«Находясь по условиям времени в провинции...»: практики выживания российских ученых в годы Гражданской войны [Анна Натановна Еремеева] (fb2) читать онлайн

Анна Натановна Еремеева «Находясь по условиям времени в провинции...»: практики выживания российских ученых в годы Гражданской войны

Краснодар, 2017

Еремеева, А. Н.

«Находясь по условиям времени в провинции...» : практики выживания российских ученых в годы Гражданской войны / А. Н. Еремеева. — Краснодар : Платонов И., 2017. — 208 с. : ил. — ISBN 978-5-904316-47-1

Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева

Южный филиал

 Рецензенты:

Полторак С. Н. — доктор исторических наук, профессор (Санкт-Петербург).

Колесникова М. Е. — доктор исторических наук, профессор (Ставрополь).

Исследование темы и написание книги проводилось при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда. Проекты 13-01-00018, 16-41-93514.

Печатается по решению совета Южного филиала Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева от 20 декабря 2016 г.

Памяти моего учителя — историка советской культуры Владимира Тихоновича Ермакова (1924—2008)

Введение

«Будущему историку несомненно придется уделить серьезное внимание положению русской науки и ученых во время революции», — утверждал в 1922 г. в обстоятельной статье о научной жизни Крыма П. С. Гальцов^[1]. К тому времени он уже эмигрировал, а еще пять лет назад молодой перспективный ученый по ходатайству Академии наук был отозван с Западного фронта и назначен старшим зоологом Севастопольской биологической станции^[2]. Фактически возглавляя это учреждение в 1917—1920 гг., он прошел реальную школу выживания в условиях смены политических режимов и других «симптомов» Гражданской войны.

П. С. Гальцов был не первым, кто коснулся проблемы жизнедеятельности научной интеллигенции на территориях, переходивших «из рук в руки». Его «опередил» известный геолог — академик А. Е. Ферсман. По итогам майской 1919 г. командировки во временно советский Киев он опубликовал в журнале «Природа» статью о ситуации на Украине в 1917—1918 гг. с характеристикой деятельности основных научных учреждений и наиболее интересных новинок научной и научно-популярной литературы^[3].

В начале 1920-х гг. в журналах «Наука и ее работники», «Книга и революция», «Природа» печатались небольшие, типа «сообщений с мест», публикации, содержавшие информацию о развитии науки и культуры военных и революционных лет в российских регионах. Тогда еще подобные материалы не подвергались цензуре^[4]. Авторами статей были исключительно свидетели событий. Д. М. Павлов, активный участник краеведческого движения, в обзоре научной и вузовской жизни Северного Кавказа выделил факторы, способствовавшие обогащению региона научными учреждениями и вузами «за время оторванности от Центральной России».

Это «давняя вопиющая нужда Кавказа в своих рассадниках и очагах науки», «связанный с революционными переживаниями духовный подъем», Гражданская война («молодому поколению за невозможностью пробраться в центр негде было учиться»), а также «похвальная отзывчивость» властей: советской, казачьей, добровольческой^[5].

Обзор деятельности научных организаций Крыма в годы революционных потрясений представлен в статье академика В. И. Вернадского. Уже первые ее строки говорили о высокой оценке итогов тех лет: «Научная работа в Крыму в 1917—1921 годах шла непрерывно и временами, при мало-мальски благоприятных условиях, приобретала интенсивность, небывалую в истории края»^[6].

Автор статьи о деятельности КЕПС Крыма, скрывшийся за инициалами В. О., подчеркнул факт ее образования «во время полной отрезанности Таврического полуострова от остальной России» и указал на финансовую поддержку Комиссии правительством Врангеля^[7].

В журнале «Русская книга» («Новая русская книга»), выходившем в Берлине под редакцией А. С. Ященко с 1921 по 1923 г., в разделах «Книжная летопись» и «Писатели» помещались заметки о книгоиздании, жизни и творчестве русских писателей и ученых. Причем особый интерес проявлялся к регионам, находившимся под властью несоветских режимов. Здесь и была опубликована упомянутая выше статья П. С. Гальцова.

В научных трудах по результатам исследований, проведенных в 1917—1920 гг. на окраинах бывшей Российской империи, авторы обращали внимание на фактор изоляции от столиц. Сотрудник Геологического комитета К. А. Прокопов в брошюре о нефтеносной области Кубани, изданной в 1920 г. в Екатеринодаре, предупреждал потенциальных читателей: «Находясь по условиям времени в провинции и не имея под руками специальной литературы, автору пришлось по памяти восстанавливать приведенные списки литературных произведений, чем и объясняются неточности и пропуски в этих списках»^[8].

Нахождение за пределами советских территорий «по условиям времени» достаточно быстро стало не просто фактом биографии, а практически «скелетом в шкафу».

Из тех, кто после Гражданской войны жил в Стране Советов, публично, хотя и иносказательно, признался в бегстве в провинцию подальше от революционных катаклизмов, пожалуй, только О. Э. Мандельштам — в стихотворении 1931 г. «С миром державным я был лишь ребячески связан...»:

Большинство же из потока беженцев в автобиографиях и анкетах в качестве причин отъезда из столиц в 1917—1918 гг. выдвигали «уважительные»: состояние здоровья, семейные обстоятельства, гастрольный график, избрание по конкурсу и т. д. Задержка в провинции на несколько лет объяснялась исключительно отрезанностью линией фронта от советской России. Эти версии много десятилетий транслировались в биографических текстах.

Историк литературы М. О. Чудакова справедливо отмечала, что «формирование двусмысленной литературной атмосферы советского времени в немалой степени было связано с тем, что очень многие, скажем, столичные литераторы были хорошо осведомлены о той части социальной и литературной биографии друг друга, которая относилась к 1918—1920 годам, — и последующее перекрашивание как бы предполагало взаимную скромность»^[10]. Это же относилось к ученым, которые боялись привлечь внимание к факту пребывания и профессиональной деятельности (собственной и своих коллег) в «белой» России. Впоследствии многие «отредактировали» свои биографии, что, впрочем, спасло далеко не всех. Имевшиеся в компетентных организациях сведения о контактах с антибольшевистским режимами становились поводом для преследования.

Даже спустя десятилетия облеченные самыми высокими регалиями ученые вынуждены были оправдываться. Академик К. Н. Скрябин, работавший в 1917—1920 гг. в Донском ветеринарном институте, писал во второй половине 1960-х гг. в неопубликованных по сей день воспоминаниях «Моя жизнь в идеях и действиях (1917—1927)»: «В конце декабря 1917 выехал с семьей в Новочеркасск. Однако развернувшиеся политические события, фронт Гражданской войны отрезал меня от Петрограда, и я вынужден остаться в Новочеркасске профессором до ноября 1920 г.»^[11] При этом он отмечал: «Я старался целиком уйти в науку и не касаться той грязной, враждебной мне жизни, что шла за окнами нашего института»^[12].

В биографиях многих ученых, в т. ч. академиков, их деятельность на несоветских территориях до сих пор не воссоздана.

Вопросы выживания ученых в условиях гражданского противостояния долгое время игнорировались в историографии. Ведь тема «научная интеллигенция и революция» изучалась главным образом в русле привлечения ученых к социалистическому строительству, «идейного перевоспитания буржуазных специалистов» (труды А. В. Кольцова, Б. А. Лебина, С. А. Федюкина, Л. В. Ивановой, В. Д. Есакова, О. Н. Знаменского, П. В. Алексеева и др.). Особое внимание уделялось роли В. И. Ленина в организации научных учреждений, его отношению к научной интеллигенции, распространению научных знаний среди трудящихся. Отдельные аспекты деятельности ученых, развития высшей школы в периоды правления несоветских режимов рассматривались на материалах Сибири, Северного Кавказа, Поволжья в работах В. Л. Соскина^[13], И. Я. Куценко^[14], Б. Ф. Султанбекова^[15]. В юбилейных изданиях провинциальных вузов период «белогвардейщины» представлен как темное пятно.

Автор книги о формировании советской университетской системы Ш. X. Чанбарисов, стремясь как-то оправдать «формальное открытие университетов» вне советской России, отмечал, что «их возникновение по праву связано с Октябрьской социалистической революцией», т. к. «почва для них подготавливалась долгой борьбой прогрессивных сил за просвещение»^[16].

Украинская академия наук традиционно представлялась как изначально советское учреждение; факт ее основания в период правления гетмана Скоропадского не афишировался.

Биографы филигранно «интерпретировали» перипетии жизни своих персонажей в 1917—1920 гг. (особенно хорошо это заметно по многочисленным книгам об академике В. И. Вернадском), дабы не запятнать репутацию советских ученых. Разумеется, подобные трактовки были следствием идеологических ограничений.

Альтернативные версии транслировали исторические исследования и воспоминания, публиковавшиеся российскими эмигрантами. Обратим особое внимание на мемуары ученых в серии «Архив русской революции» (берлинское издание И. В. Гессена 1920—1930-х гг.) и на явно недооцененную в историографии книгу «Русские школы и университеты в годы Первой мировой войны» на английском языке, опубликованную в 1929 г. в США^[17], авторы которой — ученые и политические деятели: Д. М. Одинец — историк, министр великорусских дел в правительстве Украинской народной республики, председатель киевского комитета Союза возрождения России в 1919 г., П. Н. Новгородцев — юрист и философ, в годы Гражданской войны — один из идеологов «белого» движения; предисловие написал министр народного просвещения времен Первой мировой войны П. Н. Игнатьев. В книге рассмотрены тенденции развития образовательных учреждений России в 1914—1918 гг. в контексте милитаризации науки, социально-политических трансформаций.

Большой интерес представляют исследования Е. В. Спекторского^[18], Н. Д. Полонской-Василенко^[19], мемуары М. М. Новикова^[20], С. П. Тимошенко^[21], Н. П. Полетики^[22] и др. В середине 1980-х гг. американский славист Т. Эммонс перевел на английский и подготовил к изданию хранившийся в архиве Гуверовского института войны, революции и мира Стэнфордского университета московский дневник революционных лет историка Ю. В. Готье^[23]. Десятилетие спустя этот ценный документ был издан в оригинальном виде.

На заре «перестройки» вышла посмертная статья известного интеллигентоведа С. А. Федюкина «Интеллигенция и белое движение», где рассмотрена роль отдельных профессиональных групп интеллигенции (в том числе и научной) в идеологическом оформлении «белого» движения, в политической жизни «белой» России. Автор обосновал необходимость изучения темы «интеллигенция за линией фронта», т. е. на территории, которая «порой занимала до 3/4 всей площади страны с громадной массой населения». В статье были обозначены фамилии ученых, работавших в белогвардейских структурах (в основном на Востоке страны) и тех, кто «активной политической деятельности не вел, а полностью отдался науке и преподаванию»^[24]. Данная тема получила развитие в трудах зарубежных ученых^[25].

За последние 25 лет были опубликованы работы, отразившие различные аспекты истории научной интеллигенции в годы революции и Гражданской войны: ее роль в возникновении и функционировании отдельных вузов, научно-исследовательских учреждений; взаимоотношения научной интеллигенции и власти; идейно-политическое размежевание, условия профессиональной деятельности, материальное положение (труды А. И. Авруса, Н. Н. Алеврас, Л. Г. Берлявского, Н. В. Гришиной, А. Н. Дмитриева, Н. И. Дмитриева, С. П. Звягина, Н. А. Казаровой, А. В. Квакина, А. Б. Кожевникова, А. В. Кольцова, К. П. Краковского, В. А. Кузнецова, В. В. Лаврова, А. Л. Литвина, О. М. Морозовой, Л. С. Малявиной, С. И. Михальченко, Л. А. Молчанова, А. Е. Музычко, С. А. Некрылова, А. А. Непомнящего, А. А. Нестули, А. Л. Посадскова, И. А. Ревина, Н. А. Решетовой, Д. Ф. Розовика, В. С. Савчука, Г. Д. Селяниновой, В. Л. Соскина, С. Б. Филимонова, Е. В. Ткаченко, С. Ф. Фоминых, Н. В. Хисамутдиновой и др.). Комплексный анализ развития науки в годы революции и Гражданской войны произведен Э. И. Колчинским^[26]. В биографиях ряда ученых, живших в годы Гражданской войны на несоветских территориях, период 1917—1920 гг. существенно уточнен и дополнен.

Активно шла в эти годы публикация мемуаров, дневников, частной переписки (В. И. Вернадского, Г. В. Вернадского, Н. В. Устрялова, Е. В. Спекторского, А. Е. Крымского, П. С. Уваровой, И. П. Козловского, В. В. Зеньковского, Н. С. Трубецкого и др.), научных и публицистических трудов 1917—1920 гг., делопроизводственных документов вузов, научно-исследовательских учреждений и научных обществ революционных лет (Томского, Донского, Киевского, Таврического, Харьковского, Саратовского университетов, ИИС, УАН, ТУАК и т. д.), органов власти и управления несоветской России.

Эти источники, а также множество ценных документов из центральных и региональных архивов России, Украины, США, ранее не введенные в научный оборот, стали основой для написания данной книги.

В качестве объекта исследования выступают ученые Петрограда и Москвы, покинувшие столицы, и их провинциальные коллеги. Территориальные рамки охватывают регионы бывшей Российской империи, в основном окраинные, значительную часть времени находившиеся вне советской орбиты, ставшие центрами массовой миграции.

По роду деятельности в условиях Гражданской войны среди научной интеллигенции можно выделить три группы: 1) ученые, занимавшиеся преимущественно научной, научно-педагогической деятельностью, ее организацией; 2) работавшие в политических и правительственных структурах различных режимов, руководящих органах партий и других политических объединений; издатели/редакторы газет, а также активно занимавшиеся политической публицистикой; 3) сочетавшие оба рода деятельности — параллельно или последовательно.

В книге речь пойдет главным образом о тех, кто не порывал с профессией, для кого производство и трансляция знаний остались ключевыми даже в экстремальных условиях. Предметом исследования будут практики выживания ученых.

Социологи и философы (Э. Дюркгейм, П. Сорокин, Э. Гидденс, Р. Мертон, П. Штомпка и др.), обращаясь к теоретическим аспектам проблемы выживания человека в кризисном социуме, описали, с одной стороны, его реакции, с другой — стратегии противостояния культурной дезорганизации и дезориентации, нормативному хаосу, разрушению привычных социальных связей. Во многом основываясь на их трудах, И. В. Нарский — автор фундаментального труда «Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917—1922 гг.» — обозначил стратегии выживания «маленького человека» в грандиозных исторических событиях в соответствии с видами угроз: психологической (интерпретации происходящего и поведенческие техники снятия стрессов), материальной (техники получения и сбережения ресурсов), физической (политическая мимикрия или активная оборона)^[27]. Представляется логичным воспользоваться данной схемой, учитывая, что границы между видами угроз и, соответственно, средствами их преодоления размыты.

Особенность профессии персонажей данной книги предполагала специфические ответы на вызовы Гражданской войны. Особое внимание будет уделено интеллектуальной миграции революционных лет, взаимодействию беженцев из столиц и их провинциальных коллег в области формирования и функционирования вузов и научных учреждений, сохранения культурного и природного наследия, противостоянию экономическим трудностям, политическому поведению ученых в условиях частой смены власти.

Благодарности

Выражаю благодарность сотрудникам РГБ, РНБ, Краснодарской, Донской, Ставропольской, Крымской, Омской, Одесской, Харьковской научных библиотек, Никитского ботанического сада, ИР НБУВ, КГИАМЗ, СГИКПЛМЗ, РГИА, АРАН (персонально — И. Г. Таракановой), СПФ АРАН, ГАРФ, РГАСПИ, РГАЭ, РГАЛИ, ГАКК, ГАСК, ГАРО, ГААО, ИАОО, ААС, НАРА, ЦГАВОУ, ГАОО, ГАХО, архива и библиотеки Гуверовского института войны, революции и мира (США). Работа в последнем финансировалась программой Фулбрайта в 2004—2005 гг.

Благодарю за творческое сотрудничество и конструктивную критику рецензентов книги: докторов исторических наук С. Н. Полторака и М. Е. Колесникову, коллег из российских университетов и НИИ — докторов технических наук Е. А. Король (Москва), Н. Г. Шкабарню (Владивосток), доктора философских наук Н. X. Орлову (Санкт-Петербург), докторов исторических наук Т. А. Невскую (Ставрополь), А. Ю. Рожкова (Краснодар), Т. И. Трошину (Архангельск), О. М. Морозову, Е. Ф. Кринко, Т. П. Хлынину(Ростов-на-Дону), кандидата исторических наук А. Н. Дмитриева (Москва), кандидата педагогических наук А. И. Слуцкого, кандидата филологических наук В. К. Чумаченко (Краснодар), всех сотрудников Южного филиала НИИ культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева во главе с доктором философских наук И. И. Горловой, моих друзей, родителей и дочь.

Исследование темы и написание книги стало возможным благодаря поддержке Российского гуманитарного научного фонда. В 2013—2014 гг. фондом был профинансирован исследовательский проект (№13-01-00018), а в 2016 г. — проект по подготовке научно-популярного труда (№ 16-41-93514).

Глава 1. Ученые в столицах и провинции позднеимперской России

Организация и кадры научных учреждений и высшей шкоды

Чтобы понять, что представляло собою «ученое сословие» предреволюционной России, необходимо хотя бы вкратце рассмотреть систему организации российской науки.

Одним из ее важнейших компонентов являлась Императорская Санкт-Петербургская Академия наук — первое светское научное учреждение в России, созданное как воплощение реформаторских идей Петра I. К 1917 г. в составе Академии наук работали 1 институт, 7 музеев (сами по себе крупные научные центры), 5 лабораторий, 7 сейсмических станций, 31 комиссия. В этих учреждениях служили 44 академика. Интересно, что в компетенцию Академии не входило присуждение степеней магистров и докторов. В ее состав нередко принимались ученые, не имевшие данных степеней, но известные своими значительными достижениями в науке. Историк, академик А. С. Лаппо-Данилевский не был обладателем докторского диплома. Член-корреспондент Академии наук — статистик и историк Ф. А. Щербина, живший сначала в Воронеже, а затем в Екатеринодаре, — не имел даже законченного университетского образования. И все-таки профессора составляли подавляющую часть действительных членов Академии наук и главный источник пополнения ее состава. Обычной практикой было совмещение работы в Академии с чтением лекций в вузах Санкт-Петербурга.

Статус академика предполагал хорошее содержание, квартиру (правда, в годы Первой мировой войны процесс выдачи жилья вновь избранным академикам был проблематичным), возможности для проведения фундаментальных исследований, относительную независимость^[28]. Академия наук активно взаимодействовала с другими научными организациями, в том числе провинциальными.

Научные исследования, помимо Академии наук, велись в Геологическом комитете, военном и морском ведомствах, департаменте земледелия и др.

Крупными центрами науки являлись вузы. К 1914 г. в России было 11 университетов, значительно меньше, чем в западноевропейских странах, особенно с учетом численности населения. Университетскими городами были Санкт-Петербург, Москва, Юрьев (Дерпт, Тарту), Гельсингфорс (Хельсинки), Казань, Харьков, Киев, Одесса, Варшава, Томск, Саратов. Существовало также 113 специализированных институтов. Государственных вузов было 65, общественных и частных — 59^[29]. Более половины их находилось в Санкт-Петербурге и Москве, подавляющая часть — в Европейской части России. В Казахстане, Средней Азии не было ни одного высшего учебного заведения; на Кавказе и Дальнем Востоке вузовская система находилась в зачаточном состоянии. Органы местного самоуправления, общественные организации российских регионов не раз ходатайствовали об открытии вузов в МНП и Государственную Думу. Вопрос этот регулярно поднимался на страницах местной прессы.

Закон о частных учебных заведениях, классах и курсах МНП, не пользующихся правами правительственных учебных заведений от 1 июля 1914 г., содержал, в частности, правила открытия частных вузов, в т. ч. смешанных, для обучения лиц обоего пола (по разрешению МНП). Устанавливался максимальный срок решения вопроса о разрешении открытия частного вуза — 3 месяца. Таким образом, данный процесс упростился^[30].

Отсутствие необходимого количества профессоров и преподавателей вузов во многом объяснялось трудностью получения ученых степеней магистра и доктора в Российской империи. Подготовка к магистерскому экзамену занимала до 4-х лет. Серьезным испытанием были подготовка и публичная защита магистерской и докторской диссертаций.

Социальный состав профессоров постоянно демократизировался. К 1917 г., по подсчетам историка высшей школы А. Е. Иванова, рассмотревшего 936 послужных списков 19-ти вузов МНП, примерно треть преподавателей в университетах и четверть — в народнохозяйственных институтах происходили из потомственно-дворянских семей. Определенную часть составляли выходцы из духовного сословия, а более 50% — «из разночинско-чиновничьей среды, предпринимательского мира, мещан, крестьян, казаков и прочих»^[31].

Статус профессоров в обществе был достаточно высок. Работая в государственных вузах, они получали казенное содержание. В соответствии с уставом 1884 г. профессора университетов носили чин V—IV классов (статский и действительный статский советник), а некоторые удостаивались ранга тайного советника (III класс).

Преподаватели, обладающие степенью магистра, получали чин VIII класса и личное дворянство. Академики с 1893 г. носили чин действительного статского советника^[32].

Многие ученые в рамках вузов успешно сочетали научную и педагогическую деятельность, демонстрируя неразрывность фундаментальных исследований и университетского образования. Студенческие научные кружки в вузах играли значительную роль в формировании будущих ученых.

Общая численность научных и научно-педагогических кадров в 1914 г. составляла 10,2 тысячи, из них 6 тысяч человек работали в высшей школе и 4,2 тысячи — в научно-исследовательских учреждениях^[33]. География российской науки обусловила наибольшую концентрацию ученых (более половины) в Санкт-Петербурге и Москве.

Жалование ученых зависело от квалификации, занимаемой должности, собственно учебного заведения или научного учреждения, количества студентов, записавшихся на курс. Ряд надбавок полагался преподавателям Томского и Варшавского университетов. Историк М. В. Грибовский отмечает достаточно большой разброс итоговых цифр: от сумм, едва превышающих 1000 рублей в год у доцентов, и до 7000—8000 у профессоров-юристов столичных университетов. Исходя из этого, доходы многих профессоров позволяли им вести образ жизни зажиточного горожанина, а доходы младших преподавателей — доцентов (в Варшавском и Юрьевском университетах), лекторов и приват-доцентов — не могли обеспечить жизненные потребности семейного человека^[34].

Российские ученые осознавали себя членами не только российского, но и международного научного сообщества. Они входили в самые престижные общества и академии, их труды печатались в ведущих зарубежных научных журналах и получали широкое признание. В фундаментальных «университетских» науках до Первой мировой войны практически все молодые ученые, оставленные для подготовки к профессорскому званию, ездили не менее чем на год в Германию или Францию, а затем продолжали регулярно ездить на стажировки, конгрессы и т.п. Многие командированные считали себя учениками крупнейших европейских университетских профессоров, чьи лекции они посещали в ходе заграничных поездок^[35]. Уровень знания иностранных языков (преимущественно немецкого и французского) был достаточно высоким.

Важную роль в производстве и трансляции научных знаний играли научные общества, создаваемые как при университетах, так и вне их. Например, значительный вклад в изучение Российской империи и сопредельных с ней областей внесло Императорское Русское географическое общество (ИРГО). В течение многих десятилетий оно вело обширную экспедиционную, издательскую и просветительскую деятельность.

Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии (ИОЛЕАЭ) при Московском университете, благодаря проведению масштабных всероссийских выставок, стимулировало интерес общественности к этнически многообразному населению России, заложило основу нескольких музеев, ставших полноценными научными учреждениями.

Изучение и охрана памятников истории были важнейшим направлением деятельности Императорской археологической комиссии, а также археологических обществ — Императорского Русского археологического общества (ИРАО), и Московского Императорского археологического общества (МИАО), основанного по инициативе графа А. С. Уварова (сына С. С. Уварова, известного триадой «православие, самодержавие, народность»).

В области техники объединяющим центром стало Императорское Русское техническое общество (ИРТО). Оно восполняло отсутствие научных центров, содействовало укреплению связей высшей школы с промышленностью, развитию технического образования.

Как справедливо отмечает американский исследователь истории российских научных обществ Д. Брэдли, они «направляли усилия по изучению природных и человеческих ресурсов на экономический рост и процветание страны. Покровительствуя ученым, они мобилизовали и объединяли ресурсы отдельных лиц и частных ассоциаций, разбросанных по всей необъятной империи»^[36]. Деятельность обществ способствовала демократизации науки и образования, формированию национальной идентичности.

Своеобразной формой организации науки и средством научной коммуникации, в том числе столичных и провинциальных ученых, являлись съезды. Особую значимость имели съезды естествоиспытателей и врачей, периодически собиравшиеся с 1860-х гг.

События 1905 г. активизировали деятельность ученых по формированию частных и общественных вузов, научных институтов и общественных фондов, поддерживающих научные исследования.

Российское государство законодательно регулировало деятельность вузов и научных учреждений. Несмотря на автономию Академии наук, ее президента (как правило, принадлежавшего к высшей аристократической среде) назначал император. Он же утверждал кандидатуры непременного секретаря академиков. Первые лица России и других государств избирались почетными членами Академии.

Академия наук, Николаевская Главная астрономическая обсерватория, Императорская Публичная библиотека, Историко-филологический институт, Археологический институт в Санкт-Петербурге, целый ряд музеев, все университеты и научные общества при них находились в ведении МНП. Ряд научных учреждений и вузов принадлежал военному министерству, министерству императорского двора, департаменту земледелия.

Академики и профессора нередко назначались на высокие посты в государственном аппарате, привлекались к разработке стратегически важных для государства вопросов. Они являлись ключевыми фигурами в МНП, попечителями учебных округов. По мнению историка И. В. Черказьяновой, блестящее образование и успехи в науке не гарантировали успеха на административном поприще. Непопулярность «чиновников-ученых» в должности попечителей учебных округов на рубеже XIX—XX вв. определялась самим статусом чиновника и проводимой государством политикой в области образования. С 1897 по 1917 г. сменилось 10 министров народного просвещения, а смена попечителей округов производилась 70 раз^[37].

В целом в дореволюционной России была создана система воздействия государства на организацию научной работы, включавшая государственное финансирование, законодательное регулирование, предоставление ученым статуса государственных служащих.

«...Иль с академиком в чепце»

— эти пушкинские строки в начале XX века звучали уже несколько архаично.

В пореформенный период российские женщины получили высшее образование (в основном медицинское) в зарубежных вузах и на высших женских курсах в России. Закрытие последних в период контрреформ сменилось возрождением и созданием разветвленной сети курсов и институтов в начале XX века. Кроме столиц, они работали в Одессе, Харькове, Киеве, Варшаве, Юрьеве, Казани, Тифлисе, Новочеркасске, Томске, т. е. в основном в университетских городах или вузовских центрах. Соответственно, профессора «мужских» высших школ преподавали и женщинам. Исключение составлял Тифлис. Парадокс, но на обширной территории Кавказа первым вузом стали основанные в 1909 г. частные Высшие женские курсы. Именно на их базе сформировался впоследствии университет.

С конца XIX в. в члены Академии наук начали принимать женщин (при этом действительных членов, могущих рассчитывать на жалование и иные привилегии, среди них не было). В 1889 г. иностранным членом-корреспондентом стала математик С. В. Ковалевская, в 1895 г. звание почетного академика присвоили известной своими археологическими изысканиями графине П. С. Уваровой (жена основателя МИАО А. С. Уварова). Несколько российских университетов и институтов избрали ее своим почетным профессором. Ботаник, блестящий знаток флоры Средней Азии О. А. Федченко в 1906 г. была избрана членом-корреспондентом Академии наук. Ни П. С. Уварова, ни О. А. Федченко не имели диплома высшей школы, однако серьезная домашняя подготовка, блестящее знание нескольких иностранных языков, самообразование, участие в работе научных обществ, во множестве экспедиций (на первых этапах — с мужьями) стали залогом серьезных научных достижений.

Дальнейшее развитие женского образования и снятие ряда ограничений для образованных женщин (в частности, в 1911 г. был принят закон о возможности присвоения женщинам ученых степеней и званий) привело к тому, что женщины медленно, но осваивались в научном мире России. Одним из ярких профессоров Высших Бестужевских женских курсов в 1907—1917 гг. была известный историк и этнограф А. Я. Ефименко. Уроженка Архангельской губернии, жена политического ссыльного, она исследовала правовые практики и судебную организацию народов Севера, а после переезда в Чернигов, а затем в Харьков — историю Украины. А. Я. Ефименко — первая женщина, получившая степень российского доктора истории (Харьковский университет возвел ее в степень доктора истории honoris causa, без зашиты диссертации в виду наличия многочисленных серьезных работ).

В целом же, как справедливо полагает исследователь женского образования О. А. Валькова, число женщин, занимавшихся научной работой в начале XX в. было невелико; в научных учреждениях женщин принимали на низшие должности, практически без перспективы карьерного роста. Они не могли рассчитывать на статус государственных служащих^[39]. Тем не менее, правомерность присутствия женщины в научном сообществе постепенно укоренялась в общественном сознании^[40].

Провинциальный научный ландшафт

Неравномерность распределения высших школ и научных учреждений по территории Российской империи предопределила особенности провинциального научного ландшафта. В невузовских городах долгое время главными интеллектуальными центрами были возникшие по инициативе государства, с учетом его реальных нужд в 1834 губернские/областные статистические комитеты.

Данные, поставлявшиеся из регионов статистическими комитетами, являлись важным информационным ресурсом для разработки социально-экономической политики. Именно статистические описания, организации переписей входили в разряд «обязательной» деятельности. Однако значительное внимание уделялось «необязательной» — исследованиям региональной экономики, истории, этнографии. При статистических комитетах формировались музеи и библиотеки. Издательские инициативы в виде «Отчетов», «Памятных книжек», «Сборников», «Трудов», публикаций в местной печати занимали особое место в медийном пространстве провинции.

С 1884 г. в регионах начинают действовать губернские ученые архивные комиссии. Их задачи заключались в первую очередь в отборе имеющих научную ценность документов учреждений. Члены комиссии занимались также сбором сведений об архивах частных лиц, изысканиями в области археологии и краеведения. По сути, это были исторические общества, существовавшие на добровольной основе при минимальной поддержке Академии наук, городов, земств, частных лиц, объединявшие исследователей-энтузиастов. Заседания комиссий с чтением научных докладов сами по себе являлись событиями в интеллектуальной жизни регионов. Стараниями членов данных учреждений основывались музеи и библиотеки, издавались «Известия» и другие печатные труды. Яркий пример научного подвижничества — деятельность Таврической ученой архивной комиссии, не прекращавшаяся даже в условиях гражданского противостояния (о ней не раз будет идти речь в последующих главах).

Крупными научными центрами в губернских и областных городах становились отделения общероссийских научных обществ. Они нередко сами «пускали побеги». Например, в 1902 г., через четверть века после создания в Омске Западно-Сибирского отдела ИРГО, появились его Алтайский (в Барнауле) и Семипалатинский подотделы. Оба достаточно быстро наладили исследовательскую и музейную работу. Учрежденный в 1894 г. в Хабаровске Приамурский отдел ИРГО имел отделение во Владивостоке.

Широкий размах приобрело создание обществ естественнонаучного, краеведческого и гуманитарного профиля в небольших городах на рубеже веков. Общества, объединявшие широкие круги местной интеллигенции, были многочисленными по составу, многоотраслевыми, стремились всесторонне изучить губернию или область — природные ресурсы, животный и растительный мир, историю, археологию и этнографию^[41]. Типичные примеры — Общество изучения Амурского края (Владивосток), ОЛИКО (Екатеринодар), АОИРС (Архангельск).

Говоря о роли и месте научных обществ в пространстве провинциальных городов, необходимо осознавать, как утверждает американский историк российской науки Э. Хектен, важность «естественных, социальных и культурных характеристик», «местной специфичности научных практик, материалов и теорий», «местной политической структуры»^[42]. Ведь регионы Российской империи обладали своеобразием, связанным с геополитическими, природными, экономическими, этническими, конфессиональными, политическими и иными факторами. Например, развитие науки на Севере и Востоке во многом определялось деятельностью ссыльной интеллигенции.

Украинская наука (если иметь в виду творчество национально ориентированных ученых) развивалась в тесной связи с культурными факторами, с идеей автономизации, предполагающими опору на широкую общественность. Как утверждает историк А. Н. Дмитриев, официальному имперскому проекту большой русской науки уже к 1905 г. противостояла идея самостоятельной украинской нации: инициировалось создание украиноведческих кафедр, велись украиноведческие исследования, активно популяризировался украинский язык, ставился вопрос о создании Украинской академии наук^[43].

Контакты провинциальной и столичной научной интеллигенции и ученых различных регионов были более или менее регулярными. Площадками коммуникации были съезды и другие научные форумы, работа в рамках всероссийских научных обществ, совместные экспедиции. По подсчетам историка М. В. Лоскутовой, удельный вес провинциальных ученых-участников съездов постоянно возрастал: на археологическом съезде в Чернигове (1908 г.) 55% делегатов представляли неуниверситетские города^[44].

Важным информационным ресурсом была переписка; наиболее активно ее вели представители естественнонаучного знания, особенно геологи, объединенные общими проектами. Коллеги из вузовских центров обменивались информацией о вакансиях, новостях науки. Учитывая практику горизонтальной мобильности, особенно в связи с расширением географии высшей школы, многие ученые после долгих лет совместной работы оказывались в разных регионах и вступали в переписку.

Обменивались письмами с бывшими студентами их университетские наставники. Например, многолетняя научная переписка связывала академика В. И. Вернадского и учителя естествознания екатеринодарской гимназии, члена нескольких местных научных обществ Ф. В. Андерсона^[45]. Забегая вперед, отметим, что академик, прибывший в 1919 г. в Екатеринодар, разбухший от беженцев, переживавший беспрецедентный квартирный кризис, нашел гостеприимный приют именно в доме бывшего ученика. Подобных историй в годы Гражданской войны было немало.

Столичные научные издания включали информацию о научных событиях и публикациях в провинции, а провинциальные, соответственно, о столичных. Практика книгообмена способствовала формированию богатых научных библиотек на местах.

Многие ученые нестоличных университетов по степени известности внутри и вне России не уступали коллегам из Петрограда и Москвы. Научные общества вузов Одессы, Харькова, Казани, Юрьева, Томска и других городов, поддерживаемые местным сообществом, инициировали проведение новаторских исследований.

Ученые в политической жизни

По мере осознания обществом практической ценности научных достижений, формирования внутри научного сообщества представлений о необходимости академической свободы ученые все больше и больше вовлекались в политическую деятельность. Под флагом борьбы за автономию высшей школы на рубеже веков они неоднократно вставали на защиту студентов-участников беспорядков. Показателем политической зрелости профессуры стало создание в преддверии Первой русской революции Всероссийского союза деятелей науки и просвещения — Академического союза. В январе 1905 г. 342 ученых подписали «Записку о нуждах просвещения», в которой критиковали правительственную политику в области образования, а также призвали к «установлению начал политической свободы» и к «контролю за действиями администрации». Среди подписавших — 16 академиков, т. е. почти половина состава Академии наук. В дальнейшем к этой записке присоединилось еще 1,5 тыс. деятелей культуры и просвещения. Президент Академии Великий князь К. К. Романов обратился с письмом к академикам, в котором обвинил их в том, что они «внесли в науку политику», а также предложил академикам «сперва освободиться от казенного содержания, коим пользуются от порицаемого ими правительства». В ответ не менее 10 академиков заявили о своем возможном выходе из состава Академии наук^[46].

Публикация записки ускорила организационную консолидацию Академического союза — первого оппозиционного самодержавию всероссийского объединения членов научного сообщества. К октябрю 1905 г. он насчитывал 1800 членов. В январе 1906 г. деятельность союза практически прекратилась. По мнению А. Е. Иванова (данную точку зрения разделяют не все), само возникновение Академического союза можно рассматривать как свидетельство политической зрелости научного сообщества и как одну из предтеч кадетской партии^[47].

Среди завоеваний революции — возвращение автономии высшей школе. Активизировалась общественно-политическая деятельность ученых; они активно участвовали в партийном строительстве.

Кадетскую партию небезосновательно называли профессорской. В ее руководство входили такие крупные ученые, как В. И. Вернадский, А. А. Кизеветтер, П. Н. Милюков, С. Ф. Ольденбург, П. Б. Струве. Кадетами были академики М. А. Дьяконов, А. С. Лаппо-Данилевский, А. С. Фаминцын, А. А. Шахматов.

Среди ученых были видные функционеры и члены Союза 17 октября, националистических организаций (Всероссийского национального клуба, Всероссийского национального союза, Киевского клуба русских националистов, Царско-народного общества в Казани), либерально-центристских партий, поклонники меньшевистских, эсеровских, большевистских воззрений.

Ученые были представлены среди думских депутатов. Они инициировали дискуссии, касавшиеся науки, высшей школы, статуса ученого в России.

Широкий спектр мнений ученых-гуманитариев о прошлом, настоящем и будущем России выявили публикация сборника «Вехи» и полемика вокруг него.

Ярким событием стало выступление 130-ти профессоров и доцентов Московского университета в 1911 г. в защиту своих корпоративных прав. Прошение об уходе подали 25 из 90 профессоров и около 80 приват-доцентов в знак протеста против увольнения министром Л. А. Кассо из университета ректора А. А. Мануйлова и двух проректоров. Большинство было восстановлено на своих должностях только в апреле 1917 г.

В 1911 году произошло увольнение трех деканов Киевского политехнического института из-за превышения процентной нормы евреев средистудентов. Из чувства солидарности «левые» профессора подали в отставку. Как утверждает в воспоминаниях один из уволенных деканов, будущий всемирно известный инженер-механик С. П. Тимошенко, «политехникум сразу потерял 40% своего профессорского состава»^[48].

Многие из пострадавших профессоров перешли в частные вузы или, как вспоминал участник московской протестной акции М. М. Новиков, «рассосались по высшим учебным заведениям, находившимся в более либеральных ведомствах»^[49].

Вовлеченность научной интеллигенции в общественную и политическую жизнь во многом была связана со следованием т. н. идеологии науки, в соответствии с которой задача научной и образовательной деятельности заключалась не только в служении утилитарным интересам государства, но и в просвещении граждан^[50].

Каков в целом был научный потенциал российской науки позднеимперского периода? Советский историк П. В. Волобуев справедливо отмечал, что по качественным параметрам (общий уровень развития естественной и научно-технической мысли, глубина и культура исследований, квалификация научных кадров, их творческая результативность и т. п.) он не уступал потенциалу передовых стран Запада. По количественным же показателям (число научных учреждений и численность научных кадров, размах исследовательской деятельности, материальное обеспечение науки и ее организация) он заметно уступал им. Научная и научно-техническая мысль намного опережала развитие материально-технической базы страны^[51].

Устранить данную диспропорцию были призваны научные и образовательные проекты, разрабатываемые как на общероссийском, так и на региональном уровнях в предвоенное десятилетие. Начавшаяся война, а затем и революция значительно откорректировали их.

Глава 2. «Эта война дело не только военных людей»

Весть о начале войны повсеместно, в т. ч. в академических кругах, была встречена всплеском патриотизма. Его, в рамках заявлений и акций, продемонстрировали практически все члены научного сообщества — начиная от академиков и столичных профессоров, заканчивая рядовыми членами провинциальных научных обществ. Ученые принимали активное участие в благотворительных акциях — в пользу армии, беженцев, детей. Университетские клиники превращались в лазареты.

В одночасье традиционные научные партнеры — германские ученые и вся немецкая наука превратились в мишень всеобъемлющей критики; они были фактически объявлены виновниками разразившейся войны. Не последнюю роль здесь сыграли аналогичные заявления германских ученых в отношении российских коллег^[52].

Гуманитарии, в целом мало изменив в связи с войной проблематику своих прежних научных изысканий, вносили определенный вклад в дело победы. В газетах и журналах печатались публицистические сочинения, посвященные военной теме, читались публичные лекции. Ученые активно формировали образ врага посредством рассуждений об исторической предопределенности агрессивности германцев. Ее корни изыскивали в событиях прошлых веков, в немецкой философии и немецкой исторической науке.

Обоснование тезиса о неизбежности войны, о духовном превосходстве России и ее союзников над врагами стало важной темой академической публицистики^[53]. Примером пропагандистской активности провинциальных гуманитариев может служить серия брошюр «Письма о войне 1914 г.», написанных председателем СУАК Г. Н. Прозрителевым.

Тотальная германофобия не выражала, однако, общую точку зрения. Многие выступали против войны как таковой (например, академик И. П. Павлов, философ И. А. Ильин и др.), считали, что военное противостояние, происходящее по воле политиков и других заинтересованных лиц, не может быть поводом для вражды ученых. Указание правительства об исключении иностранных членов, представлявших страны-противники, из российских научных обществ вызывало подчас негативную реакцию (записка математика академика А. А. Маркова, поддержанная его коллегами А. М. Ляпуновым и В. А. Стекловым), выполнялось явно под давлением, не повсеместно и не должным образом^[54].

Война диктовала изменения в культуре оформления научных текстов. Название и резюме на немецком языке в диссертации могло стать причиной ее отклонения. Известный киевский геолог В. И. Лучицкий именно этим объяснял в сентябрьском письме 1915 г. академику А. П. Карпинскому причину неудачи диссертации профессора Харьковского университета Д. Н. Соболева «Наброски по филогении гониатитов». Лучицкий также описал пример оперативного реагирования на новую ситуацию: «Вам, вероятно, известна судьба диссертации В. Н. Чирвинского — в газетах, правда, были сообщены неправильные сведения. Дело в том, что был назначен день диспута, опубликовано о диспуте в газетах, а затем по инициативе военных властей попечитель прислал ректору предписание: не допустить диспута, так как на диссертации имеется немецкое заглавие и помещено обширное резюме на немецком языке. Предписание было получено накануне диспута, и В. Н. Чирвинскому пришлось вырезать из диссертации резюме и отпечатать новую обложку, после чего диспут состоялся»^[55].

По сути, был запущен механизм потери немецким языком статуса ведущего языка научных публикаций. Его уже в период войны заменили французский и английский, чему немало способствовало налаживание научных контактов с союзниками.

Милитаризация научной деятельности; курс на импортозамещение и исследование отечественных ресурсов

Начало войны привело к необходимости быстрой перестройки стратегически важных отраслей с опорой на собственные ресурсы. Государство взяло на себя роль координатора деятельности исследовательских учреждений, работавших на оборону. Были учреждены Особое совещание по обороне государства при военном министре, Центральный военно-промышленный комитет во главе с А. И. Гучковым и Химический комитет, созданный на основе Комиссии по производству взрывчатых веществ при Главном артиллерийском управлении. Впервые появившееся в России как самостоятельная структура Министерство земледелия (октябрь 1915 г.) было призвано способствовать постановке работы различных отраслей сельского хозяйства, лесоводства и промыслов с учетом последних научных разработок^[56]. Особое значение имела деятельность КЕПС, созданной по инициативе Академии наук. Как отмечал еще в 1916 г. один из ее основателей, ученый секретарь, ближайший помощник председателя В. И. Вернадского А. Е. Ферсман, КЕПС, «объединяющая целый ряд организаций и правительственных учреждений ... в тесном контакте с морским и военным ведомствами... разрабатывает задания и темы, возникающие в связи с задачами обороны»^[57]. К помощи исследовательским учреждениям привлекались Всероссийские земский и городской союзы.

Ботаник, профессор Донского политехнического института В. М. Арциховский писал в статье «Роль сельского хозяйства в современной войне»: «До войны каждый из нас делал свое маленькое дело, быть может, вовсе не заботясь о том, какую роль оно играет в жизни страны. ... Но началась война, и весь этот налаженный распорядок экономической жизни зашатался. ... Эта война дело не только военных людей»^[58].

Высшие технические учебные заведения с первых дней войны стали получать субсидированные заказы от военного ведомства. Как отмечает историк В. В. Рыжковский, многие преподаватели втузов, ограниченно привлекавшиеся до того к работе в военной сфере, стали активными членами военных комитетов. Более авторитетное и влиятельное положение приобрели и технические общества. ИРТО именно в годы войны реализовало свою главную задачу организации более тесного сотрудничества правительства, представителей технической интеллигенции и предпринимателей^[59].

С. П. Тимошенко вспоминал, что с наступлением войны в столичном Институте инженеров путей сообщения «обсуждение учебных планов ... прекратилось. Заговорили об увеличении пропускных способностей наших дорог и об увеличении состава поездов»^[60].

В 1916—1917 гг. начались изыскательские работы для строительства железнодорожного моста через Керченский пролив. Было проведено бурение 28-ми скважин; наблюдение за бурением и обработку собранного материала Общество Черноморской железной дороги поручило академику Н. И. Андрусову (чье отрочество прошло в Керчи)^[61]. Исследование выявило ряд интересных данных, касающихся геологической истории пролива, но недостаточная глубина скважин не позволила выяснить некоторые геологические проблемы^[62].

Профессоров-медиков привлекали к переподготовке военных врачей (проведению «повторительных курсов» по отдельным направлениям), ориентировали на формирование практических навыков, связанных не только с лечением раненых, но и возвращением их в строй (массаж, врачебная гимнастика). Многие профессора были командированы в прифронтовую зону, работали в госпиталях, по линии Красного креста и т. д.

С 1915 г. активизировалась работа научных медицинских съездов. Медики обсуждали лекарственные возможности растительного сырья, методы борьбы с заразными заболеваниями, делились опытом помощи беженцам. Общая тревога по поводу зависимости России от фармацевтической промышленности Германии способствовала проведению исследований лекарственных растений Крыма, Кавказа, других регионов, созданию предприятий по их переработке. Соответствующие работы велись в ботанических садах и на опытных станциях, в т. ч. вузовских (например, в акклиматизационном саду Киевского политехнического института). В химических лабораториях этого же института было налажено производство аспирина, новокаина, атропина. Под руководством харьковского профессора-хирурга Н. П. Тринклера в России стали производить кетгут — натуральный рассасывающийся шовный материал, извлеченный из органов млекопитающих. Донской политехнический институт стал поставщиком карболовой кислоты (важной для обеззараживания хирургических инструментов, изготовления лекарств), хлороформа, коллодия^[63].

Ученых и предпринимателей озадачивали на предмет добычи и производства йода. В разных регионах страны начали проводиться опыты: исследовались йодсодержащие водоросли омывающих Россию морей, воды сборных канав, идущих от нефтяных промыслов Баку, грязи сопок и соляных озер. В Екатеринославе под руководством профессора Горного института Л. В. Писаржевского был получен йод из черноморских водорослей; в 1915 г. в городе начал работать первый в России завод по производству йода.

С целью преодоления дефицита стратегического сырья, дубильных веществ и др. организовывались экспедиции по всей России.

В регионах создавались новые научно-исследовательские структуры или подразделения имеющихся организаций, направленные на оптимизацию использования природных ресурсов. По данным А. Е. Ферсмана, большинство военно-промышленных комитетов (численность которых в 1916 г. перевалила за 250) имело металлургические, рудные и химические секции, которые вели исследования разных полезных ископаемых. «Особенно в этом отношении выделялся закавказский комитет, исследовавший красноземы батумского побережья, с целью отыскания алюминиевых руд, ташкентский, начавший эксплуатацию некоторых месторождений серы в Ферганской области и харьковский, на долю которого выпала ... работа по организации и изучению методов получения из разных сортов угля толуола и бензола», — отмечал А. Е. Ферсман^[64].

Ведущим специалистам в естественных науках, в т. ч. профессорам провинциальных вузов, поручали составлять сводные аналитические обзоры. По заданию КЕПС профессор ДПИ П. П. Сущинский написал «Очерк месторождений вольфрамов и оловянных руд в России». 12 ноября 1915 г. он сообщил А. Е. Ферсману, что заканчивает данный труд^[65], а уже в 1916 г. иллюстрированная брошюра была издана в Петрограде. Инициатива проявлялась и «снизу», о чем свидетельствуют многочисленные письма в КЕПС из регионов.

Геологи привлекались к инженерному и гидрогеологическому обеспечению фронтов в целях оптимизации фортификационных и иных работ. Составлялись геологические карты прифронтовой полосы, собирались и регистрировались геологические данные, относящиеся к фронтам, производились геологические исследования вдоль эвакуационных маршрутов. А. Е. Ферсман писал В. И. Вернадскому с Западного фронта в начале 1917 г.: «Мне приятно было здесь узнать, что мои карты строительных материалов оказались весьма полезными и всюду в инженерных кругах их знают и пользуют»^[66].

Геологические изыскания, связанные с интенсивным дорожным строительством, поисками полезных ископаемых в районах, относительно близких к линии фронта, требовали дополнительных разрешений от военных властей и преодоления разного рода препятствий (например, карты ряда территорий причислялись к секретным документам).

Продолжались исследования почв и грунтов по заказу губернских земств. В результате детального изучения Харьковской, Подольской и Херсонской губерний (руководитель И. К. Пачоский) появились не только подробные описания, но и Почвенный музей в Новороссийском университете, ставший ведущим в стране учреждением такого рода.

В 1915 и 1916 гг. в Ставропольской и Уфимской губерниях были проведены геоботанические обследования. Возглавлял их специалист Петроградского ботанического сада И. В. Новопокровский. Он же, а также ученые ДПИ под руководством представителя Докучаевского комитета, почвоведа и геолога Л. А. Прасолова (будущего академика), производили исследование почв в бассейне Нижнего Дона. Руководитель докладывал в земельный совет Войска Донского, что «в некоторых местах, особенно в крестьянских поселениях, население не осведомлено о целях обследования и относится с недоверием к почвоведам». Было даже разработано особое объявление с разъяснением характера производимых работ. Подчеркивалось, что исследование проводится «для правильного устройства землепользования и наилучшей постановки сельского хозяйства»^[67].

В 1916 г. по инициативе академика Н. В. Насонова в Академии наук появилась комиссия по изучению Байкала. Уже в рамках первой экспедиции под руководством выпускника Московского университета, участника исследовательских проектов Восточно-Сибирского отделения ИРГО В. Ч. Дорогостайского в поселке Большие Коты была основана биологическая станция (позже переданная Иркутскому университету) и началось строительство исследовательского судна «Чайка». Деньги на реализацию данного проекта дал иркутский банкир и меценат Н. А. Второв.

Толчком к более активному, чем до войны, исследованию целебных вод и грязей стало превращение тыловых территорий в госпитальную базу и интенсифицировавшийся в годы войны курс на развитие курортов^[68].

Специалисты в данной области были нарасхват. Адъюнкт-геолог Геологического комитета А. Н. Огильви в октябре 1916 г. писал своему коллеге В. А. Обручеву (будущему академику и известному писателю-фантасту): «Вообще за последнее время приходится много разъезжать. Видимо, интерес к минеральным водам растет»^[69]. В своем Curriculum Vitae (жизнеописании) 1919 г. Огильви сообщал, что в 1915 г. по приглашению Кубанского областного правления руководил на Псекупских минеральных водах работами по улучшению каптажа этих источников. В этом же году по приглашению А. С. Ермолова он ездил для консультации на Гиик-Салтайский минеральный источник в Дагестанской области, в 1916 г. по поручению Общества Владикавказской железной дороги занимался изучением минеральных источников на реках Кубань и Теберда, а также продолжал работать на Кавказских Минеральных Водах. В 1917 г. по поручению Общества Черноморской железной дороги А. Н. Огильви вел геологические и гидрологические исследования на Мацестинских и Агурских источниках в Черноморской губернии^[70].

Горным инженером и гидрологом Н. Н. Славяновым, ранее обнаружившим множество источников, в Железноводске в рамках экспедиции 1916 г. на северном склоне Железной горы был открыт новый, получивший название Славяновский. Заметим, что лечебная минеральная вода «Славяновская» по сей день пользуется большим спросом.

Основатель первой в России радиологической лаборатории Е. С. Бурксер из Одессы писал В. И. Вернадскому об исследованиях в 1915 г. грязевых озер в Бессарабии, Таврической губернии, Кубанской области, а также минеральных вод, включая группы Горячего Ключа и источники у подножья Эльбруса^[71].

Ученые — участники состоявшегося 7-11 января 1915 г. в Петрограде I Всероссийского съезда по улучшению отечественных лечебных местностей — пропагандировали его идеи. В «Известиях Томского университета» (кн. 64) был оперативно опубликован и издан отдельным оттиском подробный отчет о командировке на съезд профессора Н. В. Вершинина^[72]. В этом же университете на заседании совета 25 апреля 1916 г. был утвержден план «экскурсий для исследования целебных местностей и источников Сибири». Перед ведущими специалистами в области биологии и медицины (М. Г. Курловым, Н. П. Орловым, Н. В. Вершининым, В. В. Сапожниковым) ставилась задача поиска подходящих участков для будущих санаториев, выяснения наличия или отсутствия у местных жителей таких заболеваний, как зоб и чахотка^[73].

В прессе, в том числе в новых, появившихся в годы войны журналах («Целебные силы России», «Целебный Кавказ» и др.), печатались результаты научных исследований. Многие ученые принимали непосредственное участие в деятельности Всероссийского общества для развития и усовершенствования русских лечебных местностей и его региональных отделений.

Проблема охраны природы в условиях войны неизбежно отошла на второй план, хотя затрагивалась учеными, общественными деятелями, официальными лицами в связи с вопросами рационального природопользования, образовательными задачами. Особую активность проявляли региональные научные организации краеведческого профиля. Важность природоведческих экскурсий определялась с познавательной, исследовательской и с патриотической точек зрения.

В архивных фондах АОИРС и Западно-Сибирского отделения РГО отложилось послание начала 1917 г. Пензенского общества любителей естествознания следующего содержания: «Наблюдайте влияние войны на природу! Уже более двух с половиной лет ведется разрушительная война. Бесконечные лабиринты глубоких траншей, взрывы... снарядов, ядовитые облака удушливых газов, паутина проволочных заграждений с электрическим током... Вся эта война не может не оказывать известного влияния на окружающую людей природу...»

По мнению составителей данного текста, влияние войны ощущалось даже на территориях «за десятки тысяч верст от зоны боевых действий». Члены общества решили «немедленно приступить к собиранию точных фактов по Пензенской и граничащих с ней губерний» и обратились к единомышленникам из других регионов за содействием, выражавшемся в заполнении специальной анкеты^[74]. Судьбу данного исследования проследить не удалось, однако сам факт свидетельствует о достаточно развитом экологическом сознании провинциальной интеллигенции.

Ученые и общественные деятели били тревогу по поводу сохранения действующих заповедников и инициировали формирование новых.

По инициативе Постоянной природоохранительной комиссия ИРГО в 1916 г. был принят закон о заповедниках. Непосредственно перед Февральской революцией в Забайкальской области был основан государственный Баргузинский соболиный заповедник. Разрабатывалось положение о Кавказском государственном заповеднике «для сохранения на вечные времена в первобытной неприкосновенности местной природы с ее представителями растительного и животного царства, особенно зубров»^[75].

Карта-схема ботанического сада в Майкопе. Автор проекта — В. П. Луговой (НАРА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 490. Л. 5)

Сохранились документы, касающиеся идеи создания ботанического сада и заповедника «для сохранности сравнительно редких местных животных и птиц» в г. Майкопе Кубанской области. Старший врач Майкопского отдела В. П. Луговой в ходатайстве в городскую Думу так аргументировал важность и своевременность своего проекта: «Настоящий исторический момент нашего Отечества ознаменовывается пробуждением широкой общественной самодеятельности, направленной в сторону самостоятельного развития нашей жизни в промышленном и образовательном отношении, например, в организациях новых обществ для производства продуктов, которыми до сих пор снабжала нас Германия. В то время, как западные государства изобилуют научными и образовательными учреждениями для просвещения широких масс населения, у нас такие учреждения существуют преимущественно только в университетских городах... Наступило время и для граждан Майкопа пробуждение самосознания ознаменовать каким-нибудь культурным актом...»^[76]

Интенсификация исследования природных ресурсов стимулировала движение (в столицах и в провинции) за создание специализированных институтов. Их проекты рождались в научных обществах и высших школах, выдвигались различными учеными. В Екатеринославе предлагали создать Институт утилизации продуктов коксования угля, в Харькове — Химическую опытную станцию для исследования свойств местного сырья^[77]. Профессор Донского политехнического института Н. М. Абрамов разработал и активно продвигал проект превращения имеющейся станции испытания материалов в крупный центр, обслуживающий территории Юго-Востока России^[78]. С 1915 по 1917 г. на рассмотрение КЕПС было представлено до 20 проектов специализированных институтов и лабораторий. В декабрьском 1916 г. докладе В. И. Вернадского «О государственной сети исследовательских институтов» и его записке «О задачах КЕПС в деле организации специализированных исследовательских институтов» изложена концепция, впоследствии взятая на вооружение советской властью^[79].

В связи с масштабными планами создания новых естественнонаучных учреждений актуальным стал вопрос подготовки кадров. Профессор Варшавского (Донского) университета, известный юрист И. А. Малиновский писал по этому поводу в крупной и влиятельной газете «Приазовский край»: «Сделалось аксиомой, что Россия — страна неисчерпаемых природных богатств. К сожалению, известна и другая аксиома: мы не умеем пользоваться своими богатствами. «Ты и обильная, ты и убогая, матушка-Русь»... Теперь академик Вернадский предлагает выработать план целой сети исследовательских институтов. Неужели звать варягов? Неужели в XX в. повторить то, что уже было в XVIII в.? ... Нужно позаботиться о создании кадров научных сил»^[80].

В. И. Лучицкий в письме А. Е. Ферсману отмечал: «Ваша мысль о необходимости пропаганды изучения наших богатств крайне симпатична. ... Что необходимо — это создание кадров исследователей природы, и в этом отношении университеты наши провинциальные далеко не много, к сожалению, дают. Это ... и побудило группу лиц в Киеве создать новое ученое и высшее учебное заведение — Киевский Географический Институт»^[81].

Институт был открыт в 1917 г.; в 1919 г. он влился в университет.

«Своевременно обратить внимание на богатство этого края»: научное освоение завоеванных территорий

Начало войны повысило интерес к природным ресурсам стран-противников. Сохранилась афиша Новочеркасского отделения ИРТО с объявлением о благотворительной лекции профессора П. Н. Чирвинского 14 декабря 1914 г. «Геологическая история и полезные ископаемые восточного театра войны». Для осмотра публики выставлялись некоторые породы и полезные ископаемые Галиции, Венгрии и Восточной Пруссии^[82].

Афиша лекции профессора П. Н. Чирвинского (СПФ АРАН. Ф. 894. Оп. 3. Д. 60. Л. 5)

По мере успешного наступления русской армии научные исследования распространялись на занятые территории. Журнал «Природа» информировал об экспедиции Кавказского музея в 1916 г. в район Урмийского озера (на севере Персии) в составе биолога Н. В. Шипчинского (впоследствии создателя нескольких ботанических садов в СССР), зоолога Н. А. Смирнова, геолога В. В. Богачева, энтомолога А. Б. Шелковникова^[83].

Переселенческим управлением Министерства земледелия была инициирована экспедиция 1916 г. под руководством профессора Томского университета В. В. Сапожникова с целью изучения растительности Турецкой Армении. Территория эта во время военных действий обезлюдела, некого было спросить о характере земледелия. Пахотные поля не были засеяны, заросли сорняком. Трупы животных несли угрозу инфекционных заболеваний. Несмотря на это, ученым «удалось познакомиться с типичными насаждениями Армении и собрать порядочные коллекции»^[84].

Экстраординарный профессор Женского медицинского института А. С. Гинзберг сообщал в МНП, что «за время двукратного пребывания на Черноморском побережье и ознакомлением с условиями культуры лекарственных и иных полезных растений» им был обследован берег до Батума; следующими целями были Зачорохский край и Трапезунд^[85].

Геолог, будущий действительный член АН Грузинской ССР А. А. Твалчрелидзе писал А. Е. Ферсману, что в 1917 г. провел почти полгода в Малой Азии. «Я совершил очень интересную поездку и привез до 70 минералов. Особенно богатые сборы были в районе к Западу от Трапезунда в области медных и свинцовых месторождений»^[86].

А. Е. Ферсман обосновывал не только научную, но и социально-политическую, экономическую значимость исследования ископаемых богатств занятых русской армией территорий. По поводу экспедиции в Армению (в которой он принимал непосредственное участие) ученый замечал: «Сейчас, когда внимание русского общества привлечено успехом русского оружия в восточной части Малой Азии, вполне своевременно обратить внимание на богатство этого края и правильно оценить всю эту область не только с политической и стратегической точек зрения, но и с точки зрения ее естественных богатств». Особый интерес представляли, на взгляд геолога, месторождения медных руд и железа. Однако еще более интересным признавалось то, чем бедна Россия: озера и источники с содержанием боратов (производных борной кислоты) на границе Персии и Армении, месторождения мышьяка, сурьмы в районах, прилегающих к Карской области^[87]. В статье «Ископаемые богатства Галиции и Буковины» (1915 г.) после подробного описания объекта исследования А. Е. Ферсман заметил: «Как сложится будущее этого края ... на это ответить сейчас трудно, но русское общество должно знать о природных богатствах этой старорусской страны»^[88].

Важной задачей было сохранение исторических памятников на территориях, находившихся под контролем русской армии. В Академии наук в конце ноября 1914 г. была образована комиссия по охране ценных для науки памятников. Стали формироваться экспедиции на Юго-Западный и Кавказский фронты. Многие научные объединения, в т. ч. Общество защиты и сохранения памятников искусства и старины, поручали своим членам, отправлявшимся на фронт, вести регистрацию памятников^[89]. Параллельно эвакуировались ценности из находящихся вблизи линии фронта российских городов: например, экспонаты военно-исторического музея «Храм Славы» были размещены в 21 вагон и перевезены из Тифлиса в Ставрополь, а архив Кавказского наместника из Тифлиса «переехал» в Екатеринодар.

На Западный фронт был командирован историк Е. Ф. Шмурло; в его задачу входило «охранение и вывоз ценных предметов, а также инвентаризация библиотек, древлехранилищ и музеев» в Привислинском крае, Галиции и Буковине^[90]. Совместным проектом Академии наук и Русского археологического общества стали экспедиции в Трапезунд 1916 и 1917 гг. под руководством академика Ф. И. Успенского^[91]. Летом 1916 г. по инициативе Русского археологического общества была организована экспедиция на Ван под руководством Н. Я. Марра и О. А. Орбели. Главным ее итогом стало изучение надписи урартского царя Сардура II (VIII в. до н. э.). Турецкая южная Грузия стала территорией экспедиции Грузинского общества истории и этнографии под руководством Э. Такаишвили.

Растущий в процессе ведения военных действий правительственный интерес к пограничным и сопредельным с Россией регионам воплотился в создании специальных научных учреждений, которые вели исследования в области лингвистики, этнографии, археологии, культуры. В 1916 г. в рамках Академии наук появилась Постоянная лингвистическая комиссия. Разрабатывался план создания будущих Комиссии по исследованию племенного состава населения областей, прилегающих к границам России (КИПС), и Кавказского историко-археологического института — «не учебного, а ученого учреждения» для «исследования памятников, находящихся на поверхности и извлекаемых из недр Кавказа и прилежащих с юга стран», «изучения местных языков — мертвых и живых»^[92].

Эвакуация, старые и новые центры высшей школы

Война, начавшаяся в каникулярное время, застала врасплох преподавателей и студентов учебных заведений польских территорий Российской империи. Например, профессор Варшавского университета — известный литературовед А. М. Евлахов, плававший на корабле по Волге, а затем отдыхавший в Кисловодске, с началом войны срочно выехал в Варшаву, чтобы забрать семью. «Ехал я целых 8 дней — чуть не на каждой большой станции была пересадка... Ни одна телеграмма моя не дошла», — писал он 6 августа 1914 г. коллеге по факультету А. М. Яцимирскому^[93]. Жена тем временем спешно уехала в Ейск (Кубанской области) к родным; Евлахов, «забрав нужные бумаги», последовал туда же.

«С душевным облегчением прочел о воззвании Великого князя к полякам. Наконец-то они сделали красивый жест, который давно следовало совершить. Но наше положение от этого не лучше — ведь существование Варшавского университета теряет смысл (т. е. русского). Куда переведут нас и не оставят ли всех за штатом?» — излагал свои (а фактически большинства преподавателей Варшавского университета) тревоги А. М. Евлахов^[94]. Любопытно, но именно этот «вираж» в биографии профессора обусловил выход его брошюры в честь столетия со дня рождения Лермонтова (октябрь 1914 г.) в небольшом приазовском городке^[95].

По факту, эвакуация Варшавского университета (большинства профессоров и примерно половины студентов) произошла летом 1915 г., то есть 1914—1915 учебный год, несмотря на опасность захвата территории противником, состоялся. Как писал в ноябре 1915 г. видный юрист и историк церкви П. В. Верховский академику М. А. Дьяконову: «... тяжкая катастрофа постигла наш университет и каждого из нас отдельно... Начальство заставило нас читать при самой тяжелой обстановке, чтобы через нас показать свое бесстрашие и доблесть. Все начальство: и военное, и гражданское, и учебное и даже наше университетское — уверяло нас в прочности Варшавы, ни о чем не беспокоилось, никого не предупреждало. Нам дали разъехаться на каникулы, а тут и допустили катастрофу, молча, тайком произвели эвакуацию, никого из нас не предупредив. Мы и попались, как в мышеловку и потеряли буквально все. Кроме вещей, взятых на дачу, и единственного экземпляра печатавшейся диссертации, я все оставил в Варшаве. Между тем из диссертации у меня уже было напечатано более 1000 страниц. Как я не хлопотал, но спасти это в июле мне не удалось, и с той поры я все еще не могу приступить к переизданию моей книги. Вы не можете себе представить, как тяжело и горько это переживать!»^[96]

В конце июня эвакуируемые прибыли в Москву; канцелярия Варшавского университета расположилась в одном из корпусов Московского университета. Затем началась отправка в Ростов-на-Дону.

Попечитель Варшавского учебного округа князь И. А. Куракин, который непосредственно занимался эвакуацией перед немецкой оккупацией, на заседании совета университета в Ростове-на-Дону 23 февраля 1917 г. призвал собирать соответствующие материалы за 1914—1916 гг. «Для будущих историков русской школы жизнь и деятельность Варшавского учебного округа за период эвакуации во внутренние губернии, несомненно, представлять будет значительный интерес как явление беспримерное в летописях России», — настаивал он^[97]. Переименование Варшавского университета в Донской в 1917 г. означало окончательное укоренение. Остальные польские вузы, как позже выяснилось, тоже навсегда обосновались в Новочеркасске, Харькове, Нижнем Новгороде.

Буквально «трещал» от эвакуированных из Киева вузов Саратов, куда переехали университет св. Владимира, Коммерческий институт, Высшие женские курсы, Женский Фребелевский институт.

Киевские профессора, хоть и мечтали о скорейшем возвращении домой, пытались рационализировать эвакуационные будни. В частности, именно тогда возник вузовский центр «Молодая Академия». Инициатором создания был профессор М. В. Довнар-Запольский, председателем — молодой историк П. П. Смирнов (будущий лауреат Сталинской премии за книгу «Посадские люди и их классовая борьба»).

Центр существовал и после возвращения университета св. Владимира в Киев. В. И. Вернадский назвал его «живым местом объединения университетских ученых»^[98].

Киевский коммерческий институт, несмотря на пребывание в эвакуации, готовился праздновать в 1916 г. 10-летний юбилей. Было разработано и передано руководству армий для распространения следующее обращение: «Юбилейная комиссия Киевского коммерческого института, собирая материал для исторического очерка десятилетнего существования института и желая возможно полнее осветить участие, принимаемое воспитанниками института в настоящей великой отечественной войне, обращается к воспитанникам института, призванным в ряды нашей доблестной армии, с просьбой сообщить сведения о себе, некрологи и портреты павших на поле брани товарищей»^[99]. Направлять соответствующую информацию нужно было в Саратов на имя директора института М. В. Довнар-Запольского.

Время и место эвакуации Юрьевского университета неоднократно переносилось. Геолог и палеонтолог, профессор Юрьевского университета Н. Н. Боголюбов писал академику В. И. Вернадскому в феврале 1916 г.: «Теперь из университета отправлено два поезда с имуществом. Один в Нижний Новгород прошлой осенью. Второй в этом месяце в Пермь»^[100]. Но только в середине 1918 г., после немецкой оккупации Эстонии, русский состав (профессора, преподаватели, студенты, обслуживающий персонал) был эвакуирован в Воронеж.

Некоторые столичные преподаватели переехали в Пермь — филиал Петроградского университета; он открывался на случай необходимости эвакуации университета из столицы.

Появление новых вузов, факультетов, кафедр в российских регионах вызвало переезд туда столичных молодых талантливых ученых, надеявшихся на быстрое получение профессорских должностей и возможность возглавлять кафедры. Как верно заметил А. Н. Дмитриев, «как раз новосозданные университеты после 1914-го и особенно 1917 годов становятся местом приложения сил и знаний тех, кому было слишком тесно или некомфортно в прежней “геронтократической” системе столичных университетов»^[101].

Представители различных групп городского сообщества были вовлечены в обслуживание высших учебных заведений: подбирались и ремонтировались помещения (как учебные, так и жилые — для расселения профессоров и студентов), модернизировались типографии (приобретались новые шрифты, математические и астрономические знаки) и т. д.

Сохранились документы, связанные с приемом в Новочеркасске Варшавского ветеринарного института. Город, как центр региона с развитым скотоводством и коннозаводством, был заинтересован в появлении нового вуза. Переоборудование помещений производилось «за счет средств, отпущенных на постройку зданий городской гимназии и городского театра», а также дополнительных субсидий от Войска Донского. Под новый институт отводились помещения полицейского управления и пожарной команды; в будущем предполагалось возведение новых этажей и пристроек^[102].

Крупнейшая газета Юга России «Приазовский край» стала площадкой обсуждения превращения Ростова-на-Дону в университетский город. Целая серия материалов под заголовком «Университет в Ростове» была опубликована 6 сентября 1915 г. Профессор А. М. Евлахов утверждал, что «сам университет уже самим фактом своего существования изменит интеллектуальную физиономию города». Коллега Евлахова — искусствовед А. М. Придик подчеркивал тесную связь университета с учреждениями культуры, качеством культурной жизни в целом. Профессор-ботаник В. Ф. Хмелевский высказался в пользу развития инфраструктуры культуры путем основания в городе ботанического сада с теплицами и оранжереями (где «обыватели Ростова могли бы ознакомиться с чайным кустарником, с кофе, бананами, сахарным тростником») и общедоступного парка при нем^[103].

В местных юмористических изданиях появились шаржи на ректора университета и профессоров. Эти же издания в многочисленных фельетонах утверждали, что чисто коммерческий дух Ростова-на-Дону пока неистребим. Им вторили некоторые профессора Варшавского университета, считавшие Ростов-на-Дону неудачным выбором. Представитель МНП, посетивший ряд учреждений Ростова и Новочеркасска, был предупрежден ректором Варшавского университета, что «среди профессоров филологов и юристов есть недовольные своим положением». Проверяющий, приглашенный ректором на собрание совета, попытался объяснить профессорам, что «вопрос о Ростовском университете возник еще в 1910 г. вне вопроса о Варшавском». В отчете в МНП он объяснил недовольство филологов и юристов «отсутствием в Ростове библиотек, архивов, музеев и других учреждений, необходимых для научных занятий»^[104].

Разумеется, возможности местных научных учреждений были ограничены, а самая богатая из российских университетских библиотек — библиотека Варшавского университета (как и лабораторное оборудование) по большей части не была эвакуирована. По подсчетам ростовского историка А. Г. Данилова, в Ростов вывезли менее 1% фондов университетской библиотеки. Спасали самое ценное — рукописи, инкунабулы (книги, изданные до начала книгопечатания), уникальные издания сочинений Аристофана, Данте, первые польские газеты^[105]. Попытки восстановить библиотечные фонды на счет покупки книг из частных собраний и целых профессорских библиотек не решали вопроса.

«С миру по нитке» собиралось и оборудование кабинетов. Профессора эвакуированных вузов в письмах столичным коллегам настоятельно взывали о помощи. Заведующий ботаническим кабинетом В. Ф. Хмелевский отпечатал типографским способом множество копий воззвания о том, что «почти все имущество университета, а вместе с тем и кабинета, осталось в Варшаве и попало во вражеские руки». Профессор призывал «ученых ботанических учреждений и товарищей по кафедре и науке» «не отказать передать дублеты книг, атласов, таблиц, диапозитивов, гербарных экземпляров растений, моделей, препаратов и прочего инвентаря, необходимого для теоретического преподавания по ботанике», а также «личные научные печатные труды». От руки дописывалось только имя адресата, обращение к нему, особые пожелания и подпись^[106].

Достаточно быстро происходило вовлечение профессуры в просветительскую деятельность в рамках местных обществ народных университетов, музеев и других учреждений. Профессора (сами — беженцы) становились активными членами всевозможных комитетов помощи беженцам, участвовали в оборонно-организационных мероприятиях, благотворительных акциях. Университетские клиники объективно улучшали уровень медицинского обслуживания населения, становились местом переподготовки врачей.

Профессора эвакуированных университетов были инициаторами создания частных вузов, как правило, женских. Они же преподавали в городских гимназиях.

В целом миграция, связанная с эвакуацией высших учебных заведений и созданием новых, способствовала интеллектуализации российских регионов. Значительно усилился интеллектуальный потенциал Ростова-на-Дону, Новочеркасска, Перми, Воронежа, Харькова, Саратова, Самары, Нижнего Новгорода и других городов.

Депутат Государственной Думы, профессор М. М. Новиков в мемуарах утверждал, что главной заботой четвертой Думы было насаждение высшего образования на окраинах. «Одним из первых проектов... был Омский сельскохозяйственный институт, учреждение, в котором сибирское земледелие испытывало поистине кричащую нужду. Далее был учрежден Тифлисский политехникум. ... Были основаны коммерческие институты в Харькове и Петербурге»^[107].

В планах МНП, касающихся университетского образования, значились Тифлис, Иркутск и Ташкент. Археолог и востоковед Л. А. Зимин писал из Ташкента своему учителю-академику В. В. Бартольду в августе 1916 г.: «Сейчас в Ташкенте обсуждается вопрос об университете. Вообще, это, конечно, дело хорошее. Но едва ли только оно скоро осуществится»^[108]. Однако уже в 1918 г. был создан советский Народный университет, положивший начало высшему образованию в Средней Азии.

Учитывая приоритет военных расходов, учреждения образования и науки не могли рассчитыватьна выполнение всех довоенных финансовых обязательств государства. В РГИА в фонде МНП сохранилась «Справка о законах, введение коих в действие отсрочено по случаю войны полностью или отчасти до 1917 г.». Раздел «отчасти» включает ассигнования на строительство зданий вузов Киевского, Одесского, Петроградского учебного округов, музеев Уральского общества любителей естествознания, Оренбургского центрального музея. Среди приостановленных полностью — экспедиция в Семиреченскую область после землетрясения 1910 г., дополнительное пособие Одесскому обществу истории и древностей^[109].

И тем не менее военные годы — время реализации под руководством министра просвещения графа П. Н. Игнатьева многих реформаторских начинаний. Главными в университетском вопросе были подготовка нового устава, а также расширение и видоизменение самой системы российских университетов в связи с потребностями и задачами военного времени^[110].

Проект нового устава, широко обсуждавшийся, закрепил выборность ректора, расширил полномочия университетского совета и минимизировал — попечителя учебного округа; доцентура становилась повсеместно штатной позицией (бесправные приват-доценты оставались в прошлом).

Наметившаяся в предвоенные годы линия на дальнейшую либерализацию политики в отношении женского высшего образования была продолжена в годы Первой мировой войны. Отдельным женским учебным заведениям было предоставлено право проведения выпускных экзаменов и выдачи дипломов о высшем образовании. Газеты пестрели сообщениями о выпусках женщин по инженерным специальностям. Не повсеместно, но вводилась практика совместного обучения.

Материальное положение вузовских преподавателей, как и большей части населения в те годы, ухудшилось: инфляция обесценивала прибавки, положенные по закону от 3 июля 1916 года «О временном улучшении материального положения профессоров Императорских российских университетов и Демидовского юридического лицея, а также доцентов Императорских Варшавского и Юрьевского университетов и названного лицея и об изменении некоторых постановлений Устава Императорских российских университетов».

Планомерной работе вузов препятствовали слабые возможности укрепления материальной базы, мобилизации студентов, младших преподавателей, работа на оборону, привлечение профессоров к непосредственной помощи фронту, часто связанное с длительными командировками.

В военные годы значительно повысилась активность органов местного самоуправления, заинтересованной общественности в расширении вузовской сети. Приведем выдержку из отдела хроники журнала «Природа» за декабрь 1916 г.: «Городское управление Благовещенска постановило ассигновать 1 млн. рублей и отвести необходимый участок для сооружения высшего технического учебного заведения. К 1 ноября общая сумма фонда на сооружение Иркутского университета достигла 1 174 916 руб. 17 коп. Пожертвования на Нижегородский политехникум достигли суммы в 1 200 000 руб. В Перми, получившей в текущем году медицинский факультет, городское общество ходатайствует об открытии также и сельскохозяйственного Института»^[111].

В этом же номере воссоздана праздничная, несмотря на войну, атмосфера в Перми, «радостно приветствовавшей открытие своего университета». Подчеркивалась подвижничество местного мецената Н. В. Мешкова, земства, общественности, отдельных организаций (например, «железнодорожное начальство любезно установило дополнительные поезда между станциями Пермь-1 и Пермь-2», т. к. в городе отсутствовал трамвай и сообщение между территориально разбросанными корпусами университета было затруднено)^[112].

Непосредственно перед Февральской революцией органы местного самоуправления Иркутска подготовили проект открытия университета; проработка деталей происходила в 1917 г. Восточносибирский университет рассматривался, в том числе, как «оплот против усилившегося влияния, особенно в области экономики, молодой японской культуры»; в составе историко-филологического факультета предполагалась кафедра востоковедения^[113].

Коллеги из Владивостока поставили вопрос о создании Приамурского университета на базе Восточного института. Владивостокское городское самоуправление и лично городской голова И. А. Ющенков отстаивали идею необходимости Приамурского университета в быстро развивающемся в торговом и промышленном отношениях Владивостоке, являвшемся «передовым постом всей России на Великом Океане и представителем русской культуры перед лицом Желтого Востока». Медицинский факультет нужен был «в силу особого положения этого приморского города в соседстве стран Дальнего Востока, составляющих особый медико-санитарный край». Естественный факультет мог позднее выделиться из медицинского. Для открытия юридического, экономического, восточно-филологического факультетов «благоприятным условием» являлся существовавший в городе Восточный институт^[114].

В Крыму дискуссии развернулись между сторонниками высшей школы естественных наук и классического университета. Решение об организации университета было принято губернским земством 31 августа 1916 года.

Планы создания всех трех университетов реализовались в годы Гражданской войны.

Международные научные контакты в условиях военного времени. Национально-государственная наука vs академический интернационализм

Война минимизировала международные связи; научные публикации за рубежом стали редкостью, особенно учитывая тот факт, что одной из главных «площадок» российских ученых были немецкие журналы. Укрепление научных связей с союзниками в большей степени происходило по линии гуманитарных наук в контексте культурных инициатив, направленных на формирование позитивного имиджа союзных держав.

В Великобритании, во Франции и в России создавались общественные организации в целях укрепления связей между народами. Их просветительские инициативы охватывали и столицы, и провинцию. Так, от имени «Общества английского флага» литературовед, приват-доцент Петроградского университета (будущий ректор МГУ) П. С. Коган выступал на Юге России с лекциями «В чем обаяние английской литературы»^[115]. Отметим, что председателем Исполкома этого общества был сначала известный историк, юрист, социолог и общественный деятель М. М. Ковалевский, а после его смерти в 1916 г. — историк и правовед П. Г. Виноградов, ранее преподававший в Оксфорде. В школах России по предписанию МНП отмечалось 300-летие со дня смерти У. Шекспира^[116].

Взаимные официальные визиты английских и российских историков (в 1915 и в 1916 гг.) были направлены на обсуждение совместных проектов, в т.ч. многотомного труда по истории и культуре России на английском языке. Школа славяноведения (School of Slavonic Studies), созданная в конце 1915 г. при Королевском колледже Лондонского университета, в результате непосредственного содействия Императорской Академии наук получила из России солидное книжное собрание. Томский университет через МНП выслал для Лондонского университета «Известия Императорского Томского университета» за последние пять лет^[117].

В проектах военных лет российских ученых (Н. К. Кольцова, М. И. Ростовцева) рассматривались перспективы российско-англо-французского научного сотрудничества: переводы наиболее значимых работ, организация совместных конференций, научных институтов.

В письме от 13 марта 1916 г. П. Н. Игнатьеву посол Великобритании в России Дж. У. Бьюкенен предложил расширить научные контакты между учеными двух стран. На общем собрании Академии наук 9 мая 1916 г. было решено создать специальную комиссию под председательством С. Ф. Ольденбурга. Буквально через неделю возникла идея расширения сферы деятельности комиссии: укреплять научные контакты не только с учеными Англии, но и других союзных стран. Возглавил обновленную комиссию и. о. вице-президента Академии А. П. Карпинский^[118].

Неординарным событием стал т. н. Русский сезон в Кембридже (1916 г.). Традиционный летний съезд в разгар войны имел ярко выраженный союзнический дух. Среди его российских участников — П. Н. Милюков, П. Б. Струве, А. С. Лаппо-Данилевский, П. Г. Виноградов^[119].

Перспектива академических контактов с союзническими державами обсуждалась как на высшем уровне, так и в рамках отдельных учебных заведений. Ученые юридического факультета эвакуированного в Ростов-на-Дону Варшавского университета подготовили заключение по поводу мартовского 1916 г. предложения британского посла. В документе, в частности, говорилось о том, что Англия, классическая страна конституционного строя, родина суда присяжных заслуживает «гораздо большего с нашей стороны внимания», что необходимо взаимное знание языков, взаимные экскурсии студентов, создание особых информационных бюро, печатных органов с хорошо поставленной библиографией, поощрение переводов «лучших и нужнейших сочинений»^[120].

В декабре 1916 г. МНП разослало попечителям учебных округов уведомление, где отмечалось, что «чрезвычайно важной задачей, выдвигаемой мировой войной, является создание необходимых условий для тесного сотрудничества союзных народов на научном и вообще культурном поприще». Сообщалось, что министерство готовит особое совещание для представления ученого и педагогического мира дружественных стран. Независимо от этого были сформулированы «некоторые предложения по сближению с Англией — прежде всего усиление преподавания английского языка в средних и высших заведениях Империи»^[121]. Данная информация распространялась «по вертикали». Попечители учебных округов озадачивали руководителей учебных заведений поиском «лиц со знанием английского языка, которые могут быть командированы в Англию в качестве стипендиатов министерства»^[122].

В условиях войны не удалось установить с учеными стран Антанты отношения, соответствующие замыслам создания единого научного пространства. Такой вывод еще в конце 1917 г. сделал профессор М. И. Ростовцев в статье, опубликованной в журнале «Русская мысль»^[123].

Историк А. Н. Дмитриев справедливо отмечает, что ведущей тенденцией тех лет (по крайне мере, для России) стал переход от академического интернационализма к системе национально-государственной науки: «русские академические круги меняли ориентир не с германской науки на союзническую, а на самостоятельное научное развитие»^[124].

Параллельно вынужденному сокращению международных контактов шел процесс усиления консолидации внутри российского научного сообщества. Несмотря на то, что финансирование ряда съездов ученых откладывалось до окончания войны, немало начинаний находило поддержку даже в столь сложное время. В военные годы появились новые научные общества, объединяющие столичных и провинциальных ученых, новые научные журналы на русском языке.

В 1915 г. при Академии наук было создано Русское ботаническое общество. Интересно, что инициатива поступила «снизу» — от Киевского общества естествоиспытателей. Академия ходатайствовала о проведении учредительного съезда, который после небольшой отсрочки все-таки состоялся в декабре. Среди его участников — представители высших учебных заведений, ботанических садов, опытных станций различных российских регионов^[125].

Профессора русской истории и истории русского права всех российских университетов на совещании в Московском университете 26 марта 1915 г. договорились о проведении периодических (один раз в три года) съездов русских историков «с присвоением им наименования — Русские Исторические съезды имени императора Николая II»^[126].

Сокращение книгообмена с зарубежными научными и образовательными центрами пытались компенсировать интенсификацией обмена научной информацией внутри страны. Как свидетельствуют протоколы заседаний АОИРС за 1916 г., именно тогда был инициирован обмен изданиями с Якутским отделением ИРГО, Воронежским сельскохозяйственным институтом, Московским и Киевским коммерческими институтами, Новороссийским университетом^[127]. В научные общества и вузы рассылались издания КЕПС. Неудивительно поэтому, что в научных трудах тех лет имеются ссылки на новейшие отечественные исследования.

Академик В. И. Вернадский, оценивая «по горячим следам» (в 1919 г.) деятельность российских ученых в годы Первой мировой войны, писал: «Нельзя забывать уроки недавнего прошлого, тот подъем научной работы в России при поддержке государства, который наступил после поражения 1915 г., шел в 1915—1917 гг. и привел к крупнейшим научным и техническим достижениям. Мы еще воспользуемся плодами этой работы при нашем воссоздании великого целого»^[128]. Развитие научной жизни последующих лет во многом подтвердило правильность данного вывода.

Глава 3. 1917-й — «год надежд и разочарований»

«Кто же мог ожидать, ... что самая мощная Империя мира рухнет с такой непостижимой быстротой?» — риторически вопрошал много десятилетий спустя после свержения монархии в России Александр Солженицын^[129]. Действительно, для современников, особенно живших вдали от столиц, февральские события 1917 г. и их последствия не были ожидаемыми.

...В год десятилетия революции в одном из сборников Одесского отделения Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев были опубликованы «территориально непрофильные» воспоминания А. Сухова «На Дону». Желая воспроизвести ситуацию накануне февраля 1917 г. в столице донского казачества, автор, работавший тогда геоботаником в песчано-овражной организации, писал: «В самом Новочеркасске стояла на первый взгляд тишь да гладь, да “божья благодать”. По-прежнему чиновничество и офицерство, получившее, кстати, ряд надбавок на дороговизну, вело сытую и пьяную жизнь.... В карты играли до рассвета и после этого ходили компаниями смотреть в цирк на нелепые шутки приезжего фокусника или на дикую борьбу гориллообразного Варяга с другим чемпионом Крыловым. Политикой интересовались слабо. ... Профессура сельскохозяйственного и ветеринарного институтов, среди которых находились выдающиеся научные силы (лесовод Веселовский, ботаник Флеров и др.), занималась своим узким делом, как и студенчество»^[130].

«Радостно приветствуя солнце свободы»

Когда Февральская (или Мартовская — до перехода на григорианский календарь) революция грянула, ученые, как и большинство интеллигенции, встретили ее с воодушевлением. Это во многом объяснялось ситуацией последних лет. Поражения русской армии, ухудшение материального положения, личные, связанные с войной трагедии постепенно усиливали оппозиционные настроения. Кадеты, чья популярность среди «ученого сословия» была очень велика, развернули активную антиправительственную деятельность. Депутаты от Академической курии составляли ядро оппозиции в Государственном Совете.

«Демократические мечтания» ученых опирались на убеждение о неразрывности науки и демократии, о решающей роли науки в послевоенной России^[131]. Так или иначе, значительная их часть не мыслила будущее страны без либерализации режима.

Столичные и провинциальные вузы и научные учреждения в телеграммах Временному правительству, на собраниях выражали безоговорочную поддержку революции, оценивая ее как эпохальное и долгожданное событие. Яркий пример — послания ТУАК Председателю Совета министров князю Г. Львову и Председателю Государственной Думы М. Родзянко. В первом — «радостно приветствуя солнце свободы, ярко осветившее своими живительными лучами нашу многострадальную родину», члены ТУАК изъявляли готовность «с полным одушевлением... продолжать свою скромную работу на пользу науки и дорогой родины в полном согласии с началами, объявленными правительством, облеченным доверием отныне свободного народа». Во втором — «искренне присоединяясь к началам, на коих строит жизнь свободной России облеченное доверием народным ее новое правительство», члены ТУАК назвали М. Родзянко «великим гражданином и неустанным борцом за свободу отечества»^[132].

Профессора ораторствовали на многочисленных митингах, особенно популярных весной 1917 г., выступали с лекциями, писали брошюры, доказывавшие ценность произошедшей революции, апеллируя к историческому опыту и актуальной политической ситуации, формировали электоральные предпочтения населения. Региональная пресса, выходившая в вузовских городах, была буквально наводнена профессорской публицистикой.

Даже в «медовые месяцы» революции эйфории были подвержены далеко не все. Академик И. П. Бородин в письме дочери от 5 марта с тревогой размышлял о последствиях «тех огромных событий, которые мы здесь пережили с головокружительной быстротой»: «Но что будет дальше? Надо быть большим оптимистом, чтобы спокойно смотреть в глаза даже ближайшему будущему. Крайние левые, особенно c.-д., могут испортить все... Теперь каждый день стоит года»^[133].

Определенную иронию по поводу пафосного восприятия событий весны 1917 г. демонстрирует датируемое 26 апреля письмо директора Батумского ботанического сада И. В. Палибина своему столичному коллеге профессору Б. Л. Исаченко: «Хотел бы в мае приехать в Петроград, но боюсь: меня убьют во время перестрелки монархистов и анархистов и объявят жертвой революции, и схоронят в красном гробу. Здесь революция идет своим ходом, и мы с ней идем вперед. Работать ужасно тяжело в общем хаосе, невозможно сколько-нибудь продуктивно»^[134].

Отдельные ученые, например, И. П. Павлов, отнеслись к свержению царя сдержанно (академик даже полагал, что Россия не выдержит второй революции), однако были воодушевлены обещаниями правительства расширить свободы и оказать содействие развитию науки^[135].

Среди тридцати семи человек, входивших во Временное правительство, — один академик, пять профессоров, два приват-доцента. Они не руководили «силовыми» министерствами. Реальным было их воздействие на политику в области образования и науки (Министерство просвещения возглавляли профессора А. А. Мануйлов, С. С. Салазкин, академик С. Ф. Ольденбург, товарищами министра были академик В. И. Вернадский и украинский историк Н. П. Василенко), в области обеспечения свободы совести (вновь образованное Министерство исповеданий возглавил историк церкви профессор А. В. Карташев), государственного контроля (его работой руководил доктор медицины И. В. Годнев, приват-доцент Ф. Ф. Кокошкин), в некоторых областях экономической политики (министром путей сообщения, а затем финансов был профессор Томского университета Н. В. Некрасов)^[136]. Ученые разрабатывали проекты будущих российских законов, стратегию экономического развития.

Выдающийся экономист М. И. Туган-Барановский занимал пост министра финансов украинской Центральной Рады. Он разрабатывал программу дальнейшего развития «бескровной» революции посредством комплексных реформ в аграрной сфере^[137]. Вернувшийся из ссылки в Киев известный историк М. С. Грушевский был избран председателем Центральной Рады. Под его руководством шла разработка конституции Украинской народной республики.

Многие ученые «с головой» ушли в общественную деятельность, полагая, что в данной ситуации это является гражданским долгом. Востоковед Л. А. Зимин писал академику В. В. Бартольду из Ташкента 1 июня 1917 г.: «Последние 2 месяца пришлось много поработать на общественном поприще, т.к. здесь на окраине всякий интеллигентный человек на счету. ... Когда поставлено на карту существование русской культуры, нельзя было отказываться от участия в политической жизни страны»^[138].

Противоположную точку зрения, касающуюся позиции ученого, высказал А. Ф. Слудский — директор только что достроенной в Крыму Карадагской научной станции в письме от 3 июля 1917 г. своему учителю-академику А. П. Павлову: «У нас затишье среди бурного потока слов, затопивших Россию, затишье, в котором можно собрать мысли и делать дело. Быть может, это недостаточно патриотично в трагический момент жизни нашей страны — стоять в стороне от толпы, не пытаясь оказывать непосредственного воздействия на болезненный процесс созревания гражданского сознания. Но мне сдается, что правильнее и патриотичнее в настоящее время делать свое дело... Все хорошие слова, произносимые на митингах, ничего не стоят по сравнению с той здоровой атмосферой, которая создается на почве явного деятельного труда и сотрудничества»^[139].

Как известно, февраль 1917 г. знаменовал собою начало активного национально-государственного строительства во многих регионах бывшей Российской империи. Из Петрограда, Москвы, из-за рубежа туда возвращалась интеллигенция, объединенная стремлением внести вклад в культурное строительство своего народа. Возрастала роль родного языка, в т. ч. в учебных заведениях, учреждениях культуры и искусства, увеличилось число национальных периодических изданий, развивалось национальное книгоиздание. Настоящий книжный «бум» переживала Украина, где в 1917 г. массовыми тиражами были выпущены сотни наименований научно-популярной, художественной, исторической, технической литературы. Издавались классики украинской литературы, сборники поэзии и прозы молодых украинских литераторов, мемуарные сочинения. Переводились на украинский язык произведения зарубежной литературы^[140].

Высшая школа: обретения и потери

1917 г., несмотря на продолжавшуюся войну и бурные политические события, стал важным этапом в строительстве высшей школы. Активная работа в этом отношении велась на местах и в столице — в МНП, в Комиссии по реформе высшей школы при Временном правительстве. Работой последней руководил М. М. Новиков, профессор-зоолог, кадет, ранее возглавлявший Комиссию по народному образованию Четвертой Думы. В основном осуществлялись проекты времен П. Н. Игнатьева.

5 мая 1917 на заседании Временного правительства было принято представление МНП об учреждении Тифлисского политехнического института, Донского (на базе Варшавского), Пермского (вместо филиала Петроградского, открытого на случай необходимости эвакуации университета из столицы) университетов^[141]. В этом же году Томский и Саратовский университеты дополнились новыми факультетами и стали, таким образом, классическими.

Подготавливалось открытие новых университетов — Тифлисского, Иркутского, Таврического, Ташкентского (Туркестанского). Создание последнего готовили «всем миром». Министр народного просвещения С. С. Салазкин разослал письма директору Московских высших женских курсов С. А. Чаплыгину, совету и ректору Московского университета М. А. Мензбиру с просьбой взять на себя организацию в Ташкенте физико-математического факультета, который должен был стать базой для будущих факультетов технических и сельскохозяйственных наук^[142]. Таким образом, в новом университете планировались, кроме обычных, факультеты прикладных наук. В письме ректору Петроградского университета Э. Д. Гримму вверенному ему вузу поручалась организация в Ташкенте историко-филологического факультета с расширенным изучением востоковедения^[143].

В МНП и Временное правительство поступало множество проектов реорганизации старых вузов (например, Нежинского историко-филологического института князя Безбородко в Педагогическую академию^[144]) и создания новых.

На волне обретения Украиной независимости появились национальные учебные заведения, в т. ч. Украинский народный университет (в 1918 г. преобразованный в Украинский университет), новые кафедры.

В 1917 г. силами известных художников-украинцев при поддержке Центральной Рады и отдела изобразительных искусств секретариата по просвещению велась подготовка к открытию Украинской государственной академии художеств. Она, по замыслу инициаторов, не должна была стать копией петроградской. В новом вузе провозглашался не шаблонный, а индивидуальный подход к студентам; занятия планировалось проводить под флагом национальных традиций^[145]. Академия открылась в декабре 1917 г.

С самого начала сторонники независимости Украины выступали за украинизацию научных учреждений и вузов. Их оппоненты считали этот путь бесперспективным, угрожающим развитию культуры и в целом будущему Украины как неотъемлемой части России. В августе 1917 г. письма против насильственной украинизации «Южной Руси» направили в адрес Временного правительства советы университета св. Владимира, Духовной академии и Киевского политехнического института. В последнем Временное правительство призывалось к ведению «твердой и определенной, неколеблющейся политики в целях сохранения целости государства... и доведения страны до Учредительного собрания»^[146].

Перевода преподавания на украинский язык не произошло, но постановлением Временного правительства от 19 сентября в штатное расписание университета св. Владимира были с 1917/18 учебного года введены четыре новых кафедры: на историко-филологическом факультете — украинской истории, украинского языка, украинской литературы, на юридическом факультете — истории западнорусского права^[147].

Бурные процессы в области вузовского строительства происходили в Грузии. Как и планировалось ранее, подготавливалось открытие в Тифлисе на базе Высших женских курсов Кавказского университета с четырьмя факультетами — физико-математическим, медицинским, юридическим и историко-филологическим. На последнем предполагалось «расширенное изучение Кавказа и восточных стран»^[148].

Одновременно, по инициативе возникшего весной 1917 г. Общества Грузинского свободного университета, велись подготовительные работы, связанные со строительством национальной высшей школы. Большую активность в этом отношении проявили востоковед, блестящий знаток грузинской истории И. Джавахишвили (переехавший из Петрограда в Тифлис), другие грузинские ученые, а также известный политик А. Чхенкели. В обсуждении вопроса на уровне МНП участвовали как представители «заинтересованной стороны», так и ведущие российские востоковеды — академики Н. Я. Марр (он был основным докладчиком на заседании 19 сентября), В. В. Бартольд, Н. И. Веселовский, «естественники» — А. Е. Ферсман, С. А. Захаров и др.

Грузинский университет виделся его идеологам как «высшее научно-учебное автономное учреждение», независимое «в сфере учено-учебной, административной и внутренне хозяйственной». Источником финансовых ресурсов объявлялось Общество Грузинского университета. Сначала планировалась организация философского факультета с историко-филологическим, восточным и математическим отделениями, позже — юридического и медицинского. Предусматривался прием студентов и вольнослушателей обоего пола за плату. Профессора, лекторы и оставленные при университете для получения профессорского звания освобождались от воинской повинности, студенты получали отсрочку на основании российского закона. Лекции и практические занятия должны были вестись на грузинском языке^[149]. Предусматривалась только одна ученая степень «Модзгварт-Модзгвари» (досл. наставник наставников. — Авт.) или доктор; ее имел права присуждать университет^[150]. Таким образом, университет был призван быть центром грузинского образования и науки в России.

По решению Временного правительства все вузы (и государственные, и частные) перешли в непосредственное подчинение министру народного просвещения. Расширился состав факультетских собраний и вузовских советов за счет младших преподавателей и сотрудников, подтверждалась выборность ректоров и деканов. Было утверждено положение о порядке замещения вакантных должностей профессоров. Изменения в университетском уставе исключили власть попечителя учебного округа. Пол, конфессиональная принадлежность, прежние наказания по политическим и религиозным основаниям теперь не являлись препятствием при приеме в вуз. Облегчился доступ к высшему образованию выпускникам училищ, учительских институтов.

Усилилась реформаторская активность вузовской профессуры. Это можно объяснить осознанием возможности влиять на ход событий, не дожидаясь директив «сверху». Например, инициатором реформы ветеринарного образования выступил совет Варшавского (эвакуированного на Дон) ветеринарного института. На заседании совета 5 апреля было принято послание коллегам Харьковского, Казанского, Юрьевского ветеринарных институтов о необходимости «изменений, которые необходимо и желательно внести в существующий ученый, учебный и административный строй» вузов данного направления. Речь шла о единообразном плане преподавания, об условиях и порядке приема студентов, о составе советов, об изъятии ветеринарных институтов из ведения попечителя учебного округа, о способах контроля за занятиями студентов, о пересмотре правил испытаний на степень магистра ветеринарных наук и ветврача, об улучшении материального положения профессоров, младших преподавателей, служащих, о переименовании ветеринарных институтов в академии, об издании научных журналов при институтах, об ускоренных выпусках ветврачей, о возвращении младших преподавателей, взятых по призыву в армию^[151]. Коллеги из Харькова и Юрьева поддержали данное обращение.

Реформы в преподавании вызывали неоднозначную реакцию профессоров. Например, в Донском университете было введено деление по специальностям; второстепенные обязательные курсы заменялись курсами по выбору. На деле студенты освобождались от некоторых курсов. Переход с курсовой на предметную систему означал возможность для студентов самостоятельного приема решения о сдаче того или иного предмета в течение шести лет. Многим членам совета это представлялось логичным исходя из необходимости «трудовой повинности» студентов. Нежелание мириться с этими новшествами высказал известный математик, профессор Д. Д. Мордухай-Болтовский, полагавший, что они нанесут ущерб преподаванию чистой математики, потакают требованиям студенческих организаций «ищущих царских путей для достижения диплома». По мнению ученого, срок пребывания студента в вузе должен быть менее 6 лет; необходимо выработать последовательность сдачи экзаменов, разработать обязательный минимум содержания образования^[152].

Повсеместно обсуждался новый формат взаимоотношений между преподавателями и студентами в деле регулирования учебного процесса. Профессора, как правило, без энтузиазма относились к повышению правового статуса студентов.

В столичных и региональных вузах на волне демократизации увольняли профессоров, назначенных при министре Л. А. Кассо, а также подозревавшихся в сотрудничестве с охранкой, принадлежности к черносотенцам и пр. Не последнюю роль в этом играли студенческие организации. Ростовский корреспондент сообщил в орган ЦК объединенного студенчества Одессы — газету «Сын народа», что по подозрению в связях с охранкой ректора Донского (Варшавского) университета С. И. Вехова «дебатируется немедленное удаление его»^[153]. Интересно, что незадолго до Февральской революции ходили не подтвердившиеся позже слухи о том, что Вехов возглавил МНП^[154]. В итоге время от времени поднимавшиеся вопросы об его отставке чередовались с просьбами остаться, и С. И. Вехов занимал эту должность вплоть до своей смерти в 1919 г. В Киеве ситуация пошла по иному сценарию. В результате студенческих протестов вынужден был подать в отставку только что переизбранный ректор университета св. Владимира Н. М. Цытович^[155]. Такая же судьба была уготована директору киевского Коммерческого института М. В. Довнар-Запольскому, обвиненному в связях с царской охранкой, вступившему в конфликт со студенческим советом^[156].

Вообще, ситуация в вузах вышла из привычной колеи. Аудитории пустели в связи с призывами студентов в армию, их банальным нежеланием посещать лекции и активным участием в политической жизни. Выходцы из отдаленных регионов, уехавшие на каникулы, предпочли остаться дома.

Профессора выступали с устными обращениями и открытыми письмами в прессе, призывая студентов вернуться в аудитории, не саботировать учебный процесс во имя революции. Наиболее обширный и «жесткий» текст, изданный отдельной брошюрой, вышел из-под пера профессора Новороссийского университета историка И. А. Линниченко. Приведем некоторые его фрагменты: «Наша Русь самая праздная из всех европейских стран. Нигде меньше не работают, нигде меньше не сознают общекультурное, общенеобходимое значение работы, ... наша Siesta продолжается чуть не полгода... Разрушать легко... Для создания необходим материал, труд, знания и талант... Я бы вас понял, если бы вы, видя страшную опасность извне нашему народу, нашему государству, пошли на фабрики работать на станках, пошли в лазареты...»^[157]

Подобные воззвания вряд ли могли существенно изменить ситуацию, однако они свидетельствовали о стремлении ученых противостоять эскалации анархии.

Научные учреждения новой России

После февраля увенчалась успехом борьба ученых Академии наук за самоуправление, которую они вели в1915—1916 гг. 11 июля 1917 г. постановлением Временного правительства Академия наук была преобразована из Императорской в Российскую. На общем собрании были впервые избраны из своей среды президент и вице-президент (А. П. Карпинский и И. П. Бородин).

Академиком А. А. Шахматовым был составлен проект Союза научных учреждений, и были предприняты первые шаги по его реализации. В апреле 1917 г. в Петрограде стало функционировать постоянное Совещание представителей ученых учреждений и вузов под председательством президента РАН.

В академической среде, как вспоминал В. И. Вернадский, обсуждалась возможность открытия в ближайшем будущем «новых академий наук» — в Грузии, на Украине и в Сибири^[158].

В марте 1917 г. возникла Свободная ассоциация для развития и распространения положительных наук, на собраниях которой обсуждалось будущее российской науки. В качестве перспективной программы М. Горький выдвинул идею создания «Града науки», в котором ученого окружает атмосфера свободы и независимости, а работа его создает в стране атмосферу любви к разуму^[159].

Научные общества, как и другие общественные организации, получили возможность перейти от разрешительного и распорядительного к заявительному порядку регистрации. Началась корректировка учредительных документов в связи с изменениями в законодательстве. Например, в новом уставе Общества испытателей природы при Харьковском университете по сравнению со старым «соответственно изменившимся условиям исключены оговорки: о прекращении деятельности общества по распоряжению министра народного просвещения, об издании обществом своих научных трудов с соблюдением действующего устава о цензуре»^[160].

В 1917 г., когда из-за наступления противника реальная опасность нависла над российской столицей, нескольких академиков, специалистов в «стратегических» областях, командировали в Москву. Особо ценные коллекции Исторического музея и Азиатского музея и архива перевезли в Саратов.

В провинции происходила консолидация исследовательских центров. Яркое подтверждение этому — ситуация в научном сообществе Крыма. 26 мая 1917 г. на чрезвычайной сессии Таврического губернского земского собрания гласный С. С. Крым внес предложение об объединении деятельности и взаимной поддержке всех местных научных учреждений. 25-26 июля 1917 г. состоялось организационное собрание Комитета объединенных научных учреждений и обществ Таврической губернии, где было принято решение о создании координирующего органа для оптимизации научных исследований региона, их финансирования и пр.^[161] В Комитет, или, как его иначе называли, Таврическую научную ассоциацию (ТНА), вошло 10 научных организаций: ТУАК, Севастопольская биологическая станция, музеи и раскопки в Керчи и Херсонесе, зоопарк Ф. Э. Фальц-Фейна, Симеизское отделение Пулковской астрономической обсерватории, Карадагская научная станция, Национальный заповедник, Салгирская помологическая станция, Естественно-исторический музей в Симферополе и Морская обсерватория. Возглавил ТНА энтомолог, блестящий специалист в области защиты растений С. А. Мокржецкий^[162]. Впоследствии ТНА пополнилась и другими научными организациями.

«Когда страсти так возбуждены»

Февральская революция, как любое социальное потрясение, несла в себе разрушительную силу. Деструктивная энергия масс нацеливалась прежде всего на то, что напоминало о самодержавном прошлом России: дворцы с их интерьером и произведениями искусства, памятники царям. По всей России имели место случаи вандализма. В Крыму матросами были разрушены памятники Александру II и в честь 300-летия династии Романовых; под угрозой оказался и ханский Бахчисарайский дворец. Памятник Екатерине II сняли с пьедестала в Нахичевани-на-Дону. В Ставрополе был поврежден памятник Александру II. Вновь созданные государственные структуры, а также научные общества призывали предотвратить уничтожение культурных ценностей.

В разосланном в провинцию воззвании от 27 марта Московского археологического общества «всем ученым обществам и учреждениям, всем просвещенным людям» предлагалось «избрать из своей среды представителей в Комитеты общественных организаций, ... дабы дать таким образом культурному элементу возможность защищать памятники прошлого»^[163]. Реагируя на него, председатель ТУАК А. И. Маркевич заявил: «Необходимо теперь, когда страсти так возбуждены, обратиться ко всему населению губернии с особым воззванием, в котором все жители Тавриды приглашались бы к бережному отношению к памятникам древности, старины и искусства»^[164].

В июле и августе 1917 г. МВД Временного правительства составило и разослало всем губернским и областным комиссарам циркуляры об охране художественных ценностей. В них отмечалось, что ввиду имеющихся случаев порчи и уничтожения, необходимо сдать в местные архивные комиссии предметы, представляющие художественное или историко-археологическое значение. В случае отсутствия губернской комиссии, рекомендовалось привлечь к охране ценностей местные художественно-просветительские учреждения^[165].

Местные архивные комиссии пытались в условиях всеобщего хаоса продолжать созидательную работу. Историки Б. Д. Греков и Г. В. Вернадский, работая в 1917 г. в Пермском университете, были вовлечены в этот процесс. Г. В. Вернадский писал отцу — академику В. И. Вернадскому: «Вчера было заседание здешней архивной комиссии. Меня выбрали товарищем председателя (председателем — Грекова) и заведующим архивом. Главное, когда будут мирные времена, много тут работы, т.к. надо привести в известность, а частью собрать много архивов по всему краю»^[166].

В июле 1917 г. в Петрограде прошло межведомственное совещание по вопросу о современном положении губернских Ученых архивных комиссий, постановившее созвать в текущем году съезд архивных деятелей России и отпустить средства Союзу архивных деятелей. В октябре 1917 г. министр народного просвещения сообщал Временному правительству: «В Министерство непрерывно поступают от всех местных архивных организаций ходатайства о немедленном созыве съезда для выяснения как положения их в связи с переживаемыми событиями, так и для выработки общего систематического плана охраны местных архивных материалов и древностей, подвергающихся повсюду опасности окончательного уничтожения»^[167]. Однако Временное правительство доживало последние дни.

Активная работа в области охраны памятников развернулась на Украине. Весной 1917 г. инициативная группа из числа деятелей науки и культуры разработала проект Центрального комитета охраны памятников старины и искусства. В апреле по решению Центральной Рады комитет был основан. Его члены обратились к украинским гражданам с призывом не вывозить за рубеж исторические ценности, поручили губернским управлениям концентрировать в музеях предметы старины и искусства, связанные с историей украинского народа, беречь от повреждений, разграбления и разрушения исторические и архитектурные памятники. Во второй половине 1917 г. представители комитета провели обследование памятников в Киеве, Чернигове, Переяславе и других городах. Комитет создал при Академии художеств Украинскую национальную картинную галерею. Основой ее стали картины, переданные из частных коллекций^[168].

По решению Центральной Рады члены комитета, изучив фонды петроградских музеев, составили перечень художественных и исторических памятников, ранее принадлежавших украинскому народу, в том числе связанных с историей казачества XVI—XVIII веков, для возвращения на Украину^[169].

Лидеры и участники крымско-татарского движения рассматривали охрану памятников национальной культуры как важную составляющую развития национального самосознания. Временный крымско-татарский (мусульманский) исполнительный комитет взял под свое управление Бахчисарайский дворец. «Было бы грешно с нашей стороны... бросать на произвол судьбы те памятники в виде построек, старинных книг, художественно-промышленных изделий,монет, утвари, оружия и проч. памятники, в которых таится все будущее счастье татарского народа, весь его дух, традиции и вся его история», — подчеркивал в докладе на заседании исполкома директор дворца художник и археолог У. А. Боданинский^[170]. Обращалось внимание и на другие ценные исторические памятники татар в Евпатории, Карасубазаре, Старом Крыме и т.д.

Вырабатывались планы совершенствования старых и создания новых музеев, в основном естественнонаучного и технического профиля, музеев наглядных пособий. Подробный план одного из них сохранился в архивном фонде Ростово-Нахичеванской сельскохозяйственной станции. Ростовская городская дума на заседании 7 декабря 1917 г., обсудив представление культурно-просветительной комиссии, постановила учредить в Ростове-на-Дону музей промышленности и сельского хозяйства. Для этого требовалось содействие научных и иных учреждений. Мотивы создания музея излагались следующим образом: «В богатом и оригинальном крае Юго-Востока России, промышленность и сельское хозяйство которого после войны должны занять не только в жизни края, но и всей страны выдающееся значение, — создание музея промышленности и сельского хозяйства как культурно-просветительного центра, безусловно, необходимо». Гласные думы, осознавая, что «своевременность организации музея с первого взгляда может вызвать сомнения и возражения в условиях переживаемого момента», считали, однако, «немедленную организацию музея целесообразной». На роль директора музея предлагалась кандидатура профессора Донского университета А. Ф. Лебедева^[171].

Осознание важности происходивших политических событий стимулировало подготовку к созданию музеев революции (или войны и революции) как в столицах, так и в провинции. В архив и библиотеку Академии наук передавались ценные документы, рукописи, книги, в т.ч. материалы по истории освободительного движения и революции^[172].

Уже 12 марта на имя председателя АОИРС В. В. Шипчинского поступило письмо члена-корреспондента этого общества А. Н. Попова о том, что «великие события последних дней неизбежно вовлекают в водоворот момента и Общество изучения Севера» и необходимо срочно начать сбор «материалов по истории Архангельска в дни переворота» и «по государственному строительству новой России». В качестве немедленной задачи предлагалось изучение «памятника отжившего прошлого — архива местного жандармского управления». Он должен быть передан в распоряжение научной организации ввиду «возможных покушений»^[173].

СУАК призывала население и политические организации присылать «летучки, объявления, призывы или обращения к членам политических партий, брошюры, телеграммы и т. д.»^[174].

«Кубанский Третьяков» — основатель и директор Екатеринодарской картинной галереи Ф. А. Коваленко выступил с инициативой создания на ее базе музея Великой революции и призвал население активно участвовать в формировании новых фондов — приносить газеты, журналы, прокламации, фотографии революционной поры^[175].

Либерализация режима воспринималась частью населения как вседозволенность не только по отношению к памятникам истории, но к природным объектам. Журнал «Природа» печатал тревожные сводки следующего содержания: «Вследствие аграрных движений, связанных с революцией, и высокой ценности мяса и кож, опасность истребления зубров чрезвычайно повысилась. Академия наук ходатайствует перед Временным правительством о скорейшем принятии необходимых мер для охраны.

Вследствие аграрных волнений в Таврической губернии угрожает опасность степному заповеднику, устроенному Ф. Э. Фальц-Фейном близ Аскания-Нова... Ходатайства об охране были направлены по адресу Временного правительства, в частности, министру земледелия, а также в Совет Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов. Правительством был командирован специальный комиссар для расследования и принятия необходимых мер»^[176].

Новороссийское и Бессарабское общества естествоиспытателей совместно с Крымско-Кавказским горным клубом, Южнорусским энтомологическим обществом разработали текст обращения об охране памятников южнорусской природы «путем объявления их национальной собственностью». Обращение было разослано не только в официальные инстанции, но и «большинству российских естествоиспытателей, различным ученым учреждениям». Особое внимание обращалось на защиту заповедника «Аскания-Нова»^[177].

В качестве комиссаров в «детище» Ф. Э. Фальц-Фейна были последовательно направлены молодые зоологи, будущие руководители Крымского заповедника: В. Э. Мартино и М. П. Розанов, ботаник и радетель природоохранной деятельности, заведующий Естественноисторическим музеем Херсона И. К. Пачоский, известный путешественник генерал П. К. Козлов.

Харьковское общество любителей природы выпустило в виде плаката составленное профессором В. И. Талиевым (назначенным комиссаром по охране природы Харьковской губернии) воззвание к русским гражданам о необходимости охраны русской природы, «особенно настоятельной в наше тревожное время». Общество предлагало выслать этот плакат всем желающим распространить его бесплатно^[178].

На общероссийских и региональных съездах естественнонаучных организаций 1917 г. подчеркивалась общенациональная важность охраны природы, роль в этом представителей государства — охранных комиссаров, необходимость создания комиссии по устройству заповедников, представления в Учредительное собрание проекта закона об охране природы.

Широко обсуждался вопрос о специальном съезде по охране памятников природы. На заседании Кавказского общества акклиматизации животных с участием представителей Кавказского отдела РГО в Тифлисе 1 сентября 1917 г. шла речь о необходимости созыва съезда «не позже созыва Всероссийского Учредительного собрания», «желательно в одном из южных городов России — Харькове или Ростове-на-Дону». Участники заседания постановили «добиваться на съезде выработки мер к осуществлению действительной возможности охраны как уже объявленных на Кавказе памятников природы..., так и тех, которые пока только намечены к охране теми иди другими упреждениями или лицами»^[179].

Записка с приложением карты от 2 октября 1917 г. члена КЕПС, известного географа В. П. Семенова-Тян-Шанского (сына знаменитого путешественника) «О типах местностей, в которых необходимо учредить заповедники типа американских национальных парков», начиналась следующим образом: «Теперь, когда Россия приближается к тому или иному разрешению земельного вопроса и, следовательно, того или иного связанного с ним перераспределения всех земельных владений, своевременно выяснить те географические типы местностей, которые надлежит сохранить в неприкосновенности на вечные времена для потомков, подобных имеющимся и все увеличивающихся в количествах в Соединенных Штатах и Канаде»^[180].

Ученый обосновывал необходимость основания в России не менее 46-ти национальных парков. Смена власти, начало Гражданской войны, с одной стороны, в очередной раз оттеснили природоохранные проблемы, с другой — еще больше актуализировали деятельность научной интеллигенции в этом направлении.

«Мы быстро идем к какой-то катастрофе»

По мере развития событий после Февральской революции прогнозы по поводу ближайшего будущего становились, с одной стороны, все более неопределенными, с другой — пессимистичными. Значительная часть ученых жила в Петрограде и в Москве и могла наблюдать политические катаклизмы вблизи. В то же время столичные ученые, особенно специалисты в области естественных наук, были хорошо осведомлены о процессах, протекавших в провинции, в т.ч. на национальных окраинах, благодаря экспедиционным поездкам (пик которых выпадал на летнее время), информации, полученной от коллег. Разумеется, тревожные мысли не транслировались «во весь голос», а локализовались в рамках приватной корреспонденции.

А. Е. Ферсман, попав в конце апреля вглубь Таврической губернии, в Бердянский уезд, был поражен внешним спокойствием, «отсутствием той социальной революции и ее обсуждения, которое сейчас идет в Петрограде и в других более крупных центрах». В то же время он «впервые понял здесь, что украинский вопрос гораздо острее, чем это казалось», что «в будущем русское социалистическое движение выродится в узконационалистическое, со всеми ужасами гражданской войны»^[181]. Такие неутешительные и не характерные для первых постреволюционных месяцев выводы Ферсман изложил в письме своему ближайшему сподвижнику В. И. Вернадскому.

Академик И. П. Бородин, еще в марте не впадавший в иллюзии, 17 мая писал дочери вполне определенно: «Настроение у меня самое мрачное и я вполне понимаю Керенского, сожалеющего о том, что он не умер два месяца назад... Разрушительная проповедь Ленина и провокаторской “Правды” делает свое дело. Как видишь, я примкнул к партии “И. И.” (испуганных интеллигентов), быстро разрастающейся»^[182]. Заметим, что в это время мало кто видел в большевиках реальную угрозу завоеваниям революции.

Слывущий среди всех знающих его «неисправимым оптимистом» академик В. И. Вернадский 9 июня 1917 г. писал А. Е. Ферсману: «Мы быстро идем к какой-то катастрофе, но я все-таки не теряю надежды, что мы выйдем из нее не очень пострадавшими»^[183]. Последняя фраза звучала почти как приговор, учитывая стабильно позитивные прогнозы академика относительно будущего России.

Даже профессиональная востребованность, интересная работа не могли отвлечь от мрачных мыслей. Проводивший обследование Мацестинских источников в разгар «бархатного» сезона А. И. Огильви сообщал в письме от 25 сентября В. А. Обручеву: «Живем мы, как и все думающие люди, в глубокой горести и страхе за судьбу раздираемой родины. Кругом хаос и неразбериха. Работы много, но, надо сказать, что трудно и работать в настоящее время. Не говорю уж о внешних трениях и тормозах, трудно и самому бывает сосредоточиться и забыть об окружающем»^[184].

И все-таки хотя бы на некоторое время «забыть об окружающем» помогало погружение в научные исследования, общение исключительно на темы науки с заинтересованными коллегами. Это убедительно демонстрирует содержание отчета ТУАК за 1917 г.: «Год тревог и волнений, надежд и разочарований, позора и развала России... был злосчастнейшим годом в истории России и бедственным годом для русской науки... Несмотря на ужасные обстоятельства времени, ни в одном году ... не было такого количества ее заседаний, как в истекшем году. Это вызывалось, с одной стороны, ... значительным количеством сообщений, ... а с другой стороны, общим желанием членов комиссии почаще собираться, чтобы в живом общении и обмене мыслей ... находить хотя бы некоторое успокоение, давать уставшим и больным нервам необходимый отдых и, переносясь в прошлое, хоть на время забывать настоящее»^[185].

Октябрьские события были негативно восприняты подавляющей частью научной интеллигенции. Академия наук, научные, образовательные учреждения уже в ноябре 1917 г. приняли резолюции, осуждающие захват власти большевиками. Вот выдержки из резолюции Харьковского университета от 20 ноября 1917 г., разосланной в российские вузы: «Новый небывалый позор готов обрушиться на нашу голову. Группа фанатиков и темных дельцов, захватив накануне Учредительного собрания власть с помощью обманутой ею вооруженной толпы, дерзая говорить от имени русского народа, ведет нас к измене союзникам и к заключению предательского сепаратного мира. ... Со всей доступной нам силой мы протестуем против этой постыдной измены, которая покроет Россию вечным несмываемым позором и отдаст ее в жестокую кабалу Германии»^[186].

Враждебность в отношении советской власти еще более усилилась после разгона Учредительного собрания и подписания Брестского мира.

В связи с тем, что эпицентр революции находился в Петрограде и Москве, а окраинные территории на неопределенное время оказались вне орбиты большевистской власти, многие столичные ученые приняли нелегкое, но обусловленное очень вескими причинами решение переждать «смутное время» в провинции. О последствиях данного решения речь пойдет в следующих главах.

Глава 4. «Сколько ученых, артистов, вельмож месят глубокую грязь без калош»: интеллектуальная миграция 1917—1920 гг.

Осенью 1918 г. в одной из одесских газет появилась обширная статья под названием «Тост». «Тостующий» — двадцативосьмилетний местный журналист Станислав Радзинский, еще не ведавший, что станет отцом известного драматурга и интерпретатора истории, несколько театрально (совсем как Эдвард Радзинский десятилетия спустя в передачах из цикла «Загадки истории») «восклицал»: «Сколько блеска! Царственные! ... Они вынуждены оставить свой кров и искать приюта на юге — в изгнании. Короли в изгнании — что может быть величественнее и трогательнее...»^[187] Речь шла об известных петроградцах и москвичах, унесенных вихрем революции в город у моря. Среди них были академик Д. Н. Овсянико-Куликовский (поселившийся на своей одесской даче), писатели И. А. Бунин, А. Н. Толстой, «звезда экрана» В. В. Холодная...

Массовые перемещения населения, в т. ч. интеллектуальные потоки, имели место уже в годы Первой мировой войны, а в описываемое С. Радзинским время они набирали обороты.

Интеллектуальная миграция 1914 — начала 1920-х гг., с одной стороны, «вписана» в основные миграционные тенденции тех лет, с другой — имеет определенную специфику, связанную с большей привязкой к крупным городам, образовательным и научным центрам. В данных хронологических рамках выделяются три периода: 1914—1917 гг.; 1917—1920 гг.; начало 1920-х гг. Каждый из них характеризуется своими причинами и направлениями, однако рубежи между ними достаточно подвижны и определяются региональными политическими и культурными процессами.

Первый и третий периоды запечатлелись в основном в сухих сводках и отчетах, а также источниках личного происхождения. Второй же (о котором и пойдет речь в данной главе) достаточно быстро «освоили» писатели и поэты из потока бежавших. Произведения Н. Тэффи, А. Шполянского (Дон-Аминадо), А. Аверченко, С. Маршака (Д-р Фрикен), М. Булгакова, В. Клопотовского (Лери), М. Филиппенкова (Ф. Пенков) и др. во всей полноте воссоздавали атмосферу центров беженства. Особенно это удалось Д-ру Фрикену — С. Маршаку, в 1918 — начале 1920 г. регулярно печатавшемуся в екатеринодарской газете «Утро Юга». Его стихотворные фельетоны отразили всю палитру культурных трансформаций под воздействием миграции, социальных и политических изменений, а фельетон «Сказочный город» подлежит «разрыву на цитаты» исследователями Гражданской войны. Это же можно сказать и о повествующей «о горьких беженских этапах» поэме Лери «Онегин наших дней» и, применительно к 1918 г., о стихотворении Ф. Пенкова «Странствующий рыцарь XX века», представившего южную эпопею столичного беженца.

«Мы все бежали понемногу куда-нибудь и как-нибудь...»^[188]

Как уже отмечалось ранее, в годы Первой мировой войны с территории военных действий эвакуировалось не только население, но и учреждения образования и культуры. В соревнование за право стать вузовскими центрами включились многие города. После Февральской революции процесс вузовского строительства продолжался. Кроме того, активно шло формирование национальных вузов и научных учреждений.

Отдельные представители профессуры вынужденно отдалились от своих и включились в организацию новых вузов ввиду службы на Кавказском фронте. Так, ключевую роль в создании университета в Тифлисе (на основе Высших женских курсов) и в Баку сыграли профессора-медики В. И. Разумовский и И. И. Широкогоров. Первый — бывший ректор Саратовского университета, в 1917 г. — главный хирург Кавказского фронта, второй — из Юрьевского университета — руководил отрядом Красного Креста, осуществлявшим санитарно-дезинфекционные меры, в т. ч. в Эрзеруме и в Трапезунде, где в октябре 1917 г. началось массовое заболевание чумой (в течение двух месяцев очаг, благодаря энергии медиков, был ликвидирован).

Значительная часть геологов, находившихся в 1917 г. в экспедициях, так и не вернулась в столицы.

Еще весной-летом 1917 г. по мере ухудшения ситуации в Петрограде и Москве, нарастания продовольственных трудностей начался отток населения в рекреационные зоны. «Весной 1917 г. многие петербуржцы бежали в свои поместья в Крым», — вспоминал князь Ф. Юсупов^[189]. Летние поездки 1917 г. в Крым и на Кавказ растягивались на неопределенный срок. Столичные жители стали рассредоточиваться в городах и населенных пунктах Юга или просто не уезжали с курортов.

Студенты-провинциалы из петроградских и московских вузов не спешили возвращаться с летних каникул; учебный год начался в полупустых аудиториях. Неслучайно в ДПИ в конце 1917 г. обсуждался вопрос о введении параллельных курсов для столичных студентов силами петроградских профессоров^[190].

Карикатура из журнала «Фараон» (Ростов-на-Дону). 1919. №4. С. 16. (Донская государственная публичная библиотека)

Многие столичные жители предпочли покинуть город, уехать к родственникам и знакомым в связи с угрозой захвата Петрограда немцами. Служащие ряда столичных учреждений попали в провинцию в результате плановой эвакуации.

Столичные ученые охотнее, чем когда-либо, ехали преподавать в провинциальные вузы. «В Петербурге становилось голодно, Саратов был родной город моей жены, там жили ее родители — и хотя я совсем не склонен был при нормальных условиях покидать Петербург и уезжать в провинцию, но теперь я принял предложение», — вспоминал философ С. Л. Франк, ставший в 1917 г. деканом историко-филологического факультета Саратовского университета^[191].

«Академиков тут теперь ровно половина»

Массовое перемещение профессорско-преподавательских и научных кадров из столичных городов на периферию происходило с конца 1917 г., но особенно активно в 1918 г. Одной из «первых ласточек» был академик В. И. Вернадский, ощутивший реальную угрозу ареста из-за членства во Временном правительстве, принадлежности к «профессорской» кадетской партии. В качестве формальной причины отъезда на Украину выдвигалось состояние здоровья.

Вот выдержки из февральских и мартовских 1918 г. писем академика Н. И. Андрусова В. И. Вернадскому из Петрограда: «Академиков тут теперь ровно половина»; «Мы живем здесь в бедламе. Я решительно не знаю, сплю я или бодрствую. Разобрать ничего не могу: мир ли, война ли, мобилизация или демобилизация»; «Пока на Академию современные Аттилы прямого нападения не учинили, но чувствуется уже близость...»; «Из Музея (Геологического, вверенного Н. И. Андрусову после отъезда В. И. Вернадского. — Авт.) начинается повальное бегство... И отделение РАН наше тоже тощее»^[192].

Он же сообщал во Владикавказ «застрявшему» на родине геологу С. А. Гатуеву: «Я и вся моя семья сидим пока здесь и ждем случая и возможности куда-нибудь уехать, куда-нибудь, где хоть телесные убытки своего организма пополнить можно было бы»^[193]. Вскоре Н. И. Андрусов перебрался на Юг.

И. П. Павлов на похоронах художника Н. Н. Дубовского (в начале марта 1918 г.) говорил, что завидует умершему другу — настоящему патриоту России, который не увидит дальнейшего разрушения Родины^[194].

Историк Е. В. Тарле описывал ужасы петроградской жизни известному правоведу Г. Э. Грабарю (эвакуировавшемуся из Юрьева в Воронеж): «Вообще не сладко здесь живется. Голод и холод, холод и голод... Ежедневно слышишь о новых и новых смертях... Зима стоит еретическая, как выражался покойник протопоп Аввакум» (письмо от 1 января 1919 г.)^[195]. Смертность ученых в Петрограде, по подсчетам свидетеля событий Питирима Сорокина, в сравнении с довоенными годами возросла в 6 раз, а каждое заседание совета превращалось в «почитание памяти»^[196].

В такой ситуации ученые предпочитали уехать и переждать «смутное время» вдали от эпицентра революции. Тем более что это можно было сделать под благовидным предлогом научной командировки (особенно для представителей естественных наук) или избрания по конкурсу в провинциальном вузе, в т. ч. новом сибирском, уральском или южнороссийском. В архивных делах научного отдела Наркомпроса сохранились ходатайства непременного секретаря РАН 1918 г. с просьбой разрешить выезд из Петрограда командированным специалистам в отдаленные районы страны (Приморскую область, Енисейскую губернию, Урянхайский край, Закаспийскую область) для экспедиционных исследований^[197].

Ученые покидали столицы, представляя в Наркомпрос официальные бумаги об очередном отпуске, а в обозначенные сроки не выходили на работу. Причиной могли быть как линия фронта, так и нежелание возвращаться в советскую Россию. Энтомолог Н. В. Антонов писал члену-корреспонденту РАН Н. М. Кулагину в июне 1920 г.: «Выехал из Москвы на 2 месяца в отпуск, а вот уже 2 года как живу в Сибири, совершенно оторванный и изолированный от Вас»^[198].

«И вот одевшись под Богдана»

В течение 1918 г. самым популярным центром столичного беженства была Украина.

— писал Ф. Пенков^[199].

Беженцы устремлялись прежде всего в Киев. «Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся пришельцами», — констатировал очевидец происходившего М. Булгаков^[200]. «Со времен половцев и печенегов не запомнит древний город такого набега, нашествия, многолюдства», — вторил ему Дон-Аминадо^[201]. Журналист Л. Никулин осенью 1918 г. называл Киев «четвертым Римом», в котором: «жизнь как будто бьет ключом, но над всем этим круговоротом, над плакатами и электрическими вывесками театров висит какая-то тягостная, разъедающая тоска»^[202]. Н. Тэффи видела в киевской суете «тревогу и страх», а время это называла «бурным и сумбурным»^[203]. В. И. Вернадский ощущал, что при внешнем благополучии «все окружающее... — декорум, а действительность — другая»^[204].

Крупный культурный центр, находившийся сравнительно недалеко от российских столиц, обеспеченный продовольствием, столица независимого (а значит, вне большевистской юрисдикции) государства, власти которого не ставили серьезных заслонов перед беженцами, один из центров российской контрреволюции — все это были веские аргументы в пользу Киева.

Германская оккупация с чисто внешней стороны благоприятно отразилась на украинской столице. «Как по мановению волшебного жеста, без всяких угроз... исчезли всякие грабежи и насилия. Обыватель вздохнул свободно. Даже поздней ночью стало совершенно безопасно гулять по улицам. Открылись театры, синема, рестораны, жизнь заиграла быстрым темпом свою вечную суетливую музыку», — вспоминал современник — антрополог и этнограф Н. М. Могилянский^[205]. Мемуаристы подчеркивали особенности внешнего облика Киева: непривычную чистоту (даже на железнодорожном вокзале), немецкие вывески, выступления художественных коллективов из Германии, огромное количество развлекательных учреждений.

Гетман Скоропадский утверждал, что в 1918 г. в Киеве «собралась чуть ли не вся интеллигентная Россия», что для компенсации «ужасающего недостатка в людях науки», сочувственно относящихся к идее национального возрождения Украины, «составлялись списки лиц, которых желательно было бы привлечь для работы на Украине. Мы пользовались для этого так называемыми державными поездами, которые были установлены по соглашению с Совдепией, этими поездами мы привлекли к себе нескольких выдающихся и подходящих нам по своим убеждениям работников из числа людей науки и искусства»^[206].

Отдельных ученых, например, видного востоковеда и украиниста из московского Лазаревского института А. Е. Крымского, пригласил лично В. И. Вернадский, готовивший открытие УАН. Интересно, что Вернадский рассматривал свое пребывание в украинской столице как временное («Надеюсь, я временно здесь. Но, может быть, удастся — несмотря ни на что — провести здесь Акад[емию] наук, и тогда буду себя чувствовать, что не был в положении евангельских беспечных дев», — писал он Крымскому^[207]). Последний же воспринял перспективу жить в Киеве всерьез и перевез туда, несмотря на неимоверные трудности, свою обширную библиотеку. Кстати, в это же время А. Е. Крымского ждали на историко-филологическом факультете только что образованного Иркутского университета, где он, согласно официальным документам, был «допущен к исполнению обязанностей ординарного профессора по кафедре истории Востока»^[208]. Но возможность внести лепту в возрождение украинской культуры, тем более в статусе академика, вероятно, привлекала Крымского больше.

Возвращались в украинскую столицу бывшие киевские профессора, например, С. П. Тимошенко (из Петрограда). В Киеве жили его родители, у них и разместилась семья ученого. Тимошенко, как и прежде, стал преподавать в Киевском политехникуме и принял деятельное участие в организации УАН.

Декан юридического факультета, а позже ректор университета св. Владимира и попечитель Киевского учебного округа Е. В. Спекторский вспоминал о визитерах с севера — коллегах-правоведах, растерянных и подавленных. Л. И. Петражицкий (Киевский университет был его Alma Mater) «с чрезвычайно перепуганным видом с просьбой помочь ему устроиться; его жена, мол, хорошо готовит», получил рекомендации по трудоустройству, но предпочел в итоге уехать в Польшу. Е. Н. Трубецкой, «только что бежавший из Москвы, с криком начал ... объяснять, что он украинец и вернулся к себе на родину». Еще один беженец из Москвы П. И. Новгородцев «с хохлацкими усами без бороды», «изголодавшийся», не мог дождаться окончания беседы, не сводя глаз с поданного ростбифа^[209]. На некоторое время Новгородцев поселился у Спекторского.

Ученые-беженцы могли рассчитывать на помощь министра народного просвещения гетманского правительства профессора Н. П. Василенко, кадета, судя по отзывам многочисленных коллег, честного, порядочного человека, «культурного украинца и друга России»^[210]. Василенко хорошо знали в столичных академических кругах; при Временном правительстве он был товарищем министра народного просвещения С. Ф. Ольденбурга.

Кроме Киева, популярными местами интеллектуального беженства на Украине в 1918 г. были Одесса и Харьков — крупные образовательные и научные центры, отчасти Екатеринослав, где в 1918 г. к ранее существовавшим Горному институту и Высшим женским курсам добавился университет.

На рубеже 1918—1919 гг. Украина начала терять былую привлекательность для беженцев. Киев заняли войска Петлюры. По сравнению с относительно либеральным ко всему русскому (и вообще неукраинскому) германско-гетманским режимом, Директория выглядела слишком ортодоксальной. Поспешили покинуть город многие евреи, страшась погромов. Еще больше активизировались беженцы в связи с наступлением большевиков.

Очевидец событий С. П. Тимошенко вспоминал: «В последние дни Директории многие покидали Киев и уезжали на юг в Одессу и в Крым. Из членов Академии уехал Туган-Барановский. Он не доехал до Одессы, умер в вагоне от припадка грудной жабы. Уехали некоторые младшие сотрудники. Канцелярия Академии всем желающим выдавала отпускные свидетельства. Не было уверенности, что Академия будет существовать дальше. Уезжали собравшиеся в Киеве при Гетмане беженцы из Петербурга. Уехал остановившийся у нас, проездом из Петербурга, бывший директор Института путей сообщения Александр Андреевич Брандт... Он ехал в Крым, где имел собственную дачу»^[211].

Правительство Директории, перебазировавшееся в Каменец-Подольск (ставший только что университетским центром), предложило эвакуироваться туда же молодой УАН. Однако, как вспоминал В. И. Вернадский, «академики воспротивились этому»^[212].

Установление в начале 1919 года советской власти на Украине (в некоторых районах более чем на полгода) почти на «нет» свело поток мигрантов. Многие в то время приняли решение в пользу Кубани, Дона, других несоветских территорий. Одесская юмористическая газета «Гильотина» иронизировала по этому поводу в апреле 1919 г.: «Месяц тому назад состоялись первые в этом сезоне бега (дистанция Одесса — Екатеринодар)... Бежали В. Шульгин (камзол, рукава — черные), Н. Брешко-Брешковский (камзол черный, рукава желтые), А. Ксюнин (камзол желтый, рукава черные) и другие сторонники валютной вакханалии и добровольческой армии»^[213].

Когда в августе 1919 г. Украина стала подвластна «белым», в Одессе и Харькове повторилась миграционная ситуация 1918 года. Из Киева же с приходом деникинцев, напротив, многие уехали. Интересно, что уезжавшие обосновывались, как правило, в пределах юрисдикции Добровольческой армии (в Крыму, Харькове, Одессе), тем самым выделяя украинскую столицу как самое взрывоопасное место. Давала знать о себе конфронтация между деникинцами и украинскими властями в недавнем прошлом; кроме того, здесь многое напоминало о мощном размахе советского строительства, активными участниками которого были многие представители интеллигенции.

В период отступления Белой армии в конце 1919 г. многие харьковчане и киевляне перебирались в Одессу. Е. В. Спекторский вспоминал, что ректор Новороссийского университета А. Д. Билимович (выпускник и бывший преподаватель университета св. Владимира) предоставил киевским профессорам помещение в глазной клинике профессора В. П. Филатова. Около месяца все жили в холодных комнатах, где на ночь не раздевались, а наоборот, надевали на себя всю имеющуюся одежду, где вода застывала в емкостях. Ежедневно киевляне собирались для обмена новостями и обсуждения планов^[214]. Первоначально делались попытки закрепиться в Одессе. Однако перспектива занятия города большевиками привела к тому, что многие, как и часть их одесских коллег, эвакуировались за границу или в Крым.

«Город когда-то был тихой станицей, но неожиданно стал он столицей» — эти строки написал С. Маршак в Екатеринодаре в 1919 г., наблюдая происходившие перемены^[215]. Они начались еще в годы Первой мировой войны, когда центр кубанского казачества стали наводнять беженцы из районов военных действий и армяне из Османской империи. В 1917 г. к ним добавились жители столиц.

Дочь выдающегося ученого, изобретателя телевидения, декана электромеханического факультета Петроградского женского политехнического института Б. Л. Розинга — Л. Б. Твельмейер вспоминала, что в сентябре 1917 г. «многие стали уезжать из Петрограда», что «всей семьей пришлось стоять чуть не суточную очередь за билетами»^[216]. В «сытном, дешевом и пока спокойном» Екатеринодаре, куда приехала ее семья (за исключением отца), квартиру было найти практически невозможно, «столько понаехало народа, главным образом из Петрограда и Москвы»^[217].

«В Екатеринодар был эвакуирован Отдел зернохранилищ Государственного банка с большим штатом инженеров, все были с семьями, со многими мы познакомились и сблизились, всех так и тянуло друг к другу. Видимо, и весь Государственный банк был перевезен в Екатеринодар, во всяком случае, маме удалось там получить все наше столовое серебро, которое она, как всегда, на лето сдавала на хранение и в Петрограде получить не смогла, этот отдел был закрыт», — писала Л. Б. Твелькмейер^[218].

Бегство интеллигенции в Екатеринодар особенно усилилось с рубежа лета-осени 1918 г., после того как шестимесячное советское правление закончилось и установилось своеобразное двоевластие — Кубанской рады и Деникина. Ярко и образно ситуацию «прокомментировала» мемуаристка З. Жемчужная: «Тихий провинциальный Екатеринодар превратился в столицу... Крупная буржуазия, дипломаты, чиновники, адвокаты, политики, шикарно одетые женщины наводняли улицы и днем и ночью... В ювелирных магазинах выставлялись редкие фамильные драгоценности, свезенные со всех концов России...»^[219].

Столичный статус города («Екатеринодар — высокочиновный», «Екатеринодар был тогда нашим центром, нашей столицей. И вид у него был столичный») подтверждала гастролировавшая там Н. А. Тэффи^[220].

— писал Д-р Фрикен — Маршак^[221].

Полтора года Екатеринодар был в относительной удаленности от линии фронта, что создавало ощущение стабильности. С завидным постоянством местные газеты (которых стало в несколько раз больше, чем ранее) сообщали о прибытии известных столичных беженцев. Неслучайно в городе почти одновременно возникли два политехнических института и консерватории. Их штат был укомплектован высококвалифицированными силами, среди которых преобладали петроградцы и москвичи. В преддверии наступления 1919—1920 учебного года сюда переехала группа профессоров Тифлисского политехникума во главе с ректором С. А. Захаровым. В конце 1919 г. потенциал молодого вузовского центра значительно усилился за счет киевских и харьковских профессоров.

Интересно, что в 8 февраля 1919 г. в Ектеринодаре отмечалось столетие Петербургского университета. В состав президиума вошли управляющий ведомством юстиции Особого совещания В. Н. Челищев, старейший студент Петербургского университета Л. В. Барсов, почетный член университета графиня С. В. Панина, приват-доцент университета, а теперь руководитель ОСВАГа К. Н. Соколов. На открытии торжества с приветственным словом выступил Главнокомандующий А. И. Деникин. Он охарактеризовал день юбилея «как тризну по науке, по воспитателям и питомцам университета, погибшим в войне с Германией, в Гражданской войне и в борьбе за идеалы свободы»^[222].

В Екатеринодаре быстро множились казачьи и деникинские «всякие ведомства всяческих дел»^[223] — бюрократические структуры, где широко использовались знания и опыт ученых. Не менее они были востребованы и на Дону.

«Город, в котором жила вся Россия»

Область Войска Донского в результате эвакуаций военных лет без преувеличения могла быть названа главным центром интеллектуальной миграции. Почти в одночасье ставший университетским Ростов-на-Дону и Новочеркасск, еще более обогатившийся вузами, сформировали мощное научно-образовательное пространство.

Значительный сегмент армянского («городом-спутником» Ростова-на-Дону был Нахичевань-на-Дону) и еврейского населения стимулировал активную миграцию сюда данных этносов в условиях военного времени.

Пианист, композитор и музыкальный педагог М. Ф. Гнесин сообщал 15 ноября 1917 г. сестрам в Москву из Ростова-на-Дону: «Количество населения у нас теперь как в каком-нибудь столичном городе, говорят около 700 тысяч. ... У меня очень хорошие уроки»^[224].

Превращение Дона в «колыбель» антибольшевистского движения, ликвидация Донской Советской республики и провозглашение Кругом Спасения Дона нового демократического государства Всевеликое Войско Донское придали региону еще большую популярность. В Таганроге весь 1919 г. находилась Ставка Деникина. В июне 1919 г. командование Добровольческой армии, а вслед за ним и правительственные учреждения, включая ОСВАГ, переехали из Екатеринодара в Ростов-на-Дону.

Город в интерпретации Лери выглядел следующим образом:

«Когда-нибудь Ростов будут посещать туристы. Город, в котором жила вся Россия», — писал известный донской журналист В. Севский^[226]. Обозреватель харьковской «Новой России» отмечал: «Одним из городов, выигравших во всех отношениях от страшных пертурбаций последних двух лет, является Ростов-на-Дону. Происшедшие передвижения счастливо отразились на его культурной жизни...»^[227].

В Ростове-на-Дону, как и в Екатеринодаре, скопление литературных сил, в том числе столичных, представителей различных политических партий обусловило обилие газетно-журнальной продукции. Очевидец событий А. Дроздов вспоминал, что печатное слово «расцвело пышным цветом, несмотря на цензуру и на невероятные цены на бумагу и типографский труд... В Ростове выходило восемь утренних газет: “Приазовский край”, “Донская Речь”, “Свободная Речь” (кадетский официоз), шульгинская “Свободная Россия”, осважная “Жизнь”, “Народная газета” — голос донского Освага, “Заря России”, основанный Пешехоновым и Мякотиным “Парус” и одна вечерняя, суворинское “Вечернее время”. Кроме того, выходили журналы: “Донская волна”, бездарно ведущийся осважный “Орфей”... “Лукоморье”, “Пути России” и всякие осважные и полуосважные пародии на журналы. Печатное поле было широко и просторно»^[228]. Многие из периодических изданий стали площадкой для профессорской публицистики.

На Кубань и Дон с целью урегулирования вопросов, касающихся статуса вузов и научных учреждений, находившихся на территориях, подконтрольных Добровольческой армии, приезжали видные ученые, организаторы высшего образования и науки. Среди них ректор Таврического университета Р. И. Гельвиг, В. И. Вернадский и его киевские коллеги по УАН С. П. Тимошенко, Н. П. Василенко Б. А. Кистяковский. Такие визиты обычно не ограничивались посещением бюрократических структур, а включали участие в заседаниях научных обществ, выступления с докладами. Особую активность в этом отношении проявлял академик В. И. Вернадский, успевший, кроме того, опубликовать в местной прессе концептуальные статьи, касающиеся современной ситуации в науке^[229]. Б. А. Кистяковский в связи с состоянием здоровья предпочел не возвращаться в Киев, а остаться в Екатеринодаре. Он был избран профессором местного политехнического института, но вскоре, в апреле 1920 г., умер^[230].

Ученые, обосновавшиеся на Дону и Кубани, принимали активное участие в создании новых вузов Северного Кавказа — в Ставрополе и Владикавказе. Научный потенциал данных городов также усилился.

«Присевший перед прыжком в Европу»

Центр Черноморской губернии, как и остальные ее населенные пункты, были достаточно популярны среди столичных жителей в последние предреволюционные десятилетия ввиду активного формирования там курортной зоны, развития железнодорожного сообщения. Распространялась практика приобретения недвижимости в виде дачных домов. В годы Первой мировой войны данный регион рассматривался как альтернатива заграничным курортам.

Все эти факторы, а также портовый статус Новороссийска стали важными для беженцев эпохи Гражданской войны. Н. А. Тэффи назвала город «пестрым, присевшим перед прыжком в Европу»^[231]. Скрывавшийся под псевдонимом «Око» агент секретной разведывательной организации «Азбука», созданной В. В. Шульгиным, так описывал ситуацию в городе в апреле 1919 г.: «Коренное население Новороссийска настолько затерялось в массе беженцев, что город стал представлять из себя лагерь переселенцев. Одновременно с заполнением не только всех жилых помещений, но и сараев, веранд, коридоров и т. п. людьми с чемоданами, корзинами и узлами, атмосфера города наполнилась всеми признаками панической эпидемии. Как таковая жизнь сразу же вышла из нормальной колеи. При избытке продуктов цены возросли и возрастают с каждым днем. Сразу же стал ощущаться недостаток разменной монеты. Рестораны, кофейни, магазины, даже мелкие лавочки выпустили свои собственные боны...»^[232]

С большой помпой в Новороссийске встречали союзников представители Добровольческой армии, Кубанского краевого правительства, население. «Музыка, флаги, толпа. Большой банкет под предводительством Кутепова, бывшего тогда в Новороссийске военным губернатором», — вспоминал видный деятель кадетской партии князь П. Д. Долгоруков о прибытии в город французских войск^[233].

Вузов и научных учреждений (кроме Сочинской сельскохозяйственной опытной станции) в губернии не было. Однако именно в годы Гражданской войны ученые, «прибившиеся» к различным организациям, разрабатывали идеи создания здесь высшей школы (об этом речь пойдет в следующей главе). Готовились достаточно амбициозные проекты в рамках Общества изучения Черноморского побережья Кавказа и созданного в июне 1919 г. по инициативе Управления земледелия и землеустройства Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными силами Юга России Комитета по устройству Черноморского побережья (базировался сначала в Сочи, а с сентября 1919 г. в Новороссийске). Возглавлявшийобщество и комитет Н. И. Воробьев привлекал к работе покинувших на фоне революционных событий столицу признанных специалистов — биолога и психолога, профессора Петроградского университета, туапсинского дачника В. А. Вагнера и профессора ботаники, бывшего директора Петроградского ботанического сада А. А. Фишера фон Вальдгейма, поселившегося в Сочи.

«Идя по Новороссийску, всюду встречаешь знакомых — просто удивительно, как это мал круг людей», — писал В. И. Вернадский^[234]. Это же отмечали многие мемуаристы. В экстремальной ситуации ставка делалась не на различия (например, в политическом отношении), а на общее прошлое и необходимость выжить в настоящем. Литератор-эмигрант А. Волошин вспоминал 30 лет спустя о встречах в «уютном подвале» — новороссийском театре миниатюр «Норд-ост», созданным известным столичным писателем-сатириком Н. Агнивцевым. Там «сходились люди самых разнообразных взглядов и убеждений. За одним и тем же столиком можно было увидеть В. М. Пуришкевича, Владимира Бурцева, приехавшего тогда в Добровольческую армию из Франции и Бориса Суворина, издававшего в Новороссийске свое “Вечернее Время”^[235]».

В конце 1919 — начале 1920 г. Новороссийск был свидетелем грандиозного отступления Белой армии, «воротами» в Крым и зарубежные страны для бесконечной цепи беженцев. Эпидемия тифа (жертвами которой стали, в том числе, В. М. Пуришкевич и профессор Е. Н. Трубецкой), норд-ост и общее подавленное настроение буквально подталкивали людей к кораблям. «А на улицах все гробы. Иногда с музыкой, редко с помпой. Чаще бегом, рысью, на тех же дрогах люди. За Трубецким шло 20 человек...» — записала в дневник видный общественный деятель, член кадетской партии А. В. Тыркова 9 февраля 1920 г.^[236]

Уехать из Новороссийска морем было непросто ввиду значительного потока желающих. В. И. Вернадский искал специальное разрешение для посадки на корабль «Ксения» и надеялся (как оказалась, не напрасно) на помощь И. И. Малинина, бывшего преподавателя Новороссийского университета, возглавившего в «Деникин» Ведомство народного просвещения. С. П. Тимошенко хотел получить английскую визу, с которой «все прочие визы для государств между Константинополем и Лондоном могут быть тогда получены без всяких затруднений». Ему помог В. И. Вернадский «при содействии английского корреспондента “Таймс”»^[237]. Последним, без сомнения, был Г. Вильямс — известный журналист, муж А. В. Тырковой. Именно британские суда при эвакуации Новороссийска обеспечили вывоз военнослужащих, их семей и мирных жителей. Подобная ситуация меньше чем через год повторилась в Крыму.

«В Крыму был расцвет умственной жизни»

Крым, несмотря на смену политических режимов, привлекал беженцев, в т. ч. наличием значительного количества курортных городков и поселков с жилым фондом (включая дачи состоятельных ученых, таких как В. И. Вернадский, А. А. Брандт, А. П. Павлов, С. И. Метальников и др.). Одним из центров притяжения ученых был «профессорский уголок» в Алуште, основанный по инициативе геолога Н. А. Головкинского, гистолога А. Е. Голубева и др. Голубев, получив наследство от брата-золотопромышленника, кроме научных изысканий, активно занимался предпринимательством в области виноделия и меценатством. Его жена — Н. П. Суслова, первая среди русских женщин ставшая доктором медицины (в университете Цюриха), оказывала безвозмездно медицинскую помощь малоимущим жителям Алушты.

Ореолом романтики были овеяны представления о Коктебеле, где находились дачи и дома многих известных в мире искусства личностей: В. В. Вересаева, Г. С. Петрова (попа-расстриги, литератора, публициста), писательницы П. С. Соловьевой, певицы М. А. Дейши-Сионицкой и, конечно, М. А. Волошина. Среди кошмара Гражданской войны на Юге ходили рассказы об этом «райском уголке» — республике художников и поэтов. Отдельные моменты были явно преувеличены, но, так или иначе, в Коктебеле в то время искали (и нашли), как писал Волошин в стихотворении «Дом поэта», «убежища, защиты и совета» не только «фанатики непримиримых вер — красный вождь и белый офицер», но и множество людей искусства и науки. Среди них О. Э. Мандельштам, И. Г. Эренбург, Н. Н. Евреинов, а также царский генерал, ученый Н. А. Маркс.

Немало беженцев скопилось в Ялте, Симферополе, Севастополе, Феодосии, Судаке, Батилимане (фактически поселок столичной интеллигенции; там, в частности, находилась дача В. И. Вернадского). В Ялте бурную выставочную деятельность развил редактор журнала «Аполлон» С. Маковский, в местной газете дебютировал юный В. Набоков.

Полуостров традиционно привлекал ученых различных специальностей ландшафтным разнообразием, богатством недр, фауны и флоры, памятниками истории и культуры. Неслучайно, характеризуя сотрудничество провинциальной и столичной научной интеллигенции в Крыму революционных лет, В. И. Вернадский писал, что «научная работа наезжих ученых очень быстро связывалась с жизнью края», тем более что многие из них «не были чужими Крыму»^[238].

Не только государственные научные учреждения (Никитский ботанический сад, Севастопольская биологическая станция РАН, Симеизское отделение Пулковской астрономической обсерватории и др.), но и многочисленные научные общества являлись полноценными центрами научных исследований. Важным фактором, обеспечившим приток научных сил в Крым, особенно в Симферополь, стало создание Таврического университета. В 1920 г. там работали 4 академика и 107 профессоров^[239], представлявшие различные вузы и научные школы, главном образом, столичные. Путь многих ученых в Крым проходил по одному из отмеченных выше маршрутов. Однако были и другие варианты. Историки-петроградцы Г. В. Вернадский и Б. Д. Греков, литературовед А. П. Калдубовский, математик Н. С. Кошляков попали в Симферополь после недолгой работы в молодом Пермском университете.

В продовольственном отношении здесь было относительно благополучно. Профессор-правовед Н. Н. Алексеев, пополнивший штат университета в 1918 г., вспоминал, что Симферополь был «завален фруктами и рыбой»^[240].

Студент Таврического университета в годы Гражданской войны, впоследствии ученый-геолог А. И. Спасокукоцкий отмечал изменение «в быте и культуре общества» «тихого до этого города» под влиянием университета^[241]. Деятельность нового вуза, взаимодействие его научных обществ с другими крымскими научными объединениями позволило Г. В. Вернадскому спустя десятилетия резюмировать: «Несмотря на Гражданскую войну и трудные условия жизни, в Крыму был расцвет умственной и религиозной жизни»^[242].

В 1920 г. Крым стал последним оплотом «белых». Беженцам, в том числе ученым, предоставлялась последняя возможность выбора между чужбиной и советской Россией.

«Хорошо бы сейчас уехать в Грузию»

Специфический очаг беженства представляла собой Грузия. Максимальный наплыв населения она переживала в 1920 г., принимая тех, кто ранее пытался найти приют на Украине, Дону и Кубани, в Крыму. Главным центром для переселенцев был Тифлис — кавказский Париж, как называли его современники.

Само слово «Тифлис» традиционно ассоциировалось со всевозможными удовольствиями. М. А. Булгаков в одном из ранних (1921 г.) автобиографических произведений с подзаголовком «Верхом на пьесе в Тифлис» сформулировал их так: «1) в Тифлисе открыты все магазины; 2) в Тифлисе есть вино; 3) в Тифлисе очень жарко и дешевы фрукты; 4) в Тифлисе очень много газет...»^[243]

Именно это, вероятно, в первую очередь учитывали те, кто выбрал грузинскую столицу в качестве места временного проживания. Кроме того, Тифлис был крупным культурным и научным центром (а в годы Гражданской войны стал университетским), где глубокие корни имели не только грузинские, но и русские, и армянские культурные традиции. Веским аргументом была относительная удаленность Грузии от России, ее неучастие в Гражданской войне. В то же время в представлениях большинства россиян Грузия все-таки была частью России. В отличие от других регионов Юга, в Грузии, по сути, ни разу не менялась власть.

Писатель Г. В. Алексеев, вспоминая собрание интеллигенции в советской Одессе в 1919 г., привел маленькую, но характерную деталь: «Бунин наклоняется к Нилусу: «Хорошо бы, — говорит он задумчиво, — хорошо бы сейчас уехать в... Грузию»»^[244].

Еще в 1917 г. Тифлис стал одним из центров миграции столичных художественных сил. С. М. Городецкий (уехавший на Кавказ в 1916 году), братья Илья и Кирилл Зданевичи — поэты, художники, теоретики искусства — приглашали к себе единомышленников. В городе возникли художественные студии, в основном авангардистского толка: «Синдикат футуристов», «Фантастический кабачок» (создан последователем М. Кузьмина Ю. Дегеном) и другие, объединившие местные и столичные силы. Визитной карточкой тифлисского «Кавказского слова» были статьи о литературе и искусстве С. М. Городецкого; поэт основал издательство «Феникс», редактировал местный журнал «Ars».

Традиционно экстравагантными были вечера тифлисских футуристов, а также их книги, изданные в те годы. Одни названия чего стоили — «Остраф Пасхи» И. Зданевича (1919), «Ожирение роз», «Лакированное трико», «Малахолия в капоте» А. Крученых... На тифлисских выставках 1918—1920 гг. впервые экспонировались работы Н. Пиросманишвили, собранные К. Зданевичем^[245].

После чтения лекций в Киеве, Одессе и других городах Юга в Тифлис приехал режиссер и теоретик театра Н. Н. Евреинов. Из Новороссийска, «от ветра, штыков и плевков прикрывая огарок Искусства дрожащей рукою»^[246], перебрался Н. Я. Агнивцев с труппой театра миниатюр «Кривой Джимми». Здесь же выступала после гастролей в Харькове, Одессе, Ростове-на-Дону, Екатеринодаре группа артистов Московского художественного театра во главе с В. И. Качаловым. В преддверии «второго пришествия» большевиков весной 1919 г. из Крыма в Тифлис уехали известные художники С. А. Сорин и С. Ю. Судейкин.

За несколько лет видное место в музыкальной жизни города занял Н. Н. Черепнин — известный композитор, профессор Петроградской консерватории, в 1919 г. возглавивший созданную на основе музыкального училища Тифлисскую консерваторию. Здесь же преподавал композитор, автор балета «Аленький цветочек» Ф. А. Гартман; предметы эстетического цикла читал С. М. Городецкий. В 1920 г. при активном участии Черепнина были осуществлены постановки первых грузинских опер — «Абессалом и Этери» З. П. Палиашвили и «Дареджан Коварная» М. А. Баланчивадзе^[247].

Появление новых вузов являлось важной предпосылкой переселения в город ученых. Среди них упомянутые выше В. И. Разумовский и И. И. Широкогоров, зоолог В. П. Казанцев (ставший деканом физико-математического факультета Тифлисского университета), ботаник, академик С. Г. Навашин, геолог-палеонтолог, будущий член-корреспондент АН СССР Н. Н. Яковлев и др.

Однако Тифлис за короткое время стал не только донором, но и реципиентом научных кадров для других регионов. В связи с основанием университета в Ереване (занятия начались в феврале 1920 г.) туда из Тифлиса переехал известный правовед профессор Ю. С. Гамбаров, ставший ректором нового вуза. В кубанских газетах муссировался вопрос о переводе в Екатеринодар медицинского факультета Тифлисского университета. Профессор И. И. Широкогоров, выступая с докладом в Кубанском медицинском обществе в январе 1919 г., отмечал скудное финансирование со стороны Грузинского правительства и стремление к созданию национального (а значит не русского) университета. В качестве места потенциального местонахождения рассматривались также Пятигорск, Владикавказ, Новороссийск^[248].

Ректор Тифлисского политехникума С. А. Захаров приезжал в Екатеринодар и обговаривал на самом высоком уровне перспективы переезда профессорского состава вуза в кубанскую столицу^[249]. В 1919 г. 6 человек были избраны на различные должности в Кубанский политехнический институт.

Уже после окончания Гражданской войны в советском журнале «Наука и ее работники» в статье о недавней ситуации в высшей школе на Юге России отмечался вклад «деятелей русской высшей школы, удалившихся из захлестнутого волной национализма Тифлиса» в развитие политехнического образования в Екатеринодаре и организацию университета в Баку^[250].

Грузинские власти предпочли сделать ставку не на два, а на один университет — национальный Грузинский (получивший статус государственного), что в той ситуации было логично.

О том, что не все чувствовали себя комфортно в условиях строительства национального государства, свидетельствуют письма и дневники ученых. В. И. Вернадский, благодаря обширной переписке и вовлеченности в научное строительство хорошо информированный обо всем происходившем, записал в дневнике: «Очевидно, под влиянием шовинизма пострадали и Тифлисский политехнический институт, и Тифлисский университет»^[251]. Директор Ботанического сада и профессор Тифлисского политехникума П. И. Мищенко постфактум (в 1922 г.) сообщал Б. Л. Исаченко, что, «несмотря на все симпатии и все просьбы остаться» в Тифлисском ботаническом саду, «где работал с душой», он уехал из Грузии на гребне «временной шовинистической волны»^[252] (имеется в виду переезд в Екатеринодар). Молодой, но уже достаточно опытный геолог, грузин по национальности А. А. Твалчрелидзе, не знавший грузинского языка, в 1921 г. жаловался В. И. Вернадскому (которого 4 года назад просил помочь с переводом из Новочеркасска в грузинскую столицу): «Тифлис, куда я так стремился, оказался не совсем таким, как я представлял себе. И нелегко мне живется здесь»^[253]. Впоследствии, правда, А. А. Твалчрелидзе занял одно из ведущих мест в научном сообществе Грузинской ССР.

Первый ректор Бакинского университета В. И. Разумовский вспоминал, как совместно с деканом историко-филологического факультета Н. А. Дубровским (будущим ректором Бакинского политехнического института) в сентябре 1919 г. предпринял поездку в Ростов-на-Дону и Екатеринослав, где велись переговоры с целью формирования штатов Бакинского университета^[254]. Это в большей или меньшей степени удалось, что обеспечило приток научных кадров в Баку. Не последнюю роль играла позиция руководства Азербайджанской демократической республики, заинтересованного в появлении университета. Кафедру классической филологии там возглавил приехавший из Петрограда известный поэт-символист В. И. Иванов. В Баку из Тифлиса перебрались и некоторые представители литературно-художественного мира — С. М. Городецкий с издательством «Феникс», Ю. Е. Деген (он стал работать в издательском отделе университета).

На Юге и Юго-Востоке, кроме названных, появились и другие университетские центры (Воронеж, Астрахань, Ташкент). Однако переселение туда ученых имело определенную специфику и не вписывалось в ранее описанный «сценарий». В Воронеж персонал Юрьевского университета переехал осенью 1918 г. планово и, учитывая особенности времени, в целом организовано. Кадры для Астрахани и Ташкента формировались Наркомпросом и целенаправленно командировались туда.

«Эта “далекая Сибирь” приютила меня в последние тяжелые годы»

Восточное направление интеллектуальной миграции было также важным фактором изменения географии науки и высшего образования. Крупные центры интеллектуального беженства сложились на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. В 1918—1919 гг. особую координирующую роль играл колчаковский Омск.

Столица «белого» движения на Востоке страны, как и южные, переживала период необычайного оживления. «Никогда прежде и, наверное, никогда в своем будущем Омск не сможет походить на тот бурливый муравейник, которым он был зимой 1918-го и летом 1919 г., являясь центром белой власти... В Омске проживала вся интеллигенция, дворянство, профессора, торговый класс, духовенство из Казани, Самары, Симбирска, из Перми, Уфы, а потом Екатеринбурга..., представители воинских частей и дипломаты чуть ли не половины Европы», — вспоминал журналист Л. Арнольдов^[255]. «Своим бизнес размахом Омск напоминает Петроград, но дух его ближе к московскому... Люди на удивление хорошо одеты, почти как на Невском проспекте», — сообщал родственникам в США в конце 1918 г. Э. Хэлд — представитель молодежной христианской организации (YMCA)^[256]. Пытавшийся продолжить на Востоке страны начатую в Москве научную и педагогическую карьеру, Н. В. Устрялов отразил в дневнике необычность и одновременно трагизм ситуации: «Сам по себе Омск занятен, особенно по населению. Сплошь типично столичные физиономии, столичное оживление. На каждом шагу — или бывшие люди царских времен, или падучие знаменитости революционной эпохи. И грустно становится, когда смотришь на них, заброшенных злою судьбой в это сибирское захолустье: — нет, увы, это не новая Россия, это не будущее. Это — отживший старый мир, и ему не торжествовать победу»^[257].

Среди беженцев, как в Омске, так и других городах региона, было немало интеллигенции. По поводу педагогов местный аналитик замечал, что подавляющее большинство их «просто бежало», «о том, чтобы проникать в Сибирь, мало кто думал. Рассчитывали отсидеться где-нибудь поблизости от родных мест... но последующие события заставили двигаться дальше». Среди зарегистрированных в качестве беженцев педагогов доминировали жители Казанской и Самарской губерний. 29 октября 1918 г. появилось постановление Административного совета Временного Сибирского правительства «О порядке привлечения эвакуированных из Европейской России служащих правительственных учреждений к исполнению служебных обязанностей и о вознаграждении названных служащих». Это касалось в основном учителей школ и младших преподавателей вузов. Профессора в основном сразу находили работу и не попадали в статистические сводки такого рода^[258].

Главным местом притяжения ученых был Томск — старейший и крупнейший центр науки и высшего образования огромного региона. Переезд туда начался еще в 1917 г. в связи с организацией в университете новых факультетов — физико-математического и историко-филологического. Известный философ и теоретик педагогики С. И. Гессен вспоминал: «Растущие трудности жизни в Петрограде и надежда на то, что в провинции я смогу больше времени посвятить науке, привели к тому, что я согласился ехать кандидатом в Томск... Почти все члены факультета были молодыми доцентами Петербургского университета»^[259]. Кроме С. И. Гессена тогда приехали в Томск П. Г. Любомиров, С. И. Протасова (преподаватель петроградских Высших женских курсов), А. А. Гвоздев, Э. В. Диль^[260]. Позже к ним добавились профессора-беженцы из Казани и Перми.

Достаточно популярными были Омск и Екатеринбург^[261], ставшие вузовским городами, новый университетский центр Иркутск и активно развивавшийся в этом отношении Владивосток. Этнограф и антрополог Б. Э. Петри писал А. Е. Ферсману в октябре 1921 г.: «Эта “далекая Сибирь” приютила меня в последние тяжелые годы. Здесь жилось много проще и легче, чем у Вас. А главное, я был в центре области своих исследований и все 3 года продолжал свои работы. В Иркутске возник долгожданный университет, вокруг этого центра возникла научная работа»^[262].

Столичный сегмент в восточном потоке интеллектуального беженства был менее заметен, чем в южном. Это следствие, во-первых, меньшей привлекательности «холодных» территорий, во-вторых, массовых миграций ученых (часто целых коллективов), представлявших нестоличные центры высшей школы.

Хабаровский историк Л. С. Малявина установила «волнообразный характер миграционной активности научных кадров, связанный главным образом с изменением политической ситуации и ходом событий на фронтах военных действий на востоке страны». Первая волна — осень 1918 г. — связывается с падением Казани, Самары, поражением Ижевско-Воткинского восстания. В потоке беженцев были служащие (оставшихся было меньшинство) и студенты Казанского университета. Вторая, более мощная волна беженцев, сориентированная на Дальний Восток, проходившая в отличие от первой не в форме бегства, а в виде организованной эвакуации, начала формироваться летом 1919 г., после потери Перми и Екатеринбурга, а затем и Омска. Это были преподаватели Пермского университета, Уральского горного института, профессура омских и томских вузов. В последнем отечественном пункте бегства — Владивостоке — принималось решение либо о сотрудничестве с новой властью (приход которой вскоре стал восприниматься как неизбежный), либо о бегстве. Часть ученых эмигрировала в соседний Китай, в основном в Харбин и Шанхай, где достаточно быстро были организованы вузы для российской эмигрантской молодежи^[263].

В процессе движения на Восток ученые, приглашенные для замещения вакантных должностей в новых вузах, «рассасывались» по обширному региону. Как отмечает казанский историк С. Ю. Малышева, «некоторые беглецы-преподаватели и профессора Казанского университета “по дороге” в Сибирь успевали поработать и в Пермском университете», многие перебрались из Томска в Иркутск^[264].

Значительная часть членов Сибирского геологического комитета, работавшего в Томске с 1918 г. (руководитель — профессор П. П. Гудков), к концу следующего года уже работала во Владивостоке.

Последствия интеллектуальной миграции оперативно осмысливались в прессе. Еще в январе 1919 г. корреспондент «Сибирской жизни» констатировал, что «наука и преподавание в Сибири» значительно выиграли от «движения культурных сил» из европейской России. Именно они обеспечили полноценную работу омских вузов, университета Иркутска, усилили научный потенциал Томска. Публикация завершалась своеобразным пожеланием: «Будем надеяться, что часть научных сил, занесенных несчастными обстоятельствами в Сибирь, останется у нас»^[265].

В сознании современников центры интеллектуального беженства приобретали статус новых культурных центров в противовес «старым» — российским столицам. Основой насыщенной научной и образовательной жизни новых центров стало сотрудничество провинциальной и столичной интеллигенции. Подобное повторилось через четверть века в связи с эвакуацией учреждений культуры, образования и науки из столиц в восточные районы страны.

Глава 5. «Университетская жизнь текла там правильно»

Листая газеты и журналы «белой» России, пропитанные духом непримиримого противостояния, глобальной катастрофы, время от времени вдруг попадаешь в «оазисы» мирной жизни, встречая сообщения о новых вузах, их рекламы, обещающие образование столичного уровня, информацию о конкурсах на замещение вакантных должностей профессоров и именитых претендентах на них, студенческих вечерах.

Екатеринодарский сатирический журнал «Шипы», орган деникинского ОСВАГа, призванный настраивать читателей против большевиков и казачьих самостийников, в начале 1919 г. опубликовал незатейливый опус — диалог между «студентом кубанского политехникума» и его бабушкой:

«— Ну, внучок, — спрашивает бабушка, — что у вас в институте делают?

— Больше, бабушка, чертят.

— С нами крестная сила! Сюда-то, домой, надеюсь, ни одного не привез»^[266].

Шутка была явно избитой, тема — «неформатной» для такого издания, зато журнал отозвался на «горячую» новость — создание в городе долгожданного вуза.

Изменение географии российского высшего образования, как уже отмечалось ранее, началось в годы Первой мировой войны в результате эвакуации вузов с западных территорий, создания в регионах новых высших учебных заведений, дополнение старых новыми факультетами и кафедрами.

Параллельно шла подготовительная работа к открытию новых университетов и институтов в различных регионах страны — в Поволжье, на Урале, в Сибири, в Крыму, на Северном Кавказе, в Закавказье, Средней Азии, на Украине.

«Пришлось организовать высшие школы на местах»

В советской России наиболее бурно процесс открытия новых вузов протекал в 1918 г. На базе политехнического института создали Нижегородский университет, на основе приехавших 80 преподавателей и 800 студентов из Юрьевского университета — Воронежский. Ярославский стал следствием преобразования Демидовского лицея, из пединститута «родился» Самарский и т. д.^[267] Последний основывался дважды — летом 1918 г. Комитетом Учредительного собрания, а через полгода — декретом Совнаркома. Интересно, что подписанный В. И. Лениным 21 января 1919 г. документ об учреждении университетов в Костроме, Смоленске, Астрахани и Тамбове и соответствующих преобразованиях вузов Ярославля и Самары, гласил о том, что датой основания университетов следует считать «день первой годовщины Октябрьской революции — 7 ноября 1918 года»^[268].

В 1918—1919 гг. вузы активно создавались на несоветских территориях, куда массово мигрировали как ученые, так и потенциальные студенты. Современник событий Д. Павлов, раскрывая парадокс вузовского бума на Северном Кавказе, отмечал, что «старое правительство решило вопрос о высшей школе в пользу Тифлиса. Но помогла злополучная большевистская революция, отколовшая Грузию. Первым за дело взялся Екатеринодар...»^[269].

Основная работа по организации вузов, обеспечению их деятельности легла на плечи профессуры. Ее активность была продиктована, в том числе, необходимостью формирования рабочих мест для себя и своих коллег. Дочь Б. Л. Розинга — Л. Б. Твелькмейер вспоминала: «Папа, конечно, не сидел без дела, кое-что писал и думал, чем бы ему заняться. Ему пришло в голову начать организацию в Екатеринодаре высшего технического учебного заведения, которого там до сих пор не было, используя свой опыт работы в Женском политехническом институте. Он правильно учел, что в Екатеринодаре скопилось много опытных инженеров, местных и приезжих, было даже несколько столичных профессоров, томившихся без дела, а также много молодежи, окончившей школы в этом году и никуда не смогшей поехать для продолжения образования, да и многие студенты вернулись домой из Москвы и Петрограда...»^[270]

За короткий промежуток времени появились Таврический университет в Симферополе, Екатеринославский, Иркутский, Дальневосточный (во Владивостоке), Тифлисский, Бакинский, Астраханский, Украинский (в Киеве), Каменецкий (в Каменце-Подольском) университеты, политехнические институты в Одессе, Владикавказе, Екатеринодаре, Екатеринославе, Херсоне, Омске, сельскохозяйственные вузы в Одессе и Омске, Ставрополе, коммерческий институт в Ростове-на-Дону, археологические — в Киеве и Ростове-на-Дону, педагогические вузы в Томске, Новочеркасске, Академия художеств в Киеве и т. д. В Ташкенте в 1918 г. был учрежден Народный университет и Туркестанский Восточный институт, ставшие базой для открытия в 1920 г. университета. В мае 1919 г. решение о создании университета принял Совет министров Республики Армения.

Как грибы после дождя росли консерватории (в Киеве, Екатеринодаре, Тифлисе, Ростове-на-Дону, Харькове, Одессе, Томске). Их создание оказалось делом особенно рентабельным, т. к. не требовало больших денежных вложений. Музыкальные вузы возникали либо на основе старых музыкальных училищ, либо в результате отпочкования от действующих консерваторий.

Несмотря на то, что Русское музыкальное общество — бывшее Императорское — после революции практически прекратило свое существование, его дочерние структуры на местах продолжали действовать, и достаточно активно, особенно в плане открытия консерваторий. Не менее деятельными были и отделения Филармонического общества.

Разумеется, не все инициативы воплощались в жизнь. Так было, например, с идеей открытия первого вуза на Черноморском побережье Кавказа. Руководство Черноморской губернии и представители научной интеллигенции (в частности, геолог, профессор С. А. Яковлев) обсуждали проект «института по высшим культурам» на базе национального имения «Абрау-Дюрсо» с двумя отделениями «энологическим (виноделие и виноградарство) и садоводственно-плодоводственным». В качестве одного из вариантов предлагался университет с некоторыми изменениями в общей программе — с отделением «по курортному делу» при медицинском факультете^[271].

Приглашение на первый акт консерватории Екатеринодарского отделения РМО (ГАКК Ф. Р-1432. On. 3. Д. 84. Л. 9)

Как следствие вузовского бума, в городах возросло количество студентов и особенно студенток. Американец Э. Хэлд был поражен размерами и красотой университета и политехнического института в Томске. 21 апреля 1919 г. он зафиксировал это в своем дневнике и привел данные о численном составе студенчества: «В прошлом году было 5,5 тысячи студентов в обоих институтах, из которых 3000 были женщины. Еще большее поступление ожидается в этом году»^[272]. Современные исследователи подтверждают положительную динамику численности томских студентов в годы Гражданской войны (за счет открытия новых факультетов, допуска женщин в высшую школу, притока беженцев). В январе 1917 г. в Томском университете обучалось 1192 чел. (включая вольнослушателей), в 1918 г. — 2845 чел., а в начале 1919 г. — 4945 чел. (новый набор осенью 1919 г. составил 1492 чел.). На Сибирских высших женских курсах в 1918 г. обучалось 713, в начале 1919 г. — 557 слушательниц (сокращение связано с тем, что часть слушательниц перешла в университет). В Томском технологическом институте численность студентов возросла с 479 чел. в 1917 г. до 903 чел. в 1919 г.^[273] «Университет стал жить более полной жизнью благодаря притоку беженцев», — писал корреспондент томской «Сибирской жизни» ^[274]. В Саратовском университете в начале 1918 г. было студентов вдвое больше, чем год назад; на отдельных факультетах до одной трети студенческого контингента составляли женщины^[275].

Некоторые новые вузы изначально имели серьезную поддержку со стороны учредителей и достаточно быстро наращивали материальную базу. Профессор В. Л. Малеев, возглавивший политехнический институт в Омске, писал В. А. Обручеву в апреле 1918 г., что положение института, в составе которого работают 3 факультета, «в денежном отношении вполне удовлетворительное благодаря поддержке кооперативных союзов». В. Л. Малеев утверждал, что «несмотря на произведенные расходы по приобретению инвентаря, на книги, химическую и физическую лаборатории и текущие расходы, средства института непрерывно растут»: 171 190 руб. в июле 1917 г., 300 000 — 1 января 1918 г., 500 000 — в апреле^[276]. Однако развитие негативных тенденций — смена власти, инфляция, обнищание населения — неизбежно сказывалось на высшей школе, даже на изначально благополучных в материальном отношении вузах. Ежегодное повышение платы за право учения определялось администрацией как временное, вынужденное, вызванное экстремальными условиями.

Руководители образовательных ведомств ориентировали вузы и школы на прием, в связи «государственной разрухой», всех, подающих прошения «и без истребования необходимых документов, лишь бы было представлено доказательство, что данное лицо действительно имеет право поступать в соответствующий класс (курс)»^[277]. Особое отношение было к демобилизованным из армии. Например, в Киевском университете «не имевших документы о пребывании на том или ином курсе» все равно принимали на учебу, но с обязательством представить документы из своего учебного заведения «по возобновлении функционирования средств сообщения»^[278]. Вчерашние воины освобождались от платы за обучение, для них формировались при необходимости индивидуальные графики прохождения курсов.

Само производство образовательной политики в условиях политической нестабильности, частных смен власти отличалось своеобразием. Ученые в большей степени, чем когда-либо, выступали в качестве субъекта этой политики. Речь идет не только о тех, кто входил в правительства или органы управления образованием различных режимов (Э. Д. Гримм, И. И. Малинин, А. Д. Билимович, Н. И. Никифоров, И. А. Михайлов, Н. П. Василенко, М. С. Грушевский, Д. И. Багалей, И. И. Огиенко и др.), но и об основной массе профессоров. Их активная позиция была во многом обусловлена борьбой за собственное профессиональное и физическое выживание в экстремальных условиях.

В правительственных учреждениях всех режимов имелись органы управления образованием — министерства (управления, ведомства, отделы, комиссариаты) народного просвещения. Структура их была различной и достаточно подвижной. Как правило, имелся отдел (отделение, секция) для руководства высшей школой или высшими и средними профессиональными учебными заведениями. На Украине при гетмане Скоропадском существовало Управление по делам искусств и национальной культуры, которое курировало художественные учебные заведения, в том числе высшие^[279].

Руководители ведомств народного просвещения и их отделов менялись достаточно часто, даже в рамках одного режима. Однако большинство из тех, кто отвечал за высшую школу, было профессорами.

Органы народного просвещения или, с их подачи, правительства принимали решения, связанные с открытием или закрытием, объединением или разделением, финансированием, утверждением уставов вузов, мобилизацией студентов и сотрудников, статусом учебных заведений, присвоением имени и т. д. В большей или меньшей степени был налажен контроль за соблюдением предложенной режимом идеологической линии.

Отдельные вузы, имевшие статус государственных (на «вольных» Дону, Кубани, Украине), становились таким же символом самостоятельности и самодостаточности режима, как конституция, гимн, флаг. Местные власти определяли правовые основы деятельности учреждений высшего образования.

Яркий пример — ситуация на Дону. Как уже упоминалось ранее, постановлением Временного правительства от 5 мая 1917 г. на основе эвакуированного Варшавского университета был учрежден Донской университет. Решением Совета управляющих отделами правительства ВВД №1036 от 28 сентября 1918 г. действие постановления Временного правительства восстанавливалось. При этом отдельные статьи подверглись редакции. Так, при приеме в число студентов Донского университета преимущество оказывалось казакам, уроженцам и постоянным жителям ВВД, а также лицам, окончившим средние учебные заведения на территории Войска^[280].

Донской атаман утвердил постановления Совета управляющих отделами правительства ВВД о восстановлении постановлений Временного правительства, касающихся вузов, — от 1 июня 1917 «О подчинении вузов МНП непосредственно министру народного просвещения», от 17 июня 1917 г. о порядке замещения вакантной должности профессора, от 24 июня 1917 г., касающегося непосредственно Ростовского университета, от 1 августа 1917 г. об учреждении в университетах должности доцента. При этом в формулировки вносились некоторые изменения. «Министр» заменялся «управляющим отделом»; все положения, касающиеся вознаграждения, «опускались»; с 6 до 7 часов повышалась обязательная недельная нагрузка^[281].

Так как донские вузы «руководствовались в своей деятельности весьма многочисленными законоположениями, благодаря чему и создавалась неопределенность и затруднялось ведение дела», ОНО ВВД составил проекты уставов трех вузов. В основание их был положен проект Устава российских университетов, внесенный в Государственную Думу 5 ноября 1916 г. П. Н. Игнатьевым, и основные положения автономии высших школ, принятые Большим Войсковым кругом^[282].

Вузы пытались закрепить за собой статус государственных. В условиях конкуренции это было непросто. Руководство направляло в правительственные органы пакеты документов с комментариями, долженствующими доказать, что именно их вуз имеет наиболее прочные традиции в прошлом, наилучший профессорско-преподавательский состав, а значит, достоин государственного финансирования. Ректор Таврического университета Р. И. Гельвиг после успешной поездки в Екатеринодар с удовлетворением сообщил корреспонденту газеты «Таврический голос» о том, что «включение университета в состав общероссийской государственной сети кладет конец неопределенности положения и ставит его на твердую почву»^[283].

Практически все вузы декларировали свое существование на началах широкой академической свободы. Принцип автономии в различных его проявлениях фиксировался в учредительных документах и уставах вузов. «Послефевральские» дебаты о демократизации внутренней жизни вузов не прекратились, но отошли на второй план. Время от времени на заседаниях советов поднимались вопросы об участии младших преподавателей в выборах ректора и профессоров, участии студентов в советах профессоров и собраниях факультетов. Таврический университет объявил весной 1920 г. об учреждении «паритетных комиссий из профессоров и студентов» для привлечения студентов к вопросам академической жизни^[284]. В советские периоды демократизация вузовской жизни трактовалась еще шире, вплоть до преподавания силами студентов.

Высшие учебные заведения рассматривались всеми властями как учреждения не только образовательные, но и воспитательные. Большое значение придавалось политической ориентации студенчества. Донским вузам в 1918—1919 гг. присваивались имена героев антибольшевистского движения (Донской университет имени Помощника Войскового атамана М. П. Богаевского, Донской политехнический институт имени Войскового атамана А. М. Каледина). Образованный в 1919 г. Донской педагогический институт получил имя «павших за освобождение родного края». Студентам, в основном участникам боевых действий, давались стипендии А. М. Каледина, М. П. Богаевского, В. М. Чернецова^[285]. Ведомство народного просвещения Кубанского краевого правительства издало осенью 1919 г. приказы о стипендиях имени атамана Кубанского казачьего войска А. П. Филимонова, председателя Законодательной и краевой рад, убитого в июне 1919 г. борца за кубанскую «самостийность» Н. С. Рябовола, Л. Г. Корнилова, убитых большевиками кубанского политика К. Л. Бардижа и его сыновей, историка казачества и политика Ф. А. Щербины^[286].

Насущным вопросом вузовского строительства на Украине, особенно в периоды Центральной Рады, Гетманата и Директории, была украинизация. Украинизировать ли только новые или все вузы, основывать ли повсеместно кафедры украинской истории и украинской филологии — эти и другие вопросы рассматривались как на уровне министерства народного просвещения, так и делегатских съездов профессоров и преподавателей высших государственных и частных учебных заведений городов Киева, Харькова, Одессы, Екатеринослава и Нежина, на съезде представителей высших правительственных учреждений Киева и Одессы. Признавалось необходимым открытие в каждом университете кафедр истории Украины, украинской филологии, истории западнорусского права и других наук, способствующих изучению Украины. Полагалось ненормальным существование в одном и том же учебном заведении параллельных кафедр на русском и украинском языках в качестве общего правила, однако временно открывать параллельные кафедры на украинском языке в существующих учебных заведениях по постановлению факультетских советов признавалось возможным. Сочинения на степень магистра и доктора могли представляться на русском или украинском языке. В целом налицо были попытки разумного компромисса между стремлением создать украинскую науку и высшую школу и недопущением ограничения русского языка в вузах.

Наиболее радикальные меры — превращение российских университетов в украинские — предлагались в недолгий период правления Директории. Только ее падение предотвратило слияние молодого Украинского университета и университета св. Владимира и образование одного с преподаванием на украинском языке.

Учитывая небольшое количество ученых, могущих читать лекции на украинским языке, МНП (в лице министра Н. П. Василенко) инициировало введение повышенных стипендий для «хорошо владеющих украинским языком и уже известных научными трудами, но не имеющих научных степеней». Стипендии «могли бы освободить намеченных научных деятелей от их служебных обязанностей и дали бы им возможность в определенный срок сдать магистерский экзамен, а быть может, и подготовить диссертацию»^[287]. Важная роль в послевузовской подготовке будущих украинских профессоров (как альтернатива зарубежной стажировке) отводилась УАН.

На заседаниях украинского МНП обсуждалось финансирование вузов, вузовское строительство, например, создание Екатеринославского университета, Екатеринославского еврейского научного политехнического института, Ближневосточного и Польского институтов в Киеве, Муниципального института в Одессе, филиала университета св. Владимира в Крыму (ставшего вскоре самостоятельным Таврическим университетом)^[288].

Планировалось создание в Киеве Института истории искусств и кафедр теории и истории искусств в имеющихся вузах. В фокусе их внимания должна быть пропаганда украинского искусства. Важной предпосылкой этого виделось возвращение на Украину предметов искусства, созданных этническими украинцами^[289].

Смены власти на Украине означали изменение (иногда радикальное) подходов к языковой политике и сводили на нет меры прежних правительств. Так, в последовавший за Директорией период «вторых» Советов акцент смещался снационального на классовое, и соответственно, интернациональное. Украинский университет объединили с университетом св. Владимира и на этой основе сформировали Киевский университет, в котором было запланировано существование параллельных кафедр с преподаванием предметов на украинском и русском языках. Всеукраинский комитет по делам изобразительных искусств постановил использовать русский язык в Академии художеств и стремиться к интернационализации творчества^[290].

Приглашение на церемонию открытия Украинского университета в Каменце-Подольском 22 октября 1918 г., направленное в Донской ветеринарный институт (ГАРО. Ф. 67. On. 1. Д. 31. Л. 142-142 об.)

Деникинский режим не скрывал неприязни ко всему украинскому. Вузы, позиционировавшие себя как национальные, не финансировались. Украинскую Академию художеств зачислили в разряд частных учебных заведений и лишили здания. Украинский университет был упразднен. Реальная угроза нависла над Академией наук. При этом старые вузы Киева, Харькова, Одессы по возможности финансировались; была одобрена выдача пособия молодому Екатеринославскому университету^[291].

Даже в сложных условиях Гражданской войны не прекращались межвузовские контакты, в том числе в рамках несоветской России. Вузы вели деловую переписку, включавшую сообщения о вакантных должностях, открытии факультетов и т.д. Один из таких документов — письмо Совету профессоров Новороссийского университета из Ростова-на-Дону от 8 мая 1918 г., в котором одесских коллег информировали о возникновении Археологического института и его образовательной миссии^[292].

В архивном фонде Ветеринарного института, эвакуированного в 1915 г. с польских территорий в Новочеркасск, сохранилось красочно оформленное приглашение принять участие в церемонии открытия Украинского университета в Каменце-Подольском 22 октября 1918 г. Приглашенные ограничились телеграммой: «Господину ректору Каменец-Подольского державного украинского университета. Совет Донского ветеринарного института приветствует новый Украинский университет и желает ему процветания во имя науки»^[293].

На Северном Кавказе руководители технических вузов прилагали усилия к консолидации: в 1919 г. планировался созыв совещания^[294].

Колчаковское МНП рассылало в аналогичные ведомства южных регионов и лично А. И. Деникину письма с характеристикой ситуации в образовательной сфере, планов на ближайшее будущее. В частности, упоминалось о создании ассоциации высших школ с целью налаживания культурно-образовательных связей противостоящих большевикам регионов^[295].

«Богатые такими именами, которым мог бы позавидовать любой западноевропейский университет»

Руководство и профессура вузов пытались обеспечить их привычную, как в мирное время, деятельность. В штатном режиме проходили заседания ученых советов, избрания на должности.

В рекламных объявлениях подчеркивалось, что основой учебного процесса будут программы самых известных высших учебных заведений Москвы и Петрограда и организация его будет качественной. Качество во многом гарантировалось сильным педагогическим составом.

Приглашались профессора и доценты как по конкурсу — на постоянную работу, так и для прочтения небольших курсов. Обычным явлением стали специальные «экспедиции» руководителей вузов для личных переговоров с теми или иными претендентами на профессорско-преподавательские должности. Их пытались «соблазнить» возможностью занять определенные кафедры и продолжать работу в более-менее спокойных условиях, с гарантиями достаточного финансового обеспечения.

Когда по инициативе ученых Донского университета был создан для подготовки историков искусств, архивистов и археологов Донской археологический институт по образцу Московского археологического института, проректор нового вуза А. С. Ходоровский предпринял поездку на Украину. Он пытался привлечь к преподаванию в вузе известных историков М. В. Довнар-Запольского, Н. Д. Полонскую и др.^[296]

Как уже упоминалось ранее, В. И. Разумовский с деканом историко-филологического факультета Н. А. Дубровским в сентябре 1919 г. предприняли поездку в Ростов-на-Дону и Екатеринослав для формирования штата Бакинского университета. Попутно ученые знакомились с постановкой работы в университетах, посещали заседания научных обществ. «Несмотря на разруху, бывшую при Деникине тогда во всем крае, университетская жизнь текла там правильно, и велась интенсивная научная работа», — писал В. И. Разумовский^[297].

Многие уже избранные по конкурсу преподаватели не доезжали до места назначения. В автобиографиях и мемуарах они объясняли это разрухой, расстройством железнодорожного сообщения, начавшимися военными действиями. В действительности главной причиной являлась информация об установлении в городе будущей службы советской власти. Решение о смене маршрута принималось почти молниеносно. Важную роль в принятии подобных решений играла переписка с коллегами.

Иногда сами приглашающие организации были вынуждены отказывать ранее приглашенному лицу. Подтверждение тому — переписка Харьковского филармонического общества с известным композитором, пианистом, дирижером, профессором Петроградской консерватории С. М. Ляпуновым, которого планировалось пригласить на пост директора консерватории. В первом письме, датированном 15 сентября 1918 г., Ляпунову гарантировалось большое жалование за директорство и преподавательскую работу. В октябре были собраны все нужные документы для проезда музыканта и его семьи в гетманском поезде. В январе 1919 г. Ляпунов оповестил о том, что готов выехать, но Харьковское филармоническое общество уже не могло гарантировать выполнения своих прежних обязательств, т. к. в городе установилась советская власть, консерваторию должны были национализировать и слить с консерваторией РМО. Таким образом, художественный совет консерватории «вынужден был отказаться от чести видеть директором» С. М. Ляпунова^[298].

Вообще, в годы Гражданской войны ученые нередко переезжали из одного вузовского центра в другой, не задерживаясь на одном месте больше учебного года.

Кадровый состав региональных вузов тех лет можно назвать уникальным. Современник событий — П. С. Гальцов писал, что университеты и политехникумы были «в большинстве случаев крайне бедно обставленные, но иногда богатые такими именами, которым мог бы позавидовать любой западноевропейский университет»^[299].

В политехнических институтах Екатеринодара работали изобретатель телевизионной связи Б. Л. Розинг, бывший начальник Кронштадтского морского инженерного училища математик А. И. Пароменский, профессор Петроградского технологического института Б. М. Коялович, заведующий кафедрой керамической технологии Петроградского технологического института, редактор журнала «Сельское огнестойкое строительство» А. М. Соколов, бывший ректор Петроградского политехнического института А. А. Радциг, математик, автор многократно переиздававшихся школьных задачников Н. А. Шапошников, профессор Петроградского политехнического института, автор первой в России книги по паровым турбинам Г. Н. Пио-Ульский и др.

Хорошо известный в мире российской и зарубежной науки специалист в области теории корабля и авиационных конструкций А. П. Фан-дер-Флит стал профессором Херсонского политехникума.

В молодом Иркутском университете преподавали доктор философии Кенигсбергского университета, известный египтолог И. Г. Франк-Каменецкий, лингвист А. М. Селищев, впоследствии член-корреспондент академий наук СССР и Болгарии, один из крупнейших русских славистов XX века. Там же работал этнограф и антрополог Б. Э. Петри, вскоре ставший наставником будущего академика А. П. Окладникова и видных антропологов Г. Ф. Дебеца и М. М. Герасимова (автора методики восстановления внешнего облика на основе остатков скелета).

В вузах Томска работали будущие действительные члены АН СССР Г. А. Шайн, В. Д. Кузнецов, А. А. Рихтер, Н. П. Чижевский, Н. Н. Семенов (последний стал также Нобелевским лауреатом).

Множество известных ученых, среди которых видные представители дореволюционной академической и вузовской науки (В. И. Вернадский, В. И. Палладии, Д. В. Айналов и др.) и будущие советские академики (Н. М. Крылов, И. Е. Тамм, Н. К. Гудзий, Б. Д. Греков и др.) преподавало в Таврическом университете. «В блестящей плеяде моих учителей объединились: петербургская математическая школа в составе двух будущих академиков — Н. М. Крылова и В. И. Смирнова — и члена-корреспондента АН СССР Н. С. Кошлякова, московская школа академика Н. Н. Лузина, представленная талантливыми математиками Л. А. Вишневским и А. С. Кованько, харьковская школа в лице М. А. Тихомандрицкого. Прикладную математику преподавал крупный специалист, ... профессор Петроградского политехнического института М. Л. Франк», — вспоминал Л. Г. Лойцянский, автор фундаментальных монографий и учебников по гидрогазодинамике и теоретической механике, а в годы Гражданской войны — студент Таврического университета^[300]. Н. К. Гудзий в статье, посвященной первой годовщине этого вуза, отмечал, что «при выборе кандидатов на занятие кафедр Совет профессоров имеет право действительно выбирать, т. к. нередко на одну вакансию имеется несколько кандидатов и притом в ряде случаев весьма солидных»^[301].

Блестящим педагогическим составом отличались региональные музыкальные вузы, в т. ч. новые. Проиллюстрируем это на примере Екатеринодарской консерватории РМО. Возглавлял ее бывший директор Харьковской консерватории, специалист по теории музыки С. С. Богатырев. Здесь преподавали хорошо известные в музыкальном мире скрипачи И. Б. Пиастро и М. Г. Эрденко, виолончелист Я. А. Розенштейн, пианисты Л. О. Розенблюм, В. В. Покровский (профессор Петроградской консерватории), теоретик музыки и композитор, профессор Московской консерватории В. А. Золотарев. Класс вокала вела известная в России и за рубежом оперная певица Е. Ф. Петренко: в 1908—1914 гг. она выступала с Ф. И. Шаляпиным в Русских сезонах за границей.

Маркевич А. И. Краткий исторический очерк возникновения Таврического университета. Симферополь, 1919. (Крымская республиканская универсальная научная библиотека им. И. Я. Франко)

Как и до революции, строго контролировалось совместительство. Преподаватели регулярно представляли сведения о дополнительном месте службы, размерах жалования в каждом учреждении^[302]. Сохранилась переписка руководства ИИС с ректорами вузов, чьи профессора по совместительству служили в институте^[303]. Положительная резолюция ректора была обязательным условием для приема на работу в институт.

Площадкой апробации новых идей и обмена опытом являлись вузовские научные общества. Г. В. Вернадский в 1918 г., говоря о задачах Общества исторических, философских и социальных наук при Пермском университете, подчеркивал его возможности для самоорганизации «в тяжелое и смутное время, неблагоприятное для мирной научной работы»^[304]. За полгода было проведено 12 (!) заседаний.

При Таврическом университете, по данным историка С. Б. Филимонова, существовало пять обществ — математическое, хирургическое, педагогическое, общество изучения музыки, общество философии, истории и социологии^[305]. Математическое возглавлял Н. М. Крылов, а среди его молодых членов был будущий Нобелевский лауреат И. Е. Тамм.

Межвузовский физический семинар организовал в Томске будущий Нобелевский лауреат Н. Н. Семенов. В 1918—1919 гг. состоялось 35 его заседаний. В ноябре 1919 г. с докладом на семинаре выступил Г. С. Ландсберг, доцент Омского сельскохозяйственного института, впоследствии академик^[306].

В вузах, как и раньше, защищались диссертации — магистерские и докторские. Тиражирование готовых текстов (собственно диссертаций и резюме — сегодняшних авторефератов) большинству было не по карману. Геолог П. П. Сущинский, бывший ректором Донского политехнического института в 1917—1918 гг., после переизбрания в письме от 19 мая (1 июня) 1918 г. сообщил В. И. Вернадскому, что теперь может вплотную заняться докторской диссертацией. И с сожалением добавил: «Профессор А. М. Зайцев писал, что Ростовский (Донской. — Авт.) университет принимает диссертации, напечатанные на машинке, но в количестве не менее 10-ти экземпляров, но по настоящему времени и это страшно дорого»^[307].

В этом же Донском университете защищалась докторская диссертация П. Н. Чирвинского — коллеги и друга П. П. Сущинского. Автор 600-страничной рукописи предварительно обратился к декану физико-математического факультета с просьбой «разрешить ему ввиду крайней дороговизны представить в качестве докторской диссертации работу под заглавием “Палласиды. Их количественный минералогический и химический состав и положение в ряду других минералов” в 5-ти экземплярах, переписанных на машинке». Приводя подробную калькуляцию (цена на бумагу и пр.), соискатель доказывал финансовую нереальность печатания требуемых десяти копий. Кроме того, полноценные рисунки, требующие дополнительных затрат, предполагались только в одном экземпляре; в остальных планировалось ограничиться набросками^[308]. Чирвинский также просил по возможности возвратить из 150-ти экземпляров резюме 50-ти оттисков, т. к. из-за недостатка бумаги он не мог напечатать больше и не имел собственных экземпляров^[309].

Известный геолог, основатель и редактор «Ежегодника по геологии и минералогии России» (1895—1917) Н. И. Криштофович в 1919 г. решением совета Донского университета был возведен «в степень доктора геологии и минералогии без испытания на степень магистра и без представления диссертации»^[310].

Минералог Л. Л. Иванов в мае 1919 г. сообщал своему учителю В. И. Вернадскому из Екатеринослава, что в Горном институте состоялось за это время две защиты диссертации — «первая, и первая вообще в жизни института, Виноградова (по металлургии) о булатах, вторая — по горному искусству — Шевякова»^[311]. Речь шла об исследованиях «Мягкий булат и происхождение булатного узора» талантливого металловеда А. П. Виноградова, впоследствии создавшего первую в Украине металлографическую лабораторию, и «Вскрытие месторождений каменных углей» Л. Д. Шевякова, будущего действительного члена АН СССР.

В университете св. Владимира 22 сентября 1919 г. магистерскую диссертацию «Города Московского государства в первой половине XVII века» защитил приват-доцент П. П. Смирнов.

В Томском университете в 1918—1919 гг. были защищены 4 диссертации^[312]. Среди них — труд Н. Я. Новомбергского «Слово и дело государевы» на степень доктора полицейского права. Интересно, что книга Н. Я. Новомбергского «Слово и дело государевы», включавшая пыточные записи XVII в., стала хорошим подспорьем для А. Н. Толстого в пору его работы над романом «Петр I».

«Из картофеля я резал модель призмы Николя»

Наличие высококвалифицированных преподавателей было необходимым, но не достаточным условием нормального функционирования вузов. Серьезной проблемой, особенно молодых или недавно эвакуированных высших школ, был недостаток оборудования, учебной и научной литературы. Еще до октября 1917 г. их профессора отбирали дублеты в Московском университете, Румянцевском музее, публичной библиотеке Петрограда, библиотеке Военно-медицинской академии и других книгохранилищах. По данным Д. Павлова, «печальна была судьба ехавшей с Севера для Тифлисского политехникума еще при Временном правительстве библиотеки», которая застряла на железнодорожной станции Минеральные Воды и пропала^[313].

Руководство вузов обращалась за помощью к общественности, закупало или принимало в дар книги из частных собраний (в т. ч. профессорских). В газете размещались объявления типа: «Омский сельскохозяйственный институт просит частных лиц, имеющих книги экономического содержания, продать их институту. Предложения адресовать... проф. Новомбергскому»^[314]. Преподаватели от имени библиотечных комиссий вузов просили коллег из разных городов прислать книги и оттиски статей.

Практически отсутствовала новейшая зарубежная научная литература, поступление которой сократилось еще с началом Первой мировой войны. Будущие академики Н. Д. Папалекси и Л. И. Мандельштам, совместно налаживавшие работу молодого Одесского политехнического института, писали в столицу академику П. П. Лазареву: «Преподавание (теоретическое и практическое) удалось наладить более или менее удовлетворительно. Страдаем от почти полного отсутствия приборов для научной работы, а также от недостатка литературы... В Германский период оккупации кое-какие книги удалось получить»^[315]. Интересно, что, воспользовавшись аналогичной ситуацией, библиотечная комиссия Донского политехнического института в октябре 1918 г. постановила все свободные деньги потратить «на выписку тех немецких журналов, получение которых прекращено в 1914 г.»^[316]. О сети немецкой книготорговли, развернутой на Дону в 1918 г., молодая писательница и философ, будущая автор Ленинианы М. С. Шагинян, отзывалась так: «Три четверти о войне, об армии, о гегемонии над миром, но четверть — и за нее забывались другие три четверти, — четверть была о науке, правде, о мысли. Был Гете, было о Гете. Был Вагнер, и было о Вагнере...»^[317]

Комплектование библиотек требовало оперативного библиографирования. Как сообщалось в газете «Приазовский край», из 150-тысячной библиотеки Варшавского (Донского) университета за 3 года (1915—1918 гг.) было описано 100 тысяч изданий. Ранее в год описывалось только 10-15 тысяч книг^[318]. Несмотря на значительные усилия, книг для нормального учебного процесса не хватало.

После окончания Первой мировой войны литературу и оборудование стало возможным выписывать из-за рубежа через консульства и посреднические фирмы. Составлялись длинные списки того, что необходимо приобрести за границей, — астрономические инструменты, термостаты, автоклавы, книги, журналы, атласы, реактивы, фотографические принадлежности, коллекции и т. д. В архиве сохранилась выписка из журнала заседаний Совета управляющих делами ВВД от 15 сентября 1919 г. по докладу управляющего ОНО о кредите на приобретение за границей учебных пособий и предметов оборудования для вузов. Совет постановил выделить на это следующие суммы: Донскому университету — 5 млн. руб., сельскохозяйственному институту — 3 млн., ветеринарному — 4 млн., политехническому — 3 млн.^[319]

Судить о реальных поставках сложно из-за отсутствия такого рода данных в доступных нам документах. Зато доподлинно известна активная позиция профессуры в деле оборудования вузов.

Ученые выезжали в соседние регионы, а в периоды советской власти — в Москву и Петроград, отправляли почтой или нарочными необходимые коллегам материалы в регионы. Учитывая политическую нестабильность, расстройство транспортного сообщения, это было небезопасно.

Многие приборы и наглядные пособия изготавливались из подручных средств. Геолог А. А. Твалчрелидзе писал В. И. Вернадскому о первых годах работы в Грузинском университете: «Из картофеля я резал модель призмы Николя, из картона — пластинки турмалина, коробка спичек заменяла отсутствующие ромбические кристаллы»^[320].

Изыскивались резервы пополнения материальных фондов за счет родственных учреждений. Например, лабораторное оборудование для кафедры физиологии растений Таврического университета (заведующий — академик В. И. Палладии) было получено из расформированного госпиталя — пипетки, бюретки, просто стекло, стеклянные трубки. Отдельные приборы прислали сотрудники Киевского университета, местный музей. Набралось примерно полтора десятка микроскопов^[321].

В конце 1920-х гг., воссоздавая ситуацию десятилетней давности в Омском сельскохозяйственном институте, А. Л. Иозефер и П. Л. Драверт вспоминали «мелочные, тягостные и напряженные хлопоты по отчуждению, пожертвованию, приобретению имущества» и то, как «постоянно, большими и небольшими партиями, иногда самыми необычными путями, различными случайными поступлениями, пожертвованиями, сборами научного персонала в экспедициях и т.п. обогащались мало-помалу кабинеты, лаборатории и музеи вуза»^[322].

«Мало прожито, но много пережито»

Все тяготы времени отразились на вузовской жизни, внося в нее неизбежные коррективы. Близость к линии фронта требовала постоянной готовности к устранению повреждений зданий: остеклению окон, восстановлению стен, крыши и т. д.

Открытие вузов не всегда происходило в начале учебного года. В связи с этим корректировался учебный график. Например, администрация Кубанского политехнического института, начавшего учебную деятельность в феврале 1919 г., приняла решение «сэкономить для молодежи полгода», устроив летний семестр. На праздновании первой годовщины вуза ректор С. А. Захаров резюмировал: «Этот год стоит целых десятилетий нормальной мирной жизни. Можно сказать: “мало прожито, но много пережито”», имея в виду, конечно, не только насыщенный учебный процесс (пройденную за год программу полутора лет), но и разного рода препятствия, вызванные «обстоятельствами переживаемого момента»^[323].

Из-за холода даже в южных городах первый семестр заканчивался раньше, а второй начинался позже; в самые холодные дни занятия не проводились. Ректор ДПИ П. П. Сущинский в феврале 1918 г. сообщал заведующим подразделениями, расположенным в Химическом павильоне: «Ввиду невозможности в настоящее время получить уголь для отопления заданий Института, правление Института в заседании 8-го сего февраля постановило: временно прекратить с 12-ти часов дня 10-го сего февраля отопление Химического павильона и в зависимости от этого спустить воду из водопроводных труб, о чем имею честь уведомить. ... Занятия в ДПИ временно прекратить вплоть до особого объявления»^[324].

Студент этого же института, вспоминая начало 1920 г., писал: «В аудиториях и чертежных господствовала температура ниже нуля. В перерывах между лекциями студенты топали замерзшими ногами, хлопали себя и друг друга по бокам, размахивая руками, как это зимой делали русские извозчики на бирже»^[325].

Газета «Сибирская жизнь» била тревогу по поводу катастрофического положения с отоплением Томского университета. Дрова не могли доставить в город из-за железнодорожной разрухи. Под угрозой вырубки оказалась университетская роща. В зимние месяцы 1919 г. не отапливались студенческое общежитие, где проживали и беженцы-профессора, читальные залы и библиотеки, некоторые лаборатории; в оставшихся отапливаемых помещениях занятия шли в две смены^[326].

Мешали учебному процессу реквизиции помещений для нужд армии и вынужденные перемещения вузов. На заседании совета Кубанского политехнического института 22 июля 1920 г. (уже после окончательного установления советской власти) была зачитана благодарность от Екатеринодарской консерватории «за его благожелательное, товарищеское отношение к консерватории, проявлявшееся в самый тяжелый для консерватории момент ее существования»^[327]. Отсутствие комментариев сделало понятным суть благодарности только «посвященным». Речь шла о событиях, происходивших в декабре 1919 г., еще при прежней власти, когда Институт поделился своими немногочисленными помещениями с музыкальным вузом, оказавшимся практически на улице в связи с размещением на арендованных им площадях отдела Артиллерийского снабжения^[328].

С целью обеспечения учебной, научной деятельности, сохранности собственности руководство нередко формулировало в адрес органов городского самоуправления, руководства режимов достаточно специфические, обусловленные текущим моментом, просьбы. Например, ректор Новороссийского университета просил «принять неотложные меры к освобождению астрономической обсерватории от постоя австро-германских солдат», «оградить Ботанический сад от погребения там австрийских солдат»^[329]. Последнее обращение стало следствием заявления директора Сада Б. Б. Гриневецкого, информировавшего ректора о неоднократных захоронениях австрийских солдат и просившего не допустить превращение научного учреждения в кладбище^[330].

Письмо заведующего Ботаническим садом Новороссийского университета Б. Б. Гриневецкого ректору университета (ГАОО. Ф. 45. Оп. 4. Д. 2029. Л. 37.)

Ректор того же университета обращался к начальнику Одесского порта с просьбой аренды катера для исследовательских нужд зоологов, однако это оказалось невозможным, т. к. все суда находились «в распоряжении морских военных властей» и были заняты^[331].

Вот документ, практически не требующий комментариев, — объяснительная записка ординарного профессора Новороссийского университета С. Г. Вилинского: «В понедельник 14 октября я не читал лекций, т. к. был вызван на этот день в Одесскую контрразведку... в качестве свидетеля по делу ареста студента-медика Вассермана, служившего фельдшером в Одесской ЧК»^[332].

На исходе Гражданской войны в октябре 1920 г. крымская газета «Таврический голос» сообщила, что «ввиду того, что значительная часть студентов в утренние часы занята службой или физической работой, большинство профессоров Таврического университета согласилось читать лекции в вечерние часы»^[333].

Процесс передачи и получения знаний в экстремальных условиях имел терапевтический эффект. Биофизик Л. Тумерман — в годы Гражданской войны студент Новороссийского университета — более чем через полвека вспоминал: «Как живо я помню те вечера, когда мы собирались на семинары Кагана в холодном и темном здании университета. Кто мог, приносил с собой полено-другое или немного керосина для лампочки, и, сидя вокруг железной печурки, при свете слабой керосиновой лампы мы уходили, или вернее, Каган нас уводил в дивный мир «оснований геометрии», в котором можно было хоть на короткое время забыть обо всем»^[334].

«Имею честь просить о предоставлении отсрочки от воинской повинности»

Преподавание в вузах, как правило, обеспечивало освобождение от военной службы. В архивах сохранились многочисленные ходатайства советов вуза об освобождении от мобилизации или об отзыве с действительной военной службы молодых преподавателей.

В марте 1919 г. повестку в колчаковскую армию получил ассистент Томского университета Н. Н. Семенов (упоминавшийся выше будущий Нобелевский лауреат). По ходатайству ректора университета и на основании Постановления Совета министров от 4 марта 1919 г., он, как и ряд других преподавателей университета, Особым совещанием при Главном штабе в заседании от 27 апреля был освобожден от призыва в войска. Тем не менее, в сентябре этого же года Семенов был мобилизован и в качестве «нижнего чина» направлен служить в артиллерийский дивизион^[335].

Проблематично было получить отсрочку медикам. В компетентные органы поступало множество прошений с медицинских факультетов. Решение данных вопросов зависело от настойчивости руководства, ситуации на фронте и других факторов.

Достаточно определенно отреагировал совет Донского университета на приказ атамана ВВД от 29 апреля 1919 г. о мобилизации преподавателей и профессоров. Было подчеркнуто, что «ученая и учебная деятельность университета не прерывалась ни на один день даже в период господства на Дону советской власти и во время оккупации Ростова германскими войсками, ... поэтому сохранение высшего учебного учреждения приобретает характер охранения не местных только, а общегосударственных интересов»^[336].

Фактором, дестабилизирующим работу вузов, были и постоянные мобилизации студентов. Участник «белого» движения, профессор В. X. Даватц вспоминал о встрече Врангеля с профессурой Таврического университета. Ректор (Р. И. Гельвиг. — Авт.) «сказал речь на тему, что университет и наука аполитичны. Просил бумагу, вернуть студентов с фронта, перевести университет в Севастополь. Врангель отвечал красиво и сильно. Обещал помощь, но не возвратить студентов. Теперь на них наша надежда»^[337].

«Здесь политехникума два открыли аудитории»

Нередко в одном городе действовали однопрофильные вузы, что порождало конкуренцию.

 комментировал ситуацию в Екатеринодаре С. Я. Маршак^[338].

В прессе появилось большое количество статей, в которых профессора расхваливали свои учебные заведения и старались дискредитировать конкурентов. Властные структуры в данной ситуации не оставались безучастными и оказывались перед выбором — объединить вузы, упразднить один из них или оставить все как есть. Во внимание принимались разного рода соображения, включая политические.

В Екатеринодаре существовали правительственный Кубанский политехнический институт — КПИ (приоритетным правом поступления куда пользовались «коренные жители Кубанского края»), и Северо-Кавказский политехнический институт — СКПИ, основанный в период «первых» Советов Обществом попечения о Кубанском политехническом институте («Здесь политехникума два открыли аудитории...»). Кубанское правительство активно поддерживало свой институт. Выделялись средства на переезд в регион будущих профессоров (в частности, группы из Тифлисского политехникума), вопрос о положении вуза ставился на заседаниях Совета краевого правительства. Туда приглашались представители КПИ, высказывавшие свои предложения и претензии по поводу строительства институтского здания, обеспечения квартирами профессоров и т. д.^[339] Ведомство народного просвещения Кубанского краевого правительства пыталось помешать нормальному функционированию СКПИ, даже притом, что он не претендовал на дотации. Правление Общества Попечения после отказа в открытии Института обратилось с просьбой о пересмотре дела к А. И. Деникину. В письме Деникина от 23 ноября 1918 г. на имя атамана Кубанского казачьего войска подчеркивалась законность требований учредителей, необходимость развития технического образования на Северном Кавказе, предлагался «наиболее правильный и скорый выход из создавшегося положения» — объединение двух институтов.

Причем будущему вузу, по мнению Главнокомандующего, должна была гарантироваться автономия и «более широкий доступ всех кругов населения»^[340].

Известия Общества попечения о Кубанском политехническом институте. 1918. № 1. (ГАКК. Ф. P-5. Оп. 1. Д. 269. Л. 12.)

Очевидно, что, защищая позитивные общественные инициативы, А. И. Деникин одновременно пресекал проявления «кубанского патриотизма» в области образования. Письмо возымело силу. Занятия в СКПИ были разрешены. Зато в прессе продолжались баталии. Уважаемые профессора — Н. А. Шапошников, С. А. Захаров, С. А. Яковлев — обвиняли оппонентов во всяческих «прегрешениях»^[341]. В сентябре 1919 г. произошло, хотя и достаточно болезненно, слияние СКПИ и КПИ. Две екатеринодарские консерватории (местного отделения РМО и Филармонического общества) слились уже после окончательного установления советской власти.

Вузовский «дуализм» пытались пресечь и в Омске, где развернулись нешуточные дебаты о слиянии молодых сельскохозяйственного и политехнического институтов. Некоторым казалось, что вузы однопрофильные, другие категорически возражали против этого. В дебаты были вовлечены министерства финансов и земледелия, народного просвещения, органы местного самоуправления, руководство и профессура институтов. В омском архиве сохранилось дело на 211-ти листах «Материалы о слиянии сельскохозяйственного института с политехническим институтом», дающее возможность представить остроту дискуссии. Чего стоили слова профессора В. С. Титова, ректора Омского сельскохозяйственного института, из 16-страничного письма министру финансов от 1 мая 1919 г. о вузе-конкуренте! Он был назван учреждением «без корней в прошлом, без перспектив в будущем», возникшем «в дни анархии и общего увлечения высшими учебными заведениями, благодаря каковому увлечению в Европейской России большевиками открыто великое множество университетов и других высших школ, которые, вероятно, придется закрывать»^[342].

По данным сибирского историка А. Л. Посадскова, инициатором поглощения сельскохозяйственного вуза (превращения его в факультет Омского политехнического института) выступил министр финансов в правительстве Колчака и одновременно профессор Политехнического института И. А. Михайлов. Он подозревал в социалистических симпатиях профессоров Омского сельскохозяйственного института. Формально слияние мотивировалось необходимостью экономии материальных ресурсов^[343]. Так или иначе, силами ученых и общественности Омска оба института сохранились.

В периоды советской власти общей тенденцией было стремление не только к огосударствлению, но и к объединению вузов, что способствовало экономии средств и облегчению контроля над учреждениями высшего образования (в которые направлялись комиссары). Преподаватели пытались противостоять слиянию вузов, осознавая, что его неизбежным следствием будет сокращение штата, лабораторий, увеличение учебной нагрузки в ущерб научной работе. Пагубные последствия обосновывались в многочисленных докладах и воззваниях. Например, в докладе комиссии, избранной правлением Харьковского медицинского общества по поводу постановления Комитета народного просвещения о слиянии Женского медицинского института с медицинским факультетом Харьковского университета подчеркивалось: «Задача высшей школы двойная: преподавание, с одной стороны, и движение вперед науки, с другой... Харьковский женский медицинский институт — этот яркий бриллиант, горевший блестящими огнями в ореоле неувядающей славы Харьковского медицинского общества, не только без его согласия и разрешения, но даже без спроса вырван и увезен в другое место»^[344].

Деятельность вузов, их востребованность, выражавшаяся в массовом наплыве студентов, внушали оптимизм. Ведь таким образом, невзирая на гражданскую катастрофу, формировалось будущее России. Примечательны слова директора Донского коммерческого института П. И. Лященко, сказанные на торжественном открытии вуза в сентябре 1918 г.: «Мы должны помнить, что дадим нашей родине экономическое и культурное возрождение только в том случае, если само общество принесет для этого все свои материальные силы, мы, представители науки, отдадим все свои научные знания, и если вы, будущие молодые строители жизни, вложите в ее возрождение всю свою волю и весь свой порыв к свободному творческому труду»^[345]. В отчете о деятельности ТУАК за 1918 г. записано: «Среди мрачных обстоятельств истекшего года в жизни Таврической губернии исключительно светлым явлением было открытие в Симферополе в 1918 г. университета»^[346].

Поддержка высшего образования стала, безусловно, совместным «проектом» научной интеллигенции и принципиально противоположно ориентированных режимов, озабоченных своим авторитетом или занятых реализацией не только сиюминутных задач. Общая проективная установка на координируемые сверху и поддерживаемые снизу социальные изменения в целях будущего развития России, независимо от исхода вооруженного противоборства, давали возможность реализации давно продуманных, но перманентно откладываемых академических планов и начинаний в самых, казалось бы, неподходящих для этого внешних условиях.

Глава 6. «Начатая работа не прерывается и развертывается»: деятельность научных учреждений

Во второй половине 1960-х гг. готовившийся достойно встретить собственное 90-летие академик К. И. Скрябин — основатель и признанный лидер отечественной гельминтологии, депутат Верховного Совета СССР двух созывов, почетный гражданин нескольких городов — написал воспоминания. В разделе о новочеркасском периоде, совпавшем с Гражданской войной, он воссоздал историю трех гельминтологических экспедиций 1919 г. кафедры паразитологии и инвазионных болезней Донского ветеринарного института, проведенных при финансовой поддержке вуза и отдела народного просвещения ВВД. Возглавлял экспедиции сам мемуарист — молодой профессор, в конце 1917 г. прибывший в Новочеркасск из Петрограда.

Получив после аргументированного обоснования необходимости экспедиции в Записке Совету института^[347] на расходы 500 рублей, К. И. Скрябин в мае развернул с ассистентами в селе Куричья Коса (это район Донской области, прилегающий к Азовскому морю, ныне село называется Приморка) лабораторию. В ней производилось вскрытие животных, рыб и птиц, которые добывались членами лаборатории и местными жителями. «Среди местных казаков имелось много охотников, и представлялись большие возможности для покупки дичи», — вспоминал К. И. Скрябин. Взрослое мужское население было представлено тогда почти сплошь стариками; они сначала с недоверием отнеслись к просьбам ученых, но материальный стимул сделал свое дело.

За 14 дней было произведено более 300 обследований — «млекопитающих 53, птиц 105, рептилий 36, амфибий 14, рыб 96 и беспозвоночных 4». Эту экспедицию академик назвал «1-й Союзной гельминтологической экспедицией» (а ведь дело происходило в «белом» тылу), утверждая, что именно она положила начало плановому изучению «нашей огромной страны в гельминтофаунистическом отношении»^[348]. В результате трех экспедиций был получен «колоссальный по объему и довольно солидный в качественном отношении материал. Он дал представление о характере инвазий (проникновение паразитов в организм. — Авт.) отдельных видов птиц и распространении разнообразных видов паразитических червей на территории Донской области»^[349].

Описанное выше, учитывая ситуацию на Дону в 1919 г. и общепринятые представления об истории Гражданской войны, воспринимается как отрывок из сюрреалистического романа. Однако данные разнообразных источников свидетельствуют в пользу реальности и распространенности такого рода сюжетов.

Октябрьские события в Петрограде автоматически не прервали плановых геологических, почвоведческих, экономических, археологических и иных исследований в регионах, проводившихся силами Академии наук, Геологического, Докучаевского комитетов по заказам земств, других органов местного самоуправления, заданию Временного правительства. Например, директор зоологического музея РАН академик Н. В. Насонов с осени 1917-го до лета 1918 г. исследовал пресноводных плоских червей на Черноморском побережье Кавказа. Невзирая на происходившие вокруг политические перемены, он кропотливо собирал образцы из горных рек и ручейков, мелких канав и небольших водоемов — местах скопления воды из тех же источников^[350].

Линия фронта, разделившая страну, «парад суверенитетов» способствовали дезинтеграции научной деятельности.

«Положение на станции ужасное»

Оказавшиеся по разным причинам за пределами советских территорий академики не были уверены в актуальности собственного академического статуса, не имели возможности получить жалование. Всех, находившихся вне Петрограда, перевели в категорию сверхштатных. Н. И. Андрусов писал В. И. Вернадскому из Симферополя 20 мая 1919 г.: «Из Питера за это время ни единой строчки... я ничего не знаю о своем положении в Академии, даже не знаю, имею ли я право именоваться академиком»^[351].

Серьезной проблемой для академических учреждений, находящихся в регионах, стало затруднение, а порой и полное отсутствие контактов с руководством РАН. Как утверждал П. С. Гальцов, они «стали изыскивать самостоятельно статьи доходов». Севастопольская биологическая станция «жила с платы, получаемой от посетителей аквариума, и на деньги, вырученные от публичных лекций, которые читал персонал...»^[352] В здание станции фактически переселилась Черноморская метеослужба. На крыше был установлен флюгер, и сотрудники ежедневно вычерчивали три синоптические карты^[353].

В Петроград с оказией передавались письма, в которых описывалась сложившаяся ситуация: «Положение на станции ужасное — полное отсутствие денег и неминуемая гибель всего учреждения, если не будут получены средства. Директор станции академик Заленский серьезно болен... не получая своего содержания и пенсии находится в затруднительном положении». Уточнялся актуальный статус станции («по-прежнему ли она находится в ведении Академии»), ее бюджет. Предлагались способы передачи денег — через частных лиц, например, через ехавшего в Крым академика Н. И. Андрусова или через Центральный банк Общества взаимного кредита в Петрограде, работавшего с Симферопольским Вторым Обществом взаимного кредита^[354]. Некоторое времястанция была подведомственна деникинскому Управлению народного просвещения и, соответственно, получала ассигнования^[355].

За короткий срок сменилось три директора — после смерти В. В. Заленского в 1918 г. эту должность занял академик Н. И. Андрусов, после эмиграции последнего — академик В. И. Палладин. Все трое по состоянию здоровья не могли обеспечить полноценного руководства.

П. С. Гальцов сообщал, что, в отсутствии финансирования другие крымские научные учреждения — Симеизская обсерватория и Карадагская станция, «имея порядочные участки земли, занялись сельскохозяйственной эксплуатацией имевшихся у них фруктовых садов и виноградников». Доходы не покрывали расходы, поэтому служащие «отдавали только досуг своим прямым обязанностям»^[356].

Но даже выполнение прямых обязанностей «урывками» в том же Симеизском отделении Пулковской обсерватории давало определенные результаты. Фотографические наблюдения малых планет и комет, наблюдения переменных звезд здесь вели директор станции, впоследствии возглавивший Пулковскую обсерваторию С. И. Белявский и молодой О. Л. Струве, вскоре эмигрировавший в США и ставший «светилом» мировой величины в астрономии. Обрабатывал материалы Г. Н. Неуймин — будущий директор Симеизского отделения, а затем и Пулковской обсерватории^[357].

Сотрудники отделения этой же обсерватории в Николаеве с начала 1918 г. перестали получать заработную плату. Директор Б. П. Остащенко-Кудрявцев неоднократно встречался с В. И. Вернадским и чиновниками МНП Украины. «Ввиду важности производимых обсерваторией научных работ», она была временно принята на счет Украинской державы^[358], что материально поддержало сотрудников на некоторое время. Разнообразные войска, чувствовавшие себя хозяевами в Николаеве, размещали на территории обсерватории, представлявшей удобное для наблюдения за ситуацией в городе место, свои штабы.

Ботанические сады, опытные станции, ранее подведомственные Министерству земледелия, тоже оказались в сложной ситуации. Население, желая заполучить плоды, часто уничтожало сами растения. Опытные участки стихийно превращались в пастбища. Декоративные и технические растения зарастали дикими порослями. Из-за скудного и нерегулярного финансирования (сметы, как правило, каждый год утверждались новыми властями) сокращался вспомогательный персонал; научные сотрудники выполняли дополнительные обязанности, вплоть до охраны. Негде было приобрести оборудование, даже журналы для записи наблюдений попали в число дефицитных. Пополнения носили случайный характер. Ввиду дефицита бумаги, проблематичным стал не только выпуск периодических изданий, но и ведение текущей документации. Тем не менее деятельность учреждений полностью не замирала.

Руководители Никитского ботанического сада (член-корреспондент РАН Н. И. Кузнецов, а с 1919 г. — академик В. И. Палладин) не только самоотверженно добывали средства для поддержания функционирования учреждения, но и отстаивали расширение научного (а не коммерческого) сегмента в деятельности сада, предлагали создание новых структурных подразделений, в частности, отдела фитопатологии^[359].

В саду (и в находящейся неподалеку Салгирской помологической станции) велись работы по изучению лекарственных растений, изготавливались атропин, опиум, касторовое масло. Под руководством известного эпидемиолога В. А. Юревича в Центральной бактериологической лаборатории выпускали сыворотки и вакцины против холеры, тифа, дифтерита^[360].

С 1917 г. началась работа с архивом; в 1918 г. был основан музей Никитского ботанического сада. Как писал заведующий ботаническим кабинетом Е. В. Вульф в отчете за 1914-1919 гг., «полученные материалы оказались чрезвычайно интересны не только для истории сада, но и вообще сельского хозяйства Крыма, ввиду чего началось постепенное опубликование в печати обработанных материалов»^[361]. Имелись в виду публикации материалов по истории сада в «Известиях ТУАК» (№ 54-56). Тесные контакты были установлены с ТИА, Таврическим университетом.

Батумский ботанический сад в течение нескольких лет находился под юрисдикцией различных режимов и государств. Директору И. В. Палибину пришлось приложить немало усилий для обеспечения финансирования. Ведь сначала (после февраля 1917 г.) оно поступало в соответствие со сметой департамента земледелия от Закавказского комиссариата, затем от Министерства земледелия независимой Грузии. Занятие Батума турецкими войсками после заключения Брест-Литовского договора изменило ситуацию. Жалование выплачивалось лирами или кредитными рублями (16 рублей за бумажную турецкую лиру). «Крайняя скудость средств, отпускавшихся саду, и неопределенность его положения, вызвали необходимость непосредственного ходатайства о нуждах сада в Константинополе...» — писал в отчете И. В. Палибин^[362]. Чиновники турецкого Министерства земледелия и торговли обещали саду «всемерную поддержку», рассматривая его как форпост «широкого распространения субтропических растений в Турции». Посетил И. В. Палибин и университет, где встретил содействие заведующего кабинетом физической географии. В Стамбуле директор прибрел предметы «садового и научного инвентаря» и ботаническую литературу^[363]. В Батум для ознакомления с садом и «выяснения агрономических нужд областей, перешедших к Турции», был командирован профессор Агрономического института в Халкали Али-Ризо-Бей^[364].

Удостоверение директора Батумского ботанического сада И. В. Палибина (СПФАРАН. Ф. 854. Оп. 1. Д. 104. Л. 40)

На смену девятимесячному правлению турок пришла английская оккупация. Выдача средств теперь производилась бонами Закавказского комиссариата и донскими денежными знаками, которые из-за инфляции быстро обесценивались. В этот период саду «было передано властями несколько приборов, привезенных из Поти, куда они были эвакуированы с маячных станций ввиду войны»^[365].

Несмотря на сложные экономические условия, сотрудники работали. Ботанические коллекции пополнились сборами гербария в районе Батума и на территории Турции. Станция испытания семян (подразделение сада) выполняла заказы казенных и частных организаций, отдельных лиц — определяла всхожесть семян, их подлинность и проч.

На Верхней и Нижней Зеленого мыса метеостанциях сада «наблюдения продолжались непрерывно, кроме нескольких дней весной 1918 г., времени прохода турецкой армии через район Зеленого мыса»^[366]. Показания исправно отправлялись в Тифлисскую обсерваторию.

Сочинская садовая и сельскохозяйственная опытная станция, в результате революционных событий «оставленная на произвол разбушевавшихся стихий», оказалась не только без средств, но и без руководителя: в 1917 г. распоряжением директора департамента земледелия Временного правительства по ходатайству сотрудников станции М. А. Новиков был уволен^[367]. В условиях политической нестабильности (в Сочи 4 раза менялась власть) трудно было найти специалиста, готового взять на себя ответственность за выживание учреждения. В итоге этот пост занял В. В. Маркович, ранее уже возглавлявший эту и Сухумскую опытную станции.

Как и в годы Первой мировой войны, была сделана ставка на доминирование не чисто научных, а утилитарных задач — станция должна была «соответствовать запросам местного хозяйства»^[368]. Выращивание фруктов и овощей для продажи населению и сотрудникам стало важным фактором выживания. При этом «экономические» посевы совмещались с «опытными». Было произведено описание плодовых деревьев. Отделами метеорологии и полеводства были составлены обзоры Черноморской губернии в климатологическом и сельскохозяйственном отношениях^[369].

Испытывая недостаток в оборудовании, сотрудники станции обращались во всевозможные инстанции. Сохранилось датированное мартом 1918 г. письмо и. о. директора Тифлисской обсерватории метеорологу Сочинской опытной станции, где сообщалось, что нужные станции ленты гелиографа Величко высланы быть не могут, т. к. поставки из Петрограда прекращены, а в Тифлисе «не удалось найти подходящих химических препаратов для их изготовления»^[370]. Правда, в январе 1919 г. из этой же обсерватории на станцию были доставлены книжки и бланки для записи наблюдений; в письме излагалась просьба «по истечении каждого месяца высылать результаты наблюдений»^[371].

В 1919 г., когда в Сочи хозяйничала Добровольческая армия, директор станции обращался с докладом о бедственном положении метеостанций и опытных учреждений в деникинское Министерство земледелия. Он, в частности, просил разрешения о переносе бесхозных ценных приборов с заброшенной теперь метеостанции на Мацестинских серных источниках на Сочинскую опытную станцию^[372]. Призывы о помощи направлялись и в СОИКК. Его метеобюро в конце 1919 г. выслало станции «двухгодичный запас книжек для метеонаблюдений и такое же количество таблиц для месячных отчетов»^[373].

Несмотря на то, что постройки станции, ввиду отсутствия ремонта, к концу Гражданской войны находились в «угрожающем состоянии», оборудование кабинетов было сохранено.

Руководство станции искало опору в местном сообществе. В 1919 г. был учрежден совет, в который вошли, помимо научных сотрудников, представители местного Общества сельского хозяйства, председатель Комитета по устройству Черноморского побережья Н. И. Воробьев, известный ботаник А. А. Фишер фон Вальдгейм^[374]. Совместными усилиями разрабатывалась стратегия развития учреждения.

«Придав ей характер деятельности общероссийский»

В условиях Гражданской войны за пределами советской России делались попытки создания альтернативы центральным научным учреждениям. На Украине летом 1918 г. на самом высоком уровне речь шла об основании Главной физической обсерватории в ведении УАН^[375]. В «деникии» постановлением Особого совещания от 23 октября 1919 г. при Управлении народного просвещения был учрежден Метеорологический комитет, который, возлагая на себя обязанности Главной физической обсерватории России, должен был восстановить метеорологическую сеть, организовать снабжение метеорологических станций приборами, осуществлять общее научное руководство и контроль за правильностью производства метеорологических наблюдений.

В другом центре «белого» движения — Омске — Западно-Сибирский отдел РГО фактически взял на себя функции центрального. Формировался Временный совет «для объединения деятельности местных отделов и отделений на территориях, освобожденных от большевиков»^[376]. В феврале 1919 г. Западно-Сибирский отдел «счел своей обязанностью возобновить деятельность комиссии “Архив войны”, придав ей характер деятельности общероссийский, в местностях, освобожденных и освобождаемых от советской власти, впредь до установления связи с Центральным географическим обществом в Петрограде»^[377].

Даже русские заграничные организации были оповещены о необходимости высылки для «Архива войны» в Омск «вырезок газетных статей о России, имеющих историческое значение, справок по мировой войне и переживаемым событиям, карикатур»^[378].

Колчаковское МНП, в соответствии со статусом правительства, позиционировало себя как орган общероссийский. Туда присылались прошения о финансовой поддержке научных и образовательных учреждений не только Урала, Сибири, Дальнего Востока, но и других территорий. Например, президиум Общества русских ориенталистов в Харбине просил средства на издание журнала «Вестник Азии», представитель Франции в Омске рассчитывал на выделение средств с российской стороны на содержание русской Вилла-Франкской зоологической станции, расположенной в нескольких километрах от Ниццы. Из российского посольства в Риме в колчаковское МНП сообщали о необходимости содержания двух «пенсионеров» Академии художеств и одного — РАН (историка Е. Ф. Шмурло)^[379].

Письмо Южно-Уссурийского отделения Приамурского отдела РГО председателю Временного совета РГО (ИАОО. Ф. 86. Оп. 1. Д. 248. Л. 255.)

«Создание Украинской академии наук составляет национальную потребность»

Спецификой отличалась научная жизнь Украины после обретения ею независимости. Большую работу по консолидации национальных сил проводили местные научные объединения. Украинское научное общество, заручившись поддержкой 32-х естественнонаучных организаций Киева, инициировало проведение I Съезда естествоиспытателей Украины (август 1918 г.). После доклада В. И. Вернадского «Объединение и организация естествоиспытателей Украины» делегаты съезда обсудили вопросы музейной работы, высшего образования, украинской научной терминологии, комплексные программы естественнонаучных исследований на Украине^[380].

Параллельно готовилось открытие УАН. Министр народного просвещения и искусств Н. П. Василенко полагал, что ее создание «составляет национальную потребность», что это «дело государственной важности», закономерное для всех, «кто верит в жизнеспособность украинского народа», ответ скептикам, подвергавшим сомнению «возможности развития украинских языка и науки»^[381].

В письме от 3 июня 1918 в Москву А. Е. Крымскому В. И. Вернадский — председатель комиссии по созданию УАН — писал: «Лично я считаю важным это учреждение и с точки зрения украинского возрождения, которое, как Вы знаете, всегда было мне дорого, и с точки зрения общечеловеческой — создание крупного научного исследовательского центра»^[382].

Создание и деятельность новых научных структур вызвали бурные дискуссии, касающиеся языка научных публикаций, приоритетных задач и проч. Так, историк М. С. Грушевский видел в УАН сообщество исключительно украинских ученых, работающих в тех отраслях знания, которые нигде, кроме Украины, не развивались. Приоритет отдавался историческим, этнографическим, филологическим изысканиям. В. И. Вернадский (президент УАН) мыслил академию организационно по образцу петроградской и предполагал участие в ней (по крайней мере, на первых порах) не только украинцев^[383].

Академики — безусловные сторонники независимости Украины, хорошо владевшие украинским языком, полагали, что украинизация главного научного учреждения Украины — единственно правильный путь. Их оппоненты считали иначе. Академик РАН и УАН Н. И. Андрусов писал В. И. Вернадскому: «Боюсь шовинизма и глупой украинизации. Сам люблю малороссов и малорусский язык, признаю его полноправие, но если новые владыки станут сражаться старым оружием... то натворят беды. Для научных сочинений малорусский язык и не вырос и прибавит еще один язык, который будет читаться еще меньшим числом читателей»^[384]. Проблема языка научных текстов еще более обострилась в период Директории, когда «печатание на русском языке требовало особой мотивировки»^[385].

Сразу после законодательного создания УАН началось формирование ее подразделений — отделов (историко-филологических, физико-математических, социальных наук), институтов. Создавалась инфраструктура академических исследований в виде национальной библиотеки, музеев, садов (ботанического и акклиматизационного), биологических станций, обсерватории и т.д.

Историки: Д. И. Багалей, О. И. Левицкий, А. Е. Крымский, М. С. Грушевский, Н. П. Василенко — немало сделали для активизации изучения прошлого Украины. Фокусировались на украинской проблематике научные общества университета св. Владимира (Общество Нестора Летописца, историко-этнографическое, историко-литературное), Харьковское историко-филологическое общество («пионер» украинизации Харьковского университета), Полтавское общество изучения и охраны памятников старины и искусства, историко-филологическое общество Нежинского педагогического института, научное общество при Каменец-Подольском университете и др. Велась интенсивная работа по унификации украинского правописания. Данную проблему разработчики реформы (А. Е. Крымский, И. И. Огиенко, А. К. Дорошкевич и др.) рассматривали и в теоретическом, и в педагогическом аспектах^[386].

В мае 1919 г. в занятый «красными» Киев из Петрограда приехал академик А. Е. Ферсман. Выступая в УАН, он провозгласил союз центра украинской науки с Российской академией наук и КЕПС.

Как уже отмечалось в предыдущей главе, при Деникине украинские образовательные и научные учреждения «не приветствовались». Президенту УАН пришлось хлопотать в Ростове-на-Дону о сохранении ее хотя бы в виде региональной. В «Записке» В. И. Вернадский максимально дипломатично, с учетом «фобий» режима, обосновал целесообразность существования «новой Академии в Малороссии» — «готового центра научной работы» в связи с общей «децентрализацией научной государственной работы», отрицая связь научного учреждения с «какими-нибудь формами самостийности Украины». Академик гарантировал связь УАН с РАН, использование русского языка, сокращение штата и сметы. «Народ украинский есть ветвь русского племени, как бы ни называли его в пылу политической борьбы. Полный одновременный расцвет русской и украинской культуры даст нам полный расцвет культуры (Целого)», — писал академик^[387].

УАН уцелела «под рокот гражданских бурь»^[388] и существует в трансформированном виде по сей день.

«Нечто вроде местной Академии наук»

Не только на Украине, но и в других регионах начали действовать многопрофильные центры. Содержание их научной деятельности определялось социально-экономическими потребностями территорий. Например, «миссией» Института исследования Сибири было «научно-практическое исследование природы, жизни и населения Сибири в видах наиболее рационального использования природных богатств края и культурно-экономического его развития»^[389]. Идея создания института возникла еще осенью 1917 г. В январе 1919 г. состоялся съезд учредителей. Вектор выступлениям задала речь министра народного просвещения, профессора В. В. Сапожникова: «... живя в стране, богатой отечественными производительными силами, мы нуждаемся в предметах первой необходимости. ... У нас нет инструментов, у нас нередко нет простого гвоздя. Живя в стране, богатой белым углем, силой падающей воды, мы в то же время страдаем от недостатка источников энергии»^[390].

Интересно, что А. В. Колчак в письменном приветствии съезду обозначил себя прежде всего в качестве коллеги делегатов («старый работник по научным исследованиям Сибири, всегда поддерживающий близкую связь с Академией наук и географическим обществом»^[391]).

Обширные материалы съезда были оперативно изданы «под наблюдением председателя съезда» В. П. Вейнберга — известного физика, профессора Томского технологического института. Академик А. Е. Ферсман, рецензируя в журнале «Природа» «огромный том, напечатанный в Сибири во время ее отторжения от России», отмечал ценность материалов для организации научного исследования региона и тот факт, что в докладах отразились идеи об исследовательских институтах, впервые выдвинутые академиком В. И. Вернадским^[392].

Институт имел 6 отделов, соответствующих основным направлениям естественно-научного и социально-гуманитарного знания, региональные отделения — Среднесибирское и Дальневосточное. Современники воспринимали его как Сибирскую академию наук.

Несколько лет назад томские историки опубликовали, с обширным и добротным предисловием, журналы заседаний совета ИИС, дающие всестороннее представление о работе этого уникального учреждения^[393].

Примером активного привлечения научных сил к решению насущных нужд региона может служить и деятельность созданного в декабре 1917 г. в Екатеринодаре Совета обследования и изучения Кубанского края, объединившего представителей различных областей знания. К весне 1919 г. в рамках совета работало 14 секций.

Коллектив СОИКК (музей Всероссийского НИИ масличных культур имени В. С. Пустовойта)

В отличие от ИИС, где преобладали местные кадры, СОИКК вовлек в работу ученых из разных регионов и из российских столиц, оказавшихся в революционные годы на Кубани. Среди них профессора С. А. Захаров и А. А. Ярилов (почвоведы), С. А. Яковлев (геолог), С. П. Максимов (гидролог). В отчете СОИКК указывалось, например, что председателем метеорологической секции является местный житель, «знаток Кубанского края» Л. Я. Апостолов, а бюро этой секции курируют бывшие работники Главной физической обсерватории Д. Ф. Нездюров и В. Н. Кедроливанский. Подчеркивалось, что все те, кто обследовал почвы Кубани в рамках экспедиций СОИКК, ранее проводили аналогичные исследования в Европейской России, в Сибири и в Закавказье и имеют печатные труды^[394]. К реализации отдельных проектов привлекались ученые Ростова-на-Дону и Новочеркасска. Результаты изысканий публиковались в «Известиях» и «Трудах» СОИКК.

Известный гидробиолог В. А. Водяницкий, вспоминая спустя более 50-ти лет СОИКК, где он встретил своих бывших преподавателей — бежавших на Кубань профессоров Харьковского университета В. М. Арнольди (руководителя биологической секции СОИКК) и Т. П. Кравца (заместителя председателя), в будущем ставших членами-корреспондентами АН СССР, писал: «Как мне объяснили, этот совет являл собой нечто вроде маленькой местной Академии наук»^[395].

В. И. Вернадский, выступавший на нескольких заседаниях СОИКК, охарактеризовал его как «вольную академию — интересное, свободное, энергичное исследовательское учреждение»^[396].

«Не прерывать работы в деле изучения недр»

В годы Гражданской войны были созданы аналогичные по задачам Центральному геологическому комитету геологические комитеты на Украине, в Сибири, на Дальнем Востоке. В. И. Вернадский 6 июня 1918 г. в письме из Киева А. Е. Ферсману констатировал: «Очевидно будет... децентрализация геологической работы»^[397]. 16 июня этого же года В. И. Вернадский записал в дневнике: «Рассказывал вчера Гинзбург, что Лучицкий подымает вопрос о передаче Украинскому геологическому комитету части имущества Российского геологического комитета, как доли общего достояния Украины»^[398].

Украинский геологический комитет образовался 1 февраля 1918 г. на базе объединившего около 40 геологов отдела сырья Киевского комитета военно-технической помощи; он использовал лаборатории университета св. Владимира и Политехнического института. Комитет, как писал возглавивший его В. И. Лучицкий, «с увлечением развивал свою работу, несмотря на громадные трудности, связанные с непрерывной междоусобной войной на территории Украины, мешавшей как работе в поле, так и поддержанию связи с геологами других украинских городов»^[399]. Заполняя имевшиеся пробелы в геологическом исследовании Украины и ее полезных ископаемых, члены комитета, ограниченные в возможностях полевой работы, сосредоточились на составлении на основании литературы и неопубликованных данных геологических карт Украины и отдельно Донецкого бассейна, карты полезных ископаемых и строительных материалов. К картам создавались пояснительные записки. Просматривался и каталогизировался материал, имеющий отношение к геологии Украины. Производилось лабораторное исследование ископаемых Киевской и Подольской губерний. Результаты исследований обобщались в «Известиях Геологического комитета». В комитете вырабатывались планы исследования угольных и рудных районов, районов строительных материалов, а также геологических и гидрологических исследований крупнейших городов — Киева, Харькова, Одессы, Екатеринослава.

Сибирский геологический комитет (Сибгеолком) был создан по инициативе членов Центрального геолкома П. П. Гудкова, ставшего министром торговли и промышленности в правительстве Колчака, и Э. Э. Анерта — руководителя Горного департамента в этом же министерстве. В конце октября 1918 г. в Томске они собрали коллег, работавших в сибирских экспедициях, оторванных линией фронта от Петрограда. Членами комитета стали и профессора горного факультета Томского технологического института (там преподавал П. П. Гудков). Под новое учреждение было выделено здание в центре города.

Оперативно сформированные экспедиционные отряды Сибгеолкома уже в 1919 г. проводили исследования. Переехавший из Петрограда профессор Томского университета и член Сибгеолкома С. М. Курбатов летом выезжал в Енисейскую губернию для изучения минералов Минусинского края. Им было обследовано несколько медных месторождений^[400].

Выпускник Томского технологического института 1918 г. Н. Н. Урванцев вспоминал: «Развитие морских и речных операций в устьях сибирских рек настоятельно требовало создания там крупных угольных баз для снабжения топливом приходящих судов... Надо было искать уголь или непосредственно на Енисее, или вблизи него. С этой целью Сибирский геологический комитет включил в план своих работ на 1919 год поиск и изучение полезных ископаемых на Алтае, в Казахстане, Саянах, Енисейской тайге, а также поиски угля в низовьях реки Енисея... В 1919 году я был командирован... в низовья Енисея на поиски каменного угля для Усть-Енисейского порта... В 1920 году при разведке там угля удалось обнаружить и месторождение медно-никелевых руд — Норильск I»^[401]. Так начиналась история нынешнего российского форпоста цветной металлургии.

Передвижения геологов на Восток, связанные с событиями на фронте, послужили толчком для создания в 1920 г. еще одного Геологического комитета. Его глава — Э. Э. Анерт писал в обращении к коллегам из других регионов: «Геологи Дальневосточной секции Геологического комитета и Владивостокского музея Сибирского геологического комитета, будучи оторванными, вследствие событий 1917—1920 гг., от г. Петрограда и Томска, где находились центральные организации этих учреждений, объединились во Владивостоке в Геологический комитет Дальнего Востока, для возможности лучшего сотрудничества в деле разрешения общих задач и сношений с другими учреждениями и заграницей»^[402]. Члены комитета, многие из которых стали преподавать в молодом Владивостокском политехникуме, организовывали изучение полезных ископаемых региона и оказывали помощь промышленным предприятиям в проведении экспертных исследований. Так, М. К. Елиашевич в 1919—1922 гг. исследовал месторождения каменного угля на юге Приморья, дополнив и исправив имеющиеся данные. М. А. Павлов открыл пять новых промышленных пластов угля, где позднее были созданы шахты. Над учетом минеральных ресурсов работал П. П. Гудков^[403]. А. Н. Криштофович сконцентрировался на исследованиях третичной флоры Сахалина.^[404]

Судя по переписке с руководством комитета и содержанию «Материалов по геологии и полезным ископаемым Дальнего Востока», геологи (тот же А. Н. Криштофович) выполняли заказы и зарубежных организаций — японских, американских, проводя исследования на территории Юго-Восточной Азии.

Разработка природных месторождений велась на Юге России по инициативе местных властей с использованием специалистов СОИКК, донских вузов. Например, Кубанское краевое правительство проявило значительную заинтересованность в исследовании запасов природного газа и йода вблизи Темрюка. Еще в 1916—1917 гг. здесь работала представительная команда столичных ученых по линии КЕПС. В годы Гражданской войны велось обследование грязевой сопки Гнилая гора. Профессор П. А. Кашинский подготовил план исследования Гнилой горы и заключение о возможностях использования грязевых озер в районе Темрюка, перспективах Тузлинской войсковой грязелечебницы. Профессор С. А. Яковлев, проводивший обследование Таманского полуострова, составил отчет о геологическом исследовании Гнилой горы^[405].

Серьезный вклад в разработку новых месторождений каменного угля внес блестящий знаток геологии Кавказа В. Н. Робинсон. В. И. Вернадский после знакомства с материалами по геологии Кубанского края записал в дневнике: «Робинсон работал в геол[огическом] музее Академии еще при Чернышове через В. И. Воробьева, местного екатеринодарца. В 1916 г. он вместе с Никшичем нашли [на Кубани] камен[ный] уголь в тех же каменноугольных] слоях, как и донецкий. Помню то впечатление, какое сделало это открытие. Это один из тех крупных результатов, подобно новгородским бокситам, забайкальск[им] висм[утовым] рудам и т. д., которые дала нам научная работа после 1915 в эпоху изучения производительных] сил страны. В 1917 и 1919 году Робинсон продолжал эту работу на месте, оставшись здесь, когда началась революция. Сделано много. ... Огромное будущее этому делу. И здесь вижу, что начатая работа не прерывается и развертывается. Как только восстановится спокойствие, все это расцветет»^[406].

Созданные в 1918—1920 гг. геологические учреждения и подразделения стали базой для дальнейшего развития геологических служб и освоения недр российских регионов.

«Громадное поприще для их деятельной любознательности»

В силу особенностей времени, массовой интеллектуальной миграции, множество ученых оказалось вдали от привычных мест проживания и научной деятельности. Возникновение вузов и научных учреждений на новых, часто недостаточно освоенных территориях, требовало особого алгоритма деятельности. Омские профессора А. Л. Иозефер и П. Л. Драверт описали данную ситуацию следующим образом: «...обширность совершенно новой для большинства научных работников территории Западной Сибири, ее малая исследованность в естественноисторическом и этнологическом отношении открывали перед мыслями строителей молодой высшей сельскохозяйственной школы громадное поприще для их деятельной любознательности. Нельзя не отметить одновременно и того обстоятельства, что коллективной научной мыслью всех съехавшихся в Омск работников совершенно отчетливо понималась и та важная задача, которая была поставлена по решению... местных запросов, вызванных постоянными нуждами Края»^[407].

Вузовские кафедры и научные учреждения сами инициировали исследования и работали по поручению различных организаций.

Институт исследования Сибири занялся организацией Обь-Тазовской экспедиции. Уже летом 1919 г. на Оби работала ботаническая экспедиция В. В. Сапожникова и гидрологическая Д. Ф. Котельникова. Профессор В. В. Дорогостайский продолжил работы по изучению озера Байкал на недавно созданной научной станции^[408]. Институт принимал участие в двух экспедициях, связанных с изучением Северного морского пути: в Обскую губу и в низовья Лены. Однако большинство проектов не реализовалось ввиду недостатка средств и «обстоятельств военного времени»^[409].

В Омский сельскохозяйственный институт поступил заказ земельного отдела Войсковой управы Сибирского казачьего войска на исследование Зайсана — огромного пресноводного озера длиной около 100 и шириной около 30 километров. Заказчика интересовали прежде всего перспективы устройства рыболовного хозяйства. Ученые — участники экспедиции — увидели в гидрологическом и гидробиологическом исследовании бассейна Иртыша и озера Зайсан иные (помимо сформулированной в заказе) задачи. В частности, это касалось растущего на берегах саксаула. В докладной записке профессора В. Е. Иванова в Совет института отмечалось, что, изучив биологию саксаула, можно будет понять, возможно ли культивировать это растение в Астраханской губернии. В этом случае «создадутся условия укрепления сыпучих песков, занимающих огромную территорию астраханских пустынь»^[410].

Интересно, что заказчик, «ввиду возможного призыва участников Зайсанской экспедиции на военную службу», торопил их, через обращения в Совет института 10 сентября 1919 г., со сдачей дневников экспедиции, журналов метеорологических, биологических наблюдений, вскрытия рыб, списков собранных минералов^[411].

В Архангельске в 1918 г. усилиями известного ихтиолога С. В. Аверинцева и Э. А. Вебермана (автора работ о промысловых богатствах северных и восточных территорий, ранее работавшего специалистом по рыболовству при Министерстве земледелия) при участии АОИРС была создана Северная научно-промысловая ассоциация в целях объединения научно-промысловой деятельности научных, общественно-муниципальных, кооперативных и частных организаций. В рамках Ассоциации действовала Экспедиция для исследования рыбных промыслов Северного Ледовитого океана^[412].

На Кубани экспедиции СОИКК обследовали почвы и водоемы, залежи цемента и железных руд, животноводство, посевные площади, урожай, промышленные предприятия, метеорологические станции. При поддержке Ведомства земледелия Кубанского краевого правительства реализовывался масштабный проект обследования животноводства на Кубани. Возглавил его А. А. Малигонов — известный в России зоотехник; ранее проводивший аналогичное исследование на Дону. В 1919 г. была проведена экспедиция по изучению табунных лошадей. Среди исполнителей проекта — ученые, практикующие ветеринарные врачи, студенты^[413].

Основатель «организационно-производственной школы» русской аграрной науки А. Н. Челинцев участвовал в разработке принципов аграрной реформы на Кубани. На заседании СОИКК от 13 июня 1919 г. был принят проект исследования под руководством Челинцева казачьих, крестьянских и горских хозяйств с точки зрения основных факторов сельскохозяйственного производства^[414]. Во второй половине 1919 г. финансирование деятельности СОИКК практически прекратилось, что обусловило сокращение объемов исследования.

В КЕПС Крыма, созданной в июне 1920 г. «по образу и подобию» петроградской при Крымском обществе естествоиспытателей, получившей стараниями руководителя В. И. Вернадского финансовую поддержку от правительства Врангеля, оперативно начали изучать «производительные силы как минерального, так и растительного, и животного царств Крыма, а также воду и воздух». В частности, было изучено распространение в Крыму дуба и сумаха как материалов для получения дубильных веществ, осмотрено месторождение кила (кефекелита), могущего заменить мыло. Полевые работы сильно затруднялись дороговизной транспорта и небезопасностью поездок в горнолесную часть Крыма, где хозяйничали зеленые. Уже осенью 1920 г. «начали поступать очерки по отдельным производительным силам, составленные согласно выработанной программе»^[415].

Ученые привлекались к проектной работе по благоустройству региона, созданию природных зон.

Отдельные заказы были связаны с продолжавшимся, несмотря на войну, курортным строительством. В газетах регулярно мелькали сообщения об исследованиях минеральных источников. Первое сибирское кооперативное трудовое товарищество по устройству лечебных мест Сибири привлекло профессоров Томского университета М. Г. Курлова, П. Н. Лащенкова, Н. В. Вершинина к анализам воды и грязи и заключению о целесообразности устройства курорта в Алтайской губернии, в 35-ти верстах от ст. Рубцовка^[416]. В итоге был основан бальнеологический курорт Лебяжье, в течение многих советских десятилетий принимавший больных с заболеваниями органов дыхания и пищеварения.

Один из главных идеологов создания заповедных зон в Сибири — профессор В. Ч. Дорогостайский доказывал необходимость превращения участков, интересных в научном и практическом отношении, в заповедники, с запрещением там любой хозяйственной деятельности. Ученому удалось получить 50 тыс. руб. на организацию питомника пушных зверей на Байкале — на территории организованной им биостанции в Больших Котах^[417].

По инициативе деникинского Управления земледелия и землеустройства в июне 1919 г. был основан Комитет по устройству Черноморского побережья под руководством Н. И. Воробьева^[418], который привлек к проектной деятельности ведущих специалистов.

Выработка положения, программы и объяснительной записки о необходимости открытия зоологического сада и биологической станции была поручена профессору В. А. Вагнеру. В письме на его имя констатировался факт недостаточного изучения на побережье «фауны как наземной, так и морской». Отмечалось, что «в то время как на Крымском полуострове существует биологическая станция в Севастополе и великолепный зоологический сад “Аскания-Нова”, на Черноморском побережье нет ни одного подобного учреждения»^[419].

В рукописи В. А. Вагнера «Зоологический сад и Биологическая станция на Черноморском побережье» основное внимание уделено опыту устройства аналогичных учреждений в российских столицах и Западной Европе^[420].

Более приближен к конкретной местности проект устройства ботанического сада в Новороссийском районе А. А. Фишера фон Вальдгейма. Отправным пунктом стало убеждение ученого в том, что изучение местной флоры, а также тех полезных растений, которые могли бы быть в этом регионе, не только желательно в научном отношении, но необходимо для улучшения местных культур и благосостояния края. На территории 20-30-ти десятин предполагалось вести работы по систематизации дикорастущих растений, опыты по акклиматизации растений, выращивать полезные травянистые древесные и кустарниковые растения и т. д. В лаборатории для научно-практических работ важная роль отводилась исследованиям по виноградарству и виноделию^[421].

Большой интерес представляет рукопись А. А. Фишера фон Вальдгейма «О промышленном цветоводстве на Черноморском побережье Кавказа». Ученый считал логичным покончить с дореволюционной традицией импорта цветов (в рукописи указано, что в Россию ввозили цветы на 3 млн. рублей в год, главным образом из Ниццы). Он предлагал наладить разведение роз, гвоздик, хризантем, фиалок и других цветов, которые будут обязательно востребованы в России после войны, на побережье от Туапсе до Гагр^[422].

В докладе Н. И. Воробьева, составленном в ответ на официальную записку Управления земледелия и землеустройства от 8 мая 1919 г. «Очередные мероприятия по охране памятников природы», было определено 16 объектов, нуждающихся в охране. По берегам озера Рица предлагалось учредить заповедники пихты, в Гагринском лесничестве — заповедники для сохранения зарослей дикорастущего благородного лавра, самшита, дикого винограда. Планировалось также создать 3 заповедника в районе альпийской зоны «для сохранения неприкосновенности образцов альпийских лугов». Указывалось на необходимость взять под охрану и объявить неприкосновенными сталактитовые пещеры, окаменелые деревья, представителей фауны (в частности зубров)^[423].

Подобные проекты выдвигались и учеными Дона. Новочеркасское отделение Русского ботанического общества (созданное в 1918 г. В. М. Арциховским) и Общество естествоиспытателей при Донском университете подняли вопрос об организации на Дону степных заповедников, апеллируя к руководству Всевеликого Войска Донского. «По единодушному мнению лиц, знакомых со степным вопросом и видевших эти степи, они являются одним из наиболее ценных и единственных в своем роде памятников природы», — резюмировали члены специально созданной комиссии^[424]. Был разработан проект положения о Донских заповедниках^[425].

Природоохранные зоны Крыма, вынужденно превратившиеся в территории для прохода воинских частей, пострадавшие вследствие грабежей и вандализма, нуждались в постоянной защите. Ее осуществляли члены местных научных организаций, апеллируя к гражданским и военным властям и населению.

М. М. Завадовский (будущий академик ВАСХНИЛ), работавший с 1919 г. в знаменитом заповеднике «Аскания-Нова», вспоминал: «Я был свидетелем тяжелых дней этого мирового учреждения, которое понесло немалые потери, находясь в котле гражданской борьбы. Аскания страдала более всего от отходящих воинских частей, независимо от их окраски»^[426]. Однако самоотверженность возглавлявших заповедник ученых сберегла его от разрушения.

«Охрана всех уцелевших еще культурных очагов»

Научную деятельность специалистов в области гуманитарных и социальных наук в условиях Гражданской войны нельзя назвать интенсивной, но она не замирала, свидетельство чему — публикации тех лет (о которых речь пойдет в следующей главе). Отчеты научных организаций свидетельствуют об отдельных археологических и этнографических экспедициях. Б. Э. Петри писал А. Е. Ферсману о работе в Сибири в 1918—1921 гг.: «Здесь жилось много проще и легче, чем у Вас. А главное, я был в центре области своих исследований и все 3 года продолжал свои работы...»^[427]

Бывший ученый секретарь Комиссии по изучению племенного состава населения России и сопредельных стран Академии наук С. И. Руденко, оказавшийся в годы Гражданской войны в Томске, возглавил работу по составлению этнографической карты Енисейской губернии на основании списков населенных мест 1860-х гг. Такая же карта была составлена для Тобольскойгубернии^[428].

Исследования, касавшиеся давно минувших эпох, часто рассматривались сквозь призму настоящего. Инженер, археолог, историк, нумизмат, выдающийся исследователь Крыма А. Л. Бертье-Делагард предварил перевод описаний путешествий в Крым П. С. Палласа таким текстом: «Крушение Российского государства в наши горькие времена возбудило особое внимание к познанию и пониманию бывших его окраинных частей; опасность и возможность потери их, а между прочим, и Тавриды, лучшей жемчужины государства, заставила всех к ней близких, любящих ее как родную землю, думать о ее судьбах»^[429].

Многие вопросы, обсуждавшиеся на заседаниях обществ гуманитарной направленности, были так или иначе связаны с современным состоянием России. Яркое подтверждение — темы докладов профессоров Таврического университета, входивших в Религиозно-философское общество, действовавшее под руководством епископа Вениамина (Федченкова): «Духовные корни большевизма» (С. Н. Булгаков), «Достоевский и социализм» (Б. Д. Греков), «В поисках коренной причины познаваемых нами бедствий» (П. П. Кудрявцев)^[430].

Важной составляющей деятельности научных организаций и отдельных ученых стало сохранение культурного наследия. Они решительно выступали против разрушения памятников (в т. ч. российским самодержцам^[431]), дворцов и усадеб, расхищения музейных фондов, передачи музейных помещений под нужды военных и иных организаций, участвовали в формировании новых музеев и центров хранения документов.

Когда в 1920 г. под угрозой закрытия оказался ялтинский Естественноисторический музей, к Главнокомандующему П. Н. Врангелю обратились куратор музея В. А. Обручев и академик В. И. Вернадский. «В эпоху развала и разрушения России охрана всех уцелевших еще культурных очагов является особенно важной задачей власти; уничтожение Ялтинского музея нанесет большой ущерб росту русской культуры в Крыму и просветительской работе в Ялте», — писали они^[432]. В итоге музей был спасен.

Большинство музейных учреждений, вопреки финансовым трудностям, функционировало, хотя в полной мере это было проблематично. Фонды пополнялись новыми экспонатами. Так, в упомянутый выше Ялтинский музей были сданы коллекция оружия канцлера Российской империи А. И. Горчакова, проекты строительства Ливадийского дворца архитектора Н. П. Краснова, собрание карт А. Л. Бертье Делагарда^[433]. Екатеринодарская картинная галерея пополнилась в 1917—1919 гг. работами известных художников Н. В. Харитонова, И. П. Похитонова, А. А. Юнгера с выставок революционных лет.

Ставропольский земско-городской музей им. Праве в 1918 г. был открыт для публики лишь до 16 мая (из-за постоянной смены власти, перевозки имущества тифлисского музея «Храм славы» и других учреждений, сыпнотифозной эпидемии), а с началом учебных занятий осенью организовывалась деятельность передвижных экспозиций и библиотеки. В то же время фонды его пополнялись. Палеозоологической коллекцией занимался М. В. Баярунас — высококвалифицированный геолог и палеонтолог, ученик академика Н. И. Андрусова. В 1918 г. в музей поступило 254 единицы монет и медалей, пополнились коллекции отделов зоологии, ботаники, минералогии, археологии. В 1919 г. в музее были устроены три выставки: «по сельскохозяйственным пособиям и литературе, по борьбе с тифом, холерой и чумой и большая выставка учебных пособий по всем отраслям знания»^[434].

Руководство музеев пыталось привлечь к организационной деятельности столичные силы: их избирали в советы, принимали в штат. Музеи, как никогда раньше, являлись центрами интеллектуального общения провинциальной и столичной интеллигенции.

Г. К. Праве в зале Ставропольского земско-городского музея, 1919 г. (СГИКПЛМЗ. Ф. 1)

Петроградские и московские ученые включались в работу региональных обществ краеведческой направленности. Особенно ярко это проявилось в деятельности ТУАК, в заседаниях которой участвовал весь цвет интеллигенции, в т. ч. С. Н. Булгаков, Г. В. Вернадский, Н. К. Гудзий, Б. Д. Греков^[435].

Важно, что выполнение профессионального долга, охрана культурного наследия для многих представителей интеллигенции представлялись первоочередными задачами вне зависимости, а порой вопреки тому, что происходило вокруг. При минимальной возможности возобновлялись археологические раскопки. Известный крымский археолог Л. А. Моисеев активно занимался описанием только что им найденного под Евпаторией античного города Керкинитида. Результаты раскопок 1917 г. были доложены ученым общественности в рамках публичной лекции в Евпаторийском городском театре и на заседаниях научных обществ Крыма. Ее текст был опубликован в «Известиях ТУАК»^[436]. Л. А. Моисеев также продолжил обследование открытых и пещерных стоянок.

Сотрудники Керченского музея не только сохраняли уникальные памятники, но и проводили археологические раскопки, занимались составлением каталога музейных экспонатов. Директор В. В. Шкорпил (вплоть до смерти в декабре 1918 г.) за собственные деньги выкупал артефакты, препятствовал вывозу древних вещей за рубеж. В декабре 1919 г. был опубликован «Краткий археологический спутник по Керченскому музею древностей», подготовленный его новым директором К. Э. Гриневичем^[437]. Председатель СУАК и создатель музея Северного Кавказа Г. Н. Прозрителев в 1919 г. составил историко-археологический путеводитель по Ставропольской губернии^[438].

Угроза утраты ценных документов, архивных собраний актуализировала деятельность в данном направлении. Историки Г. В. Вернадский и Б. Д. Греков, в 1917 г. включившиеся в архивоведческую работу на Южном Урале, продолжили ее после переезда в Крым. На личные средства Г. В. Вернадского были куплены и тем самым спасены для науки документы Симферопольского полицейского архива, продававшиеся на базаре в Симферополе в качестве оберточной бумаги по 2 рубля за фунт. Разобраны, систематизированы и описаны источники чрезвычайно ценного и большого архива В. С. Попова — правителя дел канцелярии князя Г. А. Потемкина^[439]. На основе архива ТУАК в Симферополе был создан Крымский центрархив, первым заведующим которого был Б. Д. Греков.

9 августа 1918 г. по постановлению правительства Грузии была упразднена Кавказская археографическая комиссия и все ее «Акты» и документы, а также архив Тифлисского дворянского собрания были переданы Грузинскому обществу истории и этнографии. Общество не только много сделало для сохранения документов, но и добилось от правительства выделения средств, хоть и ограниченных, на приобретение у населения ценных предметов и коллекций, в частности уникальной коллекции профессионального фотографа и путешественника Д. И. Ермакова^[440].

В конце 1918 г. Западно-Сибирский отдел РГО добился от Управления делами Верховного правителя и Совета министров Российского правительства разрешения принять на хранение большой комплекс документов дореволюционных сибирских правительственных учреждений. В 1919 г. ученые Томского университета принимали активное участие в подготовке проекта постановления Совета министров об охране памятников истории, старины и искусства и архивов центральных и местных учреждений^[441].

Властным структурам и научной интеллигенции представлялась важной работа по сбору исторических документов и материальных свидетельств текущего времени. Предполагалось, что после победы над большевиками в столице обновленной России будет учрежден Всероссийский военно-исторический музей (Музей возрождения России), и сбор экспонатов необходимо вести уже сейчас.

Выше упоминалось о создании «Архива войны» в Сибири. В него должны были поступать записи новейшего фольклора, письма, дневники, фотографии и т. д. Известный историк античности М. М. Хвостов в докладе «Собирание материалов по истории мировой войны и русской революции» на Съезде по организации ИИС подчеркивал необходимость тщательного сбора и фиксации документов и книг в российских регионах, особенно тех, которые утратили связь с центром России^[442]. Приват-доцент Донского университета А. Н. Вознесенский призывал студентов доставлять ему (за вознаграждение) «различные документы, касающиеся переживаемого революционного времени, печатные и рукописные»^[443].

Генерал А. Н. Гришин-Алмазов, видный деятель «белого» движения, обратился в Томский университет с предложением командировать представителя в Екатеринбург для сбора на месте и транспортировки в Томск (для хранения в университетской библиотеке) архивного материала, имеющего отношение к истории и судьбе царской семьи. Эта миссия была поручена профессору-филологу Э. В. Дилю. Ознакомление с артефактами в доме Ипатьева не завершилось, однако, их перевозом в Томск^[444].

Члены ТУАК также были озабочены сохранением документов настоящего. В частности, ставился вопрос «о необходимости разработки материалов, касающихся деятельности германских войск в Крыму с мая по декабрь 1918 г.»^[445]. Симферопольское отделение ОСВАГ передало в ТУАК «значительное количество брошюр и бумаг, имеющих отношение к настоящему политическому моменту»^[446].

Объединения интеллигенции были инициаторами празднований юбилеев наиболее важных событий в русской культуре. Отмечались столетие Петербургского университета, сто лет со дня рождения И. С. Тургенева, пятидесятилетие открытия Д. И. Менделеевым периодической системы. Яркими событиями в музыкальной жизни 1918 г. стали памятные мероприятия в честь 25-летия со дня смерти П. И. Чайковского и десятой годовщины со дня смерти Н. А. Римского-Корсакова.

ТУАК в 1920 г. отмечала столетнюю годовщину со времени пребывания А. С. Пушкина в Крыму. По инициативе комиссии во всех средних и низших учебных заведениях были проведены пушкинские чтения, а на заседании ТУАК заслушаны доклады о крымском периоде жизни Пушкина, о вкладе поэта в историческую науку, литературную критику^[447].

Такого рода деятельность в условиях всеобщего развала ярко воплощали, с одной стороны, связь с культурой прошлого, с другой — продолжавшийся независимо от политических перипетий процесс создания и потребления духовных ценностей.

Глава 7. «Печатание в момент разрухи типографской и книгоиздательской»

Книжный голод как примета времени

На исходе Гражданской войны знаменитый писатель-сатирик Аркадий Аверченко опубликовал в севастопольской газете фельетон, иллюстрировавший этапы стремительно наступавшего книжного голода. Герой фельетона — читатель — сначала ограничивается в выборе книг с точки зрения их качества, затем количества, потом рад почитать и магазинную вывеску, и, наконец, «пищей для ума» становится разглядывание виселиц, похожих на буквы^[448]. Ситуация, разумеется, показана гипертрофированно, как того требовали законы жанра, однако тенденция была отмечена правильно.

Исследователи истории книжного дела солидарны в том, что тотальный кризис, разразившийся в России в связи с Первой мировой войной и революцией, негативно воздействовал на книгоиздание. С началом военных действий сократилось производство бумаги, многие предприятия оказались на захваченной врагом территории, прекратился экспорт полиграфического оборудования из-за границы. Склады и магазины ряда издательств (в том числе Вольфа, Кнебеля, Маркса) были разгромлены на волне германофобии.

По данным историка А. Л. Посадскова, в среднем цена книги за 1914—1917 гг. возросла в 5-6 раз^[449]. Современница событий М. С. Шагинян сообщала, что в Ростове-на-Дону в 1917 г. Кнебелевское издание стоило 48 рублей, в то время как раньше — 6, детские книги — более 7-ми рублей, а раньше — шестьдесят пять копеек^[450]. Ее тревогу разделял муж — историк, переводчик, искусствовед Я. С. Хачатрянц, писавший, что «книжные полки в провинции опустели; продаются учебники кулинарного искусства, да брошюры по счетоводству, случайно уцелевшие на полках и безжизненно зимовавшие на них, как мухи»^[451].

Повсеместно нарушились книготорговля и книгообмен с зарубежными странами, а в годы Гражданской войны и внутри страны.

Одновременно с сокращением книг на окраинах России лавинообразно возрастало количество журналов и газет. Оказавшиеся там столичные литераторы, как и их провинциальные коллеги, в трудной ситуации и условиях гражданской обострившейся конкуренции работали достаточно напряженно. М. С. Шагинян в автобиографической повести «Перемена» написала об одном донском парадоксе весны 1918 г., когда советские войска готовились к отступлению, а им на смену шли немцы: «Ночью спали одетыми, вздрагивали, чуть сосед шевельнется, ждали обысков, а при стуке крестились... А в Ростове неведомым юношей, именовавшим себя “старым литератором”, как ни в чем не бывало собран, проредактирован, прорекламирован, отпечатан и пущен в продажу журнальчик “Искусство”»^[452].

Несмотря на тяжелейшие условия Гражданской войны, редакторы периодики пытались привлечь к участию в своих изданиях коллег непосредственно из Москвы и Петрограда — носителей последней информации о положении дел в столицах. Столичные корреспонденты большей частью не могли рассчитывать на оплату (по крайней мере, скорую), однако случалось и обратное. В июне 1919 г. литературовед и критик А. Г. Горнфельд писал из Петрограда: «Я здоров и сыт, последнему способствуют посылки, которые я получаю из Харькова от... руководимого И. М. Рабиновичем журнала “Творчество”. Там я печатаюсь и получаю гонорар натурой. Правда, хлеб не раз приходил заплесневелый, но сало, и колбаса, и сухая зелень сохранялись»^[453].

Собрать и зарегистрировать

Децентрализация учета печатной продукции не давала возможности объективно оценить ситуацию на книжном и журнальном рынке. В советской России Книжная палата (основана постановлением Временного правительства 27 апреля 1917 г.) по возможности выполняла свои функции, организовывала провинциальные отделения, однако издания, выходившие на несоветских территориях, практически не учитывались.

Библиографы-энтузиасты на местах, понимая большое историко-культурное значение сбора и регистрации всех изданий, независимо от политических взглядов авторов, составляли списки литературы и отсылали в палату. Деникинское отделение печати в августе 1919 г. (когда казалось, что занятие Добровольческой армией Москвы — дело нескольких месяцев) разрабатывало вопрос о собирании разного рода изданий для комплекта в Книжную палату и намеревалось разослать соответствующие циркуляры губернским властям^[454].

В «белой» Сибири летом 1918 г. началась регистрация и собирание печатной продукции. Большую организаторскую работу в этом отношении сыграл филолог, библиограф Книжной палаты Н. В. Яковлев, привлекший к деятельности по регистрации и сохранению документальных памятников местные научные общества^[455].

На Украине с конца 1917 г. предпринимались попытки создания независимого от России учета книжной продукции. На рубеже 1917—1918 гг. на утверждение Центральной Рады был вынесен закон об обязательном экземпляре. Однако провести его не удалось. Закон приняли уже при Гетмане, а в жизнь он начал претворяться при Директории. Украинская Книжная палата возникла в период «второй советской власти» в 1919 г. Стараниями ее сотрудников книги, вышедшие на Украине с конца 1917 г. до середины 1919 г., были доставлены в Книжную палату российской столицы; им специально посвящен № 28/30 за 1919 год «Книжной летописи»^[456].

Частью печатной продукции «белой» России (в которой безусловно доминировали пропагандистские материалы) являются вузовские учебники, монографии, научно-популярные издания, научные журналы.

«Многие руководства стали археологической редкостью»

Наиболее востребованной, особенно в новых вузовских центрах, оказалась учебная литература. Катастрофическое положение с обеспечением учебниками было популярной темой в прессе, на заседаниях советов вузов, факультетов. Причем эксперты не только констатировали факты, но и предлагали различные, порой экзотические пути выхода из создавшейся ситуации. Например, профессор Донского университета химик К. В. Харичков в письме в редакцию «Приазовского края» предлагал в условиях, когда «многие руководства стали археологической редкостью, многие отсутствуют совсем», по крайней мере школьным учителям обойтись без учебников вообще в преподавании математики, физики, космографии, используя только логарифмические таблицы. Заменить учебники должно было объяснение педагога^[457]. Правда, сам К. В. Харичков, не поднимая головы, работал над вполне традиционными, печатными учебниками. В 1918 г. вышел его «Краткий учебник по микрохимии», в 1919 г. учебные пособия «Горючие и смазочные материалы» и «Лекции по коллоидной химии с начальными сведениями по физической химии».

Историк И. А. Линниченко, сменивший в годы Гражданской войны Новороссийский университет на «новорожденный» Таврический^[458], был сторонником подготовки литографированных копий сохранившихся печатных учебников; в учебных заведениях ему представлялось эффективным устраивать чтения вслух, группами, приобретая для этой цели граммофоны^[459].

Профессора и все заинтересованные лица активно включились в процесс написания и публикации учебников. Буквально «на ходу» вырабатывались механизмы защиты авторского права. Издатели посредством прямых контактов договаривались с авторами об условиях публикации. Сложнее было вести переговоры с авторами (или их правопреемниками), находившимися за линией фронта.

В преддверии нового 1918—1919 учебного года тревогу забило издательство «Единение». Возглавлявший его известный юрист, профессор Донского университета И. А. Малиновский в июне 1918 г. писал в отдел народного просвещения ВВД: «Ввиду невозможности в столь короткий срок, оставшийся для выпуска учебников, вступить с авторами и издателями в договорные отношения, тов-во “Единение” настоящим ходатайствует перед Временным правительством ВВД об издании в срочном порядке сепаратного закона, который дал бы возможность переиздавать необходимые учебники без разрешения авторов и их правопреемников»^[460]. Проект постановления прилагался.

19 июля 1918 г. было подписано постановление совета управляющих отделами правительства ВВД № 519: «Временно, впредь до восстановления нормальных условий общественной жизни на территориях Государства Российского, переиздание в пределах ВВД учебников и других школьных пособий при отсутствии таковых на книжном рынке допускается и без согласия их авторов, но не иначе, как с предварительного разрешения управляющего отдела народного просвещения на утвержденных им условиях в количестве не свыше 12 тыс. экземпляров»^[461].

В удостоверении, выдаваемом на право переиздания учебников и школьных пособий, должно было указываться количество экземпляров, разрешенных к переизданию, и предельная продажная цена. На каждом экземпляре книги указывалось имя автора, время выдачи и номер удостоверения на право переиздания, количество воспроизведенных экземпляров, цена, имя издателя и название издательства. В течение трех дней со времени выхода книги пять экземпляров должны были быть переданы в отдел народного просвещения ВВД. Запрещалась продажа книг по цене, превышающей разрешенную. Автор и правопреемники вправе требовать вознаграждения 15% продажной стоимости издания в течение 10-ти лет. Если в указанный период деньги не будут востребованы, они должны поступить в фонд ВВД^[462].

В мае 1919-го, в преддверии уже следующего, 1919—1920 учебного года «Временные правила о порядке и условиях переиздания учебников и иных школьных пособий без согласия их авторов» были приняты деникинским Особым совещанием^[463]. Они распространялись на местности, находившиеся под верховным управлением Главнокомандующего ВСЮР^[464].

Ф. А. Щербина «Статистика». Екатеринодар — Армавир, 1919 г. (Краснодарская краевая научная библиотека им. А С. Пушкина)

Документы, защищавшие финансовые и интеллектуальные права авторов, принятые антисоветскими правительствами в 1918—1919 гг., опирались, в целом, на закон от 20 марта 1911 г. «Положение об авторском праве». Декреты, действовавшие в то время на советской территории («О государственном издательстве», «О признании научных, литературных, музыкальных и художественных произведений», «О прекращении силы договоров на приобретение в полную собственность произведений литературы и искусства») в расчет не принимались.

Издательский цикл, ввиду экстремальных условий, максимально сокращался. Учебники печатались на бумаге плохого качества. Редакторская и корректорская правки стали почти «роскошью» (при этом списки опечаток исправно вклеивались). Как отмечал И. А. Малиновский в предисловии к своим 488-страничным «Лекциям по истории русского права», «печатание настоящих “Лекций” происходило при условиях весьма неблагоприятных, в момент всеобщей разрухи, в т. ч. и разрухи типографской и книгоиздательской. Это отразилось невыгодным образом на внешней стороне издания: пришлось довольствоваться плохой бумагой, мелким набитым шрифтом, пришлось терпимо отнестись к опечаткам, ибо при более строгих требованиях приходилось бы совершенно отказаться от издания “Лекций”»^[465].

«Настоящее издание вызвано исключительными обстоятельствами и писалось в исключительных условиях», — отмечал в предисловии к «Статистике» профессор Кубанского политехнического института Ф. А. Щербина и перечислял несовершенства книги («не учебника, а пособия к лекциям»): ограниченное количество литературы, на которую опирался автор, необеспеченность первоисточниками и пр.^[466]

Тем не менее труд почти в двести страниц воспринимается как цельное изложение основ статистики, с экскурсом в историю науки и ее учреждений за рубежом и в России, в т. ч. на Кубани.

На «условия, мало благоприятствовавшие нормальной научной работе», сетовал и Н. Н. Алексеев — автор курса лекций «Общее учение о праве» для студентов Таврического университета. По сути это была переработка его популярной книги «Введение в изучение права». «Я не говорю уже о необычности общей политической конъюнктуры, я хочу сказать об отсутствии мало-мальски сносных технических средств, необходимых для научных занятий: под руками не было библиотеки и только величайшими трудностями, пользуясь услугами добрых людей, удалось достать кое-какие нужные книги. Очень повезло то, что случайно мне удалось вывезти из Германии некоторые новинки по философии права...» — писал ученый в предисловии^[467].

Из-за политической нестабильности, частой смены режимов, авторы учебников (в том числе правоведческих) предпочитали избегать каких-либо политических оценок. Однако вообще не упоминать о недавних событиях получалось не всегда. Так, в «Лекциях по истории русского права» И. А. Малиновского давался краткий анализ правотворчества Временного правительства и констатировалось наступление «диктатуры пролетариата». Ф. А. Щербина в «Статистке» отмечал позитивную роль Февральской революции в развитии кооперативного движения.

На качество учебной литературы негативно влияла многолетняя оторванность их авторов от столичных и зарубежных библиотек. Блестящий медиевист П. М. Бицилли, подготовивший и издавший в одесском книгоиздательстве А. А. Ивасенко в серии «Наука. Культура. Жизнь» университетский курс лекций «Падение Римской империи», самокритично замечал: «Автор должен, однако, признать, что сводки всей литературы по изучаемому вопросу, что должно быть во всяком университетском курсе, его книга не дает: она подготавливалась и писалась в условиях нашей оторванности от цивилизованного мира»^[468].

«Оторванность от цивилизованного мира» означала нарушение книгообмена с европейскими странами, которое в 1918 г. достигло своего апогея. Описывая крымские научные реалии, академик В. И. Вернадский констатировал в своем дневнике: «Знание литературы среди ученых ограничивается 1914 годом; дальше здесь на юге попадает случайная книга и случайный журнал»^[469].

Несмотря на информационные и иные препоны, содержательно отдельные учебники соответствовали самым высоким стандартам. Например, изданный в Херсоне учебник профессора только что открытого Политехнического института И. К. Пачоского «Морфология растений» (курс лекций в двух выпусках, 1919—1920 гг., тираж 150 экз.) получил высокую оценку известного ботаника Н. И. Кузнецова. Он отмечал, что «оригинальный, легко читаемый курс морфологии растений» является «прекрасной идейной книгой», что автору удалось донести до читателя идею постоянной эволюции организмов^[470]. В 1920 г. в Симферополе под названием «Основания учения о лесе» были изданы лекции безвременно ушедшего из жизни профессора Таврического университета Г. Ф. Морозова. Академик В. И. Вернадский назвал книгу «первым университетским курсом науки о лесе»^[471]. Труд Г. Ф. Морозова был переиздан в 2011 г. в МГУ.

Н. Ефимов «Своеобразие русской литературы». 1919 г. (Одесская национальная научная библиотека им. М. Горького)

Список книг серии «Наука. Культура. Жизнь» одесского книгоиздательства А. А. Ивасенко. (Одесская национальная научная библиотека им. М. Горького)

Как и раньше, в издании учебников участвовали студенты, предоставляя в типографию записанные собственноручно аккуратным почерком или напечатанные лекции своих же преподавателей. Такие инициативы предпринимались даже в только что созданных вузах. Так, в 1919 г. студенческий совет 1-го курса экономического факультета Тифлисского политехнического института опубликовал «Курс лекций по теории статистики» С. С. Кона. Профессор Грузинского университета, известный минералог А. А. Твалчрелидзе в письме В. И. Вернадскому писал: «Посылаю Вам курьеза ради лекции по геометрической кристаллографии, изданные нашими студентами. Я ведь читаю по-русски. Они перевели на грузинский и так издали. Но прочесть и понять то, что выпущено в свет под моей фамилией, я не могу. Я еще не знаю грузинского языка, несмотря на свою ультра-грузинскую фамилию»^[472].

А. Гроссман «Библиотека Достоевского». Одесса, 1919 г. (РНБ)

С. С. Кон «Курс лекций по теории статистики». Тифлис, 1919 г. (РНБ)

Особую активность проявляли ростовские студенты. В 1918 г. Студенческое медицинское общество в Ростове-на-Дону издало «Курс патологической анатомии» И. Ф. Пожарского, «Краткий учебник физиологической химии» С. М. Максимовича, «Болезни кожи» П. В. Никольского, «Скрытый и начальный туберкулез легких» А. И. Игнатовского и др.

Корреспондент газеты «Приазовский край» в ноябре 1918 г. констатировал: «Благодаря развиваемой различными студенческими обществами самодеятельности и большому сочувствию их начинаниям со стороны местной профессуры, на всех факультетах, особенно медицинском, книжный кризис постепенно ослабевает и только дает о себе чувствовать некоторая дороговизна книг, объясняемая дороговизной материала и печатания. Некоторые профессора в целях удешевления книг отказываются даже от издательского гонорара. ... Несмотря на это, до сих пор в витринах появляются объявления о продаже учебников, стоящих 2 рубля, за 40—50 рублей»^[473].

Сами вузы пытались в новых условиях выработать нормативную базу для издания учебной литературы. Сохранился проект «Правил для издания курсов и руководств Донского политехнического института имени Войскового атамана Каледина», отправленный для утверждения в правительство ВВД 25 ноября 1918 г. (дальнейшая судьба документа неизвестна). В соответствие с проектом, если ходатайство автора о публикации труда со сметой расходов будет одобрено советом института, то издание могло быть реализовано одним из трех способов. Первый: на средства института. При этом 3 экземпляра передаются в библиотеку, 50% из оставшихся книг — автору, а остальные 50% на книжный склад института для продажи. Второй: автор получает безвозмездное пособие, покрывающее 50% издержек на издание труда. На обложке указывается, что издание напечатано «с пособием ДПИ». Продажная цена определяется автором, он же сдает 3 экземпляра бесплатно в библиотеку института. Третий: автор печатает свой труд в виде приложения к «Известиям» ДПИ. Он получает 50 отдельных оттисков своего труда и может заказать за свой счет большее число экземпляров. Продажная цена устанавливается автором. При любом способе публикации студенты ДПИ могли приобрести книгу с 25% скидкой^[474]. Подобные схемы, как свидетельствуют протоколы заседаний различных вузов, использовались практически повсеместно.

Галопирующая инфляция приводила к тому, что смета в течение короткого времени переделывалась, для издания запрашивались дополнительные средства.

Подвижники книгоиздания

Изданием учебников для вузов, научной и научно-популярной литературы занимались региональные книгоиздательства — как старые, так и новые. Среди последних — «Омфалос», «Гносис», «Русское книгоиздательство в Крыму», «Аралэзы», «Единение» и др.

«Омфалос» основали молодые поэты В. С. Бабаджан и М. И. Лопатто в Петрограде в 1916 г. С их отъездом в Одессу туда «перекочевало» и издательство, ставшее одним из центров сосредоточения литературных сил города^[475]. В «Омфалосе» публиковались в основном стихи, переводы современной поэзии, а также труды о литературе и искусстве, в т. ч. и основателей издательства: книга М. И. Лопатто «Опыт введения в теорию прозы. (Повести Пушкина)» (1918 г.), сочинения В. С. Бабаджана «Врубель» и «Сезанн. Творчество, жизнь, письма» (1919 г.). Юрист, профессор Новороссийского университета, а позже — доктор искусствоведения, профессор Московской консерватории К. А. Кузнецов опубликовал в издательстве сборник статей «Этюды о музыке» (1919 г.). Античному театру посвящены две книги историка русского театра профессора Новороссийского университета Б. В. Варнеке^[476]. Вышли в «Омфалосе» и две работы известного литературоведа Л. П. Гроссмана^[477]. В одной из них воссоздается картина литературной жизни Москвы 1840-х гг. Вторая представляет собою исследование истоков творчества И. С. Тургенева.

К. Кузнецов «Идея современного общества и государства». Гносис, 1919 г. (Одесская национальная научная библиотека им. М. Горького)

Одесское издательство «Гносис» (имена его основателей пока установить не удалось) позиционировало себя как исключительно интеллектуальное. «В самом имени книгоиздательства... заключены его цели: объективно и, по возможности, всестороннее проникновение в сущность человеческой культуры, изучение ее строения и роста, поиски ее “идеальных” устремлений. Книгоиздательство “Гносис”... предполагает издавать оригинальные и переводные сочинения по всем вопросам гуманитарного знания»; — сообщалось в рекламе, размещавшейся на обложках книг. Одним из самых весомых в научном отношении издательских проектов «Гносиса» стала монография П. М. Бицилли «Элементы средневековой культуры» (1919 г.), посвященная анализу средневекового сознания, ментальности, тому, что позже будет признано главной заслугой школы «Анналов». Как отмечает исследователь творчества Бицилли М. А. Бирман, урожай откликов на книгу был сравнительно невелик — небольшая рецензия академика Н. П. Кондакова в газете «Одесский листок»; два отзыва в научных изданиях^[478], однако сам факт их наличия в столь специфических условиях красноречив. Книга была переиздана уже в постсоветской России, когда творчество эмигрантов (а Бицилли в 1920 г. покинул Россию) вышло из-под запрета.

О «Русском книгоиздательстве в Крыму» известно немного, хотя с ним сотрудничали такие известные литераторы, как К. А. Тренев, С. Н. Сергеев-Ценский; И. С. Шмелев. В мае 1919 г. литератор А. Б. Дерман (скорее всего, центральная фигура в издательстве) из Симферополя писал в Петроград критику А. Г. Горнфельду: «Осенью и зимой усердно работал в организовавшемся здесь книгоиздательстве, выпустил целый ряд хороших книг, в т. ч. литературный сборник «Отчизна»»^[479]. «Русское книгоиздательство в Крыму» откликалось на нужды молодого Таврического университета, о чем свидетельствует внушительный список опубликованных учебных пособий^[480].

П. Бицилли «Элементы средневековой культуры». Гносис, 1919 г. (Одесская национальная научная библиотека им. М. Горького)

Реклама книгоиздательства «Гносис». (Одесская национальная научная библиотека им. М. Горького)

Книгоиздательство «Аралэзы» основал в Ростове-на-Дону Я. С. Хачатрянц. «Аралэзы» в армянской мифологии — это духи, происходящие от собаки. Они спускаются с неба, чтобы зализать раны убитых и воскресить их. Вероятно, название символизировало непрерывность, вечное обновление. «Аралэзы» выпускали в основном литературу по искусству. Был опубликован и лекционный курс М. С. Шагинян «Введение в эстетику», читавшийся ею в ростовской консерватории.

Упомянутое ранее издательство «Единение» под руководством профессора И. А. Малиновского возникло в Ростове-на-Дону в июле 1918 г. и выпускало в основном школьную и вузовскую учебную литературу, в т. ч. «Краткий курс геологии» А. М. Зайцева (1919 г.) и неоднократно впоследствии переиздававшееся учебное пособие А. Ф. Лебедева «Передвижение воды в почвах и грунтах» (1919 г.).

Книги ростовского книгоиздательства «Единение»: А. Ф. Лебедев «Передвижение воды в почвах и грунтах», А. М. Зайцев «Краткий курс геологии». 1919 г. (Донская государственная публичная библиотека)

«Киев и Украина стали мощным центром свободной и безцензурной печати»

Своеобразная ситуация в области научного и научно-педагогического книгоиздания сложилась на Украине. Как вспоминал академик В. И. Вернадский, «Киев и Украина стали тогда мощным центром свободной и безцензурной печати на русском и украинском языках. Вышло много интересных и важных книг»^[481].

Академик А. Е. Ферсман в журнале «Природа» дал анализ наиболее интересных новинок. «Нельзя не отметить ряда разнообразных изданий, вышедших в это время как в Киеве, так и в Екатеринославе, Харькове и других центрах юга. До мая условия печатания трудны, но цены все же составляли 2/3 или даже половину петроградских. В мае начался серьезный бумажный кризис... Очень значительна литература в области популяризации сведений о природе Украины и ее природных богатствах: в этом отношении сделано и делается очень много», — писал А. Е. Ферсман^[482]. Автор удостоил высокой оценки брошюры академика УАН, члена комиссии по изучению природных богатств Украины (аналог петроградской КЕПС) П. А. Тутковского, «очень интересно и легко трактующих о янтаре, подземных водах Украины и составе земной коры», книгу академика УАН К. Г. Воблого «Экономическая география Украины» («глубоко объективная по своему содержанию», «представляющая большой интерес для серьезного читателя»), сборник под редакцией В. И. Талиева «Природа и население Слободской Украины» и др. Своеобразно прокомментировал А. Е. Ферсман труд на украинском языке директора департамента промышленности в правительстве Центральной Рады, а затем министра промышленности и торговли УНР И. А. Фещенко-Чопивского «Минеральные богатства и крупная промышленность Украины» из серии «Природные богатства Украины»^[483]: «Книжка, рассчитанная на среднего читателя, не чуждая ряда политических и шовинистических замечаний, при всей спешности, с которой она была составлена, и даже легкомыслии отдельных глав, все же полезна и дает ряд данных, которые нам раньше не были известны. Помимо описаний главнейших полезных ископаемых и строительных камней, в нее включены краткие главы о белом и сером угле и промышленности — глиняной, химической, текстильной и лесной»^[484].

Востребованными оказались в молодой независимой державе и труды национально-ориентированных гуманитариев. В 1918 г. в Киеве вышло переиздание объемной (552 страницы) «Иллюстрированной истории Украины» М. С. Грушевского на украинском языке. Всего 5 лет назад, в 1913 г., книга была опубликована сразу несколькими издательствами в Санкт-Петербурге, но в русскоязычном варианте (перевод сделал сам М. С. Грушевский). Значительное внимание автор уделил опыту украинской государственности, казачеству и казацкой республике, украинской конституции 1710 г., созданной гетманом П. Орликом. Интересно, что именно эту книгу, наряду с «Кобзарем» Т. Г. Шевченко, вручили С. В. Петлюре в качестве подарка кооперативные организации на торжественной церемонии после въезда Директории в Киев^[485].

Украинские историки видели свою миссию в обосновании исторической закономерности обретения независимости. Профессор Харьковского университета, академик УАН Д. И. Багалей представил к публикации в 1918 г. «Историю Слободской Украины» на украинском языке, притом, что все его предыдущие научные труды написаны по-русски. В предисловии Багалей подчеркнул коренное отличие исторического пути украинцев от соседних народов (прежде всего русских, повиновавшихся самодержцу): украинский народ сам творил свою историю^[486].

Более или менее полное представление о научных и научно-популярных трудах в области социальных и гуманитарных наук давали рецензии и обзоры журнала истории, литературы и культуры «Наше минуле», издававшегося в Киеве в 1918—1919 гг. товариществом «Друкарь» и книговедческий журнал «Книгарь», выходивший в Киеве с 25 августа 1917 г. по март 1920 г. в издательстве «Час», названный одним из его исследователей «журналом эпохи революций и контрреволюций»^[487].

В целом ситуация на рынке книгоиздания Украины была следствием активных процессов национального строительства. Даже в период «деникинщины», когда все проявления украинского подавлялись, издательские инициативы не были полностью «заморожены».

«Издание этого журнала было сопряжено с рядом чрезвычайных трудностей»

Как выживали в годы Гражданской войны априори убыточные научные периодические издания? Трудности, как уже отмечалось, начались еще в годы Первой мировой войны из-за повышения цен. Запрашивались дополнительные дотации, сокращался листаж. При этом основывались новые естественнонаучные и технические издания на русском языке как ответ на оторванность от заграницы и государственный курс на мобилизацию собственных возможностей.

Николаевская главная физическая обсерватория 5 февраля 1917 г. разослала своим традиционным партнерам по книгообмену уведомление о том, что «вследствие дороговизны бумаги и затруднений печатания во время войны» принуждена ограничить количество экземпляров издаваемого ею “Ежедневного Метеорологического Бюллетеня” и прекратить бесплатную его высылку»^[488].

3 июня 1917 г. под председательством В. И. Вернадского состоялось экстренное заседание комиссии по ученым учреждениям МНП для обсуждения вопроса о возможности продолжения печатания научных периодических изданий в связи с переживаемым типографским кризисом. После продолжительных прений было принято следующие решение: «признать прекращение печатания научных трудов хотя бы на короткое время безусловно гибельным для развития русской культуры; признать необходимой для поддержки научно-издательского дела в России, наряду со всеми другими мерами, широкую государственную помощь»^[489].

Ровно через год — 23 июня 1918 г. — В. И. Вернадский, переехавший к тому времени в Киев, председательствовал на заседании подкомиссии по ученым обществам Комиссии по высшим учебным заведениям и ученым учреждениям Украины с аналогичной повесткой дня. По предложению Д. И. Багалея было «принято постановление о желательности сговора между различными обществами по поводу совместного ведения дел, касающихся печатания трудов» и «о желательности соблюдения всеми научными обществами возможно большей бережливости в расходовании бумаг».

Подорожание бумаги и типографских услуг приводили к тому, что издание невыгодных в коммерческом отношении материалов становилось непосильным бременем. Смены правительств и политических курсов тоже не шли на пользу делу. В. И. Вернадский характеризовал крымские реалии так: «Печатание научных работ несколько раз налаживалось, хотя постоянно разбивалось сменою правительств разной партийной окраски и не могло настоящим образом наладиться»^[490].

Местные научные общества с налаженным десятилетиями издательским циклом искали пути адаптации к новой ситуации. Новороссийское общество естествоиспытателей, извиняясь перед читателями за «необычно тощий вид» 42-го тома «Записок»— «скромного памятника» деятельности научного объединения в эпоху перемен, объясняли, что «виною тому год издания, исключительно тяжелый 1918 г., второй год общей разрухи, год сокращения, а частью полной приостановки культурной деятельности в стране»^[491]. «Записки Одесского общества истории и древностей», обычно публиковавшиеся ежегодно или один раз в два года, после 1915 г. вышли только в 1919 г. и то в сильно урезанном виде.

Некоторые продолжающиеся издания с длинной «биографией» вообще были временно приостановлены. В фонде Западно-Сибирского отделения РГО сохранился рукописный «макет» обложки 39-го тома «Записок». 1916 год издания исправлен на 1917 г.; место производства обозначено как типография штаба Омского военного округа. По замыслу издателей том должен был включать Токраунский сборник (Токраунская волость находилась в Каркаралинском уезде Семипалатинской области. — Авт.) — собранные молодым ученым А. А. Ермековым киргизские сказки с примечаниями знаменитого фольклориста Г. Н. Потанина^[492]. Однако проект не осуществился ни вовремя, ни позже. 14 июня 1918 г. типография уведомила, что не может принять заказ на печатание сказок «ввиду того, что весь текстовый шрифт занят на журналы и отчеты»^[493]. В итоге 39-ый том «Записок» вышел только в 1927 г.; содержание его не имело ничего общего с первоначальным планом. При этом заметим, что «Записки» «дочернего» учреждения ЗСО РГО — его Семипалатинского подотдела — выходили и в 1918 (№ 12) и в 1919 (№ 13) гг. В Архангельске продолжали выходить «Известия Архангельского общества изучения Русского Севера».

На другом конце бывшей Российской империи — в Тифлисе, столице независимой Грузии, издательская деятельность филиалов общероссийских учреждений развивалась по разным сценариям. После 1917 г. перестали выходить «Известия» и «Записки Кавказского отделения РГО». «Известия Кавказского отделения МАО» сократили листаж, но продолжали издаваться (вышли №5 и №6). Кавказский музей, переименованный в Грузинский, ранее выпускавший «Известия» и «Записки», в 1918 и 1919 г. издал полноценные выпуски «Известий» (11 (№ 3-4) и 12 тт.). Наряду с издававшимся с 1895 г. «Трудам Тифлисского ботанического сада» в 1919 г. стали выходить «Записки научно-прикладных отделов Тифлисского ботанического сада», роскошно для того времени выполненные с точки зрения полиграфии.

Среди наиболее стабильных продолжающихся научных изданий времен Гражданской войны — «Известия ТУАК». А. Л. Бертье-Делагард 17 июля 1918 г. писал И. А. Линниченко: «Просидел более трех месяцев неотступно и кончил перевод Палласа и сообщил об этом Маркевичу (председатель ТУАК — авт.), просил у него награды за прилежание, в виде чего-либо археологического. Он мне прислал оттиски статей из близкого к выходу 54 номера Известий. Это для меня было сущим праздником. А когда я увидел Вашу статью о Пушкине, то набросился на нее не только с жадностью, но и с сердечным трепетом...»^[494]

Всего за годы революции и Гражданской войны вышло четыре номера «Известий ТУАК» (№ 54-57). В них печаталась статьи давнишних и новых членов комиссии. И те, и другие представляли труды, тематика которых касалась Крыма. Вот названия некоторых из них: «К истории русского сентиментализма (Путешествие в Крым П. И. Сумарокова)» Н. К. Гудзия (№56), «Записки о необходимости присоединения Крыма к России (Из Тавельскаго архива В. С. Попова)» Г. В. Вернадского (№56), «История древнерусского искусства. Киев — Царьград — Херсонес» Д. В. Айналова (№57). «Культурным подвигом» назвал А. И. Маркевич издание очередного выпуска^[495].

Документы позволяют частично реконструировать источники финансирования «Известий ТУАК» в условиях частных смен власти: пожертвования первых лиц представителей различных конфессий, членов ТУАК, субсидия правительства Врангеля.

Старые вузы продолжали выпускать свои издания, однако условия их производства и распространения изменились. Из протоколов заседаний кафедр и факультетов вузов в рамках обсуждения издательских дел практически исчезли упоминания о гонорарах за научные статьи, как это было принято до революции.

Общество естествоиспытателей при Донском университете, печатавшее в «Протоколах заседаний общества...» как отчеты о заседаниях, так и доклады выступавших на них, обсуждало в январе 1919 г. вопрос о возможности бесплатной выдачи оттисков докладов авторам. В итоге оттиски было решено выдавать, но количество экземпляров «устанавливать в зависимости от цены за печатание и от состояния средств общества». Средства (на исследования и издательские нужды) рекомендовалось просить у лиц и учреждений, «сочувствующих деятельности общества»^[496].

Редколлегия первого тома «Известий Донского университета» (1918 г.) непосредственно на обложке информировала читателей, что издание «вплоть до улучшения условий печатания будет выходить отдельными выпусками, без точного определения заранее как числа этих выпусков, так и времени появления их в свет». Подписка временно не принималась. Вузам, ученым обществам и учреждениям «Известия» высылались бесплатно или в обмен на выпускаемые ими издания. Выпуски можно было приобретать в библиотеке университета «по цене, которая будет обозначена каждый раз особо». Тревожные уведомления диссонировали с вполне мирным содержанием: выпуск открывался статьей И. П. Керенского «К познанию фауны перепончатокрылых России».

Председатель редакционной комиссии этого же издания известный в России вирусолог Д. И. Ивановский уведомлял о «невероятной дороговизне бумаги, набора, самого печатанья», «неустойчивых ценах». При этом определялся стабильный объем (10 п. л.) и тираж каждой книги (400 экземпляров). Дополнительное, с учетом галопирующей инфляции, финансирование «испрашивалось» в Ведомстве народного просвещения^[497].

Совет Донского политехнического института в декабре 1918 г. постановил увеличить продажную цену своих «Известий» в 10 раз^[498].

Практически все новые вузы, несмотря на неблагоприятные условия, пытались наладить выпуск научных изданий. Ассигнование из специальных средств университета и скромные членские взносы сделали возможным издание в 1918 г. сборника Общества исторических, философских и социальных наук при Пермском университете объемом 11 п. л. в количестве 400 экземпляров. Редактором его был Г. В. Вернадский (вскоре покинувший Пермь и переехавший в Симферополь). В дальнейшем предполагалось издавать «Сборник» ежегодно в количестве двух выпусков приблизительно по 25 п. л. каждый, однако следующий вышел только в 1927 г.^[499] Вероятно, руководство сочло более важным издание «Записок Пермского университета». Его первый том (1919 г.) открывается статьей ученика И. М. Гревса — Н. П. Оттокара (впоследствии профессора Флорентийского университета) «Опыты по истории французских городов в средние века».

Молодой историко-филологический факультет во Владивостоке (в 1920 г. ставший частью Дальневосточного университета) заявил о себе изданием «Ученых записок». Редактором первых выпусков и автором ряда публикаций в них был талантливый антрополог, этнограф, лингвист С. М. Широкогоров. Из его работ особое значение имеет «Опыт исследования основ шаманства у тунгусов»^[500]. Как отмечает биограф Широкогорова А. М. Кузнецов, «в изоляции от коллег и солидных научных библиотек Сергей Михайлович подготовил во Владивостоке оригинальное обобщающее исследование по проблеме шаманизма. Собранные за время научных экспедиций 1912—1917 гг. уникальные полевые материалы позволили ему вступить в полемику с виднейшими научными светилами этого времени по оценке роли и места шаманов в жизни развивающихся обществ»^[501].

Переговоры с колчаковским МНП по поводу журнала Иркутского университета вел его ректор М. М. Рубинштейн^[502], однако первый выпуск был издан уже при советской власти.

В 1919 и 1920 г. вышли два тома «Известий Таврического университета». В первый вошли материалы, связанные с историей молодого вуза и труды профессоров, в т. ч. Б. Д. Грекова («Назревший пересмотр некоторых общих понятий в исторической науке»).

Процесс издания «Известий Донского ветеринарного института», первый номер которого вышел в 1919 г., воссоздан в неопубликованных воспоминаниях академика К. И. Скрябина: «Издание этого журнала было сопряжено с рядом чрезвычайных трудностей. Бумаги мало, крупные типографии загружены работой. Мне удалось войти в соглашение с миниатюрной типографией Общества донских народных учителей, в которой было всего 3 наборщика, из числа которых 1 был метранпажем. Чтобы набор этого журнала не останавливался, я не реже как через день заходил в типографию и убеждал метранпажа набрать мне хотя бы 1-2 страницы. Как правило, мне это удавалось.

Бывали, однако, и такие случаи, когда для стимулирования я лично подходил к т. н. “кассе” (вместилище отдельных букв) и принимался лично за набор нашего журнала. Делал я это конечно чрезвычайно кустарно. ... Такая моя настойчивость обычно вызывала психологическое воздействие на моего приятеля — метранпажа: он брал из моих рук соответствующий прибор и при мне набирал 20-30 строчек, чем я был премного доволен. ... За 2 года редакторской работы было издано 4 выпуска “Известий Донского ветеринарного института”»^[503].

Несколько новых журналов было инициировано региональными научными обществами, в том числе харьковскими медицинскими. На смену издававшемуся в городе в 1906—1917 гг. ежеквартальному «Международному медицинскому журналу» по инициативе Харьковского научного медицинского общества пришло еженедельное «Врачебное дело» (данный журнал издается по сей день).

О создании своего журнала «Неврология», посвященного вопросам психиатрии и невропатологии, заявило Харьковское общество невропатологов и психиатров. Однако это издание, как и многие другие, стало «однодневкой».

Издательскую деятельность развернули новые региональные научно-исследовательские центры. Члены геолкома Дальнего Востока в 1920 г. анонсировали первый выпуск «Материалов по геологии и полезным ископаемым Дальнего Востока». В сопроводительном письме директор комитета Э. Э. Анерт, в частности, отметил: «Начиная с января месяца текущего года, желая сохранить приоритет русских в деле изучения страны, в особенности в открытиях прикладной геологии, Геологический комитет Дальнего Востока предпринял издание научных трудов своих членов, каковые еще не появились в прессе ни в России, ни за границей. К сожалению, наше издание совсем не содержит иллюстраций и грешит многими опечатками, допущенными в тексте вследствие неблагоприятных условий издательской работы. Мы надеемся тем не менее, что Вы будете снисходительны и примите благосклонно наш труд и дадите ему справедливую оценку»^[504].

В архивном фонде Э. Э. Анерта содержится оглавление первого и следующих двух (находившихся в печати, но вскоре изданных) выпусков. В письме одного из организаторов Комитета А. Н. Криштофовича Э. Э. Анерту от 20 февраля 1921 сообщается о подготовленных к печати 20-ти выпусках^[505]. Данное издание выходило до конца 1920-х гг.; вышло не менее 55-ти выпусков.

Екатеринодарский СОИКК, возникший в декабре 1917 г., уже в следующем году издал семь выпусков «Известий». Параллельно публиковались «Труды». В. И. Вернадский отмечал большое количество печатных изданий совета — «больше, может быть, всех других за это страшное время»^[506]. По данным ученого секретаря СОИКК Е. М. Юшкина, «получая урывками ассигнования» в 1918—1919 гг. совет издал 80 печатных листов в 23-х выпусках «Трудов» и 30 — в 3-х выпусках «Известий»^[507].

Одной из первых и значительных и многотиражных публикаций ИИС стали «Труды съезда по организации института исследования Сибири» (Томск, 1919 г.) с докладами делегатов о перспективах изучения региона. По решению совета института 500 экземпляров должно было роздано членам съезда, 20 — передано в библиотеку ИИС, 100 — оставлено в распоряжении совета, а остальные пущены в продажу по 60 р. за экземпляр^[508]. 25 декабря 1919 г. было принято решение об издании одного печатного органа института, «присвоив ему название “Известий Института исследования Сибири”, с подзаголовком, если данный выпуск содержит лишь научные работы: “Труды с... отдела”; нумерацию иметь двоякую: для всех выпусков “Известий” и для “Трудов” каждого из отделов»^[509]. Подготовленные к печати материалы вышли в 1920—1921 гг.

Украинская академия наук публиковала материалы комиссии для выработки законопроекта об основании УАН, протоколы заседаний отделов. В 1919 г. вышла первая книга «Записок историко-филологического отделения УАН» под редакцией А. Е. Крымского^[510]. В неофициальную часть вошли научные статьи, заметки, рецензии, а официальная — с учредительными документами, жизнеописаниями и обзором работ академиков — стала своеобразной презентацией историко-филологического отделения. «Записки» (всего — 26 книг) издавались до начала 1930-х гг.

Площадкой для научных публикаций (в основном в области социальных и гуманитарных наук) стали журналы ведомств народного просвещения. Например, ученые Новочеркасска и Ростова-на-Дону активно печатались в «Педагогической мысли», издаваемой Отделом народного просвещения ВВД в 1918—1919 гг. годах под редакцией профессора А. Ф. Лебедева. В донском правительственном «Вестнике путей сообщения и промышленности» не только публиковались профильные научные статьи, но и существовала рубрика «В местных ученых обществах».

В Сибири колчаковским МНП была предпринята попытка воссоздания общероссийского «Журнала Министерства народного просвещения», последняя книжка которого вышла в Петрограде в октябре 1917 г. В информационном письме, разосланном в «белые» регионы, сообщалось о выходе первого номера. Журнал предполагалось выпускать «в прежнем объеме, но по значительно расширенной программе». Формулировались следующие задачи: «давать полные сведения о правительственных мероприятиях в деле просвещения и образования; давать общенаучные статьи, не носящие специального характера; давать руководящие статьи по вопросам образования и воспитания во всех его видах и формах; следить за состоянием педагогической мысли и практики в России и за границей; давать возможно полную картину жизни не только всех видов школы, но и всевозможных культурно-просветительных организаций, научных и педагогических обществ; содействовать установлению единства в работе деятелей на ниве просвещения, образования и воспитания»^[511]. К тексту письма прилагалось примерное содержание двух первых номеров журнала.

Неофициальный отдел первого номера журнала (1919 г., июль—август) по факту включал статьи профессоров университетов Урала и Сибири («Проблема смысла жизни у Вл. Соловьева» М. М. Рубинштейна, «Очерки философской педагогики» С. И. Гессена и др.), рецензии. О выходе последующих номеров информацию обнаружить не удалось.

Живший в Одессе литературовед Л. П. Гроссман на рубеже 1918—1919 гг. писал: «Будущий исследователь в далеком поколении грядущих столетий с благоговением прикоснется к какой-нибудь тоненькой книжице... с переизданной пушкинской поэмой или новых ахматовских стихов. ... И будущий библиограф улыбнется, задумается или, может быть, прослезится над нашей сегодняшней книжечкой с тем смешанным чувством благоговения, и ужаса, и восхищения, с каким мы перелистываем “Трагические поэмы” Агриппы д’Обинье, написанные в самый разгар кровопролитных гражданских войн»^[512]. Данное «предсказание» справедливо и для научных изданий. Однако некоторые из них стали чрезвычайно востребованными и сделали авторам имя в научном мире.

Из трудов эпохи Гражданской войны, изданных вне российских столиц, наиболее известна книга «Электрокапиллярные явления и электродные потенциалы» будущего академика, лауреата отечественных и зарубежных премий, создателя советской электрохимической научной школы, а тогда юного сотрудника Новороссийского университета А. Н. Фрумкина. Автор в предисловии выразил благодарность заведующему лабораторией профессору А. Н. Саханову, который способствовал доведению работы до конца, «несмотря на чрезвычайно тяжелые условия военного и революционного времени» и «физико-математическому факультету за разрешение напечатать этот труд в “Записках Новороссийского университета”»^[513]. В ближайшие несколько лет разделы книги опубликовали престижные научные журналы Великобритании и Германии.

Данный пример — свидетельство понимания современниками ценности науки и важности публикации результатов научных исследований, невзирая на кажущуюся несвоевременность.

А. Н. Фрумкин «Электрокапиллярные явления и электродные потенциалы». Одесса, 1919 г. Книга с дарственной надписью профессору Е. С. Бурксеру из фондов Одесской национальной научной библиотеки им. М. Горького

Глава 8. «Заговорят пулеметы и пушки, и судьба сама навяжет выход»: индивидуальные и солидарные практики выживания

Еще в советскую эпоху в художественной литературе, драматургических произведениях и кинематографе неоднократно затрагивалась проблема адаптации психики человека и его поведения к условиям Гражданской войны. Широко тиражировавшиеся и любимые зрителями пьеса участника событий М. Булгакова — «Дни Турбиных», написанная на основе его романа «Белая гвардия», фильмы «Бег» А. Алова и В. Наумова (по мотивам произведений Булгакова), «Гори, гори, моя звезда» А. Митты, «Раба любви», «Свой среди чужих, чужой среди своих» Н. Михалкова, «Неуловимые мстители» Э. Кеосаяна и др., несмотря на идеологические акценты, очень точно отразили реакции личности, лишенной надежных ориентиров, на агрессивную внешнюю среду.

Герои этих произведений отвечали на вызовы Гражданской войны бегством в провинцию, продолжением активной профессиональной деятельности, разного рода научными, образовательными, издательскими, музейными инициативами. В данной главе хотелось бы пристальней взглянуть на жизнь ученых с точки зрения их реакции на разрушение прежней сети социальных связей и норм, интерпретации происходящего и поведенческой техники снятия стрессов, способов (как индивидуальных, так и в рамках профессиональной корпорации) получения и сбережения материальных ресурсов, преодоления физической опасности^[514].

«22 фримера 1-го года республики, розной и многоделимой»

Уже события, последовавшие за Февральской революцией, были восприняты наиболее дальновидными учеными с тревогой и сомнениями в благоприятном исходе. Но именно октябрь 1917 г., разгон Учредительного собрания, заключение Брестского мира, начало большевистских преобразований расценивались большинством как подлинная трагедия.

Несинхронность установления советской власти в центре и на окраинах обусловила некоторое различие ситуаций. Если ученые (и остальное население) Петрограда и Москвы достаточно быстро ощутили «кто в доме хозяин», то провинциальный опыт был иным. Как вспоминал Н. П. Полетика, «в 1917 году октябрьская революция казалась нам, как и многим, временным наваждением, которое скоро кончится. В Киеве эти иллюзии рассеялись только после окончания советско-польской войны»^[515].

Нестабильность, неопределенность, непредсказуемость вызывали прежде всего чувство растерянности.

«Я не отвечал Вам эти дни, потому что здесь было очень тревожно. Теперь в этой ужасной “войне” передышка. Ростов занят казаками. Надо ждать дальнейшего развития событий. Сейчас скоро полночь. На улицах совершенно пустынно, темно и только от времени до времени раздаются выстрелы. Кто стреляет, зачем — неизвестно. Кто-то кого-то пугает. Должно быть, представители обеих сторон...» — писал в декабре 1917 г. из Новочеркасска профессор В. М. Арциховский своему коллеге Н. А. Морозову, в прошлом известному народнику^[516]. Подобная «картинка» приведена в февральском 1918 г. письме из Одессы профессора Новороссийского университета Н. П. Кастерина академику П. П. Лазареву: «На почте и вообще в городе у нас страшная разруха, т.к. власти сменяются у нас не по дням, а по часам. Последнее время нам грозят оккупацией со стороны румын... В университете у нас полная безработица; средств никаких: топить нечем, жалования никому не платят... Столичных газет нет у нас уже месяц»^[517].

Профессор Ф. В. Тарановский сообщал В. И. Вернадскому в конце 1918 г.: «В Екатеринославле у нас 6-7 декабря была в городе стрельба — сражение между “вiльними козаками” и офицерским VIII корпусом, отпавшим от гетмана, но не столковавшимся с петлюровцами. Сражение приостановлено вмешательством немецкого гарнизона»^[518].

Применительно к событиям того времени практически общеупотребительным в пространстве несоветской России был термин «смута». Он, по сути, стал синонимом быстро вошедшего в обиход понятия «гражданская война». Неслучайно А. И. Деникин впоследствии назвал свой главный труд «Очерками русской смуты».

Расстройство почтового, железнодорожного сообщения, финансовой системы и, вследствие этого, исчезновение привычных удобств, повсеместные проявления насилия, беззащитность личности рассматривались как свидетельства отката общества в далекое прошлое. «Тяжело записывать среди террора и бессмысленных переживаний средневековой жизни», — констатировал В. И. Вернадский в мае 1919 г.^[519].

76-летний А. Л. Бертье-Делагард в письмах профессору И. А. Линниченко описывал настоящее как «сумасшедший дом», «смуту», «пугачевщину». Одно из писем адресант датировал, используя календарь Французской революции, «22 фримера 1-го года республики, розной и многоделимой» (перефразируя лозунг «белых» о единой и неделимой России) и далее писал: «Хорошо, что у нас с Вами нет детей, и не услышим мы “насмешки горькой обманутого сына над промотавшимся отцом”^[520]»^[521]. Интересно, что, критически оценивая деятельность российских самодержцев, (в т. ч. «злого гения России» Петра I, Екатерины II), приведшую к тому, что «все строение рухнуло, как карточный домик, оставив кучу говна для немецкого удобрения», «величайшим, единственно великим на бывшей Руси человеком и прозорливцем» А. Л. Бертье-Делагард назвал А. С. Пушкина^[522], указывая, таким образом, на духовное начало как основу оздоровления страны. Данная идея широко транслировалась на страницах несоветской печати, в т. ч. и в профессорской публицистике.

«Смута» рассматривалась учеными как временное состояние. Верой в ее окончание в обозримом будущем и благополучный для России исход были пропитаны не только долженствующие вселять оптимизм официальные речи на торжественных собраниях по поводу открытия или юбилеев вузов и научных учреждений^[523], но и вся созидательная деятельность, меры по сохранению памятников истории и культуры, природного наследия.

Описания и интерпретации современности, особенно в переписке, дополнялись ремарками, свидетельствующими о понимании важности и алгоритма противостояния разрушающему воздействию «смуты» на личность ученого.

«Не в борьбе за великие достижения, а по дикому произволу толпы»

В «белой» России уже в годы Гражданской войны начал формироваться мартиролог ее жертв — ученых. Туда включали и скончавшихся в столицах. Особо выделялись пострадавшие от большевиков. Ростовский профессор-психиатр К. С. Агаджанянц в статье памяти своего известного столичного коллеги П. Я. Розенбаха указал, что он пал «в Петрограде от рук злодеев»^[524], и читатели не сомневались, что эти злодеи — большевики. Получив известие об убийстве в Москве историка, кадета А. А. Кизеветтера (фактически он был только арестован), В. И. Вернадский записал в дневнике: «...кровавая и позорная русская социалистическая революция»^[525].

«Памяти Андрея Робертовича Колли». Ростов-на-Дону, 1919 г. Фото А. Р. Колли из книги. (Донская государственная публичная библиотека)

Большой резонанс получило убийство в феврале 1918 г. в Ростове-на-Дону талантливого физика, профессора Донского университета, кадета А. Р. Колли уличной толпой из солдат, подростков и женщин. Этому предшествовал обыск отрядом красноармейцев квартиры ученого по ложному доносу о хранении оружия и бомбы^[526]. Научные общества прислали телеграммы соболезнования. После окончания периода «первых» Советов информация о профессоре — жертве «темных сил», его портреты появились в прессе. Коллеги — члены Общества естествоиспытателей при Донском университете — 6 мая 1918 г. провели общее собрание и позже издали сборник «Памяти Андрея Робертовича Колли». Председатель общества Д. И. Ивановский подчеркивал, что «не в борьбе за великие достижения, а по дикому произволу толпы, не ведавшей что творит, пресеклась эта молодая жизнь»^[527]. Газета «Одесский листок» опубликовала статью профессора Новороссийского университета А. Э. Янишевского по случаю годовщины убийства А. Р. Колли^[528]. Коллеги-археологи скорбели по поводу убийства в декабре 1918 г. только что выпущенным из тюрьмы уголовником (по другим данным — «черным копателем») директора Керченского музея древностей В. В. Шкорпила.

Как можно было обезопасить себя морально и физически в экстремальных условиях? Ведь неспокойно было практически везде: активизировались криминальные элементы, газеты пестрели сообщениями о вооруженных грабежах, ограбленные мирные жители были популярными персонажами фельетонов и карикатур. Представители интеллигенции, в т. ч. ученые, становились жертвами карательных акций, затеваемых различными режимами.

В духе времени звучало поздравление профессора Харьковского университета Г. Н. Высоцкого В. И. Вернадскому от 1 апреля 1919 г.: «Сегодня на заседании ученого комитета Вы и А. В. Фомин избраны в члены ученого комитета единогласно. Очень рад этому, как и тому, что распространившийся вчера слух об аресте Вас в заложники оказался неверным»^[529].

Традиционные правила (не выходить на улицу в темное время суток, не ходить в малолюдных местах, не выставлять напоказ ценных вещей и пр.) дополнялись специфическими.

В момент наибольшей опасности ученые, уязвимые для власти ввиду прежней административной или общественно-политической активности, «неподходящей» биографии переезжали в более безопасные с их точки зрения города, где можно было продолжить профессиональную деятельность (этот процесс отражен в главе 4).

Некоторые предпочитали искать временного убежища в сельской местности. Например, после расстрела всеукраинской ВЧК в июле 1919 г. известного деятеля украинского движения, ученого, министра просвещения в последнем гетманском правительстве В. П. Науменко поспешили покинуть Киев Н. П. Василенко (он жил на даче своего коллеги недалеко от устья Припяти) и В. И. Вернадский (поселился в Староселье, на биологической научно-исследовательской станции). «Я ушел в Староселье после убийства Науменко. В это время психология была подавленной», — записал Вернадский спустя полгода в дневнике^[530]. Переписка Вернадского и Василенко той поры носила практически конспиративный характер.

Ввиду «уплотнения» жилья, тяжелых условий, угрозы ареста в прифронтовом городе предпочел перевести свою разраставшуюся семью в сельскую местность (немецкое село Зельман) профессор Саратовского университета С. Л. Франк. Появившееся домашнее хозяйство и корова стали залогом преодоления продовольственных трудностей^[531].

Однако даже жизнь вдали от больших городов не гарантировала безопасности в условиях бесчинств многочисленных банд. На маленьком хуторе на Харьковщине в декабре 1918 г. была убита вместе с дочерью известный историк, семидесятилетняя А. Я. Ефименко. Ее коллеги откликнулись на эту трагедию некрологами в прессе^[532].

Некоторые ученые в такой ситуации предпочитали иметь оружие. В документации Новороссийского университета имеются многочисленные письма поддержки соответствующих прошений профессоров за подписью ректора. Вот одно из них (от 25 марта 1918 г.): «Новороссийский университет сим удостоверяет, что возбудивший ходатайство о разрешении хранить и носить оружие Александр Михайлович Ляпунов, состоящий ординарным академиком Российской Академии наук и почетным членом Новороссийского университета и вполне благонадежен, а потому ходатайство его может быть удовлетворено»^[533]. Документ этот особенно интересен, учитывая личность и дальнейшую судьбу ходатая. Знаменитый математик А. М. Ляпунов — создатель «теории устойчивости» равновесия и движения механических систем, определяемых конечным числом параметров, которая и сейчас служит фундаментом управления полетов самолетов и ракет, приехал летом 1917 г. в Одессу с надеждой, что южный климат поправит здоровье жены. В сентябре 1918 г. (через полгода после появления процитированного документа) он приступил к чтению лекций в Новороссийском университете. В последний день октября жена Ляпунова умерла, а академик выстрелил в себя. Наличие оружия в большей или меньшей степени спровоцировало самоубийство. Случай этот был практически единичным. Коллеги А. М. Ляпунова, невзирая на личные трагедии и внешние обстоятельства, искали и находили стимулы для продолжения жизни.

«Это все время служило мне одуряющим допингом»

В процитированном выше письме В. М. Арциховского Н. А. Морозову о ситуации в Новочеркасске, написанном «на заре» гражданского противостояния, есть и такие строки: «Я очень понимаю Ваши настроения и стремление погрузиться в науку, уйти от современности. Мне как-то на днях довелось говорить с механиком относительно прибора, который я ему уже довольно давно заказал. Как-то и странно, и приятно говорить было: как будто на минутку вырвался из душной атмосферы, на мгновенье заглянул куда-то по ту сторону кошмара. И все же научная мысль работает и не хочет замирать. И все приходит на память “Ноли тангере циркулос меос”^[534] (извиняюсь за русскую транскрипцию). Для ученых в красоте этого образа все же маленькое утешение»^[535].

Примерно в это же время в Новгород-Северском известный экономист и будущий герой «дела академика»^[536] В. А. Косинский в предисловии к своей книге писал: «В это время на нас — скромных научных работников — выпадает великая и ответственная обязанность: мы должны мужественно и спокойно нести светоч объективного знания, несмотря на весь гром грохочущего моря, несмотря на всю тьму, нас окружающую...»^[537]

Именно научное творчество рассматривалось как единственный выход «из душной атмосферы». Эта мысль в разных вариантах транслировалась в текстах времен Гражданской войны. Даже в пронизанных пессимизмом письмах А. Л. Бертье-Делагарта редкие позитивные фрагменты связаны с описанием научного творчества, чтения научных трудов, помощью коллег, в частности председателя ТУАК А. И. Маркевича: «Арсений Иванович Маркевич спасал меня все это время, и нет слов равноценных моей благодарности; он побудил меня переводить Палласа, и это все время служило мне одуряющим допингом, опием, дававшим возможность, все реальное забывая, сидеть вот уже три месяца по 12-14 часов в сутки...»^[538]

Ограниченные возможности для научной деятельности — отсутствие оборудования, литературы, препятствия для экспедиционных исследований ввиду нехватки финансов или военных действий — были, конечно, дестабилизирующими факторами. «Находясь по условиям времени в провинции», ученые серьезно страдали от этого. Н. С. Трубецкой в письме коллеге — Р. О. Якобсону от 12 декабря 1920 г. из Софии так описывал недавнее прошлое: «После все-таки весьма интенсивной научной жизни Москвы за последние годы я попал сначала в абсолютную глушь Кисловодска, а потом в Ростов, где, несмотря на существование университета (в котором я был доцентом и занимал кафедру сравнительного] языковедения), никакой научной жизни не было и не с кем было слово промолвить. ... Поневоле замыкаешься, привыкаешь работать один, для себя, не делясь ни с кем своей работой и не следя за работой других. ... Библиотека Ростовского университета представляла из себя по моей части Торичеллиеву пустоту»^[539].

Однако по факту это не означало приостановку научной мысли: «в абсолютной глуши Кисловодска» и в Ростове-на-Дону Н. С. Трубецкой занимался составлением грамматики черкесского языка^[540]. Пропавшие позже рукописи работ того времени он восстанавливал по памяти уже в эмиграции.

Стараясь максимально рационализировать неблагоприятное для новых проектов время, ученые продолжали ранее начатые или запланированные работы. С. П. Тимошенко в тиши украинского села Бабинцы в каникулярное время написал давно задуманную статью по расчету арок^[541].

В период преподавания в Пермском университете Б. Д. Греков учил шведский язык для глубокого исследования в будущем торговых связей Новгорода^[542]. Г. В. Вернадский и в Перми, и в Симферополе брал у местных мулл уроки татарского и начал осваивать арабский алфавит^[543]. Академик Д. Н. Овсянико-Куликовский в Харькове и Одессе писал воспоминания (как выяснилось, своевременно: ученый умер осенью 1920 г.).

Яркий пример целеустремленности — позиция В. И. Вернадского, развившего не только бурную административную деятельность, но и ни на день не прекращавшего занятия наукой. В августе 1918 г. он четко сформулировал для себя и своих коллег мысль о том, что «среди крушения и изменения других целей жизни» ученые должны «крепче, смелее и решительнее идти по выбранному ими пути искания научной истины — как по пути, оправданному жизнью», что только наука дает возможность «найти незыблемую и прочную опору жизни»^[544].

Увлеченный разработкой теории «живого вещества», он был уверен, что в итоге скажет человечеству что-то новое. Прятавшийся в Староселье, «почти без книг», Вернадский писал лекции по геохимии, продумывал структуру воспоминаний о детстве, статью о возможностях получения человечеством пищи и энергии за счет энергии солнца.

«Тут, мне кажется, у меня получаются новые черточки к пониманию явлений. Без книг могу обходиться совсем свободно, ибо тем для мысли бесконечное множество, да и для писаний тоже. А затем природа мне дает очень много. Недавно был в глухих лесах, последних остатках мало тронутых, среди болот придеснянских. И много мыслей. Пытаюсь учесть живое вещество леса. Приходится выдумывать методы работы...» — писал В. И. Вернадский Н. П. Василенко^[545]. В научной работе он черпал силы для того, чтобы «перенести переживаемые несчастья».

Вынужденные поездки по Югу с целью спасения УАН В. И. Вернадский сочетал с посещением научных обществ, вовлечением в их исследовательский процесс, выступлениями с докладами. Поражают оптимизмом строки из дневника ученого, написанные в конце 1919 г.: «Неожиданно выяснилась возможность принять участие в организации широких исследований Азовского моря и Кубани... Сама судьба дает в мои руки возможность приложить проверку моих выкладок в широком масштабе»^[546]. Комплексному познанию региона способствовали беседы не только со специалистами в области естествознания, но и, например, с Ф. А. Щербиной. Его труд «История кубанского казачьего войска» вызвал живой интерес В. И. Вернадского.

В конце 1920 г., будучи ректором Таврического университета, обремененным многочисленными обязанностями, чувствовавшим ответственность за жизни коллег, в т. ч. в связи с очередным (окончательным) установлением советской власти а Крыму, В. И. Вернадский все-таки нашел время и повод — продолжавшуюся сыпнотифозную эпидемию — для нового направления собственных исследований. Он написал главному санитарному врачу армии письмо следующего содержания: «... Я начал бы изучать сейчас химический состав вшей, возбудителей сыпного тифа в связи с химическим составом организма. Данных в этом отношении никаких нет. И мне кажется, что ввиду значения сыпного тифа и трудности его излечения нельзя оставить без внимания ни одной стороны его изучения... Мне необходимо иметь от 150 до 300 граммов живых платяных вшей (производящих сыпной тиф), причем они должны быть взвешены в живом состоянии...»^[547]

Далее описывались детали сбора и хранения. Используя, пожалуй, единственный доступный материал той поры — вшей, — Вернадский шаг за шагом шел к достижению своей цели.

По мнению американского историка науки К. Бэйлза, годы Гражданской войны были самым плодотворным периодом в научном творчестве академика В. И. Вернадского, несмотря на лишения, трудности, опасности. Наука стала для него путем бегства от ужасов войны и революции и поддержания оптимистического взгляда на мир^[548].

Ставка на продолжение научной деятельности в любых условиях была характерна и для ученых, оставшихся в российских столицах^[549]. Академик А. Е. Ферсман, «поэт камня» (так называл его А. Н. Толстой), ставший в 1917 г. директором Минералогического музея РАН, в 1919 г. открыл цикл лекций о самоцветах России в КЕПС такими словами: «В темные, казалось, безнадежные дни русской действительности, пытался я уйти в мир прекрасного камня. Я хотел увлечь в него подальше от житейских забот своих друзей — друзей камня, и в ряде бесед раскрывал богатство России самоцветами и цветными камнями»^[550]. Заметим, что «друзья камня» из профессионального окружения А. Е. Ферсмана находились по обе линии фронта, а сам он, возглавляя советское учреждение, давал достаточно комплиментарные оценки достижений ученых за пределами советской территории. Именно преданность науке являлась главным объединяющим началом научного сообщества в условиях гражданского противостояния.

Занятие наукой было, выражаясь словами польского социолога П. Штомпки, «особой нишей, в которой можно укрыться и пережить невзгоды»^[551], способом преодоления культурной травмы.

«Мне так хочется повидаться и потолковать с Вами»

Важным фактором психологической адаптации к экстремальным условиям было воссоздание прежних социальных связей. Происходило это не только в рамках вузов, научных учреждений, научных обществ, но и в процессе неформальной коммуникации.

Линия фронта являлась мощным заслоном на пути информационных обменов в виде переписки, получения периодических изданий, книг. Дефицит информации был характерен для всего периода Гражданской войны; он препятствовал созданию целостной картины происходивших событий.

В конце 1917 г. Н. П. Василенко писал В. И. Вернадскому из Киева: «Мне так хочется повидаться и потолковать с Вами. Русская революция создала такую свободу и самостийность, что не знаешь, что делается кругом»^[552]. Е. В. Спекторский характеризовал киевское информационное поле так: «Под властью большевиков мы были совершенно изолированы от прочей Европы. Мы не знали ничего ни о Версальском мире, ни об образовании Чехословакии и Югославии. Единственное, что нам сообщили местные “Известия”, это был коммунистический переворот Бела Куна в Венгрии. Зато были восстановлены почтовые сношения с другими русскими городами»^[553].

В период правления антибольшевистских режимов складывалась противоположная ситуация. Информация из советской России доходила с опозданием, часто недостоверная. Так, в Крым пришло известие о кончине в Петрограде знаменитого историка С. Ф. Платонова. В газете «Таврический голос» от 26 октября (8 ноября) 1919 г. появилась статья Г. В. Вернадского «Памяти С. Ф. Платонова». «Ученый, историк смуты XVII века не пережил смуты века XX», — резюмировал автор, ученик академика, не подозревая о том, что «телеграф принес» неверные сведения. Не знали об этом и все члены ТУАК, почтившие память ученого: с докладами памяти С. Ф. Платонова на заседании 1 ноября 1919 г. вступили А. И. Маркевич, академик Д. В. Айналов, Б. Д. Греков, Г. В. Вернадский. Присутствующие помолились об упокоении Платонова и «всех деятелей русской исторической науки и членов комиссии, скончавшихся во время русской смуты». Тремя протоиреями была даже совершена панихида^[554].

Переписка ученых 1917—1920 гг. была, по понятным причинам, менее интенсивной, чем до революции, однако она продолжалась. Письма нередко передавались с оказией ввиду расстройства почтового сообщения. После его восстановления переписка оживлялась. Само получение письма, возможность отправки воспринимались почти как чудо. Часто «почтовая» тема включалось в текст письма в качестве отдельного сюжета. На Украине в 1918 г., например, медленное налаживание внутренней почтовой связи противопоставлялось хорошей внешней, с Германией. Высказывались тревога по поводу принятых почтой, но не отправленных писем, возможной перлюстрации.

Известный археолог, член-корреспондент РАН Н. И. Веселовский сообщал 13 (26) февраля 1918 г. (за месяц до своей смерти) директору Кубанского войскового музея И. Е. Гладкому, что не может вовремя возвратить в музей монеты и камень, т. к. «в Петрограде неоднократно поступали запрещения по почте не принимать никаких посылок на юг»^[555]. «Сердечное спасибо за вашу открытку, которую я получил сегодня, через 5 дней после ееотправления, что для нынешнего времени очень быстро, т. к. теперь путь... исчисляется не днями, а месяцами», — писал П. П. Сущинский из Новочеркасска В. И. Вернадскому в Киев 19 мая (1 июня) 1918 г.^[556]

Наиболее красочно передал свои ощущения академик Н. И. Андрусов в письме неустановленному лицу^[557]: «Как давно я не переписывался с Вами. Такое адское время. Отбило оно у меня охоту к переписке, да и какое мечтание теперь переписываться с друзьями. В романе И. Лассвица “На двух планетах” описывается замечательный инструмент, позволяющий уловить в пространстве колебания эфира, истекающие из какой-либо планеты много веков тому назад и совершить, таким образом, путешествие в прошедшее. Такие ретроспективные путешествия я думал совершить на своих поездах и представлял себя в Шемаханском уезде эдак в 13—14 столетии, а среди киргиз и туркмен переносился во времена Авраама, Исаака и Иакова, в древнюю патриархальную кочевую жизнь. Теперь судьба нас перенесла в средние века, когда почта была неорганизованна и дорогая роскошь. Я сейчас пишу, но получите ли Вы это письмо? Да и не все напишешь, потому что и теперь чужое око, как и во времена царей, может увидеть мое письмо и найти крамолу...»^[558]

Учитывая, что для многих беженцев из столиц остро стояла проблема трудоустройства, в письмах поднимались практические вопросы — цены на продукты, жилье, вакансии и условия работы в учебных заведениях и научных учреждениях. Особенно активно обсуждались такие темы с новоизбранными членами УАН (некоторые из которых так и не доехали до Киева ввиду политической обстановки). Ученые часто предлагали собственный дом или квартиру как место первоначальной остановки коллег.

Традиционные темы переписки — ситуация в столицах, в оставленных учеными-беженцами учреждениях, судьбы живших в Петрограде и Москве коллег и тех, кто «рассеялся» на огромном пространстве бывшей Российской империи, размышления о непредсказуемости даже ближайшего будущего. «С грустью думаю, что не скоро, а может быть, и никогда не удастся вернуться к своим, оставленным в Петрограде, материалам», — пророчески писал вскоре эмигрировавший Н. И. Андрусов^[559]. Он же, с учетом шестидесятилетнего возраста, состояния здоровья, крушения прошлой жизни осознавал, что прежде недооценивал важность наслаждения обычными человеческими радостями, отдавая себя всецело работе, что мечты о свободе оказались иллюзорными: «Я сам, который всегда мечтал о грядущей революции, чаял от нее свободы... теперь лелею очень буржуазные мечты. Спокойно пожить. Попутешествовать (вместо странствий там по пескам, пустыням, горам и морям, во славу науки), хорошо и неразорительно покушать и даже... выпить. Ради науки я отказывался от многого, что я люблю: от музыки, которая меня повергает в особое, ни с чем не сравнимое настроение, от своего общения с людьми, к которому я всегда был склонен..., от хороших заработков, от праздных, но сладостных путешествий по европам, сидя, потея или мерзнучи на шатре. А теперь всего этого жажду»^[560].

Подробнее, чем в мирное время, описывались встречи с коллегами, разговоры с ними, касающиеся местопребывания, работы, состояния здоровья общих знакомых, репрессивные действия по отношению к ним и способы преодоления такого рода проблем.

П. П. Сущинский на рубеже мая—июня 1918 г. писал В. И. Вернадскому о неоднократной смене режимов на Дону, о поступившем от атамана П. Н. Краснова предложении портфеля министра народного просвещения и отказе ученого от него, а также о том, что «в дни большевистского владычества» в результате обстрела повреждено здание политехнического института, а профессор П. Н. Чирвинский «просидел на гауптвахте целую неделю» и был освобожден благодаря заступничеству одного из комиссаров — бывшего студента^[561]. Последний сюжет — помощь студентов арестованным профессорам — был достаточно типичным, как, впрочем, и просьбы о заступничестве. Особенно часто они поступали В. И. Вернадскому.

Взаимопомощь коллег была многоплановой, учитывая и привычные, и экстраординарные трудности. Хорошей иллюстрацией в этом отношении служит «Хроника» историка И. П. Козловского, возглавлявшего с 1916 г. Нежинский институт. Через его директорскую квартиру в годы революции «прошло много путешественников, переезжающих из одного города в другой в поисках спокойного места». В конце 1918 г. ученый планировал переехать в Ростов, где его избрали профессором Донского университета. Однако «в Нежине появились большевики» и «уехать оказалось невозможным». С помощью студентов он получил работу заведующего библиотечной и архивной секцией ОНО. При этом жена Козловского пешком добралась в Ростов, где заболела тифом. Профессора университета «проявили к ней большое участие», выдали деньги в счет будущего жалования супруга. С приходом Добровольческой армии и для И. П. Козловского путь на Ростов был открыт, однако в результате еврейского погрома в прачечной исчезло его лучшее белье, «предназначенное для продажи с целью приобретения средств на дорогу в Ростов». Отъезд в итоге состоялся благодаря коллегам, одолжившим деньги. Прибыв в Ростов «без всяких средств», И. П. Козловский жил в квартирах профессоров А. М. Евлахова и И. И. Замотина. Назначенный по настоянию последнего проректором нового Педагогического института, Козловский был обеспечен квартирой с отоплением и освещением в Новочеркасске^[562].

Поддержание старых личных контактов и формирование новых было тем более важным, т. к. значительная часть ученых оказалась вдали от привычных коллективов, городов, всей обстановки. В. И. Вернадский, гостеприимно встреченный своим бывшим студентом и постоянным корреспондентом Ф. А. Андерсоном в Екатеринодаре в конце 1919 г., привел в дневнике его слова о «хорошей стороне медали нашего времени»: «Люди поняли, что нельзя жить без людей. Только этим путем можно пережить ужасное время»^[563].

Сохранилась записка ботаника, академика и будущего президента УАН В. И. Липского В. И. Вернадскому от 25 апреля 1919 г. практически мирного содержания: «Многоуважаемый Владимир Иванович! Завтра (суббота 26. 04) компания собирается в Феофанию^[564]. Сбор у Фоминых^[565]... Рекомендуется всякому захватить с собой “завтрак”, ибо кроме самовара едва ли удастся что достать...»^[566]

Совместное проведение досуга профессорами Таврического университета зафиксировано в воспоминаниях А. И. Спасокукоцкого: «Как-то само собой ученые с их семьями сгруппировались в два лагеря: представители естественных наук представили один, филологи другой. Первые собирались по средам у профессора Н. И. Кузнецова, занимавшего просторную квартиру в доме Христофорова, вторые повадились ходить без всякого порядка к профессору А. М. Лукьяненко»^[567].

Г. В. Вернадский вспоминал о пеших походах по Крыму с коллегами. Он же упоминал о регулярном общении на религиозные темы с православными профессорами — С. Н. Булгаковым (к тому времени принявшим священство), А. П. Кадлубовским, П. П. Кудрявцевым, И. П. Четвериковым, архимандритом Вениамином (Федченковым) и др., утверждая, что после временного свержения власти Советов «религиозное чувство и религиозно-философская мысль вырвались наружу»^[568].

Потребность в общении удовлетворялась и участием в интенсифицировавшейся работе всевозможных научных обществ, о чем речь шла в предыдущих главах.

Коммуникация ученых обеспечивала моральную поддержку, передачу опыта выживания в кризисном социуме.

«И на мою долю пришелся мешок зерна»

Ученые, как и большинство населения, столкнулись с проблемой преодоления материальной угрозы. Несмотря на относительное благополучие городов, большую часть времени находившихся вне орбиты советского влияния с точки зрения снабжения продовольственными и промышленными товарами, возможности научной интеллигенции в их приобретении были ограниченными. При многократном росте цен на предметы первой необходимости, надбавка на дороговизну к жалованию «не делала погоды».

Профессор В. М. Арциховский летом 1919 г. произвел тщательные подсчеты динамики покупательной способности различных категорий вузовских работников Новочеркасска в рукописи «Рост цен и зарплата профессоров и преподавателей ДПИ». Он соотнес зарплату с ценой на хлеб, «которая обыкновенно регулирует и другие цены». До войны на годовой оклад ординарного профессора можно было купить 70 000 фунтов печеного хлеба, а в середине 1919 г., после индексаций и надбавок, — только 5040 фунтов^[569]. Таким образом, покупательная способность профессора снизилась почти в 14 раз. Профессора Донского университета отмечали, что стоимость продуктов с августа 1918 (времени установления прежних ставок) по март 1919 г. возросла в 100—400 раз и имеющиеся 40—60 % надбавки не могут исправить ситуацию, поэтому считали необходимым повышение ставок минимум на 200% по сравнению с мартовскими^[570].

Индексация жалования не успевала за инфляцией в Сибири, на Украине, других регионах^[571]. Вопрос о необходимости повышения жалования был одним из часто встречающихся на заседаниях ученых советов вузов. Регулярно в компетентные органы различных режимов подавались обновленные сметы.

Имеющиеся средства тратились главным образом на продукты питания, оплату проживания, отопления, в меньшей степени — на одежду. С. П. Тимошенко вспоминал заседание УАН в деникинском Киеве: «Дела Академии и академиков были очень плохи. Рядом со мной сидел академик Граве, известный математик, и я видел, что подошва его сапога совершенно оторвалась, и он прикрепил ее веревочками. Костюмы многих академиков пришли в полную ветхость, и я во френче, выданном мне англичанами в Ростове, казался нарядно одетым»^[572].

Проблема преодоления материальных трудностей нередко решалась совместно, в рамках целенаправленной деятельности вузов и научных учреждений. Это хорошо прослеживается на примере Донского политехнического института. В конце 1917 г. при нем было образовано сельскохозяйственное производительное товарищество «Предусмотрительность». 400 паев предназначалось в первую очередь служащим института, оставшиеся могли получить их коллеги из других вузов и студенты. Паевая норма продуктов устанавливалась в следующих размерах: мука пшеничная — 10 пудов, масло подсолнечное — 1 пуд, пшено — 1 пуд, картофель — 10 пудов, фасоль — 10 фунтов, свекла — 30 фунтов, морковь — 30 фунтов. Применительно к этой норме стоимость пая составляла 200 рублей. Оплатить его нужно было сразу или постепенно (из жалования ежемесячно в этом случае удерживалось не менее 10 рублей за каждый пай). Датой окончательного отчета определялось 30 октября 1918 г. Количество паев каждого пайщика не должно было превышать количество членов его семьи^[573].

Регулярно служащим ДПИ предлагалось приобрести пшеничную муку и другие продукты при посредстве отдела земледелия и землеустройства по относительно невысокой цене. В июне 1918 г., прогнозируя будущие перебои с топливом, руководство ДПИ выясняло потребность служащих в угле на осенне-зимний сезон 1918—1919 гг. 22 августа 1918 г. ректор сообщил, что отдел народного просвещения ВВД, вследствие ходатайства Правления, согласен дать служащим института ссуду на покупку угля (не больше двухмесячного жалования и с условием погашения до 31 декабря 1918 г.)^[574]. Учитывая многочисленные случаи заболевания оспой, в приемном покое ДПИ была организована вакцинация^[575].

В Политехническом институте Киева был сформирован особый комитет «для добывания продуктов» во главе с будущим академиком Украинской АН Е. О. Патоном — сыном российского дипломата, выросшим в Ницце, а в годы Гражданской войны в возрасте пятидесяти лет ставшим отцом (будущего всемирно известного ученого Б. Е. Патона). Ему удалось раздобыть значительное количество пшеницы. «И на мою долю достался мешок зерна. Пшеница оказалась сырой, ее нужно было сушить на балконе. Для защиты от птиц — сажали кошку», — вспоминал С. П. Тимошенко^[576].

Г. В. Вернадский упоминал о столовых — университетской и Симферопольского попечительства о бедных, где профессора в период советской власти, когда были серьезные затруднения с продовольствием, могли рассчитывать на скудный обед с неограниченным количеством белого хлеба^[577].

Повсеместно не хватало топлива. Источники изобилуют упоминаниями о холодных аудиториях, лабораториях и квартирах. «Гляжу как безумный на холодную печь, и мыслю с тоскою, не книги ли мне жечь», — записал И. А. Линниченко в дневнике, выразив таким образом весь трагизм ситуации^[578].

Ректор Таврического университета Р. И. Гельвиг в мае 1920 г. ставил вопрос о «спасении русских ученых» на официальном уровне. Он обращал внимание врангелевской администрации на то, что «в Крыму скопилось много профессоров и преподавателей, бежавших из Москвы, Харькова, Киева и Ростова», что «многие из них, даже имеющие известные имена, голодают или занялись торговлей папиросами, бубликами и т. п.». Предлагалось «сохранить им жалование, прикомандировать всех проживающих в крае профессоров к Таврическому университету и привлекать их к чтению лекций и устройству курсов»^[579].

Академик В. И. Вернадский, ставший ректором Таврического университета в октябре 1920 г., в интервью газете «Юг России» сообщал, что «университет встал на путь самодеятельности и организует сам ряд продуктивных центров — сельскохозяйственные фермы, разведение птиц, свиней, кроликов, устройство молочной фермы, собственное рыболовство, прачечную и т. п.»^[580]. Академик обращался в американский Красный Крест и договаривался о снабжении профессоров и служащих бельем («все-таки это унизительно, но нет выхода»^[581]).

Сами ученые старались максимально увеличить количество источников заработка, работая одновременно в нескольких организациях, как правило, в государственных и частных вузах, гимназиях, исследовательских структурах, ведомствах просвещения, промышленности, путей сообщения, финансов, издательствах, органах пропаганды.

В фондах Донского университета сохранились сведения о совместительстве сотрудников. Профессор-литературовед И. И. Замотин, например, помимо университета, преподавал на Высших женских курсах, в Археологическом институте, на правительственных Педагогических курсах (в Новочеркасске), в Ростово-Нахичеванском народном университете. Кроме того, он прочел краткий курс методики преподавания русской словесности на ростовских Педагогических курсах и на летних курсах для учителей-армян. Его коллега А. М. Евлахов занимал две университетские должности, был деканом и профессором Высших женских курсов, профессором Археологического института, Донской филармонии (консерватории) и частной консерватории Пресмана^[582].

Многие вынужденно отказались от привычного рациона, предметов быта и довольствовались тем, что можно было достать или обменять на рынке. Будущий академик Б. Д. Греков подрабатывал шитьем сапог^[583]. Г. В. Вернадский (до получения министерского портфеля) пилил дрова на заказ^[584]. «Оседло» живущие занялись огородничеством. Самостоятельная стирка белья, «доставание» и обеспечение хранения продуктов вошли в повседневный быт многих ученых. Ввиду дороговизны бумаги покупали исписанную и использовали чистую сторону.

«Годы революции были особенно тяжелы для стариков, знавших лучшие времена»

Непросто складывались судьбы пожилых ученых, особенно бежавших из столиц, оставшихся без пенсии. «Годы революции были особенно тяжелы для стариков, знавших лучшие времена, — они уже не могли принимать активного участия в жизни страны, а их имущество было взято революционным правительством. Они были осуждены на нищенское существование», — писал С. П. Тимошенко и приводил в пример встреченного им в Севастополе знаменитого инженера, профессора нескольких столичных вузов Н. А. Белелюбского, резко постаревшего и с трудом передвигавшегося, нашедшего «временное пристанище в Институте по изучению флоры и фауны Черного моря» (Биологическая станция РАН). Для получения пищи семидесятипятилетний ученый с судками ходил в ресторан, где раньше «бывал почетным гостем как один из известных русских инженеров»^[585]. Однако портрет беспомощного старика с протянутой рукой корректирует свидетельство хорошо информированного П. С. Гальцова, который утверждал, что Белелюбский разрабатывал в Крыму способы восстановления своих же сооружений, взорванных во время военных действий, пытался разрешить вопрос о замене шпал (вследствие недостатка леса) на железобетонные^[586].

Подобная активная позиция (отчасти вынужденная) была характерна и для других пожилых представителей мира науки — беженцев из столиц. В качестве примера приведем судьбы широко известных в дореволюционной России П. С. Уваровой и А. А. Фишера фон Вальдгейма.

П. С. Уварова (1840—1924) в годы Гражданской войны около года (с конца 1918 до начала 1920 г.) жила на Северном Кавказе. Этот регион она хорошо знала, благодаря участию в многочисленных археологических экспедициях. Вплоть до революции графиня Уварова «держала руку на пульсе», активно выступала в прессе с призывами защитить тот или иной культурный или природный объект Кавказа.

Переселение на Юг «академик в чепце» комментирует в письме из Сербии от 4/17 ноября 1920 г. академику Н. П. Кондакову: «Я с семьей покинула Москву после обстрела и разорения нашего дома в Леонтьевском переулке, уехали мы в Ессентуки, где провели несколько месяцев, потом в Майкоп, где провели почти год и где возможно было ознакомиться с местными могильниками и дольменами, ввиду же наступления большевиков на Кубань пришлось срочно эвакуироваться в феврале...»^[587] В Ессентуках во время «визитов» большевиков у графини были конфискованы ценные вещи.

Майкоп описан Уваровой в мемуарах как город «большой, хорошо обстроенный, с некоторой частью домов в европейском вкусе, с гостиницами, ресторанами, двумя маленькими музеями, женской 8-классной гимназией, Учительским институтом, реальным училищем, двумя смешанными гимназиями, несколькими высшими народными и множеством народных училищ»^[588]. Кубанские станицы поразили мемуаристку «красотой и благолепием».

Майкопская публика в большинстве своем показалась П. С. Уваровой «серой», «грубой», «некультурной», «самодовольной», «нетребовательной в своих духовных нуждах»^[589]. Вместе с тем Прасковья Сергеевна тепло отзывалась о тех представителях майкопской интеллигенции, которые входили в круг ее общения, помогали ей в повседневной жизни, поддержании здоровья, в знакомстве с местностью, с археологическими достопримечательностями. Это прежде всего семьи майкопских врачей В. Ф. Соловьева, П. Н. Слепухина, Н. Г. Шапошникова. Николай Шапошников — вольнопрактикующий офтальмолог, один из сыновей нахичеванского купца II гильдии, первого городского головы Майкопа, встречался с П. С. Уваровой задолго до ее приезда в Майкоп: в бытность студентом Московского университета, он посещал заседания Московского археологического общества. Его брат Христофор (будущий директор Кавказского государственного заповедника) — «знаток биологии, имеющий по своей части богатую библиотеку и коллекцию бабочек» также оказался интересным собеседником для Уваровой. Доверительные отношения сложились у нее с директором местных музеев П. К. Перепелицыным — «простым, добрым, честным тружеником, который, вероятно, не получил высшего образования, но влюблен в свое дело»^[590].

Нуждаясь в средствах, академик Уварова решила заняться педагогической деятельностью частным образом. «Уроки по иностранным языкам нашлись весьма скоро для всех нас: требовали их и ученицы разных заведений, и совершенно взрослые люди, и младенцы, которых необходимо было подготовить в то или другое заведение...» — вспоминала она^[591]. Владеющая французским, английским и немецким языками, восьмидесятилетняя Прасковья Сергеевна, как и хорошо образованные члены ее семьи, была «нарасхват».

П. С. Уварова вела дневник, который передала, как указано в письме Н. П. Кондакову, директору майкопского музея «для прочтения и сожжения в случае занятия города большевиками»^[592]. О судьбе этого дневника каких-либо сведений обнаружить не удалось.

Майкоп стал последним российским пристанищем П. С. Уваровой. Она умерла в Югославии в июне 1924 года.

А. А. Фишер фон Вальдгейм (1839—1920), невзирая на почтенный возраст, вплоть до 1917 г. возглавлял Императорский ботанический сад. В годы Первой мировой войны, он, наряду с другими коллегами-ботаниками, посещал различные районы страны с целью налаживания сбора и разведения лекарственных растений. Зоной особого внимания ученого стало Черноморское побережье Кавказа: Сочи, Гагры. А. А. Фишер фон Вальдгейм провел подробные консультации на Сочинской опытной садовой и сельскохозяйственной станции (где выращивание лекарственных растений только начиналось). В отчете он упомянул выделяемую специалистами станции гору Аибга, чрезвычайно богатую валерианой («хватило бы на всю Россию»). Попутно осматривались плантации хвойных и кактусовых в имении «Надежда» С. Н. Худекова (ныне сочинский «Дендрарий»), сад агронома Н. Т. Исаина с мандариновыми и декоративными деревьями. А. А. Фишер фон Вальдгейм прогнозировал «необычайное оживление разных культур» и «повышение доходности их» в связи с вводом в эксплуатацию нового участка железной дороги^[593].

А. А. Фишер фон Вальдгейм «О промышленном цветоводстве на Черноморском побережье Кавказа». (ГАКК Ф. Р-4. Оп. 1. Д. 25. Л. 5)

Данные прогнозы ученого сбылись несколько отсрочено, зато сам он вскоре, «унесенный ветром» революции, поселился в Сочи, где и прожил до смерти (28 февраля 1920 г.). Личные дневники А. А. Фишера фон Вальдгейма дают представление обо всех тяготах жизни пожилого человека, в одночасье оставшегося без средств к существованию. Подробно описаны физические недомогания, повседневные заботы, профессиональная деятельность, «доставания» продуктов и дров.

А. А. Фишер фон Вальдгейм активно заявлял о себе и «стучался во все двери», желая заняться привычной работой. Он обращался к министру земледелия соседней Грузии с просьбой о назначении директором опытной станции с условием предоставления квартиры и жалования «не меньше 500 рублей»^[594]. По договоренности с городским головой Сочи ученый разрабатывал проект Сельскохозяйственного музея с перспективой руководства им. Сохранился черновой набросок с перечнем обязанностей директора музея, датированный 18 февраля/3 марта 1918 г.^[595]

Избранный в совет Сочинской садовой и сельскохозяйственной опытной станции в 1919 г., ученый продвигал идею создания там фитопарка^[596].

Как уже указывалось ранее, А. А. Фишер фон Вальдгейм участвовал в деятельности комитета по устройству Черноморского побережья, что сопровождалось поездками по региону. Продуманные до деталей проекты устройства ботанического сада в Новороссийском районе, развития промышленного цветоводства на Черноморском побережье Кавказа, другие инициативы свидетельствуют о значительном научном и организационном потенциале пожилого ученого.

Основным занятием, дававшим регулярный, хоть и небольшой доход, было преподавание природоведения в реальном училище и выполнение обязанностей училищного врача (это право давало А. А. Фишеру фон Вальдгейму наличие диплома лекаря Московского университета). Заслуженный ученый, в прошлом учивший только студентов университета, исправно писал конспекты уроков^[597], однако процесс преподавания вызывал в основном переживания. «На обоих уроках оч[ень] шалили, громко говорили, ходили и меня по спине даже мелом очертили ученики и ученицы, много смеялись, 3 класс вовремя не собрался. Надо будет принять какие-то меры», — записывал ученый 18/31 января 1920 г., за несколько недель до смерти^[598].

Дети не оценили по достоинству перешагнувшего восьмидесятилетний порог начинающего школьного учителя — обладателя степеней доктора ботаники и доктора биологии. Препятствием для реализации идей А. А. Фишера фон Вальдгейма по обустройству Черноморского побережья стали неблагоприятные внешние факторы.

«В чересполосице военных режимов и диктатур»

Н. П. Полетика, переживший Гражданскую войну в Киеве, писал, что «в такой чересполосице военных режимов и диктатур и их быстрой смене мирные жители могли сохранить свою жизнь лишь посредством социальной и политической мимикрии»^[599]. Это в полной мере относилось к ученым.

Научная интеллигенция, в основном либеральная профессура столичных университетов, как известно, сыграла важную роль в идеологическом оформлении «белого» движения. Многие стояли во главе контрреволюционных центров, союзов, принимали активное участие в формировании белогвардейских правительств, возглавляли органы пропаганды и информационные структуры (Н. В. Устрялов — пресс-бюро правительства Колчака, С. С. Чахотин, К. Н. Соколов — деникинский ОСВАГ; в последнем сотрудничали Э. Д. Гримм, Н. А. Ленский, Н. Н. Алексеев, Ф. В. Тарановский и др.), редактировали антибольшевистские газеты и журналы или являлись их ведущими сотрудниками (Д. И. Овсянико-Куликовский, Н. П. Кондаков, В. А. Мякотин, П. Б. Струве, Д. Д. Гримм и др.).

По подсчетам сибирского историка Н. И. Дмитриева, более двадцати профессоров и доцентов занимали посты министров, товарищей министров, других ответственных работников в правительстве Колчака. Не менее пятнадцати из них работало в кабинете одновременно^[600]. Среди самых влиятельных из них — правоведы Г. К. Гинс, Г. Г. Тельберг, специалист в области финансового права И. А. Михайлов. Похожая ситуация сложилась на Юге. Академик П. Б. Струве был членом Особого совещания при Деникине, а затем начальником управления иностранных дел у Врангеля. Последний министр финансов в правительстве Керенского М. В. Бернацкий получил эту же должность в правительствах Деникина и Врангеля. Деникинское управление земледелия и землеустройства возглавлял А. Д. Билимович. Г. В. Вернадский при Врангеле был начальником отдела печати. И этот список можно продолжить. Ученые занимали важные позиции в органах власти и управления независимой Украины.

Практически все министры/руководители и ключевые фигуры ведомств народного просвещения «белых» и иных антибольшевистских правительств, попечители учебных округов (эта должность была «реанимирована» при Деникине) — В. В. Сапожников, П. И. Преображенский, В. Н. Саввин, И. И. Малинин, И. А. Малиновский, П. Э. Цытович, Н. П. Василенко, И. И. Огиенко, Д. И. Багалей, Е. В. Спекторский, Ан. Д. Билимович, В. В. Сиповский — представляли научное сообщество. В. Н. Челищев, возглавлявший в начале 1919 г. одновременно деникинские ведомства юстиции и народного просвещения, был известным юристом. Чиновниками ведомств народного просвещения становились даже люди, «стопроцентно» погруженные в науку. В фондах деникинского Управления народного просвещения сохранился приказ о назначении помощником его начальника 14 февраля 1919 г. «магистра всеобщей истории Петра Михайловича Бицилли»^[601]. 31 октября инструктором данного ведомства назначили «приват-доцента Московского университета князя Н. С. Трубецкого»^[602].

Таких ученых американский социолог Р. Мертон позже назовет «временными бюрократами», имея в виду «отчужденных» или «неотчужденных» от правительственных групп «независимых интеллектуалов», «которые во время острых социальных кризисов... временно вливаются в государственную бюрократию». «Подходящей альтернативой» для них является «возвращение к частной жизни» (фактически, к науке)^[603]. Такой альтернативой отдельные ученые воспользовались при первой возможности еще в рамках Гражданской войны (например, В. В. Сапожников).

Многие ученые, далекие от политики, так или иначе взаимодействовали с властными структурами в процессе решения вопросов, связанных с функционированием вузов, научных учреждений, общественных организаций, оказанием консультационных услуг различным ведомствам.

В обстановке частых смен власти научные и образовательные учреждения и их сотрудники оказывались в сложном положении. Практика «навешивания ярлыков» («красный», «деникинский», «гетманский» и пр.) была повсеместной. Учреждениям грозили отказ в правительственном финансировании, реквизиция помещений или вовсе упразднение. Требовалась определенная гибкость, осознание приоритета утилитарных соображений над собственными убеждениями и чувствами.

В «белой» России высшим учебным заведениям присваивались имена погибших деятелей антибольшевистского движения. Вузы организовывали сбор средств в помощь армии, участвовали в акциях протеста (вплоть до коллективной эвакуации). Профессора традиционно присутствовали среди членов городских делегаций, приветствовавших новый режим, подписывали антисоветские обращения. Так, в марте 1919 г. появилось обращение пермской профессуры к иностранным университетам «По поводу переживаемого Россией бедствия большевизма». Внимание иностранных коллег акцентировалось на полной незащищенности преподавателей перед советской властью, на преследовании свободомыслия, на тотальной идеологизации научно-педагогической деятельности^[604]. В октябре 1919 г. группа профессоров Харьковского университета и других вузов города написала воззвание из 19-ти пунктов ученым Запада под заголовком «Воззвание русских ученых к Европе». Большевики характеризовались в нем как утописты и фанатики собственной утопии, неуравновешенные люди с криминальным прошлым. Харьковские профессора призывали зарубежных коллег разъяснять на Западе сущность большевизма, необходимость борьбы с ним^[605].

Сами тексты обращений составлялись в соответствии с текущей политической конъюнктурой и собственными задачами. В Омском архиве сохранились приветствия Временного совета РГО (июнь 1919 г.) в честь первой годовщины освобождения Сибири от советской власти. Текст, адресованный чехословацким войскам, включал комплименты «братьям чехословакам», «много сделавшими для освобождения Сибири и России». Отмечалось, что РГО «тем более горячо приветствует освободителей, что оно всегда выдвигало изучение славянства среди других народностей». В адресе по этому же случаю Омскому городскому управлению подчеркивалась возможность после освобождения от большевиков восстановить в городе «деятельность наиболее крупных научно-общественных организаций, прежде всего Российского географического общества»^[606].

Советы Киевского, Новороссийского, Таврического университетов избрали А. И. Деникина почетным членом^[607]; подобной чести удостоился А. В. Колчак в Томском университете. В прессе ученые публиковали статьи, обосновывающие правоту антибольшевистского движения и его лидеров.

В советские периоды (которые иногда затягивались до полугода) начиналась игра по новым правилам. Преподаватели записывались в профсоюз. Ректоры частично передавали дела комиссарам. Вносились коррективы в учебный план в связи с указаниями из центра, транслируемыми местными органами, типа «чтение и слушание курсов по истории римского права является необязательным»; «богословие и церковное право как обязательные дисциплины упраздняются. Чтение лекций по ним впредь оплачиваться не будет»^[608].

Желая найти консенсус с Советами, ученые выступали с лекциями перед рабочими и солдатами, ставили на заседаниях вопрос «о способах возбуждения интереса к высшей школе в трудящихся массах»^[609]. Именно просветительская функция в первую очередь выдвигалась в качестве аргумента в пользу полезности вуза или научного учреждения.

Реакция новых режимов по отношению к ученым, сотрудничавшим с прежними властями, была различной и зависела от совокупности факторов, в том числе субъективных, часто случайных. Например, автор учебных пособий и популярных книг по истории М. Н. Коваленский весной-летом 1918 года возглавлял секцию внешкольного образования ОНО г. Майкопа^[610]. После смены власти Коваленский заведовал отделом дошкольного и внешкольного образования Ведомства народного просвещения Кубанского краевого правительства^[611]. Затем он стал профессором уже советского, созданного в 1920 году, Кубанского университета. Первый ректор этого же университета — палеограф и фольклорист, бывший царский генерал Н. А. Маркс, напротив, чуть не поплатился в 1919 году жизнью за сотрудничество с большевиками (он возглавлял отдел народного образования в Феодосии). Маркса спасло ходатайство поэта М. А. Волошина перед Деникиным^[612]. Лояльно относились различные власти к «ладившему» со всеми режимами академику УАН Д. И. Багалею. До революции он был городским Головой Харькова, а в период Украинской народной республики — губернским комиссаром просвещения. Историк Е. Н. Щепкин — член партии большевиков и активный участник советизации высшей школы Одессы — полгода провел в деникинской тюрьме. Гетманского министра просвещения В. П. Науменко расстреляли большевики.

Сами ученые, пострадавшие от действий того или иного режима, при смене власти зачисляли это себе «в актив» в надежде получить определенные преференции. Девять профессоров Новороссийского университета, подвергшиеся аресту и уволенные в период советской власти, не получавшие жалования с мая по август 1919 г., претендовали на компенсацию содержания за время увольнения. В письме от 27 ноября 1919 г., написанного от имени коллег профессором А. П. Доброклонским, подчеркивался факт «несправедливых и незаконных» «моральных и материальных» страданий только за то, что «по своей предшествующей деятельности» их «заподозрили в контрреволюционности и враждебности к советской власти»^[613].

Заметим, что к деятельности на ниве просвещения и науки, даже в пользу враждебного режима, власти относились более или менее лояльно. Сами обвиняемые и их защитники могли объяснить ее неидеологическими основаниями. Еще в начале Гражданской войны большевики освободили арестованного в Кисловодске бывшего министра народного просвещения, графа (тоже бывшего) П. Н. Игнатьева «за заслуги в деле народного просвещения»^[614].

Ученые демонстрировали социальную пластичность, пытаясь адаптироваться к условиям любого режима. Иногда это принимало почти карикатурные формы, учитывая частоту политических изменений.

Уже в 1918 г. харьковский литературно-художественный журнал социал-демократического направления «Колосья» рассмотрел феномен «перекрашивания» на примере уважаемого профессора Д. И. Багалея. «Живя согласно с строгою моралью, я никому не сделал в жизни зла^[615]. Сия краткая эпитафия несомненно будет некогда красоваться на памятнике Багалея, и обязательно на трех языках — по-русски, по-немецки, по-украински. Его обстоятельные, сладостно-умильные речи, тихо журчащие, как вода в весеннем ручейке, вселяют такое приятное чувство, как будто съел банку варенья», — писал фельетонист, скрывавшийся за псевдонимом «Б»^[616]. Предметом критики стали «сыновние чувства» Д. И. Багалея ко всем режимам. Подобный пример приведен в дневнике В. И. Вернадского: «Арнольди рассказал о В. И. Талиеве (харьковчанине, как и Багалей. — Авт.) и его деятельности. В течение года — германофил, украинец, большевик... И все так меняется»^[617].

В процессе Гражданской войны политическая мимикрия ученых, как и большинства населения, стала правилом. Ее практически без комментариев констатировали, рассматривая как необходимую предпосылку выживания не только самих ученых, но и «стоявших за ними» научных и образовательных учреждений. Г. В. Вернадский вспоминал профессора административного права Таврического университета А. И. Елистратова (до революции — профессора Московского университета), «ранее очень консервативного», а после установления власти Советов ставшего посредником между новым режимом и университетом и таким образом спасшего от ареста нескольких своих коллег. Они же защитили Елистратова, оказавшегося под подозрением после прихода Добровольческой армии^[618]. Преподававший в Саратовском университете английский язык мемуарист А. Бабин вспоминал, что миссию «модератора» в этом университете выполнял профессор-историк В. И. Веретенников^[619].

В приветственном адресе от 18 сентября 1921 г. по случаю отъезда из Краснодара заместителя председателя СОИКК Т. П. Кравца были такие строки: «В конце 1919 г. житейской волной Вы были прибиты к Кубанскому берегу... С удивительной виртуозностью Вы проходили между Сциллой и Харибдой нашей действительности»^[620]. «Виртуозность» возводилась членами СОИКК, пережившими неоднократную смену власти, практически в ранг добродетели. Ведь таким образом, как верно заметил историк науки Э. И. Колчинский, ученые умело использовали стремление враждующих сторон привлечь на свою сторону интеллигенцию, с равным успехом добиваясь поддержки и от советской власти, и от ее противников^[621].

Разумеется, имитировать лояльность очередному режиму не могли позволить себе те, кто реально находился у руля прежнего (за исключением занимавших «мирные» должности, типа чиновника министра народного просвещения или даже его руководителя). «Погрязший в политике» ученый-юрист Н. В. Устрялов, убежав из захваченного большевиками Омска в Иркутск, понимал, что уйти «в книги», «в науку» в данный момент невозможно, «не позволит среда»; председателя кадетского Центрального Восточного Комитета не пригласит ни эсеровское руководство местного университета, ни «грядущие большевики». «Что же делать? Опять распутье — и какое! Пойдешь налево — потеряешь одну половину души, направо — другую... Или, быть может, сегодня в 12 ч. вновь заговорят пулеметы и пушки, и судьба сама навяжет выход?» — записывал он 4 января 1920 г.^[622] Альтернативой неизбежному аресту в данном случае стала эмиграция.

«Я даже написал письмо Вильсону»

Мысли об эмиграции посещали ученых уже в самом начале противостояния. Ректор только что созданного Омского политехнического института В. Л. Малеев (в 1920 г. эмигрировавший в США) писал В. А. Обручеву в декабре 1917 г., что «призадумывается, не лучше ли при первой возможности покинуть Россию, которая неуклонно дичает». В качестве предпочтительной страны называлась Новая Зеландия^[623].

Обосновавшийся в Крыму известный биолог С. И. Метальников вначале мечтал о переезде за океан. «Я даже написал письмо Вильсону с просьбой помочь русской интеллигенции эмигрировать в Америку. Не согласитесь ли и Вы подписать это письмо?» — спрашивал он в феврале 1918 г. Н. А. Морозова^[624]. 11 апреля 1919 г. появилось обширное письмо Метальникова в российское посольство в Париже. Вот его фрагмент: «...При создавшихся условиях многие из нас не могут жить здесь, не могут работать. Единственный выход — это эмиграция. Но эмигрировать без средств и при отсутствии правильных отношений с Европой невозможно. Не могли ли Вы выхлопотать от одного из дружественных правительств разрешения и помощи для русских эмигрантов. Мы готовы эмигрировать куда угодно — в Америку, Канаду, Мексику или Аргентину, лишь бы выйти из этого ада. Нужно видеть, до какого состояния нищеты, отсутствия самых элементарных условий мы дошли, чтобы понять наше стремление. А в будущем, с приходом большевиков, с полным разрушением хозяйственной жизни, положение еще ухудшится...»^[625]

Сам составитель письма в то время, похоже, ориентировался на конкретную страну и конкретное учреждение. Вскоре он отбыл в столицу Франции. 27 октября (9 ноября) 1920 г. газета «Таврический голос» сообщала, что «в Симферополь прибыл профессор Таврического университета Метальников из Парижа. На днях профессор выезжает обратно в Париж для научных работ при Пастеровском институте»^[626]. Ему чудом удалось попасть на французский дредноут «Вальдек Руссо», который последним ушел из Севастополя на Запад^[627].

Ходатайствуя о зарубежных командировках с целью проведения исследований, закупки оборудования, ученые предполагали возможность «присмотреть» места будущей работы.

В восточных регионах России желание эмигрировать «подогревалось» заказами, получаемыми от зарубежных фирм, заманчивыми предложениями (главным образом из США) о возможности обучения и стажировки за рубежом. Профессор В. В. Сапожников, министр народного просвещения в правительстве Колчака даже подготовил «Записку об обмене профессорами, учителями и студентами» с целью «помощи дружественной страны, лучше всего сохранившей свои ресурсы» в подготовке специалистов для разработки богатств Сибири. Отмечалось, что заинтересованное в обмене американское правительство «готово ассигновать некоторую сумму»^[628].

Эмигрантские настроения ученых особенно усилились к концу Гражданской войны, когда большинство из них ощущало полнуюрастерянность. Моральным оправданием эмиграции выступала невозможность полноценной научной деятельности на Родине.

В. И. Вернадский упоминал о нескольких январских 1920 г. встречах профессоров, оказавшихся в Екатеринодаре. Первая — собрание у бежавшего на Юг из Петрограда инженера-механика Г. Н. Пио-Ульского, где разговор шел об организации высшей школы в Югославии, создании русско-сербского высшего учебного заведения, будущей поездке в Белград и Загреб для переговоров^[629]. Через день В. И. Вернадский председательствовал на собрании профессоров, созванном по инициативе киевского физика Г. Г. де Метца. Центральными вопросами были отъезд в славянские страны и переговоры, в связи с этим, с иностранными миссиями^[630]. С. П. Тимошенко вспоминал о визите к донскому атаману А. П. Богаевскому в январе 1920 г. (в то время атаман был в Екатеринодаре) по поводу возможной эмиграции. Атаман «рекомендовал профессорам уехать в Югославию и распорядился выдавать всем желающим необходимые документы»^[631].

Накануне и сразу после занятия Одессы большевиками преподаватели одесских вузов под видом зарубежных командировок уезжали с семьями за границу. В документах Новороссийского университета имеется заверенная секретарем правления вуза копия списка «командированных с научной целью за границу в декабре 1919 г. и в январе 1920 г.»^[632]. В списке — 31 фамилия: 15 профессоров, 3 доцента, 8 приват-доцентов, ассистенты. Среди них будущие профессора Белградского университета — механик, математик, ректор Новороссийского университета Ан. Д. Билимович (брат известного экономиста Александра Билимовича) и декан историко-филологического факультета, редактор «Записок Новороссийского университета», историк церкви А. П. Доброклонский; будущий профессор Софийского университета, специалист по культуре средневековья П. М. Бицилли. Часть «командированных» — университетская молодежь, в т. ч. К. И. Мочульский, будущий преподаватель истории русской литературы и философии Сорбонны, Г. В. Флоровский, впоследствии протоирей, профессор ряда европейских и американских университетов.

«В общем и среди профессуры настроение самое беспросветное и мрачное», — писал в екатеринодарских записях начала 1920 г. В. И. Вернадский^[633]. Уехав с Кубани в Крым и переболев там тифом, в марте 1920 г. он из Ялты сообщал Ф. В. Андерсону: «Я твердо решил для себя при первой возможности уехать в Англию (потом в Америку) ... В России дел в науке не будет еще долгие годы...»^[634] В тифозном жару Вернадский грезил об организации в США «нового огромного института для изучения живого вещества»^[635]. Планы подкреплялись перепиской академика с зарубежными научными организациями. Однако избрание его осенью 1920 г. ректором Таврического университета изменило эмигрантские намерения.

В потоке ученых, бежавших из России, были и непримиримые противники советской власти (например, бывшие крупные «белые» функционеры И. А. Михайлов, Г. Г. Тельберг, Н. В. Устрялов, Г. К. Гинс), и люди, далекие от политики, но не видевшие перспективы продолжения научной работы в России, рассчитывавшие обрести за рубежом достойные бытовые условия. На решение уехать оказывало воздействие множество субъективных факторов и общая атмосфера бега на окраинах бывшей Российской империи. Для кого-то отъезд стал кратковременным и завершился возвращением на волне «сменовеховства». Кто-то, наоборот, начав интеграцию в советскую жизнь, вскоре добровольно или вынужденно покинул Россию^[636]. Однако большинство из тех, кто пережил Гражданскую войну, продолжило работу в образовательных и научных учреждениях Страны Советов.

Глава 9. «Один за другим потянулись в свои насиженные научные гнезда...»

На исходе Гражданской войны были сделаны первые попытки подвести итоги революционных лет с точки зрения положения российских ученых. Как сообщали крымские газеты, при Таврическом университете по инициативе ректора (В. И. Вернадского) была создана «Комиссия о положении высшей школы и ученых сил в России». В состав комиссии вошло 30 профессоров и преподавателей, по 3 от каждого факультета. Комиссия призывала «всех лиц, имеющих сведения о случаях естественной смерти, гибели или особых лишений, постигших русских ученых за время с осени 1917 г., сообщить ей эти сведения». Желательным было указание источников, из которых сведения были почерпнуты^[637].

Ситуация стала проясняться в начале 1920-х гг., когда заново формировалось единое пространство российской (советской) высшей школы и науки. Компетентные лица в Москве и Петрограде, анализируя кадровые отчеты из регионов, получали представление о местонахождении тех или иных специалистов.

Советская власть, как в центре, так и на местах, проявила большую заинтересованность в широком сотрудничестве с научной интеллигенцией. А для ученых альтернативы такому сотрудничеству не было: оно логично вытекало из самого решения остаться в России.

Ученых привлекали к работе в качестве инструкторов, заведующих подсекциями и секциями отделов народного образования. Многие провинциальные отделы по степени компетентности сотрудников практически не уступали аналогичным органам Москвы и Петрограда.

По ходатайству глав ОНО, вузов и научных учреждений специалистов, находящихся на службе, освобождали от реквизиции и трудовой повинности по очистке улиц, обеспечивали жильем и продуктами питания.

«Борьба за существование поглотила все интересы»

Переход от «военного коммунизма» к нэпу вызвал сокращение государственных дотаций на образование и культуру. Часть учреждений перепрофилировали или закрыли, многие вузы стали техникумами. Основная роль в их содержании отводилась местному бюджету. Так как зарплата подолгу не выплачивалась, многие сотрудники вынуждены были искать заработки вне основного места работы.

Н. П. Василенко в феврале 1921 г. писал В. И. Вернадскому, что «в Киеве уничтожен университет св. Владимира. На месте университета создали Высший институт народного образования имени М. П. Драгоманова, известный в общежитии под именем В.И.Н.О. Это не то педагогический институт, не то высшее общеобразовательное заведение ... Мысль не особенно удачная — превратить учреждение с лабораториями, музеями, громадной библиотекой в такое неопределенное учреждение. Поговаривают о новом преобразовании. Вообще мы опять в полосе преобразований, счет которым уже потерян»^[638]. Информируя о насущных заботах ученых, адресант отмечал: «Главные интересы занимают всех материальные. С третьего же слова при встрече вас спросят: а не дают ли академический паек, не платят ли жалованье там-то. Борьба за существование поглотила все интересы»^[639].

Ректоры информировали компетентные инстанции о тяжелом материальном положении персонала. Возглавлявший Донской университет А. Н. Бартенев в декабре 1920 г. сообщал наркому просвещения А. В. Луначарскому, что из-за отсутствия достаточных пайков профессора «не имеют возможности всецело посвятить свои силы работе в университете, т. к. получаемое содержание далеко не обеспечивает их в материальном отношении и заставляет искать побочные заработки»^[640] В январе 1921 г. в письме в Рабоче-крестьянскую инспекцию ректор определил положение своего вуза как «жалкое во всех отношениях». В итоге «жалкое» было зачеркнуто и заменено самим же ходатаем на «неудовлетворительное». Зачеркнутой оказалась и следующая фраза: «При настоящих канцелярских мытарствах и волоките бумаги разного характера, чаще всего очень нужные и весьма спешные, по неделям гуляют в учреждениях без всякого движения»^[641]. Исправления в документе свидетельствовали о постижении практически «на ходу» правил диалога с новой властью.

Профессорские забастовки в столицах способствовали принятию в декабре 1921 г. Декрета об улучшении быта ученых. На местах создавались отделения Центральной комиссии по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ).

Продовольственные трудности в регионах стали ощутимыми практически сразу после окончательного установления советской власти. Находкой, в том числе для профессуры, стала работа, оплачиваемая «натурой». Об этом с тревогой сообщали ректоры в вышестоящие инстанции. Одним из приоритетных направлений деятельности вузовского руководства и местных комиссий ЦЕКУБУ стало «выбивание» пайков, борьба за их качество и количество.

Из Москвы переводились только деньги, а продуктовые «пакеты» комплектовались на местах. Сохранившаяся в архивах официальная и частная переписка свидетельствуют, с одной стороны, о трудностях и сбоях в академическом снабжении, с другой — о пайках как жизненно важном элементе в выживании профессоров и их близких (пайки выделялись на членов семей научных работников, а также на вдов недавно скончавшихся).

Ученые провинциальных регионов, среди которых было немало бывших столичных специалистов, остро переживали свою «второсортность» по сравнению с коллегами из Москвы и Петрограда. Автор статьи о положении ученых в Харькове, оперируя данными за октябрь 1921 г., отмечал, что местные ученые никогда не получали продукты, входящие в петроградский академический паек (китайский чай, сливочное масло, лук, перец), а мясо, регулярно получаемое учеными Северной столицы, харьковчанам выдали только один раз^[642].

Ботаник В. М. Арнольди после командировки в Москву на заседании совета Кубанского политехнического института 2 марта 1921 г. обозначил основные негативные моменты жизни ученых на Кубани через освещение позитивных перемен в столичной академической среде: «Положение профессоров в центре резко отличается от такового на Кубани. Благодаря полному обеспечению профессоров квартирами и продовольствием вопрос о добывании пищи не стоит остро и не мешает вести научную работу в чрезвычайно широком масштабе. Недостаток специалистов остро чувствуется в центре, и если условия жизни окраин не будут изменены и сделаны сносными, то центр увлечет всех специалистов России»^[643].

В переписке ученых и других источниках фигурируют постоянные сожаления о невозможности полноценно заниматься научной работой из-за задачи элементарного физического выживания.

Голод 1921—1922 гг., охвативший значительные территории страны, еще более осложнил ситуацию. Зарплата практически обесценилась. Руководители вузов и местных комиссий по улучшению быта ученых без устали хлопотали о пайках, тем более, что согласно Декрету «Об улучшении быта ученых» число научных работников, подлежащих дополнительному академическому обеспечению, возросло. Однако на местах нередко происходили «сбои». Ректор Ставропольского института сельского хозяйства и мелиорации 4 июня 1922 г. сообщал в Юго-Восточную КУБУ, что за май пайки еще не получены, а в апреле Ставропольским губисполкомом «в выдаче сахара отказано»^[644]. На заседаниях Кубано-Черноморской КУБУ констатировалось наличие в пайках недоброкачественных продуктов, в частности, рыбы^[645].

По мнению историка науки В. С. Соболева, в продовольственном снабжении ученых полезной и эффективной была деятельность Американской администрации помощи голодающим России (American Relief Administration, русская аббревиатура — АРА). В коллекции документов АРА, хранящейся в архиве Гуверовского института, имеется список академических ученых и профессоров вузов, которым АРА в течение 1921—1922 годов оказывала существенную помощь. Список на 128 листах включает 2011 фамилий^[646]. В спасении ученых, кроме АРА, участвовали такие зарубежные организации, как миссия Ф. Нансена, экспедиция Святейшего престола папы римского, Еврейский распределительный комитет (Джойнт), благотворительные организации Чехословакии и Финляндии и др.

Проблем с адресной доставкой помощи было немало. Физик Н. П. Кастерин писал академику П. П. Лазареву в 1921—1922 гг.: «В Одессе академические деятели оказались в очень стесненном положении — помощи ни откуда мы не имеем, не из-за границы, ни от местных власть имущих, которые пекутся о нас только на словах, а на деле систематически изводят нас голодовками (без преувеличения!)»^[647], «посылки АРА распределяются ненормально»^[648].

Сохранилось обращение профессоров Таврического университета «От группы русских ученых, находящихся в Крыму, профессорам и ученым Запада» с описанием бедственного положения местных ученых, которым «грозит в лучшем случае медленное умирание от истощения, в худшем — голодная смерть в буквальном смысле этого слова» и просьбой о предоставлении ссуды, которую планировалось погасить «с возвращением некогда богатой родины нашей к твердой денежной валюте»^[649].

Важным каналом продовольственного обеспечения ученых был и их собственный, не связанный с профессиональными компетенциями, труд. Дочь Б. Л. Розинга — Л. Б. Твелькмейер вспоминала лето 1921 г.: «Этим летом было всеобщее увлечение огородами. ... Оказалось, все надо уметь в местных условиях, которые сильно отличались от наших. У нас все сохло, а что выросло, то поела гусеница, которой было целое нашествие». Упоминала мемуаристка и о неудавшемся мероприятии — кооперативной пекарне, которую задумала организовать группа профессоров^[650]. Обработка огорода в пяти верстах от Новочеркасска рассматривалась наряду с «прямой научной работой» в качестве приоритетного занятия в апрельском 1921 г. (еще до начала голода) письме П. Н. Чирвинского А. Е. Ферсману^[651].

П. А. Сорокин в работах «Социология революции» и «Голод как фактор...» обращал внимание на то, что в жизни ученых в условиях голода доминировали «пищетаксические» акты — добывание карточек, всевозможные очереди, поездки за продуктами, бегание по далеким рынкам и спекулянтам, выполнение ряда работ исключительно ради пайка, хождение по столовым, приготовление пищи, занятие огородами. Соответственно, практически не было времени на досуг, до минимума сократилось время на научные занятия, не обещающие немедленной продовольственной компенсации^[652].

О сведении жизни в значительной мере к «пищетаксису» свидетельствуют, помимо приведенных данных, письма ученых периода голода. «Работать приходится очень мало — почти все время уходит на добычу пропитания: академические пайки переведены в Ростов, и вывезти их оттуда — громадное затруднение», — писал А. Е. Ферсману П. П. Сущинский из Новочеркасска 21 октября 1921 г.^[653]. Через полгода — 17 апреля 1922 г. — П. Н. Чирвинский сообщал тому же Ферсману из того же города: «Я кое-как умудряюсь работать — но очень трудно... мор от голода, каннибальство (раз выхожу около крыльца, там гложет собака женскую стопу), засол людей (больше детей) в кадках. Словом, строительство в полном ходу»^[654]. Обратим внимание — страшные иллюстрации голода на Дону сопровождались недвусмысленным, но достаточно сдержанным комментарием, свидетельствующем об осознании возможных негативных последствий эмоциональных характеристик, как для адресанта, так и для адресата.

Учеными предпринимались отдельные попытки переломить ситуацию, в основном посредством просветительской деятельности. В мае 1921 г. в Омске была издана брошюра П. Л. Драверта «Об использовании корневища сусака в качестве суррогата хлеба». Автор определял значение своего труда следующим образом: «Когда не хватает настоящего хлеба и обстоятельства не позволяют быстро пополнить его недостаток, на сцену должны выступать вооруженные знанием натуралисты и технологи и указать наиболее подходящие суррогаты. Хотелось бы думать, что настоящей статьей я выполняю частицу своего долга перед Республикой, как гражданин ее и естествоиспытатель»^[655].

Ботаник В. М. Арциховский предложил создать Новочеркасский комитет общественной помощи голодающим. При этом ставка делалась не на перераспределение поступающих из разных источников продуктов, ожидание указаний из центра, а на рациональное использование собственных ресурсов и мобилизацию общественности. Жена ученого — Е. Г. Арциховская вспоминала: «Он намечал ряд мер для ослабления бедствия. Сам между прочим составлял списки съедобных растений, указывал в составленных таблицах, какие части растения съедобны, в какое время какие растения нужно собирать и как их отыскивать»^[656].

«Политической работы в событиях гражданской войны не вел»: линия защиты

В начале 1920-х гг. в петроградских журналах «Природа», «Наука и ее работники», «Книга и революция», харьковском «Наука на Украине», во многом по инициативе академика А. Е. Ферсмана, публиковались заметки о научной жизни в провинции в годы Гражданской войны. Авторы давали характеристику деятельности научных и образовательных учреждений, описывали отдельные экспедиции, научные издания и проч.

Однако наиболее дальновидные уже тогда предчувствовали возможные негативные последствия подобной «рекламы». Профессор П. Н. Чирвинский так отвечал А. Е. Ферсману в апреле 1921 г. на просьбу осветить деятельность южнороссийских геологов в революционные годы: «Статейку о нашей работе в Новочеркасске и условиях ее можно бы, конечно, написать. Но изобилие фигур умолчания, что необходимо должно быть правду сказать, отбивает охоту браться за нее»^[657]. Чирвинский резонно боялся привлечь внимание к факту пребывания и профессиональной деятельности (собственной и своих коллег) в «белой» России.

Недавнее прошлое было одной из болезненно переживаемых и одновременно опасных для обсуждения тем. Упоминания о работе в период «контрреволюции» происходило редко, только в случае крайней необходимости и всегда корректно. При констатации факта сосредоточения ученых в регионах использовались такие выражения, как «случайно заброшенные на окраину»^[658], «собралось по разным обстоятельствам большое количество ученых из разных городов России»^[659] и т. д.

Для новой власти политическое поведение служащих государственных учреждений, в т. ч. вузов и научных учреждений, в годы Гражданской войны представляло особый интерес. Об этом говорят специальные пункты анкеты, которую заполняли все служащие — о членстве в партиях, участии в Февральской и Октябрьской революциях, деятельности в 1917—1920 гг., службе в царской и Белой армиях. Как вспоминал историк, пассажир «философского парохода» В. А. Мякотин, такого рода анкеты повторялись довольно часто: «Помнится, за шесть месяцев своего пребывания в Екатеринодаре при большевиках, я должен был раза три-четыре заполнить подобные анкетные листки. Не знаю уж, кто находил время их читать»^[660].

Необдуманный, т. е. честный и исчерпывающий ответ на какой-либо из «неудобных» вопросов мог привести к серьезным последствиям. Свидетельство этому — многочисленные аресты. Л. Б. Твелькмейер вспоминала события лета 1920 г.: «В одну ночь были арестованы все бывшие дворяне, мы попали в эту категорию, бывшие военные, и “не вовремя приехавшие”, т. е. прибывшие в Екатеринодар во время белых. Перед этим были всеми заполнены соответствующие анкеты, которым мы не придали значения»^[661]. Руководство вузов и коллеги арестованных оперативно реагировали на каждый факт, ходатайствуя об освобождении.

Ученые, учитывая репрессивную практику первых советских месяцев, достаточно быстро выработали собственные правила заполнения анкет. В ответе на вопрос о деятельности в 1917—1920 гг. они, как правило, акцентировали ее научную и образовательную составляющую и «забывали» указать что-то иное, несмотря на предупреждение на анкетном бланке: «лица, неправильно заполнившие анкету, по проверке будут привлечены к строгой ответственности». Приведем в качестве примера анкету, подписанную 10 октября 1922 г., к тому времени уже пережившего арест, преподававшего в нескольких высших и средних учебных заведениях Краснодара Э. П. Цытовича. Бывший учитель физики и арифметики у Августейших детей, один из основателей скаутского движения информировал, что до революции работал в столичном Технологическом институте, в реальном училище Царского (Детского) Села и давал частные уроки. Период Гражданской войны он также отобразил «избирательно». Отсутствовало упоминание о недавнем руководстве Ведомством народного просвещения Кубанского краевого правительства. Э. П. Цытович утверждал, что в это время продолжал заниматься исключительно педагогической деятельностью^[662].

Серьезным фактором риска для профессоров была позиция части студентов, в основном коммунистов. Секретарь комячейки Краснодарского политехнического института сообщал в Главпрофобр (Главное управление профессионального образования) о том, что преподаватели выступали против рабфака, отказывались петь «Интернационал» на собрании коллектива. В письме приводились высказывания профессоров, не принимавших «эксперименты этого сумасшедшего класса, стоявшего у власти»^[663]. Новочеркасские студенты-коммунисты в послании Центральному бюро коммунистического студенчества называли вузовскую профессуру «безусловно реакционной»^[664].

Репрессии против обвиняемых в контрреволюционной деятельности ученых в столицах и провинции (на Юге их апогеем стал расстрел 1 августа 1920 г. преподавателей Донского университета — приват-доцента, эпидемиолога А. Н. Успенского и двух профессоров: невропатолога А. А. Жандра и физиолога З. В. Гутникова)^[665]: обыски, конфискация имущества, аресты в 1920—1922 гг. стали частью повседневной жизни научной интеллигенции.

В записях жены новочеркасского профессора В. М. Арциховского — Е. Г. Арциховской описаны обыски у коллег ее мужа, различные модели поведения во время обыска. Например, «к профессору К. пришли на рассвете», но узнали, что «он профессор и преподаватель, и ничего не взяли». У другого профессора «взяли все костюмы, оставили только тот, что был на нем». «У профессора Ч. (возможно, П. Н. Чирвинского. — Авт.) взяли очень много. Бывшая на обыске женщина ... заставила жену его раздеться, даже снять белье, распустить волосы»^[666]. Профессор Б. оказал сопротивление путем множественных иронических замечаний и даже угроз в сторону обыскивающих^[667].

Целью большинства обысков была конфискация ценных вещей, «излишков» одежды, предметов быта, выяснение возможности «уплотнения». Один костюм, две смены белья, пальто, пара обуви считались достаточным комплектом для нормальной жизни. Перешагнувший семидесятилетний рубеж профессор КПИ, известный математик А. И. Пароменский в ноябре 1920 г. в рамках «ущемления буржуазии» лишился непромокаемых сапог и в итоге получил двустороннее воспаление легких. Пошив новых сапог вне очереди стал предметом переписки профессора, ректора и профсоюза работников просвещения^[668].

Конфискованное жилье или излишки площади опечатывались вместе с утварью, часто — с книгами и рукописями; одежда и другие предметы вывозились на склад. Иногда целенаправленно искали литературу антибольшевистского содержания и другие доказательства нелояльности. В ряде случаев лишь изучались жилищные условия «профессора-буржуя». Крупный специалист по строительной механике и железобетонным конструкциям (его учебники издавались и до, и после революции), профессор КПИ И. С. Подольский писал в ноябре 1921 г. ректору о невозможности работать «ввиду полного изнурения от хронической голодовки» вследствие многомесячной невыплаты зарплаты «за свой тяжелый умственный труд». Он также сообщал следующее: «На мое здоровье много повлияло постоянное огорчение и нервное расстройство от разных “обследователей квартир”, которые в течение двух недель не давали мне покоя, являлись чуть ли не ежедневно и постоянно угрожали выбросить меня с семьей на улицу»^[669].

Почвовед, профессор того же Кубанского политехнического института А. А. Ярилов, встречавшийся с В. И. Лениным в конце XIX века, во время его Минусинской ссылки, описал подробности обыска 24 марта 1921 г. в письме, адресованном непосредственно председателю Совнаркома. Профессор сообщал об изъятии Чрезвычайным штабом по ущемлению, уплотнению и выселению буржуазии всего имущества, «вплоть до игрушек больной (на костылях) дочери и бинтов больной же жены», а также рукописей научных работ^[670]. По телеграмме В. И. Ленина решением Кубано-Черноморского исполкома вещи были возвращены.

Защитники (коллеги и руководители) обязательно подчеркивали отстраненность «подзащитных» от политики в годы Гражданской войны и их уникальные знания, необходимые в строительстве нового общества.

Типичный пример в этом отношении — дело преподавателя Донского института народного хозяйства (бывшего Коммерческого) Л. И. Шишенкова, подлежавшего высылке на Север. Ректор института П. И. Лященко — блестящий экономист, впоследствии член-корреспондент АН СССР — написал уполномоченному Юго-Восточного Главпрофобра письмо с изложением собственных соображений по этому поводу:

«Л. И. Шишенков уже несколько лет занимает в ДИНХ должность преподавателя, читает ответственные курсы на нескольких отделениях... Кроме того, Шишенков заведует фундаментальной библиотекой института и занят в настоящее время усиленной работой по ее организации, наконец, Шишенков является секретарем совета института.

Все изложенное свидетельствует, что высылка Шишенкова поставила бы ДИНХ в чрезвычайно затруднительное, даже безвыходное положение, совершенно расстроив преподавание по указанным предметам.

В политическом отношении мне доподлинно известно, что Шишенков никогда не был активным политическим работником и с 1918 г. занят исключительно академической работой. В 1917—1918 гг. был избран членом Ростовской-на-Дону городской управы по списку партии народных социалистов, но участвовал в партийной жизни исключительно под углом зрения деловой коммунальной работы, которая его интересовала как ученого экономиста. Активной политической работы ни в партии, ни в событиях Гражданской войны на Дону Шишенков не вел...»^[671]

В тексте — продуманном до деталей и логичном — ректор превентивно ответил на все возможные «неудобные» с политической точки зрения вопросы. В итоге ссылку отменили.

«Многие уже уехали и многие думают уехать от прекрасных здешних мест»

На фоне нараставших трудностей в провинции и относительной стабилизации жизни в столицах, постепенного налаживания железнодорожного сообщения «с точностью до наоборот» повторилась картина трехлетней давности: теперь центробежные тенденции сменились центростремительными.

В новой ситуации жизнь в провинции стала казаться скучной и неинтересной, несмотря на постоянную занятость, связанную с работой сразу в нескольких учреждениях. «Здесь мало людей, с которыми можно говорить... Хотя сейчас так трудно говорить вообще, так трудно, что масса времени уходит на внешнее, а быт съедает жизнь», — жаловался библиографу Е. Я. Архиппову Б. А. Леман, египтолог, профессор сразу нескольких вузов Краснодара, один из основателей (вместе с С. Я. Маршаком и поэтессой Е. И. Васильевой) местного театра для детей^[672].

«В городе (Краснодаре. — Авт.) становилось неуютно, голодно, все петроградцы начали себя чувствовать на отлете, наши родные засыпали нас письмами, что хватит нам сидеть на Кубани, что в Петрограде жизнь наладилась, никто не голодает, все живут в нормальных условиях... За папой местные власти и Наркомпрос очень ухаживали, хотели его всеми силами удержать как полезного человека, пугало проснувшееся у всех стремление вернуться в Москву и Петроград, это очень оголяло фронт народного образования, который держался главным образом на приезжих, оказавшихся неблагодарными, как считал папа, — пока было хорошо, так сидели, а теперь бегут», — вспоминала Л. Б. Твелькмейер^[673]. Однако процесс бегства в столицы остановить было невозможно. Вскоре в ряды «бегущих» влился и Б. Л. Розинг. Как писал ректор Кубанского медицинского института Н. Ф. Мельников-Разведенков, «один за другим потянулись на Север в свои насиженные научные гнезда осевшие временно на Кубани ученые»^[674].

В рамках командировок в Москву и Петроград за оборудованием и нормативными материалами выяснялись возможности собственного трудоустройства.

В переписке начала 1920-х гг. со столичными коллегами ученые, работавшие в провинции, в «перечень» трудностей жизни обязательно включали препятствия научной деятельности в виде отсутствия оборудования, литературы и проч.

П. Н. Чирвинский писал А. Е. Ферсману из Новочеркасска в апреле 1921 г.: «Скорблю, что не вижу ни одного научного заграничного журнала (Вы все-таки таковые видите) ... Пишите вообще и подробнее о научных работах, а то одичать можно совсем»^[675]. Из Сибири минералог С. М. Курбатов, до 1917 г. работавший в столице, тому же адресату сообщал, что «в Томске чрезвычайно тяжело — заел хам. Многие уже уехали и многие думают уехать от прекрасных здешних мест». Далее следовал вопрос о возможности найти место в Петрограде, «хотя жалко бросать начатое»^[676]. Вскоре Курбатов уехал в длительную командировку в Петроград для обработки коллекции, откуда так и не вернулся. Почти 40 лет он заведовал кафедрой минералогии Ленинградского университета.

В вузы и научные учреждения страны рассылались телеграммы за подписью А. В. Луначарского с просьбой командировать того или иного ученого в распоряжение Наркомпроса. Несмотря на порой нежелание местных властей терять ценных специалистов, команда «сверху» выполнялась. Командированный снабжался билетом и провизией на дорогу (например, геологу А. С. Гинзбергу, «переезжавшему на службу в г. Петроград» из Екатеринодара, выдали соленую рыбу^[677]).

Отъезд ученых в столицы или в крупные университетские центры в начале 1920-х гг. стал обычным явлением, воспринимаемым с пониманием, как естественное завершение вынужденной «академической мобильности» революционных лет. Это очень четко просматривается в уже цитировавшемся в предыдущей главе, датированном 18 сентября 1921 г. адресе Т. П. Кравцу от имени СОИКК. Члены совета писали своему заместителю председателя, отбывающему из Краснодара, следующее: «В конце 1919 г. житейской волной Вы были прибиты к Кубанскому берегу и разлучены с той наукой, верным адептом которой состояли ряд долгих лет в университетских стенах. Кафедра родного Вам предмета наших юных высших учебных заведений естественно Вас к себе привлекла, но растворились Вы в другой среде, где оказывалось больше жизни, где более было простору для свободного творчества, где теплился огонек общественности, где естественные науки находили себе приложение в области обследования и изучения производительных сил нашего края, неожиданным обитателем которого Вы стали... В Вашу недавнюю московскую поездку мы с трепетом и тревогой ждали, опасаясь, что в Вас воскреснут былые тяготения к людям, обстановке... Свершилось то, что можно было предполагать: Вы нас покидаете, но упрек к таковому решению у нас не вызываете, так как мы прекрасно учитываем отсутствие в нашей провинции условий для научной кабинетно-лабораторной работы»^[678].

Обратим внимание на «политкорректный» язык адреса. «Неожиданный обитатель» Кубани, «прибитый» туда «житейской волной» (о революции и Гражданской войне составители не упоминали вовсе), в виде адреса получал своеобразное свидетельство об исключительно научной и педагогической составляющей собственной жизни в провинции.

Разумеется, выездными настроениями не были охвачены все. Некоторые, наоборот, сочли провинцию относительно безопасным местом и остались здесь надолго. Но и тем, и другим пришлось до конца жизни «редактировать» собственные биографии, по возможности обходить молчанием период 1917—1920 гг. и одновременно быть готовым отчитаться за него.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

«Нам пришлось судьбой истории вести нашу научную работу в эпоху величайшего потрясения. Это потрясение отразилось особенно тяжело на областях разбитого Русского государства», — писал академик В. И. Вернадский в августе 1918 г.^[679] Именно «области разбитого государства», находившиеся вне советской орбиты, с точки развития научного и образовательного пространства, деятельности ученых, в т. ч. бежавших из столиц, долгие десятилетия были обделены вниманием отечественных исследователей. Изменение социально-политической и, как следствие, историографической ситуации позволило произвести реконструкцию процессов и событий, происходивших столетие назад.

Годы гражданского противостояния, кровавой братоубийственной бойни, как ни парадоксально это звучит, были важным этапом в «интеллектуализации» российских регионов. Данный процесс начался еще в годы Первой мировой войны в результате эвакуации учебных заведений, учреждений культуры с территорий военных действий и прилежавших к ним. Одновременно с этим в тыловых регионах органы городского самоуправления, интеллигенция, заинтересованные представители бизнеса инициировали развитие образовательной инфраструктуры, в т. ч. высших школ. Открытие новых вузов, факультетов, кафедр в провинции предоставляло решившим переехать туда ученым возможности карьерного роста.

Интенсивное исследование природных богатств, налаживание производства стратегической продукции, расширение рекреационного пространства — как ответы на вызовы военного времени — симулировали создание новых научных учреждений в российских регионах. Курс на «мобилизацию интеллекта» позволил привлечь множество столичных и провинциальных ученых к реализации проектов по линии КЕПС, министерств и ведомств. Именно в военные годы началось реформирование научной отрасли, впоследствии продолженное и давшее положительные результаты.

Негативное восприятие октября 1917, а также нарастание продовольственных и иных трудностей в главных эпицентрах революции способствовало отъезду в регионы, в основном южные и восточные, значительной части столичных ученых. «Находясь по условиям времени в провинции», они оказались вдали от привычных аудиторий, лабораторий, библиотек, музеев. Те, кто и ранее работал вне столиц, тоже ощутили определенный информационный и коммуникационный дискомфорт, лишившись традиционных поездок на съезды и конференции, командировок «с научными целями», стажировок в крупнейших российских и зарубежных научных центрах. И столичные, и провинциальные ученые, индивидуально или целыми коллективами, пополняли бурный поток беженцев. Многие вынужденно демонстрировали «гипермобильность», начиная новый учебный год, а то и новый семестр на новом месте. Передвижения ученых были детерминированы не столько привлекательными предложениями, сколько ситуацией на фронтах Гражданской войны.

В 1918—1919 гг. появились новые центры высшего образования, в т. ч. в «белой» России. Учитывая массовую миграцию в регионы не только профессоров, но и потенциальных студентов, осознавая, что преподавание дает, как и раньше, реальную возможность заработка, ученые сделали немало для создания и поддержания жизнедеятельности вузов. Профессора, занимавшие ключевые позиции в органах народного просвещения, были непосредственно вовлечены в производство образовательной политики. При этом следование, хотя бы формальное, идеологической линии правящих режимов представлялось неизбежным ради «высших» целей. Руководители вузов путем обращений к властям решали вопросы статуса учебных заведений, финансового обеспечения, освобождения от мобилизации преподавателей и студентов, выделения помещений (или возвращения реквизированных под военные нужды), их отопления.

Все тяготы времени отразились на жизни вузов, особенно вновь созданных. Однако уровень преподавания в них был высок за счет сильной кадровой составляющей. Ярким примером в этом отношении является молодой Таврический университет, где сконцентрировался потенциал ведущих российских школ в различных областях знания.

Как и раньше, защищались диссертации — магистерские и докторские. Площадкой апробации новых идей и обмена опытом были научные общества вузов, демонстрировавшие в условиях Гражданской войны необычайно высокую активность. Не прекращались межвузовские контакты; мало того — прилагались усилия к созданию единого образовательного пространства в антибольшевистской России.

Важной составляющей интеллектуальной жизни являлась деятельность научно-исследовательских центров, в том числе новых, многопрофильных, таких как Украинская академия наук, Институт исследования Сибири, Совет обследования и изучения Кубанского края и др. Исследовательские векторы определялось прежде всего социально-экономическими потребностями территорий. Их научное освоение теперь велось рука об руку провинциальными и столичными учеными. Ограниченные возможности экспедиционной работы ввиду отсутствия финансов или близости фронтовой полосы компенсировалось кабинетными исследованиями. Ученые вовлекались в проектную работу по благоустройству регионов, созданию курортных и охраняемых природных зон.

Затруднение, а порой и полное отсутствие контактов с руководством Академии наук стало серьезной проблемой для региональных академических учреждений. Они самостоятельно изыскивали статьи доходов в условиях минимального финансирования, получаемого от различных режимов. Научные сотрудники занимались сельскохозяйственной эксплуатацией земель, сокращали вспомогательный персонал, возлагая на себя дополнительные обязанности. Даже в экстремальных условиях велись наблюдения, систематизировались материалы прошлых лет.

За пределами советской России делались попытки создания альтернатив центральным научным учреждениям — Геологическому комитету, Главной астрономической обсерватории, др.

Публикационная активность ученых была обусловлена противоречивыми факторами. С одной стороны, вузовский бум сделал чрезвычайно востребованными учебники и учебные пособия. Многие представители профессуры адекватно ответили на данный вызов, осознавая при этом некоторую ущербность изданий, создававшихся вдали от столичных и зарубежных библиотек, в условиях ограниченных полиграфических возможностей. С другой стороны, финансовые трудности и галопирующая инфляция значительно затрудняли публикацию заведомо убыточных научных журналов, отдельных трудов. Это приводило к нарушению периодичности, уменьшению объема. Однако средства в большинстве случаев изыскивались. Издания Харьковского, Донского, Новороссийского, Пермского, Томского, Таврического университетов, других вузов, научных организаций, обществ — УАН, ОЛИКО, ТУАК, АОИРС времен Гражданской войны являлись важным каналом научной коммуникации, стимулом творческой деятельности ученых.

Современник событий П. С. Гальцов справедливо резюмировал: «За истекший трехлетний период не было сделано крупных открытий, составивших бы эпоху в науке, но, что очень важно, научная жизнь не умерла»^[680].

Актуализировавшаяся, как никогда ранее, необходимость сохранения культурного наследия находилась в фокусе внимания научных организаций и отдельных ученых. Они выступали против разрушения памятников (в т. ч. российским самодержцам), дворцов и усадеб, расхищения музейных фондов, реквизиции помещений музеев, участвовали в формировании новых культурных центров, инициировали работу по сбору источников эпохи революции и Гражданской войны. Данные меры свидетельствовали о перспективной ориентации научной интеллигенции, ее вере в скорое окончание «смуты».

Ученые, как и большинство населения, искали способы преодоления разнообразных угроз, пытались обезопасить себя физически и морально. Сама встроенность в образовательные и научные институции являлась залогом хотя бы минимального материального достатка (учитывая не только жалование, но и корпоративную деятельность по снабжению продуктами питания, топливом и проч.), относительного психологического комфорта, а также «индульгенцией» в условиях частой смены власти.

Максимально увеличить заработок позволяла работа одновременно в нескольких организациях, как правило, в вузах, исследовательских структурах, всевозможных ведомствах (в т. ч. правительственных). Последний вид деятельности был потенциально опасен, учитывая политическую нестабильность.

Возможность физического выживания связывалась со сменой места жительства в рамках одного или различных регионов, а для части ученых — с эмиграцией, организационная и моральная подготовка к которой происходила в период Гражданской войны. В целом научная интеллигенция демонстрировала социальную пластичность, пытаясь приспособиться к условиям любого режима ради возможности продолжения профессиональной деятельности.

Важным фактором психологической адаптации было воссоздание прежних социальных связей. Происходило это в рамках вузов, научных учреждений и обществ, неформальной коммуникации. Переписка, продолжавшаяся невзирая на разного рода препоны, совместное проведение досуга обеспечивали моральную и материальную поддержку, передачу опыта выживания в кризисном социуме, расширяли возможности трудоустройства.

Достаточно распространенным способом коррекции психоэмоционального состояния стало интеллектуальное самосовершенствование в абсолютно неподходящих на первый взгляд условиях. Практиковалось завершение трудов прошлых лет, обдумывание перспективных проектов, изучение новейшей литературы, языков, необходимых для дальнейшей работы. Классический пример в этом отношениипредставляет позиция академика В. И. Вернадского, сформулировавшего для себя и коллег понимание науки «как незыблемой и прочной опоры жизни», причем «не только в своих результатах..., но и в самом процессе научной работы»^[681]. Переписка, дневники, мемуары ученых свидетельствуют о том, что именно занятия наукой являлись в тех условиях главным «одуряющим допингом».

«Научная» стратегия выживания позволяла преодолевать депрессивные состояния, максимально рационализировать отрезок жизни в экстраординарных обстоятельствах, приумножать профессиональные компетенции, выстраивать оптимистические модели будущей жизни.

Список источников и литературы

Архивы

Архив Российской академии наук (АРАН)

Ф. 48 Павлов Алексей Петрович

Ф. 277 Комаров Владимир Леонтьевич

Ф. 445 Губкин Иван Михайлович

Ф. 459 Лазарев Петр Петрович

Ф. 518 Вернадский Владимир Иванович

Ф. 543 Морозов Николай Александрович,

Ф. 544 Ферсман Александр Евгеньевич

Ф. 567 Андрусов Николай Иванович

Ф. 583 Исаченко Борис Лаврентьевич

Ф. 639 Дьяконов Михаил Александрович

Ф. 642 Обручев Владимир Афанасьевич

Ф. 687 Прасолов Леонид Иванович

Ф. 1503 Арциховский Владимир Мартынович

Ф. 1659 Скрябин Константин Иванович

Санкт-Петербургский филиал архива Российской академии наук (СПФ АРАН)

Ф. 68 Бартольд Василий Владимирович

Ф. 76 Севастопольская биологическая станция АН

Ф. 132 Комиссия по изучению естественных производительных сил АН (КЕПС)

Ф. 854 Палибин Иван Владимирович

Ф. 855 Кравец Торичан Павлович

Ф. 894 Чирвинский Петр Николаевич

Ф. 1037 Фишер фон Вальдгейм Александр Александрович

Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ)

Ф. 155 Горнфельд Аркадий Георгиевич

Ф. 584 Яцимирский Александр Иванович

Ф. 2954 Гнесин Михаил Фабианович

Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ)

Ф. А-2306 Министерство просвещения РСФСР

Ф. Р-296 Иркутское губернское управление государственной охраны, г. Иркутск

Ф. Р-320 МНП Российского правительства, г. Омск, Томск

Ф. Р-4737 Комиссия содействия ученым при СНК СССР

Ф. Р-4959 Управление народного просвещения Особого совещания при Главнокомандующем ВСЮР

Ф. Р-5806 Организационное бюро Союза возрождения России в единении с союзниками, Рим

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ)

Ф. 17 ЦК КПСС. Оп. 60. Отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП(б)

Российский государственный архив экономики (РГАЭ)

Ф. 732 Анерт Эдуард Эдуардович

Российский государственный исторический архив (РГИА)

Ф. 733 Департамент народного просвещения Министерства народного просвещения

Оп. 156 Разряд ученых учреждений и высших учебных заведений

Оп. 226 Разряд высших учебных заведений

Государственный архив Архангельской области (ГААО)

Ф. 83 Архангельское общество изучения Русского Севера

Государственный архив Краснодарского края (ГАКК)

Ф. 427 Смотритель училищ в войске Черноморском и коллекция документов попечителя Кавказского учебного округа

Ф. 470 Дирекция народных училищ Кубанской области, г. Екатеринодар

Ф. 727 Новороссийский особый комитет попечительства о народной трезвости отдела казенной продажи питей Главного управления неокладных сборов и казенной продажи питей Министерства финансов, г. Новороссийск Черноморской губернии

Ф. Р-4 Комитет по устройству Черноморского побережья Кавказа Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России, г. Сочи

Ф. Р-5 Ведомство народного просвещения Кубанского краевого правительства, г. Екатеринодар

Ф. Р-6 Канцелярия Совета Кубанского краевого правительства, г. Екатеринодар

Ф. Р-9 Ведомство торговли и промышленности Кубанского краевого правительства, г. Екатеринодар

Ф. Р-229 Кубанский политехнический институт Народного комиссариата просвещения РСФСР, г. Екатеринодар Кубанской области, с 1920 г. г. Краснодар Кубано-Черноморской области

Ф. Р-365 Кубано-Черноморский областной отдел народного образования Исполнительного комитета Кубано-Черноморского областного Совета рабочих, крестьянских, красноармейских, казачьих и горских депутатов, г. Краснодар Кубано-Черноморской области

Ф. Р-1547 Коллекция документов по истории Кубани, собранная краеведом Мироновым П. В.

Государственный архив Ростовской области (ГАРО)

Ф. 42 Донской политехнический институт Отдела народного просвещения Всевеликого войска Донского, г. Новочеркасск

Ф. 67 Донской ветеринарный институт Харьковского учебного округа МНП, г. Новочеркасск

Ф. 493 Отдел народного просвещения Всевеликого Войска Донского, г. Новочеркасск

Ф. 503 Ростовский городской женский медицинский институт отдела народного просвещения Всевеликого Войска Донского

Ф. 521 Ростово-Нахичеванская-на-Дону сельскохозяйственная опытная станция с машиностроительным и полеводческим отделами при императорском Доно-Кубано-Терском обществе сельского хозяйства, г. Ростов-на-Дону.

Ф. 527 Донской университет МНП, г. Ростов-на-Дону

Ф. 528 Ростовские высшие женские курсы при Донском университете отдела народного образования, г. Ростов-на-Дону

Ф. 694 Новочеркасская городская управа

Ф. 865 Совет управляющих отделами Правительства ВВД, г. Новочеркасск

Ф. Р-46 Ростовский-на-Дону государственный университет Министерства высшего и среднего специального образования, г. Ростов-на-Дону.

Ф. Р-49 Донской археологический институт, г. Ростов-на-Дону

Ф. Р-50 Донской институт народного хозяйства, г. Ростов-на-Дону

Ф. Р-64 Отдел народного образования крайисполкома, г. Ростов-на-Дону

Ф. Р-1818 Донской областной отдел народного образования Донисполкома, г. Ростов-на-Дону

Исторический архив Омской области

Ф. 86 Западно-Сибирский отдел РГО, г. Омск

Ф. Р-492 Омский государственный аграрный университет им. П. А. Столыпина

Архивный отдел администрации города Сочи (ААС)

Ф. 6 Сочинская садовая и сельскохозяйственная опытная станция департамента земледелия

Государственный архив Ставропольского края (ГАСК)

Ф. 198 Ставропольская губернская ученая архивная комиссия

Ф. 1043 Ставропольский центральный народный музей им. Праве

Ф. Р-89 Ставропольский институт сельского хозяйства и мелиорации

Национальный архив Республики Адыгея (НАРА)

Ф. 1 Майкопская городская управа

Ф. 44 Майкопский учительский институт

Центральный государственный архив высших органов власти и управления Украины (ЦГАВОУ)

Ф. 2201 Министерство народного просвещения и искусства Украинской республики

Ф. 2457 Главное управление искусств и национальной культуры

Государственный архив Харьковской области (ГАХО)

Ф. 201 Харьковское медицинское общество

Ф. Р-1682 Харьковский технологический институт

Государственный архив Одесской области (ГАРО)

Ф. 45 Новороссийский университет

Ф. 153 Линниченко Иван Андреевич

Hoover Institution Archives, Stanford University, USA (HIA)

B.I. Nicolaevsky Collection.

Gleb Struve Papers

Vrangel' Collection

Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (OP РНБ)

Ф. 211 Горнфельд Аркадий Георгиевич

Ф. 451 Ляпунов Сергей Михайлович

Институт рукописи Центральной научной библиотеки им. В. И. Вернадского (ИР НБУВ)

Ф.1 Вернадский Владимир Иванович

Краснодарский государственный историко-археологический музей-заповедник им. Е. Д. Фелицына (КГИАМЗ)

КМ-5183/6 Письмо В. И. Вернадского Ф. А. Андерсону 2/15.03. 1920 г.

КМ 9884/9 Письмо Н. И. Веселовского И. Е. Гладкому 13/26. 02. 1918 г.

Ставропольский государственный историко-культурный и природно-ландшафтный музей-заповедник имени Г. Н. Прозрителева и Г. К. Праве (СГИКПЛМЗ)

Ф. 1. Георгий Константинович Праве

Ф. 2. Григорий Николаевич Прозрителев

Журналы, периодические издания научных обществ 1917 — начала 1920-х гг.

Вестник путей сообщения и промышленности (Новочеркасск)

Донская волна (Ростов-на-Дону)

Журнал Министерства народного просвещения (Томск)

Записки Новороссийского общества естествоиспытателей (Одесса)

Известия Архангельского общества изучения Русского Севера (Архангельск)

Известия Кавказского отдела Русского географического общества (Тифлис)

Известия Общества любителей изучения Кубанской области (Екатеринодар)

Известия Совета обследования и изучения Кубанского края (Екатеринодар)

Известия Таврического университета (Симферополь)

Известия Таврической ученой архивной комиссии (Симферополь)

Книгарь (Киев)

Колосья (Харьков)

Мельпомена (Одесса)

Наше минуле (Киев)

На чужой стороне (Берлин, Прага)

Наука и ее работники (Петроград)

Педагогическая мысль (Новочеркасск)

Природа (Петроград)

Протоколы заседаний Общества естествоиспытателей при Донском университете (Ростов-на-Дону)

Русская книга / Новая русская книга (Берлин)

Труды Совета обследования и изучения Кубанского края (Екатеринодар)

Ученые записки историко-филологического факультета в г. Владивостоке

Фараон (Ростов-на-Дону)

Шипы (Екатеринодар)

Газеты 1917 — начала 1920-х гг.

Вечернее время (Севастополь)

Вольная Кубань (Екатеринодар)

Гильотина (Одесса)

Кавказское слово (Тифлис)

Новая Россия (Харьков)

Одесский листок (Одесса)

Приазовский край (Ростов-на-Дону)

Сибирская жизнь (Томск)

Таврический голос (Симферополь)

Утро Юга (Екатеринодар)

Юг / Юг России (Севастополь)

Научные, научно-методические труды, публицистика 1910 — 1920-х гг.

Алексеев Н. Н. Общее учение о праве. Курс лекций, прочитанный в Таврическом университете в 1918—1919 году. Симферополь, 1919. 161 с.

Багалiй Д. I. Iсторiя Слобiдськоï Украïни. Харкiв: Видавництво «Союз» Харькiвського кредитового союзу кооперативiв, 1918: [Электронный ресурс]. / URL: http://dalizovut.narod.ru/bagaley/bagal0.htm (дата обращения: 20.05.2014).

Бицилли П. Падение Римской империи. Одесса: кн-во А. А. Ивасенко, 1919. 104 с.

Бицилли П. Элементы средневековой культуры. Одесса: Гносис, 1919. 167 с.

В. О. Комиссия по изучению производительных сил Крыма // Природа. 1920/1921. № 4-6. С. 86-87.

В. О. Университет-здравница // Наука и ее работники. 1922. № 1. С. 28-29.

Васильев А. Педагоги-беженцы (по данным их регистрации в Омске) // Журнал Министерства народного просвещения. 1919 № 1. С. 301-305.

Вернадский В. И. О научной работе в Крыму в 1917—1921 гг. // Наука и ее работники. 1921. № 3. С. 3-11.

Вершинин Н. В. Итоги состоявшего под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством Съезда по улучшению отечественных лечебных местностей. Отчет о командировке на съезд. Томск, 1915. 49 с.

Вульф Е. К флоре вершин крымских гор. Симферополь: Тип. Тавр. Губ. Земства, 1919. 28 с.

Вульф Е. В. Отчет о научной деятельности ботанического кабинета Никитского сада. Симферополь, 1919. 14 с.

Гальцов П. Русская наука и ученые в Крыму (1917—1920 гг.) // Новая русская книга. 1922. № 1. С. 27-31.

Драверт П. Л. Об использовании корневища сусака в качестве суррогата хлеба. Омск: Госиздат, Сиб. отд., 1921. 17 с.

Е. Ю. Совет обследования и изучения Кубанского края // Наука и ее работники. 1922. №3-4. С. 42-43.

Евлахов А. М. Надорванная душа: (К апологии Печорина). В память 100-летия со дня рождения Лермонтова. Ейск: тип. «Печатное Искусство» Г. Л. Тохова, 1914. 23 с.

Линниченко И. А. Малорусская культура. Одесса, 1919. 17 с.

Линниченко И. А. Открытое письмо студенчеству и молодежи. Одесса, 1917. 24 с.

Лучицкий В. Украинский геологический комитет // Природа. 1919. № 7-9. С. 380-382.

Малиновский И. Лекции по истории русского права. Ростов-на-Дону, 1918. 488 с.

Мельников-Разведенков Н. Ф. Медицина и краеведение // Известия ОЛИКО. Вып. 9. Краснодар, 1925. С. 197-205.

Метальников С. И. Наука и этика. Симферополь, 1919. 13 с.

Моисеев А. С. Ялтинский естественноисторический музей // Наука и ее работники. 1922. № 3-4. С. 38-39.

Моисеев Л. А. Херсонес Таврический и находки 1917 г. в Евпатории // ИТУАК. № 54. Симферополь, 1918. С. 241-259.

Н. Ш. Экспедиция в район Урмийского озера // Природа. 1917. № 4. С. 533.

Насонов Н. В. Материалы по фауне Turbellaria России. II, III // Известия Российской Академии наук, VI серия. 1919. Т. 13. Вып. 16-18. С. 1039-1053.

О состоянии и деятельности Симеизского отделения Пулковской обсерватории за 1919—1921 гг. // Записки Ялтинского естественноисторического музея. 1922. № ЕС. 7-8.

Об увеличении содержания профессорам и преподавателям Донского университета // Педагогическая мысль. 1919. №4. С. 324-325.

П. Открытие Пермского отделения Императорского Петроградского университета // Природа. 1916. №12. С. 1477-1479.

Павлов Д. На Северном Кавказе // Наука и ее работники. 1921. №1. С. 28-29.

Палибин И. Палеоботанические исследования на Дальнем Востоке // Природа. 1921. № 10-12. С. 77-78.

Прокопов К. А. Нефтеносная область Кубани // Труды Совета обследования и изучения Кубанского края. Т. 6. Вып. 2. Материалы по геологии Кубанского края. Екатеринодар, 1920. С. 37-64.

Прохоров Г. О положении науки и ученых в Харькове // Наука и ее работники. 1922. № 1. С. 31-32.

Робинсон В. Н. Краткий геологический очерк месторождений ископаемых углей каменноугольной системы в Кубанском крае. Краснодар: 4-я типография, 1922. 15 с.

Сапожников В. В. Растительность Турецкой Армении. Исследование 1916 г. Томск, Переселенческ. упр. М-ва землед., 1917. [2], IV, 72 с.

Съезд по охране памятников природы // Известия Кавказского отдела РГО. Т. XXV. № 2-3. Тифлис, 1917. С. 377-378.

Труды Съезда по организации Института исследования Сибири. / изд. под наблюдением пред. Съезда проф. Б. П. Вейнберга. Томск, 1919. 460 с.

Ферсман А. Е. Самоцветы России: Цикл лекций, читанных в комиссии производительных сил России Российской академии наук в 1919 г. Петроград: журн. «Природа», 1921. 212 с.

Ферсман А. Е. Ископаемые богатства Армении // Природа. 1917. № 4. С. 495-497.

Ферсман А. Е. Ископаемые богатства Галиции и Буковины // Природа. 1915. № 3. С. 385-412.

Ферсман А. Е. Труды съезда по организации Института исследования Сибири // Природа. 1921. №1-3. С. 90-91.

Ферсман А. Е. Из научной деятельности на Украине // Природа. 1919. № 4-6. С. 265-272.

Ферсман А. Е. Организация исследования ископаемых богатств России // Природа. 1916. № 3. С. 383-384.

Фрумкин А. Н. Электрокапиллярные явления и электродные потенциалы. Одесса: Изд-во Новороссийского ун-та, 1919. 281 с.

Щербина Ф. А. Статистика. Пособие к лекциям, читаемым студентам Северо-Кавказского политехникума и кооператорам. Екатеринодар; Армавир: Тип. «Энергия», 1919. 194 с.

Художественные произведения

Булгаков М. А. Багровый остров : ранняя сатирическая проза. М.: Худож. лит., 1990. 479 с.

Булгаков М. А. Белая Гвардия. Мастер и Маргарита. Киев: Молодь, 1989. 672 с.

Лери. Онегин наших дней : сатирическая поэма. Берлин: Изд-во О. Дьякова и Ко, б/г. 157 с.

Мандельштам О. Собр. соч. в 4-х т. Т. 3. Стихи и проза 1930—1937 гг. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1994. 527 с.

Пушкин А. С. Евгений Онегин : роман в стихах. М.: Худож. лит., 1966. 271 с.

Шагинян М. С. Перемена // Избр. произв. в 2-х т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1978. С. 15-150.

Мемуары, дневники, личная переписка

Алексеев Г. Живые встречи // Сполохи. 1922. №5. С. 30-32.

Алексеев Н. Н. Из воспоминаний // АРР. Т. 17-18. М.: Терра: Политиздат, 1993. С. 170-255.

Арнольдов Л. В. Жизнь и революция. Воспоминания. Шанхай: Кн-во А. П. Малых и В. П. Камкин, 1935. 278 с.

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921 гг. Январь 1920 — март 1921 г. / сост. М. Ю. Сорокина, С. Н. Киржаев, А. В. Мемелов, В. С. Неаполитанская. Киев: Наукова думка, 1997. 327 с.

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921 гг. Октябрь 1917 — январь 1920 г. / сост. М. Ю. Сорокина, С. Н. Киржаев, А. В. Мемелов, В. С. Неаполитанская. Киев, Наукова думка, 1994. 271 с.

Водяницкий В. А. Записки натуралиста. М.: Наука, 1975. 192 с.

Волошин М. Путник по вселенным. М.: Советская Россия, 1990. 384 с.

Воспоминания учеников и современников о Н. И. Андрусове. М.: Наука, 1965. 132 с.

Гессен С. И. Избранные сочинения / сост. А. Балицкий, Н. Чистякова. М.: РОССПЭН, 1999. 814 с.

Диль Э. Екатеринбург (поездка за царскими бумагами) // АРР. Т. 17-18. М., 1993. С. 293-297.

Долгоруков П. Д. Великая разруха. Мадрид, 1964. 459 с.

Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. Нью-Йорк, 1954. 351 с.

Дроздов А. Интеллигенция на Дону // АРР. Т. 2. М.: Современник, 1991. С. 57-74.

Епiстолярна спадщина Агатангела Кримського (1890—1941) // Матвеева Л. (гол. ред.). Том 2: 1918—1941. Киïв: Iн-т сходознавства iм. А. Кримського НАНУ, 2005. 358 с.

Жемчужная З. Н. Пути изгнания: Урал, Кубань, Москва, Харбин, Тяньцзин : воспоминания / предисл. Е. Якобсон. Tenafly, N. J.: Hermitage Publishers, 1987. 293 с.

Завадовский М. М. Страницы жизни. М.: Изд-во МГУ, 1991. 336 с.

Зеньковский В. В. Пять месяцев у власти (15 мая — 19 октября 1918 г.). Воспоминания. М.: Крутицкое патриаршее подворье, 1995. 235 с.

Лойцянский Л. Г. Памяти Я. И. Френкеля (1952—2002) // Воспоминания о Я. И. Френкеле. Л.: Наука, 1976. С. 18-35

Малигонов А. А. Материалы по животноводству Кубанского края. Труды экспедиции 1919 года по изучению животноводства на Кубани. Краснодар, 1922. 160 с.

Могилянский Н. М. Трагедия Украины // Архив русской революции. Т. 11-12. М.: Терра: Политиздат, 1991. Т. 11. С. 74-105.

Мякотин В. А. Из недалекого прошлого (Отрывки воспоминаний) // На чужой стороне. 1925. № XIII. С. 193-227.

Наследие Ариадны Владимировны Тырковой: дневники, письма. М.: РОССПЭН, 2012. 1112 с.

Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка. Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова. 1952. 407 с.

Письма В. И. Вернадского А. Е. Ферсману / сост. Н. В. Филиппова. М.: Наука, 1985. 272 с.

Письма и заметки Н. С. Трубецкого / подгот. к изд. Р. Якобсона и др. М.: Языки славянской культуры, 2004. 608 с.

Письма Н. П. Кондакова и П. С. Уваровой 1880—1923 годов / публ. И. Л. Кызласовой // Вопросы искусствознания. X (1/97). С. 519-546.

Полетика Н. Виденное и пережитое. Из воспоминаний. Tel-Aviv, 1982: [Электронный ресурс]. / URL: http://lib.itdevelop.ru/MEMUARY/POLETIKA/wospominaiya.txt# (дата обращения: 20.05.2014).

Разумовский В. И. Поездка из Баку в Ростов и Екатеринослав за профессорами (1919) // Новый хирургический архив. Т. 23. Кн. 3-4. Днепропетровск, 1931. С. 423-426.

Скоропадский П. Воспоминания (конец 1917 — декабрь 1918 гг.). Киев; Филадельфия, 1995. 493 с.

Спекторский Е. В. Воспоминания / вступит. статья, примеч. и комментарии С. И. Михальченко // Проблемы славяноведения. Брянск, 2010. Вып. 12. С. 303-390.

Спроге В. Э. Записки инженера // Кригер-Войновский Э. Б. Записки инженера. Воспоминания, впечатления, мысли о революции. Спроге В. Э. Записки инженера. М.: Русский путь, 1999. 520 с.

Сухов А. На Дону // Кандальный звон. Историко-революционный сб. № 7. Одесса, 1927. С. 144-163.

Твелькмейер Л. Б. Мой отец и его окружение // Нестор. №12. Журнал истории и культуры России и Восточной Европы. Русская жизнь в мемуарах. Из семейных архивов. СПб, 2008. С. 11-142.

Тимошенко С. Воспоминания. Париж: Изд. объединения С.-Петербургских политехников, 1963. 416 с.

Тумерман Л. и др. Мой путь в Израиль. Сборник очерков-воспоминаний о жизни в СССР советских евреев, репатриировавшихся в Израиль в 1970-х годах. Иерусалим: Б-ка «Алия», 1977. 394 с. Уварова П. С. Былое. Давно прошедшие счастливые дни / подгот. текста и писем, коммент. Н. Б. Стрижовой // Труды ГИМ. М., 2005. Вып. 144. 336 с.,

Устрялов Н. В. Белый Омск. Дневник колчаковца // Русское прошлое. Историко-документальный альманах. СПб.: Свелен. 1991. № 2. С. 283-338.

Юсупов Ф. Мемуары в двух книгах / пер. с фр. Е. Л. Кассировой. М.: Захаров. 2014. 432 с.

A Russian Civil War Diary: Alexis Babine in Saratov, 1917—1922 / ed. by Donald J. Raleigh. Durham; London: Duke University Press. 1988. 240 p.

Time of troubles: the diary of Iurii Vladimirovich Got’e : Moscow, July 8, 1971 to July 23, 1922 / transl., ed. and introduced by T. Emmons. Princeton, N.J: Princeton University Press, 1988. 513 p.

Witness to Revolution. Letters from Russia 1916—1919 by Edward T. Heald / ed. by James B. Gidney. Kent, Ohio: The Kent State University Press, 1972. 367 p.

Сборники документов, публицистика

Alma Mater. Унiверситет св. Володимира напередоднi та в добу Украïнськоï революцiï.1917—1920 г. / упор. В. Короткий, В. Ульяновський. У 3 кн. Кн.1. Университет св. Володимира мiж двомя революцiями. Киïв: Прайм, 2000. 697 с.; Кн. 2. Университет св. Володимира за доби Украïнськоï Центральноï Ради та Гетьманату Павла Скоропадського. Киïв: Прайм, 2001. 704 с.

Вернадский В. И. Избранные труды / сост. Г. П. Аксенов. М.: РОССПЭН, 2010. 744 с.

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921) / автори-укладачi: О. С. Онищенко [та iн.]. Киïв : НБУВ, 2011. 699 с. Кн. 2. Вибранi працi, Киïв: НБУВ, 2011. 583 с. — Т. 2: Володимир Iванович Вернадський. Листування з украïнськими вченими. Кн. 1: Листування: А—Г. / авори-укладачi О. С. Онищенко [та iн.]. Киïв: НБУВ, 2011. 824 с. Кн. 2: Листування: Д—Я. Ч. 1: Д—Н. / авт.-уклад.: О. С. Онищенко [та iн.]. Киïв: НБУВ, 2012. 742 с. Ч. 2: О—Я / авт.-уклад.: О. С. Онищенко [та iн.]. Киïв: НБУВ, 2012. 692 с.

Высшее образование в СССР. Стат. сб. М.: Госстатиздат, 1961. 254 с.

Декреты советской власти. Т. 4. 10 ноября 1918 — 30 марта 1919. М.: Политиздат, 1968. 731 с.

Журналы заседаний Временного правительства, март — окт. 1917 г.: В 4 т. М.: Росспэн, 2001—2004. Т. 1. Март — апр. 1917 г. / отв. ред. и авт. предисл. Б. Ф. Додонов, сост. Е. Д. Гринько, О. В. Лавинская. М., 2001. 447 с.; Т. 2: Май — июнь 1917 гг. / отв. ред. Додонов Б. Ф.; сост. Е. Д. Гринько, О. В. Лавинская. М., 2002. 511 с.; Т. 3: Июль — август 1917 года / отв. ред. тома Б. Ф. Додонов, сост. Е. Д. Гринько. М., 2004. 413 с.; Т. 4: Сентябрь — октябрь 1917 года / отв. ред. Б. Ф. Додонов, сост. Е. Д. Гринько. М., 2004. 510 с.

Журналы заседаний Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России А. И. Деникине / под ред. С. В. Мироненко; отв. ред. и сост. Б. Ф. Додонов, сост.: В. М. Осин, Л. И. Петрушева, Е. Г. Прокофьева, В. М. Хрусталёв. М.: РОССПЭН, 2008. 1003 с.

Журналы заседаний Совета Института исследования Сибири (13 ноября 1919 г. — 16 сентября 1920 г.) / редкол.: С. Ф. Фоминых (отв. ред.), С. А. Некрылов, Э. И. Черняк; сост.: С. А. Некрылов, Н. Г. Маркевич, С. А. Меркулов. Томск: Изд-во Томского ун-та, 2008. 264 с.

Культурное строительство на Кубани (1918—1941). Сб. док-тов / науч. ред. И. Я. Куценко. Краснодар: Кн. изд-во, 1978. 191 с.

Ростовцев М. Избранные публицистические статьи / подгот. текста, предисл., коммент. и биогр. словарь: Тункина И. В. М.: РОССПЭН, 2002. 192 с.

Солженицын А. И. Публицистика. В 3-х т. Т. 1. Статьи и речи. Ярославль: Верхневолжское изд-во, 1995. 720 с.

Украïнськi культурнi цiнностi в Pociï: Перша спроба повернення. 1917—1918 / упрояд. С. Кот, О. Нестуля. Киïв: Соборна Украïна, 1996. 300 с.

Франк С. Л. Русское мировоззрение / вступ. ст. А. А. Ермичева. СПб.: Наука: СПб издат. фирма, 1996. 736 с.

Исследования

Аврус А. И., Гапоненков А. А. Саратовский университет в годы революции и Гражданской войны (1917—1920) // Российская история. 2009. № 4. С. 91-103.

Академик П. В. Волобуев. Неопубликованные работы. Воспоминания. Статьи. М: Наука, 2000. 508 с.

Аксенова П. В., Ермаков А. М. К истории развития ветеринарии в Ростовской области: первая Азово-Донская экспедиция К. И. Скрябина // Ветеринарная патология. 2014. № 2. С. 127-130.

Алеврас Н. Н., Гришина Н. В. Историк на перепутье. Научное сообщество в «смуте» 1917 года // Диалог со временем. 2008. № 25/2. С. 87-108.

Алексеев П. В. Революция и научная интеллигенция. М.: Политиздат, 1987. 272 с.

Андросов С. А. Судьба культурного наследия Крыма на изломе исторической эпохи (1917— 1920 гг.) // Историческое наследие Крыма. Симферополь. 2004. № 3-4. С. 126-138.

Аулин Б. С. Съезды Таврической научной ассоциации в общественно-культурной жизни Крыма (1917—1920) // Ученые записки Таврического национального университета им. В. И. Вернадского / Серия: Исторические науки. Том 23 (62), № 1: спецвыпуск «История Украины». 2010. С. 22-31.

Басаргина Е. Ю. «Русский сезон» в Кембридже в 1916 году // ВИЕТ. 2014. № 2. С. 54-63.

Басаргина Е. Ю. Историко-археологическая экспедиция в Трапезунд (1916 г.) // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1991. Т. XXIII. С. 300-327.

Бастракова М. С. Академия наук и создание исследовательских институтов (Две записки В. И. Вернадского) // ВИЕТ. 1999. № 1. С. 157-167.

Бастракова М. С. Становление советской системы организации науки (1917—1922 гг.). М.: Наука, 1973. 187 с.

Берлявский Л. Г. Февральская революция 1917 года и российские ученые // Известия вузов Северо-Кавказского региона. Общественные науки. 1995. № 2. С. 47-51.

Бирман М. А. П. М. Бицилли (1879—1953): штрихи к портрету ученого // Бицилли П. М. Избранные труды по средневековой истории: Россия и Запад. М.: Языки славянских культур. 2006. С. 633-712.

Брэдли Д. Общественные организации в царской России: наука, патриотизм и гражданское общество [пер. с англ. яз. М. Н. Карпец]. М.: Новый хронограф, 2012. 447 с.

Валькова О. А. Государственная политика в сфере профессионального научного труда женщин в России: конец XIX века — 1930-е годы XX века // Расписание перемен. Очерки истории образовательной и научной политики в Российской Империи — СССР (конец 1880 — 1930-е годы). М.: НЛО, 2012. С. 809-848.

Вернадский и Крым: люди, места, события / Н. В. Багров, В. Г. Ена, В. В. Лавров и др. Киïв: Лыбидь, 2004. 312 с.

Волошина В. Ю. Вырванные из родной почвы. Социальная адаптация российских ученых-эмигрантов в 1920—1930-е годы. М.: Форум, 2013. 448 с.

Гапоненков А. А. С. Л. Франк в Саратовском университете // Известия Саратовского университета. Серия: Филология. Журналистика. 2006. Т. 6. № 1-2. С. 4-9.

Горюна Л. П. Академiк В. А. Косинський: сучасний погляд на життєвий шлях та наукову спадщину украïнського вченого // Iсторiя народного господарства та економiчноï думки Украïни. Збiрник наукових праць. Вип. 39-40. Киïв, 2007. С. 206-236.

Горская Н. А. Борис Дмитриевич Греков. М.: ИРИ РАН. 1999. 271 с.

Грибовский М. В. Материальный достаток профессоров и преподавателей университетов России в конце XIX — начале XX в. // Вестник Томского государственного университета. 2011. № 349. С. 76-80.

Данилов А. Г. Ростовский период в истории Варшавского университета (1915—1917 гг.) // Вопросы истории. 2011. № 9. С. 86-97.

Дашкевич Я. «Книгарь» — журнал епохи революцiï i контрреволюцiï // Украïна. Наука i культура. Вип. 25. Киïв, 1991. С. 26-44.

Дмитриев А. А. Мобилизация интеллекта: Первая мировая война и международное научное сообщество // Интеллигенция в истории. Образованный человек в представлениях и социальной действительности. М.: ИВИ РАН, 2001. С. 196-135.

Дмитриев А. Н. Академия наук, «малороссийский вопрос» и украинская интеллектуальная традиция в конце XIX — начале XX века // Академия наук в истории культуры России XVIII—XX веков / отв. ред. акад. Ж. И. Алферов. Ред.-сост. Э. А. Тропи и Г. И. Смагина. СПб.: Наука, 2010. С. 423-451. Дмитриев А. Н. Первая мировая война: университетские реформы и интернациональная трансформация российского академического сообщества // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны / под ред. Э. И. Колчинского, Д. Байрау, Ю. А. Лайус. СПб.: Нестор-История, 2007. С. 236-255.

Дмитриев А. Н. По ту сторону «университетского вопроса»: правительственная политика и социальная жизнь российской высшей школы (1900—1917 годы) // Университет и город в России (начало XX века) / под ред. Т. Маурер и А. Дмитриева. М.: НЛО, 2009. С. 105-204.

Дмитриев Н. И. Научная интеллигенция Сибири в 1918—1919 годах // Культура и интеллигенция России в эпоху модернизаций (XVIII—XX вв.). Мат-лы Второй всерос. науч. конф. Т. 2. Российская культура: модернизационные опыты и судьбы научных сообществ. Омск, 1995. С. 136-139.

Дмитриенко Н. М., Черняк Э. И. Образование и культура в Томске в годы революции и Гражданской войны // Современное историческое сибиреведение XVII — начала XX вв. / под ред. Ю. М. Гончарова. Барнаул: Аз Бука, 2005. С. 351-366.

Додонов Р. А. У истоков Украинской академии наук: В. И. Вернадский и М. С. Грушевский // Ноосфера i цивiлiзацiя. Вип. 7(10). Донецьк, 2009. С. 15-27.

Еремеева А. Н. «Или уеду, или умру»: «выездные» настроения интеллигенции южнороссийских городов в начале 1920-х гг. // История и историки в контексте времени. 2014. № 2. С. 84-91.

Еремеева А. Н. «Печатание... при условиях весьма неблагоприятных»: издание учебников и научных трудов в годы Гражданской войны // Клио. 2014. № 1. С. 12-16.

Еремеева А. Н. «Работать приходится очень мало — почти все время уходит на добычу пропитания»: голод 1921—1922 гг. в переживаниях профессоров южнороссийских вузов // Клио. 2015. № 12. С. 42-48.

Еремеева А. Н. Вузы российских регионов в условиях гражданского противостояния (1917— 1920) // Alma Mater (Вестник высшей школы). 2013. № 3. С. 88-92.

Еремеева А. Н. Исследование и охрана природных ресурсов Юга России в годы Первой мировой войны // Былые годы. 2015. № 1 (35). С. 159-166.

Еремеева А. Н. Курортные проекты Кубанской области и Черноморской губернии военного времени (1914—1917 гг.) // Вопросы истории. 2016. № 1. С. 132-141.

Еремеева А. Н. Научная жизнь и научное сообщество Кубани в XX в. Очерки истории. Краснодар: Кубанькино, 2006. 80 с.

Еремеева А. Н. Охрана культурного наследия на территориях подконтрольных русской армии как составляющая национальной и конфессиональной политики (1914—1917 гг.) // Религиозная и национально-культурная политика государственной власти в Российской империи: сб. науч. ст. / отв. ред. И. И. Горлова; редкол. Т. В. Коваленко, Н. А. Костина, А. В. Крюков. М.; Краснодар, 2015. С. 181-205.

Еремеева А. Н. Украинская наука и высшая школа в дискурсе революционных лет // Украинцы Юга России: проблемы истории, культуры, социально-экономического развития. Материалы международной научной конференции. Г. Ростов-на-Дону, 3-4 октября 2013 г. Ростов-на-Дону: ЮНЦ РАН, 2013. С. 19-25.

Еремеева А. Н. Художественная жизнь Юга России в условиях противостояния, 1917—1920 гг. (содержание и тенденции развития): дисс... докт. ист. наук. Краснодар, 1999. 469 с.

Еремеева А. Н., Крюков А. В. Сохранение и трансляция культурного наследия в условиях революции и Гражданской войны (по материалам Юга России) // Вопросы культурологии. 2015. № 7. С. 6-11.

Есаков В. Д. От императорской к российской: Академия наук в 1917 году // Отечественная история. 1994. №6. С. 120-132.

Ефимов А. В. Малоизвестные материалы по истории Бахчисарайского музея // Проблемы истории и археологии Крыма: сб. науч. трудов БГИКЗ. Симферополь, 1994. С. 214-223.

Зарубин А. Г. Из истории Бахчисарайского дворца-музея // Проблемы истории и археологии Крыма: сб. науч. трудов БГИКЗ. Симферополь, 1994. С. 110-113.

Змеев В. А. Высшая школа России в годы Первой мировой войны // Социально-гуманитарные знания. 2000. № 3. С. 180-196.

Иванов А. Е. В преддверии кадетской партии: Всероссийский союз деятелей науки и высшей школы // Власть и наука, ученые и власть. 1880 — начало 1920-х гг. Мат-лы межд. науч. коллоквиума / отв. ред. Н. Н. Смирнов. СПб: Дмитрий Буланин, 2003. С. 202-212.

Иванов А. Е. Наука и высшая школа России в период Первой мировой войны и революций // Российская история. 2014. № 5. С. 147-164.

Иванов А. Е. Профессорско-преподавательский корпус высшей школы России конца XIX — начала XX века: общественно-политический облик // История СССР. 1990. № 5. С. 60-76.

Иванов А. Е., Кулакова И. П. Русская профессура на рубеже XIX—XX вв. // Российская история. 2013. №2. С. 44-62.

Игнатьев М. Русский альбом. Семейная хроника / пер. с англ. А. Вознесенского. СПб: Нева, 1996. 232 с.

Кабанов К. А. Краеведческое движение в условиях «белой» Сибири // История «белой» Сибири: тезисы 4-й научной конференции, 6-7 февраля 2001 года. Кемерово, 2001. С. 175-178.

Каганович Б. С. Евгений Викторович Тарле. Историк и время. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в СПб., 2014. 358 с.

Назарова Н. А. Иван Павлович Козловский (1869—1942) и его «Хроника». Продолжение // Новое прошлое. 2016. № 3. С. 180-193.

Карпачев М. Д. Воронежский университет: вехи истории. 1918—2003. Воронеж: Изд-во Воронеж. гос. ун-та, 2003. 472 с.

Кожевников А. Первая мировая война, гражданская война и изобретение «большой науки» // Власть и наука, ученые и власть: 1880—1920-х годов. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 173-184.

Колесникова М. Е. Северокавказская историографическая традиция: вторая половина XVIII — начало XX века. 2-е изд., доп. Ставрополь: Изд-во Ставропольского гос. ун-та, 2011. 495 с.

Колчинский Э. И. Первая мировая война и некоторые векторы трансформации науки в Германии и России // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны / под ред. Э. И. Колчинского, Д. Байрау, Ю. А. Лайус. СПб.: Нестор-История, 2007. С. 9-24.

Колчинский Э. И. Академия наук и Первая мировая война // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны / под ред. Э. И. Колчинского, Д. Байрау, Ю. А. Лайус. СПб.: Нестор-История, 2007. С. 184-206.

Колчинский Э. И. В поисках новых форм организации российской науки // Академическая наука в Санкт-Петербурге в XVIII—XX веках. Исторические очерки / отв. ред. Ж. И. Алферов. СПб: Наука, 2003. С. 336-358.

Колчинский Э. И. Наука и Гражданская война в России // Наука и кризисы. Историкосравнительные очерки. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 357-439.

Колчинский Э. И., Кольцов А. В. Российская наука и революционные кризисы в начале XX в. // Наука и кризисы. Историко-сравнительные очерки. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 291-334.

Конашев М. Б. К истории создания Свободной ассоциации для развития и распространения положительных наук // Наука и техника: вопросы истории и теории. СПб., 1998. Вып. XIV. С. 154-155. Краковский К. П. Нить времени (История юридического факультета Варшавского-Донского-Ростовского университета). Ч. 2. В 2-х т. Т. 1. (1808—1924 гг.). Ростов н/Д: Юг, 2005. 733 с.

Кузнецов А. М. Сергей Михайлович Широкогоров на Дальнем Востоке (1918—1922) [Электронный ресурс]. URL: http://www.shirokogorov.ru/s-m-sliirokogorov/biograpliica/kuznetsov-far-east (дата обращения: 23.08.2014).

Кузнецов В. А. «Родной брат ОЛИКО» (О Совете обследования и изучения Кубанского края Кубано-Черноморского краевого научно-исследовательского института) // Голос минувшего. 1997. № 1 (3). С. 34-42.

Куценко И. Я. Кубанский государственный технологический университет. История и современность. Краснодар: КГТУ, 1999. 447 с.

Куценко И. Я. Революция и культура. Очерк истории борьбы партийных организаций Северного Кавказа за осуществление культурной революции в 1918—1932 гг. Краснодар: Кн. изд-во, 1973. 246 с.

Куценко И. Я. С. Я. Маршак в Екатеринодаре-Краснодаре. 1918—1922. Краснодар: РОИ РИПО «Адыгея», 1997. 877 с.

Лавров В. В. Академик Вернадский на Дону // Донской временник. 2013. № 1-2: [Электронный ресурс] / URL: http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/ml4/2/art.aspx?art_id=1181 (дата обращения: 22. 08. 2016).

Лавров В. В., Бобков В. В. К истории становления высшего образования в Крыму (1918—1920 гг.) // Крымский архив. 2007. № 10. 33-47.

Лавров В. В., Бобков В. В. Таврический университет на страницах крымских досоветских газет // Крымский архив. 2007. 10. С. 48-76.

Литвинов А. В. Институт исследования Сибири и изучение истории, археологии и этнографии региона (1919—1920 гг.) / Литвинов А. В., Некрылов С. А., Меркулов С. А., Фоминых С. Ф. // Вестник Томского университета. 2012. № 365. С. 77-82.

Лоскутова М. В. Академия наук и краеведческое движение первой четверти XX в. // Академия наук в истории культуры России XVIII—XX веков. / отв. ред. Ж. И. Алферов. СПб.: Наука, 2010. С. 645-677.

Луков Е. В. Профессора Томского университета в годы гражданской войны / Е. В. Луков, С. А. Некрылов, С. Ф. Фоминых, В. С. Хмельницкий, Д. Н. Шевелев // Из истории революций в России (первая четверть XX в.) : материалы всерос. симпозиума. Омск: ТГУ, 1996. Вып. 2. С. 47-55.

Лущик С. Книгоиздательство «Омфалос» // Книга. Исследования и материалы. Сб. 66. М., 1993. С. 158-174.

Майер Г. В., Фоминых С. Ф. Томский период в жизни академика Н. Н. Семенова // Вестник РАН. 2005. Т. 75. № 4. С. 360-363.

Малышева С. Ю. «Великий исход» казанских университариев в сентябре 1918 г. // Гасырлар авазы: Эхо веков: Научно-документальный журнал. Казань. 2003. № 1/2: [Электронный ресурс] / URL: http://www.archive.gov. tatarstan.ru/magazine/go/anonymous/main/?path=mg:/numbers/2003_l_2/02/02_5/ (дата обращения: 23.04.2016)

Малявина Л. С. Роль ученых Урала и «белой» Сибири в развитии высшей школы и науки Дальнего Востока России (1918—1922 гг.) // Вестник Томского государственного университета. История. 2010. №3. С. 57-71.

Манойленко К. В. Иван Парфеньевич Бородин, 1847—1930 гг. М.: Наука, 2005. 274 с.

Мертон Р. К. Социальная теория и социальная структура. М.: ACT, 2006. 873 с.

Метревели Р. В. Грузинское общество истории и этнографии (Исторический очерк и материалы). Тбилиси: Мецниереба, 1987. 176 с.

Михальченко С. И., Ткаченко Е. В. Академическая жизнь киевского университета св. Владимира в 1917—1918 гг. // Научные ведомости № 1 (41) 2008. Вып. 5. С. 180-186.

Михеева Г. В. История русской библиографии 1917—1921 гг. (Текущая базисная библиография непериодических изданий). СПб.: ГПБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, 1992. 393 с.

Молчанов Л. А. Собственными руками своими мы растерзали на клочки наше государство: сб. статей. М.: Посев. 2007. 207 с.

Морозова О. М. Цари, казаки, красные командиры... Семь очерков в жанре историкопсихологического портрета. Ростов н/Д: Изд-во ЮНЦ РАН, 2010. 276 с.

Музичко О. С. Професор Новоросiйського университету та Одеських Вищих жiночих курсiв О. П. Доброклонський: бiобiблiографiчний нарис // Вicник ОНУ. Т. 17. Вып. 1 (7). 2012. С. 201-218.

Музичко О. С. Дiяльнiсть професора I. А. Линниченка (1857—1926) у сферi бiблiофiльства, бiблiографiï та бiблiотекознавства // Вiсник Одеського нацiонального унiверситету. Серiя: Бiблiотекознавство, бiблiографознавство, книгознавство. Т. 13. Вип. 8. 2008. С. 58-70.

Нарский И. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917—1922 гг. М., РОССПЭН, 2001. 633 с.

Некрылов С. А. Томский университет — первый научный центр в азиатской части России (середина 1870-х гг. — 1919 г.). В 2-х т. Т. 1. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2010. 512 с. Т. 2. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2011. 598 с.

Непомнящий А. А. Арсений Маркевич: Страницы истории крымского краеведения. Симферополь: Бизнес-Информ, 2005. 432 с.

Непомнящий А. А. И. А. Линниченко: от прославленного в Новороссии профессора до нищеты Таврического университета // Пространство и время. 2014. № 2. С. 216-224.

Нестуля О. О. Охорона пам'яток Украïни за доби Центральноi Ради // Украïнський iсторичний журнал. 1993. № 10. С. 104-117.

Никольская Т. «Фантастический город»: Русская культурная жизнь в Тбилиси: 1917—1921. М.: Пятая страна, 2000. 192 с.

Оноприенко В. И. Владимир Иванович Лучицкий. М.: Наука, 2004. 283 с.

Оноприенко В. И. Николай Иванович Андрусов. 1861—1924. М.: Наука, 1990. 219 с.

Очерки истории Севастопольской биологической станции Института биологии южных морей (1871—2011) / под ред. Н. В. Шадрина. Севастополь: ЭКОСИ-Гидрофизика, 2011. 364 с.

Полонская-Василенко Н. Д. Украïнська Академiя Наук. Т. 1. Мюнхен: Iнститут вивчення СРСР, 1955. 148 с.

Полторак С. Н., Ипполитов Г. М. Историография Гражданской войны в России в первые послевоенные годы (1922—1932 гг.) // Клио. 2016. №3 (111). С. 21-37.

Посадсков А. Л. Высшее образование в «белой» столице: из истории вузов г. Омска в годы Гражданской войны (1918—1919) // История науки и образования в Сибири: сб. материалов Всерос. науч. конф. с междунар. участием, г. Красноярск, 15-16 ноября 2005. Красноярск, 2006. С. 290-297.

Посадсков А. Л. Сибирская книга и революция. 1917—1918. Новосибирск: Наука, Сибирское отделение, 1977. 383 с.

Пропп О. В. Еще раз о конформизме интеллигенции // Толерантность и власть: судьбы российской интеллигенции. Пермь, 2002. С. 105-106.

Пырков В. Е. Методическое наследие Д. Д. Мордухай-Болтовского и опыт его использования в современном математическом образовании: дис... канд. пед. наук. Ростов-н/Д, 2004. 358 с.

Решетова Н. А. Жизнь и гибель профессора Колли // Донской временник. Год 1994. Ростов-на-Дону, 1993. С. 70-74.

Решетова Н. А. Интеллигенция Дона и революция (1917 — первая половина 1920-х гг.). М.: РОССПЭН), 1998. 240 с.

Римская З. Н. Донской коммерческий институт // Донской временник. 1998. Ростов-н/Д, 1997. С. 56-60.

Розовик Д. Культурне будiвництво в Украïнi у 1917—1920 рр. Киïв: Аквiлон-Плюс, 2011. 543 с.

Розовик Д. Ф. Центральна Рада й украïнська культура // Украïнський iсторичний журнал. 1993. № 2. С. 17-27.

Ростовцев Е. «Великая война» профессоров // Родина. 2014. № 11. С. 42-45.

Рыжковский В. В. Генеалогия «спеца»: высшая специальная школа и техническая наука в условиях социальной мобилизации // Расписание перемен: очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х — 1930-е годы). М.: НЛО, 2012. С. 682-774.

Савчук В. С. Естественнонаучные общества Юга Российской империи: вторая половина XIX — начало XX в. Днепропетровск: Вид-во ДДУ, 1994. 230 с.

Савчук В. С. Научные общества и культурная революция на Украине (1917—1931) // ВИЕТ. 1995. № 1. С. 81-91.

Свешников А. В. Правительственная политика в сфере зарубежных командировок русских ученых второй половины XIX — начала XX века // Расписание перемен. Очерки истории образовательной и научной политики в Российской Империи — СССР (конец 1880 — 1930-е годы). М.: НЛО, 2012. С. 249-287.

Селянинова Г. Д. Г. В. Вернадский в Пермском университете: 1917—1918 годы // Вестник Пермского университета. 2012. Серия: История. Вып. 2 (19). С. 115-124.

Селянинова Г. Д. Общество исторических, философских и социальных наук при Пермском университете в 1917—1918 гг. // Диалог со временем. 2008. № 25/2. С. 233-270.

Снытко В. А., Зуляр Ю. А. Виталий Чеславович Дорогостайский — исследователь Сибири и Байкала (к 130-летию со дня рождения) // География и природные ресурсы. 2009. №4. С. 176-181. Соболев В. С. Нести священное бремя прошедшего: Российская академия наук. Национальное культурное и научное наследие. 1880—1930 гг. СПб.: Нестор-История, 2012. 377 с.

Сорокин П. А. Голод как фактор: Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. М.: Academia, LVS, 2003. XII, 684 с.

Сорокин П. А. Социология революции. М.: РОССПЭН, 2005. 702 с.

Соскин В. Л. Очерки истории культуры Сибири в годы революции и Гражданской войны (конец 1917 — начало 1921 гг.). Новосибирск: Наука. 1965. 280 с.

Спекторский Е. В. Столетие Киевского университета Св. Владимира: 1834—1934. Белград: Изд-во К-та киевских профессоров в Любляне, 1935. 101 с.

Старостин Д. Н. Трапезундская экспедиция 1916—1917 гг. // Новейшая история России. 2014. №3. С. 283-291.

Султанбеков Б. Ф. Научная интеллигенция Поволжья в годы Гражданской войны // Интеллигенция и революция: XX век. М., 1985. С. 224-232.

Татарникова С. Н. М. И. Туган-Барановский — мыслитель, демократ, экономист // Вопросы истории. 1991. № 9-10. С. 218-223.

Томпакова О. М. Николай Николаевич Черепнин: очерк жизни и творчества. М.: Музыка, 1991. 111с.

Урванцев Н. Н. Таймыр — край мой северный. М.: Мысль, 1978. 239 с.

Федюкин С. А. Интеллигенция и белое движение // Советская культура. 40 лет развития. М:Наука, 1987. С. 105-118.

Филимонов С. Б. «У русских ученых хватит энергии и воли к возрождению русской науки и культуры в возрождающейся России». Отец и сын Вернадские в Крыму в годы Гражданской войны. 1919—1920 // Отечественные архивы. 2004. №4. С. 102-111.

Филимонов С. Б. А. С. Пушкин и Крым // Крымский архив. 1999. № 4. С. 19-24.

Филимонов С. Б. Из прошлого русской культуры в Крыму. Поиски и находки историка-источниковеда. Симферополь: Нижняя Ореанда, 2010. 406 с.

Филимонов С. Б. Интеллигенция в Крыму: поиски и находки источниковеда. Симферополь: ЧерноморПресс, 2006. 231 с.

Филимонов С. Б. Как в 1919 году отмечали первую годовщину Таврического университета // Брега Тавриды. 2008. №6 (102). С. 234-239.

Филимонов С. Б. Хранители исторической памяти Крыма: о наследии Таврической ученой архивной комиссии и Таврического общества истории, археологии и этнографии (1887—1931 гг.). Изд. 2-е, перераб. и доп. Симферополь: ЧерноморПресс, 2004. 316 с.

Фролова Л. А. Владимир Иванович Палладии. М.: Наука, 1986. 176 с.

Харкiвський наiональний унiверситет iм. В. Н. Каразiна за 200 рокiв / В. С. Бакiров [та iн.]. Харкiв: Фолiо, 2004. 750 с.

Хектен Э. Наука в местном контексте: интересы, идентичности и знание в построении российской бактериологии // ВИЕТ. 2001. № 3. С. 113-139.

Хисамутдинова Н. В. Высшее образование на Дальнем Востоке в годы гражданской войны // Вопросы истории. 2010. № 9. С. 138-141.

Чанбарисов Ш. X. Формирование советской университетской системы (1917—1938). М.: Высш. шк., 1988. 255 с.

Черказьянова И. В. Академические ученые в роли государственных чиновников (на примере попечителей учебных округов) // Академия наук в истории культуры России XVIII—XX веков / отв. ред. акад. Ж. И. Алферов. Ред.-сост. Э. А. Тропп и Г. И. Смагина. СПб.: Наука, 2010. С. 102-134. Чудакова М. Об Илье Эренбурге и Еве Берар // Звезда. 1993. № 9. С. 125-141.

Чумаченко В. К. Архивные материалы о последних месяцах жизни профессора Б. А. Кистяковского // История научной интеллигенции Юга России: межрегиональные и международные аспекты / отв. ред. А. Н. Еремеева. Краснодар: Кубанькино, 2008. С. 71-80.

Чуткий А. «Украïнський слiд» науково-педагопчноï спадщини М. В. Довнар-Запольського: Киïвський комерцiйний iнститут (1917—1920) // Сёмыя Мiжнародныя Доўнараўскiя Чытаннi. Матэрыялы Мiжнароднай навуковай канферэнцыi. Рэчыца, 1-2 кастрычнiка 2010 г. Гомель, УА “ГДУ iмя Ф. Скарыны”, 2010. С. 69-79.

Шарыгин С. А. Академик В. И. Вернадский в Ялте // Научное и социальное значение деятельности В. И. Вернадского: сб. трудов / под общ. ред. акад. А. Л. Яншина. Л.: Наука, 1989. С. 178-182.

Штомпка П. Социология. Анализ современного общества / пер. с польск. С. М. Червонной. М.: Логос, 2005. 664 с.

Щеглов Г. Э. Хранитель. Жизненный путь Федора Михайловича Морозова. Минск: ВРАТА, 2012. 366 с.

Юркова О. Митрофан Довнар-Запольский: ростовский август 1918-го // Сёмыя Мiжнародныя Доўнараўскiя Чытаннi. Матэрыялы Мiжнароднай навуковай канферэнцыi. Рэчыца, 1-2 кастрычнiка 2010 г. Гомель, УА “ГДУ iмя Ф. Скарыны”, 2010. С. 80-87.

Bailes К. Е. Natural Scientists and the Soviet System // Party, State, and Society in the Russian Civil War: Exploration in Social History / ed. by D. P. Coenker, W. G. Rosenberg, R. G. Suny. Bloomington, 1989. P. 267-295.

Bailes К. E. Science and Russian Culture in an Age of Revolutions: Vernadsky and His Scientific School, 1863—1945. Bloomington: Indiana University Press, 1990. P. 138-159.

Eremeeva A. N. “They came to professor K. at dawn...»: searches and arrests as perceived by the academic intelligentsia of southern of Russia (the beginning of the 1920”s.) // Journal of international network center for fundamental and applied research. 2016. №1 (7). P. 4-14.

Eremeeva A. The Woman-Scientist in Soviet Artistic Discourse // E. Saurer,, M. Lanzinger, E. Frysak (eds.) Women's Movements. Networks and Debates in post-communist Countries in the 19th and 20th Centuries, Köln: Böhlau Verlag, 2006. P. 339-364.

Kassow S. D. Students, Professors, and the State in Tsarist Russia Berkeley; Los Angeles; London, 1989. Ch. 5.

McClelland J. C. The Professoriate in the Russian Civil War // Party, State, and Society in the Russian Civil War: Exploration in Social History / ed. by D. P. Coenker, W.G. Rosenberg, R. G. Suny. Bloomington, 1989. P. 343-366.

Novgorotsev P. J., Odinetz D. M. Russian schools and universities in the World War / Introduction by Count Paul N. Ignatiev New Haven, Yale University Press; London, H. Milford, Oxford University Press for the Carnegie Endowment for International Peace: Division of Economics and History, 1929. 239 p.

Todes D. Ivan Pavlov: a Russian life in science. Oxford: Oxford University Press, 2014. 855 p.

Список сокращений

ААС — Архивный отдел администрации г. Сочи

АОИРС — Архангельское общество изучения Русского Севера

АРАН — Архив Российской академии наук

АРР — Архив русской революции в 22 т. под ред. И. В. Гессена

ВВД — Всевеликое Войско Донское

ВИЕТ — Вопросы истории естествознания и техники

ВСЮР — Вооруженные Силы Юга России

ГААО — Государственный архив Архангельской области

ГАКК — Государственный архив Краснодарского края

ГАОО — Государственный архив Одесской области

ГАРО — Государственный архив Ростовской области

ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации

ГАСК — Государственный архив Ставропольского края

ГАХО — Государственный архив Харьковской области

ДПИ — Донской политехнический институт (Новочеркасск)

ИАОО — Исторический архив Омской области

ИИС — Институт исследования Сибири

(И)РГО — (Императорское) Русское географическое общество

(И)РМО —(Императорское) Русское музыкальное общество

(И)РТО — (Императорское) Русское техническое общество

ИР НБУВ — Институт рукописи Центральной научной библиотеки им. В. И. Вернадского НАН Украины

КГИАМЗ — Краснодарский государственный историко-археологический музей-заповедник им. Е. Д. Фелицына

КЕПС — Комиссия по изучению естественных производительных сил России

МНП — Министерство народного просвещения

НАРА — Национальный архив Республики Адыгея

ОЛИКО — Общество любителей изучения Кубанской области

ОНО — Отдел народного образования

ОР РНБ — Отдел рукописей Российской национальной библиотеки

ОСВАГ — Осведомительное агентство, информационно-пропагандистский орган Добровольческой армии, а в дальнейшем — Вооруженных Сил Юга России

РАН — Российская академия наук

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства

РГАСПИ — Российский государственный архив социально-политической истории

РГАЭ — Российский государственный архив экономики

РГИА — Российский государственный исторический архив

СОИКК — Совет обследования и изучения Кубанского края

СПФ АРАН — Санкт-Петербургский филиал архива Российской академии наук

СГИКПЛМЗ — Ставропольский государственный историко-культурный и природно-ландшафтный музей-заповедник имени Г. Н. Прозрителева и Г. К. Праве

СУАК — Ставропольская ученая архивная комиссия

ТНА — Таврическая научная ассоциация

ТУАК — Таврическая ученая архивная комиссия

ЦГАВОУ — Центральный государственный архив высших органов власти и управления Украины

HIA — Hoover Institution Archives, Stanford University, USA

Summary

A. N. Eremeeva «Being in a provincial area under the conditions of the time...»: the survival practices of Russian scientists in the years of Civil War

The book examines the survival practices of Russian scientists in the conditions of civil opposition (1917—1920). There was a territorial framework of research in provincial regions of Russia that were under the power of the counterrevolutionary systems for a long time during the Civil War. Many refugees (including scientists) from Petrograd and Moscow had hidden themselves from the Revolution in the provincial areas.

The analysis of diaries, private correspondence, and memoirs, documents of higher schools, research institutions, scientific journals, books and periodicals of 1917—1920 allows an understanding of how scholars have responded to the challenges of Civil War.

“Being in a provincial area under the conditions of the time...» (far from the main Russian and foreign scientific and educational institutions, libraries, and museums) scientists at the time tried to develop themselves professionally and contribute to the promotion of science.

The author focuses on the interaction of refugees from Petrograd and Moscow and provincial scientists in the subjects of creation of higher schools and scientific infrastructure, preservation of cultural and natural heritage, mutual and individual strategies for overcoming physical, material and psychological threats, and, political behaviour of scientists under the conditions of frequent changes of governments.

Примечания

1

Гальцов П. Русская наука и ученые в Крыму (1917-1920 гг.) // Новая русская книга. 1922. №1. С. 27.

(обратно)

2

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 776. Л.38.

(обратно)

3

Ферсман А.Е. Из научной деятельности на Украине // Природа. 1919. № 4-6. С. 265-272.

(обратно)

4

См.: Полторак С. Н., Ипполитов Г. М. Историография Гражданской войны в России в первые послевоенные годы (1922-1932 гг.) // Клио. 2016. №3 (111). С. 21-37.

(обратно)

5

Павлов Д. На Северном Кавказе // Наука и ее работники. 1921. №1. С. 28-29.

(обратно)

6

Вернадский В. И. О научной работе в Крыму в 1917-1921 гг. // Наука и ее работники. 1921. №3. С. 3-11.

(обратно)

7

В.О. КЕПС Крыма // Природа. 1921. №4-6. С. 86-87.

(обратно)

8

Прокопов К. А. Нефтеносная область Кубани // Труды СОИКК. Т. 6. Вып. 2. Материалы по геологии Кубанского края. Екатеринодар, 1920. С. 37.

(обратно)

9

Мандельштам О. Собр. соч. в 4-х т. Т. 3. М., 1994. С. 43.

(обратно)

10

Чудакова М. Об Илье Эренбурге и Еве Берар // Звезда. 1993. № 9. С. 184.

(обратно)

11

АРАН. Ф. 1659. Оп. 2. Д. 106. Л. 1.

(обратно)

12

Там же. Л. 13.

(обратно)

13

Соскин В. Л. Очерки истории культуры Сибири в годы революции и Гражданской войны (конец 1917 — начало 1921 г.). Новосибирск, 1965.

(обратно)

14

Куценко И. Я. Революция и культура. Очерк истории борьбы партийных организаций Северного Кавказа за осуществление культурной революции в 1918—1932 гг. Краснодар, 1973.

(обратно)

15

Султанбеков Б. Ф. Научная интеллигенция Поволжья в годы Гражданской войны // Интеллигенция и революция: XX век. М., 1985. С. 224-232.

(обратно)

16

Чанбарисов Ш. X. Формирование советской университетской системы (1917—1938 гг.). М., 1988. С. 43.

(обратно)

17

Novgorotsev P.J., Odinetz D.M. Russian schools and universities in the World War / introduction by Count Paul N. Ignatiev New Haven, Yale University Press; London, H. Milford, Oxford University Press for the Carnegie Endowment for International Peace: Division of Economics and History, 1929.

(обратно)

18

Спекторский E. В. Столетие Киевского университета Св. Владимира: 1834-1934. Белград, 1935.

(обратно)

19

Полонская-Василенко Н. Д. Украïнська Академiя Наук. Т. 1. Мюнхен, 1955.

(обратно)

20

Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка. Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк, 1952.

(обратно)

21

Тимошенко С. Воспоминания. Париж, 1963.

(обратно)

22

Полетика Н. Виденное и пережитое: Из воспоминаний. Tel-Aviv, 1982: [Электронный pecypc] /URL: http://lib.itdevelop.ru/ MEMUARY/POLETIKA/wospominaiya.txt#

(обратно)

23

Time of troubles: the diary of Iurii Vladimirovich Got'e : Moscow, July 8, 1971 to July 23, 1922 / transl., ed. and introduced by T. Emmons. Princeton, N.J., 1988.

(обратно)

24

Федюкин С. А. Интеллигенция и белое движение // Советская культура. 40 лет развития. М., 1987. С. 105-118, 111-112.

(обратно)

25

McClelland J. С. The Professoriate in the Russian Civil War // Party, State, and Society in the Russian Civil War: Exploration in Social History / ed. by D.P. Coenker, W.G. Rosenberg, R.G. Suny. Bloomington, 1989. P. 343-366; Bailes K.E. Natural Scientists and the Soviet System // There. P. 267-295; Bailes К.E. Science and Russian Culture in an Age of Revolutions: Vernadsky and His Scientific School, 1863-1945. Bloomington, 1990. Ch. 4.

(обратно)

26

Колчинский Э. И. Наука и Гражданская война в России // Наука и кризисы. Историко-сравнительные очерки. СПб., 2003. С. 291-334.

(обратно)

27

Нарский И. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917-1922 гг. М., 2001. С. 390.

(обратно)

28

Колчинский Э. И. В поисках новых форм организации российской науки // Академическая наука в Санкт-Петербурге в XVIII-XX веках. Исторические очерки. СПб., 2003. С. 336.

(обратно)

29

Колчинский Э. И., Кольцов А. В. Российская наука и революционные кризисы в начале XX в. // Наука и кризисы. Историко-сравнительные очерки. СПб., 2003. С. 319.

(обратно)

30

См.: Змеев В. А. Высшая школа России в годы Первой мировой войны // Социально-гуманитарные знания. 2000. №3. С. 181.

(обратно)

31

Иванов А. Е., Кулакова И. П. Русская профессура на рубеже XIX-XX вв. // Российская история. 2013. № 2. С. 44-45.

(обратно)

32

Иванов А. Е. Профессорско-преподавательский корпус высшей школы России конца XIX — начала XX века: общественно-политический облик // История СССР. 1990. №5. С. 74.

(обратно)

33

Высшее образование в СССР. Стат. сб. М., 1961. С. 79. Заметим, что по поводу статистики научных и научно-педагогических кадров в литературе имеются значительные расхождения.

(обратно)

34

Грибовский М. В. Материальный достаток профессоров и преподавателей университетов России в конце XIX — начале XX в. // Вестник Томского государственного университета. 2011. №349. С. 78, 80.

(обратно)

35

Свешников А В. Правительственная политика в сфере зарубежных командировок русских ученых второй половины XIX — начала XX века // Расписание перемен. Очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880 — 1930-е годы). М., 2012. С. 879.

(обратно)

36

Брэдли Д. Общественные организации в царской России: наука, патриотизм и гражданское общество. М., 2012. С. 427.

(обратно)

37

Черказьянова И. В. Академические ученые в роли государственных чиновников(на примере попечителей учебных округов) // Академия наук в истории культуры России XVIII-XX веков. СПб., 2010. С. 123, 114.

(обратно)

38

Пушкин А. С. Евгений Онегин: роман в стихах. М., 1966. С. 88.

(обратно)

39

См.: Валькова О. А. Государственная политика в сфере профессионального научного труда женщин в России: конец XIX века — 1930-е годы ХХ века // Расписание перемен. Очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880 — 1930-е годы). С. 809-848.

(обратно)

40

Происходило это и посредством стремительно набиравшего популярность кинематографа. Одним из первых такого рода фильмов стала кинолента «Женщина завтрашнего дня» с любимицей публики В. Юреневой в роли врача-исследователя. Традиция репрезентации женщин-ученых была продолжена в советском кинематографе (Eremeeva A The Woman-Scientist in Soviet Artistic Discourse // E. Saurer, M. Lanzinger, E. Frysak (eds.) Women's Movements. Networks and Debates in post-communist Countries in the 19th and 20th Centuries, Köln, 2006, Pp. 339-364).

(обратно)

41

См., напр., Колесникова М. Е. Северокавказская историографическая традиция: вторая половина XVIII — начало XX века. 2-е изд., доп. Ставрополь, 2011. Гл. 4.

(обратно)

42

См.: Хектен Э. Наука в местном контексте: интересы, идентичности и знание в построении российской бактериологии // ВИЕТ. 2001. №3. С. 113-139.

(обратно)

43

См.: Дмитриев А. Н. Академия наук, «малороссийский вопрос» и украинская интеллектуальная традиция в конце ХIХ — начале XX века // Академия наук в истории культуры России XVIII—XX веков. С. 423-451.

(обратно)

44

Лоскутова М. В. Академия наук и краеведческое движение первой четверти ХХ в. // Академия наук в истории культуры России XVIII—XX веков. С. 650.

(обратно)

45

Частично она опубликована. См.: Еремеева А. Н. Научная жизнь и научное сообщество Кубани в XX в.: очерки истории. Краснодар, 2006. С. 63-66.

(обратно)

46

Колчинский Э. И. В поисках новых форм организации российской науки. С. 339-340.

(обратно)

47

Иванов А. Е. В преддверии кадетской партии: Всероссийский союз деятелей науки и высшей школы // Власть и наука, ученые и власть. 1880 — начало 1920-х гг. СПб., 2003. С. 202-212.

(обратно)

48

Тимошенко С. П. Воспоминания. С. 117.

(обратно)

49

Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка. Моя жизнь в науке и политике. С. 99.

(обратно)

50

See: Kassow S. D. Students, Professors, and the State in Tsarist Russia. Berkeley; Los Angeles; London, 1989. Ch. 5.

(обратно)

51

Волобуев П. В. Наука и техника в дореволюционной России (конец XIX в. — 1917 год) // Академик П. В. Волобуев. Неопубликованные работы. Воспоминания. Статьи. М., 2000. С. 132.

(обратно)

52

См.: Дмитриев А. А. Мобилизация интеллекта: Первая мировая война и международное научное сообщество // Интеллигенция в истории. Образованный человек в представлениях и социальной действительности. М., 2001. С. 196-235.

(обратно)

53

См.: Иванов А. Е. Наука и высшая школа России в период Первой мировой войны и революций // Российская история. 2014. № 5. С. 147-164; Ростовцев Е. «Великая война» профессоров // Родина. 2014. №11. С. 42-45.

(обратно)

54

Когда в феврале 1916 г. Академия наук, наконец, приняла решение об исключении подданных Германии и Австро-Венгрии, в документе не был определен персональный состав исключенных, что лишало постановление юридической силы (См.: Колчинский Э. И. Академия наук и Первая мировая война // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны. СПб., 2007. С. 188)

(обратно)

55

Оноприенко В. И. Владимир Иванович Лучицкий. М., 2004. С. 68.

(обратно)

56

Колчинский Э. И. Первая мировая война и некоторые векторы трансформации науки в Германии и России // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны. С. 17.

(обратно)

57

Ферсман А. Организация исследования ископаемых богатств России // Природа. 1916. №3. С. 383-384.

(обратно)

58

АРАН. Ф. 1503. Оп. 1. Д. 32. Л. 1.

(обратно)

59

Рыжковский В.В. Генеалогия «спеца»: высшая специальная школа и техническая наука в условиях социальной мобилизации // Расписание перемен: очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х — 1930-е годы). С. 710-711.

(обратно)

60

Тимошенко С. Воспоминания. С. 135.

(обратно)

61

См.: Пузанов Н. И. Роль Н. И. Андрусова в изучении последних страниц в истории Черного моря // Воспоминания учеников и современников о Н. И. Андрусове. М., 1965. С. 34-82.

(обратно)

62

Андрусов Н. И. Геологическое строение дна Керченского пролива // Известия РАН. VI серия. 1918. Вып. 12. №1. С. 23-28.

(обратно)

63

Novgorotsev Р. J., Odinetz D. М. Russian Schools and Universities in the World War. P. 273-276.

(обратно)

64

Ферсман А. Организация исследования ископаемых богатств России. С. 383-384.

(обратно)

65

«СПФ АРАН. Ф. 132. Оп. 1. Д. 113. Л. 28.

(обратно)

66

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 1708. Л. 1.

(обратно)

67

АРАН. Ф. 687. Оп. 3. Д. 12. Л. 31.

(обратно)

68

См.: Еремеева А. Н. Курортные проекты Кубанской области и Черноморской губернии военного времени (1914—1917 гг.) // Вопросы истории. 2016. №1. С. 132-141.

(обратно)

69

АРАН. Ф. 642. Оп. 4. Д. 785. Л. 2-3.

(обратно)

70

ГAKK. Ф. Р-229. Оп. 1. Д. 408. Л. 3-3 об.

(обратно)

71

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 209. Л. 17.

(обратно)

72

Вершинин Н. В. Итоги состоявшего под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством Съезда по улучшению отечественных лечебных местностей. Отчет о командировке на Съезд. Томск, 1915.

(обратно)

73

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 598. Л. 108-108 об.

(обратно)

74

ГААО. Ф. 83. Оп. 1. Д. 88. Л. 15; ИАОО. Ф. 86. Оп. 1. Д. 231. Л. 1.

(обратно)

75

PГИA. Ф. 733. Оп. 156. Д. 392. Л. 2.

(обратно)

76

НАРА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 490. Л. 2.

(обратно)

77

Бастракова М. С. Становление советской системы организации науки (1917—1922 гг.). М., 1973. С. 46.

(обратно)

78

ГАРО. Ф. 694. Оп. 1. Д. 79. Л. 5-10.

(обратно)

79

См.: Бастракова М. С. Академия наук и создание исследовательских институтов (Две записки В. И. Вернадского) // ВИЕТ. 1999. №1. С. 157-167.

(обратно)

80

Малиновский И. Наука и производительные силы страны // Приазовский край. 1917. 22 янв. С. 2.

(обратно)

81

APAH. Ф. 544. Оп. 8. Д. 8. Л. 10-11.

(обратно)

82

СПФ АРАН. Ф. 894. Оп. 3. Д. 60. Л. 5.

(обратно)

83

H. Ш. Экспедиция в район Урмийского озера // Природа. 1917. №4. С. 533.

(обратно)

84

Сапожников В. В. Растительность Турецкой Армении. Исследование 1916 г. Томск, 1917. С. II—III.

(обратно)

85

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 598. Л. 156.

(обратно)

86

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 466. Л. 27-27а.

(обратно)

87

Ферсман А. Ископаемые богатства Армении // Природа. 1917. №4. С. 495-497.

(обратно)

88

Ферсман А Ископаемые богатства Галиции и Буковины // Природа. 1915. №3. С. 412.

(обратно)

89

См.: Еремеева А. Н. Охрана культурного наследия на территориях, подконтрольных русской армии, как составляющая национальной и конфессиональной политики (1914—1917 гг.) // Религиозная и национально-культурная политика государственной власти в Российской империи / отв. ред. И. И. Горлова. M.; Краснодар, 2015. С. 181-205.

(обратно)

90

Отражения войны // Старые годы. 1915. №3. С. 56.

(обратно)

91

См.: Басаргина Е. Ю. Историко-археологическая экспедиция в Трапезунд (1916 г.) // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1991. Т. XXIII. С. 295-306; Старостин Д. Н. Трапезундская экспедиция 1916—1917 гг. // Новейшая история России. 2014. №3. С. 283-291.

(обратно)

92

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 388. Л. 44.

(обратно)

93

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 388. Л. 44.

(обратно)

94

Там же. Л. 1-1 об.

(обратно)

95

Евлахов А. М. Надорванная душа: (к апологии Печорина). В память 100-летия со дня рождения Лермонтова. Ейск, 1914.

(обратно)

96

АРАН. Ф. 639. Оп. 1. Д. 139. Л. 1-2.

(обратно)

97

ГАРО. Ф. 527. Оп. 1. Д. 302. Л. 48 об.

(обратно)

98

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921. Октябрь 1917 — январь 1920. Киев, 1994. С. 100.

(обратно)

99

ГАКК. Ф. 727. Оп. 1. Д. 237. Л. 27.

(обратно)

100

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 156. Л. 5.

(обратно)

101

Дмитриев А. Н. По ту сторону «университетского вопроса»: правительственная политика и социальная жизнь российской высшей школы (1900—1917 годы) // Университет и город в России (начало XX века). М., 2009. С. 148.

(обратно)

102

ГАРО. Ф. 694. Оп. 1. Д. 174. Л. 6-7, 15, 37.

(обратно)

103

Приазовский край. 1915. 6 сент. С. 3.

(обратно)

104

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 638. Л. 1-9.

(обратно)

105

Данилов А. Г. Ростовский период в истории Варшавского университета (1915—1917 гг.) // Вопросы истории. 2011. № 9. С. 89.

(обратно)

106

АРАН. Ф. 277. Оп. 4. Д. 1534. Л. 2.

(обратно)

107

Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка. Моя жизнь в науке и политике. С. 197-198

(обратно)

108

СПФ АРАН. Ф. 68. Оп. 2. Д. 102. Л. 128-129.

(обратно)

109

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 776. Л. 44.

(обратно)

110

Дмитриев А. Н. По ту сторону «университетского вопроса»: правительственная политика и социальная жизнь российской высшей школы (1900—1917 годы). С. 157.

(обратно)

111

Природа. 1916. №12. С. 1439.

(обратно)

112

П. Открытие Пермского отделения Императорского Петроградского университета // Природа. 1916. №12. С. 1477-1479.

(обратно)

113

РГИА. Ф. 733. Оп. 226. Д. 314. Л. 26 об, 30.

(обратно)

114

РГИА. Ф. 733. Оп. 226. Д. 197. Л. 2, 9.

(обратно)

115

Кубанская мысль. 1916. 1 апр. С. 1.

(обратно)

116

НАРА. Ф. 44. Оп. 1. Д. 9. Л. 107.

(обратно)

117

Некрылов С. А. Томский университет — первый научный центр в азиатской части России (середина 1870-х — 1919 гг.). Т. 1. Томск, 2010. С. 373.

(обратно)

118

Колчинский Э. И. Академия наук и Первая мировая война. С. 189-190.

(обратно)

119

См.: Басаргина Е. Ю. «Русский сезон» в Кембридже в 1916 году // ВИЕТ. 2014. № 2. С. 54-63.

(обратно)

120

Краковский К. Нить времени (История юридического факультета Варшавского-Донского-Ростовского университета). Ч. 2. В 2-х т. Т. 1. (1808—1924 гг.). Ростов-н/Д., 2005. С. 266.

(обратно)

121

ГАКК. Ф. 427. Оп. 1. Д. 385. Л. 49 об.

(обратно)

122

Там же. Л. 40.

(обратно)

123

См. Ростовцев М. Наука и революция / Избранные публицистические статьи / подгот. текста, предисл., коммент. и биогр. словарь: Тункина И.В. М., 2002. С. 20-40.

(обратно)

124

Дмитриев А. Н. Первая мировая война: университетские реформы и интернациональная трансформация российского академического сообщества // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны. С. 243.

(обратно)

125

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 372.

(обратно)

126

ГАРО. Ф. 527. Оп. 1. Д. 78. Л. 149.

(обратно)

127

ГААО. Ф. 83. Оп. 1. Д. 79.

(обратно)

128

Вернадский В. И. Одна из задач дня / Избранные труды / сост. Г. П. Аксенов. М., 2010. С. 166; О преемственности в научной политике 1910—1920 гг. см.: Кожевников А. Первая мировая война, гражданская война и изобретение «большой науки» // Власть и наука, ученые и власть: 1880—1920-х годов. СПб., 2003. С. 173-184.

(обратно)

129

Солженицын А. И. Размышления над Февральской революцией // Публицистика. В 3-х т. Т. 1. Ярославль, 1995. С. 469.

(обратно)

130

Сухов А. На Дону // Кандальный звон. Историко-революционный сб. №7. Одесса, 1927. С. 151.

(обратно)

131

См.: Колчинский Э. И. Академия наук и Первая мировая война // Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны. С. 198.

(обратно)

132

Известия ТУАК. Вып. 56. Симферополь, 1919. С. 307.

(обратно)

133

Манойленко К. В. Иван Парфеньевич Бородин, 1847—1930 гг. М., 2005. С. 182.

(обратно)

134

АРАН. Ф. 583. Оп. 4. Д. 174. Л. 11.

(обратно)

135

Todes D. Ivan Pavlov: a Russian life in science. Oxford, 2014. P. 379-380.

(обратно)

136

Берлявский Л. Г. Февральская революция 1917 года и российские ученые // Известия вузов Северо-Кавказского региона. Общественные науки. 1995. № 2. С. 47-48.

(обратно)

137

Татарникова С. Н. М.И. Туган-Барановский — мыслитель, демократ, экономист // Вопросы истории. 1991. №9-10. С. 222.

(обратно)

138

СПФ АРАН. Ф. 68. Оп. 2. Д. 102. Л. 138.

(обратно)

139

АРАН. Ф. 48. Оп. 2. Д. 98. Л. 11.

(обратно)

140

Розовик Д. Центральна Рада и украiньська культура // Украïнський iсторичний журнал. 1993. № 2. С. 23.

(обратно)

141

Журналы заседаний Временного правительства. Март — октябрь 1917 г.: в 4-х т. Т. 2: Май—июнь 1917 года. М., 2002. С. 31.

(обратно)

142

РГИА. Ф. 733. Оп. 226. Д. 214. Л. 2-2 об., 3-3 об.

(обратно)

143

РГИА. Ф. 733. Оп. 226. Д. 214. Л. 1.

(обратно)

144

РГИА. Ф. 733. Оп. 226. Д. 215. Л. 1-3 об.

(обратно)

145

ЦГАВОУ. Ф. 2457. Оп. 1. Д. 5. Л. 12.

(обратно)

146

ALMA MATER. Унiверситет св. Володимира напередоднi та в добу украïнськоï революцiï: Mamepiaли, документи, спогади: у 3 кн. Кн. 1: Унiверситет св. Володимира мiж двома революцiями. Киïв, 2000. С. 84-86.

(обратно)

147

Журналы заседаний Временного правительства. Март — октябрь 1917 года: в 4-х т. Т. 4: Сентябрь — октябрь 1917 года. М., 2004. С. 153.

(обратно)

148

РГИА. Ф. 733. Оп. 226. Д. 314. Л. 21.

(обратно)

149

РГИА. Ф. 733. Оп. 226. Д. 314. Л. 23.

(обратно)

150

Там же. Л. 24.

(обратно)

151

ГАРО. Ф. 67. Оп. 2. Д. 11. Л. 3-3 об.

(обратно)

152

Пырков В. Е. Методическое наследие Д. Д. Мордухай-Болтовского и опыт его использования в современном математическом образовании : дис.... канд. пед. наук. Ростов-н/Д, 2004. С. 68-69.

(обратно)

153

ГАОО. Ф. 45. Оп. 22. Д. 9. Л. 17.

(обратно)

154

Приазовский край. 1917. 11 янв. С. 3.

(обратно)

155

Михальченко С. И., Ткаченко Е. В. Академическая жизнь киевского университета св. Владимира в 1917—1918 гг. // Научные ведомости. № 1 (41). 2008. Вып. 5. С. 182-183.

(обратно)

156

См.: Чуткий А. «Украïнський слiд» науково-педагогiчноï спадщини М. В. Довнар-Запольського: Киïвський комерцiйний iнститут (1917—1920) // Сёмыя Мiжнародныя Доунараускiя Чытаннi. Матэрыялы Мiжнароднай навуковай канферэнцыi. Рэчыца, 1-2 кастрычнiка 2010 г. Гомель, 2010. С. 69-79.

(обратно)

157

Линниченко И. А., проф. Открытое письмо студенчеству и молодежи. Одесса, 1917. С. 7, 15, 18.

(обратно)

158

Вибранi нayкoвi працi академiка B.I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921). Киïв, 2011. С. 551.

(обратно)

159

Конашев М. Б. К истории создания Свободной Ассоциации для развития и распространения положительных наук // Наука и техника: вопросы истории и теории. СПб, 1998. Вып. XIV. С. 154-155.

(обратно)

160

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 776. Л. 6 об.

(обратно)

161

См.: Андросов С. А Судьба культурного наследия Крыма на изломе исторической эпохи (1917—1920 гг.) // Историческое наследие Крыма. Симферополь, 2004. № 3-4. С. 130.

(обратно)

162

Аулин Б. С. Съезды Таврической научной ассоциации в общественно-культурной жизни Крыма (1917—1920) // Ученые записки Таврического национального университета им. В. И. Вернадского / Серия «Исторические науки». Т. 23 (62), № 1: Спецвыпуск «Истории Украины». 2010 г. С. 25.

(обратно)

163

ГААО. Ф. 83. Оп. 1. Д. 88. Л. 20.

(обратно)

164

Непомнящий А. А. Арсений Маркевич: Страницы истории крымского краеведения. Симферополь, 2005. С. 423.

(обратно)

165

ГAPO. Ф. 136. Оп. 2. Д. 5. Л. 2-3.

(обратно)

166

ИР НБУВ. Ф. 1. Д. 26906. Л. 1.

(обратно)

167

PГИA. Ф. 733. Оп. 156. Д. 389. Л. 23.

(обратно)

168

Розовик Д. Ф. Центральна Рада й украïнська культура. С. 26; см. также: Нестуля О. О. Охорона пам'яток Украïни за доби Центральноi Ради // Украïнський iсторичний журнал. 1993. №10. С. 104-117.

(обратно)

169

См.: Украïнськi культурнi цiнностi в Росiï: Перша спроба повернення. 1917-1918 / упрояд. С. Кот, О. Нестуля. Киïв, 1996.

(обратно)

170

Зарубин А. Г. Из истории Бахчисарайского дворца-музея // Проблемы истории и археологии Крыма. Симферополь, 1994. С. 211; Ефимов А. В. Малоизвестные материалы по истории Бахчисарайского музея // Там же. С. 221.

(обратно)

171

ГАРО. Ф. 521. Оп. 1. Д. 44. Л. 1-1 об.

(обратно)

172

Есаков В. Д. От императорской к российской: Академия наук в 1917 году // Отечественная история. 1994. № 6. С. 128-129.

(обратно)

173

ГААО. Ф. 83. Оп. 1. Д. 88. Л. 21-21 об.

(обратно)

174

ГАСК. Ф. 198. Оп. 1. Д. 22. Л. 26.

(обратно)

175

Кубанская жизнь. 1917. 30 марта. С. 2.

(обратно)

176

Хроника // Природа. 1917. № 7-8. С. 883-884.

(обратно)

177

Отчет о деятельности Общества естествоиспытателей при Новороссийском университете за 1917 г. // Записки Новороссийского общества естествоиспытателей. Т. 42. Одесса, 1918. С. 4.

(обратно)

178

Хроника // Природа. 1917. № 7-8. С. 884.

(обратно)

179

Съезд по охране памятников природы // Известия Кавказского отдела РГО. T. XXV. № 2-3. Тифлис, 1917. С. 377-378.

(обратно)

180

РГИА. Ф. 733. Оп. 156. Д. 392. Л. 14-20.

(обратно)

181

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 1708. Л. 1.

(обратно)

182

Манойленко К. В. Иван Парфеньевич Бородин, 1847—1930 гг. С. 183.

(обратно)

183

Письма В. И. Вернадского А. Е. Ферсману. М., 1985. С. 91.

(обратно)

184

АРАН. Ф. 642. Оп. 4. Д. 785. Л. 5-6.

(обратно)

185

Известия ТУАК. № 55. Симферополь, 1918. С. 377.

(обратно)

186

ГАРО. Ф. 67. Оп. 1. Д. 31. Л. 110.

(обратно)

187

Радзинский С. Тост // Одесский листок. 1918. 27 (14) окт. С. 2.

(обратно)

188

Лери. Онегин наших дней: сатирическая поэма. Берлин, б/г. С. 13.

(обратно)

189

Юсупов Ф. Князь Феликс Юсупов. Мемуары в двух кн. Кн. 1. М., 2014. С. 235.

(обратно)

190

См.: ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 395.

(обратно)

191

Франк С. Л. Предсмертное. Воспоминания и мысли / Русское мировоззрение. СПб., 1996. С. 50.

(обратно)

192

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 45. Л. 47-49.

(обратно)

193

АРАН Ф. 567. Оп. 2. Д. 7. Л. 1.

(обратно)

194

Todes D. Ivan Pavlov: a Russian life in science. P. 396.

(обратно)

195

Каганович Б. С. Евгений Викторович Тарле. Историк и время. СПб., 2014. С. 93.

(обратно)

196

Сорокин П. А. Социология революции. М., 2005. С. 511-512.

(обратно)

197

ГАРФ. Ф. А-2306. Оп. 19. Д. 18.

(обратно)

198

АРАН. Ф. 445. Оп. 3. Д. 24. Л. 2.

(обратно)

199

Пенков Ф. Странствующий рыцарь XX века // Донская волна. 1918. №28. С. 15.

(обратно)

200

Булгаков М. А Белая гвардия / Белая Гвардия. Мастер и Маргарита. Киев, 1989. С. 57.

(обратно)

201

Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. Нью-Йорк, 1954. С. 218.

(обратно)

202

Никулин Л. Четвертый Рим (письмо из Киева) // Мельпомена. 1918. № 29. С. 8.

(обратно)

203

Тэффи Н. Воспоминания / Житье-бытье. Рассказы, воспоминания. М., 1991. С. 310, 314.

(обратно)

204

Вибранi науковi npaцi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921). С. 559.

(обратно)

205

Могилянский Н. М. Трагедия Украины // АРР. Т. 11-12. М., 1991. Т. 11. С. 83.

(обратно)

206

Скоропадский П. Воспоминания (конец 1917 — декабрь 1918 гг.). Киев; Филадельфия, 1995. С. 233-234.

(обратно)

207

Епiстолярна спадщина Агатангела Кримського (1890—1941). Т. 2: 1918—1941. Kuïв, 2005. С. 3-4.

(обратно)

208

ГАРФ. Ф. Р-320. Оп. 2. Д. 129а. Л. 3.

(обратно)

209

Спекторский Е. В. Воспоминания / вступит. статья, примеч. и коммент. С. И. Михальченко // Проблемы славяноведения. Брянск, 2010. Вып. 12. С. 326-327.

(обратно)

210

Могилянский Н. М. Трагедия Украины. С. 91.

(обратно)

211

Тимошенко С. П. Воспоминания. С. 158-159.

(обратно)

212

APAH. Ф. 518. Оп. 2. Д. 11 а. Л. 9 об. Заметим, что в отличие от академиков, многие деятели украинской культуры и отдельные национально ориентированные ученые ушли с отступившими войсками Петлюры на Западную Украину, а позже — в эмиграцию.

(обратно)

213

Бега // Гильотина. № 2. С. 4. Цвета камзолов соответствовали политической ориентации бежавших. В. В. Шульгин был монархистом, журналист А. И. Ксюнин и писатель Н. Н. Брешко-Брешковский (сын знаменитой эсерки) представляли либеральный лагерь.

(обратно)

214

Спекторский Е. В.Воспоминания / вступит. статья, примеч. и коммент. С. И. Михальченко. С. 385.

(обратно)

215

Д-р Фрикен. Сказочный город // Куценко И. Я. С.Я. Маршак в Екатеринодаре-Краснодаре. 1918—1922. Краснодар, 1997. С. 405.

(обратно)

216

Твелькмейер Л. Б. Мой отец и его окружение // Нестор № 12. Журнал истории и культуры России и Восточной Европы. Русская жизнь в мемуарах. Из семейных архивов. СПб., 2008. С. 75.

(обратно)

217

Там же. С. 76.

(обратно)

218

Там же. С. 79.

(обратно)

219

Жемчужная З. Пути изгнания. Урал, Кубань, Москва, Харбин, Тяньцзин. Воспоминания. N. J., 1987. С. 235.

(обратно)

220

Тэффи Н. Воспоминания. С. 409.

(обратно)

221

Д-р Фрикен. Сказочный город. С. 405.

(обратно)

222

Кубанец. 1919. 10 февр. С. 2.

(обратно)

223

Д-р Фрикен. Сказочный город. С. 405.

(обратно)

224

РГАЛИ. Ф. 2954. Оп. 1. Д. 235. Л. 45. До революции — по данным на 1910 год — население Ростова-на-Дону составляло чуть больше 170 тыс. (См.: Города России в 1910 г. СПб., 1914).

(обратно)

225

Лери. Онегин наших дней. С. 57.

(обратно)

226

Приазовский край. 1919. 5(19) дек. С. 2.

(обратно)

227

А. А. С. Литературная и художественная жизнь в Ростове // Новая Россия. 1919. 19 окт. С. 2.

(обратно)

228

Дроздов А. Интеллигенция на Дону // АРР. Т. 2. М., 1991. С. 72.

(обратно)

229

Лавров В. В. Академик Вернадский на Дону // Донской временник. 2013. № 1-2: [Электронный ресурс] / URL: http://www. donvrem.dspl.ru/Files/article/ml4/2/art.aspx?art_id=1181

(обратно)

230

См.: Чумаченко B. K. Архивные материалы о последних месяцах жизни профессора Б. А. Кистяковского // История научной интеллигенции Юга России: межрегиональные и международные аспекты. Краснодар, 2008. С. 71-80.

(обратно)

231

Тэффи Н. Воспоминания. С. 414.

(обратно)

232

HIA. Vrangel’ collection. File 133. Box 33. Folder 35.

(обратно)

233

Долгоруков П. Д. Великая разруха. Мадрид, 1964. С. 130.

(обратно)

234

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921. Январь 1920 — март 1921. С. 10.

(обратно)

235

Волошин А. Николай Агнивцев // Новое русское слово. 1951. 11 нояб. С. 2.

(обратно)

236

Наследие Ариадны Владимировны Тырковой: дневники, письма. М., 2012. С. 238.

(обратно)

237

Тимошенко С. Воспоминания. С. 182.

(обратно)

238

Вернадский В. И. О научной работе в Крыму в 1917—1921 гг. С. 8.

(обратно)

239

Вернадский и Крым: люди, места, события / Н. В. Багров, В. Г. Ена, В. В. Лавров и др. Kuïв, 2004. С. 143.

(обратно)

240

Алексеев Н. Н. Из воспоминаний // АРР. Т. 17-18. М., 1993. С. 182.

(обратно)

241

Спасокукоцкий А. И. Воспоминания о Н. И. Андрусове // Воспоминания учеников и современников о Н. И. Андрусове. М., 1965. С. 130.

(обратно)

242

Вернадский Г. В. Из воспоминаний // Вопросы истории. 1995. № 3. С. 107.

(обратно)

243

Булгаков М. А. Записки на манжетах / Багровый остров. Ранняя сатирическая проза. М., 1990. С. 115.

(обратно)

244

Алексеев Г. Живые встречи // Сполохи. 1922. №5. С. 31.

(обратно)

245

См.: Еремеева А. Н. Художественная жизнь Юга России в условиях противостояния, 1917—1920 гг. (содержание и тенденции развития) : дисс... докт. ист. наук. Краснодар, 1999. Гл. 2.

(обратно)

246

Агнивцев Н. Грузинам // Никольская Т. «Фантастический город»: Русская культурная жизнь в Тбилиси: 1917—1921. М., 2000. С. 12.

(обратно)

247

Томпакова О. М. Николай Николаевич Черепнин: очерк жизни и творчества. М., 1991. С. 69.

(обратно)

248

В Кубанском медицинском обществе // Утро Юга. 1919. 5 (18) янв. С. 4.

(обратно)

249

ГАКК. Ф.Р-5. Оп. 1.Д. 269. Л. 9.

(обратно)

250

Павлов Д. На Северном Кавказе. С. 29.

(обратно)

251

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921. Октябрь 1917 — январь 1920. С. 151.

(обратно)

252

АРАН. Ф. 583. Оп. 4. Д. 152. Л. 1-1 об.

(обратно)

253

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 1617. Л. 30.

(обратно)

254

Разумовский В. И. Поездка из Баку в Ростов и Екатеринослав за профессорами (1919) // Новый хирургический архив. Т. 23. Кн. 3-4. Днепропетровск, 1931. С. 424.

(обратно)

255

Арнольдов А. Жизнь и революция. Шанхай, 1935. С. 202-203.

(обратно)

256

Witness to Revolution. Letters from Russia 1916—1919 by Edward T. Heald. Kent, Ohio, 1972. P. 260.

(обратно)

257

Устрялов H. В. Белый Омск. Дневник колчаковца // Русское прошлое. Историко-документальный альманах. СПб, 1991. №2. С. 289.

(обратно)

258

Васильев А. Педагоги-беженцы (по данным их регистрации в Омске) // Журнал Министерства народного просвещения. 1919. №1. С. 301-305.

(обратно)

259

Гессен С. И. Мое жизнеописание / Избранные сочинения. М., 1999. С. 739-740.

(обратно)

260

Научно-образовательный потенциал Сибири в первой половине XX в.: динамика и механизмы развития / отв. ред. С. А. Красильников. Новосибирск, 2009. С. 57.

(обратно)

261

Учрежденный в 1914 г. Уральский горный институт начал набор абитуриентов только в 1917 г.

(обратно)

262

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 367. Л. 4-5.

(обратно)

263

Малявина Л. С. Роль ученых Урала и «белой» Сибири в развитии высшей школы и науки Дальнего Востока России (1918—1922 гг.) // Вестник Томского государственного университета. История. 2010. №3. С. 59-60.

(обратно)

264

Малышева С. Ю. «Великий исход» казанских университариев в сентябре 1918 г. // Гасырлар авазы: Эхо веков : научно-документальный журнал. Казань. 2003. №1/2: [Электронный ресурс] / URL: http://www.archive.gov.tatarstan.ru/magazine/go/anonymous/main/?path=mg:/numbers/2003_l_2/02/02_5/

(обратно)

265

Университетская жизнь // Сибирская жизнь. 1919. 12 янв. С. 3.

(обратно)

266

Шипы. 1919. №2. С. 3.

(обратно)

267

Аврус А. И. История российских университетов : очерки. М., 2001. С. 45.

(обратно)

268

Декреты советской власти. Т. 4. 10 ноября 1918 — 30 марта 1919. М., 1968. С. 311-312.

(обратно)

269

Павлов Д. Высшая школа на Северном Кавказе // Терская Понедельничная газета. 1919. 8 июля. С. 2.

(обратно)

270

Твелькмейер Л. Б. Мой отец и его окружение. С. 83.

(обратно)

271

ГАКК. Ф. Р-4. Оп. 1. Д. 23. Л. 1-1 об.

(обратно)

272

Witness to Revolution. Letters from Russia 1916—1919 by Edward T. Heald. P. 320.

(обратно)

273

Дмитриенко H.M., Черняк Э. И. Образование и культура в Томске в годы революции и Гражданской войны // Современное историческое сибиреведение XVII — начала ХХ в. : сб. науч. тр. / Барнаул, 2005. С. 356.

(обратно)

274

Университетская жизнь // Сибирская жизнь. 1919. 6 февр. С. 3.

(обратно)

275

См.: Аврус А. И., Гапоненков А. А. Саратовский университет в годы революции и Гражданской войны (1917—1920) // Российская история. 2009. № 4. С. 92.

(обратно)

276

АРАН. Ф. 642. Оп. 4. Д. 686. Л. 28.

(обратно)

277

См., напр., Циркуляр Управления народного просвещения Всевеликого Войска Донского «начальствующим лицам всех учебных заведений» от 21 августа 1918 г. (ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 395. Л. 357).

(обратно)

278

Alma Mater. Унiверситет св. Володимира напередоднi та в добу Украïнськоi революцiï. 1917—1920. Mamepiaлu, документи, спогади. Киïв, 2001. Т. 2. С. 129.

(обратно)

279

ЦГАВОУ. Ф. 2457. Оп. 2. Д. 4. Л. 34.

(обратно)

280

ГАРО. Ф. 527. Оп. 1. Д. 31. Л. 68.

(обратно)

281

ГАРО. Ф. 527. Оп. 1. Д. 116-а. Л. 2; ГАРО. Ф. 525. Оп. 1. Д. 32. Л. 23.

(обратно)

282

ГАРО. Ф. 565. Оп. 1. Д. 186. Л. 44-44 об.

(обратно)

283

Таврический голос. 1919. 3 (16) авг. С. 2.

(обратно)

284

Таврический голос. 1920. 28 апр. (9 мая). С. 2.

(обратно)

285

ГAPO. Ф. 42. Оп. 2. Д. 614. Л. 76.

(обратно)

286

ГАКК. Ф. Р-6. Оп. 1. Д. 179. Л. 184, 233, 321.

(обратно)

287

АРАН. Ф. 518. Оп. 2. Д. 45. Л. 28.

(обратно)

288

Вибранi науковi npaцi академiка В. I. Вернадского. Т. 1: Володимир Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiялнiсть (1918—1921). С. 157-158.

(обратно)

289

ЦГАВОУ Ф. 2201. Оп. 1. Д. 1220. Л. 1, 11.

(обратно)

290

См.: Еремеева А. Н. Украинская наука и высшая школа в дискурсе революционных лет // Украинцы Юга России: проблемы истории, культуры, социально-экономического развития. Мат-лы междунар. науч. конф. Ростов-н/Д., 2013. С. 19-25.

(обратно)

291

Журналы заседаний Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России А. И. Деникине. М., 2008. С. 526.

(обратно)

292

ГАОО. Ф. 45. Оп. 4. Д. 2029. Л. 60.

(обратно)

293

ГАРО. Ф. 67. Оп. 1. Д. 31. Л. 142-144.

(обратно)

294

ГАКК. Ф. P-5. Оп. 1. Д. 269. Л. 59.

(обратно)

295

ГАКК. Ф. Р-5. Оп. 1. Д. 212. Л. 17-19 об.

(обратно)

296

Юркова О. Митрофан Довнар-Запольский: ростовский август 1918-го // Сёмыя Мiжнародныя Доўнараўскiя Чытаннi. Матэрыялы Мiжнароднай навуковай канферэнцыi. Рэчыца, 1-2 кастрычнiка 2010 г. Гомель, 2010. С. 83.

(обратно)

297

Разумовский В. И. Поездка из Баку в Ростов и Екатеринослав за профессорами (1919). С. 424.

(обратно)

298

ОР РНБ. Ф. 451. Оп. 1. Д. 717.

(обратно)

299

Гальцов П. Русская наука и ученые в Крыму (1917—1920 гг.). С. 27.

(обратно)

300

Лойцянский Л. Г. Памяти Я. И. Френкеля (1952—2002) // Воспоминания о Я. И. Френкеле. Л., 1976. С. 18.

(обратно)

301

Филимонов С. Как в 1919 году отмечали первую годовщину Таврического университета // Брега Тавриды. 2008. №6. С. 235.

(обратно)

302

См. напр.: ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 712.

(обратно)

303

ГАРФ. Ф. Р-320. Оп. 3. Д. 99.

(обратно)

304

См.: Селянинова Г. Д. Общество исторических, философских и социальных наук при Пермском университете в 1917—1918 гг. // Диалог со временем. 2008. № 25/2. С. 233-270.

(обратно)

305

Филимонов С. Б. Интеллигенция в Крыму. Симферополь, 2006. С. 44.

(обратно)

306

Майер Г. В., Фоминых С. Ф. Томский период в жизни академика Н. Н. Семенова // Вестник РАН. 2005. Т. 75. №4. С. 362.

(обратно)

307

ИР НБУВ. Ф. 1 .Д. 270011. Л. 2.

(обратно)

308

ГАРО. Ф. 527. Оп. 1. Д. 379. Л. 24.

(обратно)

309

Там же. Л. 23.

(обратно)

310

ГАРО. Ф. 527. Оп. 1. Д. 363. Л. 25-26.

(обратно)

311

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 660. Л. 23.

(обратно)

312

Некрылов С.Л. Томский университет — первый научный центр в азиатской части России (середина 1870-х гг. — 1919 г.). Томск, 2010. Т. 1. С. 394.

(обратно)

313

Павлов Д. На Северном Кавказе. С. 29.

(обратно)

314

Сибирская жизнь. 1918. 4 авг. С. 1.

(обратно)

315

АРАН. Ф. 459. Оп. 4. Д. 91. Л. 1.

(обратно)

316

ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 395. Л. 518.

(обратно)

317

Шагинян М. С. Перемена / Избр. произв. в 2-х т. Т. 1. М., 1978. С. 69.

(обратно)

318

Сватиков С. Университетские деятели // Приазовский край. 1918. 14 (27) нояб. С. 3.

(обратно)

319

ГАРО. Ф. 527. Оп. 1. Д. 385. Л. 325.

(обратно)

320

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 1617. Л. 32.

(обратно)

321

Фролова Л. А. Владимир Иванович Палладин. М., 1986. С. 95.

(обратно)

322

ИАОО. Ф. Р-492. Оп. 1. Д. 9. Л. 167-168.

(обратно)

323

ГАКК. Ф. Р-229. Оп. 1. Д. 1400. Л. 99 об.

(обратно)

324

ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 519. Л. 16, 20.

(обратно)

325

Спроге В. Э. Записки инженера // Э.Б. Кригер-Войновский. Записки инженера. Воспоминания, впечатления, мысли о революции. Спроге В. Э. Записки инженера. М., 1999. С. 292.

(обратно)

326

Рычкин А. Университету грозит закрытие // Сибирская жизнь. 1919. 4 февр. С. 5; Университетская жизнь // Сибирская жизнь. 1919. 6 февр. С. 3.

(обратно)

327

ГАКК. Ф. Р-229. Оп. 1. Д. 1400. Л. 281.

(обратно)

328

ГАКК. Ф. Р-229. Оп. 1. Д. 17. Л. 330.

(обратно)

329

ГАОО. Ф. 45. Оп. 4. Д. 2029. Л. 35-36.

(обратно)

330

Там же. 71. 37

(обратно)

331

Там же. 71. 43, 50.

(обратно)

332

ГАОО. Ф. 45. Оп. 4. Д. 2717. Л. 2.

(обратно)

333

Лавров В. В., Бобков В. В. Таврический университет на страницах крымских досоветских газет // Крымский архив. 2007. №10. С. 66.

(обратно)

334

Тумерман А Если бы молодость знала // Мой путь в Израиль. Иерусалим, 1977. С. 48. Упомянутый в тексте В. Б. Каган впоследствии стал известным математиком, профессором МГУ, автором учебников.

(обратно)

335

Майер Г. В., Фоминых С. Ф. Томский период в жизни академика Н. Н. Семенова. С. 362.

(обратно)

336

Краковский К Нить времени (История юридического факультета Варшавского-Донского-Ростовского университета). Ч. 2. В 2-х т. Т. 1. (1808—1924). С. 291.

(обратно)

337

НIА. Gleb Struve papers. Subject file. Box. 131. Folder 6. V. Davats. P. 6.

(обратно)

338

Д-р Фрикен. Кубанский дуализм // Утро Юга. 1919. 14(27) февр. С. 2.

(обратно)

339

См., напр., ГАКК. Ф. Р-6. Оп. 1. Д. 298. Л. 101.

(обратно)

340

Цит. по: Куценко И. Я. Кубанский государственный технологический университет. История и современность. Краснодар, 1999. С. 25-26.

(обратно)

341

См., напр., Шапошников Н. Невероятная действительность сопоставления // Утро Юга. 1919. 24 февр. (9 марта) С. 2); Шапошников Н. К спору о двух политехникумах // Утро Юга. 1919.8 (21) марта. С. 2.

(обратно)

342

ИАОО. Ф. Р-492. Оп. 1. Д. 115. Л. 42.

(обратно)

343

Посадсков А. Л. Высшее образование в «белой» столице: из истории вузов г. Омска в годы Гражданской войны (1918—1919) // История науки и образования в Сибири. Красноярск, 2006. С. 294.

(обратно)

344

ГАХО. Ф. 201. Оп. 1. Д. 59. Л. 3 об.

(обратно)

345

Цит. по: Римская З. Н. Донской коммерческий институт // Донской временник. 1998. Ростов-на-Дону, 1997. С. 57.

(обратно)

346

Филимонов С. Б. Из прошлого русской культуры в Крыму. Поиски и находки историка-источниковеда. Симферополь, 2010. С. 57.

(обратно)

347

Записка и краткий отчет о первой экспедиции, датированные 1919 г., хранятся в ГАРО; в 2014 г. они были опубликованы (Аксенова П. В., Ермаков A.M. К истории развития ветеринарии в Ростовской области: первая Азово-Донская экспедиция К. И. Скрябина // Ветеринарная патология, 2014. № 2. С. 127-130).

(обратно)

348

АРАН. Ф. 1659. Оп. 2. Д. 106. Л. 31, 32.

(обратно)

349

АРАН. Ф. 1659. Оп. 2. Д. 106. Л. 33.

(обратно)

350

Насонов Н. В. Материалы по фауне Turbellaria России. II, III // Известия Российской Академии наук, VI серия. 1919. Т. 13. Вып. 16-18. С. 1039-1053.

(обратно)

351

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 45. Л. 57.

(обратно)

352

Гальцов П. Русская наука и ученые в Крыму (1917—1920 гг.). С. 28.

(обратно)

353

Очерки истории Севастопольской биологической станции Института биологии южных морей (1871-2011) / под ред. Н. В. Шадрина. Севастополь, 2011. С. 71.

(обратно)

354

СПФ АРАН. Ф. 76. Оп. 1. Д. 13. Л. 21, 30.

(обратно)

355

Журнал заседаний Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России А И. Деникина. Сент. 1918 — дек. 1919. С. 768-769.

(обратно)

356

Гальцов П. Русская наука и ученые в Крыму (1917—1920 гг.). С. 28.

(обратно)

357

См.: О состоянии и деятельности Симеизского отделения Пулковской обсерватории за 1919—1921 гг. // Записки Ялтинского естественно-исторического музея. 1922. №1. С. 7-8.

(обратно)

358

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Г. Г. Володимир Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 1. Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921). С. 349, 504, 578.

(обратно)

359

См.: Крюкова И. Никитский ботанический сад. История и судьбы. Симферополь, 2011. Гл. 3.

(обратно)

360

Гальцов П. Русская наука и ученые в Крыму (1917—1920 гг.). С. 30-31.

(обратно)

361

Вульф Е. В. Отчет о научной деятельности ботанического кабинета Никитского сада. Симферополь, 1919. С. 9.

(обратно)

362

СПФ АРАН. Ф. 854. Оп. 1. Д. 105. Л. 90.

(обратно)

363

Там же.

(обратно)

364

Там же.

(обратно)

365

Там же. Л. 100 об.

(обратно)

366

Там же. Л. 100.

(обратно)

367

ААС. Ф. 6. Оп. 1. Д. 91. Л. 12.

(обратно)

368

ААС. Ф. 6. Оп.1. Д. 96. Л. 2.

(обратно)

369

ААС. Ф. 6. Оп. 1. Д. 98. Л. 5 об., 14.

(обратно)

370

ААС. Ф. 6. Оп. 1. Д. 91. Л. 3.

(обратно)

371

ААС. Ф. 6. Оп. 1. Д. 91. Л. 10.

(обратно)

372

Там же. Л. 8.

(обратно)

373

Там же. Л. 26.

(обратно)

374

AAC. Ф. 6. Оп. 1. Д. 98. Л. 3 об.

(обратно)

375

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володилшр Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921). С. 202.

(обратно)

376

ГАРФ. Ф. Р-320. Оп. 2. Д. 146. Л. 74.

(обратно)

377

ГАРФ. Ф. Р-320. Оп. 2. Д. 129 а. Л. 52-53.

(обратно)

378

ГАРФ. Ф. Р-5806. Оп. 1. Д. 26. Л. 271.

(обратно)

379

ГАРФ. Ф. Р-320. Оп. 2. Д. 146. Л. 10, 49.

(обратно)

380

См.: Савчук В. С Научные общества и культурная революция на Украине (1917—1931) // ВИЕТ. 1995. № 1. С. 81-91.

(обратно)

381

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадский i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921). С. 198-199.

(обратно)

382

Епiстолярна спадщина Агатангела Тримского (1890—1941). Т. 2: 1918—1941. С. 3-4.

(обратно)

383

См.: Додонов Р. А У истоков Украинской академии наук: В. И. Вернадский и М. С. Грушевский // Ноосфера i цивiлiзацiя. Вип. 7(10). Донецьк, 2009. С. 15-27.

(обратно)

384

ИР НБУВ. Ф. 1. Д. 26886. Л. 1 об.

(обратно)

385

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадский i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921). С. 560.

(обратно)

386

См.: Розовик Д. Культурне будiвництво в Украïнi у 1917—1920 рр. Киïв, 2011. С. 120.

(обратно)

387

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадский i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921). С. 358.

(обратно)

388

Строка из стихотворения М. И. Цветаевой «Под рокот гражданских бурь, в лихую годину...» (цикл «Лебединый стан», 1918).

(обратно)

389

Молчанов Л. А «Целью института является...». Документы об организации и деятельности Института исследования Сибири. 1919—1920 гг. / Собственными руками своими мы растерзали на клочки наше государство : сб. ст. М., 2007. С. 147.

(обратно)

390

Шпицына М. Съезд по организации Института исследования Сибири // Сибирская жизнь. 1919. 17 янв. С. 3.

(обратно)

391

Труды Съезда по организации Института исследования Сибири. Томск, 1919. Ч. 5. С. 1.

(обратно)

392

Ферсман А. Труды съезда по организации Института исследования Сибири // Природа. 1921. №1-3. С. 91.

(обратно)

393

Журналы заседаний совета Института исследования Сибири (13 ноября 1919 г. — 16 сентября 1920 г.). Томск, 2008.

(обратно)

394

ГАКК. Р-1547. Оп. 1. Д. 92. Л. 9-9 об.

(обратно)

395

Водяницкий В. А. Записки натуралиста. М., 1975. С. 80.

(обратно)

396

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921. Октябрь 1917 — январь 1920. С. 204.

(обратно)

397

АРАН. Ф. 544. Оп. 2. Д. 12. Л. 3.

(обратно)

398

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921. Октябрь 1917 — январь 1920. С. 102.

(обратно)

399

Лучицкий В. Украинский геологический комитет // Природа. 1919. № 7-9. С. 381.

(обратно)

400

Журналы заседаний совета Института исследования Сибири (13 ноября 1919 г. — 16 сентября 1920 г.). С. 23.

(обратно)

401

Урванцев Н. Н. Таймыр — край мой северный. М.: Мысль, 1978. С. 13.

(обратно)

402

РГАЭ. Ф. 732. Оп. 1. Д. 65. Л. 18.

(обратно)

403

Хисамутдинова Н. В. Высшее образование на Дальнем Востоке в годы Гражданской войны // Вопросы истории. 2010. № 9. С. 140.

(обратно)

404

Палибин И. Палеоботанические исследования на Дальнем Востоке // Природа. 1921. № 10-12. С. 77-78.

(обратно)

405

ГАКК. Ф. Р-9. Оп. 2. Д. 55. Л. 123, 144-147.

(обратно)

406

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921. Октябрь 1917 — январь 1920. С. 203-204) см. также: Робинсон В. Н. Краткий геологический очерк месторождений ископаемых углей каменноугольной системы в Кубанском крае. Краснодар, 1922.

(обратно)

407

ИAOО. Ф. Р-492. Оп. 1. Д. 9. Л. 167.

(обратно)

408

Дмитриев Н. И. Научная интеллигенция Сибири в 1918-1919 годах// Культура и интеллигенция России в эпоху модернизаций (XVIII—XX вв.). Мат-лы Второй всерос. науч. конф. Т. 2. Российская культура: модернизационные опыты и судьбы научных сообществ. Омск, 1995. С. 139.

(обратно)

409

Молчанов Л. А. «Целью института является...» Документы об организации и деятельности Института исследования Сибири. 1919—1920 гг. С. 153-163.

(обратно)

410

ИАОО. Ф. Р-492. Оп. 1. Д. 14. Л. 8.

(обратно)

411

Там же. Л. 23.

(обратно)

412

Известия Архангельского общества изучения русского Севера. 1918. №10-11-12. С. 221.

(обратно)

413

См.: Малигонов А. А. Материалы по животноводству Кубанского края. Труды экспедиции 1919 года по изучению животноводства на Кубани. Краснодар, 1922.

(обратно)

414

Кузнецов В. А. «Родной брат ОАИКО» (О Совете обследования и изучения Кубанского края Кубано-Черноморского краевого научно-исследовательского института) // Голос минувшего. 1997. № 1 (3). С. 37.

(обратно)

415

В. О. Комиссия по изучению производительных сил Крыма // Природа. 1920/1921. №4-6. С. 86.

(обратно)

416

Трудовик. Новый курорт // Сибирская жизнь. 1918. 22 июня. С. 3.

(обратно)

417

Снытко В. А., Зуляр Ю. А. Виталий Чеславович Дорогостайский — исследователь Сибири и Байкала (к 130-летию со дня рождения) // География и природные ресурсы. 2009. № 4. С. 176-181.

(обратно)

418

ГАКК. Ф. Р-4. Оп. 1. Д. 1. Л. 1.

(обратно)

419

ГАКК. Ф. Р-4. Оп. 1. Д. 28. Л. 1.

(обратно)

420

Там же. Л. 2-6.

(обратно)

421

ГАКК. Ф. Р-4. Оп. 1. Д. 27. Л. 1-2.

(обратно)

422

ГАКК. Ф. Р-4. Оп. 1. Д. 25. Л. 5-6.

(обратно)

423

Там же. Л. 10-11.

(обратно)

424

ГАРО. Ф. 527. Оп 1. Д. 364. Л. 3.

(обратно)

425

ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 395. Л. 449-450.

(обратно)

426

Завадовский М. М. Страницы жизни. М., 1991. С. 292.

(обратно)

427

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 367. Л. 5.

(обратно)

428

См.: Литвинов А. В. Институт исследования Сибири и изучение истории, археологии и этнографии региона (1919—1920 гг.) / Литвинов А В., Некрылов С. Л., Меркулов С. Л., Фоминых С. Ф. // Вестник Томского университета. 2012. № 365. С. 77-82.

(обратно)

429

Филимонов С. Б. Из прошлого русской культуры в Крыму. Поиски и находки историка-источниковеда. С. 5.

(обратно)

430

Там же. С. 50-51.

(обратно)

431

Восстанавливались даже демонтированные в ходе революционных событий памятники, например, Екатерине II в Симферополе (см.: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории Гражданской войны в Крыму. 2-е изд. Симферополь, 2008. С. 506)

(обратно)

432

Шарыгин С. А. Академик В. И. Вернадский в Ялте // Научное и социальное значение деятельности В. И. Вернадского. Л.: Наука, 1989. С. 380.

(обратно)

433

Андросов С. А. Судьба культурного наследия Крыма на изломе исторической эпохи (1917—1920 гг.). С. 135.

(обратно)

434

ГАСК. Ф. 1043. Оп. 1. Д. 73. Л. 17.

(обратно)

435

См.: Филимонов С. Б. Хранители исторической памяти Крыма: О наследии Таврической ученой архивной комиссии и Таврического общества истории, археологии и этнографии (1887—1931 гг.). Симферополь, 2004.

(обратно)

436

Моисеев Л. А. Херсонес Таврический и находки 1917 г. в Евпатории // Известия ТУАК №54. Симферополь, 1918. С. 241-259.

(обратно)

437

Андросов С. А. Судьба культурного наследия Крыма на изломе исторической эпохи (1917—1920 гг.). С. 134.

(обратно)

438

СГИКПЛМЗ. Ф. 2. Ед. хр. 37.

(обратно)

439

Филимонов С. «У русских ученых хватит энергии и воли к возрождению русской науки и культуры в возрождающейся России». Отец и сын Вернадские в Крыму в годы Гражданской войны. 1919—1920 // Отечественные архивы. 2004. № 4. С. 105.

(обратно)

440

Метревели Р. В. Грузинское общество истории и этнографии (Исторический очерк и материалы). Тбилиси, 1987. С. 81-84.

(обратно)

441

Молчанов Л. А. «Принять решительные меры к охране архивов». Документы Омского правительства 1918—1919 гг. / Собственными руками своими мы растерзали на клочки наше государство. С. 180.

(обратно)

442

Труды Съезда по организации Института исследования Сибири. Ч. 3. С. 95-97.

(обратно)

443

ГАСК. Ф. 1043. Оп. 1. Д. 74. Л. 66.

(обратно)

444

Диль Э. Екатеринбург (поездка за царскими бумагами) // Архив русской революции. Т. 17-18. М., 1993. С. 293-297.

(обратно)

445

Известия ТУАК. № 57. Симферополь, 1920. Приложение. С. 32.

(обратно)

446

Там же. С.54.

(обратно)

447

Филимонов С. Б. А. С. Пушкин и Крым // Крымский архив. 1999. № 4. С. 21.

(обратно)

448

Аверченко А Эволюция русской книги // Юг России. 1920. 14 июня. С. 4.

(обратно)

449

Посадсков А. А. Сибирская книга и революция. 1917—1918 гг. Новосибирск, 1977. С. 67.

(обратно)

450

Шагинян М. Ушедший год и книга // Кавказское слово. 1918. 5 янв. С. 2.

(обратно)

451

Хачатрянц Я. Культура провинции // Приазовский край. 1918. 31 мая (13 июня) С. 1.

(обратно)

452

Шагинян М. Перемена // Избр. произв. в 2-х т. Т. 1. М., 1978. С. 59.

(обратно)

453

ОР РНБ. Ф. 211. Д. 203. Л. 59.

(обратно)

454

Приазовский край. 1919. 13 (26) авг. С. 2.

(обратно)

455

См.: Молчанов Л. А Книжные палаты белой России / Собственными руками своими мы растерзали на клочки наше государство. С. 171-177.

(обратно)

456

Михеева Г. В. История русской библиографии 1917—1921 гг. (Текущая базисная библиография непериодических изданий). СПб., 1992. С. 118.

(обратно)

457

Харичков К.В. Об учебниках (письмо в редакцию) // Приазовский край. 1918. 28 авг. (6 сент.). С. 3.

(обратно)

458

По решению совета Таврического университета, утвержденному врангелевским отделом народного просвещения, с 20 мая 1920 г. И. А. Линниченко была предоставлена должность профессора и соответствующее содержание (ГАРФ. Ф. Р-4959. Оп. 1. Д. 3. Л. 159).

(обратно)

459

Непомнящий А. Подвижники крымоведения. Симферополь, 2006. С. 179-180.

(обратно)

460

ГАРО. Ф. 493. 0п. 1. Д. 114. Л. 4.

(обратно)

461

Там же. Л. 10.

(обратно)

462

Там же. Л. 10-10 об.

(обратно)

463

См.: Журналы заседаний Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России А. И. Деникине. С. 342.

(обратно)

464

Подробнее об этом см.: Еремеева А. Н. «Печатание... при условиях весьма неблагоприятных»: издание учебников и научных трудов в годы Гражданской войны // Клио. 2014. № 1. С. 12-16.

(обратно)

465

Малиновский И. Лекции по истории русского права. Ростов-на-Дону, 1918. С. III.

(обратно)

466

Ф. Щ. От издателя // Щербина Ф. А. Статистика. Пособие к лекциям, читаемым студентам Северо-Кавказского политехникума и кооператорам. Екатеринодар; Армавир, 1919 г.

(обратно)

467

Алексеев Н. Н. Общее учение о праве. Курс лекций, прочитанный в Таврическом университете в 1918—1919 году. Симферополь, 1919. С. 3.

(обратно)

468

Бицилли П. Падение Римской империи. Одесса, 1919 г. С. 3.

(обратно)

469

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921 гг. Январь 1920 — март 1921 г. С. 71.

(обратно)

470

Природа. 1923. № 1-6. С. 125-129.

(обратно)

471

Вернадский В. И. Памяти проф. Т. Ф. Морозова // Вернадский и Крым: люди, места, события. С. 261.

(обратно)

472

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 1617. Л. 30.

(обратно)

473

Приазовский край. 1918.8 (22) нояб. С. 3.

(обратно)

474

ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 395. Л. 447.

(обратно)

475

См.: Лущик С. Книгоиздательство «Омфалос» // Книга. Исследования и материалы. Сб. 66. М., 1993. С. 158-174.

(обратно)

476

Варнеке Б. Актеры Древней Греции. Одесса, 1919; Варнеке Б. Античный театр. Одесса, 1919.

(обратно)

477

Гроссман А. Вторник у Каролины Павловой: Сцены из жизни московских литературных салонов 40-х годов. Одесса, 1919; Гроссман Л. Портрет Манон Леско. Два этюда о Тургеневе. Одесса, 1919.

(обратно)

478

Бирман М. А. П.М. Бицилли (1879—1953): штрихи к портрету ученого // Бицилли П. М. Избранные труды по средневековой истории: Россия и Запад. М., 2006. С. 660.

(обратно)

479

РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 297(2). Л. 106.

(обратно)

480

Кокошкин Ф. Ф. Русское государственное право в связи с основными началами общего государственного права. Основные начала общего государственного права (1918); Кузнецов Н. И. Тетрадь для практических занятий по определению и изучению морфологии и географии цветковых растений по методу проф. Н. И. Кузнецова. Пособие для начинающих практикантов средних и высших учебных заведений и для самообразования (1919); Морозов Г. Ф. Основания учения о лесе: лекции, читанные в Таврическом университете. (1920);. Палладин В. И. Краткий учебник физиологии растений. Для слушателей высших учебных заведений (1919); Алексеев Н. Н. Общее учение о нраве. Курс лекций, прочитанный в Таврическом университете в 1918—1919 году (1919) и др.

(обратно)

481

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 1: Науково-органiзацiйна дiяльнiсть (1918—1921). С. 561.

(обратно)

482

Ферсман А. Е. Из научной деятельности на Украине. С. 167.

(обратно)

483

Фещенко-Чопiвський I. A. Природнi багатства Украïни: Мiнеральнi багатства та велика промисловiсть Украïни. Ч. 1. К., 1918. Вскоре было опубликовано продолжение книги; теперь в центре внимания было сельское хозяйство и сельскохозяйственная промышленность страны: Фещенко-Чопiвський I. А Природнi багатства Украïни: Сiльське господарство та сiльськогосподарська промисловiсть. Ч. 2. К., 1919.

(обратно)

484

Ферсман А. Е. Из научной деятельности на Украине. С. 268.

(обратно)

485

Новая Россия. 1919. 26 дек. С. 2.

(обратно)

486

Багалiй Д. I. Iсторiя Слобiдськоï Украïни. Харкiв, 1918: [Электронный ресурс] / URL: http://dalizovut.narod.ru/bagaley/bagal0.htm (дата обращения: 20.05.2014).

(обратно)

487

Дашкевич Я. «Книгарь» — журнал епохи революцiï i контрреволюцiï // Украïна. Наука i культура. Вип. 25. Киïв, 1991. С. 26-44.

(обратно)

488

ИАОО. Ф. 86. Оп. 1. Д. 226. Л. 7.

(обратно)

489

АРАН. Ф. 518. Оп. 2.Д. 43. Л. 40.

(обратно)

490

Вернадский В. И. О научной работе в Крыму. С. 8.

(href=#r490>обратно)

491

Записки Новороссийского общества Естествоиспытателей. Т. 42 (сообщения и годичные отчеты за 1916 и 1917 г.). Одесса, 1918. С. 3.

(обратно)

492

ИАОО. Ф. 86. Оп. 1. Д. 226. Л. 11.

(обратно)

493

Там же. Л. 3.

(обратно)

494

ГАОО. Ф. 153. Оп. 1. Д. 255. Л. 69.

(обратно)

495

Непомнящий А. Арсений Маркевич: страницы истории крымского краеведения. С. 108.

(обратно)

496

Протоколы заседаний общества естествоиспытателей при Донском университете. Ростов-на-Дону, 1919. Т. 2. Вып. 1. С. 2.

(обратно)

497

ГАРО. Ф. 527. Оп. 1.Д. 415. Л. 35 об.-36.

(обратно)

498

ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 395. Л. 457.

(обратно)

499

См.: Селянинова Г. Д. Общество исторических, философских и социальных наук при Пермском университете в 1917—1918 гг. // Диалог со временем. 2008. № 25/2. С. 233-270.

(обратно)

500

Широкогоров С. М. Опыт исследования основ шаманства у тунгусов // Ученые записки историко-филологического факультета в г. Владивостоке. Вып. 1. 1919. С. 47-108.

(обратно)

501

Кузнецов А. М. Сергей Михайлович Широкогоров на Дальнем Востоке (1918—1922): [Электронный ресурс] / URL: http://www.shirokogorov.ru/s-m-shirokogorov/biographica/kuznetsov-far-east (дата обращения: 23. 08.2014).

(обратно)

502

См.: ГАРФ. Ф. Р-320. Оп. 2. Д. 7.

(обратно)

503

АРАН. Ф. 1659. Оп. 2. Д. 106. Д. 30.

(обратно)

504

РГАЭ. Ф. 732. Оп. 1. Д. 65. Л. 18.

(обратно)

505

PГAЭ. Ф. 732. Оп. 1. Д. 170. Л. 20.

(обратно)

506

Вернадский В. И. Дневники 1917—1921 гг. Октябрь 1917 — январь 1920 г. С. 204.

(обратно)

507

Е. Ю. СОИКК // Наука и ее работники. 1922 г. № 3-4. С. 42-43.

(обратно)

508

Журналы заседаний Совета ИИС (13 ноября 1919 г. — 16 сентября 1920 г.). С. 75.

(обратно)

509

Там же.

(обратно)

510

Записки iсторично-фiлологiчного вiддiлу ВУАН. К.: Друкар, 1919.

(обратно)

511

ГАКК. Ф. Р-5. Оп. 1. Д. 212. Л. 67.

(обратно)

512

Гроссман Л. Год замирающей культуры // Итоги 1918 г. Особое приложение к газете «Одесский листок». 1919. №1. С. 2.

(обратно)

513

Фрумкин А. Н. Электрокапиллярные явления и электродные потенциалы. Одесса, 1919. С. 2.

(обратно)

514

С небольшими коррективами использована схема, предложенная И. В. Нарским в монографии «Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917-1922 гг.» (М., 2001).

(обратно)

515

Полетика Н. Виденное и пережитое: Из воспоминаний.

(обратно)

516

АРАН. Ф. 543. Оп. 1. Д. 94. Л. 1.

(обратно)

517

АРАН. Ф. 459. Оп. 4. Д. 56. Л. 23-24.

(обратно)

518

Вибранi нayкoвi працi академiка Володимира Iвановича Вернадського, Т. 2. В. I. Вернадский. Листування з украïнскими вченими. Кн. 2: Листування: Д-Я. Ч. 2. Киïв, 2012. С. 313.

(обратно)

519

Вернадский В. И. Дневники 1917-1921 гг. Октябрь 1917 — январь 1920 г.. С. 135.

(обратно)

520

Строчка из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Дума».

(обратно)

521

ГАОО. Ф. 153. Оп. 1. Д. 255. Л. 70.

(обратно)

522

ГАОО. Ф. 153. Оп. 1. Д. 255. Л. 69-69 (об).

(обратно)

523

Приведем фрагмент речи Ф. А. Щербины, посвященной первой годовщине Кубанского политехнического института: «Казалось бы, что учреждению, долженствующему сеять и свет, нет места в обстановке резни и смертей, вражды и разрушения. Но факт налицо, институт уже существует. ... В ваших руках светлое, общечеловеческое будущее, долженствующее рассеять редеющий уже мрак человеческих распрей» (Возникновение Кубанского политехнического института. Речь профессора Ф. А Щербины // Вольная Кубань. 1920. 13 февр. С. 4).

(обратно)

524

Агаджанянц К. Памяти профессора П. Я. Розенбаха // Приазовский край. 1918. 31 янв. С. 2.

(обратно)

525

Вернадский В. И. Дневники 1917—1921 гг. Октябрь 1917 — январь 1920 г. С. 179.

(обратно)

526

Решетова Н. А Жизнь и гибель профессора Колли // Донской временник. Год 1994. Ростов-на-Дону, 1993. С. 70-74); см. также: Решетова Н. А Интеллигенция Дона и революция (1917 — первая половина 1920-х гг.). М., 1998.

(обратно)

527

Памяти Андрея Робертовича Колли. Ростов-на-Дону, 1919. С. 5.

(обратно)

528

Янишевский А. Светлой памяти А. Р. Колли // Одесский листок. 1919. 23 (10) февр. С. 2.

(обратно)

529

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 378. Л. 2.

(обратно)

530

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921 гг. Январь 1920 — март 1921 г. С. 24.

(обратно)

531

См.: Гапоненков А. А. С. А. Франк в Саратовском университете // Известия Саратовского университета. Серия Филология. Журналистика. 2006. Т. 6. №1-2. С. 4-9.

(обратно)

532

См., напр., Данилевич В. Э. Некролог: О. Я. Ефименкова // Наше минуле. Киев, 1918. Кн. 3. С. 105-111.

(обратно)

533

ГАОО. Ф. 45. Оп. 4. Д. 2029. Л. 18.

(обратно)

534

Noli tangere circulos meos (лат.) — приписываемое Архимеду крылатое выражение, в переводе на русский означающее «не трогай моих чертежей». Фраза традиционно используется для выражения потребности ученого в продолжении научных исследований вне зависимости от происходящего вокруг.

(обратно)

535

APAH. Ф. 543. Оп. 1. Д. 94. Л. 1.

(обратно)

536

Член УАН первого состава В. А. Косинский был переведен в сверхштатные академики в связи с занятием им поста министра труда правительства Скоропадского.

(обратно)

537

Цит. по: Горкiна А. П. Академiк В. А Косинський: сучасний погляд на життєвий шлях та наукову спадщину украïнського вченого // Iсторiя народного господарства та економiчноï думки Украïни. Збiрник наукових праць. Вип. 39-40. Киïв, 2007. С. 232.

(обратно)

538

ГAOO. Ф. 153. Оп. 1. Д. 255. Л. 83 об.

(обратно)

539

Письма и заметки Н. С. Трубецкого. М., 2004. С. 2-3.

(обратно)

540

ГАРО. Ф. 527. Оп 1. Д. 217. Л. 98.

(обратно)

541

Тимошенко С. Воспоминания. С. 155.

(обратно)

542

Горская Н. А. Борис Дмитриевич Греков. М., 1999. С. 52.

(обратно)

543

Вернадский Г. Из воспоминаний. С. 143.

(обратно)

544

Вибранi нayкoвi працi академiка Володимира Iвановича Вернадського, Т. 1. В. I. Вернадский i Украïна. Кн. 2. Вибранi працi. Киïв, 2011. С. 143-144.

(обратно)

545

Володимир Iванович Вернадський. Листування з украïнскими вченими. Кн. 1. Листування: А-Г. Киïв, 2011. С. 271.

(обратно)

546

Вернадский В. И. Дневники. 1917-1921 гг. Октябрь 1917 — январь 1920 г. С. 192.

(обратно)

547

АРАН. Ф. 518. Оп. 2. Д. 45. Л. 202.

(обратно)

548

Bailes К. Е. Science and Russian Culture in an Age of Revolutions: Vernadsky and His Scientific School, 1863-1945. Bloomington, 1990. P. 145.

(обратно)

549

См.: Алеврас H. H., Гришина H. В. Историк на перепутье. Научное сообщество в «смуте» 1917 года // Диалог со временем. 2008. № 25/2. С. 70.

(обратно)

550

Ферсман А. Е. Самоцветы России: Цикл лекций; читанных в комиссии производительных сил России Российской академии наук в 1919 г. Пг.: журн. «Природа», 1921. С. 3.

(обратно)

551

Штомпка П. Социология. Анализ современного общества. М., 2005. С. 485.

(обратно)

552

Вибранi нayкoвi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 2. В. I. Вернадский. Листування з украинскими вченими. Кн. 1: Листування А-Г. С. 251.

(обратно)

553

Воспоминания Е. В. Спекторского / публ., вст. статья С. И. Михальченко // Проблемы славяноведения. Брянск, 2010. Вып. 12. С. 349.

(обратно)

554

Известия ТУАК. № 57. Симферополь, 1920. Приложение. С. 51-52.

(обратно)

555

КГИАМЗ. КМ 9884/9

(обратно)

556

ИР НБУВ. Ф. 1. Д. 270011. Л. 1-2.

(обратно)

557

Н. И. Андрусов называет адресата Алексеем Павловичем. Не исключено, что это А. П. Иванов, геолог, профессор Народного университета им. А. А. Шанявского, а с 1919 г. — Московского университета. Судя по содержанию, письмо можно датировать концом 1918 — началом 1919 г.

(обратно)

558

АРАН. Ф. 567. Оп. 2. Д. 8. Л. 1.

(обратно)

559

Там же. С. 179.

(обратно)

560

АРАН. Ф. 567. Оп. 2. Д. 8. Л. 2 об.-3.

(обратно)

561

ИР НБУВ. Ф. 1. Д. 270011. Л. 1-2.

(обратно)

562

Казарова Н. А. Иван Павлович Козловский (1869—1942) и его «Хроника». Продолжение // Новое прошлое. 2016. № 3. С. 186-188.

(обратно)

563

Вернадский В. И. Дневники. 1917-1921 гг. Октябрь 1917 — январь 1920 г. С. 200.

(обратно)

564

Феофания — парковая зона на окраине Киева.

(обратно)

565

Фомин А. В. — профессор университета св. Владимира, директор Киевского ботанического сада (ныне сад носит его имя).

(обратно)

566

АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 967. Л. 1.

(обратно)

567

Спасокукоцкий А. И. Воспоминания о Н. И. Андрусове // Воспоминания учеников и современников о Н. И. Андрусове. М., 1965. С. 130.

(обратно)

568

Вернадский Г. Из воспоминаний. С. 107.

(обратно)

569

APAH. Ф. 1503. Оп. 1. Д. 153. Л. 1-9.

(обратно)

570

Об увеличении содержания профессорам и преподавателям Донского университета // Педагогическая мысль. 1919. № 4. С. 324-325.

(обратно)

571

Михеенков Е. Г. Материальное положение вузовской интеллигенции Томска в период революции и Гражданской войны (февраль 1917 — конец 1919 г.) // История Белой Сибири. Тезисы 4-й науч. конф. 6-7 февраля 2001 года. Кемерово, 2001. С. 167-173.

(обратно)

572

Тимошенко С. Воспоминания. С. 199.

(обратно)

573

ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 519. Л. 231.

(обратно)

574

ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 519. Л. 69, 109.

(обратно)

575

ГАРО. Ф. 42. Оп. 1. Д. 519. Л. 69, 109.

(обратно)

576

Тимошенко С. Воспоминания. С. 163.

(обратно)

577

Вернадский Г. Из воспоминаний. С. 106.

(обратно)

578

Музичко О. €. Дiяльнiсть професора I. А. Линниченка (1857-1926) у сферi бiблiофiльства, бiблiографii та бiблiотекознавства // Вiсник Одеського нацiонального унiверситету. Cepiя: Бiблiотекознавство, бiблiографознавство, книгознавство. Т. 13. Вип. 8. 2008. С. 64.

(обратно)

579

Лавров В. В., Бобков В. В. Таврический университет на страницах крымских досоветских газет. С. 57.

(обратно)

580

Юг России. 1920. 4 (27) окт. С. 2.

(обратно)

581

Вернадский В. И. Дневники. 1917-1921 гг. Январь 1920 — март 1921 г. С. 105-106.

(обратно)

582

ГAPO. Ф. 527. Оп. 1. Д. 367. Л. 10 об.

(обратно)

583

Горская Н. А Борис Дмитриевич Греков. С. 57.

(обратно)

584

Вернадский Г. Из воспоминаний. С. 107.

(обратно)

585

Тимошенко С. Воспоминания. С. 182-183.

(обратно)

586

Гальцов П. Русская наука и ученые в Крыму (1917—1920 гг.). С. 31.

(обратно)

587

Письма Н.П. Кондакова и П. С. Уваровой 1880-1923 годов / публ. И. Л. Кызласовой // Вопросы искусствознания. X (1/97). С. 536.

(обратно)

588

Уварова П. С. Былое. Давно прошедшие счастливые дни / подгот. текста и писем, коммент. Н. Б. Стрижовой // Труды ГИМ. М., 2005. Вып. 144. С. 242-244.

(обратно)

589

Там же. С. 243.

(обратно)

590

Там же. С. 244.

(обратно)

591

Там же. С. 243.

(обратно)

592

Письма Н. П. Кондакова и П. С. Уваровой 1880-1923 годов. С. 537.

(обратно)

593

СПФ АРАН Ф. 1037. Оп. 1. Д. 50. Л. 6.

(обратно)

594

СПФ АРАН. Ф. 1037. Оп. 1. Д. 79. Л. 63.

(обратно)

595

СПФ АРАН. Ф. 1037. Оп. 1. Д. 154.

(обратно)

596

AAC. Ф. 6. Оп. 1. Д. 98. Л. 5 об.-6.

(обратно)

597

СПФ АРАН. Ф. 1037. Оп. 1. Д. 69.

(обратно)

598

СПФ АРАН. Ф. 1037. Оп. 1. Д. 79. Л. 108.

(обратно)

599

Полетика Н. П. Виденное и пережитое: Из воспоминаний.

(обратно)

600

Дмитриев Н. И. Научная интеллигенция Сибири в 1918—1919 годах. С. 137.

(обратно)

601

ГАРФ. Ф. Р-4959. Оп. 1. Д. 2. Л. 310.

(обратно)

602

Там же. Л. 435.

(обратно)

603

Мертон Р. К. Социальная теория и социальная структура. М., 2006. С. 346.

(обратно)

604

Пропп О. В. Еще раз о конформизме интеллигенции // Толерантность и власть: судьбы российской интеллигенции. Пермь, 2002. С. 105-106.

(обратно)

605

Харкiвський нацiональний унiверситет iм. В. Н. Каразiна за 200 рокив. Харкiв, 2004. С. 292.

(обратно)

606

ИAOO. Ф. 86. Оп. 1. Д. 243. Л. 31.

(обратно)

607

Газета «Одесский листок» (1919. 26 сент. (9 окт.). С. 2) опубликовала благодарственную речь А. И. Деникина в адрес Новороссийского университета: «Очень тронут оказанной честью — избранием меня в почетные члены университета. Я горжусь этим избранием. Мне вспоминается другое время, другие условия. Есть высшие рассадники науки в Петрограде и Москве. Там они терпят мучения. Они ждут спасения с юга. Я горжусь избранием и желаю, чтобы высший рассадник просвещения светил собственным светом, а не заимствованным — не желтым и не красным, чтобы он был источником только правды».

(обратно)

608

Указание НКП Украины от 20 марта 1919 г. (ГАРФ. Ф. А-2306. Оп. 18. Д. 235-а. Л. 27).

(обратно)

609

См. напр.: Протокол заседания объединенных одесских вузов от 7-8 июня 1919 г. (ГАОО. Ф. 153. Оп. 1. Д. 568. Л. 1).

(обратно)

610

Культурное строительство на Кубани (1918—1941): сб. док-тов. Краснодар, 1978. С. 26.

(обратно)

611

ГАКК. Ф. Р-6. Оп. 2. Д. 45. Л. 6.

(обратно)

612

См.: Волошин М. О Н. А. Марксе / Путник по вселенным. М., 1990. С. 266-297.

(обратно)

613

Музичко О. Є. Професор Новоросiйського унiверситету та Одеських Вищих жiночих курсив О. П. Доброклонський: бiобiблiографiчний нарис // Вiсник ОНУ. Т. 17. Вып. 1 (7). 2012. С. 216.

(обратно)

614

Игнатьев М. Русский альбом. Семейная хроника. СПб., 1996. С. 119-121.

(обратно)

615

Строка, много раз повторяющаяся в стихотворении Н. А. Некрасова «Нравственный человек». Главный герой, «живя согласно с строгою моралью», провоцирует смерть многих близких ему людей.

(обратно)

616

Б. Багалей // Колосья. 1918. № 8. С. 14.

(обратно)

617

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921 гг. Октябрь 1917 — январь 1920 г. С. 201.

(обратно)

618

Вернадский Г. Из воспоминаний. С. 105.

(обратно)

619

Russian Civil War Diary: Alexis Babine in Saratov, 1917—1922 / ed. by Donald J. Raleigh. Durham and London, 1988. P. 71.

(обратно)

620

СПФ АРАН. Ф. 855. Оп. 2. Д. 24. Л. 2.

(обратно)

621

Колчинский Э. И. Наука и гражданская война в России. С. 397.

(обратно)

622

Устрялов Н. В. Белый Омск. Дневник колчаковца. С. 326.

(обратно)

623

АРАН. Ф. 642. Оп. 4. Д. 686. Л. 27.

(обратно)

624

APAH. Ф. 543. Оп. 4. Д. 1177. Л. 51.

(обратно)

625

HIA. Nicolaevsky Collection. Box 18. Folder 22.

(обратно)

626

Лавров В. В., Бобков В. В. Таврический университет на страницах крымских досоветских газет. С. 71.

(обратно)

627

Фокин С. И., Телепова М. Н., Шаварда П. А. Профессор Метальников и его парижский архив // ВИЕТ. 2004. № 3. С. 116.

(обратно)

628

ГАРФ. Ф. Р-320. Оп. 2. Д. 4. Л. 27-28.

(обратно)

629

Вернадский В. И. Дневники. 1917—1921 гг. Октябрь 1917 — январь 1920 г. С. 206.

(обратно)

630

Там же. С. 208.

(обратно)

631

Тимошенко С. Воспоминания. С. 180.

(обратно)

632

ГАРО. Ф. 45. Оп. 4. Д. 2030. Л. 119.

(обратно)

633

Вернадский В. И. Дневники. 1917-1921. Октябрь 1917 — январь 1920. С. 206.

(обратно)

634

КГИАМЗ. КМ-5183/6

(обратно)

635

Вернадский В. И. Дневники. 1917-1921 гг. Январь 1920 — март 1921 г. С. 37-42.

(обратно)

636

О русских ученых в эмиграции см.: Волошина В. Ю. Вырванные из родной почвы. Социальная адаптация российских ученых-эмигрантов в 1920—1930-е годы. М., 2013.

(обратно)

637

Лавров В. В., Бобков В. В. Таврический университет на страницах крымских досоветских газет. С. 71

(обратно)

638

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 2. В. I. Вернадский. Листування з украинскими вченими. Кн. 1: Листування А-Г. С. 279.

(обратно)

639

Там же. С. 280.

(обратно)

640

ГАРО. Ф. Р-46. Оп. 1. Д. 39. Л. 26.

(обратно)

641

Там же. Л. 73.

(обратно)

642

Прохоров Г. О положении науки и ученых в Харькове // Наука и ее работники. 1922. № 1. С. 32.

(обратно)

643

ГАКК. Ф. Р-229. Оп. 1. Д. 1400. Л. 309 об.-310.

(обратно)

644

ГАСК. Ф. Р-89. Оп. 1. Д. 87. Л. 50.

(обратно)

645

ГАРФ. Ф. Р-4737. Оп. 1. Д. 89 (1).

(обратно)

646

Соболев В. С. Нести священное бремя прошедшего: Российская академия наук. Национальное культурное и научное наследие. 1880—1930 гг. СПб., 2012. С. 122.

(обратно)

647

АРАН. Ф. 459. Оп. 4. Д. 56. Л. 18.

(обратно)

648

Там же. Л. 15.

(обратно)

649

Непомнящий А. А. И.А. Линниченко: от прославленного в Новороссии профессора до нищеты Таврического университета // Пространство и время. 2014. № 2. С. 216-224.

(обратно)

650

Твелькмейер Л. Б. Мой отец и его окружение. С. 95.

(обратно)

651

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 526. Л. 39.

(обратно)

652

Сорокин П. А. Голод как фактор: Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. М., 2003. С. 118.

(обратно)

653

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 462. Л. 31.

(обратно)

654

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 526. Л. 44 об.

(обратно)

655

Драверт П. Л. Об использовании корневища сусака в качестве суррогата хлеба. Омск, 1921. С. 17.

(обратно)

656

АРАН. Ф. 1503. Оп. 1. Д. 195. Л. 174.

(обратно)

657

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 526. Л. 39-39 об.

(обратно)

658

Моисеев А. С. Ялтинский естественноисторический музей // Наука и ее работники. 1922. № 3-4. С. 39.

(обратно)

659

В. О. Университет-здравница // Наука и ее работники. 1922. № 1. С. 29.

(обратно)

660

Мякотин В. А Из недалекого прошлого (Отрывки воспоминаний) // На чужой стороне. 1925. №XIII. С. 204.

(обратно)

661

Твелькмейер Л. Б. Мой отец и его окружение. С. 91.

(обратно)

662

ГАКК Ф. Р-229. Оп. 1. Д. 30. Л. 26. Отметим, что в декабре 1917 г., желая поступить на работу в одно из учреждений Ведомства народного просвещения Кубани, Э. П. Цытович счел возможность добавить в жизнеописание (между строк, позже, чем написал основной текст) следующую информацию: «давал уроки дочерям бывшего государя» (ГАКК. Ф. 470. Оп. 2. Д. 7065. Л. 2).

(обратно)

663

Куценко И. Я. Кубанский государственный технологический университет. История и современность. С. 100.

(обратно)

664

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 494. Л. 79.

(обратно)

665

Морозова О. М. Цари, казаки, красные командиры... Семь очерков в жанре историко-психологического портрета. Ростов н/Д, 2010. С. 127.

(обратно)

666

АРАН. Ф. 1503. Оп. 1. Д. 206. Л. 86-87.

(обратно)

667

Eremeeva A. N. "They came to professor К. at dawn...": searches and arrests as perceived by the academic intelligentsia of southern of Russia (the beginning of the 1920"s.) // Journal of international network center for fundamental and applied research. 2016. №1 (7). P. 4-14.

(обратно)

668

ГАКК. Ф. P-365. Оп. 1. Д. 933. Л. 355.

(обратно)

669

ГАКК. Ф. P-365. Оп. 1. Д. 933. Л. 408.

(обратно)

670

Куценко И. Я. Кубанский государственный технологический университет. История и современность. С. 91-93.

(обратно)

671

ГАРО. Ф. Р-50. Оп. 1. Д. 9. Л. 317-317 об.

(обратно)

672

Черубина де Габриак. Из мира уйти неразгаданной... Феодосия; Москва, 2009. С. 90.

(обратно)

673

Твелькмейер Л. Б. Мой отец и его окружение. С. 93.

(обратно)

674

Мельников-Разведенков Н. Ф. Медицина и краеведение // Известия ОЛИКО. Вып. 9. Краснодар, 1925. С. 203.

(обратно)

675

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 526. Л. 39-39 об.

(обратно)

676

АРАН. Ф. 544. Оп. 8. Д. 297. Л. 12.

(обратно)

677

ГАКК Ф. Р-229. Оп. 1. Д. 161. Л. 49.

(обратно)

678

СПФ АРАН. Ф. 855. Оп. 2. Д. 24. Л. 1-3.

(обратно)

679

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 2. Вибранi працi. Киïв, 2011. С. 142.

(обратно)

680

Гальцов П. Русская наука и ученые в Крыму (1917—1920 гг.). С. 31.

(обратно)

681

Вибранi науковi працi академiка В. I. Вернадського. Т. 1: Володимир Iванович Вернадський i Украïна. Кн. 2. Вибранi працi. Киïв, 2011. С. 143.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1. Ученые в столицах и провинции позднеимперской России

Глава 2. «Эта война дело не только военных людей»

Глава 3. 1917-й — «год надежд и разочарований»

Глава 4. «Сколько ученых, артистов, вельмож месят глубокую грязь без калош»: интеллектуальная миграция 1917—1920 гг.

Глава 5. «Университетская жизнь текла там правильно»

Глава 6. «Начатая работа не прерывается и развертывается»: деятельность научных учреждений

Глава 7. «Печатание в момент разрухи типографской и книгоиздательской»

Глава 8. «Заговорят пулеметы и пушки, и судьба сама навяжет выход»: индивидуальные и солидарные практики выживания

Глава 9. «Один за другим потянулись в свои насиженные научные гнезда...»

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Список источников и литературы

Список сокращений

Summary

*** Примечания ***