Я/Или ад [Егор Радов] (fb2) читать онлайн

Я

Закрою глаза — тысяча маленьких картинок, очень-очень цветных. Одна наплывает на другую, третья на четвертую, запутался я вконец, но этого нельзя делать, потому что нам нужно найти какой-нибудь ясный и нормальный выход, иначе что же такое получается? Просто невозможно. Такой хаос нагорожден, что я не знаю, чего хочу, а если и знаю, то не помню, а если и помню, то все равно не скажу.

Открою глаза — все та же тысяча маленьких картинок, цвета мне суются под нос своей неумолимостью, но каждую краску нужно в точности рассмотреть, иначе зачем?

Живя в материальном мире, я потерялся и хочу найтись. Во мне бродит хаос, как вино, и очень хочется лить слова и испытывать чувства.

Но я устал. Все дело в том, что у меня тоже есть пристрастия, а иначе — что же я такое?

И зеркала врут, да и мозги. А мозгов я вообще не видел и не слышал, да и себя не видел и не слышал, закроешь глаза — картинки, откроешь глаза — картинки; и изображения их трехмерны, а может, и четырех, и они расходятся во все стороны — в бесконечность, а это очень длинно…

И хочется и там побывать, и здесь очутиться, а больше всего хочется просто укрыться в какой-нибудь комнатке и найти там себе убежище.

Это очень хорошо со всех сторон, потому что наверху может начаться ядерная война, а что тогда будет — этого я как раз и не знаю.

А я вообще ничего не знаю, только что-то все говорю и говорю, да и меня нет.

Если бы я еще был, то тогда, наверное, все бы устоялось.

Ох, ура, тогда бы любые трудности мне сломить — и в снег, и в ветер.

Возможно, я где-нибудь и нахожусь, может быть, я спрятан в яйце иглой, тогда это очень хорошо. Не могу же я быть везде и нигде и так далее и тому подобное?

Но все же желание есть. Наверное, это и отличает меня от пресс-папье, ему все равно, а мне все-таки еще нет. Хотя чего мне не все равно, я тоже не понимаю.

Да и вообще все тянутся куда-то, надо думать, что там, за горами, есть что-то интересненькое. Маленькое такое, ути-пути…

А вдруг нет?

Ну ладно, ну вас всех на фиг, устал я и, может быть, даже посплю. Вот ка-а-ак закрою глаза — тут они все и повылезали.

Да здравствует первая любовь и сигареты! Да здравствует крокодил на столе!

Да здравствует миленькая, приятненькая жизнечка.

Ненавижу всяческую мертвечину!

Все, я кончил, спасибо за внимание, все.

Я уношусь отсюда с дикой скоростью, чтобы не остаться там, где не особенно и хочется.

Ну ладно. Можно теперь пожить немножко.

Глава вторая

Починитель пишущих машинок

Он жил хорошо. Его губы цвели, растягиваясь в настоящей улыбке, он был прост и красив и носил машинно-масленый комбинезон. Взгляд его был умным и простым, и он знал тысячи вещей, которые нам и не снились. Его руки умели многое, но он был скромным. Когда он появлялся перед заказчиком — спокойный и равнодушный, все мы чувствовали страшную зависть к этому спокойному и счастливому человеку; размеренно и неторопливо он рассматривал пишущую машинку, предвкушая тот блаженный миг, когда он будет копошиться в ней, откручивая ее винты и пружинки, — ведь в пишущей машинке находятся сотни пружинок, назначение которых вам не угадать, он же его знал и поэтому был выше вас на целую голову.

Ибо он знал причину и цель. Его звали Петя, и его так и звали все вокруг.

Петя однажды был юношей и учился в институте. Он много читал и много развлекался, и вообще его жизнь была очень бурной и, казалось, шла к какой-то далекой цели.

Он имел много друзей. Все они для чего-то жили. Петя был очень веселым, но ему тоже бывало плохо. Дело в том, что он не понимал, каким это образом он оказался здесь, где он находится сейчас, и его это по-настоящему волновало, впрочем, как и остальных.

И когда он и его друзья собирались вместе, они обычно веселились со страшной силой, но на самом деле они все же могли быть счастливы, потому что чувствовали, что над ними нависает их постоянное незнание, и они зачем-то должны все время что-то решать и выяснять и тому подобное. Иногда было хорошо — когда они приходили к хорошим выводам.

Но иногда Петя лежал в постели, смотрел в ночь за окном, и его пронзал такой дикий ужас, от которого никуда не скроешься, что он думал, что лучше бы ему и не существовать. Но приходили друзья, и он жался к ним, как собака к ногам хозяина, он цеплялся за них, как за веточку в горах. Но и они были такими.

Все дни были какой-то подготовкой к чему-то, и Петя был уверен — что-нибудь да будет. У него было историческое мышление, он считал дни, которые были хорошими, словно они еще существовали.

Иногда он молился сам себе: “Господи, дай мне покой, я хочу, чтобы было хорошо…”

Часто бывало весело, и Петя радовался и чувствовал себя сильным духом и красивым. И женщины отвечали ему взаимностью, и ему было хорошо.

Потом наступало утро, на столе стояли грязные чашки, везде валялись окурки, и нужно было идти в институт и продолжать.

А то, что было, хотя все в принципе было нормально, никуда не уходило.

Так они и жили. Весной становилось тепло, и Петя гулял по улицам и пил коктейли в барах, иногда он читал много книжек и накапливал знания, подготавливаясь к чему-то.

Вообще, в принципе, жить было очень интересно. Особенно сначала было интересно, когда Петя стал прикасаться ко всему этому, как к модной одежде, которую нужно носить. Но потом он сам стал именно таким, и довольно часто ему становилось скучно, поэтому он знал тысячи выходов, но он не был уверен в их истинности, особенно тех, которые ему нравились.

Институт кончился, и друзья потерялись. Одного из них посадили в тюрьму за наркотики, а остальные тоже куда-то делись.

Пете не удалось сделать карьеру, потому что он не прилагал усилий, так как был ленив и не очень в этом заинтересован.

— Хотя это было бы ничего! — говорил он иногда. — Ведь надо же жить?!

Но все старое опять ушло, как и другое старое, и третье, и четвертое. Петя занимался тем, что охлаждал свое сердце и направлял себя на хорошую дорогу.

Много занятий было в мире, чтобы провести время, и перед Петей встал вопрос “кем быть”.

Но Петя был уже не тот. Он очень устал, и ему хотелось немножко пожить. Когда он был маленьким, то жизнь выстраивалась у него в цепочку: детский сад, школа, институт, работа, пенсия, старость.

Теперь подходило время для работы, и Пете почему-то болезненно-ностальгически захотелось именно того, что должно идти по плану и написано на всех плакатах — простое, значительное, смешное, трогательное и детское.

Петя перешел через свои прошлые мысли и чувства, как через перевал, и вышел в солнечную долину.

“Я хочу делать людям полезное, простое, бесспорное. Верить в Бога и заниматься здесь чем-то — что можно еще желать? Это выход”, — подумал Петя и стал починителем пишущих машинок.

Да, ему действительно повезло, и он счастлив. Он нашел свое “я”, по крайней мере, ему так кажется и это очень хорошо; потому что он в конце концов не чувствует себя распавшейся личностью, которая стоит над бездной и готова в любую минуту туда сорваться, а нормально ощущает “себя”, хорошего человека, делающего полезное дело и верящего в нормального Бога, и поэтому жизнь становится хоть и скучной, но счастливой.

Пете уже хватит веселиться и болтаться туда-сюда, — все это уже было и наконец хочется покоя.

Вот так оно и есть — вот такая милая простая история. Но вы не будьте настолько наивны и не верьте такому милому, хорошему, веселому концу и итогу жизни моего героя. Фаустовский вопрос, который сквозит по страницам его многочисленных дней, отнюдь не имеет такого ответа; поэтому воспринимайте корпящего над своим великим добрым планом Фауста как просто одного из искушений общего ряда, но никак не итог и финиш. Петя молодец, но все это вранье, и все равно придется ходить по цветным дорогам хаоса и вдыхать воздух миллионами ноздрей, хотя так хотелось бы иметь всего две. Что касается меня, то я вообще хочу стать кофеваром и только и думать всю жизнь, как сделать кофе еще вкуснее. Починителем пишущих машинок я тоже хочу быть, да и в конце концов Петя — это ведь тоже я; вот мы все и пытаемся убежать, уйти, улетучиться, а на самом деле втиснуться, конкретизироваться и забыть; и думаем, что наконец найден путь и великая Божественная простота нас спасет и примет, как мама в детстве, но все это вранье и утопия, ибо тот, кто нюхал страшный, разноцветный, хаотический запах Свободы, обречен на развал и распад, как бы он ни пытался запереть изнутри дверцу милой его сердцу тюрьмы. Страшный ветер дует сквозь нас, и нам так просто не ослепнуть!!!

Не верьте этому вранью, если вы считаете себя достойными своего сознания!

А если нет — то вы счастливы и без всей этой мишуры, и я завидую вашей рабьей слабости и хочу так же все знать, как вы, хочу все знать так, как знаете вы, — о том, что серьезно.

Но было уже поздно.

Глава первая

Некто по имени Егор Радов сошел с ума. Он лежал в психбольнице, привязанный к кровати за руки — за ноги и судорожно смотрел в белый потолок, висевший над ним, как небо. Больница суетилась вокруг; сумасшедшие распевали песни и курили, каждый день был как предыдущий, и ничего не нарушало спокойной и неторопливой жизни. Егор Радов лежал миллион лет, и перед ним проплывали города и страны, реки и облака, секунды, минуты и часы; он впитывал все это как губка и не произносил ни слова.

Входила медсестра и колола аминазин и еще что-то; на тело и душу, зависящую от малейшего дуновения ветерка, находил искусственный покой; мышцы съеживались и дрожали от давления химических сил, мозговые клетки напрягались, словно девятый вал, и забывались тяжелым сном; и вены вспухали синим клубком, как жизнь.

— У меня болит задница! — шептал Егор Радов и был прав, ибо задницу обкололи со всех сторон.

Вокруг судорожно сходили с ума сумасшедшие.

— Развяжите!.. Развяжите!.. — слышался вопль сына человеческого, и ему кололи аминазин.

Егора Радова, впрочем, могли и не привязывать — он лежал грудой своего тела, как развалины Европы; у него болело в правой ноге, но он совершенно не чувствовал нервов своего уха, а его мозги готовы были закрутиться, завертеться и смешаться со всем остальным.

Рядом сидел умный сумасшедший и читал книгу. Глупый сумасшедший пил чай и все время смеялся, ибо у него был здравый смысл, и врачи считали его небезнадежным. Вся палата была насквозь забита шизофрениками. И медсестры смеялись где-то далеко-далеко, как на далеком полустанке.

Егор Радов, не уставая, путешествовал по собственной жизни. Его многочисленные воспоминания, сбиваясь в одну кучу, бесконечно заявляли о себе. Детские запахи перемежались с хорошими моментами. Егору Радову было в принципе очень хорошо — вероятно, действовало какое-то лекарство, и он неторопливо анализировал и воспринимал все то, что включал для него какой-нибудь очередной участок мозга.

Ибо мозги, друзья, это всего лишь навсего серое вещество со всякими отростками.

Когда-то мне сделали трепанацию — мне обнажили меня; и хирург скальпелем прикасался к моим чувствам — и я улетал на луны и марсы, совсем как во сне и наяву. Мне приходилось воспринимать все — и боль, и броуновское движение архетипов, и потерю второй сигнальной системы.

А врач Иван Иванович Иванов делал обход. Сегодня он был очень бодр и добр, потому что двинулся морфием в аминазинной, и внимательно выслушивал каждого больного-сумасшедшего. Он даже похлопал по плечу совсем безнадежного наркомана, который принимал все таблетки подряд и потерял свою личность вообще. Этого человека звали Петя, и он даже разучился говорить; он все время шептал: “Тук-тук… Тук-тук…” Было похоже, что он печатает на машинке.

Но врачу Ивану Ивановичу недолго оставалось блаженно лечить своих пациентов, ибо правительство, охраняющее мозги от инородных влияний, скоро отправит его в другую тюрьму.

Егор Радов попал сюда случайно. Он написал шесть страниц печатного текста, потому что намеревался писать роман, и показал их в качестве примера своей ненормальности в военкомате. Неожиданно его в самом деле сочли сумасшедшим, чему он обрадовался, и положили в больницу, где он в самом деле свихнулся.

“Свихнуться” очень просто. Теоретически предполагается, что есть некоторый стабильный, как постамент, мозг, который нам дан путем генов в результате рождения, и вот он начинает двигаться в какую-то не ту сторону и становится хаотичным. Но стоит нам укротить его дерзкие клетки, как он опять будет стоять незыблемо, как скала, и об него будут разбиваться все неправильные глупости, как погибшие корабли.

На этом месте Егор Радов вспомнил памятник погибшим кораблям в Севастополе, где он гулял с бабушкой. Сияло солнце, и цвели цветы. Красивые матросы улыбались маленьким мальчикам — или это так казалось. Пионеры шли купаться строем и пели песни. Все было просто, как в детстве.

Петя, сумасшедший, судорожно всхлипнул. Он тоже вспомнил что-то свое и мучительно пробивался к этому сквозь горы химических препаратов, которые ему говорили:

— Стой! Куда?!

И он испуганно отходил назад, успокаивался и опять продолжал туктукать, словно пишущая машинка.

Врач Иван Иванович Иванов — олицетворение белого халата — закончил делать обход и прописал Егору Радову усиленный режим и лошадиные порции всего. Егор Радов был безучастен.

Потом все пошли есть геркулес. Овес успокаивает мозги, совсем как транквилизатор.

“Господи, господи, — думал умный сумасшедший (а умным хочу быть я). — Как же беззащитны мы против всего! Один порошок, и меняется весь наш мир! Нет, мозг — вряд ли скала, мозг — это все…” — говорил он и усмехался. Потом на него находило помутнение мыслей, вследствие не знаю чего, и он думал всякую чушь, бред, вздор, чепуху.

И зубы, жуя геркулес, были в упоенном восторге и тоже думали о чем-то своем, далеком и прекрасном — о маме и о первом половом акте.

Так все и происходило очень долгое время, достаточное для того, чтобы человеку, например, улететь на Луну. Егор Радов уже был на Луне, и поэтому у него остались одни воспоминания. Он был стар. Он лежал и пытался становиться каждой вещью, как этого требуют мудрецы, но под ложечкой сосало потерянное настоящее. Миллионы миллионов времен столпились над ним, как над постелью умирающего. Он был в тяжелом положении. Ему было никак.

Сумасшедшие плясали для него лезгинку. Но ничто не могло заставить его раскрыть глаза. Ибо он видел сквозь веки. А то, что видел, он уже видел, и больничное бытие продолжалось бесконечно, и не нужно было вставать с постели.

Егор Радов сам не знал, что с ним что-то произошло. Поскольку ему было вполне нормально, он лежал, что-то вспоминал, потом забывал; и хотя где-то в глубине его внутреннего мира сидело нечто ужасное, но и это было всего лишь настроением.

Иными словами, как принято говорить (и я сам это слышал), Егор Радов сошел с ума.

Глава пятая

Разговор в аминазинной

Две молоденькие сестры в белых халатах наполняли шприцы аминазином для введения внутрь организма.

— Завтра восьмой палате? — спросила одна.

— Почему же восьмой? Всем, кроме одиннадцатой и пятой, — ответила другая сестра и, задрав юбку, подтянула трусы.

— Ой, кто-то кричит! — сказала первая, прислушавшись. — Наверное, это Иванов, как он меня замучил… Хоть бы он умер, что ли!.. Все равно такому человеку жить — и себе плохо, и другим…

— Да, — согласилась другая сестра. — А вот еще в восьмой, так тот вообще лежит, и ему совершенно все равно… Ну прямо как мертвый!

— Это кто?

— Да как его… Радов, что ли…

— Батюшки! — всплеснула руками первая сестра. — Да это ж я! — и побежала в восьмую палату.

Лирическое отступление

Я написал лирическое отступление. Вот оно:

“О, как я ловил тебя памятью, я ждал твои губы, мокрые, и глаза; я гладил тебя, как кошку, я расплющивался о твои груди, я пил тебя, я был выпитым тобой; я больше ничего не знал, я был просто теплым зверем, который свертывается клубком под одеялом и ждет, чтобы его приласкали; я гулял ночью и что-то говорил себе; потому что я знал, что больше ничего плохого быть не может; я разделил с тобой мир, и я стал простым и физическим; я стал любить свое тело и твое тело; я молился нервам и не интересовался богами… Я сидел с тобой ночью в темной комнате, курил, и музыка играла, а рай меня не интересовал. Но это тоже настроение”.

Часть седьмая

Три Иванова

Стояло морозное утро. Главный вышел из своего дома, сел в машину и уехал. Когда он приехал, все были уже в сборе. Все поправили свои пиджаки, чтобы выглядеть опрятно и нормально. Главный прошел мимо здоровающихся с ним, кивая налево и направо.

Стояло морозное утро. В окно барабанил мелкий дождик. Главный сел за стол, небрежно просмотрел бумаги и сказал:

— Ну…

Все были во внимании. Секретарь встал и произнес, запинаясь:

— На сегодня у нас назначено обсуждение доклада товарища Иванова, который состоялся, как вы помните, вчера, в три часа дня, в этом здании. Кто имеет слово?

Иванов судорожно заерзал на стуле. Некоторые считали его сумасшедшим, потому что он все время что-то придумывал. Главный встал и небрежно бросил:

— Я могу начать…

И, не слушая одобрительных хлопков, он начал так:

— Наша страна заботится о здоровье граждан более, чем о чем бы то ни было. Здравоохранение… — я бы сказал, это прежде всего охранение больного организма от ошибок, что ли. Уже доказано, что одно больное тело может заразить пятьдесят тысяч здоровых людей… А одна больная душа… сколько она может наделать вреда?! Поэтому я с большим вниманием прочел доклад товарища… Иванова…

Главный сконфузился, ибо его фамилия тоже была Иванов. Секретарь поднял руку.

— Да, — сказал Главный.

— Извините, что мне пришлось вас прервать, — судорожно проговорил секретарь. — Дело в том, что сейчас по телевизору идут последние известия… Я обращаюсь в Президиум…

— Ваше обращение принято! — с удовольствием кивнул Главный.

Телевизор включили. Глаза вперлись в экран. Показывали большое заседание. Все присутствующие внимательно смотрели и ловили каждое слово.

— Итак, я остановился, — сказал Главный, — на проблеме, выдвинутой товарищем… Ивановым. Видите ли, дело в том, что первостепенно важно лечить ненормальных. Сегодня я прочитал утром газету — господи, какой кошмар! Мир сошел с ума! Верите ли — целый мир… Мир больше не в силах себя выносить. Он хочет самоубиться. Он воспринимает себя неправильно! И поэтому наш единый комитет, созданный для устроения ненормальности, крайне важен. Как я понял, товарищ Иванов предлагает ввести в вену больного мира (а таковым является Егор Радов) капсулу, в которой будут сидеть три уменьшенных нормальных человека. Кстати, после завершения моей речи мы прослушаем доклад инженера… Иванова о возможностях уменьшения. Итак, как я понял, по вене эти три нормальных человека двигаются в мозг, в котором и устраняют недостатки… Стабилизируя мозг по образу своему и подобию… То есть возвращая мир (а таковым является Егор Радов) в… если так можно выразиться, рай. Очень, по-моему, завлекательная идея, но, как мне кажется, — тут Главный шмыгнул носом, — вот что-то сомнительно, что, попадая в мозг, три этих нормальных человека будут отличать здоровые клетки от нездоровых… Но все же надо попробовать… А то ведь, — тут Главный шмыгнул носом, — крышка нашей больнице… ээ… извините, стране.

Главный был задет тем, что он так пошло проговорился, совсем как в фельетонных романах. После чего Главный сел.

Встал секретарь.

— Следующее слово, я думаю, надо предоставить нашему инженеру Иванову, который расскажет нам о проблеме уменьшения, нужного, чтобы решить важную задачу, поставленную в докладе товарища Иванова и в целом поддержанную товарищем Ивановым за смелое инициаторство.

Буря оваций была в ответ. Главный поморщился. Но он был неправ, потому что инженера Иванова считали сумасшедшим и овации были издевательскими.

Инженер Иванов поправил пиджак, чтобы выглядеть опрятным и приличным, и взошел на трибуну. Он развернул бумажку и надел очки.

— Товарищи! — зычно произнес он. — Проблема уменьшения уже рассматривалась в творчестве народов всего мира. Малое должно стать великим, великое — малым. Это переворачивание, вывертывание наизнанку лежит в основе всего. По древним поверьям, совершенный человек — это тот, кто достиг единения верха и низа, понятий “право” и “лево”, переда и зада… Достижение общей гармонии невозможно без слияния всех имеющихся у нас понятий, об этом еще Николай Кузанский писал. Бог как абсолютное единство вмещает в себя и максимум, и минимум. Поэтому, на этом основании, я делаю совершенно верный вывод…

В это время секретарь поднял руку.

— Я слушаю вас, — растерянно проговорил инженер Иванов.

— Извините, что я вас перебиваю, — сказал секретарь. — Дело в том, что сейчас по телевизору — последние известия, поэтому я обращаюсь в Президиум…

— Можно, — согласился Главный.

Телевизор включили. Все уселись в мягкие кресла и стали смотреть.

— Итак, я пришел к совершенно верному выводу… — говорил инженер Иванов, — что если единичное малое станет единичным большим, то общая гармония от этого не изменится, а значит, это возможно! Иными словами, друзья мои, возможно все, в том числе и наша задача. Ибо если одна возможность понятия станет другой возможностью другого понятия, то этим не изменить общую Бесконечность! Ведь понятий бесконечное число, и их возможностей бесконечное число, следовательно, если одна возможность станет другой, это все равно, словно как бы этого и не было. Все.

Инженер Иванов раскланялся и сел.

Встал Главный и, покосившись на инженера Иванова, сказал:

— Ну что, я думаю, что высказывания были. По-моему, стоит проголосовать.

— Ура!!! — раздалось мощное “ура”. Главный подошел к урне и демонстративно положил белый шар. Итак, решение о начале эксперимента было принято единогласно. Подскочили журналисты, Главный вышел в коридор покурить. Он зажег сигарету и стал смотреть в окно. Мысли его активизировались, и он не замечал, как шептал про себя:

— Закрою глаза — тук-тук-тук… Открою глаза — тук-тук-тук.

Потом медсестра вывела его из этого состояния.

— Иван Иваныч, — спросила она, — а Иванову вы завтра что назначили?

— Аминазин! — быстро ответил Главный, недовольный тем, что нарушили его умственный отдых. Потом, вспомнив, что он — нормальный, он посмеялся, сел в машину и уехал. Когда он приехал, стояло морозное утро.

Часть седьмая

Три Иванова

Наша страна, построенная по объективным законам, требовала от каждого участника жизни выполнения этих законов. Иногда это требование настолько въедалось в души, что когда законы менялись, многие не могли примириться с новым и считали, что их законы — самые главные.

Каждая же эпоха отличалась тем, что считала нормальной только саму себя и свои законы.

И когда я вышел под дождь, в лес, я забыл обо всем и стал умозрительным, как губка. Я впитывал окружающее одним чувством, не перерабатывая его, а лишь запечатлевая его прелесть… Впрочем, потом я ушел от природы и стал гулять по темным городам с мощеными улочками, где каждый стершийся камень смотрит словно столетний старик, и каждый дом, словно дерево, наполнен молодостью и первой любовью, и сквозь его окна проносятся воспоминания, и он с удовольствием дремлет в тишине.

Три Иванова — три нормальных человека, надежда нашего мира на спасение. Они шагали в кожаных коричневых куртках, словно капитаны из детских книжек. У каждого был бритый подбородок, будто высеченный из скалы, волосы, гладко зачесанные назад, и походка в ногу с остальными. Ивановы добродушно улыбались и кивали мальчишкам, мимо которых проходили. Они были готовы справиться с каждым заданием своей страны, они были горячо преданы своему делу и непримиримы ко всяким проявлениям “чего-то не того”.

Ивановы молодцевато позавтракали в рабочей столовой родного города. Город был молодой, строящийся. По всему горизонту были натыканы строительные краны, которые уныло уставились в небо, как аисты на одной ноге. Когда-то на месте этого города стоял старый город, но теперь он ушел в дымку времен и его могу представить лишь я да еще старые жители.

Ивановы вошли в столовую на большой площади и заказали себе по обеду. Обед был характерным. На первое подавали щи, на второе — котлету с картофельным пюре, на третье — компот. Ивановы сели за столик и начали неторопливо поглощать пищу.

Рядом завтракали рабочие, которые устало потирали глаза после очередной жизненной ночи, и судорожно пили пиво.

— Ну давай, давай! — говорил один краснолицый рабочий другому.

Ивановы поморщились от постоянного столовского шума, поскольку совершенно не выносили скандалов.

Стол был коричневый, со стершейся полировкой. В луже компота отражались дивные виды и моя физиономия. Солнышко светило из-под облака, и травка зеленела. Весна, весна — бегут ручьи.

Ивановы, поев, пересекли площадь и направились в здание горкома. Это был большой дом с колоннами, отражающий незыблемость нашего дела; Ивановых всегда пронзал трепет, когда они входили в это величественное здание; там было тихо, только в некоторых комнатах чуть-чуть слышно стучали машинки и иногда женщины с папками под мышкой ходили туда-сюда; все было важно, степенно и чинно, и все люди занимались важными делами. Ивановы постучались в комнату и услышали голос:

— Войдите.

Главный встретил их с распростертыми объятиями.

— По вашему приказанию явились! — отрапортовали Ивановы.

— Садитесь, садитесь… — сказал Главный. — Я думаю, вам уже сообщили о деле, по которому я вас вызвал?

— Так точно! — ответствовали Ивановы.

— Ну вот. Ну вот, — повторил Главный. — Дело это очень важное. На вас направлены надежды мира, то есть Егора Радова, как вы понимаете. Мы должны, мы обязаны укрепить и сделать нормальными мозги!!! Иначе что будет — полный хаос?!

— Разрешите вопрос, — сказали Ивановы.

— Да?

— Как нам действовать?

— О, — улыбнулся Главный. — Действуйте по собственному усмотрению. Мы специально выбрали вас — эталон нормальности, ибо вы безо всякого прибора сможете определить, что надо выбрасывать и что оставлять. Разумеется, если нужно будет уничтожить — уничтожайте, ибо это мозги, а не реальный мир. Все во имя общего блага! Понятно?

— Так точно! — отрапортовали Ивановы.

— Операцию предлагаю проводить, — сказал Главный, — под кодовым названием “аминазин”.

Стояло морозное утро. Я проснулся, и сестра в белом халате вколола мне аминазин. “Господи, господи, господи!” — пробормотал я и опять улетел в далекие и прекрасные края, где чувства расцветали лепестками роз и падали мне на лицо, и загадочная Луна была все ближе и ближе. Мир бурлил, экскаваторы копали Землю, и в небе летали тысячи спутников, натыкаясь друг на друга. Люди делали все.

Часть седьмая

Три Иванова

Итак, три Иванова — цель и спасение нашей жизни!!! Они пришли, чтобы дать нам ярмо, ибо неразумные мы, грешные люди, мы захлебнулись в своих непониманиях, и они пришли сотворить мир! Шесть дней они будут укреплять наш мир и приводить в устойчивое положение; и тогда — да здравствует здравый смысл! Все задачи по плечу и проблемы спокойно разрешаются!

Ивановы, в своих кожаных куртках, сидели и зимовали на южных и северных полюсах, они мчались на собаках в далекие, не столь отдаленные районы Сибири, они строили большие стройки, и они были героями нашего будущего. Одна их насмешливая улыбка может разрушить мировые хитросплетенные философии…

Вздор, бред, чепуха!!!

Да здравствует вздор, да здравствует бред, да здравствует чепуха!!!

Они будут страдать, чтобы спасти мир, они принесены в жертву всем мозгам — вы уже спасены! Дело за вами — спасайтесь, это так просто!

О, блестящая, загорелая улыбка Ивановых! Из тебя мы черпаем живительную детскую силу, в тебе мы находим здоровый жизненный юмор в коротких штанишках; и ночная Москва сверкает своими огнями, и впереди загадочно краснеет Кремль…

Ивановы!!! Вы встанете грудью, как скалой, на защиту нашего мира, то есть Егора Радова; вы не дадите ему распасться на кусочки и превратиться в нуль; вы, как трубку табаком, набьете его интересом текущих дней, чтобы мир, как правильная личность, следовал вашим детским иллюзиям и верил в нормальных богов.

О, О, О!!!

Ивановы высились, словно памятник, перед предстоящим стартом в мозги. Инженер Иванов как угорелый носился туда-сюда и объяснял журналистам смысл всего сущего, а также и жизни. Главный старался быть спокойным, но нервы у него дрожали. Мир был Егором Радовым, который сошел с ума и лежал в психбольнице, не ведая, что с ним творят. Ракета-игла должна была пронзить его вену и умчаться к новым, неизведанным мирам. Земля провожала своих посланцев.

Ивановы отражали собой упадок эмоций, они бешено улыбались зарубежным гостям. Бог, отворив облако, одобрительно помахал всем присутствующим ручкой и надеялся, что наконец-то мир спасется.

Я лежал и молился в подушку: “Господи, не дай мне умереть, Господи, не дай мне умереть…” Черное пространство обволакивало меня, и меня пронзал дикий ужас.

Ивановы не чувствовали ужаса. Они должны были на все времена истребить понятие ужаса. Они должны были дать вечную жизнь, построенную по правильным законам.

Господи! Что происходит! Тысячи людей вошли в меня непрошеными гостями. Миллионы Ивановых, Ивановы встают в ряд, они цепляют меня, они миллионы лет издеваются надо мной, их чувства бурлят и меняются каждую секунду… Они заполнили всю мою личность, они сыплют на меня колонны из камня и вековые книги, в которых написано о смерти. Я стал миллионом ревущих чувств и мыслей. Все распадается… Как удар в стекло — бенц! — и остается лишь беспечность его сверкающих осколков. Ивановы, Ивановы, Ивановы… Да, все это может быть, остается только вместить все в себе, как советуют древние мудрецы, и воспринимать все мной. Но что же такое я?

Наконец Ивановы вошли в ракету, и за ними захлопнулась дверь. “С богом” — подумал Главный, перекрестился, сел в машину и уехал. Инженер Иванов стоял перед пультом управления, как маньяк: у него было перекошенное от возбуждения лицо, глаза его уставились в красную кнопку на пульте.

— Можно начинать… — пробормотал он зло, потом рассмеялся страшным надтреснутым смехом.

Затем он дернулся вперед, и палец его бешено нажал красную кнопку.

— Ну вот и все… — удовлетворенно пробормотал инженер Иванов и опять рассмеялся своим злым смехом. — Посмотрим, как вы теперь покрутитесь… Вам придется многое понять… Ха-ха-ха!

После чего он растворился в воздухе и сгинул ко всем чертям. Вероятно, слухи о том, что он был сумасшедший, были правдивы.

А Ивановы тем временем уносились в далекий космос. Перед ними раскрывалось большое черное пространство, как во сне. Страшные перегрузки давили их мощные тела, но они мужественно сносили все. Они летели и летели, а потом Иванов-1 спросил:

— Почему мы не достигаем эффекта уменьшения?

— Вероятно, мы не можем попасть в вену, — ответил Иванов 2-й.

Иванов 3-й промолчал, но, очевидно, у него была своя задумка на этот счет.

Скоро перегрузки кончились, и Ивановы разлетелись по отсекам. Ракета была сделана очень хорошо — лучшее достижение нашего века; тут были и отсеки для отдыха, и отсеки для работы, и отсеки просто.

Ивановы собрались в радиорубке и стали налаживать связь с Землей.

— Алло, алло, “Крокодил”, “Крокодил”, я — “Стол”, “Крокодил”, “Крокодил”, я — “Стол”…

— “Стол”, слушаю вас, — ответил голос Главного. — Как слышите меня?

— Слышу вас хорошо, — откликнулся Иванов 1-й, завладев наушниками и передатчиком.

— Вы стартовали хорошо, — сказал Главный. — Только при вашем старте от взрыва погиб наш инженер Иванов да еще десятка два мирных жителей. Но это пустяки. Как летите?

— Летим хорошо, — сообщил Иванов 1-й. — Не можем попасть в вену.

Главный помолчал.

— Расчеты правильны, — наконец произнес он.

Между тем Иванов 2-й отлетел с Ивановым 3-м в глубь ракеты и сказал ему:

— Я не понимаю, почему эта стерва завладела передатчиком и наушниками!.. Что если он первый, так ему все можно?

Иванов 3-й смотрел на Иванова 2-го своими прямыми честными глазами и, очевидно, его не понимал.

— Мне тоже интересно… — вдруг заныл Иванов 2-й.

— Что с тобой? — наконец спросил Иванов 3-й, но потом как-то странно замигал и промолвил: — Верно. Он даже не спросил нашего мнения, даже не сказал, что “чур он”. За это мы его убьем.

— Ура, ура! — запрыгал от радости Иванов 2-й.

Они радостно полетели к Иванову 1-му, который кончил говорить по рации и был очень озабочен.

Иванов 2-й без лишних слов всадил ему нож в спину.

— Что такое? — нахмурился Иванов 1-й. — Что с вами стряслось? Вы что, с ума сошли?

Два других Иванова стояли перед ним, как провинившиеся школьники.

— Вы что, белены объелись? Вы что, ядрена мать… У других дети как дети… Ой, что я говорю! — испугался Иванов 1-й.

Иванов 3-й, кажется, что-то понял и сказал:

— С нами что-то происходит… Это все инженер Иванов! Вы читали его доклад об уменьшении?

— Инженер Иванов — сумасшедший, — строго заявил Иванов 1-й.

— Правильно! — воскликнул Иванов 3-й. — Поэтому его методы — тоже сумасшедшие.

Ивановы помолчали. Потом они неожиданно закричали:

— Измена!!! — и бросились врассыпную с красными флагами под мышкой.

Ракета ударилась о Луну и раскололась на тысячи мелких осколков. Ивановы как потерянные бегали по бездонному космосу (или хаосу) и кричали “ау”.

Часть седьмая

Три Иванова

Я был волосатым, жил на флэту, и у меня было три друга. Часто я гулял по улицам, смотрел в витрины магазинов и ждал, когда придет вечер. Ночью я ждал утра. Утром я завтракал и шел гулять. Если вы спросите меня, что я думаю о себе, так я вам отвечу: я — просто человек. Я живу и живу себе и не хочу умирать. Я не знаю, что будет завтра, и довольно плохо знаю, что есть сейчас. Я просто люблю гулять, смотреть на старые дома и вспоминать то, чего уже нет. Я вспоминаю мгновения своей жизни, когда она вспыхивала прекрасным пламенем и я был вечен в эту секунду. И все было хорошо, и каждый предмет переливался, словно алмаз. И тогда я ненавидел Екклесиаста. Я вообще люблю суету — за то, что она мимолетна.

Шумят ночные деревья в лесу, они мокрые, будто глаза в слезах, и мне хочется уйти в них, мне хочется вырыть маленькую уютную нору и спрятаться в ней от шума, свернуться клубком и жевать запасы на зиму. Наверху будет идти мокрый дождь и дуть сильный ветер, а я буду заключен в себе, и мне будет спокойно и хорошо.

Мне говорят, что надо воспринимать внешний мир, но я не умею. Этот мир наполнен бесконечным числом предметов и понятий, и я не могу их постичь. Я могу их свалить в одну кучу и выбрать из них то, что мне нравится. Я требую нового или, на худой конец, хорошо забытого старого.

Мой первый друг был религиозным. Он верил в Бога, верил в то, что он спасен и не умрет. Он верил в Иисуса Христа, а в Аллаха не верил. Мы стояли с ним, я курил, а он говорил.

— Знаешь, почему курить — грех? Потому что это медленное самоубийство. А самоубийство — самый большой грех.

— А если я завтра попаду под машину? — усмехнулся я. — Тогда будет все равно, курил я или нет.

— Почему ты не хочешь войти в Царствие Божие!.. Ведь это такое счастье… — говорил мой друг.

— Что-то в этом есть корыстное, — сказал я. — Верьте, не делайте плохого, и мы вам устроим вечный рай. Так каждый дурак будет этого не делать…

— Мы спасены! — воскликнул мой друг. — Почему ты отвергаешь Христа, которого Бог принес в жертву и который спас всех людей? Как ты можешь не любить Его?!

— Я люблю Его, — сказал я. — Но мне больно терять себя. Я не хочу спасаться, я не хочу чужой протянутой руки, пускай она мне и обещает самые великие блага… Но это не мои блага! Я сам создавал в себе мир, и мне было ужасно плохо, но это был мой мир… Он мне дорог.

— Этот твой мир не стоит ничего перед Богом…

— Ты не понимаешь, — не сдавался я. — Мой мир только есть. Ясно? Если в моем мире нет Бога, то Его нет. Но в моем мире есть мой Бог. Этим Богом должен стать я. Я должен стать всем. Но тогда — прощай моя личность…

Мы помолчали, потом мой друг сказал:

— Ты отвергаешь любовь…

— Я ничего не отвергаю! — засмеялся я. — Да я все могу, я буду искушать все до последнего, и если останется что-то незыблемым, тогда это действительно существует… А если нет, то есть один круглый нуль и одновременно бесконечность… Смотри!!!

Я протянул руку и отрастил себе шестой палец. Мой друг перекрестился, потом пробормотал: “Изыди, Сатана”, а потом стал очень серьезным.

— А уменьшаться ты умеешь?

— Я умею все, — сказал я. — А зачем тебе стать маленьким? Если хочешь, можешь стать большим…

— Изыди, Сатана! — прокричал мой друг и убежал. Потом он вернулся и испуганно проговорил: — Как ты это делаешь?!!

— Это может любой, — самодовольно заявил я. Мне нравилось смеяться над друзьями. — Ты должен стать всем или ничем, и тогда возможно все. Ясно?!!

— Это доклад инженера Иванова!!! — испуганно прокричал мой друг, фамилия которого, кстати, тоже почему-то была Иванов, и ринулся вон.

Я засмеялся мелким надтреснутым смешком и пошел гулять.

Мой второй друг был очень практичным человеком — он все время писал какие-то статейки для газет и журналов, постоянно что-то делал и всегда ругал меня за то, что я ничего не делаю. У него была прическа комсомольского работника. Но он был очень хорошим и умным, и я все время рассуждал с ним обо всех вопросах. Больше всего мы говорили о политике. Обычно мы всегда приходили к мысли, что миру пришел полный конец и скоро по нашей Земле будут ползать только ядерные самоходки. Нам было очень грустно, и мы с жадностью вдыхали оставшийся воздух. Мы шли с ним по бульвару и смотрели на старые дома.

— Все куда-то идет и идет… — задумчиво проговорил мой друг.

— Да, — согласился я.

Мы сели на скамейку. Вокруг нас росла зеленая трава, люди проходили мимо и читали газеты.

В детстве мы смеялись надо всем, мы были словно бессмертные, а сейчас нам стало скучно, и мой друг должен был становиться взрослым и заниматься делами.

— Но что-то надо делать! — сказал он. — Не знаю… Какая разница — что… Нет, у меня все время какое-то чувство, что на меня давят… Что-то тяжелое… Ну вот — трава. Вот сейчас бы лечь и кататься по ней…

— И почему же ты этого не можешь? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами мой друг. — Не знаю, что делается с человеком… Все живут, как будто какую-то обязанность выполняют… То надо сделать то, то другое, все по плану.

— Да нет, — сказал я. — На самом деле с тобой никто ничего не может сделать. Просто выполнять обязанность проще. Правда, они сейчас так довыполнялись, что скоро это все полетит к чертям… А если откинуть вообще все и стать абсолютно свободным, то мы потеряем и себя.

— Но почему же? — возразил мой друг. — Просто будет как-то по-другому… А мне уже ничего не хочется… Тошнит уже от этой проституции… А ничего не делать — тоже скучно.

— Да ну… — хмыкнул я. — Что тут особенного — кататься по траве? Это-то все могут…

И я стал прыгать и кататься по траве. Мой друг засмеялся.

— Хватит, хватит… — проворчал он. — Вот если бы маленьким стать…

— Как маленьким?!

— А вот маленьким-маленьким, чтобы никто не видел, и жить себе спокойно…

— Да все можно! — сказал я.

— Все?

— Все. Неужели ты думаешь, что мир может быть так плохо устроен, что в нем есть что-то невозможное? Можно-то все, только от этого еще хуже…

— Да, я где-то это даже читал… — задумчиво проговорил мой друг. — Какой-то был на Западе ученый… Наш эмигрант… Кстати, тоже Иванов.

— Твой однофамилец?

— Да.

Мой друг становился все задумчивей и задумчивей. Потом он вдруг резко встал, посмотрел на часы и сказал:

— Я вспомнил, у меня срочное дело. Ладно. Позвоню.

И он тут же пропал во мраке бульвара.

А я пошел на флэт, спать и видеть сны, где на самом деле все возможно.

А мой третий друг был просто глупым как пробка. Он все время дебильно смеялся. Он подошел ко мне и спросил:

— Я, видишь ли, хочу стать малышом, нельзя ли это как-нибудь… того?..

— Да очень просто, — сказал я. — Ты просто им стань, и все. От перемены мест слагаемых сумма не изменяется.

Друг подумал, потом его осенило.

— А ведь верно! — в восторге закричал он и начал бегать от радости. Потом он тоже куда-то ускакал.

А мне стало скучно, и я уехал на Тянь-Шань. Я решил залезть на большую-большую гору, и чтобы все пошло к черту. Я нарвал там наркотиков и стал их всячески употреблять. Однажды я увидел, что на вершине могучей снежной горы геологи и руководители ставят большой плакат с надписью:

КТО БЫЛ НИЧЕМ, ТОТ СТАНЕТ ВСЕМ.

Я дождался, пока они ушли и уснули и подписал внизу:

И НАОБОРОТ.

Глава 94

И наоборот — кто был ничем, тот станет всем

Итак, три Иванова встретились на какой-то маленькой-маленькой планетке, потерянной среди громадных миров. Они сели в кресла и закурили. Они смотрели друг на друга, ожидая, что сейчас начнется важный для них разговор.

— Что будете? — спросила официантка.

— Кофе. Три кофе, — заявили Ивановы.

Когда кофе принесли, Ивановы занялись его поглощением и делали вид, что у них никаких проблем. Наконец первый решительно отставил чашку.

— Ну? Что нового? Не делайте, пожалуйста, вид, что вам нечего мне сказать. Нам доверили такое дело, и мы сразу капитулируем…

— Стоп! — воскликнул Иванов 2-й. — В кресле могут быть подслушивающие устройства.

Все принялись ощупывать кресла.

— Ничего, — махнул рукой Иванов 1-й. — Информация расшифровывается только через четыре года… Завал компрометирующих материалов… Так что, я думаю, нам надо серьезно обсудить наши цели и задачи. Я внимательно ознакомился с докладом товарища Иванова и понял, что на основании этого доклада в конце концов мы должны уменьшиться и беспрепятственно попасть в вену. Но вот способ, который нас сделает такими, мне не нравится. Это антинаучный способ. Я бы даже сказал — это сумасшедший способ. Да, я понимаю, вы скажете — мы призваны, чтобы бороться с сумасшедшими, и поэтому все способы хороши. Но для того, чтобы нам приступить к этой борьбе, для того, чтобы нам попасть в больной мир, нам самим нужно сойти с ума. Возможно, что потом мы снова станемнормальными. Да это и понятно. Но тогда мы сразу как будто сдаемся. Какие будут мнения?

— Я рассмотрел это все, — отозвался Иванов 2-й. — И расчеты показали, что действительно, нам нужно на какое-то время пройти сквозь так называемое состояние Абсолютного Хаоса… Чтобы потом создавать Космос. Это необходимо, и у нас просто нет других путей. И главное, расчеты показали, что, пройдя это, мы снова станем самыми нормальными и будем готовы к выполнению поставленных перед нами задач.

— Да, да… — задумчиво произнес Иванов 1-й — А вы что думаете? — обратился он к Иванову 3-му.

— Я? — переспросил тот. — Я согласен с Ивановым. К тому же это очень просто. Это ужасно просто!

— Так, — нахмурился Иванов 2-й. — Я думаю, что на вас уже действует означенный способ… Но это ничего. Тем не менее я тоже согласен со всеми. Дело у нас важное, и мы должны сперва заключить перемирие с врагами, чтобы потом полностью их разгромить.

— Верно, — закивали другие Ивановы.

Ивановы заплатили за кофе и пошли гулять. Планетка, на которой они обосновались, была очень маленькая, и они обошли ее раз пять вокруг. Там было много мелких морей и другой различной природы.

— А где же наша ракета? — спросил Иванов 2-й.

— Она разбилась о Луну, — ответил Иванов 1-й.

— Так нам надо улетать на Луну. Но как мы это сделаем?

— Да не надо, — вдруг сказал Иванов 3-й. — Сейчас вы все поймете. На Луну и так можно…

— Будем следовать ему, — шепнул на ушко Иванов 1-й 2-му. — Он, по-моему, уже.

— Хорошо, — согласился 2-й.

Иванов 3-й бодро двинулся вперед. 1-й и 2-й шли за ним по пятам. Долго Иванов 3-й водил их туда-сюда, так что даже ноги устали. Наконец они пришли на песчаный берег моря. Не было ни души. Волны легко плескались у ног, песок был мягкий и желтый.

— Вот, — удовлетворенно сказал Иванов 3-й и лег на песок.

— Что это он делает? — спросил Иванов 2-й.

— Наверное, он прав, — сказал 1-й.

И они тоже легли на песок и стали смотреть прямо в небо. Стояла абсолютная тишина. Сумерки набухали, так что казалось, будто постепенно слепнешь. И небо темнело и темнело, становясь из темно-синего с грязными облаками абсолютно черным. Это была мрачная южная ночь. Ивановы не заметили, как над ними уже висело угрюмое пространство с Луной и звездами, а Ивановы сами уже словно уносились куда-то вдаль с бешеной скоростью.

Глава 95

Из хаоса — в космос

— Что со мной происходит? — спросил Иванов 1-й.

— Я не знаю, кто я такой, — сказал Иванов 2-й.

— Я ничего не помню, — откликнулся Иванов 3-й.

В их мозги начало вползать что-то огромное, буйное, яркое, черное, белое, сверкающее и разнузданное. Чувства мелькали, как карусель.

“Все очень просто, — подумал Иванов 1-й. Сейчас мне смешно… Ха-ха-ха… Сейчас мне интересно… Сейчас мне весело, ура!!! Сейчас мне грустно… Аааааа!!!”

На него наплывали горы раскаленного металла, и все было обращено против него. Все старалось подавить его маленькую личность и отбросить ее; что-то дикое и страшное стало главным, и он смеялся над тем, что оставил внизу. Смешались запахи и воспоминания, смешались чувства и мысли; уже не нужно было ничего, и миллионы ртов говорили и говорили; говорили его словами, говорили обо всем и о другом. Иванов 1-й, пытаясь стряхнуть все, что в нем оказалось, закричал:

— Что со мной, что со мной!!! Господи!!!

Он посмотрел на друзей. Иванов 3-й лежал без движения, с закрытыми глазами, как труп. Иванов 2-й трясся от какого-то дикого возбуждения и водил пальцами по песку.

— Что!!! — вскричал Иванов 1-й и вдруг упал как подкошенный серпом и провалился во все.

Прошли миллионы лет. Иванов 1-й немного освоился. Было гораздо труднее, когда он жил в пещере Пукапука, там приходилось каждый день подставлять свою задницу под падающие бананы, чтобы не умереть от запаха, но вот — новые часы и что-то стихло на этой полянке. Иванов 1-й вспомнил, что однажды он был тремя богами и очень любил свою маму, а папа у него был большой и жестокий и хотел его бить. Они все дружно жили втроем, но потом он однажды вышел на улицу и увидел, что взошло солнце. Он бросился бежать врассыпную и нашел подкову.

Через три года он стал счастливым.

Иванов 1-й сыпал фразами, как мыслями. Потом он шел все дальше и дальше, потому что ему стало интересно.

Он сидел на Луне, свесив ноги, а рядом подлетели два остальных Иванова.

— Я пошел к черту, — сказал Иванов 2-й и начал стремительно падать вниз. Он исчез в пространстве. Иванов 3-й глупо улыбался и твердил:

— Не хочу чесать котлы… Не хочу…

— Да что же происходит, в конце концов!!! — вдруг очухался Иванов 1-й.

Вдруг он вспомнил, что им надо попадать в вену. И — рраз! Он попал в вену, губкой пробрался в мозг, сделал там все, что надо, — для этого потребовалось лет шесть — и вернулся на Землю. Он шел по улице, на прием к Главному.

— Привет, — сказал ему Главный. — Ну что, все нормально?

— Да! — бодро ответил Иванов триста раз подряд.

— Ну, молодцом…

И Главный посмотрел на солнышко.

— Иванов, — сказал он. — Ты уже долго живешь. Но помни, что ты должен это использовать. Не забывай. Ты на работе. У тебя задание. Используй то, где ты сейчас.

Иванов миллион лет думал над тем, что сказал ему Главный. Он пошел к себе и женился.

Потом — рраз!!! — опять поехало, завертелось, забегало. Теперь уже вообще не было ничего. Иванов не мог этого переносить. Он стал всем, чего только мог изобрести. Даже одновременно.

— Бог, Бог!!! — испуганно вопил бедный Иванов. — Я умоляю Тебя! Я в аду!!!

К нему наклонились миллионы Богов, и Иванов понял, что он умрет, потому что не в силах.

Потом, независимо ни от кого, кто-то сжалился над ним, и он сразу стал Петровым.

Он несколько перевел дух. Оказывается, он грезил где-то на Земле и знал, что когда-то был Ивановым, но теперь он был Петровым, и точка.

Он шел по улице и думал о том, что нету ничего невозможного, а очень жалко. Потому что он вспомнил, что, когда был Ивановым, он был таким глупым и маленьким, как никто, но он был ужасно счастлив, потому что ничего не знал.

“Как я мог не знать этого! — думал Петров. — Ведь стоит только выйти из привычных представлений, построенных на опыте…”

Так он и гулял, и ему было грустно. Ему было смешно думать о каких-то детских планах, которые он вынашивал в голове, — они казались ему такими частностями. Но ему было грустно.

Полил дождь, и Петров решил зайти в кафе, которое грустно стояло рядом. В кафе сидели два его друга — тоже Петровы, они молчаливо пили чай без сахара и смотрели на сумеречную улицу. Их облезлые волосы были заправлены под воротник.

— Привет! — сказал им Петров и показал “виктори”.

Они устало ответили и продолжали скучно пить свой чай.

— Ну как? — спросил Петров, подсев к ним.

— Ваню свинтили, хаернули… — медленно проговорил Петров 2-й.

— А.

Они помолчали.

— У меня какое-то настроение сегодня, — сказал Петров 1-й. — Очень странно. Как будто бы я что-то знаю и что-то должен сделать. Но вот забыл, что.

Два других Петрова изумленно закивали.

— Да, да, у нас тоже, абсолютно…

— Может, в Питер поехать?

— Не в кайф. Давай лучше на флэт куда-нибудь двинем, косяк забьем, врубимся.

— А есть? — спросил Петров 1-й.

— Да есть чуть-чуть. Но хорошая.

Они лениво встали и пошли на флэт к Петрову 2-му. Он был художник и все время что-то рисовал.

— Вообще я много не люблю, — сказал Петров 1-й. — На меня она действует очень сильно. И как-то не так. Я тупею, становлюсь просто каким-то дебилом. Или распадаюсь на хаос.

— Ничего, сейчас вместе попробуем врубиться. Потому что мы с Петей точно чувствовали сегодня, что вроде как что-то забыли.

Они забили два больших косяка и пустили их по кругу. Петров 2-й встал, чтобы включить музыку, а 3-й огрызнулся на него:

— Тише! Не обламывай.

Они сидели, потом их потащило. Каждый настроился на то, чтобы понять. Каждый хотел Постигнуть.

— Я чувствую, что мы должны уменьшиться, — сказал вдруг Петров 1-й.

Как тени, пролетели вокруг него его друзья. Каждый миг был восторгом.

— Стану маленьким, как карлик… А в носу — марля!!! Ха-ха! — пробубнил Петров 3-й.

2-й сидел, скрестив ноги, и был похож на египетского Сфинкса.

Потом они говорили много чисто наркотического бреда и смеялись.

— Мы должны уменьшиться, я чувствую, должны уменьшиться! — настойчиво произнес Петров 1-й. — Уменьшиться! — вдруг закричал он.

Два друга испуганно посмотрели на него.

— Что обламываешь?!

Петров 1-й ходил по комнате взад-вперед. Его всего трясло от возбуждения.

— Уменьшиться, мы должны уменьшиться… Мы не те… Мы совсем не те… Я забыл себя… Я не помню себя…

— Что с тобой? — испугались друзья.

— Маленькими!!! — закричал на них вдруг Петров 1-й и повалился на диван.

Их потащило вдруг со страшной силой.

Они сидели за столом и пили кофе.

— Сейчас, когда все возможно, — говорил Петров 1-й, все больше становясь Ивановым, — мы должны стать маленькими-маленькими. Я не знаю, зачем это нужно. Мне… страшно… Я боюсь потерять себя. Я боюсь потерять вас, мои друзья. Но я не могу — мы должны уменьшиться. Сейчас, когда все возможно. Сейчас, когда все возможно… — шептал он на ухо остальным.

— Я начинаю забывать себя, — вдруг сказал Петров 2-й. — Господи! Где мои мгновения?!

— Я ничего не знаю, — откликнулся Петров 3-й.

— Мы должны!!! — закричал Петров 1-й. — Кто был всем, тот может стать ничем — разве этого не бывает?

Они лениво потянулись на диване.

— Уменьшиться? — спросил Петров 2-й. — Ну давай. Можно. Тогда пошли гулять по Земле. Давайте в самом деле (хотя я не знаю, для чего это нужно) станем маленькими-маленькими… Раз-два. И пойдем гулять.

Перед ними была большая равнина с выжженной Землей. Они шли, и дули холодные ветры. Впереди виднелись разрушенные города.

— Это что, галлюцинация? — спросил Иванов 1-й у Иванова 3-го — Это так надо?

— Да нет, — загадочно улыбнулся Иванов 3-й. — Все уже произошло. Мы уменьшились, как и требовалось.

— Уже? — удивился Иванов 1-й. — А разве мы были этими… шизиками?

— Были, — кивнул 3-й. — Только вы это уже забыли, я еще слегка помню, но скоро тоже забуду.

— И совсем это не страшно было… — сказал вдруг Иванов 2-й. — Я тоже почти ничего не помню… Как сон какой-то.

— Ну тогда прекрасно! — улыбнулся 1-й и хлопнул остальных по плечам. — Только вот где мы находимся сейчас, я не понимаю.

— У меня есть одна теория, — подал голос 3-й.

— Изложите.

— Так вот: когда мы были большими, помните наше совещание на маленькой планетке?

— Ну?

— Так вот, мне кажется, что это была Земля. Мы-то были неестественно большими… Понимаете?

— Ну?

— Ну вот. Мы по ней погуляли. Разумеется, мы уничтожили все к чертям. А теперь, когда стали нормального размера, мы все и видим уничтоженным.

— Простите… То есть… как? — вдруг испугался Иванов 1-й.

— Это ничего, — махнул рукой 3-й. — Помните, что Главный говорил? Любые жертвы, ради общего блага, ради успеха операции. “Не забывайте, — говорил он, — что это все в мозгах, а значит, не настоящее. Поэтому не бойтесь”.

— Ааа! — улыбнулся 1-й.

И они пошли в разрушенный город. Кирпичи и трупы краснели по углам. Зрелище было страшное.

— А вот здесь стоял горком, — задумчиво промолвил Иванов 2-й.

На обломках горящих зданий лежал окровавленный человек. Это был Главный. Ивановы подошли к нему.

Он посмотрел на них с болью и упреком.

— Что вы сделали, сволочи, фашисты! — проговорил он, задыхаясь.

Ивановы, улыбаясь, стояли в кружок.

— Но всех не переубиваете! — сказал Главный и застонал.

Ивановы переглянулись.

— Наверное, он даже не понимает, что он не настоящий. Надо облегчить его выдуманные страдания.

Иванов 1-й достал револьвер. Главный понял и судорожно заерзал от ужаса.

— Умоляю, пощадите хоть меня, если не жалко всех… Хоть меня… Умоляю! Что я вам сделал! Пожалуйста, — плакал он.

— Надо кончать, — сказал Иванов 2-й.

Иванов 1-й выстрелил, и Главный дернулся и затих.

— Да… — вздохнул Иванов 3-й. — Ура, а ведь я тоже забыл! Я теперь тоже нормальный!

И Ивановы стали радоваться, что все так хорошо.

— Ну — теперь в вену! — сказал 1-й.

— А где она?

— Будем искать.

И они пошли, не знаю куда. Наступила ночь, и они вдруг — раз! — провалились в какую-то ловушку. Но теперь все было нормально. Они попали в вену.

— Ааааааа!!! — громко заорал Егор Радов, когда он так хорошо спал и ему опять чего-то вкололи. “Уже все болит, я больше не могу…” Но он не знал, что этот укол нес в себе не только аминазин в мышцу, но еще и Ивановых в мир. Это был качественный сдвиг.

Глава тридцать вторая

Вдоль по вене

(Судовой дневник)

1 сентября.

Температура за бортом — 36,6 °C.

Температура внутри — 23 °C.

Состояние экипажа — хорошее.

На завтрак — омлет с ветчиной, хлеб пшеничный, кофе. Обед — щи зеленые, телятина с цветной капустой, компот.

Наблюдение за внешним миром. Анализ крови. Достаточное количество гемоглобина, выделенного опытным путем из эритроцита. Эритроцит был гарпунирован и доставлен на борт.

Анализ крови с целью выявления шизофрении показал ее отсутствие. Обсуждение гипотезы Иванова 2-го о нормальности объекта (субъекта). Принятие гипотезы Иванова 1-го о неизвестности заболевания субъекта (объекта). Измерение давления. Ветер южный. Курс наверх.

Ужин — сосиски с горошком, чай, сыр, хлеб ржаной. После ужина — свободное время, отбой.

2 сентября.

Температура — 36,7 °C за бортом, 23 °C — внутри. Завтрак — картошка с маслом, кофе. Наблюдение за внешним миром. Подготовка Иванова 1-го к опыту выхода за борт. Связь с Центром не налаживается.

Налет на корабль лейкоцитов вследствие похожести его на бледную трепонему. Выброс тухлого мяса, подкормка лейкоцитов. Опасность миновала. Состояние экипажа — хорошее, настроение — бодрое.

Анализ крови экипажа. Гигантское количество гемоглобина. Анализ крови на шизофрению показал полное ее отсутствие. Экипаж абсолютно нормален.

Обед — суп гороховый, бифштекс с кровью, арбуз. Хлеб пшеничный.

После обеда — новый налет лейкоцитов, которые упорно продолжают принимать корабль за бледную трепонему. Выброс тухлого мяса. Подкормка лейкоцитов, опасность снова миновала.

Продолжение подготовки Иванова 1-го к выходу за борт, который состоится завтра в 12 ч. 08 мин. Обсуждение плана последующих действий.

Связь с Центром до сих пор не налаживается. Курс наверх.

Ужин — цветная капуста, чай. Хлеб пшеничный. Отбой.

3 сентября.

Температура за бортом — 36,8°, внутри — 23 °C.

Завтрак — яичница с помидорами, кофе. Наблюдение за внешним миром. Выход Иванова 1-го в открытое пространство. Отчет.

Отчет

“И вот я вырвался!.. Я попал в красную Вселенную… Я парил среди несущихся мимо меня существ. Я купался в крови, которая оказалась разноцветной… Больше всего в ней было голубых тонов. Этот мир был бесконечен, но я знаю, что это было искривленное пространство. Я могу измерить его, я могу его познать.

Здесь все так спокойно. Каждый делает свое дело, и все течет. Куда все движется? Так хаотически, но целеустремленно? В мозг, в мозг, и мы туда. Я видел борьбу лейкоцитов со стайкой микробов. Микробы оказались совсем не злыми. Они выглядели очень робкими, видно, что им совершенно негде жить и они пытаются спрятаться, чтобы их оставили в покое. И еще они грязные от своих долгих странствий. У них очень длинные волосы, но вообще они довольно дружелюбны и не хотят никому зла. Они даже не защищаются, когда лейкоциты в своих синих униформах беспощадно пожирают их. Да! Микробов тоже можно понять. Они не знают, что своим существованием они разрушают общий мир. Они не знают, что своей грязью они разлагают его. А он должен правильно функционировать. Поэтому хотя их и жалко, но что поделаешь.

А лейкоциты, хотя делают хорошее дело, оставляют все-таки какое-то мерзкое ощущение. Во-первых, они какие-то ужасно синие — даже со знаками отличия — и очень похожи на акул. У них тупой и бессмысленный взгляд.

Микробы пытаются с ними разговаривать, но лейкоциты ничего не понимают. Я делаю вывод, что микробы — разумны, а лейкоциты — нет. Зато когда микробов много, они забывают о своих добрых намерениях и уже уничтожают вообще все. Когда они получают наконец долгожданную власть, они убивают всех, кто им досаждает. И тогда весь мир погибает, зато микробы расселяются везде и строят свое разумное царство, со своими законами. Они питаются трупом мира. А поскольку мир бесконечен, то микробы живут в полном изобилии. У них даже есть своя культура, и очень высокая. Они не связаны проблемой питания, поэтому им не нужны войны и эксплуатация. Все есть в большом количестве, и они живут очень дружно. Они даже забывают о том, что для их существования был убит целый мир, или человек, если хотите.

Правда, через бесконечность времен и мир оказывается исчерпанным. Тогда микробы начинают суетиться, погибают от болезней, а часть из них, наиболее смелая, переселяется в другой мир. Но там им, правда, и достается от лейкоцитов, что я и наблюдал!

Я пытался установить контакт с группой микробов, но они говорят на совершенно непонятном жаргоне и все время едят какие-то таблетки. Потом они засыпают, и с ними совершенно невозможно общаться. Как я узнал, эти таблетки особенно вредны для мира в целом. Это так называемые токсины. Лейкоциты, только почуяв их запах, сразу кидаются на микробов и пожирают тех беспощадно.

Микробы безучастно наблюдают собственную гибель и почти не сопротивляются. В целом их жалко. Каково им, если только существованием своим они разлагают все?

Наблюдал я и тромбоцитов, которые помогают лейкоцитам делать облавы на микробов. Обычно это происходит так: микробы сидят как ни в чем не бывало, о чем-то говорят, едят свои токсины, а тромбоциты незаметно строят вокруг них большую живую стену. Потом один тромбоцит бежит к лейкоцитам и говорит им о скоплении микробов. Лейкоциты быстро бегут и беспрепятственно пожирают всех микробов, которые оказываются в ловушке.

Потом лейкоциты торжественно подбирают трупы своих товарищей (потому что все лейкоциты умирают, если они съедят микроба) и устраивают большую любовную оргию, вследствие чего их рождается еще больше. Эритроциты, как главные (потому что они выкрашены в красный цвет), награждают особо отличившихся лейкоцитов. Но поскольку лейкоциты неразумны, они ничего не понимают. У них есть только один инстинкт — уничтожать микробов. Эритроциты держат их в специальных резервациях.

Жизнь эритроцитов тоже интересна. Они главенствуют, потому что без них все бы пошло к чертям и мир бы погиб и достался микробам. Сами они никого не убивают и очень гордятся этим, но их верные слуги — лейкоциты убьют любого, кого эритроциты прикажут. Поэтому микробы и хотят договориться с лейкоцитами, чтобы с их помощью уничтожить ненавистных эритроцитов, которых микробы презирают за красный цвет.

Я видел большое заседание эритроцитов, на котором говорилось о том, что сейчас уже нельзя, как когда-то просто убивать и убивать микробов, потому что это противоречит демократии и другие миры могут на это плохо посмотреть. Но один эритроцит произнес длинную речь, в которой сказал, что нам нужно наплевать на другие миры, ибо мы дадим отпор в случае надобности, а главное сейчас — сохранить и поддержать свой собственный мир, во имя Общего Блага. Все помолились Мозгу — это Бог эритроцитов, а они очень набожны — и хором сказали: “Во имя Разума!” — это их главный религиозный девиз. Микробы не отрицают Бога, но понимают Его как-то по-другому, и этим они тоже разлагают общий мир.

На заседании также говорилось и о проблеме микробов, о том, что недавно микробы организовали забастовку в одной тюрьме. Кто-то предложил их всех уничтожить, кто-то сказал, что уже не то время, а кто-то сказал, что он исследовал микробов и нашел, что они отличаются от тех, что были раньше. Потом нельзя отрицать, что их число все растет и они уже выдвигают какие-то свои требования. В разгар заседания кто-то крикнул: “Спасайся! Аминазин!” — и все бросились в убежище. Аминазин вообще-то не вреден для эритроцитов, но он отшибает у них разум на три дня, и поэтому они избегают его. Эритроциты даже собирались подписать прошение в Мозг, чтобы прекратились эти бесконечные аминазиновые налеты, но никак не договорятся по этому поводу, потому что некоторые из них считают, что если Мозг что-то делает, то это абсолютно правильно и не подлежит обжалованию.

В убежище был поднят вопрос о некотором неопознанном летающем объекте, который был принят лейкоцитами за бледную трепонему. Часть из присутствующих вообще смеялась над этими сказками. Должно быть, они имеют в виду наш корабль.

В общем, проблем хватает.

Прожил я там десять дней и питался эритроцитами, которых я, к своему стыду, убивал ножом из-за угла, и за это меня полюбили многие микробы. Мясо у эритроцитов очень вкусное, особенно когда свежее. Я даже подумал о том, что следует еще остаться в этом мире некоторое время, чтобы решить здешние проблемы. Но помня о нашей цели и том, что нас ждут мозги, в которых наверняка еще больше проблем, я потянул за веревочку, что связывала меня с кораблем, и меня втянуло обратно. Я чудом избежал столкновения с лейкоцитами, которые приняли меня за микроба, потому что я довольно сильно зарос и погрязнел, и опять ступил на борт нашего судна. Отчет об увиденном закончил. Иванов 1-й”.

После отчета состоялось его обсуждение, на котором я и Иванов 2-й говорили, что все это — сказки и чепуха и вести речь о разумности внутренних существ пока еще рано. Иванов 1-й заявил, что все это видел собственными глазами, пришлось сделать ему аминазин, так как мы с Ивановым 2-м считаем, что налицо воздействие на него больного сумасшедшего организма.

Ужин, как всегда — каша рисовая, чай. После ужина — отдых, курс наверх. Судя по приборам, мы уже в плече.

4 сентября.

Катастрофа! Мы попали в тромб. Объявляю об аварийной обстановке, введен комендантский час. За опоздание к завтраку, обеду, ужину — карцер. За неявку на работу — расстрел. Меры суровые, но надо проявлять сознательность. Создан комитет по ликвидации опасности. Председатель комитета — Иванов 1-й. Я — секретарь, и Иванов 2-й — председатель ревизионной комиссии.

Завтрак — сухой паек, хлеб-эрзац. Работы по расчищению тромба возглавил Иванов 2-й.

Иванов 1-й снят с поста председателя комитета за шутку о председателе комитета и посажен на три часа в карцер.

Я посажен на строгий режим за неосторожное замечание о завтраке. Передаю дневник Иванову 2-му.

Дневник передал. Иванов 3-й.

Дневник принял Иванов 2-й.

Работы по ликвидации тромба возглавил я. Обед — сухой паек. Выдано в карцер Ивановым 1-му и 3-му хлеб и вода. Расписку принял.

Посажен в карцер за самоличное курение в неположенном месте. Пишу в карцере.

Ах, чтоб вашу мать, налево, направо и прямо!!! Раскудрить тебя туда! Первый выиграл мой хлеб, задолбали совершенно!..

Сейчас нас откомандировали на расчистку тромба.

Морозный тяжелый воздух заставляет нас кашлять. Сперва Иванов 3-й обшмонал меня и Иванова 1-го. Потом я обшмонал его. Тромбы похожи на лес. Их надо пилить и пилить, а потом оттаскивать в сторону. Ночью в карцере — холодно. И жрать хочется. А сидеть нам долго, за каждую нашу провинность в нынешней обстановке дают пожизненный срок. Зато теперь у нас продвигается работа, а раньше, когда все были начальниками, не хватало рабочих. Поэтому мы не жалуемся и свято верим в успех нашего дела.

Иванов 1-й простучал мне, что у него есть напильник для побега. Я настучал на него Иванову 3-му, а тот сократил нам обоим паек до осьмушки в день.

Вечером перестукивали с Ивановым 3-м матерные анекдоты друг другу. В неволе усиленно занимаюсь онанизмом. Ничего! Вытерпим. Мы все, все, все вынесем. На своих плечах, на своих плечах. Ла-ла. Засыпаю. Завтра в пять часов — подъем, зарядка, построение, линейка, завтрак, шмон, линейка, построение на работу, работа. И так далее. Замучили!!!

Но расчистка продвигается.

21 декабря.

За нарушение ритма работы приговорен к расстрелу. Исполнителем приговора выбран Иванов 2-й. Ивановы 3-й и 1-й решили устроить мне побег. Об этом услышал исполнитель и тоже приговорил их к расстрелу. Мы вместе решили устроить восстание, хотя это и противоречит порядку. Но я понял, что я слаб и, оказывается, очень боюсь смерти. Кто кого?!!

Итак, нас вели на расстрел. Исполнитель (Иванов 2-й) поблескивал пистолетом и предупреждал каждое наше движение. Но мы затаили в душе отчаянное желание побега.

Страх смерти пронзил меня. Мои друзья тоже были понурыми и невеселыми. Они уже не верили ни в побег, ни во что. Мы никогда не верили в Бога, но мы не хотели, никогда не хотели умирать… Господи, что же это получается!!!

Нас привязали к трем соснам, и Иванов 2-й прицелился в меня. Я чувствую виском холодное дуло пистолета.

Но вот… Ура!!! Лед тронулся! Тромб размыт!!! Наши совместные усилия не подкачали, и теперь — путь свободен. Приговоры отменены, и мы целуем друг друга на радостях. Мы будем жить, мы будем плыть, мы будем бабочек ловить. Нас отвязали, и я даже захотел застрелить Иванова 2-го, но он исполнял свой долг и поэтому не виноват.

Итак, мы вернулись на наш корабль и плывем дальше. Мы проявили мужество, стойкость и упорство. За это мы наградили себя орденами и медалями. Аварийная обстановка кончилась. Вперед, в мозги!!!

Связь с Центром все еще не налаживается.

23 декабря.

Дневник принял. Иванов 3-й.

И так — по вене, по вене, по вене… Как наркотик, мы рвемся в мозг, как капельница или ассенизатор, мы отмываем наш мир от не нужных ему болезней, вычищаем гнойные места, выстраиваем космос, во имя порядка и разума. Ура. Мы двигаемся сквозь лицо, мы чувствуем запах носа, мы слышим ушами больного, но скоро кончится эта материя, и пред нами предстанет поле наших действий — один в поле воин. На нас направлены судорожные глаза телезрителей; они волнуются и ждут, чтобы было интересно. Главное — не потерять интерес, и мы храним его в себе, как новую религию. Мы все разрушим до основания — такой мир нам не нужен. Простота спасет мир. Мир, данный нам в ощущениях, будет принесен в жертву, и мы возьмем у него рациональное зерно. Мы — дети тех, кто устал.

Я и два моих друга бывали еще и не в таких переделках, наши кожаные куртки хранят воспоминания тяжелых приключений и северной романтики, к нам пристала звездная пыль, а это лишь вещество. Мысль же — это поле. Вооруженные приборами наших чувств и опытом, мы будем вершить.

Связь с Центром, правда, до сих пор не налаживается. Радиопередатчик почему-то стал работать как эхо: он передает нам нас самих. Но мы и здесь не подкачаем.

Сегодня — пиршественный завтрак. Обед веселит наши желудки. Мы выпили бутылку коньяка по случаю праздников. Мы плывем в жидкой кровяной среде, но мы выйдем к высшей нервной деятельности. Приборы ощущают близость мозгов. Еще немного, еще чуть-чуть. Хочется даже петь песни. Что мы увидим в этом новом месте, куда не ступала нога человека?

Здесь нет никого, кроме нас, нет наших друзей, начальников, но мы несем их в своем сердце. Настроение — чемоданное. В ожидании мы даже сломали распорядок дня и просто сидим и ничего не делаем. А нас все несет вперед и вперед, и скоро мы выйдем в капилляры, а там уже и мозги. Иванов 1-й подготовил специальное снаряжение, и мы любовно его осматриваем.

— Главное, нам не потеряться, — сказал Иванов 1-й, обнимая нас. — Мы должны держаться друг за друга во что бы то ни стало.

Мы прослезились, но сирена отвлекла нас от чувств. Мы бросились к приборам и поняли, что мы подступаем к мозгам. Наш корабль плыл все медленней и медленней и наконец остановился.

В иллюминаторах стало виднеться что-то серо-белое, огромное и непонятное. Пора готовиться к выходу. Передаю дневниковые записи мне.

Дневник принял. Я.

§ 3

Я

Ивановы вышли на тихий полустанок, в глухую дождливую ночь. По спинам их хлестал промозглый ливень со снегом пополам. Они ежились, вытирали усталые лица и осматривались.

— Ну и погодка! — сказал Иванов 1-й.

— Да… — поддержал его Иванов 2-й.

Потом они помолчали. Дождь все лил и лил, в воздухе пахло свежестью осенних лип и озоном.

— Надо, наверное, переждать этот дождь, а то не видно ни зги, — предложил Иванов 3-й.

— Да, — дрожа от холода, согласился Иванов 2-й. Ивановы зашли под какой-то навес, сели на мокрой скамейке и судорожно закурили еле сухой “беломор”. Где-то вдали аукали поезда. Семафор зло сверкал красным светом.

— Я думаю, надо дождаться. — сказал Иванов 1-й.

— Да, — согласился Иванов 2-й. — Только жрать больно хочется.

— А мы сейчас поедим, тут, наверное, буфет должен быть.

— Точно.

Ивановы сидели еще минут пять, потом, как по команде, выкинули папиросы и пошли на поиски.

Здание станции казалось пустым и спящим. Только одна уборщица в белом халате уныло вытирала пол. Ивановы подошли к ней.

— Тут у вас поесть не будет ничего? А?

Уборщица пристально посмотрела на Ивановых, потом спросила:

— А откуда вы приехали-то? Сейчас вроде и расписания-то нету такого…

“Понимает”, — подумал Иванов 1-й и стал рассказывать легенду.

— Мы ездили к друзьям на дачу, засиделись, выпили, а электрички только досюда идут. Вот мы и приехали.

— Это что ж за электрички такие? — заинтересовалась уборщица, недоверчиво оглядывая Ивановых.

Иванов 1-й смутился, но нашелся Иванов 2-й:

— А мы знаем? Это вас надо спрашивать, что за поезда у вас такие… Не оформите нам поесть что-нибудь?

— А я откуда возьму? — недоуменно спросила уборщица. — Обращайтесь ко мне, он у нас главный.

— К кому?

— Ко мне.

— А где это?

— А вот по коридору пройдете, там дверь. Только он, наверное, спит сейчас.

Ивановы пошли по коридору и остановились около двери с табличкой “Я”.

Когда они постучали, им никто не ответил. Они вошли. За столом сидел я, положив ногу на ногу. Я был круглым, как ноль, и не понимал ничего.

— Эй! — крикнул Иванов 1-й.

Я не отвечал и не понимал.

— Вот она, причина! — торжественно сказал Иванов 1-й и вынул револьвер. — Вот где хранится вся эта гадость.

Он выстрелил в меня пять раз. Я остался недвижим.

— Что это, что это?!! — прибежала вдруг уборщица и ахнула. — Убили… Убили, гады! Милиция!

— Спокойно, бабуся, — сказал Иванов 1-й, нацелив на нее револьвер.

Бабушка рухнула в обморок, и откуда-то вдруг появился огромный, как каланча, милиционер с красными руками. От него сильно пахло вином.

— Погодь, — сказал он, еле ворочая языком. — Пойдем пройдемся, я все объясню.

Ивановы посовещались, потрогали свои боеприпасы и пошли за милиционером. Милиционер шел, как будто бы не обращая на них внимания, толкнул дверь с табличкой “Милиция” и вошел. Ивановы вошли за ним.

— Ну? — вдруг обернулся к ним милиционер, потом каким-то свойским приемом сильно ударил Иванова 1-го в морду и обезоружил всех троих. Иванов бешено рванулся в дверь, но она оказалась закрытой. Все это произошло мгновенно. Тут же вошел откуда-то второй милиционер, толстый, как пончик, подошел к Ивановым и спросил:

— Родственники есть?

— Нет, — смущенно потупился Иванов 1-й.

Милиционер, удовлетворенный ответом, залепил ему такой нокаут, что Иванов 1-й, стукнувшись головой о стену, упал на бетонный пол. Два других Иванова хотели что-то сказать, но тоже скоро лежали со скособоченными челюстями.

— Бить будем? — спросил первый милиционер.

— А то нет, — засмеялся толстый.

— Хорошо! — обрадовался длинный и, сходив куда-то, принес свинцовый утюг. — Вот! — сказал он, вдевая утюг в сибирский валенок.

Потом он обернулся к Иванову 1-му.

— Встань, сука! Тебе говорят!! Твоя мать!!!

Иванов 1-й, напуганный, больной, встал у стенки.

И тут — ббах! Иванов 1-й потерял сознание и едва слышал, растекшись по полу, как их долго били ногами, потом, видимо устав, отнесли в какую-то камеру и закрыли на ключ.

Часа через два Ивановы как-то пришли в себя, потому что у них был зверски здоровый организм, но они еще ничего не понимали. Все тело болело удивительно.

Вдруг раскрылась дверь, и они увидели голову милиционера.

— Пойдем, — икнув, сказал он.

— Это безобразие! — закричал вдруг Иванов 1-й. — Я буду жаловаться! Вы не имеете права!

— Да брось ты, — добродушно произнес милиционер. — Пойдем лучше выпьем.

Ивановы опять пришли в эту комнату. На столе стояли четыре бутылки водки и много пустых. Кроме того, там также была селедка.

— Садитесь, — вяло проговорил милиционер. Его друг совершенно отрубился и что-то мурлыкал под нос. Ивановы, потирая бока, сели за стол, и милиционер налил им водки.

— Выпьем! — сказал милиционер и стал рассказывать о своей горестной жизни, о том, что ему надоели всякие сволочи и пьяницы, а также начальство, и что вообще ему надоело все на свете, и больше всего ему надоел он сам.

В это время в комнату вошел я в розовом фраке на цыпочках и сказал:

— Но-но, мне пить нельзя, заканчивайте это безобразие.

— Кто это? — спросил Иванов 1-й милиционера.

— Да надоел он мне тоже уже до осоловения! — раздраженно бросил милиционер.

— Но мы же убили его, — заметил Иванов 2-й.

Милиционер замахал на Ивановых руками, как на детей, и тупо сказал:

— Ну, вы — козлы…

— А что?

— Нет, вы — козлы… А он — бессмертен и вечен… Господи, дай мне тоже такую силу, не погуби, позволь воцариться в царстве моем, слиться с Тобою…

И милиционер заплакал, как крокодил.

— Вы меня все задолбали, — сказал он капризно. — Вот закрою глаза — и вас не будет. Ха-ха.

— Что он мелет? — испугался Иванов 3-й.

Ивановы обнялись между собой, как педерасты.

— Все, — сказал я. — Я пошел в комнату.

Я закрыл за ними дверь. Ну их всех к черту! Надоели уже эти Ивановы ужасно. Пускай они там себе копаются в дерьме. А мне пора спать. Завтра будет день опять. Опять что-нибудь новое и интересное. А если нет — тогда буду скучать. Но сейчас буду спать.

Я пошел в свою комнату.

— Ты вытер в ванной? — крикнула мне мама.

Я что-то буркнул в ответ и пошел. Окинув взглядом свою комнату, я понял, что здесь царит абсолютный бардак. Но настроение у меня было потрясающее. Что-то такое удивительно нервное и возбужденное. Хотелось жажды действий. Правда, с другой стороны, хотелось спать. Креме того, я был ужасно влюблен в одну гениальную девушку и ужасно страдал.

Я помню темную вечеринку, когда мы пили виски из бокалов, я помню сверкание ночных сигарет, и танцы, и музыку, и дурацкие разговоры, и смех.

Однажды мы пошли за водкой, а я был маленьким мальчиком. Один друг, с подбородком, словно высеченным из скалы, кричал дебильные песни, и это было ужасно смешно.

Мое духовное сознание в это время находилось на пути к освобождению психики от общих законов, поэтому для меня было все дивно и ново.

И девушка, которая пила водку так нежно, как маленькая девочка, была далекой мечтой, которая существует только один раз. Это был момент очарования, когда я знал, что все имеет смысл и все так хорошо, что можно расцеловать дворников и деревья, а утром брести, нащупывая у себя во рту магические похмельные следы того, что уже было.

Я вздрогнул и поставил пластинку. Это был Моррисон — поэт трогательной меланхолии, тяжелый, но хрупкий цветок. Я ушел в его вечер, и он успокаивал меня. Как хорошо, что нам больно вдвоем, нам так хорошо от этого!

В это время пришел мой друг Мишка, который работал на заводе токарем, чтобы не идти в армию, и медленно сходил с ума.

Пока его руки были поглощены монотонным трудом, мозги экзальтически функционировали как никогда. В своей кожаной куртке он был похож на дебила. Его взгляд был бессмысленен, и он все время говорил ерунду, впрочем, как и все остальные. Потому что нам неожиданно стало плохо, а всю жизнь было прекрасно.

— Грунди… — сказал Мишка и стал танцевать и подпевать себе. — Грунди, грунди, грунди!

Пока он тут занимался маразмом, я сидел на своем диване, как сидел уже миллионы раз до этого, и был Мишка; и Мишка был во всех видах — серьезный, трогательный, смешной, противный, злой, гениальный, самый лучший, надоевший, сумасшедший. Я принимал эту новую жизненную игру, но хотел задать ему несколько вопросов.

— А тебе сейчас плохо? — спросил я.

— Плохо, — мрачно ответил Мишка и закурил.

— А почему?

— Это потом, потом… — поспешно сказал он и стал молчать.

Через двадцать минут он ушел спать, чтобы встать утром в пять часов.

А я опять остался наедине с собой. “Вот и нам плохо…” — думал я, и мне было так приятно, что наконец и перед нами встали мощные проблемы, и у нас случаются духовные кризисы. Потом мое плохое состояние взяло верх над этим чувством, и мне захотелось выть на луну, хотя я ее и боялся. По этому случаю я решил лечь спать. Я сходил в туалет, потом помылся в душе, обрызгался дезодорантом и причесался. “Неужели я — такой чистенький, такой вымытый — должен когда-нибудь умереть?..” — подумал я и чуть не заплакал от жалости. Потом я пришел в свою комнату, открыл форточку и погасил свет. Я решил поспать. Пускай мне пошлют что-нибудь интересненькое на ночь. Мне хотелось летать, путешествовать, чувствовать сладость и восторг. И все возможно.

И я заснул, и мне снились золотые сны.

Предисловие автора

И сотворил Господь мир в шесть дней. Мучительно рождалось все на свете. Он подарил его нам — свое единственное создание. Есть все в этом мире, и в нем есть то, чего в нем нет.

Как странники, мы будем открывать страницы бесконечности. Нам будет всегда интересно, мы будем создавать себя капля за каплей.

Уважаемые читатели! Будем жить — у нас нет другого выхода, будем впитывать все, что дано, будем строить и преобразовывать, открывая все, что интересно.

Но я надеюсь, что буду сидеть со своими друзьями в тихой комнате и смеяться с ними над различными явлениями нашего бытия. Я приду к ним, и мы сожмемся в один кулак, и Бог не разожмет его никогда.

Предыстория кончается, и я приглашаю вас к себе в гости.

Глава семнадцатая

Основной вопрос философии

Занимаясь этими картинками, Ивановы проснулись. Они плотно позавтракали и стали обсуждать план дальнейших действий.

— Итак, друзья, — сказал Иванов 1-й. — Сейчас мы вступаем в мозги. Наше маленькое путешествие окончилось. Перед нами — наша цель. Посмотрите в иллюминаторы. Что вы видите?

Два других Иванова подошли к иллюминаторам.

— Мозги, — констатировал 2-й.

— Правильно, — обрадовался 1-й. — А на что они похожи?

— На мозги, — сказал 3-й.

— Правильно. Итак, мы видим что-то полупрозрачное на всю Вселенную, что-то бело-серое, нечто туманное, кое-что загадочное, непонятно что… Напоминающее по окраске густой-густой туман с серыми крапинками и кровеносными сосудами. Правильно. Придется вступать в этот мир. Но — друзья мои, мы не можем в него вступать, пока не решим основной вопрос философии, над которым бились и бьются умы. Это вопрос соотношения материи и сознания. Предлагаю для решения этого вопроса прочитать имеющуюся литературу и сделать научные выводы.

Ивановы решили, что это правильно, хотя Иванов 3-й заявил:

— Нам надо бы связаться с Центром и получить указания.

— Но поскольку рация не работает, — ласково сказал Иванов 1-й, — мы должны действовать по собственному усмотрению. Мы бывали еще и не в таких переделках!

Ивановы удовлетворились и разошлись по своим каютам читать философов. Через два часа они вышли покурить и обсудить то, что прочитали.

— У меня такой возник вопрос, — сказал Иванов 2-й. — Что такое материя?

— Помилуйте! — воскликнул 1-й. — Материя есть философская категория, объективная реальность, данная человеку в ощущениях.

— Да, но что такое реальность? — спросил Иванов 3-й.

— Реальность? Ну то, что существует реально, независимо от наших органов чувств…

— Да, но откуда мы знаем, существует ли это независимо от наших органов чувств?

— Ну как же, — рассердился уже Иванов 1-й. — Мы материалисты… То есть, извините, это и есть наш вопрос… Ну… Ну вот стол. Если мы от него отвернемся, он же не перестанет существовать?

— Почему? — спросил Иванов 3-й. — Откуда вы знаете?

— Ну… Ну вы можете мне сказать, что он существует.

— Да, но меня вы тоже воспринимаете органами чувств. Откуда вы знаете, существую ли я вне ваших органов чувств?

Иванов 1-й рассмеялся.

— Но вы же существуете!

— Да, но я тоже существую в органах чувств.

Иванов 1-й замолк. Потом сказал:

— Да бросьте вы меня дурачить! Я существую, вы существуете, стол существует. Мы умрем, а стол будет.

— А может, его сожгут! Вы как раз и сожжете. Как же вы можете утверждать, что он существует независимо от вашего состояния?

— Ну… сожгу… Не я же его создал! Не продукт же он моего мозга!

— А если и создал?

— Но вещество же. из которого он состоит, я не могу создать! Это дерево! Оно существует независимо от меня!

— А стол — это разве вещество? Это — понятие. Дерево вы не можете создать, а стол можете.

— Да, но этот-то, реальный стол я не создавал! — воскликнул Иванов 1-й, указывая на стол.

— Это не стол, это — стул, — смущенно проговорил Иванов 2-й.

— Как стул? Стул? К черту… Ну и стул, какая разница!

— Ну как это какая разница! — возмутился Иванов 3-й. — Вы думали, стол, а это, оказывается, — стул. А может, все это — наша совместная галлюцинация.

— Ну знаете! — рассердился вдруг Иванов 1-й. — Вы неправильно занимаетесь по данному мной вопросу. Вы в корень смотрите. Не рассуждайте умозрительно — стол, стул… Это в конце концов опыт. Вы философов почитайте. Послушайте, что умные люди говорят. Ваши столы уже давно отброшены, как метод. Уже в Древней Греции завязали заниматься этой умозрительностью. Почитайте.

— Хорошо, — сказал Иванов 3-й, и они опять разошлись по комнатам.

На этот раз они сидели часа три. Потом, когда они вышли, у Иванова 1-го вид был очень самодовольный, у Иванова 2-го — усталый, а Иванов 3-й излучал восторг. Ему словно не терпелось рассказать о том, что он теперь знает.

— Ну-с? — спросил, поправив очки, Иванов 1-й, когда они сели курить.

— Я все понял! — неожиданно сказал Иванов 3-й, который был весь в нетерпении.

— Неужели… — скептически усмехнулся Иванов 1-й. — Вы погодите так решать. Не все так просто, друг мой, не все так просто.

— Ну хорошо! — объявил Иванов 3-й и приступил к повествованию.

Иванов 2-й в это время сильно зевал и был очень усталым.

— Вот, — сказал Иванов 3-й. — Вот как раз Кант. Смотрите, оказывается, мы не можем решить нашу проблему.Если мы скажем, что все, что нас окружает, реально существует, то это будет то же самое, как если сказать, что реально существуют только наши ощущения, потому что мы можем говорить исключительно о наших ощущениях, а вещи в самих себе нам неизвестны. Потому что пространство и время не объективно реальны, а трансцендентально идеальны…

— Ну это вы хватили! — протянул Иванов 1-й.

— Опровергайте! — горячо воскликнул Иванов 3-й и нервно закурил.

У него тряслись руки от возбуждения, и он прикуривал фильтр.

— Сейчас вы прикурите фильтр, но поскольку для вас ничего не существует, кроме ощущений, тогда — пожалуйста, — насмешливо проговорил Иванов 1-й.

Иванов 3-й смешался, уронил сигарету на пол, обжегся спичкой и смущенно засмеялся.

— Все равно… — судорожно сказал он. — Все равно не опровергнете. Мы не можем говорить о вещах в самих себе…

— Да какие к черту вещи в себе! — взорвался Иванов 1-й.

— А вы пришли уже к каким-то выводам? — спросил Иванов 3-й.

— А что значит выводы! — рассердился 1-й. — Да просто все это чушь. Что, что вы говорите? Я говорю — это все наукообразная чушь. Есть реальная жизнь. И на самом деле вы не считаете, что все это продукты — ха-ха! — вашего воображения. Есть реальные вещи, которые мы отражаем своим сознанием.

— Как это — реальные? Что такое — реальные? — спросил Иванов 3-й.

— Да хватит мне чесать мозги! — сказал Иванов 1-й. — Вы сами прекрасно понимаете, что есть что-то реальное. А все эти словесные упражнения… Вы занимайтесь лучше вопросом — почему вы понимаете, что это так…

— Ну что ж, пожалуйста! — усмехнулся Иванов 3-й. — Только вы так и не опровергли меня.

— Опровергать не надо! — заявил Иванов 1-й. — Вы сами себе не верите!

Они разошлись. Иванов 3-й, запрокинув голову и оправив манжеты, гордо пошел читать философов, а Иванов 1-й, ухмыляясь, тоже пошел в свою комнату. Неожиданно для всех Иванов 2-й громко зевнул и потянулся.

— Все то же самое! — сказал он, обращаясь в пустоту, и пошел спать, видеть сны и выбирать то, что ему нравится.

Следующая встреча Ивановых была менее бурной. Иванов 3-й, после бессонной ночи и выкуренных пачек сигарет, выглядел очень красиво, но довольно помято; 1-й, хорошо выспавшись, казалось, давно решил все вопросы, а 2-й был все таким же.

Ивановы вышли позавтракать. Они увидели чудесные картины — великолепный пейзаж с оливами, плескающееся море и солнце. Природа настраивала на философский лад.

Ивановы сели за большой пиршественный стол и совершили возлияния. Над ними нежно склонялись ветки деревьев, нимфы в прозрачных одеждах приносили им воду для мытья рук и словно дышали трепетом любви, ожидая часа, когда Ивановы, поев, захотят вкусить чудесных наслаждений; неподалеку журчали ручьи, и свежий воздух как будто на глазах омолаживал все существо.

Иванов 1-й давно уже бороду брил, а у 3-го только легкий пушок золотил румяные щеки. Иванов 2-й был статным и красивым юношей, хотя и относительно глупее своих товарищей.

Итак, они возлегли на ложа, и нимфы, сверкая своими одеяниями, налили им вино в кубки.

— Друзья! — сказал Иванов 1-й. — Прекрасен наш союз! Давайте выпьем этот кубок до дна за то, что мы собрались здесь, в этом чудесном уголке, чтобы за вином и кушаньями вести приятные нашему уму беседы о сущности мирской и о судьбах всего человечества.

Золотые кубки были осушены во славу рода человеческого и во славу Истины. Ура. Принесли дорогие яства.

Ивановы пили вино с молоком и ели козий сыр.

— Я предлагаю, — сказал Иванов 3-й, — сегодняшнюю нашу беседу посвятить вопросу — что есть сущность вещей, существует ли она, и что такое сами вещи. А так же что есть наши чувства, которые внимают этим вещам, и не сообщены ли они богами!

Иванов 1-й, выпив глоток вина, заявил:

— Вещи есть перед нами. Мы видим их так, как они есть. Мы отображаем их правильно.

— Нет, — возразил Иванов 3-й. — Мы видим их неправильно. Вещи есть наши чувства, мы чувствуем сущность каждой вещи, и только через знание этой сущности мы воспринимаем все вещи.

— Ну как же… — улыбнулся Иванов 1-й, отхлебнув глоток вина.

— А так, — тоже улыбаясь, отрезал Иванов 3-й, откусив кусочек сыра.

— Если рассуждать логически…

— Логика нас может привести куда угодно, — сказал Иванов 3-й. — Можно доказать все что угодно. Но это лишь слова.

— Позвольте! Ваш аргумент…

— Аргумент — тоже логическая категория…

— Следовательно, вы утверждаете…

— Слова, слова…

— Слова, говорите вы…

— И это логика.

— Но логика — все…

— Ваше высказывание — логическое.

— Да что за черт! — воскликнул наконец Иванов 1-й. — Что такое?!! Я так не играю!

Он в негодовании швырнул золотой кубок об пол. Нимфы в ужасе разбежались, показывая сиськи. Иванов 2-й медленно засыпал.

— Ну как так можно! Вы играете запрещенными приемами. Опровергнуть не можете…

— Опровергнуть или доказать можно все что угодно… — вздохнул Иванов 3-й. В глазах его сквозила печаль.

“Ну вот, — думал он. — А не является ли существование Бога всего лишь вторичной рефлексией?!!”

И тут — крах! — пропали висячие сады, и золотой век кончился. Солнце зашло за тучу, а варвары разграбили Рим. Нимфы лежали мертвые по обочинам дорог, никого не возбуждая. Людей пачками убивали зачем-то.

В маленькой зимней комнатушке сидел Иванов 3-й, хлестал снег, и было темно. Иванову 3-му было так плохо, что он мог бы самоубиться. Но он цеплялся за ужас бытия. Как сумасшедший, он зачем-то все дальше и дальше раскручивал свои мозги, так что скоро они стали уже крутиться у него шариками из вещей и понятий. Все смешалось до такой степени, что ему казалось, сейчас у него взорвется голова и он весь разлетится.

Картинки, картинки, картинки…

Но ему нельзя — по правилам игры. И вот, как ищейки, несутся Ивановы 2-й и 1-й спасать того, кто должен спасать.

Весь мир облетела новость — неужели Иванов 3-й стал мной?!!

Газеты сходили с ума, когда писали об этом. Как же так можно!! И помнится, как прекрасно сказал Иванов 1-й 2-му:

— Нас трое должно быть, трое!! Мы спасем больной мир, организм, личность, я… Как же так!!!

А Иванов 3-й все продолжал и продолжал, он верил в различных богов, успокаивался и начинал сначала.

У его постели, как няньки, ходили Ивановы 1-й и 2-й. Но 3-й был упрям. Он почти что превратился уже в Егора Радова.

— А мы, мы где находимся?! — все время спрашивал Иванов 1-й. — Ведь так хорошо — попали в вену, вот уже у порога мозгов, скоро будем лечить, и вот решили — выяснить вопрос… Дьявольщина! Ну ты, ты что скажешь? — обращался он опять к Иванову 3-му.

— Кржук, — отвечал Иванов 3-й и опять отрубался. Потом он неожиданно открыл глаза и воскликнул: — Ну кто-нибудь! И ты, ты, ты… Ну, дьявол, бог, Иванов… Ну, кто-нибудь… Ну пойди сюда! Ну ты!

Иванов 1-й подскочил, как пуля.

— Ну успокойся, голубчик…

3-й обнял 1-го и стал его щупать, как бы убеждаясь, что он существует.

— Да вот он я! — заплакал наконец Иванов 1-й, потом сказал: — А вопрос-то ты решил?

— Какой вопрос!!! — закричал Иванов 3-й. — Это все равно!!! Все равно! Все равно крокодилу!!! Крокодил!!! А!

— И чего вы вообще об этом думаете! — вдруг сказал Иванов 2-й. — Ведь все это вздор, бред и чепуха.

Глава 10001

Вздор, бред, чепуха

У костра плясали три индейца и распевали чудесные песни. Вот одна их них:

Вздор, бред, чепуха!

Вздор, бред, чепуха!

Вздор, бред, чепуха!

Ивановы опять сомкнули ряды. Время опять сделало очередной финт ушами. Да здравствую я!!!

Все. Ивановы готовы к вступлению в неведомые края. Опытным путем они проверят то, что не может решить словесная дребедень. Как сказал Иванов 2-й — “вздор, бред и чепуха!”.

Часть четвертая

В мозгах

Ивановы, сжатые в кулак, вышли из своей ракеты и пошли вперед; туда, не знаю куда. Ракета осталась позади с ее приключениями, с ее милыми проблемами и чарующей неизвестностью. Ивановы чувствовали некоторую грусть при расставании с ракетой, но их влекло неизвестное будущее. Вот так всегда — все куда-то идет и идет и никогда не остановится. И жизнь идет, и смерть идет. И Ивановы шли, а перед ними расстилалась прекрасная равнина с зеленой травой: где-то лениво пели соловьи, и все было покрыто утренним туманом.

Как в поездках — ночь, страшная и черная, когда неизвестно, где спать, неизвестно, что делать, но надо идти вперед и вперед; и холодно, и нет никого, и ты заброшен всеми в своем одиночестве; но потом рассвет — и бодрость, и новый день, и твое возрождение для новых интересных вещей.

— В этом нельзя сомневаться! — говорили Ивановы друг другу. — Нельзя задумываться, что есть утреннее чувство; надо просто идти; и пускай мы говорим чепуху — это прекрасно.

Они вдыхали свежий воздух и шли вперед и вперед. И мозги были совсем рядом, они переливались в свете восхода всеми цветами радуги. И все же они были белыми как полотно.

— Многое случалось с нами, друзья! — сказал Иванов 1-й. — Но мы всегда сохраняли себя, во имя нашего дела. Могли бы мы думать, что то, на что нас посылали, окажется таким… даже совсем не таким? Да, мы недооценивали опасность… Но я так счастлив, что у нас есть наша цель, которая позволяет нам быть нечестными по отношению к познанию того, что мы видели. Наша цель рождает наше понимание. Мы абсолютно нормальны. И мы спасем тебя, мир! И построим прекрасное общество!..

Ивановы взялись за руки, и получилась прекрасная картина — у врат зари три сверкающих Иванова в кожаных куртках. Вот-вот взойдет солнце красным шаром, и все будет знойным и дневным; и пока что этот утробный рай — и соловей, и трава в тумане, и три Иванова.

Долго шли Ивановы, потом они вступили в лес. Уже наконец взошло солнце, и было тепло, но в лесу было относительно прохладно.

— А как здесь может быть видно солнце? — спросил Иванов 3-й.

Иванов 2-й в ответ стал рисовать длинную схему, в которой солнечный луч, пройдя через глаз, усваивался мозгами, мозги запечатлевали его образ, и он, отражаясь от черепной коробки, был совершенно нагляден.

Ивановы понимали, что это всего лишь иллюзия, но это не мешало им наслаждаться ею.

Потом в великолепии своем они увидели снежные горы — прекрасные, загадочные хребты, белые и сверкающие.

— Вот это уже мозги! — сказал Иванов 1-й, и они решили остановиться на привал.

Разбив палатку, они стали отдыхать и сидеть у костра. Веселые шутки раздавались до самой ночи. Иванов 3-й взял гитару, настроил ее на лирический лад и запел песню отважных мореходов. Другие Ивановы весело подпевали. Потрескивал костер. Дождь барабанил в окно.

Нет — все было гораздо лучше. Ивановы сидели очень веселые вокруг костра. Кто-то откупорил бутылку водки, и ее стали пить, закусывая консервами с корюшкой. Консервы были отвратительными, но на воздухе все хорошо идет. Иванов 3-й взял гитару, настроил ее на лирический лад и запел песню об отважных монтажниках-высотниках. Остальные со счастливыми лицами весело подпевали.

И совсем стало хорошо, когда неожиданно из тьмы к костру вышла девушка в джинсах, очень приятная на вид, и сказала неожиданно:

— Извините, у вас сигарет не найдется?

Ивановых словно поразили гром и молния. Наперебой они стали сажать девушку на самые удобные места, наливать ей водки, давать ей корюшки, печь для нее хлеб и предлагать закурить.

— Да, да. Спасибо, спасибо, — закивала девушка, чуть улыбаясь.

Иванов 3-й взял гитару, настроил ее на лирический лад и запел песню об отважных землепроходцах. Ивановы вторили ему, а девушка задумчиво смотрела ему в лицо.

Когда песня кончилась, она захлопала в ладоши и попросила еще. Иванов 3-й запел небольшой рок-н-ролл. Тут девушка совсем уже вошла в экстаз и стала дергаться в такт музыке.

— А откуда ты здесь? — спросили, опомнившись, Ивановы.

Девушка серьезно посмотрела на них.

— Не задавайте глупых вопросов! А вы откуда? Впрочем, догадываюсь. А обо мне вы потом все равно что-нибудь узнаете.

Иванов 3-й, взяв гитару и настроив ее на лирический лад, спел маленькую песенку. Девушка задумалась.

В это время Иванов 1-й отвел Иванова 2-го к палатке и попросил его ухо.

— Ну? — сказал Иванов 2-й.

— Она — мираж.

— Что?!!

— Она — мираж, усекаешь? Она мне очень нравится, понял? Ее не существует, ясно тебе наконец?

— Ннну… Ну и что? — спросил Иванов 2-й.

— Кретин! Если бы мы ее сейчас напоили — и туда-сюда…

— Но это нехорошо!

— По отношению к миражу?

— Но… Но, может быть, она не мираж?

— Да ты что, с ума сошел? Ты что, думаешь, что здесь может быть кто-то еще?!! Это же мозг, черт тебя дери! Точнее — подмозговье… Ты что, ненормальный?!!

— Я нормальный, — дрожа, пробормотал Иванов 2-й.

— Приказываю! Немедленно трахнуть девушку, иначе я сообщу в Центр о твоей неблагонадежности.

— Центр на отвечает…

— Ответит! Свяжусь, наконец, с отделом Центра здесь…

— Как… здесь…

— А ты думал! Приказываю! Немедленно напоить ее и трахнуть, пока этот соловей свои песенки поет. Трахнешь — запомни: один раз, и сразу ко мне. С указанием координат нахождения.

Когда Ивановы говорили все это, рожи у них были красные-красные, глазки блестели. А Иванов 3-й сидел с ничего не подозревавшей девушкой и пел свои песни. Ему нравилась девчонка, нравилось ему, как она легко покачивается в такт ритму, как она мило улыбается; ему нравился ее запах — запах девочки, которая прекрасна.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Какая разница! — улыбнулась она. — Я же не спрашиваю, как зовут тебя…

Иванов 3-й тоже улыбнулся и предложил ей выпить. Она легко согласилась, но тут из тьмы вышла большая фигура Иванова 2-го. Он шел вразвалку — мужчина хоть куда. Его большие глаза горели сексуальным пламенем. Он посмотрел на девушку, пронзая ее сквозь одежду. Девушка вздрогнула.

— Твой друг… — сказала она, засмущавшись. — Он очень… такой.

— Верно! — самодовольно ухмыльнулся Иванов 2-й. — Чего желаете? Джин с тоником?

— Пожалуй…

Иванов 2-й достал откуда-то джин и тоник, сделал коктейль. Девушка отпила и сказала, что это очень вкусно. Иванов 2-й тут же пустился в бесконечные разговоры, рассказывая обо всем. Иногда он слегка поднимал глаза и сжигал девушку всепоглощающим приятным огнем. Его тело как будто излучало оргастические волны.

Иванов 3-й погрустнел. Он взял гитару, настроил ее на лирический лад и спел нежную любовную песню. Девушка задумчиво внимала ей и слегка дрожала. Рука Иванова 2-го незаметно оказалась на плече у девушки. А Иванов 3-й совсем погрустнел.

— Эй, третий! — вдруг раздался откуда-то голос Иванова 1-го. — Пойди сюда, дело есть!

Иванов 3-й неохотно встал и пошел во тьму.

— Вашего друга всегда зовут третьим? — лукаво спросила девушка у Иванова 2-го и подмигнула ему.

— О да, — развязно сказал он и тоже подмигнул в ответ.

Иванов 3-й обошел палатку со всех сторон, но 1-го он нигде не нашел. А было очень просто — Иванов 1-й в это время спер у всей компании бутылку рома и в одиночестве ее попивал. И ему было хорошо. На него сыпались осенние листья, и он думал о своей жизни, вспоминая наиболее приятные моменты.

Когда Иванов 3-й вернулся к костру, там уже никого не было.

— Ну вот! — произнес вслух в сердцах Иванов 3-й, и грустно взял гитару, и опять что-то запел.

А девушка удалялась между тем в леса с Ивановым 2-м. Погода стояла довольно теплая, и Иванов 2-й все время думал, где бы лучше отделать эту девушку. Он весь дрожал от желаний, и она вторила ему.

— Ну… — тяжело дыша, сказала она, когда они остановились у подходящего места. — Ну… Что вы хотели мне сказать…

Иванов 2-й, не долго раздумывая, со страшной силой поцеловал ее, и девушка неожиданно так дико впилась в его рот, что даже искусала ему губы.

“Отлично! — решил Иванов 2-й. — Даст”.

И он стал ласкать ее за ухом, и опять целовать, целовать, целовать ее. На ней был свитер, а под ним — лифчик. Иванов 2-й, стараясь быть незаметным, осторожно просунул руку под свитер и стал двигаться вверх и вверх. Девушка вся дрожала, краснела и прижимала Иванова 2-го к себе. И вот наконец — лифчик. Иванов 2-й легко отодвигает его и чувствует обыкновенную женскую грудь, он трогает припухлость соска, но все это воспринимается как откровение.

— Аа! — вдруг взвизгивает девушка и начинает долго смотреть на Иванова 2-го умоляющими, красными глазами.

Иванов 2-й бешено сжимает ее груди, совсем стаскивает лифчик, груди наливаются соком, и Иванов 2-й пожирает девушку таким взглядом, он которого у нее бегают мурашки по телу.

— А! — опять взвизгивает она, когда Иванов 2-й, уже не стесняясь в выражениях, занимается ее джинсами и нащупывает величайшую тайну.

“Вот! Я понял!” — думает он, и ему страшно и прекрасно от того, что он открыл.

Девушка начинает дышать все чаще и чаще, и тут уже они, не помня как, скидывают с себя разные свитера, лифчики, трусы, носки, ботинки и шляпы; падают на зеленый мох, как на постель, и, дрожа от того, что они делают вдвоем, неловко обнимаются; потом, порывисто дыша, прижимаются друг к другу всеми атомами и молекулами, пытаясь соединить свои противоположные заряды, и исчезнуть, и превратиться в сплошную энергию; Иванов 2-й бешено раздвигает девичьи ноги — “господи, господи”, — и вот он в раю, и она в вечном раю, ничего не понимая, ничего не зная; они — сообщники во тьме, они соединены одним чувством вне времени; они словно преступили закон, и рай греха так прекрасен и быстротечен… Еще, еще и еще! Девушка стонет, будто прощаясь с жизнью, Иванов 2-й, причиняющий наслаждения, не может сдержать того, что в нем есть; и пик достигнут, великие чудеса открываются Иванову 2-му (о да, это действительно так прекрасно!), но он и не заметил, как все уже прошло, и он уже находится в смертельной скуке и смотрит на извивающуюся перед ним девушку как на надоедливый психоз; ему противна эта липкая, склизкая плоть, ему противны это перекошенное желанием лицо и эти влажные закрытые глаза.

А девушка хочет еще.

И вот в это самое время из леса вышел Иванов 1-й, насвистывая веселые мотивы.

— Здравствуйте, — проговорил он, еле ворочая языком, переполненный ромом, как качественный торт.

Девушка, голая, как никогда, дернулась в припадке стыда и желания. “Тьфу!” — подумал Иванов 2-й и закурил. Иванов 1-й наклонился над девушкой, как любящий врач-гинеколог, и небрежно потрогал ее сущность.

— Ооо! — вскрикнула девушка.

— А я тут иду, грибы собираю… — похотливо сказал Иванов 1-й. — Можно?

— Моо…жно… — еле выговорила девушка.

Не надо было ждать особого приглашения, ибо Иванов 1-й тут же сбросил свое одеяние и нырнул в девушку, как в бурную горную речку. И его понесло прямо к разноцветному водопаду.

“А ведь это неплохо, — думал он. — Нет. Ух, как хорошо. Ух ты!.. Как хорошо…”

Девушка опять начала входить в райские кущи, когда сидевший рядышком Иванов 2-й обнаружил, что ему опять хочется этого грязного, мерзкого, сексуального. Он посмотрел на парочку — его место было занято. Он сам не понимал почему, но его именно это страшно возбуждало. А Иванов 1-й держался очень долго. Не зря он напился ромом перед этим.

И, сам не понимая, что делает, Иванов 2-й подполз к девушке со стороны лица и вынул свою умоляющую часть. Он просил, он требовал. Девушка вняла этим просьбам, раскрыла свой жемчужный ротик и превратилась в замкнутую систему.

Пока они тут мило развлекались, Иванов 3-й сидел и пел самые грустные песни, которые он когда-либо знал.

А эти два друга — они тряслись в возбужденной лихорадке. Как вы могли бы и предположить, разумеется, все философские вопросы для них были уже решены, в том числе и основной.

А Иванов 3-й сидел и занимался медитацией, потому что очень боялся умереть. Как ему было горько, как ему было гадко!

В это время два проказника удовлетворились и залили всю девушку своими миллионами маленьких детей.

— Тьфу на вас! — сказала она, отплевываясь. — Плодовитые такие, а удовлетворить маленькую девочку не в силах… Два здоровых мужика!

Но Ивановым было уже не до нее.

— Ухожу я от вас! — сказала она обиженно. — Пойду к третьему. Он хороший такой, чистый… Он мне песенки пел… А вы ничего не умеете… Даже трахаться!

Она оделась, вздернула носик от возмущения и ушла. Хотя Ивановы 1-й и 2-й были несколько ошарашены, это не помешало им прекрасно попьянствовать вдвоем и побеседовать о женской сущности.

А Иванов 3-й пока что совсем завернулся там, сидя у костра. Он уже спел все песни, какие знал, и хотел чего-нибудь новенького. Обида и грусть смешались в нем с сексуальными чувствами и трепетом любви. “Какой я хороший, — думал он о себе. — Чистый такой… Проклятые женщины! О, женщины!”

Из тьмы вышла девушка, потрепанная, но не удовлетворенная. Она в спешке забыла надеть лифчик и держала его, как невинную тряпочку. Иванов 3-й посмотрел на нее с укоризной в величии своей грусти.

— Третий, а третий… — зашептала вдруг девушка.

— Чего? — спросил Иванов 3-й безнадежно.

— У меня к тебе есть одна просьба…

— Ну?

— Пойдем, я расскажу тебе…

Иванов 3-й встал и нехотя пошел за девушкой. “Опять что-то случается, — думал он. — И все же как интересно! Все время что-то происходит… А ведь я люблю ее…”

Они вошли в какой-то заброшенный дом с кроватями и каминами. Было темно и тепло.

— Ну? — тускло спросил Иванов 3-й.

— Трахни меня, — чуть слышно прошептала девушка.

“Ни фига себе!” — чуть не вырвалось у Иванова 3-го.

— Я же люблю тебя, — вдруг сказал он. — Я тебя… люблю… А ты…

— Ой, не надо, пожалуйста, не надо… Пожалуйста… Мне очень грустно…

— Все равно ведь ты знаешь, что я буду тебя любить…

— О, пожалуйста! — чуть ли не заныла девушка. — О, как я хочу тебя!

Иванов 3-й стоял как истукан. Он был растерян этим неожиданным поворотом вещей.

— Ну! — вскрикнула девушка и повалилась на кровать, стаскивая с себя джинсы.

Не помня себя, Иванов 3-й, как вор, стянул с нее трусы, а она вторила каждому его движению, но тут он понял, что ему недостает обычного циничного сексуального возбуждения — слишком важный был момент. Он собрался со всеми силами, которые у него оставались, представил на месте девушки большую голую бабу, и их половые места соединились, чуть-чуть целуя друг друга.

Как только это произошло, девушка взвилась, словно змея, задрожала дикой дрожью, закричала, как кошка, и погрузилась во вселенную сладчайшего оргазма.

Потом она в изнеможении лежала рядом, а Иванов 3-й хотел самоубиваться. Ибо что касается его, то он не сделал ничего.

Девушка в забытьи целовала все его тело и говорила:

— Успокойся… Ты самый лучший, самый сильный мужчина… Как я люблю тебя!

И легкая ласка вдруг повергла его в дикое возбуждение. И потом они трахались часа два.

А потом Иванов 3-й закурил, обнял девушку, стал гладить ее по голове, и они начали беседовать. Они беседовали о своих любовях, о своих половых связях, рассказывали друг другу неприличные анекдоты и были словно слиты в одно целое… Чудесная ночь, прекрасные воспоминания.

— Хочешь есть? — спросила девушка.

— Можно, — ответил Иванов 3-й.

Они голыми пошли на кухню, достали какую-то колбасу и стали есть, передавая друг другу. Потом он опять ее захотел, и они трахались на кухне и везде, где только было можно.

И потом — медленное засыпание, отдых, забвение… И вечный шепот: “Я твоя”.

И Иванов 3-й видел сны — прекрасные, гармоничные, где все было так хорошо, так чудесно, и все буквально было пропитано этим вечным очарованием, как будто все, что есть плохое, — всего лишь глупое заблуждение.

Глава 153

В мозгах (утро)

Настало веселое летнее утро. Ивановы спали в разморенном состоянии, и им очень хотелось в туалет, но было ужасно лень. Во рту было гадко, наступало страшнейшее похмелье. Наконец кто-то встал и устало сел у костра, пытаясь раскурить какой-то бычок.

Палатка завалилась на один бок и тоже пропахла дымом, как и все остальные предметы. Рядом лежала девушка, горячей рукой обнимавшая Иванова 3-го.

Иванов 1-й открыл глаза, сразу понял, где он, и вскрикнул:

— Подъем!

— Да пошел бы ты подальше… — отмахнулись от него остальные.

— Подъем, быстро! — сердито повторил Иванов 1-й.

— Пива хочу… — раздался сонный голос Иванова 2-го.

Девушка тоже открыла глаза и, обнаружив, что она голая, улыбнувшись, прикрылась чем-то.

— Ну что, мушкетеры! — спросила она.

Иванов 1-й, у которого дьявольски начала болеть голова, вышел из палатки и чуть не упал в костер.

— Тьфу ты, черт! — выругался он.

Он обошел вокруг костра и сказал:

— Вставайте, сейчас завтракать будем… Ну что я, один, что ли, буду все это делать!..

— Сейчас, — лениво и томно произнесла девушка.

— Сейчас мы встанем, — раздался вялый голос Иванова 3-го.

— Что значит “мы”? — улыбнулся Иванов 1-й. — Дама пускай спит хоть весь день. А нам нужно завтрак делать… Давай, вставай!

— Почему, — возмутилась девушка. — Я сделаю вам завтрак!

— Пива хочу… — опять раздался навязчивый голос Иванова 2-го.

— Вот опять же за пивом неплохо было бы сходить, — сказал 1-й.

Иванов 3-й попытался встать, приподнял одну руку, но в изнеможении откинулся назад. Ему было больно лежать из-за шишек и камешков, и также ему хотелось в туалет, но ему было лень делать все это.

Тут из палатки вышел абсолютно красный Иванов 2-й. Какая-то пчела укусила его в лицо, и у него была страшно раздутая морда.

— Ох, — сказал он. — У вас не будет… э… закурить?

— Бычки ищи, — сказал Иванов 1-й. — Все. Пошли за пивом и за сигаретами!

— Сейчас…

Но все же компания постепенно зашевелилась, и постепенно все не только встали, но даже пошли умываться на какую-то небольшую речку.

— А может, тут раки водятся? — спросил Иванов 3-й, чистя зубы.

— А кто его знает! Нефть тут водится — вот что.

Когда все умылись, Иванов 2-й потерялся. Но потом он вышел откуда-то из леса, весь красный и противный, все время крича “ау”.

— Ау, ау, — передразнивал его Иванов 1-й. — Ты не в космосе. Тоже мне — потерялся!

Когда они все постепенно привели себя в порядок, было решено, что Иванов 3-й и девушка остаются готовить завтрак, а 1-й и 2-й идут за пивом и сигаретами.

Ивановы сразу удалились, взявшись за руки. А девушка и 3-й остались для домашних дел.

— Третий, а третий, — говорила девушка. — Пойди дров наруби!

И потом:

— Я — твоя, твоя, твоя… Мы никогда не расстанемся, ведь верно?

— А зачем нам расставаться? — недоумевал Иванов 3-й и шел за дровами.

Так они и ворковали, и приготовили чудеснейший завтрак.

А часа через два явились довольно пьяные Ивановы с двумя ящиками пива и двумя блоками “Дымка” и заорали ни с того ни с сего:

— Ура!!!!!

И потом:

— Жрать хотим! Завтракать давай! Где наконец жратва!

— Да вот, вот она, — улыбалась им девушка, словно милым и забавным детишкам.

Все уселись у костра и стали завтракать, попивая пиво. Ивановы же рассказывали интересные истории.

— Там такой магазин — что ты! Это анекдот… “Пиво есть?” — спрашиваем. “Да что вы, говорит, ребята, какое пиво, вы в своем уме?” Мы ей тут красную книжечку (у второго есть), говорим: “Ну, бабка, ну ты не видишь, мы сверху”. Она не врубается. “Откуда?” — “Сверху”. Она нас отводит в сторону и говорит: “Ну вы что же, ребята, так бы сразу и сказали. Сколько вам?” И все, о’кей. Потом вышли на трассу, машина едет, стопим, говорит — трешка. Ну, мы говорим: “Ты что…” Тогда он говорит: “Пивом угостите?” Ну и все. Всю дорогу с этим чуваком ехали, говорили, пили пиво. Только шофера жалко. Нельзя ему. Они в Крым едут. Мы уже подумали, не поехать ли нам в Крым, но тут вспомнили про вас… И вот. Ужасно хорошо.

Да, это было общее настроение. Хорошо всем было до безумия. И потом, после завтрака полил дождь, и все забрались в палатку, затащили туда пиво и еще какую-то еду и долго сидели там. Иванов 3-й взял гитару, настроил ее на лирический лад, и все запели хором гениальнейшую песню, а девушка, смеясь, подпевала вторым голосом. Пробки летели в потолок.

Так они сидели и сидели, острили, шутили, смеялись, курили и пели песни, и все было очень хорошо, пока не кончилось пиво.

Часть четвертая

Когда кончилось пиво

Пиво кончилось так же внезапно, как и началось.

Ивановы еще молчали, мгновение словно стало вечностью для них — так им было хорошо. И девушка, задумавшись, глядела на огонек своей сигареты.

— Собаки, как я вас люблю… — грустно сказала она.

Ивановы, насупившись, смотрели перед собой. Потом Иванов 1-й машинально потянулся за бутылкой пива и вдруг обнаружил, что пива больше нет. Остались только пустые бутылки с остатками пены.

— А пива-то нет, — констатировал Иванов 1-й.

Все молчали еще несколько секунд, потом Иванов 1-й сказал:

— Пора нам двигаться дальше…

— Как, вы уходите?!! — изумилась девушка.

— Ну а как же? — сказал Иванов 1-й. — Мы сюда не отдыхать приехали… Нас ждут великие дела.

— Да куда же вы пойдете? — испугалась девушка. — Это вам повезло просто, что вы меня встретили, а то забредете куда-нибудь не туда… И все…

— Да откуда ты знаешь? — спросил вдруг Иванов 2-й с подозрением.

— Ну… Как вам сказать… Да не буду я вам ничего говорить. Я только скажу, что если вы со мной останетесь, то все будет хорошо…

— Да нам не надо хорошо! — вдруг резко бросил Иванов 1-й. — Мы со специальным заданием здесь. Мы все разрушим и построим заново…

— Ну уж это вы хватили! — грустно засмеялась девушка. — Как это вы все разрушите?.. Не надо.

Это замечание почему-то очень задело Иванова 1-го. Он взорвался и крикнул в сердцах:

— Да ты знаешь, кто мы такие, ты — мираж недоделанный!!! Мы реально существуем!

Тут девушка начала хохотать, словно у нее была истерика.

— Реально существуете? — наконец переспросила она. — Да это вы — миражи, тоже мне… Хотите, я просто забуду вас? И все… Ха-ха-ха… Реально!

Ивановы, сжав кулаки, закричали:

— Колдунья!!! Жечь ее!

— Да пошли вы к чертям, — отмахнулась девушка от них, и тут же Ивановы куда-то пропали. Они оказались на гребне тех гор, которые они уже видели.

— Неужели мы — продукт воображения?! — сказали себе Ивановы и страшно обиделись. — Нет, мы вам еще покажем!

Они прямо покраснели от негодования и слились в одно целое. Они встали, как скала, во всей красе своей нормальности, чтобы дать отпор этой чертовщине. У них были важные директивы.

Потом они пошли, вперед и вперед, памятуя о долге. И когда они спускались с гор, они увидели девушку, которая стояла или висела на вершине горы, словно северное сияние.

— Не уходите, пожалуйста… — говорила она. — Нам было, есть и будет так хорошо… Зачем вам туда? Неужели вам меня не жалко?

Иванов 3-й задумчиво посмотрел на девушку, но два других Иванова взяли его под руки и заорали:

— В мозги!

— Эй… — кричала девушка, заходя за гору, как солнце.

Она вся сияла в своих белых одеждах, словно Бог в женском образе, который хочет нам дать что-то хорошее-хорошее.

— Прощайте… — в слезах прокричала девушка. — Я знала, что это случится; но хотела спасти вас… На самом деле я принадлежу не вам. Я принадлежу мне. А вас теперь нет. Что ж, вы будете вспоминать эти моменты, как что-то прекрасное… Прощайте!

Она скрылась, а Иванову 3-му было очень грустно.

— Не переживай, — успокаивали его товарищи. — Помни, кто ты. Ты — Иванов! Ты — сила и надежда! Если не будет тебя, то вообще все разлетится к чертям! Ведь должен же быть какой-то эталон? А ты хочешь стать таким, как все? Нет уж.

И странное дело — Иванов успокаивался и становился таким же, как и все его друзья. Наверное, он тоже хотел победить в жестокой борьбе и получить заслуженный отдых и награды.

Так они и шли.

— Предлагаю для конспирации сменить прозвища, — сказал Иванов 1-й. — Первый станет вторым, второй — третьим, третий — первым.

Все согласились, и стало так.

Так они и шли.

— А как вы думаете, что такое эти горы? — спросил Иванов 2-й.

— Я думаю, это мозговые клетки просто-напросто, — сказал Иванов 1-й.

— Такие большие?

— Ну а как же?

Так они и шли.

Наконец они пришли куда-то и увидели большой старинный камень, на котором было написано:

“Пойдешь налево — голову сложишь.

Пойдешь направо — разума лишишься.

Пойдешь прямо — себя потеряешь”.

— Что-то не нравится мне все это, — сказал Иванов 2-й. — Как в сказке.

— Какие будут предложения? Предлагаю собраться на летучку.

Предложение было принято, и Ивановы заняли президиум.

— У кого есть речь? — спросил Иванов 3-й.

Иванов 1-й откашлялся, встал и сказал:

— Уважаемые друзья и другие официальные лица! Мы находимся на важной развилке, от правильного выбора которой пути, попадая верно, мы, достигая важные цели, продвигаемся прямо и нерушимо. Это — метаязык, — пояснил он, смущаясь.

— А какая разница! — подал голос кто-то из присутствующих. — Что язык, что мета. Все равно — пустой звук.

— Ну уж нет… — сказал Иванов 1-й.

Девять дней продолжалась дискуссия о проблемах языкознания. Много умных людей сложили головы, пытаясь решить важные проблемы. Одна до сих пор еще открыта, как сообщает радио.

— По-моему, надо идти прямо, — сказал кто-то. — Потому что написано: себя потеряешь… А что такое ты? Ничего. Важно общество.

Иванов 1-й улыбнулся.

— Какие будут еще предложения?

— Мне тоже кажется, что надо идти прямо, — так и заявила девушка. — Потому что мы не знаем, что такое “Я”, и не страшно его потерять. Вот личность, мозг, рука — это понятно. А “Я” возникает под воздействием окружающей среды.

— И исчезает тоже, не так ли? — улыбнулся в очки Иванов 1-й. — Кто еще скажет?

— Налево надо идти, налево!!! — закричала компания молодых людей.

— Налево? Почему? Объясните.

— Потому что сложить голову за общее дело — это прекрасно! — с жаром воскликнул молодой человек.

— Да, но если ты сложишь ее прежде, чем общее дело потребует? Общему делу, товарищи, нужны ваши головы.

— Направо! — крикнул кто-то. На него шикнули.

И тут весь зал разделился на две половины — одни кричали “налево”, другие “направо”. А вот “прямо” почему-то уже никто не кричал.

— Невозможно работать, — проворчал Иванов 1-й. — Ухожу в монастырь.

И он стал буддийским монахом.

— А по-моему, — сказал Иванов 2-й, — надо катастрофически падать вниз.

— Но там же Земля, не так ли? — улыбнулся в очки Иванов 1-й и затянулся трубкой.

— Ну и что? — хмыкнул 3-й. — Мы построим буровую установку и будем бурить. Как будто добываем нефть.

Высокие рубежи

(Роман)

Ряд предисловий

Приступая к этому сочинению, я напился как свинья.

Глава

Мы все работаем и работаем, работаем и работаем, но пока еще не умерли. Мы — строители, и строим дни и ночи напролет огромный город под названием Петербург.

Сверху нам кричат то и дело: “Стройте быстрее”, но мы не можем постоянно гнать темпы, ведь мы же люди и должны иногда отдыхать. В таком грандиозном строительстве мало выпадает свободных минут. Построить город — это только одна задача, важно обеспечить его энергией, чтобы он дышал и жил, совсем как мы — люди. Для этого нам нужна нефть, нам нужно много-много нефти, и наши буровые вышки сверлят Землю вниз и вниз! Ходят слухи, что мы должны пробурить Землю насквозь. Так и живем.

Когда же у нас есть свободная минутка, то мы садимся прямо на отстроенные кирпичи, открываем бутылку водки и пускаем ее по кругу. Сверху нам говорят, что этого делать не надо, это — пьянство и грозит низкими темпами, но что нам еще остается делать в свободное от работы время? К тому же его так мало.

Мы знаем, что мы строим самый большой и могущественный город в мире, это будет самая мощная энергетическая база всех времен и народов; и это будет город всеобщего счастья и процветания — мы займем прекрасные дома, которые сейчас строим, и заживем как никогда. Но пока что нам остаются только несколько прекрасных мгновений, когда после длительной работы наш мастер крикнет: “Перекур!”, и мы сядем на наши кирпичи, закурим, а кто-то (чья очередь) достанет бутылку водки, и мы пустим ее по кругу. Потом, согревшись и напившись, мы закурим по новой и будем курить и ловить мгновение, жадно держа папиросу озябшими пальцами, покуда наш мастер не крикнет: “Кончай перекур!” — и тогда опять все начнется сначала, и бесконечно задвигаются руки, быстрее и быстрее, и голова будет гудеть от отдыха, и время остановится еще на пять часов.

Мы знаем, что такое мы строим и как будет всем хорошо, если мы это построим, но мы не можем обойтись без перекуров, потому что для нас это — единственная отрада, ведь мы же люди.

Сверху нам все время говорят, чтобы мы получали удовольствие уже от самого процесса работы, но мы пока этого не можем, мы простые люди, а не йоги и не сверхсовершенные существа; а сверху все время говорят, чтобы мы соревновались между собой: работали весело, с огоньком, — так что иногда нам начинает казаться, что никакого конца работы не будет, просто надо как следует понять, что “работать” — это и есть сама цель. Но когда мы обращаемся с такими мыслями наверх, то нам говорят, что это клевета, и сажают нас в тюрьму. А потом опять заставляют работать.

Так мы и работаем, и есть только одна радость — перекуры. Сверху иногда говорят, что когда мы найдем много нефти — то тут и конец строительству. А мы все бурим и бурим скважины, а нефти все нет, только какой-то цветной газ идет. Он даже обладает галлюциногенным действием — сверху делали анализ. Один из нас наглотался его и исчез. Мы долго его искали, а его так и нет. Сверху же официально объявили, что его и не было — это была наша общая, мол, галлюцинация, под действием газа. А по-нашему — все врут они, потому что он был наш общий друг. Так и живем.

Но вот однажды нам сказали, что строительство близится к концу. То ли мы пробурили всю Землю насквозь, то ли еще что, но там так и сказали: “Скоро конец”.

Тут мы и спохватились. Потому что весь город оказался совершенно недостроенным. А что касается бурения, то действительно, мы что-то сильно забурились, даже чересчур.

Сверху стала ходить комиссия, проверять нашу работу. Для начала она сказала, что надо одну из скважин расширить и углубить по мере возможностей, что мы и сделали, потому что уже научились все это делать довольно хорошо.

А потом комиссия стала вообще проверять все, что попадется под руку, и тут обнаружилась масса вещей, о которых мы давно догадывались.

Прежде всего — фундамент нашего города был построен на костях.

И потом — комиссия долго выясняла вопрос, кто такие вообще “мы”. В результате всех исследований выяснилось, что такого понятия, как “мы”, вообще не существует. “А как же мы?” — говорили мы. Тогда какой-нибудь хитрый член комиссии подходил к какому-нибудь из нас и говорил:

— Ты — это “мы”?

— Нет, — отвечал тот смущенно.

— А кто ты?

— Я? Это я.

— Правильно.

И так он спрашивал всех, и никто, конечно, не говорил про себя “мы”, а все говорили только “я”.

— Ну вот видите, — удовлетворенно заключал хитрый член. — “Мы” как таковое не существует. Существует “я”.

— Но как же мы? — говорили мы.

— Вас нету, — отвечали нам. — Есть только я.

Отсюда комиссия пришла к выводу, что все строительство было заложено неправильно, потому что будущий город должен был служить “нам”, а на самом деле, как считала комиссия, это все равно что никому. На самом деле важен “я”. Но кто из нас “я”, это было неизвестно.

Я, конечно, считал, что это — я.

А я считал, что это — я.

Эпилог

И все пришло в полный упадок.

Часть четвертая

В мозгах

— Все, хватит валять дурака, заниматься идиотизмом, пороть ерунду! — не выдержав, прокричал Иванов 2-й.

Два других Иванова сидели в управлении и молчали. Они сильно постарели. Они отдали очень много сил строительству.

— Но сейчас-то уже все кончилось? — спросил Иванов 3-й.

— Сейчас только начинается! Но вот никак не может начаться, потому что мы занимаемся черт знает чем! Никак не можем попасть туда, куда нужно! Так-то мы выполняем наше задание!

— Но сейчас, по-моему, нам нужно просто пойти в скважину и броситься внутрь… — сказал Иванов 1-й.

— И что же?

— И мы попадем…

— Куда?

— В мозги.

— Да мы стоим на этих самых мозгах, черт вас задери! — снова взорвался Иванов 2-й. — Что, нет? Где же ваши неправильности? Где же сумасшествие, я вас спрашиваю?!! Земля и земля. А может, там вообще все давно накрылось из-за наших бурений…

— Ну а вы, что вы предлагаете? — спросил Иванов 1-й.

— Ничего я не предлагаю… Путаница какая-то, черт знает что! Все, хватит уже брести по этим закоулкам. Все. Сейчас пойдем, упадем в скважину, и будь что будет. Убьемся, так смертью храбрых. А нет — так будем все крушить, рушить, ломать, чтобы было все нормально. Эталон мы в конце концов или нет? Никак не могу себе простить, что мы упустили этого… меня, когда он был прямо в наших руках.

— Но мы же его убили!

— Да не так надо бы…

— По-моему, все это был просто сон, — сказал Иванов 3-й.

— Идиот! — побагровел Иванов 2-й. — Какая разница — сон, не сон? Совершенно тут запутались все… Скоро вас самих в сумасшедший дом надо будет отдавать! Все! Все должно быть ясно — понимаете? Все должно быть просто — понятно? Вы должны быть категоричны — сон так сон, не сон так явь. Тоже мне нормальные! Все должно быть четко.

— Так что же нам сейчас делать? — спросил Иванов 1-й.

— Снимать штаны и бегать! Вот дураки… Я же уже сказал…

— А строительство?

— К чертовой бабушке!

— А мы?

— Какие еще вы?

— Да не мы… Не мы, а мы…

— Да бросьте мне морочить голову. Совсем с ума сошли. Вы кто вообще? Вы где находитесь? Вы что? Все. Вперед, в мозги, немедленно!

Ивановы встали, построились и пошли к скважине. Мы сидели на кирпичах и смотрели на них с интересом.

— Сгиньте вы к чертям! — бешено проговорил Иванов 2-й. — Вас не существует.

— А кто же существует?

— Существует я, и нам он очень нужен, черт бы его побрал!

— Я?

— Да не ты, болван, а я.

— Я — это в смысле вы, гражданин начальник?

— Да не я же… Тьфу ты, черт!!! Сгиньте вы все к… не знаю к чему. Идиоты безмозглые! Ясно все должно быть. Я — это не я…

— Вы — это не вы?

— Заткнись! Я… понимаешь, я? Вот он — я. Это не я. А я нам нужен.

— А чем же это я отличается от я?

— Да ничем не отличается… Все! Я устал. Скажите этому болвану что-нибудь… Безмозглый… Эй, друзья!

Ивановы стояли и думали.

— Да кто ты такой, чтоб мне тут мозги крутить?

— Я! Это — я! — сказал я и был таков.

— Ловите, ловите, ловите его!!! Тьфу меня! — догадался вдруг Иванов2-й. — Опять упустим.

“Ну, ну, — думал я. — Ловите меня. Вот он я. Я — вот. Но я — не я, а я — я”.

Все это — ерунда!!! — прокричал наконец Иванов 2-й, взял под руки других Ивановых, но тут они все оступились и упали в скважину.

Ну что ж, это к лучшему. Ивановы наконец-то достигли своей цели и попали в мозги.

— Только бы не потеряться… — раздался вдалеке голос Иванова 2-го и исчез.

Свершилось!

Часть девяносто десятая

Торжественная увертюра. Вступление — и наконец — словесное воплощение:

Глава глав

Через гусь мы выходим на память. Через гусь.

По гробницам текущая паперть. Не вернусь.

Это строчки пяти-шести поэтов, которые умерли малышами. Нагишом они шли через гусь, нагишом они лепили снежки.

— Через гусь, — так и сказали Иванову.

Просто когда блок кричит, то это нельзя выделить. А выцеживание настолько не затрагивает рыб, как, впрочем, и куколку, то.

Желание жить в мольбе. Нет, никогда нельзя постигнуть ваши замыслы, о, Боги!

Ивановы прилетели сюда бороться с религиозными настроениями, а их — нет. Ничего нет.

— Через гусь, — говорят люди, и Ивановы не понимают их.

Им вторят жабы направо. Надо понять условия игры, чтобы решать. Жабы — направо, мир — колбаса. Через гусь. Есть два Бога — один — спереди, другой — сзади. Религия — непонятное слово. Жабы — направо.

Глава 14

Ивановы приступают к борьбе

Ивановы уже несколько осмотрелись и ничего не поняли. Но надо бороться!

Для этого они выловили характерного представителя и стали с ним беседовать.

— Через гусь, — сказал он им.

— Как это понимать? — спросили Ивановы.

— Вы что, — удивился тот, — съели направо?

— А что такое “гусь”?

— А что такое “что такое”? — огрызнулся пойманный.

— Ну как, — сказали Ивановы. — Это — вопрос.

— А что это — вопрос?

— Ну… Это название…

— Вот, — печально сказал пойманный. — Все — одни названия. Я умный. Я понимаю это. А все вокруг только и пляшут направо. Они не могут уйти от реальности.

— Где же реальность?! — рассердился вдруг Иванов.

— Для них — через гусь.

— Через гусь? А для вас?

— А я даже промокашку не лопаю. И те — что спереди и сзади, не являются крыжовником, а лишь дырокол. И все это — словесно.

— Но что же такое “через гусь”? — недоумевали Ивановы. — Ну как это “через”? А?

— Ы. Вы что, съели направо?

— Слушай, давай мы будем учить тебя тому, что есть на самом деле…

— На каком языке вы говорите? — удивился пойманный. — Вы что, съели направо? Я тоже ел направо и тоже говорил марсельезу, но теперь я устал, и ничего.

Ивановы проснулись на мягких подушках и перинах в угловой стрелецкой комнате. Настроение было как с похмелья, потому что они совершенно не помнили вчерашние дни, а также они не знали, что они будут делать еще.

— Вперед и вперед, — как говорил им десять раз подряд младший из Ивановых.

Но потом они оспорили то, что он младший. Ивановы все были равны между собой и были похожи на каплю воды.

— Нет, мы никак не можем проснуться! — заговорили Ивановы разными голосами.

За окном стоял стрелец и держал в руках аркебузу. Он тоже почти спал, но он готов был идти в бой, как всегда.

Утро наступало медленно и переходило в вечер.

— Поджарьте картошечки! — крикнул кто-то с постели.

Вчера была страшнейшая пьянка, и теперь люди валялись везде. Все это было прекрасно, но Ивановым это не подходило. Им нельзя было терять время на развлечения, и поэтому они скоро ушли оттуда за миллионы километров.

Они шли, а природа была облеплена инеем со всех сторон.

— Ура! Ура! — кричали Ивановы.

Потом они зашли в тусклое кафе выпить кофе. Они сидели на стульях вокруг стола, хлебали кофе, грели руки и размышляли о своем предназначении.

— Ну что, каковы наши планы?! — спросил Иванов 2-й.

Тут к столу подошел какой-то бородатый человек и сказал:

— Здравствуйте.

Ивановы не вынесли этого и улетели в спешке на Марс. Марс открылся перед ними большой картиной из позолоченных красных гор. Они там прекрасно отдохнули, а потом, когда они вернулись домой, им изменили жены.

Но стоял у входа какой-то маленький сексуальный мальчик, который пускал слюни и всех подбивал на что-то нехорошее.

— Пошли, пошли, пошли по бабам! — говорил он.

Ивановы подумали пару лет и пошли.

Большая комната, обитая плюшем. Никого нет. И тут вбегают двадцать голых баб и доводят до безумия. Господи!

Так Ивановы и проснулись после всех событий.

— Может, пойдем в кино? — спросил Иванов 1-й.

Но абсолютно пьяный Иванов 3-й строго сказал:

— Нам надо делать большие дела! Мы свергнем порядок вещей! Ведь он неправильный!

И все соглашались — “Да, да, мол, неправильный”. Но все также и смеялись над Ивановыми, которые сидели, закутавшись в свои куцые пиджачки, и рассуждали о том, что они — большие революционеры. Много было таких. Говорят, говорят… Вот взяли бы да и изменили! Ох, молодежь…

Ивановы сидели в тепле и уюте на флэту. Было утро, и занималась заря. Шел четвертый месяц октября.

— Спойте что-нибудь, — говорила им какая-то девушка.

А за окном стоял стрелец и пугал ворон. И где-то виднелся Кремль, и там тоже стояли бородатые стрельцы.

Ивановы брали гитару и пели о разбитой жизни, о страшной судьбе, о себе и о других. Девушка плакала от восторга и отдавалась на полу. Ивановы послали ее куда глаза глядят и полетели на Луну.

Итак, они летели, летели, летели. Потом они прилетели. Стояла звездная ночь. Небо было синим-синим. Луна была желтая-желтая. Луна была кусочком сыра.

— Прекрасный сыр, — сказали Ивановы, отломив немного. Действительно, сыр был превосходным, и каждый кусочек таял во рту, словно музыка.

— Ребята, как хорошо! — задумчиво проговорил Иванов 3-й.

Да, было прекрасно. И из какого-то окна доносились очаровательные звуки. Ивановым не хотелось отсюда никуда уходить, но нужно было лететь на Луну.

Они пришли к Главному, он оформил им командировку, и они полетели.

— Черт возьми! — сказал Иванов 1-й. — Да тут же совершенно нет воды.

Луна расстилалась перед ним голой каменной равниной. Всякие цирки, горы, кратеры.

Но когда Ивановы ступили на лунный грунт, они провалились куда-то глубоко-глубоко вниз. Потому что Луна — это всего лишь сгусток пыли.

В школе, когда изучали Луну, учитель, размахивая указкой, спросил ученика:

— Что такое Луна?!

Ученик молчал. Он слишком много знал.

— Я вас спрашиваю!!! — негодовал учитель. — Выпороть!

Большой мальчик с кастрированной внешностью занялся поркой, а учитель сказал, как отрезал:

— Луна — это всего лишь сгусток пыли, а совсем не сыр!

Это было целой трагедией. Но потом ученые полетели на Луну, пощупали ее, потрогали и объявили:

— Поскольку мы щупаем нечто твердое, мы делаем правильный вывод, а именно: Луна есть твердое небесное тело.

Так все и было.

А вот Ивановы почему-то не попали на твердое тело, а попали как раз на промежуточную стадию — сгусток пыли. И засели там надолго. Они зимовали в страшных условиях и хотели съесть Иванова 3-го, но он не дался.

Потом их все же обнаружили, и были совершены экспедиции по спасению. Вся страна сочувствовала Ивановым, как единое целое.

— Нет, не видать нам женщин и цветов, — говорил Иванов 2-й, покрытый пылью. — Потому что если бы мы попали на твердое тело, то было бы все нормально, а так нам никто не поверит и скажет, что мы все врем.

Остальные Ивановы печально закивали.

Но они обманулись, потому что их все равно спасли и встретили на Земле с почестями.

— Ура! — говорил Курт Вальдхайм.

Ивановы, добравшись до высокой трибуны и получив Нобелевскую премию, сказали людям:

— Что же вы это делаете, а?

Люди растерялись, а потом ответили:

— А это не мы, это военные…

Ивановы обратились к военным. Но те стояли, потупив очи. Потом вздохнули:

— Кушать нам надо.

— Так это мы вам дадим! — сказали Ивановы, разрубив все мировые вопросы, как гордиев узел. И их избрали президентами мира, и жизнь стала долгой и счастливой.

Вот так!

Но девушка скептически усмехнулась:

— Фигушки! Проблемы очень сложны… Их надо распутывать помаленечку, а не так, как вы — рубить!..

И Ивановы заплакали от обиды, но поскольку у них еще оставалась Нобелевская премия, они поехали в Исландию.

Они забрались на большую гору и увидели большую ледяную пещеру. Там гейзеры струились из земли, и шел пар.

И Ивановы опустили свои измученные тела в гейзер, и им стало хорошо. Потом они обнаружили, что рядом с ними купается русалка.

— Русалка, а русалка, — сказали они ей. — Тебя куда? А?

Русалка обиделась и дала им по морде.

Но Ивановы не отчаялись. Они сели в джип, закурили “Кэмел” и поехали вперед.

Кстати, закурю-ка я тоже “Кэмел”, а? Вы не против? Ну сейчас.

Ну вот так. Все в кайф. Теперь продолжим наши побасенки. Ивановы сидели на деревенской завалинке и пили самогон. В лесу было очень хорошо. Деревня расстилалась перед ними, словно большой коровий навоз.

Ивановы попили молочка и легли спать. Утром они проснулись и обнаружили у себя седые волосы.

— Ой-ой-ой! — закричали они, потому что к ним в дом стучалась Смерть.

— Бабушка, ну что — так сразу! — заныли Ивановы.

— Успокойтесь, сынки, — сказала Смерть. — Это не больно.

И — тюк их косой по головам. Всех зарубила.

— Нет… Все не так, как надо! — с горя запели Ивановы и выпили портвейна.

Потом Иванов 1-й встал, надел тапочки и пошел на кладбище.

— Какие восхитительные могилы! — сказал он. — Спите спокойно.

Ивановы проснулись на заре и пошли в школу. Школа уже училась по новой программе, учитывающей сведения Ивановых о том, что Луна — это все же сгусток пыли. Впрочем, все равно.

— А когда же мы будем действовать? — спросил Иванов 2-й. Как он мог об этом догадаться, не знал никто.

Но все Ивановы растерялись моментально, а 1-й нашелся и ответил:

— Мы осматриваемся. Например, вот этот экспонат…

И так все происходило — через гусь.

— Через гусь, — говорили Ивановы. — Через гусь.

— Ну вот, — удовлетворился человек и ушел спать.

Ивановы опять встали около таблички с известным содержанием и опять долго думали. Пойдешь налево — голову сложишь, пойдешь направо — разума лишишься, пойдешь прямо — себя потеряешь.

— Ну ладно, привет! — сказали Ивановы. — В общем, если деревья засохнут, тогда смотрите… А там встретимся где-нибудь.

И они разошлись в разные стороны как ни в чем не бывало.

Настроение 59

Грусть

Я сидел перед темным окном.

Белый темный ночной снег — хочется трогать его варежкой. Просто грусть, просто музыка не имеет слов, просто я сижу. Я не могу говорить о том, что на самом деле, я просто не имею ни одной мысли. Я слаб, как пушистый котенок. И сквозь ночь, сквозь зимние приключения, надо брести по замерзшим болотам среди молчащих трав, видеть сны, словно ночную реку во льдах, где темнота; и я в комнате, где тлеет сигарета, и за окном бушуют ветры, и вечная полночь за один миг, и оранжевая музыка, и свечи, и память, которая ничего не помнит, — память как просто чувство — как простой предмет; вот — реалии холодного кофе, когда надо вставать в новый день, когда меня нет и можно простить все — никаких преступлений, а все так просто-просто-просто; Бог есть хороший добрый друг, только он понимает…

Головой в пушистый сугроб, новогодняя свечка — ура — новая жизнь — и грусть, грусть, грусть, грусть…

Мы — люди; мы не понимаем, что такое мы можем сделать, когда мы вместе, нам стыдно от этого, а я признаюсь вам в том, что вы такие клевые-клевые; когда вам плохо, вы висите друг у друга на плечах, вы выходите кататься на лошадях, вы купаетесь в темных ночных речках, и костер пылает среди большого леса, а я сижу в четырех стенах, мне не нужна вселенная — я теряюсь в этом нагромождении; но когда я буду расщепляться на множества, я скроюсь, как медведь, и уцеплюсь за лапу — она не предаст.

Причины на каждом шагу — не хочу ничего знать. Я маленький, пушистый, ворсистый, но гордый и грустный.

Я не хочу сказку сделать былью, я хочу быль сделать сказкой. И пойти гулять в собственный город из четырех стен.

Зачем, зачем, зачем ко мне пришли эти Ивановы, зачем они хотят ворошить все то, что мне не хочется, они противные и чужие. Я не хочу, чтобы они вмешивались в меня… Но я все равно от них уйду, я здесь не хозяин, но я могу уйти…

О да, мы тысячу раз материальны… Но не до такой же степени!

Не обращайте внимания.

О, лес, о, трава, о не знаю что — я растягиваюсь, как канат, я стремлюсь к этому сладкому слову “свобода”, но где же моя тлеющая сигарета в темноте?? Основной вопрос философии.

Просто грустно, грустно, грустно.

Часть — на самом деле — вторая

В одном из миров, в роскошном зимнем замке, который был весь как на ладони, если смотреть на него с высоты птичьего полета свежим морозным утром, жил один высоколобый математик, который пытался искать Богов.

Его звали Петя, и глаза его цвели. То синий цвет, а то и зеленый или еще лучше — волшебный, как в сказках, перламутр.

А ночью он выходил гулять, потом просыпался утром, потом занимался математикой. Много вопросов он прочитывал в пространстве сквозь свое решетчатое окно, когда, усталый, он курил бесконечные сигареты, и ему казалось, что наконец-то он нашел.

Так и проистекала жизнь. Его первая посылка состояла в том, что если существует понятие двух нулей, то можно провести ассоциацию с Богами, но дело в том, что нули не отличались друг от друга, они были совершенно одинаково круглы и непознаваемы; а какой из них обозначал Бога, что спереди, и который — Бога, что сзади, было совершенно непонятно.

— Мы знаем, что мы ничего не знаем… — любил повторять Петя, когда он сидел с друзьями.

Потом ему наскучила вся эта канитель, он заперся в своем замке и потонул в роскоши. Из Парижа ему привезли десять девочек, которые бегали по скрипучим лестницам и забывали трусы в ванной, и они были похожи друг на друга абсолютно, как капли воды, так что можно считать, что Петя ко всему прочему еще и женился.

Потом он состарился и умер. И вот когда он умер, он понял…

Но, впрочем, оставим его. Займемся лучше мной, сколько можно уже говорить о других и о других?

Итак, я. Я чувствую себя прекрасно, только мне хочется в туалет. Но это, как известно, не проблемы: одна нога — здесь, другая — там.

Наверное, я так и сделаю. Только полежу немножко еще в своей постельке… Я свернулся клубочком, и теперь меня не найти. Легче найти трусы, которые висят на стуле, а я? Где я? Я здесь, здесь, вот он… Я!

Часть — на самом деле — девяносто девятая

Лежу, лежу, лежу, стою, стою. Вот он я. Да, вот это — я, я, я, Я!

А вот и голова моя лежит, и в ней бегают мыслительные шарики того, что я сейчас имею сообщить вам, уважаемые читатели.

А вот и ножка моя — пускай их воспевает Пушкин. Пушкин — это не я.

Нет, Пушкин — это не я.

А вот руки, сбежали, точно брюки, а вот и одежды мои, а также джинсы. Интересно, джинсы — это я или не я?

Вопрос очень сложен. На него нельзя ответить однозначно. Джинсы надеты, словно кожа на тело. Кожа на мышцы, мышцы на кости, кости на нервы, нервы — на Мне.

Все наверчено вокруг меня, словно поля шляпы вокруг шляпы. Все кружится и вертится. Все течет.

Больше того, все течет на самом деле. Я сам чувствую в себе эту постоянную течку, которая струится, словно горный поток, и куда-нибудь низвергается. А Лета? А что такое Лета? После Леты наступает осень и все происходит опять, а я лежу на диване — голова судорожно раздавливает подушку, мои руки словно крюки, но я могу положить их в карман моих джинсов, которые на меня надеты, как кожа на тело, на кости, на мышцы…

А вот и мое самоубийственное место. Я щекочу его ножичком, это — моя шея, всего лишь навсего, и здесь воистину сходятся узлы жизни и смерти, как это ни смешно. А вот еще вены — это вообще модная штучка. Последнее время стало очень модным вскрывать их содержимое и смотреть, как оно льется красной струйкой на пол — пускай прибегает Спаситель.

А мне лень вешаться и убивать других. Я лучше посплю, а умру я все равно когда-нибудь — так зачем же торопить все эти красивые пейзажи, которые мы видим за окном?

Хочется застрелиться — выгляни в окно. Так говорят люди, и, наверное, за окном расцветает пышными рядами Большой Бог, который грозится толстым пальчиком и обещает вам райские кущи.

Все это чушь. И вообще можно было бы ко всему относиться совершенно наплевательски, если бы не было всякой смерти и прочих неприятных вещей, которые будоражат наше несносное любопытство.

Я поглаживаю ножичком мое самоубийственное место, и искушение заглянуть туда, откуда не возвращаются (как интересно!), так велико, что если бы не хотелось мне выпить рюмку водки и выкурить сигарету, да еще и поговорить о жизни о смерти, как это принято, я бы давно узнал, что же все-таки на самом деле творится там, на чем стоит все это, что мы здесь и имеем.

Один философ спорил и спорил на эти темы — просто невозможно!.. Ну что ты волнуешься? В познании тебе не будет отказано — славь того, кто тебе ближе, и умирай с улыбкой на умных устах.

А я вот лежу и ощупываю свое существо. Я думаю, что если мой нерв провести под спинку этого кресла, то эта спинка тоже станет мной.

Но мне надоело вращаться в мире опытов, где надо признавать то, чего не хотелось бы. Жизнь дается человеку один раз (или пять — это все равно), и прожить ее надо так, чтобы тебе не было мучительно стыдно за мир, который тебя окружает.

Тебя, в смысле меня. Меня, в смысле мой богатый внутренний мир.

И вот я зеваю, я — певец своего пупа (кстати, он ничем не хуже других, а некоторых и получше), и я готов заснуть, а потом проснуться, и вообще готов ко всему, что произойдет со мной здесь, или там, или нигде, или везде, где заблагорассудится. Главное, чтобы было интересно. Я — пожиратель новых вещей любого качества. Я расшибусь в лепешку, чтобы уйти в неведомые края.

Я решил путешествовать. Сейчас волшебная полночь, луна светит на синем небе, словно кусочек сыра, и звезды мерцают. Звезды — это, наверное, маленькие серебряные гвозди, которые на ночь прибивает к небу большой звездочет в синем колпаке; и они сверкают, потому что они обернуты фольгой, совсем как шоколадные конфеты.

И конфеты — интересный мир, они обладают таинственной картинкой на обертке, словно кино, или сказка, или детская книжка.

Сколько всего происходит всякого, и все есть, и все интересно и заманчиво. Я должен начать путешествовать по своим владениям, я должен исследовать мир, который был мне дан в придачу к существованию, я должен узнать любые варианты этого мира, иначе нечестно.

Я сижу на балконе — за окном метет метель, и снег, белый и пушистый, летает туда-сюда, какие-то черные случайные люди устало бредут неизвестно куда — неужели это я — неужели это я — тат твам аси.

Том третий

“И кто познал мир — нашел труп.

И кто нашел труп — мир недостоин его”.

Фома, 61

Итак, я начал путешествовать рано утром, когда снег, словно туман, кружился, соединяя небо и землю белой дымкой, словно саван.

Солнца не было — был только белый свет, который ослеплял глаза; я стоял около окна, смотрел на снег, и я не знал ни одной проблемы, которую надо решать в этот момент, я существовал просто так, сам по себе, независимо от общества.

Общество существовало из таких же людей, каждый из которых был “я”, но я не знал, что они делали, я только догадывался, что думал кто-нибудь из них в отдельности. Например, я.

Я посмотрел на снег — стоило начать путешествие; в этой белизне было что-то от белой окраски церквей, которые маняще стоят на холмах, сквозь снег и века. Рождество — утро, церковь, как в детстве, и снег падает на меня и укутывает меня своим белым светом, а церковь закрыта на замок и внутри нее живет тайна.

Возникла конфетная полночь, и я вошел туда, куда мне хотелось. Все началось, я закурил сигарету и сквозь ночную темень смотрел на огонь, который горел так ровно, словно был вечным. И я вошел в его дверь, и жизнь началась снова. Это был мир огня.

Глава первая

— Ну что? — сказал кто-то, а с меня катился пот. Я был в огненной бане, жара поднималась все выше и выше, мои волосы горели синим пламенем, и мозги начинали плавиться и изменять все, что я привык считать собой.

— Еще и еще! — говорил кто-то, и я забывал все, что осталось позади; наверное, я ходил в школу, но школа тоже расплавилась и горела и взрывалась, учителя летели вверх ногами, завучи с задранными юбками излучали огненную страсть, ученики пропали куда-то, словно их совсем и не было, а была одна жара; огонь испепелял все, и вот мы горим в восторге этого бытия — голые-голые-голые люди, их тела сверкают, словно лысина, их ноги обуты в резиновые тапочки — только бы не подцепить болезнь! — и на их головы надеты шляпы.

Итак — огонь, огонь, великий Агни, но я не в силах его выдержать, я кидаюсь вон оттуда и вижу каплю холодной воды — ура — неужели это мираж?!

Потрясающий мозамбик

И я странствовал по далекой Японии и вдыхал ее великие ароматы — всякие вишни и атомные бомбы. Японцы ходили по улицам, закрыв глаза. Один человек свернул свою голову набок, словно птичка-невеличка, и безмятежно спал, шагая по улицам. Я тоже спал или не спал, а потом увидел большой черный дом, который стоял на мрачном переулке, упираясь в небо.

Когда я сидел в комнате этого дома, в дверь позвонили. Я пошел открывать и увидел, что передо мной стоят на лестнице пятьдесят резиновых людей.

— Аааа!! — закричал я в ужасе и бросился из окна.

Я разбился на множество кусочков, и мне это так не понравилось, что я оставил все эти кусочки валяться, а сам пошел куда глаза глядят.

Было утро, я встал и решил выпить кофе. Я прошел по комнатам дома, и все ласково приветствовало меня и говорило мне “доброе утро”.

Я сел на кухне — новый день начинался и еще не собирался кончаться. И кофе был черным, как дьявол, и так далее.

А люди спали прямо на перекрестках и явно видели хорошие сны.

Пятерку в угол!!!

Глава восемьдесят шесть

Москва бурлила, по ней скакали машины, ездили автобусы, спешили люди, тусовались хиппи. Наш дом стоял как скала — он был старым и вечно молодым. Но я потерял к себе интерес. Отказаться от самости нужно, чтобы получить счастье.

Итак, я сидел около дверей. После курения во рту у меня было нехорошо, но я был готов к дальнейшим событиям. Ну, что еще намечается в программе? Сегодня у нас ожидалась вечеринка с большим количеством друзей и знакомых. Для этого я обойду сейчас свои владения — мой большой черный дом, и прочие места: дело в том, что моему “я”, как выясняется, нужны эти четыре стены вокруг, чтобы всячески себя проявлять, а внутри чтобы никого не было. Люди надоели уже на улице своим неумным существованием, надоело все на свете, надо делать не знаю что — надо не делать не знаю что. Картинки разных цветов.

Надоела тупая реальность, в которую тыкают носом, а также нереальность, которая приедается своим материализмом.

Но вот скоро будет опять характерная вечеринка, которая должна состояться, словно как всегда.

Я захожу в свой дом, отпираю ключом мой сад — они находятся в центре города, это — утопия; в моем саду ничего не растет, зато в моем доме водятся домовые и все что угодно. Мой дом стоит серо-черный, словно покрытый копотью, он похож на страшные тюремные здания или на что-то старое и заброшенное; внутри там пыль и очарование; я выхожу, на цыпочках, боясь потревожить все, что передо мной может открыться, туда-сюда бегают крысы, и темные углы шипят и пугают. Паутина, лабиринты и Бесконечность — все как в космосе (или хаосе).

На сегодня я жду гостей — добро пожаловать ко мне в гости! Мы будем пьянствовать, веселиться и делать все, что полагается в таких случаях, ибо я имею флэт, а это обязывает к веселью и дуракавалянию.

Как баран, я смотрел на двери — они были все заперты, но потом я плюнул на них — это был всего лишь навсего мир дверей; я посмотрел в огонек своей сигареты и сразу очутился в другом месте, где царствовала вечеринка, трагическая и прекрасная; и здесь были друзья, вино и бабы, и я не чувствовал себя одиноким.

Часть вторая

Вечеринка у Иванова

Мы сидели на полу, и музыка раздавалась около нас — кто-то танцевал, размахивая ногами, кто-то курил, кто-то наливал вино или коньяк, а кто-то просто сидел, погруженный в свои мысли, и не понимал, что происходит.

Комната, словно Вселенная, была полна людьми и разговорами, но все только начиналось, еще раздавались еле слышные звонки, и я бросался сквозь весь черный дом, открывал двери, и новые люди приносили новое вино и сливались со всем тем, что уже было.

Мой друг Петя задумчиво сидел в углу и курил уже почти кончившуюся сигарету. Остальные бурлили, как водопад.

— Хряпнем! — кричал кто-то, и все подставляли, что у них было под рукой — стаканы, чашки или ладони.

Сколько смеха! Мы пили шампанское, потом шли танцевать — о, великих гроздий сок…

Вечеринка существовала и жила, хотя все, что происходило, было полно сумбура и абсурда.

И разноцветные друзья прыгали и падали в танце, словно конфетти.

— Хряпнем! — кричал кто-то.

Неожиданно я заметил среди всяческих людей какую-то миловидную девушку, которая мне сразу понравилась, и я решил с ней познакомиться. Я подошел, решил заговорить с ней, но тут меня отвлек какой-то большой волосатый друг, который спросил у меня, как дела.

— Нормально, — сказал я ему.

— Ну что, понял ты теперь? — спросил друг.

— Что?

— Ну как же! Помнишь прошлый разговор? Об уменьшении?

— Какой еще разговор? — недоумевал я. — Уменьшение? Нет… Не помню…

— Ну как же! — настаивал друг, потрясая волосами. — Неужели не помнишь?.. Об уменьшении ты меня спрашивал?

— Нет…

— Ну и память же у тебя! — сказал друг и отошел.

Я стал искать глазами девушку, но она куда-то пропала и потерялась среди друзей. Но я абсолютно не помнил того, о чем спрашивал этот волосатый. Может быть, что-нибудь такое и было, но я не помню. К тому же сейчас я нахожусь в своем большом и черном доме и помнить ничего не обязан.

А девушка ускакала от меня, как лань. И музыка все продолжалась и продолжалась, словно жизнь или смерть, а над моим домом нависла, словно туча, какая-то черная магия; и по лицам друзей прыгали тени, и была прекрасная ночь.

“Не хочу в нирвану!” — думал я, рассматривая все, что было реально. Хотя это еще большой вопрос — какая степень реальности есть в этом во всем, но мой дом был воистину прекрасен в ночной тиши, в нем скрывались тайны, и где-то здесь была комната, в которую нельзя было входить, потому что в ней находилось нечто сверхтаинственное.

Гости продолжали мило веселиться и говорить всякий вздор, бред и чепуху. Мальчики заигрывали с девочками, девочки — с мальчиками. Все было нормально, и я был доволен.

Но где же девушка? Я стал искать ее и обнаружил на кухне.

— Ну? — спросил я ее.

— Хорошо, — сказала она. — Все нормально.

Потом она встала и собралась уходить.

— Пошли танцевать! — сказала она и медленно мне подмигнула — не так, словно имела на меня виды, а так, как будто мы были знакомы очень давно.

Я поплелся в комнату, а там решили сделать небольшой перерыв. Все немножко устали и хотели выпить.

— Абрикос, — сказал один друг.

Когда я вошел, они все сидели по углам, курили, так что было ужасно дымно.

— А вот и ты! — закричали мне.

Я поклонился, криво улыбнулся и сел около девушки. Она задумчиво смотрела перед собой.

— Давай выпьем! — предложил я.

Мы выпили, потом мы выпили еще. Тут снова поставили музыку, а один друг сказал:

— Абрикос.

А Петя тем временем сидел на стуле и был погружен в какие-то размышления.

Я встал, и девушка тоже встала, и мы принялись со страшной силой танцевать, танцевать бесконечно, на всю пластинку, которая неожиданно затянулась почти до часа без перерыва — и мы смотрели друг на друга и думали неизвестно о чем.

В моей голове все путалось, но, впрочем, я себя прекрасно чувствовал. Она выглядела задумчивой, и все собиралась, кажется, мне что-то сообщить, но никак не решалась.

Так мы танцевали очень долго, потом я вышел из комнаты — опять прошел сквозь дом, где в углах стояли пыльные скелеты; и я пришел в какую-то из комнат, и от мучительного пьянства, которое настигло меня в один миг, рухнул на кровать и замер, словно загнанный зверь.

Я лежал там не помню сколько времени, сжимал подушку, и перед моим взором проплывали косяки идиотских сновидений, словно перелетные птицы.

Потом дверь открылась, я резко обернулся — и увидел девушку, которая смущенно стояла передо мной.

Я не удивился; я встал, обнял ее и стал целовать.

— Это понятно, — вдруг сказала девушка. — Погоди, мне нужно тебе кое-что сказать… Это потом…

— Ну что? — спросил я.

Она села на кровать, и я сел рядом.

— Сейчас ты меня должен понять… — сказала девушка. — Если не поймешь, то… Ну ладно. Смотри: ты — это я? Ты понял мой вопрос?

— Конечно я, — удивился я.

Но девушка, кажется, обрадовалась.

— Послушай, я, — сказала она. — Ты знаешь о том, что тебя хотят уничтожить?

— Почему? — спросил я.

— Но… ты знаешь об этом?

Я помолчал, потом сказал:

— Знаю! Но откуда ты это знаешь?

Девушка сперва смутилась, потом сказала:

— Не надо играть в прятки! Здесь Иванов.

— Иванов? — смутился я. — Но где он?

— Я сама не знаю… Но он должен будет себя проявить. Поэтому надо действовать осторожно. А сейчас, мой милый, мы займемся любовью… — сказала она и ушла.

Я бросился за ней, но никого не обнаружил. Где она? Весь дом был черным, как смерть, и она растворилась в нем, а может быть, она уехала домой — беседовать с мамой.

Я вошел опять туда, где были гости.

— Абрикос! — сказал один друг.

Все друзья сидели по углам и не слушали музыку. Все уже были довольно пьяны. Некоторые допивали остатки. Кто-то вел скучный философский разговор, другие тоже о чем-то говорили, а Петя сидел и все так же был погружен в свои думы.

— Ну, как дела? — спросил я у Пети.

— Обычно, — сказал он. — Скоро буду спать.

— Почему?

— Мне завтра на работу.

— Так ты все работаешь?

— Да, — ответил Петя.

— А что ты делаешь?

Он повернул ко мне свое воспаленное лицо и сказал так, как говорят идиотам:

— Я чиню пишущие машинки…

И потом добавил:

— Кржук!

Я отошел от него и прислушался к философской беседе. Что-то было про экзистенцию. А один из друзей все время ходил туда-сюда с надувным шариком и пытался шутить. При этом он говорил разные слова. И вся компания совершенно не знала, что делать.

Потом лениво включили музыку, и вечеринка пошла своим чередом. У нас была обычная вечеринка — кто-то курил наркотики, кто-то резал вены. Жизнь была полна интересных вещей.

Кто-то судорожно молился перед иконой на полу. Кто-то оделся в женское платье, кто-то оделся в мужское платье — кто-то разделся совсем и бегал за девушками, которые смеялись. Все было нормально.

Потом все решили поесть. Из дальних углов, из дальних коридоров, закутков, прокуренных комнат собирались на кухню заспанные друзья; и праздник был вечным, и мне было хорошо.

Мы жарили мясо и перекидывались словами о том о сем, как это всегда бывает.

— Абрикос! — говорил один друг и пытался засунуть какой-то девушке надувной шарик под платье.

Потом мы начали есть, и я сидел рядом с этим другом.

— Сыграл бы что-нибудь на гитаре, — тоскливо вдруг сказал он. — Чтобы кончились эти разговоры…

Я кивнул и продолжал есть. Я смотрел на стол и вдруг понял, что на нем происходит что-то не то. Что же это такое? Это было не яблоко, и не вилка… Нет!

— Эй! — сказал я. — Смотрите! Крокодил!

— Где? — спросили все.

— Вот!

И действительно — на столе стоял, или сидел, или лежал маленький, зелененький, но вполне живой крокодил. Его зубки блестели в свете лампочки.

— Какой хорошенький… — ахнула какая-то девочка.

— Крокодил — это не абрикос, — заметил один друг и съел большой кусок мяса.

— Давайте его пустим в ванну! — вяло предложил кто-то.

Но встал один мрачный человек, повернул свою голову по направлению ко всем и вдруг громко сказал, словно отчеканил:

— Товарищи! Да ведь этого не может быть!!!

Глава десятая

Итак, он стоял, словно непробиваемая стена, смотрел на нас на всех злыми, но насмешливыми глазами и ждал, что мы ему ответим.

Все молчали некоторое время, потом кто-то простодушно сказал:

— Ну почему же не может? Все может быть вообще-то, не это главное…

Человек посмотрел своим пронзительным взором, словно просверливая бытие насквозь, и заявил совершенно серьезно:

— Нет! Этого быть не может! Вы думаете — все может быть? Враки. Вздор, бред, чепуха! Есть совершенно четкие законы — и вы это знаете и нарочно путаете людей, чтобы они уносились в заоблачные ваши наркотические выси, а не занимались реальным делом…

— Но почему же? — опять простодушно сказал все тот же друг. — Законы — законы… Вы правильно все говорили… Но просто не стоит…

— Стоит! — перебил его человек, который становился все нахальнее и нахальнее. — Надо! Из-за ваших сомнений и калечатся души миллионов людей… Они сами не знают, чего им надо конкретно…

— Голубчик, — сказал друг. — Но, может быть, и лечатся души?

— Нет! — твердо заявил человек. — Так называемая душа лечится, когда она четко знает, что ей надо. Перед нами — суровая жизнь с ее конкретными задачами… Вы же усложняете дело тем, что занимаетесь вашими высосанными из пальца проблемами собственных пупков…

Тут вмешался я:

— А кто вы, собственно говоря, такой? Мы вас не знаем…

Все засмеялись.

Но человек не обращал внимания на смех и сказал, повернувшись ко мне:

— Вы прекрасно знаете, кто я такой… И знаете, что я могу вас всех выбросить отсюда к чертовой матери…

— Послушайте… — стали говорить друзья. — Что вы кричите? Это не ваш дом…

— Наплевать! — злобно проговорил человек. — Как раз это мой дом. И мне надоело выносить здесь все ваши компании! Умные какие… Потаскали бы вы кирпичи, девочки…

Девочки стали смеяться, а друг, который уже беседовал с этим человеком, задумчиво смотрел на него. Потом он подошел ко мне и тихо спросил меня:

— Кто это?

Я пожал плечами, потом сказал:

— Может быть, это даже хозяин дома… Кто его знает! Но все равно его нельзя принимать всерьез…

А человек тем временем немножко успокоился и сказал, вдруг вспомнив причину спора:

— Итак, я вам совершенно серьезно говорю, что то, что вы видели сейчас на столе какого-то крокодила, — этого не может быть. И если вы отказываетесь это признать, то мне придется вас ликвидировать… Точнее, не всех. Все вы меня не интересуете… Меня интересует то, что существует на самом деле.

— А я, что ли, не существую на самом деле? — обиженно проговорила какая-то девочка.

— Погоди! Не до тебя! — отмахнулся человек, потом сказал: — Итак, я должен выяснить прежде всего вопрос… Так… Э… Кто же из вас… есть Я?

— Вы что-то путаете, молодой человек, — проговорил кто-то. — По-моему, вы — это как раз вы…

— Молчать! — гаркнул человек. Все засмеялись.

— Итак, — сказал он. — Я вас спрашиваю не о “вы”, а о “я”, понятно???

— Вы сумасшедший… — сказал кто-то.

— Я сумасшедший? — рассердился человек. — Я абсолютно нормален… Я… Я… Ой…

Человек в ужасе повернулся к стене. Друзья, обломанные таким поворотом дела, постепенно уходили один за другим.

— О, друзья… Где мои друзья! — вдруг в ужасе прошептал человек.

— Эй, Иванов! — вдруг сказал я.

Человек быстро обернулся.

— Иванов, да, ты существуешь, но ты побежден! Запомни это! Или ты забыл, как ты шел через гусь?

— Это — вздор… — быстро проговорил человек. — Что ты сделал с моими друзьями? Где Главный?

— Ты ничего не понимаешь, Иванов! — засмеялся я. — Если я захочу, я могу засыпать тебя таким маразмом и бредом, что ты будешь погребен в своей дурацкой правоте… А Главный живет там, где всегда. Прочитай газеты.

— Я могу тебя уничтожить! — закричал Иванов.

— Нет, ты можешь уничтожить только то, что принадлежит тебе. А я-то — вот он я… — сказал я, вышел из дома и захлопнул дверь.

Я вышел на черную дорогу и стал смотреть на проезжающие мимо машины. И я попал в мир машин.

Сотая часть десятой главы

И я вышел ночью в предрассветное пространство ловить машины и уматывать отсюда ко всем чертям. Я шел по дороге и чертыхался. Задолбали!!!

Ветер дул мне в лицо, я съежился, спрятал голову в воротник и шел по дороге — одинокий, мокрый, грустный. Впереди передо мной были километры, метры и мили.

Шоссе уходило бесконечно вперед, опоясывая Землю вокруг. Шоссе, фонари и тьма.

Я шел и шел, и мимо меня проносились машины с диким свистом. Где я сейчас находился? Я не помнил и не знал.

КамАЗы, ЗИЛы, МАЗы, легковые автомобили и все, какие угодно, слепили фарами и словно были совершенно чужды человеку, оказавшемуся на холодном шоссе посреди леса и полей.

Машины олицетворяли собой чувство долга: они везли металл, руду, лес, экспорт, импорт, помидоры, яблоки и бетон — все это было нужно и необходимо; и я шел и видел остатки голых полей, где еще не маячили унылые строительные краны.

Я встал на шоссе и протянул руку. Кто-нибудь должен остановиться. Машины ехали мимо, и вдруг большой КамАЗ, словно по волшебству, начал сильно пыхтеть, сбавлять скорость и пристраиваться к краю этого шоссе.

Я бросился к нему и открыл дверцу.

— Подвезете вперед по дороге?!!

Шофер мрачно кивнул. Я сел, захлопнул дверцу, и мы рванули вперед мимо лесов и полей.

Шофер молчал, крутя руль, и я молчал и смотрел вперед и по сторонам — как мелькают деревья, деревни, города и леса. Вперед, назад, направо и налево продолжалась бесконечная Россия — пыльные поля с капустой, грязные реки и трава, мелькающие домики, покосившиеся и серые, и пустые стройплощадки, где одиноко горел красный фонарь на вершине уставившегося в мрачное небо крана.

Кое-где шли на работу люди, устало переставляя свои грязные сапоги, слышался ленивый утренний мат — и наступал рассвет, а на дорогах иногда стояли бабушки с большими сумками и голосовали.

Мой шофер начал слегка зевать, когда стало светать. Мы проехали часа два, когда он вдруг спросил:

— Ты куда едешь-то?

— На юг, — сказал я ему. — В Крым.

— А почему так?

— А билетов не достать… А у вас можно курить?

— Кури, — разрешил шофер и опять надолго замолчал.

Я же ехал, и вставало солнце, и новая реальная жизнь открывалась перед моими глазами — люди, предметы и города; моя голова становилась нормальной, как в детстве, и все проблемы постепенно превращались в пыль.

Ура! Да здравствуют путешествия, и новое, новое, новое…

Шофер остановил машину, сказал, что он сворачивает, и я покинул его. Это было где-то под Курском. Пели соловьи, и уже почти совсем рассвело. Я стоял прямо около кафе, где можно было завтракать.

— Прекрасно! — сказал я сам себе и вошел.

Глава шестая

Завтрак

Кафе было почти пустое, только кое-где за столиками сидели большие семьи путешествующих: они ночевали в каком-нибудь мотеле, и сейчас готовились ехать дальше.

Я тоже сел за столик и огляделся. Подошла официантка.

— Что будете?

— А что есть? — спросил я.

— Борщ, голубцы.

— Компот есть?

— Есть.

— Хорошо: борщ, голубцы, компот… А вино у вас есть?

— Рубль тридцать две — сто грамм.

— Двести грамм… Все, пожалуй.

Я расположился на стуле, словно в кресле, и закурил. Я чувствовал себя как аристократ.

Скоро мне принесли борщ, и я съел его, потом принесли вино и голубцы, и я выпил вино и съел голубцы, потом принесли еще компот, но его я уже совсем не хотел и выпил чуть-чуть.

Потом я достал из кармана деньги и расплатился, дав официантке на чай.

— До свидания, — сказал я, и она ответила:

— До свидания, — и стала убирать мой стол, чтобы истребить все следы, которые остались после меня.

Но что же поделаешь!

Я вышел на шоссе, лениво закурил — солнце уже совсем поднялось на нужную высоту, и было довольно жарко.

Я побрел вперед, развеселенный вином, как философом-оптимистом.

На юг!!!

§ 3

Нужно было спешить — находясь в неведомых краях, я должен был встретиться со своим другом в назначенном месте. Мы условились встретиться у таблички города Днепропетровск.

Нет ли погони? Не едет ли за мной Иванов на милицейской машине? Тогда он может меня догнать и сделать со мной все что угодно… Куда же бежать? Разве что в сон…

И я ехал, меняя машины как перчатки. Шоферы скучно сидели перед смотровым стеклом и делали свое дело. Раз в пятнадцать минут они закуривали какой-нибудь “Дымок” и иногда заезжали на автозаправки.

Солнце уже совсем разбушевалось. Когда я шел через мост, оно меня жгло, как костер. Я бросился в первую попавшуюся речку и закрутился в ее шумных водоворотах.

Рядом росли цветы и трава, совсем не такие, как в городе.

Потом был вечер, и я ехал на “Москвиче” с каким-то молодым человеком за рулем. Он все время иронически смотрел на меня и настойчиво матерился. Я был усталым, тем более что город Днепропетровск находился в стороне от трассы… Сомнения кружились в моей голове — где же мой друг? Или я так и останусь одинок до конца путешествия?

Когда я шел по этим дорогам — все было нормально, я был я, земля, города, реки и деревни — все было… Все было не моим. Я не мог запросто зайти в любой дом, я мог только попроситься. Мой дом остался далеко позади — там стоят скелеты в коридорах и вообще много милых ужасов.

Все же я крепко сидел в своем теле — и рука была на ремешке от сумки… Нет, я никуда не деваюсь!

Шофер спрашивал меня о всякой ерунде, курил и улыбался. Я выглядел неблагополучным, поскольку у меня не было дома в двадцати шагах от этих кустов, которые мы проезжаем… Или от этого колодца.

Потом пошли леса, потом пошли поля. Бескрайние украинские степи.

— Надо было в Запорожье вам встречаться! — говорил шофер. — Как раз на трассе! А Днепропетровск… Это еще сорок километров.

— А вы где живете? — спросил я.

— Я? — Шофер лукаво улыбнулся и пробормотал какие-то неприличные слова. — Я раньше в Москве жил, а сейчас мы переехали в Мелитополь…

— Ну и где лучше?

— Ну… Мне лично в Мелитополе больше нравится… Сорок километров — море; опять-таки — фрукты, овощи… Солнце…

— А, — сказал я.

Мы ехали и курили попеременно. Я выбрасывал на костях,встречусь я со своим другом или нет.

Да — с одной стороны интересно жить в нашем материальном мире — неизвестно, что случится; только чересчур беспокойно…

Все это происки Ивановых! Сволочи! Но ничего — я отправил их очень далеко, они завязли сейчас во всяких полубессознательных штучках… Но их нельзя полностью вытеснить в подсознание — а вдруг они выдержат все это? Вооружившись силой, приобретенной в боях с шизой, они убьют все мои воспоминания… Вполне возможно, что два до сих пор живут через гусь, а третий?

Нет, все это — плод моего воображения… Я — абсолютно нормален.

Тут и машина остановилась. Я захлопнул за собой дверцу и пошел куда глаза глядят.

Но скоро я снова ехал, а потом уже приехал. И вот она — табличка, белая, как белье на веревке.

Я сел, вытащил две бутылки пива и стал ждать. Долго я ждал — и вдруг, открываю глаза, и передо мной стоит тот, кого я ждал.

То-то было радости! Когда мы кончили выражать наш телячий восторг, мы попили пива и пошли купаться на Днепр. Мост через Днепр сверкал огнями, и город сиял вдали. И луна была, и ночь. И звезды.

Глава девятая

Чуден Днепр!

Где-то справа стояла спасательная станция — это был маленький синенький домик, в котором не горел свет.

— Я хочу жить там! — воскликнул я, голый, в темноту.

Мой друг Мишка купался и плыл во тьме. Когда выходишь из Днепра — под ногами белый песок.

И я увидел белую тень, которая тоже шла и подходила ка мне.

— Как это? — спросил я у Мишки.

Мишка тускло улыбался. Тень подходила ближе — я уже увидел ее лицо и узнал — это была та самая девушка…

— Откуда ты здесь? — удивился я.

— Мы с друзьями… — сказала девушка. Я не помню, была она голой или нет, но помню, что Мишка как-то тускло улыбался. Потом мы пошли к костру.

Костер высвечивал множество друзей. Они сидели и что-то ели.

— Откуда это все? — спросил я у Мишки.

Он засмеялся и сказал:

— Не знаю…

Однако, как только мы пришли, друзья приветствовали нас возгласами восторга. Они сидели и жарили шашлыки. Тут же стояла большая палатка.

— Как это мы вас встретили… — насмешливо сказала девушка.

— Это мы вас встретили, — возразил я.

Кроме всего прочего, еще было вино.

Мишка встал со стаканом, и по лицу его шли тени от костра. Он улыбался — так открыто, нежно и все-таки немного отталкивающе.

— Давайте выпьем, — сказал он. — За то… Чтобы так все было хорошо…

— Ура!!! — закричали друзья.

— Мы… вот сейчас в городе Днепропетровске… И нам так клево!!

— Ура-ура!!! — отозвались друзья.

Мишка смутился и сел. Он боялся не нарушить хорошего состояния духа. Между тем спускалась темная ночь, и милиция нас не трогала.

Мы ели шашлыки и пели песни. И пили вино, само собой. Девушке очень-очень понравился Мишкин тост, она гладила моего друга по головке и говорила:

— У… маленький… маленький… лапочка…

А я тоже так хотел и так и сказал. Я посмотрел на девушку зверским взглядом. Она сверкнула глазами, словно пантера.

Я положил ей руку на колено. Она улыбнулась углами губ, подмигнула мне и небрежно сняла мою руку.

— Ну… — огорчился я.

— Не огорчайся! — зашептала мне девушка в ухо.

Мы сидели и смотрели в поле. Была ночь.

— Ну и все… — сказал я себе.

Я стал ее обнимать. Девушка смотрела на меня и тяжело дышала, как полагается.

— Я тебя ужасно люблю, — сказал я. — Я хочу самоубиться…

— Зачем? — спросила девушка и погладила мой лоб.

— Этого… не… может… быть… — говорил я и дрожал.

— Может, — сказала девушка загадочно и впилась губами в мои губы.

Лирическое отступление

Я написал второе лирическое отступление. Вот оно:

“О, как я ловил тебя памятью, я ждал твои губы, мокрые, и глаза; я гладил тебя, как кошку, я расплющивался о твои груди, я пил тебя, я был выпит тобой; я больше ничего не знал, я был просто теплым зверем, который свертывается клубком под одеялом и ждет, чтобы его приласкали; я гулял ночью и что-то говорил себе; потому что я знал, что больше ничего плохого быть не может; я разделил с тобой мой мир, и я стал простым и физическим; я стал любить свое тело и твое тело; я молился нервам и не интересовался богами… Я сидел с тобой ночью в темной комнате, курил, и музыка играла; а рай меня не интересовал. Но это тоже настроение”.

Часть вторая

— Пойдем покурим, — вяло предложил Мишка.

Я вышел из комнаты на террасу. Было тихо — спали все, ничего не желая знать. Мишка сидел, его лицо слегка улыбалось, он дал мне сигарету, но мы решили для начала съесть консервы.

Мы сидели друг против друга, и я ждал, когда он начнет чего-нибудь говорить. Но он молчал. Он выглядел очень важным и теребил сигарету. Я открывал консервы.

— Ну как сейчас поживает твоя философия? — прервал я молчание. — К каким взглядам ты сейчас пришел?

Мишка ухмыльнулся, словно я сказал глупость.

— Взгляды? Слова, слова…

— Да, слова, ну и что?

— У меня уже все сейчас установилось. И больше ничего не будет. Все ясно.

— Ну и что ж ясно?

— Что? Все… А что тебя интересует?

— Есть ли Бог, например?

— Что значит, “есть”? Есть, нет — это одно и то же. У материалистов — материя, у субъективных идеалистов — я, у объективных — Бог…

— А на самом деле?

— На каком самом деле?

— Да… Но куда же попадает человек после смерти?

— Как это куда? Смотря с какой точки зрения… С точки зрения материалистов — уничтожится, христиан — в рай… И так далее.

— А что же ты тогда понимаешь?

— Все. Видишь ли, не важно, есть Бог или нет — он все равно есть… Никуда не денешься. Это не вопрос — есть или нет. И все люди это знают. Человек не может жить, допустим, если его отец попадет под трамвай… Но просто человек не осознает этого. А если, например, ты вдруг начнешь что-то осмыслять, ты станешь путаться в словах, и получится характерно… Все эти вопросы очень характерны. “А что такое я?” “А что такое “что такое”?” “А что такое Бог?” “А как я могу его познать, если познаю его я, значит, Бог — вторичная рефлексия?” Все это — слова, слова… Я больше не могу говорить слов. Они абсолютно ничего не отражают… Вот и сейчас я, как идиот, говорю слова… Ну в общем, это тоже характерно. Помнишь, как у Николая Кузанского? Бог — это абсолютное единство. В нем сходятся и максимум и минимум, и абсолютный максимум и абсолютный минимум… Вселенная — его абсолютная конкретная возможность. И человек тоже. Он не существует вне возможности, но в то же время и существует… Ах — слова! Абсолютная возможность, абсолютная конкретность и связь между ними — это триединство… Понимаешь — одно не существует независимо от другого…

— А как же религия?

— Ну как… Это только один из фетишей, один взгляд на Бога… Ну ведь обычным людям не надо во все это врубаться…

— Но у тебя уже все установилось?

— Да. Я не знаю, конечно, всегда бывает что-нибудь дальше… Но дальше уже невозможно. Все.

— Ну и что ты теперь будешь делать со всем этим?

— Я? Ничего… Или все что угодно.

Мишка издал смешок.

— А мне вот страшно, — сказал я. — Когда этот хаос… Я такой слабый… Я хочу с ним бороться… И не могу. На меня словно падают тонны земли… И все такое злое…

— А ты вбирай все это в себя.

— А, — кивнул я.

Мы замолчали. Мишка начал быстро есть консервы, потом закурил. Я тоже закурил и устало смотрел на него. Мне хотелось его искушать, искушать до последнего… У него установилось? А я? Что делаю я?

Я весь опутан словами с ног до головы.

Мы покурили и пошли спать.

— Я пошел искать приключений, — сказал Мишка. — Встречаемся в Симферополе…

— А я? — закричал я.

Но в постели моей лежала девушка и судорожно дышала. А друзья сидели у костра.

Потом я ехал еще весь день и полночи. Девушка осталась с друзьями, а я ехал бесконечно, меняя машины как перчатки.

И когда уже начались знойные крымские степи, из-за темного угла вынырнула табличка “Симферополь”.

Я слез с машины и с сильно бьющимся сердцем подошел туда.

— Спасибо! — крикнул я шоферу.

На табличке были пометки, что Мишка лежит здесь.

И он действительно лежал и спал, завернутый в брезент. Около него стояла початая бутылка портвейна.

— Эй! — закричал я.

Мишка еле поднял на меня свое хмурое заспанное полупьяное лицо. Рука его потянулась к бутылке. Мы выпили из горлышка, потом Мишка мрачно сказал:

— К черту!..

— Как твои дела? — спросил я.

— Плохо… О, как я хочу слушать “Битлз”!

— Пожалуйста, — пожал я плечами.

Я включил проигрыватель и поставил пластинку. “Битлз” запели свои песни, и голос их сиял, словно солнечный луч в этой ночи.

Темные деревья бесшумно стояли по краям дороги. “Битлз” пели о любви — простой и наивной, где нет совершенно ничего пошлого, никаких отрицательных ощущений… Звуки их были простыми, но они словно существовали объективно — нельзя было ни в одном такте спеть что-нибудь другое… “Битлз” пели, словно ничего не знали обо всех проблемах, они были абсолютно положительны… Как хрусталь, солнце или луна — вот так, именно вот так, а совсем не так, как мы все думали… Это был другой мир.

Я смотрел на Мишку и видел, что он плачет и в то же время смеется.

— Что с тобой? — спросил я.

— Идет все это к черту!.. — сказал он резко. — О… Я совсем забыл, что, оказывается, мне восемнадцать лет… и… Может быть всякая любовь… И все вроде даже и впереди.

“Ну, слава богу!” — несколько злорадно подумал я. Мишка вытащил из сумки книжку Николая Кузанского и сказал, чтобы я выбросил ее к черту.

— Ура!!! — закричал я. Сейчас нам не нужно было Бога. Мы снова будем жить. И Мишка откликнулся:

— Спокойной ночи.

Часть седьмая

Три Иванова

Женщины и собаки очень похожи друг на друга. Но я — не Бог.

Простуженности и усталости нависли на мне ожерельями и веригами; гвозди бы делать… Железный человек — это я, в новой своей ипостаси… У меня маленькие, выдуманные трудности.

Вы их все знаете? Прекрасно. А я шел по каменистым, полянно-горным, растительно-влажным дорожкам того самого Крыма и чувствовал себя потерянным поколением. Это доставляло мне удовольствие: видеть себя с разных сторон — мое очередное тело, мою душу и мои сигареты, которые мирно покоились где-то там.

— О, дайте, дайте закурить! Я вас озолочу когда-нибудь…

Потом пошел проточный дождь, и я улыбнулся своему мучительному отдыху.

Я был один, а все друзья опять куда-то делись. И я тоже уехал с ними веселиться, а теперь остался здесь и улыбаюсь. Еще мне хочется жрать.

Глава первая

Я

Если вы пройдете по нашему городу, вы должны заметить большой черный дом, который стоит в самом центре, однако в каком-то маленьком переулке, так что его совершенно не видно из-за деревьев, машин и людей.

Но этот дом таит в себе много интересного!!!

Сегодня вечером в 10 часов в дверь этого дома раздалось три продолжительных звонка. Человек, сидевший в комнате и слушавший какую-то музыку, немедленно встал и удивился. Он словно не поверил своим ушам. Должно быть, он услышал какой-то тайный условный знак.

Тут дверь открылась, и бурные возгласы восторга потрясли стены старого здания:

— Иванов!!

— Иванов!!

Друзья обнимались и целовались.

— Ба-ба-ба!!! — говорил Иванов 2-й (ибо проницательный читатель должен догадаться, что это был именно он).

— Откуда? Не ждали… — говорил Иванов 1-й. — Ну рассказывай…

Иванов 2-й присел на стул и спросил чаю.

— Сейчас я жрать приготовлю… Ты, главное, рассказывай… Господи!! Сколько лет! Сколько зим!!!

— Да… — мечтательно протянул Иванов 2-й. — Через две зимы, через две весны…

— Сейчас… Я пойду приготовлю… Слушай, — сказал он вдруг вполголоса. — Ты не пробовал связаться с Центром?

— Круто… — уныло вздохнул Иванов 2-й.

— Я слышал, Главный-то здесь!

— Как это?

— Не знаю… Но я думаю, он найдет время с нами встретиться, если будет нужда… А постарел, брат! Помнишь, как мы, а?

— Да… — печально отозвался Иванов 2-й. — Можно сказать, всю жизнь положили, а…

— Но ты рассказывай, что с тобой было-то.

Они уселись в мягких креслах у камина, закурили трубки, взяли себе кофе. Иванов 2-й засунул ноги под теплый шотландский плед, изобразил на лице рай и принялся рассказывать:

— Значит, вот. Как расстались мы все, арестован я был немедленно и сослан за подрывную деятельность. Два года сидел в ссылке, читал много, учился. Из ссылки бежал за границу… Эх, Иван — ну и трудное же было времечко! Мы шли по снегам, да по льду; голод, холод и — страшно… Но я твердо помнил свое предназначение… Как переправлялся через океан — это уж очень долго… Капитан у нас был смешной — Джон Джонсон. И тезка у него на том же пароходе ехал. Миллионер. И знаешь — как две капли воды на меня похож! Непостижимо! Ну, думаю — это прямо судьба мне руку подает… Хотя я в эти дела не верю, конечно. Но тезку я все-таки ухлопал, чтобы не пропускать такого момента. Я все это время в трюме лежал, а ночью выхожу однажды, смотрю, человек стоит на палубе — ну, вылитый я! Я это дело сразу и смекнул. Я его за борт. Как ни странно, Ваня, он почти не сопротивлялся. Только посмотрел на меня многозначительно и топором пошел ко дну. Я, разумеется, паспорт у него первым делом вынул… А там гляжу — миллионер он, настоящий миллионер! На следующее утро — завтрак, и все сидят, чинно, благородно; и я вхожу в белом смокинге…

— Мистер Джонсон, — обращается лакей. — Чего желаете?

— Сто грамм виски, не разбавляя, и сырое яйцо!

— Слушаюсь, сэр!

На палубе тем временем орудовали матросы. Капитан выходил и кричал зычным басом:

— Поднять бом-брамсели! Рубить мачту! — и всякую свою характерную дребедень; потом он подошел ко мне, хлопнул меня по плечу, и говорит:

— Ну как, мистер Джонсон, как насчет нашего уговора?!

А я-то ни сном ни духом, что они там наговорили. Просто кошмар какой-то. А капитан хитро на меня смотрит и улыбается. Был он мужик коренастый, с бакенбардами, и все время курил трубку.

— Вы знаете… — пробормотал я, усиленно затягиваясь сигаретой. — Я еще не решил… Дело в том…

— Как это не решили!!! — вдруг взревел капитан. — Где товар?

— Вы знаете… Я что-то сегодня очень не в духе… Солнце припекает… — начал я что-то бубнить.

— Ты мне, тезка, мозги не пудри!! — завопил капитан. — Если сегодня не будет товара — пожалеешь… Две тысячи тебе лягушек в зад!!

Капитан ушел, оставив меня в смущенном состоянии. Я поспешил удалиться в кают-компанию, где меня все встретили с большим восторгом.

— А, мистер Джонсон! Садитесь к нам! — кричали игроки в покер.

Я вежливо их поблагодарил.

— Как… Вы разве сегодня не играете?.. Мы же ждем вас с шести часов… Как договорились.

— Извините, господа… — начал я опять бормотать. — Я сегодня абсолютно не в духе…

Игроки возмущались очень долго. Во избежание неприятностей я сел в кресло и стал читать какую-то книгу. Какой-то роман. Там я прочитал:

“… и тогда отбросил книгу, чтобы пойти к себе в каюту. Я шел, смущенный этими угрозами капитана, но у меня была цель! Когда я уже поворачивал ключ, я вдруг услышал чьи-то торопливые шаги за спиной. Я поспешно обернулся. Это была женщина, она бежала, смотря мне прямо в глаза.

— Джон! — крикнула она. — Вот ты где!.. Я тебя ищу по всему кораблю… Джон…

Она подбежала ко мне. Я ничего не понимал.

— Джон, что с тобой?! Ты мне не рад? Значит, правду говорят, — она лукаво усмехнулась, — что мужчины, овладев женщиной, сразу к ней охладевают… Джон? А?

— А? — спросил я. — Да… нет… Нет.

Я открыл каюту и обнаружил там скомканную постель, какие-то книжки и деньги. Везде были бычки от сигарет.

Женщина села на кровать, закурила, потом вдруг встала и начала снимать с себя платье.

— Я сегодня тебя уже совсем не стесняюсь!! — сказала она со смехом.

Она осталась в трусиках и лифчике.

— Почему ты не раздеваешься, Джон? — спросила она. — А знаешь, Джон, когда я тебя только первый раз увидела, там — в баре… Я, конечно, уже думала, что мы с тобой переспим эту ночь, но я не думала, что это будет таким кайфом… Ты — самый лучший мужчина в моей беспутной жизни. Да.

Тут она присела на корточки и стала расстегивать мне ширинку.

— Право… мисс… — начал что-то верещать я.

— А, это новая игра? Не бойся, бой, тетя только посмотрит да пощупает… Мальчик!! Ха-ха!

И тут же она сообщила заговорщически-деловитым тоном:

— Расстегни мне лифчик.

Я повиновался, но продолжал стоять, как деревянный.

— Вот… вот… Давай, ты положишь мне руку в трусики… Вот…

Тем временем она совсем обнажила то, что ей так хотелось пощупать, и стала усиленно обсасывать и целовать его.

Мне сразу понравилась эта затея, хотя я еще ничего не понимал.

— Джон! — вдруг резко вскрикнула она. — Ну что ты стоишь, как деревянный… Да нет — ты, именно ты…

В конце концов я разошелся, и мы начали забавляться всякими способами. Но ей этого явно не хватало.

Потом, когда я вспотел, изнемог, лежал и курил, все так же, не произнося ни одного слова, боясь чего-нибудь не того, она вдруг яростно зарыдала в подушку.

— Что? — вяло спросил я.

— Джон… Ты совсем не тот. Это не ты… Ты больше не любишь меня…

Я не успел заметить, как она оделась. И только неслышная тень как будто скользнула за дверь.

Я заснул, и мне снились кровавые сны с разбойниками и женщинами.

Потом дверь распахнулась, и в каюту ворвался человек.

— Джон, что такое произошло между вами?

Я открыл заспанные глаза и спросил тусклым голосом:

— Аа?

— Мэри повесилась…

Ну вот. Вот так всегда — Мэри, Мэри, Мэри… У крошки Мэри был баран, а у меня был таракан…

И капитан Джон Джонсон говорил мне сквозь табачный дым:

— Ах ты, сволочь!

Матросы волокли меня по лестницам и сбросили куда-то к чертям в море. Был полный штиль, и я поплыл…

Стояла чудная погода. Солнце палило нещадно. Наш пароход уже давно был где-нибудь в Антарктиде. Я плыл, уставая, моя одежда давно уже превратилась в ветошь. Господи!! Соль разъедала мне рот и глаза… Но я нащупал у себя в кармане бутылку виски и стал пить ее из горлышка. Тут я увидел человека, который тоже плыл прямо на меня и говорил вслух. Я прислушался. А говорил он следующее:

— И вот я плыву, а мне навстречу — что это??? Что это за идиот, который плывет прямо на меня? Надо его убить. И вот я подплываю к нему — ага, знакомая морда, где-то мы вроде встречались… Препротивный человечишка!

Произнеся эту речь, я подплыл к нему, взял его снизу за ноги и утопил. Вот и все. А тут и корабль подъехал. Я кричу, руками машу — подняли они меня все-таки на борт, а капитан Джон Джонсон говорит:

— Ах, это ты!.. Так где твой товар?

Товара у меня не было, и они оставили меня в Шанхае.

Однажды я брел по пустынной улице и зашел в большой черный дом. Там сидели китайцы и малайцы и курили опиум. Там был хозяин — большой желтый человек с узкими глазами.

— А, заходи! — крикнул он мне.

Я сел в кресло, и хозяин сделал мне трубочку опиума. Потом он стал мне рассказывать одну из характернейших историй, которые можно услышать в здешних местах.

“Когда я был мальчишкой, я жил в Америке. Мой папа был миллионером и привез меня сюда учиться делать деньги в неразвитых странах. Однажды он вышел из нашей комнаты, а ко мне пришел непонятный человек. Он ходил вокруг да около, а потом — раз! — всадил в меня большой шприц. И я погрузился в сладкий кайф. Теперь я понимаю, что это был героин. Когда я очнулся, я убежал из дома и стал везде искать этого человека. Однажды я встретил его на улице. Он стоял и говорил мне:

— А, пришел?? Ну как? Ты согласен на все? Так вот…

Но не успел я договорить, как мальчишка скончался — наверное, была слишком большая доза. Тьфу ты, дьявол!! Из-за него я лишился места и отсидел пять лет в тюрьме. Но я убежал! Было это так:

Стояла благоуханная ночь. “Тысяча чертей!” — сказал я. И тут за мной как раз залетел вертолет. Я уцепился за лестницу — и мы летели, летели, летели…

Я спрыгнул в своем родном городе и вошел в знакомый бар. Там сидел Джон — сколько лет!!

— Старина! — прокричал он мне. Он был абсолютно пьян.

— Джон, я на секунду… Где Мэри?

— О… — Джон вытянул большой палец. — Она спит…

Я бросился сломя голову вон — и узнал, что Мэри, моя Мэри… повесилась из-за какого-то остолопа.

Я долго рыдал, и Америка меня не успокаивала. Тогда я бросил все и записался в отряд космонавтов.

Часть восьмисотая

Мы тренировались очень долго.

— Ты полетишь на Луну, — сказал мне шеф.

Я жемчужно улыбнулся и съел завтрак, состоявший из апельсинового сока со льдом.

Нашу ракету строили почти полгода. Потом меня туда запустили — ура!!! И я долго летел. Ракета наконец прилунилась, и я пошел прыгать по всяким бугоркам.

А у меня с собой был аппарат, который улавливал телепатическое наличие. И я услышал настоящую речь:

“Вот он вдет. Ну наконец-то! Человек!.. Какая разница — я или он!.. Надо его убить. Так. Вот я иду. Ага — он ничего не замечает… И я выдергиваю шланг его скафандра! Как он лопнул!.. Ха-ха-ха!!!

Сделав это черное дело, я сел в его ракету и полетел обратно.

Я лечу — и кричу. А приземлился я как раз — тарарам — в этом самом месте. И вот такие дела происходят у нас… Видишь?”

Иванов 2-й закончил свою печальную повесть, протер седину на висках и откинулся в кресло, затянувшись трубочкой. Иванов 1-й, пораженный рассказом, долго не мог вымолвить ни единого слова.

— Хорошо, что ты хоть жив остался… После всего-то… — наконец сказал он. Потом он помолчал и добавил нерешительно: — А все эти твои превращения… Это как же понимать?

Иванов 2-й неожиданно рассердился:

— Как понимать!.. Что ты привязался? Рассказываю, как есть. Если б я сам что-нибудь понимал… Я уже вконец запутался. И у меня мокрые ноги.

Тут в дверь постучали. Иванов 1-й открыл дверь и увидел, что за ней стоят пятьдесят резиновых людей.

— Пошли вон отсюда! — цыкнул он. — Черт бы вас побрал! У, заграница… А помнишь нашу молодость, Ваня?! Как все было просто… А?

— Не помню, — огрызнулся Иванов 2-й. — Я спать хочу… И… боюсь…

— Чего ты боишься? Все это — бред.

— Да бреда я боюсь, идиот!! — заорал Иванов 2-й, повалился на кровать и стал мерно засыпать.

— Спи спокойно, дорогой товарищ… — произнес Иванов 1-й. — А я тебе сказочку расскажу.

Потрясающий мозамбик

Был свет. Было что-то. Точнее — что-то было. Неизвестно что, но было — это точно. Жил-был Иванов. Иванов занимался деланьем людей.

Он их делал, как из масла.

Вообще город, в котором он жил, был престранной штукой. Все люди ходили там по улицам и спали… Они клали голову себе на грудь и видели, может быть, какие-нибудь сны.

Что-то случилось с Ивановым. Он перестал понимать происходящее. Он стрелял у людей сигареты. Но все это было как-то не так…

Но потом он приходил домой и делал людей. Что-то кишащее, громоздкое и липкое плакало на его диване; в его комнате стоял запах великих тайн, великого творчества, и пахло кровью и красками, цветами и глазами.

Иванов был сам человек, у него были всякие друзья, с которыми он общался на разные темы; но все ему надоело, и он мечтал чинить пишущие машинки, но сначала он хотел создать человека — но не по образу и подобию своему, а идиота, кретина или дебила.

Иванов, как маньяк, расхаживал по комнате, и в кармане у него был финский нож. Перед ним лежали обнаженные мозги — белые, кровоточащие ранами духовных потрясений — птички сумасшествия уже свили там свои гнезда и чирикали, как сирена: забудь, забудь, забудь… А что, черт побери, я должен забывать?!!

Иванов, весь в крови, кроил эти мозги, он жарил птичек и пробовал их на вкус — отменно! — ибо он должен был знать все.

— Мой дорогой болван! — говорил Иванов про своих людей.

Он сделал уже несколько штук, но все они самоубивались тут же, потому что не понимали, кто они, и перед ними вставал основной вопрос философии. Поскольку у них не было приятных воспоминаний, как у меня, ничто не могло заставить их жить и сидеть на этой Земле — они честно сразу узнавали… и все! Иванов бегал туда-сюда — он был несчастен — почему, почему вы все такие самоубийцы??? Неужели я не могу одухотворить эту вашу материю, заставить вас бояться и любить ее… Вы смотрите на себя со стороны — где же ваше “я”, которое воплотится в эти биохимические развалины??

— Ты — камень?? — дерзко спрашивал Иванов сделанного человека. Но тот судорожно искал способы прекратить свое существование. Он резал себе вены, и в момент смерти лицо его прояснялось — ну слава Богу, теперь, мол, все понятно…

— Идиоты! — орал Иванов.

Он бегал по комнате, размахивал руками и произносил речи — ни перед кем:

— Я введу сюда мое главное искушение!!! Катитесь к черту!! Будет человек… Будет человек — но не я!.. Ха-ха! Что это за существо?!! А может, вы тоже такие, господа?!!

Он прыгал, лицо его сотрясалось. Но люди самоубивались пачками.

И мысль наконец осенила Иванова — оживлять их… Да!

Он бросился в широкочелюстному экземпляру, на руках которого уже давно застыла кровь, а идиотические бессмысленные глаза были обращены к небу — и стал опять делать его, как бы заново… Его мозг уже распался на части — микробы и трупные яды превращали его снова и снова в бездушную материю, но Иванов вновь конструировал его и высекал из него жизнь, как из кремня.

— Зажгись, зажгись, зажгись огонь в глазах! — продекламировал Иванов.

И труп ожил и что-то промычал.

— Тебя зовут Петя! — быстро сказал Иванов.

— Петя… — повторил труп и заснул.

И вот Иванов стал его учить всяким словам и научил самому главному выражению, определяющему его сущность:

— Я ничего не знаю.

Петя духовно не развивался, и, может быть, ему было хорошо. Он любил сидеть, поджав ноги, в сумасшедшем трансе, смотреть на луну в окне и говорить:

— Я ничего не знаю!!

— Прекрасно! — кричал Иванов и ложился спать, и его мучили цветные галлюцинации.

И он решил показать Петю своим друзьям.

И вот он пошел на вечеринку — а там все сидели и скучали в долгих разговорах. Они совершенно не знали, что делать дальше. Ну вот — они сидят все, и любят друг друга, и так далее, и так далее, потом разойдутся — потом будут вспоминать это. Ну и что?

И позвонил Иванов — он всегда развлекал компании, вдруг появляясь пьяным и веселым. В нем еще сохранились остатки тайны, но все же и он становился понятным. В конце концов люди становятся понятны до невозможности. Они еще могут быть в лучшем случае интересны. Но не таинственны. А потом они уходят — а потом они приходят. А потом снова уходят. Что-то ведь мы, дескать, не сказали друг другу?? А если б сказали? И что нам делать с этими словами…

И Иванов пришел в обществе Пети. У него было агрессивное и злое настроение. Он напился как свинья, а Петя совсем не пил, потому что не умел. Зато с ним танцевали девочки и решили, что он очень хороший.

А Иванов сидел с кем-то и что-то говорил. Разговоры шли о Боге. Иванов разозлился, встал, взял Петю за рукав и шепнул ему:

— Скажи им, что Бог — дерьмо.

— Хорошо… — согласился Петя. — А что такое Бог?

— Тьфу ты, дьявол!! — закричал Иванов. — Бог?.. Вот смотри — ты мыслишь? Это мы с тобой проходили…

— Да, — сказал Петя.

— Но ты ничего не знаешь…

— Да.

— А Бог — это существо, которое мыслит совершенно, все знает и все сотворило… Понятно? Бог — во всем…

— Ах, это… — почтительно вдруг закивал Петя. — Хорошо, я скажу. А дерьмо — это очень хорошо?

— Нет, это плохо… Идиот!!

— А зачем мне это говорить… Я не скажу.

— Да ты же ничего не знаешь!!!

— Да. Я не знаю. Зачем мне называть того, кто знает… и… сделал меня… плохо? Это — нехорошо.

И Петя повернулся и ушел.

— Болван!! — закричал ему Иванов вслед. — Тебя сделал я!!

— Это не важно, — сказал Петя.

И Иванов достал из кармана револьвер и расстрелял Петю.

— Пропадай, моя душа!!! — заревел он. — Но если Ты есть, Ты… Ты даже бровью не хочешь повести!!! — вдруг вскричал он, бросился на пол и заплакал.

— Иванов, Иванов! — бегали вокруг него друзья. — Что с тобой?? Зачем ты убил Петю?

Иванов поднял свое изможденное лицо и мрачно сострил:

— Он слишком много знал.

И душа его зачерствела на многие годы.

Глава 60

— Да, так бывает! — воскликнул я, путешествующий по мирам. Эта истерика захватывает меня и губит в своем водовороте. Хочешь быть свободным — будь одиноким. Хочешь быть сильным — ты предоставлен самому себе. А можно еще ослепнуть, и тогда объективный мир потерян навсегда.

Усталый и злой, я бродил все по тому же самому Крыму — море сияло, и солнце тоже; я совершенно не помнил, откуда я здесь взялся совершенно внезапно, — и все то, что было привычным и главным, теряло свои смыслы.

Подул легкий морской бриз — кругом цвела прекрасная природа, и высились зеленые горы. Иногда мимо меня проходили женщины, собаки и люди. Я сам тоже часто пробегал мимо и строил всякие рожи. Иногда я попадал в интересные ситуации, но в целом все было изучено — чего бы еще пожелать… Но надо быть суровым и правдивым.

Часть восьмая

Живая жизнь

Когда я в последний раз встретился с Анной Петровной — стоял май или июнь. Наша деревушка вся вымерла от зноя, но кое-где устало шли деревенские бабы и матерились.

И вот появилась — она… О!! Она была с собачкой, ее шелка серебрились под солнцем; она весело смотрела в даль моря, и ветер трепал ее кудри.

— Здравствуйте! — сказал я ей.

Она повернулась ко мне и пристально посмотрела мне в глаза. И тут я понял, что она — это совсем не она, а какой-то грубый, неповоротливый пьяница-мужик.

— Раскудрить-тя!! — проговорил он и стал работать вокруг меня — таскать какие-то бревна, курить “Беломор”.

Собачка бегала вокруг и лаяла почем зря. Шел мелкий дождик.

— Эй, Полкан, заткнись!.. — прокричал мужик и пошел в избу, где его поджидал друг с водкой. — Ну вот, — сказал он. — А теперь можно и отдохнуть…

Они выпили водки и сидели, безмолвно кусая селедку, пытаясь соорудить у себя в мозгах что-нибудь интересное и привлекательное…

— Тьфу ты, черт!!! — сказал я. — Не хочу, не хочу, не хочу…

Я бросился бежать — сзади, сбоку и где-то рядом кто-то кричал, все что-то хотели, не понимая ничего; цвела Сибирь, и впереди был Дальний Восток.

Унылая картина была всюду — и не было ничего интересного.

— Это жизнь, — говорил мне кто-то.

— Это? Ну и что? Если бы это было даже так, то все равно… Это не главное, друзья! — сказал я и выпил бокал вина в столовой.

Опять был Крым, опять то же самое. Мои волосы стали седеть. Я мог бы предугадать каждое движение своих рук и ног, и мне наконец хотелось отдохнуть — отдохнуть от этого тела, в котором всегда что-то такое бьется, не умолкая, от этих волос и зубов с дырками…

Я должен быть большой субстанцией, и в конечном итоге мне плевать!..

— И на меня? — проговорил женский голос.

Я посмотрел — там стояла эта самая девушка, которую можно было бы назвать олицетворением вечного женского начала, если бы это не была единственная баба, которая все время попадалась мне под руки.

Она стояла, подставив лицо под солнце.

— Привет, — сказал я ей. — Откуда ты взялась?

Я был дьявольски злой, но все же во мне пробуждались животные начала. Самое мерзкое заключается в том, что я — все-таки скопище инстинктов…

— Здравствуй, здравствуй!! — прокричал я ей.

— Я здесь случайно… И встретила тебя! — улыбнувшись, проговорила она.

Все же она попадалась мне везде, так что можно подумать, что в этом был какой-то мистический смысл.

— Ну ладно, — сказал я сам себе. — Допустим, хотя этого мало.

Часть девятая

Неживая жизнь

Итак, я ее поцеловал в губы, взасос — она, конечно, не сопротивлялась, и мы пошли гулять по берегу.

— Давай купаться! — весело сказала она.

— Не знаю… — хмуро ответил я.

— Только у меня нет купальника… — сказала она еще веселее. — Это ничего?

Ах ты, проклятье, она оживляет меня своим сексом, своими наслаждениями… И я не в силах! Как мне понравилось быть хмурым и жить в темных пещерах — но я не могу ничего сделать.

Я улыбнулся, мне стало приятно и стыдно.

— Ну давай! — громко и все-таки зло проговорил я.

А вот убью я всех! А почему — не знаю. Я не знаю, что мне сделать. И Ивановых убью, в первую очередь…

— Не смотри на меня, — сказала она, улыбаясь.

Она сняла с себя майку и осталась в прозрачном лифчике. Потом она сняла джинсы и осталась в прозрачных трусиках.

— А ты что же? — сказала она.

И я тоже разделся, и она разделась — абсолютно, и мы вошли в воду, держась за ручки, как в детстве. И все же мне хотелось кого-то утопить или всех — может, и себя.

Она обвила меня ногами под водой, совершала со мной половые акты, и я наслаждался и нырял вглубь; в ушах что-то стучало, как будто тикали часы — тук-тук — а слева и справа глядели горы, зеленые долины, солнце нежно ласкало мое тело, и девушка не делала ничего плохого, лишнего или неправильного… Короче, все было чудесно, но все же мне хотелось метать бомбы на эти земли.

— Пойдем уже выйдем, и ты покуришь, — вдруг сказала она.

Я удивился и подумал: а что, если в самом деле можно просто так выйти — и покурить; и лежать просто так, загорать, набираться сил — и успокаивать свою экзистенцию наслаждениями, кайфом и радостями жизни.

Но нет, все равно я не верю — теперь меня не удивишь простой чашечкой кофе… Все становится постепенно обычным — и скоро я тоже буду говорить про вечеринку “хорошо посидели”.

Надо будет придумывать себе цель и долг или выяснять все эти вещи, и хотя девушка так мила…

Тем не менее можно покурить.

И мы вышли на берег, отряхиваясь; ее тело было слегка розовым, таинственная улыбка не сходила с ее губ (знаем мы эти тайны — их просто нет), и она легла рядом со мной, и я закурил.

— Что ты куришь? — спросила она.

— Конечно, “Дымок”.

И она достала мне пачку “Кэмела”.

Неплохо, неплохо, конечно, но меня так просто не проведешь. Все это — обычная случайность… Приятно, приятно, но ничего не доказывает!! К тому же сейчас, наверное, придут какие-нибудь толстые бабы, веселые глупые мужики, сволочи милиционеры… И так далее. И мы очень голые, дорогая… Все опошлится.

Но никто почему-то не приходил. А девушка попалась странная и объективно очень хорошая. Она не ласкалась ко мне, не строила мне глазок, не задавала вопросов — она лежала просто так, с неприкрытой соблазнительной наготой, и я курил, смотрел на нее и снова возбуждался, и нам снова приходилось совершать половые акты, и мне было дьявольски приятно — на меня снисходил экстаз, и он действовал на мозги, как транквилизатор.

Мы лежали очень долго — и никто не приходил. Удивительно — но, может, и в самом деле все наконец-то начинается? Или новая иллюзия все же меня покупает… Хорошо, я куплюсь — я поворачиваюсь на бок, вот — песок, горячий; вот — ее тело, оно пахнет морями…

Что ж — мы оделись и пошли дальше.

— Пойдем в ресторан! — предложила она.

Я вяло усмехнулся.

— В какой?

— А вот… “Ласточкино гнездо”…

— Да у меня нет денег!

— А может, немного есть?

— Да нет…

Я засунул руку в карман — черт возьми! Я вытащил бумажку в сто рублей, хотя у меня ее не было…

Деньги — это страшный допинг. И веселье наконец меня заполонило — неужели магия, мистика, волшебство? Наконец-то…

Но надо идти в ресторан — может, уже не стоит сомневаться. Я ничего не знал.

Мы пошли в ресторан — и был прекрасный вечер, и светили фонари. Я зашел и открыл дубовую дверь — там почти никого не было; мы сели за столик со свечой, и к нам подошла официантка — лицо ее тоже почему-то светилось тайной (может, так и надо?), и она спросила очень вежливо:

— Что вы хотите?

— Омаров! Устриц! Торт! Шашлык! Жюльен! Виски с содовой! “Наполеон”! Два кофе с коньяком! Сигареты… Все что угодно…

Мы стали есть, пить и наслаждаться. Я опьянел, как не знаю кто, и не понимал, что это такое происходит, почему… Или все же я был прав всю жизнь, или не знаю что.

Рядом приходили люди — все это были друзья, мальчик Петя и даже Ивановы, потирая усталые лбы, сидели и смеялись над всем, что было раньше.

— Мы просто вступаем в новую эру, — объяснил кто-то. — Все, что было раньше, — это просто кошмар, и теперь мы наконец будем жить… Выпьем!

Играла музыка в стиле “новая волна”, и мы стали танцевать, подпрыгивая до потолка.

Официантка все подносила и подносила еды. Где-то за столом сидела моржиха и тоже покачивала усами в такт музыке.

Я встал и сказал, что хочу произнести речь. Все смолкли и смотрели на меня с любовью и восторженным вниманием.

— Друзья, — сказал я. — Я ничего не понимаю и ничего не знаю! Что происходит? Это, наверное, просто цепь случайностей или интересный поворот судьбы… Но… Выпьем за все! Теперь я могу сказать это самое утверждающее “да”! Да!!!

Я сел, и мне захлопали.

Потом, после многочисленных танцев и буйств, мы все решили пойти купаться. Я шел по темным дорожкам, и для нас светили фонари.

Рядом со мной шел мальчик Петя — мой старый друг.

— Ну как твои пишущие машинки? — спросил я его.

— К черту! Тут такое начинается…

— А что же?

— Начинается… — повторил он, и я понял, что это главное и самое лучшее — начало, и оно сейчас начнется, и потом будем начинаться.

Мы вошли в ночное море, быстро выкупались, потом вернулись домой, в наш дом, который стоял на берегу моря. Мы зажгли там свет и начали вечеринку.

Я описывал это в стихах:

Я пью то, что мне предложили умные боги.

— Шедевр!! — закричали друзья и увенчали меня лавровым венком.

— А теперь мы пойдем на выступление “Битлз”… — сказал кто-то.

— В каком смысле? Здесь есть “Битлз”?

И — да, здесь были “Битлз”, здесь было решительно все что угодно, любые сюрпризы — приятные, как ананас.

Я устало упал в кресло, закрыл глаза и долго ничего не понимал и не мог вымолвить ни фразы.

— Интересно, — сказал я наконец. — Все, что здесь происходит, это происходит на самом деле, или это я сошел с ума и все это продукты моего мозга??

Потом я выбросил эту мысль из головы и пошел веселиться, но… Все же я должен раскрыть этот вопрос… Основной вопрос…

Глава 4

— Вот так сказочка, утешил! — засмеялся Иванов 2-й. Он безмятежно спал, положив голову на руку. Иванов 1-й закурил папиросу и тоже задумался.

А где-то далеко, в Крыму, один бодрого вида, но довольно потрепанный событиями человек закрыл дверь на ключ и пошел в лес, где у него стояла палатка.

Он развел костер и стал варить какой-то суп, в который он бросал разные травы, что-то шептал и напевал про себя.

— Варись, варись… — говорил он злорадно. — Ха-ха-ха!!!

Конечно, мы узнаем на этой картине бесстрастное лицо Иванова 3-го.

— Ну ладно, — вдруг сказал он. — Жизнь поддержана! Великолепная работа!

Тут он надул щеки, прошептал про себя какое-то высказывание и куда-то улетел.

Иванов 1-й уснул, положив голову на руку.

Тут неожиданно проснулся Иванов 2-й и решил варить себе кофе.

Часть первая

Реальный мир

Два Иванова — цель и спасение нашей жизни — мирно и хорошо зажили у себя на флэту. Утром Иванов 2-й ходил на рынок, прикидываясь сумасшедшим, чтобы его не посадили в сумасшедший дом, покупал минус одну редиску, и они ее жарили и ели. Иванов 2-й все же был более нервным, с ним постоянно случались какие-то припадки, он совершенно не мог их выносить и боялся всего окружающего, в которое их забросила судьба.

Постоянные галлюцинации тоже мучили Иванова 2-го, но он с ними уже смирился и привык. Пятьдесят резиновых людей иногда посещали их комнаты, но они были довольно безобидны и почти всегда сразу уходили. Ивановы очень любили пить чай, сидя до поздней ночи в креслах, и беседовать о старых временах, о своей молодости, о Главном, когда все было так прекрасно… Больше всего они любили воспоминания детства и могли говорить об этом бесконечно.

— У меня была в детстве пластинка кубинская… “Мозамбик”. Потрясающе! Я слушал ее все время. А куда она сейчас делась? Ох, время…

— Ах, — говорил Иванов 2-й. — А школа… Детский сад… Ясли… Рождение… А в утробе материнской — ух, как там было хорошо лежать!

— Да… — соглашался Иванов 1-й.

— И чего мы здесь сидим и сидим… И пойти некуда. И как мы здесь оказались?!! Непонятно…

— Черт побери!! — говорил Иванов 1-й, ударяя кулаком по столу.

Потом они, кряхтя, шли гулять. Все чужое было в этом мире — все не как у нас. Иногда они заходили обедать в харчевню “Жареный индюк”, правда, Иванов 1-й последний раз сильно проигрался там в кости и не хотел отдавать золото, и его чуть не проткнули шпагой.

А Иванов 2-й однажды шел по улице и увидел привидение. Привидение его ограбило, наслало на него дикий страх и улетело.

Конечно, они жили, в общем, ничего, только им все время надоедали ночью всякие призраки, духи умерших, какие-то приключения, тайны… Все было очень нелепо и несуразно. Почти каждую ночь появлялся Главный в образе петуха. Он что-то кукарекал, но Ивановы все почему-то понимали.

— Что ж вы сделали… Что же вы сделали, суки… Пошто безвинно загубили… И всю Землю в придачу…

— Пошла вон! — устало отмахнулись Ивановы, потому что знали, что все это галлюцинации, бред, ерунда и прочее.

Они решили бороться с этими явлениями и стали есть транквилизаторы в огромных количествах — и скоро они были уже в таком глухом состоянии, что перестали говорить и вообще что-то соображать, а только сидели, не двигаясь, в креслах, а мимо них пролетали Вселенные, космосы, времена.

Недолго сопротивлялся Иванов 2-й: все это сломило его железную волю, и скоро он не только перестал бояться, но вообще перестал делать что-либо.

Они даже почти перестали есть, только все время ели транквилизаторы.

И вскоре они стали думать под действием этих веществ — а существуют ли они вообще? И существовали ли они раньше? Все чувства и страхи их были убиты. И им было все равно. И даже этот вопрос им наскучил, и так они и сидели, погружаясь в безумье и растворяясь в нирване.

И все это было очень хорошо, пока не кончились транквилизаторы.

Глава первая

Когда кончились транквилизаторы

Транквилизаторы кончились внезапно, как и начались. Еще один жизненный период прошел и кончился из-за материально-объективных причин. И когда Ивановы сидели на стульях полуразвалившимися трупами и захлебывались в дебрях безумия и отходняка, вдверь опять постучали — громко и настойчиво. Но Ивановы не решились встать и открыть — их разложившиеся тела абсолютно ничего не понимали в происходящей независимо от нас окружающей среде; их мозги повисли в черепных коробках, как пучки соломы, которые вдруг подожгли, — и тут же страхи и кошмары взорвали внутренний мир Ивановых, и они уже захотели самоубиться, но не знали, станет ли от этого лучше.

— Мы оказались здесь с тобой… — выдавил наконец Иванов 1-й.

— А я лапочка!.. — расплакался Иванов 2-й и долго еще хныкал, брызгал соплями, выл и ныл.

Тут выбитая дверь вылетела ко всем чертям, и перед нашими друзьями предстал Иванов 3-й, запылившийся после утомительных путешествий, но сияющий и свеженький.

— Привет, идиоты!.. — заорал он. — Сколько можно стучать! Что с вами такое?? Вставайте! Мы победили!

Но Ивановы тупо водили языками, пускали слюни и не произносили ни слова.

— Что же это за ерунда… — мрачно шептал Иванов 3-й, озираясь по комнате. — Ага…

Он подошел к своим товарищам и стал их трепать за щеки, плечи и губы.

— Вставайте, вставайте!!!

— А вот и лапочка-папочка пришел… — прослюнявил Иванов 2-й и заснул.

— Да проклятые же вы наркоманы!! — вскричал Иванов 3-й, потом плюнул на них и пошел звонить по телефону. — Алло, доктор? — сказал он. — Это я, Иванов. Немедленно приезжайте — мои друзья — надежда и сила нашего дела — оказались неспособны… Да-да-да! Жду вас: Луна пятьдесят три… да. Пароль — “крокодил”.

Иванов 3-й в остервенении бросил трубку, проворчал про себя что-то злое и сел в кресло. Он снял кожаную куртку, которая хранила в себе следы далеких странствий и покорения Севера, достал из кармана сигареты и судорожно закурил.

— Вот дебилы! Ну это ж надо так нажраться! — укоризненно проговорил он.

Глава тысяча и одна первая

В полшестого приехал доктор. Он был корректен и вежлив; прошел в комнату и сказал:

— Крокодил.

Иванов 3-й быстро затушил сигарету, которых он выкурил уже очень много, и крикнул:

— Доктор, посмотрите, что с ними!!!

— Через гусь мы шепчем пьянство… — усмехнулся доктор.

— Доктор, черт побери! Чему я вас учил! Вы — один из передовых людей нашего дела, и все равно подчиняетесь старому… “Через гусь”! Да абсурд это, неужели понять трудно?

— Хорошо, хорошо… — сказал доктор и приступил к осмотру Ивановых, которые все так же лежали, не проявляя никаких признаков жизни.

Иванов 3-й, насупившись, ждал.

В это время в дверь постучали.

— Войдите! — раздраженно сказал Иванов 3-й, и вошло пятьдесят резиновых людей.

— Ууу!!! — крикнули они и бросились на Иванова и доктора.

Иванов 3-й не успел и вздохнуть, как его заклевали и облили бензином.

— Черт побери!! — истошно кричал он.

— Что вы, — добро сказал доктор. — Живете у нас; хотите две воды… э… как это вас — все перевернуть — вот, а не знаете наших домашних животных, которые через гусь… Извините.

— Уберите их, черт! Уберите их, черт! — кричал испуганный, полусумасшедший, но чудом державшийся Иванов 3-й. — Кыш отсюда!

Резиновые люди обиделись и ушли. Они пошли вниз, жечь костер. А у костра сидели мы. Мы говорили, пили водку, курили, потом легли, пожили еще лет сорок и умерли. А за окном запели соловьи — жалобно-жалобно.

— Ну вот же. Что с ними?!! — закричал Иванов 3-й.

— Они… Эт… здоровы, вот, — сказал доктор.

— Да бросьте!

— Ну если… с точки зрения ваших новомоднейших теорий… то — они это… сошли с ума, как вы говорите.

— Тьфу ты, дьявол!!! — заорал Иванов 3-й. — Это из-за этого?!! — Он указал на валявшийся пакетик из-под транквилизаторов. — Из-за этих маленьких…

— Да, — сказал доктор.

— Черт!!! — закричал Иванов 3-й. — Мне они нужны нормальными. Понимаете — нормальными…

— А что это такое?

— Знаете что… Не стройте из меня… Ладно, везите их в клинику и делайте что хотите — но они должны быть нормальными, ибо в понедельник у нас революция.

— Что у нас? — переспросил доктор.

— Революция.

— А что это?

— Узнаете. Вы не поймете. Ладно. Везите их в клинику, предварительно хорошо ознакомившись с моими печатными трудами… И делайте все согласно им! Боже, почему я не разбираюсь в психиатрии…

— Хорошо, — сказал доктор.

— Кстати — сколько можно уже приходить на явку без головы? С одной стороны — конспирация, хорошо, но все же…

— А зачем голова, здесь ведь нет каракатиц?

— Доктор… Опять вы за свою ерунду! Господи, как я устал! Все. Везите их в клинику.

Разговор в клинике

Доктор. Вы знаете, где вы находитесь?

— Нет.

Доктор. Вы меня знаете?

— Нет.

Доктор. Вы меня слышите?

— Кажется… но не стоит.

Доктор. Назовите свое имя, фамилию, отчество.

— Ку-ку… Не знаю я свое фамилие-имя-отчество. Просто отпустите вот здесь… И мы с вами пойдем… Далеко…

Доктор. Что вам говорит фамилия “Иванов”?

— Откуда я знаю? Канонада и часы.

Доктор. Как вы думаете — вы существуете?

— А что это такое? Я не знаю — это глупый вопрос. Это все равно.

Доктор. Но вы есть?

— Не-ка!

Доктор. Пощупайте свое тело. Вы обнаружите, что вы — человек, и вас зовут Иванов. Скажите: “Я человек”. “Я Иванов”.

— Я? Как понять птице твороги…

Доктор. Дорогой Джо! Через гусь мы выходим на паперть…

— Ну наконец-то почесали!! Мы…

Иванов 3-й. Предательство!! Доктор, вы предатель!..

Доктор. Понимаете, они здоро…

Выстрел — доктор падает навзничь, улетает в рай, начинает жить на Земле, уходит в другую реальность, попадает в иные миры, прекрасные и совершенные… Конечно, он может вернуться сюда, но не хочет. Пускай остается эта предыстория незаконченным фарсом.

ПЯТЕРКУ В УГОЛ!!!

Часть седьмая

Иванов 3-й ходил из угла в угол, руки у него были в карманах — рядом лежал обезглавленный труп доктора.

— О, друзья мои, друзья! — прошептал он в испуге и заплакал.

О, как он гулял со своей бабушкой по Севастополю — моряки и адмиралы приветливо улыбались — жизнь была перед ним как красивое продолжение детства… И приключения захватили его, он стал осваивать целину и Север, и все было понятно, как на войне.

— О, как я хочу войны…

“Мы поступали со всеми этими суками запросто… К стенке! Мы с ними не возились. Общество — главное. Существуют законы. Господи — как я здесь оказался! Да не хочу я копаться в этой ерунде… Маразм! Какое мне дело до этого больного мира, до катастрофы, до… основного вопроса философии! Я есть я, и этим все сказано… О, друзья мои, друзья! Добрые друзья… Они не выдержали — я выдержал. Но, к счастью, я все же выдержал, я есть, и мы еще повоюем! Я похороню вас здесь — я найду вас где-нибудь еще… Воспользуемся тем, что все позволено!”

Иванов захватил с собой мычащие тела Ивановых и бросился на улицу. Серое солнце ударило его в лицо.

— Как я ненавижу этот мир!!! — заорал Иванов 3-й. — Как я ненавижу Меня!!!

Я

Я проснулся утром в одеяниях шейха. Приятное летнее солнышко веселило мое существо. Рядом — девушка — прекрасно!

О, утро!!! Как ты блаженно!

Я закрыл глаза и встал, потягиваясь.

— Может, поставить музыку? — спросила девушка.

— Ну конечно, конечно же… — улыбаясь, сказал я.

И она поставила мне музыку — было просто чудесно.

— Сегодня к нам придут друзья? — спросил я.

— Сегодня у нас будет множество друзей.

— Где бы нам их встретить? По-моему, в Париже, в кафе…

О! Мы пошли в парижское кафе, я выпил кофе и коньяку. Здесь сидели сюрреалисты, модернисты, экзистенциалисты, Ивановы, моржиха и мальчик Петя.

А в окне было светло — прекрасный день, сияет солнце.

…Но помню я руки мои на голове. Прекрасный сон? Мир так хорош и раскрывается передо мной каждой своей клеточкой? Я бессмертен? Велик? Вечен? А плюну я в него нарочно — пошел бы ты…

Тат твам аси? К черту тат, к черту твам, к черту аси! Почему? Просто так, просто так… Я самовыражаюсь — когда я завоевал все, мне надо избавиться…

Глава третья

Иванов судорожно нащупал в кармане ключ от двери, где я помещаюсь, и посмотрел внутренним оком, как да что. Я цвел в своей прелестной тюрьме, и устрицы пришлись мне по вкусу.

Вдруг — надоело все до жути. Когда я проснулся однажды утром, обнимая свою девушку, мне захотелось ругаться матом и вообще проклинать все.

— Что такое, что с тобой?!! — засуетилась она.

Она была так беззащитна, так семейна в своих трогательных словах, что мне захотелось стукнуть ее чем-нибудь тяжелым в припадке жалости. Я бы, наверное, и стукнул бы, так как уже давно подозревал, что все, что творится — всего лишь бред и чепуха, что все это — просто картинки в моей голове.

— По какому праву, — закричал я, — ты отвлекаешь меня от решения важных насущных проблем?!!! Мне надоел ваш рай!!!

Я был злой, встал, обругал служанку за то, что она принесла мне остывший кофе, и рассчитал камердинера. Старик не успел войти, рассыпаясь в поклонах и выражениях подлинной любви (ибо он, как всякая выдуманная мной субстанция, был без памяти в меня влюблен), как я злобно топнул ногой, нахмурил губы и чуть не подрался с ним.

Потом я бросился оттуда, куда глядят глаза. Я брел по пустынным пляжам и читал наскучившие надписи, типа “Я И МИР ЕДИНЫ”.

Но тут из подворотни вышел старичок, который сказал мне:

— Ты думаешь, это все? Нет, мой друг, у тебя бесконечные возможности, истинно говорю — нет границ миру…

И, благословив, он направил меня гулять в калейдоскоп действительности. Побродив там, я понял многое. Во-первых, бесконечны границы кайфа, который можно выжимать, словно лимонный сок, из окружающей нас объективной реальности. Во-вторых, природа мира такова, что все знания о нем идут параллельно друг другу, особенно противоположные. И идут всегда и бесконечно. В-третьих, я никогда не буду чувствовать себя одиноким или скучать — потому что все в моей власти.

Такие раскладки пришлись мне очень по душе, и я решил наконец отдохнуть и пожить. Я стал записывать свои мгновения, и может, и сейчас мои записи пылятся в хламе египетских пирамид.

Главное — привести все к надлежащей логике. Предположим, что

Глава третья

Радость злой драки

Тогда я сразу переношусь в далекую русскую деревню, где парни собрались, чтобы подраться. Они заметили меня и бегут со страшной скоростью, словно собаки, почуяв невесть что, и мелькают ремни с пряжками в их умелых мускулистых руках, привыкших держать плуг или борону и вот:

— Стой!!!!! Сука!!!! Стоять!!!!! Откуда?

— Бе-ме, — говорю я, чуть не умирая от страха. Лоб мой покрывается холодной испариной, руки немеют, ноги начинают медленно наливаться ватой — господи, какой кайф, какая глухая экзистенция, это вам не сон про Ивановых, где убийства такие плюшево-вежливые и отдают привкусом испорченного рассудка.

Жизнь — живая, как животное. Съесть бы кого-нибудь!!!

— Откуда ты?!!!! Деньги есть?????

И они бьют мне по морде ногами, они ломают мне носы и черепа, перебивают позвоночник (нет, это я уже загнул, это немножко не то, что надо), валяют меня в грязи, обкладывают нехорошими словами со всех сторон… А я существую!!!

Потом — следующий момент можно записать.

Замирение

— Ребята, может, выпьем? — говорю я, выплевывая зубы.

— А у тебя есть???

— Есть, — говорю я.

Тут — мое примечание. На самом деле это не типичная ситуация, но поскольку я всесилен там, куда меня определили, это вполне объяснимо.

И мы сидим и пьем на природе, и они — такие смирные, такие дружелюбные и веселые — обнимают меня своими умелыми мускулистыми руками.

— Ну, если кто-нибудь там… Ты сразу нам говори!! Извини, что мы так с тобой… Не разобрались…

— Ничего, бывает, — понимающе киваю я, и улыбаюсь, и получаю тем самым еще один кайф, кайф, при котором я выше их во много раз —

Кайф прощения

И все это помимо прекрасной водки, помимо хорошей физической разрядки, которая улучшает материальное тело, ослабленное сидячей жизнью в городе…

Я советую всем.

“А где же Мишка?” — вдруг думаю я. Я оставил его где-то спать, затерянного среди воззрений на жизнь, а теперь можно о нем вспомнить.

— Извините, — говорю я деревенским друзьям и потом: — Вы — сволочи и кретины.

Я ловлю маленький кайф от своей шалости и от безнаказанности и улетаю на крыльях зари, как навязчивый сон.

— Вези меня к Мишке! — кричу я на таксиста.

А Мишка, оказывается, лежит в психбольнице, чтобы избежать армии и насущных проблем. Глаза его плотно закрыты — ему колют аминазин. Он открывает свои мутные глаза и смотрит на меня с презрительным удивлением.

— Но тебе сейчас плохо? — говорю я.

— Не знаю, — устало отвечает он и засыпает.

И тут из стены выходит еще один Мишка. Он очень весел, улыбается и похож на тень.

— Так что это такое? — говорю я, ничего не понимая.

— Это? Я.

— А кто же лежит вот здесь? — говорю я и указываю на спящего Мишку.

— Ничего ты, как всегда, не понимаешь, — говорит Мишка с умным видом. — А еще претендуешь на звание Бога… Хотя это не мешает. Ты-то сейчас сам где находишься?

— О… Я… Со мной случилось…

— Так это со всеми случается.

— Ну уж нет…

— Да опять ничего ты не понял! “Я”-то — всего лишь одно, понятно? Вот и есть оно у тебя — для тебя — и так у всех… И все возможно! И для тебя больше никто не существует, как и для меня!!! Ты думаешь, ты сейчас — Бог, всемогущий ловец кайфа? Правильно, но это только для себя, только в твоей реальности, где один ты-то и есть…

— Хорошо, — не стал спорить я. — Ну а это — что же такое? — и указал на спящего Мишку.

— Это? Это — я… Но — для тебя. А что с ним такое? Попал в психбольницу? Ты тоже в моем мире… несколько…

— Ну да! Со мной все нормально! — закричал я в ужасе.

— Нормально — для тебя… Неужели ты не понял нашего мира? Всем — прекрасно, я — только одно, и для “я” все превосходно… Все остальные люди в восприятии “я”, не важно какого, могут очень плохо жить, и так далее… Для них же как для “я” — все наоборот очень прекрасно, потому что все мы живем среди собственных видений. А то, что я к тебе так пришел и все тебе рассказываю — тоже очередной твой сон. Но мне пора и уходить. Не бойся. У тебя остается мой образ.

— Но это же не ты!!! — закричал я в отчаянье.

— Правильно. Это — не я. Запомни раз и навсегда, — и Мишка сделал серьезное лицо. — Я есть Я, и все. Больше ничего.

— Я есть Я???? — вскричал я, неожиданно что-то понявший.

Но тут он исчез, провалился сквозь землю, ушел от меня, как навязчивый сон.

Часть 900

— А, это ты… — сказал Мишка, потягиваясь на подушке, как живой.

Я смотрел на него с недоверием.

— Что ты? — усмехнулся Мишка.

— Дело в том… У меня сейчас был такой глюк…

— Ну?

— Как будто пришел твой двойник… И говорит, он — это как раз ты, а вот ты — это ты только для меня…

— А! — кивнул Мишка. — Знаю, но это все вранье. Мне сейчас приснился длинный сон, в котором фигурировала Универсальная Философская Теория… Так вот, он, в смысле твой глюк, или мой двойник, все врет. Наслушался меня и ничего не понял. На самом деле это все равно.

— Что все равно?

— Ну… Он должен был для тебя все разграничить — я, не-я, на самом деле… На самом деле все и есть вот так только, как есть. И никак больше.

— То есть как? — пробормотал я, совершенно запутавшись.

— Да ты сам все это знаешь.

— А когда тебя выписывают?

— Не знаю…

Я сел на стул, и тут жуткая грусть охватила меня. Я чуть не заплакал.

— Он еще сказал, что все, что вот я здесь… это просто глюки, видения мозга и тому подобное…

— Ну и какая разница? — насмешливо спросил Мишка.

— Какая разница, какая разница… — проговорил я, совсем уже готовый самоубиться от грусти. — Хватит уж!!! Это, конечно, приятные игрушки, весь этот релятивизм, субъективный идеализм и прочее, а все же — а НА САМОМ ДЕЛЕ как????

— Ты все еще ищешь “на самом деле”? — насмешливо спросил Мишка.

— Да… Все равно я выхожу один на один — все равно со мной случится… Все равно смерть будет… А на самом деле что???

И тут я уже совсем выбился из колеи, бухнулся в кресло и зарыдал пьяным почему-то голосом:

— Господи-господи… Я не вечен!!!

Пятая интермедия

— Да тьфу же ты!!! — недовольно буркнул Иванов 3-й, наблюдавший внутренним оком всю мою жизнь и мнения.

Он быстро подскочил к машине, которая управляла всем тем миром, куда он меня так хитро заманил, и нажал кнопку УОМПК. Это, должно быть, означало Усиленное Отвлечение Мыслей Повышенным Кайфом.

Загорелась красная лампочка, поехала перфолента, — и вот. К нам в палату зашло совершенно случайно пять голых баб. Они несли с собой коньяк, наркотики, повышающие потенцию в миллион раз, хорошие сигареты и закуску.

— Ну что, мальчики? — угрожающе спросили они.

И я опять бросился жить со страшной силой. Калейдоскоп закрутился бешеным чертовым колесом — аж в глазах рябит. Америка и Луна слали мне воздушные поцелуи, время все убыстрялось, и бесконечно росли наслаждения; а предел недостижим, это еще из математики известно, хотя он и существует… Все крутилось вокруг меня, не давая мне задуматься ни на миг, — пестрая жизнь и прекрасные друзья вертелись вокруг, словно спутники, и каждый миг был так очарователен, словно я жил в последний раз.

Часть седьмая

Итак — однажды опять — три Иванова — цель и спасение нашей жизни — сверхлюди, во имя которых стоит существовать и нам в том числе — они встретились в маленьком кафе на углу бульвара Кошек и улицы Приглушенного Солнца.

Иванов 3-й, как всегда, был мрачен и зол; его косматая борода угрюмо выражала суровый опыт жизни, который был ему теперь присущ. Два других Иванова казались сонными мухами.

— Ну что? — говорил один. — Надо идти к Главному?

— Сейчас, — устало сказал Иванов 3-й, — не печальтесь… Я вас специально сделал, потому что мне одному не справиться… Теперь все от нас зависит… Но о деле — потом. А сейчас я хочу насладиться нашим материальным, хотя и сумасшедшим миром… Кто знает, как обернется?..

Два Иванова молчали, как скалы. Они зевали и все время всматривались внимательно в окружающую их реальную действительность. Она была похожа на картину Кандинского. Вот красным треугольником подошел официант.

— Чего желаете, господа?..

Иванов 3-й отчаянно потер руки. Кутнем же, черт побери!

— Пожалуйста — водки, закуски, вина и сигарет…

— Слушаюсь.

И через пять минут все три героя погрузились в счастливое растворение в том, что уже известно до боли в желудке, — водка прожигала их насквозь, веселила их потрепанные души, запутавшиеся в назначении, пространстве и времени; вино мягко расслабляло их мозги, погружая все заботы в мягкую дымчатую ванну — тело наливалось теплом, стремлением к веселью и глупости… Что может быть лучше вина?!!

— Да брось ты, старый идиот… — шепнул тут мне Иванов 3-й на ушко. Но потом тоже — выпил рюмку и отдался тому, что приготовлено было для него природой химических веществ.

Два остальных Иванова тоже медленно спивались под аккомпанемент сумасшедшего оркестра, который что-то играл в углу. Музыканты были похожи на импульсы — они наливались жизнью в течение одной секунды, а потом исчезали, погружаясь в пустоту.

— Мы всем, всем покажем… — говорил уже пьяный Иванов 3-й.

— Что? Что покажем? — спросил Иванов 2-й.

— Покажем! Революция!.. Только тихо…

— Тссс… — прикусил язык Иванов 1-й и повалился на стол.

— Встань, свинья! — заорал Иванов 3-й, потом махнул рукой и тоже куда-то упал в страшной скуке.

К ним подошел официант-треугольник.

— Господа, платите!

— Что? — закричал Иванов 3-й, вскакивая. — Да ты знаешь, сволочь, кто я?!! Я — Иванов! Молчать! Ать-два… А то я тебя искрошу, скотина!.. Треугольник вшивый!

— Простите, — надменно сказал официант. — Но в таком случае мне придется вести с вами через утку.

И его равнобедренные углы предупредительно дрогнули.

— Да иди ты хоть через задницу!.. — закричал Иванов 3-й в дикой ярости и вдруг начал смеяться все сильнее и сильнее — так смешно ему показалось то, что он сказал… Потом на глазах выступили слезы. — Где это все… — прошептал он, — где наша…

Официант углами двинулся на него. И все закрутилось в глазах у Иванова — треугольник вращался с бешеной скоростью, он уже стал кругом, потом принялись вращаться квадраты — и летали числа туда-сюда. Голова наливалась соком, и каждый звук исходил словно из седьмого чувства…

— Не трогайте, — торжественно произнес Иванов 3-й с ощущением, словно он говорил через километр ваты.

И вдруг — уууууть! — оборвалось, точно проводок какой-то… “Умер” — неслось перед глазами.

И миллионы лет прошли, ничего не заметив.

Часть восьмая

Но Иванов встал и посмотрел в зеркало.

— Нет, я жив!!! — сказал он с усмешкой. — Я не могу здесь умереть, суки… Мы же все-таки в мозгах…

Но тело было не в лучшем состоянии.

Он вышел в сад. Осенний воздух трепал желтые листья, пахло сыростью и яблоками.

На дорожке валялись окаменелые остатки двух других Ивановых.

— Да, друзья… — усмехнулся Иванов, ибо он был теперь одним и последним искушением во внутреннем мире, и пнул эти камни ногой.

— Салют вам… — сказал он. — Где вы теперь?

И он плюнул высоко в небо.

— А помните, как мы с девушкой… Пиво… — задумчиво промолвил Иванов. — Но теперь ладно… Главное, я ликвидирован!!! Теперь хозяин мира — я!!! То есть тьфу…

И он опять смешался, погрустнел, но потом воспрял и провозгласил:

— Хозяин мира — Иванов!!!

Мир без Я

Иванов шел по дороге с портфелем. Он поднялся в какой-то дом, позвонил. Открыли.

— Здравствуй, Иванов.

— Здравствуй, Иванов.

Они стали пить чай. Разговаривали.

— Ты работаешь слесарем?

— Я работаю токарем.

— Я работаю слесарем.

Помолчали.

— Мы делаем революцию?

— Мы делаем революцию.

— До свидания, Иванов.

Иванов ушел, пошел в другие гости. Он поднялся в маленькую комнатку на самом верху. Толстая женщина стирала пеленки. Орали дети.

— Привет, Иванова!..

— Здравствуй, Иванов.

— Тебе плохо?

— У меня много требований. Я плохо живу, нечего есть.

— Хорошо.

Иванов ушел. Иванов шел по улице, зажав под мышкой портфель. Он готовил революцию, которая должна была свершиться, согласно объективным законам.

— Иванов чувствует себя сонно, — сказал Иванов.

— Привет, Иванов!..

— Здравствуйте, Ивановы. Мы делаем революцию.

— Привет Иванову! — сказал Иванов, подбивая население на большой бунт. Ведь экономические противоречия уже сложились. Это понимали все.

Глава третья

Большое политическое собрание

— Итак, Бога — нет!!! — закончил Иванов свою тираду с анализом экономических сил.

— Какого из них? — послышались недовольные голоса. — Того, кто спереди, или того, кто сзади?..

— Так, начнем все сначала… — вздохнул измучившийся Иванов. — Во-первых, Бог может быть только один. Бог — един, понимаете, един!..

— А что такое один?

— Вот, — сказал Иванов, поднимая один палец.

— Палец? — спросили рабочие и народ.

— Палец — один. Так и Бог — один!

— А!!! — закричали рабочие, показывая два пальца.

— Но его нет.

— Которого спереди?

— Нет никакого… Никакого, черт!!! А который спереди — этого не может быть!!! Это — бред!!! Пойдемте убивать… — умоляюще сказал он. Видно было, что он очень устал.

— Кого убивать?

— Негодяев.

— А кто такие негодяи?..

— Вот!!! — закричал Иванов, показывая почему-то вверх.

— Луна… — решили рабочие и народ. — Лунная пыль… Лунный сыр…

— Луна — твердое тело, — хрипло, но настойчиво проговорил Иванов.

— Вранье! — сказал кто-то.

— Я могу доказать! Я полечу туда!!!

И ему принесли ракету на блюдечке с голубой каемочкой.

— Привет, сумасшедшие, — заявил Иванов, улетая. — Я вам докажу! Бога нет!!!

Иванов уносился в космическое пространство. Он лихорадочно дрожал.

— Господи, как мне надоели эти звезды… — шептал он в сердцах.

Пока же он летел, те, кто остались, совершили религиозную революцию. Потом началась ядерная война. И солдаты лежали в окопах и грезили о Богах: и о тех, кто спереди, и о тех, кто сзади.

И Иванов — бух — рухнул как был, в ракете, в огромный ком лунной пыли, величиной с саму Луну.

— Добро пожаловать. Лунный сыр?

“Это конец”, — судорожно подумал Иванов, отплевываясь от тонн желтого противного вещества, которое забивалось ему во все дырки.

И задавило его, но в последний момент огромная живучая сила, которая в нем трепетала, сказала свое последнее слово.

— Пусть так! — вдруг воскликнул Иванов из последних сил. — Хорошо. Я принимаю… Я согласен!.. Я сломлен и умираю, я запутался в возможностях, я хотел дать нормальный выход и царство справедливости… Но пусть так. Вы сильнее. Я принимаю это и переиначиваю свои мозги по вашему образу и подобию. Хорошо… Я говорю: “Да”.

Да или нет

— Да? Ты говоришь — да? Да — ты сказал?..

— Да. А что мне еще остается делать? Вы поставили меня в такие условия… Я сильный, но даже скалы ломаются… Я же не дурак и не хочу своего небытия… или чего-нибудь похуже. Вы вынудили меня… Ха-ха!! Я сдаюсь. Конечно, это был нечестный бой… Но я же не могу. Я… тоже существую. Я тоже все это хочу… Да… Так вот я и говорю “да”. Потому что выяснить больше ничего нельзя. Ладно, пусть я такая нечестная сволочь, но я — все же не Бог. Придется говорить “да”. Принимаю все, как есть. Принимаю и удивляюсь… и все такое… Полный набор. Вы можете сами за меня сказать все, что дальше следует. Вам это лучше известно, а я устал произносить речи. Лунный сыр? Очень хорошо. Все возможно. Пусть будет так. Аминь… Ла-ла-ла… Да — я сказал. Я сказал — да!!!

— Ну слава Богам…

Глава четвертая. Эпилог

И Иванов зажил мирно и счастливо — через гусь.

Настроение 100

Грусть

И — что же? Как всегда — галереи пустых коридоров, облитых слезами и вином, девочки, которые сверкают один только раз, и все мгновения, и все, что угодно… “Да” — но чему? Стол, и друзья, и беседы, и пьянство, и вечный кайф — и все возможно, и я хочу, и я могу, и рай из мгновений окружает меня, человеческий рай; я топлю себя в стакане с вином и темным залом, где играет музыка. Я уничтожаю себя в ночном лесу, где все имеет смысл, я теряю свою вечную душу в одном слове, которое было сказано, которое ушло навсегда, — эфемерность всего — я отдаю свою душу за это!

Эй, кто-нибудь, кому-нибудь еще нужна моя душа?!! Пошевелите же пальцем, ибо даже здесь я чего-то хочу. Полная бесконечность удовольствий — магия ночных городов, башенок и волшебства.

Одеяло меня нежно держит, как девочку, я гуляю по старым улицам и вижу фонари.

Но все, все пропадает, хотя я брожу среди оставленных обломков жизни, как среди старых друзей… Как хорошо оттого, что так плохо!!!

И я вижу золото той сигареты, которую я курил с тобой в постели, когда мы…

И плачу, и кусаю себе губы, и тону в подушке, которая все та же…

Но должно что-то произойти, хотя все возможно, но все равно, все равно, все равно… И я уйду отсюда неведомо куда, непонятно зачем. Если бы я знал — зачем!!!

Глава 7654

Я меняет личности как перчатки

— Именно — как перчатки!!! — сказал я.

Я, сонный и грустный, шел по дороге. Я все же ушел — я оставил все, что было мне предложено Ивановым. Мое путешествие будет долгим — все равно придется бродить по любым дорогам, не знаю, правда, зачем; но я буду плыть в сторону каждого искушения, чтобы уничтожить его, насладившись страхом и тьмой. Я пришел в какой-то город. Как вам известно, в городе на одной темной улице стоит большой черный дом. Потрясающий Мозамбик.

Я вошел купить мороженое. Лица прохожих устало сверкали. Было солнце, как бывает иногда. Я дал деньги, и я взял их.

— Какое у вас мороженое? — спросил я.

— Пломбир, — сказал я, получил мороженое и ушел.

А я сел на стул — вот жара-то!!! Сегодня отработаю — там, кажется, на день рождения надо идти… Вот еще кто-то идет.

Ну — сегодня будет работы…

— За тринадцать, — сказал я.

Мне неожиданно захотелось съесть мороженое по пути на работу. Ну и день дурацкий!!! А вот какой-то нищий… Ну на, получай…

Очень хороший молодой человек. А я все сижу. Вот еще бабушка дала десять копеек… Я дам ему, а то больно жалкий. Вот и можно уходить. А это что за девочка? Ишь как оделась…

Да что она смотрит, эта бабуся?..

Все — вот подъезд, здесь будет сейшн. Я поднимаюсь, и дверь мне открываю я.

— А, проходи.

Я раздеваюсь — кто еще есть? В комнате сижу я, я, и я. Пожалуй надо выпить, и я так считаю. А я вот сейчас не хочу.

— Что-то со мной случилось, — говорю я.

— Да? — И я делаю потупленные глаза. Я мне нравится.

Часть первая

Много-много Я

Когда я спала, с меня слезли трусы И вот эти шапки как раз надо купить Ну гражданочка Нас что — сейчас убьют Да вот и пришли Что-то мы никак не подъезжаем Ну ладно — отдамся Гениальнейшие волчьи шапки Смотрю — Николай Сергеевич пришел Стоять Я наверное умираю Уа-уа-уа Вот это — детский сад Просто передайте пожалуйста Черт возьми — да где же она Вот наши шахты Еще деталь? Съешьте супчику Ничего не переведутся Соболь — такой зверь Что — прямо сейчас Пива хочу Господи, как больно Скучно мне, ужасно скучно Нежно приподнимите Голубчик, дай две копейки И сны — идет себе парень Вася Нет, я все-таки не могу с ним жить Ну ладно, поздравляю, старина Новый человек появился? Что со мной было? Пять кусков Так что же ты хочешь? Вот — и тогда Вселенная Надо же сползла бретелька Не может же быть по рубль двадцать

Я — Наполеон Ну хоть кто-нибудь бы пришел Знаешь, я уже сейчас наверное способна отдаться кому угодно Неужели я сейчас умру Какая доброта Послушай, переверни Давайте выпьем — чего мудрить Не стоит так делать. А то получишь Да ну тебя Давай в школу сходим А что у нас сейчас Отдааааайте мне А можно мне погулять И что пишут? Сейчас приду — поем, отогреюсь Ух Ну и холодно Он сейчас упадет А пуля — это больно? Ура Теперь ты уже взрослый Сколько стоит? Нет — я ничего не чувствую Так еще лучше стало Подумаешь — я сам Ну что ты теперь-то хочешь Какая суета Нет в этом романе По-моему он запаздывает Вот сюда еще прошей Это телятина? Вот И так я и не могу теперь Шел бы ты дальше Ну помоги Послушайте — вы не стояли Да ну — надоело Я обиделся Ну что — ничего Когда-то вот на этом месте Сыграем на интерес? Еще одна деталь А пойдем в бар Понимаешь, когда я ему сказала А сделайте мне наркоз Ну и больно же я тогда упал Нехорошо это — грех Это просто — акциденция Ну вот — тут совсем недалеко

Бог:

Итак, это и есть — я? Прекрасно, прекрасно. Вы все в этом мощном хоре, соединенные в бесконечности… Максимум и минимум. Но почему я еще чего-то хочу? Даже когда я — Бог? Я проверяю сейчас свою мощь… И аморфность… Ведь я — это все… Я — во всем… Наконец-то… Но сейчас — последнее искушение…

У меня есть еще в кармане порошок — маленькая материалистическая штучка. Это “напиток забвения”, как его называли в средние века. Уничтожим Меня, а сейчас я уже — Бог, итак, проделаем искусительный опыт по выяснению основного вопроса… Вообще — совершим последний честный поступок на этом пути, когда я прошел его.

Я глотаю его — и…

Личности и понятия отрываются от меня — не-я, не-я, не-я… He-я Бббббо…

Нет?

Все……………………

Я

Я плачу, мне больно, мне грустно. Сегодня я узнал слов много.

— Мама, я болит… Бо-бо.

Уууу — я бегу на диван, прыгаю, можно играть в войну. А что такие дяди и тети приходили — Миша и девушка… Они со мной играли…

Бо-бо.

— Мама, а откуда я взялся? — спрашивал я.

— Тебя аист принес.

— Это маааленьких детей… А я уже — большой…

— Большой-большой.

— А откуда я взялся?

— От верблюда.

Я плачу, и мама успокаивает меня, и поет мне песню, и говорит, что я скоро вырасту, что я буду большим, буду много знать, хотя я и сейчас уже большой, и у меня даже растет борода, и какие-то дяди и тети стоят у изголовья моей постели, они смотрят на меня — они смотрят так плохо — они плачут, бо-бо, мама говорит, что я вырасту и буду знать, откуда я взялся, она шепчет, она ласкает меня, она целует меня и плачет, плачет все время, почему-то, и я успокаиваюсь, и начинаю засыпать, попадаю туда, откуда я, наверное, пришел; и я открываю глаза и закрываю глаза, и не меняется ничего, и все — то же самое — картинки, картинки, картинки.

Или ад

Алмазное утро

Когда ты покинешь все, что есть, я буду там, где возможен мир.

Ты лежишь сейчас в гибельном бреду на ложе своей вины, и болезнь жизни озаряет тебя надеждой на окончательное вдохновение.

Не будь полностью в себе; отринь все; я с тобой!

У тебя — лучшая участь, любовь моя, хотя ты и разрушил все, что мог, но я никогда не покину тебя. Помни, что в любом случае все происходящее лишь происходит и то, что может случиться, должно произойти.

Сделай выбор; отдайся любви; будь со мной, найди меня, убей меня, создай меня.

Ты сейчас лежишь тут, зависший в вечности перехода, но знай: он закончится.

Ты можешь все, что ты хочешь, но помни!

За каждым счастьем и несчастьем, после каждой болезни и жизни, вслед за днем и ночью наступает белое, как единый спектр, утро.

И ты найдешь в нем избавление от своей личности, которую я так безумно люблю.

Вернись!

Вперед!

0,6

Утад убил Я, погиб и ощутил мощные преображения, далеко выходящие за его рамки. И он никак не мог найтись; видимо, как следует из отчета, его выбросило куда-то слишком далеко, под чересчур заостренным углом.

Вовне решили, что отныне он должен рассчитывать на собственные силы, так как заслужил самое наивысшее, что возможно для существа такого типа. Предписывается создать условия нормальной свободы для дальнейшего продвижения Утада (под его истинным именем) в секторе, куда он забрался, проявив неосторожность при самопожертвовании. Также поощряется любая поддержка, если таковая может быть оказана.

Спасение неминуемо!

1

Еще не конец. Ослепительное утро вторглось своей яростной хрустальностью в сонную явь, разбивая грезы. Ихтеолус спал, ничего не видя перед собой, кроме разноцветных пятен, порождаемых сладостным забвением. Но эта нега небытия была нарушена творческим вторжением остального мира, и глаза открылись, предоставив взору возможность существовать. Ихтеолус возник.

Он лежал, накрытый грязным коричневым пледом, на старом диване, упирающемся одним концом в желтую стену, на которой висела замасленная фотография монголоидной девушки в лиловом купальнике. Сквозь пыль и грязь она весело смотрела на Ихтеолуса, обнажая в улыбке зубы. Ихтеолус тоже попытался улыбнуться в ответ, потом пошевелил левым указательным пальцем руки. После этого он бросил беглый взгляд на самого себя, лежащего тут. И в душе возник ужас.

Его тело вздымалось мягко очерченной выпуклостью над постелью, скрываясь внутри белья, словно пистолет, заполняющий своим весомым присутствием зияющую пустоту кобуры; от невидимой шеи прямо вниз отступал неясно очерченный торс со слегка возвышающейся над ним округлостью живота; и затем — далее — непонятный обрыв, неразбериха таза, затаившего свою очевидность под складками пледа; и — удлиненная угловатость ног, заканчивающаяся выпиранием ступней с большими пальцами, венчающими конец границы этого организма, которая затем шла к пятке и вновь ввысь, на обратную сторону. Вот тут завершалось его тело и… Ихтеолус чуть не вскрикнул, словно ужаленный, не обнаружив справа никакого пальцевого торчания и вообще никакого явного продолжения начинающейся было нормально от таза ноги.

— Да что же это!.. — отчаянно воскликнул Ихтеолус и мгновенно сбросил с себя плед.

Его правая нога заканчивалась обмотанным окровавленными, грязноватыми бинтами коленом. Кое-где в неряшливых повязках желтели следы засохшего гноя вперемежку с запекшейся лимфой. Дальнейшей ноги не было вовсе; и чем пристальней ошарашенный Ихтеолус всматривался в свое открывшееся ему сейчас увечье, тем сильнее нарастала в обрубке тупая, стонущая боль, переходящая в фантомный вопль скорбящей пустоты, — безжалостной утраты, столь же реальной, как и свершившееся пробуждение здесь, сейчас, этим ослепительным утром. Ихтеолус не помнил ничего.

Неожиданно серая дверь, располагавшаяся посередине желтой стены, резко распахнулась, и в комнату вошло жирное женское существо в цветастом халате.

— Ну что, проснулся, придурок, аааа???.. — провизжало, как-то подвывая, оно, упирая пухлые руки в мясистые бедра. — Гришаааа!!!.. Вставай, подъем, придурок, сейчас тебе костыли принесу, болван.

“Но почему “Гриша”?!..” — ошеломленно подумал Ихтеолус, непонимающе всматриваясь в большую бурую родинку на дряблой шее этого мерзкого женского субъекта.

— Кто ты? — машинально спросил он, удивляясь своему вяло прозвучавшему, слабому тенорку.

Субъект насупился в ответ, потом как-то натужно рассмеялся и издал новый членораздельный визг:

— Совсем взбесился, придурок, аааа???.. В дурдом поедешь, болван, болван!! С ума спятил, дуроебина хренова, аааа???.. В психушку; сейчас перевозку вызову, имбецил, дебил!! Я — Аглая.

“Жена, что ли… — пронеслось в ошарашенных происходящим мозгах Ихтеолуса. — Что же все это значит?.. Надо…”

— Ну ты, отброс, может, заткнешься и объяснишь мне… — решился Ихтеолус на ответную нападку, прозвучавшую, однако, достаточно пискляво и неубедительно. И тут же этот воистину человеческий отброс взорвался, словно разметаемый гранатой тюк с дерьмом, изрыгая из себя визжащую гнусь:

— Я тебе сейчас дам… как выражаться, ругаться, придурок! Ты у меня — оооо! — пулей вылетишь на хрен отсюдова, болван, болван!! Без костылей, сука, поползешь. Говном накормлю, аааа???..

Ихтеолус тут же усек очевидную бесполезность атак и как будто бы даже начал отдаленно припоминать эту Аглаю. Наверное, она была его женой. Но почему “Гриша”?!..

Он слегка приподнялся, упираясь локтем в постель, задумался, а затем как-то скорбно и жалобно спросил, вновь изумляясь собственной неубедительной писклявости:

— Кто я? Почему я здесь?.. Я… Я ничего не помню!

— Ну вот то-то же, — почему-то обрадовалась Аглая. — Ну, конечно же, не помнишь, не должен помнить! Ты же у нас, придурок, контуу-уженный, — нараспев произнесла она и как-то умильно улыбнулась. — Сейчас костылики… Ничего, ничего, я тебе напомню все, дуроебина хренова, все вспомнишь, болван, болван!!

— А нога? — спросил Ихтеолус.

— Противопехотная мина, как ты сам объяснил, придурок. Сейчас!

И Аглая злобно ушла, мягко затворив серую дверь.

Он лежал, слыша за стеной какие-то копошения и шевеления, и грустно размышлял о непонятном ему сейчас самом себе и о своем утраченном, вместе с памятью и ногой, предназначении. Мысли его постоянно упирались в некую наглядную пустоту, пронизавшую сейчас его личность, вместо нормального богатого жизненного багажа. Иногда мозги озарялись вспышками произошедших запутанных событий, но тут же все немедленно меркло, оставляя в самоощущении лишь призрачный привкус обмана и горечь. Время этого “эго” словно начиналось с полного нуля, который, однако, разродился вполне явленной убогой конкретностью неумолимого и неведомого отсчета. Вниз, вверх, внутрь?.. Вновь вошла Аглая, держащая деревянные костыли.

— На вот, — протянула она костыли Ихтеолусу. — И давай, давай, подъем, подъем!.. Нет у меня времени долго тут с тобой возиться, придурок! Вперед — я тебе там навалила — пожри, и — пшел, болван, болван!!

— Чтооо?.. — ошеломился Ихтеолус, беря костыли.

— Что слышал, кретин!.. Договаривались ведь только на одну ночь! Тоже не помнишь?.. Ничего. Сейчас вспомнишь, придурок, а нет, так мне это…

— Что такое! — пискнул Ихтеолус.

— Узнаешь, дебил, идиот. Короче, давай, я тебя жду на кухне, вонючка. Аааа???..

И, не дожидаясь ответа, Аглая вышла.

Совершенно обескураженный, Ихтеолус послушно уселся на кровати, взял костыли и попытался встать, абсолютно уже ничего не понимая в происходящем и почти ничего не помня о произошедшем. Руки у него, однако, оказались достаточно мускулистыми и цепкими, и он довольно легко дошел до двери, открыл ее, а потом, пройдя по небольшому коридорчику, оказался на маленькой дымной кухне, где за грязным столом уже восседала противная Аглая, перед которой стояла алюминиевая миска с какими-то отбросами. Сзади раздавался чуть слышный мелодичный свист.

— Жри, — злобно сказала Аглая, увидев вошедшего Ихтеолуса и зевнув. Свист сперва усилился, а затем плавно перешел в басовитые “ла-ла-ла”. Ихтеолус резко обернулся.

По коридорчику размеренно прошел мимо него, удаляясь, какой-то темноволосый высокий мужчина. Его голая мускулистая спина гармонично переходила в упругий задик, слегка прикрытый белыми трусами, который, образовывая две, похожие на издевательскую улыбку, складки, продолжался вниз длинными, стройными ногами, обутыми в мягкие тапочки. Мужчина шел в глубь квартиры, покачиваясь туда-сюда, и мягко продолжал про себя напевать что-то нежное и невразумительное, потом вдруг, словно почувствовав на себе пристальный взор, остановился, повернул назад свое ярко выраженное кавказское лицо, посмотрел на согбенную фигурку Ихтеолуса с костылями, как-то лениво ей подмигнул и пошел дальше.

— Кто это?.. — изумленно спросил Ихтеолус.

— Ну как кто! Как кто!!.. Вчера уже познакомился… придурок! Это — Альберт!

— Какой еще Альберт?..

Аглая истерически захохотала.

— Ты что, прикидываешься, овца, аааа???.. Сейчас вот как дам тебе промеж твоих культей, а Альбертик еще добавит. Давай жри скорее, и — вон отсюда, болван, паскуда!!

Тут Ихтеолус поймал себя на том, что действительно хотел бы сейчас оказаться мирной овцой, пасущейся вместе со стадом на приятном солнечном лугу, и жевать травку, и блеять, и ничего не сознавать, и ничего не выяснять. Он послушно уселся на табурет и вопросительно посмотрел на миску.

— Что это?

— Ты ослеп, что ли, болван!.. Не видишь? Яичко это, с капусткой и с перловкой.

— Тухлое?..

— Сам ты тухлый, придурок!.. А если и тухлое, где я тебе свежее найду?!.. Пойди купи, ты ведь богатым должен быть, вояка хренов!..

Ихтеолус взял вилкой из миски кусочек желтовато-бурой жижи и осторожно засунул его в рот. Вкус блюда напоминал блевотину; Ихтеолус поперхнулся ивыплюнул пищу на стол. И тут же ощутил обжигающий щеку резкий, звонкий удар.

— Я тебе сейчас поплююсь, скотина, свинья!.. Я тебе таааак поплююсь, что… что… что… — тут Аглая осеклась, подыскивая нужное ругательство, — без второй ноги останешься, сука!! Не хочешь жрать, проваливай!!

На миг зависла пауза, на протяжении которой униженный и оскорбленный окружившей его сейчас реальностью Ихтеолус пытался связать нагрянувшие на него после пробуждения гадкие события хоть в какую-то связную картину происходящего, но у него ничего не получалось. Аглая откровенно враждебно вперилась в его утомленное тяжелым утром, несчастное лицо. Ихтеолус почувствовал себя таким подавленным, что если бы сидящая напротив женская сволочь предложила бы ему сейчас веревку, он бы немедленно повесился. Наконец он сказал:

— Я никуда не пойду, пока ты мне все не объяснишь!

Аглая фыркнула и усмехнулась.

— Чего это тебе объяснять?.. А, ты ведь контуженный, собака. Ну да!! Объяснять тебе еще… Чего это тебе объяснять, придурок?..

— Кто я, что я, и… и…

— Я сейчас Альбертика позову, он тебе быстро все объяснит, скотина.

— Зови, — удивляясь собственной смелости, пискнул Ихтеолус.

— Ах, звать?.. Ну смотри… Альбертик! Альбертик! Паскуда уходить не хочет, разберись!

В кухонном дверном проеме тут же появился Альберт, одевший белую майку и курящий маленькую сигару.

— В чем дело? — с характерным акцентом спросил он.

— Я хочу знать, что происходит! — прямо-таки зашелся в писке Ихтеолус неожиданно для самого себя. — Кто вы все такие, кто… я, почему я здесь, и… и… И где моя нога! Вот.

— Сейчас тебя в мусоропровод сбросим, говно такое, будешь еще визжать!.. — завопила Аглая. — Альбертик, я…

— Подожди, Глаша, — степенно и совершенно спокойно сказал Альберт. — Человек после ранения, амнезия, хочет все знать… Надо помочь человеку! Расскажи ему. Объясни ему. И он нормально, самостоятельно уйдет. Зачем все эти скандалы, ор.

Он торжествующе улыбнулся и стряхнул сигарный пепел в миску с завтраком для Ихтеолуса.

— Ну… да, хорошо, хорошо, — вдруг проворковала Аглая, влюбленно взглянув на Альберта. Ихтеолус изумленно обнаружил, что она мгновенно вся преобразилась и отвратительное мурло в затасканном халате сменилось миловидной, чуткой женщиной, красиво полуулыбающейся мягко очерченным пухлыми губками ротиком и слегка приоткрывающей халатик с видом на вполне соблазнительное начало упруго вздымающихся при каждом вдохе грудей.

— Так… Что же ты хочешь знать, при… при… Проказник! — игриво закончила она фразу, хохотнув.

— Все, — мрачно заявил Ихтеолус.

— Когда началась война на острове Петра Первого, ты, Гриша, записался добровольцем и поехал туда наемником, чтобы, как ты сказал, поддержать славянскую идею, а на самом деле чтобы заработать денег, тем более что тебя выгнали из грузчиков за пьянку и разбой.

— Но почему “Гриша”!.. — чуть ли не взмолился Ихтеолус.

— Почему “Гриша”?.. Не знаю, спросил бы у своих родителей-алкашей, когда они еще были живы. Так вот, остров Петра воевал с Кергеленом за участок антарктического побережья, и ты туда и ввязался. И вот до чего тебя довела погоня за длинным евро!..

— Какое еще длинное евро?..

— Да иди ты!

— Парень, — наставительно вмешался Альберт, — ты помолчи, послушай, для тебя же рассказывают. Будет чего непонятно — объясним. Понял?

— Так вот, — продолжила Аглая, на которую голос Альберта подействовал словно какая-нибудь фея, — я не знаю, что ты можешь там не помнить, поскольку я ничего не знаю. Я знаю только то, что ты сам мне изложил и рассказал, контуженый идиот. Вот! Короче, как тебе известно или, может, уже неизвестно, кергеленцы с острова Кергелен, при поддержке видных и мощных международных сил, напали на остров Петра Первого, где бесчинствовали ополоумевшие аборигены во главе со свихнувшимся генералом Жозефом Мбаба, — напали, чтобы утихомирить ублюдков, спасти лояльное меньшинство и присоединить остров Петра к остальному нормальному миру. Но сволочи не хотели сдаваться и затеяли бессмысленное сопротивление, между прочим, одним взрывом краденой атомной ракеты потопив плывущий к острову с миротворческой миссией специальный французский легион, состоящий из отборных морских пехотинцев. Бравые ребята быстро бы там навели порядок, но сука Мбаба херакнул по ним бомбой, и никто не уцелел. Тут, конечно, все разозлились, но нужно было соблюдать осторожность, поскольку никто не знал, есть ли еще у Мбаба такие ракеты, а может, есть и покруче. Пришлось ограничиться диверсионными вылазками, но эти падлы успешно их отбивали. И вот тогда…

— Стоп! — перебил ее Ихтеолус. — Что это за лекция о международном положении?.. Какая-то баба, французы, острова… Я-то тут при чем?!..

— Да я ж про тебя это все говорю!.. — завопила Аглая и громко стукнула ладошкой по столу, так что алюминиевая миска подпрыгнула и из нее выпал мокрый бычок Альбертовой сигары, которую тот только что затушил там.

— Ну, хватит, хватит, — миролюбиво сказал Альберт. — А ты не выступай. Делаю тебе последнее предупреждение. — Он виновато улыбнулся.

— Так вот, где я там… — раздраженно продолжила Аглая. — Сбил меня, подонок! Короче, в нашем гнилом обществе начались призывы поддержать Мбаба, хотя официальные власти и наш великий Президент его всячески осуждали и сочувствовали отважно борющимся за мир в регионе международным миротворцам. Президент даже внес предложение взорвать весь этот долбаный остров Петра Первого к ебени матери, но выяснилось, что это плохо бы отразилось на экологии. Мир, кстати, оценил усилия Президента, заплатив его старый долг. Но призывы поддержать подонков продолжались, испускаемые отребьем коммунистически настроенных, фашиствующих православных элементов. Тем более что Мбаба объявил неплохие деньги каждому добровольцу. А тут как раз ты, Гриша, учинил у себя в магазине пьянку, завершившуюся групповым изнасилованием какой-то тети Груши, бесчинством и поджогом. Всех повязали, а ты сбежал. Ну, и… Сам понимаешь. Ты тайно отправился на остров Петра по фальшивому паспорту, с приклеенной бородой. Там ты, по твоим словам, отличился в боях, хотя я совершенно не понимаю, каким образом такая трусливая мразь, как ты, может воевать; получил много денег и уже собирался возвращаться, так как тебе хватило бы средств, чтобы разобраться с милицией и жить припеваючи. Но тут мировое сообщество, вконец разгневавшись, стянуло сто дивизий пяти ведущих стран и устроило из всего этого мудацкого острова один сплошной пожар. Мбаба, однако, заранее об этом узнав, успел скрыться на вертолете, пригрозив, что скоро взорвет Манхэттен. Тебе с несколькими аборигенами и добровольцами и тут удалось убежать: вы сели на катер и поплыли в сторону Антарктиды. В конце концов катер разбился о шельф, но вы как-то смогли доплыть на плоту до скалистого берега, лишенного льда, поскольку было лето. Там вы и зависли; твои спутники постепенно все подохли от голода и холода, и уцелел один ты — мерзкая живучая тварь! — поскольку пристрастился к пингвинятине и к яичкам альбатросов. Однажды к берегу прибило останки вашего катера, ты начал их разбирать и подорвался на мине, которую захватил кто-то из твоих сообщников. Тебе оторвало ногу и контузило, но на грохот взрыва подплыл большой военный российский корабль. Ты попросил матросов доставить тебя в ближайший порт любой страны. Они, конечно, согласились, потребовав все твои деньги, которые ты получил, разбогатев на этой неправедной войне. После твоего яростного возмущения ты получил пизды и был обыскан. У тебя забрали все, бросили в трюм, потом пересадили на тайной военной базе в самолет, доставили в Москву и отпустили на все четыре стороны, выдав костыли и жетон на метро. И вот вчера, в час ночи, ты — грязный, вонючий и жалкий — заявился ко мне. Я выслушала весь этот рассказ, который сегодня мне приходится тебе повторять из-за твоей контузии и общих провалов памяти, и оставила тебя на ночь, с тем чтобы утром ты немедленно съебался. Что и попрошу сделать прямо сейчас, поскольку я кончила!

Аглая вновь ударила по столу и со злобной ненавистью посмотрела Ихтеолусу в глаза.

— Ну, парень, теперь ты все узнал? — как-то лениво спросил Альберт.

Ихтеолус сидел на табурете, ошеломленный рассказом и так ничего и не вспомнивший, кроме отдельных молниеносных озарений, вспыхивающих в его мозгах на манер пульсирующих и неявных воспоминаний младенчества.

— Нет… Не все… Я… Я… Я был на море Уэдделла… Пингвин, пингвин!! Я… Я… Я не помню, не помню, я ничего не узнал, почему ты меня гонишь, это же моя квартира, какой еще, к черту, Альберт…

— Полегче, — вставил начинающий раздражаться кавказец.

— Во как заговорил, паскуда! — рыкнула Аглая. — Хорошо, отвечу. Квартиру ты по пьяни переписал на меня; пока ты был в розыске, я с тобой развелась — это возможно без твоего присутствия, а Альберт — мой воз-люб-лен-ный!! У, лапочка! Понял, мудак?.. Пошел вон!

— Я… Я… — начал заикаться от бурлящего в нем гнева и ярости Ихтеолус. — Я… в милицию пойду… в суд… подам…

— Иди, иди, — усмехнулась Аглая. — Там тебя как раз дожидаются. Поедешь лет на двадцать.

— Сука! — взревел Ихтеолус, ощутив жжение слез на своем лице.

— А вот этого не надо, — меланхолично заметил Альберт и ребром ладони резко ударил Ихтеолуса по шее. — Если уйдешь прямо сейчас, я сохраню остатки твоего подорванного здоровья.

— Я… Я… Я не уйду! Сволочи! Вы… — запищал Ихтеолус, плача навзрыд. — Я… вас убью!! Убью скотов! У! У!!

Тут же он получил от Альберта серию мастерски проведенных ударов, один из которых пришелся ему в пах; после этого он в полубесчувственном состоянии был взят под ручки, препровожден к двери и выкинут на лестничную площадку.

Больно ударившись головой о стену, Ихтеолус распластался на холодном полу. Появился Альберт, держащий в руках костыли.

— Лови, придурок, — тихо сказал он, кидая их прямо в телесную груду Ихтеолуса. — Еще раз заявишься, плохо будет.

И захлопнул дверь, дважды повернув ключ.

Вот так все и произошло — мгновенно и безжалостно. За закрытыми дверями злобно лаяли мерзкие псы, в то время как Ихтеолус опустошенно лежал на обжигающем одиночеством подъездном бетоне и беззвучно всхипывал, желая вернуться в предшествующий всему случившемуся бесконечный сладостный сон, после которого, возможно, было бы совсем иное утро и пробуждение. Но все было тщетно: реальность издевалась над ним, усмехаясь гнилозубой ухмылкой. И он ничего не помнил и не хотел знать, а все тело болело, словно старясь выдавить из себя душу, как прыщ. Тем не менее приходилось существовать. В конце концов, если уж возник, как дерьмо в собственном соку, не помнящее родства и своей истории, действительно придется этому соответствовать и как-то учиться жить в параше мироздания. Ихтеолус раскрыл мокрые глаза, замерев в слабой надежде, но ничего не изменилось и не пропало, и перед ним все так же валялись деревянные костыли. И он, превозмогая себя и враждебный мир, взял их в руки, содрогаясь от отвращения, и медленно, с чудовищными усилиями, словно способными вышибить слезу из расщепляемого атома, встал.

Он вышел на улицу, кое-как спустившись по лестнице, и оказался перед шумным летним двором, в котором постоянно сновали туда-сюда облезлые собаки и мельтешили весело орущие дети. Зияющее слепящим пятном солнце тут же превратило саднящую плоть Ихтеолуса в какой-то размякший, пропитанный едким потом, тюк изнемогающей человечины. Он грустно приподнял лицо и пошел вперед.

Мысли Ихтеолуса копошились внутри его черепа, словно переплетенные сами с собой черви, недовольные теснотой подземелья, в то время как он, пружинисто опираясь на костыли, делал шаги здоровой ногой. Он будто весь распался на ощущения, где субъект перемешался с объектом, как цемент с песком, а ноющий дух почти полностью преобразился в безжалостную, грубую, как дерюга, материю. Ихтеолус совершенно ничего не понимал.

Ибо кто есть я, который здесь, и почему я здесь, возле нагретой песочницы с ковыряющимися девочками, застывшими худыми попками вверх; с бабушками на лавочках, которым так хочется сунуть в рот резиновый хуй; со ссущими собачками, сосущими друг у друга пахи, вместе с сущим, которое мрачно разверзлось повсюду на манер мировой задницы, куда нельзя влезть, ибо сзади не видно ни зги?.. Ибо кто же такой я, когда у меня нет предыстории, а я родился только что и плыву здесь, в жиже бытия, словно водомер, попавший в блевотину?.. Ибо кто я такой, если мне ничего не предшествует, а я выброшен сюда и вынужден быть тут, где ничего для меня нет, и нет ничего моего, и измазанная отбросами рожа мальчика, играющего в войну в вонючих колготках, реальней моей загадки, умеревшей и отпавшей от меня, пока я спал, и сгинувшей прочь в тот жуткий миг, когда я проснулся, так как вновь наступило утро?.. Но нету ответов, есть только вопиющий окружающий мир. И нету загадок, так как есть всего лишь вечно смердящее, нескончаемое мгновение. И нету меня, есть только омерзительное существо на костылях, переполненное болью и не ведающее, что натворило.

Ихтеолус шел по дороге, пришибленный собственной убогостью, словно таракан, внезапно обретший ранимую душу и талант. В конце концов он вдруг понял, что уже оставил давно позади точку кипения своего измученного духа и, выпустив дух из себя, как пар, он должен был тем не менее жить дальше и что-то делать.

— Не желаешь ли спирту, приятель?.. Откуда ты взялся? Вроде не наш… — вдруг услышал он прямо рядом с собой скрипучий, шамкающий, очаровывающий своей спасительностью голос. — Эй!! Как зовут-то тебя?!.. Ты ж сдохнешь сейчас прямо тут, отвечай, отвечай!!

Ихтеолус обратил прищуренный, отсутствующий взор перед собой и увидел стоящего прямо возле его правого костыля грязного, небритого бомжа в коричневом пиджаке, дырявых джинсах и кедах. От бомжа сильно воняло мочой и какой-то неопределенной гадостью. Однако он дружелюбно и с какой-то жалостью смотрел на Ихтеолуса, вперяя в него свои большие, красные, пьяные глаза.

— Меня зовут… Гриша, — сказал Ихтеолус. — Что со мной?..

— Что с тобой!.. Да вижу, идешь, бедняга, шатаешься, совсем поплохело, ты чей — Бибиревский?..

— Что?!..

— Ты ни хрена, что ль, не соображаешь, друг!.. Вот уж, бля, захочешь помочь человеку!.. Пошли, говорю, спирту дам, легче станет!.. Мне бы кто-нибудь так предложил! Ну что, идешь?..

— Ага, — ответил Ихтеолус.

Вместе с бомжом, которого звали Аркадий, он проковылял два квартала и остановился перед маленькой железной дверкой в длинном сером доме, куда вела небольшая лестница.

— Заходи, — сказал Аркадий. — Мы обитаем тут.

Он спустился, отворил дверь и махнул рукой ошалевшему от жары и горя Ихтеолусу. Тот пошел следом.

Внутри был темный подвал, пересекаемый трубами. Аркадий уверенно шел вглубь, насвистывая что-то про себя и иногда прерывая этот свист певучими “ла-ла-ла”; Ихтеолус вначале чуть было не наткнулся грудью на торчащий откуда-то острый железный штырь, но потом запрыгал следом, словно одинокая собачка, которую поманили кусочком сгнившей кости, чтобы потом убить, разделать и снять шкуру.

— Садись, — наконец сказал Аркадий, указывая на лежавший перед ним сизый тюфяк. — Ничего не спрашиваю. Я человеку сперва налью, а потом он сам, если захочет, расскажет.

— А что рассказывать? — тупо спросил Ихтеолус, группируясь на краю этого пахнущего сыростью и дрянью тюфяка и кладя рядом с собой уже до смерти надоевшие костыли.

— Что с тобой приключилось, — запросто сказал Аркадий, доставая откуда-то граненый стакан и обкусанный кусок черного хлеба.

Он вытащил из внутреннего кармана пивную бутылку и налил из нее прозрачной жидкости, почти полностью заполнив ею стакан, протягиваемый Ихтеолусу.

— На! Пей!

— Это — мне?.. — изумился Ихтеолус, беря стакан в руки.

— Да ты, Гришь, прямо как неродной какой-то! Тебе — а кому ж?.. Не бойся, там спирт, он, правда, гидролизный, но нормально все… никто еще не помер. Я сегодня пил — видишь, все в порядке…

Ихтеолус замер со стаканом в руках, напряженно вглядываясь в его чуть замутненную прозрачность, словно пытаясь увидеть в ней какие-нибудь волшебные миры и страны, куда он больше никогда не попадет, — совсем как колдун, пытливо всматривающийся в свой стеклянный магический шар. И тут в его душе стало так горько и в то же время странно, что он немедленно, одним импульсивным глотком выпил предложенную ему судьбой жидкость, почти не заметив ее безумия и огня, который мгновенно вспыхнул изничтожающим все существо кошмарным жжением внутри, словно начинающая взрываться в назначенный ей миг случайно проглоченная часовая бомбочка.

— Ну, ты — орел!.. — восхищенно сказал Аркадий. — На вот, закуси!..

Пустой стакан выпал из рук Ихтеолуса на тюфяк, в то время как он, словно полузадушенное животное, оствервенело сморщившись, тужился, будто никак не мог испражнить свой позвоночник или кого-нибудь родить. Он взял хлеб и тут же его съел.

— Во, бля! — выпалил Аркадий. — Ладно, у меня еще есть. На, кури.

Он передал Ихтеолусу зажженную папиросу. Ихтеолус, ощутив себя вдруг совершенно, полностью, пьяным, взял ее и мощно затянулся.

— Во, бля!.. — вновь воскликнул Аркадий. — Ну, что там с тобой произошло, расскажи, что ли…

— Я… Я… Я…

— Головка от хуя! — расхохотался Аркадий.

— Я… Я… Я проснулся… сегодня, ничего не помню, мне говорят, что я воевал на Петре Первом, подорвался, а эта сука Аглая, сука, блядь!!! Эта сука Аглая с Альбертом, падла, бля, меня выставила, накормила говном, где деньги, где я, где нога, где все, и я пошел, а сегодня, на хуй, проснулся, а эта сука Аглая меня каааак… сука выгонит, и Альберт, говорит, что я на Петре, а я не помню, контуженый, подорвался в море, матросы, падлы, обчистили, и я пошел, и я иду, и я пришел…

— Заебись, — сказал Аркадий. — Ты, братан, поспи сейчас, тебе поспать нужно. А завтра мы тебя определим. Да мы с твоей культей такие бабки сделаем! Будешь вот именно так говорить: на Петре, на хуй, подорвался, а, мол, Аглая, сука, выгнала, только без мата, приличная публика не любит, а так все заебись. Ты поспи сейчас, братан, а вечером Алиска придет, я тебе ее сегодня уступлю, тебе развеяться надо, братан. Ну?..

Ихтеолус упал лицом в тюфяк и погрузился в тяжелое забытье.

Когда он очнулся, вокруг было мрачно, сыро и где-то горел желтый фонарик. Он лежал, накрытый какой-то грязной тряпкой, а над ним стояли двое.

— Это он?.. — раздался пьяный женский голос.

— Ты как, братан?..

“Кто же я, черт побери, все-таки такой!..” — отчаянно подумал Ихтеолус, мучительно пытаясь побороть блевотно-сладкий вкус во рту и тяжелую невесомость внутри раздувшейся, будто резиновая лодка, головы. Он поднял глаза вверх, увидел Аркадия и все вспомнил. Он не вспомнил ничего, кроме событий этого чудовищного, единственного в своем существовании дня. Он попытался присесть, но тут же упал обратно. Он обнаружил, что совершенно раздет. Правой ноги не было.

— Эй, Гриш, а это — Алиса, я тебе ее привел! Она тебя приласкает, ну, я пошел…

С этими словами Аркадий исчез.

Женское существо склонилось к Ихтеолусу, и он увидел распростертое над ним, испитое, беззубое, морщинистое лицо с фингалами и кровоподтеками, которое участливо и по-доброму смотрело на него.

— Ну, что с тобой, радость моя?.. Мне Аркаша про тебя все рассказал, ну, не грусти, солнце мое, я сейчас, я сейчас буду с тобой… Я — Алиса.

Женщина что-то расстегнула, из чего-то вылезла и вдруг оказалась совершенно голой. Ее длинные сиськи свисали прямо на отвислый живот, под которым чернели слипшиеся волоски источающего резкую вонь паха. Она приблизилась вплотную к Ихтеолусу, встав над ним, и разверзла ноги. От нее веяло безмерной добротой и состраданием, которые словно исходили прямо из гигантской, уродливой, будто развороченный гранатой блиндаж, мерзкой промежности.

— Я сейчас, — сказала Алиса, легла рядом с Ихтеолусом под тряпку и обняла его костлявой, старческой, цепкой рукой. Запахло вином и говном.

— Милый мой, — зашептала она ему прямо в ухо, — расслабься, ты устал, ты так страдал, но теперь я здесь, и ты здесь, и я с тобой, я никуда не уйду, я буду всегда… Обними меня, пойми меня, возьми меня, радость моя, успокойся, будь…

Ее прогорклое дыхание как будто доносило до истерзанной души Ихтеолуса дух тепла, радости и любви. Он посмотрел в ее горящие во тьме, словно прибрежные огни, глаза и обхватил ее. Он заплакал.

— Кто ты?..

— Меня зовут Алиса, успокойся… Я здесь, я нужна тебе. Я никуда не уйду. Ты страдал, но счастье всегда есть. Счастье — это все. Пойми это! Счастье — это мы с тобой, сейчас, этой ночью.

— Я люблю тебя, — прошептал Ихтеолус, рыдая, и поцеловал ее в мокрый, грязный провал рта. Ее лягушачий язык скользил по его алчущему блаженства и покоя небу; тут она отстранилась и сказала:

— Иди ко мне. Счастье тут. Рай существует!

Ихтеолус, дрожа, будто влюбленный принц, взгромоздился на ее опухшее тело и тут же ввел свой член внутрь, с такой яростной силой, словно стараясь продрать ее, всосаться в нее, протиснуться в ее утробу, чтобы уснуть там, свернувшись калачиком, в ожидании лучших времен. Резкий запах мочи, смешанный с потом, сукровицей и горечью слез, пронзил весь воздух, будто окружив этих двоих эфирным облаком истинной любви. Ихтеолус дернулся два раза и застыл, погружаясь в сладость венца их единения.

“Я счастлив, — растроганно подумал он. — Может быть, я зародил новое счастливое существо”.

И тут же провалился в черное небытие, разрушающее все, что наступило.

2

Свет идет с востока, да будет путь на восток. Сверкающее утро нагрянуло искрящейся, игольчатой прозрачностью над тьмой забытья, разрушая сонный мир. Ихтеолус был погружен в сладкий мрак несуществования и словно застыл, свернувшись калачиком, в блаженной люльке Вечности, не ощущая совершенно никакой реальности, кроме потопивших его, казалось, навсегда в самих себе великой неге и смертном покое. Но наступил Большой Взрыв Света, и Ихтеолус возник.

Он не спеша открыл глаза и тут же их недовольно зажмурил, ослепленный резким, безжалостным солнечным лучом.

— Вставайте, Ваше Величие, — раздался вдруг подле него мягкий, вкрадчивый голос.

Ихтеолус тут же недовольно вновь раскрыл глаза, поморщившись, повертел ими в округе и обнаружил, что лежит, укрытый огромным синим шелковым покрывалом, на какой-то безмерной кровати, стоящей посреди большой, раззолоченной залы. С мозаичного потолка свисала сияющая радужными огоньками, отражающими спектр солнечного блеска, врывающегося в полукруглое окно, шестиярусная хрустальная люстра. Над Ихтеолусом склонился, молитвенно сложив руки на мясистом подбородке, высокий человек в голубой тюбетейке и каком-то пестром кафтане, и он смотрел Ихтеолусу в лицо с выражением искренней влюбленности и почтительности.

— Ээээ… Где я?.. — буркнул Ихтеолус, изумленно разглядывая окружающее и еле-еле как-то приспосабливая взор к повсеместному сверканию и блистанию.

— Там, где вы и должны быть, Ваше Величие!.. Во дворце, у себя в спальне!

Человек был так участлив, что казалось, пройдет еще миг, и он примется нежно сосать у Ихтеолуса большой палец левой руки.

“Но почему “Ваше Величие”?! — хмуро подумал Ихтеолус. — Я опять ничего не понимаю!”

Он попытался как-то втиснуться внутрь памяти, каким-то образом влезть в сердцевину непонятно отчего опустевших мозгов, но все было тщетно. Он не помнил ничего — ни вчерашнего дня, ни предыдущих. Впрочем… Какие-то неясные цветные тени и отголоски пронеслись на задворках сознания, почти не вызвав ассоциаций. Подвалы, Гриша, Аглая, война, спирт, любовь, нога… нога… Нога!!

Ихтеолус со страхом взглянул вниз, по всему протяжению тела, укрытого шелком, но, кажется, на этот раз все было нормально: обе ноги лежали там, где им и положено было находиться, в целости и сохранности и образовывали характерные выпуклости. Ихтеолус даже пошевелил всеми ножными пальцами, с облегчением и радостью ощутив их истинное присутствие и надлежащую подвижность. Но что же все это значило?..

— Голова! — наконец сказал он, жалобно взглянув в преданные зеленые глаза человека в тюбетейке. — Моя голова!!.. Что с моей головой?! И… Я ничего не помню…

— Ничего страшного, Ваше Величие, — тут же отреагировал человек, — это — обычное похмелье. Вы просто вчера выпили слишком много “напитка забвенья”, и поэтому сейчас вообще ничего не помните. Полная амнезия — обычное действие этого мерзкого пойла наутро. Сильный кайф, я не спорю, но…

— Где я был?!..

— Вы были со своей новой наложницей и так с ней перепились, что даже забыли пригласить ее к себе в спальню, пришлось вас одного отнести, хотя вы ее так хотели…

— Я не забыл! — машинально сказал Ихтеолус. — Это было не здесь. Откуда меня принесли?..

— Ну конечно же, не забыли, ну конечно же, не здесь… — расплылся в доброй улыбке человек. — С ней у вас все было нормально, да и как могло быть по-другому?.. Но потом вы свалились, заснули, мы вас отнесли сюда, ее препроводили в покои, все нормально… Вы были так влюблены! И этот ужасный “напиток забвенья”… Мне кажется, вам снился какой-то кошмар.

— Нет, — сказал Ихтеолус. — Откуда меня принесли?!..

— Ваше Величие, — неожиданно серьезно проговорил человек в тюбетейке, — я, конечно, могу вам все рассказать, даже — кто вы, как вас зовут, и так далее, но… Это ведь всего лишь похмелье! От “напитка забвенья”. Оно всегда происходит именно так. Но сейчас вы и этого помнить не можете. Так что, не соблаговолите ли вы лучше употребить специально имеющееся для таких случаев средство? И голова у вас пройдет, и тут же вспомните — все, все!

— Вот как! — обрадовался Ихтеолус. — А что же вы тянули все это время, кто бы вы там ни были! Немедленно, давайте же, ну…

— Ах, этот противный “напиток забвенья”!.. — сокрушенно промолвил человек, все еще склоненно стоящий над Ихтеолусом. — Слишком уж вы им злоупотребляете… Хорошо, что хоть средство всегда у меня под рукой… А вдруг, окажись вы где-нибудь…

— Да давайте же вы, наконец, ваше…

— Я — мигом, — слегка обиженно сказал человек, выпрямился, тут же отскочил к небольшому, стоящему у стены столику и вернулся, держа перед собой, на вытянутых руках, небольшую атласную подушечку с лежащим на ней массивным стеклянным шприцом, видимо, заготовленным заранее, внутри которого чернела какая-то жидкость.

— Подайте ручку, Ваше Величие!

“Но почему “Ваше Величие”! — опять подумал ничего уже не соображающий Ихтеолус. — И какую еще ручку?.. Что у меня с рукой?!”

Но Ихтеолус так и не успел ничего в точности осмыслить, осознать и понять, потому что человек натренированно вытащил его обнаженную руку из-под покрывала и немедленно сделал ему укол в вену.

Тут же мягкий вкус сладости и счастья поцелуем грез коснулся губ Ихтеолуса, врываясь внутрь рта негой любви; его голову словно сдавил воздушный обруч тепла и безмерной доброты, медленной и неотвратимой волной распространяющийся по всему становящемуся воздушным и невесомым телу, воспаряющему в восторге призрачного сладострастия и блаженства; неизъяснимая ясность и безразличие заполонили его мозг каким-то приторным, мятным туманом, постепенно превращающимся в совершенную незыблемость и определенность знания единственного и неповторимого места каждой вещи в иерархии мира; и он сам наконец стал этим окутавшим его облаком радости, возвращающим его в материнскую утробу всеобщего смысла любой реальности, какой бы прекрасной она ни была.

— Я… — выдохнул Ихтеолус, цепенея и преображаясь в пронзившей все его существо улыбке обретенного рая. — Я…

Теперь он знал все.

Он немедленно вскочил с постели, сверкая своими осчастливленными глазами, и встал навытяжку перед человеком в тюбетейке.

— Спасибо, Пусси, — сказал Ихтеолус. — Это было то, что нужно. Завтрак готов?

— Он ждет вас, Ваше Величие! — радостно отрапортовал человек, названный “Пусси”.

— Где Алиса? Где Бендер?

— Они ждут вас, Ваше Величие!

— Отлично, — удовлетворенно кивнул Ихтеолус. — Идите, я сам оденусь и спущусь.

— Ваше Величие!.. — восхищенно пролепетал Пусси, согнулся в подобострастном поклоне, а затем подошел ближе и впился мокрыми губами в большой палец правой руки Ихтеолуса, застыв в долгом поцелуе.

— Ну, полно, полно… — растроганно потрепал его Ихтеолус по уху. — Кстати, Пусси, я много вчера втюхал “белого рака”?

— Много, — сокрушенно ответил человек, отрываясь от пальца Ихтеолуса и оставляя на нем значительную толику преданных слюней.

— Ладно. Подготовьте указ. Пора с этим бороться, Пусси!..

— Давно пора, Ваше Величие!

Пусси вновь отошел к столику и принес оттуда большой лист бумаги и авторучку.

— Пишите. Я, Великий Виконт Полой Земли Соломон Цепрусс, повелеваю: считать отныне вещество “дилизергинметилдельтатриптогероин”, известное также под названиями — “белый рак”, “напиток забвенья”, “шутка рая”, “дрянь”, “Господень блеф”… я все назвал?

— Вы забыли еще “смехуечек судьбы” и “наебка небес”, — смиренно произнес Пусси, скрупулезно записывающий все изложенное свыше.

— Да уж, воистину “наебка небес”… — задумался о чем-то своем Ихтеолус и усмехнулся. — Так. Да: считать данное вещество вне закона, предложить сдать имеющиеся у населения запасы органам порядка в течение трех дней, после чего их уничтожить, и карать всякого за хранение и употребление вышеупомянутого “смехуечка судьбы” казнью через медленное, щадящее расчленение. Все записал?

— Все. Замечательно, Ваше Величие! Вы самый мудрейший правитель Полой Земли со времен…

— Оставим это, — махнул в его сторону кистью левой руки Ихтеолус.

— Ваше Величие!..

— Да, что еще?

— А как… противоядие?.. Ну, что я вам сейчас вколол… Я не помню его медицинского названия, но его все зовут “солнечный кайф”…

— “Солнечный кайф”… — задумчиво повторил Ихтеолус, пожевывая нижнюю губу. — Да уж, воистину “солнечный кайф”! Нет, его мы пока оставим. Мало ли что!

И он с наслаждением вспомнил свой недавний, сразивший его наповал копьем радости и любви, миг счастья.

— Да, “солнечный кайф” мы пока оставим. Для внутренних нужд.

— Слава Нашему Величию Великому Виконту Полой Земли Соломону Цепруссу! — завопил Пусси, вновь нацелившись на уже высохший от слюней большой палец правой руки Ихтеолуса.

— Отставить, — дружелюбно сказал Ихтеолус. — Ты помнишь, какой сегодня день?..

— Великий, Ваше Величие!

— Так вот, давай дуй, а я скоро спущусь. И не забудь про Алису и Бендера!

— Ура! — заорал Пусси и бросился вон из тронной спальни, держа перед собой исписанный лист бумаги, словно заветный талисман, охраняющий его здоровье и жизнь.

Через некоторое время Ихтеолус вошел в обеденную залу. На нем был серебряный камзол со шпагой и голубая мантия, вышитая золотыми звездами. Щелкнув лаковыми сапогами, он величественно посмотрел перед собой.

— Его Величие Великий Виконт Полой Земли Соломон Цепрусс! — рявкнул замерший у входа стражник.

Сидящие за столом Алиса, Бендер и Пусси поспешно вскочили, едва не сорвав белую скатерть с блюдами, и застыли в почтительных поклонах.

Ихтеолус прошествовал ко столу, встал у своего обеденного стула, похожего на трон, и милостиво произнес:

— Слава Полой Земле!

— Слава нашему Виконту! — отозвались остальные.

— Прошу садиться, — добродушно предложил Ихтеолус и торжественно занял причитающееся ему место, после чего уселись Алиса, Бендер и Пусси.

Ихтеолус взял вилкой кусочек пищи, затем как-то вопросительно посмотрел на Алису и Бендера, словно видел их впервые. Алиса была красивой темноволосой девушкой лет девятнадцати, одетой в белоснежное платье; Бендер выглядел совсем как типичный сумасшедший ученый: огромные очки, морщины, рассеянный взор и высокий треугольный колпак, одетый на седую голову.

— Что-нибудь не так, Ваше Величие? — спросил Бендер, пережевывая пищу.

— Нет, все наилучшим образом, — сказал Ихтеолус и положил свой кусочек пищи в рот. — Алиса, радость моя, как вам спалось?

— Замечательно, Ваше Величие… Мы, правда, с вами вчера немного перебрали этой… этой… “шутки рая”, — она резко покраснела, — но вы такой… такой..

— Стараюсь, — смущенно ответил Ихтеолус, съедая ложку ракового супа. — Но ведь сегодня — великий день?..

— Величайший, — серьезно проговорил Бендер. — Самый величайший со времен…

— Ладно, об этом мы поговорим после обеда. Давайте лучше выпьем за Полую Землю!

— Ура!!!

Дальнейший обед проистекал весело и непринужденно. Счастливый стражник, застывший у дверей по стойке “смирно”, умиленно смотрел на вкушающих вкусную еду высоких особ, словно на каких-то резвящихся милых котят, расплескивающих налитое им в блюдечко молочко.

После обеда все пошли в лабораторию Бендера. Лаборатория занимала большое помещение с огромным окном наверху, куда был вставлен широкий и длинный телескоп. Повсюду валялись бумаги, авторучки, книжки, химические колбы и шприцы. На одной из стен висела подробная карта Полой Земли с Солнцем посередине, голубым призрачным миром, пронизанным мерцающими звездами, и облаками атмосферы над всей вогнутой поверхностью. Вокруг Земли все было заштриховано, а поверх штрихов люминесцентно светилась зловещая красная надпись: “Великая Скала”. Правая внутренняя поверхность сферы была буквально испещрена всевозможными значками, буквами и квадратиками, а напротив совершенно лишенной любых пометок левой стоял большой знак вопроса.

— Прошу вас, — сказал Бендер и тут же подошел к карте. — Итак, Ваше Величие, друзья мои, великий день настал! Имею честь в последний раз изложить вам суть и цель нашего отважного эксперимента, прежде чем приступить, собственно, к его исполнению.

— Давайте, Бендер, — сказал Ихтеолус, усаживаясь в кресло. Алиса и Пусси почтительно остались стоять.

— Итак, как вы все знаете, наша замечательная Земля — внутри полая и на ее внутренней поверхности мы все имеем счастье обитать. В центре расположено Солнце, испускающее свои кривые лучи, которые, собственно, и создают нужное тяготение, не дающее нам сигануть вверх, то есть внутрь, сорвавшись с родимой почвы под ногами, а рядом с Солнцем находится освещаемая им Луна. Тут же помещается и голубой призрачный мир, в котором, из-за солнечных лучей, сверкают маленькие бусинки света, именуемые нами “звездами”. Когда призрачный мир закрывает Солнце — наступает ночь, когда открывает — день, ну, это знает любой школьник. Земля наша помещена в Великую Скалу, протянутую повсюду в Бесконечность. Благодаря тому же давлению кривых солнечных лучей к нашей поверхности пристает и атмосфера с облаками, дающая нам возможность это, ну… дышать, да! Но мы — Великое Виконтство Полой Земли — занимаем лишь правую часть планеты. Многие поколения наших отважных предшественников, желая расширить владения, а также побуждаемые вполне понятным любопытством, пытались продвинуться дальше по земной поверхности, но перед их путем неизменно вставали гигантские горы, моря и ледники. Все они с храбростью старались их преодолеть, но увы… Ни один не вернулся назад! И мы так до сих пор и не знаем, есть ли жизнь на Обратной Стороне Земли!

— А есть ли действительно жизнь на Обратной Стороне Земли? — наивно спросила Алиса, поймав недовольный взгляд Пусси.

— А вот это мы и узнаем, запустив сегодня построенный всеми нами, под руководством нашего Великого Виконта, Великий Воздушный Корабль “Дада”, который смело ринется, растянув специальный парус, вкривь и вверх по солнечному свету, преобразуя его давление с помощью реактивного двигателя в возможность движения вперед, а затем, посреди земного нутра, он включит специальный, внутренний, сбивающий с солнечного курса мотор, дабы не столкнуться с Солнцем и Луной, и, успешно пройдя призрачный мир, мягко приземлится на этой самой Обратной Стороне. Сегодня — великий день! “Дада” готов к запуску! Мы ждем приказа Великого Виконта!

Ихтеолус деловито закивал.

— Корабль готов? — негромко спросил он.

— Так точно!.. — чуть на завопил Бендер и прослезился. — Готов, готов!!

— Пилоты?

— Готовы. Полетят двое: Зорро Астр и Герр Шнобель. По радио они будут нам передавать все свои впечатления от увиденного.

— Когда вы планируете возвращение?

— Через шесть дней, Ваше Величие! — воодушевленно воскликнул Бендер, но тут дверь лаборатории распахнулась и вбежал стражник, тут же останавливаясь и сгибаясь в виноватом поклоне.

— Ну что там еще?.. — недовольно покосился на него Ихтеолус.

— Ваше Величие! Там ваш двоюродный брат Абульфакир Цепрусс, по-моему, он свихнулся, но он просит его немедленно принять!

— Ладно, пусть войдет, — с досадой разрешил Ихтеолус.

Стражник склонился в еще более услужливой позе, а в лабораторию буквально влетел некий человек, с испачканным грязью лицом и в каких-то мешковатых одеждах. Глаза его горели пламенем праведного гнева.

— Ах, вот вы где!.. — закричал он, выбрасывая вперед правую руку в сторону мирно сидящего Ихтеолуса, словно пытаясь выстрелить в него, как стрелой из арбалета, своим указательным пальцем. — Грешники! Гиены огненные!.. Откажитесь, пока не поздно, от вашего богомерзкого плана! Или вас покарают Высшие Силы! У!..

— Абу, ну что ты… — вкрадчиво сказал Ихтеолус. — Ты совершенно не в себе! Почему ты такой грязный?..

— Осмелюсь доложить, Ваше Величие, — почтительно произнес поднявший голову, но все еще склоненный в поклоне стражник, — мы взяли его и его рабочих в Мертвой Пустыне, где они, соорудив бурильную вышку, бурили нашу Землю, вгрызаясь в ее плоть!

— Вот как?!.. — изумился Ихтеолус. — Это правда?..

— Правда!! — заорал Абульфакир. — Конечно, правда! Говорил я вам, что истина не вверху, а под нами, вовне нас, надо только прорваться, выйти из этой кошмарной тюрьмы, пробить скорлупу, в которой мы, по дьявольскому наущению, оказались! Да, я построил вышку, и мы уже почти достигли Внешней Тьмы — заструился газ!.. Газ Изначального Света, который нас ждет там!!

— Какой еще газ вы имеете в виду, милейший? — обратился к нему Бендер. — Вокруг нас на всю Бесконечность — лишь скала, и ничего более.

— Ложь! — взвопил Абульфакир. — Там есть выход! Это не скала, а всего лишь тонкая оболочка, не тупик, а дверь!.. А за ней — сияние истинного смысла, Внешняя Тьма, озаряемая Изначальным Светом, вечность, рай… Чего вы добьетесь, бросая вызов внутреннему светилу?.. Оно не простит вам этого! Говорю: нам надо выбраться!.. Мы почти достигли предела, когда ваши мордовороты схватили нас!.. Отступитесь от задуманного, брат, пока не поздно… Вы никуда не попадете, вы просто врежетесь в Солнце, и оно взорвется вместе с вами, а тогда… Сами знаете. Весь мир Полой Земли погибнет!

— Чушь! — не сдержался Бендер. — Мы успеем отклониться от Солнца с помощью инфракрасных лучей, которые не кривые, как солнечные, а прямые. Все рассчитано до мельчайшей секунды. Впрочем, тут не место до научных споров.

— Да, не место, — жестко сказал Ихтеолус. — Но как мог ты, мой брат, скатиться до государственной измены?.. Ты же знаешь от рождения, что Полая Земла — священна, ее недра нельзя безнаказанно терзать, ибо Скала может сомкнуться и поглотить нас всех?..

— Чушь! — презрительно ответил Абульфакир.

Ихтеолус недовольно помолчал.

— Я усматриваю тут настоящий заговор, — проговорил он наконец. — Судью ко мне!

Через какое-то время ввели человека, одетого во все красное, голову которого закрывал красный балахон с прорезью для глаз.

— Вам уже сообщили курс дела? — небрежно спросил Ихтеолус.

— Да, Ваше Величие, — глухо отвечал судья.

— Так вот. Мое решение. Рабочие ни в чем не виноваты — они не могли ослушаться приказов этого моего безумного братца, поскольку он — мой главный заместитель. Но, с другой стороны, они не могли не знать, что посягают на самое святое — на целостность нашей Великой Полой Земли! Учитывая смягчающие обстоятельства, приговариваю их к мгновенному четвертованию.

— Будь ты проклят!.. — прошептал Абульфакир.

— Что же до тебя, любезный братец, то пощады не будет. Как виновный в заговоре против установленного мироустройства, с целью его свергнуть и погубить, я приговариваю тебя к казни самым медленным и самым щадящим расчленением. Приговор привести… Впрочем, вот что, — сказал он, поворачиваясь к Алисе и Бендеру. — Я изъявляю желание лично лететь на Великом Воздушном Корабле “Дада” к обратной стороне Земли. По моем возвращении я сам, своим присутствием, докажу моему нерадивому братику его полный идиотизм. И вот тогда-то приведу приговор в исполнение. Лично!! — строго закончил он, окинув всех царственным взором.

— Подлец! — рявкнул Абульфакир.

— Уведите его, — приказал Ихтеолус.

— А рабочие?.. — спросил стражник, немедленно хватая Абульфакира за руку.

— Да ну их, — взмахнул ладонью Ихтеолус.

— Ваа-ааше Ввввееее-личие, — заикаясь, произнес Бендер, — я нннеее могу оооттпууустить вас одного, я…

— О, дорогой! — воскликнула Алиса.

— Ладно, — согласился Ихтеолус. — Друзья! Летим все вместе! Да здравствует Полая Земля! А ты, Пусси, останешься здесь за меня. Будешь принимать наши сообщения. И смотри, чтоб тут все — ууу!!!

— Да я за вас всю кровь отдам, — растроганно молвил Пусси, буквально ошарашенный неожиданно оказанной ему высокой честью. — Да я…

— Вот и отлично. Смотри за моим братиком, чтоб не сбежал. Вперед, друзья!

— Урааа!!!

Через некоторое время Ихтеолус, Алиса и Бендер, в сопровождении шестерых стражников, стояли на взлетной площадке, рядом с возвышающимся перед ними Великим Воздушным Кораблем “Дада”, который сиял золотом и алмазами, отражая свет солнца, маняще зависшего над этим миром в зените своей недосягаемости и величия. Взлетная площадка располагалась на плоской вершине большой горы, и внизу была видна вся столица Виконтства Полой Земли, украшенная флагами и цветами, как будто салютующими этому великому дню; а дальше голубело ослепительное море. Корабль “Дада” был похож на огромную вычурную птицу, имеющую, однако, только одно крыло; и это крыло вырастало прямо из середины золотой птичьей туши, у которой совершенно не существовало никакого хвоста, но тем не менее наличествовала характерная голова с хищным клювом и зеркально блестящими глазами-иллюминаторами. Крыло торчало резко вверх. Шесть толстых канатов привязывали “Дада” к земле, чтобы он не улетел раньше времени. Рядом с кораблем постойке “смирно” стояли два рослых человека в голубых комбинезонах, с волевым выражением лиц. Ихтеолус подошел к ним.

— Ваше Величие! — отчеканил один из этих бравых людей. — Корабль “Дада” и экипаж готовы к отлету. Докладывает командир “Дада” Зорро Астр.

— Вольно, генерал, — благожелательно сказал Ихтеолус.

— Ээээ… Я — капитан.

— Полковник, — поправился Ихтеолус.

Суровое лицо Астра просияло.

— Послушайте, ребята, — совсем по-свойски обратился к ним Ихтеолус. — Мы все решили лететь вместе с вами. Я лично хочу достичь Обратной Стороны Земли и установить там свою власть. Ну… Профессора Бендера вы знаете, а эта девушка…

Зорро Астр смутился.

— Но… Это невозможно, Ваше Величие. Там только два места. Я — за рулем, Герр Шнобель — штурман.

— Не говорите чепухи, Зорро, — вмешался Бендер. — Там есть целый отсек для наших воинов, на случай если мы найдем на Обратной Стороне враждебные нации, подлежащие геноциду.

— Это так, но… Это же казарма! Там…

— Ничего, мы расположимся в кают-компании. Подготовьте, пожалуйста, кают-компанию для полета Великого Виконта — на высшем уровне!..

— Есть! — рявкнул Зорро Астр и тут же исчез, прихватив с собой четверых стражников.

— Ну а вы что тут стоите, как истукан?!.. — обратился Бендер к замершему, как под гипнозом, Герру Шнобелю. — Вы же — штурман! Давайте готовьте все, сейчас уже улетаем — тю-тю!..

Ихтеолус весело расхохотался.

— Выполняйте, — сухо сказал он и отвернулся.

— Есть!

Герр Шнобель немедленно скрылся в утробе “Дада”.

— Ну, как ребята, а? Ваше Величие?.. — с гордостью спросил Бендер. — Настоящие полоземельцы!..

— Хороши, — весело сказал Ихтеолус. — Ничего, поощрим. Если все нормально. А если ненормально, то и…

— У них мозги запрограммированы на самовзрыв.

— А где кнопка?.. — поинтересовался Ихтеолус.

— А вот этого я вам пока не скажу, Ваше Величие, — хитро ухмыльнулся Бендер и закурил тонкую сигару. — Но где же эти придурки, аааа???..

Ихтеолус вздрогнул.

— Что вы сказали?

— То, что вы слышали.

— Ладно.

Вскоре они сидели в уютной кают-компании, утопая в мягких креслах. Зорро Астр и Герр Шнобель внутри птичьей головы, служившей им кабиной, готовились к старту.

— Пристегнуть ремни! — раздался четкий голос Астра.

— Не слушайте вы их! — махнул в сторону рукой Бендер. — Полет по солнечному свету — самое комфортное путешествие, какое только можно себе представить. Давайте лучше чего-нибудь выпьем.

— Выпьем?.. — спросил Ихтеолус. — Чего?.. “Дряни”?.. Сейчас этого нельзя, а вот “солнечный кайф” вы захватили?

— И мне, — тут же вставила Алиса.

— Ну конечно.

Бендер вытащил из-за пазухи пузырек и три шприца. Но как только он начал было откупоривать крышечку, вдруг в динамиках раздалось победное “Поехали!”, и все трое были немедленно вырваны из своих удобных кресел, тут же оказавшись на металлическом полу, причем Ихтеолус ухитрился удариться носом о торчащий болт.

В жуткой неразберихе катающихся туда-сюда тел и каких-то непонятных предметов он все же умудрился добраться до кресла и, превозмогая чудовищные перегрузки, застегнуть все-таки спасительный ремень. Из его носа потекла кровь; Алиса и Бендер, сплетаясь на полу в немыслимое объятье, пытались удержаться у одной из стен, зацепившись руками за некий крюк.

— Сволочь!.. — плаксиво взвизгнул Ихтеолус. — Казню! Башку оторву! Ты говорил, что это — самое комфортное путешествие…

Тут вдруг так же внезапно все перегрузки и рывки закончились, и Ихтеолусу даже показалось, что корабль вообще вернулся на земную поверхность.

— Я же не знал, что они еще не развернули парус!.. — воскликнул Бендер, отряхиваясь от пыли и проверяя уцелевшие зубы. — Меня самого видите как шандарахнуло! Ну а сейчас уже все: летим по солнечному свету. Блин!! Они просто взлетели на микромоторе, а уж потом подставили крыло. Придурки!

— Придурок — это вы, — строго сказал Ихтеолус, пытаясь как-то унять кровь из носа. Потом он посмотрел на Бендера с Алисой и тут же принялся громко смеяться.

— Что такое… Ваше Величие… — залепетал Бендер.

— Да вы только поглядите на себя!

У Алисы была начисто оторвана правая половина платья, что обнажило ее прекрасную грудку с маленьким розоватым сосочком и фрагментом черных прозрачных трусиков; под глазом краснел фингал. Бендер, очевидно, действительно потерял половину зубов и был почему-то без штанов. Трусов на нем тоже не было. В центре его лба зияла глубокая рана. Его скукоженный член вяло подрагивал между хилых ножек.

— Как это вас угораздило? — отсмеявшись, спросил Ихтеолус.

— Дорогой! — сказала Алиса. — Этот старый мудак хотел меня изнасиловать!

— Что вы говорите!.. — возмутился Бендер, выплевывая зубные кусочки из окровавленного рта. — Я импотент! Да вы только посмотрите на меня!..

— Ладно, — сказал Ихтеолус. — Что было, то было. Вы пузырек не разбили?

— Обижаете, Ваше Величие!.. Я, может, потому так и ободрался, что больше всего на свете хотел сохранить пузырек.

— Так давайте же его немедленно сюда! И остановите мне эту кровь, идиот. А то я начну вас расчленять прямо тут!

После “солнечного кайфа” воцарились покой, нега, сладость, счастье, радость и уют. Каждый занял свое кресло и думал о великом солнечном свете, по которому они скользили сейчас вкривь и вверх — в Неведомое. Неизвестно, что ждало их там. Неизвестно, что ждало их вообще. Ничего не было известно, но надежда в любом случае всегда существует, а смысл рождается сам собой. Ихтеолус сидел в кресле, закрыв глаза, и его дух словно убаюкивался неким совершенным светом, струящимся изнутри и снаружи и пронзающим его радостное сердце.

— Ваше Величие!.. Ваше Величие!.. — услышал он голос возле себя. Он посмотрел и увидел стоящего рядом Бендера.

— Пойдемте в каюту, Ваше Величие, сейчас они должны будут отклоняться, надо, чтобы не упустили момент, я сам все рассчитывал…

— Ну, пойдемте… — недовольно сказал Ихтеолус, пробуждаясь от своего возвышенного бдения. — Алиса!!

— Что?.. — встрепенулась размякшая в кресле девушка.

— Пошли.

Они поднялись по какой-то лестнице и встали перед массивной дверью.

— Здесь, — сказал Бендер. — Открывайте!

Ихтеолус толкнул дверь, и она настежь распахнулась.

Прямо перед ним возникла кабина с обилием мигающих приборов. Зорро Астр и Герр Шнобель сидели в пилотных креслах и зорко смотрели вдаль, в огромный иллюминатор, бывший, очевидно, правым глазом корабля-птицы. И Ихтеолус взглянул вперед, туда.

Слева желтела неестественно гигантская Луна, изрытая, словно оспинами, какими-то впадинами и расщелинами; посредине проносились в голубоватом сумраке сияющие звезды, образующие некий искрящийся поток, направленный в никуда; а справа весь вид буквально заволакивало, уничтожало и взрывало убийственное в своем величии Солнце, точнее, его размытое, яркое начало, его царственная ослепляющая граница, его предел, пронзающий лучами все вокруг. Голубизна призрачного мира с водопадом звезд, смешиваясь с радужными лучами, создавала какой-то зеленоватый оттенок, струящийся в кабину мягким свечением — цвета брызжущих солнечным блеском морских глубин. Все искрилось изумрудной зеленью, а справа было пламенно-белым.

— Ух ты… — только и смог произнести Ихтеолус, сделал шаг вперед, тут же обо что-то споткнулся и, немного пробежав, упал прямо на приборный щит, нажав локтем какую-то красную кнопку.

— Что вы наделали!! Ваше Величие… — раздался сзади ошарашенный вскрик Бендера. — Вы же нажали…

Прогремел взрыв.

Ничего не соображающий Ихтеолус поднялся с приборного щита и огляделся.

— Посмотрите, что вы натворили!.. — завизжал Бендер, подбегая к нему и указывая рукой на двух пилотов.

На месте их голов растекались кровавые лужицы.

— Так это что, и была та самая кнопка?!..

— Да, — безучастно сказал Бендер.

Ихтеолус равнодушно махнул ладонью.

— Хрен с ними. Сами долетим. Вы только посмотрите, какая красотища, какой вид!..

— Какой, к черту, вид!.. Нам уже нужно отклоняться, сейчас, сейчас! Ах, я не успею… Вон, там перед вами горит кнопочка, быстрее, быстрее…

— Вот эта? — спросил Ихтеолус, нажимая куда-то наугад.

— Да не эта!! Не эта!! — заорал Бендер и тут же бросился вперед, но вдруг резко остановился, как будто врезавшись в некую непреодолимую, невидимую преграду. — Что же вы наделали… — с горечью проговорил он и взмахнул руками. И тут же его седая голова взорвалась.

— Тьфу ты! — крикнул Ихтеолус, инстинктивно закрываясь руками от брызнувших на него кровавых мозгов Бендера. — Этот придурок даже для себя кнопочку предусмотрел! Ну, и как же нам теперь быть?..

— Я знала, что так получится, — произнесла стоящая у входа Алиса.

Ихтеолус ошарашенно посмотрел на нее, затем на обезглавленный труп Бендера, мягко осевший на пол, а потом направо — в жуткую нарастающую яркость, которая постепенно поглощала собой все остальное.

— Что значит, знала?!.. Что?!..

— Я предчувствовала. Это была безумная затея. Но раз так…

— Что!!! Значит, мы врежемся в Солнце?!..

— Это — большая честь, — сказала Алиса. — Великий Виконт Полой Земли погиб, соединившись с Солнцем, и стал одним из его великих лучей.

— Но… Давай что-нибудь еще нажмем, может быть, мы…

— Поздно, — жестко произнесла Алиса. — Мы упустили время. Мы летим к Солнцу.

— А! — отрывисто крикнул Ихтеолус и безучастно сел на кабинный пол, прислонясь к приборному щиту.

Алиса тихо села рядом с ним.

— Дорогой, — нежно и тихо сказала она. — Не бойся. Я с тобой. Пока еще с тобой. И ты здесь.

Ихтеолус в надежде и отчаянье посмотрел в ее зеленые глаза. Они были полны любовью и счастьем. Кабина все сильнее и сильнее озарялась светом, который словно был готов взорвать, растопить ее изнутри, обратив видимый мир в свою непостижимую суть. Ихтеолус молчал, положив голову на плечо Алисы. Потом он сказал:

— Я был Великим Виконтом Полой Земли, я управлял миром, я убил множество врагов и любил многих женщин. И вот теперь я тут, и предо мной только свет. Кто же я такой и что означает все?..

— Ты это ты, — проговорила Алиса.

— Я…

— Ты — это ты. Ты — это я. Ты можешь быть кем угодно, и пред тобой свет. Изначальный Свет! Твой брат был прав: он есть. Но он — здесь.

Становилось жарко; солнце почти полностью закрыло иллюминатор белым пламенем гибели и восторга. Глаза жгли веки и были готовы сами воспламениться и сгореть; тело будто перестраивалось, преобразуясь в чистую энергию абсолютного, вечного луча.

— Нам надо раздеться, — сказал Ихтеолус. — Мы сейчас погибнем.

— Кто знает? — спросила Алиса, снимая то, что осталось от ее одежды. — Может быть, там, наоборот, есть дверь, и выход всегда означает вход.

— Я тоже так думал, — тихо произнес Ихтеолус. — Но я все равно погибну! Все равно… Ладно, пусть я перестану существовать, растворившись в этом яростном свете, чем как-нибудь еще… Идем туда!

— Идем, — прошептала Алиса.

Они подошли к иллюминатору и встали перед ним, взявшись за руки — голые и прекрасные, обращенные в Неведомое и простившиеся со всем остальным.

— Почему мы не сгораем?.. — воскликнул Ихтеолус. — Мне кажется, он как будто обнимает нас…

— Я люблю тебя, — сказала Алиса. — Пойдем туда.

Ихтеолус широко раскрыл глаза, сжал нежную руку Алисы и стал смотреть вдаль, вглубь, перед собой, в никуда, словно стараясь проникнуть внутрь пламенной завесы испепеляющего мир солнечного нутра. Он не ощущал ничего; он стал радужным, ярким и невесомым, как игривый протуберанец, машущий остальной Вселенной огненным язычком вечного приветствия.

“Я счастлив, — подумал Ихтеолус. — Я увидел свет. Изначальный Свет”.

И он стал частью этого света, полностью поглощаясь им, и перестал существовать.

3 Третий день

Уже конец. Утренняя тьма заволокла свет забытья, пронзив его алмазной россыпью струящихся повсюду звезд. Ихтеолус вытянул вперед стебельки глаз, обнаружив свое возникновение посреди безмерной Вселенной, сквозь которую он летел задом наперед, рассекая обтекаемым телом безвоздушное пространство. Вакуум не создавал ему сопротивления своим материалом, и скорость была большой.

Тут, где-то внутри, раздался резкий “чпок”, и Ихтеолус вмиг притормозился, оказавшись зависшим в окружающей его тьме; и звезды сразу замерли на положенных им местах, тут же образовав всевозможные созвездия.

Ихтеолус тупо попытался оглядеть самого себя. Его огромные клешни были вытянуты вперед, как у пловца-подводника; шейка свернулась; ножки скукожились; под хитиновым панцирем застыло холодное, объятое страхом тельце с различными органами жизнедеятельности внутри, которые, казалось, не выполняли никакой присущей им работы и просто так, бутафорски, бытийствовали в организме, все равно существующем, несмотря на их полный отказ.

“Это что еще за бред! — мысленно ругнулся про себя Ихтеолус. — Что я теперь? Рак, что ли, какой-то?!..”

Он помнил, что влетел в солнечный свет и, очевидно, умер. Предшествующие события сливались в единый фон отдельных вспышек, слегка озаряющих его маленькие мозги. Он вдруг представил, как, безногий и полый внутри, он летит навстречу айсбергу, на вершине которого возвышается знакомая, прекрасная женская фигура. Но почему же рак?!.. Может быть, внутри Солнца располагается обширная членистоногая Вселенная?..

Тут к нему подлетели два больших красных рака, шевелящих усами.

— Здравствуй, счастливый брат!.. — проскрипел один рак, прикоснувшись клешней к Ихтеолусовой головогруди. — Мы рады приветствовать тебя на твоем славном пути в раковый рай!.. Твой земной путь закончился, и теперь ты — в сладкой Вечности!

— Кто вы?.. — ошеломленно спросил Ихтеолус, к своему неудовольствию обнаружив, что он издает аналогичное голосовое скрипение.

— Мы гурии! Ты можешь с нами совокупиться! Я Алиса, а это Лариса! Ну?

— Нет уж, спасибо, — попробовал поперхнуться Ихтеолус, — как-то здесь…

— Мы тебя понимаем, брат! — продолжал скрипеть рак, назвавшийся Алисой. — Ничего, мы тебя сейчас доставим в кущу, и там будет все, что ты пожелаешь!

— И вечное тухлое мясо! — радостно скрипнула разместившаяся чуть поодаль Лариса.

— Но я… — с ужасом начал Ихтеолус, — я как-то не понимаю… Объясните…

— Тебе все объяснят, брат! На Земле нет разума, в небесах мы получаем дух. И понимание. Полетели, брат?..

Ихтеолуса одолевали сомнения и отвращение.

— Но… Но почему я?! Это… Это ошибка! Как меня зовут?..

Рак Лариса изобразил изумление на своем вытянутом вперед клювистом рыльце.

— Тебя зовут Ихтеолус. Разве не так?

“Черт, черт, — подумал Ихтеолус, — действительно, правильно, в первый раз за всю эту мутотень, в которой я оказался и ничего не помню, меня назвали моим именем. Очевидно, я наконец попал в свой настоящий мир, к сожалению. Но какого же хрена я вообще куда-то должен попадать! Какого фига я вообще должен быть!.. Я, между прочим, не давал на это никакого своего согласия!”

— Ты прав, брат, ты наконец попал в свой настоящий мир! А согласие ты давать и не мог, поскольку был неразумен, туп и примитивен. Но теперь…

— Вы что, мысли можете читать!.. — чуть не взорвался от гнева Ихтеолус.

— Конечно, брат. И ты сможешь. Ты у себя дома, брат. В Вечности. Ты заслужил это, брат. И тебя ждет вечное тухлое мясо! И сколько угодно гурий, еще красивей, чем мы! — восторженно выскрипела Алиса. — Полетели, брат! — добавила Алиса, шевеля правым усом. — Ты много страдал, много пережил, но теперь все позади! Счастье наступило! Вечное счастье! Брат, ты среди своих! Ты у себя! Вперед!

— Ладно, — обреченно смирился Ихтеолус, — полетели в раковый рай.

— Ура! — громко скрипнули Алиса и Лариса, подхватили Ихтеолуса за клешни и быстро помчались с ним вперед с бешеной скоростью, так что звезды вокруг вновь разрушили свои статичные узоры, преображаясь в пронзающий яркими молниями все пространство ослепительный алмазный дождь.

“Ну, попал!” — в полном отчаянье сказал про себя Ихтеолус и попытался отдаться, раз уж так получилось, увлекающим его в Неведомое, нежным, розовым клешням. И заснуть.

Но мир был здесь, и ничто не пропало, сгинув во внешней темноте.

— Не спи, брат! — щелкнула его в бок Лариса лапкой. — Посмотри, как прекрасно все вокруг! В своем пруду ты никогда этого не видел!

“В каком еще пруду… — вяло вымыслил Ихтеолус, смиряясь. — Я вообще ничего не помню! Но что же делать… Я ведь действительно Ихтеолус! Действительно… Значит, все это — правда. Значит, придется все это принять. Может быть, это не так уж и плохо — быть раком в раковом раю?..”

— Это самое лучшее, брат! — радужно скрипнула Алиса.

Ихтеолус тут же в глубоком раздражении остановил поток своих мыслей, вяло текущих внутри маленьких мозгов, и почти что отключился.

Тем временем их полет сквозь мироздание продолжался. Ихтеолус сонно трепыхался в гурьих, раковых клешнях, а радостные Алиса и Лариса, цепко держащие его обмякшее тело, уверенно летели все дальше, в глубь Вселенной.

Наконец они остановились перед зияющей дырой, которая словно была еще чернее окружающей их черноты.

— Проснись, брат! Мы у входа!

Сознание нехотя вползало обратно в рачьи мозги Ихтеолуса, будто совершенно не желая обосновываться там. Однако он приподнял глаза-стебельки и уставился вперед — в мрачную мглу.

— Брат! Мы сейчас проведем тебя через проход! Ты действительно нас не желаешь?!..

Ихтеолус остервенело вперился в них своим взором. Алиса и Лариса перевернулись на спину и возлегли прямо перед Ихтеолусом, едва не касаясь его усов своими розовыми шейками, которыми они помахивали туда-сюда, слегка приподняв их вверх. Гурии сияли светом блаженства, тепла и доброты. Над их головогрудями застыли два овальных нимба, излучающих призывное, пурпурное свечение. Их клешни возбужденно щелкали; их членистые ножки волнующе шевелились, словно желая пылких объятий; их ротики, в основании клювистых рылец, устремленных в безграничный вакуум, восторженно улыбались. Они ждали и звали его, а он как-то съежился и тупо смотрел поверх их нимбов на пылающие повсюду, вновь проявившиеся созвездия.

И тут он увидел нечто воистину манящее на их телах: некую выпяченную прощелину, проход в рай, сокрытый панцирной оболочкой; какой-то радужный сгусток в сердцевине живой хитиновости шейковой плоти, ждущий нежного прикосновения и ласки; потайную дверь, вводящую в восторг. Где-то из-под Ихтеолуса выдвинулись два странных жестких отростка (“почему два?..” — подумал он), всем своим наличием устремленные к слиянию с этой разъятой дверью, вратами в новую жизнь, цветником блаженства, как будто бы сам Ихтеолус только и был создан для того, чтобы наполнить чем-то трепетным и чудесным это открывшееся ему сейчас изначальное яйцо ракового бытия — великий апофеоз раковой райской плоти и духа. Ихтеолус тут же захотел отломать отростки и бросить их, как копья, в Алису и Ларису, избавляясь, таким образом, от зависших перед ним, посреди Вселенной, соблазнов, но его копошащиеся лапки были совершенно не в состоянии это осуществить, и ему пришлось смириться с неизбежностью неумолимо-сладостного природного инстинкта.

Ихтеолус ринулся вперед и ткнулся влекущими его отростками прямо в Алису, обнимая ее головогрудь клешнями и целуя ее в ротовую щель.

— О! — выскрипнула она.

Затем он переметнулся к Ларисе и точно так же ткнулся в нее, попав отростками на мягкую негу разверзающегося под ними любовного лона.

— А!! — скрипнула и она.

Потом он начал попеременно тыкаться то туда, то сюда. В конце концов в его тельце произошел некий скрытый процесс, и Ихтеолус, испытав легкий, приятный зуд, выстрелил из обоих отростков на Ларису какой-то вонючей слизью.

— Ааа!!! — заскрипела она, задрожав и впиваясь ротиком в его клювик.

— Вот видишь!.. — назидательно проскрипела Алиса. — В своем пруду ты ведь такого кайфа не имел, правда?.. Истинная любовь — это дар райских рачьих небес!

“Сейчас бы сблевать… — почему-то подумал Ихтеолус, отцепляясь от Ларисы. — Господи, Боже мой!.. Почему Ты оставил меня!..”

— Он тебя не оставил, — радостно проскрипела Алиса, повернувшись своим рыльцем к Ихтеолусу и чуть было не задев его усами. — Он тебя ждет! Вперед, брат, вот — проход! Там ты будешь иметь любое количество истинной любви!

— И тухлого мяса, — добавила Лариса.

Ихтеолус с удовлетворением отметил, что противные хитиновые отростки пропали, подогнувшись куда-то вдоль тела, и больше ничего его не заставляет заниматься ракообразной любовью. Но ведь это был его мир!..

— Вперед, праведник! — раздался ошеломительный скрип Алисы.

— Куда?..

— Сюда!

Она указала клешней на черную дыру.

— Ныряй в проход! До встречи в раю!

— А вы?..

Алиса и Лариса мило заскрипели, словно мурлыча.

— Ты нас еще увидишь! Мы же гурии! Мы летим встречать другого праведника. Ныряй!

“Эх, назад все равно пути нет!” — отчаянно подумал Ихтеолус и ринулся в дыру.

Тут же все завертелось искрящимся хороводом лучистых огоньков перед его стебельковым взором; открылся какой-то серый бесконечный тоннель, словно засасывающий все существующее внутрь себя; и Ихтеолус стал стремительно падать в него, ощущая свою воздушность и совершенную невесомость и испытывая даже какое-то непонятное ему самому счастье от этого падения. Времени не было; мир застыл; Ихтеолус застрял в дверях, разделяющих реальности.

“Я наконец умер, — пронеслось внутри его души. — Сейчас все закончится!”

Тут его падение завершилось, и он мягко приземлился на темно-желтый песок. Вокруг повсюду была прозрачная голубая вода. Все светилось тайной неведомых, странных глубин; к Ихтеолусу приближался большой, сияющий рак.

— С прибытием, праведник! — немедленно выскрипел он, и тут же его головогрудь заискрилась слепяще-солнечным свечением. — Рак Божий Ихтеолус! Приветствую тебя в раковом раю! Ты много страдал, ты болел раком, но теперь тебе воздалось: ты здесь, и впереди — Вечность!

“Вот попал!!” — опять пронеслось в утомленных мозгах Ихтеолуса.

— Да, ты попал. Ты удостоился великой чести! Хочешь тухлого мяса?.. У нас оно в избытке. Хочешь гурий?.. В своем пруду ты, ха-ха, такого кайфа не поимеешь, ибо, — тут рак наставительно выдвинул вперед свою тут же загоревшуюся, словно светофор, одновременно желто-красно-зеленым светом, клешню, — истинная любовь — дар райских рачьих небес!

— Но почему небес?.. — непроизвольно вырвался из Ихтеолуса скрип. — Мы же на глубине!

— Глубина — это и есть небеса, — важно ответствовал рак, став в этот миг почему-то иссиня-черным. — Что внутри, то и снаружи, что наверху, то и внизу, что на воде, то и…

— Под водой, — закончил Ихтеолус.

— Правильно, брат. Ты многому здесь научишься, ты смышленый. Там мы не имели разума. Но в раю нам дан дух! В эфемерном пруду наших испытаний у нас были только проблески чувств и озарений. Но здесь…

— Но я ничего не помню! — огрызнулся Ихтеолус.

— Правильно, брат, — степенно сказал рак. — Я тебе напомню. Ты жил в пруду и был раком. Потом ты, рак, заболел раком и долго страдал. Я был с тобой, меня зовут Аркадий. Мы вместе ели тухлых рыбешек и дружили. Ихтеолус и Аркадий! Мы были не разлей вода. Я умер первым, и теперь мне оказана честь встречать тебя! Не желаешь ли тухлого мяса?.. Помнишь, как мы жаждали его, как хотели… Я его отведал и попался. Меня выловили в садке злые существа, опустили в кипящую воду, а затем съели мои клешни и шейку, запивая пивом. Я мученик, вот почему я здесь. И ты мученик. Приветствую тебя, брат! Так хочешь ли ты тухлого мяса?!..

— Да пошел ты!.. — крикнул Ихтеолус. — Все это какой-то назойливый бред! Никогда я не был раком, я был самим собой, я воевал в Антарктиде, я был императором внутри Земли, я летел к Солнцу, я любил… И ты теперь мне предлагаешь свою тухлятину и всю эту членистоногую дрянь?!.. Почему я здесь, Господи! Ты оставил меня! Но почему!..

— Ты так ничего и не понял, — сказал Аркадий. — Я был с тобой, я сопровождал тебя, сейчас я встречаю тебя. Но ты так ничего и не понял. Ты же в раю!

— В раковом, — отрешенно съязвил Ихтеолус.

— Какая разница? — сказал Аркадий. — Ты ничего не понял. Но иди; тебя ждет Тот, о Ком ты сказал, что Он тебя оставил.

— Кто? — спросил Ихтеолус, чувствуя, как съеживается от пронесшегося по всему его тельцу ужаса.

— Тот, по чьему образу и подобию ты создан. Он ждет тебя. И Он любит тебя! Иди, брат!

— Ааааа! — вскричал Ихтеолус, словно был уже не в силах выносить все происходящее. — Да ну вас…

— Душа устремляется к Господу, словно мотылек, летящий на пламень свечи, — умудренно проговорил Аркадий, почему-то уже совершенно не скрипя.

Мозги и зрение Ихтеолуса затуманились взрывом какой-то ослепительной оранжевой вспышки. Весь мир словно треснул пополам и распался на отдельные блистающие точечки. Затем все прояснилось, и Ихтеолус узрел прямо напротив себя восседающего на огромном, ослепительном троне гигантского, сияющего, как Солнце, рака. От него исходили лучи вечного добра и милости, будто испепеляющие все вокруг стрелами своей всепобеждающей, неумолимой благодати. Ихтеолус склонился к песку, свернувшись в клубок, не в силах смотреть на это всепронизывающее, великое существо, по чьему образу и подобию он был, очевидно, создан.

— Рак Божий Ихтеолус! — прогремел над ним раскатистый скрип. — Восстань и приди ко мне, избранный!

— Я… Я не могу… — пролепетал Ихтеолус.

— Подними глаза.

Ихтеолус послушно задрал глазные стебельки вверх. Великий рак слегка унял свое сияние и теперь по-доброму смотрел на поверженного перед ним Ихтеолуса.

— Я ничего не понимаю, Господи! — сказал Ихтеолус. — Я вдруг все вспомнил. Я не рак, это ошибка. Я как-то заснул, потом воевал, потом был без ноги, а потом проснулся, словно император внутри Земли, и мы влетели в Солнце. Почему же я теперь тут?!..

— Потому что ты рак! Понял?! Рак!!! — рассерженно прогремел Господь. — Все эти бредни Я наслал на тебя, чтобы запутать. Хотя Солнце — это хорошо, я видел. Но вообще ты просто умер и растерялся!

— То, что я умер, я уже понял, — сказал Ихтеолус, с удовольствием отметив, что больше не скрипит. — Но я никакой не рак, и ты мне не Бог!

— Я сейчас испепелю тебя!!!

— Да! — тут же согласился Ихтеолус. — Дай мне истинной смерти, если больше ничего не можешь дать… Дай мне рай!

— Это и есть рай, придурок! Понял, аааа???..

— Аглая… — опешил от внезапного понимания Ихтеолус.

— Не ищи тут никакой Аглаи! — прогремел Господь, вновь воссияв и воздев вверх усы. — Не ищи здесь ничего! Это — рай, но ты, мудила, так и не хочешь этого понять! Да, ты прав, ты не рак, ты есть ты!..

— В таком случае, — совершенно спокойно сказал Ихтеолус, разведя клешнями, — это не рай, а ад.

— Конечно, придурок! Наконец-то ты понял. Конечно же, ад! А я — Главный Черт! И сейчас я пожру тебя!

Изумленный Ихтеолус увидел, как Великий Рак меняет черты и тут же превращается в огромную сморщенную старуху с мощными клыками и торчащими из седой головы ветвистыми оленьими рогами.

— Жри! — смело сказал Ихтеолус и направился вперед к ужасной старухе. — Я готов.

— Ты счастлив, что ты не рак?.. — спросила старуха, склоняя над Ихтеолусом противный вонючий рот. — Ты любишь меня?!.. Ты рад, что ты — в аду?!..

— Да, — ответил Ихтеолус. Он был действительно счастлив, что все может закончиться.

— Так вот тебе и ответ, придурок! Ты счастлив! Ты любишь Меня… Значит, ты в раю!!

— Да, я в раю… — машинально повторил Ихтеолус. — И я не рак. Я есть я. И ты меня сейчас пожрешь. Я!

— Так вот, я тебя снова огорчу, придурок, — вдруг сказала старуха, тут же отпрянув от Ихтеолуса. — На самом деле ты рак, и ты находишься в раковом раю! И это есть единственная истина, все остальное — маразм. Но ты так и не хочешь этого понять!! — закончила свое разъяснение старуха, неожиданно издав громовой скрип и вновь превращаясь в сияющего гигантского рака. — А теперь ты любишь Меня?.. Ты же в раю!! Рай, ад… Какая разница… Ты можешь меня… трахнуть?.. Можешь?!.. Я спрашиваю: ты можешь Меня трахнуть?.. Трахни Меня, пожалуйста… — вдруг пропищало это невероятное существо.

— Я люблю тебя, кто бы ты ни был, — смело сказал Ихтеолус. — Но я не рак. Я могу тебя трахнуть.

— Так Я тебе и отдался!.. — вдруг захохотал Господь, словно задыхаясь в тяжелом скрипе.

Возникло призрачное молчание; Ихтеолус не думал ни о чем.

— Прочь с глаз Моих!! — вдруг заорал Великий Рак, вновь распаляясь безжалостным солнечным блеском. — Ты не приемлешь ничего! Вон!! Иди шляйся по любым историям! Ты не хочешь ничего понять! Я оставляю тебя. Я умываю свои клешни! Прочь отсюда! Ты хотел истины, Я дал тебе истину, но ты не хочешь истины! Ты хотел рая, Я дал тебе рай, но ты не хочешь рая! Ты не хочешь ни рая, ни ада, ни смерти, ни Полой Земли! Ты даже в раю не можешь осознать, что ты — в раю. Чего же ты хочешь?..

— Тебя, Господи, — сказал Ихтеолус.

— Я перед тобой, — насмешливо сказал Великий Рак, принимая какую-то порнографическую позу. — Болван! Не Меня ты должен хотеть, а Себя. Понял?..

— Ха! — отвернулся Ихтеолус. — Себя я уже хотел. А в тебя я вообще не верю. Тьфу… Рак какой-то!

— Ничего ты не понял! — прогремел Господь, потом встал со своего сияющего трона и склонился над поверженным в песок Ихтеолусом. — Молодец, — нежным, девичьим голосом вдруг тихо произнес Он. — Хорошо держался.

После этого Он разверз огромную зубастую пасть и одним движением перекусил Ихтеолуса пополам.

4 Дважды два четыре

— Да будет свет! — заорали сверху, и оглушительное утро раскололо своей ледяной прозрачностью нутро небытия дремлющего, начавшего сотворяться индивида.

— Уже конец? — с надеждой пробормотали губы, как только они появились в какой-то, не важно какой, реальности.

— Еще не конец! — бодро крикнули сверху. — Утро!

Ихтеолус поднял тяжелую, мохнатую голову со стола, на котором она лежала. Внутри застыла муть. Мозги словно были большим тюком ваты, занесенным нежным снежком. Взгляд формировался с трудом, словно вид звезд в телескопе-рефлекторе с запотелым зеркалом; но вскоре глаза стали различать некие предметы и фигуру.

Фигура сидела по ту сторону стола, на котором, очевидно, заснул Ихтеолус. Это был массивный, плечистый человек в белом пиджаке, с тигриной головой. Он раскрыл пасть и зарычал.

— Аааа! — взвопил Ихтеолус, вскакивая со стула.

— Проснулся, чудак? — членораздельно изрек полутигр, сочась слюною.

— Где… Кто… Я?.. — попытался спросить Ихтеолус и инстинктивно дернулся руками ко лбу, ощупывая себя. Как он и подозревал, его голова также оказалась тигриной.

— Что??..

— Добро пожаловать в рай, чудак.

— В рай?.. — ужаснулся Ихтеолус. — Опять?!!!.. Я уже был, хватит издеваться!.. Как меня зовут?..

— Да Ихтеолус тебя зовут, чудак, точнее, звали.

— Я что… помер?..

— Не помер, а скончался в бозе, как и полагается настоящему святому. Ты же у нас — Блаженный Ихтеолус Уссурийский, “святой тигр”, как тебя называла паства, один из немногих святых среди тигроидов… Вот ты и получил по заслугам, то есть — попал в рай, — презрительно проговорило сидящее напротив существо.

— А… А… А… А раки, муки, глюки, маразм? — с трепетом спросил Ихтеолус. — Почему у меня так башка болит?..

— Так это ж и есть рай. Просто ты никак не можешь себе это втемяшить. Бараний мозг!.. Тебе приходится постоянно помогать. Но ты все равно какой-то невтыкаемый. Слушай, может, ты — не чудак, а — мудак? Вот я думаю, ха-ха… А башка у тебя болит, потому что пить надо меньше. Ладно, я тебе приготовил пиво с раками, опохмелись, поговорим. Меня зовут Адольф! Я тоже тигроид, тоже святой, но я быстро во все въехал, в отличие от тебя!..

Адольф протянул вперед обыкновенную человеческую руку для пожатия и грозно облизнулся.

— Я… — пробормотал Ихтеолус и сел. — Я был…

— Какая разница, где ты там был!.. — воскликнул Адольф. — Был там, где хотел.

— Но я не хотел! А кто это — я?..

— Ты, наверное, мудак, — насмешливо произнес Адольф. — На, выпей пива. Ты тот, кем хочешь быть.

— Но я не хочу!

— Значит, ты тот, кем не хочешь быть!.. — засмеялся Адольф. — Ты будешь пиво?

— Я не хочу!! — рыкнул Ихтеолус. — То есть я не хочу не хотеть! То есть я не хочу хотеть. То есть я не хочу… Я не хочу!!! Где пиво?..

Адольф открыл бутылку “Балтики № 3” и протянул Ихтеолусу.

— На. А вот тебе раки. Вспомнил теперь, чудак?..

Он указал на большую кастрюлю, стоящую на столе, в которой лежали вареные красные раки, приправленные лавровыми листьями и черными горошинами перца.

Ихтеолус ошарашенно взял бутылку пива и заглянул в глубь кастрюли.

— Ах, Алиса, ах, Лариса… Ах, боже ты мой… Я понял.

— Ничего ты не понял! — сердито воскликнул Адольф. — Пей. И я с тобой.

Он откупорил еще одну бутылку пива “Балтика № 3”.

— Давай чокнемся!.. — сказал Адольф. — За свободу!

Ихтеолус вытянул вперед свою бутылку и слегка ударил ею по бутылке Адольфа, издав характерное звяканье. После чего начал пить пиво жадными, большими глотками, вливая его прямо в свою разъятую, громадную тигриную пасть.

— Ах, Алиса, ах, Лариса… — пробормотал он, громко рыгнув, и отправил в пасть одного из раков.

— Все это чушь, — сказал Адольф и съел сразу двух раков.

— Но… мой бог… — жалобно проговорил Ихтеолус.

— Все это чушь!

Адольф съел еще одного рака, громко расщелкивая его панцирь клыками, и удовлетворенно откинулся на стуле, блаженно поглаживая свой живот.

— Хорошоооо… — радостно протянул он. — Рай!..

— Какой рай!.. — недоуменно воскликнул Ихтеолус. — Это, что ли, рай?!..

— Ну конечно… — сонно промурлыкал Адольф. — Конечно… Но ты, — он вдруг вновь водрузился над столом, вперяя взор в Ихтеолуса, — ты, чудак, никак этого не поймешь! Воистину, ты мудак!! Это вот и есть рай.

— Это и есть рай?.. — недоверчиво переспросил Ихтеолус. — Фигня это какая-то, а не рай. И почему ты все время зовешь меня “чудак”?..

— А потому что… Хррррр… — Адольф вновь откинулся и почти захрапел. — Потому что… Все, кто при жизни творил чудеса, то есть мы — святые, всех здесь называют “чудаками”… И тебя… Впрочем, ты как раз, по-моему, чудес-то и не творил. Тебя и канонизировали как-то… С большим скрипом… Может, ты поэтому… Впрочем, не помню. На вот, почитай свое житие — там все про тебя написано. Как родился, как жил, как помер… Ты читай, а я… Я посплю.

Адольф достал из-за пазухи тоненькую брошюру и протянул Ихтеолусу.

— Стой, но какой религии я святой?! — почти в отчаянье крикнул Ихтеолус.

— Как какой?.. Родной православной. А какая еще может быть?.. Человечество кто у нас спас? Иисус Христос… И хотя в мире четыре расы — европеоиды, монголоиды, негроиды и тигроиды, Христос спас их всех, хотя сам был этим… евроидом… тьфу, извиняюсь, европеоидом. Но ты почитай, потом потолкуем, я пока посплю… Мне хоть и сказали с тобой разобраться, но мне… очень… скучно… Хррррр…

На этом Адольф заснул.

Ихтеолус рассмотрел брошюру. На синей обложке золотыми буквами было написано: “Житие Блаженного Ихтеолуса Уссурийского, святого тигра”, а под этой надписью была нарисована оскалившаяся тигриная морда с нимбом над макушкой. Ихтеолус раскрыл брошюру и стал читать.

Житие Блаженного

Ихтеолуса Уссурийского, Святого тигра.

Составлено преп. отцом Львом Африканским.

Поминайте наставников ваших,

которые проповедовали вам слово Божие

(Евр. 13, 7).

Блаженный Ихтеолус Уссурийский (Григорий Соломонович Цепрусс) (День Ангела — 1 (13) мая) родился в 1932 году в Уссурийской тайге Приморского края. Родился он в семье бедных тигроидов — трудолюбивых охотников, еле-еле сводивших концы с концами добычей грызунов и насекомых в лесу да рыб в речках. Редко, когда косуля или кабан попадались им на обед, но и тогда они щедро делились мясом и жиром с соседями — такими же бедными уссурийскими тигроидами, рыщущими в тайге вокруг их неказистого логовища. Отец бл. Ихтеолуса Соломон был простым, неграмотным тигроидом; мать — Лариса Дмитриевна Блок — с детства отличалась набожностью, всегда помогала бедным. Кроме Гриши, в семье было еще трое тигрят — Ефросинья, Прокопий и Акакий.

Незадолго до рождения Ихтеолуса, его матери привиделся чудесный сон — сама Дева Мария предстала перед ней и сказала, что носит она во чреве ребенка чудесного, на ком есть печать Божия. Проснувшись, Лариса Дмитриевна долго молилась, прочитав девятижды девять раз Отче Наш.

Родился бл. Ихтеолус подслеповатым и плохо различающим черные и белые цвета. Необыкновенные знамения сопровождали все его детство: то мать приложит маленького Гришу к своему соску, задремлет, потом проснется — а он трется тельцем о лампадку в святом уголке логовища, рядом с иконой святого Пантелеймона. Как туда попал — неясно.

Ихтеолус вырастал тихим, застенчивым тигренком; из-за плохого зрения он почти не играл со сверстниками и почти не учился охотиться, зато взгляд у него всегда был задумчивым и благостным.

Как известно, тигроиды отличаются от диких хищных зверей тем, что днем могут принимать получеловеческий облик, обычно оставляя лишь голову тигриной; тогда они становятся разумны и могут говорить на человеческом языке и молиться, ибо душа Господня поселяется в них. По ночам обыкновенные тигроиды охотятся, как и все тигры, но некоторые все же сохраняют остатки разума. Впервые тигроид преображается в получеловека, когда ему исполняется один год, и это большой праздник для всей семьи и популяции.

Когда бл. Ихтеолусу исполнился год, его мать, отец и родичи собрались в своем логовище, разложив на столе куски поджаренной косули, которую принес дядя Адольф.

Ввели Гришу, и все устремились на него взорами, непрестанно молясь. Тут свершилось преображение, но так, как не видел из них еще никто: на Григория снизошло откуда-то сверху золотое сияние, покрыв все его тело, глаза зажглись голубым огнем, и тут он предстал перед ними в облике совершенно человеческого старца, в белых одеждах, с посохом и нимбом над головой. Все испугались, но Гриша сказал: Не бойтесь. Это я — ваш сын. В первый и последний раз я показываюсь вам в своем облике, отныне и до конца дней моих я буду простым тигром — самым последним из последних, ибо в этом мое хотение. И звать меня будут — Ихтеолус. И мяса этого не ешьте, ибо сказано в Писании: не убий.

После этого все логовище заволок молочно-белый туман, а когда он рассеялся, перед отцом, матерью и гостями вновь сидел одногодовалый тигренок Григорий, только глаза у него остались голубыми, и сам он стал белым, с коричневыми полосами на шкуре.

Мать побежала в ближайшую церковь, стараясь успеть до полуночи, когда она должна будет превратиться в неразумную тигрицу, чтобы сообщить батюшке о только что увиденном. Церковь находилась далеко, в ближайшем селе; ночь застала ее в пути. В тигрином виде она все равно побежала вперед, надеясь, что люди узнают в ней набожную и добрую Ларису Дмитриевну Блок — постоянную прихожанку их храма. Так она добралась до церкви, никем не остановленная, вбежала к отцу Андрею и — чудо! — вновь приобрела получеловеческий облик и возможность говорить. Выслушав ее рассказ о случившемся в логовище, отец Андрей сказал: быть по тому. Ибо благодать Божия надо всем есть. И вы — тигроиды — спасены будете, и сын твой, Ихтеолус, укажет вам путь к этому спасению. Ни в чем ему не мешайте и слушайте его.

Ихтеолус же рос, но всегда оставался белым тигром и никогда более не разговаривал ни с кем. Однажды мать посмотрела на него в великом огорчении, тут он открыл пасть и вдруг произнес: Не волнуйся, мать моя. Я просто дал обет молчания, а смирение не позволяет мне принимать человеческий облик, ибо во мне — таком — пусть видят все тигроиды свое спасение. И замолчал. Тут только мать поняла, что сказал он это беззвучно, прямо проникнув в ее разум и душу.

Он жил в своем логовище, почти всегда лежа рядом с иконой святого Пантелеймона в молитвах. Он исцелял больных и немощных. Люди всех рас приходили к нему, а он всем давал свое благословение, резко ударяя сверху лапой по голове. За это в народе его прозвали святым тигром. И никогда не отлучался он из кельи своей, разве что однажды ночью вступил в бой с сородичами, отбив у них пойманного кабана, которого тут же и отпустил, помня заповедь Святого Писания, которую сказал всем тогда в логовище. Он почти ничего не ел и не пил, постился. Но семья его с тех пор зажила богато, закрома всегда полнились мясом и жиром, излишки которых раздавались бедным, ибо Бог всегда помогает тем, кто уверовал и отдает всего себя служению Ему. Не раз Ихтеолус укоризненно смотрел на отца, братьев и сестру, мысленно говоря им: не убивайте, молитесь. Но нет пророка в отечестве своем, и только мать по воскресеньям позволяла себе съесть одного-двух кузнечиков, отказываясь от огромных мясных пиршеств из запасов, которые всякий раз чудесным образом появлялись в их логовище, после того, как туда приходил очередной паломник.

Однажды на их логовище напали злые люди-сектанты, утверждавшие, что в лесу поселился дьявол. Все разбежались, один бл. Ихтеолус остался возле своей иконы, молясь и отдавая себя в руци Божии. Его сперва хотели убить, но увидев его белый окрас и голубые глаза, польстились на презренную мамону и продали в ближайший зоопарк.

Там блаженный Ихтеолус, святой тигр, и закончил свои светлые дни — в молитвах, размышлениях и благословениях посетителей зоопарка, некоторых из которых ему таки удавалось ударить лапой по голове. Он преставился 28 фераля 1999 года, и через месяц уже был канонизирован Святой Церковью.

Ибо, как говорил наш Спаситель: Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Мощи бл. Ихтеолуса Уссурийского были перевезены в Пустынь Берега Слоновой Кости, где они и хранятся в Свято-Бвафлийском Монастыре.

Аминь.

Ихтеолус закончил чтение и погрузился в раздумья. Он машинально перелистал картинки, сопровождающие текст брошюры: блаженный Ихтеолус выпускает на волю кабана; преображение блаженного Ихтеолуса; Ихтеолус заточен в зоопарке и благословляет девочку; Ихтеолус изнуряет плоть; чудотворная икона блаженного Ихтеолуса (проникновенный тигриный лик с нимбом); церковь Святого Тигра Блаженного Ихтеолуса, что в Бутырках (бабка крестится над надвратным образом святого: тигриная голова,срезанная, наверное, с чучела, нависшая над входом в храм, с оскаленной пастью и изображающим нимб обручем из проволоки)… Тут проснулся Адольф. Выпив пива и съев рака, он строго посмотрел перед собой и сказал:

— Ну что, прочел?.. Тогда давай вести диалог. Давай говори, что там тебе не нравится или с чем ты не согласен. Но помни: это будет небесный, божественный диалог! Диалог в раю!

— Хорошо, — решительно согласился Ихтеолус, отбрасывая книжку. — Я готов.

И диалог начался.

Ихтеолус (выпивая пива для храбрости, закусывая половинкой рака). Что я делаю здесь — везде; почему мне твердят, что это рай, а я должен вечно менять место и время своего пребывания?!.. Я все вспомнил… Я воевал на Юге, был императором, попал к ракам, теперь пью пиво с тобой… Куда меня еще забросят?.. Почему моя душа не может успокоиться, если я действительно помер?! Какой же это рай!.. Это сплошная суета, кружение разных фантомных красок перед глазами; никакой духовности, никакого Бога. Если есть рай — то должна быть душа, любовь и Бог. Правильно?

Адольф. С Богом ты уже встречался.

Ихтеолус. Это что, тот рак?.. Но помилуй!..

Адольф. Рак, Бог, какая разница… А ты не думал, что бы с тобой было, если бы ты увидел Его в истинном обличье?

Ихтеолус. А есть оно?

Адольф. А ты как думаешь?

Ихтеолус. Не знаю.

Адольф. Правильно.

Ихтеолус. Ничего не правильно! Если есть рай, то должен быть Бог! И Он должен мне…

Адольф. Ничего Он тебе не должен. Может быть, это ты Ему должен?

Ихтеолус. Я?!.. За что?!.. За то, что он сунул меня в этот мир, и в этот мир, и в этот мир, совершенно не спросив, а хочу ли я этого?..

Адольф. Но ты хочешь. Мне странно тебя слушать! Ты получил сейчас полную свободу. Ты был святым — ты же прочел? — заслужил и получил полную свободу. Ты же хочешь свободу? Хочешь рай?..

Ихтеолус. Ну, конечно, хочу!..

Адольф. Ну вот. А истинная свобода — это не только “делай, что хочешь”, но также “делай, чего не хочешь” и еще: “будешь делать то, чего не хочешь”. Свобода и есть рай. Но его нужно выдержать. И познать, хотя это до конца невозможно, ибо он находится в вечном развитии, как и все. Мир — это и есть рай, но в конце концов ты должен найти свой собственный рай, потому что истинный рай может быть только твоим, личным, раем.

Ихтеолус. А как же ад? Чистилище, Земля, горние сферы наконец, черт подери!..

Адольф. Не надо вести со мной примитивный терминологический спор. Переходи на любой язык, который тебе ближе, мне все равно. Важно ведь узнать, познать, распознать, а не назвать. Называй, как хочешь!

Ихтеолус. Но почему я здесь, если я все могу?.. Я так и не понял.

Адольф. Не понял ты, потому что у тебя — бараний мозг, а здесь ты именно для того, чтобы понять. Ты же читал про себя, кто ты там был… Нормальный святой, который всю жизнь дрочит и медитирует где-нибудь в укромном уголке и иногда говорит желающим некоторые загадочные вещи гипнотическим голосом. Такой субъект, как ты, сам не знает, чего хочет. Вместо того чтобы жить, он мыслит о некоей настоящей будущей жизни, ну а когда она ему дается за его заслуги в искусстве мастерского ковыряния в жопе, он недоумевает и не может с этим справиться. Ты же хотел? Вот — получи. И главное — вечная надежда на какие-то Высшие Силы. Да они всегда с тобой, куда ты от них денешься, придурок!.. Умер, не умер… Запомни: Бытие всегда будет Бытием, то есть чем-то воплощенным и конкретным, так же как “да” всегда есть “да”, а “нет” — “нет”. Вот тебе и дали некую возможность это понять и прочувствовать, но поскольку ты оказался полным и окончательным болваном, я сейчас тебе все это объясняю.

Ихтеолус (ошеломленно задумывается, открывает еще одну бутылку пива и отпивает небольшой глоток. Вдруг он как будто что-то понимает). Но… Ну а если все, что ты мне сейчас говоришь, тоже очередной мой… урок, глюк, мир… ты прав, это всего лишь термины… Ну — вот это?.. Такое же?! И ты, сидящий здесь с тигриной головой, ничем не отличаешься от Аглаи, которая мне была дана для выяснения… Постой — но ведь и ты мне был дан для выяснения! И тогда я, который рак, то же самое, что я, который тигр… Или виконт… И все это — в одном ряду, и все это равнозначно, и все это ничего значит, точнее, значит то, что значит…

Адольф (улыбаясь). Конечно. Ну наконец-то до тебя хоть что-то начинает доходить! Конечно же, я очередной глюк. И все в одном ряду. Все есть Бытие. И все есть рай — пойми это наконец! Если ты захочешь.

Ихтеолус (почти в панике). Да нет, ну как же, не может быть такого… равноправия… Должно быть что-то на самом деле, а что-то — нет…

Адольф (недовольно). Называй, как хочешь. Выбирай, что хочешь. Ты свободен.

Ихтеолус (истерично). Нет, нет, такого не должно быть!.. Я не хочу!.. Я не желаю! Это не рай! Это не свобода!

Адольф (меланхолично). Твой рай сейчас — это твоя школа по обретению рая и выбору. Твоя свобода зажата, ты должен выпустить ее, как душу из тела, когда умираешь. Оставь ее в покое, то есть дай ей возможность увидеть истину и мир!

Ихтеолус (надкусывая рака). Но где же тогда собственно “я”?.. И кто тогда есть “я”?.. На самом деле…

Адольф (раздраженно). Опять “на самом деле”! Как ты мне надоел! Еще раз тебе говорю: делай, что хочешь, считай, как хочешь, все будет так, как нужно тебе. По-настоящему, если тебе так понравилось это слово, нужно. А “я” — это только “я”, и все. Ты есть ты, каким бы ты ни был.

Ихтеолус (усмехаясь). А может, я Бог?..

Адольф (улыбаясь). Вряд ли. Попробуй Им стать.

Ихтеолус (нервно вскакивая из-за стола). Ничего я не хочу!.. Все это — вранье, ложь, обман!.. Уууу!.. Изыдите все, скройся весь этот бред, прочь с глаз моих! Я хочу смерти, нет, не хочу, я хочу жизни, нет, не хочу, я хочу…

Адольф (совершенно спокойно отпивая глоток пива). Я же говорил: ты сам не знаешь, чего хочешь.

Ихтеолус (на миг задумавшись). Нет. Знаю! Теперь знаю! Этот ваш рай меня не устраивает. Попробуем теперь ад! И я знаю, как это сделать…

Он хватает со стола нож, подбегает к Адольфу и вонзает нож ему в спину.

Адольф. Ах!..

Ихтеолус (победительно). Вот так вот! Теперь я не заслуживаю никакого рая. Давай-ка отправляй меня в ад!

Адольф с громким стоном падает на пол. Из его пасти льется кровь. Но он улыбается и говорит:

Адольф. Хрен тебе, а не ад!.. Опять ты взялся за эту… терминологию… Уууу, как больно, даже убить сразу не можешь… Хотя — кайф, ууууу…

Ихтеолус участливо склоняется над ним.

Ихтеолус. Ну… Прости, Адольф, я не хотел… Я хотел… Ты тут ни при чем… И что мне за это теперь будет?..

Адольф (теряя силы, хрипит). Вот эгоист чертов! Да ничего не будет. Точнее — все будет. Я же сказал: кем ты хочешь, тем и будешь. Где, когда… Аааааа…

Адольф умирает, слегка покорчившись в агонии.

Ихтеолус (опустошенно). Прости, мой старый друг. Я не хотел тебя убивать. Ты же мне все объяснил. Я хочу! Да. Вот теперь я знаю! Я действительно хочу!.. Я хочу быть самым, самым, самым великим, могущественным, сильным, и так далее, во всем, и…

Раздается божественный смех. Ихтеолус кланяется, гордый тем, что его услышали.

Занавес этой Вселенной закрывается. Общие аплодисменты.

5 О, пять!

Я проснулся, сидя на корточках, под зеленой кроной большого ветвистого дерева, простершегося надо мной, словно убежище от призрачности мира. Я тут же ощутил своей усталой спиной жесткий древесный ствол и свою собственную новорожденную ясность вмиг накатившего на меня, будто гибельная волна, сознания. Яркое утро резкой солнечной иглой впилось в мою душу, пробуждая ее к жизни и осмыслению. “Кто я такой?” — тут же подумал я, бегло осмотрев свои руки, ноги, набедренную повязку и смуглый пупок, измазанный глиной.

Кто я?!..

Но не было ответа, и не было идей; существовала только теплая земля под моим телом, дерево, дающее прохладу, и общая благодать, струящаяся повсюду в мой пылающий дух, которая одним махом словно изничтожала любые возможные вопросы, смыслы и объяснения.

— Я есть Я!! — гордо объявил я самому себе и окружающему. — Наконец-то я достиг истины и цели! У, трепещите все!!.. Наконец-то я познал. Впервые Я есть только Я, и ничего более, и никого более.

Счастливый после этого открытия, я резво встал, слегка подпрыгнув, обнаруживая в своем мускулистом теле приятную легкость и подвижность, и осмотрелся.

У меня был воистину орлиный взор!.. Я мог, оказывается, видеть все что угодно, на дальние дали; более того, я мог вперить взор в небо, пробуравить им все слои атмосферы и рассмотреть звезды и различные планеты. Но сейчас они были мне ни к чему — ведь не случайно же я оказался самим собой здесь и сейчас, сидящим под этим великим, могучим деревом?!. Я посмотрел вперед, почти не заходя взглядом за горизонт, и увидел небольшое селение, живописно расположившееся у озера. Там были дома, животные, люди… Откуда я знал все эти вещи и названия?.. Но тут я понял, что я знаю все.

Уразумев столь милое сердцу мое свойство, я слегка усмехнулся и решил устремиться туда и явить им всем Меня. И чтобы я их всех осенил Самим Собой!

Тут я обнаружил, что могу летать. Причем летать и вообще перемещаться я могу любыми способами: мгновенно; таким, какой я есть, медленно плывущим по воздуху; или сотворив себе ракету, или даже отрастив любые крылья, что, кстати, сейчас мне хотелось больше всего.

И вот, издав дикий вопль, сокрушающий некий горный хребет на обратной стороне Земли (эта планета называлась именно так — и это тоже было моим изобретением, просто, когда, как и почему я ее сотворил, или придумал, я сейчас не помнил, да это, в общем, было все равно), я вскочил на очередной порыв ветра, словно на сказочного коня, одновременно прорезав у себя на спине два огромных зеленых крыла, и быстро полетел вперед — ко всем этим живым и неживым существам, дабы они узрели Меня, вострепетали и возрадовались.

Я летел, рассекая солнечный воздух своим могучим телом, испуская вокруг себя жар и свет, сжигая траву и насекомых подо мной, источая счастье собственного бытия повсюду, над чем только ни пролетала моя тень; я несся вскачь на крыльях любви, ломая луч солнца пополам, осмеливший коснуться моего чела; я был истинным Мною, а все остальное всего лишь располагалось вокруг! Вот каким был мой великий полет! И я прилетел в это селение и приземлился прямо посреди его главной площади, тут же вскакивая и складывая за спиной крылья.

— Яяяяяяааааааа!!!.. — взвопил я, явившись всем во всем своем величии.

Но на площади не было никого.

— Ауу!!! — прогремел я. — Я!!!

Из какого-то домика вышел плюгавый старичок, укоризненно посмотрел на меня, потом тихо сказал:

— Хурда-Бурда. Тьфу!..

Он сплюнул, махнул рукой в мою сторону и ушел восвояси.

“Что это?.. — опешил я. — Этот старый придурок осмеливается не признавать… Меня?.. Я должен наказать, убить его… Но посмотрим, что делают остальные”.

Вмиг я переместился в глубь другого домика. Там, на полу, лежала желтая циновка, и юноша с девушкой с удовольствием совершали любовный акт.

— Я! — отрывисто произнес я, возжигая над собой нимб.

Юноша тут же откатился в сторону, и они оба на меня посмотрели в диком страхе. Затем юноша замахал руками, выкрикивая что-то неотчетливое, а девушка склонилась в поклоне охватившего ее ужаса.

“Но это не то… — разочарованно подумал я. — Эти гады осмеливаются любить друга друга, вместо того чтобы каждый миг думать только обо Мне и, наконец, когда Я явился, полностью Мне себя отдать! Они во власти своей гадостной плоти! Вместо Меня!.. Грешники! Я накажу вас… Но посмотрим, чем занимаются другие…”

Внутри следующего домика сидели два пожилых человека и курили экстракт некоего растения, воздействующего на их мозг, в результате чего они получали ложные сведения о совершенно никогда и нигде не существующих мирах. Это уже была подлинная наглость!

— Я! Я! Я!!! — заорал я, стараясь пробиться в их онемевшие от воздействия дурмана органы чувств.

Один открыл глаза, посмотрел на меня, улыбнулся и дружелюбно сказал:

— Хорошая Будда — мертвая Будда. Лучше чудо, чем юдо. Уууу…

И он вновь затянулся своей лживой дрянью, а его оболваненный мозг тут же поставил против величайшего из величайших — Меня! — непроходимый блок, так что даже я оказался не в силах никак до него достучаться.

— Негодяи! — не сдержавшись, прокричал я. — Что вы делаете! Я пришел! Вот — мир! А вы отгородились в своих внутренних маразмах от Меня и от Мира! Ну, я… Впрочем, заглянем еще в парочку домиков. В парочку-другую.

В соседнем домике мужчина пилил бревно, а женщина помешивала что-то в котле. Женщина, при виде меня, опять склонилась, совсем как девушка в первом домике, в поклоне страха и почтения, а мужчина стал что-то мне кричать, очевидно высказывая Мне (!) какие-то требования.

— Сволочи! Низкие грешники! Покайтесь, пока не поздно!! Сейчас я со всеми вами разберусь! — прокричал я ему в ответ. — Вы должны молиться обо Мне, думать только обо Мне, а вы, вместо этого…

В другом домике женщина только что родила ребенка.

— Я! — крикнул я в ухо ребенку, появившись тут же прямо над ним и сотворив себе грозное лицо с четырьмя глазами. Женщина тут же затихла в глубоком обмороке, а ребенок… Ребенок вообще, как тут же выяснилось, ни хрена не соображал; он даже ничего не знал о простой возможности существования великого Меня, не говоря уже о том, чтобы быть со Мной, прийти ко Мне, любить Меня…

— Сволочи! — завопил я. — И вы еще имеете право размножаться!.. Чтобы рождались такие дебилы, которые затем…

В последнем домике лежал мертвец, а над ним что-то шептал бритоголовый мужчина в желтой одежде.

Это уже было последней каплей, это взбесило меня полностью.

— Я! Я! Я! Я! — громко проговорил я, и мужчина обратил на меня свой взгляд, полный ужаса и благоговения, а вот мертвецу было все безразлично.

— Господи! — вдруг обрадованно воскликнул мужчина. — Ты явился! Прими душу грешника этого…

— Я!!! — заорал я на него с такой силой что он упал замертво.

— Я!!!!! — повторил я, обращаясь уже к двум мертвецам. — Тоже мне! “Явился”! Здрасьте, я ваша тетя, прими душу… На хрен она мне упала!.. Значит, вы… Вы, в своем убогом, мерзком и гнусном мире, не только имеете наглость рождаться полными имбецилами, но потом еще наслаждаетесь своими вонючими телами, затуманиваете собственные мозги, чтобы уйти от реальности и Меня, работаете, забывая о главном и главнейшем, что есть во Вселенной — обо Мне, но и помимо всего этого, еще и подыхаете, гады, полностью на меня наплевав!.. И никто, никто здесь мне не принадлежит, и ничто мне не принадлежит. И ни один камень не сказал мне, что он любит Меня!.. Мне не нужны ваши ужасы, ваши грехи, разврат, маразм мозгов и смерть! Мне были нужны вы, ваша любовь, Я к вам явился, а вы!.. Но раз так — вы заслуживаете самого сурового наказания!..

Хотя я это и сказал достаточно громко, мертвецы меня совершенно не услышали, поскольку их разум отлетел уже в это время в какую-то неизвестную мне область, куда мне было сейчас неинтересно заглядывать, а может, и вообще был закрыт доступ. Но какие же гады!..

И тогда я воистину вознегодовал. И решил во всей своей славе проявить свою грозную справедливость и мощь.

— Эй, вы!.. — строго приказал я мертвецам. — Встаньте и идите! Идите прочь в вечной немощности и гадостности! Бесконечно шляйтесь по этому убогому, мерзкому миру и никогда не умрите, оставаясь на веки вечные в ваших отвратительных, болезненных телах! Да будет так!

Тут же оба мужчины вскочили на ноги, посмотрели друг на друга и на Меня своими отупевшими, уже успевшими как-то противно ссохнуться, лицами без отлетевшего разума и засеменили прочь отсюда, с неимоверной резвостью выскочив в дверь.

— Вот вам! — удовлетворенно воскликнул я, перемещаясь в предыдущий домик.

Наклонившись над разоравшимся ребенком и его еще не пришедшей в себя мамашей, я грозно сказал:

— Ты, слизь, оставайся такой же, как ты сейчас и есть! Испытывай муки голода, жажды, ужаса, отчаянья, уныния… И никогда более Я не приду к тебе!.. А ты… А пошла ты!

Одним движением мизинца я превратил роженицу в ничто.

Оказавшись рядом с мужчинами, курившими оглупляющую траву, я строго повелел:

— А вы оставайтесь навечно запертыми там, где вы получаете ложные сведения о никогда и нигде не существовавших мирах. Вы будете рваться наружу, вы будете жаждать Меня, но — увы! Никогда более Я не явлюсь вам!

К сожалению, они так и не поняли в этот момент постигшую их участь, но я все равно был удовлетворен, предвкушая, что их ждет тогда, когда все их фантомы проявят свое ничтожество и исчезнут, как разоблаченные призраки, а их воображение рухнет, словно разбиваемое кулаком зеркало, отражающее неправильный лик, и тягостное осознание своей вечной, фальшивой тюрьмы вопьется внутрь их мозгов, будто карающая безжалостная пиявка.

Прежде чем заняться любовниками, я сжег дотла домик трудолюбивой семьи, слегка насладившись беготней их заметавшихся, горящих тел и истошными воплями. А затем я встал над юношей, который до сих пор осоловело лежал рядом со своей любимой и что-то исступленно шептал.

— Ты гад! Ты причина и истина всех зол здесь! — прогремел Мой Глас. — Покайся, грешник, сволочь!! Вместо того чтобы жаждать Меня, ты плодишь и производишь себе подобных и весь этот муторный мир! Сгинь отсюда куда-нибудь внутрь, во тьму!

Юноша тут же поспешно начал сворачиваться в клубок, на манер змеи или моллюска без раковины, который свихнулся и теперь хочет почему-то полностью в себе самом завернуться; от него остался лишь небольшой пузырящийся сгусток телесного цвета и вскоре лопнул, изрыгая зловоние, и разлетелся в виде отдельных вонючих брызг повсюду. С юношей было покончено.

— Да будет так! — грозно произнес я.

И тогда я приблизился к девушке.

Она сидела, обхватив ноги своими тонкими руками и прижав к ним лицо, словно стараясь зарыться там, спрятав глаза и душу.

— Ты!.. — победительно воскликнул я, касаясь ее плеча. — Смотри на меня! Раздвинь свои ноги, яви то, что в тебе есть, ибо оттуда идет весь этот презренный мир со всеми его обитателями!

Девушка послушно подняла голову и развела бедра.

— Шире!! — торжествующе заорал я. — Вот тут — твое лоно, матка, вульва, пизда, как хочешь, так и назови, она — источник всех зол и грехов! Ты хочешь Меня?!.. Ты хочешь Меня, сука, спрашиваю?!.. — Я приближался к ней, сочась бесчисленными хуями, которыми я покрыл свое излучающее бешеное вожделение и похоть тело. — Отвечай!..

— Хочу, — чуть слышно прошептала девушка, и поверхность ее разъятых половых губ слегка увлажнилась.

— Да! — весело проговорил я. — Ты хочешь Меня. Ты Меня хочешь! Но ты Меня не любишь! — издал я финальный рев. — А раз так, то получай то, что хочешь!!

Тут же, вмиг, я весь превратился в один сплошной член-фаллос-пенис-хуй, с огромной, розовой, подрагивающей головкой, жадно выступившей из-под толстенной генитальной кожи; и — с яростным визгом внедрился в эту девушку, прорывая ее всю изнутри, изничтожая все ее никчемные органы и плоть и выстреливая, наконец, брандспойтом своей спермы внутрь ее горла, сердца, черепа в своем яростном, величайшем, грозном наслаждении.

— Да будет так! — гордо сказал я, стряхивая с себя померкшие, съежившиеся девичьи ошметки, будто ненужный прах.

Да будет так.

Свершив все положенное мне по праву и желанию, я вмиг взлетел вверх, пробивая вновь образовавшейся — на месте гигантской головки — головой с нимбом крышу домика, завис над переполошенным селением и принялся наблюдать мерзкие рожи его обитателей, собравшихся в огромную кучу на своей главной площади, на которых выражение недоумения и горя постоянно чередовалось с рабской гримасой боязливой надежды на то, что их минует чаша гнева моего. Это было слегка забавно, но все же чересчур обыденно, предсказуемо и бездарно; и тоскливая печаль пронзила мой яростный дух.

— Все вы одинаковы, все вы виновны, все вы ничтожны, все вы — негодяи!.. — воскликнул я, обращаясь к ним. — Вы существуете только сами для себя, сами из себя и сами в себе; вам не нужно никакой истины, вы не заслуживаете спасения!.. И нет среди вас ни одного праведника, который оправдал бы ваш мир своей молитвой, обращенной ко Мне!! А раз так, то сгиньте все; пусть вас поглотит ваша собственная реальность; вы не нужны Мне, вы не нужны никому!..

И я метнул из пальца разряд разящей, смертоносной энергии, и в один миг все это селение было спалено дотла с его жителями, оставив вместо себя лишь неказистый небольшой участок оплавленной, дымящейся почвы. Я сотворил этот крах здешней жизни и совершенно не ощутил ни сожаления, ни чувства сладкой удовлетворенности, а только легкий привкус восторга, как бывает от успешно осуществленной диверсии, — но и он почти сразу прошел, заставив меня забыть об инциденте и вновь сконцентрироваться на приятном осознании собственного безграничного величия и славы.

Воистину, я был велик, грозен, неуязвим, славен и самодостаточен!.. Моя мощь пульсировала в каждой крупице моей мировой души, преобразовывая мое совершенное тело в единый монолит абсолютного могущества. Я мог все!!

Я засмеялся, ударил молнией в небо и тут же улетел на другой континент этой Земли, на котором, возможно, меня любили и ждали.

— Покайтесь, рабы! — кричал я в полете, искрясь от гордости и блаженства. — Я несу вам страх и трепет!..

Снижаясь над некоей страной, я увидел в ней множество домов, дорог и жителей, которые занимались каким-то постоянным самокопошением, почти не задумываясь ни о чем другом, как о безопасности и незыблемости своего собственного идиотского существования; и они так же, как и недавно уничтоженные мною индивиды, рождались, блудили и дохли, совершенно не имея ничего иного в виду, кроме как бесконечное улучшение условий своей собственной маразматической деятельности, направленной исключительно на то, чтобы улучшать эти самые ее условия; и, конечно же, они ничего не знали ни обо Мне, ни о Моих призывах, ни о Моей любви, ни о Моем пришествии.

— Ублюдки! — отрывисто сказал я сам себе, нутром ощутив их бесцельное, зловонное, вечное трепыхание в мерзком эрзаце их действительности. — Как они так могут!.. Неужто им на самом деле ничего не нужно… кроме их самих?.. Но они ведь такие… ограниченные, слабые и несчастные!.. Нет, нет, они не несчастные; они по своей природе не могут ощущать ни подлинного счастья, ни подлинного горя, ни… вообще ничего подлинного!.. Мой долг — избавить их от этого муторного прозябания; мое предназначение — освободить их от самих себя и… от всех этих мормышек!.. — закончил я свою тираду, обозначив таким придурошным словом все ценности и занятия, обуявшие обитателей этого континента, которым они предавались постоянно и нескончаемо, вместо того чтобы быть со Мной.

— Но, может, есть и другие места здесь, в этом чудовищном комке грязи?.. — громогласно задал я вопрос. — Может, тут найдется хоть кто-то живой?!..

Я тут же перестроил свои органы чувств и тело и превратился в огромную ноосферу, окружившую всю планету единой духовной пленкой совершенного восприятия всего того, что могло быть.

Но нет — везде одно и то же; все происходило по одной-единственной схеме воплощенного тут дебильного самоублажения; казалось, что весь этот суетящийся сам в себе мир только и делает, что сам от себя кайфует, бесконечно изощряясь в способах достижения этого кайфа и никогда не задумываясь о, собственно, его цели, смысле и сути. Мне стало противно, как будто бы я подсмотрел в замочную скважину непрекращающийся оргазм вечно онанирующего, слюнявого олигофрена.

— Тьфу, — сказал я, задумчиво отлетая от этой планеты, которая, по мере своего удаления, приобретала какой-то синюшный цвет.

Конечно, там были и отдельные особи, в которых пыталось прорваться некоторое недовольство, и иногда даже возникала вспышка истинной страсти и познания, но они тоже в конце концов обращали свою душу к призракам пустоты или внутрь себя, где ничего не находили, конечно, кроме того, что там было и так, то есть ничто. И никто не хотел Меня!!!..

— Яяяяяя!!!! — завопил я, пытаясь взорвать их души, тела и мозги подлинной правдой своего присутствия — прямо здесь, прямо сейчас, прямо над ними, прямо внутри них.

Но ничего не произошло. Они как будто не слышали и не ощущали великого и вездесущего Меня; лишь на миг они прекратили свою пустую жизнь, замерев в недоумении, а потом все опять продолжилось, как и раньше, как всегда, словно не было вообще никакого Моего клича и призыва; как будто бы Я не существовал вообще!

Да, эта планета полностью отпала от правды, любви и Меня. Она заслуживала только гибели — со всеми ее замкнувшимися в самих себе существами.

— Сгиньте… — с некоторой грустью произнес я, решив уничтожить этот мир. Его, в общем, можно было и оставить, поскольку он был неопасен, бесполезен и примитивен, но я слишком разозлился на столь вопиющее невнимание к несравненному и единственному Мне со стороны всех этих копошащихся в собственном дерьме его обитателей. Ведь надо, чтобы Вселенная стремилась к чистоте, свету и совершенству, а поэтому — долой гнусь, бесцельность и маразм!..

Да будет так.

Вмиг я перестроил все атомы себя, зарядив их убойной радионуклеиновой силой, и с диким ревом устремился к Земле, искрясь от гнева и праведного счастья. Вперед!

После столкновения произошел мощнейший взрыв, размолотивший всю планету и Меня на элементарные частицы, которые повисли в пространстве гигантским, почти незримым, пылевым облаком.

С Землей было покончено; я же через какое-то время вновь собрался в единое целое и тут же ощутил прилив радостной гордости, поскольку я исполнил свое истинное предназначение в этой точке бытия, где я сам однажды появился, сидя под зеленой кроной большого ветвистого дерева.

Что же еще я должен совершить?!.. Я осмотрел самого себя и все, что было вокруг.

Я был велик и неуязвим; я мог быть каким угодно. Везде блестели звезды, и кружились планеты. Но нигде не существовало ничего, достойного меня; нигде меня не ждали и не любили. Я не помнил себя, я не помнил свой дом. Наверное, его не было вовсе. Я мог все уничтожить, или создать, или воплотиться в кого-то, или чем-нибудь стать. Я не знал, что делать дальше, и тогда я выдвинул свой двадцать четвертый палец из-под мантии моих небес и нажал на определенную звезду. Появилась серая дыра, и я нырнул в нее, как в омут надежды.

Картинки вокруг поменялись, и мир стал двумерным и ясным: я оказался на бесконечной белой плоскости, на которой пестрились розовые ромбы и ярко-голубые треугольники. Они жили здесь, а я притаился рядом и стал ждать. Я жаждал любви и чуда.

Продолжалась целая вечность, но ничего не менялось кардинально и в этом мире, так же как, наверное, и повсюду. Ромбы то сливались с треугольниками, то резко отскакивали от них в сторону, то присоединялись к ним, словно целуясь своими границами, а иногда почти все фигуры этой плоскости образовывали некий единый двуцветный хоровод из самих себя, и кружились перед моим отчаявшимся взором, который они совершенно не замечали.

— Яяяяя!!!! — рявкнул я прямо внутрь их реальности. Но все было тщетно; розовые ромбы и ярко-голубые треугольники продолжали жить своей жизнью. Им не было никакого дела до Меня.

— Да будет так!! — вскрикнул я и мощным световым пучком внедрился в глубь плоскости. Раздался взрыв; все погибло, а я вылетел вовне через голубой проход, оказавшись вновь посреди клубящейся вокруг меня Вселенной, которая могла быть совершенно любой.

— О, как я одинок… — прошептал я, ощутив нутром все, что было снаружи.

Я был самым великим и могущественным существом здесь, и никого не существовало мне под стать. Везде проистекала жизнь бесчисленных миров, но каждый был повернут внутрь себя. И это являлось главным и единственным законом. Зачем же я тут появился, зачем же я нужен?!.. Что может сравниться со Мной?!.. К кому я могу обратиться, кто может любить Меня?!.. Если Я есть Я, то где еще есть Я?.. Разве что вся Вселенная, как единое целое, как организм, как мир…

— Да! — понял я, готовясь к последнему откровению.

На миг я стал неразличимой точкой, которая была настроена на все вибрации и волны Вселенной, влекущей мою душу и суть, а потом взорвался изнутри, обволакивая всю Вселенную, поглощая ее самим собой и сливаясь с ней в экстазе всецелости. На мгновение мы стали единым счастливым организмом, заключающим абсолютную возможность всего чего угодно, но тут же все бытие исчезло, воссияв вспышкой изначального света, и в момент моей гибели я успел вспомнить, что меня звали Ихтеолус, а все это было лишь одним моим желанием.

6 Шесть: ноль

Письмо Инны К.

в рубрику “Поговори с Алисой о себе”

газеты “Женская суть”:

“Дорогая Алиса! Давно хотела написать тебе письмо, но все как-то не могла решиться, и вот, только сейчас, собралась с силами и взяла ручку, чтобы рассказать о том, что наболело. Не обращай внимания на почерк и выражения, поскольку я в первый раз обращаюсь в газету и страшно волнуюсь. В своих советах девушкам, которые к тебе обращаются за помощью и поддержкой, ты часто им говоришь быть посмелее, не стесняться высказывать свои чувства, иначе всю жизнь просидишь “синим чулком”. Не знаю, как другие, а я никогда не могла быть такой же раскрепощенной и сексуальной, как бы мне хотелось, да и хотелось ли?.. Однажды попробовала, и так за это заплатила, но об этом потом. Но где эта граница: между нормальной женской активностью, веселостью и простым, извини, блядством?.. И разве не должны мы, женщины, прежде всего следовать за своим истинным чувством к любимому человеку, искать его, ждать его… Да, именно терпеливо ждать, а не отдаваться первому встречному в подворотнях и сомнительных компаниях. Однако обо всем по порядку.

Я вырастала скромной, застенчивой девочкой и проводила почти все свое время за чтением любимых стихов и романов, а совсем не в играх с подругами, практически не принимая участия в их постоянных беседах о мальчиках, которые казались мне глупыми и легкомысленными. Постепенно я взрослела, становясь хоть и не красавицей, но, как говорят, “с изюминкой”, однако характер мой не менялся. На меня очень сильно повлияла моя мать, воспитывавшая меня в одиночестве, и до самой своей смерти — от рака прямой кишки — бывшая моей главной подругой и советчицей. Только ей я поверяла все мои тайные мысли и чувства. Последние годы она сильно болела, у нее началась слоновья болезнь, вырастал зоб, но она всегда твердо мне говорила: “Запомни, дочка, главное, что я поняла в жизни: умри, но не дай поцелуя без любви!” Бедная мама! Я запомнила эти твои слова навсегда. Однако… Может быть, лучше бы я их никогда и не слышала?.. Прости меня, мама. Но сомнения меня совершенно одолели; сейчас я уже ничего не понимаю, поэтому обращаюсь к тебе, Алиса, поскольку постоянно слежу за твоей рубрикой и выучила чуть ли не наизусть каждый твой совет.

После школы я поступила в полиграфический институт. На моем курсе учились почти одни девушки и только четыре парня, поэтому они были, как говорится, нарасхват. Нет, не то чтобы мне никто не оказывал никаких знаков внимания — как я сказала, я была хоть и непривлекательная, но с изюминкой, но ничего серьезного, глубокого — как принято говорить, “на всю жизнь” — я в этих легких ухаживаниях не замечала. Один парень даже однажды пригласил меня в кафе-мороженое и почти против воли напоил меня портвейном до бесчувствия, а потом привез к себе на квартиру. Он попытался мною овладеть, но я тут же пришла в себя, и так завопила, что он тут же отстал и сказал, что я “чокнутая”. Но я так не могла: по пьяни, без любви… Хотя он мне нравился. На следующий день он сообщил всем в институте, какая я, по их понятиям, “динамистка”. И мне объявили бойкот — не только парни, но и все мои подруги, которым я ничего плохого не сделала!..

Кое-как я доучилась — под ехидные замечания сокурсников, что, как они выражались, “быть мне целкой до седых волос”. А ведь я просто не хотела никакой грязи! Я хотела любви, хотела принца! Чтоб он меня взял, и…

После института я устроилась на работу в одно небольшое издательство корректором. Коллектив был маленький, все свои, пару раз ко мне приставали наши мужики-грузчики, выражаясь уже намного более определенно, чем тот парень из института, и безо всякого мороженого, но я всех отшивала. В конце концов от меня отвязались, видимо и тут решив, что я “чокнутая”. Тут умерла мама; с тяжелой депрессией я попала в психбольницу, где меня подлечили, но после этого в рабочем коллективе на мне был поставлен окончательный крест. Еще бы — “диагноз подтвердился”!..

Впрочем, поскольку я всю жизнь была аккуратной и работоспособной, я числилась на хорошем счету у начальства, и в профессиональном смысле у меня было все нормально.

Но совсем не то в личной жизни! С мной никто не дружил, почти не говорил. Каждый день я приходила с работы, ужинала, смотрела телевизор и ложилась спать в холодную постель, мечтая о моем единственном, который придет и согреет меня и для которого я берегу самое дорогое, что у меня есть — мою чистую любовь! Но он никак не приходил.

Однажды я пошла просто погулять по улице, побыть в толпе, как-то забыться. И тут смотрю: навстречу мне идет одна моя бывшая сокурсница, вся одетая в шикарную норковую шубу, сапоги, и везет перед собой коляску с маленьким ребенком. А рядом с ней муж — из тех, кого называют “новыми русскими”. Лощеный, холеный, в дорогой кожаной куртке и с сотовым телефоном. Я как увидела ее, так и обомлела. Еще бы: ведь в институте она считалась самой первейшей “б” из всех, она, как говорили, отдастся любому за бутылку водки. Где же справедливость? И она так влюбленно смотрела на мужа, и ребенка она родила, и все, кажется, у них было благополучно — нормальная семья. Я тогда попятилась, чтобы не попадаться ей на глаза, и ушла в другую сторону. Мне стало стыдно, горько, больно. Неужели я прожила всю свою молодость впустую, неужели надо было поступать не так… Да, не так, отдаться тогда после портвейна, а потом уже всем — Васям, Петям, Колям… Может, я сейчас тоже бы имела семью, любимого мужа… А как же мама — она же не могла быть не права?!.. Бедная мама!

В общем, я страшно обозлилась тогда и решила, что отныне буду жить совершенно по-другому. Прежде всего нужно расстаться с этой проклятой девичьей честью, а потом… Будь что будет!

И вот что получается, когда тебя начинает вести бес! Только я это подумала, как меня окликнули. Я обернулась; стоял пьяный, плохо одетый, неказистый парень, который откровенно мне предлагал… Нет, я не могу в точности повторить его слова. Проклиная себя почем зря, я подошла к нему. Он предложил зайти в подъезд и сказал, что у него есть полбутылки портвейна (опять портвейн!). Но поскольку я имела хоть какое-то приличное воспитание, я сдуру позвала его к себе домой.

На кухне, выпив портвейна, он разговорился. Начал рассказывать, что на самом деле, он — Великий Виконт Полой Земли и имеет боевые награды. “Это” случилось прямо на полу в прихожей, после чего он тут же заснул, противно захрапев. Мне стало гадко, я пошла в уборную, и меня вырвало. Потом я вернулась на кухню, достала водки, которая у меня всегда на всякий случай стояла в холодильнике, налила себе полный стакан и залпом выпила. Я отключилась почти сразу. “Может, я умру?” — вот какова была моя последняя мысль.

На следующее утро я проснулась от дикой головной боли и от жутких криков. Это орал мой первый мужчина — тот “единственный”, которого, как выяснилось, я ждала всю жизнь. Он ничего не помнил, но требовал пива и был очень агрессивен, говоря, что сейчас свернет мне шею, и все в таком духе. Я ему рассказала, как все было, он немножко присмирел, а когда я налила ему водки, он совсем пришел в прекрасное расположение духа и даже погладил меня пониже спины. Я сходила в магазин, купила еще бутылку, как он просил, но сама пить не стала — больше не могла. Он выпил все, совершенно развеселился и в конце концов заснул, упав мордой в банку со шпротами, заявив перед тем, как отключился, что я “хорошая баба, и он теперь будет со мной жить”.

Что ж, я восприняла это как перст судьбы. Да, он такой, но никто — никто! — никто еще ни разу в жизни не назвал меня “хорошей бабой”, даже после бутылки водки.

Итак, он стал жить у меня. Первое время он ничего не делал, только постоянно напивался, потом засыпал на диване и храпел. Он даже никогда не мылся. Пару раз он пытался овладеть мной, но я сопротивлялась, не в силах забыть того первого омерзения; впрочем, у него ничего и не выходило, очевидно, от постоянного пьянства.

Постепенно моя жизнь превратилась в настоящий ад, и я уже стала вспоминать время моего одиночества как самый светлый период моей трудной жизни. Я решила с ним всерьез поговорить, дождавшись, пока он будет еще не слишком пьяным, чтобы мог хоть что-то понять из того, что я ему скажу. Выслушав все мои претензии, он засмеялся и ответил, что он — Великий Виконт Полой Земли, но вынужден скрываться от террористов, которые хотят его взорвать. И поэтому, имея блестящее образование и манеры, он вынужден вести такую жизнь. Еще он сказал, что бежал из тюрьмы, куда его засадил его родной брат Абу… (забыла), и теперь его ищут все спецслужбы. Однако он со мной согласен и скоро устроится на работу. Я немного приободрилась.

Он пошел работать грузчиком в винном магазине. Пить он стал еще больше, денег совсем не приносил. Часто он приходил ко мне с компанией своих дружков, которые напивались, матерились и вели себя по-свински. Я была опять на грани полного срыва и начала подумывать о самоубийстве. А иногда мне хотелось набрать телефон психбольницы, в которой я когда-то лежала, и попросить, чтобы меня забрали из этого бардака. Лучше тихие психи под присмотром врачей, чем эти разнузданные пьяные твари.

Однажды один из этих его дружков пристал ко мне в ванной, когда я мыла руки, и, едва я успела что-то сообразить, изнасиловал меня в извращенной форме. Честно говоря, я была так зла на все, что мне даже понравилось, правда на душе было гадко и больно. А когда я вернулась в кухню, к моему благоверному, он посмотрел на меня с усмешкой и сказал: “Ну что, отоварил тебя Николай?.. Ну, с меня бутылка! А я всегда знал, что ты — блядь!” Представляешь, Алиса, они, оказывается, поспорили на бутылку, сможет ли этот Николай меня…, и я — Я! — я в их глазах стала обычной вокзальной подстилкой. А может, я и вправду такой была? Или стала?..

Так или иначе, моя жизнь все дальше катилась под откос. На работе я стала нервной, меня даже вызвал главный редактор, спросил, не хочу ли отдохнуть — съездить в Египет, Эмираты… Какие Эмираты, если эти сволочи все пропивали! И поскольку у моего… как это говорится… так и “не стоял”, меня вовсю пользовали его дружки. Это было отвратительно, гнусно, но что я могла поделать?!..

Все закончилось в один день. Ночью “мой” не ночевал дома, а утром пришел трезвый и ошарашенно заявил, что ему конец. Оказывается, они ночью напились, вместе изнасиловали какую-то тетю Грушу, а потом случайно подожгли магазин. Всех взяли в милицию, а моему удалось убежать. “Ну и что ты теперь будешь делать?” — спросила я его тогда, ощутив неожиданное облегчение и радость. “Уеду, — ответил он. — Я же Великий Виконт Полой Земли, поеду воевать за свой трон — во льды, на другую сторону, сквозь Солнце! Да, во льды, далеко, далеко, где меня никакая милиция не найдет. Мы победим и разобьем всех врагов; я получу много денег! И вернусь к тебе. Жди меня, родная! Я обязательно еще вернусь!” Он похлопал меня пониже спины и немедленно ушел.

Честно говоря, я даже немного всплакнула. Какой бы он ни был — какие бы они ни были, — теперь я снова оказалась одной-одинешенькой. Приходила милиция, допросили меня, я им ответила, как есть: был и ушел, сказал, что на войну. Они записали мои показания и удалились, презрительно на меня посмотрев.

И теперь я опять живу так, как жила до всего этого. Снова каждый день хожу на работу, ни с кем там не общаюсь, а дома смотрю телевизор, ложусь в холодную постель и жду своего любимого, хотя, в общем, уже и не жду.

Ответь мне, Алиса: как мне быть дальше?.. Я чувствую себя совершенно сломленной. Почему все так получилось?.. Ведь когда я жила, как велела моя мама, — то была совершенно одинокой и никому не нужной. А когда попробовала поступать так, как все вокруг, как мои подруги, — скатилась до уровня бомжихи. Кто же в результате прав и как же мне жить?.. Или такова вообще моя женская судьба, моя доля, и не должна я ничего для себя желать и хотеть, а просто так существовать, замкнувшись в самой себе, правда, зато и не причиняя никому вреда?!..

С уважением, Инна К.”.

Отвечает кандидат психологических наук Алиса Л.:

“Дорогая Инна!

С волнением и подлинным сопереживанием прочла твою исповедь. К сожалению, история твоей жизни, которую ты искренне мне изложила, вполне типична для многих женщин, что по складу характера и вообще своей явной “положительности”, казалось бы, самой судьбой обречены на счастье — на нормальную семью, любящего мужа, детей, а в реальности зачастую оказываются в полном одиночестве, да еще и приобретая такой негативный опыт, сродни тому, что ты мне описала. Сколько таких писем я получила, сколько несчастных женских судеб буквально прошло перед моими глазами… Кому-то удалось помочь, а кто-то так и не смог выбраться из порочного круга, который сам себе построил.

Да, не удивляйся, ибо во всех своих страданиях виновата прежде всего ты сама!

Конечно, здесь налицо и влияние социальной среды: твоя мать, которая, очевидно, сама в свое время испытала большую психологическую травму и, искренне боясь за тебя и желая тебе счастья, желала слепо оградить тебя вообще от любых проявлений настоящей жизни, а они, увы, далеко не столь красивы и романтичны, как в “женских” романах, поклонницей которых ты, я уверена, являешься. Я, впрочем, тоже.

Но в своем стремлении непременно встретить “принца”, чтобы он тебя заметил, увидел “этот нераскрытый бутон”, который все игнорировали, ты отталкивала не только настоящих циников, готовых тебе предложить лишь портвейн и подъезд, но и настоящих людей с трогательными, неиспорченными душами. Как правило, их заметить не так легко, ведь юноши — знай! — бывают еще более закомплексованными и застенчивыми, чем девушки. Но строить всю жизненную позицию только лишь на основании одного подонка, встретившегося тебе, согласись, глупо. Да и таким ли подонком был тот самый твойпервый парень, который наверняка в силу своего подросткового максимализма просто “выпил для храбрости”, а затем, не зная, как ему поступить с девушкой, которая ему явно нравилась (не забывай, что ты сама пишешь, что была “с изюминкой”), просто грубо и цинично предложил половой акт. Но он сам еще был молод и глуп; в этом возрасте у парней вполне нормально такое проявление чувств, так же как и обратное: полная робость и страх перед понравившимся существом противоположного пола.

В результате у тебя сложился сложный нервно-психопатический комплекс, ты лечилась в психиатрической клинике. У тебя укрепилась мысль, что все мужчины — сволочи, подонки, но ты тем не менее продолжала ждать своего единственного, который, мол, наконец придет и полюбит тебя — тебя такую, какая ты есть.

А вот теперь ответь мне на вопрос: а можно ли полюбить чисто визуально такую зажатую, плохо одевающуюся девушку, которая всего сторонится? Конечно, можно, но для этого нужно ее получше узнать. Я не призываю тебя, как ты пишешь, “к блядству”, но такой уж недотрогой тоже нельзя быть! Иначе с водой выбросишь ребенка!

И вот результат: увидев свою счастливую школьную подругу (кстати, кто тебе сказал, что она счастлива? Может быть, и, скорее всего, так оно и есть, обладая эффектной внешностью и вдоволь “нагулявшись”, она просто вышла замуж за богатого “нового русского”, чтобы полностью себя материально обеспечить. Но это ведь та же самая проституция! Разве ты этого хочешь? Ты ведь не такая!). Так вот, увидев свою якобы счастливую школьную подругу и страшно ей позавидовав, у тебя случился, как это называется в психиатрии, эффект “декомпенсации”, и ты тут же пошла отдаваться “первому встречному”, который, конечно же, оказался алкоголиком и бомжом. Я уж не буду говорить, что он еще и скорее всего и психически ненормален — чего стоят одни эти его рассуждения о “Великом Виконте Полой Земли”?!.. Короче, ты влипла. А как могло быть иначе, дорогая ты моя, если идешь к “первому встречному”?..

То, что ты пишешь о жизни с этим свалившимся на тебя “принцем”, невозможно читать без содрогания. Прости меня, но это просто мерзость.

И то, что ты наконец избавилась от него — перекрестись, пойди в церковь и поставь свечку. Ведь Бог дал тебе новый шанс устроить жизнь! И не могло быть по-другому: ведь, судя по всему, человек ты очень хороший.

Итак, сейчас вся твоя жизнь предстоит перед тобой чистым белым листом. Забудь все, что было. Не отчаивайся. Лучше одевайся. Стань привлекательной! Заведи знакомства с настоящими, интересными людьми (уверяю тебя, они есть!). И помни всегда: женщина выглядит так, как она себя чувствует.

У тебя все получится! Удачи тебе! Пиши!

Твоя Алиса Л.“.

— Да что это за маразм!.. — воскликнула Аглая И., с отвращением отбросив от себя газету “Женская суть” с опубликованным в ней своим письмом, которое она подписала “Инна К.”, чтобы никто не догадался, и ответом психолога.

— Нет, это просто какой-то бред!.. — помолчав, злобно сказала она. — Что она мне отвечает, эта дура!.. Я к ней со всей душой, а она?.. “Лучше одевайся”. Тьфу! Да нормально я одеваюсь! И терпеть я не могу никаких этих… “женских романов”. А это, как это… “декомпенсация”!.. Что же я, псих, в самом деле? Может, и правда?! Тогда надо просто вызывать “перевозку” и ложиться на “вязки”?.. Нет, ну какая же сволочь! А еще психолог! “Женщина выглядит настолько, насколько она себя чувствует”… Идиотка! Идиотка! Женщина выглядит так, какой родилась, да и чувствует так, и имеет… И имеет! А я… А я…

Тут Аглая заплакала.

Слезы, лившиеся из ее глаз, размывали зеленую тушь, покрывающую ее ресницы. Лицо краснело и вспухало; в душе нарастала гнетущая пустота.

Она сидела и плакала минут пять, потом хлопнула себя по обнаженным коленям, сжала руки в кулаки и резко встала.

— Хватит! — победоносно произнесла она. — Вся эта психология — полная чушь! Да что она может понимать… И потом: может быть, он действительно был Великим Виконтом… Он был… Он был…

Тут Аглая почувствовала, что вновь может заплакать, и мощным волевым усилием пресекла это. Душа, однако, была уже почти полностью охвачена гнетущей пустотой.

— Все! — сказала сама себе Аглая. — Как говорила моя мама, царство ей небесное, если тебе плохо, начни с того, что убери в квартире. А что эта дрянь про нее пишет!.. “Психологическая травма”… Впрочем, не знаю, не знаю, отца у меня никогда не было, да и зачем он нужен, наверняка бы все время пил водочку и пиво, все они такие, все ясно, все одинаково, а я вот буду мыть посуду, да, я буду мыть посуду, назло вам всем, а особенно тебе — незабвенная Алиса Л.! Чтоб ты сдохла вместе со своей психологией!

И Аглая решительно подошла к кухонной раковине.

Раковина была наполнена грудой тарелок, блестевших от застывшего жира, двумя бурыми сковородками с мощным слоем нагара и несколькими, покрытыми капельками жирной воды вилками и ложками. Рядом, словно шлепок застывшего цемента, лежала серая, дурно пахнущая тряпка. С крана капала вода, создавая при попадании на поверхность воды в одной из сковородок методичный, гнусный звук, похожий на чмоканье острого стилета, пульсирующего внутри мозга.

— Проклятая жизнь! — вздохнула Аглая и резко открыла кран, который вначале заурчал, как неисправный унитаз, а затем выдал струю горячей воды, с шумом внедрившуюся в недра раковины с грязной посудой и отбрасывающую рикошетящие мокрые брызги, охватившие горячими слабыми иголочками лицо Аглаи и ее полные руки.

— Издевательство! — буркнула Аглая, схватила тряпку, давясь от отвращения, натерла ее грязным мылом и принялась мыть посуду.

Для начала она активно мылила поверхность тарелок и сковородок, потом долго смывала образовавшуюся вследствие этого мыльно-жирную смесь горячей водой, промывала и отжимала тряпку, а затем вновь терла ей уже почти чистые поверхности посуды. Так продолжалось некоторое время; затем Аглая взяла сухое застиранное полотенце и стала вытирать им вымытые ею вещи. Тарелки засияли; после сковородок на полотенце остались черные сажевые следы. Аглая расставила тарелки в сушилку, а сковородки положила в шкаф. Дошло дело до вилок и до ложек.

Аглая добросовестно оттирала каждый кухонный прибор от жира и остатков пищи, а затем бросала их в отведенное для них в сушилке место. Вскоре раковина опустела; только желтый жир пополам с серой грязью теперь окаймляли начало ее углубления. Аглая тут же сноровисто вновь намылила тряпку, добавила горячей воды и принялась все это оттирать. Наконец осталось только выстирать тряпку. Мыло, мыло, чавкающие усилия красных рук — и все было кончено.

— Ну вот и все, — удовлетворенно проговорила Аглая, проходя в комнату. Она деловито огляделась и машинально включила телевизор. — Пожалуй, надо вымыть пол, — твердо произнесла Аглая и пошла в ванную за ведром и тряпкой.

Через некоторое время Аглая, выставив кверху свой объемистый двухполушарный зад, усиленно терла тряпкой пол, иногда сплевывая случайно попадающую в ее рот мокрую пыль. По телевизору вовсю шла передача “Я сама”.

Какая-то женщина на телеэкране долго и путано объясняла, как от нее ушел муж, но она завела любовника, который был не так чтобы очень, но все-таки, а потом муж стал проситься обратно, и она вновь испытала к нему любовь и даже какую-то жалость. Вообще-то муж — алкоголик, правда, очень хорош в постели, когда не пьет, что, впрочем, происходит редко, а любовник — очень хозяйственный, хорошо относится к ней и к ее дочери, которая страдает средней степени дебильностью, ходит по магазинам, часто дарит ей цветы и регулярно приносит в семью зарплату. Но он работает на двух работах, сильно устает и почти не имеет с ней половых контактов, потому что, придя домой в два часа ночи, немедленно засыпает, громко храпя, так как утром ему вставать в семь. Короче, женщина в телеэкране оказалась перед характерной дилеммой. Многие ей советовали остаться с любовником, а с бывшим мужем встречаться, но она заявила, что не может, поскольку не так воспитана, а кроме того, муж этого точно не потерпит, потому что очень ревнив и драчлив. Но ей тяжело бросить его сейчас, в трудное для него время, потому что он без нее совсем деградирует, спивается, нигде не работает, недалеко и до криминала, и вообще, как ни крути, он — родной отец их совместной дебильной дочери, но, с другой стороны, не может же она так вот взять и выгнать любовника, который — хороший человек, в рот не берет, заботится, любит, ценит, только громко храпит и импотент. И так далее, все в таком духе. Наконец кто-то из зала посоветовал ей обратиться к психологу, а кто-то сказал, что любовнику просто нужна “виагра” — это оказался случайно оказавшийся в зале представитель фирмы, распространяющей это лекарство. Аглая все это слушала и напряженно терла пол, зациклившись на одном, особенно грязном его участке; она прямо-таки скребла его тряпкой, вцепившись в нее ногтями, словно желая пробуравить в полу дырку и добраться до его сути и смысла.

Наконец, когда ведущая предоставила слово сидящим на сцене экспертам, Аглая не выдержала, громко шлепнула тряпку об пол и выключила телевизор.

— Отвратительно! — сказала она и понесла в туалет ведро с грязной водой, чтобы слить ее в унитаз.

Вернувшись, она осмотрела пол. Телевизор молчал.

— Ну что ж, — вздохнула Аглая, — теперь надо сходить в магазин, чего-нибудь купить.

Выйдя из дома с хозяйственной сумкой в руках, Аглая оказалась окружена холодными зимними сумерками.

Люди шли навстречу ей, пытаясь закутать свои замерзшие, унылые лица в воротники. Какая-то стая подростков, громко улюлюкая, пронеслась мимо; один из них, смачно плюнув сквозь зубы, попал прямо на пуховый платок некоей бабушки, которая, кряхтя, везла сумку-тележку.

— Ах, ты… негодник! — крикнула бабушка, остановившись.

— Бабуся, ща въебууу!.. — насмешливо проорал плюнувший подросток, убегая за своими друзьями.

Аглая пошла дальше и, наконец, вошла в булочную.

— Мне половинку черного кирпичиком и половинку белого, знаете, такого…

— Знаю, — мрачно ответил волосатый и бородатый продавец, выдавая товар взамен на протянутый ему Аглаей чек. Аглая вышла из булочной.

Тут ее чуть не сшиб врезавшийся в нее длинный нескладный мужчина в толстых очках и с портфелем.

— Ой!.. — опешил он, отпрянув от Аглаи, словно вляпался в дерьмо. — Ой! Женщина!.. Извините! Ой!.. Я не хотел! Вам не больно, вам… Может, вас проводить?..

Мужчина откровенно шепелявил и искренне был смущен.

— Ой!.. Извините… Женщина! Женщина! Простите меня…

Аглая, ничего не отвечая, пошла дальше. Вдруг она остановилась, обнаружив, что еще чуть-чуть — и она прямиком бы уперлась в большой мусорный бак с многочисленными объедками, в которых вдумчиво копался пожилой бомж.

— Да… — тихо сказала она. — Как это там называется? “Декомпенсация”?.. К черту! Это именно то, что мне сейчас нужно.

Резким движением она забросила хозяйственную сумку с купленным хлебом в бак, и сумкой тотчас радостно завладел бомж, буквально поймавший ее на лету, словно классный вратарь, не пропустивший гол.

— К черту! — повторила Аглая и заспешила прочь отсюда.

Она шла неизвестно куда и неизвестно зачем. Но когда она в первый раз подняла глаза вверх, оторвав взор от покрытого снежно-соляной кашей тротуара, она увидела сияющую надпись: “Кафе «Грезы»”.

— То, что нужно, — решила Аглая и подошла ко входу.

— Вы чего-нибудь хотите? — спросил ее внушительный охранник у дверей.

— Да, — твердо произнесла Аглая. — Я хочу выпить.

— Добро пожаловать! — усмехнулся охранник, открывая перед Аглаей дверь.

Она разделась в гардеробе, прошла в зал и уселась за столик. Играла музыка; к ней подошел официант в бабочке.

— Мне, пожалуйста, двести грамм водки и… закуски.

— И закуски… — записал что-то официант в своем блокноте. — А какой?

— Ну… Там… Ну…

— Ассорти могу, — услужливо сказал официант, — там…

— Ассорти, — отрешенно повторила Аглая.

Через пять минут на ее столе появился графинчик, рюмка и огромное блюдо с разными съедобными штучками, включая черную и красную икру.

— К черту! — вновь сказала Аглая, вспомнив, что как раз сегодня получила зарплату.

Она налила себе рюмку водки, выпила, потом еще, потом еще. Есть совершенно не хотелось.

Наконец она допила весь графинчик и вновь пригласила официанта.

— Давай еще… Водки… И это… Стакан, что ли, принеси… Я… хочу напиться!

— Будет сделано! — отрапортовал официант, немедленно испаряясь выполнять заказ.

На третьем графинчике Аглая почувствовала себя получше и решила съесть бутерброд с красной икрой. Она взяла хлеб, масло, нож, но тут за ее столик решительно подсел хорошо одетый мужчина, пахнущий одеколоном, явно кавказской наружности.

— Можно к вам, девушка? — довольно учтиво, с кавказским акцентом, произнес он.

— Можно, — кивнула Аглая, продолжая заниматься бутербродом.

— Я все смотрю на вас и думаю: чего это вы сидите и спиваетесь в одиночестве?..

— Значит, есть причины! — довольно грубо ответила Аглая, поддевая очередную липкую икринку ножом.

— Ну, конечно, есть. Если бы не было причин, разве что-нибудь было?

— Было! — убежденно сказала Аглая и потянулась за графинчиком. — Выпейте со мной?..

— Да я бы с радостью, милая, но я сегодня за рулем… — доброжелательно проговорил мужчина. — Как насчет завтра?

— Мне без разницы, — заявила Аглая, наливая себе полстакана и тут же их выпивая.

— Послушайте, деточка, а как вы будете добираться сейчас домой?.. Вас же, извините, могут просто в милицию забрать! Кстати, как вас зовут?

— Аглая, — тупо ответила Аглая.

— А я — Альберт. Вообще-то меня зовут Адольф, но это такое имя, что… В общем, я Альберт.

— Альберт так Альберт, — пожала плечами Аглая, наливая себе еще треть стакана.

— Сегодня я занят, да и вы не очень в форме, так что давайте встретимся с вами завтра здесь же… часиков в девять? Давайте у входа?

— Давайте, — равнодушно произнесла Аглая, резко выпивая водку.

— А сейчас, если вы не против, я мог бы доставить вас домой… во избежание неприятностей…

— Эй, погоди! — вдруг возмутилась Аглая. — Я еще не допила! И вообще — тут близко. И вообще: кто вы такой?..

— Я?.. — Альберт весело улыбнулся. — Я — террорист. Ну, бандит, если хотите. Не боитесь?

— Дальше смерти не попадешь, — твердо заявила Аглая.

— Вы в этом уверены?

— Я вообще ни во что не верю. И вообще: где моя водка?!..

— Вы допьете ее дома.

Альберт поднялся со своего стула и удалился. Буквально через две минуты он появился вновь, держа в руках бутылку французского коньяка.

— Вот это я для вас взял, чтобы вам не было очень скучно проводить сегодняшнюю ночь… А завтра…

— Что завтра? — спросила наконец заинтригованная Аглая, приподнимаясь с своего стула. — Да, мне нужно заплатить…

Альберт подошел к ней и обнял ее за талию. Потом слегка прикоснулся губами к ее губам, отчего Аглая сразу протрезвела.

— Я расплатился, — чуть слышно прошептал он. — Пошли?

— Пошли, — смиренно кивнула Аглая.

Альберт вывел ее из кафе и подвел к стоящему у входа “мерседесу”.

— Садитесь, — сказал он, открывая перед ней дверцу. — Показывайте дорогу.

— Ну, поехали, — безучастно согласилась Аглая, словно отказываясь принимать реальность такой, какая она есть.

На следующий день, который Аглая провела в мучительном похмелье, почти не вылезая из постели, она тем не менее стояла у входа в кафе “Грезы” ровно в девять часов вечера. В девять ноль пять подъехал “мерседес”, из него вылез улыбающийся Альберт с огромным букетом розовых роз.

— Вот и я! — радостно сказал он. — Как самочувствие?

Аглая сконфуженно улыбнулась.

— Слушай, — заговорщически произнес Альберт, — я сегодня не могу здесь светиться… Поедем лучше к тебе, а? У меня есть шампанское, поправишься…

— Ну… поехали, — неуверенно ответила Аглая. — Но пить я больше не могу. Я же весь твой коньяк выпила… Ты же меня доставил и… все, прямо странно, джентльмен какой-то.

— Какой есть, — натянуто улыбнулся Альберт.

Аглая села в машину, и они поехали.

— А ты слышал, ночью-то дом взорвали… Все боятся…

— Ничего, — вяло ухмыльнулся Альберт.

— Ой… Ой!.. Ой, слушай, а это не ты ли его, а?.. Ты же говорил, что — террорист! Да…

— Ну, допустим, я, — равнодушно проговорил Альберт. — Тебя это очень волнует?

— Мне-то все равно, — сказала Аглая. — Но вообще, — тут она погрозила ему пальчиком, — больше такого не делай. Ой, у меня очень болит голова. И…

— Понятно, — улыбнулся Альберт. — Сейчас все исправим.

Они вошли в квартиру Аглаи, спешно разделись и прошли на кухню. Альберт достал шампанское и открыл его, громко хлопнув.

— Да я… я не хочу… — замахала руками Аглая.

— Выпей. Будет лучше.

Аглая залпом выпила бокал. Ей сразу стало весело и спокойно. Альберт подошел к ней, взял ее под локти и поставил напротив себя. После этого он всосался губами и языком в ее рот.

“Ах!” — только и успела подумать Аглая, ощутив внутри себя жар, влажность и истому.

Альберт стянул с нее трусы и колготки и приспустил свои джинсы. Он уперся в пупок Аглаи огромным черноволосым членом.

— Ах! — вскрикнула Аглая, приседая на стол и раздвигая ноги.

Как только Альберт сделал шестое фрикционное движение внутри ее лона, Аглая испытала неведомый ей доселе мощный оргазм. И закричала:

— Аааааааа!!!!!

— Да тише ты, — шепнул Альберт, продолжая всаживать в Аглаю свой вертел.

— Я люблю тебя! — кричала Аглая. — Ты мой милый! Ты самый хороший! Ты мой любимый! Я люблю тебя! Люблю! Еще! Еще! А! А!!

Вдруг раздался звонок в дверь.

— Это кто еще? — подозрительно спросил Альберт, тут же резко отскочив.

— Нн-е зннааюю… — заикаясь, проговорила Аглая.

— Открой.

Аглая оправила юбку, пошла в прихожую и открыла дверь.

За ней стоял Ихтеолус в белом смокинге.

— Ты… Ты… — еле вымолвила Аглая. — Откуда ты… взялся…

— Я вернулся, — гордо заявил Ихтеолус. — Я — это я!..

— Кто это? — спросил подошедший Альберт.

— Это один мудак, который никак не может ничего понять и ничего найти, — ответила Аглая.

— А это кто? — подозрительно спросил Ихтеолус, оглядев Альберта.

— А это — счастливое существо, которое все поняло и все нашло, — сказала Аглая.

— Понятно… — прошептал Альберт.

— Нет! — восторженно воскликнул Ихтеолус. — Ничего вам не понятно! Это я наконец все понял! Я был Великим Виконтом Полой Земли, воевал на Юге, был в раю и был в аду, я уничтожил мир и пролетел сквозь Солнце! Я — это я, и этим все сказано! И я вернулся! Встречай меня, любимая! Это — я… Яяяяяяя!!!

— А я — это я, — насмешливо проговорил Альберт.

— Ну, а я как же? — спросила Аглая.

— Вы не понимаете! — улыбаясь ослепительной улыбкой, произнес Ихтеолус. — Ты не я, и ты не я! А я теперь все понял. Я теперь все могу! Я прошел сквозь все, и все прошло сквозь меня! Когда-то меня называли Ихтеолус, но теперь я нашел себя, теперь я — это я! Яяяяяя!!!

— Знашь что, — сказала Аглая, — я не могу тебя прямо сейчас выгнать, хотя ты вечно всему мешаешь и постоянно это делаешь не вовремя. Иди вон в ту комнату, а то сейчас поздно, спи, но чтобы завтра твоей ноги здесь не было!

— Но ведь это — я!.. — почти умоляюще воскликнул Ихтеолус.

— Вон! — взвопила Аглая, хватаясь за Альберта, который почему-то с каким-то ехидным любопытством поглядывал на Ихтеолуса. — Вон отсюда! Брысь! В свою конуру! Белье там есть! И чтоб завтра ты отправлялся обратно в свою Полую Землю!

— Да? — понуро переспросил Ихтеолус.

— Да, — ответил почему-то Альберт.

Ихтеолус печально прошел мимо них, прихрамывая, затем открыл дверь в предназначенную ему комнату.

— И вообще! — вдогонку вдруг крикнула ему Аглая. — Настоящий Ихтеолус — это я!

7 Семь Я

Еще не конец. Ясное утро разбило алмазной чашей путаницу призраков тьмы, пронизав осколками солнц возрожденный свет. Ихтеолус спал, пребывая в сладостном неведении своего настоящего и прошлого, в то время как будущее уже нависло над ним разверзнутым миром нелепиц, новых явлений и смыслов. В конце концов его кокон был взорван прямым точечным попаданием луча очередной реальности, и Ихтеолус возник.

Он лежал, накрытый грязным розовым пледом, на пружинистом диване, упирающимся одним концом в синюю стену, на которой висела фотография пожилой китаянки. Он посмотрел ей в глаза, потом скосил взгляд вниз — на себя, затем почему-то посмотрел в белый потолок. В душе возникла полная неразбериха.

Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошло женское существо в ярко-зеленом халате.

— Ну что, проснулся, аааа???.. Давай, вставай, и — дуй отсюда, Гришаааа!!!

— Почему “Гриша”? — степенно заметил Ихтеолус, слегка приподнимаясь. — Инна, ты же прекрасно знаешь, что я — Великий Виконт Полой Земли Ихтеолус!.. И я вернулся.

— Какая я тебе “Инна”!! Какая еще “Инна”!!! — злобно закричало женское существо, не сдержавшись, тут же врезав Ихтеолусу по щеке. — Я Аглая! Аглая!!! Я Аглая Ихтеолус! А ты что — муж мне, что ли!.. Совсем мозги пропил, придурок, аааа!!! Альберт!..

— Кто такой “Альберт”?.. — сокрушенно спросил Ихтеолус, садясь в кровати и потирая ушибленную щеку.

— Что у тебя с ногой?!. — вдруг испуганно проговорила Аглая.

— Где, что?.. — озабоченно вымолвил Ихтеолус, повертев туда-сюда забинтованной правой ногой. — А… это. Подорвался на мине в Антарктиде. Уже почти отросла.

— Где ты был? Где ты все это время был?!..

— Я? — самодовольно сказал Ихтеолус. — Я уже говорил… Я дрался во льдах, летел сквозь Солнце и вышел внутрь, а потом, попав снова вне, взорвал все, представ перед…

— Чем-то членистоногим, — насмешливо раздался басовитый голос с кавказским акцентом. Ихтеолус поглядел: это был Альберт, вошедший сюда; он презрительно смотрел на Ихтеолуса и был одет в белую майку и ярко-голубые плавки.

— Но ведь это был… — отрешенно сказал ему Ихтеолус, вставая.

— Это была я!.. — хохотнув, вставила Аглая, уперев кулаки в свою талию над бедрами.

— Инна… Ты…

— Я — Ихтеолус, придурок, аааа!!!! — воскликнула Аглая, подходя к Ихтеолусу. — А ты…

— А я Альберт, — сказал вдруг Альберт, вежливо кланяясь.

— Но кто же тогда я!.. — возмущенно проговорил Ихтеолус. — Я был там, где…

— Ты и сейчас там, — отрезал Альберт. — Тебя вообще нет. Дорогая, пойдем на кухню, выясним состояние и смысл. Не бойся, я потом его выставлю.

— Как всегда! — торжествующе заявила Аглая. — Или я — или он!

— Или ты — или ты… — тихо прошептал Альберт. — Или, как написал Констатин Кедров: “Или он, или Ада, или Илион, или Илиада”… Я пойду… — Он резко вышел из комнаты.

— Ну а я?.. — обиженно крикнула Аглая и выбежала за ним.

— Я остаюсь с ними, — решил Ихтеолус и пошел вперед, в дверь.

Занавес этой Вселенной раскрывается. Общие аплодисменты.

Ихтеолус, Аглая и Альберт чинно сидят на кухне и пьют пиво “Бочкарев”, закусывая его тигровыми креветками. Ихтеолус хочет прояснить вопрос, но он явно попал впросак, никак не улавливая происходящее и отказываясь оценивать произошедшее. Можно считать, что случилось что-то с ним самим как таковым. Альберт и Аглая пытаются разъяснить ему его личную истину и направить его собственный путь. Если бы только они были они. Если бы только они не были я, как уже заявлено. Если бы я не было убито, как указано где-то до этого. Если я — не они. Если я вообще существует или существенно. Если бы Ихтеолус понимал (если бы он не был таким придурком, аааа!!!!), если бы Альберт мог!..

— Ну и что ты можешь мне сообщить, придурок, аааа (!!!!), несчастье моих мгновений! Зачем ты явился сюда, откуда, для чего?!.. Отвечай!

— Я был святым, или я спал, но потом я прозрел и стал Великим Виконтом. Вылетев сквозь Солнце, я прошел через мощное испытание и искушение, которое с честью выдержал, и были мне дарованы абсолютная свобода и власть, и я наконец стал самим собой! Но мир отпал меня; мир не заметил меня; мир меня не принял. Пришлось его разрушить до основания, а затем вернуться к тебе, моя дорогая, милая, родная, — разве не с тобой я был тогда в вонючей помойке, разве не с тобой мы летели сквозь солнечный свет?..

— Тебя со мной не было, со мной был он. Тебя со мной не могло быть, ты вообще не имеешься в виду, ты запутался, я тебя выгнала, ты бредишь, ничего ты не нашел, потому что ничего подлинного не искал!

— Что может быть подлинного в этой реальности, когда она проистекает лишь из самой себя и собой заканчивается! Она — это хлопок многозначительности, при ближайшем рассмотрении не имеющий даже ни одной собственной частицы, не говоря уже о конструкциях. В ней надо жить, а не размышлять! Она — это я.

— Нет, это — я!

— Нет, я!

— Нет, я!

Ихтеолус, Аглая и Альберт, в восторге спора уставившись друг на друга, пьют пиво “Бочкарев” и закусывают его большими тигровыми креветками. Они все говорят разом; невозможно уследить, кто когда и кто тут есть кто.

— В конце концов, тебе уже было сказано, что ты — в раю, но ты отказываешься это просто принять, а продолжаешь пробовать на прочность все то, что не имеет ничего такого. Ты возжелал получить “я”, а теперь вдруг недоволен, когда у тебя его отняли! Какая же тебе разница? Чего же ты хочешь?..

— Я хочу быть самым, самым, самым великим, могущественным, сильным, и так далее, во всем, и…

— Уже был. Что дальше?

— Я нашел себя! Теперь я — это я.

— А я — это я.

— А я… Да что с ним говорить с этим придурком, аааа???

— Ты хотя бы помнишь, кем ты был?..

— Я был без ноги. Потом ты меня выгнал, я заснул.

— Или?..

— Или я летел сквозь Солнце, потом погиб.

— Или?

— Или я был в пруду среди раков и попал в рай. Но это был ад!

— Или… Какая разница? И где же ты теперь?

— В аду… В раю… Посередине… Живу… Нет… Не помню!

— Хочешь вспомнить, кем ты был на самом деле? Прежде чем…

Ихтеолус, Аглая и Альберт, негромко переговариваясь, попивают пиво “Бочкарев” с тигровыми креветками, каждую из которых они с аппетитом съедают, обгладывая клешни. Почти невозможно уследить их тихий диалог. Возможно, говорит все время кто-то один, а остальные громко чмокают и чавкают, поедая креветки с пивом.

— Так ты хочешь все вспомнить? Хочешь?

— Это бесполезно. Он придурок. Легче вспомнить все мне.

— Ты ни при чем. Ты — это я.

— Нет, я!

— Хочешь вспомнить, кем ты был?..

— А… как это сделать?

— Ты исповедался, прежде чем попасть… сюда. И туда. И вообще. И твоя исповедь есть. Она существует. Вот она. Вспоминай и пойми.

— Где он?

— А где я?

— Там, где он. Он вспоминает. Ты вспоминаешь. Я вспоминаю.

Исповедь великого грешника

Ихтеолуса Среднерусского,

прозванного за свои

ужасные прегрешения

Homo sexus.

Исповедь записана и сверена игуменьей Аглаей (в миру Алиса И.) в присутствии преп. отца Льва Африканского. Таинство свершилось в Пустыни Берега Слоновой Кости Бвафлийского монастыря святого Адольфа.

Я родился и вырос в деревне Дорофеево Судогодского района Владимирской области, в самом сердце, как говорится, Среднерусской Возвышенности, которое, по своим природным красотам — рекам, лесам, обилию грибов, рыбы — справедливо может быть названо настоящим раем на Земле. Крестили меня под именем Григорий, хотя родители дали мне какое-то совершенно несуразное и непонятное имя “Ихтеолус”, которое вроде мой папаша вычитал в какой-то книжке, что вечно валялась у нас почему-то в сенях, и иногда, в детстве использовалась мною для туалетных надобностей — с бумагой, конечно же, у нас тогда было туго. Отец мой, Александр Сергеевич, сколько я себя помню, всегда сильно пил. Напиваясь, буянил, часто бил мать, доставалось и мне. Я был единственным ребенком в семье — нет, вру, до меня еще родилась моя сестра Лариса, которой сразу же был поставлен диагноз “идиотизм”, и родители сдали ее в специальную психушку на постоянное жительство; с тех пор о ней никто ничего не слышал. Мать почти все время ходила в синяках, но развестись с мужем не хотела, поскольку боялась потерять семью, да у нас, в общем, все так жили и это считалось в порядке вещей. Однажды отец, сильно напившись, стал кричать на мать, что она отравила всю его жизнь, родила двух неполноценных “выблядков” (так он выразился) непонятно от кого, а теперь хочет его убить. Но он, мол, не даст этого ей сделать, а убьет ее сам и сейчас же. После чего он бросился на испуганную мать с кулаками, но я, который при этом, как обычно, присутствовал, успел подставить ему подножку, поскольку хотел защитить мать. Отец резко рухнул, сделав по инерции еще два-три нетвердых шага, и угодил лицом прямо в зажженную настольную лампу, стоявшую на маленьком столике у стены. Он ее всю расколотил, и патрон от разбитой лампочки вонзился в его правый глаз. Не знаю, как это точно случилось, то ли патрон, пробив глаз, достиг его мозгов, то ли напряжение тока было таким сильным, что его слишком мощно шандарахнуло, но когда мы все пришли в себя от некоторого шока, отец был уже мертв. Помню только, что мать побледнела, подошла ко мне и отчетливо проговорила: “Подонок! Отцеубийца! Ты лишил меня мужа! Теперь будешь мне заменять его”. Я тогда не понял ее слов — мне шел всего двенадцатый год, но мне стало страшно, хотя то, что папаша наконец подох, меня сильно обрадовало — уж больно он всех достал своим вечным пьянством, буйством и рукоприкладством. Я понимаю, что все это — большой грех, и мой поступок тоже, хотя он был невольным, в чем каюсь.

А тогда, после похорон отца, когда разошлись все гости с поминок, мать долго еще сидела за столом, плакала и пила водку. Я пошел спать, но она криком позвала меня. “А ну иди сюда, сученыш! Ты что, не помнишь, что я тебе сказала?..” Она отвела меня в спальню, легла на кровать, потом вдруг подняла юбку и сняла трусы. Я отвел глаза. “Смотри, гадина, чего стесняешься, ты отсюда на этот гадкий свет вылез! А ну смотри!” — приказала она мне. Я заставил себя смотреть. Вид ее разверзнувшейся предо мной красной промежности с топорщащимся над ней жирным лобком, покрытым густыми жесткими черными волосками, вызвал во мне откровенный приступ тошноты, и я чуть не блеванул прямо в то место, из которого я родился в мир. Какой грех! Каюсь. Между тем мать не унималась. “Че смотришь, придурок! — крикнула она, раздвигая ноги еще шире и прямо-таки словно выворачивая ко мне все свои женские внутренности, напомнившие мне тогда каких-то слипшихся, копошащихся в дерьме слизняков. — Лижи!” “Как?..” — оторопел я. “Так!” — злобно вскричала она, поднялась, взяла меня за шею и ткнула носом туда, откуда я, как она выразилась, вылез на этот гадкий свет. Мне стало плохо; запах говна и мочи забил мои ноздри, и скоро к нему подмешался какой-то еще более омерзительный запах тухлой рыбы, а мать, приказав мне высунуть язык, стала напряженно елозить по всему моему лицу своим мощным лоном, которое, становясь все более влажным и вонючим, представилось мне вдруг клубком каких-то склизких червей, облепивших, словно настырные слизистые личинки насекомых, мои щеки, глаза, нос, лезущих мне в ноздри и рот, нагло ползающих своими мокрыми мерзкими тельцами по губам и языку, в то время как мать держала меня за шею, чтобы я не сбежал. Какой ужас! Это мое деяние — грех, хотя я и не желал этого, но мои мысли и слова — грех вдвойне, грех ужаснейший, поскольку я так действительно думал и продолжаю так думать, и произнес сейчас все это по собственной воле. Каюсь! Спаси меня, Господи, великого грешника!

Мать пыхтела и напряженно дышала — все чаще и чаще; а я уже почти не мог выдерживать омерзения, унижения и всей этой гнуси, и тут, когда она вдруг взвопила благим матом, так что зазвенели стаканы, стоящие на поминальном столе в другой комнате, меня, наконец, вырвало прямо на нее, на мать, и в нее, в мать, — внутрь, повсюду, везде; а она вдруг резко замерла, стиснула мою голову своими пальцами, впиваясь ногтями, а потом, продрожав некоторое время, словно эпилептик в припадке, обмякла, расслабилась, и сразу стала какой-то ватной и безразличной. “Что это?.. — почти весело и даже как-то насмешливо спросила она, нащупав руками мою рвоту. — А… Обделался!.. Вывернулся!.. Ничего, сынуля, привыкнешь!”

Я резко выбежал из ее спальни, громко захлопнув дверь, кое-как умылся и рухнул в свою постель, обняв подушку. Всю эту ночь я не спал, а порывисто рыдал, думая о том, что мне больше нельзя жить на свете. Тогда я в первый раз подумал, что я рожден в грехе и для греха, и ничего другого мне не остается, как принять этот скорбный удел и крест, который взвалил на меня Господь. Каюсь! Вот до какого богохульства я уже тогда дошел! Прости, Боже!

Я не собираюсь подробно описывать всю свою злосчастную жизнь в течение следующих трех с половиной лет. Скажу только, что она была воистину кошмарна и омерзительна: мать использовала меня на полную катушку всякий раз, когда напивалась, а напивалась она почти каждый день. Я ничего не мог тогда поделать; я был раздавлен, унижен, “опущен”, как выражаются в тюрьме, собственной матерью!.. Я только беззвучно рыдал каждую ночь, сжимая кулачки, и желал ей мучительной смерти. Прости меня, Боже, за столь великий грех!

Но однажды, когда мне уже было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать лет, мать, по обыкновению, напилась как свинья и похотливо призвала меня в свою комнату. И тогда я — уже подросший и достаточно возмужавший — в первый раз почувствовал в себе силу и необходимую злость, чтобы отказать ей, поставить эту суку, стерву, блядь (каюсь, каюсь!!) на место; сбросить с себя ее вонючее ярмо, которое она навьючила на мое открытое всему миру лицо. Я подошел к ней тогда угрожающей походкой, приблизился почти вплотную, а потом резко ударил ее коленом между ног. Мать тут же сложилась пополам и взвизгнула, словно поросенок, которого собираются прирезать. Я вломил ей по роже так, что она отлетела к стене и хрякнулась о нее, точно безмозглая птица, встретившая на пути своего остервенелого полета некую непреодолимую преграду в виде пуленепробиваемого стекла или закрытой форточки. Она медленно осела на пол, а я встал над ней, подняв свои руки вверх, и со всей злобой, которая переполняла меня до самых краев организма, как скапливается требующая свободы сперма в теле монаха, попавшего на необитаемый остров, громко произнес: “Гадина! Гнусная тварь! Еще раз рыпнешься на меня — убью!!” Я очень хотел убить ее прямо тогда (каюсь, каюсь!), но какая-то сила во мне — может быть, некий ангел, все еще не оставивший мою ужасную участь, — не дала мне этого сделать. Я медленно отпрянул, а мать, слегка придя в себя, вдруг заорала: “Будь ты проклят, сученыш! Проклинаю тебя! Да не примет тебя ни земля, ни небо! Оооо, сволочь…” Так она меня прокляла. Я подошел, треснул ее сверху по башке кулаком, а потом выбежал из дома, чтобы, не дай Бог, не случилось чего похуже. Однако я добился своего: мать совершенно от меня отстала и даже как будто бы вообще отказалась замечать любое мое присутствие, словно я для нее с этих пор умер. Наверное, так и было, и я не перестаю вопрошать: Господи! Ну почему я не умер тогда! Я бы не совершил всех тех мерзостей, которые совершил. Однако мне пришлось и дальше нести свой гадкий, омерзительный крест.

С того дня мать тихо спивалась, запершись у себя в комнате; она даже там справляла нужду. Каждый день я оставлял в сенях две бутылки водки, потом, когда она как-то вопрошающе на меня взглянула, три, и помимо этих бутылочных контактов мы никак не общались. Где я брал деньги?.. О, ясно где: скорешился с такими же, как я, деревенскими придурками, выезжал с ними в город, там мы грабили ларечки, отнимали деньги и вещи у прохожих, обирали пьяных мужичков. В общем, все как обычно.

После каждой удачной поездки мы с братвой устраивали попойки в одной заброшенной избе. Приходили девочки, их, конечно, напаивали и ебали по кругу (прости Господи за сквернословие!) все, кто хотел, да они были и не против. Только я стоял в стороне, поскольку, после жизни с мамочкой, испытывал стойкое отвращение ко всему женскому. Мне даже было противно коснуться случайно какой-нибудь нашей деревенской подружки, не говоря уже о чем-то другом. А мои приятели, да и девочки тоже, подсмеивались надо мной, называя кастратом, импотентом, целкой. Меня это довольно сильно задевало и огорчало, и однажды я решился.

Когда мы, после очередного набега на город, оттягивались в своей избе, я вдруг налил себе стакан водки, выпил его для храбрости залпом и попросил себя выслушать. Они все замолчали, прервали свои беседы, половые акты и все такое и вмиг превратились в единое участливое внимание. Я выложил им все; для этого мне потребовались еще два стакана водки, потому что рассказывать эту гнусь было немыслимо стыдно, гадко и больно. “Вот почему я такой”, — закончил я тогда свой рассказ и выпил еще водки. “Вот это да… — сказала одна из наших подруг. — Просто кошмар! Слушай, надо тебе помочь!” “Помогите…” — почти попросил я. Тут же они стали обсуждать, как бы лучше мне посодействовать, пока, наконец, самая симпатичная из девочек не разделась, а меня подвели к ней. Увидев перед собой вновь разъятую женскую промежность, я опять, как это было в первый раз с мамой, чуть не блеванул, а потом инстинктивно стал приближать к ней свое лицо, высовывая язык. “Да нет же, не так! Эй! Помогите ему!” — крикнула эта лежащая передо мной девочка, и тогда две подруги тут же ко мне подбежали, сняли с меня штаны, трусы, подрочили мне хуй, чтобы он встал (каюсь, Господи, за сквернословие!), а лучший друг ввел его в молодое бескорыстное девичье лоно, возжелавшее мне помочь. Очутившись там, я сразу испытал дикий кайф; сперма брызнула из меня, словно пена из огнетушителя. “Боже, спасибо! — сказал я тогда громко и внятно. — Вот Твоя истинная благодарность и благодать за все несчастья, ужасы и унижения!” Я тогда впервые поверил в Бога, но, увы, эта вера прочно связалась в моем подсознании с первым нормальным сексуальным опытом, и отныне, хотел я того или нет, все высшее в этом и ином мире стал олицетворять для меня оргазм, пронзивший тогда мою душу и дух, словно очистительный разряд рая и запредельной божественности, коснувшейся своей светлой тайной грубый мир, частью которого я был. “Я верую! — вскричал я. — Это — Бог!” Честно говоря, все остальные зааплодировали, умиляясь и радуясь за меня, но тут распахнулась дверь, и в избу буквально влетела мать этой милой девушки, все еще лежащей подо мной и радостно мне улыбающейся, а с матерью милициейский патруль. “Изнасиловали! Изнасиловали!” — закричала ее мать, а мусора тут же меня скрутили и надели наручники. Я пробовал что-то возразить, но тут же был избит и доставлен в отделение.

Я, конечно, был не виноват, но случилось так, что мама моей спасительницы побоями и угрозами заставила ее написать на меня заявление. Все, которые были тогда со мной вначале, рассказали правду о том, что произошло, но тогда менты стали намекать, что пришьют им всем групповуху и притон, и им пришлось согласиться с изнасилованием. А все это случилось исключительно из-за того, что мама этой моей первой любовницы просто была лучшей подругой моей мамы, и иногда даже посещала ее в ее засранной спальне, совместно с ней выпивая. Там они договорились каким-нибудь способом меня засадить в тюрьму; тогда эта сволочь подкупила одного из наших, и он оповестил ее о том, что ее дочь собирается мне отдаться. Потом гадина заплатила ментам и прокурору, только один судья остался неподкупен, и слава Богу, а то бы меня вообще сгноили. В результате все вот так вот и вышло; мне дали три года по малолетству и, как ранее не судимому, и отправили в колонию где-то под Саранском.

Ну, мамочка, ну, сука, ну, тварюга!.. Прости меня, Господи, каюсь, раскаиваюсь, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй…

Впрочем, я увлекся. Но про жизнь в колонии я особенно распространяться не стану. Скажу только, что я пристрастился там к активной педерастии и героину, который скрашивал мне долгие дни ожидания воли, тянувшиеся нескончаемо и бесконечно нудно, словно истинная Вечность, каким-то непонятным образом явленная в совершенно определенном временном промежутке. Когда удавалось вмазаться героином, я тихо лежал на своей шконке и кайфовал. Но когда его не было, я превращался в истинного зверя. Мне нравилось всех избивать и “опускать”. Больше всего я любил давать в рот новичкам, которые к нам поступали почти каждую неделю — не важно, что они из себя представляли, так как я справлялся почти с каждым, — а они у меня испуганно отсасывали. Нет, были и нормальные ребята, которых я щадил. Но особенно я не жалел всяких интеллигентов, очкариков и евреев. Один курчавый мальчуган по имени Соломон, помню, оказался сынком каких-то богатых киноактеров, и он долго плакал, валялся у меня в ногах, предлагая любые деньги за то, чтобы я оставил его в покое. Но я тогда еще больше разъярился: набил ему рожу, превратив ее в месиво, и мощно трахнул его в его дряблую, пухлую попку, чуть не прорвав ему прямую кишку своим жестоким членом. О да, я был убийственно жесток в этой колонии, и меня все уважали и боялись. Прости меня, Господи, раба Твоего, за столь тяжелые и гадкие грехи!

В результате, когда я стал уже там совсем “основным” и “крутым”, безжалостно разделавшись со всеми конкурентами (одному, помнится, я отрезал яйца, и больше он не “выступал”), мой срок вдруг закончился, и меня выпустили. Признаюсь, мне уже тогда этого совсем не хотелось. Мне нравилось в колонии, и я бы с удовольствием там остался бы и дальше: атмосфера, как нигде, была словно создана специально для меня, для моего истинного нрава. Но природное любопытство влекло меня вперед, в новую реальность, в новые миры; и с большим сожалением я в конце концов переступил порог приютившей меня восхитительной тюрьмы, решив, что эти три года — лучшее время моей жизни. Увы, я до сих пор считаю так и почти со слезами на глазах вспоминаю милый моему сердцу камерный быт, крики и стоны сношаемого мною “петушка”, героин и светлую Луну на звездном небе, своим холодным светом, струящимся сквозь зарешеченное окошечко, обволакивавшую все мое существо сладостными грезами, тайнами ласковых снов и надеждами.

Но я хотел вновь ощутить истинную веру, вновь почувствовать высшую славу и благодать, которая вспыхнула однажды во мне молнией страсти, повергнувшей всего меня в оргастический океанБожественной любви, милости и восторга. Я больше никогда не испытывал ничего подобного с того самого раза, когда в момент моего великого пробуждения и экстаза меня арестовали менты, избив мое, переполняемое лучами благодарности и света тело. “Мне нужна женщина! — решил я, выйдя из тюрьмы. — О да, мне нужна Женщина!”

Прости меня, Господи.

Я вернулся в свою родную деревню Дорофеево Судогодского района Владимирской области. Там я прежде всего узнал, что мать моя уже год как померла от беспробудного пьянства и похоронена на местном кладбище, — а сволочи менты мне об этом так и не сообщили! Впрочем, это известие абсолютно не вызвало во мне никакой печали и грусти, даже скорее некую злорадную радость, в чем каюсь. Я даже на могилу не сходил — вот так. (Прости, Г.) Еще я выяснил, что мою первую любовь убил и расчленил по пьяни тот самый тип, который тогда на меня настучал, а ее мать переехала в Москву. Этому козлу дали пожизненное заключение; я хотел узнать, где он сидит, но мне никто в точности не смог сказать. Остальная наша компания фактически вся развалилась: кто-то сел, кто-то погиб, кто-то переехал. Часть девушек повыходили замуж, и некоторые даже довольно удачно: за богатых новых русских. Короче, все умерло, все пропало, все было в прошлом. А рассказал мне это мой друг и подельник по разнообразным совместным грабежам, который женился на одной из наших девушек, — пожалуй, они были единственными, кто остался в деревне. Они совершенно остепенились, полностью завязали с прошлым, завели хозяйство, быт, нормальную жизнь, даже бросили пить — совсем! Жена ждала второго ребенка. Первый их мальчик, помню, когда я пришел, не обращая внимания на висящие из его ребячьего носика огромные сопли, с видом отрешенного дебила ковырялся в лепешке коровьего дерьма у входа в их дом. Взглянув на него, меня тогда чуть не вырвало, и я сразу понял: здесь мне уже не место.

Я решил уехать и отправился почему-то в Москву. Кто знает, может быть, я хотел найти там мать моей первой и лучшей Женщины? И что бы стал я с ней делать или ничего бы не стал?.. Так или иначе, но я оказался в Москве, почти без денег и без каких бы то ни было вразумительных планов на ближайшее или дальнейшее будущее.

В Москве я скоро превратился в типичного бомжа, живущего мелким воровством и подаяниями и пропивающего все унизительным мельтешением добытые средства. Я ночевал на чердаках, в пустующих домах, где собирались делать капитальный ремонт, на вокзалах и на скамейках, если было тепло. У меня появилась своя компания; я постепенно стал опускаться все ниже и ниже. Однажды, когда мы сидели вечером в каком-то подъезде с приятелями и пили портвейн, пришел один наш друг и предложил всем съесть некие таблетки, как он сказал, для “кайфа”. Все почему-то отказались, а я почему-то съел — мне уже было все равно. Я тогда почти сразу отключился, а потом попал в какой-то совершенно другой мир или несколько миров, по которым я странствовал, каждый раз просыпаясь утром в совершенно новой реальности, абсолютно ничего не помня, что было до этого и вообще кто я такой. Это был бесконечный сон; или же это был не сон вовсе?.. Не знаю. Какие-то обрывки всех этих странствий до сих пор проносятся в моем мозгу: война в Антарктиде, где мне оторвало ногу, возвращение к некоей любимой, которая меня с проклятиями выгоняет из нашего дома; новое пробуждение, где я — Великий Виконт Полой Земли и мы летим с прекрасной девушкой Алисой прямо на Солнце, сжигаясь, преображаясь, претворяясь его силой и светом; еще одно пробуждение в черной Вселенной, и я — рак в раю для раков, а меня ждет Бог, и Он меня искушает и убивает; и опять — ослепительное утро, вторгающееся своей яростной хрустальностью в сонную явь, разбивая грезы, а я пью пиво с каким-то ангелом в виде тигра, который мне объясняет всю тщету Вселенной, но и весь ее животворящий восторг, имеющий ценность лишь сам по себе, — не важно, в каком виде тебе не предстанет реальность именно сейчас; и я должен принять это и понять; но я могу все, чего только ни пожелаю — могу быть кем угодно и где угодно, и каждый все может, если захочет; и мне дарована полная свобода, но ее мало кто в силах выдержать хотя бы миг, хотя этот миг и есть смысл; и все это он мне объяснял, а я убил его, поскольку понял, что ничего не существенно, но все существует лишь постольку-поскольку; а затем, в своем следующем превращении, я вообще уничтожил всю Вселенную, желая слиться с ней в любовном экстазе, обволакивая всей своей сутью ее простор и ощущая ее страшную благодать и божественное величие, как это было со мной тогда, в деревне, среди моих добрых друзей и подруг, с моей первой женщиной, подарившей мне подлинную веру и надежду, — с той, которую я люблю до сих пор больше, чем Бога и Вселенную.

Каюсь.

Алмазное утро нагрянуло тогда игольчатой, искрящейся прозрачностью над тьмой забытья, разрушая мой вечный сон. Я был словно погружен в сладкий мрак возможностей любых существований, свернувшись калачиком в блаженной люльке запредельности и небытия, и не ощущал совершенно никакой реальности, кроме потопивших меня, казалось, навсегда в самих себе великой неге и смертном покое. Но наступил Большой Взрыв Света, и я возник.

Я долго ничего не мог понять, сообразить и вспомнить, а потом пошел бесцельно шляться по улицам и подворотням, испытывая какую-то туманную надежду и тоску и каждой своей молекулой чувствуя затаившийся повсюду и во мне святой дух призрачной свободы.

Я купил дешевого портвейна и грустно попивал его, прислонившись в сумерках к какому-то темному дому, и тут увидел силуэт печальной женщины, которая медленно проходила мимо меня. Я ее окликнул, и тут — о, чудо! — она подошла ко мне. Я увидел, что она плачет, я предложил ей портвейна, а потом почему-то сказал: “Пошли со мной”, хотя мне совершенно некуда было ее пригласить, разве что в подъезд или кусты. Но тут она всхлипнула, оперлась о мою руку и вдруг сказала: “Пошли лучше ко мне”.

У нее дома мы долго что-то пили, она рассказывала мне свою жизнь, я свою, и в результате мы полностью напились, совершенно расплакавшись от своих воспоминаний, потом как-то совершенно естественно обнялись, и… “Это” случилось прямо на полу в прихожей, после чего я сразу же заснул, если и не испытав в полной мере великий божественный оргазм, который мне грезился все это время, но некое его заглушенное алкоголем и тоской странное подобие: казалось, будто на мой дух в этот момент надели шоры или своеобразный мистический презерватив.

Я остался жить у нее. К сожалению, не могу сказать, что я вел себя достаточно хорошо: увы, бомжовые привычки и пристрастия крепко вцепились в мою внутреннюю сущность, вовсю завладев почти всеми моими внешними проявлениями. Каждый день я напивался, как когда-то моя мать, а эта добрая прекрасная женщина, не говоря мне никаких упреков, постоянно покупала мне водку и пиво на утро. Я сообщил ей, что я — Великий Виконт Полой Земли, который вынужден сейчас скрываться, поскольку мой мерзкий брат Абульфакир захватил престол и заставил меня покинуть Родину, что, в общем, было правдой, но она, кажется, совершенно не восприняла эти мои признания, сочтя их простым алкогольным бредом. Потом мне стало стыдно так жить, видя, что я совершенно обираю и объедаю этого святого человека, который меня приютил, практически ничего не давая ему взамен (нельзя же принимать во внимание наши редкие любовные контакты, во время которых я остервенело и тщетно пытался достичь преображения и царства вечной благодати, а она, кажется, ничего, кроме плохо скрываемого отвращения, не испытывала), и я решил пойти работать. Я устроился грузчиком в винный магазин; в результате я стал пить еще больше и уже с новыми дружками-приятелями, которых часто приглашал в гости, в квартиру моего милого, пригревшего меня, такую скотину, существа. Как-то я стал подозревать, что она изменяет мне с моими приятелями, — но что я мог поделать, на какие претензии я имел право?.. Я, грязная, пьяная, опустившаяся свинья, не заслуживавшая даже плевка моей чудесной сожительницы?!

Так все и продолжалось, пока мы не напились в нашем магазине с какой-то уборщицей, то ли Грушей, то ли Груней. Когда та отключилась, кто-то предложил ее трахнуть, что мы и сделали по очереди, потом пришли в себя, вывели ничего не соображающую уборщицу из дверей магазина, и тут он вспыхнул — видимо, кто-то из нас забыл затушить сигарету. Как назло, рядом оказался милицейский патруль, и нас всех повязали. Меня отправили в СИЗО.

Когда я вошел в камеру, еще пьяный и ничего не понимающий, ко мне тут же подбежала какая-то местная шестерка и радостно воскликнула: “Вот он, явился, два изнасилования!” Я хотел было разъяснить подонку, как ему следует со мной разговаривать, но тут меня двинули чем-то тяжелым по башке, и я сразу отрубился. Очнулся я от дикой боли в заднем проходе. Я долго ничего не мог понять и уразуметь, а когда повернул голову назад, пришел в полный ужас: я, оказывается, стоял на корточках на каменном полу камеры, а меня вовсю “опускал” здоровенный детина, весь татуированный, как папуас. На его широком, тупом лице застыло выражение полного блаженства, и, прежде чем я смог хоть что-то выдавить из своего бедного, избитого организма, он кончил, выстрелив своим омерзительным, горячим, клейким семенем в мои кишки, достав напористым струйным импульсом чуть ли не до желудка. Меня вырвало, а он отошел от меня, заправляя штаны, и громко сказал на всю камеру: “Ништяк!” Вот так, по велению своей злой судьбы, я стал “опущенным”, петухом; и не было никакого смысла уже что-то доказывать и рассказывать, поскольку, как известно, этот свершившийся над тобой акт и приобретенный вследствие его ужасный статус заднего хода не имеют. Я это знал, как никто, и смолчал.

Я прожил в этой камере целый месяц в положении самого униженного и оскорбленного существа, какое только возможно в тюрьме. Каждый день меня пользовал некто Звяга — здешний пахан, который меня, собственно, и “опустил”. Совершив свой гнусный акт, он обычно добрел, дарил мне пачку сигарет, чая и давал что-то покушать. Ночами я истово молился, понимая, что все, что со мной сейчас происходит, — это расплата за мои грехи. Господи! Разве я сам не был еще недавно точно таким же, как этот Звяга?!.. Прости меня, милый мальчик Соломон.

Через месяц меня вызвали с вещами и вдруг … отпустили, чего я никак не мог ожидать. Оказывается, эта Груня, или Груша, вообще не подавала никакого заявления об изнасиловании, а поджог взял на себя один из моих коллег по магазину. Я был совершенно ошарашен таким исходом этого дела, но тем не менее, сломленный морально и подорванный физически, вышел все же на свободу, которую уже не чаял увидеть вновь.

Как во сне я приехал домой, к той, у кого я жил, и кому доставил столько горечи и страданий. Я позвонил в дверь, она открыла, ошеломленно посмотрела на меня, а потом тихо спросила:

— Ты?.. Откуда ты взялся?..

— Я все объясню… — понуро начал я. — Меня забрали в тюрьму, но…

— Убирайся! — вдруг рявкнула она с такой злобой, что я инстинктивно отпрянул от нее и от двери.

— Но я… Дай мне войти… — почти скуля произнес я, презирая себя за всю эту гадкую сцену и желая убежать отсюда далеко-далеко, куда угодно, в другие миры, к другим существам и Богам.

— Адольф! — тут воскликнула она.

— Какой еще Адольф?! — осекся я.

— Сейчас узнаешь, придурок, аааа!!!! Гриша!!! Чего приперся, имбецил, дебил, аааа???? Убирайся в свою тюрьму, в говно, мразь!!

Тут дверь раскрылась еще шире, и из проема вышел огромный, кавказской внешности, мужчина в трусах и майке.

— Парень, ну ты че?! — тихо сказал он мне.

— Да я…

Тут он врезал мне своим мощным кулаком в левый глаз, так, что я рухнул на бетонный пол лестничной площадки, а потом еще долго пинал меня своими ножищами, стараясь угодить то по почкам, то по печени.

— Еще раз увижу — убью, — сообщил он, захлопнув дверь, и скрылся в квартире с моим бывшим добрым ангелом, который, как я понял, отныне полностью отказался от моей грязной, грешной души. Что ж, поделом. Прости меня, Господи, и помилуй, помилуй и прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи помилуй…

Впрочем, я увлекся. Я лежал тогда на обжигающем мою душу одиночеством и отчаяньем лестничном бетоне и беззвучно всхлипывал, желая попасть в некий бесконечный сладостный сон, после которого, возможно бы, наступило совсем другое утро и пробуждение. Но все было тщетно: реальность издевалась надо мной, усмехаясь гнилозубой ухмылкой. Кое-как я встал, вышел на улицу и пошел вперед, не зная куда и зачем, мимо домов, суетящихся прохожих, снующих облезлых собак и мельтешащих веселых детей.

Я ничего не соображал; мои мысли копошились внутри моего черепа, словно переплетенные сами с собой черви, напоминающие омерзительную разъятую вагину моей матери, но не было в этих мыслях ни цели, ни жизни, ни любви. Я словно распался на ощущения, где субъект перемешался с объектом, а ноющий дух преобразился в безжалостную, грубую, как дерюга, материю. О да, я был полностью сломлен и совершенно тогда ничего ни в чем не понимал!

Словно не стало ответов, а был только вопиющий окружающий мир. И не было больше загадок, а лишь вечно смердящее, нескончаемое мгновение. И меня тогда не существовало, просто какое-то омерзительное существо шло вперед по дороге, переполненное болью и не сознающее еще в полной мере, что натворило.

И так я шел и шел, пока не встретил какого-то грязного, небритого бомжа, который показался мне знакомым. Да, это был некто Аркадий — тот самый, что предложил нам всем тогда съесть горсть своих чудесных таблеток, уносящих твою сущность в иные миры и преображающих личность по своему всевозможному подобию. Он узнал меня, спросил, что случилось; потом пригласил в свой подвал, где у него был спирт и какая-то общая блядь на всех, которая могла бы меня утешить. Мне было настолько все равно, что я согласился и почти с радостью пошел с ним.

Мы пришли в подвал; я выпил стакан спирта, еле пережив его безумие и огонь, когда он низвергнулся в мое чрево резким огнеметным пламенем, еле-еле отдышался и рассказал Аркадию свою историю. Дойдя до самого конца, я понял, что я полностью отключаюсь от всего мною пережитого и от выпитого, — впрочем, может быть, этот Аркадий и в спирт добавил своего ужасного снадобья?..

Я рухнул на тюфяк и провалился в черный, пьяный сон.

Когда я очнулся, вокруг было мрачно, сыро, и где-то горел желтый фонарик. Надо мной стоял Аркадий с каким-то женским существом.

— Эй, Гриш, это — Алиса, я тебе ее привел, — сказал Аркадий. — Она тебя приласкает, ну, я пошел…

Существо приблизилось ко мне, и я увидел распростертое надо мной испитое, беззубое, морщинистое лицо с фингалами и кровоподтеками, которое смотрело на меня с невыразимой добротой и участием.

— Радость моя, — сказала мне эта кошмарная женщина. — Не грусти, солнце! Я Алиса, я сейчас буду с тобой, все будет хорошо…

— Алиса? — изумился я.

Она скинула свои лохмотья и оказалась совершенно голой. Ее длинные сиськи свисали прямо на отвислый живот, под которым чернели слипшиеся волоски источающего резкую вонь паха. Она села прямо мне на грудь, разверзая перед моим лицом свою гигантскую, уродливую, словно развороченный гранатой блиндаж, промежность. От всего ее существа и промежности веяло небесным теплом и состраданием; я посмотрел перед собой, и тут словно резкая и мерзкая молния перекосила мой рот выстрелом ужаса и омерзения: мамочка! Мамочка!!!

Я закрыл глаза, но моя душа была так пуста, что воспоминания более не имели надо мной власти; я вновь вперил взор внутрь лона Алисы и вдруг испытал такое чувство невероятной, с ума сводящей радости, преображающего восторга и счастья, какое я, наверное, не испытывал еще никогда. Я приблизил свои губы и поцеловал Алисин вонючий пах, так, словно безмятежный шмель, вторгающийся в волшебный рай цветочного нектара, который дарит всю свою нежность великой благодати тычинок, пестиков и лепестков. Мне показалось, что я любил ее в этот миг больше жизни и Вселенной; мне казалось, что она сейчас надо мной — это простивший и принявший меня в свои объятья Бог. Прости меня, Господи, за столь ужасное богохульство!

Она слезла, легла рядом со мной и обняла меня костлявой, старческой, цепкой рукой. Запахло вином и говном, — но мне было наплевать, словно этот едкий, мерзкий аромат был высшим запахом небес и смыслом любви!

— Милый мой, — прошептала она мне в ухо, — расслабься, ты устал, ты так страдал, но теперь я здесь, и ты здесь, и я с тобой, я никуда больше не уйду, я никогда тебя не покину, я буду с тобой всегда… Ведь ты — это ты, ты — это я, ты можешь быть кем угодно, и пред тобой свет. Пойдем туда, полетели на Солнце, войдем внутрь и сгорим, испепелимся, озаримся вечным пламенем божественной любви! Я люблю тебя.

— Алиса… — ошарашенно проговорил я тогда, охваченный эфирным струением абсолютной нежности.

— Я здесь, — ответила она. — Счастье всегда есть. Рай всегда с тобой и перед тобой. Обними меня, радость моя, возьми меня, успокойся, будь… Счастье и рай — это мы с тобой, сейчас, этой ночью.

— Я люблю тебя, — сказал я в ответ, зарыдал и впился губами в ее мокрый, грязный рот. Ее прогорклое дыхание как будто доносило до моей истерзанной души дух истинной благодати. Ее глаза горели во тьме, словно прибрежные огни.

— Иди ко мне, — повторила она. — Обладай мной! Обладай всем; рай существует! И спасение неминуемо.

И я, дрожа, словно влюбленный принц, взгромоздился на ее опухшее тело и тут же ввел свой член внутрь, с такой яростной силой, словно стараясь продрать ее всю изнутри, уничтожить все ее органы и плоть, преобразив их в чистый нематериальный экстаз; протиснуться в ее утробу, чтобы уснуть там, свернувшись калачиком в люльке райской вечности; достичь сущего как такового, Бога как высшего оргазма, пронзающего растворенного во всем меня очистительным разрядом запредельной благости и блаженства, — что напомнило мне мою первую любовь и первое прикосновение подлинной веры к моей вожделеющей счастья душе. Резкий запах мочи, смешанный с потом, сукровицей и горечью слез, застыл в воздухе, будто окружая нас облаком истинной любви. Я дернулся два раза, выстрелил в нее брандспойтом своей спермы внутрь всей ее утробы, сердца, черепа и, наконец, застыл, полностью погружаясь в сладость венца нашего единения.

Раздался взрыв, все заволокло безжалостным, великим, ослепительным огнем Солнца. Я не ощущал ничего; я стал словно ярким и невесомым, словно игривый протуберанец, машущий всей остальной Вселенной огненным язычком вечного приветствия.

“Я счастлив, — подумал я тогда. — Я увидел свет. Может быть, я зародил новое, счастливое существо”.

И тут же стал частью этого изначального света, поглощаясь им, и перестал существовать.

Когда я очнулся, когда алмазное утро новой реальности вторглось своими яростными лучами в мое забытье, разбивая грезы, я почувствовал какое-то радостное опустошение, усталость и некий холод; я ощущал себя словно мифический меч для героя, только что раскаляемый для закалки докрасна в пылающем горне, а теперь, шипя, остывающий в прохладной прозрачной воде.

Я раскрыл глаза: я лежал на животе лицом вниз, и подо мной никого не было. Я вскочил, испуганно заметался, но ничего не нашел. Только тюфяк стал опаленным и засыпанным горстьями пепла, как будто над ним только что полыхал пожар. Алисы не было, и жуткая мысль тут же неотвратимым крестовым гвоздем вбилась в мой смятенный мозг.

— Я сжег ее… — сказал я вслух. — Я обратил ее в Солнце! Но… значит, я и есть Солнце?.. Может быть, я и есть … Бог?!..

Помилуй меня, Господи! Вот до какой богохульной мерзости я — горе мне! — тогда дошел.

Я увидел бутыль со спиртом, налил себе стакан и, морщась, выпил его. Неожиданное решение и полное понимание абсолютно созрело во мне.

— Я должен дойти до самой сути! — громко произнес я. — Я должен обладать всем, я должен иметь каждую вещь и вещество в мире; я должен иметь весь мир! Я все должен обратить в Солнце, я все обязан преобразить! Любовь и свет — вот моя цель и мой смысл!!!

Я решительно допил спирт и вышел из этого подвала навстречу своим новым приключениям и ужасным грехам, о которых сейчас поведаю.

Если ты в силах, Господи, то прости меня, великого грешника!

Я не знаю, как в точности могло случиться все дальнейшее. Я был настолько уверен в своей новой ясной цели и в своем истинном божественном (каюсь!) предназначении, что в самом деле, в буквальном смысле решил тогда отыметь весь реальный мир и любую живую тварь в нем, включив, таким образом, Вселенную как бы внутрь себя самого и обратив каждую вещь явленной действительности в испепеляющее и преображающее Солнце великой благодати святого оргазма своего духа!

Я оказался, кажется, в Африке или Индии, не помню точно где; я шел через джунгли и какие-то плато вместе с экспедицией или же в качестве наемника — не могу сейчас сообразить, кем я тогда изначально был. Но греховная цель, словно обязательный клятвенный вызов, вела меня вперед к свершению моей ужаснейшей задачи, как проклятие, которое невозможно отменить, но остается лишь пережить, будто подлинную секунду истинной любви, ибо оно неотвратимо. Как в насмешку над моей гордыней или чтобы абсолютно обеспечить мне настоящую свободу выбора, Бог дал мне невероятные новые возможности и силы, которых нет у обычных людей. О, Милосердный! Если б хотел я тогда обратить все ниспосланное мне Тобой во благо, во имя любви к Тебе, — но нет! Я воспринимал свои могущественные качества лишь как подтверждение собственной безмерной значимости. Боже, в какой страшный грех я тогда впал!..

Своим товарищам по походу я рассказывал, о чем щебечут птички на ветке и что выкрикивает лев в своем леденящем дух рыке. Они сочли меня сумасшедшим, но я действительно все это мог слышать и понимать! Я говорил: это все мое; скоро вообще все станет моим, ибо должен быть один лишь Я в этом мире. Я выебу каждый цветок, каждую козявку, каждую звезду здесь и превращу всю Вселенную в мою великую победу!.. Услышав такие речи от меня, приятели вовсе прекратили со мной общаться и стали всячески обходить меня стороной, не в силах меня ни прогнать, ни наказать, поскольку они меня сильно побаивались. И это именно они стали называть меня за глаза HOMO SEXUS — так это прозвище ко мне и прилепилось.

Я шел с ними вперед и вперед, на поиски то ли каких-то племен, то ли врагов, а сам все время выжидал. Я предчувствовал начало своих великих дел и знал, что решение действовать наступит во мне само по себе — вмиг, как резкий солнечный луч, вдруг пробивший унылое сумеречное небо. Я не знал, с кого начать, ни как, ни почему именно так. Но я был готов. Я всегда был готов.

И однажды это наступило.

Мы устроились на ночлег рядом с небольшим оазисом посреди мрачной, бесконечной полупустыни. Горел костерчик; жарилась подстреленная днем дичь. Мои спутники смачно жрали мясо, жадно чавкая, словно сборище изголодавшихся трусливых животных, набредших наконец-то на вожделенный труп сайгака. Я смотрел на них с презрением и омерзением; тут вдали раздался какой-то протяжный заливистый вой, перешедший постепенно в злобный, каркающий хохот. Он нарастал, потом пропадал, потом вновь возникал, уже удвоенный или утроенный такими же гнусными, будто захлебывающимися в желании пищи и убийств, мрачными, лающими звуками, иногда напоминающими замедленную запись пулеметной очереди с вкраплениями яростных междометий осуществляющего ее воина.

— Вот! — сказал один из моих спутников, оторвавшись от своей пищи. — Гиены!

“Гиены… — тут же пронеслось по всему моему напряженному от макушки до пяток телу это чудесное слово. — Гиена!! Я хочу… гиену!!! Я хочу… огненную гиену! Гиену огненную!!!”

Я встал и отошел от костра, будто по нужде, а затем притаился, выслушивая, вынюхивая, высматривая во тьме предназначенную мне для любви и преображения светом желанную особь. Гиена огненная — вот что мне было нужно сейчас! Но как подойти к ним, как взять одну из них, изнасиловать, покрыть, совокупиться, сжигая своим Солнцем?.. Ведь они могут растерзать меня, они…

И тут я почувствовал, что превращаюсь в нечто огромное, меховое, сильное и жестокое. Мои мышцы увеличивались; все мое тело разрасталось и как-то выгибалось, принимая совсем другую — мягкую и грозную — форму; мои клыки росли, пробивая мои кровоточащие десна, мои когти вмиг ощутили свою прелесть и власть. Я стал тигром — истинным тигром белого цвета с коричневыми полосками; я стал святым тигром! Я как будто видел, как мои голубые глаза вспыхнули светом восторга в пустынной тьме, когда я издал свой победительный рев, наверняка повергший в жуткий трепет моих былых товарищей, все еще сидящих у своего костерка! Но мне нужна была огненная гиена.

Я принюхался, я замер, я подобрал передние лапы, я всмотрелся в даль, я прислушался. Вот они!..

Резким прыжком я перелетел через маленький оазисный водоем и оказался в самой гуще гиеновой стаи. И тут же нашел ее — ее одну, ту, что была мне уготована судьбой и Господом (прости!).

Все эти твари разбежались, лая и хохоча, а она осталась стоять, завороженная моей гибкостью и ловкостью, загипнотизированная моим взглядом и желанием, очарованная моей любовью и силой. Она была большая и лохматая; шерсть топорщилась на спине, сбиваясь к голове в бесформенный хохолок; ее рот оскалился в гримасе предвкушения гибели и счастья; и она действительно вся горела, пылала каким-то холодным тусклым огнем ужаса, который словно мог бы сжечь любые святые порывы и души.

Ее огонь усилился; я приближался, не сводя свой взор с ее диких глаз, в которых лишь на миг проблеснуло некое подобие понимания того, чем она является. Тут ее пламя мощно взожглось, и она разинула пасть и выдохнула в меня огненный залп своего умервщляющего любое бытие и свет дыхания; но я поднял вверх свою правую лапу, чертя в воздухе некий замысловатый крест, и этот злобный огонь отскочил от меня вверх, словно выпущенная в звездное небо шутиха, совершенно не похожая на сокрушительные молнии бога грома в день гнева.

Я бросился на нее.

Я навалился на нее сзади, внедряясь в ее звериное вонючее огненное лоно своим светлым, прекрасным тигровым членом; я пробил ее плоть, сжимая бока когтями и грубую волосатую шею клыками; я двинулся туда-сюда всего лишь пару раз — и мое семя вошло в нее, а она, захлебнувшись в лае ужаса, тут же обмякла в моих мощных объятьях, извергнув прямо мне в пупок свой омерзительный помет и мочу.

Я взревел в экстазе отвращения, вновь припомнив свою мамочку, шлепнул ее лапой по все еще тлеющей огнем голове, а затем выпустил ее, обескураженно увидев, как она пала — дохлая и грязная — на пустынный грунт. Не было никакого Солнца, никакого преображения, никакого света и благодати! Идиотский животный оргазм и мое горячее семя в мертвой самке, напичканной падалью и гнусью, — таков был результат моего великого духовного порыва. Господи! (Прости.) Что я сделал не так?.. Почему ничего не случилось, почему чудо так и не произошло?! Но не успел я толком обдумать это событие своей ужасной жизни, как на меня набросилась со всех сторон вся их гиеновая стая, — видимо мстя за свою огненную сестру, которая, может быть, была их вожаком или даже воплощенным богом. Они так резко вцепились в меня своими острыми клыками, что я даже не успел никак защититься; они буквально отгрызали от моего тела огромные куски мяса, тут же съедая их, и одна из этих тварей даже ухитрилась откусить мой светлый, прекрасный, тигровый член. Я рухнул на свою недавнюю любовницу, а гиены продолжали рвать меня на куски. В конце концов я умер, и душа моя воспарила ввысь, над всем этим кровавым побоищем; и, возвышаясь к прекрасному горнему свету, я долго еще видел духовным взором свою истерзанную тигриную плоть и слышал мерзкие хлюпающие звуки их победительного хохота и сочное чавканье, сопровождающее жадное пожирание ими всего моего чудесного полосатого тела. Я летел ввысь и ввысь, не понимая, кто я сейчас такой и что все это означает. Небеса охватили меня своей голубизной, буквально всосав меня в дивный водоворот нового преображения, — и тут же я вновь возник в виде субъекта, пронзенного восторгающимся духом влекущего меня света; я оперился чем-то воздушным, цветным, ласковым и упругим; я ощутил себя чудесным существом, летящим в вышине к пределу зари; и я расправил крылья, вытянул вперед крючковатый острый клюв и выкрикнул свою песнь или клекот, обращенный к Солнцу и Богу (прости, Г.), который тут же разнесся эхом радостного призыва по непорочно-белым, как истинная благодать, облакам, сквозь которые я летел к горизонту своих грез. Я опять стал самим собой!

“Райская птица! — пронеслись слова откровения в моей душе и мозгах. — Райская птица! Я хочу райскую птицу! Только с ней случится чудо, обетованное мне, только с ней воссияет вечное Солнце, сжигающее дух, только в ней я обрету веру, любовь и совершенный экстаз!!”

И я ринулся вперед с остервенением хищника, желающего освободить свое любимое дитя от человечьих лап, поместивших его в зоосадовую клетку. Очевидно, я был кем-то вроде сокола, поскольку мог лететь далеко вверх и вдаль и видеть почти весь свой будущий славный путь, простирающийся предо мной сверкающей дорогой жизни, в конце которой меня ждала неотвратимая цель. Райская птица!!!

Прости меня, Господи, за столь ужасные грехи.

Я летел, летел и летел, упиваясь струением воздуха вокруг меня и жестким шелестом своих пестрых крыльевых перьев.

И наконец я достиг большой страны посреди океана, зеленой, как глаза любимой, и светлой, как переполняющее меня всего предчувствие победы. Я снизился, зависая над каким-то лесом, или джунглями; пролетел мимо разукрашенных негров с копьями, повернул головку немного вправо и тут же увидел их. Я увидел их… Райских птиц, светящихся радугой своего пуха, исполненных грацией своего духа, зачарованных музыкой своего слуха, запросто сидящих на ветке дерева и совершенно не смотрящих на меня. Они были столь самодостаточны и прекрасны, что на какой-то один миг, который вполне мог спасти мою кошмарную душу, если бы я поддался благому порыву, я уже хотел совершенно отказаться от своей мерзкой затеи и дьявольской гордыни, — но они были столь недосягаемы и красивы, что я тут же (горе мне, Г.!) отставил прочь все добрые сомнения и колебания, сложил крылья и стал грозно падать вниз, целясь попасть прямо на самую великолепную и невероятную из всех из них: великое существо из огромной, струящейся копны слепяще-желтых, как Солнце в летнем облачке, хвостовых перьев, с зеленой, как трава Эдема, грудкой и с мудрыми янтарными глазами, которые наконец-то заметили мое подлое прицельное падение, словно желающее осквернить самого Господа (прости, прости!) и его мир (слава Тебе, Боже!).

Она продолжала сидеть на ветке, обращая ко мне небесный укоризненный взор; я приближался. И тут она распушила свой солнечный пуховый водопад, превращая его в гигантские, испещренные ярко-желтыми лучами-перьями, крылья, взмахнула ими и взлетела ввысь — прочь от меня и от моих гнусных надежд.

Я тут же притормозил падение, перегруппировал тело и бросился вперед за ней — все выше и выше, опьяняясь нарастающей стремительностью и высотой, а она летела вдаль, за невинно-белые, как благодать, облака, словно пытаясь достичь зенитного Солнца и укрыться в кроне его светлого огня, как в недосягаемом убежище.

Мы летели и летели; она запела какую-то свою мелодичную жалобную песню, словно стараясь вырвать из моего злого сердца хоть крупицу сострадания; но я упорно ее настигал, напрягая все мое трепещущее и вожделеющее тело, и, наконец, я догнал ее — почти смирившуюся со своей участью, мягкую и прекрасную, и сжал в своих жестких объятиях.

Я выдвинул свой птичий член и стал тыкаться в нее, роясь в разноцветном пуху, стараясь отыскать ее райское лоно. Но… Что это?!.. Сперва я не поверил своему чуткому осязанию, но потом пришлось признать, что сжимаемая моими когтями небесная добыча оказалась совсем не прекрасной дамой, а самцом, со всеми вытекающими из этого досадного факта причиндалами и сложностями. Впрочем… “Какая разница!” — решил я, тут же вспомнив бедного мальчика Соломона и разукрашенного татуировками, как недавно увиденные мною с птичьего полета туземцы, Звягу.

Я еще крепче сжал эту расфуфыренную и испуганную мужскую особь и с дикой, неумолимой силой въехал своим члеником прямо в его задик, расположенный под мощным, струящимся радужными перьями хвостом.

Говно и моча брызнули на меня с таким неожиданным напором, словно бы внутри этот райский птах состоял целиком из них.

— Ах ты, гадина! — злобно проклекотал я. — Вот ты как!

Я вцепился ему в грудь, разорвал ее и вырвал его мерзкое сердце, воняющее дерьмом. Я отбросил этот гнусный плотский комочек прочь, как ненужную дрянь, но эта сволочь — уже без сердца! — вдруг повернула ко мне свою миловидную желто-зеленую головку и острым клювом резко тыкнула мне в глаз, пронзая мозг.

Я взвопил от боли и страха, потом обмяк и стал падать вниз — уже дохлый и никчемный, все еще продолжая сжимать оцепеневшими когтями труп своего небесного любовника.

Мы падали вниз, ничего не чувствуя, не видя, не зная и пребывая в некоей досотворенной тьме, которая, очевидно, следует за любой подлинной гибелью.

Я не ощущал ничего целую вечность или миг — все равно, поскольку вообще, видимо, не существовал и не имел никакого минимального органа оценки любой иерархии или возможности, которых, впрочем, и не было вовсе. Ничто убило мое Я, сделав Я самим собой, то есть ничем. И так это и происходило: вовне всего или ничего. Боже! Лучше бы я никогда более не появлялся в твоем великом творении, которого я недостоин, оставаясь в небытии. О, был бы вечный личный ноль, безо всяких стремлений к нему или к пределу! Но то, чего во мне не было, вдруг взмолилось последним вздохом сошедшего на нет мира: “Господи!..”, и наступил Большой Взрыв Света, и Я возник.

Я очнулся, сидя на зеленом отростке большого растения, стоящего в чаще простирающегося вокруг травянистого леса. Я тут же ощутил утомленную цепкость хватательных члеников своих задних ног, обхватывающих этот упругий отросток, на котором я помещался, и свою собственную новорожденную ясность вмиг накатившего на меня, как гибельная волна, сознания. Яркое утро резкой солнечной иглой впилось в мою душу, пробуждая ее к жизни и осмыслению. “Кто я такой?” — подумал я, завращав во все стороны треугольной головой и пытаясь рассмотреть своими двумя фасеточными и тремя простыми глазами свое нынешнее воплощение. Я ничего не понимал.

Я увидел свои собственные передние ноги, обращенные к потерянным мною, очевидно навсегда, небесам, сложенные крылья, свой салатовый, тусклый цвет. И тут вспышка понимания воспылала в моих надглоточных мозгах, словно Господь (прости, прости, Г.! Г.!) все-таки все еще не оставил меня: “Ты взмолился мне, грешник, чтобы я спас тебя! Молись же мне, молись, богомол! Молись и, может быть, ты спасешься!”

“Богомол… — растерянно вымыслил я соответственной частью мозгов. — Богомол… Это же… Насекомое… Но… Я должен молиться! Я же богомол! Я должен молиться всегда, здесь, небу, Богу! Я должен… Я…”

Тут некий рефлекс, помимо всякого моего осознания, вдруг мгновенно сработал внутри нервной системы, щелкнув наподобие какого-нибудь утюгового реле, — и я выбросил вперед переднюю левую ногу и острыми члениками-пальцами резко схватил пролетающую мимо черную мушку, жадно зажимая между голенью и бедром, а затем немедленно отправил ее себе в рот.

Ужас и мерзость! Я сожрал ее и, более того, испытал от этого истинное удовольствие!.. А как же мои молитвы, воздержание, Господь?.. Видимо, каким я был грешником все время моей жизни и разных метаморфоз, таким и остался. Что ж! Тогда придется выполнять свою старую цель, где бы я ни находился и кем бы я ни являлся.

Прости меня, Господи, Господи, прости, прости и помилуй меня, грешного богомола, меня, богомола, молящегося Тебе, Господи, стоящего тут, лапками кверху, в молитве, обращенной Тебе и только Тебе, помилуй меня, бедного богомола, помилуй и прости, прости и помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй…

Чпок! Новый рывок члеников ног — и еще одна мушка с блаженством съедена мной. Все ясно! Я все тот же ужасный грешник, я — Ихтеолус Среднерусский, я — homo sexus!.. А раз так, надо побыстрее найти возлюбленную, слиться с ней в богомольном экстазе, и тогда, может быть, наконец я достигну абсолютной любви, Солнца, божественного оргазма и благодати.

Я повращал туда-сюда своей треугольной зеленой головой (Боже, как же омерзительно я, наверное, выглядел!) и увидел затаившуюся за стеблями травы, точно так же застывшую, как и я, в молитвенно-охотничьей позе, уготованную мне злой, преисполненной надеждой, судьбой, аналогичную моей нынешней классификации самку.

Почему я подумал, что это самка? Откуда во мне на сей раз проявилась такая совершенная уверенность в ее половом признаке, в общем-то, немыслимая после приключения с райским птахом, — только лишь оттого, что она была чуть-чуть большего размера, чем я?!.. Нет, то было не то; то были какие-то искренние, внутренние позывы, может быть, феромоны, выделяемые ею направо-налево, а возможно, близость к свершению мною моей безумной задачи, — но все это заставило мое тело задрожать в каком-то теплом предвкушении, мои крылья расправиться в возбуждении возможности осуществления долгожданного чуда, а меня самого ринуться к ней, сквозь травы и какие-то палочки, забыв о мушках и молитве (прости, Господи!).

Я подлетел к ней и встал враскоряку над широким ручьем, журчащим предо мной.

“О, приди ко мне, о, приди ко мне, о, приди!” — воззывал я к ней, прямо-таки разбрызгивая феромоны и приподнимая кверху свое брюшко.

“О, дай мне взять тебя, трахнуть тебя, быть со мной, о… дай мне отдать тебе! — это что еще за чушь! — подумал я. — Дай отдать тебе, вот, вот это у меня есть, вот это, вот это…”

Из моих спермовыводящих путей, как пузыри, полезли сперматофоры. Страшная догадка пронзила мои надглоточные мозги. Вот, оказывается, как все это у них происходит — у божьих тварей! Да я…

Но я не мог ни на пядь сойти со своего места и продолжал выделять сперматофоры, словно зачарованный своей миссией, происходящей здесь, сейчас, в этом облике.

Самка лениво приблизилась ко мне сзади, выдвинула свое брюшко, обхватила меня своими цепкими лапками и начала подхватывать все разбрызгиваемые мной семена, несущие возможность жизни новых существ, молящихся Богу и поедающих мошек, теми всасывательными отверстиями, которые, при очень большом допущении, могли бы назваться ее разверзнутым лоном (о, моя мамочка!).

Я ждал чуда, благодати, оргазма — но не было ни того, ни другого, ни третьего. Я даже не мог по-настоящему внедриться в эту суку, ощутить ее, выебать ее, наконец!.. Все, что с нами было, — это пузырящиеся сперматофоры, лишенные клейкости и жизненного тепла, и вообще: откровенное, гнусное спаривание. Вот до чего я дошел в своем разврате!

В конце концов то ли у меня закончился запас необходимых для яиц компонентов, которые я выдавал почем зря этой гадине, но я опустил брюшко и попытался как-то по-нормальному встать.

Крак!.. Сволочь вмиг откусила мне мою зеленую треугольную голову, и, продолжая все еще вминать в себя, или всасывать, полученные сперматофоры, принялась жадно меня всего пожирать, так что вскоре почти все мое нынешнее воплощение в пережеванном виде очутилось в ее мерзком брюшке — как раз по соседству с уймой мужских клеток, которых я так ей опрометчиво выдал для ее гадостного размножения, мечтая о благодати и великом духе, который должен был взорвать Вселенную, навеки соединив меня с Нею.

Тем это все и закончилось; дух вновь отлетел от меня; останки мои в виде недоеденных лапок, усиков и какого-то участка трахейного ствола упали в ручей, который так ласково журчал все это время перед моим фасеточным взором, пока я занимался спариванием и когда меня съедали; душа моя погрузилась в непомерную, бездонную тьму.

Утренняя тьма заволокла свет забытья, пронзив его алмазной россыпью струящихся повсюду брызг или звезд. Я вновь кем-то стал; я вытянул вперед стебельки глаз, обнаружив свое возникновение в громадном водяном пространстве ручья, сквозь который я плыл задом наперед, рассекая обтекаемым телом водяную гладь. Или же это была Вселенная, а я в ней летел. Иначе откуда здесь созвездия, пугающе разверзнутые надо мной или подо мной, совсем как ложесна моей мамочки? Однако вокруг меня была вода, а внутри моего хитинового панциря билось живое сердце.

Я оглядел самого себя. Мои огромные клешни были вытянуты вперед, как у пловца-подводника; шейка свернулась; ножки скукожились; я оказался чем-то ракообразным.

Я расставил свои клешни, чтобы они затормозили мое движение, и попробовал остановиться. Ко мне подплыли два больших красных рака, шевелящих усами.

— Здравствуй, счастливый брат! — проскрипел один из них, прикоснувшись к моей головогруди. — Мы рады приветствовать тебя на твоем пути в Раковый Рай! Твой славный земной путь закончился, праведник, и ты теперь заслужил жизнь вечную!

— Кто вы?.. — ошеломленно спросил я, к своему неудовольствию обнаружив, что издаю аналогичный голосовой скрип. — Кто я?..

— Судя по внешнему виду, ты — омар. Или же морской рак.

— Но почему я в ручье?

— Ты не в ручье, брат, ты во Вселенной!

— Ах, вот как! — взбешенно выскрипнул я тогда. — Вот и давайте сюда всю эту Вселенную… Я хочу ее… Трахнуть! Отыметь! Вставить ее пистон! Чтобы она вечно была со мной! Чтобы воссияло всесжигающее Солнце! Тогда будет благодать и свет!!

— Но… это невозможно, брат, — обескураженно проскрипел один из раков. — Меня зовут Алиса.

— А меня зовут Аглая, — сказал другой рак. — Мы гурии. Вообще-то на моем месте должна была быть Лариса, но я… Так ты хочешь Вселенную?.. Может быть, ты Бог?.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…

— Заткнись! — громко и грубо скрипнул я. — Я не Бог, но я могу Им стать.

— Ты не можешь выебать Вселенную, — грустно проговорила Алиса. — Вставить пистон ты можешь только нам… Мы же гурии!

— Вы-то мне и нужны! А ну — идите-ка сюда! Я вам покажу, Бог я или нет… Как это у вас там делается….

— Вот так, — выскрипелаАглая.

Алиса и Аглая перевернулись на спину и возлегли прямо передо мной, едва касаясь моих усов своими розовыми шейками, которыми они помахивали туда-сюда, слегка приподняв вверх. Гурии сияли светом блаженства, тепла и доброты.

И тут я увидел нечто воистину манящее на их телах: некую выпяченную прощелину, проход в рай, сокрытый панцирной оболочкой, какой-то радужный сгусток в сердцевине живой хитиновости шейковой плоти, путь в благодать. Где-то из-под меня выдвинулись два жестких отростка (“Почему два?” — подумал я), всем своим наличием устремленные в эти потайные двери, вводящие в восторг. Я громко скрипнул и ринулся вперед — к этим вратам в новую жизнь, к этой замочной скважине, в которой заключалось обладание целой Вселенной, к этому цветнику блаженства и возможности всесжигающего Солнца.

Я тыкнулся влекущими меня отростками в Алису, обнимая ее головогрудь клешнями и целуя ее в ротовую щель.

— О! — выскрипнула она.

Затем я переметнулся к Аглае и точно так же ткнулся в нее, попав отростками на мягкую негу разверзнувшегося под ними любовного лона (о, мамочка!).

Потом я начал попеременно тыкаться то туда, то сюда. В конце концов в моем тельце произошел некий скрытый процесс, и я, испытав легкий приятный зуд, выстрелил из обоих отростков на Алису какой-то вонючей слизью. И все это было не то. И не так. И вообще никак.

— Где же Солнце, оргазм, дух, плоть, любовь, Вселенная, благодать, Бог!!! — воскликнул я, громко скрипя. — Где это все? Что это значит?.. Кто я?..

— Ты не Бог, — рассудительно и как-то печально выскрипела мне в ответ Аглая. — Тебя зовут Ихтеолус Среднерусский, ты великий грешник, прозванный за свои грехи homo sexus. И ты — это Я. Но у тебя ничего не выйдет. Потому что ты придурок, понял, ааааа???? И ты убьешь Я, прежде чем что-то поймешь. Все, я улетела.

И она тут же уплыла прочь с неимоверной скоростью.

— Ах, вот как!.. — грозно проскрипел я, обращаясь к оставшейся Алисе. — Ты тоже считаешь, что я не Бог?

— Я… не знаю, — испуганно проскрипела она. — Ты рак. И ты в раю. Ты действительно никак не хочешь этого понять!

— Я не рак!!! — почти загремел я. — Я — это Я! И ты, да и вы все, никак не хотите этого понять!

— Да, правда, — совершенно спокойно проскрипела Алиса, — ты есть ты. Ты не я. И ты не рак.

— В таком случае, — совершенно уже входя в раж заявил я, — это не рай, а ад!

— Конечно, — сказала Алиса. — Это все равно.

— Нет, это не все равно!! И я Главный Черт! И сейчас пожру тебя!

— Не меня ты должен пожрать, а себя. И не ищи больше Аглаи! Ведь она — это я. Я!

— Я запутался тут с вами… — сокрушенно молвил я и навис над тельцем Алисы, приготовив свои большие омаровые клешни. — Себя ведь я уже хотел… И я в себя не верю. Кто я? Омар какой-то…

— Да не хочешь ты ничего! — вдруг осмелев, произнесла Алиса. — Ты не хочешь ни рая, ни ада, ни Полой Земли! Ты даже в раю не можешь осознать, что ты — в раю! Чего же ты хочешь?..

— Тебя, Солнце, благодать, Вселенную… Бога, черт побери, наконец!

— Молись, — сказала Алиса.

— Я уже молился! Где Аглая? Где Я, которого я убил?.. Или не убил?

— Убиваешь. Я — вот здесь, — проскрипела Аглая, указывая прямо в мою головогрудь.

— Ничего-то ты сама не понимаешь! — почти завопил я, в каком-то экстазе злости.

— Мне и не надо. Это ведь — твой рай.

— Ах, так!.. — гневно произнес я. — Значит, я могу делать в нем все, что захочу!..

— Но чего ты хочешь? Тебе не кажется, что все это — бесконечное движение по кругу?..

— Кажется, — сказал я вдруг нежным, девичьим голосом. — Молодец! Хорошо держалась.

После этого я разверз свою огромную зубастую пасть и одним движением перекусил Алису пополам.

А потом я откинул от себя прочь ее бренные останки и поплыл (или полетел?) вперед и вперед — туда, где должен был быть свет и где должно было восходить Солнце, сжигающее дух мира огнем своей вечной благодати и смысла. Я чувствовал грусть, я ощущал неверие, я чувствовал полную собственную ничтожность. Моя цель казалась мне теперь совершенно невозможной и неосуществимой, и лишь прошлая подлинная, всамделишняя реальность моей истинной любви и всех чувств заставляла меня хоть как-то надеяться — если, отныне, не на ее полное достижение, то хотя бы на повторение иллюзии ее возможности.

А ведь в этой-то жажде повторения и была моя самая главная ошибка, как я понял теперь! Ведь надо быть равно благодарным как случившемуся, так и новому. Ведь именно в этом — Твоя Сила, Господи, а, значит, и моя тоже. Господи, прости! Господи, помилуй! Господи…. если можешь, — прости!!! Ведь спасение — неминуемо?..

Впрочем, я отвлекся.

Я плыл вперед, оставляя позади себя ручей и разнообразные свои метаморфозы и постепенно меняя обрыдлую членигостоногость на обтекаемую, устремленную вдаль, в океан, длинно-игольчатую форму некоей рыбы пилы или погонофоры. Очевидно, я действительно стал погонофорой, обернувшись трубкой собственного происхождения и спрятав внутрь свою душу, дух и печаль, — но зрение моря, начавшегося вдруг вокруг, обхватило меня замкнутостью своей открытой миру реальности, словно вторичная трубка или же как заглотивший меня всего целиком какой-нибудь оболочник.

Я был длинным, я был смелым, я был стремительным, и я видел все! Бескрайность морской глуби простиралась повсюду, и я впитывал весь восторг извечной соли и сини своей развевающейся в волнах щупальцевой кроной и упивающейся бытием уздечкой! Кишечнополостный мир был прекрасен; я желал гидру, я хотел узреть коралловый полип!..

О, я был великой погонофорой!.. Господи, почему я не остался ею навсегда?! Я мог все осязать, все видеть и знать; Ты наделил меня двумя половыми отверстиями, головной лопастью и сегментами, — чего еще я мог пожелать от Тебя?.. Ибо я был погонофорой в раю, но почему я не принял его?.. Каюсь.

Итак, я плыл в теплых волнениях глубин моря, в котором заключены миры и существа. Прозрачно-пестрые, светящиеся изнутри, как сотни четких, почти выпуклых, радуг, рыбы-попугаи проплывали мимо меня, чуть не задевая мою крону своими клювами; алый красноперый групер, иллюминисцирующий своими крапинками, зарылся в глубине пещеры, ярко-голубой губан тупо смотрел на меня снизу, презрительно выпятив толстые губы, а из небольшого грота на меня с любопытством взглянула острозубая, буро-пестрая голова мурены. Скат, как пятнистая бабочка, порхал где-то внизу; резко очерченные черно-желтые рыбки с синими полосками вдоль спинок и длинным, верхним, тонким дугообразным плавником проплыли подо мной огромной стаей, а потом вдруг вмиг повернули направо и ринулись далее — вглубь, вперед.

Я плыл над кораллами и возле кораллов, которые возвышались из морского песка наподобие извилистых и совершенных внеземных городов всех цветов и форм; и одни из них ветвились, словно рога, а другие были мягкими и податливыми и напоминали свежевыросшие на полянке грибки, дружелюбно покачивающие своими шляпками, словно говоря свой вечный “привет” обнаружившему их существу.

Бурые морские ежи разлапили свои толстые иглы в провалах между сплошным рифом кораллов; и иссиня-синий моллюск — тридакна — то открывал, то закрывал свои волнистые створки, в зависимости от дружелюбия или враждебности окружающего его мироздания.

Кораллы возвышались, ветвились надо мной; покато изгибались, образуя губчатые соцветья подо мной; они окружали меня своим совершенством и застывшей вечной любовью; они горели, как фонари в темной ночи, в которой заплутала бедная душа в поисках смысла; они рдели, словно огоньки на елке в Новый год; и они были повсюду, и они были везде.

Коралл-мозг — похожий на мозги нарост, испещренный бежевыми, ребристыми извилинами, между которыми посверкивали светло-зеленые линии их границ, — величественно замер в самом центре поверхности рифа и как будто бы совершенно не замечал меня, никак меня не желая и словно вообще ниспровергая.

Я подплыл, извиваясь, к закругленному контуру его воплощенной мудрости; завис над ним, в надежде на ясность и взаимопонимание, и учтиво помахал своими задними сегментами, стремясь привлечь к себе его неколебимую твердолобость и сломить его гордыню, явив пред ним самого себя как такового.

Я почувствовал безумное томление и возбуждение; сперматофоры поперли из моих половых путей, словно словесный понос какого-нибудь очкастого недоумка, — но коралл все так же был на своем месте, никуда не сходя и никак не реагируя на порывы моей внутренней секреции, а тысячи его жадных микроскопических ртов впитывали в себя всю информацию моря, выбирая для своих нейрожелудков ценный планктон и мельчайших рачков, которых они преобразовали в свой образ и свое подобие, почкуя новые клетки, обращенные щупальцами в мир, но умом и глоткой внутрь себя.

Тогда я приблизился к нему вплотную, коснулся его шершавости своей кроной, ощутив покрывающую его слизь; и тут он как будто бы вздрогнул, зажегся на миг лиловым светом, словно автомобильный стоп-сигнал при резком торможении, и будто бы пригласил меня внутрь, в себя. Я вытянулся, нацелился, как стрела, и, словно горячая игла, входящая в сливочное масло, проткнул его насквозь, растворяясь в нем и становясь его частью.

Я провалился в его мерцающую тьму, потеряв время, любую ориентацию, всяческое пространство и себя самого как такового. Но нет — что-то во мне продолжало оставаться мной. Я все-таки, каким-то непостижимым образом, все еще существовал.

Прости меня, Господи, за столь чудовищнейший грех!

Все пропало, все сгинуло, все исчезло. Вдруг, прямо перед единственной малой точкой, которой мог быть затерявшийся здесь я, проявилась бескрайняя белая плоскость, на которой пестрились розовые ромбы и ярко-зеленые треугольники. Они жили здесь, а я был где-то рядом, возле, затаившись и чего-то ожидая.

Продолжалась целая вечность, но ничего не менялось в этом мире, как, наверное, и повсюду. Ромбы то сливались с треугольниками, то резко отскакивали в сторону, то присоединялись друг к другу, словно целуясь своими границами, то устраивали целый хоровод из самих себя и вообще всевозможно кружились перед моим ничтожным присутствием тут, которого они, казалось, совершенно не замечали.

Где-то в иных измерениях, позади меня, склонившись надо всем, встали две большие фигуры в белых одеждах. Они словно положили свои ладони на мою обнаженную суть, которая все еще продолжала жить, и один из них проговорил:

— Утад убил Я, погиб и ощутил мощные преображения, далеко выходящие за его рамки. И он никак не мог найтись; видимо, как следует из отчета, его выбросило куда-то слишком далеко, под чересчур заостренным углом. Вовне решили, что отныне он должен рассчитывать на собственные силы, так как заслужил самое наивысшее, что возможно для существа такого типа. Предписывается создать условия нормальной свободы для дальнейшего продвижения Утада (под его истинным именем) в секторе, куда он забрался, проявив неосторожность при самопожертвовании. Также поощряется любая поддержка, если таковая может быть оказана. Спасение неминуемо!

— Утад — это розовый ромб? — спросил другой субъект из этих двоих, стоящих надо мной, указывая белой рукой на плоскость.

— Утад — это Я, — ответил первый, показав на меня своим взглядом.

— Я?.. — насмешливо повторил второй. — Ихтеолус Среднерусский?

— Homo Sexus, — ответил первый, слегка хохотнув. — Аглая. Я. Ну что, окажем поддержку, Альберт?

— Окажем, Адольф, — совсем весело проговорил второй из них, погладив меня по непонятно откуда взявшемуся в этой неразберихе лбу. — Спасение-то неминуемо!

— Что верно, то верно. Пусть возвращается, раз по-другому никак не может.

Они стиснули мой, пришедший в абсолютный ужас, дух своими ладонями и обратили мой взор вперед. Белая плоскость приближалась, распространяясь в бесконечность, и будто жадно желала вобрать меня в себя, пожрав своей двумерностыо и расположив где-нибудь на своем краю, где, очевидно, и находилось мое изначальное место во всех этих мыслимых или немыслимых мирах.

“О!.. — взвопил я той единственностью, которая во мне еще оставалась. — Я?!.. Розовый ромб??!! Утад?.. Нет!!!! Нет… Не хочу, не хочу!”

Плоскость продолжала приближаться. Я понял, что сейчас я пойму и осознаю единый принцип всех принципов построения всего — и чего угодно; и именно это и будет истинной, окончательной смертью.

— О! — выкрикнул я, уничтожаясь. — Я не хочу! Спасение неминуемо! Спасение неминуемо!!! Спаси меня, Господи…

Тут же раздался какой-то глобальный, но почти неощущаемый взрыв; мощный мгновенный катаклизм, потрясший все основания этих загадочных мест, куда я забрался; и тут нечто невидимое схватило меня, словно утопленника, за шкирку, резко вытягивая ввысь, и я, как пустая бутыль, отпускаемая ныряльщиком у дна, выпрыгнул с дикой скоростью на спасительную поверхность.

Все ушло, все было кончено; подо мной все так же возвышался коралл-мозг, а рядом весело плыл в свою пещеру алый красноперый групер, иллюминисцирующий своими крапинками.

Потом эта реальность вдруг как будто зашаталась, словно испытывая внутренние толчки сокрытой в каждой ее клеточке энергии, рвущейся наружу, как воспламененная горючая смесь двигателя внутреннего сгорания; затем все окружающее качнулось перед моим взглядом туда-сюда, будто прощающаяся с тобой рука любимой, — и вмиг все вновь сгинуло, исчезло, преобразовываясь в глобальный, разрастающийся во все стороны лабиринт, в центре которого было мое “я”, превращенное в некое ядрышко с отходящим от него длинным, извивающимся хвостиком.

Я стал каким-то простейшим организмом, а вокруг меня простирался микромир. Кем же я все-таки стал?..

Задумавшись, обернув взор внутрь своего ядрышка, я неожиданно все понял.

“Отныне я — сперматозоид! — слились в моем сознании слова истины. — Я простой, лишенный всех прочих черт сперматозоид, хранящий в себя заряд и силу для создания величайшего и могущественнейшего из существ! Это твоя милость, Господи, Ты наконец явил меня именно тем, кем я бессознательно всегда себя ощущал; и как раз теперь я могу, несмотря ни на что, исполнить свою цель и великое предназначение! Спасибо, Господи, спасибо!.. Ты услышал меня!”

Вот до какой степени богохульства я тогда дошел! Вот в какой великий грех и искушение впал! Ослепленный гордыней, я не ведал, что мыслил. Прости меня, Г., если можешь, пожалуйста, прости.

Однако, окрыленный тогда своим тогдашним пониманием происходящего и сущего вообще, я радостно двинулся вперед, отталкиваясь хвостиком от среды обитания, — вперед к новым приключениям моей ужасной, греховной жизни.

Я, очевидно, все еще находился в море, поскольку повсюду была водяная синь и соль — но как оно видоизменилось!.. Непонятные и причудливые формы различных цветов проносились мимо меня или просто парили возле, а внутри них проистекали всевозможные физиологические процессы. Одна амеба дернулась в мою сторону, выпячивая ложноножку, видимо желая меня захватить и сожрать, но я оказался юрче — и резко улепетнул вдаль.

Я плыл вперед на зов моей мечты, мощно работая хвостиком, словно плавником или турбовинтом. И тут, обойдя стайку каких-то фораминифер и еще каких-то мне неизвестных сфер, я увидел прямо перед собой вожделенное и желанное… Солнце!

Оно зависло передо мной, слепя мой восхищенный взор своим крапчатым ярким ядром, заключенным в туманное сизое облачко, которое пронзали исходящие из самого центра серебристые иглы лучей. Оно парило перед моим существом, являя собой сияние как таковое. Оно словно заключало в себе совершенную благодать и подлинную святость, которой я все это время был недостоин. Оно звало, манило, приглашало меня стать его частью и войти в солнечный мир истинного духа, явленного сейчас в облике пламенеющего снежинкового узора этой хрустальной звезды счастья. Я остановился у луча, сжигаемый светом и посмотрел прямо в эту разъятую негу абсолютной любви, пылающую божественностью, и застыл, словно сраженный наповал великой стрелой окончательного восторга.

— Радиолярия! — воскликнул я своим ядрышком, назвав по имени ту, что была сейчас рядом со мной, чего я никогда бы не сделал всуе или даже под пыткой. — О, как ты прекрасна!.. Как прекрасна ты, возлюбленная моя… Вот — моя цель; вот — мой предел; вот — мой смысл; вот — моя смерть; вот — моя жизнь! Радиолярия… Ты есть мое единственное прибежище, последняя надежда… Будь со мной, Солнце, сожги меня своим светом и любовью! Я все-таки иду к тебе, высшая благодать!..

И я ринулся вперед. Осторожно обойдя острые кончики ее лучей-псевдоподий, стараясь не сгореть раньше времени, виляя хвостиком, я достиг ее ядра и всосался, втиснулся, проник в какую-то вакуоль. Запахло серой, и надо мной раздался еле слышимый сухой смешок.

“Скелет… — в панике подумал я. — Скелет… Сульфат стронция… Стронций… Ааааа!!!”

Раздался мощный взрыв; мир умер. На мгновение я стал вместе с радиолярией и Вселенной единым счастливым организмом, заключающим абсолютную возможность всего чего угодно, но тут же бытие исчезло, воссияв вспышкой изначального света, и в момент моей гибели я успел вспомнить, что меня звали Ихтеолус Среднерусский или же Homo Sexus и что всю свою жизнь я был великим грешником.

Но, может быть, моя вина не столь абсолютна и несомненна; может быть, всего этого и не было вовсе, а всякие мои дурные приключения и похождения — просто сны или галлюцинации, навеянные воздействием той самой таблетки, которую я однажды принял в подъезде в компании приятелей-бомжей?.. Возможно, я и сейчас там нахожусь, стоит лишь проснуться по-настоящему. А может быть, я нахожусь и вовсе не там, а где угодно: в звездолете “Дада”, устремленном к Солнцу, под зеленой кроной большого ветвистого дерева, в раковом раю?.. Вся надежда моя на Тебя, Господи.

Еще не конец. Алмазное утро, нагрянувшее вдруг, расколошматило своим светящимся струением ватный кокон моего небытия, и я вновь возник.

Я очнулся и обнаружил себя лежащим на вонючем грязном матрасе в каком-то полутемном подвале. Рядом со мной стоял стул, на нем лежала пачка папирос “Беломор” и валялась пустая пивная бутылка. Я совершенно ничего не помнил, только то, что было вчера и что должно быть сегодня.

Я вышел, шатаясь, из этого подвала и оказался перед шумным летним двором, где постоянно сновали туда-сюда облезлые собаки и мельтешили весело орущие дети. Зияющее слепящим пятном солнце прожигало мой измученный дух насквозь. Я пошел вперед, мало что соображая, и в конце концов добрался до знакомого подъезда, поднялся на нужный этаж и нажал кнопку звонка.

И мне открыла дверь ты — Аглая; ты — моя любовь, моя радость, мое тепло, моя благодать. Я сказал:

— Это я! Я наконец все понял! Я был Великим Виконтом Полой Земли, воевал на Юге, был в раю и был в аду, я уничтожил мир и пролетел сквозь Солнце! Я путешествовал везде в обличии самых разных существ, каждое из которых было мной; шесть раз я хотел их любви и своего спасения, и шесть раз я убивал Я или же был убит. И вот венец моих странствий, вот предел моих мечтаний, вот награда за все: это ты — Аглая!.. Позволь, я сольюсь с тобой, стану тобой, войду в тебя, воскресну в тебе?!..

— Настоящий Ихтеолус — это я, — ответила Аглая. — Не приближайся ко мне, придурок, аааа????

Она в страхе попятилась назад, как рак, а я наступал, входя в глубь квартиры.

— Прочь от меня, идиот! — взвизгнула Аглая. — Ты так ничего и не понял!

— Я должен быть с тобой! — воскликнул я. — Я и Я — это Все!! Это и есть все; теперь я все понимаю. Ты — моя седьмая и окончательная надежда.

Я бросился на нее, как леопард на добычу, но она отскочила в сторону и оказалась прямо перед раскрытым окном.

— Не подступай ко мне, идиот, — со злобой прошипела она. — Ты убийца. Ты вновь убьешь Я, и новое повторение тебя опять ничему не научит.

— О, моя любовь!! — закричал я, кидаясь к ней, желая достичь ее и быть с ней навеки, образовав вместе истинный рай.

Но я успел только дотронуться до ее левой руки, как она резко дернулась, вся задрожав, издала какой-то победительный вопль и выпрыгнула в окно.

Ошарашенно я подошел и посмотрел вниз.

Ее тело лежало под домом и было, по всей видимости, совершенно мертвым.

Ихтеолус. Как же так! Я потерял тебя, моя любовь, я потерял себя, я потерял все!!! Что же все это значит?!! Теперь я уже ничего не понимаю!

Альберт (стоящий сзади, попивая пиво “Бочкарев” с тигровыми креветками). Это значит, что ты убил Я, проявив неосторожность при самопожертвовании, и тебя сейчас выбросит куда-нибудь вовне всего, под чересчур заостренным углом. Повторение повторения — вот закон! Я не думаю, что тебя это чему-то научит, раз тебя до сих пор ничто ничему не научило. Но помни: спасение неминуемо. И ты в раю.

Ихтеолус (не оборачиваясь). Какое спасение, какой рай! Я убил Я и продолжаю плутать здесь и там, не в силах ничего придумать или сделать. Это настоящий ад!.. А ты не Альберт, ты Адольф, я знаю тебя.

Альберт. Альберт, Адольф — какая разница?.. Ты ведь вспомнил, кем ты был и что произошло. Но раз ты убил Я, придется тебе опять все проходить по-новой. Впрочем, в любой момент ты можешь это прекратить. Это ведь все-таки рай, как бы ты ни сомневался. Твой рай. Но любой рай нужно выдержать, чтобы оказаться здесь в полной мере. Впрочем, рай или ад — это все пустые названия. Хочешь, расскажу тебе местный анекдот? У нас еще есть немного времени, садись, выпей.

Ихтеолус (садясь за стол, наливая себе пива). Пожалуй, если это что-то прояснит.

Альберт. Болван! Цель любой реальности — не прояснить что-либо, а наоборот, как можно больше все запутать. Настоящая путаница и рождает подлинный узел бытия, то есть, собственно, жизнь. Ну ладно (пьет большой глоток пива). Так вот: однажды убийца, или, как сейчас принято выражаться, киллер, умер и попал в рай. Чисто внешне это было обставлено на самом высшем уровне: осанну пели, туннель он видел, свет, ангелов и все такое прочее. Так вот, попал он туда, оказавшись на въезде в какой-то небольшой городок. И тут ангелы или какие-то существа типа меня, короче, те, кто был к нему приставлен, ему и говорят: “Радуйся, праведник, ты в раю!” Но, как и в случае с тобой, у него был его рай, можно сказать, собственный, личный. Впрочем, так почти всегда и происходит. Короче, ему объясняют: мол, ты всю свою жизнь убивал, это тебе очень нравится, и теперь попал в свой рай. Вот тебе любое оружие, и вот тебе город с жителями, которых ты можешь мочить, когда тебе заблагорассудится, совершенно беспрепятственно и безнаказанно. Он был ошарашен, но взял оружие, поблагодарил и пошел на свою любимую охоту. Бродил он там целый день, стреляя во все, что движется. Народу положил уйму — и бизнесменов, и случайных прохожих, и стариков, и женщин, и детей. И, весьма довольный, лег спать. Наутро проснулся, вышел на улицу, и тут видит, что все, которых он вчера отстрелял, опять живы. Как же так?.. Он возмутился, возопил дурным голосом, и явились опять ангелы или существа типа меня. Он говорит: что это за чушь, я же их всех убил, а они опять все живут и ходят, как ни в чем не бывало. Ему говорят: а ты опять их можешь убить. И так до бесконечности. Он говорит: это что, значит, я их не убил на самом деле? Ему отвечают, мы, мол, не очень понимаем, что значит “на самом деле”, но если встать на твою точку зрения, то, наверное, нет. На самом деле — по твоей терминологии — ты уже вдоволь проявил себя до своей собственной кончины. Тут он вконец возмутился и сказал: нет, мол, я так не согласен! Это же не убийство, не истинное убийство, а какая-то профанация. “И так до бесконечности…” Так это не рай получается, а прямо лично для меня настоящий ад! Ему и ответили: ну вот, наконец-то ты понял. Конечно, ад. Интересно, а куда ты — мерзкий и злобный убийца — еще надеялся попасть? (Альберт делает большую паузу и съедает шейку тигровой креветки.) Так вот: он там, по-моему, пребывает и до сих пор.

Ихтеолус (быстро допивая бутылку пива и открывая следующую). И что, нету никакого выхода?..

Альберт. Выход всегда есть, просто он его не видит, как и ты сейчас. Но тебе же сказали: спасение неминуемо?

Ихтеолус (помолчав, в отчаянии быстро допивая вторую бутылку пива). Хорошо! Сдаюсь на милость. Делайте со мной что хотите. Я убил Я, я homo sexus, я ничего не достиг. Пусть будет то, что суждено. Смотри-ка, а я тебя уже видел в таком обличье… Адольф… Ты теперь наполовину тигр, наполовину — омар. Ну давай, совершай то, что предназначено нам, ТЕПЕРЬ Я готов.

Альберт (разверзая огромную тигриную пасть с мощными клыками и щелкая громадными омаровыми клешнями). Хорошо! (Нежным, девичьим голосом, почти как Аглая.) Держался ты не очень, но я тебя все же благословлю!

Преобразовывает правую клешню в мощную тигриную лапу и резко бьет ею Ихтеолуса по голове.

Занавес! (Ха-ха.)

7,7 Алмазное утро

Когда я покину мир, ты будешь там, где все возможно.

Я плыву вперед и внутрь на лодке своего бреда и смысла, но призрак жизни озаряет меня надеждой на окончательное начало.

Не будь полностью во мне; отринь себя; я с тобой!

У меня — единственный путь, любовь моя, и я разрушил все, что мог, чтобы обрести все. Я никогда не покину тебя!

Сделай выбор; отдайся самому себе; найди меня, убей меня, создай меня.

Я плутаю тут в потемках, желая войти в изначальный свет, но я знаю, что в конце концов он настанет.

Я могу все, что хочу, но помни!

За каждым счастьем и несчастьем, после каждого рождения и смерти, вслед за днем и ночью наступает белое, как единый спектр, утро.

И я найду в нем избавление и цель, сотворив тебя и все, что я люблю.

Спасение неминуемо!

8 ∞

Хулы не будет. Яркое утро нагрянуло в сон мира, сметая смерть своим сокрушительным светом. Холодный огонь новой яви объял пламенеющий лед бытия, пребывающего в самом себе. Хрустальные лучи родившегося времени разрушили ватный кокон вечных грез, и Ихтеолус возник.

Он неспешно открыл заспанные глаза и обнаружил, что лежит на огромной квадратной кровати, укрытой атласным покрывалом, а прямо над ним свешивается с золоченого потолка большая хрустальная люстра, сверкающая в солнечных лучах. Он слегка потянулся и привычно подумал, что вновь ничего не помнит и не понимает. Сильно болела голова, а все тело Ихтеолуса сотрясали мелкие противные ознобчики.

— Вставайте, Ваше Величие! — раздался приветливый голос где-то над ним.

Еще не конец. Неотвратимое утро взорвало негу небытия, ворвавшись снопом искр жизни в смертельный сон, вожделеющий вечности. Тьма была разрушена светом, и сладкая призрачность сменилась резкой, утверждающей саму себя явью.

Ихтеолус лежал, накрытый мешковатым одеялом, на ветхом диване, упирающемся одним концом в красную стену, на которой висела фотография, изображающая старую эскимоску в белом купальнике, задорно стоящую на берегу Ледовитого океана. Ихтеолус не помнил ничего.

— Вставайте, Ваше Величие! — повторил ласковый голос над ним. — Вас ждет великий день!

— Где я?.. — ошарашенно промолвил Ихтеолус, пытаясь обозреть окружающий мир.

— Ну что, проснулся, придурок хренов, аааа???? — взвизгнуло вошедшее в дверь противное, толстое женское существо, вставая напротив лежащего Ихтеолуса и упирая свои пухлые руки в жирные бедра.

— Все это уже было… — прошептал Ихтеолус. — Я ничего не помню.

Он бросил взгляд вниз на свое тело, растянувшееся здесь, под одеялом; оно вздымалось над диваном мягко очерченной выпуклостью, которая напоминала полуразрушенную могильную насыпь; от шеи вниз отступал торс с животом, далее — таз, покоящийся на худосочной заднице, и затем — угловатость ног со ступнями и пальцами, чем и завершалось его тело, и… Ихтеолус вскрикнул, слегка дернувшись, не обнаружив справа никакого выпирания — ни пальцев, ни ступни, ни даже колена… Половины его правой ноги не было вовсе.

— Да что же это! — воскликнул Ихтеолус, сбрасывая с себя одеяло.

— Успокойтесь, Ваше Величие, — сказал вкрадчивый голос. — Все хорошо. Но мы вас еле нашли.

“Но почему “Ваше Величие”?” — машинально подумал Ихтеолус и надрывно спросил:

— Где… я…

— Там, где вы и должны быть, Ваше Величие, — ответил ему высокий человек в розовой тюбетейке, подходя к ложу и склоняясь над Ихтеолусом с выражением преданности, любви и подобострастия. — В своем дворце!

— Но где моя нога?! — рявкнул Ихтеолус, указывая правой рукой на культю, обмотанную окровавленными грязными бинтами. — Где?!..

— В жопе, — злобно ответило женское существо. — Вставай, Гриша, вставай, придурок, вставай, и — выметайся, дурак хренов!! Аааа????

— Все это уже было, — устало повторил Ихтеолус. — Впрочем, может быть все. И все было, и все будет. Где я был?..

— Вас нашли в подвале с какими-то отбросами общества, Ваше Величие, — подобострастно проговорил склонившийся над Ихтеолусом высокий человек. — Вы лежали на обгорелом матрасе и словно кого-то обнимали во сне. Вот до чего доводят все эти ваши вылазки в народ!..

“Но почему “Гриша”?” — машинально подумал Ихтеолус и тихо произнес:

— Я ничего не помню…

— Совсем спятил, придурок, аааа???? Сейчас психушку вызову, в дурдом поедешь, болван, болван!! — Женщина буквально зашлась в гневном визге. — Ничего, я тебе все напомню, сволочь. И все-оооо тебе припомню, скотина!

— Кто ты? — печально спросил Ихтеолус, чувствуя, что истина находится внутри него самого.

— Я Аглая, тварь!! Сейчас без костылей поползешь, сука!

Ихтеолус долго собирался с чувствами, потом наконец решился и выкрикнул:

— Ну ты, отброс, может, объяснишь мне, что к чему?! Я же ничего не помню… Что с моей ногой?!

— Противопехотная мина!

— Успокойтесь, Ваше Величие, — ласково проговорил высокий человек в розовой тюбетейке. — Вы и не можете ничего помнить. Вы слишком много приняли этого… “напитка забвенья”… Или же, его еще называют “Господень блеф”, “наебка небес”… Похмелье от него выражается в полнейшей амнезии. Разрешите ввести вам противоядие?

— Немедленно, — обрадовался Ихтеолус. — Давай же, ну!.. — Он просительно протянул правую руку. — Я хочу прийти наконец в себя!.. Вот уж воистину “Господень блеф”!

— Слушаюсь, Ваше Величие.

Аглая подошла к Ихтеолусу почти вплотную, размахнулась и залепила ему по роже мощную пощечину.

— Вот тебе, дрянь!.. — брызжа слюной, возмущенно рявкнула она. — Сейчас вылетишь отсюда пулей — оооо!!!!

Человек отлучился к небольшому столику, стоящему у стены, и вернулся, неся перед собой на вытянутых руках атласную подушечку, на которой лежал небольшой, набранный прозрачной жидкостью, шприц.

Ихтеолус понял, что все происходящее является некоей устоявшейся реальной действительностью, помимо воли воздействующей на его ощущения и поступки, и поэтому он решил полностью отдаться этому грозно вторгнувшемуся в его личность, ныне протекающему бытию и просто плыть по его течению, принимая все таковым, как оно есть.

— Извини меня, любимая, — проговорил Ихтеолус, покоряясь. — Я просто ничего не понимаю.

Человек нежно взял его руку, перетянул ее жгутом и ловко сделал укол в вену.

Тут же взрыв восторга объял организм Ихтеолуса нарастающими волнами счастья, пробегающими по всему его трепещущему от резкого блаженства телу с головы до пят; все его существо, пронзаемое лучами холодного огня радости, словно стало беспрерывно воздушно расширяться, будто собираясь обернуть собой мир, искрящийся повсюду изначальной благодатью; свет смысла озарил его дух, воспаряющий ввысь, в то время как плоть съеживалась сама в себе, словно использованная салфетка, брошенная в костер; и высшая любовь уволокла его душу в водоворот сладкой грусти и ликования, преобразовывая ее в свой вечный образ, лишенный любых подобий и сомнений.

— Я… — прошептал Ихтеолус, охваченный наступившим в этот миг подлинным раем, — я…

Теперь он знал все.

— Спасибо, Пусси! — громко сказал он, обращаясь к человеку в тюбетейке. — Отлично! И… сегодня же великий день?

— Величайший, — ответил Пусси, унося подушечку со шприцем. — Вы…

— Я Великий Виконт Полой Земли Абульфакир Цепрусс, — гордо заявил Ихтеолус, вставая с кровати и слегка пошатываясь от нахлынувших на него приятных ощущений, — сегодня достигну Внешней Тьмы, в которой сокрыт Изначальный Свет! Я отворю главную потайную дверь мира и выйду наружу, чтобы войти в царство вечной благодати, любви и истины! Все готово, Пусси?.. Теперь я все вспомнил!

— Слава богу, придурок, — радостно огрызнулась Аглая. — Сейчас тебе костылики принесу. Потом позавтракаешь, и — дуй отсюда, балбес!

— Ну зачем же так, любимая моя… — нежно протянул Ихтеолус.

Аглая ушла, оставив его наедине с самим собой.

— Завтрак вас ждет, Ваше Величие! — растроганно молвил Пусси. — И…

— Она? — трепетно спросил Ихтеолус.

— Аглая вас ждет!

— Тогда я сейчас, — радостно молвил Ихтеолус, потягиваясь. — Идите, Пусси, я ко всему готов!

— Ура! — радостно крикнул Пусси, с чувством счастья выбегая из тронной спальни. Дверь открылась, вошла Аглая, держащая деревянные костыли.

— На вот, балбес. Одевайся, иди завтракать, а потом — дуй отсюда, сволочь!..

Ихтеолус не спеша одел серебряный камзол, нацепил шпагу и накинул голубую манию, вышитую золотыми звездами. Он взял костыли своими мускулистыми руками, попробовал встать, но тут же рухнул обратно на диван, ощутив пронзившую все его существо резкую слабость в каждом члене тела.

— Придурок! — рявкнула Аглая. — Совсем ходить разучился… убогий болван! Давай, я жду тебя на кухне!

Она произнесла еще что-то невнятное и злобное, затем гневно вышла из комнаты, оставив дверь открытой. Ихтеолус снова попробовал встать, совершенно ничего уже не понимая и не соображая. В конце концов ему это удалось, и он медленно заковылял вперед — по небольшому узкому коридорчику — в кухню, откуда пахло какими-то жареными отбросами.

Ихтеолус вошел в обеденную залу, важно встал, щелкнул лаковыми сапогами и величественно посмотрел на подобострастно застывшего у входа стражника. Стражник тут же изобразил радостное раболепие и выпалил:

— Его Величие Великий Виконт Полой Земли Абульфакир Цепрусс!

Сидящие за столом Аглая, Бендер и Пусси поспешно вскочили и склонились в почтительных поклонах.

— Вольно! — приказал Ихтеолус, проследовал к своему стулу во главе стола и торжественно произнес: — Слава Полой Земле!

— Слава нашему Виконту! — отозвались все.

Ихтеолус сел на стул, сложил костыли, отдышался и поставил их у стены.

— Жри, — тут же сказала ему стоящая у газовой плиты Аглая, выставляя перед Ихтеолусом какую-то неказистую алюминиевую миску, в которой дымилась вонючая съестная масса. Из коридора раздался мелодичный свист.

— Кто это?.. — испуганно спросил Ихтеолус.

— Вчера уже сто раз знакомился, придурок!! Это — Адольф!

— Друзья, — нежно проговорил Ихтеолус, наливая себе в бокал вина “Райские кущи” и влюбленно поглядывая на гордо восседающую справа от него Аглаю, которая робко смотрела в свою тарелку, наполненную салатом и тремя тигровыми креветками. — Я предлагаю тост! Я хочу выпить за Адольфа! За Адольфа Бендера, без которого, наверное, никогда бы не наступил сегодняшний великий день!

— Величайший, — добавил Пусси, наливая себе пиво “Бочкарев”.

— Дорогой, — мягко сказала Аглая, зардевшись, — но его зовут Альберт!

— Вообще-то в душе я давно Адольф, — несколько развязно заявил Бендер, поправив свои огромные очки с толстыми стеклами.

— Кто такой Адольф?.. — опешил Ихтеолус.

— Ах, ты не помнишь!.. Ах, ты не помнишь!.. — запричитала Аглая. — Адольф — это моя любовь, это — мой Изначальный Свет, это — мой рай! А ты — паскуда!!! — давай, жри и выметайся отсюда, а не то он тебе так накостыляет, что… А я добавлю.

— Но ты же моя любовь!.. — обиженно воскликнул Ихтеолус, беря в рот кусочек пищи и тут же инстинктивно сплевывая его в миску, не в силах вынести гнусный, блевотный вкус.

— Я тебе сейчас поплююсь!!! — рассвирепела Аглая, замахнулась и врезала Ихтеолусу ладонью по морде.

— Что за шум? — немедленно спросил тут же появившийся в дверном проеме высокий мужчина кавказской внешности, одетый в широкие трусы и белую майку, на которой был изображен огромный рак.

Ихтеолус взглянул на него, пытаясь что-то вспомнить и сообразить, но ничего не всплывало из глубин его сознания, и ничего не напоминало ему никаких произошедших либо неслучившихся событий; и только чувство бесконечного воздушного полета в сияющий впереди загадочный свет охватило его прапамять, заполняя его дух головокружительным предчувствием грядущей свободы и истинного смысла.

— Я… ничего не помню… — прошептал Ихтеолус, отодвигая от себя миску и вилку. — Я… ничего не понимаю. Объясните мне все!

— Уматывай отсюда, подонок!! — взъярилась Аглая. — Сколько можно!.. Ты сам вчера нам все изложил! Ты бросил меня… Не знаю, во имя чего, ты отправился воевать; я даже в газету писала, чтобы как-то скрасить свое одиночество!.. Да я… Я уже покончить с жизнью хотела… и… иногда мне кажется, что я это сделала! Так и вижу себя лежащей на асфальте с проломленной башкой! И если б не Адольф…

— Но я вернулся, любовь моя! — нежно воскликнул Ихтеолус.

— Меня зовут Альберт, — сказал Адольф, садясь рядом с Аглаей на табурет. — Дорогая, почему ты так кричишь?.. Человек же не виноват! Он пришел, он потерял ногу, потерял память, можно ведь все объяснить…

— Да что ему — в сто первый раз все объяснять?! — вскричала Аглая. — Он же — невтыкаемый, придурок, болван, аааа???? Адольф!

— Благодарю, Ваше Величие, — поклонился Адольф и, резко выдохнув, выпил до дна рюмку водки. Ихтеолус отхлебнул вина, взял с блюда кусочек миноги и задумчиво его съел.

— У нас все готово?.. — рассеянно пробормотал он.

— Все готово, и все нас ждет, — немедленно ответил Бендер, слегка поперхнувшись.

— Тогда давайте обо всем поговорим после обеда. Я весь полон нетерпения и счастья!

— И я! — крикнул Пусси. — Друзья, выпьем же за нашу Полую Землю!!

— Ура!!!

После обеда все пошли в лабораторию Бендера. Бендер был самым великим ученым Полой Земли. Его звали Адольф, но он был Альберт, хотя сам себя именовал Адольфом. Его лаборатория представляла собой большую комнату, в которой не было ни одного окна. Горели яркие лампы; в центре стоял большой стол, и на нем в полном беспорядке валялись какие-то записи, авторучки, книги, пробирки и шприцы. На одной из стен висела подробная карта Полой Земли с Солнцем посередине, голубым призрачным миром, пронизанным мерцающими звездами, и облаками атмосферы над всей вогнутой поверхностью. Вне окружности Полой Земли четырежды — справа, слева, вверху и внизу — было написано: “Внешняя Тьма”, и всюду под этим, в скобках — “Изначальный Свет?”. Знак вопроса означал сомнение и надежду.

— Располагайтесь и слушайте, — сказал Бендер и подошел к карте.

Ихтеолус, Аглая и Пусси расселись в стоящие полукругом кресла.

— Ну что ж, объясните в сто первый, в очередной раз истину, цель и смысл. Я прошу вас!! — отчаянно проговорил Ихтеолус и посмотрел прямо перед собой.

— Да пошел ты! — вскрикнула Аглая. — Ничего ты от меня не дождешься… балбес!

— Аглая, — укоризненным тоном сказал Адольф, — ну нельзя же так… Я сам могу ему все изложить, в конце концов ему необходимо… Он ведь…

— Дорогой, — любовно произнесла Аглая, — да я… Да, давай, рассказывай ему сам, говори ему, втолковывай, объясняй! Я уже больше не могу!.. Все, друзья, пообщайтесь, а я пошла!

Аглая встала, поцеловала Адольфа в лоб и направилась к двери.

— Куда она? — удивился Ихтеолус.

— Туда, — указал куда-то Адольф.

Аглая удалилась; входная дверь захлопнулась за ней, щелкнув замком.

Ихтеолус посмотрел прямо перед собой.

— Я слушаю, — проникновенно промолвил он. — Расскажите мне все, объясните мне суть, покажите мне смысл, приоткройте мне свет!..

— Ну конечно, Ваше Величие!

Адольф Бендер подошел к карте, сложил руки за спиной и загадочно улыбнулся.

— Итак, наша замечательная Земля — внутри полая, и на ее внутренней поверхности мы все имеем счастье обитать. В центре расположено Солнце, рядом находится Луна. Солнце испускает кривые лучи, создающие необходимую для нас гравитацию, не дающую нам возможность сигануть вверх или, точнее, внутрь, сорвавшись с родной почвы в неизбежном устремлении к Солнцу. Там же помещается и голубой призрачный мир, в котором из-за солнечных лучей сверкают искорки света, называемые “звездами”. Когда призрачный мир закрывает Солнце — наступает ночь, когда открывает — день, ну это всем известно. Итак, мы знаем, что Земля представляет собой полую сферу, но мы совершенно ничего определенно не знаем — а что же находится за границами этой сферы, вне Земли?.. Принято считать, что там — так называемая “Внешняя Тьма”, описанная в священных книгах, но в тех же книгах сказано, что есть Изначальный Свет, который мы должны достичь, дабы слиться с ним, воссоединившись навеки со своей утерянной в первородном грехе бессмертной духовной сущностью, и вернуться в лоно божественной благодати! Многие святые, ученые и подвижники на протяжении всей истории человечества пытались отыскать этот путь “вовне”, желая выйти за пределы нашего замыкающегося самом в себе мирка, войти в Свет и обрести рай! Легенды гласят, что это удалось только Иегошуа Первозванному, который отыскал некий тайный проход и Великий Выход во время своего паломничества к мощам великомученицы Алисы, упокоенным в глубоких недрах Пещеры Слоновой Кости, что в Бвафлийской пустыни. Вы знаете, что Иегошуа услышал глас и увидел зовущий его луч; он сказал своим спутникам, что пред ним открылся великий путь и его зовут туда, а потом он сказал: “Истинно, истинно говорю вам, что все войдут во Внешнюю Тьму и обретут Изначальный Свет. И я буду с вами всегда”. После этого он пошел вперед и исчез. Раздался взрыв, и свод пещеры обвалился, похоронив под собой всех спутников Иегошуа, кроме одного, который и поведал людям о свершившемся чуде. Иегошуа более никогда не возвращался; мы полагаем, что он ждет нас там — в Царстве Света, которое вовне.

— А есть ли оно там? — спросила Аглая, поймав на себе недовольный взгляд Пусси.

— А вот это мы сегодня и узнаем! Сегодня — величайший день! Как вам известно, мы создали под руководством нашего Великого Виконта Великую Бурильную Вышку “Дада”, которая, вгрызаясь в почву Земли на протяжении целого года, пробивала огроменную дырку в земной тверди, чтобы достичь границ и найтипредел и выход! И вот вчера наконец истина явилась нам своим непреложным откровением: заструился газ!.. Газ Изначального Света, ждущего нас там!! Там есть выход, вход, конец, то есть начало; там — Внешняя Тьма, озаряемая Изначальным Светом, Вечность, рай!!! И сегодня… сегодня, друзья мои, мы произведем финальный толчок, сметая на своем святом пути последнюю ограждающую нас от благодати породу и… ворвемся… нет, прорвемся! Выйдем “вовне”!

— Это должно быть так, — сказал Ихтеолус.

— Может, пива? — спросил его Адольф. — У меня даже креветки есть.

Ихтеолус кивнул. Адольф открыл холодильник, достал четыре бутылки “Балтики № 3” и миску с вареными, но охлажденными креветками.

— Вот стакан, наливай, ешь, ну а я…

— Кто же я все-таки такой?!. — печально воскликнул Ихтеолус, откупоривая пиво и отпивая большой глоток.

— Я догадываюсь и, может быть, даже знаю, — ответил Адольф, закидывая себе в рот креветку целиком. — Но ты должен осознать все сам. Вчера ты рассказал свою историю… Свою очередную историю, которую ты не помнишь. Я могу тебе ее изложить — надеюсь, тебе это поможет понять и воссоздать самого себя.

— Как я вернулся? — спросил Ихтеолус.

— Ты пришел ночью, на костылях. Ты сказал, что вернулся, что видел Изначальный Свет и был везде; воевал на Юге, был в раю или аду, уничтожил мир и пролетел сквозь Солнце. Ты сказал: “Я — это я”.

— Я — это я, — внимательно повторил Ихтеолус, отпивая еще пива.

— Я знаю! — почему-то раздраженно произнес Адольф. — Аглая мне сказала. Когда я с ней познакомился, она была такой несчастной и одинокой, но она… ждала тебя! Несмотря на то, что ты был с ней всегда гнусной пьяной скотиной! Она все-таки ждала тебя! Ждала… Пока не появился я. Когда ты ушел на войну…

— На войну?.. — удивился Ихтеолус, пытаясь представить войну внутри своего сознания, но ничего не прогремело и не застреляло в его душе, отдаваясь в теле фантомной судорогой боев; лишь короткое блаженство и следующие за ним ужас и боль пронизали его опустошенный мозг. — Где война?.. Может быть, меня там убили?

— Может быть, — серьезно проговорил Адольф. — Но ты вернулся. А война… Война на Юге. На Крайнем Юге, у границ света… Там восстали малочисленные черные народы, и, хотя всему остальному миру было на них наплевать, наша страна, повинуясь какой-то ею самой придуманной Высшей Миссии, решила их изничтожить, чтобы эта зараза не распространялась на все. А ты, Гриша, в это время спокойно спивался тут, поколачивая бедную Аглаю и подкладывая ее под своих дружков за бутылку водки. Все бы так и продолжалось, но потом вы сильно бухнули в магазине, где ты работал грузчиком, трахнули всем мерзким скопом какую-то уборщицу и, в довершение всего, оставили в подсобке тлеющий окурок. Магазин сгорел, уборщица подала заявление в милицию. Тебе грозили статьи за поджог и изнасилование, но ты выкрутился, записавшись в ряды армии. Поскольку воевать у нас никто не хотел, добровольцы оказались нужны, особенно такие отморозки, как ты, и в результате тебя полностью отмазали и отправили в составе наспех сколоченного спецназа на Крайний Юг. Это мне все поведала Аглая, а про свои подвиги ты вчера рассказывал нам сам. Воевали вы, с твоих слов, замечательно: расхерачили там большую часть городов, поселков и деревень, поубивали множество стариков, женщин и детей; вот только регулярное ополчение черных народов никак не давало вам покоя — они были словно совершенно невидимы и неуязвимы: налетят, как смерч, убьют несколько твоих товарищей-бойцов, и — нету их нигде. Вы прочесывали все местности, постепенно уже переходя на тактику выжженной земли; убивали все больше и больше стариков, женщин и детей — но эти все не сдавались. Какими-то нечеловеческими усилиями вам все-таки удалось загнать их в угол. Они скрылись в большой, хорошо укрепленной, крепости в горах — это был целый город! Огромные стены, боевые укрепления, снайперы, пушки… Вы вначале хотели взять его штурмом, применив “Град” и воздушные бомбежки, но вам это не удалось: стены оказались совершенно непрошибаемыми, а все самолеты исправно сбивались противником. Самое странное, что вы никогда толком-то и не видели, кто же против вас воюет. Но мощный отпор был налицо. Потерпев неудачу, вы решили тогда взять его измором: встали лагерем возле и блокировали все подступы к этому упрямому, неприступному городу — последнему оплоту черных народов. Так продолжалось несколько месяцев, но казалось, что они там, внутри, и не собираются сдаваться. Было совершенно непонятно, откуда они берут оружие, пищу и лекарства, но они держались. Тогда вы решили применить было ядерную боеголовку, но остальной мир, прознав про это, поставил нашей стране и народу ультиматум, что если мы так сделаем, начнется тотальная ядерная война. И вы продолжали сидеть и ждать, иногда постреливая по каким-то мелькающим на стенах теням, но они неизменно отвечали вам тем же и почти всегда убивали твоих боевых товарищей. И вот тогда ты…

— Да! — вдруг воскликнул Ихтеолус. — Я помню! Я вспомнил. Этот город… О, как он был прекрасен! Как он был мрачен, суров и величественен!.. Он возвышался над нами, словно ирреальная вселенная, простирающаяся в бесконечность! Он был… как черная дыра, пожирающая все бытие, чтобы дать ему возможность возродиться в Изначальном Свете! Я помню! Я понял тогда: этот город нельзя победить, его нельзя взорвать, его нельзя сокрушить, его как бы нет. Точнее, он был главной целью, смыслом, прибежищем, и все, что мы будем против него предпринимать, идя напролом и желая овладеть им, обернется против нас вдвойне, втройне!.. И я это понял в один-единственный миг; я вдруг осознал, что здесь нет войны, или же это — совсем другая война, древнейшая, первая, самая истинная война из войн; и мы не должны сражаться, но мы… Мы, наоборот, должны сдаться, увлечься этим изначальным ореолом мира, поглотиться этим черным городом, уничтожиться, воскреснуть, спастись… Найти дверь — искру света во тьме — и… войти туда! Не ворваться, пробив границы, что совершенно невозможно, а… просто войти в дверь. Я смотрел долгими ночами на причудливость башен и стен, шпилей и запрятанных дотов и искал… вход. Вход, который был бы для нас всех выходом, ибо мы попали в абсолютный тупик, подойдя к этому… пределу мироздания. Однажды ночью я смотрел и смотрел перед собой и вдруг… увидел. Одна из стен засияла приглушенным светом, словно приглашая меня; я выбросил автомат и гранаты и пошел вперед — туда, внутрь, где нас ждало чудо и была истинная загадка! “Стой!” — закричали мне наши часовые, думая, что я хочу перебежать к врагу, хотя я и в самом деле хотел перебежать, но не к врагу, а туда — где был свет. По мне начали стрелять, я побежал — быстрее, быстрее, быстрее; дверь была предо мной — дверь в закрытый мир, — и она звала меня, манила, требовала!..

— Но что же там все-таки, за пределом? — спросил Пусси.

— Внешняя Тьма, озаряемая Изначальным Светом!

Тут откуда-то раздались шум, крики, дверь распахнулась, и вбежал стражник, тут же останавливаясь и сгибаясь в виноватом поклоне.

— Ну что там еще?.. — недовольно спросил Ихтеолус.

— Ваше Величие! Там ваш двоюродный брат Соломон Цепрусс; он, кажется, свихнулся, но просит его немедленно принять!

— Ладно, пусть войдет, — махнул рукой Ихтеолус.

Стражник еще более склонился, а в лабораторию буквально влетел некий человек с грязным лицом, одетый в бурые, мешковатые куртку и штаны. Глаза его пылали яростью и гневом.

— Ах, вот вы где!.. — закричал он, поднимая вверх свою правую руку, сжатую в кулак. — Грешники! Гиены огненные!.. Откажитесь, пока не поздно, от ваших богомерзких занятий, или Высшие Силы сожгут вас лучом Высшего Света!

— Соломон, Соломон… — вкрадчиво проговорил Ихтеолус. — Успокойся, что с тобой?.. Почему ты так… возбужден… неопрятен?..

— Осмелюсь доложить, Ваше Величие, — сказал стражник, — мы нашли его и его рабочих в Бвафлийской Пустыни, где они, построив большой воздушный корабль, формой напоминающий птицу, хотели лететь к Солнцу!

— Вот как?.. — изумился Ихтеолус. — Это правда?

— Правда! — заорал Соломон. — Конечно, правда!! Ведь я говорил вам, что истина не внизу, а вверху, и Истинный Свет прямо над нами — нужно только достичь его!!! Мы собирались пролететь сквозь призрачный мир, миновать Луну и отыскать в солнечном сиянии великий проход, который выведет нас всех из нашей кошмарной тюрьмы — этой мерзкой скорлупы, где мы оказались после первородного греха!.. Мы должны вернуться в рай; взлететь вверх и открыть заветную солнечную дверь!

— Но простите, милейший, — ледяным тоном сказал Бендер, — как же вы намерены пройти… сквозь Солнце — я правильно вас понял? Вы же, во-первых, сами неизбежно сгорите, а еще, боюсь, спровоцируете глобальный солнечный взрыв, который сожжет и погубит всю нашу Полую Землю! Как же вы этого не понимаете! Ведь Солнце — всего лишь раскаленный шар!

— Ложь!!! — взвопил Соломон. — Там есть дверь! Мы изучали Истинный Свет в телескоп, чуть не ослепнув от его величия, красоты, благодати… И мы нашли вход! Свет ждет нас, манит нас, призывает нас! Мы должны вернуться в потерянный рай! А вот вы, вгрызаясь в священную плоть нашей Полой Земли, дождетесь того, что Великая Скала, простирающаяся в бесконечность, сомкнется и поглотит нас всех!

— Но ведь мы уже почти достигли конца земной оболочки: заструился газ! — вмешался Пусси. — Газ Изначального Света, который нас ждет там!

— Какой еще газ!.. — повернулся к нему Соломон. — Там ничего нет — Великая Скала, и все. Нас ждет Свет, а не газ! А если там и есть какой-нибудь газ, то это ни о чем не свидетельствует. Может, вы и уголь, и нефть упомянете как доказательство?..

— А Иегошуа Первозванный? — вдруг спросил Ихтеолус.

— Воплощенный Дьявол, вернувшийся назад — в ад, — убежденно проговорил Соломон. — Говорю вам: истина и рай — вверху! Как можно искать свет во тьме, если свет уже есть! Вот он!

Соломон гневно указал на потолок лаборатории.

Стражник не сдержался, подошел к Соломону и ударил его кулаком в скулу.

— Вот тебе, гад! — Он обернулся, испуганно посмотрел на Ихтеолуса и прошептал: — Простите, Ваше Величие, не сдержался, но этот… гад… Как же он про Иегошуа!..

— Да все нормально, — сказал Ихтеолус. — Налицо очевидное богохульство, упорство в крамоле и подрывная деятельность, направленная против всего нашего мира. Заговор! Судью ко мне! Как же ты, братец, докатился до государственной измены?..

— Это вы занимаетесь подрывной деятельностью! — крикнул Соломон, потирая ушибленную скулу. — Это вы угрожаете миру!

Ихтеолус недовольно промолчал.

— Что ты замолчал? — спросил Адольф, съедая очередную креветку и запивая ее пивом. — Ты не помнишь, что было дальше?

— Я… — тихо произнес Ихтеолус. — Я… Я… помню. Я бежал к этой двери, охваченный светом, кто-то звал меня оттуда: “Вернись, Утад!”, я бежал, не обращая внимания на пули и крики, и тут…

— Почему “Утад”? — спросил Адольф.

— Не знаю, кажется, меня звали именно так. Я тогда приблизился, встал почти вплотную к открывшемуся для меня сияющему входу — оставалось только протянуть руку, и… Раздался взрыв; меня куда-то отбросило, и я потерял сознание. Потом, уже в госпитале, я узнал, что подорвался на фугасе — одном из тех, которыми мы заминировали все подступы к городу. Мне оторвало ногу. Взрыв был такой силы, что пробил широкую брешь в стене — точь-в-точь в том месте, где я видел дверь, озаренную райским светом. Обнаружив проход, мои товарищи бросились туда, остервенело стреляя, и… вошли в город. Но там никого не было! Никого и ничего! Просто ровная площадь, покрашенная белой фосфоресцирующей краской, с нарисованными на ней какими-то розовыми ромбами и голубыми треугольниками, а вокруг — стены. И ничего! Ни черных народов, ни оружия, ни боеприпасов, ни зданий — вообще ничего. Бред, да и только! Эту площадь, треугольники и ромбы потом долго изучали, вызвали ученых, но те так и не объяснили, что все это значит и куда делись наши враги. Иногда ученым даже начинало казаться, что эти ромбы и треугольники как-то перемещаются, изменяя весь свой загадочный узор, но как только они стали круглосуточно за ними следить, поставив видеокамеры, все прекратилось. В конце концов сочли, что все это — какой-то не поддающийся объяснению бред. Война между тем продолжалась, черные народы вновь напомнили о себе серией неожиданных нападений на наши войска там, где их совсем не предполагали встретить. И этот город забросили — он там так и стоит, скрывая свою тайну. Меня судил военный трибунал, хотели посадить за измену, но приняли во внимание, что я своим прорывом обеспечил товарищам вход в город, в котором, правда, ничего не обнаружили, но… У меня был хороший адвокат, так что единственное, к чему меня приговорили, было увольнение из армии без гонорара за войну. Меня доставили в Москву, дали жетон на метро, и вчера я позвонил в дверной звонок моей любимой Аглаи… Я пришел к вам на костылях! — Ихтеолус всхлипнул.

— Но что ты сам думаешь? — спросил Адольф. — Куда все подевалось? Ведь враги стреляли в вас из-за стен; вы видели какие-то тени и пытались их убить, а тут наконец вошли — и ничего?!

— Я думаю… — Тут слезы сверкнули на глазных яблоках Ихтеолуса. — Я думаю, что… — Он резко выпил большой глоток пива. — Я думаю, что никто туда не вошел. Точнее, они вошли, но не туда. Это мне открылась единственная дверь, и я мог быть пропущен внутрь… в истинный рай! Но взрыв уничтожил ее, уничтожил подлинный вход, и теперь мы вряд ли когда-нибудь вновь отыщем его!

— Значит, мы все так же…

— Да! — перебил Адольфа Ихтеолус. — Мы все так же осаждаем город Изначального Света и можем только уповать на чудо! О, почему, почему я не вошел туда!..

— Ну а если там действительно ничего нет? — улыбнулся Адольф.

— Ну и что! — раздраженно воскликнул Ихтеолус, съедая креветку. — Конечно же, там ничего нет. Но там есть все! Там все возможно! Это вход в свет, в царство подлинной свободы! Там рай!

— Или ад, — сказал Адольф.

— Или ад, — повторил Ихтеолус. — Какая разница?..

— А может быть, ты уже там? — насмешливо спросил его Адольф. — И давно уже там?

— Может быть, — устало кивнул Ихтеолус. — Я же ничего не помню. Но мне кажется, что все было именно так.

— Да, все уже было, — согласился Адольф. — И продолжает быть.

— Дурная бесконечность?

— Изначальный конец.

— Изначальный Свет!.. — рявкнул Ихтеолус. — Изначальный Свет, зовущий нас из Внешней Тьмы!! Понятно?..

— Понятно, понятно, вы только успокойтесь, Ваше Величие… — залепетал Адольф Бендер. — Все хорошо.

— Я знаю! — воскликнул Ихтеолус. — Но мы должны туда войти, ворваться, увидеть дверь, открыть ее и обнаружить… Кто это?

Вошел человек, одетый во все красное, голову которого закрывал красный балахон с прорезью для глаз.

— Это судья, Ваше Величие, — торжественно произнес Пусси.

— Судья? Что ж, отлично. Итак: мое решение. Рабочие ни в чем не виноваты — они не могли ослушаться приказа моего безумного братца. Но, с другой стороны, они не могли не знать, что посягают на самое святое: на весь наш мир Полой Земли!.. Пусть их мгновенно четвертуют.

— Будь ты проклят!.. — прошептал Соломон.

— Что же до тебя, братец, то пощады не будет. Посадить его в клетку, да такую, чтоб не вырвался! И когда мы все войдем в Изначальный Свет, зовущий нас из Внешней Тьмы, ты останешься гнить здесь, в своей убогой, жалкой тюрьме! Навечно!

— Спасение неминуемо! — гордо заявил Соломон.

— Уведите его! Нет, стойте!!

Ихтеолус встал и величаво подошел к своему брату.

— Я сам войду первым во Внешнюю Тьму и достигну Изначального Света! И я вернусь обратно, чтобы указать этот путь всем остальным, кроме тебя!.. И я навещу тебя в твоей тюрьме и подробно тебе расскажу, чего ты лишился! Понял?! Все; теперь — уведите его!

— Идиот! — заорал Соломон, в то время как стражник и судья подхватили его под локти и потащили к двери. — И в этот раз у тебя ничего не выйдет!

— Я надеюсь, что я вернусь туда, в этот город, и мне опять откроется дверь, ведущая в свет, и на этот раз я войду в нее! — воодушевленно проговорил Ихтеолус.

— Вот как? — сказал Адольф. — Ну что ж… Вперед! Кстати, теперь ты должен отсюда уйти. Извини… — Он гадливо улыбнулся. — Я обязан тебя выгнать. Твое место сейчас не здесь!

— Да я и сам уйду! — решительно ответил Ихтеолус, взял свои костыли, оперся о них руками и встал со стула. — Но где же Аглая? Я, может быть, найду ее…

— Может быть, — загадочно промолвил Адольф, тоже вставая. — Иди, ищи, выходи, входи. Но вчера ты рассказал нам все несколько иначе.

— Как? — обернулся уже стоящий у выхода Ихтеолус.

— Ты сказал, что приблизился к двери и все-таки вошел внутрь. Тут же вспышка ослепительно белого света охватила тебя со всех сторон и изнутри, сжигая, преобразовывая, претворяя тебя в себя, и ты слился с нею, стал светом, погиб, перестал что-либо ощущать. Дальше ты не помнишь, а когда к тебе вернулось сознание, ты обнаружил себя стоящим на костылях здесь, на лестничной площадке; ты нажал пальцем кнопку звонка, дверь открылась, за ней была Аглая. И ты вошел.

— Но… значит, я сейчас — внутри?.. — испуганно спросил Ихтеолус.

— Наверное, — усмехнулся Адольф.

— Значит, внутри я обнаружил…

— Ты все еще продолжаешь все обнаруживать, — совершенно серьезным голосом сказал Адольф. — А ведь давно пора восхищаться! И жить!

— Но ведь я… мертв?

— Какая разница, — вновь усмехнулся Адольф. — До свидания.

Ихтеолус решительно шагнул за порог, опираясь на костыли, и дверь за ним захлопнулась. Отныне он был один. Может быть, он всегда был один?

— Друзья мои! — сказал Пусси. — Ваше Величие! Мы же — все вместе, мы не можем вас бросить одного! Как же вы собираетесь войти первым во Внешнюю Тьму, во вход?.. Ведь это опасно, это чрезвычайно…

— Ничего, — решительно произнес Ихтеолус. — Я Великий Виконт, и я должен первым указать Путь остальным!

— Вввааа-аааше Ввее-ееличие, — заикаясь, промолвил Бендер. — Я ннне-е могу отпууу-уустить вас одного, я…

— О, дорогой! — воскликнула Аглая.

— Ладно, — согласился Ихтеолус. — Друзья! Пойдем все вместе! Да здравствует Полая Земля! А ты, Пусси, останешься тут за меня. Будешь принимать мои сообщения. И смотри, чтоб все тут — ууу!!!

— Да я за вас всю кровь отдам, — растроганно сказал Пусси.

— Вот и отлично. Смотри за моим братиком, чтоб не сбежал. Вперед, друзья!

— Ура!!!

Через некоторое время вертолет с Ихтеолусом, Аглаей и Бендером приземлился посреди широкой пустынной равнины рядом с гордо возвышающейся Великой Бурильной Вышкой “Дада”.

— Мы прибыли, Ваше Величие, — доложил пилот, выключив мотор.

— Все готово? — осведомился Ихтеолус.

— Ждут вашего приказа, — бодро ответил Бендер, указав рукой на вышку.

— Отлично!

Ихтеолус, натруженно ступая единственной ногой по ступенькам, скрипя костылями, спустился вниз и вышел из подъезда, закрывая за собой входную дверь. Он оказался прямо перед шумным летним двором, в котором сновали постоянно полаивающие собаки и мельтешили вопящие дети. Зияющее слепящим пятном солнце тут же превратило саднящую плоть Ихтеолуса в какой-то размякший, пропитанный едким потом тюк изнемогающей человечины. Он пошел вперед.

Молодцеватый человек в военной форме, печатая строевой шаг, приблизился к Ихтеолусу и выпалил:

— Ваше Величие! Все механизмы и главный бур готовы к окончательному толчку, который сметет остаточную породу и откроет нам путь! Докладывал старший бурильщик майор Коми Патрак!

— Вольно, — сказал Ихтеолус. — Как газ?..

— Струится, Ваше Величие, — слегка смущенно ответил Патрак. — Мы, честно говоря, не знаем, что это такое. Кстати, он горит.

— Горит?! — грозно переспросил Ихтеолус.

— Нет-нет, вы меня не поняли, он не горит, это мы собрали, попробовали, подожгли… Я имел в виду: он горюч! Если так можно выразиться, это не просто… воздух!

— Как вы это объясняете, Бендер? — строго осведомился Ихтеолус. — Откуда там газ?.. Что это за газ?! Или, что же, прав мой братец?!.

— Ни в коем случае, Ваше Величие! — улыбаясь, выпалил Бендер. — Мы предполагаем, что это газ… внешней атмосферы! Какой-нибудь метан, пропан, пропил…

— Может, ты свои мозги пропил?! Ты давно употреблял “напиток забвенья”?

— Что вы, что вы, Ваше Величие!.. — засмущался Бендер. — А вот противоядие я захватил.

— Противоядие? — заговорщически ухмыльнулся Ихтеолус, немедленно вспомнив утренний взрыв восторга, нарастающий волнами счастья. — Отлично. Сейчас мы его употребим! Но вначале распорядимся. Итак, что это за внешняя атмосфера?..

— Она совсем тонкая, Ваше Величие, — сказал Бендер. — По моим представлениям — не более двух миллиметров… Но… Мы проделали дырочку, и теперь этот… пропил, тончайшем слоем окружающий нашу Полую Землю со стороны Внешней Тьмы, заструился к нам внутрь… Я думаю… он не опасен; вполне можно осуществить окончательный буровой толчок!

— Не опасен… — усмехнулся Ихтеолус. — Ну что ж, вот ты и пойдешь вместе с Патраком и проверишь, насколько он… не опасен!

— Я?.. Я?.. — упавшим голосом произнес Бендер. — Но почему… я?!

— Ты же так уверен в том, что ты мне сейчас рассказал, Адольф! Чего же ты боишься, а?! — Ихтеолус расхохотался и ударил Бендера рукой по спине. — Вперед, я сказал!!! Ну а пока употребим противоядие, давай себе и нам, а потом — дуй к рычагу! Ничего, мы тебя подождем.

— Но… Ваше Величие! — вскричал Бендер. — А вдруг они случайно искру и…

— Вот за этим и проследишь! Там же лестница?

— Да… Да… — несчастным голосом промолвил Бендер. — Мы ее проложили, она идет вниз, а там стеночка с дырочкой, из которой идет газ… И осталось только тюкнуть в стеночку…

— Вот и тюкнешь! — рассмеялся Ихтеолус. — В стеночку! Патрак!!

— Я, Ваше Величие! — рявкнул Патрак и встал “смирно”.

— Забирай этого и — вниз. А мы с Аглаей здесь подождем.

— Слушаюсь!

Коми Патрак взял упирающегося Бендера за локоть и повел его к Великой Бурильной Вышке “Дада”. Бендер никак не хотел идти, но получив от Патрака мощный удар по шее ребром ладони, послушно побрел туда, куда его вели.

— Постой… — вдруг вспомнил Ихтеолус, когда они уже скрылись в утробе шахты. — У него же осталось это… противоядие, вещество, восторг, нега, уют!.. Ладно, он же вернется!

Через некоторое время из громкоговорителя, установленного над входом в бурильную шахту, раздался голос Патрака:

— Мы на месте, Ваше Величие! Мы готовы!! Газ струится; мы — в кабине управления главным буром… Сейчас я нажму рычаг… Поехали, Ваше Величие!..

— Стойте! — вдруг вскричала Аглая, бросаясь вперед.

— Аглая! — воскликнул Ихтеолус, и тут мощный взрыв потряс земные недра вокруг; Великая Бурильная Вышка “Дада” сотряслась и переломилась пополам, низвергнув какие-то балки, железки и троссы; из шахты вырвался столп белого пламени и дыма, и Ихтеолуса подняло вверх, закруживая в вихре взрывных волн, как балерину в руках партнера, и отбросило, словно легкий камешек, выпущенный из рук скучающего курортника на морском берегу, куда-то на песчаный пригорок, засыпав его инстинктивно сжавшееся тело щебенкой и комьями земли.

Взрыв смолк; Ихтеолус поднял лицо, отплевываясь от пыли и гари.

— Аглая! — крикнул он, обращаясь в клубящийся дым.

Ответа не было; Ихтеолус попробовал пошевелить частями тела и через какое-то время встал, отряхиваясь от налипших на него кусков обугленной почвы. Руки-ноги и все остальное, кажется, было цело. Он пошел вперед — к шахте.

Дым постепенно рассеивался, и, подойдя, Ихтеолус обнаружил огромную воронку, образовавшуюся от взрыва. Остатки “Дада” в виде длинных отрезков труб, досок и железяк валялись повсюду. Шахта стала еще шире; Ихтеолус заглянул туда и увидел огромный черный туннель, по краю которого спускалась вниз непонятно как уцелевшая металлическая лестница.

— Аглая! — еще раз крикнул Ихтеолус.

— Сюда… — ответил гулкий голос внизу.

— Она там! — воскликнул Ихтеолус, немедленно залез в шахту, встал на лестничную ступеньку, убеждаясь в ее прочности, и стал быстро-быстро спускаться вниз — туда, где, очевидно, была Внешняя Тьма, озаряемая Изначальным Светом.

Он перебирал руками и ногами, ступая на ступеньки, словно некое насекомое, пытающееся ускользнуть от неотвратимого птичьего клюва; лестница скрипела и слегка покачивалась под тяжестью его тела; сердце его билось в истерике предстоящего открытия Неведомого, и страх пронзал все его существо, словно шприцевая игла утром, принесшая ему счастье и восторг.

Он, пружинисто опираясь на костыли, делал шаги здоровой ногой, в то время как мысли копошились внутри его черепа, будто переплетенные сами с собой черви, недовольные теснотой подземелья.

Ибо кто есть я, который здесь, и почему я здесь, внутри черного туннеля, ведущего в никуда и ниоткуда, возле песочницы с бабушками, устремляющимися в раковый рай, где живут одни тигры и есть только игры, и больше никакого выхода? И что означают эти игры, повторяющиеся каждый день, и что означает ночь, примиряющая меня со всем остальным, и где же все остальное, чего еще не было и где я еще не был? Когда я покину мир, я буду там, где все возможно, но здесь все возможно, почему же я тут? Почему все было и продолжает быть? Что я могу обнаружить в конце туннеля, в начале утра, в середине своего пути? Любовь, отчаянье, смерть. Бесконечность, которая должна меня чему-то научить. Но неужели, кроме бытия, нет ничего принципиально другого?.. Наверное, я что-то так и не понял, ведь спасение неминуемо, а мне приходится проходить один и тот же путь в очередной раз. И на этот раз я его пройду, и опять — за каждым счастьем и несчастьем, вслед за днем и ночью, после каждого рождения и смерти — наступит белое, как единый спектр, утро. Поэтому я должен любить все, любить любое, любить повторение повторения, поскольку все уходит и вновь приходит ко мне, уходя, и единственное, что остается неизменным во всем сотворенном и творящемся, — это просто мое Я. Спасение неминуемо, ибо оно давно наступило; бытие может быть любым, поскольку бытие — это Я. Но что же тогда там — где кончается мир; что за этой дверью, куда я опять иду, несмотря на очевидный смысл, явившийся мне сейчас? Посмотрим; осталось только открыть ее.

Ихтеолус остановился у серой обшарпанной двери, ведущей в подвал пятиэтажного дома, и, после некоторых раздумий, толкнул ее вперед. Дверь распахнулась; за ней был полумрак, горел фонарь, и откуда-то вышло женское существо, одетое в лохмотья.

— Аглая?.. — недоверчиво спросил Ихтеолус.

— Алиса, — сказала женщина, нежно улыбаясь. — Ты все-таки вернулся, любовь моя!

Восторг охватил Ихтеолуса, в то время как он, резко перебирая руками и ногами, спускался по металлической лестнице, ведущей вниз. Вокруг него была полная тьма. Он сделал очередной шаг, и сразу же ужас свел холодным спазмом его живот: дальше ступенек не было!.. От неожиданности Ихтеолус отпустил левую руку, закачался и сорвался. “Ну вот и все! — успело пронестись в его голове. — Либо меня примет Внешняя Тьма, либо…”

Крак! Он упал на железное покрытие, и в глаза ему ударил фонарный луч.

— Кто здесь? — вяло спросил ушибленный, но невредимый Ихтеолус, цепляясь пальцами за какой-то выступ.

Существо навело фонарь на свое лицо.

— Аглая!..

— Я Алиса! — ответило женское существо, нежно улыбаясь. — Наконец-то ты спустился, любовь моя!

— Что произошло?.. — тяжело дыша, спросил Ихтеолус. — Кажется, я сломал ребро… Почему… “Алиса”?

— Можешь называть меня Аглаей, если хочешь, — сказала она, подошла к Ихтеолусу и поцеловала его в щеку. — Я тебя так ждала, так ждала!..

Она взяла Ихтеолуса за руку и провела его внутрь.

— Помнишь? — спросила она, указывая перед собой. — Мы спали здесь… Потом ты пропал, и нашли только сгоревший матрас!

— Но ведь ты стала… Солнцем! — возбужденно проговорил Ихтеолус.

— Я и сейчас Солнце! Я свет, — произнесла Аглая, распространяя вокруг себя запах мочи и спиртового перегара. — Иди ко мне! Я так ждала тебя!..

— А где Адольф? — спросил Ихтеолус.

— Он погиб, дорогой. Можешь называть меня Аглаей, если хочешь. Вот он.

Фонарный луч заскользил по окружающему и остановился на кровавых останках Бендера, лежащих совсем неподалеку и распространяющих тошнотворный запах сырого мяса и свежего кала.

— Мы на уцелевшем куске кабины управления главным буром. Когда взорвался газ, тут все разметало, Коми Патрака вообще разорвало в клочья, а этот… Адольфа подбросило вверх, а потом все, что от него осталось, упало сюда… к нам.

— Но ты же крикнула “стойте”! — вспомнил Ихтеолус. — Значит, ты знала…

— Я?.. Да, наверное, знала. Этот газ — просто газ внутри земной породы, какой-нибудь пропил… Твой брат был прав. Они, наверное, чем-нибудь случайно чиркнули, или из-за трения возникла искра и все взорвалось…

— Значит… Значит, там ничего нет?.. — опешив, спросил Ихтеолус.

— Есть, — печально ответила Аглая. — Внешняя Тьма. Газ занимал, очевидно, какую-то полость; взорвавшись, он вышиб последнее препятствие, и образовался проход туда… Вовне…

— Так проход открыт?! — воодушевленно воскликнул Ихтеолус. — А где же Изначальный Свет?

— Не знаю, — сказала Аглая, указывая вниз. — Там — Внешняя Тьма.

— Пошли во Внешнюю Тьму! — радостно вскричал Ихтеолус. — Но… как?

— Пойдем во Внешнюю Тьму, — согласилась Аглая. — Это очень просто. Ты чувствуешь, что воздух изнутри Полой Земли устремляется туда? Ты чувствуешь, что ты стал легче, что пропадает сила тяжести?..

Ихтеолус поднял руки вверх и вновь опустил.

— Чувствую.

— Тогда бери меня, любовь моя, оттолкнемся и… полетели?

— Но… — вдруг засомневался Ихтеолус. — Вдруг там ничего нет? Только Внешняя Тьма, простертая в бесконечность, только черная смерть, только ничто, пустота?!.

— Спасение неминуемо! — провозгласила Аглая. — Вперед!

Ихтеолус подошел к Аглае, обхватил ее, фонарик выскользнул из ее рук и улетел вниз, вдаль, превращаясь в еле заметное, удаляющееся пятнышко света.

— Я так ждала тебя, любовь моя!

Аглая легла на обгорелый матрас, задрала юбку и расставила ноги, обнажив грязно-красную промежность.

— Иди ко мне!

Ихтеолус расстегнул штаны.

— Но все это уже было! — грустно воскликнул он.

— Да, — отозвалась Аглая. — Все было. И тебе не понравилось?

— Понравилось, — машинально ответил Ихтеолус, приближаясь к кровати на костылях.

— Вот так! — весело проговорила Аглая. — А теперь тебе должно понравиться то, что тебе понравилось!

Ихтеолус спустил брюки и трусы, отбросил костыли и рухнул прямо на ее вонючее, потное тело. Но не ощутил ничего, кроме немедленно наступившей страшной, абсолютной тьмы — словно он влетел в черную дыру.

Аглая засмеялась и оттолкнула его от себя. Он закричал и стал проваливаться во тьму.

— Где… Ты… — орал он, барахтаясь, будто брошенный в море ребенок, которого учат плавать.

— Я здесь, — прошептала ему в ухо явившаяся непонятно откуда Аглая, беря его за руку. — Я никогда не покину тебя!

Черная тьма струилась вокруг непроницаемой теменью. Ихтеолус начал задыхаться.

— Мы погибнем… — тихо промолвил он. — Где ты, любовь моя?.. Где Изначальный Свет?! Тут только Внешняя Тьма…

— Какая разница, — раздался ласковый шепот рядом. — Войди туда, куда ты хотел войти!

— Но… где же дверь?..

— Везде, — прошептала Аглая и пропала, очевидно слившись со тьмой или же став ею.

Тяжесть вакуума сжала грудь Ихтеолуса тисками гибели.

“Я сейчас умру… — подумал Ихтеолус, летящий во тьме. — Она сперва была Солнцем, а теперь стала черной дырой… И я в ней, внутри, снаружи, за… За дверью?..”

И когда организм Ихтеолуса пронизала нахлынувшая отовсюду, словно бесконечный черный провал, вопиющая пустота, взрывающая изнутри его легкие, сердце и дух, маленький сгусток света вдруг замигал где-то далеко-далеко.

— Фонарик… — вымученно прошептал Ихтеолус. — Свет! — обреченно воскликнул он и перестал существовать.

9 Девятый день

Еще не конец. Неотвратимое утро вторглось черным алмазом искрящейся тьмы в окружающий мрак, возжигая его надеждой и вечной мечтой. Ихтеолус летел сквозь черное пространство, постепенно очухиваясь от забытья и вновь пережитой смерти. Мрак был вовне, мрак был внутри. Он не помнил ничего, ничего не понимая, и ощущал лишь свой полет и общий простор. Чернота затопила мир, словно свершившийся страшный суд. Здесь был только я, и я был только я.

Времени словно не было вовсе в этой тотальной тьме — все длилось без границ, но тут внимание летящего существа привлекло маленькое пятнышко тусклого света впереди, и Ихтеолус возник.

Он летел вдаль, зависнув в необъятной черной бездне, представляющей из себя некое явленное, наконец, “ничто”. Маленький свет приближался, увеличиваясь, преобразовывая окружающую его черноту в непроницаемую, но слегка воодушевляющую серость. Ихтеолус летел туда.

Серый свет постепенно заполнял собою все; его унылая непроницаемость будто поглощала слепой провал пространства своей разбухающей наступательностью; медленно, но верно все становилось серым, словно навечно остановившиеся сумерки, и только тускло сияющее пятно света, ничуть не увеличиваясь в размере, все так же ждало впереди, грозно приближаясь.

Ихтеолус вдруг как будто увидел свое тело — такое же серое, как и все остальное вокруг; он почему-то вспомнил, что почти не изменился с позапрошлого момента бытия, — только некий сферический отблеск, чуть более светлый, чем фон, исходил теперь от него, делая его заметным для самого себя и, возможно, для кого-то еще.

Черные контуры проступили сквозь общий серый фон. Узор линий создавал объемную конструкцию, оказавшуюся прямо по курсу полета; и в центре ее зияло светлое пятно. Линии переплетались между собой, сходясь и расходясь; затемнения и просветы становились все более четкими и явными; и, наконец, нечто до дрожи знакомое стало проявляться в возникнувшей картинке, представляющей из себя своеобразный черно-белый фотонегатив, напрочь лишенный белого цвета.

“Что же это!..” — горько подумал Ихтеолус, пристально рассматривая то, что явилось перед ним.

— Это… — вдруг громко сказал он непонятно чем и вмиг остановился, зависнув посреди серого мира.

“Это… — подумал он, чувствуя все сильнее определяющуюся четкость своих очертаний, которые еще недавно были почти неощутимо размазаны в черном, а затем сером пространстве, — это… Это великий город, к стенам которого я вновь пришел! И я должен его завоевать!! Войти в… Где дверь?!!”

Ихтеолус принялся внимательно разглядывать гигантский город, возникший во всей своей оформившейся наконец реальности перед его взором. Тускло сияющее пятно света перестало приближаться.

— Свет! — сказал Ихтеолус. — Вход!!!

Великий город простерся перед ним, мрачно сверкая светлыми силуэтами своих башен, шпилей и стен, и внутри чернела их темная суть, — так выглядит надменный убийца в ночной подворотне, высвеченный сзади прожектором милицейской патрульной машины. Ихтеолус вдруг заметил, что рядом с ним метались какие-то серые тени, выстреливая по городу еле заметные тусклые заряды, не причиняющие никакого вреда, а со стен города и с его башен аналогичные тени вели ответный огонь. Это напоминало некую виртуальную войну призраков, словно в компьютерной игре при почти перегоревшем мониторе. Эти тени были почти неразличимы взором, и нельзя было в точности утверждать — то ли это ведут священную войну некие абсолютно выдохшиеся от вечного патового положения существа, то ли это просто бурление всего возникшего вместе с городом серого пространства, которое таким образом собирается преобразиться во что-то еще. Но город был здесь, и он был совершенно реален, а в центре все так же тускло пылал сгусток загадочного света.

— Вперед! — скомандовал сам себе Ихтеолус, решив не принимать во внимание все эти тени, мельтешения, суету, и резко полетел вперед — к световому пятну.

Серые тени вокруг тут же стали испускать свои заряды по летящему Ихтеолусу, словно пытаясь окружить его ореолом своего недовольства и злобы и, возможно, в конечном счете уничтожить его, но Ихтеолус решительно отмахнулся от них, как от несущественных ирреальных мошек или Мосек, и уверенно продолжил свой путь.

Он летел, преисполненный непонятной надежды и странного восторга; пятно света вновь начало приближаться к нему, словно заветное пристанище, в котором уставший от жизни странник обретет неведомый ему самому его истинный смысл. Свет становился все ярче и ярче, и две темные фигуры вдруг постепенно выявились в двух противоположных его краях. Ихтеолус подлетел совсем близко и обнаружил, что эти фигуры — два чрезмерно больших рака, из спин которых, причудливо распушаясь, вырастали яркие красно-желто-фиолетовые крылья, похожие на прекрасное оперение райских птиц. Эти раки склонили головогруди и уставились в Ихтеолуса своими глазами на стебельках, внимательно следя за его полетом. Ихтеолус остановился напротив света, рядом с ними.

— Привет, — выскрипнул один рак, еще больше раскрывая крылья. — Помнишь меня?

— Привет, — скрипнул другой рак, наоборот складывая крылья, — Помнишь меня?

— Да, — ответил Ихтеолус. — Вы — Алиса и Аглая.

— Не-ет!!! — возмущенно заскрипели раки. — Нет!!

— Тогда вы — Адольф и Альберт, — тут же сообразил Ихтеолус.

— Да-а!!! — закивали раки с крыльями. — Да!! Ты угадал, ты все-таки угадал, молодец, начинаешь что-то понимать, угадал, короче, давай, входи!.. Вперед!

— Куда? — не понял Ихтеолус.

— Болван! — рявкнул один рак.

— Придурок! — откликнулся другой. — Ты же угадал, поэтому имеешь право войти! Давай, вперед!!

— Куда?!. — вновь спросил Ихтеолус.

— В дверь!!! — хором заскрипели раки. — Во вход!!

Ихтеолус недоуменно замешкался, вперившись в свет, становящийся все ярче и ярче, потом, наконец, кивнул и прыгнул вперед — прямо в ждущее его сияние.

Вспышка непереносимо белого огня заволокла все пылающим мигом или вечностью, и Ихтеолус возник вновь, оказавшись в тесной комнатке, стены которой были окрашены в тусклый бежевый цвет, а в центре стоял деревянный стол и два стула.

На одном стуле, за столом, сидел грязный, небритый человек в коричневом пиджаке, дырявых джинсах и кедах. На столе стояла пивная бутылка, в которой было что-то налито, и стояло два стакана. В руках этот человек держал несколько небольших листков исписанной бумаги.

— Ну, здравствуй, — сказал он, не глядя на Ихтеолуса. — Садись. Спирта хочешь? Он, правда, гидролизный, но, увы, другого нету. Помнишь меня, а?

Ихтеолус задумался.

— Ну ты, блядь, даешь!.. — усмехнулся грязный человек. Ихтеолус тут же учуял идущий от него легкий запах мочи, табака и какой-то зубной гнили. — Ты че, не помнишь меня?!. Во — люди! Ну, ебты… Ну просто охуеть от всех от вас можно!

Ихтеолус опять задумался, потом осторожно произнес:

— Ты бомж Аркадий.

— Хоп! — крикнул человек и стукнул рукой по столу. — Не совсем так, но ты меня по-другому и не запомнил бы… Молодец, бля, молодец! Но на этот раз я не бомж Аркадий, а Бог Аркадий! Понял?..

— То есть… — опешил Ихтеолус. — Это как же?..

— А вот так, — радостно заявил Аркадий. — Но я не буду вдаваться во всякие подробности, это ни к чему. Ты, наверное, хочешь узнать — кто ты, что ты, почему, отчего, в общем, всю эту муть любого существа, которая грызет его, всю жизнь, да и всю смерть, очевидно, тоже?.. Хочешь?

— Ну… — смутился Ихтеолус. — Хочу, конечно, чего греха таить!

— Греха?.. — вдруг пораженно переспросил Аркадий и расхохотался. — Таить?! Ну, ты скажешь, ебты… На вот, почитай, тут твое житие. Там все написано — кто ты такой и как попал сюда. И почему. Почитай, а потом, если хочешь, побеседуем. И — спиртику!..

Аркадий протянул Ихтеолусу исписанные листки.

— “Житие Спасителя Утада, розового богоромба…” — прочитал Ихтеолус. — Хм… Что-то я такое уже читал, но, по-моему, меня звали не так…

— Какая разница, как тебя звали, если это все равно — ты! — воскликнул Аркадий. — Ты читай, читай, а потом уж мы разберемся… Ты просто тут несколько заблудился… и мы решили оказать тебе поддержку. Во всяком случае, теперь ты можешь вернуться.

— Куда? — спросил Ихтеолус.

— Ты читай, читай.

Ихтеолус уселся поудобнее и начал чтение.

Житие Спасителя Утада,

розового богоромба.

Написано блаженным ромбом Ильей Сластоудом.

Ихтеолус родил Адольфа, Адольф родил Альберта, Альберт родил Пусси, Пусси родил Аглаю, Аглая родила Алису, Алиса родила Ларису, Лариса родила Бендера, Бендер родил Инну К., Инна К. родила Абульфакира, Абульфакир родил Гришу, Гриша родил Соломона, Соломон родил Зорро Астра, Зорро Астр родил Герр Шнобеля, Герр Шнобель родил Уссурийского, Уссурийский родил Среднерусского, Среднерусский родил Коми Патрака, Коми Патрак родил Аркадия, — и Аркадий, наконец, после долгих мытарств воплотился в Спасителе нашем Утаде.

Утад появился на свет в нашем мире, представляющем из себя бесконечную в пространстве и во времени плоскость, на которой живут розовые ромбы и ярко-желтые треугольники, которые тысячами и тысячами приходят и уходят каждый день нашей вселенной. Он был как будто обыкновенным розовым ромбом, но рождение Его уже было чудесным: ему не предшествовала обычная для этого случка какого-нибудь розового ромба с ярко-желтым треугольником; можно даже сказать, что Он явился извне, из Высшего Мира, воплотившись в нашем, чтобы спасти его и всех нас вместе с ним. Рождение Его нарушило всегда выполнявшийся до этого закон сохранения персоналий, установленный учеными, который состоит в следующем: сколько ромбов либо треугольников, приходит в наш мир — столько же и уходит, и число их вечно остается неизменным и равняется девятиста девяносто девяти тысячам девятиста девяносто девяти особям. Но Утад оказался миллионным, так как никто не ушел в тот же миг, когда Он родился, как это всегда происходит. Итак, с самого начала было ясно, что Он — не от мира сего, но явился сюда с великой целью и хорошей вестью.

Какое-то время Он вел себя точно так же, как любой обыкновенный розовый ромб нашего мира: кружился в танце с другими ромбами и треугольниками, сливался с треугольниками, то слегка целуясь с ними, то резко отскакивая, то сочленяясь вместе, образуя случку, в результате которой новый ромб или треугольник являлся в мир, а кто-то уходил, пропадая навсегда; и впраздник Он соединялся со всеми фигурами в большой двуцветный хоровод, кружась вместе с остальными в экстазе единства и счастья, преисполненный, наверное, как и все мы, великих чувств нашей всеобщности и благодарности за бытие. Ничто как будто не отличало Его от нас, пока не пришло время и Он не приступил к выполнению той Великой Миссии, с которой Он пришел к нам на вселенскую плоскость.

Однажды Он встал в некотором отдалении от всех нас и потребовал внимания. Нас трудно урезонить и вообще как бы то ни было успокоить — ведь мы так любим резвиться и кружиться, и образовывать случки; но тут Утад вдруг завопил:

— Яяяяяя!!!

И все резко замерли, в шоке от столь резкого возгласа, который не слышали, наверное, никогда в своей счастливой, порхающей жизни.

Утад воспользовался нашим всеобщим замешательством и объявил:

— Я — это не я!!! Я — это просто сон Великого Духа, который сейчас наблюдает Меня вот таким, вот здесь. Но раз Я здесь — Я принес вам хорошую весть! Царство Мое — не от этого мира, оно внутри и вовне; и когда наша плоскость свернется в сферу, а мы войдем в ее центр или пробьем ее предел, и когда мы все распухнем вширь или сожмемся вглубь, — тогда наступит Истинный Мир и Изначальный Свет, и все будут спасены, кто в это сейчас поверил!..

Честно говоря, Его слова тогда не понял никто. Утад замер, словно ждал от нас каких-то вопросов, восклицаний, одобрений либо осуждений, но все продолжали молчать, пока какой-то старый ромб, по имени Кайф, наконец, раздраженно не сказал:

— Что вы застыли, что вы слушаете этого придурка, аааа???? Наш мир — здесь, это — плоскость, мы здесь живем, любим, кружимся в танце и потом умираем. Разве может быть судьба еще лучше, чем наша?.. Образовывайте случки, танцуйте и благодарите бытие; ведь все, что нам дано, у нас есть, и что может быть прекрасней?..

— А смерть?! — грозно спросил Утад.

— Смерть не имеет к нам никакого отношения, — презрительно ответил Кайф. — Это просто “пшик”, миг, секунда небытия, растянутая в вечность, ничто. А ничто не существует.

И тогда Утад сказал еще более странные слова:

— Ибо так полюбил Великий Дух вашу плоскость, что заснул, и сон его оказался с вами, и тот, кто поверил Ему, не погиб и не пропал, а получил Вечное Бытие!

— Этого не может быть! — тут же нашелся умный Кайф, в то время как все остальные, в том числе и я тогда (о чем сейчас безмерно сожалею!), совершенно ничего не поняли в этом диалоге и в великих изречениях Утада.

— Но как это сделать?.. — вдруг вскричал молодой голубой треугольник. — Как?!

— Я дверь, — торжественно объявил Спаситель Утад. — Войди в Меня, иди за Мной, верь в Меня — и ты спасешься! Как зовут тебя?

— Аглая, — смущенно ответил треугольник. — Я пойду за тобой куда угодно!..

— Влюбилась, дура! — мрачно резюмировал Кайф. — А вы чего замерли?.. А ну, давайте — хоровод, пляски…

Все тут же закружились в узорчатом танце, словно совершенно забыв про Спасителя и Его слова.

Но Аглая осталась с Ним и была с Ним всегда — до самого конца.

С тех пор Утад каждое светлое утро нового дня приходил к нам из своей отдаленной пустоши, где Он поселился с Аглаей, и говорил какую-нибудь речь. Постепенно некоторые стали Его слушать и даже начали понимать Его слова, и их становилось все больше и больше. Утад говорил:

— Жили-были две точки на плоскости, которая обрывалась во Внешнюю Тьму. Каждой из них Великий Дух дал бытие. Одна двигалась вперед, не имея возможности двинуться назад, и свалилась в мировую пропасть. А другая вытянулась в линию и смогла жить вечно. Так и мы должны расшириться или сжаться, чтобы не погибнуть, но спастись.

И еще:

— Пьяницы ненасытные, придурки идиотские, что фигурам мы оставляем?.. Плоскость? Разве только плоскость. Но смерть нас поджидает в каждой отметке координат, поэтому чти день воскресения, когда шариком станешь, ибо не ведают шарики ни гибели, ни вечного мрака!

И:

— Блаженны долбоебы, ибо они из другого мира! Надуйся — и распухнешь, напрягись — и сожмешься, оторвись — и взлетишь. Блаженны придурки, ибо Великий Дух с ними лично разберется! Блаженны недоделанные, ибо не погибнут, а свернутся в шарики! Почему вы не думаете о будущем?!. Я вход, а не будет Меня, куда вы будете входить?.. Вы спросили Меня, сколько раз с одним треугольником можно образовать случку, я вам отвечаю: семьюжды семь раз. Блаженны шарики, ибо у них есть Царство, где Я Царь!.. Скоро мой сон закончится (а Я есть сон Великого Духа), поэтому торопитесь, торопитесь, торопитесь: не пронесите чашу мудрости мимо пор своих!.. Я сказал.

Кайф негодовал. В конце концов, посовещавшись со своими соратниками, он решил погубить Спасителя Утада. Я в это время уже уверовал в великие речи и был одним самых близких друзей Спасителя. Однажды Он собрал нас всех вместе — где-то сто двенадцать или сто тринадцать фигур — и сказал:

— Друзья мои, близится мой час расставания с вами!..

— Как?!. — горестно возопила Аглая. — Ты покинешь меня, дорогой?..

— Да, — печально ответил тогда Утад. — Я уйду, но Я вернусь. И буду с вами всегда. Илья! — крикнул он мне.

Я пододвинулся.

— Иди к Кайфу, скажи, что мы все здесь. Я знаю, что он хочет Меня убить, но не знает, как это сделать. Я покажу ему.

— Ты… погибнешь? — пораженно прошептал я.

— Нет, хотя для Кайфа, наверное, да. Но вам всем — кто верит Мне, я покажу путь! Путь вверх!!

— Что такое “вверх”?.. — осторожно спросил я. — И почему ты посылаешь меня… предавать Тебя?

— Так надо! — сурово молвил Спаситель. — Иди к Кайфу! А вы все оставьте меня; мне очень грустно.

Я пришел к Кайфу и сказал ему, что если он хочет знать, где Утад, то Спаситель с друзьями находится в одной отдаленной пустоши.

— Что ты хочешь за свои сведения, изменник? — спросил меня Кайф.

— Ничего… — смиренно ответил я. — Впрочем, можешь потом образовать со мной случку, если хочешь.

Дело в том, что хотя я сам — ромб, мне нравятся случки именно с ромбами, а не с треугольниками, хотя это противоестественно.

— Да пошел ты!.. — отмахнулся Кайф. — Впрочем… Вот у меня тут есть Пусси по твоей части… Отдерет тебя так, что…

— Спасибо, — прошептал я.

Когда мы вернулись, Утад со своими друзьями сбились в кучу и, кажется, что-то задумали.

— Привет, Кайф, — сказал ему тогда Спаситель. — Ты хочешь Меня убить, но не знаешь, как. Сейчас Я покажу тебе. Это и будет путь вверх!

— Что такое “вверх”? — презрительно спросил Кайф.

— Увидишь! Друзья! Треугольники! Как вы знаете, мы живем здесь на мировой плоскости и образовываем случки. Во время каждой случки мы проникаем друг в друга, а потом вновь расходимся, и ничего с нами не случается, ибо мы похожи на четко очерченные сгустки света, пущенные из фонарей на экран.

— Бред! — не удержался Кайф.

— Так вот. Свет тоже имеет толщину!.. Но когда у нас происходит случка, этой толщины явно недостаточно, чтобы упасть с нашей плоскости вверх, или вниз, что одно и то же!

— Что такое “толщина”, “верх”, “низ”?! — загремел Кайф. — Что вы слушаете этого придурка, аааа????

— Отойди от Меня, Кайф, — решительно молвил Спаситель и продолжил: — Так вот, если Я образую случку со всеми моими друзьями-треугольниками… Сколько их? Шестьдесят шесть, кажется… Если они все наслоятся друг на друга, а Я — на самый верх, толщина нашего света превысит критическую величину, и Я улечу ввысь — туда, где нет смерти, а есть Мое Царство!..

— Ну ты, однако, извращенец… — пораженно проговорил Кайф. — Впрочем, сооружай свою групповую случку, если, конечно, дамы согласны. Я не буду тебе мешать, ибо ты принес возмущение и маразм в наш совершенный мир! Я не знаю, как тебя убить, но если ты сгинешь в результате любого предпринятого способа — я буду счастлив!

Утад помолчал, потом вдруг заявил:

— Ты сказал.

— Ну да, сказал, сказал!.. — проворчал Кайф. — Я действительно сказал — а кто же?.. Ну, ты — болван!

— Треугольники! — возгласил Утад. — Кто желает Меня, кто хочет Меня, кто поможет Мне в деле вашего всеобщего спасения?..

— Я!.. Я!.. Я!.. — разнеслось вокруг.

— Посчитай их, — сказал Спаситель мне. Я посчитал, желающих оказалось тридцать три фигуры.

— Мало! — с сожалением воскликнул Утад. — Впрочем, для такого дела и ромбы подойдут… А ну-ка, ромбы!

Ромбов оказалось тридцать два.

— Мало! Еще кто-нибудь! — вновь воскликнул Утад.

— А я, дорогой?.. — обиженно спросила Аглая. — Меня-то не считали! Я ведь всегда с Тобой! Возьми меня с Собой!

— Не могу, — отрезал Утад. — Но ты будешь на самом верху!

— А я, Спаситель?.. — прошептал я.

— А ты смотри, как все происходит, запоминай, потом будешь всем рассказывать. Поехали!

— Нет, ну ты просто — больной!.. — усмехаясь, проговорил Кайф. — И все равно, боюсь, что у тебя ничего не выйдет!

— Все будет так, как хочет Великий Дух, а я — его сон, — смиренно сказал Утад. — Отдаю Себя в руци Его!

— Что такое “руци”? — тут же насмешливо отреагировал Кайф.

— Отойди от Меня, Кайф! Друзья! Образуем же всеобщую великую случку, ибо что нам еще остается на этой плоскости, где нет ни верха, ни низа, но всех поджидают смерть и мрак?.. Я укажу вам всем путь вашего спасения и уйду от вас, но потом вернусь и буду с вами всегда!

— Но мы-то спасемся в конце концов?.. — недоверчиво спросил кто-то.

— Ну конечно! — убежденно заявил Утад. — Спасение неминуемо!

Тут же все начали буквально наезжать друг на друга, образовывая немыслимой плотности случку. Я стоял и наблюдал, а фигуры ахали и охали, и было непонятно, то ли им тесно в таком переполненном ими самими пространстве, то ли им безумно и бесконечно хорошо. Наконец Аглая подвинулась к получившейся слепяще-яркой линии, за которой скрывались тридцать три треугольника и тридцать два ромба.

— Прощай, любимый! Я буду ждать тебя всегда! — крикнула она и присоединилась к остальным.

Утад приблизился, помолчал, потом сказал:

— Да будет Свет!

И ринулся на самый верх всеобщей случки.

Ничего не произошло. Потом раздался четкий, слегка измученный голос Спасителя:

— Что за фигня! Великий Дух никак не может проснуться! Ну, давай же, давай… Но как тут, оказывается, приятно — наверху! Я трахаю всех вас… Я… Придется как-то обратить на Себя внимание. Эй Ты, там наверху! Почему Ты совсем забил на Меня?..

Тут вся куча фигур обратилась в ослепительную вспышку, словно сжигающую и убивающую их всех; прогремел какой-то почти членораздельный звук, напоминающий “чпок!”, и фигуры разлетелись в разные стороны, разметаемые некоей неведомой силой, очевидно, вмешавшейся откуда-то извне, из неведомых миров, в реальность нашей плоскости. Когда все успокоилось, мы собрались вместе, ошарашенные и несколько смущенные. Никто не пострадал, но Утада с нами не было!

— Он где-нибудь прячется, — тут же сказал нам всем Кайф. — Устроил дешевый фокус!

— Ничего себе фокус! — рассердился я. — Ты так можешь? Или кто-нибудь из нас так может? Нет, он ушел в свой “верх”, в свет, к Великому Духу. И мы все — те, кто верит в Него — пойдем туда! А ты оставайся здесь!

— Ну и останусь, — злобно заявил Кайф. — Мне здесь нравится.

Раздался плач — это рыдала Аглая.

— Любимый! — восклицала она. — Где ты?!. Я буду тебя искать… Я найду Тебя! В Тебе одном… вся моя жизнь!

— Он вернется, — успокоил я ее. — Он же сказал. И будет с нами всегда. И спасет нас. Ведь спасение неминуемо!

— Правда? — спросила Аглая. — Но я не хочу спасения, я хочу Его!

Итак, отныне мы ждем нашего Спасителя Утада, ждем, когда Он второй — и последний — раз посетит нашу мировую плоскость. Мы призываем Его, мы молимся Ему, мы желаем Его, мы трепещем перед Ним. Много еще чудесных вещей совершил Спаситель, но если бы мы умели как-то их фиксировать, то для этого не хватило бы всей нашей мировой плоскости. Да будет Свет!

Ихтеолус отбросил от себя листки с чувством глубокого раздражения. Он сидел в маленькой комнатке со стенами, покрашенными тускло-бежевым цветом, за деревянным столом, на котором стояли пивная бутылка с какой-то жидкостью и два стакана. Напротив него гордо восседал грязный и небритый бомж Аркадий, или, как он себя назвал, Бог Аркадий. Ихтеолус ощущал какую-то явную злобу, которая кипела в его душе, будто приготовляемый суп. Он совершенно ничего не понимал. Ведь какое отношение имеет все это ко мне, если я — я, а совсем не я. И почему я должен куда-то вернуться.

Аркадий. Прочел? На, выпей, я представляю, какое это для тебя потрясение… (Наливает в один из стаканов прозрачную жидкость из бутылки.)

Ихтеолус (Осторожно берет стакан и с отвращением рассматривает его). Какое потрясение? При чем тут я?! Я ничего не помню…

Аркадий. Ты никогда ничего не помнишь, придурок! Ну, мы тебя тут немножко запутали… Но теперь я дал тебе прочитать, как все было на самом деле. Для тебя же это существенно — на самом деле?

Ихтеолус (осторожно отпивая глоток омерзительного напитка). Да, да… Но… Что же я — этот… ромб?!

Аркадий. Ну да, Утад. Ты проявил неосторожность при самопожертвовании, и тебя выбросило очень далеко под чересчур заостренным углом… Само собой, ты оказался в более сложном мире, да и сам приобрел принципиально другие качества… Впрочем, это всегда так бывает, когда Я убивает Я… Мир спасен, а субъект переходит на новый уровень! Но вся фишка в том, что если он был у себя, в своей плоскости — первый парень на деревне, то в более сложных структурах он изначально — самый последний идиот, придурок. Хотя ему даются любые возможности к преодолению собственной убогости. Так все и произошло с тобой, но ты — болван! — не использовал ни одного шанса!

Аркадий наливает себе спирта в стакан и резко выпивает. Ихтеолус ставит свой стакан на стол.

Ихтеолус. Это все вранье, ловушка, бред! Я никакой не ромб, я… Я Ихтеолус, вот как меня зовут!..

Аркадий. Здесь! Здесь тебя так зовут. Мы с тобой уже встречались, помнишь раковый рай?..

Ихтеолус. Нет.

Аркадий. Напрасно — ты мог бы тогда получить все, чего желаешь.

Ихтеолус. Но я получил… Нет! Я не знаю, чего желаю! Я… хочу войти в этот город, завоевать его, быть внутри, пройти сквозь Внешнюю Тьму, увидеть Изначальный Свет, войти в дверь!

Аркадий (улыбаясь). Но ты уже вошел в нее. Теперь ты внутри. Ты уже победил, ты завоевал свой город, теперь тебе предстоят большие путешествия и приключения, впрочем… Нет, хватит с тебя. Ты должен вернуться, тебя ждет спасенный тобой мир, тебя ждет… Аглая!

Ихтеолус. Она меня не ждет! Я не хочу… туда. Если все это так и я вырвался, то я хочу… дальше! Я не хочу… назад. Кроме того, я тебе не верю, ты не Бог Аркадий, а — бомж Аркадий!

Аркадий (изумленно). Да какая разница! Рак я, бомж или Бог… Главное в том, что ты получил рай, но не выдержал его!

Ихтеолус. Или ад.

Аркадий. Болван!

Ихтеолус (берет свой стакан и резко выпивает). Нет, я тебе не верю! Смотри: здесь написано: “если бы мы умели как-то их зафиксировать”… То есть они не умеют! Откуда же эти листки?..

Аркадий (насмешливо). У нас свои каналы и возможности. Я же — Бог!

Ихтеолус. Ты бомж!

Аркадий (раздраженно). Ты надоел мне!.. Все! Возвращайся на свою плоскость, займись ее спасением, Кайф тебя ждет. Высшее — не для тебя! Назад, идиот!!!

Ихтеолус (испуганно). Но я не хочу… Пожалуйста, не надо!

Аркадий. Какой же ты все-таки придурок! Весь мир тебя услаждал, выделывая всевозможные кренделя целую… вечность, а ты так ни во что и не врубился! Ты ведь и сейчас можешь… если хочешь…

Ихтеолус (не понимая). Что?..

Аркадий. Ты совершенно мне наскучил. Иди в свой убогий мирок и будь там… Спасителем! Нечего тебе здесь делать! (Приказным тоном.) Эй! Заберите его! Ко мне!!!

Тут же в комнату вошли Адольф и Альберт, превратившиеся в двух молодцеватых мужчин с одинаковыми лицами и мускулистыми фигурами. Но яркие крылья райских птиц все так же росли из их спин. Они замерли в выжидательном почтении. Аркадий быстро выпил еще одну рюмку спирта и громко произнес:

— Все бесполезно! Хватайте его и возвращайте назад!

— Есть! — хором ответили Адольф и Альберт, подошли к Ихтеолусу, схватили его за локти и резко поставили на ноги.

— Ничего… — задумчиво промолвил Аркадий, обращаясь к Ихтеолусу. — Тебе там понравится. Аглая тебя ждет!!!

Ихтеолус захотел что-то ответить, но не успел, потому что два его конвоира сильными рывками вытащили его из-за стола, провели мимо Аркадия и втолкнули в какой-то темный проход, который, оказывается, существовал в противоположной от двери стороне комнаты.

— Полегче! — возмутился Ихтеолус.

— Молчать!!! — рявкнул Адольф.

— Смотри! — приказал Альберт.

Ихтеолус поднял свой взор и посмотрел вперед. Перед ним простерлась в бесконечность белая плоскость, на которой пестрились розовые ромбы и ярко-фиолетовые треугольники. Они кружились, танцевали, иногда смыкались друг с другом, словно целуясь своими границами, иногда наползали друг на друга, образовывая странного цвета единую форму с маловразумительными очертаниями; затем расползались, продолжая танцевать и кружиться, а порой устраивали целый хоровод из самих себя, напоминающий идиотскую цветовую вереницу геометрических фигур из какого-то допотопного абстрактного мультфильма. Плоскость угрожающе приближалась к Ихтеолусу, словно собираясь поглотить его.

— Нет! — крикнул Ихтеолус.

— Ну что, видишь?.. Узнаешь? — насмешливо спросил Адольф или Альберт.

— Это — твой истинный мир! — злобно проговорил Альберт или Адольф. — Окажем поддержку, Адольф?

— Окажем, Альберт! Давай прыгай туда! Вон там — видишь? — яркий треугольник?.. Это Аглая, друг, и она ждет тебя!

Они вновь взяли Ихтеолуса под локти и стали пододвигать его к плоскости, которая продолжала на него наползать, словно неумолимый вражеский танк, под которым оказался раненый солдат.

— Стоп! — вдруг почему-то воскликнул Ихтеолус. Плоскость остановилась.

— Что? — спросил Альберт.

— Что?! — повторил Адольф.

— Стоп! — опять воскликнул Ихтеолус. — Я вам не верю! Впрочем, это все равно… Но я туда не пойду!

— А как же Аглая?.. Любовь твоя?.. Она тебя искала повсюду, указывая тебе путь, и ты сейчас должен последовать за ней обратно сюда! Ты должен быть с ней и вернуться домой!

— К черту Аглаю! — радостно заявил Ихтеолус. — И Алису тоже!

Адольф и Альберт задумчиво замолчали.

— Но… — наконец сказал Адольф. — Мы должны тебя сюда… доставить. Он Сам приказал! У тебя нет выхода, разве что…

Ихтеолус насмешливо повернулся к нему.

— Отойди от меня, Адольф, — твердо промолвил он. — Вся ваша плоскость, да и вы тоже — жалкий фантом! Я в раю, а поэтому все могу! Я могу… Я могу. Аркадий был прав!

— Посто-ой! — как-то жалобно завыл Альберт. — Ты не можешь уничтожить… свой собственный мир. Тогда ты уничтожишь… себя! Я убьет Я и наступит…

— Именно этого я и хочу, — надменно ответил Ихтеолус. — Я никогда не убьет Я, ибо…

— Ибо… — завороженно повторил Адольф.

— Спасение неминуемо! — рявкнул Ихтеолус и мощным световым пучком внедрился в глубь плоскости. Раздался взрыв, все погибло, заволакиваясь огненным черным заревом, которое смело с лица пространства Адольфа, Альберта и великий город, загадочно возвышавшийся где-то посреди мира. Ихтеолус воспылал, сгорел и превратился в изначальную, неуничтожимую точку; и перед ним, во вновь наступившей Внешней Тьме, вдруг возникла тускло сияющая маленькая дверь.

Ихтеолус бросился вперед, сталкиваясь с дверью, и она тут же распахнулась, затопляя все вокруг ослепительно белым светом.

“Изначальный Свет!” — успел подумать Ихтеолус, прежде чем бесконечный белый провал полностью не поглотил его.

9,9 Алмазное утро

Когда Ихтеолус покинул все, что есть, я оказался там, где возможен мир.

Он лежал в гибельном бреду на ложе своей вины, и болезнь жизни озаряла его надеждой на окончательное вдохновение.

Не надо быть полностью в себе; отринь все; я со мной!

У меня — лучшая участь, любовь моя, хоть я и разрушил все, что мог, но я никогда не покину меня. В любом случае все происходящее лишь происходит, и то, что может случиться, должно произойти.

Ихтеолус сделал выбор; он был со мной, он нашел меня, он убил меня, он сотворил меня.

Он лежит сейчас тут, зависший в вечности перехода, но я знаю: это закончится.

Он может все, что хочет, но он должен помнить!

За каждым счастьем и несчастьем, после каждой болезни и жизни, вслед за днем и ночью наступает белое, как единый спектр, утро.

И я найду в нем избавление от своей личности, которую я так безумно люблю.

Вперед!

Уже конец. Алмазное, белое, хрустальное утро вторглось своей ослепительной неотвратимостью в черный спящий мир, взрывая его изнутри. После гибели и жизни Ихтеолус возник в конце концов в виде мельчайшей белой точки посреди бесконечной белой бездны, из которой могло сотвориться все. Ощущения безмерной радости и абсолютного могущества пронизывали все его существо: он наконец стал самим собой.

Белый провал Изначального Света простирался вширь и вглубь, и Ихтеолус был в нем и был им. Это могло продолжаться вечность, но Ихтеолус вдруг понял, что спасение неминуемо.

Это действительно был рай.

Это действительно был мир.

И Ихтеолус понял, что он должен его создать.

Оглавление

Я

Или ад

  Алмазное утро

  0,6

  1

  2

  3 Третий день

  4 Дважды два четыре

  5 О, пять!

  6 Шесть: ноль

  7 Семь Я

  7,7 Алмазное утро

  8 ∞

  9 Девятый день

  9,9 Алмазное утро