Чёрное солнце [Мария Петрова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Мария Петрова Чёрное солнце
1 Последним, что я чувствовала – была боль. Очень лицемерно так говорить, когда от тебя зависит самое малое. Почти ничего. Я привычно махнула пышными шелковыми волосами в сторону часов, хотя примерно знала, сколько времени, по крайней мере, опоздать я везде успела. Я не курила, но выглядела так, будто искуривала в день по пачке. Странно, но люди, почему-то, думают, что очень многое можно понять по внешности человека, даже больше – абсолютно все. Будто бы человека можно видеть, как открытую книгу по одной лишь внешности. А в месте, где я жила, было действительно неплохо, и единственное, что меня поражало – были люди, думающие, что видят тебя насквозь. Думающие, что мир способен приклоняться к их ногам и они знают все загадки вселенной. Такие люди были смешны со стороны, но со временем я стала понимать, что и смешного мало. Из таких был мой куратор Виктор Серов. Он настолько много думал и пил, что волос на его голове почти не осталось, но, если хорошо вглядеться – можно было заметить редкие волосинки светло-седого оттенка. У него было круглое, добродушное лицо, остающееся таким же добродушным, пока он не начнёт разговор. Обычно с ним никто не заговаривал, не задавал вопросы, ничего не спрашивал, да и разговаривать при нем никто желанием не горел, поэтому всегда на лекциях Серова стояла страшная тишина, которой ни в каком морге не сыщешь. Он сам задавал вопросы, сам на них отвечал, сам шутил, сам же смеялся. Он, как и многие другие, удивлялся моим глубоким знаниям в медицине, да и вообще тому, что я пошла в медицинский институт. Меня видели как замкнутого, вечно погружённого в свой внутренний мир писателя, или поэта, но чаще всего художника. Мы часто зарисовывали некоторые системы организма или сами органы, у меня это получалось неплохо и все думали, что я просто мамин горе-художник, пошедший на специальность не по своей воле. Тем не менее, Серов, не взирая на все мои успехи как в практике, так и в теоретической части, игнорировал мой потенциал, посмеивался надо мной. Другие же принимали меня за стилягу, видя мою преданность стилю где-то между 18 и 19 веком. На деле я просто не представляла себя в чем-то другом. Современный стиль подрывал мое доверие к людям. Не скажу, что по нему можно судить людей и сразу причислять их к тупоголовым. Иногда их меняет общество, да не иногда, за все время, проведённое среди людей, я встретила единицы, которые вели себя среди людей так же, как и в одиночестве. Общество хоть и требует идеалов, но разных: у каждого человека свои требования, если таких людей несколько, скажем, тысяч, то идеал навязанный. Усталость сказывается на разумных существах, постепенно они не замечают пыль вокруг себя и живут в тёмной комнате, полной пыли, их собственной, накопленной десятилетиями, все, что было в этой комнате, останется в ней навсегда, пока сам ее владелец не смешается с пылью воспоминаний и пустых надежд. «Пустых надежд» … меня этому не учили. День выдался жарким, хотя кончался сентябрь, тепла уже не ожидалось. Около фонтана скопилась куча народу, студенты о чём-то бурно спорили, из толпы долетали обрывки фраз, несвязанные друг с другом. Одной рукой я рисовала набросок единственной картины, которую я помню из родительского дома, мама всегда хотела, чтобы я написала ее копию до 20 лет, она свято верила, что после 20 детские способности стираются, им на смену приходят глупые человеческие занятия, пороки, грехи… эта картина мне не нравилась. Просто из вредности. На ней была изображена высокая женщина с ровным лицом, светлой кожей, темными волосами, длинными изогнутыми рогами и крыльями с широко распахнутыми круглыми глазами. «Монолиция» была написана моим прадедом, тогда психические заболевания ещё не имели такого широкого распространения, да их даже определять никто не стал бы, но они у него явно были. Голова женщины была неестественно повёрнута в бок, эта повернутость едва не убивала всю анатомию картины, на лице творился бесформенный кошмар: глаза, асимметричные, смотрели прямо в душу, написанные мазками, неаккуратными, будто бы на скорую руку. Все глаза на этой картине были замаскированы под неумелое рисование. Не знаю, считается ли это искусством, но у того времени были свои правила и свои стандарты. Монолицию можно было сравнить разве что с Монолизой, они были как сестры, только Монолиза благородней и чище. Второй рукой я переключала свой плейлист. Им когда-то поделился со мной один из моих близких друзей, но вскоре он умер, и музыка стала принадлежать только мне. Я боялась, что он умрет, и он умер. Когда это случилось, я особо не расстраивалась, и это было хуже всего. Это было ожидаемо, и предотвратимо, вот, в чем штука. Просто он, я, его окружение этого не захотели. И он исчез. Иногда мне интересно, как много пыли он от меня утаил, после открытия своего плейлиста, двери своей комнаты, его любимых мест в городе, таких вопросов не должно было возникнуть, но у таких людей всегда есть вещи, о которых они говорят в самую последнюю секунду. А может, об этом мне ещё предстоит узнать. Комнаты людей зачастую говорят о людях больше, чем они хотели бы, чтобы о них знали люди. Старая пыльная лавовая лампа, почти не отдающая свечения, он ее даже не включал, вырезанные с обложек пластинок надписи и лица, которыми была обклеена дверца шкафа, лежащие беспорядочно на прикроватной тумбе изогнутые пластинки лекарств, в большинстве своём, болеутоляющие и таблетки от горла, оно всегда было у него простужено, неаккуратная стопка книг прямо на полу между забитым книжным шкафом и спинкой кровати, там лежали избранные, хотя те, что были снизу, не открывались по несколько лет. В недрах ящика комода с барахолки, запертого на ключ, кусок засохшей лавы, выкраденные у ушедшего из семьи отца письма от прадедушки в Подмосковье, написанные искусным почерком инженера, маленькая завернутся в крафтовую бумагу книжечка, рукопись, скорее всего, дневник маленькой девочки, плеер, чья музыка больше не зазвучит и не наполнит комнату слезной ностальгией, вырезки из газет, интересные факты, нло… он о многом мне не рассказывал, просто не мог, поэтому впустил к себе, и дал ключ, чтобы я увидела все сама. Он знал, что я пойму. Я долгими ночами вспоминала каждую деталь из многочисленных увиденных осколков ещё тёплой души. После его смерти я забрала себе небольшую часть из его вещей, его родственники, младшая сестра, не знала о большей части всего, что он хранил, ну я и забрала самое важное, скорее, для него, чем для меня. Эти вещи никогда не были моими, они навсегда останутся принадлежать ему, просто он не хотел бы, чтобы они попадали в чужие руки. Не занятым наушником ухом я прислушивалась к нарастающим крикам толпы. В конце концов я положила набросок в портфель и двинулась к фонтану. Студенты утихли – в дверях университета появился Серов. Он щурился от пекущего не по-детски солнца, неся в руках чёрное широкое пальто, а другой платком вытирая пот со лба. Все выжидающе замерли, и смотрели, как он идёт в сторону своей машины, не обращая внимания на собравшихся на площади ребят, выжидающих его одного. Серов уехал. Я спросила, что произошло, мне объяснили, что большинство людей из группы попали в список на вылет, которым, кстати, обычно занимался и Серов, конечно, несложно догадаться, что это его рук дело. Ошибка природы, сбой системы. Как такой примитивно развитый, постоянно с отсутствующим видом, совершенно глупый человек мог попасть в лучший университет Москвы, и позволить так вести себя? Уму непостижимо! Староста приподнял бровь, смотря долгим взглядом в экран телефона. – Грачевой нет в списке, – сообщил он. Эта фраза отдалась словно гром. Почти все взгляды, хоть и ненадолго, поднялись на меня, некоторые зависли на подольше. Мне стало не по себе. – Взятки что ли им пихаешь? – раздалось откуда-то. – Да нет, тут в другом дело, – староста убрал телефон в карман, и по выражению его лицом можно было понять, что он чем-то раздосадован, вряд ли отчислением. – Пойдёмте, пусть сама разбирается. Как дети, честное слово. Чего с них взять.2
Из соседней комнаты раздавалось спокойное пение, чередующееся кашлем и выравниванием голоса. Меня это совсем не напрягало, даже радовало. У нас не было телевизора, был проектор. Алиса, студентка консерватории, уже частично работала преподавателем, она была настоящей Алисой, я спросила, почему ее так зовут – и она показала мне советский мультик про Алису в стране чудес, тогда мне стало ясно. Мы вместе снимали квартиру недалеко от консерватории, хоть особо и не общались, мы хотя бы ладили, были крайне похожи в интересах и просто близкие по духу. Я обязана Алисе жизнью, потому что она познакомила меня с тем человеком, чья лампа единственное, что заставляет меня задумываться над смыслом человеческой жизни. – Знаешь, что мне в тебе нравится? – смачивая больное горло холодным молоком, спросила девушка. – Что? – я на секунду отвлеклась от рисунка. – Я даже забыла, что хотела сказать, – она взяла из моих рук блокнот и внимательно всмотрелась, хмурым взглядом. – Точно не больная фантазия, – она вернула и села рядом. Очень удобно, когда диван стоит около холодильника, в двух шагах обеденный стол, а между ними помешается украденное из городской библиотеки кресло и хилый журнальный столик, на котором никогда не было порядка. – На самом деле, это удобно, когда ты чувствуешь себя одним в квартире. Обидно, наверное, слышать о том, что ты не докучаешь сожителям? – Ты пытаешься так проявить сочувствие? – Я тебе соболезнования скорее бы проявила, зная, что ты сирота. Они думали, что я из детского дома. Ну и хорошо, это мне на руку. Алиса посмеялась над своей же шуткой. – А вот что тебе во мне нравится? – Эм, – я сделала паузу, – голос? – Нет, не так, – она села вполоборота ко мне, устраиваясь нога на ногу, – вот мне в тебе нравится то, что ты редко расчесываешь гриву (гриву, не иначе, она не воспринимала мои волосы, как волосы), всегда оставляешь колбасу на столе и учишь китайский. Качества, понимаешь? Я подумала. – То, что ты поешь? Она болезненно улыбнулась. – Так тоже можно. Для Алисы не было странным вести разговоры без продолжения, она была особой не постоянной, могла в любой момент закончить разговор, перед этим дослушав, но после переведя тему, все к этому привыкли. У Алисы не было так много друзей, пара доверенных лиц, с которыми она встречалась пару раз в неделю, за все время жизни с ней я поняла, что она спокойно сможет прожить месяц на необитаемом острове, выжить в апокалипсис и потом поднять мир с колен и устроить восстание. Удивительно, что она ещё этого не сделала. «Бережёт силы» – говорил наш общий друг. Стрелка на часах доходила до 9 вечера. Вся комната освящалась тусклым светом кухонной лампы гарнитура, Алиса о чём-то молча думала, попивая крепкий растворимый кофе, уставившись в точку. В отличие от меня она была не так придирчива к тому, что пьет, ей было вообще не важно, что пить, мне же был категорически важен вкус, атмосфера, в которой я пью, люди вокруг меня… в общем, в этом было наше главное расхождение. – Ты часто вспоминаешь о том, чего больше нет в твоей жизни? Наверное, она пила не чистый кофе. Редко Алису можно было увидеть искренней, обычно в вечернее время, когда она была уставшей от города, да и от мира в целом. В такое время она обычно была такой взрослой, если при свете дня можно было видеть веселящегося, танцующего, энтузиаста-подростка, открытого всему миру, по вечерам она становилась взрослой, унылой, и такой усталой, что тоска брала. – Нет, стараюсь не думать. – Ты ни разу не заговорила о нем со для его смерти. Без особой договоренности можно было понять, о ком мы говорим. Чаще всего мы не назвали имён, имена не имели значения, когда вас всего лишь трое, и вы практически не вылезаете из комнат друг друга. Я действительно не разговаривала с Алисой после его смерти, ни о нем, ни о самом исчезновение. Не то что бы я не хотела давить на ее больные места, но это было немаловажно, потому что до всего произошедшего я никогда не видела ее слабой и одинокой. Я видела и чувствовала, что от неё как будто бы отрезали кусок жизненно необходимого компонента в ее организме. Она знала его дольше, они дружили с детства, хотя я с ним была даже ближе. – Я не считаю тебя лицемерной, ты не подумай, просто мне вдруг стало интересно, ты справляешься? Ты вообще справишься? Я усмехнулась. – А у меня есть выбор? – Выбор есть всегда, – фыркнула Алиса, и села рядом со мной, – странно, я не замечала у тебя таких синяков под глазами раньше. Ты болеешь? – Вроде нет, – я потрогала места под глазами, будто бы могла нащупать темноту. – Займись своим здоровьем, если надо – психическим, с этим нельзя затягивать, поверь мне. Я потянула секунду. – Ты знаешь его дольше, почти с самого детства, что он мог скрывать? Алиса сжала губы, отводя взгляд в сторону. – Я знала, что ты будешь спрашивать, это не плохо, просто я должна была знать, что тебе ответить, – Алиса покрутила в руках изогнутую и выпуклую в некоторых местах кружку, отпила, и продолжила, смотря в точку, – он очень не хотел, чтобы ты знала о его проблемах, он верил тебе, но все равно боялся что-то сделать не так. Я говорила ему, что эти слабости доведут его, что это неправильно, но это, наверное, был единственный его изъян. Он боялся тебя потерять. Это самый сильный человек, которого я встречала, просто его добила болезнь. Общество в этом не виновато, ни ты, ни они, ни даже я. – Почему ты так про себя? – Мы одинаковые – во всем винить себя, будто это самое страшное. Просто из принципа, знаешь, вот когда ты прекрасно понимаешь, что твоей вины в этом нет, но все равно обвиняешь себя. Это пройдёт. Я думаю. Хотя навряд ли. У него так и не прошло. Она держалась ещё спокойно, я боялась, что она может впасть в истерику, и там уже так просто проблему не решишь. – А знаешь, ты единственная, кто не знает настоящую причину его смерти, – она посмотрела на меня так, будто бы это была моя вина. Если бы я хотела это знать, я бы давно все знала. У меня были догадки, просто не подтвержденные. – Я просто тебя жалею. Она действительно пила. – Зачем? – Потому что у тебя слабые нервы, ты можешь сломаться. – Как ты это поняла? – Ты неактивная, в универ ходишь, как будто тебя заставили, от жизни вообще непонятно чего ждешь, – я не стала с ней перепираться, повадки людей под алкоголем мне были известны. – А правда, Ань, какая у тебя цель в жизни? Я особо об этом не разглагольствовала, и не удивлялась, что после этого люди думали, что у меня нет цели в жизни. К советскому зеркалу с желтой тонкой полоской по бокам была приклеена фотография, где на фоне большой, полной площади людей, стоит кучка широко улыбающихся людей в выцветшей одежде и солнечных очках. Фото было сделано на полароид. Полароид человека, которого нет на фотографии. О каждом человеке можно было сказать все, не ссылаясь даже на его внешний вид, у кого когда умрут родители, кто разобьется на самолете, кто доживет до старости, но умрет среди руин. Ни у кого из компании нет предначертанного счастливого будущего, каждый из них получит удвоенную долю человеческих страданий, ничего для этого не сделав. – А у тебя какая цель? – Ответь на вопрос. – Что тебе это даст? – Просто хочу тебя побесить. О чем вообще можно говорить с подвыпившими людьми, они не совсем пьяные, но уже с не очень светлой головой, не знаешь, как это воспринимать, их слова. Я знала, как умрет Алиса, и мне было ее жалко, даже сейчас, когда она пыталась вести себя по-свински, я знала, что ей было так тяжело, как не смог бы представить никто другой, последний важный для нее человек, последний, кому она сама была важна, умер, ничего не сказав. Он просто безмолвно ушел, а его вещи в его квартире так и шептали, разноголосо, плакали, кричали, и это можно было заметить еще давно. Он в них задохнулся. Много раз слышала от людей, что нужно уметь отпускать прошлое, но для этого нужно много раз натыкаться на его острые ядовитые колья, чтобы в конце концов найти наиболее легкий выход, если так можно сказать. У меня не было прошлого, о будущем без прошлого думать слишком оптимистично, а настоящее… я в него не верю. Я встала и пошла в свою комнату. Только мысли и стратегия, до мелочей продуманный план, каждый шаг должен быть обдуман, никакой воли эмоциям, иначе все выйдет из-под контроля, но с этим у меня проблем не было. Я вырвала Монолицию из блокнота и приколола на пористую доску с долгами по учебе и в библиотеке. В полутьме она казалась особенно мертвой, не знаю, было ли то смертью, или наоборот, несением жизни, наверное, чем-то средним, как бы не страданиями. Черные стрелки девушки, читавшей и заучивавшей конспекты напротив меня в библиотеке, были длиннее ее желтых выкрашенных волос, сбритых до короткого ежика. У нее были выщипаны брови, жирно накрашены черной тушью короткие ресницы, и покрытая татуировками в виде китайского дракона шея. Музыка из ее наушников доходила даже до меня. Каждый раз, когда я поднимала на нее глаза, она отводила взгляд к тетради или в сторону. Потом она достала из сумки энергетик и отпила ярко-зеленой жидкости. Тяжело поморгала, явно мутнея взглядом, и тут, ровно в тот момент, когда часы на башне пробили три часа, из уголка ее рта сползла струйка крови, и девушка расслабилась. Я посмотрела вокруг. Дотянулась до шеи, пульса уже не было. Смерть меня преследовала. У Алисы громко играет музыка, так громко, что ее можно было услышать, просто идя рядом. Я видела ее в метро по пути домой, но не подошла. В людных местах можно было немного отвлечься от того, что происходило у тебя дома, я и сама это знала, поэтому не подходила. Ее лицо выглядело таким серым, безжизненным и осунувшимся в тусклом свете Московского метро. Из-под грязно-сине-зелёной старой шапки, которая была настолько изжившей себя, что она носила ее как хиппи, светлые волосы беспорядочно падали на плечи и пальто, сбиваясь в грязные одинокие пряди. Она заметила меня около ларька, пока покупала сигареты. – О, Падшая, – она встречала меня именно так и никак иначе, когда я становилась неожиданностью. Я сейчас только заметила, как шапка красиво сочетается с ее цветом глаз, думаю, если не эта шапка, то никакая, она носила ее только потому что она была именно той самой шапкой, и никакой другой. – Я думала, ты бросила. – Не поверишь, я об этом даже не задумывалась, – она пафосно достала из пачки и протянула мне, я отказалась, – знаешь, я всегда видела тебя курящей, забываю иногда, что ты за здоровый образ жизни… – и закурила. – Видела я сегодня такую нервозную, – я рассказала ей про труп в библиотеке. – Сплошная пропаганда, короче. – Да, вот просто… – Кусок запада? – она прищурилась на солнце, хотя, мне кажется, солнце тут было не при чем. – Да. В этом плане чаша ненависти Алисы не имела границ. Она могла говорить об этом часами, размышлять и думать, это стало настолько пропитано ненавистью и безысходностью, что в конце концов ее перестали слушать, а она говорить. Мне все ещё интересно, куда она выплескивает своё негодование, будет невесело, если она об этом пишет. И ещё существенный вопрос – куда. – Не то что бы я была против этого всего, – недолго думая, сказала она, – я слишком молода и глупа, чтобы думать на этот счёт и делать собственные выводы, пусть об этом думают мужчины, люди, которые в этом разбираются. – Почему ты так категорична? – Ты не понимаешь, женщине не надо думать, ее работа заключается в лёгком слове и красоте, мир спасёт красота, Энн! Алиса не любила работать, она еле как закончила консерваторию и жила на том, что продавала свои картины и работала на двух работах, грубо говоря. Для меня было большим открытием, что она против феминизма и всего этого. Возможно, у неё были планы на того знакомого. – Я знаю, что ты скажешь, что женщины имеют права, хотят саморазвития, быть независимыми, учиться, но при этом не стоит забывать о том, что человеческому роду грозит вымирание. Знаешь, почему? – Догадываюсь – Я, все же, проясняю, – она подошла к первой попавшейся дорогой кофейне, и вгляделась через стекло, – вот видишь вон ту рыжую с ноутбуком? У неё нет детей, она завтракает голым кофе, вегетарианка, и подсадила на это всех своих друзей, в том числе и парня, она от него не зависит, совсем, делает все так, как она хочет, как ей заблагорассудится. Она свободна, хочет пожить для себя, знала бы ты, какие страшные это слова. Сейчас она не родит, потому что у неё на уме одни деньги, потом в сорок лет ей захочется ребёнка, она вольет кучу денег, чтобы вселить в себя клетку, которая в последствие родится вряд ли здоровой, зато работа коррекционникам. Я не говорю, что задача женщины – мыть полы и рожать детей. Моя мать работала 8 часов в день, и я ни разу не появилась в школе в грязных или не поглаженных вещах. – У тебя просто стальная мама, не всем так везёт. – Может быть… – она отошла, снова делая затяжку. – Тошнит меня от женщин. Сплошные проблемы. Ещё и этот феминатив, черт его дери, – выплюнула она и зашагала быстрее. Мне не очень хотелось развивать разговор, хоть я и была с ней согласна, но зная Алису, она за словом в карман не полезет. По самой Алисе можно было много что сказать, но истинное – очень редко. Она дружила в основном с женщинами, девушками, такими же как она, и то чисто для того, чтобы не сойти с ума, была резкой на редкость, и вот, что удивительно, меня редко вдохновляли люди, тем более такие, как она, но Алиса умела делать это так, что это становилось искусством, в этом была главная ее заслуга. Она была человеком искусства, музыка была вторичной, она очень много читала, насколько я знаю, даже писала, но сейчас перестала, и ещё она очень красиво писала картины, это было ее главным занятием, она могла прорисовать весь свой выходной, забив на друзей, потребности, и время. Ее не волновал внешний мир, и как художник, она была достойна уважения, а как кого-то другого я ее не видела. Ее картины не были сумасшедшими, по крайней мере, она очень старалась этого избежать, но в силу возраста, состояния и желаний времени, получилось что-то уникальное. У неё уже было несколько выставок, там мы и познакомились.3
У Серова был сын. Приемный. Милый светловолосый мальчик с голубыми озёрами, чистыми настолько, что блики при задумчивом взгляде на солнце или туманную холодную погоду ослепляли. Он редко кашлял и что-то монотонно, почти не останавливаясь, печатал на ноутбуке, прижав колени к груди. Своим видом он пытался не быть человеком. Уставший от людских грехов и пороков, он пытался отдалиться от людей, сделать себя не таким, как были они, иначе как ещё можно было объяснить желание одеваться отстранённо, почти как взрослый, но как маленький ребёнок, игнорируя то, что он уже был девятиклассником. Когда я узнала, сколько ему лет, я удивилась, потому что выглядел он младше, это говорило о ненависти к подобным себе, подросткам, возможно, ненависть была обоснованной. Этот мальчик стремился показать всем, что он другой, в какой-то мере, это было ошибкой, ведь правильные люди всегда видят в тебе уникальные черты. Он не страдал, не было причин, но он всячески пытался их найти. Сам порой удивленно осознаёшь, что вокруг тебя нет повода радоваться, что ты как тигр, загнанный в клетку, но, к тому же, привыкший. Невольно царапаешь стены, пытаешься плакать о помощи, потому что жалеешь себя, хотя от жизни ждать почти что нечего. Марк Серов был далеко не идеальным, но я не из тех, кто искал идеальных людей. Чем проще и лучше человек, чем сильнее он соблюдает правила общества, тем меньше можно от него добиться. – Что ты печатаешь? – Проект для школы. Девятый класс, как мне рассказывали, был одним из самых требовательных годов, от которого многое зависело. Многое зависело от того, как ты умеешь обманывать и вертеться. – На какую тему? Он поднял глаза, холодным взглядом одаривая меня, но осекся, вероятно, ожидав увидеть во мне обыкновенную тупоголовую студентку, пришедшую за помощью с курсовой. – Граффити. Чтобы начать разговаривать со взрослым, детям нужно было немного о них знать и понимать, что им нужно что-то кроме стандартных ответов, чего они хотят, и нужно ли быть осторожным. – Педиатрия? – Патологоанатомия. Он кивнул. Сжал пальцы на ногах. Я отвела взгляд к окну, потом взглянула на часы. – Часто он так задерживается? – Постоянно. – Странно, на пары он не опаздывает. – Приоритеты расставляет в свою пользу. И в пользу статуса. За дверью послышался хохот двух мужчин, один отдаляющийся, второй приближённый. Дверь открылась, и в кабинет шумно вошёл Серов. Такое чувство, что он писался человеческой энергией, я никогда не видела его уставшим, даже после полного рабочего дня, когда другие профессора выползали, и скорее стремились домой, к семье, он, не торопясь, и насмешливо улыбаясь, шёл прямо в кофейню или бар, не знаю, зачем. – Как дела, Марк? – спросил он, сходу, явно незаинтересованно, и не ожидая ответа. – Нормально, – выплюнул мальчик, обычно он игнорировал вопросы такого плана, но из вежливости скорее ко мне, чем к отцу, выдавил из себя банальный ответ. Банальный чисто для взрослого, все, что говорит подросток и с какой интонацией имеет значение. – Где? – Что? – Курсовая. Конечно. К ним только за этим и ходят. – Дома. Я по поводу доклада на международный… – А, это, – он закурил, – ещё проверяют. Скажу тебе так, – он откинулся на спинке стула, сразу делаясь в своих глазах выше всех, кто в этой комнате, – с таким количеством ошибок не стоит надеяться на призовое место. Где-то в глубине угла тихо фыркнул маленький нечеловеческий ребёнок. – На конкурс меня отправил преподавательский состав, а не я пошла на это по собственной воле. Цели «выдвинуть новую научную гипотезу» у меня не было. Как раз наоборот, – я царапала ногтями лакированное покрытие жесткого стула, – у меня попросили черновик, обещав довести все до идеала. – Это Вам Марина Анатольевна сказала, а не я. Я твой куратор, и слушать ты будешь меня. Понятно? – Вы мне даже не сказали про проект! Он затянулся и выдохнул ненормально концентрированный клубень дыма. – Думать головой надо. Не человек. Не достойный таким называться. Глупый, избалованный, самодовольный старый болтун. Я взяла сумку и вышла. Не стала я оставлять приёмного сына сиротой во второй раз только потому, что сейчас у него были деньги, и потому что со своим заболеванием он не прожил бы в детском доме, хотя, думаю, он бы не отказался побыть немного один. Я знала, что моя работа достойна призового места, даже черновики нужно уметь писать так, чтобы это было достойно прочтения. Но на следующий день Серов все равно умер. В своём кабинете. С перерезанным горлом. С украденной частью документов, причём, все пропавшие бумажки говорили именно о том, что убийца прекрасно знал, где что лежит, что отвечает за статус и звания. Подозревалась вся наша группа, да почти весь университет, тех, кто не держал на Серова зуб, было очень мало. – Ужас, а за что его убили? – первое, что спросила у меня Алиса. – Ну, он был сам по себе нехороший человек. – И все с этим согласны? – Ага. Он многим перспективным студентам палки в колёса вставлял. – Убийцу будет сложно найти. – Очень, – я повернулась на стуле с корейской морковкой в пластиковом контейнере, – в момент обнаружения тела окно было открыто, все дверцы шкафов распахнуты настежь, бумаги перерыты, стол в беспорядке. Отпечатков, казалось, куча, но их не оказалось, нигде. Допустимо, что убийца был в перчатках, но тогда можно было бы поискать другие зацепки, тот же нож, или оборвавшиеся части одежды, потому что злоумышленник вылез в окно. В окно пятого этажа, – Алиса подавилась соком. – Это человек хоть был? – Не знаю, но, в общем, зацепок никаких не нашлось. Вообще никаких. Завтра пойдём в морг, говорят, случай интересный. – В плане? – Не уточняли, но будет смешно, если окажется, что он умер раньше, чем ему полоснули по шее. – В смысле? – Остановка сердца. Такой случай был на прошлой неделе в библиотеке. Молодая девушка умерла от перебора энергетиков, никотина, и ещё чего-то. – Ну, понятно. – Остановка сердца может быть от увиденного, или же от введённого в кровь препарата, это должны были обнаружить следователи, само собой, прокола не обнаружилось. Рукава и манжеты были нетронуты. – Что такого можно было увидеть, чтобы остановилось сердце. – Не знаю, знаешь, говорят, можно и словом убить. Человек способен на многое. – Да уж… а дети у него были? – Был сын, но приёмный, сейчас решается, заберёт его бывшая жена Серова, или он поедет туда, откуда пришел. – Жалко пацана. – Не то слово… Поводов волноваться становилось больше. Металлический вкус темного прошлого, детства, которое мне не хотелось вернуть, познания новых миров и адаптации под физическое тело, новые морали настигал меня все чаще. Он неприятно все ближе подкатывал к горлу, противным холодом прокатываясь по телу, и заставляя усомниться в себе и всем, что ты делаешь.4
Странное чувство, когда сомневаешься в какой-то вещи, думаешь, взять ее, или оставить, и берёшь в итоге. Риск должен быть, и чем острее лезвия по бокам каната, тем незримей становится путь. В этом и опасность. Многие недооценивают не лезвия, а путь. Важно ли это? Вполне. Когда ты не знаешь, на что идёшь, будь готов к тому, что лезвия будут вдвое острее. Я много раз рисковала, открывая новые книги. Читалась они довольно быстро, смысл схватывался легко, но каждый раз это меняло мое сознание, и после смерти Серова, беря книгу из рук светловолосого, покачивающегося на ветру, снова ставшего одиноким во всем мире мальчиком, я невольно понимала, что в то время, когда одни пытаются не быть людьми, я все делаю для того, чтобы стать им, человеком. Хочешь понять человека – стань им. Хочешь найти убийцу – сделайся убийцей. Хочешь найти идеал – будь им. Я шла не по правилам, я ломала систему. Я упустила очень важного человека, я не знаю, что с ним, до конца не разобравшись в причине его исчезновения. Не так была важна смерть, как причина его ухода. Я не знаю, что с ним, потому что у людей не было ко мне доверия. Они будто бы чувствовали, зачем он мне нужен. А может… у меня изменились планы. И я не хочу быть кем-то, кроме человека. Человек в первую очередь – значит испытывать чувства, а этого я уже была лишена. Сейчас я чувствую фальшивую злость и голод по существенным вещам. В моей жизни давно не было ничего вкусного и нового. Не знаю, нормально ли получать удовольствие от того, что ты становишься человеком. Уверена, это и звучит смешно. – Сегодня вечером ко мне придут мои бывшие одноклассницы, мы просидим часов до двенадцати, если хочешь, можешь присоединиться, – заявила мне Алиса, пока я пила утренний кофе. – Вспомнишь школьные годы. Я не ходила в школу. Я знаю четыре языка, высшую математику, обучена игре на трёх разных инструментах, умею готовить лучшие блюда английской кухни 17-19 века. Но в школу я не ходила. Дамы, девушки, заявлялись в период времени с 7:56, до 8:15, думаю, последних можно было считать опаздывавшими. Последние всегда опоздавшие. Среди них не было близких подруг Алисы, но общались они довольно душевно. Для меня не было в новинку, что женщины зачастую улыбаются для виду, но по этим было сложно сказать, улыбаются они всерьёз, или в качестве вызова. Большинство из них пришло с выпивкой и вредной едой, и лишь одна не притронулась к алкоголю. Вино у них было мерзкое, это я знала, поэтому тоже воздержалась. Над нами посмеялись, я бы тоже стала сомневаться, если бы внимание той девушки не привлекла коллекционная книга из вещей, перепавших мне в числе случайных. Я всегда знала, когда человек создаёт себя, и когда это идёт изнутри. – Я слышала, декан в медицинском недавно умер, – холод ее рук передавался через голос. Зелёные, как настоящий изумруд глаза, сливались с массивным, ровным, как расчёты астрономов, камнем на кольце прямоугольной формы, – я была лично знакома с его сыном, – вздох. Она поставила с негромким стуком книгу на полку, как будто даже сожалея. – Ему не нужны были деньги, столько внимания. Он верил, что к правде можно дойти лишь самостоятельно построив путь, из гвоздей, досок, палок, и никто для этого не нужен. До правды он дойдёт, в любом случае, но вот какой она будет. – Правильной, – я опёрлась плечом на дверной косяк, – какой бы не была правда, у детей она всегда истинная и искренняя. – Да, забавно выходит. Девятый класс – такое интересное время, не потому что впереди самый важный экзамен в твоей жизни, совсем не поэтому; для одних ты ребёнок, для других надежда школы, не висящая на доске почёта, для третьих ты единица тупости, сливающаяся с такими же тридцатью детьми. Одноклассники не примут тебя по достоинству, потому что не способны на это. Они не видят тебя дома, и когда ты один, а если и видят, то они больше не твои одноклассники. Марку повезло, он один. Он совсем один. Он очень многое прошёл, чтобы не сойти с ума. Он сделает все сам, и это правда будет истиной. – Кем Вы работаете? – Я учитель литературы у девятых-одиннадцатых классов. Если Вы не заметили, тут почти все или преподаватели, или юристы, – не вижу ничего общего, – кто-то считает, что быть учителем легко или бессмысленно. Но на самом деле учитель выигрывает войну. Моя задача рассказать и объяснить, почему именно Пушкин и почему именно Гоголь. Почему? – Потому что они проверены временем. – Это самый кошмарный ответ, – она скорчилась, будто съела самый кислый лимон, – сорока минут мало, чтобы дать развёрнутый ответ на это высказывание. Время до настоящего момента было очень неоднозначным. Да, это о много говорит, да, таких, как они, избирали лучшие, и, если бы авторы, дошедшие до нашего времени, были этого не достойны, никто бы про них не вспомнил. Но время само направляло человечество, поэтому говорят, что они были проверены не критиками, не артистами, а временем. – Разве это не одно и то же? В каждом отрывке времени по «гению». – Не совсем. Они такое не отсеивали, – она продолжила бы, но как будто вдруг вспомнила, что знает меня не больше часа, сразу же переменившись в лице. – Извините, наверное, я сказала лишнего. – Зачем ещё устраивать такие вечера, если не для разговоров? – улыбнулась я. – Философия не знает границ, и, к тому же, здесь на неё нас никто не осудит. – Да, Вы правы. Из гостиной донёсся взрослый хохот. – Так всегда нравилось быть индивидуальностью, – девушка с улыбкой подперла голову кулаком, опираясь о столешницу, – в пятнадцать лет мне говорили, что я не выгляжу на свой возраст, это так льстило мне. Мне всегда хотелось отличаться от сверстников, когда они пытались быть старше, я старалась оставаться ребёнком. – Зато умным. – Наварное. – Обычно такие не бывают глупыми. – Глупые, как правило, пытаются из себя что-то строить. Может, если этого хочет общество. Сильным ты становишься тогда, когда общество играет по твоим правилам. – И как? Играет? – Слабенько. Нужен опыт. Ему нужно время. – А если оно не хочет? – У нас в лицее ты либо учишь литературу с Мальцевой, либо не учишься в лицее. Захочет. Я посмеялась. – Обычно я спрашиваю у таких людей, какие у них планы на жизнь. Тут, думаю, все вполне понятно. Она отмахнулась, засмеявшись. – Вы мне льстите, я не такая особенная. И впрямь. Не особенная. Я сомневаюсь очень редко, но эта девушка заставила меня посомневаться в том, что она человек. В конце она сказала, что обстановка в комнате заставила ее вспомнить детство, и «унестись в край фантазий, размечтавшись и начав философствовать». Разве не таким должен быть учитель литературы? Думаю, нет. – Ненавижу пьяных, – Алиса закурила, как только дверь за надоевшими гостями закрылась. – Как вы пообщались? – Пойдёт. А ты с Маринкой, видимо общалась? – «Маринкой»? Алиса покатилась со смеху. – Маринкой, – подтвердила она, – у неё в восьмом классе были самые длинные волосы, одно удовольствие было дергать! – Странно, об этом она мне не говорила. – Ещё бы! Школа была для неё – самое тяжёлое время. Она раскрылась, когда слиняла в Питер, отучилась там, и вернулась покорять Москву, ахах, – сама же посмеялась со своих слов она. – Прости, я пила. Было бы странно, если бы на встрече выпускниц было больше двух трезвых людей. Так странно, – она уставилась в точку, на мгновение отведя изящным жестом сигарету от губ, – я помню их такими маленькими, думающими, что в универе они встретят любовь всей своей жизни… я помню, как они мазали красной помадой губы перед дискотекой, пробовали курить, списывали, думали о лучшей жизни. А Марина всегда была такой, она не изменилась. У неё была непростая жизнь, я не знаю, что ее ждёт. А эти… разочарованные в жизни взрослые, настоящие взрослые, не просто накрашенные девочки, а потрёпанные жизнью, людьми, неудачами, не ухоженные личности. Их и личностями-то не назовёшь. Почему все так плохо? Они же были отличницами, белыми, чистыми зубрилками. Почему сейчас они сидели передо мной и отборными матами ругали все, что коснулось их жизни? Дети, одиннадцатый класс, школа так снисходительна с ними. Они уже не дети, но так верят в чудо, так отчаянно пытаются жить, ловить моменты, как будто знают, что их ждёт, – тогда она подняла на меня абсолютно трезвый, обречённый взгляд, – почему жизнь так жестока, Аня? – Мы сами себе ее выбираем. – Ты думаешь, Он хотел себе смерти? – она заулыбалась, что кровь поледенела. – Нет. Хотели, может быть, все, но не он. Он точно не хотел умирать, – сначала я даже поверила, но потом поняла, что верить такой, как Алиса… весьма сомнительно. – Ты хотела. Просто признай это. Ты устала от него, но не знала, как сказать. – Мое желание мало что изменило бы. Он сам на это пошёл. – Нет! Этого не может быть! Я ни разу не видела, как рыдает Алиса. Передо мной была не она, а ослабевшая частичка ее души, забившаяся в тёмный угол, и наконец, смогшая найти выход наружу. Будь свободна, тьма внутри людей. Вот, что такое забыть прошлое.5
У меня был брат. Он ушёл из дома в девятнадцать лет, и больше мы никогда не встречались. Я была уже достаточно взрослой, чтобы понять, что он не вернётся, и что он сделал свой выбор, но произошедшее до сих пор не давало мне покоя. Он не любил учиться, не переносил учителей, и ненавидел экзамены. Родители всегда говорили, что из него не получится ничего хорошего, они в самом деле говорили слишком много, больше, чем можно было бы от них ожидать, а когда он ушёл, не удивлялись. Значит, все, что они говорили – было искренним. Он был их нелюбимым сыном. Однажды они сказали мне, когда я была примерно в возрасте его побега, что я иду по его стопам. Хотя я не думала о том, почему я учусь, есть ли у меня будущее, чего я хочу добиться во взрослой жизни. Сказать, что я плыла по течению – будет неуважением к себе, я была ходячей апатией, с каким-то будто бы нехорошим замыслом в глубине души. В самом начале у меня был самый лучший учитель французского, меня не интересовали никакие другие предметы так, как французский, да и преподаватель был очень близким мне по духу. Он вложил в раннюю меня то качество, которое присуще мне даже после стольких лет. Равнодушие. Я никогда не была такой, как вся моя семья. Любимчиком родителей был Люк. У него было огромное лицо с противными распухшими щеками и бледно-сине-зелёный оттенок кожи. Он был злой и грубый, даже по отношению к девочкам, но зато нравился учителям. Про него многого я сказать не могу, не так хорошо его помню, помню лишь, как тот, самый близкий мне Клод, любил хорошенько поколотить Люка, пока не видели родители и гувернеры. Хорошо помню детей, выделявшихся на его фоне пакостями и живностью. Кто-то неприятно подшучивал друг над другом, кто-то пытался поджечь дом, кто-то бил все вазы (рекордом была китайская ваза от дочери императора, разбитая из рогатки на расстояние пятнадцати метров Клодом). Особенно мне нравилась сестра Скарлет, она была старшей из детей, и уже занималась семейным делом, младшим не ставили ее в пример, но даже Клод пытался всячески ей подражать. Но получалось у него не так хорошо, Скарлет посвятила жизнь учебе, по образованию она была врачем, это помогло ей во многих делах, Клод же учиться не хотел. Он пытался копировать ее повадки: несмотря на то, что мы, большинство детей, были отвратительно научены этикету, Скарлет всегда вела себя, как подобало особе; она могла молчать весь разговор, потом ответить, и одной фразой закрыть тему, что мистер Стронг, друг нашей семьи, разводил руками и хвалил ее слащаво родителям, потом Скарлет уходила, и все гости, в чьём присутствии она удостаивала выйти из комнаты, были несказанно рады увидеть гордость семьи Эванс. Скарлет не пила чай, это знали все. Она пила исключительно свежий, горький как учёба, чёрный как волосы утопленницы кофе, сваренный именно в турке. Клод неоднократно пытался пить эту дрянь, но каждый раз плевался, и запивал чаем или вишней, он очень любил вишнёвые напитки, да и вишню в целом. Летом, в качестве наказания за плохую успеваемость, его отправляли на место служанок собирать под палящим солнцем спелую вишню, а он и рад был, и часто брал меня с собой. Хорошо помню раз, когда мне было всего шесть лет, я даже ещё не училась, не представляла, что это такое, но слышала от старших, что это нелегко. – Клод, – щурясь от солнца, держа старательно плетёную корзинку, подняла глаза я, – ты любишь вишню, а раньше не любил. – Я собирать ее люблю, а на вкус она такая себе, – ответил он, срывая ловкими пальцами ягоды с верхних веток, лучи, так и пробивающиеся сквозь листья, играли, дразня, у него на лице. Он был старше меня на пять лет, а казался таким взрослым. Сейчас, наверное, такой же. Я задумалась. – А зачем люди учатся? Ему эта тема была очень неприятна, но мне он ответить мог. – Чтобы быть умными. – Как мама с папой? – Угу, – потом он будет считать иначе. Он нагнулся и высыпал горсть в корзину. – Это приятно? – Быть умным? Наверное. Смотря, чего ты хочешь. – А ты знаешь, чего ты хочешь? Он упер руки в колени, смотря позади меня. – Кэс, ты знаешь, почему мы здесь? Почему здесь мама, папа, Скарлет, они же взрослые? – Нет, не знаю. Для меня тогда было большой загадкой его выражение лица – я думала слишком просто и узко, чтобы понять его нежелание оставаться в каменном поместье, быть к нему привязанным. Зачем чувствовать сладость, иллюзию сладости человеческой жизни, если все равно возвращаешься сюда, и все, что ты испытываешь – зависит от того, насколько жирной была добыча? Зачем дразнить себя впустую, думать, что ты свободен, если все до поры до времени. Ты исчезнешь, а все твои друзья, хорошие знакомые останутся, а тебя как небывало! Потом, когда ты вернёшься, их уже не будет. – Потому что… они незнают, что такое свобода. Про свободу мне читали в сказках. Про дальние берега, бушующие реки, несчастных людей, решающихся на риск, и всегда в итоге делающих хуже. Люди – это риск. – А я знаю. Я хочу быть свободным. Я не хочу жить здесь, выполнять чьи-то приказы, делать все, как говорит отец, учить эти нудные уроки. – А разве так не будет хуже?.. – я сама не верила в свои слова. Клод надел на меня свою шляпу и взял меня за плечи. – Будет, конечно же, будет, – он не знал, что мне ответить, он был слишком мал, чтобы отвечать дельно, хотя был совсем неглупым ребёнком. В будущем я провела с ним достаточно времени, чтобы понять все, о чем он говорил. В четырнадцать лет мы снова собирали вишню. – Ну слушай, это совсем уже несерьезно, – в голос хохотала я, сидя на ветке старого дерева, пока он собирал и ел через одну, – ты же не маленький, чтобы вишню собирать! – Да какая разница, – выплёвывая в сторону кость, буркнул он, – им бы только дураком меня выставить. Понимать, что Клод невероятно красивый и крутой, я начала лет в десять. Он был одним из тех, с кем было не противно и даже интересно разговаривать, пусть даже и на ерундовые темы. Он читал много книг, много знал, знал потайные ходы в поместье, рассказывал о людях, давал мне всякие интересные книжки. Родителям не нравилось то, что я общалась в основном с ним, но тогда все их внимание было занято младшим, новоиспечённым братцем, и я плавно отодвинулась на дальний план к остальным. – Ты знатный нудила, но им разве заняться нечем, кроме как тебя позорить? – Не знаю, мне в последнее время сложно думать. Он глянул на меня. – Что, даже и гнобить не будешь? Я поменяла ноги. – Надо мне это, – я пыталась произносить всякие ядовитые фразы как можно самодовольней, чтобы все видели, что мне все равно на них, и я до ужаса загадочна. В какой-то мере мне не хватало внимания родителей, это было вполне объяснимо, лишь спустя время я поняла, что пыталась его привлечь, безуспешно, разумеется. Он улыбнулся. – Скоро осень. – Не любишь осень? – казалось бы, зачем задавать такие вопросы тому, с кем ты с самого утра до позднего вечера, и вы все время разговариваете, но Клод любил отвечать по-разному. Сейчас он как-то странно пожал плечами. – Ещё больше времени в поместье, среди четырёх стен. Дни короче… – Зато можно встречать рассвет! – перебила я его. Он промолчал. Рассвет мы встречали за завтраком, за неприятной жидкой кашей с орехами и сухофруктами, ядовитым молчанием, и взахлёб рассказывающим что-то маме Люком. – Что ты сейчас читаешь? – Книжку, которую привез недавно. – О, это та, «Гарри Поттер»? – я была от него в восторге. – Угу, мне не очень. – Как! – для меня это было большим потрясением, Гарри Поттер был для меня чуть ли не примером для подражания, интереснейшим человеком! Книгой, с прекраснейшим сюжетом, интересными персонажами, я жаждала продолжения, но Клод… его мнение всегда заставляло задуматься. – Ты что… Он поморщился и помотал головой. – Тебе не нравится Гарри? – А тебе, смотрю, нравится, – я улыбнулась. – Ну ничего, это нормально. Это пройдёт. Он мне определённо не нравился в тот день. – Ты какой-то… мрачный. Очень уж с тобой нудно разговаривать. Такие заявления я пыталась подать беззаботно, в качестве легкого замечания, даже не шутки. Не часто мне приходилось их делать. Я не знала, что Клод готовится к побегу. В тот же год он исчез. Ушёл на семейное задание, и не вернулся. Обратной связи не было, письма ему не писали. Для меня рухнул целый мир. Я не знала, куда себя деть, пыталась отвлечься, перестать ненавидеть. В этот год я стала окончательно холодной. Моими главными качествами стали недоверие и злоба, их мне не хотелось оспаривать и сейчас, когда я была в состояние оценить здраво свои юношеские бури эмоций. Он сделал меня взрослой, в шестнадцать лет меня уже не считали ребёнком, и относились как ко взрослой, что завидно было даже Люку. Мне не нравились люди, большинство из них были пустыми, с горькой, полной ненависти душой. От таких несло тухлятиной задолго до их появления. В моей природе было убивать лишь самых уникальных, душа которых расскажет больше чем любой знатный писатель, а разнообразие вкусов удивит настолько, заставит блаженствовать и наслаждаться, чтобы хотелось ещё, все больше и больше. Обычные души были горькими и противными, но рядом с хорошим человеком, чей внутренний мир был глубок и ярок, было действительно легко. Одного такого я упустила. Он умер не от рук Охотника на душ, значит, зря. В понедельник пришел новый преподаватель, автоматически ставший нашим новым куратором, уже утверждённым. Когда он вошёл в аудиторию, все замолчали, в воздухе повисла успокаивающая приятная аура, с легким намеком на тревожность, что было вполне нормально для людей. Когда эти мысли проносились у меня в голове сами собой, я не предполагала, с чем столкнулась. Некоторые люди делают и значат своим существованием больше, чем многие вампиры. От Данила Сергеевича несло непоколебимой уверенностью себе, огромной силой, и амбициями. Это сладковато-кислое, не вызывающее по крайней мере у меня особых ощущений, которые могли бы заставить меня забрать его душу, с приятной горечью, явно выливающейся из редкой резкости и знания себе цены, сливалось во что-то общее, не совсем расплывчатое, но сложно воспринимающееся сочетание. Сначала мне казалось, что понять этого человека легко, потом, пытаясь разобраться во вкусах, я поняла, что теряю нить. И тогда я испугалась. Слишком разные оттенки, сложно сочетаемые, ни о чем хорошем это, опять же, не говорило. Но Гаврилов был стоящим человеком, когда к нему начали подбираться ближе, а я стала анализировать, я поняла, что он здесь зачем-то. Назвать это хорошим знаком было нельзя. У меня сразу возникла мысль, что он может быть причастен к убийству Серова. Как-то по неосторожности он упомянул, что был знаком с ним, они не были так хорошо знакомы, но несколько раз работали над какими-то научными проектами. И болтливым его назвать было нельзя. Он говорил только то, что хотел, и то, в чем был уверен, если это касалось разговоров не по теме. В преподавании он был на высшем уровне. – Кстати, по поводу отчислений, – перед звонком сказал он, складывая тёмный кожаный портфель, как бы не из крокодильей кожи, – у вас ещё есть шанс все исправить, я готов рассмотреть ваши кандидатуры и, может быть, пойти навстречу многим. Меня удивила лишь одна фамилия. Анна Грачёва сегодня здесь? По моей спине прошёл холодок. – Здесь. – Зайдёте в мой кабинет. Кто-то цокнул языком за моей спиной. – Вы флегматик? – он уже занял место Серова, даже не побоявшись, не подумав, я была уверена, ведь здесь убили Серова. Прямо в этом кресле, за этим столом, в кабинете, где его нашёл его же приёмный сын. – Я ем их на завтрак, – холодно ответила я, глядя, как он наливает из хрустального сервиза чёрный идеальный чай. Гаврилов коротко улыбнулся, нехотя. Знал, что я этого ждала. – Вы подаёте неплохие результаты по учебе, я видел все Ваши проекты, курсовую, – сел напротив, – мало сказать «неплохие», удивительные… Запахло жареным. – Вы на что намекаете? – я решила не пытаться выкрутиться, но было довольно страшно, я могла ошибиться. Никто не знал, кто я, что я, зачем здесь. Знать он этого не мог. Гаврилов. С гладким до поразительного лицом, темными, переливающимися под прямыми солнечными лучами волосами, чёрными, как смоль, бледной кожей. Он был таким же, удивительным студентом, отученным такими же, как Серов. Я ждала его слов, каждый раз, с такой жаждой, будто бы пожирая их, пыталась заглотить полностью, чтобы, наконец, понять, кто он такой, что он может и что из себя представляет. На самом деле он просто играл. А мне наконец-то было страшно. От этого становилось ещё хуже. Он смотрел спокойно и уверенно, сцепив руки в замок, и уперевшись в подлокотники. – Что будет с сыном Серова? – Он будет учиться один. – Мать не заберёт его? Тишина. Я отпила из чашки. – Нет, – ответил он мне, как будто я спросила несусветную глупость, как будто это само собой разумеющиеся! – У него ее нет. – Вы так решили? – Он так решил. – Он что-то решал? – О! Многое! – я не поверила. – Что-нибудь становится известно по поводу убийства Серова? – Это строго конфидециально. Сухарь. До отвратительного. Хоть он и был сравнительно молодым, вёл себя как старик. – Я читал проект для конкурса. Ты занимаешься научной деятельностью? – Ммм… Вы бы знали. – А откуда сведения? – Вас сведения удивили? – Нет. Я вижу, что это черновик, и то, что над ним следует поработать, но это уже станет не конкурсным проектом. – А научной статьей? – Да. – Звучит заманчиво. – Вот так просто? Я закинула ногу на ногу. – Мои родители врачи в пятом поколение, а сама я хотела быть модератором. – Идти по желанию родителей – очень плохой вариант, тем более в медицину. –Судя по всему, я ещё не допускала ошибок. Ошибалась я только тогда, когда это было нужно. – Так-то оно так, но надо оно Вам? – Надо. Я слишком умна, а модератором с такими данными работать грех. – Согласен. – Что Вы хотите видеть в этом тексте? – Ему нужна разбавка, очень похоже на будущую речь, не говорю заранее, но не исключаю, – он вдруг отвлёкся от бумаги, и посмотрел на меня. – А Вам очень неприятна травля однокурсников? – Плевать я на них хотела. Вам интересно знать, к чему приведёт мое с Вами общение? – я улыбнулась так демонически, как только умели Эвансы, никогда демонами не являясь. – Ни к чему, что сподвигло бы меня на суицид, уход из института, отказ от проекта и убийство. Он поднял взгляд. – При чем здесь убийство? – А чего ещё может бояться декан? – Я бы сказал, – многозначительно заметил он, – но предпочту воздержаться, дабы не навести тень сомнения. Не думаю, что он боялся моей неадекватной реакции, не знаю, чего не мог бояться, вроде и обычный ученый, а вроде бы такой непредсказуемый. Я чувствовала над ним своё превосходство, хоть и не была уверена. Чисто для порядка. Он не стал продолжать этот разговор и назначил встречу после пар, чтобы обсудить все и разложить по полочкам. Общение с обладателями вкусных душ воодушевляет. Когда я задумываюсь об этом, я, почему-то, чувствую себя очень жалкой. Мне становится противно от самой себя. Красивые души делают вампиров бесшабашными, такими увлечёнными одной лишь душой, что порой не обращают внимание на важные детали. По сути у вампиров всего одна цель, а учитывая то, что они обладают большей силой, нежели люди, все поправимо, и даже с огромной лёгкостью. Чтобы оставить после себя следы нужно быть большим ленивцем и полным олухом, и следы могут быть очень значительными. Хотя чаще всего для этого нужно приложить немало усилий, для неприятного исхода. Одной из важнейших проблем вампиров является дерзость. Это закладывается в них с детства, с самых первых встреч родителей и выходов к высокопоставленным личностям. Дерзость порождает неконтролируемую агрессию, в результате чего убивать приходятся тех, кто в планы не входил. Это грубейшая ошибка. Клод однажды убил случайно одного бандита, пришлось три дня ночевать в подземелье, чтобы не попасться родителям под горячую руку, а подземелье место не из приятных. Почему вампиры убивают таких случайных людей? Не только из-за случайности. Из отвращения. Да, души большинства отвратительны, но менее приятно находиться в одной комнате с противным человеком, от которого скулы сводит. Кстати, аура зачастую грязнее даже душ, поэтому легче убить. Небо хмурилось, едва не рыдая. Тяжелые октябрьские тучи нависли нервно над городом, уверена, они могли бы закрыть Москву полностью. В последних числах октября обещали снегопад, я с нетерпением ждала этого события, потому что снег мне удавалось видеть нечасто. К шести часам уже темнело. Я понимала это, но задержалась в магазине, спуская недавно заработанные копейки на баловство в виде новых платьев, с фальшивым намеком на 19 век, лоферов низкого качества (но лоферов же!) и каких-то мелких украшений из дерева. Старания людей воссоздать атмосферу романтических времен в сердцах людей забавляла и восхищала. У них получалось, но получалось думать, что они близки к тем годам. Они не пытались ими быть, они пародировали, и не сковали этого. Ключ в скважине повернулся особенно угрюмо. Не понравилось мне это. Из гостиной был слышен смех Алисы. Могла бы и предупредить, что у нас будут гости. На диване сидела уныло разглядывающая поломанные розоватые ногти Марина, та самая, посвятившая меня в неведомую страну учителей литературы, едва сдерживающая себя не окунуться в телефон, чисто ради приличия. Алиса была полностью повёрнута к собеседнику, парню не особо приятной наружности. По татуировкам можно было многое определить, даже не зная их значения, и от этого слащавого хохота, кисло-горького злого вздоха Марины и демона на предплечье меня чуть не стошнило. Я шумно сбросила ставший мешковатым во время учебы рюкзак за бешеные деньги, сняла, громко расстегивая замок, куртку, и стуча каблуками неудобных домашних тапочек, прошла в зал, направляясь в комнату. Мои ожидания, что со мной кто-нибудь поздоровается не оправдались. Через 10 минут ко мне в комнату постучали. «Заходите» – ответила я. В дверях появилась Марина. Я стояла перед зеркалом в простом платье из одной только грубой коричневой ткани, плохо сшитой в некоторых местах, но зато каким оно было! – Вам очень идёт, – заметила Марина. – Спасибо, это единственное приближённое к 19 веку, что я нашла среди лжи и выдумок. Она засмеялась. – Как будто Вы там жили. Жила. – Достаточно чувствовать. Вы любите музеи? – Больше собственного имени. Я усмехнулась. – Не стала бы я разбрасываться такими громкими выражениями, – я, наконец, посмотрела на неё, – как Вы тут оказались? – Совершенно случайно, – нравилась мне эта господская манера нашего общения, – буквально мимо проходила, как угораздило заглянуть к Алисе. Она почти что выловила меня на улице, – ответила она, будто сожалея. Было из-за чего. – Не знала, что у Алисы есть молодой человек. Марина фыркнула. – Вы слишком к ним добры, – я засмеялась. – Чего смешного? – Вы! Вы так забавны и снисходительны к людям! Она оторопела. – Вы не поняли меня. – Ах, Марина! Вы так помешаны на прошедшем, что не можете привыкнуть к новым законам! Жизнь меняется, как не печально, а мы остаёмся. Человек, смогший окунуться в мир, рассказываемый авторами… …и захлебнулся. – Вы меня пугаете, – отмахнулась она. – Алиса сказала, что у Вас новый преподаватель. – Ага, – я цепляла серьги из эпоксидной смолы и сухих листьев. – Интереснейший человек. – В университете у нас был молодой препод, все так старались ему угодить, что ночами не спали, как учились. Я усмехнулась. – Не та группа, чтобы из кожи вон лезть ради препода. Не тот препод, наверное. Хотя, он учёный, вроде как, – и пожала плечами. Она хмыкнула, опираясь о столешницу и смотря куда-то вниз. Она выглядела куда более тревожной, чем при первой нашей встрече, это не могло не напрячь. – Вы чем-то обеспокоены? – Волхвами, – ответила она не своим голосом, и больше ничего не сказала. Я сидела около единственной лампы, освещающей комнату тёплым рассеянным светом, в буром платье, с кулоном и серьгами в ушах, смотря на сосредоточенное и от усталости туманное лицо Марины. Ей совсем не подходило это имя. – Наверное, я Вас порядочно отвлекла? – вдруг опомнилась она. – Нет, нисколько, – будто бы наспех ответила я. Она задумалась снова. Я взяла из стопки на столе книгу, что первое попалось, и стала читать про строение человеческого мозга. Читать чисто для вида было тяжело, но я старалась не глазеть и не отвлекать ее, было видно, что она очень глубоко погружена в свои мысли, потом стала коротко и отрывисто дергать указательном пальцем, как-то нервозно, даже не замечая. В какой-то момент, когда я уже перестала о ней думать, она резко подняла голову, взглядывая на часы напротив кровати, и, так естественно, что поразительно, удивленно вскинула брови и сообщила без особых восклицаний: «надо же, так поздно. Подумать только, вечера летят так стремительно». «Вас ждут дома?» – зачем-то спросила я. – Ждут, – кивая, – я живу не одна, об этом не беспокойтесь, меня есть кому контролировать. Это звучало сначала даже как-то обнадеживающе, она не улыбнулась, но в голосе чувствовалось тепло, а потом резкий прокол – шумные мысли сливались в одну, в несколько, в десятки! Порождали яркие картины!.. мое сердце забилось чаще. Почему она это сказала? Что она хотела этим сказать? Что она мне такое рассказала, разъяснив все одной фразой? Была бы я человеком, могла бы понять. – Знаете, это так хорошо, когда можно обдумать все в простой тишине, на фоне молчания, – не дав руке коснуться ручки, вдруг заявила она. На вкус прозвучало как благодарность. Она вышла, подхватывая сумку с кухонного стула, немного щурясь от света кухни. Алиса доедала суши, уткнувшись в телефон. – Энн, проводишь Марину? Никто ей не ответил. – И все-таки, – придерживая дверь, остановилась я, – составьте мне компанию на музейной выставке, – ее прекрасное лицо озарилось улыбкой. Да. Она получила признание. Она получила то, чего хотела. Но очень скромно, боясь. Боясь быть отверженной и съеденной. – Да, обязательно. Я посмотрю время на выходных. Я обязательно найду час! Или два! Я с улыбкой закрыла дверь. И… снова эта темнота. – У тебя появился парень? – я долго подбирала выражение, думала, каким тембром голоса это сказать. – Просто чувак из универа. Такой мерзкой она ещё никогда не была. Монолиция смотрела сквозь темноту прямо в душу. В свете полночной Луны и проезжающих автомобилей она смотрела не зловеще, даже тепло, с единственным напоминанием о доме, Клоде. Я соскучилась по тёплым вечерам у камина, когда братья выстругивали деревянные игрушки, соревнуясь в ловкости, а сестры и мама читали вслух братьев Грим или искусно вышивали красивые узоры. Когда я научилась читать и держать иголку всем было не до этого. Наступило новое время. Оно было тёмным, как ночь, и чем дальше тянуло нас время, тем страшнее и чернее было беззвездное небо. Потом наступил рассвет, из однотонных румяных вишен. Дни сменяли ночь, вечера ждали утра, и каждый день в поместье оставлял все меньше надежды на счастье. Я не знаю, мне не было известно, что прервало мое прекрасное детство, полное тёплых вечеров, доброй матери и абсолютного спокойствия. В один момент все переменилось, мне понадобились годы, чтобы заставить время подчиниться мне, и, наконец, выпутаться из оков отчаяния, чтобы познать одиночество и предательство. Вечера меня не радовали, а лишь ранили. Каждое утро холодными лучами солнца не ласково напоминало, что новый день настал. Он настал. И ничего в этом праздного нет. Я не смогла найти себя, но я стала холодной и резкой. Может, это наоборот, говорит о том, что во мне была душа?.. что я умела любить?6
Мгновения тянулись, секунды лениво складывали время для осознания, разум сонно перебирал мысли. У Марины была спящая душа, она лишь иногда во сне дергала за ниточки, смеялась, подобно плеску ручья, и размышляла с тяжестью, подобно рокоту старинных вулканов, чьё напряжение ощущалось даже за поверхностью полотна картины. Ее душа пылала ярким пламенем благородия, полного спокойствия и умиротворения, это не было ловушкой для вампира, это было ловушкой для людей, для самих владельцев, иной не смог бы почувствовать красоты этой дивы, при всем своём желании! Человек, полный идеалов, идеал сам по себе, вертится вокруг грязных и безрассудных горьких душ, оскверняя своё представление об идеале. Обмануть Марину было невозможно. Даже если весь мир будет кричать о том, что искусство того или иного художника заслуживает всеобщего признания и любви, она во что бы то ни стало пойдёт против всего мира, если работа не достойна называться искусством. Была выставка какого-то немолодого художника, видно, что мастера кисти, человека, точно чувствующего краски и цвета, человека с большой душой… много чего о нем говорили, но картинами вампиров, и тем более учителей не обманешь. Никогда не видя художника вживую можно было без особого труда оценить его моральные качества по картинам, сказать о нем даже больше, чем любой психолог. Первое, к чему меня потянуло, было «Утопленница», возле неё толпилось больше всего народу. И правда. Картина была мрачной, холодной и отстраненной. Рамки очень точно обозначали границы, будто запрещая: туда нельзя! Картина была безмолвной и сухой, в ней не было прямой связи с миром, нельзя было предугадать, что случится в следующую секунду, что таится чуть подальше картинной золотистой рамы, какого движение мрачнейших камышей, как холоден ветер, когда кончится дождь? Когда у картины нет продолжения, и между ней и внешним миром стоит стеклянная стена, с художником и говорить не о чем. Марина фыркнула, отходя к другой картине. Следующим был портрет. Представляю, как много сил и времени было потрачено, чтобы воссоздать этот вид, и правда, девушка ожила, и растущие из язвы на лице розы тоже были живы. Даже мелкие, едва заметные капельки росы танцевали бликами и кружили голову, заставляя вспомнить утреннюю морозную свежесть, сойти с ума от неё! Я смотрела и чувствовала. Я представляла, как пахнут розы, какая нежная кожа была у модели, испорченная художником сыпью и язвами. Черт, розы и сыпь… Оживленность картины – точно не его заслуга, чья угодно, даже освещения, масляных красок, красоты девушки, чьё лицо смотрелось даже под призмой язвы великолепным, словно утренний рассвет! Но только не его. Было очень противно признавать, что все это нарисовал он. Картины выглядели неплохо, ведь даже уже когда художник может растушевать краски и правильно поставить тень – это считается произведением искусства! Безвкусица. Но тут мы увидели это… все, что было до него оказалось сказкой. В углу висел сюрреализм. Сюрреализм дозволено рисовать только сумасшедшим, больным людям, если художник здоров, то это не сюрреализм, это мазня. И мазня случилась! Рвотные оттенки, переплетающиеся в безумном танце Хэйкити из Акутагавы, темно-синие рвущие без молнии небо фигуры, чем-то напоминающие шаманов, кудрявый, унылый и уставший в бесконечной суете розовый тигр, много отдельных, незамысловатых фигур, никак не вписывающихся ни в сюжет картины, ни в цветовую гамму. Это было чудовищно. Картина непонятно шумела, я отчетливо видела и слышала помехи, будто бы ее рисовали наспех, совсем не заинтересованно. Воняло дешевым куревом, сладкими до противного духами, сушеной грушей, да и вообще было душно. Мы вышли на улицу. – Ну что за бездарь этот Игнатьев, – стараясь говорить попроще, фыркнула Марина. Я пыталась прийти в себя. Сразу после нас вышел Гаврилов, он общался с художниками, явно не высказываясь хорошо об Игнатьеве, я не стала подходить. Он коротко кивнул мне и двинулся к машине. – Это мой новый куратор, – пояснила я. Марина кивнула. – Приятный человек. Что тебя в нем напрягает? – Особо ничего, – я тяжело пожала плечами, – просто новый человек, к тому же и очень серьёзный. – Мне кажется, между вами есть что-то общее. – Я тоже так считаю. Поскорее бы узнать, что. Через некоторое время, остыв, Марина стала разговорчивей, стала ненавязчиво расспрашивать о прошлом, в общем, проявлять человеческие качества, хотя это сильно меня не отпугивало, я знала, что она не хотела переборщить с идеализмом (и правильно делала), поэтому прикидывалась. – У тебя есть семья? – Семья… – будто бы вслушиваясь в звучание этого слова, повторила я. На языке остался горьковатый след. Не родители – Клод. – Я им не нужна, – словно пропустив все объяснения, сразу подытожила я. – Почему ты так говоришь? – вытирая руки после сырного круассана, спросила она. – Брат со мной не общается, он перестал проявлять ко мне интерес, когда мне было 15 лет, родители за границей, они ненавидят во мне все. Может, это было и нет так, я не понимала. Мне было сложно их понять. – И у тебя совсем никого нет? – Был друг, сейчас одна Алиса. – Я слышала про этого друга не мало, и о его смерти тоже. – Ты знаешь, как он умер? – Да, но какая разница, как человек умирает. В мире, где есть понятие смерти все, что есть до неё не имеет такой большой ценности. – Время разграничивает это понятие. За одну жизнь можно создать не одну семью и потерять все сотню раз. – Безусловно. Так ли ценно время? – Все будет так, как загадано судьбой, ее никто и ничто не обманет. Она улыбнулась уголком губ. Это больше было похоже на усмешку. – Как так вышло, что мы нашли друг друга? – Чистая случайность, иначе это не назовёшь, – я вздохнула, – слишком много сложных теорий и сложных мыслей для одного дня. Мне со многим сегодня придётся смириться. Марина усмехнулась. – Если мы больше не встретимся, то я никогда не с кем так хорошо не молчала. Молчала. Поразительная она. Не зря иногда недофилософы говорят, что с хорошим человеком и молчать приятно. – Так многое осознаёшь рядом с тобой. – Взаимно. Вкусная душа, но ленивая, не притронулась бы я к такой, хоть и сладкая… Дома меня ждал неприятнейший сюрприз, с которым мне ещё придётся смириться, и на это потребуется не один день.7
Вечер пятницы. Сижу и ем яйца в пустой квартире. За окном страшная метель, и действительно, близился конец ноября, начиналось снежное время. За все время что я жила с Алисой я разучилась быть одна. Теперь нет и ее. Я могла предугадать, когда она совершит суицид, но, почему-то, не сделала этого и потеряла ещё одну душу. Марина заходила ко мне несколько раз, убедиться, что я не сошла с ума. Она лишь сказала, что оба моих знакомых кончили одинаково, не знаю, стратегия это или нет, но оба они придурки. Суицид очень неудобная ситуация для всех, вплоть до пожирателей душ всех видов. Очень обидно осознавать, что такая красивая, вкусная и концентрированная тем или иным чувством душа улетела в никуда. Если бы у вампиров был кодекс, их бы за это строго судили. Я не могла думать, находясь уже месяц в одиночестве, благо, учёба хуже не стала, Гаврилов помогал мне только с проектом, но зато с ним было приятно работать. – Не квартира, а музей, – фыркнула как-то Марина, я сидела к ней спиной и печатала на сто раз переписанный проект. Я уже пожалела, что занялась им когда-то. – Зато все мое. – Но ты половиной не пользуешься. – Я провожу там свободное время. Марина беззвучно вздохнула. Зашла в комнату Алисы и пробыла там полчаса, пока не пожарились сырники. Не то что бы смерть друзей ударила по мне так, что я общалась с ними через их комнаты и отрицала их смерть, но я начинала чувствовать, что становлюсь человеком, хотя как можно стать человеком, ничего не ощущая. Родители давали мне лишь лучшее, заманивали во взрослый мир любовью, обманывали хорошей жизнью, чтобы я все своё существование гналась за бесценными моментами счастья, чувствами, любовью, за которую были отданы драгоценные человеческие жизни, и никакое фальшивое тепло, жажда чувств, поддельной жизни не стоили дыхания людей. Я понимала, насколько ничтожна. Я ничтожней людей. Люди презирают друг друга, ненавидят, не зная, что существуют такие, как я, которые хуже в тысячу раз. Человек уникален по-своему, со всеми пороками, если бы не те, кто не достоин жизни, не жили, мы бы не знали, что такое любовь, добро, свет среди тьмы. Ведь среди солнечных дней не увидишь того самого, что будет светить ярче остальных. Так же и среди хороших людей не увидишь того самого, чьё внимание тебе будет слаще рая. Я знала, что умру, если не найду новую жертву, но поиски пока решила приостановить. Интересно, как там мама? Она уже отправила Джонни к людям, решив, что я такая же, как Клод? – Когда у тебя сессия заканчивается? – Я уже сдала. Марина понимающе кивнула. – В феврале опять туда же. Последняя. – О, это же прекрасно. А дальше куда? – Работать, если преподавать не предложат. – А если предложат, согласишься? – Нет, мне с трупами работать легче. Марина невесело посмеялась. Ну да, повода смеяться не было. На улице было слякотно. Пока ещё были тёплые дни, снег таял, все текло. Домой я приходила с мокрыми ногами и была на грани болезни. Сегодня была суббота, и так как я немного не укладывалась в сроки, приходилось работать с проектом по выходным. Гаврилов категорически отказывался ездить в университет в выходные, и поэтому мне самой приходилось ездить к нему в загородный дом, пока он думал, что для меня это не составляет труда. Дом был большой, не с одним этажом, одной из прозрачных стен и камином. – Вы этот дом купили или построили? – задала я несколько бестактный вопрос. – Строил друг, но он уехал и продал его мне. – И все Вас в нем устраивает? – Он очень просил. Я усмехнулась. – Видимо, сильно за границу надо было. – Ну, он бежал от правительства, вместе с детьми, а с его женой мы до сих пор общаемся. – Хороший друг у вас был. – Я предпочёл бы никогда не знать его. – Сколько спален в этом доме? – Три. Не считая чердака. Он построен под наблюдения над звёздным небом, и очень хорошо оснащён. – Он был астрономом? – Любителем, не больше. По профессии он бизнесмен. – Нет такой профессии, – я села за деревянный стол, открывая ноутбук. – А его старшая дочь была блогером, как ты думаешь, после этого, для таких людей есть профессия бизнесмен? – Ну, а Вы кто по профессии? – Преподаватель. Я удивилась. – И все? Преподавательством на жизнь зарабатываете? – Ты думаешь, я так красиво живу? Мужчине многого не надо. Не вертись сильно и никуда не лезь, а там и деньги не понадобятся. Я повернулась на стуле. – Все равно не верю. Жизнь в Москве не из лёгких. – Ну, вот смотри. Если несколько способов внешнего заработка: я снимаю квартиры приезжим и студентам, работаю репетитором и преподавателем, потом правильно распределяю свои расходы, при этом, имея квартиру в Москве. Я отвернулась от него. – Страшный Вы человек. Он посмеялся, будто бы человеком и не был. – Вы помните Советский Союз? – Совсем немного. В девяностые пришлось уехать из большого города. А я помнила. Все я помнила. – Ну а ты как жить дальше собираешься? Он знал, что я теперь снимаю квартиру одна, но поводом относиться ко мне лучше для него это поводом не стало. – А че, я пойду работать, куплю себе двушку рядом с моргом и буду жить нормально. А может и уеду… – Куда? В провинцию? – Если Питер для Вас провинция, – он усмехнулся. – В Питере не лучше. – А почему Вы спрашиваете? Неужели квартира в центре у препода медуниверсита будет дешевле? – Вряд ли, но она двухкомнатная и с ремонтом 20-го года. Я не ответила. Плана у меня не было, как жить дальше, я ещё не думала. Цели у меня не было, хоть патологоанатом из меня вышел бы неплохой. Я боялась, что Гаврилов начнёт говорить про семью и мыть мозги мне, что женщине нужен мужчина, но, видимо, решил не вмешиваться, а может, просто знал, что я все это понимаю. Он стоял у меня да спиной минут 20, смотря, как я печатаю, читаю, и исправляю. Я не знаю, что ещё тут можно исправить, – я вскинула руки, потягиваясь, и хрустя позвоночником. Он сел напротив и повернул к себе ноут. Я встала и, лениво разминая затёкшие ноги, подошла к холодильнику, когда ты здесь почти каждые выходные, уже не важно, кто вы друг другу. В сковородке оказались голубцы. – Можешь взять два. – Их тут всего два. Я внимательно посмотрела в залитые ароматным жирным соком аккуратные свёрточки в тонких, почти прозрачных листах капусты, сейчас такие не делали. – Значит бери все. Я не поверила. В последнее время я заказывала еду или готовила лёгкие блюда из полуфабрикатов, не заморачиваясь на долгую и серьёзную готовку, а голубцы были для меня невиданным счастьем, просто победой. Гаврилов поднял на меня серые глаза, смотря едва не раздраженно. – Ешь. Два раза повторять было не надо. Не знаю, кем он меня считать после этого будет, пусть хоть своей дочерью, меня это не особо волновало. – Здесь есть библиотека? – спросила я, набивая рот пряным мясом. – Да, только с едой туда не ходи. В углу, около столика, на который идеально приходился по размерам граммофон, стояла виолончель. – А где у Вас телевизор? – У меня его нет. Если у меня тоже нет телевизора, могу ли я сравнивать себя по умственным способностям с Гавриловым? Нет, наверное, его ум слишком низок для меня. Хотя, я начинаю сомневаться в этом. – А откуда у Вас граммофон? – У человека, который предпочёл жить в глухом лесу без телевизора, не имея семьи и родных можно и не такое найти. – И действительно… Я доела и подошла к граммофону. В него была вставлена одна пластинка, больше я не нашла. В кресле лежал недавно забытый сборник стихов Артура Рембо. Никогда бы не подумала, что у такого организованного и собранного человека можно найти лежащую книгу в кресле. – Вы играете? Он повернулся. Я стояла около виолончели. Он посмотрел сначала на меня, потом на неё, потом снова на меня. – Вы так хорошо подходите друг другу. Никто ещё так не вписывался в этот угол. И отвернулся. И больше я от него слова не услышала. Вот таким был Гаврилов. Библиотеке была отделена большая из комнат в доме, она была заставлена шкафами, а в глубине около широкого окна стояло кресло-качалка с аккуратно свернутым пледом. Под окном была батарея. Я взяла с ближайшей полки Онегина, около него стоял Набоков. Интересно, как ему удаётся совмещать в себе столько черт характера, ведь чтобы охватывать такой спектр нужно быть поехавшим, но на поехавшего он не был похож, вот это меня и пугало. Я решила спуститься. – Аня, я дочитал, – встретили меня. – Теперь все идеально, я ничего не исправлял, должен сказать, ты поработала на славу. Я ещё не встречал таких хороших работ. – Ну, Вы же мне помогали. – Я лишь давал наставления. Твои родители, должно быть, великие люди, – с улыбкой произнёс он. Я еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. – Великие валят за границу, оставляя здесь детей? – молчание. Он смотрел на меня, я села в кресло, располагая локти на подлокотниках и сцепляя руки в замок. – Знаешь, когда я вспоминаю о том, что могли делать люди 20-го века, при том, даже певцы, и что делают люди сейчас, не то что тоска берет… – Певцы! Певцы были что надо, – я поняла, о чем он говорит. – Сейчас певцы птицам на еду не пойдут, – со злостью произнесла я. – Это не певцы, это недоразумения. – Певцы, звезды, толстосумы, а врачи и учителя живут в квартирах с тонкими стенами, слушая этих уродов. Видя их отпрыски в чертах своих подопечных, своих детях. Чем вот они виноваты? Они просто хотели сделать жизнь лучше, облегчить существование жалким… ну, это неправильно, короче. Казалось бы, совсем недавно я утверждала, что без тьмы не было бы света. Противоречивость – черта всех Эванс. – Ну понятно. Он не стал со мной устраивать дискуссию, хоть и слушал внимательно. Я не в первый раз делала такие умозаключения при нем. Пока я философствовала, уже стемнело. – Как, говоришь, ты до дома добираешься? – Всеми возможными способами. – А если серьезно? – Полкилометра пешком, а там есть автобусная остановка. Последний автобус ушёл в пять. Хотите меня выгнать? – Будешь так себя вести – выгоню. – А как я себя веду? – Нагло. Я знала, но все равно обиделась. – А комната у Вас свободная есть? – Даже если бы и не было, я бы тебя к своей и близко не подпустил. Я прыснула. – Начинаю сомневаться, что Вы такой уж неконфликтный человек. – И с кем же у меня конфликт? – Ну или со мной, или с девушками. – Скорее со студентками. Меньше всего мне хотелось бы иметь отношения со своей студенткой. Он просто не знал, что по нему сохла вся женская половина моей группы. А может и знал, поэтому не хотел. – И у вас совсем нет женщины? – Ты так сказала, что она может быть частично. Я опять засмеялась. – Ну, с ней можно состоять в дружеских отношениях. – В дружеских отношениях? С женщиной? – Конечно! В чем проблема? – В том, что большинство из моего окружения или студентки или замужние. Понятно теперь, почему у меня нет женщины? – Неужели совсем нет достойных вас одиноких женщин? – Пара-тройка выпускниц, правда, они сами так решили, – теперь уже он смеялся вместе со мной. – А у меня был брат, – после долгого молчания, прерывающегося моими смешками, внезапно заявила я. – Был? – Мы сейчас не общаемся. – Вина? Я недоверчиво на него посмотрела. – Да пей ты, где ты ещё 49-го года раритет попробуешь. Да ещё и с таким правильным человеком. – Правильным для питья? – Да. Почему с братом не общаетесь? – Он в другом городе. – Я понять не могу, чем ты такую нелюбовь родных заслужила? – Не знаю. На мой взгляд, это самое неправильное высказывание, которое можно было придумать. Вернее, слабое. Я все-таки ассоциирую себя с силой, несмотря на то, что я женщина. – Вполне оправдано. – Я против феминизма. – Про брата. – Ну так вот. Он очень любил вишню. Гаврилов задумался. – Ты же в курсе, что вино делают из винограда? – Да, но я не про это. Он показал мне книги, которые я читаю до сих пор. – Какие? – Ну, мне очень нравилась Астрид Линдгрен… – когда она вышла из типографии, Клод сразу же притащил ее книгу домой, – Гарри Поттер, одна из моих любимых, Конан Дойл… – А из российских? – Носов и Пришвин. – Очень разные авторы. – Да, но я была в восторге от обоев. Ещё в детстве мне читали Михалкова, – я отпила и прочитала «Котят». – Впервые вижу, чтобы на людей так действовало вино. – Я ещё помню часть из «Дяди Степы»… – Верю. – Я могу рассказать. – Ну расскажи. Я обрадовалась. Меня не слушали с таким вдохновением с тех пор, как умер друг, наверное, этим он был похож с Гавриловым. Он дослушал меня, и ответил несколькими стихами Барто, причём, так, будто ты читал это детям. – Это мне читала бабушка. – Те, кто читает детям, заслуживают отдельного уважения. – Ордена. Ночью мне снились глубокие, пропитанные запахам из детства сны, настолько яркие, что если коснуться рукой стены, можно было почувствовать отпечаток старых обоев в родительской комнате. Это был вещий сон. Он был из тех, что снятся в детстве, настолько запоминающийся, явный, что не поймёшь, во сне ты или сошёл с ума. Детские сны делают из нас тех, с кем нам приходится идти по жизни до самой старости. Многое меняется, но сны остаются, и тут уж как повезёт – сон или был, или его не было. Когда тебе снятся особые вещи, ты, скорее всего, избран судьбой, ты не такой, как все, ведь сны не берутся из неоткуда. Мне снился родительский дом. Все как в тот самый день. Было пасмурно, дождь изредка брызгал в окно. Я ходила по коридорам, у меня было любимое платье, открывающее голяшки, и снизу обшитое кружевом, наверное, потому оно мне и нравилось, что было без наворотов. С лестницы спускается мама, во сне она всегда была самой красивой женщиной для меня, с идеальными чертами лица, чёрными как воронье крыло шелковистыми волосами и белыми как снег руками. Она была настоящим вампиром, из древнего рода Фаустовых, зародившихся в средневековье. Ее грация и величие в каждом шаге говорили и о том, что по манерам она могла обойти саму королеву. На обоях незамысловатый узор, стараясь видеть во всем очертания животных, лица людей, природу, каждый узор напоминал лишь один момент: женщина поит козлёнка. Ее фигура склонна к полноте, а у козлёнка слишком тонкие ноги, он очень мал, и ещё окрепнет. Я коснулась узора, и по моей руке прошёлся импульс, ударяя в глубину сердца, попадая в кровь. В глазах все начало сливаться, но меня холодно схватили за руку, и я пришла в себя. Отключаться было никак нельзя. Дальше идут небольшие одинокие комнаты, расставленные разной мебелью, где-то стояла книжная полка, и только она, а может и несколько, на полу лежала шкура медведя, в другой было очень светло, что можно было посомневаться, что ты находишься в комнате, а не среди природы, ещё в одной кресла были отвернуты от камина и смотрели в сторону двери. Я прошла в комнату. На картине, прикреплённой к кирпичам, жнец отдыхал на стоге сена, жуя колос. – Здравствуйте! – поздоровалась я. – Здравствуй, дитя, – ответил белоусый жнец. Я обрадовалась. – Что Вы делаете? – Отдыхаю. – А от чего вы устали? – Я пасу овец. Я удивилась. – А разве не пастух должен пасти овец? – Мы с ним поменялись – теперь он жнет хлеб, а я пасу овец, – довольно заявил он. – А где же ваши овцы? Жнец посмотрел по сторонам. – Сбежали, наверное. – А как же тогда хлеб? – Пастух его соберёт. Я возмутилась. – Но вы же потеряли овец! Как он соберёт хлеб? – Дитя, не все в этой жизни должно идти равномерно, возможно, однажды тебе повезёт. И продолжил жевать колос. В следующей комнате оказался Клод. – Кэсс, – он присел передо мной на корточки, – смотри, какую книжку я тебе привёз. Я прочитала – «Жнец». Насторожилась. – А про что она? – Про добро и зло. – О каком добре и зле может рассказать жнец? – прищурила один глаз я, как делал лорд Вуд. – Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, – строго ответил Клод, и встал, кладя книгу под мышку. По моей спине прошёлся холодок. Откуда он знал? – Иди, в следующей комнате тебя ждёт сюрприз. Что-то не очень хотелось не знать, что там за сюрприз. Коридор стал темнее, откуда-то взялся холод. У последней комнаты справа была золотая ручка. Я видела ее до этого, помню ее манящий лоск, но мне был страшно. Сон был будто бы чужим, ныне привычный для меня холод казался мрачным, полным ужаса и страха, а темные углы коридора полные чудовищ, но я знала, если я не открою дверь, сон не кончится. Сейчас уже и не вспомнить, как многое я думала о взрослых вещах в своём маленьком наивном теле, теле маленькой девочки, никогда бы не подумавшей, что прекрасного места в мире нет. Какой бы свет не упал ей в руки, с чьей бы душой она не пыталась заговорить, все будет тщетно, и настоящей жизни она не узнает. Страхи переполняли, делая мое маленькое существо все боязливее, оно сопротивлялось, не верило, не хотело, но страхи рождались раньше, и верх над ними брать я не научилась. Наконец, прибежав с дикими криками и зажмуренными глазами за угол, я обрадовалась. Вот она – та самая из чёрного дерева ровная, как раз по моему росту дверь, за которой стоит то самое, не материальное, что заставляет меня жить и думать, что я особенная, зародившее в моей душе тогда тысячи разных идей и мыслей. Я дотягиваюсь до ручки, как вдруг… собачий рёв. Я, охладевши, поворачиваюсь, и вижу перед глазами сверкающие белые клыки, окутанные тьмой. Страх перешёл границу и… съел меня.8
Я проснулась, вжатая в подушку, часто и тяжело дыша. Первое время мне былосложно понять, где я и что произошло, но потом все стало становиться на свои места. Я впервые за все время осмелилась повернуться на спину, на часах было всего-то 5 утра, спать мне не хотелось. В семь по дому стали раздаваться первые шаги и утренний звук кофемашины, я радовалась им как никогда. Лестница из красного дерева с ровными, пылающими огнём на солнечном свете перилами, вела к кухне. Там уже витали запахи кофе, чего-то сладкого, и лимона. – Поедешь в город? – спросил у меня Гаврилов, не успела я поздороваться. – А у меня есть выбор? – Есть. – Не могу же я здесь оставаться. – А дома тебе что делать? – А здесь? Он не стал продолжать. – Вам нравятся подопытные кролики? – спросила я, пока за окном мелькали заснеженные ели богатой загородной жизни. – Нет. – Почему? Они ведь не виноваты в том, что люди сделали их такими. – В этой ситуации ищешь не виноватых, а то, как смириться с этой ситуацией. Мы не можем заставить дебилов перед камерой перестать покупать и натягивать себе на лицо резину, чтобы они сказали глобальным брендам «ребят, нам это больше не нужно», чтобы рынок сказал лабораториям, что им больше не нужны кролики, и что косметику больше не нужно тестировать на животных, потому что их попросту некому покупать, и чтобы тогда кролики перестали быть подопытными. Пойми, фраза «подопытный кролик» распространяется не только на животных, а на всех нас, на тех, кто об этом даже не подозревает, а те, кто нагло идёт против системы и движется к истине своим способом, как правило, или живут не долго, или о них просто не говорят. Я ответил на твой вопрос? – Более чем, – я была довольна, что со мной наконец заговорили по-взрослому. А что значило быть взрослым? Я не знала. Я никогда не была маленькой. Я родилась осмысленным ребёнком. Меня нельзя было обмануть и, как любой Эванс, я умела ставить на место напудренных дам и почетных кавалеров, чей возраст был по годам больше моего. Никто об этом не говорил, но Эвансы рождались взрослыми. Может, поэтому им приходилось заставлять себя любить других? – Вы не знаете, к чему снятся собаки? Гаврилов стоял и смотрел сверху вниз, как я набираю себе детских сладостей и сырков снизу холодильника супермаркета. День был ясным, впрочем, он был все тем же. – Ты сама это будешь оплачивать? – Конечно, – я встала, – не хочется же Вам выглядеть моим… – я в панике пыталась подобрать адекватное слово, отгоняя от себя противное «ухажёром», – партнёром? – Партнёром? – он усмехнулся. – Это лучшее, что ты могла придумать? – и пошёл к отделу с крупами. – Это намёк на мой маленький мозг? – Ни в коем случае, но если уж ты так решила… Я никогда не считала себя глупой. – Ты про собак спрашивала? – Да. – Тебе в каком ключе собака снилась? – Плохом. Она меня искусала. – Сложно сказать, я не специалист в снах, но это, скорее, предшествует недосыпу, – он посмотрел на меня. – Ты бледная. Как вампир. Настоящая интрига. Он знал, что говорит, это было похоже по заговорщической улыбке, хотя… может, она показалось такой только мне? – Хочешь плова? Мне отец до самой смерти делал, и казан есть. – Вы ещё и готовите? – А голубцы тебе ни о чем не сказали? – Немного… я просто была голодной. – Ты не в первый раз у меня питаешься. Он сказал питаешься. Не иначе. Так и сказал. – Это обидно. С одной стороны, в квартиру мне возвращаться не очень хотелось, там все ещё были мои друзья, они меня ждали. – Так что, поедешь? А с другой, он казался мне очень подозрительным. Я внимательно относилась к каждому человеку, что имел в моей жизни хоть малейшее значение, обращала внимание на любые его минусы и плюсы, а этот был без пяти минут идеален. Он был тем, кого искали все Эвансы, мне было страшно думать об этом до окончания работы над проектом, но, видимо, его придётся убить. Упускать такую возможность нельзя, да и вкус души уже не так важен, увядание ведь никто не отменял. – Поеду. Чего мне волноваться, вампир-то тут я. Дом Гаврилова был чуть ли не самым лучшим местом для съедения души, где ещё мне будет подпевать виолончель и читать рифмы Рембо, а в загородной глуши только птицы щебечут, вряд ли синицы смогут дать показания. В машине играл привычный Мумий Тролль, одна из самых популярных песен. – Вы фанат? – Нет, тяжело ездить одному на работу. – Было с кем? – Когда-то, это было очень давно, когда я ещё не думал, что стану врачем. – Разве врачами не рождаются? – насмехнулась я. Он посмеялся так, что лучше бы я молчала, поэтому всю оставшуюся дорогу я угрюмо смотрела в окно. – Мне сегодня предложили барана, – так, будто бы мы вели все это время оживлённую беседу, заявил он, уже подъезжая к дому. – А овцы Вам мало? Он цокнул языком. – А будет баран, свежий, травяного откорма. И много людей. – Я не социофоб. – Ну, я тебя ещё не приглашал, но раз уж ты сама себя пригласила, – он вышел из машины, чувствовалось, что температура понижается, скулы замёрзли сразу же, а я моментально становлюсь красной на морозе, – будет много моих друзей. Я настаиваю, чтобы ты была сегодня с ними, потому что шанс пообщаться с такими людьми ни в каждой жизни даётся. – Да я вроде не против, – я искренне была заинтересована, ведь если друзья окажутся стоящими, такими же, как Гаврилов, можно будет избавиться от свидетелей! Он дал мне мой пакет с продуктами, и я зашла в дом. Внутри было прохладно, нужно было дотопить. – Меня только волнует твой внешний вид. Если Агата соизволит найти для тебя что-то приемлемое, то тебе очень сильно повезёт. Носить вещи после неё – дар для многих. – А кто такая Агата? – вываливая из пакета сырки, спросила я. – Жена бывшего владельца этого дома. Она абсолютно русская, но родители вроде бы из Англии. Ничего, она вполне достойная женщина, она тебе понравится. – А я-то ей понравлюсь? – Понравишься, ей почти все нравятся. – А кто она по профессии? Не говорите только, что бизнес вумен. – Нет, не в коем случае. Она реставратор. Я многозначительно качнула головой. – Раньше работала в кафедре биолого-химических наук. – И что она реставрирует? – Книги, картины, бывает, все, что из музеев и галерей отдают, с тем и работает. – Мне теперь не понятно, почему носить после неё вещи – привилегия. – Потому что она очень модная и стильная женщина, со студентами она не так часто работала, больше по научной части, в свободное время занималась модой, что случалось не часто, но у неё получалось. Английские корни дают о себе знать. Я пожала плечами. Весь день с кухни доносились ароматные запахи, витали по дому и так и тянули за собой в тёплый зал. Тянула виолончель, струнные инструменты всегда вызывали у меня особую любовь: они были проявлениями настоящего идеала, всегда правильно сформированы, сконструированы так, что даже самые отвратительные мелодии покажутся приятным звучанием. Своим элегантным строением они говорили о быстроте мелодии, о лёгкости песен, что могли исполнять годами. В детстве меня пытались научить играть на скрипке, в смысле, меня научили, но этот навык не особо понадобился мне в работе. Ступеньки лестницы были на удивление тёплыми. Я была хорошо одета, так как в доме было холодно, но все равно замерзала. Казалось бы, я никогда не знала тепла, лишь уют и комфорт, но жизнь заставила меня полюбить тепло. Меня к нему тянуло. Гаврилов меня не трогал. Он только дал мне старый колючий свитер, на удивление, в хорошем состоянии, и занимался своими делами. Во всем доме было тихо. Часы звучно тикали налог аркой, отделяющей кухню от зала, в котором обычно ели. Ещё одна вещь, которая мне безумно нравилась – часы. Я обожала карманные, маленькие, пусть даже уже и не выверенные старыми мастерами, но все равно, точные. Мне нравились часы с маятником, как когда-то висевшие в комнате над дверью, но, почему-то, никогда не нравились с кукушкой. – Чего ты там? Иди сюда. Я встала и пошла на кухню. – Почитай чего-нибудь, – кинул Гаврилов, пока заканчивал с пловом. Я взяла излюбленного Рембо и открыла на первой попавшейся странице. Читать было неинтересно, но я читала. Гаврилову будто бы нравилось медленное безэмоциональное чтение, или он просто очень любил стихи Рембо. – Кстати, Агата приедет на час раньше, чтобы ты успела переодеться, – прервал он меня на середине стиха. Видимо, на так уж ему нравилась поэзия. Он не слушал все это время. – И через сколько она приедет? – Минут уже через 20, – Гаврилов вскинул взгляд на часы. Ровно через двадцать минут за стеклом послышался шум машины. Она приехала ровно по часам, минутная стрелка едва успела показать пять. Агата ездила на серой машине холодного оттенка, как будто говорящей о кротком нраве и аристократических вкусах хозяйки. Я пыталась отрицать внезапно нахлынувшее волнение, которое я успела забыть. Это стало непривычным. Пока они обнимались и жаловались на погоду в прихожей, я оценивала душу по аромату духов, стоили они не меньше пятидесяти тысяч, скорее всего, коллекционные. Их голоса казались на удивление далекими, будто доносившимися сквозь года голоса родителей, душевно ведущих дешевые разговоры с напудренными гостями бала, но сейчас было ощутимо, какого высокого они друг о друге мнения. Какая особенная связь между ними, не как у обычных людей, а то, что называется дружбой между мужчиной и женщиной. В руках Агаты был небольшой пакет с красивым узорчатым логотипом, было понятно, что это, скорее всего, духи, и пакет пошире, чёрный, с простым названием из серебристых букв, плотной бумаги и атласных лент вместо ручек. – Когда я ещё имела честь готовить тут, эта нора насквозь была пропахшей гнетом и ненавистью к еде, – вблизи она казалась моложе, только так я поняла, сколько на ней косметики, хотя кроме основных тональных средств и красной помады больше выделить было нечего. – Не думала, что кто-то может изменить это так, правда! Гаврилов засмеялся. – Кстати, насчёт еды… не поможешь мне с мясом, у меня кое-что не вяжется. Она смотрела так, будто была способна решить любую проблему и умела работать с любым видом мяса от свинины до бедер кенгуру. – Конечно, все, что угодно. Насколько это срочно? Мне нужно помочь с нарядом девушке. – Кстати, это Аня. Я сидела в кресле с видом убийцы, в очках для чтения и раскрытым учебником по физике за 10 класс 82-го года, пытаясь формулами снять напряжение. – Та самая? – я бы сказала, что она была восхищена, не будь это наигранным. Гаврилов кивнул. Агата обратила на меня свой взгляд и поклонилась, свободное платье на ней немного вскрыло худобу, выдавая нервозность. Платье, что было в чёрном пакете, было не от неё, а с этикеткой. Мне было непривычно носить такое, у него был фигурный вырез, полоски по бокам, открывающие часть талии, с свободно лежащими нитями, но, видимо, оно пришлось мне не по фигуре. – Хм, видимо, я ошиблась с размером, – глядя задумчиво на открытые части, произнесла Агата. – Большое? – Это не так страшно, тебе даже больше идёт. У платья был разрез снизу до середины бедра, чтобы не путаться в полах в сантиметрах от пола. – Прошу прощения, что чёрное, – расправляя полоски ткани, сказала женщина, подглядывая в зеркало, в котором я смотрелась совсем тощей. – Ничего, мне даже подходит. Эвансы не носят ярких цветов. – А как же туфли? У вас нет туфлей? – Нет, наверное… – Какая жалость, я не позаботилась о туфлях! – я даже была рада. – Может быть, окажется что-нибудь на чердаке? Я посмотрю. Я осталась стоять около зеркала. Под зимними вещами я не казалась такой худой. Я истощалась и физически, мое тело изголодалось по тёплым душам. У Агаты хоть и была холодная и отстраненная, с ноткой недоверчивости душа, краски в ней были задействованы разные. Думать особо не приходилось, если хотя бы один из гостей покажется мне гадким и противным, придётся ждать, пока они все разъедутся, чтобы вдоволь насладиться настоящим вкусом любви и теплоты души. Она вернулась с лаковыми лодочками и бархатными энкл-стрэп. – Там ещё были д’орсе, но я решила, что они для тебя будут слишком взрослыми, – подхватила мою ногу за лодыжку холодными пальцами о быстро вставила в ледяные лодочки. – Откуда там туфли? – кряхтя я пытаясь держать равновесие, сквозь зубы произнесла я. – Это мои, просто я оставила их здесь, когда собирала вещи, большеваты… – с такой же нежностью примерила каблуки повыше с ремешком вокруг лодыжки. – Эти лучше. Как думаешь? Я мельком глянула вниз. – Они хотя бы слетать не будут. Она надела второй и посмотрела со стороны через зеркало. – Огонь. Ты носила что-нибудь подобное? Хоть раз в жизни? – У меня когда-то было платье выше колен, но ничего такого. – Ничего, тебе очень идёт. Я оставлю тебя, мне нужно помочь с мясом. Дверь за Агатой закрылась. Я скинула туфли и выключила свет. У меня было как никогда измученное и темное лицо. Сегодня полнолуние. По спине прошёлся холодок, меня передернуло и я сжалась. Как я не любила холод. В платье с открытыми руками это будет особенно мучительно, хотя внизу, должно быть, теплее. Меня не трогали запахи мяса, разговоры и красивое общество, по горло я была этим сыта! Я трепетала в предвкушение, что-то издалека заставляло меня относиться ко всему иначе. Не догадываюсь, чем бы это могло быть, но я сгорала от нетерпения. Это внезапно возникшее чувство, которое я едва успела осознать, было лишь вспышкой, я не была уверена, было ли оно настоящим.9
Нет успокоения грешной душе. Я – смерть. Я – власть. Я здесь коронованная отчаянием и горем, никто не поколеблет мое величие. Я – избранная. Я убью посланника судьбы и навсегда завершу род роковых избранников. Мы – боль. Нас – нет. Мы – грязь, грех, ненависть, потеря, горе… Эванс – клеймо, от которого невозможно избавиться веками, не испробовав на себе всех человеческих мучений, не потеряв едва найденное, не упустить дорогое и не убедившись в своей беспомощности. Чтобы понять свою ничтожность, не нужно было убивать людей, нужно было просто видеть их смерть и быть не в силах что-то сделать. Есть на завтрак ангелов – вот, что значит быть Эванс. Быть Эванс – быть грешным. Холодало. По ногам шёл холодок. Некий Авдеев курил в раскрытое настежь окно, и слушать его было неприятнее всего. Слушать и видеть. Гаврилов со своим обществом оправдали мои ожидания: никаких высокопоставленных людей с самомнением выше достопочтенного, одни музыканты да преподаватели по совместительству. Но между тем, они очень хорошо за собой следили и стоили того, что говорили. Как только из внешнего мира за пределами дома не осталось тех, кто был достойным тут находиться, запахи лондонских папирос, духов, подаренных Агатой и заказанных из Италии смешались, атмосфера дома стала законченной окончательно. От каждого пахло по-разному, души резвились и верещали в восторге от переплетения с другими, родственными душами, смеясь и играя вместе. С каждым гостем меня знакомили лично, Гаврилов уже начинал уставать от этого, и с последними двумя мне пришлось знакомиться попутно. Все толпились на кухне, как подростки на пятничной вечеринке, я сидела в одиночестве в столовой, очень жаль, что не было дивана. За мной что-то быстро шухнуло и я вздрогнула. В кресле, стянув тощие колени в чёрных расширенных снизу брюках, сидел самый молодой из гостей, двадцати девятилетний Валерий (невозможно было называть его Валерой или как-то ещё), виолончелист самой престижной консерватории Питера. У него были длинные высветленные, я бы сказала седые волосы, до того небрежные, что были разбросаны по плечам и скромно закрыли лицо, а одна прядь выбивалась и огибала элегантный изгиб лица. Он тоже вздрогнул, почувствовав на себе мой взгляд, и медленно повернул голову. Его пальцы касались запылённого медного покрытия граммофона, чувствовалось, как его сердце изнывает и трепещет от прикосновений ушедшего времени. – Холодно здесь, да? – я отпила из фужера вино, уже не то, которое Гаврилов открыл на днях, более молодое. Парень посмотрел на свои дрожащие руки, хотя дрожали не только руки. – Да… у меня всегда руки дрожат. – Виолончелист, а такой нервный. Он ничего не ответил. Обиделся, наверное. – Платье красивое. Если бы он сказал что-то вроде «оно тебе идёт» или «красиво на тебе сидит», я бы напряглась. – Спасибо… холодное, только. Он подошёл и взял со стола ровный прямоугольник поджаристого нежного мяса, оставленного остывать на столе. – Я недооценивал свинину все это время. – Мне нравится говядина. – А баранина? – Я редко ее ем. Он доел и сложил вилку. – Давно знакома с Гавриловым? – Э… ну, месяц примерно. Он мой декан и помогал проект писать. – Это тот, что научная работа? Мы уже все знаем. – Надеюсь, он рассказывал обо мне не в отвращенном ключе. – Нет, он тобой восхищался. Я когда-то играл на одном концерте, потом оказалось, что нас ожидают гастроли по всей стране, – он нервно хихикнул, – это сложно, когда не привык работать с людьми. До сих пор… даже признаться стыдно. – У меня то же самое, совсем не умею с людьми дела вести. Если бы Данил Сергеевич меня не терпел, не знаю, где бы я была сейчас. – Почему? – У меня умер друг и повесилась соседка, с которой я квартиру снимала. Он осмотрел мое лицо быстрым взглядом, и уставился в глаза, безмолвно призывая продолжать. – Теперь живу одна, – я выживала. Они давили, ненавидели. Я чувствовала их присутствие, и это убивало меня. Валерий опустил голову, впиваясь в худые пальцы глазами. – Мне говорили, что с такими пальцами вообще нежелательно на инструментах играть. Когда я перешёл на более долгий курс в музыкальной школе в шестнадцать лет, меня очень долго отговаривали директора и родители, никто не хотел видеть меня музыкантом и тем более с виолончелью. Потом я стал готовиться к экзаменам и меня отправили в гимназию. В консерваторию меня, конечно же, никто не пустил. – А как ты туда сейчас попал? – Бросил юридический. Ну какой из меня юрист, скажи? Я людей-то не бояться не научился, – он вдруг опомнился, – я не хочу показаться жалким… просто ты выглядишь такой закрытой… не поймёшь, чего от тебя ждать. Я сидела, закинув ногу на ногу и подперев щеку кулаком. Сидеть было лень, хотелось лечь на пол. – Учишься сейчас? – Нет, сессия в марте. – А что после? – Группа, концерты, спектакли… у меня друзья струнники. Я улыбнулась уголком рта от слова «струнники», думаю, это особый сленг. – Хочешь, кое-что покажу? – он встал и протянул мне руку. – Где?.. – В библиотеке. Я думаю, тебе понравится. – Не понравится – убью, – я никогда не шутила про убийства. Он хихикнул. Библиотека была самым холодным местом в доме, как только я туда вошла, меня сразу затрясло. – Ты один живёшь? – закутываясь в клетчатый плед, все так же лежавший в кресле-качалке, спросила я. – Да, конечно. Жить с кем-то – слишком сложно, – Валерий перебирал быстро книги с полки, гуляя по ним так, будто знал все наизусть. – А жил. С девчонкой с одного курса, но она потом бросила и вернулась в Питер, а я остался. Он торопливо убрал вылезшие пряди за уши, и задрал голову к верхних полкам. – Второй день согреться не могу, – дом плохо прогревался, горячей воды было не так много, приходилось греться как в средневековье. – Я вторую неделю, жуткий мерзляк. Вытащив с задней полки несколько книг из первого ряда, парень достал плотную книжку с яркой защитной обложке и передал мне. – Их было всего пятнадцать, их издал один из друзей Данила Сергеевича, знаешь, чем они ценны? Автор умер по непонятным обстоятельствам, его личные вещи были оставлены в разных местах Москвы, где он любил бывать. По словам Гаврилова, за неделю до смерти писателя они сильно поругались (но причастным к смерти он не был), книгу ему не подарили, но через месяц он нашёл ее у себя на подоконнике в прихожей, подписанную одним только… – он открыл книгу на первой странице, где чёрным над именем автора было выведено: «Искусителю, Данилу». – Какая жуткая история, – меня передернуло от холода. – Книгу нашёл один лишь Гаврилов, у других были подарки побогаче, кто-то нашёл серебреное ожерелье дочери. – А с дочерью что? Он пожал плечами. – Ничего хорошего, раз мы этого не обсуждаем, – и поставил книгу обратно на полку. – Пойдём, а то тут холодно. Я сложила плед. – Ты меня поразил, если ты этого хотел добиться. – Не совсем, точнее, совсем не этого, просто хотел показать, что меня удивляет тут больше всего. Было бы лето, смотрели бы на звёзды. На чердаке сейчас холоднее, чем на улице. Спускаясь по лестнице, он вдруг остановился. – Может, не пойдём вниз? В гостиной сейчас должно быть красиво… если тебе холодно, может быть, Данил Сергеевич разрешит принести туда чай?.. Мне меньше всего сейчас хотелось общаться с людьми, я была измучена до невозможного, но мальчик выглядел настолько милым и стеснительным, что мне было жалко его расстраивать. Я вздохнула. – Только если с чаем. У Валеры загорелись глаза. В гостиной на втором этаже была одна стеклянная стена, продолжение нижней. Гаврилов, вздыхая, что его оторвали малолетки от общения с серьёзными людьми, даже нашёл старый пыльный обогреватель, с ним гостиная стал сказочной. Не хватало какой-нибудь гирлянды или сразу елки. Мне вспомнилось, как я в прошлом году наряжала елку с другом, сейчас это казалось таким пустяком. Таким неважным. С нижнего этажа слышался смех, не тот, что я слышала из соседней комнаты в квартире Алисы, а более юношеский, хоть и измаравшийся в слезах, повидавший горе и отчаяние, но смогший все это победить и теперь радостный новым дням и встречам. Скажи это Гаврилову – он бы сказал, не снимая очков, «слишком торжественно». Валерий поджимал под себя ноги и мелко трясся, думаю, в глубине души он тревожно думал, о чем со мной заговорить. Я сама об этом думала, но мысли никак не шли в голову. Не хотелось. Чайный хрустальный сервиз тихо звякал, чай шептал, убаюкивая, какую-то неспешную песню. Завывания метели за окном пробуждали воспоминания, которые не должны были возникнуть сегодня вечером, иначе, как я должна буду убить всех этих людей? – Какие люди тебя раздражают? – внезапно донеслось мягким тоном. – Смуглые. – Смуглые? – я покивала. – Они обычно противные, я не говорю о темнокожих, скорее просто не чисто белые. Вот их я стараюсь обходить стороной. При полной Луне бледная кожа смотрелась сияющей, такой чистой, при тусклом свете этого было не понять, волосы казались уже не такими небрежными, а скорее поэтическими, впервые в жизни мне хотелось думать, что это естественно, что так и должно быть. И действительно, Валерий не шёл к этому, подбирая и завершая образ, пытаясь быть дешевкой и пародией, он просто жил, и как ты не старайся, жизнь сделает тебя таким, какой ты есть, и никаким иначе. – Странно, я спрашивал не про внешность. – Ну, наверное, неопределённые. Которые не знают, чего хотят и что делают. – Я часто вижу таких, и когда такие как они берут в руки инструмент, мне становится жалко струны. – Ты только на струнных специализируешься? – внезапно для самой себя спросила я. – Да, остальные меня не особо трогают. – Как думаешь, они скоро опьянеют? – Ненавижу пьяных. Он спокойно отпил из чашки, будто бы слово «ненависть» резко потеряла своё значение и как-то нейтрализовалось. – Какие ты песни помнишь из детства? Хороший вопрос. Помню семейную «Лолиту», гимн, вселявший больше страха, чем все гимны других семей, «Пристань гнева», который запрещалось петь женщинам (Скарлет и это не волновало). – Особо никаких, – с поникшим видом сообщила я. Все ходы на случай затрагивания темы детства были продуманы, оплошностей быть не должно. Люди очень быстро составляют логические цепочки, – родители не особо мной интересовались, я много времени проводила с бабушкой. Она, похоже, была не особо этому рада. Запахло понемного нарастающей яростью. Было сложно понять, от чего у него трясутся руки, от холода или эмоций, которые приходилось направлять только в руки. Меня это забавляло. – А ты? – М? – Что про детство расскажешь? Лучше бы я не спрашивала. Он так долго рассказывал о том, как хорошо было в детстве, мелкие и незначительные моменты, которые, якобы, сделали его в настоящем. Слушать было не противно, мне даже нравилось, но большой заинтересованности я не почувствовала. Все потому что был барьер. В жизни человека должны быть момент, когда он преодолевает себя и рушит этот барьер, чтобы общаться со всеми людьми и без страха рассказывать о себе. Но серьёзное всего было то, что представление души оставалось мутным. За столько времени можно было ее ощутить, попробовать на вкус, дать ей форму и очертание, но тут… или барьер был очень большим и плотным (что вряд ли), или я столкнулась с чем-то очень странным. Если углубляться, то пожиратели душ бывали разными: бывали вампиры, к которым относилось большинство семей, оборотни, не имевшие тела и принимавшие человеческий облик, их было очень просто узнать, и самые опасные – демоны. Демоны жили одиночками среди людей, в отличие от вампиров, они были в человеческих семьях с рождения, и могли отобрать душу ребёнка ещё в утробе. Демонов становилось все больше, вся их опасность была в том, что они не ощущались как-то иначе, жизнь в человеческом теле приспосабливала к скрытию настоящей сущности, поэтому опасности не чувствовалось. Они убивали хладнокровно и безболезненно, не доставляя больших проблем, не рассматривая людей годам и совсем не мешкая. Мне редко приходилось думать о других нечистях, но сейчас я подумала, как низко опустилась перед демонами, хоть никто об этом и не знает. Будет смешно, если знает. В заключение Валерий добавил, что с родителями он сейчас, к сожалению, не общается. – Почему? – Потому что не хотят, – и нахмурился, – дали деньги на обучение и дальше стало неинтересно. – Так не бывает. Они, скорее, просто думают, что ты справляешься сам. – Даже если бы я не справлялся, они бы не помогли. – А ты справляешься? Не понимаю, почему я это спросила. Кстати, демоны испытывали весь букет эмоций, дарованный человечеству, но их проблема была в том, что они не могли жить с человеком, какой бы сильной не была любовь. Люди рядом с ними быстро умирали. Он посмотрел на меня чистыми глазами, от них мне стало холоднее. – Да. Конечно… – Судя по всему, помощь тебе нужна. – Не столько помощь, сколько поддержка. Я жалко смотрю? – Нисколько. Это хорошо, когда люди могут понимать, что с ними происходит и осекать себя. Но ты зачастил. Он надолго замолчал, чуть ли не с головой заворачиваясь полусидя в одеяло, я все это время сидела, голова была пустой. – Ты когда-нибудь работала с подростками? – Вроде нет… не приходилось. Чтобы работать с подростками, нужно быть подростком, а я рано повзрослела. – Чем это мешает? – Не знаю, они меня пугают. – Да кого они сейчас не пугают? Я хоть и не далеко от них ушёл, но гуляют они слишком часто. – Гуляют в смысле… Валерий выпутался из одеяла и сел на край дивана ближе ко мне. – У моей соседки постоянно кто-то есть, они или пьют, или весь подъезд закуривают, или музыку до трёх ночи слушают. Я больше так не протяну, я так устал от Мияги! Я засмеялась. – Тебе же скоро тридцать, скажи им как взрослый. – Я? Взрослый? Ты не представляешь, как сильно ошибаешься. – А кто ты? Случайно выживший мальчик? – И это тоже. Я не хочу чувствовать себя взрослым, хоть и приходится. Меня больше угнетает цифра в паспорте – тридцатник. Типа, «тебе уже тридцать, когда перестанешь ныть», или «когда женишься?». – Кто так с тобой? – Учителя, соседи… – Те, что запустили детей? – И эти тоже. Я не знаю, если заводить детей, то только с тем, в ком ты уверен, и нужно быто уверенным в себе, я прав? – Абсолютно. – Быть уверенным мне не в ком, а в себе тем более. Я помолчала. – Как ты дожил до 29 лет? – Я задаюсь тем же вопросом, – он достал незнакомые мне сигареты и вспыхнул зажигалкой. – Ничего же, если я не буду курить в раскрытое окно? – Я жила с постоянно курящей девушкой, дыма почти не чувствую. – А ты не куришь? – Нет, и не хочу. – И правильно. У тебя красивый голос. Меня это тронуло. – Правда? – Да. Лесть уместна только для глупых, а тебя не проведёшь. У меня отличный слух и на фальшь, и на голос, и на талант. – И какой у меня талант? – Художественный. Он смотрел на меня расслабленно и как не в чем не бывало, я объедала его взглядом так, будто он человеком и не был. – Что ты сказал? – Художественный талант у тебя, говорю. Кисти гибкие и мягкие, и пальцы длинные, и не трясутся. Дело, в общем-то, не в руках. По тебе видно. Тут в гостиную зашёл Виктор Степаненко, доктор филологических наук. – О, вот, где у нас молодежь, – Валерий неохотно оглянулся, держа сигарету в зубах, – уже курите вместе! – Не курю я! – воскликнула я. – Ага, – кинул он, заходя в комнату напротив, – Валера с кем попало не курит, я-то знаю. Я глянула в переменившегося в лице Валеру. Он проводил спускающегося по лестнице Виктора и повернулся ко мне. – Хочешь виски? – Если для этого нужно спускаться вниз, то нет. – Я принесу. – Зачем? – я встала и пошла за ним. Гаврилов алкоголем не злоупотреблял, и виски с вином не мешал, пили или те, кто не пил вино, или те, кто был уже заурядно пьян и было все равно, что пить, и как будет утром. Он невесело на меня посмотрел, что-то шепнул Валерию, и отдал бутылку, по губам читалось «уноси», и что-то ещё. – Вот так просто? – спросила я, как только мы вернулись. – Да. Ты много не пей, ночевать, видимо, сегодня у себя дома будешь. Я подняла брови. – Ты тут вообще давно? – Два дня, вроде. – Ну, тут сегодня, похоже, кто-то с ночевкой, потому что уже выпили нормально, а водить в таком состоянии, сама понимаешь. – Понимаю, и что дальше? – Ничего, я на машине. – Ты хочешь… – Добросить тебя до города. Не оставлять же тебя здесь. – Как ты в воздухе переобуваешься. – В смысле? – Это курение так на людей влияет? Ты же вроде тот самый забитый отшельник – музыкант, обиженный ребёнок и угрюмый виолончелист. – Все так сначала думают, а ты просто приятный человек, с тобой можно вести себя естественно. Я планировала убить его. Кстати, убийство Гаврилова, видимо, тоже придётся перенести, хоть уже и мало остаётся времени. Прошло минут 10 тупого смотрения на звёзды, Марс пылал. – Тебе хочется тут оставаться? – А мы можем поехать прямо сейчас? – Да, желательно, незаметно. У тебя вещи где? – В комнате с зеркалом. – Ясно, там были важные тебе вещи? – Не особо… ты хочешь, чтобы я ноги себе отморозила? Он повернулся в дверном проёме под аркой. – Хочешь попробовать пронести вещи мимо этих гиен и создать о себе плохое впечатление? Я секунду колебалась. – Пошли. Гаврилов лишь кинул быстрый взгляд, не отвлекаясь от гостей, и мы скользнули из дома. – Угадай, какая моя машина. – А если на угадаю? – Значит, пешком пойдёшь. Конечно, я знала. – Серебристая? Он с удивлением глянул на меня. Машина была просторной и быстро нагрелась, а между тем у меня начался насморк. – У тебя нет одежды тут? – с подрагивающим голосом, спросила я. – Нет, никакой. Даже одеяла нет. Сейчас теплее, может, станет. Тебя кто таким легким платьем наградил? – А-гата. – А если бы не это, то какое? Я не отвечала, пока не перестала стучать зубами. – Коричневое и в пол, лучше бы клетчатое. – И тёплое. Я покивала. Темнота сгущалась над дорогой, а худые ветки угрожающе складывались в мозайчатую арку, что казалось пугающимися и зловещим даже мне. Со временем дорога выровнялась и перешла на асфальт. – Чего молчишь? – я начинала засыпать. – А что говорить. – Не знаю. Тебе холодно? – Немного. – Дома прими ванну. – Не знаю, спать, скорее всего лягу. Очень спать хочу. – А болеть лучше? – Хотя бы дома посижу, звонить никто не будет. Хотя мне и звонить-то некому…– я вжалась в кресло, дыша в ворот пуховика. – Не хочу ничего делать, никуда ходить, ни с кем разговаривать. Я так устала от людей, они все такие… – Гадкие? – Да, и гадкие тоже. Не хочу людей. – А кого хочешь? – Никого не хочу. Валера вздохнул. – Вот так люди и кончают жизнь самоубийством. Вдали блеснули первые городские огни. – И в мыслях не было. У меня было уже двое таких. – Серьезно? О, я очень сочувствую… как ты это пережила? – Переживаю. Их вещи все ещё у меня в квартире. – И как ты собираешься там ночевать? – Так же, как и все ночи до этого. Он сжал губы и качнул головой коротко в сторону. – Не представляю, какую силу жизни нужно иметь для этого. – Мне помогала знакомая. Ну, как помогала, чаями отпаивала и на выставки водила. – И как тебе выставки? – Честно? Блевотина. Безвкусица и больная фантазия. – Разве художники не все такие? – Понятия не имею, я их не признаю. Мне даже музыканты больше по душе. Он усмехнулся. – «Даже»? – Нет, ну, я не это хотела сказать!.. – Да понял я, что ты хотела сказать. Я долго думала и молчала. На въезде в центр спросила: – Тебе какая музыка самому нравится? – Я думаю, тебе лучше пока не знать. Ты похожа на тех, кто привязывается к людям через плейлисты. Откуда он все знает? Кто он? Откуда он взялся? Меня передернуло. Впервые мне пришлось чувствовать над собой превосходство ЧЕЛОВЕКА. – Кстати, ты пьёшь кофе? Я знаю годную ночную кофейню… – и осекся. Не знаю, почему. – Домой хочешь? – У меня настолько вид измученный? – Ага. Где ты живёшь? – Высади там, придя откуда я не проснусь здоровой, – я знала, что не заболею… знал ли он? Судя по глазам, он искренне этого не хотел. – Пожалуйста. – Что за нелюбовь к себе? Зачем? – Ты хочешь, чтобы я начала читать тирады? – Нет, я тебя завтра хотел пригласить на чай после пар, но если ты будешь больная… – Можешь приехать ко мне. – Нет, что ты, тебе наверняка не захочется видеть людей весь день. Не буду мешать твоему одиночеству. Говори куда ехать. Я назвала тихо свой адрес. Гордость не позволяла забрать слова назад, но и находиться дома одной было не так приятно. Около подъезда было совсем темно. Машина остановилась, я все мешкала. – Ноги отмерзли? – Нет. Запишешь мой номер? Завтра я позвоню, может, буду нормально себя чувствовать… – Говори сейчас, приезжать или нет? – Да. – Что да? – Ты же все понял, зачем переспрашиваешь? – Вдруг ты не уверена? – Я всегда уверена в своих словах. – Ну, проверим. Впечатление от души оставалось как после коробки съеденных конфет. Я, наконец, осознала ее очертание: большая белая полярная сова. При свете дня не рассмотришь, но как только наступит ночь или удобное для неё время – выпорхнет из снега, вскружится, поднимет метель широкими крыльями, пронесётся над головой, словно окатит ледяным потоком эмоций. Сложная птица, просто так не подойдёшь, главное найти правильный язык, за простой корм она не подойдёт, узнаешь лучше – поймёшь, насколько она непростая и своевольна, особенная, но по-своему обычная. У души свои привычки, эта была приятной, но не на вкус, а для общения и существования, комфортная, хоть и на первый взгляд холодная. А дома все было пропитано смертью. Не той, которую любили вампиры, вернее, которой они питались, вкус смерти любить сложно, а слишком кислой, чёрной и болезненной, едва не с ощутимыми за стеной трупами. Сразу зайдя в квартиру я почувствовала слабость, дикое желание уйти как можно дальше от дома, или поскорее забыться тягучими кошмарами, я была уверена, что они продолжатся сегодня.10
Спала я мало, в семь уже вырвало из сна. Я лежала с широко открытыми глазами, Монолиция шелестела крыльями от холода. Отопление было слабым. Не глядя на время было ясно, что ещё раннее морозное утро, небо лишь начинало голубеть за окном. Я сильнее закуталась в одеяле поджимая ледяные ноги под себя. Состояние было мутным, тело словно онемевшим, слушалось плохо. За стеной у соседей заиграла веселая заводная мелодия радио, но весело от этого не стало, даже наоборот. Вчера вечером я не была в ванной, я не была там достаточно долго, водные процедуры старалась делать на кухне, мылась быстро, потому что там умерла Алиса. Я не могла с этим свыкнуться: она была, и вот ее нет. Причём, патологоанатом ответил, что шансов у неё было мало, она умерла почти сразу же, даже не мучилась. Не знаю, должно ли меня это было обрадовать. После горького кофе я пошла вниз, в дешевый супермаркет, купить что-нибудь к чаю, продолжить завтрак и купить овощей, мяса мне не хотелось совсем, даже тошнило при мысли о нем, после вчерашнего. Не любила я супермаркеты и магазины потому, что люди ходили туда без удовольствия, возможно, это покажется чудачеством, кому понравится копаться в холодных необработанных продуктах и выискивать нормально пахнущую курицу, но стороны – это целое приключение! Не в том, чтобы найти свежую курицу, а в том, какое разнообразие было сейчас на полках. Яркие упаковки, складные слоганы, мелкие приятные детали, незаметные людям в спешке. Везде убранство, холодный свет придавал продуктам более товарный вид, хотя выражение «товарный вид» звучало слишком просто, ведь продуктовая монополия не хуже модной. Попробуй продать придирчивым старухам побитый овощ, или недостаточно сыпучий сахар. Россия ещё нравилась мне тем, что тут скорее помощь нужна была «сильным и независимым», а не пожилым и слабым. Россия, пожалуй, была моим любимым местом в мире: тут все так просто, но везде по-разному, такая невероятная, многослойная, великая история, необыкновенные люди, лучшая в мире литература, искусство… о моей любви к стране я могла говорить часами, главное, чтобы кто-то слушал. К двенадцати у меня начало ломить все тело, прошиб озноб, я стала искать всевозможные таблетки у Алисы, к счастью, нашлось что-то годное, болела она часто и такого добра у нас было навалом. Эти чувства были для меня совершенно новыми, меня никогда не морозило и не ломило кости, я всегда переносила морозы спокойно, но что-то стало меня очеловечивать. Это было неудивительно, скорее всего? Стали происходить сбои, защитные реакции организма, и он стал перестраиваться, но с другой стороны, это прошло слишком безболезненно, не знаю точно, как вампиры становятся чем-то между людьми и нежитью, не углублялась, но что-нибудь произойти определённо должно было. Еды давно не было, организм был истощён… причин было много, разобраться в них было сложно. Из раздумий меня вырвал резкий звонок в дверь. Я в недоумение поднялась со стула и двинулась к двери. За ней стоял седоволосый, не особо приятный человек в чёрном пальто. Когда он начал говорить, мне захотелось лишиться ушей, настолько неприятным и хриплым был его голос. – Вы кто? – спросил он. – Я здесь живу. – Вы Алиса Фёдорова? – Я ее бывшая сожительница, – наверное, это заказчик картины, – Вы за картиной? – Да, но без художницы не хотелось бы смотреть. Она дома? Я секунду думала, как сказать ему об этом, чтобы он развернулся и больше никогда сюда не приходил. – Алису Вы больше не увидите. – Это почему же? – воскликнул он. Я многозначительно на него посмотрела. Он ахнул, опираясь о дверной косяк, так и хотелось пальцы отдавить. – Это плохо, очень плохо. Я был ее куратором в галерейке, где она продавала свои художества, – так грязно о ней не говорил ещё никто. – Могу я взглянуть на завещание? – Какое завещание может быть у повесившийся двадцатипятилетней художницы? – Тогда сразу на картины, – и, оттолкнув меня легонько в сторону, вошёл в квартиру. Я обомлела, но не долго думала, и прижала его за горло к стене. – Знаешь что, ты, дурак пустоголовый, если следствие подтвердит, что на умерла от ваших чертовых дидлайнов и гнета начальства, я тебе обещаю, ты не то что в тюрьму отправишься, я тебе такое устрою, что ты пожалеешь, что родился. Ещё раз тебя увижу – умрешь мгновенно. Понял меня? Ну, беги же, птица вольная! Счастья, подонок! – и вышвырнула его из квартиры, он покатился на лестницу, цепляясь за перила. Я захлопнула дверь и почувствовала удовлетворение. Как существо не назови, оно все равно будет испытывать удовольствие за страдания других. Я тихо зашла в мастерскую Алисы, там около пустого пакета с кормом лежала ещё живая кошка. Она не выходила отсюда с пятницы, когда я кормила ее в последний раз. Мэгги научилась выживать, ловила птиц, воровала еду, в общем, я знала, что она не пропадёт. Пушистая Сибирская серая кошка подняла голову и с жалобным мурчанием прошла между мольбертами ко мне. Она меня не особо любила, не могла свыкнуться с тем, что я вампир, но сейчас ей нужна была капля сострадания, тот, кто мог бы оплакать с ней хозяйку. Картины Алисы были живы. Они по-прежнему смирно выполняли своё дело, и ждали часа окончания. Но вряд ли они его дождутся. По очень старой не изученной технике вампиры могли поедать души хозяев через вещи с очень концентрированным остатком души, не зря говорят «душу вложил в свои старания». Думаю, картины входят в число немногих объектов, которые можно было поглотить, я была достаточно опытной, чтобы выполнять те операции, которым обучена не была. Я вынесла на всякий случай одну из моих любимых законченных картин (потом ещё одну), потому что поглотиться могло все, и выставила за дверь кошку. Как только я закрыла глаза, ощутился холод и густая темнота, я коснулась отчетливо ощутимых мазков масла пальцем, и руку пронзил блаженный электрон души, струей окутавший тело. Самое интересное в поглощение душ – момент поедания, ты не почувствуешь его больше никогда, поэтому наслаждайся, как только можешь. У Алисы мягкая с кислинкой душа, сладкая, если потрогать – пушистая и плотная как шерсть северного оленя. В ней нет злобы и намеренной ненависти, в ней меланхолия, усталость, местами горе, и страх. Едва заметная нотка страха, который сам-то не уверен, есть ли он. Вкус души можно создать самостоятельно убеждениями. Вкус картин был очень разнообразным, он не мешал душе, а наоборот дополнял, шёл как-то мимо, вмешиваясь лишь иногда, ведь это душа, а картина тут на втором плане. Она имеет большее значение у глупых художников, рисующих ради денег и славы, не знающих, что они пишут. У таких картин и вкус грязнее. Как у гнили. Таким и отравиться можно. Когда я открыла глаза, комната стала светлой, окно будто бы стало шире, давая свету свободней проникать и отражаться от светлых обоев. Все холсты были чистыми, но уже без грунтовки и местами порванные. Рука тряслась от напряжения. Я знала, что я сделала, Алиса никогда не хотела бы, чтобы ее картины попадали в руки непонятно кому. Я оставлю это навсегда в себе. У меня подкосились ноги, и я засмеялась. От такого блаженства и эйфории хотелось броситься в окно, но не для того, чтобы умереть, а чтобы испытать БОЛЬШЕЕ наслаждение и довести себя до точки,взорваться, узнать то, чего не видел никогда, увидеть раз яркую картинку и сразу же забыть. Оказывается, чтобы жить, не нужно убивать людей, достаточно наслаждаться их душой через творчество, через их общение, несильно упиваясь сладким даром души. Все это время не обязательно было кого-то убивать. Но я поняла это слишком поздно. А может, как раз вовремя, если учесть все, через что мне пришлось пройти. Болезни как небывало, все сразу же исчезло, мутация прекратилась (мне было страшно пользоваться этим словом, тем более о себе, но теперь все позади). В пять кто мне в дверь позвонили несколько раз, да ещё и постучали, чтобы точно услышала. – Ты чего такая веселая? – настороженно спросил Валерий, заходя в квартиру. – Я думала, ты не придёшь. – Почему? – Ну, как по классике, сидишь весь день, ждёшь его, никуда не выходишь, а он не приезжает. Он фыркнул. – А ты чего такой хмурый? – Меня к отчислению готовят. – За что?! – За пропуски. Сделали «последнее китайское предупреждение», – передразнил он противным голосом женщину. – И что ты будешь делать? – Долги по учебе раздам и с учителями нужно отношения налаживать, – он со вздохом сел за стол, – это тебе не с Гавриловым у него дома мясцо есть. Там все сложно и серьезно, ну… как серьезно, они все там музыканты великие, преподаватели первоклассные, а ты так, червячок криворукий, первый раз смычок в руки взял. К нему на колени прыгнула Мэгги и положила лапы на плечи, обнимая, и мурлыкая. Он сразу ей понравился. – Крутая у тебя кошка. Да и живешь ты ничего так. – Я сюда переехала, когда все это уже было, тут моего мало, – ставя на стол чашку чая, сказала я. – Будешь пирожные? – Я покупные не ем. Из принципа. Какие у тебя принципы? Я задумчиво села напротив. – Я… не ношу юбки выше колена… – А вчерашнее платье было не в счёт, да? – он перебил, хихикнув. – Извини, что перебиваю, я ожидал тебя увидеть в более открытой одежде, что ли?.. – я странно на него посмотрела, – ну, я имею ввиду, кто будет ходить дома в толстом тёплом свитере, кстати, у тебя тепло очень, и таких хороших штанах. Штаны у меня были атласные, мне очень нравился атлас, но в город их не наденешь, смотрелись они как пижамные. – Я. – Это я уже понял. Про принципы. – Не ношу короткие платья, не читаю современные книги, очень редко пишу в электронном виде и не езжу на такси. – Ну про современные книги все понятно, а пишешь ты что? – Меня очень часто принимают за писателя, только по внешнему виду, но на самом деле я никогда этим не увлекалась всерьёз, слишком мало жизненного опыта. – Моцарт начал играть в шесть лет. – Я не Моцарт. И не гений. – Я ничего не сказал про гения. Повисло молчание. – Сахара подсыпать? – Нет, обойдусь. Валерий встал и открыл холодильник, протяжно и устало простонав, не найдя там ничего съедобного. – Ты ешь хоть иногда? – После вчерашнего не хочется. – Сейчас пять часов вечера! – И что, я могу не есть днями! – А врачам потом лечи тебя. – Я патологоанатом, почти… – Ага, вот именно, что почти. У тебя есть мука? – Должна быть. – Значит доставай. С какой начинкой ты пирог будешь? – Да мне без разницы… выбор не такой большой, есть груши и вишня. – Два моих любимых продукта. – Смешаем? – я подняла глаза. – Смешаем, – заговорщически посмотрев на меня вниз, спустя долгое мгновение раздумий, ответил он. – Может, есть ещё лимон? – Нет, на такое я не пойду. – Лимон просто мой безусловный фаворит, я его люблю больше вишни и груши. У меня была привычка пробовать сырое тесто, пока Валера не видел, я попробовала его кончиком пальца, оно было вкусным настолько, что мне сильнее захотелось поесть готового пирога. Стемнело. Кухня наполнялась приятным сочетанием совершенно разных ароматов, но выходило просто потрясающе. Стало теплее, дома было тихо. – Ты была в Питере? – Неа. – А хочешь? – Не знаю, у меня сейчас планов особо нет. – Ну как знаешь, я в пятницу поеду к другу на день рождения, дня три мы там точно пробудем. – А жить где? – Ну, квартира-то у меня есть. Он был абсолютно серьёзен. – Прости за нескромный вопрос, откуда столько денег? – Родители меня содержат, деньги-то они мне дают, хоть и нехотя. Я снова задумалась. – У тебя будет время подумать, можешь хоть в пятницу дать ответ, только утром. Я просто вижу, как тебе в Москве тоскливо, ищешь-ищешь старину, а найти не можешь. За искусством в Питер. – Ладно, я подумаю. Обязательно. – Можешь даже не ходить со мной везде, но в 10 нужно быть уже дома. – Ты предлагаешь мне жить у тебя? – А ты знаешь другие варианты? – Множество. – Нет, ну тогда получается фигня: я тебя привожу, и оставляю на произвол судьбы. Я так не поступаю. – Из принципа? – Нет, никогда, потому что ты того стоишь. – Чего? – Всего. Впервые «всего» не звучало, как отмазка. Я поправила сползшие очки. – Ты похожа на Велму из «Скуби-Ду», и на Дафни волосами. – Дафни рыжая. – Я знаю, но у неё волосы более пышные и длинные, чем у Велмы. Я ещё не сравнивала себя с героями сериалов и мультиков, руки что ли не доходили. – Можно посмотреть твои комнаты? Я встала с дивана. – Можно, но моего тут не так много. Две из них уже превратились в отдельные музейные комнаты. Мы вошли в первую, некогда принадлежавшую Алисе. На подоконнике засохшие гортензии, по комнате разбросаны вещи, всюду больные наброски и болеутоляющие. Комната моего друга за неделю-две до его смерти чем-то была похожа. Валерий поднял раскрытую страницами вниз книгу с расправленной кровати. По розовой обложке узнавалась Джейн Эйр. В комнате пахло дорогим английским ароматом, которым она пользовалась по особым случаем, и было холодно, на удивление. Пылающие алые розы, которыми она когда-то расписала дверцы шкафа, затухли, вряд ли уже зацветут. На столе были раскиданы бумаги, она давно перестала в них разбираться. Я подошла к столу, на нем лежало разбитое небольшое зеркало. Наверное, к суициду она шла долго. Столько откликов души, молящей о малейшей помощи, не услышанные людьми. А хотела ли она, чтобы их услышали? Она хотела спокойно умереть, не доставляя другим проблем, или ждала, пока кто-то ею заинтересуется? Внезапно меня пронзила боль. Я никогда раньше не плакала, но у меня потеплели глаза. На кануне у Алисы появился молодой человек, а я нагло решила к этому придраться, посчитать ее только более глупой. Как отвратно это было, понимать, что она нуждается в помощи, ищет ее в других, и только больше обижаться на неё ни за что и искать минусы. Я почувствовала себя глупейшим и самым подлым существом, никакой Серов, никакие грязные души не сравнятся с этим. Никакая боль от потери дорогого человека не доставит столько слез, как неоправданная ненависть, когда ты слишком поздно понимаешь, что не прав, но сделать уже ничего не можешь! – Не хочешь тут прибираться? – простой и лёгкий вопрос вышиб меня из слезливого состояния, заставляя мгновенно опомниться. – Я понимаю, это сложно, но нужно выкинуть лишнее, ты не планировала переехать? – Нет… не знаю, а куда? – Ближе к работе или центру. Ну или в Питер. Я не стала отмахиваться сразу. Там и людей достойных больше, и культурных мест навалом. И белые ночи… – Я буду думать. Меня и тут ничего не держит, и там никто не ждёт. – Уверена? – спросил он так, будто знал ответ лучше меня самой. Я поднял глаза. – А как же Гаврилов? – Если ты хочешь на что-нибудь мне намекнуть, то все мнения ошибочны… – Нет, ни на что я намекать не собираюсь, просто вы не собираетесь работать вместе? – В каком смысле? – Ну, ты дальше будешь сама научной деятельностью заниматься? – Ну, я ещё не думала над этим, хоть это и важно. – Подумай хорошо, мне кажется, быть простым патологоанатомом с твоими знаниями и умениями… грубо. Небо покрывались комками чёрных мрачных облаков, загораживая зловещие, ярко-красные, почти однотонные участки неба. Это было настоящее злое небо, навевающее и тоску, и страх, и горе. – Что значит грубо? Ты и о «умениях» моих не знаешь. – Нет, ты ошибаешься, я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Со слов Гаврилова, – я насторожилась. – Он рассказывал, как легко ты выполняешь действия и задания, которые не под силу большинству студентам, показывал твои конспекты. Меня в первую очередь напряг почерк, я поэтому сначала и подумал, что ты художница. – И что можно сказать по моему почерку? Он оперся о столешницу, становясь рядом со мной. – То, что ты пытаешься что-то скрыть даже от своих конспектов, тебе приходится ломать мировоззрение и внутренний склад ума, чтобы твой почерк не был похож на холодные очерки на пергаменте скрипящим пером однодневным кавалерам, при свете ночной свечи, чтобы не заметили родители. – Как тебе могло такое извращение в голову прийти? – убить, не убить? – А что ты хотела услышать? – Правду, – я отошла к двери со сложенными руками, и закрыла ее легко ногой, – я не боюсь людей и родителей, не боюсь себя и своего мозга, но, видимо, раз ты его не смог понять, я слишком хорошо шифруюсь. – Ни один человек не стал бы себя так вести. – Да что ты знаешь?! Ты не терял людей! Они не сбегали от тебя как от огня! – Может и сбегали… скажи в прямую, кто ты. Я расслабила руки и опустила голову. Вещи в комнате замерли, я слышала каждое движение в доме, часы остановили свой ход. – Кассандра Эванс, – прошептала я. – Нет, ты давно ею не являешься. – Да как ты смеешь!!! Холодными руками он в сантиметре от своего лица остановил мои потемневшие ладони, под кофтой зубило клеймо. Я была сильнее, он прогнулся и с попутным ударом головой повалился на пол. – Убьешь меня – будет ещё больнее!.. – Какой страх перед смертью! – Смерти я не боюсь, я боюсь чего угодно, только не смерти. Я с звонким хлопком оставила красную печаль на белоснежной щеке, он не издал ни звука. Я дотянулась до канцелярского ножа со стола и села рядом. Он смотрел на меня холодно и бесстрашно, как гордая куропатка, угодившая в зубы хищника. – Какой смертью ты хотел бы умереть? – Минут через 20 ты поймёшь, насколько глупый это вопрос. Я без замедлений вонзила нож ему в ногу. Он резко втянул воздух сквозь зубы и легко пнул меня свободной ногой. – Пока ты будешь биться в конвульсиях, я хочу расспросить тебя о том, кто ты, что ты обо мне знаешь, и кто твой источник. – И все? А причина проявленного мною интереса тебя не интересует? – Тут все просто, ты в меня влюблён. Он засмеялся. – Влюбиться в тебя может лишь полный идиот, не видящий, что перед ним воплощение зла и равнодушия. – За зло спасибо. – Ты слишком старомодна, никто сейчас не любит. – Но ты же любишь. – Я наёмник. И всего-то, – ответил он. – Раз так, смотри, не сболтни лишнего, мне будет интересно в этом разобраться после твоей смерти. – Ладно. Я надеялся, что все будет исполнено ещё там, где все началось, но планы изменились. Я был против, но с нанимателем шутки плохи, он сказал тебя увозить. – Насколько был продуман ваш план? – Я наёмник высшей степени, я просто беру заказ, выполняю дело и забираю часть души себе, если одно из условий не соблюдается – я нарушаю свои условия, и тогда уж наниматель одним демоном не отделяется. – Так ты демон! – Я не люблю, когда меня так называют. Демоны перестали быть такими, каких ты их помнишь, поэтому я решил принять человеческую жизнь с полным букетом: боль, физика, деградация, тело. Я ко многому не был готов. – Само собой. Как тебе удалось стать человеком? – Это новая техника, ты привыкла поедать души без остатка, но их можно ещё и ставить на пустующее место. Другие вампиры будут определять тебя как человека, ты будешь чувствовать эмоции, в общем, не отличишь от обычного человека. Нужно просто найти самую вкусную душу и жить с ней. Но это такая морока! – И все на вечере были такие? – Да. И их пьянство в мой план не входило. Для исполнения нужна была абсолютная сосредоточенность всех присутствующих. – Нежить, а в руки взять себя не может. – Должен сказать, я восхищён тобой. – Учти, что вся лесть не отделит тебя от смерти. – Хочешь испытать мою силу? Давно ты в Небытие была, а? – Ну, ты сейчас хотя бы обездвижен. – Мало что это даёт, – он сел, болезненно подтягивая ногу и вынимая нож. – Как твое имя? – Я привык к земному. – Это мое самое нелюбимее имя. – Граф Мэдоку Симидзу. Я с силой ударила его в плечо. – Ты драл меня да косички в пятнадцатом веке до их эры! Мэдоку засмеялся, хоть и болезненно. – А теперь откуда ты знаешь, кто я? – Наниматель мне все про тебя рассказал. – Интересно, все музыканты – скрытая нежить? – я помогла ему подняться. – Не знаю, все ли, но виолончелисты большинство. – Черт.. горелым запахло. – Не била бы меня – ели бы нормальный! – крикнул он мне в спину. Подгорел он не так сильно. Я сидела и смотрела на Мэдоку с перевязанной на несколько раз ногой, с аппетитом поедающего подгорелый пирог. Подгорел он только в середине, есть можно было. – Ты чего не ешь? – Ты совсем не изменился. Он закатил глаза. – Ты сама сложность. – Ты знал меня до пяти лет. Что ты мог понять и рассмотреть в пять лет. – Мальчикам не нужно быть взрослыми и осознанными, чтобы любить красивую девочку. – Ты считаешь, я красивая? – Была, пока тебя родители одевали. Сейчас в отрепьях каких-то ходишь. – Сам-то. Знаешь, как тяжело сейчас нормальную одежду найти. – Ну, в платье ты была красивей. Графа Мэдоку я знала с первых встреч, он был первым из демонов, кто решил играть со мной, Клод всегда был с ним в хороших отношениях, и даже когда их семья перестала появляться в высшем обществе, они продолжали переписываться. Мэдоку ушёл как-то внезапно, я была слишком мала и глупа, чтобы заметить и почувствовать его отсутствие. Через время я вспомнила его, и поняла, что все-таки мне его не хватало. – Есть средневековые. Ну, они типа средневековые. Люди сейчас имеют ну очень смутное и неверное представление о средних веках. – Ага. История такая лживая. Ты замечала? И тут он начал. Останавливать его не было смысла, да и к тому же, он обидится. Оставалось слушать и поддакивать. Демоны – странный народ. Не были они приспособлены к обществу, потому и ушли, но не в ад, в аду их никогда не было, ад забрали ангелы, а демоны пошли в свет, к людям. Можно даже сказать, они были первооткрывателями для нежити. – Мы недавно нашли твоего младшего брата. – Джонни что ли? Сопливая марионетка, никогда не верила в него. – Он сейчас в Японии, и дело семьи Эванс, как я понимаю, потеряно навсегда. Вы с Клодом были последними нормальными детьми. У меня сжалось сердце. – Как думаешь, он предатель? – спросила я. Мэдоку пожал плечами. – Пока оставим эту тему, я не готов об этом разговаривать. – «Пока»? Что значит пока? – Хватит к словам придираться. Садись и ешь, а то взяла моду одним мясом питаться. Я в голос засмеялась, но к пирогу так и не приступила. – Я так рада, что ты оказался демоном, а то уж очень странно, что у студента-музыканта такая хорошая машина и квартира в Питере. – Ага, а ты как в трехкомнатной квартире оказалась? – Это все Алиса, ей мама помогала, вроде. Но я сомневаюсь, что она была кем-нибудь из нежитей. – Да нет, не могла, следов было бы слишком много для нечисти, – потом, почти не думая, он заявил, – поехали в Питер. – Вот так сразу? – Да. Инициатива в моих руках, наниматель будет ждать, пока я приведу тебя ему. – А зачем я ему? – Ну, я скажу лишь то, что твое существование не стоит под угрозой. – Ну, мое существование никогда не стояло под угрозой, – я нервно посмеялась. Мэдоку молчал. – Или стоит? – Ситуация сложная, стоит под вопросом не твое существование, а другого, более значимого человека, скорее всего, он умрет. – А я чем могу помочь? – Ты или отдашь ему одну достойную душу, или заберёшь его к себе, поставишь на пустующее место, так сказать, – он изобразил кавычки пальцами. Я понимающе кивнула. – И как долго ты можешь гулять? – Если я затяну, мне напомнят, но я не хочу с этим долго возиться. – Что сделаешь, когда закончишь? – Не знаю пока, как пойдёт, может, останусь у нанимателя. – Он настолько достойный человек? – Жизнь полна сюрпризов, поверь мне, я прожил шестьдесят пять жизней от и до. В одной даже убил сестру… набор генов был плохой. – Ну да, само собой. – Так ты поедешь? – Не знаю, – я потянулась, – ехать долго, да и вряд ли на машине. Да и дела у меня незаконченные есть. – Да какие там дела, Гаврилов тебя полгода трогать ещё не будет, а я тебя с семи лет не видел. Знаешь, как тяжело среди людей, которые никогда тебя не поймут и даже не захотят, когда ты был предан семьей, всеми, кто тебе был дорог и самим собой? Я был очень рад, когда узнал, что буду иметь дело с тобой. Так рад, как не был никогда за всю сознательную жизнь. – Ты так говоришь, будто я твоя родственная душа, души не имея. – Кто научил тебя не верить? – Семья. Я – их самое большое разочарование, подававшее самые большие надежды. Ты не знаешь, как там мама? – Нет, ни с кем давно не связывался. Поехали, пожалуйста. Я так не хочу сидеть тут. Ещё советую тебе это все сжечь. – Как-нибудь в другой раз, когда будет потеплее. – Ждёшь, пока они начнут преобразовываться в материю? – Ни разу такого не было. – Мне-то ты не рассказывай. Ладно, как вернёмся – от всего избавишься. – А когда мы вернёмся? – Ну, времени у нас много, но не настолько, чтобы говорить «когда захотим», жить у меня вечно ты не можешь. – Ты все ещё можешь меня убить? – Если ты про ограничения, то они не действуют, я тебе больше скажу, разным видам теперь можно кровь смешивать, а жить подавно. – Демократия, – ответила я недовольно. – Брать что? – Одежды много тёплой. Вряд ли у меня дома тепло сейчас будет. – Погоди, а как же твоя учёба, отчисление? Он улыбнулся. – Не учусь я нигде, это для вида было, а все струнные инструменты я ещё в 15 лет освоил.Определить человека можно по одному простому вопросу: «ты спасёшь предателя, или того, кто предаст тебя?». По самому ответу решаешь сам – нужен он тебе или нет, здоров ли он, болен ли? Очевидно, так можно легко определить внутренний конфликт, борется ли человек, забыл ли он, злопамятен, или наоборот, очень дальновиден, умен, и не любит быть обиженным.
Последние комментарии
19 часов 42 минут назад
21 часов 59 минут назад
1 день 12 часов назад
1 день 12 часов назад
1 день 18 часов назад
1 день 21 часов назад