Огни в долине [Анатолий Иванович Дементьев] (fb2) читать онлайн

Огни в долине

Часть первая В СТАРОМ ЗАРЕЧЕНСКЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В Зареченске празднуют рождество. Зима пришла поздно, снег выпал за неделю до праздника. Зато навалило его столько, что ни пройти, ни проехать. Ветер намел вдоль улиц причудливые сугробы, мороз сковал их своим дыханием, а солнце разукрасило разноцветными огоньками. Звучно скрипит снег под ногами прохожих: вжик-вжик, взинь-взинь. От избы к избе проложены узкие тропки. Идет по тропке человек — только голову видно.

Приисковые ребятишки рады-радехоньки празднику. С утра собираются по двое да по трое, бегут наперегонки к тем домам, где хозяева верующие — таких еще немало в поселке, — там и славят. Зато верующие ватрушкой угостят, и сырником, и леденцов или орехов отсыплют целую горсть, а где и пятак перепадет. Голодное время миновало, старатели теперь живут исправно. Торопятся ребята, опоздаешь — на себя пеняй, другим все достанется.

Сашка да Пашка — светловолосые Глафирины двойняшки, — еще и не брезжило, как повскакали с полатей.

— Вы куда, непутевые? — спросонья заворчала на них мать.

— Славить, мамынька, — отозвался Сашка.

— Чего рано-то поднялись? Темно на дворе, спят еще люди.

— А мы, мамынька, пока соберемся, оно и обутреет.

— Малых не разбудите, — сонным голосом говорит Глафира и, повернувшись на другой бок, опять засыпает. Глафира Ильина — солдатская вдова, а попросту — солдатка, так зовут ее в Зареченске. Муж ушел от Глафиры на царскую службу незадолго до революции, оставив после себя годовалых Сашку и Пашку. С той поры об Алексее Ильине ни слуху ни духу. То ли убили его где-нибудь, то ли не захотел возвращаться к старой семье и завел новую.

В первые годы Глафира еще надеялась: вот придет Алексей, а потом и ждать перестала и даже боялась возвращения мужа. Согрешила баба, и грех этот постоянно перед глазами: голубоглазая Танюшка. Но время шло и страх понемногу улегся. С тех пор, что ни год, у Глафиры прибывала семья: то дочь родит, то сына. Теперь их шестеро вповалку спали на полатях. Нелегко вдове кормить этакую ораву. Бьется баба как рыба об лед. Всего-то хозяйства у солдатки покосившаяся избенка, вросшая в землю, огородишко с гулькин нос да коза. Трудно жить Глафире, ой как трудно. Раньше все по людям ходила, а теперь в школе работает уборщицей да еще у кого белье постирает, у кого наймется полы вымыть, а летом на огородах и на покосах помотает соседям. Оттого баба и постарела раньше времени, оттого скоро и красота с лица сошла, оттого и стонет ночами. Пока была молода, не оставляли Глафиру без внимания вдовые мужики да холостые старатели, а как поползли по лицу морщины, перестали хаживать.

О втором замужестве солдатка, и не помышляла: кому такая нужна, в тридцать лет старуха да с кучей ребят в придачу. Безропотно покорилась судьбе придавленная нуждой молчаливая баба, не жалуется и помощи у новой власти не просит. Не раз подумывала в Черемуховке кончить свои дни, только духу недоставало. Посмотрит на ребятишек и расплачется: они-то чем виноваты? Жалко малых, без матери пропадут. А детишки у Глафиры росли славные. И что удивительно: ходили полураздетые, досыта редко ели, а ни один не болел. Старшие понемногу стали помогать матери и все, что ни добудут, скорей тащат в дом. Глядя на них, солдатка воспрянула духом: вот и дождалась помощников, теперь легче будет жить.

Сашка и Пашка в потемках разыскали дырявые пимы, кое-как обмотали портянками голые ноги — обулись. Меж собой переговаривались шепотом, боялись разбудить младших братьев и сестренок: пимов-то на шестерых две пары. На беду уронили с лавки ведерко. Оно загремело, покатившись по полу, и разбудило Танюшку. Девчурка услышала сердитый шепот, Пашка тихонько ругал Сашку, спросила:

— Куда вы?

— Да так, — уклончиво ответил Пашка, — дровишек наколоть мамынька наказала да воды принести.

— А вот и нет. Славить пойдете, знаю я. И меня возьмите.

— Ишь чего вздумала, — зашипел Сашка, — спи лучше.

— И я с вами, — не унималась Танюшка, проворно сползая с полатей.

— Спи, не то мамыньку разбужу. Она те наславит по голому-то заду.

Девчурка горько заплакала, а братья шасть за дверь и были таковы.

В дырявые пимы сразу же набился снег, сквозь худую одежонку зло пощипывал мороз, а ребятишки будто и не замечали ничего. Им и радостно, и боязно: знают, где накормят и сластей дадут, а где погонят в три шеи да еще собак натравят. Есть в Зареченске такие люди, что даже ради праздника близко не пускают оборвышей, горсти снега для них пожалеют.

Приисковый поселок еще спит. В черном небе перемигиваются одинокие холодные звезды. Рогатый месяц повис над горой Круглицей. Но кое-где в домах уже светятся огоньки. Значит, хозяева там поднялись, значит, можно их поздравить с праздником.

— К Семеновым зайдем? — спросил Пашка, останавливаясь перед домом в три окна. Сашка согласно кивнул головой. Ребята робко поднялись на крыльцо, потоптались перед дверью.

— Давай ты первый.

— Нет, ты.

— Боишься, что ли?

— Нисколечко.

Со скрипом распахнулась тяжелая, обитая кошмой, дверь и вместе с клубами морозного воздуха впустила ребятишек. Жарко топилась русская печь, трещали сухие дрова. Пахло березовым дымом и чем-то вкусным. Старуха Пелагея подцепила ухватом здоровенный чугун и ловко задвинула в печь. Повернула к братьям красное от жара лицо, вытерла передником руки, сказала сердито:

— Чего ночью-то шляетесь? Спят еще у нас. После приходите, после, — и сухими кулачками подтолкнула ребят в животы. Братьям до слез обидно, молчат, не смотрят друг на друга. Топают дальше по скрипящему снегу.

— Видал бородавку-то у Пелагеи? — попытался заговорить с братом Пашка.

— Какую бородавку? — нехотя откликнулся Сашка. Он еще переживал первую неудачу.

— Не приметил? Возле самого носа и вся белыми волосьями заросла. Пелагея бородавку завсегда платком прикрывает, а тут, видать, позабыла. Сказывают, у ней и борода растет.

— Сказывают, сказывают, а сам-то ты видел?

Пашка молчит.

Вот впереди показался еще огонек. Там живут Селезневы. Ребята сторонкой обошли бедную избу и чуть не бегом к другой. Запыхавшиеся Пашка и Сашка вошли в избу, шапки поскорее долой, истово перекрестились и вопросительно посмотрели на хозяина Фаддея Егоровича.

— Мы славить, дедушка Фаддей.

— Вот и ладно, — улыбнулся Красильников, как лунь белый — и лицом и волосом. Он ждал славильщиков, ради них и поднялся пораньше. — Валяйте, да чтобы по порядку.

В соседней комнате послышался разговор. Стало быть, и там не спят, можно петь громко, так хозяину понравится больше.

— Рождество твое, Христе боже наш, — затянул тоненьким, продрогшим от мороза голосом Пашка.

— …воссия мира и свет разума, — подтянул брату Сашка.

Теленок, привязанный в углу, теплым шершавым языком облизал Пашкину руку, спрятанную за спину, и попробовал жевать зажатую в ней шапку.

— …Тебе кланяется солнце правды… Тпрутька, холера, — неожиданно добавил малец, отдергивая шапку.

— Чтой-то ты бормочешь? — удивился Фаддей Егорович, внимательно слушавший пение.

Пашка покраснел, стараясь отодвинуться от назойливого теленка. Стуча по полу тонкими ножками, теленок опять потянулся к пареньку. Видать, шапка пришлась ему по вкусу.

— …Волхвы же со звездою путешествуют, — согласно запели братья, а теленок снова принялся за Пашкину шапку.

— …Наш бог роди-родися… Отстань, окаянный! — чуть не заплакал Пашка и умоляюще посмотрел в строгое лицо старика Красильникова.

— Ты что, парень, аль слов-то не выучил как полагается? — недовольно спросил Фаддей Егорович.

— Телок пристал, дедушка Фаддей.

Старик понял наконец в чем дело, засмеялся добродушно. Ребята допели молитву и, низко кланяясь, бойко закончили:

— Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой, со своею семеюшкой. С праздником вас, рождеством Христовым. Открывайте сундучки да подавайте пятачки.

— Подставляйте шапки, пострелы, — скомандовал старик. И посыпались в шапки пряники да орехи, заготовленные для такого случая. Ребята торопливо поблагодарили щедрого хозяина, поклонились ему в пояс и, пятясь, вышли из избы.

— Теперь куда? — спросил Пашка, распихивая по карманам полученные лакомства.

— А хоть к Телегиным, — ответил повеселевший Сашка.

Избу за избой обходили ребята. Где их наделяли гостинцами, а где выпроваживали с богом. У одних зареченцев столы трещали от всякой рождественской стряпни, а у других — чугун картошки, сваренной в мундирах. Но и от горячей картошки не отказывались голодные мальцы, ели и нахваливали: ох, дескать, какая вкусная. А хозяева довольны: не побрезговали славильщики их скудным угощением.

— Ешьте на здоровечко, ешьте.

У Сашки и Пашки со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, уплетали за обе щеки, торопились, обжигались. Насытились, поблагодарили хозяев и — на улицу. Совсем уж рассвело. По узким снежным тропкам там и тут бежали ребятишки, все славильщики. Встречаясь, рассказывали друг другу, куда можно заходить, а куда лучше и не показываться. Весело звенели на морозе детские голоса, разрумянились щеки, а курносые носы кусал злой рождественский мороз. Ребята на бегу оттирали снегом побелевшие носы.

Вот и вагановский пятистенный дом, стоит заколоченный. Уже несколько лет, как в нем никто не живет. Степан Дорофеевич Ваганов ушел из Зареченска вскоре после того, как белогвардейцы казнили его единственную дочь Феню. Поговаривали, будто он у сына на Троицком заводе, будто собирается вернуться.

— Домой побежим, али еще славить будем? — спросил Сашка.

Пашка задумался. В карманах сластей полным-полно, отнести бы все и опять пойти, да возвращаться не хочется.

— Дальше пойдем, — решил он. — У меня мешочек есть, в него складывать будем. Глянь-ка, Сашка, солнце-то нынче ушами обросло.

Из-за дальних гор поднялось веселое розовое солнце, а по левую и правую сторону от него еще по солнцу в кругах.

— И впрямь, с ушами. К морозу это.

Сверкает-переливается снежная пыль, зарумянились высокие сугробы. Вжик-вжик, взинь-взинь, весело скрипит под ногами ребятишек тугой, как крахмал, снег.

— Эгей! Гей! — раздалось неожиданно, и едва братья успели перебежать дорогу, как из морозной пыли появилась лошадь, запряженная в легкую кошевку. На козлах человек, закутанный в бараний тулуп. Это он зычным криком напугал ребятишек. Второй в кошевке, тоже в тулупе, откинул широкий воротник, и на Сашку с Пашкой глянуло веселое заиндевевшее лицо.

— Вы чего по дороге бегаете? — спросил незнакомец нарочито сурово, а глаза его смеялись. — Едва под лошадь не угодили.

— Мы славим, — бойко ответил Сашка, дуя на красные от мороза пальцы.

— Рождество ведь нынче, Александр Васильевич, — сказал бородатый, тот, что сидел на козлах. — Здесь праздники соблюдают, как и раньше.

— А где тут у вас приисковая кантора? — снова спросил человек со смеющимися глазами.

— Да где ж ей быть, все там же, — вступил в разговор и Пашка. — Вот как доедете до того дома, вон где дым идет, так сразу на левую руку поворачивайте. Увидите большое крыльцо, а рядом коновязь. Тут, стало быть, и контора.

— Значит, на том же месте? Тогда знаю. А вы бы домой бежали, замерзли ведь.

— Ничего, мы привычные, — возразил Сашка.

— Ну дело ваше, славильщики. Поехали, Иван Тимофеевич.

Закуржавленная лошадь нетерпеливо, пофыркивала и, едва вожжи ослабли, рванулась вперед. Кошевка исчезла в морозной пыли и сугробах.

— Не здешние, — сказал Пашка, глядя ей вслед. — Кто такие?

— А я почем знаю, — ответил брат и добавил: — Нам-то что за дело. Побежали, Пашка, у меня ноги мерзнут.

Братья Ильины свернули в проулок, прямо к большому дому. Раньше здесь жил известный на весь Зареченск скупщик пушнины и золота Парамонов, а теперь старший конюх приискового конного двора Егор Саввич Сыромолотов.

Громадный двор обнесен высоким глухим забором, по верху, словно копья, торчат кованые гвозди. Шатровые ворота, как и при старом хозяине, всегда закрыты. Двор выложен каменной плиткой, в глубине амбары, сараи, конюшня. Сыромолотов держит злющего пса, встреча с которым не сулит ничего хорошего. Но сегодня калитка не заперта и свирепый пес крепко привязан. Хозяин — человек верующий, все праздники соблюдает и знает, что ребята придут славить.

Братья Ильины в нерешительности остановились перед домом Сыромолотова. И хочется зайти, и боязно. Собака, учуяв их, подняла лай на весь проулок. Распахнулась калитка, вышел сын Сыромолотова Яков — парень лет восемнадцати, хмуро посмотрел на ребят и чуть усмехнулся.

— Чего встали? Коли славить, так заходите в избу.

Сашка и Пашка тихонько вошли, шапки скинули еще на крыльце. В комнате убрано по-праздничному, блестят и сверкают зеркала, разные безделушки на комоде, посуда на столе. Братья прижались друг к другу, языки словно прилипли, а в горле пересохло. Из соседней комнаты вышел Егор Саввич — сухощавый, подвижный, с большими руками. Темные волосы тщательно расчесаны, борода в мелких колечках аккуратно подстрижена. Одет сегодня Сыромолотов парадно, не узнать даже старшего конюха. Дорогого тонкого сукна кафтан, шелковая голубая рубашка и расшитый золотом синий бархатный жилет. Начищенные сапоги звучно поскрипывают при каждом шаге.

Ребята низко поклонились и вместо того, чтобы повернуться к святому углу, встали к хозяину лицами. Запели дрожащими голосами:

— Рождество твое, Христе боже наш…

Егор Саввич прислонился к дверному косяку, скрестил на груди руки. Слушает, склонив набок голову, загадочно поглядывает на ребятишек. Сашка и Пашка, хоть страх и сковал их по рукам и ногам, пропели всю молитву до конца и нигде не сбились.

— Молодцы, — похвалил Сыромолотов. Голос у него густой, низкий. Подошел к столу, взял хрустальный графин в форме вздыбленного медведя, вытащил из головы зверя пробку, налил в три рюмки анисовой: одну себе, а две пододвинул ребятам. Братья попятились, таращат испуганные глаза на хозяина.

— С праздником рождеством Христовым, — подмигнул Егор Саввич. — Чего робеете? Отказываться вам никак нельзя. За шиворот вылью, ежели не выпьете. Ну!

Худые ручонки неуверенно потянулись к рюмкам, поднесли их к губам и под грозным взглядом старшего конюха опрокинули водку в рот. Оба закашлялись, покраснели, глаза на лоб, а на глазах слезы, как горошины. Сыромолотов засмеялся.

— Привыкайте, мужики. Без водки русский человек жить не может, — и свою рюмку осушил одним глотком. — Да бросьте шапки-то, сюда, к столу идите. Яков, дай-ка водицы им.

Егор Саввич усадил мальцов в бархатные кресла, на тарелки положил всякой снеди.

— Еще по одной, — сказал и опять хрустального медведя за бока. Ребята смотрели на него со страхом.

— Или перцовочки испробуем? Знатная у меня перцовочка есть: хватишь рюмку, в горле целую неделю огнем палит.

— Мы бы не стали, Егор Саввич, — запинаясь, выдавил Пашка, — с нас довольно. Премного благодарны за угощение.

— Не сметь отказываться. Пейте да ешьте, коли угощаю.

И эти рюмки осушили ребята, сидят ни живы ни мертвы. А Сыромолотов смеется раскатисто, на всю горницу, так, что звенят чашки на столе. Накормил близнецов до отвала, дал по большому кульку со сластями.

— Знайте Сыромолотова.

Ничего не видели перед собой Сашка и Пашка, ничего не соображали, не могли подняться с кресел.

— Яков, отведи мужиков.

Как до своей избы добрались — не помнили братья Ильины. Глафира увидала их, ахнула: вот тебе и наславились.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лет тридцать назад, крепким и сильным деревенским парнем пришел Егор Сыромолотов на заработки в степной торговый город. Через этот город проходили дороги на Екатеринбург и Тобольск, на Златогорск и Петербург. Обошел гостиные ряды, потолкался среди народа — день был базарный, — прислушиваясь к разноязыкому говору, подивился на невиданных раньше верблюдов, а к вечеру забрел на постоялый двор. Вот с этого постоялого двора и началась его новая жизнь. Сначала нанялся в конюхи — работа знакомая каждому крестьянину, потом стал кучером. Услужливый и неглупый парень сумел быстро снискать расположение хозяина. Через год хозяин уже посылал Егора в дальние поездки и доверял кое-какие дела. Сыромолотов ездил исправно, в делах был аккуратен, отчитывался до копейки, и хозяин оставался доволен.

Однажды, после одной такой дальней поездки, Егор заявил хозяину:

— Будет, Спиридон Митрич. Ухожу от тебя. Спину перед тобой гнуть во как надоело, — и большим пальцем провел по горлу.

Хозяин постоялого двора чуть не выронил блюдце, из которого шумно тянул крепко заваренный чай. Дивясь неслыханной дерзости работника, он все же укротил вспыхнувший гнев и спокойно полюбопытствовал:

— Что так, Егорушка? Али недоволен чем?

— Всем доволен и за ласку, за науку благодарен. А только будет, поробил.

— Так… — Спиридон Митрич поставил блюдце, отодвинул чашку. — Так… Смотрю я на тебя, Егор, и одного в толк не возьму: когда ты успел подлецом-то стать?

Черные глаза Сыромолотова вспыхнули недобрым огнем, пальцы сжались в кулаки: ударит такой кувалдой — и дух вон.

— С кем поведешься, от того и наберешься.

Спиридон Митрич потемнел лицом, но опять сдержал себя. Худой мир лучше доброй ссоры, а Егор знал такое, чего лишним людям лучше бы и не знать. Доверял ему хозяин много, со временем хотел сделать своим помощником, а вон как вышло: просчитался, не разглядел вовремя, кого пригрел.

— Видать, задумал что-то, Егорушка?

— Был Егорушка, а теперь Егор Саввич. Так и запомни, Спиридон Митрич. Свое дело хочу открыть.

— Дело? Ну-ну… В добрый час, Егор Саввич.

Неизвестно откуда у Сыромолотова появились деньги, и немалые. Он стал торговать скобяным товаром, потихоньку скупал пушнину у охотников и выгодно сбывал ее на Ирбитской ярмарке. Пошли недобрые слухи: деньги-де у Егорки не чистые, будто в последнюю свою поездку убил он проезжего купца и ограбил. Сыромолотов быстро приглушил вредные слухи: кого надо задобрил, а кого и припугнул.

Набрав силу, Егор Саввич бросил возню с пушниной, построил винокуренный завод и открыл кабаки в окрестных селах и заводах. В малый срок задавил мелких конкурентов и стал богатеть. Незадолго до войны с немцами перебрался в уездный город, купил там дом в два этажа, завел выездных лошадей, нанял прислугу и стал водить компанию с большими людьми. Его хлебом-солью не гнушалось и горное начальство. А Егор Саввич уже посматривал на соседние прииски. Начальство догадывалось: Сыромолотов богатеет не только от винной торговли, скупает у хищников золото, — но смотрело на это сквозь пальцы. К тому же и ловок был виноторговец, прицепиться не к чему.

А Егор Саввич, чувствуя свою силу и поддержку со стороны власть имущих, все чаще поговаривал о том, чтобы сменить винную торговлю на дело покрупнее.

— Не христианское это занятие — проклятым зельем торговать, — признавался он в минуты мнимого откровения близким знакомым. — Никогда у меня к нему душа не лежала. Вот золото — иной коленкор. Одно слово — благородный металл. Возле золота и человек благородство принимает. А у меня сын растет. Неужто и ему водкой торговать? Должон я о нем думать? Яков, поди сюда. Яшка, где ты запропастился? Долго мне ждать?

В комнату, где сидели гости, робко входил нескладный светловолосый мальчик в голубой атласной косоворотке, перехваченной крученым шелковым пояском, в черных бархатных шароварах и красных сафьяновых сапожках. Исподлобья смотрел на отца и его друзей.

— Хочешь вином торговать, Яков?

— Не… не хочу.

— А золотишко добывать?

— Не… не хочу.

— Так чего же ты хочешь?

— Книжки читать охота. Учиться хочу. Пошлите в гимназию, тятенька.

— Ха-ха-ха! Книжки читать! Видали дурака? Пошел вон!

Мальчик быстро исчезал, а гости Сыромолотова от души смеялись: и над хозяином, и над его сыном. За дверью Яков смахивал навернувшиеся на глаза слезы, высовывал язык и зло шептал:

— Сами дураки. Сами.

— Зря вы так, Егор Саввич, пошлите его учиться, — советовал кто-нибудь из гостей. — Грамотные люди России нужны.

Сыромолотов хмурился. Он и сам понимал: пора сына отдавать в гимназию, будет потом верным помощником в большом деле.

Все планы Сыромолотова спутала революция. Срочно пришлось бросить и лавки, и дом и бежать вместе с женой и сыном. Через несколько лет он появился уже в Зареченске, купил пустовавший дом Парамонова и зажил тихо, скромно. Пригодилась старая профессия: Егор Саввич устроился старшим конюхом на конном дворе прииска и весьма исправно нес службу.

Каждый раз, отправляясь на работу, Сыромолотов надевал стираную-перестиранную ситцевую рубаху, расцвеченную заплатами, поверх нее вытертый бархатный жилет, порыжевшие от времени и тоже много раз чиненные сапожишки, а на голову старенькую фуражку военного образца со сломанным козырьком. В непогоду этот наряд дополнял зипуном или полушубком и в таком виде отправлялся на конный двор.

Аграфена Павловна глядя на него, вздыхала, укоризненно покачивая головой.

— Негоже бы, Егор Саввич, так-то. Люди смеяться будут.

— Умные не будут, а дураки пусть смеются.

— Дураки-то не поймут, им что.

— Не твоего ума дело, — сердито обрывал жену Сыромолотов. — Бедные мы теперь, как и все. Пролетарьят, — с трудом выговаривал он новое слово.

Зато, приходя после работы домой, Егор Саввич с омерзением сбрасывал рванье и облачался во все чистое и добротное. Дома он не опасался, что маскарад будет раскрыт. Посторонних людей у Сыромолотовых не бывало.

На работе Егор Саввич был хорошим хозяином, конный двор содержал в завидном порядке. Все распоряжения приискового начальства выполнял аккуратно. К подчиненным был строг и требователен, за что пользовался славой хорошего работника.

И никому было невдомек, что Егор Саввич Сыромолотов живет двойной жизнью: работа на конном дворе — это тоже маскарад, в душе бывший заводчик ждет не дождется того дня, когда вернутся старые порядки, когда каждому голодранцу укажут его истинное место, когда он, Сыромолотов, не будет больше рядиться в старье и снова станет господином Сыромолотовым, а люди, обращаясь к нему, будут почтительно снимать шапки.

Но год шел за годом, а ничего не менялось. Новая власть стояла на удивление крепко. Недалеко от Зареченска в тайге появился прииск Новый, вокруг которого вырос большой поселок. Директором прииска был человек не здешний, приехавший из Москвы молодой инженер-геолог, в прошлом боевой командир Красной гвардии Майский. Как-то Егор Саввич даже съездил на прииск Новый, затмивший былую славу Зареченска.

Вернулся хмурый, озабоченный, на расспросы жены не отвечал, сказал только:

— Мальчишка там всеми делами управляет. В прежние-то времена у меня такие в лавках торговали. Однако шустрый. Далеко пойдет, если…

Что крылось за этим «если», Егор Саввич объяснять не стал.

По долгу службы Сыромолотову случалось выезжать и на соседние прииски: на Воскресенский, Холодный, Находку. Чаще всего в такие поездки он отправлялся один, изредка брал сына Якова, надеясь пробудить у него интерес к золоту. Поездки по приискам вызывались не только неотложными делами. Кружа вокруг старых приисков, как коршун вокруг добычи, Сыромолотов зорко осматривал заброшенные выработки, кое-где украдкой бил дудки, пробы промывал в ближайшем ручье. Но опыта у него для такого дела явно не хватало, а брать напарника не хотел. Немало земли исковырял Егор Саввич и все попусту. Случалось, находил знаки, но скоро убеждался, что пески пустые, что золота здесь нет. Однако Сыромолотов был настойчив и раз поставив цель, упорно шел к ней.

Несмотря на неудачи, Егор Саввич не оставлял надежды. В каждую поездку он обязательно заглядывал в какой-нибудь дальний уголок и, сколько удавалось, ковырялся в земле. Старательством занимался с весны, как только чуть оттаивала земля, и до первых осенних заморозков, пока кайла со звоном не отскакивала от твердой, как камень, земли. В минуты отчаяния подумывал: не бросить ли все, не уехать ли куда-нибудь из Зареченска, может, на новом месте дело по-новому пойдет. Но одумавшись, решал не торопиться, еще попробовать. Снова копался в земле, считал редкие золотые крупинки, что порой попадали в ковш, и все искал, искал…

И нашел ведь. Случайно совсем, почти у самого Зареченска, в каких-нибудь сорока верстах.

Было так: возвращаясь из поездки на прииск Холодный, Егор Саввич, измотанный долгой дорогой, остановился передохнуть. Ослабив подпругу, пустил лошадь пощипать молодую траву, а сам прилег под раскидистым кустом, вытянув онемевшие от долгой езды ноги. Неподалеку опустилась на куст сорока и громко, тревожно застрекотала. Сыромолотов нащупал рукой камешек, намереваясь запустить им в болтливую птицу. Удивила необычная тяжесть малого по размерам камня. Поглядел Егор Саввич, а в руке не простой камень — кварцевый и сбоку самородок прилип не меньше голубиного яйца. Бывшего заводчика бросило в жар. Живо поднялся, затрясся, словно в ознобе. Где только что камень подобрал, второй такой же лежит, а рядом в ямке еще. От счастья дух захватило.

— Господи, — зашептал Егор Саввич вмиг пересохшими губами. — Господи! Неужто молитву мою услышал, неужто счастье послал…

Как и от большой беды, от счастья люди тоже, случается, плачут. Сел Сыромолотов на колодину, что оказалась рядом, и крупные слезы сами собой покатились из глаз, всю бороду вымочили, хоть выжимай. Опомнился, пугливо оглянулся по сторонам: не видит ли кто. Но вокруг было тихо и спокойно. Сорока, испуганная резким движением человека, сорвалась с ветки и улетела.

Егор Саввич торопливо запихал самородки за пазуху, присыпал ямку землей, сверху навалил камень. Достав нож, сделал на ближних деревьях затески. Потом поймал лошадь, подтянул подпругу и, забыв про усталость, заторопился в Зареченск. Отдохнувшая лошадь бежала бойко. Солнце опускалось за кромку дальнего леса, разбрасывая среди облаков пучки лучей, ярко осветило красноватым светом Круглицу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А дома Сыромолотова ждала новость. Едва он переступил порог и швырнул на лавку фуражку, как к нему подплыла дородная Аграфена Павловна. Услужливо принимая рваный зипунишко, нараспев заговорила:

— Слыхал, отец, новость-то какая.

Егор Саввич досадливо отмахнулся.

— Погоди ты со своими новостями. Дай человеку дух перевести. Считай, верст пятьдесят отмахал. Маковой росинки с утра во рту не было. Собери-ка на стол.

Аграфена Павловна сразу умолкла, знала: если муж устал, лучше к нему не подходить. Нрав у него крутой, можно и разгневать, тогда ничем не умаслишь. Заторопилась на кухню, забренчала там посудой. На столе, накрытом чистой скатертью, мигом появился горшок со щами, второй — с кашей, возле них плетенная из тонкой лозы хлебница с ломтями свежего ржаного хлеба, солонка и горчичница.

Сыромолотов стянул пыльные сапоги и сунул ноги в мягкие, отороченные рыжим лисьим мехом, домашние туфли. Сбросил пропотевшую ситцевую рубаху, штаны и, оставшись в исподнем, прошел за занавеску, где в углу висел круглый медный рукомойник. Долго плескался там и фыркал, смывая дорожную грязь, а когда появился из-за занавески, жена услужливо подала синий бархатный халат, помогла надеть и молча ждала дальнейших распоряжений. На ходу завязывая шелковый пояс с круглыми пушистыми кистями, Егор Саввич прошел к большому овальному зеркалу. Не глядя, протянул руку к приземистому комоду, нащупал расческу. Егор Саввич любил порядок, и в доме все это знали. Не дай бог, если какая-нибудь вещь окажется не на своем месте. Как-то сын Яков то ли из озорства, то ли случайно положил на место расчески кухонный нож, которым строгал перед этим какие-то палочки. Сыромолотов, не глядя, взял нож, дважды махнул им по бороде и только тогда заметил, что у него в руке. В следующий момент он отбросил нож, да так, что тот, перелетев комнату, вонзился в дверь и остался там, покачиваясь.

— Чьих рук дело? — Егор Саввич грозно посмотрел на жену.

— Не-не знаю, отец, — пролепетала перепуганная Аграфена Павловна. — И как он туда попал, ума не приложу.

— Яшка! Яшка! А ну поди сюда.

Открылись створки двери, боязливо выглянул Яков. Голос отца не предвещал ничего хорошего.

— Ты нож на комод положил?

Отпираться было бесполезно, и сын утвердительно мотнул головой.

— Ах, значит, ты? Шутить над отцом вздумал? Я вот сейчас тоже над тобой подшучу.

Яков был тут же примерно выпорот и ушел, всхлипывая, придерживая штаны одной рукой, а другой размазывая по лицу слезы.

Это было давно. Сегодня расческа — старинная, в серебряной оправе, лежала на своем обычном месте. Егор Саввич несколько раз провел по курчавой, начинающей седеть бороде, довольно оглядел себя и повернулся к жене.

— Наливай.

Вкусно запахло томлеными в печи щами. Сыромолотов размашисто перекрестился на образа и грузно опустился в мягкое кресло. Перед ним уже стояла тарелка, наполненная до самых краев, и рядом блюдечко с очищенной головкой лука. Аграфена Павловна протянула мужу синюю граненую рюмку с настойкой. Он выпил одним глотком, закусил луком. Жена сидела напротив, сложив на животе руки. Покончив со щами, Сыромолотов откинулся на спинку кресла. В тарелку лег большой кусок мяса.

— Выкладывай свои новости, — потребовал Егор Саввич, шумно высасывая из кости мозг.

— Сказывают, новый дирехтор в Зареченск приехал.

Сыромолотов уронил кость в тарелку.

— Ты постой, зря-то не болтай. Какой директор?

— Вместо, значит, Еремеева Владимира Владимирыча. Тот будто, что зимой приезжал, на рождество.

— Н-но?

— Вот те истинный Христос. Сегодня и приехал. Сказывают, с прииска Нового.

— С прииска Нового?

Сыромолотов отодвинул тарелку и в раздумье забарабанил пальцами по столу.

— С чего бы это директора стали менять?

— Не знаю, отец, моего ли ума такое дело.

— Да уж верно.

Кончив есть, Егор Саввич опять перекрестился на образа и прошелся по комнате. Аграфена Павловна, убрав со стола, пошла в кухню мыть посуду. Время от времени она выглядывала оттуда, бросая на мужа беспокойные взгляды. Видать, новость встревожила его. Новый директор, шутка ли. И как такая перемена отзовется на их семье?

А Егор Саввич все еще не мог прийти в себя после находки. Перед глазами стояла лесная лужайка, ямка, в которой, как в гнезде, лежали самородки. Даже сороку на ветке видел. Не прилети эта птица, не видать бы ему золота. Хорошо ли место-то приметил, не сбиться бы, когда во второй раз придет. Торопился, не успел даже толком и ямку осмотреть. Взял, что сверху лежало. А чего торопился? Кого боялся? Впопыхах-то, поди, и просмотрел самородки. Ну да никуда они не денутся, пусть полежат. Вот бы теперь заявочку сделать, да участок-то остолбить и с богом, в час добрый. Да разве мыслимо теперь за такое дело приниматься. Не те времена, не те. Нынче все до последней крупинки в приисковую кассу сдают. Все, дескать, наше, общее. Нечего сказать, хороши порядки. Нашел золото, а попользоваться нельзя. Подождать придется. Слетят Советы, вернутся добрые прежние порядки, вот тогда и до золота черед дойдет. Тогда и заявочку можно наладить, остолбить участок-то. Понятно, кое-кому руку позолотить придется, не без того. Зато все по закону будет, как полагается. А пока — молчок. Никому ни слова.

Ложась спать, Егор Саввич вспомнил про самородки. Они остались в кармане зипуна. Вышел в прихожую, достал золото, завернул в тряпицу и вынес во двор. Потом, лежа на пышной перине, долго еще ворочался и кряхтел.

— Ты чего, отец, не спишь?

— Притомился, поясница разболелась. К непогоде, поди.

— Истинно к непогоде. Может, капель дать?

— Вот пристала. Спи ради бога.

Егор Саввич повернулся к стене. Он еще долго слышал, как вздыхает жена, осторожно двигает рукой — крестится.

Утром Сыромолотов в обычном своем наряде — драном зипунишке, стоптанных сапогах и неизменной фуражке — отправился не на конный двор, как обычно, а в контору. Там было полно народу: начальники шахт, штейгеры, десятники, механики, рабочие. Егор Саввич протиснулся вперед и увидел за столом молодого высокого человека с черными чуть вьющимися волосами и легкой сединой на висках. Смотрел он весело, говорил с улыбкой. Ухо уловило обрывок фразы.

— …выходит, работать нам теперь вместе, одно общее дело делать…

Сыромолотов встретился взглядом с новым директором прииска и поспешно отвел глаза. Он, он это, тот, что приезжал зимой еще при Еремееве и потом ходил по шахтам. Правильно жена сказала, с прииска «Нового» он. Егор Саввич отметил, что новый директор одет небогато, держится просто, улыбается все, на людей смотрит внимательно, видимо, кое-кого тут знает.

«Как же его фамилия? А, вспомнил — Майский. Александр Васильевич Майский».

— Несколько лет назад я изучал Зареченский прииск и вынес ему тогда приговор; дальнейшая разработка здешних песков невыгодна, надо разведывать новые месторождения, а не забивать деньги в пустую землю. В то время я был молод, горяч, не имел опыта, новичок в золотом деле. Но с моими доводами тогда согласились. Однако Зареченский прииск продолжал жить и живет до сих пор. Я тогда ошибся. А теперь приехал исправлять ошибку. Но будем говорить прямо. Ваш прииск запущен, прибыли он не дает. Надо многое менять, и прежде всего, старое изношенное оборудование, изменить организацию труда и заполучить хотя бы одну драгу… Меня сюда послала партия. Только с вашей помощью, только вместе с вами мы поднимем Зареченский прииск, вернем ему былую славу…

Майский сделал паузу, пытливым взглядом обвел лица старателей. По одобрительным кивкам понял: одобряют, согласны с его словами.

— Предупреждаю сразу: лодырям пощады не будет. На прииске останутся те, кто любит свое дело и знает его. Ну, а кто не знает, но хочет знать, тому поможем, учить будем. Так что, как говорится, уговор на берегу. Есть вопросы, товарищи?

Вопросы были. Многих интересовало, оставит ли директор прежние порядки или заведет свои, новые. И как это понять: поднимать прииск? А с шахтами как: старые бросать и строить новые? Что за штука драга и на кой шут она нужна, жили и без нее. Майский отвечал коротко, по-деловому. Иногда что-то быстро записывал в толстенный блокнот и одобрительно говорил:

— Дельный совет. Или:

— А вот об этом надо хорошенько подумать. Пока сам не увижу, ничего не могу сказать.

Шум в комнате нарастал. Теперь уже говорили сразу несколько человек и трудно было что-то понять в гуле голосов. Многие закурили, и хотя директорский кабинет был довольно обширен, от дыму стало сизо, пришлось открывать все окна.

Егор Саввич стоял вблизи директора, стараясь не пропустить ни одного его замечания, и лихорадочно соображал: а это как понимать? Хорошо будет или худо?

Кто-то легонько потянул его за рукав.

— Здравствуй, тятя.

Сыромолотов досадливо обернулся.

— А… Яков… Ты-то зачем здесь?

— А как же, — отозвался сын. — Мне тоже интересно. Давно ли приехал, тятя?

— Вечером. Где шлялся вчера?

— Не шлялся я. В клубе сидел. Из Златогорска приезжий рассказывал про международный капитализм.

— Выйдем нето, душно здесь. Ишь, ведь как надымили, дохнуть нечем.

Они протиснулись к выходу. Егор Саввич строго посмотрел на сына.

— Сегодня вечером чтобы дома был. Разговор у меня есть.

Лицо Якова сразу поскучнело.

— Ладно, тятя, — и, помолчав, осторожно спросил: — А может, сейчас и поговорим?

— Эвон чего. Разговор сурьезный, не для чужих ушей. Да и не время сейчас. На конный двор надо. А ты куда?

— Известно, на шахту.

— Бумажки писать?

— Надо же кому-то писать. Сам знаешь, грамотного народу у нас не густо.

— Ну-ну, иди нето.

Они разошлись в разные стороны.

Из приисковой конторы выходили люди, возбужденно переговаривались и растекались по улицам. Сыромолотова догнал высокий и тощий, как жердь, Данилка Пестряков.

— А я к тебе, Егор Саввич. Вот и ладно, что встретил, не надо на конный двор топать. У меня свои дела есть.

— Зачем я тебе спонадобился?

— Не мне, а новому директору.

— Зовет, что ли?

— Да нет. Велено двуколку к конторе подать. Новое начальство поедет прииск смотреть.

— Тьфу ты, бедолага. Так бы сразу и сказал. И когда ты, Данилка, человеком станешь?

— А я кто же? Ты, Егор Саввич, этого-того, — Данилка, когда волновался, начинал слегка заикаться. — Не очень, знаешь ли. Человек я и есть.

Обиженный Пестряков сразу поотстал от Сыромолотова и, вымещая незаслуженную обиду, крикнул ему вслед:

— Так чтобы двуколка была. Живо подать велено.

Егор Саввич про себя чертыхнулся: «Всякий сопляк еще командовать станет. Вот времечко треклятое, прости меня, господи, на скором слове». И неизвестно, к кому это относилось: к Данилке Пестрякову или к новому директору.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Майский вышел на конторское крыльцо и первое, что увидел — щегольскую двуколку на высоких рессорах. Серый в крупных яблоках жеребец, отлично вычищенный, с аккуратно подстриженной гривой-щеткой, бил копытом землю и нетерпеливо мотал головой, позвякивая удилами. Не менее щегольская сбруя, украшенная медным набором, была под стать и коню, и двуколке.

— А Владимир Владимирович любил комфорт, — смеясь, заметил Майский и посмотрел на своего спутника — инженера Воронцова.

— На это его хватало, — сухо отозвался тот. — И жил он, между прочим, в бывшем особняке управляющего. Занимал добрую половину этой громадины. — Инженер показал на белеющее вдали среди высоких деревьев здание. — А вы, Александр Васильевич, где остановились?

— Есть тут у меня старые знакомые: старушка с сыном-инвалидом. Марфа Игнатьевна. Знаете?

Воронцов неопределенно мотнул головой, что можно было понять и как утвердительный ответ, и как отрицание.

— Вы со мной, Евгений Павлович, или у вас другие дела есть?

— Дела всегда найдутся. А кто вам прииск покажет? Вы человек новый.

— Какой там новый. Начинал здесь работать. Правда, с тех пор много воды в Черемуховке утекло. Так если дела не ждут, оставайтесь, а завтра и уедете в Златогорск. Впрочем, у нас еще будет время и поговорить, и на шахтах побывать.

— Да, конечно, конечно, — согласился Воронцов. — Мне надо посмотреть архивные материалы. Поеду я завтра.

Он вернулся в контору, а Майский достал папиросу, размял и закурил.

— Иван Тимофеевич, поехали, что ли?

Буйный сидел в тени на завалинке, разговаривал с каким-то дряхлым дедом. Бывший партизан располнел за последние годы, грузно поднялся.

— Поехали, Александр Васильич. Любопытно мне на прииск посмотреть. Тоже бывал здесь когда-то.

Майский подошел к двуколке, весело глянул на паренька лет пятнадцати, державшего под уздцы жеребца.

— Давай знакомиться. Тебя как звать-величать?

— А Федькой.

— Ну ладно, Федя, поехали. Конь-то тебя слушается?

— А чего бы ему не слушаться-то? Пегаска — конь добрый. Второго такого на тыщу верст вокруг не найти.

— Ну, уж на тыщу, хватил, Федя. Только почему ты его Пегашкой зовешь? Он же серый, а не пегий. Я в мастях лошадей немного разбираюсь.

— А не Пегашка. Пегаска, понимаете? Пегас, значит. Был когда-то в далекие времена такой знаменитый конь с крыльями.

Александр Васильевич от удивления присвистнул и еще раз оглядел паренька с головы до ног. Совсем мальчишечье лицо в веснушках, курносый нос, мягкие светлые волосы. Одет был Федя в черные бархатные шаровары, шелковую голубую косоворотку, бархатный картуз с большим лакированным козырькам и щегольские сапоги из желтого хрома. «Ни дать, ни взять — барский казачок», — подумал Майский и спросил:

— Это кто же такое чудное имя придумал коню?

— А Владимир Владимирыч, кто же еще? Пусть, говорит, будет Пегас. А мне что, Пегас так Пегас. Лишь бы шибко бегал.

— Ладно, Федя, поехали. Удивляюсь, как Владимир Владимирович еще и тебя не перекрестил.

— А пробовал, — ухмыльнулся паренек. — Ты, говорит, имеешь грубое имя, буду звать тебя не Федором, а Франческом. Только я не согласился. Какой я Франческа, если на самом деле Федька? Засмеют ребята.

— Правильно, что не согласился. Федор — это русское имя. Хорошее.

Двуколка мягко покатилась по пыльной дороге, слегка покачиваясь на выбоинах. Пегас, оправдывая свое имя, летел будто и впрямь на крыльях.

Иван Тимофеевич, показывая на голубую спину юного кучера, тихонько сказал Майскому:

— Славный вроде бы паренек. Сирота… Отца не знает. Вспомнил я, была у нас в деревне многодетная женщина. Ребят полно, а мужа не бывало. Спрашиваю как-то старшого: где твой батька? Нет, отвечает, у меня батьки. Как это нет, должон быть. А так, поясняет, мамка-то у нас одна, а в батьках вся деревня ходила.

Майский невесело усмехнулся.

Внимание директора привлекла ватага ребятишек, возившихся вокруг какого-то предмета, похожего на почерневший обрубок бревна. Ребятишки громко кричали, прыгали, размахивали руками.

— Что они делают, Иван Тимофеевич?

— Не разгляжу, глаза слабы стали.

— А пушка там валяется, — вдруг сказал Федя, не поворачиваясь к седокам. — В войну мальцы играют. Это у них первейшая забава.

— Пушка? Как она сюда попала? Давай-ка, Федя, подвернем туда.

При виде незнакомых людей ребятишки, словно по команде, умолкли и во все глаза смотрели на Буйного и Майского, Видно было, что они немного напуганы и каждый решает: дать стрекача или остаться на месте и посмотреть, как поведут себя незнакомцы.

— Здравствуй, племя младое, незнакомое, — сказал весело Александр Васильевич. — Вы что тут делаете?

Никто ему не ответил. Тогда Майский вылез из двуколки, подошел ближе.

— Правда, пушка. Кажется, вполне исправная. Посмотри-ка, Иван Тимофеевич.

Буйный подошел, присел на корточки возле пушечного ствола, покоившегося на обломках лафета.

— Она не стреляет, — несмело сказал Пашка Ильин, он вместе с братом Сашкой тоже был здесь. — Совсем не стреляет.

— Так-таки и не стреляет? — усомнился директор. — А вот мы ее починим да почистим, она и начнет стрелять. Иван Тимофеевич, пушку надо забрать и отвезти в контору.

Сашка толкнул Пашку под бок, тихонько сказал:

— Узнал? Тотдядька, что зимой приезжал. Еще нас чуть не стоптал, когда славить бегали.

— Верно, он, — отозвался Пашка, но сейчас ему было не до воспоминаний. — Пушка наша! — тревожно выкрикнул он. — Мы в войну играем.

— А я что говорю? — глаза директора смеялись. — Я и говорю, ваша. Отбирать ее у вас не собираюсь. Поставим пушку около конторы, она еще может пригодиться. А вы там играть будете. До свидания, ребята.

Двуколка быстро покатила дальше, и вслед ей еще долго смотрели, разинув рты, удивленные ребята.

Знакомство с прииском Майский начал с самой старой зареченской шахты «Золотая роза».

Там уже слышали о приезде нового директора, но так скоро на шахте его не ждали. Началась суета. Из конторки выбежал растрепанный старичок в длиннополой поддевке, без фуражки. Подобрав обеими руками полы своей несуразной одежды, он затрусил к двуколке, остановился шагах в двух и, щуря близорукие глаза, посмотрел на Майского, потом на Буйного, пытаясь угадать, который из двух директор. Наконец решительно двинулся к Александру Васильевичу и сунул ему сухонькую ладонь.

— Очень рад-с. Позвольте представиться: Афанасий Иваныч Петровский. Исполняю обязанности начальника шахты, так сказать-с.

— Здравствуйте, Афанасий Иванович. Мне тоже весьма приятно познакомиться с вами. А вот Иван Тимофеевич Буйный, — говоря это, Майский вспомнил, что начальника «Золотой розы» Шумилова сняли за хищение металла раньше, чем директора прииска Еремеева, а нового пока не прислали.

Маленькая ладонь Петровского утонула в огромной ладони бывшего партизана. Наверное, Иван Тимофеевич перестарался: лицо Афанасия Ивановича искривила гримаса боли. Он поспешил отдернуть руку.

— Очень рад-с. Очень-с.

— Хотим посмотреть ваше хозяйство, Афанасий Иванович. Не возражаете?

— Почту за честь. Вы уж извините меня, Александр Васильич, не был я утром в поселке, хотя и знал, что вы всех начальников собираете. Дела не позволили. А шахту я вам покажу с огромным удовольствием. Только и вымолвить-то совестно, не на что смотреть. Увяла наша роза.

— Тем более мне интересно. А как понять, — увяла роза?

Петровский горестно вздохнул.

— «Золотая роза», может, вам приходилось слышать, знаменитая была шахта. На ней даже царь бывал-с. И золото давала отменное-с. Много. Богатейшие пески. Да-с… Слава о нашей шахте далеко по Уралу катилась. А теперь… — он опять вздохнул, — погибает «Роза». И смотреть на это больно. Ведь я на ней скоро сорок лет как работаю. Мальчишкой пришел и вот… состариться успел.

— Минутку, Афанасий Иванович, я опять вас не понимаю. Вот вы сказали, погибает шахта…

— Да-с, погибает, сказал и могу повторить-с. А легко ли мне такое говорить. Вот вы сами увидите: все оборудование, механизмы старые, того и гляди рассыпятся. Ведь аварии могут быть… и бывают. Ужасно, это. Говорят, на другие прииски новые машины поступают, а нам ничего. Почему в немилости мы? Чем провинились? Ведь гвоздя ржавого не допросишься, — рассказывая, Петровский все больше волновался.

— Что ж, давайте посмотрим, а потом вместе и подумаем, как дальше быть. Да вы успокойтесь, Афанасий Иванович. Я вас отлично понимаю. А как считаете, может, «Золотой розе» пора… на покой?

Петровский испуганно взмахнул обеими руками, словно крыльями, и смешно хлопнул себя по бокам. Заговорил быстро, проглатывая окончания слов.

— Что вы, что вы, Александр Васильич! Какой там покой. Вот многие так считают, и Владимир Владимирыч тоже. Потому и запустили шахту. А ведь не зря она называется золотой. Золотой-с! Уж вы поверьте старику, если нам помочь, хотя бы немного, «Роза» себя покажет. Она, матушка, за ласку и заботу отблагодарит-с.

Майский, Буйный и Петровский спустились в шахту. С первых шагов директор увидел картину полной разрухи. Подгнившие подпорки угрожающе поскрипывали, по стенкам забоев сочилась вода, всюду растеклись лужи, грязь цепко хватала за сапоги. Во мраке кое-как мерцали огоньки и словно призраки двигались людские фигуры. Работать в таких условиях было и тяжело, и опасно. По рельсам катились нагруженные песком вагонетки, покачиваясь из стороны в сторону, грозя опрокинуться и вывалить свой драгоценный груз.

Когда поднялись на поверхность, лицо нового директора помрачнело. Он долго еще сидел в тесной конторке с Афанасием Ивановичем, слушал его невеселые рассказы и делал пометки в записной книжке. Потом поехали дальше. И на других шахтах — «Таежной» и «Комсомольской» — картина была не лучше.

Объезд всего прииска закончили поздно вечером. Майский все больше хмурился, курил папиросу за папиросой. Буйный поглядывал на него, кряхтел и тоже молчал. Пегас бежал так же быстро, как и утром. Федя изредка покрикивал на него, больше для порядка и солидности.

— Что, Александр Васильич, невеселая картинка-то? — нарушил наконец молчание Буйный.

— Да уж куда веселее.

— Оно, конечно, не наш Новый. Там такого не увидишь.

— Не будем говорить о Новом. Нам здесь работать.

— Знал ведь куда идешь.

— Знал. А я тебе, Иван Тимофеевич, вот что скажу. На Зареченский прииск крест ставить рано. Петровский верно говорит. Не было здесь хозяина. Если по-настоящему за дело взяться да труда не пожалеть, да кое-какую технику сюда — воскреснет старый прииск. Из мертвых воскреснет.

— Может, и так, спорить не буду, я в этом не разбираюсь. Ты мне вот что объясни, Александр Васильич, зачем тебе пушка-то понадобилась. Аль не навоевался еще?

— Войной по горло сыт, сам знаешь. А пушку хочу приспособить для мирной жизни.

— Хоть убей, не понимаю.

— Пушку поставим где-нибудь неподалеку от конторы. Приведем в боевую готовность, а стрелять будем холостыми зарядами. Намоем пуд золота — бабах на весь Зареченск. Еще пуд — опять трахнем. Пусть все знают, что не зря работаем, что советская казна получила от нас еще пуд золота.

Буйный раскатисто засмеялся.

— Здорово ты это придумал, Александр Васильич. Вроде бы как салют рабочему человеку.

Вдали замелькали редкие огни Зареченска.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Егор Саввич шумно тянул чай из большого глубокого блюдца на растопыренной пятерне. В другой руке держал кусок сахара, от которого и откусывал по мере надобности. Чай он любил пить вприкуску. Ведерный самовар, горя жаром начищенной меди, пыхтел на круглом, тоже медном, подносе. Фарфоровый чайник с заваркой уютно, как в гнездышке, покоился в конфорке на самоваре.

Аграфена Павловна не спускала глаз с мужа и каким-то чутьем угадывала, когда ему подлить чай и сколько именно. Сама она пила чай понемногу, а Яков и совсем не любил чаевничать, сидел за столом только потому, что ждал обещанного разговора, но Егор Саввич не торопился его начинать. Он рассказывал Аграфене Павловне свои впечатления о новом директоре прииска.

Яков тоскливо уставился на самовар. Внизу сквозь решетку было видно, как время от времени падали из трубы маленькие рубиновые угли и постепенно тускнели, покрываясь налетом пушистого пепла. Яков незаметно дул на угли, и они опять ярко светились, а через решетку летела зола. Егор Саввич заметил это, недовольно сказал:

— Будет озоровать-то, не маленький.

Сын перестал дуть на угли и, взяв творожную ватрушку, начал вяло жевать. Да, он и впрямь не маленький — девятнадцатый год с весны пошел. Ростом повыше отца, силы хоть отбавляй, девать некуда. И до озорства ли ему, если все мысли сейчас там, в клубе. Так уж повелось теперь, что вечерами вся зареченская молодежь собирается в клубе.

Его построили лет пять назад. Вдоль чисто выбеленных стен расставлены некрашеные скамейки. На них усаживаются девушки, лузгают семечки, либо кедровые орешки — занимаются уральским разговором. Парни стоят около девчат, лихо подбоченясь, сдвинув на ухо картузы и фуражки, тоже кидают в рот семечки, рассказывают что-нибудь веселое, и девушки смеются. Потом приходит Данилка Пестряков и сразу начинается оживление. Кто-нибудь услужливо придвигает Данилке единственное в клубе кресло на витых позолоченных, ножках, обитое малиновым бархатом. Бархат давно вытерся, позолота облезла, но все-таки кресло имеет еще солидный вид. Нескладный Данилка принимает знаки внимания, как должное. Словно надломившись пониже поясницы, он усаживается в кресло, бережно придерживая гармонь, и оглядывает парней и девчат. Собственно, почет и уважение оказывают не Данилке, а его тульской гармони — единственной на весь поселок. Гармонь он бережет пуще глаза, она досталась ему от отца, погибшего в гражданскую войну.

Однажды кто-то притащил в клуб граммофон с большой, в форме диковинного цветка, трубой и пять пластинок. На одной пластинке знаменитые клоуны Бим и Бом рассказывали смешную историю, на другой Шаляпин пел «Дубинушку», на третьей Варя Панина пела цыганские романсы, а на двух пластинках была танцевальная музыка: «Матчиш» и вальсы. Шаляпина и Варю Панину слушали редко, шутки Бима и Бома скоро все знали наизусть. Зато «Матчиш» и вальсы заводили без конца. В клубе по вечерам звучало:

Танцевать матчиш никто не умел, просто кружились под музыку, кому как бог на душу положил. Однажды в разгар веселья в утробе граммофона что-то забурчало, невероятного тембра голос медленно сообщил, что:

Затем послышался громкий треск, щелчок, из трубы вылетел прощальный вздох и граммофон умолк. Танцующие пары застыли на месте. Кто-то начал раздраженно крутить ручку, она вертелась свободно взад и вперед, но диск с пластинкой двигаться не хотел. Сломанный граммофон починить не удалось. Вот тогда-то и появился Данилка Пестряков со своей гармонью. Сев к кресло, он солидно откашливался и говорил:

— Ну, этого-того, играть, что ль?

— Сыграй, Данилушка, сыграй нам.

Данилка еще немного куражился, тоже для солидности, потом растягивал меха гармони на всю длину, пробегал тонкими длинными пальцами настоящего музыканта по клавишам сверху вниз и обратно, и начинал играть, склонив голову набок, закрыв глаза. Начинал с «Коробочки», потом в строгом порядке следовали «Светит месяц», «Выйду ль я на реченьку», «Барыня» и кадриль. Исполнив одну вещь, Данилка делал перерыв, во время которого кто-нибудь уже протягивал ему цигарку, а другой зажигал спичку. Пестряков несколько раз затягивался дымом и, заранее зная ответ, неизменно спрашивал:

— Ну, этого-того, дальше, что ль?

Конечно, все просили поиграть еще, и Данилка играл. Снова кружились пары. Под ногами танцующих похрустывала шелуха от семечек, скрипели начищенные сапоги, мягко шелестели платья. Чадили две керосиновые лампы-молнии, словно облаками окутанные табачным дымом.

Несколько раз проиграв свой небогатый репертуар, Данилка поднимался с кресла.

— Ну, этого-того, будет на сегодня.

— Сыграй, Данилушка, еще, — сразу раздавалось несколько голосов.

Пестряков, подумав, снова садился в кресле и громко говорил:

— По просьбе уважаемой публики будет сыгран вальс.

Уважаемая публика благодарно смотрела на гармониста. Парни снова приглашали девушек, и веселье продолжалось.

Яков Сыромолотов часто бегал в клуб, отец ему не запрещал. Когда комсомольский вожак Петр Каргаполов объявил, что создается драматический кружок, который будет готовить спектакль, Яков тоже пожелал участвовать, хотя в комсомоле и не числился. Его взяли. Для спектакля молодая учительница Люба Звягинцева предложила пьесу Шиллера «Коварство и любовь». Роль Франца Моора досталась Якову. Луизу взялась сыграть сама Люба. Она недавно приехала в Зареченск и вместе с Петром Каргаполовым быстро сумела расшевелить приисковую молодежь. Учительница была неистощима на выдумки, драматический кружок тоже создали по ее предложению. Спектакль удался на славу. В день представления клуб был битком набит и все-таки не вместил всех желающих. Добрая половина зрителей осталась на улице. Те, что стояли в дверях, громким шепотом рассказывали им о событиях на сцене. Спектакль пришлось повторить, а потом показать еще раз, так что в Зареченске почти не осталось человека, который бы не увидал «Коварство и любовь». Успех окрылил артистов, и они ваялись за новую постановку. После долгих споров остановились на пьесе Островского «Гроза».

— Покажем старателям темное царство проклятого прошлого, — говорил секретарь комсомольской ячейки Петр Каргаполов. — Пусть знают, как буржуазия притесняла простой народ.

— Как притесняла, они и без нашего спектакля знают, — улыбалась учительница, — на себе испытали. А вот на Кабаниху и Дикого им посмотреть полезно. Есть похожие и в Зареченске.

Вышло так, что Яков играл в новом спектакле Бориса, а Люба Звягинцева — Катерину. Они стали встречаться не только на репетициях. Маленькая Люба, тоненькая и хрупкая, не блистала красотой, но очень хороши были у нее глаза — большие, темно-синие и очень выразительные. Вот эти глаза и лишили покоя Якова. Немалую роль сыграл и подлинный драматический талант девушки, а также ее образованность, начитанность и еще — веселый характер. Якову с ней было интересно, и, если случалось день-другой не встречать учительницу, то места себе не находил.

Вот и сегодня Люба, наверное, в клубе. Вчера они вместе слушали доклад приезжего, а потом долго гуляли по Зареченску, болтая о всяких пустяках. Условились встретиться и сегодня, а тут отец со своим разговором. И хоть бы говорил скорее, да и дело с концом, нет, дует свой чай, кажется, уже десятую чашку да рассказывает матери про нового директора. Отцу в клуб не идти, и вообще он никуда не торопится, так мог бы понять, что Якову не терпится поскорее уйти. Опоздает, начнут читать новую пьесу, которую собираются поставить к десятой годовщине Октябрьской революции. Какая же это пьеса? Кажется, Маяковский…

А Егор Саввич словно и не замечал хмурого вида сына. Но вот он поставил блюдце, бросил в вазочку остаток сахара и шумно стал отдуваться, подавляя икоту.

— Пойди-ка, мать, посиди нето где-нибудь. Нам с Яковом потолковать надо. Мужской разговор у нас.

Аграфена Павловна послушно поднялась и ушла в горницу. Егор Саввич проводил ее взглядом и повернулся к Якову.

— Что надулся как мышь на крупу? Вижу, не сидится тебе. Ерзаешь как на угольях. Опять к своим комсомольцам бежать собрался?

— А чего дома-то сидеть? — вопросом ответил Яков. — В клубе весело.

— Ну-ну, конечно, дома-то со стариками какое веселье. Опостылели мы тебе.

— Нет, зачем же так говоришь, — растерянно возразил Яков, — и дома хорошо, только и погулять охота. Ты сам-то, когда молодой был, тоже, поди, не сидел дома.

Егор Саввич самодовольно улыбнулся, погладил бороду.

— Я-то? Бывало. Проходу девкам не давал. Немало их от меня наревелось. Тогда никаких комсомольцев, слава богу, и знать не знали.

— Вот и плохо, что не знали.

— Уж не собрался ли и ты в комсомолию?

Яков неопределенно мотнул головой.

— Ты вот что, ты шибко-то не торопись. Воробушек торопился да маленьким родился. Это дело такое, тут подумать надо.

— Я и думал. Каргаполов обещал…

— Плевал я на твоего Каргаполова. Ты мне им в нос не тычь. Отца спросил? Вот то-то. Без моего позволения и думать не моги. Понял?

Наступило тягучее молчание, только слышно было, как попискивает остывающий самовар, словно в него залетел комар и не может вырваться на волю.

Егор Саввич искоса взглянул на сына. Яков, наклонив голову, чертил чайной ложкой узоры на скатерти. Отец выдернул у него ложку.

— Не калечь добро, не заработал еще.

Опять помолчали. Все это был еще не тот разговор, Яков понимал и терпеливо ждал. А отец будто испытывал его терпение. Но вот он снова заговорил, и сын сразу насторожился.

— Что, Яков, нравится тебе работа на шахте?

— Если по совести говорить, скучно.

Сыромолотов понимающе кивнул.

— Много золотишка-то через ваши руки проходит, а в руках шиш остается.

Яков встревоженно взглянул на отца: куда он клонит? Странный какой-то разговор получается.

— Раньше-то, бывало, вольно люди старались. — Егор Саввич говорил не торопясь, словно думал вслух. — Кто фартовый да умелый, тому и везло. В нашей земле золота много. Умным людям оно дается. Сколько добыл, все твое.

— У одного много, а у другого ничего. Разве так правильно? Один богател, а тысячи голодными ходили.

— Лодыри да пьяницы ходили, прощелыги разные. Слушай, Яков, хочу я по лесу побродить, землицу посмотреть, а для компании тебя взять. Может, и пофартит нам. Найти бы золотишко да потихоньку, чтоб лишние глаза не видали, постараться. Припасти бы золотишка сколько ни на есть.

— Зачем нам золото, тятя? — Яков с удивлением смотрел на отца. «Так вот какой разговор». — Живем мы в достатке. Не пойму я тебя что-то.

— Дурень ты, вот и не понимаешь, о чем речь, — закипая, ответил Егор Саввич. — Не бедно живем. А можно богато. Так ли раньше-то жили. А вот придет доброе время и снова заживем.

— Постой, тятя, про какое доброе время говоришь?

— За постой деньги платят. Про то самое время, что было и, бог даст, опять будет.

— Значит, про старые порядки? Не вернутся они.

— Не вернутся? Да чего ты понимаешь, молокосос. Поумнее тебя люди есть, — Егор Саввич сердито посмотрел на сына. А он-то собирался ему про находку рассказать да вместе из той ямки золото добывать. Разве такому можно доверить. Растрезвонит по всему поселку. Вот вырастил сынка-помощника.

Немного успокоившись, Егор Саввич вкрадчиво заговорил:

— Слушай, Яков, ты у нас один. Ни второго сына, ни дочки бог нам не послал. Мать хворает часто, да и я не больно стал крепок. Сколько еще проживем — неизвестно. А помрем, останешься ты, как перст, один на белом свете. Дом, хозяйство какое ни на есть — все тебе откажу. Все, все до последней копейки тебе достанется.

— Зачем, тятя, такое говоришь? Вам с маменькой еще жить да жить.

Яков умолк, не зная, что еще сказать. Куда клонит отец, что у него на уме?

Егор Саввич нагнулся к сыну и ласково закончил:

— Сколько-то, конечно, еще поживем, а потом… потом уйдем из этого мира. И останешься ты один. Не справишься с хозяйством. Жениться тебе пора, Яшенька.

Сын вздрогнул и почувствовал, как горячая волна прошла по телу от макушки до пяток.

— Жениться тебе пора, — еще ласковее повторил отец. — И нечего краснеть, не девица. Дело житейское, угодное богу. Парень ты собой видный, не глупый. За такого любая девушка пойдет, только помани.

— Да чего ты, тятя, выдумал. Зачем это, какая мне женитьба, сам только что молокососом называл.

— А не серди отца. Оно бы, может, и погодить, да время-то уж больно беспокойное. Все вверх дном перевернулось. Ты не думай, я ведь такое дело не между двумя чашками чаю надумал. Давно такую мысль держу, давно ты меня беспокоишь. По клубам бегаешь, с девками шляешься. Измотают они тебя. Понимаю, конечно, молодому парню в силе хочется и погулять, и побаловаться. Однако пора и остепениться.

Яков смотрел на отца, в голове у него все спуталось. И среди этой путаницы выплыло лицо — смеющееся, с большими, сияющими, как звезды, глазами. Люба! Что, если сказать? Раз уж отец завел такой разговор, то самое время признаться. Только вот как сказать, если с девушкой об этом речи не было. Не спрашивал даже, любит ли она, и сам не говорил о своих чувствах. А вдруг откажет? Сраму не оберешься, на весь Зареченск позор. Попросить отца подождать, подумать, мол, надо, а тем временем с Любой обговорить все.

Мысли прервали слова отца:

— Я тебе и невесту приглядел. Славная девушка.

— Невесту? — Яков оторопело посмотрел на отца. — Постой, тятя, как же это так. Зачем же сразу и невесту. Подумать надо бы.

— Чего тебе еще думать. Родному сыну худа не пожелаю, не тревожься; Спросил бы лучше, кто невеста. — Егор Саввич хитро посмотрел на Якова и с торжеством закончил: — Дуня — твоя невеста. Что скажешь?

— Да ты, тятя, шутишь, наверное, смеешься надо мной.

— Никаких шуток здесь нет. Всерьез говорю. Дуня — девушка не балованная, здоровая, такая хозяйство поведет. И собой пригожая.

— Нет, тятя, не по мне она. Только и умеет, что в церковь ходить.

— Худого в том не вижу. В церковь ходить — дело христианское, не то, что ваши клубы.

— Нет, тятя, — упрямо повторил Яков, — как хотите, а не надо мне Дуню.

— Дурак! — крепкий волосатый кулак Егора Саввича грохнул по столу. Подпрыгнули и зазвенели чашки, а самовар перестал петь и застучал быстро-быстро. — Завел свое — «не по мне». Да что ты понимаешь в жизни. Я-то пожил на свете, знаю, что к чему.

— Не люблю я ее, можно ли так-то, без любви-то.

— Поживешь — полюбишь. Я так хочу, вот и весь сказ.

— Не будет этого, — тихо сказал Яков, пряча глаза от сердитого взгляда отца.

— Я те дам, не будет. Ишь, чего выдумал. Мать! Мать, поди сюда.

Из горницы выплыла Аграфена Павловна.

— Чего звал, Егор Саввич?

— Нет, ты посмотри на него, мать. Отец ему волю свою высказал, а он заладил — «не будет», «не будет».

— Да о чем вы?

— О чем, о чем, — раздраженно перебил Сыромолотов, — говорил же я тебе, женить пора Якова. А ему, видишь ли, невеста не по нраву. Ишь, прынц какой выискался. Дуня ему не невеста. Так какого еще тебе рожна надо?

Последние слова были обращены к Якову. Он сидел, не поднимая головы. Аграфена Павловна подошла, присела рядом, положила мягкую, пухлую руку на кудрявые волосы сына, провела ласково.

— Слушаться надо отца, Яшенька, он худого не присоветует. Да и чем Дуня тебе не нравится? Дурного слова о ней никто не скажет. Женись, Яшенька, успокой нас. Бог знает, сколько нам с отцом по земле ходить осталось. А мне ведь тоже охота внучат понянчить.

Аграфена Павловна продолжала гладить голову сына.

— Не упорствуй, Яшенька. Вот помянешь потом нас добрым словом.

Яков слушал тихий, ласковый голос матери и готов был разреветься, прижаться к ней, как в детстве, когда прибегал домой в царапинах и синяках после очередной драки с ребятами и находил у матери утешение от всех горестей. Рассказать бы ей про Любу, она поймет. А отец…

Его не переспоришь, не докажешь. Только хуже будет.

Егор Саввич поднялся из-за стола.

— Значит так: осенью свадьба.

И вышел из комнаты, давая понять, что вопрос решен и говорить больше не о чем.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Федя легонько подергивал вожжи, негромко посвистывал и время от времени говорил:

— Но-но, родимые. Пошли, но-о-о…

Майский смотрел, как мелькают вдоль дороги темно-зеленые разлапистые ели, увешанные гроздьями шишек. Изредка однообразие нарушали одинокие осины. Листва на них начинала краснеть, верный признак — близко осень. Вот и трава, густая и высокая, местами полегла. Небо, такое чистое утром, начинало хмуриться. С запада тянулись унылые серые облака. Сколько раз он, Майский, проезжал по этой дороге в Златогорск и почти каждая поездка давалась нелегко. Вот и нынче предстоит трудный разговор с начальством. Опять надо выпрашивать материалы, инструменты и многое другое, бегать по разным организациям, каждому доказывать, как нуждается Зареченский прииск в помощи. Нет, уж если его послали поднимать прииск, он, черт возьми, будет работать, как велит совесть, и других заставит. В полевой сумке есть веские аргументы. Все проверено и подсчитано. Секретарь укома Земцов, конечно, будет за него, поддержит. Не может не поддержать. Управляющий треста Громов — тоже. А вот разные там плановики, экономисты, бухгалтеры, с этими придется повоевать. Э, да не впервой.

— Послушай, Федя, как, успеем до дождя в Златогорск?

Паренек глянул на небо и уверенно ответил:

— А успеем. Раньше ночи дождя не будет.

— Хорошо бы. В спешке я и плащ не захватил. Начнется дождь — вымокну.

— А не вымокнете. У меня брезент припасен.

— Ого, да ты хозяйственный, — похвалил Александр Васильевич паренька. Сегодня Федя был одет не так броско, как при первой встрече. То ли он понял, что новому директору его щегольской наряд не понравился, то ли, собираясь в дальнюю дорогу, пожалел красивую одежду. Но бархатный картуз он все-таки надел.

Чтобы отвлечься от деловых беспокойных дум, Майский продолжал говорить с Федей, да и привычка давно выработалась: встречал нового человека — старался узнать про него как можно больше.

— Ты где живешь, Федя?

— А у тетки Васены.

— Родственница, что ли?

— А мамкина сестра. Сводная, — помолчав, паренек самодовольно добавил: — Тетка меня любит.

— Свои-то дети у нее есть?

— А никого нет. Она и замужем-то не была, откуда же детям взяться. Кривая ведь тетка-то Васена. Некрасивая. Кто бы на такую посмотрел.

— Трудно вам, наверное, живется. Заработок твой невелик. А тетка работает?

— Знамо, нет. Хворает часто. Однако ничего, живем помаленьку. Огородишко есть, куры, козу держим. Опять же я кому дров наколю, кому траву косить пособлю, люди и благодарят.

— В школу ты ходил? Читать, писать умеешь?

Федя оглянулся на директора и чуть усмехнулся.

— А какая там школа. Когда бы ходить-то в нее. День на конном дворе. Старший конюх наш, Егор Саввич, строгий. Порядок любит. А выдается время, так по хозяйству роблю.

— Все-таки скажи, хотел бы учиться?

— И чего вы пытаете, Александр Васильич. Кому же неохота грамоте знать. Вот другие ребята с книжками бегают, разные истории читают, а потом рассказывают. Интересно же. Будто города большие-большие есть, а еще — будто в других странах черные люди живут. И красные, и желтые. Правда это или врут все?

— Правда, Федя. И города есть большие, и люди черные есть.

— Чудно. С чего бы им черными-то быть?

— Такие уж родятся. Жарко в тех странах, а зимы не бывает. Это негры. А у индейцев кожа красная, у китайцев — желтая.

— Ух ты! А с зеленой кожей бывают люди?

— Вот таких нет, — засмеялся Александр Васильевич. — Давай, Федя, договоримся с тобой: я немного огляжусь, а потом попрошу Любовь Ивановну в школу тебя принять. А там — в техникум поедешь учиться.

— А правда?! Вы вправду говорите, Александр Васильич? Вот Владимир Владимирыч тоже посулился, да и забыл.

— Я не забуду.

— Вот бы здорово! Только как же кони? На кого их оставить?

— Не беспокойся, найдем на кого.

— А Пегаска? Он, окромя меня, никого не подпускает, даже самого Егора Саввича.

— И на Пегаску найдем управу.

— А коли так, то ладно. Только жалко Пегаску.

Показался Златогорск: сначала домишки, прилепленные к склонам гор, потом позолоченные церковные купола, и, наконец, сам город, дымящие трубы заводов и фабрик. Лошади побежали быстрее, и скоро ходок запрыгал по булыжной мостовой.

— Ты ведь правильно предсказал, Федя, дождя-то нет. Хорошо доехали. Сверни вон на ту улицу.

Федя натянул вожжи так, что коренник, присев на широкий зад, заплясал на месте, а пристяжной едва не выскочил из постромок. Навстречу по дощатому тротуару шла молодая женщина. Увидев ходок с разгоряченными лошадьми, она остановилась, прижалась к забору. Александр Васильевич взглянул на нее, и ему показалось, где-то он видел это лицо. Женщина тоже смотрела на него, вдруг улыбнулась и воскликнула:

— Александр Васильич, здравствуйте!

Майский попросил:

— Попридержи-ка лошадей, Федя.

Он пристально смотрел на женщину. Молодая, лицо знакомое. Где же ее видел? Ба, да ведь это…

— Ксюша! Вы!

— Признали, стало быть. Я, Александр Васильич.

Майскому стало неловко. Как он сразу не узнал Ксюшу. Эта девушка столько для него сделала. Несколько лет назад, когда он едва живой попал в больницу, Ксюша ухаживала за ним. Она буквально не отходила от его койки. Помнится, выздоровев и прощаясь с Ксюшей, он обещал навещать ее всякий раз, когда будет приезжать в Златогорск.

С тех пор ни разу не нашел времени заглянуть в больницу, проведать старичка-доктора и Ксюшу, а приезжал много раз. Черт знает, как это получается, но всегда не хватало времени, всегда было столько дел. И вот неожиданная встреча. А Ксюша все такая же: миловидная, необыкновенно женственная, с мягкой улыбкой. Вот только толстая и тугая коса раньше свободно спускалась вдоль спины или на грудь, а теперь уложена на голове кругами. И от того девушка кажется выше.

— Здравствуйте, Ксюша. Поверите ли, как я рад вас видеть. Можете на меня сердиться и ругать как угодно, я это заслужил, но, право, я всегда помнил о вас. А вот такая жизнь, нет свободной минуты.

Девушка негромко и счастливо засмеялась.

— А уж я-то как рада. И зачем вы так? Не буду ругать и не сержусь. Значит, вы меня не забыли? Вспоминали иногда? Я тоже вспоминала вас… часто…

Майский во все глаза смотрел на Ксюшу и не знал, что говорить дальше. Федя нетерпеливо поглядывал на него. Лошади фыркали и мотали головами, словно тоже высказывали недовольство непредвиденной задержкой.

— Знаете, Александр Васильич, — снова заговорила девушка, — а мы теперь часто будем видеться. Я ведь к вам еду, на Новый. Буду работать в больнице.

— Едете на прииск? Это хорошо, там интереснее, чем в городе, да и нужны вы там больше. Народ у нас хороший, вам будут рады. Вот увидите. А я, Ксюша, теперь не на Новом работаю.

— Как, не на Новом?! Да разве такое возможно? Вы, наверное, пошутили.

— Нет, Ксюша, не пошутил. Меня перевели в Зареченск. А на Новом директором теперь Шестикрылов. Очень хороший человек, дельный инженер, заботливый хозяин. Уверен, он встретит вас хорошо.

Ксюша, опустив голову, теребила концы платка, свободно повязанного на шее. Но вот она несмело спросила:

— А в Зареченске… тоже больница есть?

— Конечно! И, между прочим, Ксюша, медиков у нас тоже не хватает. Вы подумайте, может, вместо Нового-то в Зареченск поедете, а? У меня, вот видите, ходок. Места много. Я бы вас и захватил с собой.

— Вы серьезно, Александр Васильич?

— Самым наисерьезнейшим образом. Хотите, побожусь и даже перекрещусь, хотя не верующий.

— Ой, не надо, — засмеялась Ксюша, — вдруг кто увидит. Скажут, директор, а крестится.

— Ладно, не буду. А вы подумайте. Завтра у меня дела, а послезавтра утром, возвращаюсь в Зареченск. Если решите ехать — приходите в гостиницу «Серп и молот», спросите меня.

— Спасибо, Александр Васильич, я подумаю.

— Вот и ладно. Вы извините меня, Ксюша, рад бы еще поговорить с вами, да дела ждут.

— Понимаю. До свидания, Александр Васильич.

— До свидания, Ксюша.

Федя дернул вожжи, прикрикнул на лошадей, и ходок, подпрыгивая на камнях, покатился по дороге. Ксюша еще долго смотрела ему вслед.

Федя повернулся к Майскому.

— А ничего баба, подходящая, — и подмигнул.

— Вот уж это не твое дело, — строго сказал Александр Васильевич. — И никогда не смей говорить о женщинах так неуважительно. Ксюша не баба, а девушка. Медсестра. И чтобы ты не думал разных глупостей, знай: она меня от смерти спасла.

— А я что же, я ничего, — смутился паренек. — Я только хотел сказать, что она славная. Хорошая то есть.

— То-то. И не будем больше об этом. Видишь, вон там большое здание под зеленой крышей? На него и держи.

Начинало темнеть, и Майский подумал, что сегодня он нигде не успеет побывать или с кем-нибудь встретиться из нужных людей. Правда, он знал, где живет Земцов, бывал у него, но явиться поздно и неожиданно считал неудобным. Однако хорошенько поразмыслив, Майский решил, что повидать Петра Васильевича надо непременно сегодня. Наскоро смыв дорожную грязь и наказав Феде никуда-не отлучаться, Александр Васильевич отправился на Уфимскую улицу, переименованную недавно в улицу Труда, где и жил секретарь уездного комитета партии Земцов. Безошибочно нашел дом, окруженный высокими тополями. Сквозь щели в ставнях пробивались тонкие лучи света. Майский поднялся на невысокое парадное крыльцо и постучал. Открыла жена Земцова. Узнав гостя, она пригласила его войти.

— Петра еще нет, но жду с минуты на минуту. Видимо, задержался на работе. Это с ним частенько бывает.

— Так я уж лучше завтра зайду прямо в комитет.

— Не отпущу, и не думайте. Если Петр узнает, что вы были и не дождались его, влетит мне, а не вам. Неужели вы этого хотите.

Александр Васильевич понимал, что женщина шутит, и в тон ей ответил:

— Чтобы вам влетело из-за меня, Полина Викентьевна? Нет, уж лучше войду.

— Вот и хорошо, что заглянули. Верочки, дочки нашей, тоже нет дома, собрание у них. Ах, да вы, наверное, не знаете, она ведь теперь на металлургическом заводе работает в лаборатории.

— Уже работает?! А, кажется, давно ли бегала в школу.

— Не говорите. Летит время. Не успеешь оглянуться — и жизнь прошла. Нам-то хорошего мало пришлось увидеть, так хоть дети поживут.

— Да, — согласился Майский, — время летит.

— Вот сижу одна, скучаю. Ни мужа, ни дочери дома нет. У них свои дела, не до меня. Да что это я вам все о себе. А как вы живете? Слышала, вас перевели в Зареченск. Как там работается? Все еще не женились?

— Не успел, Полина Викентьевна. Некогда.

— Ой, смотрите, Александр Васильевич, не опоздайте. Дела всегда будут. Свою жизнь тоже надо устраивать. Говорю вам это не для того, чтобы поддержать разговор, а как мать. И вот вам мой материнский совет: женитесь. Будет у вас семья, — и работать, и жить интереснее станет. Помните, у Чехова: мужчина состоит из мужа и чина. Чин у вас есть, и немалый, а мужем до сих пор не стали.

— Помню, помню, Полина Викентьевна, не знаю, что вам ответить. Все как-то не получается, все некогда подумать о себе.

— Найдите время. Обязательно найдите. Чтобы потом не жалеть. А вот и Петр идет. Это его шаги.

Она вышла встретить мужа, а Майский стал разглядывать небольшую, скромно обставленную комнату. Единственное украшение — текинский ковер на стене и на нем шашка с позолоченным эфесом — именное оружие, которым Земцов был награжден в гражданскую войну. Хозяйская рука Полины Викентьевны чувствовалась всюду. Все вещи на своих местах, ничего лишнего. Это создавало особый уют. Удивительно, как у Полины Викентьевны хватало времени и на работу в школе, и на домашние дела. Наверное, помогала Верочка.

— Ну, где он, показывай его мне, — послышалась в прихожей, и в комнату вошел Петр Васильевич.

Майский поднялся, шагнул ему навстречу.

— Извините меня, Петр Васильевич, за столь бесцеремонное вторжение. Приехал поздно, а времени в обрез.

— Ладно, ладно, потом оправдываться будешь. Правильно сделал, что пришел. Сейчас поужинаем, а потом и поговорим. Давненько не видались, давненько.

Они и в самом деле давно не виделись и потому с особенным чувством крепко пожали друг другу руки. Александр Васильевич заметил, как располнел за это время Земцов, под глазами набрякли тяжелые мешки, а жесткие волосы, которые он по-прежнему подстригал ежиком, стали совсем седыми. Все лицо носило следы долгой усталости. Но двигался он, как и раньше, быстро, энергично, говорил весело.

После ужина Петр Васильевич провел Майского в маленькую комнату, что-то вроде рабочего кабинета, усадил на стул рядом с собой.

— Вот теперь слушаю. Выкладывай, что там у тебя, хотя и догадываюсь, о чем пойдет речь.

— Хочу просить, чтобы вы поддержали меня в тресте. Завтра буду докладывать о состоянии Зареченского прииска Громову. Я облазил все шахты, советовался с народом. Вот только секретаря своего еще не видел. Болеет Слепов. В общем, картина теперь для меня ясна.

— Ну, говори, говори. Ты ведь, кажется, куришь? Кури, не стесняйся.

Александр Васильевич не преминул воспользоваться разрешением, закурил и, глядя прямо в глаза собеседнику, твердо сказал:

— Сейчас Зареченский прииск — предприятие убыточное и таким останется, если круто не изменить всю систему его работы. Нужна реконструкция шахт, замена оборудования. Я вам, Петр Васильевич, не жалуюсь, а информирую, чтобы вы знали истинное положение. В Зареченске работают по старинке, как работали отцы и деды. Все оборудование старое, оно разваливается. Петровский — исполняющий обязанности начальника шахты «Золотая роза» — умнейший человек и прекрасный специалист, почти всю жизнь отдал прииску. Так вот, он говорит, что последний гвоздь был получен еще до революции. А ведь железо тоже изнашивается. Зареченску нужна срочная помощь, он при смерти. А прииск может давать отличное золото. И много. Но, повторяю, нужна реконструкция. У меня подготовлены все расчеты и выкладки, я приехал не с пустыми руками.

Майский замолчал, часто и жадно затягиваясь дымом папиросы. Земцов тоже молчал. Он умел внимательно слушать людей.

— Как бывший директор прииска Нового, — опять заговорил Александр Васильевич, — я заявляю с полной ответственностью, потому что строил его собственными руками, хватит тащить туда всякую технику. Ее там достаточно. Дайте кое-что и Зареченску. И вы должны помочь нам в этом. Должны, Петр Васильевич, а если хотите, то и обязаны. Дело государственное, и решить его следует по-государственному. Помните, когда-то я сам настаивал на том, чтобы не возиться со старым прииском, а строить новый. Тогда было другое время, и это было правильно. И сейчас надо продолжать разведку, искать золото на новых землях. Но и не бросать старые. Больше скажу. В старых отвалах Зареченского прииска можно намыть столько же золота, сколько уже было взято. Дело велось хищнически, брали, что лежало сверху, торопились, вели разработки примитивно. Теперь так поступать мы не имеем права. Вот читал я, кое-где на сибирских приисках есть драги. Никогда не видел этой самой драги, но понял — машина замечательная. И нам такая нужна. Хотя бы одна. Предупреждаю вас и как секретаря комитета, и как товарища: я буду драться за Зареченский прииск.

— Ну уж сразу и драться. Горячий ты, Александр Васильевич, поостынь немного. А если драться-то не с кем будет? Вот меня ты как будто убедил. Думаю, что и Громова убедишь. А если так, значит, как говорится, в добрый час. Утром приходи в комитет и вместе отправимся к Громову.

Они обговорили детали завтрашней встречи, затем Петр Васильевич стал расспрашивать о жизни старателей, о людях. Майский рассказал все, что успел узнать сам. Беседа закончилась поздно, но Александр Васильевич, отклонив приглашение хозяев переночевать, ушел в гостиницу.

Утром, как было условлено, Майский и Земцов пошли к Громову. Предварительно Петр Васильевич позвонил управляющему трестом. Поэтому как только они пришли, их сразу же провели в кабинет Громова. Туда же были приглашены еще несколько человек: инженеры-референты, плановики, экономисты, бухгалтеры. Майский, увидев столько народу, начал нервничать. Знал по опыту: среди такой массы обязательно сыщутся два-три человека, которых не убедишь никакими доводами. Земцов, заметив состояние директора Зареченского прииска, незаметно толкнул его в бок, прошептав:

— Не робей, Александр Васильевич, не так страшен черт, как его малюют.

Майский кивнул. Он не отрываясь смотрел на управляющего. Громов — огромного роста сибиряк. У него массивная голова с пышной рыжеватой шевелюрой, большие руки, толстая короткая шея. Казалось, костюм вот-вот лопнет на нем по швам, а кресло не выдержит его тяжести и развалится. Управляющий посмотрел на часы, поднялся и густым сочным басом сказал:

— Начнем, товарищи. Время дорого, поэтому будем говорить только самое главное. Вот здесь находится директор Зареченского прииска товарищ Майский, которого многие из вас, без сомнения, знают. Сейчас он доложит нам состояние дел на своем прииске. Прошу, Александр Васильевич.

Чувствуя на себе пристальные взгляды, Майский встал, вытащил из полевой сумки записи.

— Мне трудно сегодня говорить, — начал он, стараясь унять невольную дрожь голоса. — И вот почему. Леонид Павлович сказал, что многие из вас, товарищи, меня знают. И вы, конечно, помните, как несколько лет тому назад я вот здесь же, в этом самом кабинете, настаивал на том, чтобы…

— Закрыть Зареченский прииск, — подсказал кто-то.

Александр Васильевич быстро обвел взглядом сидящих за столом, но не понял, кто подал реплику.

— Можно и так. Я тогда был молод, горяч, неопытен и считал, что старый Зареченский прииск выработался, нет смысла вбивать в него деньги, а лучше употребить их на разведку новых золотоносных земель и потом — на строительство нового прииска. Я был глубоко убежден в этом, и мне, правда нелегко, удалось убедить других. А вот сегодня… — Майский тяжело вздохнул и вдруг заговорил уверенно, сам чувствуя, как крепнет его голос. — А вот сегодня я буду говорить прямо противоположное. Поверьте, менять свои убеждения трудно. Но если это в интересах дела, значит, надо. Признаюсь: тогда я ошибся… Ошибся. А теперь, когда внимательно познакомился с Зареченским прииском, побывал на всех шахтах, посоветовался со старыми специалистами, рабочими, изучил документы, то пришел к твердому убеждению: старый Зареченский прииск надо восстанавливать. В этом есть прямой смысл.

Сказав главное и самое трудное, Александр Васильевич уже почувствовал себя уверенно. Сделав паузу, Майский повторил примерно то же, что говорил вчера в частной беседе Земцову, только подробнее, более аргументированно, подкрепляя каждое положение цифрами, фактами, расчетами. Никто ни разу не перебил его.

— Все это дает мне право сегодня заявить: Зареченский прииск после реконструкции будет давать много золота. Если же реконструкцию не сделать, он как был убыточным предприятием, так им и останется. Затраченные государством средства с лихвой окупятся. Прошу вас учесть, товарищи, что выводы, которые я вам сейчас доложил, сделаны не одним мной. К ним пришла комиссия из нескольких человек — опытных рабочих и специалистов, ее мы создали сами в Зареченске, работала она много и добросовестно, а потому отнестись к ее выводам надо со всей серьезностью и должным уважением.

Когда он кончил, Громов сказал:

— Что ж, как будто все ясно. У кого, товарищи, есть вопросы?

Вопросы были. В основном, они касались частностей представленного проекта реконструкции Зареченского прииска.

Но вот поднялся главный бухгалтер треста Синявин, негромко откашлялся и посмотрел на Громова.

— Можно, Леонид Павлович?

Управляющий с самого начала знал, что главбух просто так на реконструкцию Зареченского прииска не согласится. Чуть помедлив, Громов сказал:

— Послушаем вас, Андрей Ксенофонтович.

Главный бухгалтер снова откашлялся и, заглянув в свои записи, ровным голосом начал:

— Ни для кого из нас не секрет, что Зареченский прииск вот уже несколько лет предприятие убыточное. И товарищ Майский честно и прямо сегодня еще раз подтвердил сию печальнуюистину. Теперь нам всем надо решить: стоит ли поднимать прииск в надежде когда-то, в туманном будущем, с прибылью вернуть все расходы. Я верно вас понял, Александр Васильевич?

Майский в упор смотрел на главного бухгалтера. Едва сдерживая раздражение, ответил:

— Верно. Но если вы, Андрей Ксенофонтович, внимательно слушали меня…

— Очень внимательно.

— Я признал свое прежнее утверждение ошибочным.

— А уверены ли вы, Александр Васильевич, что ошиблись тогда, а не сейчас? — Синявин чуть насмешливо посмотрел на директора.

— Уверен, — охрипшим вдруг голосом почти выкрикнул Майский. — Уверен, черт меня побери! Могу ошибиться я один, а десять, двадцать человек — нет!

Синявин пожал острыми плечами и повернулся к Громову.

— Я считаю своим долгом, Леонид Павлович, еще раз проверить все расчеты и только после этого решать. Может, надо послать в Зареченск даже специальную комиссию. Дело-то серьезное.

— Проверить расчеты необходимо, об этом я даже специально хотел попросить вас, Андрей Ксенофонтович. А комиссию… Как думаете, товарищи?

Мнения разделились. Когда волнение улеглось, снова поднялся Громов.

— Кто еще хочет сказать?

— Позвольте мне, — попросил Оганесян — один из работников планового отдела, невысокий, смуглый, с черными влажными, слегка навыкате, глазами. Получив разрешение, он заговорил быстро, с легкой улыбкой.

— Мы знаем Александра Васильевича давно, и никто здесь не сомневается, что он действует во имя интересов государства…

«Началось, — подумал Майский, — теперь будут толочь воду в ступе», — и хмуро взглянул на Оганесяна. Тот перехватил его взгляд.

— Не сердитесь, дорогой Александр Васильевич. Я вас понимаю, но и вы меня поймите, и Андрея Ксенофонтовича тоже. Мы для того и собрались, чтобы обсудить и правильно решить такой большой вопрос, — и, уже обращаясь ко всем, продолжал: — Александр Васильевич достаточно зарекомендовал себя работой на прииске Новом. За все годы он ни разу не давал нам повода сказать: это сделано неправильно. Ныне Александру Васильевичу поручено восстанавливать разрушенный Зареченский прииск. Но он хочет не просто его восстанавливать, а реконструировать, обновить, оснастить новым оборудованием, механизмами, машинами. Правильно? По-моему, правильно, я бы тоже так поступил. Посылая его туда, трест, следовательно, считает, что Зареченский прииск рано вычеркивать из списка. А если так, то почему же мы с первых шагов начинаем возражать Александру Васильевичу? Высказываем ему недоверие. Обижаем человека. Он берется за труднейшее дело, и надо ему помогать. Помогать, а не мешать.

Оганесян сел. Наступила тишина. Такого вывода никто не ожидал и меньше всех — Майский. Но почти сразу же заговорило несколько человек. Поднялся Громов и, постукивая карандашом по столу, с трудом восстановил порядок.

— Я вижу, мнения разделились. А вы нам ничего не хотите сказать, Петр Васильич?

Земцов, привычно проведя ладонью по жесткому ежику волос, отозвался:

— Я не специалист и в золотодобыче разбираюсь слабо. Скажу о другом. Большинство из вас, товарищи, коммунисты, и вы понимаете, что этот очень важный вопрос надо решать по-партийному, с государственной точки зрения. А она вам отлично известна: стране нужно золото. Четырнадцатый съезд коммунистической партии в своем решении указал: борьба за победу социалистического строительства — сейчас основная задача партии. Значит, задача всех коммунистов, следовательно, и наша. А как можно добиться роста промышленности? Только если держать курс на индустриализацию. Строить новые предприятия и реконструировать старые, оснащать их современной техникой, машинами, разными механизмами. Главное указание съезда и лежит в основе предложенного вам проекта реконструкции Зареченского прииска. Я с большим интересом слушал и доклад товарища Майского, и тех товарищей, которые ему возражали или с ним соглашались. Если хотите знать — мое мнение такое: надо пойти на реконструкцию Зареченского прииска. Глубоко убежден, это будет правильно. Но хочу поддержать и товарища Синявина: еще раз проверить все расчеты, предложения той комиссии, которая уже работала на прииске, а если появятся сомнения, то создать другую комиссию и послать в Зареченск. Только все это давайте делать энергично, не терять понапрасну время. Оно нам очень и очень дорого. Страна ждет от нас золото.

Большинство тех, кто выступал после секретаря горкома, тоже высказались за реконструкцию Зареченского прииска.

— Надо найти и деньги, и материалы, — сказал Громов, — посмотреть, у кого можно взять и передать Зареченску.

Когда обговорили и эти вопросы, вынесли решение: Зареченский прииск восстанавливать, найти средства для быстрой помощи. Майский вздохнул с облегчением: он исправил ошибку, допущенную несколько лет назад, выиграл битву за свой прииск.

Когда все приглашенные разошлись и в кабинете остались только Громов, Земцов и Майский, управляющий хлопнул директора Зареченского прииска по спине и, смеясь, заметил:

— Ну и напористый ты мужик, Александр Васильевич. Уж если поставил цель, то идешь к ней напролом, не взирая ни на что. Даже на собственное самолюбие наступил. А это нелегко, по себе знаю. Вот за это я тебя люблю.

— Такой уж есть. Я ведь этому еще в гражданскую войну выучился.

— Вижу, вижу, — Громов уважительно посмотрел на орден Красного Знамени. — Ну, в добрый час, действуй. Да не забывай мне докладывать обо всем, что будет делаться в Зареченске.

Остаток дня Майский потратил на хождение по разным златогорским организациям. К вечеру он закончил дела и сказал Феде, чтобы готовил лошадей — утром поедут домой.

На рассвете ходок, прогрохотав по мостовой, остановился у подъезда гостиницы. Майский вышел на улицу и увидел Ксюшу. Девушка стояла возле подъезда, поеживаясь от свежего утреннего ветерка.

— Ксюша! — в голосе Александра Васильевича прозвучали и радость, и удивление. — Надумали ехать с нами?

— Надумала, Александр Васильич, — смущаясь, тихо ответила девушка. — Вы же приглашали.

— Приглашал. И очень рад, что вы решили ехать в Зареченск. Федя, подвертывай сюда. Ксюша поедет с нами.

Федя подъехал, и Ксюша нагнулась к сундучку, стоявшему у ног.

— Позвольте уж мне, — Майский подхватил сундучок и поставил его в ходок. — Садитесь вот сюда, Ксюша, вам здесь будет удобнее. Одеты вы довольно легко, не продуло бы.

— Что вы, Александр Васильич, я крепкая.

— Крепкая? Посмотрим. Поехали, Федя.

Паренек искоса посмотрел на девушку, хлопнул вожжами по спинам лошадей, присвистнул.

— Но-о! Пошли.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В Зареченск приехали глубокой ночью. Стук колес ходка гулко разносился по пустынным улицам. Лишь кое-где сонно взбрехивали собаки. Ксюша, заботливо укрытая брезентовым пологом, очнувшись от дремоты, смотрела на спящий поселок, иногда спрашивала:

— А здесь что, клуб?

— Нет, это школа, Ксюша.

— А там, дальше, вон где огонек светится?

— Вот там клуб.

— Вы о чем-то думаете, Александр Васильич?

— Думаю, где вас поместить на сегодняшнюю ночь. Сам я живу на квартире, домик у моих хозяев маленький, свободной комнаты у них нет.

— Вот хлопот-то вам из-за меня, — виновато сказала девушка. — Вы меня в контору отведите, там и переночую.

— А пусть она к нам идет, — вдруг подал голос Федя. — У тетки Васены места много.

— Удобно ли будет, Федя?

— А какие ей удобства? Постелить что найдется, укрыться чем — тоже.

— Но хорошо ли будить твою тетку среди ночи, да еще привести незнакомого человека.

— А чего ж? И разбудим. Тетка привычная. Я, бывало, и под утро приезжал, ничего, поворчит и перестанет.

— Смотри, Федя, ты отвечаешь мне за Ксюшу. Пойдете к его тетке ночевать?

— Пойду, если можно.

— Уверяет, что можно. Ночь переспите, а утром приходите в контору, там все и устроим. Представлю вас нашему доктору Оскару Миллеру. Милейший человек и хороший медик. А вот и моя квартира. Останови, Федя.

Майский спрыгнул с ходка.

— До свидания, Ксюша.

— До свидания, Александр Васильич.

Майский толкнул скрипучую калитку, быстрыми шагами пересек двор и поднялся на крылечко. Дверь оказалась незапертой. Савелий сидел в кухне, строгал большим кухонным ножом круглую палку. Рядом прислонился к стене костыль. Инвалид ремонтировал свою деревянную «ногу». Майский поздоровался с ним и, стараясь не шуметь, направился в свою комнату.

— Тебе письмо, Александр Васильич, — догнал его голос Савелия. — На столе под скатеркой.

— Спасибо, Савелий Зиновьевич. Не знаешь от кого?

Инвалид положил нож на колени, вытянул из кармана кисет и не торопясь стал свертывать цигарку.

— Приехал сегодня человек какой-то из Нового, он и принес. Просил передать лично. Как съездил-то, Александр Васильич?

— Хорошо, Савелий Зиновьевич, можно даже сказать — отлично. Завтра расскажу.

Александр Васильевич поспешил в свою комнату, чем вызвал недовольство Савелия, явно расположенного к разговору. Чиркнув спичкой, Майский нашел лампу и, обжигая пальцы, успел зажечь фитиль. Комната осветилась желтоватым светом. Нащупав под скатертью конверт, Александр Васильевич вытащил его и с минуту вертел в руках. На конверте ни подписи, ни обратного адреса.

Не понимая, почему он так волнуется, Майский медленно оборвал краешек конверта и вытащил сложенный вдвое лист плотной бумаги. Сразу посмотрел на конец письма. Там стояло: Лена. Ясно, письмо от Елены Мельниковой. Александр Васильевич сел поближе к лампе и начал читать. Видимо, Елена торопилась, писала размашисто, сокращая некоторые слова.

«Со времени твоего отъезда, — писала она после обычного приветствия, — на прииске Новом ничего не изменилось. Да и не могло измениться — слишком мало времени прошло. С Шестикрыловым работать легко. Ты ведь его знаешь, человек он веселый, остроумный, хорошо знающий дело, а когда надо — строгий, требовательный. Ты знал, Александр, кого оставить за себя…»

Дочитав до этого места, Майский почувствовал легкую досаду. Столько отдано сил и времени этому прииску. Строил его в невероятно трудных условиях, не на жизнь, а на смерть сражался за него с врагами, думал: со временем здесь будет город. И вот не успел уехать, как забыли.

Но следующая страничка письма показала, что он ошибся.

«…А рабочие о тебе жалеют. Я сама слышала немало добрых слов, сказанных от души. Не буду их повторять. Ты оставил хорошую память о себе, и мне это приятно. Я тоже жалею, что ты уехал. Мне тебя не хватает. Столько работали вместе, делили и радости, и огорчения и мечтали вместе. Пойми правильно, Александр, это не кокетство, не желание пустить слезу, пользуясь благовидным поводом, и не случай рассказать тебе то, что ты и сам знаешь. Ты многое сделал для меня, научил работать и верить в пользу дела, которому я, наверное, останусь верна всю жизнь. Ведь там, в Москве, после учебы мне делали разные заманчивые предложения, но всему я предпочла Урал, наш Новый. На Урале работал и погиб мой отец, на Урале я провела всю свою еще небольшую жизнь.

А вот теперь, когда ты уехал, я словно что-то потеряла и встревожилась. Скажи по совести, не найдется ли местечка и мне в Зареченске? Согласна на любую работу. На Новом жизнь идет размеренно, как хорошо отрегулированные часы. А у вас там, я слышала намечаются большие дела. Хотела бы стать участником этих дел. Напиши, возможно ли это. Ты знаешь, работы я не боюсь и еще раз говорю: согласна на любую.

Лена».

И ниже коротенькая приписка:

«P. S. Семья Каргаполовых, Оля Дымова и многие, многие другие шлют тебе большой привет, желают успехов. Я к ним присоединяюсь».

Александр Васильевич достал папиросу, прикурил от лампы и прошелся по комнате. Случайно увидел себя в большом зеркале, повешенном в простенке между окнами, остановился. «Чего ты улыбаешься? Чего? И рожа глупая. Обрадовался, да? Да или нет? Говори, признавайся. Рад, рад и еще раз рад! Ну вот, так-то лучше. А тебе, между прочим, уже не двадцать лет. И даже не двадцать пять, к сожалению…» Майскому захотелось поделиться с кем-нибудь радостью. Но с кем? Не с Савелием же. Он не поймет и просто посмеется. «Аленка согласна приехать. Аленка согласна…» Александр Васильевич опять подсел поближе к лампе, перечитал письмо еще раз. В каждом слове он узнавал Елену: немножко гордую, строгую, порой резковатую, умеющую работать до полного изнеможения. Она всегда такая: ищет трудное дело и не любит тишины и покоя. Наверное, это у нее от отца, он передал ей свой беспокойный характер. Но Майский знал Елену и другой: восторженной, мечтательной. Правда, такой она бывала редко, словно нарочно прятала эти черты своего характера, словно стыдилась их. Найдется ли для нее местечко в Зареченске… Да, черт побери, как же ему не найтись, если от этого столько зависит. Вот хотя бы на «Золотой розе» у Петровского. Он же думал об этом чуть ли не с первого дня как приехал в Зареченск, только не знал, согласится ли она променять Новый на Зареченск. Снова быть вместе. Снова! Вместе! Кажется, пора в этом признаться хотя бы себе.

Им так не хватает друг друга. Они не говорили об этом, но разве в словах дело, и так все ясно. Он, Майский, не умеет ухаживать. Может быть, поэтому его неуклюжие попытки Елена каждый раз встречала смехом. Он злился, давал себе слово бросить безнадежные ухаживания. А потом решил поговорить с девушкой всерьез. Но разговор не состоялся. По его же совету Елена уехала учиться в Москву, чтобы из «геолога-любителя» стать профессионалом. Годы ее учебы отдалили их друг от друга. Сначала Мельникова часто писала, потом письма стали приходить реже, а потом переписка оборвалась. Майский считал, что после учебы Елена уедет куда-нибудь в Сибирь или на Кавказ, это в ее характере. А она вернулась на Урал, на тот же прииск Новый. Почему? Неужели из-за него? Встретились они сдержанно. Постепенно холодок исчез, о размолвке никто не вспоминал. Майский считал себя не вправе проявлять интерес к личной жизни Елены в Москве. Если бы она нашла нужным — сама бы рассказала. Они снова стали добрыми друзьями. И вот теперь Мельникова просится в Зареченск. Только ли ради интересной работы, или тут какое-то значение имеет и он? «Мне тебя не хватает». Не это ли? Только не увлекаться, правильно понять эти слова и не вкладывать в них желаемый смысл. Но сколько же можно так жить? Надо подумать и о себе, о своей личной жизни, устроить ее. Вот и Полина Викентьевна, жена Земцова, говорила ему о том же.

Вспомнилось, как много лет назад они работали на безымянной таежной речке. Вот тогда он узнал, на что способна Елена. Не разгибая спины с утра и до вечера они брали пробы, промывали песок, а потом долго сидели у костра и мечтали о будущем прииске, о городе, который появится на берегу этой речушки. Лена уже тогда нравилась ему, но все его попытки объясниться, правда немногочисленные, она отклоняла, словно боялась услышать его признание. Ведь тогда пришлось бы сказать и о своих чувствах. А ему так хотелось подхватить девушку на руки, прижать к себе и закружиться по лесной поляне, чтобы все вокруг слилось в один сплошной зеленый туман. Однажды он ей принес огромный букет цветущей черемухи. Лена вытерла запачканные глиной руки, улыбнулась растерянно и счастливо.

«Мне? — сказала она тогда. — Спасибо». — И спрятала загорелое лицо в белой пене цветов.

Александр Васильевич смотрел на письмо и вместо строчек видел ее, Аленку, даже явственно слышал ее голос. И вдруг рядом возникло другое лицо: наивные широко открытые глаза, в них доверие и радость, длинные пушистые ресницы, пухлый как у ребенка рот. Ксюша!.. Почему Ксюша решила ехать в Новый, а когда узнала, что Майский там не работает — переменила решение и приехала в Зареченск? Почему? Верно, он сам уговорил ее, чтобы заполучить помощницу для Оскара Миллера. А что если… да нет не может такого быть, не надо даже думать. А почему, собственно, не надо? Все мысли о Елене, а если она не питала и не питает к нему иных чувств, кроме чисто дружеских, товарищеских? Но ведь и у него нет к Ксюше иного чувства, кроме глубокой признательности. Э, черт возьми, такие вопросы решать не легче, чем самые сложные производственные. Там, по крайней мере, все ясно.

Сложив листок пополам, Александр Васильевич всунул его в конверт и убрал в полевую сумку. Сумка напомнила о других заботах.

Утром, свежевыбритый и бодрый, Майский пришел в контору прииска. Он всегда приходил немного раньше и за те несколько минут, пока остальные служащие еще не появлялись, успевал обдумать и составить план рабочего дня. Только какие-нибудь непредвиденные обстоятельства могли изменить намеченное.

Быстрым шагом директор подошел к своему кабинету, открыл дверь и остановился изумленный. За его столом сидел незнакомый человек лет сорока пяти, очень худой, с болезненным лицом. Прикрыв платком рот, он тяжело кашлял. Майский молча смотрел на него, не понимая, как этот человек оказался в кабинете и что ему, собственно, здесь надо. Он уже собирался задать далеко не любезный вопрос, но незнакомец прокашлялся, спрятал платок и вышел из-за стола.

— Извините меня, Александр Васильевич, за вторжение. Я ведь не ошибся, вы наш новый директор?

— Не ошиблись. Я — директор Майский.

— А я — Слепов, секретарь партийной ячейки на прииске. Конечно, мне следовало явиться раньше. Но, понимаете, болел. Сегодня первый раз за месяц вышел из дому. Понимаете, хворь какая-то привязалась, лежал как бревно.

— Это мне следовало навестить вас и вы меня должны извинить. Очень рад познакомиться. Нам работать рука об руку. Но встали вы, по-моему, напрасно. У вас такой вид, что краше в гроб кладут. Простите, я не то хотел сказать. Мне говорили, что вы больны, но так закрутился с делами, а потом сразу уехал в Златогорск с докладом о реконструкции прииска и вернулся только ночью.

— Вы на мой вид не обращайте внимания, Александр Васильевич, — спокойно проговорил Слепов. — Я и до болезни добрым молодцем не выглядел. Колчаковцы постарались. Ну, да это к нашему разговору не относится.

— Во-первых, прошу, садитесь. А во-вторых, давайте познакомимся ближе. И вам, и мне это пойдет на пользу. Я многого еще не знаю, а главное — людей. Вот вы мне и расскажите о них. Коммунистов на прииске много? Есть на кого опереться?

— К сожалению, немного. В основном рабочие. Среди технического персонала всего три человека. Вы ведь знаете, прииск наш так захирел, что люди стали уходить. Понять их можно, работа тяжелая, заработки маленькие. Если и дальше так будет, скоро никого не останется.

— Дальше так не будет, — возразил Майский. — Нельзя этого допустить. Наоборот, надо привлекать людей. Предстоит коренная перестройка всего прииска. Мы получим новые механизмы, обещали даже драгу. Хорошо бы провести открытое партийное собрание, созвать побольше народу и начистоту поговорить со старателями. Не знаю, как здесь у вас принято, а на Новом, где я работал, я привык советоваться с рабочими, выслушивать их мнение. Это всегда полезно для дела и для руководителя.

Слепов опять надсадно закашлялся, лицо его из желтого стало красным. Когда приступ кашля прошел, он медленно сказал:

— А вот Еремеев, ваш предшественник, советоваться не любил. Даже со мной, забывая, что и я тоже отвечаю за прииск. Все сам решал. Единолично. Сердился даже, если ему добрый совет давали, Трудно с ним было.

— Тем хуже для него. Не будем о нем. Сейчас я познакомлю вас, Иван Иванович, с общим планом реконструкции прииска и с тем, что удалось сделать в Златогорске. Расскажу и о своих планах. А вы не стесняйтесь, подсказывайте и советуйте.

Когда разговор уже подходил к концу, в кабинет без стука вбежал Петровский, как всегда растрепанный и взволнованный.

— Прошу прощения. Но, понимаете, не мог утерпеть-с. Услышал, что вы, Александр Васильич, вернулись из Златогорска. И вот, скорее к вам. Не серчайте на старика, понимаете-с…

— Отлично все понимаю, Афанасий Иванович, и на вашем месте, наверное, тоже прибежал бы.

— Простите меня еще раз, я и поздороваться-то забыл. Иван Иванович, рад видеть вас. Как здоровье?

— Получше стало. И вот, не утерпел, тоже приполз. Захотелось на нового директора поглядеть.

— Я ведь на минуточку, Александр Васильевич, всего на минуточку. На шахту бежать надо. Так уж дозвольте узнать — быть нашему прииску или нет?

— Совсем как у Шекспира, — засмеялся Майский. — «Быть иль не быть? Вот в чем вопрос»… Быть, Афанасий Иванович, быть вашей «Золотой розе». Пусть живет и здравствует, и пусть на ней распускается побольше золотых бутонов.

— Правда?! — глаза Петровского молодо заблестели. — Вы не шутите над стариком? Не берите такого греха на душу, Александр Васильич.

— Да нет же, какие могут быть шутки?

— Спасибо вам и низкий земной поклон. От всей души. Вот радость-то! От старателей наших большое вам спасибо. И позвольте пожать вашу руку.

Старик сделал было шаг к директору, часто-часто заморгал подслеповатыми глазами, хотел еще что-то сказать, но махнул рукой, повернулся и, подхватив полы поддевки, выбежал из кабинета.

Майский и Слепов посмотрели ему вслед, потом друг на друга и засмеялись.

— Отличный старик, — сказал новый директор, — побольше бы таких в Зареченске.

— Афанасий Иванович-то? Да он и не старик. Энергии у него на троих молодых хватит, а про знания и не говорю. Светлая голова.

А Петровский, выбежав из конторы, встретил на крыльце двух рабочих. Они посторонились, пропуская Афанасия Ивановича, потом посмотрели друг на друга, и один из них сказал:

— Слышь-ко, Петро, это что же такое? Уж если Афанасий Иваныч ревет от нового директора, то как дальше-то будет? И за что он его так?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На Зареченск ползли низкие плотные тучи. Гроза началась с отдаленного рокотания грома. Потом раскаты, напоминая гул отдаленной артиллерийской канонады, стали быстро приближаться. Застоявшаяся духота сменилась легким ветром. Сначала затрепетали верхние листья на высоких тополях, потом деревья зашумели все разом и тревожно, пригибая верхушки. На дорогах заплясали маленькие смерчи, сметая в кучи сухие листья, клочки бумаги, вздымая их к темному небу, разбрасывая по сторонам. Полыхнула желто-зеленая молния, расколов ломаной линией большую клубящуюся тучу, и немного погодя, совсем близко, тяжело заворочался гром. По трепещущим листьям деревьев, по железным кровлям домов и дощатым крышам изб застучала крупные капли дождя.

Ребятишки, которых до этого ни уговорами, ни угрозами нельзя было загнать в дома, мигом разбежались, а хозяйки, выбегая на улицы и во дворы, торопливо закрывали ставни, снимали развешанное на веревках белье, тревожно перекликались с соседками.

Зареченск быстро притих и словно вымер. Зигзаги молний уже вовсю полосовали небо над самым поселком. Раскаты грома то рассыпались оглушительной дробью, то тяжело ухали, словно кто-то там, в темной выси, подрывал и разбрасывал огромные каменные глыбы. Дождь все частил и частил, пока не полил сплошным потоком. Косые сверкающие нити били по дорогам, и канавы быстро наполнились мутной водой. Она стремительно неслась в низины, унося с собой всякий мусор. В лужах плясали и лопались пузыри — верная примета, что дождь зарядил надолго.

Такого же мнения был и одинокий человек, что пробирался одной из улиц поселка. Видимо, крайняя нужда выгнала его в непогоду. Он старался прижиматься к домам и наборам, надеясь укрыться там от дождевых струй. Сложенный вдвое мешок, надетый на голову в виде капюшона, спускался ему на спину. Человек уже давно промок до нитки и шептал трясущимися от холода губами:

— Ранний гость до обеда, а поздний до вечера. Господи, прости меня, грешного.

Возле дома Сыромолотова человек остановился, постучал палкой по крайнему окну, закрытому ставнями. Подождал немного и постучал снова, теперь уже сильнее. Во дворе зло забрехала собака, потом послышался женский голос.

— Кто стучит? Кого надо?

— Я это, Аграфена Павловна. Дома ли Егор-то Саввич?

— Заходи нето. Экую погодку выбрал.

— Что и говорить, Аграфена Павловна. Добрый-то хозяин и собаку не выгонит, а я вот хожу-брожу, людям покоя не даю.

— Ладно болтать-то, вымокла я тут.

Человек проворно шмыгнул в калитку и быстро перебежал двор следом за женщиной. Она провела его в прихожую, сердито сказала:

— Постой тут.

С одежды незваного гостя ручьями стекала вода, и на полу сразу образовалась лужа. Свой мешок он сбросил еще в сенях. Человек поставил посох в угол и, щурясь от света висевшей на стене лампы, огляделся. В доме было тепло, пахло свежеиспеченным хлебом и щами.

Из горницы вышел Сыромолотов, по обыкновению в халате и мягких туфлях.

— А, Сморчок… — без особой радости произнес он вместо приветствия. — Другого времени тебе не было.

— Здравствуй, батюшка Егор Саввич, и прости великодушно. Подумал я, в непогодь лучше даже навестить тебя. Никакой лешак не углядит.

— Пойдем в кухню, там и потолкуем. Сбрось обутки-то. Прислугу мы не держим, убирать некому.

Сморчок с готовностью скинул рваные ботинки и на цыпочках, стараясь поменьше следить, танцующей походкой пошел за хозяином в кухню.

Настоящего имени старика никто в поселке не знал, да он и сам вряд ли его помнил. Прозвище Сморчок, неизвестно кем и когда ему данное, пристало прочно. Так его все и звали. Да и неудивительно: Сморчок был маленький тщедушный старичонка со сморщенным, изборожденным морщинами лицом, почти лысый. На яйцевидной голове лишь кое-где уцелели редкие седые волосы да клинышком торчала жиденькая бородка. Казалась, дунь на него посильнее, он упадет и уже не встанет.

Сыромолотов придвинул гостю табуретку поближе к двери, а дверь оставил распахнутой настежь, чтобы видеть, не подслушивает ли Аграфена Павловна, сам сел на скамью у печки. Он не мог скрыть брезгливости, разглядывая грязную одежду старика, всю в бесчисленных заплатах, так что нельзя было даже понять, на что эти заплаты нашиты. Сморчок торопливо перекрестился на маленький образок, подвешенный в углу у окна, и сел. Взгляд его жадно обшарил стол, на котором стояла плетеная хлебница, прикрытая вышитой салфеткой. Это от нее шел дразнящий запах свежего ржаного хлеба. Сглотнув слюну, старик шумно потянул носом, вдыхая не менее вкусный запах щей, ими тянуло из русской печи, прикрытой большой черной заслонкой.

— Ох и погодка, — жалобно заговорил гость. — Добрый хозяин и собаку не выгнал бы, а я вот пошел. Потому знаю — надо. Надо Егору Саввичу рассказать кое-какие вести. Однако и вымок до нитки, и продрог до костей.

С улицы донесся особенно сильный удар грома, так что вздрогнул весь старый дом и задребезжали стекла в окнах.

— Господи, спаси помилуй рабы твои, — испуганно зашепелявил Сморчок, мелко крестясь. — Отведи беду на охальников и разбойников.

Сыромолотов тоже размашисто перекрестился и, открыв настенный шкафчик, достал графин с зеленоватой настойкой. Тот самый графин в форме медведя на дыбах, из которого угощал в рождество славильщиков Сашку и Пашку Ильиных. В щербатый стаканчик налил настойки почти доверху и протянул гостю.

— Погрейся.

Сморчок одним духом опрокинул настойку в рот, крякнул и вытер синие влажные губы рукавом рубахи.

— Ух и крепка, окаянная! Мастер ты на эти штуки, Егор Саввич, большой мастер. Будто огонь по жилам-то побежал. Аж в ногах закололо.

— Был когда-то мастер. Мать! — крикнул в раскрытую дверь Сыромолотов. — Мать! Покорми гостя.

Аграфена Павловна появилась тут же, будто стояла за дверью. Поджав тонкие губы и не глядя на Сморчка, вытащила ухватом из печи горшок со щами, налила полную глиняную миску, туда же положила большой мосол с мясом, придвинула хлеб, подала деревянную ложку. Сморчок следил за ней не отрываясь и, как только она вышла, потянулся за хлебом. Он заранее наметил самый толстый ломоть.

— Вымой руки-то, — остановил его хозяин, поморщившись. — Ну можно ли такими лапами за хлебом лезть.

— Да их хоть мой, хоть нет, один толк, — виновато говорил Сморчок. — Они и не грязные. Землица в кожу въелась, оттого потемнели. Ох, много я ее за свою жисть перекопал. И золотого песочку повидал немало, однако вот и голодный, и холодный, и сирый, и бесприютный. У скотины хоть стойло есть, а у меня ничего. Спасибо, добрые люди не забывают. Ох, жизнь окаянная. Отмучиться бы поскорее, да забыл, видно, господь про меня.

— Понес-поехал. Не гневи господа. Сам виноват. Меньше бы пил да кутил, так не ходил бы в рванье.

— Правда твоя, батюшка Егор Саввич, грешен я, видит бог, грешен.

Сморчок подошел к рукомойнику и начал бренчать соском. От этой процедуры он давно отвык. После мытья на полотенце остались грязные разводы, а руки не побелели, только резче выделялись черные обломанные ногти.

— Перед штецами-то еще бы пропустить, — старик просительно посмотрел на хозяина и для убедительности добавил: — для аппетитцу.

Егор Саввич усмехнулся и наполнил стаканчик.

— Больше не проси. Захмелеешь, что я с тобой делать стану?

Сморчок повернулся лицом к иконе, стал креститься, шепча слова молитвы, потом сел за стол. Ел он жадно, чавкал, мясо доставал руками, хлеб глотал не прожевывая. Кончив есть, облизал ложку.

— Теперь бы в самый раз чайку.

— Потом, — сурово возразил Сыромолотов. — Рассказывай, с чем пришел.

— Ох, батюшка Егор Саввич, дела-то какие. Ведь пронюхали они про «Золотую розу». Новый-то дирехтор везде сам, все уголки, все дыры собственноручно облазил и ощупал. Ну, знамо дело, Афанасий Иваныч охотно ему все про шахту рассказал. А потом дирехтор и на других шахтах полную ревизию навел. А потом Глухой Лог осмотрел, котлован рыть будут там, какую-то машину промывальную ставить. Сам ихние разговоры слыхал. Меня они не сторожатся. Чего им глухого Сморчка опасаться-то? А Сморчок все видит и все слышит. Сморчок здесь, Сморчок там. Да еще этот, что с дирехтором приехал, рассказывал.

— Буйный, что ли?

— Он самый, стало быть. Вот ведь фамилия, сразу видно безбожника. Промежду прочим он, Буйный-то Иван, по батюшке Тимофеич, ласковый ко мне. Жалеет старика. И хлебца дает, и табачку, и монетку, какая случится.

— А ты не больно-то зазнавайся. Вот узнает, какой ты гусь лапчатый, так первый и врежет по загривку. Тоже видал его. Кулачищи что кувалды. И не встанешь.

— Да уж не приведи бог с таким повздорить.

— Приведет, если бахвалиться станешь. Еще что выведал?

— Афанасий-то Иваныч не нахвалится новым дирехтором. Вот, говорит, это настоящий хозяин приехал. А «Таежной» начальник, басурманин-то, вроде мрачный стал и никакого восторга не показывает. Ездил дирехтор в Златогорск, значит, все-все там обхлопотал, получил полное дозволение делать на прииске все, что хочет. Не иначе, у него там свои люди есть. Буйный-то сказывал, скоро машины разные получать станут. Ох, Егор Саввич, тяжелые времена пришли. И разве не обидно мне? Столько лет тайну берег, тебе одному про «Золотую розу» сказал, а вот теперь что будет? Ты-то не обидел бы Сморчка, а от этих разве чего дождешься.

Сыромолотов не ответил. Лицо его помрачнело, только толстые волосатые пальцы выбивали на краю стола мелкую дробь.

— И начинать-то надумали с «Золотой розы». Вот ведь беда-то какая, Егор Саввич. А золотишка там много укрыто. Бездонная она, черпай и черпай из нее. Старые заваленные забои хотят очищать. Доберутся до песочка, чует моя душа.

— Поживем — увидим.

Сморчок придвинулся ближе.

— Привез новый дирехтор девушку из Златогорска. Будто дохтурша она. Поместил ее у тетки Васены. Для отводу глаз это, чтобы люди чего не подумали. Полюбовница его. Выходит, распутный он.

— Да с чего ты взял? Выдумываешь все.

— Эхе-хе, Егор Саввич, уж я-то знаю.

— Ну, а если и полюбовница? Теперь многие так: в браке не состоят, а сожительствуют. Он человек холостой, ему можно.

— Не знаю, не знаю, тебе видней, Егор Саввич. Смотри, что к чему.

— От Федора Парамонова нет вестей?

— Будто нет. Федор Игнатьич далеко.

— Если появится, сразу дай мне знать.

— Понимаю, Егор Саввич, понимаю. Все сделаю, как велишь.

Оба замолчали. Сморчок ерзал на табуретке, вздыхал и поглядывал на графин с настойкой. Сыромолотов понял, что старик выложил все новости и больше от него ничего не узнать, и налил полный стакан вина.

— Пей, Сморчок, и помни, ты мои глаза и уши, ты все должон примечать.

— Известное дело. Я это очень даже хорошо чувствую. Дай бог тебе здоровья, Егор Саввич, и многих лет жизни.

Старик выпил, понюхал хлебную корку и вяло начал ее жевать.

— Ох, как тяжело жить стало на белом свете. И ни копейки за душой. Только милостью добрых людей и живу.

— Будет врать-то. Недавно червонец давал.

— Когда же недавно-то? Еще на позапрошлой неделе. Деньги, они как вода, так и текут, так и текут.

— Дай тебе, а ты пропьешь опять.

Сморчок скорчил жалкую гримасу.

— Твоя правда, Егор Саввич, пропью. Не могу без ее, окаянной.

Сыромолотов грузно поднялся и вышел из кухни. Едва его шаги смолкли где-то в глубине дома, как Сморчок воровато оглянулся, трясущимися руками налил в стаканчик настойки, быстро выпил и налил снова.

— Ну будет, будет, ишь, добрался, — раздалось за его спиной.

Старик испуганно обернулся и, едва не разлив настойку, поставил графин.

— Да я так, Егор Саввич, не подумай чего худого. Дай, думаю, посмотрю, что за графинчик чудной. Вроде бы на медведя похож, а? А вот у меня был когда-то графин, так на нем такое изображение… кхе-хе-хе…

Сморчок засмеялся блудливым смехом и посмотрел красными глазами на хозяина.

— Женщины. Ну как есть, в чем мать родила. Совестно даже было при людях ставить.

— Выбросил бы, коли совестно. На вот, и больше не проси. У самого в кармане не густо.

Сыромолотов протянул старику бумажку и несколько серебряных полтинников.

— Благодарствую, батюшка, Егор Саввич, век буду бога за тебя молить.

— За меня найдется кому помолиться, и сам не без рук.

Сморчок вертел блестящие полтинники, щурил глаза.

— Чудные какие-то деньги нынче пошли. То мужика с лукошком изобразят, то звезду. А тут вот кузнец будто… Кузнец и есть. А раньше-то, помнишь, Егор Саввич, держишь в руках деньгу, так чувствуешь к ней уважение. Глядит на тебя царь, либо амператрица. И в душе трепет. А ноне мужики сиволапые. Нетто это деньги.

— Побольше бы их, — возразил хмуро хозяин. Он уже тяготился гостем, и разглагольствования Сморчка ему надоели.

— Дождь-то будто перестал.

Как бы наперекор его словам за окном так грохнуло, что оба в испуге замолчали и перекрестились.

— Может, переночую у тебя, Егор Саввич? — несмело спросил Сморчок.

— Да куда я тебя положу? И места-то нет.

— Холодно на улице, мокро, — продолжал канючить старик. — И одежонка худая. Вот здесь бы, у печки, и лег, али у порога.

— Ну бог с тобой, оставайся нето, — махнул рукой Сыромолотов.

Не жалость к Сморчку заставила его уступить, он опасался, что кто-нибудь увидит, как старик выходит из его дома. А свои отношения со Сморчком бывший виноторговец хранил в строгой тайне. — Но чтобы до свету убрался.

— Я с понятием, Егор Саввич. Спасибо за гостеприимство.

— Аграфена Павловна даст тебе полушубок, ляжешь на лавку у печки.

Сыромолотов взял графин и унес с собой.

И эту ночь Егор Саввич спал плохо. Долго размышлял над тем, что рассказал Сморчок. Ведь и он, Сыромолотов, знал, что шахта «Золотая роза» самая богатая на прииске, что уже много лет ее лучшие забои надежно укрыты завалами. Документы и планы были выкрадены еще в гражданскую войну и хранились у Федора Парамонова. Но лучше Сморчка никто не знал расположения старых забоев. Вот поэтому Егор Саввич и держал старика при себе, подкармливал и давал время от времени подачку. Потом Сморчок рассчитается. Каждая выданная ему сейчас копейка рублем обернется. И не простым, а золотым.

Бывшего директора Еремеева не стоило особого труда убедить, что «Золотая роза» исчерпана, что работы на ней пора свертывать. Но тут вмешался Петровский, всеми силами старавшийся отстоять шахту. Директору умело дали понять, что Афанасий Иванович — человек с причудами, одержим навязчивой идеей о скрытых богатствах шахты и слова его не надо принимать во внимание. Еремееву спокойней было поверить. А теперь явился новый директор и все может пойти прахом. Сыромолотов и Парамонов надеялись сохранить шахту до лучших времен… У одного деньги, у другого документы. Они бы отлично обделали это дело. А теперь вот явился новый директор, и все может пойти прахом. Нельзя такое допустить, нельзя.

Чем больше раздумывал Егор Саввич, тем беспокойнее становилось у него на душе, росла ненависть к новому директору прииска. Как-то надо помешать, не допустить добраться до золота. Но как? Сколько ни думал Сыромолотов, ничего путного в голову не приходило. С Федором Парамоновым повидаться надо, посоветоваться. Только где он сейчас — неизвестно… Ждать, выходит, надо, ждать.

Потом мысли перекинулись на золото, найденное в лесу. Здесь-то дело верное. После того дня Егор Саввич ни разу не наведывался к тайнику, все не удавалось. А вдруг там кто-нибудь побывал? Вдруг и золота уже нет? Тогда, второпях-то, место плохо приметил. Найдет ли теперь? Непременно надо наведаться. Завтра же и отпроситься. Сказать, например, что сестра сродная хворает, навестить просила.

С этой мыслью Егор Саввич наконец заснул. Утром, когда встал, в окно заглядывали веселые лучи солнца. Умытая дождем листва блестела, словно покрытая лаком. Кое-где на ветках еще висели крупные капли воды, сверкая и переливаясь.

Сморчка в кухне не было. Аграфена Павловна, ворча, замывала грязные пятна на полу.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Только через неделю Егор Саввич выбрал время съездить к лесному тайнику. Майский, продолжая знакомство с хозяйством прииска, заглянул и на конный двор, нашел там немало беспорядков, потребовал незамедлительно ремонтировать конюшни. Зима не за горами, а в конюшнях ветер гуляет, сквозь худую крышу дождь льет. Разговор со старшим конюхом был коротким.

— Даю вам неделю сроку, — сказал Александр Васильевич, прищурив глаза и разглядывая Сыромолотова. — Своих лошадей вы бы в таких конюшнях не держали, правда?

— Оно, конечно, — замялся Егор Саввич, — так ведь ни материалу нет, ни инструменту. Опять же людей не хватает.

— Это ваши заботы. Вы старший конюх, товарищ Сыромолотов, и отвечаете за лошадей, не забывайте. Через неделю приду и проверю. Если конюшни не будут отремонтированы, вам придется поискать другую работу. Наряды на материалы из тех что имеются, выпишите в конторе.

И уехал. Угроза директора возымела действие. За свою должность Егор Саввич держался обеими руками. Нет, не ради того грошового жалования, которое он аккуратно получал у кассира прииска. Должность старшего конюха давала ему многое такое, что не купишь за деньги. Напуганный, он энергично принялся за дело. Сыромолотов понял, что с новым директором можно разговаривать только на одном языке: выполнять его распоряжения без лишней волокиты. И он сам с утра до вечера вместе с другими конюхами лазил по крышам, был и плотником, и каменщиком. Уставал так, что едва добирался до дома, и, поужинав, сразу ложился в постель. Ровно через неделю Егор Саввич явился к Майскому и доложил, что конюшни отремонтированы, наведен полный порядок и можно проверять хоть сейчас.

Александр Васильевич улыбнулся одними глазами.

— Сейчас мне некогда, но сегодня я обязательно буду на конном дворе.

Сыромолотов переминался с ноги на ногу.

— У вас есть еще что-то? — удивился директор.

— Просьбица, Александр Васильич. Дозвольте на денек съездить, сестра у меня хворает шибко.

Майский озабоченно постучал карандашом по столу.

— Навестить больного человека, тем более сестру, надо. Кого оставите за себя?

— Да хоть Ивана Гаврилова. Мужик надежный.

— Тогда не возражаю. Кстати, помните: кони — наш главный механизм. Берегите их пуще глаза. За лошадей отвечаете лично вы, с вас буду и спрашивать.

— Не извольте беспокоиться, Александр Васильич, кони у нас в лучшем виде и фуража запасено на всю зиму.

В тайгу Егор Саввич выехал до рассвета. Коня взял доброго, оделся легко и тепло, знал — придется ночевать в лесу, а ночи стали холодные. Сначала ехал вдоль Черемуховки, потом свернул на малозаметную тропку. Взошло солнце. Над лужайками растянулись полосы сероватого тумана. Они цеплялись за ветки, наплывали друг на друга. Видимость ухудшилась, и Сыромолотов чертыхнулся про себя, но тут же, вспомнив, по какому делу едет, перекрестился. Он был суеверный и, помянув черта, побоялся, что тот запутает его в тайге, отведет от нужного места. Однако опасения оказались напрасными. Дорогу Егор Саввич запомнил хорошо и во второй половине дня оказался неподалеку от заветного места. Началась такая чаща, что ехать дальше стало невозможно. Стреножив лошадь и привязав ей на шею маленькое ботало, предусмотрительно захваченное из дому, Сыромолотов дальше пошел пешком. Разыскивая редкие затески на деревьях, он продвигался довольно быстро и, почти не блуждая, вышел к месту, где нашел самородки. И внезапно увидел человека. Человек сидел на камне у самой ямы, спиной к нему. Егор Саввич похолодел, потом ему стало жарко. Такого он не ожидал. Кто этот человек и что он делает у его ямы? Неслышно ступая, прячась за стволами деревьев, Сыромолотов стал подкрадываться к незнакомцу.

Человек что-то держал в руках, двигал ими, но что он там делал, Егор Саввич за дальностью расстояния разглядеть не мог. Уж не самородок ли нашел в яме и сидит счастливый, разглядывая находку. Конечно же, самородок, чего же еще. Его самородок. Что же теперь делать? Попробуй, докажи, что ты первый здесь побывал, что это твое золото. Так он и поверит. И уйти нельзя, можно ли свою добычу отдать.

А незнакомец, не подозревая, что за ним кто-то наблюдает, спокойно сидел на камне и все двигал руками. Сыромолотов остановился за стволом большой ели, не спуская глаз с человека. А может, он не один, может, у него напарник поблизости. Тогда совсем плохо: увидят — живым не отпустят. Где же тот, второй?

Егор Саввич осторожно оглянулся, стараясь не шуметь и не выдать себя. И тут он заметил почти потухший костер. Над грудой углей вилась тоненькая синеватая струйка. Рядом стоял черный от копоти котелок, а около него — котомка. Эти вещи могли принадлежать и одному человеку, и двум. Вот и догадайся, сколько их.

Сыромолотов лихорадочно соображал, как поступить. Решениепришло неожиданно. Правая рука нащупала солдатскую лопатку, пристегнутую самодельным чехлом к широкому ремню. Он всегда брал ее, выезжая в тайгу. Не глядя, привычно расстегнул чехол, и лопатка, с отполированной от долгого пользования ручкой, сама оказалась в руке. Егор Саввич вышел из-за ели, мягко, по-кошачьи ступая, приблизился почти вплотную к незнакомцу. Взмахнул лопаткой и плашмя с силой опустил ее на ничем не прикрытую голову человека. Тот без звука, словно куль с картошкой, повалился сначала на бок, потом на спину и больше не двигался.

Сыромолотов смотрел на залитое кровью лицо незнакомца, на его согнутую руку, державшую черствый кусок ржаного хлеба. А он-то думал, что тот любовался самородком. На земле жестяная кружка с кипятком, в тряпице соль и головка лука.

— Убил! — трясущимися серыми губами прошептал Егор Саввич. — Убил…

Он бросил вокруг быстрый испуганный взгляд: не видел ли кто? В тайге по-прежнему было тихо. Сыромолотов наклонился к незнакомцу: может, жив еще. Но удар, в который Егор Саввич вложил всю силу, наверное бы, вышиб дух и из медведя. Лицо незнакомое, в мелких рябинках, спутанные грязные волосы. Одет в старенький пиджачишко, из-под которого виднелась давно не стиранная рубаха, серые заплатанные штаны заправлены в тоже заплатанные сапоги. Сыромолотов пошарил в карманах — никаких документов, вообще ничего. Ясно, бродяжка. Их немало еще шляется по тайге и по окрестным приискам. Значит, такого не хватятся, важно, чтобы никто не увидел убитого. Вокруг никаких признаков того, что кто-то трогал тайник, все было так, как он оставил тогда. Выходит, бродяжка случайно остановился здесь. Развел костер, вскипятил воду и закусывал, размачивая сухой хлеб в кипятке. Не подозревал, бедняга, что сидел на золоте.

Начинало смеркаться. Первое потрясение, вызванное только что совершенным убийством, прошло. Вернулось хладнокровие: Сыромолотов действовать начал быстро и обдуманно. Отойдя шагов на сто, той же саперной лопаткой стал рыть яму. Когда она была готова, Егор Саввич подтащил убитого и столкнул его в яму. Туда же полетели котомка, кружка и котелок. Торопливо забросав все это, Сыромолотов заботливо сгреб всю свежевырытую землю, разровнял, и на еле приметный холмик накидал валежника. Осмотрел место: как будто никаких следов не осталось. Никому и в голову не придет, что под этой грудой валежника — покойник.

Пора было возвращаться к оставленной лошади. Егор Саввич решил переночевать где-нибудь поблизости, а утром заглянуть в свой тайник и потом ехать в Зареченск. Найти лошадь в быстро сгущающихся сумерках было делом нелегким. Пройдя немного, Сыромолотов остановился и прислушался: не звякнет ли ботало, на такой случай и подвязал его. Тайга молчала. И эта ничем не нарушаемая тишина действовала угнетающе.

Егор Саввич пошел дальше. Двигался осторожно, отводя руками ветки и все время прислушиваясь. Наконец понял, что не только не найдет лошади, но, пожалуй, и вообще забредет в другую сторону. Самое разумное дождаться рассвета. Сыромолотов выбрал подходящее место и умело развел костер. Давно хотелось есть, но дорожная сума с припасами осталась притороченной к седлу. С собой была только плоская фляга с водкой. Вытащил ее, глотнул два-три раза и сплюнул в огонь. Крепкая водка обожгла рот, а закусить нечем. Егор Саввич ругнул себя за оплошность и стал подбрасывать в огонь мелкие ветки. Он боялся заснуть, где-то в глубине шевелился страх. Сыромолотов вздрагивал, если вдруг раздавался треск ветки или крик ночной птицы, и беспокойно оглядывался, хотя в темноте леса все равно ничего невозможно было увидеть. Костер то разгорался, то угасал. Огонь жадно набрасывался на ветки и пожирал их с удивительной быстротой. Заготовленного хвороста могло не хватить, а идти за валежником не хотелось. Сыромолотов стал экономить топливо, стараясь не дать огню заглохнуть совсем. Ночь не холодная, не замерзнет, а большой костер заметен издалека. Может подойти такой же бродяга, как и тот, что остался там. А чем такая встреча обернется — одному богу известно. Лучше уж без огня, как-нибудь перетерпит.

Ночь тянулась бесконечно. Небо, закрытое с вечера облаками, постепенно прояснилось, и кое-где замерцали звезды. Тишину спящей тайги нарушало только слабое потрескивание веток в костре да временами откуда-то из черной глубины доносилось уханье филина. Как ни крепился Сыромолотов, усталость, пережитые волнения и позднее время взяли свое. Он задремал. Когда очнулся от дремы, небо уже посветлело, костер давно прогорел и от него осталась лишь груда углей. Егор Саввич поежился от утренней сырости, поднялся, разминая отекшие руки и ноги. Сразу вспомнились события минувшего дня. Первой мыслью было уйти поскорее и подальше от этого страшного места. Потом подумалось: как же уйти, если не проведал тайник, ведь для того и поехал.

Оглянулся — и сразу узнал место. Вот и тропа, по которой шел вчера к тайнику. Недалеко должна быть одинокая приметная лиственница, возле нее оставил коня. Егор Саввич бодро зашагал по тропе, опять прислушиваясь, надеясь уловить знакомый звон ботала. Скоро вышел к лиственнице, но лошади не увидел. Стреноженная, она не могла далеко уйти. Сыромолотов стал кружить вблизи, легонько посвистывая, авось конь отзовется ржаньем. И куда он забрел? В такой чаще не мог бы далеко уйти, если только зверь какой напугал. Медведи в этих местах встречаются редко, волки тоже, разве рысь. Голодная таежная кошка может напасть на лошадь, к тому же спутанную. Тревога росла: за потерянного коня отвечать придется да еще шагать верст сорок до поселка.

Егор Саввич остановился, раздумывая. Его внимание привлек странный шум. Низко над лужайкой пролетела большая стая птиц, за ней другая. Летели вороны, лесные голуби, сороки, ястреба, даже тетерева. Это удивило и встревожило Сыромолотова. Еще пролетела стая, а неподалеку на сосну шумно опустился глухарь, и толстая ветка закачалась под грузной птицей. Заметив человека, лесной петух сорвался с ветки и скрылся среди деревьев. Все птицы летели в одном направлении, словно от кого-то спасались. Порыв ветра встряхнул верхушки деревьев, они тревожно зашумели, и Егору Саввичу показалось, будто запахло дымом. «Не тайга ли горит? — в беспокойстве подумал он. — Не зря же птицы летят». Совсем близко прошмыгнула в кустах рыжая облезлая лисица. И тут же, обгоняя одна другую, бурыми мячиками запрыгали по веткам белки. Потом большими скачками промчалось стадо косуль, и почти следом за ними, круша молодые деревца, не разбирая дороги, гулко топая, пробежал сохатый, закинув на спину горбоносую большую голову.

Лесное зверье бежало в панике, и теперь Егор Саввич уже не сомневался: где-то начался таежный пожар. В извечном страхе перед огнем спасались птицы и звери. Надо и ему уходить. И, как на грех, коня нет, на коне он бы мигом убрался подальше от беды. В какой же стороне горит? Наверное, там, откуда бегут таежные жители, откуда подул ветер. Он и гонит огонь, с той стороны и дымом тянет. Теперь Сыромолотов уже ясно чувствовал едкий, горьковатый запах. Вот между деревьями потянулись тонкие сизые завитки и стали накручиваться на ветки, расползаться в разные стороны. В носу у Егора Саввича защипало, запершило в горле. Видно, пожар верховой, движется быстро.

Сыромолотов повернулся спиной к пожару и бросился бежать. Так резво он давно не бегал, наверное, с самого детства. Не разбирал дороги, как и тот сохатый, что промчался недавно. Не замечал, как спотыкался о пни и коряги, как ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду, будто намеревались удержать. Вспомнилось: впереди должна встретиться большая прогалина. Успеть бы добежать до нее, на это теперь вся надежда. А в голове неотвязно сверлило: вот расплата, господь покарает.

За спиной грозно шумела тайга. Все громче трещало, свистело и постреливало. Как из только что вытопленной печи сильно тянуло жаром. Деревья заволакивало дымом, сквозь него кое-где проглядывали рыжие лохмы огня. Несколько раз Егор Саввич падал, налетая на скрытые в траве камни и коряги, но тут же вскакивал и бежал дальше. С непривычки задыхался, сердце бешено стучало, и удары отдавались в голове, путая мысли. Страх — не столько перед огнем, сколько перед возмездием — овладевал им все больше. Он уже не видел, куда бежал, натыкался на стволы деревьев, раздирая одежду острыми сучками. Где же та прогалина? Может, сбился, может, бежит не в ту сторону?

Огненные языки вдруг показались совсем близко. Пляшут, извиваются, перепрыгивая с дерева на дерево. Серо-желтое дымное облако затянуло небо, скрыв за собою медно-красный круг солнца. Ветер крепчал, гнул и раскачивал вековые сосны, могучие разлапистые ели, разбрасывая пылающие ветки, раскаленные угли, фонтанами рассыпая золотистые искры. Воздух густел от пепла, серые хлопья то взлетали, закручиваясь, то, рассыпаясь, устремлялись к земле.

Егор Саввич бежал из последних сил, дыша как загнанная лошадь, не оглядываясь. Давно в кровь исцарапал руки и лицо, избил о камни и бурелом ноги. Но боли не замечал, думая о том, чтобы не свалиться, пока не выбежит на прогалину. Задыхаясь, ничего не видя слезящимися глазами, Егор Саввич все громче шептал:

— Господи, не дай погибнуть, спаси и помилуй. Пудовую свечу поставлю. Спаси, господи, раба твоего.

Но вот деревья расступились, пропуская изнемогающего, из последних сил бегущего человека. Показалась прогалина. Егор Саввич выбежал на середину и остановился. Руки и ноги его тряслись, глаза застилал пот — липкий и едкий. Из груди с хрипом вырывалось дыхание. Потом наступила внезапная слабость, обмякли и подогнулись ноги. Сыромолотов повалился на траву, вздрагивая и облизывая сухие губы шершавым языком. Безучастно смотрел, как на опушке лужайки расползались дымные полосы, как среди деревьев кое-где выглядывали языки огня, почему-то напомнив облезлую лису, виденную недавно.

Отдышавшись, Егор Саввич поднялся и, заметив неподалеку лужу, направился к ней. Стоя на коленях, долго плескал в лицо холодной, дурно пахнущей водой, потом стал набирать ее в рот и выплевывать. Вымочил бороду, разорванную одежду, но не обращал на это внимания.

По небу поползли угрюмые низкие тучи. Стало быстро темнеть. В тучах зарокотало, раскатисто и звонко, торопливо засверкали зеленоватые вспышки молний, и пошел дождь, заливая горящую тайгу. Егор Саввич не стал искать укрытия. Сидел на мокрой траве с непокрытой головой. По разгоряченному телу стекают струйки воды.

Только теперь он почувствовал страшную усталость. Все тело ныло и болело от ушибов, в голове звенело, а перед глазами вспыхивали и плясали разноцветные лучистые огоньки. Нащупал флягу с водкой, вытащил зубами пробку и отхлебнул. Сразу унялась дрожь, перестали трястись руки.

Гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Тучи, клубясь, уплыли на запад, и снова засветило солнце.

— Обсушиться бы, — пробормотал Егор Саввич и стал искать спички. Отправляясь в тайгу, он всегда носил их в железной коробочке. Спички нашлись, и скоро Сыромолотов уже сушил у костра изодранную в клочья одежду.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Только к вечеру Егор Саввич добрался до Зареченска. Полуживой от усталости и голода, ввалился в дом. Аграфена Павловна, увидев его и едва признав, в ужасе всплеснула руками.

— Егор Саввич, батюшка, — запричитала она, — да где же ты был? Да кто же тебя так? Боже мой, и на кого похож только, и не признать тебя.

— Отстань, — тихо и беззлобно ответил Сыромолотов. Не снимая грязных сапог прошел в горницу, упал на колени перед образами, истово крестясь и сгибаясь в низких поклонах.

Сыромолотов молился горячо и долго, а закончив молиться, вышел в столовую, где Аграфена Павловна уже накрывала к обеду.

— Истопи баню, мать, да согрей самовар.

— Сейчас, батюшка. Без бани разве можно. Вытоплю как следует, ты не беспокойся.

Помывшись в бане и хорошенько отхлестав себя березовым веником, Егор Саввич напился чаю и лег спать. Крепкий организм и на этот раз выручил его. Утром он уже был на конном дворе и как ни в чем не бывало занимался обычными делами. Во второй половине дня на конный двор заглянул директор прииска. Увидев старшего конюха, спросил:

— Был на Холодном, Егор Саввич? — Майский запоминал имена людей с первой встречи.

— Был, — хмуро отозвался Сыромолотов, и Александр Васильевич отнес его хмурый вид к той невеселой причине, по которой он и ездил на Холодный.

— А как же конь раньше тебя прибежал?

— Да так вот… В пожар я попал в тайге-то, едва не погиб. А конь, он что, у него четыре ноги, ускакал и все.

— Слыхал я о пожаре. Много лесу сгорело?

Сыромолотов коротко рассказал, как спасался от огня, как потерял коня, присочинив кое-что для убедительности.

— Ну, а сестра как? Лучше ей?

— Вроде бы полегчало, — избегая смотреть на директора отозвался Егор Саввич.

— Может, надо чего, так спроси, не стесняйся.

— Да ничего не надо, спасибо на добром слове.

— Вот что, Егор Саввич, лошадей держи в хорошем теле, а обоз в полной готовности. И без моего ведома никому не давай. Скоро будем возить грузы, оборудование разное для шахт. И сани надо готовить, зима близко.

— Все будет в исправности, Александр Васильич, как ты сказал, так и сделаю.

В тот день, возвращаясь домой, Сыромолотов увидел неподалеку от конторы на бугре Ивана Буйного и Сморчка. Они возились у старой пушки. Егор Саввич хотел пройти мимо, но не утерпел, подошел, с любопытством наблюдая за ними. Бывшего партизана он знал только со слов Сморчка, знакомы они еще не были.

— Бог в помощь, — сказал Сыромолотов, снимая фуражку. — Не пойму, что за штука такая. Пушка, что ли?

— Она самая, — ответил Иван Тимофеевич, — разве не похожа?

— Похожа. А зачем вы над ней пыхтите? Али опять войной пахнет?

— Не каркай, ворона, — старому партизану не понравились слова Сыромолотова. — Войны пока не предвидится.

— А ты не ругайся, — миролюбиво продолжал Егор Саввич, — лучше объясни толком.

Сморчок участия в разговоре не принимал. По роли тугоухого придурковатого старика он всегда вертелся у конторы, помогал начальнику приисковой охраны в разных мелких делах, исполнял некоторые поручения. Иван Тимофеевич объяснялся с ним жестами и они хорошо понимали друг друга. Сейчас старик усердно начищал ствол пушки тертым кирпичом.

— Объяснять нечего. Установим пушечку и палить станем. Намоют на прииске пуд золота — пальнем. Еще пуд — опять пальнем. Салют, значит, будет в честь старателей.

— Дела, — Егор Саввич покачал головой. — Салют какой-то придумали. Чудно.

Постояв еще немного и видя, что к дальнейшему разговору Буйный не расположен, Сыромолотов пошел домой.

С того дня, как Егор Саввич побывал у своего тайника, он стал неразговорчив, часто злился без всякой видимой причины. Аграфена Павловна, и без того как огня боявшаяся мужа, теперь совсем растерялась. Старалась угодить изо всех сил и часто лишь вызывала недовольство. Пробовала было заговаривать о его поездке, но в ответ слышала:

— Отстань. Чего прилипла?

Аграфена Павловна спешила убраться с глаз долой.

Яков совсем редко видел отца. Днем он был на шахте, домой приходил только есть и спать, вечерами пропадал в клубе. После памятного разговора между отцом и сыном о женитьбе больше не было сказано ни слова. Яков надеялся, что отец забыл свое намерение. Но как только подошла осень, Егор Саввич объявил, что пора готовиться к свадьбе. Долго обсуждал с Аграфеной Павловной, кого бы надо пригласить на торжество, а кого можно обойти. Аграфена Павловна, радуясь, что муж отмяк, помогала ему советами.

— Нового директора позвать придется, тут ничего не попишешь. Начальство.

— Пойдет ли? — усомнилась Аграфена Павловна. — Люди мы незаметные, а он человек большой.

— Его дело. Пойдет, не пойдет, а позвать надо. Хотя и нужен-то он мне, как в Петровку варежки.

— Ты лучше знаешь, отец, — согласилась женщина. — Если надо, так надо.

— Дальше, этого, как его… партейного-то?

— Иван Иваныча? — подсказала Аграфена Павловна.

— Его. Второй после директора человек на прииске.

— Хворает он все. Не пойдет.

— Тьфу ты, — начал сердиться Егор Саввич. — Опять за свое. Наше-то какое дело? Пусть себе хворает, скорей помрет. Видел я его сегодня. На ладан дышит.

— Плох, уж так плох.

В том же духе они продолжали перебирать знакомых, разных должностных лиц. Потом перешли к подсчету расходов, чего и сколько надо закупить.

До позднего часа засиделись отец и мать, обсуждая предстоящую свадьбу. А утром Аграфена Павловна почувствовала себя худо, Егор Саввич на это особого внимания не обратил, случалось и раньше, жена недомогала. Отлежится — встанет. Подосадовал только, что самому пришлось возиться с самоваром, — по утрам он обязательно пил чай, — и едва не опоздал на работу.

Вечером его встретила не жена, как обычно, а соседка, вдова Мелентьевна.

— Скудается здоровьем Аграфена Павловна, — заговорила она. — Не может и с постели встать. С утра крошки в рот не взяла. Только молочка горячего попила.

«Бабьи причуды», — подумал Сыромолотов. Однако сразу прошел в спальню к жене. Увидев его, Аграфена Павловна попыталась приподняться на постели.

— Не серчай, отец, неможется мне что-то.

— Лежи, — остановил ее Егор Саввич. — Где болит-то?

— Вот здесь, — жена показала на грудь. — Сердце колет, ноги, будто чужие, совсем одеревенели.

— Может, за Осипом Иванычем послать?

— Не надо. Авось пройдет к утру. Ты ужинай. Мелентьевна, спасибо ей, приготовила.

Вскоре пришел Яков. В клубе сегодня собирались провести первую репетицию нового спектакля, его ждала Люба, но обо всем он забыл, когда увидел больную мать. Весь вечер провел возле ее постели, заботливо поил разными снадобьями, рассказывал о своих делах на шахте и в клубе.

Утром Аграфене Павловне стало еще хуже.

— Пошли-ка за батюшкой, — тихо и спокойно сказала она мужу, укрывавшему ее пестрым лоскутным одеялом.

— Полно, мать, зачем такие слова говорить. Бог даст, пройдет.

— Пошли скорее, — повторила Аграфена Павловна настойчиво, так она никогда не разговаривала с мужем. — Жила я честно, грехов моих немного, но и в них исповедаться перед господом надо.

Сыромолотов не стал спорить, только мрачно подумал: «А мои-то грехи, кто их мне простит? Ведь и мой час придет». Послал Мелентьевну за отцом Макарием, а Якову наказал зайти в контору и сказать директору, что старший конюх сегодня выйти на работу не может.

Отец Макарий, когда-то высокий и могучий, с годами согнулся, однако все еще ходил бодро и бессменно нес церковную службу. Явился он быстро. Снял тяжелое касторового сукна длинное пальто, разгладил сивую, но все еще пышную бороду, оправил шелковую лиловую рясу и спросил значительно, густым, с хрипотцой, басом:

— Где болящая?

— Сюда, пожалуйте, батюшка, — Мелентьевна, поклонясь, показала на дверь в спальню.

Отец Макарий прошел туда, плотно прикрыв за собой двустворчатую дверь. Аграфена Павловна исповедовалась недолго. Жила тихо, никого не обижала. Распахнулись двери, и показался батюшка. Строго поглядел на хозяина дома, на собравшихся соседок.

— Егор Саввич, пойди к супруге своей.

Когда Сыромолотов проходил мимо отца Макария, тот шепнул:

— Помирает Аграфена, мужайся.

Аграфена Павловна лежала спокойно, какая-то просветленная и даже торжественная, скрестив на груди руки. Странно было видеть их без движения: всю жизнь они не знали устали, ловко делали всякую работу.

— Подойди ближе, Егор Саввич, — позвала жена. — И не пугайся. Ухожу я, пришло время и господь позвал…

Лицо Аграфены Павловны, обрамленное гладко причесанными, рано поседевшими волосами, выражало покорность.

— Если провинилась в чем перед тобой, прости. Жили как будто ладно, друг друга не обижали… За Яковом присматривай. Он хоть и большой, а все ребенок… Об одном бога молила: привел бы внучат понянчить. Не дождалась. Пошли его ко мне, поговорить нам надо.

— Ладно, мать. Да чего ты эдак-то, может, встанешь еще.

Аграфена Павловна чуть заметно пошевелила рукой.

— Нет, Егор Саввич, не встану… Как похороните меня, возьми-ка ты в домовницы Мелентьевну. Женщина она честная и добрая, сирот не обидит — сама сирота. Попроси получше — Мелентьевна и пойдет…

— Да ведь и сами управимся, невелико наше хозяйство.

— Вы мужчины, на работе оба. Опять же нельзя в доме без женщины.

Сыромолотов, желая успокоить жену, согласился:

— Правда твоя, мать, тяжело нам будет.

— И я то же говорю. Да живите с Яковом дружно.

Аграфена Павловна замолчала, долгим взглядом посмотрела на мужа, и две слезинки выкатились из глаз на подушку.

— Мирно живите, как при мне…

Егор Саввич вдруг расчувствовался, вытащил платок и стал утирать набухшие слезами глаза. Опустился на колени перед постелью жены.

— Прости меня, мать, коли не так что делал.

— Ступай, — Аграфена Павловна поцеловала мужа в лоб, — ступай. Побыть одна хочу, — подняла ослабшую руку, перекрестила Егора Саввича и еще раз настойчиво повторила: — Ступай. Да Яшу ко мне позови.

Шмыгая носом, Егор Саввич вышел из комнаты жены. Яков был уже дома — он тоже отпросился у Петровского.

— Иди к матери, — сказал ему Сыромолотов.

По его тону Яков догадался, что мать умирает. Не скрывая слез, бросился к ней, прижался головой к ее лицу и зарыдал громко, навзрыд, как ребенок.

— Ну чего ты, Яшенька, чего? — заволновалась Аграфена Павловна. — Не надо так, не убивайся, тяжело мне видеть такое.

Яков подавил рыдания, только вздрагивали широкие плечи. Мать легонько перебирала пальцами его волосы и тихо говорила:

— Последняя у меня к тебе просьба, Яшенька: женись на Дуняше. Славная она девушка, хорошо будете жить.

Яков не отвечал. Мать настойчиво повторила:

— Слышишь меня? Женись на Дуне, Яшенька. И отец так хочет, и я. Дай слово, что выполнишь нашу волю, мне помирать легче будет.

Яков опять не ответил.

— Чего же молчишь? Не люба она тебе?

— Не люба, — тихо и даже зло сказал сын. — Зачем просите? У меня другая девушка есть.

— Девушка есть? Так чего же ты молчал?

— Разве ему скажешь, — Яков мотнул головой в сторону двери. — И слушать не станет.

— Все равно надо бы сказать. Кто такая?

— Люба Звягинцева, учительница.

Аграфена Павловна помолчала, обдумывая слова сына. Тяжело вздохнула.

— Не пара она тебе, Яшенька, и отец против будет. Женись на Дуне, слышишь? Обещай мне, Яшенька, Христом-богом прошу.

— Будь по-вашему, — через силу выдавил сын, — только не получится у нас жизни.

— Получится, Яшенька, молод ты еще, многого не понимаешь. Вот теперь я спокойно помру. Отца слушайся во всем, он худого не присоветует.

Днем к Сыромолотовым пришел приисковый доктор — старенький немец Оскар Миллер, или, как все его звали, Осип Иванович. Вместе с ним была и Ксюша. Девушка понравилась старику, и он всюду брал ее с собой. Осип Иванович долго выслушивал больную, а потом укоризненно сказал Сыромолотову:

— Надо бы вперед звать меня. Много-много вперед. Ваш жена болель давно. Теперь медицина не помогайт. Очень поздно.

Вечером Аграфена Павловна тихо и спокойно умерла.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

К зиме на Зареченский прииск стали прибывать долгожданные грузы. На телегах везли разобранные по частям машины, лес, инструменты. На шахте «Золотая роза» Петровский уже давно приготовился к реконструкции. У него все было продумано, и работы начались незамедлительно. Часть людей Афанасий Иванович оставил на добычных работах, а остальных перевел на установку прибывающих механизмов. Сделать это на ходу, не останавливая шахту, было нелегко. Но именно в таких трудных условиях и проявились способности Петровского, как хорошего организатора и хозяина, отлично знающего горное дело. Петровский приходил ранним утром, часто еще до рассвета, а уходил поздно вечером. Случалось, он и спал в маленькой каморке, именуемой кабинетом. Жена у Афанасия Ивановича давно умерла, детей не было, жил он вместе с сестрой, старой девой с довольно сварливым характером. Может быть, поэтому старик особенно и не торопился домой. А на шахте он чувствовал себя хорошо и был вполне счастлив.

Старатели любили немного чудаковатого Афанасия Ивановича за прекрасное знание дела и доброе сердце. Порой добродушно подшучивали над ним, но все распоряжения выполняли без проволочек. Пожалуй, только из-за Афанасия Ивановича, всегда зорко стоявшего на страже интересов рабочих, люди не уходили с шахты, хотя заработки здесь давно стали едва ли не самыми низкими на прииске.

Когда реконструкция прииска стала делом решенным, Петровский устроил рабочее собрание, пригласив на него всех старателей. Волнуясь, он стал рассказывать о намечаемой реконструкции.

— Наша «Роза», — говорил Афанасий Иванович, — еще покажет себя на весь Урал, да-с. Считаю долгом своим предупредить вас, товарищи, что еще некоторое время нам придется жить весьма стесненно. Зато потом мы получим прекрасные условия для труда.

Шахтеры сидели кто прямо на земле, кто на подвернувшихся под руку чурбаках, тачках, ящиках, покуривали махорку и папиросы и очень внимательно слушали своего начальника.

— Прошу посмотреть сюда, — Афанасий Иванович развернул большой план шахты, нарисованный на нескольких склеенных вместе серых листах бумаги, он просидел над ним несколько ночей. — Вот наша «Золотая роза». Вы видите ее здесь такой, какая она сейчас. Заштрихованные места — это участки, где мы добываем песок. А красным карандашом показано, где еще можно и нужно добывать этот самый песок. Всем видно, товарищи? Я убежден, глубоко убежден, что пока мы лишь прикоснулись к настоящему золоту и берем его не столько, сколько можно-с. Но у нас не было возможности работать по-другому. А теперь она появилась. Да-с.

Петровский развернул другой рулон бумаги и закрыл им первый, пригладил растрепанные редкие седые волосы — он был без фуражки — и продолжал:

— Вот здесь та же самая «Золотая роза» в будущем. В очень недалеком будущем. Вы, конечно, видите, как мало она похожа на прежнюю. Вот здесь мы начнем новые проходки, здесь будут забои. Нам с вами товарищи, предстоит много потрудиться. И чтобы лучше сделать эту работу, я прошу каждого, у кого есть какие-нибудь соображения для пользы общего дела, рассказать о них. Вот так-с. Милости прошу высказаться.

Прямо здесь же, на собрании, поднимались старатели, высказывали предложения, советовали, что и как лучше сделать. Многие знали «Золотую розу» не хуже Петровского, так как сами работали на ней почти всю жизнь, здесь же трудились их отцы и деды.

Майский почти каждый день бывал на этой шахте. Наблюдая за ходом работ, он ни во что не вмешивался, ограничиваясь отдельными указаниями. Если же директор и давал советы, то делал это осторожно и замечания высказывал только Афанасию Ивановичу. Чаще всего Петровский с ним соглашался, потому что признал в новом директоре настоящего, умного и заботливого хозяина. Но если он был убежден в собственной правоте, то спорил до хрипоты.

Словом, на «Золотой розе» дела шли хорошо. Зато на другой шахте — «Таежной», — где тоже началась реконструкция, работы продвигались медленно. Начальником здесь был Ашот Ованесович Карапетян — человек лет сорока, очень горячий, не терпевший, когда ему указывали или что-то советовали.

— Зачем так говоришь? — сходу начинал возражать он, едва Майский высказал неудовлетворение начатыми работами. — Мы что, бездельники? Даром едим свой хлеб, да? Или не знаем, что делать надо?

— Не горячитесь, Ашот Ованесович, — успокаивал его директор, — никто вас бездельниками не считает. Но работы вы затянули, факт.

— Э, товарищ директор! Почему затянули?

— А вот как раз это я и хочу узнать…

— Людей У меня мало, раз…

— У Петровского не больше.

— Зачем мне Петровский? Пусть он сидит на своей «Розе». Нет, ты скажи, я золото даю? Даю? Плохое золото?

— Да, сейчас «Таежная» дает хорошее золото и, пожалуй, больше двух остальных шахт вместе взятых. Но она может давать больше.

— Больше, больше, — Карапетян неистово жестикулировал. — Кто тебе сказал? Где его брать? Ты знаешь, какие у нас машины. Разве это машины? Тьфу! Их только выбросить на свалку.

— Правильно. И чем скорее мы заменим старое оборудование новым, тем лучше. Вот об этом я и говорю.

Постепенно начальник «Таежной» успокаивался, и дальнейшая беседа велась миролюбивее. Но иногда Ашот Ованесович так расходился, что бросал на пол свою круглую барашковую шапку и кричал:

— Я плохой? Снимай меня, отдавай под суд и пусть я уеду домой.

Майский, едва сдерживая себя, спокойно отвечал:

— Пока дело до суда не дошло. Но предупреждаю вас, Ашот Ованесович, за срыв графика работ буду взыскивать строго. Поблажек не ждите.

В осеннюю распутицу приток грузов резко сократился. Но как только выпал снег и установился санный путь, вновь потянулись обозы. Майский рассчитывал весной закончить в основном оснащение прииска новой техникой и уже летом начать настоящую борьбу за золото. Об этом он написал и Громову. Тот вскоре приехал, осмотрел весь прииск и сказал директору:

— Сделали вы немало. И хорошо. До лета подождем, Александр Васильевич, а летом должны давать золота больше. Зареченский прииск получает оборудования больше, чем любой другой. Надо, чтобы это было оправдано. Скажу по секрету, мне за вас уже влетело.

Александр Васильевич помрачнел.

— Летом Зареченск себя покажет.

— Да, чуть не забыл. Мельникова просит о переводе в Зареченск, — управляющий как-то странно посмотрел на Майского. — Вы как, не возражаете? Место для нее найдется?

— К Петровскому на «Золотую розу» можно.

— Отлично. Так ей и скажу.

— Кстати, Леонид Павлович, не пора ли Петровского из исполняющего обязанности сделать начальником «Золотой розы»? Лучшего человека мы все равно не найдем.

— Вы так считаете?

— Не считаю, а убежден…

— Хорошо, я подумаю. Отвечу позже.

Вечером Майский вызвал Буйного.

— Вот какое дело, Иван Тимофеевич, — начал он озабоченно, — ты все собирался на Новый съездить за женой. Утром туда отправляется Громов. С ним бы и поехал, а?

— Дело. Соскучился я по Оленьке. Да и она тоже. Прикажи, Александр Васильич, Сыромолотову пару лошадок получше выделить да розвальни. Багажишко какой ни на есть прихватить надо.

— Лошади будут. Федя с тобой поедет.

— Не надо. И один управляюсь.

— Как знаешь, — Майский написал несколько слов на листке, вырванном из записной книжки. — Отдай Сыромолотову.

Бывший партизан медлил уходить, нерешительно поглядывал на директора.

— Больше никаких наказов не будет? — прогудел он.

Директор с интересом посмотрел на него.

— Увидишь Елену Васильевну, она собирается переезжать сюда… Скажи, вопрос решен. Работа для нее найдется. Впрочем, Леонид Павлович, наверное, сам ей скажет. А чего ты, собственно, заулыбался?

— Так, может, сразу и привезти Елену Васильевну? Одним бы заходом. Ох, Александр Васильевич, жениться бы вам.

— Да вот, Иван Тимофеевич, все как-то не получается.

— Знамо, не получится, ежели так тянуть. Не надоела вам еще холостяцкая жизнь?

— Послушай, тебя не сватом ли кто подослал?

— Могу и сватом. С великим удовольствием даже. Елена Васильевна девушка прямо для вас. Уж я-то ее знаю.

Майский засмеялся.

— Я тоже знаю, и потому думаю: не пойдет она за меня, Иван Тимофеевич.

— Пойдет. Поверь мне. Как бы хорошо было.

— Ну ладно, сват, иди, собирайся. Рано выезжать надо.

Александр Васильевич еще долго сидел, разбирая бумаги, потом написал несколько деловых писем, наметил, что делать завтра и где побывать. Посмотрел на часы. Была половина десятого. Закурив, директор откинулся на спинку скрипучего стула, задумался. Как много дел с реконструкцией прииска. И за которое браться в первую очередь, а которое отложить на потом, решить нелегко. Все надо делать, везде успевать. Громов сегодня сказал: до лета подождем, а летом подавай золото. Да побольше. Уж кто-кто, а Майский хорошо знал управляющего. Придет время — он спросит. Обещал — выполняй, не то горе тебе. Вот завтра он поедет на Новый. Там-то все идет как надо. Эх, Новый, Новый, сколько в тебя сил вложено! А теперь вот поглядывай на прииск со стороны и завидуй. Постой, почему надо завидовать? Ведь сам ушел, никто не гнал. Мог бы и остаться. А ушел ты, дорогой Александр Васильич, потому, что не в твоей натуре сидеть у тихой заводи. Впрочем, не такая она и тихая. Дела и там есть. Но радуйся, передал прииск в добрые надежные руки, а сам начинай все сызнова. Да и люди новые, незнакомые. Вот даже с парторгом еще не успел как следует сойтись, узнать, что он за человек и можно ли на него опереться в трудную минуту. Скорей бы уж Аленка приехала. Хорошо, допустим, приедет Аленка, а что дальше? Не пора ли наконец поставить все точки над и. А все-таки страшновато. Но если откажет? А так-то разве лучше? Ну, откажет, тогда хоть все ясно станет. А если не откажет? Если тоже любит? Объяснись он раньше, может быть, давно бы семья у них была, дети. Конечно, дети. Какая же семья без детей. Двое. Дочь и сын. Приходишь после работы домой — они к тебе, папкой назовут. Сын станет инженером, будет работать на прииске или на заводе. А дочь… Кем же ей быть? Учительницей? Врачом? Тьфу, черт, вот ведь как размечтался. Хорошо, что никто не может подслушать твои глупые мысли.

С большой вязанкой дров на плече вошел Сморчок. Сбросив дрова у печки, старик присел на корточки и, что-то бормоча, стал выгребать золу. С осени по рекомендации Буйного он работал истопником в конторе и должность свою выполнял исправно. На Сморчке был старенький овчинный полушубок, стянутый в поясе веревкой, вытертый заячий треух и подшитые, когда-то белые, а теперь серые валенки, на них еще виднелись красные узоры.

Майский знал, что Сморчок тугоухий и разговаривать с ним бесполезно, но все-таки спросил:

— Холодно на улице?

Сморчок не ответил.

«Как же его звать? — подумал Александр Васильевич. — Должно же быть имя у человека». Старик выгреб всю золу — ее набралось полное ведерко, натолкал в печь дров и ловко разжег. Веселое пламя загудело в печи, и комната стала быстро наполняться теплом. Сморчок сел на пол, свернул цигарку из самосада и стал курить, пуская дым в прорези печной дверцы.

Майский убрал в стол бумаги, надел борчатку и вышел из конторы. После прокуренного кабинета морозный воздух показался особенно чистым и приятным. Сухой снег ритмично поскрипывал под ногами. Повернув за угол, Александр Васильевич чуть не столкнулся с Ксюшей. Оба в замешательстве остановились. Майский редко, да и то мельком, встречался с девушкой. Раза два или три она приходила в контору то выписать дров для больницы, то с просьбой привезти из Златогорска медикаменты. Ксюша сначала жила у Фединой тетки Васены, а потом ей дали маленькую комнату при амбулатории. Оскару Миллеру новая медсестра понравилась, он был доволен ее старательностью и аккуратностью. Больше того, старик даже привязался к ней, понемногу учил своему искусству.

— Ви дольжен знать, Ксьюша, — торжественно говорил Осип Иванович и многозначительно поднимал толстый указательный палец, — медицина есть великая вещь. О, да! Очшень великая. Самая лючшая наука на земле. И ви дольжен быть токтор. Ви дольжен учиться.

Девушке тоже понравился немного чудаковатый, но прямой и честный, а главное, добрый старик. Она удивлялась его энергии, его цветущему виду, с восторгом принимала все советы и обещала обязательно поехать учиться, только не сейчас, а немного попозже.

— Ой! — воскликнула Ксюша, в замешательстве отступая на шаг. — Извините меня, Александр Васильич.

— Ксюша! — тоже удивился Майский. — Опять неожиданная встреча, как тогда, в Златогорске. Куда или откуда вы так поздно?

— Иду домой. В клубе была. Там новую пьесу играли.

«А я все не соберусь побывать в клубе, — подумал директор. — Не знаю даже, что там делается».

— Интересная пьеса? Вам понравилась?

— Очень интересная. Я даже наплакалась.

— Вот уж это напрасно. Вам сюда, за угол поворачивать? Если не возражаете, я провожу вас. Час поздний.

— Я привыкла. У нас ведь спокойно, никто не озорует. А вот в Златогорске поздно лучше не ходить.

— Чего же вы тогда так бежали?

— Все-таки боязно немного.

— Значит, надо вас проводить.

— Спасибо, Александр Васильич. Можно, я вас под руку возьму?

— Конечно, можно, Ксюша. Расскажите мне пьесу. Как она называется?

— Не помню… Короткое такое название… Там наша учительница Любовь Ивановна играет. Уж так хорошо, ну прямо как в настоящей жизни. Она потом в речку бросается.

— В Волгу, наверное?

— Правда, в Волгу. А вы тоже видели?

— Нет, я догадываюсь. Это же «Гроза» Островского.

— Вот-вот, и я вспомнила, «Гроза».

Разговаривая, они подошли к дому, где помещалась амбулатория. Ксюша отпустила руку Майского.

— Вот я и дома. Может, зайдете ко мне, Александр Васильич? Чаю попьем. У меня варенье земляничное есть.

Майский посмотрел на закуржавленное лицо девушки. Ее большие глаза излучали свет. Не глаза, а звезды. «Зайти? Удобно ли?» И не ответив себе на этот вопрос, сказал:

— Чаю выпью с удовольствием.

Ксюша повозилась с замком, который долго не хотел открываться, и распахнула дверь.

— Входите, Александр Васильич.

Он шагнул в темные сени, нащупал ручку двери, потянул на себя и оказался в маленькой прихожей. Здесь было тепло, пахло немного лекарствами. Ксюша сняла шубейку, зажгла лампу и, неся ее перед собой, повела гостя в свою комнату. Комната, чисто побеленная, была обставлена более чем скромно. Железная кровать у стены, прикрытая легким голубым одеялом с одной пышной подушкой, стол у окна, две табуретки, на стене шкафчик. На окне за занавеской виднелись какие-то цветы в горшках, над кроватью — картина в простенькой раме с изображением стада коров у реки. Ее подарил медсестре на новоселье Осип Иванович.

Ксюша захлопотала у печки, подогревая лучинками медный чайник. Достала чашки с блюдцами. Затем на столе появилась вазочка с вареньем, тарелка с хлебом, молоко, масленка со сливочным маслом, жареная рыба. Девушка налила чаю гостю и себе, оглядела критически стол и, наконец, села напротив.

— Пейте, Александр Васильич.

— Спасибо, Ксюша, — Майский вдруг ощутил голод и, не заставляя больше себя просить, с удовольствием принялся за еду.

— А у меня бутылочка есть, — вспомнила Ксюша. — Налить вам рюмочку?

— Не нужно. Чай, вот это хорошо.

— Нет, я налью. С мороза даже полезно.

— Это говорит медицина? Все равно, не надо.

Но девушка уже выпорхнула из-за стола, порылась в сундучке, стоявшем за кроватью, и с торжеством показала бутылку.

— Вот!

— О, да это мадера! Поберегите ее, скоро Новый год.

— Зачем беречь? Можно купить еще, только ведь я не пью. Взяла на всякий случай, вдруг кто зайдет. Сегодня вы мой гость.

Ксюша долго не могла откупорить бутылку. Штопора у нее не было, в ход пошли ножницы, потом вилка и неподатливая пробка вылезла из горлышка. Девушка вышла в приемную комнату и вернулась с маленькой мензуркой.

— Другой посуды у меня нет, не обессудьте, — и наполнила мензурку почти до краев.

— Тогда и себе налейте, — сказал Майский. — Одному мне неудобно.

Ксюша, не возражая, опять ушла в приемную и принесла еще мензурку. Налила себе немного темного, цвета крепкого чая, вина.

— За что же мы выпьем, Ксюша?

— Не знаю… Всегда пьют за здоровье.

— Пьют за здоровье, а на самом деле пропивают здоровье.

— Неправда. Осип Иванович говорит, что малые дозы полезны. Он знает.

Александр Васильевич пожал плечами.

— С таким светилом медицины я спорить отказываюсь. Желаю вам, Ксюша, радости и счастья.

— И я вам желаю всего-всего хорошего.

Они легонько чокнулись мензурками и выпили. Тепло, крепкое вино и еда разморили директора. Ему не хотелось вставать, опять идти по морозу к себе на квартиру, вообще не хотелось двигаться. Ксюша что-то говорила, но Александр Васильевич не мог понять, что именно. Он только видел раскрасневшееся лицо девушки, сияющие глаза, пунцовые губы, за которыми прятались ровные и белые, как снег, зубы. «Я сейчас пойду. Встану и пойду. Нехорошо долго засиживаться у девушки, да еще ночью. Увидит кто-нибудь, начнутся пересуды». Но подняться не хватало сил.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Можно к тебе? — Майский распахнул дверь кабинета Слепова и остановился на пороге.

— Что за вопрос? Входи, Александр Васильич.

Секретарь партячейки сразу увидел, что директор чем-то взволнован.

— Послушай, Иван Иванович, ты людей на прииске хорошо знаешь?

— Знаю. Но как понимать слово «хорошо»? Человек — штука тонкая и как бы хорошо его ни знал, всегда он может повернуться к тебе новой, незнакомой гранью, о которой и не подозревал. А что, собственно, случилось?

— Да ничего пока не случилось. Я хочу знать, что за человек Карапетян.

Слепов едва приметно улыбнулся, раздумчиво потер худой, острый подбородок и, словно вспоминая, заговорил.

— На прииске он года три. Приехал по направлению из Москвы. Специалист говорят хороший, горячий, правда.

— И добавь еще: любит деньги.

— Любит, — согласился Иван Иванович. — При Еремееве ему хорошо жилось. А ты, слышал, прижал Ашота Ованесовича.

— Прижал? Да пусть он зарабатывает, но в угоду заработку не устраивает саботаж на «Таежной».

— Ты тоже не горячись, Александр Васильевич, уж сразу и саботаж. Это слово опасное. Надо разобраться.

— Надо. За этим и пришел к тебе. Ты знаешь, что на «Таежной» тоже началась реконструкция. Естественно, пока меняем оборудование, добыча золота снижается, а значит, снижаются и заработки, нет премий и так далее. Карапетяну это не нравится. Он всячески тормозит работы Так что же это, я спрашиваю, не саботаж?

— Ашот Ованесович коммунист, и мы с него спросим, как с коммуниста.

— Вот-вот, надо спросить. Такого больше нельзя терпеть.

— Не кипятись, нервы у тебя пошаливают, директор. Не ты один, а мы все заинтересованы в том, чтобы прииск давал больше золота. И Карапетян тоже, уверен. Пусть даже ради собственной выгоды, но заинтересован. На ближайшем партийном собрании обсудим положение на «Таежной». Подготовься к докладу… — Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату стремительно вошел Карапетян.

— Безобразие, секретарь! Издевательство!

— А! Легок на помине. Только не ругайся, Ашот Ованесович, поздоровайсялучше.

— Мне не до здоровья. Я скоро буду совсем больной. Новый директор живьем загонит меня в могилу.

— Пришел жаловаться на него? — Иван Иванович показал на Майского, стоявшего у окна.

Карапетян, когда вошел, не заметил директора и теперь почувствовал себя неловко, но быстро подавил замешательство и с прежним жаром заговорил:

— Он здесь! И это хорошо очень. На него! На товарища Майского. Здесь не найду правды, в трест буду жаловаться. Самому товарищу Громову. Пусть знает, что товарищ Майский не дает нам работать. Учти, секретарь, добычу золота «Таежная» снизила. Тебя за это тоже не будут гладить по голове. И меня не будут.

— Ага, — понимающе сказал Слепов и кивнул на директора. — А его будут?

— Не знаю, пусть сам думает, а я не хочу садиться в тюрьму.

— И не садись. Зачем?

— Лучше объясните, Ашот Ованесович, секретарю, почему замораживаете реконструкцию, — сам удивляясь своему спокойствию, сказал Майский, продолжая стоять у окна.

— Замораживаю?! Ты слышал? — Карапетян повернулся к Слепову: — Слышал? Карапетян замораживает. Ха-ха-ха! Скажи курицам, и они тоже будут смеяться. Сейчас он еще обзовет меня саботажником. Модное слово. Красивое. Пусть!

Начальник «Таежной» сдернул с головы шапку и с силой бросил ее на пол. Шапка упала к ногам Слепова. Тот поднял ее, щелчками сбил приставшие соринки и спокойно сказал:

— Хорошая шапка. Из дорогого каракуля. Зачем же бросать.

— Наплевать мне вокруг. Я буду уезжать домой. На Кавказ. На этом Урале только морозы. Зачем мне мерзнуть? У нас тоже есть шахты. И там уважают людей.

— И здесь уважают, — лицо Ивана Ивановича мгновенно сделалась строгим, даже жестким. Серые глаза, не мигая, смотрели на Карапетяна. — Возьми шапку, Ашот Ованесович, и больше не бросай. Разберемся на собрании. Коммунисты решат, кто из вас двух прав.

— Эх, секретарь! Думал, ты защитишь, а ты… — Ашот Ованесович схватил шапку и выбежал из комнаты.

Слепов усмехнулся.

— Не поедет он домой. Вот увидишь.

— Еще бы! Там таких денег не заработаешь.

— Но и тебе советую, Александр Васильевич, мягче относиться к людям.

— Нянчиться с такими? Я в няньки не гожусь, Иван Иванович. Шапку бросать не стану, но пока мне доверен прииск, каждый на нем будет честно делать свою работу. И саботажа, пусть даже неумышленного, не потерплю.

— Слушай, директор, сядь-ка вот здесь. Как говорится, посидим рядком да поговорим ладком. Расскажи, как идут дела на прииске в целом. Я с болезнью давно не бывал на шахтах. На днях поеду в Златогорск, Земцов вызывает, надо ему дать полную ясность, сказать все как есть. Может, смогу в чем-то помочь.

— Ты насчет драги пробивай, тянут они что-то. Обещали, а получается по поговорке: обещанного три года ждут. Драга — это главное. Ну, слушай и можешь кое-что записать, чтобы не забыть.

В этот день Майский собирался поехать на «Комсомольскую», но затянувшийся разговор с секретарем партийной ячейки спутал все планы. На «Комсомольской» не предполагалось серьезной реконструкции. Шахта эта была небольшая, и расширять ее не имело смысла, так как исследование показало полную бесперспективность подобной работы. «Комсомольская» давала столько золота, сколько могла. Работала на ней главным образом молодежь, а начальником был старый горняк Иван Григорьевич Рой. Человек спокойный, он привык пунктуально выполнять все, что ему скажут, но сам особого рвения, а тем более инициативы, не проявлял. К тому же у него был существенный порок: Ивана Григорьевича в гражданскую войну контузило и временами его одолевали тяжелые припадки эпилепсии. Хлопот с «Комсомольской» у Майского не было, шахта работала ровно. Сегодня он хотел узнать, не может ли Рой дать часть своих людей на «Таежную», и был почти уверен, что Иван Григорьевич даст их.

Немного взвинченный разговором со Слеповым и досадуя, что так хорошо продуманный план дня ломается, Майский направился на конный двор, где Федя давно запряг Пегаса. Он уже подходил к конному двору, когда его нагнал Данилка Пестряков. Парень запыхался и, несмотря на крепкий мороз, даже вспотел.

— Уф, товарищ директор, — Данилка набрал полную грудь воздуха. — Этого-того, вас Иван Тимофеич ищет. Очень нужно, говорит.

«Лена, — сразу подумал Александр Васильевич, — приехала?»

— А где он?

— В конторе сейчас. Если, говорит, Данилка, найдешь Александра Васильевича, этого-того, чтобы быстрее шел.

— Хорошо. А ты, не в службу, а в дружбу, скажи на конном Феде, что не поедем сегодня на «Комсомольскую».

— Я-то скажу, а вы уж поторопитесь. Иван Тимофеевич шибко просил.

Но Данилка беспокоился зря. Директор чуть не бегом направился в контору. Еще издали он увидел розвальни. От лошадей поднимался легкий пар.

Александр Васильевич резво взбежал по ступенькам на крыльцо, все убыстряя шаги, миновал длинный коридор, в глубине которого находился его кабинет. Мельникову он увидел сразу. Она стояла у голландской печи к нему спиной, прижав ладони к теплому железу. На стуле лежали полушубок, большой клетчатый платок.

— Лена! — Майский сказал это тихо, по голос его заметно дрогнул. Девушка быстро обернулась.

— Вот и опять встретились, — тоже тихо сказала она. — Здравствуй…

Александр Васильевич секунду, другую неотрывно смотрел ей в глаза и вдруг понял, что никакие слова сейчас не нужны. Говорят одни глаза — его и ее. Порывисто шагнув, он взял Мельникову за обе руки и, продолжая смотреть ей прямо в глаза, легонько потянул к себе. Елена качнулась, сделала шаг. Он обнял ее неумело, но крепко и поцеловал в чуть припухшие от мороза губы. Тут же опомнился, но не разнял рук, пробормотав:

— Прости, Аленка, я так рад твоему приезду… Так рад…

— …Что не нашел иного способа выразить свою радость? Ты сумасшедший, Сашка! Я всегда это подозревала, — она закрыла глаза и глубоко вздохнула. — А если кто-нибудь увидит? Пусти же…

— Пусть видят! Пусть все видят. Я не могу больше, Аленка, не могу, понимаешь? Ведь я же… ведь ты… — бормотал Майский. — Больше я не могу. Больше так нельзя. Решай, Аленка, решай сейчас, вот здесь.

Он смотрел ей в глаза, надеясь прочесть в них ответ раньше, чем прозвучат слова.

— Долго же ты собирался выяснять отношения, — с легкой грустью выдохнула Мельникова и, чуть откинув голову, с упреком добавила: — Где же ты был раньше? Ждал, что я скажу первая?

— Не знаю… Мне трудно объяснить. Но вот спрашиваю… Что ответишь?

— Отвечу… — еле заметная улыбка тронула ее губы. — Отвечу: это надо было давно, давно сделать. Может быть, еще там, в тайге. Столько лет потеряно…

В последних словах прозвучала горечь. И как бы окончательно все решив, Елена уже сама обняла голову Майского теплыми маленькими ладонями и стала порывисто целовать в лоб, щеки, глаза.

— Хороший ты мой… Глупый и недогадливый. Я бы, кажется, умерла без тебя, ведь я же люблю, люблю, разве не видел… Глухое у тебя сердце. Или слепое. Сашка, Сашка…

— Ты приехала насовсем? Правда? — бестолково спрашивал он, пьяный от радости и ее ласки. — Ты замерзла? Сегодня так холодно.

— Замерзла. Но ты меня согрел, — Мельникова счастливо засмеялась.

— Чего ты смеешься?

— Просто так. Мне хорошо.

— Аленка, Аленка, родная девчонка!

— Ого! Стихами заговорил. Теперь окончательно верю — любишь.

Он схватил стул, поставил у печки, усадил на него девушку и сам сел около нее.

— Рассказывай, как там, на Новом. А где Иван Тимофеевич?

— Увел Олю на квартиру. А на прииске, по-моему, все так же, как и при тебе. Даже не знаю, о чем рассказывать. Скажи, где я буду жить?

— Как где? У меня. Правда, я пока на частной квартире у старушки. Хорошая хозяйка. Комната невелика, чистая и уютная. Мог бы занять хоромы Еремеева — пять комнат в особняке. Но куда мне столько? В особняке лучше сделаем школу или клуб. А вот скоро закончим стройку большого дома, там можно взять квартиру.

— Подожди, подожди, Сашок, как же я приду к незнакомым людям? В качестве кого?

— В качестве моей дорогой и любимой жены.

— Ого, какой ты скорый! У нас еще не было свадьбы.

— Свадьба — предрассудки.

— Ошибаешься. Каждая девушка, выходя замуж, хочет, чтобы у нее была свадьба.

— И ты тоже хочешь?

— Почему же я должна быть исключением? Конечно, хочу. А пока определи меня куда-нибудь на временное жительство.

— Трудновато. Гостиницы у нас еще нет. Но что-нибудь придумаем. Да вот: у Ивана Тимофеевича две комнаты и кухня. Он давно собирался привезти Ольгу, и как примерный муж, обо всем позаботился. Одну, я полагаю, они временно могут уступить тебе.

— Я их не стесню? Как же ты изменился за эти полгода. Тот же Александр Васильич и в чем-то не тот. Похудел, глаза ввалились. А, вот оно — сединка на висках. Правда, пока чуть заметная. Много работы?

— Хватает.

Пришел Буйный. Узнав, что Мельниковой негде остановиться, Иван Тимофеевич, без лишних слов взял чемоданы.

— Пойдемте к нам, Елена Васильевна. Здесь недалеко. И Оленька будет рада.

— Что я говорил? Забирай ее, Иван Тимофеевич, забирай. Сегодня отдыхай, Аленка, — Майский помог Елене одеться. — Выспись как следует. А завтра утром приходи сюда. Покажу тебе весь прииск.

— Хорошо, хорошо, — Мельникова подошла к Александру Васильевичу, быстро поцеловала в щеку.

— Сегодня у меня самый счастливый в жизни день.

И побежала догонять Буйного. Иван Тимофеевич легко шагал, держа в каждой руке по объемистому чемодану. Девушка догнала его уже на улице. С приездом жены Буйный словно помолодел, улыбка то и дело появлялась на его суровом лице.

— Уж как хорошо, что вы приехали, Елена Васильевна, — гудел он. — Опять все вместе будем. Мы ведь вроде как родные. И диво ли, столько лет вместе. Вы насовсем к нам?

— Насовсем, Иван Тимофеевич, насовсем. Я выхожу замуж.

— Ну да? — Буйный остановился и недоверчиво посмотрел на Мельникову. — За кого же, дозвольте узнать?

— А вы не догадываетесь?

— Догадываюсь, да только боюсь ошибиться.

— Не бойтесь. Выхожу за Александра Васильевича. Одобряете?

— Одобряю ли? Да мы с Оленькой только и мечтали об этом. Вот спасибо вам, Елена Васильевна. Так бы и расцеловал вас за такие добрые слова прямо на улице.

— За что же спасибо? — Мельникова звонко рассмеялась.

— Хороший он человек, Елена Васильевна, честный, прямой, работать любит. И вы такая же. Славная вы пара. А уж он-то, Александр Васильич-то, как вас любит. Я-то знаю. Не забудьте пригласить нас на свадьбу. Ох, и попляшем!

— Не забуду, Иван Тимофеевич. Вы мне будете вместо отца.

— С превеликим удовольствием. Александр-то Васильич помаленьку всех своих знакомых и товарищей перетянет в Зареченск. Вот и Алексей Филатыч Каргаполов заскучал в Новом-то. Он же здешний, вырос и жил здесь. А теперь вот сын у него в Зареченске комсомольский секретарь. Помните Петю-Петушка? Славный паренек. В отца пошел. Еще бы Никиту Плетнева сюда. Не видал я его давненько. Не знаете, как он поживает?

— С Виноградовым все по тайге ходит, золото ищут. По-моему, доволен — любит тайгу, в ней Никита Гаврилович как дома.

— Часто вспоминаю, Елена Васильевна, сколько мы вместе пережили. И, кажется, давно ли было? А годы-то бегут, бегут. Мы с Оленькой уже старики.

— Ну уж и старики. Оля так совсем не меняется.

Разговаривая, они подошли к большому дому, разгороженному на две половины.

— Вот здесь, стало быть, мы и живем.

Ольга, увидев их в окно, выбежала на крыльцо.

— Лена! Я же говорила, что тебе сразу надо было идти к нам. Заходи скорее. У нас тепло. И обед скоро будет готов.

Утром Мельникова пришла в приисковую контору. Был день получки, и около зарешеченного окна кассы толпились старатели. Проходя мимо них, Мельникова ловила на себе любопытные взгляды, слышала негромкий шепот.

— Кто такая? Артистка, что ли?

— Скажешь. Жена директора.

— Поди ты. Он холостой, точно знаю.

Майский ждал Елену, нетерпеливо расхаживая по кабинету. Он уже надел борчатку и шапку, готовый ехать.

— Здравствуй, Аленушка. Как отдохнула?

— Отлично выспалась. Устроилась хорошо. И теперь горю желанием посмотреть прииск.

— Тогда не будем терять времени.

Они прошли по коридору, и старатели опять разглядывали Мельникову, многозначительно перемигивались.

— Знаешь, за кого они меня приняли? — спросила Елена, когда вышли на крыльцо.

— Любопытно, за кого же?

— За артистку. Похожа?

— Вот не задумывался, — Майский остановился и посмотрел в лицо девушки очень внимательно. Только теперь заметил, что возле глаз у нее легли тоненькие, как ниточки, морщинки, румянец не такой яркий, а губы потеряли прежнюю свежесть. Да, Мельникова за эти полгода заметно изменилась, но была еще красива, и теплая волна нежности поднялась в груди Александра Васильевича. Он назвал эту девушку своей женой и радовался этому.

— Они правы, в тебе есть что-то такое, — Майский неопределенно покрутил пальцами. — Действительно, что-то от артистки… У нас тут в клубе комсомольцы ставят спектакли, классику даже. Не хочешь ли попробовать свои силы?

— Подожди, не все сразу. Дай осмотреться.

Федя ждал их. В легкую кошевку был впряжен Пегас. Конь застоялся и от нетерпения бил копытом, разбрасывая снег.

— Красивая лошадь, — заметила Елена. — Под седлом ходит?

— Не пробовал. Наверное, пойдет. Ты по-прежнему любишь верховую езду?

— Люблю. Это мое любимое развлечение и, пожалуй, единственное…

— Ну так ты будешь его иметь. Обещаю.

Он помог Мельниковой сесть в кошевку, заботливо укрыл тулупом и сам сел рядом.

— А куда ехать, Александр Васильич? — Федя с достоинством занял свое место и натянул вожжи.

— Сначала на «Комсомольскую», Федя. Да покажи Елене Васильевне, на что способен твой Пегас.

— А покажу, — Федя чуть привстал, лихо крутнул вожжами, гикнул, и конь помчал по широкой дороге.

Утро было морозное, но безветренное. В воздухе сверкала и переливалась тончайшая снежная пыль. Бледное солнце тускло проглядывало сквозь нее. Скоро зареченские дома остались позади, потянулось ровное чистое поле. Майский рассказывал Елене о задуманной им реконструкции старого прииска, о том, что уже делается, о драге, которая летом будет работать в Глухом Логу.

На «Комсомольской» они пробыли недолго. Майский договорился с Роем, что он даст часть людей. Как он и предполагал, начальник шахты охотно пошел навстречу желанию директора. Потом поехали на «Таежную». Мельникова задумчиво сказала:

— У меня такое впечатление, что этот твой Иван Григорьевич отдал бы всех людей, если бы ты попросил.

— Отдал бы, — согласился Майский. — Иван Григорьевич не дождется, когда можно будет уйти с шахты. Человек он больной, работает вяло. Я подготовил тебе другое место, но вот сейчас подумал, не сменишь ли ты его? Только честно предупреждаю: на «Комсомольской» ничего интересного. Шахта без особого будущего.

— Ты меня не торопи, Сашок, ладно? Посмотрю весь прииск, тогда и решу.

— А вот сейчас увидишь совсем другого человека. Начальник «Таежной» — это фрукт, да еще южный.

Карапетян встретил директора, вопреки ожиданию, сдержанно: не кричал, не размахивал руками и шапку не бросал. Майский представил ему Мельникову, сказал, что она будет работать на прииске. Ашот Ованесович поцеловал девушке руку, чем сразу и смутил, а потом показал все, что ее интересовало. В заключение в шутку ли, всерьез ли пригласил работать на «Таежной».

— Нет, Ашот Ованесович, инженера Мельникову вы не получите, — ответил за Елену Александр Васильевич. — Она судьбой другому отдана и будет век ему верна. А вот двадцать человек с «Комсомольской» завтра придут к вам.

— Зачем, товарищ директор? У меня и своих людей много.

— Затем, чтобы работы велись быстрее. Вы же говорили, что у вас людей не хватает.

— Говорил, говорил. Мало ли что я говорил. И хитрый же ты, товарищ директор. Ну куда я их поставлю?

— Вы начальник, вы и думайте. Скоро мы еще вернемся к этому вопросу. На партийном собрании.

Карапетян что-то пробормотал, и Майский понял, что обещанные люди начальника «Таежной» не обрадовали. А упоминание о партийном собрании совсем испортило ему настроение.

В поселок возвращались при звездах. Пегас бежал ровным размеренным шагом, и это укачивало.

— Приходи завтра на партийное собрание, — сказал Майский. — Предстоит война с Карапетяном.

— Война? Из-за чего? — Елена удивленно подняла брови.

— Из-за «Таежной», а точнее — из-за золота. Я же тебе говорил, что Ашот Ованесович — это фрукт.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

К ночи поднялся ветер, крупными хлопьями повалил снег и не прошло часа, как разыгралась настоящая вьюга. Лежа на кровати, Майский прислушивался к вою ветра и с тревогой думал о том, что если к утру вьюга не утихнет, то это, чего доброго, затормозит многие работы на прииске, задержит обоз с грузами. Директор сел на кровати, попытался читать, но безуспешно. То думалось о погоде и идущем где-то обозе, то о предстоящем собрании и о том, что надо на нем сказать, то вспоминал сегодняшнюю поездку с Мельниковой по прииску и снова ощущал ее близость, слышал ее голос.

Потянулся к столу за папиросами, закурил и опять взялся за книгу.

— Ляксандра Васильич, не спишь? — приоткрыв дверь в комнату, заглянула Марфа Игнатьевна — хозяйка квартиры. На старушке был новый шелковый платок с фантастическими цветами — подарок сына по случаю дня рождения.

— Нет, я не сплю. Входите, Марфа Игнатьевна.

— Там тебя человек спрашивает. Я говорю поздно, мол, приходи завтра, а он заладил свое: надо и все тут.

— Какой человек?

— Да басурманин этот, — старушка поджала губы, всем видом показывая, что она не жалует гостя. Майский догадался, что речь идет о Карапетяне, и очень удивился: что привело его в столь поздний час? Неужели что-то случилось?

— Впущать, что ли?

— Впускайте, Марфа Игнатьевна, впускайте. Он, наверное, по делу.

Старушка прикрыла дверь. В соседней комнате послышались голоса, и вошел Карапетян. Он был в белоснежных щегольских бурках, синих шевиотовых галифе и френче. На голове неизменная барашковая шапка.

— Здравствуй, дорогой директор, — весело заговорил начальник «Таежной», потирая руки. Лицо его порозовело от мороза, и на нем особенно резко выделялись тоненькие, черные, как смоль, и словно приклеенные усики.

— Здравствуйте, Ашот Ованесович, — ответил Майский, сразу успокаиваясь. Спустив с кровати ноги, он нащупал домашние туфли. — Извините, что встречаю вот так… Не ждал. Да мы же виделись сегодня.

— Извини, дорогой, пусть виделись. Разве нельзя опять видеться? Шел мимо, вижу: в окнах свет. Не спит директор. Загляну, думаю, к директору. На улице холодно. Как у вас говорят, такой холод для собак. Можно совсем закалиться. Так у вас тоже говорят.

— Околеть, Ашот Ованесович, и холод не для собак, а собачий холод.

— Пусть. У нас в Армении такого не бывает. Скоро там зацветут персики, абрикосы, миндаль.

— Скучаете по родине?

— Как не скучать. Там у меня мама, жена Кнарик, там дядя Рубен, пять сестричек и еще два брата. Все пишут, все время пишут, домой зовут. Приезжай, Ашот, кушать персики и виноград, плов из молодого барашка.

— Садитесь, — Майский придвинул гостю стул. — Армения не Урал, я понимаю. Здесь, как вы знаете, нет ни персиков, ни абрикосов.

— Нет ни персиков, ни абрикосов и никогда не будет.

— А вот это еще неизвестно.

— Почему неизвестно. Все известно. Вот приезжай гостить к нам в Шамхор и увидишь, что лучше Армении нет земли на свете.

Карапетян оглядел комнату, скромную обстановку, покачал головой. Майский заметил это. «Зачем он пришел? Случайно на огонек? Едва ли».

— Ай, ай, ай, как живешь, товарищ директор. Подумать только. Ты хозяин такого прииска. Ты добываешь золото, а живешь, извини меня, дорогой, как самый большой бедняк дядя Аветик. Ай-яй-яй.

Александр Васильевич нахмурился. Ему было не очень приятно сравнение с каким-то неведомым дядей Аветиком.

— Живу, как могу, — сухо возразил он. — Вот скоро получу квартиру, женюсь…

— Женишься? Ай, как хорошо. Будем гулять. Я тоже женатый. Моя Кнарик доктор. Она не хочет ехать сюда, говорит, лучше приезжай ты, Ашот.

Карапетян придвинулся вместе со стулом ближе к столу и, подмигивая, спросил:

— Невеста есть? Хорошая? Тебе надо хорошую невесту.

— Есть. Вы ее видели, сегодня я с ней приезжал к вам.

— А видел, видел, как не видеть. У Ашота есть глаза, он все видит. Красивая девушка. Инженер. О, хорошо! Давай скорее делай свадьбу, и пусть Ашот Карапетян будет гость.

«Зачем же он все-таки пришел? — снова спросил себя Александр Васильевич. — Определенно, неспроста. После разговора у Слепова и вдруг визит…»

Гость вытащил массивный, с монограммой, золотой портсигар, раскрыл и протянул Майскому.

— Кури, дорогой. Это «Ира». Знаешь, Маяковский сказал: «Мы оставим от старого мира только папиросы «Ира». Вот эти. Он понимал толк в табаке.

— А я и не знал, что вы любитель поэзии.

— Ты много еще чего не знаешь, товарищ директор.

Оба закурили. Карапетян, выпустив струю ароматного дыма, снова оглядел комнату.

— Ни черта не понимаю. Ты директор, Еремеев был директор. Он занимал пять комнат в особняке, имел своего повара. Почему ты живешь здесь?

— Не будем говорить об этом.

— Почему не будем? Мы живем один раз, дорогой. Один маленький раз. Надо жить хорошо, приятно.

Жестом фокусника Ашот Ованесович извлек из кармана галифе бутылку вина, два золотистых крупных лимона.

— Дядя Рубен прислал, — пояснил он. — Наш коньяк, армянский. Выпей, написал, Ашот, со своими друзьями за мое здоровье. Давай рюмки.

— Рюмок нет, — смутился Александр Васильевич, — живу по-холостяцки. Но я что-нибудь поищу.

Он вышел и когда вернулся с двумя гранеными стаканами, Карапетян уже откупорил бутылку, нарезал лимоны, разложив аппетитные кружочки на блюдце, которое отыскал на столе.

— Давай выпьем, товарищ директор, за дружбу. Нам работать вместе. Зачем будем ругаться? Не будем ругаться. Лучше будем дружить.

«Ага, — подумал Майский, — теперь понятно. Ты пришел мириться. Что ж, и у меня нет особого желания ссориться с тобой. Если… если будешь работать, как надо». Засмеялся, сказал:

— Знаете, Ашот Ованесович, у русских есть пословица: дружба дружбой, а служба службой.

— Какой ты, — поморщился гость. — Когда двое мужчин друзья, они должны выручать друг друга. У нас на Кавказе так.

— На Урале тоже так.

Карапетян до половины наполнил стаканы, один придвинул Майскому, другой взял сам и чуть приподнялся.

— За мужскую дружбу.

Даже на расстоянии чувствовался необыкновенный аромат вина. Видно, дядя Рубен знал, что прислать племяннику. Александр Васильевич выпил сразу весь коньяк и взял кружок лимона. Карапетян тянул вино маленькими глотками, щелкал языком. Когда его стакан опустел, он задумчиво пососал лимон и снова налил вина.

— Слушай меня, Александр Васильевич, ты хороший человек, я это вижу. Ты хороший работник, это я тоже вижу. И ты будь хороший директор. А этого я пока не вижу.

— Как вас понять, Ашот Ованесович?

— Ай-яй-яй! — покачал головой Карапетян. — Ты как совсем маленький. Я не буду думать, что ты не понимаешь. Ты хитрый человек, это я тоже вижу. Ну ладно. Хитрый — хорошо. Но почему ты не даешь мне работать?

Александр Васильевич пристально посмотрел на гостя.

— Вы хотите сказать — спокойно работать?

— Ай, зачем так, директор? Надо хорошо работать. Мы будем хорошо работать, тебе будет хорошо, всем будет хорошо. Зачем ты придумал реконструкцию? Кому ее надо? «Таежная» давала много золота. Теперь дает мало и потом будет давать еще меньше. У рабочих меньше заработки, им плохо, они недовольны. Я тоже недовольный.

— Ашот Ованесович, — Майский отодвинул стакан, — по-моему, сейчас не время и не место разбирать такие вопросы. Но если уж вы завели этот разговор, то вот что я вам скажу. Да, «Таежная» давала половину всего зареченского золота. Да, дела у вас шли лучше, чем у других. Но ваша шахта после реконструкции будет давать золота еще больше. Это проверено расчетами. И я далек от мысли, что вы этого не понимаете. Пусть сейчас заработки снизились и у рабочих и у вас. Это временно. Потом наверстаете. Я вовсе не против того, чтобы старатели хорошо зарабатывали, Ашот Ованесович.

— Ай, какой ты человек, — Карапетян закурил. — И ты кури, директор. Мы говорим, как мужчины, и надо курить. От табака голова будет светлой. Делай свою реконструкцию «Золотой розе», на «Комсомолке», но оставь в покое «Таежную».

В глазах Майского появился холодный огонек.

— Если ты пришел просить об этом, то зря. На «Таежной» тоже будет реконструкция, — тихо, но внятно проговорил он, впервые называя Карапетяна на ты. — Это не моя прихоть, этого требует дело. А ты, коммунист, не понимаешь. Удивляюсь. Слышать странно такое от коммуниста.

Ашот Ованесович нервно сдавил папиросу, избегая смотреть на Майского, сказал:

— Коммунист, коммунист. Зачем сейчас это слово? Мы пили с тобой за дружбу, директор. За мужскую дружбу.

— Но мы по-разному понимаем это слово.

Карапетян поднялся.

— Будь здоров, директор. Ты не понял Карапетяна, — залпом выпил свой коньяк и вышел из комнаты.

«Нет, каков гусь! — раздраженно подумал Александр Васильевич, глядя на дверь. — Будем друзьями, только оставь меня в покое. Не будет тебе покоя, Ашот Ованесович. Не будет…»

За окном стонал и завывал ветер. Поскрипывал плохо прикрытый ставень. Стекла до самого верха затянули морозные узоры. Александр Васильевич закурил и принялся ходить по комнате. Дым сизыми полосами тянулся за ним.

«Нет, каков! А я-то подумал, он случайно зашел. Мириться. Уговаривать меня пришел, вот зачем. И все заранее обдумал. Выпьем за дружбу…»

Партийное собрание проводили в клубе. По этому случаю зал был чисто подметен, скамейки аккуратно расставлены, горели все лампы. На сцене красовался длинный, покрытый красным сукном, стол. За ним сидел Слепов.

Люди быстро заполняли зал, рассаживались на скамьи, негромко переговаривались. Майский пришел одним из последних. Обоз, о котором он так беспокоился, только что прибыл в поселок. В пути несколько человек поморозились, их пришлось отправить в амбулаторию. Там обмороженными занялись Осип Иванович, Ксюша и Ольга Дымова.

Поднялся Слепов, глухо откашлялся, посмотрел в зал и постучал карандашом по графину, призывая к тишине.

— Начнем, товарищи.

Избрали президиум, и только тут Александр Васильевич увидел Земцова, поднимавшегося на сцену. Он догнал его.

— Петр Васильевич! Вот неожиданность. Какими судьбами?

— Самыми обычными. Ехал-ехал, и вот приехал. Оказалось, очень удачно.

Они сели рядом и, пока утверждали повестку собрания, тихо переговаривались. Потом председатель объявил:

— Слово для доклада имеет директор прииска товарищ Майский.

Александр Васильевич поднялся, прошел к трибуне, составленной из двух больших ящиков, прикрытых куском красной ткани. Положил перед собой блокнот и, озабоченно проведя рукой по волосам, поглядел в зал. Ого, сколько коммунистов. Это уже сила, и с ними можно делать большие дела. В первом ряду он увидел Карапетяна. Ашот Ованесович, заметив, что директор смотрит на него, поспешно отвел глаза. А на одной из последних скамеек, кутаясь в пуховый платок, сидела Елена Мельникова. Александр Васильевич улыбнулся ей, она поняла, что он увидел ее, и тоже улыбнулась.

Доклад Майский начал необычно и, может быть, поэтому сразу завладел вниманием.

— Только что, товарищи, в Зареченск пришел обоз с важным грузом. В пути пять человек сильно поморозились. Они отправлены в амбулаторию, и сейчас ими занимаются медики. Эти люди и все обозники, проделав длинный и трудный путь, не ропщут. Наоборот, они горды тем, что хорошо сделали свое дело. Таких людей, понимающих, что и для чего мы делаем, как я убедился, на прииске много. Мы переживаем сейчас трудное время — время реконструкции прииска. Вы знаете, что даст нам реконструкция. Старатели поняли это и мирятся с временными трудностями, со снижением заработков. Каждый день ко мне приходят рабочие, штейгеры, дают свои предложения, советы. Умные советы и дельные предложения. Это помогает лучше решить общую задачу. Но, к большому сожалению, есть и такие люди, которые не понимают…

— Не хотят понять, — громко сказал кто-то в зале.

— Да, это точнее, не хотят понять всей важности того, что мы делаем. И эти люди тормозят работу.

Карапетян зябко повел плечами. «Сейчас будет говорить про меня, — мрачно подумал он. — Скажет, как я просил не трогать «Таежную», или нет?»

Майский начал подробно обрисовывать состояние дел на каждой шахте. Говорил о том, что уже сделано и что предстоит делать, какие трудности и как они преодолеваются. Главное внимание он уделил «Золотой розе», потом сказал о «Комсомольской» и, наконец, добрался до «Таежной».

— Вот здесь, в зале, сидит начальник «Таежной» шахты коммунист Карапетян. Сегодня мы должны, товарищи, со всей строгостью спросить у него: почему он тормозит работы по реконструкции на своей шахте, почему он против реконструкции…

— Клевета! — вскочил Карапетян.

— Спокойно, Ашот Ованесович, — остановил его Слепов. — Ты получишь слово.

Ворча, Карапетян сел на место. «Что ответить? Скажу — выдумал. Злой на меня. Никто не слышал. Нет свидетелей. Скажу — мстит».

Майский заканчивал доклад, а о вечернем визите начальника «Таежной» не упомянул. Он отчетливо понимал, что бросить такое обвинение глупо. Свидетелей при этом не было.

— Мы собрались сегодня не для того, чтобы припоминать друг другу разные обиды. Мы должны сообща решить, как лучше работать. А тех, кто этого не хочет, — заставить.

После директора сразу же попросил слово Карапетян.

— Только не оправдывайся, — напутствовал его Слепов, когда Ашот Ованесович шел к трибуне. — Говори, как будешь работать дальше.

— Скажу, — громко, с угрозой отозвался начальник «Таежной». — Я все скажу. Пусть коммунисты знают.

И, обращаясь к сидящим в зале, продолжал:

— Товарищ директор плохо сказал про меня. Но вы знаете Ашота Карапетяна. Ашот Карапетян работает с вами три года. Пусть кто-нибудь скажет, что он работает плохо… — Карапетян умолк, словно ожидая, не поднимется ли кто-нибудь, чтобы подтвердить, что он работает плохо. — Моя «Таежная»…

— Не твоя, а наша, — послышалось из зала.

Ашот Ованесович поморщился.

— Не надо меня перебивать. Я тогда волнуюсь. Я уже начинаю волноваться. Правильно меня поправляют. Наша шахта. И она все три года выполняла план. Перевыполняла. Наша «Таежная» давала много золота. Разве это плохо? Это хорошо, товарищи. А новому директору прииска не понравилось. Вы скажите мне — почему? Почему не нравится.

— Давай ближе к делу, Ашот Ованесович, — негромко сказал Слепов.

— Ближе? Я и так близко. Товарищ Майский затеял реконструкцию прииска. Правильно? Правильно. Хорошо очень. Надо это делать. С таким оборудованием, какое у нас, больше работать не можно. Но большое дело надо делать с большим умом.

Подперев голову рукой, Земцов внимательно слушал Карапетяна.

— Но у меня мало людей, я не могу заставить их и добывать золото, и быть строителями. Они не ишаки. Мои рабочие стали мало получать, и они хотят уходить с шахты. Кто за это будет отвечать? Карапетян? Он не хочет отвечать за чужие глупости. Мне говорят: ты саботажник. Так директор сказал. Саботажник — плохое слово. Я коммунист и делаю так, как мне совесть велит. Я стараюсь не для себя.

— Но и себя не забываешь тоже, — опять послышалось из зала.

— Нет, я не могу так говорить, — Ашот Ованесович повернулся к Слепову: — Я совсем разволновался. Пусть другие говорят.

— Дайте мне слово! — попросил, поднимаясь, высокий, крепкий мужчина. И, не дожидаясь разрешения, пошел к трибуне.

— Моя фамилия Сергеев, ежели кто не знает. Я штейгер с «Таежной». Вот наш начальник сейчас выступал и все говорил: моя, мое, мои. А надо бы — наше, наши. Кто назвал Карапетяна саботажником? Саботажник он и есть. А как же. Во дворе шахты лежит под снегом новое оборудование, которого мы ждали столько лет. Все знаем, как оно достается нашему прииску. Почему Карапетян против реконструкции? Потому, что это бьет его по карману. И ему это не нравится. Он привык перевыполнять план легко, без хлопот и получать премии, ходить в героях. А то, что, может быть, половина золота пропадает, это его не волнует.

— Сергеев, ты сумасшедший! — выкрикнул Карапетян.

— А, не нравится? Нет, ты уж послушай, Ашот Ованесович, я такого случая давно ждал. Пусть все коммунисты знают правду. Так вот, товарищи, людей у нас не хватает? Чепуха это, товарищ директор. Тут вы еще не разобрались сами. Не хватает у нас на шахте хорошего хозяина. Слышал я, хотите перебросить к нам людей с «Комсомольской». А там что, девать их некуда, что ли? Там положение не лучше, если не хуже, чем у нас. Раньше так хищники работали, брали, что сверху лежит. Им-то плевать было на народное добро. А мы так не можем. Мы для государства работаем. И еще скажу: никто с шахты у нас бежать не собирается. Пусть он не пугает. Все знают, временные у нас трудности. Потом будем зарабатывать больше. Мы, коммунисты, заставим Карапетяна делать то, что надо, а не то, что выгодно только ему. Вот так. Я все сказал, товарищи.

Собрание проходило бурно. Выступали рабочие, десятники, штейгеры. Говорили о том, что готовы перенести любые трудности, лишь бы вывести Зареченский прииск из прорыва, вернуть ему былую славу. Одним из последних выступал Земцов.

— У вас очень хорошее собрание сегодня, товарищи, — сказал он. — Правильное собрание. Я много раз бывал на вашем прииске. Замечательные здесь работают люди. Сегодняшнее собрание еще раз подтвердило это. Всем ясно, что реконструкция необходима. Ее надо провести быстро и хорошо. Нашей стране сейчас особенно нужно золото. Этим очень серьезно занимается партия. Строятся новые прииски на Дальнем Востоке, в Сибири и Забайкалье. А мы, как тут правильно говорили, ходим по золоту, выбрасываем его в отвалы. Преступление? Да, и за него надо наказывать. Коммунист Майский взял правильный курс на реконструкцию Зареченского прииска. План реконструкции обсуждался и одобрен в тресте. Так давайте сообща решать сложную задачу. У меня есть предложение: провести на «Таежной» коммунистический субботник…

— Правильно!

— Даешь субботник! Все пойдем.

— Комсомольцев надо позвать.

Земцов улыбнулся.

— Кто говорил, что старатели не дружный народ? Давайте сразу же и определим, когда проведем субботник. Я думаю, за коммунистами пойдут и беспартийные.

— Пойдут, факт!

— Все на субботник!

Общее собрание коммунистов обязало Карапетяна в кратчайший срок исправить положение на «Таежной». Он ушел мрачный, ни с кем не попрощался.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

После смерти жены Егор Саввич ходил словно пришибленный. Некому было за ним ухаживать, не на кого было кричать, если что-то не так, а при случае и поделиться своими заботами. Вечерами, а порой и ночью подолгу простаивал перед иконами, моля бога о чем-то ему одному известном. Вспомнив о наказе Аграфены Павловны, упросил соседку Мелентьевну перейти к нему жить и вести хозяйство. Вдова сначала отказывалась, но потом согласилась. Мало-помалу жизнь в доме Сыромолотовых стала налаживаться.

Яков особенно тяжело переживал утрату матери. Это был единственный по-настоящему близкий ему человек. С отцом он никогда не откровенничал, даже старался избегать разговоров и встреч. Но Яков побаивался отца — привычка, прочно усвоенная с детства, и не было еще случая, чтобы он ослушался. За последнее время сын еще больше отошел от отца. Весь день проводил на шахте, вечерами уходил в клуб, где продолжал встречаться с Любой Звягинцевой, или к товарищам, а возвращался домой, когда отец уже спал. После смерти Аграфены Павловны Сыромолотов ни разу не заговаривал с ним о женитьбе. И Яков надеялся, что отец изменил свое решение.

В тот вечер Егор Саввич не ушел по обыкновению рано спать, как часто делал в последнее время. Сходил в баню, хорошенько попарился и теперь блаженствовал у самовара. А Яков пришел домой тоже рано. Данилка Пестряков почему-то не явился в клуб, а без гармониста какая же вечеринка. Молодые люди посидели, щелкая семечки, и разошлись. Яков проводил Любу, постоял с ней немного у ворот и распрощался. Вот так и получилось, что отец и сын встретились неожиданно друг для друга.

— А, гулена, — благодушно сказал Егор Саввич, увидев Якова. — Совсем от дома отбился. Садись чай пить. Мелентьевна, поставь ему чашку.

— Не хочу чаю, — отказался сын.

— Не хочешь, не надо. Посиди хоть так с отцом.

Яков опустился на стул, взял крендель и начал грызть. Сыромолотов молча наблюдал за ним. «Не моей породы, — с обидой думал он, — не в меня пошел».

— Как живешь-поживаешь, сынок?

Ласковый тон отца насторожил Якова. Он быстро вскинул глаза и тут же опустил. Нехотя ответил:

— Известно как: сегодня работа и завтра работа.

— Все в клуб бегаешь? Возле учителки крутишься?

— Бываю в клубе, туда никому дорога не заказана, — и внезапно оживился. — Я, тятя, заявление в комсомол подал. На днях принимать будут.

— Принимать, говоришь? — отец встретил известие, вопреки ожиданию, спокойно. Отодвинул чашку с недопитым чаем. — А примут?

— Отчего же не принять? Каргаполов обещал. Биография у меня чистая. На работе все ладно. Хвалят даже.

— Кто хвалит-то? Петровский? Это хорошо, он нынче в почете у нового директора. Старайся, Яша, старайся. Выходит, ты у меня теперь комсомолия. Так-то оно, пожалуй, и лучше. Пусть все думают, что и мы за Советы, пропади они пропадом.

— Зачем так говоришь, тятенька? Я по-серьезному.

— И я по-серьезному. Что говорю — знаю, а ты слушай да помалкивай. Потом уразумеешь.

— На «Таежной» завтра субботник. Все комсомольцы пойдут. И я с ними. Работать, значит, будем.

— Иди, иди, надрывай пуп-то.

— Тятенька, ты как-то про золото говорил. Будто знаешь, где оно в тайге лежит.

Егор Саввич испуганно отшатнулся.

— Еще чего выдумал. Да когда я говорил? Не было такого.

— Говорил, — упрямо повторил Яков, — забыл, что ли?

— Не знаю я никакого золота. Не выдумывай.

— Я и не выдумываю. Сам сказал, а теперь отпираешься. А если знаешь, сказал бы директору. За находку большая премия полагается. Разве плохо? Вот я, если бы нашел — сразу сказал. И премии мне не надо.

— И то верно. Зачем тебе премия? Ты у меня богач. Вот свадьба скоро, а где деньги брать? Об этом думал? Или твои комсомольцы дадут?

— Нынче свадьбы не обязательно играть.

— И чего ты мелешь? Чай, люди вы. Это собаки снюхались на ходу и ладно, а людям так не полагается. Ты вот что, Яков, ты не дури. Свадьба после рождества.

— Не хочу я на Дуне жениться.

— Зато я хочу, чтобы ты на ней женился. Матери слово давал, не забывай тоже. Если я тебе в комсомолию поступать позволяю, так тут у меня свой расчет. И не воображай, что везде буду твоим прихотям потрафлять. Потом еще спасибо скажешь.

Яков молчал, знал, начни возражать отцу, он так разойдется — не обрадуешься.

Егор Саввич снова принялся за чай. Исподлобья смотрел на сына. «А я-то думал, помощником станет мне. Вот тебе и помощничек. Про золото сдуру чуть не рассказал ему. Господь не допустил. А что потом будет, когда законная власть вернется? Внучонка надо мне, внучонка. На Якова надежды нет».

А Яков думал свое и тоже исподлобья посматривал на отца. Выходит, не забыл он про женитьбу. Что теперь делать? Как сказать Любе? Эх, разнесчастная судьба. Бросить бы все, уйти с Любой куда глаза глядят. Да куда уйдешь…

— Егор Саввич, — в столовую вошла Мелентьевна и склонилась к уху Сыромолотова, что-то шепча. Тот утвердительно мотнул головой.

— Сейчас выйду. Покорми его, ежели что после ужина осталось.

Подождал, когда Мелентьевна ушла, сказал Якову:

— Сам видишь, как нам без матери худо. А ты, дурень, жениться не хочешь. Иди нето, если с отцом больше говорить не о чем.

Яков словно только и ждал этих слов. Поднялся и ушел в свою комнату. Егор Саввич проводил его взглядом, вздохнул и тоже встал. В кухне на скамейке сидел Сморчок. Увидев хозяина, живо вскочил, угодливо поклонился.

— Егору Саввичу мое почтение.

— Ладно, ладно, — отмахнулся тот. После разговора с сыном он был не в духе. — Не люблю я этого, знаешь ведь.

— Не гневайся, Егор Саввич, на убогого.

Мелентьевна собрала на стол. Сморчок послушно вымыл руки и принялся за еду. Как всегда, ел он жадно, торопливо, словно боялся, что ему не дадут съесть все. Временами он выразительно поглядывал на шкафчик, где стоял графин с водкой, вздыхал, но попросить не смел, а хозяин, будто не замечая его взглядов и вздохов, расспрашивал о новостях. Тот подробно передавал ему все, что знал. Новая должность позволяла Сморчку все время находиться в конторе, быть в кабинетах директора и секретаря партийной ячейки, слышать их разговоры, быть постоянно в курсе всех дел. Сыромолотова устраивало это, он даже стал ласковее со Сморчком и без лишней воркотни давал ему небольшие суммы, а тот незамедлительно пропивал деньги.

На этот раз Сморчок не засиделся. Он теперь и ночевал в конторе, чтобы утром, встав пораньше, затопить печи до прихода людей. На дорогу Егор Саввич все-таки налил старику полный стакан водки, и тот ушел довольный.

А через две недели в доме Сыромолотовых играли свадьбу. Собственно, торжества не было. Неудобно после недавней смерти жены затевать пышное гулянье. Не было «именитых» гостей — приискового начальства. Правда, Егор Саввич пригласил и Майского, и Петровского, и Слепова, но когда каждый из них, поблагодарив, сказал, что едва ли сможет прийти, он не настаивал. Важно, что приличие соблюдено. Пришло несколько знакомых, ближайшие соседи. Родственников в Зареченске у Сыромолотова не было, у сироты-невесты — тоже. На угощение Егор Саввич не поскупился: всякой еды и питья поставил вдоволь.

Жених и невеста, как и полагается по обычаю, сидели рядышком в конце длинного стола и не глядели друг на друга, словно все, что происходило в комнате, их не касалось. Яков в новом черном костюме-тройке и белой накрахмаленной рубашке выглядел старше своих лет. Он мрачно пил вино и почти ничего не ел. Весь наряд Дуни — простенькое белое платье с оборками, сшить его помогла Мелентьевна, а денег на ткань дал Сыромолотов. Невеста была на два года моложе своего жениха, примерно одного с ним роста, довольно пышнотелая, с крепкими рабочими руками, не красавица, но и не уродина.Обыкновенное, ничем не примечательное лицо, со здоровым румянцем во всю щеку. Дуня сидела не шелохнувшись, опустив глаза. Если кто-нибудь ее окликал, она вздрагивала, на миг поднимала ресницы и в чистых голубых глазах мелькал испуг.

За весь вечер Яков лишь раз посмотрел на невесту и то мельком. По мере того, как он наливался вином, взгляд его тупел, а движения становились медленнее и неувереннее. В конце концов сидевший рядом гость подтолкнул парня в бок и сказал громким шепотом:

— Не больно напивайся-то, Яков, не справишься со своим жениховским делом, опозоришься, смотри.

Вместо ответа молодой Сыромолотов снова наполнил вином свой стакан. Гость только покачал головой:

— Дурень ты дурень.

По обычаю гости несколько раз поднимали стаканы и кричали «горько». Яков и Дуня вставали, не глядя друг на друга неумело целовались и поспешно садились. Гости смеялись над ними, грубо подшучивали, потом перестали обращать внимание на молодых и занялись своими делами: выпивали, закусывали, громко разговаривали, пробовали даже петь, но голоса звучали нестройно и сбивчиво. Данилка Пестряков, приглашенный на свадьбу ради своей гармони, одиноко сидел в углу и что-то тихо, задумчиво наигрывал. Потом о нем вспомнили, и началась пляска.

В полночь молодых отвели в отведенную им комнату. Яков, едва державшийся на ногах, с трудом стянул сапоги и, не снимая костюма, повалился на пышную кровать. Дуня, не зная, что делать, стояла посреди комнаты, накручивая на пальцы обшитый кружевом носовой платок.

— Яша, — наконец позвала она, — ты бы разделся.

В ответ Яков пробормотал что-то невнятное. Открыл помутневшие глаза, сел на кровати и с недоумением осмотрелся.

— Ты… ты… кто такая?

— Как кто? — девушка смотрела на него испуганно. — Жена я. Твоя жена…

— Жена? Моя жена? Ха-ха-ха-ха… — Яков залился идиотским смехом, лицо его побагровело. Неожиданно он оборвал смех и сказал совсем трезвым голосом: — Эх, Дуня! Почему я такой несчастный?

— Не знаю, — отозвалась Дуня. На глазах у нее навернулись слезы. — Ты сердишься на меня?

— На тебя? Ты-то при чем тут?

Он запустил пальцы в пышные волосы и стал качать головой. Послышалось сдавленное, глухое рыдание. Дуня испугалась еще больше.

— Яша, Яшенька! Не надо так, успокойся. Люди услышат.

Движимая каким-то неведомым чувством, может быть, состраданием, свойственным каждой женщине, она попыталась утешить плачущего мужа. Села рядом, осторожно обняла его голову, прижала к груди.

— Успокойся, Яша. Ну зачем ты так?

— Да знаешь ли ты… — Яков заговорил плаксиво, как малое дитя. — Ведь я не тебя, другую люблю. Как я жить-то с тобой буду? Ну зачем ты за меня шла? Зачем?

— Я буду тебя любить, Яша, буду все делать, что прикажешь. Как-нибудь проживем. Куда нам теперь деваться-то?

Из столовой доносились пьяные голоса, обрывки песен, выкрики. Гости продолжали веселиться. Яков притих, плечи его перестали вздрагивать. Он поднял голову, увидел совсем близко большие, добрые и доверчивые глаза. Ему стало хорошо от того, что вот нашелся хоть один человек, который его понял и пожалел. Он тихонько обнял девушку, прижался мокрой щекой к ее щеке. Дуня гладила его голову и все повторяла:

— Успокойся, Яшенька, успокойся, хороший мой.

Потом она сняла с него измятый пиджак, заботливо повесила на спинку стула, помогла раздеться и уложила в постель. Яков тут же захрапел. Несколько минут Дуня смотрела на его лицо, спокойное и совсем мальчишеское, тихонько и с нежностью поцеловала, потом задула лампу. Быстро разделась и осторожно, чтобы не разбудить спящего, легла рядом.

Девушка долго не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами, прислушивалась к голосам из соседней комнаты и время от времени крестилась. Рядом сонно ворочался Яков, что-то быстро и неразборчиво бормотал. Дуня осторожно отодвигалась, чтобы не беспокоить его. Не так представляла она свое замужество. Вот пришла в чужой дом. Что ждет ее здесь, ко двору ли придется? Яков ей нравился, она и раньше изредка видела его. Да и какой девушке такой не понравится: рослый, красивый, характера тихого. А он сказал, что не любит ее, что другая ему по сердцу. Может, привыкнет, полюбит… Зато и у нее теперь есть муж… А вот свекор какой-то непонятный… Так и не додумав своих беспокойных дум, она, измученная, уснула.

Сон был короткий. Дуня привыкла вставать рано. И на этот раз поднялась до света. Яков лежал на спине и громко храпел. С минуту она смотрела на мужа, улыбнулась, когда он смешно зачмокал губами. Вот он, ее муж. Ее.

Через замерзшие окна в комнату пробивался свет нарождавшегося дня. Дуня быстро оделась в простенькое темное платье и вышла в столовую.

В комнате стоял тяжелый запах вина, лука и кислой капусты. На столе в беспорядке громоздилась посуда с остатками закусок, пустые бутылки. На полу белели осколки посуды. Это гости били вчера тарелки «на счастье».

Из кухни вышла Мелентьевна.

— Поднялась? — удивилась она, увидев молодую. — Чегой-то рано так?

— Я завсегда рано встаю, — тихо ответила Дуня.

— Оно и верно. Чего в постели-то валяться, к лени себя приучать.

Мелентьевна с интересом посмотрела на Дуню.

— Яков-то спит?

— Спит.

— Ну и ладно. Давай-ка, девонька, прибирать комнаты. Эвон, что гости-то понатворили.

— Сейчас, тетенька, — живо отозвалась Дуня. — Вы только скажите, что надо делать.

Так началась ее новая жизнь.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ближе к весне, по последнему санному пути на Зареченский прииск стала прибывать драга. Везли ее разобранную на специально подготовленных широких санях. Части драги сгружали у большой ямы в Глухом Логу. Когда-то здесь были первые неглубокие шахты, давно заброшенные. Майский намеревался расширить котлован, подвести к нему воду из Черемуховки и пустить здесь машину.

Солнце с каждым днем припекало сильнее, дороги раскисли. Лошади, выбиваясь из сил, тащили тяжелый груз, часто застревали на трудных участках длинного пути. Майский торопил возчиков, Буйного, который отвечал за перевозку драги. Во что бы то ни стало надо успеть перевезти всю драгу до начала распутицы.

В Зареченске мало кто знал, что такое драга, и никто не видал этой машины. Старатели приходили посмотреть на отдельные узлы и механизмы, ничего не могли понять и только недоуменно качали головами. Стали поговаривать, что теперь шахты закроют, рабочих распустят, останется лишь несколько человек обслуживать удивительную фабрику. Кто распускал такие слухи — неизвестно, только они встревожили зареченцев и быстро докатились до Слепова. Он пришел к директору прииска озабоченный. Подождал, пока ушли люди, и, когда они остались вдвоем, спросил:

— Слыхал, Александр Васильич, о чем в народе говорят?

— Равное говорят, — ответил тот, продолжая писать в большом блокноте, с которым не расставался.

— Ты о чем?

— О драге.

— Думаешь, не успеем всю перевезти до распутицы? — Майский ощутил легкое беспокойство.

— Может, и успеем. Только беспокоюсь я о другом: как бы сохранить в целости то, что уже привезли.

— Интересно! — директор бросил карандаш и откинулся на спинку стула. — Ты что же, Иван Иванович, думаешь, драгу растащат?

— И растащить могут. А главное, как бы не попортили. Кто-то пустил среди старателей слушок, будто, как только драгу соберут и она начнет работать, шахты закроют, а всех рабочих уволят. Понимаешь, какая штука?

— Понимаю, черт возьми! — Александр Васильевич встал, одернул гимнастерку и вышел из-за стола. Остановился перед Слеповым, засунув руки в карманы брюк и слегка покачиваясь на носках. — Но ведь это нелепость. На такой слух могут клюнуть либо круглые дураки, либо совсем темные люди.

— Насчет дураков брось, людей не обижай, — сердито сказал Иван Иванович и по привычке потер подбородок. — А вот неграмотных людей у нас много. Да и когда им было учиться? А неграмотного человека обмануть легко. Люба Звягинцева — наша учительница, недавно была у меня. Говорит: давайте организуем по вечерам занятия со старателями. Многому не научу, но писать, считать и читать обязательно. Между прочим, у этой славной девушки личное горе, трагедия даже. Сыромолотов Яков — сын старшего конюха, женился, а Люба его любит. На другой женился.

— И откуда ты все знаешь, Иван Иванович?

— Должность у меня такая, — задумчиво ответил Слепов, смотря в окно. — Конечно, Люба мне не говорила об этом. Да и тебя, наверное, приглашали Сыромолотовы на свадьбу. Вот бы еще двух-трех таких, как Люба, и можно открывать школу ликбеза. Я об этом давно думаю, да ничего путного придумать не могу. Люди у нас есть подходящие, но все заняты очень. Обещал учительнице с тобой поговорить и решить дело в ближайшее время. Ликвидации безграмотности партия сейчас придает огромное значение.

— Знаю, но ты отвлекся, Иван Иваныч.

Майский закурил и опять сел. Слепов тоже сел. Он окончательно поправился и теперь выглядел даже хорошо, несмотря на то, что много работал.

— Так вот, вообрази себя на месте этого неграмотного старателя. На прииск прибывает махина, именуемая непонятным словом драга. Ему сказали, что драга — золотодобывающая фабрика, она заменит труд сотен людей, работать на ней будут единицы, да и то специально обученные. Поверит старатель, что шахты закроют, а его пустят на все четыре стороны?

— Поверит, пожалуй, — согласился директор. — Но какой дьявол распускает такие нелепые слухи?

Слепов пожал плечами.

— Это, конечно, надо узнать. Но я о другом. Во-первых, по-моему, следует немедленно собрать рабочих и объяснить им, что такое драга. А во-вторых… поставь у драги охрану. Чем черт не шутит, когда бог спит.

— Ты прав, Иван Иванович, хотя мы с тобой и не спали, а черти все-таки пошутили, — Майский с силой придавил окурок в пепельнице. — Такие шутки могут обернуться бедой. Ведь если находятся люди, распускающие зловредный слух, то они же могут подговорить кого-нибудь искалечить машину. Может получиться как в Англии с луддитами, когда рабочие думали, что из-за машин они остаются без работы. Случись подобное с драгой, тут не только с меня, но и с тебя заодно голову снимут, тут такое поднимется. Но успокойся, Иван Иваныч, охрану я с первого дня поставил. Боялся, правда, другого: начнут таскать разные части машины, в хозяйстве, мол, пригодится. Готовь собрание, секретарь, потолкуем со старателями.

— Добро. Сегодня же и проведем.

Слепов ушел, а Майский вызвал начальника охраны Буйного, и начал в ожидании шагать по кабинету. Вот так, не ждешь-не гадаешь, откуда очередная беда. Ну, не беда — так неприятность. Интересно, кто распустил гаденький слушок? Большая часть драги уже прибыла в Зареченск, осталось перевезти еще некоторые узлы и, не мешкая, начать монтаж. Недели через две должны приехать и драгеры.

Пришел Иван Тимофеевич. Он только вчера прибыл с очередным обозом и снова готовился в дорогу.

Иван Тимофеевич немало удивился, когда Майский спросил:

— У тебя охрана на драге выставлена?

— А-то как же? Хоть драга не лопата, не унесешь, а раз приказ был — исполнил.

— Проверь, как она охраняется. Машина дорогая, не доглядим, могут испортить.

— Не пойму я что-то, Александр Васильич, — загудел Буйный простуженным голосом. — На кой шут ее портить? У кого рука подымется? Теперь не двадцатый год. Нынче десять лет Советской власти праздновать будем.

— И двадцать будем, а доживем, так и пятьдесят. Но враги у Советской власти пока еще не перевелись.

И директор коротко передал свой разговор с секретарем партийной ячейки прииска. Буйный поскреб в затылке, поправил теплый шарф, которым обмотал больное горло, смущенно сказал:

— А ведь и я такие разговоры слыхал. Вот и обозники мои говорят: возим эту чертову драгу, а потом, как заработает она, нас же и по шапке. Ну, я подумал, в шутку сказано. Посмеялся даже. И в голову старому дураку не пришло, как может обернуться дело. Теперь понял. Сегодня же проверю охрану да накажу покрепче стеречь.

— Правильно. А выезжаешь когда?

— На ночь думаю. По морозцу. Уж больно лошади притомились. Если измотаем их, не вывезем драгу по санному пути. Придется тогда ждать колесной дороги.

— И не думай. Каждый день дорог. Береги лошадей, командуй, как знаешь, дело твое, но чтобы через неделю весь груз был на месте.

— Ох, Александр Васильич, уж больно ты крут. Сколько лет с тобой работаю, а все к этой крутости привыкнуть не могу.

Майский рассмеялся.

— Привыкай. Ну действуй, Иван Тимофеевич, действуй.

Собрание старателей Слепов организовал после обеда. Все уже знали, что речь пойдет о драге, а потому народу собралось много. Из клуба, где сначала хотели провести собрание, перешли на площадь. Трибуной служило конторское крыльцо.

— Товарищи, — начал Иван Иванович. — Мы бы не стали отнимать у вас время на этот разговор, но приходится. Дело-то вроде бы и простое. Вот сейчас вам директор все объяснит, а вы потом будете задавать ему вопросы. Давай, Александр Васильич.

Майский вышел вперед, снял шапку. Сотни глаз выжидательно следили за ним.

— Я коротко. Все вы знаете, товарищи, что нашему прииску с большим трудом дали драгу. Это замечательная машина. Правильно о ней говорят — фабрика золота. Она заменит много рабочих. Это тоже правильно. Но вот кто-то распускает слух, будто с пуском драги вас уволят, а шахты закроют. Это вредный слух. Шахты как работали, так и будут работать. Мы сейчас меняем на них оборудование, расширяем. Все это стоит больших денег и делается не для того, чтобы потом закрыть шахты. Наоборот, нам нужны люди, а в будущем их потребуется еще больше. И потом, не забывайте, товарищи, что вы живете при Советской власти, которая не даст в обиду рабочего человека. Она — народная власть и стоит на страже интересов народа. Это раньше хозяин прииска мог делать все, что ему вздумается, мог закрыть шахту и выгнать старателя. Так, наверное, и у вас бывало.

— Было, помним такое, — выкрикнул кто-то.

— Вот видите. Теперь времена другие. Стране нужно золото, как можно больше. В ближайшее время Зареченский прииск увеличит добычу золота вдвое, а потом — в пять, в десять раз. Золото будем добывать и в шахтах, и драгой. Таких драг, как наша, всего несколько на Урале, да и в стране их немного. И одну из этих машин доверили нам. А кому-то не нравится это, кто-то пытается нам мешать. Скоро Советской власти будет десять лет, но у нее все еще есть враги не только по ту сторону государственной границы, но и по эту. И они, как видите, есть даже среди нас. Они не дают нам спокойно жить, работать, строить свое рабоче-крестьянское государство.

Майский умолк, обвел взглядом лица старателей и увидел, что они ловят каждое его слово, одобрительно кивают головами.

— А может, ты врешь все? — крикнул кто-то из дальних рядов. — Может, омманываешь?

Все головы, как по команде, повернулись в ту сторону. Старатели загудели, послышались крепкие слова.

— Спокойно, товарищи! — Александр Васильевич поднял руку. Он пытался разглядеть того, кто кричал и не мог найти его в густой толпе. — Нет, я не вру. Помимо того, что я директор прииска, я еще и коммунист. А коммунисты никогда не обманывали народ.

— Скажи, почему на «Таежной» стали мало зарабливать?

— Потому, что там меняют старое оборудование. И на «Золотой розе» так же. Мы сейчас не столько добываем золото, сколько занимаемся стройкой. Сроки у нас жесткие. Закончим реконструкцию, по-настоящему займемся золотом, и тогда заработки станут выше прежних. Даю вам слово.

Было еще несколько вопросов. Директор отвечал коротко и ясно. Потом говорил Слепов. Он напомнил, что враги народа еще есть, живут притаившись и, где могут, стараются вредить. Поэтому бороться с ними надо беспощадно, не терять революционной бдительности и хорошо делать свое дело.

— Прошу вас рассказать своим товарищам, тем, кого нет на нашем собрании, о чем мы тут говорили, и больше не поддаваться на провокации, не верить вредным слухам. А если у кого будут какие сомнения — идти к директору, ко мне, к начальнику шахты.

Собрание сделало свое дело. Разговоры среди старателей об увольнении и закрытии шахт прекратились, но охрану с драги Майский не снял.

А весна уже началась по-настоящему. Снег потемнел, превратился в грязное месиво. Из-под него побежали первые вешние ручьи, сливались вместе, устремляясь в низины, образуя большие и малые лужи. Ночами они застывали, покрываясь матовой ледяной коркой, а крыши домов обрастали бахромой сосулек. Последний санный обоз прибыл в Зареченск с большим опозданием. Теперь вся драга перекочевала в Глухой Лог, и директор прииска со дня на день ждал монтажников, чтобы начать сборку плавучей золотодобывающей фабрики. За зиму удалось перевезти и большую часть нового оборудования для шахт, а остальное было решено вывезти как только просохнут дороги.

К весне артель строителей закончила большой дом на четыре квартиры. Одну из них получил Майский. С этой радостной вестью он и пришел вечером к Елене. Она все еще жила у Буйного.

Поднимаясь на крыльцо, Александр Васильевич уловил вкусный запах жареного. Постучал в дверь и услышал женский голос.

— Входите.

Майский вошел в маленькую прихожую, в кухне увидел Ольгу. В фартуке и белой косынке она стояла у плиты перед большой сковородой, на которой что-то шипело и потрескивало.

— Добрый вечер, Ольга Михайловна.

— Александр Васильич! Вот кстати. Проходите в комнату.

— Я всегда кстати. У меня нос такой — сразу чует, где стряпают, и как флюгер поворачивается в ту сторону. Иду мимо вашего дома, ага, вкусным чем-то пахнет. Что же это, подумал, Ольга Михайловна такое готовит? Дай зайду, узнаю.

— Вы все шутите. Ничего особенного я не готовлю. Обыкновенные пирожки. С мясом, с капустой и с морковью.

— О, ваши пирожки я знаю. Вкуснее ничего не едал.

— Не расхваливайте очень-то, а то я нос задеру, — рассмеялась маленькая женщина и поправила белым от муки пальцем выбившуюся из-под платка прядь волос. — Идите в комнату, Александр Васильич.

Разговаривая с гостем, Ольга ловко перевертывала широким ножом подрумяненные пирожки. Светила большая лампа, было тепло и как-то особенно, по-домашнему, уютно, и Майский с радостью подумал, что вот и у него наконец-то будет свой угол.

— Ольга Михайловна, а Лена когда придет?

— Жду с минуты на минуту. Тоже взяла моду опаздывать. Говорит, шахта далеко, когда случится попутная подвода, а когда и пешком.

— А у меня радость, Ольга Михайловна.

Дымова лукаво взглянула на гостя.

— Люблю, когда у людей радость. Только она не часто бывает. Рассказывайте, рассказывайте, и я с вами порадуюсь.

— Квартиру получил. Вот ключ.

— Это и вправду, радость. Поздравляю вас, от души поздравляю. Новоселье, значит, отпразднуем.

— И не только новоселье. Мы ведь с Леной решили пожениться.

— Да ну?! — притворно удивленно всплеснула руками Ольга. — Шутите? Этим нельзя шутить.

— А я всерьез. Все уже решено. Аленка дала согласие.

— И давно пора, Александр Васильич. В добрый час. Счастья вам с Леной большого.

— Спасибо, Ольга Михайловна.

Майский смотрел на хлопотавшую женщину, на ее, проворно двигающиеся, красные от жара руки, обнаженные до локтей, и вспоминал уже далекие дни, когда вместе бродили по тайге, искали золото. Как мужественно вела себя подруга Ивана Тимофеевича в стычке с бандитом Зотовым, а сейчас такая домашняя, не верится даже, что это та самая Ольга. Внешне она мало изменилась: чуть располнела да от середины лба наискось протянулась седая прядь. Это даже идет ей, облагораживает.

В сенях послышались шаги, открылась дверь, и вошел Буйный.

— Ого, у нас гость! Вот это хорошо. Давненько не заходил к нам, Александр Васильич, давненько. Что, Оленька, пирожками будешь угощать?

Он все так же бережно относился к своей маленькой жене, этот большой, грузноватый человек. И Ольга платила ему тем же. Это было заметно по каждому ее жесту, по каждому слову и взгляду. Они были счастливы своей любовью, проверенной долгими годами жизни и испытаниями, и не скрывали этого.

— Напекла уже. Веди Александра Васильича в комнату, он здесь совсем заскучал.

Она помогла мужу снять полушубок, налила в рукомойник воды. Буйный умывался, разговаривая с женой и гостем. Потом провел Майского в чистую, уютную комнату, служившую и горницей, и столовой, и спальней. Ольга накрыла стол свежей скатертью, поставила на середину блюдо с пирожками, а перед Майским и мужем чашки. Принесла сахарницу, большой чайник с кипятком и маленький с заваркой.

— Вот здесь с мясом пирожки, здесь с капустой, а эти с морковью, — объяснила она. — Ешьте на здоровье, да не стесняйтесь. Пирожков много.

— Сейчас заправлюсь — и в дорогу, — говорил Иван Тимофеевич, принимаясь за еду. — Ночью-то мы верст тридцать отмахаем, а может, и больше.

— Торопись, Иван Тимофеевич, торопись. Сам знаешь, на телегах возить будет труднее.

— Знаю, знаю. Да мы управимся, ты не беспокойся.

В комнату неожиданно вошла Елена. Вид у нее был утомленный, но она весело посмотрела на мужчин.

— Приятный аппетит. Может, примете в свою компанию?

— Не жевано летит, — шутливо отозвался Буйный и придвинул ей стул. — Садитесь со мной, Елена Васильевна, с ним еще успеете, насидитесь.

— Да будет вам подсмеиваться, Иван Тимофеевич. Лучше покажите, которые пирожки с мясом?

— Вот эти, — Иван Тимофеевич слегка повернул блюдо.

— Слушай, Аленка, — Александр Васильевич показал ей ключ. — Это новая квартира. Можно переезжать хоть завтра. А когда свадьба — назначай сама.

— Свадьба? — Елена чуть покраснела и опустила голову.

— Чего ты? — Ольга обняла подругу. — Здесь все свои. Я уже поздравила Александра Васильича, а теперь и тебя поздравляю. Будьте счастливы, живите дружно и долго, — и она поцеловала девушку в щеку.

— Спасибо, Оля, спасибо. А на свадьбу ждем вас в субботу. Правда, Саша?

— Пусть в субботу. Иван Тимофеевич к тому времени вернется да, кстати, привезет нам кое-чего.

— Привезу, вы только скажите, чего надо, — заулыбался Буйный. — Много ли гостей будет?

— Много-не много, но человек двадцать, наверное, наберется.

— Я буду кричать «горько», — сказала Ольга, — а вы целоваться. Старый русский обычай, его надо уважать.

— Лучшие обычаи старины, конечно, надо соблюдать, — согласился Александр Васильевич. — А вас, Ольга Михайловна, попросим помочь. Вы-то знаете, как надо все устроить.

Разговор продолжался в том же духе. Потом Иван Тимофеевич стал готовиться в дорогу. Ольга следила, чтобы оделся он потеплее, просила беречь больное горло, и сама повязала мужу шарф.

— Пойдем, Аленушка, посмотрим наше будущее жилье, — шепотом сказал Александр Васильевич. — Хоть немного побудем вместе.

— Соскучился?

— Ага, соскучился. Пойдем, прошу тебя.

— А не поздно? И темно там, ничего не увидим.

— Мы, Аленушка, фонарь захватим.

Они распрощались с гостеприимными хозяевами и вышли на улицу. Светила полная луна. По улице метался сырой, холодный ветер, бренчал железом на крышах, раскачивал голые деревья. Майский бережно поддерживал под руку Елену, заглядывал ей в глаза и счастливо улыбался.

Новый дом, где им предстояло жить, стоял неподалеку от приисковой конторы. В нем было четыре квартиры, каждая с отдельным входом. Майский и Мельникова поднялись по ступенькам на невысокое крылечко с перилами. Александр Васильевич зажег фонарь и открыл дверь. Дом встретил их чуткой тишиной, запахом свежего дерева, известки и теплом. Квартира имела кухню и две комнаты.

— Тебе нравится, Аленка? — Майский беспокойно ждал ответа.

— Нравится, — отозвалась Елена, обходя комнаты. — Вот только нет у нас ни стола, ни стула. Невеста я без приданого.

— На первое время у людей кое-что попросим, а там и свое наживем. И я жених небогатый.

— Невеста… Жених… — тихо сказала Елена, прислушиваясь к словам. — Когда о других так говорят — ничего странного, а о себе… Чудно. Я — вдруг невеста. Ты — жених.

— А, по-моему, не странно, — немножко обидчиво возразил Александр Васильевич. — Надо только привыкнуть.

Он привлек девушку к себе, ласково и осторожно обнял.

— Будь хозяйкой в этом доме, Аленушка.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

С появлением Дуни многое изменилось в доме Сыромолотовых. Егор Саввич повеселел. На сноху поглядывал ласково, старался выказать ей свое внимание. Обедать или чай пить без нее не садился. Дуня вначале побаивалась свекра, но потом к нему привыкла. Она уже знала, когда должен прийти Егор Саввич с работы и все готовила к его приходу. Как когда-то Аграфена Павловна, так теперь Дуня встречала Сыромолотова у двери, помогала снять верхнюю одежду, подавала домашние туфли, в холодную погоду подогретые на печи. Пока он умывался, держала наготове полотенце, а затем приносила халат. Егор Саввич в это время говорил ей какие-нибудь пустяки и в заключение трепал широкой ладонью по пухлой щеке. Быстро усвоив привычки и вкусы свекра, Дуня ставила ему тарелку на строго определенное место, около нее — любимую хозяином деревянную ложку с хохломской росписью, блюдечко с нарезанной луковицей, солонку и рюмку. Егор Саввич, расчесав густые волосы на голове и бороду, довольно оглядывал себя в зеркало и садился за стол. Дуня наливала ему любимой перцовки, потом подавала щи или лапшу с бараниной. Готовить она умела, Сыромолотов скоро отметил это и похвалил сноху.

Мелентьевна тоже приветливо относилась к молодушке, нравились ей старание и ловкость Дуни: всякую домашнюю работу она знала, умела готовить, по утрам в постели не залеживалась, а спать ложилась последней. Сноха без дела не бывала, все находила какое-нибудь занятие. Так что Мелентьевне оставалось только распоряжаться. И ей это нравилось. Как-то она завела речь с Егором Саввичем об уходе.

— У тебя теперь сноха есть, Егор Саввич, зачем две женщины в доме? Отпусти меня.

— Еще чего? — с неудовольствием ответил бывший виноторговец. — Али обидел чем? Ты женщина, знающая хозяйство. О Дуне ничего плохого не скажу, но учить ее надо, учить. Уйдешь — все у нас кувырком пойдет. Уж сделай милость, останься. А потом, сама знаешь, перемены будут. Как же без тебя?

Мелентьевна, конечно, понимала, на какие перемены намекал Сыромолотов. Да, без нее им не обойтись. Больше об уходе не заговаривала.

За обедом или ужином Егор Саввич подолгу беседовал со снохой о разных пустяках и все ласкал взглядом молодую женщину, пристально оглядывал ее фигуру, крутые бедра, полные ноги и как будто чего-то ждал. Дуня смущалась, краснела, опускала глаза под неотрывным взглядом свекра.

Однажды Егор Саввич не вытерпел.

— Внучонка мне надо, Дунюшка. Скоро ли дождусь?

— Не знаю, — тихо и не сразу ответила сноха и покраснела еще больше.

— Ну, как не знаешь, — немножко обиженно возразил Егор Саввич и ободряюще добавил: — Да не красней, дело житейское. Женщина ты замужняя, ничего зазорного в том нет. Только уж постарайся, Дунюшка, обязательно чтоб внучонок был. Дальше там как хочешь, а первый должон быть парнишка.

Дуня не отвечала, мяла в пальцах хлебный мякиш, руки ее слегка дрожали.

— Чего же ты, милая, молчишь? — настойчиво продолжал Егор Саввич. — Во сне ведь внучонка-то вижу. Бога о том каждый день молю. А уж я тебя отблагодарю, не сумлевайся. Так скоро ли?

— У Якова спросили бы, — наконец ответила сноха.

Сыромолотов раскатисто рассмеялся.

— Вот чудная. Откуда же мужику-то знать? Это вполне даже ваше, женское дело.

— Тятенька, Яша-то ведь не спит со мной, — на глазах у Дуни навернулись крупные слезы. — Что же я сделаю?

— Как — не спит?! — от удивления глаза у Сыромолотова полезли на лоб, лицо потемнело.

— Не спит. Возьмет подушку и на диван уходит.

— Ах стервец! — прошипел Егор Саввич, — Ну, я ему покажу. Ну, он у меня получит. Я-то, дурак, жду-пожду, а он смеется над отцом. Да и ты, Дунюшка, хороша. Чего молчала?

— Как же я скажу, тятенька? Совестно мне, — теперь слезы одна за другой катились по лицу Дуни. — Я бы рада ваше желание исполнить, а Яша меня чурается. Не любит он меня.

— Не любит? Полюбит. Вот придет, я с ним поговорю.

А Яков и не подозревал о сгустившихся над его головой тучах. Женитьба не изменила его привычек, он полагал, что выполнил волю отца и больше от него ничего не требуется. День проводил на шахте, а вечером, иногда даже не заходя домой, шел в клуб или на комсомольское собрание. Люба теперь избегала Якова, но он упорно искал с ней встреч.

— Вот что, дорогой Яшенька, — сказала ему однажды девушка. — Ты теперь человек женатый и встречаться нам больше не надо. Что люди подумают? Если тебе все равно, то мне не безразлично. У тебя жена молодая и, как я слышала, хорошая. Будь и ты хорошим мужем. Мешать вам я не хочу.

— Не люблю я ее, — с отчаянием ответил Яков. — Ты же знаешь, не хотел жениться, тятенька заставил.

— Не хотел? Вот если бы я не захотела выходить замуж, меня бы никто не заставил.

— Хорошо тебе так говорить, Люба, ты одна. Уйду я из дому. Не могу больше.

— Не выдумывай, парень. Поздно теперь. А Дуня твоя чем виновата? Нет уж, все, Яшенька, забудь меня.

Но Яков не мог так легко оставить Любу. Он искал учительницу в клубе на вечеринках, она перестала на них приходить. В драматический кружок тоже не заглядывала, ссылаясь на занятость — вела по вечерам занятия со взрослыми. Роли, которые обычно поручали ей, теперь исполняла Ксюша. Яков пробовал подкарауливать Любу, когда она возвращалась вечером из школы. Но девушка брала себе провожатого, а то и двух, и они охотно доводили ее до дому, а молодой Сыромолотов тоскливо плелся за ними в отдалении. Домой к себе она его тоже не пускала. Теперь Яков встречал учительницу только на комсомольских собраниях. После собрания молодежь шла гурьбой, Люба с кем-нибудь весело болтала, а поравнявшись со своим домом, быстро прощалась и убегала.

Вот и в тот вечер Яков посидел в клубе, надеясь, что Люба все-таки придет, она любила танцевать. Данилка Пестряков сидел на своем обычном месте в кресле — прямой и важный, и в строгом порядке исполнял свой репертуар. Кружились пары, слышался смех, коптили развешанные по стенам лампы, хрустела подсолнечная шелуха под ногами танцующих. Яков с надеждой поглядывал на входную дверь, но Люба не появлялась. Яков понял, что и сегодня ждет напрасно. Когда он пришел домой, отец, как обычно, сидел за столом. Сын хотел скрыться в своей комнате, но Егор Саввич остановил его.

— Погоди-ка, — сказал, — куда торопишься?

Яков остановился. Он был раздражен и потому, против обыкновения, ответил резко:

— А чего надо? Устал я.

— Ишь, заработался. По клубам шляться не устаешь. Да с отцом поласковее говори, поласковее.

Яков понял: предстоит неприятный разговор. Хмуро посмотрел на отца.

— Чего взбычился? Ты мне вот что скажи: зачем над Дуней издеваешься?

— Чего? — не понял Яков.

— Того самого, — Егор Саввич слегка прищурился. Сын знал, это признак нарастающего гнева. По многолетней привычке испуганно опустил глаза.

— Я что же, ее не обижаю.

— Не обижаешь? А почему спишь на диване? Что, мягче там?

Яков молчал.

— Почему я спрашиваю?

— Да так… привык один.

— Не дури, парень. И эти свои фокусы брось. Мне внука надо. Не думай, что если ты теперь большой, так моя рука тебя не достанет. Я тебе ребра пересчитаю, паршивец.

— Тятенька, не люблю я ее.

— А мне наплевать на твою любовь. Нет, вы только посмотрите на этого обормота. Люби, не люби, а почаще взглядывай. Вот мой сказ: если не бросишь свои дурацкие штучки, я тебе всыплю и в хвост, и в гриву. Запомни.

— Запомню.

— Ну иди. Смотреть на тебя тошно.

Только сейчас Яков заметил, что отец пьян. А пьяному ему лучше не перечить, да и трезвому прекословить опасно. Без лишних слов Яков пошел в свою комнату. Вслед ему донеслись слова:

— Мне чтобы внук был! Душа из тебя вон! Не любит. Я тебе не полюблю.

Дуня сидела за маленьким столиком у окна, занималась рукоделием. Увидев мужа, быстро встала. Она, наверное, слышала весь разговор и ожидала, что всю свою злобу Яков сейчас выместит на ней. Но Яков даже не посмотрел на жену. Стянул молча сапоги, сбросил пиджак и лег, подложив руки под голову.

— Ужинать будешь, Яша?

— Сыт по горло.

Дуня растерянно вертела в руках вязанье. С первого дня после свадьбы муж почти не разговаривал с ней, словно не замечал, словно ее и не было в доме. Утром молча вставал, молча умывался и завтракал. Уходил на весь день, а поздно вечером также молча ужинал, потом читал какую-нибудь книжку или шел в клуб. Спал один, на диване. Дуня с болью и испугом смотрела на него, пыталась заговорить, но он отделывался несколькими словами, а если она спрашивала совета, отвечал:

— Делай, как знаешь, или у тятеньки спроси. Я здесь не хозяин.

— Ты не сердись на меня, Яша, я не виновата. Тятенька говорит: внучонка надо…

— Знаю. Все знаю. И ты тут ни при чем. Я один виноват. Сам несчастный, и ты через меня, несчастной стала.

Он замолчал и тяжело вздохнул.

— Может, уйти мне, Яша?

— Куда? — не понял тот.

— Совсем уйти, чтобы ты не мучился.

— А на другой день тятенька меня из дому выгонит, — Яков сел на постели. — Одна думала? Нет уж, будем жить, раз судьба такая.

— Ты скажи, Яша, может, я чего неладно делаю. Ты скажи, не таись.

— Все ладно. Это я не ладно делаю. Вот, к примеру, пришел я, ты ведь не спрашиваешь, где был. Ты мне про ужин. А я — не хочу. Вру. Хочу есть, в животе урчит от голода. А как бы надо-то? Пришел — жена к тебе с лаской, и ты тоже.

Он встал, подошел к Дуне, обнял ее. Пальцы ощупали талию, поднялись выше, остановились на шее. Дуня чуть откинулась, испуганно и недоуменно смотрела на него.

— Яша, ты чего? Мне больно, Яша…

— Я ничего, я жену свою законную ласкаю, — он все сильнее обнимал жену, прижимал к себе, чувствуя, как упирается в тугие Дунины груди.

— Господь с тобой, Яшенька, не надо так.

— Надо! И еще — вот так.

Он приблизил свое лицо к самому лицу жены. Оно исказилось мукой и было страшным. Внезапно Яков поцеловал Дуню в полуоткрытый рот — первый раз за все время после свадьбы, да так, что Дуня едва не задохнулась. Резко отстранил ее и, быстро притянув, поцеловал снова. Потом оттолкнул со словами:

— Вот что, женушка дорогая. Принеси-ка чего-нибудь поесть да прихвати графинчик, что у тятеньки в кухне стоит.

— Сейчас, сейчас, — отозвалась счастливым, немного дрожащим голосом Дуня и бросилась исполнять приказание мужа. Яков посмотрел ей вслед, нехорошо усмехнулся.

— Вот тебе, Любушка! Чуть ведь на грех не навела. Может, и пожалеешь потом, да поздно будет.

Дуня живо вернулась, неся тарелки с хлебом, солеными огурцами и холодной жареной бараниной. Сбегала еще раз и показала почти полный графин с настойкой.

— Тятенька где?

— К себе ушел. Спит, наверное.

— Наливай да полнее. И себе тоже.

— Я ведь не пью, Яша.

— Наливай, наливай.

Дуня опять побежала, принесла второй стакан и послушно налила немного вина. Все это она делала, как во сне. Голова у нее кружилась от мыслей и радостных, и тревожных.

— Выпьем, женушка, за наше супружеское счастье.

Яков залпом выпил настойку. По выражению лица было видно, что пьет он с отвращением. Но все-таки потребовал опять наполнить стакан. Дуня же из своего только сделала глоток и закашлялась. Ей сделалось страшно, на мужа боялась посмотреть. От мелькнувшей было радости не осталось и следа. Яков с волчьим аппетитом ел мясо, огурцы, хлеб. Вино, казалось, не произвело на него никакого действия, будто воду пил. Под конец ужина налил себе еще стакан, выпил и поднялся из-за стола. Сказал спокойно:

— Поздно уже. Будем спать, женушка.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Как-то Егор Саввич пришел с работы рано. Дома его в такое время не ждали, обед не был готов. Дуня и Мелентьевна стали оправдываться.

— Не ждали тебя, Егор Саввич, — первая заговорила Мелентьевна, выходя из кухни и вытирая тряпкой мокрые руки. — Не готов еще обед.

— Скоро уж, тятенька, — поддержала ее Дуня и помогла свекру снять полушубок. — Вот только щи доварятся.

— Не до обеда мне, — ответил Сыромолотов. — Занемог я.

— Господи, это что же с тобой? — встревожилась экономка. — За дохтуром послать надо.

— Я быстро, тятенька, сбегаю за Осипом Иванычем, — Дуня метнулась к вешалке. — Дозвольте.

— Не надо, — мотнул головой Егор Саввич. — Проводи-ка меня до постели. Полежу нето. А к ночи баню вытопите. Попарюсь, хворь и пройдет.

Сноха уложила его в постель, укрыла клетчатым стеганым одеялом, а сверху еще и тулупом. Сыромолотова била дрожь, он стучал зубами и все не мог согреться. Попросил водки, выпил и вскоре уснул. Дуня поставила возле кровати стул, села с рукоделием, готовая в любую минуту сорваться и бежать, что-нибудь приносить или уносить. Во сне Егор Саввич бормотал бессвязные слова, ругался, стонал. Проснулся поздно вечером и первое, что увидел — сноху. В комнате горела лампа, прикрытая листом бумаги.

— Готова ли баня? — спросил Сыромолотов.

Дуня от неожиданности выронила клубок шерсти, лежавший в подоле платья.

— Баня истоплена, тятенька, только след ли вам париться-то? Как бы хуже не стало.

— От бани хуже не будет. Баня лечит. Долго я спал?

— Долго. Да все беспокойно. Разговаривали во сне.

— Разговаривал? — Егор Саввич приподнялся на локте. — С кем же я разговаривал, Дунюшка?

— То вроде бы со Сморчком, то с Яковом, то еще с кем-то. Про золото какое-то говорили. Будто в лесу яма есть, а в яме — самородки.

— Чушь какая, — Егор Саввич нервно усмехнулся и с беспокойством посмотрел на сноху.

— А еще что говорил? Вспомни, ну-ка, вспомни.

Дуня помолчала, потом нерешительно сказала:

— Еще, тятенька, совсем страшное. Даже и рассказывать боязно.

— Все равно рассказывай, любопытно мне.

— Будто в лесу убили вы кого-то… бродяжку будто… Лопатой. И все просили у него прощения.

Лоб Сыромолотова покрылся мелкой испариной. Он рассмеялся и откинулся на подушку.

— Надо же! — с беспокойством посмотрел на сноху. — А ты и испугалась? Да я в жизни мухи не обидел.

— Испугалась. А как же, страхи-то какие.

— Сон дурной приснился. Вот что, Дунюшка, ты про это никому не сказывай. Ни Якову, ни Мелентьевне. Страшный сон видел, вот сейчас припомнился. Будто иду я по лесу и вижу яму. А в ней полным-полно золотых самородков. Как жар горят, словно уголья насыпаны. Я и давай их собирать. Да в карманы, в карманы. А тут вдруг выходит из-за дерева великан, страшилище лесное. Отдавай, говорит, мое золото. Не отдам, отвечаю. Жалко мне. Ну, он на меня. Вижу, несдобровать. Схватил лопату и хрясть его по башке-то.

— Ой! — Дуня расширенными от ужаса глазами смотрела на свекра. — Ой, господи!

— Он и упал. А я бежать без оглядки… Ну чего ты? Сон же это, глупенькая.

Егор Саввич умолк и украдкой взглянул на Дуню. Она словно застыла и, не моргая, смотрела на него.

— Так ты никому не сказывай про сон, — повторил Сыромолотов. — Слышишь? Мало ли что больному человеку приснится.

— Слышу, тятенька. Не скажу, будьте покойны.

— А теперь помоги мне собраться. В баню пойду.

На другой день Сыромолотов, хотя и недомогал еще, все же отправился на конный двор.

С утра солнце светило особенно ярко, беспощадно растапливая остатки грязного зернистого, смешанного с конским навозом, снега. На дорогах расплылись большие лужи. В них сверкали тысячи маленьких солнц, слепя глаза. Воробьи, опьяненные весной, неумолчно чирикали, прыгая по крышам домов, заборам, по голым веткам деревьев, трепыхались в мелких лужах, таскали под застрехи соломинки и куриные перья. Там, где земля уже освободилась от снега, поднимался легкий парок. С крыш со звоном падали крупные капли и раскалывались на мелкие брызги. Во дворах возбужденно кричали петухи, им вторили начавшие нестись куры.

«Пасха скоро, — думал Егор Саввич, с трудом отдирая подошвы сапог от липкой густой грязи. — В церковь надо сходить, давненько не был. Свечку поставить. Нынче уж вербное воскресенье». Несмотря на недомогание и легкий звон в голове, настроение у старшего конюха было хорошее. Вчера Дуня призналась ему: не напрасно ждет внука. Будет внучек.

…На работе Егор Саввич размялся и скоро забыл о своей хвори. Дел ему хватало, некогда и присесть. Свободных лошадей оставалось мало: перевозили части драги и остальное оборудование, а тут то с одной, то с другой шахты приходят и тоже клянчат лошадей. Да и пора готовить телеги, сбрую чинить. Все надо, а людей не хватает, вот и крутись как белка в колесе. Ходил старший конюх к директору, просил помочь. Александр Васильевич встретил Сыромолотова не очень приветливо.

— Удивляюсь, Егор Саввич, вы ведь не первый день на прииске. Знаете, людей у нас не хватает. Где же я вам возьму?

— Так-то оно так, — Сыромолотов глядел в пол, мял толстыми волосатыми пальцами картуз со сломанным козырьком и не знал, что говорить дальше. — Шахты, оно, конечно, важнее, это я понимаю, только и лошадь заботы требует. Сами же потом ругать станете.

— Стану, — пообещал директор, — это вы правильно говорите, Егор Саввич. Если увижу на конном дворе непорядок — не взыщите… Сколько вам лет?

— Чего? — опешил Сыромолотов. Такого вопроса он не ждал.

— Сколько вам лет, спрашиваю.

— Да много… В отцы вам гожусь, Александр Васильич, — уклончиво ответил старший конюх. Им вдруг овладело неясное беспокойство.

— Я так и думал. Значит, в жизни вы повидали больше меня, и опыта у вас тоже больше. Вот и подумайте, как лучше поставить дело. Теперь такое время, по старинке работать нельзя. А может, вам трудно? Может, здоровье слабое?

— Господь с вами, Александр Васильич, какая там трудность. И силенка, слава богу, пока еще в руках есть.

— Что вы все бога поминаете, вы верующий?

— Православный, крещеный, как же без бога.

Беспокойство нарастало. За свое место Сыромолотов держался крепко и ни за что не согласился бы добровольно расстаться с ним.

Майский посмотрел на крепкие руки старшего конюха: да, в таких руках сила есть.

— Раньше-то вы где, Егор Саввич, работали?

Сыромолотов поднял глаза на директора: что за допрос учинил?

— Да все по части лошадей. Сначала конюхом, потом Владимир Владимирыч старшим поставили…

— Я не о том, — нетерпеливо перебил Майский. — До революции кем были?

Вошел Сморчок с ведром и совком в руке. Тихонько мурлыча какую-то песню, не глядя на директора и старшего конюха, направился к печке, начал выгребать золу, выводя старческим, дребезжащим голосом:

— Так кем вы были до революции?

— Я-то? Как бы тут сказать… Опять же по части коней. Конюхом на постоялом дворе.

— А в гражданскую войну?

Сморчок перестал бренчать совком, как будто прислушивался. Сыромолотов покосился на него: вот принесла нелегкая. Было неприятно, что старик стал свидетелем допроса, который учинил ему, Егору Саввичу, директор.

— В гражданскую-то? Воевал… А как же? Тогда все воевали.

— Интересно. И против кого?

— Против этого, как его? Колчака. И еще — чехов. Партизанил. Да… Ранен даже. В ногу. Вот и показать могу…

— Нет, нет, не надо, — остановил Майский старшего конюха, тот начал было стягивать сапог. — Я верю. Выходит, вы из бедняков, из низов.

— Вот-вот, так и выходит, — обрадованно закивал головой Сыромолотов. — Из самого что есть низа. Уж ниже некуда.

Сморчок опять замурлыкал, вынимая из печи полный совок золы и ссыпая ее в ведро:

— Слышал я, — задумчиво обронил Майский, — сын ваш недавно в комсомол вступил.

— Яшка-то? Правильно, комсомолец он у меня. Разве худо? Молодые все идут в комсомолию.

— Хороший парень. Афанасий Иванович о нем похвально отзывается. Старательный, говорит.

— Да ничего будто. Послушный.

— Даже слишком. Говорят, вы его насильно женили. На нелюбимой девушке.

— Мало ли чего злые языки болтают, — смущенно пробормотал старший конюх. — Не всякому слуху верь. Это наше дело, семейное. Сами посудите, Александр Васильич, дитя еще малое, несмышленое. Учить надо.

— Верно, учить надо. Так вы, Егор Саввич, готовьте обоз к лету. Много еще возить придется. Кое в чем я вам помогу, но больше на себя рассчитывайте. На свои силы, — и, возвращаясь к началу разговора, добавил: — Людей лишних у меня нет. Посоветуйтесь с Иваном Тимофеевичем Буйным. Он тоже человек с опытом, и тоже, кстати сказать, бывший партизан.

От директора Егор Саввич вышел встревоженный. От хорошего утреннего настроения и следа не осталось. Ругал себя за то, что пошел с дурацкой своей просьбой, вот и нарвался на разговорчик. Пнул со злостью подвернувшуюся собачонку, и она, истошно визжа, помчалась по улице.

— Ты, этого-того, Егор Саввич, зачем животное бьешь? — услышал за своей спиной сердитый голос. Оглянулся — Данилка Пестряков. Не отвечая, погрозил ему кулаком и пошел дальше, ожесточенно разбрызгивая жидкую грязь сапогами.

Случайно или неспроста завел директор разговор про то, где да кем работал, где в гражданскую войну был? Наврал ему с три короба, сам удивлялся, откуда только бралось. А вдруг проверит? Пусть проверяет, поди-ка установи. И Сморчок чертов не вовремя подвернулся. Стыдно было, директор при нем как нашкодившему мальчишке допрос устроил. А зачем про Яшкину женитьбу вспомнил? Каким боком это его касается? Вот насчет комсомолии хорошо, это директору понравилось.

Перебирая в уме весь разговор, Егор Саввич по привычке прикидывал, что ладно вышло, а что плохо. Тревога понемногу улеглась.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В доме пахло тестом, ванилью и корицей. Сладковатый запах шел из кухни, где с утра суетились Мелентьевна и Дуня. Пекли куличи, пироги, плюшки. На столе уже стояло несколько больших блюд с готовыми пирогами. Среди них красовалась глубокая тарелка с горкой крашеных яиц. Настоящей краски нынче не достать ни за какие деньги, поэтому яйца покрасили отваром луковой шелухи, слабо разведенными фиолетовыми чернилами и синькой.

Егор Саввич в парадном одеянии прохаживался по комнате, оглядывая румяные пироги, высокие, с пышными шапками, куличи, среди которых выделялся один — настоящий красавец, испеченный в особой фигурной форме. Сыромолотов с удовольствием думал, как он вернется из церкви уже утром и сядет за праздничный стол.

Время от времени в комнату вбегала раскрасневшаяся от суеты и жара печи Дуня, что-то приносила, что-то брала и бежала на кухню к Мелентьевне. Егор Саввич ласково поглядывал на сноху. Живот у нее округлился и заметно выпирал под фартуком. Недолго остается ждать, где-нибудь летом и разродится. Вот тогда жизнь в доме пойдет по-другому. Внука он будет воспитывать по-своему. Вырастит помощника в будущих делах. К тому времени, надо полагать, все на свое место встанет, придет законная власть. Вот тогда он, Егор Саввич Сыромолотов, и покажет себя. Вот тогда и придет время застолбить участок в лесу, тот, где самородки нашел. Откроет свое настоящее дело, а может, удастся и Зареченский прииск к рукам прибрать. Главное, не зевать. Эх, скорее бы… Как внучонка-то назвать? По деду разве? Будет Егор Яковлевич Сыромолотов. А может, Саввой? Или Василием? Подумать надо и доброе христианское имя дать наследнику. Ежели по-старому, так и выбирать не надо имя-то. Отец Макарий посмотрит, на какой день придется, и скажет, каким именем наречь.

Бывший виноторговец остановился, поглаживая бороду, и нетерпеливо крикнул:

— Скоро ли? Идти время.

— Сейчас, Егор Саввич, сейчас, — отозвалась из кухни Мелентьевна. Она должна увязать в салфетку куличи, и хозяин понесет их святить в церковь.

За окном темно — глаз выколи. Фонарей в Зареченске нет. Сыромолотов ближе подошел к окну и встревоженно откинул тюлевую занавеску. Показалось, вдали мелькают какие-то огни. Они как будто движутся вдоль главной улицы. Что же это? Егор Саввич торопливо снял с подоконника горшки с геранью, примулами и гортензиями, чтобы не мешали, и распахнул створки окна. В комнату ворвался свежий, чуть сырой и прохладный весенний ветер, раздул пузырями занавески. Егор Саввич высунулся из окна и ясно увидел, что огни вдали движутся. Оттуда же доносился и неясный шум.

— Это еще что за наваждение? — пробормотал бывший виноторговец.

В комнату вошла Мелентьевна.

— Вот, Егор Саввич, — начала она и, увидев выставившийся из окна широкий зад хозяина, в недоумении замолчала. — Егор Саввич…

— Подожди, — не оглядываясь, махнул на нее рукой Сыромолотов.

Шум приближался, становился явственнее, можно было теперь разобрать даже отдельные голоса. Огни двигались, то сближались, то расходились. Но что это было, Егор Саввич не мог понять.

— Смотри, Мелентьевна, — сказал, выглядывая из-за занавески. — С чего бы такое?

Экономка подошла к нему, навалилась пышной грудью на спину и тоже высунула голову в окно.

— Господи, боже мой, — зашептала громко. — Да никак люди там.

— Люди и есть. А вот зачем они с огнями-то идут? Кто такие?

— А кто же их знает? Добрые-то люди не стали бы по улицам с огнем бродить.

— Выйду, посмотрю нето, — Сыромолотов нахлобучил на голову картуз.

За калиткой Егор Саввич остановился. Теперь он ясно различил большую группу людей с факелами. Они шли по середине дороги, громко разговаривая и в желтых отсветах огня были видны даже лица. Странное шествие должно было пройти мимо дома Сыромолотова. Он решил подождать и узнать, что это за диковина.

Дул легкий ветер, донося запах гари. Лаяли растревоженные собаки. Из соседних домов на улицу тоже вышли их обитатели и, конечно же, ребятишки, благо час был еще не поздний.

— Порфирий Никодимыч, — крикнул Сыромолотов соседу через дорогу, — что за оказия?

— А хрен ее знает, — довольно равнодушно ответил тот. — Сказывают, будто комсомольцы.

— Комсомольцы? Зачем же им по ночам-то куролесить.

— У сына свово спроси. Он тебе все разобъяснит.

Егор Саввич замолчал: с соседом он был не очень дружен.

Толпа приближалась. Теперь ясно слышались не только отдельные голоса, но и обрывки песни, которую тянуло несколько человек.

— Вот антихристы, вот басурмане, — шептал Сыромолотов, неотрывно смотря на приближающуюся толпу.

Впереди Петька Каргаполов — комсомольский вожак. Отец у него на прииске Новом, коммунист ярый, а сын здесь, зареченской молодежью верховодит. Не зря говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Рядом с ним Данилка Пестряков. С гармонией. Этот-то недотепа чего вышел? Тут же и учителка, Яшкина любовь, будь она неладна, сколько крови из-за нее попортил. И новая докторша с ними, та, которую директор из Златогорска привез. Говорят, будто похаживает он к ней вечерами, любовница будто. Правда или брешут? Тьфу ты, и Федька — казачок в эту компанию затесался. Сопляк еще, а туда же. Сказать надо тетке Васене, чтоб приструнила мальца. И почти у всех в руках факелы, а у кого фонари, мотки веревок.

Чем больше вглядывался в толпу Егор Саввич, тем больше узнавал знакомых парней и девчат. Все молодежь, взрослых среди них нет.

Сыромолотов шарил взглядом по лицам, ожидая и боясь увидеть среди них сына. И он увидел его в самой гуще. Яков тоже пел:

— Яков! — закричал Егор Саввич. — Яшка! А ну, пойди сюда.

Но сын или не слышал, или сделал вид, что не слышит зова.

Да и немудрено не услышать, шум-то как на базаре. Тогда Сыромолотов крикнул идущему как раз мимо Данилке Пестрякову:

— Данилка, вы куда?

— Айда с нами, дядя Егор, — усмехаясь, ответил парень, — тогда и узнаешь.

— Тьфу, обормот! — выругался старший конюх. — И объяснить-то не может.

— Праздник нынче у нас, — отозвался чей-то звонкий голос. — Всех приглашаем на представление. Будет театр. Комедия с трагедией. Торопитесь, пока есть билеты.

Шутя и балагуря, нестройно распевая песни, молодежь прошла мимо. Было их человек пятьдесят, а может, и больше. Факелы, дымя и покачиваясь, удалялись. Голоса затихали. Соседи, хлопая калитками, расходились по домам. И только ребятишки, свистя и крича, бежали следом за толпой.

Особенно усердствовали Сашка и Пашка. Они кружились и приплясывали, размахивая руками, подражая комсомольцам, озорно распевали, исковеркав только что услышанную песню:

Братья Ильины поравнялись с Егором Саввичем, Сашка даже едва не налетел на него и остановился с поднятой ногой, оборвав пение. Сыромолотов бесцеремонно ухватил его за воротник старенького, с чужого плеча, пиджака, подтянул к себе.

— Ты что, взбесился, паршивец?

Сашка испуганно сжался, попытался вывернуться, но рука старшего конюха держала крепко.

— Пустите, дяденька Егор, — пискнул малец. — Я нечаянно, ей-богу, нечаянно.

— Он, дяденька, правда, нечаянно, — поспешил на выручку брата Пашка. — Пустите его, дяденька Егор.

— Я вам покажу — нечаянно, — сердито сказал Сыромолотов. Воротник Сашкиного пиджака затрещал в его пальцах. — Сказывайте, куда бежали.

— Мы за комсомольцами, — охотно пояснил Пашка.

— А они-то куда пошли?

— Да к церкви же, спектакль играть будут.

— Вот богохульники, вот окаянные. Еще чего выдумали — спектакль в божьем храме играть. Да за такое им руки-ноги обломать.

— Пустите меня, дяденька Егор, — опять запищал Сашка.

— Брысь! — старший конюх разжал наконец железные пальцы, и Сашка немедленно воспользовался свободой.

Братья Ильины во весь дух помчались догонять толпу. Через минуту опять послышались их звонкие голоса:

Егор Саввич, не на шутку обеспокоенный, со смутным предчувствием чего-то нехорошего, и может быть, еще потому, что среди толпы увидел сына, вернулся в дом. Торопливо надел поддевку.

— Ну, что там? — спросила Мелентьевна.

— Не узнал толком. Комсомольцы, нехристи, чего-то опять затеяли. Однако к церкви пошли. Не иначе, пакость какую-нибудь надумали.

— Тятенька, я бы с вами пошла.

— Нет уж, Дуня, побудь дома. Тебе теперь волноваться не след. Да и умаялась ты за день-то.

Взяв приготовленный Мелентьевной узел с куличами, Егор Саввич вышел из дома и торопливо зашагал в сторону церкви, стоявшей на взгорье. В том же направлении маячили и огни факелов. Сзади послышались шаги. Сыромолотов обернулся. Его нагонял какой-то человек. Хотел пойти дальше, но решил подождать, посмотреть, кто это. Человек поравнялся, и Егор Саввич узнал соседа, с которым недавно переговаривался через дорогу. У Порфирия Никодимыча тоже белел в руке узелок.

— В церковь, Порфирий Никодимыч?

— Туда.

— Стало быть, у нас один путь. И я в церковь.

— Один-то один, да только разный. Ты вот мне скажи, Егор Саввич, и не обижайся на мою прямоту. Как так получается: ты человек верующий, в церковь вот идешь, а сын у тебя в безбожники записался. Комсомолец.

— Эх, Порфирий Никодимыч, ты меня не один год знаешь. А что делать, если времена такие? Нельзя нынче без этого. Да на Яшку я уж давно махнул рукой, не в мою породу пошел парень. Пусть живет, как ему нравится.

— Постой, постой, говоришь, пусть живет, как нравится? А мы, родители, пустое место, что ли? Не слушает доброго слова — пороть мерзавца.

— Выпорешь. Такой битюг стал, сам выпорет.

— Уж это верно, — вздохнул Порфирий Никодимыч. — Мой-то Сенька тоже о комсомолии начал поговаривать. Я было с кулаками на него, а он руку мою поймал, сдавил, будто клещами, и смеется. Вам, говорит, тятенька, волноваться вредно. И такие фокусы, говорит, мне не нравятся. Рука онемела. Отпусти, лешак, это я ему. А он: отпущу, только в другой раз кулаками не махайте.

— Ну мой-то Яшка такого не позволяет. Однако и с ним греха наберешься.

Разговаривая, соседи подошли к церковной ограде, за которой поднимались кусты сирени, черемухи и высокие тополя. Среди них стояло здание церкви. К железным воротам вела выложенная каменными плитами дорога. Обычно тут всегда толпились нищие, встречая прихожан и клянча подаяние.

Еще издали Сыромолотов увидел, что все подходы к церкви забиты народом. Он не удивился бы: такое всегда бывало по большим престольным праздникам. Но среди людей сегодня тревожно метались огни факелов. Значит, комсомольцы пришли в церковь. Чего им здесь надо? Егор Саввич и Порфирий Никодимыч прибавили шагу. Их встретил глухой гул толпы.

— Не пущать! — кричал кто-то. — Не пущать в божий храм.

— Гони в шею антихристов.

— Нехристи окаянные.

— Граждане-товарищи, — это звонко и весело выкрикнул Петька Каргаполов. — Не волнуйтесь и спокойно расходитесь по домам. Праздник отменяется. Церковь мы закрываем.

Ответом ему был взрыв ругани, истеричные вопли женщин.

— Ты кто таков? Ишь выискался, молокосос.

— Только без оскорблений личности, — все так же весело отозвался секретарь комсомольской ячейки. — Есть постановление о закрытии нашей церкви. Религия — злейший враг народа. Вы люди темные и потому не понимаете.

— А ты светлый? Вот хрястну тебя по башке-то, сразу потемнеешь.

— Не пущать их! Не пущать!

— Люди! Чего же мы смотрим? Божий храм оскверняют, поганцы.

— Но-но, не напирать, граждане. Спокойно. Кто окажет сопротивление — будет отвечать перед судом.

Угроза возымела действие. Но толпа не расходилась, волновалась и гудела. Там и тут колыхались факелы, отбрасывая багровые блики на людей. Егор Саввич и Порфирий Никодимыч, работая локтями, старались пробраться ближе к ограде.

— Антихристы! Бесовское племя! Не трожьте божий храм.

— Еще раз объясняю, граждане, без оскорблений. Будут неприятности.

— Не грози, сукин ты сын! Не пужай.

— Ребята! А ну, за дело.

Несколько факелов отделились от группы и двинулись к входу в церковь. Скоро факелы замелькали на колокольне.

— Глядите! — ахнули в толпе. — Куда забрались, поганцы.

— Никак церковь поджечь задумали.

Из церкви выбежал отец Макарий. Он был в полном праздничном облачении, с массивным крестом в руке, с непокрытой головой.

— Православные! — завопил поп. — На ваших глазах совершается хула господа. Заступитесь.

Момент был критический. Верующие, возмущенные до глубины души, готовы были вот-вот броситься на комсомольцев. Но первым никто начать не решался, отлично понимая, какими последствиями это грозит. Но если бы кто-то начал, его, наверное бы, немедленно поддержали остальные. Петр Каргаполов подошел к отцу Макарию и что-то сказал ему в самое ухо. Поп сразу скис, уселся на каменную ступеньку и обхватил обеими руками седую лохматую голову. Послышался беспорядочный перезвон колоколов. Потревоженные галки, невидимые в темноте, закружили над церковью, громко крича. Люди, задрав головы, смотрели на колокольню, где двигались фигуры с факелами. Вот одна фигура, потом вторая появилась на куполе, а затем у креста, на самой верхушке.

— Крест! Смотрите, крест сбрасывают.

— Покарает их господь, ох, покарает!

Над шумевшей, возбужденной толпой разливался беспорядочный звон малых и средних колоколов, тревожно, как набат, гудел главный колокол. И вдруг раздался глухой металлический удар, так что, казалось, земля вздрогнула под ногами стоявших у церкви.

За первым ударом последовал второй, третий, четвертый.

— Колокола! — истошно завопила какая-то баба в черном монашеском одеянии. — Колокола сбрасывают! Люди добрые! Последние времена настали.

Колокола падали один за другим, звоня на лету, ударяясь о стены, и последний раз звякали, падая на каменные плиты. А те двое, на самом главном куполе, заарканив крест, старались сорвать его и не могли. Тогда один из них раскрутил над головой большой моток веревки и, крикнув: «Ребята! Лови!» — бросил ее товарищам. За веревку сразу уцепилось несколько парней. Поднатужившись, они потянули, и крест стал крениться.

Сыромолотову показалось, что крикнул Яков, и сердце его дрогнуло. Неужели сын поднял руку на господа? Неужели он там, на куполе, возится у креста? Егор Саввич протолкался к самой ограде, так, чтобы видеть, кто будет выходить из церкви.

Все колокола уже молчали, и только самый большой еще глухо позванивал. Видимо, сбросить его было делом не простым. Кто-то из парней крикнул:

— Ладно, пусть болтается. Потом снимем. Сейчас, в темноте-то, не зашибить бы кого. — Наступила тяжелая тишина. Только чуть посвистывал ветер, и продолжали кричать растревоженные галки. Потом Сыромолотов увидел сына. Яков выходил из церкви вместе с Данилкой Пестряковым.

— Яков! — крикнул Егор Саввич и задохнулся от гнева. Глотнул воздуха и снова крикнул: — Яков! Ты… ты… ты… что же это, мерзавец, а? Руку на господа бога подымаешь, поганец?

Яков остановился, испуганно вглядываясь в толпу. Окрик отца словно пришиб его.

— Убью подлеца! — не своим голосом заорал Сыромолотов. — Убью!

Он в самом деле бросился к сыну и, наверное, выполнил бы свою угрозу, но Порфирий Никодимыч схватил его за руку, удержал на месте. Егор Саввич вырывался, топал ногами, кричал:

— Проклинаю тебя, поганец! Не сын ты мне больше! Не сын! Вон из моего дома. Чтоб духу твоего не было. Ах ты, нечестивец! Ах ты, богохульник! Убью! Своими руками убью.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Едва Майский вошел в свой кабинет, как следом за ним ураганом влетел Карапетян.

— Безобразие, директор! — еще с порога закричал он, размахивая руками и сверкая белками глаз. — Вот где настоящий саботаж. Ты видишь? Видишь?

Александр Васильевич, слегка ошеломленный неожиданным появлением начальника «Таежной» и его криком, молча остановился у стола. С той памятной встречи зимним вечером они ни разу не говорили с глазу на глаз. Разговоры по служебным делам, конечно, были, но всегда в присутствии других. Причем Ашот Ованесович вел себя так, как будто между ними ничего не произошло. После партийного собрания Карапетян несколько дней ходил с обиженным видом, все время проводил на шахте и нигде больше не показывался. С директором вел себя подчеркнуто официально. Собрание возымело свое действие, и работы на «Таежной» стали быстро продвигаться. Тем более было непонятно его раннее появление сегодня.

— Давайте сядем, — Майский глазами показал Карапетяну на стул. — Садитесь и успокойтесь.

— Он говорит — успокойся. Как я могу успокоиться? Нет, ты понимаешь? — Ашот Ованесович с размаху упал на стул. — Ты понимаешь, директор?

— Да объясните же, наконец, в чем дело. Тогда, может быть, и пойму.

— Не знаешь? Директор, а не знаешь. На «Таежной» саботаж, вот что. Половина старателей не вышла на работу. Опять будешь Карапетяна ругать. Карапетян такой, Карапетян сякой. А при чем Карапетян? Если люди не вышли на работу, один Карапетян ничего не сделает, он не ишак.

На виске у Майского нервно забилась жилка.

— Я все-таки ничего не могу понять, Ашот Ованесович. — Майский закурил и придвинул раскрытый портсигар Карапетяну. Тот схватил папиросу, сунул в рот. Прикуривая, сломал несколько спичек.

— Подожди, я немного буду успокаиваться. С такой работой может, как говорят, Алексашка схватить.

— Не Алексашка, а кондрашка, — чуть улыбнулся директор прииска. — И не схватить, а хватить. Но вам, думается, такое не грозит.

— Мне другой грозит, решетка грозит. Турьма, — Карапетян жадно затянулся дымом. — Слушай, директор, зачем надо было громить церковь? Пусть себе ходят, пусть себе молятся, потом перестанут.

— О какой церкви вы говорите?

— Ай, ты как маленький. Сегодня какой день? Праздник сегодня. Пасха. А вчера вечером комсомольцы разгромили церковь. Колокола сбросили, кресты сорвали. Плохо очень. Я в бога не верю, ты не веришь, Иван Иванович тоже не верит. А половина моих рабочих верит, что есть бог. Надо им доказывать: там небо; тучи, солнце, звезды, а бога там нет. Доказывать. А зачем оскорблять человека? И вот тебе, пожалуйста: человек обиделся, не пришел на работу.

— Одну минуту, Ашот Ованесович.

Майский вышел из кабинета, оставив дверь открытой. Слышно было, как он громко заговорил со Слеповым и вскоре вернулся вместе с ним. Иван Иванович был мрачен. Сухо поздоровался с начальники «Таежной» и сел на свободный стул.

— Повторите, пожалуйста, ваш рассказ, Ашот Ованесович, — попросил директор.

Карапетян не очень связно, но с присущим ему темпераментом рассказал о делах на своей шахте.

— Ты знал о разгроме церкви, Иван Иванович? — спросил Александр Васильевич.

— Знал, — хмуро ответил Слепов, — то есть знал, что есть решение Златогорского исполкома закрыть зареченскую церковь. Был у меня Петр Каргаполов, говорил, что комсомольцы собираются устроить этот несчастный поход против верующих. Я ему сказал: не торопитесь. Договорились, после пасхи закроем. А вчера я еще с утра уехал и вернулся только под утро. Вот они и воспользовались. И ведь еще хорошо все кончилось, а могло выйти хуже.

— Н-да… История, — протянул Майский. — Пойдем, секретарь, посмотрим, что они там натворили.

— Пойдем, — Слепов поднялся.

— А мне что делать? — Карапетян тоже встал.

— Возвращайтесь на шахту, Ашот Ованесович. Постарайтесь вызвать рабочих. Шахту останавливать нельзя.

— Нельзя, нельзя, сам знаю, что нельзя.

Шагая по улице, Майский раздраженно говорил Слепову:

— С Петра Каргаполова штаны спустить мало за такое дело. Им это вроде забавы, а нам теперь расхлебывай.

— Как бы и с нас не спустили, — вздохнул Иван Иванович. — Промашку я допустил. Ведь ясно было сказано: подождите, после праздника. Организованно надо закрыть церковь, объяснить, что и как, почему закрываем. Удивляюсь еще, как их там не избили верующие. А могли и убить.

— Могли, — согласился директор. — Боюсь, этим еще не кончилось. Ты куда ездил-то?

— На Холодный, посмотрел, как у них партийная учеба налажена, как неграмотность ликвидируют.

От быстрой ходьбы Майскому стало жарко. Он расстегнул пальто. Случайно глянул под ноги и в разных местах увидел на земле кусочки разноцветной яичной скорлупы.

— Вот колокола сбросили, а пасху зареченцы все равно справляют, — сказал и покосился на Слепова.

— Долго еще будут справлять. Тут в один день ничего не сделаешь. Много лет понадобится, чтобы народ перестал верить в бога. Его в этой вере столетиями держали.

На улицах почти не видно было взрослых. Только ребятишки кое-где собирались небольшими группами, играли в бабки. Майскому казалось, что из каждого окна на него смотрят недобрые глаза. И хотя он не чувствовал за собой никакой вины, все равно было неприятно.

Подошли к церкви. Тяжелые дубовые двери были закрыты на большой висячий замок. На паперти сидело несколько черных фигур — монашки, нищие. У всех скорбные лица, как на похоронах. О вчерашнем событии напоминала истоптанная вокруг земля, сломанные кусты сирени и сброшенные колокола. Некоторые из них при падении разбились или треснули. Кто-то стащил колокола в одно место, связал за языки одной веревкой. На куполе торчал сильно накрененный крест, поблескивая в лучах яркого солнца. Вчера комсомольцам так и не удалось его сорвать. От креста спускалась веревка до самой земли, и ветер играл ею. Десятки галок с ленивым гортанным криком перелетали с места на место.

Майский попробовал заговорить с одной из черных фигур, но человек даже не пошевелился и ничего не ответил. Идя обратно, директор озабоченно спросил:

— Знаешь, Иван Иванович, вот я думаю: а если и завтра старатели не выйдут на работу? И послезавтра? Что тогда будем делать?

— Придумаем что-нибудь, но я уверен, до такого не дойдет. По домам будем ходить, объяснять. А как на «Золотой розе» и на «Комсомольской»?

— Еще не знаю. Наверное, так же. Люди-то те же, зареченцы, насчет веры народ крепкий. Нехорошо получилось. Карапетян прав, нельзя оскорблять религиозные чувства людей. В конце концов у нас свобода вероисповедания. Хочешь верить в бога — верь.

— И это говорит коммунист.

— Да, коммунист. По-моему, в таких делах надо быть осторожным, деликатным даже. И нельзя перегибать. Сам видишь, что получилось.

— Вижу, вижу. Слушай, давай заглянем на шахты. Надо повидать народ, узнать настроение.

— Давай, я все равно сегодня собирался объехать шахты. Заодно посмотрим, как идет монтаж драги.

Не заходя в контору, они направились на конный двор. Майский любил заходить на конный двор. К лошадям он питал пристрастие, вероятно, потому, что многое в жизни у него было связано с лошадьми; и во время гражданской войны, и потом, когда ездил по тайге, разведывал золото, и будучи директором Нового.

Федя, узнав, что предстоит поездка, стал запрягать Пегаса в двуколку. Паренек сегодня, против обыкновения, был сумрачен и молчалив.

— Что, Федя, и ты вчера ходил громить бога? — спросил Александр Васильевич.

— Ходил, — ответил юный ездовой. — А лучше бы не ходил. Мне от тетки Васены знаете как влетело! Домой пускать не хотела.

— Била?

— А н-не-ет. Грозится из дому выгнать. Где я тогда жить буду? Так рассерчала тетка Васена.

— Не выгонит. Посердится и перестанет. Ты у нее один.

Пегас слегка пританцовывал в упряжке, задирал голову и, смешно наморщив верхнюю губу, по-особенному ржал. Ему словно не терпелось дождаться, когда же люди сядут в тележку и можно будет мчаться навстречу весеннему ветру. Как только Майский и Слепов сели, застоявшийся конь взял с места в карьер.

Поездка была нерадостной. На работу не вышла примерно половина старателей. Слепов окончательно помрачнел и все яростнее тер острый, гладко выбритый подбородок. Как только они приезжали на шахту, Иван Иванович, выяснив обстановку, тут же собирал коммунистов.

— Нехорошо у нас вышло, — говорил он, мрачно глядя на старателей. — Виновные получат по заслугам. Разберемся с ними и взыщем со всей строгостью. Но сделанного не поправишь, а работа стоять не должна. Надо объяснить людям, агитировать…

— Ежели так агитировать, как вчера, то проку не будет, — сказал кто-то из рабочих. — Только озлобим народ.

— Верно. Агитировать надо не разгромом церквей, а словом. Умным, правдивым большевистским словом. Дурманить народ религией мы тоже не позволим. У нас теперь есть свои рабочие, революционные праздники: Первое мая, Великий Октябрь. Это праздники свободного трудового народа, завоеванные им в тяжелой борьбе. А мы, коммунисты, боролись с церковниками и будем разоблачать сказки о боге. Как говорится, поп да бог — пока разум плох, а с ясным умом и без них проживем. Я прошу вас, товарищи, сегодня же побывать в домах у тех старателей, которые не вышли на работу. Сегодняшний прогул им не засчитаем, но кто завтра не придет — это уже будет прогул. А к прогульщикам директор примет строгие меры.

Побывав на «Комсомольской» и «Таежной», Слепов и Майский повернули в Глухой Лог. Там шел монтаж драги. Несколько механиков и слесарей — специальная бригада из Златогорска — работали второй месяц. Громадный металлический понтон стоял у берега большой ямы с водой. На понтоне громоздились части разобранных моторов, черпаки, цепи, рамы. Руководил работами Остап Игнатьевич Тарасенко, похожий на Тараса Бульбу украинец лет сорока пяти: такой же плотный, с длинными висячими усами, только без чуба. В Зареченск он приехал, когда доставили последние части драги.

Майский и Слепов видели драгу впервые, не знали этой машины и чувствовали себя неловко, особенно директор прииска.

Тарасенко, видимо, сразу догадался об этом и негромко, хрипловатым голосом стал давать пояснения. «Надо найти какие-нибудь книжки, — подумал Александр Васильевич, — почитать, хоть как-то освоиться с этой плавучей фабрикой».

— Когда рассчитываете закончить сборку? — спросил он.

Тарасенко подергал себя за левый ус и, подумав, ответил:

— В июне драга может начать работать. Вот воды в котловане маловато. Мелко для машины. Надо, товарищ директор, добавить водицы.

— Воду подведем из Черемуховки. До нее здесь недалеко. На днях начнем рыть подводной канал.

Поговорив еще немного и решив другие вопросы, связанные с драгой, Майский и Слепов поехали на «Золотую розу».

Монтажники все были на месте.

Это немного успокоило директора и секретаря партячейки. Их встретил крайне взволнованный Петровский. И у него не вышло более трети старателей. Афанасий Иванович был вынужден снять часть рабочих с монтажа оборудования и послать в забой. На «Золотой розе» Майский неожиданно встретил жену.

— Ты что же это, голубушка, не у себя? — попенял он Елене. — Мы с Иваном Ивановичем к тебе в гости, а тебя нет.

— Приехала к Петровскому поучиться кое-чему, посоветоваться, да неудачно: ему сегодня не до меня. На всех шахтах творится одно и то же: забастовали верующие старатели. Представляю, сколько у тебя хлопот. А вон там, в конторке, сидит Яков Сыромолотов. Отец выгнал его из дому. Вчера он ночевал у товарища, а куда ему идти сегодня? У него осталась жена… беременная. Надо бы помочь.

— Конечно. Я сейчас с ним поговорю.

Майский, оставив Слепова с Петровским и Еленой, ушел в конторку. Яков Сыромолотов сидел за маленьким столом, переписывал какую-то бумагу. Одного взгляда на его осунувшееся лицо было достаточно, чтобы понять: у парня горе. Директор подсел рядом, спросил:

— Что пишешь, Яков Егорыч?

— Наряды переписываю, — скучным голосом ответил молодой Сыромолотов.

— Так, так… Был вчера у церкви?

Яков перестал писать и быстро взглянул на директора.

— Ну, был… Не я один.

— Знаю. Эх, молодо-зелено. Заварили вы кашу. Правда, что тебя отец из дому выгнал?

— Правда, — после большой паузы ответил Яков. — Выгнал.

— Погорячился старик, а теперь поди одумался. Иди сегодня домой. Уладится.

— Не знаете вы тятеньку, Александр Васильич. Уж если он что сказал, то назад слов не возьмет. Хоть в ногах у него валяйся — не простит.

— Крутой характер у твоего папаши. Слушай, а может, мне с ним поговорить?

— Спасибо на добром слове, только и не пытайтесь, еще хуже будет.

— Но ведь у тебя там жена. Вы, кажется, ждете ребенка.

Яков опустил голову.

— А тятеньке до этого дела мало. Ему внука надо, а про меня он теперь и не вспомнит.

— Я все-таки с ним поговорю, может, сумею уладить, — Майский встал. — А ты, Яков Егорович, не унывай, чего в жизни не бывает. Где пока жить думаешь?

— У Данилки Пестрякова.

— Если хочешь — в общежитие устрою.

— Да нет, пока не надо.

Майский понял, молодой Сыромолотов надеется на возвращение под родительский кров.

— Вот еще что. Работа тебе нравится?

— Скучная. Все писанина.

— Отчего бы тебе, Яков Егорович, не подучиться немного? Например, механиком стать, а? Пока молодой, учиться надо. Нам специалисты, да особенно свои, очень нужны.

— С большим удовольствием стал бы учиться, Александр Васильич. Только где? У нас тут, сами знаете, кроме школы ничего нет.

— В Златогорске есть. Федю отправляю туда скоро. Могу и тебя устроить в техникум.

— Очень буду вам благодарен. Я бы старался, честное комсомольское.

— Вот, кстати, напомнил. Скажи Петру Каргаполову, пусть заготовит характеристики на тебя и на Федю. Ну, а о том, что вы церковь громили, можно не писать.

Вечером Слепов и Майский обошли несколько старательских домов, тех, где хозяева не вышли в этот день на работу. Встречали их не очень приветливо, разговаривали неохотно, а кое-где даже с откровенной злобой. Но директор и секретарь партячейки не смущались. Приветливо здоровались, интересовались семейными делами, а уж после такой прелюдии кто-нибудь из них как бы случайно спрашивал:

— Ты чего это, Тимофей Семенович, на работе сегодня не был? Не прихворнул ли?

Хозяин неопределенно крякал в кулак и, отводя глаза, отвечал:

— Поясница вот разболелась. Встал поутру — ни согнуться, ни разогнуться. Ну, думаю, отлежаться надо, авось полегчает.

— И как? Лучше стало?

— Вроде бы полегчало. Кашель да чахотка — не своя охотка.

— Верно, верно. Может, доктору показаться?

— Да нет, бог даст, обойдется. Завтра на работу надо бы.

— Ты не торопись, Тимофей Семенович, лучше вылежаться.

— Нет, завтра пойду, — начинал упорствовать хозяин. — Нечего бока-то пролеживать.

Но не каждого старателя удавалось уговорить так просто. В одной избе их даже не пустили на порог. Хозяин, выйдя на крылечко, заорал:

— Чего пришли? Чего надо? На работу звать? И до вас были, звали. Уймите сначала этих паршивых сопляков, что в церкви безобразничали, а потом и зовите. Думаете, власть, так я и испугался? Плевать мне на то, что вы власть. И вам не все дозволено.

— Не шуми, Селезнев, не шуми, — спокойно сказал Слепов. — Тебя никто не пугает, и ты не пугай. Давай говорить о деле. Завтра выходи на работу…

— Ты мне не указ. Хочу выйду, а захочу — нет.

— Не выйдешь — в прогульщики попадешь.

— Чего это, чего?

— В прогульщики, говорю, попадешь. Ты подумай. Неприятности будут.

— Опять стращаешь? А еще партейный. Нас уж много стращали, да мы ничего, не пужливые. Скажи лучше: уймете свою комсомолию? Совсем распоясались. Головы им поотрывать мало.

— Ну, насчет голов ты зря, Селезнев, но за безобразия в церкви мы виновных накажем. А на работу завтра выходи, слышишь, Селезнев?

Утром почти все старатели вышли на работу.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Весна незаметно переходила в лето. Давно отцвела черемуха, луга затянулись молодой травой, яркой и шелковистой. В поймах извилистой речки с утра до вечера стоял неумолкаемый птичий гомон: пернатые устраивали свои гнезда.

Зареченские ребятишки, закончив школьные занятия, весь день пропадали теперь на реке: ловили рыбу, а наиболее храбрые и купались.

С наступлением тепла работы на прииске оживились. Заканчивалась реконструкция двух главных шахт: «Золотой розы» и «Таежной». Даже на «Комсомольской» было кое-что сделано. Собранная драга покачивалась на воде, как громадный невиданный корабль. Посмотреть на диковинное сооружение находилось много охотников, приходили даже старатели с соседних приисков — молва о зареченской драге успела разлететься далеко. Люди садились на берегу котлована, курили, вели неторопливые разговоры. Каждому хотелось своими глазами увидеть драгу в работе. Но она пока молчала, и старатели, разочарованные, уходили.

Директор прииска теперь почти ежедневно бывал на драге. Тарасенко не выказывал особой радости по поводу частых наездов Майского, но ему нравилось внимание, которое он оказывает драге. Остап Игнатьевич понял, что директор в новом деле мало что смыслит, но деликатно не показывал этого. Скупой на слова, он давал короткие и точные пояснения, знакомил с устройством драги и всем циклом ее работы.

С наступлением лета Александр Васильевич заходил в контору лишь по утрам, а день проводил на шахтах. Домой возвращался, едва держась на ногах от усталости. Елена кормила его обедом, который часто бывал и ужином, расспрашивала о делах. Александр Васильевич привык делиться с женой своими заботами. Елена старалась помочь ему дельным советом.

— Я только теперь понял, как хорошо иметь жену-инженера, — шутил Майский. — Всегда обеспечена консультация на дому.

— Не очень-то радуйся, Сашок. Пожалуй, скоро мне будет не до консультаций.

Александр Васильевич вопросительно посмотрел на жену.

— Объясни, пожалуйста.

Лицо Елены покрыл легкий румянец.

— Как тебе сказать… Ну, словом, у нас будет ребенок, — она с беспокойством следила за выражением лица мужа.

— Правда?! Аленка, правда? — Майский бросил ложку. Его глаза заблестели. — Ты серьезно?

— Будет ребенок, — теперь уже спокойно повторила она. — Ты рад? Скажи, рад, да?

— Ой, Аленка, а как же? Ведь я сплю и вижу сына или дочь, мне все равно. Веришь ли, вот иду по Зареченску, вижу: ребятишки играют. Славные такие. И думаю: у меня тоже будут дети, и они тоже будут играть. А кто у нас родится, сын или дочь?

— Глупый, — счастливо рассмеялась Елена. — Откуда мне знать? А тебе бы кого хотелось?

— Право не знаю. Пусть будет сын, пусть будет дочь. А… ты не боишься?

Жена глубоко вздохнула.

— Немножко боюсь. Говорят, родить трудно.

— Ты не бойся, Аленка. Тысячи женщин родят — и ничего.

— А вот когда я родилась, мама умерла…

— Не надо мрачных мыслей.

Александр Васильевич бросился к жене, подхватил ее сильными руками и закружился по комнате, приговаривая: — У нас будет сын! У нас будет дочь!

— Тише! Сумасшедший. Переполошишь людей.

— А чего тише! Пусть все знают. Люди-и-и-и! У нас будет ребенок.

— Перестань дурачиться, слышишь? Я рассержусь.

Майский бережно опустил жену на стул.

— Когда это будет, Аленка?

— Наверное, осенью. В сентябре.

— Надо придумать имя. Два. Мальчику и девочке.

— Придумывай, — глаза Елены смеялись. — А сейчас давай пить чай. Оля принесла банку земляничного варенья. Хочешь?

— С превеликим удовольствием. Вообще-то по такому случаю я бы и вина выпил. А ты ей, то есть Ольге Михайловне, сказала?

— Нет еще, тебе первому.

— Ты и Оле скажи. Она женщина опытная.

— Хорошо, скажу, и довольно об этом. Все еще впереди.

— Не знаю, что там будет впереди, но я рад, Аленка, потому что мечтал о таком дне. Представляешь: прихожу домой, а в кроватке карапуз…

— И говорит: здравствуй, отец! Докладывай, как дела?

— Смейся, смейся, а мне хорошо.

— И мне. Я рада и за тебя, и за себя.

Елена пошла на кухню за чайником. Муж проводил ее любящим взглядом. Ему даже показалось, что походка жены стала иная, что идет она осторожно и не так легко, как всегда.

Ночью их разбудил громкий, отрывистый стук в окно. Александр Васильевич нехотя поднялся, с неудовольствием подумал: «Кого принесло?» Отдернул занавеску и увидел неясную фигуру.

— Кто это? — спросил сердитым спросонья голосом.

— Открой, Александр Василиям, беда.

Майский узнал густой бас начальника охраны. И сразу в тревоге заколотилось сердце. Буйный среди ночи просто так не придет. Пока наскоро одевался, в голове проносились догадки одна страшней другой. Беда. Какая? Наверное, что-то неладно с драгой. А может, авария на шахте? Набросив пиджак, вышел в сени, открыл дверь.

— Входи, Иван Тимофеевич, — постарался сказать как можно спокойнее. — Что такое случилось?

Буйный не ответил. Грузно перешагнул порог, прошел в прихожую. Елена тоже вышла туда в наскоро накинутом халате и стала зажигать лампу. Руки у нее дрожали. Иван Тимофеевич как-то странно посмотрел на нее и негромко сказал:

— Петю Каргаполова убили.

— Что? Что ты говоришь? — недоверчиво переспросил Майский.

— Да, Александр Васильич, убит наш Петя.

Директор подошел к лампе, подкрутил фитиль и поправил сползший с плеча пиджак. Елена, тихо вскрикнув, прислонилась к стене, не моргая, смотрела на Буйного.

— Как это случилось? — Александр Васильевич повернулся к начальнику охраны. — Когда?

— Его нашли сегодня вечером в лесу, верстах в пяти от поселка.

— Кто нашел?

— Один из механиков с драги. Случайно нашел. Лежал Петя в кустах, забросанный ветками. Говорят, несколько ран на теле. От картечи будто. Ну, я подумал: надо тебе сказать.

Майский не мог представить, что веселого жизнерадостного вожака зареченских комсомольцев Петра Каргаполова больше нет. Александр Васильевич знал его еще мальчишкой. Вместе с отцом Петя приехал на прииск Новый, там и вырос. А потом Златогорский уездный комитет комсомола направил его в Зареченск создавать комсомольскую ячейку. Каргаполов сам был зареченский, знал многих приисковых парней и девчат. Неистощимый на выдумки, Петр сразу увлек молодежь интересными делами. Кто же поднял руку на этого хорошего парня? Кому он помешал? Несчастный случай здесь исключается. Его убили. Значит, у Петра были враги, они мстили. За что? А если за церковь? Ведь это он, Петр Каргаполов, привел комсомольцев закрывать церковь. Вот и поплатился. Так оно, наверное, и есть.

— Надо кого-то послать на Новый, к отцу.

— Послал уже. Данилку Пестрякова.

— И сообщить в Златогорский уголовный розыск.

— Куликов, наш милиционер, как будто сообщил и сам начал поиски бандитов.

— Один Куликов тут не справится. Узнай, Иван Тимофеевич, в чем ему надо помочь, и все сделай от моего имени. Я сейчас тоже приду. Не теряй времени.

Буйный ушел. Александр Васильевич стал одеваться. В окна уже заглядывал мутный рассвет — ночи теперь стояли короткие.

— Пойду, — Майский посмотрел на жену. В ее глазах застыло горе. — Может, сумею в чем-то помочь.

— Можно, и я с тобой?

— Нет, сейчас тебе не надо туда ходить.

Весть об убийстве Петра Каргаполовамоментально облетела поселок. Комсомольского вожака знали все. Многие его любили и искренне жалели. Но были и такие, кто не без злорадства говорил:

— Вот она, кара за богохульство. Можно ли руку на господа поднимать. Другим наука.

Убийство Петра ставили в прямую связь с разгромом церкви. Об этом говорили на шахтах и в поселке, спрашивали друг друга: кто? Кто мог пойти на столь подлое дело? Милиционер Василий Куликов, недавно приехавший в Зареченск, с жаром принялся за розыски убийцы. Это было первое преступление, которое он обязан распутать. Куликов с ног сбился, прежде чем разыскал несколько человек, которые могли хоть что-то рассказать. Удалось выяснить, что в последний раз Петра Каргаполова видели накануне утром. Он собирался сходить на драгу, в экипаже которой работали два комсомольца. На драге Петра в этот день не видели, и в поселок он не вернулся. Куликов стал ждать приезда златогорского следователя. Помимо скудных свидетельских показаний милиционер хотел иметь и вещественные доказательства. Для этого он вместе с Яковом Сыромолотовым и Федей выехал к месту, где нашли убитого Каргаполова. Втроем они самым тщательным образом обследовали местность и неподалеку нашли стреляную гильзу от охотничьего ружья шестнадцатого калибра. Узнать что-нибудь по следам оказалось невозможным. Здесь уже побывало столько народу, что вся земля была густо истоптана.

На следующее утро приехали из Златогорска следователь — молодой, очень строгого вида мужчина, и судебно-медицинский эксперт, дряхлый старик в пенсне с черным шнурком и седой, клинышком, бородкой. Эксперт занялся осмотром убитого, а следователь заперся в кабинете Слепова вместе с Куликовым. Они долго о чем-то говорили, потом стали приглашать по одному свидетелей, ранее опрошенных милиционером. Потом ходили к церкви, а во второй половине дня, прихватив для компании старичка-эксперта, уехали в лес на место преступления.

В тот же день Данилка Пестряков привез из Нового Алексея Филатовича Каргаполова и его жену Анфису Даниловну. За ними с Данилкой ездил Иван Иванович Слепов. Известие настолько потрясло родителей, что даже немало повидавший на своем веку Иван Иванович растерялся. Анфиса Даниловна, узнав о смерти сына, долго билась в истерике, отхаживал ее доктор. Алексей Филатович крепился, но и ему было худо.

В Зареченске Каргаполовых встретили Иван Тимофеевич с Ольгой и Майский с Еленой. Александр Васильевич едва узнал старого друга. Алексей Филатович сразу постарел лет на десять. Горе пришибло его, шел он сгорбившись, с трудом переставляя ноги, вел под руку жену и смотрел на всех, словно спрашивал: а может, неправда это, может, жив наш единственный сын, скажите, люди?

— Вот как довелось свидеться, — с трудом проговорил Каргаполов, глядя на Майского. — Сколько в меня враги стреляли, уж и не помню. Не добили, выжил… А его сразу…

Анфиса Даниловна, бессильно повиснув на руке мужа, зашлась истеричным плачем. Ольга и Елена подхватили ее, осторожно повели.

…У входа в клуб древками вниз висели два красных флага, обшитых широкой черной каймой. В клубе было непривычно тихо. На сцене стоял гроб, обтянутый красной тканью. По обе стороны с траурными повязками на руках стояли в почетном карауле два парня и две девушки. В зале тоже стояли комсомольцы, пожилые старатели. Шепотом переговаривались, смотрели на гроб, на отца и мать Каргаполовых.

— Сынок мой! Дорогой мой сынок! — с болью выкрикнула Анфиса Даниловна. Она вырвалась из рук Ольги и Елены, упала на колени перед гробом. — Петенька! За что же они тебя…

Алексей Филатович тоже опустился на колени и не сводил остановившегося взгляда с лица сына. В зале кто-то не выдержал и громко зарыдал. Потом рыдания послышались сразу в нескольких местах.

Хоронили Петра Каргаполова всем поселком. Поочередно сменяясь, гроб несли комсомольцы, товарищи убитого. За ним шли поддерживаемые под руки отец и мать. Был яркий, солнечный день. По небу лениво плыли вереницы пышных облаков. Буйно цвели травы, в кустах и на деревьях без умолку распевали птицы. Сильно пахло цветущей липой. В скорбном молчании печальная процессия медленно двигалась к поселковому кладбищу.

На кладбище провели короткий митинг. О Петре Каргаполове было сказано много хороших искренних слов.

— Он только начинал жить, — говорила, сильно волнуясь, Люба Звягинцева, — он страстно любил жизнь и всегда радовался ей. И вот… наш товарищ погиб…

Люба не могла говорить дальше, заплакала и отошла в сторону. Ее слова подхватил Иван Иванович Слепов.

— Петя отдал свою молодую жизнь за то, чтобы вы жили лучше. Комсомолец Каргаполов погиб на своем посту, как солдат на поле боя. Сейчас нет войны, но с врагами нашими еще не покончено. Они трусливы и подлы, они стреляют из-за угла. Выстрел в комсомольца Петра Каргаполова — это выстрел в Советскую власть, во всех нас. Это враги наши, еще недобитые, выползают из своих нор и мстят нам за то, что мы строим новую, светлую жизнь, в которой им нет места. Но пусть они не надеются на возврат к прошлому. К нему возврата не будет. И сегодня мы клянемся не давать пощады недобитым врагам…

— Клянемся! — в едином порыве ответили стоящие у могилы люди.

— Мы клянемся, что Петр Каргаполов будет для нас примером честного служения народу…

— Клянемся!

— Мы клянемся построить новую жизнь, мир свободного и счастливого человека — социализм. Отдадим этому все наши силы…

— Клянемся!

— Мы не забудем тебя, наш дорогой товарищ и друг…

— Клянемся! Клянемся!

Сухие комья земли глухо застучали о крышку гроба. Каждый, проходя мимо могилы, бросал в нее горсть земли. Потом землю стали бросать лопатами, и скоро поднялся небольшой холмик. Его обложили дерном, поставили деревянную пирамиду с красной звездой и прислонили к ней венки из живых цветов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Егор Саввич только что пришел с кладбища, напился чаю с малиновым вареньем и прилег на диван. В комнате было душно, надоедливо жужжали мухи, садились на лицо, раздражали. Перед глазами Сыромолотова еще колыхался красный гроб, который несли комсомольцы, товарищи Петра Каргаполова. Среди них был и Яков. Он дружил с секретарем комсомольской ячейки. Петр и сагитировал его вступить в комсомол. Егор Саввич шагал неподалеку, крепко зажав в руке картуз. На сына смотрел, как на пустое место. А Яков, увидев отца, забеспокоился и стал оглядываться, так что даже споткнулся и чуть не упал. Встретились они после размолвки впервые в клубе, в день похорон. Яков сказал:

— Здравствуй, тятенька.

Отец словно и не слышал этих слов, даже не повернул головы в его сторону. Яков постоял немного и ушел с товарищами. Выгнав сына из дому, Сыромолотов сначала пожалел о своем поступке. Его беспокоило, как отнесутся к этому люди, что подумает начальство. Но потом рассудил: кому какое дело, никто не имеет права вмешиваться в его жизнь. Якова он никогда горячо не любил. Пока сын был маленький, еще уделял ему внимание, баловал лаской, если приходил домой в хорошем расположении духа. Надеялся вырастить помощника в своих делах. Но когда увидел, что у Якова нет интереса ни к торговле, ни к золоту, что стремления у сына совсем иные, стал охладевать. Так что однажды Аграфена Павловна даже сказала:

— Чтой-то, Егор Саввич, ты Яшеньку и замечать перестал. Будто чужой он тебе.

— Тюря твой Яков, — сердито ответил Сыромолотов. — Не о таком сыне мечтал.

У Аграфены Павловны мелко затряслась нижняя губа, увлажнились и заблестели глаза. Она глубоко обиделась и за сына и за себя, но по многолетней привычке возражать Егору Саввичу побоялась, дабы не разозлить его. Между отцом и сыном пролегла невидимая стена. Каждый жил теперь своей жизнью, своими интересами.

Узнав, что Егор Саввич выгнал Якова из дому, Дуня сильно разволновалась, начала реветь, но свекор так на нее прицыкнул, что слезы моментально высохли на лице молодой женщины. Мелентьевна тоже расстроилась, потихоньку вздыхала, жалея сироту, как называла Якова, но быстро утешилась: богохульства и она простить не могла. Да и с хозяином спорить ей совсем не хотелось, знала его тяжелый характер.

Постепенно все вошло в норму, и жизнь в доме Сыромолотовых продолжалась раз навсегда заведенным порядком. Только Дуня теперь не так резво бегала по комнатам и счастливая улыбка исчезла с ее лица. Иногда она сидела пригорюнясь, подперев кулаком щеку и уставив неподвижный взгляд в одну точку. Егор Саввич заметил это и сказал Мелентьевне:

— Приглядывай за ней. Как бы не натворила чего сдуру-то.

— Да уж присмотрю, — уныло отозвалась экономка.

В первые дни пасхи Дуня частенько выходила за ворота, смотрела вдоль улицы, не покажется ли Яков. Но он даже и близко не появлялся. Поняв, что ожидания напрасны, Дуня совсем перестала выходить из дому. Видно, муж не очень-то желал повидаться. К тому же стеснялась людей: живот у нее стал сильно выпирать. Да и на лице выступили темные пятна, глаза ввалились и под ними образовались синие круги. Стыдно показаться людям.

Сегодня на похоронах Егор Саввич, встретив сына, понял, что тот готов просить прощения, но не захотел принять раскаяния. Уж если он сказал, так умирать будет, а слово назад не возьмет. Нет у него больше сына, вычеркнул его из сердца, и все.

На митинге Сыромолотов стоял в первом ряду, у самой могилы, на виду у всех. Петра Каргаполова он не жалел, одним краснокожим стало меньше. Пришел потому, что нельзя было не прийти. Пусть все видят, он, Егор Саввич, тоже здесь, тоже скорбит. Даже «Клянемся!» кричал и очень громко. Внимательно слушал речь Слепова. Что и говорить, язык у Ивана Ивановича ладно подвешен. А кем был-то? Песковозом захудалым. Теперь вот и в начальство вылез. Ну пусть потешится. Что там говорил насчет недобитых врагов? Намекал на что? И смотрел при этом на него, на Егора Сыромолотова. Или показалось?

Егор Саввич тяжело заворочался на диване, зазвенели пружины, с недовольным жужжанием разлетелись мухи. Ох, духота — дышать нечем. Надо сказать Мелентьевне, пусть баню вытопит, попариться хорошенько, сразу полегчает.

А следователь из Златогорска все еще в поселке. Куда-то ходит, с кем-то встречается. Интересно, что он нанюхал? Ведь так никто и не знает, кто убил Петьку Каргаполова.

Со скрипом приоткрылась дверь. Мелентьевна просунула в щель голову, повязанную белым платком до самых глаз.

— Егор Саввич, спишь, али нет?

— Чего тебе? — недовольно отозвался Сыромолотов. Он не любил, когда его тревожили во время отдыха. — Уснешь с вами.

— Сморчок пришел, тебя спрашивает.

— Скажи, пусть вечером придет.

— Говорила, да он и слушать не хочет. По важному делу, дескать, и ждать не может.

— По делу, по делу, — передразнил экономку Егор Саввич. — Какие у него со мной дела.

— Не знаю, моего ли ума это. Что сказать-то?

— Выйду сейчас.

Дверь, скрипя, прикрылась. «Надо смазать петли, — раздраженно подумал Егор Саввич, спуская босые ноги с дивана, — ишь как скрипят». Обмахнул полотенцем лицо и зевнул. Черт принес этого Сморчка. Ведь сколько раз говорил: не приходи днем, а он вот опять. После того, как директор прииска устроил допрос старшему конюху, Сморчок переменился. Раболепствие бросил. Обнаглел даже. Егор Саввич пока терпел, но знал, что надолго терпения у него не хватит. Надо этому полоумному указать его место, иначе совсем зарвется.

Неслышно ступая босыми ногами, Сыромолотов подошел к двери и резко распахнул створки. Рассчитывал внезапным появлением смутить Сморчка, но тот даже не шевельнулся. Он сидел не как обычно — в углу, на краешке табуретки, а развалился на стуле, закинув ногу на ногу, выставив рыжий от пыли сапог.

— Сколько раз тебе говорил, — сердито начал Егор Саввич, — не приходил бы днем. Да и ночью без особой нужды…

— А чего? — невозмутимо ответил старик. — Чего хорониться-то? Мы ведь будто приятели.

— Гусь свинье не приятель, не забывай.

— А ежели рассудить, так еще и неизвестно, кто гусь-то.

— Чего! — Сыромолотов вскинул густые брови, обжег Сморчка бешеным взглядом. Тот съежился, забегал глазами по сторонам.

— Да ты не серчай, Егор Саввич, я ведь так просто, к слову сказал.

— То-то. Больно у тебя все просто стало. Знай, сверчок, свой шесток, не то могу тебя туда послать, куда и Макар телят не гонял.

— Ну уж, Егор Саввич, ты уж скажешь, — в глазах старика опять появилась нагловатинка. — Тебе же без Сморчка худо будет. Мы ведь одной веревочкой связаны.

Егор Саввич опешил. Такого раньше он не слыхал.

— Эт-то как понимать прикажешь?

— Где уж нам приказывать, — Сморчок хихикнул в сморщенный коричневый кулачок. — Мы люди маленькие. Понимай, как знаешь.

— Я вот так понимаю, — Сыромолотов чуть не задохнулся от гнева, глаза его налились кровью. Схватив старика за рубаху, он рывком притянул его к себе. Рубаха затрещала. — Я такого не потерплю. С кем, говоришь, забыл? Рука у меня тяжелая: хлопну раз — и дух вон.

Сморчок едва не сполз со стула и каким-то чудом удержался на самом краешке. В глазах у него заметался страх. Торопливо забормотал:

— Ну будет тебе, Егор Саввич, будет. Зачем рубаху-то рвать. Новая почти рубаха-то.

— Плевать мне на твою рубаху и на тебя, — Егор Саввич также рывком оттолкнул старика. — Со мной шутки плохи, запомни.

— Запомню, — отозвался Сморчок, и в голосе его Сыромолотову послышалась плохо скрытая угроза. — Сморчок все помнит. Память, слава богу, у него еще имеется. И тот разговор у директора Сморчок тоже помнит. До самого, что ни на есть последнего словечка. Ты же тогда покривил душой, Егор Саввич, не так разобъяснял директору свою жисть-то.

Так вот почему старик нагло ведет себя. Перемена в его поведении стала видна именно после того разговора. Вот в чем дело-то. Сморчок знал многое о бывшем виноторговце и теперь, видимо, намеревался использовать положение. Ах, ты, вошь несчастная. Ну, погоди… Егор Саввич сумрачно, исподлобья смотрел на съежившегося Сморчка, на его тонкие темные руки, на сморщенное и тоже темное лицо, обрамленное седыми космами. И в чем только душа держится, а туда же, грозить. Для чего такие вот живут? Кому они нужны? Однако лучше пока с ним не ссориться, напакостить может. Вот пойдет и скажет Алексашке: Сыромолотов, мол, не тот, за кого себя выдает. Вот он кто на самом-то деле.

— Ладно, — уже миролюбивее заговорил Егор Саввич, — кто старое вспомнит, тому глаз вон.

— И я тоже говорю. Зачем нам ссориться? Мы еще друг другу сгодимся, — обрадованно подхватил Сморчок. — Ты мой благодетель, Егор Саввич, это я ведь очень даже понимаю.

Старший конюх подошел к шкафчику, достал графин и два стакана. Старик загоревшимися глазами следил за ним. Кадык, выпиравший острым бугром на его жилистой шее, судорожно задвигался. Налив в стаканы настойки, Сыромолотов один придвинул Сморчку.

— Пей, нето.

— Вот это дело, это по-христиански.

С обычной жадностью старик выпил, поискал, чем бы закусить, но на столе ничего не было, кроме тарелки с хлебом, прикрытым вышитой салфеткой. Отломил корочку, понюхал и отбросил.

— Забористая у тебя настоечка, Егор Саввич, аж до кости прохватывает. На чем настаиваешь?

— На разных травках. Сказывай, зачем шел. Деньги, небось, понадобились?

— Оно, конечно, и деньжат бы не мешало. Сам знаешь, какое у меня довольство.

Сморчок оглянулся по сторонам и наклонился к самому уху Сыромолотова.

— Федор Игнатьевич желает повидаться с тобой.

— Тс! — Егор Саввич тоже оглянулся и тоже шепотом: — Да он что, рехнулся? Тут дело такое, комсомольца убили, следователь вот из Златогорска приехал, а он, беспутная голова, свидания назначает.

— Это уж ты ему скажи, Егор Саввич. Я что, мне велено передать, а ты сам решай.

Сыромолотов задумался, глядя в окно. Сморчок украдкой переставил стаканы, заменив свой пустой на полный, и тихонько выпил.

— Где он? — не глядя на старика, спросил старший конюх.

— Да где ж ему быть? В зимовье у Сухого болота. Просил, чтоб сегодня ты побывал. Потому и торопился я, потому и днем пришел. А ты накричал на меня, рубаху вот порвал.

— Не пойду я. Нельзя сейчас.

— Как знаешь, Егор Саввич, как знаешь. Только Федор Игнатьевич ждать будет.

— Тише ты, неровен час, услышит кто.

— Молчу, молчу. Дозволь еще глоточек.

— Пей, — махнул рукой хозяин.

Сморчок трясущимися руками схватил графин, налил в стакан настойку, выпил и опять налил.

— Графинчик-то у тебя, Егор Саввич, вроде как бы волшебный: сколько ни пей, а в нем завсегда настоечка, — и после паузы: — Ежели не пойдешь, тогда мне придется. Надо же сказать человеку.

— Пойду. На вот, — Сыромолотов достал бумажник, перетянутый по середине резинкой, открыл и бросил на стол червонец. Сморчок, как кошка мышь, схватил бумажку, и она исчезла где-то в складках его одежды.

— Ну, я пойду, стало быть, Егор Саввич, — заторопился старик. — Ты не тревожься, я огородами, никто и не углядит.

Выпив налитое заблаговременно вино, Сморчок ушел. Сыромолотов посмотрел ему вслед и недобро усмехнулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В сумерках Егор Саввич вышел из дому. Одет он был легко, по-походному: штаны, заправленные в сапоги, рубаха навыпуск и пиджак. За плечами туго набитый мешок, в руке посох. Постоял на крыльце, прислушиваясь к звукам с улицы и, перейдя двор, открыл калитку в огород. Потревоженная, залаяла собака.

— Цыц, окаянная! — зло прошипел хозяин.

На западе еще догорала узкая полоска закатной зари. На ее фоне слабо рисовалась цепь далеких горных вершин. В темном небе замерцали бледные звезды. После жаркого дня земля еще не остыла, и вечер не принес прохлады. Сильно пахло укропом и полынью. Ночи стояли сейчас короткие: померкнет закат на западе, а через час-другой засветлеет восток. В распоряжении Сыромолотова было немного времени. Он быстро пересек огород, перелез невысокую изгородь из жердей и оказался у самого берега Черемуховки. Засыпающая река тихо плескала мелкой волной, отражая дрожащие звезды.

Егор Саввич полез в самую гущу прибрежных кустов и привычно нащупал кол, к которому была привязана лодка. Залез в нее, бросил мешок. Умело работая широким веслом, выгнал лодку на чистое место и, прячась в тени кустов, поплыл против течения.

Лодка бесшумно, словно призрачная, скользила по черной воде. В умелых руках старшего конюха весло опускалось ровно настолько, чтобы сильным гребком послать лодку вперед. Скоро огоньки Зареченска стали исчезать. Журчала вода, и глухо постукивало весло о борта лодки: справа-слева, справа-слева. Сыромолотову никто не встретился. Он проплыл до Сухого болота спокойно. Подчалил к берегу у высокой, склонившейся к воде березе, и по едва заметной тропинке стал подниматься на крутой берег. Густая трава доставала до пояса. Потом начались кусты, а за ними пошли деревья.

Здесь, в тесном сплетении еловых ветвей, и пряталось зимовье — полуземлянка с бревенчатой крышей на один скат, прикрытый толстым слоем дерна. Случайный человек мог пройти рядом и не заметить зимовье, мог даже ступить на крышу и не догадаться, что под ним жилье. Труба выходила сбоку крыши, прислонясь к стволу дерева, и тоже была незаметна.

Но Егор Саввич бывал здесь не первый раз и без труда нашел зимовье. Он уже спустился по земляным ступенькам к двери и взялся за скобу, когда крепкие руки схватили его за плечи сзади, больно сдавили. От неожиданности старший конюх сдавленно вскрикнул и выронил мешок.

— Кто такой? — послышался за спиной резкий, хрипловатый голос.

— Господи, можно ли так, Федор Игнатьич? И напужал, и руки у тебя словно клещи.

Парамонов коротко рассмеялся.

— Извиняй, Егор Саввич, не разглядел, темно. Мало ли кто мог пожаловать.

— Какой леший сюда забредет. Про зимовье только и знаем ты, я да еще Сморчок.

— Знать-то не знают, а случайно наткнуться могут.

Они вошли в землянку, слабо освещенную коптилкой, поставленной так, чтобы свет от нее не проникал через окно наружу. Со времени последнего посещения Сыромолотовым зимовья здесь ничего не изменилось. Стол, сколоченный из грубо обтесанных досок, возле него два чурбака вместо табуреток. У противоположной стены топчан, прикрытый старыми одеялами, и рядом сундук с выпуклой крышкой, Егор Саввич сел на один чурбак, Парамонов на другой. С минуту они молча, изучающе смотрели друг на друга. До чего же Федор похож на отца. С годами сходство проступало все больше. Такой же рослый, широкоплечий. И красивый: орлиный нос, большие черные холодные глаза, густые, чуть курчавые волосы, окладистая бородка. Тонкие губы и твердый, чуть выдающийся подбородок, говорили о волевом и жестоком характере.

— Вот ты сказал, Егор. Саввич, какой леший сюда забредет, — нарушил молчание Парамонов. — Бродил недавно поблизости парень зареченский, потом милиционер…

— Ты не про Петьку ли Каргаполова? — Сыромолотов зябко повел плечами и опять почувствовал боль от железной хватки Федора. — Убили его где-то тут, неподалеку.

— Может, и про него. Документов при нем не было. Сморчок говорил, что этот парень заводила в Зареченске, он и других подбил, чтобы шли церковь громить. А господь его и покарал…

— Хоронили мы его нынче.

— Мне-то что? Я тут ни при чем.

— Оно, конечно, я ведь только так. Одним богохульником меньше, всех и делов.

— Не ходи куда не надо.

— Верно, верно, Федор Игнатьич, — Сыромолотов помолчал и небрежно, как бы между прочим, спросил: — Зачем звал-то?

— А что? Нельзя разве?

— Да время больно не подходящее. На прииске следователь из Златогорска. Убийцу комсомольца ищет.

— Пусть ищет, нам-то что? Соскучился я по тебе, повидать захотелось старого друга. Ну, и должок за тобой.

Федор положил руки на стол, обхватив одной другую чуть повыше локтей, и посмотрел на старшего конюха. Тому стало не по себе от пристального взгляда, он нагнулся, поднял тяжелый мешок на колени, стал развязывать тесемку.

— Принес я кой-чего.

Достал четверть водки, копченый окорок, два круглых черных хлеба и один белый, несколько свертков с разной снедью. Федор тут же откупорил бутыль, налил в кружку водки.

— Будешь пить, Егор Саввич?

— Нет, это я тебя угостить. Мне сейчас нельзя.

— Как знаешь, — Парамонов выпил и, отломив от каравая корку, стал медленно жевать. Сыромолотов продолжал раскладывать на столе припасы.

— Ты деньги давай, деньги. Я уговор выполнил, все чисто, комар носа не подточит.

— Принес и деньги, — Егор Саввич злился на себя, чувствуя робость и даже страх под цепким взглядом Парамонова. Полез за пазуху, долго шарил там и вытащил сверток в тряпице. — Вот.

— Сколько тут?

— Две тысячи, как одна копеечка.

— Не больно ты щедр, Егор Саввич, мог бы и накинуть сотню-другую.

— По нонешним временам это капитал, Федор Игнатьевич, грех тебе обижаться. И мне они нелегко достаются.

— Не прибедняйся.

Федор снова плеснул в кружку водки и выпил не поморщившись, словно воду.

— Как там на прииске? Какие новости?

— Добрых вестей нет. Драгу, считай, собрали. На днях пускать будут. Проворонили мы с тобой момент, теперь близок локоть, да не укусишь. Тогда, зимой-то, надо было кой-чего там побаловать, не пошла бы нынче драга-то. И ведь как метили, на то самое место поставили, словно кто шепнул им.

— Да, промашка получилась. Не печалься, Егор Саввич, свое возьмем. А драга это даже хорошо, нам же и пригодится. На нас будет работать.

— Будет ли? Я уж и не верю что-то, придут ли такие времена.

— Придут, Егор Саввич, придут. Недолго нам терпеть. Вот и батя мой говорит…

— Игнат Прокофьич? Где он сейчас?

— Отсюда не видно, — усмехнулся Федор. — Может, а Париже, а может, в эту самую минуту в Берлин катит. Беспокойный у меня старик. Не сидится ему на месте.

— Статочное ли дело в его-то годы по заграницам гулять.

— Силенка у него еще есть. Я, говорит, Федя, скоро и в ваших краях объявлюсь. Да не один, говорит, много нас здесь, обиженных большевиками.

Федор вытянул из ножен широкий охотничий нож и стал резать окорок, отправляя в рот тонкие розовые полоски мяса и неторопливо пережевывая.

— Ну, а на шахтах как?

— И на шахтах дело у них идет ладно. Всяких машин, оборудования понавезли полно. Старый хлам выкинули. Добрались и до «Золотой розы». И кто их только надоумил?

— Не знаю, не знаю, — Парамонов думал о чем-то своем.

— Новый директор — не Еремеев. При том нам спокойно жилось, а этот сам не спит и другим не дает. В каждую дыру лезет, до всего ему дело. Просто беда с ним.

— Слыхал… Давно к нему приглядываюсь. Как думаешь, не убрать ли его?

Старший конюх покачал головой.

— Не надо пока, Федор Игнатьич, не в нем одном дело. На прииске нынче много таких развелось. Уберешь одного — другого поставят, может, еще хуже. Всех сразу бы, одним махом, вот это дело.

— И я так считаю. А пока пусть стараются, на нас работают.

— На нас-то, на нас, а только обидно видеть, как у тебя из-под носа золотишко плывет.

— Хватит и на нашу долю, не жадничай, Егор Саввич. Теперь не долго ждать осталось.

— Да уж скорее бы. Иной раз, грешным делом, и призадумаешься: а придет ли оно, то время, когда всю эту голытьбу по шапке.

— Веру теряешь? — Федор перестал есть и в упор посмотрел на Сыромолотова. — Последнее это дело, Егор Саввич, неверие. Многого ты не знаешь, иначе бы так не говорил. Только смотри, Егор Саввич, не виляй. Когда придет время, не забудь, что обещал.

Старшему конюху стало не по себе от тяжелого взгляда Парамонова, заерзал на месте, поспешно говоря:

— Я своему слову хозяин. Как сказал, так и будет.

— Вот и ладно. Я ведь фокусов не люблю. Да и родителя моего ты тоже знаешь.

— Кто же не знает Игната Прокофьевича.

Федор опять налил водки, задумчиво выпил и принялся за окорок.

— И мне ждать нелегко, Егор Саввич. Сам видишь, живу точно зверь, забился в нору, от людей хоронюсь. По месяцам в бане не моюсь. А когда последний раз бабу обнимал уж и не помню. У тебя вот и дом, и семья, внука ждешь, а у меня — ничего. А время-то идет, бежит время… Завтра я ухожу, Егор Саввич. Не скоро теперь увидимся. Но вести подавать буду и ежели понадоблюсь — знаешь, где меня найти.

Они поговорили еще немного, и Сыромолотов стал собираться в обратный путь. Федор проводил его до реки. Восток уже подернулся розовой дымкой. Звезды бледнели и гасли. Неуверенно подавали голоса первые проснувшиеся пичуги. Над Черемуховкой поднимались хлопья тумана, цеплялись за прибрежные кусты.

— Бывай здоров, Федор Игнатьич, — старший конюх бросил в лодку пустой мешок. — Да будь осторожен, отчаянная голова.

— Не тревожься, Егор Саввич, — усмехнулся Парамонов, а про себя подумал: «если что со мной случится — ты первый обрадуешься». — Парамоновы живучие. Взять их не просто.

— Будешь слать батюшке весточку, поклон от меня низкий.

— Передам. А ты за раба божьего Федора не забудь помолиться.

— Уж это обязательно. Да, чуть не забыл, Федор Игнатьич. Ты Сморчку-то не больно доверяй. Совсем из ума выжил старикашка. Как бы не сболтнул чего лишнего.

— Полно, Егор Саввич, не знает он ничего такого.

— Э, не знает. И я так считал до времени. Он хитрый. Говорю: будь осторожен.

Егор Саввич шагнул в лодку и, уперев весло в глинистый берег, с силой оттолкнулся. Быстрое течение понесло лодку к Зареченску.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

С тех пор, как Федя и Яков Сыромолотов уехали в Златогорск учиться, Майский почти не брал двуколку. Пегас отлично ходил под седлом, чем доставлял директору много удовольствия. Перед отъездом Федя пришел к Александру Васильевичу и попросил:

— А вы уж, Александр Васильич, Пегаску-то в обиду не давайте. Берегите его.

— Что, жалко расставаться с конем?

— А как же? — искренне признался паренек. — Вот с теткой не жалко, уж больно она сердитая. Чисто пила, все пилит, пилит, аж тошно. А Пегаску жалко, чать привык. Можно бы с собой взять — взял бы.

— Не беспокойся, Федя, я лично за ним присмотрю. С охотой едешь?

— Ох, Александр Васильич, и не спрашивали бы. Ведь это такое дело… такое дело. Не знаю, как и благодарить вас.

— Не надо благодарить. Я рад за тебя. Учись хорошо и, смотри, потом возвращайся в Зареченск.

— А куда же еще? Только уж вы Пегаску в обиду не давайте.

Яков накануне отъезда тоже заходил к директору. Был он сумрачен. Майский увидел, что нелегко было парню пережить сначала смерть матери, потом разрыв с отцом, уход из дому, где осталась жена и скоро должен появиться ребенок, да еще — похороны лучшего друга. Но директор не знал одного: Яков опять пробовал встречаться с учительницей. Люба избегала этих встреч, но Яков упрямо преследовал девушку, надеясь, что она изменит отношение к нему. Отъезд в Зареченск отнимал эту надежду. Теперь он долго не увидит Любы, а за это время она, конечно, выйдет замуж, и тогда прощай все надежды. Люба не останется одна, вот и Данилка на нее чересчур ласково стал поглядывать. Понятно, Данилка не тот, кто достоин такой девушки, но есть в Зареченске и другие парни. Яков долго мучился и наконец решил все начистоту рассказать Майскому. И то, как давно любит он учительницу, и то, что отец насильно женил его на Дуне, и то, что лучше бы учебу отложить. Александр Васильевич выслушал молодого Сыромолотова и сурово сказал:

— Знаешь, Яков, я не поп, чтобы передо мною исповедоваться. Но если ты пришел за советом, то вот что скажу: опоздал немного. Надо было прийти до женитьбы. А теперь что? Бросить жену с ребенком и жениться на Любе? Да понимаешь ли ты, что получится? Люба, вот она понимает. Сделаешь несчастными Дуню, своего ребенка и Любу. Они не виноваты в том, что ты сразу не показал себя мужчиной… А если не хочешь учиться — дело твое. Сказал бы раньше — послали бы другого. Только учти: второй раз такой случай может не представиться.

Яков переступал с ноги на ногу, смотрел в пол и не знал, куда девать руки.

— Не делай глупостей, поезжай и учись. Наберешься ума, станешь специалистом, а там будет видно.

В тот же день Яков и Федя уехали.

На Зареченском прииске наступили самые горячие дни. Начала работать заново оснащенная «Золотая роза», результаты оказались чуть ли не с первых же дней. Афанасий Иванович ходил со счастливым лицом, весь сиял гордостью за свою шахту. Влюбленный в работу, Петровский был одним из тех немногих старых специалистов, кто всей душой приняли революцию и с первого ее дня стали честно служить народу, отдавая ему свои знания. К тому же Афанасий Иванович и хороший хозяин: У него всюду образцовый порядок. Высокую и довольно нескладную фигуру начальника «Золотой розы» всегда можно было видеть то в забое, то на шахтном дворе, то в конторке.

— Вы хоть дома-то бываете, Афанасий Иванович? — спросила его как-то Мельникова, она часто заглядывала на «Золотую розу».

Петровский недоумевающе посмотрел на молодую женщину и переспросил:

— Дома? Ах, дома! Да, конечно-с. Но настоящий мой дом здесь, на шахте-с. Я уверен, Елена Васильевна, что и вы полюбите свою «Комсомольскую», как я люблю «Розу». Это замечательная шахта. Богачка-с. Миллионерша. Теперь, когда мы ее омолодили, если позволите так выразиться, она покажет себя во всем блеске, — Афанасий Иванович лукаво подмигнул и добавил: — В золотом блеске.

И очень довольный рассмеялся.

— Я начинаю любить свою «Комсомольскую».

Елена говорила правду. Первое знакомство с шахтой не вызвало у нее восторга. Да и нечем было восторгаться. «Комсомолка» небольшая, маломощная, с примитивным оборудованием. Но более подробно изучив шахту, она увидела: и здесь кое-что можно сделать. Сказала об этом мужу.

— До сих пор на «Комсомольскую» обращали мало внимания, точнее — совсем не обращали. И ты тоже. Я хочу попробовать сделать из этой золушки если не принцессу, то хотя бы вполне приличную шахту.

— Попробуй, — Александр Васильевич пожал плечами. — К сожалению, у меня такой уверенности нет. Но если у тебя что-то получится, я буду рад, Аленка. И, конечно же, рассчитывай на мою помощь.

В незнакомый коллектив Елена вошла легко. Правда, кое-кому из старателей не понравилось, что начальником у них на шахте женщина. С таким отношением к себе Елена уже однажды встречалась на Новом. Но когда старатели узнали, что она дочь известного до революции на приисках Урала горного инженера Мельникова, что она много работала на прииске Новом, отношение изменилось. Приходя на шахту, Елена частенько видела на своем столе букетик полевых цветов. Если она просила о каком-нибудь одолжении, всегда находилось несколько человек, готовых выполнить просьбу. И Мельникова старалась отплатить людям добром за добро. На шахте работала, главным образом, молодежь. Елена организовала для них нечто вроде технических курсов и сама проводила занятия, а иногда приглашала Майского или Петровского. Заботилась о нуждах старателей, интересовалась, как они живут, кому в чем надо помочь.

Поправилось положение и на «Таежной». После памятного для Карапетяна собрания коммунистов Ашот Ованесович по-настоящему взялся за дело. С волынкой было покончено, и реконструкция шахты быстро завершалась. Но Майский не упускал из поля зрения «Таежную», часто бывал на ней и придирчиво следил за работами по реконструкции. Карапетяну он не доверял, все время ожидая от него какой-нибудь новой выходки. Ашот Ованесович сначала молча терпел, но однажды не сдержался.

— Слушай, директор, Карапетян — начальник шахты «Таежной» или нет?

— Не понимаю вашего вопроса, Ашот Ованесович, — спокойно ответил Майский. — Приказа о вашем смещении с поста начальника я не подписывал.

— Тогда почему не доверяешь Карапетяну? Почему проверяешь каждый его шаг?

— На вашем месте, Ашот Ованесович, я бы такого вопроса не задавал, — директор посмотрел на Карапетяна, и в глазах его запрыгал холодный огонек. — И не думайте, что мне это доставляет удовольствие.

— Может, Карапетяну лучше уйти? Нам трудно работать вместе.

— Трудно, — согласился Александр Васильевич. — Но я к трудностям привык. А если вас они пугают — поступайте как знаете.

Ашот Ованесович быстро оглянулся по сторонам и убедился, что их никто не слышит.

— Карапетян трудностей тоже не боится, директор. У нас в Армении знаешь какой народ? У нас храбрый народ. Горцы. Карапетян тоже горец. Но Карапетян не хочет, чтобы ему не верили и смотрели за каждым шагом. Он не мальчишка. Он может обидеться. Сильно обидеться. Но если Карапетяну доверяют, он, знаешь, что может? Он все может. Я был дурак, как баран, когда пришел к тебе в тот вечер. Я это понял тогда же и сказал себе: Ашот, сказал я, ты глупый баран. Зачем ты хотел обмануть директора? Директор — честный человек, хороший человек. И ты будь таким же, Ашот. Я хочу быть таким, как ты, директор. Только доверяй Ашоту, и ты увидишь.

— Знаете, что вам надо сделать, Ашот Ованесович? Пойти к Слепову и все ему рассказать. Все, понимаете? Начистоту, как коммунист.

— Мудрый совет, трудный совет. А ты на месте Карапетяна пошел бы?

— Не хотел бы я быть на месте Карапетяна, — Александр Васильевич помедлил. — Но уж если такое случилось — пошел бы. И еще перестал бы швырять шапку.

— При чем тут шапка. Шапка моя — куда хочу, туда бросаю.

— Я хотел сказать: поменьше горячитесь.

— Ашот — южный человек. У нас в Армении много солнца, горячего солнца. И Ашот не может не горячиться. Ашот подумает. Он все-таки честный человек и коммунист. Ты это скоро увидишь, директор. Золото проклятое сбило с ума. Потом одумался. Ты, Ашот, за деньгами ехал на Урал? Тебя сюда послали. Ашот, сказали тебе, на Урале не хватает специалистов. Ты горный инженер, Ашот, и ты должен ехать. Зачем немецкие, английские инженеры, если у нас есть свои? И Ашот поехал. Он будет работать как… как Петровский. Лучше, чем Петровский.

— Хочу в это верить, Ашот Ованесович.

— Вот-вот, — обрадовался начальник шахты, — пусть только Карапетяну верят. Его надо наказать, подлеца, очень сильно наказать. Пусть его снимут с начальников, пусть поставят забойщиком, крепильщиком, кем угодно. Но пусть поверят. Я пойду к Слепову, директор, я больше не могу.

По дороге на Сухой Лог Майский мысленно перебирал в памяти все, что сказал Карапетян, и удивлялся. Что это? Хитрость или действительно человек понял свою ошибку, раскаивается? Может, и правда, нашло на человека затмение. Извилистая дорога, сбежав в горы, юркнула в лес. Здесь было прохладно, пахло грибами и сосновой смолой. Над венчиками цветов кружились яркие бабочки, взлетали и неподвижно висели в воздухе большие темно-красные стрекозы, с прозрачными сверкающими крыльями.

Майский очнулся от своих дум и посмотрел вокруг. Где он? Ага, по лесу на взгорье, а там и Сухой Лог. Александр Васильевич натянул повод и легонько ударил пятками в крутые бока Пегаса. Конь встрепенулся, круто изогнул шею, чуть откинув красивую голову набок, и легким галопом поскакал по тропе.

Пегас вынес всадника на взгорье и на секунду задержал бег. С высоты Майский увидел огромный котлован, отсюда он казался не больше лужи, и в нем драгу — словно спичечный коробок.

— Давай, Пегас, давай.

Конь начал опускаться в лог. Земля здесь была твердая, усеянная большими и малыми камнями. Пегас осторожно ставил точеные ноги, пробуя надежность опоры. Мелкие камни, тронутые его копытами, с шуршанием катились по тропе. Скоро спуск стал отлогим, и Пегас прибавил ходу.

Остановив лошадь у берега котлована, директор привязал ее в тени берез и посмотрел на драгу. Словно фантастический корабль, она застыла на гладкой воде, отражаясь в ней, как в зеркале. На понтоне никого не было. Однако откуда-то изнутри драги доносились удары, звон металла. Майский сложил руки рупором и крикнул:

— Э-э-эй! На драге-е-е!

Ему пришлась повторить призыв еще несколько раз, наконец из трюма высунулся человек. На голове у него был носовой платок, стянутый по углам узлами. Человек приставил ладонь козырьком к глазам, защищая их от солнца.

— Лодку давай, лодку.

Человек скрылся в люке, очевидно, он узнал директора и пошел сообщить о его приезде товарищам. Минуты через две он вылез на палубу, сел в лодку и поплыл к берегу.

— Здравствуй, Семен Прокопьевич, — поздоровался Майский, когда лодка причалила. Он уже знал всех драгеров. — Чего это вы все попрятались? От жары, что ли?

— Та не, работаем там.

Лодка заскользила к драге, ломая успевшее успокоиться зеркало воды.

— Много еще работы?

— Тарасенко говорит, завтра машину запускать можно.

С легким стуком лодка подчалила к борту драги. Тарасенко уже стоял здесь, вытирая паклей измазанные машинным маслам руки.

— Извини, Александр Васильич, за костюм, — он был в широких холщовых штанах и старых глубоких галошах на босу ногу, подвязанных веревочками. Крепкий, загорелый, с широкой, густо заросшей, волосами грудью. На бритой голове поблескивали капельки пота. — Жара, как у нас на Полтавщине.

— Припекает, — согласился Майский. — Дождичка бы. Ну, как тут у вас?

— Не забываешь нас, частый гость.

— Должность у меня такая, Остап Игнатьевич, да и драга нам нелегко досталась. Вот и хочется поскорее узнать, за что мы бились. Запускать собираешься машину?

— Думаю, завтра можно попробовать. Приезжай смотреть. Слепов тоже приедет.

— Обязательно. Ведь это для нас вроде праздника.

Они обошли всю драгу, спустились в машинное отделение. Здесь было, как в печке: металл сильно нагрелся, пахло машинным маслом. Майский, прощаясь с Тарасенко, сказал:

— Так я завтра опять приеду к вам. Да не один, ждите гостей. Только вы уж того, не подкачайте.

— Постараемся, Александр Васильич, — начальник драги дернул себя за висячий ус. — Не впервой.

День уже клонился к вечеру, когда директор вернулся в Зареченск. Проезжая мимо конторы, решил зайти: может, Слепов там. Пегас привычно остановился у коновязи. Александр Васильевич спешился и почувствовал, как затекли от долгой езды ноги. Оглянулся и увидел выходивших из конторы Любу Звягинцеву и Данилку Пестрякова.

— Вы к кому ходили? Не меня ли вам надо?

— У Ивана Ивановича были, — объяснила учительница. — О своих комсомольских делах толковали.

— Он там? Слушай, Пестряков, ты ведь мимо конного двора пойдешь? Не в службу, а в дружбу: отведи Пегаса.

— Это можно, — Данилка старался казаться солидным. — Вот только Люба…

— А что Люба? — учительница была теперь секретарем комсомольской ячейки, и ей часто приходилось заглядывать к Слепову. — Я и одна дойду.

— Ну, этого-того, проводить же надо…

— Да, Любовь Ивановна, а я ведь специально хотел повидать вас, — перебил Майский. — Завтра пускаем драгу. Хорошо бы комсомольцев туда, чтобы торжественнее. Плакат бы какой-нибудь написать, приветствие драгерам, что ли.

— Правда?! Вот хорошо! — Глаза девушки весело заблестели. — Да мы это обязательно сделаем. Данилка, отведи лошадь и собирай ребят в клуб.

— А чего их собирать? Сами придут, — его задело, что девушка в присутствии директора так бесцеремонно командует им.

— Вечером придут не все, а нам нужны все, — строго сказала Люба. — Танцы сегодня отменяются, гармонь не бери. Все сделаем, Александр Васильич, не беспокойтесь.

Майский зашел в кабинет Слепова. Иван Иванович как раз собирался уходить. Складывал бумаги, прибирал на столе. Он отличался аккуратностью, у него во всем был порядок, каждая вещь лежала на своем месте.

— А я боялся, что не застану тебя, — сказал директор. — Задержись немного, есть разговор.

— И у меня есть разговор, — ответил Слепов и потер подбородок, что всегда было признаком озабоченности.

— Карапетян был? — чуть улыбнулся Майский. — О нем пойдет речь?

— О нем, — подтвердил Иван Иванович. — А ты как догадался?

— Мы с ним утром тоже поговорили кое о чем.

— Если так, тогда проще, — Слепов вздохнул и устало добавил: — А ты не улыбайся, дело серьезное. Садись. В ногах, как говорят, правды нет. И кури, если хочешь, окно открыто.

Майский не преминул воспользоваться разрешением. Обычно Иван Иванович не позволял дымить в своем кабинете.

— Слушай, Александр Васильич, условимся так: ты сейчас не директор прииска, а я не секретарь партийной организации. Мы просто коммунисты. И поговорим начистоту… — Он помолчал. — Приходил к тебе зимой Карапетян?

— Было такое.

— О чем шел разговор? Мне это надо знать.

— Он хотел уговорить меня, чтобы я не мешал ему работать, как раньше.

И Майский рассказал все до мельчайших подробностей, сам удивляясь, как память сохранила каждую деталь того неприятного разговора. Он исейчас видел золотистые кружки лимона, чувствовал запах коньяка. Слепов слушал, не перебивая, глядя в глаза директору. И только когда Александр Васильевич замолчал, спросил:

— А почему же ты утаил такой факт?

— Как же я мог сказать, свидетелей разговору не было. Сказали бы: новый директор подкапывается под неугодных ему людей.

— Отчасти, пожалуй, ты прав. Отчасти. И все-таки не понимаю, почему не рассказал мне сразу. Обязан был рассказать.

Александр Васильевич смял угасшую папиросу и поискал глазами, куда бы ее бросить. Пепельницы на столе не было. Слепов показал ему на бронзовую чашечку чернильного прибора.

— Положи сюда. Так почему?

— А все потому же. Не хотел попадать в дурацкое положение. Еще подумал: посмотрю, что дальше из этого чертова Карапетяна выйдет.

— Задали вы мне задачу, — Иван Иванович забарабанил тонкими сухими пальцами по краю стола. — Так это оставить нельзя. На очередном партийном собрании пусть коммунисты решат, что с вами обоими делать. И учти: я тебя защищать не стану.

— И не надо. Конь о четырех ногах, а тоже, бывает, спотыкается. Я и не хотел просить защиты, хотя мне, наверное, не поздоровится.

— Не поздоровится, — согласился Слепов. — А сейчас какие у вас отношения? На ножах живете?

— Он же тебе рассказал.

— Рассказал. И ты расскажи.

Майский неохотно передал суть утреннего разговора с начальником «Таежной», но о том, что сам посоветовал Карапетяну пойти к парторгу, умолчал.

— И как считаешь, правильно он требует к себе доверия?

— Видимо, правильно. Только веры в него нет, а специалист он знающий и если захочет — может работать хорошо… Жалко выгонять.

— Разбрасываться кадрами мы не можем, и так специалистов не хватает. Продолжим этот разговор на собрании. Ты домой сейчас?

— Домой.

— И я в ту же сторону. Пойдем вместе.

Слепов тщательно закрыл все ящики стола и спрятал ключи в карман, надел фуражку, расправил гимнастерку. Молча вышли на улицу. Сумерки сгущались. Теплый ветер легонько шевелил листья на деревьях. Луна скользила по небу, ныряя в редкие облака. В домах зажигали огни.

— Ты чего тянешь с пуском драги? — спросил Иван Иванович, не глядя на директора. — Там же все готово. Я вчера был.

— Ну вот уж, тяну. Сам жду не дождусь. Завтра будем пробовать, — Майский закурил на ходу. Огонек спички скупо осветил его усталое, осунувшееся лицо. — Хорошо бы все устроить попраздничнее.

— Праздник и есть, — подтвердил Слепов. — Ведь это первая драга в наших местах? Я не ошибаюсь?

— Первая.

— А пойдет драга? Если сорвется пуск — сам понимаешь, как это подействует на старателей.

— Тарасенко уверил, что все в порядке. Заканчивает регулировку.

У дома, где жил Майский, они расстались, попрощались так, будто никакого неприятного разговора между ними не было. Но осадок у директора прииска остался. И как еще посмотрят коммунисты. А в чем он виноват? В чем? Не дал по шее Карапетяну и не сказал тогда же Слепову? Других хлопот полон рот, а тут эта история.

Елена сразу заметила — муж чем-то взволнован.

— У тебя неприятности? — осведомилась она, разливая в тарелки щи и поглядывая на мужа.

— Не выдумывай, Аленка, просто чертовски устал.

— Сам не выдумывай. Посмотри мне в глаза.

— С удовольствием. Твои глаза мне всегда нравились.

— Сашок! Что случилось? Говори, я жду.

— Право же, ничего. Успокойся и давай ужинать.

— Александр Васильевич! Жена я тебе или нет?

— Вот уж совсем лишний вопрос. Ну хорошо, хорошо, я отвечу, только не сердись, тебе сейчас это вредно. Жена. Жена. И еще раз жена. Имеешь право все знать обо мне. И узнаешь, только я сначала поем, ладно? Такие вкусные щи, не хотелось бы, чтоб они остыли.

Елена первая кончила есть, отодвинула тарелку, уперлась локтями в стол и положила на сплетенные пальцы подбородок.

— Аленка, не гипнотизируй меня, аппетит потеряю.

— Я молчу. Подлить еще? На второе будут котлеты.

После ужина Майский рассказал жене историю с Карапетяном.

Елена села мужу на колени, обняла его голову и спокойно сказала:

— Только ты не волнуйся. Все кончится хорошо.

Потом взяла его руку, приложила к своему животу, и он отчетливо ощутил два сильных толчка.

— Скоро ты будешь папкой. Крепись, папка. Ты честный, сильный и чистый человек.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Весть о предстоящем пуске драги, облетев Зареченск, докатилась и до соседних приисков. С утра на Сухой Лог потянулись зареченцы. День обещал быть жарким. Солнце, едва успев подняться, уже начинало припекать. На небе ни облачка, никаких примет дождя. Истомленная зноем земля начала трескаться, трава пожухла, венчики цветов свертывали лепестки и опускались. Звонко трещали кузнечики, недовольно гудели мохнатые шмели, изредка посвистывали в гуще кустов птицы.

Посмотреть на диковинную машину интересно было всем, и кто сумел выкроить время, торопился к Сухому Логу. Шли старатели, иные всей семьей, шли женщины, ведя за руки ребятишек, степенно вышагивали старики, опираясь на посохи. Вереница пестро одетых людей далеко растянулась по пыльной дороге. У многих в руках узелки с едой, бутылки и туески с квасом. Кто знает, сколько придется там быть.

Те, кто поднялись пораньше, уже прибыли и устраивались неподалеку от котлована в тени берез, выбирая место, откуда будет все видно. На ходках приехали старатели с ближних приисков. Среди зареченцев у них было много знакомых и родственников. Иные не виделись давно и теперь, пользуясь случаем, заводили беседы, расспрашивая о житье-бытье, рассказывая о своих делах. Выпряженные из телег лошади бродили среди людей, звякая боталами и удилами. Кое-где дымили маленькие костры, отгоняя надоедливую мошкару. Все это напоминало цыганский табор, который остановился после долгого пути на отдых.

Майский, Слепов, все начальники шахт прибыли одними из первых. Здесь же были Иван Буйный с женой, старик Красильщиков с сыновьями, невестками и внуками, Егор Саввич и его сосед Порфирий Никодимович, Иван Григорьевич Рой, зареченский милиционер Василий Куликов, пришел лекарь Оскар Миллер, приковылял даже инвалид Савелий и, конечно же, не обошлось без Сморчка.

Тарасенко, несмотря на изнуряющую жару, был одет в добротный костюм и сапоги, старался казаться строгим, но видно было, как он волнуется, часто достает клетчатый платок и вытирает пот с головы и шеи. Как и подобает гостеприимному хозяину, он водил гостей по драге, в десятый раз показывая и объясняя устройство и назначение различных механизмов. И хорошо, что драга стояла среди котлована, а добраться до нее можно было только на единственной лодке, иначе все прибывающие люди заполнили бы понтон до отказа. Экипаж драги по случаю торжества тоже принарядился и, подражая своему начальнику, старался держаться с достоинством.

Лодка то и дело отвозила одну партию на берег, а взамен привозила другую. Вместить она могла не более пяти человек, и потому осмотреть драгу удавалось далеко не всем, хотя желающих было хоть отбавляй, особенно ребятишек. Их в лодку не брали, но мальцы, сбросив рубашки, стали купаться и некоторые вплавь добирались к драге. Среди таких отчаянных голов были и братья Ильины — Сашка и Пашка. Они показали пример товарищам, но дежурный на понтоне шугнул ребят. Одному лишь Пашке удалось незамеченным пробраться на машину, чем он вызвал зависть не только у Сашки, но и у других ребят. Неудачники стали кричать драгеру, и когда тот пошел прогонять Пашку, десяток ребят, словно обезьяны, мигом взобрались на драгу. Поняв, что с такой оравой ему не совладать, драгер махнул рукой. А у лодочного причала начинались ссоры, и Слепову с трудом удалось уговорить людей не портить праздник. Ивана Ивановича в поселке уважали. Он встал у причала и лично руководил перевозкой желающих осмотреть драгу. Те, кто уже побывали на плавучей фабрике, рассказывали с восторгам:

— Вот это, братцы, машина! Настоящий дредноут. Колес всяких, шатунов, барабанов — уйма. Хитрая штука.

Рассказчика обступали плотным кольцом, засыпали вопросами, беззлобно шутили.

Послышалась песня, пели звонкие молодые голоса, на дороге показалась большая группа парней и девчат. Они шли как на демонстрации: рядами, с красными флагами и плакатами. «Наш горячий комсомольский привет отважным драгерам!» — было написано на одном плакате. «Каждый фунт золота — удар по Чемберлену и по мировой буржуазии» — на другом. «Помни! Советской стране ты должен дать золота вдвойне и втройне» — на третьем.

В первой шеренге шагали Ксюша, Люба и Данилка Пестряков. Данилка лихо растягивал меха гармони, аккомпанируя певцам. Подойдя к котловану, комсомольцы развесили на ближайших деревьях свои плакаты и флаги, и сразу стало празднично. Потом Люба и Ксюша с какими-то свертками переправились в лодке на драгу. Вскоре с берега увидели, как на самой высокой точке машины затрепыхался большой красный флаг. Люди ответили на это нестройным «ура!» Новый взрыв восторга вызвала гирлянда разноцветных флажков, опоясавшая драгу.

А на опушке леса Иван Иванович с добровольными помощниками сооружал из ящиков подобие трибуны. Всю постройку обтянули красной тканью и тоже украсили ветками и цветами. Вокруг импровизированной трибуны стали собираться люди, усаживаясь кто на пеньки, а кто прямо на траву.

— Можно начинать, — сказал Слепов, озабоченно поглядывая на старателей.

— Открывай митинг ты, Иван Иванович, — отозвался директор прииска. — Потом и мне дашь слово.

Слепов взобрался на шаткую трибуну, снял фуражку и поднял руку, призывая к тишине.

— Товарищи! — прозвучал его негромкий мягкий голос. — Товарищи! Сегодня у нас большой и знаменательный день. Можно сказать, праздник. Сегодня мы пускаем драгу, товарищи. Вон она стоит, красавица. Вы все знаете, с каким трудом она нам досталась. За нее, как говорится, пришлось повоевать. Эту машину правильно называют фабрикой золота. Конечно, она его не делает, она его добывает из земли. Понадобились бы сотни людей, чтобы добыть столько золота, сколько его добудет одна драга. Сами посудите: за одну минуту она промывает до пяти тонн песка, а за час — триста тонн, или восемнадцать тысяч пудов. Золота отсюда получается два-два с половиной фунта. Вот что такое драга, товарищи. Вы знаете, как трудно было перевезти всю эту махину по частям и потом собрать здесь. Но вот работа закончена. И закончена она, товарищи, почти на месяц раньше, чем предполагалось. За это мы должны сказать большое спасибо Остапу Игнатьевичу Тарасенко и всем, кто с ним работал.

Последние слова Ивана Ивановича потонули в дружных аплодисментах.

После Слепова говорил Майский. Он коротко рассказал о том, что за последнее время сделано на прииске и что еще надо сделать, и поздравил драгеров с трудовой победой.

— Иван Иванович уже говорил о том, как работает драга. Добавлю, что эта машина может разрабатывать небогатые золотом россыпи, с содержанием в несколько долей в тонне. Вот раньше считали, что Глухой Лог — место для разработки невыгодное, золота здесь мало. Да, шахты строить здесь нецелесообразно, а вот драга будет работать прибыльно, она выберет все золото из Лога.

На трибуну поднялся Тарасенко. В костюме Остап Игнатьевич чувствовал себя непривычно и стесненно. Он ежеминутно доставал большой клетчатый платок и вытирал красное, как после бани, лицо и бритую голову. Подергав себя за ус, Тарасенко громко и долго откашливался.

— В общем, все, что тут говорили, правильно. Я, товарищи, не мастер на речи. Да и чего тут скажешь? Работали мои ребята не жалея себя, так и было. И каждый из вас, наверное, так же работал бы. А разве можно иначе? За все хорошие слова о нас спасибо. И вам всем спасибо, что пришли вот посмотреть на нашу драгу. Сейчас мы ее запустим, и она начнет работать.

Тарасенко спустился с трибуны, вместе с двумя своими помощниками сел в лодку и отплыл. Все головы повернулись в ту сторону. Сотни глаз следили, как лодка плыла по котловану, как причалила к понтону. Люди вышли и исчезли где-то там, в многочисленных помещениях драги. Вскоре послышался равномерный шум работающих моторов. Разукрашенная флагами и зеленью драга чуть качнулась. Вот поползла бесконечная цепь с черпаками. Один за другим они скрывались в воде и немного спустя стали выныривать полные серого песку. С ковшей струйками стекала мутная вода. Где-то там, на драге — с берега этого не было видно, — они вываливали свой груз на грохот и снова уходили в воду. Появление первых ковшей с песком встретили на берегу радостными криками «ура», а Данилка Пестряков во всю мочь заиграл какой-то бурный мотив — то ли вальс, то ли марш.

— Мать честная! Во дает!

— Как живые ползут.

— Этак она вмиг весь Лог вычерпает.

— Хочу в драгеры, братцы.

— Так тебя там и ждали.

Больше всех шумели и ликовали ребята. Они прыгали, размахивая ветками, кричали, свистели, словом, всячески выражали свое восхищение. Старики негромко переговаривались и качали головами. Майский давал пояснения обступившей его молодежи, а заодно отвечал и на другие вопросы, которыми его засыпали старатели.

С берега не было видно, что там еще делается на драге, чем заняты люди. Ковши уходили в воду и поднимались нагруженные песком. Потом с противоположной стороны драги, с отвального конвейера посыпалась отработанная порода и галька. И снова на берегу закричали «ура». Весело гудели моторы, позвякивали ковши, журчала вода. Драга работала, первая на Зареченском прииске драга.

Данилка Пестряков, сидя на пеньке так же прямо и строго, как он всегда сидел в знаменитом клубном кресле, растянул меха гармони на всю длину и заиграл «Интернационал». Парни и девчата запели:

Не переставая смотреть на драгу, зареченцы развязывали узелки со снедью. Ребятишки бегали по краю котлована, набирали в подолы рубах камни и устраивали состязания: кто дальше бросит и кто больше съест «блинов». Сашка и Пашка Ильины в мокрых рубахах успевали везде: и камни бросать, и подпевать комсомольцам, и слушать рассказы директора о драге. Они так расходились, что Егор Саввич прицыкнул на них.

— Брысь вы, безотцовщина.

Пашка сразу остановился, как вкопанный, часто-часто захлопал длинными ресницами и растерянно пробормотал:

— Да мы ничего, дяденька Егор, мы же радуемся.

— Вот я вам нарадуюсь вицей по задницам. Ишь, разгалделись, как на базаре.

— Чего ты, Егор Саввич, злишься, — вступился за близнецов инвалид Савелий. — Мальцам весело. Праздник же. А ну, идите-ка сюда, — подозвал он братьев и протянул каждому по куску хлеба с вареной картошкой и кусочком сала. Поешьте, в животах-то, поди, урчит?

— Урчит, — подтвердил Пашка. — Спасибо вам, дядя Савелий, дай бог здоровья.

— О, какие набожные, — усмехнулся инвалид. — Ну ешьте, ешьте. А вот тут, в туеске, квас.

Братья Ильины с аппетитом принялись уплетать картошку, сберегая сало на заедку.

А драга весело гудела, ковши поднимали песок, сыпалась в эфеля галька.

А через неделю в Зареченске в первый раз с пригорка вблизи приисковой конторы ударила старенькая пушка. Ее выстрел гулко раскатился над поселком, извещая старателей о том, что намыт первый после реконструкции прииска пуд зареченского золота.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Заложив руки за спину, Егор Саввич прохаживался по комнате. Под грузными шагами уныло поскрипывали половицы, и в такт им отзывались скрипом высокие, до блеска начищенные сапоги. Борода сегодня у бывшего виноторговца не расчесана, не до того. В глазах тревога. Время от времени он подходит к двери в соседнюю комнату и, вытянув красную крепкую шею, чутко прислушивается. Там, за двустворчатой дверью, какое-то суетливое движение, приглушенные женские голоса. Егор Саввич еще больше вытягивает шею, привстает на носки, но слов разобрать не может.

Обе половинки двери внезапно распахиваются, так что хозяин дома едва успевает отскочить, и тут же с шумом захлопываются. Через комнату пробегает толстая Мелентьевна.

— Ну что? Скоро ли? — кричит ей вдогонку Сыромолотов.

— Мучается, батюшка. Ох, как мучается.

Егор Саввич торопливо крестится.

— Может, за доктором послать?

Вместо ответа Мелентьевна машет рукой и скрывается в сенях. Через минуту она бежит обратно, прижимая к животу большой цинковый таз. Сыромолотов загораживает путь экономке.

— Ты погоди, ты толком скажи.

— Опосля, батюшка, опосля. Бог даст, все ладно будет.

Егор Саввич снова шагает по комнате от окна к двери, от двери к окну. Угасают последние солнечные лучи, и комнату наполняют мягкие синие сумерки. Скрипят половицы, скрипят сапоги.

Сыромолотов идет в кухню. Там никого. Хозяин открывает дверцу шкафчика, берет графин с зеленоватой настойкой, наливает полную граненую рюмку. Руки дрожат, вино плещется на пол, на рубаху. Выпив, наливает еще и тоже выпивает одним глотком, крякает и, взяв с тарелки малосольный огурец, неторопливо хрустит им. Но вино не заглушает тревоги. Егор Саввич возвращается в горницу и снова меряет ее шагами. «Господи, господи, не оставь милостью нас, грешных». Став лицом к переднему углу, где висят иконы в дорогих серебряных окладах, он размашисто крестится.

Из соседней комнаты доносится громкий протяжный крик, он переходит в болезненный стон. Сыромолотов вздрагивает, крестится торопливее и трясущимися губами шепчет все громче:

— Господи помилуй, господи помилуй…

Внезапно весь старый дом пронизывает детский крик. Обе половинки двери распахиваются, и в освещенном проеме показывается могучая Мелентьевна.

— Поздравляю тебя, батюшка Егор Саввич, внучек родился.

Сыромолотов резко поворачивается к ней.

— Внучек, говоришь? — переспрашивает дрожащим от радости и волнения голосом. — А не врешь?

Оттолкнув Мелентьевну, Егор Саввич врывается в спальню. Здесь светло и жарко, горят две керосиновые лампы: одна на маленьком столе у кровати, другая под стеклянным розовым абажуром подвешена к потолку. На широкой деревянной кровати лежит Дуня. Густые волосы тяжелыми волнами растеклись по пышной подушке. В спальне тяжелая духота. На полу тазы и ведра, мокрые тряпки. У стены, где стоит большой и широкий сундук, возится повитуха Домна Никифоровна.

Егор Саввич направляется к ней.

— Покажь, покажь внучонка-то.

Домна Никифоровна радостно говорит:

— Внучек, батюшка, внучек. Смотри сам.

Сыромолотов торопливо отгибает пеленку, наклоняется к красному плачущему комочку. Затем поворачивается и, чуть не сбив с ног Мелентьевну, бросается к кровати. Упав на колени перед роженицей, он порывисто хватает ее свисающую руку, прижимает к своей волосатой и мокрой от счастливых слез щеке.

— Дунюшка! Вот спасибо тебе, славная ты моя. Потрафила старику. За внучонка спасибо.

Молодая женщина стонет сквозь плотно стиснутые зубы. На лбу крупные, как горошины, капли пота. Почерневшие тонкие губы искусаны в кровь. Дуня открывает большие синие, влажные от слез глаза. В них боль, и радость. Силясь улыбнуться, она чуть слышно говорит:

— И вам спасибо, тятенька, за ласку и заботу вашу.

— Ну, Дунюшка, — счастливо отвечает Сыромолотов, — уважила ты меня. Уж так ли уважила. Внучонка, внучонка ведь родила. Проси теперь чего хошь…

— Не надо мне ничего, — говорит невестка и, помолчав, внезапно добавляет: — Яшу простили бы…

Сыромолотова словно в грудь толкнули, отпрянул от постели.

— Не будет этого! Нет ему прощения, поганцу.

Он поднимается с колен, насупившись, выходит в горницу. Здесь полумрак, только в переднем углу мерцает огонек лампады. Пламя колеблется, и длинная тень на стене словно пляшет.

— Агафья! — зычно кричит Сыромолотов. — Ставь самовар. Чаю хочу. Да огня принеси.

Он садится в кресло и довольно поглаживает бороду.

— Внучек… Внучек… Ай, спасибо тебе, Дунюшка. Вот теперь славно заживем. Я еще им покажу. Узнают, кто таков Сыромолотов.

Раскатистый пушечный выстрел прерывает его размышления. Звякнула фарфоровая посуда в горке. Егор Саввич вскочил, подбежал к окну и распахнул створки. До пояса высунулся на улицу, вглядываясь в густеющие сумерки.

— Алексашка пальнул, стервец, — зло бормочет Егор Саввич. — Еще пуд намыли. А может, и самородок опять нашли. Радуется. Ишь, какие порядки завел: пуд золота — пушка палит. Самородок подняли — опять же палят. Ну, радуйтесь, радуйтесь. А чему радуетесь-то? Чужое золото моете, воры. Погодите ужо.

Пальцы сами собой сжались в два крепких кулака. Сыромолотов грозит кулаками в темноту улицы.

— А вот и к нам придет праздник. Уж мы тогда тоже пальнем. Да так пальнем, что жарко вам станет…

*

Майский только что вернулся из Златогорска. Оставив Пегаса на конном дворе, директор пошел в контору, надеясь еще застать там Ивана Ивановича.

Дверь в кабинет парторга была чуть приоткрыта. Майский распахнул ее и остановился на пороге. В комнате никого не было. Но в полумраке Александр Васильевич заметил какое-то движение у стола и громко сказал:

— Иван Иванович, ты?

Из-за стола вынырнула человеческая фигура. Перед ним был Сморчок. В руках старик держал веник и совок. Очевидно, он убирал мусор под столом, когда вошел директор. Александра Васильевича удивило, что Сморчок услышал его окрик, обычно он никак не реагировал на обращенные к нему слова. Странным было и то, что он нашел какой-то мусор под столом. Слепов — человек аккуратный во всем, обрывки бумаги, карандашные очистки всегда ссыпал в стоящую у стола высокую из ивовых прутьев корзину. Что же тогда подбирал Сморчок? Впрочем, мог же скопиться под столом мусор, какие-то клочки бумаги. Старик делал уборку тщательно, и с тех пор, как он появился в конторе, все кабинеты сияли чистотой. Майский знал, что тугоухого старика все на прииске называют Сморчком — есть такой ранний гриб в лесу, сморщенный и коричневый, прозвище меткое, хотя и обидное. Сам Александр Васильевич считал неудобным так называть человека, но подлинного имени старика никто ему сказать не мог. Каждый раз обращаясь к Сморчку, директор испытывал неловкость и говорил или просто «ты», или называл папашей. Впрочем, это существенного значения не имело, ведь старик все равно не слышал, что ему говорят. Почему же сегодня он так реагировал на окрик? В кабинете было мало света, Майский не мог хорошо разглядеть Сморчка.

— Ты что здесь так поздно делаешь?

Старик не ответил, но директора это не смутило.

— Иван Иванович давно ушел? Или где-нибудь здесь?

Сморчок высыпал из совка мусор в корзину и пошел с ней к ведру у печки. «Вот глухая тетеря, — с досадой подумал Майский, провожая взглядом тщедушную фигуру старика. — Однако где Иван Иванович? Разве зайти к нему?»

Но, выйдя из конторы, Александр Васильевич замедлил шаг. Очень хотелось забежать к себе домой, узнать, как там Аленка, ведь она ходила последние дни. Пока он ездил в Златогорск, могло что-то случиться. Но и Слепова повидать надо, поговорить о златогорских новостях. «Загляну на минутку к Ивану Ивановичу, а потом сразу домой, к Аленке», — решил он.

Слепов жил в небольшом домике на окраине поселка. Домик окружал сад, в котором росли, главным образом, черемуха, рябина и цветы. Цветов было много, разных и редкостных. Иван Иванович получил свое «поместье», как он в шутку называл дом и сад, в наследство от отца-садовника, управляющего прииском, унаследовал от него и любовь к садоводству. Все свободное время, начиная с ранней весны и до глубокой осени, Слепов копался в саду.

Вот и сейчас, несмотря на позднее время, Иван Иванович возился в саду. Майский остановился у палисадника и окликнул Слепова. Иван Иванович обернулся.

— А, Александр Васильич! С приездом. Давай, заходи, гостем будешь.

Воткнув лопату в землю, хозяин пошел встречать гостя. Одет он был в старенькие брюки и просторную рубашку навыпуск. Майскому такой наряд был непривычен, он всегда видел его в полувоенной форме, аккуратного, подтянутого. А тут совсем другой человек.

Иван Иванович провел директора в дом.

— Стюра, — сказал жене, пожилой некрасивой женщине, но с удивительно мягким, приветливым лицом, — согрей-ка, милая, нам с Александром Васильичем чайку.

— Не надо, не беспокойтесь, — поспешил вмешаться Майский, — я ведь на минутку. Дома еще не был…

Иван Иванович понял, чего не договорил директор.

— Не беспокойся, Александр Васильич, дома у тебя все в порядке. Елену Васильевну Стюра утром навещала.

— Утром, — подтвердила жена Слепова. — Она еще спрашивала, не знаю ли я, когда вы вернетесь. Вспомнила я, Ваня говорил — будто завтра утром, так и сказала Елене Васильевне.

— Спасибо вам. Честно признаюсь, беспокоился всю дорогу, а теперь отлегло от сердца.

— Рассказывай, что там, в Златогорске, — потребовал Иван Иванович.

— Новостей много, с чего начать, даже не знаю.

— С самого начала, Александр Васильич, с самого начала. Мне ведь все интересно. И даже закурить позволю.

— Спасибо, — Майский закуривать не стал, последнюю папиросу он выкурил, еще подъезжая к Зареченску. — Так вот, доклад наш понравился. Одобрили его, сказали, правильно действуем. Ну, разумеется, замечания были. Очень интересные. Потом подробно познакомлю с ними. Рекомендовали, например, лучше изучить шахту «Комсомольскую» и либо тоже провести там реконструкцию, если она того заслуживает, либо пока закрыть ее. Мне Аленка давно о том же твердит, причем она убеждена, что «Комсомолка» — шахта перспективная. Немного пожурили за пушку. Громов сначала рассердился: что это вы там, говорит, шумиху устроили, к чему это? А когда я объяснил; стреляем, мол, не ради баловства, — согласился. Ладно, пошутил, стреляйте тогда почаще, да так, чтобы и нам в Златогорске слышно было. Посмеялись, а потом серьезный разговор пошел.

— О чем же?

— О самом главном. Ты же знаешь, что в декабре созывается пятнадцатый съезд партии?

— Знаю.

— Так вот, съезд обсудит и примет первый пятилетний план индустриализации страны.

— Вот это интересно.

— Еще бы! Только подумай, Иван Иванович, будет принят грандиозный план строительства крупных промышленных объектов. Появятся новые заводы, фабрики, электростанции… Предполагается строительство настоящих гигантов: станкостроительных заводов, автомобильных, тракторных, металлургических, развитие угольной промышленности, нефтяной. И многое будет построено на Урале. Я слушал и думал: в какое интересное время мы живем.

— Надо полагать, и нас крепко коснется пятилетний план.

— Разумеется. Громов, между прочим, намекнул, что пора разведывать новые месторождения золота, что добывать его мы станем в будущем не столько в шахтах, сколько открытыми разработками, драгами и гидравлическим способом. При таком плане, говорит, представьте, сколько стране понадобится золота. Ведь пока приходится все еще приглашать иностранных специалистов, покупать за границей разное оборудование и машины. На все это нужно золото. Так что, говорит, разворачивайтесь, ищите.

— Правильно Леонид Павлович говорит. Вот только искать кто будет? Нет у нас таких специалистов в Зареченске. Разве Златогорск пришлет…

— Как это нет? Есть!

— Я, по крайней мере, таких не знаю, исключая тебя, но о тебе речи быть не может.

— Да возьми мою жену. Прирожденный разведчик. Работа на «Комсомольской» ей нравится, но скажи: завтра надо ехать в тайгу, искать золото, — поедет.

— Уверен? — Слепов искоса посмотрел на директора.

— Не был бы уверен, не сказал бы. Мы ведь с ней работали вместе. Новый-то прииск…

— Знаю, знаю. Кстати, где теперь тот старик, что тебя к золоту привел?

— Ты о Плетневе?

— Вот-вот, о нем.

— Давно не имею вестей. В последнее время Никита Гаврилович ходил с отрядом Виноградова и, кажется, небезрезультатно. Давно его не видел.

— Хорошо бы разыскать этого человека, пригласить в Зареченск. Он и родом отсюда, если не ошибаюсь.

— Да, Плетнев зареченский, — Майский пошарил по карманам в надежде отыскать папироску и убедился, что в карманах пусто. Тяжело вздохнул.

Иван Иванович, скрывая улыбку, наблюдал за ним. Потом подошел к комоду, выдвинул один из ящиков, достал коробку «Сафо». Протянул Майскому со словами:

— Копти, копти, курильщик несчастный.

— «Сафо»! Откуда? Тоже потихоньку покуриваешь?

— Держу на всякий случай, для таких вот.

Александр Васильевич с наслаждением закурил и вернулся к прерванному разговору.

— Ты мне подал хорошую мысль, Иван Иванович. Попробую найти Плетнева. Признаться, скучаю о нем. Ну и надо еще посмотреть среди старых зареченских старателей, есть хорошие разведчики, только поднять их трудно.

— Надо посмотреть, думаю, найдем. А вообще-то разведку будет вести трест. Наше дело — добывать золото.

— А мы и золото будем добывать, и потихоньку разведывать вокруг Зареченска. За это нас не осудят.

— Делай как лучше, тебе виднее. Слушай, а главного инженера нам дадут наконец?

— Нет, пока не обещают даже. Плохо с кадрами.

— Да… Наших посланцев видел?

Александр Васильевич догадался, что Слепов спрашивает о Якове и Феде.

— Видел, как же, правда, мельком. Некогда было. Учатся и вполне успешно. Федя — в школе, Яков — в техникуме. Не понравился мне Яков. Замкнутый, разговаривает неохотно.

— Чего удивительного? Такое пережил парень. Сказал, что сын у него родился?

— Первым делом. Думал, обрадуется, а он как-то равнодушно к этому отнесся. Я даже рассердился на него, хотя причину знаю.

— И я знаю. Нескладно у Якова получилась жизнь… Парень молодой, все впереди. А папаша у него… Не нравится он мне. Вроде и придраться не к чему, но чувствую, нехороший человек.

— Хороший родного сына не выгнал бы. А вот Федя наш так просто цветет. Уж так он доволен. Учится, себя не жалея, во всяких там комсомольских делах участвует. Смышленый. Смешной только. С Пегасом встретился, как с лучшим другом. Я нарочно эту лошадь взял.

— Что ж, это не порок… — Иван Иванович придвинулся ближе к Майскому. — А теперь расскажи, Александр Васильевич, чем кончилось твое дело.

Майский тяжело вздохнул.

— Тем и кончилось, чем должно было кончиться. Карапетяну строгий выговор утвердили. И решили оставить на прежней должности. Дать возможность исправить свой проступок работой… — Майский помолчал. — Я за него просил…

— Считаешь, что он покажет себя с лучшей стороны?

— Уверен. Карапетян умеет работать, если захочет.

В прихожей послышались женские голоса, и в комнату вошла Ольга Дымова, а следом за ней Стюра.

— Вот вы где, — Ольга даже не поздоровалась, она была взволнована, и Майский сразу это заметил. — Весь поселок обежала. Говорят, приехал директор, а нигде нет.

— Что случилось, Ольга Михайловна? — сразу встревожился Майский. — С Леной неладно?

— Ничего страшного. Роды у нее начинаются.

Александр Васильевич поднялся.

— Я побежал, Иван Иванович, завтра договорим.

— Иди, иди. Если что-нибудь надо будет — дай знать.

Майский и Дымова вышли на улицу. Стало совсем темно, и только там, где окна еще не были закрыты ставнями, на улицу лились широкие полосы света. Маленькая Ольга едва поспевала за Александром Васильевичем — он шагал широко, — рассказывала, как после обеда Елена почувствовала себя плохо, как вызвали Осипа Ивановича и как Елена беспокоилась, что нет около нее мужа.

Майский все прибавлял и прибавлял шаг. На ступеньки своего крыльца он уже взбежал, рывком открыл дверь и услышал пронзительный детский крик.

Часть вторая ДОЛИНА ЗОЛОТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ранним апрельским утром, когда восток только чуть порозовел, возле заколоченного пятистенного дома Ваганова остановилась телега, запряженная гнедым мерином. В коробе, сплетенном из толстых ивовых прутьев и почти до верху заполненном мягким лесным сеном, сидели два старика. Сзади короба виднелся небольшой, окованный железными полосками, сундук, крепко привязанный к телеге. Тот, кто правил лошадью, был немного моложе своего спутника. Торчащие из-под меховой ушанки волосы и борода у него лишь чуть начинали серебриться. Второй, укрытый плащом, приподнялся, с минуту молча смотрел подслеповатыми глазами на дом, на слегка покосившиеся ворота.

— Уж и не верю я, Никитушка, что опять свое родное гнездо вижу. Диво ли, столько годов пробежало… Однако сразу узнал. До последней завитушки на наличниках запомнил. А как же не помнить? Столько здесь прожито-пережито…

На глазах старика блеснули слезы, покатились по смуглому лицу, застряли в жиденькой бороденке.

— Будет тебе, Степан Дорофеич, будет, — немного сурово заметил его спутник. — Чего прошлое-то ворошить, сердце травить.

— Правда твоя, Никитушка, — поспешно согласился Ваганов и тыльной стороной ладони смахнул неуместные слезы. — Верно сказал, верно. Однако и радостно мне, и горестно. А твой-то дом, Никитушка, сгорел дотла. Ни одного бревнышка не осталось, и место вон бурьяном поросло.

— Вижу, — вздохнул Плетнев. — Так и не довелось в нем пожить.

Оба вылезли из короба. Никита Гаврилович вожжами привязал мерина к скобе, вбитой в стойку ворот, а Степан Дорофеевич подошел к калитке и повернул кованое железное кольцо. Дверь нехотя, с тягучим скрипом, открылась.

— Поет-то как, — пробормотал Ваганов. — Петли дегтем смазать надо. Возьми-ка, Никитушка, топор да сбей доски на ставнях.

Плетнев достал из-под сена топор и шагнул следом за дядей во двор. Привычно орудуя топором, неторопливо начал отдирать доски, прибитые вперекрест к ставням трех больших окон. Ваганов между тем поднялся на крыльцо и, вытащив связку ключей, стал возиться у большого висячего замка. Замок долго не поддавался, наконец внутри его сердито взвизгнула пружина, и он открылся. Руки старика тряслись все сильнее, он долго подбирал ключи еще к двум замкам, а отперев и их, снял с толстых петель широкие стальные пробои и распахнул первую дверь. В сенях отпер четвертый замок и только тогда попал в дом. Старика встретил затхлый, застоявшийся воздух, в носу защекотало от пыли, и он громко чихнул.

Первым делом Степан Дорофеевич прошел в горницу, остановился у переднего угла, где висело несколько темных от времени и пыли икон, размашисто трижды перекрестился.

— Дома, — прыгающими бледными губами прошептал старик. — Дома я. Слава тебе, господи, привел опять родной угол повидать.

Вспомнились старику молодые годы. Ребят полон дом, а достатку не было. Трудно было, ох, как трудно. С весны до осени ходил с артелью по тайге, и того, что добывал, едва хватало на зиму. Звали его тогда Рябым, подсмеивались над неудачами. Потом Никита пришел с отцом. Гаврила-то вскоре помер, а племянник так и остался в доме. Жена Глаша приняла его как родного. Никита счастье принес Ваганову. Вскоре пофартило старателю, и стал Рябой Степаном Дорофеевичем, одним из самых богатых людей в Зареченске. Дом вот этот построил, второй — Никите, женил племянника. И все было бы хорошо, да нежданная беда нагрянула. Во время старательского бунта потерял племянник жену молодую — казачий офицер ее замучил. Никита обидчика пристрелил и ушел в тайгу. Там и скрывался многие годы. Золото нашел. Богатимое. Долго никому не говорил о находке, а потом показал Майскому. Теперь на том месте прииск Новый. Через несколько лет после ухода Никиты из Зареченска новое горе. Любимая дочка Фенюшка стала водиться с политическим ссыльным Григорием Дунаевым. Во время революции их белогвардейцы изловили да на площади перед приисковой конторой казнили. Повесили их. И Фенюшку, и Дунаева, и Егора Гущина, и Петю Самсонова, и Василия Топоркова. А незадолго до того жена Глаша померла. После этого и ушел из поселка сначала к Никите в тайгу, а потом к сыну Степану на Троицкий завод. Ох, сколько пережито, сколько выстрадано… И вот опять в родном доме…

Снаружи доносились ровные удары, скрип досок и визг ржавых гвоздей, с трудом вылезающих из дерева. Один за другим распахивались ставни на окнах, и старый дом наполнялся светом. Степан Дорофеевич, осторожно ступая, словно опасаясь, что пол его не выдержит, пошел по комнатам. Все было так, как он оставил много лет назад. Никого не соблазнила возможность заглянуть сюда в отсутствии хозяина и чем-то попользоваться. Собственно, поживиться было почти нечем. Все мало-мальски ценное Ваганов перед уходом отнес к соседям.

Открыв последнее окно во двор, Никита Гаврилович пошел на улицу, чтобы и там проделать с окнами то же самое. Но едва он открыл калитку, как увидел идущего мимо невысокого, но плотного, кряжистого человека.

— Никита! — загудел тот, даже пышная, окладистая борода не могла скрыть его радостной улыбки. — Никита! Вот те раз! Ты ли, брат?!

Плетнев тоже сразу признал старого друга.

— Я, Иван Тимофеевич, я самый и есть.

Они крепко обнялись, трижды расцеловались, а потом стали похлопывать друг друга по плечам и бокам.

— Вот это дело, вот хорошо! — радостно гудел Буйный. — Давно тебя ждем. Александр Васильич чуть не каждый день спрашивает: не приехал ли? А я, признаться, уж и надежду потерял, подумал, не хочет Никита в Зареченск ехать. А ты вот он, весь тут. Лошадь твоя?

— Моя. Только что мы приехали.

— Постой, постой, кто — мы? Привез кого, что ли?

— С дядей своим приехал, Степаном Дорофеичем. Из-за него и задержался.

— Не знаю я твоего дядю, не доводилось встречаться нам.

— Он все на Троицком заводе у сына жил, — охотно стал пояснять Плетнев. — Сын его, Семен, директорствует там. А сам-то Степан Дорофеич здешний, зареченский. И дом вот его. Жить, значит, здесь теперь будем. Да ты заходи, Иван Тимофеич, я сейчас, только вот окна открою.

— Спасибо. И рад бы с тобой посидеть, да некогда. Не обижайся. Служба у меня. Ну, мы с тобой теперь каждый день видеться будем. Вечером, может, зайдем с Олей. Пошел я. В контору вот еще надо, сказать Александру Васильичу, что ты объявился. Да ты, поди, Никита, и не знаешь, у него ведь дочка народилась.

— Не слыхал. Стало быть, поженились они с Еленой Васильевной?

— Давным-давно. Катеньке, считай, третий год пошел.

— Я, между нами будь сказано, всегда, глядя на Александра Васильича и Елену Васильевну, подумывал; вот славная пара, вот бы пожениться им. Уж так друг к другу подходят.

— Верно, Никита, верно! Ну, а ты-то как? Здоров ли?

— А чего со мной станется? Я что та дубовая бочка — с годами только крепче делается. Скажи лучше, как Ольга Михайловна, как Елена Васильевна?

— Все у нас хорошо, Никита. Оленька в больнице работает, опять, значит, по медицинской части пошла. А Елена Васильевна на шахте начальствует. Однако пойду я, наговоримся еще.

Когда Плетнев, открыв ставни на всех окнах, вошел в дом, он застал дядю, прохаживающимся по горнице в большой задумчивости. По давней привычке заложив руки за спину, Ваганов — худой и чуть сгорбленный, выхаживал небольшими шагами и бормотал что-то неразборчивое. Увидев племянника, остановился.

— Все не верю, Никитушка, что возвернулся я. Ведь и не думал снова увидеть Зареченск-то. А мне здесь каждый камень родной. Однако в доме приборка нужна. Пойду-ка я к Домне Никифоровне да попрошу ее.

Авось, не откажет. Никита Гаврилович распряг мерина, напоил и поставил под навес, насыпав в кормушку добрую мерку овса. Закурив трубку, охотник вышел за ворота и не торопясь, направился в сторону приисковой конторы. Шел, поглядывая по сторонам, с трудом узнавая улицы. В поселке появилось много новых домов на месте либо сгоревших во время больших пожаров, либо развалившихся от ветхости. У школы замедлил шаг. Сюда со всех сторон сбегались ребятишки с самодельными холщовыми сумками, набитыми книжками и тетрадями. Как раз в это время на крыльце появилась Глафира Ильина — школьная уборщица. Подняв высоко над головой медный колокольчик на деревянной ручке, она принялась звонить им, оповещая ребят о начале занятий. Плетнев ее почти не знал, но, проходя мимо, сказал:

— День добрый.

— Здравствуйте, — ответила удивленная Глафира. Звонок замер в ее руке. Впрочем, женщина тут же спохватилась и снова принялась вызванивать и поторапливать ребят, не забывая следить за тем, чтобы у порога они вытирали о веник обувь.

Второй раз Никита Гаврилович замедлил шаг у поселкового клуба. Этого большого дома раньше тоже не было. На двери висел амбарный замок, а под ним на кнопках объявление. Охотник читать не умел и на объявление не обратил внимания. Зато заглянул в одно из окон. В клубном зале было темно, и, кроме рядов длинных скамеек, он ничего не увидел.

Так, не торопясь, разглядывая дома и отмечая про себя новые, Плетнев шел по зареченским улицам. Иногда ему встречались прохожие. Он зорко всматривался, надеясь узнать человека, но люди все были незнакомые, либо время так изменило их, что признать было невозможно. Зато приисковую контору Никита Гаврилович разыскал без труда. Большой одноэтажный дом, длинный и низкий, остался таким же. Только крыльцо заменили новым и, видимо, недавно — свежеоструганные доски еще не успели потемнеть. И коновязь была тоже новая, хотя толстое длинное бревно местами уже носило следы лошадиных зубов.

Мимо прошел пожилой рабочий.

Охотник окликнул его:

— Может, ты скажешь, где тут найти директора.

— Александра Васильича-то? А вот по коридору, в конце дверь. Там, стало быть, его кабинет. Да он, поди, уехал куда-нибудь. На месте наш директор не сидит. А ты приезжий, видать. Откуда?

— С Нового. — Никита Гаврилович поднялся на крыльцо и заторопился по коридору.

Майский был еще у себя в кабинете, но готовился ехать и убирал со стола бумаги. Случайно подняв голову, увидел в дверном проеме безмолвную широкоплечую фигуру охотника. Когда тот открыл дверь, Александр Васильевич не слышал. Секунду-другую директор смотрел на Плетнева, словно не верил глазам, потом порывисто шагнул навстречу.

— Никита Гаврилович! Дорогой мой человек!

Охотник крепко обнял Майского и трижды поцеловал.

— Вот и свиделись, Александр Васильич.

— Садись, Никита Гаврилович, вот сюда, поближе ко мне. Дай-ка поглядеть на тебя как следует. Давно мы не видались, давно. Все такой же, нисколько не изменился. Даже помолодел будто.

— Ну, скажешь, Александр Васильич, — широко и немного застенчиво улыбнулся Плетнев. — Старик я,чего там.

— Рано, рано в старики записываешься. Когда приехал? Насовсем, конечно? Впрочем, чего же я, вижу, прямо с дороги зашел. Где остановился?

— Так разве Иван Тимофеевич не говорил? Я его давеча встретил.

— Не видал я еще Ивана Тимофеевича.

— С дядей моим приехали. Утром, как светать стало. У него дом здесь. Вместе и жить будем, два старика, как два сапога — пара.

— Степана Дорофеевича я мало знаю. Но слышал о нем, известный в Зареченске старатель. Обживайся, Никита Гаврилович, осматривайся, а там… Есть у меня предложение. Не знаю, как посмотришь, а лучше тебя для такого дела не подобрать человека.

— Опять, небось, золото искать?

— Угадал, — рассмеялся директор. — Работа знакомая, верно? Все равно ведь не усидишь дома, хоть и записался в старики.

— Пожалуй, так, — согласился охотник, не переставая разглядывать Майского. Перед ним сидел зрелый мужчина, с легкой сединой на висках. Но было в нем и немало еще от прежнего Майского: подвижность, простота и какая-то легкая веселость.

— Ты же меня знаешь, Александр Васильич, я в четырех стенах долго не могу. Воздуху мало. Люблю, чтобы небо крышей было, чтобы звезды на нем горели. Тайгу люблю слушать. Вот с Виноградовым-то, Виктором Афанасьевичем, мы славно побродили.

— И как? Удачно?

— Да не то, чтобы очень. Однако кое-что нашли.

Директор кивнул.

— И нам тоже надо бы кое-чего. Немножко. Участок подыскать, где бы вторую драгу пустить. Я в Глухой Лог еду. Хочешь со мной?

— В другой раз, Александр Васильич. Только с дороги, ночь, считай, не спали.

— Верно, верно, я и забыл. Ну, мы еще успеем побывать с тобой и в Глухом Логу, и на шахтах. Устраивайся, отдыхай, а вечером непременно ко мне. Аленка будет рада. Дочку нашу посмотришь. Вспомним прошлые деньки.

— Спасибо за приглашение, Александр Васильич, приду.

— Ну извини, ждут меня на драге. Так смотри, вечером к нам.

Говоря последние слова, Майский уже надевал фуражку и плащ. На крыльцо они вышли вместе. Директор сел в двуколку и покатил по дороге, ломая колесами звонкую корку льда на лужах. Никита Гаврилович посмотрел ему вслед и повернул к дому дяди. Обратно шел также медленно, посматривая вокруг и на встречных людей. Сколько же лет прошло после тех дней, когда ходил вот по этим самым улицам в компании своих сверстников, молодой и беззаботный, не думая о будущем, не тревожась за него. Потом женитьба, короткие, как мгновение, дни радости и счастья, а потом… Лучше бы не было этого потом. И вот жизнь прошла, не заметил даже.

Когда Плетнев вошел в дом, там уже вовсю хозяйничала Домна Никифоровна. Подоткнув подол длинной юбки и обнажив бледные толстые ноги, разрисованные синими вспухшими жилами, она протирала окно. Посреди горницы стояло ведро с водой, из него торчал конец тряпки, а под ним расползалась блестящая лужа. На стульях, на столе топорщились наспех связанные узлы.

— С приездом, Гаврилыч, — поприветствовала его женщина, продолжая заниматься своим делом. — Опять к нам на жительство?

— Выходит так, Домна Никифоровна.

— Давно бы пора. Сколь по чужим-то краям ни броди, а лучше дома родного места не найдешь. Ты уж прости меня на скором слове, а только не люблю я, когда уборка и мужики в доме толкутся. Пойди нето, погуляй али самовар наладь. С дороги-то чаю, небось, захотелось.

— Ага. А Степан Дорофеич где?

— Добро свое таскает, — Домна Никифоровна показала на узлы. — Много у него всякого добра по разным углам растыкано. Ходит, собирает. Он как… — Она сделала паузу и, перестав тереть стекло, посмотрела на Плетнева. — Все пьеть?

— Что вы, Домна Никифоровна, давно образумился. Сын-то, Степан, воли ему не давал. Разве по праздникам, и то маленько.

— В праздник-то и я, грешница, люблю рюмочку выпить. Ну иди, иди. Самовар на кухне. А как закипит, меня кликни.

Взяв самовар, охотник вышел на крыльцо. В сенях нашел корзину с березовыми крепкими углями — они, наверное, простояли лет десять, — сходил за водой и привычно, быстро растопил самовар. Приставил к конфорке длинную черную трубу, из нее тотчас повалил веселый синеватый дым. Никита Гаврилович удовлетворенно посмотрел на давно не чищенный, позеленевший самовар, на широкий двор, в конце которого под навесом все еще похрустывал овсом гнедой мерин, на розовое небо, и суровое лицо его осветила скупая улыбка.

ГЛАВА ВТОРАЯ

С прииска Майский выехал в отличном настроении, что бывало не часто. Радовало весеннее утро, встреча с Плетневым, которого он так долго ждал. Если охотник согласится участвовать в разведке да еще дядю своего уговорит, дело пойдет куда лучше. Прииск с каждым годом увеличивает добычу драгоценного желтого металла, но его надо еще больше. План на этот год снова увеличили. Он, Майский, поспорил для виду с Громовым, но тот, выслушав, сказал только:

— Надо, Александр Васильевич, пойми, надо. И ты это можешь.

Легко сказать; можешь. А как? Все шахты прииска работают на полную мощность, драга — тоже. Остается единственный путь, о котором ему говорил в последнюю встречу Земцов: всеми средствами развивать активность рабочих через соревнование и ударничество. Слепов тоже видит в этом важный резерв и делает все от него зависящее. На последнем партийном собрании речь шла только об этом. Но ощутимых результатов пока не видно. Впрочем, рано еще. А другой резерв, о котором пока он, директор, не говорил в тресте, — разведка вблизи прииска новых земель. Вторая драга сразу повысит добычу, только бы место для нее подходящее подыскать. А тут еще плохо стало с продовольствием. В городах, говорят, хлеб давно выдают только по карточкам. Свободно в магазинах, продуктов никаких, если не считать фруктовый чай. Зато появились особые магазины со звучным, но странным названием «Торгсин». Там есть все, кроме птичьего молока и живой воды. Цены сказочно низкие. Но счет идет на золото и серебро. Земцов говорит, недостаток продовольствия — явление временное, в ряде областей неурожаи.

Хорошо хоть пришла наконец весна. Скоро опять зашумит драга, и добыча золота резко подскочит. Опять начнет палить старая пушка у приисковой конторы.

Пегас вынес седока на взгорье, откуда открывался Глухой Лог с котлованом, по которому передвигалась плавающая фабрика золота. От того места, где несколько лет назад драга начинала работу, она ушла довольно далеко, оставив после себя нагромождения эфелей. На кучи гальки, выброшенные машиной, осенью слетаются глухари. Птицы охотно выбирают мелкие камешки. Котлован расширился и протянулся почти до половины лога. Лет на семь, самое большее на десять Глухого Лога еще хватит, а потом драгу надо переводить. Но куда? Подходящего места не найдено. Об этом он, директор, думает постоянно. Об этом часто заговаривает и Слепов. Никто не позволит драге стоять без дела. Недавно в тресте пообещали дать вторую драгу. Отказываться от нее глупо, а поставить некуда. Не пускать же обе в Глухом Логу.

Натянув вожжи, Майский остановил лошадь у самого котлована. Он был еще весь затянут крепким льдом, но в разных местах по холодной синеве уже расползлись трещины, а кое-где успели обозначиться полыньи. От берега к драге тянулись временные мостки из широких и толстых досок, наспех сколоченных перекладинами. Александр Васильевич привязал Пегаса к березе и пошел по ним на драгу. Дул не сильный, но сырой и холодный ветер. Над котлованом, гнусаво каркая, кружило воронье.

Подходя ближе, Майский увидел, как несколько человек скалывают намерзший за ночь лед.

Директор поднялся по деревянной лестнице на понтон, поздоровался с рабочими.

— Как тут у вас? — спросил Зубова, протягивая ему раскрытый портсигар с папиросами. — Что слышно от Остапа Игнатьевича?

— У нас-то все будто в порядке, — растягивая слова, ответил Семен Прокопьевич. Он остался вместо Тарасенко, пока тот в отпуске. — Начинать можем хоть сейчас. Вот с запасными частями плохо. Обещали вы, Александр Васильич, а ведь так ничего и не прислали.

— Не моя вина, Семен Прокопьевич, вернее, не я один виноват. Из Златогорска не шлют. И звоню туда каждый день, и пишу, а толку мало. Знаете снабженцев, трудный народ. Пока сам к ним не приедешь — ничего не получишь.

Семен Прокопьевич взял папиросу, размял в толстых пальцах и закурил.

— Мы тут сами кое-что изладили. Кузню ребята на берегу соорудили. Не видали? Вон там, за березками. Несколько валов да болтов отковали. Но есть и такие штуки, которые нам не сделать. — Он опять чиркнул спичкой, раскуривая угасшую папиросу, и продолжал неторопливо: — А Тарасенко, он давно бы должон здесь быть. А вот все нет. Удивительный факт.

— Видать, теща не отпускает, — пошутил Майский.

— Очень даже возможно. Любимый зятек, седьмой.

О том, что Остап Игнатьевич седьмой зять у тещи, стало известно недавно. Перед отъездом он сам случайно сказал об этом, и сразу же начались незлобивые шутки. Кто-то вспомнил песню «Было у тещи семеро зятьев». Тарасенко послушал песню, а потом, дернув себя за ус, добродушно заметил:

— Вот вы тут пойте, а я скоро блины гречневые есть буду да горилку добрую пить.

Драгеры любили своего командира, величали капитаном, слушались во всем с первого слова — он был справедлив и ничего не заставлял делать попусту. Шутили от скуки. Все время одни, в поселке бывали редко, развлечений никаких. Тарасенко обычно брал отпуск зимой, когда драга отработав сезон, ставилась на прикол. Но каждый раз он возвращался за неделю до начала нового сезона, придирчиво проверял, как подготовлены машины, все до последнего винтика и только увидев, что все в полном порядке, успокаивался. В отпуск Остап Игнатьевич ездил всегда в одно и то же место: к себе на Полтавщину, где жила заботливая теща. Брал с собой всю семью: жену и двух ребятишек. Возвращаясь, привозил разные гостинцы и щедро угощал свой экипаж и близких знакомых толстым свиным салом, соленым на особый манер, с чесноком, сушеными сливами и грушами, разными коржиками, которые, как он с гордостью объяснял, испекла на дорогу сама теща. Близким друзьям наливал маленькую серебряную чарку знаменитой украинской горилки.

— А если, Семен Прокопьевич, задержится Тарасенко, что будем делать?

— Работать, — Зубов аккуратно потушил окурок и бросил за борт. — Драга на ходу.

— Обойдем ваше хозяйство, — предложил директор. Он уже давно освоился с драгой и разбирался в ней, пожалуй, не хуже, чем сами драгеры.

— Можно, — согласился Семен Прокопьевич и повел Майского вниз по железному трапу. — Вот я все думаю, Александр Васильевич, как бы сделать, чтобы работала драга круглый год. Обидно — полгода золото черпаем, а полгода стоим.

Директор остановился и внимательно посмотрел на Зубова.

— И что же вы придумали?

— Да пока ничего, — смутился тот. — Вот если бы паром или горячей водой отогревать… Только трудно это. Уж больно злые у нас зимы.

— Это интересно, Семен Прокопьевич, то, что вы ищите. Было бы здорово заставить драгу работать без остановки. Заходите как-нибудь ко мне вечерком, посидим за чашкой чаю, подумаем вместе.

— Добро. Одна рука и в ладоши не бьет. Своим-то умом живи, а чужого спрашивайся.

— Верно, Семен Прокопьевич, и я так считаю.

На драге Майский пробыл почти половину дня. Собираясь уезжать, сказал Зубову:

— Договоримся так, Семен Прокопьевич: если Тарасенко ко времени не подъедет, что вообще-то довольно странно и непонятно, принимайте команду полностью и — счастливого плавания. Нам каждый день дорог, ждать нельзя. Я уверен, справитесь.

Слова директора прервал дребезжащий телефонный звонок. Аппарат на драге установили недавно. Трубку взял Зубов.

— Зубов это. Здесь он, здесь. Сейчас, — и прикрыв трубку второй рукой, тихо добавил, глядя на Майского: — Слепов звонит, Александр Васильич.

Едва Майский поднес к уху трубку, как сразу же услышал глуховатый голос секретаря.

— Наконец-то разыскал тебя, — вместо приветствия сказал Иван Иванович. — Все шахты обзвонил, а ты вон куда забрался.

— С утра на драге. Я же тебе записку оставил. Посмотри.

— Не видал я никакой записки. Слушай, Елена Васильевна раз десять звонила. Срочно ты ей понадобился. На «Комсомолке» такое случилось, такое… Не велела говорить только. Пусть, мол, едет скорее, тогда и узнает. Да ты не пугайся, добрые вести, добрые. Словом — сюрприз.

— Ну ладно. А больше никто не спрашивал?

— Воронцов звонил. Интересовался, когда пустим драгу.

— А ты что ответил?

— Сказал, подойдет время — тогда и пустим.

— Правильно, Иван Иванович. Тебе для сведения: на драге все готово, только что лично проверил. Ждут Остапа Игнатьевича, а он все блины тещины ест. Ну, а еще кто по мою душу приходил?

— Как будто никто, — Слепов помолчал и радостно добавил: — Да, чуть не забыл, охотник твой приехал в Зареченск. Сегодня утром.

— Знаю, Иван Иванович, я его уже видел.

— А я-то хотел обрадовать тебя.

— Спасибо за доброе намерение. Кстати, он у меня сегодня будет. Да, дома. Вечером приходи на огонек, а? Будем ждать. Я сейчас, Иван Иванович, еду на «Комсомольскую», а уж оттуда в контору. Если кому понадоблюсь, пусть ждут.

— Хорошо, Александр Васильич, торопись на шахту. Супруга твоя изнервничалась.

Майский повесил трубку на рычажок аппарата и посмотрел на Зубова, деликатно отошедшего в сторону.

— Значит, договорились, Семен Прокопьевич? Я опять насчет драги. Если Тарасенко не приедет вовремя, начинайте сами. Команды отдельной не ждите. И второе: думайте, ищите, как если не на круглый год работать, то хотя бы сезон удлинить.

Зубов проводил директора до мостков и долго еще стоял на понтоне, смотрел, как высокая фигура Майского пересекает водоем, как садится он в двуколку.

А Александр Васильевич, пустив рысью отдохнувшего Пегаса, пытался угадать, что же там стряслось, на «Комсомолке». Так просто Аленка звонить не станет, ясно. И вот ведь какая, не велела Слепову говорить. Гадай теперь. А если несчастный случай? Это же шахта. Александр Васильевич был почти уверен, на «Комсомолке» случилось что-то нехорошее. Иначе Аленка не разыскивала бы его, а Слепов сказать не хотел, пусть, мол, сам все увидит. Но почему тогда он так спокойно разговаривал по телефону? Нет, здесь что-то другое. Вот, черти, задали загадку. Думают, у директора нервы железные, что ли. Ну, погодите, я вам покажу сюрприз. Еще утром, собираясь на работу, Аленка говорила, что за «Комсомолку» ему можно не беспокоиться. Там подобрался дружный и работящий коллектив. Молодежь этой шахты первая начала борьбу за ударный труд, там появились и первые на прииске ударники. А бригада Пестрякова стала лучшей. Вот тебе и Данилка, смешной, нескладный и тайно влюбленный в учительницу парень. Он-то думает, что об этом никто не догадывается. Жаль, Любовь Ивановна не отвечает ему взаимностью. Получается, как было у него, Майского, с Аленкой. Надо будет поделиться с Данилкой опытом…

Александр Васильевич так задумался, что совсем не смотрел на дорогу, по которой ехал. Но хорошо натренированный Пегас словно знал, куда надо седоку, и без команды повернул на развилке дорог в нужную сторону. Правда, бежал он не так резво, как бывало, годы и на него наложили свой неумолимый отпечаток. И все-таки это был еще добрый конь.

Показалась шахта. Директор подъехал к домику, и выпрыгнул из двуколки, набросил вожжи на крюк, вбитый в столб у ворот. Пегас сам потянулся сюда, запомнив, где надо останавливаться. Двор шахты словно вымер, нигде ни души. Александр Васильевич зашел в конторку — там никого. Он собирался уходить, но в соседней комнате послышались голоса. Распахнул дверь и увидел жену и Данилку Пестрякова. Они стояли к нему спиной, склонясь к столу. Как по команде оба оглянулись.

— Наконец-то! — сказала Елена. — Иван Иванович звонит: директор едет к вам. Ждем. А тебя нет…

— Ладно, — нетерпеливо перебил Майский. — Что тут у вас?

Елена и Данилка загораживали стол. В лице жены не было тревоги, скорее оно выражало плохо скрытую радость.

— Взгляни сюда, Александр Васильевич, — Мельникова чуть отодвинулась, жестом приглашая подойти к столу. Там лежало три неправильной формы куска металла. Округлые, с глубокими извилинами, они излучали теплый желтоватый блеск. Таких крупных самородков Александру Васильевичу еще не приходилось видеть за все годы работы на приисках. У него сразу пересохло в горле. Он шагнул к столу, взял самый большой из трех самородков.

— Ого! — он нервно рассмеялся. — Вот это камешек. Фунтов десять?

— Одиннадцать с половиной, — уточнила Мельникова, и в голосе ее зазвучало торжество. — Это, разумеется, грубо, точных взвешиваний мы еще не сделали. А вот этот, треугольный, шесть фунтов с четвертью. Ну, а тот — девять. Итого почти двадцать семь фунтов золота или одиннадцать килограммов. Придется заряжать пушку, директор.

— Да где вы их взяли? Знаю, с неба такие камни не падают. Рассказывайте. Ты-то чего молчишь? — последнее относилось к Пестрякову. Майский закурил и сел, закинув ногу на ногу.

— Данила Григорьевич, расскажи товарищу директору, где взял камешки, мне он может и не поверить, — глаза Елены смеялись.

— Ну-с, Данила Григорьевич, слушаю тебя.

— Да тут, этого-того, и рассказывать нечего, товарищ директор, — Данилка смутился, покраснел, зачем-то стал поправлять волосы. — Нашли вот мы, бригада моя нашла.

— А ты не волнуйся, Данила Григорьевич, бригадиру волноваться не полагается. Сядь рядом со мной, закури и рассказывай. Подробнее только. Мне потом отчет писать.

Данилка сел прямо, как всегда сидел в клубе на своем бархатном кресле. Он не курил, но отказаться не посмел. Вытянул из портсигара папиросу, едва не рассыпав остальные, и с первой же затяжки закашлялся.

— Ну, этого-того, спустились мы утром в забой, как всегда, стали готовиться к работе. Я взял кайло, подошел к стене, дай, думаю, попробую как тут. И увидел его, — Данилка показал на самый большой самородок. — Торчит в стене он, будто заноза. Вот незадача, подумал, камни пошли, проваландаемся с ними. Зацепил кайлом да эдак легонько потянул. А он и вывалился, да мне на ногу. Я, этого-того, ругнулся, понятно… Ногу-то больно. Потом думаю: вроде небольшой камень, а стукнул шибко. А тут мне словно шепнул кто: самородок же это. Я их раньше, можно сказать, толком и не видывал, — Данилка почмокал губами, раскуривая угасающую папиросу. — Поднял камень. Света мало, однако разглядел: верно, самородок. «Ребята, — ору дурным голосом, — я самородок нашел!» Подбежали они ко мне, дивятся. Многие, как и я, не видывали настоящих-то самородков. А я тем временем в той же стенке еще два выковырнул. Тут и все бросились к этому месту. Однако больше пока не нашли. Ну, я, этого-того, сразу к Елене Васильевне с докладом.

Пестряков замолчал.

— Удивительно! Чудеса, да и только, — Майский подошел к столу и опять стал разглядывать самородки. — Поздравляю тебя, Данила Григорьевич. По-старому это называется фартом.

— Фарт и есть, — подтвердил счастливый Данилка.

— Ты была в забое? — Александр Васильевич посмотрел на жену.

— Еще спрашиваешь! Переполоху у нас было. Вся шахта почти сбежалась. Что, директор, зарядишь сегодня пушечку?

— Обязательно. Трахнем в честь бригады Данилы Григорьевича Пестрякова. И премия полагается за находку.

Данилка бросил погасшую папиросу и придавил сапогом. Он опять начал нервничать. Майский заметил это.

— Ты чего, Данила Григорьевич?

— Вы насчет премии сказали. Верно?

— Да, премия полагается.

— Так уж вы, этого-того, Александр Васильич, на всю бригаду чтобы.

— Вот что тебя беспокоит. Хорошо, хорошо. А теперь я тоже хочу взглянуть на то место, где лежат такие подарки.

— Пойдем, — пригласила Елена, — посмотри, где хранит свои сюрпризы наша «Комсомолка». Забой интересный.

Переходя шахтный двор, Майский с удовольствием думал, что хорошо начавшийся день имеет и хорошее завершение. Не часто такое бывает.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Домой Александр Васильевич попал поздно, хотя и торопился закончить все дела. Елена уже успела прибрать в квартире, привести от соседей ребенка и сейчас хлопотала на кухне, готовя ужин. Майский старательно вытер ноги о плетеный коврик у двери, снял плащ и с удовольствием почувствовал тепло и знакомые запахи своего дома.

— Послушай, Аленка, — заговорил он, направляясь к умывальнику, — у нас сегодня будут гости.

— Правильно, только гостей мне сейчас и не хватает. Перестань шутить.

— А я не шучу. Просто забыл сказать давеча, на шахте. Ты приготовься, вернее, приготовь что-нибудь. Я много народу пригласил.

Елена повернулась к мужу, держа в одной руке нож, а в другой наполовину очищенную картофелину. По его лицу она поняла, что он говорит серьезно, и вздохнула.

— Ты эгоист, Саша, и не жалеешь меня, а может, и не любишь больше… Ну ладно, гости так гости. Мне нравится, когда в доме народ, особенно, если это друзья. Но сегодня я устала и поволновалась. Кого же ты ждешь?

— Самый главный сегодняшний гость — Никита Гаврилович. Он приехал утром, это я тоже не успел тебе давеча сказать.

Жена чуть улыбнулась.

— Возможно, он придет со своим дядей Степаном Дорофеевичем. Помнишь его?

— Смутно. С дядей или без него, я рада видеть Никиту Гавриловича. Для меня он как близкий родственник. Еще кто-нибудь будет?

— Ага. Иван Иванович, вот только не знаю, со Стюрой или один. Дальше — Иван Тимофеевич и Оля, конечно, вот, кажется, и все, если только я кого-нибудь не забыл.

Елена облегченно вздохнула и снова принялась чистить картошку.

— С такими гостями я справлюсь. Есть кое-что в запасе.

— Я всегда догадывался, что из тебя получится отличная хозяйка, — он поцеловал жену в шею.

— Если ты назвал гостей, помогай готовить ужин. Вон на гвозде фартук. Надевай, и садись чистить картошку.

— Сейчас, мамочка, дело знакомое. А что-то я не вижу Катеньки. Она где?

Дверь приоткрылась, и из-за нее выглянула курчавая беловолосая малышка с большими, серыми, как у отца, глазами.

— А Катенька вот она, — серьезно сказала девочка.

— Здравствуй, Котеночек, — Александр Васильевич поманил дочь и, когда она, радостно улыбаясь, подбежала к нему, подхватил на руки и поднял к потолку. — Ты была послушной сегодня?

— Да, я была очень-очень послушной. А ты, папа, колючий как цветочек, который стоит на окне.

— Я побреюсь, дочка, вот только помогу маме, — он осторожно поцеловал девочку и опустил на пол. — Хочешь тоже помогать маме?

— Хочу, хочу!

— Тогда садись вот здесь, около меня и подавай из корзины картошку. А я буду чистить.

Несколько минут вся семья работала молча. Потом Александр Васильевич сказал:

— Вот беру картошку, Аленка, а мне кажется — самородок.

— И у меня они все время перед глазами, — охотно откликнулась жена. Видимо, пережитое на шахте еще не улеглось в ней. Сколько золота видела, но такие самородки — впервые. И рада, как давно не радовалась.

— Еще бы. О находке Пестрякова все газеты напишут. Жди корреспондентов, Аленка.

— Лучше бы без них. Будут везде соваться и мешать работать.

— Ну, знаешь ли. «Комсомолка» именинница и ты вместе с ней.

Гости не заставили себя долго ждать. Первыми пришли Иван Тимофеевич и Ольга. Буйный еще с порога, не успев снять полушубок, громко сказал:

— А где моя внучка? Где она прячется?

Откуда-то донесся тихий детский смех.

— Катюша! Ты где? Ну-ка, покажись нам.

Иван Тимофеевич отлично видел, как колыхнулась портьера, как на секунду из-за нее выглянула лукавая рожица, но продолжал игру. Большой, неуклюжий, он снял полушубок, шапку и пошел в комнату, обеими ладонями приглаживая волосы и говоря:

— Где моя внучка, куда вы ее спрятали? Уж не медведь ли ее утащил?

Опять послышался радостный, с трудом сдерживаемый смех, и, когда Иван Тимофеевич повернулся к портьере спиной, Катя бросилась к нему, обхватила ручонками ногу.

— Деда, я здесь! Здесь!

— Ах ты, шалунья-попрыгунья.

Буйный, как перышко, подхватил девочку, и она тотчас взобралась ему на шею.

— Будем продавать горшки?

— Будем! Будем!

— Горшки-и-и, кому нужны горшки, — хрипловато запел Иван Тимофеевич, медленно обходя комнату. — Кому нужны дырявые горшки.

Катенька заливалась счастливым смехом, и трудно было сказать, кому из них веселей. Дымова, выпроводив из кухни Александра Васильевича, стала помогать Елене.

Потом пришел Слепов.

— Почему без Стюры? — спросила его Елена.

— Так я же не в гости шел, — смутился Иван Иванович, — я по делу. А Стюра сегодня стирку развела.

— У вас всегда дела. Хоть когда-нибудь бы зашли просто так.

— Придем, Елена Васильевна, обязательно придем, — покашливая в кулак, пообещал Слепов. — А где же гость? Настоящий гость?

— Вы имеете в виду Никиту Гавриловича? Ждем. Вот-вот должен быть. Идите в комнату, к мужчинам, нечего тут стоять.

Иван Иванович расправил гимнастерку, посмотрел на себя в маленькое зеркало на стене и открыл дверь в комнату, откуда доносился смех Катеньки и рокочущий бас Буйного.

Плетнев пришел последним. Ваганов после бани разморился и остался дома. Увидев охотника, Елена бросила стряпню, на ходу вытирая руки фартуком.

— Никита Гаврилович! Здравствуйте, славный вы мой, — она протянула руку, затем решительно сказала: — Э, да чего там, лучше я вас поцелую, — и, обняв старого охотника, крепко поцеловала в щеку. — Как я рада снова вас видеть.

— А уж я-то, Елена Васильевна, я-то, — растроганно отвечал таежник. — Поверите ли, как соскучился по вас. Ведь все вы мне будто родные. Самые близкие люди.

— И мы вас родным считаем, Никита Гаврилович. Как хорошо, что вы наконец приехали. Насовсем, конечно?

— Вроде бы так… Ну рассказывайте, как живете. Слыхал, дочка у вас. Покажите ее.

Елена провела Плетнева в комнату.

— Катя, вот тебе еще один дедушка.

Девочка сразу притихла и спряталась за Буйного.

— Зачем прячешься, — строго сказала мать, — это нехорошо. Подойди и подай дедушке руку.

— Иди, Катенька, иди, — шепнул Иван Тимофеевич. — Никита, он хороший, ты не бойся.

— А я и не боюсь, — девочка подбежала к охотнику и протянула ладошку. — Меня Катей зовут. А тебя как?

— Меня-то? Никитой. Какая ты большая да славная. И на мать походишь, и на отца чем-то.

— И на дедушку еще похожу, — охотно сообщила Катенька. — Вон на него. На тетю Олю тоже похожу, и на тебя буду походить, если ты хороший. Я ужасно похожая.

Все рассмеялись, а девочка надулась.

Плетнев неумело погладил ребенка по голове.

— Смотри-ка, это я тебе принес, Катюша, — и вытащил из кармана сверкающий кристалл горного хрусталя. — Нравится?

— Он блестит! Он вкусный! — девочка восторженно захлопала в ладоши. — Можно, я его лизну?

— Не смей! — вмешалась мать. — Это камень, а не конфета.

Катя боязливо оглянулась на нее и приподнялась на цыпочки.

— Нагнись. Я тебе что-то на ушко скажу.

Никита Гаврилович послушно пригнулся.

— Ты принеси мне белочку, ладно? Только живую-живую.

— Живую? Ладно, принесу.

— Смотри, вон тот дедушка обещает, обещает, а не приносит. Я прошу, а он не приносит.

— Иван Тимофеич-то? Да он ловить их не умеет, а я умею.

— Садитесь за стол, — пригласила Ольга Михайловна, расставляя приборы. — Будем ужинать.

— Давненько не собирались мы все вместе, давненько, — весело говорил Майский, энергично ввинчивая штопор в пробку внушительной бутылки, и повернулся к Слепову. — Мы, Иван Иванович, все здесь старые таежные бродяги. Знаем друг друга много лет. Можно сказать, одна семья.

— Семья и есть, — прогудел Буйный, — а крепость нашей дружбы не раз проверена.

— Завидую вам, — с легкой горечью сказал Слепов. — А из моих старых друзей в живых никого не осталось, — он чувствовал себя немного неловко, говорил мало, все время поглядывал на Плетнева, а потом пересел к нему поближе и стал расспрашивать о жизни, которую в последнее время вел охотник.

Никита Гаврилович рассказывал скупо, но понемногу тоже разговорился, и беседа пошла живее.

Майский стал разливать по рюмкам темно-красное густое вино.

— Давайте выпьем за Никиту Гавриловича. Это ему обязан своим рождением прииск Новый. А теперь будет работать на нашем прииске.

— Да уж какой из меня работник. Был конь да изъездился.

— Не скромничай, Никита, не скромничай, — Буйный хлопнул широкой ладонью охотника по плечу. — Мы еще свою песню не всю пропели. Нам еще много дел надо переделать. Нужны мы пока Советской власти.

Гости и хозяева увлеклись и словно забыли о рюмках.

— Вот-вот, — поддержал Александр Васильевич. — Правильно сказал, Иван Тимофеевич. Дел много, каждому найдется. Расширять будем свои владения, золото вокруг Зареченска искать. Трест обещает вторую драгу. А куда ее поставим? Сейчас надо подыскивать место. Да, слыхали, как сегодня Пестряков отличился? Одним махом положил в государственную казну двадцать семь фунтов золота! Самородков! Такое не каждый день бывает. Я попросил перевести в Зареченск Виноградова. Вы его знаете. Способный разведчик…

— Талантливый, — поправила Елена. Она держала на коленях дочь, слегка покачивая. Катенька засыпала.

— Можно и так, — согласился Майский. — Я тоже люблю говорить о людях, как они того заслуживают. Правда, есть у Виноградова и недостатки, но не в них дело. Вот Никита Гаврилович с ним работал на Новом.

Плетнев вытащил трубку, сунул пустую в рот, глядя то на директора прииска, то на Слепова.

— Вижу, куда клонишь, Александр Васильич. Вроде как сватаешь меня. А я не красна девица. Мы же с тобой говорили. Если надо, буду помогать. С Виктором Афанасьичем у нас ладно получалось. Гляди, опять пофартит.

— Спасибо! Спасибо, Никита Гаврилович. За тебя и за встречу старых друзей! — Александр Васильевич поднял рюмку. — За нашу дружбу. И за успехи будущих разведчиков.

Все чокнулись с ним и выпили. Майский поддел вилкой скользкую шляпку маринованного рыжика и, проглотив ее, вернулся к начатому разговору.

— А как Степан Дорофеевич? Не примкнет ли и он к вашему отряду?

— Не спрашивал я его, — ответил Плетнев. — Не тот он теперь. Пожалуй, не пойдет.

— Жаль. Опыт у человека большой. И места вокруг знает отлично. Вырос здесь. Надо поговорить с ним, Никита Гаврилович, может, и согласится.

— Поговорю, да и сам ты зайди к нам.

— Правильно. Старые люди, они, знаешь, любят уважительное к себе отношение, — поддержал охотника Слепов. — И я хочу потолковать со Степаном Дорофеичем. А когда приедет Виноградов?

— Жду со дня на день, — Майский старался не смотреть на Ивана Ивановича. — Он в Златогорске. Мне звонили еще на прошлой неделе, сказали, что Виктор Афанасьевич выезжает. И вот… все едет.

— Да ты прямо говори, Александр Васильич, — сказал Плетнев. — Загулял, что ли, опять Виктор Афанасьич?

— Не знаю, не знаю, — Майский украдкой посмотрел на Слепова. — Прекрасный специалист, вот Аленка даже в талантливые его возвела, работает, не щадя себя, а как вернется из тайги… Словом, гуляет. К женщинам неравнодушен.

— Все мы к женщинам неравнодушны, — проворчал Иван Иванович. — У Виноградова что, нет семьи?

— В том-то и дело. Слышал, будто какая-то девушка нехорошо с ним обошлась. С тех пор он к прекрасному полу доверия не питает.

— Но и не пренебрегает им, — полувопросительно заметила Елена.

— Довольно, друзья, о Виноградове. Нехорошо получается. Как будто сплетничаем о человеке. В конце концов это его личное дело, и, насколько я знаю, он еще ничего плохого не сделал. Вот приедет, тогда и поговорим.

Разговор перекинулся на прошлое. Вспоминали первую поездку в тайгу, строительство Нового. Разошлись гости поздно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Инженер Виктор Афанасьевич Виноградов приехал в Зареченск спустя два дня.

— А вот и я, — сказал геолог, входя в кабинет директора прииска. — Заждались, наверное? Здравствуйте, Александр Васильич.

Майский быстрым взглядом окинул стройную фигуру молодого человека. На Виноградове был отлично сшитый костюм из дорогого материала, правда слегка помятый, модные черные туфли и фетровая серая шляпа.

Легкое светлое пальто он небрежно перекинул на левую руку. Красивое лицо, обрамленное каштановыми бакенбардами и аккуратной бородкой, было бледно. На нем ясно проступали следы усталости.

— Здравствуйте, Виктор Афанасьевич, — сдержанно ответил директор. — Прошу, садитесь. Да, я ждал вас еще на прошлой неделе. Непредвиденная задержка?

Инженер бросил пальто на ближний стул, сам сел на другой и усмехнулся.

— Бросьте это, Александр Васильич, вы же отлично знаете, почему я задержался. Позволите закурить?

— Курите, пожалуйста.

Виноградов с каким-то особенным шиком выпустил дым тонкой струйкой, посмотрел на директора и не сдержал улыбки.

— Не буду врать. Вам не буду, потому что слишком вас уважаю. В Златогорске я немного развлекался. В общем, отлично провел время. Будете отчитывать?

— Нет… В конце концов вы взрослый человек и отвечаете за свои поступки. А ведете себя, простите за сравнение, как мелкий купчишка. Кутите напропалую, встречаетесь с сомнительными девицами, сорите деньгами…

— Мне незачем и не для кого их беречь. Я не скупой рыцарь. Деньги зарабатываю честно, вот этими руками, — он поднес к своему лицу обе руки, растопырил пальцы и повертел ими. На одном ярко блеснуло массивное кольцо с крупным зеленым камнем. — Трачу деньги на что мне нравится. Например, на хорошее вино, на девочек, на одежду. Люблю красивую одежду. И, как говорится, omnia mea mecum porto. Все свое ношу с собой.

— Я тоже знаю эту латинскую пословицу, вернее — изречение бежавшего в изгнание греческого мудреца Бианта. Правда, смысл немного иной: истинное богатство человека — его духовное достояние.

Молодой человек слегка покраснел и деланно рассмеялся.

— Умный народ греки.

— И русские тоже. Если не теряют головы. В недавние времена старатель, которому, как тут у нас говорят, пофартило, тоже, приходя из тайги, кутил до тех пор, пока не спускал все до последней копейки. А потом нищим опять шел в тайгу. Да и сейчас еще такое бывает. Особенно среди тех, кто работает артелями. Могу привести примеры.

— Не надо. Сравнение не из приятных. Что поделаешь, каждый живет, как ему нравится. В общем, Александр Васильич, я не такая уж персона, чтобы тратить на меня столько драгоценного времени. — Виноградов нервно сдавил в пепельнице папиросу и закурил другую. — Давайте о деле. Мне предложили работать у вас, и я, не раздумывая, согласился. Тем более, что с Шестикрыловым у меня что-то не пошло. Мне не нужен добрый папенька, который опробует свои педагогические способности на непутевом сыне. А мне роль сынка не понравилась. Характер у меня не тот, и где-то там, в глубине, сидит свое маленькое я. В общем, мы полюбовно расстались.

— Шестикрылов — хороший человек, он хотел помочь вам, — строго сказал Майский. — А вы смеетесь над ним. Нехорошо.

— Возможно, возможно. Не вдаваясь в анализ наших отношений, скажу, что мы с ним не сработались. Вы научили меня работать, когда я совсем еще зеленый, прямо из университета приехал в Новый. Помню и благодарен. Все мои грехи пусть останутся на моей совести, ладно? Итак, я в Зареченске и готов приступить к работе хоть сейчас.

— Вы остановились в заезжем доме?

Виноградов кивнул.

— Да, у меня нет здесь знакомых, в Зареченске раньше не бывал. Со временем я устроюсь, не тревожьтесь, Александр Васильич, и… пожалуйста, не воспитывайте меня. Что надо делать? Опять разведка?

— Разумеется, — Майский больше не смотрел на Виноградова. Думая о чем-то, видимо, не очень приятном, он ответил машинально. Наконец, приняв решение, директор встал и подошел к большой карте, прикрепленной кнопками в простенке между окнами.

— Взгляните сюда, Виктор Афанасьевич.

Молодой человек послушно подошел к нему.

— Вот Зареченск. Вот соседние прииски: Холодный, Находка, Новый. Это вот ничейные земли. В несколько раз мы увеличили добычу золота. Добываем его в трех шахтах и драгой в Глухом Логу, вот здесь. Трест обещает вторую драгу. Короче: нужны новые золотоносные земли и, в первую очередь, для второй драги. Их надо найти на ничейных землях. Вот эту задачу вам и придется решать.

Виноградов, разглядывая карту, заметил:

— А не пустая затея? Не обижайтесь на мое замечание, постараюсь его обосновать. Все эти земли, которые вы назвали ничейными, старатели исходили вдоль и поперек еще до революции. Сомнительно, чтобы там можно найти золото.

— Вот на этом-то я и строю свой расчет, Виктор Афанасьевич. Мнение, высказанное сейчас вами, не ново. Оно укоренилось, и все уверены, что тут ничего не найти. А вспомните-ка, как раньше одиночки-старатели и даже артели искали золото. Больше уповали на господа и еще — на свой нюх. Конечно, опыт у них был, но знаний — нет. Они шли ощупью, поковыряли в одном месте, и дальше. Брали то, что лежало сверху. Ну, а вы начнете глубокую и методическую разведку, исследуя тайгу шаг за шагом. А риск… он всегда.

— Может, вы и правы, — в голосе Виноградова все еще звучало сомнение. — Во всяком случае, попробовать стоит. Но если ничего не найду — не взыщите. Я не волшебник. Кого вы даете в отряд? Люди уже подобраны?

— Комплектовать отряд будете сами. По собственному опыту знаю, это лучше всего делать самому. Правда, одного человека я вам подобрал.

— Кого же?

— Вашего старого спутника — Плетнева.

— О! Вот за это спасибо. Если Никита Гаврилович согласился, тогда и у меня нет возражений. Еще двух-трех человек подберем вместе с ним. Когда отправляться?

— Чем скорее, тем лучше. Неделю на сборы хватит? К этому времени и земля подтает.

— Хорошо. Подготовкой отряда я займусь сегодня же.

— Если понадобится моя помощь — приходите в любое время. И… надеюсь на ваше благоразумие.

— Ах, вы опять! — Лицо молодого инженера, до того оживленное, поскучнело, и он обиженно добавил: — Не забывайте, Александр Васильич, вот уже несколько лет я живу в тайге, среди болот, комаров и разной прочей нечисти. Месяцами не вижу бани, порядочных людей, женщин, словом, ничего. Никаких благ цивилизации. И если, приходя из тайги, я позволяю себе немного отдохнуть, разве у меня нет на это права? Я живой человек, и ничто человеческое мне не чуждо.

— И все-таки прошу вас, будьте благоразумны. Зареченск не Златогорск. То, что вы сделаете утром, в полдень станет известно всем. Каждый человек здесь на виду. Да, вот еще что, Виктор Афанасьевич, вам, наверное, захочется познакомиться с кое-какими документами. Весь архив прииска в полном вашем распоряжении.

— Не премину им воспользоваться. А сейчас я бы хотел посмотреть поселок. И, кстати, где найти Плетнева?

— Он живет у своего дяди, Ваганова. Спросите — любой покажет. Поговорите со Степаном Дорофеевичем, если он согласится пойти с вами — больше искать никого не надо. Лучше Ваганова никто не знает окрестных земель.

Когда Виноградов ушел, Майский позвонил на конный двор и попросил Сыромолотова зайти в контору. Старший конюх явился незамедлительно. Егора Саввича всегда немного брала оторопь, если директор вызывал к себе или сам неожиданно приходил на конный двор. Сыромолотов никак не мог забыть того неприятного разговора. Кто знает, что у директора на уме. И сейчас Егор Саввич вошел немного напуганный вызовом.

— Звали, Александр Васильич? — старший конюх снял фуражку, вопросительно посмотрел на директора.

— Где у вас лошади?

— То есть как, в каком смысле? Известно, на работах.

— Знаю. Скажите, много ли лошадей в разъезде? Ну, по разным там делам.

— Сейчас соображу, сейчас, — Егор Саввич стал что-то шептать, загибая волосатые пальцы на левой руке. Потом начал считать вслух. — За дровами, значит, пять подвод ушло, на «Таежной» три пары…

— Вы, наверное, долго считать будете. Слушайте внимательно. Через неделю мы отправляем в тайгу поисковый отряд, который поведет инженер Виноградов. Он только что приехал на прииск. Ему нужны лошади. Пять под седло и столько же вьючных. Лошадей надо подобрать хороших. Всю неделю они должны стоять в конюшне. Пусть их заново перекуют. Седла, уздечки, словом, полный комплект. Все привести в порядок. Затем фураж. Лично все проверьте. Спрашивать буду только с вас.

— Будет исполнено, Александр Васильич, не сумлевайтесь. А дозвольте узнать, куда отряд направляется и надолго ли.

— Вероятно, на все лето, до осени. А может, и осень прихватят. Ну, а куда… в тайгу, Егор Саввич. Маршрут еще не разработан. От Зареченска далеко не уедут.

Старший конюх переступил с ноги на ногу и усмехнулся.

— Дело, конечно, не мое, Александр Васильич, вам-то виднее, только какое же золото вокруг Зареченска? Тут, считай, вершка непотревоженной земли не осталось. Все исковыряли. Зазря только время проведут. Мой бы вам совет: ежели посылать разведку, так подальше. Мало ли у нас земли. Есть и такие углы, где окромя медведей да сохатых, никто не бывал.

— Спасибо за совет, Егор Саввич, я приму его к сведению. Так займитесь лошадьми. И сами все проверьте. Лично.

— Других распоряжений не будет?

— Пока нет. Можете идти, я вас больше не задерживаю.

Егор Саввич ушел из конторы злой и встревоженный, хотя и старался всеми силами скрыть свои чувства. «Ишь чего вздумали. Мало золота здесь хапаете, так еще надо. «Подготовьте лошадей». Уж я вам подготовлю, долго помнить будете. «Займитесь лично». Займусь, займусь, самолично займусь. «Можете идти, я вас больше не задерживаю», — вспоминались отдельные фразы разговора с директором. И тут же рождались ответы, которые там, в кабинете, Егор Саввич ни за что не осмелился бы произнести, вроде: «Могу и пойду, я человек вольный», или «Попробуй, задержи, я те задержу». Потом явилось опасение: «Если мое золото найдут? Тут недалеко. Узнать надо, куда отряд направится, непременно узнать. Через Сморчка или другим манером».

Но как ни бушевал Егор Саввич, а выполнять приказ директора пришлось. Уж он-то хорошо знал, что Майский не забывает своих слов.

Виноградов энергично взялся за дело. Прежде всего, просмотрел архивы многих лет, на основе которых и составил себе план, определив приблизительно район разведки. Затем занялся экипировкой отряда. Осмотрел каждую лошадь, назначенную Сыромолотовым для экспедиции, и забраковал четырех из десяти. На этой почве произошла короткая, но резкая стычка со старшим конюхом. Егор Саввич, проклиная в душе молодого инженера, вынужден был уступить и заменил выбракованных лошадей. Виктор Афанасьевич потребовал показать всю амуницию вплоть до уздечек, и Сыромолотов понял, чтоимеет дело с человеком, которого нелегко обвести вокруг пальца. Разыграв обиженного, сказал:

— Стало быть, не доверяете мне?

— Доверяй, но проверяй, — ответил Виноградов и холодно посмотрел на старшего конюха. — В тайгу еду я, а не вы.

— Смотрите, коли так, — и повел инженера в шорную мастерскую.

В шорной, приютившейся в конце конного двора, пахло кожей и дегтем. Три шорника — два старика и один молодой — постоянно ремонтировали сбрую и еле справлялись с работой. Седла, предназначенные отряду, были готовы. Виктор Афанасьевич внимательно осмотрел каждое и остался доволен, попросив только у двух заменить потники.

— А как с фуражом? — спросил Виноградов, закончив осмотр.

— Небогато, — хмуро ответил Сыромолотов, — сами знаете, нынче с этим трудно.

— Это, милейший Егор Саввич, меня не касается. Обеспечьте лошадей фуражом в достаточном количестве.

Когда он ушел с конного двора, старший конюх еще долго смотрел на покачивающуюся на ременных петлях дверцу. «И ты приказывать: «Это меня не касается». «Обеспечьте», «Замените»… Сопляк! Сосунок! Навязался на мою голову. И откуда такие берутся».

Также тщательно и придирчиво Виктор Афанасьевич осмотрел все остальное снаряжение отряда. Наблюдая его действия, Майский еще раз убедился, что не ошибся, пригласив молодого инженера. Уверенность в успехе задуманного дела крепла. Виноградову, не без помощи Никиты Гавриловича, удалось уговорить пойти в тайгу и Ваганова. Степан Дорофеевич сначала отказывался, ссылаясь на недомогание, но в глазах у него загорелся тот огонек, который всегда вспыхивал, если при нем говорили о золоте. Знакомый старательский зуд все больше разбирал Ваганова, и он не выдержал.

— А, ядрена-зелена, будь по-вашему. Обошли старика со всех сторон.

На другой день Виноградов докладывал директору прииска:

— Я готов выходить в тайгу. Думаю, справимся втроем. Хорошо бы, конечно, прихватить врача или, на худой конец, фельдшера, но понимаю, это роскошь. Между прочим, у вас тут и амбулатории есть славная дивчина. Включите ее в отряд.

Майский догадался, о ком идет речь, и медлил с ответом. Ксюша и Виноградов — такое сочетание ему не нравилось.

— Не получится, Виктор Афанасьевич. У дивчины, как вы выразились, есть надежный защитник: старый лекарь, немец Оскар Миллер. В поселке его зовут. Осипом Ивановичем. Он одинок и относится к девушке, как к дочери. Да Ксюша и заслуживает такое отношение. Словом, Миллер ее не отдаст.

— А вы помогите уговорить.

Директор пожал плечами.

— Бесполезно. Да, честно говоря, так ли уж нужен вам медик? Едете не на край света.

— И все-таки фельдшер не помешает, — настойчиво возразил Виноградов.

— Хорошо, я попытаюсь. А как с рабочими?

— Из тех, что предлагали свои услуги, мне не подходят. Какие-то ненадежные типы. Один словно только бежал из тюрьмы, другой хоть и прикидывается овечкой, видно, что горький пьяница, готовый за четверть водки продать мать родную с отцом в придачу. Это у него на лице написано, — молодой человек говорил уверенно. — Ну, а третий явно лодырь. Словом, ничего подходящего.

— Чепуха. Во всем Зареченске не найти двух-трех подходящих рабочих… А если взять вам двух пареньков лет пятнадцати? Славные ребята. И мать за них очень просила. Семья большая, отца нет, жить трудно. А ребята, кстати, они близнецы, старательные и послушные.

Еще утром, когда Майский шел в контору, его остановила школьная уборщица Глафира Ильина. Стесняясь и не зная, куда девать красные, огрубевшие от работы руки, женщина просительно сказала:

— Александр Васильич, все хочу поговорить с вами…

— Что такое, Глафира Семеновна? Дров надо?

— Дрова пока есть, спасибо, тогда выписали. Насчет ребят моих старших хотела… Нельзя ли их определить куда на работу, Александр Васильич?

— Так они же в школе учатся и малы еще.

— Это Сашка-то с Пашкой малы? Что вы, Александр Васильич, парням пятнадцатый год. А в школе занятия кончаются. Любовь Иванна позволит. На лето бы взяли их, а? — и, словно боясь, что всего высказанного мало, чтобы убедить директора, Глафира торопливо добавила: — Ребята у меня старательные, вы не сумлевайтесь. И послушные. Опять же никакой работы не боятся. И все бы копейку заробили.

— Я подумаю, Глафира Семеновна, может, и подыщу что.

— Спасибо зам, Александр Васильич, — женщина слегка согнулась в поклоне, — добрый вы человек. А нам-то бы подмога была.

— Хорошо, хорошо, — Майский терпеть не мог любых излияний благодарности и поспешил расстаться с уборщицей.

Сейчас он вспомнил о просьбе Глафиры.

— Что скажете, Виктор Афанасьевич?

Виноградов пощипал бородку и нарочито грубо ответил:

— Только и недоставало с ребятами в тайге возиться. Натворят чего-нибудь, отвечай за них. А впрочем… согласен. По крайней мере, не пьяницы, не воры и не лентяи. Только условие: вы мне выхлопочете медсестричку. Ксюша, кажется? А я беру близнецов.

— Не очень это красиво, но будь по-вашему. Прошу иметь в виду, Виктор Афанасьевич, Ксюша — девушка не того сорта, с какими вы встречались в Златогорске. Так что ничего лишнего в отношениях с ней вы не должны позволять. Иначе вам придется иметь дело не только с Миллером, но и со мной.

— Вы меня обижаете, Александр Васильич, — чуть заметная улыбка пробежала по красивому лицу Виноградова. — Не такой уж я бабник, как вы представляете. А на эту девушку, что, наложено табу?

— И самое строжайшее, — подтвердил Майский, не сводя взгляда с инженера и одновременно думая: «Закружит голову Ксюше, определенно, закружит, не устоит она». И еще строже повторил: — Табу. Та-бу… Ксюша чистый и очень добрый человек. С мягкой, нет, с нежной душой, которую легко ранить. Как бы вам получше объяснить…

— Не надо объяснять, Александр Васильевич, я все прекрасно понял и учту ваше предостережение.

«Ты учтешь, — уже с неприязнью подумал Майский. — И зачем это я… Нельзя посылать с ним Ксюшу…»

Виноградов поднялся, аккуратно поправил костюм и заботливо себя оглядел.

— Все будет хорошо, и не смотрите на меня так. А теперь пойду взглянуть на близнецов.

Виктор Афанасьевич не зря столь настойчиво добивался включения Ксюши в отряд. Он увидел ее в первый день приезда в Зареченск, когда случайно заглянул в амбулаторию.

— Вы что здесь делаете, красотка? — небрежно поинтересовался инженер, бесцеремонно разглядывая девушку.

Ксюша подняла на него большие удивленные глаза и тотчас опустила. Она растерялась, ответила первое, что пришло в голову.

— Я здесь работаю. Медсестрой. У вас что-нибудь болит?

— Пока бог хранит. Правда, порой пошаливает сердце, особенно если вижу хорошенькую женщину. Сразу начинает ныть и стучать: быстро-быстро. У вас есть капли сердечные или порошки? Вот чувствую, начинается такой приступ.

— Не понимаю вас, — Ксюша начинала краснеть. Подобных речей ей слышать не приходилось. — Если вы шутите, то, право же, здесь не место.

— Верно, не место, но есть и другие места, — Виктор Афанасьевич подмигнул девушке, чем окончательно смутил ее. — А вечером где вас можно увидеть?

— Зачем вам? — голос Ксюши становился все тише и беспомощнее. — Все это как-то странно, я не понимаю.

— Ничего странного, милая девочка, просто мы еще не знакомы. Я только сегодня приехал в Зареченск. Позвольте отрекомендоваться: инженер-геолог Виктор Афанасьевич Виноградов. Буду работать на прииске, только не на самом. — Молодой человек подошел ближе и доверительно зашептал: — Меня угонят в тайгу искать желтый металл. Но мы можем встречаться. И не бойтесь, пожалуйста, я не кусаюсь.

Из соседней комнаты, привлеченный разговором, вышел Оскар Миллер: в белоснежном халате и белой шапочке. На розовом лице Поблескивали стекла очков.

— У вас есть какой дело, молодой чшеловек?

Виноградов надменно взглянул на лекаря, и гримаса недовольства появилась на его лице: принесла тебя нелегкая.

— Зашел познакомиться. Я приехал на прииск работать. И вот осматриваюсь, знакомлюсь с зареченцами, к вам заглянул…

— Очшень карашо, очшень карашо. Ви… Какой ваш имя?

— Виктор Афанасьевич Виноградов. Инженер, — с легким поклоном ответил геолог. — А вы?

— Оскар Густавович Миллер, токтор, — представился старик и тоже чуть склонил седую голову. — Очшень, очшень карашо. А это есть Ксьюша. Мой помощница. Она тоже будет токтор. Потом.

— Мне весьма приятно познакомиться с вами, Оскар Густавович, — улыбнулся Виноградов, а мысленно ругая старика — помешал интересному разговору с миловидной девушкой. — Надеюсь, мы будем друзьями.

Ксюша стояла, не поднимая глаз, благодарная Осипу Ивановичу за то, что он выручил ее из трудного положения. В душе она возмущалась поведением молодого человека, его развязностью и совсем не знала, как себя вести с ним. Поболтав еще немного и опять выразив надежду на будущие встречи, инженер простился и ушел. В последующие дни Виктору Афанасьевичу не удалось увидеть Ксюшу: в амбулаторию он заходить не хотел, а в иных местах она ему не встречалась. Девушка, заинтересовала Виноградова, и он стал просить Майского включить медсестру в разведочный отряд. Теперь, когда задача была успешно решена, оставалось посмотреть на близнецов и решить, стоит ли их брать в тайгу.

Сашку и Пашку инженер нашел без труда: ребята вертелись около школы, хотя занятия уже кончились. Виноградов зашел с ними в пустой класс, сел на место учительницы, а братьев посадил на первую парту перед собой.

— Ну-с, — Виктор Афанасьевич строго посмотрел на ребят. — Вам известно, кто я?

Притихшие и немного напуганные братья Ильины разом замотали головами.

— Нет, дяденька, мы не знаем.

— Я вам не дяденька. Меня зовут Виктор Афанасьевич. Запомните. Я начальник поискового отряда, который скоро отправится я тайгу. Хотите пойти со мной?

— В тайгу? С вами? — Пашка недоверчиво во все глаза смотрел на инженера. Чудной какой-то: то строгий, то улыбается. — А зачем в тайгу-то?

— Будем искать золото. Интересная работа. Вернемся осенью. Лошадей дам…

— Ну да?! — Сашка явно считал все это скрытым подвохом. — Смеетесь, наверное.

— Если сказал дам, значит, дам. Каждому лошадь. И одежду, — Виноградов мельком посмотрел на старенькую, с чужого плеча одежду братьев, много раз штопанную, на развалившиеся ботинки. — Сапоги получите, плащи, словом, все, что полагается. Будете хорошо работать, осенью вернетесь богачами. Как, подходит? Только быстрее шевелите мозгами.

— А что мы будем делать? — деловито поинтересовался Пашка. Незнакомец начинал ему нравиться, и он поверил, что предложение делается всерьез.

— Вот это уже мужской разговор. Копать землю. Не везде, конечно, а там, где я буду показывать. Много копать придется. Вы подумайте. Работа тяжелая.

— А мы не боимся, — торопливо вставил Сашка, он тоже поверил в серьезность разговора. — Мы привычные, справимся.

— И я считаю, справитесь. Ребята вы как будто сильные, а?

— Сильные. Смотрите, во, — Пашка согнул руку в локте, показывая мускулы. — Во, смотрите! Да вы пощупайте, пощупайте. И у Сашки также. Покажи, Сашка.

Скрывая улыбку, Виноградов нагнулся к Пашке, пощупал его руку, притворно изумился.

— Ого! Прямо железо. Значит, решено?

— Решено, — хором ответили братья.

— Тогда зовите мать, поговорим еще с ней.

Виноградову понравились Пашка и Сашка. Они с детства привыкли работать, были развиты не по летам, послушные — это он сразу подметил, чего же еще? Глафира, узнав, что сыновья будут все лето сыты, носить казенную одежду, да еще и заработают неплохо, тут же дала согласие.

— Спасибо вам, — кланяясь, заговорила она. — Уж как и благодарить вас, не знаю. Нам-то какое облегчение.

— Ну-ну, не надо, — смутился Виктор Афанасьевич, — не люблю я этого. Подготовьте ребят. Скоро мы выезжаем.

— А чего ж их готовить-то? Они, батюшка, всегда готовы. Как скажете, так и поедут.

— Завтра пусть придут получить одежду.

Сказав директору, что близнецов он берет, Виноградов узнал от него о согласии Ксюши. Александр Васильевич умолчал только, что, к его удивлению, девушку даже уговаривать не пришлось. Воспротивился было Оскар Миллер, но потом уступил: ему понравился инженер.

— Он есть воспитательный молодой чьеловьек, — пояснил лекарь. — Имеет хороший манер.

Через два дня отряд Виноградова выехал в тайгу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Такого с Егором Саввичем Сыромолотовым еще не бывало: третью ночь подряд не может уснуть. Ворочается с боку на бок на пышной перине, перевертывает подушку холодной стороной на верх, то с головой укроется одеялом, то сбросит его, а сон все не берет. Пробовал и в сковородку с водой глядеть, и маковое зерно есть, и водку пил — не помогает. Нет сна ни в одном глазу. Перед тем, как идти спать, старший конюх подолгу выстаивал около икон, читая все молитвы, какие в таком случае полагаются, а потом, утомленный поклонами, с ноющей поясницей, ложился в постель и закрывал глаза. Тут-то и начиналось. Одна дума беспокойнее другой лезла в голову. То представится, как остановился на лесной полянке, как подобрал с земли камешек, чтобы запустить в сороку-трещотку, а камешек-то золотым самородком обернулся. Будто вчера видел гнездо, лежат в нем гладенькие тяжеленькие камешки. И сколько их там, в ямке-то? Дай бог побольше.

А потом безвестный бродяжка на ум приходит. И надо же ему было у тайника остановиться, мало разве в тайге места. Видно, бог так судил, видно, на роду бродяжке было написано. А он, Егор Саввич, только послушное орудие воли всевышнего. Не хотел убивать, вышло так. И давно тот грех замолил. Вот только зачем бродяжка ночами является, покой смущает. Смотрит горестно: за что ты меня, Егор Саввич, по башке-то трахнул?

Или пожар таежный. Закроет глаза старший конюх и опять видит горящие деревья, дымные полосы, светляки-искры. Ох, как бежал тогда, страху-то натерпелся, мог ведь и не выбраться из огня-то. Если то кара господня была за бродяжку, определенно сгорел бы. А бог не допустил.

Помолиться бы в церковь сходить, да нет больше церкви, закрыли ее ироды. Колокола, что комсомольцы сбросили, увезли куда-то. Сказывают, будто в Златогорск на переплав. Ценный, мол, металл. А в самой церкви склад, нечестивцы, устроили. Машины разные хранят там, да еще мастерскую ремонтную оборудовали. Испоганили божий храм. Только кресты погнутые так и остались на куполах. Позолота с них облезла, смотреть горько. Отец Макарий вскорости, как погром был учинен, уехал в Златогорск. Там две церкви еще не закрыли. В одной отец Макарий и справляет службу. Как-то ездил в город, видел его и едва признал. Совсем старик, сгорбился, облысел, и от прежнего голоса ничего не осталось.

Вот времена пришли. Все вверх дном, все шиворот-наворот. Взять особняк, в котором когда-то жил управляющий прииском Сартаков. Сам никогда его не видел, а от других слышал, будто грозный был человек и хозяин настоящий. Будто повесился он, когда революция началась. Разное рассказывают те, кто помнят еще его. Одни — испугался, мол, большевиков, другие — жена изменила, с казачьим офицером уехала, да и добро с собой самое ценное прихватила. Никто не захотел селиться в особняке, и много лет он пустовал, пока не приехал директором на прииск Еремеев. Этому особняк понравился. Ремонт сделал и жил в нем, как барин. Алексашка в особняк не пошел. Не понравился он ему, что ли? Теперь в особняке Дом культуры. Комсомольцы, паскудники, туда забрались. Спектакли свои играют, еще чем-то занимаются. Говорят, любой приходи, никому не воспрещается. Испакостили дом, плакатов понавешали, портретов. Вот как большевистская власть кончится, не прозевать надо и особняк-то к рукам прибрать. Много, поди, охотников на него сыщется… Эвон куда мысли-то завели…

Тикают в горнице большие старинные часы в темном деревянном футляре со стеклянной дверцей. Вот зашипело что-то в них, как рассерженный кот, щелкнуло, зазвенело. Раз ударили, два… Два часа ночи. Господи, да что же это такое, сон-то где? И опять ворочается с боку на бок Егор Саввич, поддает кулаками подушку.

Ни с того, ни с сего Федор Парамонов припомнился. Давненько с ним не видались, да и не больно охота лишний раз встречаться. Побаивается Егор Саввич Федора и не очень-то верит его словам и посулам. Стоит Советская власть, и не видно, чтобы пошатывалась. С годами недовольных ею все меньше. Вот ведь обидно что. О прежних временах даже старики все реже поминают. А о молодежи и говорить нечего, о будущем у ней все разговоры. Данилка Пестряков, будь он трижды неладен, вон как в гору пошел. Сказывают, неслыханного весу самородки нашел, никогда таких в Зареченске не поднимали. Самый теперь знаменитый человек. Приезжали из Златогорска, фотографировали недотепу. Потом газеты с его портретом получили. Улыбается во всю рожу, доволен. А чем доволен-то? Был дурак, дураком и остался. Столько золота в казну сбурил. Умному бы человеку такое богатство. Вот уж верно говорят: дуракам счастье. И кто бы подумал, на самой завалящей шахтенке, на той, что раньше Унылой звалась.

О сыне Якове Сыромолотов вспоминать не любит. Слыхал стороной, будто Яков достиг в учении немалых успехов, что скоро инженером станет. Прошлым летом приезжал он в поселок, несколько дней жил, однако Егор Саввич не пожелал его видеть. Сказал — отрубил. Нет у него больше сына. Нет и все тут. Яков приходил в дом, когда отец был на конном дворе. Посмотрел на сына Васютку, с Дуней, с Мелентьевной поговорил и ушел. Бабы поревели, повздыхали, тем и кончилось. Знает Егор Саввич и то, что Яков опять к учительнице подкатывался, да будто получил от нее полный отказ. Учительница все с Данилкой. Вроде и свадьбу собираются играть. А Дуню вот жалко. Никак не смирится, что потеряла мужа. Понять ее можно: баба молодая, здоровая, в самом соку. Как родила Васютку, так и сама расцвела. Может, и ушла бы к Якову, да, видать, Яков не больно зовет. И Васютку, поди, жалко, знает: дед внука не отдаст. Ну, а второй раз при живом-то муже разве выйдешь.

А где-то в глубине души нет-нет да и заноет: сын тебе Яков. Один. Прости его и забудь. «Нет» — шепчет в темноте Егор Саввич, и еще громче: «Нет, не прощу…» Опять бьют часы. Три раза ударили. Теперь и до утра недалеко, светать скоро начнет. Мыши где-то скребут. Сказать Мелентьевне, поискала бы, где норы, да забила бы или кота от соседей принесла.

Примечал Егор Саввич и не раз, как стали заглядываться на Дуню молодые мужики и даже неженатые парни. Из дому она выходит редко и то все больше с Мелентьевной. Однако тут глаз да глаз нужен, не принесла бы в дом приблудного. Ни к чему это. Васютка вот свой, родной, ему любовь, на него надежды и опять же радость от него. Славный растет Васютка. Сразу видно, в деда пошел, сыромолотовской закваски. Совсем еще малец был, а уже кричал: мое, дай. Будет в делах помощник. О таком внуке и мечтал. Души в нем не чает, ни в чем не отказывает. Дуня видит и радуется. И сама над сыном словно клушка. Подрастал бы скорее внучонок.

В комнату начинает пробиваться рассвет. Бледнеет свет лампадки. Сквозь щели в ставнях пробиваются тонкие светлые полоски. Прошла, значит, ночь-то. В соседней комнате шаги послышались. Неторопливые, грузные. Это Мелентьевна. А вот и другие: легкие, быстрые, упругие. Дуня поднялась. Разговаривают тихо, думают, спит хозяин, а он хоть бы глаза сомкнул. Вот и Васютка голос подал. Рано просыпается малец.

Сыромолотов отбросил одеяло, сел на кровати, зевая и почесывая грудь. Теперь как будто и на сон повело. Однако пора на работу собираться. Не любит Алексашка, если кто на работу опаздывает. Иной раз директор сразу поутру на конный двор заходит. Теперь еще телефон — бесовскую штуку провел. Звонок старшему конюху, такое-то распоряжение.

Егор Саввич подтянул полосатые подштанники и стал одеваться. Когда вышел в столовую, на столе уже пыхтел самовар, на тарелке гора свежих ватрушек. На коленях у матери примостился Васютка. Чего-то приговаривая, она расчесывала гребешком его светлые мягкие волосы. Увидев Сыромолотова, Васютка проворно сполз с материнских колен.

— Деда! Деда пришел!

— Здоров будешь, Василий Яковлич, — несмотря на бессонную ночь и плохое настроение, Егор Саввич улыбнулся внуку и взял его на руки. Васютка полез пухлыми пальцами деду в нос, потянул за уши, теребил волосы.

— Деда, это у тебя что? Борода?

— Борода, внучек, борода.

— А зачем она? У меня нет бороды, у мамки нет и у бабы нет. А у тебя зачем?

— Вырастешь, и у тебя будет. У мужчин завсегда борода бывает. И еще — усы.

— И у тебя усы? Это усы, да?

Васютка схватил Егора Саввича за ус и дернул изо всех своих силенок.

— Но-но! Зачем так-то? Больно деду.

— Больше не буду, — мальчик обнял деда за шею и крепко прижался. — Теперь не больно?

— Теперь нет.

— А на лошадке покатаешь?

— Покатаю, вот только как тепло станет. В тайгу поедем. Хочешь?

— Хочу. А там волки, да? И медведи?

— А мы ружье возьмем да в них трахнем.

Васютка засмеялся и стал вертеться, пытаясь сползти на пол.

— Молока хочу. Мамка, дай молока.

От ласки ребенка на душе у старшего конюха стало светлее. С аппетитом съел половину сковороды яичницы с картошкой, напился чаю с ватрушками. Кончив чаепитие, Егор Саввич перекрестился и надел верхнюю одежду. Теперь он не носил рванье, как в прошлые годы, но и не франтил. Нечего лезть на глаза людям своим достатком. И ныне бы, наверное, ходил в старье, да не хотел сердить директора. Запомнилось, как однажды Майский полушутя, полусерьезно сказал:

— Что вы, Егор Саввич, хуже всех своих подчиненных выглядите? Люди у нас одеваются прилично, а вы словно нарочно самую рвань носите.

— Так ведь с конями все. Здесь добрая одежда скоро негодной станет. Опять же достатки мои невелики. Один работаю, а семья четыре души. Всех и накормить, и обрядить надо.

— Трудновато? Я поговорю с бухгалтером, посмотрим, нельзя ли прибавить вам зарплату.

— Премного благодарен буду, Александр Васильич. Уж что верно, то верно, трудновато жить на одно жалованье.

— Пока не благодарите, я еще ничего для вас не сделал. Живем мы с каждым годом лучше, а вот пройдет еще лет пять — совсем будет хорошо.

— Дай-то бог, дай-то бог.

— Бог ничего не даст, Егор Саввич, своими руками всего достигнем.

— Это я так, к слову. Сами знаете, старые люди к богу привержены. Вы уж не обессудьте, я тоже верующий.

— Знаю. Кстати, вы теперь не жалованье получаете, а зарплату. Заработанную плату. Это раньше жаловали деньгами, а нынче их платит государство. Да, Егор Саввич, вот все хочу спросить вас. Слышал я, до революции по многим ближним поселкам и заводам, по деревням и приискам кабаки стояли. А хозяином их был крупный виноторговец Сыромолотов… — Майский сделал паузу и, как показалось старшему конюху, очень уж внимательно посмотрел на него. — Не родственник вам?

Ни один мускул не дрогнул на лице Егора Саввича, хотя внутренне он весь похолодел и сжался: «Вот, дознался-таки. Кто сказал ему? Кто? Или так спросил?» Спокойно ответил:

— Слыхал и я про него, только в глаза не видал. Избави бог, от такого родственничка. Спаивал трудовой народ и на том большие капиталы, сказывают, нажил. Ни в жисть бы за такое мерзопакостное дело не взялся, руки не стал бы поганить. Хоть золотом засыпь, не стал бы.

— Нечистое дело, согласен. От пьянства многие беды идут. С ним бороться надо.

— Однако, Александр Васильич, казна-то в лавках торгует зельем проклятым. Это как понимать?

— А если не торговать, так самогон начнут гнать, всякую дрянь пить.

— Правда, правда. В деревнях-то будто и так самогон гонят.

— Возможно, и гонят. Но придет время, когда не будут и в магазинах продавать, и сами делать перестанут.

— Дай бог, дай бог. А и вы, поди, Александр Васильич, не в обиду будь сказано, по праздничкам-то не отказываетесь от стаканчика? Чать, не святой.

— Случается, — засмеялся директор, в душе ругая себя за то, что завел этот ненужный разговор. — Так мы подумаем, Егор Саввич, насчет вашей зарплаты.

На том они тогда и расстались. Сыромолотов полагал, что разговором дело и кончилось. Но директор не забывал своих обещаний. Когда Егор Саввич пришел в контору в день выдачи зарплаты, кассир сказал ему, что теперь он будет получать на тридцать рублей больше. Старший конюх от удивления рот раскрыл, а потом подумал: нужны-то мне ваши рубли, провалитесь вы вместе с ними. Однако на лице изобразил радость, старательно расписался в ведомости и, помусолив палец, пересчитал деньги. Потом зашел к директору, поблагодарил за прибавку.

С той поры Егор Саввич бросил рядиться в рванье, стал носить одежду приличную, хотя и не богатую.

Погладив Васютку по голове и поцеловав в пухлую розовую щеку, Егор Саввич взял фуражку и шагнул к двери.

— Дунюшка, ты бы к вечеру-то баньку затопила. Попариться чего-то охота.

— Затоплю, тятенька. И мы собирались помыться.

— Вот и ладно.

Как всегда, Сыромолотов направился на конный двор. Утро было солнечное, тихое. Давно отшумели вешние ручьи, земля подсохла, и кое-где начинала топорщиться щетина ярко-зеленой травы. Из дворов неслись неумолчные петушиные крики. Пахло дымом, свежеиспеченным хлебом и клейкой молодой листвой тополей.

Егор Саввич думал о своих делах, не замечая красот и запахов весеннего утра. После того, как уехал Виноградов, ему стало спокойнее. Инженер попортил немало крови старшему конюху. Везде совался, все проверял, а одного все-таки не досмотрел. И недосмотр этот дорого ему потом обойдется. Вот попляшет молокосос. И никто не подкопается, все чисто. Где-то сейчас отряд? Как ни старался Сыромолотов узнать маршрут Виноградова — не удалось. Нарочно скрывали, что ли? Даже Сморчок не помог, хотя в конторе постоянно вертелся. Одно подслушал: сначала поедут в сторону Холодного, а потом будто повернут к Находке. Пусть колесят, тайга велика, только бы на его тайник не набрели.

Проходя мимо навеса перед конюшнями, Егор Саввич увидел притаившегося за ларем Саньку Игумнова — молодого конюха, на обязанности которого лежал уход за выездными лошадями. Санька часто ездил с директором или со Слеповым, выполнял их поручения, и потому старший конюх считал его приближенным к начальству. Этим Санька прекрасно пользовался, держался независимо, не очень-то считался с Егором Саввичем, а порой и дерзил ему. Сыромолотов старался с Игумновым не связываться: пожалуется директору, оправдывайся тогда.

Сейчас парень держал в руке конец бечевы, протянувшейся на середину двора к колышку. Колышек подпирал поставленный вверх дном плетеный короб, снятый с ходка. Около короба ходили голуби-сизари. Санька частенько ловил их. Рассыплет горсть овса под коробом и ждет. Голубей на конном дворе всегда много. Они быстро слетались и незаметно заходили под короб. Тогда парень дергал бечевку, и десятка два птиц оказывались пойманными. Санька свертывал им шеи и бросал в мешок.

Сыромолотов не одобрял такого занятия, пробовал усовестить парня, но тот только посмеивался.

— Тебе-то, дядя Егор, что за дело? Чать, не твои голуби.

— Божью птицу изничтожаешь. Где у тебя совесть?

— Совесть на месте, не то, что у некоторых. А насчет божьей, брось, дядя Егор. Самая никчемная птица, и пользы от нее ни на грош. Только зерно жрет да пачкает.

Старший конюх не стал спорить, махнул рукой: пускай тешится. Но сегодня, проходя мимо Игумнова, не удержался.

— Опять балуешься. Али другого дела нет?

— Угу. Дело не волк, в лес не убежит. Ну иди, иди, дядя Егор, не пугай птицу.

— Вот скажу Александру Васильевичу, он тебя образумит.

— Испугал! Да Александр-то Васильич давно знает. И между прочим, я тоже могу кой-чего сказать.

— Чего, чего?

— Проехали. Топай, топай, дядя Егор.

Сыромолотов выругался и пошел по своим делам. Слышал, как сзади хлопнул упавший короб, как, треща крыльями, взлетели напуганные голуби. Потом раздался торжествующий Санькин выкрик. Слова Игумнова о том, что и он может кое-чего сказать директору, насторожили старшего конюха. И раньше подозревал, доносит парень обо всем, что делается на конном дворе. Однако чего такое он может знать? Ничего не знает, сболтнул просто так. А все-таки при нем надо осторожнее. Придет время, со всеми он, Егор Саввич, сведет свои счеты. И с Санькой тоже. Будет знать, сопляк, как старших не почитать, как доносы чинить.

День прошел в обычных хлопотах. Закончив все дела, Сыромолотов отправился домой, предвкушая баню, а потом сытный обед. Попарится хорошенько, настойки выпьет, может, и уснет тогда. А если опять сна не будет, если опять всю ночь промучается? Вот напасть-то.

Егор Саввич толкнул калитку, и сразу из глубины двора выскочил с грозным рыком большой серый пес. Признав хозяина, собака виновато завертела хвостом, жалобно скуля, словно просила прощения.

— Чего, Полкашка, обознался? — миролюбиво сказал Сыромолотов и в знак прощения потрепал пса по лобастой голове. — Сторожи, лучше сторожи хозяйское добро.

Не заходя в дом, Егор Саввич пересек двор и через огород вышел к бане, проверить, хорошо ли вытоплена и все ли там готово. В маленьком предбаннике остановился и через открытую дверь в клубах пара увидел голую Дуню. Сноха, присев на корточки перед лавкой, на которой сидел Васютка, натирала его мыльной мочалкой. Рядом стоял таз с горячей водой. Сыромолотов в замешательстве остановился. Потихоньку выйти не хватало сил: заворожило розовое, налитое тело молодой женщины. Пышные волны еще сухих волос стекали с головы на плечи и спину, на круглые упругие груди, приоткрывая темно-вишневые торчащие соски. Васютка болтал ногами и чего-то лопотал, мотая головой.

— Да не вертись ты, — сердито сказала мать.

— Деда пришел! — радостно оповестил мальчуган, вытягивая к двери руку всю в хлопьях мыльной пены. — Мама, деда!

Дуня повернулась и, вскрикнув, как ужаленная, отскочила в угол. Схватила таз, выплеснула воду и прикрылась им.

— Ну чего ты, чего? — смущенно пробормотал Сыромолотов. — Я же не знал, что ты здесь. И пугаться меня не след… Я ж вроде отца тебе. Вот и Васютка напугался.

— Отвернитесь, тятенька, — чуть не плача, сказала сноха.

— А чего ж теперь отвертываться-то. Не съем я тебя, Дунюшка, — Егор Саввич медлил уходить, не отрывая взгляда от нагой женщины. — Ну, ладно, ладно, выйду нето.

Васютка, не понимая, чего испугалась мать, во все глаза смотрел то на нее, то на деда и не знал — зареветь ему или засмеяться. Сыромолотов попятился, говоря:

— Так я следом за вами сразу и приду. А спину-то вот потереть некому…

Дуня, прижавшись в углу, молчала.

После бани и обеда с водкой Егор Саввич пошел в спальню. Сон навалился на него медведем. Проснулся от боя часов. Они били долго. Сыромолотов лежал с закрытыми глазами, считая удары. Когда затих последний удар, в доме опять установилась прочная тишина, только чуть поскрипывал, раскачиваясь, маятник.

Егор Саввич открыл глаза. Желтоватый огонек лампады слабо освещал комнату. Почему он проснулся, словно кто толкнул в плечо? Ах, да… Босиком вышел из спальни, миновал горницу и остановился. Тишина в доме, все спят. Высокая белая дверь отошла в сторону без скрипа. Здесь тоже горела лампада. У печи виднелась маленькая кровать, в ней блаженно посапывал Васютка. А у другой стены на широкой кровати спала Дуня. Егор Саввич на цыпочках подошел к ней, и в этот момент сноха открыла глаза.

— Тятенька!

— Не шуми, Дунюшка, не шуми!

Егор Саввич повалился на нее, жадно прильнув губами к полуоткрытому рту, приглушив готовый сорваться крик.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Выписав наряды на фураж, старший конюх заторопился на склад, чтобы не упустить кладовщика. Не успеешь, потом гоняйся за ним весь день. Но увидев на завалинке у конторы Сморчка, Егор Саввич сразу забыл и про кладовщика, и про фураж. Старик блаженно жмурился, подставив ранним утренним лучам солнца морщинистое лицо. Редкая бороденка тоже торчала к небу. Сыромолотов быстро оглянулся и, никого не заметив, подошел к Сморчку. Поставил на завалинку ногу, сделал вид, будто счищает щепкой грязь с сапога.

Сморчок, не меняя положения и не глядя на старшего конюха, сказал:

— На этой неделе ждут.

— Не врешь? — Егор Саввич старательно скреб сапог.

— Вот те крест святой.

— Тогда сегодня и отправляйся.

— А ежели его не будет?

— Не будет, так знак оставит, где искать.

— А ежели и знака не будет?

— Да ты што дурака-то валяешь? Зарядил, ежели-ежели. Исполняй, что сказано, — старший конюх поставил на завалинку другую ногу. — И смотри, не увязался бы кто за тобой.

— Не впервой, чать.

— А как вернешься — дай знать.

Сыромолотов притопнул обеими ногами, сбивая остатки налипшей грязи, и быстро пошел на склад. Еще издали заметил идущего навстречу директора. Выдавив на лице улыбку, Егор Саввич слегка согнулся в поклоне, приподняв за козырек фуражку.

— Доброго здоровья, Александр Васильич.

— Здравствуйте, Егор Саввич, вот хорошо, что встретил вас. Во-первых, пришлите сейчас двуколку да пусть в нее не Пегаса, а Рыжика запрягут. Поедем с Иваном Ивановичем по шахтам. Во-вторых, в среду Тарасенко приезжает, надо в Зареченск подводу отправить, встретить. Он с семьей: жена и двое детишек, ну и багаж какой-то есть.

— Вот это никак невозможно, Александр Васильич. С полным бы удовольствием, а только нельзя.

— Почему? — удивился Майский. — Что у нас лошадей не стало?

— То-то и оно, — выдохнул старший конюх, — добрых лошадей, считайте, и нет. Сами же велели лучших Виноградову отдать. Он и выбрал самых что ни на есть лучших. Пегас в парной упряжке не ходит, а один такой путь не вытянет. Да и вам он нужен.

— Я-то обойдусь два-три дня.

— Все равно, Пегаса нельзя, не вытянет. Вот если Рыжика… Нет, и Рыжика нельзя, он ведь недалеко может. Обезножил совсем. Не знаю, как и сегодня-то пойдет.

— Что же, на всем конном дворе нет пары лошадей? — директор начинал сердиться: на лбу, как тучи, собирались морщины, глаза стали жесткими. — Дожили, нечего сказать.

— Как нет, поищем, Александр Васильич, поищем.

— Поищите. В понедельник надо выехать. Хочется встретить человека, как он того заслуживает.

— Я все сделаю, — примирительно сказал Сыромолотов, — только добрых лошадей нет. Чего нет, того нет.

— Так Рыжика поскорее мне, — и директор размашисто зашагал дальше.

Егор Саввич неопределенно хмыкнул.

Объехать шахты Майский и Слепов договорились еще накануне. Иван Иванович ждал директора, сидя на лавке у конторского крыльца с двумя бригадирами с «Таежной».

— Едем, Александр Васильич?

— Поедешь тут. Того и гляди пешком станем ходить.

Слепов заметил, что директор не в духе.

— Ты чем расстроен?

— Да так, пустяки. Понимаешь, на всем конном дворе нет пары добрых лошадей, а надо съездить в Златогорск.

— Начальство вызывает?

— Никто не вызывает. По дороге все расскажу. Сейчас будет двуколка.

На крылечко, постукивая деревянной ногой, вышел Савелий. Он теперь работал счетоводом в конторе. Увидев директора, инвалид сказал:

— К телефону тебя, Александр Васильич.

— Кто? Кому я еще понадобился?

— С драги звонят. Срочно просят. Зубов будто.

Майский посмотрел на парторга.

— Ну раз срочно, хорошего не жди.

Взбежав на ступеньки крыльца, он быстро прошел длинный полутемный коридор, освещенный редкими электрическими лампочками, и завернул в бухгалтерию. Поздоровался с кассиром и бухгалтером, взял лежащую на столе телефонную трубку.

— Майский слушает.

С другого конца провода, вместе с шумом и треском, донесся тревожный незнакомый голос.

— Кто? Кто это? С драги? Ах, вы, Семен Прокопьевич. Вот теперь узнал. В чем дело? Да вы не мнитесь, у вас что, каша во рту? Говорите прямо, я в обморок не упаду. Так… С чем вас и поздравляю. Не виноваты? А вас, Семен Прокопьевич, никто еще и не обвиняет.

Кассир и бухгалтер, перестав щелкать костяшками на счетах, застыли, напряженно ловя слова директора. Тяжело упираясь на деревянную ногу, вошел Савелий и боком стал пробираться к своему месту за столом.

— Вы сами не волнуйтесь, — все громче говорил директор, сжав телефонную трубку так, что побелели пальцы. — Может, небольшое повреждение? Ну ладно, ладно, разберемся на месте. Да, сейчас выезжаем. Кто со мной? Слепов. Сле-пов. Иван Иванович. Да, да, ладно. Все.

Директор бросил телефонную трубку на рычаг. В стареньком аппарате что-то жалобно звякнуло. Но он не заметил этого, повернулся и чуть не бегом пошел к выходу. Бухгалтер, счетовод и кассир переглянулись.

— На драге неладное, — сказал маленький щуплый бухгалтер. — Это Зубов звонил.

— Пустить, наверное, не могут без Тарасенки, — добавил кассир, поблескивая очками. — Нет другого специалиста.

— Драгу еще на той недели пустили, — возразил Савелий и вытянул за шнурок кисет. — Ждали Остапа Игнатьевича, а потом решили без него попробовать.

— Вот и попробовали, — кассир придвинул стопку бумаг и положил палец на счеты. — Самоуправство-то никогда к добру не приводит.

— Им директор позволил, — опять возразил Савелий. — Если Остапа Игнатьевича нет, так и драге стоять? В копеечку влетит.

Кассир недовольно блеснул очками и промолчал. Упоминание о копеечке вернуло всех к своим делам.

У коновязи стояла двуколка. Санька по-хозяйски оправлял сбрую на Рыжике.

— Поехали, Иван Иванович, — Майский направился к двуколке.

Слепов пошел за ним. Он видел, что телефонный разговор окончательно испортил настроение директору, но решил пока ни о чем не спрашивать. Пусть успокоится, сам расскажет.

— Мне с вами ехать? — Санька Игумнов отвязал вожжи и вопросительно смотрел на Майского.

— Не надо. Лошадь накормлена?

— А как же, — Санька был рад, что не придется весь день мотаться по шахтам. — И накормлена, и напоена.

Майский подождал, пока сядет Слепов, затем сел сам и взял у Игумнова вожжи. Несколько минут ехали молча. Парторг искоса поглядывал на директора. Когда последние дома поселка скрылись за поворотом дороги, Майский намотал вожжи на левую руку и, вытащив портсигар, закурил. Слепов знал: вот теперь можно задавать вопросы.

— Рассказывай, Александр Васильич, что там стряслось.

— Авария, — не разжимая зубов, державших папиросу, ответил Майский и ловко перехватил вожжи в правую руку. Рыжик был конь строптивый, за ним все время приходилось следить. — На драге авария. Вот, Иван Иванович, бывают такие дни, когда с утра как начнется чехарда, так и пойдет крутить до вечера. Только успевай повертывайся, шишки на тебя сыплются со всех сторон. И не знаешь, откуда ждать следующую.

— А бывает и наоборот, — мягко заметил Слепов.

— Бывает… Только реже. Вот к примеру тот день, когда «Комсомолка» три самородка дала. Я его в своем календаре красным карандашом отметил.

— Давеча ты что-то насчет конного двора сказал.

— Ерунда с конями у нас. Знаешь, что на будущей неделе в среду приезжает Тарасенко? Говорил я тебе?

— Говорил.

— Остап Игнатьевич письмо прислал. Запоздал потому, что сначала заболела жена, потом сразу оба ребенка. Не мог же их оставить. Когда ребята выздоровели, он и поехал. До Златогорска поездом, а к Зареченску на чем? Вот я и говорю Сыромолотову: надо послать за драгером пароконную повозку. А он мне: нет у нас таких лошадей. Представляешь? На всем конном дворе нет пары лошадей. И что удивительно: получается, в самом деле, нет. То есть они имеются, а поехать в дальнюю дорогу нельзя. Десять лучших взял Виноградов…

— Помнится, ты сам ему велел выбрать лучших.

— Да, но я же не знал, что этим оставил прииск без хороших лошадей на случай экстренной поездки. Мог бы Сыромолотов предупредить заранее? Мог. Тогда дали бы Виноградову вьючных похуже. Говорю: отправьте Пегаса. Нельзя, в паре не ходит. Ну вот этого, Рыжика. Тоже нельзя, ноги больны, не дойдет до Златогорска.

— Да, действительно… Как же теперь Тарасенко? Будет нанимать подводу в Златогорске?

— Только этого и не хватало. Приказал Сыромолотову подобрать лошадей и отправить в понедельник за Остапом Игнатьевичем. Пусть хоть сам впрягается.

— Может, и не подобрать, если нет подходящих.

— Подберет, — Майский слегка подстегнул Рыжика вожжами. — Вот, кстати, о старшем конюхе. Странный он какой-то, а в чем эта странность — не разберу. То, кажется, словно боится он меня, и не только меня, а и тебя, к примеру, и еще кое-кого, а то будто ненавидит и нахально издевается. Тебе такое не казалось?

— Я Сыромолотова давно знаю, — не отвечая прямо на вопрос, раздумчиво сказал Иван Иванович. — Ничем таким… нехорошим он себя не замарал. Сына вот только из дома выгнал. Гарантии, конечно, дать не могу, что он руками и ногами за Советскую власть, но и не враг будто. Может, тебя недолюбливает?

— Я не женщина, чтобы любить меня или не любить.

— Видишь ли, при прежнем директоре, Еремееве, ему лучше жилось. Тот на многое смотрел сквозь пальцы, многое прощал, даже явное мошенничество. Еремеев больше всего занимался собой, а на прииск ему было наплевать. Егор Саввич умел пользоваться его слабостями, вероятно, с немалой выгодой. Возил на охоты, доставлял из Златогорска разные там вина, фрукты и прочие редкости. Словом, ходил в фаворе. А ты сразу поставил его на свое место. Как он должен к тебе относиться?

Майский слушал, изредка кивая.

— Скажу еще, и он мне не очень по душе, но работает на совесть, не придерешься, свое дело знает. И никто на него не жалуется.

— Работает на совесть, — подтвердил директор, — я ему даже зарплату повысил. А человек, сдается мне, жестокий, злой. Только прячет себя и все словно чего-то ждет.

— Ну и пусть ждет. Вижу, успокоился немного?

Александр Васильевич взглянул на парторга и засмеялся.

— Но-но, пошел, — он опять подхлестнул вожжами Рыжика, и тот нехотя затрусил мелкой рысью. — Вот чертова скотинка. Такой и впрямь не дойдет до Златогорска… Удивительный ты человек, Иван Иванович, умеешь успокаивать людей лучше всякой валерьянки, или наоборот, растревожишь…

— Еще комплименты мне говорить станешь, — добродушно перебил Слепов, потирая острый подбородок. — Просто насмотрелся на людей за многие годы и кое-что для себя уяснил. Так как там, на драге?

— Авария. А может, небольшая поломка. Ты же знаешь, машину мы подготовили к началу сезона хорошо, и пока можно было, ждали Тарасенко. Потом я дал команду Зубову начинать. Семен Прокопьевич первый помощник Тарасенко, машину тоже знает. Сначала все шло, как надо, а вот сегодня что-то там стряслось. На шахты, пожалуй, нам не попасть.

На подъеме Рыжик перешел на шаг. Поднялись на перевал и увидели весь Глухой Лог. В солнечных лучах поблескивалавода в котловане. К правой его стороне прижалась драга. Красной искоркой на ней трепыхался флаг. От драги отделилось черное пятно и заскользило по воде к берегу. Очевидно, их заметили и выслали лодку.

Когда Майский и Слепов подъехали к котловану, из лодки поднялся Зубов.

— Выкладывай, что у тебя, — отрывисто сказал Майский. — Авария?

— Вроде бы так, — уныло отозвался Семен Прокопьевич и, поплевав на ладони, взялся за весла.

— Рассказывай.

— А чего рассказывать, сами сейчас увидите. Все вроде ладно шло, работала драга как полагается. Ну, а утром сегодня слышу, не так что-то гудит машина. Насторожился: не тот звук, нет ровного хода. Бросился к барабану, смотрю, цепь опустилась и ковшов не видно. Силантий, кричу, останавливай машину. Остановили. Спустились мы с Авдеевым вниз. Оказывается, ковши оборвались и затонули.

— Серьезное повреждение, Семен Прокопьевич? — Слепов внимательно слушал рассказ Зубова.

Тот мрачно кивнул и нехотя пояснил:

— Недели на две теперь замолчала драга.

— Еще чего, — возразил Майский, — тут каждый день дорог, а ты — две недели.

— Вот если Остап Игнатьевич приехал бы…

— Он приедет в среду. Но и без него мы не будем сидеть сложа руки. Я удивляюсь вам, Семен Прокопьевич, вы же знаете машину не хуже Тарасенко. Давайте осмотрим повреждение вместе и, может, намудрим чего.

Лодка причалила к понтону, тихо покачиваясь, и все трое выбрались на драгу.

— Веди, — Майский пропустил вперед Зубова.

Осмотрев повреждение, директор помрачнел. Слепов понимал его состояние, как и то, чем грозит прииску вынужденный простой драги в начале сезона.

— Вот что, Иван Иванович, — сказал Майский, закуривая. — Ты поезжай в поселок, а я останусь здесь.

— А потом пешком будешь добираться? Я лучше подожду, вместе и поедем.

— Это долго. Не уйду с драги, пока ее не пустим. Сколько пройдет? Может, день, а может, три.

— А без тебя драгеры не справятся?

— В том-то и дело. И плохой я буду инженер, если не сумею им помочь. Словом, поезжай. Надо меня будет — звони сюда. Вечером, если не вернусь, зайди к Елене, объясни, где я, чтобы не беспокоилась.

Слепов простился с драгерами и уехал.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Иван Тимофеевич Буйный любил подниматься рано, особенно весной и летом. В сером сумраке рассвета выходил во двор голый до пояса, доставал из колодца ведро ледяной воды и умывался, покрякивая и чувствуя, как упругой делается кожа, как наливается бодростью тело. Потом садился на приступку крыльца и смотрел, как редеет сумрак, тают и растворяются ночные тени, как начинает розоветь восток.

— Чего рано поднялся? — говорил старому партизану кто-нибудь из соседей. — Не спится, али жена прогнала?

— Встанешь пораньше — шагнешь подальше, — посмеивался Иван Тимофеевич и добавлял: — Кто рано встает, тот вдвое живет.

Вот и сегодня начальник приисковой охраны встал ни свет, ни заря, умылся и вышел за ворота посидеть на лавочке. Над поселком стояла та особая тишина, какая бывает только в предрассветный час. Ее нарушали лишь изредка взбрехи сонных собак. Потом из двора во двор понеслась петушиная перекличка.

В конце улицы показалась человеческая фигура. Иван Тимофеевич знал многих зареченцев, но кто сейчас шел — разглядеть не мог, было еще далековато. Человек шагал торопливо, странной прыгающей походкой. Когда приблизился, Буйный узнал Сморчка.

— Эй, бобыль, — окликнул его Иван Тимофеевич и помахал рукой, подзывая к себе.

Старик тоже заметил начальника охраны, сморщенное лицо его изобразило улыбку. Радостно кивая, он подошел ближе.

— Здорово живешь, старина, — Буйный умел разговаривать со Сморчком, они друг друга прекрасно понимали. — Ого! Удилища! Рыбачить пошел?

— Нет, рыбу удить, — старик показал на пару удилищ, весло и корзину, прикрытую тряпкой. — Ушицы вот захотелось.

— Так и я говорю, удить, глухарь ты этакий. Эх, пошел бы с тобой, коли раньше знал бы. Давно не рыбачил, а люблю побаловаться удочкой. Свеженьких линьков бы на пирожок, а? Или карасей. А можно, и окуней на уху.

Голова Сморчка на тонкой шее завертелась, как на шарнире, и старый картуз едва не свалился на землю.

— Понял, стало быть? В другой раз, когда надумаешь, скажи, вместе сходим: На Черемуховку идешь? — Иван Тимофеевич показал в сторону реки.

— На речку я, на Черемуховку.

— Валяй, самое время сейчас. Наловишь богато, занеси и мне на пирог, рассчитаемся. Ну, валяй, валяй, ни хвостика тебе, ни чешуйки. Шпарь, старина.

Сморчок опять заулыбался и пошел дальше, нелепо подпрыгивая.

— Поговорили, — усмехнулся Иван Тимофеевич, глядя вслед старику. — А порыбачить надо с ним сходить, он места знает.

Между тем Сморчок свернул в первый попавшийся проулок, сердито бормоча:

— Холера тя подняла в такую-то рань. И надо же было мне тута пойти. Говорил Егор Саввич, чтобы огородами, а я не послушал… Рыбки те на пирожок спонадобилось, — старик выругался и тут же перекрестился. — Однако ничего, на рыбалку же иду, вот и удилище. Не запрещено. Заглянул бы в корзину, старый бандюга, то-то удивился бы.

Сморчок сильно тряхнул корзину, в ней что-то булькнуло.

— И мне, надо думать, перепадет за труды-то. Господи, и что за жисть собачья. Жди, когда кто подаст. Сам, бывало, подавал… А может, спрятать четвертинку-то где-нибудь на берегу в крапиве. Разбилась, мол, упал, она и разбилась. Не поверит Федор. Сурьезный мужик, опасно его гневить.

Продолжая вполголоса бормотать, такая уж у него была привычка, Сморчок вышел к берегу Черемуховки, отыскал среди нескольких вытащенных на песок лодок свою. Положив удилища и корзину, столкнул узкую долбленку в воду, прыгнул сам и, наскоро перекрестившись, взял весло. Несмотря на свое тщедушие, старик ловко управлялся с лодкой. Работая веслом то с одной, то с другой стороны, он быстро гнал ее вверх по реке к Сухому болоту. Предстоящая встреча с Федором Парамоновым не радовала старика. От этого бешеного мужика можно ждать всего. В сердцах и прихлопнет, как комара. Каждый раз, отправляясь к Парамонову на свидание, Сморчок не был уверен, что благополучно вернется в поселок. И рад бы отказаться от поездки, да разве возразишь Егору Саввичу. Что Сыромолотов, что Парамонов — хрен редьки не слаще.

Подплыв к знакомой излучине с тремя высокими березами, Сморчок загнал лодку в осоку и, захватив корзину, вышел на берег. По еле приметной тропинке пошел, оглядываясь по сторонам и напевая вполголоса:

Сморчок оборвал пение, остановился, раздувая ноздри: пахло дымом. Значит, хозяин зимовья на месте. Старик перехватил тяжелую корзину в другую руку и запел громче:

Это был условный сигнал, и тот, кому он предназначался, услышал его. Неожиданно впереди, среди травы и кустов, Сморчок увидел Федора. Он стоял, широко расставив ноги, и смотрел прямо на старика. Федор был в брюках и грязной нижней рубашке.

— Здравствуй, Федор Игнатьич, — Сморчок угодливо изогнулся. — Вот и опять привел бог свидеться.

— Здоров и ты будь. Чего рано? — Федор яростно поскреб волосатую грудь.

— И не говори, Федор Игнатьич, такие дела, такие дела.

— Пошли в зимовье.

Парамонов повернулся и тут же исчез. Сморчок знал, что он спустился по ступенькам в землянку. Сделав несколько шагов, старик разглядел скрытый кустами и сухими ветками вход. В полутьме зимовья Сморчок долго щурил глаза, стараясь разглядеть хозяина. Маленькое окно, затянутое мутным стеклом, пропускало слишком слабый свет. Наконец, привыкнув к полумраку, он увидел Федора, сидящего на нарах. Пахло березовым дымом и кислой овчиной.

— Это вот гостинцы тебе, Федор Игнатьич, — показал на корзину. — Егор Саввич, добрая душа, всякой разности прислал. Четвертинка там есть.

— Поставь в угол, — Федор, видимо, не выспался, а потому был хмур. Он лег на нары, подложив сомкнутые руки под голову и глядя куда-то в потолок.

Но в расчеты Сморчка не входило так легко расставаться с водкой, и он продолжал держать корзину в руках.

— Выпить бы по махонькой за встречу-то. Свежо на реке-то, продрог я.

— Успеется. Говори, с чем пришел.

Ободренный обещанием, старик бережно поставил корзину в свободный угол землянки и сел на чурбак около нар.

— Важное дело, Федор Игнатьич, очень важное. Боялись мы с Егором Саввичем, что тебя дома не окажется. Однако, слава богу, дома ты. Егор Саввич кланяется и наказал первым делом передать: едет из Златогорска драгер, хохол этот, вот запамятовал фамилию-то. Ну тот, с усищами, знаешь его.

— Знаю. Ну и пусть едет.

Сморчок наклонился к Федору и прошептал в самое ухо:

— Убрать его надо. Отробил свое и будет. Драгу-то, слышь-ко, без него долго пустить не могли. А как пустили, так она и недели не ходила, опять встала. Сурьезное чего-то там случилось. Долго теперь драга-то простоит, если хохол не подоспеет. Вот Егор Саввич и наказал передать: пора, мол, убрать усатого-то.

Хозяин зимовья лежал не двигаясь, словно не слышал слов Сморчка и продолжал разглядывать сплетения веток на потолке землянки. Старик помолчал, ожидая, что скажет Парамонов, потом повторил:

— Убрать, когда от Златогорска поедет. Только не один он, слышь-ко.

— А кто еще?

— Баба его с ним и ребятенков двое.

— Ну за такое один я не возьмусь.

— И что тебе присоветовать — не знаю, Федор Игнатьич. Убрать-то все равно надо. Оно, конечно, ежели бы один он, так легче, это я понимаю.

— А коли понимаешь, так будешь помогать.

— Да ты што, Федор Игнатьич, в уме ли? — Сморчок в ужасе отпрянул и часто захлопал глазами. — Я на такое не способен. Какая от меня помощь, помеха одна.

— Будешь помогать, — Парамонов рывком поднялся на нарах. — Заладил: убрать, убрать, а сам в сторону?

— Да я же на такое не приспособлен. У меня и руки вот трясутся, погляди сам. И в ногах слабость.

— Трусишь? — совсем близко Сморчок увидел злые глаза Федора. — От тебя многого не потребуется. Но помощник мне нужен. И не думай отвертеться, иначе…

Старика забил озноб, он завертелся на чурбаке, избегая взгляда Парамонова.

— Я, чего же, я помогу, ежели требуется, ты не серчай, Федор Игнатьич.

— Так-то лучше. Вытаскивай, что там в корзине. Посидим да подумаем, как дело сделать.

Сморчок с готовностью достал четвертную бутыль с водкой, при виде которой у него и в самом деле затряслись руки и усиленно задвигался острый кадык.

— А тут вот и пирожок с рыбой, — приговаривал он, вытаскивая из корзины припасы на стол. — И второй с морковкой. И сало вот соленое. Любит тебя Егор-то Саввич, балует. Смотри-кось, и сахар даже! Большая редкость сейчас.

Федор не слушал болтовню Сморчка. Озабоченный, он сидел на нарах, то и дело почесываясь. Потом встал, вышел из землянки, взял полотенце и вскоре вернулся. Повесив полотенце на сучок, сел к столу. Наполнил водкой жестяную кружку до краев и выпил, не поморщившись. Отломил большой кусок пирога, начал есть, выплевывая кости на стол. И только тогда сказал, не глядя на старика:

— Наливай себе.

Сморчок не заставил себя просить. Налил в ту же кружку тоже до краев и стал медленно пить, закрыв от удовольствия глаза. Кадык на его худой загорелой шее двигался взад и вперед. Кончив пить, вытер рукавом губы и тоже отломил кусок пирога.

— Налим это, надо понимать, — говорил, чавкая. — Жирный да мягкий. Самая стариковская рыба. А раньше-то, бывало, какие пироги едал: и с нельмой, и с осетриной, и с белорыбицей.

Парамонов не отозвался. Еще выпил водки, налил немного Сморчку и, закрыв бутыль пробкой, поставил около себя на пол.

— Еще бы малость, Федор Игнатьич.

— Довольно с тебя, окосеешь.

— Это я-то? Да ты што, Федор Игнатьич, я крепкий.

— Вижу, — усмехнулся Парамонов. — Не проси, все равно больше не получишь. Давай о деле. Когда хохол выезжает из Златогорска?

— Усатый-то? В среду, стало быть.

— Поезд приходит утром… Если он сразу на лошадей, то ждать надо у свертка к вечеру. А нам туда выйти поутру… Значит, во вторник будь здесь, Сморчок. Переночуешь у меня.

— А может, другого помощника-то подыщешь, Федор Игнатьич? Ей-богу, мало от меня проку. Помеха одна.

Федор со злостью выплюнул большую кость, отодвинул пирог и стряхнул с рук налипшие крошки.

— В штаны наклал? Эх ты, одно слово — сморчок, правильно тебе прозвище дали.

Старик съежился и заерзал на чурбаке.

— Пойдешь со мной и никаких разговоров. Не трясись, дело простое, обделаем за милую душу. Я сейчас Егору Саввичу записку напишу. Передашь.

С полки, вделанной в земляную стену, Федор достал карандаш и книгу, вырвал последнюю чистую страницу и стал писать.

— Вот, — протянул старику вчетверо сложенный листок. — Спрячь понадежнее. И давай отправляйся.

Сморчок спрятал записку куда-то за пазухой, но из-за стола не встал.

— Посошок бы на дорожку-то, Федор Игнатьич.

— И без посошка дойдешь. Не жалко мне, потом напою, как дело кончим.

У берега реки Сморчок, влезая в лодку, сказал:

— Вот незадача. Как поехал к тебе, знакомца встретил. По охране прииска начальствует. Видел он, на рыбалку я собрался. А ну, как опять его черт пошлет? Покажь, скажет, много ли наловил. Еще просил на пирог ему. Как быть-то, Федор Игнатьич?

Парамонов подошел к кустам, вытянул за бечевку сетчатый садок, в котором затрепыхалось десятка два крупных окуней, линей и язей.

— Подставляй корзину.

— Дело, — обрадовался старик. — Выручил ты меня, прямо-таки от позора спас. Ну, будь здоров. Свидимся скоро, стало быть.

Сморчок оттолкнул лодку и поплыл.

Рыба ему и в самом деле пригодилась. Идя от реки, он опять повстречал Буйного. Тот как будто специально поджидал старика.

— Эй, — окликнул Иван Тимофеевич, — как рыбалка?

— А я уж отрыбачил, — заговорил Сморчок, подходя к начальнику охраны. — Вот, не захотел поехать со мной, а зря. Славно сегодня клевало. Гляди-кось.

Старик отвернул край тряпки, показывая улов.

— Смотри-ка! — удивился Буйный. — Добрая рыбка, добрая. Хоть на пирог, хоть на уху.

— А хочешь, я тебе на пирожок дам? Прими гостинец от старика, будь ласков.

— Не откажусь, давай.

Иван Тимофеевич пошарил в карманах, вытащил свернутую в несколько раз газету и положил на нее с десяток линей и окуней.

— Спасибо, старина. За мной не пропадет. В другой раз непременно с тобой поеду.

Сморчок прикрыл остальную рыбу тряпкой и зашагал дальше. Поздно вечером он явился к Сыромолотову. Подробно рассказал о свидании с Парамоновым.

— Федор-то Игнатьич говорит: не под силу мне одному такое дело. Трудно одному все оборудовать. Плевое дело, никакой трудности нет. Это я ему. Все-таки одному несподручно, мало ли что. Это опять он мне. Не соглашается, значит. Давай тогда вместе, пособлю нето. Это я ему. Ну, ежели с тобой, тогда ладно. Это он. Долго не соглашался, однако уломал. Только напиши записку Егору Саввичу, вдруг не пустит меня. Это опять я ему. Написал. Вот.

Сморчок достал из-под рубахи смятую записку и протянул Сыромолотову.

— Тут все описано. Ты уж не препятствуй, Егор Саввич.

Сыромолотов читал записку, шевеля губами и посматривая на старика.

— Только я задаром несогласный, — снова заговорил Сморчок. — Дело-то, видишь, сурьезное. Можно и головой поплатиться. Какая мне корысть даром-то? Плату положи, Егор Саввич.

— Положу. А ты бы поменьше болтал, балаболка.

Старик обиженно замолчал. Но надолго его не хватило.

— За удачу-то выпить бы по махонькой, Егор Саввич. Опять же продрог я на реке-то. Вот и кости старые ломит. А твоя настоечка-то лучше всякого лекарства помогает. Выпьешь стакашек и будто заново родишься.

С большим трудом дочитав неразборчиво нацарапанную записку, старший конюх свернул бумагу жгутом, чиркнул спичкой и поджег. Пепел бросил в помойное ведро. Достал из шкафчика графин, спросил весело:

— За удачу, говоришь? За удачу выпить надо. И плати тебе будет. Мое слово камень.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Все складывалось как нельзя лучше. План Сыромолотова и Парамонова предусматривал все мелочи. Егор Саввич, пользуясь распоряжением Майского, выбрал хороших лошадей: Пегаса и вороную кобылу Пальму. Проверил, как пойдут в паре. Оставалось решить последний, но немаловажный вопрос: кого послать в Златогорск встречать Тарасенко. Человек этот уже не вернется на прииск, значит, надо выбрать такого, кого не жаль и даже полезно убрать. Подходящей кандидатуры не находилось. Хорошо бы к примеру послать Саньку Игумнова. Но Санька личный ездовой директора, старшему конюху почти неподвластный. К тому же парень силен, как медведь, не испортил бы всего дела.

Выручил Егора Саввича сам Санька. В субботу утром он явился к старшему конюху против обыкновения смирный.

— Дядя Егор, — почтительно обратился Санька, — с просьбой до тебя.

— Чего надо? — хмуро спросил Сыромолотов.

— Брат сродный у меня гостит, — Санька говорил медленно, с трудом выдавливая слова. Видно было, что только крайняя нужда заставила его унижаться перед старшим конюхом. Игумнов — парень гордый, а Сыромолотова он недолюбливал и не скрывал этого.

— И пусть гостит, мне что за дело?

— Да он отгостил. Ему в Златогорск надо. Кончился у Петра отпуск, в среду на работу выходить. Так вот, не будет ли какой оказии в Златогорск?

Егор Саввич чуть не подпрыгнул от радости. Вот оно, решение трудной задачи. Как раз то, что надо, лучше и не придумать. Санькин брат поедет на повозке в Златогорск один. Там встретит драгера и передаст ему лошадей. Тарасенко возвратится в Зареченск. Только не доедет. Но это уже иное дело. Не будет лишних свидетелей. Как все складно получается.

— Оказии в Златогорск? Нет не предвидится, — Егору Саввичу было приятно унижение недруга, и потому тянул с ответом, который уже был на языке. Пусть покланяется, непутевый. — Нет, Санька, ничего такого не предвидится.

— Может, лошадь какую дашь? — Игумнов просительно, почти умоляюще смотрел на старшего конюха. — Дай, Егор Саввич.

Ага, вот и Егором Саввичем стал величать.

— Ты што, Санька, знаешь ведь, с лошадями у нас нынче, ой, как трудно.

— Знаю, — уныло протянул парень.

— Я тебе дам лошадь, а завтра у меня спросят: где? Что я скажу? Твоему брату отдал? Так за это меня не похвалят. И потом, кто же ее назад пригонит?

— Значит, ничего не выйдет?

— Значит, так, Санька.

Игумнов тяжело вздохнул и повернулся к двери.

— Жалко Петра. Опоздает, нагорит ему.

— Постой, погоди, — словно что-то вспомнив, Егор Саввич хлопнул себя ладонью по лбу. — Совсем из головы вышибло. В понедельник будем посылать повозку в Златогорск. Драгера встречать. С семьей едет. Вот и окажу тебе любезность, а ты помни добро. Пусть твой брат берет лошадей, а там встретит Тарасенко и передаст ему.

— Вот спасибо, Егор Саввич, выручил ты нас. Только не передумай.

— Да ладно уж.

— Я ведь тоже могу благодарность оказать, ты не думай.

— Ладно, ладно. Не стоит благодарности за такие малости.

Очень довольный Санька ушел обрадовать брата. Но еще больше был доволен Сыромолотов. В Игумнове он приобрел человека, который ему теперь обязан, и все последствия задуманного дела в какой-то мере падут на того же Саньку и его брата, а он, Егор Саввич, будет в стороне.

В понедельник Петр Игумнов и Санька явились на конный двор. В повозку запрягли Пегаса и Пальму. Сыромолотов позволил набрать в короб сена, дал для коней овса и лично рассказал Петру, где надо встречать Тарасенко, с каким поездом он едет и как его опознать. Санька проводил брата версты две от поселка, а дальше Петр поехал один.

На другой день Сморчок, опять захватив корзину и удилища, отправился к Сухому болоту. Он пробирался задами дворов и огородами к реке, и никто не видел, как старик сел в лодку. Сыромолотов был уверен, что Сморчка не хватятся два-три дня — на такой срок ему случалось отлучаться и раньше. Работы весной у Сморчка в конторе мало, печи перестали топить.

Петр Игумнов благополучно приехал в Златогорск. Лошадей поставил у себя во дворе. Сходил на механический завод, где работал слесарем, доложил: из отпуска вернулся и завтра во вторую смену выходит. В среду утром, как ему было велено, Петр пришел на перрон. Поезд прибыл с небольшим опозданием. Петр не знал, в каком вагоне едет драгер, а потому неторопливо двинулся вдоль состава, приглядываясь к людям, которые выходили из вагонов с чемоданами, мешками и узлами. Остапа Игнатьевича он узнал сразу: и по длинным вислым усам, и по ребятам — мальчике лет восьми и девочке лет шести. Они помогали отцу вытаскивать из вагона вещи.

— Вы драгер с Зареченского прииска? — спросил Петр, подходя к Остапу Игнатьевичу.

— Я, — немного удивился Тарасенко. — А вы кто?

— Петр Игумнов. Брат Александр у меня живет в Зареченске, работает на конном дворе. Повозку для вас пригнал я.

— Оце гарно! — повеселел драгер. — А я-то все думал: как дальше добираться. Галю! За нами лошадей прислали, — крикнул он женщине в тамбуре. — Спасибо, позаботились хлопцы. Это Александр Васильич, наверное. А где кони?

— У меня во дворе. Я пойду запрягу и подъеду сюда. Здесь и подождите.

— Давай, хлопец, давай.

Игумнов ушел, и не прошло часа, как он подъехал в повозке на привокзальную площадь. Помог драгеру погрузить вещи.

— Дорогу-то знаете? — спросил Петр, прощаясь.

— Ездил тут, не заблужусь. Спасибо тебе, хлопец.

— Тогда счастливого пути, — Петр пожал крепкую руку драгера.

В телегу уселись жена и дети, Остап Игнатьевич взял вожжи и тронул лошадей. Повозка, постукивая колесами по сухой твердой земле, покатила к Зареченску, Ребятишкам поездка доставляла большое удовольствие, они смотрели по сторонам и не умолкали ни на минуту. Сначала дорога тянулась через обширное поле, потом повернула к лесу. Густой темный лес временами стискивал дорогу, и низко нависшие ветки почти касались людей и лошадей. Потом лес отступал, обнажая лужайки и прогалины.

День был теплый, пахло молодой зеленью, отовсюду неслось посвистывание птиц.

— Гляди, гляди, Христя, — восторженно кричал черноглазый Олеська, привставая в повозке. — Заяц, заяц вон побежал.

Девочка вертела головой во все стороны, вытягивала шею, но ничего не видела.

— Врешь ты, Олеська, нема зайца.

— Так он ждать будет? Тикал же.

— Остап, когда дома будем? — спросила жена драгера.

— Та завтра к обеду.

— А ночевать где? В лесу?

— А чего? Как стемнеет, отъедем в сторонку, где родничок, костер запалим, та и заночуем.

Часов через пять сделали остановку, поели, накормили лошадей и двинулись дальше. Ребята понемногу угомонились и, убаюканные мерной тряской, задремали. Жена Остапа Игнатьевича, прикрыв ребятишек одеялом, тоже подремывала. Только сам драгер все понукал лошадей, поглядывал на дорогу. Дела на драге беспокоили Тарасенко, и он спешил. Начинало смеркаться. На дорогу легли длинные тени, холодно светились лужи. Остап Игнатьевич смотрел по сторонам, подыскивая подходящее место для остановки недалеко от дороги. Внезапно лошади, захрапев, остановились и попятились. Тарасенко привстал и увидел сухую лесину, наискось перегородившую дорогу. В ту же секунду прогремел выстрел, озарив вспышкой длинного пламени ближний куст. Не вскрикнув, Остап Игнатьевич ткнулся головой в сено. Лошади затоптались на месте, путая постромки и выворачивая дышло.

— Остап! Остап! — испуганно позвала Галина. — Ты чего?

В темной глубине кустов опять сверкнул огонь, и гулко раскатился выстрел. Галина неловко откинулась на спину, и голова ее свесилась через край повозки. Пронзительно закричали перепуганные Христя и Олесь. А в лесу опять загремели выстрелы. Пегас и Пальма, всхрапывая, все пятились, толкая повозку к обочине дороги, наматывая на колеса вожжи. Пальма вывернулась из постромок и встала поперек дороги.

В повозке никто не двигался. Лошади понемногу успокоились, но все еще двигали ушами, ловя тревожные звуки леса.

На дорогу из-за кустов вышли два человека.

— Убери дерево! Быстро! — хрипло скомандовал Парамонов и, бросив на сено двуствольное ружье, направился к лошадям. Пегас и Пальма, увидев его, пронзительно заржали и отпрянули. Но Федор быстро и умело завел Пальму в постромки, поправил сбрую, подобрал вожжи и вскочил в повозку. Тем временем Сморчок оттащил с дороги сухую лесину и тоже взобрался в повозку. Парамонов стал нахлестывать лошадей, и они помчались во всю прыть. Отъехав с версту, Федор круто свернул в сторону, на старую, еле приметную дорогу. Она уходила в глубь хмурого густого ельника. Повозка запрыгала на кочках и камнях. Эти места Парамонов знал хорошо и уверенно погнал лошадей, нахлестывая их по спинам и бокам вожжами. Сморчок, еле живой от страха, забился в свободный угол повозки и все громче бормотал бессвязные слова.

Проехав верст десять, Федор свернул с дороги на маленькую лужайку и остановил взмыленных лошадей. Спрыгнув с повозки, повернулся к старику.

— Тащи сюда хворосту. Да побольше.

— Чего, чего? — заикаясь, переспросил тот.

— Хворосту давай. Уснул, что ли?

Сморчок мешком вывалился из повозки и, пошатываясь, побрел выполнять приказание. Тем временем Парамонов охотничьим ножом перерезал постромки, отвел в сторону лошадей и наскоро привязал их к березе. Потом вернулся к повозке, взял ружье, покопался в поклаже. Выхватил тяжелый узел, отнес в сторону. Покончив с этим, он тоже стал таскать сушняк и обкладывать им повозку. Они работали до тех пор, пока не завалили всю телегу валежником.

— Довольно, — сказал наконец Парамонов. Между ветками он натыкал пучки сена, достал спички и поджег. Пламя быстро охватывало сухое дерево, и посреди лужайки запылал гигантский костер. Клубы дыма, пронизанные рубиновыми искрами, потянулись навстречу безмолвным звездам.

Несколько минут Федор смотрел, как горит валежник, обошел костер кругом, проверяя, хорошо ли он принялся со всех сторон.

— Вот так, — Федор повернул к Сморчку угрюмое лицо. — И дело с концом. Чего раскис?

— А? А? — вздрогнул старик.

Парамонов грязно выругался и отстегнул от пояса флягу с водкой. Сделав несколько глотков, передал ее Сморчку. Тот вцепился во флягу трясущимися руками и жадно припал к горлышку.

— Будет, будет. Ишь, присосался. Поехали.

Федор помог старику взобраться на Пальму, передал ему узел, сам вскочил на Пегаса. Не оглядываясь на ярко, с треском горевший костер, они выехали на дорогу и погнали лошадей рысью. В полночь остановились в глухой балке.

— Дальше пойдем пешком. Бери узел и иди прямо. Я догоню.

Сморчок все делал, как во сне. Послушно взвалил на костлявую спину тяжелый узел, согнулся под ним и побрел, с трудом переставляя ноги. За его спиной раздался выстрел. Старик, подпрыгнув, уронил узел и живо оглянулся. Что делал Федор, он разглядеть не мог, но услышал еще несколько выстрелов, затем протяжное лошадиное ржание, и все стихло.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Повреждение на драге оказалось серьезнее, чем думали вначале. Майский и Зубов в который раз осмотрели все механизмы — хотели не только решить, как лучше и быстрее сделать ремонт, но и понять, почему оборвалась цепь. Выяснилось, что многие детали механизмов давно пора менять, они свое отслужили. Александр Васильевич велел Зубову подготовить подробный список деталей, требующих замены. Он попробует договориться с директором Троицкого механического завода Вагановым, чтобы там сделали эти детали. Драга, хотя и старая, работает сверх всех сроков, но может еще послужить.

Уходило время, унося с собой фунты драгоценного металла. Починка цепи оказалась делом не простым. Все на драге потеряли покой. Рабочие старались подсказать какую-либо дельную мысль и в меру сил помогали в ремонте. Экипаж плавучей фабрики сработался давно, стал одной большой дружной семьей. Простой драги каждый воспринял и как личную беду: стоит машина — не будет хорошего заработка, а у многих семьи.

После повторного осмотра собрались на палубе посоветоваться. Переговаривались уныло, лица у всех были озабочены и хмуры.

— Эх, нет Остапа Игнатьевича, — вздохнул кто-то. — Он в драге каждый винтик знает. Вмиг бы починил.

— Что же об этом говорить, — мягко возразил Майский. — Конечно, мы не ахти какие специалисты, но попробуем ремонтировать. А там и Остап Игнатьевич подъедет. Этот случай всем нам урок. Надо каждому знать драгу так же хорошо, как знает ее Тарасенко.

Разобрали инструмент и принялись за работу. Майский и Зубов тоже превратились в рабочих. Ночевать директор остался на драге. Пообедал вместе с рабочими, а спать устроился в маленьком закутке Остапа Игнатьевича. Дело затянулось, и Александр Васильевич ясно увидел, что за один-два дня повреждение не исправить. Позвонил Слепову и, коротко объяснив положение, еще раз подтвердил, что уедет с драги только когда она начнет работать. Иван Иванович одобрил решение директора и сказал, что на прииске все в порядке. Если потребуется — будет звонить. Прямой связи драги с шахтами не было, и все переговоры с Петровским, Карапетяном и Еленой директор стал вести через Слепова.

На пятый день, когда Иван Иванович позвонил утром как обычно, Майский прежде всего спросил:

— Приехал Тарасенко?

— Нет еще, — послышался в ответ глуховатый голос парторга. — Жду его с не меньшим нетерпением, чем ты. Где-то задержался.

— Негде ему задерживаться. И так чуть не на месяц опоздал. Когда лошадей за ним послали?

— Как ты велел, в понедельник.

— А кто поехал? Я спрашиваю, кого отправили в Златогорск за Тарасенко.

Иван Иванович не знал, но обещал выяснить и сообщить позднее. Второй его звонок в этот день раздался после обеда.

— Так вот, Александр Васильич, докладываю. В понедельник выехал в Златогорск брат Александра Игумнова Петр. Он гостил в Зареченске…

— Каких лошадей ему дали? — перебил директор.

— Пегаса и Пальму — лучших из тех, что остались.

— Выходит, Тарасенко должен был приехать еще вчера утром или, в крайнем случае, к вечеру.

— Выходит так. А не приехал.

— Ничего не понимаю. Он нам нужен позарез. Время уходит. Может, завтра закончим ремонт и пустим драгу. А если она на другой день опять встанет? Не могу же я все лето жить на драге.

— Понятно, не можешь. Наверное, с лошадьми что-то случилось, — осторожно сказал Слепов.

— Гадай теперь, — раздраженно отозвался Майский. — Ну ладно, Иван Иванович, меня вниз зовут. Если приедет Тарасенко — немедленно звони. И сразу пусть едет на драгу.

После разговора с директором Слепов долго сидел задумчиво, потирая подбородок. Потом послал за Куликовым. Когда милиционер пришел, Иван Иванович рассказал ему обстоятельства дела и в заключение добавил:

— Вот хочу с тобой посоветоваться, Василий Павлович. Не думаю, что случилась какая-то беда, но просто непонятно, где Тарасенко и почему он задержался. Все сроки прошли. Директор в день по десять раз спрашивает. А что я отвечать должен?

Куликов, польщенный тем, что сам парторг прииска спрашивает у него совета, решил: надо провести капитальное расследование. И Куликов незаметно для себя повел разговор со Слеповым в привычной форме допроса. Он даже достал из полевой сумки блокнот, стал записывать ответы.

— Когда должен был приехать в Златогорск драгер Тарасенко?

Иван Иванович чуть улыбнулся, но тут же стал серьезным.

— В среду утром. Поезд, с которым он ехал, приходит, кажется, в восемь или десять часов утра.

— А сюда, в Зареченск?

— Сюда? Ну, если сразу взял лошадей, то на другой день к обеду, в крайнем случае, к вечеру.

Василий быстро записывал ответы.

— Тарасенко должен приехать один?

— Ты же знаешь, Василий Павлович, с ним жена и двое детей.

— Верно, забыл. Лошадей за ним, говорите, послали в понедельник?

Иван Иванович кивнул.

— Утром в понедельник на повозке выехал Петр Игумнов — брат Александра Игумнова.

— До Златогорска-то он добрался?

— Вот этого не знаю, Василий Павлович.

— Так, так, — милиционер перестал писать и положил блокнот в полевую сумку. Встал, одернул гимнастерку. — Сейчас я вам, Иван Иванович, ничего сказать не могу. Наведу кое-какие справки, уточню обстоятельства и тогда доложу свое мнение. Найдем драгера.

— Действуй, Василий Павлович, действуй.

От парторга милиционер отправился прямехонько на конный двор, нашел там Саньку Игумнова и долго его выспрашивал. Санька сначала испугался, потом успокоился и стал охотно и подробно рассказывать все, как было. Кончив допрашивать Игумнова, Куликов захотел побеседовать и со старшим конюхом. Сыромолотов встретил его настороженно. Скупо отвечал на вопросы дотошного милиционера, а потом стал злиться.

— Ты чего ко мне прилип-то? Я-то при чем тут?

— Гражданин Сыромолотов, — строго сказал Василий, — тебя спрашивает представитель советской милиции, закона, так сказать, и потрудитесь отвечать по всей форме.

— Потружусь, потружусь, — смирился Егор Саввич, — валяй, допрашивай, только скорее, у меня ведь дела есть.

— И у меня дело. Не ради собственного удовольствия я тут.

Узнал Куликов очень мало, все, что рассказали Игумнов и Сыромолотов, было ему известно, хотя они добавили кое-какие подробности. Когда Василий ушел, Сыромолотова охватило беспокойство. Он и до появления милиционера знал, что приисковое начальство встревожено исчезновением драгера. Но дело было сделано чисто, Парамонов следов не оставил, и ему, Егору Саввичу, бояться нечего. Нечего-то нечего, а все-таки в глубине души стала тлеть искорка страха. Зачем Куликов явился на конный двор? Подозревает что-нибудь? Любой бы на его месте пришел, ведь с конного двора посылали повозку. Милиционер на весь день испортил настроение старшему конюху, и за что бы он ни брался, работа валилась из рук.

Сморчок вернулся с зимовья сегодня под утро, и Сыромолотов успел только мельком повидать старика. Тот был сам не свой, толком ничего рассказать не мог, но Егор Саввич понял, что все вышло как надо: проклятая драга долго еще будет стоять. Сам директор бьется с ней, а ничего поделать не может. Пусть ищут. Даже если дознаются, так на старшего конюха все равно и краешка тени не упадет. Как было договорено, Федор сегодня уйдет надолго из этих мест, пока все не успокоится. А если и поймают Парамонова, все равно ничего не узнают. Федор — кремень. Умрет, а не выдаст. Нет, зря он, Егор Саввич, обеспокоился, он тут ни с какой стороны не замешан.

А на другой день Сыромолотов узнал: драгу починили и она опять работает. Вот тебе на! Что же это такое? Выходит, все хлопоты пропали даром. Нет, наверное, лучше подорвать чертову драгу, предлагал же Федор… Но ничего — недолго поработает машина. Без драгера им трудно, нет другого такого специалиста. Для Алексашки удар, и еще какой. Получил подарочек. А там еще получит, и третий, тогда конец Алексашке, да и всей Советской власти. Наступит его, Егора Саввича, время. Васютка вот растет, верная опора. Он и примет дедовы дела.

Прямо с драги Майский приехал в контору и, прежде всего, зашел к Слепову. Иван Иванович не узнал директора: так он похудел и осунулся.

— Пустили драгу, — Майский устало сел, взглянул на парторга. — Пришлось повозиться.

— Понятно, нелегкое дело, — Иван Иванович разглядывал директора с уважением. — Отдохнуть тебе надо, Александр Васильевич. Вид у тебя неважный.

— Какой отдых! — отмахнулся Майский. — Отдохнешь тут. Неделю! Целую неделю потеряли.

— Что же поделаешь, бывает. Но это не значит, что и себя не надо щадить. Смотри, надломишься.

— Высплюсь, побреюсь и завтра не узнаешь меня. Как на шахтах?

— Все ладно. Происшествий нет.

— Мы с тобой собирались съездить, да так и не пришлось. У тебя завтра дел много?

— Можно и съездить. Вот собрание готовлю о рабочей инициативе. Тебе тоже выступить надо.

— Выступлю. У меня есть о чем рассказать коммунистам. Драга хороший материал дала.

— К месту будет… А, Василий Павлович! Заходи, заходи, у меня только директор. Он тоже послушает.

Куликов поздоровался и сел напротив Майского.

— Удалось что-нибудь узнать?

— Кое-что выяснил, товарищ директор.

Василий достал блокнот и, заглядывая в него, начал:

— Петр Игумнов выехал из Зареченска в пять часов утра. Провожал его брат Александр. В Златогорск Петр прибыл во вторник, а в среду во вторую смену вышел на работу. Это первое. Второе. Тарасенко прибыл в Златогорск в среду со всей семьей. Игумнов встретил его и передал повозку. Это видел дежурный по станции Подшивалов и носильщик Синицын. Третье. Тарасенко уложил вещи в повозку, посадил ребят, жену и сразу же выехал в Зареченск примерно в одиннадцать часов утра.

— В среду? — переспросил Майский.

— Так точно, в среду. Выходит, в четверг он должен был приехать.

Слепов и Майский переглянулись.

— Что ты обо всем этом думаешь, Василий Павлович, — спросил Иван Иванович.

Куликов пожал плечами.

— Откровенно, ничего не могу предположить. Надо побывать на месте, провести доскональное обследование дороги. По моей просьбе этим занимаются товарищи из Златогорска.

— Ага! Ты уже сообщил туда? — Слепов чуть удивленно вздернул брови.

— А как же? В таком деле время терять нельзя.

— Верно, верно.

— Скверная история, — Майский встал и прошелся по кабинету. — Не нравится мне она. Предположим, с лошадьми что-то случилось…

— Сомнительно, — Слепов принялся за свой подбородок. — Шагом ехать и то можно добраться. Если с одной лошадью несчастье, так другая бы довезла потихоньку. Наконец Тарасенко мог верхом приехать за подмогой.

— Игумнов передал ему лошадей и повозку в полном порядке, — вставил Куликов. — Причем, как он утверждает, до Златогорска лошади шли хорошо, а перед обратной дорогой почти сутки отдыхали.

— А если заблудился Тарасенко? Могло такое быть?

— Не могло, товарищ директор. Где блуждать-то? Дорога тут одна.

— Ну свернул куда-нибудь в сторону, в болото залез.

— Сомнительно это.

— Так что же тогда?

— Могли убить, ограбить, — не очень уверенно сказал милиционер. — Говорят, у него с собой вещички были, и немало. Подсмотрели на станции бандиты, а по дороге напали.

— Пугаешь, — попробовал усмехнуться Александр Васильевич, но тут же вспомнил, как в свой последний приезд в Златогорск на одной из улиц увидел группу людей у большого окна какого-то учреждения. Он тоже подошел. За стеклом на листах картона были наклеены крупно отпечатанные фотографии убитых за последнее время людей — жертв бандитизма. Вероятно, фотографии выставили для того, чтобы родственники или знакомые могли опознать трупы.

— Искать надо человека, — твердо сказал Майский. — Рассчитывай на нас. Понадобится ехать — бери любую лошадь, людей в помощь. Словом, все в твоем распоряжении. Тарасенко надо найти.

— Постараюсь, товарищ директор. Разрешите идти?

— Конечно. И не забывай информировать нас.

Василий строевым шагом вышел из кабинета. Директор и парторг молчали. Слепов тер и тер подбородок, посматривая в окно, где по стеклу настойчиво стучала раскачиваемая ветром зазеленевшая ветка черемухи. Майский вытащил портсигар, но закуривать не стал, а, играя, перебрасывал его из руки в руку и наконец опять положил в карман.

— Скверная история, — сказал он и снова вспомнил о фотографиях. — Почти уверен, с Остапом Игнатьевичем случилась беда. Надо срочно принимать какие-то меры.

— И я об этом думаю. Поговорю с Любой, попрошу комсомольцев прочесать лес вдоль дороги. Может, что и найдут.

— Трудно, Иван Иванович, до Златогорска более ста верст. Нужен не один день, а людей надолго отрывать от работы нельзя.

— Хотя бы верст на двадцать-тридцать. Со стороны Златогорска, Василий говорил, тоже ведутся поиски. Он связался с уголовным розыском.

— Я не против, прочесать лес надо, только сказать Куликову, не пойдет ли это вразрез с его планами? Не испортим ли ему дело?

— Понимаю, понимаю, — парторг наконец оставил в покое свой подбородок и переплел длинные тонкие пальцы обеих рук. Легонько постукивая ими по столу, продолжал: — Быстрее надо действовать, быстрее.

— Есть ли какие известия от Виноградова?

— Пока никаких, Александр Васильич. Да и рано еще.

— Пожалуй. Ну, я пойду. Честно признаться, смертельно устал.

— Иди, иди, директор, отдыхай.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Елена не узнала мужа: в прихожей было мало света. Она спросила:

— Вам кого, гражданин?

— Дожил, — Майский тяжело переступил порог. — Родная жена не узнает.

— Сашок! А я и правда тебя не узнала. Ну, чего встал? Я помогу тебе раздеться. Брейся, приводи себя в порядок. Есть, конечно, хочешь?

— Даже не знаю: Я, Аленка, смертельно устал. Катенька спит уже? Она здорова?

— Возится с куклами, — Елена прижалась к мужу, нежно провела пальцами по его лицу. — Вот сейчас ты опять похож на того парня, которого я впервые увидела двенадцать лет назад. Катя! Катя! Папа пришел.

— Папа! Папа! — послышался звенящий от радости голос. Девочка выбежала из комнаты и в растерянности остановилась. — Где папа?

— Вот я, доченька. И ты не узнала?

Катенька засмеялась, бросилась к отцу. Он подхватил ее на руки.

— А почему ты такой колючий? Ты уже старенький, да? Ты дедушка?

— Папа не брился, — сказала мать. — Он побреется и не будет колючим.

— Не будешь? — девочка осторожно провела ладошкой по щекам отца. — Не хочу старенького папу.

За ужином Майский рассказал жене о делах на драге и о том, что непонятно, куда исчез Тарасенко.

— Ты вот тоже часто ездишь один и далеко, — с легким упреком сказала Елена. — И я всегда беспокоюсь, хотя и молчу. Смотри, доездишься.

— Что ты, Аленка. Или мне телохранителей с собой брать? — Майский старался говорить весело. — И вообще, сейчас не восемнадцатый год и даже не двадцатый. Тебе теперь будут мерещиться бандиты на каждом шагу.

— Папа, кто такие бандиты?

— Это, Катюша, разбойники.

— Они страшные?

— Страшные. Вот с такими усищами, бороды до пояса, а в руках пистолеты и ножи, длинные-длинные.

Девочка закрыла лицо ладонями.

— Боюсь, боюсь разбойников.

— Не пугай ребенка, — рассердилась Елена. — Никаких разбойников нет, Катюша, папа выдумывает.

— Я пошутил, Катенька, конечно же, разбойники бываюттолько в сказках. Аленка, расскажи-ка о делах на шахте.

— Эх, директор! Не видел жену неделю и не нашел другого разговора, как о шахте.

— Не сердись, Аленушка, но кроме того, что я муж и отец, я и директор. И мне хотелось бы знать, что там у тебя творится на «Комсомолке».

— Ничего не творится. Там работают. Приезжай и посмотри, если интересно. Не хватало еще дома обсуждать служебные дела. А если уж хочешь знать, «Комсомолка» скоро догонит вашу хваленую «Золотую розу». Бригада Пестрякова вчера, например, почти вдвое перевыполнила норму. И сейчас так работают многие. Даже Ахметзянов, который всегда тащился в хвосте, подтянулся.

— А самородки кончились?

— К сожалению. Но «Комсомолка» еще порадует нас сюрпризами.

— Иван Иванович готовит партийное собрание. Речь пойдет о соревновании и ударничестве. Имей это в виду, поговори со своим народом. Может, придется и тебе выступить.

— Я не мастер на речи. Лучше послушаю умных людей. Между прочим, вчера звонил Карапетян. Слушай, товарищ Мельникова, есть у тебя бригада Пестрякова? Есть, отвечаю. А в чем дело? Она две нормы в смену дает? Она. Отдай мне бригаду, я тебе за нее три дам. Ну, это он, конечно, шутил. Интересовался, как Пестряков работает. Говорю: по телефону рассказывать долго, приезжайте, посмотрите. Ну так я приеду, готовь, товарищ Мельникова, коньяк. И вот сегодня утром приезжает Ашот Ованесович с целой свитой: бригадиры, мастера, начальники участков. Показывайте ваши секреты, учиться приехали. Я, как добрая хозяйка, с поклоном гостей встречаю: милости прошу к нашему шалашу. Только секретов у нас нет. Полдня провели на шахте, все облазили. Довольны остались. Потом Карапетян к себе пригласил. И у нас, говорит, есть кое-что посмотреть.

— Что-то уж очень часто стал к тебе позванивать Карапетян. Наверное, его интересует не только шахта. А узнал, что меня дома нет, так и сам пожаловал.

— Перестань, Сашка, — Елена покраснела и, чувствуя это, опять рассердилась. — Не разыгрывай из себя Отелло, плохо получается.

— Я и не разыгрываю. Но кому же понравится, когда возле его молодой и… скажем скромно, симпатичной жены начинают увиваться там разные с усиками.

— Гордись, глупый. Твоя жена нравится не только тебе.

— Это доказывает, что у меня хороший вкус. Но мне не нравится, когда моя жена становится объектом слишком пристального внимания других мужчин. В пылу ревности я страшен, предупреждаю.

— Арбенин! Предупреждение принято, и вот ответ: к Ашоту Ованесовичу скоро приезжает жена.

— Отлично! Из мужа мне надо опять превратиться в директора и подумать о том, где они будут жить.

Катенька засыпала на коленях отца. Он гладил ее мягкие светлые кудряшки и говорил все тише.

— Вот счастливый человек. Ни тревог у нее, ни забот.

— А главное, жить будет в счастливое время, — добавила Елена, осторожно беря дочь. — Представляешь, как все изменится лет через двадцать.

— Мы будем уже старики, Аленка.

— Ну что ж, значит, нам обеспечена счастливая старость. Тоже не плохо.

Накануне партийного собрания Слепов зашел в школу к секретарю комсомольской ячейки Любе Звягинцевой и застал у нее Данилку Пестрякова. После занятий Люба часто оставалась в школе — проверяла высокие стопки тетрадей, чтобы не таскать их домой. Данилка по обыкновению тоже приходил в школу, терпеливо ждал, когда учительница окончит свое скучное занятие. Потом провожал ее домой, а если было еще не поздно, они заходили в клуб, чтобы потанцевать немного или посмотреть кинокартину. И сейчас Данилка сидел возле девушки. Оба они были чем-то взволнованы, это Иван Иванович сразу заметил и почувствовал себя неловко. «Дело молодое, любовь у них, наверное, принесло меня не вовремя». Он остановился в дверях и громко кашлянул.

— Э… э… я не помешал?

— Ой, нет, — учительница обрадованно посмотрела на парторга. — Очень даже хорошо, что вы пришли. Тут такое дело… Вы садитесь, Иван Иванович, сейчас все вам расскажем.

— Да что такое, Люба? — Слепов сел и посмотрел внимательно на молодых людей.

— Данилка, рассказывай все по порядку.

Пестряков откашлялся, зачем-то поправил галстук, взглянул на парторга, на девушку. Она закивала ему: рассказывай, рассказывай.

— Ну, этого-того, значит…

— Фу, — поморщилась Люба, — никак не могу его отучить от этой глупой привычки. Начинай прямо о деле.

— Начинай. Ты же сбила ход моих мыслей… — Данилка явно был не мастак на речи. Он замолчал, подбирая слова, усиленно морща лоб. — Этого-того, значит, прихожу я, а тут письмо…

— Ничего не понимаю, — Иван Иванович вытащил платок и громко высморкался. — Извините меня, ребята, простыл немного. Давай дальше, Данила Григорьевич.

— Значит, письмо… Мне письмо. Ну я, этого-того, думаю: от кого? Разве от Якова, от Сыромолотова то есть…

Терпение Любы кончилось, она встала, выхватила из рук Данилки бумажку и передала Слепову.

— Вот это письмо получил он, Данилка. Читайте.

Иван Иванович достал очки с большими круглыми стеклами и придвинулся ближе к свету. Писал кто-то не очень грамотно: строчки расползались, буквы подпрыгивали, в словах ошибки.

«Ежели ты, сукин ты сын, — читал Слепов, — будешь баламутить воду, то жизни своей не возрадуешься. Это мы тебе говорим, рабочий. И ты, имея совесть, должон вникнуть в положение. Работай, как все, и не выскакивай, начальству на глаза не лезь. А пользу свою можешь соблюсти иначе, пораскинь мозгами да смотри получше. Но ежели ты, Данилка, не послушаешь нас, тогда смотри, худо будет. А что патрет твой в газете пропечатали, так чихали мы на патрет. Мотай себе на ус…»

Прочитав последние слова, парторг посмотрел на молодого бригадира. Лицо Пестрякова не выражало ни страха, ни растерянности.

— Гадость какая. Каким образом эта писулька попала к тебе, Данила Григорьевич?

— Говорил же я. Прихожу, а письмо, этого-того, лежит, значит…

— Лучше я расскажу, — опять перебила Люба. — Можно?

— Рассказывай, — согласился Иван Иванович, а Данилка облегченно и шумно вздохнул, радуясь, что избавлен от труда говорить. Девушка начала, как на уроке в классе.

— Дело было так, Иван Иванович. Приходит вчера Данилка с работы, а мать ему говорит: тебе вот письмо пришло. Он удивился: что за письмо, от кого. Подумал, не друг ли его Яков Сыромолотов написал. Конверт замусоленный, ни марки, ни штемпеля почтового. Спросил мать, где она взяла письмо. Та отвечает: в сенцах, под дверью лежало. Значит, кто-то подбросил.

Пестряков, слушая девушку, согласно кивал головой: так, мол, так оно все и было.

— Прочитал и сразу догадался: угрожают ему. Кому-то, Иван Иванович, не нравится, что бригада Данилки передовая не только на шахте «Комсомольской», но и на прииске. Он парень как будто смирный, а тут разозлился: угрожать? Ну подождите, не то еще увидите. Пришел сегодня на смену, собрал свою бригаду и прочитал ребятам письмо. Всех, конечно, возмутило. Жаловаться они никому не стали, а решили ответить по-своему. И дали две с половиной нормы за смену.

— Две с гаком, — подтвердил Данилка.

— Молодцы, ребята, — не удержался Слепов.

— И я то же сказала ему, — Люба чем больше говорила, тем сильнее возбуждалась. Она встала и начала прохаживаться вдоль рядов парт, словно на уроке. — Комсомольцев глупыми угрозами не запугать. Сегодня одна бригада Пестрякова дает две с половиной нормы в смену, а завтра так будут работать десять бригад, а через полгода — все. Письмо с грязными угрозами написал какой-то один отсталый элемент…

— Вот здесь ты ошибаешься, Любовь Ивановна, — мягко сказал Слепов. — Очень возможно, что письмо сочинял не один человек, а несколько.

— Ну и пусть! — запальчиво возразила девушка, поправляя волосы привычным движением. — Нас много, а таких, как эти бумагомараки, жалкая кучка. Ничего они не сделают, и не помешают нам. Вот он у меня совета спрашивает, Иван Иванович. А я говорю: пойдем к парторгу, расскажем, он должен об этом знать. Так нет, дескать, чего мы жаловаться будем, я не из пугливых, если что — сам справлюсь. Не понимает политической важности факта. А вы как раз в это время и зашли.

— Все правильно, Любовь Ивановна, все правильно. Мой тебе совет, Данила Григорьевич, не бояться подленьких угроз и работать, не снижая темпов. На твою бригаду равняются, к вам идут за опытом с других шахт. И если еще что-то случится в подобном роде, дай знать в любое время. Ну, а когда поздно возвращаешься откуда-нибудь… из клуба, например, будь осторожен, Данила Григорьевич. Мало ли что бывает.

— Так я их и испугался, — Данилка возмущенно задвигал белесыми бровями, бросая взгляды то на парторга, то на учительницу. — Держи карман шире. Не на того напали.

— И все-таки, Данила Григорьич, осторожность не мешает, — уже строго повторил Слепов, он понял, что напрасно заговорил об этом в присутствии девушки. В парне заиграло самолюбие. Он не хочет выглядеть трусом. — Я знаю, ты не робкого десятка, но вспомни хотя бы Петю Каргаполова. Он тоже не был трусом.

Слепов подошел к Пестрякову, положил руки ему на плечи.

— Договорились, Данила Григорьич?

— Ну я, этого-того, буду, ладно…

— Любовь Ивановна, — парторг повернулся к учительнице, — я ведь зашел расспросить, как работают комсомольцы. Партийное собрание скоро. Ты сейчас хорошо тут говорила. Вот и на собрании так выступи, расскажи о комсомольцах. Собрание будет открытое, пусть приходят все комсомольцы. А писульку эту, если не возражаете, возьму. Для доклада сгодится.

За ужином Иван Иванович все думал о последних событиях на прииске, об исчезновении Тарасенко, думал о том, как проще и понятнее рассказать старателям о задачах, стоящих перед всей страной и в первую очередь — перед рабочим классом. Он так углубился в свои мысли, что жена, молча наблюдавшая за ним, не вытерпела.

— Понравилась лапша-то?

— Лапша? — Иван Иванович недоумевающе посмотрел на супругу. — Да, вкусная. Тебе бы, Стюра, в ресторане готовить. Я-то, знаешь ведь, небольшой знаток и ценитель. Вкусная лапша, прямо как с курицей.

— С курицей и есть, — смягчилась Стюра. — Пеструшку сварила, все равно не несется. А ты даже и не заметил.

— Я же сказал: вкусная лапша. Только зачем же ты ее, пеструшку-то…

— Чтобы тебя покормить получше. Все постное да постное. Работаешь много, опять вот пожелтел.

— Это я загорел просто. Солнце-то теперь вон какое. Спасибо, милая, и ты уж извини меня, ладно?

Иван Иванович взял руки жены и ласково стал гладить. Она удивилась.

— Чего ты, право…

— Сколько эти руки для меня сделали. Не будь их, давно бы не было Ивана Слепова.

— Да будет тебе, Ваня. И я могу то же о тебе сказать.

— Обо мне не надо. Мало, мало я для тебя делал, мало заботился, а потому в большом долгу. И когда этот долг отдам — не знаю.

Иван Иванович наклонился к жене, поцеловал.

— Я пойду, Стюра, покопаюсь немного в саду, пока еще светло. Ладно?

Женщина кивнула. Он ушел, а Стюра еще долго сидела за столом, смотрела на стул, где только что сидел муж, и вспоминала свою жизнь, как познакомилась с Ваней, как поженились они в трудное и тревожное время, какой верной опорой был для нее всегда муж, какая у него добрая душа. Все думает и заботится о других, а себя забывает.

А Иван Иванович, попав в привычную обстановку знакомого до каждой ветки сада, все обдумывал доклад, сопоставлял факты, делал выводы и когда поздно вечером сел писать, он уже четко и ясно представлял, что скажет людям.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Партийно-комсомольское открытое собрание проводили в клубе. Над сценой во всю ее длину протянулось широкое кумачовое полотнище: «От ударных бригад — к ударным участкам и шахтам». Народу собралось много. Пришли даже и те из беспартийных, кто редко бывал на собраниях.

Доклад Ивана Ивановича подходил к концу. Он говорил спокойно, ровным голосом, изредка заглядывая в тетрадь, чтобы не забыть о каком-нибудь факте, подкрепляющим высказанную мысль.

…— Сейчас, когда предприятия оснащаются новой техникой, просто стыдно работать по старым нормам. Сами рабочие изменяют их, повышают выработку.

В зале началось движение, послышались одобрительные возгласы. Слепов немного выждал и продолжал:

— У нас на прииске передовые старатели тоже делают так. Все вы знаете бригаду Данилы Григорьевича Пестрякова с шахты «Комсомольская». Вон он сидит, в первом ряду и краснеет от смущения. А смущаться нечего, Данила Григорьевич. Твоя бригада одна из лучших не только на прииске, но и в тресте… К пестряковцам, товарищи, едут учиться с других шахт. Конечно, заслуга здесь не только Данилы Григорьевича. Просто ребята в его бригаде подумали, как лучше использовать технику, правильнее организовать свой труд. И, как видите, они добились высокой выработки. Но я хочу сказать и о другом.

Кому-то не понравилось, что каждый в бригаде Пестрякова стал работать за двоих. И вот, товарищи, Данила Григорьевич получил такое, с позволения сказать, письмо, — Иван Иванович вытащил из тетради бумажку и помахал ею в воздухе. — Здесь наглая угроза. Бригадиру угрожают расправой за честный труд…

— Вот сволочи! — выкрикнул кто-то из зала.

— Да, — отозвался Слепов, — может, это слишком грубо сказано, зато верно. Хороший человек не написал бы такой мерзости. Так мог написать или враг, или человек, не понимающий нашей жизни, тех задач, которые мы сообща решаем.

— Узнать, кто писал!

— Дать ему по морде!

— Спокойно, товарищи, спокойно. Мы с этим письмом еще разберемся. Есть и другие факты, когда труд лучших людей, ударников наталкивается на глухое сопротивление тех, кто привык работать по старинке. Но пора понять: мы живем в новое время и работать надо по-новому. А как работать по-новому, думаю, товарищи, вы сами об этом здесь расскажете.

Слепов закрыл тетрадь, одернул гимнастерку и, еще раз поглядев в зал, как бы призывая начать выступления, пошел на свое место. Кто-то неуверенно зааплодировал, и весь зал шумно подхватил. Когда аплодисменты стихли, слова попросил начальник «Таежной» Карапетян. Скрипя хромовыми, до блеска начищенными сапогами, Ашот Ованесович поднялся на трибуну, провел руками по густым, черным как смоль волосам.

— Вот здесь, дорогие товарищи, в этом самом зале мы собираемся не первый раз. Мы приходим сюда когда? Когда вместе надо решить самые важные вопросы. Как нам дальше жить и работать, об этом мы должны думать всегда. Каждый день. Каждый час. Такая сегодня повестка собрания. Ее не выдумал у себя в кабинете товарищ Слепов, Иван Иваныч. Перед ним и перед нами такой важный вопрос ставит жизнь.

Мы здесь собрались единомышленники. И мысль у нас одна: лучше работать, другим пример показывать. Для кого работать, товарищи? Для страны. Для народа. Для нас с вами. Для наших детей. Вот так я скажу.

Но я не про это вышел говорить. У меня другая мысль. Услышали мы: на «Комсомольской» замечательно Пестряков работает. Какой Пестряков? Данилка. Бригада его. Говорят: полторы нормы, две нормы в смену дают. Как так? Почему две нормы, а у нас никто и полторы не может? Ушам не верим, хотим глазами смотреть. Поехали к ним. Верно. Замечательно работают. Мы учиться стали. И вот у нас на «Таежной» тоже некоторые товарищи начали полторы нормы давать. Сомов, например, Галиакбаров, Зудилин. Но я хочу сказать: нам не отдельные рекорды надо, товарищи. Нам каждому надо так работать…

При этих словах Слепов одобрительно закивал и ударил в ладоши. За ним другие, и снова волна аплодисментов прокатилась по залу. Карапетян поднял руку.

— Работать всем, как Пестряков, — вот чего требует от нас сегодня партия. Раньше я тоже ошибался. Думал: зачем торопиться, как работали, так и будем. Поправили меня. Очень правильно поправили. Теперь так считаю: каждый коммунист должен передовик быть. Всем показать пример. Вот это я хотел говорить.

Ораторы не заставляли себя ждать. Едва заканчивал речь один, как слова просил следующий. На трибуну выходили даже те, кто обычно не выступал. Майский сидел рядом со Слеповым, слушая ораторов, записывал интересные мысли в свой потрепанный блокнот.

— Сам-то будешь выступать? — спросил Иван Иванович.

— Подожду. Каждое собрание — это школа, особенно для руководителя. И я тоже учусь. Разговорился сегодня народ, не часто бывает такое. И все дельные вещи.

Через полтора часа сделали перерыв. Покурить вышли на улицу. В разных местах засветились красные точки папирос и самокруток. И здесь продолжали обсуждать то, о чем говорили на собрании. Возле Данилки Пестрякова собралась молодежь.

— Ты обязательно должен выступить, — убеждала его Люба Звягинцева. — О тебе говорят, а ты молчишь, как рыба. Нехорошо даже.

— Не умею я, — отнекивался Данилка. — Пусть другой кто-нибудь из бригады.

— Другой, другой, а сам-то без языка?

— Он, Люба, руками больше говорить привык. И на шахте, и особенно, когда один на один с девушкой.

— Да ну вас, ребята. Я же серьезно.

— А я что? Я и говорю: пусть Данилка, этого-того, выступит.

Ребята засмеялись.

После перерыва неожиданно для всех слова попросил Афанасий Иванович Петровский. Волнуясь, поминутно одергивая пиджак, он сказал:

— Я беспартийный. Как-то так вот получилось. Старый я… Но позволю себе тоже выступить на собрании коммунистов, потому что все помыслы мои с ними. Да-с… Простите великодушно старика. На прииске работаю сорок лет, а не видал еще такого. Раньше работали, как говорится, кому как бог на душу положит. А теперь нельзя так. Недавно мы закончили полную реконструкцию прииска, получили новые машины. И как же можно по-старому? Да тогда нас всех надо отсюда, попросить… Но что же такое получается? Люди начинают работать по-новому, как сейчас говорят, по-ударному, а им угрожают. Да-с, угрожают. Я про письмо, которое получил Данила Григорьевич Пестряков. Да как же это можно? Мы радоваться за него должны, он пример для нас и, как правильно говорил Ашот Ованесович, учиться у него надо. Пусть у нас больше будет Пестряковых. На каждой шахте. Если мы не используем ту технику, которую нам дали, мы совершим преступление. Давайте все учиться друг у друга, помогать друг другу.

После Петровского вышел Данилка Пестряков. Едва его угловатая фигура появилась на трибуне, как по залу, словно порыв слабого ветра, пролетел легкий смешок. Наступило веселое оживление. Слепов сердито сдвинул брови и постучал карандашом по стакану. А Данилка все переминался с ноги на ногу, поглядывал на сидящих в зале и старательно откашливался.

— Смелей, Данила Григорьевич, смелей, — негромко сказал Слепов. — Не стесняйся, здесь все свои.

— Давай, Данилка, давай, — шептала Люба Звягинцева. Она сидела в первом ряду, прямо против трибуны, и сама, волнуясь не меньше парня, накручивала на пальцы носовой платок и шептала все громче: — Ну, Данилка, начинай, начинай же.

— Он раздумал выступать, — сказал кто-то, и по залу прокатился веселый гул.

Пестряков посмотрел на Любу невидящими глазами, еще раз откашлялся и вдруг неожиданно громко сказал:

— Я, этого-того, не раздумал. Значит, так. Наша бригада хорошо работает. Факт. Только уж больно много нас хвалили сегодня. Не за что. Тоже факт. Многие так могут, если захотят. По-моему, просто не хотят. А кому интересно посмотреть, как мы работаем, — приходите, смотрите. Что знаем — покажем. Секретов у нас нет. Теперь про записку скажу, про письмо это. Не знаю, кто ее писал, да и знать не хочу. Скажу: пусть не пугает. Плевали мы на такие записки. Как работали, так и будем. И даже, этого-того, еще лучше постараемся…

В зале захлопали, послышались возгласы:

— Молодец, Данилка!

— Правильно сказал. По-комсомольски.

Пестряков сел рядом с Любой, и она, радостная, что-то быстро и весело ему зашептала.

Последним выступал Майский.

— С этой трибуны сегодня говорило много людей — и коммунистов, и беспартийных. Слушал я и радовался: какой у нас на прииске замечательный народ. Умеет работать, понимает, во имя чего трудится. К тому, что здесь было сказано, собственно, и добавить нечего. Вот висит лозунг. Вы все его, наверное, прочитали не один раз. Прочитайте еще, — директор повернулся и медленно, отчетливо выговаривая слова, прочитал: — «От ударных бригад — к ударным участкам и шахтам». Вдумайтесь, товарищи, в эти простые слова. В них — наша главная задача. Ударных бригад у нас пока немного. Но они есть, они показывают пример. И вот от этих бригад мы должны переходить к ударным участкам, а потом — к шахтам.

Товарищи! Потребность государства в золоте все еще огромна. Следовательно, добычу металла мы должны увеличивать и увеличивать. В планах второй пятилетки особое место отводится Уралу. Он станет важнейшей угольно-металлургической базой страны. Уралу отводится центральное место по развитию цветной металлургии. А цветная металлургия это и золото. От того, как в пятилетку сработаем мы с вами, в какой-то степени будет зависеть общее выполнение плана. Надо развернуть социалистическое соревнование. Верно говорил товарищ Карапетян: не отдельные рекорды нужны нам, надо всем хорошо работать. Так давайте пересматривать нормы, выжимать из техники все, как призывал товарищ Петровский. Мы и дальше будем получать новые машины, оборудование, изготовленные на наших, отечественных предприятиях. Нам дадут вторую драгу. Мы начали разведку новых золотоносных земель, чтобы расширять прииск, закладывать новые шахты. Перспективы у нас хорошие, и мы должны работать в полную силу.

А теперь, товарищи, у меня есть неприятное сообщение и просьба ко всем. Наш драгер Остап Игнатьевич Тарасенко до сих пор не появился на прииске. Это тревожно и непонятно. Что произошло — неизвестно. Думать можно всякое. Человека нет. Видимо, произошло какое-то несчастье. Прошу вас, товарищи, если кто-то услышит что-нибудь имеющее хоть маленькое отношение к исчезновению Тарасенко, немедленно сообщайте Куликову, мне или Ивану Ивановичу.

Когда Майский заговорил о драгере, в зале наступила напряженная тишина. Потом люди задвигались, начали перешептываться, директору задавали вопросы. Решили организовать поиски, не откладывая.

Собрание закончилось поздно. И когда Слепов зашагал к своему домику, он с удовольствием подумал, что получилось собрание таким, как хотелось. Радовала активность людей, их горячая заинтересованность в деле.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Второй месяц поисковый отряд Виктора Афанасьевича Виноградова бродил по тайге. Продвигались медленно, делая в день не более пяти-семи верст. Весь район, который предполагалось исследовать, он разбил на небольшие квадраты и теперь осматривал буквально каждую пядь земли. Шурфы и шахтенки стали попадаться отряду с первых же дней. Все они давным-давно обвалились, заросли кустарником и травой, на дне глубоких ям скопилась вода. Они-то и интересовали Виноградова.

Ваганов скептически оценивал действия молодого инженера.

— Зря время тратишь, — говорил он Виноградову. — Здесь до нас народу столько перебывало, всю землю, считай, через сита пропустили.

— Возможно, — спокойно соглашался Виктор Афанасьевич. — И вот потому, что здесь когда-то побывали копачи, а после них никто эту землю не трогал, я и буду здесь особенно внимательно вести разведку.

— Ну-ну, давай, орудуй, а я погляжу.

Как только отряд вышел из Зареченска, Виноградова словно подменили. Плетнев, зная по прошлым годам эту его особенность, не удивлялся. Но все остальные смотрели на инженера во все глаза. Особенно перемена поразила Ксюшу. Перед ней был совсем другой человек. Он мог работать сутками, забывая обо всем на свете, питаясь как попало и урывая для сна в сутки три-пять часов. Мог не слезать с лошади с утра и до вечера, многие версты проходить пешком, лазить по горам, болотам, непроходимой таежной чаще. Он переставал следить за собой и брился от случая к случаю.

Когда отряд остановился на длительное время, Виноградов отдавал необходимые распоряжения, а сам, взвалив на плечи вещевой мешок, брал инструменты и немедленно начинал обследование нового района. Иногда его сопровождал Никита Гаврилович, иногда Сашка или Пашка. Ваганов оставался в лагере — такие походы старику были не под силу. Возвращался начальник отряда, сгибаясь под тяжестью мешка, набитого камнями. Относил поклажу в палатку и шел к роднику смывать грязь. В первые дни Ксюша мирилась с этим, но потом решительно вмешалась. Потребовала, чтобы он следил за собой и своим костюмом, ужинал вместе со всеми и только после этого продолжал работу и то недолго. Инженер, не привыкший к такой опеке, воспротивился.

— Я не ребенок, — резко сказал он девушке, — и знаю, что делать. А вы занимайтесь своими делами.

— Я пошла с вами в тайгу не для того, чтобы сидеть в палатке. Не забывайте, я отвечаю за здоровье каждого в отряде, значит, и за вас. Или вы будете делать так, как я говорю, или завтра я уеду в Зареченск.

Виноградов ошарашенно посмотрел на Ксюшу.

— Уедете? В Зареченск?

— Уеду. И не улыбайтесь. Выбирайте одно из двух.

— Хорошо, я подчиняюсь, но позвольте вам заметить, Ксюша, это произвол.

— Называйте как хотите. Вы человек образованный, знаете много красивых слов. Но помните о нашем уговоре.

После ужина Виктор Афанасьевич вытряхивал принесенные камни и при тусклом свете фонаря начинал их разбирать, опасливо поглядывая на вход в палатку и ожидая появления Ксюши. Если свет в большой палатке горел долго, Ксюша приходила и, не говоря ни слова, уносила фонарь. Начальнику отряда приходилось раздеваться и ложиться в темноте. Зато утром он поднимался первым, когда только начинал брезжить рассвет. Раздувал угасший за ночь костер и при его свете торопился сделать нужные записи. После завтрака Виноградов уходил на очередную разведку и часто появлялся лишь к вечеру, за что немедленно получал выговор от Ксюши, она требовала, чтобы он и обедать приходил вовремя.

— Я не могу, милая девушка, работать, как в канцелярии, с перерывом на обед. Ведь это разведка, понимаете? Раз-вед-ка.

— Понимаю. Тогда берите еду с собой.

Закончив обследование очередного квадрата, Виктор Афанасьевич делал пометки на своей карте, краткие записи в тетради и давал приказ свертывать лагерь. Отряд двигался дальше.

Плетнев еще на «Новом» много раз ходил с Виноградовым в тайгу, хорошо изучил все его привычки и ничему не удивлялся. Старый охотник в тайге чувствовал себя дома, помогал инженеру определять, где именно надо бить дудки и брать пробы, а где не стоит терять время. Виктор Афанасьевич всегда прислушивался к советам таежника и не однажды убеждался, что тот прав. Никита Гаврилович говорил:

— Давай-ка, Афанасьич, остановимся тут да попробуем. Сдается мне, должно быть золотишко.

Виноградов соглашался. Закладывали шурф и чаще всего действительно встречали золото. Но обычно это были бедные земли, с небольшим содержанием драгоценного металла. Инженер помечал место на карте и удивлялся:

— Я бы мимо прошел, а ты, Никита Гаврилыч, словно сквозь землю видишь.

— Нюх у меня, Виктор Афанасьич, — посмеивался охотник. — Издалека чую, где золотом пахнет.

На обязанности таежника лежало также снабжение отряда свежим продовольствием и присмотр за лошадьми. И с этим он справлялся лучше, чем кто-либо другой. Весной и осенью отряд всегда имел глухарей, тетеревов, рябчиков или уток, а летом — в изобилии рыбу.

Как только Ваганов попал в тайгу, в знакомую обстановку, он снова почувствовал себя старателем. Степан Дорофеевич не мог спокойно сидеть на месте, но подводили слабые ноги и глаза потеряли прежнюю зоркость. Зато память была еще крепкой. Старик узнавал места, где когда-то бродил с артелью, находил старые копушки и рассказывал Виноградову, где и как искали раньше.

— Находили что-нибудь? — интересовался начальник отряда.

— Так, на бедность, — уклончиво отвечал Ваганов, а потом, вспоминая, незаметно выкладывал все, что знал об этих местах. И эти сведения тоже помогали вести разведку.

Зато Ксюша не сразу нашла свое место в отряде. Она поначалу даже растерялась и не знала, что ей делать. Все заняты, а она целыми днями просиживает в лагере. Но постепенно девушка освоилась с новым положением и взяла на себя хозяйственные заботы. У Ксюши создалось впечатление, что начальник отряда забыл о ней, забыл, что она женщина и обращается, как со всеми. Тогда-то, немного обиженная, девушка стала вести себя с ним решительно и властно. И странное дело, — Виноградов ей подчинился. А Плетнев, видя это, только молча удивлялся или говорил дяде:

— Ну и ну! Не узнаю Виктора Афанасьевича, а уж я ли его не знаю.

— Нечего тут удивляться, — рассудительно замечал Степан Дорофеевич. — Девушка ему нравится, вот он перед ней и раскис. Погоди, то ли будет. Кругом обойдет она его, помяни мое слово.

Сашка и Пашка все еще переживали радость от того, что их взяли в отряд и они участвуют в таком важном деле, как разведка золотых земель. Старательные ребята делали все, что им велели взрослые, а на Виноградова готовы были молиться. Инженер частенько брал одного из близнецов с собой в пешие походы. Второй, оставаясь в лагере, откровенно завидовал брату. Зато разбирать принесенные образцы помогали оба. Во время этой работы начальник отряда рассказывал любознательным ребятам об особенностях камней, где какие чаще встречаются и на что указывают, а какие сопутствуют золоту.

Словом, жизнь в отряде шла размеренно, без происшествий. Разведчики понемногу двигались по намеченному маршруту и квадрат за квадратом на карте начальника покрывался легкой штриховкой и условными значками.

Очередную остановку сделали под вечер тихого июньского дня на берегу небольшой речки. Она вытекала из густого елового бора и катила прозрачные холодные воды в долину, где разливалась довольно широко. Догорал закат, расцветив запад розовыми полосами. На их фоне резко чернели пики одиночных елей. Умолкли птичьи голоса, и в тайге установилась чуткая тишина.

— Вот здесь и надо устроить лагерь, — Никита Гаврилович показал на небольшую лужайку с густой мягкой травой. — Вода рядом, сухостойника вокруг много.

— Место подходящее, — согласился Виноградов. — Устраивайтесь, а я немного проеду вниз по долине.

— Вы недолго, Виктор Афанасьевич, — предупредила Ксюша. — Не опоздайте к ужину.

— А что? Оставите без ужина?

— Ужин-то оставим, но завтра будете сидеть в лагере.

— Хорошо, учту, — тронув повод, начальник отряда стал медленно спускаться вдоль берега речки и скоро скрылся за деревьями.

Плетнев помог Ксюше спешиться. Раньше девушке не приходилось ездить верхом, и в седле она чувствовала себя не очень уверенно, хотя дали ей самую смирную лошадь. Садиться в седло и слезать с него Ксюше всегда помогал охотник.

Тем временем Степан Дорофеевич с ребятами развьючивали лошадей. Поставили две палатки: большую — для мужчин и маленькую — для Ксюши. Потом ребята пошли собирать хворост, а девушка стала готовить ужин. На лужайке запылал небольшой, но жаркий костер. В ведре варилась пшенная каша, дразня запахом голодных людей.

Виноградов вернулся, когда совсем стемнело. Сашка принял у него лошадь, расседлал и пустил к остальным пастись. Инженер подсел к костру, закурил и, задумчиво поглядывая на огонь, сказал:

— Кажется, здесь мы застрянем надолго.

— Бывал я когда-то в этих-то местах, — отозвался Ваганов. — Помнится, немало проб делал, только знаков находил мало.

— Ага, — оживился начальник отряда, — значит, все-таки находил?

Степан Дорофеевич немного подумал.

— Ты, Виктор Афанасьевич, не торопись и меня не торопи. Вот завтра огляжусь, тогда и скажу.

— Каша готова, — объявила Ксюша.

Пашка помог ей снять ведро с рогулек, а Сашка притащил стопку железных мисок. Девушка накладывала полные миски чуть припахивающей дымком костра каши, Сашка осторожно разносил их. Все, не мешкая, принялись за еду.

— Знаете, Ксюша, — сказал Виктор Афанасьевич, — честно признаться, я терпеть не могу пшенную кашу. Но вы так чудесно ее готовите, что ем с большим удовольствием. Поделитесь секретом приготовления.

— Вы все время так говорите, — возразила девушка. — Что бы я ни приготовила, все вам вкусно. Просто смеетесь надо мной.

— Глубоко ошибаетесь. Не смеюсь. Говорю то, что думаю, — начальник отряда повертел деревянную ложку, заглянул в миску, где ничего не осталось, нерешительно попросил: — Дайте добавки.

— Правда, вкусная каша, — поддакнул Пашка, проворно работая ложкой.

— Ну так ешьте еще, каша осталась, — Ксюша положила Виноградову и Пашке по большому черпаку каши. — А вам, Никита Гаврилович и Степан Дорофеевич, тоже добавить?

— Благодарствую, дочка, — отказался Ваганов, — я насытился.

— И с меня довольно, — сказал Плетнев.

— Саша, ты-то не откажешься?

— Не откажусь, — Сашка облизал ложку. — Я страсть как люблю пшенку.

Вечер выдался тихий и теплый. Потрескивая, догорал костер. Искры, завиваясь, взлетали высоко в темноту и там кружились и гасли. В тишине отчетливее слышалось журчание речки, торопливо катившей свои воды по устланному песком и мелкой галькой руслу. Ксюша, собрав посуду, ушла к реке, ребята поили лошадей, а Виноградов, Плетнев и Ваганов, покуривая, обсуждали предстоящие работы.

— Очень подходящее место для драги, — говорил Виктор Афанасьевич. — Поставить внизу запруду и пусть плавает.

— Торопишься, — опять заметил Степан Дорофеевич. — Наперед определи, будет ли польза, а потом и плотину ставь.

— Тяжело этакую махину сюда тащить, — добавил Плетнев. — Далеко, и дороги нет.

— Дорогу сделаем. Но об этом действительно рано пока говорить.

Из темноты неслышно появился Пашка.

— Дядя Степан, овес-то будем задавать коням?

— Овес? — Ваганов, прищурив подслеповатые глаза, посмотрел на начальника отряда. — Как, Виктор Афанасьич?

— А много ли у нас его осталось?

— Два мешка. Опали телом-то кони. Тяжелые были переходы.

— Ну так дайте немного.

Покончив со всеми делами, разведчики ушли в палатки. У костра остался только дежурный Пашка. Он подкладывал понемногу хворост в огонь да время от времени ходил смотреть, не разбрелись ли лошади.

Ночью Виноградова разбудил встревоженный Сашка.

— Виктор Афанасьич, Виктор Афанасьич, — негромко, но настойчиво шептал паренек, осторожно трогая за плечо начальника отряда. — С конями неладно.

Инженер в темноте не видел Сашку и со сна не понял, кто его разбудил и зачем.

— Кто тут?

— Я это, Виктор Афанасьич, я, Сашка. С конями у нас неладно.

Степан Дорофеевич, спавший беспокойным стариковским сном, услышал разговор и завозился на своей подстилке из еловых веток и одеял.

— Чего там, с конями-то? — послышался его хрипловатый, перебиваемый кашлем, голос.

— Не знаю, дядя Степан. И Вороной, и Серко, и Рыжий катаются по земле. Вроде как судороги у них.

— Пойдем нето, глянем, — Степан Дорофеевич кряхтя поднялся, на карачках выполз из палатки. Проснулся и Плетнев.

— Слышу: кони, кони, а не возьму в толк, чего. Зверь какой бродит, что ли?

— Сашка говорит, катаются лошади, — пояснил, зевая, инженер и, чиркнув спичкой, посмотрел на часы. — Половина второго, — вставать ему не хотелось. Он опять зевнул. — Перед дождем лошади катаются. Есть такая примета?

— Есть, — согласился Никита Гаврилович. — Пойду и я, посмотрю чего там.

— Посмотри, Гаврилыч. Зря Сашка панику поднял.

Таежник натянул сапоги и ушел, а Виноградов, уронив голову на постель, тут же заснул. Рядом сладко посапывал Пашка.

Луна щедро заливала светом тайгу. Плетнев увидел Ваганова и Сашку. Они возбужденно переговаривались, ржали и фыркали лошади. Охотник подошел ближе.

— Но-о! Но-о! — Сашка тянул за уздечку вороного мерина. Лошадь, перекатываясь с боку на бок, взбрыкивала всеми ногами и не поднималась. Ваганов пытался поднять другую — серую в мелких крапинах. Неподалеку, хрипя и тяжело фыркая, лежали еще две лошади, две стояли у дерева, привязанные за повода, пошатывались и мелко дрожали.

— Чего с ними? — спросил Никита Гаврилович.

— Колики, — ответил Ваганов. — Самое распоганое дело. Но, но!

С лошадьми они провозились до рассвета. Когда из палатки вышел Виноградов, ему рассказали, что случилось ночью.

— Овес-то заплесневелый, — Ваганов протянул горсть овса, от которого шел резкий затхлый запах. — В этом все дело. Пашка-то вечером не разглядел и дал. Вот кони и заболели.

— Все? — хмуро спросил начальник отряда.

— Да нет, вон те четыре, остальные будто ничего. Может, и обойдется.

Пашка, узнав, что накормил лошадей гнилым овсом, чуть не заревел и испуганно смотрел то на животных, то на Виноградова.

— Ты это все, — набросился на него Сашка. — Глядел бы, чего даешь.

— Разве ж я знал, — слабо оправдывался Пашка. — В темноте-то не видно, какой овес.

— А тут и видеть нечего, ишь, какой от него дух идет.

— Так и ты же давал.

— Давал, только из другого мешка.

— Будет вам, ребята, — остановил перебранку Виктор Афанасьевич. Теперь стало понятно, почему заболели не все лошади. Оставив присматривать за лошадьми Плетнева и Пашку, Виноградов с Вагановым и Сашкой ушли после завтрака вниз по реке.

Когда они вечером вернулись в лагерь, узнали, что четыре лошади из десяти пали.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Отряд оказался в тяжелом положении. Осталась одна вьючная лошадь, а груза было много. Теперь, чтобы двигаться дальше, пришлось бы завьючивать верховых, а кому-то идти пешком. Это затормозит продвижение разведчиков, ибо, как говорится в пословице, пеший конному не товарищ. Но пока Виноградов не собирался переносить лагерь.

Каждый день разведчики поднимались с рассветом, торопливо съедали приготовленный Ксюшей завтрак, брали инструмент и уходили до обеда. Работали неподалеку. После обеда снова работали дотемна. Лишь ненастье удерживало их в лагере, но ненастные дни случались редко. Июльские дожди налетали внезапно. Тучи, клубясь, быстро затягивали небо, пряча за собою солнце, разбрасывали зелено-белые молнии, оглушали раскатами грома и, хорошенько намочив тайгу, уплывали дальше. Потоки воды устремлялись в низину. Речка на глазах вспухала, мутнела, ее веселый говорок переходил в сердитое ворчание. Вода, покрытая желтоватой пеной, тащила обломанные ветки, тяжело ворочала прибрежные камни.

Иногда дожди бывали затяжные, на весь день. Ругая погоду, Виноградов был вынужден отсиживаться в палатке. Проверял записи, что-то высчитывал, рисовал планы, а иногда, отшвырнув тетради, заваливался спать. Просыпаясь, спрашивал, не перестал ли дождь, и, если не получал утвердительного ответа, поворачивался на другой бок. Плетнев и его дядя много спать не умели и во время вынужденного сидения в палатке вели неторопливые разговоры, вспоминая прожитые годы, родных и близких.

Сашка и Пашка помогали Ксюше приводить в порядок хозяйство отряда, чинили сбрую, строгали черенки к лопатам и успевали делать много других полезных дел. Ребята, как и уверяла их мать, не боялись никакой работы, за все брались охотно, проявляя ловкость и смекалку.

Ксюша в ненастные дни шла в большую палатку. Здесь было веселее, всегда находилось какое-нибудь занятие. В отряде никто ни разу не заболел. Походная аптечка оставалась не тронутой. Лишь однажды Пашка переусердствовал и нечаянно порезал палец. Девушка немедленно взялась за паренька: обильно смазала порез йодом и забинтовала. Ксюша была недовольна собой. Не так она представляла жизнь в отряде. Ее взяли как медика и по наивности девушка считала, что в основном будет заниматься врачеванием, а вместо этого приходилось готовить завтраки и обеды. Все в отряде относились к ней ласково и с уважением, Ваганов величал дочкой, Сашка и Пашка были услужливы, и лишь начальник отряда почти не замечал ее. Но она не обижалась, видя, как самозабвенно работает инженер. Она только по-прежнему требовала, чтобы он не забывал следить за собой.

Оставаясь одна в лагере и сделав все необходимое, Ксюша бродила неподалеку, собирая грибы или ягоды.

В тот день, проводив мужчин, Ксюша собрала в ведро всю грязную посуду и отправилась к речке. От воды поднимался туман, такой густой, что не видно было противоположного берега. Перемыв миски и кружки, девушка села на округлый камень и опустила босые ноги в прохладную воду. Песчинки и мелкие камешки, влекомые течением, щекотали пальцы. Ксюша шевелила пальцами ног с короткими розовыми ногтями, легонько взбаламучивала воду. Подплыла стайка серебристых мальков и стала шнырять вокруг пальцев. Рыбешек привлекла мутная вода. Солнечные лучи разогнали туман, стало тепло. Так просидела Ксюша с полчаса — торопиться было некуда, и, может, сидела бы еще, но услышала треск ломаемых веток. Девушка не обратила на это внимания, думая, что поблизости бродит одна из лошадей. Но, случайно подняв глаза, увидела незнакомого человека. Он стоял на краю лужайки. Высокая густая трава закрывала его почти до пояса. На незнакомце был брезентовый плащ, под которым виднелась черная рубашка, на голове выгоревшая фуражка, за плечами торчали концы ружейных стволов. Красивое смуглое лицо обрамляли черные волосы. Было в его лице что-то жестокое, хищное, может быть, это выражение сообщали орлиный нос и пронзительные глаза.

Незнакомец пристально разглядывал Ксюшу. Она быстро поднялась, потянулась к ведру с посудой. Ведро наклонилось, и миски со звоном посыпались. Девушку охватило смутное беспокойство, хотя бояться ей было решительно нечего. Незнакомец еще не сделал ничего, что насторожило бы, а неподалеку работали ее товарищи, и, если погромче крикнуть, они, наверное, услышат. Погасив волнение, Ксюша собрала посуду и пошла к палаткам. Человек в плаще оглядел лужайку, палатки, лошадей и тоже пошел к лагерю. Девушка успела первой дойти до палаток, остановилась и молча ждала приближения незнакомца. Он опустился на один из чурбаков около костра, снял с плеча ружье, поставил между ног прикладом на землю.

— Кто такие? — негромко, но требовательно спросил он, снова пристально разглядывая девушку.

Ксюша близко увидела глаза этого человека: черные, холодные, с металлическим блеском. Эти глаза бесцеремонно ощупывали ее, и она почувствовала, что начинает краснеть.

— Геологи, — и, решив, что одного слова мало, после паузы добавила: — ведем разведку на золото. А вы кто?

— Любопытная, — чуть усмехнулся человек в плаще. — Тебе не обязательно знать, но так и быть, скажу: лесник я. За порядком приглядываю. Давно здесь?

— В тайге с весны, а у реки… околомесяца.

— Видать, приглянулось место. Или золото в речке нашли?

— Нашли, — подтвердила Ксюша, хотя не знала, есть ли в речке золото. Ей не понравилось, что незнакомец не просто разговаривает, а допрашивает. Подумав, она добавила слышанное от Ваганова: — Драгу здесь пустим.

— Ого, какие прыткие. Так сразу и драгу, — незнакомец опять усмехнулся. — Сначала ее надо сюда привезти. Сколько же вас здесь?

— Много, целый отряд, — точно на этот вопрос Ксюше почему-то отвечать не хотелось.

— В двух палатках много народу не поместится, не ври, — он перевел взгляд на седла — их утром разложил просушить Ваганов. — Шесть человек вас. Ты не в счет, значит, пять мужиков. Где они?

— А чего вы меня допрашиваете? — смелея и начиная нервничать, сказала Ксюша. — Идите к начальнику отряда, у него и спросите.

— Где он, твой начальник?

— Вон за поворотом. Я могу позвать.

— Не надо, — незнакомец вдруг встал. — Некогда мне сейчас. В другой раз приду.

Он быстро зашагал к деревьям. Едва скрылась его высокая, плотная фигура, к лагерю подошел Плетнев. Ксюша облегченно вздохнула. Таежник заметил незнакомца.

— Гость побывал, — Никита Гаврилович кивнул в сторону человека в плаще.

— Говорит, лесничий, сидел тут, расспрашивал, кто мы такие да что делаем, а увидел вас и ушел.

— Испугался, что ли?

— Сказал, некогда ему сейчас, в другой раз придет. Не понравился он мне, Никита Гаврилович.

— Чем же? Лицом не пригож?

— Хмурый какой-то или злой. Устроил мне допрос, а чего ему надо — не сказал.

— Ты, Ксюша, поосторожнее с такими-то. Не лесничий это. Был бы лесничий — не убежал бы.

Когда Виноградов узнал, что в лагерь приходил какой-то человек и назвался лесником, он не придал этому значения. Но Ваганов к новости отнесся иначе.

— Всякие люди встречаются в тайге-то, — сказал недовольно Степан Дорофеевич. — С ними ухо востро держать надо. Может, и правда лесник, а может, варнак какой. Лошадь увести или что другое нашкодить, это они могут.

— Вот вы не знаете человека, Степан Дорофеевич, — возразил инженер, — даже в глаза не видали, а говорите о нем нехорошо. Может, он честный лесничий, приходил познакомиться или по делу.

— Честный-то не убежал бы. Не видал я его, правда ваша, зато на других нагляделся. И не слыхал что-то про лесников в здешних-то краях.

— Хорошо, хорошо, будем оставлять кого-нибудь в лагере. Если что неладно — пусть дают сигнал — два выстрела.

С того дня вместе с Ксюшей в лагере оставался либо один из братьев Ильиных, либо Плетнев или его дядя. Виноградов, продолжая разведочные работы, все дальше спускался в долину. Вместе с Вагановым определял, где брать очередную пробу, тут же ее промывали и брали новую. Золота в таежной речке было мало, местами оно совсем исчезало и неожиданно появлялось в другом месте. Неудивительно, что побывавшие когда-то здесь старательские артели и одиночки, в том числе и сам Ваганов, считали разработку этих песков пустой тратой времени.

Приближался сентябрь, а сделать надо было еще много. Виктор Афанасьевич надеялся в основном закончить разведку до того, как пойдут затяжные осенние дожди и уж во всяком случае до первых заморозков. Начальника отряда беспокоили ребята: скоро в школе начнутся занятия и надо вернуть их в поселок. Дать братьям лошадей он не мог, в отряде их осталось всего шесть, а груза вести предстояло много. Пешком до Зареченска далеко, к тому же ребята одни могли заблудиться. Напрасно Сашка и Пашка уговаривали начальника отряда оставить их в лагере, обещая потом наверстать упущенное. Виноградов не соглашался.

— Мне и самому жалко вас отпускать, но нельзя больше держать. Попадет за вас, понимаете? А будущим летом опять возьму с собой.

— Так то когда еще, — уныло тянул Сашка. — Может, вы передумаете, а может, и не пойдете больше.

— Пойду, обязательно. И если сказал — возьму, значит, возьму. А как вас отправить в поселок? Вот задача.

— Не знаем, — отвечал Пашка. Он всегда говорил во множественном числе, имея в виду себя и брата. — Не дойдем до поселка, заблудимся.

Пашка прятал глаза, в которых таилась надежда: начальник не захочет, чтобы они заблудились и оставит в лагере. Но Виноградов без труда угадывал, куда клонит паренек.

— Ты, брат, не хитри. Заблудитесь, а меня под суд? Пошлю с вами Никиту Гавриловича, а сам останусь со Степаном Дорофеевичем и Ксюшей?

— Так и не посылайте, — сказал Сашка, и в голосе его прозвучала радостная нотка.

— Хитрите, — повторил Виктор Афанасьевич и рассмеялся. — Ну, будь по-вашему, возьму грех на душу. Придется потом самому с вами позаниматься.

Братья Ильины готовы были плясать от радости, но побоялись таким проявлением восторга испортить все дело. Только Пашка спросил нарочито равнодушно:

— Стало быть, остаемся мы, Виктор Афанасьич?

— Стало быть, — передразнил его инженер и погрозил пальцем. — Но, смотрите у меня, чтобы потом учились во все лопатки.

— Мы стараться будем, истинный Христос, — уверил Сашка.

— Что еще за Христос? В школе учитесь, в комсомол вас скоро принимать будут, а вы в бога верите?

— Да нет, Виктор Афанасьич, — поспешил на выручку брату Пашка, — это мы раньше верили, а теперь ни-ни. По привычке он брякнул.

— То-то, по привычке. Чтобы я больше такого не слышал. Понятно?

Пашка незаметно показал Сашке кулак, и тот сказал:

— Очень даже понятно. Не услышите, вот истин… честное слово, самое расчестное, не услышите.

Пылали багровыми кострами осины, позолота покрыла березы, на лиственницах закисала хвоя, и только сосны да ели стояли такие же зеленые, как и в лучшую пору лета.

Потянулись на юг птицы. Первыми, прощально курлыкая, полетели журавли, за ними поднялись мелкие птахи, а потом утиные стаи. Утрами трава серебрилась от инея, даже в безветренные дни стали опадать с деревьев листья.

— Еще неделя, — сказал как-то за ужином начальник отряда, — и все закончим работу. Приедем в поселок, попаримся в бане, отоспимся на печке и поедим пирогов. Словом, будем отдыхать после трудов праведных. Верно, Ксюша?

Неожиданное обращение застало девушку врасплох.

— Я работать буду, — поспешно ответила она. — Это вы измучились, вам надо отдохнуть, а я ведь ничего не делала.

— Несправедливо. Вы тоже работали. Не копали землю, не промывали песок и не лазили по горам, да, но каждый день работали в лагере. Без вас нам пришлось бы туго.

— Правда? — Ксюша не могла скрыть счастливой улыбки. — Вы смеетесь надо мной.

— Не смеюсь и даже не улыбаюсь. Любой подтвердит мои слова. И отдых вы заслужили. У меня правило: кончил дело, гуляй смело… Погуляем? — в голосе Виноградова девушка уловила знакомые интонации, они запомнились ей с первой встречи. Ксюша заволновалась и, едва ли сознавая, что говорит, ответила:

— Осип Иванович, наверное, соскучился обо мне… И трудно ему одному.

— Осип Иванович! Экая важность. Да он и не вспомнил о вас ни разу. Вы, Ксюша, дитя, наивное дитя, — и Виноградов, прищурив глаза, чуть насмешливо посмотрел на девушку. — И охота вам около старика сидеть? А погулять-то когда? Не успеете оглянуться — и молодость пройдет. Как мудрые люди говорят, молодо-зелено — погулять велено.

— Я в клубе бываю. Там теперь кино показывают.

— Как хотите, а вернемся в Зареченск, непременно погуляем. Не то я на вас наябедничаю директору прииска и больше в тайгу не возьму.

Ксюшу охватило уже знакомое смятение, как тогда, при первой встрече с инженером. Желая поскорее прекратить разговор, который мог завести ее куда-то в неизвестное и пугающее, она поспешила сказать:

— Давайте, Виктор Афанасьевич, когда вернемся на прииск, там и поговорим, ладно?

— Ладно, я подожду. Только не забудьте.

Ночами в палатках стало холодно, да и днем, когда дули ветры, тоже мерзлось, особенно у воды. Работать стало труднее. Лопата со звоном отскакивала от каменеющей земли, а кайло оставляло на ней лишь глубокие царапины, отбивая маленькие куски. Вставали до рассвета, наскоро умывались, завтракали при свете костра и когда уходили из лагеря, восток только чуть начинал светлеть.

Прошла обещанная неделя, и начальник отряда сказал:

— Теперь скоро. Еще несколько дней, и — шабаш. Подумать только, — задумчиво продолжал он, ни к кому не обращаясь, — полгода напряженной работы уместилось вот в этом планшете. Зато здесь, — он погладил планшет, — здесь все, чего ждут от нас в Зареченске. Майский останется доволен. В долине может работать вторая драга. Если зимой ее успеют перевезти, а весной собрать, то летом она начнет добычу золота.

— Можно здесь драгу пускать, — согласился Ваганов. — Дело верное. Ты меня, Виктор Афанасьевич, многому научил. Считай, всю жизнь золото искал, а выходит, не так искал. Ну да вы, нонешние-то, ученые, а мы, старики, люди темные. Где уж нам разные премудрости знать.

— Не в премудростях суть, Степан Дорофеич. Без вас да без Никиты Гаврилыча я мало бы что тут сделал. Это ваш опыт и кое-какие мои знания вместе дали хороший результат. Так и надо работать.

— Верно, говоришь, верно. Жив-здоров буду, на то лето опять с тобой пойду в тайгу. Приглянулся ты мне.

— Спасибо за доброе слово. Конечно, будете и живы и здоровы. Крепкий вы, позавидовать можно.

— Да ведь это бабка надвое сказала, — Ваганов горько вздохнул. — Молодому — все дороги, старому — одна тропа. Вот опять поясницу поламывает. К непогоде, видать.

— Если нездоровится, оставайся завтра в лагере.

— Пожалуй, и правда, полежу денек.

Утром, когда в темном холодном небе еще мерцали бледные звезды, Виноградов, Плетнев и братья Ильины отправились в долину, туда, где она упиралась в невысокую гору. Речка здесь, круто повернув, убегала в тайгу.

С запада не переставая дул резкий холодный ветер, забирался под одежду, и, чтобы согреться, каждый невольно шагал быстрее. Сашка и Пашка, одетые в не по росту длинные плащи, натянули на головы капюшоны. Они несли лопаты и кайла, время от времени перебрасывая их с одного плеча на другое. Под ногами похрустывала ломкая от мороза трава. Все вокруг серебрилось инеем.

Широкой, размеренной походкой шагал Никита Гаврилович. Он нес корзину с едой и ружье, с которым никогда не расставался. За ним шел Виноградов. Изредка они перебрасывались короткими фразами.

Когда пришли на место, стало совсем светло. Не мешкая, приступили к работе. Сашка и Пашка стали углублять начатый вчера шурф. Около них остался Виноградов, а Плетнев прошел еще немного вниз по реке, намереваясь взять несколько проб песка.

В полдень устроили перерыв, чтобы поесть и выпить горячего чаю. Сашка живо развел костер, набрал в котелок воды и поставил на рогульку. Виктор Афанасьевич пристроился на камне у костра и, грея немеющие от ледяного ветра пальцы, делал торопливые записи в толстой тетради. Пальцы плохо держали карандаш, строчки ползли по бумаге косо, а буквы в них прыгали. Таежник возился с корзиной, доставая припасы.

Издалека слабо докатились один за другим два выстрела, и немного спустя — еще два. Все сразу оставили свои занятия и прислушались.

— В лагере стрельба, — Плетнев посмотрел на начальника отряда. — Неладно там.

— Почему так думаешь, Гаврилыч? Может, твой дядя глухарей стреляет.

Никита Гаврилович покачал головой.

— Он не охотник. Опять же прихварывает.

— Да, да, я вспомнил, у него поясница разболелась. Ну, так, наверное, зверя пугнул от лагеря. Медведя, например.

— Выстрелов-то четыре было. Разные. Два ружья стреляло.

Инженер резко захлопнул тетрадь, торопливо засунул ее в планшет и встал.

— Тогда быстро в лагерь. А вы, ребята, оставайтесь.

Виноградов и Плетнев побежали к лагерю. Один за другим донеслись еще два выстрела. Пашка посмотрел на брата.

— Бежим и мы, Сашка, чего здесь-то сидеть? Ишь, какая стрельба там. Котелок-то, котелок-то с огня сними.

Братья Ильины побежали за начальником отряда и охотником. Виноградов оглянулся, но ничего не сказал.

В лагере увидели сбившихся в кучу лошадей. Из большой палатки выглянула испуганная Ксюша.

— Где Ваганов? — задыхаясь от быстрого бега, спросил Виноградов. — Чего молчите? Где он?

— Там, — Ксюша показала на палатку, — ранен он.

— Ранен? Кем? Кто стрелял? И объясните же, черт побери, что тут у вас стряслось.

У Ксюши задрожали губы. Она еще не пришла в себя от потрясения, которое, видимо, только что пережила.

— Тот… лесничий…

— Ну? Что лесничий? — Виноградов махнул рукой и полез в палатку. Плетнев был уже там. Начальник отряда и не заметил, когда охотник опередил его. Никита Гаврилович склонился около дяди. Левая рука Степана Дорофеевича была забинтована повыше локтя. Шмыгая носами, в палатку вползли ребята. Из бессвязного рассказа Ваганова, дополняемого не менее сбивчивым рассказом Ксюши, выяснилось, что около полудня они сидели возле палатки. Степан Дорофеевич чинил седло, а Ксюша готовила обед. Внезапно она увидела в кустах того самого человека, который уже приходил в лагерь и назвался лесником. Она узнала его сразу. Незнакомец держал поднятое к плечу ружье и, как показалось девушке, целился прямо в нее. Прежде чем она успела пошевелиться и закричать, раздались два выстрела. Ваганов упал, а возле уха Ксюши просвистела пуля. Степан Дорофеевич схватил лежащее рядом ружье и тоже дважды выстрелил. Сгоряча он даже не сразу почувствовал, что ранен в руку. Незнакомец скрылся за деревьями. Разозленный Ваганов бросился вдогонку. Прячась за стволами, он перезарядил ружье. То же успел сделать и неизвестный и снова дважды выстрелил, потом вскочил на лошадь — она стояла неподалеку — и ускакал. Степан Дорофеевич вернулся в лагерь, Ксюша перевязала ему руку. Рана оказалась легкой: пуля пробила мякоть руки, не задев кость. Но крови он потерял много.

— Знаешь, кто был? — Степан Дорофеевич посмотрел на племянника. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Парамонов.

— Обознался, — возразил Плетнев. — Поблазнилось тебе.

— Говорю, Парамонов, — упрямо повторил старик. — Только не Игнат, а сын его, Федька. Я как глянул на рожу-то, сразу признал. Рожу-то никуда не денешь, вылитый отец. Обознаться не мог.

— Кто такой Парамонов? — спросил Виноградов.

— Из зареченских. Скупщик. Жил раньше в поселке, а как случилась революция — убег. С той поры о нем ни слуху ни духу. Федька-то, сын его, сказывали, наведывался на прииск, клад будто искал, что отец запрятал. Поймали тогда Федьку старатели, сильно побили. Потом он скрылся, и больше никто его не видал. А вот, видно, все шляется в здешних краях. Бандитом стал.

— Болит рука? — Виктор Афанасьевич придвинулся к Ваганову, участливо заглядывая в лицо.

— Пустяки, ты не тревожься. Жалко, я ему не влепил, одной бы пакостью меньше.

Плетнев осмотрел следы недавнего происшествия. Парамонов, если это действительно был он, ускакал на лошади. Гнаться за ним не имело смысла. Никита Гаврилович нашел в траве стреляную гильзу шестнадцатого калибра, положил в карман. С тем и вернулся.

Бандитское нападение поставило отряд в еще более затруднительное положение. Виноградов решил перенести лагерь в долину, где заканчивали работы, чтобы не распылять силы. Жаль было оставлять обжитую поляну, но из двух зол приходилось выбирать меньшее. Ведь никто не мог дать гарантию, что нападение не повторится.

Через неделю работы закончили. Отряд вышел в обратный путь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мерно, спокойно гудят дражные моторы. Семен Прокопьевич Зубов свыкся с их гулом, не замечает шума. День и ночь он слышит песню моторов, с ней ложится спать, с ней и встает. Не замечает драгер и того, как чуть вибрирует широкий понтон — тоже обычное дело. Семен Прокопьевич стоит в рубке, смотрит на лесистые берега котлована и думает свои думы. Среди сплошной еловой темной зелени проглядывают желтые пятна. Это березы меняют окраску. Скоро останавливать машину, к зиме готовить.

Как же все-таки сделать, чтобы драга работала круглый год? Обидно Зубову: столько времени большая хорошая машина будет стоять без пользы. До весны умолкнут моторы. Суровый мороз закует в лед котлован, вмерзнет в него драга.

Мелко-мелко, едва заметно подрагивает понтон. Один за другим шумно вылезают из воды ковши, и каждый несет порцию песка, высыпает в промывочную бочку и снова отправляется в воду за добычей. Повизгивает, поскрипывает бесконечная цепь, всплескивает вода. Скоро-скоро надолго умолкнет драга. А как же все-таки заставить ее работать?.. Вроде немногое и требуется: сохранить в земле тепло да не давать льду схватить в свои цепкие объятия драгу, чтобы вокруг нее немного свободной воды было, чтобы двигаться она могла. Двигаться и черпать песок. Но в этом-то вся и штука. Попробуй, реши такую задачу. Немало умных людей над ней бились и ничего не придумали. Вот, наверное, где-нибудь на юге такой заботы нет. Тепло, работай круглый год. А это два сезона, двойная добыча золота, выгода-то какая, шутка ли. Только есть ли прииски в южных краях и такие, чтобы с драгами. Не слыхал что-то. Интересно получается: словно нарочно все золото запрятано в самых глухих и трудных местах — на Урале вот, среди гор, в Сибири, Забайкалье, на Севере, где стужа лютая. Тяжело достается человеку золото. Может, потому и цена на него высокая, что добывать трудно. Сколько веков добывает человек желтый металл, а все не насытит свою потребность, все ему мало.

Слушает музыку машины Семен Прокопьевич, изредка переговаривается со старшим машинистом Зеленухиным, посматривает на берег — не покажется ли кто на дороге. Редко бывают на драге гости. Приедет директор, Слепов заглянет, женка чья-нибудь — и все. Скучно драгерам. От скуки лениво переругиваются, беззлобно подшучивают друг над другом. По серому небу низко плывут тоже серые облака — тоскливые и холодные. Нет-нет да протянет утиная стая, то свертываясь на лету в клубок, то растягиваясь в неровную живую ленту.

С тех пор как он, Зубов, заменил на драге Тарасенко, все более заботит его машина. Он теперь отвечает за нее и за весь экипаж. Семен Прокопьевич один, семьи у него нет, нет и других забот. А когда-то была и жена — молодая, красивая, веселая. Души в ней не чаял. Славно жили. Вот только детей Катя не рожала, а так им обоим хотелось сына или дочку. Подумывали из детского дома взять приемыша и воспитывать, еще бы лучше жили, да нелепая смерть унесла Катю. В три дня скрутила ее болезнь, и остался Семен Прокопьевич один. На всю жизнь. Не захотел второй раз жениться, и представить не мог, чтобы ее место заняла другая женщина. Катя, бывало, говорила: если умру я первой, ты, Семушка, опять женись. Живой о живом думать должен. Но Семен Прокопьевич на этот счет свое мнение имел и вот уже двадцать лет бобылем живет. Все теперь для него в этой драге. То и дело что-нибудь придумывает, приспособления разные.

Многому научился у Остапа Игнатьевича, с благодарностью его вспоминает и всю жизнь помнить будет. Добрый был человек. Что же с ним такое приключилось? Как в воду канул драгер. Ехал-ехал и не доехал. Сколько ни искали, даже следов не нашли. Всем прииском ходили. Он, Зубов, тоже ходил. И сейчас, говорят, еще ищут, да что толку, — ясно, погиб человек.

Вся ответственность за драгу теперь на нем, на Семене Прокопьевиче. Хорошо, что Остап Игнатьевич успел подготовить его, опыт передать, а то некому было бы заменить драгера и пришлось бы ждать, когда другого пришлют. Таких специалистов не густо. Они сами на вес золота.

Зубов наклонился к переговорной трубе.

— Галактион Дмитрич, я в поселок поеду. За меня останешься.

— Поезжай, — ответил старший машинист Зеленухин. — Когда вернешься-то?

— Утром жди. Заночую в Зареченске.

— Табачку бы привез, а? И мыла духового.

— Ладно. А ты смотри, чтобы порядок был.

Роман Петухов — молодой парень с девичьим веснушчатым лицом, отвез Семена Прокопьевича на берег вместе с его велосипедом — чудо-машиной. Велосипед Зубов собрал сам из разного хлама — не очень красивый, зато ходкий. Выйдя на берег Зубов оседлал велосипед и покатил по зареченской дороге. Машина скрипела, подпрыгивая на камнях, но резво одолевала пригорки и еще резвее с них скатывалась. Семен Прокопьевич крутил педали, не глядя на дорогу: этот путь он проделывал не в первый раз и знал, что через два часа будет в поселке. Трижды слетала цепь, он досадливо спешивался, надевал ее, подтягивал и ехал дальше.

После последнего и самого трудного подъема увидел дома Зареченска. По улицам Шли старатели, те, что отработали смену. Разговаривали о каких-то своих делах, закуривали на ходу. В окнах уже светились огни. У клуба собиралась молодежь. Теперь там почти каждый день крутили фильмы с участием Гарри Пиля и Дугласа Фербенкса. Кумиром девчат, да и не только их, стал клубный киномеханик веселый Лева Михельсон — высокий, черноглазый, с огромной густой и кудрявой шевелюрой. Своим чудесным аппаратом он потеснил гармониста Данилку Пестрякова на второй план. Данилка редко появлялся в клубе, гармонистов и без него теперь достаточно, а знаменитое кресло-трон куда-то исчезло.

Семен Прокопьевич остановился у дома, где жил директор прииска. Вкатил во двор велосипед и, прислонив его к забору, поднялся на крыльцо. Дверь открыла Елена.

— Вечер добрый, — поздоровался Зубов. — Дома ли сам-то?

— Недавно пришел. Заходите, Семен Прокопьевич.

— Вы уж извините, что я так поздно. Днем-то, сами знаете, работа не пускает. А надо бы повидаться.

— И хорошо, что пришли. Поужинаете с нами.

— Спасибо, Елена Васильевна, я ненадолго.

Семен Прокопьевич, осторожно ступая, прошел в комнату. Майский сидел на полу, по-турецки скрестив ноги, строил из кубиков башню. Он был в белой рубашке с закатанными выше локтей рукавами и расстегнутым воротом. Катенька подавала ему кубики. Семен Прокопьевич улыбнулся: он еще не видел директора вот так, в домашней обстановке.

— Крышу сделай, папа. И трубу. Бо-о-ольшую-пребольшую.

— Зачем же трубу? Мы строим башню. В ней будет жить Василиса Прекрасная.

— Я хочу трубу. И чтобы дым пошел… — девочка увидела Зубова и добавила: — Вот дядя. Папа, смотри, дядя.

Майский оглянулся, увидев драгера, живо встал.

— Семен Прокопьевич! Сколько времени собирался и, наконец, собрался. Как там у вас?

— Вроде бы все ладно.

— Садитесь, чего же стоять. Вы ведь не просто на огонек завернули.

Драгер послушно опустился на стул, положив большие руки на колени. Катенька смотрела на него во все глаза, потом решительно протянула ладошку.

— Познакомимся? Я — Катя. А вы кто?

Зубов смущенно кашлянул, осторожно пожал маленькую руку.

— Зубов я. На драге работаю.

— Вы будете со мной играть, Зубов? Мы с папой строим башню для Василисы Прекрасной. Надо, чтобы была труба, а папа не хочет с трубой.

— Катя, — строго сказал отец, — дядю зовут Семен Прокопьевич. Он пришел по делу. Ты поиграй одна, а нам надо поговорить.

— Нет, он Зубов, Зубов! Дядя сам сказал. И он хочет поиграть со мной.

— Пойди-ка лучше к маме и помоги ей.

Девочка надула губы и, обиженно взглянув на отца, ушла.

— Славная у вас дочка…

— Не очень послушная. Так о чем у нас будет разговор, Семен Прокопьевич? — Майский придвинул гостю коробку с папиросами. — Курите, не стесняйтесь, форточка открыта.

Зубов взял папиросу осторожно, словно боялся раздавить.

— Зима скоро, Александр Васильич.

— Скоро, — чуть улыбаясь, согласился директор. — Что же тут удивительного? Время подходит.

— Удивительного-то ничего нет, это верно. Опять драгу останавливать.

— А что делать? Зимой она работать не может.

— Не может. Вот о том и хотел поговорить.

— А!.. — Майский вспомнил давний разговор с драгером. — Значит, у вас есть какие-то соображения?

— Какие там соображения. Просто мыслишки покою не дают.

— Мыслишки — тоже хорошо. Чувствую, разговор у нас будет долгий, а потому сначала поужинаем. Лена! Лена, скоро ли ужин?

— Скоро, — послышалось из кухни. Там звенела посуда и доносились дразнящие запахи. Отчаянно топая ногами, вбежала Катенька.

— Скоро будем ужинать. Скоро будем ужинать.

Девочка уже забыла обиду, прижалась к отцовскому колену и, слегка откинув голову, лукаво посмотрела на Зубова. Он подмигнул, и Катенька звонко рассмеялась.

— А у меня будет белка, — сообщила она. — Живая. Дедушка из лесу привезет.

— Теперь давайте говорить о деле.

— Я, Александр Васильич, все насчет того, чтобы драга без остановки работала. Круглый год, значит. Ведь что у нас получается? В апреле начинаем сезон, лето работаем, осени половину прихватываем, а в октябре на прикол встаем. Полгода стоим. Так?

— Так. Я вас очень внимательно слушаю.

— Вот я все понять старался, что мешает, главное — что. Мороз. Верно. А вся штука в том, как он мешает. Ведь на деле что получается? Главная помеха — лед в котловане. Ходу машине не дает. Пока драга идет из одного угла забоя в другой, корка льда и успевает нарасти. При обратном ходе драга его ломает и, заходя в угол, прижимает к борту, спрессовывает. Тут получаются из тонких льдинок большие куски. При новых заходах лед все растет и растет, все теснее драге-то. И вот она уже со всех сторон окружена льдом и негде ей повернуться.

Чем больше говорил Зубов, тем речь его оживлялась, он все незаметно увлекался. Положив ладони ребром на стол, показывал, как маневрирует в котловане драга и как ее затирают льды. Майский с возрастающим интересом следил за рассказом драгера и согласно кивал: правильно, понятно.

— Вот, значит, я и подумал: бороться надо со льдом. А как? Быстро двигать драгу вперед, тогда много льда позади останется и его завалит галькой. В эфелях он будет. Только это, все-таки, мало делу поможет, ведь лед-то опять нарастет. Он и на шлюзы, на черпаковую раму, на цепи наплывет. Я уж не говорю, что мороз смазку прихватит. Выходит, хочешь не хочешь, а становись на прикол и закуривай.

— М-да, — Майский посмотрел в серьезные глаза Семена Прокопьевича. — В самом деле, давайте-ка закурим. Лучше думаться будет. Чертовски трудная проблема. Да еще грунт начнет промерзать, да… но вы что-то, вижу, придумали.

— Уж и не знаю, может, вам смешно покажется, Александр Васильич…

— Почему же смешно? Дело серьезное, тут не до смеха. Говорите.

— С одной стороны, драгу надо обогреть. Это ясно, как божий день. Ладно, обогреем. Паром, допустим. А как землю согреть? Земля-то у нас до двух метров промерзает. Тоже паром? Или водой горячей? Накладно вроде получится, а попробовать бы надо. Проложить трубы — магистраль паровую. От нее отводы, вроде этакой гребенки в обе стороны.

— Подождите, Семен Прокопьевич, — директор достал из шкафа тетрадь, развернул и положил перед Зубовым, дал толстый красно-синий карандаш. — Нарисуйте-ка здесь, как вы это себе представляете.

Драгер взял карандаш, неумело стал выводить на бумаге линии, рисовать разрез, трубы, отвалы.

— Вот, значит, так будет, — пояснил он, — а тут, на концах, иглы такие. Их в грунт заглублять и пар в них подать. Пойдет тепло, земля оттает. Игл несколько…

— Интересно. Очень интересно, Семен Прокопьевич. Ну, а дальше?

— Оттаяли участок, выбрали, дальше перенесли магистраль.

Елена, кончив свои дела, тоже подсела к мужчинам и слушала их беседу.

— Вот, Аленка, какую штуку Семен Прокопьевич предлагает. Здорово интересно. Очень трудно в техническом отношении, но осуществимо. Ты вот посмотри сюда, на чертеж.

— Вижу, вижу. Заманчиво. Попробовать надо, Саша.

— Стоит, по-твоему? Да? Аленка у меня, Семен Прокопьевич, домашний консультант.

— Так Елена Васильевна — инженер, ей понятно.

— Вот что, товарищ домашний консультант, будь добра, принеси-ка нам по стаканчику горячего чайку.

Елена принесла чай, вазочку с вареньем.

— Пейте и думайте лучше. Сложная задача, очень сложная. Полностью она не решается, но сезон продлить месяца на два хотя бы вполне возможно. И выигрыш большой.

— Правильно, Елена Васильевна, пусть пока месяца два, а там увидим, как все получится и дальше будем кумекать.

Они просидели еще часа два обсуждая детали, споря, придумывая, добавляя и изменяя первоначальный проект. Наконец, Майский сказал:

— Все. Довольно на сегодня. Не получится паром, поищем другой способ. Молодец вы, Семен Прокопьевич. Вот скоро слет в Златогорске будет, новаторы, изобретатели съедутся. И вас пошлем туда. Послушаете других, поучитесь. А теперь давайте спать. Первый час начался.

Зубов поднялся.

— Вы уж меня простите, весь вечер у вас отнял.

— Еще что? Я отдохнул за беседой с вами, да и дело-то интересное, нужное.

— Ну, я пойду, спокойной вам ночи.

— Никуда вы не пойдете, Семен Прокопьевич, — возразила Елена. — Переночуете у нас. Я постелю вам здесь, на диване.

— Зачем же вам беспокойство лишнее принимать. У меня друг тут недалеко живет.

— Не отпущу. Среди ночи тревожить вашего друга ни к чему.

Семен Прокопьевич уступил и остался ночевать у директора.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В кабинете Слепова шло заседание партийного бюро. Собственно, вопрос, который был вынесен на обсуждение, уже решили.

— Я очень рад, товарищи, что соревнование и ударничество на прииске получило надлежащее направление, — говорил Иван Иванович. — И результаты уже видны. Теперь не одна бригада Пестрякова работает по-ударному. Таких бригад только на той же «Комсомольской» семь, а на всех шахтах их более двадцати. Александр Васильевич доложил нам, какие результаты уже дало соревнование. Добыча золота возросла, и это наглядно показывает: мы идем верным путем, — Слепов сделал паузу, собираясь с мыслями, и продолжал ровным, спокойным голосом:

— Когда старатели поняли, что на их прииск еще рано ставить крест, когда в них вдохнули уверенность в завтрашнем дне, веру в собственные силы, объяснили, что надо и как надо делать, они показали себя. Успехи прииска — коллективный труд. И теперь наша с вами задача, задача коммунистов, всеми средствами помогать и дальше развивать соревнование, множить ряды ударников, учить их на примере других. Опыт передовиков должен стать достоянием каждого рабочего… Перед праздником в Златогорске проводится слет ударников второй пятилетки. Нам надо послать на него десять человек. Это должны быть самые достойные люди. Просьба подумать о кандидатурах. У меня все, товарищи.

Отодвигая стулья, члены бюро поднимались и, переговариваясь, выходили из кабинета. На столе Слепова зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Да, я. Не отвечал? Заседало партбюро. Нет, бюро уже закончилось. Что? Я не понял. Когда приехал? Только что? Слушай, Василий Павлович, может, лучше разговор на завтра перенести, на утро? Пусть товарищ отдохнет с дороги. Не хочет? Ну, хорошо, хорошо, приходите, будем ждать. Да, да, у меня.

Придавив левой рукой рычажок аппарата и не кладя трубку, Иван Иванович поискал глазами Майского. Тот как раз остановился у двери.

— Александр Васильич, задержись, пожалуйста.

— Кому я еще понадобился? — спросил директор, оглядывая кабинет. — Кто меня звал?

— Я, Александр Васильич, — Слепов поманил его пальцем.

— Да я два часа не курил, умираю.

— Ну покури и приходи.

Когда Майский вернулся, в кабинете, кроме Ивана Ивановича, никого не было.

— Сейчас придут Куликов и следователь из Златогорска. Он только что приехал. Просит принять по важному делу.

— Что-нибудь новое о Тарасенко?

— Я тоже так думаю. Раз приехал, значит, что-то в этом деле появилось, — рука Ивана Ивановича привычно потянулась к подбородку. — Слушай, тот старик, что у нас истопником работает…

— Сморчок? — подсказал Майский. Слепов поморщился.

— Да. А как он по документам числится, под какой фамилией?

— Шут его знает, по-моему, Сморчков, и то это в бухгалтерии придумали. Чего ты о нем вспомнил?

— Да так… Знаешь ли, сомневаюсь я что-то в его глухоте. Сдается мне, слышит он не хуже нас с тобой.

— Ну вот еще, зачем же ему притворяться глухим? Какая выгода?

— Не знаю, не знаю.

— Безобидный старикан. Службу свою несет исправно, — Майский прохаживался по кабинету, заложив руки за спину. Старался припомнить что-нибудь о Сморчке, что дало бы повод усомниться в его глухоте. В памяти всплыл вечер, когда он застал старика в этом кабинете у стола парторга. С тех пор прошло несколько лет, но сейчас он снова четко увидел Сморчка у стола. Не понравилось ему тогда поведение старика, но что именно — не мог объяснить.

— А почему ты о нем вспомнил?

Иван Иванович медлил с ответом.

— Сам не знаю… Показалось мне, слышит старик все, что вокруг него говорится. И вот… дай, думаю, проверю догадку. Опыт такой устроил: прихожу вот сюда — дня три назад это было, — он, Сморчок-то, уборку делает. Подметает, пыль вытирает. Достаю десять рублей, кладу на стол и говорю так негромко: деньги кто-то обронил в коридоре, не ты ли, отец? А в тот день получка была. Вполне, значит, могло случиться, что кто-то потерял десятку. — Слепов опять замолчал, нервно потирая подбородок.

Директор перестал ходить, выжидательно смотрел на Ивана Ивановича.

— И, представь, повертывается Сморчок ко мне, торопливо так повертывается, и говорит: я потерял. Выронил и не заметил, а потом по всем карманам искал. А ты, стало быть, подобрал. Мои деньги. И тут спохватился, умолк. Смотрит на меня растерянно. Потом в глазах испуг. Понял, промашку допустил. И руку, уже протянутую к деньгам, как от огня отдернул. А я будто ничего не случилось, будто ничего не заметил, говорю спокойно: если твои, так возьми.

— Взял? — вырвалось у Майского.

— Взял. А куда деваться-то? Забормотал что-то непонятное и скорей за веник.

— Выходит, твой опыт стоил десять рублей. Дороговато, парторг. Ну, а что это тебе дало? Какие отсюда выводы?

— Да никаких, — Иван Иванович пожал плечами, словно и сам удивлялся, зачем выбросил десятку. — Вот только теперь я точно знаю, не тугоухий он.

— А хотя бы и не тугоухий, что из того?

— Для чего же ему притворяться? Мы, бывает, при нем такие разговоры заводим, которые не обязательно слушать посторонним.

— М-да. Экспериментик. А, может, и не зря выбросил деньги…

— Посмотрим. Вот еще что хотел сказать тебе: письмо сегодня получил от Феди. Он твердо решил: поступает в военное училище. Кажется, в артиллерийское.

— А Яков не пишет?

— Нет. Федя сообщает, что Яков собирается уехать куда-то в Сибирь.

— Неблагодарный. Я же просил его вернуться в Зареченск.

— Разве ты не понимаешь, тяжело ему здесь. Отец не признает, Люба от него отказалась.

В дверь постучали, и она тотчас открылась. Вошел милиционер Куликов и с ним высокий подтянутый человек в черном кожаном пальто.

— Прошу извинить за поздний визит, — заговорил приезжий, — но у меня мало времени. Послезавтра я должен вернуться в Златогорск. Глеб Тихонович Смородинский, следователь уголовного розыска, — представился он, снимая форменную фуражку и обнажая бритую, слегка сдавленную с боков голову. Его внимательные карие глаза сначала остановились на директоре, затем обратились на парторга.

Слепов и Майский назвали себя. Все сели, придвинув стулья ближе к столу.

— Вам известно, товарищи, — заговорил Смородинский, — мы продолжаем розыски исчезнувшего еще весной драгера Тарасенко. Это трудное дело. Кое-какие следы имелись, и мы терпеливо шли по ним. Теперь установлено точно: совершено редкое по дикости преступление…

Следователь сделал паузу, открыл портфель, достал пакет в плотной черной бумаге.

— Драгер Тарасенко убит, товарищи, убит зверски, на дороге, по которой ехал. Выстрелами из охотничьего ружья центрального боя шестнадцатого калибра, пулей Жакана. Это произошло примерно в пятидесяти километрах отсюда. Вместе с ним убиты его жена и двое детей.

В комнате повисла напряженная, тяжелая тишина. Слепов, бросив карандаш, которым бесцельно водил по бумаге, взялся за подбородок. Майский, обхватив обеими руками колено, пораженный, откинулся на спинку стула, всем видом говоря: не может такого быть. И только Куликов, очевидно, уже знал об убийстве, а потому сидел спокойно.

— Да, товарищи, преступление. Не случайное. Оно было продумано и подготовлено заранее. Это мы точно установили. Преступники знали, по какой дороге и когда поедет Тарасенко. Чтобы остановить его, они загородили дорогу спиленным поблизости деревом. А когда повозка остановилась, встретив препятствие, хладнокровно расстреляли всех, кто в ней находился…

— Простите, что перебил вас, — сказал Майский. — Вы так рассказываете, словно все сами видели.

— Видел, — подтвердил Смородинский, и его тонкие бледные губы чуть покривила улыбка. — Только позднее. Я был на месте преступления. Мы нашли там несколько гильз шестнадцатого калибра, пулю, расплющенную от попадания в камень. Остальное установила экспертиза. Преступников было двое. Потом… потом мы нашли и убитых. На той же повозке бандиты отвезли их в глухое место, завалили хворостом и подожгли. Вместе с повозкой. Разумеется, сгорело не все. Вот, посмотрите.

Смородинский наконец открыл пакет и вытащил из него несколько фотографий, веером разложив их на столе. Майский подошел к Слепову и содрогнулся, увидев снимки.

— Кто, кто это сделал? — глухо спросил он, чувствуя, как к горлу подступает колючий комок.

— Не грабители, — ответил следователь. — Вещи целы, вернее, были целы и, насколько удалось установить, почти все, что вез Тарасенко.

— А лошади? Куда они их дели?

— Лошадей угнали. Мотивы преступления следует искать не в целях грабежа. Они иные. И вот я приехал к вам за помощью. Надо установить истинную причину убийства. А тогда легче будет найти бандитов.

— Мы обязаны и готовы помочь вам, чем сможем. Наша заинтересованность в этом понятна, — сказал Александр Васильевич. — Но позвольте два вопроса. Почему вы решили искать ответ в Зареченске? Вернее, искать здесь бандитов? И второй вопрос: что надо сделать, чтобы помочь вам? Мы в таких делах неопытные, научите.

Смородинский закинул ногу на ногу, покачивая до зеркального блеска начищенным сапогом. Достал папиросы.

— Курить можно?

— Курите, — отозвался Иван Иванович каким-то чужим голосом. — И ты дыми, Александр Васильич, только открой форточку.

Следователь выпустил тонкую струйку дыма к потолку и повернулся к директору.

— Драгера Тарасенко убили люди, живущие в Зареченске или поблизости. Только здесь знали, когда он должен приехать. Скажу больше, хотя и не хотел делать этого сейчас. Один из бандитов тот же, кто несколько лет назад убил секретаря комсомольской ячейки Каргаполова. Как это установлено — рассказывать долго. Но вот один факт. Криминалисты установили: ружейная гильза, подобранная товарищем Куликовым на месте убийства комсомольца, и гильзы, найденные около дороги, побывали в стволах одного ружья. Они из одной партии, — Смородинский замолчал, словно любуясь произведенным на слушателей эффектом. — На второй вопрос отвечу так. Прошу оказывать содействие товарищу Куликову. Он проинструктирован и знает, что делать.

Куликов закивал, подтверждая, что знает.

— Мне завтра необходимо побывать на драге. Я надену штатский костюм, у меня он есть, а вы представите меня рабочим как какого-нибудь инспектора, финансового, что ли. Загляну я и на конный двор, и в контору, и еще кое-куда. О точной дате приезда драгера знали не так-то много людей. Вот всех их я и хочу осторожно, незаметно проверить. Ну, а мотивы преступления…

— Мотивы мы постараемся установить сами, — сказал Слепов. Он слушал следователя, перебирая на столе фотографии, и руки у него слегка дрожали, а в углах рта появились жесткие складки. Он поднял бледное лицо, на нем сухо блестели глаза. — Хотя мне эти мотивы ясны и сейчас. Вряд ли я ошибаюсь.

— Любопытно послушать, — опять чуть улыбнулся Смородинский. — Но в таких делах спешить опасно.

— В равной мере как и тянуть, — заметил Иван Иванович. — Считаю: здесь действовали злобные враги. Им надо было убрать опытного драгера и тем сорвать работу драги или хотя бы затормозить ее. Частично цели они достигли.

— Только частично, — поспешил добавить Майский. Он снова принялся ходить по кабинету. — Я разделяю мнение Ивана Ивановича.

— Тем лучше, — следователь собрал фотографии, вложил их в пакет и убрал в портфель, щелкнув блестящим замком. — Итак, мы договорились? Если что-то появится новое или будут изменения, мы вам сообщим. А вы информируйте нас.

— Разумеется. Товарищу Куликову мы окажем всяческое содействие, — сказал Слепов. — Вы где остановились?

— Глеб Тихонович переночует у меня, — ответил за следователя Куликов. — Вы не беспокойтесь.

— А приехали на чем?

— У меня мотоцикл.

Смородинский простился и ушел вместе с Куликовым. Парторг и директор с минуту молча смотрели друг на друга.

— Что скажешь? — не вытерпел Майский.

— Что тут сказать… Вместо того, чтобы спокойно работать, заниматься производством, приходится искать бандитов. Какая нелепица. Мы думаем о людях, строим социализм, а враги ходят где-то рядом, но мы их не знаем, на лбу клейма нет: осторожно, враг. И ведь так не только у нас в Зареченске. Вредительство, диверсии на стройках, шахтах, заводах, в колхозах. Нет, революция еще не закончена, она продолжается.

— Все это так, Иван Иванович, но вот пока тебя не коснется, думаешь о них, о врагах, как-то абстрактно. Далеко они где-то. На больших стройках, на крупных заводах. Нет, черт возьми, не только там. Вот и в нашем тишайшем Зареченске тоже, сказывается, есть. Губят лучших людей. Я еще Петю Каргаполова не забыл, до сих пор сердце от боли сжимается. А теперь Тарасенко. Кому он мешал? И каким надо быть извергом, чтобы лишить жизни ни в чем не повинных детей, женщину. Бандитов надо вешать на центральных площадях городов, и пусть их трупы расклевывает воронье.

— Это уж ты слишком, Александр Васильич. Карать врагов Советской власти и народа надо беспощадно, но без жестокостей. Кстати, ты читал сегодняшние газеты?

— Еще нет. Я просматриваю их вечерами.

— Найдешь там сообщение: в Германии к власти пришел главарь фашистов, фюрер национал-социалистической партии Гитлер.

— Гитлер?

— И к чему это приведет, догадаться не трудно. Его приход был подготовлен всеми предшествующими событиями. Недаром Гитлеру оказывают поддержку крупнейшие немецкие промышленники и банкиры… Пойдем, Александр Васильич, домой, нас ведь жены ждут.

— Да-да, я обещал Аленке в кино сегодня сходить, а теперь уж какое кино.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В тот же вечер в дом Сыромолотова, как всегда, украдкой пришелСморчок. Старик долго не решался рассказать Егору Саввичу, как польстился на чужие деньги и выдал себя. По-дурацки все получилось, бес, видно, попутал, жадность проклятая обуяла. Увидел десятку, забыл обо всем. Сколько времени изображал из себя тугоухого, и все верили, а тут на тебе — услышал!

Сначала Сморчок решил, что ничего особенного не случилось, потом начал беспокоиться. Ему стало казаться, что после случая с деньгами и Слепов, и Майский, да и все вокруг, смотрят на него по-особенному, что они знают о нем все или о многом догадываются. Куда бы ни пошел Сморчок, он все время оглядывался: не следит ли кто. Ночами не спал, пить стал больше, тратя на водку все деньги.

Вернувшись от Парамонова, старик несколько дней не мог оправиться от потрясения, стал заговариваться, неся несусветную чушь, так что даже Иван Тимофеевич поглядывал на него с удивлением.

— И чего с тобой стало, Сморчок? — удивлялся бывший партизан. — Вроде бы тебя по голове трахнули.

Сморчок согласно кивал и глупо улыбался.

— А мы теперя соловьи-разбойнички, — говорил он. — Как свистнем да как гаркнем, зашумит еловый лес, закачается и пойдет по нему стон да гул.

Он засовывал в рот два грязных, с обломанными ногтями пальца и свистел.

— Будет дурить-то, — останавливал его Иван Тимофеевич. — И впрямь, как разбойник свистишь. Скажи лучше, когда на рыбалку пойдем.

— А мы теперя соловьи-разбойнички, — снова заводил свое старик. — Вот свистнем, вот гаркнем…

— А ну тебя, совсем стал блаженненький, — сердился Буйный.

Сыромолотову Сморчок старался попадаться на глаза как можно реже, но нужда гнала его в дом старшего конюха, там можно было выпить на даровщину. Егор Саввич тоже заметил странное поведение старика и забеспокоился.

Сболтнет лишнее Сморчок, тогда и ему, Сыромолотову, несдобровать. Но лишиться верного слуги не хотелось. Старик мог еще пригодиться. Он по-прежнему был глазами и ушами Егора Саввича в конторе.

Сегодня они, как всегда, сидели вдвоем в кухне. Графин с настойкой уже наполовину опустел. Но, странное дело, Сморчок пил и не пьянел. Мелентьевна и Дуня давно спали, в доме стояла тишина, только постукивал маятник часов в горнице, куда дверь была открыта. Егор Саввич догадался, что у Сморчка есть какой-то разговор, начать который он боится. Старший конюх в упор рассматривал тщедушную фигуру старика и все подливал ему вина.

— Сказывай, с чем шел-то, — не вытерпел хозяин дома. — Будет юлить-то.

— Да я ничего, Егор Саввич, я так, — бегая глазами, попробовал увильнуть Сморчок. — Дай, думаю, загляну, проведаю приятеля.

— Сказывай, с чем шел, — повторил Сыромолотов, опуская на стол волосатый кулак. — Я тебя насквозь вижу.

Старик опасливо посмотрел на кулак, вздохнул и признался:

— Правда твоя, Егор Саввич, оплошку допустил, да вот и не знаю, как сказать-то. Ты только не серчай. Боюсь я тебя, когда ты серчаешь. Сморчка обидеть каждый может, а заступиться некому. И пожалеть некому. Один я на белом свете, как перст. И бог, видно, забыл меня, хоть бы призвал к себе поскорее.

— Понес-поехал. Говори, чего накуролесил.

Охая и вздыхая, Сморчок рассказал, как выдал себя, соблазнился проклятой десяткой. Сыромолотов слушал, и в глазах его вспыхивали недобрые огоньки. Нет, теперь от старика проку ждать нечего. Морока только с ним, и до беды недолго. Пришло, видно, время убрать его. Так спокойнее. Сегодня на десятке попался, а завтра еще чего-нибудь натворит, тогда поздно будет. Но как же ловко поддел старика Слепов. Случайно или знает что-то? Востро надо ухо держать, востро.

— Дурак ты, — сказал Егор Саввич, когда Сморчок замолчал и, поглядывая на хозяина, неуверенно потянулся к графину. — Дурак и есть.

— Вот ты и осерчал, — жалобно упрекнул старик, отдергивая руку от графина. — А ведь обещал не серчать. Бес попутал, каюсь, так что теперь делать-то? Вот и шел к тебе за добрым советом, а ты ругаешься.

Рука старика опять потянулась к графину. Егор Саввич сам взял графин, но наливать не стал, а, приблизив лицо к Сморчку, гипнотизируя его взглядом, тихо сказал:

— Раз ты, дурень, выдал себя, говори теперь всем, будто слух у тебя налаживается, будто слышать лучше стал. Понял?

Сморчок обрадованно закивал лохматой головой, и жиденькая бороденка его затряслась.

— Уж как ли не понять. Это ты верно присоветовал. Вот не слышал раньше, а теперя лучше с ушами-то стало. Травку, мол, пил, настой зелен-корня, он свое действие и сказал.

— Все знают, какой ты настой-то пьешь.

— Нет, я, мол, травку. Светлая у тебя голова, Егор Саввич, тебе бы дирехторствовать на прииске-то. А я вот думал-думал: как выкрутиться? И ничего путного не надумал. Пойду к Егору Саввичу, к другу своему, он присоветует. Так и вышло.

Сыромолотов досадливо отмахнулся и налил в стаканы настойки.

— Но, смотри, помаленьку признавайся-то, не сразу. Дескать, лучше со слухом да не совсем еще, так, чтобы не подозрительно.

— Я с понятием, Егор Саввич, я помаленьку буду.

— Ну и ладно, довольно об этом. Какие новости там у вас, в конторе-то?

— Будто никаких. Вот Виноградова из тайги ждут на днях. Драгу новую возить собираются. Будто она лучше той, что в Глухом Логу робит.

— Это все я и сам знаю. Велено обоз готовить. Всю зиму возить будут. Только куда возить — неизвестно пока.

— Как, неизвестно? Дирехтор Иван Иванычу очень даже определенно выразился. Приедет, мол, Виноградов, он и укажет место, куда драгу ставить.

— Так и сказал?

— Побей меня бог, если вру.

— А место-то какое? Называл его?

— Место вроде бы не называл.

— Так чего же болтаешь? Известно, известно, — передразнил Сыромолотов. — Где же оно известно.

Сморчок молчал, не зная, что возразить на такие слова. Потом на лице его появилась блудливая улыбка. Он наклонился к старшему конюху и понизил голос до шепота.

— Нехорошее слыхал я про тебя, Егор Саввич.

Сыромолотов чуть заметно вздрогнул.

— Это что же такое ты слыхал?

— И говорить-то совестно. Опять осерчаешь, а я тут ни при чем.

— Да говори, чертова перечница, — вспылил старший конюх, и его волосатый кулак снова закачался над столом. — И что за моду взял — из человека душу тянуть, — и уже спокойнее: — Что слыхал?

— Говорят, Егор Саввич, — все так же шепотом поведал старик, — будто снохач ты.

Сыромолотов удивленно вскинул густые брови, усмехнулся.

— Брешут. Наговаривают. От кого слыхал-то?

— Разные люди сказывали. Так и так, мол, старший-то конюх со снохой живет. Он, мол и сына из дому выгнал потому, что невестка ему приглянулась. Я, знамо дело, ни на грош не поверил. Грех-то какой. Однако, помнится, случалось раньше такое. Жил в Зареченске Краснов когда-то, так он уж точно снохачом был. Сын его, Илья, как только уедет куда, так Краснов-то сразу к невестке прилабунится. Все знали, а ему хоть бы что. Илья только не знал, а как сказали — застрелился с горя.

— Ну и дурак, — подвел итог рассказу Сморчка Егор Саввич. — Баба что курица, ей одного петуха мало. Обязательно соседского позовет.

— А ежели по совести рассудить, — опять впадая в игривый тон, возразил на это старик, — так и петух соседскую курицу мимо не пропустит.

— На то он и петух. Ну, довольно об этом. Мало ли чего глупые люди болтают. Час-то поздний. Иди, Сморчок, да смотри, огородами. Не ровен час, увидит кто.

— Как всегда, тропку знаю. Деньжонок бы мне малость.

— Сейчас нет, в другой раз. Вот на той неделе Федор должон приехать, так письмо ему свезешь.

— Стало быть, опять в берлогу идтить? Ох, как неохота, Егор Саввич! Боюсь я его. А после того, как драгера-то…

— Тс-с! — в глазах старшего конюха сверкнул злой огонек. — Спятил, что ли? Раз навсегда забудь про то.

— Не могу забыть, Егор Саввич, — что-то вроде сдавленного рыдания сотрясло острые плечи старика, из глубоко запрятанных глаз выкатились пьяные слезы. — Ночами видятся они, сердешные. И костер этот…

— Замолчи! — зловеще прошипел Сыромолотов. — Ежели еще слово скажешь — не жить тебе.

— Я что же, я могу и замолчать, только вот тут покоя нет, — шмыгнув носом, Сморчок показал на грудь, встал и, горестно покачивая лохматой головой, направился к выходу.

Хлопнула в сенях дверь, рыкнула и умолкла собака. Егор Саввич запер все крючки и засовы, задумчиво посмотрел на огонь лампы.

— Снохач! Я вам покажу снохача, сволочи.

Задув лампу, он направился в комнату Дуни.

…Сморчок принял совет старшего конюха к исполнению. Утром, увидев директора, он ощерил рот в беззубой улыбке.

— Здрасте, Александр Васильич. Хорошо ли спали-почивали?

Майский, удивленный, остановился.

— Здравствуй, дед, — он сразу же вспомнил разговор со Слеповым. — А ты как спал?

— Какой у нас, стариков, сон. Маята одна. Кости ломит, поясница ноет.

Директор удивился еще больше. Сморчок слышал и разговаривал, как нормальный человек.

— Ты что же, дедка, слышать стал?

— Господь помиловал, Александр Васильич, наладился маленько слух-то. Зелен-корень помог. Три дня и три ночи искал его, полцарства облетел на сивке-бурке рыжем каурке. Отыскал на Шатун-горе, в полночь он золотым цветком распустился. Вот я настой того корня пил, слух-то и прорезался.

Майский в недоумении пожал плечами.

— Странно говоришь, дедка. Непонятно.

— Зелен-корень помог…

Не слушая дальше, директор пошел в свой кабинет.

В тот же день Сморчок встретил начальника охраны Буйного. Старик остановился, загораживая дорогу. Уперев руки в бока, он, ухмыляясь, разглядывал Ивана Тимофеевича, словно какую-то диковинку. Бывший партизан даже смутился и не очень дружелюбно сказал:

— Чего уставился-то, соловей-разбойник? Я не картина и не фигура какая-нибудь.

— Фигура — дура, судьба — индейка, а жисть — копейка. Ты, Иван Тимофеевич, есть мой друг и приятель. Давненько тебя не встречал, вот и хочу насмотреться.

— Постой, да ты никак слышать стал?

— Слышу, слышу, мил-друг, все до единого слова. Господь-то бог смиловался над рабом своим, надоумил отвар зелен-корня испить, уши-то и открылись. Считай, лет десять, а может, двадцать или тридцать не слышал, хоть из ружья пали, хоть из пушки. А как стал зелен-корень пользовать — слух и наладился. Муха летит — слышу, комар пискнет — тоже слышу. А уж речь людскую и подавно. Я и тебя научу, где тот корень искать да как из него отвар делать. Авось, пригодится когда.

— Ну и дела! — Буйный с недоверием смотрел на старика. — А как же насчет соловьев-разбойников? И от них излечился?

Сморчок хитро посмотрел на начальника охраны и погрозил ему грязным пальцем.

— То статья особая, тут, друг Иван Тимофеич, зелен-корень ни при чем. Вот как выйду в лес да как свистну, как гаркну — зашумят сосны и ели, закачаются, кланяясь земле-матушке…

— Ладно, ладно, в другой раз доскажешь, — оборвал старика Буйный. — Раз ты теперь слышишь, так скажи, когда на рыбалку сходим, обещал же.

— Золотую рыбку изловить хочешь? Не досуг мне ноне рыбалкой-то заниматься, — Сморчок быстро оглянулся по сторонам: — Путь мой лежит далеко-далеко, в берлогу на Сухом болоте. Важную бумагу доставить должон. Ва-жну-ю.

— Опять загибаешь. Какую еще бумагу выдумал? — теперь Иван Тимофеевич уже с интересом слушал болтовню старика. — Кто же тебя посылает с ней?

— А посылает меня, слугу свово верного, старшой брат соловей-разбойник к меньшому брату. И живет меньшой брат в берлоге на Сухом болоте.

— Опять занесло тебя, — поморщился Буйный, явно ощутив запах винного перегара. — С утра причастился, успел. Смотри, Сморчок, плохо кончишь, ежели проклятое зелье пить не бросишь. Помяни мое слово.

— А ты не подносил, так и не попрекай, — обиделся старик. — Может, это одна моя радость и счастье одно.

Он повернулся и зашагал прыгающей походкой — худой, сгорбленный. Ветер трепал его рваную одежонку, редкие космы седых волос. Иван Тимофеевич смотрел вслед Сморчку, качая головой.

— Эх ты, горе-горькое. Соловей-разбойник… Однако чего это он молол про берлогу на Сухом болоте? Старшой брат, меньшой брат… Бумагу какую-то помянул, важная, сказал. Может, спьяну наболтал, а я голову над его пустыми словами ломаю. А может, и не наболтал. Говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — Иван Тимофеевич смотрел вслед старику, продолжая рассуждать вслух. — И слышать вдруг стал… Ничего не пойму. Пойти разве Иван Иванычу рассказать. Ему, пожалуй, интересно будет. А Сморчок шагал торопливо, словно убегал, и по обыкновению бормотал:

— Вот пойду я в берлогу, а там — ведмедь-шатун, злющий-презлющий. Ох, неохота с ним повстречаться. Заглотит он меня единым духом — и не подавится. А в брюхе-то у него темным-темно. И детки малые там плачут, горькими слезами уливаются. И спросят они: за что погубил нас, за что жизни лишил…

Вечером, получив от Сыромолотова свернутую в несколько раз бумагу, зашитую суровыми нитками, и надежно запрятав ее за пазуху, Сморчок отправился к Сухому болоту. Провожая его, старший конюх сказал:

— Смотри, исполни все в точности, что прикажет Федор. В накладе не останешься.

На дорогу Сыромолотов налил старику полный стакан водки, дал корзину с разными припасами и проводил до реки. Тускло светила ущербная луна, тянул холодный ветер, уныло плескали мелкие волны, набегая на низкий, заросший кустами берег. Сморчок перекрестился, отпихнулся веслом и выплыл на середину речки. Скоро серебристая мгла поглотила его. Егор Саввич постоял еще немного, прислушиваясь к редким ночным звукам, и успокоенный повернул к дому.

Посыльный приплыл к Сухому болоту под утро. У входа в зимовье Сморчка встретил большой ощерившийся пес. Он стоял на тропе, глухо ворча и не спуская мрачных глаз с пришельца. Желтые клыки не обещали ничего хорошего. Старик оробел, хмель мигом вылетел у него из головы. Он остановился, беспомощно топчась на месте и растерянно приговаривая:

— Чего ты, чего? Я же с добром пришел. Вот и гостинцы твоему хозяину принес, — старик показал на корзинку. — Лепешки тут, мясо есть, водка. А еще — бумага…

Пес не двигался. Вся его поза говорила о том, что он не намерен пустить пришельца и если тот сделает еще хоть шаг — ему несдобровать.

— Мне же пройти надо, — слезливо канючил Сморчок, будто собака могла понять слова и сделать, о чем он просил.

— Вот незадача, — сокрушенно вздохнул старик и поскреб затылок. — Федор!.. Слышь, Федор, выйди-ка на волю.

Услышал Парамонов или его разбудил рык собаки, но он вылез из землянки заспанный, с помятым лицом. Сказал что-то псу, и тот нехотя отошел с тропы.

— Ну какой же ты, Федор Игнатьич, право. Пса вот завел, а своих отличить не выучил. Он же на меня чуть не бросился. И где только выкопал этакое страшилище.

— Варнак — пес добрый, — отозвался Парамонов, и в голосе его прозвучала несвойственная ласковая нотка, странная для этого мрачного человека. — Службу верно несет и, если надо, живот положит за хозяина. Верно я говорю, Варнак?

Собака шевельнула хвостом, преданно глядя в глаза хозяину.

— Пошли в землянку, холодно тут стоять.

Сморчок боком, не спуская глаз с Варнака, пробежал к зимовью и первым юркнул в открытую дверь. В землянке все было по-прежнему, разве копоти на стенах прибавилось, и оттого она казалась еще мрачнее.

— Перво-наперво письмо тебе, Федор Игнатьич, от Егора Саввича и поклон, — старик пошарил за пазухой, вытащил бумагу и протянул Парамонову. Тот небрежно бросил письмо на стол.

— Нитками-то зачем зашил? Ты же все равно читать не можешь.

— Надежнее с нитками-то, — возразил Сморчок, — а может, для солидности. Ты читай.

— Черт с ним, с письмом, успею. Рассказывай, что там у вас делается.

Старик сел на чурбан, потирая озябшие маленькие ладони, и, чуть раскачиваясь, начал говорить. Смотреть на Парамонова он боялся, а потому разглядывал земляной пол и черные от копоти бревенчатые стены. Слушая его, Федор взял письмо, разрезал нитки и, пересев поближе к окну, стал читать. Сморчок, поглядывая украдкой, заметил, как лицо Парамонова мрачнело, и встревожился.

— Чего он тебе прописал?

— Ищут, сволочи, — сквозь зубы процедил Федор, — пронюхали.

Перевернув лист, он снова углубился в чтение, бросая быстрые взгляды на старика.

— А теперь про что, Федор Игнатьич?

— Задание нам с тобой. Да не пугайся, — усмехнулся хозяин зимовья, увидев, как беспокойно заерзал Сморчок.

— Ежели опять на дорогу выходить, так я несогласный. Такого уговору с Егором Саввичем не было.

— С чего ты взял? Просто пойдем в одно местечко, недалеко здесь, вытащим из земли одну штуковину. Отнесешь ее Сыромолотову.

— Ну, это ладно, это можно.

— Есть хочешь?

— Маленько бы не мешало.

Есть Сморчок совсем не хотел, но знал, что без водки Федор завтракать не станет, а значит, и ему перепадет. Старик засуетился, вытаскивая из корзины снедь и раскладывая на столе. Ели молча, изредка перебрасываясь короткими фразами. Водку Федор не жалел: пил сам и наливал Сморчку. Покончив с едой, Парамонов встал, потянулся и начал одеваться.

— Пойдем, тут не близко, к полудню успеть надо.

Сморчок, раскисший от вина и еды, робко возразил:

— Соснуть бы маленько. Ночь-то я не спал. Может, потом сходим, а, Федор?

— Еще чего. У меня и другие дела есть, а тебе к вечеру вернуться надо. Егор Саввич ждать будет.

Старик вздохнул и нехотя поднялся. Вот растреклятая жизнь. Все время делай то, что другие велят.

Федор вынес Варнаку миску с едой и наклонился, что-то шепча собаке. Пес завилял хвостом и жадно набросился на еду, хватая куски и глотая их целиком. Только кости хрустели на крепких зубах.

— Чего ему сказал? — поинтересовался Сморчок, с любопытством и опаской поглядывая на собаку. — Неужели он человеческую речь разумеет?

— Все понимает. Хозяйство наказал сторожить.

— Вот диво. И где ты сыскал такого?

— Знакомый подарил. Пошли.

Парамонов шагал легкой, упругой походкой, умело обходя пни и коряги. Под его сапогами не хрустнула ни одна ветка. И хотя он делал небольшие шаги, Сморчок едва поспевал за ним. Шли без тропы, направление Федор выбирал по каким-то ему одному известным приметам. Деревья временами так густо переплетали ветви, что, казалось, пройти среди них невозможно. Но, Федор, пригибаясь, отыскивал лаз и ловко проскальзывал между стволов. Зато Сморчок цеплялся за сучки одеждой, оступался и тихонько бормотал ругательства. Часа через два старик взмолился:

— Отдохнем, Федор, задохся я совсем. Сил нет больше.

— Успеешь, отдохнешь, — бросил, не оглядываясь, Парамонов. — Теперь близко. Вот сейчас болото будет, а за ним и наше место.

И в самом деле, деревья расступились, открыв небольшое болото, заросшее тростником и осокой. Кое-где поблескивали окна чистой воды. Из тростников, громко хлопая крыльями и испуганно крякая, поднялась пара уток. Федор остановился, осмотрелся и повернул влево. Начались кочки. Он прыгал с одной на другую, уверенно пересекая болото. Сморчок, подражая ему, пытался делать то же самое, но у него получалось плохо. Размахивая руками, он едва удерживался на кочке и боязно примеривался к следующему прыжку. Впереди показалось широкое окно с черной водой и плавающими на ней листьями кувшинок. Здесь с кочки на кочку был переброшен березовый ствол с ободранной корой и обрубленными сучьями. Федор легко перебежал по бревну и остановился на той стороне окна. Сморчок попробовал ногой бревно — крепко ли лежит.

— А ну как оступлюсь? — он жалобно посмотрел на Парамонова. — Здесь, чать, глыбко.

— До пояса, — отозвался Федор и вдруг закричал: — Долго мне ждать?

— Чего ты, чего кричишь-то, — испуганно и примиряюще сказал старик. — Тебе ладно, ты молодой да ловкий.

Ступив на бревно, Сморчок, изгибаясь и мелко переступая ногами, заспешил к Федору. Когда он добрался до половины бревна, Парамонов резко ударил ногой по концу ствола и оно соскользнуло с кочки. Старик, взмахнув руками, упал в воду.

— Федор! — донесся его отчаянный крик. — Тону я, Федор! Помогай.

Сморчок сразу же погрузился выше груди. Над водой торчала только голова с седыми косматыми волосами. Выпученные от страха глаза, готовы были вылезти из орбит. Он хлопал руками по воде, пытаясь удержаться и дотянуться до бревна.

— Господи, да что же это? Фе-е-до-ор! Тону я…

Парамонов стоял не двигаясь и смотрел, как старик барахтается в болоте.

— Федор! Чего же ты? Помогай! Тону я! Фе-до-ор…

Вода уже доходила Сморчку до подбородка. Намокшая одежда тянула его, и сил у старика явно не хватало, чтобы удержаться.

— Федор! Фе-де-нька! Ну помогай же. Господи, господи… Фе…

Голова Сморчка скрылась. Вода еще беспокойно плескалась, со дна поднимались пузыри и лопались, распространяя вонь.

— Все, Егор Саввич, нет больше Сморчка.

Парамонов нагнулся и, подняв конец бревна, укрепил его на прежнем месте.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Кончился сентябрь, задули холодные октябрьские ветры, а отряд Виноградова не возвращался. Все чаще небо заволакивали серые низкие облака, северные ветры гоняли по улицам Зареченска сухие листья, моросили нудные дожди, а потом стали пролетать мелкие колючие снежинки или сыпала такая же мелкая снежная крупа.

— Теперь, поди, скоро, — говорила Домна Никифоровна и по несколько раз в день выходила за ворота посмотреть, не едет ли Ваганов и его товарищи. Заходила старушка и в контору, спрашивала директора, но и он не мог сказать ничего определенного. Инвалид Савелий, встречая ее в конторе, говорил:

— Сами ждем не дождемся.

Домна Никифоровна каждое утро делала уборку во всем большом доме, держала наготове самовар, запас воды в кадках для бани — знала, Степан Дорофеевич первым делом захочет попариться.

И все-таки приезд Ваганова был для нее неожиданным. Отряд разведчиков появился в поселке под вечер. Степан Дорофеевич условился с начальником отряда, что как только он доложит приисковому начальству о прибытии, сразу же придет к нему, Ваганову, у него пока и поживет.

Когда дядя и племянник вошли в дом, старушка всполошилась, словно они и вправду были для нее нежданными гостями.

— Ах, батюшки, — запричитала Домна Никифоровна, бестолково метаясь по комнатам. — Вот ведь оказия. А у меня ничегошеньки-то и не приготовлено.

— Ты, матушка, не кудахтай, — ласково заметил Степан Дорофеевич. — Чего готовить-то? Первым делом, нам баньку надо. Заросли грязью в тайге-то. А вторым делом — самовар. Веники у тебя есть?

— Есть, хозяин, как не быть. Сама летом с девоньками ходила ломать. На всю зиму запасла.

— Гость к нам пожалует. Надо бы ему комнату приготовить.

— Кто же такой? — Домна Никифоровна остановилась, растерянно смотря на Ваганова.

— Виктор Афанасьич, начальник наш по таежному походу.

На старушку известие произвело столь сильное действие, что она окончательно смешалась.

— Господи, господи! Вот напасть-то! И куда его определить-то, хозяин?

— Да хоть в Фенину комнату, — Степан Дорофеевич по привычке все еще так называл комнату, в которой когда-то жила его любимая дочь. — Тепло там?

— Тепло, хозяин, тепло. Каждый день печи топила вас поджидаючи.

— Постель ему застели, чтобы все как полагается. А нам с Никитой в спальне. Поесть-то у тебя найдется чего?

— Ничего не готово. Вот разве яиц сварить али яичницу, молока да творогу, сметаны, капусты, можно огурчиков соленых, грибков, опять же картошки сварить.

— А говоришь ничего нет. По такой-то еде мы и соскучились.

— Тесто поставлю, к утру-то пироги будут.

Старушка опять заметалась по комнатам, таская белье, звеня посудой, открывая разные шкафчики, сундуки, ящики. Степан Дорофеевич вышел во двор. Плетнев укладывал под навесом походную амуницию.

— Что, племянничек, в баньку сначала, а потом и почаевничаем?

— Можно и так. Воды, поди, натаскать надо да дров наколоть.

— А вот я сейчас посмотрю.

Степан Дорофеевич нашел баню в полном порядке. Здесь тоже чувствовалась заботливая рука Домны Никифоровны. Было чисто, хорошо пахло березовым листом. У печи лежала вязанка дров, котел и кадка до верху наполнены водой. В печи даже была растопка, а на скамье — мочалки и мыло. Не мешкая, старик растопил печь.

Когда пришел Виноградов, баня была уже вытоплена. Предложение помыться он встретил с восторгом.

— Люблю баню. Чего мне всегда не хватает в тайге, так это бани.

Домна Никифоровна дала таежникам по смене белья из запасов Ваганова и полотенца, а сама стала готовить ужин. Она уже немного успокоилась. Молодой инженер ей понравился. Старушка встретила его приветливо, оказывая уважение, какое, по ее мнению, и полагалось такому начальнику. Виноградов любезно поблагодарил старушку за внимание, поговорил с ней немного о жизни, дал даже какой-то совет относительно лечения больных ног, чем окончательно завоевал ее расположение.

— Иди, батюшка, иди в баньку-то, — ласково стала выпроваживать его Домна Никифоровна. — Остынет банька-то, а ты, небось, попариться любишь.

— Люблю, Домна Никифоровна, все время мечтал о бане.

— Ну и ступай с богом, а как помоешься — приходи чай пить.

— Только я крепкий люблю, Домна Никифоровна.

— Да уж заварю, не поскуплюсь.

Когда Виктор Афанасьевич вошел в баню, Плетнев и Ваганов уже мылись.

— Иди к нам, Афанасьич, — позвал Степан Дорофеевич, — пар сегодня больно хорош.

— А веничек найдется? — инженер быстро раздевался, торопясь присоединиться к товарищам.

— Все есть: и веник, и водицы вдоволь.

В моечной стоял густой пар, сквозь него чуть виднелись фигуры охотника и его дяди. Степан Дорофеевич старательно натирал мочалкой спину племянника. Никита Гаврилович уперся руками в скамью, удовлетворенно покрякивая.

— Бери шайку, — не оглядываясь, сказал Ваганов инженеру. — Вон в углу стоит. Воды не жалей. Мыло на полке.

Железным ковшом Виноградов начерпал воды, добавил холодной, перемешал, попробовал рукой, еще немного долил горячей и устроился на лавке рядом со Степаном Дорофеевичем.

— Доложился начальству-то, Виктор Афанасьич? — спросил Плетнев, разгибаясь и беря шайку с распаренным в ней веником.

— Александра Васильича в конторе не было, уехал на шахту. Зашел к Слепову, поговорил с ним немного — и сюда.

— Узнает Александр Васильич — непременно зайдет.

Охотник поставил шайку на полок, собираясь и сам залезть туда же. Ваганов был уже там и вовсю хлестал себя веником по тощим бокам и спине.

— Никита, подбавь-ка пару. Пару подбавь.

Никита Гаврилович плеснул на пышущую жаром плиту полный ковш воды. Раздалось громкое шипение, клубы пара бурно взметнулись к потолку и поплыли на полок, где сидел Степан Дорофеевич.

— Ох, хорошо! Ох, славно! — послышался его довольный голос, и он снова заработал веником.

Мылись долго и с наслаждением, как люди, которым наконец-то удалось дорваться до веника и мочалки. Потом обливались холодной водой и красные, обессиленные сидели, отдыхая, в предбаннике.

— Десять лет скинул, — удовлетворенно говорил Ваганов, растирая холщовым полотенцем крепкое еще тело. — Нет лучшего наслаждения, как в баньке попариться.

— Что и говорить, — поддержал дядю Плетнев, — помоешься этак-то, словно заново на свет родишься.

— А у нас бани все больше по-черному топят, — сказал Виноградов. — Иной раз не столько вымоешься, сколько в саже измажешься.

— Случалось, и мне бывать в такой-то бане, у нас они тоже есть, — Степан Дорофеевич обмотал голову полотенцем, отчего сразу стал похож на старуху. — Черные бани совсем не то. Когда я молодой был, жил в бедности, а баня у меня была хоть и не такая, но тоже ладная. Зимой, бывало, распарюсь и во двор, в самый высокий сугроб. Поваляюсь в снегу да опять париться.

— Так не каждый может, — заметил Виктор Афанасьевич, трогая рукой заросшее щетиной лицо. — Недолго и к небесам вознестись.

— Бывало такое, — подтвердил Ваганов. — Помнишь, Никита, Селезнева старика? Тоже вот так-то выбежал из бани на снег, а как вернулся и хлопнулся на лавку. И все. Богу душу в одночасье отдал. Кому можно, а кому, стало быть, и нет. Я теперь тоже на такой фокус не гожусь.

После обильного и сытного ужина долго пили чай и разговаривали. Ждали Майского, но он не пришел. Как потом выяснилось, директор поздно вернулся в поселок и не стал тревожить разведчиков. Утром Виноградов свежевыбритый, в лучшем своем костюме и сверкающей крахмальной белизной сорочке, в щегольском пальто и шляпе явился в контору. Просто удивительно, как быстро менялся этот человек. Вряд ли кто, увидя его вчера, сказал бы сегодня, что перед ним тот же самый человек. Майский крепко пожал руки инженеру и усадил рядом с собой.

— Вижу, не с пустыми руками явились, — смеясь, говорил директор. — Рассказывайте, как поработали.

— Откуда видно, что не с пустыми? А может, как говорят, пень колотили да день проводили. Только мы не день, а целое лето да еще осень прихватили.

— Меня не проведете. Да у вас и на лице написано: все хорошо. Рассказывайте, рассказывайте. Нечего испытывать мое терпение.

— Правда ваша, Александр Васильич, — засмеялся инженер. — Рассказать хочется. Но предупреждаю: сенсаций не будет. Была черновая трудная работа. Сначала впустую, потом вышли к речке, и она вознаградила за все. Золота в ней не очень много, но для драги хватит надолго. И место удобное, правда, далековато.

Виноградов стал подробно докладывать о работе отряда. Когда он закончил, директор подвел итог:

— Вы считаете, на Безымянной можно пустить драгу?

— Считаю. Вот здесь, — он подошел к карте на стене, — в этом месте. Еще считаю целесообразным в будущем году продолжить разведочные работы в этом районе. Я не успел побывать в верховьях речки, а думаю, главное золото там.

Виктор Афанасьевич говорил не торопясь.

— У меня нет оснований сомневаться в правильности ваших выводов, Виктор Афанасьевич. Досадно, что новый участок далековат и нет дороги. Но это — моя забота. Транспортировка драги будет затруднена бездорожьем. Придется на Безымянной построить барак для рабочих. Все это надо сделать за зиму, и весной закончить монтаж драги, а летом начать добычу золота. Людей много надо, людей, — директор посмотрел на инженера. — А где их взять?

— Приглашать с соседних заводов, деревень да и в самом Зареченске еще найдутся.

Майский грыз кончик карандаша, ерошил волосы, подходил к карте и снова садился за стол.

— Благодарю вас, Виктор Афанасьевич, вы хорошо справились со своей задачей.

— Рад стараться, — шутливо отозвался Виноградов. — А что вы скажете, вот на это: четырех из десяти лошадей я потерял в тайге.

— То есть как, потерял? Разбежались они, что ли?

— Нет. Пали. Поели гнилого овса и протянули ноги.

Лицо директора сразу омрачилось.

— Расскажите подробнее, как это случилось.

Виктор Афанасьевич рассказал и, заканчивая, добавил:

— Только ребят не вините. Уж если кто виноват, так это я. С меня и спрашивайте. А Сашка и Пашка славные ребята, понравились они мне. С ними лучше работать, чем со взрослыми.

— Лошадей жаль, тем более, что их у нас не так-то много. Но как винить вас в случившемся? Фураж-то не вы заготавливали. Гнилой овес, говорите? Могли и все лошади погибнуть. В общем, в этом надо разобраться. А спутниками своими довольны?

— Вполне. О Никите Гавриловиче не говорю, вы его знаете лучше меня. Степан Дорофеевич подсказал мне много ценного и половина успеха — его заслуга. О близнецах я уже говорил. Словом, все было хорошо, исключая стычку с таежным бандитом.

— Об этом расскажите Куликову. Возможно, нападение на ваш лагерь и убийство драгера Тарасенко как-то связаны. Целая группа занимается расследованием убийства и поиском бандитов, — Майский посмотрел в глаза инженеру. — А Ксюша? Вы ничего не сказали о ней. Недовольны, или…

— Почему же? Ксюша тоже хорошо делала свое дело. Чего вы так на меня смотрите? Не беспокойтесь, обещание я выполнил.

— Я и не беспокоился, потому что знаю вас, как порядочного человека, Виктор Афанасьевич, — директор сделал ударение на словах — порядочного человека.

— Знаете? — Инженер чуть улыбнулся. — А что вы скажете вот на это: я женюсь на Ксюше.

— Что-о?? — Майский бросил карандаш.

— Я женюсь на девушке по имени Ксюша, — ровным, спокойным голосом повторил Виноградов. — Надеюсь, вы не станете возражать? Да если и станете — это бесполезно.

— Разумеется, разумеется. Пора вам устраивать личную жизнь. Только… вы серьезно?

— Никогда в жизни еще не был так серьезен.

— Очень хорошо! Очень хорошо, — немного растерянно сказал Александр Васильевич. — Ксюша… дала согласие?

— Еще нет. Видите ли, она пока ничего не знает о моих намерениях. Вероятно, даже не догадывается.

— Вы что, не говорили ей о своих чувствах и намерениях?

— Представьте, нет. Не успел. В тайге мы работали и говорили только о том, что относилось к работе. А о любви — ни-ни.

— Ну, знаете ли? — Майский вышел из-за стола и стал ходить по кабинету. — Как же получается: собираетесь жениться, а девушка даже не знает о вашем намерении. Кто же так делает? Действительно, я вас еще недостаточно знаю.

Виноградов повернулся вместе со стулом, чтобы лучше видеть директора. На лице молодого инженера играла озорная улыбка. Его, казалось, забавляло недоумение директора.

— Вот вы опять волнуетесь, Александр Васильич, а право же, нет причины. Сегодня или завтра я скажу Ксюше о своем намерении.

— А если она вам откажет? Если она вас не любит? И потом, возраст. Вы почти одних лет.

— Не откажет, — уверенно возразил инженер. — А возраст меня не волнует.

— Послушайте, Виктор Афанасьевич, вы или слишком самоуверенны, или ни черта не понимаете в таких делах, или… просто смеетесь.

— Ни то, ни другое, ни третье, — Виноградов продолжал улыбаться. — А почему вы, собственно, так близко к сердцу принимаете мои амурные дела?

— Я вам уже объяснял, — раздраженно перебил Майский, — все, что касается Ксюши, касается и меня. Судьба девушки мне не безразлична. Поступить с ней недостойно я не позволю ни вам, ни кому-либо другому.

— Вот вы даже обижаете меня. Повторяю: мои намерения самые честные. И знаете что? По-моему, в вас заговорила непонятная ревность. Не будь вы женаты, я бы подумал…

— Чтобы вы ничего лишнего не думали… — Майский умолк, чувствуя, что краснеет, как мальчишка, уличенный в чем-то нехорошем. — Чтобы вы ничего такого не думали, Виктор Афанасьевич, скажу вам: я женился бы на ней, если бы еще раньше не встретил Аленку. Ксюша — чудесная девушка и будет хорошей женой.

— Представьте, и я того же мнения, — весело сказал Виноградов. — Вот потому-то я, повеса и ловелас, не помышлявший всерьез о женитьбе, решил добровольно опутать себя цепями Гименея. За лето насмотрелся на Ксюшу и увидел, что именно такая девушка должна быть моей женой. Очень рад, что вы подтвердили мое мнение. Словом, все будет хорошо.

— В самом деле, — удивился Майский, — чего я? Наш разговор пошел не в ту сторону, — он сел и закурил. — Женитесь, Виктор Афанасьевич, и будьте счастливы. Впрочем, это пожелание излишне. С Ксюшей вы будете счастливы. Но только все-таки выясните сначала ее отношение к вам. И сделайте это тактично.

— Обязательно, Александр Васильич, обязательно.

— Ну, а если договоритесь о свадьбе — дайте мне знать. Подыщем вам жилье и все прочее.

— Благодарю, — инженер понизил голос. — А вы скажите откровенно: я могу получить отказ?

— Ну, батенька, — директор развел руками, — как тут угадать. Чужая душа, особенно женская — потемки. И еще какие. Пожалуй… — Майский сбоку посмотрел на Виноградова, повернулся и заглянул прямо и снова сбоку. — Пожалуй… отказа не будет. Мужчина вы красивый, видный, умный, словом, есть данные получить «да».

— А если получу «нет», я уеду отсюда, Александр Васильич. Навсегда уеду.

— Больше уверенности и не говорите глупостей. Весной вам снова надо отправляться в тайгу.

Когда Виноградов ушел, директор еще долго задумчиво смотрел на дверь. Вспоминались свои первые выходы в тайгу на разведку золота, встречи с Еленой. Потом Ксюша, зимняя ночь, когда он зашел к ней и пил чай. Кто знает, не получи он тогда письмо Елены, как сложилась бы его дальнейшая жизнь. Виноградов, в сущности, хороший парень, пожалуй, лучшего Ксюша и не найдет. Но довольно об этом, не директорское дело вмешиваться в личные отношения молодых людей. А почему, не директорское? Разве он не живет и работает с этими людьми, разве они ему безразличны? Наконец он старше и может дать добрый совет, предостеречь от неверного шага. Совет… совет… Советы нужны тем, кто их дает. Кто это сказал? Глупость какая. Любому, даже самому умному человеку тоже бывает нужен совет, особенно в серьезном деле…

— Что такой скучный, директор? — удивился Слепов. — А накурил-то как, не продохнешь.

Майский вздрогнул. Он не слышал, когда вошел парторг. Иван Иванович открыл форточку.

— Не один курил, Виноградов у меня был, докладывал о разведке.

— А чего же не позвали меня? Тоже бы с удовольствием послушал. Правда, вчера он кое-что рассказывал. Значит, для второй драги место найдено.

— Хорошее место. Вот только далековато. Придется дорогу строить.

— Раз надо — построишь. Слушай, а долго ты еще будешь тянуть с драгой? Когда мы ее наконец получим?

— Не волнуйся. На этих днях отправляю обоз.

— О драге заговорили, и опять вспомнил Тарасенко. Куликов был вчера у меня. Знаешь, что он сказал? О том, когда должен приехать Тарасенко, знали только Александр Игумнов, его брат Петр, тот, что работает в Златогорске на заводе, и старший конюх Сыромолотов. Ну и, конечно, мы с тобой.

— Какой же он сделал вывод?

— Приходил советоваться. Сыромолотов не мог не знать, ибо получил твое распоряжение подготовить лошадей для встречи семьи драгера. Братья Игумновы узнали случайно. Подозревать их будет неправильно. Да, собственно, мы и не делали из приезда Тарасенко тайны. Мог и еще кто-то узнать?

— Это ты так считаешь, Иван Иванович, или Куликов?

— Я. Куликов-то думает иначе. Он хочет проверить этих людей.

— Пусть проверяет. У Виноградова четыре лошади пали. Знаешь? И про налет на его лагерь?

— Виктор Афанасьевич рассказывал. Я передал Куликову, а он сегодня сообщил в Златогорск. И это еще не все.

— Ты меня пугаешь, Иван Иванович, — Майский и в самом деле встревожился. — Но нервы у меня еще крепкие. Говори.

— Где сейчас этот старик… Сморчок?

— Не знаю. Несколько дней его не видал.

— Вот-вот. И не увидишь, наверное, больше. Исчез старик.

— Может, ушел куда-нибудь? На соседний прииск, например?

— Если и ушел, то боюсь, не дошел.

— Да почему ты так думаешь? Объясни.

— Был как-то у меня Иван Тимофеевич. Странные вещи рассказал про этого самого Сморчка, — и Слепов подробно передал свою беседу с Буйным. — И потом, вспомни, перед исчезновением старик вдруг стал слышать. Тоже надо учесть.

— Ну, знаешь, Иван Иванович, я в следователи не гожусь. Вызывай Смородинского и пусть разбирается.

— Надо его вызвать, надо… — Слепов помолчал. — Я сейчас на «Таежную» поеду. Карапетян просил, да и сам собирался. У тебя есть желание присоединиться?

— Желание-то есть, а возможности вот нет. Надо разобраться с материалами Виноградова и докладывать тресту. На днях поеду в Златогорск.

Слепов ушел. Едва Майский раскрыл тетрадь и начал читать записи Виноградова, как зазвонил телефон. Директор, досадуя, снял трубку.

— Александр Васильич, вы? — спросил чуть звенящий голос Петровского.

— Слушаю вас, Афанасий Иванович.

— Докладываю: сегодня шахта выполнила месячный план. Вот сейчас подсчитали.

— На целую неделю раньше? — Майский живо представил себе Петровского, как тот волнуется и как гордится своей «Розой».

— Искренне рад, Афанасий Иванович. Спасибо за добрую весть. Желаю дальнейших успехов. Поздравляю и прошу поздравить от имени дирекции и партийной организации коллектив шахты. Потом будет приказ.

— Спасибо, Александр Васильич. Мы ведь не ради похвалы.

Майский положил на рычажок трубку, улыбнулся.

— Не сдаешься, Афанасий Иванович. Не хочешь отставать от молодежи. Старая гвардия еще себя покажет.

Он снова открыл тетрадь и углубился в чтение.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В декабре на Зареченский прииск обрушились небывалой силы снежные бури. Мелкий колючий снег сыпал не переставая. Сильный ветер дул то с севера, то с запада, бросался из стороны в сторону, крутил снежное месиво, наметывая и снова разбрасывая сугробы. Поселок потонул в снегу. Высовывались только островерхие черные крыши, и курились дымки над трубами. Неяркое солнце едва проглядывало сквозь снежную пелену. Заносы сразу нарушили нормальную жизнь прииска. Так уже было однажды на «Новом». И как тогда, Слепов и Майский собрали старателей и повели на борьбу со снегом. Как и тогда, Александр Васильевич тоже взял лопату, работал с остервенением, не обращая внимание на мороз и обжигающий ветер. Неподалеку все время видел высокую худощавую фигуру Слепова. Парторг привычно работал лопатой, хотя его возраст и незавидное здоровье не позволяли заниматься тяжелым физическим трудом. Напрасно директор и рабочие пытались уговорить Ивана Ивановича уйти, он и слушать не хотел и, показывая на Петровского, говорил:

— А чем я хуже его? Руки еще могут держать лопату.

Афанасий Иванович в длинном черном пальто, полы которого развевались на ветру, как два крыла огромной птицы, в шапке-ушанке, поверх которой был намотан толстый вязанный шарф, работал неподалеку. Его длинная, тощая фигура складывалась пополам всякий раз, когда он сгибался, вонзая лопату в снег и отбрасывая его в сторону. Изредка он останавливался, чтобы обкусать намерзшие на усах сосульки или потереть рукавицей побелевшие щеки, и снова с ожесточением принимался бросать снег.

Три дня бились люди с непогодой, расчищая дороги, откапывая занесенные снегом дома. Комсомольцы, предводительствуемые Любой Звягинцевой, объявив соревнование, взяли самые трудные участки на открытых местах, где особенно сильно свирепствовала пурга. Только что расчищенные дороги через несколько часов снова заносило снегом.

Наконец снегопад прекратился, утих ветер, небо прояснилось, и впервые за несколько дней выглянуло желтоватое солнце. Постепенно жизнь в поселке вошла в нормальную колею. Обозы подвозили дрова и воду, открылись магазины, заработала пекарня, и ребятишки снова побежали в школу. Исправили оборванные провода электролиний и телефонной связи, В клубе опять приветливо засветились огни и наспехнаписанные афиши приглашали посмотреть новые фильмы: «Загадка мельницы» с участием всемирно известных комиков Пата и Паташона и «Девушка с коробкой», где главную роль играл не менее знаменитый Игорь Ильинский.

Под новый год Виноградов объявил всем друзьям, что он женится и приглашает их на свадьбу. Инженер потратил на приготовления к торжеству все заработанные летом деньги. Сам поехал в Златогорск и привез оттуда будущей жене дорогие наряды, нужные и совершенно бесполезные вещи, а также множество всяких вин и съестных припасов.

Согласие Ксюши Виктор Афанасьевич получил довольно легко. Как и в день первой встречи, он пришел к ней в амбулаторию, самоуверенный и чуть грубоватый, хотя теперь под этой самоуверенностью скрывалась робость и боязнь быть выставленным за дверь. Но перед ним была не прежняя Ксюша — застенчивая и пугливая.

— Уф, как противно пахнет лекарствами, — начал инженер. — У вас не болит голова от такого аромата?

Девушка протирала блестящие хирургические инструменты и раскладывала их на стеклянных полочках высокого шкафа. Приостановив работу, она спокойно взглянула на Виноградова.

— Почему — противно? Я привыкла, и мне даже нравится. Йод, камфора, эфир и спирт. Что тут противного?

— Привыкнуть можно, согласен, но чтобы нравиться… Позвольте выразить сомнение.

Ксюша слегка нахмурила тонкие, чуть изогнутые брови.

— Выражайте сколько угодно. И потом, Виктор Афанасьевич, я ведь на работе, а вы, видно, зашли от скуки. Не обижайтесь, но мне право неудобно. Что подумают люди? Если вам это безразлично, то мне — нет. И Осип Иванович будет сердиться.

— Не будет, немец — старик добрый, — ответил инженер. Он ожидал совсем не такого приема и немного растерялся, но быстро овладел собой и вновь взял самоуверенный тон. — А люди… люди подумают, что вы очень хорошень… хорошая и старательная медсестра или, как раньше говорили, сестра милосердия. Позвольте сесть?

— Да, пожалуйста. Извините, что я вам раньше не предложила.

— Охотно извиняю, тем более, что я, кажется, и в самом деле пришел не во время.

Ксюша вздохнула, тоже села, положив на стол руки и сплела чуть подрагивающие тонкие пальцы.

— У меня к вам дело. И раз вы сестра милосердия, то будьте милосердны… — инженер смешался и замолчал. Они сидели друг против друга, разделенные маленьким белым столом. Спокойно, чуть улыбаясь, Ксюша смотрела на Виноградова.

— Продолжайте. Кто-нибудь войдет, и разговор придется отложить. А лучше уж сразу все выяснить… Я слушаю.

Виктор Афанасьевич протянул через стол руки и разнял ими сцепленные пальцы девушки. Она чуть вздрогнула, попыталась сопротивляться и медленно начала краснеть.

— Ксюша, — тихо и мягко сказал инженер, — я пришел сказать вам, что люблю вас…

Грудь девушки начала часто вздыматься, она опустила голову. Кончики ушей, выглядывающие из-под косынки, маленькие и прозрачные, порозовели.

— Не надо, Виктор Афанасьевич, вы говорите несерьезно.

— Ксюша, милая, я еще никогда не был так серьезен. Я люблю вас, верьте мне. Вы первая, кому я решился сказать эти слова, очень глубоко понимая их смысл, и… если не поверите мне, вероятно, будете последняя. У меня было достаточно времени присмотреться к вам и проверить себя. Сегодня я пришел сказать о своей любви и просить вас стать моей женой, если… если я хоть немного отвечаю вашему представлению о будущем муже.

Ксюша уже не пыталась освободить свои руки, она замерла, боясь пошевелиться. Потом из глаз ее неожиданно выкатились крупные прозрачные слезинки, пробежали по щекам, оставив мокрый след, и упали на марлевую салфетку.

— Вот уж это лишнее, — волнуясь, воскликнул Виноградов. — Зачем вы плачете? Я оскорбил вас? Обидел? Честное слово, я говорил искренне, что думал и чувствовал. Скажите — уйди, и я уйду. Больше вы от меня ничего такого не услышите, а может, и не увидите. Я не стану вас преследовать, не стану надоедать, говоря о своей любви. Я человек прямой, Ксюша, у меня есть дурные черты в характере. Что поделаешь, таким родился. Или принимайте какой есть, или гоните прочь.

Ксюша подняла голову, и на инженера посмотрели большие, доверчивые и ясные, как у ребенка, глаза. В них еще стояли слезы.

— Почему же вы… почему же вы, Виктор Афанасьевич, даже не спросили, люблю ли я вас? И так вдруг, сразу предлагаете мне стать вашей женой.

— Ксюша, у вас ведь тоже было время присмотреться ко мне. Я рассуждал так: если я вам нравлюсь, если я могу стать вашим мужем, вы об этом скажете. А если нет — откажете. Возможно, в любви надо объясняться не так. Что ж, меня этому не учили, женщины доставались легко, а романы о любви я не читаю. Но теперь исправлять ошибку поздно. Я все сказал. Решайте.

— Я уже решила, — твердо и спокойно ответила Ксюша. Глаза ее стали сухими и даже, как показалось Виноградову, холодными. — Все это вышло не так, Виктор Афанасьевич, как представлялось когда-то. — Девушка глубоко, с горечью вздохнула. Молодой инженер ясно ощутил эту горечь и, не зная сам почему, заволновался еще больше. А Ксюша, словно решив какой-то трудный вопрос, заговорила ровно и все более уверенно. — Вы были откровенны со мной. Я тоже буду откровенна. Мне, увы, не двадцать лет. Мы с вами, кажется, одногодки…

Виноградов кивком подтвердил и поспешно добавил:

— Это не имеет для меня ровно никакого значения.

— А для меня имеет. Но что поделаешь… Я любила один раз за всю жизнь. А тот человек, не буду называть его, даже и не догадывался о моей любви…

«Я знаю этого человека! — захотелось крикнуть Виноградову. — Вы ошибаетесь, Ксюша, он тоже любил вас…» Но инженер только до боли закусил губу.

— …Не догадывался, — грустно повторила девушка. — Но относился ко мне очень хорошо. Ну, как бы вам сказать, как отец или старший брат, что ли… И я решила — значит, так и должно быть, любовь не для меня. Но вот появились вы. Господи, как я вас боялась первое время. А потом увидела, что бояться-то нечего, вы совсем не страшный. И вот пришло время, вы стали мне нравиться. Зачем это скрывать? Виктор Афанасьевич, вы второй мужчина, которого я стану любить. Пусть вас не обидят такие слова. Я хочу быть перед вами честной всегда и во всем.

Виноградов наклонил голову.

— Я понимаю вас.

— Так вот, Виктор Афанасьевич, — голос девушки, по мере того как она говорила, все более креп. — Сначала вы были мне безразличны. Потом заинтересовали, а уж потом… потом я полюбила вас. А если полюбила, то почему же мне не стать вашей женой?

Виноградов быстро вскинул голову, глаза его радостно блеснули.

Скрипнула дверь, вошел Оскар Миллер. Старательно счистив веником снег с высоких белых валенок, он протер запотевшие очки и не очень дружелюбно посмотрел на инженера.

— Это есть ви, молодой чшеловьек? Гутен таг.

— Гутен таг, Осип Иванович. Я очень рад вас видеть в добром здравии. Вы не будете сердиться на меня?

— Сердиться? Ви что-то озорничаль?

— Нет, но я похищаю у вас Ксюшу.

— Что значит — похищаю?

— Краду, ворую.

— О! Зачем украсть? Воровать очшень нехорошо, молодой чшеловьек. Ксьюша не вещь, ее нельзя красть, и она мне тоше нушен.

— Но мне больше. Мы решили пожениться. Не сердитесь за это ни на меня, ни на Ксюшу, милый, добрый Оскар Густавович.

Старик недоверчиво посмотрел на инженера, потом перевел взгляд на свою помощницу. Казалось, смысл сказанного Виноградовым не дошел до него. Миллер быстро приблизился к девушке, наклонился и нежно поцеловал в лоб.

— Он говориль правда, Ксьюша?

— Да, Осип Иванович, правду.

— Тогда… Я, совсем старик Оскар Миллер, хотель желал вам гросс счастья.

О женитьбе инженера скоро узнал весь Зареченск, чему немало способствовал сам Виноградов. И тут неожиданно выяснилось, что молодоженам негде жить. Майский хотя и обещал помочь, но пока свободного жилья не было, а новый дом на четыре квартиры еще не был даже подведен под крышу. Затруднение решил Степан Дорофеевич. Посоветовался с Плетневым и объявил инженеру:

— У меня жить будете. Дом-то пустует. Нам, старым, много ли надо. В одной половине мы с Никитой, а другую забирай, Виктор Афанасьич, ежели подходит.

— Еще бы не подходила! — горячо отозвался Виноградов. — Дом у вас отличный. Хоромы. Таких по Зареченску немного.

— Знамо дело, — самодовольно подтвердил Ваганов, поглаживая редкую бороденку. — Строился-то я после фарту, не жалел капиталов. Семья тогда у меня была: жена Глаша, дети. Хотел пожить не хуже людей.

— А не стесним мы вас, Степан Дорофеич?

— Еще чего надумал. Вы мне заместо детей будете. Сын-то мой, Семен, единственный, что в живых остался, все на Троицком заводе. В Зареченск ехать не хочет, да ежели рассудить, чего ему здесь делать? Он заводскую работу знает, а тут — прииск. А мне, старику, скука. Вот с вами-то веселее заживу.

— Не знаю, как и благодарить вас.

— И не надо. Ты лучше женку свою спроси, согласна ли.

Свадьбу Ксюши и Виноградова отпраздновали под самый Новый год. Давно уже в Зареченске никто так широко не гулял. Инженер пригласил всех, кого знал хоть немного, даже братьев Ильиных. Угощения было вдоволь, музыки — тоже. Люба Звягинцева привела на свадьбу клубный музыкальный кружок.

С одной стороны стола, там, где сидели старики и люди пожилые, пели значительно, с чувством:

А на другом конце собралась молодежь и бойко, звонко выводила:

Майский сидел по правую руку жениха, смеялся и говорил:

— Все-таки что-то купеческое в тебе сидит, Виктор Афанасьевич. Размах вот этот, удаль ли безудержная.

— Это не купеческое, Александр Васильевич, это душа русская. Она простор любит. Ну, а если по-честному, то дед мой по отцу, и верно, купцом был. Красной рыбой торговал в Саратове. Магазин шикарный имел и еще два: в Петербурге и Москве. А потом разорился и умер нищим.

— А ваш отец, кто он?

— Отец? Он мог бы стать, вероятно, большим ученым, интересовался науками, главным образом химией, но что-то не поладил с дедом и ушел из дома. Учительствовал, дал мне приличное образование. Умер от сыпного тифа восемь лет назад.

Виноградов вздохнул.

— Давайте сегодня веселиться, Александр Васильич, а свою анкету я расскажу как-нибудь в другой раз…

— Горько! Горько! — вдруг дружно закричали обе половины стола. Ксюша опустила глаза. Сидевший рядом с ней Осип Иванович сказал:

— Странный есть рюсски обичай. На свадьбу всегда зовут этот таинственный Борька, а потом целуют. Разве без Борька нельзя целовайт свой невест?

— Можно, — весело пояснил Петровский, услышав слова доктора. — Изволите ли знать-с, уважаемый Осип Иванович, у нас, русских, есть такой обычай: на свадьбе кто-то из гостей пробует вино и говорит: горькое. Все с ним соглашаются и кричат: горько. Тогда жених и невеста должны поцеловаться. Вино после этого будто бы станет сладким. А раз пьют сладкое вино, значит, и жизнь молодых будет сладкая.

Кончив объяснение, Афанасий Иванович торопливо закричал, присоединяя свой дрожащий тенорок к общему хору гостей:

— Горько! Горько!

И румяный кругленький Оскар Миллер неожиданно тоже подхватил:

— Корька! Фино есть корька!

Под любопытными и ожидающими взглядами десятков пар глаз Ксюша и Виноградов встали, обнялись и поцеловались. Садясь, невеста случайно увидела Майского. Он смотрел на нее весело, ободряюще. Девушка глубоко вздохнула и наклонилась к тарелке.

А весной Виноградов снова уехал в тайгу. Его отряд был тот же: Плетнев, Ваганов, братья Ильины и Ксюша — теперь уже жена начальника разведочного отряда.

— Имей в виду, Витя, — сказала перед отъездом Ксюша, — в тайге я тебе не только жена, а и медсестра. И отношения у нас должны быть прежние.

— Хорошо, Ксю, я буду послушен, — Виктор Афанасьевич ласково прижался щекой к щеке жены. — Собственно, ничего не меняется. Ты и дома командуешь мной, будешь командовать и в тайге. Но все-таки не забывай: начальник-то отряда я.

Приехав на место прошлогодних работ, Виноградов не узнал Безымянной речки. На том месте, где был лагерь, стояли два небольших барака и несколько палаток. На берегу лежали части драги. Речку перегораживала невысокая плотина, и на воде покачивался почти собранный понтон. В разных местах вдоль реки дымили костры, отгоняя надоедливую мошкару — она рано вылетела нынче на свет божий.

— Н-да-а… — удивился начальник отряда. — Александр Васильевич не теряет времени.

Свой лагерь Виноградов разбил несколько выше по течению и не мешкая приступил к работе. Вскоре на Безымянную приехали директор прииска и парторг. Они жили несколько дней, обстоятельно знакомились с работами. Перед возвращением в Зареченск Майский долго беседовал с Виноградовым, обсуждая план дальнейшей разведки.

— Связь у нас теперь будет лучше, Виктор Афанасьевич. Скоро сюда протянем телефонную линию, и пока вы будете находиться вблизи нового поселка, сможем постоянно переговариваться. Прошу информировать меня обо всем значительном.

— Обязательно, Александр Васильич, это и в моих интересах.

— И еще одно: если понадобятся люди — не стесняйтесь обращаться за помощью к драгерам. Они не откажут.

— Не премину воспользоваться и этим советом, но пока мы обходимся своими силами.

На обратном пути Майский был задумчив и молчал, забыв о спутнике. Иван Иванович искоса посматривал на него, озабоченно потирал острый подбородок, кряхтел и наконец спросил:

— Что, директор, не веселый? Или не доволен?

— С чего ты взял? Наоборот, все отлично. Причин к недовольству у меня нет. Просто вспомнил молодость, вот и взгрустнулось.

— Рано в старики записываешься, Александр Васильич, рано. Молодость он, видишь ли, вспомнил. Да ты и сейчас еще парень хоть куда.

— Не понял ты меня, Иван Иванович, или я не так сказал. Вот посмотрел, как люди на Безымянной работают, на Виноградова, подышал дымом костров, и тоже захотелось оставить контору, прииск, пожить в тайге. С удовольствием бы передал кому-нибудь все дела, а сам на новое место, необжитое, чтобы заново начинать.

— У тебя в роду цыгане были? — с легкой улыбкой спросил Слепов.

— Как будто нет, — Майский пожал плечами. — А почему ты спрашиваешь об этом?

— Непоседа ты. Тебе бы все кочевать, как цыгану. На Зареченском прииске ты на месте, и не выдумывай, слышишь? Из мертвых воскресил прииск, а теперь тягу?

Майский рассмеялся.

— Удрал бы куда-нибудь в глушь, пожил бы в палатке. Я ведь, Иван Иванович, не привык долго на одном месте сидеть, особенно, если жизнь спокойная. Не по мне это.

— Не очень она у тебя спокойная.

— Хлопот хватает, верно. Только не тех. Завидую Виноградову.

— Чего завидовать. И тебе ведь многие завидуют. Но довольно об этом. Все хочу сказать про Зубова. Вот молодец мужик, настоящий коммунист. Признаться, когда ты мне рассказал об этой его затее с отогреванием грунта, я подумал: не получится. А он добился-таки своего.

— Семен Прокопьевич — золотая голова. Я тоже не очень-то верил в его предложение, но в самого Зубова верил. Если бы подучился в каком-нибудь техническом вузе, он бы такое напридумывал — удивляйся да восторгайся.

Двуколка, подпрыгивая на кочках, разбрызгивая по сторонам грязь, быстро катилась по дороге. Эту дорогу прорубили в тайге еще зимой. Теперь Зареченск соединялся с Безымянной прямым путем. Выехав из поселка рано утром, к вечеру можно было добраться к драгерам.

— Пока Зубов еще цели-то не достиг. Он ведь мечтает на своей драге круглый год работать. Это в наших-то уральских условиях, при тридцати- и сорокаградусных морозах.

— И вот посмотришь, будет.

— Очень хочу посмотреть. А нынче сезон Зубов начал на месяц раньше.

— Да закончит на месяц-два позже. Выигрыш-то какой! — Слепов посмотрел на директора. Майский одной рукой держал вожжи, а другой, достав портсигар, пытался закурить. — Дай вожжи. Вот говоришь, очень хочешь посмотреть. А есть такая пословица: на бога надейся, да и сам не плошай.

— Понял тебя: на Зубова надейся и сам не плошай. Так?

— Угадал. Помогай ему, Александр Васильич, помогай. Хорошо бы послать мужика куда-нибудь подучиться. На курсы какие-то, что ли.

За разговором время бежало незаметно, и когда начало смеркаться, директор и парторг увидели вдали огни прииска. Вылезая из двуколки, Слепов сказал:

— Ну что, Александр Васильич, прошла твоя грусть-тоска?

— Хитрый ты человек, Иван Иванович, умеешь в душу человека войти и так его повернуть, что забудет он о своей зависти и увидит: есть еще порох в пороховницах, — и уже серьезно добавил: — Спасибо за науку. Вижу, и здесь у меня дел столько, что до конца жизни хватит и еще останется.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Егор Саввич сидел в тени навеса на старой растрескавшейся водопойной колоде, вырубленной из ствола огромной лиственницы и, хмуро поглядывая на Саньку Игумнова, выговаривал:

— Ты что же коней-то директорских не перековал на неделе? Ведь говорил я тебе, голова садовая? Говорил?

Санька тоже сидел под тем же навесом на бочке, повернутой вверх дном, болтал ногами, ударяя каблуками сапог в ее гулкие бока, выщипывал из половинки подсолнуха крупные черные и блестящие семечки. Кидал в рот сразу по несколько штук и лихо сплевывал шелуху прямо под ноги старшему конюху. Всем видом он старался показать, что не очень-то слушает и не придает словам старшего конюха особого значения.

— Ну, говорил…

— А ты не сделал. Вот вчера директорский Карька пришел без подковы — отвалилась по дороге. Охромела лошадь по твоей вине, а мне выговор.

Санька усмехнулся, и, как показалось Сыромолотову, в его глазах мелькнул радостный огонек.

— По твоей милости упрек-то я получил. Ей-богу, Санька, не будешь меня слушать, пожалуюсь директору.

— Жалуйся, дядя Егор, жалуйся, ты это можешь.

— А что, за твое безделье я упреки должон получать?

Игумнов шумно выплюнул фонтан семечной шелухи и пожал плечами.

— Твое дело, дядя Егор, а только моей вины тут нету. Ежели так гонять, никакие подковы не стерпят. Давно ли перековывали Карьку-то.

— Это уж ты Александру Васильичу скажи, перед ним оправдывайся.

Обоим было скучно, обоих томила жара и донимали надоедливые мухи. Обоим нечего было делать, и они не знали, куда себя деть. Уйти с конного двора нельзя, время рабочее, а хорошо бы окунуться в прохладные быстрые струи Черемуховки или полежать, подремать где-нибудь в холодке. Егор Саввич расстегнул ворот сатиновой черной рубахи, обнажив красную бычью шею, вытащил платок и стал вытирать лицо, на котором то и дело проступал липкий пот.

— Вчерась опять Куликов приходил, — неожиданно сказал Санька и посмотрел на старшего конюха. Егор Саввич вздрогнул при упоминании о милиционере, и это не ускользнуло от острого взгляда Саньки. Его нагловатые глаза снова радостно вспыхнули.

Стараясь казаться равнодушным, Сыромолотов спросил, отводя взгляд:

— Чего ему опять спонадобилось? Замучил своими расспросами. Про Тарасенку спрашивал, поди?

— Спрашивал, — отломив свободную от семечек часть подсолнуха, Игумнов запустил ею в голубей, ворковавших на бревне под навесом. Голуби испуганно подскочили, но не улетели. Воркование смолкло. Склонив головы с рубиновыми точками глаз, птицы удивленно посматривали на людей. О том, что Куликов спрашивал о Тарасенко, Санька сочинил сейчас, сходу. Он давно подметил, что всякое упоминание о драгере приводит старшего конюха в нервозность.

— Ну? — Сыромолотов посмотрел на парня, рука с зажатым в ней мокрым платком, замерла.

— А чего — ну?

— Про что спрашивал-то?

— Мы, говорит, точно знаем, кто порешил драгера. Нам, говорит, подробности кое-какие надо выяснить. Бандиты скрываются в Зареченске, и мы их знаем, наблюдаем за ними днем и ночью, а не берем потому, что надо их связи проследить, потому как у них пособники есть в других местах.

— Врешь ты все, обормот, — с сердцем сказал Егор Саввич. — Так бы они и стали бандитов на воле держать. Вон сколько время-то прошло. Не могут найти, вот и все. Да и какие бандиты в Зареченске? Мы тут всех знаем.

Однако Егор Саввич волновался, парень это видел. Санька молчал, обдумывая, что бы еще соврать и досадить старшему конюху.

Нашелушив горсть семечек, Игумнов стал бросать их одно за другим в рот, и опять под ноги Сыромолотову полетела шелуха.

— А еще Сморчком интересовался. Не знаешь ли ты, говорит, товарищ Игумнов, куда старик запропастился, — и Санька обрадованно увидел, как вздрогнул и беспокойно завозился на колоде старший конюх. Разговор о Сморчке для него тоже был явно не из приятных. Заметив это, парень продолжал вдохновенно сочинять разговор с милиционером. — Не видал ли ты, говорит, товарищ Игумнов, Сморчка на конном дворе?

— Чего бы полоумному старику делать на конном дворе? Сроду он не бывал здесь.

— А вот и бывал! К тебе приходил, дядя Егор. Забыл разве? Под осень-то? И чего-то лопотал, а ты сердился и ругал его, а потом вместе и ушли. Вот я и сказал: приходил к нам Сморчок, товарищ Куликов. К Сыромолотову приходил. Когда приходил, товарищ Игумнов? Точно, говорю, не помню, но вроде такого-то числа, в такой-то день. Правильно, подтверждает. Вот после этого старик и пропал.

— Мели, Емеля, твоя неделя, — раздраженно оборвал Саньку Егор Саввич. — Я-то при чем тут? Вот припомнил теперь, верно, приходил как-то Сморчок, его Буйный посылал. Опять же насчет лошадей для партейного секретаря. Вроде бы как посыльный. И с чего ты взял, будто пропал Сморчок? Ушел куда-нибудь на соседний прииск, али на завод, а может, и на богомолье. Он давно собирался.

— Да не я взял, а товарищ Куликов, — возразил Санька, тоже досадуя, что так ловко выдуманный разговор, опять легко опровергается старшим конюхом. — Может, и впрямь ушел. Ты скажи, дядя Егор, Куликову, ему интересно.

— Очень надо. Балаболка ты, — Сыромолотов встал, стряхнул с сапог подсолнечную шелуху. — Пойду нето, чаю попью. Совсем измучила жара. Ежели кто спросит, скажи, скоро, мол, будет Егор Саввич.

— Ладно, — неохотно согласился Санька. — Только ты недолго, мне тоже охота домой сбегать.

— Станешь еще указывать.

Егор Саввич вышел из-под навеса на палящее солнце и тяжелой походкой пересек двор. Игумнов, перестав щелкать семечки, задумчиво смотрел ему вслед. Потом бросил остаток подсолнуха, спрыгнул с бочки и плюхнулся на охапку свежескошенной травы в углу навеса.

А Сыромолотов, проклиная Саньку за болтовню и зная, что по меньшей мере тот половину наврал, старался понять, где правда и где вымысел. Милиционер частенько заглядывал на конный двор и всякий раз находил какое-нибудь заделье, а потом сидел с конюхами и шорниками, разговаривал о разных пустяках. Встречался и с Егором Саввичем, спросил о лошадях, какие были посланы в Златогорск, и почему поехал Петр Игумнов, а не кто-то другой. Последний раз Куликов заходил давно, и старший конюх стал успокаиваться, а вот, оказывается, опять наведывался. Неужели что-нибудь пронюхал? Так ведь до сих пор никто не знает, что случилось с Тарасенко. Ловко Федор все устроил. А теперь Сморчка нет, так и вовсе тревожиться нечего. И с самим Сморчком дело чисто сделано, комар носа не подточит. Был Сморчок — и нет его. Пропал, сгинул. Еще бы кое-кого следом за ним отправить.

Шагая по улице, Сыромолотов старался держаться в тени, ближе к заборам и домам. На дороге в тяжелой серой пыли возились куры, растопырив кургузые крылья, раскрыв клювы и быстро дыша. Солнце, сияющее на бледном выцветшем небе, палило немилосердно. От жары свернулись пыльные листья на редких тополях, рябине и кустах сирени, протягивающих ветки поверх заборов.

Сзади послышался конский топот. Егор Саввич оглянулся и увидел всадника на гнедой лошади. «Кто еще гоняет в такую жару», — сердито подумал старший конюх. Когда конник приблизился, Сыромолотов узнал Пашку Ильина и удивился: как же так, ведь Пашка должен сейчас быть в тайге с Виноградовым.

— Стой! — крикнул старший конюх, выходя на дорогу. — Стой, тебе говорят.

Пашка сильно натянул повод, и конь под ним заплясал, перебирая тонкими ногами.

— Куда гонишь по жаре? Очумел, что ли?

— Здрасте, Егор Саввич, — забормотал растерявшийся Пашка. — Посыльный я, значит, так что велено скорее.

— Ишь ты, — все так же сурово продолжал Сыромолотов. — Посыльный. Скоро ему велено. А коня заморишь, кто в ответе будет? Кто, я спрашиваю?

— Зачем же заморю? — вконец смешался и поспешно стал оправдываться паренек. — Я с понятием, тихонько ехал-то.

— Оно и видно, тихонько. Слазь с коня и веди в поводу.

Пашка покорно спешился и понуро зашагал рядом со старшим конюхом.

— Сказывай, кто тебя послал и зачем. Ты же в тайгу, помнится, уезжал по весне. Али выгнали? Натворил что?

— Да нет, Егор Саввич, я и был в тайге. И ничего не натворил, это вы зря обо мне подумали. Виктор Афанасьич, начальник наш, значит, нарядил меня с пакетом к директору. Поезжай, говорит, Пашка, в Зареченск и доставь пакет Александру Васильичу. И чтобы скоро.

— Скоро-скоро, — передразнил Сыромолотов, — чать, не горит там у вас. Беда, что ли, какая?

Пашка широко улыбнулся.

— Совсем даже наоборот, дядя Егор, большая радость у нас. Золото мы нашли богатимое.

— Золото? — Егор Саввич остановился, Пашка тоже. Он продолжал улыбаться.

— Какое такое золото? Чего мелешь-то?

— Самородное. Поднялись, значит, по Безымянной верст на пять, а потом повернули к Горелому болоту. Однако до болота не дошли, лужайка встретилась. Тут и нашли. Виктор Афанасьич как обследовал лужайку, так и снарядил меня с пакетом…

Егор Саввич, страшно волнуясь, прервал Пашку.

— Где, где нашли-то? Повтори-ка, а ну, повтори.

— Я же сказывал: недалеко от Горелого болота, там, где тайга горела, помнишь, дядя Егор, пожар-то большой был. А поблизости, значит, Безымянная.

— Так, так… — Сыромолотов лихорадочно соображал Все ясно, они нашли е-г-о золото. То самое, которое берег столько лет. Как же так, господи, да что же это такое? Не ждал, не гадал и вот тебе раз. Что же теперь делать? Ограбили, по миру пустили. — Пакет-то при тебе? — охрипшим внезапно голосом спросил старший конюх.

— При мне. Вот тут, — Пашка показал на грудь, где под рубахой рисовался твердый прямоугольник. — Всю дорогу щупал: не потерять бы.

— Свободно мог потерять. Давай сюда, — Егор Саввич требовательно протянул руку. — Я в контору, к Александру Васильичу, вот и передам. А ты отведи лошадь на конный двор да отдыхай. Завтра обратно поедешь.

Пашка отступил на шаг.

— Не могу, дядя Егор, хоть обижайтесь, хоть нет, а только не могу. Не велено. Виктор Афанасьич строго-настрого наказал: передай, Пашка, в личные руки директора.

— Дурень ты, Пашка. Так я же что говорю? Я и говорю, самолично передам директору, потому как иду прямо к нему. Ну, давай, давай, некогда мне тут с тобой стоять.

Пашка заколебался. Секунду-две он раздумывал, и старший конюх видел, как паренек не решается вытащить пакет, хотя рука его уже полезла под рубаху.

— Нет, уж лучше я сам. Виктор Афанасьич ругаться станет, влетит мне от него.

— Чудило. Я же лучше хочу сделать. Подумай, ну как ты такой грязный к директору явишься? Да он и разговаривать с тобой не станет.

На Пашкином лице опять отразилось колебание.

— Давай, давай.

— Нет, дядя Егор, уж лучше я сам, — упрямо повторил паренек. — Не может директор меня прогнать. Пакет-то важный. Там же про золото.

— Стало быть, не доверяешь?

— Доверяю, а только не могу, дядя Егор.

— Дурень ты, Пашка, дурнем родился, дурнем помрешь, — Сыромолотов сплюнул. — Коли старшие тебе говорят, слушаться должон. Вот попрет тебя директор из конторы, так будешь знать. — Егор Саввич сердито повернулся и быстро зашагал дальше. «Щенок, — ругал Пашку старший конюх. — Не доверил пакета. А пакет, видать, важный. Лично в руки директора Виноградов велел передать. Если бы пустяк какой, не наказывал бы строго. Интересно, что там, в пакете-то… А, пожалуй, и ладно, что не дал пакет Пашка. Ведь если утаить, потом все равно дознаются и тогда как отвечать? Спросят, зачем пакет брал, зачем интересовался, твое ли дело. Ты старший конюх, вот лошадями интересуйся, а в другие дела носа не суй».

Золото нашли. Какое золото? По всем приметам, то самое, что он, Сыромолотов, нашел и столько лет берег. Даже Парамонову не говорил о находке. Вот и доберег. Редко на ту полянку наведывался, боялся следы оставить. И все ладно было, а теперь Виноградов пришел. Разворуют золото и пожаловаться некому. А может, в другом месте Виноградов побывал, может, напрасная тревога?

Егор Саввич, шагал все быстрее, не прячась больше в тень, не обращая внимания на жару. Подходя к дому, решил: надо ехать, проверить. Сегодня же, сейчас же. Если не поедет, спать спокойно не будет, места себе не найдет. Ехать, ехать надо.

Звякнув запором, старший конюх настежь распахнул калитку. Тотчас из глубины двора, злобно рыкая, вылетел пес.

— Цыц, окаянный, — сердито прикрикнул на собаку Сыромолотов. Пес остановился, угрюмо посмотрел на хозяина и, опустив хвост, побрел в конуру. На крылечке, разложив кубики, баночки и коробки, играл Васютка. Увидев Егора Саввича, мальчик вскочил и побежал в дом, крича:

— Дедушка! Дедушка!

В кухне, поставив длинное цинковое корыто на две табуретки, стирала Дуня. В корыте горбом вздымалась сверкающая радужной белизной мыльная пена. Невестка коротко подобрала юбку, обнажив крепкие розовые ноги. Рукава кофты были закатаны выше локтей. Пахло мылом и мокрым бельем. Увидев свекра, Дуня выпрямилась, поправила мокрыми пальцами вылезшие из-под платка волосы.

— В такую-то жару стирку развела.

— Белья много накопилось. А в жару сохнет быстро. Что рано? Не ждали мы. Щи-то еще не упрели.

— Не обедать я, не до того. Принеси-ка с погреба квасу.

Невестка вытерла о передник руки и, взяв высокую глиняную кринку, пошла в погреб. Васютка, ласкаясь, заглядывал деду в глаза.

— А я каталажку построил. Бо-ольшую. Там жуки сидят.

Егор Саввич потрепал внука по щеке, и на сердце у него сразу потеплело.

— Каталажку? Зачем она?

— Жуков сажать. Пойдем, покажу.

— Потом, Васютка, недосуг мне сейчас.

— А когда ружье купишь?

— Куплю, куплю.

— Нет, скажи когда.

— Скоро. Вот съезжу в одно место, а потом в Златогорск, там и куплю.

— Оно стрелять будет?

— Будет. Что за ружье, ежели не стреляет.

Сыромолотов сел на лавку, снял фуражку и стал вытирать полотенцем лицо и шею. Дуня принесла квас. Кринка запотела, и Егор Саввич, увидев ее, еще сильнее захотел пить. Одну за другой выпил две кружки холодного, пахнущего смородинным листом, квасу.

— И мне дай квасу, — потянулся к нему Васютка. — Я тоже хочу.

Егор Саввич придвинул ему кружку.

— Пей нето. Дуня, я сегодня поеду, дело есть. Вернусь завтра.

— Как же это? Не обедамши?

— Некогда ждать мне твой обед. Собери, что есть на дорогу. Да быстро. Мелентьевна-то где?

— К соседке вышла.

Через полчаса Сыромолотов шагал на конный двор с небольшим узелком в руке. Санька Игумнов не ждал быстрого возвращения старшего конюха и дремал в холодке на траве.

— Чего валяешься-то? — услышал он над собой сердитый окрик. — Лоботряс!

Парень вскочил, обалдело глядя на Сыромолотова.

— Нечего на меня кричать. Ну, лег. Ну, што?

— А то, что на работе ты. Зашел бы кто, увидел, что тогда? Вот сказал бы, как на конном дворе робят. Опять же мне из-за тебя, непутевого, нагоняй.

— Никто же не пришел. Не кричи, дядя Егор, я тебе не сын. Ишь, расходился.

— Бить тебя некому, Санька. Лошадь мне надо, съезжу недалеко тут. К ночи вернусь, а может, утром. Карек-то дома?

— Так его же перековывать надо.

— Тьфу ты! Вот чем валяться, и отвел бы в кузню. А Серый где?

— Серый дома, так ведь ежели директору понадобится…

— Седлай и помалкивай. Да живо.

Санька не двигался, хмуро смотрел на старшего конюха. В другое время непременно огрызнулся бы, но сейчас, чувствуя за собой вину, молчал, хотя все в нем возмущалось и на языке вертелись злые слова. К тому же, интересно было парню, куда это спешно собрался Сыромолотов, какое такое у него дело. Но знал, если и спросить — все равно не скажет.

— А ежели директору Серый-то понадобится… — опять начал он, но Егор Саввич закричал:

— Ты чего мне директором-то в нос тычешь? Карьку ему запрягешь. Я над тобой начальник, я отвечаю.

Игумнов пожал плечами: ладно, мое дело маленькое и я за это не ответчик. Не торопясь, вразвалочку пошел в конюшню. Егор Саввич сел на колоду, нетерпеливо постукивая каблуком по дереву. Все его помыслы были там, в тайге, на лужайке, где лежат в земле тяжелые самородки. Скорей туда, узнать целы ли. А тут теряй время из-за какого-то паршивого Саньки… Из конюшни донеслись ржанье Серого и злой окрик Игумнова. Потом парень вышел во двор, ведя лошадь к колодцу в углу двора. Загремел ведром, опуская журавль. Напоив Серого, Санька подвел его под навес, выбрал из развешанных на крюках седел одно и начал прилаживать. Все это он делал нарочито медленно, мстя таким образом старшему конюху. Егор Саввич не вытерпел, подскочил к нему.

— Да ты что, будто вареный. Али седлать разучился?

— Коли не нравится, седлай сам, — огрызнулся Санька.

Сыромолотов выругался и, оттолкнув Саньку, сам быстро заседлал Серого, туго затянув подпругу.

Выезжая с конного двора, он столкнулся с Пашкой. Паренек вел в поводу усталого коня.

— Дядя Егор, — весело сообщил Пашка, — а директор-то не прогнал меня. Еще даже благодарил. Молодец, говорит, Пашка, очень важную весть доставил…

— Да пропадите все вы пропадом, — зло отозвался старший конюх и ударил каблуками сапог по крутым бокам Серого. Конь сразу взял галопом.

Пашка посмотрел ему вслед.

— Вот меня ругал, по жаре гоняю, а сам-то…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Егор Саввич галопом промчался по безлюдным в этот час улицам поселка, разогнав возившихся в пыли кур. За последними домами перешел на рысь, то и дело подгоняя коня ударами каблуков. Серый каждый раз вздрагивал от ударов, зло прижимал маленькие уши и делал рывок, звонко щелкая подковами по сухой, твердой земле.

Отъехав верст десять, Сыромолотов немного успокоился и подумал: надо было зайти к Алексашке, отпроситься, он бы отпустил. А так уехал вдруг, не сказав ни слова — нехорошо. Ну, теперь уж не поправить, потом что-нибудь придумает. Главное, пожалобнее, он, Алексашка-то, такое любит. И снова мысли вернулись к золоту. В глубине души Егор Саввич еще надеялся, что Пашка напутал, неправильно указал место. Мало ли вокруг Горелого болота лужаек. Совсем на другой лужайке мог Виноградов найти золото. Он ученый, разведывает по-своему. А если та самая лужайка, если его золото нашел Виноградов?

Старший конюх плохо представлял себе, что тогда сделает. Он не хотел сейчас думать об этом и только подгонял Серого. Егор Саввич обливался потом, в горле все время стоял сухой колючий ком. Рывком расстегнув ворот рубахи, так что отлетели пуговицы. Сыромолотов обнажил волосатую грудь, на которой заблестел тонкий золотой крестик. Стало немного легче. Ветер забрался под рубашку, холодя разгоряченное тело.

Солнце все время двигалось сбоку, потом упало на острые верхушки елей, постояло на них немного и провалилось между веток. На небе осталась широкая багряная полоса. Еще сильнее запахло разогретой за день смолой и лесным разнотравьем. Серый, несмотря на беспрестанные понукания, перешел на шаг. Егор Саввич не стал его больше подгонять, поняв, что до темноты он все равно не попадет на место. Лучше где-нибудь остановиться на ночь, а утром поехать дальше.

С непривычки от долгой езды заломило поясницу. «Старею, — невесело подумалось Сыромолотову. — Старею. А жизнь-то идет, Васютка вот подрастает, помощник в делах будущих. А где они, дела-то? Федор все успокаивает, потерпи еще малость, придет наш час. А когда он придет, час этот? Скоро уж двадцать лет минет, как ждет его Егор Саввич. Федор нет-нет да куда-то ездит, с кем-то встречается и, возвращаясь, опять говорит: теперь скоро. Но бегут дни, а ничего не меняется. Васютка, не успеешь и глазом моргнуть, как вырастет. В школу уже пошел. Пора бы его к делу приспосабливать, а дела-то все нет. Лежит в земле золото мертвым кладом, дожидаясь своего часа, и пользы пока никакой. Столько времени потеряно. Не вернешь эти годы ни за какое золото. И не только годы потеряны, сына единственного потерял. Навсегда. И в этом тоже Советы виноваты. Они отняли сына. Искалечили ему душу, безбожником сделали. Слыхал стороной, будто после учебы в Златогорске послали Якова на какую-то другую учебу в Москву, а как и там дело кончил, уехал не то в Сибирь, не то на Алтай. Потерян сын, навсегда потерян.

И снова мысли возвращались к золоту, и снова начинала душить злоба на Виноградова, на директора, что послал отряд в тайгу, на всех людей. А боль в пояснице не унималась, напоминая о годах и о том, что в запасе их, наверное, не так много осталось. Если еще ждать, то хоть и сменится власть и вернутся прежние порядки, на кой черт тогда и, золото, и богатство. Заново жить не станешь. Жены нет, сына нет. Одна радость — Васютка.

Сумерки незаметно сгущались. Прозрачная легкая синева окутала сначала дальние деревья, потом начала затягивать землю. Сыромолотов повернул Серого на старый сверток, по которому давно никто не ездил. Скоро повстречался маленький ручей. Здесь и решил остановиться. Развел костер, поужинал без аппетита вареным мясом, запивая его водкой и водой из ручья. Стреноженный Серый бродил тут же, временами подходя к костру и тычась в него мордой — коня донимала мошкара. Разостлав пиджак, Егор Саввич лег. Сна не было. Серый рисовался в темноте мутным, расплывчатым пятном, жевал траву, фыркал и со свистом обмахивался хвостом. Под утро Сыромолотов задремал. Очнулся — на востоке начинало светлеть. Встал, ежась от свежего ветра, потянувшего с гор. Заседлав коня, Егор Саввич отрезал от краюхи толстый ломоть, густо посолил и протянул Серому. Конь, шлепая мягкими губами, взял хлеб.

Наскоро освежив лицо холодной водой из ручья, Сыромолотов вскочил в седло и выехал на зимник. Отдохнув за ночь, Серый бежал крупной размеренной рысью. Из-за дальней горной гряды выглянуло солнце, и тысячи золотистых лучей, тонких и широких, пронзили лес, уперлись в землю и траву, разбросав причудливые узоры. Было еще тихо, только изредка подавала голос какая-нибудь птица. Дорога петляла по лесу, выбегая на освещенные солнцем поляны с сухой, ломкой травой и торчащими кое-где метелками бурого конского щавеля и блеклой полыни. С пригорков проглядывалась тонкая голубая нитка Безымянной, и далеко внизу чуть заметно курились бледные дымки.

Где-то там стояли бараки и работала недавно пущенная вторая драга. Миновав последний взгорок, Сыромолотов стал спускаться в узкую долину, заросшую ельником, вперемешку с лиственницами и соснами. До Горелого болота было уже недалеко.

Проехав еще с версту, Егор Саввич спешился, привязал Серого длинной веревкой к приметному дереву и пошел дальше. Чем ближе он подходил к заветной лужайке, тем медленнее становились его шаги. Крадучись, Сыромолотов переходил от дерева к дереву, останавливался, прислушивался и шел дальше. «Напутал паршивец Пашка, — думал старший конюх. — В другом месте Виноградов золото нашел. Мое-то цело. И слава богу. Зря тревожился-беспокоился, поехал, послушал дурака».

Облегченно вздохнув, Егор Саввич увереннее двинулся дальше, уже не заботясь о том, увидит его кто-нибудь или нет. Раз приехал, надо проверить тайник, давно не бывал… И в этот миг старший конюх увидел среди мохнатых еловых веток грязно-зеленое пятно большой палатки. Остановился, не веря глазам, потом быстро сделал еще несколько шагов и увидел всю лужайку, вторую палатку, поменьше, какие-то тюки, ящики, сваленные в кучу кайла и лопаты, угасшее кострище, над которым на рогульках висело большое закопченное ведро. У входа в первую палатку сидела на ящике женщина в белом, низко надвинутом на глаза платке. Толстая русая коса свешивалась через плечо на грудь. Что делала женщина, Сыромолотов разглядеть не мог, не видел он и ее лица. У Егора Саввича начали трястись руки. Почти вся лужайка была перекопана. Свежеразвороченная земля там и тут чернела на желто-зеленой траве. Возле одной земляной кучи, как раз там, где когда-то Сыромолотов поднял первые самородки, стояли два обнаженных до пояса человека. Их загорелые спины лоснились от пота, будто смазанные маслом. Стоя в яме, они выбрасывали лопатами комья влажной земли. Егор Саввич вгляделся и узнал Сашку Ильина, другим был сам инженер Виноградов.

Не соображая, что делает, ничего не видя от злобы, кроме этих двух лоснящихся спин, Сыромолотов тяжело побежал на лужайку, не обращая внимания на хватающие за одежду сучки и бьющие по лицу ветки. С хриплым криком он ошалело выскочил на лужайку, упал на свежевырытую землю, широко раскинув руки.

— Не дам! Мое золото!

Виноградов и Сашка удивленно повернулись к нему. Лопаты, полные земли, замерли в их руках. Испуганно вскочила Ксюша, выронив нож и наполовину очищенную картофелину. Виктор Афанасьевич отбросил лопату, шагнул к распростертому на земле человеку, резко спросил:

— Кто вы? Встаньте!

— Не дам! Не дам! — вопил Сыромолотов, судорожно хватая комья земли и торопливо разминая их толстыми пальцами. — Мое, мое золото! Я первый, первый нашел. А вы — опосля…

— Кто вы? — еще резче спросил инженер, вылезая из ямы. — Встаньте, любезный, вам говорят.

— Мое, мое, — твердил, задыхаясь, старший конюх, ползая возле ямы и не обращая внимания на Виноградова. — Я же первый тут был, первый…

Сашка с интересом и немного боязливо разглядывал ползающего человека.

— Да это же дядя Егор! Вы чего, дядя Егор?

— Ну да, дядя Егор. А тебе что? Чего уставился? — зло ответил Сыромолотов, поднимая выпачканное землей лицо.

Теперь и Виноградов узнал старшего конюха.

— Егор Саввич! Ничего не понимаю. Как вы сюда попали? И, простите за нескромность, какого черта вам здесь надо?

Сыромолотов тупо посмотрел на геолога. Видимо, он не понял его слов и снова забормотал, но уже тише:

— Мое золото! Не дам! Ишь, какие, на готовенькое пришли.

— Ваше золото? Оченьинтересно, — Виктор Афанасьевич подмигнул Сашке и, присев на корточки перед старшим конюхом, заботливо переспросил: — Значит, ваше золото? А мы-то и не знали. Но с каких это пор оно стало вашим?

Егор Саввич сел, в глазах появилось осмысленное выражение. Он понял, в какое глупое положение попал, и что нелепым поступком выдает себя. На лице появилось что-то похожее на улыбку. Он вдруг заливисто расхохотался.

— А ловко… ха-ха-ха… Ловко я тебя напугал, Виктор Афанасьич, а? Ха-ха-ха…

— Напугал? — инженер смотрел на перепачканные землей лицо и руки старшего конюха. — Да, действительно, я здорово испугался, все еще не могу прийти в себя. Но поступок ваш довольно странный. Не можете ли вы его объяснить?

Ксюша со стороны наблюдала за разыгравшейся сценой. Встретив взгляд мужа, она незаметно постукала пальцем себя по лбу. Он понял ее и кивнул.

— А чего объяснять-то? — Сыромолотов окончательно пришел в себя. — Все просто. На Холодный поехал я, а перед тем как поехать-то, повстречал Пашку, посыльного вашего. Он и сказал, что здесь вы робите, что пофартило вам. Золото будто богатимое тут, самородки так из земли и прут.

Виноградов кивнул и стал закуривать.

— Так вот, узнал я про это, и надумал спектакль такой разыграть, пугнуть вас для смеху. Скучно вам в тайге-то, дай, думаю, повеселю.

— Минутку, Егор Саввич, это вы хорошо придумали — повеселить нас. Правда, у нас тут ни кино, ни театра. Спасибо за представление. Только я одного не пойму: дорога на Холодный в стороне лежит. Как же вы сюда попали?

— Нарочно крюк сделал. Эка важность лишний десяток верст. А заодно, думаю, узнаю, не надо ли вам чего.

— М-да… Ну, спасибо вам, Егор Саввич, и за спектакль, и за внимание. А я увидал вас и нехорошо подумал: что за бешеный из лесу выбежал или того… — Виноградов постучал пальцем по лбу.

— Сумасшедший? — догадался старший конюх и опять раскатился смехом. — За сумасшедшего, значит, приняли? А я таким и желал представиться.

Сыромолотов смеялся, всем видом показывая, что ему хорошо и весело, хотя на сердце скребли кошки и с удовольствием он придушил бы и Виноградова, и Сашку и даже Ксюшу.

— Талант у вас, Егор Саввич, талант, — инженер жадно затягивался дымом папиросы. — Можно сказать, артист вы. В клубном бы кружке вам играть, а?

— Да что вы, Виктор Афанасьич, я ведь так, для шутки. Какой из меня артист.

— Скромничаете. А где же лошадь-то оставили?

— Тут неподалеку. Закурить нет ли?

— Вот, пожалуйста, — инженер протянул пачку «Наша марка». — А вы давно курить стали?

— Не курю я, так, балуюсь иногда.

Виноградов бросил окурок, вдавив его по таежной привычке сапогом в землю.

— Нам работать надо, Егор Саввич, дело не велит стоять.

— Как же, я понимаю, — Сыромолотов встал, стряхивая приставшую к одежде землю. — А верно, что золото тут богатое? И самородки будто?

— Верно. Очень перспективный участок, — серьезно ответил инженер. — Мне такой еще не встречался. Вот вы насчет самородков заговорили. А мы тут копали в одном месте и на скелет человеческий наткнулись. Череп проломлен…

Сыромолотов закашлялся, папироса выпала из задрожавших пальцев.

— Бог с вами, Виктор Афанасьич, какие страсти рассказываете.

— Нет, в самом деле, человека здесь кто-то убил да и закопал. Побывал кто-то до нас… А я думал нервы у вас крепкие. Ну, не буду, не буду.

— Почему же, хоть и жутко, а интересно. Шкелет, значит, вместо самородков-то?

— Скелет, — подтвердил Виноградов. — Но вы дальше послушайте. Нам в том месте необходимо было продолжать копать. Перенесли мы останки вон туда, к пригорку, захоронили, а там, где лежал этот несчастный, один за другим самородки стали попадаться. Некрупные, правда. Будто нарочно кто могилу ему золотом выстелил.

Старший конюх, бледный от волнения, молча смотрел на инженера, а в уши било одно слово: золото, золото, золото.

— Больше пуда сразу взяли самородков, — продолжал Виктор Афанасьевич. — Убил кто-то беднягу, да и заставил мертвого золото стеречь, — он пристально посмотрел на Сыромолотова и медленно повторил: — Убил и заставил золото стеречь…

У Егора Саввича пересохло в горле. «Всех бы вас поубивать, окаянных. Из рук золото вырвали. Сразу пуд… А сколько его еще тут, в земле-то. И ведь мое, мое золото. Ну погодите, дайте только срок…»

— Жарища какая. Красавица, водица у тебя найдется? Страсть, как пить охота.

— Чаю хотите? — спросила Ксюша. — У нас чай от завтрака остался, холодный, правда.

— С превеликим удовольствием выпью.

Ксюша принесла кружку чаю, и Егор Саввич стал с жадностью пить, расплескивая на бороду.

— Пойду я, — сказал, вытирая толстые губы рукавом. — Бывайте здоровы.

— Спешное дело? — губы Виноградова кривила еле заметная улыбка, а глаза смотрели холодно и внимательно. — Оставайтесь обедать. Никита Гаврилович со Степаном Дорофеевичем скоро придут. Они на Безымянной.

— Благодарствую. С удовольствием бы остался, да мне ведь сегодня же и домой попасть надо. Так, может, наказ какой передадите? Прислать чего, может?

— У нас все есть, а Майскому я только что отправил письмо. На Холодный-то вы зачем едете?

— Сестра там у меня сродная. Прихворнула старуха, навестить просила.

— Тогда не смею задерживать.

Сыромолотов оглядывался, ища фуражку, забыв, что потерял ее, когда бежал к лужайке.

— Так я пойду. Кланяйтесь от меня Степану Дорофеевичу с племянничком.

— Непременно, непременно.

Егор Саввич повернулся и пошел, слегка раскачиваясь, похожий на медведя, вылезшего из берлоги. Опираясь на черенок лопаты, Виноградов провожал взглядом его широкую спину.

— Вот артист! — ухмыльнулся Сашка, повернув веселое, все в веснушках, лицо к инженеру. Он недолюбливал старшего конюха. — Напужать, говорит, хотел. А чего нас пужать-то? Мы не пужливые.

— Артист, — согласился Виктор Афанасьевич. — Талантливый. Ехал на Холодный, а завернул к нам. Давай, Сашок, поковыряем еще немного.

И он с силой вонзил лопату в мягкую, податливую землю.

А Егор Саввич, уйдя за деревья, обернулся и, подняв кулаки, в бессильной ярости погрозил тем, кто работал на лужайке.

— Воры! Сволочи! Голодранцы проклятые. Ну, погодите! Мое, мое золото. Из рук вырвали. Пуд!.. Ах вы… — он нехорошо и длинно выругался. Пошел дальше, бормоча угрозы и проклятия, задыхаясь от злобы и сознания собственного бессилия.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Черная, поблескивающая лаком эмка затормозила у здания горкома партии. Серый шлейф пыли, поднятый колесами, медленно оседал на дороге.

— Подожди меня здесь, Паша, — Майский надавил на никелированную ручку, и она опустилась, мягко щелкнув замком. Дверца распахнулась. — Я постараюсь не задерживаться.

Шофер Паша Ильин кивнул.

— Вы не торопитесь, товарищ директор. Я пока машину оботру да мотор посмотрю.

Александр Васильевич поднялся по широким гранитным ступеням. В просторном вестибюле было прохладно.

Темно-красная ковровая дорожка заглушала шаги. Вдоль всего коридора на большом расстоянии одна от другой были видны обтянутые черным дерматином высокие двустворчатые двери с массивными бронзовыми ручками. На каждой двери одна-две таблички с фамилиями работников комитета партии: заведующих отделами, инструкторов, секретарей.

Он еще не дошел до первого секретаря, как дверь его кабинета открылась, и оттуда стали выходить люди, переговариваясь и закуривая. Видимо, только что кончилось какое-то совещание. Александр Васильевич подошел к девушке, быстро печатавшей на машинке, намереваясь узнать, может ли его принять сейчас первый секретарь, и увидел Земцова. Он разговаривал с человеком в полувоенной форме. Петр Васильевич тоже увидел директора прииска и приветливо кивнул.

— Заходите, Александр Васильевич, я сейчас.

Из приемной Майский прошел в кабинет — большой, с высоким потолком и высокими окнами, сейчас настежь распахнутыми.

— Вот я и освободился, — сказал, входя, Земцов и плотно прикрыл дверь. — Здравствуйте, Александр Васильевич, рад вас видеть.

— И я тоже, — Майский почувствовал крепкое, энергичное пожатие. — Честно говоря, соскучился. Давно мы не виделись.

— Да, давненько. Все собираюсь к вам в Зареченск, но не выберу времени. И не только по делам, но и взглянуть на вашу дочурку, на Елену Васильевну. Да еще мечтаю порыбачить. Говорят, в Черемуховке нынче рыба хорошо ловится… Ваша машина? — Земцов кивнул на окно, из которого была видна эмка. Паша старательно обтирал ее тряпкой.

— Премия, — не мог удержать улыбки Майский. — Обкатываю… Вот рискнул до Златогорска добраться. Два часа весь путь.

— Хорошая машина. И что радостно — наша, отечественная. А давно ли на фордиках ездили. Теперь вот свои делаем и не хуже, а даже лучше. Растем, крепнем, догоняем капиталистические страны. И скоро перегоним. А кое в чем уже перегнали. Так премия, говорите?

— Да. Не знаю за что, работаю не больше того, что положено.

— Будто бы? А я знаю: за отличную, добросовестную работу, за то, что Зареченский прииск из месяца в месяц перевыполняет план. Наконец, за разведывание и эксплуатацию новых участков. И это правильно. Надолго к нам?

— Хотел сегодня же вернуться. Вот повидаю Громова, есть к нему кое-какие вопросы. Как думаете, сможет он меня сегодня принять?

— Вы не обедали? — словно не слыша вопроса, прервал Земцов. — Нет? Отлично. Пообедаем вместе, у меня. Там и поговорим. Сразу два дела сделаем.

— Но… — начал было Майский и умолк, увидев, что секретарь горкома, не слушая его, набирает номер телефона.

— Поля? Да-да, еду обедать. И везу с собой гостя. Накрывай на троих. Какого гостя? Не пугайся. Будешь рада. Нет, я не скрытничаю, просто хочу сделать тебе сюрприз. Конечно, конечно, без этого нельзя. Сейчас выезжаем.

Положив трубку, Петр Васильевич устало улыбнулся. Майский уже успел заметить, что со дня их последней встречи он сильно изменился: постарел, короткие, ежиком, волосы совсем побелели, прибавилось морщин, и только глаза оставались прежними: умные, проницательные, молодо блестящие.

— Отказаться вам теперь нельзя, Александр Васильевич, Полина Викентьевна ждет. Не захотите же вы ее обидеть.

— Я с удовольствием повидаю Полину Викентьевну, но если Громов…

— Тогда поехали, — Земцов снял с вешалки белую фуражку с большим прямым козырьком и открыл дверь. — Лиза, я буду через час. Пожалуйста, отпечатайте вот это и это в первую очередь.

Увидев Майского и Земцова, Паша нажал на стартер, и машина сразу же завелась. Директор и секретарь горкома сели рядом на заднее сиденье. Петр Васильевич сказал:

— Город знаете? Поезжайте прямо по Рабоче-Крестьянской, а там, где церковь виднеется, поверните налево. Тут недалеко, — и добавил, адресуясь уже к Майскому: — Жара-то какая, словно в Крыму.

— Припекает, — согласился Александр Васильевич. Он думал о том, почему Земцов избегает разговора о Громове. Дважды спросил о начальнике треста и дважды не получил ответа. Что бы это значило? И вообще Петр Васильевич сегодня какой-то не такой. Или показалось? Нет, не показалось. Вот и сейчас на лице озабоченность, молчит.

Через пять минут они подъехали к дому Земцова.

— И вы, молодой человек, пойдемте с нами, — сказал Петр Васильевич Паше. — Будем обедать.

— Спасибо, — поблагодарил парень, — только, если разрешите, я к Сашке съезжу, повидать охота.

— У него здесь брат родной в техникуме учится, — пояснил Майский. — Сейчас сдает экзамены. Не видались они давно.

— Если так, тогда другое дело.

Эмка развернулась и, выпустив голубое облако отработанного газа, помчалась по улице. Майский улыбнулся.

— И не столько ему брата хочется увидеть, сколько машину показать, похвастаться. Братья Ильины близнецы, сыновья школьной уборщицы. Славные ребята. Один вот окончил курсы шоферов, работает на грузовой машине на прииске, а другой учится в геологоразведочном техникуме.

— Сыновья уборщицы, говорите? Очень характерно. А раньше-то разве мыслимо было такое? Впрочем, что это я вам говорю, вы и сами все прекрасно знаете, — спохватился Петр Васильевич. — Соловья баснями не кормят, — и надавил белую пуговку звонка у парадной двери.

Полина Викентьевна, увидев Майского, приветливо улыбнулась и протянула руку.

— Александр Васильевич! Вот это и в самом деле сюрприз. Петя позвонил, говорит, будет к обеду гость, а кто — не сказал. Я и гадала: кого же он привезет. И меньше всего ожидала увидеть вас. Совсем вы нас забыли, совсем. Очень, очень рада!

— И я тоже, Полина Викентьевна, — Майский с сыновней нежностью смотрел на женщину. — Как ваше здоровье?

— Скриплю помаленьку. На пенсию собираюсь, годы-то свое берут. А школу бросать жалко. Чувствую: не смогу жить без ребят, не интересно будет.

— Рано вам на пенсию. Вы прекрасно выглядите.

— Ценю вашу галантность, Александр Васильевич, но какое там, прекрасно. Я ведь уже бабушка. Да, да, не улыбайтесь, бабушка. Верочка вышла замуж и, не долго думая, произвела нас с Петей в звание бабки и дедки.

— Так это же очень хорошо, — засмеялся Майский. — Прибавилась семья, растет новое поколение.

— И я тоже говорю, — сказал Земцов. — А Поля все охает да ахает. Как они там, молодые-то. И пеленать-то, мол, дитя не умеют, и не гуляют, поди, с ним, и кормят не так…

— Полина Викентьевна — мать. Матери все такие.

— Вот Александр Васильевич понимает, а ты, Петя, нет.

— Конечно, где уж мне, — проворчал Земцов.

— С кем же вас поздравить?

— Внук. Петька. По мне нарекли, — в голосе Петра Васильевича прозвучала нотка гордости. — Сорви-голова. Лежит в коляске, гугукает. Спросишь: как дела, тезка? А он вместо ответа — цап за палец! И не отпускает. Улыбается, доволен: дескать, ловко я тебя сцапал.

— За кого же вышла Верочка?

— За школьного товарища, — охотно сообщила Полина Викентьевна. — И не подумала бы. Я его, Костю-то, с малых лет знаю. Часто бывал у нас. Верочка к нему всегда относилась с иронией, подсмеивалась. А он, вижу, молиться на нее готов. Только робкий. Вздыхает, молчит. Ей с ним скучно. Придет Костя, а Верочка: опять ты пришел? Ну, значит, поскучаем. Берет книгу, садится на диван и читает. А паренек и не знает, что делать. Ну, думаю, зря ты к ней ходишь, время теряешь. И вдруг объявляет: выхожу замуж за Костю. Я даже ушам не поверила. Вот ведь как бывает. Костя — летчик. Живут они в авиагородке. Часто ездят к нам или мы к ним.

— Поля, у нас времени мало, — нетерпеливо перебил Петр Васильевич. — Обедать будем?

— И поговорить не даст с человеком. Столько времени не видались, — недовольно проворчала Полина Викентьевна и ушла на кухню.

Земцов провел гостя в столовую. На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, красовалась высокая хрустальная ваза с цветами, окруженная приборами и тарелками с закусками. За обедом говорили о разных пустяках. И все время Майского не покидало чувство странной настороженности и озабоченности, проскальзывающее в словах хозяев.

После обеда Петр Васильевич увел Майского в свой кабинет.

— Вот здесь мы можем поговорить спокойно, не опасаясь, что нас кто-то услышит.

Майский не ожидал такого вступления и немного растерялся.

— Тогда, наверное, вы мне скажете, Петр Васильевич, смогу ли я сегодня увидеть Громова.

— Скажу. Не сможете. Не увидите Леонида Павловича ни сегодня, ни завтра, и вообще неизвестно, увидите ли когда-нибудь.

— Объясните, Петр Васильевич, я ничего не понимаю.

— И я понимаю не больше вашего. Громов оказался врагом народа. Так мне сказали… А я в это не верю, — Земцов ожесточенно принялся гладить ежик седых волос. Глухо повторил: — Не верю! Знаю этого человека много лет. Да, он сын попа. Сельского захудалого попа. Да, он бывал за границей. Да, он попадал в плен к белочехам. Все так. Но Леонид Павлович член партии с 1915 года. Он сидел в царских тюрьмах, дважды бежал из ссылки. В плен попал полуживой, израненный так, что только его могучий организм мог выжить. Другой бы давно перешел в лучший мир. За границу его посылали в командировку, набираться знаний, опыта, учиться передовым способам золотодобычи. Он работал, не жалея себя. Его деловые качества вы знаете лучше меня. Я уже не говорю о том, что это энциклопедически образованный человек, отличный знаток своего дела. Принципиальный коммунист, честный, добрый, наконец. И вот… Леонид Павлович Громов — враг народа. Что вы на это скажете? Что? — последние слова Земцов выкрикнул, встал и нервно заходил по кабинету, бросая быстрые взгляды на директора Зареченского прииска. Майский ломал спички, чиркая по коробку. Руки его сильно дрожали.

— Скажу больше, Александр Васильевич, вас-то мне опасаться нечего. Громов такой же враг народа, как и мы с вами. Смешно, горько и обидно. Человек отдал революции, народу всего себя, всю свою жизнь, ум, энергию, все… Его арестовали несколько дней назад и увезли из Златогорска. Ко мне пришла жена Громова — пожилая, очень приятная женщина. Я немного знал ее раньше. У нее тоже была трудная жизнь. Просила объяснить, что произошло, в чем обвиняется Леонид Павлович. Как жена и как коммунист, она имела право это знать. А я… я не мог смотреть ей в глаза и ничего не мог сказать. Вразумительного. Потому что сам не знал и сейчас не знаю. Чего-то мямлил, обещал выяснить, помочь. Она ушла, опустив голову, сломленная неожиданным горем, и уж не знаю, что думала обо мне…

— Возможно, это действительно какое-то недоразумение, — сказал Майский, сминая папиросу и тут же доставая другую.

— Вы оглушили меня, Петр Васильевич, — тихо сказал Майский. — Я подавлен, не знаю, что думать, как это объяснить себе.

— А вы думаете, я знаю? Враги у нашего народа есть, их надо выискивать и беспощадно уничтожать. Как это у Блока? «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг…» Да, не дремлет. На моей памяти, да и на вашей тоже еще свежо шахтинское дело, убийство Сергея Мироновича Кирова. Все это настораживает нас, в первую очередь, коммунистов, и требует: будь бдителен, учись распознавать врагов народа, прислужников капитала. Разоблачай их и уничтожай. Без этого нельзя. Мы в окружении врагов, их звериный оскал виден всюду: на западе, на востоке, на юге. Конфликты на востоке — это прощупывание наших границ, нашей готовности к отпору. Все понимаю, знаю. Немецкий фашизм — наш враг номер один, тоже понятно. Но что Громов враг — не понимаю. Не верю в это. Мне моя партийная совесть не позволяет поверить.

— Вы секретарь горкома, — жестко сказал Майский, — вы имеете определенные полномочия и власть. Неужели вы не можете ничего сделать, если, по-вашему да и по-моему тоже, человека обвиняют невиновного. Восстановить справедливость — ваш прямой долг, обязанность.

— Бросьте, — раздраженно перебил Земцов и сел против Майского. — Вы что же думаете, я не пробовал? Да я перестал бы уважать себя после этого. И знаете, как меня встретили? Сказали: не лезь не в свое дело, разберемся и без тебя.

Майский разглядывал корешки тисненных золотом книг на полках книжных шкафов. Читал названия механически, не воспринимая сознанием. Помолчав, Земцов заговорил снова. Видимо, у него была потребность высказать все, о чем он думал в последнее время.

— С первых дней Октября наши враги на всех перекрестках кричали о скорой гибели Советов. И не только кричали, предпринимали немало попыток свергнуть Советы. Прошло почти двадцать лет. Они не изменили к нам своего отношения, и смешно было бы ждать от них чего-то другого. Капитализм раздирают противоречия, там грызутся между собой. События в Испании, война в Абиссинии, приход к власти Муссолини и Гитлера, иначе говоря, фашизм в Италии и Германии, лихорадочное вооружение Японии — все это тревожно, Александр Васильевич. Мы должны смотреть в оба, быть готовыми в любую минуту к отпору. В воздухе носятся бациллы большой войны. Это заставляет нас быть особенно бдительными.

Установилась тяжелая тишина. Майский вытащил третью папиросу. Сизые полосы, изгибаясь, поплыли к форточке. Послышался легкий стук в дверь. Земцов поднял голову.

— Входи, Поля, у нас от тебя секретов нет.

Полина Викентьевна приоткрыла дверь и, поправляя седую прядь, мягко сказала:

— Зачем же мешать, у вас мужской разговор.

— У нас партийный разговор, — возразил Петр Васильевич, — а ты, Поля, тоже член партии.

— Петя, а тебе ведь пора в горком.

— Да, да, сейчас иду. Не видно ли там машины? Черная эмка, это вот премия Александра Васильевича. Он ее обкатывает.

— Машина давно подошла. Паренек-шофер, славный такой, сказал, что он за директором своим приехал. Я его и обедом накормила.

— Очень хорошо, Поля. Что ж, Александр Васильевич, отдыхай, а я пойду на работу. Вечером еще поговорим.

— Какой там отдыхать, я сейчас же возвращаюсь в Зареченск.

— В трест заходить не будешь? — Земцов, сам того не замечая, перешел с Майским на ты, до того он был взволнован.

— Пожалуй, нет.

— Если особой нужды нет, то лучше пока не заходи. Повремени.

Прощаясь с Полиной Викентьевной, Майский шепнул ей:

— Выше голову. Не надо мрачно смотреть на жизнь. Все устроится, справедливость должна быть восстановлена.

Женщина благодарно посмотрела на него и кивнула, прекрасно понимая, что он имеет в виду.

— Я тоже верю в это.

У здания горкома Петр Васильевич, перед тем как выйти из машины, сказал:

— У меня осталось не так-то много друзей, Александр Васильевич. — Вы — один из них. Не забывайте, звоните почаще и приезжайте, теперь вам это легко. Да и я как-нибудь загляну к вам, если только…

— Вот еще, чего вы, Петр Васильевич, в самом деле.

— Все может быть, все может быть. Передайте сердечный привет Елене Васильевне и Ивану Ивановичу.

Он крепко пожал руку Майскому. Александр Васильевич видел, как секретарь горкома энергично поднялся по широким ступеням, как закрылась за ним тяжелая дверь с зеркальными стеклами, и вздохнул.

Паша Ильин, поглаживая баранку, нерешительно спросил:

— Куда ехать, Александр Васильевич?

— Домой, Паша, домой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Над Зареченском трепыхались алые полотнища флагов. Их было много, почти у каждых ворот. Перед входом в клуб, на здании новой школы, у приисковой конторы, на общежитиях пестрели лозунги: «Да здравствует Первое мая — день солидарности рабочих всех стран!», «Слава великой коммунистической партии большевиков!» Из рамок, украшенных кумачовыми лентами, смотрели хорошо знакомые каждому лица членов политбюро, ветеранов революции и гражданской войны. Сыроватый ветер хлопал полотнищами транспарантов. Из клуба доносились звуки музыки и пение: там шла репетиция праздничного концерта.

Директорская эмка, разбрызгивая воду в лужах, остановилась у приисковой конторы, и, как всегда, откуда-то тотчас набежали ребятишки, окружили машину.

— Во! Гляди-ка, тут гудит.

— И не тут, внутри у нее гудит.

— Вот бы прокатиться!

Майский, выходя из машины, услышал последнюю фразу.

— Паша, покатай немного ребятню.

У кабинета Слепова директор остановился, приоткрыл дверь, заглянул. Парторга на месте не было. В бухгалтерии Майский спросил:

— Иван Иванович приходил?

— Не видали, — ответил за всех Савелий. — Вчера как ушел после обеда, так больше и не был.

— А у вас как дела, товарищи? — Александр Васильевич обвел взглядом сидящих в комнате. — Как там у нас? Прикинули, подсчитали? Не стыдно праздник встречать?

Главный бухгалтер блеснул очками, откашлялся и солидно ответил:

— С перевыполнением идем, Александр Васильич. Вы же знаете, было небольшое отставание у «Таежной», но за последние дни они поднажали.

— Вы к вечеру зайдите ко мне, Порфирий Федорович, надо посоветоваться.

В своем кабинете Майский налил полный стакан воды и залпом выпил. Вода была теплая, невкусная. С тех пор как не стало Сморчка, должность его исполняла по совместительству Глафира Ильина. Чистоту она поддерживала идеальную, а вот менять воду в графине забывала.

— Разрешите войти? — послышалось сзади.

Директор быстро обернулся. На пороге стоял молодой военный: высокий, стройный, подтянутый. Темно-зеленую диагоналевую гимнастерку туго перехватывал ремень с прямоугольной блестящей медной пряжкой. От ремня через плечо тянулась портупея. Синие с красным кантом галифе, хромовые до завидного блеска начищенные сапоги, чуть приспущенные гармошкой. В каждой петлице на гимнастерке по два темно-красных квадратика и эмблема: маленький кружок мишени, перекрещенный винтовками. На голове фуражка с малиновым околышем и черным лакированным козырьком. Смугловатое лицо военного улыбалось широко и радостно.

— Входите, товарищ лейтенант, — немного удивленно пригласил Майский, пристально вглядываясь в посетителя. Что-то знакомое, но давно забытое было в этом юном веселом лице.

— Разрешите представиться? — щелкнули каблуки, правая рука взлетела к козырьку фуражки и замерла в безукоризненно четком сгибе. — Лейтенант Федор Кравцов прибыл в краткосрочный отпуск.

— Федя?! — не веря себе, воскликнул директор и выронил стакан. Брызнули по полу осколки. — Федя! Ты! Ну здравствуй, здравствуй!

Александр Васильевич шагнул к лейтенанту, широко раскрыв руки, крепко обнял и трижды поцеловал.

— Садись, Федя, вот сюда садись, поближе к свету, а я на тебя погляжу! Какой же ты бравый. Очень, очень рад тебя видеть. Как сына…

— И я тоже, Александр Васильич, уж так рад, что и не сказать. Столько лет не был в родных местах и всегда наш Зареченск вспоминал.

— Рассказывай, рассказывай, Федя, где служишь, как идет служба, не жалеешь ли, что выбрал военную карьеру. Надолго к нам?

— На месяц. — Федя сел, снял фуражку и бережно положил на подоконник. Густые светлые волосы слегка рассыпались, и теперь он снова стал похож на прежнего паренька. — Тетку Васену повидать захотел, а уж она-то как обо мне соскучилась. Один я у нее.

— Знаю. Мы твои письма получали, Федя, и всегда читали вместе с Иваном Ивановичем. Ответы сочиняли тоже вместе.

— Большое вам спасибо, Александр Васильевич, за заботу. Я все так же служу на Дальнем Востоке. Командир взвода.

— Пехота-матушка?

— Пехота. Царица полей.

— Верно. Я ведь тоже бывший пехотинец. Как вы там, крепко держите границу?

— По-моему, крепко. А лучше бы у японцев спросить. Они вот все пытаются прощупать. Совсем обнаглели.

— А вы за ними зорче смотрите. На провокации они мастера. Не жалеешь, что военную жизнь выбрал?

— Нисколько. Служба мне нравится. Я часто вас всех вспоминаю. Вот, думаю, они там работают, а мы на границе их мирную жизнь охраняем. Это ведь тоже надо.

— Правильно, Федя, правильно рассуждаешь. Ну, а личная жизнь как? Не женился еще?

— Что вы, Александр Васильич, рано мне об этом думать, — лейтенант смущенно провел рукой по волосам, пытаясь собрать их, но пряди опять рассыпались. — Я хочу в академию поступать.

— Дело. Встретимся еще через несколько лет, а ты — генерал! Только смотри, Федя, девушек теперь в Зареченске много. И есть среди них бойкие. Они тебя за месяц-то закружат. У нас не часто бывают военные. А помнишь, как мы с тобой ездили на лошадях в Златогорск? Пегаса не забыл еще?

— Помню, Александр Васильич, и о Пегаске скучаю.

— Так надо бы тебе в кавалерию.

— Не пришлось. А вы как живете? Как вообще в Зареченске? Я еще нигде не бывал.

— Долго рассказывать. Походишь, сам увидишь.

Зазвонил телефон. Директор снял трубку и несколько минут разговаривал с кем-то сначала спокойно, потом голос его стал повышаться.

— Вы с ума сошли, Ашот Ованесович! До мая остались считанные дни, часы даже, а вы такое затеяли. Не нашли другого времени? В общем, так: в принципе я не возражаю, дело хорошее. Но давайте после праздника. Сейчас — план. Вы и так отставали, плететесь в хвосте… Ладно, ладно, не в хвосте, но и не в голове. Перевыполните план, рабочие получат премии. Перед маем это особенно приятно. Все! Я говорю — все.

Федя разглядывал директорский кабинет с особенным интересом, радостно отмечая, что здесь почти ничего не изменилось. Вот шкаф, так набитый книгами, что казалось: если засунуть еще одну, он не выдержит и треснет. Книги все больше справочные, по геологии, по горному делу. Вот витрина с образцами минералов. Камешков в ней заметно прибавилось. Все как было, только стол новый — широкий, красивый, и на нем тоже новый письменный прибор на мраморной доске, бронзовая пепельница, перекидной календарь, испещренный пометками, телефоны.

— Все, Ашот Ованесович, все, — уже не говорил, а кричал директор. — Вы меня все равно не переубедите. Да, я упрямый. Что? Да, если хотите, приказ. Будете жаловаться? Пожалуйста, только после праздника. У меня здесь гость. Я не могу столько времени тратить на споры да еще по телефону. Нет, вы просто несносны, Ашот Ованесович. Кто у меня? Представитель из треста, — Майский повернулся к Феде и подмигнул. — Да, да, из треста. Вам-то не все равно, кто? Ну, Кравцов. Федор Кириллович Кравцов. Не знаете? Я же говорил. Ах, вы опять за свое. Нет, он подойти к телефону не может. Все, все, Ашот Ованесович.

— Уф! — директор бросил трубку на рычаг. — Карапетян это. Помнишь его?

— Начальник «Таежной»? Помню. Горячий такой, кричал всегда. И еще шапку бросал.

— Вот, вот, он самый. Понимаешь, конец месяца, праздник на носу, а он эксперименты затеял. Выбрал время.

— Афанасий Иванович тоже работает?

— Работает. Здоровье у старика пошаливает, но по-прежнему энергичный и беспокойный. О пенсии и слышать не хочет. Федя, а давай-ка навестим сейчас Ивана Ивановича. Или у тебя по плану что-нибудь намечено?

— А ничего. С удовольствием повидаю Ивана Ивановича. Он что, болеет?

— Да нет… — Александр Васильевич помолчал. — Хандрит что-то. Я его уже два дня не видал. Так пойдем?

Федя встал, аккуратно надел фуражку, расправил под ремнем складки гимнастерки.

— Я готов, Александр Васильич.

— Ох и вид у тебя бравый. Он обрадуется тебе.

Шагая по улицам Зареченска, Федя то и дело спрашивал директора, кто живет в таком-то доме, когда построили школу, что делается в клубе и где знаменитый гармонист Данилка Пестряков. Майский рассказывал и с удивлением отмечал про себя, как много прошло времени и как изменился для свежего глаза поселок.

Они долго стучали в дверь дома Слеповых. Никто не открывал. Хотели уходить, но в это время послышались шаркающие шаги, негромкий кашель. Дверь открылась, на пороге стоял Иван Иванович в широких холщовых штанах и полосатой тельняшке, какие носят моряки. Парторг был бледен и небрит, седая щетина густо обсыпала его худое лицо. Спутанные волосы космами падали на лоб. Безразличным взглядом скользнул по фигуре директора и немного удивленно — по Феде.

— Заходите, — вместо приветствия бросил Слепов и повернулся, шаркая галошами, надетыми на босые ноги.

Майский и Федя озадаченно переглянулись. Александр Васильевич ободряюще улыбнулся: не узнал, мол, тебя парторг, и подтолкнул лейтенанта вперед. Они направились следом за хозяином по узкому полутемному коридорчику, миновали прихожую, кухню, маленькую гостиную и оказались в спальне. Свет сюда проникал через единственное окно, завешенное занавесками и заслоненное с улицы большим деревом. Иван Иванович лег на кровать, подложив руки под голову и молча уставился в потолок. Александр Васильевич и Федя, поняв, что приглашения не дождутся, сели за маленький стол, заваленный подшивками газет и журналами. В комнате пахло луком и винным перегаром.

— Приболел, Иван Иванович? — участливо спросил директор, разглядывая Слепова.

— Ага, — скучным голосом отозвался тот. — Простудился.

— Сейчас это легко. Самая коварная погода: то припекает, то холодно. А я думаю, что же случилось с нашим парторгом: вчера нет, сегодня нет.

— Будет тебе лирику-то разводить, — оборвал Иван Иванович. — И без меня проживете. Не был два дня в конторе, так на прииске и дело встало. Так и поверил, дожидайся. Что я, не имею права болеть? Могу бюллетень показать.

Майский пожал плечами.

— Не хочешь, не верь, а нам без тебя трудно. Поправишься, потом поговорим… А к нам вот на праздник Федя Кравцов приехал.

— Ну да? — не поворачивая головы, возразил Слепов. — Еще чего придумал.

— Я не придумал. Вот он, перед тобой.

Иван Иванович рывком повернулся на постели, приподнялся на локте, вглядываясь в лейтенанта. И лицо его на глазах стало меняться: морщины разгладились, глаза заблестели, на губах появилась улыбка. Иван Иванович бросился к Феде. Тот встал.

— Федя! И вправду ты! Так какого лешего вы сразу-то не сказали? Хороши, нечего сказать. Бессовестные. Издеваетесь над стариком. А я смотрю, военный какой-то. Ну и пусть, мне-то что за дело.

Они обнялись и расцеловались. Иван Иванович преобразился. Торопливо раздвинул занавески на окне, привел в порядок смятую постель, натянул какую-то рубаху и пригладил волосы.

— Пойдемте в горницу, там посидим. Вот Стюры дома нет, к вечеру только будет. Но мы чего-нибудь сообразим по такому случаю.

— Ничего соображать не надо, — возразил Майский. — Мы на минутку. Время рабочее, дел много.

— Успеешь, директор, на тот свет попасть, — пробурчал Иван Иванович и стал рыться в буфете. Вытащил неполную бутылку водки, кусок колбасы, хлеб, принес соленые огурцы.

— За встречу выпить полагается, — приговаривал он, нарезая хлеб большими ломтями. — Мы русские люди, у русских людей такой обычай издавна ведется. И не смотри на меня, директор. — Слепов налил в рюмки водку. Встал и, немного волнуясь, торжественно добавил: — За встречу. За твою службу, Федя.

Майский, хмурясь, чокнулся с парторгом и Федей, выпил, взял кружок огурца. Разговор не вязался. Федя от выпитой водки раскраснелся, стал рассказывать о Дальнем Востоке. Для него там многое было удивительно: и природа не такая, как на Урале, и люди другие. Иван Иванович опять потянулся к бутылке, но Майский успел взять ее первым и спрятал за спину.

— Довольно, Иван Иванович, за встречу выпили, соблюли обычай. Скоро праздник, вот тогда можно будет еще.

— Скажите, пожалуйста, — вяло возразил Слепов и повернулся к лейтенанту. — Ты ко мне, Федя, вечерком приходи, когда его не будет. Поговорим по душам.

— Зайду обязательно, Иван Иванович, — уверил Федя и встал. — Меня тетка Васена ждет. Разрешите идти?

— Ишь ты! — Слепов откровенно любовался ладной фигурой лейтенанта. — Иди, разрешаю. А вечером-то приходи, слышишь?

— Так точно, слышу.

Федя ушел. Директор и парторг сидели молча, не глядя друг на друга.

— А ты чего не уходишь? — Слепов пожевал бледными губами. — Говорил, дел много, а сам сидишь. Навестил меня, и ладно. Иди, работай.

— Успею, — спокойно ответил Майский. — Ты лучше вот что скажи, Иван Иванович, какая у тебя болезнь?

— Простуда, — чуть усмехнулся Слепов, потирая острый, в серебристой щетине, подбородок. — Не веришь?

— А это, — Александр Васильевич кивнул на бутылку, — лекарство от простуды?

— Не твое дело, директор, — Иван Иванович отвел глаза в сторону.

— Нет, мое, парторг, мое! И скажи, что все это значит? Не являешься на работу, пьешь, даже не бреешься. Что это значит, я спрашиваю? Выговор хочешь заработать? А могут и из партии исключить…

— А то и значит, — резко перебил Слепов. — По-твоему, парторг не человек? У него нет души, нет сердца?

— Глупости говоришь. У него и душа, и сердце должны быть. Только душа — чище, светлее, отзывчивее, а сердце — больше, добрее, чуткое сердце.

— Ага, — обрадовался Иван Иванович, — вот ты и сказал, что надо.

— Не понимаешь? Ну, дальше, дальше.

— А дальше вот что. Земцов-то Петр Васильевич не зря тебе говорил про свои опасения. Арестовали его.

— Врешь! — почти выкрикнул Майский и встал в сильном возбуждении. — Врешь! Не может этого быть.

— В другое время, директор, я съездил бы тебе по физиономии за такое слово, — спокойно сказал Иван Иванович. — Не забывай, что я старше тебя на двадцать лет и так говорить со мной не позволю.

— Прости, Иван Иванович, мне стыдно за свои слова. Случайно вырвалось, погорячился, виноват. Но сам посуди, услышать такое… Откуда ты узнал о Земцове?

— Позавчера звонила его жена, Полина Викентьевна. Спрашивала тебя, но ты уехал на вторую драгу.

Майский сел, запустил пальцы обеих рук в волосы.

— Какая дикость. Петр Васильевич, кристальной чистоты человек, враг народа. Что же это такое? Что? Иван Иванович, объясни ты мне, наконец, я ничего не могу понять. Ты старше меня, умнее, опытнее. Скажи, что происходит?

— Спокойнее, директор, спокойнее. Нервы-то у тебя хуже моих, шалят, — ласково сказал Слепов, и, взяв бутылку, наполнил рюмки. — На, и успокойся. А потом подумаем вместе.

— А дело об убийстве Тарасенко почему-то заглохло, — без всякой связи сказал Иван Иванович. — Видно, есть другие, поважнее. Встречаю как-то Куликова, спрашиваю: что нового? «Ничего», — отвечает. Не слышно ли, говорю, как следствие по делу Тарасенко? Столько лет тянется. «Прекращено следствие, закрыто».

— Враги у нашего народа есть, примеров тому мы имеем немало, — как бы думая вслух, снова заговорил Александр Васильевич. — Но там ли их ищут, где надо? Почему в измене Родине обвиняют людей, которых мы хорошо знаем и за которых готовы поручиться, как за самих себя, знаем их жизнь, их дела. Они достойны уважения и подражания. Этого так оставлять нельзя, Иван Иванович. Какие же мы тогда коммунисты, если спокойно отнесемся к этому и будем делать вид, будто ничего не случилось, все прекрасно. Я жить после такого не смогу. В глаза людям как смотреть?

— Что же ты предлагаешь? — Иван Иванович чертил вилкой узоры на скатерти. Рука его на секунду замерла, он выжидательно посмотрел на директора.

— Прежде всего, взять себя в руки, не хандрить, не вдаваться в уныние, а продолжать честно делать то дело, которое тебе поручено партией и народом.

— Согласен. Верно сказал. Ну, а дальше?

— Дальше… В Москву писать надо, в ЦеКа, лично товарищу Сталину. А если потребуется, то и поехать туда.

— Ого! Уже и поехать. Написать — другое дело. Подожди-ка.

Слепов ушел в спальню и скоро вернулся с несколькими исписанными листами в руках.

— Вот, посмотри-ка мое сочинение. Да заодно и поправь, ты в грамоте-то сильнее меня.

Иван Иванович сдвинул на край стола все тарелки и рюмки, положил на свободное место листы. Майский придвинул стул, взял первый лист. По ходу чтения Александр Васильевич делал карандашом пометки на полях, исправлял ошибки в словах. Дочитав последний лист, откинулся на спинку стула и встретил взгляд парторга.

— Что скажешь?

— Правильно. Честно. По-большевистски. Кое-где надо изменить фразеологию, редакцию. Но это мелочи. Мысли верные и высказаны смело. Я тоже поставлю свою подпись под этим письмом. Надо послать побыстрее. И другие наши коммунисты, уверен, подпишут.

— Не надо, Александр Васильич, групповщину могут приписать.

— Пожалуй, ты прав, — подумав, согласился Майский. — Но я должен обязательно подписать это письмо.

— Подпишешь, — пообещал Иван Иванович, бережно складывая листы. — Я все сам на машинке отстучу. Не надо, чтобы лишний глаз видел.

— Как знаешь, — директор посмотрел на часы. — Хотя нам от коммунистов скрывать нечего. Ну, я пошел.

— Подожди, Александр Васильич, — Слепов взял его за руку, тихо добавил: — Ты уж того, не серчай на меня. Я после обеда приду в контору. Вот поговорил с тобой и легче стало. Прошла моя болезнь.

— Так и надо было еще вчера зайти ко мне, я-то не знал, в чем дело.

— Больше такого не будет, директор. Смалодушничал я, надломился немного, — и доверительно: — Тяжело мне было, Саня, ох, как тяжело.

— Верю, Иван Иванович, верю. И мне не легче.

Майский ушел, а Слепов долго еще в глубокой задумчивости шагал по комнате. Потом согрел воду, достал бритвенный прибор и сел к большому зеркалу бриться.

Последние дни перед Первомаем промелькнули незаметно, в напряженной деловой горячке. Тридцатого апреля в новом просторном здании клуба — бывшем особняке управляющего, старатели собрались на торжественное собрание. Сцену обильно украшали флаги и еловая хвоя. В глубине поблескивал огромный вызолоченный круглый барельеф Ленина и Сталина. Первомайские лозунги, портреты украшали стены большого зала, ярко освещенного множеством электрических лампочек. Старатели в праздничных костюмах, многие с женами, тоже нарядно одетыми, заполняли ряды кресел. На сцене за большим столом, покрытым тяжелой красной бархатной скатертью, сидели лучшие люди прииска: драгер Зубов, бригадир Пестряков, начальник шахты Петровский, старый партизан Буйный, старик Ваганов, парторг Слепов, учительница Звягинцева, лейтенант Федя Кравцов. В зале установилась тишина, слышно было только сдерживаемое покашливание.

Стоя за трибуной, Майский делал доклад.

— Я рад вам сегодня доложить, товарищи, — летел в зал его громкий, четкий голос, — что наши социалистические обязательства, принятые в честь международного праздника трудящихся, перевыполнены…

Взрыв аплодисментов прервал слова директора прииска. Когда аплодисменты утихли, Александр Васильевич продолжал:

— Страна получила от нас сверхплановое золото. Это значит — она стала богаче, богаче стал весь наш народ. Это значит, где-то будет построен новый цех, домна или шахта, а может быть, школа, больница или Дом культуры. И это значит, что наша Родина стала сильнее. И заслуга здесь, в первую очередь, наших замечательных товарищей, стахановцев…

Одна из боковых дверей зала внезапно с треском и широко распахнулась. Человек в растрепанной одежде, без фуражки стремительно ворвался в проход между рядами.

— Товарищи! — дико выкрикнул он, останавливаясь и глядя на сцену. — На «Таежной» взрыв! Там людей придавило.

Поднялся переполох, люди поднимались с мест, громко выкрикивая тревожные слова.

Иные устремились к выходу, опрокидывая кресла, толкая друг друга.

— Спокойно, товарищи, спокойно! — произнес Майский, поднимая руку. — Без паники! — и спрыгнул со сцены в зал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Свечной огарок, вставленный в горлышко пустой бутылки, неверным светом освещал тесное закопченное зимовье и двух человек, сидящих за маленьким скрипучим столом. Через открытую настежь дверь заглядывала тусклая луна, тянуло сырыми запахами леса. На пороге темным силуэтом растянулся Варнак, положив большую голову на передние лапы, не сводя глаз с людей. Торчащие уши собаки еле заметно двигались, ловя лесные шорохи.

Федор Парамонов прислонился спиной к стене, закинув ногу на ногу и скрестив руки на голой волосатой груди. Рубахи на нем не было. Не отрываясь, он смотрел на Сыромолотова.

Старшему конюху было не по себе от этого цепкого взгляда, и он, сам того не замечая, начинал ерзать на жестком чурбане, бесцельно переставляя с места на место пустой стакан.

— Ты мне все-таки вот что объясни, Егор Саввич, — спокойно, но требовательно сказал Федор, — почему на «Золотой розе» и «Комсомольской» мины не сработали?

— Если бы знал, — хмуро отозвался Сыромолотов. — Говорил же, а ты снова да ладом. У Липатова чего-то там заело будто, шнур, что ли, погас. А Трегубов струсил и убежал с прииска.

— Сволочи, — тихо, но злобно резюмировал Парамонов. — Простого дела не могли сделать. Ненадежный народ. Один Ванька Заяц не подкачал, даром, что фамилия такая. Придавило, говоришь, его?

— Насмерть.

— Оно и лучше, пожалуй. Не получилось салюта в честь большевистского праздничка.

— Неладно вышло. Сорвалось. Да и на «Таежной» ущерб невелик. Придавило одного Зайца и трех мужиков ранило. Кровля в одном месте завалилась малость. Может, повторим?

— Сейчас-то? Да ты что, Егор Саввич, смеешься? Сам же говорил, теперь близко к шахтам не подступиться.

— Так-то оно так. Опасно там показываться. Как грохнуло, тем же часом в Златогорск сообщили. Директор, наверно, и позвонил, али еще кто. К утру народу понаехало на машинах. И милиция и эти, как их…

— НКВД?

— Во, во, они самые, те, кого теперь пуще огня боимся. Ну, допросы да расспросы. А через день Ваньку Зайца хоронили. Как героя. Весь Зареченск на кладбище был.

Федор налил в свой стакан водки и потянулся за стаканом Сыромолотова. Тот прикрыл его рукой.

— Мне довольно, Федор Игнатьевич, захмелею, а еще домой добираться. Утром-то надо на конном быть.

— Как знаешь, — Парамонов поднял стакан, повертел и выпил медленно, как воду. Пожевал хлеб с луком.

— Хотя и плохо, но задание мы выполнили. Главное — резонанс получился правильный.

— Чего? — не понял старший конюх.

— Резонанс, отзвук, значит. Народ всполошили, большевикам праздник испортили. А что не вся шахта завалилась, так это к лучшему, не расчет нам ее совсем обрушивать. Главное, полетит теперь ваш директор, уж это точно.

— Да как тебе сказать, Федор Игнатьич. До сих пор он сидел крепко. В Златогорске имеет большую поддержку. Дружки там у него.

— Дружки? Подожди, Егор Саввич, дай подумать.

Федор встал, прошелся по землянке. Варнак подбежал к нему, виляя хвостом. Хозяин потрепал собаку за уши и послал на место. Сыромолотов повернулся к Парамонову, заслонив собою свечу.

— Скажи, Федор Игнатьич, когда же все-таки, Советам конец?

— Теперь скоро, теперь скоро. Газеты читаешь? Радио слушаешь?

— Какие там газеты, зачем они мне. А радио — это дьявольская утеха для безбожников.

— Напрасно так считаешь. Радио слушать полезно. И газеты читать тоже. Если бы читал, знал бы, что к концу дело идет. Ну год, может, два — и полетят Советы, помяни мое слово.

— Сколько уж раз так-то говорил.

— Потерял, значит, веру? — Федор круто повернулся к старшему конюху, и глаза его сухо блеснули, отразив красноватое пламя свечи. Сыромолотов выдержал взгляд и тоже резко ответил:

— Кабы потерял — не сидел бы сейчас с тобой. Ждать надоело, Федор Игнатьич. Все думаешь: вот скоро, вот скоро. А годы-то идут, идут. Лучшие годы уходят.

Федор вернулся на свое место и снова взял бутылку.

— Налей и мне, — Егор Саввич пододвинул стакан. — Ты пойми меня, Федор, старею я. Внучек вот мой, Васютка, подрастает, к делу его приучать надо. А где оно, дело-то? И как приучать, ежели он в школу ходит. Я ему одно говорю, а там другое долдонят. Приходит он как-то и говорит: дед, зачем ты иконы понавесил? Нет никакого бога, его попы выдумали. А ты говоришь, ждать. Доколе?

— Ну, если терпения нет, иди тогда к большевикам, упади им в ножки, покайся. Простите меня, грешного. Заблуждался я, все думал, недолго ваша власть будет…

— Не смейся, Федор Игнатьич, — Сыромолотов злобно сверкнул глазами из-под нависших бровей. — Не смейся.

— …Каюсь, мол, виноват, — словно не замечая бешенства старшего конюха, продолжал Парамонов. — Хочу теперь вам служить, потому как осознал…

— Не смейся, — почти шепотом, с угрозой повторил Егор Саввич и весь подобрался, как для прыжка. — Не бери греха на душу, Федор Игнатьич.

— А ты не пугай. Меня не так пугали. Поостынь маленько.

Оба умолкли, угрюмо уставились в грязный стол. Пламя свечи, колеблемое воздухом, металось из стороны в сторону, бросая резкие тени на лица собеседников. Растопленный парафин стекал по стенкам бутылки. Варнак неслышно поднялся на пружинистых ногах, насторожил уши, вглядываясь в темноту. Тихое урчание вырвалось из его приоткрытой пасти. Парамонов и старший конюх тревожно переглянулись и тоже насторожились. Рука Федора медленно полезла в брючный карман. Но собака быстро успокоилась и снова улеглась на пороге головой к выходу. Парамонов, наблюдая за Варнаком, тоже успокоился, вытащил руку из кармана и, чуть усмехаясь, взглянул на старшего конюха.

— Собачья жизнь. Надоело все. А веры вот не теряю… Завтра уезжаю в Златогорск. У тебя наказы будут какие?

— Да нет… — все еще сердясь, ответил Сыромолотов. — Я вот насчет Алексашки думаю. Ну, как он и на этот раз уцелеет?

— Не можешь простить своего золота?

— Не могу. И не прощу никогда. И ты не простил бы. Ведь из рук вырвали. Столько лет берег, столько лет… Не обидно ли? А как из-за коней этих он мотал меня. Всю душу вытянул. Полное следствие учинил.

— За собственную дурость поплатился. На себя и сердись. Моли бога, что все еще хорошо кончилось, мог бы и за решетку угодить.

— Грозил и решеткой. Разошелся — куда там. Я, грешным делом, подумал: бежать надо из Зареченска, пока не поздно. А как вынес решение: платить за коней, нет, думаю, останусь. Буду платить, черт с вами, подавитесь вы моими деньгами.

— Впредь наука тебе.

— А ты чего, Федор Игнатич, радуешься-то? — снова начал злиться Сыромолотов. — Тебе-то что за дело?

— Не радуюсь, а дивлюсь людской глупости. Ну, скажи, зачем ты эту комедию в тайге перед Виноградовым разыграл? Думаешь, поверили они тогда? Стерпеть надо было.

Старший конюх угрюмо разглядывал свечу.

— Будет учить-то меня, — хрипло выдавил он, — будет! Слышишь, Федор Игнатич? И без того тошно. Тебе хорошо: приехал на неделю и снова тебя нет. А я каждый день, словно по веревочке хожу. Того и гляди оборвется она.

— Падать будешь — не вздумай за меня цепляться. Сразу руки отрублю.

— Вот спасибо, Федор Игнатьич, вот спасибо.

— Нечего благодарить. Я не за себя боюсь, не позволю большое дело загубить, — Федор засунул руки в карманы и стоял перед Сыромолотовым, слегка покачиваясь на носках. Взгляд его, сухой и жесткий, не отрывался от старшего конюха. — Не туда у нас разговор пошел, Егор Саввич, чего это мы друг на друга понесли. Директор тебе жизни не дает, а ты на меня злишься. Я бы на твоем месте давно с ним счеты свел.

— Тебе легко говорить, а как? Алексашка не драгер и не Сморчок, с ним не просто.

— Ошибаешься, Егор Саввич, с директором покончить легче даже, чем со Сморчком, царствие небесное старику.

— Убить, что ли? — Сыромолотов немного испуганно посмотрел на хозяина зимовья.

— Зачем — убить. Хлопотливо и опасно. Еще и своей головой поплатишься. Есть верный способ: тихо и бесшумно.

— Какой? Научи.

Федор поплевал на пальцы и ловко снял обгоревшую часть фитиля. Пламя сразу высоко поднялось и довольно ярко осветило землянку.

— Очень простой способ, Егор Саввич, нынче им часто пользуются. Написать надо письмецо в одно учреждение. Так и так, этот человек есть скрытый враг Советской власти. Ну, наплести побольше. Подписываться под письмом не обязательно. Будь уверен, Егор Саввич, там такое письмо без внимания не оставят. Загремит твой директор, только его и видел.

— Донос, значит, — сообразил Сыромолотов.

— Можно и так назвать.

— А ведь это дело, Федор Игнатьич, — повеселел старший конюх. Раздражения и злости как не бывало. — Дело предлагаешь. Только получится ли?

— Получится. Способ проверенный. В Златогорске мои приятели им уже не раз пользовались. Рук марать не надо, подозрений на тебя никаких. Давай сейчас и сочиним письмецо-то, а я завтра увезу в Златогорск и передам, куда следует.

— Давай. Отчего же не попытать. Вот только не мастер я такие штуки сочинять.

— Писать буду я, а ты подсказывай, советуй.

Федор убрал со стола объедки и стаканы, зажег еще одну свечу, вытащил из сундучка ученическую тетрадь, погрыз кончик карандаша, поглядывая на Сыромолотова.

— Начало самое трудное. Если так: товарищ начальник! Считаю своим долгом честного советского человека обратить ваше внимание на дела и поступки одного гражданина…

— Складно, — восхитился Егор Саввич. — Светлая у тебя голова, Федор Игнатьич.

— Варит, — самодовольно согласился Парамонов и опять погрыз кончик карандаша. — Дальше так. Гражданин этот — директор Зареченского прииска товарищ Майский…

— Зачем еще товарищ, просто Майский Александр Васильич.

— Как зачем, для солидности. Они это слово любят, а нам с тобой жалко, что ли… А, впрочем, здесь, пожалуй, не надо, мы ведь про врага пишем.

— Я же и говорю, не надо. Дальше-то как будет?

— …директор Зареченского прииска Майский Александр Васильич. Вот уже много лет этот ловко замаскированный враг советского народа делает свое черное дело, избегая справедливого правосудия и законного возмездия…

— Ай, Федор! Ну, молодец! Прямо как по писаному, — снова не удержался от похвалы Сыромолотов. — Талант у тебя, Федор, определенно талант.

— Подожди, не перебивай. Надо, чтобы просто было, понятно и убедительно… Добился перевода на Зареченский прииск с помощью своих сообщников, ныне получивших по заслугам…

— Это ты про кого?

— Про некоторых златогорских начальников. Не перебивай ты меня… Майский умело использовал свое положение и всяческими способами расхищал государственное золото, сбывал его за границу и спекулянтам, на чем нажил большие деньги. Как ярый враг народа, он тормозил работы на Зареченском прииске, хотя и старался показать, что делает все, не жалея себя. Для этого устраивались его пособниками мелкие аварии, умышленно вызывалось недовольство старателей.

— Во, во. Теперь про Тарасенку надо.

— Подожди ты со своим Тарасенкой. Мы ему сейчас все по порядку припишем. Сначала убитого комсомольца припомним. Напишем так. Несколько лет назад по заданию Майского был убит один из лучших комсомольцев прииска… Как его звали, не помнишь?

— Каргаполов. Петр Каргаполов. Только ладно ли выйдет? Все знают, что Каргаполова убили за то, что повел комсомольцев церковь громить…

— Мало ли что знают, а мы по-другому повернем. Вот, слушай. Был убит комсомолец Петр Каргаполов, потому что оный комсомолец узнал про темные дела директора и хотел донести на него властям. Майский уговаривал Каргаполова молчать, сулил большие деньги, но честный комсомолец оставался неподкупным, не испугался угроз, и тогда они убили его… Так… — Федор перечитал про себя написанное. — Теперь к месту будет и про драгера. Таким же манером Майский расправился с драгером Тарасенко, когда тот — честный и уважаемый всеми человек, отказался участвовать в его аферах. Майский лично организовал убийство хохла… Тьфу, черт, — Федор зачеркнул слово «хохла», едва не порвав бумагу и написал:

— …этого хорошего человека, не пощадив даже его жены и двух детей. Зверское убийство сделали нанятые им бандиты…

— …которым помогал первый друг и слуга директора, начальник приисковой охраны Буйный, — подсказал Егор Саввич, радостно блеснув глазами. — Надо этого мерзавца тоже сюда пристегнуть, Федор Игнатьич, немало он нам крови попортил. У меня на Буйного давно зуб.

— Надо так надо. Чем больше наплетем и людей сюда замешаем, тем дольше разбираться будут и труднее им до правды докопаться. Пишу: зверское убийство сделали нанятые им бандиты, которыми командовал начальник приисковой охраны…

— Иван Тимофеевич Буйный.

— …Иван Тимофеевич Буйный. Он же по заданию своего хозяина завел в лес и утопил в болоте больного старика — истопника, что служил в приисковой конторе, по прозванию Сморчок. Этот Сморчок случайно услышал важный разговор Майского со своими пособниками…

— Постой, постой, Сморчок-то тугоухий был, все так считали. А ты написал — подслушал. Тут что-то неладно, Федор Игнатьич.

— Не подслушал, а услышал, — досадливо поправил Парамонов. — Вот мы и объясним, как такое случилось. Ты только не перебивай. Сморчок был тугоухий старик, и директор его не опасался, вел при нем всякие разговоры со своими сообщниками. Но в последнее время слух у старика стал налаживаться. Услышав разговор, о котором сказано выше, честный старик прямо заявил директору, что тот затевает нехорошее дело. Майский ответил, это, мол, была шутка и не надо о ней никому рассказывать. А сам тут же решил отделаться от Сморчка. В этом ему опять же помог его верный слуга Буйный. Ну, как?

— Вроде бы ничего, хотя и не очень понятно.

Парамонов читал написанное, беззвучно шевеля губами. Потом резко перечеркнул страницу.

— Не пойдет.

— Чего не пойдет? — не понял Сыромолотов.

— Про Буйного не пойдет. Наплели мы тут, и в самом деле, лишку. Оставим Буйного в покое. С ним иначе разделаемся. Получается уж очень непохоже на правду. И для нас, пожалуй, опасно. Про Сморчка тоже не надо. Я потом это место переделаю. Давай дальше сочинять.

— Жалко про Буйного вычеркнул. Уж больно зол я на него. Хорошо бы за кампанию с директором-то упрятать.

— Перестань. Я же сказал — разделаемся и с ним.

Варнак с порога опять заворчал. Оба заговорщика вздрогнули и разом повернули головы к двери.

— Зверь какой-нибудь около зимовья бродит, — заметил Парамонов. — Если Варнак человека учует, он не так себя поведет. Давай дальше. Или довольно? Много уже получилось.

— Про золото бы что-нибудь этакое ввернуть. Утаивал, мол, за границу пересылал.

— Мы же про это написали. Вот, в самом начале. А можно и еще. Кашу маслом не испортишь. Напишем, что все ему, Майскому, потому гладко с рук сходило — давал куши златогорскому начальству: Громову, Земцову и другим. Они его и покрывали. За это уцепятся, потому как те двое уже за решеткой.

— Вот и напиши, Федор Игнатьич, напиши.

Кончив писать, Парамонов отбросил карандаш и, плеснув водки в стакан, с жадностью выпил. Такое занятие было для него непривычно, и он вспотел от напряжения.

— Зачитай-ка все, с самого начала, — попросил Сыромолотов. — Интересно, как оно у нас вышло.

Федор начал читать, останавливаясь и делая поправки, а Егор Саввич согласно кивал головой: так, так, верно.

— Подписывать не будем, но вот такое объяснение добавим: свою фамилию не ставлю, потому как знаю: если про это письмо пронюхает Майский, не жить мне больше, в два счета расправится со мной, я человек маленький. Желаю остаться неизвестным пока, а хочу вам помочь раскрыть и обезвредить опасного врага народа.

— Хорошо, Федор Игнатьич, тебе бы прямо губернатором, али даже министром быть.

— Министром, — проворчал Парамонов. — А я вот в этом паршивом зимовье вшей кормлю.

— Так ведь недолго уже, Федор Игнатьич, может, при новой-то власти будешь и министром.

— Да уж я себя не обделю. За все расчет потребую.

— И очень даже правильно. Заслужил ты награду-то. Однако час-то поздний. Домой мне пора. Проводишь до реки?

— Пойдем. — Федор встал и накинул на голые плечи пиджак. Варнак, увидев это, вскочил и исчез в темноте.

— Когда письмо-то пошлешь? — спросил Егор Саввич, спускаясь к реке.

— Завтра, либо послезавтра.

— А вернешься когда?

— Через месяц, Егор Саввич, как говорил. Дел у меня в Златогорске много, а потом еще кое-где побывать надо.

— Где же это?

— А разве не все равно?

— Ну, помогай тебе бог.

Сыромолотов сел в лодку, оттолкнулся от берега веслом, и тьма сразу поглотила его. С минуту еще слышалось постукивание перекидываемого с борта на борт весла и журчание воды, потом все стихло.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Елена, стоя у кухонного стола, прислушивалась к голосам. Они доносились из большой комнаты через неплотно прикрытую дверь. Там были муж и дочь. Не часто случалось всем им рано собраться дома и вместе провести вечер. Сегодня был такой счастливый день. Муж пришел раньше обычного, да и она смогла тоже вовремя уйти с шахты. К тому же попалась попутная машина и подвезла почти до самого дома. Полные руки Елены быстро двигались, блестящее острие кухонного большого ножа мелькало над доской, кроша в соломку хрустящий кочан капусты. На плите шипела сковорода, распространяя дразнящий запах мясного фарша, а из кастрюли шапкой поднималось пышное тесто. На ужин будут пирожки, которые так любит муж, а щи надо приготовить на завтра — не каждый день удается заниматься стряпней.

Весь день Елены забирает шахта, оставляя для семьи несколько вечерних часов. А дел в квартире тоже много. Мелких, незаметных дел, но требующих времени постоянно. Теперь подросла Катенька, девчушка даже считает себя совсем взрослой, хотя ходит всего лишь во второй класс. Днем хозяйка в квартире она. Делает уборку, моет посуду, покупает в магазине продукты и даже готовит кое-какие кушанья. Катюша развивается не по летам. Как быстро летит время. Вот и дочь подрастает, стала помощницей, а она, Елена, стареет и видит это, хотя Сашок утешает, клянется, что никаких следов годы на ней не оставляют, что она становится даже интереснее и такую ее он еще больше любит. Эх, Сашок, Сашок, ты просто хороший и добрый муж, все еще горячо и нежно любящий свою Аленку и не замечающий или не желающий замечать, как она стареет и дурнеет. А так ли это важно. Больно немножко, какой женщине захочется добровольно признать, что она уже не так привлекательна. Но не это главное, не это. От времени не уйдешь, оно беспощадно. Зато у нее есть хорошая дружная семья, есть интересная работа, все идет хорошо, чего же еще желать? Елена любит свою «Комсомолку». Теперь никто не считает «Комсомолку» плохой шахтой, которую когда-то собирались даже закрыть. После того, как Пестряков нашел самородки небывалой величины, акции «Комсомолки» сразу поднялись. А потом появились ударные бригады. Они родились тоже на «Комсомольской». Новое движение перекинулось на другие шахты. Этому движению дали новое название: стахановское. Стахановцев на «Комсомолке» много, ведь здесь по-прежнему работает в основном молодежь. А молодежь берется за дело горячо, жадно перенимает все новое и порой сама рождает это новое. К начальнику шахты нередко приходит кто-нибудь из парней и, смущаясь начинает говорить о том, что его мучает, предлагает что-то, часто оригинальное, интересное. Елена всегда внимательна к таким ребятам. Выслушав, говорит:

— Это очень интересно, то, что вы предлагаете. Давайте вместе подумаем, как лучше сделать.

И берет лист бумаги, карандаш, и они вместе прикидывают так и этак, планируют расстановку людей по-новому, думают, как лучше использовать механизмы. Порой такому новатору не хватает знаний, Елена советует, что надо почитать, а если есть под рукой нужная книга, дает ее и потом объясняет непонятное. И как бывает светло и радостно, когда новшество приносит добрые плоды.

— Получилось! Ведь получилось! — торжественно и счастливо говорит она автору проекта. — А вы сомневались. Больше уверенности в себе, в своих силах.

Да, работа на шахте, хотя и нелегкая, но интересная. Она приносит удовлетворение. Домой Елена возвращается усталая, но довольная. Иногда ее, вот как сегодня, кто-нибудь подвезет на машине, иногда захватит попутная повозка, а если нет транспорта, она идет пешком, и это тоже приятно. За длинный путь можно о многом подумать, собраться с мыслями и подышать воздухом леса и гор, напоенном ароматом цветов и хвои, полюбоваться на сверкающие в долине огни. Когда муж получил в премию легковую автомашину, он взял было за правило отвозить ее на шахту и обратно, но она отказалась. Неприятно на виду у людей садиться в роскошную эмку или перегонять по дороге старателей. Ей казалось, что машина ставит невидимый барьер, отделяет ее от простых рабочих. Она ловила на себе взгляды старателей, и в них ей чудилось осуждение, укор, зависть, хотя, возможно, ничего такого и не было. И Елена отказалась от машины, поставив себя в равные условия со всеми. Лишь в непогоду и если долго задерживалась на шахте, разрешала мужу приезжать за ней.

Стряхнув нарезанную капусту в кастрюлю, Елена помешала фарш ложкой, попробовала и взглянула на тесто. Подошло, пора раскатывать. Но прежде чем за него взяться, она тихонько приблизилась к двери и чуть приоткрыла створки. Муж сидел на диване, подложив подушку под левую руку — в ней он держал раскрытую книгу. Свет от настольной лампы под молочным стеклянным абажуром падал на книгу. Рядом прижалась к отцу Катя.

— …Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку…

«Что же они такое читают? — спросила себя Елена. — Знакомое что-то… Гоголя? Конечно же, Гоголя «Ночь перед Рождеством». Улыбнулась, тихо прикрыла дверь. Разделывая тесто, Елена опять вернулась к своим размышлениям. Да, все идет хорошо — и на работе, и дома. Но все ли.? Если по-честному признаться себе, то нет, не все. С некоторых пор неясная тревога все чаще беспокоит Елену. Неуловимая перемена появилась в поведении мужа. К ней он по-прежнему относится хорошо, наверное, так же, как и в первые годы их совместной жизни: ласков, внимателен, заботлив. Но она знала его и сразу уловила еле заметную сначала перемену. Он, как и раньше, работал не щадя себя, постоянно что-то искал, придумывал. Прииск разросся, директорский глаз, требовательный, зоркий, хозяйственный, нужен всюду. Помимо производственных дел, он занимался массой других: строил жилье, хлопотал об открытии в Зареченске школы-десятилетки, следил, чтобы в магазинах всегда были нужные старателям товары, интересовался работой клуба, приглашал специалистов, организовывал техническую учебу. Много дел у директора прииска. Но они были и раньше, все эти дела. Директор никогда не жил спокойной жизнью. Когда Виноградов с женой уехали из Зареченска, Александр в шутку, а может, и всерьез говорил, что слишком рано отпустил с прииска геолога, что надо бы разведать новые золотоносные земли. Ему все мало.

Но что же все-таки тревожит ее, Елену? Излишняя нервозность мужа, его особенный, задумчивый вид, невнимание к некоторым мелочам их жизни. Всего этого можно было бы просто не замечать и не придавать значения. Но каким-то внутренним чувством Елена понимала: мужа что-то постоянно беспокоит. Несколько раз она пыталась вызвать его на откровенный разговор, и ничего из этого не получилось.

— Слушай, Сашок, — сказала она ему однажды, — почему ты все чаще хмуришься? В чем дело, объясни.

— А ты хочешь, чтобы я постоянно улыбался? — шутливо ответил он. — Да ведь мне, Аленка, уже не двадцать лет. Пора быть серьезным. Директора больше хмурятся, чем улыбаются.

— Плохие директора, а хорошие чаще улыбаются, — мягко поправила она. — А если хмурятся, значит, у них что-то не ладится.

— Ну, у меня-то все ладится, смею тебя уверить. Да ты и сама знаешь.

— Так, может, ты нездоров? У тебя ничего не болит?

— Ничего. Здоров, как бык. Аленка, что за допрос? — он попытался ей улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, и на него в этот момент жалко было смотреть. Как когда-то в прежние годы, жена взяла его за руку и, глядя на него, тихо, спокойно сказала:

— Посмотри мне в глаза, Сашок.

— Смотрю. Видишь, смотрю.

— Что у тебя случилось? Что тебя беспокоит? Скажи. Ты должен мне это сказать.

Он внезапно рассердился, выдернул руку из руки жены и резко ответил:

— Ничего! Ничего не случилось. И не надо ставить меня в положение провинившегося школьника, которого и так и этак стараются заставить признаться в чем-то неблаговидном. Я ничего не сделал плохого. Все идет нормально, и с чего у тебя такое подозрение — не понимаю.

Он закурил папиросу и отвернулся к окну. Потом, взглянув на жену, увидел, как в уголках ее глаз задрожали слезинки. Бросив в форточку недокуренную папиросу, Майский быстро подошел к жене, обеими руками взял ее голову и поцеловал в лоб.

— Прости меня, Аленка, честное слово, я не хотел тебя обидеть. Это вышло случайно. Ну, прости же, скажи, что ты на меня не обиделась.

— Я не обиделась, но почему ты перестал мне верить? Раньше такого у нас не было.

— Я тебе не верю? Неправда, верю и у меня нет от тебя секретов.

— А если бы верил, — со вздохом возразила она, — то рассказал бы, о чем я прошу.

Но он упорствовал, он так ничего и не сказал ей тогда. Неприятный разговор мог бы забыться и не оставить следа, но Елена снова и снова улавливала перемену в муже и в разговорах с ней, и в поведении. Александр раздражался по пустякам, бывал резок и сердился на самые безобидные ее замечания. Елене стало казаться, что даже с дочерью муж ведет себя холоднее, хотя она-то знала, как горячо он любит Катюшу. Елена пыталась разобраться во всем самостоятельно, может, она что-то делает не так и ему не нравится. Но что? Он любит детей, не раз заговаривал о том, что одной дочери на них двоих мало. Она, отшучиваясь, возражала, что и за одним ребенком они не могут толком присматривать и по-настоящему заниматься воспитанием Катюши. По сути девочка растет без надзора. Не здесь ли причина? Теперь у них будет второй ребенок, может быть, сын. Она-то знает, как страстно мужу хочется иметь собственного мальчишку. Александр пока еще не подозревает. Это будет сюрпризом. Скоро у мужа день рождения, и тогда она скажет. А пока…

Пирожки, подрумяниваясь, шипели на сковороде. Готовые Елена складывала на большое круглое блюдо.

Недавно приходил Никита Гаврилович. Он часто бывает у них, и в этом нет ничего особенного, старые друзья. Но в тот раз охотник подтвердил тревогу Елены.

Майского дома не было, он уехал на вторую драгу и собирался там переночевать. Плетнев сидел в кухне и вместе с хозяйкой пил чай. В комнату пройти отказался, говоря, что заглянул на минутку. Разговаривали о разных пустяках. Потом охотник набил табаком трубку и, задумчиво посасывая ее, осторожно сказал:

— Что-то муженек твой, Елена Васильевна, скучный ходит.

У нее быстрее заколотилось сердце от этих неожиданных слов. Стараясь казаться спокойной, переспросила:

— Как вы сказали? Скучный?

— Ага. Всегда такой веселый, задорный, а теперь словно туча на нем. Молчит больше, разговаривает неохотно. Собирались с ним на глухарей. Я место хорошее подыскал, слетаются туда глухари на лиственницы. Говорю ему: можно поохотничать, собирайся. А он как-то невесело посмотрел: «Спасибо тебе, Никита Гаврилыч, а только не до охоты мне сейчас». Пошто так? — спрашиваю. «Дел много, — отвечает, — некогда». Стало быть, не пойдем на глухарей? «Как-нибудь в другой раз».

Плетнев замолчал, раскуривая угасшую трубку. Тонкие пальцы Елены перебирали бахромку скатерти.

— Наверное, и в самом деле у него сейчас много дел, — как бы пытаясь оправдать мужа, сказала она.

— Э, Елена Васильевна, дела у него всегда. Помню, раньше-то, скажи только про охоту, сразу время сыщет. Да и не только это. Уж я-то Александра Васильича знаю, пожалуй, не меньше твоего и вижу, не в порядке у него что-то… — охотник помолчал. — Ты бы спросила.

— Спрашивала, — чувствуя, что краснеет, призналась Елена и внезапно добавила: — И я вижу, Никита Гаврилович, изменился Александр, но что с ним — не пойму. Не говорит. Уверяет, будто все в порядке.

— А ты на него по-своему, по-женски подействуй, он и скажет, откроется тебе.

— Нет, не говорит, я пробовала.

— Вот знаешь, Елена Васильевна, бывает так с человеком, мучается, переживает что-то, а сказать не решается. Может, ему помочь в чем-то надо, а потом поздно будет.

После ухода охотника Елена еще долго сидела за столом, раздумывая над его словами. Она не ошиблась, с мужем действительно что-то происходит, это заметил и Никита Гаврилович. Он и приходил-то, наверное, только за тем, чтобы сказать ей о своем беспокойстве. И другие, возможно, тоже замечают перемену, только не говорят. Надо узнать, в чем дело, и как можно скорее, ведь и в самом деле потом может будет поздно. Вот в обмен на свою новость она и потребует полной откровенности с его стороны, и нечего ждать дня рождения, это долго. Он не устоит, должен рассказать. Обязательно расскажет. А если нет, пойти тогда к Слепову, поговорить с ним.

Кончив печь пирожки, Елена положила их на тарелку. Расставила на столе чашки, маленькие тарелки, вазу с вареньем и, распахнув дверь, тоном приказа сказала:

— Люди, кончайте читать, идите ужинать.

— Сейчас, мама, — отозвалась Катя, — вот только папа дочитает.

— Дочитает потом или завтра. Пирожки остынут. Я для кого старалась?

Александр Васильевич положил в книгу закладку и посмотрел на дочь.

— Пойдем, Котенок, не то влетит нам от мамы.

— Пойдем, — вздохнула девочка, — только ты потом дочитаешь, ладно?

— Конечно, конечно.

Когда не было гостей, семья собиралась обедать или ужинать в кухне. Здесь все чувствовали себя уютнее, не надо было кому-то вставать, чтобы принести ложку, вилку или налить чаю, все под руками. За ужином обычно рассказывали, у кого как прошел день и что случилось интересное.

Сегодня больше говорила Катя. Отец и мать слушали ее, изредка вставляя замечания. Неожиданно девочка сказала:

— А я сегодня с Васильком подралась.

Мать удивленно подняла брови.

— Это еще что за новости. С каким Васильком?

— С Сыромолотовым.

— Фу, как нехорошо. Девочки не должны драться.

— Подожди, мать. Из-за чего же вы подрались?

Катя перестала есть, насупилась и молчала.

— Говори, — мягко потребовал Александр Васильевич. — Из-за чего вы подрались?

— Он сказал… — девочка посмотрела на мать, потом на отца. — Он сказал, что ты, папа, буржуй и воруешь золото. И за это тебе дали машину.

Майский рассмеялся.

— Твой Василек сказал глупость. Или пошутил. Что же было дальше?

— Я сказала: врешь, врешь, врешь! Мой папа воевал с буржуями и никогда не брал золота. А машину ему дали за хорошую работу. Это премия. А Василек стал кричать: нет, он буржуй, буржуй. Тогда я рассердилась и схватила его за волосы, а он меня ущипнул, потом ударил. И я его тоже ударила. Тут вошла Любовь Ивановна и сказала, как мама сейчас, что драться нехорошо и если мы не перестанем, она отправит нас домой. Мы и перестали. Вот. И начался урок. Васильку попало больше, чем мне. Теперь он не будет так говорить.

— Дочь встала на защиту отца, — опять рассмеялся Александр Васильевич. — Но все-таки, Котенок, драться не надо, мама права.

— Пусть не говорит, что ты буржуй.

— Тебе не надо было обращать внимание на его слова, — сказала мать. — И чтобы больше такого не было. А теперь отправляйся спать.

Катя допила чай, умылась и по заведенному порядку, пожелав родителям спокойной ночи, ушла в свою комнату. Елена посмотрела на мужа.

— Что будешь делать, буржуй?

— Почитаю газеты и тоже лягу спать. Завтра надо встать пораньше. И откуда он такое взял?

Жена спокойно ответила:

— Сболтнул кто-нибудь, а мальчишка услышал и подхватил. Не можешь ты считать, что все в Зареченске твои друзья. Наверно, есть и завистники.

— Хотел бы, чтобы это было не так. Я не помню, когда и кому причинил зло или ущемил.

— Не стоит об этом думать. Иди читай свои газеты. А я вымою посуду и тоже лягу. Без меня не засыпай.

Майский встал, поцеловал жену и ушел в спальню.

Елена, перемывая тарелки, думала над словами дочери. Мальчишка слышал нехорошие слова о ее муже от кого-то из взрослых. Кто говорит такие гадости? Ее Сашок ворует золото! Да она, жена директора золотого прииска, имеет всего-навсего крохотное колечко с аметистом и пару серег — их он подарил ей в прошлом году на день рождения. Вот и все золото. Внезапно мелькнула догадка: не в этом ли причина перемены в муже? Может, ему уже не раз приходилось слышать подобные слова. А такое, конечно, хоть кому испортит настроение. И еще эта несчастная машина. Как хорошо было без нее.

Кончив все хозяйственные дела, Елена погасила свет и пошла в спальню. На маленьком столике у кровати горела под розовым абажуром лампа и рядом лежала стопка газет. Одна газета белела на полу. Она выпала из свесившейся с постели руки мужа. Он спал.

— Что же ты не подождал меня, Сашок, — тихо, с укором сказала Елена и грустно улыбнулась. Быстро раздевшись, она погасила свет и осторожно, стараясь не разбудить спящего, легла. Муж сонно заворочался, его лицо привычно уткнулось в ее плечо, он ровно задышал. Елена лежала с открытыми глазами, следя за медленно ползущим по потолку узором оконного переплета и тюля, отброшенным светом луны. Не удался сегодня разговор с мужем, что же, поговорят завтра.

Кажется, она всего лишь на минуту закрыла глаза и тут же снова открыла их, потому что послышалось, будто где-то стучат. И действительно, до предела напряженный слух уловил настойчивые, требовательные удары. Где это? В соседней половине дома? Нет, стучали в их дверь. Елена встала, не зажигая света, нащупала на вешалке халат и, накинув его, вышла в прихожую. Здесь стук слышался громко, отчетливо. Резкие удары сыпались с короткими перерывами. Щелкнув выключателем, она открыла дверь в сени, встревоженно спросила:

— Кто там?

То, что Елена услышала в ответ, заставило сильно забиться сердце.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Никита Гаврилович, сидя за кухонным столом, снаряжал патроны. Перед ним выстроились коробки с пустыми еще гильзами, банки с порохом, пыжами и дробью. Привычными точными движениями, как он делал это уж сотни раз за свою жизнь, старый охотник брал нужную вещь, отмеривал дробь и порох, забивал пыж. Пустая трубка, крепко зажатая в зубах, двигалась вместе с ним, образуя на белой стене причудливую тень человека с неимоверно длинным носом. Степан Дорофеевич, лежа животом на нетопленой печи, подперев голову руками, следил за работой племянника и время от времени широко зевал, показывая редкие желтые зубы. Синие сумерки за окном плотнели, и вечер незаметно уступал место ночи. В кухне было душно, и даже раскрытое настежь окно не давало прохлады. Ни один листик не шевелился на кустах сирени, росших под окном. Откуда-то доносилось слабое урчание автомобильного мотора. Изредка раздраженно взбрехивали собаки.

— И чего это ты, Никита, патроны-то снаряжаешь, — подавив очередной зевок, сказал Ваганов. Ему надоело молчать. — Аль на охоту собрался? Так не время еще. Нынче охота по срокам установлена, знаешь ведь.

— Похожу маленько по лесу, — ответил Плетнев. — Не могу я сейчас сидеть дома.

— Оно, конечно, — поспешно согласился дядя. — И я себе места не найду. Все из рук валится. Кто бы подумал: такая беда нежданно-негаданно свалилась.

— Ты вот на митинге-то давеча не был, а зря. Иван Иваныч там говорил, что немец давно зубы на нас точил, только боялся по этим самым зубам получить. Прежде он, значит, всю Европу захватил, силы набрался, а потом и на нас попер.

Известие о нападении фашистской Германии на Советский Союз пришло сегодня в Зареченск около полудня. Никита Гаврилович сидел в это время на лавочке у приисковой конторы, разговаривая со знакомыми, и уже собирался уходить, как на крыльцо, стуча деревяшкой, вышел счетовод Савелий. Лицо инвалида было бледно и встревожено, это заметили все и сразу умолкли, еще не ясно предчувствуя какую-то беду. Савелий обвел всех строгим взглядом.

— Война началась, мужики. Немец на нас напал.

Старатели зашумели, обступили инвалида, допытываясь, откуда он узнал такую весть. Потом к приисковой конторе стал быстро стекаться народ. Слух о войне облетел Зареченск, всполошив всех жителей. Скоро маленькая площадь оказалась запруженной. Киномеханик Лева Михельсон с двумя парнями притащил из клуба громкоговоритель-колокол и приладил над крыльцом. Над площадью понеслись строгие слова московского диктора, читавшего сообщение Советского информационного бюро. Старатели, молчаливые и суровые слушали, сжимая натруженные руки.

Потом начался митинг. Первым говорил Слепов, рассказывал, как фашисты готовились к этой войне, как вероломно, исподтишка напали и что должен делать каждый советский человек в это тяжелое время. После Ивана Ивановича выступало еще много народу. Комсомольцы тут же объявили, что все, как один, требуют послать их на фронт.

Ваганов на митинге не был и теперь уже в который раз жадно выспрашивал у племянника подробности.

— В прошлой-то войне немец тоже вон как пер, — снова заговорил он. — Никакого удержу. На это он мастер, воевать-то. Только нынче и Россия не та. Красная Армия у нас сильная, мне Семен говорил, он знает. А еще кино в клубе смотрел, так чего только нет в войсках-то. И пулеметы, и конница, и пушки такие, что их уж не конями возят, а машинами, и аеропланы с бомбами, и эти, как их… идут, аж земля дрожит…

— Танки, — подсказал Никита Гаврилович. — Верно, ты все говоришь, и пушки у нас, и танки, и аеропланы. Да только все это и у немца проклятого тоже есть. Ведь как пошел-то? По всей границе от моря и до моря. Сила-то какая.

Степан Дорофеевич погрыз ноготь, упрямо тряхнул лохматой головой и убежденно сказал:

— Все равно, недолго будет война. Намнем бока немцу, вот помяни мое слово.

Охотник ничего не ответил, только покачал головой и снова взялся за патроны.

С тех пор, как уехал Виноградов с женой, тихо стало в большом старом вагановском доме. Почти все время дядя и племянник проводили на кухне и только вечером, посидев за самоваром и выпив по несколько чашек чаю, уходили в спальню. Там еще долго ворочались в кроватях, переговаривались усталыми голосами и наконец засыпали. В первые дни после отъезда Виктора Афанасьевича и Ксюши оба старика не находили себе места, сильно скучали. Они привыкли к инженеру и его жене, и тем острее теперь чувствовали свое неуютное одиночество. Хозяйство в доме по-прежнему вела Домна Никифоровна. Старушка все чаще жаловалась на недомогание и намекала, что пора бы ее отпустить на покой. На такие слова Ваганов, посмеиваясь, отвечал:

— Вместе на покой пойдем, матушка, вместе. А мы с Никитой без тебя совсем пропадем. Жениться нам поздно, а какой дом без бабы? Ты уж не оставляй нас, Домнушка, пожалей стариков.

И Домна Никифоровна жалела.

От Виноградова изредка приходили письма. Он писал, что работает на одном из северных уральских приисков, что собирается в большой поиск, что родилась у них с Ксюшей двойня и что как только малыши окрепнут, все они обязательно приедут в Зареченск повидаться со старыми друзьями. Потом письма перестали приходить. Видно, Виктор Афанасьевич уехал, как и писал, в большую экспедицию. На Зареченском же прииске разведочные работы больше не велись, и как только не стало Майского, о стариках совсем забыли. Они никому не были нужны. Иногда их навещал Иван Тимофеевич Буйный, иногда заходили Слепов и Елена Васильевна или кто-нибудь из знакомых стариков. Ваганов стал опять поговаривать о том, чтобы уехать к сыну, там есть хоть родные, а в Зареченске никого. Но Плетнев упорствовал — оставлять поселок не хотелось.

Степан Дорофеевич расстегнул ворот рубахи, почесал жилистую шею и, как бы раздумывая вслух, негромко сказал:

— Заберут теперь наших старателей на войну.

И покосился на племянника. Тот, набивая патронами гнезда старого самодельного патронташа, молчал.

— Заберут, говорю, наших старателей на войну, — громче, с легкой обидой в голосе повторил Ваганов. — Горе-то какое.

— Всех не заберут, — нехотя отозвался Никита Гаврилович. Дядя мешал ему думать о чем-то своем. — А как же с драгами, с шахтами как? Останавливать, что ли? Золото все равно нужно. По-моему разумению, теперь его даже больше надо будет.

— Пожалуй, — согласился Степан Дорофеевич и спустил ноги с печи, — пожалуй, верно. Война желтый песочек любит. А что, Никита, если молодых старателей в армию заберут, так на их место мы встанем. Я первый в шахту спущусь. Руки-то у меня еще крепкие, не разучились кайлу или лопату держать. Вот только поясницу частенько поламывает. Ан ничего, потерплю, раз так приходится.

Охотник посмотрел на свои темные от загара, крепкие руки, сжал в кулаки и снова распрямил пальцы, словно проверяя их.

— И я пойду. Только теперь ведь на шахтах-то все машины разные, лопаты да кайлы там ныне не в почете. А в машинах мы с тобой, Степан Дорофеевич, ничего не смыслим.

— Обучимся, как-нибудь сладим. Сам же говорил, что Иван Иваныч звал каждого помогать отечеству.

— А чтобы стариков в шахту, такого разговора не было.

— Ну так мы пример подадим. Или вот лошади. Очень они требуются на войне. Вот отведем завтра в контору наших. Для армии, мол, примите.

— Дело, — похвалил племянник. — Конечно, там и аеропланы, и танки, а без лошадей все равно не обойтись. Эх, нет Александра Васильевича! Уж он бы в такое-то время все обладил как надо. И прииск бы у него работал, и на войну людей бы дал, а то, и сам бы отправился.

Ваганов спрыгнул с печи и, засунув руки глубоко в карманы штанов, как был босиком, прошелся по кухне.

— Где он теперь, Александр Васильич-то? Не слыхать?

— Надо быть, увезли его далеко. Намедни был у Елены Васильевны, спрашивал. Ничего про мужа узнать не может. Уж куда она ни обращалась, кому ни писала — толку ни на грош. Как в воду канул человек.

— Непонятно мне это, Никита. Не знал бы Александра Васильича, другое дело, а то ведь вся его жизнь у нас на виду. И что он такое сделал? В чем винят его?

— Кабы знал. Ни Иван Иваныч, ни Елена Васильевна, ни Буйный — никто не знает. Ошибка, видать, какая-то вышла.

— Но, но, — проворно вытащив руки из карманов, Степан Дорофеевич испуганно замахал ими. — Не говори такое, племянничек, не надо. Авось, еще вернется директор.

Охотник набил табаком трубку, раскурил.

— Трудно Елене Васильевне с двумя-то ребятишками. Катя хотя и большая, Так ей и надо больше.

— А ты, Никита, помогал бы ей потихоньку.

— Так она же ничего не хочет брать. Гордая. Работа теперь у нее, сам знаешь, не денежная. Велико ли у учетчика жалованье, а не берет деньги. Спасибо, говорит, все у меня есть, ничего не надо.

— Экий ты право. Знамо, не возьмет так-то. Надо потихоньку, незаметно. Потом — дровишек, дичинки, рыбки,еще чего. А может, к нам ее позвать? Пусть бы жила здесь, а? Места много. Опять же ребятишки, нам веселее. Ты поговори с ней, Никита.

Плетнев благодарно взглянул на дядю.

— Я и сам хотел у тебя спросить, не согласен ли будешь. Вот как зима подойдет, совсем трудно станет Елене Васильевне.

— Знаю, знаю. Ну так и зови ее к нам… Пить чего-то охота. Все жарища. Самовар поставить, а? Ради воскресенья-то. Почаевничаем?

— Поставь. И Домна Никифоровна с нами попьет.

— Да она, поди, у соседки напилась.

Надев на босые ноги старые галоши, Степан Дорофеевич подхватил самовар и вышел с ним во двор.

Проснулся Никита Гаврилович рано. За окном мутнел рассвет. На соседней кровати похрапывал дядя. Стараясь не шуметь, охотник вышел в кухню и здесь стал собираться. Оделся, взял вещевой мешок и ружье. В потемках нащупал запоры, открыл дверь. В лицо повеяло утренней свежестью. В сером небе дрожали редкие звезды. Из конюшни доносилось фырканье лошадей. Плетнев пошел спящей улицей поселка к темнеющему за последними огородами лесу. Дома смотрели на него темными окнами. Над крышами бесшумно чуть покачивались вершинки деревьев. Из одной трубы курился спиралью легкий дымок. Видно, нужда рано подняла хозяйку. Все было, как всегда, как вчера, как год и много лет назад. И тем более эта мирная привычная тишина не вязалась с понятием войны. Где-то далеко-далеко от Зареченска рвались снаряды, трещали пулеметные очереди, вздымалась к небу развороченная бомбами земля, пылали избы и умирали люди. Охотнику трудно было представить себе такую войну. Он видел ее лишь на клубном экране да вспоминал короткие стычки и перестрелки с бандитами в первые годы строительства прииска «Нового». А там, где Плетнев никогда не бывал и не видал тех городов и деревень, шла большая война. И она как-то уже коснулась и Зареченска, и его, Никиты. Иван Иванович говорил, что война станет народной, воевать будут все, одни — бить врага, другие — работать для армии. Фашизм… Что такое фашизм? Непонятное, но страшное, нехорошее слово.

Погруженный в невеселые думы, старый охотник миновал поселок и незаметно вошел в темную глубину еще спящего леса. Его обступили молчаливые деревья. По многолетней привычке он шел неторопливо, умело обходя густые сплетения ветвей, неслышно ступая на упругую, покрытую белесоватым мохом землю. Сквозь зеленый туман еще неясно вырисовывались отдельные стволы, но с каждой минутой их очертания проступали отчетливее.

Никита Гаврилович шел без цели, просто так, а ружье взял потому, что привык и не мог без него. Знал, стрелять не придется, теперь охоту разрешают лишь со второй половины августа. Рассчитывать на встречу с медведем или крупным хищником, не приходилось, они давно откочевали глубже в тайгу, где не слышно еще людских голосов, шума моторов и не пахнет бензином. Плетневу хотелось побыть одному, осмыслить, что происходит в жизни. Наконец, он просто не мог долго жить в четырех стенах… Он остро чувствовал потребность уйти в лесную тишину, посидеть у костра.

Годы брали свое, и охотник не мог уже без устали, как бывало, шагать целый день от зари до зари, а после короткой ночевки снова шагать и шагать. Вот и теперь, пройдя верст десять, Никита Гаврилович стал приглядывать подходящее место для привала. Хотя утро было в разгаре и птицы пересвистывались на все лады, здесь среди высоких, с пышными кронами деревьев, все еще было недостаточно светло и только редким лучам солнца удавалось пробить многослойную хвою и достичь земли.

Охотник остановился. Показалось, что совсем рядом слышны негромкие человеческие голоса. Удивительного в этом ничего не было. Зареченцы любили ходить в тайгу, особенно летом, и забирались довольно далеко. Собирали хворост на растопку, сосновые и еловые шишки для самоваров. Старухи с оравами ребятишек выходили по ягоды и по грибы. А когда начиналась охота, старатели искали выводки рябчиков и тетеревов или караулили вблизи драг на эфелях глухарей. Вполне возможно, что сейчас поблизости был кто-нибудь из зареченцев или с другого соседнего прииска. Плетнев раздумывал: показаться людям или потихоньку уйти в сторону и поискать другое уединенное место. Размышления его прервал донесшийся грубоватый голос.

— Долго заставляешь себя ждать, Егор Саввич, а времени у меня в обрез.

— Не серчай, Федор Игнатьич, — отозвался очень знакомый второй голос. — Видит бог, торопился. Вышел, еще темно было, в потемках-то и сбился маленько.

Никита Гаврилович не видел людей, но они были где-то здесь, совсем близко. Не сходя с места, охотник быстро оглянулся. Никого. Он уже знал, кто один из двоих. Голос старшего конюха конного двора Сыромолотова нельзя было спутать, к тому же невидимый собеседник назвал его по имени. А кто второй? Тоже знакомое имя, только давно забытое. Плетнев не хотел подслушивать чужой разговор и собирался пойти своей дорогой, но следующая фраза насторожила.

— За собой никого не привел?

— Што ты, Федор Игнатьич, какой лешак за мной увяжется. Я осторожность соблюдал. Да никто и не знает, что у нас тут свидание назначено. А где Варнак-то?

— Нет больше Варнака. Хлопнул его один стервец.

— Жаль, — огорченно протянул Сыромолотов. — Он бы нас охранял. Покойнее с ним.

Темная фигура охотника прильнула к толстой ели и слилась с ней. Осторожно выглянув из-за ствола, Никита Гаврилович увидел людей. Они сидели на сваленном бурей замшелом дереве вполоборота к нему. Ближе старший конюх, подальше — бородатый, крепкого сложения его собеседник. Плетнев снова спрятался за ствол, не желая, чтобы его заметили. Нарастающее тревожное чувство подсказывало: надо остаться и послушать, о чем дальше пойдет у них разговор. Наверное, о чем-то важном и недобром, иначе они не стали бы прятаться в лесу.

— Рассказывай, Егор Саввич, как там у вас, — потребовал бородатый.

— Суматоха поднялась такая, Федор Игнатьич, что я отродясь не видывал. Напуганы все страшно. Митинг вчера у конторы был. Даже бабы с ребятами прибежали. Чахоточный-то этот, секретарь партейный, речь говорил. Дескать, армия у нас сильная, разобьем немца. Надо только всем миром ударить. После него комсомольцы вякали. Добровольцами, мол, пойдем отечество защищать… Защитники хреновы, прости меня господи на скором слове. Потом все радио слушали. Из Москвы. Про бомбежки и про то, какие города уже под немцем. Ты-то, поди, про все эти дела лучше знаешь, а, Федор?

Собеседник усмехнулся и грязно выругался.

— Одно тебе скажу: силища идет на Советы, какой свет не видывал. Гитлер большевиков люто ненавидит и поклялся уничтожать всех до единого.

— Дай-то бог, дай-то бог. Вот оно, началось. Ведь сколько ждали, а? Сколько натерпелись. И дождались. Не зря, стало быть, мы тут с тобой орудовали все эти годы.

— Батя мой с немцами идет. Недавно весть прислал с верным человеком. Жди, пишет, меня скоро в гости. Срок только не указал.

— Я так разумею, что Игнат Прокофьич намерен в Зареченск пожаловать.

— Именно. Тут у нас дом, а у него где-то и капитал схоронен. Не говорит мне только, где. Сыну не доверяет…

Охотник снова осторожно выглянул из-за дерева, и как раз в это время собеседник Егора Саввича повернулся лицом. «Парамонов?! — сильно удивился Никита Гаврилович. — Только не отец, а сын его, Федька». Того самого Парамошки, которому он когда-то сдавал добытые в тайге звериные шкурки. Скупщику краденого золота и рухляди, Парамонову. «Что же такое, зачем они встретились здесь?»

— Веришь ли, Федор Игнатьич, как на душе-то радостно. Праздник прямо. Столько ждал, столько ждал…

— Так что и веру потерял. Признавайся, Егор Саввич, ведь терял?

— Бывало, — неохотно ответил старший конюх. — Крышка теперь большевикам, крышка.

— Ты не больно ликуй-то, — грубо оборвал его Парамонов. — Не жди, что немцы за нас все сделают, а мы на готовенькое придем. Помогать им надо, Егор Саввич, помогать.

— Я с радостью, ты только говори, Федя, что делать надо. Целиком на тебя полагаюсь.

— Затем и встречу тебе назначил. Первое — шахты подорвать. Все. Да не так, как тогда. Но с умом действуй, чтобы потом быстро и поправить можно. Дальше — драги. Вывести их из строя. Людей надежных подбери, растолкуй задачу, посули там, чего не жалко. То же самое будет на других приисках и заводах. Чтобы все у большевиков встало, понимаешь?

— Все понимаю. Дело знакомое, доброе дело.

— Дальше слушай. Главарей большевистских уничтожать надо. Особенно партийцев.

Рука старого охотника, сжимая прохладную сталь ружейных стволов, покрылась потом. Он понял, какие перед ним люди. Хотелось поднять к плечу ружье и двумя выстрелами на месте уложить обоих. Они близко, в каких-то десяти шагах. Вспомнил, что патроны снаряжены мелкой дробью, годной на птицу. В патронташе есть и другие, Плетнев всегда носил их на всякий случай. Но перезарядить невозможно, услышат. Затвор, как ни осторожно его закрывай, все равно щелкнет. Это вспугнет их, и тогда все пропало.

А Федор Парамонов продолжал наставлять Егора Саввича.

— В Златогорске, в других городах, на приисках и заводах — везде есть наши люди. Все будут действовать так же. Дороги железные подорвем, мосты, где надо. Представляешь картину?

Сыромолотов утвердительно мотнул головой.

— Правильно, Федор Игнатьич, все правильно.

— Тогда действуй, а мне на Холодный еще надо да к вечеру на Троицкий завод попасть. Встретимся в зимовье через две недели. Бывай здоров, Егор Саввич.

Парамонов встал. Старший конюх тоже. «Вот сейчас бы и стукнуть обоих… Нет, нельзя, дробью только поцарапаешь…»

— Помогай тебе бог, Федор Игнатьич.

— И тебе удачи, Егор Саввич.

Это были последние слова, которыми обменялись собеседники. Парамонов сделал несколько шагов, и где-то за деревьями послышалось звонкое ржанье лошади, потом сердитый окрик:

— Но, но! Не балуй, черт!

Федор исчез за зеленой завесой, и с той стороны донеслось пощелкивание копыт. Сыромолотов стоял, задумчиво глядя себе под ноги. Медленно и тихо проговорил:

— Так… Пошло, значит, поехало. Теперь бы только в дураках не остаться.

Он повернулся и прямо перед собой увидел направленные в грудь черные кружки ружейных стволов.

— Кто тут? — испуганно вскрикнул старший конюх. — Брось, не балуй.

Охотник вышел из-за ели, не опуская ружья. Взгляд его, суровый и твердый, не отрывался от Егора Саввича.

— Ты чего, Никита, с ума что ль спятил? Опусти ружье-то. Выстрелит ненароком.

Плетнев молчал, темные глаза все более наливались яростью. Он видел, как старший конюх бледнеет, как начинают трястись у него руки, противно дрожит голос, и гадливое чувство нарастало, словно наступил на большую мохнатую гусеницу.

— Иди в поселок. Вот сюда сворачивай, и бежать не вздумай, враз уложу.

— Да ты што? Ты што, Никита, очумел? — теперь у Сыромолотова тряслись не только руки, но и ноги. Взгляд затравленного зверя бегал по сторонам. Дико и громко выкрикнул: — За што? В чем я провинился?

— Не ори, Егор Саввич, не услышит Парамонов, ускакал же. Однако и ему не долго гулять. А ну, пошли.

— Ну погоди, ну погоди, Никита, — клацая зубами, забормотал старший конюх. — Ответишь за это. Ишь, ведь чего выдумал.

— Отвечу. Иди нето, далеко до поселка-то.

Видимо, эта фраза неожиданно дала другое направление мыслям Сыромолотова. В самом деле, до Зареченска далеко, можно что-то придумать, выпутаться. Он повернулся и, заложив руки за спину, пошел по едва приметной тропке. Охотник, держа наготове ружье, зашагал следом. «Не убежал бы, — беспокоился Никита Гаврилович. — Он моложе меня, сильнее, не догоню. Однако стрелять сразу буду. По ногам. Кучно дробь ляжет. Не уйдет. Нельзя, чтобы ушел». Зорко следя за старшим конюхом, Плетнев старался сохранять неизменную дистанцию в несколько шагов.

Так, молча, они прошли версты две. Сыромолотов совсем успокоился, стал часто оглядываться и ежился, встречая сумрачный, полный презрения и ненависти взгляд таежника и направленные в спину стволы.

— Ты, Никита, хоть и подслушал разговор наш, а чего-то не понял, — вкрадчиво заговорил он. — Нехорошо это, подслушивать-то, ну да бог тебе судья. Пошутил, и будет. Отпусти меня. Я же тебе ничего худого не сделал.

— Шагай, шагай да молчи.

— Я и шагаю. Ну, придем в поселок, а дальше что?

— Там и увидишь.

— Может, что плохое про меня думаешь, так зря. Я за Федором давно охочусь. Задание мне такое дано: выманить его из лесу. Враг он.

— И ты не лучше. Видел, как выманивал.

Егор Саввич замедлил шаги и почти ощутил на спине прикосновение металла. «Дать по стволам-то, вверх али в землю выпалит… И бежать, — соображал он. — А ежели успеет промеж лопаток врезать? Все тогда, конец… Нет, шибко рискованно, негоже так…»

Тропа затерялась в густой траве и нагромождениях валежника. Теперь охотник старался вести пленника там, где деревья стояли редко и порой попадались лужайки, понимая, что в густом лесу Сыромолотов может попытаться бежать.

Слыша за собой тяжелое дыхание старого человека, Егор Саввич с удовольствием отметил: «Устает, пыхтит. Ну, помоги мне господи отвести беду». Оба обливались потом, то и дело смахивали с лиц тонкие липкие нити паутины.

— Никита, а Никита. Отпусти ты меня христа ради. Слышь, Никита.

— Поразговаривай, иуда. Христа вспомнил.

— Я тебе денег дам. Много. И никто не узнает, ни единая живая душа. Ежели чего опасаешься, так я сегодня же из поселка уйду. Совсем уйду.

Охотник молчал, и Егор Саввич решил, что уговоры на него действуют. Уже уверенный в успехе (перед деньгами-то кто устоит), заговорил настойчивее и грубее: — Поладим, что ли? По рукам? Говори, сколько хочешь.

Сыромолотов оглянулся и невольно втянул голову в плечи. Во взгляде охотника он увидел совсем не то, что ожидал. Озлобляясь тоже и понимая, что игра, пожалуй, проиграна, Егор Саввич пустил в ход последнее средство.

— А не отпустишь меня, и тебе несдобровать. Федор до тебя доберется. Везде сыщет. От него не укроешься… Слыхал про войну? Конец скоро Советам. По-старому жить будем. Смотри, не прогадай, Никита…

Сыромолотов осекся, услышав:

— Смотри-ка, грозит еще. Ах ты, вошь окаянная! Молчи лучше, пальну нето. И Федора твоего поймаем, не сомневайся.

«А ведь поймают, — тоскливо согласился старший конюх. — Их много, кто за Советы». Но все-таки сказал:

— Федор не один. За ним сила. Каюк скоро большевикам, и тем, кто им служит, как пес цепной. Немец Россию задавит. Что тогда будешь делать?

— Опять же не твоя забота. Шагай, знай. И тебе, и Федору, и немцам — всем один конец.

— И тебе тоже, — с сердцем добавил Егор Саввич.

— Я жизнь прожил. Мне и так помирать пора.

— Как собака помрешь.

Тайга поредела, поляны встречались все чаще, и Сыромолотов понял, что с каждым шагом шансы его на спасение уменьшаются, что удобные моменты он проворонил. И внезапно пришла апатия. Больше не хотелось ни угрожать, ни спорить. Он брел, с трудом передвигая ватные ноги, спотыкаясь и не оглядываясь на охотника. В голову били одни и те же слова: «Конец это, конец».

Они вышли на пригорок и увидели в долине залитый солнцем Зареченск, сверкающую извилистую Черемуховку, дорогу, убегающую к далеким домам.

Когда вступили на улицу поселка, первым им встретился Иван Тимофеевич. Он удивился, разглядев еле бредущего, прихрамывающего и без фуражки старшего конюха. Сыромолотов угрюмо смотрел в землю. Следом за ним вышагивал Плетнев.

— Никита! На охоте што ль был? Что за картина?

— На охоте. Видишь, матерый зверь попался.

Буйный пошел рядом, выспрашивая подробности.

— Зотова помнишь? Проводником был у Александра Васильича в отряде. Перестрелять еще всех нас хотел.

— Как не помнить. Сгорел он у тебя в сарае.

— Во, во. Ну так этот, — Никита Гаврилович показал стволами на ссутулившуюся спину старшего конюха, — одного поля ягода. Только пострашнее.

— Дела, — развел руками Иван Тимофеевич в полном недоумении. — Куда ты его?

— В контору пока. Иван Иваныч там?

— Только что был. И Воронцов еще, кажись, не уехал. Может, Куликова позвать?

— Зови, лишним не будет.

Прислушиваясь к их разговору, Егор Саввич окончательно понял, что спасения для него нет и надеяться не на кого. Небо потемнело у него в глазах и завертелось вместе с огненным кругом солнца. Заплясали какие-то тени, и он почувствовал, как по щекам побежали слезы. Сыромолотов уже не замечал, как к ним подходили какие-то люди, чего-то спрашивали, что-то говорили сами и шли следом. Толпа росла, говор ее становился громче и грознее, раздавались недвусмысленные угрозы, сопровождаемые злыми взглядами. По обеим сторонам улицы, приплясывая и перекликаясь, бежали мальчишки.

— Стой! — послышался сзади громкий окрик. — Приехали.

Егор Саввич с недоумением оглянулся и, увидев знакомое крыльцо приисковой конторы, покорно и устало опустился на ступеньку.

Май. 1966 год.

г. Челябинск

ОБ АВТОРЕ

Дементьев Анатолий Иванович родился в 1921 году в г. Троицке. По окончании школы был призван в Советскую Армию. После демобилизации работал в газете, много лет сотрудничал в «Уральских огоньках».

Сейчас Анатолий Иванович — старший редактор Челябинского комитета по радиовещанию и телевидению.

Первая книжка А. И. Дементьева «По следу» вышла в 1953 году. Его перу принадлежат маленькая повесть для детей «Про двух медвежат», сборник рассказов «Охота пуще неволи», «Сказки и рассказы», «Зеленый шум», повесть «Подземные Робинзоны», роман «Прииск в тайге».

Книга «Огни в долине» охватывает большой отрезок времени: от конца 20-х годов до Великой Отечественной войны. Герои те же, что в романе «Прииск в тайге»: Майский, Громов, Мельникова, Плетнев и др. События произведения «Огни в долине» в основном происходят в Зареченске и Златогорске.

Оглавление

Часть первая В СТАРОМ ЗАРЕЧЕНСКЕ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Часть вторая ДОЛИНА ЗОЛОТАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ОБ АВТОРЕ