Песня. Сборник рассказов [Максим Игоревич Лаврентьев] (fb2) читать онлайн

Дорога

К бабушке ехали долго. На поезде через три границы: из Германии, где служил отец, через Польшу на Южный Урал – более трёх суток. Мелькали картинки за окном: красная черепица Вюнсдорфа, плоские крыши блочных домов Варшавы. Перед рекой Буг на границе поезд притормозил и из вагонов на ходу спрыгнули щегольские польские пограничники в конфедератках. Быстро проскочив узкую полоску реки, на своей земле, высунувшись в окна, наши кричали «ура!». Война давно окончилась, шли хрущёвские шестидесятые.

В Бресте меняли колёса, и меня этот момент интересовал чрезвычайно. Из окна купе я зорко следил за всей процедурой – вагон плавно, почти незаметно поднимала гидравлика, с грохотом укатывались европейские – узкие – вагонные тележки и с таким же тяжёлым шумом закатывались наши – широкие.

Потом ехали весело до самой Волги – почти на всех остановках продавали еду: жареных кур, солёные огурцы, вареную картошку и пирожки. Пирожков мама не покупала – неизвестно, чего туда нашинковали. После Волги началось царство вяленой рыбы – предлагали воблу вязанками, а лещей – поштучно, и всё недорого. Но когда куры и картошка из оконной торговли исчезли – о, удача! – нас с сестрой повели в вагон-ресторан. Поковыряв для вида ленинградский рассольник и жаркое с оранжевой подливкой, можно было неторопливо попивать вкуснейший лимонад «Буратино» – в Германии такого не было.

Всю дорогу по внутренней трансляции гоняли песни советской эстрады. К концу путешествия многие я запомнил наизусть. Особенно поразила моё воображение популярная тогда песня «Бухенвальдский набат». Когда все выходили из купе, я ложился на верхнюю полку для громкости звука и страшным голосом орал: «Люди мира на минуту встаньте!!!». Исполнять на публике это было нельзя – взрослые хмыкали, а я обижался – пел-то с большим чувством.

Приволжские степи незаметно переходили в приуральские. На исходе третьего дня, постояв в Оренбурге, поезд в сумерках проскочил Меновой Двор, где проходит «граница» Европы с Азией, и разогнался под горку к разъезду, после которого до нашей станции уже рукой подать.

К этому моменту все вещи, и мы одетые, уже стояли в коридоре. В тамбуре проводница щёлкала круглым железнодорожным ключом. Наша остановка – две минуты. С протяжным металлическим скрипом и лязгом поезд затормозил. Проводница распахнула дверь и откинула металлическую лесенку. В лицо ударила жара с запахом полыни и шпал. Где-то в темноте, выкрикивая маму, уже бежал по насыпи к вагону дед, и нас, как кукол, по очереди вбрасывали в его большие надёжные руки. Поезд, продёрнув через своё тело волну тяжёлого металлического звука, тронулся дальше уже без нас.

Пока шли в темноте, ничего не узнавалось. Дом в окружении штабелей шпал вырос из сумерек как крепость.

Бабушка в слезах на пороге целовала и перецеловывала нас – как космонавтов или бежавших из плена партизан. Мы ответно тыкались в её лицо, вдыхая родной запах – молока и солнца.

Взрослые, накричавшись, вскоре перешли на шёпот – детей уложили на полу спать. Ещё несколько минут борьбы за подушки и – счастливый полёт в никуда. Приехали!

Острые солнечные лучи, пробив ставни, мешают досмотреть что-то чрезвычайно важное и приятное, но уже слышны голоса из кухни и куриное ворчание с улицы. Теперь понятно – мы у бабушки и можно, не одеваясь, бежать во двор босиком.

Всё сразу рассмотреть не удаётся, зовут завтракать. На столе огромная яичница, любимые шанежки и кружка ненавистных сливок. По шуму ташкентского поезда, который проходит в пять утра, бабушка встала, подоила корову и выгнала её в стадо. Прилегла до «соль-илецкого», с ним встала опять и наготовила всю эту утрешнюю снедь.

После завтрака мы, причёсанные и чисто одетые, с мамой обходим всю родню – четыре или пять семей и ещё соседи… Ходьбы на целый день.

Баба Маша – «нянька», бабушкина старшая сестра, заходим к ней первой. Её муж Николай, здешний Мичурин – у дома на степной выжженной землице вырастил дивный плодоносящий сад. «Ребятёшек» пускают попастись в малинник. Мы едим огромные сладкие ягоды с куста, сколько влезет. Дед Николай кряхтит, но терпит – баба Маша держит его взглядом: «Нам деток Бог не дал, а эти ж свои, вот и пусть…»

Через забор дом маминой двоюродной сестры – у неё кролики! Дети – два пацана и девочка – смотрят на наши восторги с сожалением. Знали бы мы, сколько этим грызунам надо ежедневно притащить травы, и трагический финал короткой кроличьей жизни они видят, считай, ежедневно. Но городские – почти убогие по-здешнему – пускай гладят шёлковые мордочки и дуют в бездонные кроличьи глаза – не жалко!

Вечером вся родня собирается в нашем доме. Все чисто одеты. У женщин на плечах яркие шали. Они непрерывно чего-то вносят и ставят на стол. Говорят все сразу и всё смешное. Мужчины солидно покуривают у крыльца. Как доехали? Вопросы об отце уважительные – офицер!

Дед достаёт большие бутыли с «бимбером» – самогоном. На столе всё, что неутомимо наготовила бабушка, вкусноты необыкновенной. Дети быстро наедаются и начинают толкаться до первого подзатыльника – марш из-за стола!

Когда гости выпили и закусили, в общем разговоре наступает пауза, и женский голос вдруг пронзительно запевает. Женщины дружно подхватывают, а мужики ещё крепятся, сосредоточенно глядя в стол. На второй куплет и их пробивает. Тогда к высоким женским прибавляются низкие и хриплые, но правильные мужские голоса. Никто уже не сдерживается. Слов почти не разобрать, но общее счастье и удаль летят так, что звенит ложечка в тонком стекле стакана – знай наших!

За песни баба Люба и полюбила деда – лихого Саню-гармониста.

Всем был хорош Саня, а более всего смешливым блеском голубых глаз, когда пел под гармошку. Однако ж коренной казачке не пара: из имущества – одна гармонь. Русский паренёк работал на путях – рельсы к шпалам пришивал. Как-то на вечёрке подмигнул кареглазой девчонке.

– У-у, шайтан! – пропела Любаша и, подхватив тугую косу, мигом отвернулась от гармониста, вроде и не заметила.

Только сразу вспомнила молодца, как сосватали её после Пасхи за поповского сына. Попович-то – всё село знает – был богатый, но придурошный: девок за косы хватал, а рот слюнявый.

– Тятенька, не пойду!

Кто дурёху слушать станет? Отцово слово крепкое. Надо семью прибавлять – два сына не пришли с германской-гражданской, а Любке восемнадцатый годок, самое время замуж.

Заперли невесту на верхнем этаже лабаза – сиди пока, до свадьбы. Только у Любы свой характер. Наладила подружку к Сане-гармонисту.

В тот же вечер, как стемнело, подъехал он огородами на тарантасе:

– Люба, я здесь, – шепчет, а та ревёт в голос:

– Саня, меня сосватали!

– Так я за тобой приехал.

Люба в чём была, в том и прыгнула к милому в ручки. Узелок с маминой иконкой-то был наготове.

Два дня бушевал отец – младшая дочь его ослушалась, опозорила. Как теперь людям в глаза смотреть?! На третий день братья и дядья поехали за строптивицей. Подкатили с улицы:

– Любка, выходи!

Люба увидела – пьяные, дурные – задрожала.

– Саня, не ходи, убьют тебя!

– Нельзя, они родня теперь.

Вышел за ворота, только топор прихватил, вроде дрова колол. Да что топор! У тех, видать, обрезы – руки под сеном держат.

– Где сестра?!

– Жена-то? В доме.

– Какая она тебе жена!

– Мы расписаны, и справка есть.

Переглянулись дядьки – сразу его положить? А если правду говорит, кому она вдовая нужна будет?

– Неси справку!

– Чего на дворе толковать, пожалуйте в горницу.

Нехотя зашли, сели… А Люба уже на стол собрала, когда только успела? И справка из сельсовета с синей печатью в наличии. Всё по закону.

– Э-э-х, наливай, Санёк, твоя взяла!

Словом, до вечера тут погуляли, а через неделю в бабушкином селе играли свадьбу по-широкому – всё ж приготовлено было. А уж как пели казачки – да всё про любовь!

Отец смирился, но дочь не простил. В родном доме молодым места не нашлось. Уехали на станцию, у железной дороги соорудили землянку, там и родила Люба троих детишек. Саня на железной дороге работал, а когда посылали на курсы – учился. Перед войной накатали на него донос – дескать, шпалы ворует, и быстро упрятали в лагеря. Вот когда Люба лиха хлебнула – кроме детей у неё на руках была ещё и старенькая мама…

Есть Бог или нет, но лишь грянула война, вернулся дед с соляных рудников! Тощий, нога перебита, а глаза – голубые. На железнодорожников тогда амнистия вышла, и всех, кто не за политику сидел, отпустили, да ещё бронь от армии дали. Пятерых дедовых братьев на той войне положило, он один остался. Выучился в начальники станции, выходил к поездам в белом кителе под горлышко и красной фуражке, показывал зелёный кружок машинистам – ехать можно! Машинисты с ним здоровались: «Привет, Порфирьевич! Как дела?».

После войны рядом с землянкой поставил дом, где Люба проворно и с детьми, и с внуками управлялась, и корову держала, и овец, и птицу, и сад-огород. За всю жизнь только грамоты не одолела, время по литерным поездам узнавала.

Гармошку свою дед не забыл, важно играл внукам, улыбаясь глазами. Но, правду сказать, шпалы он всё-таки приворовывал – только это другая песня.

Карменсита

Макс сидел на полу и всхлипами набирал в лёгкие побольше воздуха. Он, наконец, догадался, что его обманули, и никакой мамы в касе («casa» – дом по-испански) нет. Нижняя губа предательски задрожала, глаза наполнились влагой. Через мгновение вечернюю тишину расколол рёв:

– А где мой мама-а-а-а?!!!

– На Лысой Горе твоя мама!

Вовка схватил сына в охапку и вытащил его на улицу. На свежем воздухе звук не так бил по нервам. «Свежий» воздух был далеко не свеж, напротив, липко-влажен и ещё очень горяч, потому что, солнце только недавно упало в океан. Русская деревня в пригороде Гаваны растворилась в тропической ночи полной звёзд и звуков. В тростнике вдоль ручья солировали цикады. Отец и сын побрели на звук.

– Слышишь, как кузнечики играют?

Это была хитрость – чтобы расслышать стрекотание надо было, как минимум, перестать орать. Макс на мгновение снизил обороты, но горечь обиды вновь захлестнула его маленькое тельце. Звук пошёл по нарастающей.

– А где мо-о-O-Й..

Вовка вздохнул, взвалил мелкого кульком на плечо и, ускоряя шаг, пошёл – почти побежал – на Лысую Гору, откуда текла тягучая гитарная «драдануда» и где в неверном свете мелькали многослойные ситцы юбок.

– Посмотри, – протянул он руку к уже различимому на пригорке «шабашу», – смотри, твоя мать!

Ребёнок приподнял голову, чтоб глотнуть воздуха для нового звукового захода, но, успев разглядеть сквозь слёзы, что его драгоценная мама в красных «трениках» жива, и при этом падает ниц и трясётся вместе с другими тётями, тут же уронил голову на отцово плечо и счастливо заснул.

Официально всё это считалось самодеятельностью. В деревне объявилась пара, которая взбудоражила жён наших специалистов. «Отоварка» продовольственных карточек, готовка скудной еды, стирка-глажка, воспитание детей, непрерывная жара, а главное – невозможность вырваться из обнесённого проволокой мирка – всё это приводило молодых и здоровых русских женщин в состояние непрерывного тихого бешенства. Казалось, поднеси спичку…

И вспыхивало, ох, как вспыхивало! Женщины лупили детей и дрались с мужьями, бились между собой на общей кухне, бросались в лихие романы с командированными, по договорённости менялись мужьями, убегали автостопом в Гавану, откуда их заблудившихся ночью привозили на мотоциклах статные дорожные полицейские. Мужчинам было легче – у них была работа, а в центре деревни пивнушка – «сербеска». Там хоть залейся: «Уно пессо – дос сербесо» («Один пессо – два пива»)! Женщины втягивались и на равных пили местное сильно проглицериненное – чтоб не кисло по жаре – пиво.

А тут новая пара взялась создать танцевальную труппу! При правильной организации предприятие сулило немалые дивиденды. Например, гастроли по совзагранучреждениям и трудовым коллективам, коих на Кубе тогда было немало. Это какая-никакая, но свобода передвижения. Да и потом – сцена! Овации, цветы, шампанское! Поклонники, наконец!

Женское население забурлило. Вскоре, однако, стало понятно, что попасть в труппу непросто. Отбор проводился без кастинга и участия общественности. Иногда на вечеринке импозантный брюнет-хореограф шёпотом на ухо или в танце делал заманчивое предложение попробовать себя в кордебалете. Иногда и его жена, чернявая и бойкая, с вечной сигареткой, зайдя, например, за солью, могла спросить в лоб:

– А ты чё не танцуешь?

– Так, не зовут.

– Ну, приходи.

За пару месяцев набралась труппа. Взяли и несколько мужичков на подтанцовку. Начались изнурительные ежедневные репетиции. По вечерам, накормив мужей и уложив детей, танцорки и в жару, и в дождь мчались на крытую веранду на пригорке у школы, метко прозванную в народе «Лысой Горой». Зрелище при жидком свете свечей и карманных фонариков, под завывания кассетника сильно напоминало ведьминские пляски – прости, Господи!

Общественность напряглась. Брошенные мужья с плачущими детьми бродили ночами по деревне. То одна, то другая танцорка время от времени прилюдно падала в обморок. Вывихи, растяжения, синяки – это не в счёт. Поползли слухи о ночных пьянках.

Через три месяца сделали первый танец. После некоторых раздумий партком дал согласие на премьеру. Причина была веская – острая нехватка номеров художественной самодеятельности для праздничного концерта в День Революции.

Принаряженная публика с детьми расселась в бетонной чаше клуба. На первом ряду степенно расположились наши и кубинские руководители – большинство в светлых креольских рубахах навыпуск или военной американизированной форме. Произнесли положенные поздравления с праздником и за дружбу, начался самодеятельный концерт.

Девочка отыграла, спотыкаясь, на пианинке. Небритый дядя с женой душевно спели под гитару «Ой, да не вечер, да не ве-е-е-чер», введя кубинских товарищей в сильную грусть. Затем сеньора с цветком в смоляных волосах звонко объявила: «Карменсита!»

Под бессмертную мелодию Бизе с противоположных сторон на сцену выскочили в огненно-красных с чёрным платьях четыре гибкие Кармен и стали биться друг с другом не на жизнь, а на смерть – плотно сжатые губы на бледных лицах горели кровью, лишь изредка – после молниеносного выпада или взмаха веера – сцену озаряла победоносная улыбка. От такого зрелища зал притих. Перестали орать даже дети… Кураж и темперамент артисток были столь высоки, что зрители потом утверждали, будто по телу бегали мурашки – при здешней-то жаре!

Таких аплодисментов эти стены не помнили с визита Команданте! Когда все нахлопались, на сцену легко запрыгнул толстый, совсем чёрный компаньеро и, приглашая рукой зал, сочным баритоном неожиданно запел: «Очьи чьёрные, очьи жгучие…» Народ подхватил в полный голос. С перепугу залаяли и разбежались спавшие в пыли собаки.

Первый успех окрылил. За «Карменситой» были поставлены сиртаки, менуэт, кадриль, чарльстон и рок-н-ролл.

Так и подобрался приличный репертуар. Нашлись портнихи. На единственной швейной машинке, а больше руками, шились концертные костюмы. В ход шло всё – оконные занавески, постельное бельё и покрывала, магазинный ситчик, завезённый ещё во времена карибского кризиса. Нашлись умельцы – танцевальную обувь тачали. К танцоркам прибились певицы – открылись шикарные голоса и фигуры!

Начались гастрольные поездки по острову. Всюду зажигательное шоу имело бешенный успех. В русской диаспоре – по большей части мужской – стали говорить о какой-то приезжей труппе, будто бы из Ленинградского Мюзик-Холла, которая перманентно гастролирует по Кубе, чтобы демонстрировать наши успехи в области «перестройки и гласности». Однажды торгпредские куркули после концерта, наполнив водой бассейн для артисток, выкатили к бортику два ящика жутко дефицитного «Советского Шампанского». Раздухарясь от «полусладкого», бизнесмены прыгали к плещущимся красоткам и там конкретно предлагали руку и всё остальное. А уж корзин с цветами было надарено…

Руководство с гордостью посчитало себя причастным к созданию передовой самодеятельности. Несколько раз всю труппу поощряли поездками к морю – под присмотром, конечно, опытных товарищей.

Страдали только заброшенные мужья и дети. В некоторых семьях наметились бракоразводные процессы. Оценив вероятные риски, на гастроли стали брать и мужей – как бы осветителями и статистами, а реально – няньками при детях. Мужики, почуяв свою ущербность, пытались привычно «устаканить» всё пивом и ромом, но азарт творчества уже проник и в их незамутненные души. Проснулись доморощенные поэты и музыканты. После официальных концертов, уже в деревне, устраивался чисто мужской «квартирник», где разыгрывались самопальные пьесы на злобу дня, часто в стихах и со слайдами. Апогеем мужского творческого реванша стала постановка филатовского «Федота–стрельца» под аккомпанемент песен Владимира Высоцкого прямо на сербеске, считай, центральной концертной площадке. Все роли, включая женские, исполнялись мужчинами. Особенно удалась тогда роль няньки – её исполнял крупный хохол с окладистыми усами – он играл так вдохновенно, что усы только украсили образ.

В чинной деревенской жизни отчётливо проступили новые горизонты. Неохваченные танцами женщины стали кучковаться по интересам. Появились кружки макраме и изучения языков. Ажиотажно скупались, прочитывались и бурно обсуждались, ещё недавно запрещенные книги – Булгаков! Бунин! Платонов! Всё подогревали газеты, привозимые морем с двухнедельным опозданием, и невероятные рассказы вернувшихся из отпуска.

– Приедешь в Москву, Вован, – горячилась чуть выпившая танцорка, – сразу включай телик. Там экстрасенс Чумак воду заряжает. У меня с третьего раза бородавка на ноге прошла.

Для наглядности она задрала на стол стройную ножку.

– И грудь выросла! Муж пришел, лег и утонул!

Что-то реально менялось. За отдалённостью от центра администрация «держала лицо» – внешне всё шло, как всегда. Однако, женщины, не прижатые партийной дисциплиной, неожиданно взбунтовались и на общем собрании потребовали создать наблюдательный совет при магазине, чтоб торговал сигаретами и мужскими рубашками по справедливости, понимаешь!

Желая предупредить новый всплеск недовольства, руководство пошло на беспрецедентный шаг – выплачивать отъезжающим на родину заработанную валюту не «фантиками» Внешпосылторга, а налом, «зеленью»! Не всю, разумеется, и под письменное заявление о приобретении какой-то автомобильной хрени, но дали! Теперь специалист мог на свои кровные и пива попить в аэропорту и в дьютике отовариться. Впрочем, каждый доллар был персонально расписан женой и конкретно спецу оставалось в аккурат на пиво.

Жизнь портили мелочи. Например, без всякого урагана неделями стало пропадать электричество. Не уснуть без кондиционера в тропическую жару, обливаясь потом. А детям каково?! Местный электрик сперва отмахивался от возмущенных женщин: «Посибле маньяна!» («Возможно завтра»), но потом, не выдержав, заявил, что электричества нет, потому что не пришли советские барки с мазутом и неизвестно, придут ли вообще.

На традиционном празднике пива и самбы – ежегодном Большом карнавале – к «советикам» подходили кубинцы и просили передать их новому вождю, что Остров Свободы не предавал и никогда не предаст идеалов Революции.

– Что за херня там у вас творится?! – пытал Вовку, ухватив за шею здоровенной лапой, поддатый компаньеро с литровым кульком пива, из которого оба прихлёбывали поочерёдно.

– Ты скажи Горбачеву, так не надо!

Вовке и самому уже казалось, что «так не надо», но разъяснить сейчас кубинцу тонкости нашей перестройки он не мог. Ответно обняв амиго, честно выдохнул:

– Скажу!

Портки

На первую зарплату Бест решил купить фирменные портки. Ну, сколько уже таскать поддельные польские?

Мужик сказал – мужик сделал. В ближайшую субботу Серёга Хорошев, партийная кличка «Бест», с утра пораньше уже поднимался вверх по эскалатору станции «Беговая».

Весеннее утро занималось щуплым солнцем. Вблизи выхода из метро и поодаль, среди кустов сирени, покуривая, прогуливались молодые люди с сумками и пакетами.

Бест закурил, суетиться было нельзя. Подозрительная фарца шустрых не любит. Ждать пришлось недолго. Проходивший мимо худой парень, не поворачивая головы, бросил сквозь зубы: «Есть котлы». «Часы», – сообразил Бест, судорожно покрутил головой: «Портки нужны». Худой  отвалил.

Сигарета закончилась, стало зябко. Сергей пошел было к метро, в спину услышал:

– Есть портки (джинсы). – Крепко сбитый рыжий парень смотрел в упор.

– А чё почём?

– Два рубля. (200 рублей).

– Круто, – выдохнул Бест. – Полторашка?

– Как хочешь, – ответил рыжий. – Фирмá.

– Большие есть?

– Есть.

– Примерить можно?

– Пошли!

Они пересекли сквер и вошли во двор трехэтажки, любовно построенной на Хорошевке пленными немцами. Поднявшись по лестнице на верхний этаж, рыжий осмотрелся, достал из сумки пакет.

– Меряй!

Джинсы были темно-синего цвета «индиго» с медными клепками. Хотелось примерить их немедленно, однако Бест неспешно взял «портки» и, вывернув наизнанку, приступил к осмотру.

Перво-наперво следовало проверить внутренний шов. Отечественные машинки не брали настоящую джинсовую ткань. Шов был двойной и прошит на славу. Плотная ткань приятно тяжелила руку. Мельком глянув на черную печать на брючине изнутри (легко подделать), Сергей прищурился на клепки. На них с внутренней стороны стояли цифры. Редкий самострок мог бы похвастаться такой фурнитурой. Стало понятно – фирмá! Но и тут Бест не дрогнул. Солидно, без суеты достал из коробка спичку.

– По шву, – встрял рыжий.

Бест послюнявил спичку и потер по ткани. Конец спички приобрел правильный голубой цвет.

– Очень красиво трутся, – примирительно подвел итог продавец.

Бест стянул брюки и, мерзло переступая, влез в джинсы. Что ж, и размер угадал, подлец! Штаны сидели как влитые, плотно облегая, что следует облегать, шикарно расклешиваясь внизу.

Сошлись на «рупь восемьдесят» (180 рэ). Пока торговались, рыжий аккуратно сложил товар и, вставив в заграничный пакет, отдал Сереге.

Прохожие заходили в метро с подземным выражением лица, Бест зашел не сутулясь.

В июне в этих джинсах Бест поехал в Ялту и случайно оказался в комнате гостиницы с героем-подводником, которого жена отпустила на лечение в одной футболке и трениках. По уговору, когда Бест приходил поспать, фирменными штанами овладевал старпом. Он надевал их и исчезал в ночном городе. Каждое утро Бест находил их на стуле рядом свежевыстиранными и выглаженными.  Потом у Беста случился сумасшедший роман с официанткой из ресторана. Они стреляли ночью в тире и голышом купались в море. Потом объявился ее бойфренд, красавчик и теннисист. Он устроил охоту на Беста по клубам и кабакам, и, бегая от братвы по колючкам, Сергей выдрал клок на заветных левайсах. Дома пришлось приладить кожаную заплатку на уже тертые штаны. Он все не мог забыть ту ялтинскую девчонку и у них начался безнадежный роман в письмах. Её письма были нежными и пахли дешевыми духами. Они договорились встретиться и встретились, но ничего из этого уже не получилось. Роман в письмах сошел на нет, и Бест отрезал у джинсов штанины за ветхостью и сделал из штанов шорты. В этих шортах бежал трусцой, когда его покусала собака колли. Хозяйкой собаки оказалась милая девушка, с которой они через две недели поженились. Из джинсовой ткани его жена сшила себе сумочку и носила ее как счастливый талисман, пока сумочку не разрезал в метро негодяй-карманник. С досады жена распорола джинсу и сделала из нее половичок. Этот половик долго лежал у них перед дверью, и дети вытирали об него ноги, воротясь с прогулки. В утро, когда умер отец Беста, он не смог открыть дверь, потому что на этом половике спала бродячая собака. Бест гнал собаку лыжей, и на половике осталась моча и кровь. Ткань, как ее ни стирали потом, все равно воняла псиной. Почему-то они не расставались с застиранным до бела половичком, пока их дом не сломали веселые азиаты. При переезде Бест случайно нашел обувную коробку с письмами, которые не утратили стойкий фруктовый аромат.

Золотой дембель

Дашков лежал на спине, раскинув руки как Иисус. Мягкая расслабленность позы и игра солнечных зайчиков на лице никак не совпадали с обжигающей мыслью: «Умер!». Пичугин охнул, позабыв, что он под водой, и тут же рванул на поверхность – вдохнуть…

Все начиналось красиво. Пятеро рослых парней спрыгнули с троллейбуса и побежали с горы вниз к вечерним черепичным крышам городка и перламутровой чешуе моря. Хотелось немедленно пролететь эти несколько километров прямо до антрацитовой кромки воды, так густ и плотен был пряный морский воздух, так звенели мышцы. Казалось, оттолкнись чуть сильнее и полёта не избежать.

По-другому и быть не могло. Вот она – долгожданная свобода! Награда за многолетние унижения, зубрежку, вкус крови после кроссов, обветренные лица, пронизывающий питерский холод. И еще за многое другое, что осталось у них за спиной после выпуска. Впереди был месяц отпуска – их «золотой дембель».

Кампания разместилась на широкой южной лоджии в квартире «по знакомству». Хозяйка приняла деньги за две недели вперед, скороговоркой сообщив, когда «дают» воду, и отдала ключи. Больше её присутствие не ощущалось никак.

Пацанов захлестнула чудесная черноморская жизнь. Незатейливые кафешки и танцверанды гостеприимно распахнули для них свои двери с вечера до утра. Загорелые плечи, светящиеся глаза и зубы веселых и добрейших красавиц замелькали калейдоскопом. Ничего, не считая мелочей, не омрачало «золото» отпуска.

Слегка подрались с местной рок-тусовкой. Однако, на удивление, все прошло корректно, без ножей и палок, вдали от общественности. Потерь, кроме порезанных о бутылочное стекло ног (дрались на пляже и босиком), не обнаружилось.

Ещё лоб Андрея Дашкова украсила здоровенная шишка – последствие красивого прыжка со скалы на «диком» пляже. Эстетически его это не сильно портило – спортсмен, лишь привлекало косые взгляды милиционеров.

Финальный день дружно решили отметить на море – хотелось напоследок запомнить все это тепло и великолепие. Когда теперь выпадет отпуск летом? Через день все разъезжались к новым местам работы.  Страха не было, только холодила мысль: как-то всё сложится? Следующий отпуск представлялся весьма отдаленной и призрачной перспективой.

На обжитые за эти дни камни взяли бутылку водки и батон хлеба. Насобирали мидий, тут же и поджарили их на листе ржавого железа, разведя костерок из плавня. После тощих морских деликатесов на солнышке всех разморило.

Неугомонный Дашков затеял соревнование – на дальность подводного плавания. Хоть победитель был известен заранее, но освежиться прыгали охотно, старательно гребли под водой. Настал черед многоборца.

Андрей старательно продул легкие и технично скользнул в зеленоватую волну. Через какое-то время показался на приличном удалении от камня и помахал рукой.  Народ, без энтузиазма отметив, дескать, конечно, Дашков выиграл, вновь лениво зашлёпал картишками.

Время, однако, шло, а пловец не возвращался. Покричав для порядка, мол, Андрюха, хорош стебаться, поплыли искать.

Со второго или третьего нырка Пичугин обнаружил утонувшего Дашкова. От шока сам чуть не захлебнулся, но поднырнул и вытолкнул Андрея на поверхность. Отбуксировал к урезу воды, однако поднять здоровенного парня на берег сил уже не хватило. Подоспевшие друзья вытащили тело на камень и начали откачивать утопленника, судорожно припоминая приёмы реанимации, напрочь, казалось, забытые. Через пару минут, сообразили, что в легких полно воды, и тогда, перевернув, дали вытечь морской водице вперемежку с содержимым желудка.

Вокруг, буквально в метрах от них, продолжалась беззаботная пляжная жизнь: кто-то спал, прикрывшись от полуденного солнца, голожопая мелюзга возюкалась в жидком песке, поодаль закусывали. И всем было невдомек, что случилось непоправимое.

Жгла мысль: «Неужели это смерть?! И полный трындец их «золотого дембеля» ?!» Хотелось выть от тоски и безнадёги. Время катастрофически склеивалось…

Пичугин, толкавший грудную клетку, вдруг почувствовал мощный встречный толчок, почти удар в руку. Тотчас Дашков издал протяжный всхлип.

Подплыли на лодке флегматичные спасатели и увезли «утопленника» в неизвестном направлении.

Пока одевались, пока шлепали вдоль берега к спасательной станции – Андрея переправили в больницу. Там молодой врач долго расспрашивал их, что ели, что пили. Оказалось, Дашков в беспамятстве буйствовал и разбил стекло в карете везшей его «скорой помощи». В больнице решили – алкаш или наркоман.

На следующее утро дружки стояли под окном палаты.

– Андрюха! Дашков!!

В окне второго этажа показалась рыжая голова.

– Парни, где я? Ничего не помню. Только грудь сильно болит.

– Ты ж тонул, а мы спасали. Что с билетом делать?

– С каким билетом?

– Ты же сегодня домой улетаешь!

В оконном проёме тотчас появилась вся сухопарая дашковская фигура. Мгновение – и красивое приземление на больничной клумбе.

– Подрываем!

Пока бежали, кое-как одели друга, сняв с себя часть одежды (в больничной пижаме далеко не убежишь).

В гору к автомагистрали кампания взбиралась в сопровождении заплаканной хозяйки: «Надо было вас с обедами селить! Як отощали, в морэ тонуть!»

Столичная жизнь взяла Пичугина в плотный оборот. Крупный вычислительный центр, куда он попал по распределению, перспектива блестящей карьеры и, да-да, столичные соблазны – кино, театры, «вино-девочки».

В тот вечер Пичугин достал билеты на премьеру дипломного спектакля учебного театра, что на Большом Гнездниковском. Давали  «Маугли». Будущие звезды с упоением играли пластику диких животных, скача полуголым табуном по маленькой сцене. В антракте нос к носу столкнулся с Дашковым.

На съемной квартирке в Бирюлеве они говорили громко, почти орали. «Это всё лажа! – кричал Дашков, тыча в телевизор. – Как ты можешь смотреть этот паноптикум?!» Пичугин искренне недоумевал: «Да уймись ты. Я вообще не слежу, что там у них происходит. Ну, «героя» кому-то вешают. Так, все всё понимают, Андрюх, фильтруй. Давай лучше по сухонькому!»

С их последней встречи Дашков сильно изменился. Он похудел, как-то заострился. Когда-то сидевший на нём «в обтяг» водолазный свитер, теперь болтался мешком. В возбуждении бегал по комнате. Наконец сел.

– Я уволиться хочу. Комиссоваться «по дурочке»!

Закатал рукав и вдоль всего локтя по нежной внутренней коже с выпуклыми венами проступили бело-розовые поперечные желваки шрамов.

– Перед каждой инспекторской вены режу.

– Андрюха…

Такого поворота, признаться, Пичугин не ожидал. В Ленинграде Дашков считался гордостью заслуженного вуза. Учился играючи, больше пропадал на спортивных соревнованиях и сборах. Студеной питерской зимой, бывало, поражал дежурных, появляясь на зарядке в одних трусах, неторопливо пробегая заснеженным переулком к знакомой проруби – моржеваться! Ещё соригинальничал на выпуске, взял да и написал технически и так сложный диплом на английском языке. На защите сидела пунцовая «англичанка» и переводила профессорам и генералам из приемной комиссии. По распределению попал на космодром.

А теперь – комиссоваться «по дурочке»! Это же нескончаемые изуверские экспертизы, психиатрические палаты с мрачными идиотами и веселыми санитарами. Как итог – позорное увольнение с диагнозом «шизофрения» и поражением в правах на всю жизнь!

Проговорив до утра, расстались с тяжелым сердцем. Хоть Пичугин никак не подставил Дашкова, но и помочь ему в этой ситуации не мог ничем.

На встречах с однокашниками Пичугин всегда осторожно выспрашивал полигонских: как там Андюха. Те морщились, нехотя рассказывая о «подвигах» спортсмена.

Карьера Пичугина постепенно шла в гору. Звания и должности приходили в срок. Впрочем, он и сам упирался, не отлынивал и по партийной линии, посылали – учился, считался хорошим товарищем и крепким специалистом. На излете советской эпохи неожиданно открылась возможность дипломатической службы, и он удачно ею воспользовался. Пошли загранкомандировки. Сменился круг общения.

Редко, ох, редко удавалось собраться со старыми друзьями, да и говорить после пятой рюмки чаще всего оказывалось не о чем. Каждый прожил свою непростую жизнь, рассказать о которой – слов не хватит. Реже вспоминали на посиделках и забубенного Дашкова.

В то серое весеннее утро Пичугин привычно включил комп и, пока тот загружался, подошел к окну, приоткрыл форточку.

Компьютер пискнул – пришли новые сообщения. В электронной почте среди ожидаемых «месседжей» от партнеров в список попало сообщеньице из популярной социальной сети. Хм, ну перед серьезной работой можно для разминки глянуть, кто влез на страничку. Там как раз фотки из последней командировки. Мальчишество, конечно, но всё ж приятно иной раз перекинуться комплиментами.

На экране засветилось: «Вам сообщение от Андрея Дашкова». На фотографии тот самый Дашков, хитро смотрит в объектив. Правее – место жительства: Лондон, Великобритания. Позади на фото – хорошо знакомый бортик монумента на Piccadilly Circus и дверь в магазин компакт-дисков. Бывая в Лондоне, Пичугин часто покупал там музыкальные новинки для сына. На минуту ему показалось, что в офисе стало больше воздуха.

В комнату из окна ворвался, не московский прорезиненный, а утренний бриз их «золотого дембеля».

Академка

Лебедь стоял ни жив ни мертв. Перед ним в полумраке в светлом  мундире с золотыми погонами восседал доктор физико-математических наук, профессор, дважды лауреат государственной премии, сам начальник факультета – товарищ генерал-майор Лысенко. Огромная голова с густыми бровями в обрамлении седых кудряшек покоилась на могучих плечах. Росту, правда, генерал был совсем небогатырского, но в сей момент он величественно покоился в кожаном кресле с золоченой спинкой. Перед ним в круге света от настольной лампы лежала медицинская книжка, на которой от руки было написано: «Курсант Лебедев Игорь Николаевич, 256 учебное отделение». Игорек сглотнул вязкую слюну: «Все-таки отчисляют, отчисляют все-таки», – крутилось в голове заезженной пластинкой. Генерал пододвинул поближе бежевую книжицу и, приладив на мясистый нос золотые очки, углубился в ее изучение.

Начиналось все иначе. Игорь Лебедев – гордость школы, светлая голова и комсомольский вожак, приехал на экзамены в легендарный космический институт и, как-то беспечно проживая в палатке за городом, успешно сдал все экзамены. Первогодок перевезли в Ленинград и поселили в безлюдной казарме. Там пошла-поехала военная житуха с подворотничками, нарядами и тяжеленными сапогами. Начались лекции, самоподготовки, зарядки и кроссы. Игорь старался изо всех сил и вечером после занятий еще немного качался на брусьях во дворе, обливаясь холодной водой из умывальника.

Душный питерский август сменился на хрустальный сентябрь, а с ноябрем с залива пришли низкие свинцовые облака и пронизывающий мокрый ветер, от которого не спасали ни суконная шинелька, ни спортивная кофта, надетая под гимнастерку. Дикими казались походы в пять утра в общественную баню на Петроградке. Роту курсантов загоняли в остывшее отделение «Мать и дитя», где в лужицах воды хозяйничали большие ночные тараканы. Мыться и даже раздеваться в этой бане курсантам не хотелось, они быстро заскакивали под душ-грибок с чуть теплой водой и бежали переодеваться в чистое белье, которое уныло выдавали сонные каптеры.

Заболел Игорь как-то незаметно, несколько дней еще бодрился, а пошел в лазарет, когда его уже колотило конкретно. В лазарете отоспался, поел больших желтых витаминов и через два дня уже был в строю. Так повторялось еще несколько раз, но однажды его отправили обратно с неприятной формулировкой: «Нечего тут сачковать!» и Игорь бегал, маршировал и отжимался, пока у него не потемнело в глазах. Отдышавшись, отправился знакомым маршрутом. Посидел с градусником в коридоре у двери докторши, а потом выслушал ее раздраженную тираду, что, дескать, ничем он не болен и что отлеживаться во вверенном ей лазарете ему совершенно незачем.

Игорь вышел на улицу, покурил в кулак, затем вернулся в санчасть и решительно постучал в дверь, на которой значилось: «м-р м/с СС Гальтман». Майор полистал медкнижку, прищурился на пленку флюорографии размером с почтовую марку, и строго сказал стоящему навытяжку курсанту: «Кругом! Шагом марш!». Но курсант не выполнил команду, стоял молча.

– Товарищ, майор, – выдавил, наконец, – прошу направить меня в госпиталь.

– Ну, какой госпиталь, курсант?! У тебя нет показаний!

– А тогда напишите, что вы отказали.

– ?!

Майор задумчиво покрутил авторучку, а потом размашисто начертал на четвертушке бумаги: «Направление в 442 Окружной военный госпиталь…».

В госпитале нашли запущенное воспаление легких и начали через каждые четыре часа колоть антибиотик. Задница распухла и не помещалась в безразмерные солдатские подштанники. Через две недели, однако, Лебедь уже бодро мел асфальт с туберкулезными солдатиками во дворе госпиталя.

После нового года, когда Игоря выписали, курс уже сдал зимнюю сессию. Лебедев по чужим конспектам кое-как спихнул аналитическую геометрию и термодинамику, но его ноги вдруг покрылись грибком, а под мышками открылись гнойники. В этот раз его лечил старый фельдшер-фронтовик одним лекарством от всего – цинковой мазью, смешанной с дегтем. В подсобке у фельдшера рядами стояли банки с чудодейственной смесью. Ходить на лекции с компрессами было решительно невозможно. Словом, накатывала летняя сессия, а зимняя была незакрыта.

Генерал оторвался от изучения медкнижки.

– Тут больше трех месяцев пропусков. Я должен тебя отчислить.

Лебедь судорожно вздохнул. Начфака снял очки, задумчиво посмотрел на него через дубовый полированный стол. Игорю отчего-то стало стыдно, он как бы увидел себя со стороны: пунцовые уши, грязные ногти, сапоги не начищены.

– Учиться-то хочешь? – неожиданно тихо спросил старец.

– Хочу, – в том ему ответил Игорёк.

– Вот что, курсант, – голос из полумрака обрел рокочущие нотки, – ты давай-ка сейчас иди в кадры, там скажут, что делать.

Тут надобно разъяснить, что в военных училищах, если курсант не сдавал сессию, то его без сантиментов отправляли в войска, где он дослуживал год или полтора, а потом увольнялся на гражданку. Совершенно неважно, почему он эту самую сессию завалил: по разгильдяйству, по болезни ли, или по собственной природной тупости.

Повернувшись через левое плечо, курсант Лебедев поплелся в отдел кадров в полной уверенности, что там ему выпишут предписание и перевозочные документы, и он, перешив погоны на СА, уже завтра отправится в ближайшую ракетную армию.

Но вышло по-другому. В кадрах его посадили в комнату, сплошь заваленную красными папками с делами выпускников, и он старательно сортировал их по алфавиту, а потом подшивал туда выпускные аттестации. А через пару недель выдали отпускной билет, и он поехал домой, где целый месяц спал и отъедался. Отец привез с пивзавода большие трехлитровые банки с пивными дрожжами, и он пил это сусло кружками, и его с непривычки «вело». В сентябре вернулся в расположение и начал учиться с новым первым курсом. Скоро пришла осень, и с ней холода, но Лебедь, наверное, стал другим – его не брали ни дожди, ни морозы. Потом в его курсантской жизни случалось всякое, но никогда больше он не попадал в тот кабинет. Однажды, правда, когда всем курсом натирали полы на факультете, ему показалось, что из-под знакомой двери выбиваются редкие золотые лучики.

На дачу

 Дорогая передача! Во субботу чуть не плача, 

Вся Канатчикова Дача к телевизору рвалась.

Вместо, чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться,

Вся безумная больница у экрана собралась… В.С.Высоцкий

На навигаторе выскочило: «Канатчиковский проезд». Ба! Так вот куда едем. Это ж приснопамятная «Кащенко», «Канатчикова дача». Везу в субботу невеселый экипаж в московскую психиатрическую больницу №1, теперь имени Алексеева (а чем-Кащенко-то был плох?), к отцу своего друга, который внезапно и тяжко занедужил головой.

           За сто рублей въезжаем на территорию больницы. Впрямь, как на даче: рослые ели в снегу, кирпичные корпуса в сугробах. Погулять тут, отоспаться? Чур меня, чур меня, чур…

       Душераздирающ момент встречи. От стеночки длинного коридора, где сидят подмытые и застегнутые «психи» отделяется тень, отдаленно напоминающая юморного Петровича, и семенит к своей седой подруге. Трогает внука, потом протягивает руку мне. Узнал! Из мрака, из норы своего страха, вынырнул и прошептал: «Приветствую». Здравствуй, родной. Как тебя укатало.

Заходим в столовку – основное место свидания-кормления больных. Трясущимися руками бабуля вынимает свои продуктовые заготовки, а ничего не вынимается, и, суетясь, сует и сует ему в рот и в руки пироги и котлеты вперемежку с борщом и соком.

Петрович ест жадно, не отвлекаясь на расспросы. Разум барахлит, а инстинкт не ошибается: тело хочет есть. Внезапно к нашему столику споро подшаркивает персонаж в байковых штанах до подмышек, хватает сок, открывает, выпивает и молча возвращает бутылку. «Нормальные» больные ржут и беззлобно гонят его: «Вася, иди отсюда! Не пугай людей».

Вокруг происходят похожие мизансцены. Справа мужские рыдания: «Забери меня! Забери…» Девичий голос: «Папа, не расстраивай меня, – шепотом. – Уже скоро». Кошу глаз направо. Там вполне импозантный (даже в больничных обносках) мужик при профессорской бородке.

Впереди пара: отец и сын. Сын совсем плох. Совсем. Ничего не говорит, не встает с коляски, бессмысленная улыбка, слюна, текущая на подбородок. Отец принес ему отварные макароны «ракушки». Сын, сделав над ними странные пассы, начинает осторожно, как живых, перекладывать их в руку и потом есть. По одной макаронине. Когда сын поел, отец берет его руку и гладит по тыльной стороне ладони. Лысеющий идиот замирает, смотрит в сторону, но улыбка! Сомнений нет – это улыбка счастливого ребенка. Подходит медсестра с намерением укатить коляску, дескать, время вышло. Отец привычным жестом засовывает деньги в оттопыренный карман «милосердной сестрицы». Встает. Немолод, очки в тонкой золотой оправе, свитер под горло. Сколько же, отец, ты передумал за эти годы?

Слева расположилась целая семейка: дед (он болен), сын – плотный мужик с красным лицом, невестка и внук, парень лет двадцати. «Краснорожий», хоть и старается сдерживаться, всё покрикивает на папашу.

– Это язык, папа! Говяжий язык!

– Редиска?

– Язык, говорю!!!

Кто тут псих? Когда дед накормлен, шум уних затихает. Разговора нет, все сидят, не глядя друг на друга. Долг исполнен?

Наша встреча тоже катится к финалу. Мои «голуби» уже обнимаются. Бабаня тискает Петровича: «Внучка звонила, Леночка. Ты помнишь, Леночку?»

– Помню. Дай мне денег.

– Денег?

– Здесь всё за деньги.

– Но врач сказала, денег не давать.

Словно услышав пароль, вырастает фигура в сильно несвежем белом халате.

– Больному денег не давайте! (Дайте мне!)

– Может быть, вы возьмете. За заботу… (Не обижайте, суки, нашего Петровича!)

– Ну что вы. Это наша работа. (Не жмись) Мы всех любим. (Как достали ваши ссущие под себя ублюдки). Зелененькая переходит в карман халата.

– А где его свитер?

– А у него был свитер?

– Был.

– А какой?

– Серый такой.

Возникает некая суета. Слегка так возникает и быстро умирает.

Всё, пора уходить. Два часа пролетели, как… Пролетели? Каждая секунда наждаком проползла. Смотрю прямо в глаза. В мутные, отстраненные.

– Петрович, как ты?

Смотрит молча. Как смотрит! Четко, жестко. Жив ещё там далеко мужик. Не скажет. Ну, держись, родной.

Привет

«Привет! Мы с тобой вместе учились в первом классе в городе N у одной учительницы. Ты практически не изменилась».

«Ой… а я тебя не помню… извини. Спасибо за хорошие слова, но так не бывает, чтоб не изменилась… Лет-то нам сколько уже! Я после N училась на Украине. Там и школу закончила. Потом Москва, институт, распределение в К. Вот до сих пор здесь и обретаюсь… Как ты? Семья, работа, дети? Пиши».

«Я особо и не рассчитывал, что ты меня вспомнишь. Ты ведь жила в N, а нас привозили из пригорода. И потом, кажется, после 3-го класса, вы уехали, а я доучился до седьмого. Школу заканчивал уже в Подмосковье. Затем армия, институт. Распределился в Москву и теперь уже совсем москвич. Однако на месте не сижу, много езжу, не могу утолить «охоту к перемене мест», может поэтому работаю в туризме. Семья и сын в наличии. Тебя запомнил, поскольку ты была красивая девочка и уж точно самая самостоятельная. Правда, мелкая, в смысле роста.  Из ребят помню Гену из Каунаса (спортсмен, красавчик), еще пару человек, твою подругу Лиду и тебя, конечно. Слушай, сколько лет прошло! Целая жизнь. Пиши».

«Привет. Прочитала, так тепло на душе стало, не поверишь… Про красивая – это ты загнул, точно. Самая красивая у нас была Лида. Она, кстати, тут есть на сайте, я ей неоднократно писала, мы же с ней дружили в школе, и у меня столько фоток с ней, где мы снежинки на новый год… Но она почему-то упорно молчит, даже непонятно. Гена из Каунаса … не поверишь, мне так хотелось его тоже разыскать, ведь я помню, тогда была в него влюблена, конфетки какие-то ему в парту подкладывала… Что мелкая, то – да. До сих пор ростом не вышла. Слушай, какой ты молодец, что написал, ты даже не представляешь, какие минуты радости доставил мне. Я работаю в крупной торговой корпорации, да еще отдел у меня, 20 чел. подчиненных. Вот так-то! Не все зависит от роста, правда?

Пиши, не пропадай. Пока».

«Да, ты в первом классе была умница редкостная! Ну, и характер всегда был в наличии. Слушай, захотелось пообщаться в живую. Будешь в Москве, звони, можно чай, кофе, по желанию. Мои телефоны… а меня на творчество «пробило». Можно посмотреть в инете. Однако, совсем серьёзно к этому не отношусь.

«Привет! Вчера на сайте появилась фотография нашего класса… Господи, а у меня их СТОЛЬКО!!!! Только нет времени отсканировать и выложить сюда… Где ты там? И про кого я еще не написала? Посмотри. Если кого-то узнаешь, напиши, ладно? В в школьных фотографиях на второй страничке. А другая фотография – уже без меня…. Я уехала в начале 3-го класса. В пионеры принимали уже на Украине.

«Привет. Я нашёл тебя и себя на фотках!»

«Привет. А на фото посмотрела – вспомнила тебя, представляешь? Ты был высокий против нас, такой крупный мальчик… а не помнишь, на первой фотографии около меня стоит девочка, кажется, ее звали Лена, а вот фамилию не помню… Одного мальчика вспоминала фамилию, а ночью сама вспомнилось! Мещеряков! Тоже такой был смешливый, кажется, только он да я рожи постоянно корчили на фотках. Ужас. Мама меня ругала всегда, а теперь вот племянник весь в меня, тоже любитель рожиц. Расскажи о своей семье, ладно? Где живете? Работаете? Про себя ты сказал, помню. У меня дочка, в сентябре ей 30 лет… Кошмар, да? Два высших образования, работает в банке, начальник отдела. Не замужем, живет отдельно. Я тоже не замужем.  Вот такие мы – современные (и не очень) самостоятельные женщины. В Москве была не так давно, в конце января, пролётом из Америки от сестры – домой. Так что насчет рюмки чаю – даже не знаю, когда получится чокнуться.  Разве, только летом, когда в отпуск поеду. Если через Москву – то вполне возможно. Пиши, тебе же есть, ох, как много всего интересного рассказать, а? Спасибо за телефоны. Мой сотовый 8 910…»

«Привет! Точно, Мещеряков! Умница какая. Вспомнила. Я крупный не был. Длинный и тощий, и теперь такой же.  Рассказать про себя? Мой сын тоже взрослый, работает. У него все в порядке, живёт отдельно, со своей girlfriend. Видимся редко – сильно скучаю, потому что «папик» я оказался любвеобильный. Ты, знаешь, после того как мы уехали мне ведь долго наш город N снился. Детство что ли?»

«Привет-привет.  Город N, говоришь… Ах, N! Снился. Часто. Очень часто и долго. И мост через речку, и другой мост на той стороне, и даже дорожки как расходились там. И ежевика. И ромашковое поле. Помню все-все, всю дорогу от дома до школы, кажется, пройду с закрытыми глазами… Все улочки, магазины… Пирожковую на углу, где с вишней… такие, что долго потом пыталась хоть где-нибудь такие попробовать… Тянет туда ужасно, сил нет. Точно – старость. Была несколько лет назад в этих краях. Не съездила в N, а так свербело, не представляешь! И до сих пор все помню и вспоминаю. А помнишь, как в старом добром кино один пацан ехидно так, с прищуром, спрашивал: «А чё эт вы тут делаете?» Вот и я тебя так же ехидненько, с таким же прищуром спрашиваю – а чё эт ты про жену свою умолчал? А? Колись уж, давай, по-полной. Жду отчет. А на сайт твой зайду, обещаю. Только не сегодня. Приехала из командировки  никакая, устала как незнамо кто…  Просто валюсь. А вот, вишь ты – ответила тебе все ж таки. Щас вот нос выбью, прокапаю, в горло гадости попшикаю, внутрь медку приму – и отвалюсь. А завтра на совещаловку общую… ох, поди ж её… может, прикинуться безголосой? Мол, говорить не могу? А что, я сыграть это – запросто… Ладно, пока».

«Приятно, что ты обо всем подробно спрашиваешь. Чувствуется чёткий руководящий подход. К счастью, это не форум знакомств, и я ничем не рискую.  Итак, я женат впервые, последние тридцать лет. Женился «по расчёту», т.е. по большой взаимной любви. С удовольствием вернулся бы в то шикарное время! Да, сходил на ваш корпоративный сайт. Респект и уважуха! Вы просто монстры в своём регионе. Однако, кризис. Как выкручиваетесь? Вчера…»

«Извини, я никоим образом не хотела тебя обидеть. Увы, значит, попытка пошутить не удалась. Извини еще раз. «Я женат впервые, последние тридцать лет» – это я не поняла. Ну и ладно. Действительно, я совершенно зря спросила об этом. Но я просто не подумала, вернее, думала, что этот вопрос нормален и не должен вызвать никаких негативных эмоций. Еще раз извини. Может, у тебя «аська» есть? Было бы удобнее говорить. Кризис? Да, есть такое. У нас выручки упали. Хотя, слава Богу, пока незначительно. Люди едят всегда и будут есть всегда. А у нас супермаркеты, в основном продукты питания, конечно, со всякими сопутствующими… да что говорить, то же самое что московские «мега-молы», только цены пониже. Выкручиваемся как? Заморозили новые строительные объекты. Но в трех городах строительство продолжаем. Вот. А как ваш бизнес? В твоем ответе незакончена фраза. Только одно слово «Вчера…»?

«Вчера? Не помню… Да, вчера, вот, был туман, а сегодня солнце с самого утра.

Никакого негатива. Ну, прикинь, здесь на сайте мы все вроде как «девочки-мальчики». И общаемся искренне и от души. Я-то вот переписываюсь со своей подружкой из первого класса лет, так, семи-восьми. Именно поэтому, мне кажется, и кайф, и доверие. Если что не так, готов извиниться сам. «Аськи» у меня нет. Наш бизнес тоже проседает».

«А я нет! Не могу абстрагироваться, когда вижу на твоей странице взрослого мужчину, да, пусть с которым когда-то давно были знакомы, но все-таки, он – незнакомый практически человек. Да? Я знала мальчика, и теперь, вот, говорю так спокойно и доверительно именно потому, что полагаю, то давнее знакомство дает такое преимущество – говорить, как со знакомым, но! – как с мужчиной. Ты, уж, извини, не могу я обращаться к тебе как к школьному приятелю. Ты – уже не он. А говорю я так открыто и искренне практически всегда и почти со всеми. Вот и все. Пока.

PS. Прочитала твои рассказы. Я мало что понимаю в этом, ты уж извини. Ну, рассказы как рассказы… и всё. Хорошо то, что это занятие тебе по душе, что оно шлифует твой слог и русский язык. Могу сказать одно – хобби у тебя достойное. Это не то, что наклейки от бутылок собирать… Привет».

Культурный шок, или История одного перелета

– Драфт Бадвайзер, плиз, – бросил я рыжему бармену за стойкой в центре зале ожидания ирландского аэропорта Шенон. Выпить пива после долгого перелёта через океан и на последней перед Москвой остановке – такова традиция, сложившаяся в советской колонии на Кубе. Через пару часов – дома! Впереди другая жизнь и другая страна, которая, судя по разговорам, проснулась и прет к свободе.

Отхлебнув хорошенько пива, загляделся на снующую публику. Под шум аэропорта вспомнилось, как начиналась эта командировка.

Это был мой первый выезд за границу. Время – середина 80-х. Я летел с семьей на Остров Свободы, чтобы там жить и работать.

Сыну было меньше года. Сразу после взлета он начал блажить – укачало. Все три с лишним часа, которые мы летели от Москвы до Ирландии, жена и две стюардессы безуспешно успокаивали мальца. Умаявшись он уснул, только когда колеса коснулись бетона посадочной полосы. Его уложили в детскую аэрофлотовскую кроватку, а я присел рядом. Все пассажиры вышли. В салон зашли уборщики в униформе, и выгнали нас из самолета – такие правила.

Пройдя через трубу трапа, я вошел в зал ожидания аэропорта. Одет был, как предписывали заученные мною «Правила поведения советских людей за рубежом», в свой самый приличный костюм, белую рубашку и галстук. Правда, за время полета костюм слегка помялся, галстук сбился. На руках, разметавшись по пеленкам, спал измученный ребенок.

После полумрака самолета и трубы перехода пришлось зажмуриться от яркого света, ударившего в глаза. Сощурившись, нашел ближайшую лавку, чтобы сесть. Глаза привыкли, стал разглядывать «заграницу».

Вокруг текла обычная жизнь обычного международного аэропорта – много света, запахи кофе и хороших сигарет. Не торопясь проходили доброжелательные люди с чемоданами на колесиках – увидел впервые! – в легкой одежде и некоторые в шортах, август месяц же.

Остановка длилась около часа. Все это время я сидел в строгом костюме с ребенком на коленях, без единого цента в кармане – в моей стране действовала статья уголовного кодекса за валютные преступления. Я испытывал не стыд. Чего мне было стыдиться? Я переживал то, чему тогда еще не знал определения – культурный шок. За время ожидания совершенно отчетливо стало понятно, что вот эти люди вокруг меня – нормальные, а я урод! То есть, не сам лично, а место, откуда только что прилетел, уродливое, и всем понятно, что я оттуда. А ведь еще пару часов назад так не казалось! Они, вот эти люди кругом, наверное, дико хохотали бы, предложи им перед рабочей поездкой, скажем, из Мюнхена в Лондон не то что выучить, а даже прочитать какие-то особые правила поведения, отличные от тех к которым они привыкли с детства. При этом у них по закону не могло быть с собой денег!

Потом был долгий многочасовой перелет через океан в Канаду, в заполярный Гандер. Там приземлились в темноте (уже утро или еще вечер)? В сумеречном терминале устало выстроились за банками колы, которые сонная канадская тетя бесплатно давала «одну – в одни руки». Сын, наоравшись и смирившись с бесконечным перелетом, крепко спал. Слоняясь по залу ожидания для транзитников, я увидел на стене, неподалеку от туалета, большую загрунтованную панель, почти всю исписанную от руки пассажирами. Там были надписи и по-русски. Такие, например, «Лева и Вова из Одессы. Видали мы в гробу вашу Америку!» Ну, и матюки тоже. Стало понятно, что подлые капиталисты, чтобы не оттирать письмена с кафеля в туалете, зная заранее, что они непременно появятся, повесили рядом большую доску, где наши могли бы выразиться письменно, раз уж им это непременно необходимо. Тонкое знание канадцами нашего менталитета уже почему-то не удивляло.

 Посадка вместо одного часа продлилась два. Весь багаж зачем-то выгрузили на бетон рядом с самолетом. Пассажиры, бродя в полумраке вокруг туши аэробуса, выбирали из кучи свои вещи и заносили обратно в самолет.

 Уже на Кубе шустрый переводчик объяснил, что так делают всегда, когда кто-то с рейса «уходит» – просит политического убежища в Канаде. На тот случай, если оставил бомбу в багаже. Но «уходят» не с каждого рейса – нам просто не повезло.

В гаванском аэропорту имени Хосе Марти садились под ярким тропическим солнцем. Из самолета вышли как в парную. Куба пахла пряно и чуть гнильцой от океана. Шоколадные пограничницы не глядя нашлепали в паспорта въездные печати: «Бъембенидос!» («Добро пожаловать!»)

Долго досматривали багаж. Переводчик уже пару раз сбегал за минералкой, а строгие офицеры санитарного контроля всё изымали из чемоданов и сумок совграждан копченую колбасу, сыр и консервы. Съестное бережно укладывали в большие фанерные коробки с белоснежной стружкой на дне, наверное, для последующего изучения и уничтожения. У пацана отняли слюнявое яблоко, которое он увлеченно пытался кусать своими режущимися зубами.

…Я допил пиво. Поискал глазами выгоревшую макушку сына, который нарезал круги, вольный как ветер, и, не удержавшись, подмигнул айришу: «В Москву! В Москву!».

Гейша

– С тебя стакан, Семёнов!

Дуче откинулся в кресле – руки за голову – и счастливо засмеялся в знак абсолютного превосходства. Сэм как собака пошмыгал носом – опасностью вроде не пахло. Осторожно сел на край стула. Очёчки шефа резво блеснули:

– Полетишь в Японию, камикадзе.

И, насладившись эффектом, добавил:

– Завтра.

 Рушилось присутствие компании на токийской выставке. Партнёры не довезли к открытию рекламный плакат – баннер, ранее отправленная девушка – внезапно заболела. Следовало «обозначить флаг» прямыми переговорами и ударно организовать пресс-конференцию. Параллельно пропадала пятничная баня – жаль! и ремонт дачного забора – да, и хрен с ним!

Сначала потрескивало за обшивкой, а потом искры шустро побежали вдоль фюзеляжа от хвоста к кабине. Запершило в горле – странно, никто не замечает… Пол плавно посветлел и растворился, далеко внизу обозначились ухабы облаков с бездонными проёмами. Главное, туда не смотреть! Отрыыы…

– Сабади-и?

– Эта, зайка, водички. Water, please.

 «Аэробус «Тайских авиалиний» самый комфортабельный гроб…» Тьфу! кажется, задремал.

В вечерний вагончик городской электрички, галдя, насыпались школьники в белых гольфиках с рюкзачками. Сэм прикрыл глаза: «Пионэры – идите в жопу!» Третьи сутки в токийском муравейнике. Чем они тут дышат? Прилично выпивший человечек при галстуке, тихо спит в проходе. Публика его деликатно не видит. «И пьют они, тихушники, не по-нашему» – нервное напряжение от суеты огромной выставки и работы на публике медленно остывало. Белье хоть выжимай. «В душ!»

«Который час-то???» Нащупал выключалку, засветился телик – начало одиннадцатого, считай, ночь. «А у нас день? ночь?»

Повторялся ежедневный сюжет – невыносимо хотелось есть.

Сутулясь, спустился по многослойным дорожкам до земли (земли?) между торосами зданий, махнул таксисту:

– В Гинзу!

«Наш человек на острове» нашлася. На встречу пришлось вытаскивать запиской – мобильник в Японии не работал. В «Hard Rock Cafe» красотка поднялась под ручку с зататуированным жлобом. «Когда по маляве, прийдя на свиданье…»

– Что случилось? Шеф с ума сходит! Где баннер?

Бойфренд, блеснув зубами, бесшумно отвалил. Борец?

– Заболела я, – глазки метнулись, – а баннер таможня держит. Говорят, произведение искусства, нужен сертификат…

«Дурдом! Чёрт дёрнул наших дизайнеров копировать картины Лентулова. Как же: модерн! – круто! А эта загуляла, ну, дрянь! Что мне – драться с ней, что ли? Ага, и с ее дружком. Где она таких «орков» отрывает?»

– Ладно, в Москве поговорим.

Профессионально поймав движение плеча, «шкаф» обернулся и сделал улыбку.

«Хрен с тобой, япона мать! Пусть Дуче сам тебя дрючит. Господи, как же есть хочется». Больше здесь делать было нечего. «Русский покинул татами первым».

В соседнем баре зажигали по-взрослому. Протолкавшись к стойке, жестами показал: «Есть хочу!». Бармен напрягся: «Виски? Бир?» … Ага, вспомнил Сэм: «Пиво – жидкий хлеб» – кивнул на «хайнекен». Действительно, с пивком полегчало. Порадовался, глядя на потную публику: «Надо же, гуляют как у нас!» Не повторяя, вышел в «парную». Куда теперь, а главное, где здесь нормально поесть?

Пошел на запах, который обманул – все заведения уже позакрывались, а на ступеньках осел «офисный планктон» – бумажные пакеты «на дорожку».

– Ишь, кайф добирают, – одобрил Сэм и вот тут почуял, что кружит не один, уже с полквартала за ним семенит японочка. Что ж, дело обычное – клиентов ловит. «Эх, мне б щас тарелку борща, я б тут всех пере…». Обернулся – фигурка мигом приблизилась, потупившись, ухватилась за рукав. «Ишь, гейша. Воспитание…».

– English?

– Хай-хай.

Еще примерно четверть часа Сэм втолковывал девушке, что у нас перед этим полагается покушать. Растерявшись от нестандартного предложения, молодая работница индустрии развлечений не могла сразу отказаться от заведенного алгоритма, но и сдвинуть явного придурка в нужном направлении не могла тоже. Когда истощился словарный запас, Сэма осенило:

– Noodles?

Гейша задумалась… Клиент, повторив заклинание раза три с разными темпом и ударением, устало закурил. Девушка плавно показала ладонью вглубь темных аллей.

– Ага, гуляй тут до утра. – Сэм бодро помахал бумажником: «Show me… please».

Улыбка как приклеенная не сходила с набеленного лица «жрицы любви» – шла борьба профессионального долга с отчаянием: в такой час другого гоэдзина уже не подцепишь, а этот поест – может, и подобреет? Вздохнув, она повела странного клиента в ночную забегаловку; работали там, правда, косолапые корейцы (понаехали!), но кормили неплохо.

Проглотив огненную лапшу с курицей, сквозь пряный пар харчевни Сэм разглядел провожатую: маленькая, щуплая: 18? 21? 35? «Пес их разберет, азиатов».

Жизнь явно налаживалась. Царским жестом показал мордатому халдею: повторить и по пиву. От второй порции барышня отказалась и выжидательно замерла на коленях с прямой спиной.

«Ну, чё, в принципе, молодца, старается».

На улице, сунул сколько-то йен в руку, помахал: пока-пока. Бежит, следом, как собачонка, право слово!

– Ну, пошли, майко, как тебя?

– Кайо!

Кайо привела, усадила, расшнуровала обувку, тут же подтащили пива. «Не много ли на ночь?! Или что там у нас?»

Полквартирки занимала стойка бара с суровой мадам, в гостевой половине, кроме циновок и подушек, у стены светилась большая «плазма». Девушка мягко, но настойчиво гнула свое: сняла куртку, осторожно размяла загривок, запустила караоке, какую песню дескать, споет, мой господин?

После горячего Сэм охотно прилег на подушки. Про такой «сервис» он слышал – ребята в офисе что-то пели про коварство желтолицых, дескать, «консумация» и ни-ни, но столкнулся впервые.

Возмущаться или идти куда-то было лениво. Привычка придавить слегонца после ужина у него появилась на флоте и совершенно не тяготила в мирной жизни.

Погоняв караоке, остановились на японском варианте «миллиона алых роз». Ещё были английские, немецкие, какие-то голландские напевы, всё не то. Петь и веселиться что-то не хотелось.

Решив, что клиент в принципе доволен, Кайо застыла в уже знакомой позе.

«Ну, кукла, ей богу!» – догадался Сэм и, неслабо рассчитавшись за экзотический отдых, зашлёпал к ботинкам на выход. Но, видимо, долг чести был недовыполнен. Гейша ухватив твёрдой ручкой его лапу, уже отстранённо отвела на исходную точку – туда, где он оглянулся.

       В оставшиеся дни на острове Семенов ужинал в знакомой лапшовнице. Прикупленную в дъютике «столичную» он в одиночку выпил в номере перед отъездом. Покурить, распахнул окно.

– Над Амуром тучи ходят хмуро… – неожиданно для себя запел в стеклянную пустоту сорок первого этажа. Без закуски повело, он орал уже полной грудью:

– …И летели в реку самураи под напором стали и огня!!!

Сразу после паспортного контроля к Семенову подошли двое серьезных мужчин в униформе. Мелькнуло: «Допелся, Карузо!»

Его завели в стеклянную загородку, где на металлическом стеллаже покоился одинокий черный тубус. Обознаться было невозможно – арестованный баннер с лентуловскими лиловыми куполами, как символами загадочной России. С поклоном объявили: полотнище художественной ценности не представляет и должно немедленно покинуть пределы страны с представителем глубокоуважаемой русской компании.

Cон подрывника

Подрывное дело – вещь серьезная. Тут если что… Понятно.

Вывезли весь курс на электричке в чисто-поле, и потом марш-бросок на Лехтуси. Всего-то километров тридцать. Но на лыжах, в сапогах, с оружием и вещмешками.  Как на войне, что б понятно было как оно на войне.

Понятно стало, что на войне нам капец. Прямо сразу. Лыжи на сапогах не едут никак и быстро стали поломанными досками. Снегу по самое не балуй. Сто с лишним курсантов гребут по чисту-полю с лыжами и матюками. А морозец к ночи под Питером крепчает не по-детски…

Делать нечего, часов через пять догребли до Лехтусей. Загнали всех в летнюю казарму. В летнюю! Попадали на панцирные кровати и матрасами накрылись. Так до подъема остывали. Подъем быстро наступил. Начкурса подпол бегает, пинает, чтоб вставали. Кое-как поднялись и в лес. А в лесу занятия по подрывному делу.

Там уже все отработано. Капитан-сапер показал наглядно: как бикфордов шнур наискось отрезать, как запал вставить, как спичку приложить и чиркнуть. Для примера подорвал шашку в болотце, всех закидав грязью, и березку перервал пластитом. Впечатлило. Дальше уже сами резали шнуры и чиркали спичками. Взорвать ничего не удалось, потому что курсантам ВВ не выдали. На всякий случай.

Зимой в лесу темнеет быстро. А тут как раз команда: «Занять оборону!». Заняли, стали окапываться. Кажется, впервые согрелись. Земля под снегом не промерзлая. Пока копаешь, от нее пар идет. Ну, и когда копаешь – греешься тоже. Однако выкопали, залезли по окопам. И? Враг не наступает. Темно – глаз выколи. Посидели так пару часов. Мороз себе крепчает. Понятно стало, что к утру тут замерзнем. Офицеры куда-то сгинули. Курсанты по лесу разбрелись. Вот одна группка и набрела на старый блиндаж, да с буржуйкой! Набились туда и печку затопили. А в том блиндаже и нары даже сохранились.

Вот заполз один боец наверх на нары, да и задремал там, в теплом дыму. Снится ему странный сон, будто он во сне страшно замерзает, прямо в лед, но будто бы это не настоящий холод, а только снится. Все глубже уходит курсантик в этот замороченный круг и не проснуться ему никак. Печка погасла, все ушли из блиндажа, а того наверху не заметили.

Вдруг кто-то начинает этого курсанта тормошить. Только боец в талии не гнется, задеревенел как буратинка. Но как-то сержант этого пацана разбудил. Тот сначала пошел, шатаясь, потом побежал на негнущихся ножках. В рассветных сумерках они бежали, натыкаясь на деревья и кусты, но прибежали к дому. В этом доме с горячей печкой на полу и на столах вповалку спал весь курс, а на кроватях храпели пьяные офицеры.

Утром в избе сдавали зачет по подрывному делу. Считали по формулам, сколько там и куда заложить, чтобы гарантированно взорвать чего следует. Потом вернулись в расположение, а в столовку пошли без шинелей. Морозный ветерок теперь казался теплым бризом.  В Питер вернулись без потерь. Только кожа на лице и руках облезла. Но никто не простудился.

Подрывное ведь дело, если по уму…

Брат

На таможне уже минут сорок шмонали серьезно. В воздухе стойко висел кислый запах пота и прелой овчины и еще чего-то чужого.

Досматривали пассажиров ночного рейса Термез – Москва, два раза, задержанного из-за грозового фронта на перевале, но, наконец, выпущенного и прорвавшегося в столицу под утро.

Воробьев напряженно вглядывался в загорелые лица. Хотелось курить и выйти на воздух. На эту работку он попал совершено случайно. Подвернулся своему участковому, у которого проходил подготовку перед командировкой и был, по сути, мальчиком на побегушках. На участке показали крохотную фотку с удостоверения и наказали встретить и разместить в гостинице «нашего человека». Хохма была в том, что Вася – так звали героя, не знал даже, встретят ли его в Москве, и кто будет встречать.

Взяв машину на автобазе и загодя приехав в Домодедово, Воробей был вынужден коротать ночь в окружении мрачных усатых личностей, встречавших, как и он, этот ночной рейс. Рейс же переносили и переносили и все уже примелькались и скурили по ходу все свои и чужие сигареты. Через несколько мучительных часов самолет, наконец, приземлился, но пассажиры всё не появлялись, а когда появились с вещами, то начался этот жестокий обыск. Искали, понятно, «дурь», которую и встречали колоритные личности в кожаных куртках.

Один из кожанок, видя напряжение на лице русского, приблизившись, интимно прошептал: «Каво встречаищь?»

– Брата встречаю, – объявил Воробьев. Личность отвалила. Досмотр кипел. Халаты и тулупы расстегивались, лица разрумянились. Восточные женщины рвались в туалет, их не пускали. Шмонаемые роптали тихо, кожаные – уже в полный голос. Градус нарастал.

Воробьев понимал, что как никогда близок к провалу. Он никого тут не узнавал. Почти наугад в отчаянии он пробормотал бородачу из прилетевших: «Вася, узнавай брата…».

Борода сразу включился, развернувшись, сгреб Воробья в охапку и весело заорал: «Коля! Брат!». Смуглые пацаны понимающе зацокали: «Ц-ц, брата не узнал?!».

Потом они плавно катили по предрассветной Москве, в охотку докуривая водительские сигареты почти без слов, смущенно переглядываясь и улыбаясь. Настроение Васи, который только из-за «речки» и для которого война закончилось, передалось и Воробьеву.  Расстались у гостиницы в тихом переулке.

Больше они не встречались. На следующий день вроде мелькнул какой-то рослый загорелый на третьем или четвертом этаже. Или похожий. Воробьев еще улыбнулся: «Брат», но быстро переключился на текучку.

Фляки

Анджей, наклонившись к тарелке, начал есть, от удовольствия даже чуть порозовела кожа на голове под плотным седоватым ежиком. Я тоже, было, приноровился, зачерпнул, но проглотить не смог – горячий запах потрохов заставил судорожно сжаться желудок – а там пиво и хорошее мясное ассорти.

Мы не виделись несколько лет, были короткие созвоны, но пересечься не удавалось. От общих приятелей слышал, что блестящая дипломатическая карьера Анджея неожиданно оборвалась. Его несправедливо «ушли» с работы, а он ушел от жены, союз с которой казался незыблемым; был под следствием, потерял деньги, нелепо поломал ногу, долго лечился и последнее время сильно выпивает.

Промозглым московским утром я приехал в аэропорт с большим запасом – пришлось тянуть время в кафе с паршивым и несуразно дорогим кофе. Стал думать о поездке, ба! – осенило, в этой стране работал Анджей!  Тут же набрал его номер и неожиданно быстро услышал насмешливое:

– Привет.

– Слушай, я через три часа буду в Кракове. Что привезти? Это же твой город.

Ответ был молниеносным – мастерство не пропьешь.

– Привези фляков!

– ???

Ладно. (Сейчас расколется сам). А каких и сколько?

– Какие будут, пару банок.

– Это вообще что-то приличное?

Ехидный смешок в трубке.

– Вполне.

В Краков прилетели ночью. Утром разглядел зубцы замка на теплеющем небе.

С утра начал стремительно разматываться плотный клубок официальной программы: к воеводе, к бургомистру, к консулу, обед, экскурсия, ужин «без галстуков». «Нет-нет, за родство наших народов вы не можете не выпить до дна!»   Ну, да – за родство! за нашу победу! за присусвующих зесь дам…

На следующий день уже с вещами – прощальный визит к домику Его Святейшества папы Римского. Приличный домик на ступенях цветы

– Когда он был жив, – в глазах румяно-молочной экскурсоводши появились слёзы, – всегда выходил на балкон. Это гонор (гордость – польск.) нации.

Перед дорогой «на посошок» у консула. Умнейший дядька, в большом авторитете у местных, дуайен дипкорпуса. Спросить, что ли, про фляки? А если подстава? Анджей тот еще затейник.

Наше время в этом городе вышло. Галопом на аэродром, короткий перелёт в Варшаву. Под крылом поплыли флаги на башнях. «Когда трубач над городом целуется с трубою…». Красивый город, вернуться, погулять…

В транзитном зале облегченно вздохнул, едва-едва успели к московскому рейсу. Извини, брат, плакали твои фляки, не судьба. По пути к самолёту попалась лавка с «Выборновой» водкой, вдруг увидел – вот они родимые! Купил на нерастраченные командировочные две пузатые банки. Что-то булькает внутри, а что – непонятно.

В Москве неделю созванивались, стыковались, наконец, звонок.

– Давай в пивбаре «Биг Пиг» на Солянке.

– Это где?

– Здание ЦК комсомола помнишь?

Как же, как забудешь?! «Нас водила молодость в сабельный поход! Нас бросала молодость…». Скажи нам в те дни – умереть ради Большого Дела… Да.

Анджей пришел заранее. Идеально выбрит, костюм из «той» жизни. Махнули водки, отхлебнули пивка: что, да как, кто при делах и в целом.

Фляки разогрели на кухне и принесли уже в двух глубоких тарелках. Анджей молча съел всё до последней крошки, даже вспотел, кажется. Пропустил мимо ушей мои рассказы и, глядя в переносицу, абсолютно трезво сказал:

– Ты знаешь, у меня там была любовь, Барбара, Бася. Профессионалка, курва. Я им с дочкой денег давал, а они меня всякой дрянью кормили.

Оглавление

Дорога

Карменсита

Портки

Золотой дембель

Академка

На дачу

Привет

Культурный шок, или История одного перелета

Гейша

Cон подрывника

Брат

Фляки