Наименования демонов в болгарском языке [Уте Дукова] (pdf) читать онлайн

�� �����

Уте Дукова
Родилась 19 марта 1938 г. в городе
Бохум, Германия. Окончила факультет славянской филологии по
специальности южнославянские
языки в Университете Геттингена,
проходила стажировку в Скопье и
Софии. С 1969 г. стала сотрудником Института болгарского языка
при БАН, сначала как специалист-филолог, а с 1976 г. как член
коллектива авторов «Болгарского
этимологического словаря» под
руководством академика Владимира Георгиева. В 1988 г. прошла
х абилитацию на должность старшего научного сотрудника II степени. С 1993 г. работала лектором
по болгарскому языку в Университете Франкфурта. Занимается
исследованиями в области этимологии и этнолингвистики на материале славянских и балканских
языков. Участвовала в научных
конгрессах и конференциях в Болгарии, Германии, России и Канаде.

�� �����

����������� �������
� ���������� �����

Традиционная Духовная Культура Славян

Зарубежная славистика

Уте Дукова
Наименования демонов
в болгарском языке

ИЗДАТЕЛЬСТВО

«ИНДРИК»
Москва 2015

УДК 81:39
Д 81

Издание осуществлено при финансовой поддержке
Российского гуманитарного научного фонда
(проект № 15-04-14076г)
Печатается с любезного разрешения
автора и журнала «Балканско езикознание» (София)
Ответственный редактор И.А. Седакова
Научный редактор М.М. Валенцова
Перевод с немецкого К. Задоя

Дукова У.
Наименования демонов в болгарском языке. – М.: «Индрик», 2015. – 248 с.
(Традиционная духовная культура славян. Зарубежная славистика.)
ISBN 978-5-91674-382-1
Книга немецкой исследовательницы содержит этимологический и этнолингвистический анализ лексики, обозначающей демонические персонажи в болгарском языке, с привлечением данных других славянских,
балканских и индоевропейских языков. Лексика представлена в виде
словарных статей и объединена в три большие группы в зависимости от
происхождения терминов: унаследованные из индоевропейского фонда,
славянские (южнославянские, болгарские) и заимствования (в основном
из греческого и турецкого языков). Монография является богатейшим
сводом сведений по демонологии и мифологии болгар и других балканских народов, а также фундированным этимологическим исследованием.
Книга будет интересна широкому кругу читателей – от лингвистов-этимологов, лексикологов, славистов до фольклористов и специалистов в
области народной культуры.

Автор рисунка на обложке «Дракон»
Ута МакДональд-Шлихтинг (Франкфурт, 2015)

ISBN 978-5-91674-382-1

© Уте Дукова, текст, 2015
© Оформление, Издательство «Индрик», 2015

Содержание

От редакторов
7
Предисловие
к русскому изданию
11
Предисловие
12
I. Слова, унаследованные
из индоевропейского языка
15
II. Праславянские, диалектные
южнославянские и собственно
болгарские лексемы
77
III. Заимствования
145
Выводы
213
Список сокращений
216
Литература и источники
218

От редакторов

нига Уте Дуковой, замечательного лингвиста-болгариста, – это суммирование и итог ее этимологических изысканий в области болгарской демонологической лексики.
Немка по происхождению, Уте Дукова окончила
университет в Геттингене, досконально изучила болгаристику и в течение ряда лет являлась одним из авторов «Болгарского этимологического словаря».
В этой книге собраны очерки, которые были написаны ею как раз в годы работы над названным словарем и опубликованы сначала по-немецки в Болгарии в
журнале «Балканско езикознание»1, а затем в Германии
отдельным изданием и совсем небольшим тиражом, которое осталось практически недоступно русскому читателю. Несмотря на относительную давность работы и появление в последние годы в Болгарии, России и других
странах значительного количества работ по народной демонологии, мифологии и медицине2, разыскания Уте Дуковой совершенно не устарели. Более того, новые исследования подтверждают верность предложенных ею этимологий, а публикации новых полевых материалов лишь
расширяют географию, дополняют и уточняют те этнографические сведения, которые автор приводит в своей
книге. Некоторый лаконизм, характерный для стиля исследовательницы при анализе демонимов, оправдан: основная линия развития демонима и его этнографический
контекст понятны. Заметим, что под «этнографическим

К

См.: Linguistique Balcanique. XXVI, 4, 1983, с. 5–46;
XXVII, 2, 1984, с. 5–50; XXVII, 2, 1985, с. 5–62.
2
См., напр., энциклопедические издания: Българска митология: Енциклопедичен речник. София, 2006; Българска
народна медицина. София, 1999; Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 1–5. М., 1995–2012 и мн. др.
1

8

От

редакторов

контекстом» автор понимает народно-культурную прагматику термина, его функционирование в фольклорных
текстах различных жанров (прежде всего, в заговорах,
быличках и др.), в описании обрядов, регламентациях
ритуального и повседневного поведения.
Источником материала для исследования послужили прежде всего диалектные лексиконы, этнографические описания, в том числе по народной медицине,
и фольклорные тексты – песни, заговоры, поговорки.
В результате У. Дукова создала обширную, почти исчерпывающую выборку наименований болгарских демонов. Эта лексика была разделена на три группы в зависимости от происхождения: 1) индоевропейская, 2) славянская, в том числе и болгарская, 3) заимствованная.
В книге собраны лексемы – от самых известных и распространенных, таких как мора, вампир, бяс, вила, дявол, до уникальных, сугубо диалектных, представленных в практически единичной или очень ограниченной
фиксации (гробник, дъждовниче, ифрит). В качестве
демонов У. Дукова рассматривает и болезни (духи болезней), которые, действительно, нередко персонифицируются, а в заговорах это происходит практически всегда: к болезням обращаются, их изгоняют, задабривают.
Поэтому пърша, лиша, уплах («страх») и многие другие
народные названия болезней У. Дукова считает наименованиями демонов. Таким образом, в словник входит
не только и не столько собственно «чистая» терминология демонов. Включены и такие эвфемистические лексемы для обозначения болезней, как, например, термины
родства – «тетушки», «сестрицы», «матушки», атрибутивы – «сладкие» для обозначения духов женского
рода, «черный» в качестве наименования дьявола и т.д.
Заметим на примере последнего термина, что У. Дукова
определяет не только формальные, корневые и лексические заимствования, но и семантические.
Эта книга, будучи ценным самостоятельным исследованием, предоставляет возможности для дальнейшей работы над болгарской, славянской, балкан-

От

редакторов

ской и индоевропейской демонологической лексикой.
В частности, для болгарского языка как славянского
и балканского, характеризующегося активными контактами с неславянскими языками, в последнее время ученые находят всё больше «этимологических
омонимов», что делает, например, Хр. Дейкова, в том
числе на примере демонима харо3. В процессе усвоения термина на балканославянской почве развивается
многоязыковая интерференция, и некоторые термины
претерпевают значительные изменения, соединяясь с
исконной и заимствованой лексикой, близкой по звучанию (ср. турецкую, романскую, возможно, греческую и славянскую терминологию болезней и нечистой силы, сливающуюся по существу в один блок:
см., напр., нефела, неваля, нафиле и др.4).
Текст книги, представляющий собой в целом перевод очерков, написанных по-немецки, был уточнен, исправлен, дополнен буквальным значением отдельных
слов (что представляется важным для понимания сути
описываемых процессов), переводом примеров с разных
языков. За помощь в переводе последних редакторы выражают искреннюю благодарность коллегам: О.В. Чёхе
(с греческого), Г.П. Пилипенко (с сербского), А.А. Плотниковой и Н.Г. Голант (с румынского и аромунского),
М.М. Макарцеву (с албанского), К. Задоя (с турецкого),
Т.В. Цивьян (с латыни), М.Н. Толстой (с хорватского),
Ф.Б. Успенскому (с древнеисландского). Переводы с других языков выполнены редакторами издания.
Мы также признательны С.М. Толстой за внимательное прочтение корректуры и ценные комментарии.
Дейкова Хр. О некоторых проблемах этимологизации
в «Болгарском этимологическом словаре» // Материалы III
Международной конференции «Этнолингвистика. Ономастика. Этимология». Екатеринбург, 7–11 сентября 2015 г.
Екатеринбург, 2015. С. 94.
4
См. об этом: Седакова И.А. Балканские мотивы в языке
и культуре болгар: Родинный текст. М., 2007. С. 86–91.
3

9

10

От

редакторов

В настоящем издании уточнен и расширен библиографический список цитируемой литературы, поданный в привычном для русскоязычного читателя виде.
Особую трудность представляют ссылки на «Сборник
за народни умотворения, наука и книжнина». В некоторых выпусках Сборника нет единой пагинации (кроме книг 16/17, 29, 35, 39, 40 и ряда др.): в первых номерах (книги 1–6) отдельную пагинацию имеют разделы «Научен», «Книжовен», «Народни умотворения»,
«Материали», начиная с 7-й книги эти разделы получают латинскую нумерацию; в ряде номеров отдельную пагинацию имеет каждая из помещенных здесь
статей. Как правило, в тексте исследования У. Дуковой цитировалась информация из раздела «Народни
умотворения» (в библиографической ссылке специально отмечалось только иное), при наличии номера
раздела он указывался. В других случаях подразумевается отдельная пагинация.
В русском переводе потребовались изменения в
соответствии с утвердившимися в российской науке
положениями: с согласия автора термин «староболгарский», используемый в болгарской научной традиции, исправлен на «старославянский»; предложенная
болгарским этимологом Владимиром Георгиевым и
принятая в «Болгарском этимологическом словаре» реконструкция праславянского *ă заменена на *o, а *ā на
*a, по примеру ЭССЯ (например, вместо *năkt- – *nokt-,
вместо māra – mara).
Ударения в болгарских словах ставятся так, как
это принято в лингвистической традиции Болгарии.
При переводе и редакторской работе над исследованием У. Дуковой были сделаны минимальные необходимые исправления и добавлены комментарии. Мы
рассматриваем эту книгу как завершенное исследование 1980-х годов, своего рода памятник научной мысли.
Надеемся, что она найдет своего читателя, а кому-то
станет опорой для дальнейших исследований.

Предисловие
к русскому изданию
убликуемая в русском переводе работа, впервые
вышедшая на немецком языке в журнале «Балканско езикознание», – это этимологическое исследование, выполненное во время моего сотрудничества с
авторским коллективом «Болгарского этимологического словаря («Български етимологичен речник», София,
1971–. Т. 1–). В его основе лежит повседневная этимологическая практика и следование традиционному сравнительно-историческому методу. Моей целью было на базе
рассмотрения целостного лексико-семантического комплекса раскрыть внутренние закономерности и взаимосвязи между отдельными его членами, исследовать названия демонов в контексте народной мифологии, для чего
сильный импульс я получила от Московской этнолингвистической школы. Исследование в целом исходит из
формальных критериев, прежде всего фонетических и
деривационных, при этом я искала полные лексемные
соответствия, а не корневые этимологии, что служит
основой для надежной реконструкции, стратификации
и относительной хронологии анализируемой лексики.
Именно в этом я вижу вклад этимологии в другие, более разносторонние целостные исследования славянской и балканской демонологии.
Оценка моей работы российскими этнолингвистами для меня огромная радость. Я выражаю глубокую
благодарность М.М. Валенцовой и И.А. Седаковой за
инициативу по изданию книги и ее осуществление, а
Кире Задоя – за компетентный перевод.

П

Уте Дукова

Предисловие
сследователи (Jagić 1920: 506; Токарев 1965: 224;
Иванов, Топоров 1982: 455) неоднократно отмечали, что новые сведения и научные выводы о еще не
полностью описанной славянской мифологии могут
быть получены прежде всего в результате сбора и обработки данных о низшей мифологии, которая оказалась
намного более живучей, чем официальная религия, поскольку в меньшей степени была подвержена нападкам
христианской церкви. Ее выживанию способствовала
тесная связь с различными народными обычаями, что
привело в конечном итоге к определенному симбиозу с
христианской религией.
Это в особенности касается южных славян, у которых источников сведений о древней религии не так
много, зато фольклор очень богат (ср. Schmaus 1953:
220; Gimbutas 1967: 739). Демонологические представления в болгарских народных поверьях частично живы
и по сей день. Названия демонов сохранились прежде
всего в фольклоре.
Идентифицирующей чертой демонологических
персонажей являются их названия. Они указывают на
типичные признаки, первоначальную функцию и основной характер демона (Röhrich 1951: 457). По мысли Г. Узенера, процесс формирования представлений
о данных существах можно реконструировать только
по результату этого процесса, выраженному в слове
(Usener 1948: 3).
В предлагаемой работе исследуются наименования демонов в болгарских народных поверьях с точки
зрения их генезиса.
Под демонами в этнографии понимаются силы, воспринимаемые как сверхъестественные, непредсказуемое,
как правило, вредоносное воздействие которых человек
пытается предотвратить или преодолеть посредством магии или заклинаний (Glöse 1958: 2). Они персонифици-

И

Предисловие

руются, им приписываются разум и воля (Bertholet 1962:
185). Характерной чертой некоторых демонов является
размытость образа, отсутствие индивидуальности. Как
правило, они появляются большими группами (Beth
1929/1930: 141), ограничены местом и временем и управляют небольшими сферами природных явлений. В соответствии с областью влияния обычно различают демонов природы, демонов болезни, манистических демонов,
духов-призраков и демонов судьбы (ср. Beth 1929/1930;
Schneeweis 1961). Однако систематическая классификация демонов трудноосуществима, поскольку их функции
в значительной степени пересекаются (Beth 1929/1930:
143). В конечном итоге они идентичны той среде, в которой возникли. С подобным отсутствием индивидуальности связано и отсутствие индивидуальных имен
(Bertholet 1962: 185; Brückner 1980: 219). Таким образом,
наименования демонов представлены апеллятивами, а
не религиозной ономастикой, что значительно облегчает их этимологический анализ. В отношении славянских
языков было установлено, что названия демонов в целом
имеют ясную этимологию.
Этимологические толкования наименований демонов в болгарском языке можно найти в этимологических словарях славянских языков, а также в обширной литературе по славянской мифологии, при этом
не только в лингвистически ориентированных статьях
(Jakobson 1966; Георгиев 1967, 1970; Иванов, Топоров
1965, 1974; Polák 1956, 1977; Ionescu 1978), но и в синтетических работах преимущественно этнографического
характера (Niederle 1924; Чаjкановић 1924; Schneeweis
1961; Moszyński 1967; Арнаудов 1968, 1969; 1971; 1972;
Brückner 1980), и даже в источниковедческих исследованиях по славянской мифологии (Mansikka 1922). Однако
болгарская терминология этой сферы учтена не полностью. Зачастую рассматриваются лишь корневые этимологии – в особенности это касается архаичных слов.
Некоторые этимологические трактовки ошибочны, некоторые недостаточно надежны или требуют уточнения.

13

14

Предисловие

Предлагаемое исследование обогащает обработанный к настоящему времени материал новыми данными,
почерпнутыми из выпусков «Българска диалектология.
Проучвания и материали», София (далее – БДПМ), а
также сведениями из картотеки «Болгарского диалектного словаря» (КБДР). Кроме того, в большом объеме
использовалась этнографическая литература. Коллеги
из Института этнографии Болгарской академии наук
любезно предоставили в мое распоряжение полевые
материалы последних лет.
Благодаря появлению новых диалектных словарей
славянских языков (СРНГ; Sychta) и словаря Академии
наук в Белграде (РСКНJ), который содержит богатый
диалектный материал, возрос объем сопоставительного славянского материала.
В работе преследовались следующие цели:
1. как можно более полно охватить материал (пре­
имущественно данные фольклорной народной традиции),
2. проанализировать основное слово вместе с соответствующим словарным гнездом,
3. проверить и уточнить существующие этимологии, при этом особое внимание уделялось поиску полных лексемных соответствий,
4. интерпретировать наименования демонов, их
производные и связанную с ними фразеологию в свете
экстралингвистических реалий.
На основании результатов анализа фонетических и
морфологических особенностей была предпринята попытка определить относительную хронологию возникновения данных наименований. При этом были установлены следующие пласты: названия, унаследованные из индоевропейского языка; праславянские лексемы; собственно болгарские формы; заимствования.

I.

Слова,

унаследованные
из индоевропейского
языка

отношении высшей мифологии было установлено, что лишь
немногие имена богов в индоевропейских языках могут быть
возведены к общей первоначальной форме. В славянском пантеоне
к индоевропейскому времени восходят только Перун и Велес.
Для существ низшей мифологии соответствия также очень немногочисленны. Индоевропейские лексемные соответствия были
установлены для следующих болгарских наименований демонов,
унаследованных из праславянского: буб
́ а, бяс, вил́ а, див́ а, ен́ за,
змей, мора,́ нав́ и, юд
а.
Они
будут
проанализированы
ниже.
́

В

Бу̀ба (бу̀баль, буба̀ч, бубура̀к, бубуро̀к),
бу̀хъл (бухала̀к)
Несмотря на то, что нижеследующие слова являются производ­
ными от звукоподражательных корней, что давало повод считать их
результатом стихийного словообразования и причислять к языку детей (Jankо 192: 44; Machek 1968: 74; Sławski 1974: 342), их необходимо отнести к древнейшему пласту наименований демонов, поскольку
они обнаруживают соответствия в других индоевропейских языках.
Общее значение этих слов – ‘страшилище, которым пугают детейʼ.
Бу̀ба ‘страшилище, которым пугают детейʼ (Геров 1: 80; Самоков – Шапкарев, Близнев 1967: 204), ‘ужасный призрак, вампирʼ
(община Разлог – Молерови 1954: 426). Важное значение для этимологии этого слова имеет также приводимая в словаре Н. Герова
фразеология: непослушному ребенку говорят: е че иде бубата [вот
идет буба] или Мирувай, че ща тe дам нa бубаmа [Веди себя хорошо, а то я тебя бубе отдам]. Если ребенок плачет, ему говорят:
Мълчи, че ще иде бубaтa, тa ще те грабне дa тe изядe [Молчи, а
то буба придет, схватит тебя и съест].
Иногда взрослые специально стучат в окно или в стену – но
так, чтобы ребенок не видел и подумал, что это стучит злой дух

16

Н аименования

демонов в болгарском языке

бу̀ба. То есть речь идет о духе, пугающем людей стуком (шумом,
звуками), или духе-полтергейсте.
Производные от этого слова: буб̀ аль ‘ужасный ночной призрак,
злой духʼ (Корово, община Велинград), ‘старик, дедʼ (Доспат, община Пештера; Сырница, община Велинград – Стойчев 1979: 158);
бубалак ‘страшилище, которым пугают детейʼ (СбНУ 15, III: 182;
Панчeв: 40); бубàч ‘дух, который живет на чердаке, не вредит людям, но любит стучать, бить посуду и пугать людейʼ (Радевa 1959:
110–112), подобное образование представлено в кашубском bubacz
‘страшилище, которым пугают детейʼ (Sławski 1974: 432); бубурак̀
‘злой дух, вампирʼ (Славейно, Виево, Кутела, община Смолян; Петково, Давидково, община Арда; Чавдарци, община Девин; Павелско,
община Асеновград и в других местах – Стойчев 1965: 133); бубурок̀ ‘ужасный призракʼ (Самоков – Шапкарев, Близнев 1967: 204).
Приводимое в статье Л. Близнева выражение Нацърнил̀ се е като
бубурок̀ [Нарядился в черное (измазался черным?) как бубурок] указывает на внешний признак этого духа – черный цвет, характерный
для подобных призраков, ср. нем. der schwarze Mann [черный человек] ‘страшилище, которым пугают детейʼ. Еще одно свидетельство, тоже из Самокова, – детское выражение ак̀ ики бубурок̀ ‘нечто
ужасное, чем пугают маленьких детейʼ (Шапкарев, Близнев 1967:
198). Из болгарского это слово перешло в новогреческий, аромунский и албанский языки: н.-греч. μπούμπα ‘ав-авʼ (Meyer 1984: 70),
аромун. bub́ ă [страх] ‘чудовище, которым пугают детейʼ и алб. bubë
‘страшилище, которым пугают детейʼ (Çabej 1960: 69), ‘фантастическое существо, представляемое в виде чудовища или большой змеиʼ
(Fjalor 1954). На албанской основе возник дериват bubazheĺ ‘чудовище, которым пугают детейʼ (Fjalor 1954).
Болгарское бу̀ба имеет соответствия в пол. диал. buba ‘страшилище, которым пугают детейʼ (SGP), н.-луж. bubo ‘пугало, привидениеʼ, bubawa ‘женский призракʼ, ‘бранное слово в отношении
робкой, глуповатой девочкиʼ (Muka), в.-луж. bubo ‘призракʼ (Muka),
а также в производных словах – пол. диал. bubak, н.-луж., в.-луж.
bubak1, чеш. bubák, полаб. bäubak (Muka), которые позволяют реконструировать праслав. *buba ‘полтергейст, ужасный призракʼ,
ср.: Sławski 1974: 432.
1

У А. Черного (Černý 1898: 432) bubak описывается как черное существо.

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

17

Праслав. *buba в точности соответствует лит. baũbas ‘ужасное существо, которым пугают детей; страшилище, чудовищеʼ
(Kurschat 1968), а также литовскому слову с другим окончанием
основы baũbis ‘бог пастухов и скотаʼ у древних литовцев (Kurschat
1968), дословно ‘крикун, орущийʼ (Brückner 1980: 185). Эти слова
восходят к лит. baũbti ‘глухо реветь (о коровах)ʼ, которому соответствует лтш. baubt ‘мычать, реветьʼ. Точное соответствие праславянскому *buba представляет собой и греческое βαυβώ ‘ужасный призрак, спутница Гекатыʼ. Индоевропейский звукоподражательный
корень, лежащий в основе этих наименований, – *bau- ‘подражание
собачьему лаю, устрашающее словоʼ (Frisk 228; Pokorny 1959: 95;
Топоров 1975: 201 для литовских слов).
С другой стороны, *buba сопоставимо с лат. būbō ‘филинʼ (в
словаре А. Брюкнера слав. buba необоснованно считается заимствованием лат. būbō – Brückner 1980: 280). В этом случае в основе
лежит и.-е. звукоподражательный корень *b(e)u-, имитирующий
низкий звук (Pokorny 1959: 97).
В таком случае слав. *buba, лит. baũbas коррелируют с другой
ступенью аблаута: лит. bùbas, bùbis ‘полтергейстʼ, лтш. bubis, bubēlis,
bubulis ‘страшилище, которым пугают детейʼ. Согласно Ю. Покорному и Э. Френкелю, от того же звукоподражательного корня в форме *bou- образованы лит. baũkti и слав. *bukati ‘мычать, реветьʼ, а от
корня в форме *būk – лит. bū̃kas ‘выпьʼ и слав. *bуkъ (Pokorny 1959:
95; Fraenkel LEW: 37). Отглагольным существительным к *bukati в
славянском является *buka ‘шум, гулʼ, которое сохранилось и в болг.
диалектах: бук̀ а – ‘длинный и толстый полый ствол дерева, через
который течет вода, желобʼ (Sławski 1974: 445; ЭССЯ 3: 87; Шимански 1982: 350–352). Кроме того, праслав. *buka означает ‘домовой духʼ. В этом значении слово представлено в сербохорватском:
буќ а – ‘ужасный призрак, ведьмаʼ (Герцеговина – PCKHJ 1: 263;
приводимое в цитируемом источнике выражение Шути! Ето буке
[Тихо! Смотри, бука], которое употребляют, если ребенок плачет,
в точности соответствует той фразеологии, которая используется в
болгарском языке в сочетании со словом буб̀ а). Ср. также: бук̀ авац –
‘чудовище, которое живет в воде, шумит по ночам и нападает на людей и животныхʼ, ‘душа ребенка, умершего некрещенымʼ (называют
так потому, что эти души кричат по ночам, как птицы, ср. синоним
дрек̀ авац), ‘болотная птицаʼ, ‘ревущий источникʼ (PCKHJ 1: 264);

18

Н аименования

демонов в болгарском языке

рус. диал. буќ а ‘чертʼ (новг.), ‘мифическое существо вообщеʼ (новг.)2,
‘о начальникеʼ, ‘о грозном, свирепом человекеʼ (симбир.), ‘толстый
человекʼ (псков.), ‘несмелый человекʼ (ярослав.) (СРНГ 3: 262),
его производные: букан́ ‘сказочное страшилище, которым обычно
пугают детей, букаʼ, ‘нечистая силаʼ, ‘нелюдимый, угрюмый человекʼ, буканай́ ‘по суеверным представлениям, фантастическое существо, вроде домового, обитающее в конюшне, на сеновале или в
подполье; сейчас пугают детейʼ (Средний Урал), букан́ ица ‘чучелоʼ
(свердлов.), букан́ ка ‘фантастическое существо, живущее в доме, домовойʼ, ‘неаккуратная женщинаʼ, букан́ ко ‘домовойʼ (калуж.) (СРНГ
3: 262), букариц́ а ‘по суеверным представлениям, фантастическое
существо, живущее в подполье домаʼ, ‘сказочное страшилище, которым пугают детейʼ (архангел., вологод.), букар́ ка ‘то жеʼ (СРНГ 3:
263); укр. буќ а ‘привидение, пожирающее детейʼ (Бiлецький-Носенко: 64), белорус. буќ а ‘детское словоʼ (Носович 1870: 38).
От ономатопоэтического глагола с тем же корнем – болг. бух̀ ам,
праслав. *buхāti < *bouk-s- – в болгарском языке образовано еще одно
наименование страшилища: бух̀ ъл ‘филинʼ, ‘страшилище, которым
пугают детейʼ = ‘буб̀ аʼ, ‘мужчина или женщина с растрепанными волосами, растрепаʼ (Геров 1: 88) и производное бухалак̀ ‘страшилище,
которым пугают детей, привидениеʼ (Панчев: 40), которое имеет славянские соответствия в рус. диал. бух́ ало ‘выпьʼ, укр. бухало ‘то же’,
рус. диал. бухал ‘белый аист, Ciconiaʼ и блр. диал. бухаўка ‘болотная
птицаʼ (источники приведенных слов см. в: ЭССЯ 3: 79–80).
Принимая во внимание наличие вышеперечисленных внутриславянских связей, следует отдать предпочтение происхождению
слав. *buba от и.-е. *b(e)u-. В случае с греч. βαυβώ речь идет о параллельном образовании от похожего ономатопоэтического корня.
Соответствия славянскому *buba: лит. baũbas в значении ‘полтергейстʼ; слав. *bukati ‘мычать, рычать, реветьʼ, *buka ‘полтергейстʼ; лит. baũkti, слав. *buхati ‘глухо кричатьʼ, *buхalъ ‘полтергейстʼ,
образованные от одного корня, показывают, что речь идет не о независимом от места и времени элементарном родстве, а о том, что
эти слова, образованные от звукоподражательных корней, имелись
уже в балтославянском.
Это существо имеет огромную пасть и длинный острый язык. Оно пробирается крадучись во дворы и пожирает маленьких детей (HdA 6: 780–781).
2

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

19

То, что звукоподражательный корень bu-, bo- во все времена
порождал элементарные словообразования, демонстрируют многочисленные формы, подобные *buba – слав. boba, нем. Bumann
‘бука’, Butzemann ‘нечистый, домовой, леший; пугало’, а также напоминающие *buka болг. диал. бòкя ‘ужасный призракʼ (Пилатево,
община Пловдив – КБДР), бòка ‘медведьʼ (Доброславцы, община
София – Гълъбов 1965: 7), которые, по звуковым законам, не относятся к рассматриваемому корню.

Бяс, бес
Общеболгарское бяс (зап. бес) имеет значение ‘черт, нечистый
духʼ, ‘бешенство, собачье бешенство, Rabies caninaʼ, ‘ярость, помешательствоʼ, диал. ‘злой дух, который убивает собакʼ (Маринов
1891: 118), в отдельных случаях – диал. ‘песʼ (Геров 2: 437).
Какие-либо народные представления о том, как выглядит этот демон, отсутствуют. Из поговорок Бяс си бараше, два се найдоха [Искал
беса, а нашел двух] и Хванали го бесовете [Бесы его схватили] ‘он
сошел с умаʼ (Геров 1: 100) можно сделать вывод, что бесы, как большинство демонов, выступают во множестве, нападают толпой; однако бяс служит и наименованием черта: это позволяет объяснить слово
побес́ а ‘ссора, спорʼ, приводимое Н. Геровым как существительное ж.
р., исходя из синтагмы побеса го! ‘к черту его!ʼ (Геров 4: 58). Скудный
этнографический и более обильный языковой материал позволяют
установить связь демона бяс и распространяемой им болезни, бешенства, с ветром: ср. напр. выражение Бесови сбирки – ветрови пиленки
[Бесовские сборища – пыльный вихрь] (Геров 1: 100), загадку: Бясно
куче фърковато, за очите непознато [Бешеная летающая собака, в
глаза невиданная] [Ветер] (Стойкова 1970: 132), а также суеверие, что
заболеть бешенством можно и не будучи укушенным собакой, а от
ветра (Прилеп – СбНУ 16/17: 127). Ветер, дующий поверх облаков,
называется бес̀ ен вят
̀ ър. Жаворонок, который поднимется так высоко, будет разорван этим ветром на куски. Если собака найдет и съест
кусок этой погибшей птицы, то станет бешеной (Стакевцы, община
Белоградчик; Алтимиров, община Оряхово; Тырново, Сеймен; Демир-кей, община Кызыл-Агач) (Маринов 1914: 34), Странджа (Горов
1962: 67). В Осиковицах, община Ботевград, обнаружено значение
‘ветер, который переносит болезниʼ (Koseska 1972: 10). Это поверье

20

Н аименования

демонов в болгарском языке

объясняет наименование бесну̀рка ‘жаворонокʼ как производное от
бес̀ ен3. В юго-западной части болгарского языкового ареала верили,
что бешенство подобным образом переносит не жаворонок, а воробей (Шапкарев 1894: 325). То, что это поверье было широко распространено, доказывает переводная калька выражения бес̀ ен вят
̀ ър на
румынский: vȋntul turbat (Свешникова 1979: 213).
Производное бесни кучина ‘голубые пузырьки во рту больного
бешенствомʼ (ю.-зап. болг. диалекты – Шапкарев 1894: 325) отражает
другое народное представление о предполагаемом источнике бешенства, которое пришло из античности: Плиний объяснял бешенство наличием червячка под языком у собаки, называемого λύσσα (Orth 1913:
2569). Внутренняя форма болгарского выражения имеет параллель в
рус. диал. щеняты (образование под языком больного бешенством,
Полтавская губ. – Коваленко 1891: 144) и в албанском (гегском) qȩth
‘язва под языком как возможная предпосылка возникновения бешенстваʼ (речь идет о диминутиве от qen ‘собакаʼ – Meyer 1891: 222).
Производные от бес: бeс̀ ен ‘бешеный, яростный, свирепыйʼ,
беснeя̀ ‘буйствовать, неистовствовать, безумствоватьʼ, бeс̀ на ‘страдающий от бешенстваʼ, ‘кричать, ругатьсяʼ (община Костур – Шклифов 1977: 209), бeс̀ овый, бесов̀ ски ‘принадлежащий черту, чертовский, дьявольскийʼ (Геров 1: 100), бесов̀ ица ‘стая псов, преследующая течную сукуʼ, бесув̀ ам ‘буйствоватьʼ, бесув̀ ам се ‘находиться
в состоянии течки (о собаках, волках)ʼ имеют славянские соответствия, т. е. уна­следованы из праславянского (Sławski 1974: 243–245;
ЭССЯ 2: 88–91, последний, впрочем, неверно толкует болг. диал.
бeс̀ а се (Младенов 1967: 39, исходя из контекста ‘повеситьсяʼ) как
‘беситьсяʼ и поэтому приводит его в статье о праслав. *běsiti).
В диал. Бeс̀ и понделник ‘день в календаре, когда скот не привязывают, чтобы тот не заболел бешенствомʼ (община Ботевград –
СбНУ 38: 103), судя по всему, сохранилось старое притяжательное
местоимение *bĕs-ьjь, которое также представлено в словен. bệsji
‘принадлежащий чертуʼ (ср. также бесни понеделник ‘Чистый понедельник Великого постаʼ, община Ботевград – Шапкарев 1891: 564).
Однако речь может идти и о широко распространенном хронониме
Точно такое же представление отражено в немецких суевериях (Taylor 1932/3: 1219); ср. также рус. диал. ирей ‘сильный ветерʼ (СРНГ 12: 203),
вырей ‘жаворонокʼ (курск. – СРНГ 5: 341).
3

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

21

Песи понеделник ‘первый понедельник Великого поста, в который
таскают по селу, крутят собак, чтобы они не заболели бешенствомʼ
(Маринов 1914: 372), искаженном народной этимологией.
Очень продуктивен корень бяс в образовании названий ядовитых растений, напр.: бесен бурен, бясна трева, беснав бурен, бесниче, бесничав бурен, беснурче, бясово биле ‘различные виды наперстянки, Digitalisʼ, бяс̀ но дърво ‘волчеягодник, волчье лыко, Daphne
Mezereumʼ. Остальные славянские языки тоже богаты подобными
формами: с.-х. бесач̀ ица ‘любое ядовитое растение, особенно грибыʼ, бес́ нача ‘сатанинский гриб, Boletus satanasʼ, бȅсник, беснич́ е
‘наперстянкаʼ (PCKHJ 1: 481); рус. диал. бес́ иво ‘белена, Hyosciamus
nigerʼ, ‘любая трава, имеющая наркотическое воздействиеʼ (курск.),
бесов́ ина ‘любое растение, которое содержит яд или наркотические
веществаʼ (воронеж. – СРНГ 2: 266, 269). Имяобразующим элементом является воздействие этих растений, которые вызывают состояние возбуждения, галлюцинации и т. п. (ср. Marzell 1927: 1305–1308).
Однако наперстянка (болг. бясна трева) используется в народной медицине и для лечения бешенства (Явашов 1905: 60) – в соответствии
с принципом similia similibus. Многообразие способов образования
позволяет сделать вывод о том, что эти производные возникли в отдельных славянских языках.
Славянские соответствия слову бяс демонстрируют довольно
устойчивые значения: ст.-слав. бѣсъ ‘демонʼ, ц.-слав. беси, pl. также
‘безумие, сумасшествиеʼ, ст.-рус. бѣсъ ‘демон, черт’, с.-х. бȇс, бȕjес
‘злой дух, нечистая силаʼ, ‘бешенствоʼ, ‘влечениеʼ, ‘яростьʼ, ‘задор,
шаловливость, озорствоʼ, ‘возраст юношеского расцветаʼ (РСКНJ 1:
477; Вук), словен. bés ‘злой духʼ, bès ‘неистовство, безумие, яростьʼ,
рус. бес ‘черт, злой духʼ, диал. бесих́ а ‘колдунья, ведьмаʼ (СРНГ 2:
267), укр. бiс ‘черт, злой духʼ, ст.-чеш. běs ‘демон, чертʼ, чеш. běs
‘то же’, ‘ярость (стихий)ʼ, слвц. bes ‘злой духʼ, ‘неистовство, безумие, яростьʼ, пол. bies (с XVI в., согласно А. Брюкнеру (Brückner
1980: 45), из русского), кашуб. biés ‘злой духʼ, н.-луж. устаревшее
běs ‘злой дух, демон, чертʼ, в.-луж. běs(man) восходят к праслав.
*běsъ ‘злой духʼ → ‘одержимость таким духомʼ = ‘неистовство, безумие, яростьʼ. Под влиянием христианства это наименование было
перенесено на черта. Нет необходимости разделять *běsъ1 ‘злой
духʼ и *běsъ2 ‘неистовство, безумиеʼ, как это делает Ф. Славский
(Sławski 1974: 244–245), объявляя последнее девербативом от *běsiti

22

Н аименования

демонов в болгарском языке

‘бушевать, неистовствовать, безумствоватьʼ, т. е. ‘вести себя как злой
духʼ. Характерно, что название демона и наименование вызываемой
этим демоном болезни совпадают, поскольку демон идентифицируется с болезнью. Болгарский язык содержит много примеров: дявол
‘чертʼ – (овчи, кози) дявол ‘карбункулʼ; ус̀ трел ‘разновидность вампираʼ – ‘болезнь свинейʼ; вещ
̀ ерица ‘ведьмаʼ – ‘стоматитʼ; дидейко
‘разновидность вампираʼ – ‘болезнь овецʼ; горска майка ‘злой лесной духʼ – ‘бессонница у маленьких детейʼ.
Праслав. *běsъ (< *běd-sъ) имеет точное соответствие в лит.
baĩsas ‘ужасный призрак, ужасное видениеʼ, лтш. baiss ‘страх, ужасʼ
(< *baid-sa-), которые восходят к *bhoid-so-. Та же основа имеется
в лит. baidýti ‘пугать, отгонять, разгонятьʼ, лтш. baĩdît ‘страшить,
отпугивать, прогонятьʼ. Ср. лит. baĩdas ‘чучело, пугало, ужасный
призракʼ, лтш. baĩda ‘страх (чувство), опасениеʼ, без форманта -s, –
которым соответствует лат. foedus ‘безобразный, уродливый, отвратительныйʼ (< *bhoid-os). Тот же самый корень *bhoi- ‘боятьсяʼ без
расширения -d- лежит в основе слав. *bojāti sȩ ‘боятьсяʼ. Эта связь
практически общепризнанна в этимологической литературе. Однако точное соответствие *běsъ : baĩsas, baiss не выявлено. Ср. с другими соответствиями, которые приводятся в литературе: Trautmann
1911: 245; Berneker SEW 1: 56; Vasmer REW 1: 81; Младенов 1941:
55; Pokorny 1959: 161–162; Fraenkel LEW: 29; БЕР 1: 109–110; Walde,
Hofmann 1956: 522; Георгиев 1970: 472; ЭССЯ 2: 88–91; Sławski 1974:
244; 1976: 31; Brückner 1980: 298; Ionescu 1972: 12–13. В. Вондрак
(Vondrák 1924: 352) и Ст. Младенов (Младенов 1941: 55) добавляют
к этим соответствиям еще и лат. bestia, которое, однако, имеет другое
происхождение (Walde, Hofmann 1956: 102).
Возражения, которые высказывались против этой этимологии,
необоснованны: так, В. Махек считает, что -ds должно перейти в -c
(Machek 1954: 65; 1957: 30), С. Каралюнас придерживается мнения,
что если бы речь шла о старом образовании, то следовало бы ожидать перехода славянского -s > -х, балтийского -s > -š (Каралюнас
1966: 119). Однако уже давно доказано, что в балтийском и славянском зубной звук перед -s- выпадает (Pedersen 1895: 41; Shevelov
1964: 190).
В любом случае этимологии, предложенные В. Махеком, – из
и.-е. piśāča- ‘демонʼ (Machek 1957: 30) или из *sēba- (зафиксировано в хеттск. sēpa- ‘демонʼ) «при условии дистантной метатезы

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

23

s-b > b-s» – означают злоупотребление нерегулярными фонетическими изменениями.
Прочие неубедительно аргументированные этимологии см. в
цитируемой литературе, в особенности ЭССЯ 2: 89–91.
В. Полак (Polák 1977: 284–285) объявляет отношение *běsъ
‘злой духʼ к и.-е. *bhoi- ‘боятьсяʼ семантически неясным и считает
возможным связь с мордовским pača, paća ‘дух (как привидение)ʼ,
остяцким păčak ‘мертворожденное дитяʼ (< финно-угорское *p-s),
что неприемлемо ввиду наличия точных балтийских соответствий.
Кроме того, значение *běsъ ни в коем случае не является неясным.
В. Хаверс (Havers 1946: 112) считает, что этот демон получил свое
название благодаря своему внешнему виду (наличие физического
дефекта, ср. лат. foedus). Однако именно его внешний вид является
очень расплывчатым, почти аморфным. Это слово употребляется
прежде всего в проклятьях. Некоторые скудные сведения о вышеупомянутом демоне можно почерпнуть, опираясь на языковые
данные и фольклор славянских народов: из древнерусской духовной литературы мы узнаем, что демонам, которых называют словом бесы, приносят жертвы: и ѥжє жруть бесомъ и болотомъ и кладѧземъ
(Срезневский 1: 222).
В Киево-Печерском патерике сообщается, что эти духи шумят и
играют музыку в пещере (с. 40), рассыпают у монахов муку и приготовленные для брожения дрожжи (с. 51–51b). В русском фольклоре
рассказывается, что это черные, крылатые и хвостатые духи, которые живут на деревьях. Г. Махал (Máchal 1891: 37) сообщает об украинском бiс, что он носит золотую шляпу, которая делает его невидимым. Кашубский biés имеет человеческий облик; он очень большой:
длина его ступни составляет полметра (Sychta 1957: 38).
На мой взгляд, принимая во внимание этимологию слова, а
также неопределенность внешнего вида этого демона, можно сделать вывод о том, что в данном случае речь идет о персонификации
чувства страха: напр., страх выступает как живое существо в болгарских заговорах: ѝскочи, стра̀у, iот главу̀ [выпрыгни, страх, из
головы] (СбНУ 16/17: 259), точно так же словен. strȃh ‘ужас, страх,
опасениеʼ : ‘ужасный призракʼ, н.-луж. tšach ‘страх, ужас, боязньʼ :
tšachy ‘привидения, злые духиʼ. В греческих народных верованиях
времен античности Фобос ‘ужас’ считался пагубным демоном, и
поэтому от него защищались (Herter 1950: 129.

24

Н аименования

демонов в болгарском языке

Вил
̀ а / самовил
̀ а
Вил́ а и сложное слово самовила распространены преимущественно в западной Болгарии4. Значения обоих слов абсолютно идентичны
(Геров 1: 125). Оба обозначают лесных и горных духов, которые предстают, как правило, в облике красивых юных девушек с длинными
светлыми волосами, однако порой их вид безобразен, иногда они являются в образе животных (уток). В большинстве случаев эти демоны
появляются группами, иногда – как три сестры (Прилеп – СбНУ 6:
108). Они живут в горной глуши, чаще всего у озер и источников, на
мельницах, под карнизами крыш и под высокими старыми деревьями. По ночам они купаются в горных озерах и танцуют на лесных
полянах до первых петухов. Днем они находятся в облаках и вызывают вихри. Они охотно вступают в любовные отношения с молодыми мужчинами, которые от этого заболевают и умирают. Но если
кому-нибудь удастся украсть у самовилы ее белое платье, тогда она
превратится в обыкновенную женщину и должна будет последовать
за ним (Геров 5: 112–115; Маринов 1914: 201).
Одно из широко распространенных значений слова вила –
‘вихрьʼ (Геров 1: 125; 5: 11). В. Косеска приводит словá в значении ‘вихрьʼ из следующих населенных пунктов: Синочене, Радуил,
общ. Самоков; Рила, общ. Благоевград; Бачково, общ. Асеновград;
Гложене, общ. Тетевен; Нова Камена, общ. Толбухин; см. также
карту 6 (Koseska 1972: 12). Самовил̀ а в значении ‘сильный ветерʼ
зафиксировано в населенных пунктах Корово и Лештен, общ. Гоце
Делчев (Стойчев 1965: 206), в значении ‘вихрь, который поднимает
снопы и деревьяʼ, – в населенных пунктах Оштава, Делчево, ТешеСлово вѝла зафиксировано в следующих населенных пунктах: Ярлово, общ. Самоков (СбНУ 53: 327); Златина, обл. София (СбНУ 53: 346);
вѝла – самовѝла: Обрадовцы, обл. София (СбНУ 44: 19); Крапец, общ.
Перник (СбНУ 53: 485); Кралев Дол, общ. Перник (СбНУ 53: 722); Кукуш
(СбНУ 36: 195); самовѝла: общ. Костур (Македонски преглед, 1936, Х,
1–2: 145; Бобошево (Кепов 1936: 115); общ. Воден (СбНУ 2: 187); общ. Битоля (Ангелов 1895: 125); Охрид (СбНУ 13: 182); Прилеп (СбНУ 8/3: 168;
12: 158–159); Велес (СбНУ 9: 131); Кашлоу, Феодосийский уезд (СбНУ
29: 110); Странджа (Горов 1962: 136); Банско (СбНУ 48: 38); общ. Станке
Димитров (СбНУ 9: 214); Дутлу, общ. Кошукавак (СбНУ 39, В. Стоин: 2;
Малык Дервент (Вакарелски, Кодов, Младенов 1935: 304).
4

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

25

во (ПК: 461). Идентификация этих демонов с ветром отражена в
следующей загадке: Силен ветър вееше, лични пилци летаа [Сильный ветер дул, красивые птенцы летали] (Cамовилы) (Прилеп –
СбНУ 11: 1962; Геров 5: 115; Стойкова 1970: 527).
Последующее развитие значения привело к переходу от значения ‘вилаʼ к значению ‘ведьмаʼ (Маринов 1914: 215). В результате
развития негативного смысла словá вила, самовила стали использоваться также в значении ‘злая, безобразная и растрепанная женщина,
девушкаʼ (Геров 5: 112), а также в качестве ругательств по отношению к такой женщине, например: Самовил̀ о проклета [Ведьма (самовила) проклятая!] (Бобошево – СбНУ 42: 102); самавила ‘большой,
крупный человекʼ (Смолян – РСб 1: 260). Кроме того, самовила – это
название бабочки (Bombyx pavonia, ночной павлиний глаз) (Прилеп,
Битоля, Гумендже, Енидже, общ. Гевгелия – ПСп 39, 1892: 389), в
нем отражена народная вера в то, что ведьмы могут принимать облик
бабочек, ср. следующие наименования того же вида бабочек: вещ
̀ ерица, вещ
̀ ица, мам
̀ ница (Геров 3: 48).
Фонетический вариант вѝля (Кожинцы, общ. Трын – СбНУ 21,
II: 58 (отд. паг.); Панчев: 52) в контексте Даль е вил̀ я иль бело ковѝлье [Вила ли это, или белый ковыль] объясняется влиянием слова,
с которым эта лексема рифмуется, и является с этимологической
точки зрения нерелевантной.
В «Болгарском этимологическом словаре» форма ил̀ а (Петарч,
общ. София) очень убедительно сравнивается с диалектными словами ѝме вместо вѝме и ишо̀вна година вместо вишо̀вна година
(БЕР 2: 64) и не имеет, таким образом, также никакого значения для
этимологии рассматриваемого слова.
Очень многочисленны производные от вила и самовила, которые
обозначают дикорастущие растения, а также растения, применяемые
в медицине, например: вил̀ ина коса̀ ‘повилика европейская, Cuscuta
europaeaʼ (Панчев: 52), с.-х. вил́ ина кос̀ а, вилини власи (ср. по внутренней форме с англ. fairiesʼ-hair «волосы фей» – ‘Cuscuta epithymumʼ);
вилина метла ‘спаржа лекарственная, Asparagus officinalisʼ (Панчев:
52, Ахтаров 1939), вилино сито ‘колючник, Carlina acaulisʼ (Явашов
1905: 57); с.-х. вил́ ино сȕто ‘растение, которое защищает от врагов
того, кто носит его при себе [Carlina acanthifolia]ʼ (Караџић 1935:
64) (ср. также рум. sita zînelor, букв. «сито вил»); самовѝлска коса
‘Asparagus tenuifoliusʼ (Ахтаров 1939), самовѝлска метла ‘хвощ,

26

Н аименования

демонов в болгарском языке

Equisetum telmutegaʼ (Бобошево – СбНУ 42: 185), самовѝлско цвекье
‘первоцвет высокий, Primula elatiorʼ(Панчев: 21).
Болгарский топоним Вѝле коло̀ (общ. Кюстендил), ср. с.-х. Вилино коло (Дробњаковиħ 1960: 251), связан с народными поверьями о том, что у вышеупомянутых духов есть специальные места
для танцев. Узнать эти места можно по следующим признакам:
они имеют форму круга, трава на них ниже и зеленее, чем вокруг,
там растут грибы – любимая еда самовил. Аналогичные поверья
распространены и среди германских народов: в английском языке подобное «место для танцев» называется fairy-ring, в немецком
Feenring – ‘круг фейʼ, Hexenring ‘ведьмин круг, ведьмино кольцоʼ
(Meyer 1891: 120). Речь идет о круговом расположении плодовых
тел грибов. Болг. самовилска болест ‘эпилепсияʼ (Геров 5: 115) основана на народной вере в то, что самовилы поражают болезнью
того, кто оскверняет их трапезу, – в большинстве случаев они насылают паралич, безумие, слепоту или эпилепсию. По внутренней
форме это выражение точно соответствует турецкому peri hastaliği
досл. «болезнь от пери (феи)» ‘эпилепсияʼ. От этой болезни могут исцелить только так называемые самовилджиѝ (Раковица, общ.
Кула; Лопян, общ. Тетевен – Маринов 1914: 206; Геров 5: 115).
Однако другие производные от самовила – самовѝлник (Штип –
СбНУ 6: 212), самовѝлнек (общ. Цариброд, Пирот – СбНУ 13, III:
232), самовил̀ як (общ. Станке Димитров – СбНУ 11, III: 167) – напротив, обозначают плохого, зловредного человека, который связан
с вышеуказанными мифическими существами. Последнее наименование в фонетическом варианте самовѝяк имеет значение ‘не­
опрятный, неряшливый человекʼ (Трыстеник, общ. Плевен – Евстатиева 1971: 222), поскольку считается, что одержимый самовилами
перестает следить за своим внешним видом.
Вил̀ а относится к числу тех наименований демонов, которые
были зафиксированы гораздо раньше остальных: ст.-слав. вила
‘νύμφηʼ (Хроника Георгия Арматола, XI в.), вилски кладезь (Прилеп,
рукопись XIII в.), три вили пророчици (Сказание о Трое, XIV в.).
Болг. вила было заимствовано албанским – villoret, pl. (Десницкая 1963: 15), а болг. самовила – новогреческим: σαμοβίλα (Македония – Abbott 1903: 242) и румынским: samovilă (Ionescu 1978: 38).
Болг. вѝла полностью, в т. ч. и в этнографических деталях, соответствует с.-х. вил́ а ‘nymphaʼ (Караџић 1935: 64). Помимо бол-

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

27

гарского языка, самовила встречается только в сербохорватском:
‘женщина, которая связана с природными духами и может пророчествоватьʼ (Косово – СМР: 267), ‘растение Cuscuta, повиликаʼ (AR);
это слово распространено в сербохорватском в восточных говорах
(Милићевић 1894: 56) и скорее всего было принесено переселенцами из Македонии (Кулишић, Петровић, Пантелић 1970: 267).
Прочие соответствия: словен. víla ‘нимфаʼ (Pleteršnik 2: 769), др.рус. вилы ‘ϭειρῆναιʼ (Срезневский 1: 258); теперь это слово не встречается в народной традиции. Рус. вила́ означает ‘хитрый, коварный,
лукавый, ловкий человекʼ, виля – ‘непостоянный человекʼ. Однако
нет необходимости на основании этого делать вывод, что др.-рус.
вила является литературным заимствованием из древнеболгарского,
как считает В.Й. Мансикка (Mansikka 1922: 153). Наиболее вероятной причиной отсутствия этого слова в современном русском языке
является его замещение словом русал́ ка. Чеш. vila означает ‘дурак,
болванʼ, пол. wiła ‘то же’, производный чешский глагол viliti означает ‘развратничатьʼ, польский owiłać – ‘сходить с умаʼ. Однако в
древнечешском это слово встречается и в мифологическом значении
(Machek 1968: 690; Brückner 1980: 305), так же как и в словацком:
víla. Современное чешское víla ‘нимфаʼ признается заимствованием.
Ранее возникали сомнения в едином происхождении южно- и западнославянских слов (см., напр., Vasmer REW 1: 200–201), однако объяснение, которое приводит на этот счет А. Брюкнер, можно считать
вполне приемлемым: по его мнению, изменение значения связано
с представлением о том, что нимфы могут лишить рассудка: ср. с.х. vila ‘человек, который связан с нимфамиʼ (AR) и производные от
вила в южнославянских языках, означающие состояние неистовства:
болг. вилнея̀ ‘бушевать, неистовствоватьʼ, диал. вил̀ ин ‘независимыйʼ
(общ. Котел – Петров 1911: 221), кроме того, ‘принадлежащий нимфеʼ, с.-х. вилњак, виловник ‘одаренный виламиʼ / ‘чудак, оригиналʼ,
‘тот, кто нелюдим, независимʼ (РСКНJ 2: 623), вилов̀ њак ‘возбужденный, задиристый человек (как будто одержимый вилой)ʼ (Караџић
1935: 69), вилењ
́ ети ‘бушевать, неистовствоватьʼ (РСКНJ 2: 623).
Ср. также рус. леший ‘лесной духʼ, на северо-западе в значении ‘сумасшедшийʼ (Moszyński 1967: 704).
Не установлено точно, является ли н.-луж. Wilawa ‘лесная нимфа, богиня леса и диких животных, вила (в Лужице)ʼ (Muka) западнославянским архаизмом, сохранившим мифологическое значение,

28

Н аименования

демонов в болгарском языке

или же в данном случае речь идет о заимствовании из южнославянского фольклора, адаптированном лужицкой системой, – ср. образование лужицкого morawa из общеславянского mora ‘домовой, злой
дух, удушье, кошмарʼ. Помимо семантических причин (приведены в:
Ionescu 1978: 38), в пользу заимствования говорит то обстоятельство,
что данное слово содержит l вместо ожидаемого ł.
Формы, имеющиеся в славянских языках, восходят к праслав.
*vila ‘нимфаʼ. Изменение значения → ‘сумасшедшийʼ появилось в
западнославянских языках позже, но в них до сих пор присутствуют
следы мифологического значения. Бросающееся в глаза совпадение, практически идентичность значения слова вила в болгарском и
сербохорватском языках связано не только с общим наследием – со
временем оно углубилось благодаря общей фольклорной традиции;
таким образом, совпадения производных, вероятнее всего, не связаны с праславянским, поскольку производные слова отсутствуют
в других славянских языках.
В свое время Ф. Миклошич (Miklosich EW: 391) и Л. Нидерле
(Niederle 1926: 133) установили связь южнославянского vila с чеш. vila
в значении ‘дурак, чудакʼ, пол. wiła, чеш. viliti, пол. wiłować, nawileć.
То же происхождение, что слово вила и перечисленные глаголы, имеет,
скорее всего, и рус. вилой́ ‘извилистый, изогнутыйʼ, вил́ ица ‘плющʼ и
в.-слав. диал. *viľati (рус. вилят
́ ь ‘менять направление во время бега,
вилять хвостом, увиливать от ответаʼ, укр. виляти, бел. вiляць (Филин
1962: 283). В силу семантических различий Ф.П. Филин считает восточнославянские, западнославянские и южнославянские слова самостоятельными образованиями в рамках славянских диалектных групп.
По его мнению, в данном случае речь идет о производных от *vi-ti
‘вращать, крутитьʼ. А. Брюкнер (Brückner 1980: 305) тоже рассматривает vilā как производное от *vi-ti. Однако, производные от глагольной
основы с суффиксом -la обозначают в славянских языках прежде всего
инструменты (Sławski 1974: 104) или имеют пейоративное значение
(напр., болг. рев̀ ла, глез̀ ла, пик̀ ла). Следовательно, по моему мнению,
речь должна идти все же о более древних образованиях с формантом l.
Тем не менее, в индоевропейских языках до сих пор не было обнаружено ни одного слова, образованного при помощи форманта l, семантика которого соответствовала бы значению слова *vila.
Комплекс значений *vila (в болгарском также ‘вихрьʼ, см. выше)
семантически близок к праслав. *viхrъ ‘вихрьʼ, которое, в свою оче-

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

29

редь, является s-расширением корня u̯ ei- ‘вращать, крутитьʼ. Тот
же корень присутствует в слав. *viti, *vъjǫ, лит. výti, vȇjù. Праслав.
*viхrъ < и.-е. *u̯ ē isura- соответствует лит. víesulas < и.-е. *u̯ ēisula(Pokorny 1959: 1133). Производное от *viхrъ болг. вихруш
̀ ка является синонимом слов вил̀ а, самовил̀ а, див̀ а, самодив̀ а (Геров 1: 129,
Маринов 1914: 32). Даже формально это слово стало существительным женского рода, поскольку вихрь воспринимается как существо
женского пола: ср., напр., нем. Windsbraut «невеста ветра» – ‘вихрь,
смерчʼ (Mannhardt 1877: 92; HdA 9: 629; Kluge: 861), Windin ‘женский дух ветра, жена ветраʼ (Grimm DWb 14/2: 308). Представления
о том, что вихри и смерчи вызываются духами стихий, нимфами,
известны всем индоевропейским народам: см. В. Маннгардт о представлениях у германских народов (Mannhardt 1877: 92–93); ср. англ.
fairy-wind ‘внезапный порыв ветра или вихрьʼ (Funk and Wagnallʼs
dictionary 1: 366). В новогреческом о вихре говорят, что в нем танцуют нереиды: χορεύουνε ή Α
̓ νεράϊδες [танцуют нереиды] (Цакинтос –
Schmidt 1871: 123). Расширение корня u̯ ei- при помощи форманта l
присутствует в лит. vylùs ‘коварный, лукавыйʼ, výlius ‘обман, обольщениеʼ, vilti ‘вводить в заблуждение, обманыватьʼ, др.-прус. pravilts ‘предаватьʼ, др.-исл. vēl (*u̯ ēi-la) ‘искусство, хитрость, уловка,
инструментʼ, vēla ‘опутывать, обольщатьʼ, англосакс. имя собств.
Wēlund, др.-в.-нем. Wialant, англосакс. wīl(e) ‘хитрость, коварство,
обманʼ, др.-фриз. wiliga ‘колдовство, волшебство, чарыʼ – так что
перечисленные слова с некоторыми оговорками можно рассматривать как эквиваленты *vilā. Наличие обоих расширений корня, -lи -s-, присутствует и в рус. вил ‘кочан капустыʼ (СРНГ 4: 279), и
в н.-луж. wił ‘спутанные, свалявшиеся волосы, колтунʼ, ‘суковатая
палкаʼ (Muka) (< *u̯ ēil-) / чеш. vích ‘тряпка, пучок соломы для вытирания чего-л.ʼ (< *u̯ ēis-, Pokorny 1959: 1133).
Впервые гипотезу о том, что *vila является расширением корня
u̯ ei- при помощи форманта l, высказал Й. Пеликан (Pelikan 1929:
244), из нее также исходят В. Махек (Machek 1965: 690) и БЕР (1:
147–148). Тот же корень, что и в *viхrъ, *viti, предполагают Ст. Младенов (Младенов 1941: 66) и Н. Рейтер (Reiter 1973: 203).
На те же семантические рассуждения опирается предположение о происхождении *vila от и.-е. *u̯ ēi̯ o- ‘ветерʼ, *u̯ ēi̯ eti- ‘дутьʼ,
которое делает Э. Шнеевайс (Schneeweis 1961: 6) и которое в качестве альтернативы допускает БЕР (1: 148). С фонетической точки

30

Н аименования

демонов в болгарском языке

зрения это решение допустимо, однако соответствующие формы
отсутствуют в других индоевропейских языках.
Такую же вероятность в фонетическом плане имеет сопоставление с лит. výti, vejù ‘гнать, преследовать, ловитьʼ, др.-исл. veiđr
‘охотаʼ, др.-ир. vayeiti ‘охотится, преследуетʼ (Потебня 1879: 260,
Trautmann BSW: 345 и след.; Младенов 1941: 66; Vasmer REW 1:
200; Fraenkel: 1267; Георгиев 1970: 471, Sławski 1974: 105). Однако, поскольку речь идет об этимологии корня, следует предпочесть
связь со словами, образованными путем расширения при помощи
форманта l, имеющую к тому же семантические преимущества.
Прочие попытки этимологического толкования *vila противоречат элементарным законам фонетики и зачастую основываются лишь
на звуковом сходстве. Такова, например, этимология, предложенная
А.Н. Веселовским (Веселовский 1889: 288–289), который возводит *vila к лат. dies violae ‘праздник мертвых, справляемый в мартеʼ; при этом Веселовский ориентируется на этимологию, которую
предлагает Ф. Миклошич для роусалиѩ < средневеков. греч. ῥουσάλια
< лат. rosalia ‘праздник мертвыхʼ, которая, однако, соответствует
законам фонетики. На звуковом сходстве в другом месте основывается этимология, которую предложил А.А. Потебня (Потебня 1891:
400–401) и которую повторяет Г. Махал (Máchal 1891: 123): из лат.
virae querquetulanae = nymphae praesidentes querqueto virescenti [девы
дубрав = нимфы-охранительницы зеленеющих дубрав], а также высказанное А.Н. Веселовским (Wesselofsky 1885: 330) предположение
о том, что samovila произошло от Šembilja=Sibylla.
Еще одна этимология, которую предложил А.Н. Веселовский (Веселовский 1889: 299) и принял Г. Махал (Máchal 1964: 256) и которая
предполагает родство с лит. vė l̃ es ‘духи умершихʼ, также небезупречна
с фонетической точки зрения. Гласному е в исходной индоевропейской
форме *u̯el- может соответствовать только славянское е, но не i. Корень
u̯el- с переходом в раннепраслав. o, затем в позднепраслав. a сохранился в чеш. válka ‘войнаʼ (Pokorny 1959: 1144). В последнее время вышеупомянутую связь с лит. vė l̃ es, несмотря на ее очевидную фонетическую
несостоятельность, активно поддерживает В. Полак (Polák 1977: 287),
который усматривает тот же корень в финно-угорских языках (вотяцкое
vil(j)y- ‘убивать, умерщвлятьʼ, венг. öl ‘то же’).
В.Й. Мансикка (Mansikka 1922: 153, прим. 4) считает это слово
турецко-татарским заимствованием и связывает его с тур. ül ‘умиратьʼ,

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

31

чуваш. vil ‘умиратьʼ, vilə ‘падаль, мертвечинаʼ, vilə ‘покойники, место
смерти которых неизвестноʼ. Однако подобных значений у слова vila
не было зафиксировано ни в одном славянском языке. Характерные
черты, приписываемые нимфам в славянских народных поверьях, позволяют идентифицировать их прежде всего как воплощение сил природы, манистические черты выражены у них гораздо слабее.
Еще одним доказательством того, что нимфы связаны с природой, является эпитет, встречающийся в фольклоре южных славян,
который относится к слову vila: болг. горска вила, самовила самогорска, вила белогорка (Геров 1: 197), нагор̀ киня (Панчев: 218), вила загоркиња (РСКНJ 2: 619). Эти сочетания имеют соответствия в греч.
ʼΟϱεάδεϛ ‘горные нимфыʼ, в греч. ʼΟϱεία – одном из прозвищ Артемиды, а также в албанском nuset e malit [невесты гор], табуизированном названии нимфы, именуемой обычно zane [вила, нимфа], pl.
zana. Если исходить из их внутренней формы, то они принадлежат к
древнейшим представлениям о нимфах у индоевропейских народов.

Дѝва, самодѝва
Значение слова див̀ а ‘русалкаʼ полностью совпадает со значением
сложного слова самодив̀ а (Геров 1: 291), а также со значением слов
вил̀ а, самовил̀ а (Геров 1: 125; 5: 112, 115; Вакарелски 1974: 503).
Теперь это слово встречается практически только в фольклоре, в большинстве случаев в составе фигур речи наряду со своим
синонимом самодѝва, например: три дѝви, три съмудѝви (Бяла
Черква – Бурмов 1930: 103). В остальном оно было вытеснено производным самодив̀ а.
Согласно А.Т. Илиеву, слово самовил̀ а встречается на западе Болгарии, самодив̀ а же, напротив, распространено на востоке (Илиев 1892:
378). Это утверждение не вполне соответствует действительности. Див̀ а
и самодив̀ а встречаются и в западной Болгарии5. Зачастую вил̀ а и див̀ а
Слово дива зафиксировано в следующих населенных пунктах: Раковец, общ. Радомир (СбНУ 53: 503); Оряхово (СбНУ 6: 133); Каменово,
общ. Кубрат (НПСИБ: 113); Пороиште, общ. Разград (НПСИБ: 483); Шумаци, общ. Елена (СбНУ 27: 174).
Слово самодива:
́ Стефаново, общ. Радомир (СбНУ 53: 758); Говедарцы,
общ. Самоков (Радева 1959: 11); общ. София (СбНУ 8, III: 5); Паволче, общ.
5

32

Н аименования

демонов в болгарском языке

или самодив̀ а фигурируют в одном и том же тексте: Зъсвир̀ ихъ див̀ и вил̀ и,
Див̀ и вил̀ и, съмудив̀ и (Габрово – СбНУ 15, III: 33). Об одновременном
употреблении этих слов см. также: Ангелов 1911: 15.
В то время как слово див̀ а широко распространено в болгарском, особенно в виде сложения самодив̀ а, в остальных славянских
языках оно встречается редко: с.-х. диал. dȉva ‘vilaʼ (Skok 1: 403;
отсутствует в: Караџић 1935 и РСКНJ); др.-рус. дива: тѣм же богом
требу кладут и творять и словеньскыи язык, вилам и Мокоши, Дивѣ, Перуну,
Хърсу, роду и рожаници, упираемъ и берегынямъ и Переплуту (Слово святаго
Григория, XIV в. – Аничков 1914: 384; ср. Mansikka 1922: 162).
Кроме того, слово дива сохранилось в древнерусском в виде
производного дивинъ в сочетании дивино зелие или дивика ‘лекарственное растение, которое применяют при головных боляхʼ
(XVII в., СРЯ 4: 243–244); рус. диал. дивы, pl. ‘причудливые фигуры выветривания высотой до 4–6 м в виде меловых столбов, столов
или скамеекʼ (белгород., по р. Дону – СРНГ 8: 51). В словацком diva
‘демон женского пола, который крадет новорожденных или вредит
имʼ (Крива на Ораве, только в: Bednárik 1943: 21). В качестве производного сюда можно отнести н.-луж. Źiwica ‘дикая женщина,
богиня лесной глуши, богиня леса, богиня лесных зверейʼ (Muka),
в.-луж. Dźiwica (Černý 1898: 126)6. Однако речь может идти и о проБотевград (Архив Георгиева: 570-II: 100); общ. Ботевград (Евтимий 1943:
48–49); Превала, общ. Михайловград (Архив Георгиева 570-II: 82); Българска Раковица, общ. Кула (СбНУ 36: 158); Ново Село, общ. Видин (Арх.
Евтимий 1943: 60; СбНУ 8, III: 8); Пештера (СбНУ 4: 124); Стойките, общ.
Девин (Арх. Евтимий 1943: 59); у мусульман в Родопах (Vakarelski 1966: 159);
у павликиан (Арнаудов 1972: 234); Габрово (СбНУ 12, III: 6; 15, III: 33); общ.
Стара Загора (СбНУ 2: 191); Комарево, общ. Плевен (СПТВ: 40); Оряхово
(СбНУ 6: 133); Каменово, общ. Кубрат (НПСИБ: 113); Паламарцы, общ. Попово (НПСИБ: 481); Ясы-тепе , общ. Провадия (СбНУ
7, III: 10); Шумаци, общ. Елена (СбНУ 27: 174); Караманово, общ. Свиштов
(СПСБ: 8); Студена, общ. Хасково (Архив Георгиева 570-II: 47); Бессарабия
(Державин 1914: 177); Банат (Телбизов 1963: 201; Стойков 1968: 209); и др.
6
Эта лесная богиня бродит ночью в полнолуние и в полдень по лесу.
Так же как и южнославянские нимфы, она вооружена стрелами (Moszyński
1967: 631; точно так же эльфы у германских народов вооружены стрелами – Meyer 1891: 117) и стреляет в того, кто находится в лесу в полдень.
Если кто-то в это время отправляется в лес, говорят: Hladaj so, zo dźiwica

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

33

изводном от прилагательного *divъ ‘дикийʼ. Эта неопределенность
выражена и у Ф. Славского, который связывает лужицкое слово то
c *diva ‘мифологическое существоʼ (Sławski 1979: 213), то, через
несколько страниц, с *divъ ‘дикийʼ (там же: 216).
Производными от *divъ ‘дикийʼ, несомненно, являются чеш.
divá žena, diví žena, divoženka, слвц. divá žienka, пол. dziwożona, в.луж. dźiwja žona, которые иногда возводят к праслав. *diva ‘нимфаʼ (Иванов, Топоров 1965: 173; 1980: 377; Jakobson 1966: 228; напротив, Brückner [1980: 306], категорически отделяет эти слова от
*divъ ‘мифологическое чудовищеʼ). Они имеют семантическое и
структурное соответствие в рус. диал. дикая баба ‘очень красивая
женщина с длинными золотистыми волосами, которая соблазняет
мужчин и ворует детейʼ (Галиция – ЖС 7, 1897, 439–440) и в нем.
wilde Frau, Wildfrau, Wildweib ‘дикая женщина, дикая бабаʼ (Grimm
DWb 14, 1913, 16.63), ср. также словен. divje deklice, divje devojke
(Pleteršnik) и соответствующие словосочетания мужского рода: словен. divij mož ‘фавн, сатирʼ, нем. wildemann, Wildemann, Wildmann,
wilder Mann ‘дикий человекʼ (Grimm DWb 14, 1913, 16.63). В данном
случае речь идет о демонах, типологически близких демонам, обозначаемым словом *divā: эти существа женского пола являются либо
очень красивыми, либо, наоборот, грубыми, косматыми, с длинными
обвисшими грудями, обладают огромной силой. Они любят красть
новорожденных. Существа мужского пола всегда огромны, неуклюжи и косматы. Они также являются демонами бури (Máchal 1891:
126; Афанасьев 1868: 343; Jobes 1961: 454). Ареал распространения
этих демонов охватывает в основном западнославянскую и немецкоязычную территорию. Интересно, однако, что они имеют единичные параллели в болгарском языке – например, див̀ а жеана̀ (общ.
Смолян – СбНУ 7, III: 158, прим. 1). Утверждают, что подобное суk tebi njepřińdźe [Берегись, чтобы Дживица к тебе не пришла] (Černý 1898:
127). В нижнелужицком зафиксирован вариант Dziewica (Černý 1898: 126,
со ссылкой на: E. Veckenstedt. Wendische Sagen, Märchen und abergläubische
Gebräuche. Graz, 1880. S. 108). Dźewica зафиксировано у И.И. Срезневского,
который тоже приводит вариант вышеуказанного выражения: ńe boisso zo
Dźewica na tebi přinć budźe (Срезневский 1890: 60), транскрибирует слово
как Джевица и трактует как рус. дѣвица. Вероятно, речь идет об ошибочном восприятии на слух под влиянием слова dźewka ‘девушкаʼ.

34

Н аименования

демонов в болгарском языке

щество женского пола обитало в окрестностях Устово за 70–80 лет
до того, как был записан вышеупомянутый материал. Тело «дикой
женки» было покрыто волосами, у нее были длинные обвислые груди, которые она перебрасывала через плечи. Она была дикой и сильной. Кроме того, в Родопах были зафиксированы выражения див̀ а
невяс̀ та [дикая невеста] (Павелско, Малево, Хвойна, Оряхово, общ.
Асеновград – КБДР) и диви людье [дикие люди] (Vakarelski 1966:
159). Последнее словосочетание по внутренней форме соответствует
немецким wildleute, wilde Leute «дикие люди» (Grimm DWb 14, 1913:
16). Об относительно глубокой древности этих демонов говорит то,
что вышеуказанные представления у болгарских мусульман полностью совпадают с представлениями христиан (см. Vakarelski 1966).
Из описания, приведенного выше, видно, что словосочетание див̀ а
жеана̀ и названия «диких женщин», образующие единый ареал в западнославянской и немецкоязычной традиции, соответствуют друг
другу не только в плане языковой формы, но и в плане этнографического содержания. Из этого можно сделать вывод, что *divaja žena,
*diviji ljudьje являются диалектными праславянскими образованиями и свидетельствуют о языковых контактах между германским и
славянским населением в определенный период времени.
Праслав. *diva ‘нимфаʼ, напротив, имеет родство с лит. deivė̃,
deive
̃ ‘богиня, призракʼ, ‘нимфа источников и рекʼ (о последнем
значении см.: Usener 1948: 89; Balys 1948: 55); ‘уродливая бабаʼ
(Fraenkel: 94); ‘большие камни, почитаемые как божественные’
(1605 г. – Balys, Biezais 1973: 394).
Литовские нимфы типологически точно соответствуют болгарским: это красивые девушки с длинными светлыми волосами и
большими грудями, иногда у них куриная нога; по ночам они посещают молодых мужчин, которые спят одни; они обитают в реках
и озерах и охотно купаются (Balys 1948: 55–64; 1950b: 632; Balys,
Biezais 1973: 401). Значения ‘камни, почитаемые как божествен­ныеʼ
в литовском и ‘фигуры выветриванияʼ в русском взаимно дополняют друг друга. Они связаны с верой в то, что дольмены и менгиры
являются местом жительства духов. Ср. также с лит. dejwa akminau
«камни богинь» (Balys, Biezais 1973: 394), турец. Peri bacalar7 «дыТак называются знаменитые каменные столбы в Каппадокии (прим.
перев.).

7

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

35

моходы фей», франц. cheminées des fées «дымоходы фей», ‘земляные пирамиды, сверху прикрытые камнемʼ (образуются в результате эрозии глинистых и илистых пород, содержащих гальку).
Еще одно соответствие слову *diva в значении ‘нимфаʼ присутствует в кельтских названиях рек, таких как Diva, Deva, Devona
(Pokorny 1959: 185); эти наименования используются в качестве
имен обожествляемых рек. По моему мнению, обожествляемая
река тождественна нимфе, обитающей в этой реке или источнике.
Слав. *diva и вышеперечисленные кельтские слова, так же как
и лат. dīvae, dea и оск. deivai, восходят к и.-е. *dei̯ u̯ā ‘богиняʼ, лит.
deivė̃ – к и.-е.*dei̯ wii̯ ē-. Кроме того, родственными им являются
др.-инд. dēvī́ ‘богиняʼ и авест. daẹvī- ‘колдуньяʼ < и.-е. *deu̯ ǐ-. Ср.
греч. δῖα с тем же суффиксом. Речь идет о различных производных
женского рода от и.-е. *dei̯u̯όs ‘богʼ (лит. diēvas, др.-прус. deywis,
deiwas, лтш. dievs, др.-инд. devá-, лат. deus, др.-лат. deivos, ирл. dia,
др.-исл. tīvar ‘богиʼ, др.-в.-нем. Zīo, Zio).
В данном случае мы имеем дело с многочисленными табуированными наименованиями нимф, которым славяне поклонялись
так же, как и другие индоевропейские народы.
В одной из древнерусских летописей упоминается, что народ
считал нимф богинями: и вѣруютъ в Перуна, и в Хорса... и въ Вилы... и
мнятъ богинями, и тако покладывахуть имъ теребы и куры имъ рѣжють (Слово против язычества) (XIV в. – СРЯ 2: 178).
Ср. названия античных нимф в надписях-посвящениях – ϑεαί,
deae, divinae (Ruge 1937: 1530) и наименования фей в древней
французской поэзии – divesses, duesses (Grimm 1875: 340, прим. 3).
Та же самая номинация повторяется в славянских языках в следующих более поздних названиях нимф: укр. богина (у гуцулов), пол.
boginka (впервые зафиксировано в 1592 г. – Łowmiański 1979: 227),
чеш. bohynĕ (Máchal 1891: 74)8. Это обстоятельство подтверждает,
что семантических различий между болг. див̀ а и вил̀ а нет, речь идет
о разных наименованиях одного и того же существа. Возможно,
Г. Махал сообщает об обычае, который практиковался для того, чтобы усмирить демона бури, чеш. Větrnice (мать ветра, в моравском – жена
ветра): бросали на ветер муку и манную крупу, приговаривая: Tu máš
bohyně – tu máš na kaši – pro své děti! [Вот тебе, богиня, вот тебе на кашу –
для твоих детей!]
8

36

Н аименования

демонов в болгарском языке

*diva, наряду с лит. deivė̃, восходит ко временам балто-славянского
единства. Однако с той же вероятностью речь может идти и о независимых названиях, которые связаны с божественным почитанием
нимф у всех индоевропейских народов.
Возведение *diva к *dei̯ u̯a- ‘богиняʼ находим и у В.И. Георгиева
(Георгиев 1967: 736; 1970: 469, цитируется в: Ionescu 1978: 16), который, однако, считает первоначальным значение ‘злокозненная нимфаʼ,
поскольку исходит из того, что *diva – это форма женского рода существительного *divъ ‘злой духʼ. Если принять во внимание точное
соответствие лит. deivė̃,̃ то с точки зрения семантики это объяснение
неубедительно. Ф. Славский тоже рассматривает *divā как форму женского рода к *divъ ‘злой духʼ и производное от *dei̯u̯a-, указывая при
этом не все славянские соответствия и не приводя вообще никаких индоевропейских (Sławski 1979: 213). Рус. диал. слово див̀ ы ‘камни, подвергшиеся выветриваниюʼ, которого среди примеров явно не хватает,
приводится в статье divъ 1. ‘злой дух, демонʼ (там же: 225).
В свете вышеизложенного неприемлемо рассматривать *diva в
качестве формы женского рода от слова div ‘великанʼ < турецк. div
‘великанʼ (Miklosich 1985: 285; Berneker SEW 1: 202). Эту точку
зрения уже опроверг В.И. Георгиев, указав в качестве аргумента на
то обстоятельство, что в данном случае речь идет об архаической
форме, которая никак не может быть поздним заимствованием (Георгиев 1967: 735; 1970: 469) (к вопросу об образовании см. также
Sławski 1974: 59–60).
Более приемлемой является точка зрения, которую высказывает
П. Скок, считающий с.-х. dȉva ‘vilaʼ субстантивированным прилагательным (Skok 1: 403). Однако это касается только омонима с.-х. dȉva
‘дерево, похожее на ивуʼ, ср. также болг. диал. див̀ а ‘растение, которое не было посажено, а выросло само по себеʼ (Ореше, общ. Гоце
Делчев – КБДР). Рассматривать dȉva ‘нимфаʼ как субстантивированное прилагательное, хотя это и кажется возможным с точки зрения
семантики, поскольку оно имеет предметное соответствие с *divaja
žena, не позволяют славянские соответствия и совпадающие в мельчайших подробностях параллели с литовским deivė̃.
Совершенно ошибочным является решение, которое предложил В. Полак (Polák 1977: 290), объединяюший праслав. *diva с
*děva ‘девственницаʼ и связывающий балто-славянское *dēva ‘молодая женщина на выданьеʼ с фин. tyvi ‘анус, вульваʼ.

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

37

Праслав. *diva является формой женского рода к слову *divъ, которое представляет собой закономерный рефлекс и.-е. *dei̯ u̯ós ‘богʼ.
Однако значение слова *divъ в славянских языках не вполне ясно.
Р. Якобсон (Jakobson 1966: 292–294), В.И. Георгиев (Георгиев 1967:
735–736; 1970: 469, также БЕР 1: 384), Я.Б. Рудницкий (Rudnyćkyj
1974: 111) предполагают развитие семантики в сторону значения
‘злой духʼ под влиянием др.-иран. daēva- ‘бог старой верыʼ → ‘злой
духʼ. С этим решением с некоторыми оговорками соглашаются
Ф. Славский (Sławski 1979: 225–226) и В.Н. Топоров (Топоров 1975:
321–323)9, в то время как Трубачев (ЭССЯ 5: 35) его отвергает, не
приводя ни аргументов, ни соответствующего материала (упоминается только укр. див ‘злой духʼ в статье *divъ ‘чудоʼ).
Из семантических соображений, поскольку эти демоны идентичны в южнославянских и соседних балканских языках с турецким
диал. div ‘злой дух, великан, чудовищеʼ (Radloff 3: 1778; зафиксировано также в диалекте г. Видин – Németh 1965: 386; литературная
турецкая форма – dev), все же необходимо рассматривать болг. диал.
див ‘злой дух, великанʼ (синоним дев), с.-х. дȕв, дȗв ‘человекоподобное существо огромного роста и сверхъестественной силыʼ, ‘человек
огромного ростаʼ, ‘нечто могущественное по своей силеʼ (РСКНJ 4:
267), наряду с н.-греч. ντὶβι, алб. dif, аромун. div ‘великанʼ, которые
фонетически могли бы восходить к праслав. *divъ ‘злой духʼ (так
считают Р. Якобсон, В.И. Георгиев, Ф. Славский, последний с оговоркой, что данное слово могло быть заимствовано из турецкого языка, и
Т. Папахаджи [Papahagi 1974: 490] по отношению к аромун. div), как
результаты заимствования вышеуказанного слова из турецкого языка
(ср.: Miklosich: 46; Berneker SEW 1: 202; Meyer EtWb: 66; Skok 1:
Предпринятое В.Н. Топоровым (Топоров 1975: 324) и поддержанное Ф. Славским (Sławski 1979: 234) сопоставление с.-х. дȕвски, дûвски
‘огромныйʼ с лит. dĩeviškas ‘божественныйʼ, лтш. dievisks ‘божественныйʼ, др.-прус. diewiskai ‘божественныйʼ также должно быть отклонено
по семантическим причинам. Сербохорватское прилагательное представляет собой производное, образованное от заимствованного див ‘великанʼ при помощи суффикса -ски, который продуктивен и в наши дни.
Болгарское прилагательное самодивски,
которое также относит сюда
̀
Славский (Sławski 1979: 234), является независимым словом, которое не
реконструируется для праславянского языка.
9

38

Н аименования

демонов в болгарском языке

409). Вышеупомянутое турецкое слово восходит к перс. diw (наряду с
däw) ‘демон, черт, злой дух, великан, чудовищеʼ, которое, в свою очередь, представляет рефлекс др.-­иран. daēva- ‘злой духʼ < и.-е. *dei̯u̯ós
‘богʼ с усилением негативного компонента значения после принятия
зороастрийской религии (ср.: Nyberg 1966: 193). Соответствующие
демоны обнаруживают одинаковые черты в современных верованиях
иранских народов и в представлениях турок и балканских народов:
это огромные существа со звериными мордами, рогами и когтями
(иранский материал см. в: Christensen 1939: 24). Все они являются
людоедами, вызывают землетрясения и ураганы. Ср. также с перс.
diw-bad ‘смерч, ураган, циклонʼ, ягноб. dẹw bóda ‘буря, ураганʼ (Андреев; Пещерева 1957: 232). С этими поверьями также связана и следующая болгарская загадка: Див дива гони, Див дива с зъби гризе,
Див диву гозба готви, Див с дива гозба яде [Дикий за диким гонится,
Дикого зубами грызет, Дикий дикому угощение готовит, Дикий с диким угощение ест] (сильный ураган) (цит. по: Афанасьев 1868: 617).
Значение реконструированного праслав. *divъ весьма расплывчато
и не содержит конкретных характеристик (см. ниже). Однако оно
должно иметь самое непосредственное отношение к персидскому и
турецкому словам. А поскольку между обоими словами существует
омонимия, то можно предположить, что турецкое div наложилось в
южнославянских языках на более древнее славянское *divъ (так считается в: Kuryłowycz 1962: 291). Турецкое div также ассоциируется с
прилагательным div в значении ‘дикийʼ: ср. с.-х. див̀ љан ‘Полифемʼ
(под влиянием дивљи – Schneeweis 1961: 21) / киргизское деу ‘сказочный великан, у которого во лбу есть глазʼ (Radloff 1960, 3: 1657).
В.И. Георгиев и Ю.В. Шевелев исходят из предположения о
том, что в турецком языке существует только форма dev. По этой
причине Георгиев справедливо отвергает гипотезу о происхождении болг. див от тур. dev как фонетически несостоятельную (Георгиев 1967: 735), в то время как Шевелев (Shevelov 1964: 171) даже
приводит постулируемое им происхождение др.-рус. div от перс.
dēv- в качестве примера передачи иноязычного закрытого e посредством славянского i (например: вульгарно-лат. mēsa, гот. mēs, слав.
misa; гот. -mērs, слав. -mir).
Ср.-болг. дивъ в контексте: Въ дивъ превратити (Срезневский 1:
664), приводимое Георгиевым (Георгиев 1967: 735, 1970: 470) как
доказательство древности этого слова, не имеет четкой семантики.

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

39

Д. Ворт (Ворт 1978: 128) придерживается мнения, что речь не идет
о мифологическом divъ, поскольку тогда следовало бы ожидать G.Acc., но не N.-Acc.
Из следующих строк древнерусского «Слова о полку Игореве»:
уже врьжеся дивъ на землю; Дивъ кличєтъ връху древа, велитъ послушати земли
незнаемѣ (Срезневский 1: 664) можно сделать вывод, что речь должна
идти о какой-то птице; однако в «Задонщине» обнаруживается такой
вариант: Кликнуло диво въ Рускои земли (цит. по: Виноградова 1967: 29).
В разных источниках приводятся разные значения этого слова: ‘gryphusʼ (Срезневский 1: 664), устар. рус. див ‘зловещая птица, вероятно, филинʼ (Даль 1: 435), ‘(пред)вестник несчастьяʼ, зоол.
‘Upupa epops, удодʼ (Павловский РНС). Е.В. Барсов зафиксировал
описание этой птицы в Олонецкой губернии: «Див – птица-укаль­
ница, серая как баран, шерсть на ней как войлок, глаза как у кошки,
ноги мохнатые, как у зверя; птица она вещая – села на шелом – ожидай беду. Сидит она на сухом дереве и кличет, свищет она по-звериному; с носа искры падают; из ушей дым валит» (цит. по: Ворт
1978: 129). Выражение кричит по-звериному известно из былин, где
оно используется в отношении чудища по имени Соловей-разбойник (там же). Д. Ворт отождествляет др.-рус. дивъ с древнерусским
божеством Симарьглъ, заимствованным из иранской мифологии (Ворт
1978: 129–132). В.Л. Виноградова дает перечень предыдущих интерпретаций слова дивъ в «Слове о полку Игореве» (Виноградова
1967: 29). Приводимая ею цитата из Д. Дубенского («Слово о полку Игореве», М., 1844, с. 38), где, якобы по свидетельству доктора
Л. Гая из Загреба, div (в Хорватии dev!) представляется как зловещая птица, известная всем южным славянам, – вызывает серьезные сомнения относительно того, не появились ли якобы русские
диалектные значения в научном обороте на основе этой информации. Неопределенным остается также значение укр. див в проклятии щоб на теб́ е див прийшов́ (Гринченко 1: 381). Е. Желеховский
полагает, что в данном случае див означает ‘злое божество тьмыʼ,
С.Й. Смаль-Стоцкий трактует смысл проклятия следующим образом: «ты должен столкнуться с чем-нибудь плохим», «пусть тебя
постигнет зло» (Смаль-Стоцький 1926–1927: 29). Др.-пол. dziw ‘чудовищеʼ может быть идентичным div в значении ‘чудоʼ.
Эта неопределенность значений является недостатком фонетически ясного и семантически хорошо обоснованного возведения

40

Н аименования

демонов в болгарском языке

праслав. *divъ к и.-е. *dei̯u̯ós. Во всяком случае, указанные тексты
не противоречат подобной интерпретации, так что имеется достаточно оснований считать приведенные примеры слова div в славянских
языках следами праслав. *divъ ‘злой духʼ < и.-е. *dei̯u̯ós ‘богʼ. Однако праслав. *diva ‘нимфаʼ должно было быть образовано до того, как
произошло усиление негативного компонента значения *divъ.
Вопрос о том, представляет ли собой праслав. *divъ в значении
‘чудоʼ также континуант и.-е. *dei̯u̯ós, остается открытым. За идентичность *divъ в значениях ‘чудоʼ и ‘злой духʼ выступают Я.М. Роз­
вадовский (Rozwadowski 1960: 120), П.Скок (Skok 1: 409), В.И. Георгиев (Георгиев 1967: 736–737). Согласно Георгиеву, значение ‘чудоʼ представляет собой абстрактный вариант значения слова *divъ
‘чудовищеʼ. Однако Э. Бернекер (Berneker SEW 1: 202), В. Махек
(Machek 1968: 118), Ю. Покорны (Pokorny 1959: 186), Ф. Славский
(Sławski SEJP 1: 200) рассматривают *divъ в значении ‘чудоʼ как
поствербальное образование к глаголу *diviti (sę) ‘(удивленно) смотреть, рассматривать, удивлятьʼ. Э. Френкель (Fraenkel LEW: 94),
В.И. Георгиев (Георгиев 1967: 737), О.Н. Трубачев (ЭССЯ 5: 33),
Б. Мериджи (Meriggi 1971: 59), наоборот, считают *diviti (sę) производным от *divъ в значении ‘чудоʼ. Возможны оба решения.
Слово самодив̀ а представляет собой производное от болг. див̀ а с
тем же значением. Это слово фиксируется начиная с XVII в. (Цонев
1920: 175; Вакарелски 1974: 505)10. В этом значении оно было заимствовано сербохорватским языком: samodiva (Косово – Skok 1: 409)
и диалектами румынского: samodivă (Олтения, Банат), что, по мнению А.И. Ионеску (Ionescu 1978: 16), объясняется географически,
распространением этого слова из сербохорватского. В этимологической литературе слово самодив̀ а, как правило, делится на две части
следующим образом: само- + див̀ а (Младенов 1941: 568; Sławski
1979: 213). Аналогичным способом образованы слова самовил̀ а и
самоюд
̀ а. О.Н. Трубачев возражает против такого подхода, считая
подобную словообразовательную структуру аномальной и изолированной в славянской лексике. В связи с этим он полагает, что в данном случае речь должна идти о заимствовании, и видит в *samo-diva
славянскую адаптацию иранского (скифского) *asma-daiva- ‘небес10

и у ть̏ но
́ ь крыт вод́  не пи̏, зао ̀ самоди в́ а блюе и члкь полдѣв́ а

(1674 г. – Аврамов сборник, 29. декември).

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

41

ный духʼ (Трубачев 1971: 460–461). Однако столь древнее заимствование, которое предположительно проникло в болгарский язык из
протобулгарского, должно было бы превратиться в болгарское *осмо-дѣва – см., например, передачу протобулгарского а посредством
старославянского о в болгарском слове корем ‘животʼ (тур. karǐn,
туркм. гарын, казах. карын). Таким образом, с точки зрения фонетики эта этимология не выдерживает критики.
С другой стороны, структура слова само- + существительное является достаточно распространенной и в болгарском, и в
других славянских языках. В болгарском она встречается прежде
всего в диалектной лексике, в названиях растений и в фольклоре,
ср., например, болг. От самовиш
̀ бог̀ а [От всевышнего бога] (Лом
– СбНУ 38, 1: 29), самоглав генгер ‘чертополох, Carduusʼ, самоградиче = белоградиче ‘скабиоза, Scabiosaʼ, самочрънка ‘грубая
шерстяная ткань натурального черного цветаʼ (общ. Видин, Кула,
Белоградчик, Берковица, Лом, Оряхово, Враца – Маринов 1891:
5), самоцрънка ‘шерсть натурального черного цветаʼ (Каменица,
общ. Кюстендил – СбНУ 50: 159; общ. София – Божкова 1962:
226), ‘серая шерстьʼ (Радуил, общ. Ихтиман – ИССФ 8/9, 1941/43:
382), самочерка ‘шерсть натурального черного цветаʼ (общ. Ботевград – Илчев 1962: 201), Samoniva – село около г. Арта < *Sama niva
(Zaimov 1975: 114).
В старославянском зафиксированы самовладыка, самодревенъ, самомѫдръ, самоцарь (Манасиева хроника).
Ц.-слав. самобратъ ‘frater germanusʼ представляет собой перевод заимствованного греч. αὐταϑελφός [родной брат], саморѫчьнъ –
греч. αὐτόχειϱ [совершенное собственной рукой], самосильнъ – греч.
αὐτoδύναμος [сильный сам по себе].
Та же словообразовательная модель лежит в основе следующих слов сербохорватского языка: самок̀ иселина ‘скисшее само по
себе молокоʼ (AR; Вук), samokost ‘скелетʼ (AR), samòkruh ‘ячмень,
Hordeum vulgare nudumʼ (AR; Skok 3: 197), samokrv ‘самоубийствоʼ
(AR), samosilan ‘самовольныйʼ (AR). Та же структура лежит в основе топонимов Samograd, Samobor (Skok 3: 198).
В словенском: samočìst ‘чистый, свободный от примесейʼ,
samoglav ‘упрямый, своенравныйʼ, samomoder ‘мудрствующий,
умничающийʼ, samoroč ‘собственноручныйʼ, samoròg ‘единорогʼ,
samoùh ‘одноухий, упрямый, своенравныйʼ (Pleteršnik).

42

Н аименования

демонов в болгарском языке

Другие примеры: рус. самоцвет ‘драгоценный каменьʼ и самоважнейший – форма суперлатива, встречающаяся в разговорной речи
вместо самый важный, пол. samomądry ‘тот, кто считает себя умнымʼ.
Этот словообразовательный механизм становится отчетливо виден при сопоставлении болгарского самà китка ‘аконит, Aconitum
Napellusʼ (Сливен – СбНУ 4, Научен отдел: 561), ‘золототысячник,
Erythraea centauriumʼ (Ловеч – СбНУ 14, I: 46; Енина, общ. Казанлык – Китипов 1970: 140), ‘дикая гвоздика, Dianthusʼ (Ахтаров 1939:
154) и самокит
̀ ка ‘гвоздика картузианская, Dianthus carthusianorumʼ
(СбНУ 3, Научен отдел: 134). Таким же образом ведет себя самодив̀ а
в народных песнях в таких оборотах, как самà горска дива.
Вероятно, сложные слова самодив̀ а, самовил̀ а возникли в фольклорном контексте (Dukova 1979: 13). Примеры употребления слова сам в мифологическом значении имеются и в других языках:
ср. рус. сам ‘чертʼ (Vasmer REW 2: 573; Havers 1946: 137), укр. диал.
сам
́ ка ‘детская болезньʼ, рум. samcă ‘злой дух, который особенно
мучает женщин во время родовʼ. Сам в этих случаях замещает личное местоимение. Ср. табуизированные описания нимф – те (Горна Оряховица – Големанов 1914: 361), рум. ielele ‘те’. Элемент сам
мог бы также иметь и индивидуализирующее значение, поскольку
некоторые нимфы выступают в фольклоре с именами собственными – например, Гю̀рга самодива, Дѐна самодива, Ма̀гда самовила
(Вакарелски 1974: 504).
Решая вопрос об образовании болгарского слова самодив̀ а,
В. Георгиев (Georgiev 1975: 32) сравнивает греч. ὁμό-δoυλoς, ὁμόεδϱoς и фрак. Zαμαζ [ι…], Zαμα-ζ[ις], которое трактуется им как
*Aὐτoζευς ‘тот, кто сам является Зевсомʼ.
Остается выяснить, зависит ли этот тип образования слов в славянском от аналогичного способа словообразования в греческом.

Еза,̀ ен
̀ за̀, ен
̀ дза, ян
̀ дза, йън
̀ дза (ега̀ ?)
Это слово в значении ‘болезньʼ распространено на юго-западе
и востоке болгарского языкового ареала; оно часто встречается в ругательствах и проклятьях, не имея при этом никакого лексического
значения: езата да го сполети! [Чтоб на него еза напала!] (Геров
2: 7), фанала го езата, да го не пуще [Чтоб его еза схватила и не
отпустила] (СбНУ 6: 212), ен̀ за ‘болезньʼ (общ. Странджа – Горов

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

43

1962: 83), ‘насморкʼ (Малко-Тырново – КБДР), енза ‘эпидемическая
болезньʼ (Малко-Тырново, Ахтопол – КБДР), енза̀ ‘ранаʼ (Геров 1:
10), енци, pl. ‘болезниʼ (Архив Георгиева11, 570-II), ен̀ дза ‘болезньʼ
(Кичево, Дебар – СбНУ 30, I: 40; общ. Благоевград – Архив Цончев),
Ендза̀ те убила! [Чтоб тебя ендза убила] (Благоевград – СбНУ 20, 1:
6); производная ен̀ зам ‘хроматьʼ (Прилеп – СбНУ 16/17: 316); далее
ян̀ дза (Охрид – Шапкарев 1891: 614; общ. Прилеп – Мирчев 1904: 7),
‘заразная или смертельная болезньʼ, ‘эпидемияʼ (Куманово – Архив
Цончев). Этот вариант был заимствован аромунским языком: iándză
‘чертʼ в проклятии iándza va ti mî́ că [чтобы черт тебя съел = черт
бы тебя побрал]. Т. Папахаджи допускает неточность, приводя слово
jendza в качестве исходной формы (Papahagi 1974: 671). Еще одним
вариантом является слово йъндза ‘болезненное состояние, при котором дрожат от холода как в лихорадкеʼ и проклятья йъндза те йъндзосала! [Чтоб тебя ендза съендзосила] или йъндза те фатила! [Чтоб
тебя ендза схватила] (Охрид – Шапкарев 1894: 342; Геров 5: 606),
йън̀ дзата да те сотрит! [Пусть тебя ендза сотрет (уничтожит)] (Охрид – СбНУ 12, III: 250). Цончев также приводит в своем архиве форму ъндза с тем же значением.
Поскольку соответствующее слово служит в западных и восточных славянских языках для обозначения злого демона женского
пола (см. ниже), то с большой долей вероятности можно предположить, что первоначально оно означало персонифицированную,
воспринимаемую как демоническую, болезнь. По этой причине это
слово также должно быть рассмотрено здесь.
В своем фольклорном собрании из общины Кюстендил
П.Цв. Любенов приводит значение ‘злой демон женского полаʼ
и для болгарского слова (Любенов 1887: IV). Он рассказывает о
праздниках, посвященных защите от Бабы Еги, Бабы Петканы и
Гуреливой среды [Сопливой среды], и высказывает предположение,
что Баба Ега – это богиня суеверий, колдовства и заклинаний, безобразная старуха, которая ездит верхом на железной палке. Поскольку ни один другой источник не подтверждает ни формальную,
ни содержательную сторону описываемого Любеновым материала, возникает подозрение, что в данном случае мы имеем дело с
Выражаю благодарность проф. Ив. Георгиевой за предоставленную
мне возможность пользоваться ее архивными материалами.

11

44

Н аименования

демонов в болгарском языке

мифологизированной интерпретацией, возникшей под влиянием
известного персонажа русских сказок, имя которого – Баба Ягá. В
том же месте Любенов утверждает, что название этого персонажа
сохранилось в ругательстве Ега те поразила! [Пусть Ега тебя сразит!]. И действительно, в одном из современных собраний диалектных материалов из общины Кюстендил зафиксировано похожее
проклятие: Ега̀ го пора̀зи [Чтоб его Ега сразила] (Умленски 1965:
249). Однако здесь речь скорее идет обезличном выражении, ср.
Поразил̀ о те! [Чтоб тебя!] (Красава, общ. Брезник – СбНУ 49: 599),
и ега̀ можно рассматривать как формообразующую частицу повелительного наклонения ‘Пусть…ʼ. Таким образом, свидетельство,
приводимое Любеновым для доказательства существования варианта ега̀, вызывает сомнения.
Форма едза сохранилась в производном едзав ‘покрытый ранамиʼ
(XVII в., общ. Кюстендил – БЕР 1: 478).
Эти формы восходят к ст.-слав. ѩsа, ѩза, ѧза ‘болезнь, слабость,
страданиеʼ. Формы енза, ендза сохранили назальность, характерную
для соответствующих диалектов. В формах ян̀ дза, йън̀ дза ст.-слав. ѩ
и ѭ подверглись палатализации (ср. яз̀ ик, йъз̀ ик – БЕР 2: 111).
Соответствия, обнаруженные в остальных южнославянских
языках, также имеют абстрактное значение: с.-х. jéза ‘болезньʼ (в
древней литературе), ‘дрожать (от холода, страха)ʼ (на востоке языкового ареала), ‘гнев, яростьʼ (на западе языкового ареала) и производное jез̀ ив ‘больной, слабыйʼ, ‘опасныйʼ (Караџић 1935), jез̀ ина
‘худоба, возникшая в результате внутренней болезниʼ (Skok 1: 780),
jéзити ‘сердитьʼ, словен. ję́za ‘гнев, яростьʼ, ję́zav ‘гневный, разъяренныйʼ, jezíti ‘сердить, раздражатьʼ (Pleteršnik: 369, 371).
Соответствующие слова в восточно- и западнославянских языках, напротив, имеют мифологическое значение:
рус. диал. éга, Е́га-баба, Ега-баба (архангел. – СРНГ 8: 315; Афанасьев 3: 588), éгабовна (архангел.), еги-́ баба ‘то же’ (вят., олон.) ‘злая
женщинаʼ (северск., олон.), егиб́ исна ‘дочь бабы-ягиʼ (вят.), егиб́ иха – баба-яга (вят.), егиб́ ица ‘злодейка, ведьмаʼ (новгород.), егиб́ ишна – баба-яга (вят., архангел.) (СРНГ 8: 315), егиб́ оба ‘баба-ягаʼ (вят.),
‘злая женщина, ведьмаʼ (ярослав.), егиб́ ова ‘ведьма (бранное слово по
отношению к пожилым женщинам)ʼ (новгород.) (СРНГ 8: 316), ягá,
бáба-ягá, ягá-бáба, ягáя ‘ведьма (в сказках)ʼ, бел. ягá ‘ведьмаʼ, бáба
игá, игá ‘злая женщина, ведьмаʼ, укр. яз́ я ‘ведьмаʼ, язi-баб́ а ‘ведьмаʼ,

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

45

‘волосатая гусеницаʼ (ЭССЯ 6: 68), др.-чеш. jězě, jězěnka, jězinka ‘злое
сказочное существо женского пола, ламия (в образе свиньи с женским
лицом и лошадиными копытами)ʼ, чеш. jezinka ‘злая женщина, лесная
женщина, которая заманивает и затягивает в воду детейʼ (Gebauer 1:
641; Český lid 10: 207), jezibaba, jedibaba, диал. jaza ‘злая женщинаʼ,
слвц. jagababa, je(n)džibaba, jenzibaba, пол. (в т. ч. диал.) jędza (начиная
с XV в.), jędzona, jędzonka, jędzyna, idza ‘фурия, ведьма, злая женщинаʼ, jędzić się ‘сердиться, злитьсяʼ, кашуб. jąӡа, jązа, jiӡа ‘злая женщина, ведьма, колдуньяʼ, jąžёbaba ‘жадная сварливая женщинаʼ, ‘ведьма,
колдуньяʼ, jąӡёc są, jiӡёc są ‘сердиться, злитьсяʼ (Sychta 2: 90).
Эти формы восходят к праслав. *(j)ęga, *(j)ęza ‘демоническое
существо женского пола, воплощение болезниʼ, ‘болезньʼ (Brückner
SEJP: 208; 1980: 44, 183). Примеры чередования g/z: ст.-слав. льга /
лъsа ‘легкость, возможностьʼ, стьга / стьsа ‘тропинкаʼ, рус. стега /
стезя, рус. диал. польга / польза, болг. върга / вързул́ а (общ. Тетевен – Стойчев 1915: 249). А. Белич (Belić 1921: 34), Т. Милевский
(Milewski 1937: 17) и Ф. Славский (Sławski SEJP 1: 578) полагают,
что в восточнославянском *(j)ęga скорее всего представлено устранение результатов палатализации по аналогии (ср. пол. ulga после
uldze). П. Скок (Skok 1: 780) считает рус. яга формой, возникшей в
результате табуирования. В. Махек объясняет появление z, dz влиянием слова jed ‘ядʼ (чеш. jedibaba) (Machek 1968: 225). Однако вероятнее всего правы те, кто считает, что речь идет о различных словообразовательных вариантах (Brückner 1913b: 318; Ekblom 1951:
26–27; Machek 1954: 226; БЕР 1: 481): *(j)ęga, *(j)ęgja; -ja придает
основному слову более абстрактное значение (Machek 1954: 226).
И в самом деле формы, оканчивающиеся на -а, имеют более личное, мифологическое значение, в то время как формы на -ja – абстрактное (‘болезнь, слабость, гнев, яростьʼ).
Праславянское слово родственно лит. ìngis ‘лентяйʼ, ìngas ‘ленивый, медлительныйʼ, лит. éngti ‘давить, душить, угнетать, притеснять,
мучитьʼ, лтш. îgt, îgstu ‘проходить, исчезать, пропадать, изнемогать;
быть раздосадованным, недовольным, угрюмым, ворч­ливымʼ, îgns
‘недовольный, угрюмый, ворчливыйʼ, др.-исл. ekki ‘горе, скорбь, больʼ,
англосакс. inca ‘вопрос, сомнение, печаль, ссораʼ; *(j)ęga является девербативом незасвидетельствованного глагола *ęg-ti (ЭССЯ 6: 68–69),
ср. лит. éngti. Эти формы восходят к варианту, образованному от и.е. *aig- ‘больной, расстроенныйʼ при помощи назального инфикса

46

Н аименования

демонов в болгарском языке

*ing- (Pokorny 1959: 13). К той же форме с назальным инфиксом восходит хеттск. ḫinkan ‘заразная болезнь, чума, смертьʼ (Couvreur 1937:
136; Georgiev 1969: 547). О критике этой этимологии см. литературу,
которую приводит Й. Тишлер (Tischler 1978: 248–249). Хеттское слово трактуется там как именное производное от глагола ḫink ‘передавать, отдаватьʼ.
Албанское i ídhёt ‘горькийʼ, которое в качестве сравнения приводит Э.Г. Мейер (Meyer 1891: 157) (отвергнуто Э. Бернекером – Berneker
SEW 1: 269 и М. Фасмером – Vasmer REW 3: 479), восходит к *indh-,
одному из вариантов *ai-dh- ‘горетьʼ, и родственно лит. aitrùs ‘горькийʼ (ig,
необоснованно, ср. др.-прус. insuwis : слав. *(j)ęzykъ.
Сторонниками вышеизложенной этимологии, за исключением
вопроса о принадлежности хеттского и латинского слов, являются: А. Погодин (Погодин 1895: 328), Р. Траутманн (Trautmann: 70),
Й. Поливка (Polívka 1922: 257 и след.), М. Фасмер (Vasmer REW
3: 479), А. Брюкнер (Brückner SEJP: 208), Ст. Младенов (Младенов 1941: 160), Э. Френкель (Fraenkel 1: 10), который еще приводит ирл. ong ‘стонать, тяжело вздыхатьʼ, ср.-в.-нем. anken ‘то жеʼ и
трактует всю группу родственных слов как ономатопоэтическую;
Ю.В. Шевелев (Shevelov 1964: 237), Р. Якобсон (Jakobson 1966:
98–99), Ф. Славский (Sławski SEJP 1: 578), В. Махек (Machek 1968:
225), БЕР (1: 481), А. Слупский (Slupski 1971: 305), А.И. Ионеску
(Ionescu 1978: 39–40), ЭССЯ (6: 68–69).
Э. Бенвенист (Бенвенист 1955: 185) и В.Н. Топоров (Топоров
1960: 209–210) связывают рассматриваемое славянское слово и
хеттск. ḫenkan ‘заразная болезнь, чумаʼ, кельт. *ank- (др.-ирл. ec,
валлийск. anhen ‘смертьʼ), греч. *ank- (ảν-αγϰ-η) c *ǝén-k-, корнем
*ǝn- ‘убиватьʼ, вторая основа которого *ǝn-ék сохранилась в др.инд. naś̉ ‘исчезатьʼ, лат. necare ‘убиватьʼ. Связь с ирл. ess ‘смертьʼ,
easadh ‘болезньʼ предполагал уже А. Пиктет (Pictet 1856: 346).

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

47

Предполагаемая связь с рус. яѓ нуть ‘кольнуть, пырнутьʼ (Потебня
1895: 91, прим. 7), о.-слав. jag- ‘колющий предмет, остриеʼ основывается на мифологических и семантических соображениях (А. Брюкнер – Brückner 1913b: 318 – приводит для сравнения лит. giltinė̃ ‘персонифицированная смертьʼ), но фонетически объединить данную группу родственных слов с рассматриваемым словом невозможно.
По семантическим причинам В. Полак (Polák 1977: 288) подвергает сомнению индоевропейское родство слав. *(j)ęga, *(j)ęza, т.
к., по его мнению, из-за существовавших табу нельзя было использовать пейоративные слова в отношении демона, и указывает на
остяцкое ăńǝgǝ ‘жена старшего брата или дядиʼ, ‘мачеха, теткаʼ, ănkǝ
‘матьʼ, вогульское ååńgǝ ‘жена старшего родственникаʼ, венг. ángy
‘жена старшего братаʼ как на возможный источник заимствования.
Отстаиваемый им «параллелизм со слав. *(j)ęga как в фонетической
структуре, так и в значении» не является точным: в таком случае следовало бы ожидать слав. *ąg-, а не *(j)ęg-, т. о. данная связь должна
быть отвергнута по фонетическим причинам. В. Полак считает, что
южнославянское слово *(j)ęzá ‘болезньʼ должно быть отделено от
восточно- и западнославянских слов, обозначающих демона. Против
такого разделения говорит прежде всего соответствие производных:
словен. jezíti ‘сердить, раздражатьʼ, пол. jędzić się ‘сердиться, злитьсяʼ, кашуб. jąӡёc są, jiӡёc są ‘то жеʼ. То, что на определенной ступени
развития болезни воспринимаются преимущественно как демоны
(прежде всего как демоны женского пола), – хорошо известный факт.
Примеры, говорящие в пользу идентичности наименований демонов
и вызываемых ими болезней, см. в статье Бяс.
Типологический анализ традиционного для западнославянских и восточнославянских сказок демонического персонажа, выполненный с привлечением этнологических данных, показывает,
что этот персонаж объединяет в себе черты олицетворения смерти
(Потебня 1895: 92–93; Пропп 1946: 59; Machek 1957: 78, 244; Иванов, Топоров 1965: 78; 1974: 127), хозяйки зверей (Иванов, Топоров 1965: 174) и жрицы, участвовавшей в погребальных ритуалах
(Иванов, Топоров 1965: 179) и в обрядах инициации (Пропп 1946:
41–96; Топоров 1963: 30). Вышеуказанный демонический персонаж уже давно не является частью живой народной веры, представляет собой исключительно сказочную фигуру и, будучи таковой, не
несет в себе никакой опасности. Употребление рассматриваемого

48

Н аименования

демонов в болгарском языке

выше слова в значении ‘болезньʼ в болгарском языке, прежде всего
в ругательствах и проклятьях, напротив, указывает на изначальную
опасность болезни, воспринимаемой как демоническая.

Змей, змех, змев, зме, зимѝи, змѝйник, зъм
Общеболгарское змей ‘драконʼ описывает, с одной стороны, крылатое змееподобное существо, которое живет в горных пещерах, изрыгает пламя, ворует женщин и девушек или вступает с ними в любовные отношения, сражается в грозу с другими драконами, с другой
стороны – человека, который родился в результате связи дракона и
обычной женщины, у которого под мышками растут крылья, который также управляет тучами и защищает свое село от враждебных
сил природы во время грозы (СбНУ 4: 112–113; Геров; Маринов 1914:
208). Диалектная форма змех (Охрид – Шапкарев 1891: 78, Миладинови: 357–358, №167; Геров; ПК: 473), змеʰ (общ. Кюстендил – Умленски
1965: 226) имеет гиперкорректное -х (БЕР 1: 647); в других диалектах
-х либо превратилось в -в: змев (Прилеп – СбНУ 3: 197; ср. бев < ст.слав. бѣхъ), либо исчезло: зме (Чупрене, общ. Белоградчик – СбНУ 41:
423). Форма зимѝи (Бешенов, Банат – Телбизови 1963: 202) продолжает ст.-слав. змии ‘змея, драконʼ с напряженным полугласным и содержит эпентетическое и; форма змий̀ ник (Родопы – Стойчев 1965: 169)
представляет собой производное от змия̀ ‘змеяʼ.
В противоположность им слово зъм ‘драконʼ (общ. Трявна),
‘змеяʼ (Патрешко, общ. Троян – КБДР), ‘большая змеяʼ (Крывеник,
общ. Севлиево – Ковачев 1970: 21), ‘большая змея, уж обыкновенный, змея семейства ужеобразных, Colubridaeʼ (Стражица, общ.
Горно Оряхово – КБДР) невозможно объяснить процессами, происходившими в болгарском, оно восходит к одному из вариантов
праславянской формы (см. ниже). Помимо фольклора это слово
очень часто встречается в названиях пещер, долин, источников и
озер (см. БЕР 1: 647). Эти названия напрямую связаны с этиологическими легендами, приуроченными к данным местам (ср. змеоа
дупка у г. Битоля – СбНУ 16/17: 312)12.
Рум. zméu и н.-греч. δϱάϰος также обнаруживают высокую продуктивность в образовании географических наименований (Popinceanu
1964: 251; Schmidt 1871: 194).
12

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

49

В старославянском языке были зафиксированы слова змьи и
змии. Родственные им слова: с.х. змȃj, змȁja ‘драконʼ (его характеристика в фольклоре во всех деталях соответствует болгарскому
эквиваленту), словен. змȃj ‘дракон, летающий драконʼ, zmȋj ‘змей,
дракон, гадюкаʼ (Pleteršnik), рус. змей ‘драконʼ, диал. ‘самец змеиʼ
(СРНГ 11: 300), укр. змiй ‘драконʼ, чеш. zmech, zmek ‘драконʼ, пол.
żmij, диал. żmiej (SGP 6: 445), zmij, в.-луж. zmij ‘огнедышащий дракон, своего рода домашний дух, который приносит своему хозяину
сокровищаʼ (Černý 1898: 35).
Исходная праславянская форма – *zmьjь – представляет собой
прилагательное, образованное от нулевой ступени основы *zem-ja
‘земляʼ (< и.-е. *ghmiyos), форма женского рода – *zmьja (< и.-е.
*ghmiya) ‘змеяʼ. Данное праславянское слово продолжает свое существование в отдельных славянских языках – частично в неизменном, частично в измененном виде с напряженным полугласным:
болг. змей / ст.-слав. змии; с.-х. змаj̀ а / змиj̀ а ‘змеяʼ, рус. змея́ / змия́
‘змеяʼ. Болг. диал. зъм восходит к праславянскому *zьmjь (< и.-е.
*ghm̥yos), форма женского рода которого – *zьmja (< и.-е. *ghm̥ya)
тоже сохранилась в болгарском: болг. диал. зъмя̀ ‘змеяʼ, ст.-слав. зъмюбразенъ (БЕР 1: 666). В. Георгиев (Georgiev 1975: 18, 36) сообщает,
что похожая форма сохранилась в первой части фракийского теонима Zυμ(λ)-υ(ζ)δϱηνος, одном из прозвищ Асклепия. Автор трактует
это имя как ‘водяная змеяʼ (< и.-е. *ghm̥yu-udr-āno-) и сравнивает
*ghm̥yu- со ст.-слав. змии.
В свое время М. Фасмер (Vasmer REW 1: 457) установил, что
речь идет о табуированном слове. Ту же внутреннюю форму, что
и слав. *zmьjь, имеют диалектные названия змеи в албанском языке: tokёs, toksi, i toksi, ai i tokёs, dheutokёsi, pёrdhesi (Ҫabej 1949:
19; 1966: 84–85). П. Скок (Skok 3: 657–658) полагает, что первоначальная связь со словом *zemja ‘земляʼ была утрачена. Однако
данная архаическая номинация повторяется в более позднем образовании – с.-х. слове pozemuša ‘змеяʼ (Havers 1946: 45). Ср. также
стихотворную строку из сербского заговора от укуса змеи: Земља
земљу уjела «Земля землю укусила» (СМР: 145), которая означает
следующее: «то, что ползает по земле, укусило того, кто сделан из
земли». Хтоническая природа дракона отражена и в соответствующих наименованиях у неиндоевропейских народов (примеры см. в:
Иванов 1982: 195).

50

Н аименования

демонов в болгарском языке

Эта этимология общепризнанна в этимологической литературе
(см. Vasmer REW 1: 457–458; Младенов 1941: 193; Machek 1968:
717; Holub, Kopečný: 437; БЕР 1: 647–648, 666–667; Pokorny 1959:
415; Shevelov 1964: 93; Георгиев 1970: 472; Skok 3: 657–658, 649;
Sławski 1974: 83; Ionescu 1978: 32–34). Этимология данного наименования отчетливо показывает, что изначальная природа крылатого
дракона, представляющего собой, с точки зрения фольклористики,
очень сложное синкретическое существо, которое совмещает в себе
змеиные и птичьи черты, атмосферные и антропоморфные признаки (см. Пропп 1946: 258, СМР: 142), – змеиная.
И змей из болгарских народных поверий, и его сербское соответствие типологически относятся к одной балканской традиции. Образ
болгарского змея полностью совпадает с образом албанского dragúa,
drángua (СМР: 144; Tirtja 1977: 188), он имеет много общих черт с
новогреческим δϱάϰος (Schmidt 1871: 190). Тем не менее эти соответствия никак не повлияли на языковую интерференцию. Болгарское слово змей было заимствовано только румынским и аромунским
языками: рум. zméu, аромун. zmеŭ (Papahagi 1974: 1302). Согласно
А. Розетти (Rosetti 1954: 37; 1968: 309), Г. Михэилэ (Mihӑilӑ 1960:
149) и А.И. Ионеску (Ionescu 1978: 34), рум. zméu относится к древнейшим славянским заимствованиям в румынском языке. Однако
данное слово не содержит ни одной характерной фонетической особенности, которая позволила бы установить хронологию заимствования. Семантически рум. zméu во всех деталях полностью соответствует болг. змей (Dukova 1977: 109–110).
Эпитеты огнен, огняник̀ , огнянин или горян̀ ин (Маринов 1914: 208;
Геров 3: 331), наиболее часто употребляемые по отношению к дракону, связаны с качествами мифологического дракона, который извергает огонь и место жительства которого находится высоко в горах. Эти
эпитеты имеют параллели в остальных славянских языках: с.-х. змâj
огњени, огњевити (РСКНJ 7: 106), Змаj огњени Вук ‘персонаж сербского эпосаʼ (РСКНJ 7: 107); рус. змей огненный, змей-любак ‘в народных поверьях – демон, бес, прилетающий соблазнять женщин (вдов и
солдаток) в образе любимого мужчиныʼ, ‘метеоритʼ (СРНГ 11: 301); с.х. планински змаj, змаjòгôрчев огањ ‘(в сербской сказке) огонь, на котором покоится Земляʼ (Вук: 221; Skok 3: 657), рус. диал. фольк. горын́ ь,
горын́ ь-змея, змеище-горын́ чище (СРНГ 7: 79), змей-горюн́ (СРНГ 7:
83), бел. змей-горыныч, змей-горымец (Иванов, Топоров 1974: 6).

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

51

Этот постоянный эпитет, согласно своей внутренней форме,
основан на индоевропейских мифологических представлениях,
ср. др.-инд. áhim párvate śiśriyāṇám [дракон, лежащий на горе]
(Grassmann 1936: 791)13.
А.А. Макдонелл (Macdonell 1911: 59) и Г. Грассманн (Grassmann
1936) трактуют pȧrvata как облака, метафорически представленные
как горы. Это представление восходит к тому времени, когда у дракона уже были крылья.

Мо̀ра̀ (мора̀ва, мара̀ва, мра̀ва)
Ма̀ра̀ (Ма̀рѐн, маро̀й, маро̀к)
Общеболгарское мора̀ означает ‘злой демон, душащий людей
во сне, кошмарʼ, диал. ‘чувство тяжести в грудиʼ (общ. София –
Божкова 1962: 255). Кроме того, были зафиксированы следующие
диалектные варианты: мор̀ а ‘злой духʼ (Момчиловцы, Соколовцы,
Босотина, общ. Смолян – Стойчев 1965: 204), ‘душа умершего,
который был похоронен с нарушением предписанийʼ (Бобошево –
Кепов 1936: 113), ‘горе, скорбь, тяжелая душевная болезньʼ (общ.
Пазарджик – Джуренов 1980: 458), ‘болезнь, кошмарʼ, муръ̀ ‘заразная смертельная болезнь, чумаʼ (Банат – Стойков 1968: 145), морȏ̀,
в том же значении (Ракитово – Стойчев 1970: 187), морав̀ а ‘кошмар,
страшный сонʼ, ‘тень, которая является человеку во снеʼ (общ. Гоце
Делчев – ГСУ 32: 126), ‘существо, которое по ночам высасывает
из человека силыʼ (общ. Демир Хисара [теперь обл. Валовиште] –
СбНУ 4: 111), мурава ‘кошмарʼ (на теле виден синяк размером с каНа то, что сюжетные мотивы, связанные с драконом, сохранившиеся в болгарском фольклоре, должны восходить к общеевропейским представлениям, указывает мордовская (эрзянская) народная песня, в которой
описывается, как в одной из туч появляется повелитель грома, спускает
с неба серебряную колыбель, забирает из хоровода самую красивую девушку и поднимает ее на небо (Wagner 1964: 96–97). Имена мифологического существа в мордовской песне заимствованы из древнеиндийского
языка (морд. ṕiṙǵiṅe azor = ригвед. Parjanya asuraḥ). Эта песня совпадает
в деталях с ритуальными хороводными песнями, которые исполнялись на
Пасху, Юрьев день и на Ивана Купалу (Маринов 1914: 210) и в которых
рассказывается о похищении девушки драконом. Дракон действует здесь
от имени божества грома, хотя изначально являлся его противником.
13

52

Н аименования

демонов в болгарском языке

плю – след, который оставляет мурава) (Либяхово, общ. Гоце Делчев), моравата ‘невидимое существо, которое бьет ногой спящих,
оставляя на теле синякиʼ (Нова Махала, общ. Харманли – Евтимий
1943: 6), морав̀ а ‘кошмарʼ (Смолян, Мадан, Арда, Златоград, Долен,
общ. Момчилград; Бабяк, общ. Разлог – Стойчев 1965: 209), марав̀ а
‘ночной кошмар; кошмарʼ (Старцево, Неделино, общ. Мадан; Рудозем, Елховец, общ. Смолян – Стойчев 1965: 204), мрав̀ а ‘то же’
(общ. Смолян, Хамбардере, общ. Арда – Стойчев 1965: 210).
Из старославянского это слово было заимствовано в среднегреческий: μωϱϱά ‘одно из имен призрака по имени Гелло, убивающего
детейʼ (Schmidt 1871: 139), н.-греч. μόϱα, μώϱα. В румынском языке
на территории Румынии были зафиксированы следующие производные старославянского слова: moroi, muroi ‘душа ребенка, умершего
некрещенымʼ (см. соотв. слово в: Tiktin; Rosetti 1954: 43; 1968: 314;
Popinceanu 1964: 184). Более поздним заимствованием из болгарского является аромунское móră ‘кошмарʼ (Papahagi 1974: 821), поскольку о передается как o, а не как оа. Албанское morё, диал. ‘эпилепсияʼ,
не содержит каких-либо фонетических особенностей, на основании
которых можно было бы установить время заимствования.
Данное болгарское слово имеет многочисленные соответствия
в языке и реалиях в остальном славянском мире: ц.-слав. мора
‘magaʼ, с.-х. мо̀ра ‘ночной кошмар; ночная бабочкаʼ, диал. мȏра
‘невидимое существо женского пола, которое может превращаться в кошку или козуʼ, морȁ ‘ведьма, которая может превращаться
в кошку, муху или блохуʼ (Этимология 1972: 41–42), хорв. mura
(Krauss 1908: 146), его производные мо̀рūна ‘душа умершей незамужней девушки, которая по ночам душит людейʼ (Трпань),
морица ‘то же’ (Ђорђевић 1953: 75 и след.; Schneeweis 1961: 23);
в это существо превращается девушка, которая родилась в «рубашке» красного цвета (СМР: 207); словен. móra ‘злой демон,
душащий людей во сне’, ‘соваʼ (этнографические подробности
см.: Möderndorfer 1964: 106–109). В Савиньской долине любое
животное черного цвета называют mо́ra. Рус. -мора является вторым элементом в слове кики́мора ‘по суеверным представлениям,
домовой, проказящий по ночам с пряжей, веретеном, коробами,
вьюшкой’, ‘лихорадкаʼ (ярослав.), ‘летучая мышьʼ, кики́морка
‘по суеверным представлениям, мифическое существо, кикимора’
(СРНГ 13: 205), укр. мо́ра ‘ночной кошмарʼ, др.-чеш. móra ‘ночной

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

53

кошмар, пиявкаʼ (XIV в.), чеш. můra ‘злой демон, душащий людей
во снеʼ, слвц. mora ‘злой демон, душащий людей во сне; ночная
бабочкаʼ, диал. morka, saňimorka, zmora, múra, kaňimura ‘ночная
бабочкаʼ, kikomora (только в: Wollman 1921/1: 2), пол. mora, zmora
‘ночной кошмарʼ, кашуб. mora ‘душа, которая выходит из тела спящего в виде яблока или груши, реже – в виде кошки, мыши, лягушки, змеи, ночной бабочки или клубка шерсти, и душит людей,
животных, особенно лошадей и молодняк рогатого скота, скачет
на них верхом, доводя до полного изнеможения, и высасывает сок
из деревьевʼ, ‘ночная бабочкаʼ, ‘ворчливый, угрюмый человекʼ,
‘скрягаʼ, ‘женщина легкого поведенияʼ (Sychta 3: 102–106)14.
Исходная праславянская форма – *mora ‘злой демон, душащий
людей во сне, ночной кошмарʼ. Она имеет точные соответствия в
древнегерманских и кельтских языках: др.-исл. *mora ‘злой демон,
душащий людей во сне, кошмарʼ, др.-англ. mǝera, англ. nightmare,
дат. mare, шв. mara, фарер. marra, з.-фриз. nachtmerje, вангерог.
ridimöir, с.-фриз. nachtmähr (HdA 5: 1508–1510), др.-в.-нем. mara,
ср.-в.-нем. mar, нем. Mahr, Nachtmahr; др.-ирл. morrigain ‘демоническое существо женского пола, повелительница битв и мертвецовʼ, букв. «королева кошмаров» (Stokes 1905: 468; Vendryes 1960:
64–65). Э. Чабей (Çabej 1966: 82–83) предлагает отнести сюда также и алб. tmer ‘страхʼ, диал. merё, mnēr ‘то же’, однако это предполагало бы другую форму – с вокализмом ступени е.
Принимая во внимание в.-луж. múrawa ‘злой демон, душащий
людей во снеʼ, mórawa ‘ночная астмаʼ (Černý 1898: 409), ‘злой демон, душащий людей во снеʼ (Muka), ‘злой демон женского пола,
который является днем во время дождя, идущего при свете солнца, в виде бабочки пепельно-серого цветаʼ (Riegler 1935/36: 1247;
Važný 1955: 61), диал. myrawa (Černý 1898: 409), можно предположить, что болг. морав̀ а продолжает праслав. диал. *morava, которое,
в свою очередь, является производным от *mora. Самой древней
формой – с аканьем – является мара̀ва. Вариант мра̀ва образовался
в результате утраты а в безударном слоге.
Многим народам присуща вера в то, что мара сосет молоко из груди
младенцев. Если у младенца припухшие соски, говорят: словен. Mora
otroka sisa [Мора ребенка сосет] (Корошка – Möderndorfer 1964: 109),
слвц. ioh Morena cecá [Морена их сосет] (Wollmann 1920: 11).

14

54

Н аименования

демонов в болгарском языке

Праслав. *mora и ее соответствия продолжают и.-е. диал.
форму *mórā, являющуюся производной от и.-е. *mеr- ‘умиратьʼ
(Pokorny 1959: 735). Производную от этого же глагола представляет
собой существительное *móros ‘смертьʼ, которое зафиксировано в
ст.-слав. – моръ ‘эпидемия, чумаʼ, во всех славянских языках, а также
в лит. – mãras ‘смерть, эпидемия, чумаʼ и др.-инд. – mara- ‘смертьʼ.
Значения этого слова в славянских, кельтских и древнегерманских
языках указывают на то, что и.-е. диал. *móra означает ‘дух умершего, дух болезниʼ. Значения ‘ночная бабочкаʼ, ‘соваʼ, ‘летучая
мышьʼ, встречающиеся в некоторых славянских языках, возникли
благодаря народной вере в то, что душа спящей Мары по ночам покидает ее тело в виде одного из тех животных, которых традиционно принято считать воплощением души, чаще всего в виде бабочки,
и высасывает кровь у спящих (см., напр., Güntert 1919: 215–238;
HdA 1: 285–286; Važný 1955: 63 и др.). Вышеперечисленные значения вполне могут иметь праславянское происхождение, однако с
такой же вероятностью они могли возникнуть позже, в отдельных
славянских языках, поскольку соответствующие народные представления существуют и в наши дни (HdA 1: 285–286).
Основные положения вышеизложенной этимологии праслав.
*mora признаны в этимологической литературе, в частности такими исследователями, как Г. Гюнтерт (Güntert 1919: 69–70), А. Вальде (Walde, Pokorny 2: 276–277), Ст. Младенов (Младенов 1941: 304).
Родство между этими славянскими и древнегерманскими словами установил уже Ф. Миклошич (Miklosich: 220). Того же мнения
придерживаются В. Махек (Machek: 313), Й. Голуб и Ф. Копечны
(Holub, Kopečný: 235) и А. Брюкнер (Brückner SEJP: 655). По мнению Г. Хирта (Hirt 1907: 335 – с ним не согласен Ст. Младенов (Младенов 1909: 83), А. Вайана (Vaillant 1931: 678–679) и А. Брюкнера
(Brückner 1980: 209), данное славянское слово было заимствовано из
древнегерманского языка. Против этой версии говорит прежде всего, связь праслав. *mora с праслав. *morъ. Х. Фальк и А. Торп (Falk,
Torp: 697), Э. Бернекер (Berneker SEW 2: 76) и Ю. Покорны (Pokorny
1959: 736) полагают, что данное славянское слово и его и.-е. соответствия восходят к корню *mer- ‘давить, угнетать, мятьʼ. При этом они
руководствуются семантическими соображениями и исходят из того,
что злой демон давит на спящего: ср. др.-исл. Mara trađ hann [Мара
топтала его] и заимствованное из древнегерманского французское

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

55

Cauchemar, первая часть которого связана с лат. calcare ‘жать, сжимать, давитьʼ. В пользу предположения о том, что речь идет о духе
умершего, говорит и то экстралингвистическое обстоятельство, что
душа Мары покидает тело в виде животного или тени (ср. также
албанское: mё shkeli hieja ‘меня ударила ногой теньʼ). О частом отождествлении духов болезни и духов, душащих человека, см. также:
Höfler 1899: 104. Демон, душащий людей во сне, до сих пор воспринимается в народе как дух усопшего, ср. болгарское диалектное
значение ‘душа усопшегоʼ (Бобошево) и пол. zmora ‘злой демон,
душащий людей во снеʼ, представляющее собой отглагольное образование от z-moriti, а также эпитет в чешском заклинании: Můro
morouci… [Мура морящая...]. Вера в то, что души мертвых могут душить людей, зафиксирована на всем индоевропейском пространстве
(Schrader 1917: 707). Чтобы доказать происхождение группы родственных индоевропейских слов от *mer- в значении ‘убиватьʼ, Г.
Гюнтерт приводит лингвистические и фактографические аргументы
(Güntert 1919: 69–70). Подтверждение предположению об идентичности корней *mer- ‘давить, угнетать, выматывать, изнурятьʼ и *mer‘убиватьʼ он видит в том, что дух усопшего было принято представлять в виде разлагающегося трупа.
Более поздним производным, образованным от mor или mora
при помощи суффикса -ija, является болг. диал. мория̀ ‘чума, эпидемияʼ (Ловеч – СбНУ 15: 46; Добруджа – СбНУ 35: 152; Елена – СбНУ
6, Народни умотворения: 45; Войнягово, общ. Карлово – СбНУ 46, II:
57; Тетевен; Радуил, Марица, общ. Самоков; Кнежа, общ. Оряхово –
Архив Цончев; Троян – Ковачев 1968: 214; Крета, общ. Враца – СбНУ
15: 42; Яврово, общ. Асеновград – Хайтов 1958: 14); с.-х. мор̀ иja ‘чумаʼ (XV в., народная песня – Вук), словен. morȋja ‘медленно умирать
(например, вследствие чумы)ʼ, ‘умерщвлениеʼ (Pleteršnik), заимствованное из болгарского албанское слово morí ‘эпидемияʼ (Младенов
1927: 11). В другом месте болг. мория̀ имеет значение ‘кошмарʼ
(Добарско, общ. Разлог – Стойчев 1970: 187). Н.-греч. диал. μоϱ́ ια
(Загорион), μοϱιά (Фракия), заимствованные из болгарского, имеют значение ‘злой демон, душащий людей во снеʼ (Meyer 1894: 41),
т.о. значения ‘эпидемияʼ и ‘злой демон, душащий людей во снеʼ пересекаются и здесь. Причина, по которой новое производное от mor
было образовано при помощи суффикса женского рода, в том, что
болезнь, в особенности чума, воспринималась как демон женского

56

Н аименования

демонов в болгарском языке

пола. Так, А. Черны сообщает, что в.-луж. mór ‘эпидемияʼ считается
существом женского пола, несмотря на то, что грамматический род
данного существительного – мужской (Černý 1898: 191). К вопросу
об образовании слова см. Skok 2: 45715.
Слав. *mora связана этимологически с другими существами, которые также воплощают смерть и болезнь: в болгарских диалектах (Геров
3: 50) мара встречается в том же значении, что и мора: диал. мар̀ а ‘давление, чувство страха, возникающее во сне; кошмарʼ (Архив Цончев), ‘разновидность вампира, теньʼ (Панчев: 203), ‘сонливостьʼ (Архив Цончев).
У этого слова есть соответствия в др.-рус. мара ҅ ἔϰστασιςʼ, рус.
марá ‘призрак, привидение, миражʼ, марá, мáра, маруха ‘домашний
дух женского пола, маленькая старушка, которая сидит на печи и
прядетʼ = кикимора ‘дух ребенка, умершего некрещенымʼ (Афанасьев 1868: 101; СРНГ 17: 367), марá ‘по суеверным представлениям – злое существо, воплощающее смертьʼ (курск. – СРНГ 17: 367),
рус. диал. марýшка ‘по суеверным представлениям – фантастическое
существо, незаметно похищающее вещиʼ (псков. – СРНГ 17: 377–
378), укр. марá ‘призрак, чертʼ, диал. мáра ‘нечистый дух, чертʼ – например, в выражении Нехáй йому́ марá ‘черт его побериʼ, пол. диал.
mara ‘злой демон, душащий людей во снеʼ.
Принадлежность болгарского слова к данной группе родственных слов подтверждает следующий заговор, применявшийся при
воспалении ран:
Седнал̀ е са до три сестрѝ Марий̀ ни,
Та измотват бела̀ свила̀, мо̀рава и гу̀зова;
Драга̀на мина,
Та им я обър̀ ка;
А тия̀ а спогнаа̀ :
С за̀мени кости,
С иг̀ ли чорап̀ ни,
С орльов̀ и ноф
̀ те,
С въ̀лчи чѐлюсти.
С това са и подлютили раните
Версия, которую в качестве альтернативы предлагает П. Скок, заключающаяся в том, что серб. слово мориja
могло быть образовано от
́
основы глагола morior, должна быть отвергнута в свете представленного
здесь материала.

15

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

57

[Сели да три сестры Мариины, / И мотают шелковые нити, фиолетовые и (? слово непонятно) / Драгана мимо прошла / и им шелк
спутала. / А они ее прогнали / Змеиными костями, / Спицами, /
Орловыми когтями, / Волчьими челюстями, / Этим и разбередили
раны] (общ. Ботевград – СбНУ 4: 96).
Очевидно, что упоминаемые здесь злые духи Марѝйни являются духами болезней. По форме данное слово представляет собой
производное от имени собственного Мария̀ . Однако связь с прядением позволяет утверждать, что толкование значения через имя
собственное – вторично. Контекст отсылает упомянутых в заговоре
злых духов к русским домашним духам мары, которые прядут по
ночам. В то время как русские духи, согласно народным верованиям, путают девушкам пряжу (СРНГ 17: 367), в болгарском заговоре
это больной запутывает нитки, за что его и наказывают.
На мой взгляд, то же происхождение, что и вышеперечисленные наименования, имеет название весеннего обычая Мар̀ а Лишан̀ ка, Мара-ѝ-Лишанка ‘ритуальная кукла, при помощи которой гадают о предстоящем замужествеʼ, после чего бросают ее в реку (общ.
Бургас, в селах, где с XVII в. проживают переселенцы из Родоп, –
Маринов 1914: 434–436) или закапывают (Странджа – Горов 1962:
109). Согласно информации, которую приводит Маринов, этот обычай призван обеспечить дождь и плодородие на полях, защитить их
от града, от колдовства и болезней.
Данный обычай представляет собой болгарский вариант весеннего обряда, до сих пор известного у западных славян, украинцев и
белорусов, когда по селу носили соломенную куклу, которую затем
бросали в реку, сжигали или закапывали в землю. Эта кукла называется: бел. Мара́ (Даль 2: 298; Иванов; Топоров 1974: 220), укр.
Мара, с.-луж. Mara (Sḿertnica, Smjerc) (Mara воспринимается то
как болезнь, то как богиня смерти – Černý 1898: 191; Pfuhl 1866:
353), чеш. Mařena, укр. Марена, рус. диал. Марин́ ка ‘старинный обряд — тайно, начиная с Троицына дня, шить куклу Маринуʼ (СРНГ
17: 373), пол. Marzana (Śmiercicha, Śmierć, Mór – SGP 3: 121), слвц.
Morana, Morena, Murien, Marmuriena, Ma(r)murienda. Польское
наименование Śmierć и серболужицкое Smjerc указывают на то, что
вышеупомянутая кукла должна была олицетворять собой Смерть.
Ср. также чешскую пословицу: Proti Smrti neni léku, a proti Mořeně
neni kořene [От смерти нет лекарства, а от Маржены нет снадобий]

58

Н аименования

демонов в болгарском языке

(Krek 1887: 793). В Германии аналогичный обычай называется
Todaustragen [вынос смерти]. В Германии, как и в славянских странах, его чаще всего исполняют в четвертое воскресенье Великого
поста или воскресеньем раньше или позже. Согласно этнографическим исследованиям, соломенная кукла изображает умирающего и
вновь воскресающего духа растительности (Mannhardt 1875: 155–
156; 412–413; 1877: 264–265; Niederle 1926: 165; Liungmann 1945:
281, 353–354; Пропп 1963: 84).
Перечисленные формы восходят к праслав. *mara ‘смерть, эпидемияʼ, ‘персонифицированная смертьʼ и производному *mar-(j)ana,
*mar-ena ‘воплощение смертиʼ (образовано как имя собственное,
ср. Sławski 1974: 132), при этом с кратким гласным *mor-ena (ср.
слвц. Morena). Эту форму можно объяснить как вриддхи-производную16 от *móros ‘смертьʼ / *móra ‘демон смертиʼ, унаследованную
из индоевропейского (Goląb 1967: 779–780). То же образование
присутствует в др.-инд. mārā ‘смерть, чума, смертельная болезньʼ,
‘персонифицированная смерть, демон тьмы и злаʼ (:mara- ‘смертьʼ),
тохар. А Mārñkät, тохар. Б Mār ‘имя бога смертиʼ. Принимая во
внимание доказательную базу, Г. Дармс считает данную версию маловероятной, поскольку сам исключает рус. мар́ а ‘домашний духʼ
из упомянутой группы родственных слов (Darms 1978: 350–351).
Он предпочитает версию, что в данном случае речь идет об обратном образовании к глаголу *mariti, который, в свою очередь, является итеративным каузативом к *mьrti, подтверждение чему есть
в чеш. mařiti (З. Голомб ошибочно считает его деноминативом от
слова Мара – Goląb 1967: 80) и ст.-слав. оумарити ‘убитьʼ. Подобное
объяснение допустимо, однако связь слав. *morъ / *mara – др.-инд.
mara- / mara- говорит скорее о том, что речь все же идет о вриддхи-производном.
Э. Бернекер (Berneker SEW 2: 18), А. Брюкнер (Brückner SEJP:
322), М. Фасмер (Vasmer REW 2: 97) и В.А. Меркулова (Меркулова
1979: 93) считают праслав. *mara заканчивающимся на -ra производным от основы глаголов *majati ‘перемещать туда-сюда, обманыватьʼ, *ma-n-iti ‘вводить в заблуждение, обманыватьʼ, что, однако, не очень мотивировано как с точки зрения словообразования,
так и с точки зрения семантики.
16

Долгую, усиленную производную форму. – Прим. ред.

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

59

Ссылаясь на совпадение славянских весенних обрядов с римскими, Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров (Иванов, Топоров 1974:
215–216; Топоров 1977: 46) относят к описанному комплексу слов
лат. Mars, Mamers, Marmar, Mamurius. Однако это объединение небезупречно с точки зрения фонетики, поскольку в латинском языке следовало бы ожидать не -а-, а -о-. Славянским формам больше соответствует лат. слово Morta ‘богиня смертиʼ, образованное
от другой основы. Отношение лат. Mamers, Māvors к Mars неясно
(Walde, Hofmann 1972: 44), однако практически ни одну из этих,
предположительно редуплицированных, форм (Mamers, Mamurius)
нельзя сопоставлять со слвц. Ma(r)murien(d)a – поздним, как следует из славянского контекста, диалектным образованием (Asenova,
Dukova, Rikov 1978: 56).
Таким образом, болгарский обряд Мара Лишанка относится
к славянской традиции. Болгарские соответствия западно- и восточнославянским Mara / Marena ставят под сомнение выдвинутый
В. Люнгманном (Liungmann) тезис о том, что весенние обряды довольно поздно были заимствованы славянами у германцев (вышеупомянутый обычай Todaustragen [вынос Смерти] был впервые зафиксирован в 1286 г. в Айзенахе и в 1366 г. в Праге). О возможном широком распространении в болгарском языке имени персонажа Мара /
Марена, олицетворяющего смерть и болезнь, говорит то обстоятельство, что во время чумы (Влачи, общ. Благоевград – Архив Романска)
взывали к святой по имени Марина (17.VII, один из «собачьих» дней,
болг. горещници – Геров 3: 50). Народная этимология связывает имя
святой из христианского календаря со сходным по звучанию именем,
относящимся к вышеописанному комплексу значений.
Кроме того, слово *Марена имеет в болгарском языке соответствие мужского рода Мар̀ ен̀ – злое существо, не имеющее ни точного определения, ни связи с народными поверьями и обычаями и
сохранившееся только в проклятьях и ругательствах. То есть речь
идет о слове-реликте: Ега̀ те убиѐ Мар̀ ен [Чтоб тебя убил Марен]
(общ. София – Божкова 1962: 254); Убил̀ тъ Мар̀ ън [Чтоб тебя Марен убил], Узел̀ тъ Мар̀ ън [Чтоб тебя Марен забрал] (Ново Село,
общ. Видин – Младенов 1969: 247, 289, 290); Убил те Марен, ало
алесата [Чтоб тебя Марен убил, «хала хальская»17] (общ. Цариброд,
17

См. ниже статью (Х)а̀ла, хал.

60

Н аименования

демонов в болгарском языке

Пирот – СбНУ 13, III: 231); Убил̀ те Мар̀ ен [Чтоб тебя Марен убил]
(общ. Брезник – СбНУ 49: 780); Убил те Мар̀ ен, да би те! [Пусть
бы тебя Марен убил, пусть бы!] (общ. Благоевград – СбНУ 10, III:
202); Че те убиѐ Мар̀ ен! [Тебя Марен убьет!] (общ. Трын – СбНУ
21, II: 63 (отд. паг.); общ. Станке Димитров – СбНУ 10, III: 202);
Ега̀ те Мар̀ ен удар̀ и [Чтоб тебя Марен ударил] (Доброславцы, общ.
София – Гълъбов 1965: 89); Мар̀ ен ги удрил̀ ! [Чтоб их Марен ударил!] (Штип – СбНУ 11, III: 108); Марен́ те удрил̀ ! [Чтоб тебя Марен
ударил!] (общ. Разлог – Молерови 1954: 404); на мар̀ ена [к марене]
в выражении Намарена иди, та да се не върнеш! [Пошел к Марене,
и чтоб не вернулся!] (Геров 3: 182); Да ви най̀ де Мар̀ ен (Граово –
СбНУ 49: 689); Марен црън да го убие [Чтоб его убил черный Марен] (Штип – СбНУ 6: 210) и искаженная форма (с ассимиляцией м
– н > м – м) мар̀ ам: Мар̀ ам те ўбило! [Чтоб тебя Марам убило!] (Стакевцы, общ. Белоградчик – СбНУ 31: 373–374). Кроме того, данное
слово зафиксировано в следующих производных: марен̀ ски ‘заколдованный, проклятыйʼ (Доброславцы, общ. София – Гълъбов 1965:
89; общ. Кюстендил – Умленски 1965: 236; Горна и Долна Василица,
общ. Ихтиман – Младенов 1966: 103; Самоков – Шапкарев; Близнев
1967: 241), мар̀ енски (общ. Кюстендил – Умленски 1965: 236); мареняс̀ вам, мареняс̀ ам (Геров 3: 56), также употребляемые в проклятьях
да мареняса ‘черт бы его побралʼ, маранềсвам ‘падать от усталостиʼ
(Славейно, Виево, Кутела, общ. Смолян – Стойчев 1965: 204), мараняс̀ вам ‘то же’ (Смолян, Дунево, Левочево, Босотина, Соколовцы,
Момчиловцы, Славейно, общ. Смолян – Стойчев 1970: 186). М. Филипова-Байрова (Филипова-Байрова 1969: 124) ошибочно возводит
эти глаголы к н.-греч. μαϱαίνω ‘увядатьʼ (уже Д. Матов [Матов 1893:
28] считал возведение славянских слов к данному греческому глаголу в высшей степени сомнительным).
Упомянутое выше проклятие зафиксировано также в следующей форме: Убил га Мар̀ а (общ. Цариброд и Пирот – СбНУ 13, III:
231, прим. 11). Засвидетельствованное в Самокове прилагательное
марѐсен ‘проклятый, плохойʼ можно рассматривать как производное от слова Мар̀ а.
Соотношение в болгарском слов Мар̀ а / Мар̀ ен / Марена и связь
со славянским материалом показывают, что сопоставление с болг.
мараня̀ ‘духота, зной, невыносимая жараʼ, ма̀рен ‘тепловатыйʼ, которое с оговоркой предпринимает Э. Бернекер (Berneker SEW 2:

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

61

21), неудачно. Болг. Мар̀ ен является производным, образованным
от *mārā ‘демон смертиʼ при помощи суффикса -enъ, ср. *mārenā
на -enā, -jānā. Ст. Младенов (Младенов 1941: 289) правильно определяет этимологию, но не объясняет образование слова («от корня,
представленного в словах моря, у/марям»).
Одним из производных слова Мар̀ а является Марой̀ , синоним
Мара̀ ‘привидение, которым пугают детейʼ (Панчев: 204), мърой̀ (Котел – СбНУ 13, III: 186). К вопросу по поводу образования – ср. рум.
morói, murói, которые были обратно заимствованы болгарским языком в виде слова мороѝ н ‘вампирʼ (Ново Село, общ. Видин – Младенов 1967: 249). Принимая во внимание гораздо большую частоту суффикса -oi в румынском языке по сравнению с продолжением
праславянского *-ojь в болгарском, можно предположить, что данное
слово возникло в румынском языке, где теперь оно отсутствует.
Сомнительна принадлежность к данной группе слов марок̀
‘страшилищеʼ (Геров 3: 51), ‘человек c глазами навыкате и торчащими усамиʼ (Бобошево – СбНУ 42: 266), мерок ‘вампир, которым
по вечерам пугают детей, для того чтобы они не плакали и засыпалиʼ (Странджа – Горов 1962: 110) с производным мъроч̀ къ ‘невидимый ночной призракʼ (Тихомирово, общ. Стара Загора – КБДР).
Можно привести для сравнения и румынское слово maroga, которое,
согласно А. Розетти, является искаженным moroaică ‘вампир женского полаʼ (Rosetti 1975: 115). Формально все они могут быть производными от Мар̀ а, однако выражение Станал на марок ‘он испачкалсяʼ (Ябланица) и производные мароч̀ ест ‘черный, испачканный
черным, темныйʼ и омароч̀ вам се ‘испачкатьсяʼ (Лом, по сведениям
М. Рачева) подтверждают, что версия о происхождении от *marati
предпочтительнее. См., напр., в.-луж. Mora ‘грязная’ (пестрая ?) –
кличка коровы. Ср., с другой стороны, диал. мороѝ н – ругательство,
обозначающее человека, у которого грязное лицо (Ново Село, общ.
Видин – Младенов 1969: 249). Семантическим мостом между группой родственных слов, образованных от праслав. *mora, *mara ‘демон смертиʼ, и *marati ‘загрязнять, пачкатьʼ является черный цвет,
который присущ духам смерти, ср. в особенности Марен црън и словенское народное поверье о том, что каждое черное животное – злой
демон, душащий людей во сне (Möderndorfer 1964: 106). Таким образом, в данном случае речь может идти об ассоциативной связи между
*mora и *marati.

62

Н аименования

демонов в болгарском языке

Болгарская мор̀ а̀ относится к наиболее хорошо сохранившимся
и самым продуктивным древним наименованиям демонов. Этнографами было доказано, что представления о демонах, душащих
людей во сне, дошли до наших дней практически в неизменном
виде. Эти представления связаны с болезненным состоянием, а
именно с временным затруднением дыхания (Lehmann 1908: 484).
Позже с этим состоянием стали связывать представления об инкубе (Lehmann 1908: 37). Долгая жизнь этого слова напрямую связана с тем, что до сих пор живы представления о демонической
природе кошмаров, а само слово относится к группе родственных
слов, этимология которых (мор, моря̀) прозрачна даже с сегодняшней точки зрения. В противоположность этому, древние производ­
ные Мара̀, Ма̀ра Лиша̀нка, Ма̀рен утратили свою первоначальную
связь с *morъ ‘смертьʼ и, как следствие, свою прозрачность. Тем
не менее, словообразовательные связи между *morъ, *morā, *mārā,
*mārenъ, *mārenā, подтверждаемые реалиями, демонстрирующими их связь с семантическим комплексом ‘смертьʼ, доказывают,
что в данном случае речь идет не о вторичном влиянии со стороны
*morъ ‘смерть, эпидемияʼ на *mora ‘злой демон, душащий людей
во снеʼ, а о том, что эти слова являются членами одной первоначальной группы родственных слов.

На̀ви (на̀вье, нѐви, на̀вяк, на̀вляк, навя̀свам, веня̀свам)
Слово нав̀ и и его производные распространены в юго-западной,
а также частично в западной части болгарского языкового ареала.
Слово нави встречается в двух значениях: 1) ‘души детей, умерших
некрещеными, которые во время дождливых ночей летают в виде
птиц без перьев, кружат вокруг дымовых труб, издают крики, нападают на беременных, рожениц и грудных детей и высасывают у них
кровьʼ (Геров; Трын, общ. Брезник – СбНУ 49: 679; Прилеп, Самоков – СбНУ 13, III: 145; общ. Самоков – СбНУ 13, III: 142; область Пирин – ПК: 485; общ. Цариброд – СбНУ 6: 90; Кожинцы, Расник, общ.
Перник – Архив Георгиева: 661-II); 2) ‘злые духи женского пола, три,
семь или двенадцать сестер, которые мучают рожениц, высасывают
у них молоко и заставляют их падать в обморок; если им удастся
перевести тень роженицы через большую воду, то роженица умрет в
мукахʼ (Геров; общ. Битоля, Прилеп, Велес, Самоков – СбНУ 13, III:

I.Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

63

142–146; Маринов 1914: 219). В других западноболгарских областях
последние называются лахус̀ и, лафут
̀ и (Маринов 1914: 219), в восточной Болгарии – ермѐнки (Вакарелски 1974: 509).
Значение собирательного существительного нав̀ ье (Кюстендилско краиште – Захариев 1918: 124; СбНУ 32: 124; Кюстендилска
котловина – Захариев 1963: 365; Станьовцы, округ Брезник – КБДР,
и в других местах западной Болгарии – см. Арнаудов 1969: 698)
совпадает только с первым значением слова нав̀ и.
В Ботевграде словом навиа, f называют родильную горячку –
болезнь, которую вызывают вышеупомянутые духи (Попиванов
1930: 124).
Искаженной, судя по всему, неправильно записанной формой
(речь идет о гапаксе) является навои ‘болезнь роженицʼ (Велес –
Шапкарев 1891: 382 – Матов 1895: 147), правильную форму приводит Цонев (1940: 80) – нави. Имя демона здесь, как это часто бывает, переносится на вызываемую им болезнь.
Г. Попиванов (1930: 124) полагает, что слово нев̀ и ‘родильная горячкаʼ (Ботевград – Панчев: 227) тоже является неправильно записанной формой. Однако она подтверждается зафиксированным в том же
источнике словом веняс̀ вам = ‘навясвамʼ, то есть метатезированной
формой от *невясвам. Кроме того, она имеет параллель в украинском
языке – укр. нéйки, в том же значении, что и нáвки (см. ниже).
Чаще, чем основное слово, встречается производное нав̀ як, pl.
нав̀ яци = нави, в первом значении (Бобошево – СбНУ 42: 113; общ.
Кюстендил – Умленски 1965: 238; Захариев 1963: 365; область Пирин – ПК: 471; округ Самоков – СбНУ 12, III: 268; Доброславцы,
общ. София – Гълъбов 1965: 91; Радуил, общ. Ихтиман – ИССФ 8/9:
373; Белица, общ. Харманли, Тырново у Сеймен – Маринов 1914:
218). Из яйца, которое ведьма вынашивает под мышкой, вылупляется птица под названием навяк (Козар-Белене, общ. Плевен – Маринов 1914: 143).
В единичных случаях нав̀ як имеет значение ‘кровотечениеʼ
(Горна и Долна Василица, общ. Ихтиман – Младенов 1966: 110).
В. Косеска (Koseska 1972: 20) приводит слово навяци
‘вихрь, смерчʼ­
̀
(Клисура, общ. Станке Димитров). Названные демоны являются
духами ветра, поэтому их названия переносятся и на сам ветер.
Десемантизация первоначального названия демона присутствует
в значении ‘ребенок, который часто и долго кричитʼ (Бобошево –

64

Н аименования

демонов в болгарском языке

Кепов 1936: 113; Сапарева Баня – КБДР), в выражении нав̀ яку
прок̀ лети [навяк проклятый], используемом в качестве обращения к ребенку, который требует, чтобы его часто кормили грудью
(общ. Благоевград – СбНУ 10, III: 102), а также в наименовании
вида летучих мышей – бурого ушана, Plecotus auritus – нав̀ як (Бобошево – СбНУ 42: 188).
Судя по всему, вариант на̀вляк (Самоков – Шапкарев, Близнев
1967: 245; Прибой, общ. Радомир – Евтимий 1943: 18; общ. София,
Архив Георгиева: 661-II: 38) возник как результат народной этимологии под влиянием глагола влека̀.
В словаре Герова навѝлница определяется как ‘болезнь, встречающаяся у женщин и животных, которую вызывают демоны навиʼ,
что, казалось бы, дает основание считать слово навѝлница производным от основного слова нави. Однако с точки зрения словообразования это невозможно, поскольку в таком случае формально речь
должна была бы идти об отглагольном образовании. В собрании
терминов народной медицины П. Цончева (Архив Цончев) слово
навѝлница зафиксировано в значении ‘маститʼ. Это значение позволяет приравнять данное слово к слову навив̀ ница ‘заболевание
вымени у рогатого скотаʼ (MJa 10, 1–2, 1959: 135), которое легко
объяснить как производное от вѝме ‘вымяʼ, возникшее в результате
диссимиляции мн > вн.
Производное навяс̀ вам, которое образовано при помощи суффикса -ас̀ вам, происходящего из форм греческого аориста, имеет
следующие значения: ‘подвергнуться нападению духов навяциʼ
(общ. Самоков – СбНУ 13, III: 142), ‘истекать кровью после родовʼ
(Радуил, общ. Самоков – ИССФ 8/9: 168; Радуил, общ. Ихтиман –
ИССФ 8/9: 373), ‘упасть в обморок в результате кровотечения,
возникшего после родовʼ (Казанлык, Габрово – СбНУ 15, III: 73),
‘заболеть родильной горячкойʼ (общ. София – КБДР). Во многих
случаях первоначальное содержание значения ‘заболеть после родов в результате воздействия злых духовʼ стерлось, например: ‘тяжело заболетьʼ (Пиштигово, общ. Пазарджик – Панчев: 218), ‘тяжело заболеть неизвестной болезньюʼ (Пазарджик – КБДР). Вариант
веняс̀ вам (Ботевград – Панчев: 49) имеет вторичный характер, поскольку возник в результате метатезы; в БЕР (1: 134) считается, что
данное слово – результат народно-этимологического сближения со
словом вен̀ а (вехна) ‘(долго) хворать, чахнуть, увядатьʼ.

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

65

Ближе всего по значению болгарскому нави следующие приводимые ниже слова, поскольку все они, как и нави, служат для
обозначения существ низшей мифологии: с.-х. нав ‘демоническое
существо, в которое превращается ребенок, умерший некрещеным;
душа такого ребенка переселяется в птицуʼ (СМР: 209), диал. навиjе ‘большие птицы с телом ребенка, которые обычно летают в
святки, кричат, как дети, и ищут мать; они отбирают молоко у рогатого скота и вызывают различные болезниʼ (Лужница, Нишава,
Сербия – Дробњаковиħ 1960: 250), словен. nȃvje, mȃvje, movje, собират. ‘души некрещенных детей, которые летают по ночам в образе птицʼ, укр. нáвки, мáвки (Гринченко 2: 395, 471), майки, не́йки,
нав́ ки (гуцулы – Гринченко), няў̀ ки (Zelenin 1927: 393), последнее
слово возникло, видимо, под влиянием ня́вкати ‘мяукатьʼ (см. также Brückner 1980: 189) ‘души девочек, умерших некрещеными; они
принимают облик детей или красивых юных девушек; плачут, как
младенцы, смеются, соблазняют молодых мужчин своей красотой,
живут в лесу, бегают по полям с созревающим зерном; у гуцулов
они заботятся об урожайности полей и стадʼ (см. прежде всего:
Máchal 1891: 119). Значение, зафиксированное в украинском языке,
ближе всего ко второму значению болг. диал. нав̀ и, которое тоже
обнаруживает влияние народных представлений о лесных духах
(самовили, укр. русалки).
Родственные слова, имеющиеся в остальных славянских языках,
обозначают мертвецов: рус. навь, нáвье, навий, нáвей ‘мертвец, покойникʼ (орлов., калуж., южные диалекты – Даль), др.-рус. навиѥ =
навь ‘мертвецʼ (Срезневский 2: 268); как считает А.С. Львов, слово
проникло в «Повесть временных лет» Нестора из живого народного
языка (Львов 1975: 38); бел. навский четверг ‘четверг после Пасхи,
в который принято поминать усопших, особенно у католиковʼ (Минская губ. – Булгаковский 1890: 178), чеш. náv, náva, nava ‘загробный
мирʼ, др.-чеш. náv ‘могила, загробный мир, адʼ (Gebauer 2: 512), слвц.
nava ‘место, в котором обитают души хороших людейʼ.
На основании вышеуказанных значений можно реконструировать праслав. *navь ‘мертвецʼ → ‘дух мертвецаʼ. Видимо, от того же
корня со ступенью аблаута *ny- < *nū- (ср. *nyti в рус. ныть ‘вызывать тупую боль, бояться, впадать в уныниеʼ и т. д.) было образовано
древнепольское Nyja ‘бог мертвецов, Плутонʼ, упоминаемое в «Хронике Длугоша» (Иванов, Топоров 1965: 54, Brückner 1980: 42).

66

Н аименования

демонов в болгарском языке

Праслав. *navь является поствербальной основой на i глагола
*nāviti ‘мучить, убиватьʼ (сохранилось в др.-чеш. naviti ‘мучить,
томить, надоедатьʼ), оно родственно лит. nõvyti ‘тяготить, уничтожать, мучить (до смерти)ʼ, лтш. nȃvȇt, nȃvȋt ‘убивать, истреблять,
уничтожатьʼ. Та же форма лежит в основе лит. диал. novis, -ies
‘мучение, притеснение, смертельные муки, смертьʼ (литературное nõvė в том же значении), лтш. диал. nȃvs ‘смертьʼ, др.-прус.
nowis ‘туловище, пеньʼ. Большинство этимологических словарей
и специальных исследований предполагает не только родство, но
и идентичность данного образования с гот. naus ‘мертвецʼ, nawis
‘мертвый (adj., f.)ʼ, исл. nār ‘трупʼ, англос. nē(o) в том же значении, тохар. А nawem̥, napem˳ ‘человекʼ, точнее ‘смертныйʼ, др.-ирл.
nóine, núna ‘голодʼ, валлон. newyn, m, бретон. naoun, f (< *nŏvinja,
*nǐvino-, производные от кельт. *nŏvis) (Brugmann 1889 II/1: 266;
Vasmer REW 2: 192; Fraenkel: 509; Machek 1968: 391; Eckert 1972:
607; Ionescu 1978: 19–20).
На основании литовских и славянских соответствий Ю. Покорны реконструирует и.-е. корень *nāw- / *nǝw- / *nū- ‘смерть, трупʼ,
‘мучить до изнеможения, рухнуть от изнуренияʼ, а также основу
на i *nāwis ‘трупʼ, лежащую в основе рассмотренных здесь слов
(Pokorny 1959: 756). Однако славянские и литовские слова демонстрируют вторичную продленную ступень о-аблаута, поэтому корнем должен быть *new- / *nū- (Georgiev 1979: 9). Верным является и
и.-е. корень *neu- / *nou-, который приводит Ст. Младенов (Младенов 1941: 317). Этой реконструкции соответствует е-вокализм болг.
диал. нѐви, укр. не́йки. Как утверждает В. Георгиев (Georgiev 1979:
9), данный корень идентичен корню, который Покорны приводит
со значением ‘совершать рывок, давать толчок, кивать, делать знакʼ
(Pokorny 1959: 767).
Как было указано выше, протяженная ступень слав. *nāvь /
лит. novis объясняется девербативным происхождением данных
слов. Славянский глагол *noviti, к которому *naviti образует итеративную протяженную ступень, сохранилось в слвц. za-noviť sa
‘ожесточиться, закоренетьʼ, с.-х. зȁновет ‘надоедливая болтовня,
назойливостьʼ (Варбот 1975: 30–33), которые Ж.Ж. Варбот необоснованно рассматривает как нулевую ступень корня *nāw- / *nǝw- /
*nū-. Судя по всему, в литовском языке ступень с кратким о-вокализмом сохранилась в слове navikaulis ‘опухольʼ (ср. Buga 1911:

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

67

239 и след.)18, ср. также novės kaulas ‘то же’, а также семантически
тождественное рус. навья кость. Основы на i в древнегерманском и
кельтском языках, перечисленные выше, являются параллельными
формами от глаголов с кратким вокализмом.
Предположение о том, что слав. *navь было заимствовано из
готского языка (Hirt 1907: 335), вызвало справедливые возражения
(Младенов 1909: 89–90; Machek 1968: 391; Kiparsky 1934: 77), поскольку в таком случае следовало бы ожидать слав. *nov-.
Из этимологических связей слав. *navь, *naviti можно заключить, что они описывают медленную, мучительную смерть в результате изнеможения, истощения, старческой дряхлости и т. п.
(Schrader 1901: 554 и след.; Machek 1968: 391; Топоров 1960: 209).
Похожую семантику предполагают у и.-е. *nekʼ- (Thieme 1968:
110), ср., прежде всего, лат. fame enectus [умершие от голода]. Однако предположение об общем происхождении и.-е. *nāw- / *nǝw- /
*nū- и и.-е. *nekʼ- / *nak- с различными, зависящими от положения
в слове, рефлексами (лабиовелярного) ларингального согласного и
интерпретацией элементов -k- и -w- как разных расширений одного и того же корня (*ǝ2n-) основывается на семантических соображениях и небезупречно с точки зрения фонетики: в таком случае
в греческом слове νεϰϱóς следовало бы ожидать протетический
гласный (α-). Должна быть отвергнута и гипотеза о происхождении от и.-е. *naHu- ‘погребальный ритуалʼ, которое идентично индоевропейскому слову, означающему ‘корабль, ладьяʼ, - гипотеза,
выдвинутая В.В. Ивановым и В.Н. Топоровым (Иванов, Топоров
1963: 145; 1980: 195), со ссылкой на существовавший в древности
обычай хоронить мертвых в лодках. Данная гипотеза не выводится
из имеющегося материала. На основе индоевропейских параллелей вполне убедительно реконструируется праславянское значение
‘мертвец, трупʼ. Со временем оно расширилось до значения ‘дух
мертвецаʼ; похожее развитие семантики наблюдается в иранском
nasu- ‘покойникʼ → ‘название ведьмы, имеющей происхождение от
умершихʼ. В южнославянских языках и в южных диалектах восточнославянских языков значение ‘дух мертвецаʼ конкретизировалось:
в говорах, граничащих с ареалами болгарского и сербского языков,
Хотя Э. Френкель предпочитает толкование при помощи *navis ‘новость, новообразованиеʼ, т. е. ‘вновь образованная костьʼ (Fraenkel: 488).
18

68

Н аименования

демонов в болгарском языке

а также в словенском языке это ‘духи умерших детей, принимающие облик птицʼ, в украинском – ‘духи умерших девочек, принимающие облик природных духовʼ.
Об этнографическом контексте см. также: Schneeweis 1961: 6;
Moszyński 1967: 676; Reiter 1973: 188; Вакарелски 1974: 509, 559.
Вера в то, что умершие некрещеными и мертворожденные дети становятся духами воздуха, распространена и в других местах на Балканах, ср. греч. τελώνια ‘души некрещеных детейʼ (Закинф – Schmidt
1871: 171), алб. диал. brȃjz ‘летающий в воздухе дух некрещеного
ребенка или ребенка, от которого избавились при помощи абортаʼ
(Dedi 1974: 180). Кроме того, параллели обнаруживаются в немецких
народных верованиях, согласно которым души детей, умерших некрещеными, находятся между облаками и небом (Meyer 1891: 285), а
также в поверьях финно-угорских народов о том, что душа ребенка,
умершего в течение первого года жизни, превращается в небольшую
птицу и летит к небесному дереву (Harva 1938: 275). Птицеподобные
демоны, которые высасывают грудь младенцев, известны со времен
античности (striges, Harpyen – см., напр.: Binder 1973: 114). Таким
образом, выяснение происхождения вышеуказанных народных поверий натолкнулось бы на значительные трудности, в то время как
этимологический анализ наименований демонов, связанных с данной группой поверий, дает ясный, однозначный результат.

Ю̀да / люд̀ а (юдяв̀ ка, видевки, недевки, самоюда)
Ю̀да – это дух воздуха; она парит над землей, обитает в горной
глуши. В большинстве случаев эти существа появляются группами,
чаще всего – как три сестры (ПК: 472). Они предстают в виде красивых молодых женщин, которые танцуют на лесных полянах перед восходом солнца и купаются в горных озерах. В летнюю пору
они способны вызывать вихри (Геров 5: 601–602; ПК: 472; Koseska
1972: 25), при этом могут поднять человека в воздух и бросить оттуда вниз (общ. Демир Хизара [теперь – обл. Валовиште] – СбНУ 4,
III: 113). Они могут поразить человека болезнью, если тот осквернит их стол или ступит на место их танцев (ПК: 472–473), могут
также навредить роженицам и новорожденным (Геров 5: 602). Их
характеристика полностью совпадает с характеристикой самовил,
самодив (см. также Ильинский 1933: 467). Братья Миладиновы

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

69

(Миладинови 1961: 646) описывают этого демона как длинноволосую женщину, которая живет в реках и озерах, опутывает людей
своими длинными волосами и топит.
Как уже отмечал М. Арнаудов (Арнаудов 1969: 592), данное
слово распространено прежде всего в Родопах и на юго-западе
болгарского языкового ареала, однако как фольклорный термин
встречается по всей Болгарии19. Очень часто слово фигурирует
вместе со своим синонимом самодѝва: юдътъ и самудѝвътъ (народная песня, Медвен, общ. Котел – СбНУ 36: 9), дивна юда самодива (народная песня, северная Добруджа – СбНУ 35: 59). Наиболее часто употребляемые в фольклоре эпитеты этого слова –
дѝмна юда (например, общ. Благоевград – СбНУ 9, II: 16), дѐмна
юда (Банско – Молерови 1954: 39; общ. Кюстендил – Умленски
1965: 220; Странджа – Горов 1962: 80). Это слово широко распространено в значении ‘буря, вихрьʼ, ‘сильный ветерʼ (Славейно,
общ. Смолян; Петково, общ. Арда – Стойчев 1965: 176), ‘вихрьʼ
(Жилтуша, общ. Арда), ‘вихрь, который закручивает пыль воронкойʼ (Триград; Кремене, Буково, Славейно, Трын, общ. Смолян;
Ситово, общ. Пловдив; Брыштен, общ. Гоце Делчев), ‘северный
ветер, который меняет свое направлениеʼ (общ. Сливен – Ковачев
1974: 31). В Тырново (городе и области) зафиксировано значение
‘беспокойный ребенокʼ и производное ю̀дя се ‘не давать покоя
(о детях)ʼ (СбНУ 16/17: 395; Геров 5: 602). Еще одно диалектное
значение ю̀да – ‘плохой человек, чертʼ (Лом – СбНУ 16/17: 85;
Геров 5: 602).
Данное болгарское слово было заимствовано румынским языком – iúde, pl., где оно, наряду со значением ‘злые демоныʼ, имеет еще и значение ‘праздник, справляемый 19-го июня в честь
этих духовʼ, а помимо значения ‘вихрьʼ – значение ‘буреломʼ
(Popinceanu 1964: 168; Ionescu 1978: 114–115). Кроме того, слово
iúdă в румынском языке также означает духа реки, который требует
человеческих жертв и топит людей (по берегам Дуная и Черного
Данные из: Литаково, общ. Ботевград – СбНУ 23, II: 451; Ключ, общ.
Петрич – НПесЮЗБ: 546; Стара Загора – СбНУ 16/17: 265; общ. Пловдив –
СбНУ 12: 57; Рила, общ. Станке Димитров, средние Родопы – СбНУ 39; 243;
северо-западная Болгария – СбНУ 18, II: 6; западная Болгария – СбНУ 34:
286; Кукуш – Сакъов 1967: 326; Потур, Северная Добруджа – СбНУ 35: 292.

19

70

Н аименования

демонов в болгарском языке

моря – Popinceanu 1964: 58, ср. народные поверья, которые описывают Миладиновы). Широкое распространение этого слова в румынском языке показывает, что в данном случае речь скорее всего
идет о древнем заимствовании и что когда-то это болгарское слово
было распространено гораздо шире, чем в наши дни.
Болгарский диалектный вариант слова юд̀ а – люд̀ а (Геров 3: 35)
встречается в фольклоре в составе этимологической фигуры с глаголом излюд̀ вам ‘обманыватьʼ: Излезна̀ люд̀ а низ Дун̀ ав, / Та си млад
Стоян̀ излюдѝ [Вышла юда из Дуная / Да Стояна молодого обманула]
(общ. София – СбНУ 5: 71; Врыбница, общ. София – СбНУ 43: 335).
БЕР (2: 39) объясняет излю̀двам через изю̀двам, которое сблизилось со словом люд
̀ е ‘людиʼ. Еще более очевидным, на мой взгляд,
является влияние глагола излу̀дя ‘лгать, обманыватьʼ (Сычанли,
общ. Гюмюрджина), который имеет славянские соответствия с
постоянным значением ‘обманывать, искушатьʼ и связан с *ludъ
‘сумасшедшийʼ (Sławski SEJP 5: 293–296). Таким образом, форма
лю̀да объясняется влиянием слова излю̀двам и не имеет никакого
этимологического значения.
Большинство производных от ю̀да обозначают дикорастущее
растение – например, юдина стъпка «юдин след» ‘мятлик, Poa
duraʼ (Явашов 1914: 6), юдничава билка «юдина лечебная травка» ‘вероника, Veronica spicata, Veronica orchideaʼ (Суджас кьой,
соврем. Водица, обл. Варна – Панчев: 170), юдичава трева «юдина трава» ‘живучка, Ajuga Laxmanniiʼ (Геров; Ахтаров 1939: 92),
юдничава трева ‘то же’ (Герман – СбНУ 21, II: 27 = Явашов 1914:
28). Данное растение используется в народной медицине против
обмороков и приступов слабости, им окуривают рожениц и детей от сглаза. Настой этого растения оказывает возбуждающее
действие на нервную систему (Ахтаров 1939: 92), т. е. вероятнее
всего семантика выражения юдничава трева – ‘трава, которая защищает от ю̀дыʼ.
Самою̀да образовано по образцу самовѝла, самодѝва.
Редко встречающимся диалектным производным от ю̀да является ю̀дав (северная Добруджа – СбНУ 35: 354), ю̀дяв (Пре­
слав – НПСБ 2: 511), зафиксировано в народной песне: Нашто
е село чумаво, чумаво, още ю̀даво, / Хората от чума измряха, от
чума, боже, от юда [Село наше чумой пораженное, еще и юдой
побитое, / Люди от чумы вымерли, от чумы, боже, от юды], где

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

71

данные демоны характеризуются как возбудители болезней. От
вышеупомянутого прилагательного образовано юдя̀вка ‘вила, подобная ю̀деʼ (Тополово, общ. Асеновград – Архив Романска: 156),
также встречающееся крайне редко. Как диалектный вариант этого слова можно рассматривать видевки ‘невидимые духи (самодиви)ʼ (Клокотница, общ. Хасково – Архив Георгиева 570-II: 4).
К переходу ю- > и- и с протетическим в- > ви- в диалектах ср.:
вирде́к ‘селезеньʼ (Шумен) из юрде́к (БЕР 1: 151). Как дальнейшее
искажение этой формы в результате народно-этимологического
толкования через не + дева можно объяснить недѐвки ‘невидимые
существа, подобные ю̀дам, которые поражают людей болезньюʼ
(общ. Пырвомай – СбНУ 1: 84; Ангелов 1911: 59; Геров 3: 259).
Прилагательное ю̀дав имеет соответствие в с.-х. диал. jу̏дав ‘плаксивый, обидчивый; болезненныйʼ (Черногория), jу̏давост ‘плаксивостьʼ (РСКНJ 8: 787). Данные соответствия, сохранившиеся в
виде производных, подтверждают, что ю̀да в значении ‘природный духʼ, бытование которого ограничено сегодня болгарским
языком, должно было когда-то существовать и в сербохорватском.
Сербохорватское диалектное ботаническое наименование jу̏да
‘рожковое дерево, Иудино дерево, Cercis siliquastrumʼ (РСКНJ 8:
787), приводимое Трубачевым (ЭССЯ 8: 191) в качестве сербохорватского соответствия болгарскому ю̀да ‘нимфаʼ, идентично
библейскому имени Ιούδας, что отчетливо показывает синоним
жидово стабло ‘рожковое дерево, Cercis siliquastrumʼ и немецкое
соответствие Judasbaum «иудино дерево». Укр. диал. ю̀да ‘злой
дух, нечистая силаʼ приводится как параллель к болгарскому слову (Sławski SEJP 1: 587; ЭССЯ 8: 191), однако из контекста, который приводит словарь Гринченко (IV: 531): «нечистий дух – юда
юдит християнина, аби один другого бив» – видно, что в данном
случае, как и в случае с блр. ю̀да ‘предатель, лицемер, притворщикʼ, речь скорее идет об имени библейского предателя. Вне
всяких сомнений, это имя переплелось со словом *juda ‘вилаʼ,
‘злой духʼ, унаследованным из праславянского (Sławski SEJP 1:
587). Оно же лежит и в основе болгарского значения слова ю̀да
‘плохой человекʼ. Образ самого Иуды приобретает некоторые мифологические черты: ср. рум. Ischariot ‘чертʼ (Илиев 1892: 383).
Не ясна принадлежность русского чу́до-ю́до к рассматриваемому
здесь этимону. Имеющийся контекст недостаточно обширен для

72

Н аименования

демонов в болгарском языке

того, чтобы сделать надежные выводы. Как полагает М. Фасмер
(Vasmer REW 3: 468), в данном случае речь идет всего лишь о
слове-рифме к слову чу́до.
Таким образом, болг. юд
̀ а ‘природный дух, вихрьʼ имеет надежные, сохранившиеся в производных, соответствия только в
сербохорватском языке; опираясь на них, можно реконструировать
праслав. диал. *juda ‘вихрьʼ, ‘демон женского пола, который вызывает этот вихрьʼ.
Образованный от *juda глагол *juditi (sę), напротив, распространен гораздо шире: болг. юд
̀ я ‘обманывать, искушатьʼ, изюд
̀ вам,
изюдяв̀ ам ‘лгать, обманывать, соблазнятьʼ, изюд
̀ вам се ‘портитьсяʼ,
юд
̀ я се ‘корчиться, изгибаться, унижатьсяʼ (Калофер – РР 1938/9:
76), ‘корчиться, изгибаться, жеманничатьʼ (Троян – Ковачев 1968:
205), ‘показывать язык, гримасничатьʼ (Крывеник, общ. Севлиево),
разюд
̀ вам в выражении разюд
̀ ено детè ‘ребенок с заячьей губойʼ
(Панчев: 279, на основе помещенных в СбНУ 21 «Материалах по
народной медицине в Болгарии» [с. 3]: «Едно дете се родило с цепната устна (labium leporinum), защото майка му, когато била трудна,
видяла едно дете с разюдени уста») [Один ребенок родился с заячьей губой, потому что его мать, будучи беременной, увидела ребенка с раздвоенной губой], т. е. ‘с искривленной, обезображенной;
с.-х. jу̏дати се ‘вести себя раздраженно, нервозно, сердитьсяʼ (РСКНJ 8: 787), словен. júdati, jȗdam ‘ругатьʼ, júdati se ‘ссориться, дратьсяʼ (Pleteršnik), укр. юд
́ и­ти ‘соблазнять, подстрекатьʼ, блр. юд
́ зиць
‘лицемерить, лукавить; клеветатьʼ, диал. ‘обманыватьʼ, пол. judzić
‘подговаривать к чему-нибудь плохому, искушать, раздражать, подстрекатьʼ, judzić się ‘раздражать, сердитьʼ и производное podjudzać
‘побуждать, подзадоривать, подстрекатьʼ. Ф. Славский справедливо отвергает точку зрения Э. Бернекера, согласно которой польский
глагол был заимствован из лит. su-jaudinti или judinti ‘приводить в
движение, трястиʼ (Sławski SEJP 1: 588, 457), считая его в то же время заимствованием из восточнославянского (там же: 587). Однако
это маловероятно, если принять во внимание полное семантическое
соответствие пол. judzić się и с.-х. jу̏дати се, оба в значении ‘раздражаться, сердитьсяʼ. Таким образом, можно сделать вывод о том, что
данный глагол и лежащее в его основе существительное не ограничивались рамками южнославянского и восточнославянского языков,
а существовали и в западнославянском.

I. Слова,

унаследованные из индоевропейского языка

73

Праслав. *juda, *juditi имеют точные соответствия в лит.
jaudà ‘приманка, наживкаʼ, jaudùs ‘раздражительный, возбудимый, чувствительныйʼ, jáudinti ‘соблазнять, совращать кого-либоʼ, возвратное ‘волноватьсяʼ, jáudyntis ‘беситься, буйствоватьʼ,
лтш. jauda ‘силаʼ, jaudît ‘двигатьʼ, др.-инд. yúdhyate ‘борется,
сражаетсяʼ, ud-yōdhati ‘бурлит (о воде), гневаетсяʼ, yōdhati ‘борется, сражаетсяʼ. В семантическом отношении самой точной параллелью является лит. диал. (южн.) jáudra ‘буряʼ, образованное
при помощи суффикса -r- (Каралюнас 1975: 133). Этот же этимон
с аблаутом представлен в лит. jùdinti, jùdinu ‘двигать, размешивать, будоражить, трястиʼ, judéti, judù ‘двигатьcя, шевелиться,
пошевеливатьсяʼ, jùsti, jundù ‘приходить в трепет, начать шевелиться, двигатьсяʼ, judà ‘движениеʼ, лтш. jûdît ‘устраивать спор,
перебранку, подстрекать, натравливатьʼ, др.-лит. judùs ‘склочный, задиристыйʼ, лит. judrùs ‘подвижный, живойʼ, jùdra ‘вихрь,
ветряная карусельʼ, лат. jubēre, jubeō ‘приказыватьʼ, греч. ὑσμī́νη
‘битваʼ, немецкое zetern ‘сетовать, жаловатьсяʼ (
-нн- > -н- из брод
̀ ник) ‘ряженые в страшные одежды, как таласмы,
которые бродят и пугают по ночамʼ (Копривштина – Панчев: 35).
Формальные славянские соответствия: с.-х. brȍdnîk ‘перевозчик,
паромщикʼ (AR), словен. brodník ‘паромщик, перевозчик; корабель-

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

83

щик, матросʼ, др.-рус. бродьници (вариант: броньници – Срезневский 1: 180), рус. бродни́к ‘небольшой неводок, который тянут идущие бродом людиʼ, ‘бродяга из ссыльных, варнакʼ, ст.-укр. бродник
‘бреденьʼ, блр. быраднíк ‘то же’; все они тоже были образованы от
*brodъ при помощи суффикса *ьn-ikъ (ЭССЯ 3: 38). Семантическое
развитие болгарского слова происходило следующим образом: ‘тот,
кто берет воду для магических целей на бродеʼ → ‘волшебник, колдунʼ → ‘злой духʼ (ср. вещ
̀ ер ‘волшебник, колдунʼ / ‘вампирʼ).
Образованием от той же основы является болг. диал. бробнячи, f, pl.
‘колдуньи, которые могут украсть у девушки голос, если та начнет петь
до того, как раздастся первый петушиный крикʼ (Чипоровцы, общ. Михайловград – СбНУ 16/17: 47). В семантическом плане речь идет скорее
о духах, а не о владеющих магическими знаниями женщинах, поскольку способность отбирать у людей голос является характерной чертой
лесных духов. Данная форма представляет собой искажение слова броднячи, возникшее в результате ассимиляции б – д > б – б, которое могло
легко произойти еще и потому, что связь со словом брод ‘брод, отмельʼ
перестала быть прозрачной. Поскольку речь идет о гапаксе, то можно
предположить и то, что мы имеем дело с опечаткой.
К вопросу о словообразовании см. еще с.-х. диал. брод
̀ њача
‘судно, корабльʼ (PCKHJ 2: 198). Формально присутствует южно­
славянское диалектное *brodъnjača. Однако значение ‘злой дух,
колдунья, волшебницаʼ ограничивается болгарским языком.

Вед̀ а, вещ
̀ ица, вещ
̀ ер, вещ
̀ ерица, вещ
̀ ик, веа̀ шка,
вѐщ у̀герник
Болг. диал. вед
̀ а означает ‘ведьма, самодива, русалкаʼ (Геров 1:
195, 261). Его производное – веду̀вам ‘бодрствовать, следить, охранятьʼ (общ. Разлог – Молерови 1954: 430).
Соответствующая форма мужского рода имеется в др.-чеш.:
věd ‘колдун, которому приписываются лунные и солнечные затменияʼ (Krek 1887: 409)20.
To sě ještĕ často stává, / žʼ sě jʼho světlost proměnieva, / i mluvie to sprostni dědi, / by jej tehdy jedli vědi [Еще часто бывает, что его (месяца) яркость изменяется, и говорят простые деды, что это оттого, что его ели
веды] (Александреида, цит. по: Máchal 1891: 55).
20

84

Н аименования

демонов в болгарском языке

В остальных славянских языках та же основа засвидетельствована в многочисленных производных: с.-х. вjедовит, вjедо̀гоња (jедо̀гоња) ‘человек, чья душа во время сна покидает тело, борется с
другими духами и переносит урожай с чужих полей на свое; после
смерти ему под ногти втыкают шипы боярышника и перерезают
подколенные сухожилия, чтобы он не мог встать из гробаʼ (Бока –
Вук 68: 260–261); словен. védavec, védavek, védomec, védovec ‘волшебник, колдун, чародей; сверхъестественное существо, способное принимать различные образы; эти существа сражаются друг с
другом на перекрестках горящими поленьями, а также в виде ночного кошмара душат во сне людей; вампир; блуждающий огоньʼ,
védenec ‘блуждающий огонь, злой дух, душащий людей во снеʼ,
védenica ‘дева судьбыʼ (= rojenica), vêdeštvo ‘предсказание, пророчество, гаданиеʼ (Pleteršnik); рус. диал. вéдей ‘знахарь, колдунʼ, ведёма ‘ведьма, колдунья, чародейкаʼ, ведуниц́ а ‘знахарка, колдуньяʼ,
рус. вéдьма, диал. ‘сорокаʼ (в связи с верой в то, что ведьма превращается в бесхвостую сороку и вылетает через дымоход – ЖС 6,
1896: 542; Zelenin 1924: 394), укр. вíдьма ‘ведьма; Papilio machaon,
махаон обыкновенныйʼ (Гринченко), блр. вéдзьма ‘ведьмаʼ (последнее произошло от *věd-ьma – см. Sławski 1976: 16; согласно
А. Слупскому – от *vědь при помощи суффикса -ma (Slupski 1971),
слвц. vedomkyňa. Чеш. vědma, пол. wiedźma заимствованы из русского языка (Machek 1968: 680).
Праслав. *vědъ, *věda являются производными от основы в
*vědě ‘я знаюʼ, которой соответствуют лат. vīdī, греч. οἶδα, др.-инд.
vḗda, авест. vaēda, гот. wait в том же значении. Речь идет о форме
перфекта *void- от глагола *veid- ‘видетьʼ, что означает ‘я виделʼ =
‘я знаюʼ (Miklosich: 390; Vasmer REW 1: 176 и след.; Machek 1968:
681; Pokorny 1959: 1125–1127; ср. Slupski 1971: 360 и след.; Ionescu
1978: 52–55). Таким образом, первоначальным значением *vědъ,
*věda было ‘мудрый человек, мудрецʼ, ‘мудрая женщина, знахаркаʼ → ‘владеющий / владеющая магическими знаниямиʼ. Данное
значение соответствует магическому представлению о том, что знание обладает практической силой, которая дает способность добиваться осуществления своих желаний и овладевать новыми навыками (Beth 1978). Эта мысль реализуется в многочисленных наименованиях людей, владеющих магическими знаниями: болг. знаит
̀ ел,
знаит
елка,
зна
т
ница,
знаха
р
,
зна
й
ник,
зна
й
ница
(БЕР
1:
649),
лит.
̀
̀
̀
̀
̀

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

85

žyny͂s ‘волшебник, колдунʼ / žinóti ‘знатьʼ (ср. также: Откупщиков 1977: 271; однако приводимое им англ. witch иного происхождения – Pokorny 1959: 1128), нем. Bilwis ‘кобольд, волшебник, колдун,
ведьмаʼ к основе от wissen ‘знатьʼ (Kluge: 78), ‘мудрая женщина,
знахаркаʼ (Grimm 1876: 864), ‘те, кто способен на большее, чем есть
хлебʼ = ‘владеющие магическими знаниямиʼ.
Развитие значения ‘сверхъестественное существо, вампирʼ
связано с верой в то, что те, кто обладает магическими знаниями,
после смерти становятся вампирами.
Древнее производное от *věd *věd-ti̯o > *věštьjь ‘знающий, сведущийʼ образует в славянских языках большое словарное гнездо:
ст.-слав. вѣщь ‘сведущийʼ, кашуб. vé šči ‘вампир (рождается «в рубашке»)ʼ, ‘ясновидецʼ (Sychta 6: 144): ср.-болг. вѣщица = мора (Дуй21
чев 1971: 163), болг. вещ
̀ ица ‘ведьмаʼ , ‘бабочка, мотылекʼ (Маринов
1914: 110, Ангелов 1895: 127), ‘светлячокʼ (Геров 1: 521), ‘Sphinx
pinastris, бражник сосновыйʼ (общ. Видин – СбНУ 10, III: 216). Значение ‘бабочка, мотылекʼ связано с верой в то, что душа ведьмы является в виде бабочки / мотылька. Вера в то, что ведьма во время
полета светится, привело к появлению значения ‘светлячокʼ.
Болгарскому слову соответствуют: с.-х. вjȅштица ‘ведьмаʼ22,
словен. veščíca ‘предсказательница, пророчица, ведьмаʼ, рус. диал.
вéщица ‘колдунья, гадалка, ведьма, оборотеньʼ, ‘эпитет сорокиʼ
(СРНГ 4: 228, 229). Они восходят к праславянскому производному
от *věštь – *věšt-ica.
Болг. диал. вещ
̀ ер ‘волшебник, колдунʼ, ‘летучая мышьʼ (Геров),
‘эпитет сорокиʼ, ‘(сниженное) старикʼ (общ. Тетевен – Стойчев 1915:
а
245), вещ
̀ ерь ‘летучая мышьʼ (Панчев: 51), вѐ шчер ‘насекомое, которое, согласно народным представлениям, выпивает кровь у маленьких детейʼ (общ. Разлог – Молерови 1954: 431) с производными:
Она обучается магии у черта, может летать и превращаться в животных – гуся, собаку, волка. Она насылает болезни, способна превращать
людей в животных, разлучать любящих, может снять с неба луну, вызывать атмосферные осадки. Она крадет урожай с полей и молоко у скота.
Душа спящей ведьмы покидает тело бабочкой / мотыльком и выпивает
кровь у спящих, особенно у младенцев (Маринов 1914: 213).
22
Ее этнографическая характеристика во многом содержит те же черты,
что и в болгарской традиции (см. СМР).
21

86

Н аименования

демонов в болгарском языке

вещ
̀ ерица ‘русалка, колдунья, ведьма; злая женщина; ночная бабочка, светлячокʼ (Геров 1: 201), ‘волдырь на губахʼ (СбНУ 16/17: 226),
вещернѝк ‘злой человекʼ – имеет соответствие в в.-луж. wěšćeŕ ‘волшебник, колдунʼ. Оба слова восходят к праславянскому *věšt-erъ.
Болг. диал. веа̀ шка ‘волшебница, колдуньяʼ (общ. Разлог – Молерови 1954: 431) имеет словообразовательный эквивалент в хорв.
диал. vȉška ‘волшебница, колдуньяʼ (Лиешче, Лика, Янче, Крк,
Ловран, Истрия – AR; Skok 3: 603), viška ‘бабочкаʼ (Карлевичи –
Skok 3: 603), словен. vêščka ‘волшебница, колдунья, ночной мотылекʼ, кашуб. vé skå ‘вампир женского полаʼ. Исходной праславянской формой является *věšt-ъka.
Болг. диал. вещ
̀ ик ‘волшебник, колдун; человек, который может
убивать вампировʼ (Геров 1: 201) имеет соответствия в чеш. věštík
‘ребенок-уродец; подменышʼ, слвц. věštik ‘волшебник, колдунʼ <
праслав. *věšt-ikъ.
Собственно болгарскими образованиями являются вêщуг̀ ерник
‘уродливый старый человекʼ (Радовене, общ. Враца – Хитов 1979:
232; к вопросу об образовании ср. лису̀гер ‘лисʼ) и вещегю̀рник
‘злой духʼ (Маринов 1894: 232), ‘злой человекʼ (Геров 1: 201), возникшие из формы вêщуг̀ ерник в результате метатезы.

Влас
Болг. диал. словом влас называется злой дух, убивающий коров и овец (западная Болгария), от которого 11 февраля празднуется день св. Власия, болг. Свети Влас (Маринов 1891: 114; 1914:
200). Ср. с.-х. диал. Власовдан ‘праздник, который 11.II справляют
в селах Лужница и Нишава ради того, чтобы быки оставались здоровыми’ (СМР: 71).
На то, что имя данного духа произошло от наименования вызываемой им болезни, указывают следующие значения слова влас:
‘смертельное желудочно-кишечное заболевание у быковʼ (Маринов
1914: 360), ‘заболевание коров, при котором в печени животного обнаруживается образование, напоминающее волосʼ (Геров), ‘заболевание, возникающее у коров летом после того, как они напьются из
лужи теплой застоявшейся воды, – чтобы излечить эту болезнь, взывают к св. Власиюʼ (Панагюриште – СбНУ 9, I: 531), ‘заболевание
овец – волосовидные черви в легких и сычугеʼ (Бобошево – СбНУ

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

87

42: 177), ‘заболевание овецʼ (Странджа – Горов 1962: 72, общ. Ихтиман – Младенов 1967: 46), ‘заболевание зерновых культур, при котором они не колосятсяʼ (Тодювцы, общ. Елена – Маринов 1914: 362),
а также производные власат ‘тот, кто страдает болезнью власʼ (Георгиева 1983: 27), власяс̀ вам ‘заболеть болезнью власʼ (Странджа –
Горов 1962: 72), власало ‘сочащаяся ранаʼ (Архив Цончев).
Данное болгарское слово имеет соответствия в с.-х. влȃс (вла-́
сак, влас́ ац) ‘червь Strangylus filariaʼ, ‘вызванная данным паразитом
болезньʼ, ‘червь, который, согласно суевериям, живет в загрязненных ранахʼ, ‘сибирская язва, Anthraxʼ (PCKHJ 2: 705), рус. диал.
вол́ ос ‘гнойное воспаление, язва, опухоль, нарывʼ, ‘водяной червь,
волосатик’, который, согласно народным представлениям, во время
купания проникает под кожу людям и животным и вызывает заболевание вол́ ос, вол́ ость или вол́ ости, выражающуюся в появлении
язв, нарывов, покраснений и болей, ‘гнойное воспаление тканей
пальца около ногтя, ногтоедаʼ – данная болезнь приписывается тонкому, как волос, червю, находящемуся под кожей (СРНГ 5: 57), укр.
волос ‘нарыв на пальцеʼ (Гринченко). В диалектах русского языка
производные от слова волос также служат для наименования злых
духов: диал. волосат
́ ик ‘болезнь волосʼ, ‘нечистый дух, чертʼ; волосат
́ ка ‘нечистая сила’ (север.) «означает духа женского пола,
овинного домового, стерегущего овины с домашними животными»
(СРНГ 5: 58), вол́ осень, волосен́ ь ‘водяной червь волосатик; гнойное
воспаление, язва, опухоль, нарывʼ (СРНГ 5: 59). Авторы русских
диалектных словарей указывают на то, что, по всей вероятности,
данные духи имеют общее происхождение с древнерусским богом
Волос (СРНГ 5: 58; также Иванов, Топоров 1974: 53). По моему
мнению, имя древнерусского бога контаминировало с народным
наименованием духа болезни; точно так же благодаря народно-этимологическому толкованию южные славяне взывают к св. Власию
для защиты от болезни, название которой в южнославянском языке
созвучно имени этого святого (БЕР 1: 162). Ср. также народное поверье о том, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы ягнята
увидели появление на небе созвездия Плеяд (болг. Влас́ и), иначе они
заболеют болезнью влас (Георгиева 1983: 27). Исходным значением
в южнославянских и восточнославянских языках является ‘волосʼ,
поскольку возбудителем соответствующих болезней считается тонкий, как волос, червь. Как и многие болезни, данная болезнь тоже

88

Н аименования

демонов в болгарском языке

воспринимается как результат действия злого духа. Наличие слова
*volsъ ‘волосʼ в качестве наименования болезни в южнославянских
и восточнославянских языках дает основание считать, что такое значение данное слово имело уже в праславянском языке.

Вълколàк, върколàк
Вълколàк – это разновидность вампира, который появляется из
крови того, кто был убит в уединенном месте. Он может принимать
любые образы, но привязан к месту убийства. Ночью он окликает
прохожих по имени, нападает на них и загрызает (Геров 1: 137).
Диа­лектные варианты: вулколàк (Пазарджик – Джуренов 1980: 455),
вукòдлак (общ. Трын – СбНУ 21, II: 59). По информации К. Йиречека (Jireček 1888: 634), речь идет о существе, которое появляется на
свет в результате связи женщины и вампира (Máchal 1891: 180). Болгарский диалектный глагол увъл̀ чвам се = вълколяс̀ вам ‘становиться
вампиромʼ (Геров) указывает на то, что первоначально данный демон имел облик волка. Точно так же в сербохорватских диалектах
вампира называют не только вукод
́ лак (Вук: 82; AR: 21, 622–623),
но и вук (Бока, Черногория, Герцеговина – Чаjкановиħ 1932: 184).
У племени Кучи распространено суеверие, что каждый вампир может на какое-то время превращаться в волка (СЕЗб 48, 1931: 292).
Т. е. и в болгарском, и в сербохорватском языках значение ‘вампирʼ
является вторичным (для сербохорватского языка это установил
Г. Махал – Máchal 1891: 182). Итак, под вълколак-ом первоначально
понимали волка-оборотня, т. е. человека, который может на время
превращаться в волка. Это основное значение подтверждается соответствиями, имеющимися в других славянских языках: словен.
volkodlák ‘волк-оборотень (человек, на которого наложено проклятие быть волком до тех пор, пока его не освободят)’ (Pleteršnik),
диалектные варианты: vukodlak, vulkodlak; рус. волкодлаќ , волколаќ ,
волкулаќ (СРНГ 5: 41) ‘оборотень; человек, который превращается в
волкаʼ, укр. вовкулаќ , вовкулаќ а, вовкун́ ‘волк-оборотень (= человек,
который может превратиться в волка и убить большое количество
людейʼ – Гринченко; Bogatyrev 1929: 137), бел. воўкалак ‘волк-обо­
ротеньʼ (как пишет П.П. Демидович, колдун может превратить в
волка-оборотня; подходящим моментом для этого является свадьба – Демидович 1897: 142), чеш. диал. vylʼkodlak ‘росомахаʼ (как

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

89

полагает В. Махек, vlkodlak является литературным заимствованием из южнославянских языков (Machek 1968: 695), слвц. vlkodlak
(Wollmann 1921–1922: 39)23, vlʼkolák (Máchal 1891: 180), пол.
wilkołak, пол. стар. wilkołеk ‘волк-оборотеньʼ (человек становится
волком-оборотнем, когда св. Георгий набросит на него волчью шкуру – Moszyński 1967: 544, Brückner 1918: 222).
Исходной праславянской формой является *vl̥ kodlakъ – сложное слово, состоящее из *vl̥ kъ ‘волкʼ и *dlaka ‘звериная шкураʼ
(Матов 1893: 59 и след.; Meyer 1894: 20; Berneker SEW 1: 208;
Vasmer REW 1: 218; Skok 1: 417; Sławski 1979: 236). В то время,
как праслав. слово *dlaka есть только в южнославянском (Skok 1:
417; ЭССЯ 5: 63), *vl̥ kodlākъ имеет гораздо более широкое распространение, если только восточно- и западнославянские формы не
являются заимствованиями из южнославянских языков. В пользу
этого предположения говорит утрата -d- в звуковом сочетании -dl- в
некоторых западнославянских формах, свойственная только южнои восточнославянским языкам.
Праславянская форма трактуется по-разному. Ее интерпретируют как ‘волчью шкуруʼ, сравнивая с др.-исл. bersekr, образованным
из ber ‘медведьʼ и sekr ‘рубашка, сорочкаʼ (Moszyński 1967: 544). Р.
Якобсон (Jakobson 1966: 344) приводит в качестве сравнения др.-исл.
ulfharm ‘волчья шкураʼ. Поскольку *dlaka сопоставляется с балтийскими названиями медведя – лит. lokỹs, лтш. lâcis, др.-прус. clokis
(балт. *tlāki̯o > *klākio), первоначально в значении ‘лохматый, косматый, волосатыйʼ (Brückner 1914: 207; 1929: 304; SEJP: 622; Sławski
1979: 236 – против Fraenkel LEW: 385) – Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров (Иванов, Топоров 1963: 139; Иванов 1977: 154) реконструируют первоначальное значение ‘волк-медведьʼ, для чего проводят
сравнение с др.-исл. Ulfbiorn и др.-в.-нем. Wulfbero.
На самом деле речь идет о сложном прилагательном со значением ‘покрытый волчьей шерстьюʼ (Machek 1968: 695; Skok 3: 636;
уже Grimm 1876: 916 правильно проанализировал данную форму).
Ф. Вольман приводит следующий приговор для защиты от этого демона: Dlaku – tlaku – vlkodlaku, / koľko v meci zrniek maku, koľko hviezd sa
svetom toči, / toľko daj mi tichých noci [Шерсть-и-шкура-волколак, сколько
зерен в маковой головке, сколько звезд вращается над миром, столько
дай нам спокойных ночей].
23

90

Н аименования

демонов в болгарском языке

К вопросу о словообразовании ср. с.-х. malodlak ‘тот, у кого мало
волосʼ. Для данного типа сложных прилагательных, не имеющих
суффикса, было установлено, что в славянских языках они, как правило, описывают части тела (Влъчкова 1971: 211). Это относится и
к *vl̥ kodlākъ. Семантическую параллель предлагает древнегерманский язык: экстатических воинов Одина berserkir называли также
ulfhednir, «облаченный в волка», потому что они были одеты в волчьи шкуры (Ström 1975: 123).
У праславянского слова нет формальных соответствий в индоевропейском. Лит. vilkãlakis, vilkãlokis, vilkólakis, vilkolãkis
‘волк-оборотеньʼ являются заимствованиями из славянского
(Fraenkel LEW: 1253). Однако образ волка-оборотня известен и
у других индоевропейских народов – как утверждает К. Мюллер
(Müller 1937: 28), у всех племен, которые мигрировали на запад. Ср.
немецкое Werwolf, др.-в.-нем., ср.-в.-нем. wёrwolf, дословно ‘человек-волкʼ (Kluge: 854), греч. λυϰάνϑϱωπος, лат. versipellis. А. Вайян
(Vaillant 1931: 679) интерпретирует праславянское слово как перевод греческого λυϰάνϑϱωπος, что является неточным с точки зрения
словообразования и не подтверждается этнографическими фактами.
Наиболее древнее сообщение о превращении человека в волка содержится в трудах Геродота (Herodot IV: 105), который утверждает,
что невры на несколько дней в году превращаются в волков (Müller
1937: 17; Skok 3: 636; Brückner 1980: 56). Как известно, невры очень
близки славянам, их неоднократно отождествляли со славянами (Георгиев 1964: 89), так что с исторической точки зрения вполне закономерно предположить, что и представления о волке-оборотне, и его
наименования у славян являются очень древними.
В том, что касается этнографической интерпретации этой мифологической фигуры, единой точки зрения не существует. Этнографы
рассматривают этого демона либо как феномен психического заболевания под названием ликантропия, либо как рудимент переодевания
в животных, сохранившийся от культовых практик (ср. Луперкалии –
Krauss 1908: 137; Burkhart 1966: 241). Если принять вовнимание то
обстоятельство, что во многих славянских языках производные от
*vědъ, *věštьjь ‘знающий, владеющий магическими знаниямиʼ имеют значение ‘волк-оборотеньʼ (словен. vedomec, vedarec ‘вампир,
волк-оборотеньʼ, пол. wieszcz, кашуб. vé šči ‘ребенок, родившийся «в
рубашке», вампирʼ – ребенок, родившийся в сорочке, может превра-

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

91

щаться в волка – Слово о полку Игореве: 159 – в: Jacobson 1966: 344,
346), то можно заключить, что волком-оборотнем славяне первоначально называли человека, владеющего магическими знаниями, который мог превращаться в волка (ср. также Brückner 1980: 285–288).
В упомянутом выше сообщении о неврах Геродот говорит следующее: «Судя по всему, эти люди являются колдунами…» В христианской интерпретации колдун становится после смерти вампиром, что
объясняет переход значения ‘волк-оборотеньʼ → ‘вампирʼ в болгарском и сербохорватском языках.
Наряду с фонетическими продолжениями праслав. *vl̥ kodlākъ
в некоторых славянских и смежных неславянских языках обнаруживаются диссимилятивные формы: болг. върколак̀ ‘вампир, похожий на вълкола̀ка, но крупнее, у него всего один глаз размером с
гусиное яйцо, который расположен во лбуʼ (область Валовиште –
СбНУ 4: 111; Геров 1: 159; Маринов 1914: 221); считается, что это
существо способно съесть луну, на месте которой в небе образуется
дыра (Градец, общ. Видин – Архив Георгиева, 570-II: 55), ‘вампирʼ
(общ. Враца, Радомир – ИДР: 162). Другие диалектные варианты:
врколяк̀ , врколок̀ (Бобошево – Кепов 1936: 115) с ассимиляцией о –
а > о – о, враколàк ‘дух, который ходит по земле на святки и может
запрыгивать путникам на плечиʼ (Черни-Вит, общ. Тетевен – Евтимий 1943: 152), ‘злой дух; плохой и уродливый старик; тот, кто
работает и бродит по ночамʼ (Радовене, общ. Враца – Хитов 1979:
233), вракалок = върколак (Штип – СбНУ 8, III: 243), его производное вракалосам се (Штип – СбНУ 6: 208) и фърколак (Панчев: 317)
с диалектным переходом в > ф (ср. напр. вандàк > фандàк).
В сербохорватском языке есть слово вркол̀ ак (PCKHJ 3: 62) и
тоже существует вера в то, что эти существа способны проглотить
солнце (Троjановиħ 1911: 151)24, словен. vrkodlak и слвц. vrkolák
приводит Г. Махал (Máchal 1891: 180).
Похожие фонетически формы широко распространены во всех
балканских языках: рум. vîrcolác, vărculác, virgolác ‘волк-оборотень, в которого превращается ребенок, умерший некрещеным;
этот волк-оборотень пожирает луну и солнцеʼ (Mihăilă 1960: 149;
Popinceanu 1964: 225; Rosetti 1968: 314; Свешникова 1979: 214),
Ср.: ѥгда оубо погыбнеть лоуна или сльнце, глаголють, влькодлаци лоуноу изѣдоше
или сльньце (162, Иловицкая кормчая – см. Miklosich Lex; Jagić 1881: 91).
24

92

Н аименования

демонов в болгарском языке

н.-греч. βουϱϰόλαϰας, βϱουϰόλαϰας, βϱυϰόλαϰας, βουϱϰούλαϰας,
βϱουϰόλαϰος, βϱοϰόλαϰο (Лесбос) и модифицированные далее формы
βουϑϱόλαϰας, βουϱδόλαϰας, βουϱδούλαϰας, βοϱβόλαϰας, βουϱβόλαϰας,
все со значением ‘вампирʼ (Schmidt 1871: 157; Матов 1893: 59; Meyer
1894: 8; Vasmer 1941: 286). Албанские формы vurkollák, vurvollák,
диал. vrkollak (Çamёri 1974: 110), аромун. vurculák, vircólac, vurcólac,
тур. vurkolak (Dukova 1977: 107) произошли не непосредственно из
славянских языков, а из новогреческого. Со времен Г. Мейера (см.
Meyer 1894) существует единая точка зрения на славянское происхождение данного слова в неславянских балканских языках. Спорным остается вопрос о том, появилась ли диссимиляция l – l > r – l еще
в исходном славянском языке, как полагают М. Фасмер, Г. Михэилэ
и В.И. Георгиев (Vasmer 1941: 286; Mihăilă 1960: 149; Георгиев 1970:
472, а также БЕР 1: 206), или же это изменение произошло уже в
румынском или новогреческом языках (Skok 1: 417; Dukova 1977:
107) – если принять во внимание н.-греч. βουλϰόλαϰας наряду с более распространенным βουϱϰόλαϰας, рум. vălcolác наряду с vîrcolác,
то можно было бы прийти к выводу, что диссимилятивные формы
в южнославянских языках являются обратными заимствованиями, а
слвц. vrkolák – южнославянским заимствованием.

Вя̀тръ, ветро̀щина; вѝхър, вихру̀шка
В одном из преданий из района Лерин сообщается, что вет
̀ рите и самувѝлите собираются на перекрестках (Сетина – СбНУ 3:
155); это свидетельствует о том, что ветры причисляются к демонам. Одну из самовил зовут жълт вятър [желтый ветер] (общ.
Горна Оряховица – БЕР 1: 563). Аугментативные производные от
слова вя̀тър – вѐтрище (Странджа – Горов 1962) и ветро̀щина
(Прилеп – СбНУ 8, III: 224) – имеют значение ‘злой духʼ. В апокрифах ветри и вихри причисляются к болезням (Петканова 1982: 310).
В заговорах, применяемых против различных заболеваний, говорится: Вѐтър те довѐял [Ветром тебя принесло], Ветър те отвѐял
[Ветром тебя унесло] (Орхание [ныне Ботевград] – СбНУ 3: 145),
Вят
̀ рум душло,̀ вят
̀ рум утишло̀ [С ветром пришло, с ветром ушло]
(общ. Пловдив – СбНУ 9, III: 137).
Диал. вятърните болести [ветряные болезни] является синонимом выражения отнадворешни болести [болезни, приходящие со

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

93

двора] (Шапкарев 1894: 327), что означает болезни, вызванные злыми
духами. Таким образом, ветер считается демоном болезней. Переносимые им заболевания, зачастую имеющие аналогичное название –
вят
̀ ръ, – это прежде всего ревматизм, заболевания кожи, заразные
болезни и заболевания нервной системы (Ватев 1905: 8; Геров 1:
200). Ср. вятръ ‘ревматизмʼ (СбНУ 1: 83; 4: 100; Геров 1: 200), вет
̀ ръ
(юго-западные регионы болгарского языкового ареала – Шапкарев
1894: 327), вềтêр (общ. Смолян, Асеновград, Арда, Мадан – Стойчев
1965: 138) ‘то же’, вятръничава трева ‘букашник Хельдрейха, Jasione
Heldreichiiʼ, ‘эспарцет посевной, Onobrychis sativaʼ, лекарственное
растение, помогающее от ревматизма (Явашов 1905: 40), лош вят
̀ ръ
‘льнянка малая, Linaria Elatine’ – растение, с помощью которого лечится болезнь вятръ (общ. Варна – Явашов 1905: 21), червен вят
̀ ръ
‘рожаʼ (с.-х. црвени вȅтар ‘то же’, алб. erёkuqe ‘сибирская язваʼ), ветрогонец ‘синеголовик полевой, Eryngium campestreʼ, растение, при
помощи которого лечится сыпь на лице у детей (общ. Варна – Явашов 1905: 17). Еще одной болезнью, которая предположительно вызывается ветром, считается бешенство (Прилеп – СбНУ 16/17: 271).
Ветер особенно опасен для грудных и маленьких детей: вечером необходимо заносить в дом пеленки, да не ги навее лош вятър [чтобы
их не обвеял злой ветер] (Студена, общ. Хасково – Архив Георгиева,
570-II: 43). В Пирине психические расстройства объясняют тем, что
когда больной был ребенком, его заворачивали в пеленки, висевшие
на улице во время бури (ПК: 478).
В сербских заговорах ветры упоминаются вместе с другими
злыми духами (veštice, vile i vetrovi – Krauss 1908: 65). С.-х. вȅтар
‘ветерʼ имеет также значения ‘рожаʼ (= црвени ветар) и ‘ревматизм
суставовʼ (PCKHJ 2: 550).
В словенском заговоре против ревматизма, как и в болгарском,
говорится: Či ste prišli iz vetra, ite na veter [Раз вы пришли с ветром,
идите на ветер] (Möderndorfer 1964: 181).
Словен. vệtrih означает ‘злой дух, который порождает ветрыʼ,
а vệtrnica имеет значение ‘особая боль в суставах, разновидность
ревматизмаʼ (Pleteršnik).
Большое количество производных от слова вет
́ ер, являющихся наименованиями злых духов или болезней, содержат диалекты
русского языка: рус. диал. ве́трена ‘болезнь домашних животных;
сибирская язва; воспаление легкихʼ, вет
́ реник ‘по суеверным пред-

94

Н аименования

демонов в болгарском языке

ставлениям, «нечистый дух, не злой, а игривый, являющийся в виде
вихря и в виде пара, врывающегося клубами в теплую избу, когда
отворяют дверь на мороз»ʼ, ветрени́к ‘болезнь лошадейʼ (СРНГ 4:
199), вет
́ реное ‘болезнь (колики), напускаемая волшебниками (по
суеверным представлениям)ʼ, вет
́ реная болезнь ‘легкая болезнь,
наносимая, по народным поверьям, ветромʼ (СРНГ 4: 201), ветреница ‘хроническая сыпь на телеʼ (новгород. – ЖС 3 1893: 377;
СРНГ 4: 200), вет
́ реница ‘ветряная оспаʼ (СРНГ 4: 200), ветрениц́ а
‘гриппʼ (СРНГ 4: 200), вет
́ ренка ‘подкожные нарывы – просто «с
ветру»ʼ (СРНГ 4: 201), ветрово́й ‘по суеверным представлениям,
дух, связанный с ветромʼ (в заговорах, СРНГ 4: 203), ветря́к ‘«занесение болезни, напускание болезни»ʼ (СРНГ 4: 204), вет
́ ряная ‘болезнь, «произошедшая будто бы от ветра»ʼ (СРНГ 4: 204), ве́трянка
‘болезнь корьʼ, ‘по суеверным представлениям, болезнь «с ветру»ʼ,
‘болезнь лошадейʼ (СРНГ 4: 205), сухой ветер ‘болезнь домашних
животныхʼ (СРНГ 4: 192).
Кроме того, демоническое представление о ветре выражено в
следующих наименованиях: укр. вiтер в выражении: Iди по три
вiтри ‘иди к чертуʼ, вiтерник ‘болезнь – разновидность сыпи на телеʼ, ‘растение, используемое для лечения этой болезниʼ (Гринченко), блр. подвеял вéтер ‘параличʼ (Havers 1946: 91), чеш. Větrnice
‘мать ветраʼ, морав. ‘жена ветраʼ (Máchal 1891: 74; Г. Махал сообщает об обычае бросать на ветер муку и манную крупу, приговаривая: Tu máš bohyně – tu máš na kaši – pro své děti! [Вот тебе, богиня,
вот тебе на кашу для твоих детей!], рус. повéтрие ‘эпидемияʼ, пол.
powietrze ‘воздух, испарение, дымка; чума; апоплексический ударʼ,
кашуб. morovė pov́etřė ‘духи, которые распространяют холеру и
другие инфекционные болезниʼ (Sychta 2: 49).
Исходя из приведенного материала, можно сделать вывод о том,
что праслав. *větrъ ‘ветерʼ воспринимался как демон – и прежде всего как демон болезни. Дополнительные этнографические сведения
см.: Moszyński 1967: 83. Отмечалось, что словообразовательный
суффикс *-trъ ( *dиša ‘душаʼ. В данном
наименовании выражено широко распространенное представление о
том, что дух и душа представляют собой дыхание (ср. πνεῦμα, animus,
anima). Значение ‘злой духʼ отражает веру в то, что душа, будучи дуновением, продолжает жить после смерти, чем объясняется связь демонов смерти и демонов ветра (напр. *navь) в славянских народных
поверьях. Наряду с этим у славянских народов сохранилось представление о душе-тени (сен̀ ище, тен̀ ец).

Доб̀ ра(та), доб̀ рица, добринкит
̀ е
Болг. диал. доб̀ ра зафиксирована в следующих значениях: ‘болезньʼ (Старопатица, общ. Кула – СбНУ 41: 217), ‘апотропеическое
наименование болезниʼ (Ботевград – СбНУ 35, III: 110), ‘заболевание, при котором больное место отекает, краснеет и в нем возникает
ощущение жженияʼ (Ботевград – СбНУ 3: 144; Геров 1: 302; Дабева
1934: 34), ‘абсцесс десенʼ (Бяла Слатина, Големаново, общ. Кула –
Архив Цончев), ‘абсцесс зубовʼ (Банат – Стойков 1968: 70), форма с
артиклем доб̀ рата означает ‘болезнь зубов и десенʼ (Махалата, общ.
Плевен – КБДР), ‘абсцесс десенʼ (Банат – Телбизови 1963: 207).
Производными от данного субстантивированного прилагательного являются: добрàнка ‘рожа, Erysipelasʼ (Брусен, общ. Тетевен –
КБДР), доб
̀ рица ‘язва на десне или в горлеʼ (общ. Ловеч – КБДР),
доб
рина
‘сыпь
на лицеʼ (Чепеларе – СбНУ 1: 92), добринкит
̀
̀ е ‘дýхиʼ (Яврово, общ. Асеновград – Хайтов 1958: 161). Обращения к
болезням в заговорах являются по большей части эвфемистическими диминутивными образованиями: Сестрице Добриц̀ е [Сестра
Добрица] (общ. Ботевград – СБНУ 3: 144), Добро доброчко, / Суха
добриничку [Добрая добруша, сухая добрушечка] (Широка Лыка –
СбНУ 1: 91), Доб
̀ ру дубран̀ ьчица блага булеахчиц̀ а [Добрая добрушечка, сладкая болячечка] (общ. Смолян – СбНУ 4: 104).
В перечисленных примерах болезнь представляется как существо женского пола. Это же прилагательное, тоже субстантивированное, встречается в форме среднего рода: добро,̀ доброт
̀ о ‘припухлость вокруг зуба или в пахуʼ (Брусен, общ. Тетевен – КБДР),
доброто ‘припухлость вокруг зуба, на голове или ногеʼ (Лопян,
общ. Ботевград – КБДР). Ср. также отглагольные до̀брено, одо̀брено ‘болезнь маленьких детей, при которой у них вздувается, а затем

102

Н аименования

демонов в болгарском языке

твердеет животик, в то время как дети впадают в продолжительный
беспокойный сонʼ (ю.-з. диалекты болгарского языкового ареала –
Шапкарев 1894: 337; Битоля – СбНУ 15, III: 76; СбНУ 10, I: 337).
В мужском роде это слово встречается реже: доб
̀ рио ‘отек десныʼ
(Радуил, общ. Самоков – ИССФ 8–9: 279).
У одной из приведенных форм, а именно у слова до̀брица, есть
славянское соответствие – с.-х. до̀брица, имеющее в народной медицине значение ‘корьʼ, ‘злой духʼ. Праслав. *dobrica представлено
и в других славянских языках (см. Sławski 1979: 298), но в качестве наименования болезней оно присутствует только в южнославянских диалектах. Ср. также с.-х. до̀брац ‘корьʼ, ‘язва, нарывʼ,
‘болезнь, которая вызывает сильные, резкие головные болиʼ, ‘злой
дух, который является причиной данной болезниʼ (PCKHJ 4: 389),
словен. dobŕci, m, pl. ‘корьʼ (Sławski 1979: 298, 317).
Сопоставимыми по семантике являются, кроме того, с.-х. добрињ
̀ а, доб
̀ рӣнке ‘корьʼ (PCKHJ 4: 391), доб
̀ рӣћ, доб
̀ рӣч ‘злокачественный нарыв, фурункулʼ (Бока – Вук; PCKHJ 4: 391) и рус. диал.
добра́ва, добру́ха ‘лихорадкаʼ (СРНГ 8: 75, 80; Vasmer REW 4: 391).
Большинство из рассмотренных здесь форм не восходит непосредственно к праславянскому языку, но можно говорить об обще­славянской
тенденции использования *dobrъ и его производных для эвфемистического наименования болезней, воспринимаемых как демонические.

Дъждов̀ ниче
Является узко локальным диалектным наименованием души
ребенка, умершего некрещеным, которая принимает образ птицы и
управляет грозами и градовыми тучами (Габрене, область Пирин –
ПК: 471). У данного слова нет славянских соответствий. Общей,
напротив, является вера в то, что нечистые покойники вызывают
ливень, град и другие атмосферные явления (см. Нàви). Ср. русские
народные поверья о том, что если снится покойник, то зимой это к
снегу, а летом – к дождю (ЖС 3, 1891: 210).

Злина̀
Злина̀ имеет в болгарском литературном языке значение ‘злость,
злоба, злой поступок, злоʼ. В диалектах это слово используется для

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

103

наименования разных злых духов: драконоподобное чудовище, которое вызывает грозы (= ламя, хала – Геров; Маринов 1914: 556; Капатово, область Пирин – ПК: 463). Кроме того, оно является табуированным названием змеи (Георгиева 1983: 60). Злинѝ имеет значения:
‘три женщины, аналогичные самовилам, именуемым юдиʼ (Тешово,
Илинден, область Пирин – ПК: 472), ‘злые духи, которые нападают
на людей у сточных водʼ (Трявня – СбНУ 6: 92 – кто вечером идет
мимо помоев, должен плюнуть, чтобы выплюнуть этих духов).
Данное слово имеет соответствие в с.-х. злин̀ а, злȕна ‘злость,
злоба, беда, несчастье; злой дух, драконʼ (= ала – PCKHJ 7: 68).
*Zъl-inā, производное от *zъlъ ‘злой, плохойʼ, является одновременно и абстрактным существительным, и наименованием злых
духов, употребленным взамен табуированных, и встречается только в южнославянском.
По семантике с ним сопоставимы лошотиите ‘злые духиʼ и
нивал̀ яните ‘злые духиʼ (Банат – Телбизови 1963: 177), являющееся
заимствованием сербохорватского неваљан ‘злой, плохойʼ.

Изтра̀вци, изтра̀вца, изтро̀ва, изтро̀вка, изтро̀вужа
Болг. диал. изтрав̀ ци означает ‘злые духи, которые нападают на
некрещеных детей, когда их оставляют однихʼ (общ. Лом – СбНУ 12,
III: 142, Панагюриште; Литаково, общ. Ботевград – Маринов 1914:
126; Радовене, общ. Враца – Хитов 1979: 259). Словом изтрав̀ ца называют болезнь, которая может возникнуть у рожениц до принятия
очистительной молитвы, и у новорожденных до крещения (северо-западная Болгария – СбНУ 12, III: 283). Слово можно объяснить как стяженную форму слова *изтрав̀ (и)ца; в этом случае название болезни
было бы образовано при помощи эвфемистического диминутивного
суффикса (к вопросу об основном слове ср. рус. диал. истрав̀ а ‘расточительство, порча, потеряʼ и параллельное образование изтров̀ ица). Такого же происхождения и слово изтрав̀ ници ‘злые духи женского пола, которые убивают детейʼ (Геров), ‘пузырьки в горле и на
деснах грудного младенцаʼ (Панчев: 147). Возможно, оно произошло
от того же основного слова, что и *изтрав̀ (и)ца, или от болгарского диалектного глагола изтрав̀ ям ‘отравлятьʼ, ‘сглазить (роженицу)
так, что она становится уязвимой для злых духовʼ (Геров), ‘оставлять
некрещеного ребенка одного, в результате чего на него нападают

104

Н аименования

демонов в болгарском языке

злые духиʼ, изтрав̀ я се ‘заболеть под воздействием злых духовʼ (Троян – Ковачев 1968: 205). Отглагольным существительным к данному
глаголу является диал. изтрав̀ яне ‘заболевание Tetanus neonatorum,
столбняк новорожденных, тризм у грудных детейʼ (Панчев: 147). На
наличие данного глагола в старославянском указывает рум. устар.
istrăvesc ‘растрачивать, расточать, разбазариватьʼ (Цонев 1940: 133).
От *изтрав̀ а образованы названия растений изтрав̀ иче ‘ястребинка
волосистая, Hieracium pilosellaʼ (Герман, общ. София – Явашов 1905:
38) и изтрав̀ ниче ‘скребница аптечная, Aspleniumʼ, ‘пастушья сумка,
Capsella bursa pastorisʼ (Ахтаров 1939: 110, 123). Эти растения используются для лечения названных болезней.
Изтров̀ а – это болезнь рожениц, в результате которой у них
исчезает молоко (Чипоровцы, общ. Михайловград – СбНУ 16/17:
262), персонифицируемая в приводимом ниже заговоре как злой дух:
Беж
̀ и църна̀ изтров̀ о, / беж
̀ и бела̀ изтров̀ о [Убегай, черная отрава,
убегай, белая отрава]. Существуют следующие производные от данного слова: изтров̀ ица ‘гастроэнтерит у маленьких детейʼ (СбНУ 21,
II, Материали по народната медицина: 44; Панчев: 147), изтров̀ ка
‘злой дух (в заговоре)ʼ: седомдесѐ и сед̀ ом изтров̀ ке [семьдесят семь
отрав] (Чипоровцы, общ. Михайловград – СбНУ 16/17: 262) и наименование растения в словосочетании трева̀ изтров̀ ка [трава отравница] (в заговорах, Перуштица – СбНУ 9, II: 140). Другие производные:
изтров̀ ници – злые духи, которые упоминаются в заговорах вместе
с полунощници (Пловдив – СбНУ 9, II: 138), изтров̀ ниче ‘растение,
при помощи которого роженица возвращает себе молокоʼ (Каменица,
общ. Кюстендил – СбНУ 40: 255), изтров̀ ушка ‘болезнь, вызываемая
ночными духамиʼ (Станёвцы, общ. Брезник), ‘заболевание новорожденного, вызванное злыми духамиʼ (Кюстендилско краиште – Захариев 1918: 128), ‘заболевание, возникающее в результате сглазаʼ
(Кюстендил – Умленски 1965: 229).
Болг. диал. изтров̀ а является отглагольным существительным
от изтров̀ я ‘терятьʼ (общ. Цариброд, Брыложница, общ. София),
изтров̀ я се ‘заболеть, встав на нечистое местоʼ (Радуил, общ. Ихтиман – ИССФ 8/9: 368), ‘(о новорожденном) умереть в результате воздействия злых духовʼ (Кюстендилско краиште – Захариев 1918: 124),
изтров̀ увам се ‘заболеть в результате сглазаʼ (Кюстендил – Умленски
1965: 229) (ср. БЕР 2: 56). Эти глаголы имеют соответствия в сербохорватском языке – истров̀ ити ‘терять, перемещать, переноситьʼ,

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

105

‘уничтожать, истреблятьʼ, истров̀ ити се ‘потеряться, исчезнутьʼ
(РСКНJ 8: 391) – и восходят к праславянскому *jьzъ-truti, *-trovą,
представляющему собой производное слово, образованное при помощи приставки *jьzъ от *truti ‘отравлять, портитьʼ. Оно родственно греческому τρώω ‘ранитьʼ, τραῦμα ‘ранаʼ < и.-е. *trou- (Trautmann
BSW: 327; Младенов 1941: 637; Vasmer REW 3: 131; Skok 3: 507–508).
Болг. диал. изтра̀вци, изтра̀в(и)ца являются производными
от *изтрава, которое, наряду с рус. диал. истрав̀ а, восходит к
праслав. *jьzъ-trava, являющемуся отглагольной формой от *jьzъtraviti – формой итератива от *jьzъ-truti; ср. болг. диал. изтра̀вям,
с.-х. istraviti ‘отравлятьʼ, зафиксированное в двух местах в XVI и
XVIII вв. (AR), др.-рус. истравити ‘стравливать (пастбище скотом), объедать (кусты, деревья – о домашнем скоте)ʼ, рус. диал.
истрави́ть ‘произвести потраву, потравить (посев, огород); израсходовать на корм скоту; повредить, покалечить, поранитьʼ (СРНГ
12: 264). «Болгарский этимологический словарь» необоснованно
считает изтра̀вям производным от слова тра̀ва (БЕР 2: 53).
О словарных гнездах *truti, *-trovą, *traviti, *tryti см.: Vasmer
REW 3: 131; Sławski 1958: 228; Skok 3: 507.

Клин
̀ ове
Д. Маринов сообщает о 77 видах злых духов клин̀ ове, которые
стреляют человеку в пах (Перуштица – СбНУ 9, II: 139; Маринов
1914: 200). Этим словом называют различные резкие боли в нижней части живота, боли, возникающие при переломах, колики и в
особенности боли у мужчин и женщин, связанные с половой сферой (о диалектном распространении см.: БЕР 2: 452–453). Описание, приводимое К.А. Шапкаревым, согласно которому на органах
прощупываются клинообразные наросты (Шапкарев 1894: 332),
указывает на то, что данное слово идентично слову клин ‘клинʼ (см.
также БЕР 2: 452–453). Слово, в т. ч. и в качестве наименования
болезни, является общеславянским (Junková 1956: 189). В основе
номинации лежит очень древнее доанимистическое представление
о болезни, которое состоит в том, что боли вызываются острыми
предметами, которые проникают в тело (Токарев 1964: 105). Позже
эта номинация была переосмыслена в свете анимистических представлений. В пользу анимистического толкования данной болезни

106

Н аименования

демонов в болгарском языке

говорит и то, что она лечится при помощи заговоров, т. е. экзорцизма, изгнания злых духов. На то, что анимистическая интерпретация этой болезни должна была существовать по меньшей мере уже
в старославянский период, указывает заимствованное румынским
языком слово clini ‘заболевание нижней части животаʼ, которое
встречается в заговорах (Rosetti 1975).

Лѐля, лѐличка, лѐлка, лѐлици
Перечисленные выше слова употребляются в диалектах для
наименования различных тяжелых болезней: лѐля ‘чумаʼ (Тырново,
общ. Хасково – Маринов 1914: 516; Вакарелски 1977: 510; Архив
Цончев), ‘тифʼ (Осенец, общ. Разград – Архив Цончев). Это слово
перешло в аромунский язык – léle ‘смертельная болезньʼ (Papahagi
1974: 734). Эвфемистический характер особенно ярко выражен в
производных, образованных при помощи диминутивных суффиксов: леличка ‘самовилаʼ (Асеновград – КБДР). На то, что это же
самое слово интерпретируется как дух болезни, указывает следующий заговор против ревматизма: Ако е дошло от хубавата и медена леличка, с мед ще го намажим, пчели с мед да го изнесат по
дърветата… [Если пришло (заболевание) от красивой медовой тетушки, медом его намажем, чтобы пчелы с медом разнесли его по
деревьям] (общ. Пырвомай – СбНУ 1: 83).
Эпитет медена ‘медовая’ напрямую связан с ритуальным действием, которое принято исполнять у балканских народов для того,
чтобы задобрить демонов, а именно окроплением медом того места, на котором кто-нибудь заболел (под воздействием злых духов)
(болг. блажене на мястото [подслащивание места], алб. amёlsimё
[то же]). В общ. Кырджали (Долно Луково) слово леличка «тетушка» используется как синоним баба Шарка, народного названия
кори и оспы (Архив Георгиева, 570–II: 33). В Родопах лелки означает ‘болезньʼ (Архив Цончев), в других местах – ‘смертьʼ (Тырын,
общ. Смолян – Стойчев 1965: 199). Лѐлици, pl. означает ‘заболевание, которое возникает из-за продолжительного плачаʼ (Панчев:
192) и представляет этих духов как множество.
В данном случае налицо эвфемистическое употребление термина родства, как и в случае с ма̀йки «матери», ма̀йчица «матушка», сестриц̀ и «сестрички».

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

107

По внутренней форме данному слову соответствуют: с.-х.
тета «тетя» ‘чумаʼ (СМР: 308), рус. тетушка ‘лихорадкаʼ, блр. цёцюха ‘то же’, укр. тiтка ‘то же’ (Moszyński 1967: 181), н.-луж. śotka
«тетка» ‘эвфемистическое наименование лихорадки, в особенности
холоднойʼ (Muka). Эти последние названия можно считать праславянскими формами. Использование болг. лѐля в качестве названия
для различных болезней базируется на тех же психологических
предпосылках и восходит к тому периоду, когда болезни воспринимались как существа женского пола.

Лѝша
Болг. диал. лѝша означает ‘лишайʼ, ‘вид лишая, при котором
выпадают волосы на голове и бородеʼ (Геров). В одном из заговоров из общины Ловеч к этой болезни обращаются как к живому
существу, т. е. как к демону болезни: Доб
̀ ър веч̀ ър, лиш
̀ о, пър̀ шо
[Добрый вечер, лишай, парша] (СбНУ 8, III: 159).
Похожая форма обращения обнаруживается в южной Сербии:
Добро jутро, лишо [Доброе утро, парша] (общ. Болевац – Грбиħ
1909: 125).
Ю.-слав. *lišā ‘заболевание кожи, лишайʼ является производ­
ным от *lixъ ‘нечетный, непарный, злойʼ с суффиксом -ja (Sławski
1974: 82), ср. праслав. *lišajь с тем же значением < *lixъ + -jajь
(Sławski 1974: 87).
К вопросу о развитии значения *lixъ ‘злойʼ → ‘злой духʼ → ‘заболевание кожиʼ ср.: рус. диал. лихóй ‘в суеверных представлениях –
нечистая сила, домовой, злой духʼ (СРНГ 17: 78) и ‘гнойный нарыв,
чирейʼ, ‘кожная болезнь, раны, причиненные домовым, злым духомʼ,
‘болезнь ногтоедаʼ, ‘кожная болезнь у лошадей, вид сапа, с опуханием ног и шеи, покрывающихся гнойными желваками’ (СРНГ 17:
79), рус. диал. лихорáд ‘гнойный нарыв, коростаʼ, ‘в суеверных представлениях – таинственное злое существо, поселяющееся в ком-либо
н вызывающее болезнь ногтоедуʼ (СРНГ 17: 81), рус. диал. лишай
‘чертʼ (Сороколетов 1966: 159), рус. лишáй ‘лишай, струпʼ.
На основании приведенных фактов можно сделать вывод о том,
что уже в праславянском языке и лишай, и другие кожные заболевания приписывались воздействию злых духов или сами считались
злыми духами.

108

Н аименования

демонов в болгарском языке

Май
̀ ките, май
̀ чица
Слово май̀ ки является эвфемистическим наименованием самовил
и других вредоносных демонов (Велес – Матов 1895: 148; Панчев: 200;
СбНУ 34: 258). Это наименование используется прежде всего в качестве
обращения – например, в заговоре: Мил̀ и мак̀ ьи самовил̀ и! [Милые матери самовилы] (общ. Гоце Делчев – СбНУ 12, III: 147).
Мил̀ ата май̀ ка «милая мама» является наименованием оспы (Долен, область Пирин – ПК: 481). Характер табуированного наименования проявляется благодаря добавлению указательного местоимения: тея̀ май̀ ки «эти матери» ‘самовилы, русалкиʼ (Родопы – СбНУ
8, III: 137) или использованию диминутивных суффиксов: май̀ чица
«матушка» ‘мифическое существо, самодива, обитающая во двореʼ
(Шишковцы, общ. Кюстендил – ИССФ 7: 212), май̀ чицата ни «наша
матушка» ‘тяжелая болезнь, которая спит в доме в шерстиʼ (Кюстендил – Любенов 1887: 41), майчички ‘так называют злые существа:
самовилы, юды, нави и др., когда не хотят называть их имени’ (Велес – Панчев: 200), майчич̀ ки ‘самовилиʼ (Воден – Панчев: 201). В
общине Разлог зафиксировано бобова макя «бобовая мать» ‘привидение, живущее в саду; им пугают детейʼ (Молерови 1954: 424).
Наименование «мать» по отношению к женским демонам славянским языкам неизвестно. В кельтских же языках оно, напротив,
очень распространено: валлийск. y Mamau (de Vries 1961: 122), бретон.
nos bonnes meres les fées «наши добрые мамы феи» (Loomis 1: 204).
Там оно восходит к античной традиции: культ Matres или Matronae
– триединого материнского божества как дарительницы плодородия
– был распространен с сер. I до конца III в. н. э., а затем во времена
правления Юлиана Отступника во всем кельтском языковом и культурном ареале, а также в Верхней и Нижней Германии (Roscher 2/2:
2464 и след.; Ruge 1937: 1574; de Vries 1961: 120; Bertholet 1962: 285).
В пожертвованиях, предназначавшихся этим matres, сами они зачастую изображаются с цветами, фруктами и колосьями26. В этой свяНем. Weihegabe ‘жертва, пожертвование, дар (по обету)’; в качестве
дара богиням приносили вотивные камни, служившие одновременно
неким подобием алтаря, на них изображались сами matres, а также цветы,
фрукты, колосья, животные и даже дети – см., напр.: https://de.wikipedia.
org/wiki/Matronen. – Прим. перев.
26

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

109

зи интересно отметить, что в славянском языке слово мать тоже
связано с представлениями о плодородии. В болгарских диалектах слово ма̀йка обозначает двойной колос (общ. Смолян, Арда,
Асеновград, Мадан, Девин; Габрово, Крыстополе, общ. Ксанти;
Яврово, общ. Асеновград – Стойчев 1962: 202), ма̀тица ‘то же’
(Банско – СбНУ 48: 401), а также ‘двойной плод’ (Лештен, общ.
Гоце Делчев – Стойчев 1970: 186). Двойные колосья также называют ма̀кята на нивата [мать нивы]. Подобные колосья означают
богатство, их не молотят, а сохраняют (Орехово, Хвойна, Павелско, общ. Асеновград – Стойчев 1962: 202). Ср. рус. диал. жатная
ма̀тка ‘стебель с большим количеством колосьевʼ (СРНГ 18: 32).
Приведенные данные показывают, что двойной колос считался воплощением плодородия (подробнее об этом см.: Liungmann
1945: 257, где приводится болгарский материал). Помимо этого,
слово мать для называния мифических существ мы находим в албанском языке – nёna e vatres, nёna e votrёs букв. «мать очага»,
‘мифологический персонаж, представляемый как уродливая старухаʼ (Эльбасан – Çamёri: 74), также mёmёloshe, mёmёstihi (там
же), и, прежде всего, в латышском языке, где зарегистрировано
около 60 существ, которые называются Māte и которые повелевают определенными сферами – например, ugunsmāte ‘мать огняʼ,
ūdensmāte ‘мать водыʼ, mežasmāte ‘мать лесаʼ, vējasmāte ‘мать ветраʼ (Grimm 1875: 18; Balys 1950: 608). В литовском языке духи
природы, напротив, представлены как «отцы»: Žemėpatis, Vejopatis (Balys 1950b: 632). В немецкой низшей мифологии существует
демон зерна Roggenmuhme, букв. «тетка ржи», или Kornmuhme,
букв. «тетка зерна» (Mannhardt 1877: 207). В венгерской народной мифологии упоминаются демонические существа с бровями
из мха, обитающие в горных местностях, которых нужно называть словом мать, для того чтобы они не уничтожили человека
(Wlislocki 1893: 207). С точки зрения типологии существует связь
между всеми упомянутыми здесь персонажами народной мифологии и образом Великой Матери (в христианской интерпретации
Magna mater deum превращается в Magna mater daemonum – Colpe
1976: 768). Однако использование в болгарском языке наименования матери (pl.) в качестве названия для различных болезней
показывает, что речь скорее всего идет об эвфемизме – ср., например, рус. диал. мату́ха ‘лихорадкаʼ (СРНГ 18: 39), мáтушка ‘то

110

Н аименования

демонов в болгарском языке

же’ (Moszyński 1967: 181), рум. mătrice ‘коликиʼ (в заговорах – Rosetti 1975: 61) и обращение к опухоли как Močiute močiute, gražuoli
mergele [Матушка, матушка, девица-красавица] в одном литовском
заговоре (Mansikka 1929: 97). В этнологии известно, что уже носители первобытной культуры, обращаясь к демонам, использовали
слова отец или мать (Löhr 1925: 344). То есть использование наименования матери (pl.) для различных мифологических существ,
вероятнее всего, возникло в болгарском языке независимо от других языков, поскольку оно является ментальной универсалией.

Ма̀лик
Слово зафиксировано только в народной песне в составе проклятья: не сьм ти майка, Малик те удрил… [Не мать я тебе, чтоб
тебя Малик ударил] (Геров 3: 46). Из контекста можно заключить,
что речь скорее всего идет о демоническом существе. Это предположение подтверждается славянскими соответствиями: с.-х. malik, mālȉk ‘черт, кобольд, гномʼ (Истрия, о. Крк, первое свидетельство датируется XIII в. – AR 24: 416; Schneeweis 1961: 21; Skok
2: 374). В сербохорватском существуют также варианты mālić,
maličić (о. Крк), maljak (о. Паг – Schneeweis 1961: 21). Имеются
и сербохорватские этнографические данные о соответствующем
демоне: это мальчик в красной шапочке (ср. выражение: mālȉk tečȇ
po putȉćeh va črljȅnen klobučȉće – Skok 2: 374), добродушный проказник, который путает рыбакам сети и пугает людей, не нанося
им при этом вреда; он добывает людям золото, если те дают ему
хорошую еду. Этот демон появляется из яйца, которое снес семилетний петух и которое, завернув в черный шелк, носили девять
месяцев под мышкой. Таким образом, первоначально речь шла
о домовом. Вера в домового, вылупляющегося из яйца, засвидетельствована у французов, немцев, датчан, западных славян, белорусов, украинцев и румын, проживающих в Карпатах (Polívka
1915: 73–81; HdA 2: 391; Schneeweis 1961: 21). Словенское malík
означает ‘кобольд, гном; эхо; идолʼ. Значение ‘эхоʼ объясняется
тем, что эхо, согласно народным поверьям, считается языком гномов, ср. исл. dvegmál ‘эхоʼ, досл. «язык гномов» (Güntert 1921: 61).
Данное слово продуктивно в словенском языке, ср. производные
hišni malík ‘домашний идол, изображение идолаʼ, malikinja ‘идол

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

111

женского полаʼ, malíkov ‘принадлежащий идолуʼ, malikováti ‘идолопоклонничатьʼ (Pleteršnik 1: 546). Ср. также: рус. мали́к ‘мальчик, юношаʼ, укр. мáлик ‘карликʼ, чеш. malík ‘маленький человекʼ,
др.-чеш. malík ‘мизинецʼ, malik ‘melopus, кузнечикʼ (Gebauer 2:
305), др.-пол. malik ‘пустой лесной орехʼ (1472 г.), пол. malik ‘заболевание лошадей и быков, отеки на шееʼ (SJP, приводится здесь
как заимствование из укр. яз.; ср. также рум. malic ‘воспаленные
шейные железы у лошадиʼ), malikowaty ‘корова или лошадь с ввалившейся спинойʼ – такое животное считалось демоническим:
если оно умрет, то у его владельца три раза подряд сдохнут девять
животных (Brückner 1918: 215), ‘несчастныйʼ.
Из совокупности приведенных данных можно сделать вывод о
том, что уже праслав. *malikъ, являющееся производным от *malъ
‘маленькийʼ, имело мифологическое значение (ср. также с.-х.
manjik ‘кобольд, гномʼ – Brückner 1918: 215; Skok 2: 374). А. Брюкнер необоснованно ставит под сомнение предложенную им самим
этимологию и отдает предпочтение корневой этимологии, а именно
расширению корня *ma ‘обманывать, вводить в заблуждениеʼ при
помощи форманта l.
К вопросу о наименовании домового по его маленькому росту
ср. нем. диал. Butz ‘кобольд, гном, маленький скрюченный человекʼ, норв. pusling, шв. pysling ‘домовой, малышʼ (HdA 5: 32), а
также многочисленные диминутивные образования в славянских
языках, которые используются в качестве названий домового: рус.
дедушка домовой, чеш. hospodářiček.

Ма̀мник, ма̀мниче, ма̀мница,
житомам
̀ ница, мамец, мам
̀ як,
мамячка, мам
ичко
пиле,
майница
̀
Болг. диал. мам
̀ ник, мам
̀ ник-пиле, мам
̀ ниче являются наименованиями домашнего духа, вылупившегося из яйца, снесенного курицей в Великий четверг до восхода солнца, которое ведьма вынашивала под мышкой. Из этого яйца вылупляется цыпленок, который летает и приносит в дом сокровища – деньги, золото и украшения. У этого существа очень красивый голос; его песня очаровывает людей настолько, что каждый, кто ее слышит, теряет сознание и
умирает (свидетельства из населенных пунктов Деремахла, Белица,

112

Н аименования

демонов в болгарском языке

общ. Хасково – Маринов 1914: 222; общ. Смолян – СбНУ 1: 77;
Стамболово, Родопы – СбНУ 38: 14; Хвойна, Добралык, Павелско,
общ. Асеновград – Стойчев 1965: 203; Нова Махала, общ. Харманли – Евтимий 1943: 64; Манастир, общ. Гюмюрджина – ТрСб 6/2:
141; общ. София – СбНУ 37: 245).
Приблизительно на тех же территориях ма̀мник имеет значение ‘ведьма, которая в ночь на св. Юрия или на Ивана Купалу
переносит плодородие с чужих полей на свое собственноеʼ (Болярово, Родопы – СбНУ 38: 15; Манастир, общ. Гюмюрджина –
Стойчев 1965: 203). Значения ‘ночная бабочкаʼ (общ. Смолян,
общ. Асеновград – Стойчев 1965: 203), ‘летучая мышьʼ (Хасково – Кювлиева, Димчев 1970: 79) связаны с верой в то, что ведьмы
могут повсюду летать в виде бабочек и других животных, считающихся воплощением души.
Для наименования ведьмы, похищающей зерно и молоко, чаще
используется слово мам
̀ ница (южная и юго-восточная Болгария –
Колева 1981: 62; ср. Маринов 1914: 184, 215; Яковица, Дрангово,
Джарово, Чакаларово, общ. Момчилград – Стойчев 1965: 203), а
также сложное слово житомам
̀ ница (общ. Пловдив – СбНУ 13, III:
17; Панчев: 117; Маринов 1914: 505). В северной и северо-восточной Болгарии в том же значении встречается слово измамница, в
южной и юго-восточной – примамница (Колева 1981: 62). Кроме
того, мам
̀ ница является названием бабочки Bombyx pavonia (ПСп
39, 1892: 389; Геров 3: 48).
К той же словарной семье относятся ма̀мяк ‘цыпленок, который
крадет молокоʼ (Каяджиклар , общ. Кырджали – Вакарелски, Кодов, Младенов 1935: 279; Сычанли, общ. Гюмюрджина – Бояджиев 1971: 55), мамячки ‘волшебницы, которые отбирают
молоко у чужих коров и переносят его своимʼ (Ковачевица, общ.
Гоце Делчев – СбНУ 12, III: 152; на юго-западе и северо-востоке
болгарского языкового ареала – Колева 1981: 62)27. Ср. и мам
̀ ичко
пѝле ‘волшебная птица с чарующим голосомʼ (Сычанли, общ. Гюмюрджина – Бояджиев 1971: 55).
Колдунья кладет кусок хлеба на перекрестке, через который перегоняют стадо. Затем она дает съесть этот хлеб собственной корове или
овце, после чего те начинают давать вдвое и втрое больше молока, в то
время как у чужого скота молоко исчезает.
27

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

113

Речь идет о производных от глагола ма̀мя ‘манить, заманиватьʼ28. В разных областях Болгарии они образованы при помощи
разных суффиксов и не имеют славянских соответствий. Исходя
из этого можно предположить, что все они являются собственно
болгарскими образованиями. Синонимом слова ма̀мница является
слово майница. Оно образовано от глагола *majati, однокоренного
с глаголом ма̀мя; глагол *majati сохранился в болгарском языке
только в приставочных формах (Berneker SEW 2: 15). Славянские
соответствия (словообразовательные, но не семантические) имеются для болг. диал. мамец ‘цыпленок, которого вывела ведьма
и который приносит в дом сокровищаʼ (= мамник – Колева 1981:
62): с.-х. mámac ‘приманка, наживкаʼ, словен. mȃmec ‘фокусник,
обманщикʼ.
Сомнительным, напротив, представляется принадлежность
к данной словарной семье словацкого mamona ‘призракʼ (согласно Matzenauer 1883: 60; Berneker SEW 2: 15 – производного от
*mamiti) и пол. диал. mamuna ‘дух, вводящий в заблуждениеʼ
(Бернекер также причисляет его к этой группе родственных
слов). Скорее всего, речь идет о народно-этимологической связи *māmiti с пол. mamon, mamona, слвц. mamona, устар. mamon
‘мамон(а), богатство, деньгиʼ (Brückner 1981: 209; Ionescu 1979:
104–105).
Об этнографическом контексте народных представлений о
домашнем духе, вылупляющемся из яйца, см. Polívka 1915: 73–81
(в распоряжении автора не было материалов из ареала проживания православных южных славян и северных славян – см. s. 74);
Zelenin 1927: 391; Moszyński 1967: 638. Наименования этого духа
в славянских языках очень различны (чеш. hospodářiček, šotek,
špiritus, skřitek, пол. skrzat, с.-х. malik, malić, maljak, mačić, cikavac); кроме того, наблюдается богатая синонимия в пределах одного языка.

Ср. Срещу Свети Мартиния
запотват и мляко, за да не им го мамет
́
́
млекото
от
овците
[Накануне
дня
св. Мартина «прячут молоко», чтобы
́
колдуньи не отняли молоко у овец] (Охрид, СбНУ 16/17, III: 31) (делают
это так: молоко наливают в кувшин, сверху залепляют отверстие хлебом
и зарывают в пепел очага. – Прим. ред.).
28

114

Н аименования

демонов в болгарском языке

Мрак
В некоторых болгарских диалектах слово мрак ‘темнота,
мрак, тьмаʼ одновременно является наименованием и злого духа,
и вызываемой им болезни: мрак ‘болезнь, которой заболевает
грудной ребенок, если его пеленки сушат на улице после захода
солнца: на спине ребенка вырастает пучок волосʼ (общ. Разлог –
Молерови 1954: 378); ‘язва на ноге ребенкаʼ (Караагачкёй, общ.
Гюмюрджина – ТрСб: 292); ‘детская болезнь, причиной которой
являются злые духиʼ (Родопы – Стойчев 1965: 210). В заговорах
используется аугментатив мрачѝщ е (Широка Лыка – Стойчев
1965: 210). Производное прѐмрак является названием детской болезни (ПСп 25: 204). Кроме того, зафиксированы следующие отглагольные производные от мра̀ча: мрача̀свам, мрача̀сувам ‘заболеть (о маленьком ребенке, которого вынесли на улицу в темноте)ʼ
(Геров), мрачềсвам, мрачềсувам ‘заболеть оттого, что ночью рассердил злого духаʼ (общ. Смолян, Арда, Широка Лыка, Чепеларе;
Проглед, Хвойна, Павелско, общ. Асеновград – СбНУ 7, III: 139;
Стойчев 1965: 210).
Самое точное соответствие болгарскому слову находим в словенском языке: mrȃk ‘существо, которое ночью наносит вред маленьким детямʼ (SSKJ), mraki, pl. ‘детское заболеваниеʼ (Pleteršnik), его
синоним – somrak (Möderndorfer 1964: 345). Симптомами этой болезни являются шум / звон в ушах, урчание в животе и усталость в
конечностях (Прекмурье). Во многих местах верят, что эта болезнь
возникает в том случае, если до захода солнца не занести в дом пеленки или если на пеленки попал лунный свет. Духов, вызывающих
эту болезнь, представляли себе как крупных женщин с огненными
глазами (Möderndorfer 1964: 345). В Доленьском пеленки окуривали
целебной травой mračnica ‘глобулярия, или шаровница волосоцветковая’ (Möderndorfer 1964: 346). В Белой Краине верят в бродячего
духа, называемого mračnjak; это большой черный косматый человек
в широкополой шляпе (Möderndorfer 1964: 345). В Словении также
существует суеверие, согласно которому тот, кто приходит вечером,
когда темно, в дом, где есть дети младше 16-ти лет, может принести
с собой болезнь mrak (Mrkun 1937–1939: 6).
В сербохорватском языке слово mrȃk является локальным на­
именованием великана (Вук; Schneeweis 1961: 21), производное

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

115

мрачник, мрачници, pl. служит названием демонов, которые летают
по ночам, извергают огонь и отравляют воду (СМР: 208). Авторы
«Сербского мифологического словаря» относят их к вампироподобным демонам, являющимся воплощением душ предков.
Общее для болгар и словенцев суеверие, согласно которому эти
демоны наносят вред маленьким детям, чьи пеленки остались висеть на улице после захода солнца, дает повод идентифицировать их
с духами, которых называют нав̀ и, нав̀ яци и в которых превращаются
души детей, умерших некрещеными. Они тоже летают по ночам и
вредят роженице и новорожденному, особенно если выстиранное белье последнего ночью осталось висеть на улице (см. Нав̀ и).
Данное слово имеет соответствия и в других языках: рус. диал.
морок ‘сон, в котором человек видит самого себя; такой сон предвещает скорую смертьʼ (СРНГ 18: 238), мóрока ‘боль в суставахʼ,
мóрóка ‘болезнь, хворьʼ (СРНГ 18: 273), ‘призракʼ с производным
морокун́ ‘колдун, знахарьʼ.
Таким образом, у праслав. слова *morkь ‘темнота, мрак, тьмаʼ
было и значение ‘демон тьмыʼ → ‘злой духʼ с диалектной (южно­
славянской) специализацией ‘злой ночной дух, наносящий вред маленьким детямʼ.
Следующую ступень аблаута демонстрирует рус. диал. мéрек
‘привидение, злой дух, чертʼ (СРНГ 18: 115) (праслав. *merkъ),
образованное от глагола мерéкать ‘фантазировать, заблуждаться,
говоритьʼ (< *merkāti наряду с *mьrkati ‘темнетьʼ – Berneker SEW
2: 38; Vasmer REW 2: 119–122) и н.-луж. Směrkawa, диал. Sḿerkawa
‘призрак сумерек, вечерний призракʼ (Černý 1898: 153; Muka), образованное от sḿerkaś, směrkać (< *sъ-mьrkati, *sъ-merkati).

Нал
̀ ет
В Родопах слово нал̀ ет встречается в значениях ‘злой дух, который наносит вред, ущербʼ, ‘несчастьеʼ (Стойчев 1970: 190). В
селах Кипилово и Клисура (общ. Сливен) на Троицкую неделю не
работали, чтобы защититься от болезни нал̀ ет, причиной которой
являлись самовилы (Маринов 1914: 476). Маринов приводит также
диалектный вариант названия этой болезни – на̀лят (Шипка – Маринов 1914: 477). Производное с аугментативным суффиксом и тем
же значением – налетище (Геров).

116

Н аименования

демонов в болгарском языке

Речь идет об отглагольных существительных от налетя,̀ налетя̀вам ‘внезапно заболеть параличом или сумасшествием, ступив
на то место, где обитают злые духиʼ (общ. Разлог – Молерови 1954:
407, 485), налят
̀ вам ‘то же’ (Ловеч – СбНУ 21, II: 34). Ср. в заговоре: Ка не ша̀ глас да диг̀ ам до̀ небо, / като ма са̀ срешнал̀ е / страш
̀ нистрашнѝци… / та сам налетя̀ла / на тъ̀рне, на гло̀дзи, / на зъ̀мени кости… [Как же мне не кричать диким голосом аж до неба, коль
встретили меня страшные страшилища, и налетела я на колючки, и
на шипы, и на змеиные кости] (СбНУ 11, III: 89).
Словом нạлетѐнọ называют болезнь, вызванную злыми силами
(Странджа – Горов 1962: 116). Производным от налетя̀ является
слово налетешчин̀ а ‘внезапная болезньʼ (общ. Разлог – Молерови
1954: 485). От итератива налѝтам образовано налитимѐ ‘несчастье, болезньʼ (Веригово, общ. Карлово – РР 13: 189).
Таким образом, слово нал̀ ет первоначально означало не злого
духа, а вызываемую им болезнь, которую можно приобрести, случайно попав на то место, где обитает этот дух. Иного происхождения с.-х. nalet ‘проклятьеʼ (Skok 2: 500).
Значение ‘внезапно заболеть, встав на то место, где обитают злые
духиʼ, имеют также следующие глаголы с общим значением ‘наступить’: болг. нагаз̀ вам и его производные нагаз̀ ище (Прилеп – СбНУ 6:
95, Битоля – СбНУ 13: 145), нагазу̀ачка (Прилеп – СбНУ 1: 92; Геров), нагаз̀ ушка ‘болезньʼ (Шишковцы, общ. Кюстендил – ИССФ 7:
324) – ср. с.-х. диал. нагазио на чини [наступил на чары (порчу)] (Вук;
AR), нагазио (на виље коло) [наступил на коло (место кругового танца)
вил] (Бушетић 1911: 538), наишао jе на вилинско коло [наткнулся на
место танцев вил] (Krauss 1908: 35), čovik «nagranda», «nagazija» na
koje nesritno misto [человек наступил на какое-то насчастливое место]
(Польица – Ivanišević 1905: 287); нащрапим (Кюстендилско краиште –
Захариев 1918: 145), нащрапòтвам (Доброславцы, общ. София – Гълъбов 1965: 93), настрòцам (общ. Ихтиман – Младенов 1967: 115),
оградис̀ вам, урадис̀ ва – соответствующая болезнь называется ограма,̀
урама̀ (заимствовано из тур. uǧra- ‘наталкиваться на что-то, попасть в
беду, заболетьʼ или османского oǧra- ‘то же’), словен. nalȇzem ‘подхватить болезнь, заболетьʼ (Berneker SEW 1: 175).
По форме слово на̀лèт является праславянским образованием, ср. словен. nalèt ‘прилет, приближениеʼ, рус. налёт ‘нападение,
столкновениеʼ, однако в значении ‘внезапное заболевание под воз-

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

117

действием злых духовʼ оно не имеет никаких соответствий. Поскольку использование глагола налетя̀вам в качестве непереходного нетипично для болгарского языка, можно предположить, что
такое употребление возникло под влиянием часто употребляемого
оградис̀ вам. Турецкое uǧra- (османское uǧra-) было заимствовано
во все балканские языки, ср. с.-х. ограисати, о̀грама (Милевиħ
1894: 291), н.-греч. ogratisma ‘удар самодивыʼ, ϑά οὐγϱαίοη (Abbott 1903: 244–245), алб. ogradis ‘попасть в бедуʼ (Meyer EtWb),
рум. ogrusut ‘калека, изувеченныйʼ (Weigand 1896: 323), аромун.
ugrădiséscu ‘наталкиваться на что-тоʼ. Насколько глубоко турецкое
слово проникло в балканские языки, видно на примерах гибридного сербохорватского образования награjисати (СМР: 212) и болгарского выражения ограма да нагазиш [чтоб ты на болезнь ограма
нарвался] (общ. Станке Димитров – СбНУ 11, III: 165). Ср. аналогичные по внутренней форме н.-греч. ἄντεμα ‘болезнь, вызванная
демономʼ, дословно «встреча» (Парнас – Beth 1929/1930: 1081),
рус. диал. встрéтище ‘параличʼ (СРНГ 5: 216).

На̀местник
Слово на̀местник является диалектным наименованием домового (Скребатно, общ. Гоце Делчев – СбНУ 34: 254; Родопы –
СбНУ 34: 298; Арнаудов 1967: 130), которого обычно называют
стопан. Кроме того, словом нам
̀ естник также называют жертву,
приносимую домовому, – черного барана или черную курицу, крови которых давали стечь в ямку, вырытую в очаге (Родопы – СбНУ
34: 284). Этот обычай называется наместникова трапеза (Родопы – СбНУ 34: 298).
Основное значение слова нам
̀ естник – ‘заместитель, управляющийʼ, ср. ст.-слав. намѣстьникъ ‘τοποτηϱητηνʼ (Супр.) ‘наследникʼ (Киевские листки – Львов 1979: 61), заимствованное в румынский устар.
namèsnic ‘наместник, регент, заместительʼ, с.-х. (юж.) нáмjecник ‘викарий, эконом (в монастыре)ʼ (Вук), словен. namestnik ‘заместитель,
замещающий, наместник (провинции)ʼ (Pleteršnik), др.-рус. намѣстьник
‘наследник, наместник, регентʼ, рус. намéстник ‘наместник, регентʼ,
устар. ‘заместитель, представительʼ, др.-чеш. naměstnik, др.-пол. namiestnik, н.-луж. naměstnik ‘заместитель, представительʼ (Muka). Согласно А.С. Львову (Львов 1979: 62) и П. Скоку (Skok 2: 438), речь

118

Н аименования

демонов в болгарском языке

здесь идет о семантической кальке с немецкого слова Statthalter «держатель места», которое, в свою очередь, калькирует лат. lociservator
или locuntenens. По мнению Львова, калькирование произошло в
Моравии и через посредство церковных книг распространилось на
другие славянские языки, при этом автор не исключает и устного распространения. В пользу последнего говорит существование данного
слова в болгарских диалектах с семантической специализацией в области народной мифологии.
По мнению Львова, речь идет об отглагольном образовании
(Львов 1979), против чего возражает П. Скок (Skok 2: 438), полагающий, что с.-х. нáмjecнūк образовано от прилагательного námjestan,
которое было зафиксировано уже в XIII в. Последнее образовалось из
предложной конструкции (с.-х. na mjestu). Вероятность этого объяснения подтверждается, на мой взгляд, такими прилагательными, как
болг. намес̀ ничав ‘пятнистыйʼ, начас̀ ничав ‘капризный, своенравныйʼ.
Что касается использования данного слова в качестве наименования домового в болгарском языке, то по внутренней форме с ним
сопоставимы греч. τόπαϰος ‘дух местаʼ и лат. genius loci (Арнаудов
1969: 535).

Нареч
̀ ници, нареч
̀ еници, реч
̀ ници, речениц
̀ и,
наръ́чници
До конца XIX в. в Болгарии верили в существование дев судьбы. Речь идет о трех женщинах, которые на третью ночь после
рождения ребенка определяют его будущее. Чтобы задобрить их,
накрывали стол: ставили еду, вино, горящие свечи и клали монеты
(Маринов 1914: 170; Георгиева 1983: 137 и др.).
На западе и юго-западе болгарского языкового ареала29 эти существа назывались нареч̀ ници, нар̀ ечници (общ. Тетевен – СбНУ 31:
Свидетельства для слова наречници
имеются из следующих насѐ
ленных пунктов: Габрене, Гега, Горна Сушица, Тешово, Парил, Зарово,
Гостун, Кремен, область Пирин (ПК: 385), Скопье (Шапкарев 1891: 384),
Прилеп (СбНУ 10, III: 119, 120; 14, III: 111; 16/17: 177), Велес (Георгов
1904: 43; СбНУ 8, III: 189; Шапкарев 1891: 384; СбНУ 9, II: 131), Кривна,
общ. София (СбНУ 53: 322), Яврово, общ. Асеновград (Хайтов 1958: 226),
Кривонос, Брусник, общ. Брезник (СбНУ 49: 388, 466).
29

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

119

303; Сусам, общ. Хасково – Архив Георгиева, 570–II: 12; Бобошево –
СбНУ 42: 56, 204, Трын – СбНУ 41: 250; Кюстендилска котловина –
Захариев 1963: 365), наречницѝ (общ. Кюстендил – Умленски 1965:
240). В общине Смолян слово нар̀ ечница имеет значение ‘старуха,
которая благословляет новорожденного во время его первого купанияʼ (Стойчев 1965: 217).
Геров также приводит формы речници и реченѝци. Последние
зафиксированы в населенных пунктах Банско (Молерови 1954: 336,
341) и Кожницы, общ. Перник (Архив Георгиева).
Форма наръ̀чница засвидетельствована в населенных пунктах
Гевгели (Шапкарев 1973: 337), Струга, Кукуш (Шапкарев 1891:
370), Охрид (Шапкарев 1891: 370; СбНУ 11, III: 22; 13, III: 137, 138;
Маринов 1914: 171), Сычанли, общ. Гюмюрджина (Бояджиев 1969:
61), там также зафиксировано на̀ръчница, Харманли (Евтимий
1943: 12), Долно Луково, общ. Карджали (Архив Георгиева, 570–
II: 33), а также, с несколько иным значением – ‘женщина, которая
предсказывает ребенку судьбуʼ, – в Габрово, общ. Ксанти (Стойчев
1965: 217).
В некоторых селах Странджи, а также у переселенцев из Фракии
и Малой Азии считалось, что демоны судьбы – это существа мужского пола (Георгиева 1983: 137): нар̀ ъчник (Яна, общ. Визен – ТрСб
6/2: 145), наръч̀ ник (Габрово, общ. Ксанти – ТрСб 6/2: 145; Вакарелски, Кодов, Младенов 1935: 318). Вероятнее всего, в данном случае
речь идет об обратном образовании от формы pl. Демоны судьбы изначально являются существами женского пола, что, с точки зрения
этнографии, объясняется ролью женщин, ухаживавших за недавно
родившей матерью, которых с давних пор связывали с пророчеством
и колдовством (Brednich 1964: 157).
В населенных пунктах Пирин, Дыбрава и Оштава, расположенных в горном массиве Пирин, демоны судьбы называются рачениц̀ и
(ПК: 385).
Болг. наречница имеет соответствие в с.-х. диал. наречнице ‘женщины, предсказывающие судьбуʼ (Дробњаковић 1960: 138). Однако,
учитывая редкую встречаемость этого слова в сербохорватском, можно предположить, что в данном случае речь идет о заимствовании из
болгарского языка. Формальным соответствием болгарскому слову
является кашуб. nařėčńica ‘женщина, которая постоянно жалуетсяʼ.
Следовательно, данное образование является праславянским: *nā-reč-

120

Н аименования

демонов в болгарском языке

ьn-ica (ср. с.-х. narečan с неясным значением30), в качестве наименования демонов оно ограничено болгарским языком и пограничными
сербохорватскими диалектами.
Ср. нареченица с с.-х. narečenik ‘destinatusʼ (только в AR), narečeńe ‘augurio, denominato, nomen, titulusʼ (там же), ст.-слав. наречениѥ ‘предназначение, предопределениеʼ. Речь идет о производных
от причастия narečenъ в некоторых языках.
Слово наръч̀ ница производно от диалектного глагола наръч̀ ам
‘определять судьбу, предсказыватьʼ (Геров 3: 213), который является продолжением формы *rekti (подтверждается формами ст.-слав.
императива рьци, др.-рус. наст. вр. р(ь)ку, прич. р(ь)ка, др.-чеш. наст.
вр. řku, прич. řka) и по отношению к которому формы, оканчивающиеся на -рицати, представляют собой императивные образования
со ступенью удлинения (Sadnik 1966: 659).
Диал. уреч̀ ници (Геров) сопоставимо с с.-х. урочнице ‘женщины, определяющие судьбуʼ (Дробњаковић 1960: 138): первое восходит к *urekti, второе – к *uročiti.
Образы трех женщин, определяющих судьбу, известны прежде
всего у греков. По свидетельству Прокопия, славянам понятие судьбы не знакомо (Аничков 1923/4: 771); предполагается, что оно пришло к ним от греков только в начале VI в. и слилось здесь с праславянским божеством рождения (засвидетельствовано в др.-рус.
роженица, рожаница) (Grafenauer 1944: 34–51; Łowmiański 1979: 91).
В пользу этого также говорит отсутствие единого наименования в
славянских языках, где встречаются производные от *narekti, *sąditi
(с.-х. сућенице, словен. sojenice), *rodíti (др.-рус. роженицы, рожаницы,
словен. rojenica). Однако то, что представления о предначертанности
судьбы человека распространились у славян достаточно рано, видно
по таким архаическим образованиям, как ст.-слав. нарокъ ‘срок, датаʼ
(заимствовано румынским языком: năroc > noroc ‘судьба, счастье,
удачаʼ), с.-х. nar̀ ok, рус. рок ‘судьбаʼ (праслав. *rokъ ‘предназначенное, установленное, срокʼ родственно гот. ragin ‘советʼ, др.-инд. racanam ‘упорядочиватьʼ, тохар. А rake, Б reki ‘словоʼ – Vasmer REW
С.-х. narečan обнаруживается в следующем тексте: Kad zvjezdari
spovidaju, da narečne nihe natke Božjim htijenjem uništaju i ostaju tašte gatke
[Когда звездочеты пророчат, и предначертанное по Божьему повелению
уничтожают, и остается одна пустая болтовня] (AR).

30

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

121

2: 532). Та же основная идея – «сказанное» → «судьба» – отражена
и в других индоевропейских языках: лат. fatum ‘судьбаʼ, которое в
форме Fata стало народной персонификацией приговора судьбы
(Brednich 1964: 199), последнее получило продолжение во франц.
fée ‘феяʼ, алб. fatite ‘девы судьбыʼ (Hahn 1853–1854: 148), ср. также
алб. thёnё, f ‘судьба, предопределениеʼ.

Неволя, неволица
Из Софийской области сообщается о том, что в прошлом, когда
кто-то в доме был болен, запрещалось убивать животных, чтобы
не рассердить болезнь невол̀ ята (СбНУ 13, III: 170). Из этого запрета видно, что болезнь воспринималась персонифицированно, а
именно как злой дух. Еще отчетливее демоническая интерпретация
болезни отражена в следующем выражении: Неволицата дошла да
пие [Неволица пришла пить] (Превала, общ. Михайловград – Архив Георгиева, 570–II: 84). Диминутивный суффикс -ица, очевидно,
имеет эвфемистическую функцию.
На то, что *ne-volja ‘нужда, болезньʼ интерпретировалась как
проявление демонического, указывает укр. невóля ‘нуждаʼ, ‘чертʼ
(Гринченко).

Нежѝт
Болг. диал. нежит
̀ является наименованием заболевания десен и
зубов (СбНУ 16/17: 407; Геров), ‘гингивит, воспаление десенʼ (общ.
Тырново – СбНУ 4: 97), ‘зубная больʼ (Градец, общ. Котел – Архив
Цончев), ‘растение живучка, или молодило, Sempervivum, с помощью которого лечится одноименная болезньʼ (Чанче, общ. Айтос –
СбНУ 4, Научен отдел: 577; общ. София, Калофер, Троян, Тетевен –
Геров; Ахтаров 1939: 279) и, наконец, ‘невидимое существо, которое
блуждает с места на местоʼ (Геров).
Упомянутая болезнь лечится при помощи заговора. В заговорах к ней обращаются как к существу (напр., СбНУ 11, III: 89;
СбНУ 16/17: 260), отсюда у этого слова возникло значение ‘невидимое существоʼ. Эта персонифицированная болезнь может иметь
и обозначение в форме женского рода: Тръгнъл и нижѝтьо и нижит
̀ ницътъ [Пошел нижит с нижитницей] (общ. Котел – СбНУ 7,

122

Н аименования

демонов в болгарском языке

III: 102), ср. и: 77, 88, 99 песици, кровопийници, нижитници [77, 88,
99 «псов», кровопийц, нежитей] (Махалата, общ. Плевен – КБДР),
а также у̀рок или у̀рочница, тоже в заговоре.
Слово нежит
̀ было зафиксировано уже в апокрифических молитвах, которые близки к заговорам (Петканова 1982: 303). Симптомы демонической болезни характеризуются в них следующим
образом: и ре́че ему нежить: а́зь ид̃ вь чл’ч гла́в мо́згь́ и́ смрь́цати, зби
и
ськроу́ шити, челюс́ ти слом
́ ити, ῞ши ѡ῞гл́шити, оч и ѡ῞слепити, ῞та ῞крив́ ити,
нос́ ь ῞ггнити, глав́ е болѣзнь днь и῞ нощ
́ ь [И говорит ему нежить: я иду
в голову человека мозг ему помрачить, зубы сокрушить, челюсти
сломить, уши оглушить, очи ослепить, уста окривить, нос заложить, голове болезнь день и ночь] (XVII в., Цонев 1923: 133).
У данного слова существуют следующие производные: нежит
̀ о
‘растение живучка, молодило, Sempervivumʼ (Геров), нежит
̀ че ‘орхидея пчелоносная, Ophrys bicornisʼ – настоем этого растения полощут рот для укрепления десен (Ахтаров 1939: 222), нежит
̀ ниче ‘наперстянка, Digitalis lanataʼ (община Ботевград – Ахтаров 1939: 155).
Перечисленные названия растений представлены в БЕР 1: 549 как
производные слова жит
̀ о ‘злаки, зерновые культурыʼ, что возможно с формальной точки зрения. Однако применение этих растений
в народной медицине для лечения болезни нежит
̀ дает основание
считать их названия производными именно от этого слова.
Болгарское слово имеет соответствия в ц.-слав. нежитъ ‘болезньʼ, с.-х. nežit, nežid ‘злой дух, который проникает в головуʼ, ‘заболевание головы, которое лечится заговорамиʼ, ‘гнойное воспаление ухаʼ (Милиħевиħ 1894: 314; СМР: 210; AR), ‘злокачественный
нарывʼ (Крк – AR), nežić ‘ревматическое заболевание, связанное
с заложенностью ушейʼ (Skok 3: 682), др.-рус. нежидъ, неждъ ‘язва,
нарыв, сукровицаʼ, рус. диал. не́жид ‘гной из раны или нарыва,
сукровицаʼ (Даль), рус. неж
́ ить ‘нечистые духиʼ, ‘неуютное, необжитое местоʼ, укр. неж
ит,
m, нежид, m, неж
́
́ ить, f ‘насморкʼ
(Гринченко), чеш. nežit, nežid ‘язва, нарывʼ, пол. nieżyt, устар. nieżyć
‘катар, насморкʼ, устар. ‘боль, язваʼ, полаб. nizai̭ t ‘нарыв, гнойникʼ
(Polański 3: 444).
Праслав. *nežitъ, m, *nežitь, f являются сложными словами, состоящими из отрицательной частицы *ne и корня *ži-, расширенного при помощи суффиксов *-tъ и *-tь (ср. ži-ti ‘житьʼ). Относительно значения ‘незаживающая ранаʼ ср. рус. зажи́ть ‘зажить, заруб-

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

123

цеватьсяʼ. Ср.: Младенов 1941: 349; Machek 1957: 325; Polański 3:
444; Skok 3: 682; Sławski 1976: 36. Формы с d возникли благодаря
народной этимологии, согласно В. Махеку – по аналогии с žid ‘еврейʼ (Machek 1957: 325); кроме того, возможно и образование по
ассоциации с *židъkъ ‘жидкийʼ.
В русском языке слово *nežitь имеет значение ‘злой духʼ, в
других языках оно совпало по семантике с *nežitъ. Семантическое
развитие *nežitъ ‘болезньʼ → ‘злой духʼ имело место в заговорах, в
которых к болезни обращаются как к живому существу.

Нѐмощ (нѐмош)
В болгарском литературном языке слово нем
̀ ощ означает ‘обморок, слабостьʼ, в диалектах также ‘болезньʼ (Геров). В некоторых
диалектах, главным образом в общине Разлог, это слово является названием злого духа: нем
̀ ош ‘призрак, тень, ужасное существоʼ (Банско – Молерови 1954: 302, 343, 377, 489). Оно может лишить человека голоса (там же: 302) и поразить его внезапной болезнью (там же:
377)31. Таким образом, оно близко злым духам, называемым самодиви, которые тоже выступают в качестве духов болезни. Производное
от слова нем
̀ ош – ньъмухчиц̀ и (диминутив, pl.) имеет значение ‘злые
духиʼ (Нова Надежда – ИИБЕз 4: 234); -шч- диссимилировалось в
-хч-. Данный диминутив имеет эвфемистическую функцию; точно
так же в диминутиве немохчиц̀ а ‘болезнь, слабостьʼ (Тетевен – СбНУ
31: 306) выражено представление о болезни как об опасном существе, которое необходимо задобрить; диминутив nemộčica, наряду с
nemộč, существует также в словенском языке.
Болгарское слово продолжает ст.-слав. немощь ‘обморок, слабость, болезньʼ и имеет соответствия в с.-х. нȅмȏћ ‘болезньʼ (Вук),
словен. nem ̑ọč ‘обморок, слабость, болезньʼ, рус. нéмочь, нéмощь
‘слабость, болезнь, больʼ, укр. нéмiч ‘то же’, др.-чеш. nemoc ‘обмоВечер, когато домашните се връщат от някъде със запалена борина или друго светило, трябва да ги гасят още на двора, защото «немошта »́ върви по светилото и тогава се «оградисва» [Вечером, когда семья возвращается домой с горящей лучиной, надо погасить ее во дворе,
потому что дух болезни немош идет на свет, в результате чего человек
заболевает] (Банско – Молерови 1954: 491).
31

124

Н аименования

демонов в болгарском языке

рок, слабость, физический недостаток, недуг, болезньʼ, пол. niemoc
‘обморок, слабость, болезньʼ, в.-луж. njemóc, н.-луж. ńāmoc ‘слабость, обморок, менструация, болезнь, подаграʼ.
Исходной формой является праслав. *nemoktь ‘обморок, болезньʼ – производное от *moktь ‘сила, мощь, властьʼ (ср. Niederle
1926: 40). «Демоническое» значение является в болгарском языке
вторичным. Тем не менее то, что данная болезнь и в других славянских языках воспринимается как персонифицированная демоническая сила, демонстрирует диминутив nem̑ọčica в словенском языке.

Нощ, ношно̀, нощнѝца
В Софийской области было записано суеверие, согласно которому новорожденные заболевают, если в доме ночью открыты
двери. Лечение происходит при помощи заговоров от «ночи» (от
ношкьа) (СбНУ 16/17: 217). Из вышесказанного видно, что ночь
воспринимается как злой дух. На то, что это представление было
свойственно уже праславянскому языку, указывает слвц. noc, nocka
‘кошмар, удушье; ночная бабочкаʼ (Machek 1968: 400).
В Родопах слово ношно̀ означает ‘злой дух, вампирʼ (Ракитово, общ. Велинград – Стойчев 1970: 192), но̀шно ‘кошмарʼ (Корово,
общ. Велинград – там же). Это наименование представляет собой
средний род прилагательного нощ
̀ ен ‘ночнойʼ и типологически является самым архаичным, поскольку в самой примитивной интерпретации демоническое предстает как безличное, ср. нем. es spukt
‘(здесь) нечисто / (здесь) (водятся) нечистые духиʼ, досл. «оно/это
является» (Röhrich 1951: 457).
Одним из образований, унаследованных из праславянского
языка, является диал. ношнѝци ‘ночные болезни и злые духиʼ. Оно
зафиксировано в заговоре: Излезли съ седемдесе / и седем и половин вер̀ и / ношниц̀ и и лошотиѝ : / страшни, мръс̀ ни, галат
̀ ни. / През
по̀ле пойдо̀ха, гора̀ / потрошѝха; през вода̀ / мина̀ха, вода пресушѝха [Вышли семьдесят семь с половиной вер / ночницы и бедствия:
страшные, грязные, поганые. Пошли через поле, лес поломали,
пошли по воде, воду высушили] (Драгоман – СбНУ 16/17: 264).
Это слово встречается уже в апокрифических молитвах: да сохранишы криломʼ твоимъ раба сегw…ѿ ношнице (XVII–XVIII вв. – Дуйчев
1971: 160).

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

125

Оно имеет соответствия в с.-х. ноħ̀ ница ‘ночной демон, привлекаемый светом, проникающий в дом, опрокидывающий в темноте посуду,
бьющий детей, сосущий молоко из груди детей и мужчинʼ (Левач, с.зап. Босния – Вук; СМР: 214; Skok 2: 522). Его производные: noćničine
‘ночные демоны с длинными волосами и длинными ногтями, которые
вызывают у детей резкое пробуждение ото снаʼ (Schneeweis 1961: 54),
но̀ħничав ‘страдающий ночным недержанием мочиʼ (Вук), ноħничавица ‘целебная трава, настой которой пьют против головной болиʼ
(Милиħевиħ 1894: 312). Ср. словен. nočnina ‘ночные духи болезней, от
которых читают заговорыʼ (Möderndorfer 1964: 347).
Другие соответствия – рус. диал. нощница ‘бессонницаʼ (Даль),
ср. заговор против бессонницы у младенцев: Ночная, полуночная, / полуночная бабка, / полуденная тетка, / Ироду сестра, / Не тешься над
младенцем (имя)... (ЖС 1895, 5/2: 241), укр. нучнiк, нiчнiк ‘ночной духʼ
(Bogatyrev 1929: 129), блр. начницы ‘злые ночные духи небольшого
размера, которые мучают по ночам маленьких детейʼ, ср. заговор:
Цёмная ночка / Начниц парадзила – / Малому дзицяци / Муки нарабила (ЖС 5, 1895: 241), слвц. nočnica, noclica, noclička ‘кошмар, удушье;
ночная бабочкаʼ (Vážný JM: 71–72), nočnice ‘духи, сосущие молоко
из груди новорожденногоʼ (Máchal 1891: 197), пол. nocnica ‘кошмар,
удушье, ночной призракʼ, устар. nocnice ‘удушье во снеʼ (см. также
Moszyński 1967: 204), в XV в. упоминается как болезнь (Brückner 1980:
300), н.-луж. nocnice ‘(ночные) фантазии, являющиеся людям в лихорадке, галлюцинации, лихорадочные фантазии, бредʼ (Muka).
Эти слова восходят к праслав. *noktьnica (или *noktьnikъ) –
производным от *noktьnъ ‘ночнойʼ, образованным с помощью суффиксов -ica, -ikъ. Языковой непрерывности соответствует стабильность характерных признаков данных демонов: это духи удушья,
ночью они вредят маленьким детям и сосут молоко у них из груди
(ср. также Иванов, Топоров 1965: 120). А.И. Ионеску необоснованно причисляет рассмотренные выше слова к образованиям, возникшим внутри отдельных славянских языков (Ionescu 1978: 84).
Родственным образованием является болг. диал. пуло̀нишници (искаженное полунощ
̀ ници) в следующем заговоре: Тръг̀ нъле съ
сидимдисѐ й сед
ем
/
ве
р̀ и злинѝ аврейци, … / пулон̀ ишници, …/ па
̀
срешнаа (имя больного) та / му съ̀рце испѝъ… [Пошли семьдесят семь вер, злые, евреи… полуночницы, и встретили (имярек), и
сердце его выпили] (общ. Пловдив – СбНУ 9, II: 138).

126

Н аименования

демонов в болгарском языке

Соответствия обнаруживаются в укр. полун́ очница, полун́ ошница ‘вид детской болезниʼ (Гринченко), ср. следующий заговор: цьому
младенцевi iзжени… крикливицi, / плаксивицi, ночницi, полуночницi,
рус. диал. полун́ очница ‘ночной плач младенцев, болезньʼ (Даль), полуношник ‘вид детской болезни, при которой ребенок днем спит, а
с наступлением ночи постоянно кричитʼ (Макаренко 1897: 237), ср.
также рус. диал. полуночный лихач ‘эпилепсияʼ (СРНГ 17: 75).
То же самое слово присутствует в ц.-слав. полоуноштьница ‘богослужение, совершаемое в полночь, полунощницаʼ; с соответствующими рефлексами *ktj оно обнаруживается во всех славянских
языках.
В качестве наименования демона оно встречается только в украинском, русском и болгарском языках. Возможно, они восходят к греческому образцу, ср.: πάταξον πα̑ν ϰαϰὸν ϰαὶ δαιμονϰὸν / μεσημβϱινόν
ϰαὶ μεσονυϰτιϰόν [отогнал все плохое и демоническое, северное и
полуночное] (Лев Аллаций, заклинание Гелло – Schmidt 1871: 128).

Писарѝца
Слово писариц̀ а ‘дева судьбыʼ зафиксировано в Ново Село, общ.
Видин (Младенов 1969: 264). Шире распространено соответствующее поверье, а именно то, что девы, определяющие судьбу, записывают судьбу новорожденного. Так, из Бобошево сообщается, что
насечки, заметные на костях черепа, являются записями дев судьбы
(Кепов 1936: 56), из Прилепа – що му е пиш
̀ ано на трекята̀ вечер
на глаа̀ та на чоѐ ка, сет
̀ о кье му вър̀ ви преку̀ глаа [что записано на
третий вечер на голове человека, то и падет на его голову] (СбНУ
10, III: 120). В других местах верят, что девы судьбы пишут на лбу
ребенка (область Пирин – ПК: 473). Ср. также пишил̀ а ‘заранее предопределенное несчастьеʼ (Елховец, общ. Смолян; Старцево, общ.
Мадан – Стойчев 1965: 236), напис̀ ано ‘предопределеноʼ (общ. Смолян, Асеновград – там же). Последнее можно считать балканизмом:
ср. н.-греч. τò γϱαμμένο, рум. scrisul, аромун. scriata, алб. shkronё
‘судьбаʼ (Papahagi 1908: 153), тур. alĭn yazĭsĭ ‘судьба, предопределениеʼ. Так, в греческих народных поверьях несколько раз упоминается, что мойры записывают свои предсказания на лбу или на носу
новорожденного. Ср. болгарские народные поверья о том, что после посещения дев судьбы нос новорожденного краснеет (Тешово,

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

127

Пирин – ПК: 743, прим. 77). Пятно, обнаруженное на коже ребенка,
считают надписью мойр и остерегаются его стирать. Черные пятна
на носу означают несчастье, белые являются счастливым предзнаменованием (Schmidt 1871: 290). На основании данных сказок и легенд
письменная форма определения судьбы считается более поздней,
чем устная (Brendich 1964: 163). Тем не менее это верование является очень старым. Известно, что римляне верили в Fata scribunda,
которых призывали в последний день недели после рождения ребенка (Schröder 1969: 525; Binder 1973: 113). Палайские32 божества
судьбы Gulzannikes этимологически трактуются как ‘необходимые
для письма (gulzatar, gulzannas)ʼ (Neumann 1974: 281), хеттск. gulša‘парка, богиня рожденияʼ < *kwl̥ s-ó ‘резчицаʼ (Oettinger 1979: 204).
Представления о богине судьбы, записывающей предопределенную
участь, обнаруживаются также в Египте (Harva 1938: 74).
Таким образом, рассмотренное здесь слово имеет многочисленные мифологические соответствия, однако по своей форме является поздним болгарским образованием.

Плàдница
В письменном варианте банатского диалекта зафиксировано
слово плад̀ ница ‘фата-моргана, миражʼ (Стойков 1967: 458). Упоминаемое в апокрифах девятое имя ведьмы пладница (XVII в., неопубликованное – Петканова 1982: 312) указывает на то, что само имя полуденного духа используется здесь для характеристики внешнего вида
демона. К. Мошиньски ошибочно полагал, что у балканских славян
данное слово отсутствует – в отличие прежде всего от славян западных, у которых оно широко распространено (Moszyński 1967: 691).
Это слово соответствует словен. poludnica ‘злой дух, который
бродит в полденьʼ (Pleteršnik), рус. полýдница ‘призрак, которым пугают детей, чтобы они не разоряли огород, что происходит именно во
время полуденного отдыха взрослых; косматая старуха в лохмотьях
и с клюкойʼ (Даль), ‘высокая женщина в белом сияющем одеянии;
убивает людей, которые встретятся ей в полденьʼ (Zelenin 1927: 391),
чеш. poludnice, polednice (зафиксировано уже в XIII в. – Niederle 1926:
Палайцы – индоевропейский народ, родственный хеттам, живший на
южном побережье Черного моря (сер. III тысячелетия до н. э.). – Прим. ред.

32

128

Н аименования

демонов в болгарском языке

134), слвц. poludnica ‘демоническое существо, которое во время сбора
урожая прячется в жите, высокая и дородная, недоброжелательна по
отношению к жнецам; в нее превращается душа девушки, умершей
после помолвкиʼ (Bednárik 1943: 31), пол. południca (przypołudnica,
południówka), кашуб. устар. opřepåłńica ‘полевой демон женского
пола, девушка, одетая в белое, с венком из спелых колосьев на головеʼ (Sychta 3: 328), н.-луж. přezpołdnica, přezponica, в.-луж. připolnica,
připołdnica, диал. čipołdnica (Máchal 1891: 134, 138; Černý 1898: 132).
Часть этих форм восходит к праславянскому *polъ-dьnьn-ica –
производному на *-ica от прилагательного *polъdьnьnъ, образованному от *polъ-dьne ‘полденьʼ, часть – к *palu-dьnьn-ica (ср. Фасмер,
который воздерживается от праславянской реконструкции). Однако
праславянская реконструкция представляется мне вполне оправданной, особенно с учетом данного болгарского слова, являющегося дополнительным аргументом в пользу такой реконструкции.
Кроме того, в этнографическом отношении данному персонажу у
всех славянских народов присущи постоянные черты: он имеет солярный характер, вызывает тепловой удар, является полевым демоном, враждебен по отношению к людям, в особенности к детям
(Померанцева 1978: 151; Reiter 1973: 187).
Я. Гримм (Grimm 1876: 972) полагал, что в основе славянских
слов лежат греч. μεϭημβϱινός δαίμων, лат. daemon meridianus «полуденный демон» (Du Cange 3: 2), переведенное на немецкий язык
как mittetagigo tiefel. Однако не исключено, что речь может идти о
независимых представлениях, поскольку полдень считается опасным временем во многих народных традициях. По форме славянские названия являются существительными женского рода и связаны, с этнографической точки зрения, с распространенными по всей
Европе представлениями о демоне женского пола, который ходит
по полям в полдень (Померанцева 1978: 151), т. е. относятся к иной
традиции, чем, например, античный мифологический персонаж
Пан, с которым идентифицируют библейского daemon meridianus
(см. об этом Andres 1918: 274; Roscher 2: 2832 и др.).

Плач
В обширном труде Д. Маринова о болгарских народных верованиях сообщается о злом духе под названием плач. Ведьма при

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

129

помощи магии насылает его на маленького ребенка, которого он
мучит по ночам бессонницей. Тот же дух – персонификация детской болезни – известен и в сербских народных поверьях (Schneeweis 1961: 17).
Только в болгарском и сербском языках праслав. *plačь ‘плачʼ,
являющееся отглагольным существительным на *jь от *plakati
(Sławski 1972: 81), получило семантическое развитие → ‘злой дух,
детская болезньʼ. Ср., тем не менее, слова крикливицi, плаксивицi,
ночницi ‘духи, которые мучат младенца по ночамʼ в украинских заговорах. Т. е. семантическое развитие вышеупомянутого слова произошло, вероятнее всего, в заговорах.

Плът
̀ еник
̀ , плът
̀ ник
̀ , плтеняк
̀ , пялтек
̀ ,
уплътенѝк
Эти диалектные слова, распространение которых ограничено
западной частью болгарского языкового ареала (в одном из этнографических исследований было подсчитано, что 78,5% данных
наименований встречаются западнее ятевой границы – Генчев
1968: 185), являются названиями восставшего из гроба мертвеца,
вампира33. Данное наименование встречается в следующих диалектных вариантах: плътенѝк (Геров 4: 46; общ. Велико Тырново,
В этого злого духа превращается ребенок, который был зачат и родился в субботу вечером и умер некрещеным. Ночью он покидает свою
могилу через отверстие, которое сам себе проделал, и высасывает кровь
у коров, быков и лошадей, реже – у буйволов. Животное умирает в ту же
ночь. Место укуса опухает и синеет. Если таким образом вампир наберется сил, то он больше не возвращается в свою могилу, а лежит днем между
рогами молодого быка или между задними ногами бесплодной коровы.
Увидеть его способны только те люди, которые родились в субботу. По
описаниям он представляет собой бесформенное существо, напоминающее мешок волынки, со свиным рылом, красными глазами, отверстием
вместо носа и двумя отростками с длинными кривыми ногтями, или похож на клубок с длинными черными волосами. Его можно уничтожить
только при помощи терна (черен глог) или очистительного огня. Если он
при этом выживет, то сделается еще сильнее и сможет высасывать кровь у
людей. Через шесть месяцев у него появляется скелет, а затем он приобретает человеческий облик (Маринов 1914: 221–222).
33

130

Н аименования

демонов в болгарском языке

Плевен – ИДР: 162), плът
̀ еник (западная Болгария – СбНУ 13, III:
263; Радовене, общ. Враца – Хитов 1979: 296; Гырци, общ. Видин – СбНУ 41: 120, 430), пл̥ теник
(Чорлево, общ. Лом – СбНУ
̀
41: 120), без фиксации ударения – плътеник (Градец, Старопатица,
общ. Видин – Архив Георгиева, 570–II: 55–56; Долна Рикса, общ.,
Михайловград – Архив Георгиева, 570–II: 91; общ. Видин, Кула,
Белоградчик, Берковица, Лом, Оряхово, Враца – Маринов 1891: 41;
Криводол, общ. Лом – СбНУ 37: 226), плътенек̀ (Лом – ИДР: 162),
пъл̀ теник (Гырци, общ. Видин – СбНУ 41: 428; Лом – СбНУ 38,
1: 18; 41: 121), пълтенѝкь (Банат – Телбизови 1963: 201; Стойков
1968: 197), плтеня̀к (общ. Ботевград – СбНУ 38: 132), плетеняк
(Врачеш, общ. София – Архив Георгиева, 661–II: 60), упълтеник
(Гинчев 1890: 88), уплъ̀теник (общ. Лом – ИДР: 162), уплътенѝк
(Геров 5: 445), плъ̀тник (Геров 4: 46), плътнѝк ‘тяжелобольной с
бледно-желтым цветом лицаʼ (Кесарево, общ. Горна Оряховица –
РР 14: 97), пълтняк, пот
̀ няк (Гинци, общ. София – Архив Георгиева, 661–II: 36), пялтѐк (Сливница – ИДР: 162).
Эти слова не имеют славянских соответствий (с.-х. putenik,
которое обнаруживает ту же словообразовательную структуру,
озна­чает ‘чувственный человекʼ). То есть вышеперечисленные слова образовались уже в болгарском языке при помощи суффиксов
-еник, -енек, -еняк, -ник, -няк, -ек. Основными словами для этих
форм послужили болг. плът ‘мясо, плоть, телоʼ (ст.-слав. плъть) или
соответствующий глагол (ср. ц.-слав. плътити ‘incarnariʼ). Уплътеник образовано от глагола уплъ̀тя се ‘стать вампиромʼ (ср. с.-х. uputiti se ‘стать плотью, воплотитьсяʼ). О праслав. *plъtь см. Vasmer
REW 2: 375; Machek 1968: 459; Skok 3: 86.
Этот демон, в отличие от демона тенец̀ , который является
только тенью, обретает плоть. Однако у него нет костей, его нос
не имеет хряща (Долна Рикса, общ. Михайловград; Паволче, общ.
Враца – Архив Георгиева, 570–II: 91, 100), если ткнуть в него иглой
или терном, он превратится в желеобразную массу, ср. пол. bezkosty
‘вампирʼ (Brückner 1980: 44). На основании языковых данных можно сделать следующий вывод: болгарские народные поверья различают три стадии развития вампира – тень (тенец̀ ), плоть и кровь
(плътенѝк), все тело (окостник – зафиксировано в общ. Кюстендил – Георгиева 1983: 157, соответствующий глагол – уко̀ствам се
‘стать вампиромʼ – Геров 5: 429).

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

131

Полувер̀ ник, полувен
̀ гер
В западной Болгарии полувѐрник – это ‘злой дух, который бродит по ночамʼ, ‘человек, который ходит один по ночамʼ (Дувернуа
1751; Маринов 1896: 266; Геров). Искаженным вариантом данного
слова является, на мой взгляд, слово полувѐнгер ‘вампирʼ (Трыстеник, общ. Плевен – Евстатиева 1971: 210). Метатеза стала возможной благодаря утрате первоначального значения.
Болгарские диалектные слова имеют семантические параллели
в рус. диал. полувéрицы ‘лесные духи небольшого ростаʼ (Zelenin
1927: 389; Havers 1946: 114), однако болгарские и русские формы
восходят к разным праформам. В данном случае речь идет о самостоятельном семантическом развитии, основанном на одном и
том же принципе: исходное значение болгарских слов – ‘еретикʼ,
ср. с.-х. poluvjernik = poluvjèrac ‘еретикʼ (AR), словен. poluvéren
‘еретическийʼ, poluvȇrnik ‘полуверецʼ (Pleteršnik). Русское диалектное слово связано со словом полуверцы ‘латышиʼ (Даль). В обоих
случаях имеет место демонизация иноверцев: ср. в этой связи болг.
поган̀ ец ‘злой духʼ < балк.-лат. paganus ‘языческийʼ.

Почуд̀ и, почудиц
̀ а, почуд̀ ище, почуден, почуд̀ ници
К области значения «недобрый глаз» и «сглаз» относится нанесение вреда, магически связанное с восхищением, болг. диал. почуд
̀ а
(ИНЕМ 1921, 2: 96), являющееся отглагольным существительным,
ср. по̀чудванье ‘то же’ в диалекте села Дольна Преспа (Шклифов
1979: 134), обычно используется почуди, pl. – как синоним слова
уроки (Казанлык – СбНУ 3, III: 145; общ. Горна Оряховица – СбНУ
30: 33). То же самое значение – ‘сглазʼ – имеет и производное почу̀дица (напр., ИНЕМ 1921; Геров). В заговорах почудица персонифицируется и становится злым духом: Почудицата отговаря: / «Ми
че с ѝдемо и че се йоблѐгнемо / Ко бробѝняк ю во̀ду…» [Почудица
отвечает: Ну мы уйдем и пропадем, как муравьи в воде] (Чипоровцы – СбНУ 16/17: 261).
Суффикс -ица образует здесь, как и в случае других наименований болезней, форму с эвфемистической функцией. В свою
очередь, диминутивным образованием от слова почу̀дица является
слово почудичици: Фанали ма са ерметичици, / Почудичици, мочур-

132

Н аименования

демонов в болгарском языке

ничици, / Глава ми пие… [Схватили меня ерметичицы, почудицы,
мочурничицы, «пьют мою голову» (мучают мою голову)] (Широка-Лыка – СбНУ 1: 91; Геров).
Синонимом слова уроки также является аугментатив от слова
почуд
̀ а – почуд
̀ ище (общ. София – СбНУ 3: 142; Божкова 1962: 261;
Драгоман – СбНУ 16/17: 263), тоже зафиксированный преимущественно в форме pl. – почу̀дища (Радуил, общ. Ихтиман – ИССФ 8/9:
379; общ. Смолян – СбНУ 4: 102). В Родопах слово почуд
̀ ище со
значением ‘злая мысльʼ встречается в заговорах (Широка-Лыка –
Стойчев 1965: 246) – почу̀дя се означает, соответственно, ‘размышлять, думать, обдумыватьʼ (Сычанли, общ. Гюмюрджина), – а в
Ботевграде это слово имеет значение ‘способ заговариванияʼ. Производным от слова почу̀да является также слово почу̀диче ‘растение Potentilla recta, лапчатка прямаяʼ (Ахтаров 1939: 247–248), от
прилагательного почуд
̀ ен – почуд
̀ ниче ‘то же’. Упомянутое растение
добавляют в воду, предназначенную для купания маленьких детей,
чтобы они не заболели от сглаза (Сливен – КБДР).
Предпочтительное использование формы множественного
числа объясняется тем, что неосмотрительное восхищение, вредоносное, так как базируется на скрытой зависти (Röhrich 1974: 118),
воспринимается не как безличное воздействие, а как воздействие
многочисленных духов болезней.
Болг. диал. почуд̀ а ‘сглаз, заболевание, возникшее под воздействием дурного глазаʼ / литерат. ‘удивление, изумлениеʼ имеет соответствие в с.-х. диал. почуди ‘сглазʼ (общ. Болевач – Грбиħ 1909: 125).
Параллельными образованиями являются укр. почуд̀ , m ‘удивление,
изумлениеʼ, слвц. počud в выражениях na počud, od počudu sveta – отглагольные образования к *počuditi ‘удивляться, изумлятьсяʼ. К вопросу о семантическом развитии в болгарском и сербском языках ср. также словен. čuden pogled ‘недобрый взглядʼ (Möderndorfer 1964: 348).
Одно из прилагательных, образованных от слова почуд
̀ а, – почуден ‘чудесныйʼ; оно выступает в заговорах от дурного глаза и
других болезней в качестве злого духа: Господи! вечерва дзвезди, /
Заушки от почуден, / Утре ни дзвезди, ни / Заушки от почуден [Господи! Сегодня вечером звезды, воспаление от сглаза, завтра нам
звезды, без воспаления от сглаза] (общ. Битоля – СбНУ 12, III:
156). Тот, кто записывал этот материал, трактует почуден как имя
или прозвище черта, однако в данном случае речь идет о некоем

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

133

человеке, у которого дурной глаз и который через похвалу наносит
вред, – ср. почудни хора ‘те, которые могут сглазить, люди с дурным глазомʼ (Големанов 1914: 33). От более старой формы прилагательного почуден (почудьнъ) образовано слово почуд
̀ ници ‘болезнь,
возникающая в результате сглазаʼ (общ. Смолян – СбНУ 4: 103), от
прилагательного зачуден – за̀чудници ‘то же’ (там же).
Постоянное повторение слова чу̀ден в заговорах от дурного
глаза и сглаза связано с представлениями о том, что то, при помощи
чего совершается колдовство, может в то же время от колдовства
и защитить. Например: Тръгна̀ле са чу̀дни о̀ра. / Чу̀дни, почу̀дени, /
Узѐле чу̀дни секѝри, / Чу̀дни, почу̀дени, / Очелѐ ф чу̀дна гора̀, / Чу̀дна, почуд
̀ ена [Пошли чудные люди, чудные-пречудные, взяли чудные топоры, чудные-пречудные, отправились в чудный лес, чудный
пречудный] (общ. Ботевград – СбНУ 5: 116); с.-х. Пошло чудан човек у чудну / Њиву, упрегао чудни волови. / … изорао чудну змиjу. /
Не чудим се чудне змиjе, / но се чудим Милошеву уроку! [Пошел
странный человек в странное поле, запряг странных волов... выпахал странную змею. Не удивляюсь я странной змее, но удивляюсь я
сглазу Милоша!] (Грбиħ 1909: 125).
Данная словесная магия основана на том же принципе, что и изображение глаз для защиты от дурного глаза (ср. Seligmann 1920b: 145).
Семантически слово почуда как обозначение дурного глаза не
ограничено болгарским и сербским языками. То же самое семантическое развитие наблюдается в кашубском слове ʒёvåk ‘сглаз, вызванный восхищениемʼ (Sychta 1: 266), которое является производным от
*divati (sę) ‘удивляться, изумлятьсяʼ (Sławski 1979: 214). Кроме того,
семантические параллели в балканских языках имеет слово почуда
‘сглазʼ: рум. mirătură ‘сглазʼ, miratór ‘тот, кто может сглазитьʼ, упоминается в заговорах вместе со злыми духами (DLR 5: 594), производные от a mira ‘удивляться, изумлятьсяʼ (согласно Rosetti 1975: 122,
табуированное), алб. mёrehem ‘поражаться, удивляться, ахатьʼ / ‘подвергнуться сглазуʼ.

Пъ̀рша
В одном из заговоров к лишаю обращаются как к человеку:
Добръ вечър, / лѝшо, пъ̀ршо [Добрый вечер, лишай, парша] (общ.
Ловеч – СбНУ 8, III: 159).

134

Н аименования

демонов в болгарском языке

Это слово имеет соответствия в рус. диал. першá ‘перхотьʼ, чеш.
диал. perša ‘веснушкиʼ. Речь идет о производном на *-ja от праслав.
*pьrxъ (ср. словен. pȓh ‘пыльная земля, летучая золаʼ, рус. диал. перх
‘перхотьʼ, чеш. prch ‘дождьʼ, болг. пърхот ‘перхотьʼ). Слово образовано от глагольной основы в *pьrxati, *pьrxnati (Варбот 1968: 103).
Как демоническое существо па̀рша упоминается только в болгарском языке. Тем не менее представления о том, что кожные болезни либо вызываются демонами, либо сами являются злыми духами, существуют и у других славян – см. Лиш
̀ а, Вят
̀ ър.

Роденица
В одной апокрифической молитве XVII в. (Цонев 1940: 151–152;
Петканова 1982: 310, 405) некоего злого духа называют роденица.
Современное диалектное значение слова роденица – ‘роженицаʼ (Мустафчево, Сахин, общ. Ксанти – Стойчев 1965: 259). Как
показывают славянские соответствия, данное слово должно иметь
мифологическое значение ‘дева судьбыʼ: с.-х. rodenica ‘роженица;
матьʼ (AR), рођенице ‘девы судьбыʼ, словен. rojenica ‘дева судьбы, вилаʼ, др.-рус. роженица, рожденица ‘роженица; маткаʼ, ‘божество
древних славянʼ, рожаница ‘роженицаʼ, ‘божество древних славянʼ,
‘судьбаʼ, рожданица ‘роженицаʼ, ‘божество древних славянʼ (Срезневский), кашуб. rozeńica ‘маткаʼ (Sychta).
Существа древнерусской мифологии упоминаются вместе с божеством родъ – воплощением племени: ї ти начаша требы класти роду ї
м
рожаница (Срезневский).
Др.-рус. слово родъ сохранилось в рус. диал. род ‘домовойʼ
(Даль), роды ‘духи предковʼ. Подробнее об этом персонаже древнерусского пантеона см.: Mansikka 1922: 59, 142; Jacobson 1959: 267;
Vyncke 1969: 78.
Упомянутые формы из других славянских языков восходят к
праслав. *roděnica, *rodjanica. Др.-рус. рожденица, рожданица являются старославянизмами. На то, что соответствующее слово присутствовало в старославянском языке, указывает рум. диал. rojdánic
‘предсказание, пророчествоʼ, ‘книга предсказаний / пророчествʼ,
также заимствованное из старославянского.
Болгарское роденица, напротив, является поздним образованием от слова родя̀. Видоизмененное образование представляет

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

135

собой также чеш. rodička ‘дева судьбыʼ (Niederle 1916: 66)34. Здесь
представлена та же номинация, что и в лат. Parca ‘домовой духʼ (<
par(i)ca от pario ‘рождать, родитьʼ).

Сен
̀ ище, сян
̀ ка
Болг. диал. сен̀ ище означает ‘призрак, дух места, домовой, злой
дух, душащий людей во снеʼ (Геров); кроме того, на юго-западе болгарского языкового ареала были также зафиксированы следующие значения: ‘призрак, привидениеʼ (общ. Велес – Георгов 1904: 64), ‘дух, душащий человека, являющийся в образеживотногоʼ (Прилеп – СбНУ 7,
III: 146), ‘дух-защитник, появление которого связывается с замурованной тенью человекаʼ (общ. Битоля – Ангелов 1895: 126).
Сян̀ ка – это ‘невидимое существо, которое способен увидеть
только тот, кто родился в субботу; в доме, где обитает подобное существо, жильцы постоянно болеютʼ (область Валовиште – СбНУ 4:
11; Маринов 1914: 213), ‘тень замурованного человека, которая появляется в полночь, плачет, зовет и поет, а также может принимать
облик разных животныхʼ = таласъм (Литаково, Козар-Белене – там
же: 220), ‘длинное белое одеяние, которое носят самовилы; в нем
заключена сверхъестественная силаʼ (Геров), сенкя ‘вампир, который
возникает из крови убитого и который возвращается на место убийства до тех пор, пока не закончится срок той жизни, которую погибший должен был прожитьʼ (область Пирин – ПК: 470).
Ср. с.-х. сjен, сjеновник ‘дух-защитникʼ (Черногория – Дробњаковић
1960: 249), сенка ‘теньʼ, ‘дух, являющийся в облике кошки, который мучает роженицʼ (СЕЗб 40, 1927: 111; Чаjкановић 1932: 185), сjенов̀ ит ‘человек
или предмет, имеющий магическую силуʼ (AR), это слово часто употребляется в отношении некоторых высоких деревьев: кто срубит такое дерево, тот умрет или тяжело заболеет (Вук; AR); согласно Э. Шнеевайсу, речь
идет о деревьях, в которых обитает демон (Schneeweis 1961: 15). Слово
сjенов̀ ит имеет также значение ‘тот, кто потерял свою теньʼ (Máchal 1891:
18; AR). Авторы «Cербского мифологического словаря» определяют сен
как двойника души, а сенки – как двойников тела (СМР: 267).
В словарях чешского и словацкого языков слово rodička в данном
значении не встречается; в чешской народной культуре для обозначения
дев судьбы используется слово sudičky. – Прим. ред.

34

136

Н аименования

демонов в болгарском языке

Болгарские и сербские слова являются производными от
праслав. *sěnь ‘теньʼ; в пользу предположения о том, что данное слово имело значение ‘духʼ уже в праславянском языке, говорит др.-рус.
стѣнь ‘тень, иллюзияʼ, рус. диал. постен́ , постен́ ь ‘тень, падающая от
кого-л., чего-л.; по суеверным представлениям, домовой, нечистый
дух, якобы давящий спящего человека (СРНГ 30: 225), блр. сцень
‘болезньʼ (Богданович 1895: 165) < *stěnь (согласно Vasmer REW 3:
11, является контаминацией *sěnь и *těnь).
Тень воспринимается здесь как душа человека, которая продолжает существовать и после его смерти – в отличие от души-дыхания, которая покидает тело после смерти (Маринов 1914: 224).
Подобное представление существует у финно-угорских народов
(ср. венг. iz ‘душа усопшего, душа-теньʼ / lélek ‘душа-дыханиеʼ –
Ferdinandy 1973: 235).
Вера в то, что умерший продолжает жить дальше в виде тени,
существует у всех балканских народов, ср. греч. ἥσϰιος, ἴσϰιος ‘тень,
призрак, злой дух, душащий людей во снеʼ, ἱσϰιοτιϰός ‘дух-защитник, покровительʼ, алб. hie ‘теньʼ, ‘духʼ, в области Томар – призрак,
напоминающий злого духа, душащего людей во сне, фея в золотом
чепце, украшенном драгоценными камнями (Lambertz 1973: 481),
аромун. aúmbră ‘тень, призрак, восставший из гроба мертвецʼ. Особенно ярко эта вера выражена в обычае, распространенном в южной
Европе, когда во время строительства дома тайно измеряют тень человека, а затем замуровывают нить такой же длины. Через год этот
человек должен умереть, а его душа – превратиться в духа – защитника дома (Арнаудов 1972: 289). То есть семантическая специализация болг. слов сен̀ ище, сян̀ ка в значении ‘призрак, дух местаʼ могла
также сформироваться под влиянием прочих балканских языков.

Сестрѝ
В болгарском разговорном языке существует следующее выражение: Хван̀ али го сестрѝте [Его сестры схватили] ‘Он рассердился / разозлилсяʼ; его диалектный вариант – Щат го хван̀ ат дод
̀ ките
[Его схватят сестры]. Как и в выражении Прихванали го майките
[Его ухватили матери], речь должна идти о злых духах.
Сестрами представляли себе многих демонов женского пола.
Например, считалось, что демоны лихорадки – это семь сестер, ко-

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

137

торые живут на краю мира (Маринов 1914: 196). В русском языке
слова сестры, сестри́цы являются эвфемистическими наименованиями лихорадки (Moszyński 1967: 181). В русских заговорах демоны
лихорадки изображаются как 12 девственниц, сестер Ирода (Майков
1869: 49). В болгарских народных верованиях как сестры воспринимаются прежде всего самовилы. Наиболее известные мифологические сестры, которые имеют с нимфами много общих черт и которые тоже выступают в качестве духов болезни, – это античные музы,
представляемые как девять сестер (Топоров 1977: 46 и след.).

Страх
В болгарских заговорах страх персонифицируется как злой
дух. Женщина, произносящая заговор, требует от страха, чтобы тот
покинул тело больного: ѝскочи, страу̀ , йот глав̀ у [Выскочи, страх,
из головы] (Чипоровцы – СбНУ 16/17: 259).
Точно так же персонифицируется страх в сербохорватском языке, особенно в заговорах: strȃh ‘плач маленьких детейʼ, ‘страшилищеʼ,
стрȁва ‘сильный страх, испугʼ, вызванный одноименным демоном
(Вук; AR). Если ребенок чего-либо испугался, то мать обходит вокруг
него трижды, держа в руках кочергу и сковороду, и приговаривает:
Бежи страва! Гони те маjчина справа [Убегай, страх! Гоню тебя с
кочергой и сковородой в руках] (Милиħевиħ 1894: 202).
Множественное число с.-х. слова стрȃх – стрȃхи является
наименованием умершего, не находящего себе покоя, например, самоубийцы, утопленника (Schneeweis 1961: 12). Ср. также: словен.
strȃh ‘страх, испуг ʼ / ‘страшилищеʼ, укр. страх ‘страхʼ / ‘чудовище, призракʼ, блр. страх ‘страхʼ / ‘чертʼ (Демидович 1896: 114),
пол. strach ‘страшилище, кошмар, злой дух, душащий людей во
снеʼ, н.-луж. tšach ‘страх, испуг, ужасʼ / ‘пугало, призракʼ (Černý
1898: 432; Muka). На основании проведенного сопоставления можно сделать вывод о том, что праслав. *straхъ также обладало значением ‘злой духʼ (ср. также: *běsъ / лтш. baiss ‘боязньʼ).

Тенец
̀
Это диалектное наименование вампира распространено на
крайнем западе и северо-западе Болгарии (Генчев 1968: 193; Вака-

138

Н аименования

демонов в болгарском языке

релски 1974: 582), тен̀ ец – в общ. Годеч (ИДР: 162), без указания
ударения – тенец (Средогрив, общ. Видин; Превала, общ. Михайловград – Архив Георгиева, 570–II: 74, 81). Производным от этого
основного слова является утен̀ чвам се ‘стать вампиромʼ.
Данные болгарские слова имеют соответствия в сербохорватском: тѐнац, тéњац ‘вампирʼ (= jедогона, Бока – Вук; AR; СМР:
282, область Тимок – Станоjевиħ 1937: 74), утенчити се ‘стать вампиромʼ (Лужница, Нишава, Сербия – Дробњаковић 1960: 159).
Это диалектное (южнославянское) образование –*těn-ьсь –
производное от *těnь ‘теньʼ. Таким образом, предполагается, что
умерший продолжает существовать в виде тени. Само основное
слово *těnь означает в некоторых славянских языках душу усопшего: рус. диал. тень ‘тень, душа усопшего, призракʼ (Даль), пол. cień
‘усопшая душа, дух, теньʼ (Linde).
В рассмотренных наименованиях вампира нашла отражение
широко распространенная вера в то, что тень тождественна душе
(HdA 9, Дополнения: 133, 137). В отличие от *duхja – души-дыхания, которая покидает тело в момент смерти, – *těnь является душой мертвеца (ср. сен̀ ище, сян̀ ка).

Урок
̀ и, ур̀ оци, ур̀ очища, зарек, прор̀ ек, ур̀ икь
Общеболгарские слова ур̀ оки, урок̀ и, ур̀ оци означают ‘сглазʼ – действие и состояние. Сглаз приписывается дурному глазу или неосторожной похвале. Сглазу подвержены дети, а также молодняк рогатого
скота. У детей это выражается в том, что они внезапно заболевают болезнью, которая не имеет характерных признаков с медицинской точки зрения (см. также Seligmann 1910: 252) – это общие болезненные
состояния: головная боль, рвота, головокружение, высокая температура и т. п. (Ватев 1905: 65), у животных наблюдается вздутие живота
(Евтимий 1943: 65). Данное слово встречается также в форме женского рода: урука (Ново Село, общ. Русе – Евтимий 1943: 77). Урока также является названием растения володушка круглолистная, Bupleurum
rotundifolium (Ахтаров 1939: 119).
В качестве злого духа урок̀ персонифицируется в заговорах против дурного глаза, где появляется также эквивалент женского рода.
Эти духи пребывают в глазах, или же они только передают глазу
свою магическую силу: урок̀ седѝ под клепало, / уроч̀ ица над кле-

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

139

пал̀ о… [Урок сидит под веком, урочица над веком] (общ. София –
СбНУ 8, III: 155; Геров 5: 450, где ошибочно приведено слово урочици вместо урочица). Седи на пакьо урочица / под пакьо, / едно око
водено, едно огнен̀ о; / пукнало се вод̀ еното, / та изгас̀ ило огнен̀ ото; /
пук̀ нали са тия очи ур̀ оци, / които уручасах̀ а болнио [Сидит на дороге урочица под дорогой один глаз водяной, другой огненный лопнул
водяной и загасил огненный, лопнули эти уроки, которые урок больному причинили] (Драгоман – СбНУ 16/17: 264).
В Родопах зафиксировано производное урọчищи в значении ‘злой
дух, таинственная сила, которой обладает взгляд некоторых людейʼ
(Широка Лыка, общ. Смолян, Арда, Асеновград – Стойчев 1965: 287).
Еще одна форма, возникшая в заговорах в результате игры слов, –
бур̀ оки: Уроки, буроки, / идете в пусто горе тилилейско [Уроки, буроки, идите в пустые горы тилилейские] (Геров 1: 86).
У этого слова существуют различные диалектные фонетические варианты: с йотацией юр́ уки (Гебел , общ.
Новопазар – СбНУ 47: 52), с гиперкорректным о-: ороци (Градево, общ. Благоевград) и с выпадением приставки: роци (Каменица,
общ. Кюстендил – Захариев 1935: 412–413), также производное ручасам (Кюстендил – СбНУ 7, III: 146).
Болг. уро̀к, у̀ро̀ки, так же как и ц.-слав. оурокь ‘incantatioʼ, с.-х.
у̀роци, у̀рȏкȃ ‘сглазʼ (Караџић), урок ‘то же’ (Герцеговина – Милиħевиħ 1894: 293), ‘дурной глазʼ (Левач – Бушетиħ 1911: 537), словен. uroḱ , обычно в форме pl. – uroki ‘колдовство, сглазʼ (Pleteršnik),
рус. урóк ‘колдовствоʼ, блр. уроки (Демидович 1897: 110), уроцы
(Богданович 1895: 42, 163), чеш. úrok, простонар. ouročky ‘сглазʼ
(Němec 1980: 33) с производным úročník ‘Veronica officinalis, вероника лекарственнаяʼ (Machek 1954: 213), морав. neúroku ‘незвано,
непрошеноʼ, пол. urok ‘сглазʼ, кашуб. urok ‘вредоносная магическая
сила в словах или во взглядеʼ (Sychta), восходят к праслав. *u-rokъ,
которое, в свою очередь, является существительным (nomen actionis – Goląb 1967: 781), образованным от глагола *u-rekti ‘сглазитьʼ
(с.-х. urèći ‘околодоватьʼ, словен. uréći ‘сглазить, околдовать (при
помощи слов или взгляда)ʼ, чеш. uřknout ‘сглазитьʼ (в др.-чеш. медицинской рукописи XV в. – Němec 1980: 33) (Skok 3: 121).
Производным от слова *urokъ является слово *uročiti (болг.
уро̀ча, с суффиксом -асвам – урочасвам ‘сглазитьʼ и ‘подвергнуться
сглазуʼ, рус. уроч̀ ить ‘околдовыватьʼ и т. п.).

140

Н аименования

демонов в болгарском языке

Болг. за̀рек ‘сглазʼ является отглагольным существительным
от *za-rekti (с.-х. zareći ‘сглазитьʼ, словен. zaréči ‘обворожить, заколдоватьʼ).
Одно из отглагольных образований от *urekti – праслав.
*urekъ – сохранилось в болг. диал. у̀рьци ‘сглазʼ (Габрово, общ.
Ксанти – Стойчев 1965: 287), у̀рикь ‘то же’ (Банат – Телбизови
1963: 207), словен. urèk ‘сглаз, околдовываниеʼ, слвц. neurekom
(Варбот 1967: 70) ‘чтобы не сглазить’, кашуб. устар. uřek ‘вид
сглаза, вызванный удивлением, восхищением или похвалойʼ
(Sychta 6: 32).
Этимология данного слова показывает, что изначально речь идет
о словесной магии. Вера в то, что неосторожная похвала наносит вред
и вызывает болезнь, является широко распространенной, ср. нем. berufen, beschreien ‘сглазить, накликать бедуʼ и выражения unbeschreien,
unberufen ‘чтобы не сглазить!’ (Seligmann 1920/2: 366).
Вера в силу слова слилась с широко распространенной верой
в дурной глаз (см. в особенности Seligmann 1910: 1920). Тесная
связь между магией слова и магией взгляда образовалась благодаря тому, что восхищенный или завистливый взгляд обычно связан
со словами похвалы, в результате чего у праслав. *urekti, *urokъ
развилось значение ‘околдовать при помощи дурного глазаʼ. Вера
в магическую силу глаз подтверждается и языковыми данными:
болг. диал. продзрена ‘околдованнаяʼ (Пиянец – Захариев 1949:
210, общ. София – СбНУ 3, III: 142), очо̀свам ‘подвергнуться воздействию дурного глазаʼ (Каменица, общ. Кюстендил – Захариев
1935: 254), рус. сглáзить ‘околдовать при помощи дурного глазаʼ,
пол. oziorać ‘то же’.
То, что очевидная связь болгарских слов ур̀ ок ‘сглаз’ и река̀ ‘говорить’ была утрачена, делает возможным такую неудачную этимологию, как возведение к др.-греч. οράω ‘(по)смотреть, (по)глядеть,
осматриватьʼ.
Магия слова и магия взгляда основываются на доанимистических представлениях о мощной силе слова и взгляда (Beth 1935/6:
303). Эти архаичные представления позже были переосмыслены
анимистически. Так, уже в Вавилоне был известен демон злого глаза (Kötting 1954: 473). В болгарском и в других южнославянских
языках представления о сглазе как о злом духе встречаются прежде
всего в заговорах.

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

141

Усов̀
Болг. диал. усо̀в означает болезнь мастит (Панчев: 315), а также
злого духа, который парализует ноги рогатого скота (северо-западная Болгария) (Маринов 1891: 120; 1914: 379). Оно используется
как синоним слова у̀стрел (там же).
Производные от слова усо̀в – усовиче ‘черноголовка обыкновенная, Prunella vulgarisʼ (Явашов 1905: 27) и усòв втор̀ ник (общ.
Кюстендил), усов̀ ски втòрник ‘вторник первой недели Великого
постаʼ (Маринов 1891: 120; Панчев: 315).
Данное болгарское слово имеет соответствия в с.-х. усов ‘удар,
‘увеличение лимфатических желез (у человека и животного)ʼ (AR;
Skok 3: 362). Производное усови ‘вторник первой недели Великого
поста, который празднуют ради здоровья скота’ (СМР: 295), дает
основание предположить, что усов и в сербохорватском языке персонифицировался как злой дух.
В основе лежит праслав. *u-sovъ, отглагольное образование от
*u-sovati ‘прокалывать, втыкать, вонзатьʼ, ср. параллельную основу
на -i *u-sovь, зафиксированную в рус. диал. усóвь ‘болезнь, сопровождаемая сильными болями, внутреннее воспалениеʼ (Даль).
Праслав. *sovati, *sunǫti родственно лит. šáuti, šáuju ‘ставить,
совать, сажать (в печь) хлебʼ, в.-лтш. šaut ‘двигать, толкать, соватьʼ
(Vasmer REW 2: 686; Skok 3: 362). В данных словах выражено представление о том, что болезнь возникает благодаря тому, что в человека стреляют злые духи. Типологические параллели см. в главе о
слове у̀стрел – синониме слова усо̀в.

У̀стрел
Болг. диал. слово у̀стрел является названием злой силы, черта (Геров; в c. Винга в Банате – ус̀ трель – Телбизови 1963: 201),
вампира, который высасывает кровь у рогатого скота (общ. Бургас,
Малко Тырново – СбНУ 5: 131–134), а также означает разные болезни – ‘апоплексияʼ, ‘рожистое воспалениеʼ, ‘маститʼ, ‘внезапные
боли в сердце, животе или головные болиʼ, ‘смертельная болезнь у
коровʼ (Геров), ‘заболевание свиней и буйволовʼ (общ. Ботевград –
Попиванов 1930: 143), ‘язва, нарывʼ, ‘костоедаʼ (СбНУ 21, II: 19,
58; Панчев: 315), ‘тяжелое заболеваниеʼ (Стойчев 1965: 288). Это

142

Н аименования

демонов в болгарском языке

слово встречается и в качестве названия растения (ус̀ трел, устрелче, устреличе – Ахтаров 1939: 149). Вероятнее всего, речь идет о
лекарственном растении, помогающем в исцелении от упомянутых болезней. В области Дебар ус̀ трел имеет значение ‘вспышка,
молнияʼ. Данное слово часто встречается в проклятьях: У�стрел те
у̀стрелил (фъркнал) [Чтоб тебя устрел разбил (налетел на тебя)]
(Охрид – СбНУ 12, III: 249), Да го уда̀ри у̀стрела [Чтоб его устрел
ударил] (общ. Тетевен – Стойчев 1915: 132). Диалектный вариант
с я < ст.-слав. ѣ – устрял (Дабева 1934: 5), с отвердением предыдущего р – у̀страл (Велес – СбНУ 14, III: 160).
Данное слово имеет соответствия в с.-х. диал. говеђи устрел
‘опасное заразное заболевание рогатого скота, которое лечится
c помощью очистительного огняʼ (область Тимок – Станоjевиħ
1937: 82); важное значение для этимологии слова имеет производное ustrijeljnik ‘дух болезни, который стреляетʼ (в заговоре против
уплотнения селезенки – Левач, Темнич в Сербии – AR), чеш. ústřel,
oustřelí, oustřele ‘головные боли ревматического характера, люмбаго и другие заболеванияʼ со старым производным ústřělné kořeni
(Kodex Vodňanský, 1410 г.) (Němec 1980: 34).
Таким образом, данное слово было унаследовано из праславянского языка; слово *ustrělъ является поствербальным образованием от *u-strěliti ‘стрелятьʼ, являющимся производным от *strěla
‘стрелаʼ. Первоначальное значение – ‘место попаданияʼ, ‘болезнь,
возникшая в результате выстрелаʼ. Параллельные образования –
*postrělъ, *prostrělъ (с.-х. prostrel ‘люмбаго, прострелʼ, pròstreo
‘заболевание свиней; лекарственное растение, помогающее от этой
болезниʼ, рус. пострéл, прострéл ‘паралич, апоплексияʼ, ‘боли в
пояснице, прострелʼ, чеш. диал. podstřel (pod- из po- – Machek 1957:
479), пол. postrzał ‘люмбаго, прострелʼ, ‘болезнь, вызванная при
помощи магииʼ (Moszyński 1967: 288).
В основе этих наименований лежит представление о том, что
болезни, воспринимаемые как демонические персонажи, стреляют
в своих жертв стрелами. Так, когда-то верили, что чума убивает людей стрелами; кроме того, существовала вера в то, что самовилы
пускают стрелы (Маринов 1914: 127). Точно так же в фольклоре
других индоевропейских народов стрела является общепринятым
символом болезни и внезапной смерти. Ср. немецкие слова Hexenschuß ‘люмбаго, прострелʼ, досл. «выстрел ведьмы», Alp-schoß,

II. Праславянские,

диалектные южнославянские…

143

-schuß ‘то же’, букв. «выстрел злого духа», шв. älvaskott, англосакс.
ylfagescot: согласно верованиям германских народов, стрелы эльфов лишают человека способности двигаться, делают его тяжелобольным, сумасшедшим (Manninen 1922: 191).
***
Исследование названий демонов, возникших в славянском (в
праславянском или позже), показывает, что все они имеют ясную
этимологию. Мотивацию, лежащую в основе наименований, можно реконструировать при помощи этнографических данных – даже
в том случае, если современное значение, как это часто бывает, заметно отдалилось от первоначальной мотивации.
На основании анализа наименований, которые могли бы восходить к праславянскому языку, можно сделать вывод о том, что
вера в сверхъестественные знания людей, сведущих в колдовстве
(*věda, *věšt-), в возможность превращения в животных (*vl̥ kodlakъ), вера в предков как в духов-защитников (*dědъ), вера в существование души умершего в виде тени (*těnь) наряду с душой-дыханием (*duхjā), объяснение болезней как следствия того, что злые
духи выстрелили в человека (*u-sovъ, *u-strělъ) или того, что в тело
проникают предметы (*volsъ, *klinъ), страх перед сглазом (*u-rokъ)
нашли свое отражение в языке именно в тот период. Как демоны
воспринимались силы природы, особенно ветер (*větrъ) и темнота
(*morkъ, *noktьnica). В ходе анализа были обнаружены многочисленные соответствия в болгарском и сербском языках, отчасти также в словенском, которые могут считаться южнославянскими диалектизмами. Выяснилось, что в основе более поздних, собственно
болгарских образований лежат очень архаичные представления
(например, глог). Важную роль в языковом творчестве в области
мифологии сыграла народная этимология.
Самая многочисленная группа демонов в болгарском языке –
это демоны болезней (см. также Маринов 1914: 192). В народных
поверьях они представлены как существа женского пола, имеющие отталкивающий внешний вид. Данной характеристике соответствует и языковая форма наименований: их грамматический
род – преимущественно женский, как правило, они имеют форму
множественного числа, что характеризует соответствующих духов

144

Н аименования

демонов в болгарском языке

как множество. Эти наименования зачастую образованы при помощи разных суффиксов – например, ба̀бици, лѐлици. Особенно
часто формы диминутива встречаются в заговорах: брождену̀ша,
изтров̀ ушка, червенуш
̀ а, шар̀ чинка, шар̀ уля, добрин̀ ка, болчинки и
т. д. Очевидно, что диминутивные суффиксы имеют здесь эвфемистическое значение (см. также Михайлова 1974: 53). Использование эвфемистических диминутивных образований для наименования болезней связано с их персонификацией и демонологизацией
и обнаруживается во многих европейских языках – например, лат.
tussicula, febricula (Opelt 1966: 953); нем. Wehlein, диал. wehele
‘Eclampsia infantumʼ, ‘эпилепсияʼ; швейц. dʼweli (pl.) ‘подагра ребенкаʼ (Grimm DWb 14/1: 115), хеттск. ḫinganant- ‘смерть, эпидемияʼ, которое В. Геогриев (Georgiev 1980: 6) считает диминутивом.
Подобные образования обнаруживают наибольшую частоту в албанском языке – там они образуются при помощи суффиксов -th,
-zё (Çabej 1966: 9; 1976: 53): ankth ‘эпилепсияʼ, kёlbazё ‘заболевание овец’, lodёrz ‘эпилепсияʼ, lulёz ‘конъюктивитʼ, nusezё ‘нарыв в
подмышечной впадинеʼ, диал. shapth ‘ящурʼ, shkojth ‘заболевание
быковʼ и др.
Множество демонов болезней, к которым можно обратиться и
которых можно усмирить, характерны для анимистического периода (Sudhoff 1926: 59–60). Однако названия далеко не всех болезней,
интерпретируемых как демонические, одновременно являются древними с языковой точки зрения. Анимистическое мировоззрение существует и в новое время и приводит к возникновению новых наименований. С исторической точки зрения большинство наименований
болезней демонического характера возникло в болгарском языке в
заговорах.

III.

Заимствования

оля заимствованной лексики среди болгарских наименований
демонов очень велика. Она не только превосходит исконную
лексику по объему, но и демонстрирует языковую стабильность
и жизнеспособность. Такие заимствованные слова, как вампѝр,
дяв̀ ол, каракон̀ джо, таласъм
̀ относятся к центральным понятиям
болгарских народных поверий.
В данном разделе также анализируются слова-кальки, которые
указывают на особо интенсивные контакты с носителями других
языков. Если какое-либо слово или выражение имеет структурно-семантическое соответствие в соседнем языке и его происхождение
и семантическое развитие мотивируется этим языком, если, кроме
того, ареал его распространения в болгарском языке ограничен и образует континуум с языком-соседом, то я считаю это достаточным
основанием для того, чтобы трактовать данное слово как кальку.
Алфавитная последовательность в подаче наименований сохранена и в этой части. С одной стороны, это сделано для большей
наглядности, с другой – потому, что расположение наименований
по языкам-источникам в некоторых случаях нарушило бы внутреннюю связь из-за сложных зачастую путей заимствования или спорности вопроса о языке-посреднике.

Д

Авалѐ
Авалѐ – это диалектное слово с узко ограниченным ареалом
распространения (общ. Кюстендил – Умленски 1965: 211). Оно является наименованием злого ночного духа, который имеет внешность ребенка, живет в заброшенных домах и бросает камни вслед
запоздалым прохожим.
В Родопах зафиксировано слово авалво̀ в значении ‘кошмарʼ
(Корово, общ. Велинград – Стойчев 1970: 153). Из контекста, в котором оно встречается, – Нощѐс мо̀ е притѝскало авалво̀ [Ночью

146

Н аименования

демонов в болгарском языке

меня душил авалво] – можно заключить, что речь идет о существе, похожем на человека. Вышеупомянутые слова восходят к
тур. havale ‘демонʼ. Это слово в турецком имеет разные значения:
оно употребляется как юридический, а также как медицинский
термин, обозначающий ‘судороги у маленьких детейʼ (Redhouse
1890) и ‘эклампсия при беременностиʼ (Heuser–Şevket 1967). То
есть изначально речь идет о демоне, душащем человека, а также о
духе болезни.
Турецкое слово происходит от араб. h̥awāla, основное значение которого – ‘наставление, указание, перемена, изменениеʼ. В качестве юридического термина данное слово распространилось по
всему исламскому миру (EI).

Аждарха̀, аждраа̀, аждѐр, асджер, аждерха̀,
еждер̀ , еждерха̀
Эти диалектные и просторечные слова являются синонимами
слов змей, ламя̀, ха̀ла (Геров 1: 6; Панчев: 3, 7).
Форма аждраа̀ (ПК: 468), образованная из аждарха̀ посредством метатезы -ар- > -ра- и в результате выпадения интервокального -х-, как и форма асджер (Панчев: 7) с метатезой -жд- > -дж-,
представляют собой результат собственно болгарских изменений,
остальные формы восходят к разным турецким диалектным словам. Источником турецких слов является н.-перс. aždar(hā) ‘драконʼ. Этому новоперсидскому слову, в котором продолжает жить
имя древнеиранского мифологического дракона Ažidahāka, образованное от др.-иран. aži- ‘змея, драконʼ и Dahāka ‘имя собственное одного из царей-дэвов в иранской мифологииʼ (Bartholomae:
704), в специальной литературе издавна приписываются проблематичные болгарские производные (см. Miklosich 1884: 252;
Berneker SEW 1: 36; Skok 1: 80; БЕР 1: 5; Ionescu 1978: 149).
К.Г. Менгес (Menges 1969/70: 61) устранил неясность в отношении новоперсидских слов, указав на то, что с точки зрения формы н.-перс. aždahā, aždarhā являются мнимым множественным
числом35, от которого в народной речи была ошибочно образована
форма единственного числа aždar.
35

Об окончании множественного числа -hā см.: Horn 1901: 105.

III. Заимствования

147

Тем не менее многочисленные варианты в болгарском, а также в других балканских языках возводятся к своим непосредственным исходным формам в турецком языке не всегда корректно; ср., например, как Ионеску выводит аждѐр из тур. ejderha
(Ionescu 1978: 149). На мой взгляд, вырисовывается следующая
схема заимствований: форма аждарха̀ возникла из созвучной
турецкой диалектной формы аждѐр < тур. ajder – та же самая
турецкая форма была заимствована сербохорватским языком:
а̀ждер = ламња (Черногория – PCKHJ 1: 35) – аждерха̀ < тур.
ajderha, еждѐр < тур. ejder, еждерха̀ < тур. ejderha; от этой же
формы образовано алб. ezdёrhá, которое Г. Мейер (Meyer EtWb:
97) неточно возводит к перс. aždaha-, а Э. Чабей (Çabej 1960:
75) – к тур. ajderha.
Вместе с данным словом в болгарскую народную мифологию проникли элементы соответствующих верований. Так, народные болгарские поверья о том, что змея, которая «проживет
40–100 лет» и при этом ее никто ни разу не увидит, превращается
в аждраа̀ – семи- или девятиголового дракона (Кочан, область
Пирин – ПК: 468), соответствуют поверьям тюркских народов
о том, что змея, которая долго живет (вариант: живет 100 лет),
превращается в aždarha (МНМ 1: 50).

Антѝрис, индѝхрис
Оба слова представляют собой узко локальные наименования
черта: антѝрис ‘предводитель чертей, который однажды будет
править всем миромʼ (Литаково, Резен, общ. Ботевград – Маринов
1914: 169), индѝхрис ‘черт, неверующийʼ (Странджа – Горов 1962:
90). М. Филипова-Байрова (1969: 71, также в БЕР 2: 78) полагает,
что эти слова произошли от ср.-греч. ἀντίχϱιστος. Это, несомненно, верно для первого слова, которое могло проникнуть в разговорный язык через язык церкви, ср. ст.-слав. антихристъ, андихристъ.
Однако диалектная ограниченность второго слова дает основание
предположить более позднее заимствование из н.-греч. ἀντίχϱιστος
‘чертʼ, которое является продолжением ср.-греч. ἀντίχϱιστος ‘антихристʼ. Это понятие сформировалось в языке Нового Завета и
уже там имеет отношение к дьяволу.

148

Н аименования

демонов в болгарском языке

Армен
̀ ки, ермен
̀ ки
Диалектное слово армѐнки является наименованием родильной
горячки – заболевания, которому подвержены роженицы (СбНУ 18,
II: 45; Панчев: 6). В Родопах зафиксировано слово ар̀ меник ‘заболевание, которым болеют женщиныʼ (Апостолов 1905: 21; Панчев:
6). В восточной Болгарии словом ермѐнки (в западной Болгарии
– нав̀ и) называют злых духов, которые мучат роженицу (Маринов
1891: 27; Матов 1895: 151; СбНУ 30: 20; Евтимий 1943: 21; Генчев
1974: 268; Георгиева 1983: 165). Слово армѐнци означает не только
демонов на̀ви (Матов 1895: 151), но и растение ‘Silene otites, смолевка ушастаяʼ, при помощи которого лечат родильную горячку
(Руслар, общ. Варна – Явашов 1905: 12).
Такого же происхождения, что и указанные выше слова, – глаголы арменяс̀ вам ‘(о роженице и новорожденном) заболеть болезнью ар̀ меникʼ (Панчев: 6), ерменляс̀ вам ‘испытывать судороги после родовʼ (Геров), а также прилагательное ерменльо̀ско (биле) ‘растение, с помощью которого лечат детей от дурного глазаʼ (Геров).
Слова армен̀ ка и ар̀ меник произошли (путем добавления болгарских суффиксов) от н.-греч. ʼΑϱμένηϛ ‘родильная горячка или
лихорадка, возникающая в результате маститаʼ, арменя̀свам – от
формы аориста н.-греч. ẚϱμενιάζω ‘(о роженице) заболеть родильной горячкойʼ. О греческом населении в селе Мелник сообщается,
что на дверь спальни привязывали красную нить, которой δένουν
τήν ʼΑϱμενον [связывали арменку]. Смысл этого действия – γιὰ νὰ
μην ἀϱμενιασϑῆ ἡ λεχοῦσα [чтобы арменка не навредила роженице]
(Abbott 1903: 124). На мой взгляд, данное новогреческое слово связано с н.-греч. ἄϱμενοϛ ‘милосердныйʼ, т. е. изначально речь идет
о табуированном наименовании болезни, воспринимавшейся как
демон, ср. болг. слад
̀ ки и мед
̀ ени ‘эпидемические заболеванияʼ,
‘духи болезниʼ, н.-греч. γλυϰεία ‘эпилепсияʼ, букв. «сладкая». Благодаря народно-этимологическому переосмыслению оно оказалось
связанным с ʼΑϱμένηϛ ‘армянинʼ. Та же народная этимология оказалась продуктивной и в болгарском языке: двое из демонов нави
являются армянками, а третья – болгаркой (Матов 1895: 148). Если
исполнение обряда, исцеляющего от родильной горячки, – секат
лехусата от арменци [отсекать роженицу от арменци] – не приносило успеха, больную вели к армянскому священнику (Матов 1895:

III. Заимствования

149

151–152). Данной народной этимологии благоприятствовала не
только омонимия, но и то обстоятельство, что злые духи нередко
воспринимаются как неотъемлемая часть чужой народной культуры. Ср. в заговоре против болезни рожениц: тръг̀ нъле съ сидимдисѐ
и сед
̀ ем вер̀ и злини:̀ аврей̀ ци, латин̀ ци [Отправились семьдесят семь
злых вер: евреи, латины (католики)] (общ. Пловдив – СбНУ 9, II:
138). Происхождение слова из н.-греч. εἱμαϱμένη ‘женщина, определяющая судьбуʼ, предложенное Геровым и проникшее в этимологическую литературу (БЕР 1: 506–507), не выдерживает критики
с фонетической точки зрения.
Новогреческое слово проникло и в аромунский язык: Armenii
‘злые духи, которые вредят разрешившимся от бремени женщинамʼ
(Popinceanu 1964: 56), arminsire ‘заболевание, которое может поразить
роженицу через три или четыре дня после родовʼ (Papahagi 1974: 205).

Благ̀ и (слад̀ ки) и мед̀ ени
Бла̀ги и мѐдени ‘сладкие и медовые’ – это эвфемистическое
наименование болезней (область Валовиште – СбНУ 4: 112) и злых
духов, которые вредят человеку, если их прогневить (общ. Смолян,
Арда, Асеновград, Златоград, общ. Мадан – Стойчев 1965: 130),
сла̀дки и мѐдени – это ‘невидимые женщины, которые разносят
болезниʼ (общ. Трявна), а также эвфемистическое наименование
самовил (общ. Тырново – СбНУ 3: 164; Ватев 1905: 2; общ. Г. Оряховица – Големанов 1914: 28) и тех ветров, которые они вызывают
(Гинчев 1890: 105), мѐдена и ма̀слена являются наименованиями
любого эпидемиологического заболевания (общ. Тетевен – СбНУ
31: 296), в том числе и оспы, которую называют мед
̀ ена-мас̀ лена
(Георгиева 1983: 148). Словом сла̀дката называют смертельную
болезнь карбункул (Големанов 1914: 18; Панчев: 298).
Эти наименования имеют соответствия в балканских языках: аромун. dúlţile, эвфемизм: ‘коварные феиʼ (Papahagi 1974: 506; Weigand
1894: 120), рум. dulcile ‘феи, нимфыʼ (Popinceanu 1964: 46), ср. также
н.-греч. γλυϰεία ‘эпилепсияʼ, букв. «сладкая» (Dukova 1980: 7).
Данные наименования, выражающие желание задобрить опасные существа, вызывающие болезни или являющиеся воплощением таковых, напрямую связаны с существовавшей у балканских
народов до недавнего времени практикой окроплять медовой водой

150

Н аименования

демонов в болгарском языке

то место, на котором кто-нибудь заболел под воздействием самовил, а также оставлять там хлеб и другие кушанья (Воден – СбНУ
43: 153; общ. Разлог – Молерови 1954: 407; Геция – Abbott 1903:
245; Албания – Hahn 1854: 159). Наименование этого обычая имеет
одну и ту же внутреннюю форму в различных балканских языках:
болг. блажене (Георгиева 1983: 126), алб. amёlsimё (Эльбасан –
Hahn 1854: 159), в современной Греции информант так объяснил
смысл окропления медовой водой: γιὰ νὰ γλυϰαϑῆ τ͐ ͐Αγεριϰό [чтобы
усладить аэрико] (Abbott 1903: 225). Если кто-то болеет оспой, то
в Греции, в соответствии с болгарским наименованием оспы медена-маслена, выражают пожелание μὲ τὸ μὲλι τηϛ νᾶναι [чтобы была
с медом] (Abbott 1903: 237), алб. диал. tamёltuom букв. «сладящая»
означает ‘сильные телесные болиʼ.
Местом происхождения этого обычая должна считаться Греция,
поскольку там он был унаследован из античности. Можно предположить, что похожий обычай существовал и в Малой Азии, ср., например, описываемый О. Карруба (Carruba 1982: 36–37) лувийский
текст, где в одном из жертвенных заклинаний говорится, что нечистая сила, проклятие и клятвопреступление, которые тяготеют над
приносящим жертву, утратят свою силу и будут изгнаны или должны
будут превратиться в мед и масло (ta-a-i-in-ti-j[a-ta- ma-al-li a-i-] jaru). Название упомянутого выше обычая – «делать сладким, услащивать», – должно быть, тоже восходит к греческому языку, поскольку
именно в нем глагол γλυϰαίνω ‘подслащиватьʼ имеет также абстрактное значение ‘примирять, смягчать, усмирятьʼ, в то время как болг.
блаж
̀ ене, алб. amёlsimё за пределами региона бытования данного
обычая такого значения не имеют.

Вампир̀ , вапир̀ , випир̀ , лепир̀ , въп
̀ ер, воп
̀ ер
Центральным персонажем болгарских народных поверий является вампир, восставший из гроба мертвец, который не разлагается
в могиле, бродит по ночам и высасывает кровь у людей и животных.
Народные поверья содержат множество причин его оживления:
вампирами становятся большие грешники и колдуны, некрещеные
дети, люди, умершие неестественной смертью (совершившие самоубийство, утопленники, убитые молнией и т. п.), очень старые и
больные люди или же мертвецы, во время похорон которых не были

III. Заимствования

151

исполнены все ритуалы и соблюдены запреты – ритуальное обмывание, помазание, оплакивание. Если через тело покойного перепрыгнет животное, если на тело упадет тень человека или через
него передадут предмет, то умерший также может стать вампиром.
Устойчивость этих верований и обусловленных ими практик объясняется их тесной связью с похоронными обычаями.
Представления о внешнем виде вампира неопределенны и размыты. Считается, что он невидим, или же представляет собой кожу,
наполненную кровью, катящуюся голову животного, или показывается в человеческом облике, с красными глазами, без скелета и без
носа. Если ткнуть в него чем-то острым, он превратится в желеобразную кровавую массу. Чтобы уничтожить вампира, труп протыкают колом из боярышника или гвоздем или подрезают ему пятки. Подробнее о народных поверьях и связанных с ними практиках
см.: Геров 1: 105; Маринов 1914: 216–218; Burkhart 1966: 211–252;
Георгиева 1983: 153–160; Попов 1983: 36 и др.
Слово имеет множество диалектных вариантов: вампир̀ (Воден –
СбНУ 4: 114; общ. Лерин – СбНУ 3: 155; общ. Битоля – Ангелов
1895: 126; Велес – СбНУ 9, II: 130; область Пирин – в селах Пирин,
Капатово, Илинден, Слаштен, Гостун, Конарско, Кремен – ПК: 469;
общ. Кюстендил – Любенов 1887: 51; Каменица – Захариев 1935:
438; Лыжане, общ. Ботевград – Попиванов 1949: 511; Огоя, общ. София – Архив Георгиева, 661–II: 50; область Тимок – Павлов 1931: 88;
другие подтверждения из общин Балчик, Благоевград, Брезник, Варна, Велико Тырново, Враца, Габрово, Горне Тошево, Горна Оряховица, Никополь, Павликани, Плевен, Севлиево, Силистра – Стойков,
Младенов 1969: 162), въмпир̀ (Русаля, общ. Тырново – КБДР), фампир̀ (общ. Разград – Стойков, Младенов 1969: 162), вапир̀ (Прилеп –
СбНУ 3: 155; СбНУ 7, III: 148; Станке Димитров – СбНУ 9, II: 216;
Дыбрава, Тешово, Габрене, Парил, Раздол, Церово – ПК: 469; Банско – Молерови 1954: 356; Бобошево – Кепов 1936: 113; Рыждавица,
Кюстендилска котловина – Захариев 1963: 418; общ. София – СбНУ 9,
II: 201; Кожинцы, общ. Перник – Архив Георгиева, 661–II: 74; кроме
того, в общинах Брезник, Враца, Самоков – Стойков, Младенов 1969:
162), вапир̀ ин (общ. Станке Димитров – СбНУ 10, III: 141), врапир̀ ин
(Чанкча, общ. Чаталджа – Денчев 1979: 344) с ассимилятивным -рв первом слоге, въп̀ ер (область Валовиште – СбНУ 4: 110; Калапот,
Делчево – ПК: 469), въпир̀ (Геров), воп̀ ер (Охрид – СбНУ 12, III: 246),

152

Н аименования

демонов в болгарском языке

вепир̀ (ин) (Геров; Радовене, общ. Враца – Хитов 1979: 232), випир̀
(Реброво, общ. София – Попиванов 1949: 512; Врачеш, общ. София –
Архив Георгиева, 661–II: 60), йепир (Едоарце, общ. Тетово), влепир̀ (ин) (Тетевен – Стойчев 1915: 246; Стойков, Младенов 1969: 162),
лепир̀ (ин) (общ. Тырново – СбНУ 3: 167), лампир̀ (Слаштен – ПК:
469), лем
̀ пир (Геров), лемптир̀ (общ. Тырново – Попов 1983: 36), липир̀ (общ. Горна Оряховица – Стойков, Младенов 1969: 162), липир̀ ь
(общ. Елена – Арнаудов 1913: 175), липир̀ ин (общ. Никополь – Стойков, Младенов 1969: 162), упир̀ (население, именуемое «гребенцы»,
в Добрудже – Генчев 1974: 289, Попов 1983: 36).
На мой взгляд, сюда также относится слово япери (Чарско, общ.
Битоля – СбНУ 19: 107), значение которого Т. Панчев (Панчев: 335),
со знаком вопроса, определяет как ‘самодивыʼ, что, однако, вовсе
не следует из контекста36. Кроме того, приводимое там же яперица
по способу образования совпадает со словами вепириц̀ а, воп̀ ерица.
К вопросу о фонетическом развитии ср. болг. въг̀ лен / диал. яг̀ лен.
Наиболее часто встречающиеся производные от этого слова –
вампира̀р ‘человек, рожденный в субботу, который способен видеть
и уничтожать вампировʼ (Геров), вампирджия̀ ‘то же’ (Ангелов
1895: 126; Панчев: 45) – такой человек является сыном вампира или
появляется на свет в субботу перед поминками, вампиря̀свам (се),
по-, с-, у-вампѝрвам се ‘стать вампиромʼ, также с большим количеством диалектных вариантов.
Данное слово было заимствовано в разные балканские языки:
к ст.-слав. *вѫпиръ восходит н.-греч. βόμπυϱας ‘вампирʼ. Сложнее
определить, когда именно было заимствовано βάμπυϱας. В среднегреческом эти слова не засвидетельствованы. Данная форма, согласно М. Фасмеру (Vasmer 1941: 272), является более поздней, поскольку рефлекс αμ на месте праслав. *ą на Пелопоннесе не зафиксирован.
Однако если слово является старым, то более древней должна быть
форма βάμπυϱας (Георгиев 1964: 60–64); при этом данное слово могло быть заимствовано и из какого-либо болгарского диалекта, в котором сохранилась назальность. В литературном греческом языке речь
Ене ти патон, ако сакаш, оди, нека те удаат яперите нокьеска
тамо! [Вот тебе дорога, если хочешь, иди, пусть тебя ночью там *самовилы пришибут!], Нити от япери, нити от гяол го беше страф [Он не
боялся ни *самовил, ни дьявола] (Панчев: 335).
36

III. Заимствования

153

могла бы даже идти о литературном заимствовании из какого-нибудь
западноевропейского языка – иностранное слово vampir, заимствованное из сербохорватского (< вам
̀ пӣр), широко распространилось
по целой Европе благодаря газетным сообщениям о вампиризме
(Vaillant 1931: 675). Вопрос о возрасте н.-греч. βάμπυϱας по праву задает Г.К. Менгес (Menges 1969/70: 79). Заимствованием из новогреческого языка является аромунское слово vómbir ‘вампир, дух ребенка, умершего некрещенымʼ. Болг. вампир̀ было заимствовано в алб.
vampir, dhampir (о переходе заимствованного v > dh см. Çabej 1961/1:
89), болг. диал. вапир̀ – в алб. vapir. Слово ipir, зарегистрированное
в диалекте балканских цыган (Wolf 1960: 104), можно объяснить из
болг. диал. випир̀ или липир̀ .
В других славянских языках данное слово обнаруживает примерно такое же богатство вариантов, как и в болгарском: сербохорв. упир(ина), вам
̀ пӣр, лампир, лапир, рус. упыр́ ь, упир́ ь, обыр́ ь,
диал. (Галиция) опыр́ ь (ЖС 1897/7: 107), др.-рус. (имя) Упирь Лихый
(1047), клали требу ѹпиремъ (Срезневский 3: 1238), укр. о̀пирь, упѝрь
(Гринченко), согласно Ф. Миклошичу (Miklosich EW: 374), также
вепир-вопир, впир, упер; блр. вупор (Демидович 1897: 140), упырь
(Булгаковский 1890: 190), чеш. upír (проникло через литературный язык, в народной традиции: morous – Wollman 1921: 46); пол.
upir, upiór было заимствовано из украинского языка, как и кашуб.
uṗȯr, oṗi (ṷoṗi), исконно польским является слово wąpierz (сохранилось также в географических названиях Wąpierz, Wąpiersk), носовой в которых соответствует юго-западным болгарским формам
(Moszyński 1967: 659). В лужицком языке данное слово отсутствует
(Černý 1898: 428).
На основании этих форм, представленных в славянских языках, реконструируется праслав. форма *ǫpirь, *ǫpyrь, *upirь, происхождение которой остается спорным. Этимологии, имеющиеся
в специальной литературе, делятся на две группы: внутриславянские реконструкции или заимствования из тюркских языков. А.
Брюкнер (Brückner SEJP: 594) и Г.А. Ильинский (1911: 266) считают, что элемент *pyrь сохранился в с.-х. pirac ‘летучая мышьʼ,
рус. нет
̀ опыр́ ь, в том же значении (< *nekto-pyrь ‘тот, кто летает по
ночамʼ). А.И. Соболевский (1911: 417) и А. Вайан (Vaillant 1931:
673–677; 1958: 157) исходят из формы *u-pirь, которую Вайан определяет как отглагольное образование от совершенного вида глагола

154

Н аименования

демонов в болгарском языке

парити ‘πέτεσθαι’ (зафиксировано в ст.-слав. перѫтъ). Форма вам
̀ пӣр, по его мнению, возникла в XV–XVI вв. в сербском варианте
церковнославянского языка из вторичного вапир (ср. серб.-ц.-слав.
вас̀ крс/ус̀ крс, ва̏ здӯ х/уздух) при развитии назального – как в слове dùmbok по отношению к слову dùbok. Данная этимология требует дальнейшего принятия того, что болг. формы вампѝр, вапѝр, въпѝр, вепѝр были заимствованы из сербохорватского языка, а украинские
варианты – из болгарского, что, однако, остается очень сомнительным, поскольку данный термин, известный из народных поверий,
мог распространиться только посредством устных контактов. Географический центр бытования представлений о вампирах – это
территории проживания балканских славян (Moszyński 1967: 659) и
украинцев (Vyncke 1969: 95), с чем связана особенно высокая концентрация терминологии.
Согласно В. Махеку (Machek 1957: 549), исходной формой является *vъ-pěrъ – поствербальное образование от v-peřiti se, которое, в свою очередь, образовано посредством метатезы от rěpiti, что
не соответствует ни одному этимологическому критерию. Этимология, которую отстаивал А. Вайан, напротив, не противоречит ни
одному закону фонетики, однако аргументация, которую он приводит, очень надуманная – прежде всего, если принять во внимание,
что все славянские наименования демонов имеют прозрачную этимологию.
Возведение к славянскому этимону неудовлетворительно и с
семантической точки зрения. Отличительной чертой, послужившей основой для номинации, могла бы быть способность вампира
летать. И хотя К. Йиречек (Jireček 1888: 633) говорит об этой способности вампира, данная черта все-таки должна быть признана
вторичной. Постоянные признаки, характеризующие вампира, –
это то, что он представляет собой «живой труп» и «душу тела»,
ср. наименования вампира – пол. martwiec, блр. мерлак. Вампир не
разлагается, меры, направленные на обезвреживание вампира, имеют целью уничтожить тело, т. е. опасность представляет не душа, а
тело(Токарев 1965: 227), в то время как представления о кровососущем существе, имеющем вид птицы (например, стриги и эмпусы
в античности), предполагают веру в блуждающую душу.
Необычная многочисленность вариантов в славянских языках
говорит скорее в пользу заимствования (Holub, Kopečný: 403).

III. Заимствования

155

В качестве источника для славянских слов предлагались тур. слово obur ‘вампирʼ (Deny 1922: 175) и с.-тур. ubyr ‘ведьма, колдуньяʼ
(Miklosich EW: 374–375; Máchal 1964: 231; Преображенский 1: 64).
Ст. Младенов (1941: 57) реконструирует праслав. *ompyr- и на основании с.-тур. ubyr предполагает его арийско-алтайское происхождение. М. Фасмер (Vasmer REW 3: 186) справедливо считает эту этимологию в таком виде сомнительной с фонетической точки зрения.
Однако с тех пор аргументация в пользу возведения данного слова к
турецкому языку была уточнена. Более старыми формами тур. obur,
тат. ubyr ‘обжораʼ, ‘вампирʼ – отглагольного существительного от op‘есть (о животных), (груб.) жрать, пожирать, проглатыватьʼ – должны быть слова opur, upyr (Севортян 1974: 465). К последнему может
быть возведено русское слово упыр́ ь (Дмитриев 1962: 548; Севортян
1974). Рус. обыр́ ь происходит от казах. obyr.
В виде диалектной формы въп̀ ър данное болгарское слово обнаруживает фонетическое и семантическое соответствие в чув. вăпăр,
вупăр (Егоров 1964: 57): в мифах чувашей ведьма может превратиться
в злого духа вăпăр. В облике домашнего животного, огненного дракона или человека он душит спящих и вызывает болезни. Этот дух пожирает солнце и луну, благодаря чему возникают затмения (МНМ 1: 254).
По Е. Боеву (Боев 1970: 905–906), тюркское *opyr, согласно законам
фонетики, должно было дать *въпър, которое полностью совпадает с
формой, существующей в чувашском языке. По предположению Боева, данная протоболгарская форма попала в старославянский язык,
где превратилась в слово *вѫпиръ. В этой связи интересно отметить,
что в некрополе Девни были обнаружены трупы с изувеченными конечностями, чаще всего отрезанными пятками (Въжарова 1976: 414),
что соответствует обычаю, практиковавшемуся у балканских народов в недавнем прошлом. Невыясненной при этой этимологии остается причина, вызвавшая назализацию. Однако предположение, что
тюркские слова *opyr, *upyr, имеющие ясную внутреннюю форму и
ясное словообразование, были заимствованы в болгарский и восточнославянские языки из разных тюркских языков и оттуда распространились в соседние языки, намного логичнее, чем реконструкция на
славянской основе. К.Г. Менгес (Menges 1969/70: 79), напротив, считает турецкие слова славянскими заимствованиями (эту же точку зрения
разделяет Х. Мемова-Сюлейманова 1981: 127, возводящая тур. obur к
рус. упыр́ ь), что, однако, недостаточно обоснованно.

156

Н аименования

демонов в болгарском языке

Велзеву�л, Веезевуло, зерзевул, ардзаву�ло
Велзеву�л является именем собственным предводителя чертей,
оно также стало – особенно с артиклем – нарицательным именем
черта (Панчев: 49). В диалектах это слово встречается в форме Веезевуло (Прилеп – СбНУ 8, III: 164).
Велзеву�л продолжает ст.-слав. вельзевѹлъ. Наряду с этим встречаются также ст.-слав. формы вельзѣволъ, вельзѣѹлъ, вельзѣолъ, вельзаѹлъ,
вельзовѹлъ. Перечисленные старославянские слова были заимствованы из ср.-греч. βεελζεβούλ ‘предводитель чертейʼ, которое, в свою
очередь, произошло от др.-евр. Baal-Zebub (RAC 1: 1080–1081),
дословно ‘повелитель мухʼ, являющегося названием бога-оракула, почитавшегося в Экорне. Большинство исследователей видели
в нем защитника от нашествия мух. Во времена позднего иудаизма данное слово превратилось в наименование демона (RAC 1:
1080–1081, ср. также БЕР 1: 131), где исходная форма неточно указана как Baal-z-bud. Старославянское слово было заимствовано в
румынский язык как Velzevul (Tu, Velzevule ce eşti [Ты, Вельзевул;
Что ты за Вельзевул!] Буковина – Marian 1893: 21, цит. по: Rosetti
1975: 119).
Болг. диал. веезевуло является локальным заимствованием из
н.-греч. βεεζεβούλ.
Слово зерзевул ‘Вельзевулʼ (Прилеп – СбНУ 1: 97; 15, III: 82;
Панчев: 135) тоже заимствовано из новогреческого варианта:
ζεϱζεβούλης. Данные новогреческие формы возникли из βεϱζεβούλης
‘то же’, путем ассимиляции (Ἀνδϱιώτης 50: 114). Н.-греч. βεϱζεβούλης
возникло из βεέλζεβουλ благодаря диссимиляции λ – λ > ϱ – λ. В греческих сказках данное слово является наименованием существа,
которое живет в недрах земли и владеет несметными богатствами
(Арахова – Schmidt 1871: 176).
К греч. βεϱζεβούλης восходит, скорее всего, и др.-рус. верзиулово коло в следующем тексте: Еремиа попъ Болгарьскии солгалъ былъ в
навехъ на Верзиуловѣ (Верзиловѣ, Вериуловѣ) колу (Срезневский), которое
Д. Матов объясняет из имени демона Верзилия из одной эфиопской
легенды (Матов 1895). В сербохорватском языке зафиксированы
врзино коло (Вук), verzilovo kolo (Nodilo 1887: 111). Ср. с дальнейшей фонетической деформацией рус. диал. вергазу́лий ‘Вельзевул,
дьяволʼ (СРНГ 4: 125).

III. Заимствования

157

Еще одним диалектным наименованием предводителя чертей является слово Ардзаву�ло (общ. Станке Димитров – СбНУ 9,
II: 215; Панчев: 6). В данном случае речь идет о заимствовании из
н.-греч. ζαϱζαβούλης < ζεϱζεβούλης ‘Вельзевулʼ, которое также было
заимствовано в аромунский язык как zarzavúl(ĭ), dzardzavúlĭ ‘чертʼ
(Papahagi 1974: 520, 1289; Popinceanu 1964: 259). В диалектах аромунского языка спирант ζ передается как dz (Филипова-Байрова
1969: 27). Не исключено, однако, что данное слово попало в болгарский язык через аромунский. Кроме того, болгарское слово обнаруживает диссимилятивную утрату начального dz-.

Вит
̀ ек, вид̀ ек
Диал. слово вѝтек является наименованием человека, который появился на свет в результате связи женщины и дракона
(змей). Такие люди считаются великими героями, способными
в одиночку победить враждебного дракона (ламию), уничтожающего урожай. В с. Горно Броди (общ. Серес) слова вѝтек, вѝдек (с ассимилятивным озвончением) представлены в значении
‘драконʼ.
Речь идет о зафиксированном в словарях употреблении слов
вѝтег, вѝтек ‘геройʼ (часто в народной поэзии) в значении ‘драконʼ. Данное слово имеет славянские соответствия: с.-х. вȕте̄з, словен. vȋtez, рус. вит
́ язь, чеш. vítěz, слвц. víťaz ‘геройʼ, пол. zwyciężyć
‘победитьʼ, в.-луж. wićaz ‘вассалʼ. Праслав. *vitędzь является древним заимствованием из герм. *vīkingaz (Фасмер 1: 322–323; БЕР 1:
154; Kiparsky 1934: 267 и др., Skok 3: 599–600; другие, менее убедительные, толкования в: Brückner SEJP: 658, Младенов 1941: 68).
Слово представляет собой вторичную форму sg., образованную от
формы pl. витези. Форма pl. была заимствована в албанский язык
как vitёzё ‘воздушный змейʼ (Godin 1930: 96).
Мифологическое значение в болгарском языке связано с народными верованиями в то, что и драконы, и рожденные от них
люди наделены отвагой и сверхъестественной физической силой.
Эта вера относится прежде всего к поэтической сфере, поскольку
в то же время существует и противоположное представление – что
такие дети являются ненормальными, страдают физическими недостатками (ср. хал̀ че).

158

Н аименования

демонов в болгарском языке

Враг
Слово враг, общеболгарское литературное значение которого – ‘врагʼ, имеет в диалектах также значение ‘чертʼ (юго-запад
болгарского языкового ареала, общ. Солун – БЕР 1: 178, общ. Смолян, Старцево, Средногорцы, общ. Мадан – СбНУ 9, II: 37, Стойчев 1965: 140). В этом значении данное слово используется также
в Родопах у болгарских мусульман (общ. Смолян – СбНУ 1: 101).
Гораздо более широко данное слово распространено в сложных
словах: за̀врага диал. ‘напрасно, тщетно, к чертуʼ (Геров), на̀врага диал. ‘к чертуʼ (например, Радовене, общ. Враца – Хитов 1979:
280), пов̀ рага разг. ‘к чертуʼ, пов̀ рạгạтạ диал. ‘к чертуʼ (Странджа –
Горов 1962: 126). При этом необходимо отличать данное слово от
слова вра̀га ‘нарыв, язваʼ (в отличие от Миклошича (Miklosich EW:
395), Р. Бернар (Bernard 1961: 85), опираясь на совокупность имеющихся данных, вполне убедительно реконструирует форму *vrъga).
У этого слова существует много производных (см. БЕР 1: 179), одно
из которых – вра̀жките кѐрки ‘самовилыʼ (Воден – СбНУ 3: 147) –
является наименованием существ низшей мифологии.
Рефлексы праслав. *vorgъ ‘врагʼ являются наименованиями
черта во многих славянских языках: с.-х. вра̑г, словен. vrа̑g ‘чертʼ,
рус. вóрог ‘чертʼ, диал. ‘знахарь, колдунʼ (СРНГ 5: 108), врагóвка
‘чертовкаʼ (СРНГ 5: 182), н.-луж. wreg = wróg ‘врагʼ и его производное wregina ‘фурия, сильфида, эльфʼ.
На мой взгляд, в данном случае речь идет о кальке с греч.
ἐχϑϱός ‘враг, противникʼ (например, RAC: 632), а также ‘чертʼ, которое восходит к др.-евр. śāṭān ‘враг, противникʼ. Этот образец лежит в основе многих форм в разных языках: лат. inimicus (Opelt
1966: 961), согласно В. Хаверс (Havers 1946: 109, прим. 3), является
не калькой с греческого, а такой же просторечной заменой табуированного слова, как и anguis, draco, hostis; эта аргументация неубедительна, поскольку приводимые автором примеры тоже восходят
к библейским образцам: лат. adversarius (Opelt 1966: 956), antiquus
adversarius, hostis (Opelt 1966: 961). Й. Опелт придерживается мнения, что в случае вышеупомянутых наименований черта речь идет
о неологизмах, созданных по древнееврейскому образцу (Opelt
1966: 956). Согласно В.В. Мартынову, праслав. *vorgъ ‘преследуемый, изгнанныйʼ уже имело значение ‘чертʼ, которое перешло из

III. Заимствования

159

славянского в прагерманский *warg: доказательство этому он видит
в др.-англ. wearg ‘чертʼ, др.-в.-нем. warch ‘чертʼ (Мартынов 1983:
34). Однако гораздо вероятнее, что упомянутые германские слова
являются переводными эвфемизмами, ср. также др.-в.-нем. fiant
‘чертʼ, англос. feond ‘чертʼ (Grimm 1876: 826), англ. fiend, old fiend,
The Enemy, the old enemy. В немецком языке слово Feind в значении ‘чертʼ используется также в отношении существ низшей мифологии. Так, выражение Feindinnen Gottes und der Menschen [Враги
человека и Бога] является общепринятым наименованием ведьм
(Baschwitz 1963: 53).
Совпадение значений враг и черт привело в румынском языке к
тому, что у слова drac ‘чертʼ также развилось значение ‘врагʼ: ср. выражение lubiţi dracii voştri [любите врагов своих] (Popinceanu 1964: 257).

Въ̀нкашните, надвор
Эти слова и их многочисленные производные используются
преимущественно на юго-западе болгарского языкового ареала для
наименования злых духов, прежде всего самовил и вызываемых
ими болезней (Dukova 1980: 7–8). Доказательства, приводимые в
упомянутой статье, можно дополнить следующими данными: въ̀нкашни = самодивы, вампиры, караконджеры, которые бродят на
святки (ПК: 431), вон̀ кашно ‘разные мифические персонажиʼ (Делчево, Парил, Раздол, Илинден, Зарово, Липош, Тешово – ПК: 472),
во̀нкашна болест ‘эпилепсияʼ (ПК: 463; Банско – Молерови 1954:
406; общ. Ихтиман – Младенов 1967: 44; Нова Махала, общ. Харманли – Евтимий: 61).
Речь идет о кальках с н.-греч. ἐξωτιϰά (ξωτιϰιά, ζωϑιά) ‘нимфаʼ
(Ἀνδϱιώτης 1967: 240), ξωτιϰαί, ξουϑιαί ‘демоны женского пола, в
особенности нереидыʼ (Schmidt 1871: 91).
Греческие слова были также скалькированы в алб. tё jashtёsmet,
e pёrjashtёsma ‘нимфыʼ (юж. Албания – Hahn 1854: 18).
На то, что в данном случае речь должна идти о кальках с греческого, указывает то, что соответствующие новогреческие слова распространены во всех диалектах, а также в литературном языке, в противоположность узкой локализации болгарских и албанских слов.
В ранних христианских трактатах слово ἐξωτιϰόν ‘приезжий, чужеземецʼ использовали для передачи значения ‘языческийʼ (Du Cange

160

Н аименования

демонов в болгарском языке

1688: 409; также Schmidt 1871: 91; Lambertz 1973: 482). Таким образом
демоны обозначались как силы, находящиеся вне христианства. Семантическое развитие ‘язычникʼ → ‘демонʼ сопоставимо с эволюцией
значения лат. слова paganus ‘язычникʼ → н.-греч. τὰ παγανά ‘злые духиʼ, болг. пог̀ ани ‘то же’.
С точки зрения болгарских народных верований, ‘внешнееʼ –
это все то, что исходит от дикой природы. Туда же и отсылаются
злые духи37. Поэтому дом должен быть окружен забором или рвом,
чтобы никакие болезни или злые духи не могли в него проникнуть
(Маринов 1914: 112).

Гогош
̀
Слово гогош
̀ является диалектным наименованием вампира
(БЕР 1: 259, где его происхождение из рум. gog ‘грубый, неуклюжий
человекʼ ставится под сомнение). Однако вероятность того, что данное
предположение верно, возрастает, если принять во внимание рум. gogă
‘сказочное существо, которым пугают детейʼ, ‘злой дух, joimariţaʼ (Rosetti 1975: 121; Popinceanu 1964: 160), алб. gogё, gogol ‘страшилище,
которым пугают детейʼ. Происхождение этого слова неясно. Э. Чабей
этимологизирует его на основе славянского (Çabej 1954: 69), И. Попинчеану (Popinceanu 1964) безосновательно считает румынское слово наследием «доримского субстрата». С точки зрения словообразования и семантики наиболее уместной является связь слова гогош
̀ с тур.
диал. hohoçi ‘вампир, призракʼ (Symeonidis 1983: 108).

Го̀рска ма̀йка (ма̀кя), ма̀ма пъду́ре
Болг. диал. го̀рска ма̀кя означает ‘бессонница у маленьких детейʼ, а также ‘злой демон женского пола, который вызывает эту боСр. в заговоре: Ами ̀ иди ф пусти
гори
де ка
̀
̀ телеле ски,
̀
̀ пете л̀ не пе е,
̀
де ка
секи
ра
не
сече
,
де
ка
ра
ло
не
оди,
де
ка
члове
к
не
живе
ѐ [Ну и иди в
̀
̀
̀
̀
̀
̀
̀
пустые горы телелейские, где петух не поет, где рало не пашет, где человек
не живет] (общ. Ботевград – СбНУ 6: 98). – Греч. слово οί ἔξω ‘героиʼ скалькировано в Гексамероне Иоанна Экзарха как вънѣшьнии (‘внешние’), ср. следующие места: Aitzetmüller 1958: 8b5, Aitzetmüller 1960: 59b 27 и 64b 10, 11.
Благодарю мою коллегу Лидию Стефову за указание на эти ссылки.
37

III. Заимствования

161

лезньʼ (общ. Лом – СбНУ 12, III: 144; Маринов 1914: 197–198). В
заговорах этот демон описывается следующим образом: Ти горска
макя! / Ти си грозна, омразна, зъбеста, / Главата ти като на бик, /
очите ти като на бивол, / да не дойдеш да уплашиш / нощеска детето!.. [Ты, лесная мать! /Ты уродливая, ненавистная, зубастая, /
Голова у тебя как у быка, / глаза у тебя как у буйвола, / не приходи
к нам пугать / этой ночью ребенка!..]. Во время произнесения заговора целительница держит в руках растение горска макя (общ.
Лом – Маринов 1914: 197–198).
В общине Берковица мать исцелила непрекращавшийся плач
ребенка тем, что отправилась с ребенком в лес, посмотрела на дерево и произнесла: Горска майка, ти маш сина (дъщеря), / аз имам
дъщеря (син), не лъжи ми дъщерята (сина) / за твоя син (твоята
дъщеря), / на ти плач, да й (му) сън [Лесная мать, у тебя есть сын
(дочь), / у меня есть дочь (сын), не приманивай мою дочь (моего
сына) своим сыном (своей дочерью), / вот тебе плач, дай ей (ему)
сон] (Стамболиев 1905: 54).
В северо-западной Болгарии зафиксирован обычай в Юрьев
день слегка прижигать свечой тень больного ребенка, приговаривая:
Да парна аз тебе, горска майко, да не парнеш ти мене [Я прижгу
тебя, лесная мать, чтобы ты не прижгла меня] (Колева 1981: 80).
В словаре Герова (Геров 1: 236; 3: 43) горска майка – это ‘растение, которым окуривают маленьких детей, плачущих во снеʼ.
Словосочетание гор̀ ска май̀ ка является наименованием растений
петров крест, Lathraea squamaria (Явашов 1905: 22; Ахтаров 1939:
194–195), подмаренник душистый, Asperula odorata, и папоротник
Nephrodium filix (Ахтаров 1939: 218), а также обозначает ‘растение,
которое растет только в лесуʼ (Бериево, общ. Севлиево – КБДР).
В народной медицине петров крест (Lathraea squamaria) является
средством для укрепления матки и стимуляции зачатия, чем объясняется номинация майка (Ахтаров 1939: 194).
Соответствующего демона, который вызывает бессонницу у
маленьких детей, именуемого горска маjка или шумина мати, находим в сербохорватских заговорах (округ Болевац – Грбиħ 1909:
123–124)38, с их помощью заговаривают болезнь горска. Сербский
Горска маjко, што си отуд пошла, те мом детету не даш да мирно
спава? Као мечка маучеш, као кокош кречиш, као свиња гудиш?.. [Лесная

38

162

Н аименования

демонов в болгарском языке

академический словарь (PСКНJ 3: 497) толкует эту болезнь как
‘эпилепсияʼ, однако контекст, приводимый в соответствующей статье, взятый из цитируемой этнографической работы (Грбиħ 1909:
123), – Кад дете много плаче и мокри, каже се, да болуjе од горске
[Когда ребенок много плачет и часто мочится, говорят, что он болеет «лесной» (болезнью)] – а также обращение к демону горска
маjка, шумина мати в заговорах, применяемых для лечения этих
болезней, ясно указывают на то, что речь идет о детской бессоннице. С.-х. гор̀ ска бȍлест ‘эпилепсияʼ, напротив, является производ­
ным от го̀ра ‘мукаʼ, ‘эпилепсияʼ (Skok 1: 591), ср. также немецкое
schwere Not ‘эпилепсияʼ, букв. «тяжелая нужда».
Подобно тому, как лесной демон бессонницы олицетворяет бессонницу маленьких детей, ко сну в болгарских колыбельных песнях
обращаются как к живому существу, пришедшему из леса: Я доди,
съньо, йод водъ,̀ / йод водъ,̀ съньо, йод горъ̀ [Ну-ка приди, сон, из воды,
из воды, сон, из леса] (Угорчин, общ. Лом – ИЕИМ 7, 1964: 207).
Согласно южнославянским представлениям, многие демоны
болезней являются лесными духами (Krauss 1908: 109), поэтому
болезни изгоняются обратно в лес: ср. передачу болезни дереву, а
также постоянно повторяющуюся в заговорах формулу изгнания
болезни в лес: болг. в пусто горе тилилейско [в пустые (прóклятые)
горы тилилейские] (Геров 1: 234), с.-х. Sunce za goru, a glavobolja
u goru [Солнце за гору, а головная боль в горы] (Maretič 1882: 146),
рус. с лесу пришла – на лес пойди (Иванов, Топоров 1965: 174). В
чешских народных поверьях не унимающийся плач детей называется «диким» – divoký plač, его насылают лесные демоны, именуемые divé ženy (Máchal 1891: 126).
Болг. гор̀ ска май̀ ка, а также соответствующие сербские выражения имеют структурно-семантическое соответствие в рум. muma
(mama) pădurii ‘разновидность лесного духа в образе старухи или
монахиниʼ, ‘старая безобразная и злая женщинаʼ (Tiktin 2: 1020; Popinceanu 1964: 59), ‘петров крест, Lathraea squamariaʼ, ‘подмаренник
мать, что ты ушла оттуда, да и моему ребенку не даешь спокойно спать?
Мяучишь как кошка, кудахчешь, как курица, хрюкаешь, как свинья?..; О,
шумина мати, до сад плака моjе дете за твоjим дететом, а од сад нека
плаче твоjе дете за моjим! [О, лесная мать, до этих пор мое дитя плакало
по твоему дитяти, а теперь пусть твое дитя плачет по моему!]

III. Заимствования

163

душистый, Asperula odorataʼ, ‘ясменник полевой, Asperula arvensisʼ,
а также ‘волжанка, Spiraea aruncusʼ (Tiktin 2: 1020; Borza 1968: 25).
Это румынское наименование демона было заимствовано
диа­лектом банатских болгар как мам
̀ а пъдур́ е ‘чудовище, ведьмаʼ
(Стойков 1968: 136). Синоним mama huciului был калькирован в диалект трансильванских саксов как Baschmôter (Wlislocki 1893: 21),
нем. Buschmutter39, букв. «мать куста».
Болг. диал. гор̀ ска май̀ ка, с.-х. горска маjка, шумина мати и
рум. mama pădurii совпадают не только по своей внутренней форме
(полнее всего совпадают румынское и болгарское словосочетания,
поскольку они не только являются наименованиями одних и тех
же растений, но и образуют единый географический ареал). Вопрос о том, какой язык оказался в данном случае донором, должен
быть решен в пользу румынского языка, поскольку словосочетание
muma (mama) pădurii является общерумынским (Tiktin 2: 1020), в
то время как соответствующие болгарские и сербские словосочетания ограничены определенными диалектами (общ. Лом, с.-з. Болгария, общ. Болевац). Румынский образец mama pădurii, хотя и в
искаженной и бессмысленной форме, еще сохранился в сербских
заговорах: Пандура мама, пандура тата, / оjке виле и вештичине
да иду / у Галилейску гору, куд петао не пева… [Лесная мама, лесной папа, пусть все вилы и ведьмы идут в Галилейскую гору, где
петух не поет...] (Грбиħ 1909: 123).
Рассматриваемое здесь выражение также имеет структурносемантическое соответствие в немецком диал. Buschgroßmutter, Buschweibchen ‘безобразная старуха, от огня в очаге которой поднимается
туманʼ, букв. «бабушка (из) куста», «старушка (из) куста» (HdA 1:
1714–1715), и в средневерхненемецкой глоссе holzmujora ‘лесной призрак, ведьмаʼ (Berneker SEW 2: 8). Похожими существами являются
нем. Bergmütter ‘духи природы, которые порождают в лесах и горах
туманʼ, букв. «матери гор» (HdA 1: 1081). «Словарь немецких суеверий» (HdA) отвергает идею об идентификации этих чрезвычайно приBuschmutter – персонаж, встречающийся в немецких народных поверьях и сказках на территории современной Германии – особенно у
немцев лужицкого региона и Саксонии. Это сгорбленная безобразная
старуха, обитающая в лесу. Нередко выступает в роли помощницы, чаще
всего приходит на помощь сиротам, являясь на их плач. – Прим. перев.
39

164

Н аименования

демонов в болгарском языке

митивных демонических персонажей с великими богинями. Однако
прозвище Montanae, которым в кельтском языковом и культурном ареале с сер. I до к. III в. н. э. называли триединое материнское божество
Matres или Matronae, и μήτηϱ ὀϱεία, одно из имен богини-матери (Brixhe 1979: 45), сопоставимы по языковой форме, что позволяет причислить примитивные демонические существа, рассмотренные в данной
главе, к кругу представлений о Великой Матери.

Дев, див
Болг. диал. дев (фонетическое написание деф) означает ‘злой
дух, великанʼ (Илиев 1890: 181; общ. Самоков – СбНУ 13, III: 151;
Прилеп – СбНУ 16/17: 339; Панчев: 88–89, 90). В Родопах данное
слово имеет также значение ‘чертʼ (общ. Смолян, Арда, Мадан,
Асеновград, Девин, Момчилград – Стойчев 1965: 151); в Сачанлы,
общ. Гюмюрджина, этого демона представляли себе с одним глазом
во лбу. Как фонетический вариант встречается также слово дефь
(Хасково – Кювлиева, Димчев 1970: 66).
Женское соответствие этому демону – дефица (Рудник, общ.
Велес – СбНУ 5: 147). В Родопах зафиксирован аугментатив деф
̀ ище (СбНУ 5: 140; 16/17: 339; Стойчев 1965).
Данное слово было заимствовано через тур. dev ‘великан, чудовищеʼ, центральная фигура турецких сказок, из н.-перс. däw ‘демон, черт, злой дух, великан, чудовищеʼ, которое, в свою очередь,
представляет собой рефлекс др.-иран. daēva- ‘злой духʼ < и.-е. *deywós ‘богʼ с усилением негативного компонента значения после введения зороастрийской религии (БЕР 1: 330; Nyberg 1966: 193).
Диалектный вариант див, приводимый Т. Панчевым, имеет источником тур. div ‘злой дух, великан, чудовищеʼ (Видин – Németh 1965:
386; см. также Radloff 3: 1778), которое, в свою очередь, восходит к
н.-перс. diw = däw. Та же форма была заимствована в с.-х. ди̏в, ди̑в
‘человекоподобное существо огромного роста и сверхъестественной силыʼ, ‘человек огромного ростаʼ, ‘нечто огромноеʼ (PCKHJ
4: 267), н.-греч. ντίβι, алб. dif, аромун. div ‘великанʼ. Возведение этих
слов к праслав. *divъ, на мой взгляд, необоснованно (см. выше Дива,
самодива), однако праслав. *divъ, соответствие женского рода которого *divā до сих пор существует в болгарском языке, должно было
быть близко по семантике словам иранского происхождения.

III. Заимствования

165

Джин, жин, енджелии
̀ , инджерлии
̀
Болг. диал. джин, жин – это ‘невидимый дух, дух мест (властвует над горами, лесами, водоемами)ʼ (Геров 1: 289), джинь
‘(злой) духʼ (Павелско, Хвойна, общ. Асеновград – Стойчев 1965:
151), жинь ‘то же’ (общ. Смолян, Арда, Мадан – Стойчев 1965: 159).
Устаревшим является производное джинджѝя ‘злой духʼ (Илчев
1974: 104). В Родопах существуют также производные жиняс̀ ва ‘(о
доме) становиться домом с привидениями после смерти владельцаʼ
(Смолян – Арнаудов 1972/2: 231), жинềсвам ‘(об умершем) стать
вампиромʼ, ‘не старитьсяʼ (общ. Смолян, Арда, Асеновград – Стойчев 1965: 159). Последнее значение основано на веровании, что
вампир имеет цветущий внешний вид, поскольку питается кровью.
В диалектах нижнего течения Преспы встречается вариант
джинт ‘чертʼ (Шклифов 1979: 134), в Липоше (область Пирин) –
производное джинискир̀ и (ПК: 471).
Данные слова были заимствованы через турецкое cin ‘горный
злой духʼ из арабского (БЕР 1: 364). Араб. ğinn (собират.) ‘невидимые демоны, которые вмешиваются в человеческую жизнь, оказывая помощь или вредʼ (Wehr 1985: 203). Значение ‘дух, дух местностиʼ в болгарском языке – ближе всего к исходному. Речь идет о
множестве демонов, индивидуальность которых не развита: арабское слово является собирательным существительным (Wellhausen
1927: 148). Они присутствуют повсюду, обитают в жилищах людей
как домовые и сверчки; основные места их пребывания – пустыни, кладбища, а также отхожие места и навозные кучи (Wellhausen
1927: 150; Kriss 1962: 15). Своим прикосновением они вызывают
анабиоз, эпилепсию, прострел, лихорадку, эпидемии и, прежде всего, сумасшествие (Wellhausen 1927: 156, ср. араб. ğinna ‘одержимость, безумие, умопомешательство, сумасшествиеʼ – Wehr 1985:
203). Данная характеристика сближает джинов с вилами и самовилами у болгар и других балканских народов.
Благодаря турецкому посредничеству, это арабское слово проникло и в другие балканские языки: с.-х. джи̏н ‘дух, обычно злойʼ,
‘дивʼ, ‘чертʼ (Вук), алб. xhind ‘злой духʼ (Skok 1: 474–475; Ҫabej 1960:
75). К албанской форме xhind восходит болг. диал. джинт, упомянутое выше, к образованной в албанском языке форме женского рода
xhinde ‘дух женского полаʼ – аромун. ğinde, f ‘фурия, персонифици-

166

Н аименования

демонов в болгарском языке

рованная болезнь, демонʼ (Papahagi 1974: 632). К вопросу о переходе
nn > nd П. Скок приводит лексему dženem (Skok 1: 475), однако в
данном случае речь скорее идет об исходной диалектной форме, ср.
мунджанское слово ǰind ‘джинн, злой духʼ (из персидского – Грюнберг 1972: 308). На мой взгляд, тур. cin также является источником
для н.-греч. τὰ τσíνια, согласно Б. Шмидту (Schmidt 1871: 92) ‘ложные, обманчивыеʼ, τξíνα (Du Cange 1688: 1571).
В области Пирин зафиксированы енджелиѝ (Гега) и инджерлиѝ
(Липош) – ‘невидимые существа, активные по ночам, особенно на
святкиʼ; они живут в долинах, скалах и утесах, на полевых межах и
в воде. На том месте, где они танцуют, растет черная трава. Те, кто
сталкивался с ними, сообщают, что слышали, будто бы идет свадебная процессия, что эти существа приглашают с собой людей и
заводят их на высокие деревья (ПК: 471). Оба слова восходят к тур.
ecinli = cin с метатезой -n- (ср. тур. ecinni ‘злой джиннʼ, в турецком
диалекте Видина – icinni ‘джиннʼ – Németh 1965: 392).

Драку̀л, дра̀кул, дра̀кос
В селе Манастир (общ. Гюмюрджина, ныне Греция – Стойчев 1965: 154) было зафиксировано слово драку̀л ‘вампирʼ, которое происходит от греч. δϱαϰούλα ‘некрещеная девочкаʼ (Филипова-Байрова 1969: 86; БЕР 1: 420). Иное происхождение имеет слово
драк̀ ул ‘чертʼ (Ново Село, общ. Видин – Младенов 1969: 166) – оно
восходит к рум. drac ‘чертʼ + артикль -ul. В Родопах зафиксировано
слово дра̀кос (дра̀кус) в значении ‘драконʼ, в других местах (общ.
Смолян, Асеновград, Арда, Мадан, Девин, Момчилград – Стойчев
1965: 154; Архив Георгиева, 661–II: 15; Сусам, общ. Хасково – Архив Георгиева, 570–II: 10; Черничево, Гугутка, общ. Кырджали –
Архив Георгиева, 570–II: 20–24) – в значении ‘вампирʼ с производным пọдракуснêвам ‘стать вампиромʼ (Стойчев 1965: 240). Д. Маринов (1914: 377) и М. Арнаудов (1972: 39) приводят слово дракуси
из общины Смолян как синоним слова кукери. Слово дра̀кос имеет
источником н.-греч. δϱάϰος ‘змей, драконʼ (БЕР 1: 420). Неясным
остается передача греч. α болгарским о в слове дрок̀ ус ‘дьяволʼ (Чепеларе, Асеновградско – БЕР 1: 431). Ст.-слав. дрокъ (Miklosich EW:
49), напротив, можно считать древним заимствованием из греческого языка с переходом а > о, который соответствует законам фо-

III. Заимствования

167

нетики (Филипова-Байрова 1969: 21). Конечным источником всех
приведенных слов является греч. слово δϱάϰων ‘драконʼ, которое
продолжает существовать в греческом фольклоре в виде δϱάϰος,
где соответствующий демон обладает скорее характерными чертами великана, а не дракона. Через лат. dracus это слово проникло в
румынский язык, получив в нем христианское толкование ‘чертʼ.

Дя̀вол, гя̀(в)ол
Болгарское литературное и диалектное дяв̀ ол ‘чертʼ, ‘хитрый,
лукавый, коварный человекʼ имеет также диалектные значения ‘карбункулʼ (= овчи, кози дявол – Геров) и ‘змеяʼ (Маринов 1914: 105).
В западноболгарских диалектах распространены формы с начальным гь: гяв̀ ол (Штип – СбНУ 9, II: 155; общ. Тетевен – Стойчев 1915:
250; общ. Кюстендил – Любенов 1887: 11; общ. София – СбНУ 4: 90;
СбНУ 11, III: 91; Ботевград – СбНУ 6: 112; с.-з. Болгария – Маринов
1891: 155; Радовене, общ. Враца – Хитов 1979: 235), гяв̀ ул (общ. Лерин – СбНУ 8, III: 159), гяол (Прилеп – СбНУ 4: 120; 6, III: 101; 16/17:
279; Ново Село, общ. Видин – Младенов 1969: 259).
Переход дь > гь является характерным для упомянутых диалектов
(см. также Филипова-Байрова 1969: 25); такой же переход наблюдается в румынском (рум. диал. ghiávol – Popinceanu 1964: 147) и аромунском (аромун. δγeávul наряду с δeául – Papahagi 1974: 513) языках.
Слово дяв̀ ол является христианским наименованием черта,
который считается олицетворением абсолютного зла и противником бога; одновременно с этим данное наименование охватывает
и более древних демонов народной мифологии, о чем свидетельствует частое употребление этого слова во множественном числе.
Ср.: Върви по даволити [Иди к чертям!], Дяволите в него мътят
[Дьяволы в нем водятся] и др. – об этом в особенности Ничева
1983: 27. Болгарским народным поверьям свойственно представление о чертях, которые живут на речном мелководье и топят людей (Маринов 1914: 39). Согласно сербским народным верованиям,
черт затягивает в воду того, кто купается в реке до Юрьева дня (Nodilo 1890: 111). Собирательное существительное гяв̀ олето означает
‘женщины-нехристианки, танцующие по ночам’ (Поповяне, общ.
София – Архив Георгиева, 661–II, 25–26), очевидно, имеются в
виду самовилы (ср. вражките керки ‘самовилыʼ).

168

Н аименования

демонов в болгарском языке

Следующие производные от слова дяв̀ ол являются наименованиями персонажей народной мифологии: гяволетини ‘злые существа,
принимающие облик людей, собак, ягнят’. Они ходят по ночам в виде
свадебной процессии, зазывают идущего мимо прохожего, заводят его
на скалу, с которой тот падает и разбивается насмерть (Кюстендилско
краиште – Захариев 1918: 145); дяволчета ‘дети, умершие некрещенымиʼ (Сусам, общ. Хасково – Архив Георгиева, 570–II: 12).
Производное слово дяв̀ олски очень продуктивно в образовании
наименований растений, насекомых и птиц; в основе таких названий лежат представления о христианском черте (см. соответствующий материал в БЕР 1: 471).
Данное болгарское слово продолжает ст.-слав. диѩволъ, дьѩволъ,
которое было заимствовано из ср.-греч. διάβολος ‘клеветникʼ, ‘чертʼ
(δια-βάλλω – Ἀνδϱιώτης 1967: 76). Это греческое слово используется в Септуагинте в качестве перевода др.-евр. слова śāṭān (см. Skok
1: 401–402, Colpe 1976: 638 – сатана)̀ .
Через старославянский язык данное слово также проникло в
др.-рус. дияволъ, рус. дья́вол (Vasmer REW 1: 386) и рум. diavol –
официальное церковное наименование дьявола наряду с народным
drac (Tiktin 2: 543; Mihӑescu 1966: 100; Ionescu 1976: 80–81).
Через церковнославянский язык греч. διάβολος проникло и
в с.-х.­ dijavol, dijavō, диал. djȁval (Раб), đȁvao, đȁvȏ (Skok 1: 401–
402). В западных католических областях, напротив, распространено лат. diabolus (Miklosich 1864: 41; Berneker SEW 1: 199; Skok 1:
402; Iones­cu 1976: 80–81).
В сербохорватском языке, как и в болгарском, образ черта частично совпал с демонами природы (Schneeweis 1961: 18). Согласно В. Чайкановичу (Čajkanovič 1932: 223–224), черт – как правило,
во множественном числе – чаще всего представляет собой инкарнацию предков: так, черти охотно запрыгивают путникам на плечи,
особенно в святки, когда ходят души умерших (там же: 225), в противоположность этому рус. слово дья́вол закреплено за христианским чертом, в то время как слово чёрт является наименованием
демона природы40. Ср. также Чёрт чёртом, а дьявол сам по себе
(Померанцева 1975: 118).
В русских диалектах зафиксированы только следующие просторечные употребления слова дьявол:
дьяволовка
‘дьяволица, чертовкаʼ, дья́
́
40

III. Заимствования

169

Ѐлене, елеа̀ ни, ел
̀ ини, ел
̀ ими, илиме
Болг. диал. ѐлинин означает ‘неверующий, идолопоклонник,
язычник, павликианецʼ (Панчев: 109, общ. Смолян – Стойчев 1965:
156), во множественном числе – елеа̀ ни – это слово является наименованием мифологического племени великанов, напоминающего
псоглавцев (Панчев: 109). В Родопах диалектный вариант елѐане
встречается только в первом значении – ‘язычникиʼ (Илиев 1890:
190), в восточной Болгарии распространено елин̀ и, на юго-западе
болгарского языкового ареала – ѐлими (Илиев 1890: 190), с редукцией е: илиме.
Согласно народным представлениям, эти великаны были очень
большими и имели три головы. Они были людоедами (подробности
см. в: Илиев 1890: 190–194). Им приписываются разнообразные постройки большого размера: елимске коукѥ (XIV в., монастырь Трескавец в Прилепе), елим
̀ ската църква (в народной песне – СбНУ 2:
28–29). Дольмены считаются их могилами: елински гробища.
В старославянском языке ѥлинъ означает ‘язычникʼ (Черноризец Храбр) и не имеет никакого мифологического значения. Значение ‘язычникʼ имеют также алб. elin, аромун. elin, рум. jelin, elin
(Mihӑescu 1966: 98). В отличие от них, с.-х. jелини, заимствованное
из алб. jelim (Tirtja 1977: 187), является наименованием доисторических великанов (Вук).
Старославянское слово вместе с аромунскими и болгарскими
словами восходит к ср.-греч. ἔλλην ‘язычникʼ (Miklosich 1876: 10).
Греч. ἔλλην ‘эллин, грекʼ использовалось греческими евреями в значении ‘язычник, идолопоклонникʼ, в то время как наименованием греческого этноса после обращения в христианство было слово
γϱαιϰοί или ῥωμαῖοι (Sophocles 1980: 451; Du Cange 1688: 375). Позже
у этого слова в греческом языке развился мифологический компонент
значения: н.-греч. ἔλληνας, ἔλληνες, pl. ‘вымершее племя доисторических великановʼ (Schmidt 1871: 200–203). Описание этих великанов в
греческих народных поверьях детально совпадает с описанием болгарских ел̀ ини: они такого роста, как самые высокие тополя, и если
упадут, то не смогут снова подняться. Им приписываются громадные
волоќ ‘дьяволенокʼ (по отношению к человеку) (СРНГ 8: 299), дьявольщи́
на ‘дьявол; дьяволицаʼ (в качестве бранного слова – СРНГ 8: 300).

170

Н аименования

демонов в болгарском языке

сооружения, сохранившиеся с незапамятных времен. У греков тоже
принято считать некоторые местности местами захоронения этих исполинов. Таким образом, болг. диал. ел̀ ини и варианты со значением
‘великанʼ могут считаться народными заимствованиями из новогреческого ἔλληνας, в то время как ст.-слав. слово ѥлинъ ‘язычникʼ является ранним литературным заимствованием, хотя обычно сознательно
или по умолчанию принимают развитие уже в болгарском семантики
‘грекʼ → ‘язычникʼ → ‘великанʼ (БЕР 1: 491). Доказательством того,
что болгарские диалектные слова были заимствованы из новогреческого языка, является также болгарское диалектное выражение от
елимското време ‘давно, издавнаʼ, ‘с давних временʼ (юго-западные
диалекты болгарского языкового ареала – Илиев 1890: 191), которое
представляет собой кальку с греч. ὰπʼ τοῦν έλλήνων τὸν ϰαιϱό, букв.
«во времена греков», что равным образом указывает на далекое прошлое (Schmidt 1871: 208).

Еремии
̀
Н. Геров приводит это слово со значением ‘семь злых духов,
которые вызывают болезниʼ. Этимологическое объяснение данного слова (БЕР 1: 504 предполагает заимствование из греческого
языка, не решаясь на конкретную реконструкцию) вытекает из
приводимого Геровым дополнения, где говорится о том, что для
защиты от этих духов празднуются семь воскресений после 1 мая:
речь идет о форме множественного числа слова Еремѝя ‘народный праздник, отмечаемый 1 маяʼ, ст.-слав. Иеремиѩ ‘пророк Иеремияʼ, которое было заимствовано из древнееврейского: имя собственное Jrmjhu через ср.-греч. ʼIεϱεμίας. Персонификация дней
и праздников и представление их как демонов – достаточно распространенное явление: ср., например, русалѝи и рум. Joimariţă
‘уродливая старуха, которая приходит в Великий четверг и наказывает тех девушек, у которых обнаружит неспряденную шерстьʼ
(Popinceanu 1964: 59).

(Д)жид̀ ове, жит
̀ ове, (д)жид̀ овци, (д)жид̀ авци
Эти слова являются диалектными, частично устаревшими
наименованиями мифического народа великанов, который был та-

III. Заимствования

171

ким неуклюжим и неповоротливым, что однажды они запутались
в кустах ежевики и, падая, разбились насмерть. В топонимике
известны выражения джидов гроб, джидовски гробове (Раковски
1865: 198; Jireček 1888: 81; Илиев 1890: 205; СбНУ 9, II: 127 – жидавци, Геров 2: 20; Панчев: 116). Согласно представлениям жителей общ. Лом, джидове – это великаны с одним глазом во лбу
(Илиев 1890: 198), а джидовина – это ‘великан, который достает
рукою до небаʼ (Маринов 1914: 152). Слово жѝтове возникло из
фонетической формы единственного числа с утратой звонкости
конечного звука, эта форма характерна для восточной Болгарии
(Илиев 1890: 198), в то время как аффрикативные формы джид(овец) (о переходе ж > жд см.: Дуриданов 1982: 60) являются
западноболгарскими (Илиев 1890). В общине Пазарджик значение ‘великанʼ имеют одновременно два слова – джид и жѝдавец
(Джуренов 1980: 455–456).
Перечисленные выше слова восходят к ст.-слав. жидовинъ
‘еврейʼ. На то, что это старославянское слово в народе уже имело значение ‘великанʼ, указывает рум. Jidóv ‘великан, богатырь,
исполинʼ, заимствованное из старославянского (Илиев 1890:
203; Popinceanu 1964: 59, 173). Данное слово обнаруживается
во всех славянских языках (Miklosich 1876: 10; Vasmer REW 1:
423), включая полаб. zai̭ d ‘еврейʼ (Olesch 1976: 17), при этом оно
обозначает только евреев. Лишь в тех областях Сербии, которые
граничат с западной Болгарией, обнаруживаются слова џидове,
джиди ‘очень большие люди, которые жили за много столетий
до Кралевича Маркоʼ (Илиев 1890: 204); кроме того, в этих же
районах наблюдается непрерывность наименований джидовски
гробища ‘кладбища великанов’, джидовско гробле ‘то же’. Следы
мифологического восприятия евреев обнаруживаются и в русском
языке: в былине «Илья Муромец и жидовин» еврей является великаном (Илиев 1891: 231), а лихорадку в русской народной медицине представляли себе как еврейку (жидовку), поэтому, чтобы
прогнать лихорадку, больного натирали топленым свиным салом
(Пашковка, Черниговская губ. – Шарко 1891: 171). Если принять
во внимание рус. диал. ёлс – ‘лешийʼ и ‘еврейʼ (Бондалетов 1968:
87), то разделение рус. диал. жи́ди ‘лесной чертʼ, жид ‘чертʼ от
жид ‘еврейʼ, предпринятое Фасмером (Vasmer REW 1: 423), кажется неоправданным (семантические аргументы против этого

172

Н аименования

демонов в болгарском языке

разделения приводятся также в БЕР 1: 543–544). Общеславянское
распространение слова židъ указывает на то, что речь идет об очень
древнем заимствовании. Источником слова является др.-итал. giudio (Meyer-Lübke: 375) < лат. iudaeus, которое через балкано-романские языки проникло в славянские (Vasmer REW 1: 423; БЕР 1:
543–544). А. Брюкнер считает возможным венецианское посредничество (Brückner SEJP: 669).
Наименованием легендарного великана является и алб. xhudi,
также заимствованное из итал. giudio (Weigand 1924: 14; Lambertz
1973: 483).
Причина того, что евреи воспринимались как великаны,
должно быть, кроется в самих еврейских легендах: первоначально Адам был великаном и доставал до неба, маленьким он стал
в результате грехопадения. Эта легенда наложилась на народные
представления об иноверцах с усилением демонизации последних (ср. ѐл ени, латѝни, пога̀нци).

Жидѝа
Слово жидиа̀ является у болгар Фракии и Малой Азии общепринятым наименованием вампира (Вакарелски, Кодов, Младенов
1935: 404). В населенном пункте Гугутка, общ. Хасково, слово жидия̀ означает ‘ведьма, которая в Великий четверг и в Юрьев день
отбирает молокоʼ (Архив Георгиева, 570-II: 24).
Речь идет о фонетическом варианте слова джадѝя ‘уродливая, безобразная женщинаʼ, джедѝя ‘старая ведьмаʼ (Тетевен – БЕР 1: 353), которое восходит к тур. cadi ‘ведьма, старая
безоб­разная женщинаʼ, ‘вампирʼ (о джадѝя см. БЕР 1: 353). Более старая форма этого слова – câdû (Kahane, Tietze 1958: 523),
оно заимствовано из н.-перс. ğādu ‘волшебник, колдун, чародей,
магʼ, которое, в свою очередь, восходит к др.-иран. yātu- ‘волшебникʼ. Др.-иран. yātu ‘колдунʼ является производным на -tu
от и.-е. *yē- ‘делать, действовать, оказывать влияние, работатьʼ
(Риков 1985: 150).
Совпадение наименования ‘колдунʼ и ‘вампирʼ основывается
на вере в то, что люди, которые занимаются магией, после смерти становятся вампирами, ср. праслав. *vědъ ‘волшебник, колдунʼ:
словен. védavec ‘вампирʼ, кашуб. v́ ešči ‘вампирʼ.

III. Заимствования

173

Жуглан
̀
Жугла̀н – это демон, который известен только в Родопах: ‘чудовище, которое ночами бродит по скалам и утесамʼ, ‘уродливый,
безобразный человекʼ (Геров; общ. Смолян – Стойчев 1965: 160).
В одном повествовании, напоминающем легенду о Полифеме, это
чудовище с одним глазом во лбу (Смолян – СбНУ 1: 101–102). Там
же зафиксирован аугментатив жугланищ
̀ е. Ст. Младенов трактует
данное слово как ‘драконʼ и сравнивает его с османским jĭlan
‘змеяʼ, предполагая протоболгарское происхождение (Младенов
1941: 168), что нельзя считать обоснованным ни с фонетической,
ни с семантической точек зрения. «Болгарский этимологический
словарь» предполагает в данном случае метафорическое использование диа­лектного слова жугла̀н ‘чрезмерно длинная ногаʼ, зафиксированного в Страндже, одного из вариантов слова джолан̀ (БЕР
1: 556). Данное предположение основано на совпадении звучания,
а в плане семантики отсылает к сверхъестественному размеру чудовища. Однако самым заметным признаком этого чудовища является глаз во лбу. Типологически персонаж аналогичен Полифему,
известному со времен античности. Это существо известно в болгарском также как псогла̀вец, песьегла̀вец (см. ниже), так что этимология разбираемого слова из цыганского džuklanuš, образованного
от dšúklo ‘собака, песʼ и manuš ‘человекʼ, цитируемая Шимановым
(Шиманов 1895: 47) в его рецензии на работу Ягича о тайных языках славян, не только приемлема с фонетической точки зрения, но и
является мифологически обоснованной. На мой взгляд, речь идет о
прилагательном džuklâno, ǯukłano ‘собачийʼ, производном от dšúklo
‘собакаʼ (Wolf 1960: 78).

Ифрѝт
В нескольких местах было зафиксировано слово ифрѝт ‘чертʼ,
‘сердитый, раздражительныйʼ (Тырново – СбНУ 16/17: 395; Панчев: 152), ‘панический страхʼ (Кукуш).
Это слово восходит к араб. ‘ifrīt ‘демонʼ и попало в болгарский
язык через тур. ifrit ‘злой дух, демон, чертʼ (Wellhausen 1927: 148).
Речь идет о мужских духах природы, которые обитают в источниках и пещерах (Kriss 1962: 15).

174

Н аименования

демонов в болгарском языке

Арабское слово также было заимствовано в сербохорватский
язык как ѝфрит.

Йо̀рго
В диалектном собрании материалов из общины Троян зафиксировано слово йор̀ гу ‘нечистый дух, мифическое существо, которым
пугают детейʼ (Ковачев 1968: 205).
С точки зрения фонетики это слово можно связать с с.-х. orko,
orho, orbo, lorko ‘ночной демон, который слоняется вблизи кладбищ в виде жеребенка, осла или собаки и ищет человека, который
мог бы унести его оттуда на плечахʼ (Далмация), lorgo ‘демон, в которого превращается ребенок, умерший некрещенымʼ (Бока), manjinjorgo ‘морской дух, в которого превращается утонувший, имеет
облик осла или надутой козлинойшкурыʼ (в Сплите). Оно произошло от итал. orco ‘бог адаʼ, ‘адʼ < лат. Orcus (Schneeweis 1961: 11;
Skok 2: 566 – там же приводятся и другие диалектные варианты).
К вопросу о семантическом развитии ‘адʼ → ‘дух адаʼ ср. та̀ртор.

Каракон
̀ джо(л), джанголоз̀ , конжур,
жаро, калакан
̀ зер
Широко распространенное и популярное в народе слово карако�нджо(л) – это наименование нечистого духа, которого представляли как косматого человека черного или красного цвета, с
хвостом и рогами, или как крылатого коня с человеческой головой
и который в одиночку или в толпе себе подобных бродит ночью
на святки (от сочельника до Богоявления), запрыгивает на плечи
запоздалым путникам и заводит их в непроходимую местность,
сталкивает с обрыва или топит. По этой причине святки также называют, в частности, карако�нджови дни, в других местах – по̀гани дни ‘поганые дни’, мръ�сни дни ‘нечистые дни’. Дети, которые
рождаются или оказываются зачатыми в этот период, превращаются в «караконджолов», так же как и те люди, которые умирают
в эти дни. О народных верованиях см.: Геров; Маринов 1891: 40;
1914: 211 и далее, 330; Георгиева 1983: 150–152 (там лит.). Данное
слово может являться наименованием вампира (Кожинци, общ.
Перник – Архив Георгиева, 661–II: 74; общ. Тырново – СбНУ

III. Заимствования

175

16/17: 400), караконджа ‘вампирʼ (Гинци, общ. София – Архив
Георгиева, 661-II: 37).
В с. Старо село, общ. Тутракан, на святки по дворам в сопровождении музыкантов ходит ряженый, переодетый в большого коня,
он танцует и выкидывает шутки. Этого персонажа святочных обходов называют карако̀нджо (Маринов 1914: 212).
В наши дни первоначальное мифологическое значение данного
слова отошло на второй план, а само слово используется для того,
чтобы пугать детей.
В то время как поверья о караконджуле на болгарской территории
остаются практически неизменными, термин имеет чрезвычайно много вариантов. Эти варианты собраны в работе Р. Бернар (Bernard 1970:
482), а также в «Болгарском этимологическом словаре» (БЕР 2: 234),
там же можно найти и интерпретацию имеющихся вариантов.
Этимологической формой является каракон̀ джолос, заимствованное из тур. karakoncolos ‘морской ветер, призрак, январская буря,
чудище, которым пугают детей, очень скверный человекʼ (Шишманов 1893: 552; Bernard 1970: 479; БЕР 2: 234)41. Следует обратить
внимание на словосочетание karakoncolos günler, зафиксированное
в XVII в., которое точно соответствует выражению каракон̀ джови дни. Слова карако̀нджол и карако̀нджо появились в результате
утраты -ос. Одна и та же турецкая диалектная форма послужила
основой для слов караконджал (область Тимок – Павлов 1931: 85),
каракон̀ жъл (Крывеник, общ. Севлиево), къркон̀ джъл (Кукуш –
Сакъов 1967: 329) < тур. диал. karakoncalos. Остальные варианты
образовались в результате различных ассимилятивных процессов и
изменений вследствие народного этимологизирования.
Тур. karakoncolos было также заимствовано в албанский
язык – karkanxhóll ‘призрак, привидениеʼ (Meyer EtWb: 197) и в
сербохорватский – karakondžolos, karakȏndžula ‘злой дух, который
бродит по земле от Рождества до Богоявленияʼ, кар́ аконџула ‘то
же’, ‘период от Рождества до Богоявленияʼ (Skok 2: 46). Словом
караконџули называют также ряженых участников святочных игр
(СМР: 165).
Возведение болг. карако�нджо (Младенов 1941: 232) и тур. karakonculoz (Skok 2: 46) к тур. korkunç ‘ужасное чудовищеʼ противоречит фонетическим законам (БЕР 2: 234).
41

176

Н аименования

демонов в болгарском языке

Благодаря народно-этимологическому переосмыслению тур.
karakoncolos, karakoncalos было разбито на две части: kara ‘черныйʼ и kóncolos, koncalos, kancaloz и т. д. (Kahane, Tietze 1958: 522).
От переразложенных турецких форм произошли следующие
болгарские диалектные наименования демонов: джанголос̀ = караконджол ‘уродливый, похотливый, грязный демон’ (Бобошево – Кенов 1936: 115), джанголо̀зин ‘демон, похожий на вампира, однако
не столь жестокий и кровожадный, ходит по домам, стучит, пугает людей, но не нападает на нихʼ (Станке Димитров – СбНУ 9, II:
217), джанголо ‘вампир, продолжавший жить на протяжении пяти
лет и принявший человеческий облик, при этом у него отсутствует
носовой хрящʼ (Поповяне, общ. София – Архив Георгиева, 661-II:
25) восходят к тур. cangoluz ‘демон, обитающий в пустынных местах, призрак, кобольд, волк-оборотень, ночной кошмарʼ, ‘старуха,
ведьмаʼ; болг. диал. джонголос̀ , с утратой мифологического значения, ‘старый оборванный человекʼ – к тур. congoloz = cangoluz. Турецкие диалектные слова (зафиксированные в: Kahane, Tietze 1958:
522) возникли путем метатезы из тур. диал. goncolos < koncolos,
в том же значении, что и переразложенное kara koncoloz (Bernard
1970: 485). Koncoloz было заимствовано в болгарский язык, но без
мифологического значения: ко̀нджул ‘пожилая женщина, старухаʼ (Вырбени, общ. Лерин – СбНУ 6: 171), ко̀нджа ‘очень крупная
женщинаʼ (общ. Враца – СбНУ 14, III: 202) – согласно БЕР (2: 585);
эти слова образовались из болг. караконджа в результате переразложения.
На болгарской почве из слова карако̀нжур возникло ко̀нжур
‘злой духʼ (Костандово, Ракитово, Дорково, общ. Велинград – Стойчев 1970: 180), а также его производное конжурак ‘то же’ (Славейно, Петково, общ. Арда – Стойчев 1970: 190), см. также БЕР 2: 589.
На мой взгляд, неясное слово жàро ‘дух, который бродит и
кричит в том месте, где была пролита человеческая кровьʼ (Плевня,
общ. Драма – СбНУ 8, III: 280) является результатом переразложения караконджàр. Этот дух аналогичен демону, называемому върколàк (см.), а рассматриваемые здесь демоны тоже имеют выраженные черты волка-оборотня.
Тур. karakoncolos, известное уже с XVII в., заимствовано из
н.-греч. ϰαϱϰάντζολοϛ – одного из вариантов ϰαλλιϰάντζαϱος ‘злой
дух, который ходит на святкиʼ (Kahane, Tietze 1958: 521; Bernard

III. Заимствования

177

1970: 479), турки переняли это слово у греческих моряков (Kahane,
Tietze 1958: 523), особое внимание следует обратить на значения
‘sea goblinʼ, ‘a storm in Januaryʼ.
Греч. ϰαλ(λ)ιϰάντζαϱος, впервые упомянутое у Аллация в виде
ϰαλιϰάντζαϱοι (Du Сange 1688), распространено по всей Греции и также имеет много диалектных вариантов, например: σϰαλιϰάντσαρος,
ϰαλϰάντσαρος, ϰολιϰάνταρος, ϰαλιτσάγγαρος, ϰαρϰά(ν)τξαρος,
ϰαρϰάντσαλος, ϰαρτσάγγαρος, ϰαρϰαντσέλι, ϰαρϰαντξόλος, σϰιάνξαρος,
λυϰοϰάντξαρος, λυϰοϰάξαρος, λυϰοϰρίνξαρος.
В этих злых духов превращаются дети, которые были зачаты
25-го марта или родились на Рождество; в период святок у них отрастают длинные ногти и острые зубы, а тело покрывается щетиной. Нередко у них присутствуют и другие черты, характерные для
таких животных, как волк, осел, коза. Они запрыгивают на спину
встречным, проникают сквозь дымоход и мочатся в не накрытую
крышкой посуду. В них можно обнаружить черты античного Сатира – например, они преследуют женщин (Schmidt 1871: 142–151;
Κουϰουλές 1923: 315, где приводится наглядная схема предполагаемого происхождения этих диалектных форм друг от друга). В
Фарсале словом ϰαϱϰάντσαϱοι также называют молодых мужчин,
которые совершают обходы села с Нового года до Богоявления
(Чаjкановић 1932: 225).
В болгарском языке есть также наименования демонов, появляющихся на святки, заимствованные непосредственно из новогреческого языка. Они не так многочисленны, а их распространение
в целом ограничено диалектами, соседствующими с территорией
распространения греческого языка: калакàнзер ‘злой дух, который
ходит по ночам в период между Рождеством и Богоявлениемʼ (Родопы, Крыстополе, Габрово, общ. Ксанти – Стойчев 1965: 179),
калакàнзарин ‘караконджоʼ (Сычанли, общ. Гюмюрджина – Бояджиев 1971: 49) восходят к н.-греч. диал. ϰαλλαϰάντζαϱοϛ (форма зафиксирована в: Κουϰουλές 1923: 328–329); как полагает М. Филипова-Байрова (1969: 31, 97), ассимиляция произошла в болгарских
диалектах (то же мнение отражено в БЕР 2: 158), что напрашивается в теории, но плохо выводится из новогреческой диалектной
формы. Слово кàлаканджор ‘вампирʼ (Долна Преспа – Шклифов
1979: 152), судя по всему, переняло -джор от слова карако̀нджор;
каракàнзал на тайном языке валяльщиков шерсти означает ‘чертʼ

178

Н аименования

демонов в болгарском языке

(Либяхово, общ. Гоце Делчев – БЕР 2: 201), каракàнзъл ‘караконджоʼ (Градинарово, общ. Шумен – КБДР), караконзал (общ. Тырново – СбНУ 3: 164) – эти формы имеют в основе н.-греч. диал.
ϰαϱϰάνζαλοϛ. Те же новогреческие диалектные формы проникли и
в аромунский язык: carcándzal (carcálandzu, caracándzu) ‘черт, который ходит в период между Рождеством и Богоявлениемʼ (Weigand 1894: 123; Papahagi 1974: 315; Popinceanu 1964: 130, 259). Та
же новогреческая форма стоит, на мой взгляд, за рум. Carcandílă
‘прозвище чертаʼ. Ближе всего к новогреческой диалектной форме
ϰαϱϰάνζαϱοϛ слово каракàндзор = караконджо (Плевня, общ. Драма – СбНУ 8, III: 280).
В результате отсечения элемента кара- (болг. простореч. кара
‘черныйʼ < тур. kara ‘то же’) на болгарской почве возникли кандзи�л
‘чертʼ (Станевцы, общ. Брезник), кандзъ�л (общ. Трын), ка̀ндзо̀ ‘то
же’ (Бобошево – Кепов 1936: 115; общ. София – СбНУ 16/17: 216),
кан̀ зо, канзо̀ (общ. Станке Димитров – СбНУ 7, III: 214; 9, II: 216;
Геров), см. БЕР 2: 101. Согласно БЕР 2: 329, слова кѐндзо ‘черт, вампир, караконджоʼ (юго-запад болгарского языкового ареала – СбНУ
36: 172), кен̀ зу ‘чертʼ на тайном языке портных (СбНУ 22/23: 3) и
его производное куцик̀ ендзо, на тайном языке каменщиков означающее ‘чертʼ (СбНУ 16/17: 850), подверглись влиянию слова кѐнзам, однако ср. также с.-х. кендза, кемза ‘человек с хвостом змеи,
который живет в реке Сава и топит людейʼ (СМР: 165).
Непонятным остается происхождение греческого слова. Этимологии, цитируемые у Н. Андриотиса (Ἀνδϱιώτης: 140) и Ф. Кукулеса (Κουϰουλές), а именно: ϰαλίϰι + ἄνζα, ϰαϊϰὰς + -άντϑςαϱος,
ϰαλὸς + ϰένταυϱος, основываются на звуковом сходстве. Возведение к ϰαλὸς ϰάνϑαϱος (Boll 1909: 150, Κουϰουλές 1923: 318–325)
хотя и подкреплено лингвистическими и этнографическими аргументами – н.-греч. диал. ϰάντσαϱος = ϰάνϑαϱος ‘жукʼ, использование золы, собранной в период святок, для борьбы с вредителями, а
также ссылка на германскую мифологию, где демонов представляли в виде насекомых (Κουϰουλές 1923: 318–319) – все же является
неубедительной с семантической точки зрения (в Μαιοϛ 1955: 277
считается, что речь идет об омонимии). В понятиях, стоящих за
словом ϰαλλιϰάντζαϱοί, и соответствующим словарным гнездом в
балканских языках отражены явные атрибуты волка-оборотня (Abbott 1903: 76). А. де Сомавера (цитируется по: Schmidt 1871: 146)

III. Заимствования

179

переводит ϰαληϰάντζαϱοϛ как ‘licantropoʼ. В некоторых местностях
южной Греции соответствующие демоны называются λυϰάνϑϱωποι.
Если исходить из соображений семантики, то очевиднее всего, что
исходной необходимо признать форму λυϰοϰάντζαϱοϛ, а вместе с
ней развитие → ϰολυϰάντζαϱοϛ (с метатезой) → ϰαλ(λ)ιϰάνζαϱοϛ.
Однако непонятным остается механизм образования данного слова
(то же в: Schmidt 1871: 143, прим. 1). Ф. Кукулес (Κουϰουλές 1923:
326) предполагает контаминацию *ϰαλλιϰάνϑαϱος и λύϰος.
Связь данного демона с определенным календарным периодом (от рождественского сочельника до Богоявления), а также использование названия этого демона в качестве названия ряженых
у греков, болгар и сербов позволяет предположить, что изначально эти демоны представляли собой участников святочных обходов
ряженых. По мнению Г. Мегас (Megas 1963: 35), В. Чайкановича
(Чаjкановић 1932: 225) и К.А. Майос (Μαιοϛ 1955: 289), речь идет о
представителях мира мертвых, которые, как считалось, пребывают
в этот период на земле.

Кѐруша
Кѐруши (sg. кѐруша) – это злые духи, с длинными когтями и
рогами, которые вместе с духами, называемыми буга̀нци, ходят на
святки, стучат в окна и двери, проникают через дымовую трубу в
дом и устраивают в доме беспорядок. Ими пугают детей – открывают окно и говорят: На ти, керушо, детето [Керуша, на тебе ребенка] (Славейно, общ. Смолян – Архив Георгиева, 661-II: 16).
Из Петково, общ. Арда, сообщается, что злые духи, именуемые
буган̀ ци, по ночам во время святок кричат около домов: Кèрушу,
кèрушу! / Кога са водици? [Керуша, Керуша, когда Богоявление?].
Жильцы дома должны на это ответить: Имаме си работа, / Чукаме
бял лук; / Не можем да ви кажем [Мы работаем, / режем чеснок, /
не можем вам сказать] – для того чтобы злые духи убежали (СбНУ
13, III: 21; Маринов 1914: 330). По прошествии примерно ста лет
вопрос, который кер̀ уши задают людям, остался тем же: «Керушо,
мари42, керушо, кога са водици?» [Керуша, Керуша, когда Богоявление?] (Архив Георгиева, 661-II: 16). В связи с этим можно сде42

Частица мари обозначает обращение к женщине. – Прим. ред.

180

Н аименования

демонов в болгарском языке

лать вывод, что слово кер̀ уша < н.-греч. ϰεϱά, диал. ϰυϱία ‘тетя, госпожа, дамаʼ изначально было обращением злых духов к людям, а
впоследствии превратилось в нарицательное или собственное имя
злых духов.

Къс̀ ият
Слово къс̀ ият – это табуированное наименование черта (Геров). Оно имеет параллели в с.-х. ку̑си ‘чертʼ (согласно П. Скоку
(Skok 2: 245), усечение синтагмы кусо̀реn, XVII в.), чеш. kusý ‘куцыйʼ – частый эпитет черта (Machek 1968: 99), пол. диал. kusy ‘с
укороченным хвостомʼ, ‘чертʼ (Sławski SEJP 2: 128), ср. блр. карнахвощик ‘чертʼ с той же внутренней формой. Образцом для этих
наименований, восходящих к иконографическому изображению
черта, мог послужить греческий язык: ср. греч. ϰουτσουνούϱης ‘короткий или укороченный хвостʼ (зафиксировано в Константинополе – Schmidt 1871: 175).

Ла̀мя̀, ла̀мия, ламня̀, ла̀мня
Общеболгарское слово ла̀мя̀, диал. ла̀мия, ламиѩ (XVII в.),
ла̀мня, ламня̀ (Жабокрыт, Полето, общ. Кюстендил – Умленски
1965: 234), лямна̀ (Багренци, общ. Кюстендил – там же) – это дракон, имеющий облик крылатого змея с красной чешуей и собачьей
головой; он появляется из отрубленной головы змеи и рога животного (обл. Валовиште – СбНУ 4: 112; Маринов 1914: 210; Георгиева 1983: 89–90). Этот дракон – демон грозы. Согласно народным
поверьям, когда летит лам
̀ я, поднимается сильный вихрь. При этом
само слово ла̀мя также имеет значение ‘вихрьʼ (Плевня, общ. Драма – СбНУ 21, 2: 61; Панчев: 190; Сычанли, общ. Гюмюрджина –
Бояджиев 1967: 52).
Аугментатив ламѝще тоже означает ‘вихрьʼ. С народным представлением о том, что демон грозы уничтожает урожай, связано
производное ламьос̀ ам ‘(о злаках) не уродить из-за повреждений,
нанесенных градомʼ (Панчев: 190).
Слова ла̀мя, ла̀мия восходит к н.-греч. λάμια ‘демон-людоед
женского пола, которого представляли в облике человека или драконаʼ (Abbott 1903: 266), слово лам
̀ ня – от н.-греч. диал. λάμνια (уже

III. Заимствования

181

в др.-греч. λάμνα) ‘то же’ (Berneker SEW 688–689; Младенов 1941:
270; Филипова-Байрова 1969: 116; Skok 2: 265). В некоторых местах считается, что этот новогреческий демон вызывает водяные
смерчи и вихри (Tozer 1869: 320; Schmidt 1871: 131). Эти народные поверья проникли в болгарский язык вместе с заимствованным
словом. В новогреческих народных верованиях λάμια также олицетворяет демоническую силу моря, ср. существующее в Банате
поверье о том, что ламия высасывает воду из моря и наполняет ею
тучи (Телбизови 1963: 202).
Данное новогреческое слово продолжает др.-греч. λάμια, обозначавшее существо, которое играло важную роль в античных мифах. Образ из древнегреческих народных поверий близок одноименному демону из новогреческих сказок (Schmidt 1871: 134); λάμια
также считалась матерью Сциллы и воплощением водоворота.
К вопросу о выражении су�ра лам
̀ я, часто встречающемся в болгарских народных песнях (например, Кукуш – Миладинови 1861:
29), ср. н.-греч. μαυ̑ϱη λάμια [черная ламя]; о значении ‘обжораʼ –
ср. новогреческое выражение τϱώγει σὰν λάμια [ест как ламия] (Abbott 1903: 266).
Новогреческое слово было также заимствовано южными диалектами сербского языка – ламња ‘дракон, пожирающий людейʼ,
‘рыба, которая проглотила пророка Ионуʼ = лама ‘ведьмаʼ (XVI в.,
единичное свидетельство – Skok 2: 265, Schneeweis 1961: 12) и южными диалектами албанского – lámjё (Meyer EtWb: 231, Weigand
1924: 13, согласно Fjalor 1954 – llamje).

Латѝни, латѝнци, латѝнки
Слова латин̀ и, латин̀ ци являются в южной Болгарии синонимами слова елин̀ и: они обозначают великанов из доисторических времен, четыре аршина в высоту и полтора аршина в ширину (Чирпан –
Илиев 1891: 252). В том же ареале, а также за его пределами данное
слово зафиксировано в топонимике и в многочисленных местных
легендах: персонажам латини приписываются руины, церкви, кладбища – например, латински гробища (северная Болгария), латинско
кале (к северу от Берковицы). Здания, которые называются латин̀ ски,
известны в общинах Видин, София, Брезник и Трын, в общинах Битоля, Дебыр и Охрид демонстрируют руины с «латинских» времен

182

Н аименования

демонов в болгарском языке

(Jireček 1888: 455; Илиев 1891: 253). Похожие предания существуют
и в восточной Сербии (Заечар, Неготино, Ниш).
Болг. слова латѝнец, латѝнин изначально являются наименованиями католиков римской конфессии. То же значение имеют
с.-х. ла̀тин(ин), ц.-слав. латининъ, др.-рус. латина (собират.), алб.
latinin, lёti, ср.-греч. λατῖνος (Sophocles 1980), тур. latin (Meyer
1893: 67). Источником является лат. latinus; греческие и албанские слова были заимствованы непосредственно из латыни (Meyer 1893: 238, Ничев 1980: 36), в случае славянских слов можно
предположить среднегреческое посредничество (Romansky 1909:
118; Vasmer REW 2: 18; Ничев 1980: 36), так же как и для тур. latin
(Meyer 1893: 67). П. Скок полагает, что в балканских языках речь
должна идти о тюркизмах (Skok 2: 275). Однако формы, имеющиеся в остальных славянских языках, говорят об обратном, ср.
пол. łacinski (ł и c характеризуют это слово как древнее заимствование – Brückner SEJP: 305). Между тем от тур. latin произошло
болг. латѝн, не имеющее суффикса, часто встречающееся в фольклоре в сочетании латѝн град.
Развитие отрицательной семантики демонстрируют болг. слова латин̀ ец, латин̀ ин в народных песнях, где эти чужеземцы представлены как вероломные и развратные. Усиление мифологического компонента связано с воспоминаниями о крестовых походах
XIII в., которые до сих пор бытуют в южной Болгарии, поскольку
именно там происходили кровавые столкновения между болгарами
и крестоносцами (Илиев 1891: 256; Matl 1956: 299; Ничев 1980: 36).
Так же как в случае со словами жѝдове и елѝни, здесь имеет
место демонизация иноверцев. В народной песне встречаются духи
болезней, которые называются муми латинки (общ. София – Попиванов 1949: 132). К вопросу об интерпретации духов болезней как
представителей чужих народностей, причем женского пола, ср. в
особенности армен̀ ки.

Ле(х)у̀си, лиху̀сници, ла(х)у̀си, лаху̀сни, лъфу̀са, лоу̀са
Злые духи, которые мучают и убивают роженицу и новорожденного, в диалектах разных областей Болгарии называются лехус̀ и
(например, Ловеч – Петков 1905: 33; Геров 3: 10), с редукцией гласного е > и лихус̀ и (Червена Вода, общ. Русе – Евтимий 1943: 24).

III. Заимствования

183

От прилагательного лехус̀ на ‘о роженице, заболевшей под воздействием злых духовʼ (Геров 3: 10), лехус̀ на ‘то же’, образовано слово
лихус̀ ници ‘духи лехусиʼ (общ. Горна Оряховица – Големанов 1914:
27). Производным от того же прилагательного является слово лехусниче ‘Potentilla argentea, лапчатка серебристаяʼ – растение, в настое
которого купают роженицу, чтобы она не заболела от злых духов лехуси (Явашов 1905: 44).
Наименование этих духов совпадает с диалектным наименованием роженицы леху̀са, которое было заимствовано из греч.
λεχοῦσα ‘роженицаʼ (Младенов 1941: 274; Мирчев 1947: 25; Филипова-Байрова 1969: 118; славянская этимология, предложенная
Георгиевой [Георгиева 1983: 165–167], предполагающая связь с
лих- ‘плохойʼ, является мифологической спекуляцией и несостоятельна как с фонетической, так и со словообразовательной точки
зрения).
Многие формы восходят к варианту ла(х)ус̀ и ‘духи лехусиʼ (например, Ново село, общ. Русе – Евтимий 1943: 21): лахусна ‘заболевшая от злых духов (о роженице)ʼ (Маринов 1892: 170), лахус̀ ните ‘родильная горячка (вызванная злыми духами)ʼ (СбНУ 18,
II: 45), лаус̀ ничета ‘духи детей, умерших некрещеными, которые
летают по ночам в облике птиц без перьевʼ (Георгиева 1983: 165),
лахутска кокошка ‘наседка, которая сдохла, высиживая яйца, прежде чем из них вылупились цыплятаʼ, перьями такой наседки окуривают роженицу, чтобы она не заболела (Геров 3: 6). Ср. с той же
фонетической формой рум. lăhúză, диал. lăuză (Мунтения) ‘роженицаʼ, с.-х. диал. лау̏са.
Одним из вариантов слова лахус̀ и является лъфус̀ и. Эти духи
представлены в заговорах как девять сестер, поражающих роженицу болезнью (Ловеч – СбНУ 8, III: 159). Переход х > ф – явление,
широко распространенное в болгарских диалектах, которое, однако, могло произойти уже в новогреческой исходной форме ср. н.греч. λοφου < λοχοῦ (Dietrich 1908: 55).
По образцу слов лафу̀са, лафу̀тска образовано слово лафу̀тна
‘о роженице, заболевшей во время родовʼ, лафут
̀ ка = лехуса (Маринов 1891: 103; 1892: 170).
О слове лоу̀са ‘мифическое существоʼ (Бериево, общ. Севлиево – КБДР), тур. lohusa ‘роженицаʼ ср. н.-греч. диал. λοχοὺ ‘роженицаʼ (Andriotis 1974: 353, № 3740).

184

Н аименования

демонов в болгарском языке

Мрат
̀ а,̀ мратин
̀ як, мратин
̀ ци
В западной Болгарии известен злой дух мрата̀. Это воплощение болезни кур, его представляли в виде большой черной курицы с крыльями и большими глазами (Маринов 1914: 89–90, 520).
Словом мра̀та называют курицу, которую режут 11 ноября, чтобы
предотвратить эту болезнь (Граово – СбНУ 49: 741), мрата – это
курица, зарезанная в честь Св. Мины (Расник, общ. Перник – Архив Георгиева, 661–II: 82)43, а в селе Кожницы, общ. Перник – перья зарезанной птицы, которые привязывают к очажной цепи (Архив Георгиева, 661–II: 70). В других местах западной Болгарии
упомянутый злой дух называется мратѝняк (Маринов 1891: 61;
1914: 200, 520; СбНУ 13, III: 253) или мратѝнци (Маринов 1914:
260, 520).
Словом мратин̀ ци в западной Болгарии называют дни с 11 по
17 ноября, так наз. «волчьи праздники» (Маринов 1891: 60; СбНУ
13, III: 253; Геров; Превала, общ. Михайловград – Архив Георгиева,
570–II: 86). В некоторых местах эти дни празднуются на протяжении четырех или шести дней в начале рождественского поста (общ.
Кюстендил – Умленски 1965: 237; Расник, общ. Брезник – СбНУ
49: 696), в Кюстендилском Краиште – с 11 по 16 ноября (Захариев
1918: 162), в Каменице, общ. Кюстендил – с 24 по 30 ноября (Захариев 1935: 228). В других местах эти дни называются мар̀ тинци
(Маринов 1891: 60; ПСп 41: 986; Гинци, общ. София – Архив Георгиева, 661–II: 39). Ма̀ртинци в значении ‘ноябрьʼ было зафиксировано в населенных пунктах Дондуково, общ. Лом, и Бранковцы,
общ. Бозилеград (Заимов 1954: 138–139).
Болг. диал. мрат
̀ а̀ явно совпадает с с.-х. Свети Мрат
̀ а ‘Святой
Мартинʼ, покровитель волков, в честь которого празднуют 11 нояВ других местах западной Болгарии режут черного петуха – мрати�нче. Женщина убивает животное на пороге дома. Голову, лапы, перья
и желудок сохраняют как лечебное средство от эпилепсии и послеродовых кровотечений (СбНУ 13, III: 253; Литаково, общ. Ботевград – Маринов 1914: 520; Видбол, общ. Видин – СбНУ 36: 157). В Венгрии известен
обычай сжигать перо из левого крыла гуся, которого готовят в день св.
Мартина (11.XI), а полученный порошок давать больному эпилепсией
(HdA 5: 1719).

43

III. Заимствования

185

бря, в некоторых местах – Свети Мартин. В Сербии этому святому
тоже жертвовали черную курицу или черного петуха (о с.-х. словах
и обычаях в день святого Мартина см.: СМР: 208; Schneeweis 1961:
145); данное слово встречается в примете: Свети Мрата сниjег
за врата [Святой Мартин – снег за воротами]. В диалектах с.-х.
языка также зафиксированы слова mratinjak ‘чертʼ (Skok 2: 379) и
мра̀тӣнци ‘дни с 9 по 14 (или 17) ноябряʼ (Сербия, Болевац – Skok
2: 379; СМР: 208).
В основе южнославянских слов лежит имя святого Мартина
Турского, который умер между 397 и 401 гг.; день его памяти отмечается 11 ноября. Он был первым святым (не мучеником), в память которого римская церковь установила ежегодный праздник.
Св. Мартин был покровителем рогатого скота, а также пастухов. В
качестве жертвы ему часто приносили кур; в Германии в день св.
Мартина режут гуся (HdA 5: 1708–1725). С этим обычаем связано
болгарское диалектное наименование мрата̀ ‘злой дух, имеющий
облик курицыʼ, а также использование имени Мартина для образования наименований различных птиц (с.-х. martinac, словен. martinec ‘водоплавающая птицаʼ, франц. martinet ‘черный стрижʼ, нем.
Martinsvogel ‘зимородокʼ).
Согласно П. Скоку, метатезированные формы демонстрируют
архаичную метатезу плавных в топонимике и в церковных терминах
(с.-х. мрат
̀ а, мратин̀ да̑н) (Skok 2: 379). В. Шаур считает метатезу
плавных доказательством древности этих слов (Шаур 1981: 459).
С точки зрения хронологии это возможно. Неметатезированные
формы объясняются влиянием имени собственного Мартин. Тем
не менее речь может также идти о более поздней метатезе, которая
происходила непоследовательно (Skok 2: 379) – древнейшее свидетельство в сербохорватском языке датируется XII в. Возможно, подобной метатезе способствовало народно-этимологическое толкование через mьrěti. Эта народная этимология проникла в научную
литературу; так, Ст. Младенов (Младенов 1941: 306) и Й. Заимов
(Заимов 1954: 138–139) связывают болг. мрата̀, мратиня̀к с мор,
мра, что необоснованно с точки зрения семантики и неприемлемо с
точки зрения словообразования (см. также: Шаур 1981: 458–459), и
это несмотря на то, что возведение к имени собственному Мартин
давно известно в этимологической литературе – см. Miklosich EW:
183–184; Berneker SEW 2: 20–21; Skok 2: 379.

186

Н аименования

демонов в болгарском языке

Болг. диал. мрат
̀ а,̀ с.-х. мрат
̀ а являются обратными образованиями от мратин, которое было воспринято в качестве прилагательного на -ин: болг. мратин̀ в мратин̀ и нощи (например, Радуил, общ.
Ихтиман – ИССФ 8/9: 327), мратин̀ и ночи (Разник, общ. Брезник –
СбНУ 49: 643), с.-х. мратин̀ да̑н ‘день св. Мартина, 11 ноябряʼ.
Принимая во внимание, что святой Мартин, являющийся одним из наиболее значимых святых католической церкви, в православном календаре, напротив, играет второстепенную роль, что
болгарские и сербские обычаи в эти дни календаря совпадают в деталях (запрет на работу, чтобы не привлечь волков, обычай резать
черного петуха на пороге дома), а также ограниченность распространения болгарских слов территорией западной Болгарии, есть
основания предполагать, что данные диалектные слова попали в
болгарский язык через сербский.

Орис̀ ница, урис̀ ница, орис̀ няк
Орис̀ ници – это народное наименование трех дев, определяющих судьбу. В плане семантики данное слово ничем не отличается от
нареч̀ ници, однако орис̀ ници распространено шире, чем нареч̀ ници.
Это слово, а также вера в дев, определяющих судьбу, известны и у
болгарских мусульман (Vakarelski 1966: 168). Зафиксированы следующие диалектные варианты данного слова: орис̀ ници (общ. Битоля –
Ангелов 1895: 125; зап. Болгария – Маринов 1892: 182; 1914: 171;
Трыстеник, общ. Плевен – Евстатиева 1971: 204; Ловеч – Петков
1905: 33; Славейно, общ. Смолян – Архив Георгиева, 661–II: 15; Студена, общ. Хасково – Архив Георгиева, 570–II: 43), урис̀ ници (общ.
Самоков – СбНУ 7, III: 154; Нови Пазар, Енево – Русакиев 1956: 254;
Болград, Бессарабия – Державин 1914: 111), вресныц́ а (Банат – Телбизови 1963: 201; Стойков 1968: 53). В результате угасания мифологических представлений о демонах судьбы, прообразами которых
послужили женщины, заботившиеся о роженице и новорожденном,
этих демонов стали представлять существами мужского пола, что нашло отражение в варианте орис̀ няк (Райово, общ. Самоков – СбНУ
41: 415; Врачеш, общ. София – Архив Георгиева, 661–II: 62). Слияние представлений о девах судьбы с представлениями о самовилах
(юдах) отражено в производном юдорис̀ ница ‘плохая, злая юдаʼ (Чипровцы, общ. Михайловград – Панчев: 333).

III. Заимствования

187

В данном случае речь идет о производном от глагола орѝсвам,
орѝсам ‘предопределять судьбуʼ (Геров), который является заимствованным аористом ὥϱισα от н.-греч. ὁϱίζω ‘назначать, устанавливать, определятьʼ (Матов 1893: 25; Младенов 1941: 386; Филипова-Байрова 1969: 132). Урѝсница восходит к новогреческому
аористу οὔϱισα, эта же форма была заимствована в с.-х. урисовати
наряду с орисница (только в: СМР: 279). О- и у- могли выпасть
как мнимые приставки: таким образом из новогреческой формы
настоящего времени было образовано болг. диал. злорѝзичен ‘несчастныйʼ.
У н.-греч. ὁϱίζω нет мифологического значения – семантически
болгарскому орис̀ вам соответствует н.-греч. μοιϱάζω, μοιϱώνω; таким же образом аромун. ursescu, заимствованное из н.-греч. ὁϱίζω,
означает ‘предписывать, распоряжаться, назначать, определять,
приказывать, желатьʼ, зато рум. ursi, как и болг. орис̀ вам, напротив,
имеет значение ‘предопределять судьбуʼ, причастие ursitӑ означает
‘судьба, участь, рокʼ, а образованное от него слово ursitoare – ‘дева
судьбыʼ, на основании чего можно сделать вывод о болгарском
посредничестве при заимствовании этого слова в румынский. Румынские ученые (Mihӑescu 1966: 159; Popinceanu 1964: 26; Ionescu 1978: 116) тоже рассматривают болгарский язык как источник
румынского слова.

Пан
̀ го
Слово па̀нго является народным диалектным наименованием
черта, присутствующим в выражениях: Блазни го пан̀ го, стегнал
го панго ‘дьявол соблазняет его совершить злоʼ, Да го земе панго
[черт его побери] (Геров 4: 9; Дабева 1834: 4). Р. Бернар указывает
на цыганское происхождение данного слова (Bernard 1959: 117).
Источником является цыганское pango ‘кривой, искривленный, скрюченный, косой, парализованный, хромойʼ (зафиксировано в: Bischoff F. Deutsch-zigeunerisches Wörterbuch. Ilmenau, 1827,
где заметно сходство с юго-восточными европейскими цыганскими
диалектами, см. Wolf 1960: 37) – один из вариантов слова bango ‘то
же’, которое С.А. Вольф возводит к др.-инд. bhagna ‘сломанный,
изогнутый, искривленный, загнутый, дугообразныйʼ, подвергшемуся влиянию слова paṅgu ‘парализованный, хромойʼ (Wolf 1960:

188

Н аименования

демонов в болгарском языке

51). Таким образом, данное слово соответствует другому табуированному наименованию черта в болгарском языке – ку̀цият.
К слову bango восходит, на мой взгляд, рум. диал. benga ‘чертʼ
(Трансильвания, Молдавия), цыганское происхождение которого
предполагает также И. Попинчеану (Popinceanu 1964: 125).

Пану̀кла
На юго-западе болгарского языкового ареала чуму, которую
представляли себе демоном женского пола, безобразной старухой, способной превращаться в различных животных, называли
пану̀к ла (Воден – СбНУ 3: 152; Струга – СбНУ 9, II: 136; Охрид – СбНУ 16/17: 26; Прилеп – СбНУ 4: 228; общ. Благоевград
– СбНУ 11, III: 166; Геров). В народной песне слово пану̀к ла используется как приложение к слову чума: върла чу̀му, зла̀ пану̀к лу
[Лютая чума, злая чума] (Воден – СбНУ 33: 152). 10-е февраля,
день Святого Харалампия, в Охриде называют также пануклѝн
прàзник ‘праздник чумы’. Это слово зафиксировано и в Родопах
(Славейно, Виево, Кутета – Стойчев 1965: 231); собиратель указал следующее значение: ‘нечто пустое, полоеʼ, в переносном
смысле – ‘глупый человекʼ. Похоже, что собиратель реконструировал данное значение из приводимого им самим выражения От
вồн ку̀к ла – вồтре пану̀к ла [Снаружи кукла, изнутри - пустышка]. Это выражение зафиксировано также в следующей форме:
На̀двор ку̀к ла – дома па̀нукла (како чумата растурена) [На улице
кукла, а дома – неряха (как чума растрепанная)] (Прилеп – СбНУ
4: 228). Источником данного выражения является н.-греч. Ἀπ᾿
ὄξω ϰούϰλα ἀπὸ μέσα πανούϰλα (Abbott 1903: 238), ἀπ̀ ἔξω ϰοῦϰλα
ϰαὶ ἀπὸ μέσα πανοῦϰλα [снаружи кукла (т. е. красавица), а изнутри
чума] (Kyriakides 1909: 549).
В качестве источников этого болгарского диалектного слова
назывались тур. panukla ‘чумаʼ (Miklosich 1885: 37), а также н.греч. πανούϰλα (Meyer 1893: 41), оба восходят к лат. panŭcŭla ‘пучок просаʼ и т. п., ‘опухольʼ (Meyer-Lübke: 510; Ἀνδϱιώτης: 261).
Идентичность выражений, приведенных выше, говорит в пользу
заимствования из новогреческого языка, из которого также в аромунский заимствовано слово pănúcľe ‘чумаʼ (Vasmer; Romansky
1909: 124; Meyer-Lübke: 510; Papahagi 1974: 956).

III. Заимствования

189

Пери,̀ перия
̀
Эти слова являются наименованиями разных демонов: у болгар-мусульман перѝ – это дух местности, а также дух-охранитель домов, мельниц и деревьев, которого также называют сайбия̀
(СбНУ 34: 292). На юго-западе болгарского языкового ареала слово
периа зафиксировано в значении ‘вампир, злой духʼ (MJa 10/1–2,
1959: 136). Данная форма образована, вероятнее всего, от формы
множественного числа периѝ .
В области Пирин пириѝ идентичны самовилам. С самовилами же
схожи и соответствующие существа из албанских народных поверий –
peri: они любят музыку и танцы, «ловят» людей, которые затем в них
влюбляются и становятся одержимыми ими (Diturija 1927: 68).
Значение ‘нимфа, феяʼ соответствует этимологическому значению данного слова, которое было заимствовано через тур. peri
‘феяʼ из н.-перс. parī, в том же значении. Последнее, вероятно, восходит к иран. *pārīkā-, ср. др.-иран. parikā- ‘волшебница, колдунья,
ведьма, демоническое существо, которое при помощи любовного
искусства отвращает зороастрийцев от верыʼ, имеет также значение ‘метеорʼ (Bartholomae: 864; относительно последнего значения
ср. также широко распространенное, в том числе и среди болгар,
представление о том, что ведьма светится во время полета), ср.перс. parīk (Bartholomae: 864).

Поган
̀ и, пуган
̀ е, поган
̀ ци, боган
̀ ци, буган
̀ ци
Согласно болгарским народным верованиям, на святки (с
рождественского сочельника, 24 декабря, до Богоявления, 5 января) – болг. пога̀ни дни, пога̀ното – ходят злые духи, о которых
сообщается, что они одноглазые, одноногие и голые. Они живут в
недоступных пещерах и вредят людям. Эти существа называются
пуга̀не (Петково, общ. Арда; Славейно, Момчиловцы, Соколовцы,
Левочево, Устово, Райково, Чокманово, общ. Смолян; Проглед,
общ. Асеновград; Чепеларе – Стойчев 1970: 203), вон̀ кашни поган̀ и
‘внешние поганые’ (Плевня, общ. Драма – СбНУ 50: 118), поган̀ ци
(общ. Смолян, Арда, Асеновград, Широка Лыка – Стойчев 1965:
238); в Ковачево, общ. Гоце Делчев, слово пога̀нец означает ‘болгарин, перешедший в исламʼ.

190

Н аименования

демонов в болгарском языке

Эти духи идентичны духам карaконджоли (ср. также погани
дни = карако̀нджовски дни). В Раздоле (область Пирин) слова пога̀нци и карако̀нджовци являются синонимами (ПК: 471).
В области Пирин производное изпоган̀ вам се означает ‘стать
вампиромʼ (ПК: 472), в Радовене, общ. Враца, – ‘стать мусульманиномʼ, а также ‘справить естественную потребностьʼ.
У слова пога̀нци существуют фонетические варианты бога̀нци
(общ. Смолян, Арда, Асеновград, Широка Лыка – Стойчев 1965:
130), буган̀ ци (Родопы – Илиев 1890: 196; СбНУ 4: 125; Смолян –
СбНУ 13, III: 20; Маринов 1914: 329; Стойчев 1965: 133, 158; Славейно, Чокманово, общ. Смолян – Архив Георгиева, 661–II: 5, 16),
Геров приводит также вариант буган̀ ин.
«Болгарский этимологический словарь» объясняет озвончение
п > б ассимиляцией, произошедшей под влиянием последующего г
(БЕР 1: 61). То же фонетическое явление наблюдается и в новогреческих диалектах: ср. н.-греч. ἀπογονίϰια, диал. (Эпир) boganikʼia,
boganikʼa.
Синонимом пуга̀не является слово пу̀мпето (Лештен, общ.
Гоце Делчев – Стойчев 1970: 203) – собирательное существительное, которое, очевидно, представляет собой аллегровую44 форму
слова пуга̀не.
По мнению А.Т. Илиева, к этому же лексическому гнезду относятся слова пога̀нец ‘мышь, крысаʼ (западная Болгария) и рус.
диал. поганка ‘мышьʼ, обозначающие животных, считающихся
нечистыми (Илиев 1890: 197). Однако эти слова можно сравнить
со словен. podgana ‘крысаʼ, чеш. potkan ‘большая крысаʼ, которые происходят от итал. диал. pantegan (триент.), pantegana (ломбард., генуэз.), pontẹkana ‘крысаʼ; в чешский язык данное слово
пришло через венг. patkány ‘крысаʼ (Machek 1968: 475; об итальянских формах – Meyer-Lübke: 552). Согласно В. Мейер-Любке, исходная форма mus ponticus [понтийская мышь] объясняется
тем, что крысы попали в Европу на кораблях, приплывавших с
Востока.
Болг. поган(ец) продолжает ст.-слав. поганъ, поганинъ ‘язычникʼ (X в.), поганьць. Это старославянское слово имеет продолТ. е. редуцированную, компрессированную в быстром потоке речи
форму. – Прим. ред.

44

III. Заимствования

191

жение также в венг. pogany ‘язычник, безбожникʼ (Цонев 1940:
172), рум. устар. погънй ‘язычникиʼ (1651 г. – Papp 1896: 179),
рум. pógan ‘отвратительный, мерзкий, ужасный, огромныйʼ,
диал. pogán ‘огненный, страстный, дикий, буйныйʼ (Weigand
1897: 330). Вместе с с.-х. pogan ‘язычникʼ, ‘чертʼ, pògan ‘нечистый, языческийʼ, словен. pogȃn ‘язычникʼ, ‘нечистыйʼ, рус.
погάный ‘нечистый, безобразный, уродливыйʼ, чеш., слвц. pohan ‘язычникʼ, др.-пол. pogan ‘язычникʼ, пол. poganin, в.-луж.
pohan ‘язычникʼ оно восходит к общеслав. *paganъ ‘языческий,
язычникʼ, засвидетельствованному в этой звуковой форме в фин.
pakana ‘язычникʼ, вепс. pagan, эст. pagan (Shevelov 1964: 153).
Оно представляет собой заимствование из балканско-латинского
păgānus ‘языческий, язычникʼ < лат. pāgānus ‘языческий, язычникʼ, первое a было в вульгарной латыни сокращено (Shevelov
1964: 153). Слово paganus было засвидетельствовано на Балканском полуострове (Далмация) в III в. н. э. (Mihӑescu 1978: 312).
Данная этимология считается общепринятой в специальной
литературе – см. Romansky 1909: 124–125; Vasmer REW 2: 381;
Skok 2: 694; Филин 1962: 167.
Это балканско-латинское слово продолжает свое существование в рум. pagȋn ‘языческий, плохойʼ, аромун. pȋngȋn ‘язычник,
злойʼ; кроме того, оно проникло в албанский язык как pёgёrё ‘грязныйʼ и в ср.-греч. παγανόϛ ‘a common citizen; ordinary, common: rustic; paganʼ (Sophocles 1980).
Из-за отклонения в значении, а также в силу особенностей географического распространения М. Фасмер отвергает фонетически
оправданное предположение о том, что данное слово проникло в
славянский язык через ср.-греч. παγανόϛ. М. Филипова-Байрова
(1969: 21) признает посредническую роль греч. παγανόϛ, не приводя
при этом никаких обоснований.
В плане семантики болг. пога̀нци ‘нечистые духиʼ ближе
всего н.-греч. τά παγανά = ϰαλιϰάντζαϱοι ‘нечистые духи, которые появляются в период между Рождеством и Богоявлениемʼ
(Ἀνδϱιώτης: 257). Помимо терминологии, у болгар и греков также совпадает комплекс народных представлений и запретов, связанных с этими духами, так что, по меньшей мере, семантическая интерференция н.-греч. τά παγανά и болг. пога̀н не подлежит
сомнению.

192

Н аименования

демонов в болгарском языке

Псоглав̀ ец, песоглав̀ ец, цог̀ лавец, цологлав̀ ец
Слово песогла̀вец является наименованием чудовища-людоеда
с одним глазом во лбу и с одним – на затылке (Геров 4: 25). Это слово встречается в следующих вариантах: псоглавец, цог̀ лавец (Геров
5: 526; Илиянцы, общ. София – Попиванов 1949), цологла̀вец (Ботевград – СбНУ 6: 237; Геров 5: 526), цоло̀главец (Радовене, общ.
Враца – Хитов 1979: 337).
Наиболее древним свидетельством является субстантивированное прилагательное пьсоглавъ (XVI в.), ср. пьсиѥглавьцъ = песьѥглавьцъ ϰυνοϰέφαλος (1456), песиѩ главы (XIV–XV вв.), др.-рус. пьсиѩ
головы (Срезневский 2: 1776). Закономерным продолжением слова
пьсоглавъ является слово псоглавец. Форма цо̀главец возникла в результате аффрикатизации пс < ц, ср. пце < псе, лѝпца < лѝпса. Слово
песоглав̀ ец было вновь образовано под влиянием слова пес.
Соответствующее слово обнаруживается и в других славянских
языках. Чаще всего это слово упоминается в хорватских и словенских народных преданиях, в сербских оно встречается реже (Krek
1887: 434; Krauss 1908: 157): хорв. pasòglav, pasoglàvac, pasjoglavac, диал. pesjanek ‘существо чрезвычайной физической силы, с одним глазом во лбуʼ, в Боснии и Черногории псо̀глав ‘демон с песьей
головойʼ (СМР: 249), словен. pesjoglavec, pesoglavec ‘людоед, черный и покрытый волосамиʼ, pasjeglavci (Etnolog 10–11, 1937–1939:
334), укр. песiголовець ‘людоед с одним глазом во лбуʼ (Гринченко),
пол. psiogłowiec (Krek 1887: 737; Moszyński 1967: 682).
Данные славянские слова являются кальками с греч.
ϰυνοϰέφαλος, которое проникло в народные предания из «Романа об
Александре». К тому же источнику восходят рум. сăpcîni, сăpcăuni,
сătcăuni, сătcăhuni ‘огромные люди с одной или двумя собачьими
головамиʼ, часто идентифицируемые с татарами (Popinceanu 1964:
60; Свешникова 1979: 210–211; Drimba 1980: 74–75); cудя по всему,
эти слова попали в румынский язык через славянское посредничество. Согласно Л. Шайнеану (см. в: Drimba 1980), в основе румынских слов лежит ср.-лат. capcanus, произошедшее от аварского
qapqan ‘предводитель гуннов и аваровʼ, которое было переосмыслено народной этимологией в cap de cȋine, пьсоглавъ.
К той же традиции, судя по всему, восходят албанские слова
Syqen, Syqėneza, Syqёnhenjeri ‘имя одноглазого великанаʼ (Çabej

III. Заимствования

193

1974: 204, который, тем не менее, считает, что данные персонажи
албанской мифологии лишь отдаленно напоминают псоглавцев).
Прообразом всех этих мифологических существ является циклоп Полифем. Античные авторы (Геродот, Плиний) называют местом обитания песьеголовых людей центральную Африку.

Русалѝя, руса̀лка, русали, русари, ресари, ру̀са
Болгарское диалектное русалия̀ является наименованием мифического существа, русалки (Петков 1905: 34; Трявна – Даскалов
1906/7: 8; Геров; Радовене, общ. Враца – Хитов 1979: 317), а также
растения любисток, Levisticum officinale (Геров 5: 91). Производное
русалѝйка тоже означает ‘мифическое существоʼ (Троян – Ковачев
1968: 222).
Кроме того, словом русалия̀ называют период от Рождества
до Богоявления (села между Энидже-Вардар и Кукуш – Шапкарев
1884: 29, 713), в тех же местах форма множественного числа русалѝи служит названием группы мужчин, которые в вышеупомянутый период ходят по дворам, танцуют и собирают пожертвования на строительство новой церкви, монастыря и т. п. (Шапкарев,
цит. соч.; Геров; Сакъов 1967: 334); в северной Болгарии, напротив,
так называется группа мужчин, обычно состоящая из семи человек, которая ходит на Троицкую неделю и экстатическими танцами
исцеляет больных, в общинах Плевен, Ловеч, Свиштов, Ботевград,
Твырдица их называют русàлци (Маринов 1914: 477).
Руса̀ля – это ‘неделя после Троицыʼ (Геров), и все производные этого слова являются наименованиями явлений, связанных с
этим периодом: руса̀лна недѐля ‘неделя перед Троицейʼ (Брусник,
общ. Брезник – СбНУ 49: 696), русална̀ стреда ‘среда недели, которая приходится на середину периода между Пасхой и Троицейʼ
(Охрид – СбНУ 16/17: 32), руса̀лна стрѐда (Кюстендил – Умленски 1969: 256), руса̀лница ‘праздник на неделе после Вознесенияʼ
(Ново Село, общ. Видин – Младенов 1969: 274), руса̀лски месец
‘июньʼ (СбНУ 9, I: 547), руса̀лска недѐля ‘Троицкая неделяʼ (Маринов 1914: 476; общ. Трявна – СбНУ 22/23, 1: 8), ‘неделя после
Вознесенияʼ (Горна и Долна Василица, общ. Ихтиман – Младенов 1967: 157), русā�ска недѐя ‘неделя после Вознесенияʼ (Трыстеник, общ. Плевен – Евстатиева 1971: 221), русалска среда

194

Н аименования

демонов в болгарском языке

(зап. Болгария – Маринов 1891: 159), руса̀лски пеперу̀ди, pl. ‘подёнка обыкновенная, Ephemera vulgataʼ (Панчев: 283), руса̀лски
пъ�пки, pl. ‘сыпь на теле новорожденного, которая, как считают, появляется оттого, что мать работала на Троицкой неделеʼ (общ. Берковица – Панчев: 283, Ловеч – Петков 1905: 39), руса̀лче ‘растение
ясенец белый,Dictamnus albusʼ (Геров), русаля̀к ‘Cuscuta europaea,
повилика европейскаяʼ (Геров).
Русали – это ‘те места, на которых растет растение ясенец белый – росен, на этом месте в Троицкую неделю ночуют больные –
в надежде, что их исцелят русалкиʼ (Читалище 1: 505). Там же, в
материале, представленном Р. Славейковым, русали интерпретируются как великаны = жидове; сведения, полученные из населенного пункта Ново Село, общ. Русе, в наши дни (Евтимий 1943: 58),
подтверждают эту интерпретацию: ‘огромные сильные мужчины,
которые жили в горах и сбрасывали оттуда скалыʼ. Судя по всему, в
этом представлении отразились воспоминания о вышеупомянутых
танцорах древних языческих культовых игр, которые были демонизированы народной фантазией. У болгар, живущих между реками
Прут и Днестр, слово русал̀ и означает ‘злые духи, которые приносят болезни и смерть, если кто-то работает на Троицкой неделеʼ
(Твардица – Маркова 1968: 162), это слово является соответствием
мужского рода к слову русалѝи, обозначающему женских природных духов.
Синоним слова русалѝя в значении ‘русалкаʼ – руса̀лка ‘природный демон, который появляется на Троицкой неделеʼ (общ.
Кюстендил – Любенов 1887: 12; Маринов 1914: 191, 476; общ.
Тырново – СбНУ 3: 162, СбНУ 16/17: 22; Черни Вит, общ. Тетевен – Евтимий 1943: 56), также в значении ‘подёнка обыкновенная, Ephemera vulgataʼ (Геров), русā̀ка ‘мифическое существо
с головой девушки и хвостом рыбыʼ (Трыстеник, общ. Плевен –
Евстатиева 1971: 221), роса̀лка ‘мифическое существоʼ (общ. Пазарджик – Джуренов 1980: 460). Народное происхождение этого
наименования спорно (см. Арнаудов 1969: 591; Вакарелски 1974:
507, которые считают, что оно пришло в период литературного
романтизма из России). Однако в качестве наименования насекомого Ephemera vulgata слово руса̀лка является народным; по-румынски эти насекомые называются rusalii. Слово руса̀лка имеет
ц.-слав. соответствие рѹсалька ‘ludus slavorum gentiliumʼ [славян-

III. Заимствования

195

ская языческая игра] (XVI в.). Алб. rusallё ‘грязная баба, неряха,
грязнуляʼ, являющееся заимствованием из старославянского, доказывает, что уже в старославянском это слово должно было означать существо женского пола. Логичным было бы предположить,
что слово руса̀лка пришло в русский язык из южнославянского.
Однако в русской народной мифологии вышеупомянутые персонажи существенно отличаются от болгарских – в первую очередь
тем, что представления о них непосредственно связаны с представлениями о плодородии, в то время как болгарские обычаи,
справляемые около Троицы, направлены на магическое излечение (ходене на росен)45. Т. е. у южных славян было заимствовано
наименование, но не связанный с ним комплекс мифологических
представлений (см. Златковская 1978: 223). В период болгарского
Возрождения это слово через русскую литературу вновь вернулось в Болгарию.
Того же происхождения, что и русал̀ и ‘злые духи, которые приносят болезни и смерть на Троицкой неделеʼ, – слово руса̀ры, имеющее то же значение (Твардица – Маркова 1968: 162). Оно могло
произойти от слова русал̀ и в результате ассимиляции р – л > р – р,
но может, в соответствиис фонетическими законами, восходить и к
румынской диалектной форме с переходом l > r. Вариантом слова
руса̀ры является, по-видимому, слово реса̀ре ‘злые духи, которые
живут в воде и распространяют болезниʼ (Банат – Телбизови 1963:
201; Стойков 1968: 204). Согласно народным верованиям, эти духи
активизируются на Троицу, в среду перед Троицыным днем они
заходят в дома, а в следующую среду уходят. До Троицы детям запрещается купаться в реке, иначе их уколют упомянутые злые духи
(Телбизови 1963: 201).
На Вознесение больные ночуют в лесу на том месте, где растет
ро�сен – ясенец, Dictamnus albus (народная этимология связывает его с
русали�я). Каждый из больных расстилает платок рядом с одним из растений и ставит туда мисочку с медом и хлеб. Сопровождающий из числа
здоровых заворачивает больного в белую простыню. Согласно народным поверьям, если ночью будет буря, то придут русалки и оставят на
простыне больного знак: стебелек травы означает здоровье, земля или
сухая трава – смерть (Маринов 1914: 471; Арнаудов 1972: 191; Георгиева
1983: 123, прим. 53, 54).

45

196

Н аименования

демонов в болгарском языке

Болг. русал̀ ия продолжает ст.-слав. рѹсалиѩ ‘Троицаʼ. Кроме
того, данное слово также зафиксировано в следующих славянских
языках: с.-х. ру̀саље ‘Троицаʼ (юго-западные районы – AR), русалиjе ‘женщины, которые ходили по селу на Троицу с песнями и танцамиʼ, словен. risali ‘Троицаʼ, слвц. Rusadle (с гиперкорректным dl)
‘Троицаʼ, др.-рус. русалиѩ (используется в pl.) ‘весенний языческий
праздник у славян, который позже совпал с Воскресеньем святых
отцов I Вселенского собора (перед Троицей)ʼ, ‘языческие обрядовые игры, совершавшиеся во время этого праздникаʼ (Срезневский 1893–1909), рус. русальница, русальская неделя (по мнению
А.В. Десницкой (Десницкая 1976: 43), термины проникли через
карпато-балканский языковой континуум благодаря устным контактам), укр. руса́ля ‘Троицаʼ (Гринченко 1907–1909), ‘праздник,
отмечаемый в первый день Петрова поста, сопровождаемый играми и хороводамиʼ (Желеховский 1886).
Семантическое развитие в ‘русалкаʼ происходило, скорее всего, по следующей схеме: ‘языческий праздникʼ → ‘участница этого
праздника, отмечаемого с танцами и переодеваниемʼ → ‘мифическое существоʼ. Церковный запрет на празднование этого языческого праздника способствовал тому, что дни данного календарного
периода стали персонифицироваться в качестве демонов (Miklosich
1864: 390).
Ф. Миклошич (Miklosich 1864: 387; EW: 282) доказал, что славянские слова восходят к лат. rosālia ‘праздник, отмечаемый в мае
или июне, во время которого украшают цветами могилы умершихʼ;
они были заимствованы при посредничестве ср.-греч. ῥουσάλια
‘Panegyris post Pascha celebrari solita, fortecum scilicet Rosae florere
incipiuntʼ [Праздник, обычно отмечаемый после Пасхи, возможно
тогда, когда, разумеется, начинают цвести розы] (Du Cange) – так
же Tomaschek 1869: 351 и след.; Murko 1910: 142–143; Romansky
1909: 127; Младенов 1941: 564; Skok 3: 175. Vasmer (REW 2: 549)
считает возможным также непосредственное заимствование из
лат. rosālia. Уже В. Ягич (Jagić 1909: 629) предполагал греческое
посредничество при переходе этого слова в славянские языки. По
мнению А.С. Львова (Львов 1975: 61), речь идет о праславянском
заимствовании из латинского с южнославянским переходом о>и. На
Балканском полуострове лат. rosālia было зафиксировано в Нижней
Паннонии в 220 г. н. э. (Mihӑescu 1978: 309), так что заимствование

III. Заимствования

197

данного слова балканскими славянами было, с исторической точки зрения, вполне возможным. Согласно Т. Капидан (Capidan 1942:
142), переход безударного о > и характерен для старорумынского
языка. Однако -l- в рум. слове Rusálie ‘Троицаʼ (обычно в pl.) ‘вид
атмосферных духов, которые действуют на Троицу, вызывают бури
и наносят телесные повреждения людям, вызывают апоплексический ударʼ, ‘поденка, Ephemera vulgataʼ указывает на то, что это
слово было заимствовано из старославянского языка (Meyer-Lübke
1935: 609). По утверждению И. Попинчеану (Popinceanu 1964: 47),
данные духи известны только в южной Румынии, что является еще
одним аргументом в пользу их болгарского происхождения. А. Розетти (Rosetti 1968: 314) и Х. Михэеску (Mihӑescu 1966: 186) считают, что данное румынское слово было заимствовано из старославянского языка.
῾Ρουσάλια продолжает существовать в новогреческом языке,
где оно обрело народное значение: ‘песни, исполняемые детьми в
Светлую седмицу во время шествия с крестом из цветовʼ (Megas
1963: 111). Вместе с тем в новогреческом языке существует слово ῥοῦσα ‘Троицаʼ, также заимствованное в болгарский язык – как
в качестве наименования народного праздника, так и в качестве
названия болезни: Ру̀сата = русалница (Раково, общ. Кюстендил – Младенов 1971: 147), ру̀са ‘сыпь на лице, особенно у детейʼ
(Банско – Молерови 1954: 519) – в заговорах к этой болезни обращаются как к человеку (Чипровцы – СбНУ 16/17: 263), согласно
Д. Маринову (Маринов 1891: 163), ее насылают русалки (ср. выше
руса̀лски пъ�пки). Ту же болезнь обозначает с.-х. слово руса ‘заболевание кожи, в особенности у детейʼ (Милиħевиħ 1894: 119), в заговорах в качестве обращения к ней используется диминутивная форма русице (Maretić 1882: 146; Милиħевиħ 1894: 163). Данное слово
воспринимается как прилагательное, отсюда выражения болг. руса̀
сряд
̀ а = русалска сряда (Геров), с.-х. ру̏са бȍлēст ‘мокрый лишайʼ
(Черногория). Интерпретация южнославянского наименования болезни руса как ‘краснотаʼ (Schneeweis 1961: 17) является народной
этимологией. Сыпь называется так потому, что ее, согласно народным поверьям, вызывают нимфы, которые на Троицу находятся
среди людей, ср. руса̀лски пъ�пки. Приводимое Г.Ф. Эббот (Abbott
1903: 40) н.-греч. слово rousa ‘церемония, которую совершают на
25-й день после Пасхи, чтобы дети не болели скарлатинойʼ (гре-

198

Н аименования

демонов в болгарском языке

ческое население Мелника) демонстрирует переход ‘праздникʼ →
‘кожное заболевание у детейʼ.
Алб. диал. rusicё ‘глиняная кукла, которую закапывают у рекиʼ
(против засухи, ср. болг. герман и похожие обычаи в России – Sokoli 1964: 172), в некоторых местах – ‘сверхъестественное существоʼ (там же), Rusicat ‘праздник, который отмечает православная
церковь через 25 дней после Пасхиʼ (Sokoli 1964: 172; Fjalor 1980)
тоже заимствованы из н.-греч. ῥοῦσα, возможно, при посредничестве болгарского языка, но поскольку и н.-греч. -ίτζα, и алб. -icё
являются продуктивными суффиксами (Георгиев 1968: 57), данное
слово могло быть также образовано в новогреческом или албанском языках.

Сайбѝя, сейбѝя
Наряду с широко распространенным наименованием домового
стопан, в некоторых местах на юго-западе болгарского языкового
ареала, а также в Родопах встречается наименование сайбѝя / са̀йбия ‘домовой (тень)ʼ (общ. Велес – Шеоргов 1904: 63), сайбѝê ‘хозяин источника, колодца (злой дух)ʼ (общ. Смолян, Арда, Асеновград, Мадан, Девин, Момчилград, Кремене, общ. Смолян – Стойчев
1965: 261; Архив Георгиева, 661–II: 8, 15). В с. Стойките, общ. Девин, зафиксировано поверье, согласно которому, когда пьешь воду,
необходимо поприветствовать хозяина колодца словами: «Добрый
день» – чтобы тот не наслал на тебя болезнь (Евтимий 1943). Этого
духа представляли в виде змеи (Градец, общ. Видин – Архив Георгиева, 570–II: 53). Духи, охраняющие сокровища и клады, называются малсайбии (Пиянец, общ. Кюстендил – СбНУ 45: 136).
В селе Черни Вит, общ. Тетевен, зафиксирован вариант сейбѝя:
у каждого села есть два хозяина, которых называют сейбиѝ , два дракона, которые вызывают или отводят град (Евтимий 1943: 56).
Оба варианта – сайбѝя и сейбѝя – приводятся и у Н. Герова.
В данном случае речь идет о тур. sahib ‘собственник, владелец,
хозяин(-защитник)ʼ, заимствованном из араб. ṣāḥib ‘собственник,
владелецʼ. Наличие суффикса -ия (также и в с.-х. saibija, sahibija,
sājbȉja ‘хозяин (дома), владелецʼ, без мифологического значения)
объясняется такими изафетными конструкциями, как mal sahibi
(болг. мал сайбия) (Skok 3: 187).

III. Заимствования

199

В качестве наименования домового данное слово имеет ту же
внутреннюю форму – ‘домовладелец, собственникʼ, – что и домакин, стопан (см. также: Ionescu 1978: 151).

Самсомол
̀ ец
Согласно народным поверьям, восставший из гроба мертвец,
который не был уничтожен в течение сорока дней, обретает плоть и
кровь, при этом у него отсутствуют кости. В этой стадии он называется самсомо̀лец, а сам процесс реинкарнации называется в народе
увъ̀лчване (общ. Видин, Кула, Белоградчик, Берковица, Лом, Оряхово, Враца – Маринов 1981: 45; Геров).
Ст. Младенов (1941: 568) полагает, что в слове самсомо̀л ец
содержится слово самсам. На мой взгляд, происхождение вышеуказанного слова объясняется, скорее, тур. диал. somsom ‘старый
пастуший песʼ, ‘обжора, вампирʼ (= obur). Значение ‘старый пастуший песʼ турецкого слова, а также увълчване [превращение
в волка] как характерный признак указывают на то, что данное
представление содержит элементы верований, связанных с волками-оборотнями. К заимствованному слову добавлены болгарские
суффиксы -ол-ец. Диссимиляция о – о – о > а – о – о могла произойти благодаря народной этимологии; о связи со словом сам ср.,
например, укр. са̀мка ‘вампир женского пола, который убивает
маленьких детейʼ.

Сатана̀, сата̀н, со̀тона, сатона, сату̀на, сату̀ница

Болг. диал. слова сатана,̀ сатан̀ , сатона, сот
̀ она являются
наименованиями сатаны (Геров 5: 120–121, 221). В заговорах встречаются са̀тан и сата̀ница (там же: 120–121).
Сату̀на понимается как существительное женского рода: че
ще дойде сатуна вечерня, / дете отроче да ми зема [что придет вечерняя сатана (? звезда Сатурн), чтобы взять моего ребенка-отрока] (Перуштица, общ. Пловдив – СбНУ 9, II: 140). Вместо съ̀туница-вечѐрница Д. Маринов (1914: 199) приводит слово
съту̀рница.
Данное слово имеет разные глагольные производные со значением ‘соблазнять, обольщатьʼ: осатаня,̀ осатаняв̀ ам, пресатаняв̀ ам,

200

Н аименования

демонов в болгарском языке

обсатонил̀ , осотоня,̀ осотоняв̀ ам, обсот
̀ оним, последнее имеет значение ‘околдовать при помощи магииʼ (общ. Трын – КБДР).
Исходной формой слова со̀тона является ст.-слав. сотона ‘сатанаʼ, заимствованное из ср.-греч. σαταυᾶς, которое, в свою очередь,
восходит к др.-евр. śātān ‘врагʼ, ветхозаветному наименованию
противника Бога, в остальных случаях оно является наименованием политического врага (Schärf 1953: 157). Данное древнееврейское
слово является именем нарицательным, в качестве имени собственного оно используется только в более поздних местах анализируемых источников (там же: 203). Ст.-слав. сотона, с.-х. сото̀на, др.-чеш.
sotona, словен. sotona демонстрируют переход от греч. а к слав. о;
это означает, что они относятся к древнейшему слою славянских
заимствований из греческого языка (Vasmer REW 2: 583; Георгиев
1964: 66; Филипова-Байрова 1969: 21; Skok 3: 207). Болг. сатана̀,
рус. сатана̀ являются поздними литературными заимствованиями
(Vasmer REW 2: 583; Георгиев 1964: 66; Skok 3: 207; Ionescu 1976:
81). Возможно, слово са̀та̀н восходит к греческому, ср. ср.-греч.
σατᾶυ = сσατανᾶς (Sophocles 1980); в то же время оно могло образоваться в болгарском языке как вторичное от слова сатана.̀ Сатона,
сатун̀ а представляют собой контаминированные формы слов сатана̀ и со̀тона. Слова сата̀ница, сату̀ница являются эквивалентами женского рода, их распространение ограничено заговорами, в
которых они, скорее всего, и возникли. Употребление данных слов
в заговорных текстах указывает на то, что эти слова стали частью
народной мифологии.

Семѐндра, самѐндра, сама̀ндра, сала̀ндра
Вышеперечисленные слова, бытование которых ограничено
народными песнями, являются наименованиями грозового дракона: зла хала, зла Самендра (Илиев 1892: 370), саман̀ дра (общ. Ботевград – СбНУ 38: 138; Бутан, общ. Оряхово – СПТВ: 339). В Ботевграде известен вариант сала̀ндра (устное сообщение проф. Стефана Илчева).
Эти слова были заимствованы из перс. samandar ‘саламандраʼ
через посредничество турецкого (ср. тур. semender ‘то жеʼ). Благодаря ассимиляции м – н > л – н этимологическая форма сама̀ндра
превратилась в салан̀ дра.

III. Заимствования

201

Стихия
̀ , стия
̀
Болг. диал. слово стихѝя является наименованием бури, а также – обычно в форме стия̀ – русалки, полурыбы-полуженщины,
которая обитает в самых глубоких местах рек и топит людей, опутывая их своими длинными волосами (Велес – СбНУ 9, II: 131; Георгов 1904: 70; Охрид – СбНУ 15: 63; Геров; Маринов [1914: 213]
сообщает, что информация о таких духах ему нигде не встречалась).
Кроме того, данное слово является синонимом слова стопан, т. е.
наименованием духа места (охраняющего клады), имеющего облик
змеи (общ. Битоля – Ангелов 1895: 127; Геров).
Это слово представляет собой заимствование формы множественного числа στοιχεῖα н.-греч. слова στοιχεῖον ‘небесное тело, дух места
(особенно зданий)ʼ (Schneeweis 1961: 5; Skok 3: 334). Значение ‘дух
местаʼ оно имело уже в среднегреческом языке (Sophocles 1890).
Данное новогреческое слово было также заимствовано в румынский язык как stihíe (stahia, stáfia) ‘душа умершего, которая
появляется на месте смертиʼ (Popinceanu 1964: 215) и в аромунский – stihíe ‘дух замурованного в здании живого существаʼ. Аромун. stihió ‘то же’ восходит к форме единственного числа στοιχιό.
Согласно Х. Михэеску, значение ‘дух местаʼ распространилось на
Балканах благодаря славянскому посредничеству (Mihӑescu 1966:
159). Это утверждение верно для румынского языка. Однако в
албанский и сербохорватский языки это слово попало непосредственно из новогреческого со значением ‘стихия, буряʼ: алб. stihí,
stihjó ‘драконʼ, гегское stuhí ‘буря, ураганʼ, последнее образовано
от н.-греч. στουχί, заимствованного также в с.-х.: stuha ‘дух ветраʼ
(Skok 3: 334).
Н.-греч. στοιχειόνω ‘замуровать в фундамент дома убитого петуха, животное или след человека, которые по истечении сорока
дней превращаются в духа, охраняющего постройкуʼ распространено в соседних языках в форме аориста στοιχεῖωσα: болг. диал.
стио̀сам, напр., в проклятии Стѝя те стио̀сала [Чтоб тебя поразил
дракон] (Охрид – СбНУ 12, III: 249), аромун. stihĭuséscu ‘mettre à la
base dʼune maison, qui doit être bâtie, un coq tué, un agneau tué, qui,
après 40 jours devient revenantʼ [класть в фундамент строящегося
дома зарезанного петуха или ягненка, который через 40 дней превратится в привидение] (Papahagi 1974: 1116).

202

Н аименования

демонов в болгарском языке

Стопан
̀
Слово стопа̀н ‘хозяин (дома), домовладелецʼ является широко
распространенным диалектным наименованием домового, который, согласно народным представлениям, невидим или имеет облик животного, чаще всего змеи (область Валовиште – Илиев 1892:
371; Охрид – СбНУ 15, III: 63; Прилеп – СбНУ 15, III: 115; Белица, общ. Харманли, Семище, общ. Засково – Маринов 1914: 564 с
примечанием, что это наименование раньше бытовало также в общинах Кешан, Малгара, Деде-Агач, Мелник и Серес). Вера в данное мифическое существо зафиксирована в общине Гюмюрджина
(СбНУ 38, III: 18), а также у болгар Фракии и Малой Азии (Вакарелски, Кодов, Младенов 1935: 279). Особенно широко эти верования распространены в Родопах (общ. Смолян, Арда, Асеновград,
Мадан, Девин; Габрово, общ. Ксанти – Стойчев 1965: 273; также
Георгиева 1980: 170).
Этот дух появляется в недавно построенном доме в тот момент,
когда впервые зажигают огонь (Маринов 1914: 114). Хозяином дома
считают кого-нибудь из предков семьи. При этом не только у дома,
но и у каждой полевой межи есть свой хозяин, охраняющий землю
от непогоды и кражи.
Когда домовой хочет есть, он является кому-нибудь из жильцов дома во сне или обращает на себя внимание стуком на чердаке. В таком случае в доме необходимо провести обряд стопанин
или стопанова гозба: самая старая в доме женщина режет черную
курицу (у болгар-мусульман – черного барана, причем обряд исполняют мужчины – СбНУ 34: 298), кровь которой должна стечь в
специально вырытую ямку в очаге. Это обстоятельство указывает
на то, что очаг воспринимается как место жительства домового.
При этом приговаривают: Радовай са, стопа̀не! вѐсели са, ку̀кьо!
кадѐ о̀диш, да о̀диш, ту̀ка доо̀даш, ро̀са да истро̀сяш; от по̀ля
да са връщаш, ту̀ка да доо̀дащ, жѝто да доно̀сяш; от ло̀зе да
се връ̀щ аш, ту̀ка да доо̀даш, гро̀зде да доно̀сяш [Радуйся, хозяин! Веселись, дом! Где ходишь, ходи и сюда приходи, чтобы росу
отряхнуть; с полей возвращайся, сюда приходи и жито приноси;
из виноградника возвращайся, сюда приходи, виноград приноси]
(общ. Гоце Делчев – СбНУ 14, III: 186). Часть ритуальной пищи
оставляют на чердаке в каждом из четырех углов – «для хозяина

III. Заимствования

203

дома». Этот обычай практиковался примерно до 1870 г. (СбНУ 14,
III: 185; Арнаудов 1972: 228).
В селах Клокотница и Стопанка, общ. Хасково, зафиксирована
форма женского рода стопанка в качестве наименования домашней
змеи (Архив Георгиева, 570–II: 5, 15).
Следующие производные слова стопа̀н имеют мифологическое значение: стопанѐна (къща) ‘дом, в котором живет домовойʼ
(Гюмюрджина – СбНУ 34: 257), остопанена, подстопанена къща
‘дом, в котором больше не живут люди и в котором поселились духи
мертвыхʼ, стопаня̀свам ‘заполучить домовогоʼ (Банско – Молерови
1954: 527; область Пирин – ПК: 473), стопанѝто място ‘место, у
которого есть хозяин (дом, источник, колодец, старое дерево, поле,
виноградник, монастырь, церковь)ʼ (ПК: 473).
Синонимами с тем же семантическим содержанием являются
слова домакинка (Долна Диканя – Архив Георгиева, 661–II: 91), домакинката ‘домовой, имеющий облик черной змеиʼ (Расник, общ.
Перник – Архив Георгиева, 661–II: 81), къщодомница ‘домашняя
змея черного или пепельно-серого цветаʼ (Поповяне, общ. София –
Архив Георгиева, 661–II: 24), дом
̀ ашар ‘домашняя змеяʼ (Охрид –
СбНУ 34: 251), а также заимствованное из турецкого языка слово
сайбѝя (см. соответствующую главу).
Наименование домового как хозяина дома широко распространено в славянских, индоевропейских, а также неиндоевропейских
языках; для славянских языков это было установлено в т. ч. А.И. Ионеску (Ionescu 1978: 84), где эти наименования причисляются к табуированным словам. Ср. рус. хозяѝ н, блр. господарь, чеш. hospodářiček,
hospodářík (Krek 1887: 410), starý hospodář (Machal 1891: 99), н.-луж.
góspodaŕ и góspoza ‘две домашние змеиʼ (Schrader 1917: 23), н.-греч.
νοιϰοϰύϱης (Schmidt 1871: 183), нем. Kobold (гот. *kubawalds ‘управляющий домомʼ – Kluge: 386), норв. gårdsvard (досл. ‘защитник двораʼ –
HdA 5: 29, 32), лит. dimstipatis ‘хозяин двораʼ (Balys, Biezais 1973: 405),
др.-инд. Vā́ srtos̜ pátu ‘божество, охраняющее домʼ (Macdonell 1911:
138); ср. также баскское Etxajaunak ‘хозяин домаʼ = ‘домашние духиʼ
(GMAE 1973: 532), а также западносемитское наименование каждого
божества местности как хозяина (Baal) того места, над которым он господствует (EJ 3: 820).
Вера болгар в домового, как и упомянутый выше обычай,
несомненно, относится к славянской традиции: русский домо-

204

Н аименования

демонов в болгарском языке

вой тоже живет под (Zelenin 1927: 385) или за печью: запѐченник
(СРНГ 10: 315), ему тоже приносят в жертву кур, особенно черных (Максимов 1903: 53). В Литве домовому жертвуют петухов
(Balys, Biezais 1973: 405). Культ домашней змеи был широко распространен у германцев – ее ежедневно кормили молоком в печном углу (Meyer 1891: 73).
Неясным остается, напротив, происхождение слова стопа̀н.
Оно зафиксировано в ц.-слав. стопанъ. Из других славянских языков это слово отмечено только в с.-х. сто̀панин ‘хозяин домаʼ
(юго-западные регионы – Вук). В албанском языке существуют
слова stopán ‘главаʼ и shtёpán, гегское shtёpâ ‘альпийский пастухʼ,
в румынском – stăpîn ‘хозяин, владыкаʼ и stopán, н.-греч. τσοπάνης
‘чабанʼ.
Для этого слова предлагались в основном следующие этимологии (подробный критический обзор см. в: Симеонов 1980:
262–265): Ст. Младенов (Mladenov 1912: 16–19; 1941: 610) считает
данное слово славянским, образованным от корня, представленного в сто̀я ‘стоятьʼ путем расширения при помощи *р-, для чего он
приводит сравнение с др.-инд. sthāpana- ‘установление, расположениеʼ, а в плане семантики – болг. станянин = стопанин ‘хозяинʼ.
Однако данная этимология остается корневой.
Другое объяснение дает В. Пизани, предполагая образование слова из *sъta-gъpānъ – как калькирование какой-то немецкой синтагмы
– например, такой, как гот. hunda-faþ-s (Pisani 1973: 52). Однако такая
трактовка предполагает сокращение второго компонента слова.
Географическое распространение данного слова изначально
существенно уменьшает, если не исключает, вероятность славянского происхождения.
Предположение о том, что рум. stăpîn заимствовано из старославянского (Weigand 1910: 228), не может быть принято в таком виде. Осторожнее высказывается Е. Чабей, предполагающий,
что алб. диал. shtёpâ представляет собой более древнюю форму
слова stopán. Упомянутые слова могли быть заимствованы только
из более древней формы *stapānъ. Лишь алб. stopán, рум. stopán и
н.-греч. τσοπάνης восходят, согласно фонетическим законам, к ст.слав. стопанъ или к болг. стопа̀н.
Ст.-слав. стопанъ, алб. shtёpan и рум. stăpîn предполагают существование балканского *stapān-.

III. Заимствования

205

Возведение балканских слов к лат. hospitanus, с метатезой
*istopanus (Barić 1919: 93–94; Capidan 1922–1923: 149–150),
или к греч. ϭπιτανός, также при условии наличия метатезы >
*ϭτιπανός (в последний раз эта версия высказана в: Moutsos
1970: 142–150), небезупречно с фонетической точки зрения, что
уже отмечал П. Скок (Skok 3: 339) и подробно обосновал Б. Симеонов (1980: 263–264).
У очень убедительной с семантической точки зрения реконструкции, которую предложил О.Н. Трубачев (Трубачев 1967: 37;
1971: 464) – из иран. *asta-pān- ‘защитник домаʼ (ср. авест. asta- ‘дом,
домашний очагʼ, -pāna ‘защита, защитникʼ), имеется, тем не менее,
один фонетический недостаток – ничем не объясняемое выпадение
начального a-. С данным затруднением можно справиться, предположив проникновение иранского слова через ранний албанский язык, в
котором, согласно законам фонетики, выпадает начальный a-. Такое
решение предложил В.Э. Орел (Орел 1981: 13; Гиндин, Орел 1982:
37). В этом случае алб. shtёpi ‘домʼ (< *stapija), имеющее очевидное
отношение к shtёpan, должно считаться неправильно разбитым на
части и переформированным по образцу некоторой словообразовательной модели, продуктивной в албанском языке.
И. Дуриданов (Duridanov 1978: 92) полагает, что это слово
принадлежит дакийскому субстрату. Б. Симеонов (1980: 266) связывает предполагаемое субстратное слово, реконструируемое им
как *step-pānos, *stap-pānos, с др.-инд. stap ‘палка, посох, колонна,
столбʼ, гот. stabies, нем. Stab ‘палка, посох, жезл, стерженьʼ, лтш.
stobs ‘палка, трость, посох, свая, столб, колʼ, лит. stīpins, др.-прус.
stabis ‘каменьʼ, др.-англ. stēpan ‘подпирать, поддерживатьʼ < и.-е.
*step- (этот же корень он предполагает в алб. shtёpi ‘домʼ) и pāna/
pān во фракийских именах собственных – таких как Diurpaneus,
Dorpaneus, хотя непроясненным остается то обстоятельство, что
смысловой объем *steb-/*step- включает значения ‘столб, подпорка,
колонна, ствол, бревно, пеньʼ, но не ‘домʼ.
Более приемлемой остается гипотеза П. Скока (Skok 3: 339)
о том, что stapánus, балканское слово индоевропейского происхождения, слав. *stajāti и др.-инд. sthāpana- являются родственными и что тот же корень присутствует в алб. shtёpi ‘домʼ, ср.
праслав. *stanъ ‘местоположение, место хранения, жильеʼ с суффиксом -n.

206

Н аименования

демонов в болгарском языке

Таласъм
̀ , тъл
̀ ъсъм, тол
̀ осъм; делесин
̀ а
Общеболгарское и литературное слово таласъм
̀ – это наименование злого духа, представляющего собой тень замурованного
человека, который является в облике разных животных (Княжески
1846: 204–205; Маринов 1891: 35–38; 1914: 220; Геров); спрятанные сокровища тоже превращаются в таласъм
̀ (Маринов 1914: 222;
Гинци, общ. София – Архив Георгиева, 661–II: 37). Кроме того, это
слово используется в качестве названия домового (Велес – Арнаудов 1972: 226). Н. Геров приводит значения ‘змея, которая живет в
домеʼ, ‘змея Elaphis quaterradiusʼ. Кроме того, этот дух приравнивается к вампиру (Пазарджик – СбНУ 16/17: 54; Горна Оряховица –
Стойков, Младенов 1969: 162; Долна Диканя, общ. Перник – Архив
Георгиева, 661-II: 88) и к каракон̀ джо (Карабурун [теперь Знаменосец], общ. Стара Загора – КБДР). Наконец, это слово является
названием духа, душащего людей, а в переносном значении – на­
именованием человека, который бродит по ночам, а также человека,
внешность которого вызывает ужас (Радовене, общ. Враца – Хитов
1979: 327). У мусульманского населения Болгарии зафиксировано
слово тълсъм (Арнаудов 1972: 259), в Велесе – прилагательное тъл̀ ъсъм ‘страшный, ужасный, плохойʼ (Панчев: 310). Из с. Бяла Златина известен вариант таласън̀ (Арнаудов 1972: 235), а из Охрида –
тол̀ осъм (СбНУ 15, III: 63), тол̀ осом (СбНУ 13: 189).
Это слово имеет разные производные: прилагательные талъсъ̀мски (Воден – СбНУ 4: 119) и тълъсъмлия, которые используются по отношению к «нечистому» месту (Прилеп – СбНУ 3: 158),
диминутивы таласъм
̀ ец, таласъм
̀ че (Геров), а также глаголы таласъмняс̀ вам, вталасъмяв̀ ам се ‘стать духом таласъм
̀ ʼ (Геров).
Данное слово было заимствовано из арабского языка при посредничестве турецкого: тълсъм
совпадает с тур. tilsim ‘талисман,
̀
волшебный предмет, спрятанное животное небольшого размера,
являющееся воплощением души, от которого в сказках зависит
жизнь демона; уничтожение этого предмета или животного дает
власть над демономʼ < араб. ṭilasm ‘талисман, заклинание, заговорʼ; таласъм
̀ восходит к форме pl. ṭalāsim, которая также была
заимствована через турецкий язык. Источником арабского слова
является ср.-греч. τέλεσμα ‘талисман, ритуалʼ. От н.-греч. ντελεσίμι
‘дух замурованного человекаʼ (Арнаудов 1969: 678) происходит

III. Заимствования

207

болг. диал. делесин̀ а ‘вампир, караконджо, таласъмʼ (Странджа –
Горов 1962: 79), которое БЕР (1: 336) неубедительно возводит к новогреч. ντελής ‘дикий, сумасшедшийʼ.
Тур. tilsim было также заимствовано сербохорватским языком:
телисум, тилис̀ ум, тилисун ‘духи, в которых превращаются замурованные люди и замурованные животныеʼ (Осат, Босния – Вук),
тилсун ‘амулетʼ (Босния), форма pl. – таласом, таласон (Сува и
Стара планина), таласу̏м (Босния) (Троjановиħ 1911: 60; Schneeweis 1961: 11; Škaljić 1966: 617; Skok 3: 170).

Та̀ртор, та̀ртур
Болг. диал. та̀ртор, та̀ртур ‘предводитель чертейʼ, а также
‘место на дне ада, в котором истязают самых великих грешниковʼ
(Геров), заимствованное в румынский язык как tártor ‘предводитель
чудовищ, злых духов, дьяволов; чудовище, демон, черт, пещерный
драконʼ (Tiktin) уже из старославянского языка, восходит к ср.-греч.
τάϱταϱος ‘one of the compartments of hellʼ [одна из частей ада] (Sophocles 1980), которое продолжает др.-греч. τάϱταϱος ‘преисподняя;
глубокая пропасть под землейʼ (Ionescu 1976: 83).
Передача греч. α при помощи о (в редуцированном виде у) показывает, что речь идет о древнем заимствовании (до VIII в.).

(Х)ал
̀ а, хал
Словами (х)ал̀ а, хал называют дракона, который в первую очередь является олицетворением атмосферных явлений: ‘черная туча,
которая опускает и вновь свивает свой хвост; в тот момент, когда она
опускает хвост, начинается сильный дождьʼ (общ. София – СбНУ 9,
II: 126; Маринов 1894: 218; 1914: 25; Геров). В районе Краиште (Кюстендил – Захариев 1918: 145) этот демон описывается как антропоморфное существо, безобразная беззубая старуха, которая может
принимать облик большой змеи. Наряду с этим данное слово также имеет значение ‘ветер, буряʼ: ‘сильный ветер с дождем, громом
и градомʼ (Банат – Телбизови 1963: 178), ‘буряʼ (Геров 5: 486), Пиротска хал̀ а ‘западный ветер, который дует из окрестностей Пиротаʼ
(Яна – СбНУ 30: 69). С верой в то, что змееподобный хранитель села
и угодий сражается с враждебным грозовым драконом, связано зна-

208

Н аименования

демонов в болгарском языке

чение ‘большой уж, хозяин леса или дереваʼ (Геров; Маринов 1894:
218). Переносными значениями являются ‘очень сильный человекʼ
(Геров) и ‘обжораʼ (Геров; Маринов 1894: 218).
Н. Геров приводит также форму мужского рода хал. Судя по
всему, она возникла благодаря народной этимологии в результате
связи с хало̀свам: Хал да го сретне, та да го халоса [Чтоб его дракон встретил и его поразил].
Часто встречаются формы без начального х-: ал̀ а (Станке Димитров – СбНУ 9, II: 212; Кюстендилско краиште – Захариев 1918:
145; Пазарджик – Джуренов 1980: 454).
Данное слово очень продуктивно: ср. производные хала̀тина,
халѐтина ‘сильный ветерʼ (Геров 5: 483), алетѝня ‘вихрьʼ, ‘чертʼ
(Кожинцы, общ. Перник – Архив Георгиева, 661-II: 68), ха̀л ест
‘тот, кто похож на демона ха̀лаʼ (Панчев: 318), аловѝта годѝна
‘год, на протяжении которого часто были грозы, бури и наводненияʼ (общ. Ботевград – Попиванов 1949: 520), халче ‘ребенок,
у которого один глаз, две головы или другие уродства, который
родился в результате инцеста и чье рождение приносит селу засуху, эпидемии, град и другие несчастьяʼ (Маринов 1914: 157),
‘ребенок с телесными уродствами, рожденный от дракона (змея)
ʼ (Геров 5: 484).
То же самое слово и те же народные поверья о грозовом драконе есть и в сербохорватском: (х)ȁла ‘буря, грозовой драконʼ,
при этом особенное внимание стоит обратить на следующее выражение: Бори се као ала с бериħетом [Бьется, как ала с урожаем] (Вук: 3). Когда поднимается вихрь, в народе говорят: то але
играjу [Это алы танцуют] (область Тимок – Станоjевиħ 1937: 77).
Аловит называют ребенка, который родился «в рубашке» или был
зачат женщиной от дракона. Такие люди становятся повелителями
туч (СМР: 5). Из сербского языка данное слово было заимствовано в румынский как halӑ, alӑ ‘чудовище, которое вызывает бурю
и град и насылает кошмарыʼ (Олтения, Банат), в заговорах оно
фигурирует как hanӑ (Ionescu 1976: 85). Согласно А. Розетти, в
заговорах halӑ совпадает с alea – ielele (Rosetti 1975: 121), что
кажется неправдоподобным.
Балкано-славянские слова были заимствованы из н.-греч.
χάλαξα ‘градʼ (Младенов 1941: 665; Филипова-Байрова 1969: 169;
Ionescu 1976: 84). Поскольку согласно южнославянским народным

III. Заимствования

209

верованиям градовые тучи ведут драконы, битва которых вызывает
бурю, то у южных славян у этого слова развилось мифологическое
значение (см. также Ionescu 1976: 84). При этом слово ха̀ла означает враждебного дракона, который уничтожает урожай, а славянское
слово змей, змаj – защитника села.
П. Скок (Skok 1: 650) полагает, что источник славяно-балканских слов – тур. ala ‘змеяʼ, что кажется возможным при условии
добавления гиперкорректного начального х- (ср., например, с.-х.
диал. haždàja = aždȁja).
Родство с с.-х. хȁља, хаљина ‘платье, одеяниеʼ, словен. há­
lja ‘просторное платье, верхнее платьеʼ, словин. χałё ‘одеждаʼ,
рус. диал. хал ‘вещь, купленная по самой низкой ценеʼ, блр. халь
‘грязь, дрянь, хлам, рухлядьʼ < и.-е. *ks-o-l-a, которое предполагает Трубачев (ЭССЯ 8: 12–13), неубедительно с семантической
точки зрения, несмотря на рус. диал. халасвѐй ‘легкомысленный
человекʼ (согласно составителю, исходным является значение ‘ветер, буряʼ).

(Х)а̀ро
В проклятиях упоминается существо – судя во всему, мифологическое – (х)ар̀ о: Арото те я̀ло, та те ѝзело [Чтоб тебя аро ело и
съело] (Охрид – СбНУ 12, III: 246), Арото да те взме! Арото те
нашло! Харо те яло! [Чтоб тебя аро взяло! Чтоб тебе аро встретилось! Чтоб тебя ало сожрало!] (Schmidt 1871: 222; Арнаудов 1969:
626); слово а̀ро имеет также значение ‘старый, безобразный и ленивый человекʼ (общ. Пазарждик – Джуренов 1980: 554).
Это слово заимствовано из н.-греч. Χάϱο, представляющего собой форму звательного падежа от имени Χάϱος. Харос связан со
смертью и подземным миром в народных поверьях и народной поэзии современных греков (Арнаудов 1969: 626). В новогреческих
народных поверьях его представляют как старика, нередко черного
цвета (Tozer 1869: 325; Schmidt, 1871: 222).
Этот персонаж – продолжение образа древнегреческого Харона: Χάϱων – мифический паромщик, который переправляет мертвых
через реки Стикс или Ахерон к Аиду. Уже в античные времена его
приравнивали к смерти и представляли как старца (RAC 2: 1042).
Греческое происхождение данного слова распознал еще Раковски

210

Н аименования

демонов в болгарском языке

(Раковски 1857: 171), который, правда, полагал, что оно восходит
непосредственно к древнегреческому языку.
Для этого древнегреческого слова предлагались различные
этимологии (см. Frisk 1076; Windekens BNF 9: 172 возводит его
к Ἀχέϱων). Возведение к тому же корню, что и в хеттск. ḫaran‘орелʼ, которое предложил В. Георгиев (Georgiev 1973: 145–146) и
для семантического обоснования которого он в качестве аргумента приводит тот факт, что этрусский Xarun – судя по всему, являющийся персонификацией стервятника – изображается с головой
птицы, находит дальнейшее семантическое подтверждение в том
факте, что Χάϱος в новогреческом фольклоре может превращаться
в орла (Schmidt 1871: 222).
В болгарском языке мифологические черты данного образа сильно поблекли. В аромунский язык это новогреческое слово
было заимствовано как har ‘смертьʼ (Papahagi 1974: 642).

Цър̀ ниот
В проклятиях из Охрида это слово встречается в качестве на­
именования черта: Цър̀ ниот те сотрил [Чтоб тебя черный стер с
лица земли] (СбНУ 12, III: 249). Словосочетание църни ангели тоже
является названием черта (Геров).
«Черный» – народное прозвище черта, которое встречается
уже в трудах отцов церкви (RAC 9: 715). Там же говорится, что
лики его ангелов черны, как ночь. Это описание черта продолжает
существовать в новогреческом: ό μαῦϱος ‘чертʼ (Schmidt 1871: 175).
Довольно рано оно проникло и в славянские языки: ср. с.-х. цр̑нӣ,
рус. чёрный, чеш. černý, слвц. čierny, в.-луж. čorny, кашуб. czarny
в качестве наименований черта. Ф. Славский (Sławski 1976: 240)
возводит их к праславянскому. При этом праславянское происхождение *č́ьrnъ bogъ ‘божество тьмыʼ он, напротив, считает сомнительным и предполагает, что оно возникло под влиянием христианства. Согласно Г. Ловмяньскому, речь идет о славянской кальке для
понятия «черт» (Łowmiański 1979: 189).
К христианскому образцу «черный» восходит и полаб. tzôrne
simenik ‘черный земляной дух или обитатель недр земли’, поскольку древние венды верили, что он живет в земле и у него там есть
пещеры, = corně zimněk (Olesch 1976: 20).

III. Заимствования

211

Шайтан
̀ , шейтан
̀
Слова шайта̀н и шейта̀н являются диалектными наименованиями черта (Геров), последнее одновременно является просторечным (см. БЕР). Обе формы обнаруживаются и в других балканских
языках: первая – в рум. диал. şăican ‘чертʼ (Берислэвешти, Аргеш –
Rosetti 1975: 199), аромун. şaĭtán, последняя – в с.-х. диал. шѐjтан
(Босния) и алб. shejtán.
Исходной формой для данных слов является араб. šaiṭān ‘сатана, чертʼ, которое проникло в балканские языки через турецкий –
ср. тур. şeytán ‘то же’. Арабское слово имеет два разных значения,
у каждого из которых – отдельное историческое развитие: значение ‘чертʼ восходит к еврейским источникам. Вместе с тем данное слово также является наименованием сверхъестественных существ обоих полов, которые могли являться в человеческом облике
(= ģinn). Данное значение уходит корнями в арабское язычество.
Оба значения повлияли друг на друга (EI 4: 307). Предполагается,
что арабское слово было заимствовано из древнееврейского через
эфиопский (П. Скок восстанавливает эфиопское sajeṭān – Skok 3:
207) (см. Wellhausen 1897: 157, прим. 3; EI 4: 308).
***
Сопоставление и этимологический анализ наименований демонов, которые представляют собой слова, заимствованные болгарским языком, показали, что основными источниками заимствований являются греческий и турецкий языки.
Греческие заимствования имеют два пласта: более древний –
распространению которого в византийские времена способствовала христианская церковь: наименования, используемые для
противника Бога как воплощения абсолютного зла, восходят в
конечном итоге к древнееврейскому (велзеву̀л, дя̀вол, сатана̀, сотона̀, враг), остальные понятия пришли из античной религии и
философии и были переосмыслены с точки зрения христианства
(стихѝя, та̀ртор). Этот пласт является общеболгарским и литературным. Второй пласт ограничен отдельными диалектами и
восходит к устным контактам (армѐнки, дра̀кус, калака̀нзер, кѐруша, леху̀са, пану̀кла, вънкашни, благи и медени); с точки зрения пе-

212

Н аименования

демонов в болгарском языке

риодизации к данному пласту относятся как ранние, так и поздние
заимствования, поскольку устные контакты продолжаются вплоть
до настоящего времени. Часть данной лексики распространилась
через фольклор (ламя̀, латѝни, орѝсници) и благодаря этому стала
общеболгарской.
Древние наименования пога̀ни и русалѝя, относящиеся к христианскому слою, с точки зрения этимологии с одинаковым успехом могут восходить как к греческому языку, так и к балканской
латыни. Слово мрат
̀ а, проникшее в болгарский язык, скорее всего,
через сербохорватский, взято из лексикона римской церкви.
Турецкие заимствования узко ограничены диалектами и связаны с двуязычием местного населения. Тем не менее, слова карако̀нджо и таласъ̀м получили широкое распространение и вошли в
лексический состав болгарского литературного языка. Однако для
большей части заимствований, принадлежащих к данной группе,
турецкий язык сыграл лишь посредническую роль. Исходными
языками для этих заимствований являются арабский или персидский – так же как и отраженные в этих словах народные верования,
уходящие корнями в арабскую или персидскую мифологию.
Единичными являются наименования демонов, а также связанные с ними представления, заимствованные из других языков,
с которыми соприкасался болгарский на разных этапах своего развития. Кроме того, значительным является влияние болгарской
народной мифологии и связанной с нею терминологии на другие
балканские языки.
Некоторые названия демонов были заимствованы в болгарский язык одновременно с соответствующими верованиями, что в
особенности касается понятий, связанных с христианством (дяв̀ ол,
сатана̀). При этом заимствованные наименования нередко накладывались на унаследованные (например, армен̀ ки = нав̀ и, вампир̀
= плът
̀ ник, тенец̀ , орис̀ ници = нареч̀ ници, русалия̀ = самодив̀ а) или
же представляли собой табуированные наименования (например,
вънкашни, благи и медени, горска майка).
Таким образом, причиной богатой синонимии, наблюдаемой
среди наименований демонов в болгарском языке, стало освоение
словарного состава других языков.

Выводы

тимологическое исследование болгарских наименований демонов показывает, что все наименования, восходящие к праславянской традиции, поддаются анализу и при условии привлечения
этнографических данных могут послужить реконструкции древних языческих представлений. Эти названия либо совпадают с
апеллятивами (например, вя̀тър, вихру̀шка, мрак, страх, нѐмощ),
либо являются производными от апеллятивов, которые называют
одну из характерных черт того или иного демонического существа
(нощниц̀ а, плад
̀ ница, вълколак̀ , плът
̀ ник, тенец̀ ). В любом случае
связь демона с его физическими качествами ясно выражена в его
наименовании. Названия, образованные в праславянском языке, а
также в более поздний период, прозрачны и сегодня, в то время как
установить, какой была исходная форма апеллятива, относящегося
к древнейшему пласту наименований демонов, возможно только
при помощи этимологического анализа – например, праслав. *bĕsъ
‘демонʼ / балт. *baid-sa ‘страх, ужасʼ, праслав. *judā ‘нимфаʼ / лит.
диал. jáudra ‘буряʼ. Благодаря надежным морфологическим и семантическим соответствиям древнейших славянских наименований демонов, имеющимся в других индоевропейских языках, можно с уверенностью подтвердить индоевропейское происхождение
этих наименований. Предположения об их неиндоевропейском
происхождении являются несостоятельными.
В данной работе удалось выявить дополнительные общеславянские наименования демонов, которые были унаследованы из
праславянского языка.Благодаря полученному результату появилась
возможность оспорить существующее утверждение о том, что в славянской мифологии и ее терминологии отсутствует единство (Reiter
1973: 169). Внутри самих праславянских образований выделяется
пласт, который можно обозначить как южнославянский диалектный.
Этимологический анализ с большой долей вероятности выявляет изначальный характер наименований некоторых демонов,

Э

214

Выводы

которые в ходе многовековых внутренних процессов развития, а
также под воздействием извне заметно отдалились от своей первоначальной функции. Так, например, благодаря этимологическому
анализу удалось установить, что вила (*vila), демонстрирующая
манистические черты, тем не менее, является духом природы, а
также то, что в основе представлений о некоторых демонах (влас,
клѝнове, у̀роки), считающихся сегодня воплощением болезней, лежат доанимистические верования. Из наименований демонов также видно, что культ мертвых занимал центральное место в мифологии древних славян.
Опираясь на приводимый материал, можно предположить, что
самым древним демоном из мира мертвых является «живой мертвец» (*mora, *navъ); параллельно с этим существуют представления
о том, что душа продолжает жить дальше в виде тени (*těnьсь) и в
виде дыхания (*duхъ, *duх-ja). В рассмотренных верованиях также
обнаружено большое количество духов болезней. Со временем это
количество возросло благодаря дифференциации наименований по
симптомам разных болезней. В рассмотренных болгарских народных поверьях XIX в. демоны болезней составляют самую большую
компактную группу.
Бросается в глаза богатая синонимия среди болгарских наименований демонов. С одной стороны, в ней отражены древние диа­
лектные различия, с другой – освоение словарного состава других
языков. Еще одной причиной появления синонимов является табуирование наименований существ, вызывавших страх. Так, уже
в праславянском языке *mora имело также название *noktьnica.
Табуированным наименованием является, на мой взгляд, и слово
*diva ‘самовилаʼ. Поводом для образования новых наименований
может также стать дифференцирование демонических существ:
так, змей является драконом, который охраняет плодородие полей,
в то время как слова ламя,̀ хала̀ называют враждебно настроенных
драконов, которые наносят полям урон. Наряду с этим существует
тенденция переноса наименования одного демона на другие существа. Поскольку черты и функции демонических существ перетекают от одних персонажей к другим, эти персонажи обладают ярко
выраженной тенденцией к синкретизму; в языке отражением этой
тенденции является унификация наименований. Вышеупомянутый
синкретизм усиливается по мере утраты соответствующих верова-

Выводы

215

ний в наши дни. При распаде мифологической терминологии часть
ее обретает экспрессивный характер. Чаще всего наблюдается семантическое развитие наименования того или иного демона в сторону значения ‘старый, уродливый, злой человекʼ (вещ
̀ ица, вампир̀ ,
панук̀ ла) или ‘человек, который не спит по ночамʼ.
Относительно стабильны представления о демонах и названия
демонов, которые связаны с суевериями и ритуалами, имеющими
отношение к смерти и погребению (вампир̀ , нав̀ и), магии (вещ
̀ ица,
мам
ница)
и
«дурному
глазу»
(у
р
оки).
̀
̀
Наибольшей консервирующей ролью обладает фольклор, в котором сохранились очень древние наименования демонов, унаследованные из индоевропейского языка (вил̀ а, див̀ а, ю�да, змей).

Список

сокращений

алб. – албанский
англ. – английский
англосакс. – англосаксонский
аромун. – аромунский
блр. – белорусский
бретон. – бретонский
в.- – восточнов.-луж. – верхнелужицкий
валлийск. – валлийский
валлон. – валлонский
вангерог. – вангерогский (язык
острова Вангероге, одного из
Фризских островов)
вахан. – ваханский
венг. – венгерский
гот. – готский
греч. – греческий
дат. – датский
диал. – диалектное
др.-англ. – древнеанглийский
др.-в.-нем. – древневерхненемецкий
др.-герм. – древнегерманский
др.-инд. – древнеиндийский
др.-иран. – древнеиранский
др.-ирл. – древнеирландский
др.-исл. – древнеисландский
др.-корн. – древнекорнуэльский
др.-лит. – древнелитовский
др.-прус. – древнепрусский
др.-фриз. – древнефризский

з.- – западноз.-фриз. – западнофризский
зоол. – зоологическое
и.-е. – индоевропейский
иран. – иранский
ирл. – ирландский
исл. – исландский
казах. – казахский
кельт. – кельтский
лат. – латинский
лит. – литовский
лтш. – латышский
морав. – моравский
мундж. – мунджанский
н.-греч. – новогреческий
н.-луж. – нижнелужицкий
н.-перс. – новоперсидский
напр. – например
нар. – народное
норв. – норвежский
о.-слав. – общеславянский
общ. – община
оск. – оскский
перс. – персидский
праслав. – праславянский
простонар. – простонародное
ригвед. – ригведийский
рум. – румынский
рус. – русский
с. – село
с.- – северно-

Список

сокращений

с.-луж. – серболужицкий
с.-х. – сербохорватский
слвц. – словацкий
словен. – словенский
собират. – собирательное
ср. – сравни
ср.-в.-нем. – средневерхненемецкий
ср.-греч. – среднегреческий
ст.-слав. – старославянский
ст.-укр. – староукраинский
тохар. – тохарский
тур. – турецкий
туркм. – туркменский
укр. – украинский

217

устар. – устарелое
фарер. – фарерский
фин. – финский
фольк. – фольклорное
фриз. – фризский
хеттск. – хеттский
хорв. – хорватский
ц.-слав. – церковнославянский
чеш. – чешский
шв. – шведский
швейц. – швейцарский
эст. – эстонский
ю.-слав. – южнославянский
ягноб. – ягнобский

Литература

и источники

Аврамов сборник – рукопись, написанная Арваамом Дмитриевичем,
хранится в Народной бибилиотеке им. И. Вазова, Пловдив, за № 115.
АЕИМ – Архив на Етнографския институт и музей при БАН.
Ангелов 1895 – Ангелов Г.В. Тълкувания на прородни явления, разни народни вярвания и прокобявания. От Битолско // СбНУ 12. III.
1895. С. 123–130.
Ангелов 1911 – Ангелов Б. Самовилите в българската народна поезия //
ИССФ 3. 1911. С. 1–66.
Андреев, Пещерева 1957 – Андреев М.С., Пещерева Е.М. Ягнобские
тексты. М.; Л., 1957.
Аничков 1914 – Аничков Е.В. Язычество и древняя Русь. СПб., 1914.
Апостолов 1905 – Апостолов П. Родопска сватба // СбНУ 21. 1905. С. 1–28.
Арнаудов 1913 – Арнаудов М. Фолклор от Еленско // СбНУ 27. 1913. C. 1–389.
Арнаудов 1968, 1969 – Арнаудов М. Очерци по българския фолклор.
Т. 1. София, 1968. Т. 2. София, 1969.
Арнаудов 1971, 1972 – Арнаудов М. Студии върху българските обреди
и легенди. Т. 1. София, 1971; Т. 2. София, 1972.
Архив Георгиева – Георгиева Ив. Материали по темата «Народен мироглед». АЕИМ. № 570–II. С. 1–105 (Видински, Михайловградски,
Врачански Окръг; Хасковски, Кърджалийски окръг); № 661–II
(Смоленски, Софийски, Пернишки окръг). С. 1–91. 1971.
Архив Романска. Цит. по КБДР.
Архив Цончев – Цончев П. Речник на българската народна медицинска
терминология. Добавки и етимологически бележки от Й. Заимов
(рукопись). Хранится в Институте болгарского языка БАН.
Атхарваведа 1976 – Атхарваведа. Избранное. М., 1976.
Афанасьев 1865–1869 – Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865–1869.
Ахтаров 1939 – Ахтаров Б. Материали за български ботаничен речник /
Събрани от Б. Давидов и А. Явашев, допълнени и редактирани от Б.
Ахтаров. София, 1939.

Л итература

и источники

219

Бiлецький-Носенко – Бiлецький-Носенко П.П. Словник української
мови / Підготував до видання В.В. Німчук; відп. ред. К.К. Цілуйко.
Київ, 1966.
БДПМ – Българска диалектология. Проучвания и материали. Кн. 1–10.
Изд. на БАН. София, 1962–1981.
БЕз – Български език. София, 1951–.
Бенвенист 1955 – Бенвенист Э. Индоевропейское именное словообразование. М., 1955.
БЕР – Български етимологичен речник / Съст. Вл. Георгиев и др. Т. 1.
София, 1971; Т. 2. София, 1979.
Богданович 1895 – Богданович А.Е. Пережитки древнего миросозерцания у белорусов. Гродно, 1895.
Боев 1970 – Боев Е. Казахски и български речникови успоредици //
ИИБЕз 19. 1970. С. 899–906.
Божкова 1962 – Божкова Зл. Принос към речника на Софийския говор //
БДПМ 1. 1962. С. 241–273.
Бояджиев 1970 – Бояджиев Т. Из лексиката на с. Дервент, Дедеагачко //
БДПМ 5. 1970. С. 223–243.
Бояджиев 1971 – Бояджиев Т. Речник на говора на с. Съчанли, Гюмюрджинско // БДПМ 6. 1971. С. 5–135.
Булгаковский 1890 – Булгаковский Д.Г. Пинчуки. Этнографический
сборник. СПб., 1890.
Бурмов 1930 – Бурмов Ал. Народни умотворения от с. Бяла-Черкова
(Търновско) // СбНУ 38. 1930. С. 1–192.
Бушетић 1911 – Бушетић Т.М. Народна медицина срба сељака у Левчу //
Српски етнографски зборник 17. Београд, 1911. С. 531–595.
Вакарелски 1974 – Вакарелски Хр. Етнография на България. София,
1974 (2 изд. 1977).
Вакарелски, Кодов, Младенов 1935 – Вакарелски Хр., Кодов Хр., Младенов Ст. Бит и език на тракийските и малоазийските българи //
ТрСб 5. София, 1935.
Варбот 1963 – Варбот Ж.Ж. Заметки по славянской этимологии (чеш.
perš(a), tropiti) // Этимология 1966. М., 1968. С. 103–104.
Варбот 1967 – Варбот Ж.Ж. О словообразовательной структуре этимологических гнезд // Вопросы языкознания. М., 1967. № 4. С. 67–74.
Варбот 1975 – Варбот Ж.Ж. К реконструкции и этимологии некоторых праславянских глагольных основ и отглагольных имен. III //
Этимология 1973. М., 1975. С. 23–33.

220

Л итература

и источники

Ватев 1905 – Ватев С. Материали по народната медицина в България //
СбНУ 21. 1905. С. 1–29.
Веселовский 1889 – Веселовский А.Н. Славяно-германские отрывки
II. Валькирии-Welis. Ἠλύσιον πεδίον, Вила – Viola // Журнал министерства народного посвещения. Т. 264. С. 6–14.
Виноградова 1967 – Словарь-справочник «Слова о полку Игореве»: В
6 выпусках / Сост. В.Л. Виноградова. Вып. 2. Л., 1967.
Влъчкова 1971 – Влъчкова Н. Сложните безсуфиксни прилагателни в
българския език //ИИБЕз 19. 1971. С. 211–217.
Ворт 1978 – Ворт Д. Див = Sïmury // Восточнославянское и общее языкознание. М., 1978. С. 127–132.
Въжарова 1976 – Въжарова Ж. Славяни и прабългари. София, 1976.
Генчев 1968 – Генчев Ст. Към проучването на различията между обичаите при погребение от двете страни на ятовата граница в Северна
България // ИЕИМ 11. 1968. С. 169–200.
Генчев 1974 – Генчев Ст. Семейни обичаи и обреди // Добруджа. Етнографски, фолклорни и езикови проучвания. София, 1974. С. 265–300.
Георгиев 1964 – Георгиев В.И. Вокалната система в развоя на славянските езици. София, 1964.
Георгиев 1967 – Георгиев В.И. Индоевропейский термин *deywos в
славянских языках // To honor R. Jakobson. Essays on the Occasion of
his Seventieth Birhday, 11 October 1966. Paris, 1967. P. 734–737.
Георгиев 1970 – Георгиев В.И. Трите фази на славянската митология //
Изследвания в чест на акад. М. Арнаудов. София, 1970. С. 469–475.
Георгиева 1983 – Георгиева Ив. Българска народна митология. София, 1983.
Георгов 1904 – Георгов Ив. А. Материали за речник на велешкия говор // СбНУ 20. 1904. С. 1–85.
Геров 1895–1901 – Геров Н. Речник на българския език с тълкуване речите
на бългрски и на руски / Събрал… Н. Геров. Т. 1–5. Пловдив, 1895–1901.
Гиндин, Орел 1982 – Гиндин Л.А., Орел В.Э. Ранние этноязыковые контакты славян на Балканах и лексика южных славян // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982. С. 33–49.
Гинчев 1890 – Гинчев Ц. Нещо по българската народна медицина //
СбНУ 3. I. 1890. С. 70–137.
Големанов 1914 – Големанов Г. Материали по народната медицина из
Горньо-Оряховско // СбНУ 30. 1914. С. 1–48.
Горов 1962 – Горов Г. Странджанският говор // БДПМ 1. 1962. С. 13–161.

Л итература

и источники

221

Грбић 1909 – Грбић С.М. Српски народни обичаjи из среза Бољевачког // Спрски етнографски зборник 14. Обичаjи народа српскога.
Књ. 2. Београд, 1909.
Григоров 1971 – Григоров Ал. Бележки и добавки към «Български етимологичен речник» // БЕз 21/1. 1971. С. 107–110.
Гринченко – Гринченко Б. Словарь украïнськоï мови. Киïв, 1907–1909.
Грюнберг 1972 – Грюнберг А.Л. Языки восточного Гиндукуша. Мунджанский язык. Л., 1972.
Грюнберг, Стеблин-Каменский 1976 – Грюнберг А.Л., Стеблин-Каменский И.М. Ваханский язык. М., 1976.
ГСУ – Годишник на Софийския университет. Историко-филологическия
факултет. София.
Гълъбов 1965 – Гълъбов Л. Говорът на с. Доброславци, Софийско //
БДИМ 2. 1965. С. 3–118.
Дабева 1934 – Дабева М. Български народни клетви. София, 1934.
Даль 1955 – Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка.
Т. 1–4. М., 1955.
Даскалов – Даскалов Хр. Н. Празници и обичаи в Тревненско // СбНУ 22.
III. 1906–1907. С. 1–14.
Демидович 1896 – Демидович П.П. Из области верований и сказаний
белорусов // Этнографическое обозрение 1896. № 1. Кн. 28. М.,
1896. С. 91–120.
Демидович 1897 – Демидович П.П. Из области верований и сказаний
белорусов // Этнографическое обозрение 1896. № 2–3. Кн. 29–30.
М., 1897. С. 107–145.
Денчев 1979 – Денчев Д. Речников материал от говора на преселниците
от с. Чанкача, Чаталджанско, в Шумен // БДПМ 9. 1979. С. 343–349.
Державин 1914 – Державин Н.С. Болгарские колонии в России (Таврическая, Херсонская и Бессарабская губернии). Материалы по славянской этнографии // СбНУ 29. 1914.
Десницкая 1963 – Десницкая А.В. Славянские заимствования в албанском
языке. V Международный съезд славистов (София, сентябрь 1963).
М., 1963.
Десницкая 1976 – Десницкая А.В. О некоторых вопросах балканистики
в связи с изучением карпатского лингвистического ареала // Вопросы языкознания. 1976. № 3. С. 35–46.
Джуренов 1980 – Джуренов И. Народна проза от Пазарджишко //
СбНУ 51. 1980.

222

Л итература

и источники

Дмитриев 1962 – Дмитриев Н.К. Строй тюркских языков. М., 1962.
Дробњаковић 1960 – Дробњаковић Б. Етнологиjа народа Jугославиjе.
Београд, 1960.
Дуйчев 1971 – Дуйчев И. Един ръкописен свитък с апокрифни молитви
и заклинания // Старобългарска литература. Изследвания и материали. София, 1971. С. 157–165.
Дукова 1985 – Дукова У. Праслав. *čьrtъ ‘черт, злой духʼ / герм. *skrat‘лесной дух, чортʼ // Этимология 1982 / Отв. ред. О.Н. Трубачев. М.,
1985. С. 61–63.
Дуриданов 1982 – Дуриданов Ив. Повторно за етимологията на бълг.
Джел // БЕз 32. I. 1982. С. 59–60.
Дювернуа – Дювернуа А. Словарь болгарского языка по памятникам
народной словесности и произведениям новейшей печати. Т. 1–4.
М., 1885–1888.
Ђорђевић 1953 – Ђорђевић Т.Р. Вампир и друга бића у нашем народном веровању и предању. Београд, 1953.
Евстатиева 1971 – Евстатиева Д. Лексиката на говора на с. Тръстеник,
Плевенско // БДПМ 6. 1971. С. 151–243.
Евтимий 1943 – Архимандрит Евтимий. Народни поверия, обреди и
обичаи // Годишник на Университета «Св. Климент Охридски». Богословски факултет. Т. 20/2. София, 1943.
Егоров 1964 – Егоров В.Г. Этимологический словарь чувашского языка. Чебоксары, 1964.
ЕзЛит – Език и литература. София.
Желеховский 1886 – Желеховский Е. Малоруско-нïмецкий словар.
Т. 1–2. Львiв, 1886.
ЖС – Живая старина. СПб., 1891–1916.
Заимов 1954 – Заимов Й. Българските народни имена на месеците //
ИИБЕз 3. 1954. С. 101–147.
Захариев 1918 – Захариев Й. Кюстендилско крайще // СбНУ 32. 1918.
Захариев 1935 – Захариев Й. Каменица. Географско-етнографско изуч­
ване // СбНУ 40. 1935.
Захариев 1949 – Захариев Й. Пиянец. Земя и население // СбНУ 45. 1949.
Захариев 1963 – Захариев Й. Кюстендилската котловина. Географско-етнографско изследване. София, 1963.
Златковская 1978 – Златковская Т.Д. Rosalia – Русалии? (О происхождении восточнославянских русалий) // История, культура, этнография и фольклор славянских народов. VII Международный съезд

Л итература

и источники

223

славистов. Загреб – Любляна, сентябрь 1978 г. Доклады советской
делегации. М., 1978. С. 210–226.
Иванов 1977 – Иванов В.В. К балкано-балто-славяно-кавказским параллелям // Балканский лингвистический сборник. М., 1977. С. 143–164.
Иванов, Топоров 1963 – Иванов В.В., Топоров В.Н. К реконструкции
праславянского текста // Славянское языкознание. М., 1963. С. 88–158.
Иванов, Топоров 1965 – Иванов В.В., Топоров В.Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. М., 1965.
Иванов, Топоров 1974 – Иванов В.В., Топоров В.Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974.
Иванов, Топоров 1982 – Иванов В.В., Топоров В.Н. Навь // МНМ. Т. 2. С. 195.
ИДР – Стойков Ст., Младенов М. Проект за «Идеографски диалектен
речник на българския език» // БЕз 2. София, 1969. С. 155–170.
ИЕИМ – Известия на етнографския институт и музей. София.
ИИБЕз – Известия на Института за български език. София.
Илиев 1890 – Илиев А.Т. Български предания за исполини, наречение
елини, жидове и латини // СбНУ 3. 1890. С. 179–205.
Илиев 1891 – Илиев А.Т. Българските предания за исполини, наречение
елини, жидове и латини // СбНУ 4. 1891. С. 254–255.
Илиев 1892 – Илиев А.Т. Растителното царство в народната поезия, обичаите, обредите и поверията на българите // СбНУ 7. I. 1892. С. 311–412.
Илчев 1962 – Илчев Ст. Към Ботевградската лексика // БДПМ 1. 1962.
С. 183–205.
Илчев 1971 – Илчев Ст. Речник на редки, остарели и диалектни думи в
литературата от XIX и XX век / Сост. С. Илчев, А. Иванова, А. Димова, М. Павлова. София, 1971.
Илчева 1891 – Илчева М. Баяния, врачувания и лекувания от Орхание //
СбНУ 4. 1891. С. 95–97.
Ильинский 1911 – Ильинский Г. Славянские этимологии // РФВ 65.
1911. С. 212–231.
Ильинский 1933 – Ильинский Г. Юда (Страничка из славянской мифологии) // Сборник в чест на проф. Л. Милетич. София, 1933.
С. 467–474.
ИНЕМ – Известия на Народния етнографски музей в София. София.
ИССФ – Известия на Семинара по славянска филология при университета в София. София.
Каралюнас 1966 – Каралюнас С. К вопросу об и.-е. *s после i, u в литовском языке // Baltistica 1, № 2. Вильнюс, 1966. С. 113–126.

224

Л итература

и источники

Каралюнас 1975 – Каралюнас С. К этимологии лит. júodas ‘черный’ //
Этимология 1975. М., 1977. С. 129–137.
Караџић 1935 – Караџић Вук Ст. Српски рjечник истумачен њемачкиjем и латинскиjем риjечима. Београд, 1935.
Качановский 1882 – Качановский В. Памятники болгарского народного
творчества. СПб., 1882.
КБДР – Картотека за български диалектен речник при Института за
български език. София.
Кепов 1936 – Кепов Ив. П. Народописни, животописни и езикови материали от с. Бобошево-Дупнишко // СбНУ 42. 1936. С. 1–288.
Княжески 1846 – Княжески З. Болгарские поверия // Журнал министерства народного просвещения 52. 1846. С. 204–205.
Коваленко 1891 – Коваленко Г. О народной медицине в Переяславском
уезде Полтавской губернии // Этнографическое обозрение. Кн. 9.
М., 1891. С. 141–149.
Ковачев 1914 – Ковачев Й.Д. Народна астрономия и метеорология //
СбНУ 30. 1914. С. 3–85.
Ковачев 1968 – Ковачев Ст. Троянският говор // БДПМ 4. 1968. С. 161–242.
Ковачев 1970 – Ковачев Н.П. Речник на говора на с. Кръвеник, Селиевско //
БДПМ 5. 1970. С. 5–52.
Колева 1981 – Колева Т.А. Гергьовден у южните славяни. София, 1981.
Кулишић, Петровић, Пантелић 1970 – Кулишић Ш., Петровић Ж.П.,
Пантелић Н. Српски митолошки речник. Београд, 1970.
Кювлиева, Димчев 1970 – Кювлиева В., Димчев К. Речник на Хасковския градски говор // БДПМ 5. 1970. С. 53–103.
Львов 1975 – Львов А.С. Лексика «Повести временных лет». М., 1975.
Львов 1979 – Львов А.С. Из лексикологических наблюдений. 15.
Намѣстьникъ // Этимология 1977. М., 1979. С. 61–63.
Любенов 1887 – Любенов П. Цв. Баба Ега или Сборник от различни
вярвания, народни лекувания, магии, баяния и обичаи в Кюстендилско. Търново, 1887.
Майков 1869 – Майков Л. Великорусские заклинания. СПб., 1869.
Макаренко 1897 – Макаренко А. Детские болезни // ЖС 7. 1897. С. 230–240.
Маринов 1891 – Маринов Д. Жива старина (Етнографско-фолклорно изучаване на Видинско, Кулско, Белоградчишко, Ломско, Берковско, Оряховско
и Врачанско). Кн. 1. Вярванията или суеверията на народа. Русе, 1891.
Маринов 1892 – Маринов Д. Жива старина. Кн. 3. Семейният живот на
народа. Русе, 1892.

Л итература

и источники

225

Маринов 1896 – Маринов Д. Думи и фрази из Западна България //
СбНУ 13. III. 1896. С. 249–271.
Маринов 1914 – Маринов Д. Народна вяра и религиозни народни обичаи //
СбНУ 28. 1914.
Маркова 1968 – Маркова Л.В. Некоторые наблюдения над развитием календарных обрядов у болгар междуречья Прута и Днестра //
ИЕИМ 11. 1968. С. 151–168.
Мартынов 1983 – Мартынов В.В. Язык в пространстве и времени. М., 1983.
Матов 1893 – Матов Д. Гръцко-български студии // СбНУ 9. I. 1893. С. 21–84.
Матов 1895 – Матов Д. Верзиуловото коло и навите // Български преглед 2. Кн. 9–10. 1895. С. 140–155.
Мемова-Сюлейманова 1981 – Мемова-Сюлейманова Х. Лексикални заемки в турския език от българския и от другите славянски езици //
Съпоставително езикознание 6/3–5. София, 1981. С. 105–135.
Меркулова 1979 – Меркулова В.А. Некоторые проблемы лингвистической географии в связи с этимологией // ZSl 24/1. 1979. С. 89–95.
Миладинови 1961 – Миладинови Д. и К. Български народни песни. София, 1961.
Милићевић 1894 – Милићевић М. Живот срба сељака // Српски етнографски зборник. Књ. 1. Београд, 1894.
Мирчев 1947 – Мирчев К. Нещо за гръцките заемки в български език
(по повод статията на д-р П. Скорчев) // ЕзЛит 2/2. 1947. С. 23–27.
Михайлова 1974 – Михайлова Д. Към въпроса за евфемистичните названия на болести в български език // БЕз 24. 1974. С. 50–54.
МJа – Македонски jазик. Скопjе. 1950–.
Младенов 1909 – Младенов Ст. Старите германски елементи в славянските езици // СбНУ 25. II. 1909. С. 1–155.
Младенов 1941 – Младенов Ст. Етимологически и правописен речник
на българския книжовен език. София, 1941.
Младенов 1966 – Младенов М. Сл. Ихтиманският говор // ТБД 2. 1966.
Младенов 1967 – Младенов М. Сл. Лексиката на Ихтиманския говор //
БДПМ 3. 1967. С. 3–196.
Младенов 1969 – Младенов М. Сл. Говорът на Ново село Видинско //
ТБД 6. 1969.
Младенов 1971 – Младенов М. Сл. Из лексиката в Кюстендилско //
БДПМ 6. 1971. С. 137–150.
МНМ – Мифы народов мира. Энциклопедия / Гл. ред. С.А. Токарев.
Т. 1. М., 1980; Т. 2. М., 1982.

226

Л итература

и источники

Молерови 1954 – Молерови Д. и К. Народописни материали от Разложко //
СбНУ 48. 1954.
Ничев 1980 – Ничев А. Седем етимологии // Съпоставително езикознание 5/4. София, 1980. С. 33–37.
Ничева 1983 – Ничева К. Фразеологизми с компонент дявол в българския, руския, чешкия, полския и френския език // Съпоставително
езикознание 3. София, 1983. С. 26–37.
Носович 1870 – Носович И.И. Словарь белорусского наречия. СПб., 1870.
НПесЮЗБ – Народни песни от Югозападна България. Пирински край.
Т. 1 / Съст. и ред. Н. Кауфман, Т. Тодоров. София, 1967.
НПСИБ – Народни песни от Североизточна България. Т. 1–2 / Съст. и
ред. И. Качулев. София, 1973.
Орел 1981 – Орел В.Э. Состав и характеристика субстратного апеллятивного фонда балканославянских языков. Автореферат диссертации на
соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 1981.
Откупщиков 1967 – Откупщиков Ю.В. Из истории индоевропейского
словообразования. Л., 1967.
Павлов 1931 – Павлов Т. Българите в Моравско и Тимошко. История,
език, нрави, обичаи, поверия, борби и очаквания. София, 1931.
Павловский РНС – Павловский И.Я. Русско-немецкий словарь. 3-е изд.
Рига; Leipzig, 1900.
Панчев 1908 – Панчев Т. Допълнение на българския речник от Н. Геров /
Събрал, наредил и изтълкувал Т. Панчев. Пловдив, 1908.
Петканова 1982 – Стара българска литература. 1. Апокрифи / Съст. и
ред. Д. Петканова. София, 1982.
Петров 1911 – Петров К. Принос към говора на гр. Котел // ИССФ 3. 1911.
С. 195–222.
ПК – Пирински край. Етнографски, фолклорни и езикови проучвания.
София, 1980.
Погодин 1895 – Погодин А. Несколько этимологий // РФВ 33. 1895.
С. 328–330.
Померанцева 1978 – Померанцева Э.В. Междуэтническая общность
поверий и быличек о полуднице // Славянский и балканский фольклор. Генезис, архаика, традиции. М., 1978. С. 143–158.
Попиванов 1930 – Попиванов Г. Орханийският ботевградски говор //
СбНУ 38. 1930.
Попиванов 1940 – Попиванов Г. Софийският говор // Списание на БАН
34 (18). София, 1940. С. 209–326.

Л итература

и источники

227

Попиванов 1949 – Попиванов Г. Народни песни и приказки от Софийско и
Ботевградско // СбНУ 44. 1949.
Попиванов 1949 – Попиванов Г. Народни думи от Ботевградско //
СбНУ 45. 1949. C. 520–541.
Попов 1983 – Попов Р. Вампирът в българските народни вярвания //
Векове 1. 1983. С. 36–43.
Пропп 1946 – Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.
ПСп – Периодическо списание на Българското книжовно дружество в
София.
Радева 1959 – Радева Л. Етнографско изследване на с. Говедарци, Самоковско. Дипл. работа. Истор. факультет Софийского Университета (рукопись).
Раковски 1857 – Раковски Г.С. Горски пътник. Нови Сад, 1857.
Раковски 1859 – Раковски Г.С. Показалец или ръководство как да се
изискват и издирят най-стари черти нашего бития. Одеса, 1859.
Раковски 1865 – Раковски Г.С. Българска старина. Букуреш, 1965.
Риков 1985 – Риков Г.Т. Этимологические заметки // Этимология 1982 /
Отв. ред. О.Н. Трубачев. М., 1985. С. 146–151.
РР – Родна реч. Казанлък; София.
РСб – Родопский сборник. 1–2. София, 1965, 1969.
РСКНJ – Речник српскохрватског књижевног и народног jезика. Београд,
1959. Књ. 1: A – Bogoljub; 1962. Књ. 2: Bogoljub – Vražogrnci; Књ. 3:
Vraznuti – Guščurina; 1966. Књ. 4: D – Dugulja; 1968. Књ. 5: Duiuljan –
Zaključiti; 1969. Књ. 6: Zaključnica – Zemljen; 1971. Књ. 7: Zemljenast –
Intoniranje; 1973. Књ. 8: Intonirati – Jure; 1975. Књ. 9: Jurget – Kolitva;
1978. Књ. 10: Koliti – Kukutica; 1981. Књ. 11: Kukuška – Makva; 1984.
Књ. 12: Makven – Mozurica; 1988. Књ. 13: Moire – Naklapuša; 1989. Књ.
14: Naklasati – nedoturo; 1996. Књ. 15: Nedošuiav – Nokavac; 2001. Књ.
16: Nokaš – odvrzivaši; 2006. Књ. 17: Odvrkao – Opovo; 2010. Књ. 18:
Opovrgavanje – ocariti; 2014. Књ. 19: Ocat – Petoglasnik.
Русакиев 1956а – Русакиев С. Народни песни на малоазийските българи в Новопазарско // СбНУ 47. 1956. С. 1–214.
Русакиев 1956b – Русакиев С. Народни песни, приказки, пословици,
игри и пр. от Нови Пазар и с. Еньово, Новопазарско // СбНУ 47.
1956. С. 221–466.
РФВ – Русский филологический вестник. Варшава, 1879–1917.
Сакъов 1967 – Сакъов Д.Н. Принос към речника на Кукушкия говор //
БДПМ 3. 1967. С. 317–341.

228

Л итература

и источники

СбНУ – Сборник за народни умотворения и книжнина. София. Кн.
1–26. 1889–1912, с кн. 27 (1913) – Сборник за народни умотворения
и народопис.
Свешникова 1979 – Свешникова Т.Н. Волки-оборотни у румын // Balcanica. Лингвистические исследования. М., 1979. С. 208–221.
Севортян 1974 – Севортян Э. Этимологический словарь тюркских языков. (Общетюркские и межтюркские основы на гласные). М., 1974.
Симеонов 1980 – Симеонов Б. Произход и значение на думата стопан // В чест на академик Владимир Георгиев. Езиковедски проучвания по случай седемдесет години от рождението му. София,
1980. С. 262–267.
Скорчев 1947 – Скорчев П. Гръцкият глагол в нашия народен говор //
ЕзЛит 2/2. 1947. С. 19–22.
Смаль-Стоцький 1926–1927 – Смаль-Стоцький Р. Украïнська мова в
етимологiчному словарi Е. Бернекера. Т. 1 // Slavia 5. Praha, 1926–
1927. С. 1–57.
Соболевский 1911 – Соболевский А. Из истории словарного материала //
РФВ 70. № 3–4. 1911. С. 409–419.
Сороколетов 1966 – Сороколетов Ф.П. Из истории лексики (слова с
корнем лих- в русских народных говорах и литературном языке) //
Лексика русских народных говоров (опыт исследования). М.; Л.,
1966. С. 151–174.
СПТВ – Народни песни от Тимок до Вита / Ред. В. Стоин. София, 1928.
Срезневский 1890 – Срезневский И.И. Сербо-лужицкие народные поверья // Живая старина 1/2. 1890. С. 57–62.
Срезневский 1893–1909 – Срезневский И.И. Материалы для словаря
древнерусского языка по письменным памятникам. Т. 1–3. СПб.,
1893–1909.
СРНГ – Словарь русских народных говоров / Сост. Ф.П. Филин. М.;
Л., 1965–. Вып. 1–.
СРЯ – Словарь русского языка XI–XVII вв. М., 1975–. Вып. 1–.
Стамболиев 1905 – Стамболиев С. Материали по народната медицина
в България. От Берковско // СбНУ 21. 1905. С. 41–62.
Станоjевић 1937 – Станоjевић М. Зборник прилога за познавање Тимочке краjине. Књ. 3. Заjечар. Београд, 1937.
Стойков 1967 – Стойков Ст. М. Банатският говор // ТБД 3. 1967.
Стойков 1968 – Стойков Ст. М. Лексиката на банатския говор // ТБД 4.
1967.

Л итература

и источники

229

Стойков, Младенов 1969 – Стойков Ст., Младенов Сл. Проект за
«Идеографски диалектен речник на българския език» // БЕз 19.
1969. С. 155–170.
Стойкова 1970 – Стойкова Ст. Български народни гатанки. София, 1970.
Стойчев 1915 – Стойчев Кр.С. Тетевенски говор // СбНУ 31. 1915.
Стойчев 1965 – Стойчев Т. Родопски речник // БДПМ 2. 1965. С. 119–314.
Стойчев 1970 – Стойчев Т. Родопски речник // БДПМ 5. 1970. С. 152–221.
ТБД – Трудове по българска диалектология. София, 1965–.
Телбизови 1963 – Телбизов К., Векова-Телбизова М. Традиционен бит и
култура на банатските българи // СбНУ 51. 1963. С. 1–361.
Токарев 1964 – Токарев С.А. Ранние формы религии и их развитие. М., 1964.
Токарев 1965 – Токарев С.А. Религия в истории народов мира. М., 1965.
Топоров 1960 – Топоров В.Н. Индоевропейский корень *ə2en-/ə2n- в балтийском и славянском // Lingua Posnaniensis 8. Poznań, 1960. S. 194–211.
Топоров 1963 – Топоров В.Н. Хеттская SALŠU.GI и славянская баба-яга //
Краткие сообщения Института славяноведения 38. М., 1963. С. 28–37.
Топоров 1975 – Топоров В.Н. Прусский язык. Словарь. А–Д. М., 1975.
Топоров 1977 – Топоров В.Н. К древнебалканским связям в области языка и мифологии // Балканский лингвистический сборник. М., 1977.
С. 40–58.
Троjановић 1911 – Троjановић С. Главни српски жртвени обичаjи // Српски
етнографски зборник 17. Београд, 1911. С. 3–238.
ТрСб – Тракийски сборник. София, 1936.
Трубачев 1967 – Трубачев О.Н. Из славяно-иранских лексических отношений // Этимология 1965. М., 1967. С. 3–81.
Трубачев 1971 – Трубачев О.Н. Две болгарские этимологии. Самодива. Болг. Момчил, серб. Момчил(о) // Исследования по славянскому
языкознанию. М., 1971. С. 458–465.
Умленски 1965 – Умленски Ив. Кюстендилският говор // ТБД 1. 1965.
Успенский 1982 – Успенский Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М., 1982.
Фасмер – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка / Перевод
с немецкого и дополнения О.Н. Трубачева. Т. 1–4. М., 1964–1973.
Филин 1962 – Филин Ф.П. Образование языка восточных славян. М.;
Л., 1962.
Филипова-Байрова 1969 – Филипова-Байрова М. Гръцки заемки в
съвременния български език. София, 1969.

230

Л итература

и источники

Хайтов 1958 – Хайтов Н. Село Яврово. Селищна монография. София, 1958.
Хитов 1979 – Хитов Хр. Речник на говора на с. Радовене, Врачанско //
БДПМ 8. 1979. С. 233–342.
Цонев 1920 – Цонев Б. Славянски ръкописи и старопечатни книги на
народната библиотека в Пловдив. София, 1920.
Цонев 1923 – Цонев Б. Опис на славянските ръкописи в Софийската
народна библиотека. Т. 11. София, 1923.
Цонев 1940 – Цонев Б. История на български език. София, 1940.
Чаjкановић 1924 – Чаjкановић В. Студиjе на религиjе и фолклора //
Српски етнографски зборник 31. Београд, 1924.
Чаjкановић 1932 – Чаjкановић В. Неколике опште поjаве у староj српскоj
религиjи // Годишница Николе Чупића. Књ. 41. Београд, 1932.
Читалище I – Читалище. Повременно списание. Цариград, 1870.
Шапкарев 1891 – Шапкарев К.А. Сборник от български народни
умотворения. Ч. III. Отд. 1, 2. Български обичаи, обряди, суеверия
и костюми. Кн. VII. София, 1891.
Шапкарев 1894 – Шапкарев К.А. По народната медицина и нейната
номенклатура в Македония // СбНУ 10. 1894. С. 324–344.
Шапкарев 1894а – Шапкарев К.А. Руссалии. Древен и твърде интересен български обичай запазен и до днес в Южна Македония.
Пловдив, 1894.
Шапкарев 1973 – Шапкарев К.А. Сборник от български народни умотворения в 4 тома. Т. 4. Български приказки и вярвания. София, 1973.
Шапкарев, Близнев 1967 – Шапкарев Ив. К., Близнев Л. Речник на Самоковския градски говор // БДПМ 3. 1967. С. 197–291.
Шарко 1891 – Шарко Е. Из области суеверий малоруссов Черниговск.
губ. (Народная медицина и представления о загробной жизни) //
Этнографическое обозрение 1891. № 1. Кн. 8. М., 1891. С. 168–175.
Шаур 1981 – Шаур Вл. Мрата ‘кокоша болест’, мратиняк ‘зъл дух’ //
БЕз 31/5. 1981. С. 458–459.
Шимански 1982 – Шимански Т. Лексикални бележки (цресло: бука) //
БЕз 32/4. 1982. С. 349–352.
Шишманов 1893 – Шишманов Ив. Д. Принос към българската народна
етимология // СбНУ 9. I. 1893. С. 443–646.
Шишманов 1895 – Шишманов Ив. Д. V. Jagić. Die Geheimsprachen bei
den Slaven // СбНУ 12. II. 1895. С. 15–50.
Шклифов 1977 – Шклифов Б. Речник на Костурския говор // БДПМ 8.
1977. С. 201–327.

Л итература

и источники

231

ЭССЯ – Этимологический словарь славянских языков. Праславянский
лексический фонд / Под ред. О.Н. Трубачева. М., 1974–.
Этимология – Этимология. М., 1963–.
Явашов 1905 – Явашов А. Ив. Принос към българската народна ботаническа медицина // СбНУ 21. 1905. С. 1–62.
Якобсон 1970 – Якобсон Р. Роль лингвистических показаний в сравнительной мифологии // VII Международный конгресс антропологических и этнографических наук (Москва, 3–10 августа 1964 г.). М.,
1970. Т. V. С. 608–619.
Abbot 1903 – Abbot G.F. Macedonian folklore. Cambridge, 1903.
Aitzetmüller 1958 – Aitzetmüller R. Das Hexaemeron des Exarchen Johannes. 1. Graz, 1958.
Aitzetmüller 1960 – Aitzetmüller R. Das Hexaemeron des Exarchen Johannes. 2. Graz, 1960.
Andres 1918 – Zum Art. Daimon // Pauly-Wissowa. Realencyclopaedie der
classischen Altertumswissenschaft. Suppl. Bd. 3. S. 267–322.
Androitis 1974 – Andriotis N. Lexikon der Archaismen in neugriechischen
Dialekten. Wienб 1974 (ÖAW Phil.-hist. Klasse. Schrifen der Balkankommission. Ling. Abt. 22).
Ant. indog. – Antiquitates Indogermanicae (Studien zur indogermanischen
Altertumskunde und zur Sprach- und Kulturgeschichte der indogermanischen Völker). Gedenkschrift für Hermann Güntert. Innsbruck, 1974.
AR – Rječnik hrvatskoga ili srpskoga jezika. JAZU. Zagreb, 1882-1976.
ARW – Archiv für Religionswissenschaft. Band 1, 1898 – Band 21, Leipzig
und Berlin, 1922.
Asenova, Dukova, Rikov 1978 – Asenova P., Dukova U., Rikov G. Балканский лингвистический сборник. АН СССР. Институт славяноведения и балканистики. М., 1977 // LingBalk 21/4. 1978. С. 55–62.
AslPh – Archiv für slavische Philologie. Vienna, 1876–. Bd. 1–.
Balys 1948 – Balys J. Die Sagen von den litauischen Feen (Deives, Laumes) // Die Nachbarn. Bd. 1. Göttingen. S. 31–71.
Balys 1950a – Balys J. Latvian mythology // Funk and Wagnall’s Dictionary
of Folklore, Mythology and Legend. 2. New York, 1950. P. 607–608.
Balys 1950b – Balys J. Lithuanian mythology // Funk and Wagnall’s Dictionary
of Folklore, Mythology and Legend. 2. New York, 1950. P. 631–634.
Balys, Biezais 1973 – Balys J., Biezais H. Baltische Mythologie. B. II //
Götter und Mythen im Alten Europa. Stuttgart, 1973. S. 375–454.

232

Л итература

и источники

Barandiarán 1973 – de Barandiarán J.M. Die baskische Mythologie // Götter und Mythen im Alten Europa. S. 513–552.
Barić 1919 – Barić H. Albanorumanische Stidien. Sarajevo, 1919.
Bartholomae 1961 – Bartholomae Ch. Altiranischen Wörterbuch. Berlin, 1961.
Baschwitz 1963 – Baschwitz K. Hexen und Hexenprozesse. München, 1963.
Baudouin de Courtenay 1907 – Baudouin de Courtenay J. Zum altkirchenslavischen ojьminъ // IF 21. 1907. S. 196–197.
Bednárik 1943 – Bednárik R. Slowakische Volkskultur. Bratislava; Preβ­
burg, 1943.
Bernard 1959 – Bernard R. Quelques mots d’emprunt dans les dialects de
Razlog d’après le tome, 48 du Сборник за народни умотворения //
LingBalk 1. 1959. C. 87–117.
Bernard 1970 – Bernard R. Караконджо ‘sorte de loup garou’ // Изследвания в чест на акад. М. Арнаудов. София, 1970. С. 477–486.
Berneker SEW – Berneker E. Slavisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg, 1908–1913.
Bertholet 1962 – Bertholet A. Wörterbuch der Religionen. Stuttgart, 1962.
Beth 1929/1930 – Beth K. Dämonen // HdA. S. 140–168.
Beth 1978 – Beth K. Das Verhältnis von Religion und Magie // Religion und
Magie. S. 27–46.
Bezlaj 1976 – Bezlaj F. Etimološki slovar slovenskega jezika. Ljubljana,
1976.
Binder 1973 – Binder G. Geburt II (religionsgeschichtlich) // RAC 9. 1973.
S. 43–171.
Bogatyrev 1929 – Bogatyrev P. Actes magiques, rites et croyances en Russie
subcarpathique. Paris, 1929.
Boll 1909 – Boll Fr. Griechische Gespenster // ARW 12. 1909. S. 149–151.
Borza 1968 – Borza A. Dictionar etnobotanic. Bucureşti, 1968.
Brednich 1964 – Brednich R.W. Volkserzählungen und Volksglaube von den
Schicksalsfrauen // FFC 193. Helsinki, 1964.
Brixhe 1979 – Brixhe C. Le nom de Cybèle // Die Sprache 25/1. 1979. S. 40–45.
Brückner 1913 – Brückner A. Verkannte Lauterscheinungen // KZ 45. 1913.
S. 289–325.
Brückner 1914 – Brückner A. Miszellen // KZ 46. 1914. S. 193–217.
Brückner 1929 – Brückner A. Fantazje mitologiczne // Slavia 8. Praha, 1929.
S. 340–351.
Brückner 1980 – Brückner A. Mitologia słowiańska i polska / Wstęp i opracowanie St. Urbańczyk. Warszawa, 1980.

Л итература

и источники

233

Brückner SEJP – Brückner A. Słownik etymologiczny języka polskiego.
Warszawa, 1957.
Brugmann 1889 – Brugmann K. Grundriß der vergleichenden Grammatik
der indogermanischen Sprachen. 2/1. Strassburg, 1889.
Brugmann 1911 – Brugmann K. Griechische und lateinische Etymologien //
IF 28. 1911. S. 354–379.
Burkhart 1966 – Burkhart D. Vampirglaube und Vampirsage auf dem Balkan // Beiträge zur Südosteuropa – Forschung. Anläßlich des I. Internationalen Balkanologenkongresses in Sofia, 26.VIII–1.IX.1966. S. 211–252.
Çabej 1934/1935 – Çabej E. Sitten und Gebräuche der Albaner // Revue internationale des études balkaniques. T. 1–2. Beograd, 1934/1935. P. 218–234.
Çabej 1949 – Çabej E. Disa eufemizma të shqipes // Buletin i Institutit të
Shkencave. Tiranë, 1949.
Çabej 1960 – Çabej E. Hyrje në historinë e gjuhës shqipe. Fonetika historike e shqipes. Tiranë, 1960.
Çabej 1966 – Çabej E. Studime rreth etimologjisë së gjuhës shqipe XX //
Studime filologjike XX (III). F. 3–58.
Çabej 1976 – Çabej E. Studime etimologjike në fushë të shqipes. Tiranë, 1976.
Çamëri Haxhihasani 1974 – Çamëri Haxhihasani Q. Vështrim i përgjithshëm mbi të folmen e banorëve të Çamërisë // Dialektologjia shqiptare.
II. Tiranë, 1974. F. 3–132.
Capidan 1922/1923 – Capidan Th. Raporturile linguistice slavorománe I //
Dacoromania IV. Cluj, 1922/1923.
Carruba 1982 – Carruba O. Beiträge zum Luwischen // Serta indogermanica: Festschrift für G. Neumann zum 60. Geburtstag / Hrsg. von J. Tischler. Innsbruck, 1982. (IBS; Bd 40). S. 35–51.
Černý 1898 – Černý A. Mythiske bytosće łužiskich serbow. Budyšin, 1898.
Christensen 1939 – Christensen A. Märchen aus Iran. Aus dem Persischen
übertragen und eingeleitet von A. Christensen. Jena, 1939.
Colpe 1976 – Colpe C. u. a. Geister (Dämonen) // RAC 9. 1976. S. 546–797.
Couvreur 1937 – Couvreur W.C. De hettitische Ḫ. Een bijdrage tot de studie
van het indo-europeesche vocalisme. Leuven, 1937.
Darms 1978 – Darms G. Schwäher und Schwager, Hahn und Huhn. Die
Vṛddhi-Ableitung im Germanischen. München, 1978.
DAW – Denkschriften der kais. Akademie der Wissenschaften. Wien.
de Vries 1961 – de Vries J. Keltische Religion. Stuttgart, 1961.
Dedi 1974 – Dedi V. Material leksikor nga krahinat // Studime filologjike
28 (11). 2. F. 180–181.

234

Л итература

и источники

Der kleine Pauli. Lexikon der Antike. T. 1–5. Stuttgart; München, 1964–1975.
Dieterich 1908 – Dietrich A. Mutter Erde. Leipzig; Berlin, 1908.
Diturija 1927 – Besime të popullit // Diturija 3. 1927. 2. Dhjetor. F. 62–68.
DLRM – Dicţionarul limbii románe modern. Bucureşti, 1958.
Dozon 1875 – Dozon A. Chansons populaires bulgares inédites. Paris, 1875.
Drimba 1980 – Drimba V. Presupuse influenţe turcice in Româna comună //
Studii şi cercetări lingvistice. 31. Bucureşti, 1980. P. 73–79.
Du Cange 1688 – Du Cange. Glossarium ad scriptores medlae et infimae
graeciraris. Lugduni, 1688.
Du Сange 1884 – Glossarium mediae et infimae latinitatis. T. 3. conditum a
C. Du Fresne, domino Du Cange, auctum a monachis ordinis sancti Benedicti; cum supplementis integris D. P. Carpenterii, Adelungii, aliorum
suisque digessit G. A. L. Henschel... Niort, 1884.
Dukova 1977 – Dukova U. Zur slavischen Schicht in der Lexik des Volksglaubens und Brauchtums in den Balkansprachen // LingBalk 20/1–2. 1977.
S. 105–112.
Dukova 1979 – Dukova U. Zur Frage des iranischen Einflusses auf die
slavische mythologische Lexik // ZSl 24/1. 1979. S. 11–16.
Dukova 1980 – Dukova U. Gemeinsame Termini in der Folklore der Balkanvölker (Euphemistische Bezeichnungen der Bergfeen und von ihnen
hervorgerufener Krankheiten) // LingBalk 23/2. 1980. S. 5–12.
Duridanov 1978 – Duridanov I. [zum Vortrag von] Bulgăr G. Fond autochtone, latinité et richesse expressive en roumain contemporain // Actes
du premier Symposium International de Thracologie (Rome, 14–16 novembre 1972). Rome, 1978. S. 84–89.
Ebeling 1938 – Ebeling E. Dämonen // Reallexikon der Assyriologie. Hrs.
von E. Ebeling u. D. Meissner. Bd. 2. Berlin; Leipzig, 1938.
Eckert 1972 – Eckert R. Zum Problem der baltisch-slavischen Sprachbeziehungen, am Material der Nominalstämme auf -i // ZSl 17/5. S. 605–615.
EI – Enzyklopaedie des Islam. Leiden; Leipzig, 1913.
EJ – Encyclopaedia judaica. Jerusalem.
Ekblom 1951 – Ekblom R. Die fruhe dorsale Palatalisierung im Slavischen.
Uppsala, 1951.
Falk, Torp 1910-1911 – Falk H., Torp A. Norwegisch-dänisches etymologisches Wörtetbuch. Bd. 1–2. Heidelberg, 1910–1911.
Etnolog – Etnolog. Ljubljana, 1926–.
Ferdinandy 1973 – Ferdinandy M. Die Mythologie der Ungarn // Götter und
Mythen im Alten Europa. Stuttgart, 1973. S. 209–259.

Л итература

и источники

235

FFC – Folklore Fellows Communications. Helsinki.
Fjalor 1954 – Fjalor i gjuhës shqipe. Tiranë, 1954.
Fjalor 1980 – Fjalor i gjuhës së sotme shqipe. Tiranë, 1980.
Fraenkel 1962–1965 – Fraenkel E. Litauisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg; Göttingen, 1962–1965.
Frazer 1955 – Frazer J.G. The golden bough. Vol. 1–2. The Magic Art and
the Evolution of Kings. London; New York, 1955.
Friendrich, Kammenhuber – Friendrich J., Kammenhuber A. Hethitisches
Wörterbuch. Lfg. 1–5. Heidelberg, 1975–1980.
Frisk – Frisk H. Griechisches etymologisches Wörterbuch. 1. Heidelberg,
1960. Lfg. 11–22. 1961–1970.
Funk and Wagnall’s Dictionary – Funk & Wagnalls Standard Dictionary of
Folklore, Mythology, and Legend. 2. New York, 1950.
Gebauer – Gebauer J. Slovnik staročeský. 1–2. Praha, 1903–1916.
Georgiev 1968 – Georgiev V. L’apport du bulgare à la formation de l’union
linguistique balkanique // Actes du premier congrès des études balkaniques et sud-est européennes. VI. Sofia. P. 55–57.
Georgiev 1973 – Georgiev V. Die Herkunft der etruskischen mythologischen Namen // Beiträge zur Namenforshung 8. Heidelberg, 1973.
S. 139–148.
Georgiev 1975 – Georgiev V. Die thrakischen Götternamen. Ein Beitrag zur
Religion der alten Thraker // LingBalk 18/1. 1975. S. 5–56.
Georgiev 1979 – Georgiev V. Morphologische Untersuchungen II. Die Entstehung der ältesten indoeuropäischen Verbalsuffixe // LingBalk 22/2.
1975. S. 5–22.
Georgiev 1980 – Georgiev V. Zum hethitischen etymologischen Glossar
und das hethitische Präsenssystem // LingBalk 23/3. 1980. S. 5–20.
Georgieva 1982 – Georgieva I. Survivances de la religion de Thraces dans
la culture spirituelle du people bulgare // Le monde thrace. Actes du
IIe congrès international de thracologie (Bucarest 1976). Milan; Paris;
Rome; Montreal, 1982. P. 348–352.
Gimbutas 1967 – Gimbutas M. Ancient Slavic Religion // To honor R. Jakobson. Essays on the Occasion of his Seventieth Birthday, 11 October
1966. Paris, 1967. 1. P. 738–759.
Gloege 1958 – Gloege G. Dämonen // RGG 2. 1958. S. 2–5.
Gołąb 1967 – Gołąb Z. The traces of vṛddhi in Slavic // To honor R. Jakobson.
Essays on the Occasion of his Seventieth Birthday, 11 October, 1966. Paris,
1967. 1. P. 770–784.

236

Л итература

и источники

GMAE 1973 – Götter und Mythen im Alten Europa. Herausgegeben von
H.W. Haussig. Stuttgart, 1973 // Wörterbuch der Mythologie / hrsg. Von
H.W. Haussig. 1. Abt. Die alten Kulturvölker. Bd. 2.
Grafenauer 1944 – Grafenauer I. Slovensko-kajkavske bajke o Rojeni­cahSojenicah // Etnolog 17. S. 34–51.
Grassmann 1936 – Grassmann H. Wörterbuch zum Rig-Veda. Leipzig, 1936.
Grimm 1875 – Grimm J. Deutsche Mythologie. 1. Bd. Berlin, 1875; 2. Bd.
Berlin, 1876.
Grimm DWb. – Grimm J. u. W. Deutsches Wörterbuch. Leipzig, 1854–1960.
Güntert 1919 – Güntert H. Kalypso. Bedeutungsgeschichtliche Untersuchungen auf dem Gebiet der indogermanischen Sprachen. Halle/S, 1919.
Güntert 1921 – Güntert H. Von der Sprache der Götter und Geister. Halle/S,
1921.
Hahn 1854 – Hahn J.G. Albanesische Studien. Jena, 1854.
Harva 1938 – Harva U. Die religiösen Vorstellungen der altaischen Völker //
FFC 125. 1938.
Havers 1946 – Havers W. Neuere Literatur zum Sprachtabu // SAW. Phil.-hist.
Classe. Bd. 223. Abh. 5. 1946.
HdA – Handwörterbuch des deutschen Aberglaubens. Hrsg. von E. Hoffmann-Krayer und Hanns Bächtold-Stäubli, Bd. 1–10. Leipzig; Berlin,
1929–1942.
Hegedüs 1958 – Hegedüs L. Beiträge zum Problem des sprachlichen Tabu
und der Namenmagie // Orbis. Bulletin International de Documentation
Linguistique 7. Louvian, 1958. P. 79–96.
Herter 1950 – Herter H. Böse Dämonen im frühgriechischen Volksglauben//
Rheinisches Jahrbuch für Volkskunde. Bd. 1. Berlin, 1950. S. 112–143.
Heuser – Şevket 1967 – Heuser–Şevket türkisch-deutsches Wörterbuch.
Wiesbaden, 1967.
Heydzianka-Pilatowa 1971 – Heydzianka-Pilatowa J. Z wierzeń Drzewnian połabskich (na postawie analizy słownikowej) // SO 28/29. Poznań, 1971. S. 53–74.
Hiller 1971 – Hiller R. Demons. Demonology // EJ 5. 1971. P. 1521–1526.
Hirt 1907 – Hirt H. Zu den germanischen. Lehnwörtern im Slavischen und
Baltischen // PBB 23. 1907. S. 330–351.
Höfler 1899 – Höfler M. Krankheitsdämonen // ARW 2. 1899. S. 86–164.
Horn 1901 – Horn P. Neupersische Schriftsprache // Grundiss der iranischen Philologie. Hrsg. von W. Geiger und E. Kuhn. 1. Bd., 2 Abt. Strassburg, 1901. S. 1–200.
IF – Indogermanische Forschungen. Strassburg.

Л итература

и источники

237

Ionescu 1973 – Ionescu A.I. Numiri de origine slavă ale fiinţelor mitologice
feminine in limba română // Revista de etnografie şi folclor 18/3. 1973.
P. 205–214.
Ionescu 1976 – Ionescu A.I. Emprunts grecs dans la terminologie mythologique des langues balkaniques // RESE 14/1. 1976. P. 79–87.
Ionescu 1978 – Ionescu A.I. Lingvistică şi mitologie. Contribuţii la studierea terminologiei credinţelor populare ale slavilor. Bucureşti, 1978.
Ivanišević 1905 – Ivanišević F. Poljica, narodni život i običaji // Zbornik za
narodni život i običaje Južnih Slavena. X.2. Zagreb. S. 181–207.
Jagić 1909 – Jagić V. Einige Bemerkungen zum 23 Kapitel des Pavlovschen
Nomokanons betreffs der Ausdrücke ρουσάλια роусалькы // AslPh 30.
S. 626–629.
Jagić 1920 – Jagić V. Zur slavischen Mythologie // AslPh 37. S. 492–511.
Jakobson 1959 – Jakobson R. Marginalia to Vasmer’s Russian Etymological dictionary (Р–Я) // International Journal of Slavic Linguistics and
Poetics 1/2. Bloomington, 1959. P. 266–278.
Jakobson 1966 – Jakobson R. Selected Writings 4. The Hague. Paris, 1966.
Jireček 1888 – Jireček K. Cesty po Bulharsku. Praha, 1888.
JIRSpr – Jahresberichte des Instituts für rumänische Sprache in Leipzig.
Hrsg. G. Weigand. 1–29. 1894–1921.
Jobes 1961 – Jobes G. Dictionary of Mythology, Folklore and Symbols.
New York, 1961.
Junker, Alavi 1965 – Junker H. F. J., Alavi B. Wörterbuch Persisch-Deutsch.
Leipzig, 1965.
Junková 1956 – Junková J. Nemoc a smrt u starýh slovanů // Vznik a počátkz alovanů. T. 1. Praha, 1956. S. 180–196.
Kahane, Tietze 1958 – Kahane H.u.R., Tietze A. The lingua franca in the
Levant. Urbana, 1958.
Kiparsky 1934 – Kiparsky V. Die germeinslavischen Lehnwörter aus dem
Germanischen. Helsinki, 1934.
Kluge 1967 – Kluge F. Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache.
Berlin, 1967.
Koseska 1972 – Koseska V. Bułgarskie słownictwo meteorologiczne na tle
ogólnosłowiańskim // PAN. Prace językoznawcze. Wrocław; Warszawa;
Kraków, 1972.
Kötting 1954 – Kötting B. Böser Blick // RAC 2. 1954. S. 473–482.
Krauss 1908 – Krauss Fr. Slavische Volksforschungen. Leipzig, 1908.
Krek 1887 – Krek G. Einleitung in die slavische Literaturgeschichte. Graz, 1887.

238

Л итература

и источники

Kriss, Kriss-Heinrich 1962 – Kriss R., Kriss-Heinrich H. Volksglauben im
Bereich des Islam. Bd. 2. Amulette, Zauberformeln und Beschwörungen. Weisbaden, 1962.
Kuryłowicz 1962 – Kuryłowicz J. Irańsko-słowiańskie stosunki językowe //
SSS 2. 1962. S. 291–292.
Kurschat 1968 – Kurschat A. Litauisch-deutsches Wörterbuch. Thesaurus
Linguae Lituanicae. Bd. 1. Göttingen, 1968.
Kyriakides 1909 – Kyriakides A. Modern Greek-English dictionary with a
Cypriote vocabulary. Athens, 1909.
KZ – Zeitschrift für vergleichende Sprachforschung auf dem Gebiete der
indogermanischen Sprachen, begründet von A. Kuhn. Berlin; Göttingen, 1852–.
Lambertz 1973 – Lambertz M. Die Mythologie der Albaner // Götter und
Mythen im Alten Europa. Stuttgart, 1973. S. 457–509.
Lehmann 1938 – Lehmann A. Aberglaube und Zauberei von den ältesten
Zeiten an bis in die Gegenwart. Stuttgart, 1938.
LingBalk – Балканско езикознание. Linguistique balkanique. Sofia.
Liungmann 1937–1938 – Liungmann W. Traditionswanderungen Euphrat-Rhein. 1, 2 Bde. // Folklore Fellows' Communications (series)
118/119. Helsinki, 1937–1938.
Liungmann 1941 – Liungmann W. Traditionswanderungen Rhein – Jenissei. Eine Untersuchung über das Winter – und Todaustragen und einige
hierher gehörige Bräuche // Folklore Fellows' Communications (series)
129. Helsinki, 1941.
Löhr, Ebeling, Sudhoff 1925 – Löhr M., Ebeling F., Sudhoff K. Dämon // Reallexikon der Vorgeschichte, hrsg. von M. Ebert. Bd. 2. Berlin, 1925. S. 344–347.
Loomis 1950 – Loomis R.S. Celtic Folklore. Funk and Wagnall’s Dictionary
of Folklore, Mythology and Legends 1. New York, 1950. P. 200–205.
Łowmiański 1979 – Łowmiański H. Religia słowian i jej upadek (w. VI–
XII). Warszawa, 1979.
Macdonell 1911 – Macdonell A.A. Vedic Mythology // Grundriss der Indo-Arischen Philologie 3/1.
Máchal 1891 – Máchal H. Nákres slovanského bájeslovi. Praha, 1891.
Máchal 1964 – Máchal H. Slavic Mythology // The Mythology of all Races.
Vol. 3. New York, 1964. P. 227–314.
Machek 1954 – Machek V. Česká a slovenská jména rostlin. Praha, 1954.
Machek 1957 – Machek V. Etymologický slovnik jazyka českého a slovenského. Praha, 1957.

Л итература

и источники

239

Machek 1968 – Machek V. Etymologický slovnik jazyka českého a slovenského. Praha, 1968.
Mannhardt 1875 – Mannhardt W. Wald- und Feldkulte. 1. Der Baumkultus
der Germanen und ihrer Nachbarstamme. Berlin, 1875.
Mannhardt 1877 – Mannhardt W. 2. Antike Wald- und Feldkulte. Berlin,1877.
Manninen 1922 – Manninen J. Die dämonistischen Krankheiten im finnischen Volksaberglauben // FFC 45.
Mansikka 1922 – Mansikka V.J. Die Religion der Ostslaven. 1. Quellen //
FFC 43.
Mansikka 1929 – Mansikka V.J. Litausiche Zaubersprüche // FFC 87.
Maretić 1882 – Maretić T. Studije iz pučkoga vjerovanja i pričanja u Hrvata
i Srba // Rad JAZU. Razred histor.-filolog. 60. Zagreb, 1882. S. 117–202.
Marzell 1927 – Marzell H. Bilsenkraut // HdA 1. 1927. S. 1305–1308.
Matl 1956 – Matl J. Zur Bezeichnung und Wertung fremder Völker bei den
Slaven. Festschrift Vasmer. Wiesbaden, 1956. S. 293–306.
Megas 1963 – Megas G. Greek calendar customs. Athens (Rhodis), 1963.
Meillet 1902 – Meillet A. Études sur l’étymologie et le vocabulaire du vieux
slave. Paris, 1902.
Menges 1969–1970 – Menges K.H. Zum neun Български етимологичен
речник und den türkischen Elementen im Bulgarischen // Zeitschrift für
Balkanologie 7/1–2. Wiesbaden, 1969–1970. S. 55–83.
Meriggi 1971 – Meriggi B. Terminologia magico-sacrale in slavo // Archivio glottologico italiano 55. Napoli, 1971. P. 58–67.
Meyer 1891 – Meyer E.H. Germanische Mythologie. Berlin, 1891.
Meyer 1893 – Meyer G. Türkische Studien. I // SAW 128. 1893. №1.
Meyer 1894 – Meyer G. Neugriechische Studien II. Die slavischen, albanischen und rumänischen Lehnworte im Neugriechischen // SAW 130.
Phil.-hist. Classe. Wien, 1894. S. 1–103.
Meyer EtWb – Meyer G. Etymologisches Wörterbuch der albanischen Sprache.
Strassburg, 1891.
Meyer-Lübke 1935 – Meyer-Lübke W. Romanisches etymologisches
Wörterbuch. Heidelberg, 1935.
Mihăescu 1966 – Mihăescu H. Influenţa grecească asupra limbii române
pînă in secolul at XV-lea. Bucureşti, 1966.
Mihăescu 1978 – Mihăescu H. La langue latine dans le sud-est de l’Europe.
Bucureşti; Paris, 1978.
Mihăilă 1960 – Mihăilă G. Împrumuturi vechi sud-slave in limba romînă.
Studiu lexico-semantic. Bucureşti, 1960.

240

Л итература

и источники

Mihăilă 1973 – Mihăilă G. Studii de lexicologie şi istorie a lingvisticii
româneşti. Bucureşti, 1973.
Miklosich 1864 – Miklosich F. Die Rusalien. Ein Beitrag zur slavischen
Mythologie // SAW. Phil.-hist. Classe. Bd. 46. H. 3. 1864.
Miklosich 1870 – Miklosich F. Die slavischen Elemente im Neugriechischen // SAW. Phil.-hist. Classe 63. Wien, 1870.
Miklosich 1876 – Miklosich F. Die christliche Terminologie der slavischen
Sprachen // DAW. Bd. 24. 1876.
Miklosich 1885 – Miklosich F. Die türkischen Elemente in den südost- und
osteuropäischen Sprachen. 2 // DAW 35. 1885.
Miklosich EW – Miklosich F. Etymologisches Wörterbuch der slavischen
Sprachen. Wien, 1886.
Miklosich Lex – Miklosich F. Lexikon palaeoslovenico-graeco-latinum.
Wien, 1862–1865.
Milewski 1937 – Milewski T. R. Ekblom. Die Palatisierung von k, g, ch im
Slavischen. Uppsala, 1937.
MJa – Македонски jазик. Скопjе, 1950–.
Mladenov 1912 – Mladenov St. Zur slavischen Wortforschung // AslPh 33.
1912. P. 7–19.
Möderndorfer 1964 – Möderndorfer V. Ljudska medicina pri slovencih.
Ljubljana, 1964.
Moszyński 1967 – Moszyński K. Kultura ludowa słowian. T. 1. Warszawa,
1967.
Moutsos 1970 – Moutsos D. Romanian stapin and OldCh. Sl. stopanъ // KZ
84/1. 1970.
Mrkun 1937–1939 – Mrkun A. Ljudska medicina v dobrepoljski dolini //
Etnolog 10/11. S. 1–10.
Muka – Muka A. Słownik dolnoserbskeje rěcy a jeje narěcov. 1–2. Praha,
1926–1928.
Müller 1937 – Müller K. Die Werwolfsage. Karlsruhe, 1937 (Diss.).
Murko 1910 – Murko M. Das Grab als Tisch // Wörter und Sachen 2. Heidelberg, 1910. S. 79–160.
Němec 1980 – Němec J. Česká slova nekdejši magické terminologie // Listy
filologické 103/1. Praha, 1980. S. 31–39.
Németh 1965 – Németh J. Die Türken von Vidin. Sprache, Folklore, Religion. Budapest, 1965.
Neumann 1974 – Neumann G. Hethitisch nega- ‘die Schwester’ // Ant. indog.
1974. S. 279–283.

Л итература

и источники

241

Niederle 1924 – Niederle L. Slovanské starožitnosti. Život starých slovanů.
Dil II, sv. I. Praha, 1924.
Niederle 1926 – Niederle L. Manuel de l’antiquité slave. T. 2. La civilisation. Paris, 1926.
Nodilo 1887 – Nodilo N. Religija Srba i Hrvata na glavnoj osnovi pjesama,
priča i govora narodnog IV / Rad JAZU 83–84. Zagreb, 1887. S. 100–179.
NVČ – Národopisný věstník českoslovanský. Praha.
Nyberg 1966 – Nyberg H.S. Die Religionen des alten Iran. Osnabrück, 1966.
Oettinger 1979 – Oettinger N. Die Stammbildung des hethitischen Verbums. Nürnberg, 1979.
Olesch 1976 – Olesch R. Die christliche Terminologie im Dravänopolabischen (Nach Quellen des 17 und 18. Jahrhunderts) // Zeitschrift für
slavische Philologie 39/1. Köln; Heidelberg, 1976. S. 10–31.
Opelt 1966 – Opelt J. Euphemismus // RAC 6. 1966. S. 947–964.
Orth 1913 – Orth F. Hung // Pauli-Wissowa 8. 1913. S. 2540–2582.
Papahagi 1908 – Papahagi P. Parallele Ausdrücke und Redensarten im
Rumänischen, Albanesischen, Neugriechischen und Bulgarischen // JIRSpr 14. 1908. S. 113–170.
Papahagi 1974 – Papahagi T. Dicţionarul dialectului aromân, general şi
etimologic. Bucureşti, 1974.
Papp 1896 – Papp J. Beiträge zum Studium des Altrumänischen // JIRSpr 3.
1896. S. 170–182.
Pauly-Wissowa – Realencyclopaedie der classischen Altertumswissenschaft.
PBB – Beiträge zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur.
Tübingen; Halle/S.
Pedersen 1895 – Pedersen H. Das indogermanische s im Slavischen // IF 5.
1895. P. 33–87.
Pelikan 1929 – цит. по Machek.
Pfuhl 1866 – Pfuhl Chr. Tr. Lausitzisch-Wendisches Wörterbuch. Budissin, 1866.
Pictet 1856 – Pictet A. Die alten Krankheitsnamen bei den Indogermanen //
KZ 5. 1856. S. 321–354.
Pisani 1973 – Pisani V. Baltoslavica. 2. Slavisch stopanŭ ‘Herr’ // Baltistica
9/1. Вильнюс, 1973. С. 52.
Pleteršnik – Pleteršnik M. Slovensko-nemški slovar. T. 1, 2. Ljubljana, 1894–1895.
Pokorny 1959 – Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch.
Bern, 1959.
Polák 1956 – Polák V. Slovanské náboženstvi // Vznik a počátky slovanů. 1.
Praha, 1956. S. 119–132.

242

Л итература

и источники

Polák 1977 – Polák V. Etymologické přispěvky k slovanské démonologii //
Slavia 46. Praha, 1977. S. 283–291.
Polański 1973 – Polański K. Słownik etymologiczny języka drzewian połabskich. Zesz. 3. Wrocław; Warszawa; Kraków; Gdańsk, 1973.
Polivka 1915 – Polivka J. Z drobné mytologie slovanské. O hospodářikovi // NVČ 10. 1915. S. 73–81.
Popinceanu 1964 – Popinceanu I. Religion, Glaube und Aberglaube in der
rumänischen Sprache. Nürnberg, 1964.
RAC – Reallexikon für Antike und Christentum. Stuttgart, 1950–.
Radloff 1960 – Radloff W. Versuch eines Wörterbuchs der Türk-Dialecte.
’s-Gravenhage, 1960.
Redhouse – Redhouse J.W. A Turkish and English Lexikon. Constantinople,
1890.
Reiter 1973 – Reiter N. Mythologie der Alten Slaven // Götter und Mythen
im Alten Europa. Stuttgart, 1973. S. 163–208.
RESE – Revista de etnografie şi folclor. Bucureşti.
RGG – Die Religion in Geschichte und Gegenwart. Tübingen, 1957–.
Riegler 1935/1936 – Riegler S. Schmetterling // HdA 7. 1935/1936. S. 1237–1254.
Röhrich 1951 – Röhrich L. Der Dämon und sein Name //PBB 73. 1951.
S. 456–468.
Röhrich 1974 – Röhrich L. Lexikon der sprichwörtlichen Redensarten. 1–2.
Freiburg; Basel; Wien, 1974.
Romansky 1909 – Romansky St. Lehnwörter lateinischen Ursprungs im
Bulgarischen // JIRSpr 15. 1909. S. 89–134.
Roscher – Roscher W.H. Ausführliches Lexikon der griechischen und römischen
Mythologie. Hildesheim,1965 (Nachdruck der Ausgabe von 1897–1902).
Rosetti 1954 – Rosetti A. Influenţa limbilor slave meridionale asupra limbii
române (sec. 6–12). Bucureşti, 1954.
Rosetti 1968 – Rosetti A. Istoria limbii române de la origini pînă in secolul
al XVII – lea (Bucureşti), 1968.
Rosetti 1975 – Rosetti A. Limba descîntecelor româneşti. Bucureşti, 1975.
Rozwadowski 1960 – Rozwadowski J. Językoznawstwo ogólne. Warszawa,
1960.
Rudnyćkyj 1974 – Rudnyćkyj J.B. Slavic Terms for ‘god’ // Ant. indog. 1974.
P. 111–112.
Ruge 1937 – Ruge W. Nymphai // Pauly-Wissowa. 17/2. 1937. S. 1527–1599.
Sadnik 1966 – Sadnik L. Aksl. „rekǫ : rьci” // Orbis scriptus. Dmitrij Tschižewskij zum 70. Geburtstag. München, 1966. S. 659–662.

Л итература

и источники

243

Samter 1911 – Samter E. Geburt, Hochzcit und Tod. Beiträge zur vergleichenden Volkskunde. Leipzig; Berlin, 1911.
SAW – Sitzungsberichte der k. Akademie der Wissenschaften. Wien.
Scharf 1953 – Scharf R. Die Gestalt des Satan sim Alten Testament //
G.G. Jung. Symbolik des Geistes. Zürich, 1953. S. 153–319.
Schmaus 1953 – Schmaus A. Zur altslavischen Religionsgeschichte //
Saeculum 4. Freiburg; München, 1953. P. 206–230.
Schmidt 1871 – Schmidt B. Das Volksleben der Neugriechen und das
hellenische Altertum. Leipzig, 1871.
Schneeweis 1961 – Schneeweis E. Serbolroatische Volkskunde. 1. Teil.
Volksglaube und Volksbrauch. Berlin, 1961.
Schrader 1917 – Schrader O. Reallexikon der Indogermanischen Altertum­
skunde. Straßburg, 1917.
Schroder 1969 – Schroder H.O. Fatum (Heimarmene) // RAC 7. 1969.
S. 524–636.
Seligmann 1910 – Seligmann S. Der bose Blick und Verwandtes. 1–2.
Berlin, 1910.
Seligmann 1922 – Seligmann S. Die Zauberkraft des Auges und das Berufen.
Hamburg, 1922.
SGP – Słownik gwar polskich. Т. 1–. Z. 1–.Warszawa; Wrocław; Kraków;
Gdańsk, 1977–.
Shevelov 1964 – Shevelov G.Y. A Prehistory of Slavic. The historical phonology of common Slavic. Heidelberg, 1964.
Škaljić 1966 – Škaljić A. Turcizmi u srpskohrvatskom jeziku. Sarajevo, 1966.
Skok – Skok P. Etimologijski rječnik hrvatskoga ili srpskoga jezika. T. 1–4.
Zagreb, 1971–1974.
Sławski 1974-1979 – Sławski F. Słownik prasłowiański. T. 1–3. Wrocław;
Warszawa; Kraków; Gdańsk, 1974–1979.
Sławski SEJP – Sławski F. Słownik etymologiczny języka polskiego. Kraków, 1952–.
Słupski 1971 – Słupski A. Slavisch ‘Zauberer, Hexe’ und Verwandtes // Zeitschrift für slavische Philologie 35/2. Köln; Heidelberg, 1971. S. 302–320.
SO – Slavia Occidentalis. Poznań.
Sokoli 1964 – Sokoli R. Kangёt ritual në të kremtet vjetore të popullit tonë //
Studime filologjike 4. Tirana, 1964. А. 183–202.
Sophocles 1890 – Sophocles E.A. Greek Lexikon of the Roman and Byzantine Periods (From B.C. 146 to A.D. 1100). New York; Leipzig, 1890.
SSKJ – Slovar slovenskega knjižnega jezika. T. 1. Ljubljana, 1970.

244

Л итература

и источники

SSS – Słownik starożytności słowiańskich. Encyklopedyczny zarys kultury
słowian od czasów najdawniejszych do schyłku wieku XII. Wrocław;
Warszawa; Kraków; Gdańsk, 1961–.
Sychta 1957 – Sychta B. Kaszubskie nazwy diabła // Język polski 37/1.
Kraków, 1957. S. 28–44.
Sychta 1967–1970 – Sychta B. Słownik gwar kaszubskich na tle kultury
ludowej. T. 1–4. Wrocław, 1967–1970.
Symeonidis 1983 – Symeonidis Ch. Zu den türkischen Lehnwörtern des
Bulgarischen // 1. Международен конгрес по българистика. София,
23. май – 3. юни 1981. Доклади. Историческият развой на българския език. 3. София, 1983. С. 105–112.
Šmits 1936 – Šmits P. Latviešu mītologija. Riga, 1936.
Šulek 1897 – Šulek B. Jugoslavenski imenik bilja. Zagreb, 1897.
Thieme 1968 – Thieme P. Nektar. Studien zur indogermanischen Wortkunde
und Religionsgeschichte. Indogermanische Dichtersprache. Hrsg. von
R. Schmiti. Darmstadt, 1968.
Thomas 1964 – Thomas W. Tocharisches Elementarbuch. Bd. 2. Heidelberg, 1964.
Tiktin 1903–1925 – Tiktin H. Rumänisch-deutsches Wörterbuch. Bd. 1–3.
Bukarest, 1903–1925.
Tirtja 1977 – Tirtja M. Rez. Wörterbuch der Mythologie. Hrsg. von H.W.
Haussig. I. Abteilung. Die alten Kulturvölker. 9. Lfg. (S. 466–612). Stuttgart (1970) // Studime historike 31 (14). N 2. Tirana, 1977. S. 183–192.
Tischler 1978 – Tischler J. Hethitisches etymologisches Glossar. Mit Beiträgen von G. Neumann. Lief. 2. // Innsbrucker Beiträge zur Sprachwissenschaft, 20. Innsbruck, 1978.
Tomaschek 1869 – Tomaschek W. Über Rosalia und Brumalia // SAW. Phil.hist. Classe, 60. Wien, 1869. S. 351–404.
Tozer 1869 – Tozer H.F. Researches in the Highlands of Turkey. Vol. 2.
London, 1869.
Trautmann 1923 – Trautmann R. Baltisch-slavisches Wörterbuch. Göttingen, 1923.
Urbańczyk 1947 – Urbańczyk St. Religia pogańskich słowian. Helsinki, 1947.
Usener 1948 – Usener H. Götternamen. Versuch einer Lehre von der religiösen Begriffsbildung. Frankfurt/M, 1948.
v. Godin 1930 – v. Godin M.A. Wörterbuch der albanischen und deutschen
Sprache. Leipzig, 1930.
Vaillant 1931 – Vaillant A. Slave commun upirĭ, s.-cr. vȧmpīr // Slavia 10.
Praha, 1931. P. 673–679.

Л итература

и источники

245

Vaillant 1958 – Vaillant A. Grammaire compare des langues slaves. 2/1.
Lyon; Paris, 1958.
Vakarelski 1966 – Vakarelski Chr. Altertümliche Elemente in Lebensweise
und Kultur der bulgarischen Mohammedaner // Zeitschrift für Balkanologie 4. Wiesbaden, 1966. S. 149–172.
Vasmer 1941 – Vasmer M. Die Slaven in Griechenland. Berlin, 1941.
Vasmer REW – Vasmer M. Russisches etymologisches Wörterbuch. Bd.
1–3. Heidelberg, 1953–1958.
Vážný 1955 – Vážný V. O jménach motýlů v slovenských nářečich. Bratislava, 1955.
Vendryes 1959–1960 – Vendryes J. Lexique étymologique de l’irlandais
ancient. Paris, 1959–1960.
Vondrák 1924–1928 – Vondrák V. Vergleichende Grammatik der slavischen
Sprachen. Bd. 1, 2. Göttingen, 1924–1928.
Vyncke 1969 – Vyncke F. De godsdienst der slaven. Roermond, 1969.
Wagner 1964 – Wagner H. Altindisch niska “goldener Halsschmuck” und
der mordwinische Himmels got Nischke-pas // Münchener Studien zur
Sprachwissenschaft 16. München, 1964. S. 95–115.
Walde-Hofmann – Walde A. Dritte neubearbeitete Auflage von J.B.
Hofmann. Lateinisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg. Bd. 1.
1938; Bd. 2. 1954; Bd. 3. 1956; 5. Aufl. Heidelberg, 1972. Bd. 2.
Walde-Pokorny – Walde A. Vergleichendes Wörterbuch der indogermanischen Sprachen. Hrsg. von J. Pokorny. 1. Berlin; Leipzig, 1930.
Wehr 1966 – Wehr H. A dictionary of modern written Arabic. Weisbaden, 1966.
Weigand 1894 – Weigand G. Die Aromunen. 2. Volkliteratur der Aromunen.
Leipzig, 1894.
Weigand 1896 – Weigand G. Der Banater Dialekt // JIRSpr 3. 1896. S. 198–332.
Weigand 1897 – Weigand G. Körösch- und Marosch-Dialekte // JIRSpr 4.
1897. S. 250–336.
Weigand 1910 – Weigand G. Zur Terminologie der Molkerei // JIRSpr 16.
1910. S. 213–230.
Weigand 1924 – Weigand G. Ethnographie von Makedonien. Geschichtlich-nationaler, sprachlich-statistischer Teil. Leipzig, 1924.
Wellhausen 1927 – Wellhausen J. Reste arabischen Heidentums. Berlin;
Leipzig, 1927.
Wesselofsky 1855 – Wesselofsky A.N. Šembilja = Sibylla // AslPh 8. 1855. P. 330.
Wislocki 1893 – Wislocki H.v. Aus dem Volksleben der Magyaren. München,
1893.

246

Л итература

и источники

Wlislocki 1891 – Wlislocki H. v. Volksglaube und religiöser Glaube der
Zigeuner. Münster, 1891.
Wolf 1960 – Wolf S.A. – Grosses Worterbuch der Zigeunersprache (romani
tšiw): Wortschatzdeutscher und anderer europaischer Zigeunerdialekte.
Mannheim, 1960.
Wollman 1921–1926 – Wollman F. Vampyrické pověsti v oblasti středoevropské // Národopisný věstnik českoslovanský 14/1: 1–16, 14/2: 1–57,
15/1: 53, 16/1–2: 81–96; 18: 134–161.
Wuttke 1900 – Wuttke A. Der deutsche Volksaberglaube der Gegenwart.
Berlin, 1900.
Zaimov 1975 – Zaimov J. Beitrag zur Erforschung der bulgarischen geographischen Namen in Griechenland // Zeitschrift für Balkanologie 11/1.
Wiesbaden, 1975. S. 105–115.
Zelenin 1927 – Zelenin D. Russische (ostslavische) Volkskunde. Berlin;
Leipzig, 1927.
ZSl – Zeitschrift für Slawistik. Berlin; Dresden, [1956]–.
Ἀνδριώτηϛ 1967 – Ἀνδριώτηϛ Ν. Ἐτυμολογικò λεξικό τῆϛ κοινῆϛ
νεοελληνικῆϛ. ϴεσσαλονίκη, 1967.
Κουκουλέϛ 1923 – Κουκουλέϛ Φ. Καλλικάντζαροι //Λαογραφία 7, 315–328.
Μαιοϛ 1955 – Μαιοϛ Κ.Α. Μικρα μελετημα. ϴεσσαλονίκη, 1955.

Научное издание

Уте Дукова

Наименования демонов
в болгарском языке

И зд ат ельс т во «Ин дрик»

Корректор М.Н. Толстая
Оригинал-макет А.С. Старчеус
По вопросу
приобретения книг
издательства «Индрик»
обращайтесь по тел.:
+7(495)938–01–00
www.indrik.ru
market@indrik.ru
INDRIK Publishers has the exceptional right to sell this book outside Russia
and CIS countries. This book as well as other INDRIK publications
may be ordered by
www.indrik.ru
Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции (ОКП) —
95 3800 5
Формат 60×90 1/16. Печать офсетная.
15,5 п. л. Тираж 500 экз.
Отпечатано в ОАО «Первая Образцовая типография»
Филиал «Чеховский печатный Двор»
142300, Московская область, г. Чехов, ул. Полиграфистов, д. 1
www.chpd.ru, sales@chpk.ru, 8(495)988-63-87

�� �����

Уте Дукова
Родилась 19 марта 1938 г. в городе
Бохум, Германия. Окончила факультет славянской филологии по
специальности южнославянские
языки в Университете Геттингена,
проходила стажировку в Скопье и
Софии. С 1969 г. стала сотрудником Института болгарского языка
при БАН, сначала как специалист-филолог, а с 1976 г. как член
коллектива авторов «Болгарского
этимологического словаря» под
руководством академика Владимира Георгиева. В 1988 г. прошла
х абилитацию на должность старшего научного сотрудника II степени. С 1993 г. работала лектором
по болгарскому языку в Университете Франкфурта. Занимается
исследованиями в области этимологии и этнолингвистики на материале славянских и балканских
языков. Участвовала в научных
конгрессах и конференциях в Болгарии, Германии, России и Канаде.

�� �����

����������� �������
� ���������� �����