Декабристы рассказывают... [Элеонора Александровна Павлюченко] (fb2) читать онлайн

ДЕКАБРИСТЫ РАССКАЗЫВАЮТ…

*

Составитель Э. Павлюченко

Подбор иллюстраций М. Барановской

© Издательство «Молодая гвардия», 1975 г.

К 150-летию со дня восстания декабристов

Прошло уже полтораста лет с того декабрьского дня, когда раздался залп пушек на Сенатской площади, но мы и сейчас вспоминаем героев того памятного времени. Чем же нам дороги, почему так близки эти люди?

Движение декабристов — это первый этап революционного движения в России. «В 1825 году Россия впервые видела революционное движение против царизма, и это движение было представлено почти исключительно дворянами»^[1]. Эстафету декабристов приняли во второй половине XIX века революционеры-демократы, а на самом исходе века — революционный российский пролетариат, который в союзе с крестьянством уничтожил буржуазно-помещичий строй и привел к победе социалистической революции.

Говоря о роли декабристов, мы всегда помним слова В. И. Ленина: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа»^[2]. Да, первые революционеры действовали в отрыве от народа. Путь свой они видели в создании тайных обществ. Их политическое сознание — это сознание передовых представителей тогдашнего дворянства.

Далее В. И. Ленин писал: «Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» — звал их Герцен»^[3].

Несмотря на то, что декабристы проиграли бой 1825 года, они показали великий нравственный пример высоких стремлений и самоотвержения. Они хотели освободить миллионы крепостных рабов и навсегда покончить с самодержавным деспотизмом. Они не могли, не умели жить сытно и спокойно, пользуясь своими чинами и имениями.

«Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия», — писал А. И. Герцен.

Вот почему, несмотря на прошедшие полтора столетия, мы вслушиваемся в голоса участников 14 декабря, с таким интересом читаем их записки, письма, воспоминания…

Авторы этой книги — прежде всего сами декабристы. К сожалению, многое, очень многое до наших дней не дошло: в своих письмах и дневниках члены тайных обществ предпочитали не касаться «сокровенной цели». Сотни важнейших декабристских планов, уставов, документов были сожжены в дни арестов, а материалы, касающиеся вождей восстания — М. П. Бестужева-Рюмина, П. Г. Каховского, С. И. Муравьева-Апостола, П. И. Пестеля, К. Ф. Рылеева, — обрываются 13 июля 1826 года — в день их казни… Многие крупные деятели движения рано угасли в Сибири, на Кавказе, не успев ничего записать. Да и многое из написанного приходилось укрывать, передавать из рук в руки. Составленный более 20 лет назад и напечатанный в известном советском научном издании «Литературное наследство» список затерянных и утраченных произведений декабристов занял около 180 страниц.

И тем не менее мы располагаем материалами, которые позволяют сохранить для будущих поколений память о замыслах и делах первых русских революционеров.

В этой книге сделана попытка рассказать об основных этапах формирования и развития движения декабристов.

Детство, ранняя юность, первые сомнения, раздумья — раздел «Пред грозным временем, пред грозными событиями…». Здесь представлены рассказы Михаила Бестужева, Батенькова, Лунина, Пущина…

«Гроза двенадцатого года…» — в этом разделе Матвей Муравьев-Апостол, Пестель, Давыдов, Орлов ведут нас сквозь события Отечественной войны 1812 года.

Воспоминания Ивана Якушкина открывают первые шаги первых тайных союзов. События на Сенатской площади 14 декабря 1825 года мы видим глазами братьев Бестужевых, Розена, Штейнгеля… Летописец восстания на юге — Иван Горбачевский…

Расположенные хронологически, отрывки из воспоминаний, писем, дневников, официальных документов снабжены необходимыми комментариями. которые дополняют воспоминания и помогают лучше понять события тех дней. Ведь воспоминания писались, как правило, через много лет после случившегося, кое-что представлялось уже не так, как в юности.

Число наиболее активных участников декабристского движения, осужденных царским судом, превышает сто человек. Всего же в 1825–1826 годах было привлечено к делу около 600 человек, да еще было несколько тысяч ускользнувших от суда и следствия.

Книга иллюстрирована портретами и рисунками, хранящимися в фондах Исторического музея и в рукописном отделе Библиотеки имени В. И. Ленина, а также в фондах некоторых краеведческих музеев нашей страны. Некоторые из них публикуются впервые.

В конце книги читатель найдет список использованных источников. Он понадобится тем, кто захочет перейти к более серьезному и систематическому ознакомлению с интересной и славной страницей русского освободительного движения.

«ПРЕД ГРОЗНЫМ ВРЕМЕНЕМ, ПРЕД ГРОЗНЫМИ СУДЬБАМИ…»

Когда начинался XIX век, Российское государство было уже самым большим в мире, и поскольку тогда не было ни железных дорог, ни телеграфа, даже самое срочное сообщение доставлялось из столицы на Камчатку и Чукотку примерно за два месяца. На огромных пространствах от Немана до Тихого океана и от Таймыра до Кавказа жило в ту пору около 40 миллионов человек, из которых каждый второй именовался — крепостной господина такого-то или человек госпожи такой-то.

Не меньше десяти рублей — такая крупная по тем временам сумма ежегодно отбиралась у каждой крепостной души, а затем, складываясь с различными государственными податями, налогами, умножаясь на сотни, тысячи, миллионы этих душ, превращалась в столичные особняки, уютные усадьбы, ежедневные обеды графа Строганова, на которые уходило рублей по 400. бриллиантовые пуговицы, эфес и пряжки князя Безбородки, в сотни тысяч свечей, отражавшихся в зеркалах лучшей бальной залы, в великолепные коллекции книг и рукописей, фантастические охотничьи выезды, изысканные творения художников, резчиков, скульпторов.

В таких вот домах, особняках, усадьбах и появились на свет в последние годы XVIII и первые годы XIX века несколько сот мальчиков, которые росли и учились, еще не ведая, что быть им декабристами.

«Редкая губерния, — замечает академик М. В. Нечкина, — не дала своего обитателя в движение декабристов». Среди них много петербуржцев — Рылеев, Бестужевы… Немало москвичей — Фонвизины, Муравьевы, Оболенский, Бестужев-Рюмин… Со Смоленской губернией связаны Пестель, Якушкин, Каховский, Кюхельбекер. Несколько человек «представляют» Поволжье — Ивашев, Николай Тургенев. Из Сибири — Батеньков, из Прибалтики — Розен, из Белоруссии — Корнилович, Горбачевский. Богато представлена Украина — Муравьевы-Апостолы, Давыдов, братья Борисовы, Сухинов… В целом в декабристском движении «географически» представлена вся Россия.

Почти все декабристы принадлежали к привилегированному дворянскому сословию. Но одни — Муравьевы, Трубецкой, Волконский — из самого высшего столичного общества, не знавшие недостатка в средствах, лучших учителях. У Евгения Оболенского, к примеру, гувернеры менялись ежегодно, иногда дважды в год, всего же их было шестнадцать или восемнадцать.

Другие представляли скромное провинциальное дворянство: Ивану Якушкину в наследство достались 193 крепостных смоленских души. А были и такие, кто хоть из «благородных», но по образу жизни и средствам мало выделялись из бедных разночинцев: несколько раз будет доказывать свое сомнительное дворянство сын бедного чиновника прапорщик Иван Сухинов; скроет свое крестьянское происхождение канцелярист Павел Выгодовский.

Непросто понять, какая сила соединит в будущем всех этих людей, сделает их участниками (пусть во многом несогласными) одного движения. Еще труднее разобраться в том, как эти мальчики, юноши, мужчины сохранили себя и выделились среди множества совсем других сверстников.

Из детских и классных комнат дворянских домов начинались разные, далеко расходившиеся пути: один вел в революцию, к виселицам, сибирским рудникам, другой — к чинам, орденам, имениям…

Так появлялись Муравьевы вешающие и Муравьевы повешенные. Михаил Орлов стал декабристом, его родной брат Алексей — шефом жандармов.

Где-то в раннем детстве лежал перекресток, с которою расходились эти пути. Чаще всего бывало так, как описал позже младший современник декабристов Александр Герцен:

«Где Иван? — спрашивает барыня за обедом, видя, что суп подает Семен.

— Мамаша, — отвечает какой-нибудь мальчик десяти лет, — папа его послал в часть.

— Я его, мошенника, велел поучить, он давеча мне грубо отвечал…

И мальчишка думает, что это и резон, что Ивана следует высечь за то, что он неучтиво отвечал «папасе»…» А дальше уж все устраивалось само собой: «…юноша, воспитанный на женских руках и на французском языке, делаясь офицером, хладнокровно сек солдат… делаясь чиновником, крал, допрашивал под розгами и подавал шинель и калоши начальнику или (требовал, чтоб другие чиновники подавали ему».

Но бывало и не так.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

«Всякий раз, когда я пытаюсь воскресить в своей памяти самую отдаленную эпоху нашего детства и думаю о брате Александре, он постоянно представляется мне в полулежачем положении, в больших вольтеровских креслах, с огромною книгою в руках. Меня, как ребенка, прельщали иллюстрированные картинки, изображающие костюмы и быт разноплеменных народов, и я по целым часам стоял позади кресел, чтоб дождаться, когда брат, прочитав текст, откроет новую картинку. Помню, с каким снисходительным терпением он удовлетворял моему любопытству; объясняя мне, что вот этот калмык, этот самоед, а это алеут, рассказывал, как они живут, как ездят в санках на оленях или как плавают в байдарках; как промышляют бобров и других зверей, и потом, увлеченный желанием продолжать чтение, безжалостно прогонял меня, несмотря на мои неотступные просьбы показать и рассказать другие картинки. Эти сцены повторялись часто и, сколько я помню, всегда в том же отцовском кабинете, в тех же вольтеровских креслах, стоящих подле огромного шкафа, где помещалась библиотека избранных книг. Отец наш как человек весьма просвещенный по тогдашнему времени собрал в ней все, что только появлялось на русском языке примечательного; в другом отделении были книги на иностранных языках. Вход в кабинет нам не был возбранен, где на больших столах были разложены кипы бумаг, в шкафах за стеклами и на высоких этажерках были расположены минералы, граненые камни, редкости из Геркуланума и Помпеи, обделанные из редких камней вазы, чаши, канделябры и проч.; но ключи от библиотеки доверялись только прилежному Саше; и тогда как мы, меньшие его братья и сестры, довольствовались позволением любоваться только золото-расписными корешками книг, Саша имел право брать любую книгу, но читать ему позволялось только с позволения отца. Гордясь ли этою привилегиею или точно увлекаемый любознательностью, но он читал так много, с такою жадностью, что отец часто принужден был на время отнимать у него ключи от шкафов и осуждал его на невольный отдых. Тогда он промышлял себе книги контрабандой; какие-либо романы, сказки, как, например: Видение в пиринейском замке, Ринальдо Ринальдини, Тысяча и одна ночь и подобные — и поглощал их тайком, лежа где-нибудь под кустом в нашем тенистом саду…

Из многих случаев приведу один. На Крестовском острове, по соседству с нашей дачей, было очень много мальчиков, наших однолеток. Однажды, когда нам надоели игры в солдатиков, мы стали играть в разбойников; начальство было присуждено брату Александру. Этот титул он принял как должную дань, но затруднился только, какое принять имя: Карла Мора или Ринальдо. Но. впрочем, он колебался недолго: антипатия ко всему немецкому взяла свое, и он принял титул Ринальдо Ринальдини. Началось действие. Ринальдо занимает с своей шайкой маленький островок, сообщавшийся с материком посредством небольшого плотика. Сбиры святой Германдаты нас окружили; нам угрожало неминуемое поражение и плен. Ринальдо приказывает отступить. Все бросились через кусты на плот; я один не расслышал сигнала, а когда он был повторен, плот уже отчалил, так что, прибежав к берегу, я остановился в нерешительности.

— Скачи, если не хочешь быть в плену, — закричал Ринальдо Ринальдини.

С необычайным усилием я совершил salto mortale… Падая на плот, я поскользнулся на мокрых досках, крепко ударился затылком — и лишился чувств. Что было потом, я не помню. Очнувшись, я увидел себя на плечах изнемогавшего от усталости брата; у него еще хватило настолько сил, чтоб поднести меня к реке, освежить и обмыть от крови мою голову.

— Ну, Мишель, — говорил он, ласкаясь ко мне, — рад я, что ты очнулся, а то мы бы перепугали матушку и сестер. Ты крепко ушибся, в этом я виноват, зато ты не попался в руки сбиров, ведь это было бы стыдно, а теперь, напротив, ты себя вел прекрасно. Братцы! Я горжусь им и делаю его своим помощником, — заключил он, обращаясь к разбойникам, окружавшим нас.

Другой случай тоже носит отпечаток подобного рыцарства.

Там же, на Крестовском острову, отряд маленьких удальцов, под начальством брата Александра, завладел лодкою, и мы поплыли вниз по речке, обтекающей кругом острова. Проплывая под мостом, лодка ударилась о подводную сваю и проломилась. Едва течением сорвало лодку с подводной сваи, как она начала наполняться водою. Нам грозила верная смерть. Все храбрые сподвижники Ринальдо оказались страшными трусами и думали искать спасения в отчаянных криках, которые совершенно заглушались пронзительным голосом маленького брата Петруши. Не потерялся только наш атаман Ринальдо. Он снял с себя куртку и заткнул наскоро дыру; потом схватил брата Петра и, приподняв над водой, закричал: «Трусишка! Ежели ты не перестанешь кричать, я тебя брошу в воду». Хотя мне тоже было страшно, но я кричать не смел. Воцарилась тишина, а нас между тем несло на середину реки, потому что единственный человек, бывший между нами, г. Шмит, — едва ли не вдвое старше старшего из нас, — который управлялся с веслами, до того потерялся, что вместо гребли кричал в такт: ух! ух! — и махал веслами по воздуху. Брат Александр вырвал у него весло, сел сам и велел мне взять другое. Мы скоро приткнулись к берегу. Брат выскочил с причалом, но, выскакивая, оттолкнул лодку назад, и она пошла опять в реку, таща за собою брата, который не хотел бросить веревки и неминуемо погиб бы, если бы ему не удалось ухватиться за свесившийся сук дерева и тем остановить и притащить к берегу лодку».

Пройдет много лет. «Прилежный Саша» станет литератором, вместе с Рылеевым будет издавать альманах «Полярная звезда», а потом сочинять революционные песни для солдат. В 1826 году с братьями Николаем и Михаилом пойдет в Сибирь, оттуда — рядовым на Кавказ, где в 40 лет погибнет в стычке с горцами. Но прежде он успеет стать одним из самых популярных писателей тех лет — Марлинским.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГАВРИИЛА БАТЕНЬКОВА

«Первое данное получил я, достигая двух лет по рождении. На крыльце нашего домика держала меня на руках моя любимая нянька, Наталья; я сосал рожок. В это время приехал к нам из Петербурга дядя Осип в обратном пути на Алеутские острова, откуда ездил с отчетом и за милостями императрицы по подвигам Шелехова. Он, подойдя ко мне, сказал, вероятно, грозно: «стыдно сосать доселе». Эти слова так сильно на меня подействовали, что я бросил рожок за окно и пришел в сознание: увидел, что я на крыльце, оглядел наружность строения, подлинно увидел свет божий, и это впечатление сохранилось во всей его живости доселе. Сказывали, что после я скучал, но никак уже не хотел обратиться к прежнему способу пищи: стыдился так же верно, как Адам своей наготы…

Помню я добрые дни отрочества, когда вместе с сиротством получил я свободу гулять по своей воле. Любимым товарищем мне сделался молодой живописец…

…Во время продолжения работ мы, незанятые, следили с любопытством и за приготовительной техникой, и за постепенным проявлением рисунка и красками готовящихся изображений, и в то же время, кто мог, читал книги, а после, как умели, старшие разбирали их. Живительнее всего были сочинения Карамзина. Иногда восторгались и парили с Державиным и находили ближе к сердцу Дмитриева, Богдановича, Долгорукова.

Поразила меня в первый раз ловля в Озерках так названных золотых рыбок, то есть маленьких с желтою блестящею чешуею. Поймать и смотреть на них хотелось, но было жаль, и большею частью ходатайствовал, чтоб отпустили назад в воду.

Таково было мое природное чувство, что мучительно скорбел, видя птичек в клетках, как бы предчувствуя свою будущую судьбу, и решительно не мог выносить зрелища кухонных операций с самого того часа, когда еще в первом младенчестве увидел петуха, которому отрезали голову, — и он, окровавленный, сделал несколько кругов по двору, пока упал…

Когда в первый раз вошел я в лес, мне казалось, что это уже другой мир; по мере углубления начал чувствовать страх, думал, что тут непременно должно заблудиться и невозможны уже никакие приметы для выхода, не видно нигде прямой линии, путеводительницы нашей. Когда подошли к кустарнику, он мне показался чем-то волшебным; множество ягод, и узнал я, как растут они; и вслед за тем указал мне товарищ находить их на траве под ногами.

Мало-помалу привык я к загородным прогулкам, стал взбираться на высоты и чувствовать красоты видов. Громадная, глубокая река, гордо описывающая круговые дуги, то вогнутые, то выгнутые, мысы, отмечающие пределы зрению, даль предметов — все было наслаждением. Перспектива более всего веселила око, и я страстно полюбил пространство и, так сказать, впился в него моим любопытством.

Эстетические наслаждения природой произвели разгул чувства, как бы освободившегося от оков ума. Если б слово не было повито воображением, мы не были бы в состоянии выражаться художественно. Отвлечения фантазии все оживляют: при них слово вочеловечивается в природе и человек выходит из берегов…

Я не учился грамоте — ни читать, ни писать. Приступил к науке с арифметики и татарской грамматики. В начале настоящего века общий дух жизни возбуждал сам собою любознательность, и в первых началах она давалась легко. У меня были рисованные буквенные карточки, и без всякого усилия или усидчивости, по простой привычке, играя, я только примечал начертания букв, но не учился их совокуплять и складывать, так что не могу дать отчета, каким образом стал я прочитывать целые речения. Классическою моею книгою был географический атлас, подаренный дядею.

Первым прочитанным мною писанием была газетная статья о Трафальгарской битве и смерти Нельсона. Она понята была не только буквально и обобщилась как познание о том, что происходит на свете…»

Эти воспоминания написаны после двадцатилетнего одиночного заключения. Многолетняя изоляция сказалась на психике, языке, манере письма узника. Немало времени и усилий понадобилось исследователям, разбиравшим архив декабриста.

Сын бедного офицера, Гавриил Батенъков провел детство в Сибири. Однако и туда проник «общий дух жизни». От великого взрыва, начавшеюся в Париже 14 июля 1789 года, сотрясся весь мир, слетали короны, распадались империи, трещали столетние феодальные цепи. Несколько десятков государств объявили в 1792 и 1793 годах войну революционной Франции, но армии свободных санкюлотов, то есть в буквальном переводе «голоштанников», громили любых противников, и грозное эхо разносило страшные и влекущие имена — Марсельеза, Марат, Робеспьер, Конвент… Правда, затем все громче зазвучит — Бонапарт, и воины революции превратятся в солдат империи.

Однако крушение тысячелетнего мира уже обозначилось, и XVIII век передает ХIХ новых людей — удивленных и задумчивых:

Эти строки написал Александр Радищев, один из тех, кто о России задумался раньше других и незадолго до рождения Гавриила Батенькова проехал мимо его дома в цепях на восток, в ссылку.

«Общий дух жизни» просачивается незримо, отовсюду. Сегодня его истребляют вместе с опасной «французской заразой» — он является в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева. Книга сжигается — появляются другие, вперемежку с рукописными тетрадками, уроками гувернеров.

Ученик… Все учились «понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Но 40 лет спустя из самой страшной в Сибири Акатуйской каторжной тюрьмы Михаил Лунин отправит несколько воспитательных советов Марии Николаевне Волконской и ее сыну Мише, а мы угадаем в них воспоминания о детстве и первых уроках самого неукротимого декабриста.

МИХАИЛ ЛУНИН — МАРИИ ВОЛКОНСКОЙ

«Ваши письма, сударыня, возбуждают мою бодрость и скрашивают суровые лишения моего заключения. Я Вас люблю так же, как и мою сестру… Занятия Миши дают мне пищу для размышления в глубине темницы. В настоящее время главный предмет — это изучение языков. Помимо французского и английского, латинский и немецкий являются безусловной необходимостью. Эти четыре языка суть ключи современной цивилизации. Есть еще один язык, греческий, но время его настанет позднее Заклинаю Вас говорить всегда по-французски или по-английски с Мишей и никогда по-русски. Вначале это будет Вас несколько стеснять, но Вы постепенно привыкнете, а он извлечет из этого наивысшую пользу. Одна беседа стоит десяти уроков. Ваш брат Александр, без сомнения, в курсе учебных руководств, принятых в начальных школах за границей, в особенности во Франции, где народное образование наилучше поставлено в настоящее время. Попросите выслать подбор таких руководств по истории, географии, математике и т. д. При помощи этих источников можно заниматься так же хорошо в Сибири, как и в Германии и Франции…»

МИХАИЛ ЛУНИН — МИШЕ ВОЛКОНСКОМУ

«Мой дорогой Миша. Твое последнее письмо доставило мне большое удовольствие, и я от души советую тебе изучать английский язык. Это не так легко и требует много внимания и прилежания, но ты уже не ребенок и, я надеюсь, справишься со всеми трудностями, как мужчина. Помни, мой дорогой, что твои успехи в науке являются лучшим доказательством, которое ты можешь мне дать в подтверждение твоей дружбы ко мне. Не читай книги, случайно могущие попасть в твои руки. Ты должен знать, что мир переполнен глупыми книгами и что число полезных кни! очень невелико. Как только ты получаешь новую книгу, первым делом ты должен подумать, какую пользу может она принести тебе, Если ты найдешь, что она не заключает ничего, кроме пустых рассказов или скучных рассуждений, то отложи ее в сторону и возьмись за свою грамматику или за какую-нибудь другую хорошую книгу, которая дает положительные сведения. В твои годы время дорого. Каждый час, потерянный в болтовне или в чтении чепухи, потребует нескольких дней работы впоследствии. Часть лета можно употребить на прогулки, занятия спортом и т. д., но зима целиком должна быть посвящена занятиям с утра и до вечера.

Прощай, мой дорогой Миша. Поцелуй руки у твоей матери и сестры и поверь, что я навсегда твой верный друг Михаил».

Эти письма Лунина хранятся сегодня в Ленинграде, в Пушкинском доме — тоненькие записочки, которые были вложены в бутылку с лекарствами или зашиты в одежду верного человека: государственному преступнику запрещена переписка…

Французский, немецкий, английский, итальянский, фехтование, рисование, верховая езда — все это входило в обязательную программу домашнего дворянского воспитания. Ну, разумеется, не для всех; среди декабристов были и такие, кто по-французски не выучился, а по-русски писал так: «призывал ксибе салдат давал денги всем хто кнему прихадил».

Не только и, может быть, не столько под влиянием книг и бесед складывались взгляды молодых людей на мир. Родители… Некоторые примеры были отрицательными — среди старшего поколения немало крепостников, бюрократов, взяточников… Отец Пестеля сначала вскрывал письма и депеши для тайной полиции, позже самодержавно управлял Восточной Сибирью, грабя этот огромный край и не пропуская оттуда никаких жалоб на свое самоуправство. Позорно скуп для детей и расточителен для себя отец Лунина. Однако если отрицательные примеры влияют на детей «от обратного», вызывают мысли, желание, намерение делать наоборот, то еще более жадно воспринимаются родительское благородство, доброта, возвышенные чувства.

Точных подсчетов нет, но несомненно, что среди декабристских отцов преобладают «хорошие примеры». Родители Никиты Муравьева, Розена, Бестужевых не были революционерами, относились вполне лояльно к властям и, наставляя детей, по обычаю желали: «Бога бойся, царя чти, честь превыше всего». Откуда им догадаться, что честь — достоинство опасное, которое может завести далеко — до самой Сенатской площади?

Кроме трех братьев Бестужевых (Александра, Михаила, Петра), игравших в благородных разбойников и едва не утонувших, в декабристы попадут еще двое: самый старший, Николай, и самый младший, Павел. Воспоминания Михаила. написанные много лет спустя, так и начинались: «Нас было пять братьев, и все пятеро погибли в водовороте 14 декабря».

Отец их, Александр Федосеевич, был одним из умнейших и просвещеннейших людей. В молодости он был так тяжело ранен в морском сражении со шведами, что матросы сочли его мертвым, собрались бросить тело за борт, но в последний момент вдруг обнаружили еле заметные признаки жизни. Чистая случайность не пресекла род Бестужевых, и через несколько лет Александр Федосеевич станет главой огромной семьи.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

«Имея сношения со многими горными чиновниками, служившими в Сибири, и любя науку во всех ее разветвлениях, он [отец] тщательно и с знанием дела занимался собранием полной, систематически расположенной коллекции минералов нашей обширной Руси, самоцветных граненых камней, камеев, редкостей по всем частям искусств и художеств; приобретал картины наших столичных художников, эстампы граверов, модели пушек, крепостей и знаменитых архитектурных зданий, и без преувеличения можно было сказать, что дом наш был богатым музеем в миниатюре. Такова была внешняя обстановка нашего детства. Будучи вседневно окружены столь разнообразными предметами, вызывающими детское любопытство, пользуясь во всякое время беспрепятственным доступом к отцу, хотя постоянно занятому серьезными делами, но не скучающему удовлетворять наше беспокойное любопытство; слушая его толки и рассуждения с учеными, артистами или мастерами, мы невольно, бессознательно всасывали всеми порами нашего тела благотворные элементы окружающих нас стихий. Прибавьте к этому круг знакомства, не большой, но людей избранных; дружеские беседы без принуждения, где веселость сменялась дельными рассуждениями, споры без желчи; поучительные рассказы без претензий на ученость; прибавьте нежную к нам любовь родителей, их доступность и ласки без баловства и без потворства к проступкам; полная свобода действий с заветом не переступать черту запрещенного, и тогда можно будет составить некоторое понятие о последующем складе ума и сердца нашего семейства, а особенно старших членов, как более взрослых, следовательно, более умовосприимчивых.

Брат Николай был первенец, следовательно — любимое детище родителей. «Но эта горячая любовь, — говорил мне браг Николай, — не ослепила отца до той степени, чтоб повредить мне баловством и потворством: в отце я увидел друга, но друга, строго поверяющего мои поступки. Я и теперь не могу дать себе полного отчета, какими путями он довел меня до таких близких отношений, Я чувствовал себя под властию любви, уважения к отцу, без страха, без боязни непокорности, с полною свободою в мыслях и действиях, и вместе с тем под обаянием такой непреклонной логики здравого смысла, столь положительно точной, как военная команда, так что если бы отец скомандовал мне: направо, я бы не простил себе, если бы ошибся на полдюйма. Доказательством всесильного влияния этой дружбы на меня был следующий случай Приязненные связи отца к властям Морского корпуса давали мне случай пользоваться их снисхождением, так что мало-помалу я сделался первостатейным ленивцем. Долго это скрывалось от бдительного его надзора, наконец, скрывать долее уже было невозможно; он все узнал. Вместо упреков и наказаний он мне просто сказал: ты недостоин моей дружбы, я от тебя отступлюсь — живи сам собой, как знаешь. Эти простые слова, сказанные без гнева, спокойно, но твердо, так на меня подействовали, что я совсем переродился; стал во всех классах первым и, дело небывалое, не в пример другим назначен корпусным офицером с правом преподавать уроки по трем предметам…»

Не только в узкой семейной сфере формировались взгляды будущих декабристов. Около 40 из них в разные годы учились, слушали лекции в Московском университете: Никита Муравьев, Сергей Трубецкой, Иван Якушкин, Петр Каховский..

7 мая 1808 года Николай Тургенев записал в своем студенческом дневнике о лекции профессора Л А Цветаева: «Цветаев говорил о преступлениях разного рода и между прочим сказал, что нигде в иных случаях не оказывают более презрения к простому народу, как у нас в России (Хотя мне и больно, очень больно было слушать это, однако должно согласиться, что бедные простолюдимы нигде так не притесняемы, как у нас.) Цветаев приводил в пример, что многие молокососы (так юворил он), скачущие в каретах, позволяют (приказывают даже, прибавлю я) своим форейторам бить (не-наказаннно, говорит Цветаев) бедных просто-людимов на улицах, несмотря на то, что полицейские чиновники стоят сами на улицах».

Понятно, как такие лекции воспитывали слушающих.

Один из современников запомнил и описал диспут в Московском университете на тему «Монархическое правление есть самое превосходное из всех других правлений». Вольнодумцы во главе с будущим декабристом С. Семеновым «открыли сражение восторженными речами за греческие республики и за величие свободного Рима до порабощения его Юлием Кесарем и Августом». Руководитель диспута пытался унять сторонников республики: «Господа, вы выставляете нам, как пример, римскую республику; вы забываете, что она не один раз учреждала диктаторство».

«Медицина часто прибегает к кровопусканиям, — отвечал ему Семенов, — и еще чаще к лечению рвотным, из этого нисколько не следует, чтобы людей здоровых, а в массе без сомнения здоровых более, чем больных, необходимо нужно было подвергать постоянному кровопусканию или употреблению рвотного».

И тогда поверженный сторонник монархии прибегает к недозволенному приему: «На такие возражения всего бы лучше мог отвечать московский обер-полицмейстер, но как университету приглашать его сюда было бы неприлично, то я, как декан, закрываю диспут…»

ИЗ ОТВЕТОВ НА СЛЕДСТВИИ ПЕТРА КАХОВСКОГО

«Где воспитывались вы? Если в публичном заведении, то в каком именно, а ежели у родителей или родственников, то кто были ваши учители и наставники?

В каких предметах старались вы наиболее усовершенствоваться?

Не слушали ль сверх того особых лекций? в каких науках, когда, у кого и где именно? объяснив в обоих последних случаях, чьим курсом руководствовались вы в изучении сих наук?

С которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей, т. е. от сообщества ли, или внушений других или от чтения книг, или сочинений в рукописях и каких именно? кто способствовал укоренению в вас сих мыслей?

Воспитывался в Московском Университетском Пансионе.

Занимался более науками Политическими.

Особых лекций ни у кого не слушал.

Мысли формируются с летами; определительно я не могу сказать, когда понятия мои развернулись. С детства изучал историю Греков и Римлян, я был воспламенен Героями древности. Недавние перевороты в правлениях Европы сильно на меня действовали. — Наконец чтение всего того, что было известным в свете, по части Политической, — дало наклонность мыслям моим. Будучи в 1823 и 1824 годах за границею, я имел много способов читать и учиться: уединение, наблюдения и книги были мои учители».

Другим «декабристским очагом» было училище колонновожатых^[4], основанное генералом H Н. Муравьевым (отцом будущих декабристов Александра и Михаила), разносторонне образованным человеком передовых взглядов. Из колонновожатых вышло 24 декабриста: Н. Крюков, братья Бобрищевы-Пушкины, Н. Басаргин, Артамон Муравьев и др. Училище прежде всего приобщало учеников к научным занятиям и широкому кругу чтения, культивировало чувства товарищества, равенства. «Между нами самими, — вспоминал Н. Басаргин, — богатство и знатность не имели особенного весу, и никто не обращал внимания на эти прибавочные к личности преимущества». Зимой колонновожатые жили в Москве на частных квартирах, летом по-армейски, в деревнях по крестьянским домам. Такой образ жизни позволял молодежи наблюдать действительность.

У влечение идеей всеобщего равенства приводит молодых людей к «Юношескому собратству». Его возглавил шестнадцатилетний прапорщик Николай Муравьев, третий сын генерала H. Н. Муравьева. Через много лет он вспомнит об этом.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО^[5]

«Как водится в молодые лета, мы судили о многом, и я, не ставя преграды воображению своему, возбужденному чтением Contrat Social^[6] Руссо, мысленно начер-тывал себе всякие предположения в будущем. Думал и выдумал следующее: удалиться через пять лет на какой-нибудь остров, населенный дикими, взять с собой надежных товарищей, образовать жителей острова и составить новую республику, для чего товарищи мои обязывались быть мне помощниками. Сочинив и изложив на бумагу законы, я уговорил следовать со мною Артамона Муравьева, Матвея Муравьева-Апостола и двух Перовских, Льва и Василия, которые тогда определились колонновожатыми; в собрании их я прочитал законы, которые им понравились Затем были учреждены настоящие собрания и введены условные знаки для узнавания друг друга при встрече Положено было взяться правою рукою за шею и топнуть ногой; потом, пожав товарищу руку, подавить ему ладонь средним пальцем и взаимно произнести друг другу на ухо слово «чока». Меня избрали президентом общества, хотели сделать складчину, дабы нанять и убрать особую комнату по нашему новому обычаю; но денег на то ни у кого не оказалось. Одежда назначена была самая простая и удобная: синие шаровары, куртка и пояс с кинжалом, на груди две параллельные линии из меди в знак равенства; но и тут ни у кого денег не оказалось, посему собирались к одному из нас в мундирных сюртуках. На собраниях читались записки, составляемые каждым из членов для усовершенствования законов товарищества. которые по обсуждении утверждались всеми. Между прочим постановили, чтобы каждый из членов научился какому-нибудь ремеслу, за исключением меня, по причине возложенной на меня обязанности учредить воинскую часть и защищать владение наше против нападения соседей Артамону назначено быть лекарем, Матвею — столяром Вступивший к нам юнкер конной гвардии Сенявин должен был заняться флотом.

Мы еще положили всем носить на шее тесемку с пятью узлами, из коих развязывать ежегодно по одному. В день первого собрания, при развязывании последнего узла, мы должны были ехать на остров Чоку, лежащий подле Японии^[7], рекомендованный нам Сенявиным и Перовским-старшим. В то время проект наш никому не казался диким, и все занимались им как бы делом, в коем, однако же, условные знаки и одеяния всего более обращали на себя внимание. Не так быстро подвигалось составление общими силами устава общества, которого набралось не более трех писаных листов. Всем членам назначены были печати с изображением звания и ремесла каждого; но опять ни у кого денег не доставало, чтобы вырезать сии печати, на собраниях же каждый назывался своим именем, читанным на оборот с конца».

Между тем время шло. В ту пору, как младшие из будущих заговорщиков еще играли и учились, старшие уже испытывались огнем.

Восемнадцати летний Михаил Лунин проходит сквозь все главные сражения первой кампании против Наполеона, и под Аустерлицем на его руках умирает младший брат. В эти же дни 17-летний подпоручик Михаил Фонвизин (племянник автора «Недоросля») усердно читает Монтескье, Руссо и других авторов, «из которых получает свободный образ мыслей».

В Москву около 1810 года съезжается, как шутили тогда, целый «Муравейник»: разные представители старинного рода Муравьевых. Дети генерала H. Н. Муравьева — Александр, Николай, Михаил и представитель другой ветвu — веселый, тщеславный Артамон Захарович — уже готовятся в военную службу; их юный родственник Никита поражает всех удивительными познаниями в языках, древней истории.

Однажды на балу мать посоветовала ему танцевать. «Матушка, — спросил Никита, — разве Аристид и Катон^[8] танцевали?» — «Надо думать, — ответила мать, — танцевали в твоем возрасте». Никита тотчас послушался…

Сюда же, в Москву, возвращаются «парижане» Муравьевы-Апостолы: двое старших мальчиков — 17-летний Матвей и 14-летний Сергей, которые несколько лет провели в одном из лучших французских учебных заведений.

А всего их семеро: еще четыре девочки и пятилетний Ипполит — будущий герой Черниговского восстания.

«На границе Пруссии с Россией, — вспомнит Матвей, — дети, завидевши казака на часах, выскочили из кареты и бросились его обнимать. Усевшись в карету ехать далее, они выслушали от своей матушки весть, очень поразившую их. «Я очень рада, — сказала она детям, — что долгое пребывание за границей не охладило ваших чувств к родине, но готовьтесь, дети, я вам должна сообщить ужасную весть; вы найдете то, чего и не знаете: в России вы найдете рабов!» Действительно, нужно преклониться перед такой женщиной-матерью, которая до 15-летнего возраста своих детей ни разу не упоминала им о рабах, боясь растлевающего влияния этого сознания на детей».

Матвей, Сергей — умные мальчики — не знают, что их великолепное образование и благополучие оплачены трудом полутора тысяч полтавских, тамбовских, новгородских рабов. Родные находят, что такое знание может растлить, то есть воспитать крепостника, циника, равнодушного. Итак, сначала благородные правила, не допускающие рабства, а затем — внезапное открытие: страна рабов, оплачивающих, между прочим, и обучение благородным правилам.

Разумеется, длинной дорогой от границы до столицы мальчики успели надоесть матери (а позже — отцу) вопросами — как же так) И конечно же, было отвечено, что это пройдет: ведь государь полагает, что рабство «должно быть уничтожено и… с божьей помощью прекратится еще в мое правление».

Московский «Муравейник» танцует, читает, спорит, размышляет. В это же время съезжаются в Петербург первые лицеисты — среди них Пушкин, Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг.

Царскосельский лицей был учебным заведением нового типа, неизвестного прежде в России. Первоначально предполагалось, что здесь вместе с отпрысками знатнейших фамилий будут обучаться даже царские братья. Для Лицея была выделена часть роскошного дворца, приглашены известные педагоги. Кто мог предсказать, что привилегированное закрытое учебное заведение станет рассадником поэзии, вольномыслия) Несколько первых лицейских выпускников позже станут декабристами. Но даже те, кто не вступит в тайное общество, будут носителями того особого лицейского духа, на который еще много лет спустя сетовали царские доносчики.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИВАНА ПУЩИНА

«У меня разбежались глаза: кажется, я не был из застенчивого десятка, но тут как-то потерялся — глядел на всех и никого не видал. Вошел какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. Я слышу: Александр Пушкин! — выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чому другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляда. Еще вглядывался в Горчакова, который был тогда необыкновенно миловиден. При этом передвижении мы все несколько приободрились, начали ходить в ожидании представления министру и начала экзамена. Не припомню кто, — только чуть ли не В. Л. Пушкин, привезший Александра, подозвал меня и познакомил с племянником. Я узнал от него, что он живет у дяди на Мойке, недалеко от нас. Мы положили часто видаться, Пушкин, в свою очередь, познакомил меня с Ломоносовым и Гурьевым.

Скоро начали нас вызывать поодиночке в другую комнату, где в присутствии министра начался экзамен,после которого все постепенно разъезжались. Все кончилось довольно поздно.

…Настало, наконец, 19 октября — день, назначенный для открытия Лицея. Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз был воспет Пушкиным в незабываемых его для нас стихах, знакомых больше или меньше и всей читающей публике…

В лицейской зале, между колоннами, поставлен был большой сто\, покрытый красным сукном с золотой бахромой. На этом столе лежала высочайшая грамота, дарованная Лицею По правую сторону стола стояли мы в три ряда; при нас — директор, инспектор и гувернеры. По левую — профессора и другие чиновники лицейского управления. Остальное пространство залы, на некотором расстоянии от стола, было все уставлено рядами кресел для публики. Приглашены были все высшие сановники и педагоги из Петербурга. Когда все общество собралось, министр пригласил государя. Император Александр явился в сопровождении обеих императриц, великого князя Константина Павловича и великой княжны Анны Павловны. Приветствовав все собрание, царская фамилия заняла кресла в первом ряду. Министр сел возле царя.

Среди общего молчания началось чтение. Первый вышел И. И. Мартынов, тогдашний директор департамента министерства народного просвещения. Дребезжащим, тонким голосом прочел манифест об учреждении Лицея и высочайше дарованную ему грамоту. (Единственное из за? крытых учебных заведений того времени, которого устав гласит: «Телесные наказания запрещаются». Я не знаю, есть ли и теперь другое, на этом основании существующее. Слышал даже, что и в Лицее при императоре Николае разрешено наказывать с родительскою нежностью лозою смирения.)

Вслед за Мартыновым робко выдвинулся на сцену наш директор В. Ф. Малиновский со свертком в руке. Бледный, как смерть, начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать, так голос его был слаб и прерывист. Заметно было, что сидевшие в задних рядах начали перешептываться и прислоняться к спинкам кресел. Проявление не совсем ободрительное для оратора, который, кончивши речь свою, поклонился и еле живой возвратился на свое место. Мы, школьники, больше всех были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны были стоя слушать его и ничего не слышать.

Смело, бодро выступил профессор политических наук А. П. Куницын и начал не читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина. Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления. видимо, пугалась и вооружилась терпением; но по мере того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживились, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения! В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру. Куницын вполне оправдал внимание царя: он был один между нашими профессорами урод в этой семье.

(Пушкин. Годовщина 19 октября 1825 года)

После речей стали нас вызывать по списку; каждый, выходя перед стол, кланялся императору, который очень благосклонно вглядывался в нас и отвечал терпеливо на неловкие наши поклоны…

Все кончилось уже при лампах. Водворилась тишина.

(Пушкин. Годовщина 19 октября 1825 года)

…Вечером нас угощали дессертом a discretion (сколько угодно, без ограничения) вместо казенного ужина. Кругом Лицея поставлены были плошки, а на балконе горел щит с вензелем императора.

Сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки при свете иллюминации и тем заключили свой праздник, не подозревая тогда в себе будущих столпов отечества, как величал нас Куницын, обращаясь в речи к нам…»

Читая воспоминания об этих безмятежных с виду месяцах перед войной 1812 года, «пред грозным временем, пред грозными судьбами…», можно представить некоторые тогдашние забавы молодых людей. Они чем-то напоминают игры «потешными полками» при Петре Великом, когда сначала шутили, а потом воевать отправились.

«ГРОЗА ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА…»

Вслед за тем в третьей строфе зашифрованной десятой главы «Евгения Онегина» шли десять не дошедших до нас строк, очевидно, посвященных отступлению русской армии и ропоту против Барклая, потому что начало следующей, четвертой, строфы —

В восьми сохранившихся и в двадцати исчезнувших строках Пушкина представлены два года «существования, исполненного происшествиями»: так вспоминал о своих 19–21 годах Матвей Муравьев-Апостол и подтверждал насчет своих 15–17 лет его брат Сергей.

В разных краях, при разных обстоятельствах встречают войну молодые люди. 13— 14-летние лицеисты, младшие Муравьевы, на войну не попадают, но разве могут события пройти мимо них?

Восемнадцать лет спустя об этом писал Пушкин:

В другом стихотворении поэт вспоминал:

Еще один лицеист, Иван Иванович Пущин, вспомнит 45 лет спустя:

«…Приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечной молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита…

Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов; читались наперерыв русские и иностранные журналы, при неумолкаемых толках и прениях; всему живо со-чувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное…»

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА^[9]

«Мой брат был на семь лет старше меня. С раннего возраста своего он проявлял самые блестящие способности, любовь к науке, приятный характер, восторженный патриотизм. Моя добрая и почтенная матушка после смерти нашего отца, которого она обожала, удалилась в Москву, чтобы посвятить себя исключительно воспитанию своих детей. Лето памятного 1812 года мы проживали на даче в окрестностях Москвы.

Успехи, одержанные над нами врагом, отступление нашей армии до сердца России раздирали душу моего брата. Он ежедневно досаждал матушке, чтобы добиться от нее дозволения поступить на военную службу. Он стал грустным, молчаливым, потерял сон. Матушка, хотя и встревоженная его состоянием, не могла дать ему столь желанное разрешение по причине его здоровья, которое у него в детстве было слабое. Матушка не допускала, что он сможет перенести лишения утомительного похода. Однажды утром, когда мы собрались за чайным столом, моего брата не оказалось. Его ищут повсюду. День проходит в томительной тревоге. Брат скрылся рано утром, чтобы присоединиться к нашей армии, приближавшейся к стенам Москвы. Он прошел несколько десятков верст, когда его задержали крестьяне. Без паспорта, хорошо одетый — и у него находят карту театра войны и бумагу, на которой написано расположение армий противников! С ним обращаются худо, его связывают; возвращенный в Москву, он был брошен в городскую тюрьму. Генерал-губернатор граф Растопчин призывает его, подвергает его допросу. Удивленный таким патриотизмом в столь молодых годах, он отсылает его к матери, поздравляя ее, что у нее есть сын, воодушевленный столь благородными и столь возвышенными чувствами. Я был очень молод, но эта трогательная сцена возвращения, объятия, слезы матушки — живы и по сие время в моей памяти.

Блестящее образование, полученное моим братом, позволило ему быть выпущенным (на другой год) в качестве офицера в Главный штаб. Он проделал с отличием походы 1813, 1814 и 1815 годов…»

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МАТВЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА

«26 августа 1812 г. еще было темно, когда неприятельские ядра стали долетать до нас. Так началось Бородинское сражение. Гвардия стояла в резерве, но под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го баталиона Семеновского полка находился 2-й баталион. Петр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го баталиона, был перед ним верхом. В 8 час. утра ядро пролетело близ его головы; он упал с лошади, и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости. Офицеры собрались перед баталионом в кружок, чтобы порасспросить о контуженном. В это время неприятельский огонь усилился, и ядра начали нас бить. Тогда командир 2-го баталиона полковник барон Максим Иванович Де-Дама, скомандовал: «Г-да офицеры, по местам». Николай Алексеевич Оленин стал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Они оба радовались только что сообщенному счастливому известию; в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина, а унтер-офицеру оторвало ногу. Я стоял в 3-м баталионе вместе с Иваном Дмитриевичем Якушкиным и конечно не смел отлучаться со своего места; следовательно, ядрами играть не мог…

Я получил знак отличия военного ордена по большинству голосов от нижних чинов седьмой роты полка… Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошедшему, я нахожу в нем значительно больше теплоты. Разница в обоих моментах выражается одним словом: любили. Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь, ради любви к отечеству было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель этому».

Эти строки Матвей Муравьев-Апостол продиктует через 70 лет после Бородинского сражения, 90-летним, почти слепым старцем. «Мы были дети 1812 года» — крылатая фраза запомнилась многим, перешла в книги, учебники истории.

Бородинская битва — одна из самых ожесточенных в мировой истории. С обеих сторон легло более 100 тысяч человек.

Рядом с будущим революционером Матвеем Муравьевым-Апостолом стоял другой — Иван Якушкин. Младший брат, Сергей Муравьев-Апостол, здесь же, неподалеку, при ставке Кутузова. Через месяц после сражения ему исполнится 16 лет.

Кто еще здесь из будущих декабристов? Девятнадцатилетний прапорщик Павел Пестель ранен в ногу и награжден золотой шпагой за храбрость — такой же, как смелые кавалергарды ротмистр Сергей Волконский и штаб-ротмистр Михаил Лунин (недавно просившийся у начальства отправиться с кинжалом в ставку французов и заколоть Наполеона); двадцатилетний адъютант Багратиона Василий Давыдов находится в самом горячем месте, на левом фланге, и видит, как смертельно ранят его генерала.

Впрочем, здесь же, у Бородина, держат позиции и старшие родственники будущих декабристов, и приятели их, и завтрашние враги: те, кто уйдет в Сибирь, и те, кто их пошлет. Но это — через 14 лет, теперь же все тут.

Отечественная война стала хорошей школой и для солдат — вчерашних крепостных. «Народная война 1812 года вызвала такую уверенность в народной силе и патриотической восторженности, о коих до того времени никакого понятия, никакого предчувствия не имели», — запишет позднее Андрей Розен. Об этом же говорит и Иван Якушкин:

«Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании. Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении. Не по распоряжению начальства жители при приближении французов удалялись в леса и болота, оставляя свои жилища на сожжение. Не по распоряжению начальства выступило все народонаселение Москвы вместе с армией из древней столицы. По рязанской дороге, направо и налево, поле было покрыто пестрой толпой, и мне теперь еще помнятся слова шедшего около меня солдата: «Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла!» В рядах даже между солдатами не было уже бессмысленных орудий; каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле».

Послужные списки молодых офицеров… В них — вся война, двухлетние походы, знаменитые сражения, победа.

Павел Пестель^[10]: «1812 года в пределах России против французских войск находился во фронте лейб-гвардии в Литовском полку и с оным везде был до 26 августа, в который день в главном сражении при Бородине, действуя со стрелками, был ранен пулею в левое берцо, с раздроблением костей и с повреждением сухих жил. За отличную храбрость, оказанную в сем сражении, пожалована ему золотая шпага с надписью: «За храбрость». Имеет в память 1812-го года установленную серебряную медаль на голубой ленте».

Иван Якушкин: 1812 года октября 6-го при разбитии неприятельского корпуса при селении Тарутине, октября 11-го под городом Малоярославцем… 1813 года — Лютцен, Бауцен, Кульм, Лейпциг… 1814 года марта 18-го при юроде Париже.

Василий Давыдов: За отличие при Бородине награжден орденом св. Владимира IV степени с бантом, при Малоярославце за отличие награжден золотой саблей с надписью «За храбрость», при Вязьме, Дорогобуже, Красном… за Бауцен орденом св. Анны 2-го класса, при Кульме ранен штыком в бок и за отличие награжден королевско-прусским орденом за достоинство, при Лейпциге 6 октября 1813 года ранен два раза пикою и захвачен неприятелем в плен, 15 числа того же месяца отбит…

Михаил Орлов, начав войну поручиком, заканчивает генерал-майором «в виде награды за участие во взятии Парижа и за донесение о его капитуляции».

В конце марта 1814-го в Париже собралась едва ли не половина будущих декабристов — от прапорщика Матвея Муравьева-Апостола до генерал-майоров Орлова и Фонвизина; одних Муравьевых — шесть человек. Первый «съезд» революционеров задолго до того, как они стали таковыми.

Пушкин в повести «Метель» расскажет:

«Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive, Henri Quatre!^[11], тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него какая была минута!»

На полях «Метели» Пушкин записал: «19 октября (1830) сожжена X песнь».

Значит, в одно и то же время на одном болдинском столе лежали рядом воспоминания о 1812-м из повести «Метель» и о том же — совсем иное, X глава «Онегина»:

В X главе — несбывшиеся надежды, взгляд на события Отечественной войны 16 лет спустя. В «Метели» — как бы взгляд оттуда, из 1814 года. Когда для царя — «какая была минута», то есть как много мог бы сделать тогда он, окруженный такой народной гордостью и любовью!

Будущее казалось радостным и обнадеживающим.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«Пребывание целый год в Германии и потом несколько месяцев в Париже не могло не изменить воззрения хоть сколько-нибудь мыслящей русской молодежи; при такой огромной обстановке каждый из нас сколько-нибудь вырос.

Из Франции в 14-м году мы возвратились морем в Россию. 1-я гвардейская дивизия была высажена у Ораниенбаума и слушала благодарственный молебен, который служил обер-священник Державин. Во время молебствия полиция нещадно била народ, пытавшийся приблизиться к выстроенному войску. Это произвело на нас первое неблагоприятное впечатление по возвращении в отечество. Я получил позволение уехать в Петербург и ожидать там полк. Остановившись у однокашника Толстого (теперь сенатора), мы отправились вместе с ним во фраках взглянуть на 1-ю гвардейскую дивизию, вступающую в столицу. Для ознаменования великого этого дня были выстроены на скорую руку у петергофского въезда ворота и на них поставлены шесть алебастровых лошадей, знаменующих шесть гвардейских полков 1-й дивизии. Толстой и я, мы стояли недалеко от золотой кареты, в которой сидела императрица Мария Федоровна с великой княжной Анной Павловной. Наконец, показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались; но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет; я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая однако ж не могла видеть мыши, не бросившись на нее».

Эту сцену, описанную Иваном Якушкиным, видел и другой семеновский офицер — Матвей Муравьев-Апостол.

В различных декабристских воспоминаниях приводятся похожие эпизоды, запомнившиеся навсегда, — первый толчок в опасном направлении.

Но, конечно же, молодой офицер, возвращающийся с войны, при всех победных восторгах и радостях, может быть, незаметно для себя давно уже подготовлен к важным мыслям.

Михаил Фонвизин скажет на следствии: «Великие события Отечественной войны, оставя в душе глубокие впечатления, произвели во мне какое-то беспокойное желание деятельности».

«Еще война длилась, — писал Александр Бестужев из Петропавловской крепости, — когда ратники, возвратясь в домы, впервые разнесли ропот в классе народа. Мы проливали кровь, говорили они, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа…»

«ЗДЕСЬ РАБСТВО ТОЩЕЕ…»

Сотни тысяч победителей возвращались домой, ожидая перемен, реформ, улучшений, казалось бы, заслуженных теми, кто вынес неимоверную тяжесть двухлетнего похода…

Несколько лет спустя уже можно было судить, насколько эти ожидания сбылись. И вот показания двух внимательных «свидетелей»: один из них, Николай Тургенев, в Поволжьем Симбирской губернии, другой — Иван Якушкин, на Смоленщине.

ИЗ ДНЕВНИКА НИКОЛАЯ ТУРГЕНЕВА

21 июля 1819 г. Вчера, при закате солнца, приехал я в Тургенево. Здесь чувство своего, чувство неизъяснимое было сильнее, нежели в Симбирске. Я ехал сперва лесом, потом степью два раза, потом хлебами. Вид степи был для меня новый. Я часто вставал в коляске, любовался Волгою, видом Симбирска, степи и был весел, доволен; был, одним словом, счастлив и заметил, что в то самое время я думал о несчастии других с большим равнодушием, нежели обыкновенно. «Сыт голодного не разумеет». Наконец, я увидел тургеневскую церковь, наконец, и очутился в Тургеневе. — Для чего не могу я продолжать того состояния, в котором я был во время дороги из Симбирска! Я не нашел здесь веселых лиц ни на мужиках, ни на бабах, ни на девках. Сегодня только на мельнице полюбовался тамошними жителями, одною или двумя семьями… Надобно взять против сего свои меры. Местоположение Тургенева совсем невесело, но я чувствую что-то приятное, находя себя в тени дерева, на траве и под своим деревом на своей траве.

Сегодня я был у обедни. Ничто меня не веселило, потому что я не замечал на крестьянах и на дворовых людях вида благоденствия Я беспрестанно думаю об улучшении порядка, здесь существующего; главное неудобство, — что крестьяне на пашне. Сверх того, с них собираются деньги, по 1 1/2 р., и женщины делают холсты. Фабрика обременяет крестьян.

23 вторник. Разговаривая с крестьянами, я замечаю также, или мне так кажется, что смертность между ними велика.

В последние (кроме прошедшего) года крестьяне претерпели много несчастий: не имели хлеба, ездили на работу и ложились спать иногда не евши. Сверх того был скотный падеж. Десятский Тимофей, между прочим, лишился вдруг 20 коров и 7 лошадей Кто помогал им в сих несчастиях? Кроме обыкновенной выдачи магазинного хлеба, они не имели никакой помощи.

Жизнь нашего крестьянина весьма трудна. Три дня в неделю в течение всего года он работает на господина. Я иногда удивляюсь, и с некоторою жалостью, ограниченности познаний крестьян касательно всего, что происходит за околицею. Пусть подумают после сего о средствах распространения идей и вообще образованности. Возвратившиеся ратники, однако же, думаю, впустили в оборот много идей. Сегодня приходили ко мне заслуженные солдаты, возвратившиеся на родину. Почтенные люди, но без пенсии.

24 июля. Девки, работающие на фабрике, были сегодня посланы на сенокос: они рады были перемене их работы. Все жалуются, т-е не хвалят фабрику; и подлинно нельзя не жаловаться. Многие из девок не выдаются замуж, потому что фабрика требует их работы. Управитель мне сказывал, что по уничтожению фабрики прибавится тягол с двадцать. Это кажется слишком много. Работа фабричная изнуряет людей еще в самом младенчестве. Мальчиков и девочек бьют, когда учат. Некоторые из них, и все принадлежащие к ткачам, носят на лицах своих доказательство трудной сидячей работы. Бледность есть росписка в доходе. Если нельзя запретить другим делать несправедливости, то не надобно, по крайней мере, самому их делать. Фабрика лежит у меня на сердце, и я заплачу большой долг моей совести в тот день, когда фабрика уничтожится…

26 июля. До сих пор с девятого часа толковал с выборными. Иногда было трудно говорить с ними. Они, между прочим, просили определить количество десятин, которое каждое тягло должно обработать; это справедливо и сходно с моим мнением, но я должен был им в этом отказать, для избежания еще больших затруднений. Я слышал сегодня, что мужики думают или говорят, что я освободил их от наказаний и т. п. Для сего я опровергнул это перед выборными и опровергну еще перед сходом и подтвержу о повиновении управителю. Приказывал выборным жить мирно с управителем. Наконец, Кузьма сказал мне: «позвольте отдохнуть!» Говоря о бедности крестьян Короткова, они сказали, что нас благодарят и что даже в околотке знают нас за смирных и хороших господ. Хорошо, кабы так. Я начинаю не уставать, но отчаиваться в совершенном успехе моих намерений и желаний. Иногда невольно желаю и надеюсь на общее освобождение крепостных крестьян.

27 июля. Сегодня поутру был на сенокосе. Мне было очень неприятно смотреть на мужиков, женщин, мальчиков и девок, работающих на барщине, между тем как десятский ходил с палочкою и кричал то на тех, то на других, на мужиков взрослых менее, нежели на молодых. У одного из них я поел лепешки. Но я видел и уверился, что покуда будет существовать барщина, до тех пор будут необходимы и десятские. После обеда я рассматривал с управителем наш приход и расход. В приходе мельком находил по большей части статьи не весьма веселые, например: «Виктору Данилову продано обмолу на 2 р. 50 к.», а Виктор Данилов один из трех самобеднейших крестьян в Тургеневе. Другая статья: продано вишен на 7 р. 99 1/2 коп. И это хорошо: я сказал управителю, чтобы мужики впредь, если захотят, сами кушали вишни; а яблоки из саду, которых последний управитель продал на 10 р. в год, может он и сам для себя собирать, а если будет более, то чтобы и дворовые могли иногда испечь пирог с яблоками. После сего мы смотрели в библиотеке старые счеты, но не нашли, чего искали, без земского, который опробовал пиво, сваренное для завтрашней помоги. После сего освободил одну женщину от платы за холст; а она соткать не могла от того, что целый год была больна. По вечеру пил чай на дворе с ребятишками. Вышел за вороты, освободил от фабрики и от работы одну девку, дочь солдатки, живущей в Сенгилеи. Девка пришла поработать на себя в рабочую пору, чтобы выработать что-нибудь для себя и для матери Она, как и другие казакенские девки, должны каждый раз, когда ходят сюда, платить по гривне за перевоз. Тут же я разговаривал с некоторыми мужиками. Один просил освобождения старшей 12-летней дочери от фабрики, а у него всех детей 6. Мужики мне говорили, что жнитво господское урочное очень для них трудно: одно тягло должно в три дня сжать три десятины; что свое они будто жнут около пяти дней десятину…

29 июля. Я опять в большом недоумении и в нерешимости на счет того, что я здесь сделал касательно выборных старшин. Лучше бы этого не делать. Дела от этого пойдут не лучше, а толки будут различные у мужиков и могут им самим обратиться во вред. Без управителя обойтись нельзя, и для того лучше оставить его, хотя и сжав сердце, полным хозяином и воспитателем, как и прежде. Я думаю, что решусь на это. Как трудно управиться с самыми легкими делами, когда исполнение должно поручить другим. Если бы можно быть уверену, что оброк вместо пашни улучшит состояние крестьян, что можно бы согласиться на доход меньший получаемого нами. Но на оброке некоторые крестьяне улучшат свое положение, другие придут в еще большую бедность. Как можно быть спокойну духом, когда нигде не видишь желаемого; нигде возможности в исполнении справедливых намерений. Каково быть русским самодержцем? Я бы послал Карамзина пожить в деревне только на две недели, дабы в сие время он ввел какой-нибудь порядок в управлении. Он бы увидел, что власть ненадежна, когда она должна быть вверяема другим людям, а не законам…

Августа 9. По вечеру ездил верхом по деревне. Заглядывал в избы крестьян — как они живут! И с людей, так живущих, надобно получать большой доход, чтобы самому жить гораздо лучше! Управитель вчера высчитывал, что если бы весь прошлогодний хлеб был продан, то за прошлый год было бы доходу 16.500 р., кроме фабрики. По ведомостям других годов я видел, что доход можно вычесть круглым числом в 12.000 р.

Когда управитель вычислял мне доход прошлого года до 16 и даже 18.000 р., я не говорил ни слова; но когда, окончив исчисление, он сказал мне: «Ведь оно вот сколько доходу-то», я отвечал ему: «хорошо, так; доходу много, но теперь надобно вычесть из него слезы, которые пролиты мужиками и фабричными». Ему это было смешно. Я же предложил: «Мы доход получаем, издерживаем его, и тем дело кончится; но там на небе есть, может быть, книга, в которой иным образом этот доход записывается, и мы, оканчивая счеты издержками здесь на земле, не оканчиваем тамошнего счета и должны будем когда-нибудь по нем рассчитаться». Он все принимал это в шутку. Я же был покоен, думая о валовом оброке, который освободит крестьян от ненавистной барщины и от управителей…

14 августа. Симбирск. Вчера поутру оставил я Тургеневе. Расставшись с крестьянами, я еще более почувствовал желание сделать что-нибудь для них, а это что-нибудь есть оброк…»

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«Крепостное же состояние у нас обозначалось на каждом шагу отвратительными своими последствиями. Беспрестанно доходили до меня слухи о неистовых поступках помещиков, моих соседей. Ближайший из них — Жигалов, имевший всего 60 душ, разъезжал в коляске и имел огромную стаю гончих и борзых собак; зато крестьяне его умирали почти с голоду и часто, ушедши тайком с полевой работы, приходили ко мне и моим крестьянам просить милостыню. Однажды к этому Жигалову приехал Лимохин и проиграл ему в карты свою коляску, четверню лошадей и бывших с ним кучера, форейтора и лакея; стали играть на горничную девку, и Лимохин отыгрался.

В имении Анненкова, верстах в трех от меня, управляющий придумывал ежегодно какой-нибудь новый способ вымогательства с крестьян. Однажды он объявил им, что барыня их, живущая в курском своем имении, приказала прислать к себе несколько взрослых девок для обучения их коверному искусству; разумеется, крестьяне, чтобы откупиться от такого налога, заплатили все, что только могли заплатить. У богача Барышникова при полевых работах разъезжали управитель, бурмистр и старосты и поощряли народ к деятельности плетью.

Проезжая однажды зимою по Рославльскому уезду, я заехал на постоялый двор. Изба была набита народом, совершенно оборванным, иные даже не имели ни рукавиц, ни шапки! Их было более 100 человек, и они шли на винокуренный завод, отстоящий верст 150 от места их жительства. Помещик, которому они принадлежали, Фонтон де-Варайон отдал их на всю зиму в работу на завод и получил за это вперед условленную плату. Сверх того, помещик, которому принадлежал завод, обязался прокормить крестьян Фонтона в продолжении зимы.

Такого рода сделки были очень обыкновенны. Во время построения Нижегородской ярмарки принц Александр Виртембергский отправил туда в работу из Витебской губернии множество своих нищих крестьян, не плативших ему оброка. Партии этих людей сотнями и в самом жалком положении проводили мимо Жукова.

Все это вместе было нисколько не утешительно. К тому же не было дня, в котором я бы мог быть уверен, что у меня не случится столкновения с земской полицией. Ежегодно требовались люди на большие дороги на какой-нибудь месяц, а иногда на два; они там оставались в совершенном распоряжении заседателя, и всякий раз надо было хлопотать, чтобы он не оставил там людей долее, чем это было нужно. Очень часто требовались подводы под проходившие военные команды… Люди мои пробыли пять дней в отлучке и возвратились, не получив ни копейки. Так как пригнано было подвод несравненно более, нежели требовалось, то заседатель, продержав людей моих три дня, отпустил ни с чем. Требовались также иногда лошади на станциях больших дорог под проезд значительных лиц. Ежели в предписании министра велено выставить 20 лошадей, то в предписании генерал-губернатора требовалось 30, в предписании губернатора 40, а земский суд требовал уже 60 лошадей…

…Заехал ко мне мой сосед Лимохин, чтобы поговорить об устройстве мельницы на реке, разделяющей наши владения. Не видя у меня никакой прислуги и заметя стоявших вдали мальчиков, он спросил: «Что они тут делают?» Я отвечал, что они учатся у меня грамоте. «И прекрасно. — возразил он, — поучите их петь и музыке, и вы, продавши их, выручите хорошие деньги». Такие понятия моего соседа, сами по себе отвратительные, между тогдашними помещиками были не диковинка. В нашем семействе был тогда пример.

Покойный дядя мой, после которого досталось мне Жуково, был моим опекуном; при небольшом состоянии были у него разные полубарские затеи, в том числе музыка и певчие. В то время, когда я был за границей, сблизившись в Орле с графом Каменским, сыном фельдмаршала, он продал ему 20 музыкантов из своего оркестра за 40 000; в числе этих музыкантов были два человека, принадлежавшие мне. Когда я был в 14-м году в Орле и в первый раз увиделся с Каменским, граф очень любезно сказал мне, что он мой должник, что он заплатит мне 4000 за моих людей, и просил без замедления совершить на них купчую. Я отвечал его сиятельству, что он мне ничего не должен, потому что людей моих ни за что и никому не продам. На другой день оба они получили от меня отпускную».

Николай Тургенев, будущий декабрист, экономист, чиновник Государственного Совета, больше других думал об освобождении крепостных. Подобно древнему римлянину Катону, который заканчивал каждую речь словами: «Карфаген должен быть разрушен», Тургенев почти каждую мысль о положении в стране сводил к тому, что крепостное право — зло, и положение крестьян должно быть улучшено. Таким его увековечил Пушкин:

Но что можно сделать? Тургенев поступил, как позже Евгений Онегин:

Заметим, что благословляет судьбу не свободный человек, но «раб»: как под барщиной, так и на оброке — раб.

Разумеется, благодарили судьбу за таких господ, как Якушкин или Тургенев Но почему бы им не освободить совсем своих крепостных? Не безнравственно ли свободному человеку пользоваться трудом тысяч душ? Если б история России переменилась так, как того желали Якушкин, Тургенев, то крепостничество, несомненно, пало бы. Однако никто из них отпустить крестьян на волю так, как хочет, не сумел (имелись определенные законы, предусматривающие, как переводить крестьян в вольные хлебопашцы). К тому же совсем неясно, что крестьянину лучше: жить за хорошим барином или выйти в вольные, то есть попасть в объятия государственных чиновников Ведь не зря либеральный адмирал Мордвинов однажды проголосовал против закона, запрещавшего продавать отдельно членов крестьянских семей. «На редьке не вырастет ананас», — сказал он и объяснил, что при существующем порядке, может быть, крепостному сыну даже выгодней расстаться с крепостным отцом, от которого исходит второе тиранство.

Якушкин пробовал взяться за дело:

«Но прежде мне хотелось знать, оценят ли крестьяне выгоду для себя условий, на которых я предполагал освободить их. Я собрал их и долго с ними толковал; они слушали меня со вниманием и, наконец, спросили: «Земля, которою мы теперь владеем, будет принадлежать нам или нет?» Я им отвечал, что земля будет принадлежать мне, но что они будут властны ее нанимать у меня. «Ну так, батюшка, оставайся все по-старому: мы ваши, а земля наша». Напрасно я старался им объяснить всю выгоду независимости, которую им доставит освобождение. Русский крестьянин не допускает возможности, чтобы у него не было хоть клока земли, которую он пахал бы для себя собственно».

Имения «добрых помещиков» выглядели островками в крепостном океане. Михаил Лунин приглашал однажды кузена Артамона Муравьева «в опустелую, дикую, гнусную Тамбовскую губернию». Вильгельм Кюхельбекер избил плетью соседа, который измывался над крестьянами, а сосед даже не понял, за что его бьют, и, конечно, с успехом жаловался властям.

Александр Бестужев позже, на следствии, повторит слова из нелегального сочинения Дениса Фонвизина: «Кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал».

К старым российским недугам вскоре прибавился новый — военные поселения.

«Как же ты не понимаешь, — говорил Александр I одному из приближенных, сомневающемуся в пользе этой меры. — При теперешнем порядке всякий раз, как объявляется рекрутский набор, вся Россия плачет и рыдает, когда же окончательно устроятся военные поселения, не будет рекрутских наборов».

Возможно, Александр и в самом деле искал добра. Но разговоры и кое-какие незначительные меры в пользу крепостных — и крепостным живется еще хуже.

Конституция Польше, тайные проекты будущей конституции для России — и торжествует аракчеевщина.

Расходы на улучшение дорог — дороги не становятся лучше, крестьяне же разорены работами.

Мечты, чтобы Россия вследствие военных поселений не рыдала от рекрутских наборов, — она рыдает и от военных поселений, и от рекрутских наборов,

ИЗ ЗАПИСОК МИХАИЛА ФОНВИЗИНА

«Ничто столько не возбуждало негодование общественного мнения против Александра, не одних либералов, а целой России, как насильственное учреждение военных поселений Кто первый внушил императору эту несчастную мысль, неизвестно. Всего вероятнее, что, ж^лая первенствовать в Европе, он сам придумал ее для того, чтобы сколько возможно более умножить свои военные силы с меньшими издержками для казны. В придуманном им плане военной колонизации, волости целых уездов из государственных крестьян поступали в военное ведомство. Все обыватели этих волостей, в которые водворялись пехотные и конные полки, делались солдатами: их распределяли по ротам, батальонам и эскадронам, которые должны были составлять резервы своих полков. Насильственно подвергали несчастных поселян строгой военной дисциплине, обучали военному строю, и они должны были отправлять военную службу и вместе с тем заниматься сельскими полевыми работами, под надзором военных начальников, для продовольствия своего и полков, в их волостях водворенных.

Из всех действий императора Александра, после изменения его образа мыслей, учреждение военных поселений было самое деспотическое и ненавистное. Введение этой тиранической меры в губерниях: Новгородской, Псковской, Смоленской, Харьковской, Екатеринославской, Херсонской, уничтожая благосостояние поступивших в военные поселяне государственных крестьян, встретило упорное сопротивление со стороны их: волости, даже целые уезды, обращаемые насильственно в военных поселян, возмутились. Противодействие их было подавляемо войсками, как бунт; военных поселян усмиряли картечью и ружейными выстрелами. Кровь лилась, как в сражениях, и после усмирения военные суды приговаривали многие тысячи несчастных жертв к наказанию сквозь строй и к ссылке в Сибирь, в каторжную работу и на поселение. Некоторые военные начальники, из подлого желания выслужиться, позволяли себе жестокие истязания при розысках для открытия виновников и главных зачинщиков возмущения.

Учреждение военных поселений, на которые издержаны были многие миллионы без всякой пользы, было предметом всеобщего неодобрения. Даже лица, на которых Александр возложил приведение в исполнение этой меры, при всяком случае уверяли, что они действуют против собственного убеждения и только в угодность государю. Главный начальник поселений, генерал граф Аракчеев, ненавистный целой России за злобный и свирепый нрав, но любимый Александром, как раб преданный, готовый отдать душу, чтобы угодить ему, — и Аракчеев говаривал, что военные поселения выдуманы не им, что он, сам не одобряя этой меры, приводит ее в исполнение, как священную для него волю государя и благодетеля своего…»

«Не одни либералы, а целая Россия» негодует против военных поселений. Вот еще одно свидетельство. На этот раз официального лица, чиновника, обер-квартирмейстера военных поселений Е. Ф. Фон-Брадке:

«Если теперь спросить: были ли военные поселения плодом мудрости и человеколюбия, сделали они солдата счастливее и его семейные отношения разумнее, доставили они государству опору, ратующую за свой очаг силу и сократили ли они огромные затраты на содержание действующих армий, то на все эти вопросы приходится отвечать решительным «нет», в особенности по отношению к северным поселениям пехоты, состоявшим под непосредственным наблюдением графа (Аракчеева.). Уже самый выбор местности может почитаться роковым. В Новгородской губернии, в округе 1-й гренадерской дивизии, — почти сплошной лес и притом уже устаревший, попорченный, с обширными и глубокими болотами, весьма затруднительными для обработки; население, — большею частью весьма мало занимавшееся земледелием, благодаря близости столицы и большой судоходной реке Волхову; грунт — глина с глинистою же подпочвою, при сыром и холодном климате, требующем громадных усилий при обработке. В Могилевской губернии была избрана обширная область, и ее население в несколько тысяч человек было переселено в Херсонскую губернию, но из них лишь весьма немногие достигли места своего назначения; остальные погибли с отчаяния, с тоски по родному жилью, от пьянства, oi голода, по собственной вине причиненного, и от полнейшего уныния, и сошли в безвременную могилу во время самого переселения Я забыл настоящую цифру погибших, но она была ужасна; говорят, чтоэто известие повергло императора Александра в величайшее горе. На их место поступил батальон солдат, отвыкших от земледелия, вполне незнакомых с местностью, недовольных своим новым назначением, лишенных опытных руководителей; и потому они страшно бедствовали и долго не могли обеспечить себе даже самое жалкое существование… Сооружение великолепных зданий для полковых штабов, для помещения поселенных солдат и устройство шоссе обошлись в каждом полковом округе слишком в три миллиона ассигнациями; подготовка пашни, заготовление земледельческих орудий, скота, запасов семян и других необходимых потребностей стоили около миллиона, так что на каждый полк была сделана затрата в четыре миллиона, с которых приходилось выручать проценты. В самой основе учреждения не заключалось залогов успеха. Деревни состояли каждая из одной роты, т. е. 228 человек, а в Могилевской губернии из 57 домохозяев, представлявших собою отдельное капральство, что на Севере, где без удобрения ничего не произрастает, составляло громадный труд при одном лишь удабривании полей, так как луга и пастьбы находились за полями, и скот приходил на пастьбу совершенно изнуренным. Накупили дорогого заграничного скота, а луга еще не были подготовлены, и скотина падала от голода и от злокачественности болотных трав. Внешний порядок был тягостен, так что соблюдение отвлекало поселян и их жен от работы. Все это и еще множество других затруднений, проистекавших от неумения и деспотического произвола, при полнейшем невежестве, возбудило среди солдат неудовольствие и отчаяние, еще усугубленные бесцельною жестокостью обращения, так что это учреждение в общей его сложности представляло по своему внешнему, поверхностному виду нечто весьма блестящее, но внутри его преобладали уныние и бедствие.

Мои служебные отношения в Елизаветграде ни в каком смысле не могли быть приятны уже потому, что они вновь ставили меня в положение, совершенно чуждое моим познаниям и моей предыдущей опытности. В этой громадной степной местности, где 90 тысяч душ, приписанных к военным поселениям, занимались земледелием и скотоводством, хозяйство велось совершенно инстинктивно и неправильно, что по местному наречию и называется диким или воровским хозяйством. Ни малейшего раздела полей, никаких отведенных лугов и пастбищ: пашут, где хотят, сеют, покуда урожаи хороши или даже посредственны, и затем бросают этот участок, доколе он не отдохнет от испытанного им обременения…»

Граф Алексей Андреевич Аракчеев. С этим именем связано немало мрачных страниц русской истории.

Кто не помнит эпиграммы Пушкина:

Сохранился любопытный документ аракчеевских времен — донос на Г. С. Батенькова, представленный в 1825 году П. А. Клейнмихелю, одному из приближенных Аракчеева, в будущем влиятельному фавориту Николая I. Донос написан после трагических событий в имении Аракчеева Грузине, где крестьяне, не вынесшие зверских истязаний графской любовницы Настасьи, убили ее.

Доносчик сообщает:

«Меня удивили в сем случае суждение и образ мыслей служащего при графе Алексее Андреевиче инженер-под-полковника путей сообщения Батенькова. Тогда как все почти изумлялись и считали происшествие сие ужасным поступком, Батеньков изъяснялся об нем в разных шутках, в разных насмешках и всегда в веселом духе. Правда, что сие делал он не открыто, а только при одном из Сибири с ним живущем задушевном его приятеле и при мне, почтив и меня своей откровенностью. Но сие-то и показывает настоящее свойство его души и прямые его качества. На сожаление и удивление, по сему страшному происшествию изъявляемое, говорил он: «Не нужно жалеть! Вещи идут своим ходом. Несчастье невелико. Впрочем несчастие одних есть счастие для других» — и, оборотись к сибиряку своему преданному, сказал: «Не правда ли, что мы сделались счастливы от того, что многие в Сибири подверглись несчастию? Иначе же мы бы не поднялись вверх! Стояние вещей в одном положении невыгодно в обществе и вредно. Что за беда, что Настасий не стало? И есть ли о чем жалеть?» В сем месте его разговора изъяснял он о покойной Настасий Федоровне разные нелепости и столько распространялся в самых язвительных насмешках, что человеку, благородно мыслящему, невозможно слышать без досады, которая и во мне произошла к Батенькову, видя его в столь развратных, подлых и бессовестных мыслях. Потом, обрати разговор о графе, говорил: «Не беспокойтесь! Если случай сей расстроил графское здоровье и силы, то вместо графа Алексея Андреевича найдется другой граф Сидор Карпович и при нем может быть и нам еще лучше будет. Например, — сказал он, — если такой случай приблизит по-прежнему к государю нашего хозяина (хозяином разумел Сперанского, у которого живет он, Батеньков, и с ним привезенные из Сибири), то мы без сомнения не проиграли бы, а были бы весьма рады».

При сих и многих подобных изъяснениях Батенькова обмер я от удивления и до сего времени не могу выйти из поразившего меня изумления…»

Аракчеевщина: мрачное слово сохранилось в языке. Как и пушкинское «Всей России притеснитель», как рылеевское «Надменный временщик, и подлый и коварный».

Несколько десятилетий спустя после описанных событий петербургский гимназист (в будущем видный врач) Владимир Чемезов записал свои впечатления от пребывания в Грузине, бывшей резиденции Аракчеева. Дневник Чемезова недавно обнаружен в Новосибирске, в собрании рукописей академика М. H. Тихомирова.

ИЗ ДНЕВНИКА ВЛАДИМИРА ЧЕМЕЗОВА

«25 июня 1861 г. Теперь я хочу по возможности отовсюду собрать сведения о графе Аракчееве… Сколько я могу судить о нем по отзывам одного старика по имени Иван Васильевич, жившего еще при нем… то можно сказать, что он был нехороший человек. Иван мне рассказывал, как Алексей Андреевич наказал его во время холеры, погубившей множество людей. Во времена графа на месте нынешнего корпуса был лазарет, а на месте лазарета конюшни. Каждый день умирало по нескольку человек, которые до погребения ставились в лазаретский склеп, освещаемый чуть брезжившим светом лампады. Таким образом накопилось однажды двенадцать покойников. В то время Иван в чем-то провинился. Аракчеев рассердился и засадил его на целую ночь к покойникам, да еще велел нумеровать кровати у голов мертвецов. Можете судить, каково было бедному Ивану Васильевичу провести такую приятную ночь, а он еще был любимцем графа. По этому можно судить, как он наказывал других, которых не любил. После этого рассказа старик прибавил: «Крутенек был батюшка Алексей Андреевич».

Когда во время Таганрогской поездки Александра здесь была убита поваром любовница Аракчеева, солдатка, его крестьянка Анастасья, он тотчас бросил все государственные дела, прискакал сюда и, не находя виноватого, тотчас написал об этом к новгородскому губернатору записку, которая еще до сих пор хранится в золотом ковчеге в тамошнем правлении В этом письме граф просил как можно скорее разыскать преступника. С тех пор пошли ужаснейшие пытки. Достаточно было только одного неосторожного шага, одного пустого подозрения, чтобы подвергнуться ужаснейшим мучениям… Когда он впервые вошел в связь с Настасьей, у нее еще был жив ее муж, солдат. Желая от него избавиться, этот изверг велел утопить его, и вот однажды в темную ночь, когда ничего не подозревавший солдат спокойно переезжал на пароме через Волхов, на самой середине он был брошен в реку и погиб в волнах ее. До сих пор еще на берегу Волхова, противоположном Грузину, существует одноэтажный дом, выкрашенный желтой краской. В нем всегда можно было видеть чаны с горячей водой, в которой прели гибкие прутья, предназначенные для наказания виноватых, и не проходило одного дня, чтобы не было экзекуции. А за что их драли? За то, что проходящие барки иногда касались аракчеевских яликов, стоявших у Грузино».

Крепостничество, военные поселения, аракчеевские гонения. Вот что увидели офицеры и солдаты, вернувшиеся на родину после победоносной войны, освободившей от наполеоновских войск не только Россию, но и Европу.

После победы над Францией в специальном манифесте объявлялись награды, благодарности разным сословиям. «Народу же нашему, — писал царь, — вознаграждение воздастся от бога».

Народу — это крестьянам, народу — военным поселянам, народу — солдатам.

Декабрист Я. М. Андреевич покажет на следствии:

«Я роптал на бога и царя, и в сем ожесточении старался исследовать источник всего неистовства, коим терзают моих соотечественников, — еще в то время, когда не знал ни о каких обществах… Скажите, чего достойны сии воины, спасшие столицу и отечество от врага-грабителя, который попирал святыню? Так они, а никто другой спас Россию. И это был долг их, они клялись престолу и отечеству и твердо выполнили оную клятву. А такое ли возмездие получили за свою храбрость? нет, увеличилось после того еще более угнетение».

По всей армии знали знаменитые изречения наследника престола, царского брата Константина Павловича: «Дурень тот солдат, который доживет срок свой двадцатипятилетний до отставки…», «Убей двух, обучи одного».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МАТВЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА

«В то время солдатская служба была не служба, а жестокое истязание. Между всеми гвардейскими полками Семеновский был единственным, выведшим телесные наказания.

Жестокость и грубость, заведенные Павлом, не искоренились в царствование Александра I, а поддерживались и высоко ценились. Примером может служить флигель-адъютант, любимец Александра и великих князей Николая и Михаила, начальник гвардейского гусарского полка В. В. Левашев.

Однажды в Царском Селе он приказывает вахмистру, чтоб на другой день его эскадрон был собран в манеж, затем Левашев уезжает в Петербург. Вахмистр передает его приказание эскадронному начальнику полковнику Злотвинскому. Последний говорит вахмистру, что завтра великий церковный праздник, и тоже отправляется в Петербург. Левашев, возвратившись на другой день в Царское Село, едет прямо в манеж и не застает там эскадрона. Приезжает к себе домой, он посылает за вахмистром и за палками; садясь обедать, приказывает его наказывать и кричит несколько раз: — «Не слышу (палочных ударов)». Когда он встал из-за стола, тогда вахмистра увезли в больницу, там старый заслуженный вахмистр вскоре скончался. Вся гвардия знала о поступке Левашева и о смерти вахмистра. Полковник Злотвинский вышел из полка вследствие сего убийства. Все это не помешало Левашеву по-прежнему быть любимцем, оставаться начальником гвардейских гусаров и пребывать в еще большей милости.

Николай Иванович Уткин (наш родственник), известный гравер, получив кафедру профессора, жил в здании Академии художеств. Я шел к нему через Исаакиевский мост, видел, как солдат гренадерского полка перелез через перила носовой части плашкоута, снял с себя кивер, амуницию, перекрестился и бросился в Неву. Когда он все это снимал, я не понимал, что он делает. Мне не приходило в голову, что он собирается лишить себя жизни. — Часто случалось, что солдаты убивали первого встречного, предпочитая каторгу солдатской жизни».

ИЗ ЗАПИСОК АЛЕКСАНДРА ПОДЖИО

«И кто не помнит, по крайней мере по преданию, господ Желтухина лейб-гренадерского, Головина лейб-егерского, Шварца семеновского, Сухозанета, Арнольди и сотни сотен других, наводивших страх и ужас на своих товарищей-однополчан. «Влепить сотню, две, три, закатать его!» — было любимым выражением замашистых офицеров… Однажды г. Головин делал инспекторский смотр и на вопрос: «Всем ли вы довольны?» — Никак нет-с, ваше превосходительство, мне не додали холста, и мы не знаем счета артельных денег. — «Поди-ка сюда, молодец», — и, выдвинув его из рядов, начал выслушивать его просьбу следующими вопросами: «Так ты недоволен? Что, ты не одет и не обут? Что, не голоден ли ты? И государь не платит тебе жалованья? Бедный ты, а? Палок!.. Его разложили, живого на носилках вынесли, а на другой день умер в госпитале…»

Когда Александру I один смелый сановник сказал, что необходимы существенные реформы в стране, царь отвечал, что «некем взять», то есть нет способных, честных, дельных людей.

Когда министр двора передал царю весьма умеренный проект реформ, составленный Александром Муравьевым, последовал ответ: «Дурак! Не в свое дело вмешался».

В записках декабриста Николая Васильевича Басаргина рассказывается, как в 1823 году начальник штаба 2-й армии П. Д. Киселев встречал царя в Орле: «Генералы (между коими были два корпусных и несколько дивизионных начальников) и прибывшие наперед генерал-адъютанты свиты его величества (Чернышев и Ожаровский) обошлись с ним очень сухо, как с человеком опальным, и, видимо, избегали даже с ним говорить, так что он все время сидел один у окна. Когда приехал государь, то проходя через залу, он только поклонился присутствующим и удалился во внутренние покои переодеваться. Вскоре камердинер его позвал к нему Киселева, который потом и вышел вместе с его величеством, весьма милостиво с ним разговаривавшим и часто к нему с особливой благосклонностью обращавшимся. Надобно было видеть перемену, которая произошла в царедворцах! Когда государь опять ушел, всякий из них наперерыв старался оказывать ему самое дружеское внимание».

«В Государственном совете я не предвижу никакого успеха к доброму, — писал Николай Тургенев в дневнике за 1820 год. — …Чего ожидать от этих автоматов, составленных из грязи, из пудры, из галунов и одушевленных подлостью, глупостью, эгоизмом? Карамзин им вторит! — Россия! Россия! Долго ли ты будешь жертвою гнусных рабов, бестолковых изменников?»

Даже конституция и ограниченные политические права, предоставленные Польше, вызвали у многих настороженность и гнев, потому что царь выступал в Варшаве в том духе, что Польша уже дозрела до конституционных учреждений и прав, а Россия еще нет — что рассматривалось многими из будущих декабристов как несправедливость и оскорбление национального чувства.

Как же поступать, как жить честным офицерам в этой обстановке?

Некоторые уходят в отставку, бросая даже перспективную для карьеры службу в гвардии. Когда родственники будущего декабриста Михаила Лунина отговаривали его от решения бросить кавалергардский полк и уехать, — он горячо отвечал, и его речь сохранилась в записи француза Ипполита Оже, приятеля Лунина:

«Для меня открыта только одна карьера — карьера свободы, которая по-испански зовется libertad, а в ней не имеют смысла титулы, как бы громки они ни были. Вы говорите, что у меня большие способности, и хотите, чтобы я их схоронил в какой-нибудь канцелярии из-за тщеславного желания получать чины и звезды, которые французы совершенно верно называют crachat^[12]. Как? Я буду получать большое жалование и ничего не делать, или делать вздор, или еще хуже — делать все на свете; при этом надо мной будет идиот, которого я буду ублажать с тем, чтоб его спихнуть и самому сесть на его место? И вы думаете, что я способен на такое жалкое существование? Да я задохнусь, и это будет справедливым возмездием за поругание духа. Избыток сил задушит меня. Нет, нет, мне нужна свобода мысли, свобода воли, свобода действий! Вот это настоящая жизнь! Прочь обязательная служба! Я не хочу быть в зависимости от своего официального положения: я буду приносить пользу людям тем способом, каковой мне внушают разум и сердце. Гражданин вселенной — лучше этого титула нет на свете. Свобода! Libertad!»

Другие военные остаются на службе, но задумываются: «У многих из молодежи, — вспомнит Якушкин, — было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собою прямую и высокую цель почиталось уже блаженством».

Где-то в морях плавает Николай Бестужев, заканчивают лицей Пущин, Кюхельбекер, в глуши Воронежской губернии завершает военную службу и выходит в отставку (1818 г.) Рылеев, в гвардии — Муравьевы, Муравьевы-Апостолы, Пестель, Трубецкой, Якушкин.

АЛЕКСАНДР БЕСТУЖЕВ — О РОССИИ ПОСЛЕ 1812 ГОДА

«…Войска Наполеона, как саранча, оставили за собой надолго семена разрушения. Многие губернии обнищали, и правительство медлительными мерами или скудным пособием дало им вовсе погибнуть. Дожди и засухи голодили другие края. Устройство непрочных дорог занимало руки трети России, а хлеб гнил на корню. Злоупотребления исправников стали заметнее обедневшим крестьянам, а угнетения дворян чувствительнее, потому что они стали понимать права людей. Запрещенье винокурения отняло во многих губерниях все средства к сбыту семян, а размножение питейных домов испортило нравственность и разорило крестьянский быт. Поселения парализовали не только умы, но и все промыслы тех мест, где устроились, и навели ужас на остальные. Частые переходы полков безмерно тяготили напутных жителей; редкость денег привела крестьян в неоплатные недоимки, одним словом — все они вздыхали о прежних годах, все роптали на настоящее, все жаждали лучшего до того, что пустой слух, будто даются места на Аму-Дарье, влек тысячи жителей Украины, — куда? не знали сами. Целые селения снимались и бродили наугад, и многочисленные возмущения барщин ознаменовали три последние года царствования Александра…

Солдаты роптали на истому ученьями, чисткою, караулами; офицеры — на скудость жалованья и непомерную строгость. Матросы — на черную работу, удвоенную по злоупотреблению, морские офицеры — на бездействие. Люди с дарованиями жаловались, что им заграждают дорогу по службе, требуя лишь безмолвной покорности; ученые — на то, что им не дают учить, молодежь — на препятствия в учении. Словом, во всех углах виделись недовольные лица, на улицах пожимали плечами, везде шептались — все говорили: к чему это приведет? Все элементы были в брожении. Одно лишь правительство беззаботно дремало над волканом; одни судебные места блаженствовали, ибо только для них Россия была обетованною землею. Лихоимство их взошло до неслыханной степени бесстыдства… В казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов, везде, где замешался интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал. Везде честные люди страдали, а ябедники и плуты радовались…»

«ОДНУ РОССИЮ В МИРЕ ВИДЯ…»

Во время следствия над декабристами Петр Каховский заметил: «Мы не составлялись в обществе, но совершенно готовые в него лишь соединялись. Начало и корень общества должно искать в духе времени и положении, в котором мы находимся. Смело говорю, что из тысячи молодых людей не найдется ста человек, которые бы не пылали страстью к свободе».

Назрели задачи, требовавшие разрешения. Выросли люди, способные их решать. Неминуемо должна была возникнуть организация, объединяющая этих людей.

Многие молодые офицеры создают товарищеские объединения, так называемые артели — традиционное дело, особенно в гвардейском полку. Но если в основе старой артели лежал прежде всего хозяйственный расчет, теперь — идейная общность. Участник артели И. Якушкин отмечал, что до войны семеновские офицеры в свободное время «или играли в карты, без зазрения совести надувая друг друга, или пили и кутили напропалую», теперь же «после обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе, — такое времяпрепровождение было решительно нововведение».

Дух офицерской «Священной артели» хорошо передает стихотворение «К артельным друзьям», написанное, как полагают исследователи, Павлом Колошиным, будущим декабристом, членом Союза благоденствия:

Офицерские артели в Семеновском полку, в Главном штабе («Священная артель») и некоторые другие стали, по существу, преддверием декабристских организаций.

А. И. Герцен позднее отметил: «Не велик промежуток между 1810 и 1820 гг., но между ними находится 1812 год. Нравы те же, тени те же, помещики, возвратившиеся из своих деревень в сожженную столицу, те же. Но что-то изменилось. Пронеслась мысль, и то, чего она коснулась своим дыханием, стало уже не тем, чем было».

Иван Якушкин писал: «В 14-м году существование молодежи в Петербурге было томительно. В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед. Мы ушли от них на 100 лет вперед».

Замеченная Якушкиным пропасть между двумя «лагерями» с годами расширялась. «Посещая свет в этой столице хотя бы совсем немного, — писал один из членов декабристского общества «Зеленая лампа», — можно заметить, что большой раскол существует тут в высшем классе общества. Первые, которых можно назвать правоверными (погасильцами), — сторонники древних обычаев, деспотического правления и фанатизма, а вторые — еретики, защитники иноземных нравов и либеральных идей. Эти две партии находятся всегда в своего рода войне, — кажется, что видишь духа мрака в схватке с гением света».

Фамусовы и Скалозубы — на одном полюсе; на другом — собирают свои силы сторонники молодой России — Чацкие…

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИВАНА ЯКУШКИНА

«В это время Сергей Трубецкой, Матвей и Сергей Муравьевы и я, мы жили в казармах и очень часто бывали вместе с тремя братьями Муравьевыми: Александром, Михаилом и Николаем. Никита Муравьев также часто видался с нами. В беседах наших обыкновенно разговор был о положении России. Тут разбирались главные язвы нашего отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет почти была каторга; повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще. То, что называлось высшим образованным обществом, большею частию состояло тогда из староверцев, для которых коснуться которого-нибудь из вопросов, нас занимавших, показалось бы ужасным преступлением. О помещиках, живущих в своих имениях, и говорить уже нечего.

Один раз, Трубецкой и я, мы были у Муравьевых, Матвея и Сергея; к ним приехали Александр и Никита Муравьевы с предложением составить тайное общество, цель которого, по словам Александра, должна была состоять в противодействии немцам, находящимся в русской службе. Я знал, что Александр и его братья были враги всякой немчизне, и сказал ему, что никак не согласен вступить в заговор против немцев, но что если бы составилось тайное общество, членам которого поставлялось бы в обязанность всеми силами трудиться для блага России, то я охотно вступил бы в такое общество. Матвей и Сергей Муравьевы на предложение Александра отвечали почти то же, что и я. После некоторых прений Александр признался, что предложение составить общество против немцев было только пробное предложение, что сам он, Никита и Трубецкой условились еще прежде составить общество, цель которого была в обширном смысле благо России. Таким образом, положено основание Тайному обществу, которое существовало, может быть, не совсем бесплодно для России».

Участники «сходки» у Муравьевых навсегда запомнили дату: 9 февраля 1816 года. Первое декабристское тайное общество… Союз спасения. Конечно, ясно, кого спасать и от чего.

Шесть заговорщиков. Крестьянская свобода и Конституция: две главнейшие формулы русской истории произнесены, и за это слово и дело через 10 лет одного из этих шестерых повесят, а остальных сошлют в Сибирь, на срок куда больший, чем их нынешний возраст…

Впрочем, Союз спасения недолго оставался делом шестерых. Михаил Лунин, судя по всему, был седьмым, да и трудно представить, чтобы он не оказался среди кузенов-учредителей Муравьевых, если бы в феврале находился в столице.

Позже следователи его спросят — кем принят? — ив ответ услышат:

«Я никем не был принят в число членов Тайного общества, но сам присоединился к оному, пользуясь общим ко мне доверием членов, тогда в малом числе состоящих».

Лунин, 29-летний, принят 20-летними братьями и друзьями. Почти в одно время с ним в Союз спасения вступает еще несколько солидных людей: 40-летний Михаил Новиков, племянник знаменитого просветителя, человек, чьи решительные убеждения, возможно, далеко бы его завели в 1825-м, если бы не преждевременная смерть в 1822-м; 30-летний штабс-капитан и уже известный литератор Федор Глинка. К ним следует добавить нового лунинского сослуживца 23-летнего кавалергардского поручика Павла Пестеля, 23-летнего семеновского подпоручика князя Федора Шаховского. И вот весь круг: одиннадцать собеседников «во спасение России». Так было летом и осенью 1816 года.

Отдельные подробности о Союзе спасения теперь с трудом улавливаются из лаконичных воспоминаний и позднейших свидетельств; арестованных декабристов больше допрашивали об их последних делах, нежели о первых; многое забылось или было утаено, документы союза были своевременно уничтожены самими заговорщиками.

Но, по крайней мере, один разговор — очевидно, похожий на многие другие, — история сохранила. Время разговора: конец августа или начало сентября 1816 года; участники: Лунин, Никита Муравьев и Пестель. Зашла, по всей вероятности, речь о том, как перейти от слов к делу спасения России: разрушить крепостное право и ограничить царя конституцией с парламентом (за республику был в то время только Михаил Новиков).

Все были согласны, что в России многое меняется с переменой царствования, и Пестель, составляя через несколько месяцев устав союза, внесет туда пункт — не присягать новому царю, пока он не согласится на коренные реформы…

Как видно, уже тогда, в 1816-м, заговорщики «напророчили» себе 14 декабря 1825-го.

Но будущее темно; зато в недавнем прошлом была ночь с 11 на 12 марта 1801 года, ускорившая «благодетельную замену» одного монарха другим. И тут Лунин между делом заметил, что нетрудно ускорить заговор и убить Александра I на Царскосельской дороге, по которой он обычно ездит без большой охраны. Для этого достаточно собрать группу решительных людей и одеть их в маски (чтобы спутники царя не узнали убийц).

Пестель возражает, что надо прежде подготовиться ко взятию власти, «приуготовить план конституции». Лунин в такую прозу верит куда меньше, чем в поэзию набега («Пестель… предлагает наперед енциклопедию написать, а потом к революции приступить»)…

Лунин после этого спора отправляется во Францию, позже возвратится. Союз спасения тем временем расширяется человек до 30.

«Общество, — запишет член Союза Михаил Орлов, — состояло из трех степеней: друг, брат и муж. Другом почитался всякий человек, имеющий свободный образ мыслей (liberal), знающий или незнающий о существовании Общества. Следовательно, другом… мог быть всякий, кто бы он ни был и совершенно без ведома и согласия. Братом назывался тот, кто дал клятвенную обязанность на свою верность, но коему тайна общества не была открыта. Мужем наречен был тот, кто знал тайну и дал клятву».

СЕРГЕЙ ТРУБЕЦКОЙ О СОЮЗЕ СПАСЕНИЯ

«Некоторые молодые люди, бывшие за отечество и царя своего на поле чести, хотели быть верной дружиной вождя своего и на поприще мира. Они дали друг другу обещание словом и делом содействовать государю своему во всех начертаниях его для блага своего народа. Их было мало, но они уверены были, что круг их ежедневно будет увеличиваться, что другие, им подобные, не захотят ограничиться славою военных подвигов и пожелают оказать усердие свое и любовь к отечеству не одним исполнением возложенных службою обязанностей, но посвящением всех средств и способностей своих на содействие общему благу во всех его видах.

От поступающих в это маленькое общество требовалось: 1-е, строгое исполнение обязанностей по службе; 2-е, честное, благородное и безукоризненное поведение в частной жизни; 3-е, подкрепление словом всех мер и предположений государя к общему благу; 4-е, разглашение похвальных дел и осуждение злоупотребления лиц по их должностям. Действие общества должно было основываться на том рассуждении, что многие из правительственных лиц и частных людей будут восставать против некоторых намерений императора (как, например, было касательно свободы крестьян), и, следовательно, как бы ни был слаб голос тех, которые стали бы их оправдывать, — но беспрерывное склонение в обществе разговора на известный предмет и оправдание его убедит многих, даст силу правительству привести в исполнение свое благое намерение.

Сначала молодые люди ограничивались только разговорами между собою. Еще неизвестно было, что именно государь намерен был сделать; но в уверенности, что он искренно желает устроить благо России, решено было дать форму обществу и определить порядок действий, которыми намерены были поддерживать и подкреплять предположение государя. 9 февраля 1816 года Пестель, Никита Муравьев, Сергей Шипов и Трубецкой положили основание обществу. К ним пристали Александр Николаевич Муравьев, Михаил Новиков (бывший правитель канцелярии у кн Репнина), Илья Бибиков, князь Илья Долгорукий, Федор Николаевич Глинка, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, князь Павел Петрович Лопухин и Якушкин, Пестелю, Долгорукову и Трубецкому поручено было написать устав Общества. Последний занялся правилами принятия членов и порядком действий их в обществе; Долгорукий — целью общества и занятиями его для ее достижения; Пестель — формою принятия и внутренним образованием. Он имел пристрастие к формам масонским и хотел, чтобы некоторые подобные были введены для торжественности. При первом общем заседании для прочтения и утверждения устава Пестель поселил в некоторых членах некоторую недоверчивость к себе; в прочитанном им вступлении он сказал, что Франция блаженствовала под управлением Комитета общественной безопасности^[13]. Восстание против этого было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое навсегда поселило к нему недоверчивость…

Масонские формы, введенные в заседаниях и в принятии членов, затрудняли действие общества и вводили какую-то таинственность, которая была в противности с характером большей части членов. Они хотели действия явного и открытого, хотя и положено было не разглашать намерения, в котором они соединялись, чтобы не вооружить против себя неблагонамеренных. Общих собраний не требовалось, но только частные свидания для сообщения предметов, требовавших распространения сведений о них в публике. И потому положено было, чрез непродолжительное время, изменить в этом отношении устав, как признанный неудобным в приложении».

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«Меня проникла дрожь; я ходил по комнате и спросил у присутствующих, точно ли они верят всему сказанному в письме Трубецкого и тому, что Россия не может быть более несчастна, как оставаясь под управлением царствующего императора; все стали меня уверять, что то и другое несомненно. В таком случае, сказал я, Тайному обществу тут нечего делать, и теперь каждый из нас должен действовать по собственной совести и собственному убеждению. На минуту все замолчали. Наконец, Александр Муравьев сказал, что для отвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра и что он предлагает бросить между нами жребий, чтобы узнать, кому достанется нанесть удар царю. На это я ему отвечал, что они опоздали, что я решился без всякого жребия принести себя в жертву и никому не уступлю этой чести. Затем наступило опять молчание. Фонвизин подошел ко мне и просил меня успокоиться, уверяя, что я в лихорадочном состоянии и не должен в таком расположении духа брать на себя обет, который завтра же покажется мне безрассудным. С своей стороны, я уверял Фонвизина, что я совершенно спокоен, в доказательство чего предложил ему сыграть в шахматы и обыграл его.

Совещание прекратилось, и я с Фонвизиным уехал домой. Почти целую ночь он не дал мне спать, беспрестанно уговаривая меня отложить безрассудное мое предприятие и со слезами на глазах говорил мне, что он не может представить без ужаса ту минуту, когда меня выведут на эшафот. Я уверял, что не доставлю такого ужасного для него зрелища. Я решился по прибытии императора Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого — в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок насмерть обоих.

На другой день Фонвизин, видя, что все его убеждения тщетны, отправился в Хамовники и известил живущих там членов, что я никак не хочу отложить намереваемого мной предприятия. Вечером собрались у Фонвизина те же лица, которые вчера были у Александра Муравьева; начались толки, но в совершенно противном смысле вчерашним толкам. Уверяли меня, что все сказанное в письме Трубецкого может быть и неправда, что смерть императора Александра в настоящую минуту не может быть ни на какую пользу для государства и что, наконец, своим упорством я гублю не только всех их, но и Тайное общество при самом его начале, которое со временем могло бы принести столько пользы для России.

Все эти толки и переговоры длились почти целый вечер; наконец, я дал им обещание не приступать к исполнению моего намерения…»

Преждевременное цареубийство остановлено, но что делать тем, кто встал на путь тайного заговора?

Проходит некоторое время, и Союз спасения преобразуется. Пока же создается как бы промежуточная, подготовительная организация — «Военное общество». В нем видную роль играет офицер-гвардеец, известный литератор, друг Пушкина П. А. Катенин. Стихотворение Катенина, близкое к одной из песен французской революции, стало как бы гимном декабристов:

Министр двора Петр Волконский пытался успокоить царя насчет тайных обществ. Александр I отвечал: «Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении; к тому же они имеют огромные средства, в прошлом году во время неурожая в Смоленской губернии они кормили целые уезды…»

Действительно, Якушкин, Михаил Муравьев, Иван Фонвизин и Иван Бурцов, использовав свои связи, быстро собрали деньги и, минуя правительство, спасли от голодной смерти тысячи людей.

Декабристы — для человека нашего времени — в основном «люди 14 декабря», члены военных обществ, идущих на восстание.

Первые же годы декабризма нашему читателю обычно меньше знакомы.

А время было интересное, и события небывалые!

Более 200 человек составили в начале 1818 года новое общество — Союз благоденствия — с управами в Петербурге, Москве, Киеве, Тульчине, Кишиневе и других местах.

В следственных делах декабристов сохранился список членов Коренного союза, то есть главным образом членов — учредителей этой организации:

«1. Фонвизин генерал-майор. 2. Фонвизин отставной полковник. 3. Александр Муравьев. 4. Князь С. Трубецкой. 5. Илья Долгоруков. 6. Иван Шипов. 7. Федор Г линка. 8. Бурцов. 9. Михайло Муравьев. 10. Сергей Муравьев-Апостол. 11. Матвей Муравьев-Апостол. 12. Никита Муравьев. 13. Лунин. 14. Якушкин. 13. Пестель. 16. Михаил Орлов. 17. Граббе. 18. Фон дер Бригген. 19. Николай Тургенев. 20. Федор Толстой. 21. Семенов титулярный советник. 22. Павел Колошин. 23 Князь Федор Шаховский. 24. Новиков. 25. Колошин Петр. 26. Грибовский. 27. Шипов генерал-майор. 28. Семенов, служивший в лейб-гвардии егерском полку» а ныне надворный советник. 29. Князь Лопухин».

Отметим» что 22 человека (из 29) были до этого членами Союза спасения.

План тайного Союза прост и замечателен: царь только что произнес в Варшаве, что ждет, когда Россия будет готова к принятию законносвободных учреждений. Пока «царь-отец рассказывает сказки», надо воспользоваться его же лозунгом и самим по-своему подготовить Россию.

Две сотни организованных, влиятельных молодых офицеров и чиновников — это немало. У каждого — сотни знакомых, чьи связи и средства могут быть осторожно использованы, а царь, даже если узнает, окажется в двусмысленном положении: не запирать же в тюрьму честных людей за желание «помочь» его собственным планам. Если бы был еще военный заговор или одобренный обществом план цареубийства, но ведь нег этого.

ИЗ ЗАКОНОПОЛОЖЕНИЯ СОЮЗА БЛАГОДЕНСТВИЯ

«…Имея целью благо отечества, Союз не скрывает оной от благомыслящих сограждан, но, для избежания нареканий злобы и зависти, действия оного должны производиться в тайне.

Союз, стараясь во всех своих действиях соблюдать в полной строгости правила справедливости и добродетели, отнюдь не обнаруживает тех ран, к исцелению коих немедленно приступить не может, ибо не тщеславие или иное какое побуждение, но стремление к общему благоденствию им руководствует.

В цель Союза входят следующие четыре главные отрасли: 1-я — человеколюбие; 2-я — образование; 3-я — правосудие; 4-я — общественное хозяйство.

Качества принимаемых

Союз благоденствия, имея целью общее благо, приглашает к себе всех, кои честною своею жизнью удостоились в обществе доброго имени и кои, чувствуя все величие цели Союза, готовы перенести все трудности, с стремлением к оной сопряженные.

Союз не взирает на различие состояний и сословий: все те из российских граждан, дворяне, духовные, купцы, мещане и вольные люди, кои соответствуют вышеозначенному, исповедуют христианскую веру и имеют не менее 18 лет от роду, приемлются в Союз благоденствия.

Примечание. Российскими гражданами Союз почитает тех, кои родились в России и говорят по-русски. Иноземцы же, оставившие свою родину, дабы служить чужому государству, сим самым уже заслуживают недоверчивость и потому не могут почитаться российскими гражданами. Достойным сего наименования Союз почитает только тех иноземцев, кои оказали важные услуги нашему отечеству и пламенно ему привержены.

Женский пол в Союз не принимается. Должно, однако ж, стараться нечувствительным образом склонять его к составлению человеколюбивых и вообще частных обществ, соответствующих цели Союза.

Кто известен был за бесчестного человека и совершенно не оправдался, тот не может быть принят в Союз благоденствия. Вообще все люди развращенные, порочные и низкими чувствами управляемые от участия в Союзе отстраняются».

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«Менее нежели в два года своего существования Союз благоденствия достиг полного своего развития, и едва ли 18 и 19-й годы не были самым цветущим его временем. Число членов значительно увеличилось; многие из принадлежавших Военному обществу поступили в Союз благоденствия, в том числе оба Перовских; поступили в него также Ил. Бибиков, теперешний литовский генерал-губернатор, и Кавелин, бывший с. — петербургский военный генерал-губернатор.

Во всех полках было много молодежи, принадлежащей к Тайному обществу. Бурцев, перед отъездом своим в Тульчин, принял Пущина, Оболенского, Нарышкина, Лорера и многих других. В это время главные члены Союза благоденствия вполне ценили предоставленный им способ действия посредством слова истины, они верили в его силу и орудовали им успешно. Влияние их в Петербурге было очевидно. В Семеновском полку палка почти совсем уже была выведена из употребления. В других полках ротные командиры нашли возможность без нее обходиться. Про жестокости, какие бывали прежде, слышно было очень редко».

ИЗ X ГЛАВЫ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»

Декабристские строфы из X, «потаенной» главы «Евгения Онегина», по сути, целый «том» воспоминаний Пушкина об удивительном ярком мире раннего декабризма.

Кроме большою числа «формальных членов» Союза благоденствия, было немалое число фактически сочувствующих, поддерживающих — пусть даже точно не знающих о существовании тайною общества.

Членам Союза благоденствия предоставлялись на выбор четыре отрасли, в которых можно действовать: 1) человеколюбие, 2) образование, 3) правосудие и 4) общественное хозяйство. Правда, это лишь непосредственные цели. Есть еще дальняя, сокровенная, но о ней после…

И началось…

«Порицать: 1) Аракчеева и Долгорукова, 2) военные поселения, 3) рабство и палки, 4) леность вельмож, 3) слепую доверенность к правителям канцелярий (Гетгун и Анненский), 6) жестокость и неосмотрительность уголовной палаты, 7) крайнюю небрежность полиции при первоначальных следствиях. Желать: открытых судов и вольной цензуры. Хвалить: ланкастерскую школу^[14] и заведение для бедных у Плавильщикова». Это — из памятных записей активного члена тайного общества Ф. Н. Глинки.

Академик М. В Нечкина справедливо пишет: «Такова беглая запись, случайно дошедшая до нас памятка о том, что должен делать один член Союза благоденствия в течение ка~ кого-то дня или дней. А их было не менее двухсот, и действовали они в течение трех дет, и не только в столицах».

Помещик Маслов не выпускает на волю крепостного поэта Серебрякова, требуя огромный выкуп. Союз собирает деньги.

Все тот же Федор Глинка пьет горячую воду вместо чая, откладывая деньги на выкуп поэта.

Другой помещик запирает неугодного раба в дом сумасшедших — член тайного общества узнает об этом, его друзья быстро доходят до верхов, начинается скандал, человека выпускают (отрасль человеколюбия).

Из слов Федора Глинки ясно, что таких дел было немало: «Таким образом, кажется, для пользы общей и правительства многие взяточники обличены, люди бескорыстные восхвалены, многие невинно утесненные получили защиту; многие выпущены из тюрем, и, между прочим, целая толпа сидевших по оговору воровского атамана Розетти; иные, уже высеченные (по пересмотрении дела), прощены и от ссылки избавлены; духовный купец Саватъев уже с дороги в Иркутск возвращен и водворен благополучно в семействе; а другой, костромской мещанин, высеченный, лишенный доброго имени и сосланный в крепостную работу, когда успели сделать, чтобы дело о нем было пересмотрено, разумеется по высочайшему повелению, московским сенатом, был (сей мещанин) найден невинным и освобожден от крепостной работы и возвращен восвояси, и отдано ему честное имя».

Блестящий гвардеец, бывший лицеист Иван Пущин совершает неслыханный поступок: уходит в надворные судьи, чтобы начать борьбу с беззакониями московского правосудия.

Ланкастерские школы взаимного обучения быстро распространяются. За малый срок 1000 человек обучена грамоте в столице, более 1500 на Украине, сотни в Бессарабии: все больше солдаты (отрасль образования).

Но ланкастерские школы — не только просвещение. но и революционная пропаганда. Активный член кишиневской управы майор В. Ф. Раевский, обучая солдат грамоте, говорил им о революции. Когда Раевского судили, в числе обвинений было и такое:

«Для обучения солдат и юнкеров вместо данных от начальства печатных литографических прописей и разных учебных книг Раевский приготовил свои рукописные прописи, поместив в оных слова «свобода, равенство, конституция, Квирога, Вашингтон, Мирабо», и при слушании юнкерами уроков говорил: «Квирога, будучи полковником, сделал в Мадриде революцию и когда въезжал в город, то самые значительные дамы и весь народ вышли к нему навстречу и бросали цветы к ногам ею». Ученики Раевского записывали за учителем: «Конституционное правление… есть самое лучшее, новейшее».

«Нельзя же ничего не делать оттого, что нельзя сделать всего!» — восклицает Николай Тургенев.

Якушкин, Лунин, Тургенев пробуют улучшить быт своих крестьян. Члены Союза благоденствия обращаются к царю с записками против крепостного права. Александр Муравьев пишет: «Не нужно сие доказывать: есть такие в нравственном мире неоспоримые истины, что стараться образованного человека в оных уверить доводами было бы смешно. Хорош тот патриарх, который покупает, торгует, продает себе подобных, меняет людей на собак, на лошадей; закладывает и уплачивает ими свои долги: вопреки воле их употребляет на свои удовольствия, прихоти; расторгает браки и часто, весьма часто удовлетворяет ими гнуснейшие свои страсти! Довольно!.. Упаси боже от таковых патриархов».

Одна из главных задач Союза благоденствия — влияние на общественное мнение, используя частные знакомства, печать.

Федор Глинка действует около графа Милорадовича, хитро руководя «хозяином столицы». Илья Долгоруков, служа при Аракчееве, другим полезен тайному обществу: имеет возможность узнавать о тайных правительственных распоряжениях и оповещать своих товарищей.

Разными путями, хотя и в крайне урезанном виде, некоторые свободолюбивые мысли попадают в печать. Но, наверное, не меньший резонанс получали устные обсуждения, споры, критика выходящей литературы в декабристском кругу. Настоящая буря разражается вокруг «Истории государства российского» H. M. Карамзина. «История народа принадлежит царю», — утверждал Карамзин. Нет, — возражал ему Никита Муравьев, — «история принадлежит народам». Свидетельство об этой ожесточенной полемике сохранилось в воспоминаниях Пушкина:

«Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильнее впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили…

У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина — зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Ноты^[15] «Русской истории» свидетельствуют обширную ученость Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению. — Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностию историка, он везде ссылался на источники — чего же более было требовать от него? Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека».

Выясняется, что двести человек могут сделать немало. Якушкин вспоминает об общественной атмосфере той поры: «В это время свободное выражение мыслей было принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякою, кто хотел казаться порядочным человеком». Декабрист И. Н. Гор-сткин заметит: «В обществе была мода на этот союз, все за честь поставляли быть в нем».

Несколько высоких персон увлечены потоком — уже стыдно не делать добра! Например, братья Перовские, будущие министр и генерал-губернатор. Якушкин полагает, что генерал Киселев знал о существовании тайного общества и «смотрел на это сквозь пальцы».

«Улей, окруженный роем пчел» и буквы «СБ» — печать Союза благоденствия и символ его деятельности.

«В это время, — вспоминает Якушкин, — главные члены Союза благоденствия вполне ценили предоставленный им способ действия посредством слова истины, они верили в его силу и орудовали успешно… Во всех кругах петербургскою общества стало проявляться общественное мнение».

Генерал Ермолов, увидев прежнего своего адъютанта Михаила Фонвизина, вскричал: «Пойди сюда, великий карбонари! Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (царь) вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся».

Было бы наивно думать, что крепостное право может пасть от одною «общественного мнения.»

Однако в деятельности Союза благоденствия была и другая, потаенная сторона. Делались попытки выйти за рамки «образованного общества», начать агитацию в народе.

В это время Михаил Лунин за границей приобретает для нужд тайного общества литографский станок новейшей системы. «Литографский станок, — отвечал декабрист на следствии, — был куплен мною с той целью, чтобы литографировать разные уставы и сочинения тайного общества и не иметь труда или опасности оные переписывать». Вероятно, на этом станке было напечатано несколько экземпляров «Зеленой книги» — устава союза.

Возникла мысль о создании тайной типографии. По сведениям доносчика, «в одной из отдаленных деревень кого-либо из членов намеревались завести типографию и как литеры, отлив не старинный шрифт, так и все нужное выписать из-за границы. Глинка и Тургенев полагали успешнейшим чрез находящихся за границею членов литографировать в Париже особенно карикатуры и ввозя через них же, распускать в народе на Толкучем рынке, рассылать в армию и по губерниям».

Для распространения в народе был, несомненно, предназначен «Любопытный разговор» Никиты Муравьева, написанный им в 1820 году.

ЛЮБОПЫТНЫЙ РАЗГОВОР

«Вопрос: Что есть Свобода?

Ответ: Жизнь по воле. <…>

В. Все ли я свободен делать?

О. Ты свободен делать все то, что не вредно другому. Это твое право.

В. А если кто будет меня притеснять?

О. Это будет тебе насилие, противу коего ты имеешь право сопротивляться.

В. Стало быть, все люди должны быть свободными?

О. Без сомнения.

В. А все ли люди свободны?

О. Нет. Малое число людей поработило большее.

В. Почему же малое число поработило большее?

О. Одним пришла несправедливая мысль господствовать, а другим подлая мысль отказаться от природных прав человеческих, дарованных самим богом.

В. Надобно ли добывать свободы?

О. Надобно.

В. Каким образом?

О. Надлежит утвердить постоянные правила или законы, как бывало в старину на Руси.

В. Как же бывало в старину?

О. Не было самодержавных государей!

В. Что значит государь самодержавный?

О. Государь самодержавный или самовластный тот, который сам по себе держит землю, не признает власти рассудка, законов божиих и человеческих; сам от себя, то есть без причины по прихоти своей властвует.

В. Кто же установил государей самовластных?

О. Никто. Отцы наши говорили: поищем себе князя, который бы рядил по праву, а не самовластью своевольству и прихотям. Но государи мало-помалу всяким обманом присвоили себе власть беспредельную, подражая ханам татарским и султану турецкому. <…>

В. Есть ли государи самодержавные в других землях?

О. Нет. Везде самодержавие считают безумием, беззаконием, везде постановлены непременные правила или законы.

В. Не могут ли быть постоянные законы при самодержавии?

О. Самодержавие или самовластие их не терпит; для него нужен беспорядок, и всегдашние перемены.

В. Почему же самовластие не терпит законов?

О. Потому, что государь властен делать все, что захочет. Сегодня ему вздумается одно, завтра другое, а до пользы нашей ему дела мало, оттого и пословица: близ царя, близ смерти.

В. Какое было на Руси управление без самодержавия?

О. Всегда были народные вечи.

В. Что значит вече?

О. Собрание народа. В каждом городе, при звуке вечевого колокола, собирался народ или выборные, они со-вещали об общих всем делах; предлагали требования, постановляли законы, назначали сколько где брать ратников, установляли сами с общего согласия налоги; требовали на суд свой наместников, когда сии грабили или притесняли жителей. Таковые вечи были в Киеве на Подоле, в Новегороде, во Пскове, Владимире, Суздале и в Москве. <…>»

Одним из очагов декабризма на юге России была Каменка, имение В. Л. Давыдова. Здесь часто собирались вольнодумцы. При их ожесточенных спорах не раз присутствовал Пушкин.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«Приехав в Каменку, я полагал, что никого там не знаю, и был приятно удивлен, когда случившийся здесь А. С. Пушкин выбежал ко мне с распростертыми объятиями. Я познакомился с ним в последнюю мою поездку в Петербург у Петра Чаадаева, с которым он был дружен и к которому имел большее доверие. Василий Львович Давыдов, ревностный член Тайного общества, узнавши, что я от Орлова, принял меня более чем радушно. Он представил меня своей матери и своему брату генералу Раевскому как давнишнего короткого своего приятеля. С генералом был сын его полковник Александр Раевский. Через полчаса я был тут, как дома. Орлов, Охотников и я, мы пробыли у Давыдова целую неделю. Пушкин, приехавший из Кишинева, где в это время он был в изгнании, и полковник Раевский прогостили тут столько же…

В общежитии Пушкин был до чрезвычайности неловок и при своей раздражительности легко обижался каким-нибудь словом, в котором решительно не было для него ничего обидного. Иногда он корчил лихача, вероятно вспоминая Каверина и других своих приятелей-гусаров в Царском Селе; при этом он рассказывал про себя самые отчаянные анекдоты, и все вместе выходило как-то очень пошло. Зато заходил ли разговор о чем-нибудь дельном, Пушкин тотчас просветлялся. О произведениях словесности он судил верно и с особенным каким-то достоинством. Не говоря почти никогда о собственных своих сочинениях, он любил разбирать произведения современных поэтов и не только отдавал каждому из них справедливость, но и в каждом из них умел отыскать красоты, каких другие не заметили.

Я ему прочел его Noël: «Ура! в Россию скачет», и он очень удивился, как я его знаю, а между тем все его ненапечатанные сочинения: «Деревня», «Кинжал», «Четырехстишие к Аракчееву», «Послание к Петру Чаадаеву» и много других были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть. Вообще Пушкин был отголосок своего поколения, со всеми его недостатками и со всеми добродетелями. И вот, может быть, почему он был поэт истинно народный, каких не бывало прежде в России.

Все вечера мы проводили на половине у Василия Львовича, и вечерние беседы наши для всех нас были очень занимательны. Раевский^[16], не принадлежа сам к Тайному обществу, но подозревая его существование, смотрел с напряженным любопытством на все происходящее вокруг него. Он не верил, чтоб я случайно заехал в Каменку, и ему хотелось знать причину моего прибытия. В последний вечер Орлов, В. Л. Давыдов, Охотников и я сговорились так действовать, чтобы сбить с толку Раевского насчет того, принадлежим ли мы к Тайному обществу или нет. Для большего порядка при наших прениях был выбран президентом Раевский. С полушутливым и полуважным видом он управлял общим разговором. Когда начинали очень шуметь, он звонил в колокольчик; никто не имел права говорить, не просив у него на то дозволения, и т. д. В последний этот вечер пребывания нашего в Каменке, после многих рассуждений о разных предметах, Орлов предложил вопрос, насколько было бы полезно учреждение Тайного общества в России. Сам он высказал все, что можно было сказать за и против Тайного общества. В. Л. Давыдов и Охотников были согласны с мнением Орлова; Пушкин с жаром доказывал всю пользу, которую могло бы принести Тайное общество России. Тут, испросив слово у президента, я старался доказать, что в России совершенно невозможно существование Тайного общества, которое могло бы быть хоть на сколько-нибудь полезно.

Раевский стал мне доказывать противное и исчислил все случаи, в которых Тайное общество могло бы действовать с успехом и пользой; в ответ на его выходку я ему сказал: «Мне нетрудно доказать вам, что вы шутите; я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало Тайное общество, вы, наверное, к нему не присоединились бы?» — «Напротив, наверное бы, присоединился», — отвечал он. «В таком случае давайте руку», — сказал я ему. И он протянул мне руку, после чего я расхохотался, сказав Раевскому: «Разумеется, все это только одна шутка».

Другие также смеялись, кроме А. Л. Давыдова, рогоносца величавого, который дремал, и Пушкина, который был очень взволнован; он перед этим уверился, что Тайное общество или существует, или тут же получит свое начало и он будет его членом; но когда увидел, что из этого вышла только шутка, он встал, раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах: «Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка». В эту минуту он был точно прекрасен. В 27 — м году, когда он пришел проститься с А. Г. Муравьевой, ехавшей в Сибирь к своему мужу Никите, он сказал ей: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество; я не стоил этой чести».

ИВАН ПУЩИН. ИЗ «ЗАПИСОК О ПУШКИНЕ»

«…Встреча моя с Пушкиным на новом нашем поприще имела свою знаменательность. Пока он гулял и отдыхал в Михайловском, я уже успел поступить в тайное общество; обстоятельства так расположили моей судьбой! Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьевы (Александр и Михайло), Бурцов, Павел Колошин и Семенов. С Колоши-ным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком: я сдружился с ним, почти жил в нем. Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела. На этом основании он принял в общество меня и Вольховского^[17], который, поступив в гвардейский генеральный штаб, сделался его товарищем по службе. Бурцов тотчас узнал его, понял и оценил.

Эта высокая цель жизни самой своей таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою; я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящею в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.

Первая моя мысль была — открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (republica), по-своему проповедывал в нашем смысле — и из устно, и письменно, стихами и прозой Не знаю, к счастью ли его или несчастью, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его с со бою. Впоследствии, когда думалось мне исполнить эту мысль, я уже не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему делу Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадежными пугали меня К тому же в 1818 году, когда часть гвардии была в Москве по случаю приезда прусского короля, столько было опрометчивых действий одного члена общества, что признали необходимым делать выбор со всею строгостию, и даже, несколько лет спустя, объявлено было об уничтожении общества, чтобы тем удалить неудачно принятых членов На этом основании я присоединил к союзу одного Рылеева, несмотря на то, что всегда был окружен многими разделяющими со мной мой образ мыслей.

Естественно, что Пушкин, увидя меня после первой нашей разлуки, заметил во мне некоторую перемену и начал подозревать, что я от него что-то скрываю Особенно во время его болезни и продолжительного выздоровления, видаясь чаще обыкновенного, он затруднял меня опросами и расспросами, от которых я, как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели: тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его Деревня Ода на свободу, Ура! В Россию скачет… и другие мелочи в том же духе. Не было живого человека, который не знал бы его стихов.

Нечего и говорить уже о разных его выходках, которые везде повторялись; например, однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи от столба, на котором устроена была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее, с императором, если бы на этот раз не встрепенулся его маленький шарло и не предостерег бы от этой опасной встречи. Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!» Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед» В переводе: нечего опасаться крепости Конечно, болтовня эта — вздор; но этот вздор, похожий несколько на поддразнивание, переходил из уст в уста и порождал разные толки, имевшие дальнейшее свое развитие; следовательно, и тут даже некоторым образом достигалась цель, которой он несознательно содействовал…

Самое сильное нападение Пушкина на меня по поводу общества было, когда он встретился со мною у Н. И. Тургенева. где тогда собирались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала. Тут, между прочим, были Куницын и наш лицейский товарищ Маслов Мы сидели кругом большого стола Маслов читал статью свою о статистике. В это время я слышу, что кто-то сзади берет меня за плечо Оглядываюсь — Пушкин! «Ты что здесь делаешь? Наконец поймал тебя на самом деле», — шепнул он мне на ухо и прошел дальше. Кончилось чтение. Мы встали. Подхожу к Пушкину, здороваюсь с ним; подали чай, мы закурили сигарки и сели в уголок.

«Как же ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!»

Мне и на этот раз легко было без большого обмана доказать ему, что это совсем не собрание общества, им отыскиваемою, что он может спросить Маслова и что я сам тут совершенно неожиданно…

Я между тем, по некоторым обстоятельствам, сбросил конно-артиллерийский мундир и преобразился в судьи уголовного департамента московского надворного суда. Переход резкий, имевший, впрочем, тогда свое значение.

Князь Юсупов (во главе тех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал; «Что за тузы в Москве живут и умирают!»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — надворный судья.

«Как! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-нибудь необыкновенное».

Юсупов — не пророк, а угадчик, и точно, на другой год ни я, ни многие другие уже не танцевали в Москве!..»

Итак, тайно-явный союз, «заговор добрых»: тихо, мирно, овладеть всеми главными отраслями государственной и народной жизни, постепенно улучшать мнения и учреждения, внушить законно-свободные начала, «а между тем, отыскивая повсюду людей с благородным духом и независимым характером, беспрестанно ими усиливаться…», пока, наконец, как спелый плод, свобода сама не пойдет в руки или сорвать ее не составит труда. И не станет ни крепостного рабства, ни самодержавия, а над отечеством свободы просвещенной взойдет, наконец, прекрасная заря!

Сколько же дожидаться «обломков самовластья»? Одни полагали, что 20–25 лет. Александр Муравьев говорил — 50.

Но возможно ли ждать 20 или 50 лет, допуская, что не дождешься?

Несколько событий ускорили решение. 1820 год.

1 января. Рафаэль Риэго поднимает свой полк, и начинается испанская революция.

9 марта. Испуганный король Фердинанд VII присягает конституции, отменяет инквизицию.

24 марта. Из дневника Николая Тургенева:

«Вчера получено здесь известие, что король испанский объявил конституцию кортесов. Слава тебе, славная армия гиспанская! Слава гишпанскому народу! Во второй раз Гишпания показывает, что значит дух народный, что значит любовь к отечеству… Инсургенты вели себя весьма благородно. Объявили народу, что они хотят конституции, без которой Гишпания не может быть благополучна, объявили, что может предприятие их не удастся, они погибнут все жертвами за любовь свою к отечеству, но что память о сем предприятии, память о конституции, о свободе будет жить, останется в сердце гиспанского народа».

ИЗ ПИСЬМА ПЕТРА ЧААДАЕВА — БРАТУ

«Революция, завершенная в восемь месяцев, при этом ни одной капли пролитой крови, никакой резни, никакого разрушения, полное отсутствие насилия, одним словом, ничего, что могло бы запятнать столь прекрасное, — что вы об этом скажете? Происшедшее послужит отменным доводом в пользу революции».

13 ноября 1820 года, находясь на службе в Варшаве, П. А. Вяземский написал стихотворение, перерастающее из шутливо-дружеского послания Николаю Тургеневу в политический памфлет:

ТАБАШНОЕ ПОСЛАНИЕ

Июль 1820 года. Восстание карбонариев в Неаполе, Король вынужден согласиться на конституцию.

Август — сентябрь. Революция в Португалии,

Март 1821 года. Восстание в Северной Италии.

ЗАПИСЬ А. ПУШКИНА

«Орлов говорил в 1820 году: революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция здесь, конституция там… Господа государи, вы сделали глупость, свергнув Наполеона».

КИШИНЕВСКИЙ ЧИНОВНИК П. ДОЛГОРУКОВ ЗАПИСАЛ В ДНЕВНИКЕ, ЧТО

Пушкин за обедом у Инзова, «составляя, так сказать, душу… собрания», рассказывает «по обыкновению разные анекдоты», потом рассуждает «о Наполеонове походе», о тогдашних политических переворотах в Европе и, переходя от одного обстоятельства к другому, вдруг «отпускает» следующий силлогизм: «Прежде народы восставали один против другого, теперь король неаполитанский воюет с народом, прусский воюет с народом, гишпанский тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх».

ИЗ ПИСЬМА А. ПУШКИНА

(Вероятно, к декабристу Василию Давыдову)

«Уведомляю тебя о происшествиях, которые будут иметь следствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы.

Греция восстала и провозгласила свою свободу…

…21 февраля генерал князь Александр Ипсиланти — с двумя из своих братьев и с князем Георгием Кантакузеном прибыл в Яссы из Кишинева, где оставил он мать, сестер и двух братий. Он был встречен тремястами арнаутов, князем Суццо и русским консулом и тотчас принял начальство города. Там издал он прокламации, которые быстро разлилися повсюду — в них сказано — что Феникс Греции воспрянет из своего пепла, что час гибели для Турции настал и проч… Я видел письмо одного инсургента — с жаром описывает он обряд освящения знамен и меча князя Ипсиланти — восторг духовенства и народа — и прекрасные минуты Надежды и Свободы…

Восторг умов дошел до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету — к независимости древнего Отечества. В Одессах я уже не застал любопытного зрелища; в лавках, на улицах, в трактирах везде собирались толпы греков, все продавали за ничто свое имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты, все говорили о Леониде, об Фемистокле, все шли в войско счастливца Ипсиланти…

Странная картина! Два великие народа, давно падших в презрительное ничтожество, в одно время восстают из праха — и, возобновленные, являются на политическом поприще мира. Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал — отныне и мертвый или победитель принадлежит истории — 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! — завидная участь».

ИЗ X ГЛАВЫ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»

ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПАВЛА ПЕСТЕЛЯ

«Происшествия 1812, 13, 14 и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или призванных и столько опять изгнанных, столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить. К тому же имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции, сих двух противоположностей. То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать.

Вот причины, полагаю я, которые породили революционные мысли и правила и укоренили оные в умах Что же касается до распространения духа преобразования по государству, то нельзя приписать сие нашему обществу, ибо оно слишком еще было малочисленно, дабы какое-нибудь иметь на сей счет общее влияние, но приписать должно, полагаю я, ежели мысли сии точно распространились, общим причинам, вышеизложенным и действовавшим на прочие умы точно так же, как и на умы членов общества. Может быть, что к тому содействовал также и дух неудовольствия совершенно независимо от тайного общества».

Прекрасное время надежд! Сотрясается весь мир Из-за океана доходят известия о победоносных революциях в Латинской Америке. Евгений Оболенский скажет на следствии, что на его образ мыслей сильно влияло «наблюдение происшествий, ознаменовавших последние годы почти все страны мира (исключая Африки) революциями различного рода».

Впрочем, весна эта была недолгой. Испанские, неаполитанские, португальские правители обращаются к «Священному союзу», к главным европейским державам На конгрессах 1820–1822 годов решен вопрос об интервенции великих держав в восставшие страны. Конституционные клятвы королей оказываются злым обманом

Это написано Пушкиным весной 1821 года: в Неаполе конституция («та») погибает, хотя «те» (карбонарии) еще шалят. Мелькнуло сомнение — не желают ли народы тишины вместо свободы? — но тут же отступило перед оптимистической уверенностью: решительные действия лучше тихого смирения:

Еще немного времени — и среди восставших греков разгораются смуты и междоусобицы, в Испании Риэго выдан крестьянами и казнен.

ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ БАСАРГИНА

«После смотра был обед в лагере генерала Рудзевича. Когда сели за стол, накрытый полукругом, середину коего занимал государь, то он, получив перед самым выходом к столу с фельдъегерем письмо от Шатобриана, бывшего тогда французским министром иностранных дел, сказал, обращаясь к сидевшим около него генералам: «Господа, поздравляю вас Риэго схвачен» Все отвечали молчанием и потупили глаза, один только NN воскликнул: «Какая счастливая новость, государь!» Эта выходка так была неуместна и так не согласовалась с прежней его репутацией, что ответом этим он много тогда потерял в общем мнении. И в самом деле, зная, какая участь ожидала бедного Риэго, жестоко было радоваться этому известию».

ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПАВЛА ПЕСТЕЛЯ

«Происшествия в Неаполе, Гишпании и Португалии имели тогда большое на меня влияние. Я в них находил по моим понятиям неоспоримые доказательства в непрочности монархических конституций и полные достаточные причины к недоверчивости к истинному согласию монархов на конституции, ими принимаемые. Сии последние соображения укрепили меня весьма сильно в республиканском и революционном образе мыслей…

Я сделался в душе республиканец и ни в чем не видел большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении Когда с прочими членами, разделяющими мой образ мыслей, рассуждал я о сем предмете, то представлял себе живую картину всего счастия, коим бы Россия по нашим понятиям тогда пользовалась, входили мы в такое восхищение и, сказать можно, восторг, что я и прочие готовы были не только согласиться, но и предложить все то, что содействовать бы могло к полному введению и совершенному укреплению и утверждению сего порядка вещей…

В начале 1820 года было назначено здесь, в Петербурге, собрание Коренной думы Союза благоденствия. Так называлось собрание всех наличных в Петербурге коренных членов Союза. Сия Коренная дума по правилам Зеленой Книги имела законодательную власть Союза. Коренными членами назывались те члены, которые присутствовали при учреждении Союза благоденствия и первоначально в оный вступили Председателем Союза был тогда граф Толстой, а блюстителем князь Долгоруков Присутствовали в то время в Коренной думе сверх председателя и блюстителя еще Тургенев, Лунин, Глинка, Иван Шипов, Сергей. Матвей и Никита Муравьевы и я, да еще некоторые другие, о коих не упомню.

Князь Долгоруков, по открытии заседания, которое происходило на квартире у полковника Глинки, предложил Думе просить меня изложить все выгоды и все невыгоды как монархического, так и республиканского правлений, с тем чтобы потом каждый член объявлял свои суждения и свои мнения. Сие так и было сделано. Наконец после долгих разговоров было прение заключено и объявлено, что голоса собираться будут таким образом, чтобы каждый член говорил, чего он желает: монарха или президента; а подробности будут со временем определены. Каждый при сем объявлял причины своего выбора, а когда дело дошло до Тургенева, тогда он сказал по-французски: Le président sans phrases, то есть: президент, без дальних толков. В заключение приняли все единогласно республиканское правление. Во время прений один Глинка говорил в пользу монархического правления, предлагая императрицу Елизавету Алексеевну».

Сквозь сдержанные и точные показания Пестеля прорываются воспоминания о былых надеждах, восторгах, ожиданиях.

Впервые в русской, истории целью движения была объявлена республика.

Решение важное, чрезвычайно смелое. Но характерно, что за него проголосовали и дерзкие и нерешительные и именно потому, что пока это только общее рассуждение: «лучше бы иметь республику», «конечная цель — республика» (но это может произойти через 20–50 лет!). Как известно, юному Александру I его учителя доказывали преимущество монархического устройства, Александр же с жаром защищал республиканское…

На другой день, однако, заговорщики перешли запретную черту. У полковника Шипова собрались, кроме хозяина, Пестель, Никита Муравьев, Илья Долгоруков, Сергей Муравьев-Апостол и еще некоторые. Нескольких членов не было. Вопрос, давно назревший, вышел наружу. Никита Муравьев и Пестель спросили: ежели цель — республика, не ускорить ли ее пришествие цареубийством? Почти все выступили против, Сергей Муравьев-Апостол в том числе. Илья Долгоруков нарисовал возможную после цареубийства «анархию и гибель России». Тогда и после не раз говорилось, что страна еще не подготовлена к свободе многолетним влиянием Союза благоденствия и будет подобна голодному, которому разом дали наесться…

Пестель готов к этим возражениям и предлагает для обуздания будущей анархии «временное правление, облеченное верховной властью, дабы обеспечить порядок и ввести новый образ правления». Но тут впервые в умах некоторых заговорщиков появляется формула «Пестель — Бонапарт» и раздаются жаркие возражения против замены одного деспотизма другим.

Эти споры расшатывали Союз благоденствия. Видно, не было у многих из этих молодых, пылких людей силы и терпения ждать 25, 50 лет Вскоре большие события в армии — и прежде всего Семеновская история в Петербурге — делают спор еще более острым.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МАТВЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА

«1812, 1813 и 1814 г.г. нас познакомили и сблизили с нашими солдатами. Все мы были проникнуты долгом службы Добропорядочность солдат зависела от порядочности поведения офицеров и соответствовала им. Каждый из нас чувствовал свое собственное достоинство, поэтому умел уважать его в других. Служба отнюдь не страдала от добрых отношений, установившихся между солдатами и офицерами. Единодушие последних между собою было беспримерное. В 1815 году по нашему возвращению в С.-Пегербург какая-то подписка, покровительствуемая графом Аракчеевым, была разослана по гвардейским полкам. Офицеры Семеновского полка как будто уговорились (не все они жили в казармах: по совести утверждаю, что уговору не было), не пожертвовали копейки в угоду всесильного временщика. Иван Дмитриевич Якушкин тогда же заметил, что это нам даром не пройдет.

С назначением генерал-майора Якова Алексеевича Потемкина нашим полковым начальником, доблестно служившего прошедшую войну, любимого солдатами и уважаемого офицерами, человека доброй души и хорошегообщества, наш полк еще более возвысился в нравственном отношении Поэтому естественно, что телесные наказания (под которыми наши солдаты умирали в армии, как и в гвардии) после трехлетних заграничных походов были не только неизвестны, но и немыслимы в старом Семеновском полку, они были отменены по согласию всех ротных начальников и с разрешением Потемкина. Мыслимо ли было бить героев, отважно и единодушно защищавших свое отечество, несмотря на существовавшую крепостную зависимость, прославившихся заграницей своею непоколебимою храбростью и великодушием».

Примерно в то же время, что писались воспоминания Матвея Муравьева-Апостола, Лев Толстой работал над романом о декабристах — беседовал с вернувшимися из Сибири, собирал письменные документы, устные рассказы и предания. В очерке «Стыдно» писатель передает услышанные им от старика Матвея Ивановича интересные факты из жизни прославленного Семеновского полка:

«В 1820-х годах семеновские офицеры, цвет тогдашней молодежи, большей частью масоны и впоследствии декабристы, решили не употреблять в своем полку телесные наказания и. несмотря на тогдашние строгие требования фронтовой службы, полк и без употребления телесного наказания продолжал быть образцовым.

Один из ротных командиров Семеновского же полка, встретясь раз с Сергеем Ивановичем Муравьевым, одним из лучших людей своего, да и всякого времени, рассказал ему про одного из своих солдат, вора и пьяницу, говоря, что такого солдата ничем нельзя укротить, кроме розог. Сергей Муравьев не сошелся с ним и предложил взять этого солдата в свою роту.

Перевод состоялся, и переведенный солдат в первые же дни украл у товарища сапоги, пропил их и набуянил. Сергей Иванович собрал роту и, вызвав перед фронтом солдата, сказал ему: «Ты знаешь, что у меня в роте не бьют и не секут, и тебя я не буду наказывать. За сапоги, украденные тобой, я заплачу свои деньги, но прошу тебя, не для себя, а для тебя самого, подумать о своей жизни и изменить ее». И, сделав дружеское наставление солдату, Сергей Иванович отпустил его.

Солдат опять напился и подрался. И опять не наказали его, но только уговаривали: «Еще больше повредишь себе; если же ты исправишься, то тебе самому станет лучше. Поэтому прошу тебя больше не делать таких вещей».

Солдат был так поражен этим новым для него обращением, что совершенно изменился и стал образцовым солдатом.

Рассказывавший мне это брат Сергея Ивановича, Матвей Иванович, считавший так же, как и его брат и все лучшие люди его времени, телесное наказание постыдным остатком варварства, позорным не столько для наказываемых, сколько для наказывающих, никогда не мог удержаться от слез умиления и восторга, когда говорил про это, и слушая его, трудно было удержаться от того же».

МАТВЕЙ МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ

«Михаил Павлович, только что снявший с себя детскую куртку, был назначен начальником 1-й пешей гвардейской бригады. Доброе сердце великого князя, о котором так много ныне пишут, было возмущено, узнав, что мы своих солдат не бьем. Он всячески старался уловить Семеновский полк в какой-нибудь неисправности своими ночными наездами по караулам в Галерный порт и неожиданными приездами по дежурствам. Все это ни к чему не послужило. Везде и всегда он находил полный порядок и строгое исполнение службы. Это еще больше бесило и вос-становляло против ненавистного ему полка. Разумеется, великий князь не мог благоволить и к нашему генералу, с которым не имел ничего общего. Поэтому к нам начали придираться, отыскивая во что бы то ни стало, правдой или неправдой, если не беспорядка, то, по крайней мере, каких-нибудь ошибок…

Михаил Павлович с Аракчеевым, наконец, добились замены Потемкина Шварцем (учеником Желтухина, перещеголявшим жестокостью своего наставника), представив Якова Алексеевича неспособным по излишнему мягкосердию командовать полком…

Шварц начальствовал Калужским Гренадерским полком. Известно было, что он приказывал солдатам снимать сапоги, когда бывал недоволен маршировкой, и заставлял их голыми ногами проходить церемониальным маршем по скошенной, засохшей пашне; кроме того наказывал солдат нещадно и прославился в армии погостом своего имени. Шварц принялся за наш полк по своему соображению. Узнав, что в нем уничтожены телесные наказания, сначала он к ним не прибегал, как было впоследствии; но недовольный учением обращал одну шеренгу лицом к другой и заставлял солдат плевать в лицо друг другу; утроил учение; сверх того, из всех 12 рот поочередно ежедневно требовал к себе по 10 человек и учил их, для своего развлечения у себя в зале, разнообразя истязания: их заставляли неподвижно стоять по целым часам, ноги связывали в лубки, кололи вилками и пр. Кроме физических страданий и изнурений, он разорял их, не отпуская на работы. Между тем беспрестанная чистка стоила солдату денег, это отозвалось на их пище, и все в совокупности породило болезни и смертность. К довершению всего Шварц стал переводить красивых солдат, без всяких других заслуг, в гренадерские роты, а заслуженных старых гренадер, без всякой вины перемещать в другие, и тем лишал их не только денег, но и заслуженных почестей».

16 октября 1820 года первая гренадерская рота, считавшаяся главною в полку, не выдержав притеснений, приносит жалобу на командира. Роту отправляют в Петропавловскую крепость. Одиннадцать других рот, в том числе рота Сергея Муравьева-Апостола, выходят из казарм: «Отдайте нам стариков или посадите вместе с ними». Солдаты ищут Шварца, тот прячется в навозную кучу. Известие быстро распространяется за сотни и тысячи верст. Солдат стращают — «против вас идет конница и шесть пушек». Семеновцы отвечают: «Мы под Бородиным и не шесть видели». Примчавшийся великий князь Михаил держит роту два часа, требуя выдачи бунтовщиков. Рота стоит как вкопанная. «Что побуждает вас так действовать?» — спросил Михаил. Из рядов ответили: «То, что Вы променяли нас на немцев». Позже следственная комиссия старалась узнать, кто из солдат отвечал на вопрос Михаила Павловича.

Трех солдат приводили в комиссию. На вопрос председателя: «Кто отвечал великому князю?» — один из них сказал: — «Ваше Превосходительство, позвольте Вас спросить, кто из нас троих первый вступил в комнату?» Председатель указал на одного из солдат.

— Ваше Превосходительство! Я первый вступил в комнату Вы не могли этого заметить днем, то ночью, когда темно, возможно ли в толпе разглядеть кого-нибудь в лицо, чтобы после узнать его».

Власти были необыкновенно перепуганы. Царь находился в Европе на конгрессе. К тому же в городе обнаружили прокламации. Волнения и тревога не прекращались. Полки ходили беспрестанно, везли пушки, готовили снаряды, скакали адъютанты, народ толпился на улицах. Федор Глинка, как адъютант петербургского генерал-губернатора, был свидетелем панических настроений в «верхах»: «Семеновская история началась с вечера и была в ходу на другой день все утро и далее… В этот наканунный вечер я был наипоспешно спрошен к Милорадовичу… Тут я пробыл у него до поздней ночи и назавтра ранним рано уже был опять у своего же места; а там на Семеновском плаце, а там опять у графа и целый день и целую неделю и целых две недели: так что ложился в 4-м часу ночи, а в 7-м утра уже был за делом… Мы тогда жили точно на биваках; все меры для охранности города были взяты. Через каждые полчаса (сквозь всю ночь) являлись квартальные; чрез каждый час частные пристава привозили донесения изустные и письменные. Раза два в ночь приезжал Горголи^[18]. отправляли курьеров; беспрестанно рассылали жандармов и тревога была страшная».

Весь Семеновский полк заключают в Петропавловскую крепость В городе идут обыски и аресты. Семеновцы ждут решения своей участи. Жены и дети заключенных, останавливая прохожих на улице, расспрашивают — не слыхали ли об их отцах и мужьях?

И вот указ императора решает неизвестность, прекращает споры, хотя поражает скоростью и неожиданностью приговора: всех нижних чинов раскассировать в разные полки, офицеров перевести из гвардии в армейские полки, а 1-ю роту и Шварца предать военному суду.

Указ немедленно рассылается по батальонам Семеновского полка.

«Как громом пораженные, слушали Семеновцы его чтение, — вспоминает очевидец, — некоторое время самим себе не верили, — наконец, после продолжительного окаменелого молчания, зарыдали, облились слезами, обнимали друг друга, прощались навеки, как будто шли на верную смерть, и с негодованием укора показывали на многочисленные свои раны, как будто желая сказать: того ли мы за них ожидали…»

Офицерам было приказано немедленно развести порученные им отряды по назначенным полкам. «Как будто желая усугубить мучения солдат, провели их в виду Петербурга, но зайти не позволили В самом городе их жены и дети, которых выслали, представляли зрелище не менее горестное, но более плачевное: в стужу, в сырость их спешили гнать толпами; полунагие женщины с грудными младенцами и дети воплем и рыданием оглашали воздух Напрасно просили несколько часов сроку, чтобы забрать свои пожитки, напрасно больные и слабые молили о помощи».

Полковника Шварца приговаривают к смертной казни, но заменяют ее… «увольнением от службы без права вступить в нее».

Так разогнали в армейские полки, в глухую провинцию лучших солдат и офицеров гвардии. Впоследствии власти не раз пожалеют о том, что дали «пороховую начинку» разным воинским частям.

В отделе рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде сохранилось более 60 копий, тайно снятых с писем высылаемых семеновских офицеров. На каждой копии помета — «с подлинным верно» и подпись соответствующего почтмейстера: если письмо вскрывалось в Москве — московского, в Киеве — киевского и т. п.

И чего только нет в этих письмах! Вот бывший семеновец Бибиков пишет своей жене Екатерине (урожденной Муравьевой-Апостол), что во всей этой истории «из мухи сделали слона», а у Сергея Муравьева-Апостола чиновники вычитали (и скопировали) жалобу: «Каково сдавать роту в сем ужасном беспорядке. Я тогда отдохну и порадуюсь, когда сяду в сани, чтобы ехать в Полтаву».

И вдруг — письмо 17-летнего семеновского юнкера, с которым мы встретимся еще много раз. Он уверяет отца, что нынешнее происшествие вовсе не связано с его шалостями (как родители непременно подумают!):

«Еду в Полтаву. Долго ли пробудем, неизвестно, есть надежда, что нас простят. Ради бога, не огорчайтесь, карьера может поправиться. В бытность мою в Петербурге не успел заслужить прежние вины, но новых не делал, и вперед все возможное старание употреблю сделаться достойным Вашей любви.

Михаил Бестужев-Рюмин».

Какие же выводы делают члены Тайного общества под впечатлением Семеновской истории? Союз благоденствия не ожидал взрыва, не использовал ситуации. Кроме того, конечно, усиливается сомнение в том, что нужно не торопиться, а ждать медленных перемен.

«Потешный полк Петра-Титана», разогнан… Но солдат-конногвардеец через несколько месяцев скажет: «Ныне легко через семеновцев стало служить; нам теперича хорошо и надо молчать. А если поприжимать будут, то и мы заговорим». Гвардейских саперов отныне велено наказывать лишь за крупные проступки — «не более 10 лозанов». Один бунтовской день смягчил режим во всех полках раз в десять сильнее, чем это смогли бы сделать все 200 членов Союза благоденствия со всеми их связями.

Эхо семеновских событий разносится далеко и отзывается на другом краю империи, в Кишиневе, среди южных декабристов.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«Союз Благоденствия, казалось нам, дремал. По собственному своему образованию он слишком был ограничен в своих действиях. Решено было к 1 января 21-го года пригласить в Москву депутатов из Петербурга и Тульчина для того, чтобы на общих совещаниях рассмотрели дела Тайного Общества и приискали средства для большей его деятельности. Фонвизин с братом должен был отправиться в Петербург, мне же пришлось ехать в Тульчин…

В Тульчине члены Тайного Общества, не опасаясь никакого особенного над собою надзора, свободно и почти ежедневно сообщались между собой и тем самым не давали ослабевать друг другу. Впрочем, было достаточно уже одного Пестеля, чтобы беспрестанно одушевлять всех тульчинских членов, между которыми в это время было что-то похожее на две партии: умеренные, под влиянием Бурцева, и, как говорили, крайние, под руководством Пестеля… Бурцев уверял меня, что если Пестель поедет в Москву, то он своими резкими мнениями и своим упорством испортит там все дело, и просил меня никак не приглашать Пестеля в Москву. На совещании я предложил тульчинским членам послать от себя доверенных в Москву, которые гам занялись бы вместе с другими определением всех нужных изменений б уставе Союза Благоденствия, а может быть, и в устройстве самого Общества. Бурцев и Комаров просились в отпуск и по собственным делам своим должны были пробыть некоторое время в Москве. Пестелю очень хотелось приехать на съезд в Москву, но многие уверяли его, что так как два депутата их уже будут на этом съезде, то его присутствие там не необходимо, и что, просившись в отпуск в Москву, где все знают, что у него нет ни родных и никакого особенного дела, он может навлечь подозрение тульчинского начальства, а может быть, и подозрение московской полиции. Пестель согласился не ехать в Москву. В Тульчнке полковник Аврамов дал мне из дежурства подорожную по казенной надобности, и я с ней пустился в Кишинев к Орлову с письмом от Фонвизина и поручением пригласить его на съезд в Москву. Я никогда не видал Орлова, но многие из моих знакомых превозносили его как человека высшего разряда по своим умственным способностям и другим превосходным качествам… В Киеве Орлов устроил едва ли не первое в России училище взаимного обучения для кантонистов. В Библейском Обществе он произнес либеральную речь, которая ходила тогда у всех по рукам, и вообще приобрел себе в это время еще большую известность, нежели какой пользовался прежде. Каким-то случаем он потерял место начальника штаба, но вскоре потом Киселев, который был ç ним дружен, выпросил для него у императора дивизию во 2-й армии.

Командуя этой дивизией, он жил в Кишиневе, где опять завел очень полезное училище для солдат и поручил их надзору капитана Раевского, члена Тайного Общества и совершенно ему преданного. К несчастью, Раевский, в надежде на покровительство Орлова, слишком решительно действовал и впоследствии попал под суд. Сам же Орлов беспрестанно отдавал самые либеральные приказы по дивизии.

Я с любопытством ожидал свидания с Орловым и встретился с ним, не доехав до Кишинева. С ним был адъютант его Охотников, славный малый и совершенно преданный Тайному Обществу; я давно был знаком с ним. Прочитавши письмо Фонвизина. Орлов обошелся со мной, как со старым знакомым…

ПРИКАЗЫ ГЕНЕРАЛА М. Ф. ОРЛОВА ПО 16-й ПЕХОТНОЙ ДИВИЗИИ

«Дивизионная квартира

Город Кишинев

Августа 3 дня

1820 года, № 3-й

Вступив в командование 16-пехотною Дивизиею, я обратил первое мое внимание на пограничное расположение оной и на состояние нижних чинов. Рассматривая прежний ход дел, я удивился великому числу беглых и дезертиров. Устрашился, увидев, что начальство для прекращения побегов принуждено было приступить к введению смертной казни всей дивизии, тогда как оная казнь в мирное время целой России не известна. Сие должно доказать каждому и всем, сколь велико то зло, для искоренения которого принята правительством столь строгая мера, противная столь общему обычаю отечества нашего.

Побеги в войсках могут случиться от многих разных причин, из коих главнейшая суть:

1-е. Недостаток в пище и пропитании. Я не думаю, чтоб нашелся хотя один чиновник в дивизии, которой осмелился не допустить солдату следующую ему пищу, положенную правительством; но ежели, сверх чаяния моего, таковые злоупотребления существуют где-либо в полках вверенной мне дивизии, то виновные не долго от меня скроются, и я обязуюсь пред всеми честным моим словом, что предам их военному суду, какого бы звания и чина они ни были. Все прежние их заслуги падут перед сею непростительною виною, ибо нет заслуг, которые могли бы в таком случае отвратить от преступного начальника тяжкого наказания.

2-е. Послабление военной дисциплины — сим разумею я некоторой дух беспечности и нерадения в частных начальниках, тем более предосудительный, что пример их действует быстро на самих солдат, порождает в сих последних леность, а от лености все пороки. — Я прошу г.г. офицеров заняться крепко своим делом, быть часто с солдатами, говорить с ними, внушать им все солдатские добродетели, пещись о всех их нуждах, давать им пример деятельности и возбуждать любовь к отечеству, поручившему им свое хранение и свою безопасность. Когда солдат будет чувствовать все достоинство своего звания, тогда одним разом прекратятся многие злоупотребления и от сего первого шага будет зависеть все устройство дивизии. Большая часть солдат легко поймут таковые наставления; они увидят попечение начальства и сами почувствуют свои обязанности. Я сам почитаю себе честного солдата и другом и братом.

3-е. Слишком строгое обращение с солдатами и дисциплина, основанная на побоях. Я почитаю великим злодеем того офицера, который, следуя внушению слепой ярости, без осмотрительности, без предварительного обличения, часто без нужды и даже без причины употребляет вверенную ему власть на истязание солдат. Я прошу г.г. офицеров подумать о следующем: от жестокости и несправедливости в наказаниях может родиться отчаяние, от отчаяния произойти побег, а побег за границу наказывается смертию. Следовательно, начальник, которой жестокостию или несправедливостию побудит солдат к побегу, делается настоящим его убийцею; строгость и жестокость суть две вещи совсем разные: одна прилична тем людям, кои сотворены для начальства, другая свойственна тем только, коим никакого начальства поручить не должно. Сим правилом я буду руководствоваться, и г.г. офицеры могут быть уверены, что тот из них, которой обличится в жестокости, лишится в то же время навсегда команды своей.

Из сего приказа моего легко можно усмотреть: в каком духе я буду командовать дивизиею…

Предписываю в заключение прочитать приказ сей войскам в каждой роте самому ротному командиру, для чего буде рота рассеяна по разным квартирам, то сделать общий объезд оным. Ежели при объезде полков солдаты по спросе моем скажут, что им сей приказ не извещен, то я за сие строго взыщу с ротных командиров.

Подлинной подписал генерал-майор Орлов 1-й».

«Приказ по 16-й дивизии

Дивизионная квартира

Город Кишинев

Генваря 6 дня.

1822 года, № 3-й

Думал я до сих пор, что ежели нужно нижним чинам делать строгие приказы, то достаточно для офицеров просто объяснить их обязанности, и что они почтут за счастие исполнять все желания и мысли своих начальников: но, к удивлению моему, вышло совсем противное. — Солдаты внемлют одному слову начальника; сказал: побеги вас бесчестят, и побеги прекратились. Офицеров, напротив того, просил неотступно укротить их обращение с солдатами, заниматься своим делом, прекратить самоправные наказания, считать себя отцами своих подчиненных; но и по сих пор многие из них, несмотря ни на увещения мои, ни на угрозы, ни на самые строгие примеры, продолжают самоправное управление вверенными им частями, бьют солдат, а не наказывают, и не только пренебрегают исполнением моих приказов, но не уважают даже и голоса самого главнокомандующего.

В Охотском пехотном полку г.г. майор Вержейский, капитан Гимбут и прапорщик Понаревский жестокостями своими вывели из терпения солдат. Общая жалоба нижних чинов побудила меня сделать подробное исследование, по которому открылись такие неистовства, что всех сих трех офицеров принужден представить я к военному суду. Да испытают они в солдатских крестах, какова солдатская должность. Для них и для им подобных не будет во мне ни помилования, ни сострадания.

И что ж? Лучше ли был батальон от их жестокости? Ни частной выправки, ни точности в маневрах, ни даже опрятности в одеянии — я ничего не нашел; дисциплина упала, а нет солдата в баталионе, которой бы не почувствовал своими плечами, что есть у него начальник. После сего примера, кто меня уверит, что есть польза в жестокости и что русский солдат, сей достойный сын отечества, которой в целой Европе почитаем, не может без побоев быть доведен до исправности. Мне стыдно распространяться более о сем предмете, но пора быть уверенным всем тем г.г. офицерам, кои держатся правилам и примерам Вержейского и ему подобных, что я им не товарищ, и они заблаговременно могут оставить сию дивизию, где найдут во мне строгого мстителя за их беззаконные поступки.

Обратимся к нашей военной истории: Суворов, Румянцев, Потемкин, все люди, приобревшие себе и отечеству славу, были друзьями солдат и пеклись об их благосостоянии. Все же изверги, кои одними побоями доводили их полки до наружной исправности, все погибли или погибнут — вот примеры, которые ясно говорят всем и каждому, что жестокое обращение с нижними чинами противно не только всем правилам, но и всем опытам. В заключение чего объявляю по дивизии: 1-е — г. майору Вержейскому отказать от баталиона, а на место его назначаю 32-го егерского полка майора Юмина, 2-е — г. капитану Гимбуту отказываю от роты, 3-е — г. прапорщику По-наревскому отказываю от всякого рода команды, 4-е — всех сих офицеров представляю к военному суду и предписываю состоять на гауптвахте под арестом впредь до разрешения начальства.

Кроме сего, по делу оказалось менее виновными следующие офицеры, как-то: поручику Васильеву во уважение того, что он молодых лет и бил тесаками нижних чинов прежде приказов г. главнокомандующего, г. корпусного командира и моего, майорам: Карчевскому и Данилевичу, капитану Парчевскому, штабс-капитанам Станевичу и Гнилосирову, поручикам Калковскому и Тимченке и подпоручику Китищину за самоправные наказания, за битие из собственных своих рук, делаю строгий выговор. Объявляю им две вещи: первую, что так как многие из них не спрошены комиссией, то могут они, если чувствуют себя невинными, рапортом прямо на мое имя требовать’ суда, нс тогда подвергнутся всем последствиям оного, и 2-е, что ежели еще за ними откроются таковые поступки, то подвергнутся участи Вержейского, Гимбута и Понаревского. Предписываю приказ сей прочитать по ротам и объявить совершенную мою благодарность нижним чинам за прекращение побегов в течение моего командования.

Подлинный подписал командир 16 пехотной дивизии

генерал-майор Орлов 1-й».

ДЕНИС ДАВЫДОВ — ГЕНЕРАЛУ П. Д. КИСЕЛЕВУ (1819 г.)

«Да простит мне Михаил Идеолог, скучное время пришло для нашего брата солдата! Что мне до конституционных прений! Признаюсь в эгоизме; ежели бы я не владел саблей и я может быть искал бы поприща свободы, как и другой… и при свободном правлении я буду рабом, ибо все буду солдатом. Двадцать лет идя одной дорогой, я могу служить проводником по ней, тогда как по другой — я слепец, которому нужно будет схватиться за пояс другого, чтобы идти безопасно. Мне жалок Орлов с его заблуждением, вредным ему и бесполезным обществу. Я ему говорил и говорю, что он болтовнею своею воздвигает только преграды к службе своей, которою он мог бы быть полезным отечеству! Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть самовластие в России. Этот домовой долго еще будет давить ее, тем свободнее, что расслабев ночью грезою, она сама не хочет шевелиться, не только привстать разом. Но мне он не внемлет!

Опровергая мысли Орлова, я также не совсем и твоего мнения, чтобы ожидать от правительства законы, которые сами собой образуют народ. Вряд ли оно даст нам другие законы, как выгоды оседлости для военного поселения или рекрутский набор в Донском войске (простите, донские казаки, хранители русской армии и спасители от изнурения легкой нашей кавалерии!). Как военный человек, я все себе представляю в военном виде; я представляю себе свободное правление, как крепость у моря, которую нельзя взять блокадою, приступом — много стоит, смотри Францию. Но рано или поздно поведем осаду и возьмем с осадою не без урона рабочих в сапах, особенно у гласиса^[19], где взрывы унесут немалое их число. Зато места взрывов будут служить ложементами^[20] и осада все будет подвигаться, пока, наконец, войдем в крепость и раздробим монумент Аракчеева. Что всего лучше, это то, что правительство, не знаю почему, само заготовляет осаждающие материалы — военным поселением, рекрутским набором на Дону, соединением Польши, свободою крестьян и проч Но Орлов об осаде и знать не хочет; он идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается, а выходит, что он да бешеный Мамонов, как Ахилл и Патрокл (которые хотели вдвоем взять Трою) предприняли приступ, но довольно об этом».

Поэт, партизан, генерал Денис Давыдов спорит со своими «бешеными» друзьями, хотя и разделяет их страсть. М. А. Дмитриев-Мамонов, который упоминается в письме, вскоре заболевает и уходит с политической сцены. Однако являются другие…

Стихи Пушкина были обращены к одному из подчиненных Орлова, генерал-майору Павлу Пущину, которого поэт сравнивает с испанским революционером.

Против кишиневских декабристов вскоре начинаются гонения. Энергичный член Тайного общества майор Владимир Раевский в 1822 году был арестован, несколько лет провел в крепости, однако не выдал никого и позже разделил сибирское изгнание своих товарищей.

«С поверхностными большею частью сведениями, воспламеняемые искусно написанными речами и мелкими сочинениями корифеев революционной партии, не понимая, что такое конституция, часто не смысля, как привести собственные дела в порядок, и состоя большею частью в низших чинах, мнили они управлять государством…

Кажется, что наиболее должно быть обращено внимание на следующих людей:

1) Николая Тургенева

2) Федора Глинку

3) фон-дер-Бриггена

4) всех Муравьевых, недовольных неудачею по службе и жадных выдвигаться.

5) Фон-Визина и Граббе

6) Михайло Орлова

7) Бурцова».

Доносит Михаил Грибовский, доктор Харьковского университета, библиотекарь Гвардейского Генерального штаба, автор известной книги о необходимости освобождения крестьян, член Коренной управы Союза благоденствия.

Это был уже не первый, но самый компетентный осведомитель.

Существует большая литература о том, почему Александр I не принял мер, не произвел арестов — и позже оставлял «без внимания» сведения о тайных обществах, так что Николаю I понадобилось лишь дать ход некоторым бумагам, лежавшим в кабинете его старшего брата. Отмечалось, что Александр не хотел «выносить сор из избы» (что скажет Европа!), что он понимал трудность обвинения осторожных, с виду мирных заговорщиков. Наконец, И. А. Васильчикову царь сказал: «не мне их судить», то есть сам грешен, более всего — в дворцовом заговоре 1801 года, свергнувшем и уничтожившем отца, Павла I, с ведома его сына и наследника.

Однако, не приняв решительных контрмер, царь старался удалять от столиц, обезвредить, ослабить заговорщиков. Над Тайным обществом нависла серьезная угроза.

В доносе Грибовского сообщалось и о недавно состоявшемся в Москве тайном съезде Союза благоденствия. Хотя сам предатель на съезд не попал, но сумел кое-что узнать. Из сохранившихся воспоминаний участников видно, что делегаты съехались прежде всего для того, чтобы принять свои меры.

ВСПОМИНАЕТ ИВАН ЯКУШКИН

«В первых числах января 21-го года Граббе, Бурцев и я жили вместе у Фонвизиных. Скоро потом приехали в Москву из Петербурга Николай Тургенев и Федор Глинка, а потом из Киева Михайло. Орлов с Охотниковым. Было решено Комарова не принимать на наши совещания; ему уже тогда не очень доверяли, На первом из этих совещаний были Орлов, Охотников, Н. Тургенев, Федор Глинка, два брата Фонвизины, Граббе, Бурцев и я. Орлов привез писанные условия, на которых он соглашался присоединиться к Тайному обществу; в этом сочинении, после многих фраз, он старался доказать, что Тайное общество должно решиться на самые крутые меры и для достижения своей цели даже прибегнуть к средствам, которые даже могут казаться преступными. Во-первых, он предлагал завести тайную типографию или литографию, посредством которой можно было бы печатать разные статьи против правительства и потом в большом количестве рассылать по всей России. Второе его предложение состояло в том, чтобы завести фабрику фальшивых ассигнаций, через что, по его мнению, Тайное общество с первого раза приобрело бы огромные средства и вместе с тем подрывался бы кредит правительства.

Когда он кончил чтение, все смотрели друг на друга с изумлением. Я, наконец, сказал ему, что он, вероятно, шутит, предлагая такие неистовые меры… На возражения наши он сказал, что если мы не принимаем его предложений. то он никак не может принадлежать к нашему Тайному обществу. После чего он уехал и ни с кем из нас более не видался и только, уезжая уже из Москвы, в дорожной повозке заехал проститься с Фонвизиным и со мной. При прощании, показав на меня, он сказал: «Этот человек никогда мне не простит». В ответ я пародировал несколько строк из письма Брута к Цицерону и сказал ему: «Если мы успеем, Михайло Федорович, мы порадуемся вместе с вами; если же не успеем, то без вас порадуемся одни». После чего он бросился меня обнимать.

На следующих совещаниях собрались те же члены, кроме Орлова. Для большего порядка выбран был председателем Н. Тургенев. Прежде всего было признано нужным изменить не только устав Союза благоденствия, но и самое устройство и самый состав Общества. Решено было объявить повсеместно, во всех управах, что так как в теперешних обстоятельствах малейшей неосторожностью можно было возбудить подозрение правительства, то Союз благоденствия прекращает свои действия навсегда. Этой мерой ненадежных членов удаляли из Общества. В новом уставе цель и средства для достижения ее должны были определиться с большей точностью, нежели они были определены в уставе Союза благоденствия, и поэтому можно было надеяться, что члены, в ревностном содействии которых нельзя было сомневаться, соединившись вместе, составят одно целое и, действуя единодушно, придадут новые силы Тайному обществу.

Затем приступили к сочинению нового устава; он разделялся на две части: в первой — для вступающих предлагались те же филантропические цели, как в «Зеленой книге». Редакцией этой части занялся Бурцев. Вторую часть написал Н. Тургенев для членов высшего разряда. В этой второй части устава уже прямо было сказано, что цель Общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, а чтобы приобресть для этого средства, признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай. На первый раз положено было учредить четыре главные думы: одну в Петербурге под руководством Н, Тургенева, другую в Москве, которую поручили Ивану Александровичу Фонвизину, третью я должен был образовать в Смоленской губернии, четвертую брался Бурцев привести в порядок в Тульчине. Он уверял, что по приезде в Тульчин он первоначально объявит об уничтожении Союза благоденствия, но что вслед затем известит всех членов, кроме приверженцев Пестеля, о существовании нового устава и что они все к нему присоединятся под его руководством.

Устав был подписан всеми присутствующими членами на совещаниях и Михаилом Муравьевым, который приехал в Москву уже к самому концу наших заседаний. Обе части нового устава были переписаны в четырех экземплярах: один для Тургенева, другой для И. А. Фонвизина, третий для меня, четвертый для Бурцева. Но еще при самых первых наших совещаниях были приглашены на одно из них все члены, бывшие тогда в Москве.

На этом общем совещании были князь Сергеи Волконский, Комаров, Петр Колошин и многие другие. Аургенев, как наш президент, объявил всем присутствующим, что Союз благоденствия более не существует, и изложил перед ними причины его уничтожения.

Тургенев, приехавши в Петербург, объявил, что члены, бывшие на съезде в Москве, нашли необходимым прекратить действия Союза благоденствия, и потом одному только Никите Муравьеву прочел новый устав Общества, после чего из предосторожности он положил его в бутылку и засыпал табаком. Из петербургских членов деятельностью Никиты Муравьева образовалось новое Общество».

Начался новый этап в истории декабризма.

«УЗЛЫ К УЗЛАМ…»

ИЗ ЗАПИСОК АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА

Общество было разделено на Северное и Южное. В Северном директором назначили Никиту Муравьева. В 1823 году его помощниками были сделаны князья Трубецкой и Оболенский. После отъезда Трубецкого в Тверь на его место был избран Кондратий Рылеев. С этого момента Северное Общество приобрело много членов: братья Бестужевы (Николай, Александр, Михаил Александрович) — Александр был известен в нашей литературе под именем Марлинского, — Михаил Нарышкин, Сутгоф, Панов, князь Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер, флота капитан Торсон, много офицеров Главного штаба, почти полностью офицеры Гвардейского флотского экипажа, много офицеров Московского полка, Гренадерского корпуса, Измайловского, Конной Гвардии, до 15 офицеров Кавалергардского полка, много офицеров артиллерии и гвардейских сапер.

Никита составил проект монархической конституции, которая подобно конституции Северо-Американских Соединенных Штатов, представляла особе государя ограниченную власть Он предпринял составление «Катехизиса свободного человека», который был закончен С. Муравьевым-Апостолом. Александр Бестужев писал песни, которые производили впечатление. Кондратий Рылеев, эта пламенная душа, сложил поэму «Войнаровский», «Исповедь Наливайки», где предсказал участь свою и своих благородных товарищей. Члены Северного Общества разделились на «Убежденных» и «Соединенных». На происходивших периодически собраниях сообщалось относительно успехов Общества, рассуждали о мероприятиях, о наборе новых членов, извещали о новых злоупотреблениях, совершенных правительством. Нередко Н. Муравьев, с благородным и выразительным лицом, задумчивой и нежной улыбкой, в беседе, полной непередаваемого очарования, спорил о своем проекте конституции, изъясняя конституцию Соединенных Штатов Северной Америки…»

15 месяцев гвардия проводит в походе — ее выводят «проветриться» в Литву и Белоруссию. Здесь, среди учений, донесений, парадов, Никита Муравьев составил первый вариант своей конституции; позже будут еще варианты, один попадет после поражения к властям, другой будет спрятан друзьями и обнаружится много лет спустя.

Никита Михайлович Муравьев — «этот один человек стоит целого университета», — скажет о нем позже не склонный к комплиментам кузен Михаил Лунин.

Два года назад, во время обсуждения общих планов, Муравьев, как и почти все, стоял за республику, Однако с тех пор он несколько переменился: присмотревшись к поражениям революций на Западе, к аракчеевским гонениям в России, приглядываясь к солдатам, в частности, к их надеждам на «хорошего царя», Муравьев, по его словам, «удостоверился в выгодах монархического представительного управления»; требование конституционной монархии казалось ему залогом успеха.

ИЗ ПРОЕКТА КОНСТИТУЦИИ НИКИТЫ МУРАВЬЕВА

«Опыт всех народов и всех времен доказал, что власть самодержавная равно гибельна для правителей и для обществ: что она не согласна ни с правилами святой веры нашей, ни с началами здравого рассудка. Нельзя допустить основанием правительства — произвол одного человека — невозможно согласиться, чтобы все права находились на одной стороне, а все обязанности на другой. Слепое повиновение может быть основано только на страхе и не достойно ни разумного повелителя, ни разумных исполнителей. Ставя себя выше законов, государи забыли, что они в таком случае вне законов, вне человечества! Что невозможно им ссылаться на законы, когда дело идет о других; и не признавать их бытие, когда дело идет о них самих. Одно из двух: или они справедливы '— тогда к чему же не хотят и сами подчиняться оным; или они несправедливы — тогда зачем хотят они подчинять им других. Все народы европейские достигают законов и свободы. Более всех их народ русский заслуживает то и другое.

Но какой образ правления ему приличен? Народы малочисленные бывают обыкновенно добычей соседей — и не пользуются независимостью. Народы многочисленные пользуются внешнею независимостью — но обыкновенно страждут от внутреннего утеснения и бывают в руках деспота орудием притеснения и гибели соседних народов. Обширность земель, многочисленное войско препятствуют одним быть свободным; те, которые не имеют сих неудобств. — страждут от своего бессилия. Федеральное или Союзное Правление одно разрешило сию задачу, удовлетворило всем условиям и согласило величие народа и свободу граждан…»

Итак, по мысли Никиты Муравьева, будущую Россию должен возглавить император, но ограниченный народным вечем.

А как же крестьяне? Крепостное право, конечно же, отменяется, они будут лично свободны. Но земля, миллионы десятин земли, останутся у помещиков. Никита Михайлович несколько раз менял свой проект, вычислял размеры тех небольших участков при усадьбе, что должны остаться за крестьянами, но все же основную часть земли сохранял за помещиками. Разумеется, случись революция, крестьяне, конечно, не удовлетворились бы такой участью — мы ясно видим умеренность, дворянскую ограниченность конституции Муравьева.

Однако не забудем, что и в этом виде она была революционным «крамольнейшим» документом: даже такие меры, как введение ограниченного самодержавия и личное освобождение крестьян, вызывали смертельный ужас правителей. Если бы в России осуществились перемены хоть так, как мечтал Никита Муравьев, это был бы огромный переворот, большой шаг к капитализму (хотя и менее значительный, чем при более решительных революционных переменах).

Позже в Северном обществе появятся энергичные люди, прежде всего Кондратий Рылеев, которые будут склоняться к более дерзким, резким, сильным действиям, нежели Никита Муравьев. Роль самого автора дворянской конституции постепенно уменьшится в Обществе, и весть о восстании застанет его вдали от центра событий, в Орловском имении.

Но еще прежде, чем Рылеев и его друзья заговорят на «республиканском языке», энергичные непримиримые голоса донесутся с Юга. События начались в украинском городке Тульчин, где находилось командование войсками, расположенными на Юге страны. Сразу после того, как умеренный декабрист полковник Бурцев объявил о решениях московского съезда Союза благоденствия.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПЕСТЕЛЯ

«Когда Дума была собрана, и Бурцов объявил о московском уничтожении Союза, а потом вышел и за ним Комаров, тогда Юшневский проговорил свою речь, которая не только никого не удалила от Союза, но, напротив того, самолюбие каждого подстрекнула, и полковник Аврамов первый сказал, что ежели все члены оставят Союз, то он будет его считать сохраненным в себе одном. После его все члены объявили намерение оставаться в Союзе, и тут было замечено, что Московская чрезвычайная Дума имела поручение переобразовать Союз и потому преступила границы своей власти, объявляя Союз уничтоженным. А потому Тульчинская дума признает Союз существующим с прежнею целью и в прежнем значении. То и другое было подтверждено, и притом сделаны некоторые перемены в образовании Союза. Все тогда присутствовавшие члены приняли название Бояр Союза и выбрали в председатели Юшневского, меня и Никиту Муравьева — предполагая, что он подобно нам не признает уничтожения Союза, ибо он не был в Москве. Вот самое вернейшее и подробнейшее повествование всего сего происшествия. Вскоре после того получили мы известие от Никиты Муравьева, что многие члены в Петербурге точно так же поступили, как Тульчинская Дума… Членами ТульчинскоЙ Управы были тогда Юшневский, Аврамов, Вольф, Ивашев, адъютанты Крюков I, князь Барятинскии и Басаргин, свитской Крюков II, князь Волконский, Василий Давыдов и я. Князь Волконский и Давыдов, хотя и не присутствовали при сем случае, но, узнав о происшедшем, объявили, что они во всем с Думою согласны и остаются членами Общества.

На контрактах^[21] 1822 года присоединился Сергеи Муравьев к южному округу, а через него в 1823 году на контрактах же был принят Бестужев-Рюмин. На обоих контрактах находились Юшневский, Давыдов, князь Волконский, Сергей Муравьев и я. В 1823 году разделился южный округ на три управы: Тульчинская осталась в прежнем составе, Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин с их членами составили Васильковскую Управу, которая называлась левою, а Давыдов и князь Волконский составили Каменскую Управу, которая называлась правою. Все три находились под ведением Тульчинской директории».

class='book'> ИЗ ЗАПИСОК СЕРГЕЯ ВОЛКОНСКОГО «Южная и Северная думы приняли два различных направления: первая положила себе целью демократический переворот; вторая — монархически-конституционный. Несмотря на это разногласие целей и средств, обе думы, не действующие совокупно, не прекращали сношений между собой. Двигателем по Южной думе был Пестель; по Северной — Никита Муравьев. Ежегодно я и Василий Львович Давыдов ездили в Петербург для совещаний, соображений и свода успехов по каждому отделу.

Дела Южного общества, замышляющего радикальный переворот, быстрыми шагами подвигались вперед; вербовка членов шла успешно, при чем самоотвержение от аристократических начал придавало какую-то восторженность частным убеждениям и поэтому и самому общему ходу дела.

Действия же Северного общества, как по существу своему, так и по принятым им началам, были не так живительны и более относились к приготовлению разных проектов конституции, между которыми труд Никиты Муравьева более всех других был Северной думой одобряем, как мысль; но в затеянном перевороте ставить все в мысленную рамку (впрочем, это только мое убеждение) преждевременно.

Для успешного переворота надо простор, увлечение, а по перевороте — надо сильную волю, чтоб избегнуть анархии, и к этой цели клонилось постановление Южного общества, чтоб при удаче вслед за переворотом учредить временное правительство на три года, а впоследствии отобрать от народа или через назначенных от него доверителей, чего и что хочет Россия…»

Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин, Волконский, Юшневский, Барятинский и многие другие…

Первый из них — Павел Пестель — вскоре сделается командиром Вятского полка и, располагая крупной воинской частью, будет готовить план решительных действий. В Тулъчине он создает свой проект будущего устройства России, свою конституцию. Вот ее полное название:

«Русская правда, или Заповедная Государственная грамота великою народа российского, служащая заветом для усовершенствования государственного устройства России и содержащая верный наказ как для народа, так и для Временного Верховного правления».

Даже из этого заглавия видно, что после победы революции, по Пестелю, образуется временное правление, которое может руководствоваться «Русской правдой». «Усовершенствование» России командир Вятского полка обдумывает тщательно, не обходя ни единого вопроса, ни одной стороны народной жизни, строя, быта, управления. Южане знали «Русскую правду», одобряли ее, а когда пришла опасность, зарыли ее в укромном месте, близ деревни Кирнасовки. Позже, узнав от арестованных декабристов о существовании этого документа, власти отрядили целую экспедицию для его поисков и нашли тетрадь. Затем конституция Пестеля много лет пролежала в тайниках государственного архива и была опубликована только в наше время.

Пестель в будущей России уничтожал всякую монархию, даже ограниченную. Республика!

Земельный проект Пестеля был довольно сложным. Класс помещиков не ликвидировался, но сильно ограничивался в правах, и главное — крестьяне освобождались с землей.

Если бы революция пошла «по Пестелю», Россия могла бы стать демократической республикой с бурным развитием капитализма (хотя сам Пестель вовсе не желал «аристократии богатства» и мечтал о сохранении в стране максимального равенства).

Если сравнить планы Никиты Муравьева и Павла Пестеля, то легко найти в них то общее, что соединяло всех декабристов, а также те различия, что разделяли умеренных и решительных.

Во-первых, отмена самодержавия. В этом вопросе все согласны. Другое дело — чем его заменить, конституционной монархией (Муравьев) или республикой (Пестель)?

Во-вторых, освобождение крестьян. И тут все декабристы единодушны. Но Муравьев оставляет землю помещикам, Пестель же значительную часть земли отдает крестьянам.

В-третьих, средства борьбы: армия, офицеры, которые поведут солдат и совершат необходимый переворот.

Тут тоже сходились взгляды северных и южных декабристов. Но прямое участие народа в перевороте — «новая пугачевщина» — им казалось ненужным, опасным.

Однако среди более решительных борцов выделялись самые решительные.

Там Пестель — для тиранов

И… рать набирал

Холоднокровный генерал…

В черновых строках X, потаенной, главы «Евгения Онегина» еще мелькает «кинжал», «в союз славянов вербовал»… Понятно, о чем и о ком идет речь («холоднокровный генерал»— очевидно, Сергей Волконский).

Далее Пушкин стал подбирать слова для Сергея Муравьева-Апостола:

И Муравьев его склонял,

И полон дерзости и сил

Союза торопил

Видимо, подразумевалось «порыв союза торопил». Поэт зачеркивает, появляется —

порывы торопил, — зачеркнуто: Вспышку торопил; опять зачеркнуто: минуты (вспышки) торопил.

Строфа сохранилась только в черновике, но как выразительно это четырехкратное — торопил, торопил, торопил, торопил…

Так в последний раз болдинской осенью 1830 года на листах «Онегина», приговоренных к сожжению, появляется Сергей Муравьев, еще «полный дерзости и сил», торопится…

Пушкин знал из официальною донесения следственной комиссии и по рассказам некоторых друзей, что Муравьев-Апостол во время тайных киевских разговоров совсем по-иному повернул «испанский вопрос». За Пиренеями добились конституции, подняв восстание не в Мадриде, «испанском Петербурге», а на краю королевства — близ Кадиса, Севильи, что вполне соответствует географическому положению Тульчина, Киева:

«Я предлагал, — показал Сергей Муравьев-Апостол, — начатие действия явным возмущением, отказавшись от повиновения, и стоял в своем мнении, хотя и противопоставляли мне все бедствия междоусобной брани, непременно долженствующей возникнуть от предлагаемого мною образа действия. — Совещание о сем предмете тем кончилось, что Бестужев-Рюмин и я объявили, что их четверо одного мнения, а нас двое только противного, то большинство голосов, хотя и на их стороне, но мы предлагаем оставить сие предложение впредь до другого времени, ибо вопрос таковой важности не может быть решенным шестью человеками: что было принято…»

«Для отечества, — вспоминал современник, — Сергей Муравьев-Апостол готов был жертвовать всем; но все еще казалось до такой степени отдаленным для него, что он терял терпение; в такую минуту он однажды на стене Киевского монастыря карандашом выразил свое чувство». Декабрист В. Н. Лихарев открыл эту надпись, позже троюродный брат сочинителя Михаил Лунин перевел эти французские строки на русский язык:

Задумчив, одинокий

Я по земле пройду не знаемый никем.

Лишь пред концом моим.

Внезапно озаренный,

Познает мир, кого лишился он.

Через сто лет в книге Александра Слонимского «Черниговцы» появится стихотворный перевод:

Как путник всем чужой, непонятый, унылый,

Пройду я по земле, в мечтанья погружен,

И только над моей открытою могилой

Внезапно мир поймет, кого лишился он.

Согласно же другому рассказу, Сергей Муравьев-Апостол сочинил эти строки в Каменке в ноябре 1823 года. Там в имении Давыдовых собирались южане, и Cepгей Муравьев снова звал в дело — «раза три предлагал начинать действия, и безуспешно, ибо, когда доходило до дела, все задумывались».

Логика Пестеля была убедительна — мало сил, Петербург не готов, можно все погубить, не вовремя начав. Но логика и еще более — чувство подсказывают Сергею Муравьеву-Апостолу и Бестужеву-Рюмину: чтобы поднять полк, достаточно возбудить в нем хотя бы одну роту…

Пока же Сергей Иванович беседует со старыми семеновскими солдатами, и они готовы идти за своим командиром.

Некоторые мемуаристы удивляются непонятной им дружбе подполковника Черниговского полка Сергея Муравьева-Апостола с зеленым прапорщиком, позже подпоручиком (тоже бывшим семеновцем) Михаилом Бестужевым-Рюминым.

Пестель (узнав, что оба друга оспаривают одно из его показаний на следствии) сказал: «Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин составляют, так сказать, одного человека».

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ-РЮМИН (на следствии)

«Пестель был уважаем в обществе за необыкновенные способности, но недостаток чувствительности в нем было причиною, что его не любили. Чрезмерная недоверчивость его всех отталкивала, ибо нельзя было надеяться, что связь с ним будет продолжительна. Все приводило его в сомнение; и чрез это он делал множество ошибок. Людей он мало знал. Стараясь его распознать, я уверился в истине, что есть вещи, которые можно лишь понять сердцем, но кои остаются вечною загадкою для самого проницательного ума».

ИЗ ПИСЬМА СЕРГЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА — БИБИКОВУ

«Единственными приятными минутами я обязан Бестужеву… Не можете себе представить, как я счастлив его дружбою: нельзя иметь лучшего сердца и ума при полном отсутствии суетности и почти без сознания своих достоинств. В особенности я привязан к нему потому, что он очень похож на моего чудесного Матвея, который тоже не знает, как в нем много хорошего».

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ-РЮМИН (на следствии)

«Здесь повторяю, что пылким своим нравом, увлекая Муравьева, я его во все преступное ввергнул. Сие готов в присутствии Комитета доказать самому Муравьеву разительными доводами. Одно только, на что он дал согласие прежде, нежели со мной подружился, — это на вступление в общество. Но как он характера не деятельного и всегда имел отвращение от жестокостей, то Пестель часто меня просил то на то, то на другое его уговорить. К несчастию, Муравьев имел слишком обо мне выгодное мнение и верил мне гораздо более, нежели самому себе. — Это все общество знает».

Они были молоды, члены тайном общества, и, естественно, не чужды житейских радостей, увлечений.

Сергей Волконский женится на Марии Раевской. Пестель — шафер на этой свадьбе. Отец невесты, герой войны 1812 года генерал Раевский, о многом осведомленный, требует, чтобы Волконский удалился от тайного общества и пожил спокойно. Однако перед самой свадьбой шафер берет с жениха клятву верности тайному союзу…

Член Южного общества, отставной штабс-капитан Иосиф Поджио, сделал предложение и получил согласие Марии Бороздиной — вопреки воле ее отца-сенатора. Счастливый Поджио проезжает через Васильков, где Бестужев-Рюмин интересуется, не изменилось ли его отношение к тайному обществу.

«Как хотите вы, — спрашивает Поджио, — чтобы я держался прежнего намерения?»

Через два года в известном «Алфавите» декабристов будет записано: «Поджио Иосиф… при разговоре с Бестужевым-Рюминым, избегая ложного стыда казаться робким, вызывался вести заговорщиков на цареубийство, и действительно думал сие исполнить, но вскоре раскаялся».

Т рудно было 33-летнему штабс-капитану Поджио толковать с 22-летним подпоручиком и возможным близким родственником: стремительного Бестужева-Рюмина «злая девчонка — любовь» настигает в лице Екатерины Андреевны Бороздиной, другой дочери сенатора, родной сестры Марии Поджио. Родители молодого человека, однако, находят, что в 20 лет, при столь малых чинах и без права выходить в отставку не женятся. Бестужев обращается за помощью к лучшему другу — Муравьеву-Апостолу, и тот берется за дело, предоставляя нам право гадать — не отговаривал ли старший младшего? Не укорял ли — зачем жениться, если скоро, может быть, придется «на тот свет идтить»? Или подполковник не возразил ни слова, зная горячую натуру подпоручика, не желая огорчить, боясь разрушительной силы подавленного чувства?

Родители не дали благословения, молодой офицер был в отчаянии и писал родственнику: «Вы не можете себе представить ужасное будущее, которое меня ожидает. К счастью, возле меня находится друг, который разделяет мои печали, утешать меня в них было бы сверх сил. Не подумайте же, что я хочу вас испугать намеком на самоубийство. Нет. Я не покушусь на жизнь, с которой может быть соединена жизнь моих престарелых родителей. Причина образа действий моих родителей, на мой взгляд, заключается в их убеждении, что я глупец, которого всякий может провести в собственных интересах. Я не знаю, утешительно ли такое мнение о 24-летнем сыне, но мне хочется верить, что оно несправедливо».

Бестужев-Рюмин прибавил себе три года (до двадцати четырех ему не дожить). Он постоянно так делал, видимо, чтобы не казаться уж таким молодым среди старших офицеров и генералов, которые равны и даже ниже его по значению в тайном обществе, да только старики родители об этом не подозревают.

Укротила бы женитьба неистового заговорщика? Кто знает… На следствии он скажет мимоходом, что жизнь с некоторых пор стала ему недорога. Предмет же его любви, Катя Бороздина, через полтора года, в августе 1825-го, выйдет за подпоручика Владимира Лихарева, которого еще через пять месяцев арестуют; однако жена за мужем не последует, как обещала первому жениху; воспользовавшись правом на развод с государственным преступником, она выйдет замуж вторично и больше никогда не встретится с Лихаревым, сложившим голову на Кавказе. Лихарев же никогда не видел и только косвенными путями кое-что слышал о своем сыне Николае, родившемся после ареста отца…

Бестужев-Рюмин удваивает свою невероятную энергию. «Я испытанный, я знающий свое дело». Этим стихом из Волътерова «Танкреда» Бестужев-Рюмин должен был закончить письмо, если срочно понадобится предупредить польских заговорщиков в Варшаве. Там в 1821 году молодые офицеры создают свою революционную организацию «Патриотическое общество». Декабрист-генерал Юшневский при встрече ласково обнимает подпоручика, сумевшего связать русское тайное общество с польским.

Он неутомим, неукротим, не знает препятствий — готов ежеминутно пуститься в Москву, в Киев, к полякам, в Тулъчин (благо разрешение на поездку нетрудно получить: его полковой командир — Тизенгаузен, член тайного общества). Сегодня Бестужев-Рюмин совещается с Муравьевым-Апостолом о новом плане захвата или убийства императора на ближайшем смотре. Завтра передает полякам: «Россия, предпочитая иметь благодарных союзников наместо тайных врагов, по окончании своего преобразования отдает независимость Польше. Будет сделано новое начертание границ, и области недовольно обрусевшие, чтобы душевно быть привязанными к пользе России, возвратить Польше…»

Затем несется к Пестелю, который рекомендует рассеять мрачные мысли Матвея Муравьева-Апостола и делится опасениями, что поляки воспользуются слабостью Южного общества и во время переворота возведут великого князя Константина на российский престол, и от него в знак признательности смогут получить независимость. Для предотвращения этого Пестель поручает Бестужеву-Рюмину требовать от Польского тайного общества немедленного истребления цесаревича…

Метеор Бестужев-Рюмин с портфелем, всегда наполненным запретными стихами Пушкина, Рылеева, Дельвига, много разъезжая по Югу России, вдруг обнаруживает действующее в 8-й артиллерийской бригаде и некоторых других частях тайное Общество соединенных славян. Его создали в начале 1823 года в Ново-град-Волынске офицеры братья Борисовы и политический ссыльный польский шляхтич Ю. Люблинский.

КЛЯТВА ПРИ ВСТУПЛЕНИИ В ОБЩЕСТВО СОЕДИНЕННЫХ СЛАВЯН

«Вступая в число Соединенных Славян для избавления себя от тиранства и для возвращения свободы, столь драгоценной роду человеческому, я торжественно присягаю на сем оружии на взаимную любовь, что для меня есть божество и от чего я ожидаю исполнения всех моих желаний. Клянусь быть всегда добродетельным, вечно быть верным нашей цели и соблюдать глубочайшее молчание. Самый ад со всеми своими ужасами не вынудит у меня указать тиранам моих друзей и их намерения. Клянусь, что уста мои тогда только откроют название сего союза перед человеком, когда он докажет несомненное желание быть участником оного; клянусь до последней капли крови, до последнего вздоха вспомоществовать вам, друзья мои, от этой святой для меня минуты. Особенная деятельность будет первою моею добродетелью, а взаимная любовь и пособие — святым моим долгом. Клянусь, что ничто в мире тронуть меня не будет в состоянии. С мечом в руках достигну цели, нами назначенной. Пройду тысячи смертей, тысячи препятствий, — пройду и посвящу последний вздох свободе и братскому союзу благородных славян. Если же нарушу сию клятву, то пусть угрызения совести будут первою местью гнусного клятвопреступления, пусть сие оружие обратится острием в сердце мое и наполнит оное адскими мучениями, пусть минута жизни моей, вредная для моих друзей, будет последняя, пусть от сей гибельной минуты, когда я забуду свои обещания, существование мое превратится в цепь неслыханных бед. Пусть увижу все любезное моему сердцу издыхающим от сего оружия в ужасных мучениях, и оружие сие, достигая меня, преступного, пусть покроет меня ранами и бесславием, собрав на главу мою целое бремя физического и морального зла, выдавит на челе печать юродливого сына сей природы».

ИЗ «ПРАВИЛ ОБЩЕСТВА СОЕДИНЕННЫХ СЛАВЯН»

Не надейся ни на кого, кроме твоих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит.

Не желай иметь раба, когда сам рабом быть не хочешь.

Каждый почтет тебя великим, когда гордости и избытку ты искать не будешь…

Не желай более того, что имеешь, и будешь независимым..

Будешь стараться разрушать все предрассудки, а наиболее до разности состояний касающиеся, и в то же время станешь человеком, когда станешь узнавать в другом человека…

Употребишь даже свое оружие, если того нужда будет требовать на защиту невинности, и от несправедливости и мщения не погибнешь, ибо друзья твои защищать тебя будут.

Будешь помогать своим рассудком и своим оружием друзьям твоим, ибо и они также помогать тебе будут.

Будешь таким, и гордость тирании с своею суетностью падет перед тобою на колена…

Дух рабства показывается обыкновенно надменным, подобно как дух вольности — бодрым, а дух истинной великости — простым.

Вот что вы должны наблюдать».

Бестужев-Рюмин зажигает, околдовывает неистовой страстью и даже посмеивается над «тульчинским директором»: «Странно, что Пестель, давно утверждающий необходимость истребления всей императорской фамилии, не успел, однако же, найти заговорщиков, как Славян, готовых с радостью собою жертвовать».

«Порывы всех народов удерживает русская армия — коль скоро она провозгласит свободу — все народы восторжествуют. — Великое дело свершится, и нас провозгласят героями века».

Так говорит Бестужев-Рюмин в балагане, то есть походной квартире, перед двадцатью офицерами — на маневрах близ местечка Ле-щин. В мечтах балаган раздвигается, заполняя сначала все южные армии, затем всю Россию — наконец, Европу, все народы, весь мир!

«Где же царь?» — спросили Славяне Бестужева, услышав проект будущего устройства России. «Можно отделаться», — отвечает Бестужев-Рюмин.

Большинство слушателей были старше годами и выше чином, но видели в 22-летнем офицере представителя огромного тайного механизма, который вот-вот придет в движение. И Соединенные славяне клянутся в верности тайному обществу, целуют образ, который Бестужев-Рюмин снял со своей груди, что готовы посягнуть на царя.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

«События 1812 года знакомы мне лично. Я двенадцатилетним мальчиком был при отце моем, состоявшем тогда при штабе Барклая де Толли, а потом Витгенштейна и Кутузова. Воспитывался я в кадетском корпусе, поступил на службу на 19-м году артиллеристом в 8-ю бригаду. В тайное общество Соединенных славян поступил в 1820 году, на 20-м году моей жизни, по предложению Борисова 2-го.

До 1825 года был деятельным членом Общества. В эти первые годы молодости не было дней, посвященных удовольствиям и юной беспечности. Труды по делу Общества, занятия по службе, труды по пополнению образования и чтение книг поглощали все время мое, тогда молодого, пылкого юноши. Балы, маскарады, все удовольствия светских людей мне были незнакомы. Утро принадлежало службе: смотрам, разводам, учениям; остальное время дня — канцелярским формальностям. Вечера были поглощены разнообразными занятиями по думе нашего Общества «славян», требовавшего деятельности, распоряжений и таких распоряжений, которые требовали осмотрительности и при том самой тщательной осторожности по сохранению тайн Общества…

…3 или 4 сентября большая часть членов Славянского общества собралась в назначенном месте и в ожидании приезда членов Южного общества рассуждали снова о предложении соединить два Общества; но мысль безусловного соединения уже начинала преобладать над умами славян, которых желание действовать обращалось в непреодолимую страсть. Появление Бестужева прекратило сии прения.

— Важные дела, — сказал он после обыкновенных приветствий, — помешали Муравьеву сдержать данное им обещание, но он поручил мне кончить наши общие дела. Я должен объявить вам о намерениях и цели Южного общества и предложить присоединение к оному Славянского.

Потом начал говорить он о силе своего Общества, об управлении оного Верховною думою; о готовности Москвы и Петербурга начать переворот; об участии в сих намерениях 2-й армии, гвардейского корпуса и многих полков 3-го и 4-го корпусов. Из его слов видно было, что конституция, заключающая в себе формы республиканского правления для России и получившая одобрение многих знаменитых публицистов — английских, французских и германских, принята была единодушно членами Южного общества. Бестужев обещал немедленно доставить им копию с конституции, объяснить цели, меры и управление оного Общества, и при окончательном соединении даже наименовать главных членов; но объявил, что правила Общества запрещают ему открыть местопребывание Верховной думы и членов, составляющих оную.

Сии неудовлетворительные ответы поколебали большую часть Славян; сомнение вкралось в сердца многих, требовали доказательств, делали возражения, — одним словом, с обеих сторон ожидали взаимной доверенности, но никто первый не хотел быть откровенным. Бестужев отложил дальнейшие объяснения до другого времени, надеясь, что время не охладит порыва, но еще более усилит его, — ив этом он ошибся. На другой день поутру он дал Пестову извлечение из «Русской правды» и просил его сообщить оное всем Славянам. В тот же день было сделано несколько списков с помянутою извлечения, и ввечеру уже всем Славянам была известна будущая форма русского правления. Ввечеру того же дня Горбачевский и Борисов 2-й виделись с Муравьевым, который, подтверждая все сказанное Бестужевым, просил их снова собраться и кончить скорее дело соединением двух Обществ.

По прошествии двух или трех дней после первого сообщения все Славяне, исключая офицеров Черниговского полка, собрались на квартире подпоручика Андреевича, в деревне Млинищах. Сие собрание было многочисленное. Бестужев приехал вместе с Тютчевым и начал разговор требованием неограниченной доверенности к Верховной думе, — во имя любви к отечеству просил славян соединиться с Южным обществом без дальнейших с его стороны объяснений. Громкий ропот и изъявление негодования служили ему ответом.

— Нам нужны доказательства! Мы требуем объяснения! — выкрикнуло несколько голосов. Бестужев начал объяснять чертежом управление Южного общества, говорил о различных управах, существующих в разных местах России, об образе их сношения с Верховною думою, о силе своего Общества, наименовал членов оного: кн. Волконского, кн. Трубецкого, ген. Раевского, ген. Орлова, ген. Киселева, Юшневского, Пестеля, Давыдова, Тизенгаузена, Повало-Швейковского, Александра и Артамона Муравьевых, Фролова, Пыхачева, Враницкого, Габбе (Граббе?), Набокова и многих других штаб и обер-офицеров разных корпусов и дивизий и полков.

— Все они благородные люди, — сказал он в заключение, — забывая почести и богатство, поклялись освободить Россию от постыдного рабства и готовы умереть за благо своего отечества.

Видя, что его слова произвели сильное впечатление на умы Славян, он присовокупил, что многочисленное польское общество, коего члены рассеяны не только в Царстве польском и присоединенных к России губерниях, но в Галиции и воеводстве Познанском, готовы разделить с русскими опасность переворота и содействовать оному всеми своими силами и способами; — что оно уже соединилось с Южным обществом, и что для сношения сих двух Обществ назначены с польской стороны князь Яблоновский, граф Мошинский и полковник Крыжановский, а с русской — Сергей Муравьев и он, Бестужев-Рюмин. Тут же он объявил, что открыты следы существования тайного общества между офицерами Литовского корпуса и что Повало-Швейковскому поручено войти в сношения с членами оного, — ив особенности действовать на сей корпус.

Откровенность Бестужева обворожила Славян; немногие могли противиться всеобщему влечению, согласие соединиться с Обществом благонамеренных людей, поклявшихся умереть за благо своего отечества, выражалось в их взорах, в их телодвижениях. Каждый требовал скорейшего окончания дела. Только Борисов 2-й и некоторые из присутствующих на сем совещании Славян почитали невозможным безусловное соединение двух Обществ. По мнению Борисова 2-го, Славяне, обязавшись клятвою посвятить всю свою жизнь освобождению славянских племен, искоренению существующей между некоторыми из них вражды и водворению свободы, равенства и братской любви, не в праве нарушить сих обязательств. Нарушение это влечет за собою всеобщее порицание и упреки совести.

— Тем более, подчинив себя безусловно Верховной думе Южного общества, — продолжал он, — будем ли мы в состоянии исполнить в точности принятые нами обязательства? Наша подчиненность не подвергнет ли нас произволу сей таинственной думы, которая, может быть, высокую цель Славянского союза найдет маловажною и, для настоящих выгод жертвуя будущими, запретит нам иметь сношения с другими иноплеменными народами?

Бестужев-Рюмин всеми силами старался опровергнуть сие возражение; он доказывал, что преобразование России необходимо откроет всем славянским племенам путь к свободе и благоденствию; что соединенные Общества удобнее могут произвести сие преобразование; что Россия, освобожденная от тиранства, будет открыто споспешествовать цели Славянского союза: освободить Польшу, Богемию, Моравию и другие славянские земли, учредить в них свободные правления и соединить всех федеральным союзом.

— Таким образом, — сказал он, — наше соединение не только не удалит вас от цели, но, напротив того, приблизит к оной.

Энтузиазм Бестужева-Рюмина походил на вдохновение; уверенность в успехе предприятия вдыхала в сердце каждого несомненную надежду счастливой будущности. Он восторжествовал над холодным скептицизмом Борисова 2-го, ожидавшего успеха от одних усилий ума и приписывавшего все постоянной воле людей. Мысль о силе Южного общества, надежда видеть при своей жизни освобождение отечества и других славянских народов увлекла совершенно Славян; в общем пылу благородных страстей своих они согласились немедленно соединиться с Южным обществом, разделять с ним труды и опасности для блага своей родины, и от сей минуты цель правила и меры, принятые сим Обществом, почитать своими собственными. Таким образом окончательно объединились два Общества…

13 сентября в день, назначенный для последнего совещания, все члены Славянского общества поспешили собраться на квартиру Андреевича 2-го. Это собрание было многочисленное и представляло любопытное зрелище для наблюдателя. Люди различных характеров, волнуемые различными страстями, кажется, помышляли только о том, как бы слиться в одно желание и составить одно целое; все их мысли были заняты предприятием освобождения отечества; все их надежды затмевались надеждою блистательных и несомненных успехов. Радость, самоотвержение блистали на их лицах; посреди всеобщего упоения проницательный взор наблюдателя мог бы заметить, что не все Славяне чистосердечно радовались соединению их Общества с Южным, подобно как просвещенный путешественник, присутствующий при шумном и радостном торжестве диких, погребающих одного из своих собратий, читает в глазах отца и супруги скорбное чувство разлуки и видит незамечаемую никем слезу, посвященную памяти умершего.

Приезд Бестужева-Рюмина довершил упоение. Он говорил снова об успехах, о счастье пожертвовать собою для блага своих сограждан, и после сего каждый хотел произнести немедленно требуемую клятву. Все с жаром клялись при первом знаке явиться в назначенное место с оружием в руках, употребить все способы для увлечения своих подчиненных, действовать с преданностью и с самозабвением Бестужев-Рюмин, сняв образ, висевший на его груди, поцеловал оный пламенно, призывая на помощь провидение; с величайшим чувством произнес клятву умереть за свободу и передал оный славянам, близ него стоявшим. Невозможно изобразить сей торжественной, трогательной и вместе странной сцены. Воспламененное воображение, поток бурных и неукротимых страстей производили беспрестанные восклицания. Чистосердечные, торжественные, страшные клятвы смешивались с криками: Да здравствует конституция! Да здравствует республика! Да здравствует народ! Да погибнет различие сословий! Да погибнет дворянство вместе с царским саном!..

Образ переходил из рук в руки, Славяне с жаром целовали его, обнимали друг друга с горящими на глазах слезами, радовались как дети, одним словом, это собрание походило на собрание людей исступленных, которые почитали смерть верховным благом, искали и требовали оной. Бестужев-Рюмин, пораженный и тронутый сими чувствами, сим бурным порывом энтузиазма, или желая, может быть, надеждою лучшей будущности еще более воспламенить страсти Славян, сказал со слезами на глазах:

— Вы напрасно думаете, что славная смерть есть единственная цель вашей жизни; отечество всегда признательно: оно щедро награждает верных своих сынов; наградою вашего самоотвержения будет не смерть, а почести и достоинства; вы еще молоды, и вас ожидает не мученический конец, но венец славы и счастья.

Сии слова, подобно магическому жезлу Эндоры, в одно мгновение переменили сцену: шумные восклицания умолкли, негодование заступило место успокоению.

— Говоря о наградах, — вскрикнули многие, — вы обижаете нас!

— Не для наград, не для приобретения почестей хотим освободить Россию, — говорили другие.

— Сражаться до последней капли крови: вот наша награда! — закричали с неистовством некоторые…»

Братья Борисовы, Горбачевский, Люблинский, Андреевич, Сухинов, Кузьмин… Молодые. небогатые офицеры, мелкие чиновники, собираясь в глухих украинских местечках близ Новоград-Волынска, клялись на оружии сражаться до конца за освобождение народов России, Польши и других славянских стран за образование республики и свободной славянской федерации (отсюда название общества «Соединенные славяне»).

Когда Бестужев-Рюмин связался со Славянами, их было уже около 50 человек. Об этом обществе и его объединении с Южанами мы знаем больше всего из записок Ивана Горбачевскою. Этот замечательный труд написан в сибирской ссылке. Горбачевский запомнил просьбу Сергея Муравьева-Апостола: тот из двоих, кто уцелеет, пусть напишет воспоминания об их делах и не даст им пропасть в забвении…

ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ

«Тут много любопытных подробностей, которые надо читать в записках, если бы удалось их написать; а это мне завещал сам Сергей Иванович Муравьев-Апостол, прощаясь со мной в последний раз ночью с 14 на 15 сентября 1825 года под Лещиным в лагере.

Странная вещь, в это время, когда мы в его балагане разговаривали, я нечаянно держал в руках его головную щетку; прощаясь, я ее положил к нему на стол; он, заметя, взял во время разговора эту щетку, начал ею мне гладить мои бакенбарды, потом, поцеловавши меня горячо, сказал:

— Возьмите эту щетку себе на память от меня; — потом прибавил: — ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить свои воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я вам и приказываю как начальник ваш по Обществу нашему, так и прошу как друга, которого я люблю почти так же, как Михайлу Бестужева-Рюмина, написать о намерениях, цели нашего Общества, о наших тайных помышлениях, о нашей преданности и любви к ближнему, о жертве нашей для России и русского народа. Смотрите, исполните мое вам завещание, если это только возможно будет для вас. Тут он обнял меня, долго молчал, и от грустной разлуки, наконец, еще обнявшись, расстались навеки…

Не знаю, по какому случаю, я эту щетку положил в боковой карман моей шинели (в то время, как я был у Муравьева-Апостола, я был в мундире, и шел дождь, — вот я думаю, отчего она очутилась в шинели) и она в этом кармане оставалась до самого моего ареста, потому, вероятно, что я мало на нее обращал внимания, не до этого было. Так она со мной с арестованным и приехала в Петербург; вероятно, во время дороги и от долгого времени карман разодрался, и она провалилась в самый низ полы шинели, меж сукном и подкладкой. Вообрази, эта щетка сохранилась от всех обысков во дворце, в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, в Кексгольме, в Сибири и осталась до днесь со мною и у меня и теперь. Трубецкой все силы употреблял, чтобы у меня ее выманить как-нибудь, наконец, давал мне за нее 500 рублей серебром и писал, что если я вздумаю ее продать или отдать, то, чтобы во всяком случае она ему бы досталась. Поджио, видевшись со мной в последний раз в Верхне-Удинске в 1859 году, предлагал мне 1000 руб. серебром или отдать ему так, на память его дочери Варваре. Теперь у этой щетки волосы почти все выпали, сам я не знаю отчего, — почти осталось одно древко; но я не могу с нею расстаться, так она мне дорога, несмотря на всех покупщиков (а их было много) и мои нужды…»

Множество прекрасных декабристских речей, писем, записок погибли в момент восстания. Лишь некоторые из них сохранились в следственных делах и воспоминаниях. В том числе речь Михаила Бестужева-Рюмина на заседании Общества соединенных славян.

РЕЧЬ МАХАИЛА БЕСТУЖЕВА-РЮМИНА

«Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства, и неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистальными подвигами в войне истинно отечественной, — русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма и не отличат себя благородной ревностью, когда дело пойдет о спасении отечества, счастливое преобразование коего зависит от любви нашей к свободе? Взгляните на народ, как он угнетен. Торговля упала; промышленности почти нет, бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но даже недоимки. Войско все ропщет. При сих обстоятельствах нетрудно было нашему Обществу распространиться и придти в состояние грозное и могущественное. Почти все люди с просвещением или к оному принадлежат или цель его одобряют. Многие из тех, коих правительство считает вернейшими оплотами самовластия — сего источника всех зол, уже давно ревностно нам содействуют. Самая осторожность ныне заставляет вступить в Общество, ибо все люди, благородно мыслящие, ненавистны правительству: они подозреваемы и находятся в беспрестанной опасности. Общество, по своей многочисленности и могуществу, вернейшее для них убежище. Скоро оно восприемлет свои действия, освободит Россию и, быть может, целую Европу. Порывы всех народов удерживает русская армия. Коль скоро она провозгласит свободу, все народы восторжествуют. Великое дело совершится, и нас провозгласят героями века».

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

«— Наша революция, — сказал Бестужев-Рюмин, — будет подобна революции испанской (1820 г.); она не будет стоить ни одной капли крови, ибо произведется одною армиею без участия народа. Москва и Петербург с нетерпением ожидают восстания войск. Наша конституция утвердит навсегда свободу и благоденствие народа. Будущего 1826 года в августе месяце император будет смотреть 3-й корпус, и в это время решится судьба деспотизма; тогда ненавистный тиран падет под нашими ударами; мы поднимем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию.

— Но какие меры приняты Верховною думою для введения предположенной конституции, — спросил его Борисов 2-й, — кто и каким образом будет управлять Россией до совершенного образования нового конституционного правления? Вы еще ничего нам не сказали об этом.

— До тех пор пока конституция не примет надлежащей силы, — отвечал Бестужев, — Временное правление будет заниматься внешними и внутренними делами государства, и это может продолжаться десять лет.

— По вашим словам, — возразил Борисов 2-й, — для избежания кровопролития и удержания порядка народ будет вовсе устранен от участия в перевороте, что революция будет совершена военная, что одни военные люди произведут и утвердят ее. Кто же назначит членов Временного правления? Ужели одни военные люди примут в этом участие? По какому праву, с чьего согласия и одобрения будет оно управлять десять лет целою Россиею? Что составит его силу и какие ограждения представит в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддерживаемый штыками, не похитит самовластия?

Вопросы Борисова 2-го произвели страшное действие на Бестужева-Рюмина; негодование изобразилось во всех чертах его лица.

— Как можете вы меня об этом спрашивать! — вскричал он со сверкающими глазами, — мы, которые убьем некоторым образом законного государя, потерпим ли власть похитителей? Никогда! Никогда!

— Это правда, — сказал Борисов 2-й с притворным хладнокровием и с улыбкою сомнения, — но Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его величием и славою, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавий, юноша 18 лет.

Борисов хотел продолжать, но был прерван другими вопросами, сделанными Бестужеву, о предметах вовсе незначительных…»

Полемика между Борисовым и Бестужевым-Рюминым задела один из наиболее существенных вопросов. Революция для народа, но без участия народа — такова позиция и Южан и Северян. Славяне настроены более радикально.

Но, воодушевленные рассказами Бестужева-Рюмина, клятвой на образе, не думают о теории и готовы хоть сейчас приступить к делу, хотят ехать в Таганрог, куда той осенью отправляется Александр I, чтоб убить царя.

Кузен Муравьева-Апостола полковник Артамон Муравьев предлагает свои услуги для нанесения немедленного удара императору. Страсти разгораются, но их сдерживают; Артамону указывают, что он более полезен как командир Ахтырского гусарского полка, способного дать революции сотни сабель.

Но когда же?

Торжественно, честным словом заговорщики подтвердили намерение действовать в мае 1826 года, а если нужно будет — то и раньше.

Ожидались торжества по случаю 25-летия царствования Александра I и маневры на Украине в присутствии государя. Тут его и взять!

1825 год, Пестель на Юге с трудом удерживает тех, кто «минуту вспышки торопил». В Петербурге недавно принятый в тайный союз Кондратий Рылеев оживляет, подталкивает к действию «дремлющее» Северное общество.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ БЕСТУЖЕВА О РЫЛЕЕВЕ

«Служив в артиллерии, женясь и взяв отставку, он жил в своей деревне. Его качества заставили соседей избрать его заседателем в уголовный суд по Петербургской губернии… Между простым народом имя и честность его вошли в пословицу. Однажды по важному подозрению схвачен был какой-то мещанин и представлен бывшему тогда военному губернатору Милэрадовичу. Сделали ему допрос; но как степень виновности могла только объясниться собственным признанием, то Милорадович грозил ему всеми наказаниями, ежели он не сознается. Мещанин был невинен и не хотел брать на себя напрасно преступления; тогда Милорадович, соскучась запирательствами, объявил, что отдает его под уголовный суд, зная, как неохотно русские простолюдины вверяются судам. Он думал, что этот человек от страха суда скажет ему истину, но мещанин вместо того упал ему в ноги и с горячими слезами благодарил за милость.

— Какую же милость оказал я тебе? — спросил губернатор.

— Вы меня отдали под суд, — отвечал мещанин, — и теперь я знаю, что избавлюсь от всех мук и привязок, знаю, что буду оправдан: там есть Рылеев, он не дает погибать невинным!

…В дружбе Рылеев был чрезвычайно пылок. При самом простом, даже детском обращении с друзьями, в душе его заключались самые высокие к ним чувствования. Жертва, даже самопожертвование для дружбы ему ничего не стоили: честь друга была для него выше всяких соображений. Ни приличие, ни рассудок не сильны были удержать его при первом порыве, ежели друг его был обижен. Один из его друзей, имев неприятную историю, требовал удовлетворения и не получил его;искал своего соперника и нигде не мог встретить. Рылеев был счастливее: он встретил его дважды и в первый раз, при отказе на вызов, наплевал ему в лицо, в другой раз забылся до того, что, вырвав у своего противника хлыст, выстегал его публично, но ни тем, ни другим не мог убедить его на удовлетворение, которого тот хотел искать в полиции.

Всякая несправедливость, ложь, а тем более клевета, находили в нем жестокого противника; в сих случаях никакие уважения не могли остановить его негодования. Часто раскаивался он, видя, что резкою защитою невинности наносил более вреда, нежели пользы; но при новом случае те же явления, та же неукротимая ненависть против несправедливости повторялись. Это была его слабость, которая огорчала его самого, друзей и приближенных. Я называл его мучеником правды.

К сему присовокуплялся другой, еще важнейший, недостаток: сердце его было слишком открыто, слишком доверчиво. Он во всяком человеке видел благонамеренность, не подозревал обмана, обманутый, не переставал верить. Опытность ни к чему для него не служила. Он все видел в радужные очки своей прекрасной души. Одна только скромность и застенчивость спасала его.

Если человек недоволен был правительством или злословил власти, Рылеев думал, что этот человек либерал и хочет блага отечества. Это было причиною многих его ошибок на политическом поприще…

…В самый тот день, когда исполнена была над нами сентенция, и нас, морских офицеров, возили для того в Кронштадт, бывший с нами унтер-офицер морской артиллерии сказывал нам наизусть все запрещенные стихи и песни Рылеева, прибавя, что у них нет канонира, который, умея грамоте, не имел бы переписанных этого рода сочинений и особенно песен Рылеева…»

АГИТАЦИОННЫЕ СТИХИ КОНДРАТИЯ РЫЛЕЕВА И АЛЕКСАНДРА БЕСТУЖЕВА

ЦАРЬ НАШ, НЕМЕЦ РУССКИЙ

Царь наш, немец русский,

Носит мундир узкий.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

Царствует он где же?

Всякий день в манеже.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

Прижимает локти,

Прибирает в когти.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

Царством управляет,

Носки выправляет.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

Враг хоть просвещенья,

Любит он ученья.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

Школы все казармы,

Судьи все жандармы.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

А граф Аракчеев

Злодей из злодеев.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

А Волконский — баба^[22],

Начальником штаба.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

А другая баба

Губернатор в Або.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

А Потапов дурный

Генерал дежурный.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

А за комплименты

Голубые ленты.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

Трусит он законов,

Трусит он масонов.

Ай да царь! ай да царь!

Православный государь!

УЖ КАК ШЕЛ КУЗНЕЦ

Уж как шел кузнец

Да из кузницы.

Слава!

Нес кузнец

Три ножа.

Слава!

Первый нож

На бояр, на вельмож.

Слава!

Второй нож

На попов, на святош.

Слава!

А молитву сотворя,

Третий нож на царя.

Слава!

БЛИЗ ФОНТАНКИ…

Близ Фонтанки-реки

Собирались полки.

Слава!

Что ни свет, ни заря

Для потехи царя.

Слава!

Разве нет у нас штыков

На князьков-дураков?

Слава!

Разве нет у нас свинца

На тирана-подлеца?

Слава!

10 сентября 1825 года в Петербурге состоялась дуэль двоюродного брата Рылеева, небогатого семеновского офицера Константина Чернова с флигель-адъютантом, аристократом Владимиром Новосильцевым, обманувшим сестру Чернова. Оба противника погибли. Похороны Чернова, организованные Северным обществом, превратились во внушительную политическую демонстрацию. На похоронах были все присутствовавшие в Петербурге члены тайного союза. Над гробом Чернова Вильгельм Кюхельбекер прочитал стихи, очевидно, написанные Рылеевым:

НА СМЕРТЬ ЧЕРНОВА

Клянемся честью и Черновым,

Вражда и брань временщикам,

Царей трепещущим рабам,

Тиранам, нас угнесть готовым.

Нет! не отечества сыны

Питомцы пришлецов презренных!

Мы чужды их семей надменных,

Они от нас отчуждены.

Там говорят не русским словом,

Святую ненавидят Русь.

Я ненавижу их, клянусь,

Клянусь и честью и Черновым!

На наших дев, на наших жен

Дерзнет ли вновь любимец счастья —

Взор бросит полный сладострастья, —

Падет, перуном поражен.

И прах твой будет в посмеянье!

И гроб твой будет в стыд и срам!

Клянемся дщерям и сестрам

Смерть, гибель, кровь за поруганье!

А ты! брат наших ты сердец!

Герой, столь рано охладелый!

Взносись в небесные пределы!

Завиден, славен твой конец!

Ликуй! Ты избран русским богом

Всем нам в священный образец!

Тебе дан праведный венец!

Ты будешь чести нам залогом!

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ БЕСТУЖЕВА

«Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа —

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Погибну я за край родной:

Я это чувствую, я знаю…

И радостно, отец святой,

Я жребий свой благословляю.»

«Исповедь Наливайки»

«Когда Рылеев писал исповедь Наливайки, у него жил больной брат мой Михаил Бестужев. Однажды он сидел в своей комнате и читал, Рылеев работал в кабинете и оканчивал эти стихи. Дописав, он принес их брату и прочел. Пророческий дух отрывка невольно поразил Михаила.

— Знаешь ли, — сказал он, — какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобою. Ты, как будто, хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах.

— Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении, — сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России, и вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян…»

Много раз декабристы собирались захватить или убить царя. Решительный шаг был назначен на 1826 год. Но все эти попытки не осуществились. Александр I внезапно скончался в Таганроге, на 48-м году жизни 19 ноября 1825-го. 21 ноября об этом событии узнали в Петербурге. Наследником престола считался брат Александра I — Константин. Последний отрекся от престолонаследия, и Александр еще за несколько лет до кончины назначил наследником третьего брата — Николая. Однако все это было государственной тайной, известной лишь самому узкому кругу высших персон.

Один из современников записал разговор, состоявшийся тогда между петербургским генерал-губернатором графом Милорадовичем и князем Шаховским:

«По причине отречения от престола Константина Павловича, — сказал граф Милорадович, — государь передал наследие великому князю Николаю Павловичу. Об этом манифесты хранились в государственном совете, в сенате и у московского архиерея. Говорят, что некоторые из придворных и министров знали это. Разумеется, великий князь и императрица Мария Федоровна тоже знали это; но народу, войску и должностным лицам это было неизвестно. Я первый не знал этого. Мог ли же я допустить, чтоб произнесена была какая-нибудь присяга, кроме той, которая следовала?..

— Признаюсъ, граф, — возразил князь Шаховской, — я бы на вашем месте прочел сперва волю покойного императора.

— Извините, — ответил ему граф Милорадович, — корона для нас священна, и мы прежде всего должны исполнить свой долг. Прочесть бумаги всегда успеем, а присяга в верности нужнее прежде всего. Так решил и великий князь. — У кого 60 000 штыков в кармане, тот может смело говорить, — заключил Милорадович, ударив себя по карману. — Разные члены совета пробовали мне говорить и то, и другое; но сам великий князь согласился на мое предложение, и присяга была произнесена; тотчас же разосланы были и бланки подорожных, на имя императора Константина. Теперь от его воли будет зависеть вновь отречься, и тогда мы присягнем вместе с ним императору Николаю Павловичу».

Страна присягнула Константину, были выпущены монеты с изображением Константина, официальные документы от имени его императорского величества Константина Павловича.

Для присяги новому императору в Василькове близ Киева собрали Черниговский полк.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

«В Черниговском полку сами обстоятельства помогали офицерам действовать на солдат в сем смысле. Командир сего полка подполковник Гебель, не соображаясь ни-162 сколько с духом времени, ни с важностью присяги, поступил, как обыкновенно поступают наши должностные люди, по мнению коих все искусство в управлении состоит в том, чтобы сбыть с рук скорее дело. Пользуясь сбором полка для присяги, он вздумал привести в исполнение сентенцию главнокомандующего 1-й армиею над двумя рядовыми, приговоренными за грабительство к позорному наказанию кнутом и ссылке в каторжную работу. Таким образом, в один и тот же час по его распоряжению было исполнено два повеления, разительно противуположные одно другому. Солдаты знали, что они собраны для присяги, и не могли не удивиться, услышав чтение сентенции и вид приготовления к постыдному наказанию виновных их товарищей. При самом начале чтения в рядах слышен был глухой ропот, который вскоре превратился в явное изъявление негодования. Сей поступок полкового командира убеждал солдат в его злобе и недоброжелательстве: они думали, что он мог бы избавить их товарищей от жестокого наказания, зная, что при восшествии на престол нового государя самые ужасные злодеи получают смягчение наказания Офицеры, пораженные сим неблагоразумным распоряжением, жаловались вслух, при солдатах, на неуместную жестокость правительства, выражали явно свою ненависть к деспоту, к исполнителям его воли и, не желая быть свидетелями сего позорища, оставили свои места. Сие торжество человеколюбия пред военною дисциплиною сильно подействовало на солдат; казалось, они ожидали только слова, чтобы следовать примеру своих офицеров. Нечаянный случай выразил сей порыв. Сергей Муравьев, человек чувствительный по своему высокому и благородному характеру, чуждый всякой жестокости, был поражен воплем жертв, терзаемых бесчеловечно свирепым палачом. Напрасно он делал усилия казаться спокойным: не будучи в состоянии выдержать сильных потрясений души, производимых сим отвратительным зрелищем, он лишился чувств и пал замертво. Офицеры и солдаты, увидя сие, все без исключения, забыв военную дисциплину, забыв присутствие строгого Гебеля, бросились к Муравьеву на помощь. Строй пришел в совершенный беспорядок, солдаты собрались в кучу около лежавшего без чувств С. Муравьева и старались возвратить ею к жизни. Ни командные слова, ни угрозы не могли привести их к послушанию и восстановить порядок.

Происшествие сие еще более привязало солдат Черниговского полка к их офицерам и особенно к Муравьеву; в его чувствительности они видели доказательство его человеколюбия и участия к бедственному жребию русского солдата, неогражденного никакими законами от самовластия последнего офицера; они чувствовали, что он для их собственного добра желает перемены их положения. Увлеченные гневом, они осыпали проклятиями полкового командира, правительство, и сей случай заронил в их сердце искру мщения. Присяга новому императору, произнесенная сейчас после сей ужасной экзекуции, не могла быть чистосердечна; умы и сердца были поражены жестокостью наказания и не могли вознестись к престолу вечного с обещанием умереть за тирана…»

Междуцарствие длилось около месяца. Константин Павлович из Варшавы, где он находился почти безвыездно, подтвердил, что не желает сменять титул «высочества» на «величество». Однако Николай не мог добиться прибытия брата в Петербург и отречения от престола по всей форме.

В ту пору на почтовых станциях, случалось, съезжались курьеры, выкладывавшие перед изумленными смотрителями подорожные сразу от имени трех императоров — Александра, Константина, Николая.

Члены тайного общества переживали тревожные дни. Из Москвы в Петербург спешил Иван Пущин, считавший, что «подлецы будем, если не воспользуемся сим случаем».

Всего лишь несколько месяцев назад он также мчался к михайловскому изгнаннику. Возможно, тайное предчувствие подсказывало, что это свидание — последнее.

ИВАН ПУЩИН. ИЗ «ЗАПИСОК О ПУШКИНЕ»

«В 1824 году в Москве тотчас узналось, что Пушкина из Одессы сослали в псковскую деревню отца своего, под надзор местной власти…

С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.

Перед отъездом, на вечере у того же князя Голицына, встретился я с А. И. Тургеневым, который незадолго до того приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в генваре буду у него. «Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все эго знаю; — но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста верстах. Если не пустят к нему, уеду назад». — «Не советовал бы. Впрочем, делайте, как знаете», — прибавил Тургенев.

Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.

Как сказано, так и сделано.

…Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес, и снег им по брюхо — править не нужно. Скачем опять в гору извилистой тропой; вдруг крутой поворот, — и как будто неожиданно вломились смаху в притворенные ворота при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора…

Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим! Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал о заиндевевшей шубе и шапке.

Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец, пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках) — мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, — чуть не задушил ее в объятиях…

…Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? и пр.; вопросы большею частью не ожидали ответов; наконец, помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла привольнее; многое надо было хронологически рассказать, о многом расспросить друг друга! Теперь не берусь всего этого передать.

…Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям». Молча, я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть…

Я привез Пушкину в подарок Горе от ума; он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати…

Потом он мне прочел кой-что свое, большею частию в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пьес; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы»…

Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить; на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мной…»

Между тем правительство, невзирая на междуцарствие, принимает свои меры и первым наносит тайному обществу болезненные удары.

26 ноября 1825 г. капитан Вятского полка Аркадий Майборода написал донос, начинавшийся словами: «Ваше императорское величество, Всемилостивейший государь!

Слишком уже год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия».

Он представил список из 45 имен.

В эти же дни другой доносчик, унтер-офицер Шервуд, представил начальству важнейшие сведения о тайном обществе, полученные от легкомысленного и чрезмерно доверчивого Федора Вадковского. Действовали и другие более или менее осведомленные предатели.

13 декабря на Украине, в местечке Линцы был арестован Пестель. Это произошло в тот самый день, когда на берегах Невы начинались важнейшие события. Назавтра, 14 декабря, войска должны были снова присягать, на этот раз Николаю I.

Рылеев, Александр и Николай Бестужевы (согласно воспоминаниям Н. А. Бестужева) «положили было писать прокламации к войску и тайно разбросать их по казармам; но после, признав это неудобным, изорвали несколько написанных уже листов, и решились все трое идти ночью по городу, останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного царя, в котором дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба…

…Нельзя представить жадности, с какою слушали нас солдаты, нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам; на другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

«Шумно и бурливо было совещание накануне 14-го в квартире Рылеева. Многочисленное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобно-исполнимые предложения и распоряжения, слова без дел, за которые многие дорого поплатились, не будучи виноваты ни в чем ни перед кем. Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского. Первый был храбрый офицер, но хвастун и сам трубил о своих подвигах на Кавказе. Но недаром сказано: «кто про свои дела твердит всем без умолку — в том мало очень толку», и это он доказал 14 декабря на Сенатской площади… Щепина-Ростовского, хотя он не был членом Общества, я нарочно привел на это совещание, чтобы посмотреть, не попятится ли он. Будучи наэлектризован мною, быть может, через меру и чувствуя непреодолимую силу, влекущую его в водоворот, — бил руками и ногами и старался как бы заглушить рассудок всплеском воды и брызгами.

Зато как прекрасен был в этот вечер Рылеев! Он был нехорош собой, говорил просто, но не гладко; но когда он попадал на свою любимую тему — на любовь к родине — физиономия его оживлялась, черные, как смоль, глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава, и тогда, бывало, не устанешь любоваться им.

Так и в этот роковой вечер, решивший туманный вопрос: «То be or not to be»^[23], его лик, как луна бледный, но озаренный каким-то сверхъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего различными страстями и побуждениями. Я любовался им, сидя в стороне подле Сутгофа, с которым мы беседовали, поверяя друг другу свои заветные мысли. К нам подошел Рылеев и, взяв обеими своими руками руку каждого из нас, сказал:

— Мир вам, люди дела, а не слова! Вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело. Мы…

Я прервал его:

— Мне крайне подозрительны эти бравады и хвастливые выходки, особенно Якубовича. Вы поручили ему поднять артиллеристов и Измайловский полк, придти с ними ко мне и тогда уже вести всех на площадь к Сенату — поверь мне, он этого не исполнит, а ежели и исполнит, то промедление в то время, когда энтузиазм солдат возбужден, может повредить успеху или совсем его испортить.

— Как можно предполагать, чтобы храбрый кавказец?..

— Но храбрость солдата не то, что храбрость заговорщика, а он достаточно умен, чтобы понять это различие. Одним словом, я приведу полк, постараюсь не допустить его до присяги, а другие полки пусть присоединяются со мною на площади.

— Солдаты твоей роты, я знаю, пойдут за тобою в огонь и л воду, но прочие роты? — спросил, немного подумав Рылеев.

— В последние два дня солдаты мои усердно работали в других ротах, а ротные командиры дали мне честное слово не останавливать своих солдат, ежели они пойдут с моими Ротных командиров я убедил не идти на площадь и не увеличивать понапрасну число жертв.

— А что скажете вы, — сказал Рылеев, обратившись к Сутгофу.

— Повторяю то же, что вам сказал Бестужев, — отвечал Сутгоф. — Я приведу свою рогу на площадь, когда соберется туда хоть часть войска.

— А прочие роты? — спросил Рылеев.

— Может быть и прочие последуют за моею, но за них я не могу ручаться.

Это были последние слова, которыми мы обменялись на этом свете с Рылеевым. Было близко полуночи, когда мы его оставили, и я спешил домой, чтобы быть готовому к роковому завтрашнему дню и подкрепить ослабшие от напряженной деятельности силы хоть несколькими часами сна».

На совещаниях у Рылеева договорились о действиях. Один из самых старых членов Общества, гвардейский полковник Сергей Трубецкой, назначается диктатором, то есть командующим восстания. В то же время заговорщики узнают, что они «заявлены»: молодой офицер и литератор Яков Ростовцев предупредил Николая о предстоящем выступлении, и царь успевает принять серьезные меры, в частности, привести к присяге некоторые полки задолго до утра и тем почти обезвредить революционных офицеров, находившихся в этих частях.

Между тем один из вождей восстания, Евгений Оболенский, спрашивает своих единомышленников из разных полков — «сколько каждый из них уверен вывести на Сенатскую площадь?», те отвечают, что «не могут поручиться ни за одного человека». Однако отступать было уже невозможно. «Каша заварена», — скажет один из революционеров.

Наступает 14 декабря 1825 года.

«ТАК БЫЛО НАД НЕВОЮ ЛЬДИСТОЙ…»

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

Пришедши к себе на квартиру, я нашел там брата Александра, с нетерпением ожидавшего меня.

— Где же Якубович? — спросил я.

— Якубович остался на своей квартире обдумывать, как бы похрабрее изменить нам. На все мои убеждения ехать к артиллеристам и измайловцам он упорно повторял:

— Вы затеяли дело несбыточное — вы не знаете русского солдата, как знаю я.

— Итак, надежда на артиллерию и прочие полки исчезла, — сказал я чуть не со слезами на глазах. — Ну, видно богу так угодно. Медлить нечего, пойдем в полк — я поведу его на площадь…

…Мы пошли. Брат говорил солдатам, что он адъютант императора Константина, что его задержали на дороге в Петербург и хотят заставить гвардию присягнуть Николаю и пр. и пр. Солдаты отвечали в один голос:

— Не хотим Николая — ура, Константин!!

Брат пошел в другие роты, а я, раздав боевые патроны, выстроил свою роту на дворе и, разослав своих надежных агентов в другие роты, чтобы брали с собою боевые патроны, выходили и присоединялись к нам, с барабанным боем вышел на главный двор, куда выносили уже налой для присяги. Знамена уже были принесены, и знаменные ряды солдат ожидали нашего появления на большом дворе, чтоб со знаменами примкнуть к идущим на площадь ротам. Щепин выстроил свою роту позади моей; позади нас образовалась нестройная толпа солдат, выбегающих из своих рот.

…Началась борьба, беспутная свалка разрасталась от недоумения; каждая сторона думала видеть в другой своего врага, тогда как обе стороны были наши…

— Смирно, — скомандовал я, достигши знамени.

Разгоряченные солдаты затихли, опустив ружья к ноге. Я подошел к Щепину и взял знамя из рук знаменосца.

— Князь. — вот ваше знамя, ведите солдат на площадь.

— Ребята, за мной, — завопил неистово Щепин, и вся эта за минуту бурливая масса, готовая резать друг друга, как один человек двинулась за ворота казарм и затопила Гороховую улицу во всю ширину.

При нашем выходе из казарм мы увидели брата Александра. Он стоял подле генерала Фридрикса и убеждал его удалиться. Видя, что его убеждения тщетны, он распахнул шинель и показал ему пистолет. Фридрикс отскочил влево и наткнулся на Щепина, который так ловко рубнул его своею острой саблею, что он упал на землю. Подходя к своду выхода, Щепин подбежал к генералу бригадному Шеншину, уговаривавшему отдельную кучку непокорных, и обработал его подобно Фридриксу. Под сводом выхода полковник Хвощинский стоял с поднятыми вверх руками, крича солдатам воротиться. Щепин замахнулся на него саблею, Хвощинский побежал прочь, согнувшись в дугу от страха, и Щепин имел только возможность вытянуть ему вдоль спины сильный удар саблею плашмя. Хвощинский отчаянным голосом кричал, убегая:

— Умираю! умираю!

Солдаты помирали со смеху.

Проходя по Гороховой улице, мимо квартиры, занимаемой Якубовичем, мы увидели его, сбегающего торопливо по лестнице на улицу к нам.

— Что бы это значило? — проговорил брат Александр. — Впрочем, надо испытать его…

Якубович, с саблею наголо, на острие красовалась его шляпа с белым пером, пошел впереди нас с восторженными криками:

— Ура! — Константин!

— По праву храброго кавказца, прими начальство над войсками.

— Да для чего эти церемонии, — сказал он в смущении — Потом, подумавши немного, прибавил:

— Ну, хорошо, я согласен.

Вышедши на Сенатскую площадь, мы ее нашли совершенно пустою.

— Что? имею ли я теперь право повторить тебе, что вы затеяли дело неудобоисполнимое. Видишь, не один я так думал, — говорил Якубович.

— Ты бы не мог сказать этого, если бы сдержал данное тобой слово и привел сюда прежде нас или артиллерию, или измайловцев, — возразил брат.

Мы со Щепиным поспешили рассчитать солдат и построить их в каре. Моя рота, с рядовыми из прочих, заняла 2 фаса: один, обращенный к сенату, другой — к монументу Петра 1. Рота. Щепина, с рядовыми других рот, заняла фасы, обращенные к Исаакию и к Адмиралтейству.

Было уже около 9 часов…»

НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ

«…Рано поутру 14-го числа я был уже у Рылеева, он собирался ехать со двора.

— Я дожидал тебя, — сказал он, — что ты намерен делать?

— Ехать, по условию, в гвардейский экипаж, может быть, там мое присутствие будет к чему-нибудь годно.

— Это хорошо. Сейчас был у меня Каховский и дал нам с твоим братом Александром слово об исполнении своего обещания, а мы сказали ему, на всякий случай, что с сей поры мы его не знаем, и он нас не знает, и чтобы он делал свое дело, как умеет. Я же, с своей стороны, еду в Финляндский и лейб-гренадерский полки, и если кто-либо выйдет на площадь, я стану в ряды солдат с сумою через плечо и с ружьем в руках.

— Как, во фраке?

— Да, а может быть, надену русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы.

— Я тебе этого не советую. Русский солдат не понимает этих тонкостей патриотизма, и ты скорее подвергнешься опасности от удара прикладом, нежели сочувствию к твоему благородному, но неуместному поступку. К чему этот маскарад? Время национальной гвардии еще не настало.

Рылеев задумался.

— В самом деле, это слишком романтически — сказал он, — итак, просто, без излишеств, без затей. Может быть. — продолжал он, — может быть мечты наши сбудутся, но кет, вернее, гораздо вернее, что мы погибнем.

Он вздохнул, крепко обнял меня, мы простились и пошли.

Но здесь ожидала нас трудная сцена. Жена его выбежала к нам навстречу, и когда я хотел с нею поздороваться, она схватила мою руку и, заливаясь слезами, едва могла выговорить:

— Оставьте мне моего мужа, не уводите его — я знаю, что он идет на погибель.

Кто из моих товарищей испытал чувствования, одушевлявшие каждого из нас в эти незабвенные дни, тот может представить, что напряженная душа готова была ко всем пожертвованиям, и потому я уговаривал ее такими словами, как будто супруга и мать должна была понимать мои чувствования, но это было холодно для ее сердца. Рылеев, подобно мне, старался успокоить ее, что он возвратится скоро, что в намерениях его нет ничего опасного. Она не слушала нас, но в это время дикий, горестный и испытующий взгляд больших черных ее глаз попеременно устремлялся на обоих — я не мог вынести этого взгляда и смутился. Рылеев приметно был в замешательстве, вдруг она отчаянным голосом вскрикнула:

— Настенька, проси отца за себя и за меня!

Маленькая девочка выбежала, рыдая, обняла колени отца, а мать почти без чувств упала к нему на грудь. Рылеев положил ее на диван, вырвался из ее и дочерних объятий и убежал…»

ВЛАДИМИР ШТЕЙНГЕЛЬ

«Первою жертвою пал вскоре граф Милорадович, невредимый в столь многих боях. Едва успели инсургенты построиться в каре, как показался скачущим из дворца в парных санях, стоя, в одном мундире и в голубой ленте. Слышно было с бульвара, как он, держась левою рукою за плечо кучера и показывая правою, приказывал ему: «Объезжай церковь — и направо к казармам». Не прошло трех минут, как он вернулся верхом перед каре и стал убеждать солдат повиноваться и присягнуть новому императору. Вдруг раздался выстрел, граф замотался, шляпа слетела с него, он припал к луке, и в таком положении лошадь донесла его до квартиры того офицера, которому принадлежала. Увещая солдат с самонадеянностию старого отца-командира, граф говорил, что сам охотно желал, чтобы Константин был императором, но что же делать, если он отказался; уверял их, что он сам видел новое отречение, и уговаривал поверить ему. Один из членов Тайного общества, князь Оболенский, видя, что такая речь может подействовать, выйдя из каре, убеждал графа отъехать прочь, иначе угрожал опасностию. Заметя, что граф не обращает на это внимания, он нанес ему штыком легкую рану в бок. В это время граф сделал вольтфас, а Каховский пустил в него из пистолета роковую пулю, накануне вылитую…

Тут выразилась вполне важность восстания, которою ноги инсургентов, так сказать, приковались к занимаемому ими месту. Не имея сил идти вперед, они видели, что нет уже спасения назади. Жребий был брошен. Диктатор к ним не являлся. В каре было разногласие. Оставалось одно — стоять, обороняться и ждать развязки от судьбы. Они это сделали.

Между тем, по велениям нового императора, мгновенно собрались колонны верных войск к дворцу. Государь, не взирая на убеждения императрицы, ни на представления усердных предостерегателей, вышел сам, держа на руках 7-летнего наследника престола, и вверил его охранению Преображенцев…»

АНДРЕЙ РОЗЕН

«Было 10 часов утра, лошади мои стояли запряженные. Взъехав на Исаакиевский мост, увидел густую толпу народа на другом конце моста, а на Сенатской площади — каре Московского полка. Я пробился сквозь толпу, пошел прямо к каре, стоявшему по ту сторону памятника, и был встречен громким «ура!». В каре стояли князь Д. А. Щепин-Ростовский, опершись на татарской сабле, утомившись и измучившись от борьбы во дворе казарм…

…Всех бодрее в каре стоял И. И. Пущин, хотя он, как отставной, был не в военной одежде; но солдаты охотно слушали его команду, видя его спокойствие и бодрость. На вопрос мой Пущину, где мне отыскать князя Трубецкого, он мне ответил: «Пропал или спрятался, — если можно, то достань еще помощи, в противном случае и без тебя тут довольно жертв».

…После Московцев прибыл на площадь Сенатскую по Галерной улице баталион Гвардейского Экипажа. Когда баталион этот собран был во дворе казарм для принятия присяги и несколько офицеров, сопротивлявшихся присяге, были арестованы бригадным командиром генералом Шиповым, то в воротах казарм показался Н. А. Бестужев-1-й, в то самое мгновение, когда с площади послышались выстрелы ружейные против атаки конногвардейцев, и закричал солдатам: «Наших бьют! Ребята, за мной!» — и все ринулись за ним на площадь.

…Потом присоединились три роты л. гв. Гренадерского полка, приведенные поручиком А. Н. Сутгофом, баталионным адъютантом Н. А. Пановым и подпоручиком Кожевниковым. Перебежав через Неву, они вошли во внутренний двор Зимнего дворца, где уже стоял полковник Геруа с багалионом гвардейских сапер. Комендант Башуцкий похвалил усердие гренадер на защиту престола, но люди, заметив свою ошибку, закричали: «Не наши!» — и, повернув полукружием около двора, вышли из дворца, прошли мимо государя, спросившего их: — «Куда вы? если за меня, так направо, если нет, так налево!» Кто-то ответил: «Налево!», и все побежали на Сенатскую площадь врассыпную и были помещены внутри каре Московского полка, чтобы там рассчитать и построить их по-ротно, чего еще не успели, как артиллерия начала действовать. Должно, однако, заметить, что Сутгоф вывел свою роту в полной походной амуниции, с небольшим запасом хлеба, предварив ее о предстоящих действиях.

Всего было на Сенатской площади в рядах восстания больше 2 000 солдат. Эта сила в руках одного начальника, ввиду собравшегося тысячами вокруг народа, готового содействовать, могла бы все решить, и тем легче, что при наступательном действии много баталионов пристали бы к возмутившимся, которые при 10-градусном морозе, выпадавшем снеге с восточным резким ветром, в одних мундирах, ограничивались страдательным положением и грелись только неумолкаемыми возгласами «ура». Не видать было диктатора, да и помощники его не были на месте. Предложили Булатову: он отказался; предложили Н. А. Бестужеву-1-му; он, как моряк, отказался, навязали, наконец, начальство князю Е. П. Оболенскому, не как тактику, а как офицеру, известному и любимому солдатами. Было в полном смысле безначалие: без всяких распоряжений, — все командовали, все чего-то ожидали…»

ИЗ ПОКАЗАНИЙ СЕРГЕЯ ТРУБЕЦКОГО

«Выезжая на площадь с Невского проспекта, я увидел, что много народу на Дворцовой площади и волнение; я остановился, увидев Скалона, который служит в Главном Штабе и находится при библиотеке оного, подошел к нему спросить, что такое. Он мне сказал, что Московский полк кричит ура государю цесаревичу и идет к Сенату… Я не хотел идти на площадь и пошел двором Главного Штаба в Миллионную, не зная сам, куда идти, и у ворот канцелярии г-на начальника Главного Штаба встретил входящего в них полковника Юренева, чиновника Гунаропуло и еще одного человека мне незнакомого;, они имели вид испуганный и зазвали меня с собою; я взошел на лестницу и вошел с Гунаропуло в канцелярию г. начальника Штаба, где никого не было. Он с весьма испуганным видом говорил мне: «Беда! Какая беда! Московский баталион и множество народа прошли по Морской к Сенату, я с ними встретился, бежал от них, они кричат «ура» императору Константину…»

…Я спросил, можно ли пройти на Аглинскую набережную не мимо бунтовщиков, что я в большом беспокойстве о жене; он мне отвечал, что «ничего, можно очень пройти и мимо их даже, они всех пропускают, ездят даже, они только кричат «ура» Константину Павловичу и стоят от одного угла Сената до другого». Тогда я надеялся, что жена моя выехала и что она может быть у сестры моей, куда я и поехал, взяв извозчика…»

ВЛАДИМИР ШТЕЙНГЕЛЬ

«Вскоре после того, как государь выехал на Адмиралтейскую площадь, к нему подошел с военным респектом статный драгунский офицер Якубович, которого чело было под шляпою повязано черным платком, и после нескольких слов пошел в каре; но скоро возвратился ни с чем. Он вызвался уговорить бунтовщиков и получил один оскорбительный упрек. Тут же, по повелению государя, был арестован и понес общую участь осужденных. После его подъезжал к инсургентам генерал Воинов, в которого Вильгельм Кюхельбекер, поэт, издатель журнала «Мнемо-зина», бывший тогда в каре, сделал выстрел из пистолета и тем заставил его удалиться».

АЛЕКСАНДР БЕЛЯЕВ

«С тылу к нашему баталиону подъехал великий князь Михаил Павлович. Когда все бывшие тут офицеры подошли к нему, он стал уверять, что сам был у Константина Павловича и что тот действительно отрекся от престола. С ним вступили в разговор некоторые офицеры, в том числе Михаил Бодиско, которые, представляя ему, что мы не можем изменить своей присяге, не имея указа от самого императора, просили его отъехать, не подвергая себя бесполезной опасности. В это самое время, когда мы все были в таком мирном настроении, в ожидании скорого присоединения к нам всей гвардии, журналист Кюхельбекер несколько раз наводил на великого князя Михаила Павловича пистолет; один раз его отбил один унтер-офицер, в другой он спустил курок, но выстрела не последовало. Кюхельбекер в эту ночь ночевал у князя Одоевского, конно-гвардейского офицера, который как член общества, не быв в состоянии возмутить свой полк, считал своим долгом лично выйти на площадь…».

ВЛАДИМИР ШТЕЙНГЕЛЬ

«После этой неудачи из временно устроенной в Адмиралтейских зданиях Исаакиевской церкви вышел Серафим-митрополит в полном облачении, со крестом в пред-несении хоругвей. Подошед к каре, он начал увещание. К нему вышел другой Кюхельбекер, брат того, который заставил удалиться вел. кн. Михаила Павловича. Моряк и лютеранин, он не знал высоких титлов нашего православного смирения и потому сказал просто, но с убеждением: «Отойдите, батюшка, не ваше дело вмешиваться в это дело!» Митрополит обратил свое шествие к Адмиралтейству».

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

«Вскоре эскадрон конногвардейцев отделился из строя и помчался на нас. Его встретил народ градом каменьев из мостовой и разобранных дров, находившихся за забором подле Исаакиевской церкви. Всадники, неохотно и вяло нападавшие, в беспорядке воротились за свой фронт. Вторую и третью атаку московское каре уже без содействия народа выдержало с хладнокровною стойкостью. После отражения третьей атаки конногвардейцы проскакали к Сенату, и, когда начали выстраиваться во фронт, солдаты моего фаса, полагая, что они хотят атаковать с этой стороны, мгновенно приложились и хотели дать залп, который, вероятно, положил бы всех без исключения. Я, забывая опасность, выбежал перед фас и скомандовал:

— Отставь!

Солдаты опустили ружья, но несколько пуль просвистело мимо моих ушей и несколько конногвардейцев упали с коней. Коннопионеры немного спустя помчались,бог весть по чьему приказанию, мимо моего фаса и конногвардейцев. Мои солдаты пустили по них беглый огонь и заставили воротиться назад. Я был на другом фасе и не мог предупредить или остановить. Как ни прискорбны эти два случая, но они породили счастливые для нас результаты. Выстрелы были услышаны в гвардейских казармах, и к нам они поспешили на помощь…

…Генерал Шипов, полковой командир Семеновского полка и начальник бригады, в состав которой входил гвардейский экипаж, был в их казармах. Шипов, незадолго перед тем ревностный член тайного общества и человек, совершенно преданный Пестелю, нашел в эту минуту удобным для себя разыграть роль посредника перед офицерами гвардейского экипажа, не желавшими присягать. Он им ничего не приказывал, как их начальник, но умолял не сгубить себя и доброе дело, уверял, что безрассудным своим предприятием они отсрочивают на неопределенное время исполнение того, чего можно было ожидать от императора Николая Павловича. Все его убеждения остались тщетными; офицеры сказали ему решительно, что не присягнут, и сошли к солдатам, их ожидавшим. Между тем Н. Бестужев уговаривал солдат не присягать Николаю, когда вдруг послышались выстрелы. «Ребята, наших бьют», — закричал Михаил Кюхельбекер, и весь экипаж, как одна душа, двинулся за братом Николаем, который и привел его на площадь.

…Между тем Коновницын, конно-артиллерист, освободившийся как-то из-под ареста, скакал верхом к Сенату и встретил Одоевского, который недавно сменился с внутреннего караула и ехал к лейб-гренадерам с известием, что Московский полк давно на площади. Коновницын поехал с ним вместе. Приехавши в казармы и узнавши, что лейб-гренадеры присягнули Николаю Павловичу и люди были распущены обедать, они пришли к Сутгофу с упреком, что он не привел свою роту на сборное место, тогда как Московский полк давно уже был там. Сутгоф, прежде про это ничего не знавший, без дальних слов отправился в свою роту и приказал людям надеть перевязи и портупеи и взять ружья; люди повиновались, патроны были тут же розданы, и вся рота, беспрепятственно вышедши из казарм, отправилась к Сенату. В это время случившийся тут батальонный адъютант Панов бросился в остальные семь рот и убеждал солдат не отставать от роты Сутгофа; все семь рот, как по волшебному мановению, схватили ружья, разобрали патроны и хлынули из казарм. Панова, который был небольшого роста, люди вынесли на руках. Угрозы, а потом увещания полкового командира Стюрлера не произвели никакого действия на солдат. Панов повел их через крепость, в это время он мог бы овладеть ею, и, вышедши на Дворцовую набережную, повернул было во дворец, но тут кто-то сказал ему, что товарищи его не здесь, а у Сената, и что во дворце стоит саперный баталион. Панов пошел далее по набережной, прошел мимо стоявших тут орудий, которые, как говорили после, он мог бы захватить. В продолжение всего этого времени Стюрлер шел со своим полком и не переставал уговаривать солдат вернуться в казармы. Когда лейб-гренадеры поравнялись с Московским полком, Каховский выстрелил в Стюрлера и смертельно ранил его».

АЛЕКСАНДР БЕЛЯЕВ

«Панов с баталионами мог бы, конечно, обезоружить караул и овладеть дворцом и всеми там бывшими министрами…»

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

«Нам готовилась вовсе неожиданная помощь. Я проходил фас моего каре, обращенный к Неве, и вижу приближающихся кадет Морского и 1-го Кадетского корпуса.

— Мы присланы депутатами от наших корпусов для того, чтобы испросить позволения придти на помощь и сражаться в рядах ваших, — говорил, запыхавшись, один из них. Я невольно улыбнулся, и на мгновение мысль: дать им позволение — промелькнула в уме. Присутствие этих юных птенцов на площади, стоящих рядом с усатыми гренадерами, поистине оригинально окрасило бы наше восстание. Участие детей в бунте — единственный, небывалый факт в летописях истории. Но я удержался от искушения при мысли — подвергнуть опасности жизнь и будущность этих ребят-героев.

— Благодарите своих товарищей за благородное намерение и поберегите себя для будущих подвигов, — ответил я им серьезно, и они удалились».

АЛЕКСАНДР БЕЛЯЕВ

«Во время нашего стояния на площади из некоторых полков приходили посланные солдаты и просили нас держаться до вечера, когда все обещали присоединиться к нам. Это были посланные от рядовых, которые без офицеров не решались возмутиться против начальников днем, хотя присяга и их тяготила…»

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

«День был сумрачный — ветер дул холодный. Солдаты, затянутые в парадную форму с 5 часов утра, стояли на площади уже более 7 часов. Со всех сторон мы были окружены войсками — без главного начальства (потому что диктатор Трубецкой не явился), без артиллерии, без кавалерии, словом, лишенные всех моральных и физических опор для поддержания храбрости солдат. Они с необычайною энергиею оставались неколебимы и, дрожа от холода, стояли в рядах, как на параде. Чтобы пощупать состояние их духа, я подошел к Любимову, ефрейтору, молодцу и красавцу из всей моей роты, женившемуся только три дня тому назад и которого я благословлял, когда он шел под венец.

— Что, Любимов, призадумался аль мечтаешь о своей молодой жене? — сказал я, потрепав его по плечу.

— До жены ли теперь, ваше высокоблагородие. Я развожу умом, для чего мы стоим на одном месте: посмотрите — солнце на закате, ноги отерпли от стоянки, руки закоченели от холода, а мы стоим.

— Погоди, Любимов, пойдем! И ты разомнешь и руки, и ноги.

С сокрушенным сердцем я удалился от него. Кюхельбекер и Пущин уговаривали народ очистить площадь, потому что готовились стрелять в нас. Я присоединился к нйм, но на все мои убеждения был один ответ: умрем вместе с вами. К нам подскакал Сухозанет и передал последнюю волю царя, чтобы мы положили оружие, или в нас будут стрелять.

— Отправляйтесь назад, — вскрикнули мы, а Пущин прибавил:

— И пришлите кого-нибудь почище вас.

На возвратном скаку к батарее он вынул из шляпы султан, что было условлено, как сигнал к пальбе…»

НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ

«Сабля моя давно была вложена, и я стоял в интервале между Московским каре и колонною Гвардейского экипажа, нахлобуча шляпу и поджав руки, повторяя себе слова Рылеева, что мы дышим свободою. — Я с горестью видел, что это дыхание стеснялось. Наша свобода и крики солдат походили более на стенания, на хрип умирающего. В самом деле: мы были окружены со всех сторон; бездействие поразило оцепенением умы; дух упал, ибо тот, кто в начатом поприще раз остановился, уже побежден вполовину. Сверх того, пронзительный ветер леденил кровь в жилах солдат и офицеров, стоявших так долго на открытом мест!.. Атаки на нас и стрельба наша прекратились; ура со > да г становилось реже и слабее. День смеркался. Вдруг мы увидели, что полки, стоявшие против нас, расступились на две стороны, и батарея артиллерии стала между ними с разверстыми зевами, тускло освещаемая серым мерцанием сумерек».

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

«…Выстрел грянул. Картечь была направлена выше голов. Толпа народа не шелохнулась. Другим выстрелом в самую середину массы — повалило много безвинных, остальные распрыснулись во все стороны. Я побежал к своему фасу к Неве. Последовал третий выстрел. Много солдат моей роты упали и стонали, катаясь по земле в предсмертном мучении. Прочие побежали к Неве. Любимов очутился подле меня.

— Всяко может быть, ваше высокоблагородие, я не покину вас. — говорил он с братским участием и вдруг упал к моим ногам, пораженный картечью в грудь. Кровь брызнула из глубокой раны. Я дал ему свой платок. Он прижал его к груди, а меня увлекла толпа бегущих солдат. Я забежал вперед.

— За мной, ребята! — крикнул я московцам и спустился на реку. Посредине ее я остановил солдат и с помощью моих славных унтер-офицеров начал строить густую колонну, с намерением итти по льду Невы до самой Петропавловской крепости и занять ее. Если бы это удалось, мы бы имели прекрасную точку опоры, куда бы могли собраться все наши и откуда мы бы могли с Николаем начать переговоры, при пушках, обращенных на дворец. Я уже успел выстроить три взвода, как завизжало ядро, ударившись в лед и прыгая рикошетами вдоль реки. Я оборотился назад, чтобы посмотреть, откуда палят, и по дыму из орудий увидел батарею, поставленную около середины Исаакиевского моста. Я продолжал строить колонну, хотя ядра вырывали из нее то ряд справа, то слева. Солдаты не унывали, и даже старики подсмеивались над молодыми, говоря им, когда они наклонялись при визге ядер:

— Что раскланиваешься? Аль оно тебе знакомо?

Уже достраивался хвост колонны, как вдруг раздался крик:

— Тонем!

Я увидел огромную полынью, в которой барахтались и тонули солдаты. Лед, под тяжестью собравшихся людей и разбиваемый ядрами, не выдержал и провалился. Солдаты бросились к берегу и вышли к самой Академии Художеств.

— Куда же мы теперь? — спросил меня знаменосец…»

НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ

«Митрополит, посланный для нашего увещания, возвратился без успеха; Сухозанету, который, подъехав, показал нам артиллерию, громогласно прокричали подлеца — и это были последние порывы, последние усилия нашей независимости.

Первая пушка грянула, картечь рассыпалась; одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами; другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседских домов. Разбитые оконницы зазвенели, падая на землю, но люди, слетевшие вслед за ними, растянулись безмолвно и недвижимо. С первого выстрела семь человек около меня упали: я не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения— столь жестоко поражала картечь на этом расстоянии. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Другой и третий выстрелы повалили кучу солдат и черни, которая толпами собралась около нашего места. Я стоял точно в том же положении, смотрел печально в глаза смерти и ждал рокового удара; в эту минуту существование было так горько, что гибель казалась мне благополучием. Однако судьбе угодно было иначе.

С пятым или шестым выстрелом колонна дрогнула, и когда я оглянулся — между мною и бегущими была уже целая площадь и сотни скошенных картечью жертв свободы. Я должен был следовать общему движению и с каким-то мертвым чувством в душе пробирался между убитых; тут не было ни движения, ни крика, ни стенания, только в промежутках выстрелов можно было слышать, как кипящая кровь струилась по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала.

За нами двинули эскадрон конной гвардии, и когда при входе в узкую Галерную улицу бегущие столпились вместе, я достиг до лейб-гренадеров, следовавших сзади, и сошелся с братом Александром; здесь мы остановили несколько десятков человек, чтобы, в случае натиска конницы, сделать отпор и защитить отступление, но император предпочел продолжать стрельбу по длинной и узкой улице.

Картечи догоняли лучше, нежели лошади, и составленный нами взвод рассеялся. Мертвые тела солдат и народа валялись и валились на каждом шагу; солдаты забегали в дома, стучались в ворота, старались спрятаться между выступами цоколей, но картечи прыгали от стены в стену и не щадили ни одного закоулка. Таким образом, толпы достигли до первого перекрестка и здесь были встречены новым огнем Павловского гренадерского полка».

ПРОГРАММА МАНИФЕСТА^[24]

«…B Манифесте Сената объявляется:

1) Уничтожение бывшего правления.

2) Учреждение временного, до установления постоянного, выборными.

3) Свободное тиснение, а потому уничтожение цензуры.

4) Свободное отправление богослужения всем верам.

5) Уничтожение права собственности, распространяющейся на людей.

6) Равенство всех сословий перед законом и потому уничтожение военных судов и всякого рода судных комиссий, из коих все дела судные поступают в ведомства ближайших судов гражданских.

7) Объявление права всякому гражданину заниматься чем он хочет и потому — дворянин, купец, мещанин, крестьянин, все равно имеют право вступать в воинскую и гражданскую службу и в духовное звание, торговать оптом и в розницу, платя установленные повинности для торгов; приобретать всякого рода собственность, как-то: земли, дома в деревнях и городах; заключать всякого рода условия между собой, тягаться друг с другом перед судом.

8) Сложение подушных податей и недоимок по оным.

9) Уничтожение монополий, как-то: на соль, на продажу горячего вина и проч, и потому учреждение свободного винокурения и добывания соли с уплатой за промышленность с количества добывания соли и водки.

10) Уничтожение рекрутства и военных поселений.

11) Убавление срока службы военной для нижних чинов, распределение оною последует по уравнению воинской повинности между всеми сословиями.

12) Отставка всех без изъятия нижних чинов, прослуживших 15 лет.

13) Учреждение волостных, уездных, губернских и областных правлений, кои должны заменить всех чиновников, доселе от гражданского правительства назначенных.

14) Гласность судов.

15) Введение присяжных в суды уголовные и гражданские.

Учреждает правление из 2-х или 3-х лиц, которому подчиняет все части высшего управления, т. е. все министерства, Совет, Комитет Министров, армии, флот. Словом, всю верховную, исполнительную власть, но отнюдь не законодательную и не судную. Для сей последней остается министерство, подчиненное Временному правлению, но для суждения дел, не решенных в нижних инстанциях, остается департамент Сената уголовный и учреждается гражданский, кои решают окончательно и члены коих останутся до учреждения постоянного правления.

Временному правлению поручается приведение в исполнение:

1) Уравнение прав всех сословий.

2) Образование местных, волостных, уездных, губернских и областных правлений.

3) Образование внутренней народной стражи.

4) Образование судной части с присяжными.

5) Уравнение рекрутской повинности между сословиями.

6) Уничтожение постоянной армии.

7) Учреждение порядка избрания выборных в Палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок Правления и Государственное законоположение».

ИЗ РАССКАЗА ЧИНОВНИКА М. М. ПОПОВА

«Во весь день 14 декабря 1825 г., кроме войск, толпились множество народу на Адмиралтейской и Сенатской площади, в концах ближайших к ней улиц, на Исаакиевском мосту и набережных обеих сторон Невы. Из народа почти никто не участвовал в бунте, большею частью были только зрители…

К вечеру, часа в четыре, начали стрелять из пушек, поставленных против всех пунктов, где находились толпы: в Галерную улицу, вдоль по Исаакиевскому мосту, по набережным, через гранитные перила на Васильевский остров. Пальба продолжалась с час. Тут не могло быть и не было никакого разбора: не столько участники мятежа, сколько простые зрители ложились рядами. В толпах от испуга и давки, от неловкости или слабости люди давили друг друга и гибли, догоняемые ядрами и картечью. Как далеко долетали заряды, видно из того, что одно ядро ударило в третий этаж Академии Художеств, в квартиру учителя Калашникова, прошибло стену и ранило кормилицу этого учителя, которая держала на руках его ребенка. Во всех домах ворота и двери были заперты и не отпирались ни на какой вопль: всякий боялся отвечать за мятежника. Народу было так много, что Нева, набережная и улицы были покрыты трупами.

Тотчас по прекращении стрельбы новый государь приказал обер-полицмейстеру Шульгину, чтобы трупы были убраны к утру. Шульгин распорядился бесчеловечно. В ночь по Неве от Исаакиевского моста до Академии Художеств и дальше, к стороне Васильевского острова, сделано было множество прорубей, величиною, как только можно опустить человека, и в эти проруби к утру опустили не только все трупы, но (ужасное дело) и раненых, которые не могли уйти от этой кровавой ловли. Другие ушедшие раненые таили свои раны, боясь, открыться медикам и правительству, и умирали, не получив помощи. От этого-то в Петербурге почти не осталось в живых из тех, которые были ранены 14 декабря.

Государь был очень недоволен Шульгиным и сменил этого господина. Безрассудность его распоряжения открылась еще больше всего, когда по Неве начали добывать лед, — то многие льдины вытаскивали с примезшими к ним рукой, ногой или целым человеческим трупом. Правительство должно было запретить рубку льда у берега Васильевского острова и назначило для этого другие места на Неве. Со вскрытием реки трупы погибших унесены в море.

Не меньше неприятно то, что полиция и помощники ее в ночь с 14 на 15 декабря пустились в грабеж. Не говоря уже, что с мертвых и раненых, которых опускали в проруби, снимали платье и обирали у них вещи, — даже убегающих ловили и грабили.

Во всю эту ночь верные полки расположены были биваками по площадям около Адмиралтейства, по улицам Адмиралтейских частей и Васильевскому острову. Везде горели бивачные огни и ездили густые патрули. Зимний дворец обведен был непрерывною цепью пушек, артиллеристами, пионерами и кавалергардами Дня два или три после этого патрули продолжались день и ночь, не давая собираться толпам и не пропуская людей сомнительных. Во дворце же недели две были в опасениях. Каждую ночь, как только засыпал город, безмолвно шли по Миллионной несколько рот Преображенцев и везли пушки. Преображенцы помещались во дворе, а пушки ставили в воротах дворца. Утром, перед тем, как просыпаться городу, Преображенцы и пушки с тою же тишиною удалялись из дворца».

АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН. «БЫЛОЕ И ДУМЫ»

«…Пока смутные мысли бродили у меня в голове и в лавках продавали портреты императора Константина, пока носились повестки о присяге и добрые люди торопились поклясться, разнесся слух об отречении цесаревича. Вслед за тем тот же лакей Сенатора, большой охотник до политических новостей и которому было где их собирать по всем передним сенаторов и присутственных мест, по которым он ездил с утра до ночи… сообщил мне, что в Петербурге был бунт и что по Галерной стреляли «в пушки».

На другой день вечером был у нас жандармский генерал граф Комаровский; он рассказывал о каре на Исаакиевской площади, о конногвардейской атаке, о смерти графа Милорадовича.

А тут пошли аресты: «того-то взяли», «того-то схватили», «того-то привезли из деревни»; испуганные родители трепетали за детей. Мрачные тучи заволокли небо…

Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже — бескорыстно.

Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких…»

Простояв пять часов на Сенатской площади и потеряв не менее 80 человек, восставшие полки рассеялись. Николай I велел записать в свой формуляр, что 14 декабря 1825 года участвовал в защите дворца. Революция, которая могла бы совершенно изменить российскую историю, не удалась.

Начались аресты. Первым схватили Щепина-Ростовского, позже арестовали Сутгофа, Рылеева. Вскоре Пущина, Т рубецкого, Оболенского.

Царь получает новые сведения о Южном обществе и подписывает множество приказов об арестах…

Телеграфа еще не было, известия распространялись небыстро. И на Юге с волнением ждут известий из Петербурга, готовятся действовать, как намеревались и в чем клялись прежде.

«МИНУТЫ ВСПЫШКИ ТОРОПИЛ…»

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

«Вечером, по случаю полкового праздника, приглашены были к полковнику Гебелю на бал все офицеры, городские жители и знакомые помещики с их семействами. Собрание было довольно многочисленное; хозяин всеми силами содействовал к увеселению гостей, а гости старались отблагодарить его радушие, веселились от чистого сердца и танцевали, как говорится в тех местах, до упаду. Музыка не умолкала ни на минуту; дамы и кавалеры кружились беспрестанно в вихре танцев; даже пожилые люди принимали участие в забавах, опасаясь казаться невеселыми. Одним словом, веселиться и веселиться искренно было общим желанием, законом собрания; время летело быстрее молнии. Вдруг растворилась дверь в залу и вошли два жандармских офицера: поручик Несмеянов и прапорщик Скоков. Мгновенно удовольствия были прерваны, все собрание обратило на них взоры, веселие превратилось в неизъяснимую мрачность; все глядели друг на друга безмолвно, жандармы навели на всех трепет. Один из них подошел к Гебелю, спросил его, он ли командир Черниговского полка, и, получив от него утвердительный ответ, сказал ему:

— Як вам имею важные бумаги.

Гебель тотчас удалился с ним в кабинет. — Тут начались вопросы, предположения, беспокойства; одни члены Славянского общества сейчас поняли, что ударил час общей для них гибели.

Все открыто, — думали они про себя. Сегодня арестуют одного, завтра другого; надобно на что-нибудь решиться.

Через несколько минут Гебель, в сопровождении жандармских офицеров, возвратился в залу и, не сказав никому ни слова, вышел, сел в те же самые сани, в которых приехали Несмеянов и Скоков, и вместе с ними поскакал на квартиру С. Муравьева^[25].

В это время Бестужев-Рюмин находился в Василькове и жил с Башмаковым на квартире Муравьева. Было довольно поздно: они уже спали. Никто из членов, бывших у Гебеля, не мог их уведомить о нечаянном появлении жандармов; отдаленное расстояние и быстрое действие Гебеля не позволили предварить их, и они узнали о нем только тогда, когда, разбуженные стуком и требованием огня, увидели перед собою командира Черниговского полка, сопровождаемого жандармами, которые прямо вошли в кабинет Муравьева и, не сказав ни одного слова, взяли все бумаги, там находящиеся. Кончив свое дело, они помчались по житомирской дороге, Бестужев-Рюмин и Башмаков, пораженные сим явлением, оставались несколько минут в недоумении, из коего были выведены пришедшими славянами, которые, полагая, наверное, что жандармы привезли повеление арестовать Муравьева, оставили тотчас дом Гебеля и побежали в разные места города, чтобы собрать хоть несколько солдат и захватить Гебеля, вместе с жандармами; но, не найдя солдат, которые до одного разошлись по деревням, они поспешили к Бестужеву и просили его скакать в ту же минуту вслед за Гебелем, стараясь обогнать его и уведомить Муравьева об угрожающей ему и всему Обществу опасности, говоря, что, между тем, они займутся приготовлением к восстанию.

Бестужев-Рюмин не ожидал повторения, взял лошадей и полетел. Он так скоро ехал, что обогнал на дороге Гебеля, был четвертью часа на первой станции прежде его и поскакал далее…»

Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы в это время находились в Житомире, в штаб-квартире корпуса, где чрезвычайно встревоженный Сергей Иванович непринужденно шутил за рождественским обедом у злейшего своего врага генерала Рота. Затем братья помчались в местечко Любар, в Александрийский гусарский полк, которым командовал их двоюродный брат Артамон Муравьев. Всего несколько месяцев назад Артамон клялся, если будет нужда — поднять свой полк, и сам брался уничтожить царя.

Посреди разговора Муравьевых появился Бестужев-Рюмин.

— Тебя приказано арестовать, — сказал он, задыхаясь, Сергею Муравьеву-Апостолу, — все твои бумаги взяты Гебелем, который мчится с жандармами по твоим следам.

Эти слова были громовым ударом для Муравьевых.

«— Все кончено! — вскричал Матвей Муравьев. — Мы погибли, нас ожидает страшная участь; не лучше ли нам умереть? Прикажите подать ужин и шампанское, — продолжал он, оборотясь к Артамону Муравьеву, — выпьем и застрелимся весело.

— Не будет ли это слишком рано? — сказал с некоторым огорчением С. Муравьев.

— Мы умрем в самую пору, — возразил Матвей, — подумай, брат, что мы четверо главные члены, и что своей смертью можем скрыть от поисков правительства менее известных.

— Это отчасти правда, — отвечал Сергей Муравьев, — но, однако ж, еще не мы одни главные члены Общества. Я решился на другое. Артамон Захарович может переменить вид дела».

План Сергея Муравьева-Апостола был ясен: Артамон поднимает полк, движется в Троянов к брату Александру Захаровичу, командиру другого гусарского полка, который тут же присоединится. Затем два гусарских полка занимают Житомир, арестовывают генерала Рота и овладевают корпусом; до артиллерийской бригады, где служат друзья из Соединенных славян, всего 20 верст — и Сергей Муравьев пишет им приказ о начале восстания и движении на Житомир…

Но полковник Артамон Муравьев не соглашается поднять полк, не соглашается связаться с артиллеристами и даже отказывается дать Сергею и Матвею свежих лошадей.

«Я сейчас еду в Петербург, к государю, — говорит Артамон, — расскажу ему все подробно об Обществе, представлю, с какою целью оно было составлено, что намеревалось сделать и чего желало. Я уверен, что государь, узнав наши добрые и патриотические намерения, оставит нас всех при своих местах, и, верно, найдутся люди, окружающие его, которые примут нашу сторону».

«Я жестоко обманулся в тебе, — с горечью отвечает кузену Сергей Муравьев-Апостол, — поступки твои относительно нашего Общества заслуживают всевозможные упреки. Когда я хотел принять в общество твоего брата, он, как прямодушный человек, объявил мне откровенно, что образ его мыслей противен всякого рода революциям и что он не хочет принадлежать ни к какому Обществу; ты же, напротив, принял предложение с необыкновенным жаром, осыпал нас обещаниями, клялся сделать то, чего мы даже и не требовали; а теперь в критическую ми-нугу ты, когда дело идет о жизни и смерти всех нас, ты отказываешься и даже не хочешь уведомить наших членов об угрожающей мне и всем опасности. После сего я прекращаю с тобою знакомство, дружбу, и с сей минуты все мои сношения с тобою прерваны».

Много лет спустя Иван Горбачевский вспоминал:

«Не позволяя себе обвинять поведение кого-либо из членов в сии критические минуты, можно, однако, заметить, что если бы Артамон Муравьев имел более смелости и решительности в характере и принял немедленно предложение Сергея Муравьева поднять знамя бунта, то местечко Любар сделалось бы важным сборным пунктом восставших войск. Стоит только взглянуть на карту, чтобы убедиться, что Любар был почти в самой середине войск, когда при восстании они сошлись бы в самое короткое время, как радиусы к своему центру».

После неудачи с А ртамоном братья Муравьевы-Апостолы и Бестужев торопятся вернуться в Черниговский полк. В 40 верстах от Василькова и арестовывает полковой командир и жандармы, однако на помощь приходят революционные офицеры Соловьев, Щепилло, Кузьмин и Сухинов.

ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ

«Около 11 часов ночи, с 28 на 29 декабря 1825 года, Кузьмин получил через рядового вверенной ему роты записку следующего содержания;

«Анастасий Дмитриевич! Я приехал в Трилесы и остановился на вашей квартире. Приезжайте и скажите барону Соловьеву, Щепилле и Сухинову, чтобы они тоже приехали как можно скорее в Трилесы.

Ваш Сергей Муравьев».

Кузьмин немедленно сообщил своим товарищам желание Муравьева с ними увидеться.

_ Едем, — вскричали они в один голос, — едем в сию же ночь.

Через несколько минут лошади были готовы.

Но мысль, что, может быть, С. Муравьев уже арестован Гебелем по приезде в Трилесы, остановила их стремление и заставила их подумать:

_ Что мы будем делать, если Гебель арестовал Муравьева? — спросил один из них.

— Освободить его и начать действовать. Освободить его! — был единодушный ответ.

Решившись на столь смелое предприятие и не зная, какою дорогою поедет Гебель с арестованным Муравьевым из Трилес в Васильков, черниговские офицеры решились разделиться и ехать двумя дорогами, чтобы непременно его встретить. Соловьев и Щепилло поехали большою дорогою, а Кузьмин и Сухинов — проселочною.

Между тем как они спешили в Трилесы, их опасение исполнилось. В полночь того же числа прибыл туда Гебель с жандармским офицером Лангом и, узнав, что С. Муравьев и его брат Матвей остановились на квартире Кузьмина, он собрал часть квартировавшей там роты, окружил дом, вошел тихонько в комнату, в которой оба Муравьева спокойно спали, взял пистолеты, лежавшие на столе, и потом, разбудивши их, объявил им повеление об аресте.

В 8 часов утра 29 декабря Кузьмин и Сухинов прискакали первые в Трилесы. Увидя дом свой, окруженный часовыми, Кузьмин сказал своему товарищу:

— Сбылось наше предположение: Муравьев арестован! К счастию, мы его здесь застали.

И с этими словами они оба вошли прямо в комнату. Гебель встретил Кузьмина выговором за отлучку из роты, а Сухинова — за неявку к новому своему назначению. Кузьмин и Сухинов, пораженные таковыми приветствиями, старались, однако ж, сохранить хладнокровие и не отвечать ни слова на дерзости Гебеля. Мысли их были заняты другим предметом: они с нетерпением ожидали Соловьева и Щепиллы, которые с таким же чувством летели к ним на помощь и скоро достигли Трилес. Сухинов выбежал к ним навстречу.

— Муравьев арестован! Гебель здесь, — сказал он с досадою.

Услышав сие, Щепилло тотчас соскочил с повозки и в сильном движении сказал:

— Убить его.

Сделав два шага вперед, — убить его непременно, — повторил несколько раз решительным голосом пылкий товарищ Соловьева. — Пойдем к ним скорее, — продолжал он, задыхаясь от гнева и идя скорыми шагами к квартире Кузьмина. Соловьев и Сухинов за ним следовали…»

Полковник Гебель стал угрожать подчиненным, и тут Кузьмин подошел к Матвею Муравьеву-Апостолу и спросил, что делать. Тот отвечал «ничего», Сергей же сказал: «Избавить нас!» Офицеры с помощью солдат избивают и тяжело ранят Г ебеля, жандармы просят пощады.

Восстание начинается.

«Происшествие сие, — покажет на следствии Сергей Муравьев-Апостол, — решило все мои сомнения, видев ответственность, коей подвергли себя за меня четыре офицера, я положил, не отлагая времени, начать возмущение».

Сергей Муравьев-Апостол собирает солдат и говорит им. что от них теперь зависит, быть счастливыми или нет. После этих слов роты строятся и восставшие выступают.

ИЗ ФОРМУЛЯРНОГО СПИСКА О СЛУЖБЕ СЕРГЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА

«Чин и имя, отечество и прозвание, также какие имеет ордена и прочие знаки отличия —

Подполковник Сергей Иванов сын Муравьев-Апостол. Кавалер орденов св. Владимира 4-й степени, св. Анны 2-го и 4-го классов, Золотой Шпаги с надписью за храбрость и имеет медаль в память 1812 года установленную. Сколько от роду лет — 29.

Из какого состояния —

Из Дворян Полтавской губернии.

В службу вступил и в оной какими чинами происходил и когда —

юнкер — 1810 год, прапорщик — 1811 год, подпоручик — май 1812 года, поручик — декабрь 1812 года, штабс-капитан — 1813 год, капитан — 1815 год; в этом же году переведен в гвардию в Семеновский полк, но в чине поручика, в 1817 году — штабс-капитан гвардии, в 1819 — капитан. В ноябре 1820 года по высочайшему приказу [после Семеновской истории] переведен в Полтавский пехотный полк подполковником, из оного в Черниговский пехотный полк — в мае 1822 года.

Во время службы своей в походах и в делах против неприятеля, где и когда был —

1812 года находился в действительных сражениях под городом Витебском, при селе Бородине, при селе Тарутине, под Красным, за что и награжден Золотою Шпагою с надписью за храбрость при взятии Могилева и переправе через реку Березину, за компанию 1812 года произведен в поручики и награжден орденом св. Анны 4-го класса. 1813 года при городе Лютцен, за что награжден орденом св. Владимира 4-й степени с бантом, при Бауцене… при Лейпциге. 1814 года… при городе Париже, за что награжден орденом св. Анны 2-го класса.

Российской грамоте читать и писать и другие какие науки знает ли —

по-российски, по-французски и по-немецки, математике, фортификации, тактике и рисованию планов.

К повышению достоин или зачем именно не аттестуется — за возмущение Черниговского пехотного полка не достоин».

Что ни ветр шумит во сыром бору,

Муравьев идет на кровавый пир…

С ним черниговцы идут грудью стать,

Сложить голову за Россию-мать.

И не бурей пал долу крепкий дуб,

А изменник-червь подточил его.

Закатилася воля-солнышко,

Смертна ночь легла в поле бранное.

Как на поле том бранный конь стоит,

На земле пред ним витязь млад лежит.

Конь! мой конь! скачи в святой Киев-град:

Там товарищи — там мой милый брат…

Отнеси ты к ним мой последний вздох,

И скажи: «цепей я снести не мог,

Пережить нельзя мысли горестной

Что не мог купить кровью вольности!..

В сибирском каземате Михаил Бестужев написал эти строки, а член общества Соединенных славян Алексей Тютчев прекрасно спел их на мотив песни «Уж как пал туман на сине море».

Грустное воспоминание о славных, радостных днях накануне нового, 1826 года.

30 и 31 декабря 1825 года — веселые дни. Метель, мгла. Возле города Василькова Сергей Муравьев-Апостол обнимает внезапно появившегося Бестужева-Рюмина. Объявляет двум ротам: «Мы, братцы, идем доброе дело делать».

Ненавистный черниговским солдатам майор Трухин (заместивший Гебеля) пытается на базарной площади — как Наполеон во время ста дней — обезоружить восставших словами, но когда он подошел ближе к солдатам, его схватили Бестужев-Рюмин и Сухинов и, смеясь над его витийством, толкнули в середину колонны. Миролюбие солдат исчезло мгновенно: они бросились с бешенством на майора, сорвали с него эполеты, разорвали мундир, осыпали ругательствами, насмешками. Только Сергей Муравьев-Апостол избавил Трухина от дальнейших неприятностей: подойдя с своей колонной на площадь, он приказал солдатам не трогать майора и отвести ею на гауптвахту под арест.

Солдаты смеются, кричат «ура!» и братаются — кто же выстрелит в своих? — так, конечно, будет и впредь!

Смеются освобожденные арестанты, барон Соловьев смеется, целует своих солдат, объясняя, что срок службы будет не 25, а пять или десять лет. Смеются разжалованные в рядовые Игнатий Ракуза и Дмитрий Грохольский, возвращая себе офицерское звание, форменные сюртуки и палаши.

Общий смех: на заставе появились два жандарма, Несмеянов и Скоков, те самые, что присланы сюда за братьями Муравьевыми-Апостолами пять дней назад. У них документы на их арест и 900 рублей денег. Но они не запаслись ордером на арест целого полка. Бумаги сожжены, деньги розданы солдатам, которые согреваются в шинках.

«Отцы города» перепуганы. Сергей Муравьев-Апостол велит их успокоить, раздает квитанции за взятую провизию, и они тоже начинают испуганно улыбаться.

Иван Сухинов позабыл о семи старых ранах (в руку, плечо, голову) — память о Лейпциге и других битвах прошедшей войны, начались счастливейшие дни его жизни. Муравьев-Апостол не вызывал его в Тридесы — он сам приехал с тремя другими и освободил его.

Проходит всего несколько часов восстания, но имя Сухинова звучит в городке едва ди не более грозно, чем Муравьева-Апостола. Это он командует авангардом, вошедшим в город, и срывает эполеты с майора Трухина. Это он высматривает, не хочет ли кто сбежать, к неприятелю, и приходит на квартиру к перепуганному подпоручику Войниловичу, наблюдая, чтобы тот «не отстал от полка». И когда Сергей Муравьев-Апостол дает подпоручику ответственное поручение, Сухинов добавляет, что, если тот скроется, он догонит и «лишит жизни». Сабля Сухинова все время обнажена. Это он забирает знамена и полковую казну с квартиры Гебеля. Но когда группа солдат отправляется в дом бывшего командира к перепуганной жене и детям, «Сухинов угрожал наказать смертью тех, которые, забыв военную дисциплину, оставили ряды без приказания офицера, осмелились нарушить спокойствие бедной женщины, оскорбляют ее и даже замышляют гнусное убийство. Но, видя, что его слова не производят никакого действия, он решил подтвердить оные делом и наказать немедленно первого виновного. Раздраженные солдаты вздумали обороняться, отводя штыками сабельные удары, и показывали явно, что даже готовы покуситься на жизнь своего любимого офицера. Сухинов, не теряя духа, бросился на штыки, осыпая сабельными ударами угрожавших ему убийц, и выгнал их из дому».

На гауптвахте перепуганный насмерть майор Трухин не переставал просить помилования. Сухинов, наблюдая это, начал укорять его в низости перед начальством, в жестокости с солдатами и советовал ему оставить военную службу, сняв мундир, замаранный подлым поведением. Трухин во всем соглашался с Сухиновым, клялся, что оставит военную службу, и вдруг упал перед ним на колени и жалобным тоном начал умолять:

— Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость!

Сухинов долго не мог понять, о чем тот просит.

— Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость, пришлите мне бутылку рома, — ответил Трухин.

При этих словах арестанта раздался громовой хохот всей гауптвахты.

— Унтер-офицер, — закричал Сухинов, — пошли ко мне на квартиру за бутылкою рому для майора, и ежели он впредь захочет хоть целую бочку водки привезти к себе на гауптвахту, то позволить ему это, для утешения его.

Потом, через месяц, когда восстание будет разгромлено, царь Николай I сделает Трухина полковником и отдаст ему Черниговский полк.

Собравшиеся роты были построены в колонну. Сергей Муравьев-Апостол приветствовал солдат и коротко изложил им цель восстания, сказал, как благородно и возвышенно пожертвовать жизнью за свободу. Охваченные восторгом офицеры и солдаты выразили готовность следовать всюду за любимым и уважаемым командиром. Тогда Муравьев-Апостол обратился к священнику с просьбой прочитать составленный им катехизис — революционную прокламацию.

ИЗ «ПРАВОСЛАВНОГО КАТЕХИЗИСА»

«Во имя отца и сына и святого духа.

Вопрос: Для чего бог создал человека?

Ответ: Для того, чтоб он в него веровал, был свободен и счастлив…

Вопрос: Что значит быть свободным и счастливым?

Ответ: Без свободы нет счастья…

Вопрос: Для чего же русский народ и русское воинство несчастно?

Ответ: Оттого, что цари похитили у них свободу.

Вопрос: Стало быть, цари поступают вопреки воле божьей?

Ответ: Да, конечно, бог наш сказал: большой из вас, да будет вам слуга, а цари тиранят только народ.

Вопрос: Должны ли повиноваться царям, когда они поступают вопреки воле божьей?

Ответ: Нет!., оттого-то русский народ и русское воинство страдают, что покоряются царям.

Вопрос: Что ж святой закон наш повелевает делать русскому народу и воинству?

Ответ: Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться: да будет всем один царь на небеси и на земле — Иисус Христос.

Вопрос: Что может удержать от исполнения святого сего подвига?

Ответ: Ничто! Те, кои воспротивятся святому подвигу сему, суть предатели, богоотступники, продавшие души свои нечестию, и горе им, лицемерам, яко страшное наказание божие постигнет их на сем свете и на том.

Вопрос: Каким же образом ополчиться всем чистым сердцем?

Ответ: Взять оружие и следовать за глаголющим во имя господне, помня слова спасителя нашего: блажени алчущие и жаждущие правды, яко те насытятся, и, низложив неправду и нечестие тиранства, восстановить правление, сходное с законом божиим.

Вопрос: Какое правление сходно с законом божиим?

Ответ: Такое, где нет царей. Бог создал всех нас равными и, сошедши на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знатных и царей.

Вопрос: Стало быть, бог не любит царей?

Ответ: Нет! Они прокляты суть от него, яко притеснители народа…

Вопрос: Что же наконец подобает делать христолюбивому Российскому воинству?

Ответ: Для освобождения страждущих семейств своих и родины своей и для исполнения святого закона христианского, помолясь теплою надеждою богу… ополчиться всем вместе против тиранства и восстановить веру и свободу в России.

А кто отстанет, тот, яко Иуда предатель, будет анафема проклят. Аминь».

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

«Наше дело, — сказал Муравьев по окончании чтения, обратясь снова к солдатам, — наше дело так велико и благородно, что не должно быть запятнано никаким принуждением, и потому кто из вас, и офицеры, и рядовые, чувствует себя неспособным к такому предприятию, тот пускай немедленно оставит ряды, он может без страха остаться в городе, если только совесть его позволит ему быть спокойным и не будет его упрекать за то, что он оставил своихтоварищей на столь трудном и славном поприще, и в то время как отечество требует помощи каждого из сынов своих.

Громкие восклицания заглушили последние слова С. Муравьева. Никто не оставил рядов и каждый ожидал с нетерпением минуты лететь за славою или смертью.

Между тем священник приступил к совершению молебна. Сей религиозный обряд произвел сильное впечатление. Души, возвышенные опасностью предприятия, были готовы принять священные и таинственные чувства религии, которые проникли даже в самые нечувствительные сердца Действие сей драматической сцены было усугублено неожиданным приездом свитского офицера, который с восторгом бросился в объятия С. Муравьева. Это был младший брат его — Ипполит. Надежда получить от него благоприятные известия о готовности других членов заблистала на всех лицах. Каждый думал видеть в его приезде неоспоримое доказательство всеобщего восстания и все заранее радовались счастливому окончанию предпринятого подвига.

Среди сих надежд колонна, получив благословение священника, с криком: ура! — двинулась по дороге в деревню Мотовиловку. Городские жители, теснившиеся вокруг, провожали воинов, желая им успеха.

— Да поможет вам бог! — раздавалось повсюду.

Солдаты были бодры; мужество блистало в их взорах; веселые песни выражали спокойствие их душ. Для удержания порядка и отвращения внезапного нападения войско шло в боевом порядке. Авангардом командовал Войнилович; арьергардом — Сухинов. Деятельность и бдительность сего последнего оправдали вполне доверенность Муравьева и его товарищей. Несмотря на благородное чувство, одушевлявшее большую часть солдат, в столь значительном числе оных неминуемо находились такие, которые думали, что при подобных случаях можно позволить себе без упрека совести разного рода шалости и бесчинства и безнаказанно нарушать дисциплину. Сухинов благоразумною осторожностью и строгим соблюдением военных правил укрощал их буйство и поддерживал порядок. Некоторые из них притворялись пьяными с намерением отстать от полка и предаться беспорядкам. Подобные хитрости не ушли от бдительности Сухинова: он уничтожал все их замыслы. При самом начале один рядовой, сорвавший платок с женщины, провожавшей его как доброго постояльца, был немедленно строго наказан, при всех его товарищах. Войнилович, по распоряжению С. Муравьева, приближаясь к каждой корчме, посылал туда унтер-офицера и двух рядовых с строгим приказанием ставить у дверей корчмы часовых и никого не впускать в оную. Таким образом прекращались все беспорядки, почти неизбежные при движении полка.

Во время дороги к Мотовиловке Ипполит Муравьев рассказал офицерам Черниговского полка, что он выехал из Петербурга 13 декабря, с поручением от членов Северного общества уведомить членов Южного о намерении начать возмущение в столице и пригласить их к действию. Тут же он сказал, что московские члены разделяют мнение петербургских и обещают помогать успехам восстания, где бы оно ни началось. И наконец, он прибавил, что дорогою узнал о печальном событии 14 декабря.

— Мой приезд к вам в торжественную минуту молебна, — говорил он, — заставил меня забыть все прошедшее. Может быть, ваше предприятие удастся, но если я обманулся в своих надеждах, то не переживу второй неудачи и клянусь честию пасть мертвым на роковом месте.

Сии слова тронули всех.

— Клянусь, что меня живого не возьмут! — вскричал с жаром поручик Кузьмин. — Я давно сказал: «Свобода или смерть!»

Ипполит Муравьев бросился к нему на шею: они обнялись, поменялись пистолетами и оба исполнили клятву…»

Молодым офицерам казалось, будто они видят сцену из истории Древней Руси или Древнего Рима. Три брата, храм, молебен, свобода… Однако, по другим сведениям, солдаты плохо слышали читаемое. На следствии Сергей Муравьев-Апостол признался: «Приметив же, что прочтение Катехизиса произвело дурное впечатление на солдат, я решился снова действовать во имя великого князя Константина Павловича» К тому же брат Ипполит по дороге часто слышал толки об этом имени. Царь Константин оказывается ближе, понятнее. Чисто религиозный лозунг мог поднять разве что раскольников — да и то с обязательным присутствием в числе врагов «царя-антихриста». Царь — важнее бога. Вера в царя или в царевича-освободителя присутствует почти во всех народных движениях с XVI по XIX век. Десятки царевичей или спасшихся от неминуемой смерти царей Дмитриев, Алексеев, лже-Петров третьих, лже-Павлов, лже-Константинов…

Однако Сергей Муравьев-Апостол не хотел или не мог так обманывать своих. Он верит, что одна рота может увлечь полк. Начать с Черниговского. Ахтырский, Александрийский гусарский, а также Алексаполъский и 17-й егерский присоединятся, а в корпусной квартире их встретит 8-я дивизия и Артиллерийская бригада… Члены тайного общества, опираясь на бывших семеновских солдат, поднимут Тамбовский, Саратовский, Воронежский, Старооскольский, Кременчугский, Витебский, Курский полки и провозгласят свободу и равенство.

Надежда есть, крестьяне поздравляют восставших с Новым годом: «Да поможет тебе бог, добрый наш полковник, избавитель наш».

Много лет спустя немногие участники событий, которые могли рассказать о виденном, сообщали, что Сергей Муравьев-Апостол тронут был до слез, «благодарил крестьян, говорил им, что он радостно умрет за малейшее для них облегчение… Чувства сих грубых людей, искаженных рабством, утешали С. Муравьева. Впоследствии он несколько раз говорил, что на Новый год он имел счастливейшие минуты в жизни, которые одна смерть может изгнать из его памяти».

Зажечь соседей, однако, не удается.

Мозалевский с тремя солдатами в Киеве идет по указанным адресам, разбрасывая катехизис, и быстро попадает под арест.

Бестужев-Рюмин не может проехать в соседние полки и, с трудом избежав ареста, возвращается.

Артамон Муравьев не хочет поднимать ахтырских гусар.

Соединенные славяне ничего не знают, ждут, готовы действовать, но нет команды.

Тамбовский, Пензенский, Саратовский полки — везде члены тайного общества, везде бывшие семеновские солдаты, — но ничего не знают, ждут.

Восставшие движутся на Киев, до которого всего 35 верст, потом на Белую Церковь, затем — к Житомиру. Кругом пустота — ни своих, ни врагов.

Просвещенный помещик Пуликовский (в чьем владении, в Мотовиловке, остановился на день Черниговский полк) вспомнит потом:

«Бестужев довольно долго беседовал со мной и моей женой о знакомствах, которые он приобрел в виднейших семействах трех наших губерний. Он был в прекрасном настроении, полон лучших надежд на успех восстания.

Однако так как в этот день ночью мороз прекратился и настала порядочная оттепель, а от теплого дождя образовались лужи, то моя жена, смотря в окно на эту перемену погоды, сказала Бестужеву: «Если снова настанет мороз, то вы будете иметь, господа, очень скользкую дорогу».

На эти слова Бестужев побледнел, задумался и сказал: «Ах, пани, не может быть более скользкой дороги, чем та, на которой мы стоим! Однако что делать? Иначе быть не может…»

Ночью и на следующий день немного солдат и часть офицеров разбегаются. Из командиров остаются только братья Муравьевы-Апостолы, Быстрицкий и те четверо, которые начали дело: Кузьмин, Соловьев, Сухинов, Щепилло.

На пятый день восстания, 3 января 1826 года, впереди показывается отряд генерала Гейсмара с пушками и четырьмя сотнями гусар.

Генерал и официальный историк Михайловский-Данилевский запишет:

«Когда Черниговский полк увидел себя в необходимости пробиваться сквозь гусар, против них стоявших, то, построившись в каре, он пошел с примерным мужеством на них; офицеры находились впереди. Я это слышал от того самого гусарского подполковника, который командовал эскадронами, посланными против Муравьева; он присовокупил, что удивлялся храбрости черниговских солдат и опасался даже в одно время, чтобы они не отбили орудий, из которых по ним действовали, ибо они подошли к ним на самое близкое расстояние».

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

«Первый картечный выстрел ранил и убил несколько человек. С. Муравьев хотел вызвать стрелков; новый выстрел ранил его в голову; поручик Щепилло и несколько рядовых пали на землю мертвыми. С. Муравьев стоял как бы оглушенный; кровь текла по его лицу; он собрал все силы и хотел сделать нужные распоряжения, но солдаты, видя его окровавленным, поколебались: первый взвод бросил ружья и рассыпался по полю; второй следовал его примеру; прочие, остановясь сами собою, кажется, готовились дорого продать всю жизнь. Несколько метких картечных выстрелов переменили сие намерение. Действие их было убийственно: множество солдат умерли в рядах своих товарищей. Кузьмин, Ипполит Муравьев были ранены, Быстрицкий получил сильную контузию, от которой едва мог держаться на ногах. Мужество солдат колебалось: Сухинов, Кузьмин и Соловьев употребляли все усилия к возбуждению в них прежних надежд и бодрости. Последний, желая подать собою пример и одушевить их своей храбростью, показывал явное презрение к жизни, становился под самые картечные выстрелы и звал их вперед, но все было тщетно. Вид убитых и раненых, отсутствие С. Муравьева нанесли решительный удар мужеству восставших черниговцев; они, бросив ружья, побежали в разные стороны. Один эскадрон гусар преследовал рассыпавшихся по полю беглецов, другой окружил офицеров, оставшихся на месте, занимаемом прежде колонною, между ранеными и убитыми. В это самое время Соловьев, увидя недалеко от себя С. Муравьева, идущего тихими шагами к обозу, побежал к нему, чтобы подать ему помощь. С. Муравьев был в некотором роде помешательства: он не узнавал Соловьева и на все вопросы отвечал:

— Где мой брат, где брат?

Взяв его за руку, Соловьев хотел его вести к офицерам, оставшимся еще на прежнем месте. Но едва он сделал движение, как Бестужев-Рюмин подошел к ним и, бросаясь на шею к С. Муравьеву, начал осыпать его поцелуями и утешениями. Вместе с Бестужевым приблизился к ним один рядовой первой мушкетерской роты. Отчаяние изображалось на его лице, вид Муравьева привел его в исступление, ругательные слова полились из дрожащих от ярости уст его.

— Обманщик! — вскричал он, наконец, — и с сим словом хотел заколоть С. Муравьева штыком. Изумленный таковым покушением, Соловьев закрыл собою Муравьева.

— Оставь нас, спасайся! — закричал он мушкетеру, — или ты дорого заплатишь за свою дерзость.

Сделав несколько шагов назад, солдат прицелился в Соловьева, грозя застрелить его, если он не откроет С. Муравьева. Соловьев схватил на земле лежавшее ружье и сделал наступательное движение, которое заставило опомниться бешеного солдата: он удалился, не сказав ни слова. Когда надежды успеха исчезли, Ипполит Муравьев, раненый, истекая кровью, отошел несколько шагов от рокового места и, почти в то же самое время когда гусар наскочил на него, он прострелил себе череп и упал мертвый к ногам лошади гусара. По приказанию генерала Гейсмара гусары окружили офицеров и раненых солдат и отобрали от них оружие…

…В 5 часов вечера 3 января пленные офицеры и солдаты были привезены, под сильным конвоем, в дер. Три-лесы. С. Муравьев, брат его Матвей, Соловьев, Кузьмин, Быстрицкий, Бестужев-Рюмин и солдаты, разжалованные из офицеров — Грохольский и Ракуза — были все вместе помещены в корчме, в одной большой комнате, а за перегородкою находились караульные. Внутри и около корчмы были расставлены часовые. Нижние чины были размещены по разным крестьянским избам под строгим караулом. Вскоре после приезда в Трилесы умер Кузьмин истинно геройской смертью. При самом начале дела он был ранен картечною пулею в правое плечо навылет, но рана сия не помешала ему ободрять солдат словами и личным своим примером. Будучи прежде всех окружен гусарами, он сдался без сопротивления. Тут же в душе его возродилась мысль кончить добровольно бесполезные страдания, избегнуть позора и наказания. Когда с места сражения отправили их в Трилесы, Кузьмин сел в одни сани с Соловьевым. В продолжение дороги он был спокоен, весел, даже шутил и смеялся. Недалеко от Трилес Соловьев почувствовал холод, встал из саней и прошел около версты пешком; садившись опять в сани, он нечаянно облокотился на плечо Кузьмина. При сем движении болезненное выражение изобразилось на лице его товарища. Соловьев, заметя сие и не подозревая вовсе, что он ранен, спросил его:

— Что с тобой? Вероятно, я крепко придавил тебе плечо: извини меня.

Кузьмин ему отвечал:

— Я ранен, но сделай милость, не сказывай о сем никому.

— По крайней мере, — возразил Соловьев, — приехав в Трилесы, позволь мне перевязать твою рану.

— Это лишние хлопоты, рана моя легкая, — сказал, улыбаясь, Кузьмин, — я вылечусь без перевязки и пластыря.

Веселость Кузьмина действительно заставила Соловьева думать, что рана не опасна: он замолчал, ожидая приезда на место. В корчме раненого С. Муравьева положили в углу комнаты, в которой было ужасно холодно. Он лежал там около часу, но, почувствовав сильную знобь, встал и пошел отогреться к камину. Кузьмин с самого приезда все ходил тихими, но твердыми шагами по комнате, но, вероятно, ослабевши от истечения крови и чувствуя маленькую лихорадку, присел на лавку, подозвал к себе Соловьева, которого просил придвинуть его поближе к стене. В ту самую минуту как Соловьев, взяв его под руки, потихоньку приподнимал, чтобы хорошенько посадить, С. Муравьев — от теплоты ли огня, горевшего в камине, или от другой какой-либо причины упал без чувств. Нечаянность его падения встревожила всех: все, исключая Кузьмина, бросились к нему на помощь, — как вдруг пистолетный выстрел привлек общее внимание в другую сторону комнаты. Часовые выбежали вон, крича:

— Стреляют, стреляют! — и дом почти остался без караула.

Удивление и горесть поразили сердца пленников. На скамье лежал окровавленный Кузьмин без черепа; большой, еще дымящийся пистолет был крепко сжат левою омертвевшею его рукою. Когда же с Кузьмина сняли шинель и мундир, то увидели, что правое плечо раздроблено картечною пулею, которая вышла ниже лопатки, — все нижнее платье было в крови. Тут товарищи его увидели ясно, что он, получивши рану во время сражения, несмотря на жестокую боль скрывал ее, с намерением лишить себя жизни пистолетом, спрятанным в рукаве его шинели, и выжидал удобную минуту прибегнуть к роковой его помощи…»

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИОСИФА РУЛИКОВСКОГО

«Могущественная мода, которой покоряется весь мир, прославила особой памяткой смерть Муравьева. В продаже в лавках появилось множество шелковых материй, шерстяных жилетов и лент двухцветных — черных с красными различными узорами^[26]. Наши местные торговцы, пользуясь благоприятными условиями и настроениями времени, наделяли нашу молодежь этими двухцветными изделиями, разъясняя ей по секрету их символическое значение. Они продавали их по очень высокой цене, тем более, что все запрещенное имеет и наибольший спрос…»

Старшие братья простились с 20-летним Ипполитом. Убитых — четырех рядовых и трех офицеров — предали земле.

Горбачевский записал: «…Гусары, находившиеся в конвое, старались разведать тайно от пленных офицеров, что было причиною восстания Сергея Муравьева, и, когда узнали его цель и намерения, тотчас начали лучше обращаться с арестантами и жалели, что не знали сего прежде, говоря, что их уверили, будто бы Черниговский полк взбунтовался для того, чтобы грабить безнаказанно… Нечаянный сей поход был чрезвычайно изнурительный для гусар, и они уверяли простодушно, что при малейшем сопротивлении Муравьева, при первом ружейном залпе обратились бы назад и не стали бы действовать против него».

877 солдат Черниговского полка ждут наказания — перевода на Кавказ, сквозь строй. Раненого Сергея Муравьева-Апостола, его брата Матвея, Михаила Бестужева-Рюмина везут на север, откуда их выслали после Семеновской истории пять лет назад.

СЛЕДСТВИЕ * СУД

Судьбу каждого арестованного определял сам царь в собственноручных повелениях, следовавших на имя генерал-адъютанта А. Я. Сукина, коменданта Петропавловской крепости:

«Месяц декабрь 1825 года

Присылаемого Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывая рук; без всякого сообщения с другими, дать ему и бумагу для письма, и что будет писать ко мне собственноручно мне приносить ежедневно.

Присылаемого при сем Кюхельбекера посадить в Алексеевский равелин и строжайше за ним наблюдать.

Присылаемого Бестужева посадить в Алексеевский равелин под строжайший арест.

Трубецкого при сем присылаемого посадить в Алексеевский равелин. За ним всех строже смотреть, особенно не позволять никуда не выходить и ни с кем не видеться.

Присылаемого Пущина отправить на гауптвахту в крепость.

Оболенского посадить в Алексеевский равелин под строжайший арест, без всякого сообщения — не мешает усилить наблюдение, чтоб громких разговоров не было между арестантов буде по месту сие возможно.

Присланного Панова как самого упрямого посадить тоже в Алексеевский равелин и содержать наистрожайше.

Бестужева по присылке, равно и Оболенского и Щепина, велеть заковать в ручные железа. Бестужева посадить также в Алексеевский равелин.

Присылаемого Муравьева посадить по удобности под строжайший арест; дать однако бумагу…

Месяц январь 1826 года

Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея.

Присылаемого к. Сергея Волконского посадить или в Алексеевский равелин, или где удобно, но так, чтобы и о приводе его было неизвестно.

Присылаемого злодея Муравьева Артамона заковать и содержать как наистроже.

Присылаемого Норова посадить по усмотрению и, заковав, содержать наистрожайше…

Месяц февраль 1826 года

Присылаемого Горбачевского посадить по усмотрению и содержать строго…»

ИЗ ЗАПИСОК АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА

«Петропавловская крепость — гнусный памятник самодержавия на фоне императорского дворца, как роковое предостережение, что они не могут существовать один без другого.

Привычка видеть перед глазами темницу, где стонут жертвы самовластия, в конце концов непременно должна притуплять сочувствие к страданиям ближнего.

Великий боже! Настанет ли день, когда поймут, что люди не созданы быть игрушкой нескольких избранных семей. Когда свет гласности воссияет у нас, какое содрогание вызовут несправедливости, скрываемые этими стенами.

Не хватало казематов ввиду множества жертв. Помещения, предназначенные для гарнизонных казарм, были обращены в тюрьму. Стекла окон, покрытые в проклейку слоем мела, не пропускали в эти логовища живительных лучей солнца. В длинных комнатах этих казарм были устроены из бревен клетки, размещенные так, чтобы сделать невозможным сообщение между ними. Арестованный не мог делать более трех или четырех шагов по диагонали своего каземата. Труба из кованого железа была проведена через некоторые из этих клеток; эти трубы были расположены настолько низко, что все время чувствовалась жара, и это было истинной пыткой для арестанта.

Мы прибыли, миновали крепостной подъемный мост и остановились у дверей квартиры коменданта. Фельдъегерь сдал меня на руки плац-майору, который, не разговаривая со мною, отвел меня в грязную, сырую, мрачную и тесную камеру. Сломанный стол, скверная кровать и железная цепь, один конец которой был вделан в стену, составляли всю его мебель…

Пища была отвратительная, так как деньги, отпускавшиеся для нашего содержания, расхищались чиновниками во главе с их начальником старым плац-майором. Часть заключенных находилась на хлебе и воде. Многие имели кандалы на ногах и руках. Сам император по докладу следственной комиссии назначал пищевой режим и предписывал усилить тяжесть заключения. Были также испробованы нравственные пытки. Заключенные получали иногда душераздирательные письма от своих несчастных родителей, которые, будучи обмануты видимостью, воздавали слишком громкую хвалу великодушию того, кто никогда его не проявлял. Священнику поручено было приносить религиозное утешение, но, главным образом, вызывать на признание. Когда он ближе узнал нас всех, то сознался, что был введен в заблуждение на наш счет. Кровавая развязка нашего процесса поразила его и вызвала в нем живое негодование. Многие из заключенных болели, многие потеряли рассудок, некоторые покушались на свою жизнь, полковник Булатов уморил себя голодом…»

АЛЕКСАНДР ПОДЖИО

«Подсудимый ввергается, как водится, в темницу; там, как водится, и сыро, и темно; зеленым цветом окрашенная деревянная кровать, плоский тюфяк, набитый грубою мочалкой; плоская подушка из той же мочалки, все это обтянуто грязной толстой дерюгой; шесть замазанных стекол в окне за железной решеткой, дверь с одностеклянной форткой, в которую страж мог бы наводить свой мучительный для затворника взор, и дверь та на затворах; вот принадлежности не совсем очаровательные нового вашего жилища и при своих всех сословных правах! Признаюсь, когда страж мой завел меня в этот хлевок и, не сказав ни одного слова, повернулся и захлопнул дверь, громко повернув два раза ключем, я просто вздрогнул и безотчетно чего-то устрашился! Не мог себе поверить, себя узнать при такой раскрывшейся моей ничтожности Однакож эта ничтожность до того выказалась резко и болезненно, что я едва мог придти в себя…»

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

«Моя тюрьма была комната довольно пространная, в восемь шагов длины и шесть шириною. Большое окно за толстою решеткою из толстых полос железа было сплошь замазано известью, и ко мне проникал какой-то таинственный полумрак. Против окна дверь в коридор, где ходил безответный часовой, обутый в мягкие туфли, чтоб его шаги были неслышны и чтоб он мог незаметно для слуха узника подойти к двери и наблюдать каждое его движение в четырехугольное отверстие, прорезанное в двери и закрытое темного цвета занавескою. Направо от входа деревянная кровать с жидким, грязным матрасом, покрытым простынею из грубого холста, с перяною подушкою и одеялом из серого солдатского сукна. Подле кровати деревянный стол и такой же табурет. Печь выходила углом в комнату, налево от входа. Стены, выбеленные известью, были все исчерчены надписями, иероглифами, силуэтами и прочими досужими занятиями живых мертвецов…»

АЛЕКСАНДР МУРАВЬЕВ О СЛЕДСТВЕННОМ КОМИТЕТЕ

«Этот комитет был составлен из военного министра, неспособного старика, который занимал кресло председателя, великого князя Михаила, бывшего судьей и стороной в своем собственном деле, генерала Дибича, пруссака, который, как и многие другие иностранцы-авантюристы, пользовался благоволением царя, генерала Кутузова, с. — петербургского генерал-губернатора, князя Голицына, экс-министра духовных дел, генералов Потапова, Левашева и Чернышева. Флигель-адъютант полковник Адлерберг присутствовал там, чтобы делать заметки, которые он ежедневно передавал своему повелителю.

Этот инквизиционный трибунал собирался в доме коменданта С.-Петербургской крепости. Вначале его заседания происходили в час пополуночи; когда же стали спешить окончить наш процесс, то заседания имели место и днем, и ночью. Когда эти заседания были ночными, изнуренного недостатком пищи и страданием узника заставляли являться перед своими судьями. Плац-майор или один из плац-адъютантов отправлялись за заключенным в его каземат, перед выходом набрасывали ему на лицо покрывало и, взяв за руку, молча провожали через коридоры и переходы крепости. Только в ярко освещенной зале, где находился комитет, покрывало спадало. Придворные в блестящей форме, не давая времени опомниться, задавали вопросы, от которых зависели жизнь и смерть, требуя быстрых и категорических ответов о фактах, совершенно неизвестных допрашиваемому лицу. Если оно хранило молчание, последнее являлось новым преступлением, которое добивало.

У комитета были в качестве руководящих нитей в подробностях столь сложного дела два доноса, Шервуда и Майбороды, а также и бумаги, захваченные во время посещения с целью обыска квартир обвиняемых.

Именно таким путем попал в их руки проект конституции моего брата. Более затруднительно было захватить конституционный проект Пестеля, который имел осторожность зарыть в землю в неизвестном месте труд, стоивший ему стольких лет жизни. Благодаря Майбороде комитет получил указание на это место. Лачинов, один из членов Южного общества, спрятавший проект, был разжалован в солдаты. Этот «Секретный Комитет» (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов. Когда мысль сделать как можно скорее заданную работу им овладела целиком, он свалил в кучу виноватых и невинных, чтобы покончить и заслужить похвалу за свою быстроту. Все эти царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них — и это были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялся Чернышев и Левашев, им обоим по преимуществу и было назначено быть нашими допросчиками. Все средства казались для них хороши. Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, тот не мог ни в чем признаться, так как ничего не было. Обвиняемые бросались друг другу в объятия, к великому веселию членов Комитета. Между тем смертный приговор осужденных был уже подписан. Полковник Главного штаба Фаленберг, потрясенный нравственно заключением, дошел до обвинения себя в умысле, которого никогда не имел; его друг, князь Барятинский, доказал ему это перед Комитетом кратко и последовательно. Комитет не обратив внимание на умственное расстройство Фаленберга, воздал громкую хвалу его раскаянию и… осудил его! Один офицер Гвардейского экипажа, едва достигший 19 лет, Дивов, которого тюрьма и плохое обращение также расстроили умственно, обвинил себя в том, что в заключении только и видит один сон, как закалывает императора кинжалом. У Комитета хватило бесстыдства сделать из этого пункт обвинения против него Я привожу только наиболее выдающиеся факты. Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: «Признавайтесь скорее — вы заставляете нас ждать, наш обед стынет».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВЛАДИМИРА РАЕВСКОГО

«Я вошел. Передо мною явилась новая картина, огромный стол, покрытый красным сукном. Три шандала по три свечи освещали стол, по стенам лампы. Вокруг стола следующие лица: Татищев, по правую сторону его — Михаил Павлович, по левую — морской министр, князь Голицын, Дибич, Чернышев, по правую — Голенищев-Кутузов, Бенкендорф, Левашев и Потапов. Блудов, секретарь, вставал и садился на самом краю правой стороны…

В это время Блудов зашумел бумагами. Так как Блудов сидел на самом конце стола по правую руку, а я стоял у самого стола, то я невольно взглянул и увидел в руках его книгу, написанную рукою Орлова, и по переплету узнал одну из 20 или более белых книг, которые были у Орлова, из которых и я брал для себя несколько экземпляров. В дверях этой комнаты я увидел Алексея Федоровича Орлова, брата Михаила Федоровича, который за подвиг 14 декабря получил графское достоинство.

Почему у меня в тетрадях конституционное правление названо лучшим?

Почему я назвал правление в России деспотическим?

…Конституционное правление я назвал лучшим потому, что покойный император, давая конституцию царству Польскому, в речи своей сказал: что «я вам даю такую конституцию, какую приготовляю для своего народа». Мог ли я назвать намерение такого императора иначе?

В России правление монархическое, неограниченное, следственно чисто самовластное, и такое правление по-книжному называется деспотическим.

— Вот видите, — сказал Дибич, обратясь к другим членам Потом, обратясь ко мне, сказал: «У нас правление хотя неограниченное, но есть законы».

Привязки Дибича начинали меня волновать. Я отвечал, что Иван Васильевич Грозный и… Дибич не дал мне продолжать и громко сказал:

— Вы начните от Рюрика.

— Можно и ближе. В истории Константинова для Екатерининского института на 82 странице сказано: «в царствование императрицы Анны, по слабости ее, в 9 лет казнено и сослано в работы 21 тысяча русских дворян, по проискам немца Бирона».

Я сделал ударение на слова «русских дворян» и «немца» (Дибич был немец).

— Вы это говорите начальнику штаба его императорского величества.

Все молчали. Только великий князь Михаил Павлович отозвался: «Зачем было юнкеров всему этому учить?»

— Юнкера приготовлялись быть офицерами, офицеры — генералами.

Дибич, рассерженный вопросом Михаила Павловича, вскрикнул: «Не все же учить только маршировать, но не так учить, как он». Он отодвинул от себя бумаги к Чернышеву и сказал: «Александр Иванович! спрашивайте!»

Наконец меня отпустили. Тот же церемониал, т. е. отправили в каземат с завязанными глазами. Дорогою плац-майор сказал мне:

— Ну, батюшка, я думал, что вам прикажут — прикрепить шпоры. Это значит: наденут кандалы. Вероятно, он подслушивал у дверей. За смелые ответы, как я узнал после, обыкновенно переводили в худший каземат и заковывали в кандалы. Но я, говоря в Комитете, смягчал голос и отвечал очень вежливо, не изменяя, впрочем, содержания моих оправданий.

На другой день я получил пакет из Комитета и притом чернильницу с перьями…»

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«Я был отправлен в Петербург с частным приставом, который и привез меня прямо в главный штаб. Тут какой-то адъютант повел меня к Потапову. Потапов был очень вежлив и отправил меня в Зимний дворец к с. — петербургскому коменданту Башуцкому. Башуцкий распорядился, и меня отвели в одну из комнат нижнего этажа Зимнего дворца. У дверей и окна поставлено было по солдату с обнаженными саблями. Здесь провел я ночь и другой день. Вечером побели меня наверх, и к крайнему моему удивлению, я очутился в Эрмитаже. В огромной зале, почти в углу, на том месте, где висел портрет Климента IX, стоял раскрытый ломберный стол, и за ним сидел в мундире генерал Левашев. Он пригласил меня сесть против него и начал вопросом: «Принадлежали ли вы к Тайному обществу?» Я отвечал утвердительно. Далее он спросил: «Какие вам известны действия Тайного общества, к которому вы принадлежали?» Я отвечал, что собственно действий Тайного общества я никаких не знаю.

— Милостивый государь, — сказал мне тогда Левашев, — не думайте, что нам ничего не было известно. Происшествия 14 декабря были только преждевременной вспышкою и вы должны были еще в 1817 году нанести удар императору Александру.

Это заставило меня призадуматься; я не полагал, чтобы совещание, бывшее в 17-м году в Москве, могло быть известно.

— Я даже вам расскажу, — продолжал Левашев, — подробности намереваемого вами цареубийства; из числа бывших тогда на совещании ваших товарищей — на вас пал жребий.

— Ваше превосходительство, это не совсем справедливо: я вызвался сам нанести удар императору и не хотел уступить этой чести никому из моих товарищей…

— Все ваши товарищи показывают, что цель Общества была заменить самодержавие представительным правлением.

— Это может быть, — отвечал я.

— Что вы знаете про конституцию, которую предполагалось ввести в России?

— Про это я решительно ничего не знаю.

Действительно, про конституцию Никиты Муравьева я не знал ничего в то время, и хотя, в бытность мою в Тульчине, Пестель и читал мне отрывки из «Русской Правды», но, сколько могу припомнить, об образовании волостных и сельских обществ.

— Но какие же были ваши действия по Обществу? — продолжал Левашев.

— Я всего более занимался отысканием способа уничтожить крепостное состояние в России.

— Что же вы можете сказать об этом?

— То, что это такой узел, который должен быть развязан правительством, или, в противном случае, насильственно развязанный, он может иметь самые пагубные последствия.

— Но что же может сделать тут правительство?

— Оно может выкупить крестьян у помещиков.

— Это невозможно! Вы сами знаете, как русское правительство скудно деньгами.

Затем последовало опять предложение назвать членов Тайного общества, и после отказа Левашев дал мне подписать измаранный им почтовый листок; я подписал его, не читая. Левашев пригласил меня выйти. Я вышел в ту залу, в которой висела картина Сальватора Розы «Блудный сын». При допросе Левашева мне было довольно легко, и я во все время допроса любовался «Святою фамилией» Доминикина; но когда я вышел в другую комнату, где ожидал меня фельдъегерь, и когда остался с ним вдвоем, то угрозы пытки в первый раз смутили меня. Минут через десять дверь отворилась, и Левашев сделал мне знак войти в залу, в которой был допрос. Возле ломберного стола стоял новый император. Он сказал мне, чтобы я подошел ближе, и начал таким образом:

— Вы нарушили вашу присягу?

— Виноват, государь.

— Что вас ожидает на том свете? Проклятие. Мнение людей вы можете презирать, но что ожидает вас на том свете, должно вас ужаснуть. Впрочем, я не хочу вас окончательно губить: я пришлю к вам священника. Что же вы мне ничего не отвечаете?

— Что вам угодно, государь, от меня?

— Я, кажется, говорю вам довольно ясно; если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами обращались, как с свиньей, то вы должны во всем признаться.

— Я дал слово не называть никого; все же, что знал про себя, я уже сказал его превосходительству, — ответил я, указывая на Левашева, стоящего поодаль в почтительном положении.

— Что вы мне с его превосходительством и с вашим мерзким честным словом!

— Назвать, государь, я никого не могу.

Новый император отскочил три шага назад, протянул ко мне руку и сказал: «Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог».

Во время этого второго допроса я был спокоен; я боялся сначала, что царь уничтожит меня, говоря умеренно и с участием, что он нападет на слабые и ребяческие стороны Общества, что он победит великодушием. Я был спокоен, потому что во время допроса был сильнее его; но когда по знаку Левашева я вышел к фельдъегерю и фельдъегерь повез меня в крепость, то мне еще более прежнего стала приходить мысль о пытке; я был уверен, что новый император не произнес слово «пытка» только потому, что считал это для себя непристойным.

Фельдъегерь привез меня к коменданту Сукину; его и меня привели в небольшую комнату, в которой была устроена церковь. Воображение мое было сильно поражено; прислуга, по случаю траура одетая в черное, предвещала что-то недоброе. С фельдъегерем просидел я с полчаса; он по временам зевал, закрывая рот рукою, а я молил об одном, чтобы бог дал мне силы перенести пытку. Наконец, в ближних комнатах послышался звук железа и приближение многих людей. Впереди всех появился комендант с своей деревянной ногой; он подошел к свечке, поднес к ней листок почтовой бумаги и сказал с расстановкой: «Государь приказал заковать тебя».

На меня кинулись несколько человек, посадили меня на стул и стали надевать ручные и ножные железа. Радость моя была невыразима; я был убежден, что надо мной совершилось чудо; железо еще не совсем пытка. Меня передали плац-адъютанту Трусову; он связал вместе два конца своего носового платка, надел его мне на голову и повез в Алексеевский равелин. Переезжая подъемный мост, я вспомнил знаменитый стих: «Оставьте всякую надежду вы, которые сюда входите».

25 декабря «представлены к арестованию» девятнадцать человек, 26-го — еще девять, 27-го — шестнадцать, 28 декабря — девять, 30 декабря — еще одиннадцать.

Только московский генерал-губернатор требовал 8400 рублей на доставку арестованных в Петербург (позже один иностранец напишет, что при коронации Николая в Москве было «задавлено мужиков на 8000 рублей»; к этому можно добавить, что с воцарением Николая из Москвы было доставлено на 8400 рублей арестантов).

Успехи властей велики. В Петропавловской крепости сидят 300 нижних чинов, в Кексгольме — еще 400.

Власть торжествует. Ей кажется, что все в ее руках: и заговорщики, и их планы, и их идеи; ей кажется, что весь итог десятилетней жизни тайных обществ подбивается здесь, и эти дни, в следственных бумагах.

Генерал-адъютанты — люди практические, и нелегко им вообразить, что захваченный Рылеев, кающийся Трубецкой или закованный Вадковский — это еще не весь Рылеев, Трубецкой, Вадковский: что созданная ими и их друзьями ситуация, провозглашенные ими принципы — по природе своей необратимы и неистребимы, как луч света, который распространяется по вселенной, даже если источник его уничтожен.

Много лет спустя Лунин запишет:

«От людей можно отделаться, от их идей нельзя».

Мысль столь же ясная одним, сколь смешная другим.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ БЕСТУЖЕВА

«Мы сидели в крепости, в Алексеевском равелине; в 14 № был брат мой Михаил, в 15 — я, в 16 — кн. Одоевский, в 17 и в последнем — Рылеев. Мало-помалу мы с братом восстановили сношения посредством выдуманной им азбуки звуками в стену; мы объяснялись свободно. Я хотел переговорить с Рылеевым, но все мои попытки дать понятие о нашей азбуке Одоевскому, между нами сидевшему, были безуспешны. Итак, все сношения между нами были очень коротки и неверны — через старого ефрейтора, словесно, и, почти перед самою сентенциею, записками. Это препятствие много повредило нашему делу…

…Рылеев старался перед Комитетом выставить Общество и дела оного гораздо важнее, нежели они были в самом деле. Он хотел придать весу всем нашим поступкам и для того часто делал такие показания, о таких вещах, которые никогда не существовали. Согласно с нашею мыслью, чтобы знали, чего хотело наше Общество, он открыл многие вещи, которые открывать бы не надлежало. Со всем тем, это не были ни ложные показания на лица, ни какие-нибудь уловки для своего оправдания; напротив, он, принимая все на свой счет, выставлял себя причиною всего, в чем могли упрекнуть Общество. Сверх того, Комитет употреблял все непозволительные средства: вначале обещали прощение; впоследствии, когда все было открыто и когда не для чего было щадить подсудимых, присовокупились угрозы, даже стращали пыткою. Комитет налагал дань на родственные связи, на дружбу; все хитрости и подлоги были употреблены. Я знал через старого солдата, что Рылееву было обещано от государя прощение, ежели он признается в своих намерениях; жене его сказано было то же; позволены были свидания, переписка, все было употреблено, чтобы заставить раскрыться Рылеева. Сверх того, зная нашу с ним дружбу, нас спрашивали часто от его имени о таких вещах, о которых нам прежде и на мысль не приходило. Я, признаюсь, обманутый сам обещанием царским, зная, за какую цену оно обещано Рылееву, и зная его намерение представлять в важнейшем виде вещи, думал действовать в том же смысле, чтобы не повредить ему и не выставить его лжецом, отрицаясь от показаний, сделанных будто от его имени, особенно в начале дела, когда я еще не разгадал этой хитрости Комитета; но после я узнал это, и мы с братом взяли свои меры. Что же касается до Рылеева, он не изменил своей всегдашней доверчивости и до конца убежден был, что дело окончится для нас благополучно. Это было видно из его записки, посланной ко всем нам в равелине, когда он узнал о действиях Верховного уголовного суда; она начиналась следующими словами: «красные кафтаны (т. е. сенаторы) горячатся и присудили нам смертную казнь, но за нас бог, государь и благомыслящие люди», — окончания не помню.

Через 7 месяцев судьба привела нам еще видеться с ним. В безмолвном кладбище нашем, равелине, был маленький садик, куда нас водили по очереди гулять; очередь Рылеева была всегда во время ужина. Однажды ефрейтор, вынося от меня столовую посуду, отворил дверь в ту самую минуту, когда Рылеев проходил мимо; мы увидели друг друга, этого довольно было, чтобы вытолкнуть ефрейтора, броситься друг другу на шею и поцеловаться после столь долгой разлуки. Такой случай был эпохою в Алексеевском равелине, где тайна и молчание, где подслушиванье и надзор не отступают ни на минуту от несчастных жертв, заживо туда похороненных…

Что мне теперь прибавить? С этой минуты я не видел его более…»

НИКОЛАЙ ЦЕБРИКОВ

«Раз мне принесли обед, и как нас кормили весьма мерзко, и аппетит совсем не проявлялся на эти кушанья, то в ожидании его я принялся рассматривать оловянные тарелки, и на одной из них я нашел на обороте очень четко написанные гвоздем последние стихи Рылеева:

Тюрьма мне в честь, не в укоризну,

За дело правое я в ней,

И мне ль стыдиться сих цепей,

Когда ношу их за Отчизну».

ИЗ ЖУРНАЛА СЛЕДСТВЕННОГО КОМИТЕТА

«1826 года апреля 5. Допрашивали Черниговского пехотного полка подполковника Сергея Муравьева-Апостола: утверждал, что наистребление покойного государя не делал он предложения и даже соглашался на сие покушение единственно потому, что было общее принятое мнение всего общества; он же сам всегда почитал меру сию излишнею и оную не одобрял. Сверх того пояснил некоторые обстоятельства, но вообще более оказал искренности в собственных своих показаниях, нежели в подтверждении прочих, и очевидно принимал на себя все то, в чем его обвиняют другие, не желая оправдаться опровержением их показаний. В заключение изъявил, что раскаивается только в том, что вовлек других, особенно нижних чинов, в бедствие, но намерение свое продолжает считать благим и чистым, в чем бог один его судить может, и что составляет единственное его утешение в теперешнем положении. Положили: дать ему допросные пункты».

МИХАИЛ ЛУНИН

«В одну ночь я не мог заснуть от тяжелого воздуха в каземате, от насекомых и удушливой копоти ночника, — внезапно слух мой поражен был голосом, говорившим следующие стихи:

Задумчив, одинокий,

Я по земле пойду, незнаемый никем.

Лишь пред концом моим,

Внезапно озаренный,

Познает мир, кого лишился он.

— Кто сочинил эти стихи? — спросил другой голос.

— Сергей Муравьев-Апостол…»

ТЮРЕМНЫЕ СТИХИ АЛЕКСАНДРА БАРЯТИНСКОГО

Темнеет… Куранты запели…

Все стихло в вечернем покое.

Дневные часы отлетели,

Спустилось молчанье ночное.

И время, которое длило

Блаженства земного мгновенья,

Крылом неподвижным накрыло

 Печаль моего заточенья.

По-разному в этой жуткой ситуации вели себя арестованные. Некоторые — твердо, невозмутимо. Лунин, Пущин, Якушкин — насмешливо. Другие — с чрезмерной откровенностью.

После полугода допросов, очных ставок, увещеваний, угроз в июне 1826 года царь назначил Верховный уголовный суд, который должен был вынести приговор в отсутствие подсудимых. В составе суда 72 человека: 18 членов Государственного совета, 36 сенаторов, три духовных лица из Синода и 15 особоуполномоченных военных и гражданских чиновников.

Средний возраст их — около 55 лет, вдвое больший, чем у декабристов: одно поколение судит другое.

122 подсудимых.

С 11 по 27 июня разрядная комиссия во главе с М. М. Сперанским^[27] разделила подсудимых на 11 разрядов. Когда она представит свой проект суду, большинство, понятно, проголосует, не рассуждая, за то, что предложено. Сперанский ведь не просто сочиняет разряды, он все время сносится с монархом — и уместны ли в этом случае особые мнения, рассуждения, лишние разговоры?

Декабристы сидят в своих камерах, ожидая, чем кончится дело, а во дворце уже голосуют.

Утреннее заседание Верховного уголовного суда 30 июня. Подсудимых нет, только судьи. Обсуждают пятерых «вне разрядов».

«К смертной казни. Четвертованием».

Все — за, против казни один адмирал H. С. Мордвинов, много лет и трудов положивший за то, чтобы не казнили и не пытали.

«К смертной казни. Четвертованием».

За несколько заседаний приговорили: к четвертованию — пятерых, к отсечению головы — тридцать одного, к вечной каторге — 19, к каторжным работам на пятнадцать и меньше лет — 38, в ссылку или в солдаты — 27 человек.

Последовал царский указ Верховному уголовному суду:

I. Государственные преступники, осуждаемые къ смертной казни четвертованіемъ.　

«Рассмотрев доклад о государственных преступниках, от Верховного уголовного суда нам поднесенный, мы находим приговор, оным постановленный, существу дела и силе законов сообразный. Но силу законов и долг правосудия желая по возможности согласить с чувством милосердия, признали мы за благо определенные сим преступниками казни и наказания смягчить…»

Затем 12 пунктов, заменяющих отсечение головы — вечной каторгой, вечную каторгу — двадцатью и пятнадцатью годами, а в конце пункт XIII:

«XIII. Наконец, участь преступников, здесь не поименованных, кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, предаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится.

Верховный уголовный суд в полном его присутствии имеет объявить осужденным им преступникам как приговор, в нем состоявшийся, так и пощады, от нас им даруемые…

На подлинном собственною его императорского величества рукою подписано тако:

Николай.

Царское Село

10 июля 1826 года».

Царь нервничает. Враги повержены. Ничто скажет об этом история? В этот же день Николай пишет письмо матери, пытаясь оправдаться перед самим собой, а может быть, и перед потомками:

«Ужасный день настал, милая матушка, и, согласно вашего приказания, я сообщаю вам о происшедшем. Сегодня я получил доклад Верховного суда, составленный кратко, и он дал мне возможность, кроме пяти человек, воспользоваться данным мне правом немного убавить степень наказания. Я отстраняю от себя всякий смертный приговор, а участь пяти наиболее жалких предоставляю решению суда. Эти пять следующие: Пестель, Рылеев, Каховский, Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин; 24 приговорены к вечной каторге вместо смертной казни. В числе этих находятся: Трубецкой, Оболенский, Волконский, Щепин-Ростовский и им подобные.

Я провел тяжелые сутки, и, проходя через покои нашего ангела^[28], я себе сказал, что за него мне приходится исполнять этот ужасный долг и что всемогущий в своей милости избавил его от этих мучений…»

12 июля Верховный уголовный суд собирается в Сенате; помолились и отправляются через Неву, в крепость, в сопровождении двух жандармских эскадронов. В комендантском доме — столы, накрытые красным сукном и расставленные покоем; за ними митрополит, члены Государственного совета, генералы, сенаторы в красных мундирах, министр юстиции в андреевской ленте.

Все казематы открываются, и заключенных ведут через задний двор и заднее крыльцо в дом коменданта.

ВЛАДИМИР ШТЕЙНГЕЛЬ

«Такое, для большей части разобщенных узников свидание произвело самое сильное, радостное впечатление Обнимались, целовались, как воскресшие, спрашивая друг друга: «Что это значит?» Знавшие объясняли, что будут объявлять сентенцию. «Как, разве нас судили?» — «Уже судили!» — был ответ. Но первое впечатление так преобладало, что этим никто так сильно не поразился. Все видели, по крайней мере, конец мучительному заточению…

Потом начали вводить одними дверьми в присутствие и, по прочтении сентенции, и конфирмации обер-секретарем, выпускали в другие. Тут в ближайшей комнате стояли священник, протоиерей Петр Мысловский, общий увещатель и духовник; с ним лекарь и два цирюльника с препаратами кровопускания. Их человеколюбивой помощи ни для кого не потребовалось: все были выше понесенного удара. Во время прочтения сентенции в членах Верховного суда не было заметно никакого сострадания, одно любопытство. Некоторые с искривлением лорнетовали и вообще смотрели как на зверей. Легко понять, какое чувство возбуждалось этим в осужденных. Один, именно подполковник Лунин, многих этих господ знавший близко, крутя усы, громко усмехнулся, когда прочли осуждение на 20 лет в каторжную работу. По объявлении сентенции всех развели уже по другим казематам».

НИКОЛАЙ ЛОРЕР

«Я заметил почтенную седую голову H. С. Мордвинова. Он был грустен, и белый платок лежал у него на коленях».

ИВАН ЯКУШКИН

«Матвей был мрачен; он предчувствовал, что ожидало его брата. Кроме Матвея, никто не был мрачен».

Пятерых уже отделили от приговоренных к жизни. Они в разных мирах, им не должно видеться. Да к тому же предусмотрены волнение и ярость, которые могут возникнуть у сотни с лишним осужденных при известии, что среди них пять смертников.

Но именно в этот день, 12 июля, были вызваны и пятеро.

35 лет спустя Михаил Александрович Бестужев вспомнит:

«Это была счастливая случайность. Каждый разряд для слушания сентенции собирался в особые комнаты, кругом уставленные павловскими гренадерами. Дверь из комнаты, где был собран 1-й разряд, распахнулась в ту комнату, где стояли пятеро висельников: я и многие другие бросились к ним. Но мы только успели обняться, нас и разлучили».

Мы мало знаем о последних сутках перед исполнением приговора. Вот несколько сохранившихся документов.

ЕКАТЕРИНА БИБИКОВА^[29] — НИКОЛАЮ I

«Государь! Я только что узнала, что мой брат Сергей присужден к высшему наказанию. Приговора я не видала, и сердце мое отказывается этому верить. Но если все же такова его несчастная участь, то благоволите разрешить мне видеть его в последний раз, хотя бы для того, чтобы я имела утешение выслушать его последние пожелания нашему несчастному отцу. Прошу еще об одной милости, государь, не откажите мне в ней, ради бога. Если, к моему вечному горю, слух подтвердится, прикажите мне выдать его смертные останки.

С глубочайшим уважением вашего императорского величества нижайшая подданная Екатерина Бибикова, рожд. Муравьева-Апостол.

Вторник 12 июля».

ДИБИЧ^[30] — НИКОЛАЮ I

«Сейчас прибыла жена Бибикова, чтобы у ног вашего величества умолять о милости видеть еще раз ее братьев. Я ей указал на все неудобства и даже ужас этого желания, но она настоятельно просила передать вам прилагаемое письмо. Не смея отказать в просьбе несчастной без приказания вашего величества, я имею честь передать вам эти строки. Увидать своего брата она могла бы только сегодня вечером.

При этом случае у меня явилась мысль: возможно, что кто-нибудь из приговоренных к смерти захочет открыть какие-нибудь тайны, которых мы не знаем. Если бы что-нибудь подобное случилось, мы оказались бы в нерешимости, можно ли замедлить с карой. Осмелюсь просить приказаний вашего величества на подобный случай, полагая, что следовало бы дать согласие на желание осужденного лица, если сообщаемое оказалось бы действительно первостепенной важности.

12 июля 1826 г.».

НИКОЛАЙ I — ДИБИЧУ

«Из письма госпожи Бибиковой вы увидите, чего она желает. Я не могу отказать ей в свидании с братом, выдать же ей его тело невозможно; нужно дать ей понять это через мужа. Если бы оказалось, что кто-либо из приговоренных к смерти захочет говорить, его показания можно выслушать; на этот случай я поручаю принять показания Чернышеву. Но казнь можно отложить только в крайнем случае; и во всяком случае, ее надо исполнить над всеми остальными».

НИКОЛАЙ ЛОРЕР

«Бибикова явилась вся в черном и лишь только завидела брата, то бросилась к нему на шею с таким криком или страшным визгом, что все присутствовавшие были тронуты до глубины души… С нею сделался нервический припадок, и она упала без чувств на руки брата, который сам привел ее в чувство. С большой твердостью и присутствием духа он объявил ей: «Лишь солнце взойдет, его уже не будет в живых». И бедная женщина рыдала, обнимая его колени. Комендант, чтоб прекратить эту раздирающую душу сцену, разрознил эти два любящие сердца роковым словом: «Пора». Ее понесли в экипаж полумертвую, его увели в каземат».

В марте 1878 года, работая над романом «Декабристы», Лев Толстой старается «найти, узнать, как решено было дело повешения пятерых, кто настаивал, были ли колебания и переговоры Николая с приближенными». В. В. Стасов добыл такой документ у Арсения Аркадиевича Голенищева-Кутузова, внука петербургского генерал-губернатора, распоряжавшеюся казнью. Подлинная записка царя была, очевидно, взята обратно и уничтожена, но в семье Г оленище вых-Кутузовых сохранили копию с нее. Стасов переписал и передал текст Толстому. Писатель обещает хранить тайну: «Я не показал даже жене и сейчас переписал документ, а писанный вашей рукой разорвал… Для меня это ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь. Это ответ на главный вопрос, мучивший меня».

Главный вопрос, очевидно, в том, как один человек может распорядиться жизнью других.

Записку Николая I — Голенищева-Кутузова — Стасова — Тодетого долго не могли найти Только друг Льва Николаевича Дмитрий Оболенский вспоминал, что Толстой «читал по собственноручно им снятой копии записку Николая Павловича, в которой весь церемониал казни декабристов был предначертан им самим во всех под ровностях». «Это какое-то утонченное убийство!» — возмущался Толстой по поводу этой записки.

Толстой никогда не согласится, что мир можно исправить восстанием, заговором, но не может избавиться от симпатии к тем людям, среди которых «один из лучших… того и всякого времени» (каким он считал Сергея Муравьева-Апостола).

Только в 1948 году в одной частной коллекции была обнаружена копия царского распоряжения, сделанная рукою Толстого, и благодаря писателю воскресает из пепла то, что многократно изымалось, уничтожалось и нигде больше, очевидно, не сохранилось.

ДОКУМЕНТ НИКОЛАЯ (заглавие Толстого)

«В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамен. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будут на месте, то командовать на караул и пробить одно колено похода. Потом г. генералу, командующему эскадроном и артиллерией, прочесть приговор, после чего пробить второе колено похода и командовать «на плечо». Тогда профосам сорвать мундир, кресты и переломить шпаги, что потом бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк. Тогда возвести присужденных на смерть на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударить тот же бой, как для гонения сквозь строй, докуда все не кончится, после чего зайти по отделениям направо и пройти мимо и распустить по домам».

Теперь становится вполне ясной фальшь и ханжество письма, написанного царем в те же часы, когда детально разрабатывался ритуал казни:

«Милая и добрая матушка.

Приговор состоялся и объявлен виновным. Не поддается перу, что во мне происходит; у меня какое-то лихорадочное состояние, которое я не могу определить.

К этому, с одной стороны, примешано какое-то особое чувство ужаса, а с другой — благодарности господу богу, коему было благоугодно, чтобы этот отвратительный процесс был доведен до конца. Голова моя положительно идет кругом. Если я добавлю к этому о том количестве писем, которые ко мне ежедневно поступают, одни — полные отчаяния, а другие — написанные в состоянии умопомешательства, то могу вас уверить, любезная матушка, что только одно чувство ужасающего долга на занимаемом посту может заставить меня терпеть все эти муки. Завтра в три часа утра это дело должно совершиться; вечером надеюсь вам сообщить об исходе. Все предосторожности нами приняты и, полагаясь, как всегда и во всяком деле на милость божию, мы можем надеяться, что все пройдет спокойно…»

Таких слов, как «повешение», «казнь», старались избегать. Позже, когда в Сибири давалось распоряжение о казни еще раз восставшего декабриста-южанина Ивана Сухинова, был составлен документ — «Записка, по которой нужно приготовить некоторые вещи для известного дела и о прочем, того касающемся».

Записка Николая предусматривает все. Наивный декабрист Розен думал, что две церемонии — разжалование и казнь — не совпали случайно, и верил, будто генералу Чернышеву влетело за то, что сотня декабристов не увидала устрашающей казни пятерых.

Ничего подобного! Николай опасался доводить до исступления осужденных — кто знает, не кинулись бы они на конвой, хотя бы «один на двоих».

НИКОЛАЙ ЦЕБРИКОВ

«Бестужеву-Рюмину, конечно, было простительно взгрустнуть о покидаемой жизни. Бестужев-Рюмин был приговорен к смерти. Он даже заплакал, разговаривая с Сергеем Муравьевым-Апостолом, который с стоицизмом древнего римлянина уговаривал его не предаваться отчаянию, а встретить смерть с твердостию, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства!!!

Шум от беспрестанной ходьбы по коридору не давал мне все слова ясно слышать Сергея Муравьева-Апостола; но твердый его голос и вообще веденный с Бестужевым-Рюминым его поучительный разговор, заключавший одно наставление и никакого особенного утешения, кроме справедливого отдаленного приговора потомства, был поразительно нов для всех слушавших и в особенности для меня, готового, кажется, броситься Муравьеву на шею и просить его продолжать разговор, которого слова и до сих пор иногда мне слышатся».

Член Северного общества Андреев, сидя рядом с Муравьевым-Апостолом, скажет ему в ту ночь:

«— Пропойте мне песню, я слышал, что вы превосходно поете.

Муравьев ему спел.

— Ваш приговор? — спросил Андреев.

— Повесить! — отвечал Муравьев спокойно.

— Извините, что я вас побеспокоил.

— Сделайте одолжение, очень рад, что мог вам доставить это удовольствие».

На рассвете пятерых увели. Евгений Оболенский вспомнит:

«Я слышал шаги, слышал шепот, но не понимал их значения. Прошло несколько времени, я слышу звук цепей. Дверь отворилась на противоположной стороне коридора; цепи тяжело зазвенели. Слышу протяжный голос друга неизменного Кондратия Федоровича Рылеева: «Простите, простите, братья!», и мерные шаги удалились к концу коридора; я бросился к окошку; начало светать… Вижу всех пятерых, окруженных гренадерами с примкнутыми штыками Знак подан, и они удалились».

Приговоренных к смерти отделили от тех, кто подвергался казни гражданской.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«Всех нас повели в крепость; из всех концов, изо всех казематов вели приговоренных. Когда все собрались, нас повели под конвоем отряда Петропавловского полка через крепость в Петровские ворота. Вышедши из крепости, мы увидели влево что-то странное и в эту минуту никому не показавшееся похожим на виселицу. Это был помост, над которым возвышались два столба; на столбах лежала перекладина, а на ней висели веревки. Я помню, что когда мы проходили, то за одну из этих веревок схватился и повис какой-то человек; но слова Мысловского уверили меня, что смертной казни не будет. Большая часть из нас была в той же уверенности.

На кронверке стояло несколько десятков лиц, большею частью это были лица, принадлежавшие к иностранным посольствам; они были, говорят, удивлены, что люди, которые через полчаса будут лишены всего, чем обыкновенно дорожат в жизни, шли без малейшего раздумья, с торжеством и весело говоря между собою. Перед воротами всех нас (кроме носивших гвардейские и флотские мундиры) выстроили покоем спиной к крепости, прочли общую сентенцию; военным велели снять мундиры и поставили нас на колени. Я стоял на правом фланге, и с меня началась экзекуция. Шпага, которую должны были переломить надо мной, была плохо подпилена; фурлейт ударил меня ею со всего маху по голове, но она не переломилась, я упал. «Ежели ты повторишь еще раз такой удар, — сказал я фурлейту, — так ты убьешь меня до смерти». В эту минуту я взглянул на Кутузова, который был на лошади в нескольких шагах от меня, и видел, что он смеялся.

Все военные мундиры и ордена были отнесены шагов на 100 вперед и были брошены в разведенные для этого костры.

Экзекуция кончилась так рано, что ее никто не видел; вообще перед крепостью не было народа. После экзекуции нас отвели опять в крепость, и меня опять в 1-й нумер равелина. Ефрейтор, который принес мне обедать, был необыкновенно бледен и шепнул мне, что за крепостью совершился ужас, что пятерых из наших повесили».

НИКОЛАЙ БАСАРГИН

«Всего превосходнее было то, что между нами не произносилось никаких упреков, никаких даже друг другу намеков относительно нашего дела. Никто не позволял себе даже замечаний другому, как вел он себя при следствии, хотя многие из нас обязаны были своею участью неосторожным показаниям или недостатку твердости кого-либо из товарищей. Казалось, что все недоброжелательные помыслы были оставлены в покинутых нами казематах и что сохранилось одно только взаимное друг к другу расположение».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВЛАДИМИРА ШТЕЙНГЕЛЯ

«Когда по наложении покрывал и петель отняли подмосток и страдальцы всею тяжестию своею повисли, трое — Муравьев, Бестужев и Каховский — оборвались. Сейчас подскакал один из генералов, крича: «Скорей! Скорей!» Между тем Муравьев успел сказать: «Боже мой! и повесить порядочно в России не умеют!..»

Во время всей этой процессии, через каждые полчаса отправлялись в Царское Село, где находился государь, фельдъегери с извещением, что совершается все «благополучно». И в этот же самый вечер офицеры кавалергардского полка дали праздник на Елагином острове своему новому шефу — царствующей императрице — с великолепным фейерверком. Быть может, хотели показать, что несчастные не достойны ни участия, ни сожаления, и думали треском потешных огней заглушить стенание и плач глубоко огорченных родных…»

ДОНЕСЕНИЕ ПЕТЕРБУРГСКОГО ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА

«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неуменью устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев — сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем вашему императорскому величеству всеподданейше доношу».

АЛЕКСАНДР МУРАВЬЕВ

«Ночь удобна для преступления, в два часа утра 13 июля приговор был приведен в исполнение. Несмотря на тайну, которою хотели окружить его, к казни на площадь собралось много народа. Мы имели счастье увидеться друг с другом во второй раз в течение 24 часов. Обнимались. Я бросился в объятия брата; увидев меня, он воскликнул: «И тебя также, мой дорогой Александр, они осудили погибнуть вместе с нами?!»

Нас ввели в каре, образованное войсками на площади, окружающей крепость. Она была покрыта гвардейскими полками. На одном из бастионов была видна возвышающаяся виселица, снабженная пятью веревками с затяжными петлями. Сняли форму с тех из нас, которые ее носили, бросили ее в огонь, сломали шпаги над нашими головами. Одетые в больничные халаты, мы были отведены в тюрьму. В то время, как мы покидали площадь, казнили наших пятерых мучеников…

Во время производства казни фельдъегеря мчались в Царское Село, император Николай поджидал совершения рокового акта, чтобы лечь в постель и уснуть. Один бедный поручик, солдатский сын, георгиевский кавалер, отказался исполнить приказание сопровождать на казнь пятерых, присужденных к смерти. «Я служил с честью, — сказал этот человек с благородным сердцем, — и не хочу на склоне лет стать палачом людей, коих уважаю». Граф Зубов, кавалергардский полковник, отказался идти во главе своего эскадрона, чтобы присутствовать при наказании. «Это мои товарищи, и я не пойду», — был его ответ».

Впечатления немногих очевидцев казни различаются. Очевидец — значит «видит очами», но как быть, если смотреть невозможно? Одни утверждали, будто Николай I хотел расстрела, но Бенкендорф сумел настоять на более «позорном» наказании — виселице. Согласно другому рассказу, Рылеев, когда его увещевал священник, взял его руку, поднес к сердцу и сказал: «Слышите, отец, оно не бьется сильнее прежнего». Говорили, будто Рылеев, сорвавшись с петли, крикнул начальствовавшему над казнью генералу Голенищеву-Кутузову: «Подлый опричник тирана! Дай же палачу свои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз». Осужденным приписывали и другие слова.

Тела пятерых были тайно похоронены.

Они никогда не узнали, что своей гибелью облегчили участь других: впечатление в обществе, в народе от петербургской казни было столь неблагоприятным, что царь через три дня отменил первоначальный приказ о расстреле нескольких главных участников восстания Черниговского полка из нижних чинов. Известны даже имена спасенных: фельдфебель Михей Шутов, унтер-офицер Прокопий Никитин, рядовой Олимпий Борисов…

Но и смягченная экзекуция была страшной. Черниговский полк — 877 солдат, на 48 подводах, под конвоем по два офицера, пять вооруженных унтеров на каждую роту и на каждые десять человек по вооруженному рядовому — двигается навстречу солнцу, лихорадке и пулям Кавказа. 376 человек лишены орденов, медалей и нарукавных нашивок, но благодарны судьбе, что не попали в число 120, которым причитается от 200 до 12 тысяч палок.

Новый Черниговский полк под командой единственной жертвы южных революционеров, излечившегося от четырнадцати штыковых ран полковника Гебеля (его ждет уже чин генерала и должность киевского коменданта), смотрит, как срывают погоны и обводят вокруг виселицы Соловьева, Сухинова, Быстрицкого, Мозалевского, а к виселице прибиты имена — Щепилло, Кузьмин, Ипполит Муравьев-Апостол.

Когда Сухинов услышал слова: «Сослать в вечнокаторжную работу в Сибирь», то громко сказал:

— И в Сибири есть солнце…

Но князь Горчаков не дал ему закончить, закричав с бешенством, чтобы он молчал под угрозой вторичного суда. Ходили слухи, что начальник штаба хотел привести в исполнение свою угрозу, но генерал Рот не согласился.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

«Человеколюбие генерал-майора Вреде заслуживает особенной похвалы. Он просил солдат щадить своих товарищей, говоря, что их поступок есть следствие заблуждения, а не злого умысла. Его просьбы не остались тщетными: все нижние чины наказываемы весьма легко. Но в числе сих несчастных находились разжалованные прежде из офицеров Грохольский и Ракуза и были приговорены к наказанию шпицрутеном через шесть тысяч человек. Незадолго до экзекуции между солдатами пронесся слух, что Грохольский и Ракуза лишены офицерского звания за восстание Черниговского полка и, не взирая на сие, приговорены судом к телесному наказанию. Мщение и негодование возродилось в сердцах солдат; они радовались случаю отомстить своими руками за притеснения и несправедливости, испытанные более или менее каждым из них от дворян. Не разбирая, на кого падет их мщение, они ожидали минуты с нетерпением; ни просьбы генерала Вреде, ни его угрозы, ни просьбы офицеров — ничто не могло остановить ярости бешеных солдат; удары сыпались градом; они не били сих несчастных, но рвали кусками мясо с каким-то наслаждением; Грохольского и Ракузу вынесли из линии почти мертвыми…

…Невеста Грохольского прибежала на лобное место; вид ее жениха, терзаемого бесчеловечными палачами, его невольные стоны смутили ее рассудок: в беспамятстве бросилась она на солдат, хотевши исторгнуть из их рук несчастного страдальца; ее остановили от сего бесполезного предприятия и отнесли домой. Сильная нервическая горячка была следствием сего последнего свидания… Искусство врачей было бесполезно, — ив тот же самый вечер смерть прекратила ее страдания…»

АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН. «БЫЛОЕ И ДУМЫ»

«Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня; мне открывался новый мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего; не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души…

…Победу Николая над пятью торжествовали в Москве молебствием. Середь Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийства. Вся царская фамилия молилась, около нее сенат, министры, а кругом, на огромном пространстве, стояли густые массы гвардии, коленопреклоненные, без кивера, и тоже молились; пушки гремели с высот Кремля.

Никогда виселицы не имели такого торжества; Николай понял важность победы!

Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками. Я не отомстил; гвардия и трон, алтарь и пушки — все осталось; но через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу».

ПИСЬМО НИКОЛАЯ ГНЕДИЧА МУРАВЬЕВОЙ^[31]

«Простите Почтеннейшая Катерина Федоровна! что осмеливаюсь тревожить вашу горесть священную, справедливую. Но побуждение печальной дружбы, может быть, уважит и горесть матери.

Вам известно, люблю ли я Никиту Михайловича. Более, нежели многие, умел я оценить его редкие достоинства ума и уважать прекрасные свойства души благородной; более, нежели многие, я гордился и буду гордиться его дружбою. Моя к нему любовь и уважение возросли с его несчастием; мне драгоценны черты его. Вы имеете много его портретов; не откажите мне в одном из них, чем доставите сладостное удовольствие имеющему честь быть с отличным уважением и совершенною преданностию

Вашего Превосходительства

покорнейшим слугою

Н. Гнедич.

Июля 17. 1826».

ИЗГНАНИЕ

И. И. ПУЩИНУ

Мой первый друг, мой друг бесценный,

И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил.

Молю святое провиденье:

Да голос мой душе твоей

Дарует то же утешенье,

Да озарит он заточенье

Лучом лицейских ясных дней!

Под стихами Пушкина стояла дата — 13 декабря 1826 года. Г од без одного дня со времени восстания. Пушкин, больной, находился в Псковской гостинице по дороге из Михайловского, где в последний раз встретился с другом. По-видимому, поэт не знал, что его друг был сейчас всего в нескольких сотнях верст, в Шлиссельбургской крепости… Но вскоре Пущина и других повезут за 6—7 тысяч верст на восток.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ПУЩИНА

«Сцена переменилась.

Я осужден: 1828 года, 5 генваря привезли меня из Шлиссельбурга в Читу, где я соединился наконец с товарищами моего изгнания и заточения, прежде меня прибывшими в тамошний острог.

Что делалось с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукою написано было:

Мой первый друг, мой друг бесценный!..

Отрадно отозвался во мне голос Пушкина!..

Наскоро, через частокол, Александра Григорьевна проговорила мне, что получила этот листок от одного своего знакомого пред самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со мною и рада, что могла наконец исполнить порученное поэтом.

По приезде моем в Тобольск в 1839 году я послал эти стихи к Плетневу; таким образом были они напечатаны; а в 1842-м брат мой Михаил отыскал в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня в числе заветных моих сокровищ.

В своеобразной нашей тюрьме я следил с любовью за постоянным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являвшимися в свет, получая почти все повременные журналы. В письмах родных и Энгельгардта, умевшего найти меня и за Байкалом, я не раз имел о нем некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его стихи «19-го октября 1827 года»:

Бог помочь вам, друзья мои,

В заботах жизни, царской службы,

И на пирах разгульной дружбы,

И в сладких таинствах любви!

Бог помочь вам, друзья мои,

И в счастье, и в житейском горе,

В стране чужой, в пустынном море

И в темных пропастях земли!

И в эту годовщину в кругу товарищей-друзей Пушкин вспомнил меня и Вильгельма Кюхельбекера, заживо погребенных, которых они не досчитывали на лицейской сходке…»

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА

«11 декабря 1826 г., в одиннадцать часов вечера, когда двери казематов и ворота крепости были уже закрыты, плац-майор и плац-адъютанты собрали в одну из комнат комендантского дома четырех политических осужденных: Н. Муравьева, его брата^[32], Анненкова и Торсона. Мы бросились с восторгом в объятия друг другу. Год заключения в казематах изменил нас до неузнаваемости. Через несколько мгновений явился старый комендант, объявивший нам злобным голосом, что согласно приказу императора на нас наложат оковы для следования в Сибирь. Плац-майор с насмешливым видом принес мешок, содержащий цепи. Мой брат ожидал глубоко задумавшись, когда их надевали на меня. С шумом необычайным для нас спустились мы по лестнице дома коменданта, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами. Каждый из нас сел вместе с жандармом в отдельную почтовую кибитку. Быстро мы проехали город, в котором каждый оставил неутешную семью. Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной повозки. Я был молод, счастлив разделить участь моего благородного брата. Что-то поэтическое было в моем положении. Я смог это понять.

В полуверсте от первой смены почтовых лошадей фельдъегерь велел остановить наши кибитки и сам отправился во весь опор на почтовую станцию, откуда скоро возвратился со свежими лошадьми. Фельдъегерь действовал по приказаниям, которые ему были даны. Подозревали, что бедная наша матушка будет нас поджидать на станции, чтобы сказать нам последнее прости. Действительно, матушка, жена брата Александрина и ее сестра, графиня Софи Чернышева, ожидали нас в станционном доме. Матушка унизилась до мольбы, чтобы ей было позволено обнять нас в последний раз; она предлагала довольно большую сумму, но ничего не могла сделать; фельдъегерь сказал, что за исполнением полученных им приказаний следят. Лошади запряжены, мы помчались галопом. Вот так-то случилось, что проехали мы мимо матушки, жены брата и графини Софи. Долго еще слышались их голоса, кричавшие: «Прощайте!» Впоследствии мы узнали от жандармов, что матушка, догадываясь о нашем отправлении, приезжала в крепость задолго до того, как отъезд имел место. Комендант ей поклялся, что мы уже отправлены но, подозревая коменданта во лжи, она поехала на первую станцию.

Из боязни привлечь внимание населения, политические преступники были отправлены в разные сроки и различными путями. Наш пролегал через Ярославль, Кострому, Вятку, Екатеринбург, Омск. Никому не позволялось приближаться к нам. В оковах мы сделали эти 6050 верст в 24 дня. Величайшая скорость была предписана, не принимая во внимание плачевное состояние нашего здоровья. Мы были без гроша.

О причине, из-за которой мы страдали, догадывались. Несмотря на наши оковы, нас всюду встречали чрезвычайно сердечно. Когда фельдъегерь находил это возможным, нас кормили, не желая получать платы от представителя власти. В Тихвине, недалеко от С.-Петербурга, народ с обнаженными головами желал нам счастливого пути, несмотря на меры воздействия со стороны фельдъегеря. То же самое происходило в Ярославле. В Костроме, пока меняли свежих лошадей, какой-то молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату, где мы находились, и сказал нам: «Господа, мужайтесь, вы страдаете за самое прекрасное, самое благородное дело! Даже в Сибири вы найдете сочувствие!» Эти слова нам были приятны.

Мы не теряли бодрости…»

В Центральном государственном архиве Октябрьской революции в Москве в фонде Муравьевых среди различных деловых бумаг, писем, справок, планов хранится уникальная вещь, которая могла бы стать великолепным музейным экспонатом: большой белый платок и на нем старательно и красиво переписанные черной тушью документы, связанные с отъездом в Сибирь Александры Григорьевны Муравьевой, жены Никиты Михайловича Муравьева.

Скорее всего эту работу выполнила дочь Муравьевых — Софья Никитична Бибикова (в Сибири все ее звали Ионушкой), свято хранившая декабристские реликвии.

Первый столбец содержит уведомление от 14 декабря 1826 года генерала А. Потапова — о «высочайшем разрешении» Муравьевой ехать в Сибирь и условия, на которых это разрешено. В средней колонке письмо иркутского губернатора Цейдлера, врученное А. Г. Муравьевой в Иркутске 3 февраля 1821 года. Как известно, Цейдлер имел специальную инструкцию. согласно которой должен был всеми возможными средствами удерживать женщин от продолжения поездки. Рядом с письмом — подписка Муравьевой в Чите — «февраля 23-го дня 1827-го года… в исполнение всего выше изложенного в точности:…Я нижеподписавшаяся имея непреклонное желание разделить участь мужа моего государственного преступника Никиты Муравьева Верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников господина генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь по моей чистой совести наблюсти нижеподписанные предложенные мне им г. комендантом статьи; в противном случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил, подвергаю я себя суждению по законам».

В третьем столбце — новая подписка Муравьевой 24 сентября 1830 года в Петровском заводе, сверх обязательств, данных ею в феврале 1827 года: «имея желание жить в арестантской казарме вместе с мужем моим..»

Последний документ на платке — циркуляр Бенкендорфа от 6 декабря 1830 года о «великодушии монарха» и разрешении прорубить окна в Петровской тюрьме…

Это, собственно, краткая схема первых каторжных лет декабристок.

Одиннадцать женщин разделили сибирское изгнание революционеров. Поэт Вяземский, узнав об отъезде женщин на каторгу вслед за мужьями, сказал: «Дай бог хоть им искупить гнусность нашего века. Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории».

АЛЕКСАНДР БЕСТУЖЕВ ПИСАЛ БРАТЬЯМ

16 июня 1828 года:

«И не стыдно ли было бы нам падать духом, когда слабые женщины возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотвержения? Поистине, когда я думаю об этом, я проникаюсь чистым и умиротворяющим душу восторгом. Это освежает мой дух и примиряет с человеческим родом, подчас таким надменным и низким…»

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. 1873 ГОД

«Они бросили все: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли все, что перенесли их осужденные мужья… Они благословили нас в новый путь…»

Поступавшие партии осужденных декабристов вначале распределили по разным заводам Восточной Сибири. Так, Т рубецкой, Волконский, Давыдов и пять их товарищей оказались в Благодатском руднике, в девяти верстах от главного Нерчинского завода и в стороне от большой дороги.

Благодатский рудник в то время представлял деревню из одной улицы, расположенную на голом месте: лес на 50 верст кругом был вырублен, дабы в нем не могли укрываться сбежавшие каторжники. Тюрьма, тесная и грязная, состояла из двух комнат, соединенных сенями: в одной размещались беглые, пойманные и водворенные на место уголовники, в другой — разжалованные дворяне, декабристы.

Когда Екатерина Ивановна Трубецкая в сентябре 1826 года добралась до Иркутска, ее муж находился еще в пределах Иркутской губернии. Цейдлер все-таки не допустил к нему жену на том основании, что «при теперешнем распределении по заводам, они могут иметь сообщение посторонними путями и даже получать и посылать своих доверенных людей и находить способы к доставлению писем и делать тому подобные самовольные поступки, которых и за строжайшим надзором предупредить не предстоит возможности».

Нужно отдать должное проницательности иркутского губернатора. Действительно, Екатерина Ивановна, находясь в Иркутске, уже вступила в «недозволенную переписку» через сектанта-духобора, установила связь с известным сибирским купцом Кузнецовым, который в дальнейшемстал одним из наиболее надежных посредников в нелегальных сношениях декабристов.

Сестра Сергея Волконского отпустила на волю крепостного Григория Павлова, который приехал в Иркутск и успел передать барину вещи без ведома властей. «Человек сей, — сделал предположение генерал-губернатор Лавинский после того, как все раскрылось, — может быть для того, собственно, в Иркутск отправлен, дабы получать и пересылать через него какие-либо сведения и т. п., следовательно, в предупреждение сей неуместности, я полагал бы выслать его обратно».

При всем этом, однако, сибирская администрация не могла не допустить женщин к мужьям, коль скоро существовало на этот счет царское распоряжение.

Трубецкая приехала первой. Увидев сквозь щель тюремного забора мужа, бывшего князя, в кандалах, в коротком оборванном тулупчике, подпоясанного веревкой, с изменившимся лицом, она упала в обморок.

«Екатерина Ивановна Трубецкая, — вспоминал Андрей Розен, — была не красива лицом, не стройна, среднего росту, но когда заговорит, — так что твоя краса и глаза — просто обворожит спокойным приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так все слушал бы ее. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от сближения со знаменитостями дипломатии».

Мария Волконская приезжает второй.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МАРИИ ВОЛКОНСКОЙ

«На другой день по приезде в Благодатен, я встала с рассветом и пошла по деревне, спрашивая о месте, где работает муж. Я увидела дверь, ведущую как бы в подвал для спуска под землю, и рядом с нею вооруженного сторожа. Мне сказали, что отсюда спускаются наши в рудник; я спросила, можно ли их видеть на работе; этот добрый малый поспешил дать мне свечу, нечто вроде факела, и я, в сопровождении другого, старшего, решилась спуститься в этот темный лабиринт. Там было довольно тепло, но спертый воздух давил грудь; я шла быстро и услышала за собой голос, громко кричавший мне, чтобы я остановилась. Я поняла, что это был офицер, который не хотел мне позволить говорить с ссыльными. Я потушила факел и пустилась бежать вперед, так как видела в отдалении блестящие точки: это были они, работающие на небольшом возвышении. Они спустили мне лестницу, я влезла по ней, ее втащили, — и, таким образом, я могла повидать товарищей моего мужа, сообщить им известия из России, и передать привезенные мною письма. Мужа тут не было, не было ни Оболенского, ни Якубовича, ни Трубецкого; я увидела Давыдова, обоих Борисовых и Артамона Муравьева. Они были в числе первых 8-ми, высланных из России и единственных, попавших в Нерчинские заводы. Между тем внизу офицер терял терпение и продолжал меня звать; наконец, я спустилась; с тех пор было строго запрещено впускать нас в шахты. Артамон Муравьев назвал эту сцену моим «сошествием в ад»…

…Тюрьма находилась у подножья высокой горы; это была прежняя казарма, тесная, грязная, отвратительная. Трое солдат и унтер-офицер содержали внутренний караул; они никогда не сменялись. Впоследствии поставили двенадцать казаков при унтер-офицере для наружного караула. Тюрьма состояла из двух комнат, разделенных большими, холодными сенями. Одна из них была занята беглыми каторжными; вновь пойманные, они содержались в кандалах. Другая комната была предназначена нашим государственным преступникам; входная ее часть занята была солдатами и унтер-офицерами, курившими отвратительный табак и нимало не заботившимися о чистоте помещения. Вдоль стен комнаты находились сделанные из досок некоторого рода конуры или клетки, назначенные для заключенных; надо было подняться на две ступени, чтобы войти в них. Отделение Сергея имело только три аршина в длину и два аршина в ширину; оно было так низко, что в нем нельзя было стоять; он занимал его вместе с Трубецким и Оболенским. У последнего не было места для кровати, и он велел прикрепить для себя доски над кроватью Трубецкого. Таким образом, эти отделения являлись маленькими тюрьмами в стенах самой тюрьмы. Бурнашев предложил мне войти. В первую минуту я ничего не разглядела, так как там было темно; открыли маленькую дверь налево, и я поднялась в отделение мужа. Сергей бросился ко мне; бряцание его цепей поразило меня: я не знала, что он был в кандалах. Суровость этого заточения дала мне понятие о степени его страданий. Вид его кандалов так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом — его самого. Бурнашев, стоявший на пороге, не имея возможности войти по недостатку места, был поражен изъявлением моего уважения и восторга к мужу, которому он говорил «ты» и с которым обходился, как с каторжником…»

В сентябре 1827 года, опасаясь влияния революционеров и «общего бунта всей Восточной Сибири», правительство соединяет декабристов-каторжан в одном месте, в Читинском остроге.

Чита была тогда ничтожной деревушкой — по подсчетам Полины Анненковой, всего в 18 домов. Власти в Петербурге плохо знали географию и полагали, что рудники есть во всей Сибири (ведь декабристы были приговорены к каторжным работам в рудниках). Но в окрестностях Читы рудников не было. Поэтому узники чистили казенные хлева и конюшни, мели улицы, иногда выполняли земляные работы, трудились на мельнице.

Теснота в остроге, кандальный звон — кандалы снимали только в бане и в церкви — раздражали и без того измученных людей. Но вместе с тем совместная жизнь имела много плюсов. «Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дол нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни». Так писал Михаил Бестужев.

Женщины жили вблизи тюрьмы в простых деревенских избах, сами готовили еду, ходили за водой, рубили дрова, топили печь. Тут, правда, не всегда все проходило гладко. Полина Анненкова вспоминает:

«…Дамы наши часто приходили посмотреть, как я приготовляю обед, и просили научить их то сварить суп, то состряпать пирог». Когда надо было чистить курицу, «со слезами сознавались, что завидуют моему умению все сделать, и горько жаловались на самих себя на то, что не умели ни за что взяться, но в этом была не их вина, конечно. Воспитанием они не были приготовлены к такой жизни… а меня с ранних лет приучила ко всему нужда».

Невеста, точнее — гражданская жена Ивана Анненкова приехала в Сибирь еще под именем мадемуазель Поль Геблъ: «монаршей милостью» ей разрешено соединить свою жизнь с «государственным преступником». В воспоминаниях, написанных после возвращения из Сибири, Анненкова, которую стали называть Полиной (или Прасковъей) Егоровной, очень живо, с колоритными подробностями описывает, с каким трудом удалось ей добиться этого разрешения.

Весьма скоропалительный и вполне тривиальный поначалу роман блестящего кавалергарда и молодой очаровательной француженки-модистки в необычных условиях перерос в любовь, ставшую не только темой разговоров в великосветских салонах того времени, но и сюжетом для романа (А. Дюма «Учитель фехтования», в котором мало правды и много фантазии) и оперы (первая редакция «Декабристов» Ю. А. Шапорина называлась «Полина Гебль»).

Все женщины по прибытии в Сибирь давали подписку об отказе от семейной жизни. Свидания с мужьями разрешались по часу два раза в неделю в присутствии офицера. Поэтому любимым времяпрепровождением и единственным развлечением женщин было сидеть на большом камне против тюрьмы, иногда перекинуться словом с узниками.

Солдаты грубо прогоняют их, а однажды ударяют Трубецкую. Женщины немедленно отправляют жалобу в Петербург. А Трубецкая с тех пор демонстративно устраивает перед тюрьмой целые приемы. Беседа имеет одно неудобство: приходится громко кричать, чтобы услышать друг друга. Но зато сколько радости доставляет это заключенным! Александр Одоевский сочинил восторженные стихи, которые посвятил Марии Волконской.

Был край, слезам и скорби посвященный,

Восточный край, где розовых зарей

Луч радостный, на небе том рожденный,

Не услаждал страдальческих очей;

Где душен был и воздух, вечно ясный,

И узникам кров светлый докучал,

И весь обзор, обширный и прекрасный,

Мучительно на волю вызывал.

Вдруг ангелы с лазури низлетели

С отрадою к страдальцам той страны,

Но прежде свой небесный дух одели

В прозрачные земные пелены.

И вестники благие Провиденья

Явилися, как дочери земли,

И узникам с улыбкой утешенья

Любовь и мир душевный принесли.

И каждый день садились у ограды,

И сквозь нее небесные уста

По капле им точили мед отрады.

С тех пор лились в темнице дни, лета,

В затворниках печали все уснули.

И лишь они страшились одного,

Чтоб ангелы на небо не вспорхнули,

Не сбросили покрова своего.

Но каторга оставалась каторгой. Однажды Александра Григорьевна Муравьева, находясь в камере мужа, подверглась оскорблению пьяного офицера. На ее крик сбежались все заклю-ценные, в числе которых был и ее брат, схватили взбешенного офицера. Тот отдал команду часовым идти ему на помощь. С трудом удалось погасить конфликт и сдержать солдат от «подавления бунта»; за бунт же могли и казнить…

АЛЕКСАНДР ПУШКИН

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном подземелье

Разбудит бодрость и веселье.

Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

ОТВЕТ НА ПОСЛАНИЕ ПУШКИНА АЛЕКСАНДРА ОДОЕВСКОГО

Струн вещих пламенные звуки

До слуха нашего дошли,

К мечам рванулись наши руки,

Но лишь оковы обрели.

Но будь покоен, бард: цепями,

Своей судьбой гордимся мы,

И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над царями.

Наш скорбный труд не пропадет:

Из искры возгорится пламя, —

И просвещенный наш народ

Сберется под святое знамя.

Мечи скуем мы из цепей

И вновь зажжем огонь свободы,

Она нагрянет на царей, —

И радостно вздохнут народы.

1827 год.

В первые же годы сибирского изгнания возникли мысли об освобождении. В 1828 году такую попытку предпринял в Зерентуйском руднике И. И. Сухинов. Он составил заговор, целью которого было освобождение декабристов и всех каторжан Нерчинского округа.

ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

«Сухинов, человек пылкого и решительного характера, раздраженный неудачей восстания и своими несчастиями, поклялся всеми средствами вредить правительству.

— Наше правительство, — говорил он часто, — не наказывает нас, но мстит нам; цель всех его гонений не есть наше исправление, не пример другим, но личное мщение робкой души.

Сия мысль укрепляла и увеличивала его озлобление: вредить правительству чем бы то ни было сделалось для него потребностью, освободить себя и всех было его любимою мыслью. Он жил только для того, чтобы до последней минуты своей жизни быть вредным правительству. Любовь к отечеству, составлявшая всегда отличительную черту его характера, не погасла, но, по словам самого Сухиноиа, она как бы превратилась в ненависть к торжествующему правительству. Сухинов и его товарищи жили в Горной конторе в доме, принадлежавшем одному солдату Семеновского полка, сосланному по известному делу полковника Шварца. Зная, что Соловьев и Мозалевский не согласятся участвовать в каком-нибудь предприятии, Сухинов таил от них свои намерения, но не скрывал своей злобы против правительства.

Решившись на что-либо однажды для исполнения предпринятого им дела, он не видел уже никаких препятствий, его деятельности не было границ; он шел прямо к цели, не думая ни о чем более, кроме того, чтобы скорее достигнуть оной. Его характер, твердый и настойчивый, не терпел отлагательства; предаться на произвол судьбы и ожидать спокойно от нее одной — было для него величайшим несчастием. В бедствии и в неволе он считал не только правом, но долгом искать собственными силами свободы и счастья: к тому же его душа искала всегда сильных потрясений; посреди опасности только он находился в своей сфере.

Намерение Сухинова было освободить всех членов тайного общества, содержавшихся в Читинском остроге, и бежать с ними за границу. Он замыслил составить заговор и посредством доверенных людей взбунтовать всех ссыльных, находившихся в семи нерчинских заводах и в 20 рудниках, вооружить их по возможности, идти с ними на Читу и привести в исполнение свое намерение. Освободив же государственных преступников, — или тотчас бежать за границу, — или действовать по их согласию для достижения какой-либо цели…»

Предатель выдал заговорщиков и их планы. Участников заговора арестовали и судили по законам военного времени. Сухинову стало известно, что его собираются наказать плетьми и клеймением лица раскаленным железом (но потом приговорили к смертной казни). Дважды он пытался отравиться, но насильственная врачебная помощь отдаляла смерть. И все-таки накануне казни его нашли мертвым. Иван Сухинов повесился на ремне, поддерживавшем его кандалы. Других осужденных наказывали кнутом и плетьми, пятерых расстреляли.

«Солдатам был дан приказ стрелять, — вспоминает М. Н. Волконская, — но их ружья были старые и заржавленные, а сами они не умели целиться, они давали промахи, попадая то в руку, то в ногу, — то была настоящая пытка».

Об этом рассказали ей товарищи Сухинова — Соловьев и Мозалевский.

Замысел Сухинова не удался. Он стал, по сути дела, шестым казненным декабристом. Сегодня маленький памятник, поставленный на месте гибели революционера, напоминает об этой трагической истории.

Мысль о побеге возникала и в Чите. План был — спуститься по Ингоде в Аргунь и Амур и дальше — к Сахалину и в Японию. Андрей Розен пишет в своих воспоминаниях: «М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, достал себе компас, приучал себя к самой умеренной пище: пил только кирпичный чай, запасся деньгами, но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы и пешие и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях удачи и неудачи все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири».

ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ БАСАРГИНА

«Перед выходом нашим из Читы с другом моим Ивашевым случилось такое событие, которое, видимо, показало над ним благость провидения. Я, кажется, упомянул прежде, что он, Муханов и Завалишин по собственной просьбе остались в прежнем маленьком каземате. Им там было свободнее и покойнее. Я нередко, с разрешения коменданта, бывал у них и просиживал по нескольку часов, другие товарищи также посещали их. В свою очередь и они ходили к нам. Ивашев, как я замечал, никак не мог привыкнуть к своему настоящему положению и, видимо, тяготился им. Мы часто говорили об этом между собою, и я старался, сколько можно, поддержать его и внушить ему более твердости. Ничто не помогало. Он был грустен мрачен, задумчив. Раз как-то на работе Муханов отвел меня в сторону, сказал мне, что Ивашев готовится сделать большую глупость, которая может стоить ему жизни, и что он нарочно решился мне сказать об этом, чтобы я с моей стороны попробовал отговорить его. Тут он мне объяснил, что он вздумал бежать, и сообщил все, что знал об этом.

Вот в чем состояло дело. Ивашев вошел в сношение с каким-то бегло-ссыльнорабочим, который обещал провести его за китайскую границу. Этот беглый завтра же должен был придти ночью к тыну их каземата. Тын был уже подпилен, и место для выхода приготовлено. По выходе из острога они должны были отправиться в ближний лес, где, по словам беглого, было уже приготовлено подземельное жилище, в котором они должны были скрываться, покуда не прекратятся поиски, и где находились уже необходимые на это время припасы. Когда же прекратятся поиски, то они предполагали отправиться к китайской границе и там действовать смотря по обстоятельствам. Этот план был так неблагоразумен, так нелеп, можно сказать, исполнение его до такой степени невозможно, что я удивился, как мог Ивашев согласиться на него. Не было почти никакого сомнения, что человек, соблазнивший его побегом, имел какие-нибудь другие намерения: или выдать его начальству и тем заслужить себе прощение, или безнаказанно убить его и завладеть находящимися у него деньгами; я же знал, что у него они были: приехавши в Читу, он не объявил коменданту 1000 рублей, которые привез с собою, и сверх того, тайным образом получил еще 500 рублей. Об этом он сам мне сказывал.

Выслушав Муханова, я сейчас же после работы отправился к Ивашеву, сказал ему, что мне известно его намерение и что я пришел с ним об этом переговорить. Он очень спокойно отвечал мне, что с моей стороны было бы напрасным трудом его отклонить, что он твердо решился исполнить свое намерение и что потому только давно мне не сказал о том, что не желал подвергать меня какой-либо ответственности. На все мои убеждения, на все доводы о неосновательности этого предприятия и об опасности, ему угрожающей, он отвечал одно и то же, что уже решился, что далее оставаться в каземате он не в состоянии, что лучше умереть, чем жить таким образом. Одним словом, истощив возражения, я не знал, что делать. Время было так коротко, завтрашний день был уже назначен, и осталось только одно средство остановить его — дать знать коменданту. Но быть доносчиком на своего товарища, на своего друга — ужасно! Наконец, видя все мои убеждения напрасными, я решительно сказал ему: «Послушай, Ивашев, именем нашей дружбы прошу тебя отложить исполнение твоего намерения на одну неделю. В эту неделю обсудим хорошенько твое предприятие, взвесим хладнокровно за и против, и если ты останешься при тех же мыслях, то обещаю тебе не препятствовать». — «А если я не соглашусь откладывать на неделю?» — возразил он. «Если не согласишься, — воскликнул я с жаром, — ты заставишь меня сделать из любви к тебе то, чем я гнушаюсь, — сейчас попрошу свидания с комендантом и расскажу ему все. Ты знаешь меня довольно, чтобы верить, что я это сделаю именно по убеждению, что это осталось единственным средством спасения». Муханов меня поддерживал. Наконец Ивашев дал нам слово подождать неделю. Я не опасался, чтобы он нарушил его, тем более, что Муханов жил с ним и мог за ним наблюдать.

На третий день после этого разговора я опять отправился к Ивашеву, и мы толковали об его намерении. Я исчислил ему все опасности, все невероятности успехов, настаивал на своем, как вдруг входит унтер-офицер и говорит ему, что его требует к себе комендант. Ивашев посмотрел на меня; но видя мое спокойствие, с чувством сказал мне: «Прости меня, друг Басаргин, в минутном подозрении. Но что б это значило? — прибавил он, — не понимаю». Я сказал ему, что дождусь его возвращения, и остался с Мухановым.

Ивашев возвратился нескоро. Комендант продержал его часа два, и мы уже не знали, чему приписать его долгое отсутствие. Опасались даже, не открылось ли каким образом нелепое намерение бегства. Наконец, приходит Ивашев, расстроенный, и в несвязных словах сообщает нам новость, которая и нас поразила. Комендант присылал за ним для того, чтобы передать ему два письма, одно его матери, а другое матушки будущей жены его, и спросить его, согласен ли он жениться на той девушке, мать которой писала это письмо. Оно адресовано было к матери Ивашева. В нем госпожа Ледантю открывала ей любовь к ее сыну, говорила, что эта любовь была причиной опасной болезни [ее дочери], в продолжение которой, думая умереть, она призналась матери в своей к нему привязанности, и что тут же мать дала слово дочери по выздоровлении ее уведомить об этом госпожу Ивашеву и в случае ее согласия и согласия сына дозволить дочери ехать в Сибирь для вступления с ним в брак. В этом письме она упоминала также, что дочь ее ни за что бы не открыла сердечной тайны своей, если бы Ивашев находился в прежнем положении, но что теперь, когда его постигло несчастье и когда она знает, что присутствием своим может облегчить его участь, доставить ему некоторое утешение, то не задумывается нарушить светские приличия — предложить ему свою руку. Мать Ивашева отправила это письмо вместе со своим к графу Бенкендорфу, и тот с разрешения государя предписывал коменданту спросить самого Ивашева, согласен ли он вступить в брак с девицей Ледантю.

Ивашев просил коменданта повременить ответом до другого дня. Мы долго рассуждали об этом неожиданном для него событии. Девицу Ледантю он очень хорошо знал. Она воспитывалась с его сестрами у них в доме и в то время, когда бывал он в отпусках, очень ему нравилась, но никогда он не помышлял жениться на ней, потому что различие в их общественных положениях не допускало его останавливаться на этой мысли. Теперь же, припоминая некоторые подробности своих с ней сношений, он должен был убедиться в ее к нему сердечном расположении. Вопрос о том, будет ли она счастлива с ним в его теперешнем положении, будет ли он уметь вознаградить ее своей привязанностью за ту жертву, которую она принесет ему, и не станет ли он впоследствии раскаиваться в своем поступке, очень его тревожил. Мы с Мухановым знали его кроткий характер, знали все его прекрасные качества и были уверены, что они будут счастливы и потому решительно советовали ему согласиться. Наконец он решился принять предложение. Разумеется, после этого решения не было уже и помину о побеге. Я даже не знаю, куда девался его искуситель и как он от него отделался. Не возьми я от него слова подождать неделю, легко могло бы случиться, что эти письма не застали бы его в Чите и пришли, когда делались бы об нем розыски, следовательно, не только бы брак его не состоялся, но и сам он по всем вероятностям непременно бы погиб тем или другим образом. Так иногда самое ничтожное обстоятельство по воле провидения спасает или губит человека.

Свадьба Ивашева была уже в Петровском заводе…»

Об Ивашевой-Ледантю написано немало. «Это было прелестное во всех отношениях создание», — вспоминала Мария Волконская. Они сдружились еще по письмам; в Петровском заводе Мария Николаевна помогает молодой француженке освоиться, в ее доме невеста жила до свадьбы. Один из родственников Ивашева так рекомендовал Камиллу будущему мужу, сохранившему о ней юношески-с мутные воспоминания: «Простота и любезность столько непринужденны, столько естественны, что нельзя не предугадать, нельзя не ручаться за счастье, которое тебе предназначается». Акварельный портрет Н. Бестужева, запечатлевший Камиллу в год приезда в Петровский завод, вполне подтверждает такие лестные характеристики.

«Женитьба на ней, — продолжает Волконская, — была большим счастьем для Ивашева», который до этого находился в «совершенно отчаянном положении». Теперь, когда сын генерала, богатый помещик и кавалергард с будущим — Василий Ивашев превратился в государственного преступника, лишенного и политических и имущественных прав, огромная разность социального положения не имела значения. Бедная гувернантка Камилла Ледантю с полного благословения родителей могла стать женой отпрыска старинного и богатого дворянского рода. К тому же Камилла действительно оказалась обаятельной, скромной и благородной женщиной, прекрасной женой и матерью, в меру образованной и не без талантов (она была очень музыкальна, как и В. П. Ивашев, прекрасно играла на фортепьяно и пела. — особенно удавались дуэты с Марией Волконской). Брак Ивашевых при всей его случайности оказался счастливым. И когда через 8 лет Камилла Петровна умерла в возрасте 31 года, муж пережил ее только на год, скончавшись скоропостижно в годовщину похорон жены.

В Петровский завод декабристов перевели летом 1830 года, приблизив на 634 с половиной версты к Европе и удалив от искусительной границы.

АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА — Г. И. ЧЕРНЫШЕВУ

«1 октября (Петровское) 1830 г.

Итак, дорогой батюшка, все, что я предвидела, все, чего я опасалась, все-таки случилось, несмотря на все красивые фразы, которые нам говорили. Мы — в Петровском и в условиях в тысячу раз худших, нежели в Чите. Во-первых, тюрьма выстроена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не дает тепла, и это в сентябре, в-четвертых, здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью; за отсутствием окон, нельзя проветривать комнаты. Нам, слава богу, разрешено быть там вместе с нашими мужьями, но, как я вам уже сообщала, без детей, так что я целый день бегаю из острога домой и из дому в острог, будучи на седьмом месяце беременности. У меня душа болит за ребенка, который остается дома один; с другой стороны, я страдаю за Никиту и ни за что на свете не соглашусь видеть его только три раза в неделю, хотя бы это даже улучшило наше положение, что вряд ли возможно.

Вот уже два дня, что я его не вижу, потому что я серьезно больна и не могу выходить из дому; даже пишу тебе в постели, так как простудилась, но не в тюрьме, а еще раньше; я себя перемогала дня три, пока сил не стало, так что я лежу, не выходя из дому, чтобы не свалиться на всю зиму.

Если бы даже нам дали детей в тюрьму, все же не было бы возможности их там поместить: одна маленькая комнатка, сырая и темная и такая холодная, что мы все мерзнем в теплых сапогах, в ватных капотах и в колпаках. Наконец, моя девочка кричала бы весь день, как орленок, в этой темноте, тем более, что у нее прорезаются зубки, и очень мучительно, как вы знаете. Прошу тебя не показывать этого письма ни младшим сестрицам, ни даже сестрам, зачем их огорчать. Я сообщаю это тебе потому, что я не могу выносить, что тебя под старость этак обманывают. Я нахожу, что это жестоко и из-за девочки, и из-за второго, которого я жду через некоторое время; что касается меня, то я никогда не стану жаловаться за себя лично. Нужно сознаться, что я себе не на радость детей нарожала.

Не пишу тебе больше, потому что у меня болит голова. Однако у меня только флюс. Потому же не пишу ни брату, ни сестрам. Целую вас всех, и в каких бы обстоятельствах я ни находилась, я вас буду все так же горячо любить и благодарить бога за счастливые времена, проведенные с вами.

А. Муравьева.

Извести меня, дорогой батюшка, получишь ли ты это письмо от 1 октября, чтобы я знала, разрешено ли мне сообщать вам правду».

Еще до отъезда в Петровский завод жены декабристов обратились к шефу жандармов с просьбой разрешить им жить в тюрьме, не разлучаясь с мужьями. Теперь разрешение было получено.

28 сентября 1830 года Трубецкая сообщает матери в Петербург:

«Эта жизнь от свидания до свидания, которую нам приходилось выносить столько времени, нам всем слишком дорого стоила, чтобы мы вновь решились подвергнуться ей, это было свыше наших сил».

Наталья Дмитриевна Фонвизина пишет в тот же день: «Вы себе и представить не можете этой тюрьмы, этого мрака, этой сырости, этого холода, этих всех неудобств. То-то чудо божие будет, если все останутся здоровы и с здоровыми головами, потому что так темно, что заняться совершено ничем нельзя».

Опасения Фонвизиной насчет «здоровых голов» были не напрасны: из 50 узников Петровского завода впоследствии двое (Я Андреевич и А. Борисов) сошли с ума. Да и сама Наталья Дмитриевна страдала от нервных припадков, приступов непобедимого страха.

И женщины тут же начинают борьбу с петербургской и сибирской администрацией за облегчение условий заключения. Николай Басаргин вспоминал позднее, как дамы, вступаясь за заключенных, в лицо называли коменданта Лепарского тюремщиком, добавляя, что ни один порядочный человек не согласился бы принять эту должность без того, чтобы не стремиться к облегчению участи узников. Когда генерал возражал, что его за это разжалуют в солдаты, те, не замедлив, отвечали: «Ну что ж, станьте солдатом, генерал, но будьте честным человеком».

Старые связи в столице, личное знакомство некоторых декабристок с царем удерживали иногда тюремщиков от произвола. Обаяние молодых образованных женщин, случалось, укрощало и администрацию и уголовников. «Они были нашими ангелами-хранителями, — писал Андрей Розен, — ив самом месте заточения; для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу».

Женщины не только утешали, они как бы цементировали, сплачивали узников, играли огромную роль в каторжной жизни декабристов. Уже самый факт приезда женщин в Сибирь, моральная поддержка осужденных значили очень много. Об этом больше всех и лучше всех говорили и писали сами декабристы. «Слава стране, вас произрастившей, — восклицает с пафосом Александр Беляев. — Вы стали поистине образцом самоотвержения, мужества, твердости, при всей вашей юности, нежности и слабости вашего пола. Да будут незабвенны ваши имена!»

…Александрина Муравьева, урожденная графиня Чернышева, прожила недолго — умерла 22 ноября 1832 года. Ее смерть потрясла всех своей нелепостью и трагичностью. Сестра Лунина откликнулась из Петербурга: «У меня было много горя, дорогой брат! и, однако, вот первое, которое заставило меня усомниться в доброте божьей. Эта смерть разбила сразу столько сердец…»

Не только потому, что Александре Григорьевне исполнилось всего лишь 28 лет. И не только потому, что она стала первой жертвой Петровскою завода. Муравьева была всеобщей любимицей. Ни одна из декабристок не удостоилась таких восторженных похвал в воспоминаниях современников, как она. Даже женщины, весьма строгие к представительницам своего пола и такие разные, как Мария Волконская и Полина Анненкова, здесь единодушны: «Святая женщина, которая умерла на своем посту».

В какой-то степени всеобщее обожание и поклонение можно объяснить ранней трагической смертью Александры Григоръевны. Но главное, конечно, не в этом.

Александрина Муравьева была олицетворением извечного женского идеала: нежная и страстная возлюбленная, самоотверженная и преданная жена, заботливая, любящая мать. «Она была воплощенная любовь» (И. Д. Якушкин). «В делах любви и дружбы она не знала невозможного» (И. И. Пущин).

Академик H. М. Дружинин очень верно характеризовал ее жизнь как «непрерывное душевное горение, которое постепенно, но неуклонно подтачивало ее внутренние силы». Воспитанная в патриархальных традициях, А. Г. Муравьева была исключительно сильно привязана к своей семье. Любовь к мужу перерастала в сосредоточенное обожание. Такой же силы чувства она испытывала к детям. И при подобном характере и сердце сколько тяжелых потрясений перенесла она с 1825 года: внезапный арест мужа, а затем брата, также осужденного в сибирскую каторгу по делу декабристов, расставание с родителями, сестрами, а главное — вечная разлука с тремя детьми; через несколько месяцев после ее отъезда — смерть сына, в 1828 году — смерть матери, через три года — отца; в Петровском заводе умирают двое младенцев; девочки, оставшиеся в Москве у бабушки Муравьевой, — больны; «каторжная» Нонушка, слабая и болезненная, держит мать в постоянном напряжении.

При всей своей страстной привязанности к семье, Муравьева никогда не замыкалась в ее рамках. «Отличительная черта в Александре Гриюрьевне, — вспоминал Иван Якушкин, — была теплота сердца, разливавшаяся почти независимо от нее самой на всех ее окружающих». Но когда все принимаешь слишком близко к сердцу, быстро стареешь. Неудивительно поэтому. что за полгода до смерти она писала Е Ф. Муравьевой: «Я старею, милая маменька. Вы и не представляете себе, сколько у меня седых волос». Никита Муравьев стал седым в 36 лет — в день смерти жены.

Гроб вытесал и сколотил Николай Бестужев. На могиле, в которой покоится Александра Григоръевна и двое ее детей, поставили памятник и часовню с лампадой. Лампада эта светилась даже через 31 лет, пока жив был декабрист Горбачевский, не уехавший из Петровского завода после амнистии.

Власти изолировали самих декабристов и хотели всех заставить забыть имена осужденных, изжить их из памяти. Но вот приезжает Александра Григоръевна Муравьева и через тюремную решетку передает Пущину стихи Пушкина. «Воспоминание поэта — товарища Лицея, — писал Иван Пущин через 21 лет после происшедшего, — точно озарило заточение, как он сам говорил, и мне отрадно было быть обязанным Александре Григорьевне за эту утешительную минуту». Стихотворные строки «Во глубине сибирских руд» рассказали декабристам о том, что на родине они не забыты, их помнят, им сочувствуют.

Родные, друзья пишут узникам. Им же запрещено отвечать (право на переписку они получили только с выходом на поселение). В этом сказался все тот же расчет правительства на изоляцию декабристов. Этот замысел разбили женщины.

Родители В. Ивашева до декабря 1821 года практически не имели известий о сыне. «Неизъяснимо горько, мой друг, — пишет Петр Никифорович Ивашев сыну 23 сентября 1821 года, — что никакой нет вести о тебе, беспрестанно просить господ начальствующих давать нам сведений, — страшишься обеспокоить и навлечь на себя, может быть, негодование, — сами не вспоминают о страждущих…»

Елизавета Петровна Нарышкина вернула стариков Ивашевых к жизни, прислав в декабре первое письмо из Читы. В дальнейшем за Василия Ивашева писали и Нарышкина, и Фонвизина, но особенно часто и особенно сердечно — Волконская. «О, сударыня, — писала ей сестра декабриста, — Вам и добрейшей госпоже Нарышкиной обязана я, что сохранила родителей: без ваших писем горе и беспокойство, наверно, сломили бы их…»

Женщины пишут от своего имени, копируя иногда письма самих декабристов, получают для них корреспонденцию и посылки, выписывают газеты и журналы, русские и иностранные. И это было не просто благо для родных и близких заключенных, но и общественное действие, ибо информация о сибирских изгнанниках широко распространялась.

Каждой женщине приходилось писать 10, а то и 20 писем в неделю. Особенно обширный круг корреспондентов был у Волконской и Трубецкой, лично знакомых со многими родственниками каторжан: их «норма» доходила и до 30 писем в почту.

Нагрузка эта была столь весомой, что иногда женщинам не оставалось времени, чтоб написать собственным родителям и детям. «Не сетуйте на меня, добрые, бесценные- мои Катя, Лиза, за краткость письма моего, — пишет жена декабриста Давыдова, Александра Ивановна, дочерям. — У меня столько хлопот теперь, и на этой почте столько писем мне писать, что я насилу выбрала время для этих нескольких строк».

И какая это была переписка! Почта из Петербурга в Сибирь уходила раз в неделю. При этом письма проходили тройную цензуру: комендант (читал иногда до ста писем в почту!), канцелярия иркутского генерал-губернатора, третье отделение. Полтора-два месяца пути.

Российское бездорожье. Разливы рек или метели. Перепутанные адреса.

Неудивительно поэтому, что письма иногда путешествовали месяцами. Девять писем написала Мария Волконская скончавшейся свекрови, а сама в течение трех месяцев получала от родных поцелуи умершему в Чите ребенку. В день кончины Чернышевой — матери пришло письмо от Александрины, в котором она спрашивала: «Бедная маменька. Что делается теперь у вас?»

Часто письма пропадали. И не только на сибирских просторах, но и в столицах.

28 ноября 1836 года Екатерина Сергеевна Уварова сообщала брату Лунину из Петербурга в село Урик, где он уже был на поселении: «Твои письма № 8 от 21 сентября и № 9 от 4 октября, вложенные в один пакет, были потеряны жандармом. Но это несчастье отвел дворник, который на другой день, то есть в воскресенье 15 этого месяца, пришел рассказать мне о пакете, который он нашел, подметая улицу. К счастью для меня, этот славный человек умел читать».

За Ивана Пущина пишет Анна Васильевна, сестра милого лицейского друга Вани Малиновского и жена декабриста Розена, последовавшая за мужем в Сибирь.

ИВАН ПУЩИН — ЭНГЕЛЬГАРДТУ^[33] Из Петровского завода в Петербург

«Милостивый государь Егор Антонович! Вы знаете слишком хорошо Ивана Ивановича, чтоб нужно было уверять вас в участии, которое он не перестает принимать во всем, касающемся до вас; время, кажется, производит над ним действие, совершенно противное обыкновенному — вместо того, чтобы охлаждать его привязанности дружбы, оно еще более их укрепляет и развертывает… Грустно ему было читать в письме вашем о последнем 19 октября. Прискорбно ему, что этот день уже так мало соединяет людей около старого директора. Передайте дружеский поклон Ивана Ивановича всем верным союзу дружбы; охладевшим попеняйте. Для него собственно этот день связан с незабвенными воспоминаниями, он его чтит ежегодно памятью о старых товарищах, старается сколько возможно, живее представить себе быт и круг действия каждого из них. Вы согласитесь, что это довольно трудно после столь продолжительной и, вероятно, вечной разлуки… Иван Иванович просит напомнить вам его просьбу, о которой, по поручению его, писала уже к вам: он желал бы иметь от вас несколько слов о каждом из его лицейских товарищей…

Про себя он ничего не может вам сказать особенного. Здоровье его постоянно хорошо — это не безделица при его образе жизни. Время, в котором нет недостатка, он старается сократить всякого рода занятиями. Происшествий для него нет — один день, как другой. Благодаря довольно счастливому его нраву, он умеет найтись и в своем теперешнем положении и переносить его терпеливо.

В минуты и часы, когда сгрустнется, он призывает на помощь рассудок и утешается тем, что всему есть конец! — Так проходят дни, месяцы, годы..»

На каторге, Пущину достался пушкинский лицейский номер — 14-й; прежде несчастливое число (13-й номер в Лицее) уже «сработало». Сотни писем, получаемых на поселении от разных ссыльных, — знак того, что он едва ли не самый деятельный и популярный человек среди своих. На 14-м году заточения он напишет: «Главное — не надо утрачивать поэзии жизни».

Проходят еще годы, и стареющие декабристы постепенно переходят с каторги на поселение в разные сибирские города и села, с правом переписываться, заниматься хозяйством; некоторым разрешено перейти в «теплую Сибирь», то есть рядовыми на Кавказ.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА ЮЗЕФОВИЧА^[34]

«Я встретился с [Пушкиным] в 1829 году, когда ему было уже 30 лет, и при условиях, очень благоприятных для сближения между людьми: на боевых полях Малой Азии, в кругу близких ему и мне людей, под лагерною палаткой, где все живут нараспашку. Хотя время, проведенное мною с ним, было непродолжительно, всего пять-шесть недель, но зато все почти дни этих недель я с ним проводил неразлучно. Таким образом я имел возможность узнать его хорошо и даже с ним сблизиться. Он жил с упомянутым выше Николаем Николаевичем Раевским^[35], а я жил с братом его Львом, бок о бок с нашим двадцатисемилетним генералом, моим однолетком, при котором мы оба были адъютантами, но не в адъютантских, а в дружеских отношениях, начавшихся еще в Персии.

…Он был чрезвычайно добр и сердечен. Надо было видеть нежное участие, какое он оказывал донцу Сухорукову, умному, образованному и чрезвычайно скромному литературному собрату, который имел несчастие возбудить против себя гонение тогдашнего военного министра Чернышева, по подозрению в какой-то интриге, по делу о преобразовании войска Донского. У него, между прочими преследованиями, отняты были все выписки, относившиеся к истории Дона, собранные им в то время, когда он рылся в архивах, по поручению Карамзина. Пушкин, узнав об этом, чуть не плакал и все думал, как бы, по возвращении в Петербург, выхлопотать Сухорукову эти документы. Но не таков был Чернышев: он в том же году доконал окончательно свою жертву. Сухоруков состоял при главнокомандующем, который оценил его и взял на фронт к себе. Этого было достаточно для злобы Чернышева, чтоб послать за ним фельдъегеря, прибывшего в Тифлис ночью, взявшего его в постели и в ту же ночь увезшего на Дон в станицу, без права выезда из нее. Фельдмаршал ничего не знал и был, разумеется, сильно оскорблен таким поступком, но сделать ничего не мог в пользу сосланного. Кстати, приведу здесь и другой у нас подвиг министра Чернышева. Известно, что его сильно соблазнял майорат в двадцать тысяч душ,следовавший по наследству графу Захару Григорьевичу Чернышеву, молодому кавалергарду, попавшему в число декабристов. Захар Чернышев, как я знаю от него самого, вовсе не заслуживал быть отнесенным к главному разряду виновных; но конкурент на его майорат успел упрятать его в каторгу. С самого первого шага генерал Чернышев, как видно, возымел уже вожделение к лакомому наследству и, в заседании следственной комиссии, которой был членом, хотел публично заявить о своем родстве с графом. Когда был приведен граф Захар к допросу, генерал Чернышев встретил его громким возгласом: «Как, кузен, и вы тоже виновны?» На это молотой человек, вспылив, отвечал тоже громко: «Быть может, виновен, но отнюдь не кузен». Слова: быть может виновен, были приняты за сознание, и непрошенный родственник настоял на его осуждении в каторгу Я привожу этот случай со слов самого Захара Григорьевича. Когда же сей последний по окончании двухлетнего срока каторги был с поселения в Якутске переведен на Кавказ, то министр Чернышев, опасаясь возможности его выслуги и затем, быть может, его полного прощения, прибегнул к следующему средству: он прислал к нам своего адъютанта, рыжего Бутурлина, чтоб поймать на чем-нибудь и повредить настоящему наследнику майората. Бутурлина я знал по Московскому университетскому пансиону, где он был нетерпим товарищами за наушничество директору Антонскому, покровительством которого пользовался в особенности. По приезде его к нам в лагерь я предупредил всех, кого следовало, чтоб были с ним осторожны, и эта осторожность соблюдалась всеми, так что придраться было не к чему. Но из Эрзерума Раевский, по неудовольствию с фельдмаршалом, отправился в Тифлис с конвоем от Нижегородского драгунского полка. К нему напросился в конвой и Захар Чернышев. Ловкому соглядатаю Бутурлину это было как раз на руку. Проведав об отъезде Раевского и, конечно, о том, что с ним отправился и Захар Чернышев, он, дав им уехать вперед, пустился за ними вдогонку и догнал их, как бы нечаянно, на бивачном ночлеге, где застал Захара Чернышева и еще двух разжалованных в одной палатке со своим генералом. Здесь он попросил позволения продолжать путь вместе. Делать было нечего: выхода из ловушки не оставалось. Государственные преступники продолжали есть и пить на одном с своим генералом ковре. Данных для поручения Бутурлина было достаточно. По приезде в Тифлис он тотчас же послал донос своему министру, и затем генерал Раевский, по высочайшему повелению, за допущение таких отношений с государственными преступниками, был арестован, с часовыми у дверей; а всех декабристов приказано было раскассировать по полкам, так чтобы не было их в одном полку более двух. Вероятно, в то же время Бутурлин донес и о Сухорукове, как о принятом фельдмаршалом в свое особенное покровительство. Но клад все-таки не дался в руки искателю: государю было известно, что между графским родом Чернышевых и Чернышевым-министром не было ничего общего. Чтоб отделаться от назойливых притязаний временщика, государь отдал майорат старшей сестре Захара Чернышева, Кругликовой, присоединив к фамилии ее мужа и фамилию Чернышевых, с графским титулом…

Когда рассказывали А. П. Ермолову, что Чернышев-министр добивается графского Чернышевского майората, то Алексей Петрович заметил: «Что же гут удивительного? Одежда жертвы всегда и везде составляла собственность палача».

Я рассказал этот вводный эпизод как любопытный материал для истории того времени.

Возвращаюсь к Пушкину…

…Он объяснял нам довольно подробно все, что входило в первоначальный его замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов».

НИКОЛАЙ ОГАРЕВ. КАВКАЗСКИЕ ВОДЫ (отрывок из моей исповеди)

«И свет не пощадил, и рок не спас»

Лермонтов (Памяти Одоевского)

…Возвращаюсь к Одоевскому. Это был тот самый князь Александр Иванович Одоевский, корнет конногвардейского полка, которому было 19 лет, когда он пошел на площадь 14 декабря, и которого Блудов в донесении следственной комиссии попытался осмеять также удачно, как Воронцов излагал свое мнение о Пушкине. Блудов не догадался, что Одоевский мог говорить: «Мы умрем! Ах, как мы славно умрем!» (если это только было так говорено) — потому, что несмотря на ранний возраст, он принадлежал к числу тех из членов общества, которые шли на гибель сознательно, видя в этом первый вслух заявленный протест России против чуждого ей правительства и управительства, первое вслух сказанное сознание, первое слово гражданской свободы; они шли на гибель, зная, что это сло'во именно потому и не умрет, что они вслух погибнут. Все, что могу заметить, они были глубоко правы, и с каждым годом русского развития эта правота станет выявляться яснее, и тем смешнее и ничтожнее будут казаться всякие наемные писаря следственной комиссии.

Одоевский был, без сомнения, самый замечательный из декабристов, бывших в то время на Кавказе. Лермонтов списал его с натуры. Да! этот

«блеск лазурных глаз,

И детский звонкий смех и речь живую» —

не забудет никто из знавших его. В этих глазах выражалось спокойствие духа, скорбь не о своих страданиях, а о страданиях человека, в них выражалось милосердие…

Отрицание самолюбия Одоевский развил в себе до крайности. Он никогда не только не печатал, но и не записывал своих многочисленных стихотворений, не полагая в них никакого общего значения. Он сочинял их наизусть и читал наизусть людям близким. В голосе его была такая искренность и звучность, что его можно было заслушаться. Из немногих, в недавнее время напечатанных его стихов, в стихотворении к отцу, например, я узнаю ту теплую искренность, но это не та удивительная отделка и гармония стиха, которая осталась у меня в памяти. Принадлежит ли это стихотворение к очень юным, или оно не точно записано?.. Он обычно отклонял всякое записывание своих стихов; я не знаю насколько списки могут быть верны. Хотел ли он пройти в свете «без шума, но с твердостью», пренебрегая всякой славой?.. Что бы ни было, но

«Дела его и мненья

И думы, — все исчезло без следов,

Как легкий пар вечерних облаков»…

И у меня в памяти осталась музыка его голоса — и только. Мне кажется, я сделал преступление, ничего не записывая, хотя бы тайком. В недогадливой беспечности, я даже не записал ни его, ни других рассказов про Сибирь. И еще я сделал преступление: в моих беспутных странствиях я где-то оставил его портрет, сделанный карандашом еще в Сибири и литографированный; он представлен в какой-то чуйке с меховым воротником и очень похож. Если он у кого-нибудь есть — умоляю прислать, потому что другой портрет, который у нас, так дурен, что мы не решились приложить его к Полярной Звезде.

Встреча с Одоевским и декабристами возбудила мои симпатии до состояния какой-то восторженности. Я стоял лицом к лицу с нашими мучениками, я — идущий по их дороге, я — обрекающий себя на ту же участь.;, это чувство меня не покидало. Я написал в этом смысле стихи, которые вероятно были плохи по форме, потому что тогда я писал много и чересчур плохо, но которые по содержанию, наверно, были искренны до святости, потому что иначе не могло быть. Эти стихи я послал Одоевскому, после долгих колебаний истинного чувства любви к ними самолюбивой застенчивости. Часа через два я сам пошел к нему. Он стоял середь комнаты; мои стихи лежали перед ним на стуле. Он посмотрел на меня с глубоким, добрым участием и раскрыл объятия; я бросился к нему на шею и заплакал как ребенок. Нет! и теперь не стыжусь я этих слез; в самом деле это не были слезы пустого самолюбия. В эту минуту я слишком любил его и их всех, слишком чисто был предан общему делу, чтоб какое-нибудь маленькое чувство могло иметь доступ до сердца. Они были чисты эти минуты, как редко бывает в жизни. Дело было не в моих стихах, а в отношении к начавшему, к распятому поколению — поколения, принявшего завет и продолжающего задачу.

С этой минуты мы стали близко друг к другу. Он — как учитель, я — как ученик. Между нами было слишком десять лет разницы; моя мысль была еще не устоявшаяся; он выработал себе целость убеждений, с которыми я могу теперь быть несогласен, но в которых все было искренно и величаво…

В августе мы поехали в Железноводск. Н. и Одоевский переселились туда же… Жизнь шла мирно в кругу, так для меня близком. Я помню в особенности одну ночь. Н. Одоевский и я, мы пошли в лес, по дорожке к источнику. Деревья по всей дорожке дико сплетаются в крытую аллею. Месяц просвечивал сквозь темную зелень. Ночь была чудесна. Мы сели на скамью, и Одоевский говорил свои стихи. Я слушал, склоня голову. Это был рассказ о видении какого-то светлого женского образа, который перед ним явился в прозрачной мгле и медленно скрылся.

«Долго следил я эфирную поступь…»

Он кончил, а этот стих и его голос все звучали у меня в ушах. Стих остался в памяти; самый образ Одоевского, с его звучным голосом, в поздней тишине леса, мне теперь кажется тоже каким-то видением, возникшим и исчезнувшим в лунном сиянии Кавказской ночи.

В одно утро я получил эстафету, что мой отец при смерти болен. Я тотчас собрался в дорогу… Грустно простился я с моим Н. и на век простился с Мейером и Одоевским…

Я сменил лошадей в Пятигорске. Шарманка играла малороссийскую мелодию. Тройка мчалась изо всех сил. Подкумок шумел у стремнины. Дальше, дальше! Вот и горы стали исчезать за мною — и степь становилась пустынней и пустынней…

И все это исчезло… Мейер умер где-то там же на юге, среди дружного с ним семейства генерала Раевского; он недолго пережил утрату Одоевского, не устоял перед скорбью своего сердца. Исчез и он — тихий мученик за русскую свободу, поэт миру неведомый; бесследно замер его голос, и только — «море Черное шумит, не умолкая»…»

Некоторые из кавказских декабристов сумели дожить до офицерских чинов и, выйдя в отставку, поселяются в деревнях под надзором. Другие, как Одоевский, Александр Бестужев, сложили голову в боях, загублены болезнями.

Те же, кто оставался в Сибири, постепенно осваиваются на новых местах.

«Любезная сестра, — писал в связи с этим М. С. Лунин Екатерине Уваровой. — Мое прозвище изменялось во время тюремного заключения и в ссылке и при каждой перемене становилось длиннее. Теперь меня прозывают в официальных бумагах: государственный преступник, находящийся на поселении. Целая фраза при моем имени».

Для многих «облегчение жизни» оборачивалось большей тоской и одиночеством — после жизни в Забайкалье, каторжной, но общей. Если на каторге скончался, кроме Сухинова, еще один декабрист — член общества Соединенных славян А. С. Пестов, то на поселении, в горах Кавказа смерть косит одного за другим.

Но и в Сибири сдались не все. Михаил Лунин, как только представились к тому обстоятельства, начал «действия наступательные» — против самодержавия, царских министерств и министров, крепостничества, духовного гнета. Единственным корреспондентом узника на поселении была его сестра Екатерина Уварова. На ее имя присланы знаменитые «Письма из Сибири», а затем «Взгляд на Русское тайное общество» и «Разбор донесения следственной комиссии», стоившие Лунину в конечном счете головы. Это были дерзкие антиправительственные сочинения. Крепостное право и самодержавие, польский вопрос, бездарность царских чиновников и бесплодность законодательства — вот до каких глубин доходит сибирский изгнанник, критикуя российские порядки.

МИХАИЛ ЛУНИН — СЕСТРЕ ЕКАТЕРИНЕ УВАРОВОЙ

«Ссылка, 15 сентября 1839 года

Дражайшая. Ты получишь две приложенные при сем тетради. Первая содержит письма первой серии, которые были задержаны, и несколько писем второй, которых, очевидно, ждет та же участь. Ты позаботишься пустить эти письма в обращение и размножить их в копиях. Их цель нарушить всеобщую апатию. Вторая тетрадь содержит «Краткий обзор Тайного общества». Эта рукопись, составленная мною с целью представить вопрос в его настоящем свете, должна быть напечатана за границей. Мне бы хотелось, чтобы она вышла одновременно на французском и на английском языках, без малейших изменений. Ты можешь отослать ее Николаю Тургеневу через его брата Александра или поручить ее какому-нибудь верному человеку из иностранцев, прикомандированных к английскому, французскому или американскому посольствам. В обоих случаях прими необходимые предосторожности: не посвящай родных и друзей в тайну; сговаривайся только устно, с глазу на глаз, с людьми, внушающими доверие. Если случайно что-нибудь обнаружится, ограничься утверждением, что ты ничего не знаешь. Я надеюсь, что ты исполнишь мое желание, не поддаваясь влиянию детского страха, которому у нас подвержены мужчины более, чем женщины, и который делает тех и других подобными стаду баранов…»

МИХАИЛ ЛУНИН — ЕКАТЕРИНЕ УВАРОВОЙ

«Ссылка, 13/1 декабря 1839 года.

Дражайшая. Человек, берущий на себя доставку этой посылки, постоянно давал мне доказательства своего расположения и оказал мне услуги, которые доказывают истинную дружбу. Он достал мне библию, которую ты доверила начальнику почты, пьянице и вору. Он также пришел мне на помощь, продав часть моих годовых запасов, когда я сидел совершенно без денег. Постарайся выразить ему мою искреннюю благодарность за его услуги. Он передаст тебе на словах все, что меня касается. Следуй его советам во всем, что касается моих мелких дел…

Тебе передадут при сем «Разбор» — французский текст и русский перевод. Я только что составил эту рукопись, чтобы опровергнуть памфлет, опубликованный и распространенный правительством в 1826 году. Прошу тебя переправить ее за границу способами, указанными в моем предыдущем письме, чтобы напечатать ее в Париже на французском и на русском языках. В Париже печатают на русском языке.

Пусти также в обращение несколько рукописных экземпляров между своими знакомыми и друзьями в России. Вернейшим способом достигнуть нашей цели было бы, чтобы ты сама поехала весной за границу под предлогом лечения на водах. Сообщение стало таким легким, что дешевле путешествовать, чем сидеть на месте, как ты это делаешь, без всякой пользы для себя и детей.

Не забудь при первом секретном случае послать мне: а) все напечатанное правительством о нашем деле; в) все газеты и все материалы, напечатанные за границей, появившиеся в течение этого времени и относящиеся к тому же вопросу; с) поименный список членов Верховного суда, их мнения и т. д.; d) протоколы заседаний. акты и другие официальные бумаги, касающиеся процесса, которые можно будет извлечь из архивов, затратив на это некоторые средства; е) устные рассказы, которые ты сумеешь собрать, заставив болтать присутствовавших на этом суде старых тупиц; f) официальные и другие подробности казни, погребения трупов, публичных молебствий и последовавших за этим торжеств.

Эти документы мне нужны для работы о Верховном суде, которая составит одно целое с «Разбором» и «Кратким обзором».

Я надеюсь, что ты свято выполнишь волю сосланного брата, дающего тебе доказательство уважения и дружбы, привлекая тебя к своим работам предпочтительно перед другими лицами. Тот краткий срок, который нам осталось прожить на этом свете, не будет потерян, если мы его употребим на служение делу правды. Не позволяй морочить себя болтовней тем, которые проповедуют осторожность, чтобы замаскировать свой кретинизм. Верх осторожности для мужчины, при данных обстоятельствах, сделаться жандармом и полицейским шпионом, но это не помешает дьяволу завладеть им в конце его жизни. Что он выиграет?

До свидания, моя дражайшая, мысленно обнимаю тебя от всего сердца и остаюсь навсегда твой любящий брат Михаил».

Сразу же после кровавых событий на Сенатской площади в Петербурге начинает создаваться официальная, правительственная версия происшедшего, искажающая реальную картину. В царском манифесте «по поводу событий 14 декабря 1825 года» вооруженное восстание превратилось в «печальное происшествие, омрачившее 14-й день сего месяца, день обнародования манифеста о восшествии нашем на престол», «горсть непокорных дерзнула противостать общей присяге, закону, власти и убеждениям», «надлежало употребить силу, чтоб рассеять и образумить сие скопище».

«Мятеж», «ничтожные», «развратные мальчишки» — все это повторялось неоднократно. «Не в свойствах и не во нравах русских был сей умысел, — говорилось в манифесте Николая I от 13 июля 1826 года, — Составленный горстию извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную, но в десять лет злонамеренных усилий не проник, не мог проникнуть далее. Сердце России для него было и всегда будет неприступно».

Михаил Лунин первым среди декабристов начинает писать правду о деле всей их жизни.

Свои сочинения Лунин создавал и распространял при помощи других сосланных декабристов — Никиты Муравьева и Петра Громницкого. Его задача — написать правдивую историю декабристского движения, так как в течение десятилетий в стране запрещено писать и вспоминать об этих людях. Даже официальное правительственное заключение по делу декабристов — «Донесение Следственной комиссии» не переиздавалось, делалось редкостью. Между тем в этом донесении умалчивалось о многих планах и идеях декабристов, например, об их желании освободить крестьян, расширить права народа, уничтожить военные поселения… Для неискушенных читателей всячески выпячивали планы цареубийства — захвата власти, чтобы восставшие выглядели беспринципными честолюбцами.

ИЗ СОЧИНЕНИЙ ЛУНИНА

«Жизнь в изгнании есть непрерывное свидетельство истины их [декабристов] начал. Сила их речи заставляет и теперь не дозволять ее проявления даже в родственной переписке. У них все отнято: общественное положение, имущество, здоровье, отечество, свобода… Но никто не мог отнять народного к ним сочувствия. Оно обнаруживается в общем и глубоком уважении, которое окружает их скорбные семейства; в религиозной почтительности к женам, разделяющим ссылку с мужьями; в заботливости, с какою собирается все, что писано ссыльными в духе общественного возражения. Можно на время вовлечь в заблуждение русский ум, но русского народного чувства никто не обманет».

По мнению некоторых друзей, Лунин чрезмерно рисковал, дразнил власть (многие из своих дерзких писем он просто посылал по почте — а не тайно, с оказией, — для сведения чиновников почтового ведомства и полиции. Это называлось «дразнить белого медведя»).

Один из приятелей Лунина вспоминал, как тот, живя на поселении в селе Урик близ Иркутска, говорил: «Я готов, мой друг, я готов! Мой друг, я готов! Они слишком любят читать мои шедевры, чтобы допустить, будто не станут читать большое сочинение, которое я недавно отослал. Итак, я начинаю приводить мои дела в порядок». В ожидании ареста Михаил Лунин раздарил все свое имущество товарищам.

Вскоре в Петербург приходит подробный донос. В марте 1841 года декабриста хватают. Он и его друзья полагают, что дело может кончиться смертной казнью. Очевидец событий чиновник Львов рассказал о прощании ссыльных со своим товарищем, которого увозили неведомо куда.

«Толпа была на дворе, все прощались, плакали, бежали за телегою, в которой сидел Лунин, и кричали ему вслед: «Да помилует тебя бог, Михаил Сергеевич! Бог даст — вернешься. Мы будем оберегать твой дом, за тебя молиться будем». А один крестьянин-старик даже ему в телегу бросил каравай с кашею…

Почт-содержателем тогда в Иркутске был клейменый, отбывший уже каторгу старик 75 лет Анкудиныч, всеми очень любимый… Тройки были уже готовы — а его нет, как сверху послышался его голос: «Обожди, обожди!» И, сбегая с лестницы, он сунул ямщику в руки что-то, говоря: «Ты смотри, как только Михаил Сергеевич сядет в телегу, ты ему всунь в руки… Ему это пригодится!.. Ну… С богом!»

У меня слезы навернулись. Конечно, этот варнак (преступник), посылая Лунину пачку ассигнаций, не рассчитывал на возврат, да едва ли мог ожидать когда-нибудь с ним встретиться…

…Артамона Муравьева, Панова, Якубовича и Марию Николаевну Волконскую в доме у себя я нашел в лихорадке; а Мария Николаевна спешила зашивать ассигнации в подкладку пальто, с намерением пальто надеть на Лунина при нашем с ним свидании в лесу. Надо было торопиться!..

Мы поскакали. Верстах в тридцати мы остановились в лесу, в 40 шагах от почтовой дороги на лужайке. Было еще холодно и очень сыро, снег еще лежал по полям; и так как в недалеке нашего лагеря находилась изба Панова, он принес самовар и коврик, мы засели согреваться чаем и ожидать наших проезжающих. Несмотря на старания Якубовича нас потешать рассказали и анекдотами и Панова, согревавшего уже третий самовар, мы были в очень грустном настроении. Послышались колокольчики… все встрепенулись, и я выбежал на дорогу.

Лунин, как ни скрывал своего, смущения, при виде нас чрезмерно был тронут свиданием; но по обыкновению смеялся, шутил и своим хриплым голосом обратился ко мне со словами:

«Я говорил вам, что готов… Они меня повесят, расстреляют, четвертуют… Пилюля была хороша! Странно, в России все непременно при чем-либо или ком-либо состоят. Ха, ха-ха! Львов при Киселеве, Россет при Михаиле Павловиче… Я всегда при жандарме. И на этот раз вот (показывая на [офицера] Гаврилу Петровича Полторанова) — мой ангел Гавриил».

Напоили мы его чаем, надели на него приготовленное пальто, распростились… и распростились навсегда!»

Сестра декабриста, Волконские, Пущин, Матвей Муравьев-Апостол, Фонвизин, рискуя, сохранили у себя копии писем Лунина и его сочинений о тайном обществе. Через 20 лет они были напечатаны в Вольных изданиях Герцена и Огарева.

Спустя некоторое время друзья узнали, что Лунина не казнили, а заперли в самое страшное из сибирских мест заключения — каторжную тюрьму в Акатуе.

МИХАИЛ ЛУНИН — СЕРГЕЮ ВОЛКОНСКОМУ

«Дорогой мой Сергей Григорьевич! Архитектор Акатуевского замка, без сомнения, унаследовал воображение Данта. Мои предыдущие тюрьмы были будуаром по сравнению с тем казематом, который я занимаю. Меня стерегут, не спуская с меня глаз. Часовые у дверей, у окон — везде. Моими сотоварищами по заточению является полсотня душегубов, убийц, разбойничьих атаманов и фальшивомонетчиков. Однако мы великолепно сошлись. Эти добрые люди полюбили меня. Я являюсь хранителем их маленьких сокровищ, приобретенных бог знает как, и поверенным их маленьких тайн…

…Все, что прочел я в вашем письме, доставило мне большое удовольствие. Я надеялся на эти новые доказательства нашей старинной дружбы и полагаю, что бесполезно говорить вам, как я этим растроган… Передайте, пожалуйста, мое почтение Марье Казимировне и Алексею Петровичу [Юшневским]. Я очень признателен за их дружеское воспоминание. Передайте тысячу любезностей Артамону, равно как и тем, которые провожали меня и которых я нашел на привале на большой дороге. Прощайте, дорогой друг, обнимаю вас мысленно и остаюсь на всю жизнь ваш преданный

Михаил».

МИХАИЛ ЛУНИН — МАРИИ ВОЛКОНСКОЙ

«Ваши письма, сударыня, возбуждают мою бодрость и скрашивают суровые лишения моего заключения. Я Вас люблю так же, как и мою сестру…

Чтобы составить себе понятие о моем нынешнем положении, нужно прочесть «Тайны Удольфа» или какой-нибудь другой роман мадам де Радклиф. Я погружен во мрак, лишен воздуха, пространства и пищи, окружен разбойниками, убийцами и фальшивомонетчиками. Мое единственное развлечение заключается в присутствии при наказании кнутом во дворе тюрьмы. Пред лицом этого драматического действия, рассчитанного на то, чтобы сократить мои дни, здоровье мое находится в поразительном состоянии и силы мои далеко не убывают, а наоборот, кажется, увеличиваются. Я поднимаю без усилия девять пудов одной рукой. Все это меня совершенно убедило в том, что можно быть счастливым во всех жизненных положениях и что в этом мире несчастливы только глупцы и скоты. Прощайте, моя дорогая сестра по изгнанию! Примите уверения в совершенной дружбе, которую хранит всецело преданный вам Михаил».

Лунин не имел права писать и пользовался редкими (примерно раз в год) случаями передать послание через священника или доброжелательного начальника.

«Арест Лунина сильно нас опечалил, — вспоминает Мария Николаевна. — Я доставляла ему книги, шоколад для груди и под видом лекарства — чернила в порошке со стальными перьями внутри, так как у него все отняли и строго запретили писать…»

Сохранился рассказ о встрече с Луниным сенатора Ивана Николаевича Толстого. «Сенатор, объезжавший Восточную Сибирь, был последний человек, видевший Лунина в живых. Он и тут остался верен своему характеру, и, когда (сенатор) входил к нему, он с видом светского человека сказал ему: [по-французски] «позвольте мне вас принять в моем гробу».

В последнем письме из зловещей тюрьмы Лунин писал, что здоровье его поразительно. «И если только не вздумают меня повесить или расстрелять, я способен прожить сто лет. Но мне нужны специи и лекарства для бедных моих товарищей по заключению. П ришлите средства от лихорадки, от простуды и от ран, причиняемых кнутом и шпицрутенами. Издержки на этот предмет будут также возмещены из моих средств. Здесь у меня есть несколько тысяч рублей, но это все равно как если б у меня ничего не было, — из-за таинственности моего заключения.

Прощайте, мой дорогой друг. Если вы хотите получать более длинные и более подробные письма, присылайте бумагу и чернильный порошок. Передайте мой дружеский привет всем гем, кто меня помнит и меня понимает. Преданный вам Михаил».

Вскоре после этого, в 1845 году, декабрист умер в Акатуе при неясных обстоятельствах. По официальной версии — от апоплексического удара, по слухам — местные власти с ним расправились.

К этому времени уже сформировались декабристские «гнезда» — поселения, в разных краях — близ Иркутска, в Ялуторовске, Кургане.

ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ — ЕВГЕНИЮ ОБОЛЕНСКОМУ

6 августа 1839 г. Петровский завод.

«Вчера и сегодня я писал к Поджио и к Пущину. Как мне было утешительно слышать благословения здешнего народа и благодарность его за благодеяния Трубецкого, Пущина и твои, мой любезный Оболенский, — ужасно меня это трогало и утешало. Вы по себе трое здесь оставили такую память, что, дай бог, чтобы мои дети до того дожили и были бы так счастливы.

Прощай, друг мой, еще прощай; буду к тебе писать все подробно и не упускать ни одной оказии; пиши ко мне, не забывай твоего навсегда.

Горбачевского».

Несколько поколений русских и бурят вспоминают добром братьев Бестужевых, научивших кяхтинцев и селенгинцев многим ремеслам, огородным культурам. 700 мальчиков и девочек выучились в Ялуторовской школе, организованной Якушкиным. Ссыльные исследуют географию, культуру, быт Сибири…

Сын декабриста, Евгений Иванович Якушкин, в 1855 году посетил сибирских изгнанников.

ЕВГЕНИЙ ЯКУШКИН — ЖЕНЕ ИЗ СИБИРИ

«…Я выехал из Казани, дорога была прекрасная, погода тоже, и на перекладной ехать было отлично. Подъезжая к Ялуторовску (я тебя избавляю от описания дороги до Сибири), я стал давать больше на водку и поехал скорее. Последние станции я ехал верст 20 в час. Я еще в Москве постановил остановиться у Пущина, но так как дом М. И. Муравьева ближе к заставе, то я заехал сначала к нему. Его не было дома, он уехал на охоту. Ко мне выбежали на крыльцо Марья Константиновна, жена его, моя большая приятельница, и воспитанницы известная тебе Гутинька и еще более известная Аннушка — я со всеми перецеловался, поболтал с ними минут 10 тут же на крыльце и отправился к Ивану Ивановичу Пущину. Прямо против _% него живет Басаргин — жена его увидала меня в окошко; я, разумеется, подошел поцеловаться с ней. Она разбудила мужа, который спал после обеда, — и у нас начался было очень живой разговор, как вдруг появился у своего окна Иван Иванович и стал звать к себе. Я наскоро пообедал у него, и начались расспросы и рассказы про Россию. Рассказывать было что.

…Пущин, несмотря на то, что ему теперь 57–58 лет, до такой степени живой и веселый человек, как будто он только что вышел из лицея. Он любит посмеяться, любит заметить и подтрунить над чужой слабостью и имеет привычку мигнуть, да такую привычку, что один раз, когда ему не на кого было мигнуть, то он долго осматривался и, наконец, мигнул на висевший на стене образ. В то же время это человек до высочайшей степени гуманный (я право не знаю, как выразиться иначе) — он готов для всякого сделать все, что может, он одинаково обращается со всеми, и с губернатором, когда тот бывает в Ялуторовске, и с мужиком, который у него служит, и с чиновниками, которые иногда посещают его. Никогда он не возвысит голоса более с одним, чем с другим. Он переписывается со всеми частями Сибири и, когда надо что-нибудь узнать или сделать, то обращаются, обыкновенно, к нему. Он столько оказывал услуг лицам разного рода, что в Сибири, я думаю, нет человека, который бы не знал Ивана Ивановича, хоть по имени…

Оболенский — предводитель войск на площади 14 декабря и мой тезка (меня назвали в его честь Евгеньем) — человек чрезвычайно странный. Он хочет уверить себя и других, что он с головы до ног православный и самый ревностный поклонник самодержавия и особенно Николая Павловича, — кроме этого он имеет свойство защищать свое мнение так, что слушая его, другие убеждаются в совершенно противном. Поэтому, разговор с ним бывает иногда чрезвычайно забавен. Зато он олицетворенная доброта и его никак нельзя не любить. Разумеется, Пущин беспрестанно мигает на него и ему достается в Ялуторовске ото всех. Муравьев-Апостол был, говорят, когда-то чрезвычайно веселый человек и большой остряк. Смерть двух братьев, Ипполита и Сергея, страшно подействовала на него — он редко бывает весел; иногда за бутылкой вина случается ему развеселиться, и тогда разговор его бывает забавен и очень остер. Он воспитывался за границей, в Россию приехал лет 18, до сих пор не совсем легко говорит по-русски, вежлив совершенно как француз, да и видом похож на французского отставного офицера; между тем он самый ярый патриот из всех ялуторовских. Я редко заговаривал с ним о прошедшем, всегда боялся навести его на тяжелый разговор про братьев, но когда, бывало, Оболенский, защищая самодержавие, не совсем почтительно отзывался об Обществе, то Матвей Иванович распушит его так, что тот замолчит, несмотря на то, что охоч спорить…

В Тобольск сосланы: два брата Пушкины (Бобрище-вы), Свистунов, Анненков, Штейнгель и Башмаков. Пушкина и Свистунова мы с отцом не называем иначе, как тобольскими раскольниками: они так же, как и Оболенский, выдают себя за православных, но собственно говоря православного в них ничего нет, потому что какие ни стараются делать натяжки, чтобы примирить свои убеждения с православием, этого сделать им все-таки не удается — и они более православные на словах, чем на деле…

Совершенная противоположность Пушкина и Свистунова Анненков (отец О. И. Ивановой). Упасть духом он мог бы скорее всякого другого, но его спасла жена, не уступающая в веселости Мартину Чедзльвиту, — как бы не были стеснены обстоятельства, она смеется и поневоле поддерживает бодрость в других.

Когда его сослали в Сибирь, Прасковья Егоровна решилась ехать к нему, но для этого надо было позволенье императора, который в это время был на Вознесенских маневрах, — она отправилась туда, долго не могла увидеть его, наконец ей удалось как-то подать ему просьбу о дозволении ехать в Сибирь к Анненкову. — «Какое право имеете проситься в Сибирь к Анненкову, — спросил он ее, — разве вы ему жена?» — Нет, отвечала она, я не жена его, но я мать его детей. — Николай Павлович позволил ей ехать. В Сибири Анненков женился на ней и хорошо сделал, потому что без нее бы с своим характером совершенно погиб. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться. Когда они были на поселении, не раз случалось ей отправляться ночью с фонарем осматривать — не забрались ли на двор воры, когда муж очень тревожился громким лаем собак. Один раз ночью воры действительно залезли к ним в дом. Анненков совершенно растерялся, но она нисколько. «Сергей! Иван! Григорий! — закричала она: — ступайте сюда скорей, да возьмите с собой ружья — к нам кто-то забрался в дом!» — Воры, услышавши такое громкое и решительное приказание, бросились бежать, а между тем ни Сергея, ни Григория, ни Ивана никогда не было у Анненковых — не говоря уже о ружьях — у них жила в это время одна только кухарка. Прасковья Егоровна до сих пор чрезвычайно жива и беспрестанно подтрунивает над нерешительностью мужа и над его жалобами на судьбу…

Приехавши в Томск, я прямо отправился к Батенькову, у которого думал и прежде остановиться…Скоро разговор перешел на 1825 год. «Я сам не принадлежал к тайному обществу, — сказал Батеньков, — но вполне признаю его пользу — у нас не было и нет до настоящего времени общения, — общество дало связь и силу отдельным лицам…»

Наконец, после 30 лет каторги и ссылки приходит амнистия. Покидая Сибирь, еле живой Михаил Фонвизин поклонился в ноги Ивану Дмитриевичу Якушкину за то, что он принял его в тайный союз.

Большая часть декабристов не дожила до освобождения. Некоторые из них — в том числе Горбачевский, Михаил Бестужев — не имели ни сил, ни средств, ни желания возвращаться «в Европу» — и остались вольными в дальних сибирских местах.

ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ — ЕВГЕНИЮ ОБОЛЕНСКОМУ

«Петровский завод: 1860 г., ноября 17 дня.

Если бы на меня что-нибудь упало и сильно придавило, я бы, кажется, меньше был встревожен, оглушен, меньше бы был удивлен, нежели получивши твое письмо, мой дорогой, любезнейший Евгений Петрович! Вообрази, что, взявши письмо из рук почтальона, я по надписи на конверте узнал твой почерк после двадцатилетней разлуки, и, пробежавши глазами письмо, я тогда только отдохнул. Если бы ты знал и все там живущие, что значит для меня теперь получить письмо из России, ты бы писал бы ко мне по своему участию целые кипы писем. Я до сих пор как будто в сомнении, — там ли вы живете и может ли это быть? Часто, глядя здесь на наше прежнее жилище, вы все для меня теперь какие-то мифы; грусть приходит не от мрачного этого свидетеля, доселе существующего, но, думая. — жившие когда-то здесь, где они? Где их искать? Когда их увидишь? Вот вопросы, беспрестанно роящиеся в моей голове. И редко кто из вас подаст мне голос. Этот отголосок и составляет теперь единственное утешение в моей тревожной, грустной и одинокой жизни.

Благодарю тебя душевно, сердечно, мой Евгений Петрович, за твое письмо; не могу выразить словами чувство благодарности за твою память обо мне; будь уверен в искренности моих слов, и я уверен, что ты поверишь моей радости слышать о тебе и о твоем семействе, — радуюсь, что ты жив, здоров и существуешь. Думаю, что мне к тебе писать? И как отвечать на твои вопросы? Много придется писать, но возможно ли это в письме, тем более — вспомни — сколько времени прошло со дня нашей разлуки.

Ты спрашиваешь, женат ли я? Во всех отношениях нет и нет, и я говорю тебе правду — очень сожалею, что так пришлось жить; холостая старость ужасна, — скучно, и будущего нет; может быть, я избавился этим от многих тревог, но зато, что за жизнь настоящая и будущая; теперь никому не советую быть в старости неженатым. Что же касается до моей жизни собственно, то скажу тебе, что живу или сижу на одном и том же месте, как гвоздь, забитый в дерево, — не могу двинуться с места, — такие мои обстоятельства и такое положение. Куда ехать? И на какие деньги это можно сделать, — трудно выдумать, да еще при такой дороговизне; искать же оказии, просить я не могу, — для меня это тяжко, даже отвратительно. Сестра моя живет в Петербурге при детях; в Малороссии все умерли; конечно, будь способы, поехал бы туда хоть подышать тамошним воздухом, но это «не наша еда лимоны», как некогда писал ко мне В. Л. Давыдов…

Читал я тоже в твоем письме о наших надеждах на улучшение крестьянского быта и начало гражданской жизни, о которой когда-то мы мечтали. Прости меня великодушно, мой Евгений Петрович, за мое неверие: решительно не только сомневаюсь, но даже решительно не верю ни вашей гласности, ни вашему прогрессу, ни даже свободе крестьян от помещиков; все это, мне кажется, болтовня праздных людей, у которых нет ни желания, ни воли сделать другим добро; и что может быть из такого порядка вещей, где люди в своем деле сами и судьи.

Прощай, Евгений Петрович, желаю тебе здоровья и всего лучшего; пиши ко мне, я буду с удовольствием тебе отвечать.

Тебе преданный Иван Горбачевский».

«НЕ ПРОПАДЕТ ВАШ СКОРБНЫЙ ТРУД…»

«Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь; казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные, и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет, и ясно стало, что счастье было не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга и ссылка, неволя, было счастье, а генеральство и богатство и свобода были великие бедствия…» — писал Лев Толстой.

Николай I пережил 65 декабристов, но 56 декабристов пережили его (речь идет о революционерах, преданных Верховному уголовному суду). Правда, часть «переживших» не успела вернуться домой и угасла незадолго или вскоре после амнистии.

С осени 1856 года старики декабристы потянулись из дальних сибирских городов и поселков в те края, откуда были некогда вывезены в цепях. Большинству амнистированных в столицах жить не разрешалось, и вскоре Оболенский, Батеньков, Свистунов попадают в Калугу, Матвей Муравьев-Апостол — в Тверь, Пущин поселяется в имении своей жены, а больного Ивана Дмитриевича Якушкина выставляют из Москвы, и он устраивается в имении Новинки, принадлежавшем старому товарищу по Семеновскому полку И. Н. Толстому.

Но, прежде чем стариков изгнали в провинцию, довольно значительная их группа собралась в Москве. С удивлением рассматривали они город и людей, которые показались им сильно переменившимися за 30 лет. «Средь новых поколений» им было трудно и непривычно. Однако в Москве декабристов ждали. Еще Евгении Иванович Якушкин, дважды возвращаясь из Сибири, установил контакт между декабристами и своим кругом. Теперь эти контакты необычайно расширились.

По дневникам и письмам мы можем представить, что люди 20-х годов и ветераны 50-х в этом кружке в ту пору понравились друг другу, сошлись и нашли больше общего, чем даже ожидали.

В январе 1857 года известный ученый, собиратель русских сказок А. Н. Афанасьев делает следующую запись в дневнике: «Видел возвратившихся декабристов и удивлен, что, так много и долго пострадавши, могли так сохранить свои силы и свежесть чувства и мысли. Матвей Ив. Муравьев-Апостол и Пущин возбудили общую симпатию. По приезде своем в Москву Пущин был весел и остроумен; он мне показался гораздо моложе, чем на самом деле, а его оживленная беседа останется надолго в памяти: либеральничающим чиновникам он сказал: «Ну так составьте маленькое тайное общество!» Он теперь в Петербурге и болен, виделся с Горчаковым, и тот был любезен со своим старым лицейским товарищем».

В августе 1857 года в связи с известием о смерти И. Д. Якушкина Афанасьев пишет: «Жаль его; в этом старике так много было юношески-честного, благородного и прекрасного. Новое поколение едва ли способно выставить таких людей: все это плод, до времени созрелый! Еще теперь помню, с каким живым одушевлением предлагал он тост за свою красавицу, то есть за русскую свободу, и с какою верою повторял стихи Пушкина: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья…»

Вскоре после того бывшие семеновцы, и в их числе декабристы Матвей Муравьев-Апостол, Федор Глинка встретились в Новинках и помянули молодость стихами Федора Г линки:

…И сколько пережито гроз!..

Но пусть о них твердят потомки;

И мы, прошедшего обломки,

В уборе париков седых,

Среди кипучих молодых,

Вспомянем мы хоть про Новинки,

Где весело гостили Глинки,

Где благородный Муравьев

За нить страдальческих годов

Забыл пустынную неволю

И тихо сердцем отдыхал;

Где у семьи благословенной,

Для дружбы и родства бесценный,

Умом и доблестью сиял

И к новой жизни расцветал

Якушкин наш в объятьях сына,

Когда прошла тоски година,

И луч надежды обещал

Достойным им — иную долю…

За «иную долю» нужно еще было много и долго сражаться.

Кое-кто из амнистированных сумел посетить и места, незабвенные по 14 декабря 1825 года. Иван Пущин в начале 1857 года сообщит Евгению Оболенскому:

«В Петербурге… 15 декабря мы в Казанском соборе без попа помолились и отправились в дом наМойку… В тот же день лицейские друзья явились. Во главе всех Матюшкин и Данзас… Все встречи отрадны и даже были те, которых не ожидали. Вообще не коснулися меня петербургские холода, на которые все жалуются. Время так было наполнено, что не было возможности взять перо».

В этом письме много потайного смысла.

15 декабря 1856 — 31 год прошел после 14 декабря. Непонятно, кто это — «мы», которые пошли в Казанский собор: очевидно, Пущин с братом и, возможно, еще кто-то из возвратившихся. Молитва нескольких старых людей в громадном соборе, недалеко от того места, молитва без попа — в 31-ю годовщину события, изменившего их жизнь, хотя и не переменившего Россию (однако «подлецы будем, если пропустим случай», — как говорил тогда Пущин).

На Мойке, у родственников, остановился Иван Иванович в Петербурге. Разумеется, он знал, что на этой же улице была последняя квартира Пушкина…

Приближался 1861 год, год отмены крепостного права. В одном разговоре, уже в начале XX столетия, — Лее Толстой сказал:

«Освободили крестьян не Александр И, а Радищев, Новиков, декабристы. Декабристы принесли себя в жертву».

Герцен, Чернышевский и другие лучшие бойцы 1850—1860-х годов не пришли бы без «разбудивших» их отцов-декабристов. Первое периодическое издание Вольной русской типографии, созданное Герценом за границей в 1855 году, называлось так же, как декабристский альманах К. Рылеева и А. Бестужева, — «Полярная звезда»; на обложке его были изображены силуэты пяти казненных.

Вернувшихся из ссылки было мало, но они не угомонились, эти замечательные старики.

2 января 1865 года Герцен запишет:

«Явился старец с необыкновенным, величаво энергичным видом. Мне сердце сказало, что это кто-то из декабристов. Я посмотрел на него и, схватив за руки, сказал: «Я видел ваш портрет». — «Я Поджио»… Господи, что за кряж людей!»

Некоторые декабристы дождались освобождения крестьян, вошли в историю 1860-х, 70-х, 80-х годов. Последними шили из жизни Матвей Муравьев-Апостол, Владимир Толстой, Пето Свистунов, Дмитрий Завалишин.

Горбачевский, Басаргин, Александр Поджио, братья Бестужевы, Волконский и другие успевают составить свои замечательные мемуары. Это один из лучших памятников первым революционерам, созданный ими самими. Записки и воспоминания сразу же делаются документами революции. Недаром первым их начал печатать А. И. Герцен в созданной им вольной русской печати.

1 сентября 1862 года газета «Колокол» сообщала:

«Первая присылка «Записок» получена нами. Мы не имеем слов, чтоб выразить всю нашу благодарность за нее. Наконец-то выйдут из могил великие тени первых сподвижников русского освобождения, и большинство, знавшее их по Блудову и Корфу^[36], узнает их из их собственных слов.

Мы с благочестием средневековых переписчиков апостольских деяний и жития святых принимаемся за печатание «Записок декабристов»; мы чувствуем себя гордыми, что на долю нашего станка досталась честь обнародования их. Мы предполагаем издавать «Записки» отдельными выпусками и начать с «Записок» И. Д. Якушкина и князя Трубецкого. Затем последуют «Записки» князя Оболенского, Басаргина, Штейнгеля, Люблинского, Н. Бестужева, далее о 14 декабря — Пущина, «Белая церковь», «Воспоминания князя Оболенского о Рылееве и Якушкине», «Былое из рассказов декабристов», «Список следственной комиссии», статья Лунина и разные письма».

Не только декабристы, но и женщины-декабристки — Мария Волконская, Полина Анненкова — оставили воспоминания о пережитом. Н. А Некрасов, работая над своей поэмой «Русские женщины», использовал записки Марии Николаевны Волконской. Об этом рассказывает ее сын, Михаил Сергеевич Волконский, в предисловии к воспоминаниям матери:

«С Некрасовым я был знаком долгие годы. Нас сблизила любовь моя к поэзии и частые зимние охоты, во время которых мы много беседовали, причем я, однако же, обходил разговоры о сосланных в Сибирь, не желая, чтоб они проскользнули несвоевременно в печать. Однажды, встретив меня в театре, Некрасов сказал мне, что написал поэму: «Княгиня Е. И. Трубецкая», и просил меня ее прочесть и сделать свои замечания. Я ему ответил, что нахожусь в самых тесных дружеских отношениях с семьею Трубецких и что, если впоследствии найдутся в поэме места, для семьи неприятные, то, зная, что поэма была предварительно сообщена мне, Трубецкие могут меня, весьма основательно, подвергнуть укору; поэтому я готов сообщить свои замечания в том лишь случае, если автор их примет. Получив на это утвердительный ответ Николая Алексеевича, а на другой день и самую поэму в корректурном еще виде, я тотчас ее прочел и свез автору с своими заметками, касавшимися преимущественно характеров описываемых лиц. В некоторых местах, для красоты мысли и стиха, он изменил характер этой высокодобродетельной и кроткой сердцем женщины, на что я и обратил его внимание…

Поэма имела громадный успех, и Некрасов задумал другую. Раз он, приехав ко мне, сказал, что пишет о моей матери, и просил меня дать ему ее «Записки», о существовании которых ему было известно; от этого я отказался наотрез, так как не сообщал до тех пор этих «Записок» никому, даже людям, мне наиболее близким. «Ну, так прочтите мне их», — сказал он мне. Я отказался и от этого. Тогда он стал меня убеждать, говоря, что данных о княгине Волконской у него гораздо меньше, чем было о княгине Трубецкой, что образ ее выйдет искаженным, неверными явятся и факты, и что мне первому это будет неприятно и тяжело, а опровержение будет для меня затруднительно. При этом он давал мне слово принять все мои замечания и не выпускать поэмы без моего согласия на все ее подробности. Я просил дать мне несколько дней на размышление, еще раз перечел «Записки» моей матери и, в конце концов, согласился, несмотря на то, что мне была крайне неприятна мысль о появлении поэмы весьма интимного характера и основанной на рассказе, который в то время я не предполагал предавать печати.

Некрасов по-французски не знал, по крайней мере, настолько, чтобы понимать текст при чтении, и я должен был читать, переводя по-русски, причем он делал заметки карандашом в принесенной им тетради. В три вечера чтение было закончено. Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал и с словами: «Довольно, не могу», бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал, как ребенок».

Сын Волконских стал весьма преуспевающим чиновником с реакционными взглядами, дослужился до чина тайного советника, занял пост товарища министра просвещения.

Но сибирские годы, проведенные среди честных и благородных людей с возвышенными идеалами, не могли пройти бесследно для большинства «каторжных» декабристских детей.

Ольга Анненкова, «эта прекрасная, чистая душа, возвышенная и благородная» (по словам Ф М, Достоевского, узнавшего ее в Сибири), записала воспоминания матери и дополнила их своими, личными впечатлениями:

«Известно многим уже, какие люди были декабристы, с каким достоинством переносили свое положение, какую примерную, безупречную жизнь вели они сначала в каторжной работе, а потом на поселении, разбросанные по всей Сибири, и как они были любимы и уважаемы везде, куда бросала их судьба… Понятно, что у детей, все это видевших, составилось такое понятие, что все между собою родные, близкие и что весь мир такой (другого они не видели), а потому тяжело им было потом в жизни привыкать к другим людям и другой обстановке. При этом положение было слишком изолированное, и такое отчуждение от жизни, от людей не могло не отзываться на детях… Но если декабристы не научили нас житейской мудрости, зато они вдохнули нам такие чувства и упования, такую любовь к ближнему и такую веру в возможность всего доброго, хорошего, что никакие столкновения, никакие разочарования не могли потом истребить тех идеалов, которые они нам создали».

Когда-то, после 1826 года, мать Никиты Муравьева, Екатерина Федоровна, стала как бы начальником штаб-квартиры, осуществлявшей связь с сибирскими изгнанниками. Теперь на смену бабушке пришла внучка — Софья Никитична Муравьева-Бибикова. Она сделалась хранительницей декабристских традиций, реликвий. Ее дом в Москве стал очагом и пристанищем для всех товарищей отца, умершего в изгнании. В 1870-е годы — Лее Толстой, работая над романом о декабристах, навещал С. Н. Бибикову. В марте 1878 года он сообщает жене: «Нынче был у двух декабристов, обедал в клубе, а вечером был у Бибиковой, где Софья Никитишна (рожденная Муравьева) мне пропасть рассказывала и показывала».

Сохранились воспоминания А. Бибиковой о своей знаменитой бабушке и не менее знаменитом доме ее — в Москве, на Малой Дмитровке:

«Дом бабушки Софьи Никитичны Бибиковой был настоящим музеем, и особая прелесть этого музея была в том, что у него была душа, что все эти картины и миниатюры, старинная тяжелая мебель и огромные книжные шкапы, мраморный бюст прадеда в большой двусветной зале, все это жило, все было полно воспоминаний. Каждая вещь имела свою историю и сохраняла в себе тепло семейной обстановки, печать привычек, вкусов, мыслей своих обладателей. Все это были живые свидетели прошлого, блестящего и трагического, прошлого в шитых мундирах и арестантской шинели, свидетели, связывавшие его с настоящим и неразрывно с самой бабушкой…

Как все это благоговейно показывалось и смотрелось! Это все были страницы жизни, и при этом в рассказах и воспоминаниях проходили, как китайские тени на экране, фигуры декабристов Волконского, Трубецкого, Свистунова, Оболенского, Поджио, барона Розена, Сутгофа, Якушкина и многих других, вернувшихся из Сибири и собиравшихся у бабушки в доме по пятницам…

И среди всего этого прошлого бабушка Софья Никитична, в своем неизменном черном, простом платье, с крупными морщинами на характерном лице, с белыми, как серебро, волосами. Несмотря на скромное, почти бедное платье, от нее веяло таким благородством, такой истинной барственностью, которая невольно всеми чувствовалась. На всю ее жизнь и на характер неизгладимый отпечаток наложила ее жизнь с отцом, все, что она видела и слышала в детстве. Бабушка не только любила своего отца, она его просто боготворила и свято чтила его память и все, что он успел передать ей из своих знаний… Она была глубоко и искренно равнодушна к блеску, свету и почестям и ни за что не захотела записать сыновей своих в пажеский корпус»…

Евгений Иванович Якушкин стал не просто хранителем декабристских реликвий и памяти о самих декабристах, но прямым продолжателем дела отцов.

Впервые он увидел отца уже вполне сложившимся человеком 21 лет: работая в министерстве государственных имуществ, Евгений Иванович добился в 1853 году командировки в Сибирь. Первая же встреча сына с отцом подтвердила не только родственную, но и духовную, идейную близость, наметившуюся уже в их переписке. Тогда же — и на всю жизнь — Евгений Иванович подружился с товарищами отца: И. И. Пущиным, Е. П. Оболенским, М. И. Муравьевым-Апостолом и другими. В 1855 году сын декабриста второй раз навестил сибирских изгнанников.

Евгений Иванович Якушкин был замечательным человеком во многих отношениях. Представитель демократического лагеря, он примкнул к московскому кружку друзей Герцена, стал тайным корреспондентом «Полярной звезды». Благодаря Якушкину впервые за границей были опубликованы воспоминания Пущина, записки И. Д. Якушкина, бумаги К. Ф. Рылеева и вообще большинство декабристских материалов в «Полярной звезде».

Многие воспоминания не только были опубликованы, но и написаны благодаря усилиям Е. И. Якушкина.

«Записки» Ивана Пущина открывались письмом декабриста к Евгению Ивановичу:

«Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Броникова».

Евгений Якушкин сыграл исключительную роль в жизни ветеранов, вернувшихся из долголетней сибирской ссылки. Он помог старикам устроиться в новом для них мире, не растеряться. Среди вернувшихся декабристов было немало нуждавшихся. По инициативе Е. И. Якушкина возникла артель, охватившая всех декабристов, рассеянных по стране, Евгений Иванович был бессменным руководителем артели и распорядителем средств, как человек, пользовавшийся безграничным доверием, уважением и любовью всех товарищей отца.

Еще одна декабристская семья пустила прочные корни в русском освободительном движении. Дочь Ивашевых, Мария Васильевна Трубникова, родившаяся в Петровском заводе, стала одной из наиболее известных шестидесятниц — поборниц женской эмансипации в России; с революционным подпольем 60-х годов связана ее младшая сестра Вера. Внучки декабриста — Ольга и Мария Трубниковы — стали активными участницами народнического движения.

В 1928 году вышла в свет книга под названием «Три поколения». Ее автор О. К. Буланова-Трубникова, внучка декабриста Ивашева, писала:

«У нас в семье вообще существовал культ декабристов: о них, об их борьбе за свободу родного народа говорили с благоговением; мы с детства знали их всех в лицо в мамином альбоме и десятки раз слышали рассказы о 14 декабря».

Живую связь двух революционных поколений символизируют и подтверждают письма Ивана Горбачевского соратнику Чернышевского Владимиру Обручеву, сосланному в Сибирь. «Моя душа и сердце всегда с вами, — писал декабрист шестидесятнику. — …Одно скажу без украшений и прибавлений, что, сидя дома, в одиночестве… благословляю тот случай, который мне помог в моей жизни и в моем сердце заменить вами потерю моих преждебывших товарищей, которых смерть унесла и которых я любил и высоко уважал; я в вас встретил их, я их узнал, опять их вижу и слышу, говоря с вами хотя бы заочно…»

Пройдет 75 лет после событий на Сенатской площади, и революционная газета «Искра», представляющая новое, пролетарское поколение революционеров, выйдет с эпиграфом, напоминающим о неразрывной связи поколений борцов:

«Из искры возгорится пламя».

И хотя «дворянскую революционность» никак нельзя смешивать с глубоко народной революционностью пролетариата, тем не менее их жертвы были не напрасны, «несомненно они способствовали — прямо или косвенно — последующему революционному воспитанию русского народа»^[37].

Пламя, зажженное декабристами, возгорелось и в 1917 году сожгло мир самодержавия и деспотизма.

ОСНОВНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ, ДОКУМЕНТЫ, ИССЛЕДОВАНИЯ, ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ В КНИГЕ

Анненкова Полина. Воспоминания. М., 1929.

Басаргин Н. В. Записки. Пг., 1917.

Беляев А. П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. 1805–1850. Спб., 1882.

«Воспоминания Бестужевых». М. -Л., 1951.

Бибикова А. Из семейной хроники. «Исторический вестник», 1916, № 11.

Волконская М. Н. Записки. Чита, 1955.

Волконский С. Г. Записки декабриста. Спб., 1902.

«Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов». Тт. 1–2. М., 1931–1933.

«Восстание декабристов. Материалы». Тт. 1 —12. М.—Л., 1925–1969.

Герцен А. И. Былое и думы. Собр. соч. в 30 тт., т. VIII. М., 1956. Горбачевски И. И. Записки. Письма. М., 1963.

«Декабристы. Отрывки из источников». Составитель Ю. Г. Оксман. М. — Л., 1926.

«Декабристы на поселении (из архива Якушкиных)». Л., 1926.

Дружинин H. М. Декабрист Никита Муравьев. М., 1933.

«Литературное наследство». Тт. 59–60. М., 1954–1956.

Лорер Н. И. Записки декабриста. М., 1931.

Лунин М. С. Сочинения и письма. Пг., 1923.

Лунин М. С. Общественное движение в России. Письма из Сибири. М., 1926.

Львов Л. Ф. Воспоминания. «Русский архив», 1885, № 3.

Муравьев-Апостол М. И. Воспоминания и письма. Пг., 1922.

Муравьев-Карский H. Н. Воспоминания. «Русский архив», 1885, № I.

Нечкина М. В. Движение декабристов. Тт, 1–2. М., 1955. «Общественные движения в России в первой половине XIX века». T 1. Декабристы: М. А. Фонвизин, кн. Е. П. Оболенский и барон В. И. Штейнгель. Спб., 1905.

Огарев Н. П. Кавказские воды. «Полярная Звезда», кн. 6. М., 1968.

Оже И. Из записок. «Русский архив», 1877, № 4–5.

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. М., 1956–1958.

Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956.

Розен А. Е. Записки декабриста. Спб., 1907.

Рылеев К. Ф. Стихотворения, статьи, очерки, докладные записки, письма. М., 1956.

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. в 90 тт. М.—Л., 1928–1958.

Эйдельман Н. Я. Лунин. М., 1970.

Якушкин И. Д. Записки, статьи, письма. М., 1951.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

П. Пестель

И. Выгодовский.

А. Бестужев-Марлинский.

А. Суттоф.

Г. Батеньков.

Дом И. М. Муравьева-Апостола, отца декабристов (Москва, ул К. Маркса. 23).

Аттестат об окончании Московского университета М. Бестужева- Рюмина.

А. Н. Муравьев.

А. С. Муравьева-Апостол с сыном Матвеем и дочерью Еленой.　

Художник Ж. Молье, первые годы XIX в.　

В. Кюхельбекер, А. Дельвиг, М. Яковлев (шарж П. Яковлева).

Никита Муравьев.

М. Муравьев-Апостол.

Бородинское сражение. Художник Гесс.

В Бородинском сражении участвовали будущие декабристы: А. Бригген. С. Волконский, Ф. Глинка. В. Давыдов. С. Краснокутскнй, М. Митьков, А. Н. Муравьев, А. З. Муравьев, Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, В. Норов, М. Орлов, П. Пестель, И. Поджио, В. Раевский, С. Трубецкой. М. Фонвизин, И. Якушкин.

И. Якушкин.

Н. Тургенев.

М. Фонвизин.

И. Поджио.

А. Поджио.

П. Каховский.

П. Муханов.

Шефский дом в Хамовнических казармах. Здесь в квартире А. Н. Муравьева собирались в 10-х гг. XIX в. будущие члены тайных обществ.

А. Бригген.

Никита Муравьев.

Грот в имении В. Давыдова Каменка, где собирались члены Южного общества.

Н. А. Бестужев.

Вид Петровского завода.

Камера Н. А. Бестужева. В центре: Н. А. Бестужев рисует И. В. Киреева, слева у стола — М. А. Бестужев.　

А. Беляев.

А. Арбузов.

А. Бригген.

А. Вегелин.

А. Барятинский.

В. Бечаснов.

Я. Андреевич.

М. Волконская.

А. Быстрицкий.

Н. Басаргин.

М. Бестужев.

И. Горбачевский

В. Давыдов.

Дом Давыдовых в Петровском заводе.

А. Давыдова.

И. Киреев.

В. Ивашев.

И. Иванов.

Н. Муравьев.

М. Лунин.

М. Кюхельбекер.

М. Митьков.

Н. Лисовский.

В. Лихарев.

С. Трубецкой.

Д. Щепин-Ростовский.

М. Нарышкин.

В. Соловьев.

А. Муравьева.

Н. Репин.

Чита. Рисунок А. Якубовича.

Камера С. Г. Волконского, у клавесина — М. Н. Волконская. Рисунок М. К. Юшневской.

Ф. Вольф.

И. Повало-Швейковский.

П. Анненкова.

Н. Панов.

А. З. Муравьев.

А. Розен.

А. Юшневский.

А. Тютчев.

И. Пущин

А. Розен.

М. Юшневская.

К. Ивашева.

Е. Трубецкая, миниатюра неизвестного художника.

Е. Нарышкина.

М. Бестужев-Рюмин.

Дом П. Пестеля в Тульчине.

М. Орлов.

Дом Раевских в Москве, где в 1821 г. происходил съезд Союза благоденствия.

А. М. Муравьев.

В. Норов.

С. Волконский.

К. Рылеев.

В. Кюхельбекер.

Зимний дворец, 20-е гг. XIX века.

Сенатская площадь 14 декабря 1825 г.

Акварель К. И. Кольмана. 30-е гг. XIX в.

А. Булатов.

Е. Оболенский.

В. Штейнгель.

С. Муравьев-Апостол.

Н. Крюков.

А. Крюков.　

Вид Петербурга с Нарышкинского бастиона Петропавловской крепости.

В кронверке крепости 13 июля 1826 г. были казнены пожди восстания декабристов.

Заседание Следственного комитета. Рис. В. Ф. Адлерберга, 1826 г.

Ф. Вадковский.

И. Анненков.

Н. Лорер.　

З. Чернышев.　

Е. Ф. Муравьева с сыном Никитой.

Художник Ж. Монье, первые годы XIX в.

Читинский острог. Рисунок А. Якубовича.

А. Муравьева перед отъездом о Сибирь.

Н. Фонвизина.

В Читинском остроге.

Акварель Н. Репина. 1828–1829 гг.

Декабристы на прогулке.

Акварель Н. Репина. Чита. 1828–1830 гг.

Декабристы в камере. Акварель Н. Репина. Чита, 1828 г.

П. Борисов.

«…рисовал все цветы один из наших товарищей некто Петр Иванович Борисов, отличный натуралист и ботаник; я бы желал, чтобы ты видела его собрание бабочек и букашек здешнего Забайкальского края; чтоб ты посмотрела его Альбом, в котором нарисованы все цветы и все птички этой стороны». (Из письма Н. А. Бестужева к сестре — М. А. Бестужевой. Селенгинск, 1839 г.)

Вид Читинского острога. Конец 20-х гг. XIX в. Акварель И. А. Анненкова.

Улица в Чите. Акварель Н. А. Бестужева. Конец 20-х гг. XIX в.

А. И. Давыдова с детьми. Петровский завод. Начало 30-х гг. XIX о. Акварель Е. П. Нарышкиной.

А. Одоевский.

С. Волконский, фотография 40-х гг. XIX в. Иркутск.

Дом Волконских в селе Урик. Репродукция по рисунку Н. Валуеву 1885 г.

Е. Оболенский, фотография 1856 г.

Ялуторовск. Дом И. И. Пущина.

С акварели А. П. Саэович. Начало 50-х гг. XIX в.

Ялуторовск. Дома декабристов. Портреты И. Якушкина, М. Муравьева-Апостола, И. Пущина, Н. Басаргина. Акварель М. С. Знаменского. Начало 50-х гг. XIX в.

Красноярск. Дом Давыдовых.

Акварель В. Давыдова. Начало 50-х гг.

М. Бестужев, фотография, 60-х гг. XIX в.

И. Якушкин.

П. Свистунов, фотография 70-х гг. XIX в.

В этом доме у А. П. Беляева бывал Л. Н. Толстой (Москва, Смоленский бульвар, 12).

ПРИМЕЧАНИЯ К ИЛЛЮСТРАЦИЯМ

В работе над сборником «Декабристы рассказывают…» большое участие приняла Мария Юрьевна Барановская, старейший сотрудник Государственного Исторического музея. Первая его работа о декабристах-художниках появилась в 1940 году. С тех пор благодаря ее изысканиям был установлен полностью круг имен художников-декабристов: Николай Бестужев, Киреев, Репин, Ивашев, Андреевич, Анненков, братья Борисовы, Завалишин, Враницкий, Назимов, Якубович, Фаленберг, Норов, Лунин, А. Бестужев-Марлинский. В 1954 году вышла книга М. Барановской «Николай Бестужев».

Николай Александрович Бестужев бесспорно занимает среди декабристов-художников первое место. Его жизни и творчеству посвящено фундаментальное исследование И. С. Зильберштейна «Николай Бестужев и его живописное наследие. История создания портретной галереи декабристов»^[38].

«Николай Александрович Бестужев (…) решил сохранить для следующих поколений — «для истории» — облик первых русских революционеров… Несмотря на большие трудности, Бестужев за двенадцать лет пребывания на каторге осуществил свой замысел», пишет И. С. Зильберштейн.

Работы Н. А. Бестужева в настоящей книге печатаются на вкладке. Текст иллюстрирован рисунками художников-декабристов и их современников, а также фотографиями. Пояснения к портретам даются ниже, в алфавитном порядке.

Аврамов Павел Васильевич (1791–1836)

Полковник, командир Казанского пехотного полка^[39]. Член Южного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Читинский острог, 1828 г.

Андреевич Яков Максимович (1801–1840)

Подпоручик 8-й артиллерийской бригады. Член Общества соединенных славян.

Акварель П. Ф. Соколова с акварели Н. А. Бестужева, Чита, конец 20-х гг. XIX в.

Анненков Иван Александрович (1802–1878)

Поручик Кавалергардского полка. Член Южного общества.

Рисунок на камне П. Ф. Смирнова с утраченного портрета О. Кипренского, 1823 г.

Арбузов Антон Петрович (1790–1843)

Лейтенант Гвардейского экипажа. Член Северного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 30-е гг. XIX в.

Барятинский Александр Петрович (1798–1844)

Штабс-ротмистр. Член Южного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Басаргин Николай Васильевич (1799–1861)

Поручик. Член Южного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1836 г.

Батеньков Гаврнил Степанович (1793–1863)

Подполковник Корпуса Инженеров Путей Сообщения. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Член Северного общества. После 20-летнего одиночного заключения в Свартгольме и в Алексеевском равелине Петропавловской крепости в 1846 году был отправлен на поселение в Томск.

Дагерротип Пейшеса, Москва, 1856 г.

Беляев Александр Петрович (1803–1887)

Мичман Гвардейского экипажа. После амнистии жил в Москве, где его навещал Л. Н. Толстой, собиравший материалы для задуманного им романа «Декабристы».

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, декабрь 1832— январь 1833 г.

Бестужев Александр Александрович, псевдоним — Марлинский (1797–1837)

Штабс-капитан лейб-гвардии Драгунского полка. Известный писатель, друг К. Ф. Рылеева, вместе с которым издавал альманах «Полярная Звезда». Член Северного общества.

В 1829 году из Сибири переведен рядовым на Кавказ в действующую армию, где погиб в бою.

Копия Н. А. Бестужева с автопортрета А. А. Бестужева, написанного им в Дербенте в 1833 году.

Бестужев Михаил Александрович (1800–1871)

Штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка. Член Северного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1837–1839 гг.

Бестужев Николай Александрович (1791–1855)

Капитан-лейтенант 8-го флотского экипажа. Художник, писатель, математик, историк русского флота, директор Морского музея. Член Северного общества. Вывел 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь гвардейский морской экипаж.

Н. А. Бестужев создал обширную галерею портретов своих товарищей и их жен. запечатлел обстановку, окружавшую декабристов, пейзажи Сибири.

Автопортрет. Петровский завод, 1837–1839 гг.

Камера Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1837 г.

Бестужев-Рюмин Михаил Павлович (1803–1826)

Подпоручик Полтавского пехотного полка. Один из руководителей Южного общества. Казнен 13.VII.1826 г.

Зарисовка на следствии В. Ф. Адлерберга. 1826 г.

Бечаснов Владимир Александрович (1802–1859).

Прапорщик 8-й артиллерийской бригады. Член Общества соединенных славян.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Борисов Петр Иванович (1800–1854)

Подпоручик 8-й артиллерийской бригады. Основатель Обществ* соединенных славян. Автор устава и «Клятвенного обещания». Ученый-натуралист. Тонкий и оригинальный художник, он первым обратился к зарисовкам естественных богатств Сибири, составил большие коллекции зарисовок различных видов цветов, птиц, насекомых.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Бригген Александр Федорович (1792–1859)

Отставной полковник. Участник Отечественной войны 1812 г.

Миниатюра неизвестного художника, конец 10-х гг. XIX в. (к стр. 82).

Акварель Н. А. Бестужева. Читинский острог, 1828 г. (вкладка).

Булатов Александр Михайлович (1793–1826)

Полковник, командир 12-го егерского полка. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Член Северного общества. Умер во время следствия.

Портрет неизвестного художника, начало 20-х гг. XIX в.

Быстрицкий Андрей Андреевич (1799–1872)

Подпоручик Черниговского полка. Участник восстания Черниговского полка.

Акварель Н. А. Бестужева. Петровский завод, 1837 г.

Вадковский Федор Федорович (1800–1844)

Прапорщик Нежинского конно-егерского полка. Член Северного общества.

Акварель художника Маньяни, начало 20-х гг. XIX в.

Вегелин Александр Иванович (? — 1860).

Поручик Литовского пионерского баталиона. Член Тайного военного общества. В 1837 году из Сибири был переведен рядовым на Кавказ.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, декабрь 1832 г. — январь 1833 г.

Волконский Сергей Григорьевич (1788–1865)

Генерал-майор. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Активнейший член Южного общества.

Миниатюра неизвестного художника. 1814 г. (стр. 135).

Дагерротип А. Давиньона, Иркутск. 1845 г. (стр. 299).

Вольф Фердинанд Богданович (?—1854)

Штабс-лекарь при главной квартире 2-й армии. Член Южного общества.

Пользовался известностью в Западной и Восточной Сибири как врач.

Портрет маслом Н. А Бестужева, Иркутск, 1842 г. (?).

Выгодовский (Дунцов) Павел Фомич (1802–1881)

Чиновник канцелярии Волынского губернатора. Выходец из крестьянской семьи. Член Общества соединенных славян. В 1854 году у него были найдены сочинения революционного и антицерковного содержания. Был посажен в тюрьму и вторично сослан на поселение в Вилюйск.

Портрет неизвестного художника, 40-е гг. XIX в.

Горбачевский Иван Иванович (1800–1869)

Подпоручик 8-й артиллерийской бригады. Член Общества соединенных славян и один из активнейших его деятелей.

Остался в Сибири после амнистии 1856 г.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1837 г.

Давыдов Василий Львович (1792–1855)

Полковник. Участник Отечественной войны 1812 г. Член Южного общества, председатель Каменской управы.

Брат по матери героя Отечественной войны 1812 г. H. Н. Раевского, двоюродный брат Дениса Давыдова.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Иванов Илья Иванович (1800–1838)

Провиантский чиновник 10-го класса. Член Общества соединенных славян, его секретарь.

Большой почитатель М. С. Лунина, он в Сибири читал и переписывал его антиправительственные политические сочинения.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1833 г.

Ивашев Василий Петрович (1794–1840)

Ротмистр Кавалергардского полка. Член Южного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1834 г.

Каховский Петр Григорьевич (1797–1826)

Отставной поручик. В декабре 1824 года принят Рылеевым в члены Северного общества. Казнен 13.VII. 1826 г.

Миниатюра неизвестного художника, начало 20-х гг. XIX в.

Киреев Иван Васильевич (1803–1866)

Прапорщик 8-й артиллерийской бригады. Член Южного общества, участник восстания на Юге.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1836 г.

Крюков Александр Александрович (1794–1867)

Поручик Кавалергардского полка, адъютант графа Витгенштейна. Член Южного общества.

Портрет К. П. Мазера, Минусинск, 40-е гг. XIX в.

Крюков Николай Александрович (1800–1854)

Поручик квартирмейстерской части. Член Южного общества, активный участник восстания Черниговского полка.

Портрет К. П. Мазера, Минусинск, 40-е гг. XIX в.

Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797–1846)

Лицейский товарищ А. С. Пушкина и И. И. Пущина. Член Северного общества. Наказание отбывал в Динабургской и Свеаборг-ской крепостях. С 1836 года на поселении в Сибири. Один из виднейших поэтов-декабристов и критиков.

Гравюра И. И. Матюшина с портрета неизвестного художника.

Кюхельбекер Михаил Карлович (1798–1859)

Лейтенант Гвардейского экипажа. Член Северного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1831 г.

Лисовский Николай Федорович (1799–1844)

Поручик Пензенского пехотного полка. Член Общества соединенных славян.

Акварель Н. А. Бестужева. Читинский острог, 1828 г.

Лихарев Владимир Николаевич (1800–1840)

Подпоручик квартирмейстерской части. Член Южного общества. В 1837 году из Сибири переведен рядовым на Кавказ, убит в бою.

Акварель Н. А. Бестужева, Читинский острог, 1828 г.

Лорер Николай Иванович (1795–1873)

Майор Вятского пехотного полка, служил под начальством П. И. Пестеля. Участник заграничных походов 1813–1814 гг. Член Южного общества. С 1837 года из Сибири переведен рядовым на Кавказ.

Рисунок В. Ф. Адлерберга, 1826 г.

Лунин Михаил Сергеевич (1787–1845)

Подполковник лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Член Северного общества.

АкварельН. А. Бестужева, Петровский завод, 1836 г.

Митьков Михаил Фотиевич (1791–1849)

Полковник лейб-гвардии Финляндского полка. Участник Отечественной войны 1812 г. l заграничных походов 1813–1814 гг. Член Северного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1836 г.

Муравьев Александр Михайлович (1802–1853)

Корнет Кавалергардского полка. Член Северного общества.

Акварель П. Ф. Соколова, начало 20-х гг. XIX в.

Муравьев Александр Николаевич (1792–1863)

Отставной полковник Гвардейского генерального штаба. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Один из основателей ранних тайных декабристских организаций.

Портрет неизвестного художника, начало 20-х гг. XIX в.

Муравьев Артамон Захарович (1794–1846)

Полковник, командир Ахтырского полка. Член Южного общества. Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1838 г.

Муравьев Никита Михайлович (1796–1843)

Капитан Гвардейского генерального штаба. Участник заграничных походов 1813–1814 гг. Один из крупнейших деятелей и идеологов движения, автор проекта Конституции.

Портрет О. Кипренского, 1815 г. (стр. 36).

Литография с портрета П. Ф. Соколова, 1823 г. (стр. 90).

Акварель Н. А. Бестужева. Петровский завод, 1833–1834 гг. (вкладка).

Муравьев-Апостол Матвей Иванович (1793–1886)

Отставной подполковник. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Участник восстания Черниговского полка.

Портрет художника Н. И. Уткина, 1823 г.

Муравьев-Апостол Сергей Иванович (1796–1826)

Подполковник Черниговского пехотного полка. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Один из основателей Союзов спасения и благоденствия, руководитель Южного общества. Возглавил восстание Черниговского полка. Казнен 13.VI1.1826 г.

Литография А. Скино с портрета Н. И. Уткина, 1819 г.

Муханов Петр Александрович (1799–1854)

Штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского полка. Член Союза благоденствия.

Портрет К. П. Мазера, Иркутск, начало 50-х гг. XIX в.

Нарышкин Михаил Михайлович (1798–1863)

Полковник Тарутинского пехотного полка. Член Северного общества. В 1837 году из Сибири переведен рядовым на Кавказ.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, декабрь 1832 — январь 1833 гг.

Норов Василий Сергеевич (1793–1853)

Отставной полковник. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Член Южного общества.

Портрет художника Е. С. Норова, начало 20-х гг. XIX в.

Оболенский Евгений Петрович (1796–1865)

Поручик лейб-гвардии Финляндского полка. Член Северного общества.

Портрет неизвестного художника, 30-е гг. XIX в.

Одоевский Александр Иванович (1802–1839)

Корнет лейб-гвардии конного полка. Поэт, музыкант. Друг А. С. Грибоедова, К. Ф. Рылеева, А. А. Бестужева-Марлинского. Член Северного общества.

Акварель неизвестного художника, начало 20-х гг. XIX в.

Орлов Михаил Федорович (1788–1842)

Генерал-майор. Участник Отечественной войны 1812 г. Член Союза благоденствия. Был заключен в Петропавловскую крепость. Благодаря заступничеству брата пострадал лишь исключением со службы с высылкой под надзор в деревню, с запрещением въезда в столицы. В 1831 году брат выхлопотал ему разрешение переехать в Москву.

Портрет художника Г. Ризйнера, Париж, 1814 г.

Панов Николай Алексеевич (1803–1850)

Поручик лейб-гвардии Гренадерского полка, участник восстания на Сенатской площади, куда 14 декабря 1825 года привел свою роту.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Пестель Павел Иванович (1793–1826)

Полковник, командир Вятского пехотного полка. В 1811 году выпущен из Пажеского корпуса с занесением имени на мраморную доску прапорщиком в лейб-гвардии Литовский полк, с которым и совершил кампанию 1812–1814 гг. Член и директор Южного общества; арестован в Линцах по доносу Майбороды 13.XI 1.1825 г. Казнен 13.VII.1826 г.

Портрет работы его матери Е. И. Пестель, 1813 г.

Повало-Швейковский (ок. 1790–1845)

Полковник Саратовского пехотного полка. Член Южного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Поджио Александр Викторович (1798–1873)

Отставной подполковник. Член Южного общества. Один из ближайших сподвижников Пестеля.

Портрет неизвестного художника, начало 20-х гг. XIX в.

Поджио Иосиф Викторович (1792–1848)

Отставной штабс-капитан лейб-гвардии Преображенского полка. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Член Южного общества.

По высочайшему повелению вместо отправки в Читу втайне от семьи был заключен на 8 лет в Шлиссельбургскую крепость.

Акварель неизвестного художника, начало 20-х гг. XIX в.

Пущин Иван Иванович (1798–1859)

Воспитанник Царскосельского лицея. Один из основателей Северного общества. С 1856 года жил в Марьине Московской губернии, где и скончался.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1837 г.

Репин Николай Петрович (1796–1831)

Штабс-капитан лейб-гвардии Финляндского полка. Участник заграничных походов 1813–1814 гг.

С 1831 года жил на поселении в селе Верхоленском Иркутской губернии, где трагически погиб: «…сгорел вместе с остановившимся у него проездом декабристом А. Н. Андреевым, при случившемся в доме в ночное время пожаре».

Художник. Зарисовывал виды Читы, Петровского завода и тюремных камер.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1831 г.

Розен Андрей Евгеньевич (1800–1884)

Поручик лейб-гвардии Финляндского полка. Член Северного общества. Из Сибири в 1837 году переведен рядовым на Кавказ.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1832 г.

Рылеев Кондратий Федорович (1795–1826)

Отставной подпоручик. Правитель дел канцелярии Российско-американской кампании. Участник заграничных походов 1814–1815 гг. Поэт. Один из директоров Северного общества. Казнен 13.VII.1826 г.

Портрет неизвестного художника, 20-е гг. XIX в.

Свистунов Петр Николаевич (1803–1889)

Корнет Кавалергардского полка. Член Северного и Южного обществ.

Соловьев Вениамин Николаевич (1798–1871)

Штабс-капитан Черниговского полка. Член Общества соединенных славян. Участник восстания на Юге.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Сутгоф Александр Николаевич (1801–1872)

Поручик лейб-гвардии Гренадерского полка. Член Северного общества.

Портрет неизвестного художника, начало 50-х гг. XIХв.

Трубецкой Сергей Петрович (1790–1860)

Полковник, дежурный штаб-офицер 4-го пехотного корпуса. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Член Северного общества. Назначенный диктатором, в день восстания на Сенатскую площадь не явился.

Акварель Н. А. Бестужева, Читинский острог, 1828–1830 гг.

Тургенев Николай Иванович (1789–1871)

Действительный статский советник. Член Союза благоденствия. С 1824 года был в заграничном отпуске. Приговорен заочно к вечным каторжным работам. Оставался за границей до 1856 года. Умер близ Парижа.

Литография М. Антонэна, Париж, 1821 г.

Тютчев Алексей Иванович (1800–1856)

Капитан Пензенского пехотного полка. Член Общества соединенных славян.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1836 г.

Фонвизин Михаил Александрович (1788–1854)

Отставной генерал-майор. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Член Северного общества и один из его активнейших участников.

В 1853 году получил разрешение выехать из Сибири в Европейскую Россию, умер в селе Марьине Московской губернии.

Пастель А. Г. Венецианова, 1812 г.

Чернышев Захар Григорьевич (1796–1862)

Ротмистр Кавалергардского полка. Член Южного общества.

Акварель неизвестного художника, начало 20-х гг. XIX в.

Штейнгель Владимир Иванович (1783–1862)

Отставной подполковник. Член Северного общества.

Акварель К. Гампельна, первая половина XIX в.

Щепин-Ростовский Дмитрий Александрович (1798–1859)

Штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка. Член Северного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Юшневский Алексей Петрович (1786–1844)

Генерал-интендант 2-й армии. Один из организаторов Южного общества.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1839 г.

Якушкии Иван Дмитриевич (1793–1857)

Отставной капитан. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. Один из учредителей Союзов спасения и благоденствия и Северного общества.

Акварель Н. И. Уткина, 1816 г. (стр. 43).

Акварель В. Жилина, Ялуторовск, 1841 г. (стр. 314).

ЖЕНЫ ДЕКАБРИСТОВ, ПОСЛЕДОВАВШИЕ ЗА МУЖЬЯМИ В СИБИРЬ

Анненкова Прасковья Егоровна (Полина Гёбль) (1800–1876)

Дочь наполеоновского офицера. Служила в Москве в модном магазине Демонси.

Приехала в Петровский завод в 1828 году.

Акварель Н. А Бестужева, Петровский завод, 1836 г.

Волконская Мария Николаевна (1805–1863)

Дочь героя Отечественной войны 1812 г. генерала H. Н. Раевского. Приехала на Благодатский рудник в феврале 1827 года.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1837 г.

Давыдова Александра Ивановна (урожд. Потапова) (1802–1895)

Приехала в Читинский острог в 1828 году.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1830–1839 гг.

Ивашева Камилла Петровна (1808–1839)

Дочь французского эмигранта-республиканца Ледантю, бежавшего в Россию от Наполеона, и француженки — гувернантки дочерей генерала П. Н. Ивашева.

Приехала в Петровский завод в 1831 году.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1831 г.

Муравьева Александра Григорьевна (урожд. графиня Чернышева) (1804–1832)

Сестра декабриста З. Г. Чернышева, жена декабриста H. М. Муравьева.

Приехала в Читинский острог в феврале 1827 года.

Акварель Я. Ф. Яненко, 1827 г. (стр. 259).

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1832 г. (вкладка).

Нарышкина Елизавета Петровна (1801–1867)

Дочь генерала П. П. Коновницына, героя Отечественной войны 1812 г. Сестра декабристов И. П. и П. П. Коновницыных.

Приехала в Читинский острог в мае 1827 года.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1832 г.

Розен Анна Васильевна (1797–1883)

Дочь директора Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского.

Приехала в Петровский завод в 1830 году.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1832 г.

Трубецкая Екатерина Ивановна (урожд. графиня Лаваль) (1800–1854). Приехала на Благодатский рудник в феврале 1827 года.

Миниатюра неизвестного художника. Париж, 20-е гг. XIX в.

Фонвизина Наталья Дмитриевна (урожд. Апухтина) (1805–1869)

Жена М. А. Фонвизина, во втором браке жена И. И. Пущина.

Приехала в Читинский острог в 1828 году. Когда в Тобольск прибыли петрашевцы, направляемые на каторгу, Н. Д. Фонвизина добилась разрешения навещать Ф. М. Достоевского и С. Ф. Дурова, обеспечила их всем необходимым при отъезде из Тобольска и оказывала в дальнейшем постоянную помощь.

Акварель М. С. Знаменского, Тобольск, начало 50-х гг. XIX в.

Юшневская Мария Казимировна (урожд. Круликовская) (1790–1863)

Приехала в Петровский завод в 1830 году. После смерти мужа в 1844 году не получила разрешения выехать в Европейскую Россию и до 1856 года оставалась в Сибири.

Акварель Н. А. Бестужева, Петровский завод, 1838–1839 гг.

INFO

9(С)15

Д28

Декабристы рассказывают… М., «Молодая гвардия», 1975.

336 с. с ил. (Тебе в дорогу, романтик.) На обороте тит. л. сост.: Э. Павлюченко.

Д 70302-310/078(02)-75*139-75

ДЕКАБРИСТЫ РАССКАЗЫВАЮТ…

Редактор Е. Калмыкова

Художник Д. Шимилис

Художественный редактор В. Кухарук

Технический редактор В. Мещаненко

Корректоры: Т. Пескова, Г. Василёва

Сдано в набор 16/IV 1975 г. Подписано к печати 13/XI 1975 г. А08263. Формат 84х108 1/32. Бумага № 1. Печ. л. 10,5. (усл. 17,64.) + 8 вкл. Уч. изд. л. 16,7. Тираж 100 000 экз. Цена 84 коп. Т. П. 1975 г. № 139. Заказ 601.

Типография издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия».

Адрес издательства и типографии:

103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.

…………………..

FB2 — mefysto, 2023

Примечания

1

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., 5-е изд., т. 30, с. 315.

(обратно)

2

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., 5-е изд., т. 21, с. 255–262.

(обратно)

3

Там же.

(обратно)

4

Школа для обучения молодых офицеров.

(обратно)

5

Генерал Николай Николаевич Муравьев (1794–1866) был назван Карским за взятие турецкой крепости Карс в 1855 году.

(обратно)

6

«Общественный договор» (франц.).

(обратно)

7

Иначе Сахалин (Прим. Н. Муравьева).

(обратно)

8

Аристид — борец за свободу Древней Греции, Катон — знаменитый республиканец Древнего Рима.

(обратно)

9

Александр Михайлович Муравьев один из младших Муравьевых, брат Никиты — того, кто спрашивал, танцевали ль Аристид, Катон.

(обратно)

10

Выделение р а з р я д к о й, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами здесь и далее заменено жирным курсивом. (не считая стихотворений). — Примечание оцифровщика.

(обратно)

11

Ура, Анри Четвертый! (франц.).

(обратно)

12

Плевок (франц.).

(обратно)

13

Государственный орган периода французской революции конца XVIII века, задача которого заключалась в борьбе с внутренней контрреволюцией.

(обратно)

14

Система взаимного обучения (старшими младших), которую декабристы считали наиболее эффективной.

(обратно)

15

Примечания.

(обратно)

16

Генерал H. Н. Раевский — отец М. Н. Волконской.

(обратно)

17

Вольховский Владимир Дмитриевич (1798–1841) — лицеист первого выпуска, член Союза благоденствия.

(обратно)

18

Санкт-петербургский полицмейстер.

(обратно)

19

Военные термины: сапы — подземные работы, гласис земляная насыпь у наружного рва крепости.

(обратно)

20

Военное инженерное сооружение.

(обратно)

21

Ежегодные ярмарки в Киеве, куда съезжалось множество людей со всей Украины.

(обратно)

22

Далее перечисляются презираемые декабристами приближенные Александра I — начальник Главного штаба П. М. Волконский, финляндский генерал-губернатор А. А. Закревский, дежурный генерал Главного штаба А. Н. Потапов, позже член следственного комитета по делу декабристов.

(обратно)

23

«Быть или не быть» (англ.).

(обратно)

24

Найдена 14 декабря 1825 года в бумагах диктатора восстания С. П. Трубецкого.

(обратно)

25

Сии жандармские офицеры посланы были из главной квартиры 1-й армии: один приехал, чтобы арестовать С. Муравьева, другой — брата его Матвея (Прим. И. Горбачевского).

(обратно)

26

Имеются в виду черно-красные цвета Черниговского полка.

(обратно)

27

Михаил Михайлович Сперанский (1772–1839) — видный государственный деятель, сторонник реформ, на которого декабристы возлагали большие надежды.

(обратно)

28

Имеется в виду старший брат царя — Александр I.

(обратно)

29

Сестра Муравьевых-Апостолов.

(обратно)

30

И. И. Дибич — начальник Главного штаба,

(обратно)

31

Екатерина Федоровна Муравьева — мать двух декабристов — Никиты и Александра.

(обратно)

32

Т. е. автора воспоминаний — А. М. Муравьева.

(обратно)

33

Е. А. Энгельгардт — директор Царскосельского лицея.

(обратно)

34

М. В. Юзефович — приятель многих декабристов и Пушкина.

(обратно)

35

Брат М. Н. Волконской.

(обратно)

36

То есть по официальной, правительственной версии. Д. Н. Блудов — составитель обвинительного доклада следственной комиссии. М. А. Корф — автор фальсифицированной истории восстания декабристов «Восшествие на престол Николая I».

(обратно)

37

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., 5-е изд., т. 30, с. 315.

(обратно)

38

«Литературное наследство», т. 60, кн. II.

(обратно)

39

Звание к моменту ареста.

(обратно)

Оглавление

К 150-летию со дня восстания декабристов

«ПРЕД ГРОЗНЫМ ВРЕМЕНЕМ, ПРЕД ГРОЗНЫМИ СУДЬБАМИ…»

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГАВРИИЛА БАТЕНЬКОВА

  МИХАИЛ ЛУНИН — МАРИИ ВОЛКОНСКОЙ

  МИХАИЛ ЛУНИН — МИШЕ ВОЛКОНСКОМУ

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

  ИЗ ОТВЕТОВ НА СЛЕДСТВИИ ПЕТРА КАХОВСКОГО

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО[5]

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИВАНА ПУЩИНА

«ГРОЗА ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА…»

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА[9]

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МАТВЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

«ЗДЕСЬ РАБСТВО ТОЩЕЕ…»

  ИЗ ДНЕВНИКА НИКОЛАЯ ТУРГЕНЕВА

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

  ИЗ ЗАПИСОК МИХАИЛА ФОНВИЗИНА

  ИЗ ДНЕВНИКА ВЛАДИМИРА ЧЕМЕЗОВА

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МАТВЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА

  ИЗ ЗАПИСОК АЛЕКСАНДРА ПОДЖИО

  АЛЕКСАНДР БЕСТУЖЕВ — О РОССИИ ПОСЛЕ 1812 ГОДА

«ОДНУ РОССИЮ В МИРЕ ВИДЯ…»

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИВАНА ЯКУШКИНА

  СЕРГЕЙ ТРУБЕЦКОЙ О СОЮЗЕ СПАСЕНИЯ

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

  ИЗ ЗАКОНОПОЛОЖЕНИЯ СОЮЗА БЛАГОДЕНСТВИЯ

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

  ИЗ X ГЛАВЫ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»

  ЛЮБОПЫТНЫЙ РАЗГОВОР

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

  ИВАН ПУЩИН. ИЗ «ЗАПИСОК О ПУШКИНЕ»

  ИЗ ПИСЬМА ПЕТРА ЧААДАЕВА — БРАТУ

  ЗАПИСЬ А. ПУШКИНА

  КИШИНЕВСКИЙ ЧИНОВНИК П. ДОЛГОРУКОВ ЗАПИСАЛ В ДНЕВНИКЕ, ЧТО

  ИЗ ПИСЬМА А. ПУШКИНА

  ИЗ X ГЛАВЫ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»

  ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПАВЛА ПЕСТЕЛЯ

  ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ БАСАРГИНА

  ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПАВЛА ПЕСТЕЛЯ

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МАТВЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА

  МАТВЕЙ МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

  ПРИКАЗЫ ГЕНЕРАЛА М. Ф. ОРЛОВА ПО 16-й ПЕХОТНОЙ ДИВИЗИИ

  ДЕНИС ДАВЫДОВ — ГЕНЕРАЛУ П. Д. КИСЕЛЕВУ (1819 г.)

  ВСПОМИНАЕТ ИВАН ЯКУШКИН

«УЗЛЫ К УЗЛАМ…»

  ИЗ ЗАПИСОК АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА

  ИЗ ПРОЕКТА КОНСТИТУЦИИ НИКИТЫ МУРАВЬЕВА

  ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПЕСТЕЛЯ

  ИЗ ЗАПИСОК СЕРГЕЯ ВОЛКОНСКОГО

  МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ-РЮМИН (на следствии)

  ИЗ ПИСЬМА СЕРГЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА — БИБИКОВУ

  МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ-РЮМИН (на следствии)

  КЛЯТВА ПРИ ВСТУПЛЕНИИ В ОБЩЕСТВО СОЕДИНЕННЫХ СЛАВЯН

  ИЗ «ПРАВИЛ ОБЩЕСТВА СОЕДИНЕННЫХ СЛАВЯН»

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

  ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ

  РЕЧЬ МАХАИЛА БЕСТУЖЕВА-РЮМИНА

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ БЕСТУЖЕВА О РЫЛЕЕВЕ

  АГИТАЦИОННЫЕ СТИХИ КОНДРАТИЯ РЫЛЕЕВА И АЛЕКСАНДРА БЕСТУЖЕВА

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ БЕСТУЖЕВА

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

  ИВАН ПУЩИН. ИЗ «ЗАПИСОК О ПУШКИНЕ»

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА

«ТАК БЫЛО НАД НЕВОЮ ЛЬДИСТОЙ…»

  МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

  НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ

  ВЛАДИМИР ШТЕЙНГЕЛЬ

  АНДРЕЙ РОЗЕН

  ИЗ ПОКАЗАНИЙ СЕРГЕЯ ТРУБЕЦКОГО

  ВЛАДИМИР ШТЕЙНГЕЛЬ

  АЛЕКСАНДР БЕЛЯЕВ

  ВЛАДИМИР ШТЕЙНГЕЛЬ

  МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

  АЛЕКСАНДР БЕЛЯЕВ

  МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

  АЛЕКСАНДР БЕЛЯЕВ

  МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

  НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ

  МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

  НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ

  ПРОГРАММА МАНИФЕСТА[24]

  ИЗ РАССКАЗА ЧИНОВНИКА М. М. ПОПОВА

  АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН. «БЫЛОЕ И ДУМЫ»

«МИНУТЫ ВСПЫШКИ ТОРОПИЛ…»

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

  ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ

  ИЗ ФОРМУЛЯРНОГО СПИСКА О СЛУЖБЕ СЕРГЕЯ МУРАВЬЕВА-АПОСТОЛА

  ИЗ «ПРАВОСЛАВНОГО КАТЕХИЗИСА»

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИОСИФА РУЛИКОВСКОГО

СЛЕДСТВИЕ * СУД

  ИЗ ЗАПИСОК АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА

  АЛЕКСАНДР ПОДЖИО

  МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ

  АЛЕКСАНДР МУРАВЬЕВ О СЛЕДСТВЕННОМ КОМИТЕТЕ

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВЛАДИМИРА РАЕВСКОГО

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ БЕСТУЖЕВА

  НИКОЛАЙ ЦЕБРИКОВ

  ИЗ ЖУРНАЛА СЛЕДСТВЕННОГО КОМИТЕТА

  МИХАИЛ ЛУНИН

  ТЮРЕМНЫЕ СТИХИ АЛЕКСАНДРА БАРЯТИНСКОГО

  ВЛАДИМИР ШТЕЙНГЕЛЬ

  НИКОЛАЙ ЛОРЕР

  ИВАН ЯКУШКИН

  ЕКАТЕРИНА БИБИКОВА[29] — НИКОЛАЮ I

  ДИБИЧ[30] — НИКОЛАЮ I

  НИКОЛАЙ I — ДИБИЧУ

  НИКОЛАЙ ЛОРЕР

  ДОКУМЕНТ НИКОЛАЯ (заглавие Толстого)

  НИКОЛАЙ ЦЕБРИКОВ

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ЯКУШКИНА

  НИКОЛАЙ БАСАРГИН

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВЛАДИМИРА ШТЕЙНГЕЛЯ

  ДОНЕСЕНИЕ ПЕТЕРБУРГСКОГО ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА

  АЛЕКСАНДР МУРАВЬЕВ

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

  АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН. «БЫЛОЕ И ДУМЫ»

  ПИСЬМО НИКОЛАЯ ГНЕДИЧА МУРАВЬЕВОЙ[31]

ИЗГНАНИЕ

  И. И. ПУЩИНУ

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ПУЩИНА

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА

  АЛЕКСАНДР БЕСТУЖЕВ ПИСАЛ БРАТЬЯМ

  Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. 1873 ГОД

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МАРИИ ВОЛКОНСКОЙ

  АЛЕКСАНДР ПУШКИН

  ОТВЕТ НА ПОСЛАНИЕ ПУШКИНА АЛЕКСАНДРА ОДОЕВСКОГО

  ИЗ ЗАПИСОК ИВАНА ГОРБАЧЕВСКОГО

  ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ БАСАРГИНА

  АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА — Г. И. ЧЕРНЫШЕВУ

  ИВАН ПУЩИН — ЭНГЕЛЬГАРДТУ[33] Из Петровского завода в Петербург

  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА ЮЗЕФОВИЧА[34]

  НИКОЛАЙ ОГАРЕВ. КАВКАЗСКИЕ ВОДЫ (отрывок из моей исповеди)

  МИХАИЛ ЛУНИН — СЕСТРЕ ЕКАТЕРИНЕ УВАРОВОЙ

  МИХАИЛ ЛУНИН — ЕКАТЕРИНЕ УВАРОВОЙ

  ИЗ СОЧИНЕНИЙ ЛУНИНА

  МИХАИЛ ЛУНИН — СЕРГЕЮ ВОЛКОНСКОМУ

  МИХАИЛ ЛУНИН — МАРИИ ВОЛКОНСКОЙ

  ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ — ЕВГЕНИЮ ОБОЛЕНСКОМУ

  ЕВГЕНИЙ ЯКУШКИН — ЖЕНЕ ИЗ СИБИРИ

  ИВАН ГОРБАЧЕВСКИЙ — ЕВГЕНИЮ ОБОЛЕНСКОМУ

«НЕ ПРОПАДЕТ ВАШ СКОРБНЫЙ ТРУД…»

ОСНОВНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ, ДОКУМЕНТЫ, ИССЛЕДОВАНИЯ, ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ В КНИГЕ

ИЛЛЮСТРАЦИИ

ПРИМЕЧАНИЯ К ИЛЛЮСТРАЦИЯМ

ЖЕНЫ ДЕКАБРИСТОВ, ПОСЛЕДОВАВШИЕ ЗА МУЖЬЯМИ В СИБИРЬ

INFO

*** Примечания ***