Вся жизнь – в искусстве [А. Н. Донин] (fb2) читать онлайн

А. Донин, К. Рябова, Г. Рябов Вся жизнь – в искусстве

ИСТОКИ

Из воспоминаний М.М. Валентинова (младшего) о родителях

Мой отец, Марк Маркович Валентинов (старший), родился в 1869 году, в городе Богодухов Харьковской губернии, в семье обедневшего мещанина, происходившего из «николаевских солдат». Учился в гимназии в городе Харькове, но не окончил ее в силу следующего обстоятельства.

Однажды к его старшему брату, студенту медицинского факультета, с которым он вместе жил, пришел один из товарищей и попросил спрятать у себя нелегальную литературу, т.к. опасался обыска.

Ночью неожиданно явилась полиция. Найденная у них литература повлекла неприятные последствия: дядя был исключен из университета, а отцу предложили уйти из гимназии, т.к. он был отдан под надзор полиции.

Через некоторое время отец поступил в музыкальное училище и окончил его по классу сольного пения. Приближался срок призыва на военную службу, и он поступил вольноопределяющимся в один из пехотных полков Харьковского военного округа.

Прослужив положенный срок, был произведен в офицеры и вышел в запас.

Мой отец был вполне культурным человеком, превосходно знавшим русскую классическую литературу, весьма осведомленным в отношении театрального искусства, т.к. лично общался с его выдающимися деятелями не только в области оперы, но и драмы. Его музыкальность, память и живой ум, богатство личных впечатлений, неоднократные деловые поездки в Италию, Францию, Германию заменили ему высшее образование, которого он не получил.

По окончании военной службы он стал работать в качестве певцабаритона в различных мелких труппах – «товариществах», где исполнял первые партии в операх и опереттах. Однако невыгодные данные: маленький рост и, повидимому, не слишком надежный верхний регистр (моя мать говорила, что, по словам его сослуживцев, он испытывал страх перед высокими нотами), побудили его оставить деятельность певца и перейти в суфлеры. Работа оперного суфлера при его исключительной музыкальности, позволила ему стать одним из наиболее высоко ценимых мастеров этой специальности. Помню, как в послереволюционные годы, когда уже в течение 20 лет он не держал в руках клавира, отец сел в будку и, убедившись в том, что из клавира вырвано 20 страниц, преспокойно просуфлировал их наизусть! Однако, кроме музыкальности, у него были и другие полезные качества: исключительные организаторские способности, хладнокровие, выдержка, которые вскоре позволили ему покинуть суфлерскую будку. По моим соображениям, гдето около 1906 г. петербургские купцы Кабанов и Яковлев пригласили его в качестве управляющего (теперь это главный администратор) в арендованный ими в Петербурге летний театр «Олимпия».

Хорошо начавшийся сезон неожиданно прервался: деревянный театр после спектакля, ночью, сгорел до тла! Тут и сказались блестящие организаторские способности отца: в двухмесячный срок театр был отстроен заново, и труппа получила возможность работать.

Сложившаяся репутация дельного администратора, проявившего себя помимо «Олимпии» в целом ряде оперных гастрольных поездок, обратила на него внимание директоров Акционерного общества Владикавказской железной дороги, выстроившей в Кисловодске целый комплекс зданий, так называемый «Курзал», в котором был хороший театр со всем необходимым оборудованием.

До отца антрепренером, державшем сезон в Кисловодске, был Форкатти, работавший там несколько лет и имевший свой дом на Шоссейной улице. Почему он оставил антрепризу, я не знаю, возможно, что к этому времени он умер.

Отец получил «Курзал» на чрезвычайно выгодных условиях. ВЖД (так я буду для краткости именовать Управление Владикавказской железной дороги) сдавала ему на срок полтора – два месяца (июль, август) театр с декорациями, костюмами и бутафорией и парк «Курзала», где находились эстрадараковина симфонического оркестра и малая сцена.

За это Валентинов должен был держать в театре первоклассную оперную труппу, оркестр, хор и балет (балет – в скромном количестве, как и во всех тогдашних антрепризах). Но главным условием было то, что в каждом спектакле должен был участвовать в качестве гастролера какойлибо выдающийся артист, имя которого на афише привлекало зрителей не только из Кисловодска, но и со всех остальных курортов минераловодской группы. Тем самым стимулировался приток пассажиров, едущих сюда, и оживлялось железнодорожное движение минераловодской ветки, где ежедневно ходило 26 пар поездов!

Условие это было чрезвычайно разорительным: труппа стоила дорого, не говоря уже о гастролерах, среди которых были корифеи русского и мирового искусства: Шаляпин, Собинов, Смирнов, Тартаков, Катульская, зарубежные артисты: Лео Слезак, Адам Дидур и многие другие. Но и условия ВЖД были весьма льготными; не знаю, с первого ли сезона (помоему, он был в 1909 году), но в дальнейшем ВЖД сдавала отцу театр бесплатно, со всем оборудованием и выплачивала ему еще «субсидию» в сумме 5 000 рублей.

Все это давало возможность в опере «сводить концы с концами», доход же (необходимое условие всякого предпринимательства) ему давала продажа 25копеечных входных билетов в парк «Курзала». Там, гуляя по скрипящей под ногами морской ракушке, которой была усыпана вся площадка (за прошедшие полвека она совершенно исчезла, превратившись под ногами гуляющих в песок), можно было прослушать три отделения симфонической музыки в исполнении первоклассного симфонического оркестра в 60 человек под управлением превосходных дирижеров – Л.П Штейнберга., В.В. Бардяева., А.В. ПавловаАрбенина, М.И. Черняховского.

В перерывах между отделениями оркестра, все спешили к открытой сцене, где исполнялись забавные юмористические пьесыминиатюры, в которых блистал несравненный П.Н. Поль, хорошо известный советскому зрителю. А после окончания 3го отделения оркестра можно было пойти в первоклассный ресторан с огромной верандой, которым руководил знаменитый кулинар О.Л. Шавгулидзе.

Все это привлекало в парк «Курзала» тысячи людей, если… если не начинался в 5–6 часов вечера проливной дождь!

Обычно дождь кончался в полдевятого, но никто уже не спешил в «Курзал», на его мокрые скамейки!

И тогда мой отец «горел синим пламенем» и в течение зимнего сезона, устраивая гастроли известных солистов в различных городах, стремился заработать, чтобы выплатить сполна все то, что он задолжал своим работникам. Особенно тяжелым был один сезон, когда дождь шел каждый день. Отец был в отношении исполнения обязательств человеком необычайной щепетильности, его репутация в этом была безупречной. Это создавало ему большую кредитоспособность, и достаточно было услышать от него словесное обещание, чтобы верить ему без всяких расписок. Мне вспоминается один из эпизодов его работы уже в качестве директора Бакинской оперы, о котором мне рассказывала одна из артисток хора.

«Приехали мы и начали работать. Проходит неделя, а нас не зовут подписывать договор! Вот мы и пошли к зав. режиссерским управлением. Спрашиваем, как быть? Не впустую ли мы работаем?»

– А он нам говорит: «А вы были у Марка Марковича?»

– Да…

– Что он вам сказал?

– Сказал: «Работайте…”

– Ну, вот и все!

Эта репутация позволяла ему, подчас в стесненных обстоятельствах, создавать труппу, т.к. «на слово», почти не давал авансов, все охотно к нему ехали, зная, что свое они получат. Старый артист хора Ю. Сосновский, с которым я работал в Горьком, рассказывал мне:

«Бывало, начнется отпуск (он служил в Мариинском театре) – еду в Кисловодск. Прихожу в «Курзал», вижу М.М. гуляет, с кемто разговаривает. Подойду, поздороваюсь.

– Ну, что, –спросит, – послужить хочешь?

– Да, хорошо бы, Марк Маркович.

– Ну, пойди скажи Лидии Карловне, чтобы дала тебе аванс.

«Пойди скажи» – и никаких заявлений, никаких заявок. Таков был его с т и л ь.

Что же представлял собой руководимый им оперный театр в художественном отношении?

Прежде всего, спектакли этого театра не следует мерить мерками современного зрителя. В них не было ни оригинальных, присущих каждому нашему спектаклю, творческих решений, ни единой мысли, пронизывающей все произведение, ни присущего только данному спектаклю характера оформления и костюмов. Был стандартный набор декораций: «белый зал», «зимний лес», «изба»; стандартный набор костюмов, среди которых меня больше всего смешили так называемые «пейзанские», в которых хор появлялся и в «Фаусте», и в «Кармен», и во «Фра Диаволо»!

Мизансцены были весьма произвольные, рядовые режиссеры коекак указывали, откуда выйти и куда уйти. Даже Н.Н. Боголюбов, бывший тогда крупной фигурой, частенько говорил актерам относительно какогонибудь дуэта: «Ну, вы там сами договоритесь…» (я не раз был этому свидетелем).

И все же спектакли подчас производили огромное впечатление, благодаря отличной музыкальной слаженности. Чем достигалась она? Отнюдь не многочисленными репетициями, которых подчас не было вовсе! Это звучит неправдоподобно, но это так. Вспоминаю разговор отца у нас в квартире за чайным столом с его другом Л.П. Штейнбергом (это было уже в Баку).

В.: Сколько тебе нужно на «Травиату»?

Ш.: Одну спевку и одну оркестровую.

В.: Но на что тебе оркестровку? Что ты будешь на ней делать?

Ш.: Ну, ладно. Можно и без оркестровой.

А ведь за короткий полутора – двухмесячный сезон в «Курзале» шло около сорока (40!) названий и редко какая опера повторялась два раза! (Балеты не шли вовсе). Этого можно было достигнуть при одном непременном условии – высоком музыкальном профессионализме всей труппы и большом чувстве ответственности каждого участника спектакля. Создать такую труппу на короткий срок и было важнейшей задачей руководителя.

При формировании труппы, наряду с чисто творческими данными (голос, внешность, артистичность и т.п.), громадное значение имела работоспособность артиста. Основным требованием ее было наличие большого репертуара. Подписывая договор, артист должен был отметить на специальном бланке, какие оперы он имеет в своем репертуаре. Отмеченную оперу он был обязан петь без всякой подготовки: утром ему давался урок с концертмейстером (1 урок!) и вечером – спектакль! В наше время это показалось бы чудовищным: где же «зерно», как быть со «сквозным действием»? Но в те времена, несмотря на то, что Художественный театр (теперь МХАТ) уже существовал, творческие принципы его в опере были известны. Надо было петь и хорошо спетое считалось и хорошо сыгранным. Требования к внешности были более чем снисходительны: баритон Бочаров – хромал, сопрано Папаян имела вставной глаз, но это были превосходные, голосистые и музыкальные певцы, имевшие всюду большой успех. Я не могу забыть, как в опере Нугеса «Камо грядеши» в роли элегантного патриция Петрония я увидел знаменитого И.В. Тартакова, полного пожилого человека с животиком и большой копной совсем не римских, курчавых волос. Пел он чудесно, играл корректно, но я был безумно разочарован, тем более что накануне смотрел кинофильм на тот же сюжет, где Петроний выглядел весьма стильно. Нашу избалованность эффектной внешностью современных киноартистов необходимо учитывать, говоря о внешности оперных актеров дореволюционной эпохи. В наше время толстая, кривоногая и немолодая Татьяна вызовет только отвращение, как бы божественно ни звучал ее голос!

Будучи человеком в личной жизни щедрым, мягким и снисходительным, отец на работе был требовательным и принципиальным. Выше всего были для него интересы «дела», которое давало возможность труппе существовать и вовремя получать заработанные деньги. Особенно сказалось это качество уже после его отъезда из Кисловодска, когда он стал директором крупного советского театра оперы и балета в Баку. Я помню, как одна из певиц обратилась к нему с просьбой, дать ей спеть вне очереди, чтобы показаться своим родственникам. Он отказал ей, потому что считал афишу обязательством, данным публике, и заменить певицу, стоявшую на афише, по его мнению, было возможно только изза ее болезни.

Он искренно любил искусство, подчас вкладывая свои деньги для улучшения спектаклей, к чему контракт с ВЖД его вовсе не обязывал. Так были пошиты добавочные костюмы для «Снегурочки», сделаны декорации и костюмы для «Орфея» Глюка и «Самсона и Далилы» СенСанса, поставленных в Кисловодске на открытом воздухе. И это было продиктовано не только желанием создать эффектные спектакли, но и заботой об интересах зрителя, удовлетворить потребности которого было для него делом жизни.

Любопытной чертой было его отвращение ко всякого рода контрамаркам и бесплатным пропускам. В то же время, отказа в них никогда не слышали люди, относившиеся к категории «нужных театру»: врачи, лечившие актеров, работники аптеки, типографские служащие, срочно выполнявшие заказы театра на афиши и программы.

В личной жизни он придерживался спартанских привычек: до глубокой старости мылся по утрам до пояса холодной водой, одевался просто, но аккуратно. Со своих армейских времен сохранил пристрастие к простой пище и был готов каждый день есть борщ, пшенную кашу и вареное мясо. Наряду с этим, ежевечерне после спектакля, в компании друзей отправлялся в ресторан, где просиживал за дружеской беседой зачастую до рассвета. Много курил. Не пил ни вин, ни коньяков – только чистую, ни на чем не настоянную водку. В ресторанах любил за всех расплачиваться. Подчас был неосторожен в отношении с окружающими и становился жертвой своей доверчивости.

Помню случай, рассказанный мне Н.Н. Боголюбовым. Однажды в Москве, где он формировал очередную труппу, к нему подошел один актер (фамилии его я не помню) и попросил подписать с ним фиктивный контракт, т.к. его никто не приглашает, а, показывая этот документ, он может поднять свой авторитет. Когда же наступил оговоренный в этом фиктивном договоре срок высылки аванса, этот актер предъявил его в суд и получил неустойку в довольно солидной сумме.

Через много лет, после революции, этот человек явился в Казанский театр, где работал Н.Н. Боголюбов, и просил помочь собрать в его пользу денег среди труппы.

«А помните ли Вы, как Вы поступили с Валентиновым? – спросил Боголюбов. – Нет, никто Вам здесь не даст ни копейки». И он ушел ни с чем.

В материальном отношении наша семья, состоявшая всего из трех человек, отец, мать и я, жила сравнительно обеспеченно, но оседлости, своего дома, мы никогда не имели, снимая временные меблированные квартиры в различных частях города, преимущественно, в Ребровой балке, стараясь, чтобы они не были особенно удалены от школы, где я учился, и от «Курзала», где работали отец и моя мать А.А. Скорупская, оперная актриса.

Никакого пристрастия к приобретению чеголибо, кроме самого необходимого, у отца не было. Мать, пройдя суровую школу бродячей актерской жизни с первым мужем (они были актерами в передвижных украинских труппах), была очень экономной хозяйкой и все крайне несложные жизненные потребности отца умела обеспечить.

Летом обычно объединялись с приезжавшими родственниками и приятелями отца, балетмейстером К.Э. Менабени, театральным парикмахером Н.Д. Ткаченко и жили большой семьей, ведя общее хозяйство.

Зимой мы с матерью поселялись отдельно, а отец надолго уезжал в столицу или в крупные города, где организовывал гастрольные поездки и договаривался с актерами о будущем сезоне. Договоренность эта иногда была очень своеобразной. Так, уезжая на вокзал из Петербургского ресторан «Вена» и прощаясь со своими приятелями, он, уже уходя, говорил Н.Н. Боголюбову:

«Так, Николаша, Вы не забудьте приехать!»

И такие отношения связывали его со многими русскими артистами и деятелями сцены.

Репутация отца как делового человека обеспечивала ему уважение и доверие всех, кто имел с ним дела. Однако и он ничем не был огражден от произвола и капризов директоров ВЖД.

В 1915 году начальник отдела эксплуатаци железной дороги внезапно отказал в подписании договора. Я не знаю официальной версии этого отказа, но говорили, что дочь начальника протежировала некоему Славину, оперному певцу, бывавшему в их доме и певшему с ней дуэты. В результате Славин занял место отца на лето 1915 года. Последствия этого были самыми плачевными: сезон окончился полным крахом, т.к. руководитель не имел ни опыта, ни авторитета, и на следующий год отец снова стал во главе труппы.

В 1917 году началась революция, за ней последовала Гражданская война, и только в 1919 году на Северном Кавказе установилась Советская власть. С первых же дней отец пошел служить в Совет рабочих и солдатских депутатов в качестве инструктора отдела искусств, а в 1922 году опять получил предложение, вместе с ростовским антрепренером Левиным, организовать на летний сезон оперноопереточную труппу.

Труппу удалось собрать очень сильную: режиссером был Н.Н. Боголюбов, балетмейстером М.Ф .Моисеев. Певцы – Ю.С. Кипоренко, Яковенко (теноры), Любченко (баритон), В.М. Кропивницкая (сопрано), Борейко (сопрано), К.Л. Книжников (баритон); опереточные артисты Д.Л. Данильский, Кугушев, Таганский, В.П. Новинская, примабалерина К.И. Сальникова и многие другие, которых, увы! уже не помню, – выступали с большим успехом в очень обширном репертуаре. Насколько у меня сохранилось в памяти, сезон удалось завершить нормально.

На следующий, 1923 год, договор был возобновлен, но, как мне помнится, без Левина, и в сложной обстановке этого времени произошло нечто, мне неизвестное, помешавшее отцу собрать труппу; ему пришлось отказаться, и в течение многих лет платить за это неустойку.

В 1924 году он получил приглашение занять место директора оперного театра им. М.Ф. Ахундова в Баку и навсегда покинуть Кисловодск, куда приезжал уже только летом, к своему родственнику профессору С.М. Полонскому, директору кардиологического института им. В.И. Ленина.

Н.Н. Боголюбов в своей книге «Шестьдесят лет в оперном театре» вспоминает об отце:

«В начале двадцатого века Кисловодский театр оперы «Курзал» предоставлял свою сцену гастролерам. Здесь работали знаменитые антрепренеры, среди которых выделялись Форкатти, Амираго и Валентинов…

На ближайший летний сезон директор кисловодского театра М.М. Валентинов пригласил Л.П. Штейнберга и меня к себе на работу. Штейнбергу предстояло дирижировать превосходным симфоническим оркестром в раковине «Курзала», а я должен был возглавить режиссерскую часть кисловодской оперы. Владикавказская железная дорога управлялась тогда инженером Печковским, человеком широкого кругозора и инициативы. Печковский любил кристально чистого Валентинова и доверял ему все, касающееся дел искусства и музыки на железнодорожной линии Минеральные Воды – Кисловодск…

М.М. Валентинов был одним из редких и удивительных людей. Он в совершенстве знал и понимал оперное дело. Будучи в высокой степени честным и прямым человеком, он никогда не умел лгать и хитрить – данное им комунибудь слово было крепче векселя. Все выдающиеся оперные артисты уважали и ценили Валентинова, даже неистовый в обращении с антрепренерами Шаляпин был с ним всегда корректен…

Когда дела у Валентинова, который никогда не лгал, были плохи, он шел к Печковскому, на словах определял убытки, и начальник дороги уменьшал аренду за театр и парк на сумму, указанную Валентиновым. В прошлом певецбаритон, а затем – суфлер в первоклассных оперных театрах, Валентинов был великим стратегом оперного дела. Он никогда не желал ничего для себя лично – ему было приятно, когда все вокруг него были довольны. На все трудности он реагировал только своей доброй улыбкой и, пуская дым из папироски, поступал всегда мудро – так, как надо. Когда вокруг Валентинова волновались все – дирижер, режиссер, управляющий, администраторы, – боясь, что проливной дождь сорвет многотысячный сбор от гулянья в парке и помешает съезду публики в оперу, – «Бывает!» – спокойно говорил Валентинов и шел, как всегда, на террасу ресторана пить свою очередную кружку пива, за которой мог сидеть часами. Потоки дождя, уносившие из кассы Валентинова сотни и тысячи рублей, не нарушали его душевного равновесия: Марк Маркович был спокоен и невозмутим, как всегда.

Таким был Валентинов. На протяжении десяти – двенадцати лет во время летних сезонов я был у него неизменным главным режиссером.

Кисловодская опера, сезон в которой продолжался всего полтора месяца (июль – август), имела оригинальный профиль. Хороший оркестр, хор и балет и вторые солисты у Валентинова были постоянными. О ведущих артистах, имена которых влияли на сборы, Валентинов не беспокоился. Весь оперный цвет России приезжал лечиться в Ессентуки и Кисловодск. Валентинову стоило протянуть руку – и самое крупное артистическое имя появлялось на афише кисловодской оперы. Помню такой случай. Шла опера «Лакме» с известной певицей Марией Ван Занд; перед самым спектаклем выяснилось, что нет Нилаканты – бас Л.М. Сибиряков не приехал. Валентинов, как всегда спокойный, берет меня, волнующегося, под руку. Мы идем в нижний парк, где среди гуляющей публики он заметил красивую фигуру известного московского баса Н.И. Сперанского. Пятиминутной финансоводипломатической беседы Валентинова со Сперанским было достаточно. Спектакль спасен – талантливый артист экспромтом прекрасно поет партию Нилаканты.

Кисловодский оперный сезон Валентинова очень напоминал нарзанную ванну – он действовал возбуждающе на сердце, стимулировал жизнедеятельность всего организма. Но главной прелестью этого сезона была его кратковременность: в кисловодской опере, как в нарзанной ванне, находиться долго было противопоказано. Но шесть минут для ванны и шесть недель для оперы было вполне достаточно».

ИЗ ДНЕВНИКОВ М.М. ВАЛЕНТИНОВА (1951–1957 гг.)

Неизвестно, когда Марк Маркович Валентинов начал вести дневник. Самые ранние из сохранившихся записей относятся к 1951 году. Они содержательны и интересны, но позднее – в шестидесятых и далее – Марк Маркович стал ограничивать их содержание перечислением фактов и цифр – наиболее существенных с его точки зрения, но довольно сухих. Повествовательность и яркое эмоциональное начало ушли, к сожалению, из его записок.

Мы приводим некоторые выдержки из дневников М.М. Валентинова, относящихся к пятидесятым годам ХХ столетия. Они живо характеризуют эпоху, город и страну. Но ярче всего они рисуют самого автора заметок. Как раз тогда он работал главным режиссером Горьковского театра оперы и балета – пока эту должность не упразднили – и вел педагогическую работу в Горьковской консерватории и Горьковском музыкальном училище. Кроме того, он выступал как лектор – в Горьковской филармонии, Лекторском бюро и Обществе по распространению политических и научных знаний(позднее переименованном в общество «Знание»). Работоспособность его кажется невероятной, однако она объясняется его увлеченностью, преданностью своему делу.

В отношении к работе и к искусству Марк Маркович был максималистом, и его приводили в ярость помехи, во множестве возникавшие на пути к результату, которого он хотел добиться как режиссер. Помехи были вызваны либо равнодушием и невежеством когото из сослуживцев, либо «политическими соображениями» и, опять же, невежеством начальства. Кроме того, встречались и просто подлые люди, любившие сделать гадость талантливому и честному человеку.

Видимо, работа режиссера была для Марка Марковича ближе всего по характеру, хотя он иногда и проклинал ее, ибо возможности (материальные, да и творческие) таких театров, как горьковский, всегда были весьма ограниченными, и постановки спектаклей редко удовлетворяли режиссера. Поэтому оценки, которые Марк Маркович давал в своих записках людям и ситуациям, часто могут показаться преувеличенными. Однако это не что иное, как запальчивость энтузиаста, которая иной раз превращала присущее автору юмористическое отношение к жизни в злой сарказм.

Марк Маркович вел записи неукоснительно каждый день, но они не всегда отражали чтото существенное и интересное. Поэтому дневники публикуются выборочно: по четырепять записей за месяц, редко больше. Несущественные пропуски в тексте обозначены многоточием в круглых скобках, поясняющие дополнения от составителей – в прямых скобках, а также курсивом.

А.Н. Донин

1951 год

Итоги работы в 1950 году

Поставлено спектаклей – 3

Прочитано лекций

от филармонии – 57

от Общества – 3

от Бюро – 2

от других организаций – 1

1 января 1951 года

Вторая половина ХХ ст. началась выпивкой, пением и танцами в кругу семьи и друзей. Пил мало, ел и пел – много. (…) Днем по ошибке решил, что выиграл 400 р. Был счастлив десять минут, потом выяснил, что ошибся и попрежнему беден. Пережил это с твердостью. Вечером был на «капустнике» в консерватории. Программа – бледна, танцы пахнут нафталином. Скучно веселимся.

2 января 1951 года.

С десяти утра на ногах. Консерватория (11–1230), училище (1245–230) , опять консерватория (4–730), потом на «капустник» в оперу. Программа, как обычно в прошлые годы, публика – чужая. Слава Аллаху – западные танцы! Тесно, темно и опять скучно. Скучно веселимся! Одолжил 10 р. у Чуфарова и немедля съел 6 пирожков с мясом. День прошел в бестолковой и бесплодной суматохе. Зря!

Внеплановый урок в консерватории. Был с женой на «капустнике». Урок в училище.

3 января 1951 года

Вырвал два зуба. Через два часа начало болеть и здорово ныло. Спал. Проснулся, услышав за стеной (по радио) какойто фп концерт. Включил радио и с наслаждением слушал, будучи уверен, что это Шопен. Чудесное соединение мужественности с изысканностью. Оказался – Аренский. Он гораздо лучше того, что принято о нем думать. К сожалению, ограничились 1й частью и стали передавать китайскую музыку. Пока слабовато, но может развернуться во чтото хорошее. Хороша последняя хоровая песня с ударами гонгов, напоминающими звон не то котлов, не то кастрюль; смешновато, но своеобразно.

Вечером принимал эскизы Ан. Маз. [Анатолий Мазанов – театральный художник] к «Прекрасной Елене» [оперетта Ж. Оффенбаха] – надуманно. Второй вариант получше. Обсуждали выставление «Даиси» [опера З. Палиашвили – модного в те времена грузинского композитора – на исторический сюжет] на соискание Сталинской премии. Решили сделать доделки и репетиции.

[Далее приписано значительно позднее]

Странно, что не отметил в этот день самого главного события: вступление в должность Чернышовой

[Речь идет о новом директоре Горьковского театра оперы и балета. Работать с ней ему было очень тяжело. Много сил уносила борьба, борьба с невежеством, которое нельзя было искоренить. Вот один из эпизодов подтверждающих это.

Вскоре после войны в театре ставили оперу Кабалевского «Семья Тараса». Премьера прошла с большим успехом. Актерам приказом директора театра Чернышовой была объявлена благодарность. Марк Маркович был режиссером этого спектакля. Он с удивлением обнаружил, что в списке получивших благодарность отсутствуют фамилии некоторых ведущих актеров. Он пошел к Чернышовой, чтобы выяснить недоразумение. Каково же было его удивление, когда она объяснила ему, что это не случайная ошибка – благодарность не была объявлена тем актерам, которые исполняли роли немцев !!!]

5 января 1951 г.

В консерв. Очередная репетиция «Фауста». Довольно гладко. С трудом вырвался на «Мусоргского» [кинофильм]. Впечатление обычное: убогий, лоскутный сценарий, обнаженная публицистичность. Роскошь обстановки вызывает ложное представление о жизни этих людей, которая на самом деле сопровождалась отчаянной борьбой с угнетающей бедностью. Восторженность – наиграна и фальшива! Нет простоты и искренности. Не верю! РимскийКорсаков, Бородин, Кюи – статисты, не чувствуется, что это большие люди. Р.Корсаков особенно жалок – никчемный педант. Вечером с Тарасовым, Павлом и Любимовым в ресторане. Ночью брел один через пустой город; могли убить, ограбить без малейшей помехи – ни одного милиционера. Лег в 3 ночи.

17 января 1951 г.

Принимали эскизы «Черевичек». Будет дирижировать Павел. Зашел в училище выставить отметки. Слава Богу, Зиновьев не возражает против ухода. Прощай, училище! Вечером в Канавине Балакирев [лекцияконцерт]. Пела В.В.В. [Валентина Васильевна Викторова] и всетаки нестерпимо скучно. Он – плохой композитор. О нем можно только упоминать в лекциях о «кучке» и исполнять «Введи меня» и, может быть, «Увертюру». Остальное играть в дни юбилеев.

21 января 1951 г.

(…) Вечером «Даиси». Идет вяло. Записал ряд поправок. Народу – битком. Купил «Свет над Китаем». Читал весь вечер. Чудесные гравюры Гу Юаня. Огромное мастерство, лаконизм и значительность идеи. Большое первоклассное искусство. Мне кажется, что советское искусство должно быть таким. Без устали, снова и снова смотрю на эти маленькие и очень страшные вещи. Мне кажется, что наряду с национальными чертами здесь сильное влияние Мазерееля. [Известный бельгийский график первой половины ХХ века].

1 февраля 1951 г.

С утра в театре репетировал «Даиси». Идет как будто ничего. Новый балет удачный. Увы, я часто бываю доволен репетицией, потому что приправляю ее своим воображением. (…) Как бы я хотел, хоть в конце своей творческой жизни, получить возможность сделать чтонибудь понастоящему, то есть с многократной прикидкой на сцене, в условиях, близких к спектаклю. Задумался о своем возрасте; как чертовски мало осталось жить! Все откладывал и откладывал, а жизнь – прошла.

3 февраля 1951 г.

Сегодня – «большой день». Утром встречали Горяинова [чиновник из Москвы] на вокзале. ЗИМ – восхитительная машина, мягкая, плавная, удобная и теплая. Горжусь тем, что такую машину делают у нас! Спектакль прошел очень хорошо, с небывалым подъемом, хор неузнаваем, даже мужчины. Повидимому, и Ч., и С. – спектаклем довольны, сделали ряд замечаний. Гор. не нравится оформление второго акта, в особенности небрежно выполнено, темно; эффект Казбека груб. Костюмы гурийцев – назойливы (надо убрать их из 2 акта). Режиссерски неудачен (формалистичен) переход Князя на финал 2 акта.

Обедали в гостинице. После обеда заехал домой за Верой, но не застал ее и поехал один на концерт М. Гринберг. [Известная советская пианистка]. С восхищением слушал амолльную прелюдию и фугу Баха. Впечатление поистине величественное, могучее. Потом шесть очаровательных песен Листа – Шуберта: «Поток», еще какаято, «Атлант», «Посол любви», «Der Wanderer», Баркарола. Все чудесно, настоящее пение. Во втором отделении предался суетным мыслям и потерял сосредоточенность, а потому и не мог так хорошо слушать. Ехал в трамвае с «Бахом» и слушал его критику, всем досталось – и Листу, и Гринберг!

16 февраля 1951 г.

Утром – репетиция: 4 и 8 картины [опера Чайковского «Черевички»] С 3 часов до 6 – уроки в консерватории. Крылова, Аллагулова, Чуфаров – очень хорошо. Вечером лекция в клубе МГБ для медиков: Мусоргский. Читал попечатному и оттого не имел ни малейшего успеха и даже получил записку с жалобой на чрезмерную лаконичность. Струков [Иван Яковлевич Струков – певец, бас, заслуженный артист РСФСР, солист Горьковского театра оперы и балета] говорит, что когда лектор говорит свое, то он старается быть убедительным, в том же случае, если он читает чужое, то стараться ему уже незачем, отсюда и впечатление совсем иное.

2 марта 1951 г.

В 11 начался просмотр [«Черевичек»]. Все шло, как обычно, довольно гладко, но с присущими нашей всегда «спешной» работе недостатками. На обсуждении неожиданно произошел полный разгром со стороны москвичей. Я был ими уничтожен как «блюдо с кукурузой». В особенности усердствовал этот недоучка по фамилии Кротов. Надо запомнить эту сволочь. С трудом удалось отстоять разрешение на спектакль. Ушел разбитый. Вечером читал в филармонии для мед. инта Р.Корсакова. От злости читал чрезвычайно удачно и длинно (50 мин.).

5 марта 1951 г.

Репетировал 4, 6, 7 и 8 с хором. (…) Вечером – «Черевички» – увы, при пустом зале. Спектакль шел хорошо. Было обсуждение. Много говорилось глупостей. Даже Пудалов не произвел на меня второй раз впечатления. Нельзя же все время говорить нам, что мы не МХАТ. Мы это и сами знаем. Я ему приватно сказал, что при наших 6 репетициях против 60 репетиций Большого театра, мы не в 10 раз хуже его.

9 марта 1951 г.

В 130 собрание. Опять я виноват! Ну погодите же, я вам теперь «дам жизни». На «Игоря» – 15 мизансценных! [Речь идет о репетициях готовившейся к постановке оперы Бородина «Князь Игорь»]. Завтра составлю докладную о «Мазепе» и «Пиковой даме». Чернышова собирается меня запрячь как ишака; черта с два! Репетиция с Пивнем не состоялась: не пришла Симанская. Вечером был на концерте Сеславинского. Здорово играл «Аппассионату». Соната № 31 мне не понравилась, хотя там интересная фуга. Хороша соната № 7, особенно Andante.

Сукины дети! Вепринский сообщил мне, что они перенесли кафедру на понедельник. Я заявил, что не буду. Сволочи эдакие! Терять изза них 150 целковых и еще понедельник.

17 марта 1951 г.

Сегодня утром узнал, что «честь» нас благополучно миновала. [Отказано в выдвижении коллектива театра на Сталинскую премию]. Поймал себя на том, что надеялся. Был очень огорчен этим. Днем репетировал с Шульпиным «Черевички», с Пивнем и Рупасовым «Риголетто». Вечером по желанию дирекции провел концерт Элькинда и Любимова. Сегодня с радостью узнал, что Вертинский получил премию за кардинала. Рад за него, он этого поистине достоин. Жалею, что не знаком, а то поздравил бы старика. [А. Вертинский – известный русский артист, незадолго до того вернувшийся в СССР после долгих лет эмиграции].

3 апреля 1951г.

[Командировка в Москву и Ленинград].(…) Выехал благополучно, в приятной компании простых и искренних людей. Разговор вертелся вокруг воспитания детей. Везде, увы, одна и та же картина: дочь – с золотой медалью, сын – бездельник и двоечник; в другой семье: сын – аккуратник и работяга, дочь не умеет (не желает) вымыть кастрюлю и т.д.

4 апреля 1951 г.

Две хорошие и миловидные девушки на боковых местах стеснялись раздеться, но я отвернулся, и они устроились вполне подомашнему. Одна из них, некрасивая, но с очень приятной здоровой улыбкой, фигура – олицетворение здоровья и силы. Вспомнил рецепт долгой жизни, который слышала Елизавета Ивановна [сестра жены] об академике Зелинском: 1) не есть после 8 вечера, 2) утром – простокваша с сахаром, вечером без сахара, 3) после 50 лет ежедневно 1 стакан натурального вина! Вот это медицина!

5 апреля 1951 г.

Соседжелезнодорожник оказался простым и хорошим мужиком, молод на вид, но дочери 14 лет, офицер, участник войны, украинец. Простодушен, но не глуп. Рассказывал чудесные эпизоды:

1) как старуха пришла жаловаться командиру, что он поставил пушку на ее грядку;

2) как узбек перепутал овраги и попал к мадьярам, где встал с котелком за обедом в очередь; когда ему дали каши, он пошел, а за ним увязался какойто мадьяр сослепу и пришел к нашим ужинать.

Вспомнил кстати вчерашний рассказ в поезде: сосед сделал замечание школьницам за то, что не уступили место старику: «Неужели вас этому в школе не учат!» А они ответили: «У нас каникулы!»

Ленинград великолепен – ни толкотни, ни хамства, яблок сколько угодно, магазины полны. Купил ручку, но, кажется, придется менять. Ни в Мариинский, ни в Б. зал филармонии не попал: все продано! С трудом купил билет в М. зал филармонии. И. Безродный [известный советский скрипач] играл Баха – сонату симинор и Чакону. Очень здорово, но я был полон суетных мыслей, а потому плохо слушал. Во втором отделении играл концерт СенСанса, но я думал о Козельске и слушал невнимательно.

[Козельск – старинный русский город на юге центральной части России, известный героическим сопротивлением, которое оказали его жители войскам Батыя: после двух недель осады татары сожгли его, но их потери оказались такими большими, что они дали Козельску прозвание «злой город». Размышления Марка Марковича были связаны с постановкой оперы Бородина «Князь Игорь»].

6 апреля 1951 г.

Сегодняшний день – богат впечатлениями. Днем – в Эрмитаже, этом «лесу изящных искусств», впечатлений – масса. Как всегда, на первом месте – античные вазы; кроме гениальных аттических, очень хороши маленькие апулийские, необычайно тонко моделированные в подражание бронзовым. Поразила меня коллекция резной слоновой кости Х–ХIV вв., это потрясающее совершенство. Экспозиция в корне перестроена, и у меня впечатление, что многое появилось недавно, напр.: нидерландские картины ХV и ХVI вв., в частности, «Св. Лука и мадонна» Р. ван дер Вейдена и моя любимая гениальная картина – «Избиение младенцев» П. Брейгеля. После музея обедал, очень вкусно ел: бастурму и пил вино. Вечером в Малом, смотрел «Юность». [Балет М. Чулаки]. Спектакль лучше пьесы, хотя многие типы весьма неубедительны: Семен, белогвардейцы. Одеты военные возмутительно. Декорации Т. Бруни очень хороши своей мягкой серебристой гаммой. Финальная картина эффектна, но ничего балетного не заключает. В общем, если бы не обстоятельства, то ставить не стоит. Администрация театра очень любезна и предупредительна. (…)

11 апреля 1951 г.

[В Москве, по дороге из командировки домой]. (… ) Вечером идем на «Дон Жуана» [опера Моцарта]. С Тарасовым и Элькиндом ходили в Арагви. Пили хванчкара; впечатление – божественное.

Вера на спектакль опоздала [супруга Марка Марковича Вера Ивановна]. На меня (и на публику) «Дон Жуан» – никакого впечатления! Если отбросить плохое исполнение и бездарную постановку, все же сама опера – бледная тень гениальной «Свадьбы Фигаро», ни характеров, ни интересных положений, наивная, детская (и вполне пристойная) сказочка. Что в ней мог найти Т.А. Гофман? (…)

14 апреля 1951 г.

С утра неудачно путешествовал за керосинкой. Сдал в бухгалтерию авансовый отчет. Сегодня мне исполнилось сорок семь лет; неумолимая старость приблизилась вплотную и незаметно, подлая, подкралась ко мне! Узнал от Ерофеева [главный дирижер Горьковского оперного театра] о смерти Д.Суркова, хороший был человек. Вечером читал в Ждановском институте «Мусоргский». [Горьковский политехнический институт носил тогда имя Жданова]. После концерта бежал метров 175 к подходившему навстречу трамваю; ничего, еще могу. Надо всетаки менять весь уклад моей жизни.

4 мая 1951 г.

Все напасти изза того, что … керосинка опять накоптила. Виноват, конечно, я, потому что ее купил. В 9 начали с Левой кидаться [об игре в теннис], потом пришла Женя, кидался с ней. Коекак попадаю по мячу, но иногда даже получается неплохо, особенно слева.

С 13 – репетиция, успел пройти только финал, 2 и 3 картины. [Весной 1951 г. начата работа над постановкой оперы Д. Кабалевского «Семья Тараса» по повести Б. Горбатова «Непокоренные» – на тему патриотизма советского народа в Великой Отечественной войне]Вера смотрела и очень раскритиковала. Вечером проводил конференцию и концертзагадку для мединститута, мне наговорили массу лестного и трогательного. Я чувствовал себя, как римский полководец, которому поднесли венок из травы. (…)

8 мая 1951 г.

Утром в консерватории. Занятия в субботу в 4 часа, во вторник утром в 330. Днем был на собрании в театре. Выступал бледно. В 7 ч. – на заседании Горисполкома. Всех ругали. Очень удивило и насмешило положение драмтеатра, который заработал за 1950 год полмильона, и у которого их … списали! Теперь же они не могут ни починить обваливающийся потолок, ни ломаные стулья! Вспоминаю Исайю [ветхозаветный пророк]: «Не завязывай рот волу молотящему». Теперь они работают «не надрываясь», т.к. от своих заработков все равно ничего не получат. Смешно и грустно! Очень хорошо (но безрезультатно) выступал Витальев [главный режиссер Горьковского театра юного зрителя]. В общем, «пустой разговор в казенном доме». Я благополучно отмолчался. (…)

16 мая 1951 г.

Утром полчаса репетировал 1 эпизод из пролога (затмение) [«Князь Игорь»], получилось хорошо, но полчаса ушло на это. Пришел к убеждению, что все мы имеем чересчур мало репетиций. В иных условиях все могло бы быть иначе. Повидимому, я не способен видеть ясно всю картину до начала работы, мое «видение» созревает к тому времени, когда в Горьковской опере работа уже кончена. Получил в филарми 1000 за март. Итак, за март я в расчете. Купил девчонкам посудку в подарок. Вечером репетировал с Сухановым, Моисеевым, Чиненковой и тремя Владимирами.

22 мая 1951 г.

Днем в консерватории записал 4 часа и взял журнал домой. Получил в конс. 223 р. Получил от Дейча 146 руб. за 19 мая. Играл с Верой 40 минут и, повидимому, сделал большие успехи! Очевидно, как говорит Костя Барабанов, жир помогает играть! Галюшка [дочь Марка Марковича Агния] сегодня получила табель; по письм. русскому, арифметике и французскому – четверки, остальные пятерки, по физкультуре не аттестована, отлынивает и небрежничает. Вечером был на концерте местных композиторов. Касьянов хорош, когда не кривляется, напр. в детских хорах. Нестеров чересчур многословен, но талантлив. Хорош романс Симанского. Владимиров – понравился. Аедоницкий – нестерпимо банален. Купил 49 чудесных репродукций с зап. классиков. За 62 р. 50 коп. Разорение!

[В июне 1951 г. Марк Маркович проводит три недели в Сочи: отпуск.]

12 июня 1951 г.

Все прежние жильцы уже сменились. Меня узнал один юристгорьковчанин, который приехал сюда так же, как и я. После завтрака ходил смотреть пляж и парк «Ривьера» – очень хорошо и, главное, все платное. (…) Днем хорошо выкупался на Ривьере, полежал на солнце. С аппетитом пообедал за 15 рублей, затем выспался и вечером пошел гулять, поднимался вверх, сидел у моря, поужинал одними фруктами. Здесь действительно чертовски красиво – и природа: растительность, море, светлячки, летающие по кустам и полянам, и чудесная архитектура. (…) Море оказывает на меня успокаивающее действие, но мне не достает тенниса и компании. В общем же, я доволен, что обошелся без санаториев и домов отдыха.

22 июня 1951 г.

Получил письма от девочек и легче вздохнул. Не сомневаюсь, что супруга изволит гневаться, но так как не знаю, за что, то решил не обращать внимания. Поехали с Игнатием в Хосту. Самшитовая роща – настоящий дантов ад: деревья, как мертвецы, бледные и все покрытые вековым мохом. Великолепны 700летние тисы и 150летние буки – прямо красавцы с чудесной свежей корой. Тащились полтора часа к древней крепости, от которой ничего уже не осталось, кроме обломка стены. Назад шли один час по горной тропе, над пропастями. В лесу необычайно душная, влажная атмосфера и запах гнили. Если таковы субтропики, то тропики – сущая преисподняя! Мы безумно вспотели и прямо задыхались в этой чудовищной чаще, среди древних скал и лабиринтов. Впечатление более мрачное, нежели от наших лесов, и это несмотря на то, что нет ни болот, ни трясин; все на высоких, крутых горах. Пообедали в ресторане, и выкупаться не успели. Ходил в душ.

[В июле 1951г. Горьковский театр оперы и балета находился на гастролях в Иванове, август и начало сентября – в Ярославле.]

4 августа 1951 г.

[Ярославль]. Позавтракал в закусочной. Немного написал и пошел с балетом купаться на Которосль, шел по ул. Чайковского мимо какойто древней церкви, отданной под склад тары. На ул. Салт.Щедрина от церкви осталась только изумительная, пагодообразная колокольня, рядом с ней хлебозавод, она удивительно красива, но обречена! Пошли мне, Господь, побольше злости, чтобы преодолеть мою лень и написать в «Правду» об ярославских «Иванах, не помнящих родства»! Купался чудесно, два раза переплыл Которосль с Лидой Кузнецовой, немного трусил, т.к. ноги пошаливают. Вечером ходил на стадион, покидался и сыграл пару сетов в парной. Играю очень скверно.

13 августа 1951 г.

Бюро парторганизации. Крыли меня за то, что я «равнодушен». Лицемерные г…нюки! Все как один накинулись на меня, кроме Павла [дирижер театра Резников]. Получил суточные 160 р. Отправил с Толей Вере письмо и букварь Ксюшке [дочь Марка Марковича]. (…) После бюро купался в Которосли один; очень скучно.

17 августа 1951 г.

Отправился купаться в час дня и пробыл на пляже до 430 – было много наших. Дивно накупался и наплавался – лучше всякого Сочи! Забирались на мимопроходящий плот и прыгали оттуда. Отправил детям посылку в Саратов. Вечером провел концерт в саду железнод. После концерта, не заходя в театр, отправился домой и выкупался.

28 августа 1951 г.

(…) Мне понравилось одно выражение из письма Собинова о царском режиме: «Кащей не бессмертен».

1 сентября 1951 г.

Еще одно лето ушло в небытие, 48е лето моей жизни. Слушали певицу Гоццари, потом долго сидели у директрисы. Купил сегодня еще одну простыню, палку для мытья пола, машинку для штопки, штопку, пояс для Веры. Всего на 102 р. 80 коп., включая пышный обед. Вечером пил у Белы чай, читал Хаяма и Китса; потом был в театре. Вспомнил свое индейское стихотворение. Повидимому, я только в силу обстоятельств не стал поэтом.

3 сентября 1951 г.

В 10 утра – первая мизансценная, 3 к. с хором. Днем был в кино, смотрел «Странный брак» – очень понравилось: великолепный сюжет, остро антиклерикальный, превосходная постановка, яркие типы старой Венгрии, самодурбарон с разбойничьими замашками, докторякобинец, самоучкаизобретатель, но женщины феноменально некрасивы! Вот те и Венгрия!

Великолепна сцена похорон, черная процессия и белые дома, торжественно, мрачно и … смешно, т.к. знаешь, что в гробу лежит кукла. Крепкий удар по черной вороньей стае Ватикана! Картина жизни, поразительная по своей яркости. Жаль, что краски плохи, не только зеленый, но и красный никуда не годятся. Дело, повидимому, происходит в провинции (в Эстергоме?). Репетировал 2 часа «Фауста» с Элькиндом. Вечером пили чай у Белы и болтали о литературе.

6 сентября 1951 г.

Утром репетировал 3 картину и 6 карт. 3 идет очень неплохо. Пошел с Л. Кузнецовой в музей и наслаждался там превосходными вещами. Особенно мне понравились:

1) Мыльников – портреты купцов – это прямо русский Гольбейн! Куда до него Зарянке!

2) Брюллов – портрет МусинаПушкина – исключительно благородно по цвету, достойно лучшего места в Третьяк. галерее!

3) Боголюбов – марина с прозрачной бурной волной, без зализанности Айвазовского.

4) Левитан – на даче ночью – просто гениально по эффекту освещения, лампа – белый мазок и светится самым непонятным образом.

5) Шиндыков – виды Ярославля, ночные пейзажи набережной Волги.

Еще хорош женский портрет Крамского и дети Браза. Пейзаж Ендогурова – «Белый мох».

7 сентября 1951 г.

Купил скатерть за 113 руб. – очень милую. Был на «Травиате» – просто ужас что за оформление, боюсь, что ему уже ничего не нужно, кроме керосину и спичек. Репетиции не было. Вечером Чернышова грозно спросила, начал ли я репетиции и провел ли работу по разъяснению, – была удивлена моим спокойным – да! Ел виноград.

8 сентября 1951 г.

С утра выехал в Ростов [Ростов Великий]. Впечатление колоссальное. На первом месте: необычайно стильная узость дверей и всевозможных коридорчиков и проходов. Великолепен обход по стенам укреплений. Церкви, хотя и разорены, но поражают умением разрешать пространственные задачи и чудесными фресками в голубой, охристой и зеленоватой гамме. Богатство фантазии, композиционное искусство прямо поражает. Странное, непривычное впечатление производит в домовой Спасской церкви высоко поднятая солея и алтарь. Иконостасы – каменные (ростовская особенность). Интересен «каменный мешок» в княжьих палатах. Прекрасен Успенский собор с его могучим кубом и аркатурным фризом. К сожалению, заперт, и боковая паперть разрушена. Главная паперть с притвором – очередная безвкусица ХХ столетия. Звонница – чудо! Был на ней, смотрел гигантского «Сысоя» – 2500 пудов [речь идет о знаменитом колоколе]. Трогательное впечатление произвел маляр, с гордостью показывавший нам звонницу и колокола. Сделать бы от него прививку ярославским «Иванам, не помнящим родства»! Музей в отделе XVIII и XIX столетий поразил меня богатством и качеством экспонатов.

Два портрета из Шереметевского имения могли бы украсить Третьяковку, особенно дама в тюрбане. Интересен портрет св. Дмитрия работы Боровиковского. В худож. отделе – хорош дамский портрет и портрет ребенка в красном – Плешанова, этюд Поленова «Часовня у Оки» и антипоповская картина Неврева, изображающая, как монахи рассматривают порнографические карточки.

Озеро большое, но «неаппетитное», все в зарослях и в тине, странно, что нет купальни и не развит водный спорт. Древности производят отрадное впечатление своей сохранностью; люди, которые их охраняют, гордятся ими. С интересом прослушал звон ростовских колоколов, воспроизведенный на спец. приборе, в музее. Очень меня удивило, что Бела постоянно заказывает панихиды и подает поминание о своей няне; это очень своеобразно и трогательно. Вечером был в театре.

11 сентября 1951 г.

Собрался и выехал вместе со всеми в Горький. Трогательно прощался с Ек. Алекс., Ниночкой, Белой. Екат. Алекс. Плакала. Подарил ей на память фаянсовую масленку. Проезжая мимо [на пароходе], любовался на церкви в Коровниках, очень глупо сделал, что не осмотрел их вблизи. (…)

В салоне очень неплохо кормят, подали вкусный, сочный и недорогой бифштекс. Ночью проснулся от страшного шума в коридоре: пьяный Коля поссорился с Павлом; их разняли, но Николай во весь голос вопил: «Поц! Поц! Нет, ты скажи мне, что такое поц! Я на 16 лет старше его!» и т. п.

15 сентября 1951 г.

Видел директрису, сказала, что командировать может только с разрешения комитета.(…) Вечером был у Миши и Г.С. [Друг Марка Марковича горьковский искусствовед Михаил Петрович Званцев и его жена Галина Сергеевна]. Заходил к нему Ф. Сем. Богородский [известный советский художник, нижегородец по происхождению], лауреат и т. п. Очень своеобразный тип, весельчак, балагур, хвастун. Но деляга первой руки. Когдато был цирковым акробатом. Ему 57, но он, как огурчик, хотя ему недавно вырезали почку изза эхинококка.

26 сентября 1951 г.

На рассвете вбежала Ксаночка и со слезами сказала: «Папочка, наш Персик умер». Мне стало ужасно жаль милого ласкового зверька, к которому я очень привязался за это короткое время. Сегодня было очень похабное заседание худсовета. Я был «ангельски» кроток; пришлось узнать, что и Л. стоит Е., а Чернышова вполне оправдывает данную ей рекомендацию. «Лажали» меня вовсю вместе с Толей Гладковым. На «Фаусте» Струков вовсю ломался и капризничал изза оформления. Совершенно непереносим был свет на спектакле, надо его пересмотреть. Нужна мизансценная репетиция на пролог, сад и выход солдат. Боже мой, какое гно наш театр! Как в нем тошно служить! Обязали меня к 29 прочитать на худсовете экспозицию. Что это такое? Я себе смутно представляю, завтра посмотрю в книжку. (…) Выпил 5 ложек бессмертника.

4 октября 1951 г.

Безумный день! В 9 встал, в 10 – «Непокоренные» в кинопрокате. Фильм слаб, но Бучма – гений! [Известный украинский советский актер]. В 12 репетиция «Фауста» с Дарчуком. В 2 часа встреча с Владимировым в консерватории, в 3 часа – группа по философии, в 5 ч. урок с Победоносцевой и Кузнецовой. В 7 ч. в театр на «Черевички».

Спектакль шел гнусно. Хор ходил, как дохлые мухи. Накладка за накладкой по свету. Черт бы побрал мою специальность. Выпил 4 ложки бессмертника.

13 октября 1951 г.

В 11 – мизансценная с солистами. В 1330 с хором. В 15 в консерватории, в 17 – мизансценная с молодым хором, в 19 – с Кирой и Князевым. В 21 – лекция «Скрябин, Рахманинов» в Доме ученых. Дома застал Агнию на ногах, в пылу работы. Она мне заявила: «Я не люблю рисовать правдиво, а люблю с разными расфуфыреньями» (!?).

21 октября 1951 г.

В Москве. Брожу без цели и без толку. Купил «Антологию таджикской поэзии», мыльницу, приспособление для жарения хвороста. Вечером смотрю «Семью Тараса». Поставлено хорошо, но далеко до того, о чем мне говорил Мордвинов. Прежде всего – никакой «скульптурности», все мечутся и разыгрывают душераздирающую мелодраму, никакой «величавости», сплошная суета. Массовки очень эффектны, но не более. Составу далеко до нашего. Великолепен пожар и самолеты. Ночую у Зевеке на чудесной раскладной кровати

23 октября 1951 г.

Приезжаю в 13. Репетирую 1 и 3 кк. Чувствую себя очень усталым. Вечером – дома, разбираю накопившиеся в портфеле бумажки. Вера заняла 2 место в РСФСР. [На чемпионате по теннису].

14 ноября 1951 г.

Днем репетиция с Элькиндом «Риголетто» 1 акт. Вечером «Тарас» с Сухановым. Вечером заседание у Чернышовой по «Тарасу».

25 ноября 1951 г.

Вчера дал Вере 145 руб. на хозяйство, сегодня доплатил за духи, дал столяру 25 руб. Утром с Элькиндом – «Риголетто», 3 акт. Днем смотрел Дарчука. В 3 ч., презрев свою директрису, – в Доме офицеров «Мировое значение русской музыки». Вечером смотрел 2 акта «Травиаты», а потом писал очередную писанину для директрисы. [Часто Марку Марковичу запрещалось читать лекции изза того, что это якобы мешало его работе в театре]. Говорил с Пеньковым и Шагаловым [руководители Горьковской филармонии]. Предложили перейти к ним с окладом 2000. Дал принципиальное согласие.

26 ноября 1951 г.

Мой рабочий день. 1) Репетиция «Риголетто» с 1030 до 14. 2) Консерватория с 16 до 18. 3) Репетиция «Риголетто с 19 до 2030. Бесцельная поездка в школу милиции с 2130 до 23. Говорил с Полферовым, он поддерживает мою идею перехода в консерваторию. (…) Начинается работа над постановкой оперы Верди «Балмаскарад».

13 декабря 1951 г.

Смотрел в мастерской заказанные для консерв. ширмы и т.п. В 3 ч. – семинар. [Имеются в виду обязательные занятия в Школе МарксизмаЛенинизма]. Задали подготовить 7 и 8 вопросы. Не занимался, но поставил часы с 17 до 19. Вечером был на «Фаусте». Боже мой! До чего же они все бездарны! Дарчук бродит по сцене, как посторонний зритель, Элькинд – раскормленный «волоокий телец», Сергей… ну, да что ожидать от Сергея! Боже мой! Какой же режиссер чтонибудь сможет из них сделать? Получил зарплату за весь ноябрь. Выпил 5 ложек бессмертника.

Итоги 1951 года

Поставлено спектаклей – 3

Прочитано лекций

от филармонии – 60

от Общества по рас

пространению – 3

от Бюро – 8

от других организаций – 5

1952 год

1 января 1952 г.

Прощай, 1951 год! Оглядываясь назад, я могу сказать, что он был неплох для меня и моей семьи. Что в нем произошло хорошего? Мои постановки были довольно удачны, денег я заработал на четыре тысячи больше, чем в прошлом, съездил в Сочи, побывал в Хосте, Мацесте, съездил и в Ростов Великий, много купался в море и в реке Которосли. Два раза был в командировке (в Москве и Лде). Дал Верушке возможность отдохнуть у моря. Было и много плохого: 1) появление в театре Чернышихи, 2) стал прихварывать: печень, спина после ушиба, фурункул, 3) почувствовал, что старею и что интерес к спорту у меня стал ослабевать, 4) все больше убеждаюсь, что окружен «иудами» и «петрами», что порядочный человек (не герой, а просто порядочный и честный) это явление редкое и исключительное! Но все это мелочи, главное – это то, что все мои родные и любимые живы и здоровы, и это в жизни самое главное! Дай Бог, чтобы и следующие годы были не хуже 1951!

[В марте 1952 года начата подготовка к постановке оперы Мусоргского «Борис Годунов». Этот спектакль cтал одной из лучших работ М.М. Валентинова как режиссера].

6 марта 1952 г.

Утром – беседа с хором по «Борису». Потом ходил с Верой на лыжах в Пушкинский садик, на обратном пути крепление лопнуло, и пришлось идти пешком. Вечером дежурил на «Балмаскараде».

7 марта 1952 г.

От Софьи Герасимовны узнал о смерти горячо любимого друга и учителя Н.И. Сперанского [Профессор Московской консерватории, певец (бас)]. Мир праху его! Вот и Кока ушел из среды живых близких мне людей старого поколения; все меньше и меньше их вокруг меня.

11 марта 1952 г.

Все забываю и теряю: днем забыл в консерватории очки, а вечером во дворце им. Ленина – портфель с книгами. Вечером читал в Канавине «Шостакович, Кабалевский, Хачатурян» без подготовки, но очень удачно. Смотрел «Тарзана» – чушь собачья, но народы, пейзаж и животный мир Африки очень интересны.

13 марта 1952 г.

Утром репетировал «Фауста» с хором. В 2 ч. началась «мка». Меня смешали с грязью за «Игоря», Ваню за «Сусанина», все дерьмо и все никуда не годится. Ерофеев – классик: все перевалил на меня. Надо покончить с главной режиссурой, но сейчас этого делать нельзя; только после «Бориса Годунова».

15 марта 1952 г.

(…) Был на похоронах С.А. Афанасьева. Пошли и мне, Господи, такую легкую кончину, но, если можно, то не очень торопись! Вчера в Водном [институте] читал о Мусоргском.

27 марта 1952 г.

Был на «Сев. цирюльнике» до 2 акта. Прочел приказ, что мне поставлено «на вид» за самоустранение от «Садко». Вечером читал в Политехническом о Чайковском, под впечатлением этой паршивой стенограммы был очень собран и, как мне кажется, читал хорошо. [Лекции часто стенографировались «компетентными органами», чтобы была возможность уличить лектора в политической неблагонадежности]. Подумав о нашем театре, решил, что он похож

на пиратский корабль, где только и думают, кого выкинуть за борт.

31 марта 1952 г.

С утра заседаем (с 11 до 16) – приемка эскизов «Эсмеральды». В 1630 ухитряюсь с Верой сбегать на 2ю серию «Тарзана». Лучше первой. Звери очаровательны, но угнетенные труженики экваториальной Африки на меня произвели впечатление подлинных «исчадий ада». Впрочем, полагаю, что это связано с деспотизмом царьков, сложившимся феодализмом и т.п. Африканцев надо освобождать от их собственных правителей в первую очередь. Вечером делал в Доме офицеров доклад «Идея патриотизма в музыке», что обошлось мне ровно в сто пятьдесят рублей. От ужина сбежал. (…)

14 апреля 1952 г.

Мне – 48, сорок восемь лет! Утром репетировал 2 к. «Игоря». День в консерватории. Придя домой, лег отдохнуть и был поднят телефонным звонком. Друзья напомнили о себе. Вечером на конференции в Водном был необычайно растроган овацией по моему адресу. Боже мой! Как это было приятно! Пришел поздно – сна ни в одном глазу.

1 мая 1952 г.

Поздно встал и весь день сидел дома и писал письма. Вечером на «Игоре». Кошмар! Из 14 рабочих – 6 налицо. Оркестр пьян, балет тоже. Все вкривь, вкось и коекак. Ерофеев говорил, все ему так омерзело, что он готов уйти в самодеятельность. Врет, конечно.

30 мая 1952 г.

Вечером разговаривал с Малышевым, все это принимает весьма нежелательный оборот, т.к. если я подам заявление об освобождении от обязанностей глав. pежа, то мне придется уйти из театра совсем, что пока меня еще не устраивает. Придется терпеть, пока хватит сил. (…)

23 июня 1952 г.

(…) Заседали в здании Обкома с 12 до 18!!! Съел бутерброд за 2 р. 37 к. Беззубый, неинтересный доклад Рябовой закончился такими же прениями. После довольно толкового заключения Морозова (о том, что главной задачей является разоблачение капитализма и пропаганда идей коммунизма) выступил Хныгин и начал плести чтото невнятное. По этому поводу Нил [возможно, Н.Г. Бирюков – горьковский писатель] удачно процитировал Чехова: «Университет развивает все качества человека, в том числе и глупость».

[Июль: вместе с театром Марк Маркович находится на гастролях в Калинине (ныне Тверь)].

15 июля 1952 г.

Подсчитал, что за 13 дней я истратил на еду круглым счетом 305 рублей, или 23 руб. в день. Пока нормально, если не считать излишеств в покупках.

Репетировал 1 к. пролога, как будто неплохо.

Упразднен! Чернышиха была потрясена той живейшей радостью, с которой я воспринял известие об упразднении должности глав. pежиссера. Итак, минус 500 руб.! Надо их разыскать гденибудь. (…)

27 июля 1952 г.

Ясно. Играл 3 сета, сначала кидался хорошо, потом «сдал» и стал плохо срываться к мячу – проигрывал все время. Очевидно, общая подготовка плоха. Завтракал огурцами, обедал в Военторге – 12–15. Вечером вел большой концерт с докладом в Военной академии им. В.М. Молотова. Встречали тепло, за ужином генераллейтенант произнес прекрасную речь о том, что военной аудитории вовсе не нужна только военная тематика, но все то, что человечество считает ценным. Интересен рассказ о приказе гитлеровского командования с запрещением заводить пластинки с русскими песнями.

29 июля 1952 г.

Утром, простившись с Мих. Пив., выехал в Москву. Полдня бродил в поисках ночлега – в городе никого нет. К счастью, Лилькина [сестра жены] соседка дала мне ключи. Вечером был на «Эсмеральде», сценарий не блещет логикой и последовательностью, но режиссура и хореография – блестящие. Декорации – идеальный фон для фигур, костюмы, подчас, очень плохи. В целом – несравненно лучше нашего.

5 августа 1952 г.

День, заслуживающий быть отмеченным как хорошо проведенный: 1) купался, 2) катался на лодке, 3) играл в теннис (20), 4) не видел лица моего директора! Траты большие.

9 августа 1952 г.

Дал Чернышихе пробный бой во время общего собрания. Она сидела ошарашенная и даже ничего не записывала. Днем и вечером репетировал 6 и 9 картины.

27 августа 1952 г.

Обед – 13, колбаса 4 р. 70 к. (тухлая, скормил зверям), книги (Кристи, сказка) – 18 р. 10 к. Провел концертлекцию «Мировое значение русской музыки» – срам невероятный, меня буквально выгнали с кафедры, т.к. лекция никому не была нужна.

[Последнее событие произошло в Туле, куда театр переехал из Калинина. В сентябре Марк Маркович на отдыхе в Крыму].

11 сентября 1952 г.

Купался (19, 20). Винегрет – 5, груши – 2. Вечером «Робин Гуд». [Английский художественный фильм с Лоуренсом Оливье в главной роли; был необычайно популярен в СССР]. Все ругают – авантюрный фильм, а мне нравится. Конечно, XII век не получился: все «с иголочки», но есть хорошие кадры, бой в замке просто великолепен по композиции, некоторые декорации очень хороши, сам Робин Гуд исключительно обаятельный.

22 сентября 1952 г.

Купался (27). Получил от Верушки письмо, известия неприятные: Галюшка больна, с Тоней осложнения, пол липнет. Послал Вере 170 + 15. Лазил на «Крестовую», откуда любовался прекрасным видом. Вечером смотрел отвратную картину «Опасный рейс» – 350. Желудок почти в норме, но сижу на диете.

23 сентября 1952 г.

Последний день на «Таити». Купался (28, 29). Прощался после обеда с морем. Получил письмо от Галюшки. Вечером много пел, чем надоел слушателям. Кто знает?

29 сентября 1952 г.

[В Москве]. Утром на вокзале; билет – 39, потом получил в У. по О.А.П. – 600 рублей. Отправился с Ириной [жена брата Евгения] в «Баку» – смачно пообедали и выпили. Ирина пьет, как лошадь. Истратил 91 р. На ублажение Женьки – 39 р. Днем, ожидая денег, зашел в Третьяковку.

Большое впечатление произвели портреты XVIII века – потрясающее мастерство и реализм. Превосходен «Головкин» Никитина. Поразительно красива Ек. II – скульптура Шубина. Иконы теперь внизу расположены не очень хорошо, но количество их больше и много знаменитых произведений. «Обсуждение двойки» понравилось и «В. Теркин» меньше, чем в репродукции. [Видимо, речь идет о картинах Ф. Решетникова «Опять двойка» и Ю. Непринцева «Отдых после боя»]. На вокзал приехали в последний момент, (…). Выехал в Горький. Днем встретил старого друга Мишу Рабиновича, которого не видал 19 лет.

5 октября 1952 г.

Репетировал с Дарчуком и Шульпиным 3 и 5 кк. Вечером – 4 к. Сегодня сорвана 4я репетиция по плану. Чувствую себя совершенно разбитым физически, полагаю, что нагрузка слишком велика. Получил благодарность в приказе комитета.

14 октября 1952 г.

Совещание с 13 до 16! Решили сдавать 3го. [Имеется в виду сдача спектакля «Борис Годунов»]. Я получаю все 10 мизансценных, но с монтировками полная неясность. Вечером поехал на Автозавод, там почувствовал безумное утомление и зевоту, но, выйдя на кафедру, увидел сияющие глаза 750 юнцов и девочек, и всю усталость сразу как рукой сняло. Читал «Что такое музыка».

15 октября 1952 г.

4 часа репетировал «Блаженного» и «Новодевичий». [Рабочие названия картин оперы «Борис Годунов»]. «Блаженный» – готов. В 1 все сбили новые станки. Вечером репетировал с Ваней смерть [И.Я. Струков исполнял роль Бориса], потом пошел к Карповым.

16 октября 1952 г.

Репетировал «Кромы». Вечером подбирал с Виталием женские костюмы. «Кромы» очень трудны, вдобавок расположение станков будет иное, снова сюрпризы! Днем вырыл георгины и гладиолусы.

18 октября 1952 г.

Репетировал «Кромы». Полчаса сорвали. Вечером репетировал сцену Бориса с Шуйским. Ваня, насмотревшись московских дивес, порол всякую чушь. (…)

21 октября 1952 г.

2 репетиции по 4 часа каждая. Очень продуктивны, т.к. достаточно подготовлены и обставлены: станки, бутафория и тепло на сцене.

Был с Гельфондом в ТПК и наладил относительно костюмов духовенства, материю на мантию [для костюма патриарха] нашли. Галка принесла какуюто болотную птицу.

25 октября 1952 г.

Репетировали «Келью», «Думу», «Новодевичий», «Коронацию». Монтировали «Келью» и «Корчму». Сорвали мою лекцию изза производственного совещания, плакали 150 целковых! Отказался от всех лекций до 10 ноября. Провались это проклятое дело. До чего мне опостылел театр с его нищенским окладом и дурацкими претензиями. Купил Историю СССР, 1 том за 580.

31 октября 1952 г.

(…) Утром мизансценная полонеза (8), вечером – 1я генеральная. Кончили ровно в … 2 ч.! Боже мой, Боже мой! Если я умру в ближайшем будущем, то в смерти моей будет виноват этот проклятый идиот, этот г…нюк Сорокин! [Зав. пошивочным цехом театра, ответственный за костюмы].

3 ноября 1952 г.

Сдача прошла с подъемом. Результат пока неизвестен, но мнение Н.И. Морозова – очень положительное, Рябовой – тоже. Все длилось ровно 4 ч. 30.

8 ноября 1952 г.

Утром пришел Мих. Ерем., [Михаил Еремеевич Островский – известный окулист и друг] долго сидели и болтали. Вечером премьера «Бориса» – вызывали. Успех. Но я не очень доволен – много сумбура, особенно в «Кромах». Кончили в 2450! Висит приказ с благодарностью.

11 ноября 1952 г.

Выходной, был в консерватории. Вечером с Верой на торж. заседании в театре. Получил опять в приказе по театру благодарность.

14 ноября 1952 г.

Репетировал «Кромы» без Князева, Рыбакова, Дружкова и миманса, но с лошадьми! Еще репетировал 1 и 6 кк. Дров до сих пор не привезли! Вот г…но и сволочь! Вечером «Формы и жанры» в Сормове. Блестяще!

16 ноября 1952 г.

Подписался на «Правду» – 3 мес., «Сов. Искусство» – 6 мес. и «Сов. Союз» на 3 мес. Навестил Анат. Мих. И принес ему банку ананасов. Получил письмо от В.А. Брендера и узнал о смерти Антона Александровича Эйхенвальда. [Известный дирижер и композитор]. Удивительный был человек, одаренный, культурный, но с чрезмерным налетом авантюризма. Интересно рассказывал о нем Ерофеев, как А.А. в ансамбле «сибирских каторжан» играл на … гребенке!

[В конце 1952 года начинается работа над постановкой оперы Чайковского «Иоланта»].

22 ноября 1952 г.

Утром вызвал Домбай [ректор Горьковской консерватории Г.С. Домбаев]; страшный скандал изза того, что я расписался за Павла [Резникова]. «Борис» – аншлаг. Присутствовала китайская делегация. Я произносил речь перед началом.

[Я хорошо помню этот случай. Мы, мальчики хоровой капеллы, участвовавшие в обеих картинах пролога, а также весь хор и солисты, занятые в первой картине, уже стояли на сцене – в костюмах, за еще закрытым занавесом и ждали начала спектакля. Вдруг между нами прошел, как всегда, слегка улыбаясь всем, оживленный, в неизменном темносинем костюме Марк Маркович. Он чуть раздвинул занавес и, скрывшись за ним, вышел на авансцену.

– Китайская делегация, – сказал ктото.

Шум в зале утих, и Марк Маркович начал свою речь. Она длилась недолго – минуты четыре, и я, конечно, не помню ее. Но такие выступления полагалось заканчивать упоминанием гениального вождя и учителя, лучшего друга всех людей и отца народов. Все ждали от Марка Марковича здравицы в его честь. Мы чувствовали, что он уже подводит логику своего выступления к этому имени, как вдруг, опережая его, ктото выкрикнул в зале высоким тонким голосом:

– Сталин!!!

И зал взорвался овацией.

Чуть улыбающийся Марк Маркович вышел изза занавеса и, снова пробравшись между нами, ушел за кулисы, а спустя несколько секунд фагот в оркестре начал вступление. Занавес раздвинулся и мы, как всегда, увидели за пультом Ерофеева, смутные фигуры музыкантов, слепящие прожектора, направленные на нас, и черный провал зала, казавшегося огромным. А на первом ряду – в середине – шесть или семь человек, тоже смутно различимых, но все же слегка высвеченных отблесками со сцены. Они были маленького роста, круглолицые и узкоглазые, все относительно молодые. Они широко, довольно улыбались.

А. Донин]

8 декабря 1952 г.

С утра дома. Головная боль. Пытался попасть в эту говен…ю баню, но, увидев очередь, ушел. Вечером «Борис» Получил по бюллетеню 105 рублей. Вере – 100. «Борис» всетаки оставляет меня неудовлетворенным, в особенности «Кромы». Хоровые сцены требуют непрерывной подтяжки. В каких жалких условиях мы всетаки работаем.

31 декабря 1952 г.

Покупки: подарки детям – 71, кекс – 25, вина и воды – 42, язык – 10, варенье – 10, книги и гравюры – 27. Встречали Новый год довольно неудачно; все не ладилось; пробка застряла в шампанском, солянка вышла невкусная, у меня разболелась голова; ну, так или иначе, проводили 1952 год на свалку. Посмотрим, что принесет мне новый, 1953.

Что было в 1952 г.? Освобождение от бремени главного режиссера, удачная поездка на гастроли в новые города Калинин и Тулу. Побывал впервые в жизни в Крыму. Много купался, хорошо поиграл в теннис. Удачно выпутался из сетей, которые поставила мне Чернышиха, благополучно поставил «Бориса» с хорошими отзывами. Отправил детей в деревню. Но было и много плохого.

Галка много болела, я сам чувствую себя неважно: и желудок, и весь правый бок.

Самое же скверное: заметное ухудшение моих финансовых дел. (…) Я опустился физически, не нахожу в себе сил даже для спорта. В общем – високосный ушел, что покажет следующий?

Итоги 1952 года.

Лекций в филарм.– 62

в Обществе – 5

в Бюро – 3

в прочих – 1

Играл в теннис – 35 раз

Купался – 29

Поставлено спектаклей – 1

1953 год

11 января 1953 г.

15 лет назад мы с Верушкой зарегистрировались в ЗАГСе. Вечером пили чай у Лизочки и простились с ней. От Карповых пошли на вечер Ираклия Андроникова, где я получил колоссальное наслаждение от его мастерства и живости большого творческого ума.

27 января 1953 г.

Зарегистрировался в консерватории. Принял душ и постригся. Вернувшись домой, застал там беду: пришла милиция и увела Тоню. [Домработница Валентиновых, жившая в городе, как подавляющее большинство сельских жителей, без прописки, что преследовалось]. Завтра ей придется уехать, и мы остаемся без работницы. Вдобавок мне грозит штраф. Вечером репетировал «Фауста», так что выходного дня у меня не было! После репетиции сидел у Михайлы [М.П. Званцев]. Отменно угощали. Стихи придется переделывать. Вообще, сегодня черный день.

13 февраля 1953 г.

В 14 начинается. Первый говорю я, мягко и обтекаемо критикую гейшу. [Прозвище, данное Марком Марковичем директору театра Чернышовой]. Орбанд налетает на нее петухом и, конечно, получает оплеуху. Ерошка – молчит. Инсарский поливает меня грязью. Заканчивает гейша, вся в пятнах, брызжет от злости слюной

и обвиняет меня в «политической отсталости».

3 марта 1953 г.

Сильный кашель. Купил лимон, печенье, лекарства. Галюшка чтото нездорова. Полферов зачитывал идиотский план научной работы педагогов консерватории и сильно выиграл в моих глазах, ибо не делал того идиотски серьезного лица, которое обычно делал Домби. Вел в клубе МГБ «Хачатурян – Мясковский». Очень плохо себя чувствую.

1 апреля 1953 г.

Вчера было объявлено снижение цен. Лимоны и апельсины исчезли совершенно, т.к. теперь они очень дешевые. С 1130

и до 1930 заседали. Против ожидания, меня не очень «лажали», а за «Иоланту» даже хвалили. Опять выступал Инсарский насчет смены руководства. Дулю под нос! (…) Читал для мединститута «Пушкин и музыка» без подготовки. Сидела стенографистка, так что может возникнуть история, но какбудто читал не слишком плохо.

23 мая 1953 г.

С утра вызвали на «приемку» костюмов; когда я заявил, что писать [протокол] не буду изза невралгии, мне сказали, что я не нужен (к моему удовольствию!). Купил испанский словарь. Получил в филармонии за апрель 588 рублей. Ездил в Сормово, читал перед орущими и скачущими идиотами лекцию о Глинке! которая им была нужна, как щуке зонтик.

[В июне 1953 года начинается работа над постановкой оперы Верди «Аида».

В июле 1953 г. театр гастролирует в городах по верхнему течению Волги].

10 июля 1953 г.

Чрезвычайное событие: разоблачение Берия. Общее смятение и недоумение. Я считаю, что это один из поворотных моментов в нашей истории, судя по некоторым положениям передовицы «Правды».

Обедали дома. Был в бане и ездил на лодке с Дарчуком; Не обошлось без приключений – проходившая моторка захлестнула нас волной и вся моя одежда вымокла до нитки. Вечером «Риголетто».

17 августа 1953 г.

Пробовал выйти подышать воздухом, но вернулся изза ветра. Весь день под сильнейшим впечатлением мопассановской «Жизни». Какая сила! Какая выпуклость характеров; все люди, выведенные в романе, стоят передо мною, как живые. Особенно хорош Жюльен; ни одного положительного качества: трус, лгун, наглец, скряга, жестокий, подлый и в то же время живой! В этом гениальном произведении все прекрасно и все совершенно. Какая человечность у Розали, отца, старого кюре, графарогоносца. А грешница «мамочка», а фанатик поп, убивающий собаку! Бесподобно!

25 августа 1953 г.

(…) Днем смотрел «Опасное сходство» – дивная, изумительная картина! Французы – нация, наделенная безупречным вкусом! Пейзаж, декорации, игра актеров, костюмы, сценарий, музыка, – все совершенство!

Отвалили точно в 8; конечно, моя каюта была занята, и мне пришлось бегать к начальнику вокзала. Бардак!

4 сентября 1953 г.

После долгих мытарств, по записке из филармонии, получил билет на завтра. [Речь идет о поездке в отпуск – в Сочи]. Стоил он мне 191 рубль. (…) Потом пошел в кино на «Садко». Сильна техника, у художников многое сделано «вкусно», но и только. Неимоверное убожество сценария, испакостившего и былину, и оперу РимскогоКорсакова, и слабая режиссура, одним словом, «все на месте». А жаль, с нашей техникой мы могли бы переплюнуть весь мир, если бы сценаристами и режиссерами кино у нас были мастера, а не «Gescheftsmacher»ы.

Придя из кино, задумался о том, что мне надо жить строго размеренно; например: 52 раза в году посещать кино, драму и концерты (не реже раза в неделю), 20 раз выкупаться в море или реке, 30 раз играть в теннис и 30 раз выйти на лыжах. Каждый день гулять по часу, делать зарядку, обтирание. Обязательно один раз в году съездить на неделю в Москву. Завести расписание на неделю.

17 сентября 1953 .

(…) Ночевал у Шалфеевых на новой квартире; у них остановился Натан Рахлин [один из крупнейших советских симфонических дирижеров середины ХХ века], толстый еврей, очень странный. Весь вечер он божественно играл на гитаре, поразив меня своим искусством. Это было редкое музыкальное впечатление: не всякий может похвалиться, что он слышал «Хабанеру» Тарреги – в исполнении Н. Рахлина … на 7струнной гитаре!

17 октября 1953 г

[В Большом театре на «Аиде»]. Билет в 3м ряду. Спектакль неинтересный, давят традиции XIX столетия, мизансцены надуманы, актеры вполне провинциальны. Группировки иногда сделаны мастерски, но на всем лежит печать искусственности. Декорации очень талантливы и, в противоположность мнению Карманихи, вовсе не «давят» людей, да и вряд ли можно решать Египет более камерно. Однако костюмы и аксессуары просто ужасны, особенно у солистов, безвкусно, бездарно, мишурно (без конца Амнерис сверкает брильянтами), на уровне не Гаттенрата, а худших традиций императорских театров: «греческая рубашка и галоши».

Больше всего мне понравилось в оформлении судилище: с огромными рядами сидящих статуй и строгий храм. В шествии хорошо небо и пыльный африканский город, а также золотые значки на палках. Хороша мутная луна в сцене Нила. Эффект «большого финала», в основном, на том, что всякая дыра и проплешина искусно закрыты бесчисленными статистами, откровенно ничего не делающими, но хорошо загримированными. Как обычно, хороша лепка группы.

19 октября 1953 г.

(…) Был в Третьяковке, смотрел иконы; думаю, что ежели каждый год буду глядеть на них, то под конец жизни проникнусь пониманием этого великого искусства. Пока мне очень нравится и Рублев, грозный и простой, и светлый Дионисий, и изысканно тонкие иконы строгановской школы, но всего прекрасней белочерные святители и краснокоричневая Параскева на иконе Снетогорского монастыря. Видел «Слово» Фаворского. [Оригиналы иллюстраций В.А. Фаворского к «Слову о полку Игореве»]. Очень хорошо и монументально. (…)

22 ноября 1953 г.

(…) Поехал в филармонию на Klavierabend Мержанова. Бах – Вивальди мне очень понравился – очень современная музыка. Мусоргский наводил зевоту, т.к. все ассоциировалось с пачкотней Гартмана. [Фортепианный цикл Мусоргского «Картинки с выставки» написан под впечатлением некоторых работ архитектора и художника В.А. Гартмана, которые композитор видел на его посмертной выставке]. Баллада Грига скучна, кроме самого конца. В сонате Шопена прекрасны 1я и 2я части, а марш уже не воспринимается как музыка, т.к. заигран на всех похоронах. (…) Вчера и сегодня читал «Записки» М.И. Глинки, впечатление: вечно болен и лечится, барин, простодушный и незлобивый человек; редкий бабник – живет с первой подвернувшейся девкой.

11 декабря 1953 г.

Сверхранняя репетиция «Иоланты»; Ковалева меня очень расстроила на репетиции. Потом репетировал «Севильского» с Мусей. В парткоме предложили нуднейший доклад для агитаторов. Вечером вел «рысью» симфонический в Политехническом институте, т.к. Семен спешил на поезд. Вечером Ксюха очень смешно сказала о Галкиной худобе: «Одни мозги!»

31 декабря 1953 г.

(…) Новый курс правительства также благоприятно на мне отражается и сулит надежду на хорошую, спокойную и обеспеченную старость (она не за горами!). С радостью принял весть о казни упыря Берия и его «присных». Осиновый кол им в могилу! В основном сделал вывод, что свою жизнь надо лучше организовывать и больше и напористей работать! Времени мне уже осталось немного, этот, 50й год моей жизни я всетаки прожил «шутя», 51й должен быть иным.

[В начале 1954 года в Горьковском театре оперы и балета начались значительные перемены: главным дирижером вместо Ерофеева стал П.П. Григоров, которому Марк Маркович дал кличку «хнек» – возможно, эвфемизм, заменяющий слово «хорек»].

1954 год

18 января 1954 г.

Провел экспозицию и краткую репетицию 3й картины «Аиды» с женским хором. Вечером произносил вступительное слово к «Черевичкам» по случаю 300летия воссоединения Украины с Россией, по шпаргалке, но очень удачно. С делегацией почти не разговаривал, заметил только, что наш театр временный, и новый будет выстроен на площади Горького. Свежо предание. А пока мы принимаем гостей в нашем засратом нужнике, будь он трижды неладен! Стыдно смотреть.

[В дальнейшем, на протяжении всей второй половины ХХ века, как и в начале ХХI столетия, положение Горьковского – теперь Нижегородского – оперного театра неуклонно ухудшалось, о строительстве же нового здания для него, тем более на площади Горького, никто уже не думает.]

21 января 1954 г.

С 1030 до 1240 репетировал 1 к. «Аиды»: коечто лучше, коечто наоборот: расползлось. Надо обратить внимание на жестикуляцию в патетические моменты. На политзанятиях «держал речь» о непреодолимости нового. В 15 началось обсуждение эскизов «Аиды». Всем понравилось, Анатолий хвалил. Критические замечания были за несимметрию 2 к., бледность 3й, неорганичную стену 4й, плохую видимость пирамид в 5й, бледный свет 6й и «тюремность» обоих помещений в 7й. Вечером с Б.М. [Борис Михайлович Эбштейн, художник, приглашенный на постанговку «Аиды»] обсуждали изменения.

8 февраля 1954 г.

(…) Сегодня приехал хнек, осыпал меня комплиментами и предложил ставить … «Сусанина»! Сказал, что подумаю, но сразу же решил отказаться, т.к. терпеть не могу эту скукотищу, да и условия, разумеется, будут ужасные: начнем не раньше мая, а отступать – некуда! (…)

21 марта 1954 г.

Изумительно прекрасна кинокартина «Рим в 11 часов». Удивительная поэма о жизни простых людей. Не знаю, с чем можно сравнить это совершенство: Бетховен – Рембрандт – Пушкин! Вот оно, искусство ХХ столетия!

Эпически величаво, безгранично правдиво рассказана трагедия капиталистического мира; реализм, народность, партийность, конфликтность, типичность – все атрибуты социалистического искусства здесь налицо!

24 апреля 1954 г.

С Левой отправился в кино, смотрел «Королевские пираты» – обычная стандартная голливудская стряпня из эпохи «королевы Бесс». Богатство постановки и несомненное мастерство актеров сведены на нет банальностью сценария, слабостью режиссуры и полной бездарностью оператора. Вечером сидел дома и читал «Историю Испании».

6 июня 1954 г.

Без девчонок в доме порядок, но ужасно скучно и тоскливо, все ждешь, что ктонибудь выскочит, заорет, набезобразничает и приласкается. Вечером рисовал. Борис сделал новые варианты 4й и 7й картин «Аиды».

10 июня 1954 г.

(…) Вечером смотрел «Анну на шее»; роскошная жизнь производит на зрительниц самое нежелательное впечатление. Вертинский превосходен.

[В июле – августе театр на гастролях: Воронеж, Ворошиловград (ныне Луганск на Украине)].

7 августа 1954 г.

(…) Днем спал и читал Чапека; его «Английские письма» – очень хороши. Вот цитата: «Они никогда много не говорят, потому что никогда не говорят о себе». Что Вы на это скажете, М.М.? (…)

13 августа 1954 г.

Еду на шахту «Ильич». Произношу речь и веду концерт для шахтеров. Сидят чисто одетые люди и хорошенькие девушки. Думаю – конторщицы, оказывается – нет: после концерта надевают комбинезоны, берут лампы и – вниз, в ужасной тесной клетке, с невероятной скоростью. Кругом грязь, уголь, пыль, мазут. Все веселы и спокойны, посмеиваются: «Не страшно, везде можно работать, было бы здоровье». Тяжелейший труд; все, что делаем мы, кажется мне ничтожным. В 1800 выезжаем в Ворошиловград.

29 августа 1954 г.

[По возвращении домой, в Горький]. (…) Павел рассказал мне, что гейша получила из Москвы телеграмму командировать туда меня и Павла; очевидно, случай сбыть нас с рук. Не поеду. Получил билет и отпускные без подписи директора. Прошел «Борис» при 50% сбора. Отправил Борису [Эрбштейну] его посылки – 24 рубля.

[Сентябрь 1954 г. – отпуск, Марк Маркович проводит его в Крыму].

16 сентября 1954.

(…) Вечером на концерте Марии Гринберг. Как всегда восхитительно играла концерт Грига. Очень понравился дирижер Тюлин. [В течение трех лет Даниил Тюлин возглавлял симфонический оркестр Горьковской филармонии].

17 октября 1954 г.

Утром на «Игоре». Вечером на концерте М. Гринберг. Очень понравились два этюда, которые слышал впервые. Днем долго говорил с Павлом. Тамара передала мне, что гейша обо мне говорила: «Я люблю труд, а Марк Маркович работает семь дней в месяц». Вот сволочь, ханжа.

10 ноября 1954 г.

(…) В театре встретил хнека и он заговорил со мной об «Онегине», я сказал, что об этом надо говорить с директором. Завтра – «бой». Вечером был на концерте Г. Гинзбурга. [Известный советский пианист]. Все очень хорошо, но Чакона Баха – Бузони потрясает до глубины души. Вот это музыка, и я стал дорастать до способности быть потрясенным ею! Однако она не может никого потрясти в заурядном исполнении, там она просто скучна и тягомотна. Сегодня почувствовал, что в Бахе бездна трагизма, величия, мудрости и т.д., но ни на грош поповщины! Странно, что многие этого не ощущают; правильно поступали ханжи, когда преследовали его, эта музыка действительно не имеет ничего общего с церковью! Если бы Бог писал музыку, он писал бы как И.С. Бах (Бог тоже не должен, помоему, любить попов).

2 декабря 1954 г.

Вениамин [В.А. Шагалов – зав. лекторием Горьковской филармонии] сообщил мне, что я веду Реквием [Моцартa]. (…)

3 декабря 1954 г.

Сумасшедший день! Утром отправились с Верой на репетицию Реквиема. Потом как угорелый на лекцию в драму; читал XVIII век, без настроения: болит горло, голова, шея. Вечером, подготовившись, пришел в филармонию и оказалось, что читаю не я, а Елисеев! Я очень обрадовался, т.к. не имел охоты читать при столь большой аудитории с больной головою. Реквием на меня впечатления не произвел – «опера»!

[1955 год насыщен важными записями в дневнике больше, чем предыдущие].

1955 год

9 января 1955 г.

Бегом отправился в филармонию, т.к. троллейбусы стояли. Читал «РимскийКорсаков». Вечером был в театре на «ЧиоЧиосан». Вывешен новый приказ с распределением опер: мне – 9, Петрову – 4, Кимову – 3, а жалование одинаковое! Послал телеграмму Р.М. Глиэру. (…) Получил план по «Аиде», согласно которому начну с хором 22 января; сдача 10 марта.

17 января 1955 г.

Выходной. В 1200 отправляюсь в Кузнечиху с Н.Н., «лихо» спускаюсь с гор, но когда никто не видит, без стеснения еду верхом на палке, как ведьма на метле. Падаю мало, только на подъемах. Очень устал изза большой отдачи лыж. Вечером смотрел «Брак поневоле» – не лучшая из картин Дины Дурбин. Но фигура у нее в полном смысле слова упоительная. Очень устал.

2 февраля 1955 г.

С 1230 до 14 – «Риголетто», 1 акт с хором на сцене. Много сделал. Узнал, что на завтра мы вызваны в обком. Вечером мизансценная «Аиды» 4 к. с хором, солистами и мимансом. Любопытно, что на сцене гораздо меньше пространства для движений миманса, чем в репетиционном зале. Все приходится сокращать и ужимать. Положение Радамеса не слишком удобное.

9 февраля 1955 г.

(…) Вечером в 1930 и до 2100 репетировал с Моисеевым и Тухнер сцены 4 к. В2100 началась репетиция 4 к. с хором, мимансом и солистами. Дружков попрежнему деревянный, Моисеев – как Моисеев, Прохорова – зелена. Нужны усиленные репетиции с солистами, на которые надо бросить все силы. Не знаю, как добиться слаженной репетиции с участием всех действующих лиц. На совещании у директора я отсутствовал, т.к. оно совпало с репетицией.

11 февраля 1955 г.

В 1100 началась оркестровая; волновался, т.к. все шло хуже, чем на мизансценных. Явился Струков и сразу начал пороть вздор насчет «каленого» меча. Гейша и хнек сидели и смотрели, очевидно, пришли меня уличать. Плох был балет во 2 к., много лишнего. В 1500 – читка либретто «Тимур и его команда» [балет горьковского композитора А.А. Нестерова по детской повести А.Гайдара] – адская скукотища! Вечером, с 1000 до 2300 мизансцены «Аиды» – 1, 3, 5, 6 и 7 кк. Сделал очень много, все наметил, кроме дуэта Аиды с Амонасро и арий; в общем, уже можно репетировать с оркестром. Очень устал.

16 февраля 1955 г.

С утра чувствую себя прескверно. После никчемной оркестровой без самой Аиды (прошли только судилище) встретился с Андреем Ивановым, который оказался милым старым другом, совсем не в духе преуспевающих знаменитостей. [Андрей Иванов – известный советский оперный певец, баритон, народный артист СССР, солист Большого театра]. Встретил меня чрезвычайно тепло. Вечером «Игорь»: благодаря гастролеру даже пролог шел весьма сносно. Я убрал лобное, отчего все сразу стало лучше. Уверен, что если можно будет одеть хорошо человек 12 солдат и человек 12 статистов, подкрасить костюмы и бутафорию, то все будет выглядеть очень сносно. Хорош был Сашка Суханов. (…)

25 февраля 1955 г.

Так называемая монтировочная репетиция вылилась в прямую комедию: оформления полностью не было ни для одной картины. В 1 – задника, во 2 – двух кулис, в 3 – задника, а когда начали 4 – пришла бригада обставлять сцену! Написано все плохо, ремесленно; не создает никакой иллюзии, фрески базарные, статуи – чурбаны! Все надо переписывать!

Репетировал 4 с Викторовой, Шульпиным, Сухановым. (…) Вечером с 20 до 23 мизансценная «Аиды»: 5, 3, 7 кк. Очень хорошо! Дружков, Тухнер, Сергей (молодец!), Маша и Лина. Гейша объявила Мелите, что она может искать себе службу! Вот стерва!

В 23 договорились с Борисом о дальнейшем.

26 февраля 1955 г.

В 1030 репетиция с Амнерис и арапчатами. Потом монтировка или, вернее, пародия на нее. Смонтировали без света 4 картину, поставили марки. Гейша опять бесится и ищет «виновников». Б.М. договорился с «маралами» [ироническое прозвище художниковисполнителей, пишущих декорации, – от слова «марать»] о доделке (а вернее переделке) всех первых картин. Был в ТПК [Театральнопроизводственный комбинат]. Впечатление самое неутешительное, наделали ужасную дрянь! Отвратительны «браслеты» из белой и желтой байки, которые они в точности воспроизвели. Вообще, костюмы – дерьмо! Следить за их изготовлением я не мог, т.к. надо было бросить всякую режиссуру и все время сидеть там. С бутафорией тоже погано: ни один головной убор не налезает на голову!! Весь день отвратительное настроение; причина – костюмы; то, на что я больше всего надеялся, оказалось всего хуже. «Чем хвалился, на том и провалился».

8 марта 1955 г.

С 1130 и до 1300 репетиция с Прохоровой – «Аида», 6 к. С 1330 мизансценная на сцене с хором, мимансом, балетом – 4; загнал миманс в угол; поручил бросок балету; стало не лучше, но спокойней. Отрегулировал выход Радамеса, уход на финал, выход сопран на 2 к. Репетировали без станков. (…) Вечером, с 20 до 22 репетировал с Прохоровой: 6, 3 и 5 кк. Есть сдвиги.

9 марта 1955 г.

(…) 2я генеральная «Аиды». Путаница с костюмами, масса недоделок. Хороши декорации «Нила» и «Судилища». В «Подземелье» опять не было станка. Ужасен костюм Амонасро и эфиопов, нет головных уборов для воинов миманса и балета и т.п.! Сегодня Анатолий опять себя показал, прошипев, что ничего из декораций не вышло бы, если б Васька не отступил от эскизов. Я ему сказал, что меня вполне устроили бы декорации, «такие же плохие», как эскизы. Он промолчал. [Речь идет об эскизах, выполненных очень талантливым художником Борисом Михайловичем Эрбштейном, который начинал работу над «Аидой», но изза недоброжелательной обстановки в театре вынужден был уехать, о чем Марк Маркович очень сожалел].

Вечером репетировали отдельные сцены с Соней, Линой и Георгием. Прошли куски 1, 3, 4 и 6 кк.

11 марта 1955 г.

(…) Вечером сдаточная «Аиды». Далеко от того, чего я хочу, но все же прилично. Друзья хвалят, враги молчат. Завтра – заседание комиссии, будет брань! Костюмы меня удручают, особенно солисты; ничего общего ни с линией, ни с колоритом эскизов! Масса всяких неряшливостей, грязи.

12 марта 1955 г.

В 13 – обсуждение «Аиды». Никакого «избиения», если не считать глупых и хамских выпадов Ерошки и ВанькиКаина. Лира, Елисеев, Вепрь и Мазай А. говорили весьма благожелательно и похвально. Спектакль идет.

14 марта 1955 г.

В 19 отправился в театр. Премьера прошла с большим, триумфальным успехом. Масса поздравлений. Был Сима [Серафим Николаевич Тарасов, сотрудник Министерства культуры СССР, старинный друг Марка Марковича] и сказал, что я с честью вышел из этого испытания, советовал ничего не предпринимать.

24 марта 1955 г.

(…) Вечером симфонический концерт в Политехническом: «Манфред» и 2й фп концерт Чайковского. Присутствовало 48 человек!!! «Манфред» произвел на меня большое впечатление. Особенно траурная тема в 1 и 4 ч. и гнусная адская пляска, лишенная всякого величия, поистине рисующая ад во всей его мерзости. Концерт играла Б.С. Маранц – превосходная пианистка. [Берта Соломоновна Маранц – профессор Горьковской консерватории, незадолго до того переехавшая в Горький из Свердловска].

22 апреля 1955 г.

С 1030 и до 1300 репетиция оркестровая 6, 7 и 8 кк. «Семьи Тараса». Был в бане. Купил «Вокруг света» № 3; все же – дурацкий журнал, и покупаю я его сдуру, по инерции. В бане заметил, что у меня на животе жирок, вес 65 кг. Долго разговаривал со Зворыкиным о разнице моего метода и метода Покровского [известный советский оперный режиссер, одно время – главный режиссер Большого театра]. Он «ловит» инициативу актера и развивает ее на дальнейшее построение. В то же время у него все заранее решено и не меняется. Петров – тот же метод [один из режиссеров Горьковского театра оперы и балета]. Мордвинов ближе ко мне. Так ли это? Может быть. Только результаты мне не кажутся значительными. «Судите о дереве по плодам его».

25 мая 1955 г.

(…) На совещании худ. руководства и начальников цехов опять много говорилось о качестве оформления на гастролях, а закончилось клятвами осуществить … «БанкБана»! [Опера венгерского композитора Ф. Эркеля]. Значит, никакого ремонта не следует ожидать, и все пойдет в лохмотьях. Анатолий Мазанов обиженно спросил меня, отчего я ничего не говорю ему о «Щелкунчике». Шиш под нос! Мнение Валентинова теперь не будет высказываться на всех перекрестках, а его советы будут продаваться на вес золота!

Вечером «Бородин», кл. им. Свердлова.

30 мая 1955 г.

Пасмурно, дождь. Выходной день. Кино «Папа, мама, служанка и я». Изумительно по теплоте человеческого чувства и тонкости юмора. Пленяет и то, что герой не красив, не отважен, не богат, не гениален; просто душевный и добрый малый, такой, каких, слава Богу, не так уж мало на свете!

[В Горьковском оперном театре начинается работа над оперой Эркеля «Банк Бан» и балетом Нестерова «Тимур и его команда». Марк Маркович не имеет к ним прямого отношения, но иногда записывает свои впечатления.

Театр отправляется в гастрольную поездку вниз по Волге].

2 июня 1955 г.

Еду на колесном пароходе «МолотовСкрябин». Как водится, в суматохе не попрощался как следует быть с Н.Н.

У меня каюта одиночная, маленькая, но почемуто более просторная и удобная, чем на «Климе Ворошилове», умывальник, полочка у зеркала, вешалка. На пароходе вечером часто танцует молодежь. Отвратительное засилье офицерских байстрюков – орущих, бегающих; мамаш с ночными горшками, которые они опорожняют через борт и т.п. Радио неутомимо ревет о футболе, стали, самодеятельности и портит настроение дивного и прохладного вечера.

4 июля 1955 г.

(…) Сегодня вызывала директриса и предложила ставить юбилейный спектакль – «Золотой петушок». Итак – круг завершился! Мне передавали, что на партсобрании говорилось о том, что я «совершенно переменился», «пересмотрел свои позиции» и т.д. и т.п. Ну, пусть думают или, вернее, говорят так! Но причина всего – страх перед тем, что я буду беспощадно действовать, не останавливаясь ни перед чем! Что ж, будем ставить юбилейный спектакль!

8 июля 1955 г.

Купался с 9 до 1030. Весь день без дела, вернее, делаю вид, что занимаюсь «Золотым петушком». Мерин хотел заставить дежурить, но я отказался. (…) Сегодня «Онегин» закончился в 0 час. 35 мин!

Думаю о «Золотом петушке». Нетрудно, но надо делать вид, что это спектакль необычайной сложности. Сегодня смертельно жарко.

15 июля 1955 г.

(…) Рецензия в «Сталинградской правде», где сначала я даже не упомянут, а в конце неожиданно превознесен превыше всех за «Аиду», которая признана лучшим спектаклем. Весь день – жара. Вечером «ЧиоЧиосан».

[Газета «Сталинградская правда» от 15 июля 1955 года. Статья Юрия Окунева «На спектаклях оперной классики». Цитируем:

«Аида» – пожалуй, наиболее совершенный спектакль горьковского театра. Звучание оркестра и хора, пение и игра солистов, работа художника – все это здесь подчинено единому замыслу режиссера (М.М. Валентинов), ярко раскрывающего содержание произведения»].

28 июля 1955 г.

[В Сталинграде (ныне Волгоград)]. Отдал Анатолию фотографии ВТО – «Золотой петушок». (…) В музее скучно и не показательно. [Тогда еще не существовало грандиозного мемориального комплекса, созданного в шестидесятых годах]. Трогательно выглядит только пробитая каска и разбитая, заржавленная винтовка. Хорош щит, подарок абиссинского императора. Приехал Миша Званцев, новости скудные и неутешительные. (…) Гейша держит камень за пазухой: говорила Ерошке, что я … не справился!!! c «Аидой». Вот это здорово! Огорошила меня заявлением, что я должен ехать поездом [в Астрахань] и наблюдать за моральным состоянием труппы. Сдохну, но не поеду!

6 августа 1955 г.

[В Астрахани]. (…) Вечером Людмилин говорил, что меня будут лаять за «Игоря», неприятно. «Риголетто» в позорном виде, без женского хора (не привезли костюмы)! Декорации попрежнему плохие.

24 августа 1955 г.

(…) Новый пароход, «Лев Доватор» мне не понравился: наши старые – волжские и камские, – лучше, просторней и комфортабельней.

[Сентябрь 1955 года – отпуск. Марк Маркович едет на родину – в Кисловодск].

4 сентября 1955 г.

Чай – 1, конфекты – 3, соблазнился и съел на вокзале в Грозном одну палочку люлякебаба – 4. Скучно, тесно и жарко, во рту кисло от уксуса. Боже, какое счастье: целых 2 недели не видеть гейшу и присных ее! Вчера от Н.Н. Скокова получил в подарок каталог Астраханской картинной галереи, очень хорошо изданный.

Въезд в родной город произошел без всяких «эмоций», если не считать ярости по поводу отсутствия носильщика. С превеликим трудом взгромоздил чемодан на полку и уселся в электропоезд. Быстро стемнело, и я успел только заметить, что промышленность добралась и до старика Бештау: на нем какието каменоломни.

Блуждания по темному Кисловодску в поисках ночлега не доставили мне ни малейшего удовольствия. С трудом и довольно неудовлетворительно устроился на бывшей Российской улице.

5 сентября 1955 г.

Весь день брожу, и странное впечатление: скучно, неинтересно стало в нем, хотя кругом и понастроено пропасть всякой всячины. Гигантские санатории – и заборы, заборы без конца! Был в церкви, она была разгромлена до войны и теперь в ней новый иконостас, а ктитор даже не знает, что когдато тут была колокольня; целый дом, целое здание забыто, а что же можно сказать о жизни человеческой? Vanitas vanitatum!

Видел Софью Георгиевну, и она никак не могла меня узнать, а Загудалова сама меня разыскала и пригласила к себе! Видел пропасть друзей и знакомых: и Петьку Урагова, и Аким Васильича, и Николая Николаевича, и Н.К. Даутова, и Макса, он любезно пригласил слушать [спектакли в местном театрe]. С завтрашнего дня начну ходить. В парке был на Романовской горке, на площадке роз и на Красных камнях. Парк разросся, и маленькие сосенки стали мачтовыми соснами.

В кино смотрел югославский фильм «Концерт» – слабо.

6 сентября 1955 г.

(…) Гулял, дошел сегодня до Храма воздуха. Как все изменилось вокруг; вместо сосенок – бор, изза которого не видно Храма. От парка отрезали громадный кус и выстроили дворец – санаторий Совета Министров СССР; как раз позади Красных камней, где мы когдато играли в снежки с Любусем и Андрюшкой Кочарьянцем. Дорожки парка в большом порядке и, о блаженство! – я насчитал в нем уже пять благоустроенных, хорошо содержимых нужников! Да, культура идет вперед.

Вечером – на концертелекции. Не умеют составить программу: длинно, скучно, два часа без антракта! Лектор – Глезер, очень квалифицированно, но нет «чувства времени». Хорош бас А. Паркус.

7 сентября 1955 г.

(…) Вечером – «Аида». Полагаю, что самый худший из наших спектаклей все же не так плох, как этот! Бездарные мизансцены, дурацкие, шансонетные костюмы, затрепанные декорации, полное отсутствие понимания того, что они делают, у господ артистов! Но – хорошие голоса и дирижер.

8 сентября 1955 г.

(…) Еду с «мэтрами» на Замок, дивно гуляем, затем роскошно трапезуем. Пьем чай у «мэтра Леонарда», затем «Лебединое озеро». Скучный, глупый, но пока довольно чистенький спектакль. Отвратительный принц, милая ОдеттаОдиллия. Был у Полины Васильевны и едва узнал: совсем старушка.

Бродил с «мэтрами» по дороге на Лермонтовскую, дошли до водопада, который стал совсем мизерным.

Вечером – «Фауст». Художник положительно неплох. Состав крепкий, кроме кошмарного Мефистофеля! Режиссуры никакой!

[Трудно сказать, кто такие «мэтры», возможно – местное театральное руководство].

14 сентября 1955 г.

(…) Вечером сидел у Гулиевых. Маруся – совсем дряхлая старушка; как беды и годы меняют человека, помню ее свадьбу, когда я нес икону. Познакомился с Генр. Ильичем Рисман. Он рассказал, что меня прочат управленческие идиоты в … Сталинабад! [Ныне Душанбе – столица Таджикистана]. Говорят, что гейшу и хнека снимают.

15 сентября 1955 г.

С утра, выпив доломитового нарзана, отправился на «Кр. Солнышко», чтобы полюбоваться видом на Эльбрус, может быть, последний раз в жизни! Хорош «старик»! День ничего не стоил, т.к. обедал у Полины Васильевны. Купил только бубликов на 440, очень вкусных. К хозяйке приехал сын. Скучища в Кисловодске жуткая!

16 сентября 1955 г.

Съездил в Пятигорск – скучный городишко! (…) Интересный разговор с киоскершей:

Я: Есть ли у вас плакаты?

Киоскерша: Плакатов нет, но есть географические карты.

Я: Отвечают ли географические карты требованиям, предъявляемым к плакатам?

Киоскерша (разводит руки, показывая размер): Безусловно!

Вечером «Риголетто» – беспредельно скверный спектакль, мой спектакль – МХАТ!

22 сентября 1955 г.

[В Москве, по дороге из отпуска домой]. (…) Музей Восточных культур произвел сильнейшее впечатление, какой Китай!

23 сентября 1955 г.

[В Москвe]. Днем «Травиата» – все чинно, но не слишком ярко. Хороши мизансцены выхода хора в финале 3 к. и финал оперы – прямо гениальная находка. Вечером – «Лебединое озеро». Гениально. Изумителен 3й, хорош 1й, чудесный финал. Вообще, блестящая режиссура, хореография, художник, исполнение. Очень поучительный спектакль. Купил «Китайскую живопись» на чешском языке – 21. (…)

24 сентября 1955 г.

[Москва]. Позавтракав, с Евгением на выставку! Много красивых вещей – графика хорошая, живопись плоха. Комната чудесно обставлена, а картины го! Да еще в бутафорских рамках. В 1600 у Бориса Александровича [Покровского]. Он все такой же, как и был. Это поразительно, что он не изменился, ведь в наше время люди его положения так легко становятся скотами. (…)

«Сицилийская вечерня» [опера Верди] – редкое дерьмо, вроде «БанкБана». Говорил с Б.А. о Минске – не советует: «трудный» театр.

[В конце сентября Марк Маркович дома; начинается новый театральный сезон].

6 октября 1955 г.

(…) Был в музее. Китайская выставка очень интересна и богата, многое в репродукциях, но и они китайские, восхитительного качества. Поразительны гравюры с фресок Дуньхуана [средневековые росписи в пещерах Дуньхуан], не знаешь – дивиться ли гению древности или мастеру наших дней!

[В последних числах октября Марк Маркович читает «Дневник» великого французского художника XIX века Э. Делакруа и делает выписки. Вот некоторые из них]:

Привычка к упорядоченности мыслей единственная для тебя дорога к счастью; чтобы достигнуть его, необходим порядок во всем остальном, даже в самых безразличных вещах.

Для того чтобы стать богатым, нужен особый талант, которого у меня нет, а раз его нет, надо иметь другой – обходиться без того, чего не хватает.

Подлинное постижение философии должно заключаться в умении наслаждаться всем.

21 ноября 1955 г.

С 11 до 14 оркестровая 1 акта «Золотого петушка». Прошел два раза. Неплохо, но есть «пустоты» – напр., «наежа». Недоделки с мимансом. Переставил скамьи, и стало лучше. Надо подумать о Полкане – тоже «тугодум», но с долей здравого смысла. Вечером с 21 до 2230 мизансценная – 2 акт с балетом, в конце солисты раскапризничались – «устали», пришлось прекратить.

[Далее из обрывочных фраз становится ясно, что уже лет десять в одном из ленинградских театров идет пьеса М.М. Валентинова

«Кащей Бессмертный». В Московских театрах также ставились спектакли по его пьесам: из обоих городов он время от времени получает авторские гонорары].

24 ноября 1955 г.

(…) Репетировал с 11 до 14 3 картину. Пришлось изменить планировку сцен, т.к. слов царицы издалека не слышно.

3 декабря 1955г.

Выспался. Отправился в город. Тщетно искал Благосклонова [один из руководителей Горьковского театра кукол, от которого зависело – принять или не принять к постановке пьесу М.М. Валентинова «Веер Тенгу»].

Здесь, средь крутых приволжских склонов

Талант мой скромный похоронен.

Сему причина – Благосклонов:

Он был ко мне неблагосклонен.

Вечером был у Лены, пил чай и болтал. Очень все ругают гомеопатию, но почему она мне всетаки помогла?

14 декабря 1955 г.

От лекции в ТЮЗе отказался – перенесли на следующую среду. В 12 генеральная «Зол. пет.» Опять все через пень в колоду. Впервые пришли медики выручать нас в шествии, наконецто примерили костюмы и бутафорию. Вечером заседали с 2000 до 2300. Репертуар на первую половину года: «Буря», «Кармен» (Петров) и «Тимур».

Я восстанавливаю «Севильского». Во втором полугодии ставлю «Сказки Гофмана» с Ерошкой.

17 декабря 1955 г.

(…) Вечером премьера «Золотого петушка». Вызывали, смеялись, но сбор чрезвычайно слабый. Спектакль удался, это моя сороковая премьера в нашем театре!

18 декабря 1955 г.

В военной части лекция для офицеров «Опера». В Суворовском училище [существовало в Горьком до 1956 года] – «Формы и жанры». Устал.

Вечером с Верой на концерте Маргариты Клозе. Старуха, некрасивая, но блестящий мастер. Ни одного крика – настоящее пение, несмотря на истертый голос. А какая декламация! Большое впечатление на меня произвела «Серенада» Рих. Штрауса, да и вообще все в целом.

[Маргарита Клозе – известная немецкая певица первой половины ХХ столетия. В описываемое Марком Марковичем время наш город был еще открыт для иностранцев, закрытым его сделали позднее – лет через пять, а тогда здесь иногда бывали иностранные гастролеры с концертами в филармонии].

[Об этом концерте Марк Маркович рассказывал мне много лет спустя – году в 1972: «Мы тогда впервые поняли, что такое вокал».

А. Донин].

21 декабря 1955 г.

Обсуждение в театре. Доклад Благовидовой, очень благожелательный. Потом прения. Претензии к дикции. Ругали свои, но я им дал отпор. Пошел в город, купил «Деревянное зодчество», книжку Галке, № 23 «Огонька» с дрезденскими репродукциями.

22 декабря 1955 г.

(…) Вечером «Золотой петушок» при пустом зале. Пели Коновалова и Суханов. Надо переставить финал 3 д. (исчезновение царицы), показать появление Полкана и устроить для него ступеньки во 2 акте. Прорепетировал финал 1 д. с отроками. (…)

31 декабря 1955 г.

Год нельзя признать счастливым: прежде всего плохо со здоровьем; сильно похудел и постарел. Вовсе не занимался спортом. Неудачно провел отпуск: Кисловодск скучен, и там мне нечего делать одному. Детям не слишком дается учеба, много трепки нервов в театре, особенно в первые месяцы года.

Было и хорошее; постановки удались, в театре последнее время прекратили травлю. Много видел спектаклей в Свердловском оперном театре и в Москве. (…) Гейша и ее кодло побеждены и со срамом должны покинуть поле сражения (что, впрочем, уже не нужно). Получил много авторских; закончил пьесу.

1956 год

10 января 1956 г.

Поступок рождает привычку.

Привычка рождает характер.

Характер решает судьбу.

Кит. Пословица.

12 января 1956 г.

В 12 репетиция капустника. Потом прошелся по городу. Боль под ложечкой. Вечером участвовал в капустнике, весьма лихо распевал и отплясывал. После, повидимому, «от наплыва чувств», потерял Веру и явился домой один. Не найдя ее, устроил панику.

18 января 1956 г.

Неудачно ходил в баню – очередь, и я повернул вспять. Вечером в Ворошиловском [Дом культуры им. Ворошилова] вместо лекции концерт, сборный. Вел 1 отделение. В клубе Заболоцкий рассказывал, что Шерман будет главным, если пойдут на его условия: убрать Григорова, Ерофеева, Струкова и, хотя он и отрицал это, полагаю, что меня! В управлении его предупреждали, что я очень «зубастый». Тем лучше, терять нечего, будем показывать зубы!

[Исай Эзрович Шерман – известный советский дирижер; работал до нашего города в Ленинграде и Казани; его записи тогда часто транслировались по Всесоюзному радио. К сожалению, этот талантливый музыкант обладал скверным характером и часто допускал поступки, которые трудно назвать высоконравственными].

Завтра в 1030 вызывают в театр – Морозов, Рябова; очевидно, «представление» нового директора! Пришел Петров. С 14 до 15 репетировал с Мусиной Амельфу.

19 января 1956 г.

В 1030 собираемся в кабинете; обычное лицемерие – и гейша отставлена «согласно поданному заявлению» … по слабости здоровья. Произносит речу со слезой. Все выступали, Ерошка по обыкновению нестерпимо длинно. Со мною новый директор очень холоден, полагаю, что в Москве его уже «подготовили». Ну что же, повоюем!

5 февраля 1956 г.

Вечером «Зол. пет.» – все прошлые накладки устранены!

Не забыть – трубачей!!!

17 февраля 1956 г.

Утром получил трогательную посылку от И.В. Соболева – десять репродукций Дрезденской галереи и две серии открыток: Наумбургский собор и скульптура французской готики, все очаровательные. Не приложу ума – что послать ему?

Сегодня сто! лет со дня смерти Генриха Гейне, одного из величайших поэтов мира, которого Карл Маркс называл своим другом!!! И ни в «Правде», ни в «Комс. Правде», ни в «Огоньке» не нашлось местечка, чтобы хоть парой слов почтить память поэта и революционера! Эх! Гно!

23 февраля 1956 г.

Сидел дома, топил печь и дочитывал «КонТики» [повесть Т. Хейердала о путешествии на плоту через Тихий океан, имела в нашей стране невероятную популярность]. Великолепная книга произвела на меня огромное впечатление. Мир и люди не так плохи, как у нас расписывают! Какая отвага и бескорыстие!

Получил «Огонек» № 8 – адски скучный.

12 марта 1956 г.

Важнейшая дата в моей жизни: сегодня я слушал чтение доклада Н.С. Хрущева «О культе личности и его последствиях». Это – потрясает! Никакие заслуги не могут быть приняты во внимание при наличии столь чудовищных злодеяний. Волосы дыбом поднимались при чтении писем т. Эйхе и др.!

Благодарю судьбу, что она сподобила дожить до светлого часа разоблачения, многим это не удалось!

В кино «Памятники Кремля». (…)

27 марта 1956 г.

(…) Наконец получил 3 т. Энциклопедического словаря!

«Отелло» – прекрасно сделанная картина. Единственный промах – ладони мавра, которые так же темны, как остальная кожа. Совершенно неправдоподобная деталь!

9 апреля 1956 г.

Едем [о предстоящих летних гастролях] Симферополь – Евпатория и Днепропетровск. (…)

15 апреля 1956 г.

Благополучно подписался на «Всемирную историю». Сходил на базар. Худ. совет. Обсуждали репертуар. Везем: «Сусанин», «Зол. пет.», «Пик. Дама», «Онегин», «Русалка», «В бурю», «ЧиоЧиосан», «Травиата», «Риголетто», «Аида», «Севильский», «Кармен», «Лебединое», «Спящая», «Щелкунчик», «Лауренсия».

Был Вл. Григ. [вероятно, Владимир Григорьевич Борухович, друг Марка Марковича, профессор Горьковского университета, историк, специалист по античности], принес эвкалипт, вернул книжки. На базаре купил пару старых «Огоньков». Вечером – на «ЧиоЧиосан». Кошмар в отношении пения! Павел вызван завтра к 1300, хочет сообщить о пакостях, которые готовит мне Исайка! Вот это здорово!

16 апреля 1956 г.

Павел сказал, что Исайя жаловался на то, что я ничего не делаю! «У меня впечатление, что М.М. не служит в театре». Требовал ухода Ерошки, видя в нем центр заговора против себя. В 1400 началось похабное общее собрание, на котором он не нашел ничего лучшего, как … зачитать анонимное (!) письмо! Какая грязь! Меня никто не упоминал, но было мерзко! (…)

30 апреля 1956 г.

Черный день! Сегодня, когда я пришел в филармонию, Вениамин [Шагалов] сообщил мне, что объявлено снижение на … оплату лекций! Отныне (с сегодняшнего дня) за лекцию будут платить – 50 рублей! Вот оно! Я сказал, что согласен при условии, что я не буду вести концерт. Он говорит, что это его не устраивает. Итак, рухнуло мое жалкое благополучие; теперь я на своих 1500 жалких рублях. Сегодня, чтобы не срывать лекцию, читал «Берлиоз – СенСанс», но от 4го отказался. Придется засесть за «Крик попугая». Поневоле станешь драматургом. Покупки книг придется прекратить. (…)

[Май 1956 года – постановка оперы Леонкавалло «Паяцы»].

16 мая 1956 г.

Худ. совет. Исайя порол чушь, получил немедленно поддержку «справа» от Ерошки, Павла и Анатолия. В результате мою идею спектакля – кастрировали: не будет подчеркнута современность в костюмах! Ничего, я протащу свою идею – «юзом». (…)

25 мая 1956 г.

(…) С 11 до 13 – м. сц. «Паяцы». Прошел начало и конец акта. Неожиданно нашел решение суматохи при помощи парикмахера и лавочника. (…)

29 мая 1956 г.

С 10 и до 15 репетировал 1 акт сначала с хором под рояль, потом оркестровая. Репетировал сразу с м. сценами. Исайя начал мне хамить. (…) Был на «Аиде», но ушел после 4й картины. Говорил с Ерошкой о хамских выходках Шермана; у Павла тоже с ним конфликт. Настроение неважное. Дал выписку обуви, париков.

31 мая 1956 г.

В 12, несмотря на выходной, репетиция до 14. Подпевал за всех. Исайя нахал и врун: сказал, что я вступал не вовремя! Вот свинья! Работать с ним тяжело и непродуктивно: все его раздражает и кажется ему лишним. После репетиции заявил: завтра все в декорациях и костюмах! Шут гороховый.

2 июня 1956 г.

С 1120 генеральная в «полудекорациях» и «полукостюмах» с воплями и истериками Исайи. Настроение подлое.

4 июня 1956 г.

В 1230 началась генеральная. Перед ней Павел сказал мне, что Исайка готовит мне пакость и надо быть начеку. Вечером в кабинете обсуждали. Петров говорил противные, школярские вещи заумным, непонятным языком. ВанькаКаин бурчал невнятно. Исайя намекал на недоделанность 2 к. Ничего хорошего в спектакле не заметили! Вот сволочь! Одна Люська Семенова брякнула, что спектакль неузнаваемо лучше того, который был.

5 июня 1956 г.

(…) Сегодня состоялась премьера «Паяцы», многие поздравляли, но злопыхатели старались вовсю! Я очень доволен оформлением, впервые оно соответствует моим желаниям. Очень устал – завтра отдыхаю.

11 июня 1956 г.

В 13 производственное совещание по «Паяцам». Удивительное дело: масса выступлений, большей частью отрицательных. Восхваляют только музыку! Директор предъявлял ко мне претензии

за «вялость» комедии. Я сказал, что темп – в руках дирижера. Исайя при всех упрекнул меня в неэтичности!

13 июня 1956 г.

(…) Вчера Сашка в драке покалечил Дружкова: сломал ему ребра! О mores! Т.o., мы и без тенора, и без баса!

17 июня 1956 г.

Вечером «Паяцы» и концерт. Очень понравилось, как хор смотрит комедию; такого внимания очень трудно добиться. Виктор очень мельчил в первом акте. Надо: группу 1х басов увести вглубь на сцену ревности, прорепетировать сцену с мальчишкой у Тонио во 2м. Кидание апельсина уточнить, дать Виктору задачи. Прорепетировать с мужчинами сцену падения Сильвио, уточнить место Тонио на финал 2го. Сделать «средство». Виктору – место перед столом (?) после пузыря? Может быть, с прыжком вниз и с букетом? Раздельно постепенное появление масок.

24 июня 1956 г.

Вечером «Паяцы». Спектакль шел хорошо и имел успех. Сделать перебежку басов на финал 2 акта, сбавить свет и луч на Тонио?

25 июня 1956 г.

(…) Ерофей говорил, что наше положение хуже прошлогоднего, что театр недобрал 630 тысяч рублей против плана. (…)

[Июль 1956 года – гастроли в Симферополе и других южных городах].

5 июля 1956 г.

Затея: завтра ввести Собковскую в «Травиату»! А что делали 2 месяца? Идиоты. Смотрел «Пакистан». Концерты отменены.

Гулял. Ой и скучно же в чудном городе Симферополе! Был в прелестном парке, бродил по улицам и в 10 часов, зевая, вернулся домой. Вот скучища!

7 июля 1956 г.

(…) Во время «Аиды» меня вызвал «синедрион», и я имел крупный разговор изза моего отказа от «Онегина», последовали угрозы. «Аида» шла сносно, несмотря на кошмарные декорации и жуткую тесноту. Кончили в 2345. Публика принимала хорошо.

12 июля 1956 г.

Исайя вчера праздновал и пригласил Ерошку и Павла с другими. Меня не приглашал, очень хорошо, но симптоматично. Скучаю ужасно.

Ходил гулять на окраину города и там видел гигантский смерч, черным столбом спускавшийся с тучи. Постепенно он поднимался кверху и наконец совершенно исчез в облаках.

16 августа 1956 г.

(…) Договорился с директором о досрочном уходе в отпуск за свой счет. Анатолий сообщил мне, что «Лоэнгрина» будет ставить … Анатолий Мазанов! Я торжествую! Этот выбор предопределяет качество; желаю им получить то, чего они достойны.

Вечером опять шел проклятый дождь, черт бы его подрал; в конце концов – не видел лета. Говорят, что в Евпатории холодно! Вот бедняжки; надеюсь все же, что хоть позагорают там. [О жене и дочерях]. «Русалка» при пустом зале – все возненавидели русскую классику, которую нам 40 лет тычут и в рот, и в задницу!

[Сентябрь 1956 года – отпуск, проведенный у Карпатских гор. Марк Маркович действительно получает приглашение в Горьковскую филармонию на должность художественного руководителя].

3 октября 1956 г.

[В Москве]. Посетил выставку французской живописи ХIХ века в последний день ее существования. Колоссальное впечатление: «Источник», «Собирательницы», «Angelus», Курбе, Т. Руссо, Мане, Коро, Моне, Ренуар, Писсарро, Сислей и Сезанн у нас – лучше! Жаль, что не было «Каменотесов», «Олимпии», «Плота «Медузы», «Горациев и Куриациев», «Рекамье», «Эрота и Психеи». Делакруа – великолепен, громадное впечатление – Домьеживописец.

С пьесой неважно – не дают аванса. (…)

4 октября 1956 г.

Посовещавшись с «мэтром» Соколовым и Верушкой, решил – уходить из театра.

13 октября 1956 г.

В 12 репетиция «Паяцы». Уходя, узнаю, что приказ о моем «освобождении» издан задним числом, от 3 октября. Объяснялся с Елисеевым. Павел говорил, что они уверены в том, что я остаюсь! Гельфонда еще нет. [Директор Горьковской филармонии].

Мокшанова, озаботившись, чтобы меня «освободили», не озаботилась, чтобы меня зачислили! Читал в ПШ «Что такое музыка», читал очень своеобразно, имел успех и получил 100 р. О, Господи, унеси ты мою грешную душу хоть в Хабаровск, потому что в этом г…не я долго не протяну.

21 октября 1956 г.

Гельфонд опять отсутствует. Взял у Никифорова «Веер». Видел его наброски иллюстраций – довольно ужасно. Набросал стишок.

Жилбыл Григорий Богослов,

Он жил в трудах, как вы живете,

Но наш Григорий не таков,

Живя как бог среди ослов,

Он тяжких избежал трудов,

Он в полном смысле бог ослов,

И среди них в большом почете.

23 октября 1956 г.

Первый день работы в филармонии прошел довольно чинно. Знакомлюсь с деталями и уже включился полностью в составление программ.

Хлопотливый день, работы масса.

26 октября 1956 г.

Весь день кручусь, как угорелый. Выяснил с Вениамином подробности программ на три месяца, с Семеном Львовичем [С.Л. Лазерсон – дирижер симфонического оркестра Горьковской филармонии] о репертуаре оркестра по лекторию. (…)

Кинокартина «Разные судьбы»: очередная порция цветной дребедени с претензией на «психологизм», полнейшее убожество.

3 ноября 1956 г.

Бесконечная возня с открытием сезона: 10го или 17го? Просмотрел скетч Эллинского и прослушал Смолко. С программой

на 5е коекак наладили. Вопрос только о балете и хоре. Забрал в лупанаре все свои бумаги, рассортировал их. [Лупанаром, то есть публичным домом (от лат. lupa – волчица, проститутка) Марк Маркович называет свое прежнее место работы – Горьковский театр оперы и балета имени А.С.Пушкина].

В Венгрии дела необычайно плохи; вот плоды неудачной политики «скоростного» социализма. Вечером с Верой ходили на «Джузеппе Верди». Плохо. Надуманно, неправдиво. [Имеется в виду итальянский художественный фильм].

5 ноября 1956 г.

Сегодня целый день в филармонии! Вечером концерт для райкома, бесплатный. Рукоблудители показали себя во весь свой рост: кривили харю, брезгливо морщились – не понравилось! А люди работают на этих паразитов бесплатно, вопреки всем советским законам! У меня так и чесался язык послать их к … ! Я торчал (по совету Егора) до конца.

26 декабря 1956 г.

Разговор с Л.М. –неприятный, о моих обязанностях, которых столько, что я приуныл, нужен штат в 7 человек, чтобы с ними справляться!

27 декабря 1956 г.

По поручению Л.М. исполняю обязанности «палача»: снял с роли Исмаила и т.п. Противно! Съездил в Кунавино [старое название Канавинского района] и купил джемпер, который спокойно можно было купить в городе. (…) Вечером экспромтом читал «Чайковский» – 4я сим., скрип. конц. и «Франческа». Studiosus’ы встретили меня аплодисментами.

28 декабря 1956 г.

В бесконечной и нелепой суматохе все же успеваю многое: договариваюсь о репертуаре с С.Л., а вечером составляю все программы на январь.

Самочувствие попрежнему плохое, но доктор говорит, что улучшается. Прописал эмульсии. Слушал 5й концерт Бетховена и получил большое удовольствие. (…)

29 декабря 1956 г.

С утра хлопоты с программой Гринберг. Приходил Исайка, забивал мозги. Вечером смотрел конферансье Погорелова, неплох, но подозрительный тип, очень напористый. (…) С утра чувствовал себя получше, к вечеру опять скверно.

30 декабря 1956 г.

Общее собрание – выборы в худ. совет. Результатов пока не знаю. Еду в Кунавино за корректурой. (…) Получил в подарок от Благовидовых «Кучкисты об опере», от Бугрова – потрепанную, но интересную книгу об искусстве Франции 1516 вв. Лазарь уехал в Павлово за автобусом. Вечер – дома. Выигрыш

по облигации – 400.

Итоги 1956 года.

Лекций в филармонии – 54

Лекций от Ова – 4

Лекций от Бюро – 3

Бесплатных выступл. – 21

Лекций от ВТО – 3

Прочих лекций и конц. – 17

Поставлено спектаклей – «Паяцы»

Был в кино – 25

Ходил на лыжах – 5

Играл в теннис – 1

Купался в море и реке – 22

(…)

Год 1956 – тяжелый год для нашей семьи: умерла Нина Георгиевна.

Для меня это удачный год: гастрольная поездка на юг, новые города – Евпатория, Севастополь, Днепропетровск, Днепродзержинск, Львов, Моршин, Трускавец, Дрогобыч, Стрый, Сколе, Киев!

Масса впечатлений!

Удача с пьесой; наконецто пристроил это «бедное дитя». Новые литературные планы. К концу года – улучшение здоровья.

Хорошо поставил «Паяцы» и вовремя покинул театр. Получил новый оклад – 2000, вместо безысходных 1500! Аня поступила

на работу, Маркуша кончил учебу.

Но есть и отрицательные черты.

Состояние нервной системы к концу года ухудшилось – головные боли, «крапивка».

Работа трудная, сложная, почти без свободного времени. Отношения с соседями испортились, развалились печи; дома холод; нет времени на устройство быта. Девчонки грубят, Вера перегружена работой, нервничает.

Все же общий итог: + !

Особенно радует переезд мой в отдельную комнату, наличие стеллажа, гардероба. Выкупил за гроши мебель. (…)

Мало читал, редко был в кино; совсем мало занимался спортом, зато в течение Х, ХI и ХII регулярно делал гимнастику.

В общем, дай Боже, чтобы 1957 был не хуже!

1957 год

1 января 1957 г.

Сидим дома. Холодно. Вечером у Вити и у Белюстиных. Получил письма: от редакции «Китая», от С.Я., от К.В. Васильева.

6 января 1957 г.

Утром в филармонии. Абонемент № 1, читал «Чайковский» – камерное творчество, неважно. Днем спал. Вечером М. Гринберг: Бетховен, 5й концерт – Маранц мне понравилась больше.

30 января 1957 г.

С утра в филармонии. Еду в командировку. Авария: отделываемся изуродованным крылом. От шоссе едем на санях и бежим рядом! Первый раз в колхозе! Прекрасный клуб, полный порядок. Концерт со средним успехом: скучают по частушкам. Ложимся спать втроем на полу в избе.

[Так началась работа Марка Марковича в Горьковской филармонии. Занимая должность художественного руководителя (впрочем, он вскоре от нее освободится), он исполнял и давно привычные обязанности лектора. Эта работа ему всегда нравилась, но если раньше его выступления происходили только в городе – в зале филармонии, то теперь он работает в лектории, разъезжая по области с «бригадой», в которую входило, как правило, тричетыре певца, чтец и инструменталист – чаще всего скрипач, а также концертмейстер. Описанный эпизод с поломанным крылом автобуса, на котором ехала «бригада», с санями и спаньем на полу – это будни филармонического лектория. Все это теперь станет жизнью Марка Марковича почти на двадцать лет].

14 февраля 1957 г.

Верчусь с бесчисленными поручениями: план до конца сезона, отзыв о хоре, программы концертов, выставка, портрет, афиши для монтажа репетиции плюс претензии эстрады, что оркестровка плоха и т.д. И т.п.!

Вечером в филармонии на камерном, слушаю квартет Чайковского № 3. Захожу в лупанар.

15 февраля 1957 г.

Столетие со дня смерти М.И. Глинки. Целый день в беготне и хлопотах. Все же успел постричься, помыть голову, переодеться, но не успел … приготовить доклад. Изза этого читал очень вдохновенно, чем и захватил зрительный зал, битком набитый! На концерте присутствовала Надежда Александровна ГлинкаКокушкина, внучка композитора, ей устроили овацию. Выставка тоже была недурна, хотя и скромна. Концерт неудачный с солистами: Клара робела, а Неганова – детонировала. Однако успех изрядный, Л.М. доволен и благодарил Бена

6 марта 1957 г.

Тошно! От обследований, от претензий, от придирок дирекции. Куда бежать?

7 апреля 1957 г.

Тоска смертная, бесконечная показуха и т.п. Вожусь с материалами тарификации, будь она проклята! Все опять сначала!

Блестяще провел с Беном конференцию; ребята выступали чудесно и очень тепло говорили обо мне. Но все это никому не нужно!!!

Вечером смотрел «Голубой континент». [Кинофильм].

10 апреля 1957 г.

Тарификация закончилась, и я достиг желаемого: мне установили ставку лектора 1й категории 2000 р. в месяц, 160 р. за лекцию! Счастливый день моей жизни! Теперь к черту всякое худручество. Чувствую смертельную усталость и апатию.

21 апреля 1957 г.

Сегодня – декрет о займе. Нанес визит Софье Антоновне. Концерт КондрашинаДавидович. Мендельсон. «Итальянская симфония», СенСанс. Концерт № 2. Вагнер. Уверт. «Мейстерзингеры». (…)

[Вот так – простой безоценочной констатацией – отмечено выступление в Горьковской филармонии одного из лучших советских дирижеров – Кирилла Кондрашина. Он не имел тогда постоянного места работы, «своего оркестра», и гастролировал, особенно часто в Горьком. Благодаря ему наш оркестр удивительно вырос, и это сотрудничество продолжалось около двух лет. Вскоре после этого Кондрашин стал главным дирижером Московской филармонии, но приезжал к нам с концертами не раз].

18 мая 1957 г.

Абсолютно захрип, не мог читать. Реквием произвел на меня колоссальное впечатление, Кондрашин ведет блестяще. Надя Суховицына поет, как бог! Какое чувство стиля, голос, кантилена! И эта певица живет в комнатушке и спит на раскладушке. Было битком народу и огромный успех.

29 мая 1957 г.

(…) Новая напасть. Очень, очень плохо – придется обследоваться [это о состоянии своего здоровья, тут Марк Маркович паникует – к счастью, без оснований], а в перспективе только – нож и яма!

Вечером звонил Мирон и сказал, что решено поручить мне восстановление «Аиды», «Травиаты», «Риголетто» и «Сев. цирюльника».

12 июня 1957 г.

Вечером – концерт симфонического в Политехническом институте. Кондрашин похвалил мое чтение. (…)

24 июня 1957 г.

Свершилось! Я подал заявление о переводе в лекторы, с освобождением от худручества!

Вечер дома. Неужели я свободен от этих постылых оков? И без снижения жизненного уровня? Скажем, без чрезмерного?

Завтра сдаю дела.

26 июля 1957 г.

(…) Вечером был с Верой на концерте Гилельса, поразившего меня исполнением 1го конц. Чайковского.

[Август – отпуск, Прибалтика. 20 августа 1957 г.]

[После отпускa]. Приезжаю в «первопрестольную»; встречает нас густое, развесистое, истинно столичное хамство. Два часа стоим в очереди в камеру хранения. (…) В ЦПКО – выставка (международная) живописи и графики, посвященная Всемирному фестивалю молодежи и студентов. Необычайно интересно все! Есть типично формалистические «каки», но есть восхитительные вещи, особенно в графике. С моей точки зрения, лидируют мексиканцы – впечатление потрясающее! Особенно «Хосе Гваделупе Посада» – Л. Мендеса. Покупаю папку пейзажей, 2 гравюры и пачку открыток.

23 августа 1957 г.

(…) Был с Мишей в Горьковском музее [на выставке горьковских художников]. Хорош Бордей («Парус»), «Ростов» Никифорова, портреты Ашкенази.

2 октября 1957 г.

Заходил в филармонию. Вениамин жаловался на Лазаря. Хочет уйти.

Просматривал дневник за 1951 г. и понял, отчего я так плохо себя чувствую. Каждый день издевательство и травля со стороны стервыЧернышихи или ее подручных – и это в течение 5 лет! Никакое здоровье этого безнаказанно перенести не может. Мое состояние попрежнему отвратительное.

17 октября 1957 г.

Вечером перебрал все прошлогодние газеты.

[Далее вклеена маленькая газетная вырезка со следующим текстом]: «Однажды – был такой случай – лектор по тетрадке прочел о том, что,согласно Гегелю, «во главе государства должен стоять монах». Один из студентов поинтересовался, как же происходит назначение или выборы такого главы государства, ибо у монаха, повидимому, не бывает наследников. Лектор ответил: «Гегель был идеалист и в детали не входил». Впоследствии выяснилось, что попросту машинистка, перепечатывавшая конспект, пропустила букву «р» в слове «монарх».

21 октября 1957 г.

В 730 выехали в Кулебаки. До Павлова – шоссе, после – кошмар, приезжаем в 1500 с разбитыми вдребезги задами! Концертлекция «40 лет советской музыки», пристойно. Спим все пятеро в большой комнате гостиницы, чисто, тепло.

22 октября 1957 г.

В 730 выезжаем и в 1500 без особых приключений возвращаемся домой с одной «палкой» [имеется в виду один проведенный концертлекция, что отмечалось вертикальной черточкой, «палкой», против фамилии каждого артиста в черновой ведомости по лекторию] и задами, разбитыми вдребезги ужасающей ездой по буеракам арзамасского «шоссе»!

22 ноября 1957 г.

(…) Вечером был с Ел. Вас. у Разуваевых [друзья Марка Марковича: Елена Васильевна Митрофанова, канд. техн. наук, химик, ассистент Г.А. Разуваева; Григорий Алексеевич Разуваев – профессор Горьковского университета, химик, действительный член Академии Наук СССР]. Очень интересно послушать от очевидца о деталях, обычно ускользающих в официальной передаче. Йог, катящийся за 500 километров на богомолье, кремация, прокаженные в Ганге, храм в Бенаресе, вообще – йоги с их гнусным юродством. Самое страшное: девочка, посвященная солнцу! Вообще, по моему впечатлению, – страшная страна, где царит чудовищное изуверство. Хорош эпизод в храме сикхов. Понравилась материя, где сквозь голубую дымку поблескивает пламенный контур рисунка. Изумительна эмаль на бронзе, рдеющая, как уголь, несравнимо даже с китайским и японским искусством. В проспектах хороша графика. Книг, газет и журналов … провозить нельзя, т.к. на них изображена свастика. Фотографии провозить … можно. Sic!

[Свастика, для нас долго бывшая только лишь знаком немецкого нацизма, на самом деле является одним из древнейших символов, известных человечеству; он восточного происхождения и обозначает такие понятия, как вечность, движение, вращение, круговорот, цикличность и, возможно, даже солнце и саму жизнь; гитлеризм лишь узурпировал этот символ, незаконно присвоил его себе, вследствие чего свастика стала вызывать негативное отношение во многих странах и в особенности в Советском Союзе].

6 декабря 1957 г.

Был в городе, встретил В.Г. Боруховича, зашли в кафе, выпили. У него депрессия изза болезни желудка; надо его хорошенько развлечь. (…) Окончил сегодня 1 том «Саги о Форсайтах», окончил с усилием, т.к. трагедия Флер и Джона поистине душераздирающая. А весь роман изумительно хорош, вот высокая литература в полном смысле слова.

11 декабря 1957 г.

(…) Вечером концерт Вл. Симеонова. Дворжак, «Из Нового света», Сметана, «Влтава», Чайковский, «Ромео и Джульетта», «Фракия» Петко Стайнова. Дирижер изумительный, при нем все както заискрилось и заблистало.

21 декабря 1957 г.

Дозвонился в Мединститут. За пьесу не садился, французским не занимался; весь день ушел черт знает куда. Вечером в Доме врача «Песни кино», потом забежал в фил., послушал «Франческу» – Гусмана. Впечатление хорошее.

[Израиль Борисович Гусман – главный дирижер симфонического оркестра Горьковской филармонии с 1957 по 1988 год].

30 декабря 1957 г.

Песня почти закончена и уже передана Измаилу. [Сатирические куплеты в адрес И.Э. Шермана; Измаил, скорее всего, – артист эстрады Горьковской филармонии И. Рахимов].

Мне передали, что есть недвусмысленное постановление партсобрания об его увольнении, т.к. получены уничтожающие характеристики и из Казани, и из Ленинграда.

Завтра последний день 1957 года и последний день моего far niente [итал. – ничегонеделание]: пора, пора приниматься за дело; филармония прекрасно обеспечивает мою жизнь, но «на причуды» надо подрабатывать еще 500–600 р. в месяц. (…)

31 декабря 1957 г.

В 900 начался в опере концерт – полнейший бордель, каждый делает, что ему взбредет в башку. Все же я рад, что старый год заканчивается удачно: халтурой на стороне. И то, слава Богу!

Сижу дома, один, в теплой комнате, где хотя и не царит идеальный, желанный мне порядок, все же нет бедлама, чисто, уютно. Грею суп и жду часа, когда начнется 1958!

Одиночество меня сейчас не тяготит. Пришла Верушка, очень оживленная и веселая, хотя добиться порядка на балу все же не удалось. Чокаемся рюмкой водки и заедаем бутербродом с бараниной.

Год 1957й – удачнейший год моей жизни. Я освободился от постылого худручества, я наконец получил работу, которая меня не тяготит, дает моральное удовлетворение, хорошо оплачивается, обеспечивает мне досуг – это величайшее благо! (…) Все же есть и неудачи.(…). Я ничего не написал за шесть месяцев и, следовательно, ничего не заработал. Надо кончать «каникулы», которые я на радостях себе устроил, и приниматься за дело, т.е. за писанину, т.к. в театре мне, вероятно, ничего не перепадет. Поменьше лениться, еще дальше и лучше организовывать свой быт и свой труд. Положительным считаю начало занятий французским языком, которым должен пристойно овладеть к 1. 6. 58 г.

Поменьше лениться, вот основное!

[Последняя запись в тетради 1957 года – выдержки из романа И. Ефремова «Лезвие бритвы»]:

«Три кита современной нашей общественной жизни: зависть, болтовня во всех ее видах и покупка бесчисленных вещей.

…человек глуп потому, что он тянется к звездному небу, забыв, что сама Земля есть звезда…

…без разносторонних интересов человек быстро сделается равнодушным ко всему эгоистом …

…стараются развлечь печального и усталого человека бодрым криком, разухабистой ритмикой, тем, что называют веселыми песнями. И добиваются противоположных результатов, потому что отталкивают слушателя и раздражают его.

Мужчины только притворяются, что любят сухое вино, тонких девушек и музыку Хиндемита. На деле все они обожают сладкие вина, толстых женщин и музыку Чайковского.

Везде и всегда с осторожностью относитесь к воспоминаниям людей старшего поколения. Они вовсе не думают обманывать себя и других, но сами видят перед собой мираж отобранных памятью ощущений и образов».

Семь лет М.М. Валентинова – только фрагмент его долгой жизни. В ней нет конца – мудрого и всегда печального. Еще досаднее – нет и начала – двадцатых, тридцатых, сороковых, когда силы били ключом и мир открывался в первозданной свежести. Но и то, чем мы располагаем – щедрый дар умного и талантливого человека.

Поражает прежде всего одаренность Марка Марковича, его глаз художника и слух музыканта. В своих оценках искусства он почти всегда безупречен. Его разборы полотен живописцев и оперных спектаклей могли бы составить самостоятельное исследование. Его общение с выдающимися дирижерами Рождественским и Кондрашиным и певцами Петровым и Суховицыной, современными живописцами и музыкантами – общение на равных. С высоты собственного таланта и художнического опыта глядит он на современное искусство без снобизма, но и без снисхождения. Как великий поэт века, Марк Маркович мог бы сказать о себе:

Меня, как реку, суровая эпоха повернула,

И я своих не знаю берегов…

Несовпадение личности Марка Марковича Валентинова и тех «берегов», в которых он провел жизнь, – особая трагическая тема. На первый взгляд может показаться мелочным постоянный подсчет копеек, истраченных на обеды и на бытовые траты. Какаято керосинка, неудачно купленная, железнодорожный билет, который приходится добывать через начальство, тщетная попытка попасть в баню, очереди, житейские неудобства и обиды, продиктованные обстоятельствами времени, но и людской жестокостью и своекорыстием мелких начальников, составляют заметный пласт дневников, отобразивших время, когда даже лекция «Пушкин и музыка» записывалась стенографисткой, и постоянная оглядка входила в норму жизни.

И при всем этом, при постоянной борьбе и досаде, Марк Маркович добр. Он не плетет интриг, столь обычных в театральном мире, он не пишет доносов, он защищается, как защищаются дети – прозвищем, данным обидчику, бранным словом, размахиванием кулаком без настоящего удара. И никогда на беззащитного прохожего. Через дневники проходит много простых людей, перед которыми Марк Маркович не гордится ни образованием, ни должностью. Добр он и к своим детям. Трогательное описание удачных слов Ксаны и Агнюши, постоянная забота о находящихся на расстоянии Марке и Анне – не забыть отправить посылку, перевести деньги, не обидеть…

Через детали времени и одной жизни возникает объемный мир.

З.И. Кирнозе

ВОСПОМИНАНИЯ

В 2004 году исполняется сто лет со дня рождения Марка Марковича Валентинова – выдающегося нижегородского искусствоведапросветителя, оперного режиссера и музыковеда. Настоящий сборник – это дань его памяти.

Художественная жизнь Нижнего Новгорода разнообразна: несмотря на трудности конца XX – начала XXI века здесь работают театры и музеи, филармония и выставочные залы. И это благодаря тому, что в нашем городе поддерживается давняя культурная традиция. Ее становление во многом связано с именем М.М. Валентинова. Вторая половина тридцатых годов ХХ столетия, затем сороковые, пятидесятые, шестидесятые и семидесятые годы – время его подвижнического труда, в значительной мере определившего театральную и музыкальную жизнь города.Можно выделить пять важнейших областей, в которых Марк Маркович проявил свой талант. Это театральная режиссура, преподавательская работа, чтение публичных лекций, литературное творчество и пятый, особый вид деятельности, который можно назвать бескорыстным культуртрегерством.

Первое поприще – это, главным образом, Горьковский государственный театр оперы и балета им. А.С. Пушкина, где Марк Маркович долгое время работал главным режиссером. Общее число его постановок здесь – сорок пять спектаклей (из них тридцать пять опер и десять оперетт). Высокий уровень режиссуры, присущий и сегодня многим работам театра, во многом обусловлен той «высотой планки», которую в свое время задал М.М. Валентинов. Второе поприще – Горьковская государственная консерватория им. М.И. Глинки, где он вел оперносценическую подготовку студентов. Его занятия до сих пор с благодарностью вспоминают многие вокалисты.

Третий род деятельности Марка Марковича связан, в основном, с Горьковской государственной филармонией – общее число прочитанных им лекций, с учетом его работы в лектории с поездками по районам Горьковской области, составляет, повидимому, несколько тысяч. Здесь он представал в роли «человека публичного», и его выступления перед концертами были не менее интересны, чем сама музыка. Этим Марк Маркович заслужил поистине всенародное, в масштабах нашего города и области, признание. Кроме того, ему довелось работать в музыкальном училище и домах культуры, обществе «Знание» и театрах других городов. Наконец, М.М. Валентинов много трудился как литератор. Его перу принадлежат несколько пьес, которые шли и идут по сей день в различных театрах нашей страны, а также большое количество стихов, малая часть которых публикуются в настоящем сборнике.

Пятое поприще, которому он сам, наверное, и не придавал особого значения и где результаты работы невозможно оценить в цифрах, – это повседневное общение с окружающими, когда почти каждый незаметно для себя получал от него какието знания в области искусства, литературы или истории. Это был, если угодно, способ существования Марка Марковича: его окружала аура высокой культуры, и он обладал великим талантом заинтересовать собеседника, никогда не впадая в дидактичность и ничего ему не навязывая. Каждый, кто имел возможность общаться с Марком Марковичем, испытывал на себе его личное обаяние, что часто бывало связано с интереснейшими рассказами об искусстве и художниках, о музыке и музыкантах, о театре и артистах. Те, кто был знаком с Марком Марковичем, благодарны ему за это не меньше, чем за его профессиональную деятельность.

В настоящем сборнике публикуются некоторые материалы о жизни и деятельности Марка Марковича Валентинова. К сожалению, сборник не получился таким полным, как хотелось бы: чтото уже навсегда забыто, какието документы утрачены, многих из современников Марка Марковича уже нет в живых. Тем не менее, собранные материалы позволяют оценить характер и масштаб личности М.М. Валентинова.

Именно авторам этих воспоминаний, а также всем, кто принял участие в создании книги, хочется выразить глубокую и искреннюю признательность. Особую благодарность семья Марка Марковича выражает инициатору и составителю этого сборника Александру Николаевичу Донину, издательству «Бегемот» и его директору Эрзютовой Ольге Викторовне – племяннице Марка Марковича.

ИСТОКИ

Из воспоминаний М.М. Валентинова (младшего) о родителях

Мой отец, Марк Маркович Валентинов (старший), родился в 1869 году, в городе Богодухов Харьковской губернии, в семье обедневшего мещанина, происходившего из «николаевских солдат». Учился в гимназии в городе Харькове, но не окончил ее в силу следующего обстоятельства.

Однажды к его старшему брату, студенту медицинского факультета, с которым он вместе жил, пришел один из товарищей и попросил спрятать у себя нелегальную литературу, т.к. опасался обыска.

Ночью неожиданно явилась полиция. Найденная у них литература повлекла неприятные последствия: дядя был исключен из университета, а отцу предложили уйти из гимназии, т.к. он был отдан под надзор полиции.

Через некоторое время отец поступил в музыкальное училище и окончил его по классу сольного пения. Приближался срок призыва на военную службу, и он поступил вольноопределяющимся в один из пехотных полков Харьковского военного округа.

Прослужив положенный срок, был произведен в офицеры и вышел в запас.

Мой отец был вполне культурным человеком, превосходно знавшим русскую классическую литературу, весьма осведомленным в отношении театрального искусства, т.к. лично общался с его выдающимися деятелями не только в области оперы, но и драмы. Его музыкальность, память и живой ум, богатство личных впечатлений, неоднократные деловые поездки в Италию, Францию, Германию заменили ему высшее образование, которого он не получил.

По окончании военной службы он стал работать в качестве певцабаритона в различных мелких труппах – «товариществах», где исполнял первые партии в операх и опереттах. Однако невыгодные данные: маленький рост и, повидимому, не слишком надежный верхний регистр (моя мать говорила, что, по словам его сослуживцев, он испытывал страх перед высокими нотами), побудили его оставить деятельность певца и перейти в суфлеры. Работа оперного суфлера при его исключительной музыкальности, позволила ему стать одним из наиболее высоко ценимых мастеров этой специальности. Помню, как в послереволюционные годы, когда уже в течение 20 лет он не держал в руках клавира, отец сел в будку и, убедившись в том, что из клавира вырвано 20 страниц, преспокойно просуфлировал их наизусть! Однако, кроме музыкальности, у него были и другие полезные качества: исключительные организаторские способности, хладнокровие, выдержка, которые вскоре позволили ему покинуть суфлерскую будку. По моим соображениям, гдето около 1906 г. петербургские купцы Кабанов и Яковлев пригласили его в качестве управляющего (теперь это главный администратор) в арендованный ими в Петербурге летний театр «Олимпия».

Хорошо начавшийся сезон неожиданно прервался: деревянный театр после спектакля, ночью, сгорел до тла! Тут и сказались блестящие организаторские способности отца: в двухмесячный срок театр был отстроен заново, и труппа получила возможность работать.

Сложившаяся репутация дельного администратора, проявившего себя помимо «Олимпии» в целом ряде оперных гастрольных поездок, обратила на него внимание директоров Акционерного общества Владикавказской железной дороги, выстроившей в Кисловодске целый комплекс зданий, так называемый «Курзал», в котором был хороший театр со всем необходимым оборудованием.

До отца антрепренером, державшем сезон в Кисловодске, был Форкатти, работавший там несколько лет и имевший свой дом на Шоссейной улице. Почему он оставил антрепризу, я не знаю, возможно, что к этому времени он умер.

Отец получил «Курзал» на чрезвычайно выгодных условиях. ВЖД (так я буду для краткости именовать Управление Владикавказской железной дороги) сдавала ему на срок полтора – два месяца (июль, август) театр с декорациями, костюмами и бутафорией и парк «Курзала», где находились эстрадараковина симфонического оркестра и малая сцена.

За это Валентинов должен был держать в театре первоклассную оперную труппу, оркестр, хор и балет (балет – в скромном количестве, как и во всех тогдашних антрепризах). Но главным условием было то, что в каждом спектакле должен был участвовать в качестве гастролера какойлибо выдающийся артист, имя которого на афише привлекало зрителей не только из Кисловодска, но и со всех остальных курортов минераловодской группы. Тем самым стимулировался приток пассажиров, едущих сюда, и оживлялось железнодорожное движение минераловодской ветки, где ежедневно ходило 26 пар поездов!

Условие это было чрезвычайно разорительным: труппа стоила дорого, не говоря уже о гастролерах, среди которых были корифеи русского и мирового искусства: Шаляпин, Собинов, Смирнов, Тартаков, Катульская, зарубежные артисты: Лео Слезак, Адам Дидур и многие другие. Но и условия ВЖД были весьма льготными; не знаю, с первого ли сезона (помоему, он был в 1909 году), но в дальнейшем ВЖД сдавала отцу театр бесплатно, со всем оборудованием и выплачивала ему еще «субсидию» в сумме 5 000 рублей.

Все это давало возможность в опере «сводить концы с концами», доход же (необходимое условие всякого предпринимательства) ему давала продажа 25копеечных входных билетов в парк «Курзала». Там, гуляя по скрипящей под ногами морской ракушке, которой была усыпана вся площадка (за прошедшие полвека она совершенно исчезла, превратившись под ногами гуляющих в песок), можно было прослушать три отделения симфонической музыки в исполнении первоклассного симфонического оркестра в 60 человек под управлением превосходных дирижеров – Л.П Штейнберга., В.В. Бардяева., А.В. ПавловаАрбенина, М.И. Черняховского.

В перерывах между отделениями оркестра, все спешили к открытой сцене, где исполнялись забавные юмористические пьесыминиатюры, в которых блистал несравненный П.Н. Поль, хорошо известный советскому зрителю. А после окончания 3го отделения оркестра можно было пойти в первоклассный ресторан с огромной верандой, которым руководил знаменитый кулинар О.Л. Шавгулидзе.

Все это привлекало в парк «Курзала» тысячи людей, если… если не начинался в 5–6 часов вечера проливной дождь!

Обычно дождь кончался в полдевятого, но никто уже не спешил в «Курзал», на его мокрые скамейки!

И тогда мой отец «горел синим пламенем» и в течение зимнего сезона, устраивая гастроли известных солистов в различных городах, стремился заработать, чтобы выплатить сполна все то, что он задолжал своим работникам. Особенно тяжелым был один сезон, когда дождь шел каждый день. Отец был в отношении исполнения обязательств человеком необычайной щепетильности, его репутация в этом была безупречной. Это создавало ему большую кредитоспособность, и достаточно было услышать от него словесное обещание, чтобы верить ему без всяких расписок. Мне вспоминается один из эпизодов его работы уже в качестве директора Бакинской оперы, о котором мне рассказывала одна из артисток хора.

«Приехали мы и начали работать. Проходит неделя, а нас не зовут подписывать договор! Вот мы и пошли к зав. режиссерским управлением. Спрашиваем, как быть? Не впустую ли мы работаем?»

– А он нам говорит: «А вы были у Марка Марковича?»

– Да…

– Что он вам сказал?

– Сказал: «Работайте…”

– Ну, вот и все!

Эта репутация позволяла ему, подчас в стесненных обстоятельствах, создавать труппу, т.к. «на слово», почти не давал авансов, все охотно к нему ехали, зная, что свое они получат. Старый артист хора Ю. Сосновский, с которым я работал в Горьком, рассказывал мне:

«Бывало, начнется отпуск (он служил в Мариинском театре) – еду в Кисловодск. Прихожу в «Курзал», вижу М.М. гуляет, с кемто разговаривает. Подойду, поздороваюсь.

– Ну, что, –спросит, – послужить хочешь?

– Да, хорошо бы, Марк Маркович.

– Ну, пойди скажи Лидии Карловне, чтобы дала тебе аванс.

«Пойди скажи» – и никаких заявлений, никаких заявок. Таков был его с т и л ь.

Что же представлял собой руководимый им оперный театр в художественном отношении?

Прежде всего, спектакли этого театра не следует мерить мерками современного зрителя. В них не было ни оригинальных, присущих каждому нашему спектаклю, творческих решений, ни единой мысли, пронизывающей все произведение, ни присущего только данному спектаклю характера оформления и костюмов. Был стандартный набор декораций: «белый зал», «зимний лес», «изба»; стандартный набор костюмов, среди которых меня больше всего смешили так называемые «пейзанские», в которых хор появлялся и в «Фаусте», и в «Кармен», и во «Фра Диаволо»!

Мизансцены были весьма произвольные, рядовые режиссеры коекак указывали, откуда выйти и куда уйти. Даже Н.Н. Боголюбов, бывший тогда крупной фигурой, частенько говорил актерам относительно какогонибудь дуэта: «Ну, вы там сами договоритесь…» (я не раз был этому свидетелем).

И все же спектакли подчас производили огромное впечатление, благодаря отличной музыкальной слаженности. Чем достигалась она? Отнюдь не многочисленными репетициями, которых подчас не было вовсе! Это звучит неправдоподобно, но это так. Вспоминаю разговор отца у нас в квартире за чайным столом с его другом Л.П. Штейнбергом (это было уже в Баку).

В.: Сколько тебе нужно на «Травиату»?

Ш.: Одну спевку и одну оркестровую.

В.: Но на что тебе оркестровку? Что ты будешь на ней делать?

Ш.: Ну, ладно. Можно и без оркестровой.

А ведь за короткий полутора – двухмесячный сезон в «Курзале» шло около сорока (40!) названий и редко какая опера повторялась два раза! (Балеты не шли вовсе). Этого можно было достигнуть при одном непременном условии – высоком музыкальном профессионализме всей труппы и большом чувстве ответственности каждого участника спектакля. Создать такую труппу на короткий срок и было важнейшей задачей руководителя.

При формировании труппы, наряду с чисто творческими данными (голос, внешность, артистичность и т.п.), громадное значение имела работоспособность артиста. Основным требованием ее было наличие большого репертуара. Подписывая договор, артист должен был отметить на специальном бланке, какие оперы он имеет в своем репертуаре. Отмеченную оперу он был обязан петь без всякой подготовки: утром ему давался урок с концертмейстером (1 урок!) и вечером – спектакль! В наше время это показалось бы чудовищным: где же «зерно», как быть со «сквозным действием»? Но в те времена, несмотря на то, что Художественный театр (теперь МХАТ) уже существовал, творческие принципы его в опере были известны. Надо было петь и хорошо спетое считалось и хорошо сыгранным. Требования к внешности были более чем снисходительны: баритон Бочаров – хромал, сопрано Папаян имела вставной глаз, но это были превосходные, голосистые и музыкальные певцы, имевшие всюду большой успех. Я не могу забыть, как в опере Нугеса «Камо грядеши» в роли элегантного патриция Петрония я увидел знаменитого И.В. Тартакова, полного пожилого человека с животиком и большой копной совсем не римских, курчавых волос. Пел он чудесно, играл корректно, но я был безумно разочарован, тем более что накануне смотрел кинофильм на тот же сюжет, где Петроний выглядел весьма стильно. Нашу избалованность эффектной внешностью современных киноартистов необходимо учитывать, говоря о внешности оперных актеров дореволюционной эпохи. В наше время толстая, кривоногая и немолодая Татьяна вызовет только отвращение, как бы божественно ни звучал ее голос!

Будучи человеком в личной жизни щедрым, мягким и снисходительным, отец на работе был требовательным и принципиальным. Выше всего были для него интересы «дела», которое давало возможность труппе существовать и вовремя получать заработанные деньги. Особенно сказалось это качество уже после его отъезда из Кисловодска, когда он стал директором крупного советского театра оперы и балета в Баку. Я помню, как одна из певиц обратилась к нему с просьбой, дать ей спеть вне очереди, чтобы показаться своим родственникам. Он отказал ей, потому что считал афишу обязательством, данным публике, и заменить певицу, стоявшую на афише, по его мнению, было возможно только изза ее болезни.

Он искренно любил искусство, подчас вкладывая свои деньги для улучшения спектаклей, к чему контракт с ВЖД его вовсе не обязывал. Так были пошиты добавочные костюмы для «Снегурочки», сделаны декорации и костюмы для «Орфея» Глюка и «Самсона и Далилы» СенСанса, поставленных в Кисловодске на открытом воздухе. И это было продиктовано не только желанием создать эффектные спектакли, но и заботой об интересах зрителя, удовлетворить потребности которого было для него делом жизни.

Любопытной чертой было его отвращение ко всякого рода контрамаркам и бесплатным пропускам. В то же время, отказа

в них никогда не слышали люди, относившиеся к категории «нужных театру»: врачи, лечившие актеров, работники аптеки, типографские служащие, срочно выполнявшие заказы театра на афиши и программы.

В личной жизни он придерживался спартанских привычек: до глубокой старости мылся по утрам до пояса холодной водой, одевался просто, но аккуратно. Со своих армейских времен сохранил пристрастие к простой пище и был готов каждый день есть борщ, пшенную кашу и вареное мясо. Наряду с этим, ежевечерне после спектакля, в компании друзей отправлялся в ресторан, где просиживал за дружеской беседой зачастую до рассвета. Много курил. Не пил ни вин, ни коньяков – только чистую, ни на чем не настоянную водку. В ресторанах любил за всех расплачиваться. Подчас был неосторожен в отношении с окружающими и становился жертвой своей доверчивости.

Помню случай, рассказанный мне Н.Н. Боголюбовым. Однажды в Москве, где он формировал очередную труппу, к нему подошел один актер (фамилии его я не помню) и попросил подписать с ним фиктивный контракт, т.к. его никто не приглашает, а, показывая этот документ, он может поднять свой авторитет. Когда же наступил оговоренный в этом фиктивном договоре срок высылки аванса, этот актер предъявил его в суд и получил неустойку в довольно солидной сумме.

Через много лет, после революции, этот человек явился в Казанский театр, где работал Н.Н. Боголюбов, и просил помочь собрать в его пользу денег среди труппы.

«А помните ли Вы, как Вы поступили с Валентиновым? – спросил Боголюбов. – Нет, никто Вам здесь не даст ни копейки».

И он ушел ни с чем.

В материальном отношении наша семья, состоявшая всего из трех человек, отец, мать и я, жила сравнительно обеспеченно, но оседлости, своего дома, мы никогда не имели, снимая временные меблированные квартиры в различных частях города, преимущественно, в Ребровой балке, стараясь, чтобы они не были особенно удалены от школы, где я учился, и от «Курзала», где работали отец и моя мать А.А. Скорупская, оперная актриса.

Никакого пристрастия к приобретению чеголибо, кроме самого необходимого, у отца не было. Мать, пройдя суровую школу бродячей актерской жизни с первым мужем (они были актерами в передвижных украинских труппах), была очень экономной хозяйкой и все крайне несложные жизненные потребности отца умела обеспечить.

Летом обычно объединялись с приезжавшими родственниками и приятелями отца, балетмейстером К.Э. Менабени, театральным парикмахером Н.Д. Ткаченко и жили большой семьей, ведя общее хозяйство.

Зимой мы с матерью поселялись отдельно, а отец надолго уезжал в столицу или в крупные города, где организовывал гастрольные поездки и договаривался с актерами о будущем сезоне. Договоренность эта иногда была очень своеобразной. Так, уезжая на вокзал из Петербургского ресторан «Вена» и прощаясь со своими приятелями, он, уже уходя, говорил Н.Н. Боголюбову:

«Так, Николаша, Вы не забудьте приехать!»

И такие отношения связывали его со многими русскими артистами и деятелями сцены.

Репутация отца как делового человека обеспечивала ему уважение и доверие всех, кто имел с ним дела. Однако и он ничем не был огражден от произвола и капризов директоров ВЖД.

В 1915 году начальник отдела эксплуатаци железной дороги внезапно отказал в подписании договора. Я не знаю официальной версии этого отказа, но говорили, что дочь начальника протежировала некоему Славину, оперному певцу, бывавшему в их доме и певшему с ней дуэты. В результате Славин занял место отца на лето 1915 года. Последствия этого были самыми плачевными: сезон окончился полным крахом, т.к. руководитель не имел ни опыта, ни авторитета, и на следующий год отец снова стал во главе труппы.

В 1917 году началась революция, за ней последовала Гражданская война, и только в 1919 году на Северном Кавказе установилась Советская власть. С первых же дней отец пошел служить в Совет рабочих и солдатских депутатов в качестве инструктора отдела искусств, а в 1922 году опять получил предложение, вместе с ростовским антрепренером Левиным, организовать на летний сезон оперноопереточную труппу.

Труппу удалось собрать очень сильную: режиссером был Н.Н. Боголюбов, балетмейстером М.Ф .Моисеев. Певцы – Ю.С. Кипоренко, Яковенко (теноры), Любченко (баритон), В.М. Кропивницкая (сопрано), Борейко (сопрано), К.Л. Книжников (баритон); опереточные артисты Д.Л. Данильский, Кугушев, Таганский, В.П. Новинская, примабалерина К.И. Сальникова и многие другие, которых, увы! уже не помню, – выступали с большим успехом в очень обширном репертуаре. Насколько у меня сохранилось в памяти, сезон удалось завершить нормально.

На следующий, 1923 год, договор был возобновлен, но, как мне помнится, без Левина, и в сложной обстановке этого времени произошло нечто, мне неизвестное, помешавшее отцу собрать труппу; ему пришлось отказаться, и в течение многих лет платить за это неустойку.

В 1924 году он получил приглашение занять место директора оперного театра им. М.Ф. Ахундова в Баку и навсегда покинуть Кисловодск, куда приезжал уже только летом, к своему родственнику профессору С.М. Полонскому, директору кардиологического института им. В.И. Ленина.

Н.Н. Боголюбов в своей книге «Шестьдесят лет в оперном театре» вспоминает об отце:

«В начале двадцатого века Кисловодский театр оперы «Курзал» предоставлял свою сцену гастролерам. Здесь работали знаменитые антрепренеры, среди которых выделялись Форкатти, Амираго и Валентинов…

На ближайший летний сезон директор кисловодского театра М.М. Валентинов пригласил Л.П. Штейнберга и меня к себе на работу. Штейнбергу предстояло дирижировать превосходным симфоническим оркестром в раковине «Курзала», а я должен был возглавить режиссерскую часть кисловодской оперы. Владикавказская железная дорога управлялась тогда инженером Печковским, человеком широкого кругозора и инициативы. Печковский любил кристально чистого Валентинова и доверял ему все, касающееся дел искусства и музыки на железнодорожной линии Минеральные Воды – Кисловодск…

М.М. Валентинов был одним из редких и удивительных людей. Он в совершенстве знал и понимал оперное дело. Будучи в высокой степени честным и прямым человеком, он никогда не умел лгать и хитрить – данное им комунибудь слово было крепче векселя. Все выдающиеся оперные артисты уважали и ценили Валентинова, даже неистовый в обращении с антрепренерами Шаляпин был с ним всегда корректен…

Когда дела у Валентинова, который никогда не лгал, были плохи, он шел к Печковскому, на словах определял убытки, и начальник дороги уменьшал аренду за театр и парк на сумму, указанную Валентиновым. В прошлом певецбаритон, а затем – суфлер в первоклассных оперных театрах, Валентинов был великим стратегом оперного дела. Он никогда не желал ничего для себя лично – ему было приятно, когда все вокруг него были довольны. На все трудности он реагировал только своей доброй улыбкой и, пуская дым из папироски, поступал всегда мудро – так, как надо. Когда вокруг Валентинова волновались все – дирижер, режиссер, управляющий, администраторы, – боясь, что проливной дождь сорвет многотысячный сбор от гулянья в парке и помешает съезду публики в оперу, – «Бывает!» – спокойно говорил Валентинов и шел, как всегда, на террасу ресторана пить свою очередную кружку пива, за которой мог сидеть часами. Потоки дождя, уносившие из кассы Валентинова сотни и тысячи рублей, не нарушали его душевного равновесия: Марк Маркович был спокоен и невозмутим, как всегда.

Таким был Валентинов. На протяжении десяти – двенадцати лет во время летних сезонов я был у него неизменным главным режиссером.

Кисловодская опера, сезон в которой продолжался всего полтора месяца (июль – август), имела оригинальный профиль. Хороший оркестр, хор и балет и вторые солисты у Валентинова были постоянными. О ведущих артистах, имена которых влияли на сборы, Валентинов не беспокоился. Весь оперный цвет России приезжал лечиться в Ессентуки и Кисловодск. Валентинову стоило протянуть руку – и самое крупное артистическое имя появлялось на афише кисловодской оперы. Помню такой случай. Шла опера «Лакме» с известной певицей Марией Ван Занд; перед самым спектаклем выяснилось, что нет Нилаканты – бас Л.М. Сибиряков не приехал. Валентинов, как всегда спокойный, берет меня, волнующегося, под руку. Мы идем в нижний парк, где среди гуляющей публики он заметил красивую фигуру известного московского баса Н.И. Сперанского. Пятиминутной финансоводипломатической беседы Валентинова со Сперанским было достаточно. Спектакль спасен – талантливый артист экспромтом прекрасно поет партию Нилаканты.

Кисловодский оперный сезон Валентинова очень напоминал нарзанную ванну – он действовал возбуждающе на сердце, стимулировал жизнедеятельность всего организма. Но главной прелестью этого сезона была его кратковременность: в кисловодской опере, как в нарзанной ванне, находиться долго было противопоказано. Но шесть минут для ванны и шесть недель для оперы было вполне достаточно».

Отец

К.М. Рябова (дочь)

Все мои детские воспоминания, когда я стала себя сознавать, неразрывно связаны с воспоминаниями об отце. Тогда мы жили в Куйбышеве (Самаре), папа работал режиссером оперного театра, и жили мы около католического костела в доме священника. Квартира мне казалась огромной, в ней всегда было очень холодно, печки ее плохо обогревали, и, чтобы сохранить тепло, окна в большой комнате были завешены ватными одеялами. Мы все вчетвером, с мамой, папой и моей старшей сестрой Агнией ютились в маленькой, более теплой комнате. Раннее зимнее утро, мы с папой вдвоем; после позднего спектакля ему хочется спать, но мне три года и я хочу, чтобы папа мне рассказывал свою сказку про Лутонюшку. Я давно знала ее наизусть и поэтому никаких сокращений и импровизаций не допускала, нещадно поправляла его и заставляла рассказывать во второй и в третий раз.

Лучшие годы своей жизни отец отдал театру. Он вырос в театральной семье – его отец, Марк Маркович Валентиновстарший, был известным в театральном мире антрепренером. Он держал антрепризу в Кисловодске и весьма успешно. Во время театральных сезонов им приглашались в качестве гастролеров знаменитые артисты оперной сцены. Однажды, когда папе было пять лет, отец взял его с собой на вокзал встречать Шаляпина. Папа потом, смеясь, показывал нам свое «знаменитое» левое ухо, за которое его подергал Шаляпин. Детство он провел в Кисловодске, в театральной среде, что, очевидно, и определило направление всей его дальнейшей жизни. В 1923 году, после Высших театральных мастерских В.Э. Мейерхольда, отец начал режиссерскую деятельность, сначала в Тифлисской опере, затем в Бакинском оперном театре. Даже во время учебы в университете отец работал режиссером оперной студии в Азербайджанской консерватории.

Двадцать лет отец проработал в Горьковском оперном театре. Только в этом театре у отца было 45 премьер! Он был хорошим, думающим, требовательным к себе режиссером. Из его записей в дневниках видно, что мысли о спектакле, который он ставил, не оставляли его ни на минуту. Работа над спектаклем полностью поглощала его. Бесспорно, ему помогало знание истории и его общая образованность. Он тщательно продумывал все мизансцены, много внимания уделял декорациям и костюмам. В режиссуре он стремился к яркой образности, цельности; в костюмах и декорациях – к исторической достоверности. Ему приходилось вникать во все мелочи, и он часто был недоволен результатом: «Вообще, костюмы – дерьмо. (О костюмах к опере «Аида»). Следить за их изготовлением я не мог, т.к. надо было бросить всякую режиссуру и все время сидеть там. С бутафорией тоже погано: ни один головной убор не лезет на голову!! Весь день отвратительное настроение; причина – костюмы; то, на что я больше всего надеялся, оказалось всего хуже» (из записей в дневнике от 26 февраля 1955 г.). И это притом, что на эти костюмы он потратил столько времени и сил, продумывая все в деталях и цвете, – ведь это был его любимый Египет.

Мне кажется, что его знания, его мастерство режиссера, увлеченность остались во многом невостребованными советским театром. Он был там не нужен, был инородным элементом, непонятным, чужим. Основные силы и время ушли на борьбу с советским чиновничеством, на доказательства своей правоты перед разрушающим влиянием безграмотности, необразованности и лицемерия.

Я часто задумываюсь над тем, правильно ли он сделал, уйдя из оперы. Он продлил себе жизнь на несколько десятков лет, жил достаточно спокойно и размеренно, читал любимые книги, слушал любимую музыку, с увлечением читал лекции об архитектуре, музыке, живописи, но это была другая жизнь, не его жизнь, потому что его жизнь осталась там, в театре.

С театром связаны и мои самые яркие детские воспоминания. Я очень любила его вечерние возвращения после спектакля. Папа приходил, всегда оживленный, веселый, и мы все садились ужинать. Любовь к поздним ужинам у меня сохранилась до сих пор. Я не была настоящим театральным ребенком, как моя сестра. Агния все детство провела за кулисами. Вместе с другими детьми актеров они часами сидели в костюмерных мастерских, в бутафорском цехе. Им там делали игрушки из папьемаше, давали лоскутки для кукольных нарядов. Однажды, когда в театре гастролировала Уланова в «Лебедином озере», Агния со своей подругой пришли к ней в гримерную (им было лет по пять) и спрашивают: «Тетя Галя, а как это Вы так делаете ручками, как лебедь?» И она им показала, как она это «делает ручками».

С моей сестрой папа очень много занимался. Он сам прекрасно рисовал. Все эскизы костюмов к своим оперным постановкам он всегда рисовал сам, и все обсуждения с художниками были предметными: он мог наглядно показать, что он хочет и в чем он видит отступление от исторической правды. Агнию он научил рисовать очень рано. Первое, что она научилась делать с карандашом в руках, это не писать, а рисовать. Папа мог часами заниматься с ней, причем оба получали одинаковое удовольствие. На меня его энергии уже не хватило – я так и не научилась рисовать. Зато мне больше всех доставалось его ласки, он был необыкновенно нежным отцом. Сползая с колен, на которые он так любил меня усаживать, и уклоняясь от его объятий и поцелуев, я ворчала: «Ты меня расцеловываешь, как чучелу»; папе очень нравилось, когда я так говорила, и он всегда смеялся. Еще он любил говорить, что у меня нос мягкий, как у тапира. Я тогда не знала, кто такой тапир, но уже знала, что у меня нос, как у него. На мое проявление любопытства он обычно говорил: «А вот и Ксюшка со своим носишкой».

Он очень любил нас, детей, хотя мы вносили в его напряженную жизнь достаточную долю дискомфорта. «Без девчонок в доме порядок, но ужасно скучно и тоскливо, все ждешь, что ктонибудь выскочит, заорет, набезобразничает и приласкается» (из записей в дневнике, 6 июня 1954 г.).

Было всегда приятно ощущать, что ты нравишься своему отцу, что он тобой гордится, что ему нравится представлять тебя своим друзьям, идти с тобой по улице. Наверное, это чувство сыграло большую роль в моей дальнейшей жизни, создало ту основу, которая рождает уверенность в себе. Отец никогда не сердился на нас, не проявлял недовольства или раздражения, напротив, всегда был доброжелательным и очень веселым. Поэтому он был поверенным во всех моих делах. Он очень хорошо умел слушать и слышать, и был удивительно тактичен в своих советах. Он занимал особое место в моей жизни – он был самым близким другом и в раннем детстве, и потом, в моей семейной жизни. Он был очень дружен с моим мужем, и, видя его интерес к искусству, к истории, с восторгом общался с ним. Отец не считал нужным специально увлекать, но когда он видел какойто проблеск интереса, он раскрывался необыкновенно и рассказчиком был великолепным. Круг его интересов был удивительно широк: его интересовало в жизни все – от биологии до кулинарии. Кроме того, он обладал феноменальной памятью и энциклопедическими знаниями. Помню, его близкий друг, профессор зоологии Иван Иванович Пузанов, удивлялся папиной эрудиции. Ему казалось невозможным, что Марк Маркович знал такие тонкости не своей специальности. Он все пытался поймать его на незнании какихто особенностей фауны Латинской Америки: «Ну, вот этого, Марк Маркович, Вы уж точно не знаете…», и поражался тому, что отец отвечал на все его вопросы.

С заданными мне переводами с латыни он справлялся гораздо лучше, чем я, с удовольствием копался со мной в готском и древнеанглийском. Незадолго до смерти, когда он уже был болен и разговаривал мало, его внуки решали кроссворд, и там был вопрос, как называется водяной воробей. Никто, конечно, не знал, и, наконец, решили спросить отца, и он вдруг говорит: «Оляпка».

Отец получил очень хорошее образование, он окончил Бакинский университет, востоковедческий факультет, знал арабский

и персидский языки, очень любил и хорошо знал историю и культуру Востока. Он прекрасно учился в университете, и это создало общую образовательную базу для его будущей эрудиции, которую он накапливал годами благодаря удивительной способности к самообразованию. Отец учился всю жизнь, и желание познавать новое не оставляло его до самой старости. Когда способность учиться покинула его, он потерял интерес к жизни и вскоре умер.

В шестьдесят лет он продолжал заниматься французским языком (а в семьдесят! начал осваиватьиспанский). По вторникам у нас дома собиралась прекрасная компания для занятий французским – Валентина Васильевна Викторова, София Михайловна Тухнер (обе солистки нашего оперного театра и папины друзья). Преподавателем у них была француженка мадам Сапон. Эти «вторники» были больше, чем просто уроки французского, это было еще и общение приятных друг другу людей. Папа очень тщательно готовился к этим занятиям, но к своим успехам относился самокритично, возможно, слишком, потому что пофранцузски, хотя и не особенно бегло, но всетаки говорил.

Общение с людьми составляло важную часть его жизни. Отец был очень добр к людям. Они интересовали его, и это не зависело от статуса человека, от занимаемого положения. У него было много друзей и самых разных. Когда он лежал в больнице, его обожала вся палата, самые простые люди, совершенно другие по кругозору, по уровню образованности.

Он находил со всеми общий язык, и с ним было всегда интересно. И что удивительно, этот интерес был всегда взаимный. Многие эти связи сохранялись надолго. «Мой друг Толька», как называл его отец, был горьким пьяницей, но прекрасным столяром, у него были золотые руки, и отец безмерно его уважал.

Отец никогда не относился к людям с презрением, свысока, никогда не кичился своими знаниями и с радостью ими делился со всеми, кто проявлял интерес. Он очень любил наши молодежные компании, в которых он всегда был желанным гостем. Подруги моего детства вспоминают, что к нам можно было прийти в любое время, дом был для всех открыт и гостеприимен. Он любил наших друзей, они обсуждали с ним свои проблемы, говорили с ним об искусстве. Он не был нетерпим к чужому незнанию. Отец говорил, что не постыдно не знать, а стыдно не хотеть знать.

Своей снисходительностью он очень приближал к себе. Я вспоминаю разговоры с ним как великое счастье. Общение с ним было огромным наслаждением. Он никогда не давал тебе почувствовать, что ты последний невежда, хотя в сравнении с ним мы все были невеждами.

Мы не стремились куданибудь убежать на Новый год, встречали его всегда с родителями. К нам приходили друзья, которые тоже обожали отца. Он был душой любой компании, очень веселым, очень остроумным. Удивительно, что и в старости он с интересом относился к молодежи, понимал ее, никогда не брюзжал, не сетовал на то, что молодежь «не такая, как в его время», что люди стали хуже. Он жил в ногу со временем.

Самым близким другом отца был Михаил Петрович Званцев – замечательный человек, очень интеллигентный, деликатный, отзывчивый. Он не получил высшего образования – не был принят в университет изза дворянского происхождения. Но при этом был образованнейшим искусствоведом. В шестидесятые годы и позднее некоторые его искусствоведческие труды были изданы. Он занимался нижегородским краеведением – глухой деревянной резьбой и другими нижегородскими художественными промыслами. С отцом их связывала очень теплая дружба, основанная на близости интересов и глубоком взаимопонимании. Ни один семейный праздник не обходился без Михаила Петровича и его замечательной жены Галины Сергеевны.

Другим его любимым другом стал Лева – Лев Николаевич Борисевич. Леву привела к нам в дом наша мама, когда ему было 14 лет, он был ее учеником в речном училище. Лева был сыном знаменитого писателя Артема Веселого, расстрелянного в 37м году. Он провел детство в детском доме, затем поступил в училище. Папа любил Леву, как сына, он нашел в нем благодарного слушателя и ученика. Лева часто бывал у нас в доме, а летом, в каникулы, жил у нас. Вечерами они с папой подолгу беседовали о литературе, искусстве и просто о жизни. Папа заразил Леву вирусом книгособирательства; впоследствии Лев Николаевич собрал прекрасную, очень обширную библиотеку художественной литературы. Приход Левы к нам домой был всегда праздником, мы, дети, висли на нем, приставали, пытались вовлечь его в наши шумные игры, мы его очень любили. Глядя в окно квартиры и видя идущих строем курсантов речного училища, я радостно кричала: «Смотрите, сколько Левочков идет!»

Лева был беззаветно предан отцу на протяжении всей жизни. Стоило отцу позвонить Леве, и он незамедлительно приходил, всегда готовый помочь, и всегда с доброй застенчивой улыбкой на лице. Любовь к Леве потом распространилась и на Женечку, его жену Евгению Андреевну, и на остальных членов этого доброго, жизнерадостного семейства.

У отца было много друзей из оперного театра, из филармонии и консерватории. Дома часто собирались веселые компании, были и шумные застолья. Как состав приглашенных, так и угощение тщательно продумывались и обсуждались с мамой, которая была ответственной за кулинарную часть. Гости подбирались так, чтобы им было интересно друг с другом. Часто звучал рояль, и пелись романсы. У отца был хороший тенор (в юности он закончил два курса консерватории по классу вокала), и он с удовольствием пел под фортепианный аккомпанемент когото из гостей. Каждый раз на следующий день мы выясняли, кому было веселее всех. Это делалось так: у нас пол был деревянный, и на нем оставались следы от каблуков, от дамских туфель – тогда в моде были «гвоздики». Кто больше всех веселился, тот больше всех на полу оставлял следов от «гвоздиков». Вот и было видно, что больше всех смеялась «Адочка», как ее называли мои родители, – Адель Наумовна Цфасман, концертмейстер филармонии, очень жизнерадостная и громкая.

Но настоящим его героем и идеалом был «брат Женька». Он был двоюродным братом и самым любимым папиным родственником. Женька был веселым, жизнерадостным, шел по жизни легко, получая от нее максимум удовольствия. «Брат Женька» обладал качествами, которые отцу больше всего нравились в людях: он был физически сильным, смелым и благородным. А самое главное – он был необыкновенно талантлив во всем, за что бы он ни брался. Когда отец учился в Бакинском университете, Женька приехал в Баку и тоже поступил на восточный факультет. К тому времени Женька успел поучаствовать в Гражданской войне, повоевал в Таджикистане и свободно говорил потаджикски. Отец не считал себя плохим студентом, но когда приехал Женька, он понял, что такое настоящий талант. Профессора университета просто боготворили Женьку: он все схватывал на лету. За один семестр он выучил персидский язык, но, проучившись в университете год, уехал – ему стало скучно. Потом Женька стал кадровым военным, танкистом, прошел всю войну. Однажды он неожиданно приехал в Горький (он всегда приезжал неожиданно) с шестимесячной дочкой. Про мать девочки мне не говорили, неизвестно, где она была. Но Женька, по словам мамы, был очень трогательным и заботливым отцом. Через несколько дней они уехали. Ему отец посвятил одно из своих четверостиший:

Сиянье славы, пурпур багряницы

И мудрости высокие страницы

Мой брат отверг и предпочел всему

Глоток вина и поцелуй блудницы.

К своему финалу Женька пришел в уверенности, что нашел для себя смысл жизни в ловле жереха. Он уехал из Москвы и последние годы жил в Поленове, где и похоронен на берегу реки.

Если говорить о жизни отца в целом, то самым близким и преданным другом была для него жена, наша мама. Он всегда говорил о ней со слезами восхищения и неустанно повторял, что единственное, с чем ему в жизни бесспорно повезло, так это с женой. Отец очень любил рассказывать о том, как они с мамой познакомились. Это было на теннисных кортах: шли какието соревнования, и мама в них участвовала. Папа уже обратил на нее внимание, и вдруг объявляют, что играют в паре Эрзютова и Эрзютов. Папа сразу сник: он не знал, что это мамин брат. Но в этот же день, после соревнований, балетмейстер оперного театра Александр Заровский, который тоже увлекался теннисом, познакомил их. Недоразумение с братом выяснилось, и папа начал «осаду». По его словам, он сразу понял, что это и есть она, его судьба. Ухаживал он красиво, с цветами, конфетами и премьерами. Мама была на семь лет моложе его и полагала, что праздник будет вечным. Но ее ждала совсем не легкая жизнь. В советское время, когда творчество отца было зажато нелепыми идеологическими ограничениями, мама сумела дать отцу другую свободу, которая в некоторой степени компенсировала его творческую несвободу. Это давалось ей ценой жертвы с ее стороны. Мама создавала ему оптимальные по тем временам условия. Это было нелегко: мы жили в двух комнатах коммунальной квартиры с соседями, с печками, с керосинками. Одна комната была полностью папина, там были его книги, там было его маленькое царство. Вторая комната была «женской половиной». Нас там было четверо: мама, бабушка, моя сестра Агния и я. Печки топила мама, у отца это плохо получалось.

Иногда папа колол дрова и очень гордился, если ему удавалось попасть топором по полену, мама же делала это с легкостью.

Папу никогда не стесняли в возможности покупать книги – это было частью его жизни. У него была прекрасная библиотека, которую он полностью собрал сам и очень ей гордился. Он считал, что у него одна из лучших в городе библиотек по искусству и, наверное, по тем временам это так и было. Он совершал почти ежедневные «пробежки» по книжным магазинам, где его знали все продавцы и откладывали для него все дефицитные книги по искусству. Приобретение новой книги для отца всегда было событием, которому он радовался, как ребенок. В своем море книг он прекрасно ориентировался, мгновенно мог найти нужную и знал, в какой книге или брошюре содержится необходимая для него или нас информация.

Мама никогда не забирала у отца всю зарплату, как иные жены, чтобы потом каждый день давать рубль на обед. Он имел определенную свободу в тратах. Отец был гурманом и часто обедал не дома, а в ресторане. Это называлось «пообедать в городе». Бывало, мама, убегая на очередные соревнования, говорила отцу: «Маркушенька, пообедай, пожалуйста, сегодня в городе». И папа отправлялся в ресторан, иногда брал меня с собой. Вот это был праздник! Лучшая в городе кухня была тогда в ресторане «Москва». В те времена публика там была интеллигентная, папа встречал много знакомых, театральных критиков, актеров, режиссеров. Это был особый мир, особая атмосфера, умные безалкогольные разговоры, мне очень нравилось чувствовать свою сопричастность.

Родители были очень разными: отец – интеллигент, интеллектуал, для которого физический труд был совершенно неорганичен, и мама, умевшая буквально все – и покрасить полы, и заштукатурить стену, и мгновенно приготовить обед. У нас дома существовала такая шутка: когда мама чинит электричество, папа держит свечку. Папу восхищало в маме абсолютно все: и ее внешность, и то, что мама преподавала электротехнику в речном училище, и ее национальность. Он очень гордился тем, что мама была наполовину эрзя. Папа настоял на том, чтобы мама после замужества оставила свою удивительную колоритную фамилию – Эрзютова.

Но предметом особой гордости для отца были мамины спортивные достижения – мама была чемпионкой России по теннису. В доме царил культ тенниса, это был любимый вид спорта и отца, и мамы. В теннис играла вся семья, и уклониться от тренировок нам, детям, было просто невозможно. Теннис – была наша обязанность, наш стиль жизни, а для мамы – сама жизнь. Она часто ездила на соревнования, чему папа никогда не препятствовал. Позже он мне рассказывал, что всегда опасался, что мама на соревнованиях встретит высокого, стройного голубоглазого блондина (папа был невысокий брюнет). Папа очень любил сам играть в теннис, всегда брал с собой на гастроли и в отпуск теннисную ракетку и находил себе партнеров для игры. Мама тоже добросовестно играла с ним, конечно, не в полную силу, и он очень гордился, если ему удавалось выиграть у нее сет.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что у них был очень органичный и прочный союз, основанный на любви, уважении и полном доверии. Я не помню, чтобы они когданибудь ссорились и повышали друг на друга голос. Наверное, у них были разногласия, но мы, дети, об этом не догадывались. Во многом это была заслуга отца – он был очень тактичным человеком, не любил говорить неприятное, предпочитал промолчать и уйти в свою комнату.

А там был его мир, его тихая обитель. Папа очень много читал. Книги давали ему возможность компенсировать то, чего он был в жизни лишен в силу разного рода обстоятельств. Он всегда мечтал о путешествиях, но в Грецию его не пустили, Испания и кругосветное путешествие тоже остались мечтой. Свою жажду дальних странствий он удовлетворял чтением книг. Он знал флору и фауну всего мира. Не видя воочию ни одного из прославленных западных соборов, прекрасно знал и очень любил архитектуру.

У отца была большая библиотека исторического романа. Он собирал ее, когда работал в театре, так как считал, что именно историческая канва, облаченная в художественную форму, должна помочь режиссеру ощутить дух времени и верно воссоздать в спектакле историческую обстановку.

У него было особое отношение к Востоку. Его любовь к восточной поэзии, восточной мудрости, восточному искусству можно отчасти объяснить его специализацией по художественной культуре Востока, полученной в университете. Сыграли свою роль и годы детства и юности, проведенные на Кавказе. Он высоко ценил персидскую поэзию, и Саади, и Хафиза, и Фирдоуси, но особо выделял Омара Хайяма, который был его любимым поэтом. Он знал практически всего Хайяма наизусть и некоторые четверостишья часто цитировал:

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало.

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

И собственную поэзию он любил стилизовать под Хайяма:

Мой милый друг, тебе признаюсь прямо:

Я не Хайям, грешу лишь под Хайяма.

Но кара за грехи недалека:

Стихи корзина ждет, поэта – яма.

Еще одним увлечением отца была кулинария. В его библиотеке было 300 кулинарных книг, и он очень любил готовить экзотические национальные блюда. Както летом, когда я еще училась в школе, меня оставили на папино попечение на целый месяц. Я читала запоем Голсуорси, а папа готовил мне всякие диковинные яства: вареники с вишней, румынские творожники – «папанаши», болгарскую окрошку «таратор». Он и сам любил свою стряпню, аппетит у него всегда был отменный; он называл себя «великий жрец».

Политические убеждения отца так и остались для меня тайной. Он был очень осторожным человеком, так как многих друзей потерял в тридцатые годы. Он боялся за свою семью, поэтому никогда открыто не высказывался, даже в своих дневниках. Если чтото казалось ему опасным, он говорил: «Это чревато» или «Это хорошо, но подсудно», – и дальше эту тему не развивал. Но он никогда не шел на компромисс с властью, с режимом. Например, он никогда не стремился к вступлению в КПСС, хотя ему и предлагали. Тогда было в ходу такое словосочетание, которое пускали в ход на выборах – «нерушимый блок коммунистов и беспартийных». Вот он и говорил: «Я осуществляю блок!» Изза того, что он был «блок», а не «член», у него и возникали многие проблемы. Ему приходилось гораздо сложнее добиваться того, чего он хотел в режиссерской работе. В тот период главный режиссер обязательно должен был быть членом КПСС.

В филармонии отцу было легче, хотя его раздражала та словесная идеологическая шелуха, которую он должен был говорить. Тогда требовался «прошнурованный экземпляр», то есть напечатанный текст лекции, утвержденный компетентными инстанциями и прошнурованный – чтобы ни листочка ни убрать, ни добавить. У нас их много сохранилось – этих официальных версий его лекций. И зачастую в зале сидела стенографистка, которая записывала за ним все, что он говорил (именно в это время появился афоризм «искусствовед в штатском»).Ему очень трудно было держаться в рамках дозволенного, это стесняло его творческие возможности, и он нарушал эти рамки. Иногда его вызывали в обком для неприятных бесед. Он ходил, объяснялся, понимая, что доказывать чтолибо бесполезно, следовал заповеди своего любимого Хайяма:

С той горсточкой невежд, что нашим миром правят

И выше всех людей себя по знанью ставят,

Не ссорься. Ведь того, кто не осел, тотчас

Они крамольником, еретиком ославят.

Еще одной особенностью отца, которая выдавала его отношение к происходящему, было то, что он не выносил постоянно включенного радио, с бесконечными «последними известиями» и рассказами о трудовых победах. При самых близких друзьях он позволял себе произносить такие афоризмы – грустные, но остроумные: «Через клизму к социализму», или: «Я верю, что коммунизм будет, но не верю, что это будет хорошо». Жаль, что ему не довелось жить при крахе коммунистической идеи – он бы это оценил.

Старость отец встретил мудро и покорно, следуя закону жизни, сформулированному более тысячи лет назад Хайямом:

Хоть сотню проживи, хоть десять сотен лет,

Придется всетаки покинуть этот свет.

Будь падишахом ты иль нищим на базаре. –

Цена тебе одна: для смерти санов нет.

Жизнь вместе

В.И. Эрзютова (жена)

Мы встретились с Марком Марковичем осенью 1936 года. Это было в Горьком – на стадионе, где я участвовала в соревнованиях по теннису. Тогда я уже занимала первое место в СССР в парном разряде.

Один мой знакомый – Александр Заровский – както попросил меня потренировать режиссера оперного театра. И вот передо мной оказался Марк Маркович Валентинов.

На меня сразу же произвела впечатление его манера обращения, его необычайная воспитанность. Как теннисист он играл неплохо, игра у него была, как мы говорим, «поставлена». Я спросила, кто же ставил ему игру. Оказалось, что один известный теннисист, мастер спорта из Риги, сосланный в Саратов. Мне все стало ясно, и я почувствовала расположение к этому человеку.

После тренировки мы сели отдохнуть на ступеньках стадиона и разговорились. Потом пошли прогуляться. Гуляли довольно долго и, наконец, вышли на Откос. Здесь Марк Маркович неожиданно предложил мне сходить в художественный музей. Я согласилась. Мы вошли, стали смотреть картины, и тут мой спутник, о котором я знала только, что он режиссер оперы и «теннисист с поставленной игрой», поразил меня своей невероятной эрудицией – так много он знал об искусстве и о художниках, и столь многое мог рассказать об этом.

В следующий раз мы пошли в театр. Там Марк Маркович познакомил меня с Михаилом Петровичем Званцевым и его семьей. Это были замечательные люди. Михаил Петрович вскоре стал фактически нашим сватом, то есть содействовал нашему браку. Ухаживал мой будущий муж прекрасно, галантно. Мы часто бывали в театрах, он дарил мне цветы и конфеты, водил в рестораны.

Впоследствии Марк рассказывал мне, что Михаил Петрович ему прямо сказал: «Маркуша, Вы компрометируете молодую девушку таким настойчивым ухаживанием, не делая ей при этом предложения».

И вот однажды, когда мы с Марком Марковичем выходили из ресторана, он признался мне в любви. Мне показалось, что это оттого, что он был чуть навеселе, и я шутя ответила ему: «Идитека спать!». Но Марк Маркович продолжал свои ухаживания, говорил мне, что не может жить без меня, – и постепенно я поняла, что влюбилась в него.

Но както раз, во время очередной прогулки, он вдруг совершенно неожиданно сказал: «А Вы знаете, у меня двое детей!». Я остолбенела и долго находилась в этом состоянии. Вечером у меня был разговор с мамой. Я плакала, не знала, что делать, как теперь поступать, как я должна относиться к человеку, который меня любит, и которого я тоже люблю.

Моя мама была мудрой женщиной. Тогда вечером она сказала мне: «Знаешь, Веруша, в жизни всякое случается. Мне он внушает доверие. Ты его действительно полюбила?» Я ответила, что раньше никогда и ни с кем мне не было так хорошо и так интересно. И мама мне посоветовала: «Тогда выходи за него. Только учти, что его дети могут стать и твоими детьми, если чтонибудь случится с их матерью».

Я не встречалась с Марком Марковичем примерно неделю и в конце концов поняла, что тоже не могу без него жить. И тогда я ответила на его предложение согласием.

Мы зарегистрировали наш брак 11 января 1938 года. Это происходило, как тогда было принято, без всяких колец, без подвенечных нарядов, что считалось буржуазным излишеством. Мы просто встретились перед работой и пошли в загс, где нас без всяких испытательных сроков сразу зарегистрировали.

В загсе, когда мы ждали своей очереди, у меня состоялся знаменательный разговор. Одна старушка, которая пришла зарегистрировать смерть своего мужа, спросила меня: «Ты, милая, замуж выходишь?» Я удивилась: «А что?» «Это хорошо, – сказала она, – но только помни: женщина должна подчиняться мужу, прощать его и холить. Тогда и будет все хорошо». В своей жизни я, в основном, следовала этому совету, и потому мы дожили до «золотой свадьбы», и наш союз, я считаю, был очень счастливым.

Сразу после регистрации брака каждый из нас пошел на свою работу: Марк Маркович – в театр, я – в речное училище.

Свадьбу мы праздновали дома у Марка Марковича – в коммунальной квартире из четырех комнат; две из них принадлежали его семье. В одной комнате жила его мама Александра Анатольевна, в другой же поселились мы. На свадьбу пригласили друзей – Сергея Антоновича и Софью Антоновну Карповых и Званцевых.

Мы жили в полном согласии. Муж буквально носил меня на руках. Я не могу вспомнить, чтобы он мне в чемто отказывал. Правда, и мои желания были, как я думаю, умеренными и разумными. И уж во всяком случае, он никогда не был против моих занятий спортом.

Вскоре нам дали собственную квартиру на улице Минина – в тогдашнем Доме актера. Там в 1941 году у нас родилась первая девочка – Агния. Я работала тогда в речном училище. Это был, можно сказать, мой второй дом. Я была там преподавателем и вела не очень обычный для женщины предмет – курс общей радиотехники. Но тогда техникой с восторгом увлекались многие, весь народ следил за ее успехами. А Марк Маркович продолжал работать режиссером в оперном театре. Он очень любил это дело и был настоящим знатоком и специалистом, можно сказать, – человеком театра.

Туда же приехал после окончания театрального института Борис Александрович Покровский, великий режиссер. Марк Маркович в него просто влюбился. Мне вспоминается его постановка оперы Серова «Юдифь»: когда открылся занавес, зал весь замер, а затем взорвался бурными аплодисментами.

Марк Маркович ставил спектакли с большим успехом. Както так получилось, что после нашей свадьбы в Горьковском оперном театре, как серия, прошли оперы на украинские сюжеты – веселые и жизнерадостные. Мне казалось, что счастье нашей с ним жизни выплеснулось на сцену.

И у меня тоже были большие успехи – в спорте: в 1949 году я выиграла первенство России по теннису. Марк Маркович очень за меня радовался, и мой приз – хрустальный кувшин с серебряным ковшом – занял место в его кабинете.

Но постепенно ситуация стала меняться к худшему. Это началось с того, что в оперном театре, вместо прежнего директора Николая Васильевича Сулоева, назначили новое руководство. Марк Маркович почувствовал, что он оказался не ко двору, и перевелся в Куйбышев. Это произошло в 1947 году, у нас уже было двое детей – шестилетняя Агния и трехлетняя Ксения. В этом городе наша жизнь усложнилась и ухудшилась. Правда, тогда всем было тяжело: послевоенные годы, разруха. В Куйбышеве у нас не было ни приемлемой квартиры, ни настоящей работы (у меня). Негде было и тренироваться. В куйбышевском театре Марк Маркович поставил четыре спектакля, которые шли с большим успехом.

А тем временем в горьковском театре актеры и вернувшийся на короткое время директор Сулоев просили Марка Марковича вернуться. Мы оба были этому несказанно рады. В Горьком жила моя мать, там было мое любимое речное училище, мой брат – тоже теннисист; мы и выступали на соревнованиях в паре с ним. Наконец, там был мой стадион «Водник».

Но наступил 1950 год. В Советском Союзе развернулась очередная политическая кампания – против «безродных космополитов». Работать в театре стало нелегко, под подозрение попали очень многие произведения западных композиторов. Очень усилились идеологические придирки, всевозможный контроль – и за текстами, и за музыкой, и за режиссурой. Нужно было все время думать, что говоришь, кому говоришь, как говоришь. Многих тогда репрессировали.

Квартиру нам дали в деревянном доме на улице Ошарской. Его сейчас уже нет, давно снесен, а тогда подразумевалось, что это отдельная трехкомнатная квартира. На деле же – коммуналка: одну из комнат занимала сварливая соседка.

Немного утешал сад. Марк Маркович очень любил цветы и разводил их не один год, пока мы жили в этом доме. Но у него все усиливалась усталость, и постепенно, через несколько лет Марк Маркович пришел к решению уйти из театра.

В 1957 году он перевелся в филармонию. А вскоре сломали и наш дом. С одной стороны, нам хотелось уехать из старого дома с его печным отоплением, керосинкой. Но с другой – не устраивало предложение получить квартиру на городской окраине. Помогли артисты, которые всей компанией пошли к председателю горисполкома и стали хлопотать о предоставлении Марку Марковичу квартиры поближе к центру, к месту работы. Марка Марковича всю жизнь любили люди. Ему помогали очень многие, и рассказывать об этом можно долго.

Ну, потом мы еще не раз переезжали. Каждый раз переезд превращался буквально в катастрофу. Это изза книг: у Марка Марковича их было множество.

Последние годы жизни Марка Марковича прошли на улице Загорского, где мы жили со своими детьми. После того как Марк Маркович перестал работать, у него остались только книги, дети и внуки.

Но без любимой работы жить ему было не так интересно…

Воспоминания о моем отце

А.М. Валентинова (дочь)

Когда хоронили нашего отца – Валентинова Марка Марковича, один из его близких друзей сказал: «Сегодня ушел от нас последний из Могикан». Много теплых слов было сказано в его адрес, но эту фразу я помню всегда, так как согласна с этим полностью.

Сам папа вызывал у меня и моего братаблизнеца Марка возвышенные чувства. Не знаю, с чем это связано, ведь мы не жили с ним вместе, но думаю, что, скорее всего, с воспитанием. Ведь любой положительный поступок, любую положительную черту, проявленную нами, мама всегда соединяла с именем отца. Давали ли мне ведущую роль в какомто празднике, или брат занимал призовое место в олимпиадах – мама усматривала в этом наследственность, полученную нами от отца.

А нам наш папа всегда казался самым лучшим, самым красивым, хотя был он невысокого роста, не очень складного сложения. Но восхищали его манеры, его умение слушать собеседника, приветствовать знакомого на улице, даже готовить обед – все было проникнуто какойто утонченностью, аристократизмом, благородством. В то же время он был удивительно прост, доступен, деликатен.

Во время его приезда к нам в Саратов, он во всем старался помочь, даже с нами, детьми, готовил обед. Как же все у него получалось красиво. Он, как заправский повар, надевал фартук, перекидывал через плечо полотенце и «колдовал» над плитой, при этом напевал свою любимую песню «Жил на свете капитан». Мы с братом были в восхищении и старались ему подражать.

А когда я была уже взрослой, нам пришлось провести некоторое время в Горьком вдвоем. Каждое утро папа приносил в мою комнату свежие цветы из своего маленького садика, ставил их в красивую вазу и говорил: «В доме, где молодая девушка, должны быть обязательно цветы».

Както, в один из его приездов в Саратов, мы гуляли с ним в городском парке под названием «Липки». Вдруг к нам подошел незнакомый мальчик лет двенадцати и спросил: «Это Вы играли в фильмах «Мы в цитадели» и «Возраст любви»? Папа улыбнулся своей открытой, детской улыбкой и ответил: «Нет, это были другие актеры, но мне уже говорили, что я на них похож».

Все это было сказано очень просто, очень доброжелательно. Так же просто он вел себя и с нашими друзьями. Мы были уверены, что в любой ситуации папа нас поймет и встанет на нашу защиту.

Так, когда папа приехал на мою свадьбу и услышал от меня, что я разочарована в своем женихе и не хочу выходить замуж, хотя свадьба должна состояться на следующий день, и все к ней готово, воскликнул: «Да кто же тебя заставляет, доченька?!»

У меня сердце забилось с большой благодарностью и любовью за такое понимание. И хотя свадьба не расстроилась, но откровенный, доверительный разговор с папой успокоил меня.

Нам не суждено было жить вместе с отцом, но мы всегда чувствовали его присутствие, внимание к нам, участие в нашем воспитании. Я же переписывалась с ним всю свою сознательную жизнь. Он был не только отцом, но нашим другом, единомышленником, партнером по интересам. Мой брат Марк стал коллекционировать брошюрки «Советский воин» с классическим литературным материалом, собирал почтовые марки. Как только папа об этом узнал, сразу же подключился, и в каждом письме был вложен пакетик с марками интересных экземпляров. А мне он присылал собственные рисунки цветов, костюмов народов мира. Когда же мы с Марком захотели учиться играть на скрипке, он с оказией прислал нам настоящий инструмент. Во время войны было трудно не только приобрести инструмент, но даже переслать его. А папа сумел это сделать. Его коллеги плыли по Волге в Астрахань на гастроли, вот онито и завезли нам подарок в Саратов.

Судьба забросила меня с мужем, военным врачом, на Дальний Восток. Но и дальность расстояния не разлучили меня с папой. Он попрежнему писал ласковые, нежные письма, радовался рождению внучек, подбирал для них имена. А когда они подросли, он так же, как когдато в детстве для нас, посылал им книги, соответствующие их интересам.

И сейчас моя старшая дочь Людмила, руководитель изостудии, использует в своей работе книжки по городецкой росписи, подаренные дедушкой. А в библиотеке моей второй дочки, Марианны, биолога по образованию, хранятся и применяются как интересный материал на уроках редкие книги по биологии.

Еще одно качество роднило нас с папой – это любовь к животным. Он восхищался кошками, считал их самыми разумными существами и говорил: «Если бы я был богатым человеком, я бы обязательно открыл для бездомных кошек приют». У него была любимая красавицакошка Муся, он по утрам делал с ней зарядку. Его очень интересовала жизнь животных в нашей семье. У нас была собака колли Дана. Мы всей семьей переехали из Хабаровска в Калугу, и папу очень беспокоило, как мы решили вопрос с собакой. При встрече с внучками он осторожно спросил:

– А вы оставили Дану в Хабаровске?

– Что ты, дедушка, мы привезли ее с собой на самолете!

Папа так и просиял: рад был, что не ошибся в нас.

Вспоминаю и такой случай. В своем письме на Дальний Восток он передал мне привет от одной моей знакомой – Мирры Свердловой. Оказалось, что она пришла к нему домой как корреспондент брать у него интервью и, увидев у него на столе мою фотографию, спросила, кто это. Папа с гордостью ответил, что это его старшая дочь Анна. Мирра меня хорошо знала, так как мы в Саратове учились в одной школе, и передала мне привет. Папа понимал, что мне, так далеко живущей от родного дома, будет приятно получить привет из детства и не забыл передать его. И так было во всем. Советы папы, рекомендации, его заботу, восхищение нами, его детьми, я ощущала всю жизнь

«Homo dicens»

А.Н. Донин

Перед моими глазами стоит небольшая старая книга в черном шагреневом переплете, с пожелтевшими страницами. У нее нет титульного листа, но я знаю, что автор – Виктор Коломийцев, и она написана о музыкальной драматургии Рихарда Вагнера. На первой странице стоит овальный фиолетовый штамп вроде библиотечного (но не библиотечный); внутри овала идут слова: «Марк Маркович Валентинов младший, режиссер оперы».

Шли пятидесятые годы. Я был сильно увлечен музыкой Вагнера, но не мог достать никакой литературы о его творчестве, и Марк Маркович дал мне почитать книгу Коломийцева из своей личной библиотеки. Он работал тогда лектором Горьковской филармонии.

Однако впервые я увидел Марка Марковича несколькими годами раньше, на сцене оперного театра, где он ставил «Бориса Годунова». Я учился в хоровой капелле мальчиков, и нас – человек пятнадцать капелланов – пригласили к участию в спектакле в качестве хористов в двух первых картинах пролога. Нам даже платили за это, и то был мой первый заработок, а шел мне одиннадцатый год.

На репетициях Марк Маркович к нам не обращался. Все, что нужно, говорил хормейстер, руководивший нами. Мы изображали в первой картине поводырей слепых калик перехожих, а в сцене коронации представляли детей из народа, славящих царя.

Мне запомнился один незначительный эпизод. Во время репетиции первой картины, когда народ у стен монастыря умоляет Бориса заунывным пением принять царский венец, одна из хористок, одетая, как и все остальные, в темную одежду до полу и с огромным платком на голове, подошла к невысокому человеку в синем цивильном костюме, со щеточкой темных усиков и спросила:

– Марк Маркович, здесь мне выйти вперед?

– Да, да, – ответствовал он, – вот сюда на три шага, а потом стойте здесь. – И он показал, где.

Почемуто из всех репетиций мне запомнилась эта маленькая сценка. Впечатление от нее слилось с атмосферой театра – с глухим стуком шагов по деревянному настилу сцены, с запахом краски, клея и скипидара (он всегда стоял за кулисами), с огнями рампы и боковых фонарей. Как ни странно, музыка была сама по себе, ни с чем этим не связана, – прекрасная музыка Мусоргского. Я долго помнил ее наизусть.

Однако, почему же мне так врезались в память эти несколько слов оперного режиссера, к тому же, относящихся не ко мне? Что в них было особенного? Вспоминая и размышляя об этом сейчас, я прихожу к одному ответу: артистизм и высочайшая интеллигентность Марка Марковича Валентинова. Они были во всем – в походке, в жестах, в выражении глаз, в наклоне корпуса к собеседнику, но главное – в голосе. Интеллигентным был и тембр (хотя, как это тембр может быть интеллигентным, я не понимаю), и интонации, и дикция, и общее выражение. Создавалось ощущение, что перед тобой собеседник интересный, внимательный, даже вдумчивый, и относящийся к тебе с огромным уважением. А может быть, Марк Маркович был харизматической личностью?

Позднее, когда я общался с Марком Марковичем много и часто, мы говорили и об интеллигенции. Один раз он сказал: « Ну, какой же я интеллигент? Интеллигент должен знать три языка, я же не знаю ни одного. Так, полуинтеллигент…»

В другой раз был рассказан анекдот:

«Английский студент спрашивает профессора, что необходимо, чтобы стать интеллигентом. «Это очень просто: нужно всего три диплома». Студент, в радостном изумлении: «Значит, я должен окончить три факультета? Всегото пятнадцать лет? И действительно, просто!» – «Боюсь, мой юный друг, Вы меня не совсем правильно поняли. Три диплома – это ваш диплом, диплом вашего отца и вашего деда».

После этого анекдота я впал в уныние, ибо и одногото диплома я не имел. Но сегодня я не упускаю случая рассказать его студентам или школьникам.

Второй раз – после репетиции «Бориса Годунова» – я увидел Марка Марковича в 1959 году на концерте школьного абонемента в филармонии.

Это была, конечно, старая филармония с прекрасным колонным залом. Сейчас в этом здании находится театр кукол. На эстраде я увидел человека, читающего лекцию перед концертом, и узнал в нем Марка Марковича, только усов у него уже не было. Лекция длилась довольно долго. Помню, Марк Маркович говорил тогда о «великом подвиге Глинки». В перерыве я увидел его в фойе и рискнул подойти:

– Марк Маркович, вы меня, конечно, не помните?

– Здравствуйте, юноша, чтото знакомое есть, но…

Я рассказал ему о капелле и об участии в постановке «Бориса Годунова», и мы разговорились. Удивительно! Совершенно незнакомый, чужой мне человек беседовал со мной долго, охотно и дружелюбно. Такого со мной не бывало – ни в школе, ни в кругу знакомых нашей семьи.

– А где ваши усы? – спросил я.

– Они поседели и стали похожи на зубную щетку. И я их сбрил.

Как мне теперь кажется, в разговорной речи Марка Марковича было нечто общее с языком, то есть с писательской манерой, Ю.К. Олеши. Может быть, так оно и было, – ведь они оба происходили с юга и принадлежали к одному поколению.

С тех пор каждый раз, когда я бывал на филармонических концертах, я не упускал случая подойти к Марку Марковичу и поговорить с ним хоть о чемнибудь. Над этим немало смеялись мои друзья. Хотя я и сейчас не понимаю, что в этом было смешного. Разве то, что он стал звать меня Шуриком.

Я любил музыку больше всего на свете, хотя и не стал музыкантом, и для меня было истинным наслаждением не только слушать ее, но и говорить о ней – со знающим человеком и превосходным собеседником. Марк Маркович весьма охотно рассказывал мне, да и не мне одному, об «Ундине» Чайковского и об отношениях Листа с «Могучей кучкой», о «Чаконе» Баха и о том, какова разница между челестой и глокеншпилем, а также обо многих других вещах.

Кроме Марка Марковича, филармонические концерты вели В.Г. Блинова, О.В. Соколов (ныне профессор консерватории) и некоторые другие, но при всех их достоинствах, сравниться с Марком Марковичем, именно как с лектором, было невозможно.

В конце пятидесятых годов начались летние общедоступные симфонические концерты на эстраде Волжского откоса (теперь они проходят в Кремлевском концертном зале). Почти всегда их вел Марк Маркович, с невероятной доходчивостью и без малейших упрощений доносивший до слушателей дух музыки Брамса и Шостаковича. Бетховена и Рахманинова, Мусоргского и Берлиоза, Калинникова и Равеля. Эти концерты по примеру знаменитого американского дирижера Леопольда Стоковского придумал и сумел организовать тогдашний главный дирижер Горьковской филармонии И.Б. Гусман. Оркестр играл при нем достаточно хорошо (хотя мне больше нравился второй дирижер – С.Л. Лазерсон). Но сейчас речь не об этом: я хочу сказать, сколь много потеряли бы эти концерты, собиравшие на Откосе до нескольких тысяч слушателей, без выступлений Марка Марковича, без его «разговорного жанра»! Они и потеряли – сейчас, когда его нет.

А ведь он даже не имел музыкального образования – по крайней мере, консерваторского! По его словам, както при приеме на работу его спросили довольно пренебрежительно: «Вы ведь окончили какойто университет?» – «Не какойто, а советский, – наставительно ответил Марк Маркович, чуть издевательски протянув «е». – Я – историк», – добавил он деловито.

И все же, видимо, какое то музыкальное образование у него было: однажды он вспомнил мимоходом: «Когда мы юношами с МеликПашаевым читали партитуры…» (А.Ш. МеликПашаев был известным советским дирижером, работавшим в Большом театре).

Выступления Марка Марковича перед концертами чудесным образом сочетали глубокое проникновение в суть музыки с ясным изложением и образноэмоциональной выразительностью речи. Мне кажется, что в этом он нисколько не уступал, например, Ираклию Андроникову. Более всего мне запомнились выступления Марка Марковича перед Реквиемом Моцарта и симфониями Чайковского, особенно Шестой, его комментариями к «Шахерезаде» РимскогоКорсакова и Второй симфонии Бородина, скрипичному концерту Брамса и увертюре «Эгмонт» Бетховена.

О Брамсе он особенно любил говорить и както сказал мне: «Этот композитор непостижимым образом умел сочетать классическую форму с романтическим духом своей музыки. Как это ему удалось, для меня загадка».

Вместе с тем, Марк Маркович так же ответственно и серьезно относился к случайным вопросам совершенно незнакомых людей, приходивших на концерты. Помню, както раз он около получаса чтото рассказывал даме средних лет, сидя на банкетке в фойе филармонии. Проходя мимо, я услышал: «…я долго не понимал Третью симфонию Чайковского. Никак! И только недавно, услышав ее снова в который раз, я почувствовал: эта музыка погайдновски прозрачная, пошубертовски изящная…»

Так же образно и ярко он говорил о Пятой симфонии Шостаковича и фортепианном концерте Грига, об увертюрах Мендельсона и вальсах Иоганна Штрауса, об искусстве Давида Ойстраха и Леонида Когана, об особенностях дирижерского мастерства Мравинского и Кондрашина. Я думаю, что для нашего города Марк Маркович сыграл ту же роль, что для Ленинграда Соллертинский.

С тем же знанием дела он мог говорить об испанской драматургии и «Фаусте» Гете, о живописи Брака и Пикассо и, что уже совсем удивительно, о фольклоре разных народов, например, чехов, сербов, болгар. Видимо, память у него была редкостная.

Знал он (и использовал!) и русский фольклор, причем часто это были очень мало кому известные пословицы или сказки. Помню, в бетховенском абонементе был объявлен Тройной концерт для фортепиано, скрипки и виолончели с оркестром, но исполнить его все никак не получалось – нужно ведь было собрать сразу трех исполнителей высокого класса. Наконец, чуть ли не год спустя, концерт состоялся; играли Евгений Малинин, Эдуард Грач и Михаил Хомицер. Марк Маркович, объявляя концерт, извинился за длительную задержку и привел в оправдание филармонии следующую пословицу: «Не дал я тебе яичко в Христов день – так на тебе яичко в Петров день!» И столь подчеркнутая «фольклорность» его выступления ничуть не помешала восприятию музыки Бетховена, написанной в иной культурной традиции.

Комуто может показаться, что я леплю некий идеальный образ. Это не так. В Марке Марковиче было довольно ядовитости. При случае он мог больно «ушибить словом». Впрочем, до сарказма дело доходило редко, чаще он бывал ироничен. Вот два его энергичных высказывания по поводу антиэстетических явлений.

Както раз на дневном концерте на Откосе некий пьянчуга, стоя сбоку от эстрады, то есть на виду у всех, стал с шумом извергать содержимое своего желудка. «Это выглядело очень не лучезарно, – говорил потом Марк Маркович. – Скотство!»

В другой раз там же двое пьяных чтото орали, стараясь перекричать оркестр. Их, конечно, вывели и даже, помнится, вызвали милицейский мотоцикл. Я спросил Марка Марковича, что он об этом думает, как вообще такое возможно. «Да, базлали, как козлы, – ответил он и добавил: – Скотство!»

Данное слово он употреблял довольно часто – иногда даже по адресу городских властей, мешавших по идеологическим соображениям исполнению новаторской музыки. Ударение в слове «скотство» Марк Маркович делал на последнем слоге, и оно звучало так тяжело и выразительно, что у многих ругань не выглядела бы такой эффективной даже при исполнении табуированной лексики.

К этому добавьте выражение лица: Марк Маркович выдвигал вперед нижнюю челюсть, губы соприкасались только посередине, под носом, тогда как углы рта приоткрывались и вздрагивали, как презрительно раздуваемые ноздри, глаза жесужались.

Постепенно я стал замечать, что это выражение появлялось на лице Марка Марковича все чаще. Были ли к тому личные причины, я не знаю, но об одной причине более общего свойства догадываюсь: он был тяжело разочарован, хотя, как правило, молчал – разочарован тем, во что перешла «хрущевская оттепель». Втихую возрождался сталинизм, а об «отце народов» Марк Маркович высказывался очень определенно. Один раз он назвал его кровожадным чудовищем, другой раз удавом. Впрочем, все это никак не влияло на его блестящую деятельность лектора.

Еще в конце пятидесятых годов, когда летние концерты на Откосе только входили в силу, там начал появляться некий молодой человек, почти мальчик, в белой рубашке, который приезжал на концерты на велосипеде и слушал оркестр стоя, не выпуская из рук руля. Он тоже много общался с Марком Марковичем, и я спросил, кто это. «А, это Олег», – ответил Марк Маркович, как будто этим все объяснялось. Позже я познакомился с «мальчиком с велосипедом». Фамилия его была Халошин (много лет спустя он ее переменил). Он учился в университете и уверял, что ни один праздник в семье Валентиновых без него не обходится. Важно, однако, было то, что он был большим меломаном и собрал за несколько лет одну из лучших в городе коллекцию грамзаписи. Постепенно мы стали хорошими знакомыми, стали бывать друг у друга дома, вдруг начали в разговорах между собой называть Марка Марковича – Маркушей. Впоследствии я узнал, что его так называли многие, но то были друзья, люди одного с ним возраста, с нашей же стороны это была глупейшая, какаято идиотская снисходительность, которая бывает иногда свойственна самонадеянной юности.

В то время я тоже собирал грампластинки и все думал о пропаганде музыкальных знаний хотя бы среди своих знакомых. Такой опыт – маленький и печальный – у меня был: еще в школе я пытался увлечь одноклассников слушанием музыкальных записей и рассказами о композиторах и их произведениях. Для этого некоторые учителя предоставляли мне свои уроки! Но, в то время как у меня мороз по коже шел, например, при звуках Первого фортепианного концерта Листа, почти все ученики демонстративно скучали и даже клали голову на руки, делая вид, будто спят. Ни Моцарт, ни Шопен, ни Скрябин их не интересовали. Их вкус был сориентирован на опусы О. Фельцмана и Э. Колмановского – популярных тогда композиторовпесенников.

Поэтому я весьма обрадовался, когда О. Халошину пришла в голову мысль организовать вечера звукозаписи, что и удалось сделать при областной библиотеке. Нам выделяли один день в неделю (а иногда и чаще) в выставочном зале, это началось, кажется в 1962 году и продолжалось лет семь – восемь. Кроме нас с Халошиным, в проведении вечеров участвовало еще несколько коллекционеров, и все это называлось Клубом любителей музыкальных записей. К нам собиралось иной раз до пятидесяти – шестидесяти человек, и однажды я пригласил Марка Марковича на такой концерт.

Вел его я. Не помню точно, какая тогда звучала музыка, кажется, кантаты Баха в исполнении Дитриха ФишерДискау. Многие пластинки у нас были уникальными, мы старались включать в программу то, чего невозможно было услышать в филармонии. Помню, я рассказал чтото о музыке и ее исполнении, а по окончании вечера Марк Маркович неожиданно сказал мне: «Шурик, я впервые почувствовал, что у меня есть школа», – и предложил мне попробовать свои силы в лектории филармонии.

Я проработал там внештатным сотрудником около двух лет. Но отношения с администрацией лектория у меня не сложились, да и высшего образования я еще не имел. Однако слова «у меня есть школа» мне запомнились как очень высокая похвала.

Все время, что я знал Марка Марковича, я испытывал к нему абсолютное доверие и позволял себе говорить не только о музыке, но и о своих личных проблемах. Однажды я спросил, не стоит ли мне поступить в консерваторию на вокальное отделение. Он скептически пожал плечами: «Певец зависит от случайностей. Он может быть не в голосе, – Марк Маркович оттянул пальцами кожу на шее (там, где должны быть голосовые связки), сделал недоуменнопрезрительное лицо и прибавил: – Выйдет, не выйдет…» И я навсегда оставил мысль о певческой карьере.

В другой раз (мне было лет семнадцать – восемнадцать) я посетовал, что на меня часто находит непонятная тоска и сильное чувство одиночества. Мы шли с Откоса по площади Минина – с концерта. Дело было теплым летним вечером, по сторонам двигались потоки людей, это были слушатели того же концерта. Марк Маркович подчеркнуто внушительным тоном заметил: «Шурик, это в вас говорит вам самому еще неведомый инстинкт пола, – он остановился, артистично возвел руки и взгляд к небу и с чувством произнес: – Одиночество!.. Это божественно!»

Такой ответ меня сильно обескуражил. Марк Маркович никогда не бежал от общения с людьми. И потом, а как же семья?

Что я знал о семье Марка Марковича? Я никогда не видел его детей от первого брака – дочь Анну и сына (тоже Марка), – но несколько раз бывал в обществе второй жены и двух младших дочерей, Ксении и Агнии.

Их я впервые увидел в филармонии гдето во второй половине шестидесятых годов на концерте знаменитого ансамбля «Мадригал». Его приезд вызвал в нашем городе фурор и ажиотаж. Я еще работал внештатным лектором и поэтому был вхож во внутренние помещения филармонии; начала концерта я ожидал в комнате, где сидели администраторы, и сюда было паломничество! В комнату старались прорваться все, кто хотел пройти на концерт по контрамарке. Подобная ситуация изумительно описана Булгаковым в «Театральном романе».

И вот, минут за двадцать до начала вошел в комнату Марк Маркович и голосом, который почемуто вызвал у меня мысль о Шекспире и какихто пьесах, произнес: «Вот дочери мои!»

И вошли две худенькие девушки – в сером и зеленом платьях. Они оставили свои пальто и отправились в зал. Мне запомнились их лица – разные, но характерные и выразительные. «Порода!» подумалось мне.

Здесь самое время вспомнить, каким непререкаемым авторитетом пользовался Марк Маркович у сотрудников филармонии. Тогда, перед концертом, не успел он войти, как ктото его спросил:

– Марк Маркович, что такое мадригал? Шагалов говорит, что старинный танец. (В.А. Шагалов был тогда зав. лекторием).

– Нет, – энергично возразил Марк Маркович, – это вокальное произведение. Сначала это была песня на итальянском языке, а в XVI веке мадригалы начали писать для четырех и пяти голосов. Их сочиняли и в Англии, и во Франции. И только в XVII веке мадригал превратился в стихотворение, в котором воспевалась дама сердца.

И тема была закрыта! Никому не пришло в голову еще чтото уточнять или в чемто сомневаться.

Столь же хорошо знал Марк Маркович и современную литературу. Именно он обратил мое внимание на поэзию Рильке, на особенности переводов Лозинского и Пастернака, на кардинальное различие между героями Ремарка и Хемингуэя (в пользу первого) и еще на многое другое. Когда же я с довольно глупой самоуверенностью заявил, что не стал читать дальше сороковой страницы роман Дудинцева «Не хлебом единым» (он не показался мне достаточно интересным), Марк Маркович както поскучнел, словно отдалился от меня, но все же заметил: «Так нельзя судить о книгах. Нужно дочитать до конца, а потом судить».

Уроком для меня в этом случае стало даже не то, что он сказал, а выражение, с которым это было сказано: я почувствовал себя, как провинившийся школьник.

Помимо энциклопедических познаний в области истории музыки и других искусств, Марк Маркович часто демонстрировал большой жизненный опыт и ясное понимание самых разных проблем. При этом он редко упускал возможность придать рассказу юмористический характер, а кое о чем он говорил с едким сарказмом, почти с ненавистью. Но все же юмора было больше.

Однажды мы говорили с ним о детской психологии, а точнее – о том, как трудно взрослому понять ребенка, даже своего. Мир ребенка часто бывает непостижим. Марк Маркович тут же вспомнил случай из своей жизни. «В детстве я ненавидел новую или чистую одежду. Стоило меня одеть во чтото новое, как я тут же сажал на штаны пятна. Мне было четыре года, когда мне купили матросский костюмчик, нарядили в него и повели гулять. Но я вырвался, отбежал в сторону и сел в лужу! – И в голосе Марка Марковича, которому было уже за шестьдесят, прозвучали победные нотки. – Конечно, я был трудным ребенком, – закончил он со вздохом, но тут же с иронией, словно комуто возражая, добавил: – Но нетрудных детей не бывает».

Ксению и Агнию Марк Маркович очень любил и рассказывал о них с ощутимой гордостью. Помню, в 1967 году Ксения, бывшая студенткой института иностранных языков, писала работу, кажется, дипломную. Я работал тогда в салоне «Мелодия», и Марк Маркович, который иногда заходил ко мне за грампластинками, не мог удержаться, чтобы не рассказать, както особенно смакуя слова и прищуриваясь, что, оказывается, русское слово «щит» происходит от немецкого Schild, которое восходит к древнесаксонскому scyld, что означает доску с надписью, вывеску, тогда как щит – воинский доспех – обозначался у древних германцев словом bord, откуда наше «борт» – например, борт корабля.

Об Агнии Марк Маркович говорил: «Она хочет делать стулья. Она художник, но она хочет делать стулья!» И в этих словах, которые он произносил с особой энергичностью, слышалась не меньшая гордость.

Както я имел возможность видеть такую «партию мебели». Агния пригласила меня в гости и показала шесть стульев, собственноручно обтянутых ею белой кожей, для чего ей пришлось, как она сказала, «продать последние портки». Тогда же я обратил внимание на собранную Агнией небольшую, но интересную коллекцию старинных керосиновых ламп и сделал о ней передачу для областного радио. У Агнии была очаровательная дочь Катя, которая в пятилетнем возрасте умела поворачивать язык во рту поперек, то есть на девяносто градусов. У меня такое никак не получалось, а Марк Маркович, удерживая внучку от бесчинств, увещевал: «Шурик – это друг, но при друзьях нужно вести себя прилично».

Эта сцена происходила в старом деревянном доме на Ошаре, где тогда жили Валентиновы на первом этаже, летом. В окнах было зелено от кустов и травы; на этом фоне ярко желтели крупные цветы на высоких стеблях – «золотые шары». Марк Маркович говорил, что специально сажает именно эти цветы, так как их не будут по ночам воровать, чтобы дарить девушкам; не будут потому, что существует глупый предрассудок, будто желтый цвет означает измену. А вот в Китае желтый цвет разрешалось носить только императору! Этой страной Марк Маркович живо интересовался и даже показал мне, как пишутся китайские цифры.

К сожалению, дом на Ошаре шел под снос, и существовала опасность, что Валентиновым дадут квартиру гораздо меньшую, чем для этой семьи необходимо. Марк Маркович говорил, что «ОНИ», то есть власть, могут подогнать бульдозер и шантажировать невыехавших жильцов угрозой немедленного сноса, чтобы те согласились отправиться в заведомо малоприемлемые квартиры.

«Я им не сдамся! – с клокочущей яростью говорил Марк Маркович. – Я пошлю телеграмму Шостаковичу!»

Дмитрий Дмитриевич Шостакович был тогда депутатом Верховного Совета СССР от нашего города – факт, о котором мало кто помнит.

Не знаю, была ли послана подобная телеграмма, но мне пришла в голову необычная и, наверное, донельзя наивная мысль: я составил краткое, но емкое письмо в горсовет с перечислением заслуг Марка Марковича перед городом и убедительной просьбой обеспечить его вместе с семьей достойным жильем. Подписать его вместе со мной я попросил нескольких активистов Клуба любителей музыкальных записей: В.М. Цендровского, главного библиотекаря областной библиотеки; А.И. Дуркина, инженера одного из строительных трестов; В.И. Ковеля, радиофизика из университета и О.П. Халошина, заведовавшего медицинской электроникой в горсовете, копию же я вручил Марку Марковичу. Может быть, сей документ и хранится еще гденибудь в архивных недрах. Никакого ответа мы не получили, но, во всяком случае, Марк Маркович получил, в конце концов, четырехкомнатную квартиру в одном из нагорных микрорайонов.

На этой квартире и потом еще на другой я несколько раз бывал у Марка Марковича и с грустью видел, что многочисленные книжные полки огромной его библиотеки накрыты полиэтиленовой пленкой: верхние соседи не раз проливали потолок. Это было уже в семидесятых годах, и Марк Маркович несколько изменился: отпустил «шкиперскую» бородку – совсем седую – и погрузнел, взгляд его из внимательного стал пристальным и иногда пронзительным, даже тяжелым. Похоже, жизнь его в то время не особенно баловала. Мы с ним встречались все реже, все случайнее; я был загружен проблемами семейной жизни.

Одно из воспоминаний тех лет: Марк Маркович рассказывает о препонах, которые стоят на пути написанной им недавно пьесы «Лутонюшка» для детского театра. В пятидесятых годах постановка этой пьесы помогла Горьковскому театру кукол занять третье место на Всесоюзном смотре кукольных театров, теперь же некий местный литературный чиновник чинит пьесе препятствия. И далее сарказм: «Я, конечно, не Пушкин, но и он отнюдь не Белинский!»

И еще об одном качестве Марка Марковича следует упомянуть (оно встречается в людях все реже и реже), – он был галантным кавалером. Это выражалось не только в вежливости с дамами; он старался быть для них полезным и часто делал приятное. Например, органистка З.А. Скульская (профессор Нижегородской консерватории) рассказывала, что разговаривала с Марком Марковичем едва ли не один раз в жизни, то есть до того не была с ним знакома но, узнав, что она – недавняя выпускница консерватории, тут же подарил ей какието редкие ноты для органа. Марк Маркович говорил, что мужчина должен быть рыцарем, и я не раз видел, как он, уже пожилой человек, решительно вставал, уступая место в автобусе женщинам, и неважно, была это старушка, первоклассница или дама в расцвете лет. Но и с дамами он бывал иногда жестким, если дело касалось работы, профессионализма. Тем не менее, его, кажется, любили все. Во всяком случае, не могу припомнить, чтобы при мне ктото отзывался о нем плохо – настолько он был человеком компетентным, интересным и обаятельным.

Иногда я думаю, как оценивал Марк Маркович сам себя? На одном из концертов, на котором исполнялась музыка современного грузинского композитора Реваза Габичвадзе, Марк Маркович, поклонившись, сказал ему: «Поздравляю Вас, маэстро!»

Габичвадзе вздернул подбородок, надменно посмотрел на него и, ничего не ответив, прошел мимо, стуча каблуками. Мне было непонятно, почему Марк Маркович говорит с этим человеком, писавшим к тому же музыку какуюто «техногенную», лишенную эмоций и просто неинтересную, – так вот, почему такой человек, как Марк Маркович, обращается к нему столь почтительно? Неужели это просто вежливость?

Впрочем, возможно, что иногда Марк Маркович страдал незаслуженно низкой самооценкой. Однажды он полушепотом и както доверительно и вместе с тем скрытно сказал мне: «Шурик, я получил дьявольский комплимент от Ростроповича. Он спросил: «Марк Маркович, откуда у Вас эта фантастическая легкость, свобода в общении с залом?»

Сегодня для меня очевидна поразительная вещь: воздействие Марка Марковича на формирование моей личности было не менее эффективным, чем влияние школы со всеми ее учебниками и учителями. Никому из них не удалось сказать ничего, что так же врезалось бы в мою память, как многие слова этого homo dicens, – так сказать, человека, говорящего перед людьми, для людей. Мне приходилось слушать многих ученых, педагогов, артистов и лекторов. Им я обязан тем, что сегодня чтото собой представляю. Кроме знаний, которые они несли, я старался, когда бессознательно, когда осознанно, перенять чтото у них: манеру держаться, интонацию, прием, построение фразы. Вот имена некоторых из них.

Василий Иванович Ведерников – математик, доцент Горьковского университета; Яков Львович Шапиро – математик, профессор Горьковского университета; Константин Христофорович Аджемов – музыковед, профессор Института им. Гнесиных в Москве; Михаил Юрьевич Герман – доктор искусствоведения, профессор Ленинградского пединститута им. Герцена; Борис Борисович Пиотровский – директор Эрмитажа, академик; Андрей Львович Пунин и Цецилия Генриховна Нессельштраус, а также Борис Николаевич Федоров – все трое профессора Института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина (СанктПетербург)… В этом ряду имя Марка Марковича Валентинова для меня стоит первым.

Марк Маркович Валентинов в моей жизни

О.П. Родин

События почти полувековой давности вспоминаются нередко гораздо ярче вчерашних. Как произошло мое знакомство с Марком Марковичем Валентиновичем – можно не искать в глубинах памяти: и сегодня это видится так объемно и отчетливо, словно на панорамном экране современного кинотеатра. Кстати, это случилось именно там, где теперь находится детский кинотеатр «Орленок» (прежде в этом здании была Горьковская филармония). Нижегородские меломаны, вероятно, помнят, что от входных дверей шла просторная лестница наверх, и этот подъем в два десятка ступеней уже как бы символизировал возвышение человека, пришедшего на концерт, надо всем тем, что располагается на земной поверхности. На верхней площадке вход непосредственно в фойе филармонии охраняли бдительные контролерши, словно архангелы у дверей рая, на вечерние концерты малолетних тогда не пропускали!

А мне было в ту пору десять лет, и я учился скрипичной игре в шестой музыкальной школе, что располагалась тогда в крохотном одноэтажном домике неподалеку от оперного театра, за краснокирпичным зданием средней школы № 7. Среди учащихся распространялись филармонические абонементы на воскресные концертыутренники цикла «Как слушать и понимать музыку». Как и занятия в школе, эти концерты посещались мною нерегулярно, к сожалению! Многое в жизни, что подчас воспринимается как должное и обыденное, спустя годы оказывается некой абсолютной ценностью из тех, о которых принято говорить: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем!». Но один из утренников, посвященный жизни и музыке Бетховена, оставил необычайно яркое впечатление: исполнялось потрясшее юное сознание до неведомых глубин сочинение – Пятая симфония, дирижировал Семен Львович Лазерсон с присущим ему темпераментом. Рассказывал о жизни Бетховена и вел концерт Марк Маркович Валентинов, объявивший, в частности, что можно ему послать записку с пожеланиями дополнительного исполнения музыки. В моей записочкезаявке была увертюра «Эгмонт», часто звучавшая тогда по радио, она и была исполнена в заключение второго отделения.

После концерта я увидел Марка Марковича на лестнице, спускавшейся к выходу: он приветливо прощался со служительницами филармонии. Пожалуй, ни разу не видел я его и впоследствии настроенным к комунибудь неприязненно и недружелюбно: доброжелательность и сердечная внимательность – эти его качества в общении с людьми были постоянны и неизменны за многие годы. Я рискнул подойти к нему и поблагодарил за исполнение моего пожелания. Он стал расспрашивать о моих впечатлениях от концерта и о моей учебе в музыкальной школе. Мы вместе вышли на улицу и прямо у дверей сели в голубой троллейбус маршрута номер 1 (тогда он ходил в обе стороны по кольцу улиц Горького (Полевой), Фигнер (Варварской) и Свердлова (Большой Покровской); остановка была буквально у входа в филармонию).

Через площадь Горького (тогда она называлась площадь имени Первого мая») троллейбус довез нас до остановки «Улица Ошарская»; теперь здесь находится новое здание театра юного зрителя, а тогда в ряд стояли несколько деревянных домиков. По провинциально тихой в ту пору улице Ошарской мы прошли к перекрестку с улицей Белинского. Марк Маркович показал мне свой дом, стоящий за перекрестком, и пригласил заходить в гости. Одноэтажный деревянный дом номер 64 по Ошарской (теперь здесь стоит бетонная пятиэтажка Управления статистики) находился в нескольких минутах ходьбы от моего родного дома за оперным театром, и я стал бывать у Валентиновых почти каждый день.

Я не помню, чтобы хотя бы раз меня встретили в семье Валентиновых каклибо неприветливо. Конечно, у всех были дела и заботы: обе дочери – старшая Агния и младшая Ксения – учились в школе, супруга Вера Ивановна занималась спортом и была мастером большого тенниса, а сам Марк Маркович, кроме лекторства в филармонии, работал еще и главным режиссером в оперном театре. У всех были разнообразные увлечения и интересы в жизни, и, видимо, одним из основных был интерес к людям: гости приходили часто. Квартира Валентиновых не была отдельной: в одной из комнат общей трехкомнатной квартиры жила певица из оперного театра. Нередко на ближайшие окрестности разносился крепко поставленный голос: репетировать и разучивать вокальные партии ей приходилось также и дома. Помнится, особенно трудно, видимо, давалась ария из оперы Тихона Хренникова «В бурю» со словами «Забыл нас Ленька…». Фраза эта повторялась, наверное, до полного совершенства, как тогда казалось, недостижимого, вероятно, никогда.

Небольшая комната при входе в квартиру была кабинетом и библиотекой: поразительно в ту пору было видеть целую стену, которая была единым книжным стеллажом от двери до окна и от пола до самого потолка, а до него было метра три – повыше, чем в нынешних квартирах! Рядом стояла легкая лестницастремянка: без нее было не дотянуться к самым верхним полкам, а все они были плотно заставлены большими и маленькими книгами, альбомами по живописи и архитектуре, комплектами журналов, собраниями сочинений. Вдоль противоположной стены – кушетка, над нею – картина, у окна – письменный стол, пара стульев, – вот весь интерьер. Широкое окно выходило в палисадник на стороне улицы; трамваи по Ошарской тогда не ходили; тихо и зелено было под окнами, а в палисаднике цвели привычные для тех времен золотые шары, флоксы, анютины глазки, ароматные бордовые розы на кустах, которые назывались садовым шиповником. «Келья отшельника» или «башня из слоновой кости» – как угодно можно было называть этот кабинет, где забывался весь окружающий обыденный мир и открывались иные миры: поэзии, литературы, истории, искусства и путешествий.

Марк Маркович обожал книги, он любил их со страстью не только заядлого библиофила, но и как тонкий ценитель культуры разных времен и стран. Он выписывал и покупал множество диковинных для нас тогда зарубежных журналов, возможно, это были почти все, что тогда были доступны в нашей стране. Однако книги он не только собирал, но и дарил: у меня сохранился подаренный им томик Жюля Верна, а еще альбом по древнерусской архитектуре, оказавшийся у него среди дубликатов. Естественно, было множество книг о музыке и музыкантах, о театре; он сам писал пьесы, хотя не рассказывал об этом подробно. Поразила меня тогда его реплика о муках и загадках творчества, когда, вот, казалось бы, в уме все сложилось, и можно сесть к столу записать это на бумагу, но тут же словно испаряется из памяти сочиненное, и записать бывает подчас нечего!

Он знал наизусть множество стихов и часто читал их вслух, от него я впервые услышал строки Омара Хайяма: «Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало» Он иногда пел: во второй комнате коммунальной квартиры Валентиновых – в просторной гостиной, где за ширмой была и спальня. В гостиной стоял черный рояль, и, помню, однажды Марк Маркович в ударе, аккомпанируя сам себе, спел негромко, но вдохновенно и благоговейно (именно так!) романс Глинки «Я помню чудное мгновенье…». Там же, в гостиной, угощали чаем с печеньем или делали импровизированное пирожное из булки со сгущенным молоком: право, тогда в середине пятидесятых это было воистину «райское наслаждение»!

Марк Маркович и Горьковская филармония, казалось, были едины и неразлучны: его выход на сцену перед концертом встречали горячими аплодисментами, как появление самого любимого артиста; с ним раскланивались и заговаривали на улицах и в магазинах, где для него откладывали редкие книги и альбомы. Он легко, непринужденно и радушно общался со всеми. Его искренне любили! Достаточно было, например, в нотном или книжном магазине хотя бы однажды появиться в его обществе, как на меня также стали распространяться симпатии продавщиц, словно на его ближайшего родственника. На репетиции оркестра или даже на концерты в филармонии теперь мне можно было проходить с волшебными словами «Я к Марку Марковичу» и, грешен, фразой этой я пользовался часто.

В казавшемся тогда огромным филармоническом зале с колоннами можно было садиться на любое свободное место, и мне нравилось слушать музыку из самых различных точек доступного пространства: с боковых кресел, из центра, с последних рядов. А еще можно было подняться на балкон, откуда оркестр сверху было видно во всех подробностях, да и слышно, казалось, гораздо полноценнее, чем снизу из зала. На балконе, как правило, было гораздо меньше публики, только при аншлагах ряды балкона и амфитеатра заполнялись до такой степени, что многие стояли вдоль стен, а студенты нередко располагались на ступенях лестницы к маленькой дополнительной раздевалке (у посетителей верхней части зала была своя – за амфитеатром). Оттуда не было видно ни сцены, ни музыкантов, но слышимость там была не хуже, чем внизу, в партере. Реквием Моцарта и Девятую симфонию Бетховена, помню, очень многие слушали стоя: бывало, что желающих попасть в филармонию было в те времена гораздо больше, чем мест в зале!

Еще нравилось заходить в служебные помещения, где обитал Марк Маркович и отдыхали музыканты в ожидании начала концерта или второго отделения. Комнатки там были крохотные, в тесном коридорчике висели объявления и расписания концертов и лекций; помнится, находился на стене перечень зарубежных туристских путевок под заголовком: «Поездки трудящихся области за границу». Какойто шутник прибавил к нему несколько слов, видимо, имея в виду гастрольные поездки оркестра, и получилось так: «Поездки трудящихся по Горьковской области и за ее границу». Город был закрытым для посещения его иностранцами, и в дальние страны горьковчане ездили также мало. А вот по Горьковской области с лекциямиконцертами музыканты филармонии ездили много, сопровождал их часто и Марк Маркович.

Эрудиция его была фантастической: казалось, он знал все! Пожалуй, только один раз, насколько я помню, он испытал некоторые затруднения при подготовке к очередному концерту. Исполнялся редко звучащий в филармонических залах Концерт Бетховена для фортепьяно, скрипки и виолончели с оркестром соч. 56 и, похоже, во всей своей энциклопедических глубин библиотеке и собственной памяти Валентинову не удалось найти необходимых сведений об истории создания этого произведения. Он вышел из этой сложной ситуации следующим образом: концерт в списке сочинений Бетховена находится между Героической симфонией соч. 55 и знаменитой фортепьянной сонатой «Аппассионата» соч. 57. Марк Маркович повторил подвиг Ромэна Роллана, написавшего вдохновенную книгу о Бетховене «От «Героической» до «Аппассионаты» и с блеском рассказал о том времени, когда были созданы эти произведения, и о них самих, поскольку одновременно появился на свет также и бетховенский Тройной концерт.

Благодаря Марку Марковичу я стал еще и театралом. Мой дом находился вблизи оперного театра, где Валентинов был главным режиссером; он приглашал меня на все спектакли, которые шли в то время. С помощью волшебных слов «я к Марку Марковичу» удалось послушать и посмотреть не по одному разу почти весь репертуар Горьковского театра оперы и балета: «Лебединое озеро» и «Евгений Онегин» Чайковского, «Борис Годунов» Мусоргского, «Русалка» Даргомыжского, «Травиата» Верди, «Севильский цирюльник» Россини… Эти и другие спектакли посещались многократно. Оказалось возможным еще и проникать за кулисы, бродить по опустевшей сцене, заглядывать в оркестровую яму и суфлерскую будку, заходить в гримерные, общаться с артистами, прогуливаться по пустынному фойе, где, казалось, мелькали воображаемые тени персонажей, недавно живших на сцене, подниматься на балкон, откуда так подробно смотрелись репетиции. Мир театра большинству зрителей виден односторонне, тем любопытнее в мальчишеские годы было узнавать, как интересно все это устроено!

Летом филармонические концерты переносились на вольный воздух. Для них использовалась так называемая «ракушка» – летняя эстрада на Волжском откосе, где оркестр звучал, вероятно, не так полноценно, как в зале с колоннами, однако событию придавался уникальный колорит исполнения симфонической музыки среди живой природы, на фоне великолепного пейзажа заволжских далей до горизонта, спокойного течения величайшей в Европе реки, красочных закатов и яркой вечерней зари. Заходящее солнце высвечивало оттенки деревянных конструкций «ракушки» и бликами играло на изгибах медных духовых инструментов. Открывал и вел концерты, как правило, Марк Маркович. И здесь его также встречали аплодисментами. В антрактах музыканты в черных фраках разгуливали по траве сзади и вокруг «ракушки», и это зрелище было частью общей необычности, особенности происходящего, как бы снисхождения мира высокого искусства на нашу грешную землю.

Затем спускалась теплая июньская ночь, и на фоне темного провала окружающего пространства освещенная множеством лампочек внутренность «ракушки» смотрелась, как праздничный полукруг, сияющий какимто особенно теплым и добрым светом, из которого, казалось, и исходит вся та великолепная музыка, что отбиралась для летних общедоступных концертов. А звучали там лучшие симфонические произведения Чайковского и Рахманинова, Моцарта и Гайдна, Бетховена и Шуберта, Мендельсона, Шумана, Листа, Брамса и многих других отечественных и зарубежных композиторов – замечательный подарок проводящим лето в городе любителям музыки. Переполнены были не только ряды скамеек перед «ракушкой» – сотни людей располагались прямо на траве, на склонах Волжского откоса. После концертов слушатели дружно шли вверх к площади Минина, и, думается, было там нередко намного больше тысячи человек. Бывало, что Марк Маркович шел вместе со всеми и чтото еще рассказывал или отвечал на различные вопросы любителей музыки.

В конце пятидесятых годов я начал собирать свою коллекцию долгоиграющих грампластинок. Это сегодня можно получить записи на цифровых компактдисках буквально почти всего, что было создано за последнее тысячелетие истории музыки. Однако несколько десятков лет назад пластинки покупались и доставались поштучно; каждое приобретение было важным событием в жизни – будь то концерты Рахманинова, кантаты Баха, симфонии Малера или Торжественная месса Бетховена. Марк Маркович покупал пластинки довольно редко, но интересовался моей фонотекой и иногда брал чтонибудь послушать. Запомнился вечер, когда мы вдвоем в его гостиной слушали незадолго до того купленную мною в Москве запись грандиозной Восьмой симфонии Антона Брукнера в интерпретации Евгения Мравинского. Даже несколько странно было присутствовать при событии, когда Марк Маркович полтора часа молчал, внимательно слушая новое для него сочинение, никогда не исполнявшееся в зале Горьковской филармонии. Было заметно, что музыка его взволновала и впечатлила, но, к моему искреннему удивлению, никаких комментариев о ней я от него не услышал.

Годы шли, я поступил в университет, моя коллекция пластинок росла, а на концерты я стал ходить несколько реже. Также реже стал бывать в филармонии и Марк Маркович; на концертах появились новые ведущие и лекторы. Вскоре деревянный дом № 64 на Ошарской пошел под снос, и на том месте построили бетонное учреждение, а семья Валентиновых переехала в скромную квартиру с крохотными комнатками на краю города, где теперь перекинут мостик через овраг, отделяющий нагорные микрорайоны от Кузнечихи. Дочери вышли замуж, Марк Маркович с Верой Ивановной переехали в следующую квартирку – на седьмом этаже в «столбе», рядом с Советской площадью. Конечно, было там тесновато и както особенно неуютно огромной библиотеке, размещавшейся по стеллажам и полочкам уже не столь царственно, как в доме на Ошарской. Мы стали видеться все реже и реже. Затем семья Валентиновых въехала на второй этаж дома Блохиных, что на улице Загорского (теперь улица Академика И.Н. Блохиной), и это была последняя квартира Марка Марковича.

Это был не только эрудированный и обаятельный человек, но также и редкостно мудрый. Когда в школьные еще годы я, очарованный сокровищами музыки, заявил ему, что стоит жить только ради музыки, Марк Маркович ответил очередным афоризмом умного и опытного человека: «Жить стоит ради жизни!» И напомнил слова Моцарта из «Маленьких трагедий» Пушкина: «Тогда не мог бы и мир существовать: никто б не стал заботиться о нуждах жизни – все предались бы вечному искусству…»

Он был одним из тех по настоящему значительных в моей жизни помощников и наставников, кто оказал самое существенное воздействие на формирование моих вкусов и интересов, характера и менталитета. Думаю, он имел подобное влияние на судьбы тысяч людей, кто имел счастье общаться с ним или хотя бы слушать его выступления на сцене филармонии. В 1963 году несколько любителей музыки, в том числе и я, организовали городской клуб филофонистов – коллекционеров записей классической музыки. Мы проводили вечера звукозаписи – подобие тех, что транслировались в те годы по третьей программе Всесоюзного радио c участием Константина Христофоровича Аджемова. На этих вечерах звучала редко исполняемая музыка различных композиторов – от Палестрины и Бортнянского до Онеггера и Орфа; аннотации к звучавшей на вечерах музыке мы составляли сами, и каждый из нас, рассказывая слушателям о том или ином произведении, как бы продолжал, по возможности, то просветительство, которым увлек нас и еще многих людей в мир высокой культуры талантливый и обаятельный Марк Маркович Валентинов. Низкий поклон и светлая ему память.

Нижегородский Андроников

О.Н. Томина

У каждого времени есть свои приметы и герои. В те далекие «шестидесятые», о которых с такой пронзительной и светлой печалью вспоминают счастливцы, кому повезло застать эти времена, наш город жил в атмосфере необычайного общественного подъема, социального оптимизма и неподдельного патриотизма.

Наивно и безгранично веруя в обещанный «нынешнему поколению» коммунизм и готовясь к его «достойной встрече», горьковчане с энтузиазмом занялись духовным самосовершенствованием, с небывалой тягой устремились к образованию, науке и культуре. Переполненные читальные, театральные, концертные и кинозалы, очереди по записи в кассах накануне открытия сезонов – приметы того времени. Билеты и абонементы в вузах города закупались сотнями. Молодые люди знакомились в библиотечных залах и своих любимых на свидание приглашали в театр или на концерт. Это было престижно! Классическая музыка звучала повсюду: в филармонии, во дворцах культуры, цехах заводов, сельских клубах, летних парках. Открытая музыкальная эстрада на Волжском откосе собирала по вечерам тысячи слушателей – любителей музыки, поклонников симфонического оркестра и его нового главного дирижера, приехавшего недавно И.Б. Гусмана. Но был в этих праздниках музыки еще один неизменный и очень почитаемый персонаж – Марк Маркович Валентинов, именуемый официально «лектормузыковед», говоривший вступительное слово к предстоящему концерту. Но какое это было Слово! Многие не скрывали, что приходили слушать не только музыку, но и Марка Марковича. Надо было видеть, какими аплодисментами взрывался зал, когда после радостноторопливых звуков настройки оркестра на сцену выходил Марк Маркович с его неизменной загадочной улыбкой предвкушения предстоящего музыкального наслаждения. То был не лектор, а сказочно одаренный рассказчик, познавший талант магического владения аудиторией, накопивший безграничные, поистине энциклопедические знания во всех областях мировой истории, культуры и искусства всех направлений: музыки, театра, литературы, живописи, архитектуры! У него была огромная, лучшая в городе, а может быть, и в России личная библиотека по искусству. И поэтому каждое его «слово» становилось увлекательнейшим путешествием в мир искусства, драгоценной россыпью информации, сопоставлений, ассоциаций, воспоминаний! Не знаю, готовился ли он специально к каждому конкретному концерту, но его беседа всегда производила впечатление сиюминутной импровизации человека, знающего все и обо всем. И удивительно! Он находил нужный тон общения и увлекал любую аудиторию – детей, сельских жителей, искушенных меломанов…

Прошло много лет после завершения его творческой деятельности. В 1984 году филармония организовала творческий вечер в честь 80летия М.М. Валентинова. Оркестр исполнял его любимую музыку. Марк Маркович вышел на сцену с последним в своей жизни вступительным словом – и весь зал встал и долго, стоя, благодарно рукоплескал своему выдающемуся земляку и современнику. Через несколько дней позвонил его лечащий врач и сообщил о случившемся чуде – все клинические исследования свидетельствовали, что после юбилейного вечера он помолодел на десять лет. Счастливый человек – всю свою жизнь он занимался любимым делом и сам был всеми любим!

Больше чем лектор

А.М. Скульский

Какое хорошее задумано дело! – собрать воспоминания о блистательном Марке Марковиче. Однако, собравшись записать свои воспоминания о нем, я поневоле остановился. Чтото нужное, важное, быть может, самое главное от меня ускользает.

Прошлое охотно отдает разные истории…

Его выступления перед концертами были содержательными, хотя и достаточно краткими. Они продолжались минут пять – десять, редко пятнадцать, но оркестрантам это казалось слишком долгим, и начиналось нытье: «Ну, пожалуйста, покороче!», «Зачем публике большая лекция?», «Программа и так длинная!» Однажды, перед концертом, снова наслушавшись этого нытья, он вышел на сцену, излучая обаяние и артистизм, и четко произнес:

– Чайковский! Пятая симфония!

Затем обернулся и, уходя, бросил обомлевшему оркестру:

– Короче невозможно.

Помню, в одной из бесед он дружелюбно спросил:

– Александр Михайлович, знаете ли Вы, почему дирижер в опере получает зарплату больше, чем режиссер?

– Нет, конечно.

И, вознаграждая мой неподдельный интерес, ответил:

– Потому что режиссер может войти в зал и, увидев, какую дрянь он поставил, – выйти, а дирижер должен стоять за пультом и терпеть ее до конца.

Както мы ехали на концерт в какойто колхоз Горьковской области. Долго блуждали по сельским дорогам, пытаясь отыскать нужную и попасть в деревню, где, скорее всего, нас никто не ждал (обслуживание села было системой, когда центр устанавливал разнарядку «культурных мероприятий», направляя, навязывая, в подведомственную сеть артистические или пропагандистские силы) и, наконец, застряли в грязи. Вышли из автобусов, чтобы вытолкнуть их из колеи, и Марк Маркович произнес:

– Эта страна непобедима. Такие дороги не одолеть никакому врагу.

Память высвечивает концертные выступления – рассказы о любимых им композиторах ХIХ века, сюжетно увлекательные и точно сориентированные на конкретную публику. Но яркость разрозненных событий всетаки не раскрывает личности, целостности человека.

Пожалуй, на моих глазах он полнее всего проявил себя в малозаметной для города режиссерской работе на сцене Дома культуры работников торговли. Там существовал, преуспевая, народный (любительский, самодеятельный) оперный коллективстудия. И вот его руководитель – певец В.Н. Широков – пригласил Марка Марковича поставить оперу Рахманинова «Алеко», а меня – помочь по музыкальной части (я делал это, то дирижируя, то аккомпанируя на рояле).

Дух захватывало, когда Марк Маркович репетировал. Учитывая особенности труппы, он очень много показывал, играя всегда с полной самоотдачей, мгновенно становясь то старым цыганом, то Алеко, то Земфирой или ее молодым любовником. Мало кто знает, сколь талантлив он был в актерском амплуа. Спектакль получился в стиле неореалистического итальянского кино – с подчеркнутым вниманием к бытовым подробностям, укрупненной подачей мельчайших психологических реакций, эмоционально обостренным взаимодействием персонажей, накаленностью их поступков. Музыка начинала звучать, как в веристской опере. Чувствовалось, что подобный театр наиболее близок режиссеру.

«В нашем оперном театре выпустили новую постановку «Пиковой дамы», – рассказывал он. – Там, когда Графиня приходит на шум в комнату Лизы, Герман убегает со сцены – видимо, в соседнее помещение, на балкон, в коридор. Неверно. Он должен спрятаться тут же, за оконную занавеску. Напряжение и возбуждение героев многократно возрастает именно потому, что они совсем рядом, и их отделяет от катастрофы лишь легкая, шевелящаяся ткань.

Уже тогда мне стало ясно: а ведь он не лектор.

А кто же?

Думаю, что мы всегда видели только часть целого. Прекрасный оперный режиссер, став ненужным нашему театру, раскрылся как замечательный филармонический лектор. С развитием в нашем городе телевидения Марк Маркович сумел ярко провести авторский цикл передач об искусстве. Собиратель богатейшей библиотеки, знаток Библии, остроумный и общительный человек, – все это с полной обоснованностью говорится о нем. Можно добавить, что часто он казался улыбающимся мудрецом. Однажды как раз с такой улыбкой, Бог весть почему, он прочитал незнакомое для меня четверостишие, и я до сих пор не знаю, кто его автор:

Кто газеты не читает,

Может здорово отстать:

Он еще искореняет,

Что уже велят внедрять!

Может быть, это его собственные стихи: ведь он был, например, автором пьес, которые ставились.

Но можно лишь догадываться, кем хотел быть он сам, где и как работать, если бы имел возможность выбирать, Выбора у него, в сущности, не было. Почему? Этот вопрос слишком серьезен, чтобы мне отвечать на него. А с Марком Марковичем мы об этом не говорили. Он избегал разговоров о себе.

Пожалуй, и воспоминания о нем должны заканчиваться, не переходя в домыслы.

Марк Маркович

З.И. Кирнозе

Кто скажет с определенностью, что такое талант? Это не успешность в делах или в карьере, хотя, конечно, есть талантливые дельцы и одаренные карьеристы. Талант не равен уму. Не определяет талант и мера нажитого богатства. И вообще, кажется, он – нематериальная субстанция. И всетаки, присутствие таланта ощущается, как ощущается тепло еще до прикосновения к его источнику, до того, как начнемприкидывать, откуда оно идет и какая нам может быть от него польза. Говорят, что талант от Бога.

Талантливым человеком был Марк Маркович. Само имя его – дважды библейское – напоминает о древнейшей книге человечества, ибо известно, что слово «Библия» означает «книга». Он и внешне, во всяком случае, к старости, напоминал евангелиста Марка, каким его изображают на иконах и фресках – тяжеловатый, с гривой густых волос и мудрым взглядом чуть исподлобья. Его не стоило бы называть грузным. В нем ощущалась тяжесть лет, придавившая плечи и сообщившая лицу спокойствие приятия мира.

В молодости он таким не был. Но нелегко вообразить себе и евангелиста Марка легконогим юношей, держащим не книгу, а копье. В век фотографии перелистать годы и десятилетия жизни помогают дагерротипы. На них Марк Маркович другой – стройный, гибкий, южный. И не высушенный солнцем Палестины, а обогретый дуновением курортных ветерков, сулящих наслаждения кавказских ресторанов, успех у женщин, театральную славу. Все это у Марка Марковича было – подмостки оперной сцены, опереточные арии, шквалы аплодисментов и даже красавицажена, теннисистка, первая ракетка России. И ее имя – Вера – тоже значимо. И своим подлинным, глубинным смыслом, и его временной, модной в начале ХХ века оболочкой – именем самой блистательной киноактрисы Веры Холодной. Можно сказать, что жизнь баловала Марка Марковича, одарив его радостями, которые предлагает не всякому человеку, если вынести за скобки время, через которое он прошел. «Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые», – сказал поэт о годах войны. Но не менее роковыми и свинцовыми были и двадцатые, и тридцатые, и даже пятидесятые, пытавшие тела и души, искушавшие и предававшие на поругание потомкам. Марк Маркович выстоял.

Его плотом, на котором он переплыл реку времени, была книга. И не та единственная, которую писал другой Марк, но книга в самом широком, общем смысле. До сих пор в его кабинете полки ломятся от тяжелых фолиантов и маленьких дешевых изданий. Все их он любовно собирал, хранил и защищал. Его главной статьей расходов были книги. В книжные магазины относил он и писательские гонорары, и зарплаты – то солидные, то совсем маленькие, и гроши пенсии. При этом он вовсе не был анахоретом. С кисловодской юности осталась тяга к ресторанам с крахмальными скатертями, услужливыми официантами и изысканными блюдами. Он и в Нижнем, случалось, выводил туда дочерей, демонстрируя без словесной назидательности широту жизни, обнимающей и богатства духа, и яства земли.

Думается, именно в сочетании высокого наследия культуры и совсем простого, даже приземленного, как раз проявлялась главная грань таланта Марка Марковича. И невысокое спускалось у него до низин пошлости, но житейски обычное поднималось до горного сияния. В этом – успех его лекций, которыми он предварял в филармонии концерты Баха и Генделя, его оперных постановок в театре и даже домашних вечеров, которые он щедро устраивал для своих и чужих детей. Само общение с ним обогащало, если даже речь шла не только о живописи рисорджименто, а о кулинарном рецепте. Он был щедр.

Вспоминается, в присутствии Марка Марковича идет занятие студенческого кружка в инязе. Я рассказываю о том, как традиции античности усваивались в романском зодчестве и архитектуре готических соборов. Я перечитала много книг. Помню строки Блока:

Рабы сквозь римские ворота

Уже не ввозят мозаик,

И догорает позолота

В стенах прохладных базилик…

Меня спрашивают, как построена базилика. Я объясняю сложно и скупо. И вдруг вступает Марк Маркович: «Да ведь вы все видели это сооружение. На Мытном рынке все были? Так вот, те ряды, где в центре продают фрукты, а в двух пристроях – мясо и молоко, являются типичной базиликой. Так построен Парфенон. Только там с боков колонны, а у нас холодно, и потому поставлены стены».

И базиликальный тип храма – трехчастное строение с перекрытиями, нуждающееся в опорах, обрело и для меня , и для всех слушателей наглядность и простоту, ибо все великое в основе просто. Не в этом ли кроется загадка таланта Марка Марковича?

Щедрость и смирение

Л.Б. Лихтерман

Мне посчастливилось знать Марка Марковича Валентинова, наслаждаться общением с этим обаятельным и мудрым человеком, равно как и его библейским обликом.

Непрактичный Марк Маркович, по своей сути, был духовный и душевный обогатитель общества. Я не говорю здесь о его талантливом творчестве, это предмет специального анализа, который сделают знатоки. Я – лишь о встречах и беседах за именинным, пасхальным и просто столом.

Марк Маркович был великолепным, сочным рассказчиком. Занимательности у него сопутствовали новые для тебя знания

и афоризмы – простые и глубокие.

«Оперные певцы и певицы обыкновенно бывают дородными, полными. Да и нельзя им иначе: сильный голос требует и большого количества воздуха и мощного выдоха». И это я так ясно представил, что запомнил навсегда; и чрезмерная порой полнота поющих больше уже не отталкивала, а воспринималась как необходимость, как неизбежная плата за высокое искусство.

«Гость необходим хозяину, как воздух. Но если воздух долго входит и не выходит, то понятно, чем это грозит», – говаривал Марк Маркович, уходя из гостей. Я перенял этот прилично точный афоризм и с неизменным успехом использую его, когда надо уйти.

Марк Маркович любил шутить: «Почему у писателей и композиторов есть «дома творчества», а у актеров и оркестрантов их нет? Потому, что первые творят, а вторые – вытворяют».

Марк Маркович был щедр. Заметив блеск в глазах подростка, зачарованно уставившегося на висящие на стене старинные рапиры (это был мой сын Слава, увлекавшийся фехтованием), он стремительно их подарил. И таких импульсивных поступков было много в жизни Марка Валентинова.

Сблизило меня с Марком Марковичем, его женой Верой Ивановной, младшей дочерью Ксаной и с ее мужем Геной Рябовым – несчастье. Тяжело заболела старшая дочь Валентиновых – талантливая театральная художница Агния. У нее обнаружилась та нейрохирургическая патология, которую и сегодня, 30 лет спустя, мы не умеем еще лечить радикально. Были многие месяцы страданий для Агнии и всей милой семьи. Марк Маркович очень печалился, но больше поразил меня высоким смирением перед судьбой. Он не бунтовал, не обвинял, не искал причины и выхода. Я не знаю, насколько он был религиозен, на чем (и на ком) он держался, но устоял в тяжелейшем испытании. Может быть, именно смирение и дало ему опору в этом.

Участь врача такова, что друзья и близкие часто становятся его пациентами. Это верно, что любовь, эмоции мешают лечить. Чувства обостряют ответственность до такой степени, что блокируют действия, и какаято отчужденность от больного, видимо, необходима врачу для точных решений. Но уклониться от своей роли врач не вправе, и потому мне довелось лечить многих моих друзей. Просто это было тяжелей.

Стал моим пациентом и Марк Маркович. Собственно, в возрасте далеко за 70 все мы уже пациенты невролога, даже если другие органы требуют более неотложных мер. Склероз мозговых сосудов начинает все чаще и заметней обусловливать сбои в памяти, ориентировке, темпе движений… Я назначал лекарства, которые были способны чтото восстановить, а главное – затормозить возрастные процессы. Может быть, это и удалось отсрочить, но генетически неминуемое наступило. Слег Марк Маркович, ему шел 84й год. Со смирением воспринимал он свою старческую немощь. Не озлобился, не стал раздражительным. Оставался улыбчивым, приветливым и, как это ни странно, привлекательным. Ему было неловко передо мной, он стеснялся, что меня беспокоит, с легкой верой принимал мои оптимистические заверения. Думаю, что и уходя, он оставался искренним.

Так у нас в городе никто не говорил!

А.А. Гуськова

Сейчас уже нет в живых почти никого, кто работал с Марком Марковичем в Горьковском театре оперы и балета им. А.С. Пушкина, кто мог бы о нем рассказать. Мало осталось и тех, кто помнит его спектакли. Жаль, что тогда не было видеозаписи, а в кинохронику наши спектакли не попадали. Но постановки Валентинова были замечательными. Я хорошо помню «Аиду», «ЧиоЧиоСан», «Юдифь» – это труднейшая опера, она очень редко идет, ее очень трудно ставить. Марк Маркович ставил даже оперетту – «Корневильские колокола». Из художников театра с ним обычно работали Мазановы.

Сама я познакомилась с Марком Марковичем в 1949 году, когда пришла в театр. Это был обаятельный человек – невысокий, уже с сединой, улыбчивый, приветливый, И очень остроумный. Иногда он давал комуто прозвище, и оно оказывалось смешным и очень похожим. Так, одного из тогдашних руководителей театра он называл «заведующий суматохой».

Я была тогда совсем молодая девчонка, начинающая балерина, только что окончила Горьковское хореографическое училище – да, было у нас и такое.

Ныне оно, увы, не существует. Но Марк Маркович Валентинов был оперным режиссером, ставил оперы, и я как балерина не была связана с ним по работе. Хотя он всех нас знал и всегда очень приветливо здоровался. Правда, я была занята в «Аиде», которую он ставил в начале пятидесятых годов, но там у меня не было сольных номеров, да и вообще с солистами балета обычно работает балетмейстер. Поэтому о Валентиновережиссере я могу сказать немного.

Конечно, Марк Маркович был профессионалом. Он всегда точно знал, кто из артистов что должен делать, убедительно и пластично показывал это. Ему была присуща большая музыкальность, огромная эрудиция. Он мог ответить на любой вопрос, связанный с оперой. Кроме того, он всегда был приятен в общении, никогда во время репетиции не повышал голос, не был нервозен, что для режиссера – редкость. Он вообще никогда не повышал голос. Марк Маркович хорошо относился ко всем – к артистам, оркестрантам, рабочим сцены, осветителям – вообще к обслуживающему персоналу. Это тоже встречается нечасто. Даже к нам, девчонкам, он относился с уважением.

Многие спектакли у нас в театре были абонементными. Марк Маркович делал к ним вступительное слово. Бывает, что человек говорит, а слушать неинтересно, его же слушали с удовольствием. Он умел найти ключик к любой аудитории. Труднее всего было, когда в зале сидели «пионеры и пенсионеры» – для одних нужно было сказать одно, для других – чтото другое, и чтобы все было связано. Марк Маркович умел заинтересовать всех. Так больше у нас в городе никто не говорил.

Настоящий мастер

Н.В. Кузьмина

Мне было шестнадцать лет, и я впервые посетила филармонию. Милая старая филармония! Вероятно, были там какието недостатки: здание старое, мест в зале маловато, но никто этого не замечал. Посещали тогда филармонию, в основном, одни и те же люди, и, будучи незнакомыми лично, мы узнавали друг друга, начинали здороваться, обменивались впечатлениями. Чтото нравилось, а о чемто предпочитали промолчать, но в одном были едины: если концерт вел Марк Маркович Валентинов – это уже событие.

Странно – я забыла, каким был тот мой первый концерт. Может быть, Марина Козолупова, Эмиль Гилельс? Или даже сам Мравинский? А вот того, кто «представлял музыку», помню отлично.

Он выходил неторопливо из левой кулисы, но в этой неторопливости не было ленивой барственности, а лишь необходимость подготовить себя к встрече с музыкой, с нами. Элегантность, благородство, аристократизм – так можно было бы охарактеризовать основное, что поражало. И еще: ничего лишнего.

Моя мама была замужем вторым браком за концертмейстером оркестра филармонии, и иногда у нас дома, по семейным праздникам, бывали гостисослуживцы. Раза два–три приходил и Марк Маркович. Здороваясь, он обязательно целовал маме руку. Главным за столом была беседа, хотя, конечно, и пили, и ели. Марк Маркович вина пил немного, при этом розовел, глаза его начинали остро блестеть, а речь, наоборот, становилась более плавной, как и движения. Гости говорили о филармонических делах, рассказывали разные истории.

Однажды зашел разговор о знаменитом певце И.С. Козловском – слава его была всенародной. Я спросила, почему он ни разу не был с концертами в нашем городе. Ответил мне Марк Маркович. Он сказал, что Гельфонд (это тогдашний директор филармонии) может пригласить Козловского, но это невыгодно филармонии, она останется в накладе.

Спустя некоторое время концерт И.С. Козловского у нас в городе все же состоялся. Я пропустила его изза болезни и очень жалела: у этого певца был дивный тенор, а репертуар его был поистине безграничным. Только позднее я поняла, что больше у Козловского не было ничего, и не было самого главного – музыкальной культуры. Он пел все одинаково – и Ленского, и Лоэнгрина, и «Дывлюсь я на небо». А тогда – я выбрала момент и спросила у Марка Марковича, как прошел концерт.

– Минус пятьсот рублей! – ответил он. Я не поняла. Тогда он пояснил:– Вы знаете, Наташа (несмотря на большую разницу в возрасте, он всегда говорил мне «Вы»), Козловский потребовал за выступление очень большую сумму. Филармония назначила небывало дорогие билеты, но зал все равно был переполнен и Козловскому все выплатили до копейки. Для себя филармония не смогла оставить ничего, а такие концерты убыточны. Но этого мало. Козловский сказал: «Вы должны мне оплатить амортизацию фрака. Это стоит пятьсот рублей». И Гельфонд выдал ему эту сумму, оставив филармоническую кассу с минусом. «Вот видите, Наташа, – прибавил он, – оказывается, можно быть большим певцом и одновременно большим стяжателем.

В другой раз зашел разговор о московском оперном режиссере Б.А. Покровском. Марк Маркович вспомнил, как проходил дебют Покровского – присутствовал сам В.И. НемировичДанченко. После спектакля Покровский, трепеща, спросил у именитого мэтра, окруженного свитой, что он думает о постановке, ожидая, что на него прольется дождь режиссерской мудрости. Тот посмотрел Покровскому на ноги и сказал: «Боря, никогда не выходи на сцену в желтых ботинках!»

Все эти истории Марк Маркович рассказывал не то чтобы в лицах, но както артистично. Эту атмосферу он мог придать любой ситуации. Однажды зимой мы встретились у входа в филармонию, когда из ворот слишком резво выезжал автобус, который обычно возил артистов в гастрольные поездки. Мы вынуждены были буквально отпрыгнуть в сторону, а Марк Маркович с «театральными» интонациями пробурчал: «Черти, задавят собственного служащего!» и, простившись со мной, вошел в здание.

Спектакли самого Марка Марковича в нашем оперном театре сохранились в моей памяти плохо. Я их слушала, когда он уже ушел из театра, а несколько спектаклей еще держалось в репертуаре. Но все же это было очень давно, многое забылось. Помню только общие впечатления: эти постановки отличались размахом, в них было чтото столичное. Но я помню некоторые высказывания Марка Марковича об оперной музыке. Он, например, очень ценил в «Иване Сусанине» то, что Глинка, рисуя в польских сценах характер враговполяков, смог сделать это при помощи изумительно красивой музыки – вальса, краковяка, – а вовсе не стал прибегать, например, к диссонансам. Или вот: Марк Маркович объясняет комуто название оперы Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры»:

– Иногда это переводят как «Нюрнбергские мастера пения». Это неправильно. Лемешев – мастер пения, но не мейстерзингер. Гораздо лучше перевод «Нюрнбергские мастеровые певцы». Ведь это было цеховое объединение – как у ювелиров или гончаров, так и у певцов, – они считались ремесленниками, а цеховой мастер, признанный собратьями, – это было очень почетно.

Теперь я думаю, что то же самое можно было сказать и о самом Марке Марковиче: он был признанным мастером и пользовался не только почетом, но и любовью.

Общение с Марком Марковичем, и его выступления перед концертами, я воспринимала тогда как само собой разумеющиеся и в шестнадцать лет, и в двадцать, и в тридцать… Какое это имело значение для меня, я поняла гораздо позже. Оглядываясь назад, понимаешь, каким необходимым был для каждого из нас Марк Маркович Валентинов, понастоящему близким.

Щедрость души

Е.А. Борисевич

Я познакомилась с Марком Марковичем, когда мне было 14–15 лет. Дело в том, что его жена, Эрзютова Вера Ивановна, была чемпионкой России по теннису, а я занималась в ее теннисной секции. Марк Маркович часто приходил на корты, играл в теннис, ездил с нашей командой на соревнования.

Мы очень сблизились с Верой Ивановной и Марком Марковичем, и они часто приглашали сначала меня, а потом и всю нашу семью к себе в гости.

Их дом стал для нас родным, и мы очень любили там бывать.

О Марке Марковиче можно говорить без конца, но прежде всего мне хочется сказать о том, с какой щедростью он делился со всеми своими поистине энциклопедическими знаниями в музыке, живописи, архитектуре, литературе и т.д.

Каждый раз, побывав в этом гостеприимном доме, мы уносили с собой частичку его знаний о прекрасном мире искусства

и восхищение оттого, с каким тактом, вниманием и добротой Марк Маркович умел очень ненавязчиво сеять разумное, доброе, вечное.

Каждая встреча с многочисленной семьей Валентиновых была для нас праздником.

Пригласит он, бывало, нас в гости, а на столе лежат открытки с репродукциями. Возьмешь их в руки, станешь рассматривать, Марк Маркович тут же подойдет: «Ну, как, Женечка, нравится Вам Шагал?». И разговор пойдет о художнике, его картинах, его времени, и окажется, что Марк Маркович «случайно» купил два набора таких открыток и хочет подарить один набор нам. И уходим мы с ворохом впечатлений, открытками и желанием прочесть еще чтото новое…

Позже, когда я работала в институте, я часто обращалась к Марку Марковичу с просьбой прийти, если можно, с беседами для студентов об архитектуре, музыке, литературе, и Марк Маркович никогда не отказывался.

Какие широкие аудитории собирали эти лекции Марка Марковича, как восторженно принимали его студенты, как внимательно его слушали!

А позже, вместе со студентами и знакомыми мы ходили на концерты в филармонию, где перед исполнением каждого музыкального произведения Марк Маркович рассказывал аудитории о композиторе, его эпохе, о том, что он хотел выразить в этом произведении.

Позже он стал выступать с такими беседами и на телевидении.

Дома Марк Маркович был, как он сам говорил, «под каблуком у жены» в делах хозяйственных, но его юмор, такт, умение ладить с людьми, не поддаваться унынию делали его душой дома, вокруг которого часто собирались друзья и единомышленники.

Ксана сядет за пианино, ктото из друзей принесет скрипку, гитару и… А как Марк Маркович пел!

Очень любил Марк Маркович делать подарки: то подарит редкую книгу из своей богатейшей библиотеки, то набор открыток, то оригинальную точилочку для карандашей, то журнал…

У меня до сих пор сохранилась куча таких подарков: книги, овощерезка оригинальной конструкции, кастрюляскороварка, венчик для сбивания яиц, оригинальная открывалка для консервов…

Но главное, конечно, память об этом удивительном человеке, который щедро делился со всеми своими знаниями, добротой, вниманием…

Мой учитель и наставник

Л.Л. Бородина (Борисевич)

Кем был для меня Марк Маркович? Трудно сказать одним словом, но тот факт, что мы дома постоянно вспоминаем его, говорит о том, что он «сделал свое дело» – жил так, что навсегда останется в нашей памяти…

Девчонкой я страстно любила бывать в их старом доме на улице Ошарской, на повороте 18го трамвая. И сейчас, проезжая мимо страшного бетонного монстра, построенного на этом месте, я ищу глазами тенистый сад с кустами сирени и лилиями перед домом и густым малинником сбоку. Кстати, именно Марк Маркович привил мне любовь к цветам: в нашем дворе на улице Сурикова до сих пор живы «внуки» той сирени и лилии, которые он разрешил мне откопать. С тех пор сирень – мои любимые цветы.

Этот старый дом был полон вещей, казавшихся мне удивительными: камин с кочергой, креслокачалка, самодельные покрывала на диване, всякие подушки и подушечки, полки, заставленные книгами и всякими забавными безделушками… Все это создавало атмосферу уюта и покоя. Но главное не в этом: в доме всегда царили радушие и доброта. Это было место, куда я всегда могла прийти, в радости или в горе, и где меня всегда понимали.

Рядом с Марком Марковичем я забывала свой возраст: он всегда разговаривал со мной так, что мне казалось, будто он – мой ровесник, понимающий мои проблемы. Именно поэтому я делилась с ним (а не с моими родителями) всеми тайнами, просила дать совет, и он никогда мне не отказывал. Только став взрослой, я стала понимать, как нелегко это – быть «наперсником» подростка со вспыльчивым характером, считающим себя самым умным и непогрешимым. Но ему удалось то, что может получиться только у настоящего педагога: он сумел умерить мой пыл, научил быть терпимой к другим, и своими 25 годами спокойной супружеской жизни я во многом обязана ему. Он был одним их первых, к кому я привела своего будущего мужа «на одобрение», и под руководством Марка Марковича стала постигать азы кулинарии, что, по его мнению, являлось одним из столпов благополучия в семье.

Марк Маркович был гурманом в полном смысле этого слова. У него была целая полка кулинарных книг на всех языках (только люди моего поколения помнят, что такое было в наше время купить КНИГУ, вернее «достать» ее, так как в то время все хорошее именно «доставали»). Главной преградой на пути моего обучения было отсутствие ингредиентов, упоминаемых в зарубежных книгах, а я твердо помнила наставления Марка Марковича – не заменять одно другим. Он говорил: «Попросил Веру Ивановну приготовить чтото по рецепту, а стал есть – такая гадость! Я сначала удивлялся, а потом понял: если заменить имбирь на ваниль, фенхель на укроп, а шафран на петрушку – добра не жди!». Ему привозили всякие травы и приправы из Москвы, и у него дома я впервые попробовала «Вегету». До сих пор в нашей семье ее не заменяют ни «Магги», ни «Кнорр» – только «приправа от Марка Марковича». Это он научил меня «экзотике» – например, есть котлеты с черносмородиновым вареньем. Это он помог мне с помощью словаря перевести с польского книгу о коктейлях. И сегодня, принимая гостей, я не ударяю в грязь лицом, ибо знаю, в каких бокалах подают «Silver Flip», а в каких – «Manhattan Dry».

Вообще, в моей памяти Марк Маркович и книги неотделимы. Сколько всего интересного я перечитала с его помощью! И его полки не просто заменяли мне полки библиотеки: взял – прочитал – вернул. Он беседовал со мной о прочитанном, подбирал дополнительную литературу – словом, учил и здесь. И никогда ни единым словом не дал понять, что возня со мной ему в тягость, хотя он и был очень занятым человеком.

Именно Марк Маркович подтолкнул меня начать собирать собственную библиотеку. Благодаря его обширным связям в книжных кругах, он всегда знал, когда и где будет проходить подписка на собрания сочинений различных писателей. И мой папа, и я частенько проводили ночь в переулке рядом с магазином подписных изданий, стоя в очереди желающих попасть к заветному прилавку, доступ к которому начинался с 10.00.

В некоторых вещах Марк Маркович казался мне чудаком. Помню два пакетика: «Веревочки, годные к употреблению» и «Веревочки, к употреблению негодные» (т.е. короткие). Но на вопрос, зачем это, Марк Маркович приводил примеры, когда Вере Ивановне были нужны именно обрывочки, и она просила у него именно этот пакетик, чем он был очень горд. Еще он отдельно складывал всякие пробки (чему, кстати, он научил моего мужа!), которые, как ни удивительно, всегда пригождались.

Еще в нашей семье прижилось следующее выражение Марка Марковича: «Не надо ждать гадости от советской власти, когда она об этом предупреждает!». Это было сказано в связи с тем, что Марк Маркович вел статистику неожиданного отключения горячей воды и отключения по объявлению. И, как ни странно, если объявление висело – отключения могло и не быть вовсе, а вот неожиданное прекращение подачи воды случалось пугающе часто…

Можно вспоминать еще и еще, но, как мне кажется, главное уже сказано: я счастлива, что жизнь столкнула меня с этим удивительным человеком, который был моим учителем, наставником, советчиком и другом.

Из когорты романтиков

И.К. Полуяхтова

Я виделась с Марком Марковичем Валентиновым всего один раз – весной 1968 года в доме у нашей общей знакомой Лиды Петровой. Потом он однажды позвонил мне, а в остальном мы переписывались, и наша переписка продолжалась не менее двенадцати лет – такой была наша с ним основная форма светского общения.

В день нашего знакомства мы с Марком Марковичем говорили об оперном театре, ибо я всегда была не только беспросветным романтиком, но и любителем оперы. И, конечно же, мы говорили о Верди, моем любимом оперном драматурге. Марк Маркович тоже любил этого композитора. Он поставил «Аиду» в нашем оперном театре, и постановка пользовалась успехом много лет. Но меня больше всего интересовал вопрос о соотношении музыки и слова в оперной драматургии, и я стала говорить о «Риголетто». В этой опере есть такой персонаж – Спарафучиле – в переводе с итальянского его имя обозначает «стреляй, ружье». Это комический персонаж, уверяющий Риголетто, что он – «честный делец», специалист по заказным убийствам, ведь это тоже профессия.

– В этих эпизодах оперы, – сказала я Марку Марковичу, – мелодия элегическая, а слова – смешные. Бандит уверяет, что он честный служащий, полезный человек в обществе. Если пропеть эту сцену без слов, – комического эффекта не будет. Так слово и музыка контрастируют и дополняют друг друга.

Марк Маркович покачал головой:

– Но сцена эта не комическая, она зловещая. Заключенная в словах ирония лишь сгущает зловещий тон.

Много позднее, когда в нашей жизни появились такие «честные бизнесмены», заказные убийцы, я не раз вспоминала слова Марка Марковича о сцене со Спарафучиле и понимала, как он был прав.

Тогда же мы говорили и о реальной жизни, он рассказывал о своей красавицежене Верочке, о своих дочерях. «Мои дочери? Вы знаете, что купили мои дочери? Вы думаете – модные туфли или шляпку? Ничуть, мои дочери недавно купили себе подводное ружье, чтобы охотиться на крабов».

Потом Марк Маркович прислал мне на рецензию свою сказку, написанную русским былинным слогом. В этой сказке повествовалось о добродушном и доверчивом витязе, который в конце сказки сумел победить своих коварных недругов. Все в этой сказке было поэтично и увлекательно, а многочисленные сюжетные линии переплетались подобно тому, как переплетаются линии под куполом готического храма. Востоковед по образованию, Марк Маркович отлично знал не только русские, но и арабские сказки, умело варьировал их в своей литературной сказке, которая мне очень понравилась.

Марк Валентинов – это было имя в театральном и литературном мире нашего города, по радио передавалась его пьеса «Крик попугая», действие которой развертывалось в Латинской Америке, позднее заполнившей наши телевизионные экраны. Но «Лутонюшке» не повезло, эта сказка не была опубликована в те годы, потому что самый жанр литературной сказки казался неактуальным. В те годы пели – «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», но забыли, что реальная жизнь не может быть создана, если нет сказки. Из всех литературных жанров сказка – самый мудрый, самый оптимистичный, потому что в ней всегда побеждает добро.

Существует особый род сказки – сказка авторская, в которой непременно появляются в новой вариации мотивы народных сказок. Так написаны сказки Вильгельма Гауфа, Ганса Христиана Андерсена, Оскара Уайльда – это авторская, или литературная сказка.

В русской литературе авторская сказка чаще всего пишется стихами, таковы волшебные сказки А.С. Пушкина, сказки В.А. Жуковского, такова сказка Ершова «Конек Горбунок». В этой же традиции авторской стихотворной сказки написана и сказка Марка Валентинова «Лутонюшка», привлекающая своей многокрасочностью сюжетов, оптимистическим финалом, идеалом добра и красоты. Она могла бы послужить основой либретто для фильма или балета, могла бы послужить основой увлекательной радио или телевизионной передачи. И эта возможность от нее еще не ушла.

Марк Маркович Валентинов был настоящим интеллигентом, имел редкую специальность – востоковедарабист, знал и европейские языки, был многоязычным человеком. Он был режиссером в нашем оперном театре, который может гордиться тем, что оперу Верди «Аида» ставил у нас знаток культуры Египта. Марк Маркович был при этом писателем, музыковедом и талантливым стихотворцем. Его библиотека была уникальной, в ней стояли тома на русском, арабском, древнееврейском, немецком, французском и итальянском языках. Помню, он подарил мне сказки Гауфа, роскошное иллюстрированное издание на немецком языке, который я знала из рук вон плохо. Но я так часто перечитывала Гауфа в русском переводе, что вполне могла пользоваться подарком Марка Марковича.

Однажды он прислал мне маленькую книжку, которая была для меня драгоценной, – избранные стихи Петрарки на двух языках – итальянском и немецком. У меня не было Петрарки в оригинале; книга была для меня чудом – как я была за нее благодарна! Но об этом стоит сказать особо.

В этом году исполнилось ровно 700 лет со дня рождения великого итальянского поэта Франческо Петрарки, есть какаято потаенная эстетика в этом совпадении юбилеев великого итальянского гуманиста и нашего славного земляка Марка Валентинова. Петрарка, по мнению многих литературоведов (особенно немецких), был первым романтиком, предвосхитившим эпоху романтизма XIX века. Кстати, Петрарка очень любил писать письма, он писал их не только своим современникам, но даже ученым и писателям античного Рима (Цицерону, Сенеке, Вергилию), не смущаясь тем, что письма не дойдут до адресатов. Он писал их по потребности души, он любил письма как форму общения.

Марк Маркович писал мне письма из тех же побуждений, он писал мне о своих любимых древних египтянах или о любимых голландских живописцах эпохи Возрождения – и чем отдаленнее была тема его письма, тем больше я ощущала его душевную близость. Мы были с ним солидарны в нашем пристрастии к эпистолярному жанру, и Марк Маркович понимал, что обращается к женщине, подобной ему, любящей писать письма. Много лет я регулярно писала в Благовещенск, Красноярск, Екатеринбург, Саратов, Минск, Киев, Петербург и Москву, но Марк Маркович был единственным моим эпистолярным другом, жившим со мной в одном городе. Мне было это понятно – он, подобно Петрарке, просто любил этот вид общения. Он никогда не писал мне о том, есть ли у него другие партнеры по эпистолярному общению – но разве это было важно?

Иногда он присылал мне лирические стихи о природе или воспоминаниях юности. Однажды он прислал написанное в традициях старинной восточной лирики четверостишие, которое я могла отнести и к самой себе и нашим с ним отношениям:

Эти строки навсегда врезались в мою память. А вообщето нас разделяло не такое уж долгое время, всего 26 лет, просто мы познакомились поздно. Если бы мы познакомились раньше, мы могли бы вступить в отношения литературного сотрудничества, но Бог судил иное.

Нам не удалось повидаться на прощание. В 1984 году филармония отмечала восьмидесятилетие своего славного сотрудника; я получила красиво оформленный пригласительный билет. Но прийти не смогла – в те дни я должна была быть в Москве, где обсуждалась моя диссертация, без меня это не могло обойтись. Мне хотелось повидать его, присоединиться к толпе его почитателей. Но я не смогла только послать ему поздравительную телеграмму и до сих пор огорчаюсь, что не побывала на его юбилее, не повидала его. После этого он больше не писал мне. Я думала, что он обиделся на меня, но был слишком воспитанным человеком, чтобы высказывать упреки. Так наступило между нами молчание.

Но память об этом удивительном человеке пребудет со мной всегда.

Душевный друг мой

З.Л. Рудницкая

На исходе жизни, когда, несмотря на вроде бы ясную голову и относительную физическую самодостаточность, уже понятно, что «кончается дорога, с каждым часом тоньше жизни нить», ясно высвечивается значимость всего, что пережито. И на этом фоне среди самых главных подарков судьбы – счастье дружбы, которой одарил меня Марк Маркович Валентинов.

Жизнь моя в ее начале не была безоблачной. Мне пришлось пережить гибель отца в сталинских застенках, сиротское детство в детдомах и у отнюдь не всегда чадолюбивых близких и дальних родственников, пока мать 8 лет отбывала срок в ГУЛАГе. Затем – юность и ранняя молодость «дочери врагов народа», изгоя, всегда обязанной «быть под рукой на случай нехватки классовых врагов».

С вернувшейся из лагерей мамой, ни я, ни старший брат так и не сумели при всей взаимной любви стать близкими друзьями. Очень разные мы с ней были по интересам, слишком важное для становления человека время было прожито отдельно. Зато я души не чаяла в старшем брате, и в Москве у меня было достаточно близких людей, которых я вынуждена была покинуть и отправиться с мамой по распределению в Горький, на завод шампанских вин. Чуждая пролетарская среда меня отторгала, работа на производстве была отвратительна. Дешевая конура в пригородной деревеньке Высоково одна оказалась нам по средствам. Добираться до города было сложно, что также способствовало духовной изоляции. В общем, я страдала от одиночества и жила почти на грани отчаяния.

В то время филармония организовывала замечательные концерты на Откосе под открытым небом. Концерты эти собирали огромное количество людей. Вел их Марк Маркович. После одного из концертов мы с Марком Марковичем познакомились гдето в транспорте. Скоро обнаружилось совпадение множества интересов, вкусов, потом – осторожно – и политических взглядов. Наш общий друг Лев Николаевич Борисевич, помню, говорил: «первое испытание – отношение к репрессиям 37го года, второе – на антисемитизм». И только если эти главные испытания были успешно пройдены, речь могла идти о продолжении отношений. Искать друзей было небезопасно, а шансы найти были весьма невелики. Тем больше была радость в случае успеха. Вот так Марк Маркович и «принял меня в свои друзья». Я тем более была счастлива этим знакомством.

Через некоторое время я получила приглашение в гости. (Прошло почти 50 лет, а старый номер телефона 32326 отзывается в душе все той же радостной музыкой). Это был необыкновенный, добрый, уютный (Марк Маркович очень любил обустраивать быт, и у него это прекрасно получалось), заполненный книгами и красивыми вещами дом. И вы чувствовали себя, как в раю. Сходство с раем, правда, мусульманским, усугублялось присутствием трех гурий. Старшая – Вера Ивановна – олицетворяла надежность, верность и чистоту этого Валентиновского рая; средняя – Агния с темными отцовскими глазами (а надо сказать, что глаза у Марка Марковича были совершенно необыкновенные – добрые, мудрые и печальные одновременно) – его духовность и интеллект; а совсем юная, светлая, синеглазая Ксана казалась солнечным лучиком, дополнительно освещающим этот добрый, особенный мир.

Теперь моя повседневная нижегородская каторга освещалась грядущим праздником посещения Валентиновых, и все было уже совсем не так мрачно. Каждая встреча, каждый разговор с Марком Марковичем открывали чтото новое, умное, интересное. Он без конца дарил мне новые имена художников и поэтов. Его эрудиция была огромной, а доброта широкой, но не бесконечной. Так, он совсем не прощал лжи. И когда я, по молодой глупости, както рассказала ему выдуманную историю, то была безжалостно разоблачена и так отчитана, что даже сейчас вспомнить страшно…

В 1961 году мы переехали в Москву. Дружба наша ничуть не ослабла, мы обменивались письмами и встречались при наездах. Он был всегда готов помочь. Меня весьма беспокоила медлительность моего благоверного в вопросе нашего воссоединения в Москве, так Марк Маркович не поленился навестить моего мужа в его коммунальной трущобе на Краснофлотской, чтобы помочь мне.

Всегда и всех он готов был поддержать и просветить. Вот кто сеял «разумное, доброе, вечное» без устали. Многие из его высказываний уже стали в нашем окружении пословицами. Так, одному знакомому, которого усиленно уговаривали жениться на неподходящей ему подруге, он сказал: «N., не делайте этого! Будет один день хорошо, и всю жизнь – плохо». Когда я ему сказала, что меня подозрительно провоцируют на политические дискуссии, он посоветовал: «А Вы отвечайте – «Ура!!! Да здравствует!!!».

Когда я, затравленная гегемоном и всячески «заботливо» направляемая советчиками в сторону вступления в КПСС, была готова капитулировать, он сказал: «У нас член партии отличается от не члена тем, что у него больше на один страх – страх быть исключенным из партии. Думаю, Вам не стоит приобретать еще один страх». Я послушалась и тысячу раз его за этот совет благодарила. Когда в нищее, доперестроечное время выдавали к какомуто празднику муку, он мне написал:

Ревниво наблюдавшая за нашей дружбой моя десятилетняя дочь Ася, наконец не выдержала: «Мама, а кто МНЕ Марк Маркович?» – «Тебе? Он – мой друг». – «Ой, а я бы так хотела, чтоб он был моим дедушкой!» (один из ее дедов был расстрелян в 1937 году, другой – погиб во время Финской кампании.) Услышав об этом разговоре, Марк Маркович написал: «Конечно, Асенька, я – твой дедушка». И стал заботиться о ней, писать письма, посылать книги и репродукции. Да, предела его доброте не было…

У меня сохранилось довольно много подарков Марка Марковича. Это книги, стихи, художественные альбомы. Но, кажется, Цветаева писала, что лучший подарок, который может сделать человек, но делать не любит – это друзья. В один воистину прекрасный день Марк Маркович познакомил меня с черноволосым молодым человеком, сказав, что это Лева, а Марк Маркович прозвал его «Роджер». Это был Лев Николаевич Борисевич, который тоже стал моим дорогим другом на всю общую жизнь. Я прошу у читателя прощения за отступление, ему посвященное, но оправданием мне служит то, что Марк Маркович меня наверняка бы поддержал, и что оба они – Марк Маркович и Лева – нежно любили друг друга.

Итак, о Льве Николаевиче Борисевиче. Он родился в 1925 году. Отец его был очень известный писатель Артем Веселый. В 1937 году отца расстреляли, мать отправили в лагерь, а 12летний Лева и его младшая сестренка начали свой крестный путь «детей врагов народа». Из детдома Лева попал в Речное училище и был приведен Верой Ивановной – своим преподавателем – в дом Валентиновых. Как он рассказывал, первым его впечатлением было: «Ой, как много книг!» Валентиновы обласкали, накормили, согрели и как бы усыновили Леву. Должна сказать, что Л.Н. Борисевич был совершенно замечательный человек – мужественный, умный, эрудированный, сердечный. Так вот, сам о себе он говорил: «Всем хорошим в себе я обязан Марку Марковичу». Он даже, когда жениться собрался, привел жену просить благословения у Марка Марковича. Как я уже говорила, нас с Левой подружил Марк Маркович, и наша дружба тоже закончилась только с Левушкиной смертью.

Все непреходящее – любовь к людям, сочувствие, эрудицию – все доброе, вечное – Марк Маркович Валентинов щедро раздавал людям.

Марк Маркович оставил прочный след не только в душах всех нас, кто любил его, но и в душах множества людей, и сделал заметный вклад в дело пробуждения добрых чувств в людях.

ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО ТВОРЧЕСТВА М.М. ВАЛЕНТИНОВА

На протяжении всей своей жизни Марк Маркович увлекался поэзией. Он собрал огромную поэтическую библиотеку. В ней были поэтические произведения всех поэтов мира. Он знал и умел ценить поэзию. Сам он начал сочинять стихи еще в юности и увлекался этим всю жизнь. Его сказки, написанные в былинном стиле, легли в основу либретто балетов и пьес.

В 1947 г. в Кировском театре оперы и балета Ленинграда состоялась премьера балета «Чудесная фата» (композитор Стефания Заранек), спектакль шел с успехом при аншлаге несколько сезонов. По пьесам «Лутонюшка», «Веер Тэнгу» и «Крик попугая» были сделаны радиоспектакли. Его пьеса «Кащей Бессмертный», написанная для кукольного театра, до сих пор идет во многих городах России.

Лутонюшка

Сказка в стихах (фрагмент)

Больше всего Марк Маркович любил поэзию Востока. Его любимыми поэтами были Саади, Хафиз, Хайам, под которых он часто стилизовал свои стихи.

В конце Великой Отечественной войны руководители г. Горького предложили Марку Марковичу написать гимн Автозаводу, выпускавшему военную технику и внесшему значительный вклад в нашу победу над фашистской Германией.

На берегу Оки

Музыка – Стефании Анатольевны Заранек (1904–1962)

Текст – Марка Марковича Валентинова (1904–1989)

Эту балладу, сочиненную в стиле «Песни о Гайавате» Лонгфелло, Марк Маркович посвятил (по случаю присуждения ученого звания «профессор») Юрию Максимовичу Скребневу, учителю Ксении Марковны и Геннадия Петровича Рябовых, доктору филологических наук, заведующему кафедрой английской филологии Нижегородского лингвистического университета:

Баллада об ученом муже

Юрий Максимович по достоинству оценил сочинение Марка Марковича, и потом специально благодарил его «за такой чудный подарок».

Вот еще одно стихотворение Марка Марковича. Это его ответ на отрицательную рецензию, данную его произведению «Сказ о Лутонесироте, Красе Ненаглядной и смерти Кащеевой» сотрудниками Детгиза Л. Тереховой и А. Гуриным. На этот раз стихотворение в «античном стиле» – оно написано, как и гомеровские поэмы, гекзаметром.

Моему другу В.Г.Б.* – зав. кафедрой истории

Саратовского университета, доктору исторических

наук, профессору и… бывшему танкисту.

Хронология жизни М.М. Валентинова (младшего)

1904, 14 апреля (1 апреля по ст. стилю) – Родился в г. Тифлисе в семье известного театрального деятеля Марка Марковича Валентинова (старшего). Мать – оперная актриса – Александра Анатольевна Валентинова (Скорупская).

1912–1921 – Учился в мужской гимназии г. Кисловодска.

1921–1922 – Учился в Высших театральных мастерских В.Э. Мейерхольда.

1922–1923 – Работал в Тифлисском государственном оперном театре в качестве помощника режиссера.

1923–1925 – Работал помощником режиссера в Бакинском оперном театре.

1924–1931 – Поступил в Бакинский государственный университет на исторический факультет. С третьего курса перешел на восточный факультет. Учебу в университете совмещал с работой режиссера оперной студии и преподавателя Азербайджанской государственной консерватории по классу сценического искусства. Работая в консерватории, регулярно брал уроки пения у заслуженного артиста республики, профессора Н.И. Сперанского. За время работы в оперной студии поставил два спектакля: в 1927 г. – «Паяцы» (Р. Леонкавалло), в 1930 г. – «Майская ночь» (Н.А. РимскийКорсаков).

1931–1933 – Работал режиссеромпостановщиком Азербайджанского государственного оперного театра. Поставил 6 спектаклей: «Паяцы» (Р. Леонкавалло), «Риголетто» (Дж. Верди), «Тоска» (Дж. Пуччини), «Фауст» (Ш.Ф. Гуно), «Травиата» (Дж. Верди), «Самсон и Далила» (Ш. СенСанс).

1933–1935 – Работал режиссеромпостановщиком Саратовской краевой оперы. Поставил 10 оперных спектаклей: «Демон» (А.Г. Рубинштейн), «Черевички» (П.И. Чайковский), «Пиковая дама» (П.И. Чайковский), «Риголетто» (Дж. Верди), Аида» (Дж. Верди), «ФраДиаволо» (Д.Ф. Обер), «Самсон и Далила» (Ш. СенСанс), «Майская ночь» (Н.А. РимскийКосаков), «Свадьба Фигаро» (В.А. Моцарт), «Дочь Кардинала» (Ф. Галеви).

1935–1936 – Работал редактором музыкального вещания Саратовского радио и камерным певцом.

1936, 25 августа – Родились детиблизнецы Марк и Анна.

1936, ноябрь – Приглашен в Горьковский театр оперы и балета в качестве режиссерапостановщика.

1938 – Женился на Вере Ивановне Эрзютовой, преподавателе Горьковского речного училища.

1939 – Умер отец – директор Бакинского оперного театра Марк Маркович Валентинов (старший).

1941, 24 мая – В день премьеры «Цыганского Барона» родилась дочь Агния.

1942 – Умерла мать – Александра Анатольевна Валентинова (Скорупская).

1944, 2 июля – Родилась дочь Ксения.

1936–1947 – В Горьковском театре оперы и балета поставил 25 спектаклей: «Кармен» (Ж. Бизе), «Травиата» (Дж. Верди), «Демон» (А.Г. Рубинштейн), «Броненосец «Потемкин» (О. Чишко), «Черевички» (П.И. Чайковский), «Мазепа» (П.И. Чайковский), «Свадьба Фигаро» (В.А. Моцарт), «Дочь Кардинала» (Ф. Галеви), «Трильби» (А.И. Юрасовский), «Князь Игорь» (А.П. Бородин), «Корневильские колокола» (Р. Планкетт), «ФраДиаволо» (Д.Ф. Обер), «Лакме» (Л. Делиб), «Цыганский Барон» (И. Штраус) «Баядерка» (И. Кальман), «Марица» (И. Кальман), «РозМари» (Фримль), «Продавец птиц» (К. Целлер), «Руслан и Людмила» (М.И. Глинка), «Риголетто» (Дж. Верди) «Фауст» (Ш.Ф. Гуно), «Коломбина» (А.П. Рябов), «РозМари» (Фримль), «Пиковая Дама» (П.И. Чайковский), «Риголетто» (Дж. Верди).

1947 – В Кировском театре Ленинграда состоялась премьера балета «Чудесная фата» (муз. С. Заранек, либретто М. Валентинова); спектакль шел с успехом при аншлаге несколько сезонов.

1947–1949 – Работал режиссером Куйбышевского театра оперы и балета. За эти годы поставил: «Демон» (Рубинштейн), «Фауст» (Гуно), «Лакме» (Делиб), «Мазепа» (Чайковский).

1949–1955 – Вновь приглашен для работы в Горьковский театр оперы и балета. Поставил спектакли: «Мазепа» (Чайковский), «РозМари» (Фримль), «Табачный капитан» (Адуев), «Гугеноты» (Мейербер), «Бал маскарад» (Верди), «Даиси» (Палиашвили), «Тихий Дон» (Дзержинский), «Семья Тараса» (Д. Кабалевский), «Черевички» (П. Чайковский), «Князь Игорь» (А.П. Бородин), «Борис Годунов» (М. Мусоргский), «Иоланта» (П. Чайковский), «Севильский цирюльник» (Дж. Россини), «Травиата», «ЧиоЧиоСан», «Риголетто», «Золотой петушок» (Н. РимскийКорсаков), «Аида» (Дж. Верди).

1956 – «Паяцы» (Р. Леонкавалло) – последняя постановка в Горьковском театре оперы и балета.

1956 – Ушел из театра, начал работу в Горьковской филармонии в должности художественного руководителя.

С 1957 – Работал в филармонии в должности лекторамузыковеда, чтение благотворительных лекций по мировому изобразительному искусству в клубах, на предприятиях, в школах и вузах города и области по линии общества «Знание».

1959 – «За витриной ателье» – постановка в ДК им. В.И. Ленина, г. Горький.

1961 – «БалМаскарад» (Дж. Верди) – постановка в Минском театре оперы и балета.

1962 – «Алеко» (С. Рахманинов) – постановка в ДК им. К.Е. Ворошилова, г. Горький.

1964 – «Вольный ветер» (И. Дунаевский) – постановка в ДК им. В.И. Ленина.

1964–1965 – Работал режиссером в драматическом театре Арзамаса16 (г. Саров). Поставлено два спектакля: «РозМари» (Фримль), «Нищий студент» (К. Миллекер).

1965–1984 – Вернулся в Горький. Продолжил работу с оркестром филармонии, читал лекции по мировому изобразительному искусству, вел авторский цикл передач об искусстве на нижегородском телевидении.

26 октября 1989 – Умер, похоронен на Бугровском кладбище Нижнего Новгорода.

Об авторах

Борисевич Евгения Андреевна – старший преподаватель Горьковского государственного педагогического института иностранных языков имени Н.А. Добролюбова.

Бородина (Борисевич) Людмила Львовна – директор НОУ «Школа высокотехнологичного бизнеса»

Валентинова Анна Марковна (дочь М.М. Валентинова) – старший преподаватель психологии Хабаровского государственного института культуры.

Гуськова Ариадна Александровна – балерина, зав. труппой Нижегородского театра оперы и балета имени А.С. Пушкина.

Донин Александр Николаевич – кандидат искусствоведения, доцент кафедры культурологии и истории Нижегородского государственного лингвистического университета имени Н.А. Добролюбова.

Кирнозе Зоя Ивановна –доктор филологических наук, профессор, заслуженный деятель науки Российской Федерации, заведующая кафедрой зарубежной литературы и межкультурной коммуникации Нижегородского государственного лингвистического университета имени Н.А. Добролюбова.

Кузьмина Наталья Викторовна – учитель русского языка и литературы, преподаватель Нижегородского экономического техникума.

Лихтерман Леонид Болеславович – доктор медицинских наук, профессор, лауреат государственной премии РФ, заслуженный деятель науки РФ, главный научный сотрудник Института нейрохирургии им. Н.Н. Бурденко Российской академии медицинских наук (Москва).

Полуяхтова Инна Константиновна – доктор филологических наук, профессор кафедры зарубежной литературы Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского.

Родин Олег Пантелеймонович – журналист, эксперт Центра экстремальной журналистики Союза журналистов Российской Федерации.

Рудницкая Зинаида Лазарена – кандидат технических наук, специалист по шампанскому производству.

Рябова Ксения Марковна (дочь М.М. Валентинова) – кандидат филологических наук, доцент кафедры английской филологии Нижегородского государственного лингвистического университета имени Н.А. Добролюбова.

Скульский Александр Михайлович – народный артист РФ, главный дирижер симфонического оркестра Нижегородской государственной филармонии, профессор Нижегородской государственной консерватории имени М.И. Глинки.

Томина Ольга Николаевна – художественный руководительдиректор Нижегородской государственной академической филармонии имени Мстислава Ростроповича, заслуженный деятель искусств России, почетный гражданин Н. Новгорода.

Эрзютова Вера Ивановна (жена М.М. Валентинова) – преподаватель Горьковского речного училища, чемпион России по теннису 1949 г.

К 100летию М.М. Валентинова

Фотографии из семейного архива

Оглавление

ИСТОКИ

ИЗ ДНЕВНИКОВ М.М. ВАЛЕНТИНОВА (1951–1957 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ

ИСТОКИ

Отец

Жизнь вместе

Воспоминания о моем отце

«Homo dicens»

Марк Маркович Валентинов в моей жизни

Нижегородский Андроников

Больше чем лектор

Марк Маркович

Щедрость и смирение

Так у нас в городе никто не говорил!

Настоящий мастер

Щедрость души

Мой учитель и наставник

Из когорты романтиков

Душевный друг мой

ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО ТВОРЧЕСТВА М.М. ВАЛЕНТИНОВА

Хронология жизни М.М. Валентинова (младшего)

Об авторах