Семь видений богатыря Родиполка [Анастасия РУТТ] (fb2) читать онлайн

Анастасия РУТТ Семь видений богатыря Родиполка

Глава 1

Новый путь

Через опять дней после праздника Купалы была черна ночь. Теплой, душной ноченькою налетели косматые тучи да закрыли собою свет от ясного округлого месяца, а блестящие маленькие звездочки от того потускнели, замерли. Наступила чернота. Чернота страшна! В малой избе, что возле широкого золотистого поля была, Весна, мать-родительница, маялась той ноченькою. Не к добру то, думала Весна. Да и, вроде бы, сделала все, как по их роду заведено. В своей избе чистоту навела, Ладу-обережницу призывая; обереги сильные свои, материнские, поставила. Да все неспокойно ей было, томилось сердечко ее, дух изводился. Прошлась она по избе, взглянула на свою младшу дочь любу, что очетырнадцату весну встретила — Чарушу, та спала; взглянула на печь, где сын Лель, старший на четыре года, спал крепким молодецким сном. «Как Чарушу отдадим, так и тебе жону сыщем», — подумала Весна, ласково взглянув на высокого, стройного молодца. Была еще шестнадцатилетняя пышнотелая дочь Милорада, но про ту в избе не вспоминали. Сама хозяюшка-мать строго-настрого запретила о ней говорить, потому что та, обесславив доброе имя свое да опозорив весь род их, сбежала от жениха своего с заезжим молодцем-инородцем. Вспомнив про нее, мать, вздохнув, утерла слезы подолом платья. «А как сватали ее», — вспомнила Весна, да опять тихо заплакала.

Милораду засватала одва года назад соседка их Люба для сына своего Родиполка, что через избу живет. Родители девицы, Весна да Болислав, рады были, и не только тому, что Родиполк — молодец-богатырь, а тому, что только этот род в их деревеньке славный да богатый. Жила та соседушка без мужа, с сыном да свекровью инородною Хангою, в избе, да не в такой, как род Весны да Болислава — в малой, неприметной, а в избе-тереме с одвомя ярусами да с резными ставенками. Изба-терем соседей с большим двором была, с огорожею невысокой, да видною. Огород у тех соседей в одвое больше, да и каждый год с урожаем. А у Весны да Болислава год на год не приходится: в какой урожай, а в какой — и гибнет все. Как пришла мать Родиполка, Люба, с известием радостным, что после празднества Прощальницы, как зима Хмура снегом опервым накроет земельку, придут к ним в избу со сватьями, так то и радостно стало родителям, что дочери их свезет, будет жить в достатке да род здоровый будет. Дочь их старшая им не перечила, радо гостей встречала. Но глаза-то холодные не скроешь да бело лицо не спрячешь. Словно та Хмура-зима пришла в избу Болислава с тем сватовством. Милорада молодцу не улыбалась, сидела прямо, словно замерзшая. Но то все пройдет, дурман тот, с испуга-то, говорили сватьям ее родители, хоть и сами в то не верили. Не прошел тот дурман девичий. Не было ни горьких слез ее, ни прощаний, ни рыданий. Все-то тихо было. По ноченьке, через опять дней после сватовства, ушла она к другому молодцу, что заезжий был, инородец. Стала женою тайною да сбежала с ним, когда брат солнца Месяцеслав на небо зимнее, холодное вышел. Увез инородный муж ее темной ночью с согласия из деревеньки, когда было молчаливо да смирно. Но от людей-то ничего не утаишь, люди все приметили — да все матери с отцом сказывали да жениху ее, Родиполку. Людь деревенский его жалел, а им — родителям Милорады — укор делал, что, мол, стыд-то, от судьбы отворачиваться, Лада-берегинюшка-то к таким не приходит, да еще и весь род накажет. А коль жених-то не люб был, сказывать надобно да прощенья просить. И не только у сватов да жениха, а и у самого Ярилы, солнца-батюшки, чтобы он не прогневался на род весь и не осерчал на весь народ древлянический. А то ведь увидит пролитые слезы женихом младым, да затоскует солнышко, затуманится, на небо ясное выходить не будет, пригревать не станет. А жена-то Ярилы, весна-Макушка, вместе с ним горевать будет, то и вовремя не поспеет, Хмуру-то, сестру свою, не сменит. Оттого люди деревенские и осерчали на родительницу невесты Весну да батюшку Болислава, да гневить стали их весь род. Чтобы ярости той не было да в их деревеньке жилось спокойно, с поклоном в избу к матери Родиполка пришли, Любе, прощенья просить за дочь свою супротивную Милораду. А напоследок-то сказали:

— Милорада-то наша красою не блищала. А вот Чаруша, краса младая, без жениха-то ходит, ежели по нраву молодцу, то сватов присылайте.

Но мать Люба гордость свою показала да одва года ждать приказала, а ежели приглянется сыну-богатырю, то тогда и придем.

Богатырь Родиполк был из славного роду богатырского, бесстрашного. А силушка его богатырска могуча. От самих прародителей-богатырей досталась. От прабабки да прадеда перенял он всю силу богатырскую. Ханга мудрая все говорила, что сила его от прадеда Всевласия, великого да сильного богатыря-Своярта. А прадед же на своем настаивал, что правнук-то его Родиполк свою силу богатырскую да могучую от своей прабабки унаследовал, Ханги — богатырки Огнеяры.

Да, оные богатыри — это ведь не те силачи, что поныне живут, а герои, что в боях одного-одвух побеждают, победители, что в играх свое мощно тело выставляют. Нет! Не такие были те богатыри — славные, а другие, иные: могучие, сильные, статные. Но они не только дюжею силушкою наделены, что могли разбрасывать крепких молодцев, словно ветки сухие, а еще и дух их был силен. Из-за духа-то этого никто их победить не мог. А вот ежели молодец из роду богатырского, то сила та во сто крат сильнее будет. Но Родиполк славился не только силою своею могучею, а еще и кудесничеством, чародейством. Сказ по той деревеньке был, что сам Верхогляд-Род батюшкою его был. А что у молодца отец Вертиполох, их деревенский, про то все забыли да все твердили, что сам Род — главный Верхогляд — к матери Любе наведывался. А иначе как же он, Родиполк, силушки свои получил: богатырскую да ведемскую.

Такой силы богатырской, как у него, ни у одного молодца деревенского не было, даже у пахарей, а те здоровы были, крепки. Мог он с мечем булатным управляться, словно с палицей тонкою. Да что там палица, деревья валить мог, словно сухой сруб! Но все с тем мирились, а вот кудесничества его страшились. Как глянет Родиполк в глаза своим тихим, но пристальным взглядом, так и все мысли узнает. А думы те разные, бывают и злые, темные. А богатырь про те мысли говорит, не страшится, словно он правду ту открыть для всех хочет. За то его с ребячества не любили. Не было у него ни побратимов, ни другов. Разве что малец Венцеслав, но и он вскорости обходить стороною стал.

Но все то была потеха ребяческая, думала мать его Люба, а теперь вот уж и осемнадцать лет, и женихом надобно стать. На том решивши, вспомнив про договор с соседями, мать Люба сватанье сладила с Весною да Болиславом. Решив, что дочь их младшу Чарушу посватают, в самой осередке лета, перед празднеством Купалы.

Весна да Болислав отказ на то не смогли дать, договор-то нарушить негоже. Хоть и страшились они Родиполка того, но про то старались не думать, про кудесничество его да ведемство, и Любе отказа не дали. Младую Чарушу уговаривали, что радо им, что богатырь от них не отвернулся да ее в жоны взять хочет. Им почет оказан, ведь сам-то богатырь мужем станет. Да не только им, прародителям, радо, а и самой девице младой за счастие, ведь он-то видом знатен, хорош, ярок.

Готовились к тому сватанью богато, словно пир ладили. Мать невесты на подмогу позвала знатных стряпух — сестер своих, Раду да Милицу. Они на пиру в Печерском граде у самого князя Вольхи Силовича, что был сыном князя-батюшки Венислава Саввича, стряпали. Да так все тому князю по нраву было, что заплатил он им серебром да золотом, целый ковш насыпал. Весна не скупилась, стараясь угодить сватьям да жениху младому, богато приготовляла все, чтобы младого жениха умилостивить. А пуще всего — его мать, Любу. Порадовать ее, чтобы обиду свою забыла, за опервую невесту Родиполка, Милораду. А то ведь вина пред нею у Болислава да Весны, невольная, но сильная, за свою старшу дочь непокорную.

Сватали Чарушу перед самым Купалою, что в осередке лета празднуют. Сватали богато, словно пир малый затеяли. Родовой стол деревянный, что стоял посередке тихой светлицы, покрыли новою сияющей скатеркою, белою, словно снежное поле. А на нее уж поставили всего досыта. Посередке хлеб круглый, пушистый, еще теплый. Около него, с двух сторон, одве запеченные с рубленой капустой длинные щуки, что выловлены братом невесты Лелем. Каши разны масляные. Пироги с капустою да мясом, в глубокой деревянной миске, зажаристою корочкою играли рядом с теплым хлебом. К краю стола — плоские миски с жирными утками, что запекли с сочными лесными ягодами. По самому краю — неглубокие ковши с толстыми зайцами, что накануне словлены были батюшкою в лесу, а теперь, обжаренные и запеченные, красовались на столе с острым хреном.

Невеста, ожидая сватов, в волнении по светлице металась. То в оконце заглянет, то скатерку, и без того мягкую, пригладит, то миски поправит, а то вовсе их местами поменяет. Наконец пришли сваты с песнями звонкими. У Чаруши сердечко забилось, словно птичка в клетке, затрепетала вся, побледнела. К матушке бросилась, дрожа от смятения. Весна дочь свою любимую по волосам погладила, приласкала, за руку взяла да вместе кланялись, гостей встречая.

Много их было, да все самые голосистые, языкатые. И пышна, толста тетка Свекла, что из народа двунечей была да жила за далеким пригорком, в тихой избе сына Бренча. Пришла она не одна, а привела с собою свою невестку Маковку, красиву, покладисту девицу. Хоть и скромна та была, но лучше нее ссоры слаживать в деревеньке никто не умел. И пришла с переливчатым тонким смехом такая же тонка да высока Годица, курноса да узкорота, что супротив них, в своей избе, без мужика жила. Шустро да весело вбежала в избу с приговорками щебетуха молодица Ягода, быстро окинув темным колким взглядом весь родовой стол да саму девицу-невесту. За ней чинно, но с довольной улыбкой, что позвали за сватов, вошел нарядный муж Венцеслав, что был когда-то другом жениху. Да и старая сгорбленная бабка Куманиха, что наговоры на младого Родиполка вела, теперь же была весела, суетлива. Словно сродница Родиполку, ласково говорила о женихе. Да позабыв о своей старости, бодро подхватывала приговорки молодых девиц. Вошел гордо в избу чернобровый Журба, названный батюшка младого богатыря, что по той зиме от Милы бездетной ушел да к матери Родиполка Любе пришел. Он-то ярко слово говорил, словно птица заливиста. Всем своим видом показывал, что был доволен, словно родный батюшка молодца. Мать Родиполка вошла, как и завсегда, светла, стройна, краса молодица, с толстою светло-пшеничною косою, что округ головы в одва оберта положена. Поклонились ей низко хозяева да невеста. Люба с теплотою взглянула, да и сама в ответ поклоном ответила. Хозяева, увидав, что угодили матери, довольны стали, разговорчивы, радостны. Нарядный младой жених Родиполк вошел в избу опоследним, тихо. Хоть и легкая улыбка была на его бледном, но красивом лице, но в глазах застыла тоска тихая.

Всех рассадили по лавам с новыми багряными коврами, что хозяйка-мать сладила по такому радостному случаю. Голосистые бабки младого жениха потянули за руку, да и усадили супротив девицы-невесты. Она мила, лицом светла, с тонким маленьким подбородком. Глаза-то ее ясные, блестящие, округ темными густыми ресницами обведены, а брови-то — словно угольком нарисованы, тонки да изогнуты. Толстая русая коса длинная, с красною лентою плетенная, по прямой спине ложилась, да до самых колен.

Весь вечор ту девицу сваты нахваливали без устали. А молодец же словно их не слышит, все на Чарушу смотрит. Родители Весна да Болислав, завидев то, матери молодца улыбнулись да головой кивать стали, что меж девицей да молодцем все сладится. А Чаруша — та глаз-то своих голубых блестящих на молодца не поднимает, а как посмотрит украдкой, так опять ярым румянцем зайдется. Да и как не заходиться-то ей при том взгляде его светло-зеленых глаз с темною окантовкою — пристальном, молодецком, но тихом, с печалью. Словно он тем взглядом искал в ней что-то тайное, прознать хотел скрытое ото всех, только ей одной ведомое. И раз от разу в них пробегал огонек, сверкали те глаза зеленые, словно он уже чего понял про нее, про думы ее, девичьи, наивные. Чаруша, вспомнив про сестру свою старшую, еще больше зарделась. И жалела молодца, и страшилась его инородного духу. Но все уговаривала себя: «То вины моей нет, что Миролада другим молодцом сбежала да женою тебе не стала. Я-то уж другою буду. То, видать, так и глядит на меня, словно не верит, что женою надежною буду». Оттого еще больше Чаруша зарделась, за себя да за свою сестру стыдясь.

Так невеста на сватанье в румянце сидела, все на богатыря глядеть боялась. Да и как на него, того молодца инородного, смотреть, когда он огненный, яркий, глаза-то враз ослепить может. И сидела та Чаруша милая, стыдливо поглядывала на молодца богатыря. Он-то на год младше ее брата Леля, восемнадцату осень после празднества Прощальницы встречать будет. Хоть и был приведен Родиполк свуянычихою Любою да вырос в деревеньке Сохте, нравы да обычаи древляничей с рождения знал, что жили здесь, но все ж инородный он был, чужеземный. Молодцы-то все деревенские волосами светлы али белы, пшеничны, а то и темно-русы, а в его волосах огонь блестит, чудный, извивается. Все те молодцы и братец ее Лель, волосы-то свои срезают, те вольно у плеч развеваются. А Родиполк-то этот все в косу плетет, словно поперек их нравам идет, свой гонор показывает. Но хоть и инородный он, красотою своею блищал, чудною, от всех отличною. Молодцы-то деревенские все лицом округлы, просты али тонки, румяны. А он-то — богатырь! Всем видный: и лицом силен, и телом. Но нет в том лице простоты пахарей, доброты конюхов, али суровостей ковалей. Красив он. Но какой — то чудною инородною красою. Белокож, упрям, остр, но с мягкостью в подбородке, укрытом рыже-золотистым пухом. Была в нем и открытость древляничей, хоть и сам он им не был. Брови его изогнуты, золотисто-огненные. Нос тонок, прям, весь в темных пятнышках- подарок от самого Ярила батюшки. Уста пухлые, материнские, бледные. Над ними легкий золотистый пух ложится в молодецкие усы. Из-за лет его младых была в том лице ранимость, а ежели его с улыбкой заметить, то становился он словно дитя малое. Но все ж в том лице более печали было, да закрывала она собою всю его красу.

Пролетел тот вечор сватанья. Сладили все родители да все обычаи соблюли — чтобы все правильно было, по нравам да по обычаям древляническим. Соединили из двух родов желто-золотые зерна, смешали все в родовой миске девицы Чаруши. А как вечор настал, так девица да молодец кормить тем зерном наседок стали, все зерно скормили, а те все склевали.

— Это все к добру, — говорили сватьи, знать, девица да молодец здоровьем богаты.

А как на небо темное взошел месяц, так девица к наседкам пошла да оттуда приплод принесла. Да не одно, а целых опять. Славили за то Верхоглядов, знать, род продолжится да детки будут. По конце вечора, с волнением, разрумянившись, поднесла Чаруша тот приплод в миске родовой молодцу Родиполку. Заволновались все, затихли. Ежели возьмет, знать, по нраву девица да невестой стала. А по осени уж женой будет. А ежели отказ даст, так и от приплода того откажется.

Родиполк стоял посередке избы, а Чаруша ему миску деревянную, расписную, с оберегами протягивала. И так она ему мила стала! Вспомнилась она ему возле леса с лукошком плетеным — она, шустрая, вмиг среди деревьев скроется. А после уж вернется, доверху грибы али ягоды сложит в лукошко свое да песни веселые напевает. Голос-то ее нежный ручейком переливается. Она легка, ступает, словно перышко падает, мягко да нежно. Невысокая, тоненькая, с узким пояском, сбегает она с пригорка да на пригорок, словно Лада младая.

Родиполк поклонился низко девице, да и взял протянутую миску. Все ожили, радостно зашумели, взвеселились. Невеста да жених рядышком сели на лаву за большой родовой стол. Братец Лель веселу песню затянул красиву сильным молодецким голосом, матери его поддержали любовно нежными голосами. Сваты и своими голосами запели, но уж грубее, более по надобности, чем от любови.

Вернувшись в свои тесны сени, Родиполк, в опервый раз за все месяцы, с самой Макуши-весны, что спал здесь, уснул, не печалясь, а даже с надеждою на свое мирное счастие.

Проснулся он, когда тихая бледно-желтая зоренька окрасила серо-синее летнее небо.

За малою зорькою, за своею доченькой, ступает батюшка Ярило, жаркое солнце. Оно, просыпаясь, по-утреннему мягко поглаживает своими руками-лучами темно-коричневую плодородную землю-матушку. А когда яро солнышко засветит в свою полну силу, то будет по-летнему жгуче да горячо. Ярило земельку да все живое: высокие сочные травы, малые низкие цветы, сплетенные промеж собою, кустарники да деревья с большими раскидистыми верхушками длинными ветвями — наделит своей целебной да чародейственной силою. Смарагдовая травушка да пестрые летние цветы, напившись той чарующей силы, сгодятся для праздника берегинюшки Лады да самого Купалы. По вечору будет празднование. Девицы безмужие нежными руками те цветы сорвут да в округлые венки-украсу сплетут, обвязывая лентами разноцветными, разными: тонкими али толстыми, а перевязавши, по реке пустят — свою судьбу примечать. А там река с Ладою судьбу-Вехоч призовут, сладят каждой девице свою.

Молодцы же ясные без дела не будут, девкам подмогу окажут. Поставят на пригорке, где капицы ладят, высокие сухие да толсты срубы в земельку-матушку, глубоко поставят, чтобы срубы те не упали да не качнулись. На срубах тех толстых узоры да символы свои сделают, выточат. А поставивши бревна большие, посядут в деревянные ладьи, цветами охранными украшенные, да и поплывут по малой речушке Оскло к другому бережку. Реченька та Оскло узкая да тихая, словно дитятко малое, рожденное от шумной и сильной реки Вольновой-матушки. Оскло та добрая, пускает всех по реке, за то благодарны ей люди, кланяются. Молодцы-то женихи тоже в своих ладьях кланяются да к тому бережку пристанут. Они на тот берег выйдут, а на пригорке свои хороводы выводить будут, лешего сторожить да не пускать. Ведь он, леший, может судьбу запутать, увести, да завести не туда, не на ту стежку. Молодцы тот берег стерегут, чтобы девицы-то свою судьбу встретили да Ладу с нею, ведь все от девок зависит: оберег мужьям, дитяткам да самой матушке-землице. А как завидят девицы, что молодцы на бережку том песни выводят да в хороводах ходят, так и станут венки свои пускать разные с цветами пестрыми. А по ноченьке они-то, девки, в белых рубахах с обережкой в воду речную ходят, судьбу с Ладою призывать да встречать. Женихи — молодцы сильные и смелые — вернутся с того бережку срубы поджигать, чтобы Мору-смерть отпугнуть да не подпускать к девкам да молодцам. А когда горят те срубы толстые да сухие, так и хороводы надобно водить вместе с девицами веселые, радостные, Вехоч-судьбинушку встречать. Она-то, судьбинушка, к печальным не приходит, потому как думает, что не ждут ее да не рады ей.

«Но то все по вечору будет, — думал младой богатырь, собираясь, — а по зорьке к водице надобно сходить, а после уж и к Возгарю-конюху, как и сговаривались».

Шел он мимо разных изб, высоких да низеньких. Деревенька его-то уже проснулась, хозяюшки занимались своею работою, ладили свои дела домашние, а мужички в огородах да на полях работали. Пришел он на пригорок, а там уж низинка, далее еще пригорок с березками малыми. Тот пригорок ему мил был. Любо ему было подле березок младых сидеть да на всю родимую деревеньку глядеть. А там уж, за пригорком, лесок малый, что людь Полесьем называет. А если же к Полесью тому подойти али в него не входить, а возле него пройти, то стежка сразу к реченьке выведет малой. В водице той зорька юная отражалась, купалась.

— Ежели в этой водице по зорьке золотой искупаться, то вдвое больше силушки прибавится, — учила прабабка Ханга младого богатыря с малых лет.

Держаться на воде да плыть, словно рыба, научил Родиполка прадед Всевласий, а вот слышать воду да говорить с нею научила его седая прародительница Ханга. Учила она его, что водица живая да поклону требует. Коли плыть да напиться надобно, то разрешения испросить с поклоном нужно. А вот когда умыться да искупаться, лицо свое да тело чистым сделать, так позволение требуется от водицы, надобно и хвалу совершить, чтоб водица та свою силу отдала да жизнью напитала.

Младой богатырь, скинув с себя одежды, поклонился водице да вошел в реку. Он поплыл, раздвигая воду перед собою сильными руками. Тихая теплая вода, покоряясь его крепкому, хоть и щуплому телу, мягко окутывала его ранней летней свежестью. Он чувствовал ее, словно свою новую жизнь, до конца не понимая ее, но радуясь тому. Искупался Родиполк, до того бережку плавал. А когда назад воротился, так Ярило-солнышко, батюшка, в полну силу светить стал да пригревать. Богатырь вышел из воды да опять низко поклонился, как учила его старая седая Ханга, за силушку, что дает живительна водица. А после-то самому ярому солнышку, Яриле, поклон сделал, как учил его прадед Всевласий, за жизнь, что дает тот всему живому. Одеваясь, завидел соседа, младого Леля, сидящего на пригорке. Обрадовавшись ему, подошел да сел рядом.

Лель поначалу тоже порадовался, но вспомнив, зачем пришел, тихим стал, унылым. Родиполк присел рядом, подметив, что сосед готовит разговор с ним. Лицо его, тонкое, напряженное, застыло, губы от волнения то и дело покусывает. Сам Родиполк с Лелем опервый говорить не стал, ждал, что тот скажет. Лель молчал, долго не решаясь сказывать то богатырю. «Что смолк? — думал себе Родиполк, поглядывая на молодца. — Сказывать все одно надобно, хоть и тяжко». Богатырь смотрел вдаль. А Лелю того и надобно. Ведь в глаза-то сказывать тяжко, а коли не смотрит своим пристальным взглядом, то все ж легче.

Лель сорвал травинку, мял ее в руках от волнения. Наконец тихо обратился к младому богатырю:

— Ненадобно тебе идти на то Купало по вечору. — Украдкой поглядел на Родиполка, тот не шелохнулся, только чуть блестели золото-огненные, по-девичьему длинные ресницы.

Младой сосед обрадовался, что ссоры из того не вышло.

— Ты-то не серчай, — успокаивал он богатыря. — Пужаются тебя да силушки твоей парубки, в ладью с тобою не сядут.

Богатырь мягко взглянул на Леля, словно тот ему ладное сказывает. Хоть и подивился тому сосед, но от духу его отлегло. Вот и сладил все, думал тот, а то ведь не празднество было бы, а сплошна рассора.

— Но ты не бойся, я-то за сестрицею пригляну, — твердо добавил Лель, чтобы Родиполк не поменял свого. Хотел было что-то еще добавить, но смолк, видя, что богатырь встал да уходить собрался.

— Идти мне надобно, — не оборачиваясь к младому соседу, тихо произнес богатырь. — Обетницу я Возгарю дал, что лошадей его по зорьке выведу. Уж, небось, и ждет меня.

Родиполк не стал ждать Лелева ответа, спустился с пригорка к низине, а там — на тропку, мимо леса, далее уж и деревенька завиднеется и опервая изба Возгаря-конюха.

Младой Лель, глядя на тонкого, но крепкого Родиполка, все печалился. «И хилым быть туго, и могучего все пужаются».

Конюх Возгарь, как и говорил Родиполк, уже ждал его. Вместе они открыли большие ворота, стали выгонять лошадей. Сильные животные были разные: отри младые кобылки с крепкими ногами и сильными спинами в серые большие лапты, почуяв свободу, понеслись опервыми, развивая темные серые, почти черные гривы да длинные хвосты. Следом за ними, все норовя обогнать матерей, поскакали темно-бурые жеребята с острыми ушами и редкой гривой. За ними следом, не так резво, но еще твердо и сильно, спешили одве немолодые, но еще жилистые светлые кобылки, которые нравились богатырю больше всех. Он повел их на пригорок, что возле речушки. Там трава сочная, свежая, насытит лошадок, а водичка теплая — напоит. А молодым будет где порезвиться. К вечору он повел послушных лошадей назад к Возгарю. Но в избу свою возвращаться не спешил, все у конюха работу находил: то лошадок чистил али стойло, а то и просто рядом сидел на сене.

Завидев то, Возгарь, гладя серу лошадку, завел разговор с Родиполком.

— Али, молодец, на Купало не пойдешь?

Тот молча покачал головой.

— Эхе-хе, — вздохнул Возгарь, от того показавшись Родиполку совсем старым. Стариком он не был, а более мужалым, хоть и совсем с седою бородой.

— Знать, не пойдешь на Купало, — опять повторил Возгарь, садясь подле Родиполка на сено.

— Знать, не пойду, — подтвердил сухо богатырь.

— Могуч ты, сильнее всех в деревеньке будешь, оттого и боятся, — не глядя на молодца, сказывал конюх.

— Сторонний я, — вдруг, неожиданно для самого себя, горько вымолвил Родиполк. — Везде сторонний.

— Видно, с Журбою так и не сладились, то по тебе знаю. Коли ладно было бы, ходил бы ты с ним в поле раздольное. А то ко мне ходишь, — подытожил Возгарь. — Но то и ладно, — вел дальше конюх, — мне подмога надобна, у меня-то все девки породились, сына нет, а внуки еще малые. Я без тебя не справился бы, умаялся. А у тебя все в руках спорится, ладится. Но и тебе роздых нужон, поди к себе, поди. Да уж позавтрешнему приходи, я ждать буду.

Глаза богатыря ожили, засверкали:

— То и мне по нраву, приду я, приду.

Стемнело. Возвращаясь к себе в родовую избу, богатырь заслышал ласковые девичьи песни. На миг остановившись, закрыл глаза. Пели чудно, слаженно, словно одним голосом, но с разными яркими переливами. Родиполк тоскливо вздохнул да побрел далее к своей избе.

Темну весть о хвори Чаруши поутру принесла Родиполку его мать Люба. Жених засобирался к невесте. Да мать не пустила:

— Захворала невеста, — сказала, махнув рукою, надеясь, что хворь отступит. — Тебе ходить не надобно, негоже жениху невесту свою хворою видеть, — повторила мать сыну слова Болислава.

Родиполк сдвинул брови, хотел воспротивиться, ведь он-то знающий, излечить Чарушу может. Мать стала мести избу, отвернувшись от сына, хоть и чисто там было. Чуть пометя, бросила, на сына посмотрела жалостливо:

— Не ходь туды, — просила, — не ходь. — Весна уж Куманиху позвала. То бабка и сладит. Не ходь, сынок, — умоляла мать.

Родиполк вышел на крыльцо, мать за ним. Схватила его за руку да не отпускает. Богатырь в полуоберта матери хмуро ответил:

— Не пойду туды — к Возгарю пойду, лошадей чистить.

А мать все руку не отпускает.

— Не пойду, к конюху иду. Обет давал, что приду.

— Ну, то поди к Возгарю, поди, — ласково Люба уговаривала сына, хоть он и сам направлялся туда. Материнское сердце успокоилось, обет дал — знать, выполнит. Проводила она его за самые ворота, а уверившись, что тот к соседям не пошел, вернулась назад, в избу.

Родиполк послушно ушел. Да и что было делать? На своем стоять? Ссору? Не надобно того. «Ведь и так я матери обиду делаю, коль с дядькою Журбою в ругани. Ясно ж ведь, не сама то придумала, а Болислав наученье сделал. А ему перечить не буду, ведь Чаруша невеста мне, дружкою еще не стала».

Наступила черна ноченька. Неспокойна она была для жениха: не к добру то это, не к добру… В избе Болислава было тихо. Все заснули. Брат Лель на печи. В светлице на широкой лаве подле оконца да на перине мягкой лежала бледна Чаруша. Рядом с нею, сидя, опустив голову на широку грудь, заснула стара Куманиха. Только матери Весне, как и Родиполку, не спалось. Все их та черна ноченька тревожила.

Вздохнула тяжко мать-хозяюшка да тихо вышла в клети, взглянула на мирно спящего, уже совсем седого, но еще крепкого мужа. Отец-батюшка в прохладные клети ушел, чтобы помехой не быть. Вид мирно спящих детей да мужа немного успокоил ее дух, она на пальчиках, крадучись, пошла к себе в горницу. Только под саму зорьку Весна забылась неспокойным сном. Но мать-родительницу не обманешь. Чует она беду! Чует! Духом своим материнским, нежным, ласковым. Чует! То и случилось. Этой смоляной, задушливой, неспокойной ноченькою тихо, словно уснула, умерла их младша дочь Чаруша.

Ранним утром, не дождавшись яркого солнца, Весна приступила к Чаруше. Глянула, а у той аж губы посинели. На колени упала мать Весна, заголосила, запричитала, аж соседи то услыхали. Вбежал босой отец, потемнел лицом. Заскрежетал зубами соскочивший с печи младой Лель. Еще больше сгорбилась стара бабка Куманиха, посерела. Вбежал в их избу дядька Журба, да и все понял. Умерла та Чаруша, умерла. Забрала ее дух с собою Мора-смерть, забрала, увела…

День прошел, словно большой птах пролетел. Раскинул крылья свои огромные, закрыл деревеньку малую печалью. Все только и судачили, друг дружке сказывали, что о младой Чаруше да ее смерти. Старая, сгорбленная бабка Куманиха, опираясь на свою палку, ходила по всей деревеньке да всем о том сказывала. Видя издалека молодицу али встречая девку али пышнотелу бабу, то и рассказывала. Они охали, кивали. А после уж и сами все разносили, тихо, оглядываясь, словно хотели, чтобы про то никто не ведывал.

— Слыхивали, Чарушка-то умерла опосля Купалы…

А некоторые уж и припомнили младую Милораду, что от жениха сбежала, да и свое прибавляли.

— Чарушка-то умерла, — тараторила щупла, остроноса Кутра, наклонясь к уху седоволосой пышногрудой Рады, — видно, не простили Ярило да Макуша их род.

Та молча кивала, соглашалась. А там уж бежала к себе в избу поведать матери да сестрам. А те уж после сами-то все дальше говорили:

— Весну да Болислава Ярило наказал за дочь старшу, Милораду-то непутевую.

Младые девицы ойкали да свое вспомнили, наклонясь к друг дружке, свое говорили:

— Чаруша-то на Купало свой заветный венок плела. А как стала она по реке пускать, так он и утоп, ко дну пошел. Он-то, венок ее плетеный, вышел округлый да большой. Тяжелым он был, не смогла его речушка донести на водах своих нежных, вот он на само дно реки ушел, сгинул.

— А рубаха-то ее, — девица-подруженька сказывала, кивая, — до самого полу была, бела да чиста, вышить-то свою обережку по краю алой ниткою не поспела, не сладила себе добру судьбинушку.

— А она все невесела ходила, словно чуяла, что сгинет, — заплакавши, сказывала другая, самая младшенька, с тонкою косицею Росичка. — А молодца-то, жениха ее, на купальнице не было. Не плавал он в ладье деревянной на тот берег с младыми красенями, не выходил на бережок, не сторожил, хороводы не водил. Не ставил он того сруба сухого да не поджигал. А она-то, она-то, горемычная, свой хоровод не водила. А их надобно водить, веселые, радостные, Вехоч-судьбинушку встречать. У Чаруши и хоровод не случился, не пела она, не веселилась, не услаждала своими звонкими да радостными песнями саму Вехоч-судьбинушку. Не радовалась встрече с судьбою своею, словно чуяла, что та к ней и не заглянет. То все так и вышло.

Досудачились до того, что самого молодца-жениха во всем обвинили, даже в смерти невесты. Стара Куманиха повеселела: знать, ее вины нет, что Чарушину смерть проглядела. Стала те сказы старуха всем рассказывать с новою силою.

Не первый раз в эту деревеньку, малую Сохте, приходила Мора-смерть. Забирала она с собою к прародителям разных младых девиц да молодцев, кого себе приглядит. Людь древлянический, что жил там, уж и свыкся с тем. Но смерть младой невесты для всех деревенских новой была, другою. Девица по нраву всем была, жалели ее. Да пристальнее на самого молодца смотреть стали. Рассмотрели в нем ведьмака черного, что младых девиц для самой Моры-смерти подыскивает. А как подыщет, так и женихаться идет, а девицы те умирают. И словно видел людь его до зорьки, по ночи, за делами страшными да колдовством черным. А потому и ночь та, гибели невесты младой, черною была. А после все сошлись, что Родиполк тот — ведьмак, а потому сам смерть призывает. Не может он мужем быть, а только безжоным. И что от него всем девкам смерть грозит. Только Милораде свезло, сама сбежала. А Чаруша вот не спаслась. Потому и отвернулась от них Лада-Верхоглядка, да и сам Купало — не глядят вовсе, все они знают. И о колдовстве молодца, и о его черном ведьмачестве. Стара бабка Куманиха, что была знахаркою в деревеньке до прихода прабабки Родиполка Ханги, все жалела девицу младую, а на того младого богатыря рукою костлявою показывала ненавистно.

Шумела деревенька, летели темные вести, разнося горьку печаль от одной избе к другой. Людь все Чарушу вспоминал, жалел. Люба всем она была своею красою да добротой. И жениха ее, красна молодца Родиполка, вспоминали, да только не жалели его, а наоборот, бранили, но тихо, чтобы тот не слыхивал. А то ведь как узнает, так и в бой кинется со своим мечем стальным, заговоренным. Потому что он не только ведьмак, а еще и богатырь сильный. Супротив него ни один молодец не пойдет, все они слабые, хилые. А Родиполк-то одною рукой ораву разбрасывает.

Но сам богатырь того не слыхивал, не было его в деревеньке с самой зарницы. Мать Люба не видела его до самой ноченьки. Глаза все просмотрела, выглядывая сына свого. Муж ее Журба, видя ее такой, успокоил:

— Не печалься, милушка, к Возгарю пошел, как и завсегда. Небось, с лошадьми играет. Пущай. Вернется.

Но матери все неспокойно было, сердце не обманешь.

Посреди ноченьки заскрипели ступени на крылечке, отворилась дверь. Мать успокоилась. Коль вернулся, знать, добро будет.

Родиполк же, зайдя к себе в сени, потянувшись под саму балку верхню, запрятал малый узелок. Так-то ладнее будет! Тихо лег спать. Страшный холодный сон охватил его дух и тело. Липкая серая печаль, прячась в глубине молодецкого духа, что днем за работою не видна, ночью, словно хворь, блуждала по всему богатырскому телу. То подберется к горлу и камнем ляжет, то сдавит стальными прутьями грудину, что аж вздохнуть больно, а то и вовсе сядет на руки да ноги, да все держит, словно земелькою засыпали. Родиполк, чуя ее всем телом, во сне камень, что на могиле прабабки да прадеда стоит, на себе видел. Огромен тот камень, велик. Лежит он, Родиполк, молодец-богатырь, на цветочной белой поляне, а сверху его серый камень давит. Тяжело снять с себя, душит он его, в землю вталкивает. А вокруг уж все деревенские стоят, только темные, с лицами черными, пальцами тычут да смеются, но подмогу не оказывают, камень не снимают. Родиполк им руки протягивает, а они все хохочут, аж пополам сгибаются. А потом и вовсе круг него хороводы водить стали, пляшут.

Холодный пот проступил на лбу у молодца, вскрикнул он и проснулся. Сильно билось сердце, дух трепетал.

«То все верно я решил. Сторонний я здесь, везде сторонний. То верно, день этот будет пригожий, хоть и унылый», — думал младой Родиполк, пробудившись от холодного сна рано, перед самою зорькою. Золотистый свет чуть пробивался сквозь мрачное серое небо. Младой богатырь почуял свет да нежность всем своим красивым молодецким лицом. Подложил руку под голову да закрыл глаза.

Светлело. Наступал новый день. Хоть и омрачен он был печалью похорон младой невесты богатыря Чаруши, но все ж для Родиполка был светел. В духе молодца возникла новая твердость, решимость для пути его нового — богатырского. Думал он о том пути и ранее, но тихо, иножды, украдкою, тайно, чтобы думы те не захватили его, да не увели к надежде робкой, да не поставили его на путь новый. Чтобы то новое решение не перечило судьбе Вехоч, что свой путь наметила для него, Родиполка. А как думал он про свою богатырску службу, так все отвергал то мысленно, ведь то радо было род свой делать да мужем становиться. Но теперь все после смерти невесты его сложилось для пути его нового, жизни богатырской.

Все, что ранее было с ним, уж казалось ему ныне, что не с ним вовсе это было, а с другим, деревенским молодцем. И то совсем не его судьба была, мужем стать да род свой сделать. А она-то, судьбинушка, другое уж уготовила — службу ратную в дружине князя.

«Все то было пустое, — думал, вспомнив богатое сватанье девицы Чаруши перед Купалою. — И Купало тот не Ладу-берегинюшку с собою привел, а Мору-смерть. Все то было пустое, не то мне моя судьба-Вехоч уготовила, не то…»

Чтобы о том более не думать, он поднялся да нашел свое тайное место, что было под потолочным брусом, нашел узелок, что запрятал вчера по ночи. Покрутив его в руках, успокоившись, положил на то же место. Сам же, решив дождаться ясного дня, лег на свою домодельну перину. Спал он с начала весны-Макуши на жесткой старой желто-грязной соломе. Да и ту можно было приметить по полотнищу, что поверх лежало. Но оно хоть и было еще целым, большим, стало совсем серым, только по краям играли багрянцем вышитые обережки. Оплели те багряные нитки весь край, прыгают, играют, где выше, а где и ниже, да все живо, резво, словно то огнево ярое не подпускает людь сторонний да обжигает.

Строчки те вышиты были матерью давно, еще до прихода в их избу-терем дядьки Журбы. Любовно она для сына вышивала, для оберегу, чтобы никто со злом не подступился к молодцу, ее сыну. Ведь материнска вышивка — обережка сильна, защитна она, убережет, от худого спасет, чужого не подпустит. То и было заведено так: молодцам безжоным, сыновьям, матери их на полотнищах да на рубахах оберег вышивают. Но было видно по полотнищу тому, что давно мать к сыну не заглядывает, давно ту постель не меняет да новое покрывало не кладет. Да что там полотнище-то — слова доброго не скажет, словно и не родная вовсе она ему стала, а чужая. А как мать своя не заглядывает, так и людь тот сторонний не ходит. Да и что ж ходить-то в сени, не ходят туда. Нет там родового стола деревянного, скатерки на нем нарядной да длинной лавы подле него, где весь род да гости умещаются. Не от кого уберегать той обережке вышитой молодца-красеня, разве только от дядьки Журбы — овторого мужа матери Родиполковой, но и тот к молодцу-пасынку в сени не заглядывает: намеченное уж случилось, мать из избы-то в сени выгнала сына, то и забыть про пасынка надобно.

Отогнав думы темные в уходящую ночь, Родиполк собрался. Надел свою нову рубаху, серу с вышивкою по груди, с тонким подпоясом нарядным, алым. Надев штаны, летние, светлые, заправил их в сапоги шитые, мягкие. Достал заветный узелок с золотыми каменцами, что выручил по тому дню за прадедов стальной меч. Молодец, что поменял меч, не ведущий был, не знал, что меч тот принять его должон. Но того он не понял, ни блеску холодного булатного друга, ни сияния стального. Все молодец завистливо на те самоцветы смотрел, что на мече были да на сбруе.

По этому дню за золотые, с налитые горошины, камешки решил купить у конюха Возгаря, что добрыми лошадками владеет, кобылку Синявку. Родиполк присмотрел ее в широком раздольном поле, где их выпасал. Уже немолодая, но еще жилистая кобылка сама к нему подошла да ластилась.

Посередке дня, когда яро солнышко теплом играло, пригреваючи, он пришел к малой избушке Возгаря. За три каменца договор хотел сладить, купить лошадку Синявку. Конюх его радо встретил. Совсем седой, худой, но еще крепкий Возгарь понял, что на духу том у богатыря, вспомнил про Синявку, вывел добру кобылку из стойла, да так и отдал ее. Богатырь поначалу опешил да хотел вручить конюху камни, но конюх ни в какую продавать не желал, а хотел только отдать лошадь, подарок сделать. Синявка радо фыркнула, уткнулась светлою мордою со свекольными глазами богатырю в руку. Родиполк гладил ее, светлую, с желто-белой гривой и большими печальными очами. В том, что друга себе нашел, сомнения не было, ведь Синявка та сама к нему пошла, а знать, по нраву ей богатырь пришелся, в беде не оставит. А за золото решил подковать лошадь у знатного сохтенского коваля Вахромя, лучшими именными подковами, и купить все снаряжение для нее. А как сделал все, что задумал, оседлав лошадь, возвратился назад, к родовой избе-терему.

Как завидел он свою избу, затрепетало сердечко молодца, защемило. Хоть и спал он в сенях, но то все ему было родное. Как-то бросить все, уйти из деревеньки той, где поля широки да река раздольна — малая Оскло? Но судьба все уж решила, ненадобно тому противиться, хоть и уйти из роду тяжко.

Завидел он мать свою, та с тревогою на сына смотрела, но расспрашивать не стала. Недалеко, возле терема, на новой лаве, что сам сладил, сидел дядька Журба — овторой муж матери. Привел Родиполк кобылку в родовой двор, мать на то сурово глядела. «Не даст обережного слова да имени», — глядя на строгу мать, решил Родиполк.

Сын поклонился матери, зная ее нрав строгий, обратился словом тихим к ней:

— Матушка моя родна, судьба для меня новый путь открывает — богатырский. Не буду перечить ей. Да без твого обережного слова тяжко будет.

Как и думал, мать свои светлы брови к переносице сдвинула да сурово ответ дала:

— Не будет того.

Журба при том строго взглянул на свою молодицу, но говорить не стал. Родиполк гордо вскинул голову, ответил матери так же тихо, но твердо:

— Я перечить судьбе-Вехоч не буду, по завтрашней зорьке уеду.

Не видя гнева матери, развернулся, да и ушел.

Люба то всерьез не думала — то все игры молодецкие, вольности. Мать-то нрав свой показала — гордый, что достался ей по наследию от отца ее, князя Светослава Ингваровича. Младой князь тот горд да упрям был, и все бы по-своему делал, коли не хворь его. Болезнь-то эта ему помехой была, чтобы свою волю показывать да на своем настаивать. Только он сказывать что-то супротив хочет, свое, то сразу слабость чует во всем теле своем хилом. А то и вовсе, все померкнет перед глазами его, да он и без сил падает. Лежит в своей спаленке хворает, и одва дня, и отри. Да так хворает, что и сил ни на что нет, даже с постели встать не может, а не то что супротив пойти. А после он уж и совсем перестал свое говорить, кивает, со своей матерью соглашается. Та за него все решенья принимает, и где жить тому, да на ком жениться. Оженили его на девице — вдове Веде, дочери умелого да сильного коваля. Поселили их подле материнского княжеского большого терема, в малом. Только в одном Светослав матери своей Радомиле наперекор пошел — в любови. Полюбил он мать Любы, Василису, да воспылал к ней страстью. Более к своей жене не приходил, а ночи проводил со своею любою, купеческою дочерью Василисою. Привела она ему одвох девок — Ладу да Любу.

Люба, мать Родиполка, княжеский род свой скрыла, потому как приведена была матерью без обручной. Как привез ее муж опервый Вертиполох в свою родову избу, так о том княжеском роде никто не прознал в деревеньке. Только муж ее, но тот сгинул неведомо где. Даже сына свого не увидел, пропал. Поползли по деревеньке слухи, что Вертиполох-то погиб в бою славном. А за спиною Любы шептали, что другу жону нашел, да и остался там. Люба же гордо ходила, да все Вертиполоха ждала. Однажды вбежав в избу-терем, раскрасневшись, упала Люба перед свекровью Хангою, обняла ее ноги да горькими слезьми залилась.

— Мила матушка, — плача, говорила, — ты все ведаешь. То поглянь на сына свого Вертиполоха. В каких краях? Живехонький ли? Сил-то моих нет! За спиною судачат, что другу нашел, да живет с нею, милуется.

Подняла ее седая Ханга с половицы, усадила на лаву. Да тихо головою кивать стала.

— Не ведаю я того. Нет его среди людей живых, не милуется он с другою. Видно,сгинул уж.

Закрыла глаза Люба руками, заплакала, запричитала. День да ночь лежала, себя не помня. А после встала с перины, да все так же гордо ходить стала. Да только появилась в ней строгость да холодность. Более не спрашивала у Ханги про Вертиполоха, но всегда помнила о его погибели. А потому и запрет дала сыну, строгий, резкий. Сказала, словно мечом отсекла, чтобы сыну ее более неповадно было просить о том. Но сердцем материнским чуяла, что Родиполк-то ее наследие княжеское, да и ко всему еще и богатырское имеет, заупрямится, на своем стоять может, ее не послушает. Ведь спит же в сенях, как уж с весны-Макуши супротив пошел, того не поменял. Вздохнула мать, хотела уж примириться с сыном, но того и след простыл. Ушел он. То, видно, так и надобно, думала горестно Люба, чтобы большей ссоры не было.

Пришел Родиполк на свою, как он кликал ее, кручин-гору — на большой пригорок с одною березкою. Сел на травушку зелену, облокотился спиною о деревце да, вдохнув полною грудью свежего речного воздуха, закрыл глаза. Тиха была реченька. Ничто ее не тревожило. Только изредка ветерок чуть подует, взволнует ее ласковые воды. Просидел он так, глядючи на реченьку, до самого вечера. А то с закрытыми глазами, вдыхаючи летнюю свежесть, словно хотел запомнить родной, ни с чем несравнимый, отдающий прохладою, воздух.

Вечером мужики из рода Весны: батюшка ее, старый и седой Годин, сын его, мужалый брат Свет — принесли к речке мертвое тело, завернутое в новое серое полотнище. Отец же Чаруши, Болислав, да брат ее, Лель, нанесли бревнышек да стали стягивать толстой прочной веревкой. Поседевшая мать-Весна, тяжело ступая, принесла сухой соломы, что подложит под мертвое тело девицы. Родиполк же подмогу не оказывал, не был он в том роде, не стал он Чаруше мужем, так женихом и остался.

Похороны невесты так же были тихи, как и ее смерть. По той неделе назад зачахла она, захворала да и умерла, словно уснула. А теперь вот хоронят ее по вечеру, на зарнице, скромно, тихо. Людей было мало: сродники, соседи деревенские да и младой жених ее Родиполк. Но на того и внимания никто не обращал, все были в своем горе. Весна, поддерживаемая старым отцом, горько плакала. Лель, бледный, совсем белый, стоял рядом, словно тонкая высокая тень. Только искоса на Родиполка взглянул, ненавистно. Жених то подметил, и про себя вновь подумал: «Сторонний я, сторонний». Близ речушки, провожая дух Чаруши да ее младое тело к прародителям, стоял род брата Весны Света: жона да два высоких, взлохмаченных мальчонки. Положили невесты мертвое, совсем детское тело на бревнышки, что скрепили меж собою, да пустили по реченьке Оскло. Следом в реку вошел Болислав. С зажженною лучиною в поднятой руке он, не решаясь поджечь, дошел по саму грудину. Наконец решившись, резко бросил лучину на бревна. Загорелся красно-огненно костер. Охватили его яркие языки пламени ту сухую солому на бревнышках. А после, разгоревшись, подползли к мертвой невесте, сомкнув ее в свои большие огненные объятия.

Вот ежели Родиполк был бы ее мужем, то только он сам и схоронил бы ее, по своему чужестранному обычаю, как учила старая и седая прабабка Ханга, под земелькой-матушкой. Но того не случилось. Остался он женихом, без жены да без роду свого. Родители невесты его, Весна и Болислав, сладили, по обычаю свому древлянскому, костерище, чтобы то огнево проводило дух девицы к прародителям, к своему роду. Как загорелась та солома, более жених смотреть не стал, ушел.

Когда шел, все думал, что не сладилось ему мужем быть, род свой сделать, детей привести. «Знать, тот новый путь ждет меня, как и прадеда да прабабку моих. Пришло то новое для меня, должон я выполнить все, что судьба мне наметила. От того, богатырского, не уйдешь да не убежишь. Поеду я к самому князю, да на службу к нему стану богатырем. Ведь того же складу я, что и прадед мой, Всевласий-богатырь, да прабабка моя, Ханга-богатырка».

Пришла неспокойна ноченька. Родиполк не спал. Все он думал о той богатырской службе, а как глаза закрывал, то виделась ему Чаруша мертвая да тот костер на реке Оскло.

Дядька Журба под сенным оконцем, что к клети примыкает, дружку свою Любу уговаривать стал, чтобы та отпустила сына свого.

— Отпусти, милушка, сына-то свого к кнезю, служить богатырем, — говорил он ласково, тихо да нежно, чтобы гнев у дружки не вызвать, — сильным воином будет, славу сыщет.

— На что мне его слава! — встрепенулась мать гневно. — Муж-то мой опервый сгинул неведомо где. То ты и сына мого упечь хочешь?!

Но Журба на тот вызов Любин еще ласковее стал, словно и не приметил слова обидного.

— Что ты, Люба, добра желаю. С мужиками-то разное бывает, — успокаивал дядька дружку свою.

Младой Родиполк был в сенях, не спал да весь их разговор слушал. Сын-то сразу подметил, что сказывает дядька Журба да к чему ведет, но на то гнев свой не показывал, потому как одного хотел: уехать да служить князю в его сильной да большой дружине. Хоть и не терпел Родиполк Журбы, но словам его противиться не стал.

— Ой! — вскрикнула мать да за живот свой взялась.

Хотел было к ней Родиполк из сеней выскочить, но Журба оперед был. Он-то ее под руку взял да мягко спрашивал:

— Что, Люба моя?

— Дитятко пробудилось!

— Но то ладно все, — радостно кивнул Журба.

— Ох, Журба, тяжко мне отпускать его, тяжко…

— Отпусти его, мужик он ведь уже.

«Теперь уж решено все, — думал молодец, вспоминая слова то Журбы, то матери его Любы. — Уеду я, только обережку выпрошу. Ведь без нее нельзя. Она, обережная, и в боях укроет, и от врагов спасет, от разной нечисти да напасти убережет, отведет. А коли обережку не даст? — вздрогнув, сам себя спросил Родиполк. — А коли не даст, так и без нее уеду, — тут же сам себе твердо ответил, с решимостью богатыря. — Сам ту обережку сделаю, ведь недаром-то меня прародительница Ханга научила, судьбу-Вехоч на подмогу призову да Поруна, чтобы силы не отнял. Хоть и не материнская защита будет, но все ж защита. То так будет все ладно и без материнской обережки, уеду, — обидно подумал он, словно мать уже отказ ему сделала. — Все одно уеду». Как решил он о том, так спокойнее ему стало, да и сразу уснул в сенях на жесткой перине.

Проснулся он, как и всегда, рано, перед самою зорькою. Темное ночное небо уже посветлело, но еще не поспело окраситься нежным золотым цветом. Маленькая яркая тесемочка — нежная зорька — не золотила летнее небо, а только издали, сквозь темную серость, светлела. Отойдя от беспокойного сна, Родиполк не спешил вставать с жесткой перины и идти к тихим водам маленькой речушки Оскло. Единожды, только сегодня, этим ранним утром, он нарушил наставления своего прадеда Всевласия, да и весь свой обычай твердый богатырский — не пошел к прохладной реченьке, не купался в ее живительных, ласковых водах. Он еще долго лежал на грубой домодельной перине из сухой старой соломы.

Родиполк прислушивался. Мать-молодица уже проснулась да хлопотала на придворке, не жалея рук своих белых, нежных да мягких. Тихую горькую песню свою заводила, ласково, но тоскливо. Он вслушался.

Отсвет красной зореньки

В реченьке играет,

А младой сынок

На службу выезжает.

А как выйдет в чисто поле,

Так биться там будет

За князя свого

да народ великий.

Али некому того

молодца-то встретить,

В путь-дороженьку свести,

Нежненько пригледить.

Только ясна зоренька

То лицо ласкает,

А как все сложится,

Никто того не знает.

Только матушка родима

Печалиться будет.

Прощавай, сынок мой милый,

Пахарь-то великий,

Али выбрал службу ратну

Славну, но коротку.

Будь, сынок мой милый

С зорькой единенный,

Только она каждо утро

Ласкать тебя будет.

Тоскливо стало младому богатырю от той печальной материнской песни, да поменять того нельзя, ведь зовет его судьбинушка на богатырску службу. Отойдет и матушка его родна, успокаивал себя сын, род другой будет, дитятко новое. Даст она свое согласие и обержку ту материнску сделает. Мать-то его Люба под уговорами дядьки Журбы уже слово свое сменила. Все то слышал Родиполк повечерью, и о дитятке слышал, и те уговоры дядькины. Журба, матери его овторой муж, все ее нрав ласковыми уговорами слаживал, словно тот лис, что добычу свою обхаживает. Понял все молодец: отпустит его мать, поет она тоскливо, но про службу его богатырскую. Не поменяет он решения свого, ждет его служба ратная, ждет. Решив все, он оделся, собрался для пути далекого да долгого. Опоследнее, что надобно сделать, так это испросить у матери обережно слово.

Он пошел к матери — молодице Любе. Дядьку Журбу не было слышно да видно — ушел, верно, в чисто поле смотреть золотую пшеницу. По обеде мать пойдет к Журбе в поле, понесет ему хлеб свежий да кувшин молока. А дядька пшеницу сторожить будет, она-то уже наливается да золотою волною стоит в раздольном поле. Вскорости придет время косарей. Пойдут мужики сильные да молодцы красные, а с ними и Журба младой, во широко поле, да с нежностью, но большими махами своими срежут наливные колосья. А после запасы сделают, а земле родимой отдых дадут. То и он, Родиполк, тоже ходил во широко поле, но не с Журбою, а с прадедом своим Всевласием. За Всевласием тем и не поспеешь, все он опередок шел, главным косарем. А с Журбою Родиполк ходить не стал, прогонял тот его, словно то поле только его было, а более ничье.

Малая зорька ясная, с румянцем да нежным золотом, блестела сквозь туманное серое небо, словно одобряла то намерение младого богатыря.

Сын подошел к матери. Она словно застыла, побелела. Он, низко поклонившись, опустился на колени перед ней. Склонив голову, оберегу просил для своей новой богатырской жизни.

— Матушка моя родная, — ласково обратился Родиполк к матери с мольбою, — судьба-Вехоч все уже решила за меня да зовет в путь долгий и далекий. Противится ей не стану. Поеду к князю в дружину сильную в чистый град. Отпусти, матушка, судьбинушке противиться не надобно, — говорил он нежно, чтобы матушке своей обиду не делать. — Дай-то мне имя новое, доброе, обережное, для судьбы милое, чтобы путь мне был богатырский, долгий да легкий.

Хоть и супротив была мать, но от судьбы-то не уйдешь да не убежишь. Обняла она его, прижала к животу своему, заплакавши, вспомнила завет прадеда Всевласия Любовича. Перед смертью своей дал он наказ, чтобы внук его был богатырем, служил для земли родимой защитником. Жена его Ханга, прабабка Родиполка, по своему, странному да чужеземному обычаю схоронила мужа, под земелькой-матушкой, а с нею — и обещанное Всевласию. Вспомнила про все Люба, мать Родиполка, да пуще заплакала. Но судьбинушке перечить не стала. Да и делать того не надобно, перечить-то, а то ведь судьбинушка отвернется, да и весь род сгинет. Сказывала мать слово свое обережное сыну на путь хороший, жизнь долгую богатырскую. Нарекла его именем новым, обережным: Светогор-победитель. Всю любовь свою материнскую в то имя вложила, чтобы оно для сына ее стало защитным, охранным. Чтобы сын ее с именем тем непобедим стал, как те горы каменные неприступные. А при виде тех гор каменных враги людские слепли, как от того света, что Даждь-Верхогляд дает.

Долго не отпускала его мать, плакала, словно чуяла, что больше не свидятся. А отпустив, стояла у деревянного резного крыльца, смотрела вслед ему, провожая печальным взглядом голубых глаз.

Глава 2

Богатырский род

Богатырь Родиполк, с новым, от матери, обережным именем Светогор, выехал из свого дома с желанием непременно сыскать славу в других мирах. Знал Родиполк, на что он гож, да решил служить богатырем, как и его прародители славные.

Неспроста Родиполк выбрал жизнь богатырскую, ведь он — продолжатель странного и древнего рода сильных и смелых богатырей. Знали все, что не только прадед был сильным и могучим богатырем, но и его прабабка была богатырского чину. А чин этот ввел сам великий и славный княже русский Саввич Дариевич, при котором службу нес прадед Родиполка Всевласий Любович.

Прадед Родиполка Всевласий Любович был настоящим богатырем, могучим и крепким. Таких славных богатырей-победителей воспевали в былинах да в песнях не только гусляры, но и сами вещуны-волхвы. Славился он силою своею огромною, победами быстрыми да боями резвыми.

Был Всевласий одним сыном у своих родителей, не было у него ни братьев, ни сестер. Все силы свои его батюшка да матушка вложили во Всевласия, а после уж на других и не осталось. Родился он ночью холодной, посеред лютой зимы. Такой лютой и холодной зимушки, как в ту пору, бабка-повитуха Ельница, что в опоследней избе жила, за далеким пригорком, отродясь не видывала. А потому не поспела прийти к Галке да Любовичу, дитя принимать. Привела мать сына одна, без подмоги Ельницы, в баньке добротной, при своем муже Любовиче. Но тот мороз сыну Любовича, Всевласию, в радость был, родился он сильным да здоровым. Рос тихо да спокойно в добротной избе с высокими большими окнами в маленькой и далекой деревушке Сохте, что за самим лесом была да за Белым градом, со своими прародителями: матерью Галкою — светлоокой красавицей да с отцом Любовичем — чернобровым да черноусым. В деревеньке-то этой малой Сохте жил людь светловолосый из народа древляничей. Были они честными, сильными да смелыми. Славился этот народ богатырями да сильными людьми-защитниками. Веровали они в самого Ярила-батюшку, сильное, яркое, большое да жаркое золотое солнце. Думали древляничи, что батюшка Ярило-солнце — то всему голова. Все идет от батюшки Ярилы: и жизнь, и тепло, и услада. А потом уж людь этот чтит других, по очереди. Брата Ярилы — Мясецеслава, что возле брата живет со своими детками-звездами — Ярасиками. Приходят братья каждый в свою пору, когда время их подходит, да светят ярко да мило. Жена-то у Ярилы непроста, а сама краса Макуша — весна люба. А у весны той родня есть непроста: сестра ее Хмура — зима, с племяницею Вьюжницею. У солнца-батюшки детки-то: Вехоч-судьба, сын Своярт-время да Мора-смерть. Есть и у Макуши да Ярилы малые детки: зорька ясная — Аргуна да дождь — Порон.

По своим верованиям да образу схож был Всевласий со своим батюшкой Любовичем да его родом, славным и добрым. Вставали они на зорьке нежной да кланялись приходящему ярому солнцу — Яриле-батюшке. Но Любович родом был из народа яхтар, что за рекой Оскло да за березовой рощей обитали в деревеньке Воркуте. Яхтары эти были смешаны родом с урзуками, что в высоких каменных горах жили. А сами урзуки — с сарматами, что в вольных степях были. Сарматы-то те лицом да телом были красивы, сильны, статны. Образом своим хороши были, на русичей схожи. Лица их широки, округлы. Глазами-то они все разные: серые, темные, хмурые, но сверкающие, словно те яркие звезды на темном небе. Было в тех сарматах много жизни, страсти. Скакали они на лошадях своих сильных, быстрых вольно, по степям, полям да лесам, да так и жили, словно то опоследний день их был. А потому избы себе плотные не строили, а во времянках обитали, а овогда и под небом синим. Но с ними беда приключилась, вымерло их много, остались самые сильные.

Пристали они к урзукам, да и род свой смешали. И стали те сарматы остроглазыми да темноволосыми. А после уж те урзуки к яхтарам пришли, то и жить стали вместе, друг подле дружки. Смешались их роды, и уже не поймешь, где тот урзук, а где яхтар. Стали они все рядиться, словно народ степной, кочевой, в халаты разные: бурые, серые, пестрые, короткие, запашные, подпоясанные. Да в макитру тканевую, по бокам полоски, свисавшие до самой груди. Полосы-то эти были расшитые нитями шелковыми да украшены камнями самоцветными, яркими. Девки да молодцы по одежде своей схожи были, сразу и не приметишь, девка-то али молодец. Все они были умелые воины, смелые, ловкие да быстрые. Из лука своего все стрелять могли да верхом на лошадях скакать.

Но та сила их и сгубила. Пошла борьба между братьями, князьями Яхтаром да Омхою. Стали они войну между собой вести да народ свой губить. Князья эти сильны были, но злобны да жестоки. Братья те народ поделили надвое да друг на друга войною пошли. Много их полегло. Омху того сразу убили да его сподвижников. Но война та обернулась против всего народа: избы их сожжены были, много девок да молодиц с детьми порубано да убито.

Прародители Любовича застали ту войну жестокую, видели они и Омху, и смерть его. Убежали они из деревеньки своей да схоронились, так и выжили. Соединили они всех яхтар из народа свого, что живы остались, да и повели к соседям-древляничам. Древляничи-то те их приняли приветливо, ласково, да не пеняли, что отличны яхтары от них. И яхтарам все одно стало, что и древляничи отличными от них были, по устоям да по облику своему. Древляничи-то эти избы высокие свои из срубов делали, друг на дружку клали да углы ладили, а яхтары по обычаю своему из дерева шатер ставили, внутри округлый. Но яхтары, как пришли к древляничам, свого не сохраняли, а все переняли от них. Был у яхтар свой бог — Сварог, но принимали они и Ярилу-батюшку.

Древляничи жили в Белграде да за ним округ. В деревеньках их род-то еще чистым найти можно было, а в граде уже все роды смешались с русичами да свуянычами. Смесь-то эта красою блистала! Бывало, встретишь красу-девицу, а она образом — русич: ликом кругла с подбородком тонким, а глазами-то в древляничей — синими, страстными, а волосы окраса свуяныческого: бело- желтые, пшеничные. Да така краса, что аж дух перехватит от изумления!

Так и Любович Драгович, отец Всевласия, красою своею манил: яркий, синеглазый, чернобровый. И сын его Всевласий всю красу перенял: был он глазами — что небо синее, летнее, а волосами густыми — что борозда по земле-матушке плодородной ложилась волною черною. А мать Всевласиева из народа древляничей была — скромна, спокойна, и по красоте своей, и по нраву. Галка та услужлива была, мужу не перечила, во всем с ним соглашалась. Мягко да тихо ее работа ладилась да хозяйство домашнее велось. Галка с мужем не спорила, но все думала, что зря-то Хмуру не почитают, ведь она, белая красавица, землю оберегает да отдых ей дает. Потому любила Галка Хмуру тихо, чтобы мужу не перечить да ссоры не сладить. Но радость материнская в Хмуру была, привела она сына свого в лютую стужу. Силу сын ее имел огромную с самого младенчества, крепок был да здоров. Мать Всевласия Галка да отец Любович сыну-то не нарадовались, но откуда сила его, не знали. В роду его все сородичи да прародители были сухенькими, малыми, но крепкими. И откуда то? Не уразумеешь того.

— То все Ярило-батюшка сладил, — говорил отец Всевласия Любович всем деревенским. — Ведь недаром-то я на зорьке ему кланялся да радовался.

А мать про себя Хмуру благодарила, все головой кивала, вспоминая стужу вьюжную, но при муже молчала. Но на то она и мать-родительница, чтобы лад в семье хранить, а не ссору да обиду.

…Жизнь Всевласия текла прямо да складно. Родителям не перечил, помогал. Никаких напастей, никаких случаев негожих не приключалось с ним. Людь считал его добрым, а потому обращался за подмогой. Приходили к нему за содействием по хозяйству и в делах домашних.

Вымахал Всевласий Любович могучий да рослый. Руки его были большие — не обхватишь, грудь широкая, спина крепкая — не толкнешь. Одно только мать его да отца тревожило — что никак он не мог девку себе приглядеть. Опятех мать сватала, да ни одна ему не пришлась по нраву. Оперва то была Скирта, дочь мастера-древесника, слишком лицом проста, одруга — то Феста, ростом мала, отретья была глупа да упряма. Очетверта девица — слишком телом полна да больша. А на пятую и вовсе смотреть не стал. Дожил Всевласий до одевятнадцати лет безжоным. Девки-то на него в поле заглядывались, силу его примечали. За одесятерых молодчиков серпом работал да устали не знал.

А когда Всевласию одва десятка годков было, проезжал у поля князь русичей Саввич Дариевич, да приметил силу его могучую. Княже великий предложил службу служить да в народных заступниках ходить. И не просто службу витязя, а особую — богатырскую. Вышел молодец Всевласий в свет великий, в славный княжий град свуянычей — Славград.

Князь Саввич Дариевич за силу его поставил главным над всеми своими богатырями да нарек Всевласия новым богатырским именем Своярт, чтобы, заслышав то имя, боялись враги ненавистные свою лють показывать. Сильный да знатный коваль вместе со Свояртом выковал меч богатырский, а там уж и самоцветами украсили, чтобы в них отражался свет Ярила-батюшки да брата его — Месяцеслава.

Ходил богатырь Своярт по берегам да окраинам града великого да стерег его, оберегал. Службу он нес свою на дальнем бреге, где ладьи инородные приплывали с товаром да с людьми чужеземными. Был он богатырем суровым, но справедливым, многих обманщиков изловил. А когда Всевласию одва десятка с тремя годами пошло, встретил он ладьи витязей инородных — сваряжских.

Ладии те были мощны, сильны. Было видно по ним, что много они морей да окиянов исходили, много вод речных да озерных изрезали. Но воды их не сломили, были они хоть и не новые, но надежные, крепкие. Приплыли в них инородные, но мирные витязи, купцы сваряжские. Торговали разным, но больше всего у них было того, что из-под воды достать можно. Были там и жемчуга, и кораллы, и разные морские диковины, каких Своярт никогда не видывал да не знавал.

Витязи эти не русского духу были, а чужеродного. Сильны были. Да ведь тут нельзя быть слабым, немощным али хилым. Вольные воды-то таких не любят. Да и братья-ветры подуют, и хорошо, ежели теплотою, а то нет — все более холодом. И только сильный да могучий витязь может устоять, не согнуться, не дрогнуть под теми ветрами. Были те витязи — словно богатыри, только в ладьях по водам ходили.

Вышли те воины инородные — крепкие, могучие, телом широки, ногами тверды. Богатырь Всевласий приметил только одва али отри воина тонкими, но то видно было — витязи совсем младые. Все они были рыжие, словно огонь, с бородами да усами длинными. Вышли они на землю Славграда — великого града — князю Саввичу Дариевичу поклон делать. Главный князь их встретил с добротой, повел их в терем свой большой да красный. Усадил за стол дубовый, пир сладил, потчевал.

За столом княжим, в хмельном пиру, вызывались приезжие воины на борьбу с богатырями-русичами. Наши богатыри, не спеша, с усмешкою сквозь густые бороды, приняли вызов. Вышел самый крупный, статный сваряжец, стал, ноги сильные полусогнул, руки вперед мощные выставил. Супротив него вышел сильный да крепкий богатырь Вездеш, что в тот вечор не на службе был, а в вольной. Схватились они руками, силою меряются, повалить друг друга хотят. Вскочили инородные, вокруг них стали да все кричат, подбадривают. И Всевласий рядом с ними стал, наблюдая, чтобы инородные воины худого не удумали. Усмехаясь в ус черный, подмечал, что равны по своей силе были воины, крепки. То Вездеш, то сваряг сильнее будет. После долгой борьбы никто из них, воинов, не упал наземь — крепко стояли ногами на земле-матушке. Расцепившись, сели рядом воины да все, кто округ был, пир продолжили. Вместе там были богатыри-русичи и чужеземные, все они были в дружной купе, не было меж ними различия, спору.

Приметил Всевласий, что безусый молодец на него искоса поглядывает да на борьбу вызвать хочет. Отказ дал тому. Не велено, на службе он. Княже духу стойкому порадовался, аж просиял весь, да за свого богатыря плошку хмельного поднял. Все-то за ним повторили. Людь шумел, перекрикивая друг друга, поднимал плошки хмельного да хвалил княжего охранника Своярта. Но княже все ж усадил богатыря подле себя, предложив ковш пенного квасу. На пиру Всевласий сидел около свого супротивника, молодца безусого — огневолосого. А как снял тот молодец макивку железну, то увидел Всевласий красу-девицу инородну. Люба она ему стала! В глазах ее зеленых страсть воина горела, а руки меч держали крепче любого витязя да богатыря. Волосы огнем горели, а сама гордая, смелая. По нраву стала ему Ханга, девица мила, люба. В тот же вечор богатырь Своярт-Всевласий женихаться стал, упрашивал отца ее за себя девицу Хангу отдать. Отец ее, мудрый и сильный витязь Зунха, договор назначил, на победе над Хангой настаивал. Три дня и три ночи боролись они, но никто верх не брал. Уступил богатырь девице огневолосой, да перед нею на колени упал. В глаза ей любовно посмотрел, а потом обратился к ней со словами нежными, милыми, ласковыми. А после уж уступил ей, отдавая победу свою. Но Ханга же после слов таких не смогла победить над ним, сама уступила богатырю-русичу. Мил он ей стал после слов его нежных, страстных.

Ханга после этого боя отца своего упрашивать стала, чтобы отдали ее за милого русича, что с глазами, словно синее небо. Зунха же ответ не спешил давать, чувствуя, что на этой свадебке может и свои дела купеческие сладить. Улыбаясь, поглаживал свою огненну бороду, поглядывал то на дочь, то на жениха, а то и хитро на князя Саввича. Саввич же его хитрый взгляд подметил, сразу смекнул, чего хочет батюшка девицин. Натурою своею княже русич был страстен, но решения принимал все, обдумавши, наказы давал за советом, долго о том рассуждая. Но коль во хмелю он был, то натура его быстра брала верх над разумом его. Тут его природа проявила себя во всей красе. Поднялся он со свого высокого расписанного золотом стула, в рукахковш хмельного, заступился за молодца Всевласия, да и сразу договор сладил с Зунхою. Пообещал он выкуп за младую невесту, и разрешил Зунхе да всему его роду подплывать к берегам Сванграда беспрепятственно, не даючи дани. Тут же выискался писарь, начертал, а княже быстрым росчерком поставил свое имя да свою княжеску печать. Батюшка Зунха глазами сверкнул, согласие дал да перед всеми нарек Хангу женою Всевласия.

Ханга — богатырка, равной которой по силе не было до нее и после. В опоследнем бое стала Ханга возле мужа свого — Всевласия. Бой вела не хуже него, да победу русичи одержали над врагами супостатами. Но самого князя Саввича не уберегли. Ранили того князя мечом острым, через овсю грудину. Умирал князь долго да тяжело, но все то принял, словно ждал ту боль да смерть давно. Перед смертью подозвал к себе Всевласия да жену его Хангу и при всех нарек ее богатыршей Огнеярой для служения родной земельке-матушке. Хоть и не приведена была Ханга на земле этой, но полюбилась она ей, словно ее была, родная. После смерти Саввича ушли Ханга да Всевласий со службы ратной, будто простить себе не смогли смерть княжую, да вернулись в деревеньку Сохте, что за Белградом да за лесом раскинулась.

Привез Всевласий свою жену младую в избу, а встретить их некому. Не дождались сына-богатыря мать да отец, так и умерли в один день: Галка поутру, повечеру Любович. После смерти их изба-то опустела да и прохудилась вовсе. Стала она совсем низенька, перекошенная, старая, почерневшая. Разобрал ту избу Всевласий да нову построил, богату, избу-терем. Она-то самая высокая в деревеньке, в одва яруса, с резными узорами вокруг оконцев да крепкими ставенками. Рядом узки, длинны сени, что к летней клети примыкают. А по другу сторону — сени с крыльцом, что прямо во двор широкий выходят. На крыльце том ступеньки новые светлые да перила узорчатые, но твердые, прочные. Двор тот большой, забором окружен с калиткою. Не высокий он, чтобы от людей не прятаться, но сильный, чтобы супротивников не подпустить к избе родовой. Но молодица Ханга в тот терем дух свой инородный, чудный внесла. От терема того, под земелькою, сделала проход долгий, что аж под самый далекий пригорок выходит, чтобы род свой уберечь да увести от врагов. А у выхода того, в проходе широком, холодную сладила, чтоб сберечься можно было да прожить там до месяца, а то и более.

От холодной летней клети огород большой тянулся, где всего полно было. Окромя всего, редьки, лука, свеклы, тыквы, посадили Ханга да Всевласий тонкое маленькое деревцо — яблоньку. Чтобы то деревце глаз радовало белым цветом да плоды приносило сладкие.

Стали жить они в той деревеньке смирно да тихо. Ханга другая была, не такая, как Всевласий. Думала она, что всем заправляет Саха — мать-прародительница. Она-то, Саха, мать великая: солнца, месяца, весны, лета, осени да зимы. Она — прародительница всего, что есть начало. И у нее есть сестра, судьбинушка Вихта или Макуча — как повернется, какою стороною, и всем заправляет она: и людьми, и временем. Возле судьбы-то Леть-река течет, красива она, полноводна, забирает с собой и уносит к роду своему, к умершим прародителям. Но нашли разные верования свое место в большой доброй избе — тереме Всевласия. Не было тут ни спору, ни ссоры, ни брани. В общей жизни то все годилось. А хозяйство вести лучше Ханги ни у кого не случалось. Потому как не только силой своей славилась она, но еще и ворожбой да кудесничеством. Выйдет она в чисто поле али в огород свой, землю-матушку погладит, пошепчет ей слова ласковые, приветные, добра ей пожелает. А земелька-матушка ее в ответ плодородием своим одарит. Да так одарит, что и на детей-сирот хватит да на мужиков безженых.

Только яблонька младая цвету не дает. Корнями за землю крепко держится да все глубже врастает. Листочки зеленые выпустит, нежные, младые, да стоит весне радуется. Обращалась к ней Ханга и ласковым словом, и теплою водицею поливала, но стоит то деревце — зеленеет, да все новые листья пускает. Через очетыре года зацвела яблонька пышным цветом. Покрылась белою шапкою пенной. А в конце лета плодоносить стала, наливные яблочки завиднелись. Увидала то Ханга, смутилась, зарделась. Мужу-то тихо шептала, что приплод у них будет — дитятки малые. Распустила молодица волосы свои огненные, да уж и заплетать не стала. Пышнела она, краса. В люту студену зиму мужа одарила, привела детей одвоих: девку да мальца. Их дитятки — словно те яблочки младые: белокожие, с кудрями огненными.

Оланка, девка синеокая, силы богатырской не имела, но подмечали все, что хитра была и умна. Оланка-то эта в отринадцать лет за витязя-богатыря инородного отдана была да уехала на землю Ханги-богатырши. Ханга более ее не видела, но все о ней знала да ведала. Ведала она, что у Оланки осьмеро детей-красавцев, да живут они в ладу да богатстве.

Сын же Ханги родился здоровым и сильным богатырем. Нарекли его именем странным, нерусским — Хартом. Радовал он своих родителей умом, силой и красотою. Был сам огненный, а глазами синь, как батюшка его — Всевласий. Силою Харт обладал богатырскою и сумел послужить земле русичей. Оженился он поздно, на красавице Путятишне Микулишне. Она красотой своею славилась, а отец ее Микула хоть и не был богатырем, но силою обладал могучей. Их дитятко, отец Родиполка, был опятым сыном Харта. Привела его Путятишна в сенях, без надобности. Десять дней не смотрела на сына Вертиполоха и отдала его бабке Ханге. Бабка сразу разглядела в нем силу богатырскую и оставила у себя в избе. Вместе с Всевласием воспитывала его, растила. Вертиполох стал звать Хангу матерью, а Путятишну — теткой. Вертиполох тот был сильный да бойкий.

— Шустряк-то, а не дитятко, — качая головой, жалилась бабка Ханга. А как смотрела на него, так и печалилась: все он шустрость свою да бойкость применить не может, места свого не найдет. Видно, то сказывалось, что мать его Путятишна без надобности привела его, без любви. Маялся так Вертиполох до одвенадцати лет, а после к князю решил ехать, силу свою показывать. Силен он был как молодец мужалый, смелый, резвый. Отпустила его бабка Ханга, чтобы место свое нашел в жизни да был без печали. Уехал он славы искать, у князя охранником быть. Отслужил одва добрых года самому главному князю Зигмуле Ясноглядовичу. А как возвращался в деревеньку свою, так Ханге яркий сон привиделся. Словно едет Вертиполох, сын названный, на диковинной сильной лошади, а рядом-то лошадка светла, а на ней девица горда, как сама Ханга по молодости.

Сбылся тот сон Ханговский: вернулся Вертиполох с женою-красою свуяныческой. Пригляделась ему тамошняя девица Люба очетырнадцати лет, дочь внеобручной купеческой дочери Василисы да княжеского сына Светослава. Василиса отдала Любу сразу, не спросив ее решения, потому как завет дал Светослав свой предсмертный — за великого богатыря ее отдать. Мать Любы нрава кроткого была, а дочь ее — упряма и своенравна, как сам Светослав. Приняла ее Ханга с почетом, нарядною. Но и Люба свое княжество скрыла да с поклоном в избу пришла, в самые ножки поклонилась Ханге да Всевласию.

Глядела прабабка Ханга на Вертиполоха, что славу сыскал как богатырь Славь, да наглядеться не могла. Хоть и не был ей сыном, но все ж мил был как родный. Стал он красив, как то солнце ясно — Ярило-батюшка. Огненный он — Ханговский. Волосы те до плеч развеваются, словно огонь горят. Лик его округлый, светлый, с челом белым. Но глаза — словно ель, иглы зеленые, темные, буравят, сверлят, испепеляют. Горесть в них, печаль, тоска… Нет теплоты в глазах тех, нет покою. Глаза-то его блеском холодным сверкают, не мило ему в избе Ханговской да с женою своею Любою. Не находит Вертиполох себе места в избе родной, все ему в бой надобно, силу свою показывать. А как стала жена его, Люба, на сносях ходить, что уж все деревенские заприметили, то отпросился он у Ханги, прародительницы своей, на службу у князя главного. А после уж у жены своей, Любушки, на возврат к князю, на службу. Не по нраву ему жизнь тихая, мягкая. Огня дух его требовал, побед над врагами! Отпустили его Люба да Ханга. Прародительница именем новым нарекла, Верхоглядом, да меч свой сильный отдала для побед его будущих. Перед отъездом его поведала бабка всю правду о матери его да отце. Но он своего не поменял: называл матерью Хангу, а батюшкою — Всевласия. Уехал он к князю на службу, да и не вернулся. Сгинул, и даже мудрая Ханга не ведала о нем.

А когда ж осередок осени пришел, листья стали желты да в багрянце, Люба привела сильного и здорового сына, Родиполка. Приводила она его по обычаям да нравам Ханги-богатырки, в спаленке, на одре пуховом, где с мужем лежала. В том ложе, говорила прародительница Ханга, любовь сильна, защита для матери-молодицы да дитятка. Стыдилась Люба, ведь чудно-то было, чтобы в спаленке дитятко приводить, все-то бабье напоказ выставлять. Ведь у них — свуянычей — по-другому все было: приводили детей в баньке, чтобы молодицу водой окатить да дитятко в свежей водице искупать. Но того Ханга не принимала, все на свой лад делала. Там, где зачато дитятко, там и приводят, чего того стыдиться, все то ладное, говорила мудрая прародительница. Люба на то не отвечала, не перечила, уступила Ханге — матери великой.

Привела она Родиполка через отри дня опосля осеннего равноденствия. Все то, что мать его Люба скрыть хотела, все на дитятке отметиной появилось: пятно родимое — как обруч княжеский. Люба Светославна скрыть род свой хотела, стыдилась, что без обручной мать ее, Василиса, привела. Но того у нее не получилось: одарил Светбог пятном ее сына, да прямо на шее, сбоку, открыл всем, что роду он княжеского, гордого. Малец тот был светел, ярок, с волосами огненными, слегка курчавыми. Приняла Ханга младенца, взглядом его строгим окинула да именем нарекла Родиполк.

— Будет велик он, словно тот рюрик (самый сильный богатырь), славу сыщет богатырску, — говорила прабабка, взяв ребенка на руки. — Но и другую славу он примет — ведемскую, великого кудесника. — А сама подумала: тяжко ему будет, один он таков будет. Но матери его не сказывала: негоже волноваться, а то и сама мать накликать беду может.

С малолетства, как только смог Родиполк держать тонку палку, стал его прадед Всевласий учить мечом владеть. Но заместо меча поначалу была у Родиполка палка; чем больше рос он, тем толще находил Всевласий ему сруб. А как стало ему очетырнадцать лет, так Всевласий вложил в его руки свой меч именной — Своярт, а сам стал в руки длинные бревна брать. А как начал Родиполк толсты срубы с одного маху рубить, так прадед-богатырь стал учить его на руках драться. У Всевласия-то руки сильные, большие, богатырские, а захваты-то еще сильнее, но Родиполк того шустрее, выходил из них. Прабабка Ханга на все то искоса смотрела да посмеивалась. Заприметив, что Родиполк Всевласия своими руками побеждать стал, она в свое богатырское оделась да супротив Родиполка пошла. У нее-то руки небольшие, но цепкие. Как они внука сзади-то обхватят да спереди на грудине сцепятся, так Родиполк и вырваться не может. Да что там вырваться, шевелиться-то тяжко! Но и свою прабабку победил он. Руку-то ей повернул да так вывернул, что Ханга той руки отри дня не чуяла. Но тому Ханга рада была: знать, велик ее правнук будет, богатырь.

Сама прародительница Ханга тихую беседу с ним вела, особую. С малолетства Родиполку тайные умения свои открывала, от самой великой прародительницы Ситры. Учила его прабабка многому скрытому, что передала ей ее мать Харма, а той — ее мать Футта, а той, в свою очередь, старая Ситра. Ситра-прародительница была из народа вольного, сильного, женского. В народе этом были только девки-воительницы, жили они отдельно от мужиков и были во сто крат сильнее самого сильного мужика. Но народу-то этому главная из девок изменила да отдала на поругательство. Ситру-прародительницу продали за десяток золотых монет. Да не кому-нибудь, а старому, но сильному воину Хардамеду. Воин тот хоть и был с бело-седыми волосами заместо огненных, но глазом был востр. Увидал он в ней не только силу могучую, красоту ее особую, но еще и мастерство иное — кудесничество. Ситра та стала жить при избе Хардамеда да в его роде. Как привел ее старый воин в свою низкую избу со скошенною крышею, что с одной стороны длиннее, то сыну великовозрастному Зурбе та Ситра полюбилась, а тот ей. У народа, что из него Ситра вышла, родов-то не делали, а только один раз с мужиком ложились, чтобы дитя понести. И Ситра того не знала, как свой род делать да как с мужиком жить возле да детей приводить. Но и тут приняли ее, да велика мать-родительница, мать Зурбы, сама Хелла, то с любовью ей показывала да рассказывала. Но и Ситра им свои нравы передавала, устои. Вместе с мужиками в ладьях плавала да в боях подле них стояла, не страшилась. И стали ту Ситру-прародительницу за великого воина почитать да вместе с мужем ее, Зурбою, во главе ладьи ставить. Ситра та дитятко одно привела, а более не стала, в боях была да по морю плавала. У Ситры родилась огневолосая Футта. Но Футта уже другая была, знала, как род надо делать, хозяйство вести. Но и силушка у нее была, да и кудесничеству обучена. Футта та за Верха отдана была. У них-то дочь родилась Харма. Ее уж за мужика — воина Зунху — отдали. У Хармы-то от Зунхи и приведена была огневолосая краса Ханга, прабабка Родиполка.

Младая Ханга красотою своею пленила не одного молодого собрата. Но ни один из них не полюбился ей. Она-то росточком невысока, но как глянет на молодца глазами своими светло-зелеными сверху вниз, так чудилось, что она высока да горда. Хангу-то всему обучили: и бой вести, и кудесничество делать, и род свой знать. Но род свой вести да детей приводить не торопилась она: все с отцом просилась в море, в ладье плавать. Но отец ее тому рад был, сыновей-то более не имел. С малолетства брал дочь с собою по морю плавать да учил бои вести. Как поплывет та Ханга, Зунхи дочь, так море к ладье той ласково, нежно. Дары свои открывает да той ладье вручает. А как бой затеивают, так та девчушка с длинными, словно тот огонь, кудрями опервой выбегает да в бой вступает. С нею все бои Зунха да его воины побеждали и над всеми врагами верх брали. Выросла та девчушка в красу-девицу овосемнадцати лет. В волосах-то ее яркий да страстный огонь жил, как и в духе ее. Она жизни полна была, а бой вела не хуже сильного молодца. Голову-то гордо держала, бесстрашно, а глазами зелеными сверкала да блестела. Красота в ней была гордая да чужестранная. Как пристала их ладья к берегу русичей, так там она и осталась. Отдал ее отец за молодца Всевласия — мужалого богатыря Своярта.

Но не только наследие свое, ведьмовство да кудесничество, отдала Родиполку, но и наделила его красотою своею чужестранною: глазами зелеными да кудрями огненными. С самого ребяческого богатырка Ханга учила Родиполка не резать волосы, а заплетать их в толсту косу. Хоть сама-то прабабка носила волосы свои густые по-иному, чужестранному. Заплетала она их в толсты косы, но по-своему: делила волосы на три части, нижнюю часть не трогала, распускала, верхнюю, поделив на две, заплетала в одве косы да связывала между собою. Правнук ее, Родиполк, от нее не отставал, к очетырнадцати годам носил он косу не хуже девичьей: толстую, пламенную, ярко-огненную, до самого пояса. Волосы он свои тяжелые курчавые приглаживал со всех сторон, плотно стягивал, а потом заплетал в трех-, а то и четырехполосную косу. Вид его от этого был инородный, броский, яркий. Да и вся его краса молодецкая редкая. Образ его заметный, всем девицам на радость. Светлокожий, бледный, с красивым лицом, словно сын не Любы-свуянычихи, а самой прабабки Ханги. Силен он. Как тот бой вел — словно жил тем: сильными ударами, резвыми движеньями, да так жил, что той боли не чуял, а после уж, осмотревшись, замечал-то раны, отметины на себе.

Прадеда свого победил, да себе одну царапину получил. Но знал он от прабабки Ханги- кудесницы: травы целительны, от тех царапин-то и следа не останется. А вот после боя с самою прабабкою Хангою получил он свой опервый шрам, через овсю грудину. Но то все ему нипочем было, травушка-то все вылечит да залечит. Мать его после того боя плакала все да охала. Ханга же гордилась правнуком своим, словно то сын ее был.

Родиполку после победы над Хангою прадед Всевласий гордо подарил свою макитру (головной убор, суженный к верху) с тканью до плеч да меч именной — Своярт. Меч тот начищен был да в руках прадеда под лучами Ярила-батюшки блестел да сиял. На рукоятки меча того образы были солнышка Ярила-батюшки да Месяцеслава самоцветами яркими выложены.

Но младому богатырю чудилось, что как только прадед отдал тот меч, тот сиять стал уж не так ярко да тепло, а словно холодом блестел, да на Родиполка-то словно тот ветер холодный дул, остужал да заморозить норовил. Не принял тот меч сильный меня, думал горько Родиполк, глядя на меч узкий да длинный блестящий. Не сойдемся мы, не будет от него подмоги. А только тяжесть от меча того, тоска. Все тот меч — Своярт — теплом к своему другу — богатырю Всевласию — духом кипел. Ведь недаром сколько побед в боях одержали вместе да стольких врагов остановили, все то вместе было: сильный богатырь Своярт да меч его, друг стальной. А ведь как же иначе, меч-то живой, дух в нем есть, принять-то должон богатыря. А коли не примет, то в боях победы не будет, ведь не только сила в руках и в ногах должна быть, но и меч за тебя как за друга свого стоять должен, сечь врагов сильно надо, по надобности богатыря.

После дара того прадеду Всевласию Любовичу тяжко стало жить, словно с мечом тем всю свою могучу силу передал. Ушел прадед Родиполка за Леть-реку в конце темной осени, после опятнадцатилетия правнука. Умер он рано утром, по зорьке,когда Ярило-солнце только-только пробуждалось, просыпалось. Нашли прадеда возле могучего серого камня, крепкого, как и сам прадед. Всевласий словно замер, глядя в небо синее, на могучее Ярило-солнышко. По наставлению жены его, Ханги, схоронили его по обычаю ее, чужеземному, инородному. Отвезли тело Всевласия в темный лес да похоронили за серым большим холмом, под земелькой-матушкой. А на могилку камень огромный поставили, с самого Родиполка.

Затосковал правнук его, стал ходить стороною. И людь деревенский стал про него разное сказывать. Чудился он им малым дитятком неразумным и осерчалым, тихим да боязливым. А самая старая сгорбленная бабка Куманиха, что в конце деревеньки жила и родом из древочей была, говаривала невесть что. Толковала она каждому и всякому, указывая сухой серой рукой на молодца, что тот полоумным стал. Людь-то головой кивал да на Родиполка стал недобро поглядывать. Да и сама седая Ханга, глядя на него, охала и кивала, сетуя на его мягкий и ранимый дух. Ханга та все печалилась, как же с таким мягким духом-то бой вести. В боях да войнах жалости нельзя допускать, а то свою погибель найти можно. А чего еще худого, так из-за духа-то мягкого да слабого люди али весь народ погибнуть могут.

Но мать Люба сына жалела. Да и не обманешь ее, все она видит, все чует. Она-то, мать-обережница, все знает: и тоску его сыновью, и что сторонится всех. Решила мать его женихать. Как только приметила над верхней его пухлой губой чуть золотистый пух, так стала невест ему подбирать. С седовласой бабкою Хангою совет держала. Ханга на девок вострым взглядом смотрела, а после уж на прародителей. А мать Родиполка, напротив, поначалу на прародителей, а после уж на саму девицу. А коли то все по нраву было, то и Родиполку говорили о невесте младой.

По нраву матери Любе пришлись соседи их, что через избу жили, Весна да Болислав. Было у них отрое детей: сын да одве дочери. Добры они были, людь уважали, землю любили. Приметила Люба сперва дочь их, пышнотелу Миролюбу, очетырнадцати лет. Девица крепкая, сильная, с хваткими руками, высокой полной грудью. Красою среди молодцев она не славилась, но и страшна не была, а телом своим манила. Молодцы округ нее вились, да все норовили к телу ее прижаться да в уста ее алы целовать. Она от того зарделась, но от молодца не убегала. Родиполк то все примечал, но матери не сказывал. Старая прабабка Ханга на рассказы матери Любы кивнула да совет свой дала:

— Ежели телом пышна, — говорила, — то дитятки приведенные будут крепкие.

По красному вечору, когда Родиполк опосля заката пришел в избу, мать, накормив его да усадив на главное место, объявила сыну о невесте да его женитьбе. Родиполк-то не противился, но и согласия своего давать не спешил. Видел Родиполк в Миролюбе холод да зимнюю стужу.

Когда Хмура-то пришла, зима студеная, то Миролюбу и засватали. А как сватать ее стали, так она горда была, смотрела глазами серыми на жениха свого, словно сталь меча вражеского блестела, сильно, но злобно. Любился ей другой молодец, что заезжий был. Тайно она ему женою стала. А младому Родиполку не свезло — Миролюба, его невеста, сбежала с другим, со своим тайным мужем, чернобровым инородцем. То все после понял Родиполк, почему та невеста его злобою на него глядела. Остался Родиполк без невесты своей. Но от того печален не был, не по нраву ему Миролюба была, словно та Вьюжница. Но людь деревенский его жалел, а родителям Миролюбы укор делал, что, мол, стыд-то, от судьбы отворачиваться, Лада к таким не приходит, да еще и весь род накажет.

Шумно стало в деревеньке, неспокойно. Каждый, завидев ту Весну али Болислава, кричал на них, гневил. Даже сама Куманиха на них покрикивала, хоть и не любила тот род богатырский. И соседи к Любе пришли прощенья просить да и о младшей дочери разговор вести. Но мать Люба — княжеского роду, с гонором — всю свою гордость показала да ждать наказала. Старая Ханга свои брови-то рыже-седые к переносице сдвинула, но матери Родиполка перечить не стала. Ведь она-то — мать-обережница, лучше ей знать, что для сына ее важнее. Но не по нраву Ханге был отказ Любин, ведь люди-то с добром пришли, да и девка Чаруша молодцу ближе да милее. Но того говорить не стала, а как сразу не сказывала, так потом уж к тому не возвращалась.

Но не увидела того сватанья Чаруши седая Ханга, зачахла да потемнела. Хоть и была Ханга-богатырка духом сильна, но о своем муже горевала, тихо, чтобы никто того не увидел. Но правнук ее все подмечал: глаза-то ее блестеть перестали, хмура в них поселилась.

По году старая прабабка Ханга стала терять силу свою, похмурнела, словно и не богатырка вовсе. От весны да осени маялась, недужила. Осенью к яблоне своей подошла, с тоскою смотрела. На деревце листья пожелтели, опадали. Увидала то Ханга, посерела:

— Не бойсь, Леть-река уведет меня к прародителям. — Сказала то, и кашлем зашлась.

Люба отговаривать стала:

— То ж по осени завсегда так, листочки-то желтеют. А после и вовсе спадают.

Но Ханга словно того и не слышит, все на яблоньку печально смотрит, вроде никогда того и не видела, ни листьев желтых, ни опадания их. Смотрит она на деревце-то да кашлем заходится.

Грудница ее давить стала, поначалу малая, а после-то совсем сдушила. Как зайдется та прабабка кашлем, что сил нет слушать, а самой Ханге — кашлять. А к концу-то уж и кашлять сил не было. Слегла она. Совсем уж белая стала, а округ уст голубое все, словно небо-то. А как умирать стала, так все лицо ее худое посерело да синим стало. По вечеру Ханга опять кашлем зашлась, да и выдохнула все, а после уж и вдохнуть не смогла, ушла за Леть-реку к своим прародителям. Схоронили Хангу, как и мужа ее, в сырой земельке-матушке.

Зимою яблонька засохла. Стоит серая, с пустыми тонкими ветками. Весна пришла, но на ней ни листочка, ни буйного цвету. Умерла прародительница, а за нею и деревце любое. Но того деревца никто не рубил, не решался. Стоит оно темное сухое в огороде, словно то чучело, птиц злых отпугивает. Глядел на то деревце Родиполк, тосковал. Мать-то все видела да печаль сынову разогнать хотела. Стала она его на игрище да на гульбище посылать.

Пристал он к молодцам-однолеткам, ходил да гулял с ними. А овогда с ними на гульбища ходили и другие молодцы — безжоные. Ходили с ними и сосед их Лель овосемнадцати лет, инородец одвадцати опяти лет Журба. Инородец тот не из их деревеньки Сохте был, а пришлый. Жил он у Милы безмужней, в избе ее. Мила та осорок годков была, а Журбе-то одвадцать опять, дитятко дядьке виделось. Да Мила привести не могла, совсем седая стала. Дивился тому Родиполк, что Журба-то с ними гуляет, ведь он у Милы жил да мужем ее был. А они-то все парни безжоные были да не засватанные. Журба тот чернобровый, с глазами — углями жгучими, все возле Родиполка терся, все про него выспрашивал. Про жизнь его, про нрав, про мать его. Родиполк все с неохотою сказывал да с утайкою. Не по нраву были богатырю те расспросы. А особенно про мать его — Любу. Журба тот все словно про девку спрашивал, а в конце-то стал нахваливать, что и Родиполку не стало сил слушать. Ведь не так он хвалил красу материнскую, чтобы с ласкою да нежностью говорить про тот стан ее высокий да стройный, про глаза голубые да про волосы темно-русые, а так он сказывал, словно с матерью Родиполка жил да спал вместе. На те слова Родиполк к Журбе повернулся да резко ответ дал:

— Ты, Журба, думы да речи свои-то сокрой, а то разойдусь я да бой сделаю!

Журба на того посмотрел, но злости да гневу в Родиполке не было. Но Журба испугался: то ли рук, в кулаки сжатых, то ли сверкающих глаз зеленых. Журба того успокоил да больше про мать Родиполка не сказывал. Думал, что тот все забудет да отойдет. Но Родиполк не забыл, а стал сторониться того Журбы да все с другой стороны ходил, вместе с Лелем.

Каждый вечер возле капища любили молодцы своею силою выхваляться. Они-то, резвые юные, друг с другом бои проводили, кто кого сильнее станет да будет. Да не для дела нужного, а так, ради забавы да хвастовства. «А ежели на самом деле тот бой будет, так и разбегутся по избам да в углах позапрячутся», — думал с насмешкою Родиполк, стоя от них подалече. Он всегда в сторонке стоял да в игрища не вступал. «Негоже силу свою напоказ выставлять ради забавы да растрачивать попусту, — учила Ханга правнука свого Родиполка. — А то ведь Порун, что силу дает, отнимет ее, да еще и весь род обидит». Слушался Родиполк Хангу да силу свою могучую зря не тратил. Молодцы-то это заприметили да смеяться стали, надсмеиваться. А Журба тот все заступался. Родиполк все приметил да потеплел к тому, простил. Но молодцам ничего не отговаривался, а только однажды свою силу богатырскую показал да всех опятьох молодчиков по сторонам разбросал. Но то все зря было: разбежались парни-молодцы, да и стали его сторониться, бояться. Да и он тоже срамился. И не того, что обиду кому сделал, а что прабабкин завет нарушил, силу свою попусту потратил. Молодцы-то после этого его с собою звать перестали, а потом и он на гульбища да игрища не стал ходить.

А как перестал гулять, так все в избе сидел али по хозяйству содействовал матери. В духе его лад настал, тихо да спокойно ему было. Один Журба к ним в избу захаживал, словно к побратиму своему Родиполку. Но не к Родиполку он приходил, то все уловка была. В избу-то он зайдет, да на мать Любу поглядывает. Он глазами-то своими темными сверкает да в усы свои черные улыбается. А после стал он Любе в голубые глаза заглядывать, а как посмотрит он, так и она краскою зайдется, словно девка младая. Люба-то отридцати годков была, горда, статна. Виделся в ней образ княжий, высокий.

А когда ж Хмура-то пришла, в избу с нею пришел к матери Журба — мужиком новым. То Журба все Любу, мать Родиполка, примечал, обхаживал. Как пришел к ней дядька Журба, так стала мать — словно молодица та: при нем-то зарделась да весела ходила. Не стал сын противиться тому, матери-то одной быть не пристало.

По теплой радостной весне срубил Журба ту яблоньку сухую, чтобы и памяти не было о Ханге-богатырке да Всевласии-богатыре. А после того стал он на Родиполка искоса поглядывать да матери наговоры на сына делать. Как посмотрит на того своими глазами темными, так сверкают они злобно да ненавистно. Темнобровый Журба стал мужем матери Любе, но отцом Родиполку не стал. Не стерпел сына жены своей, а потому всячески принижал его. Но и сам Родиполк не умалчивал, отговаривался и бранился с Журбою. Дядька этот сказывал про Родиполка россказни, а по конце настаивал, чтобы Родиполк ушел в другую избу: когда у них будут свои дети, для Родиполка-мужика места-то нет. Но Родиполк все свое твердил да Журбе все отговоры давал, что изба эта и его тоже, и Журбе-то этому смолчать надобно, ведь приемный он, свою избу не сладил, а к дружке своей пришел. Непрестанная брань между ними вводила мать в уныние. Она горевала. Журба-то ей мил да люб был, а сын-то округ виновен. Мать его Люба Родиполка-то ругала, а за Журбу заступалась. Ненужным Родиполк стал, мешал он Журбе жизнь свою строить да нравы свои делать. А после и вовсе из избы выселила да постелила в клети.

Стало тому богатырю младому мило его одиночество. Бывало, придет на пригорок да сядет на поляне возле березы. Спиною прижмется да смотрит вдаль: на избы со ставенками резными да на самих людей — сохтичей. А овогда подле реки ходит за водою смотрит. Редко теперь можно было его видеть в гурьбе красных молодцев али возле избы своей — все он сам по себе был.

Мать-то все это приметила да второй раз его женихала, перед самым его отбытием. Сам Родиполк был согласен взять девицу, да и Чаруша, младшая на два лета, сестра Миролюбы, ему мила была.

Перед Купалой Чарушу засватали. Но пришел Купало и привел с собою не судьбу-Вехоч с Ладою, а Леть-реку с прародителями. После смерти невесты Родиполк решил уехать на службу к князю. То, о чем он до того только думал, редко, и все не решался, теперь уж было решено для него. И другого пути, окромя этого, нового уж и не было.

Собравшись, Родиполк поехал к малому лесу Полесью, где ждала его, думал, новая ладная жизнь богатырская. Подъехав к Полесью, поклонился, как учила его ворожка Ханга, с особым трепетом, испросил разрешения проехать среди его сильных деревьев да кустов, по его тонким тропинкам да стежкам. Деревца высокие, ладные, словно братья-молодцы, с зелеными резными листочками, зашумели, привечая нового путника. От ясных лучей Ярила-солнца заблестели, словно зеленые самоцветы, радуясь доброму слову. Засверкали они, словно каменья: где отливают темно- зеленым, а где и вовсе изумрудом сияют, а там совсем светлые, нежно-зеленые. Зашумели их ветви, затрепетали. А как успокоились те деревья, так стала проглядываться среди них узенькая, извилистая, серая, с чуть примятой малахитовою травкою тропинка. Родиполк тому и рад. Увидав ее, поехал через летнее игривое Полесье, среди больших и пушистых деревьев.

Глава 3

Первое видение и победа богатыря Светогора

В сильном духе Родиполка-Светогора сияла надежда, а потому Полесье казалось ему приветливым и ласковым. Лес этот был мал, но густ да ярок. Когда-то давно, когда еще прародители Всевласия поселились в деревеньке Сохте, лес этот был темный, хмурый, как тот Непущий лес. Но люди стали наступать на него, притеснять да делить, новые избы строить. Поделили тот лес на половины, а после сами прозвали Полесьем. Стал он как тот малый перелесок, на две половины поделенный. Одна половина его была возле Белграда, а другая уже после Сванграда. Но лес-то этот сдаваться да отступать не хотел, а стал расти округ градов да деревень. Хоть и мал этот лес, но был приметный: с полянами ясными, где травушка сочна, зелена-жгуча, да высокими деревьями с кронами пушистыми смарагдовыми. Деревья встречались тут разные. Можно было приметить затерявшуюся тонкую березку с длинными ветвями-косами, увидеть лепую темно-зеленую ель с долгими, колючими да мохнатыми руками-ветками, сладко-ароматную липку с тонкими вострыми листьями.

Посреди малой поляны, залитой солнечным светом, гордо стоял широкий и сильный дуб. Он был поодаль от всех деревьев, выделяясь своею силою. Красивое, мощное дерево, раскинув свои крепкие ветви-руки, стояло прямо, никого и ничего не страшась, даже самих великих богов-Верхоглядов. Не страшился он Вохра — сильного отца ветров, да его осьмерых детей. Не одолели б они тот дуб, сколько бы ни шумели да дули на него — все ему нипочем.

— Ты словно дерево то, дуб сильный, — вспомнил слова седой Ханги Родиполк. — К земельке-матушке корнями-то прирос. Растет, никому обиду не делает. Но ежели кто на пути у него станет, то оно уж корнями-то цепкими и сильными путь себе прочистит, со своей дороги уберет, землю всю пройдет — не остановить. Словно то дерево, неприметное сперва, растет, силу набирает. А ежели камень ляжет впереди него, то корни путь себе расчистят — не остановишь.

Вспомнил богатырь те слова, что про него говорила прародительница, да на дуб тот все смотрел, равняя себя с ним. Долго да пристально глядел, все думал про него. «Хоть и сильный да могучий ты, дуб, — думал богатырь, глядя на то дерево, — но далеченько стоишь. Округ тебя нет сродников да побратимов твоих. То и я таков, сильный да могучий, но сиротливый, как ты, дюжий, но не принятый деревьями дуб. После смерти прародительницы Ханги жизнь-то совсем стала худой. К матери пришел младой дядька Журба и стал хозяином в родовой избе-тереме. То я все бы терпел, коль другом стал бы али сродником. Ежели бы разок поглядел на меня ласково — забыл бы я все обиды, все ссоры. Да не принял, все изгонял из избы. Но то все судьба-Вехоч сладила, путь мне указала. Да и Леть-река, что невесту увела мою».

Нечего ему было собирать в дорогу. Не нажил себе добра да богатства. А только — одежу, что на нем была, нарядна, да макитру дедову, что закрывала его косу да ладну шею сзади да по бокам. А вот меч-то именной пришлось продать за опять золотых малых камешков. Молодец, что тот меч обменял, не ведущий был, не знал, что тот меч принять его должон да другом стать. Молодец тот ни на что не взглянул: ни на холод от меча, ни на стальной студеный свет. По нраву ему боле камни да золото, что на рукоятке меча были. Когда разглядывал он то — глаза огнем горели. «Не знаешь ты всего да не ведаешь — ласково слово говорить надобно, ладить», — думал Родиполк, но говорить того не стал — не поймет, не вразумеет, да еще и на смех поднимет.

Теплые солнечные лучи то и дело озаряли и пригревали младое нежное лицо Родиполково. Иногда он щурил бледно-зеленые очи с темною обводкою, чтобы увидеть даль и узкую дорожку сквозь тихий и спокойный лес. Сначала держал руку над очами, творя тень и всматриваясь вдаль, в самый край тонкой лесной стежки. Но потом, чуя светлость и доброту леса, уже не укрывался от солнца и, нежась в его лучах, стал засыпать. Дремота его охватила, словно нежными руками девица, и он, не противясь ей, уснул. Неспешная хода лошади Синявки помогала этому; молодая кобылка, словно чуя безмятежный сон своего товарища, ступала тихо, не спотыкаясь и не стопорясь.

Сон Родиполка был ясен, светел и чист. Видел он во сне самого Ярилу-батюшку — ясное красно солнышко. Было оно нежное, пригревало ласково желто-золотыми лучами. Для всего народа своего улыбалось, а люди, завидев то, отвечали ему добротою да словом милым. Оно золотило все да светило из своего терема — сине-голубого неба. И так хорошо Родиполку стало от того солнца, тепло, ярко, что почуял он в себе силу еще большую, чем дотоле. Да и не только богатырю то солнце по нраву было — все живое радовалось: людь свое получает, звери свое имеют, деревья, трава да кусты — свое. Но солнцу тому завидовать стала грозна туча черна, что ей не рады. Затмила солнышко, заволокла своею чернотою да мраком. Пришла она невесть откуда, но по всему видно — со стороны южной. Людь от того испугался да хотел было на колени упасть, кланяться. Но того Родиполк не позволил, чтобы мрак тот на солнце нападал да людям вольным обиду делал. И поднялся к туче той младой богатырь на лошади своей, да не по земле-матушке, а по звездам ночным сверкающим. Ножичек достал малый серебряный, да и проткнул остряком тем тучи чрево бестелесное. Тут же солнце засветило ярко, а от мрака того темного и следа не осталось.

…Родиполк отошел ото сна, и сон, видавшийся ему явью, рассыпался. «Видение то мне было, — думал Родиполк, — от самой судьбы-Вехоч». Растолковал он свое видение как знамение для пути его нового, почетного. Знать, победа от него будет, а коли так, то людь добрый без него сгинет. Он толкнул свою кобылку Синявку в бока да, обретши твердость, направился к князю с дружиною.

За лесом показался большой да стройный Белград. Избы с теремами стояли на белых горах да сами были белы да красивы. Округ града возведены были светлые, как тот первый снег, стены высокие да каменные. Вокруг стены — глубокий ров с грязною водою. Через него, на стальных цепях, был спущен помост. В часы светлые, дневные, помост этот опущен, а в темные да смутные — поднят. Далее — ворота большие, славные. У ворот-то этих витязи стояли да всех останавливали, расспрашивали, по какой нужде в Белый град прибыли. Остановили они и молодца Родиполка. Он гордо назвался богатырем — Светогором. Богатыри-защитники в любом граде нужны, а потому пустили его радостно с восхвалением, словно почетного гостя встретили. С веселым да бодрым духом богатырь направился в терем молодого князя Шума Бориславовича, овторого сына славного князя Борислава. Про знатного Шума сказывали доброе, что он сам чистый, в делах да во владениях своих. В граде, как и знал Родиполк, все было славно, чисто да мило. Княжил тот справно, все свои владения знал, до самых уголков тайных, сам был хозяйственный, бережливый.

Но в тереме княжьем встретил молодца боярин Мусса, что заместо князя правил в его отсутствие. Серый, длиннобородый, низенький боярин Мусса с большим животом восседал на княжьем стуле. Сам боярин был темен да в темно-зеленом кафтане, а стул тот светлый, не его, потому сразу было видно, деревянный с резною высокою спинкою — княжий. Сидел тот боярин за малым, но таким же светлым столом да перебирал письмена плотные. Завидев младого богатыря, брови свои темно-седые сдвинул да кивать стал.

— Без княжьего наказа брать-то тебя на службу не буду. Не велено! Сам-то княже Шум Бориславович отбыл в Печерский град, к князю Вольхе Вениславовичу. Когда вернется? Того не знаю, не ведаю, — тонким голоском говорил важно боярин. — В том граде дело решается верное, защита тому граду надобна, потому и поехал княже наш на подмогу. А меня заместо себя оставил да велел все его дела решать княжеские. А про тебя не сказывал, знать, не хотел тебя на службу брать, то и я без его наказа не буду.

Но, по-видимому, что-то сообразив, боярин поднял вверх указательный палец да строго приказал молодому безусому витязю, что стоял подле деревянных дверей:

— Поди-ка позови мне главного богатыря Будимира Микуловича! Я с ним совет держать буду. Да резво! — вдогонку крикнул боярин.

Быстрые шаги витязя глухим отзывом разнеслись по большому и светлому княжьему терему. Долго ждать не пришлось. Вернулся он с главным мужалым, но еще младым богатырем.

— Добра тебе, боярин Мусса! — громко сказал сильный богатырь, но не поклонился. Мусса скривил лицо от тех слов.

— И тебе добра, главный богатырь, — ответствовал боярин, глядя хитро на того снизу вверх. — Поведай-ка мне, богатырь наш защитник, — то слово подчеркнул Мусса, словно хотел на то особое внимание обратить да на что-то намек дать, — говаривал ли тебе наш княже, что младого богатыря ждет, али вызывал того?

— Богатырям мы завсегда рады, — бодро молвил главный богатырь, уязвляя Муссу.

— Ты-то, главный богатырь, по сути, по сути сказывай! — старался напирать Мусса громко да сильно, но то у него не вышло, а получился тонкий писк.

Главный богатырь, не боясь, поправляя темные усы, улыбался да посмеивался над Муссой. Боярин от того еще более негодовал.

— Говорил тебе княже наш светлый, Шум Бориславович, богатыря Светогора принимать али нет? — встав со стула да упираясь руками в княжий стол, спрашивал боярин, глядя сурово на Будимира.

Главный богатырь Будимир взглянул на Светогора виновато, а после, хмуро, на Муссу, да ответил:

— Нет, того не сказывал. Но взять можем и без его ведома, — добавил богатырь.

Враз успокоившись, Мусса, довольный, сев на княжий стул, обратился к Будимиру, словно Родиполка тут и вовсе не было:

— Не-е-ет, — растягивая слово, хитро сказал боярин. — Вот посуди сам, на богатыря Волоха давал князь ухвалу? — Главный богатырь кивнул. Мусса принялся загибать пальцы: — Богатыря Суздаля сам князь принимал? Князь, — сам себе ответил Мусса. — Звенигора князь принимал, а тебе указ давал. И Волоха-богатыря сам княже Шум смотрел, — повторяясь, сказал Мусса, словно хотел не богатыря подчеркнуть да назвать его славное имя, а смотр князя. Мусса палец поднял и потряс им: — Да и Мансура из народа кумп, и Утта-северянина, и Маравеля, и Харта — всех сам княже смотрел, — гордо сказал боярин.

Родиполк, заслышав имя сродника свого деда Харта, улыбнулся. Но сказывать о том не стал, чтоб не подумали главный богатырь да боярин Мусса, что Родиполк не сам пришел, а заступничества просить да под дедову защиту. Деду младого богатыря сорок два годка уже как было. Как схоронили они Всевласия, так он более не появлялся, к дружке своей, красе Путятишне, не заезжал, детей своих не проведывал. Не сказывал о Харте ничего младой богатырь, а про себя-то подумал: знать, не у Шума Бориславовича буду служить, не ему подмога нужна моя, не его народу да граду.

— Верно, — сказал Родиполк боярину, — дело в том граде решается важное, то и я за князем поеду. А там уж решим с князем Шумом Бориславовичем, нужон я князю богатырем али нет.

Мусса от того радостный стал, что все решилось по его, по-боярски, да на спинку стула высокого княжеского гордо оперся. Богатырь же главный Будимир на Родиполка долго да пристально глядел, а после довольным стал, будто что-то доброе понял про младого богатыря.

Главный богатырь Будимир откланялся, а выходя, хитро взглянул на Родиполка, словно чего задумал. Младой богатырь и сам поклонился да вышел из терема князя Шума Бориславовича. Возле деревянного резного крыльца его ждал Будимир, облокотившись о перила.

— Добра тебе, молодец яркий! — поприветствовал его Будимир, выпрямившись.

— И тебе добра, славный богатырь Будимир Микулович, — ответил Родиполк.

— Ты верно славный, раз про мою сестру старшу Путятишну не сказывал. Я-то тебя сразу прознал, славен ты, скромен. По нраву мне то. Коли подмога надобна, то я опервый подмогу тебе окажу да содействие.

— Красны слова твои, богатырь, за то кланяюсь. Но судьба моя зовет меня в путь, да к другому князю на службу, — сказал то Родиполк, садясь на лошадь, а после добавил: — То противиться ей не буду. Прощай, славный богатырь Будимир.

Будимир махнул ему рукой да, развернувшись, пошел к себе.

Выехал Родиполк из Белграда, но в Сванград не поехал, а поехал мимо, округ, по лесу. За Белградом разветвленною полосою росли деревья, вырисовывая собою мелкий, но красивый лес. Тонкой да длинною малахитовою полосою тянулось Полесье. Ехал Родиполк по тому лесу два дня и две ночи. Полесье с ним было добрым, приветливым. Казалось ему, что лес сам открывает пред ним все свое богатство: сочные ягоды, мягкие травы да тоненькие ручейки со свежею водою. Днем он останавливался, собирал себе снедь, кормил и поил кобылу. Все ученья, что передала ему прабабка Ханга, были ему впрок, и среди деревьев и животных он был как возле ближних сородичей. Третьего дня, после вечерья, выехал он к маленькой деревушке Раздол. Жил здесь людь разный да из разных народов.

Была тут раньше пролесень пустая, после молнии выгорела половина малого леса. Земля та была, словно большое пепелище — темное, серое, мрачное. Людь боялся здесь селиться, избы ладные строить новые, словно чуял, что здесь владения самого Перуна — метателя молний да повелителя гроз. Но время минуло, пробилась сквозь серо-черный слой, нагар, травушка новая, младая, сочная. Как пришла Макуша-весна добрая, так украсила ту поляну яркими да пестрыми цветами. Устелилось все ковром зелено-желтым да первоцветом синим. Увидев жизнь ту новую в округе, поселился здесь опервый молодец Раздол, что из рода ветт ушел. Да был он не один, а со своею любою Лелею, что дружкою ему стала. Ветты те — народ особый, мест своих не покидают, но тот супротив пошел, поселился отдельно от рода свого. Да девицу свою увел из свуянычей. Но то ему не в наказанье было, а для его ладу. Была у них изба веттовская, а отделки все — свуяныческие, с завитками, словно Вьюжница на окна завеяла. А после там разные роды поселились, с разными верованиями. А вскоре и деревушка выросла, ладная да красивая. Изб тут было немного, с одвенадцать, но все новые, разные, а отделки на них друг краше дружки — загляденье, как и их роды, из народов разных. Жили те народы друг подле дружки в ладу да мире.

Родиполк, проезжая чрез малу деревеньку, любовался красою изб разных, малых да больших. Крупной избы отдельной али малого терема, что для гостей заведены были, он не отыскал. То пристанище стал искать у простого люда. Проехался он по дороге той узкой, что мимо домов шла, да украдкой просмотрел все избы, а после к одной малой вернулся. От избы той он почуял доброту и любовь, и решил, что пристанет только здесь.

Изба эта была малая, но добротная, изгородь низенькая, но крепкая. Как только постучал он в дверь, в небольшом оконце мелькнул свет от зажженной лучины. На двор вышла краса-молодица из народа опричников, испросила, чего хочет путник. Родиполк ответил ей и, зная обычаи, добавил, что с добром и миром. Она же глазом востра была и признала в нем волхва али ведуна, а потому отказывать побоялась. За ней же мужик, что из русичей был, вышел, кобылку Родиполкову напоил да накормил. И знал богатырь, что и почистит Синявку да полотнищем накроет, чтобы та остыла да отдохнула.

Молодица же в избу позвала, на стол скатерку родовую, нарядную, положила, белую с вышивкой алой, поставила кувшин молока да хлеб круглый. Поклонился ей низко Родиполк за доброту материнскую, отведал еще теплого хлеба и молока. Положив под голову суму, лег на пол, подле лавы. Да так и уснул. Проснулся же от того, что на него пристально глядели. Округ столпились дети. Старшей девочке — годков одесять-одиннадцать, младшему — не больше пяти. Они прятались друг за друга, боясь его, а старшенькая вышла вперед всех да изучала его пристально. Была она кровей смешанных — опричников да русичей. Глаза у нее большие, опричненские, карие, темные, жгучие. А остальным-то она — в русичей: длинные золотые волосы пушистые до пояса развеваются да кожа светлая, с белизною. На голове — повязка через лоб, алая с вышивкою, сзади затянута, а по бокам — с кистями длинными. Одета она в ребяческое: платье широкое да светлое, тонкой лентой подпоясанное, с кистями красными.

Родиполк взглянул на нее да увидал ее в очетырнадцать лет, красою. Вот стоит она перед ним, краса-загляденье. На него смело смотрит глазами карими. Он улыбнулся ей, молвил тихо да ласково:

— Пойди-ка, не забойся.

— Не забоюсь я! — ответила она бойко. — Но мамка наказала: не подходь к нему, потому как оборотень он.

Поняв, почему они собрались, Родиполк добро улыбнулся и мягко молвил:

— Зря-то вы собрались, не оборачиваюсь я, месяц уж не тот.

Дети огорчились, но ненадолго, как все малые ребята. Недоверчиво еще раз взглянули на Родиполка, убежали. А через минуту позабыв все, весело да шумно разбежались по всей избе да на малый двор. Но старшенькая большеглазая девчушка не ушла, а ближе подошла, не страшась, да вымолвила:

— Ну, то ладно. Ты коли поедешь, я-то ждать буду, чтобы увидеть перевертыша.

Она хотела уйти, а Родиполк крикнул ей вдогонку:

— Как величать-то тебя?

Она обернулась от дверей, вострым взглядом смерила его и сказала:

— Звать-то меня — в честь батюшки родного, Мирославою.

— А мать-то твою? — опять спросил Родиполк, не тепля надежды на ее ответ. Ведь малые дитятки не сказывают о своем роде да о прародителях.

Но Мирослава оказалась смелою и ответила ему:

— Орантою Макеевою.

— А ты, стало быть, Мирослава Макеева.

Она кивнула и вопросительно посмотрела на него, боясь спросить его имя. Но Родиполк все понял и сказал:

— А меня величать Родиполком Стогнуцким, — не страшась, открыл свое младенческое имя.

Девочка обрадовалась, благодарно кивнула. И уже выходя из избы, еще раз обернулась и молвила:

— То я буду ждать!

— Ну, коли хочешь, то жди, а я приеду, — сказал Родиполк, давая слово Мирославе.

Подложил руку под голову и подумал, что не он невесту сыскал, а она, невеста, сыскала его.

По полудню, поблагодарив хозяев, что принимали его в избе своей доброй да ладной, выехал он в град Печерский, что был под управою князя Вольхи Вениславовича, старшого сына князя-батюшки Венислава Саввичева.

Славный княжий род Саввича брал свое начало от Радомича-богатыря, сильного да смелого. Не давал он в обиду народ свой, защищал от врагов разных, инородных, чужеземных. За охрану ту да защиту выбрали Радомича князем да поставили главным — управлять народом своим да оберег людям делать. Про того богатыря слухи пошли по другим народам, что рядом жили, и стали тот народ радомичами звать. Народ тот жил у самого края реки Вольновой, где впадала она в большое голубое озеро Серптыхан. Округ того озера жили и другие народы, но отличались они от радомичей волосами да глазами. Но все ж радомичи краше были, ближе к русичам, только волосы у них светлые, с переливом рыже-золотым. А глаза — как те воды в озере: когда весна да лето яркое — так синие, светлые, а когда хмуро, то голубо-серые, а когда уж осень глубокая — то совсем серые, темные. В одежде они были просты: мужики рубахи до колен носили да штаны, но с поясами знатными, широкими; девки платья до полу надевали с рукавами длинными, на талии тонким пояском подвязывались. Волосы свои, по обычаю тамошнему, в косу плели толстую, а замужние надвое волосы делили, косы заплетали да вперед по груди спускали. Мужья их им украсы делали, кисти разные, с завитками али прямо да тонко. Кто умелее да богаче — из золота-сребра, а кто беднее — тот из железа. Молодицы волосы свои не накрывали, а ходили простоволосыми, чтобы по украсе той все видели, что замужние они, защитника имеют. А как зима приходила, они тулупы надевали да накидки теплые.

Рядом с радомичами жили гультичи (называли их по имени князя Гульта, сами же они себя звали скроничами). А с другой стороны от радомичей жили древочи, рунтичи да хортичи. Все они меж собою схожи были, только гультичи волосами более светлые, а глазами зеленые.

Повадились те скроничи зеленооки, во главе с князем своим Гультою, на радомичей нападать да землю их отвоевывать. Радомичи поначалу отбивались, супротив вставали. Но гультичей тех больше было, да все они сильные да злобные. Потому решил князь Радомич договор сладить с древочами, рунтичами да хортичами. Главные старцы в их народах уразумели, что им тоже угроза будет, а потому на договор пошли. После победы Радомича все, кто договор ладили, выбрали его главным князем за силу его да за смелость. Но Радомич тем горд не был — был он прост, себя выше не ставил. У главного князя того было одвое детей: Рогдания — дочь-красавица да Вохт — сын, что княжий род унаследовал. И каждый сын новый все более горд был да от людей простых отходить стал.

Вохт, сын Радомича, сладил договор с русичами, с самим главным князем Своялтом. А договор тот скрепить свадебкою решили, с одною из дочерей Своялта. Все дочери его были неказисты: худы, словно ивы, тонки да лицом не красны. Не девки, а мавки лесные! Ни одна из них не любилась Вохту, а выбрал он невесту себе просто: рукою махнул в сторону, где девицы стояли, куда показал, то и была невеста его. Невестой его стала средняя дочь князя русичей Маруша. В тот же день, вечором, как только невесту выбрал, оженился Вохт, да и сразу потребовал, чтобы главный княже свое место ему уступил. Сказывали прислужники, что грозился порешить Своялта да весь род его. Наутро главный князь уступил свое княжество Вохту Радомичу. А за одня два от беды такой слег Своялт, захворал тяжко княже русич. Вохт на то наказ дал, чтобы к главному князю никого, окромя него, не пускали. Даже прислужникам запретили к князю входить, а не то что дочерям да сродникам. Через одва дня княже Своялт умер. Главным князем сам себя назначил Вохт Радомич. Но народ русичей нового князя признал да поклонился ему в ноженьки.

У Вохта-то этого родился сын Дарий, отец Саввича. Княже Вохт княжил недолго. Как прошли его одва десятка весен с пятью, после празднества Радогости, когда уж мужики и поля засадили, засеяли, напала на земельку-матушку Хмура с Вьюжницею, да и замело все. Как увидал все то князь Вохт, так и почуял смерть свою. Невесел ходил он отри дня, да и слег, а на зорьке умер, ушел к прародителям.

Княже Дарий, сын его, мал был, но силен да упрям. Наказы давал строго, сурово, но и мудро. Малого князя слушали все да всё исполняли. А коль кто не слушал, того княже сам мечом рубил. Но тех было мало, все его, князя, уважали за силу да смелость. Как и прародитель его, он защищал свой народ, не щадя себя. А после побед тех почуял княже в себе мощь да гордость. Стал Дарий Вохтович сам нападать да и у других народов земли отвоевывать, а людь местный прислужниками делать. Но захотел он не только земли чужие плодородные, но и жену другого, ясного молодца. Полюбилась она ему, что аж мочи нет, со страстью сильной. Девица та — Первушка, жена сродника его Ясногляда да дочь самого князя Велихта, что из своночей будет. Нашли того Ясногляда заколотым, а Дарий тому и рад. Оженился он на Первушке, молодой вдовице, да и привела она ему одвох сыновей — Зигмулу да любого Саввича.

Саввич тот был смел да силен, но горд своим родом княжеским. Против слова свого не терпел, нрав свой гордый да упористый показывал. Про князя Саввича разговоры ходили разные: что сынов у него более, чем с ним в тереме живут. Что девок он брал силою, да так брал, что те в беспамятстве были, а после уж сынов ему приводили. Но были то пересуды прислужников али взаправду то было, никто не ведает. Но все знают, что сынов у него было отрое. Старшой сын Венислав приведен был опервой женою Саввича, княженькою Яринкою, что из народа критичей была. Оженили князя в опятнадцать лет, по договору, для защиты тех критичей. После смерти той Яринки оженился Саввич на молодой вдовице княжне Радомиле, что народом свуянычей правила. Привела она ему одвох сыновей-князей — Борислава да кривого Градемира.

Старшой сын Саввича, славный Венислав, правит в Ясном Стольнограде. За лета его высокие да простоту прозвали его все князем-батюшкою, хоть и самым важным князем он не был, а главным был дядька его — Зигмула. Венислав Саввич силу свою от рода радомичей унаследовал, управлялся с мечом быстро, резво, словно молодчиком был одвадцатилетним. В свой шестой десяток был он жив умом, правил княжеством строго, но мудро, защитником славился, победы за ним были немалые. Но и нещадным был. Свого второго сына Мечеслава за измену самолично зарубал мечом.

Меньшой сын Мечеслав от второй жены князя-батюшки Агафьи родился. Но когда ему одвадцать пять годков было, уехал он к своему деду по матери Титлону, да и не вернулся. Агафья же прислужника подкупила да и вслед за сыном поехала. Князь Титлон этот супостатом оказался да войною на Венислава пошел, а с ним и Мечеслав заодно. Князь-батюшка Венислав во главе витязей своих стал за главного богатыря. Бой тот выиграли. В опоследней битве князь порубал жену свою да сына. Весь народ Титлона извели: мужиков порезали, жен да девок в чернушки взяли. Сам же Венислав меч сына свого, изогнутый дугою, с собою взял да на стену повесил во всеведение да на осмотр, чтобы более никому не повадно было народ свой да земельку-матушку предавать. После боя того постарел князь Венислав, хмурной да белый стал, как облако. Силы в нем много, но жену себе более не брал. Сын его старшой, княже Вольха Силович, видя таким батюшку свого, девок ему сватал, но от князя им отказ был. А завел себе князь-батюшка мамку-няньку Светославу. Она возле него, потчует его, чистоту держит да порядок наводит. А овогда и баньку истапливает, чтобы дух и тело князя Венислава чистыми были да могучими. Детей он более не имеет, окромя старшого сына Вольхи Вениславовича.

Княжит Венислав Саввич в своем граде без подмоги сына. Вольху возле себя не оставил, а поставил его княжить в Печерском граде, что близ Белграда да Сванграда стоит. Вольха родился у князя-батюшки и у жены его Макуры опервый. Макура, синеокая красавица, после месяца как привела сына, ушла за реку Леть к своим прародителям. Сына свого растил сам отец, князь-батюшка Венислав Саввич.

Вольха Вениславович с малолетства был силен да храбр. С опяти лет умел скакать на лошади, да не хуже свого крепкого батюшки. Рубить мечом Вольха, как и писать, мог обеими руками, а потому боялись его враги чернохорые. Вольха учен, грамотен. Читать может не только свои письмена, но и письмена инородцев. Силы в нем немерено, и в теле его, и в духе, а храбрости и того более. Потому и стали величать его Вольха Силович. Любит он свою землю-матушку, всем своим духом широким, да народ свой русичей. Потому и оженился не на инородной красавице, а на Марье — девице русичей. Марья-то его была мила, но красою не блистала да не сверкала. Оженился он на ней без месяца в очетырнадцать лет. Родила она ему отрех сыновей да дочку нежную милую. Назвали сыновей Светлоликом, Свояжичем, Нежданом, а девицу — Милоликой.

Растил Вольха детей своих в заботе и доброте, а особенно дочку любимую. Как исполнилось младшей Милолике десять годков, овдовел Вольха Вениславович, забрала его жену река Леть к прародителям. Горевал Вольха да безутешен был, до отридцати с пятью годками не оженился, новую жену себе не сыскал. Горе Вольху Силовича сделало суровым да гневливым. Но жизнь свою положил для народа свого да земли-матушки родимой. Оженил он сыновей своих, для спокойствия земли русской, на красавицах-чужестранках. Старшого сына Светлолика — на голубоглазой, с белыми кудрями девице Ондре, дочери князя заморского Лихты. Говорили, девка странная была, белые волосы свои не сплетала, а распускала их до самых пят. Но на странности ее Вольха Силович не глядел, а оженил сына да договор подписал, что совместно с князем Лихтою да его родом море буйное стеречь будут от врагов-супостатов. Но и сын его Светлолик те странности не приметил, краса-девица та духом его завладела, полюбилась со страстью молодецкой — больно уж красива была, белолика. Старшого сына с женой его оставил подле себя княже Вольха — наследником Печерского града.

Среднего сына Свояжича, за договором с народом кочевым, оженил на Карахте, дочери тамошнего князя Суйла, чтоб народ этот набеги не чинил да на Новый град не шел войною. Посадил он там свого сына Свояжича с женой его Каратхе, темноглазой да черноволосой. Отретьего сына Неждана оженил с Ростинкою, дочерью купца богатого Матфея. Поставил он сына свого во главе дел морских и товаром чужестранным заведовать. А сам князь Вольха Силович жил в малом тереме, богатством да златом себя не баловал, а более скудностью. Одевался народно да просто.

…Князь Вольха Вениславович сидел во главе князей на сборе. Решалось большое дело, а потому страстные споры были слышны из-за кованых дверей. Родиполк, ожидая, распознал сильный глухой голос Вольхи Вениславовича. Тот кричал:

— Что ж вы, князья полоумные, забились в норы, будто зайцы серые! Кого испужались, дикарей-обдерышей?! Нам ли, добрым людям, сильным, могучим, бояться власти чернохорых с глазами хитрыми?

Закричали в разноголосье князья от обидных слов Вольхиных, зашумели. Стукнул князь по столу дубовому, словно громом Перун, все стихли. Обозвался старший сын Вольхин, княже Светлолик Вольхович по прозванию Старшенский. Голос его был страстен, молод, но мысли в тумане, темны.

— Княже наш светлый, не пужай нас попусту, — говорил он Вольхе-князю, словно тот и не батюшка его родный. — Знаем мы себя, и чего стоим. И людей наших — русичей — мы знаем, — твердо сказал княже Светлолик, уверяя свого батюшку в том. — Но орава их, — повысил он голос, — больше, чем наши славные грады вместе взятые! Ты по нам не суди о трусости, — сжав кулак, произнес молодой княже. — Ты нам дело давай! — супротив батюшкиного слова говорил Светлолик. — Коли можешь, а нет у тебя мочи, то давай согласие на их уговоры. Толмач-то уж тут, прибыл.

Родиполк ответа Вольхи Силовича ждать не стал, рванул на себя кованую дверь и вошел. Все люди славных кровей застыли. Их было много, все знатные князья, нарядные. Но богатырь на тех и не взглянул, а смело смотрел прямо в глаза князю Вольхе Вениславовичу рода знатного, почетного. Крепкий княжеВольха темноусый был, безбородый, с глазами синими, бровями седыми. Широкие брови его к переносице сдвинуты, к концам своим вздернуты. Лицо его большое, грубое. Взгляд строгий, колкий, с хитрым прищуром. Взглядом своим острым вмиг распознавал друзей своих али врагов. Он был прост, руса глава его — без княжьего обруча, а сам в народной светлой рубахе. Родиполк-Светогор заговорил с ним, не страшась гнева князя:

— Добра тебе, великий княже Вольха Силович, — поклонился Родиполк. — Я под знамение к тебе прибыл, для защиты земли красной. Будь, Вольха Вениславович, ко мне ласков, и одержим верх над сумраком и силами темными.

Княже Вольха, онемев от изумления, так и застыл возле стола. Отойдя, сел на стул свой высокий дубовый, златом отделанный, да произнес спокойно:

— Ты чия ж будешь, молодец? Коли есть сила говорить с людьми знатными да почетными.

— Я, — ответил гордо да сильно Родиполк, — Светогор, правнук славного богатыря Своярта-могуты, сам того же складу, что и прародитель.

Вольха долго да пристально смотрел на Родиполка. То ли отметку давал ему, то ли вспоминал его именитого сородича. Вольха Вениславович в жизни повидал немало людей разных. Знавал он всяких богатырей, малых да великих. Наслышан был и о Всевласии-Своярте, и о роде его.

Долго раздумывал Вольха Силович. Тишина стояла. Сильные и смелые воины — люди высокого чину — ждали гнева Вольхи. Родиполку чудилось, что они пригнулись, головы повтягивали. Богатырь, чувствуя натугу всех людей, так же ожидал буянства князя. Но княже не прогневался. Приказал Вольха позвать молодого тамошнего богатыря Альхона Градемировича (по прозванию Лис). Альхон-то этот княжих кровей был. Отец его — Градемир, самый меньшой сын Саввича да жены его овторой Радомилы. Градемир-то этот богатырем не был и не княжил, а больше был хорош по делам письменным да счетным, потому как родился он с уродствами — кривым да хромым. Поговаривали, что когда Градемира того его невеста увидала, так плакала всю обручную.

Но сын его Альхон был не только здоровым да красивым, но и сильным богатырем. Владел тот Альхон Градемирович мудростью и хитростью. Неспроста-то его Лисом прозвали, ведь Альхон мог бой выиграть не ударами и силою, а изворотом и ловкостью. Говаривали, что Альхон был сподвижником самого сильного да прославленного богатыря Доброжита. Еще говаривали, что не Доброжит обучал Лиса, а сам Альхон — славного богатыря Доброжита. Но после знаменитой ссоры, что гремела на всю округу, с его братом, Могутою, Доброжит отправил Альхона на службу к князю Вольхе Вениславовичу.

Лис вошел. Его горделиво-величавая походка была княжеская, смелая. Всем своим видом Альхон говорил, что окромя богатыря, он еще и князем будет. Но гордился он тем так, ненамеренно, словно то ему Верхоглядами дано, а что то все приметят, то ему все одно было. «Но то нас и различает, — думал Родиполк, — что горд ты княжеским родом, а я то прячу все». Младой богатырь Родиполк тоже был княжьего роду, но того не думал, а все думал, чтоб его богатырем почитали али ведуном — то как сложится, как судьба повернет. Но еще и года были их отличны: Родиполку овосемнадцатая осень была, а Альхону-то, по всему, одвадцать с опятью годками будет. Младой богатырь нашел схожесть с собою в Альхоне, в лице и теле, и это ободрило его дух. Лис так же, как Родиполк, был больше худ, чем могуч, высок. Серые усы его тонкою ниткою росли над верхней губой. Глаза имел тихие, серые, взгляд твердый, без стеснения.

Альхон-богатырь снял свою макивку железну, обнажив короткие, до плеч, мягкие, светлые, как пшеница, волосы с завитками на концах. Одет он был просто и вольно: светлая рубаха широкая, по краям с оберегом, вышитым женою его Радославою; поверх — красный передник, подвязанный красным поясом с золотой строчкою; широкие штаны летние вправлены в красные сапоги. Все богатыри под передник надевали кольчуги из тонких железных колец. Кузнецы-мастера кольца эти сплетали между собой в особый многослойный рисунок, у каждого свой, именной. Поэтому враги, пуская стрелы и видя, что те отлетают от воинов-русичей, слагали сказания о бессмертии богатырей. Но заметил Родиполк, что под передником у Альхона кольчуги нет, потому как он был у князя в светлице. Княже Вольха Вениславович обратился к Альхону:

— Добрый богатырь Альхон Градемирович, рассуди нас. На нашу землю русичей движется полчище черное, во сто крат больше дружины нашей витязей смелых. Наши славные, — он остановился, словно хотел словом этим упрек им сделать, — люди высокие, — продолжил он, слова растягивая, обвел собравшихся рукой, — склонить головы хотят.

Вольха-князь нахмурил брови, и Родиполку показалось, что искоса взглянул на свого сына Светлолика, но то был миг, и окромя Родиполка, того никто не подметил.

— А вот молодец удалой, — князь кивнул в Родиполкову сторону, — богатырского роду, — снова повысил голос князь, словно хотел слово то особо выделить, и как Родиполк уразумел, свому сыну указать на его слова да сомнения, — бой нам взять предлагает.

Светлолик-то все понял, что отец ему в трусости упрек делает, да задумался, ревниво на Родиполка поглядывая.

— Ты что же молвишь, Альхон Градемирович? — продолжил князь, обращаясь к Лису.

Альхон же взгляд свой на князя устремил, рукой серый ус поправил и с хитрою усмешкою сказал:

— Великий наш княже, сильный и смелый Вольха Вениславович! — Голос его был сильный, но звонкий, мальчишеский. — Дабы бой выиграть, можно и головы склонить.

— Хитро говоришь, Лис Альхон, — кивнул Вольха довольно, что тот ему бой предлагает. — А то по правде как же выйдет?

— Это, — говорит Альхон, — я тебе самому скажу.

— Что ж, добро. Молви то, не чуждайся.

Князь Вольха обвел взглядом князей сидящих:

— А ну-ка, люди добрые славные, дайте нам с богатырем Альхоном растолковать.

Все засуетились, со стульев и лав дубовых вставали да терем покидали. Сын его задержался в надежде, что отец его оставит, но Вольха и не взглянул в его сторону. И Светлолик с обидою побрел за всеми. Младой богатырь Родиполк тоже хотел было уйти, но князь его остановил и оставил вместе с собою и Альхоном.

Вольха Силович внимательно выслушал Лиса, улыбаясь краем рта его хитрой выдумке. А придумка его была такова. Утром рано встретить хана чернохорого с хлебом и солью, пригласить его с соратниками на пиршество да за стол богатый. А после истопить им баньку да попарить их там, чтоб аж зажарились, смеясь говорил Альхон. Баньку-то эту тихо сам князь подожжет, да и сгорят они все там. Остальных же воинов, тех, что за дверями железными будут, накормить да опоить вином, ночью же заколоть.

— В хмельное можно белушки долить, — добавил Родиполк. — Эта травушка сморит да усыпит их.

— Верно, — сказал Альхон, одобрительно взглянув на младого богатыря. — Встречать же гостей будет, — продолжил Лис, — сам славный наш княже Вольха Вениславович. Да не один, а со своею племянницею, Светогоркою. — И богатырь взглянул на Родиполка, прищурив свои серые лукавые глаза.

— Усы-то его мальчишеские, — продолжал богатырь Альхон да руками показывал, — под вуалькою спрячем, в платье женское нарядим. Княже Вольха со своею племянницею поведет всех в терем свой, напоит, угостит да баньку истопит, — улыбнувшись своей придумке, вел дале богатырь. — Сам баньку и подпалит. Дух-то бани не осерчает, уразумеет нас, ведь дело то благое, доброе. Светогор-то, богатырь ряженый, с извозами пойдет, кормить врагов наших. Они шли издалека, небось, изголодались. Вот опосля-то ночка разгульная будет! — потирая ладони, говорил Альхон. — Когда сон их сморит, а банька догорать будет, мы других и порубим. Младой богатырь-то — самых главных, а мы — остальных низших.

Вольхи Силовича глаза синие горели жадно, словно победу уже увидал да всех чернохорых извел он один. Княже кивнул да приказал позвать тетку-няньку Манрушку, что за теремом следит да за ладом в нем. Манрушка породнилась с Вольхою Вениславовичем, отдав свою внучку Ростинку за сына княжьего Неждана Вольховича. Да и сама Манрушка, приведя Ростинку в терем, в тереме-то княжьем осталась, Вольхе прислуживать. Но прислуживать она не умела, больше советы давала да князем управлять хотела. Боярка-то эта хитра была, знала все дела княжие да боярские. Вольха Вениславович ее управы над собою не терпел, но она хитра была, словно кошка, углы все обходила да князя упрашивала, дела свои решала. Упросила князя свого сына Зелехта в боярский совет поставить, чтобы в делах града участвовал, на вече заседал да советы давал. Поначалу Вольха на то отказ давал, но теткины уговоры ласковы свое делали. Согласие на то княже дал, но на Зелехта строго смотрел да остро.

Манрушка была настоящей боярыней. Она шла медленно, словно боясь гневу княжьего, льстиво кланялась. Одета была скромно, но по-боярски: в платье длинное до пят, золото-багряное с узорами, со светлою пелериною большой, прикрывавшей ее полную грудь. Лицо ее, крупное, полное, с розовыми щеками, но тонким да острым носом, было совсем некрасивое. А тонкий рот в беззубой улыбке тому еще больше способствовал. Брови на крупном лице были тонкие, редкие, вздернутые, говоря о горделивости да надменности. На голове — кокошник, маленький, золотом отделанный, покрытый длинной вуалью-платком в окрасу платья, на шее скрепленный сверкающей синим камнем богатой брошью — подарком самого князя Вольхи. Руки с полными пальцами скрещены на груди. Навязчиво кланяясь, подходила к князю.

— Полно, полно, Манруша, — не то ласково, не то строго остановил ее поклоны княже. — Пойди-ка ты, Манруша, да платье нам девическое принеси. Дорогое, нарядное, — особо отметил князь, глядя прямо в темные вострые глаза боярыни. — Да смотри, все украсы к нему снеси, чтобы гости чужеземные, завидев ту девку, глаз не смогли отвести да зарадовались, загляделись! — А после, повернувшись к Родиполку, улыбнулся. Но тетка того не заметила да за свое испугалась:

— Неужто, княже, красу Милоликушку отдавать собрался?! — спросила Манрушка тонким голоском, словно причитать собралась. Ежели бы она услышала согласие, то тут бы и начала, а заодно и плакать стала бы. И не потому она заплакала бы, что не желала отдавать Милолику, а потому, что княже с ней совет не держал да и не вместе с ней жениха выбирал.

Вольха махнул рукой да ответил с недовольством:

— Да на нее ли жениха сыщешь? Нет, вон того красного молодца, — и он показал рукой на Родиполка, — в платье одеть надобно, да чтоб краше любой княжьей дочери был, — сурово сказал Вольха. — Но что молодец он — того прознать не должны.

Родиполк посмотрел на Манрушку, думая, что та поразится да расспрашивать станет. Но она не только не удивилась, а, казалось, наоборот — спокойная стала, радостная. Несмотря на свое пышное тело, легко да быстро пошла, останавливаясь на каждом шагу, оборачиваясь, кланяясь. Княже Вольха, сдвинув густые брови, нетерпеливо глядел на нее, но не подгонял.

Манрушку ждать пришлось недолго — скоро она принесла девичье платье, наряды да украсы. Красивые, богатые, ведь он-то должен быть племянницей самого князя — Вольхи Вениславовича! Наряды эти из белого шелка и синей парчи были, вышивка серебром да жемчугом. Коруна была невысока, девичья, расшита богато, серебряной нитью да камнями зелено-синими самоцветами. С коруны волнами на лицо до самой шеи падала тонка, прозрачна вуалька с вышивкою да узорами серебряными. Где на глаза спадала, то не было той вышивки, а где на усы да рот — была красива, переливчата, густа.

Родиполк примерил наряд девичий. Наряжаться ему помогала сама тетка-нянюшка, словно девку-красу собирала на сватовство. Он краснел, покрываясь румянцем. Думая, что боярка все подмечает, еще больше пламенел лицом. Только к концу действа он, подметив, что та ничем не выдает себя, успокоился. «Хитра баба, но настояща боярка, потому и живет в тереме княжьем. Окромя того, — думал Родиполк, — тонка, образована да ведает все правила девичества, тонкости его, небось, в девической заведует». А после, как одели его, стала она рассказывать Родиполку, как ходить надобно, да сама показывала, прохаживаясь по полу деревянному. Хоть и была она полна, но были шаги ее мягки, а движения плавны. Альхон с задором смотрел да посмеивался. Вольха, улыбаясь, с азартом ходил вместе с Родиполком, повторяя его шаги. Учила она богатыря, как кланяться надобно, да сама кланялась медленно, чтобы Родиполк подметил, как платье подымать надобно, да своими пухлыми руками подол приподнимала да ходила мимо богатыря неспешно, чтобы тот научился. И всему так обучила Родиполка, что те хитрые ханы не прознали б подмену, даже ежели бы вблизи разглядывали ту девку — князеву племянницу Светогорку. Когда младой богатырь выучился ходить по-девичьему, но с княжею гордостью, то, перекинув огненну толсту косу через плечо на грудь, стал прохаживаться по светлице сам. Вольха Силович смеялся да подбадривал Родиполка:

— Ай да молодец! Ай да молодец!

Тетка-боярка, скрестив руки на груди, довольно смотрела на богатыря, пока тот ходил по терему туда-сюда, а после кланялся, как девка младая княжая. Когда Родиполк был готов, к нему подошел Альхон да дал ножичек. Блестящий, с серебряным отливом, тот был мал, в ладонь помещался, но остр, словно меч наточенный. Стальной серо-серебряный ножичек играл с младым богатырем блеском, радуясь знакомству с молодцем. Родиполк уж знал: принял его тот ножичек, поможет силу свою с богатырской соединить да против врагов направить. Спрячет он тот ножичек в длинный рукав платья, но то уж после будет, поутру.

Прислужники проводили Родиполка в князеву спаленку. Она была нарядная, широкая да богатая. По стенам росписи цветные — алые, узоры кружевные, морозные, искусные злато-серебряные. Цветы, округ нарисованные расцветали да пестрились янтарем, листья — камнями самоцветными смарагдовыми. Дивился тому Родиполк: все то — краса русичей да самих его прародителей — радомичей. В опочивальне места было много: окромя кровати с перинами, стоял малый стол с лавою возле расписной стены, а в углу — деревянный столб, исчерченный оберегами, а на нем полка, а там вверху — обережна светла ткань с вышивкой. У дверей по обе стороны стояло одва сундука, один другого краше. Что по праву сторону — отделан серебром, по леву — золотом. «Золотой — то, верно, красну молодцу, а серебро — девице», — подумал богатырь, сбрасывая с себя девичьи наряды да украсы. Платье и остальное он аккуратно положил на серебряный сундук. Одевшись в свое богатырское, вышел на двор.

На дворе было тихо. Брат солнца, округлый Месяцеслав, светил нежно да мягко. Кое-где на темном небе искрились ярки звезды — детки Мясецеславовы, Ярасики. На крыльце простым мужиком сидел княже Вольха. Одет он был совсем просто, народно: легка рубаха на нем светлая, штаны да лапти. Подле него, опершись о перила, стоял его сын, Светлолик, наряден да красочен. Был он годков одвадцати с двумя, более молод, чем мужалый. Родиполку чудилось, что руки те белы, с нежными пальцами, и меча не держали.

Разговор меж отцом да сыном был серьезен, Вольха суров. Но как вышел Родиполк, оба они, сын да отец, смолкли. А княже словно обрадовался тому да, похлопав рукой по крыльцу, подозвал младого богатыря сесть рядом с собой. Светлолик еще более озлобился, но не уходил, думая, что разговор с батюшкой продолжится. Но было видно, что Вольха того не желал, а заговорил с Родиполком, словно не замечая сына.

— Ответ мне дай, богатырь младой, — обратился горестно князь, — отколь то все? Я жизнь свою положу за землю родимую, да и тому всех своих сыновей учил, наставлял. — И он взглянул исподлобья на сына, что замер поодаль. — А он-то как себя показывает? Страшится! Али можно так?! Али можно то?! — В словах Вольхиных слышалась боль, словно рана то у него была. — Отдать землю да народ свой, на поклон пойти — али то можно?! — Вольха ударил себя кулаком в грудину и опять вопрос свой задал: — Али можно? — Но не ответа он дожидался от Родиполка, а слово свое хотел сказать безнадежное. — Как же так, богатырь?..

У князя-то и слезы заблестели. Поник он главой, думы темные его охватили, страшные. Встал. Побрел по двору, да враз стал, раскинул руки свои сильные, вдохнул грудью полной.

— Нет! — крикнул он. — Не отдадим тебя, земелька-матушка родимая! Не отдадим! Не отдадим, земелька русская!

Сильный образ Вольхин в ясном лунном свете еще сильнее стал да тверже. Родиполк почуял простой народный дух князя и силу его богатырскую. А более — любовь его к земельке-матушке, народу своему. От того и сам богатырь еще больше силу в себе ощутил да смелость. Светлолик почернел, сгорбился да недобрым взглядом окинул Родиполка. Богатырь на то не посмотрел. Поднявшись с крыльца, твердым голосом ответил князю:

— Ясный наш княже Вольха Вениславович, победу мы одержим над силою темною!

Вольха подскочил к молодцу, схватил его за плечи да стал трясти, словно правду выпытывал:

— Повтори, богатырь, слова свои красны! — взывал Вольха, всматриваясь в лицо богатыря.

— Виденье мне было доброе, сама судьба-Вехоч открыла, — ответил Родиполк, — что победу мы одержим над силою темною.

Вольха за то слово крепко обнял Родиполка, как родного сына, да долго не отпускал. А отпустивши, мягко, с нежностью, сказал:

— Отдохнуть надобно перед боем, иди в опочивальню свою, иди…

— И ты иди, Светлолик, — сурово сказал сыну, — иди к дружке своей, заждалась уже.

Спохватился было Вольха Силович, но того слова назад не вернуть. Напомнил сыну о больном его, словно упрек сделал.

Взглянул на отца сын озлобленно, да и ответил зло, каждое слово отбивая:

— Нет той дружки у меня! Извел я ее! Лежит. С перины белой не встает, ни жива ни мертва, — прямо в глаза отцу глядя, словно к бою готовился.

— Иди уже, — мягче сказал Вольха. Но того уж не исправить. Сказано все уже обидное.

Светлолик ушел, словно туча грозная. «Недоброе от тебя будет», — подметил про себя богатырь, глядя вслед младому князю.

— Княже наш светлый, позволь разрешения испросить у тебя, — обратится Родиполк к Вольхе.

Тот улыбнулся да поправил свой темный ус:

— Обращайся, коль не шутишь.

— Не осерчаешь? — проверял Родиполк князя.

— Не осерчаю, не осерчаю, — ласково щуря глаза, ответил князь.

— То принеси мне ковш воды, чтоб тело свое обтер, — просил Родиполк князя, прямо глядя тому в глаза.

Княже не осерчал. Улыбнулся, обрадовался тому, кивнул и ушел. Вернулся он через миг с двумя деревянными ведрами воды. Родиполк снял с себя серу длинну рубаху с материнской обережной вышивкой по грудине да спине. Наклонился вперед, словно с поклоном князю, а князь-то его из ведра поливать стал. Как вылил всю воду, Родиполк хотел уйти уже, но услышал девичий голос позади:

— Батюшка мой родный, что ж ты богатыря-то моришь?

Родиполк обернулся. По ступенькам медленно спускалась к ним дочь Вольхи Силовича — Милолика. В одной руке несла хлеб округлый, а в другой — кувшин молока. Через плечо у нее перекинуто полотно обережное. Родиполк поклонился ей как девице княжеской. Она подошла к нему мягко, повернулась плечом с полотном светлым:

— Возьми то полотнище да оботрись, — ласково сказала княженька. — С обережной вышивкой оно, в завтрашнем бою оберегать будет.

— Благодарствую тебе, княженька мила. — А про себя подумал, что ж это князь не укоряет ее, что к молодцу сама вышла, да еще и завечерней. Али сговор был между ними? Он вдруг вспомнил, что без рубахи. Покраснел, на щеках проступили красные пятна, даже шрам, что был на грудине, казалось, стал румян. Но было серо во дворе, да того никто и не приметил.

— То дочь моя, княжна Милолика, нраву буйного, но доброго, — назвал ее Вольха Силович.

Родиполк взял полотнище с тонкого плеча Милолики, а как обтерся, так она ему хлеб круглый подала да кувшин молока. Сев на крыльцо, спиной к ней, он принялся есть, чувствуя, что она его рассматривает, да не замечая, что княже, глядя на них, ус покручивает, как всегда ежели чего задумал. Родиполк старался есть быстро, желая избавиться от княженьки и ее взгляда. Он вернул кувшин, и мучавшее его стеснение минуло. Ему почудилось, что она улыбнулась, поняв, какое чувство вызвала у богатыря, а потом, развернувшись, гордо ушла. Чувствуя опять свой стыд, и вновь стыдясь за него, богатырь, попрощавшись с князем, быстро ушел к себе в опочивальню. А про себя подумал: небось, краса, что и жениха на нее не сыщещь. Но али гонору много, али нраву.

…Ночь была тиха, словно все замерло в округе, ждало боя славного. Родиполку от того еще неспокойнее было, чуял он недоброе. Все ему виделся, словно обманка та, княже младой да хмурый. «Будет то ночь тревожна, — думал Родиполк, ложась на перину, — буйна…»

Среди ночи дверь в спаленку Родиполкову отворилась, вошел с лучиною Светлолик — старший княжий сын. Родиполк признал того сразу по шагам его тихим, робким. Подошел тот к перинам Родиполка. «Неспроста ты так крадешься, светлый княже», — думал богатырь, наблюдая за ним из-под полуприкрытых век. Родиполк замер, весь собрался, затаился. За каждым движеньем Светлолика наблюдал. Тот достал нож и чуть пошатнулся. В хмельном дурмане он, верно. Княже занес руку над богатырем, сталь ножа холодно блеснула в огне лучины. Когда красивые князевы глаза сверкнули таким же холодом, как та серебряная сталь ножа, Родиполк крутым движеньем повернулся округ себя да упал на пол. В тот же миг Светлолик вонзил нож в перину. Богатырь вскочил на ноги да резким ударом кулаком свалил князя на деревянный пол. Светлолик с грохотом упал, а лучина отлетела в сторону. После он еще силился подняться, но хмель был сильнее да поборол его. Растянувшись, раскинув ноги подле кровати Родиполка, Светлолик крепко уснул. Теперь-то до зорьки проспит, не шелохнется. А поутру небось прощенья просить будет. Лучину Родиполк поднял да поставил подле обережницы, чтоб огня большого не сделала. «Не туда-то ты, княже, силу свою направляешь, — думал Родиполк, вынимая нож из перин да кладя у ног князевых. — На врагов надобно, а ты своих собратьев изводишь». Перина-то была испорчена, изрезана. Пух белый из нее повытрепался да летал округ. Богатырь сбросил с себя одежду, да так и лег голым на пол. Подложив под голову руку, уснул.

Проснулся он, как и в обычай свой, на зорьке младой, чтобы солнышко встретить ясно да в лучах его обогреться, силы принять. Одевшись, выбежал из терема да на луг — белушку собрать, отварить ее в снадобье. На зеленом большом лугу белушки было много. Ее маленькие светлые головки то и дело раскрывались под теплыми лучами утреннего солнца. Став на колени, Родиполк испросил разрешения у самой земельки-матушки да ее жителей, трав да цветов. Словно улыбкой, качнулись в ответ богатырю травы, земелька-матушка не перечила, а ласково, по-родительски ответила ему. Родиполк, еще раз поклонившись, набрал целую охапку цветов да понес в терем.

Вольха Вениславович уже не спал, а, нарядившись, сидел на своем дубовом стуле с высокой спинкой да совет держал с боярами. Бояре-то те округлы, с бородами, вокруг дубового стола восседали да князя молча слушали. Княже был наряжен во все княжеское, дорогое. Красны сапоги начищены сверкали самоцветною отделкой на сильных ногах князевых. Штаны его алы были вправлены в сапоги. Поверх — рубаха длинная до колен, шелкова, багряна, с вышивкой золотою обережною по рукавам до локтя, по низу да по шее. Поверх рубахи — кафтан без рукавов, весу был немалого да рисунок особый имел — княжеский. По низу кафтана того трава зеленела из камней изумрудных, посередке — море синее блестело, а по верху солнце янтарное светило да округ сияние светлое испускало. Княже боярам наставления давал напоследок, что им делать надобно, как гостей встречать.

— Манрушке-то скажите, чтобы выходу их не было, пущай в девической с Милоликою сидит да девку сторожит. А то вон какова девка, поглядеть еще вздумает. — Родиполк взглянул на князя, думая, что тот про него вспомнил, но Вольха был обычен, глядел на бояр. — А то еще хуже, пойдет в богатырские дела, да не для подмоги им, а для забавы своей. Гонору-то она мого, отцовского, — усмехнулся Вольха.

Княже, завидев Родиполка, возрадовался тому, оживился:

— Добра тебе, богатырь младой! Ты травушку-то отдай прислужницам, пущай отвар сделают.

Богатырь поклонился князю, но ответил отказом: только он должон травушку отварить да в хмельное добавить. Вольха на него не прогневался, а кивнул:

— Поди-ка в избу прислужников, там все готовится, скажешь, что я наказ дал. Да поскорее, а то наш толмач уже к чернохорым-то пошел.

Богатырь быстро вышел. Изба та прислужников была поодаль от терема княжеского, светлая да большая. Родиполк вошел. Встретила его младая девка да, зардевшись, в сторонку отошла. В избе той было жарко да пахко. Готовили чернохорым гусей, штук отридцать, пирогов малых да больших, извоз рыбы, свеклу, медом политую, да густой каши опять видов. А после — еще и каравай округлый. Стара тетка, что главной стряпухой над всеми была, готовила да подгоняла других девок да молодиц, недовольно посмотрела на Родиполка, но малый горшок дала под его стряпню. Родиполк осторожно сложил сизо-зеленые листья да светлые цветки белушки на дно горшочка, залив водою, поставил в печь. Тетка на то подивилась, но говорить ничего не стала, потому что наказ княжий поменять не могла.

Как солнышко поднялось высоко да стало светить во всю силу, так отвар у Родиполка готов был. Вынул он тот горшок рогачами да, обмотав его полотнищем, понес в погребную к хмельному выбродившемуся питью. В тихой и холодной погребной уже был Альхон-богатырь. С живостью он указы давал, чтобы хмельняры-прислужники кувшины готовили, чего да сколько. Родиполк вручил горшочек с белушкою да рассказал, сколько лить надобно, а уверившись, что все верно поняли, побежал в свою опочивальню, наряжаться. Ведь скоро чернохорый хан Кунта придет, а его встретить надобно, чтобы тот не заподозрил обману. В опочивальне младого князя Светлолика уже не было. «Небось, убег от меня, страшится», — думал Родиполк, наряжаясь в одежды девичьи.

Ряженый, словно девка яркая, вышел богатырь в большую княжескую светлицу. Младого князя Светлолика и тут не было. «Не помогает он отцу своему, не пособляет», — думал Родиполк, окидывая суровым взглядом светлицу. Завидев богатыря, Вольха Силович, усмехнувшись, пригласил с собою встречать посланцев чернохорых, узкоглазых. Хотел было князь Вольха Родиполку хлеб круглый дать для встречи, но, увидев сильные руки, передумал, да остался сам хлеб держать.

— Ты-то руки свои спрячь, хоть и тонки они, но сила в них видна, не скроешь.

Родиполк понял князя да кивнул тому.

Они вышли. Вольха на Родиполка искоса поглядывал, все силился понять, не боится ли тот. Родиполк же не боялся — знал, что сама Вихта-судьба с ними да Порун, что силу дает богатырям. Гостей-ханов было немного, но заметил Родиполк, что были они все важные, что наш князь с людьми своими да боярами. Среди них был и сам хан Кунта со своим младым сыном — воином Ветричем. Была и охрана — одесяток людей, а то и более. Прав был Альхон — хитрый лис, богатырь княжий: остальных у дверей оставят, в чистом поле. Вольха Силович с поклоном да с особым почетом встретил гостей, за стол пригласил. Ласков был, слова добрые приветливые говорил. У хана и людей его глаза загорелись — победу неминуемую чуяли. Хан гордо подбородок вздернул да в колени руки свои упер. Сели они за стол длинный дубовый, угощеньями полный. Хотел Родиполк сесть подле Вольхи, но тот, по договору, остановил его, молвив:

— Племянница моя Светогорушка, что людей славных томить — ты пойди-ка угощенья приготовь да раздай гостям дорогим, чтобы обиды у них не было.

Родиполк только и ждал того: как учила его мамка-нянька, поклонился по-девичьи, мягко да плавно. Вольха Вениславович к хану черноглазому обратился, уважение выказывая:

— Аль не запротивишься, хан великий Кунта, чтобы людей твоих попотчевали?

Толстый хан с большим животом да длинными черными усами гордо посмотрел на князя, кивнул с согласием. Молодой да сильный сын хана Ветрич сдвинул черные брови, заподозрив что-то неладное, но противиться слову отца не стал.

Родиполк порадовался тому да пошел к Альхону Градемировичу-богатырю проверить, все ли готово. Отридцать повозок с лошадьми стояли поодаль от терема, ближе к избам людским. В большие повозки положили соломы, а после покрыли белыми полотнищами. На полотнищах понизу была вышивка ало-золотая — на победу над врагами чернохорыми, чтобы силу у них отнять, безвольными сделать. Но того чернохорые не знают, а потому еду ту примут. Снедь лежала горами: жареные, с темной корочкою, гуси да утки по краям; внутри большая да малая жареная рыба, большие пироги с капустой, луком и горохом, между ними — деревянные миски с кашами, а сверху уж свекла медовая. Люди, прослышав о готовящемся бое, приносили с собою свою еду: соленья, сушеные грибы, мед, лепешки, сметану. Возле мисок ставили кувшины с хмельным выбродившимся напитком — ставили много, не жалели.

Все было готово. Отридцать больших повозок, груженых едой да питьем, повезли к чернохорскому войску. Родиполк, поклонившись, передал послание да кивнул на щедрые потчевания.

С жадностью набросились на то воины, вырывая друг у друга еду да напитки. Богатырь знал, что в питье налили сок белушки — луговой травы. Лили много, не жалели. Многих слабых белушка уморит до смерти, многие посильнее заснут, да сон будут видеть крепкий. Таких воины князя копьями прикончат, а те, кто из чернохорцев не пьет, с Родиполком в бой вступать будут. Как заметил он, таких воинов было мало, в основном главные в войске хановом.

Родиполк стоял смирно, ожидая, пока воины уснут. Чернохорые наелись, напились, размякли. Кто сел, кто прилег, заснули. Не спящих насчитал он одва десятка воинов. Все они были молоды, смотрели остро и злобно. Сильные тела свои они до пояса не прикрывали, не страшась смерти неминуемой. Осмотрел их Родиполк внимательно, увидел места их слабые да как бороться надобно. А тут уж взвился сильный и яркий огонь над банькою русскою. Понял Родиполк, что горят ханы узкоглазые. Увидев знак, стал выполнять все по плану намеченному.

Заметил он опервого молодого хана близ стоящего. Тот был худ, выше Родиполка на голову, но жилист, крепок. Стоял у шатра цветастого да пестрого — охранял, наблюдал. Вдаль все всматривался, глаза свои еще более сужал. Подошел к нему богатырь, девкою одетый, поклонился. Хан-то ус свой черный пригладил и на шатер рукой показал. Зашли они, воин чернохорый и Родиполк. Молодой хан, улыбаясь, стал с себя оружие снимать, ножи да стрелы, раздеваться для утех плотских. Когда гол остался, стал подходить к богатырю ряженому, думая, что перед ним девка. Из широкого рукава своего платья быстро достал Родиполк нож острый и вонзил прямо в сердце молодому воину. Тот не вскрикнул, глаза широко раскрыл, словно дивился чему, да рухнул наземь замертво. Вытер нож свой Родиполк о вещи чернохорого хана, глаза ему закрыл и вышел из шатра.

Подошел к другому молодому хану, чернобровому да длинноусому. Поклонившись ему, сам указал на шатер. Усмехнувшись, чернохорый вошел за Родиполком. Остановились они друг против друга. Хан стал скидывать с себя вещи, с пояса оружие, ножи закругленные да стрелы, спустил, а после и штаны темные. Собрал Родиполк в руке своей силу всю — и ударил ножом прямо в шею. Захрипел тот, зашипел, кровью закашлял, ненавистным, но гаснущим взглядом смотрел на богатыря. Вытянув вперед крепкую руку, схватить богатыря хотел, но не смог — умер в крови своей ханской. Сердце затрепетало в груди младого воина, дух-то сжался, но не от страха, а от увиденного: предсмертного биения тела воина иноземного.

Постоял немного Родиполк в шатре, успокоившись, вышел да направился к другому воину. Тот был старше его, мужалый. Глазами-то своими лихими черными оглядывал все. Руки, скрещенные на сильной груди, были мощные, большие. На спине его широкой висело два меча в ножнах серых блестящих. «Этого бить надо быстро, да не один раз, чтобы мечами не управился», — подмечал Родиполк, подходя к воину. Ряженый богатырь поклонился тому да указал на шатер. Воин мужалый ухмыльнулся, глаза черные узкие сверкнули. Он свистнул да позвал другого чернохорого молодца. Тот подошел, завидев девку младую, посмеивался. Мужалый воин указал на шатер, а другой воин остался возле шатра, у самого входа. Родиполк, заходя в шатер, успел приметить, что у младого воина один меч, да не за спиною, а в руках.

Богатырь вошел — да обомлел. В шатре да на мягких малиновых подушках сидел старший сын князя Вольхи Вениславовича, Светлолик. Хоть и одет он был как хан чернохорый, но образ русичей не скроешь. Волосы у младого князя светлые до плеч вились, а у чернохорых-то больше темные, смоляные. Глаза синие, вон как блестят, как небо ясное, светлое. А у чернохорых-то все более земляные, черные, злобные. «Не выйдет-то у тебя ничего, младой княже Светлолик, — с болью думал Родиполк, глядя зло на князя. — Не спрячешь род-то свой под нарядом ханским». Родиполк его узнал, но и сам смекнул, что понял Светлолик, кто пред ним стоит. «Не делай беды, младой княже Светлолик, не отдавай землю родимую», — просил мыслею Родиполк, глядя на младого князя, развалившегося на малиновых подушках.

Как только за мужалым чернохорым воином запахнулись полы шатра, так вскочил Светлолик да и ударил мечом одва раза в шею да живот. Чернохорый воин тот руками мощными живот прикрыл, да так и упал, лицом на землю. Ряженый напоследок взглянул в ясные глаза младому князю, словно проверить хотел того в опоследний раз. В глазах-то тех синих жизнь была долгая да верная. Богатырь присвистнул, вошел молодой воин, что шатер охранял. Он успел только подивиться, как Родиполк проткнул его же мечом его собрата, да так и упал на того сверху и застыл с поднятыми руками. Далее надо было подождать, как серо станет. Платье на Родиполке кровью залито, да и вуалька потяжелела от алой водицы. Ждать недолго, вон уже и небо красно стало. Светлолик обернулся к Родиполку да сказал заговорщицки:

— Ты-то, Светогор, пойди к ближним, а я пойду к дальним, словно договор слаживать, а сам-то их и порешу — тихо, чтоб другие того не заметили.

Родиполк кивнул да снял вуальку, замотал ею губы да усы золотисто-рыжие свои, чтобы только глаза видны были. Пошел дальше к шатрам чернохорых воинов. Опятому ханскому воину с одного маху голову срубил, словно дерево под корень. А как ошестого колол мечом изогнутым, чернохорским, так тот за вуальку рукой схватился, да так и умер.

Посерело. Более лицо свое Родиполк не стал скрывать, в серости-то и не разглядишь его. Последующего убил во сне. Воин тот, охранник, младой был да неопытный, заснул возле своего шатра. Богатырь проткнул его, лежащего навзничь, а тот и не понял, умер сразу. У спящего Родиполк забрал лук со стрелами, да и убил одвух сразу, пустив им в головы. Опоследнего воина богатырь убивал тяжело. Ножом проткнул его сердце. Но тот сильный оказался, в предсмертии своем проклинал богатыря на своем языке чужестранном. Он-то, последний воин, не старше Родиполка летами, на своем чужестранном языке слова говорил незнакомые, но ненавистные. Все последние силы свои вложил он в проклятия. Проклинал он весь род богатыря будущий, всех детей да внуков его.

Вернулся Родиполк к витязям русичам — воинам своим. Банька догорала, и все, кто был в ней, тоже. На рассвете всех воинов чернохорых витязи да богатыри русские закололи копьями острыми.

Рад да светел был князь Вольха Вениславович, выиграли бой тот княже и богатыри его. Но Родиполк опечалился, смуту да тяжесть в сердце впустил, вспоминая молодого воина с проклятиями. Глаза того ханского молодца горели ненавистью злобною, слова те черные он прямо в сердце Родиполку сказывал. Ханга же мудрая учила правнука своего, что в сердце смуту нельзя запускать, ведь она, смута, как поселится там, так и овладеть может и утянуть за собою в темные леса Зарукки, да и там оставить. А коли там оставит, так можно и не вернуться и дороги назад не узнать да не увидеть. Дух-то сильный надобно иметь, как и тело свое, говорила да учила богатырка Ханга-Огнеяра.

Рядом с Родиполком сел на лаву главный богатырь Альхон Градемирович. Взглянул на него, да и понял все.

— Тяжело тебе-то поперву, — сказал ласково Альхон, словно брату младшему. — Но за землю-матушку, за деток малых битву ты вел. Девок добрых, стариков бессилых оберегал да бой ты делал с супротивником, — его голос сильным стал. — То пройдет все, забудется, — добавил Альхон мягче, словно то он знал уже.

— Знаю все я, — отмахнулся Родиполк. — Схоронить их надобно в земле… — Ряженый богатырь с мольбою посмотрел на Альхона: — Потому как дух их придет правды требовать, отмщения.

— Захороним, захороним, — успокаивал того Альхон, кивая да участливо глядя на Родиполка. — Земелькою пресыплем, дух-то их и успокоится, отмщения не будет сыскивать. Ведали они, знали-то, на что шли, не боялись, вражины, — посуровел богатырь. Похлопал по плечу молодого Родиполка и, уже отойдя, обернулся:

— Ты бабье платье пойди-ка сними и во всем богатырском предстань. Княже наш, Вольха Силович, собирать нас будет повечерью.

— Не один я был, — открылся Родиполк Альхону, зная, что тот князю сказывать будет. Альхон хитро посмотрел на богатыря, улыбнулся уголком рта да ждал, что же тот дальше говорить будет. «Небось, — промелькнуло у Родиполка, — подумал тот Альхон Градемирович, что я про судьбу-помощницу говорить буду».

— Со мною, — сказал Родиполк, — не только судьба-обережница была. — Альхон же оторопел от того, что богатырь его мысли узнал. — А еще и, — продолжил Родиполк, — старшой сын князя Вольхи Вениславовича, Светлолик. Подмогу он мне оказал да содействие.

Альхон-Лис еще раз на младого богатыря посмотрел да ответил:

— То все князю передам, а ты богатырское поди надень.

За такую славную победу князь Вольха Силович велел людям простым радоваться да одва дня веселиться, Ярило-солнце прославлять. Да и сам он пир затеял, богатырей созвал да сродников своих. Празднование той победы проходило в гриднице, на овтором ярусе княжьего терема, где пиры справляли да праздники отмечали. Она, занимая всю ширь, чуть вытянута, самой большой светлицей была, что видел Родиполк. Проход, что вел к ней, был широкий да плавный, того сразу и не уразумеешь, где проход, а где сама гридница. Только по оберегам можно было и распознать, что то светлица. По четырем сторонам, супротив друг дружки, стояли большие срубы деревьев, словно теми столбами расписными потолок подпирали, утопая в основе верха, плавно переходя в радужный свод. А сам свод, к тому же, умельцы-древляничи ажурною резьбой украсили, особый зимний узор выточили. Обвивали те столбы-срубы да своды радужные росписи яркие. Они служили особыми оберегами для терема княжьего да самим хозяевам — князьям. Но чужой-то, инородец, того не поймет. А наш людь коль увидит — то сразу все прознает. Приметит он, что оберег тот и для Перуна сделан, чтобы тот молнии свои не метал в тот терем да околицы. И обережница та — для красы Макуши-весны, чтоб завсегда в доме том уют да тепло было, и для Лады младой, что за оберег рода ответ дает, и для самой Вехоч-судьбинушки, чтобы всем судьбу добру давала. И не забыли мастера славные и про самого Ярилу-батюшку, что тепло дает да обогревает. Обереги те своею красою сияли, словно то золото, что под лучами солнышка поблескивает, играет.

У стены белой в гриднице поставили длинный деревянный стол. Округ того стола лавы стояли, коврами самоткаными ало-багряными покрыты. Стол сиял белизною скатерти да блестел золотою богатою вышивкою. А между золотыми узорами, ветвями да листьями, завитки красные проложены для еще большей нарядности. Заставили стол едою княжескою, сочною, свежею. А вокруг хмельное поставили в ковшах расписных глиняных.

Во главе стола сам князь Вольха Вениславович нарядный восседал на высоком темном деревянном стуле с ажурною спинкою. Хоть и был он в нарядной белой с багряною отделкой рубахе, но все ж казался прост. Ярок, но скромен. Но больше всего его украшало счастье да гордость, что испытывал он от победы над ханом, но и еще что победу ту помог одержать сын его старшой — Светлолик. Он, поглядывая на сына, что сидел от него по праву руку, еще больше светился счастьем. Сын же его взгляда свого не прятал, смотрел прямо, открыто, да весь был светлым, теплым. Но все ж в глазах его была печаль глубокая, непроходящая. Догадался Родиполк, что печаль та возникла, как слегла жена его, в том и винил себя Светлолик. Не походил он на отца свого, а его все одно равняли на отца его Вольху. Возле старшого брата сидел серьезный, скромный младший сын Неждан. Опосля него — сестра его, Милолика. Княженька сама-то пришла, Манрушки не слушаясь, да и осталась среди воинов — богатырей да своих сродников. Князь-то Вольха серчать не стал, а только брови свои темны нахмурил. Но и то долго не было, сразу отошел да своенравию ее не воспротивился.

По леву руку от князя сидел главный богатырь Альхон Градемирович, он был наряден да все хитро на Вольху поглядывал, словно с тем в сговоре был. Подле него устроился мощный богатырь Ведагор, что был ему сродником по матери. А после уж — сам Родиполк. Место показал да усадил его сам князь Вольха Вениславович, да так, чтобы оказался тот супротив младой княженьки Милолики. Княжна-то красою блистала. Горда была, но и умела быть простой народной. Хороша, светла, темноброва, словно та Макуша-весна. Она в одежде проста была, но ее краса ту одежду нарядною делала.

Перед ними поставили блестящие серебряные миски да большие плошки. Плошки те сверкающие были мудреные, на высоком срубе, словно то дерево под ними росло. Ведагор налил в Родиполкову плошку алой хмельной водицы. Но той водицы Родиполк никогда не пил да хотел было отказаться, но того сделать не смог. Заметил он, что сама княженька наравне с мужиками ту плошку поднимает да не боится. Ну, то и ему, богатырю, не пристало пугаться того хмельного. Как выпил он того алого напитка, так запекло ему горло огнем да голова закрутилась. А Ведагор-то, сильный мужик с бородою темной, еще подливает. Князь Вольха Силович за победу над врагом ту плошку поднимает, а все за ним повторяют да опять выпивают. И Милолика от них не отстает да все на Родиполка поглядывает. Так и Родиполк за ними повторяет, хоть он уж и остановиться хочет, да не решается. После слово Альхон держал да все за победу плошку поднимал. Все опять пили, и Родиполк с ними. Чудилось тому богатырю, что вся гридница ходуном ходит да извивается. Чует Родиполк, что и встать-то не может, да куда деваться — ведь не увернешься уж от того, сразу же не уклонился, не ушел, а теперь уж поздно.

Родиполк взглянул на Милолику, княженьку младую, а пред ним стояла, бледна да мертва, невеста его Чаруша. «Тоне видение мне, — подумал Родиполк, — то все дурман окутал, хмельное». Богатырь тряхнул головой, чтобы дурман тот развеять, принудил себя встать да выйти из большой светлицы-гридницы. Гридница качалась. Все обережны срубы из углов-то выходили да наступали, а после врозь разошлись да опять по углам своим стали. Он тихонько прошел к деревянным дверям да вышел. Дальше — через большу светлицу, а там уж и деревянное высокое крыльцо. Богатырь сел на ступеньку, свежий ночной воздух охладил его, дурман отошел, но серость да туман в глазах остались. «Хмельное то не по мне, — думал Родиполк, — отказ надобно было дать, а я того забоялся. И чего бояться? Сраму-то? Да перед кем? Перед дочерью князя? Али перед самим князем? Но в том отличия нет, срам будет, коли себя потеряешь. Негоже-то себя терять, ведь и не богатырем тогда будешь, не кудесником, а невесть кем. Род-то свой предам, а того мне не надобно. Не надобно». Твердо решив то для себя, Родиполк собрался уж было назад идти, но к нему вышел княже Вольха Вениславович да присел рядом.

— Хмельное-то задурманило… — ласково обратился он к богатырю.

Родиполк на то ничего не ответил, а только на князя взглянул. Тот был в тумане, словно Вольху серостью покрыло. Князь же сказал прямо:

— По нраву ты мне, богатырь. Поведай-ка про себя. Твои матушка да батюшка живы? Али ждет тебя твоя молодица со службы ратной да род твой?

Родиполку от тех слов князя тоскливо стало, словно княже рану теребил забытую. Но и ему был близок Вольха, словно тот отец-батюшка. Ничего не стал утаивать:

— Мать моя, Люба Светославна, молодицею стала, овторого мужа имеет. Дитятко скоро приведет. Батюшка мой, Вертиполох, сгинул. И невеста у меня была, младая Чаруша, но и она ушла за Леть-реку, к прародителям своим… — И чтобы Вольхе то понятно было, добавил: — Умерла она. Зачахла, захворала, после Купальницы-то и умерла. — Про Миролюбу он не сказывал, не мила она ему была, не по нраву.

Родиполку почудилось, что у Вольхи Вениславовича слезы проступили. То все хмельное, подумал в тумане богатырь.

— То все пройдет — стихнет боль та, уймется… — говорил Вольха нежно, словно и о себе сказывал. Богатырь то все понял да поспешил разуверить князя:

— Мила она мне была, но не люба.

Вольха закивал, думая, что тот боли своей срамится.

— По нраву ты мне, богатырь младой, и сила мне твоя по нраву, — опять повторил князь. — Что ж на духу-то у тебя? Не таи.

Родиполк ответил не раздумывая, словно совет держал с отцом своим:

— Страх-то у меня, княже. Ведун я. Того и страшусь, знамений этих. Али надобно-то все людям? Али надобно им сказывать то все? Али примут?

— Страх-то твой пуст. Коли судьба то тебе говорит, то и сказывать надобно. Судьбе-то перечить не велено! — с силою сказал Вольха. — Мне-то сказывал, и я силу ту почуял, победу. Да и победили. Дух-то от видений твоих еще сильнее стал, потому и победили чернохорых.

— То добро было. А коли лихо? Надобно? — все спрашивал Родиполк, словно то для него главным было, решающим.

— Надобно, — уверенно ответствовал княже. — Ведь лихо-то отвернуть надобно, раз тебе судьба то сказала.

Родиполк посветлел, спокойно ему стало.

— А чтобы печали-то у тебя не было, скажу я тебе одно, — продолжил Вольха. — Знал я одного богатыря смелого да сильного. Службу нес самому Зигмуле — князю главному, с правдою да честностью. Видя такую службу, князь сделал того богатыря главным над другими сильными молодцами.

На те слова Вольхины Родиполк смотрел на князя согласно, словно то уже и знал всегда.

— Звался тот богатырь Славь, волосы у него были — огонь яркий, кострище, а глаза-то светлые, как листья младые на деревьях по Макуше-весне. Прослужил он у князя главного Зигмулы Ясноглядовича от весны до весны. Он да княже Зигмула со своим войском супротив хартовников выступали, что подле Хартовского Разлома. — Вольха взглянул на Родиполка пытливо, знает ли тот. А после пояснил: — Хартовники те — народ кочевой, сродня скифам, жили они вблизи града Радогнеза, что за широкой степью. Сильны были! — восхищался Вольха, хоть и враги. — Умели они руками сильно биться да с малыми ножами ловко управлялись, и мечами своими чудными, словно ахтырскими, владели. Харты те, в свое время, захватили печенегов, фурхов, рогонов. Да одолел их Зигмула со своими дружинами сильными. Племена-то те все по широкой степи разошлися, более про них не слыхивал. А как весна пришла, так к богатырю тому на дороге кудесник вышел седобородый. Что сказывал богатырю, того не знаю. Но после слов тех богатырь волосы свои огненные перестал резать да стал в косу плести. Коса-то у него была сильная, крепкая, длинная. А после уехал он. Куда, мне неведомо. Но одно знаю, что жив он был. То, может, и сейчас жив.

У Родиполка от таких слов сердечко громко стукнуло, но то все знал он, чуял. Жив его батюшка, жив!

— Роздых нужон, роздых, — сказал Вольха, словно уверяя себя в том, хлопнул по своим коленям большими да сильными руками. — То пойдем, — продолжил он, поднимаясь, — подведу тебя к палатам твоим.

А как шел он с молодцем, так и открылся ему.

— Откроюся я тебе, — говорил он тихо. — Звать-то меня, по-младенческому, Явиром. — Родиполку привиделось, что княже улыбнулся. — Но Вольхою-то привычнее будет, — продолжил князь.

— То и я, княже славный, откроюсь тебе: меня-то назвали Родиполком, а Светогор — имя то от матери, обережное, — с нежностью в голосе сказал богатырь.

Они прошли хоромы, после девическую в два яруса, а следующее крыльцо-то уж и его было. Напоследок Вольха крепко обнял Родиполка своими сильными руками да сказал тому:

— По нраву ты мне, по нраву, сыном мне будешь.

Родиполк поднялся на крыльцо да подошел к своей опочивальне. Хмельное-то уже отступило. Он вошел. Посмотрел на сруб, что в углу стоял да обережным был. Подошел к нему да на колени стал. Обет дал богатырь, что к хмельному боле не притронется и пить того не будет. Скинув одежды, лег на большу мягкую перину, но сон к нему не шел. Все думал об отце своем. Представлял, как тот, огневолосый, рядом с князем Зигмулою в боях побеждает, врагов своим стальным мечом рубит. А после думал, куда же он ушел и где ныне. Засыпал Родиполк в чаянии, что судьба-Вехоч отца-то ему покажет да к нему приведет. Но позвала его за собою Мара-обманка. Хоть прабабка Родиполка старая, седая Ханга, считала ее не обманкой, а покровительницей кудесников да чародеев. Называла она ее Сорогой — матерью всех волхвов да кудесников.

Повела его та Мара-обманка в чисто поле да подвела к главному владетелю, что за полем тем следил. Наказ он дал Родиполку поле то засеять, а после за полем наблюдать. А когда колосья пышными станут, а зерна наливные будут, то те колосья и собрать можно. «Да когда косить-то будешь, — говорил главный, — то трепетно, нежно. Чтобы с того колоска ни одного зернышка не проронилось да не упало».

Все в видении Родиполка так и было. Сторожил Родиполк ту пшеницу, словно в деревеньке его Сохте. Сторожил правдою да верою. Надежен он был, словно тот оберег деревянный, что молодцы ставят на Купальницу. Никто к тому полю не подступался, колосья не срезал да не топтал. А когда уж пришло то время, чтобы колосья наливные срезать да тому главному отдать, стал Родиполк их срезать. И серп у него не простой был, а серебряный. А как срезал он те колосья пшеничные, так стали они не колосьями, а золотом. Принес то золото, а главный на него кричать стал, ругать, хотел было уже наказать, отсечь голову богатырю. Да ясно солнышко, Ярило-батюшка, посветило лучами ясными прямо в глаза главному тому. Отступил он да руками замахал, простил богатыря.

Проснулся Родиполк, хмель-то уж отошел, но голова тяжела была. Что было то? Видение? Али хмельная дурманит? Обманывает? Не схоже, чтобы Мара-то обманкою была, ведь кудесникам она обережка. «То виденье мне было овторое, о службе моей. Послужил я князю Вольхе Силовичу да людям тутошним. Пора и в другие грады поехать и там добро сделать», — подумал.

Нарядился богатырь да вышел из своей опочивальни. Ярило-солнце светило во всю свою ясную силу. «Ох, хмельное, — думал Родиполк, — не к добру я тебя испробовал». Княже Вольха Силович сидел за столом в светлице. Светлица-то большая была, но скромна. Убранств особых не было, золотом не отделана. Стол серой скатертью покрыли да посередке хлеб круглый поставили. Супротив князя поставили миску да ложку деревянную, а рядом — обычную плошку. Сам князь был одет народно, в простую рубаху да штаны. И видно было по Вольхе, что одежда эта более по нраву ему была, чем та нарядна, княжеска.

Княже рукой указал на лаву, что подле стола стояла. Девки поднесли и Родиполку миску да ложку. На стол-то поставили кашу, с маслом да молоком. Княже разломал хлеб да разложил кашу по мискам: сперва Родиполку, а после уж себе. «Знать, обману в словах его нет, — подумал Родиполк, глядя на Вольху, — по нраву я ему». А как поели они, так княже разговор с ним завел о дружине да богатырях. Предложил он Родиполку послужить у него с богатырями под управою Альхона Градемировича.

— Сам-то видел, богатырей у меня мало, одва. Служи у меня, под управою Альхона Градемировича — видел, сошлись вы. По нраву он тебе, да и ты ему, словно брат. Жаловать буду, золотом платить стану. Не будешь ты в нужде жить, сыном будешь мне. По нраву ты мне, Родиполк, по нраву. И победа наша совместная по нутру мне.

Тяжело было Родиполку отказ давать князю, потому что и сам богатырь прикипел-то к Вольхе Силовичу. Но делать нечего, судьбинушке не перечат, Мару-обманку не отвергают. Правнук Ханги отперся, сославшись на знамение, пришедшее ему от самой судьбы-Вехоч.

Опечалился Вольха, сник. Подпер рукою чело светлое да размышлять стал. Отпустить богатыря, да еще такого непростого, было ему тяжко. Знавал он разных мастеров-кудесников, а также ведунов да волхвов. Разные встречались ему: малые, старые, седые и бородатые. Но этот отличный от них был, богатырь-кудесник. За собою-то этот может повести, под управою самой судьбы. Да отворачивается богатырь, уехать желает. Думы-то его все хмурые видел Родиполк да стал уговаривать князя. Что, дескать, сама Вехоч направляет да указывает ему. А судьбе-то перечить нельзя, а то ведь отвернется да и помогать более не станет. Да Вольха то и сам все знал. Тяжело отпускать князю Родиполка, но под уговоры богатыря отпустил его, но с договором, что поедет Родиполк в Ясный Стольград да будет служить отцу его, князю-батюшке Вениславу Саввичу, под управой главного богатыря Силуана. Родиполк радо на то согласился. Князь вручил младому богатырю письмена собственноручно начертанные да серебряну малу булаву, чтобы принял его Венислав Саввич потеплее да поприветливее, а то ведь княже и суровым может быть, не пощадит.

Глава 4

Славная богатырская служба князю-батюшке Вениславу Саввичу

Широкий да красивый Ясный Стольноград был рядом с малым Печерским, словно батюшка возле свого сына. От сына — Печерского града — тянулось широкое зеленое поле с маленькими березками-девицами, что стояли поодаль, словно подруженьки на гуляниях: где отри, а где и опять. Через поле, чуть сбоку, протоптанная узенькая дорога темною змейкою извивалась к самому батюшке-Стольнограду.

Чувствуя раздолье, лошадь Синявка долетела быстро, не чуя на себе наездника-богатыря. Родиполку невольно передалось чувство свободы, и он, словно соединившись с лошадью и ветром, наслаждался своей полной волею, и сам не заметил, как приехал в Ясный град. Увидав перед собою высокий забор да большие золото-стальные ворота, понял: то он и есть. Широкие ворота были распахнуты, радо встречая приезжих гостей — инородцев да своих, русичей. По обеим сторонам стояли мужалые витязи, зорко осматривая приезжих. Того мужика, что ехал перед Родиполком в повозке со своим родом, женою да малыми детками, охранники не останавливали, ни о чем не спрашивали. Следом за ними проехал богатырь Родиполк, тоже никем не остановленный. Приветливый Стольный град показался младому богатырю светлым и богатым. Жизнь текла здесь шумно, весело, задорно. Девицы гордые, нарядные смотрели прямо в глаза добрым молодцам, не зардеючись. Мужички важные со своими женами под руку расхаживали, одаривая золотыми монетами. А таких любых пухлощеких детей он еще нигде не видел — бегали да шумели, играя промеж собою.

Золотые крыши богатых княжьих хором было видно издалече. В ярких солнечных лучах они блестели, словно само Ярило-солнышко спустилось на крышу да отдыхает на золотых маковках терема. Возле княжьего двора была придумана большая, раздольная площадь для гуляний да празднеств. К княжьим хоромам, что были за высокой стройной изгородью, вела широкая пыльная прямая, но с пригорками, дорога. По ее краям стояли богатые да знатные избы — градовские, с резными ажурными ставенками да с широкими дворами. И казалось Родиполку, что жить там должны только добрые и большие семьи-роды.

Хоромы князя-батюшки Родиполк признал сразу, направив свою лошадь к деревянным резным воротам с золотою отделкою и железною выделкою. Тут уж его остановили витязи, приняв за инородца, испросили, что надобно молодцу. Родиполк с поклоном, но гордо да звонко ответил:

— К князю-батюшке Вениславу Саввичу, от сына его старшого, князя Вольхи Силовича!

Он протянул малую булаву серебряную и послание, написанное самим Вольхою Вениславовичем.

Витязь молодой, безбородый, взяв все, быстро побежал в хоромы к старому князю-батюшке. Вернувшись, впустил гостя с поклоном. Богатырь въехал за высокие золотые ворота. Здесь было раздольно. Терема да избы по кругу стояли, а в середке знатный, большой двор. Двор тот был больше по ширине да длине, чем площадь, по которой проехал Родиполк к княжескому терему. «Велико все, славно, как и сам князь-батюшка да весь его род радомический», — сказал себе Родиполк, восторженно оглядывая двор да хоромы княжеские. Лошадь свою Синявку богатырь оставил у резного золоченого крыльца с новыми ступенями, а сам осторожно, осматриваясь, поднялся.

Старый князь-батюшка встретил его в малой светлице у дубового стола, на дубовом же высокоглавом стуле с резною спинкой. Старик с длинной седой бородою показался ничем не примечателен сперва — совсем сухонький, с блеклыми голубыми глазами. Но как обратился к Родиполку, то сразу возвестил о себе:

— Добра тебе, богатырь Родиполк! Ты наследие Ханги-богатырки и Всевласия-богатыря. Дорога, разумею, привела тебя неспроста, а по научению великого мастера Ярилы-батюшки, его подмастерья Мясецеслава да семи ветров и их батюшки Вохра. Знаю, что сама Вехоч-судьба с тобою беседу ведет, знамения тебе показывает. Ведаю, что было предвиденье, а коли так, то поведай мне его.

Родиполк поклонился и все как есть, ничего не утаивая, рассказал князю Вениславу Саввичу. В видении своем пришел богатырь к хозяину зерновых, пшеничного поля. Поклонился молча. Тот за него молвить стал. Напоил его хозяин, накормил, отогрел. Смотрел Родиполк за раздольным полем желтым пшеничным. Поначалу землю вспахал, после засеял зернами золотыми. Следил он за колосьями высокими, воронье отгонял, стаи волчьи, воров, людей негожих от земли-матушки русской. Вырастил урожай на славу! Стал колосья серпом срезать, да не простым, а серебряным. Уложил он колоски друг к дружке в ряд и принес все хозяину поля. Глядит, а колоски-то все не хлебные, а золотые. Но за это владетель гневался да наказать хотел его со всею строгостью. Но тут сам Ярило-батюшка к главному тому заглянул, обогрел, нежил. Тот гнев свой смирил и отпустил богатыря восвояси.

Призадумался князь, бороду седую погладил, тихо Родиполку молвил:

— То видение твое — про службу ратную, богатырскую. Служить будешь с богатырями в Ясном Стольнограде от лета до осени последующей. А что до наказания твого, то заслуженно будет, а коли не заслуженно, то сам Ярило-батюшка заступится.

Родиполк то послушал, что князь-батюшка Венислав истолковал, и перечить не стал. Судьба-Вехоч со своим братом Свояртом все покажут да все на свои места расставят.

Князь-батюшка сильным, почти молодецким голосом велел позвать главного богатыря. Его позвали:

— Главного богатыря Силуана к князю-батюшке надобно!

Вошел босой загорелый мужик, словно косарь-земледелец, с маленькою редкою бородкою, поклонился Вениславу. Он был так же непримечателен, как и сам князь-батюшка. Родиполк и не прознал сразу, что то богатырь. Лицом он был прост, народен. Его низкий лоб прорезан длинною глубокою морщиною, а округ голубых глаз с хитрым прищуром — мелкие морщинки. Волосы его светлые, почти прозрачные, как и борода, редкие. Но усы знатные: густые, бело-серые, свисающие до самого подбородка. Сам он низенький, но сильный. «Руки крепкие, небось, — думал Родиполк, разглядывая Силуана, — большие шеи врагов ломает с одного обороту». Одет он просто, неприметно: без рубахи с обережной вышивкой, прямо на голое тело кафтан с рукавами, деревенский с запахом, потертый серый, подпоясанный широкой плетеной лентою. Лента та была любовная, новая, ало-желтая, с кистями длинными на концах. На ногах — штаны легкие, светлые, такие же потертые, как и кафтан, по краям обмотаны лентою белою. Чистые ноги его были с плотными твердыми ступнями. «Верно, — подметил Родиполк, — главный богатырь, небось, совсем народный, простой, а потому и в почете у богатырей — знать, умело управляет всеми богатырями, а может, и самим князем».

Венислав Саввичев рукой указал на Родиполка — нового богатыря да сказал:

— Принимай, Силуан, в свою дружину нового богатыря Светогора! Славен он! Княже Вольха то приметил, сам его к нам направил. Ты обогрей его, расскажи все наши устои. Всех богатырей собери да перед ним представь. Ну, ступайте богатыри, ступайте!

Родиполк вышел опервый, Силуан задержался. Венислав ему наедине сказал:

— Прими-ка его потеплее, Силуанушка-богатырушка, сродник он мне.

Силуан на то кивнул, да пошел за младым богатырем.

Верилось Родиполку, что Силуан с ним открыт да рад ему. А чего ж не радоваться, ведь богатырь-то, защитник, везде нужон! Он Родиполка-Светогора приставил к своим богатырям, коих было немного, семеро, а с Родиполком восьмеро.

Пятеро богатырей были во дворе возле терема безжоных, но все они занимались делами разными. Самый старший, отридцати лет, Тихомир, свого светлого коня водил к кузнецу, а теперь чистил его да поил. Принес ему воды кадушку, а как конь-то воду пил, богатырь его нежно да любовно поглаживал. Поглаживал он рукою правою да подергивал ею, словно боль унять хотел. Но руку ту не менял, а все правою делал. «Знать, упрям, боли той не боится», — подумал Родиполк, оглядывая издалече сильного богатыря.

— Тихомир-то тот родился у кузнеца Стона да жены его Веллы, — говорил Силуан хриплым голосом, — что из веттов вышли. Хилый да хворый людь он в обиду не дает, потому как сказывали, что и сам родился хилым да болезным. Но мать-то, Велла, выходила его, даже когда все сродники, да и сам отец его отказ давали, думая, что жить дитя не будет. Но мать того не слушала да все за дитятком смотрела, словом материнским согревала. А батюшка его за болезность сына все на себя пенял, мол, приглянулась ему девка — сродница по отцу его, а потому отвернулись боги от них да дали сына болезного. Да отошло дитятко, силу стало набирать да мощь свою. К опяти годам мать, увидев в нем силу богатырскую, имя благословенное дала — Тихомир. А как исполнилось ему одесять лет, отдала его на обучение к самому славному князю Вениславу Саввичу да сыну его, князю Вольхе. Хоть и старше всех богатырь Тихомир, но то по нем не видать, волосы его как зрелый желудь блестят да завиваются. Сам он сильный, с плечами да руками крепкими, одним махом сразу пятерых положить может. Не один бой рядом со мною да князем выиграл, — сказывал гордо Силуан, — оттого остались отметины у него на теле да лице: полосы да вмятины. Дети-то его уже поросли, скоро дедом станет.

— Далее за ним по годам Вечислав следует, этому одвадцать семь есть, — продолжал сказ Силуан. Вечислав тот сидел в богатырской одежде на лаве да острил меч свой серебряный. — Он видный, пригож собою. На службе состоит одвенадцать лет. Найденыш он, — горько вздохнул главный богатырь. — Привез его после боя сам князь-батюшка Венислав Саввич, когда мальчонке опять годков было, в лесу подобрал. С ним еще двое были, но те померли от хвори, а еще девчушка была одесяти лет, что спасла их всех. Народ да род его враги перебили, избы сожгли, только и уцелели, что детки-то эти. Учили его ратному делу богатыри Могута да сам Доброжит. Как исполнилось Вечиславу очетырнадцатое лето, так он ту девку сыскал да в жонки взял. Полюбилась, знать, она ему, — добавил Силуан, словно обеляясь перед Родиполком. — Но она-то краса, краса…

— Далее Честислав — тому одвадцать с опятью годками, по роду своему богатырь. Отец-то его, русич Свояныч — тоже богатырь был, силою славился. Служил он овторому сыну Венислава, младому Мечеславу. Младой княже Мечеслав против отца войною пошел, а Свояныч того не мог сделать. Не пошел он супротив народа свого — русичей, да и заколол себя острым мечом. У Свояныча того дружка была, Ежеслава, сына-то привела Честислава. А после смерти Свояныча стала Ежеслава другому дружка, другу Свояныча Радогости. От Радогости-то у нее еще сын, богатырь Хор.

Честислав да Хор междуособный бой вели, но как приметили главного богатыря с Родиполком, то сразу остановились. Родиполк увидел, что были они телом не широки, но крепки да быстры. Одвое богатырей Вениславу служили верою да правдою.

— Далее-то идет Лучезар, одвадцати одвух годков.

Лучезар сидел рядом с Вечиславом на лаве да свой меч тонкий длинный осматривал: не прогнил ли где, не заржавел. Лучезар тот был красень, молодец с глазами голубыми да ресницами темными длинными. Сам он был в кафтане парчовом, с воротом широким. Кафтан тот распахнут был, а под ним рубаха алая шелковая, вся в обережной вышивке от дружки. Ежели не знать, кто он, по одежде его можно принять за князя али княжеского роду молодца.

— Лучезар не только силен и могуч, но и грамотен. Мать его была знающая, ведала письмена и счет, и свого сына научила тому. Вместе с Лучезаром мать девку привела, так и она у нас служит. После них мать только девок и приводила. Сестра с братом играла в игры богатырские, да и побеждала его. За то ее звать стали Бояна. Бояна эта — воительница свободна, служит она, кому ей надобно, а бывает, что и к нашим богатырям пристанет.

Как поравнялись они с богатырями, так Силуан Родиполку и говорит:

— Силу-то свою испытаешь? Выбирай любого богатыря, а меч я тебе свой дам в подмогу.

— Не пойду я супротив них, — покачал головой Родиполк.

— А чего ж не пойдешь-то? Али испужался?

— Не пужался я, — вспыхнув, ответил Родиполк. — Силы-то неравные.

— Отчего ж то? — спросил Силуан, хитро прищурив глаз.

— Богатырь Тихомир-то руку поранил, биться не сможет, а овторой рукой — ударами не силен.

Тихомир, услышав то, головой тряхнул, словно сбрасывал с себя слова те. Силуан на то улыбнулся да ус светлый пригладил. Как только стал Родиполк о богатырях толковать, так двое молодцев, что на лаве были, работу свою бросили да со вниманием стали на Родиполка глядеть — что тот далее говорить будет.

— Вечислав-то ногами неповоротлив, грузен он, тяжел — я его сразу же изобью.

Вечислав на него с удивлением посмотрел, откуда тот все прознал.

— Честислав тот славен, младой богатырь, телом крепок, удары его сильны, но глазами не востр, не подмечает прежде, куда супротивник бить будет — того я сразу изобью. Брат его по матери Хор ногами быстр, но руками медлит, овогда удары пропускает, меч для него тяжел, видно, раньше луком да стрелами управлялся.

Хор удивленно приподнял темну бровь, словно та правда ему неведома была.

Родиполк с вопросом взглянул на Силуана — мол, продолжать?

Силуан на тот взгляд ответил:

— Что ж про Лучезара-то не сказываешь? Али биться пойдешь?

— И с ним не буду. Кафтан у него длинный. Заплутает, небось.

Молодцы на то посмеялись, да обиды не держали, потому что за правду-то какую обиду делать.

Силуан указал на небольшой терем с новым крыльцом и резными перилами.

— Жить-то будешь в тереме безжоных с двумя богатырями — Даром да Траяном. Траян старшой, одвадцати лет, а Дар-то младой — одевятнадцати. Они в дозор пошли, да через одва дня вернутся.

Родиполк повернулся к Силуану да кивнул:

— Вот с этими-то я и буду бой держать. Равны они мне.

Силуан на то подивился, но ничего не ответил.

— Смотрит за всеми богатырями, — продолжал главный богатырь, — мамка-нянька Афросья. Няньке этой годков одвадцать с восьмью стало. Лицо-то ее от огня обожжённое да корявое, словно ствол дерева. Но дух да тело у нее сильные и красивые. В одесять лет, когда изба чужая горела, она всех малых деток вынесла, спасла. Детей-то собой накрывала, а сама от огня погорела. Няньку эту сам княже Венислав приставил к богатырям, чтоб она хозяйкою была да опекала их по-матерински, — тепло, с ласкою сказал Силуан. — Ну, а я — самый главный над всеми богатырями, — продолжил, подмечая взгляд Родиполка с вопросом. — Но я сам себе не хозяин, а в подчинении хожу, племяннику князя Счастиславу да брату его Солнцевороту. До них я подчинялся овторому сыну князя-батюшки Мечеславу. — Спохватился Силуан, более не стал сказывать про сына-предателя меньшого Мечеслава. — После этой победы и поставил Венислав меня во главе всех младых богатырей. Все меня кличут дядька Силуан, то и ты так называй.

Родиполк кивнул, согласен был.

Встретила их в тереме мамка-нянька Афросья. Она, как и сказывал Силуан, была обожженная, но того и не видно было за добротою ее да ласкою. Силуан-то при ней замялся, словно жених пред любою своею. Родиполк то все понял и улыбнулся. «Небось, и пояс знатный она ладила». А как мамушка пошла на стол накрывать, то дядька к Родиполку открыто, но печально обратился:

— Мне-то уж осорок годков по весне будет, хозяйку в избу уж надобно. Но она-то все отказ дает. Вот, говорит, сыщешь богатырям нашим сильным да славным новую мамку-няньку, чтоб не хуже меня стряпала да лад наводила, тогда-то и приду в избу твою. Но никто ее доселе подменить не может, а потому смотрит за богатырями, а мне-то все отказ дает.

Афросья поселила Родиполка в дальних палатах в отдельном малом тереме. Там же жили еще одва богатыря безженые. Досталась младому богатырю светлица общая, большая, светлая, с припечью. Спать он будет на печи белой да теплой. Возле нее сундук железный да малая лава из осинового дерева. В самой середке — большой стол дубовый для всех богатырей, а вокруг — лавки со спинками изогнутыми, коврами цветными длинными покрыты. Выше в тереме, на овтором ярусе, куда деревянная лестница вела с резными перилами, жили двое других богатырей, Дар да Траян, в отдельных малых палатах да на перинах.

Жили все богатыри равно, словно сродники. Поднимались рано, до самой зорьки ясной, умывались да обливались холодной ключевой водицею. Но то Родиполку не ново было. С детских лет приучил его прадед Всевласий на зорьке малой вставать да солнцу кланяться. А поклонившись, они вместе к реченьке ходили, окунались. И было это и по весне-Макуше, и при Леле на купальницу, и при Хмуре с вьюжницею.

А облившись водой ключевой, проводили богатыри бои междоусобные да учебные. Смотрели, кто кого сильнее будет, а после уж друг друга учили. А потом собирались за большим столом дубовым, где мамка-хозяюшка Афросья их потчевала. Родиполк ее называл ласково да нежно за заботу да старания, словно матушку родную — мамушкой Афросьей. Она этим утешалась, ведь своих деток не приводила да замужней не была. Лучше, чем мамушка Афросья, стряпать никто не мог, а потому с довольством да радостью все съедали младые богатыри. Да и негоже обижать хозяюшку в избе, ведь главная она, наставница. А поевши, собирались богатыри в дорогу, припасы да обереги брали, а после уж выезжали они по одвое али по отрое, нести службу военную. Каждого дня объезжали они град Ясный да земли его большие вольные. Одесять дней да одесять ночей они ходили, а уж потом возвращались в терем да в палаты свои. А тогда уж другие выезжали.

По третьей неделе службы Родиполка пришли к князю Вениславу одвое мужиков, что вблизи моря жили. Мужики-то эти были из народа кожур, что по их виду сразу понять можно было. Одеты они были в штаны да рубахи, аки русичи, да на штаны свои полотнище завертывали и широкой лентой повязывали. А овогда к тому поясу широкому само полотнище шили, да так и завязывали, спереди, чтобы ног не было видно. Были эти мужики с бородами короткими да волосами курчавыми темными. Волосы те, как ветты, лентою перетягивали, через все чело, да сзади затягивали.

Пришли те мужики к князю-батюшке с поклоном да доносом, что пристали к их берегу морскому инородцы.

— Инородцы те, — сказывали кожуры, — ни на один народ не схожи. Лицом да телом чудные. Волосы-то у них — словно зорька красна, бороды их длинные в косы поплетённые, а волосы наизнанку, разлохмаченные, расплетенные. Наш-то толмач говор их не слыхивал, не знает такого. Пристали они на больших ладьях по тому дню, что на зорьке был.

Князь-батюшка Венислав Саввич велел немедля Силуану выбрать богатырей да поехать к тем ладьям — разузнать, с добром али с лихом те приплыли к ним. Ежели с добром — то привести их в княжий терем как гостей почетных. Но ежели тот народ приплыл с войною — то уж там их и победить надобно.

Довести к тому месту вызвались кожуры, что дорогу близкую знали.

— Ты, Силуанушка, возьми людей надежных, обученных, да поезжай к этим инородцам. Выясни, высмотри, что да как. С собою возьми младого богатыря Светогора, — научал князь Силуана. — Он-то ведун, сразу все прознает. Да и приплывшие на него схожи, словно из роду его.

Силуан молча кивнул да пошел собираться в дозор. Он взял с собою четырех богатырей: Вечислава, Лучезара, Траяна да самого Родиполка-Светогора. Ехать им было далеко, на ту сторону града, где море широкое раскинулось. Кожуры их вели не страшась, дорогу показывали, а иногда и мимо изб своих проводили. Жили они над самым берегом широкого моря в маленьких низеньких избах. Избы те кожурские — словно ступени деревянные большие. Опервой ступенью высокой была сама изба со светлицею да очагом, потом ниже — навес открытый с одною стеною, еще ниже — сени с животными разными, козами да барашками. Двор тот был обнесен мелкими да тонкими деревянными срубами-плетями, более для красы, нежели для защиты. Во дворе том, за огорожей, колодец, по обычаю, глубокий, с водою мягкой живительною. Народ кожурский небольшой, избы себе слаживали недалече от скал каменных, а в самих скалах ступени делали, чтобы врагов издалече видеть да по надобности спастись, уйти от них. Потому и видно им было издалече ладьи те морские с бережка высокого. А уж как подплыли да стали те у берегов русичей, так кожуры к самому князю пришли, чтоб знал он о том. А то ведь беда может приключиться, лихо: на кожур-то нападение будет.

— Да что там мы! — махали руками кожуры. — Вон град княжий захватить могут. Потому и пришли к князю, чтобы витязей послал с нами. Да княже удумал мудрее, самих богатырей снарядил.

Так говорили они, восхищенно поглядывая на дядьку Силуана да его богатырей, что рядом ехали. Да и на Родиполка глядели украдкой, что по другу сторону шел от тех кожур, но скорее пугливо, недоверчиво. Небось, никогда такого не видели, думал Родиполк, подмечая те взгляды.

Траян с коня соскочил, да и по земле-матушке пошел поперед всех. Ступал он мягко да плавно, словно не шел, а крался, тихо, как зверь. Надо было лес проехать, где широкая полоса деревьев, а после — вверх до белой горы. А там уж через гору, а после опять через лес, ну, а там и море завиднеется.

Возле моря того и град малый кожурский под названием Скивтоник. Проезжали они через овесь тот малый град, люди на них оборачивались, любовались, а дети малые за ними бежали, словно за защитниками великими. Овогда богатыри подъезжали к избам да просили водицы испить. Девки младые безмужние опервому Траяну давали ковш да пламенели лицом при нем. Он-то пригож собою — глаза его, словно в тумане сером. От его взгляда, смелого да страстного, не только девки пламенели, а и молодицы замужние. Волосы его русые, как и нрав его, упрямы. Носит он их до плеч, в пучке завязанные. Как подхватит он их за ушами, да так ловко, словно девка умелая, да в пучок сложит, а там уж лентой алой обмотает да стянет. Но верх волос его Ярило-солнышко выжгло, да и стал тот светлым, а остальные-то темны, как тот туман. Красень он, все в нем мужалое, сильное. Одет он был по-охотничьи, как и отец его, в рубаху длинную до колен, поверх кафтан вытертый, запашной — мягкий, деревенский.

Проехали они тот град да стали подъезжать к ладьям чужеземным. Ладьи те были схожи с ладьями свояртов. Но своярты свои ветрила ставили одни, как и русичи. Но у этих, чужеземных, было одвое ветрил, друг над другом нависали да спадали. Да и глубже и шире их ладьи были, словно намеренно для дальней дороги придуманы. Возле тех ладей, на бережку, сидел молодец да смотрел в даль синюю морскую. Остальные же занимались своею работою, собирали и делали запасы. Все они были мужики большие, крепкие, сильные, огневолосые, без мечей да ножей. «Знать, не задумали нападение делать», — чаял Родиполк, рассматривая их издали. Осмотрев гостей незваных, младой богатырь вызвался пойти к ним. Но дядька Силуан, да и остальные молодцы-богатыри воспротивились: все пойдем, вкупе. Они и пошли. Молодец, что на бережку сидел, встал да ближе подошел. Был он высок, с открытым светлым лицом и с доверчивым добрым взглядом. Родиполк подметил, что тот старше него на одве али одну весну. Но сила в нем была во всем: в больших и крепких руках, плотных ногах, даже в его золото-рыжих спутанных длинных волосах да в рыжей малой бороде. Он был в светлой, но грязной рубахе, без рукавов, в коротких потертых штанах, поверх них повязан передник. Его сильные руки и плотные босые ноги были открыты, светлы, все в темных веснушках. Позади него, но вдалеке, стали его сродники, пристально наблюдали за Родиполком и за своим собратом. Волосы их были длинны, распущенны, взлохмачены морским ветром. Но молодец-то этот отличный был от всех, глазами яркими синими. Были эти глаза да взгляд тот Родиполку знакомы, словно то родня ему. Признал его Родиполк. Такие же ярко-синие были глаза его прародителя Всевласия, а после у дочки его — красавицы Оланки.

— Как кликать-то тебя? — спросил у него Родиполк. Молодец тот ответил. А как ответ тот дал, как прабабка его Ханга, так и догадался, откуда те ладьи и кто пред ним.

— Хё кем? — спрашивал приплывший.

— Родиполк, — ответил богатырь, не страшась потерять силу свою да род. Ведь Родиполк говорил со своим сродником, по крови схожим. — Хё хот сех варт ях, — продолжил Родиполк, поясняя инородцу их родство.

— Кем де сворт Ханга? — опять спросил молодец, что тоже понял, с кем говорит.

— Сворт Ханга мохт вё, — печально ответил Родиполк.

Богатыри, рядом стоящие, переглядывались, но в разговор не вмешивались.

— Лот, — ответил так же печально молодец, — лот.

Силуан вопросительно глядел на Родиполка и уже готов был расспрашивать того, но богатырь и сам все поведал.

— Не будут они нападение делать. Прознал я, кто они. Сродники мне они, по прабабке, приплыли, чтобы свидеться с ней, но запоздали. Умерла она, — тихо добавил Родиполк.

Молодец смотрел на них да, казалось, все понимал. А потом спохватился, вспомнив что-то, быстро произнес:

— Сёгва, кём Сёгва, Сёгва! — повторял он свое имя Родиполку.

— Его зовут Сёгва, — передал тот Силуану и другим богатырям.

— Ат Хаст, — обернувшись назад, указал гость на крепкого светло-рыжего мужика, — ат Хаст.

— А это его отец, Хаст.

Родиполк повернулся да стал представлять богатырей по очереди:

— Эт Силуан хё вотт, хатт Вечислав сё вотт, хатт Лучезар сё вотт, хатт Траян сё вотт. Хит готт махт ворк, хель, — добавил Родиполк весомо, будто бы голосом показывая их силу. Богатыри по очереди кланялись чужеземцам огневолосым. А те, в свою очередь, и сам Сёгва, прикладывали руку к грудине, приветствуя богатырей по своему — иному обычаю.

Чужеземцев пригласили в гости в большой терем князя-батюшки Венислава Саввича. Но инородцы отперлись, отказ дали да стали в путь снаряжаться на свою матушку родиму. Сёгва напоследок обнял Родиполка да, вынув маленький ножичек, отдал богатырю. Знать, свидимся, подумал богатырь, но того говорить не стал. Не надобно того знать всем богатырям, а только ему, Родиполку, да сроднику его Сёгве. Как уплывали те ладьи, так Сёгва крикнул, что приедут они через одесяток лет, то с собою и Родиполка взять могут. А после добавил:

— Синигва хет зохха!

— Что это он крикнул, пожелал чего? — спросил Лучезар, оборачиваясь к Родиполку.

Тот кивнул:

— Пожелал нам любить народ свой, хорошо служить ему, народу своему, да защищать землю-матушку родную от врагов да супостатов.

Вернулись сильные богатыри в Стольный Ясный град веселыми да радостными. Дорогой живо разговор вели, что все у них без бою вышло, а по-доброму, по-любовному. Только один младой богатырь Родиполк был тих. Все он думал о сроднике своем Сёгве да о том, что тот пожелал ему. Надобно сперва любить землю-матушку, народ свой, людь, а после уж защиту делать. А то ведь как же без любови-то, и защищать неладно будет. Любил младой богатырь землю свою да народ свой, хоть того до конца то и не понимал. Потому и служить стал богатырем да защищать землю-матушку родную от врагов.

Служил младой богатырь Родиполк ладно, с добром. Исполнял все наказы, как велено. Защищал он землю русичей да народ от вражеских ханских набегов. Но не только чернохорые грозили граду, а еще и разные народы кровные, жившие поблизости. Очень уж им нравился град Ясный с землями благотворными да избами большими широкими.

Широкий и славный Ясный Стольный град был велик да богат. Он шумел яркими голосами разных народов. Жизнь в том граде Ясном кипела да бурлила. Его большие деревянные ворота, отделанные золотом да железом, были открыты, распахнуты. Их сверкающий теплый блеск, напоенный лучами Ярилы-батюшки, ласково встречал приезжих мастеров да ремесленников. Те съехались со всей округи. Чаще то были мужики-кузнецы с бородами да седыми волосами. Были они с крепкими большими руками сильными. Бывали с ними и сыновья их младые — щуплые, но плечистые, с руками хваткими. Тех сыновей Родиполк примечал сразу: схожи они были со своими отцами по образу али по нраву. А коли сына-то нет, не дала того судьба-Вехоч, то те уж шли с дочерью, с одной, а бывало, и с несколькими: двумя, тремя. Девки те были краше одна другой. Но то уж были не помощницы, а более на выданье, али к сватовству готовые. Но ежели помощницы батюшке своему, так те девки были сильные, пышные. Как та Веда — кузнецова дочь, что самою княгинею свуяничей Радомилою была выбрана женою малому сыну — Светославу. Но таких девиц было мало, одве-отри. Были с теми мужиками и подмастерья их, помощники. Но те уж близко к мужикам не шли, а все более — позади, за повозкой, а овогда — за лошадью, словно зная да понимая свое место, не родство с кузнецом. А были такие, что приехали из других славных городов. Тех сразу по одеже видно, разной другой.

У золотых ворот по обе стороны стояли младые витязи-охранники да сильные и смелые богатыри. Главный богатырь Силуан дал наказ двум богатырям младым, Дару да Родиполку, а после и еще двум, Траяну да Лучезару, встретить тех мастеров да ремесленников, да и присмотреть за ними — не задумал ли кто худого, недоброго. А когда же те мастера все зайдут да расставят свои славные работы на большой площади, так на смену этим богатырям придут другие — старшие, бывалые.

Как сменили Дара да Родиполка другие богатыри мужалые, Вечислав да Тихомир, так решил младой богатырь среди ремесленников походить да посмотреть на их выдумки из железа твердого. Ходил Родиполк да дивился, но и Ясноградовским кузнецам почет давал. Своими мастерами-кузнецами был богат Стольный град. Славился ими на всю округу да далеко за ее пределами, до самого Великграда. Умели те кузнецы соединять железо в один большой лист и плести из него кованку. Кованки были разные, диковинные. При виде них у Родиполка глаза радостно сияли да блестели. Были у тех мастеров и двери железные, и заборы высокие, а то и того больше — фигуры разные кованые. Славился град своими мастерами да подмастерьями. Много обходил кузнецов Родиполк, хвалились они, а он дивился. Все они были сильные, с руками большими да плечами широкими. Но не видел в них Родиполк чистоты да любови, все у них золото на уме да оплата.

Дошел он в конец града, в самый дальний угол, к кузнецу Лаврентию. Лаврентий этот от ахтыра (татарина) рожден был, сам чернобров да черноглаз. Лицом был суровый, с глазами темными сверкающими. Из-за этих глаз черных страшился людь ходить к нему, приходили только самые смелые али самые богатые. Зашел Родиполк к нему в кузницу, поклонился. Снял свою маковку с головы, да так и остался стоять молча, за работою наблюдал кузнеца великого. Мастер был низенький, но проворный, хваткий. Руки имел большие, мощные. Сам седоволосый, но борода густая, угольная, темная, короткая. Силушка в нем была славная! Как ударит он по наковаленке своим молотом, так и распластается железо под его ударищем. Родиполк от души восхитился этим кузнецом, мастером дюжим, сильным. Была в нем эта сила-силушка, но сила эта была без жизни, без страсти. Окинул Лаврентий богатыря огненным взглядом черных глаз, да и спросил его, не отрываясь от работы:

— Добрый молодец, за мир твой благодарствую. Испросить тебя готов, а коли надо, и совет дать. Дело твое худое аль доброе?

— И тебе мир, кузнец добрый. Дело у меня к тебе доброе, для защиты людей Стольнограда.

— И что же тебе надобно, красный молодец?

— Надобна мне кольчужка, тонкая, но защитная. И меч богатырский, отличный от всех, чтобы знали меня все, но не боялись. А вот враги — не знали, но боялись.

Лаврентий нахмурился, а после молвил:

— Понял я тебя и задание твое нелегкое. Знаю я одно мастерство лучше других. Коли веришь мне, выкую тебе и кольчугу, и меч богатырский.

Только Родиполк об отплате хотел спросить, как опередил его кузнец:

— Только добром мне отплатишь, свою работу выполнишь. Приходи по четвертой неделе, все будет готово.

Поклонившись, Родиполк отправился восвояси, задумавшись, чем отплатить кузнецу.

В условленное время богатырь вернулся к Лаврентию за кольчугою да мечом. Тот встретил гостя с улыбкой и радостью, проводил в свою добротную избу да светлую горницу. Горница была большая, на половицы брошена тонка шкура зверя лесного. То видно, что не забыл свой род ахтарский, думал Родиполк, глядя на те шкуры меховые. И было так же видно, что хозяйки в избе нет. На столе светлом деревянном заместоскатерки лежала затертая серая полотница, а на ней — кольчуга и меч в сбруе. Вид их был отличный от привычных богатырских — видно было, что Лаврентий в ремесло инородный дух свой вложил. Кольца, из которых кольчуга сплетена, были не пусты, а слитые, полные, а уж маленькие кольца между ними — те скреплялись хваткою сильной. Меч же был мал, людь простой не забоится его, как и просил Родиполк. Меч был короткий, чуть больше простого ножа. У самой резной рукоятки шириной был с доброго молодца ладонь, а к низу тонкий, как веретено. По бокам имел зубцы острые — такие не меть оставят, а проткнут. Сам меч был серебром отделанный, на рукоятке камень богатый елово-синий. На нем имя Родиполка вычерчено, новое, самим князем Вениславом данное — Ротибор. Имя это Родиполку дали неспроста, ведь младенческое да благословенное схоронить надобно, чтобы враги силу его богатырскую не забрали.

Отдал Лаврентий все богатырское Родиполку, да пригласил того за стол сесть. Убрал кузнец полотницу, заместо этого положил любовно ткань белую расшитую, на нее — хлеб круглый и молоко поставил в глиняном остроносом кухлянке. Разлил молоко по деревянным плошкам, разломил хлеб поровну. «Побратимом меня считает, а значит, доверится», — смекнул Родиполк, приняв угощение.

— Пересуды про меня знаешь, небось, все уж сказывали. И про нрав мой крутой, страстный, и про глаза мои черные, и про взгляд огненный — то все ведаешь да знаешь, — завел разговор Лаврентий. — А правду-то хочешь знать?

Родиполк кивнул, давая согласие.

— Ну, то вот моя правда. Жил я себе во здравии, занимался ремеслом любимым. Оженился я поздно, когда свою кузницу построил — отридцать с двумя годками мне было. Прародители мои ушли с Морою-смертью, оставив мне избу добрую да золотых камней и самоцветов горсть. За них-то я и сладил свою добру кузнецу с наковаленкою. На торгашке (ярмарке), в одночасье, полюбилась мне дочь земледела Сокола, Златослава. Сватался я к Златославе сразу, как только Прощальную справили, по осени. Договор сладили с прародителями ее, отцом Соколом да матерью Всеведою. На то, что я от ахтыра приведенный, они не посмотрели, отдали за меня милую Златославу. Была она опятнадцати лет, из русичей, славилась своею красою: глазами синими, косою золотою толстою. Но отказу мне не было, любила меня всем сердцем своим. Привела она мне сына, на меня похожего, с глазами темными, взглядом огненным. Назвали мы его в честь батюшки мого Назиром, али кликали Назаром. Все у нас было хорошо да ладно. Вот только когда исполнилось сыну годков опять, ушли они, Златослава да Назар, в лес Холматый — да не вернулись. Люди сказывали, что увез их Баграт, по прозванию Белоликий, племяш нашего князя-батюшки Венислава Саввича. У Савы Дариевича, князя, одве жоны было: Яринка, что из критичей была, да княжна из свуяничей Радомила. Яринка-то Саве и привела нашего князя-батюшку Венислава, а после с Морою ушла. Славна княжна Радомила-краса привела ему сынов Борислава да Градемира. Знать, Борислав — нашему князю родный брат есть, по батюшке его, Саве. У князя-то этого, Борислава Саввича, с женою его Радомилою сынов опятеро: старшенький Сидрак, овторой Шум, после Счастислав, далее Солнцеворот и меньшой Баграт.

— Княже Баграт правит в большом Красном граде, — вел дальше кузнец. — Велик тот град, загляденье. Людь там весь богатый, с полями да огородами. У князя того меньшого очетыре жены было да прислужницы, все ему девок пригожих приводили. Первая жена его, Курдиян — красавица инородная, из-за моря привезенная. Смугла, пышна да с глазами темными, с моими схожими, — сощурился Лаврентий. — Привела она ему темноволосых девок: Мавру, Мангу, Махру, Охру да Светославу. Вторая жена его Сарха тонка да щупла, вся она светла да бела, дочь князя — толмача знатного Верна, что из ворбичей был. Привела она князю Баграту дочек светловолосых да белоликих, светлоглазых: Верху, Вихту, Вурпу. Следующие две жены привели ему: Снежку, Вербу, Вуну, Мору, Мирталу, Шуну, Милану, Добряну, Алену. Да еще у него от девок-чернушек есть Морислава, Варта, Яра да Синеока. Ходили пересуды, что Отрада, Птица и Лучезара — тоже его дочери. Все от того князя Баграта девок приводили, а ему надобно сына, чтобы силу свою передать да княжество. Людь говаривал, что Баграт забрал Златославу, потому как мальчонку увидел с ней, сына мого. По сей день нет моей любы, Златославы, да Назара мого. Знаю одно, что привела Златослава сына Семиуста от князя. Но Баграт этот извел жену мою, ушла она с Морою, к прародителям своим. Но сын мой, годков осеми, живой да, говорят, в прислужниках ходит, работу грязную делает.

Лаврентий похмурнел. Лицом стал темен, грозен. А потом продолжил:

— Я же силы такой не имею, чтобы сына свого найти. Но сердцем знаю, — Лаврентий постучал кулаком в грудь свою сильную, — живой! — с жаром сказал он. — Живой, да ходит с нами по земле-матушке.

Замолчал Лаврентий, руки на столе скрестил. Понял его Родиполк. Увидел богатырь и радость кузнеца прошлую, и боль его непреходящую, и немощь духа пред княжеским своеволием. И стало тому богатырю за кузнеца больно, а еще больнее — за князей, что люд свой изводят да себя выше ставят. То не быть тому, ответ надобно испросить у князя Баграта за обиду нанесенную! Силу в себе почуял Родиполк, да и понял, что Порун — заступник богатырей — силу ему дает, не отнимает. Знать, решение мое верно, подумал Родиполк, а Лаврентию сказал твердо, чтобы тот поверил ему:

— Я добром тебе отплачу, как и сговаривались — найду сына твого.

— Да как же найдешь, ведь не видал его?

— То ты расскажи, а я увижу.

— Тогда слушай. Сын мой схож со мной, глаза темные, сверкающие. А волосы-то — как у Златославы, белые пушистые, концы вверх загибаются. Сам он был мал да худ. Но плечами да руками крепок. Пальцы у него цепкие, сильные. Сделал я ему подарок на рождение, из железа тоненький да маленький оберег, полумесяц со звездочкою. Оберег этот охранный он на шее носил не снимаючи.

Родиполк, богатырь Ротибор, ясно увидел мальчонку да жизнь всю счастливую Лаврентия-кузнеца. Уходя от того, покидая его одинокую избу, поклонившись, еще раз обязался, что найдет сына его Назара. Лаврентий, заплакав, отвернулся да ушел в свою кузницу.

Весь жаркий летний месяц нес Родиполк службу с добром и любовью. В дозоры ходил да город стерег. Поначалу главный богатырь Силуан ставил того в дозор только с мужалыми богатырями Тихомиром, Вечиславом, Честиславом — чтобы Родиполк перенял их да свою силу показал, на что сам способен. А как увидел Силуан Родиполка в дозоре, что надежен тот, так стал и с молодыми ставить.

В конце летнего месяца, когда дни еще погожие, а ноченьки уж осенние, поехал Родиполк с Даром-богатырем в дозорную. Дар в тот вечер был тих да скромен, и Родиполку казалось, что опечален. Ночью, когда брат солнца Мясецеслав со своими детьми-звездами Ярасиками вышел на ясное небо, богатыри сделали привал и развели костер, золото-красный, маленький, но красивый, жаркий. Родиполк, помня прабабкины советы, так сладил сухие ветви с камнями, что огонь не тронул живую траву да деревья. Сварили они похлебку грибную с луком да маслом. За едой Родиполк спросил Дара:

— Что ты, Дар, хмурной такой, али случилось чего?

— И чего-то у меня может приключиться? — буркнул в ответ Дар.

«Ну, то ладно, сам расскажешь, тянуть того не буду. Долго умалчивать не сможешь, другого складу ты — без злобы», — подумал Родиполк усмехнувшись. Дар погладил свого коня, поправил сбрую. Опять сел наземь подле младого богатыря.

— Ладно, откроюсь тебе, — промолвил он. — По весне теплой был я в Красном граде, поблизу Нового града, да встретил там девицу, красотою любую. Люба она мне в тот же час стала, забыть не могу. Звать ее Отрадою. Пригожа она, мила, ошестнадцать лет ей под Купальницу было. Да не проста она. А дочь самого князя Баграта Бориславовича, что нашему князю-батюшке племяшем приходится. А мать той девицы — прислужница-чернушка Ладамира, что из суздальских будет. Но мне то и ладно, ведь сам-то я не княжеского роду, а сын кожемяки Лурта и жены его — матери моей — северянки синигвары Берхи. Отраде я люб да мил, и она мне люба. Ожениться хочу, женою своей сделать. Но князь-батюшка Венислав Саввич вольную не дает. А ведь скоро Прощальную отпразднуют да птицы улетят! Землю-матушку Хмура оденет, белым ковром застелет, заметет Вьюжница все тропки к Отраде моей. Ожениться не поспею, а там уж до последующей осени жди. Отец Отрады, князь Баграт Бориславович, к ней-то не мягок, суров, может, другого молодца али мужика имеет, не испросит ее желания, да и отдаст ее в жены. Потому печалюсь, кручинюсь. Я уж и матери с батюшкою сказывал. Те приготовились: избу большую новую мне батюшка сладил, как старшому сыну; мать мукою да крупою запаслась, блины готовить со сметаною да с медом да каши сладкие. Да и с обручником у меня все слажено! — с напором сказывал Дар, словно готовность свою показывая. — Давно договор я справил, запишет он нас в книгу княжескую сразу. Но вот вольную князь Венислав не дает, не пущает.

Пока Дар сказывал, Родиполк все думал, что сложилось все, и мудрая мать-судьба Вихта ведет его для исполнения обещанного кузнецу Лаврентию. Дар замолчал, махнул рукою. Смуть не покидала дух его. Стихло все, только жизнь ночная кое-где напоминала о себе тихим шелестом листьев да глухим щебетом птиц. Дар, взяв тонкий прут, расшевелил им угасший было костер. Родиполк, повернувшись да пристально глядя на того, сказал:

— Помогу я тебе, отпрошу у князя-батюшки Венислава, но в ответ с собою возьмёшь меня, буду я тебе сватом и причепником.

Дар, казалось, осветился, глазами своими северянскими снежно-голубыми заблестел и хотел обнять товарища, но не стал, а с радостью промолвил:

— Согласен я, поедешь со мною, но только отпроси меня, не забудь!

Он лег наземь, добавил:

— То, может, и себе любу найдешь. Там девки одна краше другой, а у самого-то князя Баграта Бориславовича дочки красны, сверкают все, словно солнце.

Дар лег на спину, подложил руки под голову, обнимал взглядом ясные звезды.

Родиполк улыбнулся, вспомнив девчушку большеглазую Мирославу. Такой красоты, как у девицы Мирославы, ни у какой более не будет. Не смогу найти другую любу, подумал Родиполк, но Дару сказывать не стал. Не поймет того обету богатырь, не уразумеет. На смех поднимет, думал Родиполк, вспоминая свое видение да образ младой красивой Мирославы. На том и сладились.

Вернулись они с дозорной; Дар был доволен да сиял надеждою, поглядывал на Родиполка и улыбкою напоминая об обещании младого богатыря.

Вернувшись в терем свой богатырский, собрался да пошел Родиполк поутру к седому князю-батюшке Вениславу Саввичу. Тот был весел. Встретил его ласкою, словами добрыми нежными. Усадил Родиполка за стол свой дубовый, рядом с собою по праву руку, как сродника свого, да позвал мамку-няньку, чтобы та стол накрыла да угощенья поставила. Мамка-нянька, пышногруда Светослава, суетливо, чтоб угодить князю-батюшке, нарядной скатертью стол покрыла, еду теплу поставила, хлеб круглый положила. Видно, прикипел ко мне духом, раз за стол сажает да потчует, чаял Родиполк, глядя на приготовления нянькины. Князь-батюшка долгим взглядом окинул богатыря да рукою бороду белую свою погладил, а после заговорил:

— Гляжу я, не с простым делом пришел ко мне. Сама мать-судьбинушка направила. То говори, не осерчаю.

— Благодарствую тебе, княже наш батюшка, — ответил богатырь. — Пришел я к тебе вольную просить для богатырей твоих Дара и Ротибора. Дар-то женихаться будет, а я сватом иду.

Родиполк смотрел в глаза старому Вениславу. Поначалу огонь увидел в них, а потом уж доброту. Знает то все, и потому вольную не дает.

— А кого ж Дар северянский приметил? — спросил княже, будто бы ничего не ведает.

— Отраду. Дочь чернушки Ладамиры, — намеренно сказал Родиполк о чернушке, ведь тогда Дар равен-то будет Отраде.

— Люба ему та Отрада? — спросил князь с нежностью.

— Люба-люба, милее жизни, — ответил Родиполк, нарочно сказав так.

— А ты, стало быть, сватом?

— Да, я и силы добрые, — ответил Родиполк, поведав князю, что то не выдумка Дара, а судьба, сама Вехоч, направляет.

Это проняло князя, ведь он, как и все славные люди, почитал судьбу-матушку Вехоч, а ворожка Ханга называла ее Вихта или Макуча — как повернется, какою стороною. Коли Вихта, то мила к тебе, а коли Макуча, то ждать тебе невзгод.

— Более нет дела? — спросил Венислав Саввич.

— Есть, — кивнул Родиполк, ничего не тая от князя-батюшки.

— То какое?

— Хочу правду сыскать, от обиды спасти, — молвил богатырь, пристально глядя в глаза князю-батюшке.

— От обиды? — задумчиво повторил княже.

— От обиды, — кивнул Родипок.

— Ну, коль от обиды, то дело доброе. Слово с тебя возьму, что все то мне поведаешь, кто виноват будет, накажем.

— Ну, то, батюшка княже, сам молвил, от слова свого потом не отопрешься.

— Ну, то добро, — махнул рукой княже. — Я вам написанное дам, что Дара рохтовского благословляю да Отраду ему в жены вверяю. С бумагами теми и к Силуану зайди, почет ему окажи, сказывай все.

Вручил он одве бумаги со словами, что с позаутренней отпускает да ехать можно. Богатырь Дар уже ждал Родиполка у крыльца, волновался, с ноги на ногу переминался. Увидев Родиполка, улыбнувшись, лицом посветлел. Расспросив все, хотел было, чтобы Родиполк те письмена прочел. Но младой богатырь стыдливо отказ дал: неграмотен он, письмена русичей не ведает, не знает того, не обучен. Только счет знает. Тому прабабка научила, Ханга.

Но то не омрачило Дара-жениха. Стал он сияющий, довольный. Забыв попрощаться с Родиполком, стремглав помчался в терем безжоных, собираться да наряжаться для любы своей Отрады. А богатырь Родиполк, как и указал князь, к дядьке Силуану заглянул, в его тихую избу. Младой богатырь поклонился, бумаги тому показал. Силуан ус свой светлый покручивал с ухмылкою хитрой, но доброй, глядел на Родиполка, словно знал уж, зачем богатыри в Красный град собрались. Поклонился богатырь Силуану да пошел к себе — в терем безжоных. А как шел он, то все думал, что ж это мать-то его Люба грамоте не обучила, ведь сама писать да читать могла письмена те. А после, словно утешая себя, сказал: «То и зачем мне те письмена начертанные, ведь то всё я и по помыслам людским знаю да ведаю».

Той ночью был Родиполку то ли сон, то ли виденье. Снилось ему море широкое, сине-зеленое, бездонное. Плыл он в ладье длинной по шумным волнам морским с густой снежно-белой пеною. Пока плыл — все в море смотрел, словно искал чего. А после, видно, нашел. Завидел он в синеве мальчонку, потянул его за руку да поднял к себе в ладью. Хотел было уплыть, но увидел еще одного, меньше этого, да опять вытащил. А третий малец — самый маленький был да самый любый. Вытащив его во сне, проснулся богатырь с радостью в духе. Знать, все сложится, исполню обещанное кузнецу Лаврентию. То отретье мое знамение, не прогневал я судьбу, вверяет то мне — думал.

Глава 6

Друг и недруг

Настала зорька младая, новый день приходил. И младой богатырь Родиполк стал новым — сильным да могучим. Силушка в нем прибывала. С каждым новым ратным междоусобным боем стал он больше побеждать, а каждую новую победу — быстрее отвоевывать. Богатырь Родиполк сделался сам крепче: руки и плечи его налились новою силою, спина стала шире, ноги — закаленные, упрямо стоят на земле-матушке. Силу его новую стали подмечать товарищи его, богатыри, с которыми сошелся. Русый Траян все ему кричал:

— Силы-то в тебе стало немерено!

И Дар тоже покрикивал:

— Силу-то свою с нами обретаешь?

— Смотри-ка, — восклицал Траян, отбивая своим мечом малый меч Родиполка, — зарделся, словно девка безмужая!

Молодцы посмеивались, но малый меч Родиполка отбивали. Междоусобный бой был в самом жаре, когда супротивники Родиполка, Дар да Траян, стали уставать. Удары мечей слабели, ноги ровно не стояли. Родиполк это подметил и смекнул, что надобно Дара победить, а наодинце с Траяном он справится. Родиполк сделал шаг вперед и с силою ударил по тонкому мечу Дара. Да так сильно вышло, что меч Дара выпал из его рук да отлетел в сторону, а сам он рухнул наземь. Траян усмехнулся да пошел на Родиполка, размахивая мечом впереди себя по кругу. Родиполк не шелохнулся, подмечая за ним изъяны. Траян чуть замедлил круг. Это и подметил Родиполк, выставил меч вперед, задерживая меч Траянов. Родиполк сделал свой круг мечом, выбивая оружие супротивника из его рук.

— Силен, ну силен! — смеясь, говорил Траян, поднимая меч с земли и вкладывая его в ножны, висевшие на спине.

— То слова ваши супротив вас пошли. То говор ваш победил вас, а не я. Силу вы свою отдавали, а смолкли бы, то и победу одержали, — ответил им Родиполк, убирая и свой меч в ножны.

Траян сузил сизые глаза свои, и Родиполк уже приметил по нем, что выкинет что-то. Траян схватил ведро с водой, стоявшее поодаль, да и окатил Родиполка. Младой богатырь же не медлил, второе ведро воды уже лилось на Траяна.

— Дурачье-то вы, скоморохи, — покачал головой Дар, завидев такую потеху.

— Дурачье?! — возмутился Траян, хватая еще одно ведро и выливая на уже на Дара.

— Дурачье и есть, — ответил Дар, отплевываясь.

Заметил Родиполк, что издалече за ними богатырка Бояна наблюдает, да не так, чтобы увидеть бой их да подметить все изъяны, а словно любовно да все более на него, Родиполка. Младой богатырь над тем и поразмыслить не успел, как к ней подошел мужалый главный богатырь Силуан. Тот смотрел за ними, ухмыляясь потехе троих молодцев, да забаве их помехой не был. Сам-то он из богатырей простых был да забавы любил не меньше молодчиков. И если бы не наказ спешный, то и сам бы повеселился да побился с богатырями. Но князь ждать не велит, а потому собрать надо их, лучших, младых. Дар, заметив Силуана, поклонился, остальные его поддержали. Тот подошел.

— Добра вам, молодцы-богатыри! — сказал Силуан с отцовскою добротой. — Вижу, назабавились вволю. А теперь рубахи натяните да подле терема княжеского меня ожидайте. У князя-батюшки к нам дело важное да срочное, к себе зовет.

Все сказавши, Силуан развернулся да ушел.

Родиполк поискал глазами богатырку Бояну, да той уже и след простыл. Младые богатыри переглядывались, словно хотели прознать про тот наказ, но того никто не ведал. Подошли к терему богатырскому, где жили Траян да Родиполк. Дар-то после женитьбы в избе жил отдельной, но по утренним междоусобным боям оставлял рубаху свою в светлице безжоных. Он, как и все обручные, был отличный от безжоных богатырей. Отрада, дружка его, мастерица, сладила ему белую рубаху с алой вышивкой обережной по всем краям. А у Траяна да Родиполка серые да красные рубахи с другой, материнской вышивкой по плечам да спереди. Нитки были разные: то белые, то серые, да между ними алые.

Снарядились богатыри и пошли в условленное место, к крыльцу князева терема. Вскоре подошел богатырь Силуан, да все вместе отправились к князю Вениславу. Князь-батюшка их ожидал. Он был в ярких одеждах, словно ждал знатного гостя. Одет был по старинке, в красно-алое платье до пола, с золотыми камнями да вышивкою. Поверх платья на шее — украса княжеская с камнями драгоценными, через плечо — накидка багряная с заколкой золотою. На голове — обруч толстый золотой, с камнями алыми да солнечными, по бокам нити с камнями самоцветными. Венислав был весел да радостен, улыбку свою старческую не прятал. Завидев богатырей, он, словно близких сородичей, пригласил сесть за дубовый стол.

— Славные мои богатыри! — обратился он к ним торжественно. — Радость у меня светлая, ясная, но и забота нужная, а для вас работа добрая. По неделе прибудет в наш град Ясный моя внученька, княженька-краса Милоликушка, дочь сына мого, знатного князя Вольхи Силовича, чтобы погостевать у меня да украсить дни мои старческие. А вам работа такая: встретить ее да охранять, люди-то у нас разные, кто с добром, а кто и со злобою.

Поклонились они князю да наказ его приняли.

А как стали сходить по ступеням деревянным во двор княжеский, так встретила их там Бояна-богатырка. Сама она была словно и не богатырка вовсе — в платье девичье наряжена. Светлое платье то было длинным, до самых пят, с рукавами к концам расширенными, спереди вышивка широка алыми нитками. Платье ее тонко было, на голое тело одето да всю ее стать девичью открывало. Но то ее не смутило, не зарделась она при виде мужиков. Все на младого богатыря Родиполка глядела. Глаза ее светились любовно, да казалось, что хочет она, чтобы младой богатырь всю ее красу девичью увидал. Подметил то богатырь, да про себя подумал: неужто я ей люб? Богатыри друг на друга поглядели, но смолчали, разошлись по своим делам богатырским.

По вечору, близ конюшни, младого богатыря Родиполка встретила девица Бояна да разговор милый завела:

— Добра тебе, молодец статный!

— И тебе добра, мила девица Бояна!

Она обвила его шею нежными руками да сказала:

— Мил ты мне, люб, младой богатырь Ротибор!

А после смело, но нежно его целовала.

Жар охватил Родиполка, он ответил ей своею ласкою. Его уста касались ее уст, а девичье тело было близко к нему. Как вошли они в конюшню, так он того и не понял. Она сбросила с себя платье да прижалась к нему всем телом. Была она хороша! Тело ее нежно да мягко, но сильно. Целовала она его, а он ей нежностью отвечал. Стянула с него рубаху, он тому и не противился. Но как легли они на сено свежее, то ему та Мирослава померещилась. Мирослава младая улыбалась ему да пронзительно смотрела глазами темными. Отвернулся от Бояны Родиполк. Та к нему с вопросом:

— Али не мила я тебе, богатырь Ротибор?

— Мила, — ответил ей Родиполк, ничего не тая. А после продолжил: — Но обетницу я другой дал, что вернусь к ней.

Но Бояна словно тому обрадовалась да ответила:

— Мил ты мне да люб! А теперь еще милее стал, что слово свое не нарушил.

Одевшись, обернулась она к нему, еще раз на него взглянула, словно хотела чего сказать, но смолчала. Ушла. А Родиполка то смута, то радость охватывала. Еще после того, закрыв глаза, хотел увидеть младую вольну богатырку да тело ее нежное, но пред ним все краса стояла Мирослава.

Родиполк возвратился в терем безжоных. Везде тоскливо было, словно то не терем вовсе, а серая холодная. Богатырь старался заснуть, но уснув, просыпался, чуя на себе нежное младое тело воительницы Бояны. Он вздрагивал, тряс головой, после вставал да ходил, чтоб то прогнать все. К глубокой ночи он забылся да уснул.

Утром, проснувшись пред самою зорькою, Родиполк вышел на междоусобные бои. На небе зорька младая только-только поспела окрасить темное холодное небо. Дядька Силуан уже ожидал его, сидя на своем буро-черном коне. Конь-то его, с мощными да упрямыми ногами, все норовил ускакать в чисто широко поле да в нетерпении вставал на дыбы. Силуан сильною рукою его останавливал да все поводья натягивал. Главный богатырь обратился к Родиполку:

— Бери, молодец, коня свого да поехали с нами, будем в чистом поле да в лесу бой вести.

Силуан взял с собою не всех богатырей, а только одвоих. К нему на своих красивых лошадях съезжались богатыри: славные Тихомир да Лучезар. Лучезар тот был всем красень, и кобылка у него краса, вся в тумане да в белых пятнах. Грива да хвост белы, словно вьюжница, ноги длинны да легки. Ступала она мягко да плавно. Звал-то ее Лучезер ласково, словно дружку свою: Любомилою. А Тихомир иной был. Конь у того сильный, дикий. Ноги темны, словно в сапоги обуты, а дальше-то светлые, а тело еще светлее. Звал он того коня Сивкою, и у Сивки хвост да грива темные, словно ночь глубокая.

Поехали они к лесу. Как ехали, так Силуан все о боях рассказывал, где победы одержали да как врага одолели. Родиполк все на Лучезара поглядывал, али знает тот, что сестра его к молодцу сама-то приходила. Но Лучезар ни словом, ни взглядом того не показывал. Не знает того да не ведает. Ведь сестра-то его не просто девка, а воительница, телом да духом сильна.

Въехали они в тот лес. Утро в лесу холодное, свежее, тело холодит, а дух-то закаливает. Силуан с коня соскочил, а за ним все повторили. Он руками сильными все показывает, где в лесу места нужные для бою, а какие и обходить надобно. Лучше-то врага стеречь в низине да с луком. А коль на пригорке, то с мечом надобно. Пригорок надо выбрать поросший, с деревьями да кустами. А как супротивника-то поджидать будете, то ни звуку да ни шороху. А как подступать пойдете, то все примечайте, где листочки оборваны, где веточки обломаны, где трава примята. Неспроста дядька Силуан крепких богатырей с собою взял, думал Родиполк, а для мого обучения. Тихомир тот сильно в бою ответ дает да мечем рубит, словно то дерево толсто под самый корень. А Лучезер тот ответ дает не сильно, зато нападает проворно, быстро. Поначалу богатырь Тихомир отпор давал, а уж после Лучезар нападал, а Родиполк удары отбивал. Как сошлись они в бою, так у Лучезара того взгляд, словно огонь стал, обжигающий. Стал тот богатырь про свою сестру рассказывать да расспрашивать.

— Сестре-то моей, — прямо сказал Лучезар, — небось ты люб. Приметил я, как глаза-то ее блестят, когда на тебя смотрит. А коли кто ей люб, то она свое берет, сама-то к мужику приходит. Воин она, ни на что не смотрит. А ежели ты ей люб, то и к тебе придет.

Лучезар замахнулся на младого богатыря Родиполка мечом нападение делать, но тот его меч отбил.

— Приходила уж, — ответил Родиполк.

От тех слов богатырь Лучезар замер с поднятым стальным мечом. Младой богатырь Родиполк приметил то, да нападать стал. Лучезар не отбил налета Родиполкова. Меч Лучезара длинный улетел, а сам-то он с пригорка покатился. Силуан помог тому подняться да стал нахваливать Родиполка за силу его да меткость. Но того младой богатырь уже не слушал, а все на Лучезара глядел. Тот был спокоен.

А как вернулись они в Ясный Стольный град, Лучезар пришел в терем безжоных к Родиполку. Вызвал его на крыльцо деревянное резное да опять выпытывать стал:

— Утешенье-то ты себе нашел с Бояною? — спросил, гневно глядя на богатыря.

— Не нашел я того, другой обетницу дал. То и Бояне так сказал.

Дух Лучезара усмирел, богатырь ответил Родиполку:

— Слыхивал я, что ты из княжих будешь, то, видно, взаправду. Побратимом буду тебе, любое заступничество сделаю.

Когда уходил Лучезар, Родиполк тому вслед глядел да думу думал: «Коль не встретил бы милу Мирославу, так взял бы за дружку себе сестру твою. По нраву она мне, мила, сильна духом, словно прабабка Ханга моя пришлая. Бояна та — будто младая огневолосая богатырка Ханга». Но опять Родиполку образ тот милый привиделся — младой Мирославы. Люба ты мне, Мирослава, ох люба!

Назавтра, среди белого дня, дочь Вольхи Вениславовича, Милолика, въехала в Стольград через широкие стальные ворота верхом на буром сильном коне. Конь-то ее гонор свой показывал, но Милолика ему спуску не давала, управляла им не хуже сильного да смелого витязя. Стать ее была славная, гордая. Была она в мужской одежде да тонкой шапке. Но весь ее образ девичий еще краше стал от той рубахи алой, что кафтаном без рукавов прикрыта была, да узких штанов серых. Народ, видя ее, ликовал да выкрикивал приветствия. Мужики вверх шапки подбрасывали, молодцы от ее красы рты раскрывали, а девки завистливо смотрели. Подле нее ехала стража, самые сильные витязи князя Вольхи Вениславовича, человек с отридцать. Богатыри, встретив их, рядом пошли да кругом на людь посматривали. А Траян-то все на Милолику глядел. А после Родиполку с восторгом молвил:

— Чудна! Словно батюшка ее кудесник! — Глаза-то его блестели, а щеки налились румянцем.

— Не заглядывайся на нее, друже, ведь княженька она, да и неспроста сюда прибыла, — ответил Родиполк Траяну. Но Траян того не понял, а все на Милолику смотрел.

Возле княжьего терема Милолика с легкостью соскочила с коня да взбежала по деревянной лестнице, где ее уже ждал князь Венислав. Он обнял ее, а после повел в свою светлицу. За ними пошли богатыри, витязи же остались ждать у терема. Князь со своею внучкою вошли в большую да просторную светлицу. Богатыри же остались у дверей ждать новых наказов. Вскоре их позвали.

В светлице деревянного стола не было, а подле большого княжеского стула, по праву руку, стоял малый стул для Милолики. Они сидели вместе: князь-батюшка да рядом его внучка-красавица. Князь-батюшка подозвал богатырей да стал говорить их имена Милолике:

— Это главный наш богатырь, Силуан. — Силуан поклонился. — Всякое твое желание выполнит. Этот молодец, — и он указал на Родиполка, — Ротибор, силен да храбр. Хорош он собой, ладен, княжеских кровей. Восемнадцать лет ему отроду. Дед его — знаменитый княже Светослав, а мать его, Люба, сестра богатырям Доброготу и Могуте. Все в его роду богатыри были. — Посмотрев на Родиполка, а после на княженьку, добавил: — Да и будут еще.

Родиполк же все думал, что неспроста его княже Венислав нахваливает Милолике.

— А этого молодца красного, — продолжил княже, указывая на Траяна, — Траяном кличут. Могуч он, службу несет долго да с почетом.

Траян зарделся, а Милолика в стеснении на ноги свои смотреть стала, сапожки нежны с алой вышивкой рассматривать. Родиполк то все подметил, но смолчал.

— А вот, — продолжил князь-батюшка Венислав и показал рукою на богатыря, — младой, но славный да сильный богатырь Дар, Отрады муж. Все они богатыри славные да смелые, охранниками тебе будут, любое поручение твое исполнят. То гости, внученька, сколько надобно, все для тебя устроено.

Богатыри еще раз поклонились, и Венислав их до завтрашнего дня отпустил.

Настала темна, мрачна ночь. Неспокойна она была для Родиполка. Снился ему сон дивный — видение чудное. Словно он на жаркого Купалу цветок зрелый, но редкий нашел, огненный. Сверкал он пламенем ярким желто-красным, страстным, в чаще густой лесной далекой. Манил он своей красотою в саму даль темну, да завел его в самую глубь темного леса. А там и богатыри уже все собрались. Глядят они все на цветок тот, дивуются огню тому. Но богатырь Траян — тот особо смотрел, страстно, блеща своею красотою да сверкая взглядом жарким, пылким. Цветок этот Траяна плотно обвил, да в девку превратился. А после уж не девка была, а опять цветок огненный. Он за собою в землю потянул, а Траян тому и рад. Кинулся младой богатырь Родиполк Траяна спасать, тянуть изо всех сил из земельки-матушки. А тот ни в какую не хочет, да битву с ним затевает. Не отбил Родиполк Траяна у цветка алого. Затянул тот цветок богатыря в землю, да и сам угас.

Проснулся Родиполк от холода да от озноба, словно сам в землю-матушку с Траяном пошел. То видение мне, али хворь подступает да в свои лапы схватить хочет?.. Подумавши, решил, что хворь на него наступает, тело его да дух сломить хочет. Не бывать тому, зло подумал Родиполк. Решил да сам себе наказ дал младой богатырь, что после Прощальной, по неделе, поедет он за травою целебной в лес Холматый. Чтобы эта травушка-матушка хворь отогнала да силы прибавила ему.

Более Родиполк уснуть не смог, до самой зорьки маялся. А когда зорька на небе зарделась, тонкою полоскою-тесемочкою, то стал он готовиться к междоусобным боям. Меч достал, наточил да натер его, до блеску булатного с золотым отливом, а в особенности надпись ту: «Ротибор». Богатырь Траян проснулся да спустился в общую светлицу, но к бою готовиться не стал. Был он весь нарядный да красивый. Кафтан свой деревенский сменил на новый, яркий, с вышивкою багряною по рукавам. Штаны да сапоги новы, светлы, с желтою украсою. Сам он светлый да чистый, пригожий. Родиполк то все приметил, да к Траяну с вопросом подошел:

— Ты, Траян, на бой, что ль, не пойдешь?

Траян, довольный, покивал.

— А нарядился-то для княженьки Милолики?

— Ну, то и что же? Просила меня с нею в лес съездить. Потому на бой не пойду, а сразу в лес поеду. Ведь князь-батюшка велел охранять ее. Да и сама она охрану просила сладить.

— Не привечай ее, Траян, — предупредил Родиполк, — а то ведь Вольха Вениславович осерчает. Он суров, не пощадит!

Но богатырь того не слушал. Снарядив лошадей красивых, высоких да быстрых, поехали они с милой княженькой по лесу гулять.

Подходила осенняя Прощальница. Но на себя она не схожа была, все еще летним нежным теплом баловала. На Прощальницу, когда день равен ночи, поставили высокий сноп, связанный на Радоницу, посреди большой да широкой площади. Сам знатный князь-батюшка Венислав перед народом слова красны говорил да проговаривал благодарность солнцу — Яриле-батюшке, земле-матушке и самой Макуше-весне за урожай в этом году. Сноп этот большой сам Венислав и поджег. Загорелся тот сноп ярым да сильным огневом-пламенем. Вся молодь стольноградская, да и вся из округи: девки безмужие да молодцы безжоные — собралась да радостно хороводы стала водить, веселые песни петь.

И куда же тот стыд да срам девичий подевался! Брали они молодцев за руки да в круги свои тянули, плясать да песни петь. А молодцы те и рады, отказ не давали, рядом в те круги становились, праздновали. Благодарили они песнями да плясками за урожай хороший да щедрый. Средь них-то и Милолика-краса была. Не сторонилась она народу свого, не гордилась своим княжьим родом. Одета была в неприметное платье, рядом с простыми девками стояла. Гуляла она с ними, в хороводы становилась да песни свои выводила. Ничем себя не выдает, род свой не показывает. А только как глянет глазами синими, да как сдвинет брови темные к переносице, да так ярко-то выходит, гордо, что сразу свой род выдает, княжеский.

Княженька Милолика к Траяну подбегала, за руку его брала, да в хоровод богатыря влекла, глаза-то ее при этом радостно блестели, сверкали. И была она мила — загляденье! Щеки ее от пляски раскраснелись, жива она была, радостна. Родиполк же остался рядом с Силуаном да Бояною-богатыркою: младой богатырь — с одной стороны, а вольна богатырка Бояна — с другой. Смотрели они да наблюдали за людем разным. Как огонь догорать стал, так начали молодые песни прощальные петь, хороводы завершающие водить. Родиполк в то время отпросился у дядьки Силуана в лес съездить за травой целебной. Отпустил его дядька до завтрашней зорьки, чтоб к утру вернулся. А то ведь, сказал, некому защищать Ясный Стольград, богатырей не останется. Родиполк его слов не понял, но сердцем почуял: что-то худое было в них. А Бояна на те слова хитро заулыбалась, словно чего знала она, но молчала. Как прошла та Прощальница, так Родиполк к Бояне подошел да разговор завел о словах главного богатыря. Девица на то засмеялась да ему ответ дала:

— Я того не знаю, что тот дядька сказывал. Да одно ведаю, что неспроста княженька богатыря Траяна-то за руку взяла да с собою в хоровод увлекла. Траян же обетницу не давал.

Она опять хитро улыбнулась, но Родиполк того не понял. То все девкины выдумки, обманки, думал. То все злость свою показывает, досаду.

Утром, как только зорька ясная осветила осеннее небо, Родиполк, оседлав своего белогривого коня, поехал в самую гущу леса. Ехал он в Холматый лес. Конь-то нес его быстро, чуя раздолье. Родиполк коня Верхогляда, белого в серые пятна, не останавливал, чтоб успеть к зорьке последующей вернуться. Ведь обещал же дядьке Силуану, а значит, обещанное слово держать надобно. Перед самым закатом, когда сумрак только наступал, но околицу еще видать, Родиполк уже ехал в багряно-огненном лесу. Лес-то красотою блистал! Деревья все — словно в злато да алы камни-самоцветы одеты. Природа-матушка последними платьями деревья нарядила, красивыми да искусными. А Хмура-то придет да сбросит все наряды с деревьев, укроет их белым пушистым снегом. Придет Хмура, стужу с собою приведет да хвори разные, а травушка эта силы придаст да хворь убьет. А потому надобно ему эту травку заветную сыскать да собрать, а после засушить.

Соскочил Родиполк с коня белогривого да пошел рядом, к земле приглядываясь, заветную травку-матушку ища. Прабабка Ханга называла эту травушку матушкою, потому как отвар из нее обогреет, приласкает да защитит от недугов и хворей. Трава в лесу совсем пожелтела да поникла. Посреди нее, на пригорке, увидал Родиполк нежный тонкий стебель с маленькими листочками. Испросив у леса разрешения да поклонившись, Родиполк окопал стальным ножом корень ее да выдернул. Очистил от земельки, потрусил да завернул в белую ткань, после в мешочек на поясе приладил, что возле ножен держал. Яму вырытую земелькою засыпал, чтобы другим травам да мхам помехою не была. Возвращаться надобно было, но богатырь решил к ключу съездить, водицей свежей умыться, силы попросить и защиты. Источник этот живительный недалече был, за опятым деревом да большим камнем с земляною насыпью. Доехав до камня этого серого, буро-зеленым мхом да травою обросшего, Родиполк заслышал что-то странное — и замер.

Недалече девка голая лежала, а поверх нее молодец-красень. Он-то ее к земле прижимал да своею женою делал. Рядом с ними платья их кучею свалены были. То стыда никакого нет, коли дружка с мужем своим лежит, думал Родиполк, поворачивая назад лошадь. Но Родиполк-то знал, что не дружка то со своим мужем лежит, ведь узнал их. Девка-то эта — сама княжна Милолика, дочь Вольхи Силовича, а молодец-то этот — Траян, богатырь безжоный. «Не свезет им, княже-то желает мне ее в дружки отдать. А коли узнает, что Траян, сын охотника, ее мужем стал да против воли князя пошел, изобьет да накажет. А то еще и более — голову отсечет. Говорил же я Траяну: не смотри на нее, не привечай, не твоей она будет!» — в сердцах думал Родиполк.

Когда вернулся в терем да на печь улегся, сон ему не шел. «Как Траяну сказать, что князь-то дочь свою за меня отдать хочет?.. Ведь неспроста прислал ее сюда, к деду-то. Ох, Траян, погибнешь ведь ни за что!» Родиполк в горьких думах уснул да не слышал, как вернулся богатырь Траян.

Рано утром всех богатырей собрал князь-батюшка Венислав, указ им дал, осмотр вел. Родиполка за стол посадил, да всех богатырей, окромя Траяна, отпустил. Приказал Милолику позвать. Та пришла. Краса, подумал Родиполк, с Вольхой Силовичем схожа. Родиполк взглянул на Траяна: глаза-то его выдадут, сверкают любовно.

— Добра вам, богатыри, и тебе, внучка моя Милоликушка! — обратился ласково княже. — Созвал я вас сюда неспроста. Надобность у меня есть добрая. Хочу я, чтобы богатырь наш младой Ротибор, — и он посмотрел на Родиполка, — женихаться стал, да в жены себе Милолику взял. А ты, Траян, сватом будешь, причепником.

Родиполк с виною взглянул на Траяна — тот стоял, словно белые горы, и уста его белы стали.

— Но я вас не гоню, — сказал мягко да любовно князь-батюшка Венислав. — Приглядитесь друг к другу, на гульбище сходите. Такой красы более не встретишь, — продолжил Венислав Саввич, глядя на Милолику, а после на Родиполка. — Глади, богатырь, девка-то стройная да прямая, словно березка молоденькая!

Дед все нахваливал внучку, словно сватом был, чтобы она Родиполку по нраву пришлась:

— Коса-то ее темнее ночи, шире стога пшеницы. Глаза-то синие, в них и утонуть можно, как в водах речных. Щеки-то — как яблоки наливные, губы — словно ягоды спелые. Ох, смутил-то я девку! — усмехнулся Венислав. — Побелела-то, словно борода моя. Ну, то идите, месяц вам на глядины да гульбища.

Траян ушел вперед, Родиполк нагнал его у терема богатырского:

— Не думал того я, — заверил Родиполк, оборачивая богатыря лицом к себе.

— Все-то ты ведал! — выкрикнул богатырь ненавистно, толкая Родиполка в грудь. — Ведь ведьмак же ты! Только знай… Моя она! Не тебе ее мужем быть!

— Знаю все я, — ответил Родиполк, глядя в сизые глаза Траяновы. — Видел тебя с нею, — ревностно сказал Родиполк, сам не понимая отчего, — к земле ты ее прижимал.

У Траяна-богатыря зло глаза сверкнули, рука за мечом потянулась.

— Ты остынь, — сказал Родиполк, перехватывая его руку, — думать то надо, а не бой делать.

— Отказ ты должон дать, потому как сродник ты Милолике, кровный. Мать-то твоя Люба от князя Светослава, брата князя-батюшки Венислава. А Милолика внучка ему, то и ты тоже ему внук.

Траян ответа от Родиполка не дождался, ушел в терем да дверью хлопнул.

«Ох, Траян… — думал Родиполк, идя в свою опочивальню. — Не все-то ты ведаешь да не все ты знаешь. Ведь Светослав, дед мой по матери, князю-батюшке Вениславу не кровный брат, а сводный. Ведь отец-то его, Саввич Дариевич, оженился на княгине свуянычей Радомиле, когда у той от мужа опервого, Ингвара, уже одвое дитяток было прижитых: малый Светослав да сестра его Надежа.

Главный князь свуянычей Ингвар Хотомирович, отец Светослава, погиб в бою за свою землю-матушку, от меча Чигира-хана. Заманил его хан уловками да уговорами, а там уж и зарубил насмерть. Голову-то князю срубил да с письмом послал жене, княгине Радомиле. Хотел этот Чигир Сетхирама завладеть землями свуянычей аж до самого Славграда. Но княгиня эта супротив пошла да витязей на борьбу с ханом сладила да собрала. Но витязи эти, свуянычи, малы были супротив оравы темной ханской. Стал этот Чигир набеги чинить да свуянычей пленить. Много земель отнял хан у народа; много слез пролил народ свуянычей да и сама вдова княгиня Радомила от бесчинства хана. Княже русичей Саввич Дариевич прознал о том, да свою защиту предложил, ожениться захотел на Радомиле. Княже-то не ее приметил, а земли свуянычей широкие да плодородные. Захотел княже весь Свохтич Град да все осемь градов, что входили в большой град, к своим землям присоединить. Грады те были велики: Вехтинск, Белогор, Сом, Запасна Гроть, главный град Свохтичь да малы грады Грутичь да Охромысл.

Оженился княже Саввич на княжне Радомиле. Защиту дал — витязей сильных с богатырями могучими, объединил воедино земли русичей да свуянычей. Стал он править с княгинею в граде главном — Славграде. Но и сына ее Светослава Ингваровича не обделял, а подле себя поставил.

Малый княже Светослав, названый сын князя Саввича, был хорош лицом да осанкою. Мастерам-художникам он был люб, потому как получался правильно да живо. Глаза Светослава были большими да светлыми, как воды тихие морские. Взгляд его был всегда печален, страсти в них не было. Лицо его было тонкое, княжеское. Но художники эти все ему жизни добавляли, яркости. Лицо его, желтое, сухое, болезненное, рисовали с румянцем да нежностью. Худой нос делали тонким, ровным, бледные уста выводили спелыми да ягодными. Хворал Светослав, как отца его убили, с самого младенчества. Видели в нем знахари желтушницу да лечили разными заговорами да травами. Жизнь они ему продлили до осьмнадцати лет. Всю свою жизнь недолгую знал он о смерти своей ранней, а потому княжить отдельно от названого отца не стал, согласен был подле него сидеть. Мать-то тоже ведала о смерти той, да оженила сына свого рано, в одвенадцать лет. Приметила она ему невесту Веду подле кузницы, когда та железо ковала. Была она сильна, с широкой темной косою. Веда та вдова была осьмнадцати лет. Муж ее в лес ушел да сгинул, после себя детей не оставил. Когда сватать-то ее стали, то княжне Радомилевсе поведали о невесте той. Говорили тихо, злобно, словно невесту ту не хотели вовсе. Шептали княжне, что Веду ту мужик к дереву прижимал да подол платья поднимал. А она-то его одним ударом наземь свалила, да тот более и не поднялся. Но Радомила-княжна порадовалась на то, знать, сила у нее славная, да дети от Светослава крепкие будут. А что не поднялся более мужик тот, то, верно, судьба его наказала — негоже девок силою брать, без согласия. Оженила княжна свого сына, ни на кого не посмотрела да не послушала.

Молодица Веда из простого люду вышла, дочь кузнеца Самара была. Хоть и была она простою, но сильною была не только телом, но и духом. Веда та, увидав, что Светослав слаб да хворям подвержен, стала духом сильнее самого князя Саввича. Силу свою да дух сильный показала она самому князю, и слух между прислужниками пошел, а после уж и сам князь прознал, что, дескать, в спаленку к ней не малый Светослав приходит, а его брат сводный Венислав. Но на то она князю отказ дала, супротив стала. Да так супротив пошла, что князь ту Веду испужался да осторонь стал ходить.

Веда та не хуже князей стала управлять делами мужицкими. Умела она и за себя постоять, и за детей своих, и за самого Светослава. Была она ему, словно та гора-защитница, от гнева своих кровных — Саввича и сродников его, да и от не кровных — тайных: бояр да прислужников. Приметна она была здоровьем своим да силою кузнецов. Привела она молодому князю одвух богатырей: Доброжита да Могуту.

Но в свои опятнадцать лет приметил Светослав другую девицу, купеческую дочь Василису, ошестнадцати лет. Стал он к ней захаживать, ночи темные проводить на ее кровати да на пуховых перинах. То простили ему, потому как чудилось всем, что в Светославе жизнь заиграла да ключом новым забила. Василиса, дочь Верха-купца, ему ответила страстью сильною да нежною. Родила она ему одвох девок пригожих: Ладь — беловолосую да Любу — синеглазую. В осьмнадцать лет ушел князь за реку Леть к своим прародителям. Перед смертью завет дал Василисе, чтобы девок за богатырей отдали. Василиса так и сладила, Любу за богатыря Вертиполоха отдала. А у Любы-то этой и родился сын огневолосый — Родиполк. Потому Траян-то и обманывается, не брат Родиполк Милолике, да и не сродник вовсе. Знает о том, думал Родиполк, князь-батюшка Венислав, а потому и отдать за меня внучку свою желает. Но Траян того не знал. Да и сказать Родиполк ему не мог, потому как Траян молчал и в сторону Родиполка не смотрел. Бой междоусобный вел только с Даром да с другими богатырями, окромя Родиполка. Дар то заметил, да с вопросом подошел к побратиму:

— Чего это Траян на тебя осерчалый, али обиду нанес ты ему?

— Обиду, — ответил Родиполк, отбивая малым мечом удары Дара. — Девку я увел у него, вот и серчает.

— Девку? — удивился Дар, не веря Родиполку. Ведь не видел побратима с девкою, ни на гульбище, ни на плясках. Да и сам побратим Родиполк про то не говорил. И видом богатырь был не светел, более хмурной да унылый. А коли с девкою ходят, то глаза любовно сверкают, а Родиполк и вовсе не похож на жениха. Может, он девке не люб, подумал Дар, потому и хмурной ходит?

— А девке-то люб? — Спросил Дар, ударяя по мечу Родиполка. Меч побратима отлетел, а сам он упал на землю.

Дар подошел, подал руку Родиполку на подмогу, чтобы тот поднялся. И как только посмотрел Дар в лицо Родиполку, так тот сказал:

— Не люб я ей, и она мне не люба.

— То пущай Траян свататься идет! — радо, будто все решилось, ответил Дар.

Но Родиполк тому не порадовался, вздохнул да меч свой в ножны засунул.

По неделе богатыри: Траян, Родиполк да Вечислав — службу несли, стали широты града объезжать. Всю дорогу Траян молчал, слова не сказывал. На второй день службы Вечислав, подметив хмурность богатыря Траяна да натугу между безжоными, отослал Родиполка вперед, проверять дорогу. Тот распустил свою огненную косу да, толкнув легонько в бока белогривого коня Верхогляда, поскакал вперед. Богатырь словно летел на своем удалом коне, чувствуя лицом и волосами то теплый, то холодный ветер. «Семь братьев-ветров, — думал Родиполк, прижимаясь к белой гриве коня, — и их отец, ветер-Вохтр, заберите мою печаль да понесите ее далеко. Утопите мою печаль-кручинушку на дне морском да под огромный камень морской спрячьте. Да чтобы камень этот никто более поднять не смог: ни людь земной, ни людь морской». К вечеру Родиполку почудилось, что и взаправду ветер-Вохтр забрал его печаль. Он ободрился, заплел длинную косу да поехал обратно, искать своих воинов-богатырей. Стемнело. Алая вечерняя зорька, оборачиваясь кроваво-багряною, вовсе сгинула в темно-синих почерневших красках неба. Родиполк всматривался в дорогу, стараясь увидеть богатырей али костер, зажженный ими. Костер он увидел за междулесьем, и вместе с тем услышал хлесткий звон богатырских мечей. Стук был жесткий да тяжелый.

— То не игрища, а бои идут! — Родиполк ударил коня в бока, чтобы тот ходу прибавил.

Богатыри бились с врагами. Они-то, враги эти, нашими были, не чужестранными. Всего-то их было около опятнадцати. Рубахи молодцы носили белые с поясами красными. Одежда-то по ним сшитая, не с чужих тел снятая. Верно, любили эти молодцы отбирать у людей добро их, да не боялись, что Порун-вершитель наказанье им сделает да весь их род изведет.

Подскочил Родиполк на коне, конь-то вздыбился, заржал грозно. Богатырь с размаху одвоих ударил насмерть, а на одного боем пошел. Но тот убежал в междулесье да схоронился там. Родиполк и остальные богатыри того догонять не стали, а с остальными бой вели. Одних ранили до смерти, других убили сразу, отретьих увечными сделали. Победили богатыри врагов, молодцев ярых. Порун-вершитель богатырей не обделяет, а за правду — силой наделяет. Богатыри свои мечи обтерли да в ножны сунули. Огонь золотистый затушили да стали собираться в путь-дорогу, сторожить град Ясный.

Да только не подметили они, как стрелою выскочил молодец из междулесья да прямо мечом в спину Траяна ударил. Меч его, острый да узкий, с хрустом сквозь Траяна-богатыря прошел да наружу вышел. Богатырь захрипел, красно-алой пеной закашлял. Вечислав тут же убил врага, но Траяна тем не спас. Лежал Траян на земельке-матушке, а подле него на коленях стоял Родиполк. Траян тот все силился голову поднять. Родиполк ему помог, подложил руку свою под голову богатыря. Тот старался что-то сказать Родиполку, но слышался лишь шепот. Младой богатырь склонился над ним, чтобы все расслышать. Перед самою смертью своей Траян слово взял с Родиполка, что тот Милолику дружкой возьмет.

— Возьми ее в дружки, — шептал Траян с кровью на губах, — чтоб позора не было. Дитя Нартом назови, как мое младенческое, как меня прародители назва… — Не договорил Траян, не успел. Леть-река пришла за ним да повела его по своим синим водам к его роду с прародителями.

Добрый богатырь Вечислав плакал как дитя, словно за своим сродником али прародителем, утирая горькие слезы. Родиполк же не плакал. Наказ себе дал да духу своему не показывать того при богатыре Вечиславе — после, сам когда останется, тосковать будет да слезы лить.

Захоронили молодца Траяна здесь же, на месте его погибели, как учила Родиполка его прабабка, старая и седая Ханга. Вечислав тому не противился, сжечь тело младое рука не поднималась. Молча мечами вырыли глубоку темну яму, а после опустили в землю мертво тело младого красеня-богатыря да засыпали его темною земелькою. Его красивый, но уже тусклый, мертвый меч Родиполк забрал с собою, чтобы отдать дядьке Силуану. А тот уже отдаст матери да отцу Траяна. Ежели была бы милая дружка у Траяна, то сняли бы с него рубаху обережную да отдали бы ей с поклоном, но богатырь был безжоный, а потому захоронили его в одежде, а меч тот матери да отцу отнесут. Вернулись богатыри темной ночью, с вестью печальной да горестной.

Месяц за Траяном тихо плакала мамка-нянька, словно за сыном своим. Дядька Силуан хмурной был. Одва раза вызывал к себе Родиполка да Вечислава, чтоб услышать все про смерть младого богатыря Траяна, словно не веря в то. Да и сам Родиполк был невесел, перестал ходить на гульбище да на игрища с молодыми витязями да богатырями. Как-то решил он к ним пристать да посмотреть на их пляски да шутки. А как вошел он в ту избу большую, так все смолкли да на него глядеть стали, а еще тихо, меж собою, разговор вели, про смерть Траяна да про Родиполка. Более не стал он ходить, чтобы те глаза воинов с укором на него не смотрели. Хоть и не был он виноват, но вину свою чуял. Но то все пройдет, забудется, думал Родиполк горестно.

По месяцу на обещанное слово Траяну решился. «Прощай, малая Мирослава, — думал горько Родиполк, — даст тебе Вехоч-судьбинушка суженого, красна молодца. Будешь люба ему еще больше, чем мне».

Попросился он к князю-батюшке Вениславу в терем. Застал его в светлице, как и опервый раз, за столом дубовым. Он был бледен, совсем сух. Родиполк с поклоном обратился к старому князю:

— Здравья тебе, княже-батюшка Венислав Саввич. Пришел я к тебе с вестью доброй. Хочу Милолику в дружки взять, как и сговаривались.

Князь-батюшка печально посмотрел на него да ответил:

— Хворает она, хворь темная сжигает ее тело младое да красивое.

— Отойдет хворь, я траву заветную знаю! — словно чему-то обрадовавшись, сказал Родиполк.

Старый князь безучастно ответил богатырю:

— Ну, коли хворь отойдет, то твоею дружкою станет.

От тусклого старого голоса князя Венислава странная радость да твердость Родиполка пропали, а только печаль да грусть остались. Но, ободрив себя да вспомнив наставления Ханги-прародительницы, Родиполк стал варить травы. Хоть и говорила Ханга, охая, что Родиполк мягок да нежен, но от своего он отступать не привык. Собрав нужные травы, он стал варить их по особому, бабкиному рецепту с заговорами да шептаньем. Сухую травушку на ясной зорьке Родиполк самоцветным камнем, бабкиным наследием, перетер, в ковш с водой насыпал да, помешивая ложкой деревянной, варил. Варил-то он ее, пока небо светлым не стало. Эта травушка, белозерка, сил девке добавит да дитя нерожденное не погубит, а жизни прибавит. Перелил он серо-зеленый отвар в кувшин глиняный да пошел к батюшке-князю во белые палаты. Поклонившись, рассказал все, как надобно делать, но Венислав отказ дал:

— Ты делал, а потому и давать ты должон.

Родиполк лечил Милолику, как учила прабабка кудесница-ворожка, с добром да словами ласковыми. Поначалу каплю давал, потом одве, а там уж и ложку. Глаза Милолики блестели, и чудилось Родиполку, что хворь-то ее отступает, но на зорьке дня нового все повторялось: она вновь лежала бессилая да слабая в опочивальне своей на кровати. Родиполк говорил с нею, успокаивая ее сердце да дух слабый. После сказал ей все: что дружкою возьмет да дитя малое примет.

— Но дружкой не взаправду будешь, а сестрой мне станешь. Дитя малое растить буду с добром да любовью, как свое.

Милолика отвернулась. Голос ее дрожал да трясся, словно надорванные струны гуслей.

— Траян-то красный молодец мне милее. Люб он мне! А ты, Ротибор, не люб, негож ты мне… — не договорила, на плач сорвалась.

Родиполк стал собираться. Но у дверей опочивальни княжны остановился, опечалился. «Знал-то я все, но слышать не хотел. Молвила бы мне ласково слово милое за спасение свое. Но нет, отвергает меня да принижает. Да нужно ли жизнь свою с княжеской соединять? Не мил я ей, противен. Ну, то и ладно. Ох, судьбинушка, судьба-Вихта милая, направь да наставь меня к пути моему…» Родиполк обернулся к княжне да сказал ей прямо:

— То я знаю все. Но богатырю Траяну перед смертью слово дал, что дружкою тебя возьму. Я-то это слово дал да отпираться не буду.

Княженька Милолика еще пуще заплакала, да так и не ответила ничего. Еще весь месяц лечил Родиполк княжну да словом к ней добрым да милым обращался. Ожила княжна Милолика да духом воспряла, отошла ее хворь.

Через месяц княже-батюшка Венислав готовил свадебку. Стал он — словно мужик молодой, глазами блестел да улыбался. Все суетился. Бегал. Подготавливал все, следил за всем, чтобы было слажено да ладно. Но и наказ дал, чтобы все нравы их да обычаи, от самого князя Радомича, нерушимы были и выполнены. Настоял он на том, чтобы наряды свадебны древни были, чтобы с собою добро и оберег несли. Для наряду своей внученьки особый наказ дал. Хотел-то он, чтобы в нем ее краса блистала, да вся она в обозрении была. Но и чтобы было видно издалека, что Милолика Славовна — княжеского гордого роду, и не любого княжеского, а их, радомичей. Наряд княженьке слаживали одесяток молодых да умелых девиц, а над ними всеми заправляла бабка Ладья, что самая умелая была да нравы радомичей знала. Ладья пышна управляла и одежею для жениха, Родиполка. Сама она с женихом совет не держала, а все с князем Вениславом Саввичем. Выбрал Венислав Родиполку рубаху ярку, как и волосы его красны. Золотом расшили, с камнями самоцветными, с подпоясом широким золото-красным. Поверх рубахи кафтан длинный до колен, без рукавов, с воротом широким, шитым золотом. Штаны широкие красны да белы сапоги нарядны. Сапоги те более всего Родиполку по нраву были. Были они княжеские, золотом расшитые, а по сторонам жар-птицы самоцветные летали. Будто не сапоги, а украса княжеска.

Князь-батюшка Венислав, словно хозяюшка, хлопотал, за всем следил: за убранствами, за украсами да за трапезами, пиршеством. Пир был мал, вовсе не княжеский. На княжеские пиры всех князей-сродников собирали, а здесь были только сродники Милолики, отец да братья. Посреди гридницы поставили стол, покрыли скатертью нарядной да заставили всеми яствами багато. Из-за хвори той, что с Милоликой приключилась, не стали пышной свадебки делать, боялись, что вернется хворь та, одолеет княженьку. Потому наказ дал князь-батюшка, чтобы пир тот малым сделать, от людей да глаз всяких.

За день до свадебки истопили баньку для Родиполка да испарили его. Сам Венислав-батюшка банником был да веничком липовым по сильной спине прохаживался. Да и после, пред самой свадебкой, Родиполку вымыли лицо, руки, ноги. Пришла к нему бабка Ладья да наряженный Венислав. Поставили пред Родиполком младенческое корыто, налили теплу воду. Стал богатырь в воду ту, теплом она его окутала, словно груз с духа его сняла да вину его. Бабка ноги богатыря мыла да все нашептывала:

— Чтобы прошлые тропинки забылись, где другие любушки жили. А нова тропушка одна осталась — к жене своей…

При тех словах вспомнил богатырь Мирославу малу, но тот образ забыть хотел, стал слушать, что та бабка Ладья шептала. Родиполку вытерли ноги, да и обули его в сапоги знатные. После руки держал над тем корытом, да опять стала та бабка мыть их да приговаривать:

— Чтобы забыли те рученьки, кого они прижимали. А к жене своей ласковее да нежнее стали.

Венислав при этом улыбнулся да бороду погладил. Дошел черед и до лица Родиполкова. Бабка стала нахваливать красоту богатыря, а тут и Венислав отозвался:

— Смотри-ка, Ладья, молодца ты мне изведешь! — игриво молвил князь, поглаживая свой седой ус да бороду.

— Что ты, княже! Что ты, княже-батюшка! — замахала бабка руками, словно слова княжьи отгоняла. — У меня-то око не темно. А молодец красень! — прибавила бабка улыбаясь. Умывала Родиполка да приговаривала: — Чтобы ты люб был для жены своей, краше тебя для нее не было.

Не мил я ей, думал Родиполк при тех словах, но возврату нет.

Родиполк собрался, вышел. У большого терема стоял витязь да под уздцы держал его украшену лошадь Синявку. Синявкину гриву сплели в косы, нарядными лентами золотыми повязали княжескими. Ехать к обручнику недалече, за ворота княжеского терема, там и была малая изба писаря-обручника. Но то устои такие были княжеские, чтобы радость ту с народом своим делить да мимо него на лошадях ехать. А народу уже собралось полно! Возле ворот княжеских стояли и мужики, и девки, и молодицы с детишками. Разный люд собрался: и стар и млад. Все-то ожидали: жениха да невесту глядеть будут.

— Вон он! Вон он! Жених младой! Красень! — мужик говорил молодице.

— Не рус! Инородный, что ли? — спрашивала молодица у другого молодца, поднимаясь да вытягивая красиву шею.

— Рус он! Рус! Красень! — отвечали ей на то из толпы.

Родиполк вскочил на лошадь да медленно поехал к избе обручника Егорки. Народ его радостно приветствовал. Мужики шапки подкидывали и что-то кричали, но Родиполк того не слушал. Вспомнился ему Траян младой, белый да мертвый.

Родиполк опервым вошел в хорошую новую избу обручника, а после — в большу светлицу. Было тихо да светло. Окромя Егорки, никого не было. Завидев Родиполка, тот встал из-за большого стола, где уж была приготовлена княжеска книга, поклонился. Сам был кривой да горбатый, с хитрым насмешливым взглядом косых узких глаз. Одет был в темну длинну рубаху да черну шапку. От этого Родиполку стало тяжко да нерадостно. Стали сходиться гости — нарядны, ярки. От красок таких у богатыря закружилась голова, а сам обозлился. Брови свои огненны сдвинул Родиполк да, насупившись, на всех исподлобья смотреть стал.

Из всех приехавших Родиполк узнал только князя Вольху Вениславовича. Тот был радостен, наряжен, горд. Как завидел его Родиполк, так в духе потеплело, стал он спокоен. Снаружи послышались оглушительны крики радостны; народ ликовал. Небось, Милолика едет, подумал Родиполк. И верно: княженька вошла. Родиполк замер от красы такой гордой. Вся она наряжена была, в бело-серебристом платье, золотом расшитом, до самых пят. Коса ее темна, широка, по спине прямой ложилась. Смотрела на всех гордо, по-княжескому, сверху высоко. Не бросила тот гонор, даже когда тяжко ей. Но оттого еще краше стала, словно краса Вьюжница с кожею белой. Стала она возле Родиполка. Не взглянула на него, не улыбнулась, не миловалась. Не рада тому, не рада… Всю ночь слезы лила, приметил Родиполк, глядя на Милолику да на глаза ее красные. Последним пришел княже-батюшка Венислав, радостный, сияющий. Егорка того и ждал.

Обручник начал. Зачитал он похвалу каждому: и богатырю Родиполку, и княженьке Милолике. Да все на князей поглядывал, али довольны те, все ли верно. Те были довольны, сияли. Вольха Вениславович был рад да горд, что дочь свою за богатыря из княжьего роду отдал, как и хотел того. А князь-батюшка Венислав доволен был, что все по нраву его, по устоям радомичей да как того он сам желал.

Егорка чинно поведал об их роде, славном, добром, княжьем. А после стал вписывать их в книгу княжескую, золотом да камнями отделанную. Свершилось то все. Все мое слово свершилось, с облегчением думал богатырь, стоя перед обручником. Вот только на имени княжны чернила-то у Егорки закончились. Долго он ходил в холодную за чернилами, а потом, в плошку наливая, себя забрызгал. Милолика горько заплакала, говорила о плохой примете. Родиполк ее нежно успокаивал, думая, что нет здесь никакой приметы, а так, несуразица обручника.

После обручения был малый пир. Во главе стола, на красно место, усадили тихих молодых Милолику да Родиполка. А после уж все князья садились. Стали чествовать, поздравлять. Много даров сделали. И для жизни ладной, и для детей последующих. Надарили и золота, и серебра, и камней драгоценных самоцветных. В конце пира того встали молодые, Родиполк да Милолика, да поклоны стали совершать на четыре стороны. А после к княженьке девка-прислужница пришла да волосы ее убирать стала. Распустила ей косу длинну да поделила надвое, заплела одве косы толсты, по груди красивой выложила. Батюшка Вольха надел на главу дочери да на главу мужа ее обручи княжьи, тоненькие золотые. Милолике-княженьке по бокам с камнями самоцветными, а Родиполку — округлый, золотой. Венислав же, княже-батюшка, подарил украсы золотые: молодице — на косы, а мужику — перстень округлый с печатью.

Венислав Саввич поселил их в княжий малый терем, недалече от своего большого. Княжий малый терем был добрый, словно изба большая да полная. Глядел дед на внучку свою, да все беспокоился лицу ее бледному да виду болезному. Но все то, думал он, от хвори прошедшей.

— Отойдет! — говорил он Родиполку мягко, по-отцовски, улыбаясь сквозь седу бороду.

Через одва месяца Милолика стала справной да видной. Княже Венислав это приметил да к себе Родиполка позвал. Обратился к нему с улыбкою озорною да хитрою:

— То ты все ведаешь. Так ответь мне, старому, девку приведет али мальчонку?

Родиполк молчал долго, а после ответил:

— Мальчонку.

Княже Венислав довольный стал, облокотился о высокую спинку княжеского стула да бороду погладил.

— Ну, то поди, поди, — нежно сказал он Родиполку, — а мне все обдумать надо да поразмыслить.

Выходя из светлицы князя, Родиполк подумал: добро, ежели мальчонка в род Милоликин пойдет, а ежели в Траяна? Что же будет тогда?..

Невесел, пришел он в избу-терем к дружке своей, княженьке Милолике. Та его, как и завсегда, встретила хмурою да глазами холодными, как та пурга-Вьюжница. Знал я, на что согласие свое давал, то винить-то теперь некого и негоже. То я сам все принял, пенять некому, думал Родиполк, лежа в клети.

Он все чаще стал проситься в дозоры, только чтобы уйти из избы своей. Дядька Силуан дивился тому, но богатыря ни о чем не спрашивал.

Как приведет дитятко, так и потеплеет, думал о том Родиполк, идя в дозорные. Но возвращаясь в терем свой, так и не примечал он того блеску да радости материнской.

Овогда, закрывая глаза, Родиполк видел себя мужалым мужиком с усами да короткою бородою. Но округ себя он смотрел да более никого не видел. Не видел он ни Милолики справной, ни дитяти, приведенного ею. Но в другой раз видел себя с дитятком малым на руках, но более никого. Пожимал на то плечами Родиполк, думая, что все то он не видит, потому как не люб ей, а Траян все мил. Но богатырь ее стужу растопить решил. Сел он подле нее на лаву да за руку взял белу:

— Мила ты мне, Милолика, мила. Краса твоя — как Макуша-весна, как приходит, так всех чарует.

Милолика большими глазами на него посмотрела, побелела вся да руку резко отняла.

— Не жонка я тебе, не молодица! — Да, заплакав, отвернулась от богатыря.

Эх, зря то все было, зря. Но ничего не переменить. Пошел он к Силуану да запросился в дозор. Выпало ему идти в дозор с самим дядькою Силуаном да Тихомиром. Как собирался он, так к нему Бояна-богатырка подошла да страстну речь завела. Она-то на него гордо смотрела, с ненавистью:

— Младой богатырь Ротибор, то ты не витязь да не богатырь вовсе! А супротивник мой. Дух-то мой к тебе огнем ненавистным пылает.

Богатырь же прервал ее злу речь.

— То злость да ненависть твоя, что не ты дружкою моею стала, — равнодушно ответил богатырь, вспоминая мертвого Траяна.

— На то обиды у меня нет! — гневно выкрикнула она. — А за то обида моя, что обетницу ты нарушил, завет свой изменил. То стороною обходи меня, Ротибор, а то на бой призову!

Убежала она, вскочила на коня свого темного да и ускакала, словно семь ветров да отец их Вохр. Напомнила Родиполку Бояна о вине его да о боли той. Растревожила рану ту, что залечить хотел, да не смог того.

Как приехал он после дозорной, так Милолика встретила его, словно дружка его была. Ожила она, словно та Макуша-весна пришла. Мороз да студень с себя сбросила, стала мягкою, доброю. Рубахи Родиполку сладила нарядные, обережные. Еду пред ним ставила да все песни напевала. Родиполк то все приметил да стал с Милоликою разговор вести. Но она ничего не сказывала, а только на него смотрела счастливо. Но не чуял Родиполк от дружки своей любви той, все ему чудилось, что Милолике-княженьке другой мил да люб. Стала она справна да округла. Но живота свого не гладила да разговором с дитятком не тешилась.

Подошло ей время приводить сына. Накануне две бабки-ветушки обмыли тело княжны. Родиполк в сороме отвернулся, бабки же подивились тому, но смолчали. Волосы княжне распустили да приказали то и Родиполку сделать. Богатырь не противился, все сделал, как велели. Одели Милолику в рубаху белую да длинную, до самых пят, да повели ее в предбанник, подле бани. Перед выходом подбежала она к Родиполку да обняла его за шею и, смеясь, сказала:

— Прощай мой друг сердечный, уйду я!

На прощанье прикоснулась устами своими нежными к устам Родиполка да заплакала от несбывшегося счастья с ним. Бабки-то удивились поначалу, но после все на первород пеняли да плечами передергивали. Но Родиполк то все понял, догадался о неизбежном. Не вернется она к нему, Леть-река заберет к прародителям. Потому и не видит ее подле себя в зрелости да в старости.

Милолика ушла с бабками. А Родиполк стал просить Вихту-судьбу:

— Вихта-судьбинушка, дай-то силы девке, чтоб жила жизнью ладной!

Молчала Вихта-судьбинушка. Да и понял Родиполк, что понапрасну-то он просит, ведь Вихта-судьба не указывает Леть-реке. Река Леть забирает, коли ей надобно, да приводит к предкам-прародителям, когда те уж ждут да зовут род свой к себе. А она-то, Милолика, знала все, неспроста весела ходила да песни выводила, встречи-то ждала со своим суженым Траяном-Нартом.

На последующий день, к вечору, когда в тереме Родиполка стало тоскливо, в светлицу пришел сам князь-батюшка Венислав. Родиполк по его виду хмурому да печальному все понял. Старик плакал, а руки его сухие дрожали. Родиполк, словно в тумане, сел на лаву. Не была она ему дружка, не люба была, но и без нее тяжко будет, все не так, как ранее. Князь-батюшка Венислав сел возле него на лаве, на плечо Родиполка руку свою положил да тяжко вздохнул. А молвить-то и нечего, думал Родиполк, да и что тут сказывать-то.

Через отри дня готовили княженьку ко встрече с умершими прародителями. Искупали мертвое тело Милолики да дитя, ею не рожденное. После нарядили богато: в серое парчовое платье, расшитое серебряной нитью, украсили жемчугами. Распустили ее темные длинные волосы, надели на голову княжеский обруч с белыми ясными жемчугами, кистями отделанный да камнями самоцветными. У берега реки Вольновой приготовили ладью богатую, большую деревянную. Все дно ладьи устелили полотном белым в отри ряда. В третий ряд, последний, положили полотнище длинное, по краям расшитое рисунками прародителей, чтоб помогло оно привести княженьку к роду ее умершему. Уложили белое младое тело мертвое в эту лодку переправную, а после обложили большими широкими косами, сплетенными из цветов разных: алых, нежно-синих да мелких румяных, с травою лесною сухою. Витязи стройные толкнули переправну ладью, чтобы плыла та по реке широкой. А когда она ровно посередке реки стала, они стрелы свои подожгли да запускать стали прямо в ладью деревянную. Охватилась она красно-желтым пламенем быстро, словно давно сухая была. Заплакал народ по своей княженьке да Венислав по своей внученьке. Вольха Силович, бел, словно снег, мимоходом взглянул на нее да уехал в свои княжества Печерский да Мурмуровый грады.

После смерти родной внученьки Милолики да дитяти ее дед, князь-батюшка Венислав Саввич, слег. Он то был в беспамятстве, тих и совсем болен. То потом отходил да был жив, с ясным взором. Богатырь Родиполк запросился к князю Вениславу, чтобы проведать его да, коли надобно, помочь тому. Его впустили. Княже лежал на своей пышной постели да смотрел тусклыми глазами, чуя, что скоро угаснет. Тихо было в его спаленке, словно та Мора-смерть уже была там да ждала времени назначенного. С ним были одва знахаря, но и те молчали, не надеясь спасти князя-батюшку. Да и сам Венислав, мудрец, все уж понял. Глаза-то свои раскрыл сильно, словно увидал смерть свою, а после уж совсем посерел, пожелтел. Уже знал он, что более ему не отведено. Глаза его блеклые потускнели, без жизни стали, без страсти. Но Родиполка-богатыря он узнал. На миг посветлел.

— Что ж ты проведал меня без внученьки моей, жоны своей? — спросил тоскливо и совсем по-старчески Венислав.

Родиполк пристально посмотрел на князя, не нашел, что ответить.

— Да-да, — сказал сипло Венислав, словно вспоминая что-то, — ей же негоже выходить, на сносях же, на сносях.

Зашли толстые длиннобородые бояре с хилым писарем, глядели на князя-батюшку с надеждою, что тот назовет имя нового князя в Стольнограде. Родиполка хотели вывести, но Венислав остановил их, погрозив сухим желтым пальцем. Богатырь остался. Все затихли, только сухое дыханье князя слышали да еще всхлипывания мамки-няньки Светланы. Но не о князе-батюшке она плакала, а о себе, горемычной. Как уйдет Венислав-княже, так и она более не нужная станет. Погонят ее из хором княжеских просторных в прислужницы-чернушки, на работу тяжкую да грязную.

Княже-батюшка лежал с закрытыми глазами, словно набирался сил для последующего наказа. Из последних сил, со свистом в голосе, подозвал к себе младых князей Солнцеворота да Счастислава. Те стояли за дверьми, ждали. Старший боярин Деян засуетился, подталкивая их в спины, поставил у самой перины князя, а сам, чуть наклонившись к постели умирающего, вслушивался, боясь что-то пропустить. Младые племянники, яркие, гордые, стояли пред князем, не жалеючи его, а только и ждали, надеясь на то, что Венислав поставит на свое княжество только их. Князь, оживши да набравшись сил, громко назвал имя племянника свого, очетвертого сына Борислава Саввича, Солнцеворота. Собрав всю свою силу в голосе, наказ ему дал при боярах: после смерти его править мудро, с добром, в великом Стольнограде Ясном. А после, выдохнув, опять впал в беспамятство, забылся.

Бояре указ дали, писарь все записал. Главный боярин Деян при всех подписал все написанное. О князе-батюшке более никто и не вспомнил. Деян, взяв радостного Солнцеворота под руку, увел за собой, а за ними друг за дружкою, не отставая, пошли все остальные. Озлобленный Счастислав, еще раз ненавистно взглянув на угасающего старого князя, быстро вышел из мертвой спаленки. Родиполк же хотел в последний раз обратиться к Вениславу Саввичу, но князь-батюшка более глаз не открыл да ничего не сказал. Младой богатырь, уже понимая, что Леть-река приступила к князю, с большой печалью вышел из широкой спаленки.

По неделе старый князь ушел к прародителям своим княжеским. Его схоронили, как и внучку его Милолику, на реке Вольновой в огне. Ладья его, большая, нарядная, была украшена да оплетена цветами белыми с красными лентами, а сам княже лежал желтый, мертвый в багрянце. Обруч княжий золотой надели на седую главу Венислава, да так и отправили ладью по широкой и шумной реке. Ряд витязей долго запускали стрелы в ту ладью. Но огонь все не разгорался, долго не охватывал ладью, словно не хотел отнимать князя-батюшку у народа свого в Ясном Стольнограде. А как загорелась та ладья, так заплакал горько народ по своему старому доброму князю. Запричитали молодицы, завыли старые бабы. Даже сильные и смелые красные молодцы плакали, утирая рукавами рубах лица. Плакал и главный богатырь Силуан, чуя, что уже так ладно, как при князе-батюшке Вениславе, не будет.

Полночи горела ладья с мертвым старым князем, а как догорела, поутру, было вече длиннобородых бояр. Те сообща решили не медлить, а как родится новый месяц, так сразу и возвести на княжество младого да яркого князя Солнцеворота. Через месяц после смерти князя-батюшки Венислава Саввича, по новой луне, назначен был большой сбор князей. Празднество. Всем надобно было съехаться да чествовать младого князя Солнцеворота, возводить его на княжество в Ясном Стольнограде.

Глава 7

Новый князь

«На весь тот княжий свет погляжу», — думал младой богатырь Родиполк, глядя на большую чисту, нарядну гридницу. Стоял с богатырями у стены. Он, как и остальные, был во всем богатырском, с мечами. Выстроил их в ряд дядька Силуан — главный богатырь, велел всему осмотр делать да готовить обетницу, что давать будут младому князю Солнцевороту. Родиполка — младого богатыря — определил между братьями Хором и Честиславом. Подле себя Силуан поставил мужалого Тихомира — знать, его на свою замену готовит. Всех мужалых витязей он выставил строем у широких золотых ворот для встречи князей да родов их.

Яркая гридница широкая была, знатная, наряженная. Богатырь Родиполк никогда сюда не захаживал, потому как князь-батюшка Венислав любил другую светлицу, поменьше да поскладнее. На деревянную скрипучую половицу ровно положили яркий багряный ковер. На ковер поставили в одва ряда по три длинных дубовых стола, покрытых белыми скатертями с ало-багряной вышивкой по краям и посередке. Меж рядами теми проход был, широкий, да к самому княжьему стулу. Стул тот был знатен, с резною спинкою, где и восседал сам княже Солнцеворот, не дождавшись возведения на княжество. Но на то ему никто не пенял, а под его ноги, обуты в сапоги алые, шитые золотом да самоцветами, клали самотканый родовой ковер с обережными знаками, вышитыми алой да золотой ниткой. У столов поставили длинные скамьи, покрыли их мягкими новыми коврами. Прислужники метали на столы больших щук на округлых мисках с подножками. Несли в ярких, нарядных глубоких мисках горой нарублену да засолену капусту. Медовая свекла, нарезанная кругляшками, стояла на столах в малых мисках. Посреди каждого стола ставили круглый праздничный хлеб — жаркий, румяный. Большие печеные пироги с рубленою рыбою принесли на глиняных плошках. Пять зажаренных молодых уток с медом и теплой кашею поставили на столы последними. По всей светлице разнесся медовый сладкий запах, влек к столу. Лучезар да Честислав жадно поглядывали на княжую богату еду. Родиполк то приметил, да усмехнулся. Ему-то вовсе не хотелось есть, волнение его охватило перед всем тем княжим миром — его миром.

Хор поглядывал на Родиполка, и завидев его волнение, решил успокоить словом. А после, сам того не замечая, стал рассказывать о князьях да их мире.

— Обетницу ту давать просто. Станешь посередке светлицы, супротив младого князя, поклон ему сделаешь. На тебя все князья глядеть будут, а ты все не на них, а на самого князя Солнцеворота. А после молви, — продолжал Хор, повернувшись к Родиполку, — «Здравь тебе, княже великий!»

Хор вымолвил то так громко, что аж Силуан взглянул сурово, словно на малых деток-неслухов.

Богатыри, заметив дядькин взгляд, затихли да выровнялись. Но Хору тому не терпелось, все ему надобно было Родиполка учить.

— А после и молвишь, — шепотом вел дале богатырь, — «Я», и имя свое называешь. — Родиполк на того вопросительно взглянул, а Хор добавил: — Боевое, как князь-батюшка назвал. Ну и следом, мол, буду я тебе служить добром и правдою, защиту тебе делать буду. А после опять поклон сделаешь, по нраву то князю. Солнцеворот тебе слово скажет, да и уходи. Али не по нраву тебе то? — спросил богатырь, видя задумчиво-хмурое лицо младого богатыря да взгляд в половицу.

— Обетницу ту могу дать. Но али не народу мы служим? — спросил Родиполк, поворачиваясь к Хору.

— И то верно, — поддержал Родиполка богатырь Честислав.

— То верно, — кивнул Хор, — но княже тот о себе слушать желает, то и делай так.

Силуан опять нахмурил брови да строго, по-отцовски, взглянул на младых богатырей. Те его поняли, враз смолкли.

Вскоре радостные крики народа возвестили о прибытии опервых князей.

— Небось, опервыми приехали князь-отец да мать-княгиня Солнцеворотова. Они всегда ездят на лошадях белогривых, сам княже да жонка его, — продолжал Хор.

А Родиполк то все уж представил, князя-отца да княгиню-мать: гордых, светлых, величавых.

— Княже Борислав-то не гнется, крепок, силен! — не унимался богатырь, шепча Родиполку о князьях. — Борислав-то из тех князей, что застали большие войны. Защищал он свой народ смело, ничего да никого не страшась. Его даже можно было приставить к сильным и смелым богатырям, как Доброжит али Могута, ежели бы он не стал княжить. А княжить его поставила сама велика княгиня Радомила, матушка его, после смерти Саввича, в грады Малый да Узкий. Возвела она его на княжество сама, без позволения главного князя Зигмулы Ясноглядовича, чуя, что на грады те виды имеют другие князья, да и сам Зигмула. Хоть и не хотел того главный княже, но перечить не стал великой княгине, потому как знал, что за нею весь народ стоит да на защиту пойдет. Княжить Борислав стал сызмала, с одвенадцати лет. Но все за него Радомила решала, да слово свое держала. Как старше он стал, так на девиц заглядывался, любы они ему стали. Любовь его мать не принимала, ожениться не разрешала. Княже матери своей не противился, тосковал тихо. По осемнадцати годкам Борислава-княгиня почуяла свою смерть, да решила сына свого оженить на Ханне, дочери князя кохаланского народа, или, как русичи их прозвали, полесьев. Полесьями народ-то их прозвали, потому как жили те по лесам густым да среди деревьев разных. Поговаривают, что полесья эти и в сером густом Непущем лесу обитали, не страшились. Народ тот силен да могуч был. Все в нем, даже девки-молодицы, были воинами крепкими, статными, красивыми. Управлял тем народом князь Сергуч, дочь у него была старша, Ханна-краса. То пришли те кохаланцы к Радомиле да Бориславу, стали сватать. А как сватать стали, так прозвали ту Ханну Светловидою за ее красу да яркость. Была она, словно та Радомила младая, горда да красива.

Родиполк глядел на Хора, слушал внимательно.

— Она, та мать-княгиня из кохаланского народа, завсегда рядом — на своей лошади с Бориславом скачет, красотою разит, как ясно солнышко в небе. Красота у нее яркая, сочная. Сама она стройна да горда. Род свой знает, но не ставит выше всех. Княгиня та, коли надобно, и нрав свой упрямый покажет, и на своем настоять может. Любит она лошадей тонконогих, сидит прямо, не шелохнется, твердо поводья держит руками, да более — одной рукой может, другою же лошадь свою нежно поглаживает. Светловида мудра да грамотна, а потому она князю и дружка, и союзник. Окромя нее, у Борислава не было ни жен, ни чернушек, — тихо сказывал Хор, слегка наклонившись к Родиполку.

Тот кивал.

— Но более он не мудр, а добр. А лучше всего может тот князь помощников себе выбирать, союзников. Был у него в помощниках, в служителях, его младший брат Градемир Саввич, по велению их матери княжны Радомилы. Но меж дружкою Борислава да братом его Градемиром распри пошли. Говорили прислужники, что Градемир тот в спаленку к Светловиде стал захаживать. А она-то, Светловида, на смех его подняла, выгнала, да при всех обиду сделала. Но хоть Градемир и кривой да хромой, но того не стерпел, хотел ее силою взять. Но Ханна та сильна, брата мужа свого сломила да прогнала. А сама-то мужу донесла про ссору ту. Борислав, прознав, раздор делать не стал, а отослал брата свого на службу к главному князю Зигмуле Ясноглядовичу. А с прислужниками тайное письмо послал, чтобы князь тот оженил Градемира, по любови али по договору. Зигмула, чуя свою выгоду, оженил Градемира по договору в очетырнадцать лет на заморской княжне Литии, за силу ее да терпение прозвал ее народ Стояною. А после уж и все стали так звать ее: и князь, и сам Градемир.

— Стал тот Борислав Саввич сам да со своею дружкою править да княжить в градах. Правил он с добром да почтением в одвух градах: в Малом граде да в Узком, поблизу Малого. Но мудрость-то эту ему его дружка давала Светловида, хоть и был он грамоте обучен с малолетства мудрецом-инородцем — Лакрусом Альпийским, что по тем временам считался важным да главным. Умеет тот Борислав быть дружен, советы держит. Но решений грубых не делает. А, только подумавши, посоветовавшись со своею женою, ответ дает. Да так дает, что все то и уразуметь не могут, согласен он али отказ дает. Борислав Саввич род свой не забывает. Со всеми дружен, даже с братом, хоть и отослал его к главному князю Зигмуле Ясноглядовичу.

Как вошел князь-отец в большую гридницу, сына радостно обнял. Богатырь Хор смолк, тихо стало, только и слышен говор князей.

— Славь тебе, сын мой Солнцеворот! — громко да радостно сказал Борислав.

— Здравия тебе, батюшка, — с нежною гордостью ответил сын.

Борислав был жив, крепок, сиял яркою рубахою до колен с узким подпоясом, большим золотым воротом да камнями самоцветными. Он был ярок, наряден, в золотом шитом кафтане с длинными рукавами, в багряных сапогах с алыми самоцветами. На главе его седой с пышными блестящими, еще густыми волосами был обруч княжий толстый, злато-серебряный.

«Княже собою обычен, — заметил Родиполк, — но взглядом ясен, добр». При виде сына свого глаза-то Борислава синие заблестели от гордости за того. Видно, люб сын Бориславу. Светловида зашла чуть погодя, после Борислава Саввича. Одета она скромно, в светлое длинное платье до самого полу. Волосы ее, желто-золотые, пшеничные, длинными толстыми косами ложились по груди высокой. Глаза-то ее младые, серо-зеленые, были светлые, мудрые. А ресницы да брови — темные, как земля-матушка. Рот небольшой, но пухлый да мягкий. Из украс на ней был только обруч княжеский, золотой, с кистями по бокам самоцветными. Завидев мать-княгиню, сын поклонился ей, а она радо его обняла. И было видно по ней, что сыну своему рада она больше, чем его княжеству. Был меж ними, батюшкою да матушкою, лад да мир. Усадил их сын на почетное место, ближе к нему, по праву руку.

Следом за ними, как и по очереди, приехал на темном сильном коне их первород, старшой сын Сидрак Бориславович.

Сидрак Бориславович пошел в род княжеский. Собою был хорош, мужалый, словно в отридцать лет сам Борислав. Образ его красив, светел, с белыми густыми волосами до плеч, что словно то море волнами ложатся. В нем виделась сила и крепость, не только тела, но и духа. Твердый взгляд его сине-зеленых глаз, смотрел прямо, не страшась. Сидрак был наряден да в золотых украсах, рядом с ним шел его сын Кожевич. Как и сам Родиполк, Кожевич был опервый раз на больших сборах князей. Младой Кожевич более молчал, рассматривал, чуть прячась за отца, шел рядом, стремясь от него не отставать. Сидрак да его сын сели по праву руку от Солнцеворота, возле Борислава да Светловиды.

— Главеет, — тихо сказал Хор, нарушая свое молчание, — Сидрак Бориславович в очетырех градах: Радогнезд, Вохтград, Тичьград, Затворный град. Грады эти малые да новые. Живут там народы разные: подворные, ражданные, ветты, обрахные да самые сильные — вохти. Были они завоеваны тихо, с победою над их князьями. Вдалеке-то, в самом Тичьграде, живут сильные да смелые вохти, русичами же они названы вихочи. Они сильные да смелые воины: девки да мужики. Все они могут воевать как смелые витязи да богатыри русские. Носят они одежду все из кожи да меха зверя лесного, даже когда лето жаркое да красное. Верования у них одно — в сильного да смелого бога-воина Свонга. Подворный же народ тихий да хозяйственный. Лицами своими круглы, глазами серы да голубы. Ходят они в длинных халатах да в шапках острых. Под халатами багряными — рубахи да платья шелковые, синие да алые. Но подворные уже не сами, их род разделили собою русичи да свуянычи. Подворных-то более всего на придворках да в селах, чем в самих градах. Подле них живут отдельно рожданны да ветты. Они отдельно от всех, род свой не смешивают. Рядятся они в серые да темно-коричневые рубахи с цветами вышитыми. Ветты-то живутосередком близ маленьких одвух озер. Они как русичи лицом, но только славятся богами-инородцами. Главный-то у них — Перун, а вокруг другие, разные-инородные. Все они почитают Перуна до около него стоят. Кроме богов, ничего другого отличного от русичей у них нет. Людь такой же русый да белоликий. Глазами-то они светлы, как те одва озерка. Избы себе ладят в низине, в самой матушке-землице, а поверх уже слаживают стены да крыши. Ветты-то сами к Бориславу пришли да договор сладили, потому как стали их народы кочевые обижать да жечь. А как Борислав их опекать стал, племянники названные, Доброжит и Могута, народы кочевые отогнали за лес, в самую степь раздольную.

Богатырь Доброжит, старшой сын князя Светослава да старшой внук Саввича, вошел в светлицу твердо, хмуро, молча. Он сел по леву руку от молодого князя Солнцеворота, напротив названного дядьки свого Борислава. Упершись сильною, с огромным кулаком, рукою в правый бок, он молча мрачно оглядывал всех. Доброжита было видно отовсюду — высокий, большой, широкий, он был заметен со всех сторон своею силою и мощью. Все в нем было видное, сильное. Шея его была крепкая, лицо широкое, суровое, открытое, без нежности да мягкости, с пышными усами и густой большой бородой. Волна в его косматых темных с седыми прожилками волосах была так же сильна, как и нрав Доброжита. Сдвинув широкие темные брови к переносице, он страстным взглядом синих глаз окидывал всех, словно защиту князю делал и искал врагов. Ничего княжеского в нем не было, даже в одежде. Он был настоящим богатырем, а потому одет был во все богатырское, в кольчугу с рукавами короткими. Только под кольчугу надел рубаху яркую, алую, сочную.

— Доброжит хоть и княжьих кровей, но править не стал, — подтвердил Хор догадку Родиполкову. — А стал он богатырем главным подле свого дядьки Борислава Саввича. Силу ту богатырскую мать его Веда рассмотрела в нем с малолетства, да поперву сама обучать его стала. Ковала она ему железны прутья да давала гнуть, а как смог он погнуть те прутья, так она другие, толще делала. В одвенадцать лет имя ему дала богатырское — Доброжит — да сама меч ему выковала железный да острый. Отдала она тот меч булатный мастерам. Те его отделали серебром да росписями золотом, украсили камнями-смарагдами, чтобы видели все, что меч тот княжий. Тот меч именной и по сей день в беде Доброжита не оставляет, подмогу дает. Большой тот меч, великий, только Доброжит им может управляться, а более никто. Рубит им Доброжит головы врагов-супротивников с одного маху. Силен Доброжит, силен! Ох как силен! Нет ему замены, да никогда не будет!

— Сказывали, — продолжил Хор про богатыря говорить, — что Доброжит-то сестру свою по отцу приметил — Ладь. Но то понимал он, что сестру свою в жоны не взять. Уговорил он мать ее да деда свого отдать ее поляху, подальше от глаз своих. Полях Вух этот, торгаш приезжий, увез к себе за морские земли молодую Ладь. Более не видели ее. Опосля Доброжит с хмурою в сердце. Не оженился он да девку не встретил. Силушку свою в победы над врагом направил.

В большу светлицу вошел младший, в разницею в одва года, брат Доброжита Могута. Тот поклонился всем князьям да самому князю Солнцевороту. Все ответили ему поклоном. Он сел рядом с братом Доброжитом. Он, яркий всем своим образом и нарядом, был весел, доволен. В шелковой рубахе с золотой вышивкой по крепкой груди, поверх — теплый кафтан с большим меховым воротом. Могута казался более князем, нежели богатырем. Но то все хитрость. В глазах его теплых, светлых, была и строгость, серьезность, подметил младой богатырь. Образом Могута был иным от брата. Телом стройнее, беловолос да белоус. Но силы в нем было не меньше, да супротив врагов выходил наравне со своим братом. В руках у него сила да в ногах стойкость.

Хор, приметив, что Родиполк рассматривает Могуту, продолжил:

— Могута тот был скромен с ребячества. Силу у Могуты не примечали до одесяти лет; мать его, решив, что Могута не так силен, как его старший брат, решила его грамотам обучать. Для него позвали самых лучших мудрецов. Мудрецов тех было очетыре. Опервый знал письмо да чтение, овторой инородец знал счет, отретий знал ту речь инородную да при Саввиче был толмачом. Очетвертого-то пригласили, не тепля надежды, чтобы тот мальца обучил мечом владеть да стрелами. Могута был покладист, обучался прилежно. А когда его мать увидала бой того на мече, то дала наказ обучить его владению разными мечами. Воевода тому и рад был, разглядел он в мальчонке великого воина. Обучил он его ратному делу, на мечах инородных драться — изогнутых, на мечах русичей отбиваться — прямых да длинных, на мечах ахтарских биться — с зубьями. А в последнем бою учился на мечах сварягов — трехглавых. Обучен был и стрельбе из лука да мог стрелять из него не хуже самого воеводы. Силушки в нем было немеряно. К очетырнадцати своим был он силен, как сам Доброжит. А как исполнилось ему опятнадцать годков, то он уже и побеждал того в боях междуособных. Но мать его Веда все в нем мальчонку видела, хилого да слабого. Решила она за него, да привела к нему в спаленку младую прислужницу, чтобы Могута мужицку силу свою почуял да непобедимым стал. Понесла та прислужница сына от Могуты, а мать Веда тому рада, потому как сын ее сильный да здоровый. А после и назвала Веда сына свого овторого Могутою, чтобы при имени том боялись да страшились враги.

Не простя матери ее вольности над ним, Могута уехал к князю Вениславу на службу да на обучение. Мать его Веда отпустила, тепля надежду, что тот обучится ратному делу да будет великим воином. Там Могута заприметил себе девицу, Микулы-земледельца, Красу. Тихо да долго Могута к Красе хаживал. Девица Краса ему уж и сына родила старшого, а все он ее к обручнику не ведет. Только после смерти матери его Веды (мать та утопла в проруби, говаривали, что сам Зигмула в том виновен) Могута враз и оженился на Красе. Но она-то краса така, что сам главный княже на нее заглядывался, но страшился, ведь Могута того не простит, порешит сразу.

Жизнь Могуты сложилась славно, много они побед одержали с Вениславом Саввичем. Сам князь-батюшка его на княжество приглашал, но тот отперся. Остался со своим братом Доброжитом да под его управой. Много они новых княжеств отвоевали, с одесяток: Красный град, Затворный град, Тичьград, Радогнезд, Вохтград, Малград да Малахитград, Витязьград, Песньград, Сванград.

В Сванграде да в Белграде правит овторой сын Борислава Шум Бориславович. Приехал он опоследним. Тот был красень. Сам ярок, волосами бел, глазами синь, словно то небо светлое. Одежа на нем была княжеская: ало-багряное платье до полу, а поверх кафтан длинный, золотом да мехами отделан. На длинных пальцах — перстни с золотом да самоцветами. Княже Шум был во здравии, весел, но говорил мало, более слушал, сел напротив брата свого Солнцеворота Бориславовича.

Брат его да младой князь Солнцеворот ярок был, красотою ему не уступал. Он еще безбородый, одвадцать одного года, молод да здоров. Младость в нем везде жила: в руках, в теле, во взгляде. Волосы его мягкие, тонкие до сильных плеч волною ложились золотисто-желтой. Одет он в белоснежную рубаху длинную, с вышивкою алой обережной по груди. Сверху ворот из камней золотых — повешен гордо, на обозрение всем. Поверх кафтан длинный — до самых пят, парчово-бархатный сине-серебряный с рукавами да воротом шитым, с камнями яркими огненно-синими. Штаны его красные заправлены в сапоги мягкие.

— Князь-то этот мечом владеет мало, больше стрелами да луком. В ратном деле он не мастер. Упрек в трусости ему не делали, но говаривают, что более на лошадях ездить любит да угодьями своими хвастает. Любит он подношения да хвалу-усладу, — вел дальше Хор.

Солнцеворот восседал на особом княжеском дубовом стуле с высокою спинкою, глаза синие сверкали от довольства и гордости.

А брат-то его Счастислав невесел — знать, хотел на княжье место, но не удалось. Князь-батюшка Венислав младшего выбрал Солнцеворота.

Счастислав на один год старше свого брата Солнцеворота, хорош да ладен собою. Мил лицом, высок да строен. Видом он пригож, в род свой, княжеский. Но сидел невесел да угрюм. Сдвинул брови свои светлые, золотистые, не ел да не пил. С каждой новой похвалой брату мрачнел да злобился.

— Подле Счастислава — зятья Баграта Бориславовича со своими женами — дочками Баграта. Старшой Рагдан — красень, муж опервой дочки Баграта Мавры, тот, что по леву руку от мрачного Счастислава. Княже Рагдан — сын славного князя обричей Морозана Нерского и прислужницы-чернушки. Но Морозан свого сына признал, воспитывал его в своем тереме. Рагдан славен, умен. Приставили к нему лучших мастеров; обучили грамоте, жизни княжеской, да на мечах драться, бой вести. Прикипел своим духом суровый Морозан к Рагдану за его открытость да доброту. Видишь его, младого, тонкого, но жилистого? — показывал Хор взглядом в сторону младого, курчавого, с открытым лицом молодца. Тот был в волнении, на его белой коже проступал девический румянец. Был он скромен среди князей, но ладен. — Правит он в одвух градах: Витязьграде да Песньграде. Приехал, небось, в нарядной повозке, запряженной отремя сильными лошадьми. Повозку эту он берет для своей жены Мавры, что ехала вместе с ним.

Он-то на нее наглядеться не может, любовно поглядывает. А она на отца свого Баграта вовсе не схожа: темна да смугла. Перед тем как сесть за стол, наказ дал, чтобы уложили Маврушу в отдельну спаленку для отдыху.

— На дальнем краю скамьи сел мужалый князь Гнесь со своею дружкою Вурпою — дочкою Баграта и овторой его жены. Гнесь-то не русич, а сербский, правит он в Гнездиче Своялде. В княжеское угодье Гнеся входят много градов: Истрима, Марьина пуща, Гвоздич да Милдован, да еще и малые грады: Рохтич да Сухвара. Все это прародитель Гнеся Софх, а после его отец Крутович объединил в Гнездич Своялд.

Князь Гнесь был наряден, но по-своему, по-сербскому. Но то за его суровостью да злобою не заметно было. Образ его был весь сер. Взглядом своих круглых больших блекло-синих глаз он всех окидывал да в каждом видел врага. Брови-то его темные, широкие над глазами нависали да лицо его тонкое еще более суровым делали. Нос его был большой, птичий, губы тонкие — плотно сжаты. Усы темные длинные свисали до самого подбородка — острого, но мужалого. Но волосы его были на зависть всем девкам: длинные, до пояса, густые, с крутыми завитками. А дружка его Вурпа, дочь Баграта, — краса, словно зорька младая ясная: как выйдет на небо, так радует глаз собою. Была она стыдлива, но весела. Лицом светла, с волосами золотыми длинными.

— Баграт, отец, ее отдал Гнесю, чтоб договор с ним был да тот в союзниках ходил со своим войском большим и сильным, — добавил Хор, словив взгляд Родиполка.

За ними сразу поспел главный княже Зигмула Ясноглядович — нарядный, в багрянце.

— Зигмула Ясноглядович — главный князь, правит он всеми князьями. А князья те только в своих градах, но все они в подчинении у главного князя Зигмулы. Род Зигмулы — славный, радомичевский. Но начало берет род его не от сына Радомича, а от его дочки Рогдании. Был тот род славен, но тих. Сама Рогдания замужняя была да приводила все девок-красавиц. Из тех дочерей прародительницей главного князя стала краса Рива. Далее его род был сложен. Но ясно одно: у девки той была Яртара, что род свой с румынами смешала, да и родила сына свого Ясногляда. Зигмула этот родился от сродника Дария, — взахлеб сказывал Хор, словно боялся, что поведать все не успеет, — Ясногляда да его жены Первушки. Но Дарий тот Первушку-красу себе приметил, а Ясногляда извел. Как уж Дарий то совершил, никто не ведает, но только нашли Ясногляда мертвым у самого крыльца княжеского терема. Дарий Вохтович младую вдову Первушку уговорил его женою стать. А как прошло осемь месяцев, так привела Первушка сына первого свого Зигмулу. Но все-то его называли Зигмулою Дариевичем, да и сам Дарий, только мать его все Ясноглядовичем звала. После перворода Первушка приводила еще много дитят, но все они мертвыми были. Обращался князь даже к кудеснику Лапте, но тот так чудно сказал ему, что Дарий того не понял. А после приснился Дарию сон, что Ясногляд сына свого сыскать не может. После сна-то этого поступился княже, да и признал в Зигмуле сына Ясногляда, от сродника свого. А когда признал, привела краса Первушка сына свого опоследнего Саввича, тот здоровый да крепкий вырос. Зигмула да Саввич из радомичей вышли. Они между собой разные: и образом, и духом, и нравом. Зигмула Ясноглядович более страстен, Саввич Дариевич, коли надобно, хитер да обходителен.

Родиполк рассматривал Зигмулу во все глаза. Ведь то был главный князь, над всеми князьями-русичами. Образ Зигмулы более суров, нежели мягок. Лицо его мужалое, порезанное по щекам да по лбу. Нос толстый, круглый, губы мягкие, но бледные. Но улыбка его теплая зубы-то открывала старческие желтые. Глаза серо-зеленые, сверкающие, брови широкие, темные с проседью. Волосы его волнистые, старческие, жидкие, серо-седые. Тело худое, но сильное. Движения его резки, задорны.

— А Саввич же при жизни был мил, — добавил богатырь, — с лицом, удлиненным, с острым подбородком. Нос его был тонок да красив, губы тонкие всегда плотно сжаты. Борода его была мелкая, как и волосы, золотисто-рыжая. Говорят, же, что волосы он носил длинные до самого пояса, да в косу сплетал светлую, как-то и ты делаешь.

«Но того я не знал», — подумал Родиполк.

— В последней битве Саввича Дариевича мечом порезали, да к вечеру он и умер. Было это еще, когда прародитель твой, Венислав, службу служил да богатырем был. А после смерти Саввича прадед твой вернулся с дружкою своею Хангою в деревеньку Сохте, а на место главное княжье возвели старшого сына Первушки Зигмулу Ясноглядовича. Правил он народом свуянычей, что возле обричей да круничей жили. Главный княже Зигмула по прозвищу Хорт, — добавил Хор, не разделяя того восхищения Родиполка. Отличный он от всех князей, что в светлице были. Вид у него не княжий, а более воина. Взглядом огненным, боевым, на всех остро смотрел, словно уже с ними бой делал.

— Духом он Хортовский — безликий. Род для него не важен, потому как своего роду он не имеет, — сказал Хор, понизив голос до шепота. — Те народы, что пленил он да захватывал, не щадил, всех изводил. А тех, кого щадил, оброком обкладывал: али золотым, али самоцветным, али девичьим. Со всех народов жемчуг требовал, что в почете у него. За те дела кровавые прозвали его Хортом, как того Верхогляда, что духа лишили да бездуховным сделали. Словно в наказание Зигмуле тому, нет у него детей: ни одна из девок привести от него не смогла. Он-то на десяток лет старше самого князя Борислава, но дружку себе выбрал младую отринадцати лет, Шуну — дочку Баграта от третьей его жены.

Она краса. Все, что у батюшки ее в образе тонко да слишком мягко, что делало его безжизненным, то ей все к лицу было: и черты тонкие, и кожа белая, и глаза тихие, небесные. Все в ней было мягко, плавно: и ходьба та, и движенья те.

— Смягчила она старческое сердце, да и уговорила Зигмулу взять под свою опеку братьев тех — Морозановичей. Но княже все по-своему удумал, договор с ними подписал да их земли к своим приставил.

— Откуда то все прознал? — спросил Родиполк.

Лучезар тихо засмеялся да шепнул:

— От прислужницы младой. Он к ней все вечера ходит.

Богатыри на то засмеялись, даже сам дядька Силуан в улыбке усы поправил. Хор на всех с обидою глянул, но быстро отошел.

В свите князей братья Морозановичи были самые белокожие да темноволосые. Сели они возле князя Гнеся Крутовича. Братья те были хороши собою, видные. Все они были в род Морозана Нерского: с волосами до плеч, яркими синими глазами.

— Зигмула со всеми четырьмя подписал договор, — продолжил подобревший Хор, — что земля обричей перейдет во владения свуянычей, да в подчинении будут главному князю. А чтобы договор тот ладен был, оженил их на девицах княжьих, дочерях князя Баграта Бориславовича. Но Зигмула братьев не обидел, раздал им грады великие да поставил княжить. Вехтинский град отдал в княжество отретьему брату Ижеславу Морозановичу, что был мужем княжны Верхи. Верха подле него сидит, по праву руку. Рядом-то сидит Станислав Морозанович, что правил в Мирогорье да Забоволье со своею женою Охрою. Не приехал только их старший брат Владислав, что главный в Белогорье. Да еще и младший есть Елисвет, но тот мал еще, своего уделу не имеет.

С Зигмулою пришел и кривой Градемир Саввич. Одежда его серо-серебряна не красила, а еще более его уродство обозначала. Но глазами он был красив, мудр. Свое уродство принимал, даже горд был тем. Он шел, отставая от Зигмулы, хромая, вынося праву руку вперед, словно помогая себе идти. Князь Градемир приехал без своей жены Стояны, но со старшим сыном Остромыслом.

Остромысл шел поодаль от отца. Он был красень, хоть и глядел на всех колючим взглядом желто-серых глаз. Было видно, что он стыдился своего батюшки да не любил его. Брат-то его, Альхон Градемирович, был нраву доброго, а этот злобился все. Сел он не с батюшкою своим, а с богатырями Доброжитом да Могутою.

Вновь открылась большая деревянная дверь, вошел мраморно-белый княже Баграт. Он взглянул на стоящих у стены богатырей, те вытянулись да замерли, задержав свой тихий взгляд на Родиполке. Баграт посмурнел, да еще более побелел. Приметил то дядька Силуан да сдвинул брови свои к переносице. «Не к добру то», — подумал Родиполк.

— Лошадь-то гнедая, — донеслось до богатыря, — ногу подвернула, уж удумал я, что вовсе не явлюся, — причитал белоликий княже.

«Словно не он на той лошади был, да не он ее погонял», — заметил про себя Родиполк.

Сел он супротив братьев Морозановичей, да все был недоволен. Сидел он да пристальным взглядом своих небесно-синих глаз окидывал, оценивал: кто про него чего думает, как глядит, с хитростью али злобою. Все тот Баграт обиду выискивает, хоть сам все в обиде кругом: что не поспел опервым приехать, а уж в последних да крайних. Был он наряден, богат, но в лице его светлости да нарядности не было. Все он хмурый сидел, тихий.

Опосля всех приехал княже Вольха Силович. «Вольха Силович! Вольха Силович!» — кричал народ, встречая его. Княже был прост, даже княжеского обруча на голову не надел. Все в нем было просто: и нрав его прямой, и образ княжеский. За то и полюбил его народ да с радостью встречал. Но была в том князе, в глазах да в лице его, глубокая тоска после смерти дочери Милолики да батюшки его Венислава. Завидев Вольху, Родиполк почуял тепло во всем духе своем, словно отца увидел. Княже Вольха того богатыря тоже увидал, тепло в глазах его синих мелькнуло, а после грустью сменилось. Он приехал со своими одвумя сыновьями, Светлоликом да Нежданом. Сели они за овторым рядом столов, по леву руку от Солнцеворота.

Сразу за ними поспел, и второй сын Вольхи — Свояжич, что правил в Новом граде.

— В граде, — тихо да уже спокойно сказывал Хор, — том живет народ опричников. Они-то не иноверцы, но богов их не понять вовсе. Девки да мужики-опричники краше да сочнее русичей. Кожа их темнее, словно под солнцем ходили нагими. Волосы длинные, темные, вроде листва по осени пожухла. Мужики их волосы носят длинные да лентою затягивают. — Хор посмотрел на Родиполка да хотел сравнить с ним, но не стал. — А девки из волос своих косы не плетут, а только обматывают их лентами с камнями самоцветными. Все опричники собою ладные, высокие. Носят они широкие полотнища округ талии, поверх длинных рубах наматывают, а мужики — широкие штаны, а поверх рубахи — длинные кожухи безрукавные. Опричников этих к Новому граду приставил их князь Власлав, как русичи говорят, Влась. Власлав Ворокутович-то от княжества отказался для князя Свояжича Вольховича. За это князь младой оставил подле себя Влася советником.

Главным гостем пригласили и князя кочевого народа Суйлу, с которым договор сладил сам Вольха Вениславович. Суйла-то этот подношения сделал: барана, зажаренного да накидку теплую бело-серую с завитками из шерсти. Солнцеворот тому подарку рад был, сразу же и надел накидку через правое плечо.

Потом еще много гостей прибыло, но Хор про тех уже не рассказывал, потому как дядька Силуан строго на них посмотрел да брови сдвинул. Но князья те уж и не слышали богатырей. Много их собралось. Все друг дружку радо встречали, кланялись, обнимались, шумели. Собрались все князья — не пройти: братья его, дядьки да дети их.

— То все они радо обнимаются, что сошлись на Солнцевороте, а коли не сошлись бы, то все уж тут бы переругались да побились. А то все рады! — сказал ехидно Честислав, словно видал уже такое.

«Мир-то княжий таков, — думал Родиполк, — что много в нем яркости, красок. Все в нем нарядно, с блеском. Золотом да самоцветами горят все — загляденье. Но все то хитрость. Все князья те хитры, каждый о себе думает да о выгоде своей. Но на празднестве того не видно. Все они светлы, довольны».

Началось возведение на княжество младого Солнцеворота. Тот перед батюшкою своим стал на колени на яркий обережный ковер. Возле Борислава Саввича стоял главный княже, старый, но еще сильный Зигмула, держа в руках толстый, золотосеребряный обруч. Борислав взял тот обруч из сухих рук главного князя да надел на голову Солнцевороту.

Затеяли пиршество. Все вставали да кричали:

— За князя нового Солнцеворота! — поднимая вверх свои гранены плошки в самоцветах.

— Здравь будь, княже! — кричали другие, вставая со скамей и поднимая полные плошки.

Все князья были довольны. Даже хмурый княже Гнесь повеселел во хмелю. Много раз вставали да кричали князья добрые слова новому младому князю. Пир выдался на славу.

Настал черед обетов богатырей. Друг за дружкою шли богатыри, кланялись да громко говорили о службе новому князю. Князья стихли, слушали обет всех богатырей. Когда настал черед Родиполка давать тот обет, взглянул на него князь Баграт, глазами сверкнул да недоброе задумал.

Во время обета младой богатырь побледнел. Все подумали, что от волнения. Но взаправду Родиполку видение было. Увидал он мертвого младого князя, с алым пятном на груди. Лежал тот княже красивый, но мертвый в малой ладье на реке Вольновой. Запустили в нее стрелы, загорелась она огнем ярким красным. Заголосила на бережке младая жонка Солнцеворота, Горислава, прижав к себе малое дитятко. Запричитала мать-княгиня, заплакал отец-князь. Рыдал народ о своем новом младом, но уже мертвом князе. Родиполк, будто в тумане, договорил обет. Окончив, поклонившись младому князю, подумал: недолго-то тебе княжить, прародители тебя уже ждут за Леть-рекою. Вновь Родиполку было знамение, да не милое и хорошее, а лютое да злое. Все Леть-река зовет, манит. Поначалу Траяна, после — Милолику с дитятком малым, затем князя-батюшку Венислава. Теперь Леть-река за собою молодого князя Солнцеворота увлечет. Вон как все выходит. Да только переделать то все нельзя, Леть-реке не перечат, ибо гневаться будет да заберет весь род.

После пиршества Родиполк пошел в малый терем, где жил с княжною, да собрал все свои старые наряды, в коих безжоным ходил. Рубахи обережные, что ему Милолика ладила, не тронул да оставил в тереме. Сам же вернулся в терем безжоных, где когда-то с Даром и Траяном жил. Мамушка Афросья горько на него смотрела, но встретила ласково, нежно. Поселила она его в тереме на место Дара-богатыря в отдельные палаты. Спать теперь Родиполк будет на мягких перинах пуховых да под одеялом белым. Возле кровати — сундук железный, серебром отделанный. Туда и сложила все одежды Родиполка мамка-нянька Афросья. Но то встретила его в тереме мамушка Афросья последний раз. Съезжалась она с дядькой Силуаном, ведь нашлась ей замена — хозяйка, что в тереме у князя-батюшки Венислава служила. Она-то, мамка-нянька Светослава, — краснощекая, большая, с руками сильными, хозяйственными, но глазами синими да холодными.

…Пришла веснь-Макуша, жена Ярилы-солнышка, привела с собою птиц с заливистыми песнями. Настали дни ясные, с теплыми лучами красного солнышка. Пригрело солнышко Ярило-батюшка, теплом своим да любовию, Хмура-то и отступила. Забрала она с собою ковер белый зимний да ветер стужий.

Родиполк любил ту весну-Макушу. Ведь она, словно та кудесница, пробуждает все ото сна великого. Наделяет она силою большою, все оживает вокруг. Как пройдется она своими ноженьками по белу снегу-перине, так тот и ручейком зазвенит молодым, звонким, бежит, течет — не остановишь. А уж как взмахнет своею рученькою нежною, ласковою весна та, деревья и пробуждаются, соком наливаются, зеленые почки выпускают. А как песни свои запоет нежные весенние, то все уж звери да птицы просыпаются. А птицы-то те веселы за нею поспевают, да и свои выводят, в разноголосье. Идет Макуша дальше по земельке, родимой, а на ее место Лель приходит, что Ладе-то мужем приходится, и свою песню выводит, подхватывают ее птицы, да и уже не смолкают.

Пришла Макуша, молодица-красавица, земля-матушка отогрелась, ожила — да своею жизнью, словно молоком материнским, питать стала. Мужики сильные жизнь ее новую да плодородность увидели, в поля выходить стали да зерно сеять; у каждого свое: зеленое, желтое али темное. Оберегали они эти зерна всю зиму Хмуру, пригревали да лелеяли. А теперь вот в мешочки кладут, а после уж землю распахивают, зерна вынимают да в землю сеют. Потом уж и борозду сравнивают, заглаживают. А Ханга мудрая поначалу разговор с землей делала, слова ласковые шептала, чтобы обиды у той не было, когда тело земли-матушки разрывать будут, а после уж сеять надо. Но тут все по-новому, по-другому было.

Град великий Ясный тоже просыпался. Людь веселый выходить стал более из изб своих, да все один перед одним красуются, а дети-то малые гогочут да веселятся, меж собою в игры играют, тешатся.

Новый младой княже, красен Солнцеворот, по празднику Яриле-батюшке веселу торгашку придумал, чтобы люди диковины свои показывали да придумки. Поставили столы-то дубовые прислужники князя, по осемь штук к друг дружке, да в отри ряда, прямо возле княжьего терема на большой площади. Оживился народ, радовался, все принесли сюда. Самые богатые — ковры да самоцветные украсы. Кто средний-то был — мед да ткани нарядные. А кто попроще — ложки да плошки деревянные. Но в большой цене-то были наряды с обрядной вышивкой от молодых безмужних девок. Коль девица нетронутая наряд сделает, то добро тому будет, а коль дитятки, то судьба добрая. Щедрая торгашка получалась, веселая, богатая, всего-то и не перечесть да не пересмотреть. А по конце торгашки, когда столы-то унесут, а народ нарядным выйдет, будет княже младой кострище слаживать, дабы Хмуру отпугнуть, чтобы более та не возвращалась.

Между торгашными рядками княже Солнцеворот гордо прохаживался, в сапогах алых да кафтане парчовом, золотом отделанном. Лисий мех на шее его белой положен, а на голове-то шапка-краса с золотыми камнями да смарагдом украшена. Ходит он со своими людьми — боярами да прислужниками, на все гордо смотрит да подношения принимает. А бояре все слушали, что народ тот говорит, да князю доносили, нашептывали, да каждый свое добавлял, описывал. И не то чтобы все они слаживали, бояре те, а наоборот — все на народ наговоры делали, очернить хотели.

Люди на торгашке той, завидев князя младого да красу его, улыбались да радостно подарками одаривали. Он-то гордо да радо принимал их да слугам своим подавал. Возле него ходили богатыри Родиполк с Даром, присматривали, чтобы кто чего худого не удумал. Но от Дара-то толку мало было, ходил он, в радости своей отцовской, весь светлый да счастливый. Дружка его Отрада среди недели, как только Макуша пришла, привела мальчонку сильного да крепкого. Пригласил-то Дар Родиполка на пиршество во рождение ребенка, да дал тому право имя придумать младенческое. Родиполк, его побратим, подивился тому, ведь имя младенческое прародители дают для оберегу, но отказу не делал.

К вечору пляски да песни были. Девки кругом ходили да песни разноголосые, но слаженные выводили. Малые дети подле них кружили. А молодцы красные себе пели голосами сильными молодецкими. Мужики да дружки их поодаль сидели, радовались песням да пляскам. Как догорело кострище, подошел к князю Солнцевороту брат его Счастислав да по неделе зазывал к реке Вольновой на встречу. Родиполк-то это все слышал, да сразу вспомнил виденье свое: ладью в огне с мертвым князем на реке Вольновой.

После празднования Родиполк отпросился у дядьки Силуана на пиршество к Дару, тот его радо отпустил, да вскорости обещал и сам быть. На следующий день, когда Ярило-солнышко яро светило, Родиполк пришел в избу Дара. Его встретили празднично, словно его только и ждали. Сама хозяйка избы его встретила, Отрада, с улыбкою поклонилась ему, словно сроднику их главному. Но Родиполк-то тоже поклон низкий сделал как главной хозяйке в избе. Пиршество было на славу. Посреди большой светлицы стол стоял длинный широкий дубовый, белой скатертью покрыт. Возле стола того лавы, да на лавах гости пируют — празднуют. Много народу созвал Дар да богатырей, что служили с ним князю. Самый опервый сидел богатырь Вечислав Миролюбович, сын Миролюба да жены его Зарры, светел. Наряден, ярок богатырь, в новой белой рубахе с алой обережной вышивкой. Рядом с ним сидел в алой рубахе, словно князь, сильный да самый старшой и большой Тихомир, сын ветта Стона и жены его Веллы. Тихомир так наряден был, что отметины его на лице после боев не видны были, словно и вовсе их не было. После сидели русич Честислав Своянович, сын смелого богатыря, его сродник Хор Радогость да красень Лучезар, сына русича-земледела Воркулы. Все-то были веселы да дарами дитятку наделили. «Недостает только Траяна», — подумал Родиполк да вспомнил красивое лицо с кровью на губах.

Дар посадил Родиполка во главе стола, рядом с собою. Наступало время давать имя сыну Дара да Отрады. Пышная Отрада внесла ребенка в белых с вышивкою пеленах да отдала богатырю. Родиполк взял на руки дитя да произнес имя странное, чужеродное: Замир.

— Имя это, — сказал, — силу ему даст да мудрость. А коли вырастет, так станет моим учеником, да все свои знания ему передам.

Дар обрадовался, что имя такое защитное для судьбы ладной да хорошей. Посреди пиршества пришел Силуан да подарил младенцу нож маленький, как будущему богатырю. После его прихода приметил Дар, что Родиполк сник да стал хмур, задумчив, словно понял чего али прознал, увидел. По концу пиршества, когда богатыри разошлись по своим избам да к своим женам, Родиполк отозвал Дара и сказал тихо:

— Ты-то, Дар, возьми вольную, тебе дадут. Собери дружку да сына и поезжай до самой

жатвы.

— Утаиваешь чего? — спросил Дар, сдвинув брови. — То поведай, я все приму.

Но Родиполк долго молчал. А после, решившись, сказал:

— Поезжай к Вольхе Силовичу, скажешь, что от меня, он тебя примет, а после… — Он помедлил, отвернувшись. — Все узнаешь.

Дар-то хотел на своем настоять, чтобы побратим ему открылся, но Родиполк, хлопнув его по плечу, вышел из избы.

К вечору пришел Родиполк к князю на разговор, тот пустил и выслушал его.

— Великий наш княже Солнцеворот Бориславович, — с поклоном сказал Родиполк, — не гневайся понапрасну. Ходил я подле тебя да слышал, о чем вы с братом сговаривались. Но судьба, судьбинушка Вехоч… — Родиполк замешкался, подбирая слова, чтобы проняло молодого князя. — Не пойдет с тобою, княже, ежели не поменяете того…

Князь вскочил со стула свого высокого да со злобою взглянул на Родиполка, в гневе ударил по столу кулаком своим тяжелым. А после кричать стал:

— Ты что же удумал, богатырь? С братом ссору мне сделать желаешь?! Не бывать этому!

На крик князя вбежали прислужники да бояре. Всего-то они не слышали, но гнев князя видели.

— А за это тебе, — продолжал кричать князь, — сидеть в холодной одва дня, чтоб помехи мне от тебя не было. А вернусь я от брата свого, то тебе наказанье сделаю!

Он кликнул витязей молодым, те подхватили Родиполка под руки да повели его в холодный погреб. Сырости да темноты Родиполк не страшился, а, сев на пол, стал раздумывать, что не проведешь Леть-реку, не обманешь. Ждут-то уже его прародители: прадед Саввич Дариевич, да дед его Венислав Саввич с внучкою своею Милоликою. Зовут уже, просят Леть-реку пойти за ним да привести на тот берег к ним, к прародителям. Ой, не будет добра ему, молодому князю Солнцевороту…

Через отри дня Родиполка выпустил витязь по указу дядьки Силуана. Витязь молодой, с тонкими усами над верхней губой, был напуган да бледен. Он близко подошел к Родиполку да тихо прошептал:

— Княже наш молодой Солнцеворот — мертвый-то. Нашли его с братом Счастиславом младым близ реки Вольновой. Оба они-то заколоты. Говаривают, что друг дружку убили. Смута идет. Все князья съезжаются. Дядька Силуан строгий наказ дал: тебя выпустить да к нему в избу привести.

Родиполк поблагодарил витязя да пошел к дядьке Силуану. Младой богатырь пригнулся да с поклоном вошел в маленькую, но ладную избу главного богатыря. Мамушка Афросья хлопотала по хозяйству, стряпала: щи богатые варила да каши медовые. Родиполк улыбнулся их малому, но доброму счастью.

Силуан то все приметил да ответил Родиполку:

— Нашлась-то вам другая мамка-нянька, что за князем-батюшкою Вениславом смотрела. Ну, то будет. Ты садись-то, садись, — покладисто говорил дядька, показывая подле себя на лаву. Родиполк сел да понял уже, что разговор их будет нескладный да не ладный. Силуан-то все взгляд свой отводил да глаза прятал. Молчал. «Видно, не знает, как начать. Не к добру то», — подумал Родиполк.

— Разговор-то у меня к тебе, потому и вызвал, — начал тот, понимая, что все равно сказать придется. — Ехать-то тебе надо, — мягко сказал он, словно убеждал Родиполка, чтобы тот не противился. Видя молчание младого богатыря, продолжил: — Отсылаю тебя под управу дядек твоих Доброжита да Могуты. Недобро тебе тут будет, — уговаривал дядька, — коли останешься. Бояре-то слыхивали, как ты про реку Вольнову князю говорил да про брата его. Да, поди, уже доложили князьям, а там и своего добавили. Я-то знаю, княже-батюшка Венислав сказывал, что княже Баграт на тебя серчалый, извести хочет да все подступиться не может, в обереге ты был, в обереге. А теперь-то уж он подступится, окаянный. Но того ему не будет! Не силен он, слаб-то духом, слаб… Я письмена тебе дам, а ты уж Могуте их отдашь. Он приветливый, ласковый, окромя того, знаю я, что Могута — сродник твой, отказ тебе не сделает. Он-то тебя и примет.

Родиполк на то смолчал: негоже о своем говорить, что на духе-то есть. Да и Силуану перечить не надобно, ведь с любовию же, с добром. Дядька молчание его принял за согласие, да и выдохнул радостно, что не противится словам его младой богатырь. На стол еду поставили да миски. Силуан Родиполку хлеба отломал да своею ложкою поперед себя щи накладывал. «Батюшкою мне был бы, но судьба-Вехоч отводит…» Родиполк съел все, негоже хозяев обижать. Силуан-то свои усы поглаживал да с улыбкою глаза щурил, довольный тем, что Родиполку все по нраву. Дядька позвал писаря, тот все написал. Одно для Могуты, а другое для Доброжита.

— Ты с отъездом не мешкай, — наставлял Силуан, — дня за одва поезжай.

Родиполк стерпел все да послушал дядьку Силуана, не перечил тому.

Младой богатырь вернулся в свою опочивальню. Опоследний раз он здесь ноченьку проводит. Не спалось ему, тяжко было. Думал он о князе Солнцевороте да брате его Счастиславе. Как они друг друга-то закололи, ведь нашли их мечами проткнутыми. Ненависть-то брата сжигала, зависть да злоба его, да так сжигала, что удумал он так на род свой пойти.

— Али надобно то княжество, чтобы род свой изгубить? — спрашивал себя Родиполк. — Не надобно-то оно. То и мне того не надо, князем-то быть. Потому и отказ дали мои дядьки Доброжит да Могута, по деду Светославу, отказ от княжества. То даже и ладно, что я к ним поеду да подле них буду. Богатырем буду с духом сильным.

Глава 8

Новые знамения богатыря

Рано утром, когда зорька только поднималась и отражалась в капельках прозрачной росы, Родиполк, снарядив коня, выехал к славным богатырям. Сперва проехал через весь град по берегу реки Вольновой и, повернув в правый бок, мимо темно-коричневой вспаханной земли, поехал прямо. Скоро будут Радоницу ладить, для нового урожая оберег делать. Молодые парни-косари прошлогодние золотистые колоски вынесут да в полотенца обережные девкам положат. А те уж обернут их плотно да каждое в сноп большой поставят, а главный-то выйдет да пестрой лентой сноп этот перевяжет. И будет этот сноп обережный до самой Прощальной стоять, урожай оберегать. Чтоб матушка-земля да солнце-Ярило от урожая не отвернулись, а питали его да растили.

У полей тонкой полосой росли ровные да стройные березки. Иногда между девушками-березками стоял высокий тополь-молодец, словно закрывая да оберегая своих подружек. Весенний день казался теплым, солнце светило ясно и ярко. Кое-где между деревьями остались еще бело-серые островки снега и льда, доживали они свои опоследние дни. Родиполк то все осматривал, отрываясь от своих натужных дум. Все он думал о себе да о пользе своей. Но то не тешило его, а радость была горька. Ехать ему было долго, одва месяца, а то и более. Родиполк проезжал новые грады разные, малые да большие. Овогда ночлежку видел да спал там, а овогда и к людям просился. Стелили ему более в клетях али в сенях, в избы-то не пущали. Боязлив стал людь, неприветлив, но отказу не давали, еще пуще боялись. Но то Родиполку все равно было, ведь когда-то его и из родной избы в сени вывели, а в других-то и подавно. Ехал он да видел людь всякий, народы разные. Занимались они все делами весенними, пахотными.

К опервому богатырь решил, как и сказывал Силуан, поехать к славному богатырю Могуте. Как и Доброжит, он ему был дядька по деду Светославу.

Терем богатыря Могуты, как и он сам, знатный да большой, издалече виден был. Не боялся богатырь врагов, а потому терем тот да избы малые прислужников, что рядом стояли, без огорожи были. Сам терем тот высокий, княжеский. Во дворике том, подле крыльца, скамья стояла длинна, покрыта ковром алым.

Сам богатырь Могута встретил Родиполка на длинной скамье у своего терема с отремя ярусами. Могута глаза свои голубые сощурил да в сильны руки меч взял.

— Ну, богатырь младой, то своим мечом поборешься со мною, — с вызовом сказал он Родиполку.

Тот соскочил с лошади да, вынув меч свой малый, стал ожидать нападения. Но Могута-то тоже стоял да ожидал его удара. Простояли они так с полчаса, да Могута, не выдержав, положил меч на скамью, а самого Родиполка обнял. Повел он его в свой терем как дорого гостя. Их встретила Краса, жена Могуты. Краса поклонилась Родиполку так мягко да плавно, что у Родиполка дух перехватило от восхищения. Родиполк все на нее смотреть боялся, на такую красу яркую. Боялся он, чтобы она своею красою голову младую его не затуманила да в омут не потянула. А краса-то у нее была настоящая, русичей, княжеска. От красоты такой голова кружится да сердце стучит. Она поставила на стол большой круглый хлеб, под него положила расшитое багрянцем полотенце. Родиполк-то этот обычай знал. Полотенце-то расшитое надобно, чтобы руки Родиполк утер, а обтерши, уже не сможет он худого дела сделать. А кто хлеб съел вместе с хозяевами, тот уже не сможет и худого надумать. Могута поставил хлеб посреди стола как главное кушанье. А после сел на скамью за стол, ожидая, что ж будет делать гость. Родиполк взял расшитое багрянцем полотенце да с поклоном отдал хозяйке Красе. Она с нежною улыбкою приняла то да повела его на двор, умыть лицо да обтереть руки. Посреди двора стояла большая деревянная кадушка с круглым глубоким ковшом. Она-то на руки ему поливала, а он умывался да руки свои крепкие мыл. А вымывши, полотенцем вытер. Подвела она его к столу да усадила напротив Могуты. Могута на него смотрел да хитро улыбался. А как поели, то повел он его все показывать. Рассказывал ему их устои да нравы. Могута опекал Родиполка, словно брат его старший. Поселил его в избе малой узенькой, за избою прислужников, неподалеку от свого большого да знатного терема.

Вечером они отправились в конец града, близ деревьев да поля, зашли в небольшую избу с низеньким потолком. Жил в этой худой избе старший брат Могуты Доброжит. Суровый дядька Доброжит встретил их строго, а прочитав письмо, еще более похмурнел. Долго осматривал, сдвинув брови, Родиполка, словно не веря, что тот богатырь, а более — что его сродник. Могута же все рассказывал про него, ободрял, хвалил. И откуда-то все выведал, думал про себя Родиполк, слушая, что говорит Могута. Доброжит же прервал его, сиплым да грубым голосом сказал:

— Что ты мне его как девку нахваливаешь, словно сват тот! То все покажется, но опосля. Когда придет-то. А теперича я так скажу. С собою в дозор брать не будем, пусть за булатами острыми смотрит. А как нрав свой успокоит, то решится. А покажет себя, то возьмем его на проверку, в доглядную.

Могута тому порадовался, головой закивал, брату перечить не стал. А Родиполк же, наоборот, похмурнел, но того никому сказывать не стал.

Поставили Родиполка смотреть за мечами разными: большими широкими, длинными узкими да особыми, изогнутыми. Хранили мечи-то эти для всех богатырей в избе отдельной, охранялась она да закрывалась на засов сложный. Родиполку все это вновь было, ведь у них-то заведено было, чтобы каждый хозяин свой меч сам лелеял: натирал его до блеска да натачивал. А тут все мечи вместе собраны, в одной избе. Как ни чудно это было, но это утешило Родиполка, усмирило его буйный дух. Любовно он за мечами смотрел, словно те живые были. Разговор с ними заводил, на подвиги их настраивал. Имена у них были разные: Светедив, Прихлоп, Всевид, Остромысл, и сам Могута да Доброгот. Все эти имена написаны были на мечах воинов-богатырей. Да и свой меч Ротибор он лелеял, натирал да натачивал. Но свого нраву богатырского не забыл. Вставал поутру рано, когда зорька младая проглядывалась, да со своим мечом играл. Поначалу им воздух рассекал, чтобы рука да меч воедино срослись, а после уж срубы рубил, да старался с одного маху рубить, чтобы тот сруб на щепки разлетелся. А после водою себя окатывал свежею прохладною, а иногда — и холодною студеною.

Прошла молва, что Вольха Силович приехал в Ясный Стольноград. К нему прибыл дядька его Борислав Саввич на совет да старый княже Зигмула. Решали, кто же будет княжить в граде Ясном. Спорили долго, с рассорою. Каждый-то князь свого молодца предлагал. Не могли сойтись. Княже Вольха Силович предлагал свого сына, старшого Светлолика. А Борислав-то — свого Шума али Сидрака. Не сошлись князья. Стали собирать вече с боярами да слово с ними держать. Стали всех князей младых обговаривать да решать, кто же на княжество взойдет. Последнее слово за Вольхою было. На том и решили, что на княжество взойдет молодой князь Неждан. Сын Вольхи, Неждан, в княжеском стане славился своею мудростью да покоем. Он не был таким, как его отец Вольха, страстным дасильным. Сила его была в мудрости да разумности, а потому прозвали его князем мудрым.

Возведение на княжество готовили долго, помня о гибели Солнцеворота да Счастислава.

После отретьей новой луны, по осени, созвали всех князей на пир да возведение Неждана на княжество. И снова съехались все князья. Были здесь и Борислав с дружкою, и Баграт, и другие князья младые. Борислав после смерти сыновей стар стал, с видом тоскливым, а Световида сильна ничем не выдавала себя. Княже Баграт все так же был бел да уныл. Позвали всех мужей княжеского роду, позвали и Доброжита, Могуту с Родиполком. Позвали с почетом и мудреца-кудесника Ворисея из Непущего леса.

Кудесник старый седой долго глядел на младого князя, а после пророчил Неждану судьбу долгую да счастливую. А чтобы судьба-Вехоч не оставила его да оберегала от напастей разных, дал Неждану имя новое защитное — Ярий мудрый. Отец его, Вольха Вениславович, сам гордо надел сыну обруч княжий из трех полозьев: стального, золотого да серебряного, украшенного самоцветами яркими сине-голубыми.

После возведения князя Неждана — Ярия на княжество затеяно было великое пиршество, но Родиполк того не видел, вышел на придворок да остался там. Тоска его не покидала. Сел он на скамью да стал натирать меч свой малый. Завидев его, кудесник Ворисей окликнул:

— Здоров будь, княже светлый Родиполк! Слава-то поперед тебя идет, богатырь могучий.

— Благодарствую, кудесник великий, на добром слове, — ответил Родиполк, дабы не обидеть мудрого седого старца.

— Вижу я, что ты славный. Есть в твоем духе сила, но есть в твоем духе и добро да мягкость. А потому будешь у меня в подмастерьях, — сказал Ворисей, словно вещал пророчество.

— Благодарствую за то, — ответил Родиполк, а после продолжил: — Не меня ты ищешь, я-то девку приметил себе да женихаться буду. Дружку в избу приведу да дитятки будут.

На то Ворисей головой кивал да бороду седую поглаживал. А после, словно и не слыша Родиполковых слов, сказал:

— Живу я далеченько, но ты сыщешь. В темном Непущем лесу, на самом краю его, вдалеке за двумя озерами малыми, где ветты обосновались, да за ручьем презвонким. Леса Непущего не пужайся, жизнь там своя, но красива. Будешь идти тропкою тонкою в саму глубь леса. А там и увидишь избу худую, то я там и буду.

Не стал ответа дожидаться от богатыря старый кудесник Ворисей, да и пошел восвояси, опираясь на суху палку. Да и неведомо куда. Был то ли не был, а правду-то никто и не знает. Словно Мара та, обманка, туман.

Вернувшись с богатырями в свой град, Могута, как уже было заведено между ними, позвал свого сродника Родиполка на вечерю в свой терем. Встречал его всегда нарядным, с добротой да милостью. Доброжит же был суров. В избу свою не звал. А коли приходил к Могуте на совет, завидев там Родиполка, искоса поглядывал на того, хмуро да озлобленно. Но Могута хитер был, да все слаживал их дружество. Сажал он их за стол дубовый рядом, сказывал о подвигах Родиполка Доброжиту, а Родиполку — о Доброжите. Да, бывало, так расскажет ладно, что Доброжит свои усы поглаживает да сквозь бороду усмехается. На опоследней встрече такой Доброжит, смеху ради, вызвался взять Родиполка в дозор. Глянув на него с усмешкою, приказал собираться по вечору, а на зорьке ясной поедут к ахтарам.

Выехали они, как и было условлено, ровно по зорьке. Богатырь Доброжит тех, кто слово не держал да вовремя прийти не мог, не жаловал, выгонял из рядов дружинных, даже ежели тот прославленный был да сильный. Родиполк то знал, а потому пришел раньше всех. Снарядив лошадь свою, смуглую Синявку с желтой гривой да пятнистыми ногами, Родиполк стал ждать богатыря. Доброжит приехал на своем сильном, с толстыми ногами, темно-рыжем коне Свуяныче — лучшем друге. С ним было еще два воина: стрелок Монгура и Остромысл. Главный богатырь Доброжит хмуро глянул на Родиполка да приказал ехать. Но заметил молодец на лице суровом Доброжита улыбку: по нраву тому была готовность Родиполка.

Сильный и крепкий Доброжит ехал впереди, позади него Остромысл, а чуть поодаль — стрелок Монгура да Родиполк. Хоть и был тот Остромысл княжьего роду да служил при Доброжите, но не по нраву пришелся он младому богатырю. То ли как на темной лошадке белогривой шел, то ли как взгляд хитрый, холодно-серый в спину богатыря метал. Родиполк тряхнул головой, чтобы отогнать мысли о князе-богатыре. Ведь про него говаривали, что тот славный воин, на руках бьется и как русич, и как манжур. А с мечами как ладит, на зависть самым сильным воинам и богатырям. Но лучше всего у того копьем бить получается, сильно с одного маху.

Родиполк взглянул на Монгуру, тот был веселого нраву. Ежели бы не было рядом сурового главного богатыря Доброжита, так Монгура бы и песню насвистывать стал. Но Доброжит такого не терпел, строг был. Монгура тот из аджаров вышел, но нравом удался в русичей. Руки у него были худые, тонкие, но упрямые. Глаз темен, узок. Но как вынет он ту стрелу, как натянет тетиву, да и пустит прямо. Стрела от силы такой со свистом летит, не остановишь. А как вонзится, так проткнет навзничь, не вынешь да не достанешь.

Ехали они с опятью сильными витязями через желто-зеленую степь к ахтару (татару) Лахту договор слаживать. Договор этот в письменах да на словах у Доброжита Светославовича был. Ахтары издревле народ кочевой, но теперь они поселились у высокого деревянного столба четверогранного, да уж и опятый год жили здесь. Уже и кровь ахтарская смешалася с русичевой да детей породили разных. Никто из ахтар нападения не делал, но договор сладить надобно, чтобы народ этот врагами не был да войною не шел. Вот и приехали к ним. К богатырям вышел сам Лахта — родовой вохть, что значит, из роду в род предки его были только князьями. Лахта был худ да темен. Кожа его была смуглая, темнее, чем у Монгуры, что из аджаров был, с желтизной да серостью. Был он в длинном, до самой земли, ярко-малиновом, расшитом золотом халате с меховой отделкой на вороте да по низу, в яркой шапке с остряком длинным, что кистью оканчивалась. Шапка-то эта искусно бисером обшита да мехом отделана. Штаны на себе имел теплые, обут был в парчово-меховые сапоги с загнутым кверху носком. Но было видно, что холоду не боится. Халат его был распахнут, да под ним белая шелкова рубаха. На поясе нож держал изогнутый в ножнах серебряных с камнями драгоценными.

Богатыри соскочили со своих коней да хотели уже поклониться вохтю. Родиполк снял свою макивку и хотел поклон совершить тому Лахте. Но тот как увидел их, упал на колени да поклоны отбивать стал. Да все как на Родиполка взглянет, так за голову берется и опять поклоны отбивает. Стали выходить из шатров меховых люди да смотреть на это чудо. Многие из них тоже падали на колени да кланялись, как и сам Лахта-вохть. Доброжит, увидев среди них русичей, поманил тех к себе, чтобы расспросить об этом. Один из русичей, молодец Сух, сказывал, что, мол, Лахта этот перед собою Хазана увидал, потому и кланялся. Хазан этот — верование ахтар, что наш Ярило-батюшка, солнце значит.

— И долго ли будет бить-то поклоны?

— Долго, — ответил Сух, — а когда добьет, то говорить будет.

Доброжит повернулся к Родиполку да сказал:

— То теперь они поклоняться тебе будут, веровать, а знать, врагами нам не будут.

Лахта поклоны справил да на свой шатер указал, а сам все на коленях стоял, богатырей вперед пропуская. Богатыри вошли, там было тепло, тихо да уютно, словно в горнице, родимой. Их усадили на маленькие скамьи с подушками меховыми, накормили да напоили. Лахта сел напротив богатырей, но все в пол глядел, боясь смотреть на Родиполка. Договор подписал да с поклонами проводил богатырей. А перед Родиполком опять на колени бухнулся да поклоны отбивать стал, пока тот не ускакал на своей лошади Синявке.

В светлице у Зигмулы Ясноглядовича, где их и дожидался Борислав Саввич, Доброжит все сказывал. Княже Зигмула был доволен, Борислав — спокоен, более безразличен. А когда богатырь про ахтара Лахту сказывал да как Родиполка за Ярила-батюшку приняли и как поклоны отбивали ему, главный княже смеялся как дитя, аж слезы из глаз лились.

После этого дозора Доброжит к Родиполку потеплел да стал с собою брать на междоусобные бои. Бои у них проходили не со всеми, а только с одним из богатырей, и казалось Родиполку, что Доброжит не схватки проводит, а обучение тому делает.

Ровно по зорьке приходил Родиполк в поле чистое на бой. Сперва приходил сильный и крепкий Доброжит, а за ним уж поспевал один из богатырей — супротивник Родиполка. Доброжит супротивников выбирал сам, чтобы Родиполку обучение разное было, но и устали от того не было.

По первому дню с Доброжитом пришел богатырь Всевид. Он был так же молод, как и сам Родиполк. Но мечем управлялся не хуже самого Могуты али Доброжита. Младой богатырь Всевид был родом из деревеньки Чахта, что за Сванградом была. Сам он из русичей, но корнями-то из критичей. Критичи те были словно русичи али свуянычи, только глазами темнее да волосами серее. Убранство у них было чудное: рубахи длинные, широкие, по бокам с разрезами. А поверх — полотнище без рукавов до самых пят. Подпоясаны они широкою лентою. С детства, привыкшие к той одеже, а потому не путались они в том полотнище, а Всевид еще и бой мог вести не хуже самого Доброжита. Всевид был схож с Родиполком. Но завидев того да его махи, вспомнил Родиполк Траяна с глазами сизыми да волосами серыми. Всевид стал наступать да вперед себя меч ставить. Меч у него был ладный да красивый, загляденье. Сам он был прямой, посередке слегка шире, а к низу острый, словно копье. Меч-то у него знатный, думал Родиполк, но против мого слишком длинный, не быстрый. Я-то у него сразу победу одержу, меч выбью. Как подумал про то Родиполк, так и сделал. Как стал наступать на него Всевид, так Родиполк своим мечом малым подле рукоятки с силою ударил, и тот меч Всевида упал, а сам Всевид за руку свою схватился — больно сильный удар у Родиполка. Доброжит широко улыбнулся да ус погладил, но на тот бой ничего не сказал. Да было понятно, что по нраву ему тот бой сильный, быстрый, резвый.

По овторому дню пришел Доброжит с богатырем Прихлопом. Тот мужалый был, годков отридцать, маленький росточком, но плотный да крупный. Был он с нежно-голубыми глазами да длинными девичьими ресницами. Сам он был сед, с бородою короткою серою. У того руки были крепкие, сильные, надутые. Знать, на руках биться будем, бороться, размышлял Родиполк, оглядывая супротивника-богатыря. И то верно он понял. Прихлоп руки свои могучие вперед выставил да готов был к борьбе с Родиполком. Но младой богатырь к борьбе той не готовился, руки вперед не выставлял, а выжидал нападения. Ждал он того не долго, Прихлоп на него пошел да хотел было Родиполка за тело обхватить и кинуть на землю-матушку. Но Родиполк шустрее был, схватил того за руку повыше пальцев да выгнул ее, а ногою своей подбил ногу богатыря. Прихлоп упал лицом наземь, а Родиполк ту руку ему загнул, чтобы тот нападения больше не делал. А как сказал Доброжит, что бои те закончились, так Родиполк отпустил руку да помог подняться богатырю Прихлопу. А после уж друг на друга обиду не держали, обнялись по-братски: мужалый богатырь Прихлоп да младой богатырь Родиполк. Доброжит призадумался, решая, с каким богатырем прийти на бой к Родиполку. Глаза того просияли, видно, решил он испробовать Родиполка.

— По зорьке завтрашней буду ждать тебя у моей избы, приходи бой делать, — сказал Доброжит, прощаясь с Родиполком.

Младой богатырь вернулся в свою избу, в которой поселил его Могута. А как Родиполк раздевался, то все думал про главного богатыря Доброжита, что он за проверки дает ему, али готовит к чему. На том решив, лег Родиполк да уснул крепким молодецким сном.

Проснулся он от того, что в его маленькое оконце тихонько стучали. Да так мелко да тихо, что принял он тот стук за малецкий. А после богатырь улыбнулся себе: то Порон, сынок Ярилы-батюшки, стучал мелкими каплями дождя. Что ж, отменит Доброжит бой али поведет, спрашивал сам себя Родиполк, собираясь к тому. Небось, испытать меня желает, али выстою я. Проведу ли я тот бой, когда Порон своей водицей поливает землю-матушку, да и все живое. То ты меня не прознал, княже Доброжит, про меня-то не выведал все, все то для меня любо: и дождь, что Порон дает, и ветер Вохр, и Вьюжница-метелица — все то мне любо, все мило.

Собрался Родиполк к Доброжиту, не страшась того дождя весеннего. Как шел он к главному богатырю, так все радовался дождю-водице, что Порон дал для земли-матушки да для всего живого. Пришел богатырь к Доброжиту, а встретил там стрелка Монгуру, тот другой был совсем, отличный. Весь он чудный, инородный. Увидел он того Монгуру в одежде странной: голова его в повязке широкой через овесь лоб, а от нее разные ленты свисают, да прямо на глаза да на лицо. А сам он в одежде из кожи, что мехом украшена. А в руках его округлый бубен. Ходит он с тем бубном вокруг сруба толстого широкого, что стоит в землю вкопанный, песню чудну поет. Стучит он в округлый бубен, да так сильно, что звон тот откликается далеко до самого лесу. Поначалу он ходил да просто бил в свой бубен, а после уж стал и плясать. Округ себя поворачивается, да бубен тот то вверх поднимает, то вниз опускает. Бьет он в тот бубен большой, а сам слова нараспев говорит инородные, заговорные. Увидел то Родиполк да понял, почему Доброжит все так обдумывал долго, присматривался к Родиполку. Ведуна ему инородного поставил, чтобы сражались они в поединке да своею силою мерились. Да и не просто мерились, а свое мастерство-кудесничество показывали. Знать, себе обережку делает да своих богов-Верхоглядов призывает на подмогу себе, подумал Родиполк, закрыв глаза. А открыв, увидел вновь Монгуру, но тот вновь другим был, краше. Весь он золотом покрыт сыпучим, да округ него тот песок золотой вихрем вьется, увивается.

Окончив свое пение, остановившись напротив того сруба, поклонился ему Монгура — инородный кудесник. Отложил он в сторону бубен, поманил Родиполка рукою к себе. Родиполк подошел чуть ближе, стал за ним наблюдать, присматриваться. Тот ленту широкую с пояса снял да глаза себе завязал. Стрелок натянул тетиву и пустил стрелу. Тонка стрела, рассекая мелкие капли дождя, взвилась, полетела да вонзилась в тот сруб толстый. Стрелок развязал ленту да протянул ее Родиполку. Младой богатырь не испужался, ведь сама Вехоч-судьбинушка его рукою управляет. Закрыл глаза Родиполк да завязал лентою широкой. Монгура подал лук да стрелу. Натянул тетиву младой богатырь, поднял руки, чтобы стрелу ту отпустить. Чуть промедлил. Увидел он впереди себя и сруб толстый, и богатыря Доброжита, что на зорьке сруб тот ставил. Увидел он, и как сруб тот Доброжит выискивал, и как вез его на широком плече. Увидел все то Родиполк, да и пустил стрелу. Стрела та тонку свою песню спела да в сруб тот вонзилась — не вынешь. Опустил он лук, развязал ленту широкую, на Монгуру посмотрел, тот улыбнулся да поклоны делать стал: и дождю тому, и срубу деревянному, и Родиполку-богатырю. Знать, по нраву все ему, подметил Родиполк, да и сам поклонился. Разошлись богатыри по своим избам ладным. Стрелок тот, думал Родиполк, идя к избе своей, небось, к Доброжиту пойдет да все поведает ему: как тот бой прошел, все ли ладно было. Все было ладно, в том был уверен Родиполк, потому как знал он, что Монгура тот все про Родиполка прознал: по бою, по виду, по нраву.

Через очетыре дня, опосля обеду, в избу с булатами, где был Родиполк, пришел его сродник Могута. Он был веселый, с похвалою от Доброжита. А как нахвалился досыта, так, как бы походя, передал просьбу старшего брата прийти на бой на широкое раздольное поле.

В последний день, под самый закат, пришел Родиполк на бой в поле, как и было условлено, с Доброжитом. Младой богатырь, чуя, что бой будет сильным, страстным, надел все свое богатырское. Надел и подарок прадеда свого Всевласия — макивку.

Поле зеленело и цвело. Раздольное то поле было широкое с родимою матушкою-земелькою. Поклонился тому полю Родиполк, снял макивку, распустил огненну косу да стал на колени. «Земля-матушка, — обратился мыслею Родиполк к тому полю. — Краса весенняя, дай силушки мне непобедимой, страстной силушки. Чтобы была та сила для бою мого в подмогу». Почуял он силу ту ногами. Тепло ему стало от той земельки, а после уж по всему телу разошлось то тепло от родимой землицы.

Весенний закат озолотил небо, потом посерело. Родиполк поднялся с колен, сплел косу длинную. Недалече заржали резвы кони. «Прибыли мои супротивники, прибыли уж», — думал Родиполк с опаскою. Волнение его охватило: что-то будет. Что уготовила ему судьбинушка Вехоч, поможет ли ему Порун, что силу дает, не оставит ли его в бою том, спрашивал он себя. Чуял он, что бой этот решит все, судьбу его богатырскую. «Велик ты будешь, — вспомнил Родиполк, что ему прабабка говорила, — велик». Родиполк на то улыбался, все думалось ему, что сила та, что у него, мала, не прародительская. «Велик, — опять вспомнил он слова прародительницы его Ханги, — велик да могуч. Победы твои над врагами велики будут, словно над теми срубами, что рубишь наотмашь. А как придут испытания от судьбы той, то не пугайся их, ведь сила та, силушка, от самих прародителей варягов-воинов получена, что в тех победах великих были. То и ты так будешь», — говорила твердо прабабка его Ханга.

Подъехали двое богатырей на сильных крепких лошадях. Сквозь серость вечера признал в них Родиполк сродников своих Доброжита да брата его Могуту. «Вот с кем бой-то вести придется, со сродниками своими», — подумал Родиполк хмуро. «Земля-матушка, — снова обратился Родиполк к земле, — окажи подмогу». Соскочили братья с коней своих да стали супротив него. Достали мечи свои сильные, поставили впереди себя, стали ждать боя. Родиполк тоже стоял, но меча свого не доставал да не поднимал. А как подняли свои мечи Доброжит да Могута вверх для боя, так земелька дрогнула, трещиною меж младым богатырем да его сродниками пошла. Родиполк стоял смирно, не страшась. А те ахнули да на бой призывать не стали. Мечи свои сильные в ножны сложили да поклонились низко.

Пошли они вместе домой, Родиполк да дядьки его по матери. Младой богатырь мирный, словно и не случилось ничего. Могута — тот привычно весел, добр. А вот Доброжит — тот странен был, не было в нем ни хмурости, ни суровости его привычной, а словно он чего понял, а после удивился тому, а теперь вот оттого задумчив стал, спокоен. Дошли они так до своих изб да разошлись все. Доброжит — в свою худую избу, Могута — в свой терем знатный, а Родиполк уж — в свою малую.

На ранней зорьке нарядный Доброжит собрал всех богатырей да витязей, свой наказ им дал, что Ротибор — Родиполк с ним по праву руку будет, а брат его Могута, великий воин, с дружиною в граде останется.

— Неспокойно стало в нашем граде, — сурово говорил Доброжит Могуте, — оставляю тебя за ратной дружиною смотреть да чтобы никто худого не удумал. — А Могута хитро на Родиполка взглянул да коротку бороду свою погладил. Не было в нем злости, а словно он рад тому, что Родиполк с Доброжитом в боях будет победы одерживать.

Доброжит свого слова не поменял. Брал с собою Родиполка в дозорные. Выезжали они по ранней зорьке да в любую погоду. Доброжит-то всегда был без страху впереди, а за ним — все остальные. Никому не позволял вперед себя выходить, а только он опервый, а за ним уж другие. Его сильна и мощна стать была видна издали; а завидев его, враги страшились от одного виду его крепкого сурового.

По осени, когда дни были пригожими, Родиполку исполнилось одва десятка лет. А как исполнилось то Родиполку, так взял его главный богатырь на бой с хазарами. Окромя младого богатыря, Доброжит взял с собою Альхона Градемировича. Дозорный доложил, что кетджинары сложились с хазарами да войною на берег главный идут, Славгородский. Главный князь Зигмула Ясноглядович созвал богатырей на совет. Все решили, что Доброжит со своим войском пойдет округ кетджинаров и хазар да нападет сзади. А уже князь Зигмула Ясноглядович со своими витязями да с длинными копьями пойдут на них спереди. Когда враги к лесу Непущему подойдут, то витязи-русичи там уже будут.

Славные витязи-русичи в густом да темном лесу схоронились с мечами острыми. А как супротивник пошел, так витязи эти из-за деревьев и кустов нападать стали да всех их и перебили. Поначалу перебили хазар, они кочевые, в лесах густых не разбираются да не знают, где места сильные, а где слабые. Как только хазары вошли в лес, войско русичей открылось им да стало бить.

Кетджинаров погнали сзади Доброжит, Родиполк да Альхон Градемирович и их витязи. Доброжит посуровел, брови свои сдвинул к переносице, воинственным стал. «Наказ даст, — думал Родиполк, — да и сам опервый пойдет. А за ним все сразу витязи, себя не жалея. За народ свой, земельку-матушку бой держать будут. А я-то сразу за Доброжитом пойду — не стерпит, ежели вперед него».

Родиполк ехал на лошади да на скаку рубил тех воинов — молодых, сильных. Но все они казались ему слабыми детьми, что под его меч острый попадают. Возле него один младой кетджинар поник главою, проткнутый насквозь. Одет он, как и все его собратья, пышно, сильно, словно ехал с любою свидеться али невестою своею. Но то все знали, что ни любы, ни дружки у них нет, были они все безжоные. А воинами не по нраву стали али для защиты, а за плату; кто им более посулит, с теми и идут в бой. У этого-то молодца черноусого было все знатно: штаны яркие да рубаха сочна. А поверх кафтан короткий, без рукавов. Кафтан тот отделками пышнел, цвел. Макитра его, что кверху сужена, внизу лежала, на траве осенней. Огонь в духе Родиполка зажегся. Поднял он меч того молодца да стал просить мысленно подмоги в бое.

Двинул он сильнее в бока свою лошадку, та поскакала, словно полетела. Родиполк, чувствуя силу в своих руках, стал биться двумя мечами, никого не жалея. Недалече от него и Прихлоп бился, а с другой стороны — Всевид.

Многие кетджинары, видя неминуемую смерть, стали бежать назад, а там их витязи князя Зигмулы настигали. Половину кетджинаров побили да насмерть закололи, остальных же, кто жив остался, взяли в плен.

Те хазары, что живыми остались, видя, что кетджинаров рубят, бросили свого младого князя да сбегать стали, назад поворачивать, а сбегать-то им и некуда. Там уж их Альхон Градемирович ждал со своими витязями. Хазары, видя смерть свою, метались из стороны в сторону, но со всех сторон их смерть ждала. Схватили того князя их, молодого Сагна шустрого, да порубили его на части, а части-то эти в мешок сложили и отправили с соплеменниками отцу его, чтобы неповадно было на землю-матушку русичей нападать.

Мертвых кетджинаров да хазар кучею в яму побросали, обложили ветками да подожгли.

— Зря-то мы мертвых землею не присыпали, — говорил Родиполк Доброжиту после победы над хазарами.

— Нечего вражьею кровью нашу чисту родну землю-матушку заливать, — возражал тот. — А огонь-то тоже сладит, все их духи заберет да отнесет к прародителям.

По возвращении Доброжит да Родиполк заехали к богатырю Могуте. Тот носил дитя на руках. Им обрадовавшись, Могута мальчонку отдал Красе, пригласил за стол сесть, а сам устроился возле них, чтобы о победе русичей слушать да как супротивника сломили. Когда рассказывал брат о боях в Непущем лесе, у Могуты глаза блестели от радости да гордости за победу над врагами.

— Все, — сказал Могута после, хлопнув себя по коленям, — решено, то уж я поеду. Негоже богатырю в избе на лавах сидеть, а надобно в бой идти за победою.

Но Доброжит на то не посмотрел. Взял он с собою в Гнездич Своялд младого богатыря Родиполка, а брата, как и прежде, оставил в Малом граде за главного богатыря.

До Своялда было далеко, был он за морем да за самими русявыми горами каменными. Для Доброжита главный княже Зигмула снарядил пять ладей — самых лучших, деревянных, с веслами да большими ветрилами. Ладьи эти делали мастера-русичи. Умели они с деревьями ладить да с бревнушками договор делать. Особое они снадобье-раствор для бревнушек заваривали с заговорами да обережками. А потом уж досочки-то эти друг к дружке прилаживали да этим раствором обережным покрывали, смазывали. А с таким оберегом те ладьи по морю плавали да от врагов уберечься могли. Были те ладьи, словно полумесяц, тот, что в небе висел. С одвух концов острые, а посередке широкие. А когда ветрила распускали, то ладья сама плыла, словно птица большая. Спереди на ладьях Ярило-солнышко, батюшка, а сзади его брат — Месяцеслав. Были ладьи легки да удалы, плыли, словно лебедушки, а коли надобно, так и увернуться могли, уплыть: чего бой-то сразу делать, ладьи-то обережные негоже портить. Но ежели враг упрям, то и бой можно сделать да победу одержать. Ведь ладьи вражеские хлипкие, тонкие, натиску-то нашего не выдержат, лопнут да щелями возьмутся. А там уж и морской царь их ждет-дожидается.

Все опять ладьей друг за дружкою поплыли. На опервой ладье, поперед всех, плыли богатыри Доброжит да Родиполк. Море в эту пору хорошее было, тихое. Оно ладное да милое, а те ладьи-лебедушки на своих волнах тихонько несет, нежно да мягко. Но Доброжит, помня о буянствах вод, просил Родиполка поговорить с синим морем да успокоить его, покуда они будут плыть к Гнездичу Своялду.

Плыли они по научению главного князя Зигмулы да его племянника сводного Борислава. Хотели князя Гнеся просить о подмоге в победе над басурманином Хловою да отвоевать град Раздол. Ведь Раздол-то этот был свуянычей, а уж после стал Хлововым. Поначалу с басурманином-то этим русичи хотели договор сдалить, но Хлова условие поставил, что князьям-русичам к Раздолу еще половину своих земель отдать надобно да с людем тамошним. На то наши князья не пошли, а стали готовиться к бою с басурманами. А с подмогою князя Гнеся русичи победу одержат, сразу, без промедления. Потому по поручению князей и главного князя Зигмулы Ясноглядовича отправились Доброжит с Родиполком да витязями в поход по морю. Снарядили ладьи знатные да выбрали молодцев — витязей крепких, сильных. Взял с собою Доброжит в подмогу, окромя Родиполка, стрелка Монгуру — инородного кудесника. Но на то Родиполк обиды не делал, знать, в помощь будет. Монгура тот плыл следом, в овторой ладье.

В ладьях-то всех были восемнадцать молодцев гребцов. Весла у них были легки, на концах широки. Богатыри подменяли уставших гребцов. Главный богатырь Доброжит как садился за весла, то снимал с себя все свое богатырское, оставался в тонкой рубахе. Когда сильными руками весла направлял, так от тех махов ладьи вдвое быстрее летели. Родиполк-то тоже свою силу показывал, но за Доброжитом не поспевал. Овогда Родиполку чудилось, что Доброжит улыбается да ласково смотрит на него. Но то все были видения. Доброжит же суров, никого не щадит. В отретий раз захотели богатыри подменить гребцов, но гребцы те запротивились. Негоже богатырям свою силу растрачивать да с морем бороться! Надобно ту силушку поберечь для врагов да супротивников. Доброжит от того нахмурился, словно та гроза налетела, глазами-то сверкал на гребцов, словно молния в небе. Но и гребцы-молодцы — те не из боязливых были, на своем стояли да ответ давали, что это они в море хозяева, а богатыри пущай землю оберегают.

— Ты, богатырь Доброжит, научен земле-матушке оберег делать да защиту давать, — отвечал главный из гребцов, светловолосый Кут, — то и делай то, а мы уж свое будем делать. — Доброжит от того еще больше серчал, но гребцы не уступают, не пужаются того злого виду богатыря, на попятную не идут, на своем стоят. Сдвинул он брови свои широки к переносице да хмурым стал, словно туча грозная. Смолк он, да более слова не сказывал, все суров был, что не по его вышло. Ходил он так до самой зорьницы, а после уж забыл то все.

Стал он мечом перекидываться, из руки в руку бросать да бой с ветром делать. Размахивал он рукою широкою сильно, поперед себя по кругу, а после в другую руку перекидывал, да и той рукою машет, кругом крутит. Все в нем силушка играет, крепкая, мужицкая.

А как остановился, то поднял голову и в синю даль смотреть стал. Завидел он землю Гнездич Своялд, а после уж и все за ним.

Сошли богатыри на землю главного града, большого, широкого, названного Марьиной Пущей. То людь простой прозвал тот град, а после и сам князь Крутович тот град так звал. Шли они с миром да всем рады и довольны были. В Марьиной Пуще людь жил хорошо, богато, но тихо. Все они ни словом, ни делом не хотели обидеть свого князя, лютого Гнеся. Людь этот был нарядный да яркий. Любил он носить одежду яркую, в полоску багряно-белую. Полосы-то те по платью да рубахам вниз шли. Были эти линии близ друг дружки, где узкие, а где и толще. Но людь сам был странный: ходил он, слегка пригнувшись, сутулясь, словно боясь чего-то, взгляды свои испуганные отворачивал. А иные, видя такие, и вовсе уходили да прятались во дворах каменных изб. Не по нраву это было Родиполку. Стал он к тому людю сильнее присматриваться, да увидал среди них княжну — дочь Багратову Вурпу. Стояла она среди них вся в белом да с лицом кровавым. Тряхнул головой Родиполк, чтобы то видение развеять. А после опять стал смотреть, а она на него печально взглянула, да и пропала. Не к добру то, подумал Родиполк, еще раз взглянув на то место, где княжна стояла.

— Чего ты там замешкался! — кликнул его Доброжит. — Поди сюда, вон уже и ворота в княжий терем.

Князь Гнесь Крутович с ними приветлив был да пригласил в свой большой терем с каменными стенами да подземными ходами. Про подземные ходы Родиполк смекнул сразу, потому как жил в таком же тереме со своими прародителями. Мудрая Ханга на свой лад достроила избу — терем Всевласия — сделала подземные ходы под самые кручи да горы, чтобы род свой увести или спрятать при надобности. Ходы-то эти далекие были, небось, как и у самого князя Гнеся.

Русские богатыри вошли в терем княжеский. Главные стены в том тереме каменные, прочные, но холодные. Камни те обтесаны до блеску и стройными линиями выложены в высокие стены, остальные же стены деревянные: бревна друг на дружку сложены плотно да промазаны глиняно-медовым раствором, как и у русичей. Терем тот был холодный, студеный, даже в летнюю пору, когда приплыли богатыри.

— Чуждое тут все, мудреное, — хмуро бросил Доброжит Родиполку, словно чуя, что не сладится. Младой богатырь в ответ кивнул: и ему не по нраву то было. «Половицы, и те каменные, — подумал Родиполк, глядя себе под ноги. — Ладно бы из деревца. Оно-то теплое, несет ласку». Вспомнил младой богатырь свою родовую избу-терем: теплую, нежную, с лестницей да резными перилками к овторому ярусу, с большими оконцами да кружевными ставенками. Солнышко в те оконца заглядывает, светлицы, горницы освещает, теплом обогревает. И так становится в той избе нежно, ласково! А у Гнеся все хмуро, студено. Камень-то тот велик среди деревьев да кустарников в лесу, посередке полян ясных да цветов пригожих. Величие тот камень свое показывает да защиту лесу делает. А изба-то из камня студена, не обогреет; хоть и очаг в ней горит, но нет того тепла, что от сруба: нежного, ласкового, что до самого духу пронимает. Изба-то каменная князева, как и сам Гнесь — зол духом, холоден. «Ох, чует дух мой, не сладим договору того», — хмуро думал Родиполк, оглядывая инородные хоромы князя.

Гнесь к ним вышел с приветливою улыбкою, словно рад был богатырям, обнял крепко Доброжита, как свого сродника. Но во взгляде его была стужа, будто и не рад он вовсе. Князь был богат. Одет ярко, по-зимнему, в длинное полотнище меховое, был в перстнях да золоте. Они сели за стол, что был каменный да рос из половицы холодной. Гнесь устроился во главе на каменном стуле с высокою спинкою. Стул тот покрыт был богато, шкурою да мехом зверя. Богатыри же проще, сели они на стулья деревянные с резными спинками княжеские.

Князь Гнесь затеял пиршество. Младые прислужники вносили в широких тонких мисках в каменную светлицу богатую еду. Доверху заполненные ковши с красною рыбною икрою. Самих рыб — тонких, длинных, запеченных. Хлеб мягкий теплый. Большую птицу, зажаренную с яблоками. Привычных для богатырей вкусных каш не было. А было все по-новому, по-гнесевски. Вносили много хмельного, словно не для отроих, а для целой ратной дружины.

Гнесь пировал. Наливал в плошки с тонкою основою багряного хмельного с улыбкою. И все больше Доброжиту — главному богатырю. Но при том взгляд его был беспокоен. Князь то отводил взгляд, то смотрел мимо богатыря. Родиполк, глядя на князя Гнеся, почуял недоброе, ведь князь это нарочно делал да глаза щурил. Родиполк-то отказ дал, помня про обещанное пред оберегом, не пил, бодрствовал. Гнесь поначалу гневливо смотрел на Родиполка, но тот ему ответил, что здоровьем слаб, а потому не может более вино пить. Князь Гнесь хохотал зло над Родиполком, а заодно высмеял Доброжита за то, что возит с собою хилых витязей. «Ну, то и ладно, — размышлял Родиполк, — меня-то всерьез не принял, а значит, бояться не будет». К вечору сильный и крепкий Доброжит был пьян да слаб. Князь Гнесь это подметил да к богатырю стал словом обидным обращаться. Поначалу по его отцу Светославу прошелся, но Доброжит сдержался; а после уж задел того самого да рану его тяжелую.

— Что ж ты, Доброжит Светославович, жену-то себе не приметил да детей не привел? Али силы-то у тебя нет?

Но богатырь на то опять смолчал. Князь же Гнесь Крутович продолжил.

— Вот, Доброжит, — обратился он с усмешкою к богатырю, развалившись в своем каменном стуле с высокой спинкою, — я силу имею, хочу себе жену новую привести, Ладою называют, говорят, она из русичей.

Как услышал то Доброжит о своей любе да вскочил из-за стола, как зверь разъяренный! Набросился он на Гнеся Крутовича, а тот его, пьяного, за шею схватил, сдавил со злостью да повалил на пол. А после приказал увести в погреб холодный, под земелькою, на десять дней и десять ночей без еды оставить, а только воду давать. На Родиполка Гнесь взглянул сердито да убираться вон велел.

— Но ты, — сказал ему напоследок, — уплыть не сможешь, все ладьи-то ваши я к своим поставил.

Родиполк вышел из терема да направился далеко в лес за гору. Под самой горкою нашел вход в подземные ходы, что ведут в терем Гнеся. Под утро вернулся в княжий град Марьину Пущу, чтоб народ его видел да сам князь. Гнесь-то его обличать будет да думать, что Родиполк ничего не может. Больше ходил богатырь возле терема княжьего, смотрел да примечал все. Видел он Гнеся на лошади: тот пронесся мимо, плетью всех разгоняя. Небось, нескоро вернется, снарядился-то в дальнюю дорогу, подумал Родиполк, глядя вслед Гнесю Крутовичу. Ну, то ему так и надобно.

Родиполк пошел назад ко входу в подземные ходы, снял ленту с косы да завязал ею глаза. Неспроста ведь стрелок Монгура его тому учил, словно знал, что пригодится-то ученье его. Он пошел в темноту. Но все ему было видно: проход тот, и путь заковыристый, и двери разные. Шел он час, а то и более. Наткнувшись на дверь стальную, рванул ее да открыл. Остановился, прислушался, за стеною гомонили прислужники князя, значит, Родиполку не туда свернуть надобно. Повернул он в другую сторону да услышал могучий голос Доброжита, тот кричал да требовал встречи с Гнесем Крутовичем. Но охрана та — молодцы сильные — над ним скоморошничали, потешалися, а после хором смеялися. Родиполк приготовился, взялся за рукоятку меча, тот теплом его согрел, словно с ним единым стал, плечом надавил на деревянную дверь. Та была хилою, сразу поддалась и открылась. Охранники того сразу не поняли. Родиполк на них налетел, мечем рассек да изрубил всех. Одному голову срубил, другого проткнул навзничь, отретьего пополам разрезал. Очетвертому шею проткнул. Доброжита Родиполк освободил. Злости да свирепости у Доброжита было немерено, тот кричал, что разберется с гнусным князем да покажет ему, каков русский богатырь. Хотел он пойти к Гнесю да вызвать того на бой, но Родиполк его остановил:

— Поначалу надо все обдумать да поразмыслить, отчего так князь прогневался.

Доброжит согласился не сразу. Нахмурился, брови широкие к переносице сдвинул, но, обдумавши все, остыв, кивнул головой да дал согласие. Они пошли за кручу и на поляне сели. Родиполк сел скрестив ноги да облокотившись спиной о дерево. Закрыв глаза, стал призывать Вихоч-судьбу в подмогу. Но пришла к Родиполку Леть-река да привела с собою белу Вурпу — дружку князя. А та все ему поведала. Привела она дитятко-мальчонку да на Гнеся не схожего. Обозлился князь да в том измену увидел. Наказ дал выпытать кнутами правду у княжны, но та молчала и в измене не признавалась. Тогда князь молодца нашел, с дитятком схожего, да привел к княжне. Велел правду раскаленным железом выведать, да те и сознались, хоть измены никакой не делали. Над княжною суд был при всем люде, а после казнили обоих: молодца да княжну Вурпу. «Так вот отчего людь тот отворачивался да молвить не стал», — ответил сам себе богатырь после рассказа княжны. А княжна-то все не уходит, словно чего-то просить хочет. Родиполк на то дал разрешение, княжна заплакала да за свого дитятка просила, забрать его домой к русичам.

— Не будет ему тут доли, судьбинушки ладной, — говорила, завывая, Вурпа, — погибель его ждет тут. А как возьмете его, то земелька родная его силой напитает да жизнь ладной сделает.

Родиполк дал обетницу княжне, что мальца домой вернет к русичам.

Доброжит, видя светлое лицо Родиполка, все разумел да к нему не обращался. Родиполк поблагодарил реку-Леть за подмогу, все передал Доброжиту. Тот долго молчал, все думал да искал подтверждение словам Родиполковым.

— То пойдем к старухе Ветте да все расспросим. Она хоть и чернушкою была, но княгиню лелеяла с младенчества да своею родней считала. А когда княженька женою стала, переехала в Гнездич Своялд, та с нею приехала, прислужницею. Живет она рядом с княжьим теремом, в избе маленькой, но отдельно от всех прислужников.

Но Родиполк остановил Доброжита да уговорил остаться на поляне, подле кручи, да его поджидать. Слишком он уж приметен, да и шороху, небось, наделали. А он, Родиполк, все выведает и к закату вернется. Доброжиту, сильному, смелому да во всем опервому, тяжело далось согласие, но Родиполк настаивал на своем. По концу на том и решили, что Родиполк пойдет один, но к закату вернется, а ежели не вернется, то Доброжит сам будет решать, что ему делать. Младой богатырь снял с себя убранство богатырское, оставив при себе нож маленький — подарок кузнеца. Да пошел. Шел он тихо да мягко, присматриваясь, но при том вида не подавал, что остерегается, а шел, словно и не знал ничего о княжне и ее сыне.

Подошел он к дверям терема да постучался, витязи его не пускали, шуму наделали. Вышла сухонькая маленькая старушка Ветта из избы прислужников. Та догадлива была, поняла, кто пред нею, племянником его обозвала да наказ дала впустить богатыря. Витязи недовольно посмотрели на старушку, но, ничего не сказав, впустили его, не расспрашивая. Вдалеке от княжьего терема, в самой глубине, одиноко стояла низенькая изба прислужницы Ветты. Он вошел в маленькие, наклоненные двери. Родиполк поклонился ей, а она пригласила его сесть за тоненький да низенький стол, а сама села супротив него. На руки дитя взяла да покачивать стала. «То все правда, ясно ведь, река-Леть да мертвые не обманут», — раздумывал Родиполк, глядя на дитя. Старушка всплакнула, а после все поведала богатырю.

— Князь Гнесь суровый был, что мочи не было с ним видеться да говорить. Коли не по его, не по-княжески, то никого не жалует, ни детей малых, ни прислужников, ни жен своих. Всех жен своих, а их было очетверо, жизни лишил. Да нет чтобы извел, а так, что забил да зарубал насмерть. Любомилу — свою опервую жену, красу белолику — за слово казнил, Миловицу ясноглазу наказал изорвать на части за веру иную, Зурбу — отдал на растерзание волкам за хворь ее да слезы. Вурпушку нашу, дитятко любое, красу милу, казнил при честном народе за сына приведенного.

Старушка посмотрела на мальчонку да заплакала.

— Он-то ведь родился, — говорила сквозь слезы прислужница, — на него не схожий. Но измены-то Вурпушка не делала, а схож он с ее батюшкой Багратом, тонок да нежен лицом. Но князь Гнесь Крутович того слушать не хотел, учинил расправу над своею женою. На зорьке ясной привязали Вурпушку за руки к поводьям да пустили лошадей по граду скакать, чтобы людь все видел да измены не делал. Лошадь-то до самого вечора скакала по городу с телом княжны. Лошадь ту догнали, младую княжну отвязали да в овраг сбросили по наказу Гнеся, на растерзание волкам да другим зверям.

Еще пуще заплакала старушка. А когда спокойнее стала, продолжила:

— А потому Гнеся этого боятся не только в роду его, но и весь его народ большой. Народ этот — хаммы, иноверцы, со своими хамманскими богами. Боги их чистые да нетронутые. Одна-то главная жрица чего стоит, замужней не была, да все наказывает, как и сам князь, прощать не умеет. Гнесь-то этот сильно на своего отца похож — Крутовича, серба. А мать-то Гнеся никто не ведает. А только говорят, что привела его то ли здешняя ведьма, силою взятая сербом, то ли сама плакучая, что в реке живет. Не знал он ласки материнской, а только отца суровость да злость. Сам Гнесь верует во единого Даждьбога. Бог-то этот для него главный, а что жена у этого бога есть, Своялдушка, то он, верно, забыл. Все он считает, что Даждь один главенствует да управляет. Суров да злобен этот Гнесь Крутович..

— Как же дитя-то сохранили? — спросил Родиполк у доброй старушки.

Та в ответ заулыбалась да любовно на мальчонку поглядела.

— Поверье есть у серба, что малюток ни своих, ни чужих убивать негоже. Потому как бог его не помилует, а у всего рода детей отнимет. А князь — то думает, что детей своих у него нет, а потому не стал он мальчонку-то трогать, отдал мне.

Когда старушка то все сказывала, Родиполк все думал, как же ей волю мертвой княжны передать, ведь прислужница-то милуется мальчонкой. Но и придумывать ничего не надобно оказалось, сама старушка о том заговорила:

— Возьми мальчонку себе, богатырь. Заместо сына тебе будет. Богатырем славным станет. Мой век короткий, а дитя погибель ждет, пропадет он без меня, сгинет.

Родиполк кивнул, давая согласие, а сам подумал, что это овторой малец, которого спасет он. Опервого-то кузнеца сын — Назарий, овторой — то сын княжны, то и отретий будет.

— А как же имя его младенческое? — спохватился Родиполк.

— Величать-то его по-княжески — Властимиром.

Пока старушка плотно пеленала мальчонку в белые ткани с обережной вышивкой, Родиполк все расспрашивал о князе суровом.

— А куда ж то Гнесь снарядился, небось, в дорогу дальнюю?

— На осемь дней уехал Гнесь, жену себе новую выбирать. Прислужники говорят, что она Глосся, младшая дочь самого князя Лихта, что живет за Гнездичем Своялдом.

Всплакнув, старушка Ветта напоследок прижала к себе дитятко, да и отдала дрожащими руками Родиполку. А заодно привела и молодую серую козу, чтоб кормить мальчонку. Рассказала Родиполку, как держать дитя надобно да как кормить, какпеленать. Богатырь на все головой кивал, принял дитя да пошел назад к Доброжиту. Он тянул за собой рогатую, та то и дело упиралась да норовила ударить рогами в ноги богатыря. Главный богатырь, завидев такое, стал прямо да руки упер в бока. А когда Родиполк ближе подошел, то тот уже брови сдвинул к переносице. Не примет того он, подумал Родиполк, подходя к Доброжиту. Но единожды Родиполк обманулся. Как увидел дядька дитя чужое, так аж засиял весь. Таким радостным да счастливым Родиполк его никогда не видал, даже после победы над врагами грозными. Доброжит весь осветился. Он даже стал красив да мил лицом, схож с красивым княжеским образом отца его, Светослава.

Родиполк все сказанное старушкою-прислужницею передал Доброжиту, тот снова сдвинул широкие брови к переносице.

— Не поможет Гнесь нам супротив Хловы выйти да бой вести. Супротивником-то стал, отобрал войско наше, русичей. Но надо нам свое отвоевать, вернуть людей наших да ладьи сильные, — твердо сказал Доброжит, но тихо, чтобы мальца не разбудить.

Решил младой богатырь, что по приезду князя сам Родиполк пойдет к нему, в терем его княжеский. Да не силою возьмет, а хитростью. Гнесь Крутович хоть и зол, силу имеет, но русичей, князей да войска их боится. Гнесь-то горяч, но как остынет, то труслив станет. Ведь не победить силу русичей в боях страстных! Только витязи русские могут жизнь свою положить за надобностью в боях неравных. А войско князя Гнеся силою-то русичам не уступало, но жизнь свою никто отдать не мог, смерти боялись да убегали. Знал то княже Гнесь, что не победить дух русичей да силу их богатырскую, а потому боялся он их, супротив идти не мог. Князь Гнесь Крутович забоится русских князей да витязей смелых, а потому, стало быть, угроза от них будет ему ненужною. Сам-то князь не хитер, придумку-то богатырей не откроет.

На все слова Родиполковы Доброжит соглашался, кивая головой. А сам богатырь сильный на Родиполка и не глянул. А все он нежно да ласково на дитятко смотрел, словно матушка родная. Дивился тому Родиполк, но сказывать того не стал. То, видно, и Доброжита время пришло батюшкою стать.

Утром, при всем народе, на восьмой день князь Гнесь Крутович вернулся. Но вернулся он не один, привез с собою молодую красу-девицу. Народ их встречал шумно, радостно, тепля надежду, что смягчит она его озлобленное сердце. Гнесь ехал верхом на огненно-рыжей с сильными ногами кобыле, за ним следом, верхом на белом жеребце, новая дружка его. Она была укрыта вуалькою, но поводья держала тонкими да белыми рученьками. За нею следом да по бокам рядом ехали младые красавцы-охранники. Были они все схожи друг с другом, а потому Родиполк решил, что то все братья молодицы али ее сродники.

Когда въехали они за ворота княжеские, там им все прислужники кланялись и старушка Ветта. На улице людь уходить стал, но Родиполк остался, смотреть, что же дальше будет. Гнесь с лошади соскочил да руку подал своей молодице, та с коня сошла да возле князя стала. Стали они подниматься по ступеням, а за ними сродники молодицы. У дверей Гнеся встретил главный прислужник да с поклоном, а после уж на ухо ему шепнул. «Небось, про Доброжита поведал, то-то князь в гневе будет, но и в страхе. Подержу так князя в страхе день, а после приду к нему. Явлюсь к нему, словно из тумана, в опочивальню, где он с дружкою своей будет», — решил Родиполк, глядя на сурового князя.

Мужалый князь со своими гостями вошел в терем, а прислужники расходиться стали, только одна Ветта осталась да украдкою в сторону Родиполка поглядывала. Пошла она в избу свою старенькую, а вышла уже с корзинкою плетеною. Да вышла за ворота, взглянув на Родиполка, тихонько пошла. Родиполк-то ее понял да за нею последовал. Зашла старушка за угол, а богатырь за нею. Она остановилась и к Родиполку обернулась:

— Что ты, богатырь, за князем пришел?

— Не за князем, а за своим, но ежели понадобится, то и за князем.

— Коли я в помощь тебе буду, то скажи, сделаю все.

Родиполк кивнул и все ей рассказал. Сухенькая старушка кивала головой, понимая, чего хочет богатырь.

— А подземку-то уже не ходи, ждут там уж. Пойдешь со мною, племянником-помощником. Вечером охранники сменяются. Зайдем, а после уж сменятся, да и не поймут, ушел ты али нет. А ты в моей избе посидишь, а там уж пойдешь к князю ночью.

Старушка улыбнулась хитро, смеясь, довольно добавила:

— То-то страху наделаешь!

Старушка Ветта провела его в свою старенькую избушку. Князь Гнесь вышел из свого терему, что-то строго приказывал воинам-охранникам. Они засуетились, да и к ним пошли еще четверо воинов-витязей. «Боится, небось, но то мне и надо», — думал Родиполк, глядя из окошка старенькой избы Ветты-прислужницы. Ветта стряпала, пироги пекла, красивы, с румяным бочком. Вечером, когда они были готовы, сложила их в большое лукошко да пошла к воинам-охранникам. Когда они завидели ее, сразу остановили да большими руками стали лазить в ее лукошко, нагло да со смехом, стали набирать себе теплых и вкусных пирогов. Ветта пошла дальше, все витязи себе тянули руками грубыми, брали пирожки, разрешения того не спросив. Хоть и было условлено так, но Родиполку то все не по нраву было. Воины-то Гнеся, как и он сам, гневливы, стариков не слушались да не кланялись им. Ветта вернулась с пустым лукошком: уснут все, крепко да сладко. Ведь не просто то пирожки были, а с сон-травою туманною.

Перед самым рассветом младой богатырь вышел да тихо пошел через весь двор. Но того можно было и не делать, ведь охрана спала да видела дивны сны. Младой богатырь ловко пробрался в спаленку князя, тот спал со своею новою жонкою. Богатырь наклонился да поднес меч к красивой шее Гнеся, прикоснулся так, чтобы тот, почуяв холодную сталь меча, проснулся.

Гнесь проснулся, сверкнул глазами да хотел богатыря Родиполка схватить. Но только головою своею шевельнул, так сразу порез получил на шее нежной. Алая кровь проступила, но Родиполк смотрел на князя, взгляд свой не отводил. Серб Гнесь страшно сверкал глазами, но сделать ничего не мог.

— То ты не прознал меня, княже, — тихо сказал Родиполк, когда княже сверкать злобою перестал. — Я ведь не богатырь да не витязь… — Родиполк помедлил, у Гнеся Крутовича глаза с испугу еще круглее стали. — Я-то ведун, все знаю да самою судьбою управляю, а коли надобно, и Морою-смертью.

Казалось Родиполку, что князь чуть вздрогнул. «Боишься того», — подметив, думал богатырь.

— Княже Гнесь Крутович, — обратился к нему Родиполк, — договор у меня к тебе. Ничего нам от тебя не надобно, а только свое забрать. Коль отдашь все наше, ладьи да людей, то лад у тебя будет. Дружка твоя нова покладиста, дитя приведет. — Глаза князя радостно блеснули, а богатырь продолжил: — Да и не одно будет. Великими станут, род твой прославят. А коль не отпустишь, — Родиполк чуть повысил голос, — а проявишь злобу свою, то дитятки твои сгинут. А дружку твою я зарубаю, как ты, Гнесь, свою княженьку Вурпу.

Родиполк убрал меч. Княже Гнесь испужался, как и догадался Родиполк, тот был труслив. Когда страх ушел, Гнесь сел и задумался. Видно было, что думал он над словами младого ведуна.

— Добро, — сказал князь, — отдам все ваше.

«Не будет тебе добра», — подметил Родиполк, видя в словах того обман. Но наказ князь дал, чтобы ладьи да людей выпустили.

Ярок был день, когда все опять ладей с гребцами, витязями да богатырями отплыли из Гнездича Своялда. Доброжит был тих да нежен. Все он на руках носил названого сына. Родиполк же был настороже, да и всем о том сказал.

Велимир — так назвал мальчика Доброжит — был хорош да спокоен. Всех на ладье захватило тихое счастье от вида батюшки-богатыря. Гребцы были мирные, словно не хотели разбудить малое дитя. Только плеск воды, да еще и упрямая коза, не привыкшая к морю, нарушали ту сладостну тишину.

К вечору они увидели плывущие вражеские ладьи Гнеся. Те их быстро догоняли. Главный богатырь сурово взглянул на Родиполка, тот кивнул головой. Младой богатырь поднял руку да махнул ею, давая знак всем богатырям да витязям. Богатырь Монгура, завидев знак, дал наказ всем витязям — те приготовили лук да стрелы. Натянули тетиву да стали ждать.

«Подплывут те княжие ладьи ближе, чтобы уж с опервой стрелы вспыхнули», — поджигая стрелу, думал про себя младой богатырь. Монгура да его витязи были готовы: тетива натянута да стрелы подожжены. Доброжит поднял да махнул сильной рукой. Родиполк чуть помедлил, ища глазами хорошую мишень.

Засвистели стрелы, да прямо вверх ладьи, да прямо в девицу хвостатую деревянну, что спереди на ладье была. «Не тех Верхоглядов ты почитаешь», — думал младой богатырь, глядя на горящие ладьи. Две опервые ладьи горели огнем ярким, сильным. Остальные же четыре ладьи Гнеся с сильным страхом повернули назад. Доброжит не велел их догонять, по-доброму отпустил.

— Не будет тебе добра, князь Гнесь Крутович, не будет. Изрубят тебя да овсех детей твоих. Свидимся, княже, свидимся, — с грустью сказал Родиполк, глядя на уплывающие княжьи ладьи.

Глава 9

Воля судьбы

Утром ладьи русичей пристали к своим берегам. Народ их встречал радостно, весело, махал им руками. Хоть и не так весело было богатырям, но народ своею радостью поднял дух богатырей. После прибытия, по вечору, двое богатырей, Доброжит и Родиполк, поехали к главному князю, донести вести печальные. Хорт жил далеко, на самой окраине града Суздалье, возле самого леса. Град тот был приметным, большим, с инородным духом. Обитали там ранее народ болховцы, что ярки были. Да говаривали, что болховцы те из самих сварягов были, но соединились они с булгарами да морховниками, да и все свое родовое забыли.

Главный княже жил в тереме — хоромах, в богатстве. Окружил он себя завоеванным добром инородным. Был он в своей не то спаленке, не то светлице. Все там было инородное. Пол выслан мехами звериными длинношерстными и маленькими — короткими. Не было в этой светлице ни стола дубового, где весь род собирается али княжество, не было скамей длинных с коврами алыми. Посреди светлицы пол пустой, а на том уж полу тарелка круглая большая стояла, а на ней всего горою, инородные сладости. Лежит он на тех мехах наряженный да богатырей приглашает, а сладости те рукою в перстнях берет да себе в рот сует. Да и улыбается в оскале сладостном. Оскал тот ему еще большей старости добавлял, словно он уже и не жив был, в седьмой десяток. Лицо его страшное, худое, морщинистое, совсем сухое было, со щеками впалыми. Богатыри на то удивляются, но молчат, а округ тех сладостей садятся на меха звериные.

— Что за вести принесли, богатыри? — спросил он сухо.

— Печальны вести те, княже, — ответил грозно Доброжит, хоть и взглядом он был светел.

Зигмула кивнул головой богатырю, чтобы тот продолжал.

— Княже Гнесь Крутович супостатом стал, — и Доброжит глянул на Родиполка. Младой богатырь посмотрел тому в глаза, словно напомнить хотел про договор их. Доброжит сразу того понял да продолжил мягче:

— Отказ дал нам тот Гнесь. Подмогу не окажет. Труслив оказался.

На миг рука Зигмулы со сладостями застыла в воздухе, после, чуть помедлив, с тем же наслаждением положил белу сладость в рот.

— Знать, сами победим того басурманина, — тихо да спокойно ответил Зигмула, словно та новость его и не тронула.

— Слово тебе, великий богатырь Доброжит, что поведаешь нам? — обратился к богатырю главный князь.

Доброжит уж думал о том ранее да совет держал с младым богатырем Родиполком. Заверил младой богатырь Доброжита в победе над темным басурманином Хловою да войском его.

Сильный Доброжит поднялся да обратился к князю, сжимая крепкий большой кулак:

— Победу одержим над Хловою, слаб он, тот басурманин, слаб. Духом слаб, — повторяя слова Родиполка, говорил с напором богатырь. — Дух-то наш, русичей, никто победить не сможет. Али грозен супротивник наш? Но того мы не пужаемся, соберем войско сильное, да и пойдем на того Хлову.

Глаза Доброжита горели решимостью, словно не только за народ свой идти собирается заступничество делать, но род свой сберечь хочет. Открылось в том богатыре новое, то почуял и княже. Но не понял того до конца, а духом почуял ту решимость славную главного богатыря. И всех охватила та решимость да твердость, что были у самого Доброжита, даже сам Зигмула глазами блестел — ярко, огненно.

— Соберем войско, — сильно сказал главный богатырь, — с нами-то многие пойдут. И княже Вольха Вениславович, и Борислав Саввич. А у них-то молодцы сильны да славны. Да что там молодцы, девки в бой идут да всех мужиков раскидывают.

Улыбнулись на то Зигмула Ясноглядович, да и Родиполк, вспомнив смелую воительницу Бояну.

— Ладно говор ведешь, сильно. Тому так и быть. По неделе соберем всех князей да главных богатырей. Совет будем держать. То все и решим.

Зигмула, заметив, что Доброжит еще сказать хочет, кивнул ему головой, положив в свой сухой рот новую маленькую сладость. Глаза его старческие довольно заблестели. Родиполку от того неприязно стало, словно увидал он в них пустоту, а живы они становились, только как ту сладость старик ел.

Сильный богатырь обратился к главному князю Зигмуле:

— Долго служу я тебе, великий княже, правдою, честию, позволь же и мне родом своим обзавестись.

Зигмула на того удивленно посмотрел, но интереса особо не показал.

— Любу нашел себе? То приведь да покажи мне, князю главному.

— Не любу, — ответил Доброжит, и взгляд его еще более нежен стал. — Мальчонку-найденыша привез из Гнездича Своялда.

Глаза Зигмулы Ясноглядовича загорелись, он слегка привстал.

— Мальчонку?

— Мальчонку, — кивнул светлый богатырь.

— От кого ж мальчонка? — заинтересовался бездетный княже, блестя глазами. Как и было договорено с Родиполком, Доброжит ответил:

— Прислужница-старушка схоронила дочь свою, да и отдала мне мальчонку.

Взгляд Зигмулы потух. Более это его не интересовало. Он сухо ответил:

— Оставляй себе, коли так.

Главный богатырь взглянул довольно на Родиполка, оба поклонились да вышли.

Великие сборы князей проходили у Хорта, в той же светлице. Словно и не вставал главный княже с мехов тех, да и не выходил из своей инородной светлицы. Но теперь он был другой, во всем богатырском да совсем живой. Глаза его блестели молодостью, лицо ожило. «Вот чем жив княже, войною да боем», — подумал Родиполк, глядя на почти молодого, свежего Зигмулу. На месте сладостей, посередке, лежала толста свернута бумага. «Договор», — догадался Родиполк. Коль подпишут ту бумагу князья, то уж взад не повернут, не отступятся. Князья ведь хитры, слово свое поменять могут. О том главный княже знает. А потому подписать велит. Хитер да умен тот Зигмула, хоть и без духу, думал Родиполк, стоя у открытых дверей рядом с Доброжитом.

Он, осматривая всех князей, подмечал их думы: согласие али отказ давать будут. Но более всего он глядел на главных богатырей, радуясь им, даже тем, кого не знал. «Каковы они? Что же в них было, окромя силы могучей? Сила духа? Али еще чего? Что ранее он, Родиполк, и не приметил, по сильному взгляду да гордо вскинутой голове?» — думал богатырь. Опервыми, как и завсегда, входили князья. Даже ежели богатыри были впереди, то у дверей они останавливались, пропуская вперед знать.

Раньше всех приехал Борислав Саввич. Он был сух, сгорблен. Хоть и был он одет как богатырь, в кольчугу, но духом был не силен. Это приметил Родиполк по его слабому, младенческому, обиженному взгляду. Смерть его сыновей, хоть и не сразу, но сделала из него сухого старика, с тихим, ребяческим взглядом. И даже приезд его старших сыновей не добавил его взгляду радости и блеску. Борислав, ожидавший увидеть других, разочарованно взглянув, отвернул седую, с тусклыми волосами, голову. «Младшие любы были, а старшие более для гордости», — подметил младой богатырь. Сыновья же на батюшку обиду не держали, жалели. Они поправили висевшие на поясе мечи и сели возле него на меха. За ними вошли сильные, гордые, с воинственным взглядом богатыри Могута и красавец Будимир, сверкая новою богатырскою одеждою. Медленно, но твердо ступая, прошел княже Стольнограда Ярий мудрый, поклонившись Зигмуле, сел рядом с богатырями. Его главный, без кольчуги, в широкой рубахе, богатырь, мельтешил за ним. Суетливо оглядываясь вокруг, он, завидев Родиполка, просветлел, хитро улыбнувшись глазами да сощурившись. Младому богатырю показалось, что при виде него у Силуана навернулись слезы на глаза, и он, устыдившись, быстро смахнул их рукавом. Но Родиполк все приметил, тепло ему стало от того, любо.

Сильно и гордо ступая крепкими ногами, прошел княже Вольха мимо младого богатыря, как и завсегда, просто одетый. Хоть и добавила печаль ему седины в густых темных волосах, но взгляд был прям, суров, силен. Вместе с ним вошел гордо, поправляя усы, богатырь Альхон Градемирович. Поспел и его отец, кривой Градемир, неприметно став за спиной Зигмулы. Заместо князя Баграта пришел младой прислужник. С поклоном вручил багратовские письмена.

В инородной светлице стоял гул. Князья меж собою говор вели, овогда с улыбкой, а овогда во взглядах пробегала хитрость, на губах злобна усмешка. О чем? Того не понять. Но говор был сильный, мужицкий. «Вот тот мир княжеский, настоящий. С хитростью, злобою, силою», — усмехнувшись, подумал младой богатырь, глядя на князей. Наконец главный княже Зигмула встал, говор стих, все глянули в его сторону.

«Князья-то все с гонором», — думал Родиполк, оглядывая сидящих. Один перед другим себя ставят да все лучше, краше. Почета к себе требуют. Только Зигмула их может в купе держать, страхом. Потому как бездуховный он, не щадит никого.

— Великие да знатные князья, — обратился он громко, помолодевшим голосом. — Собрал я вас всех по сильной надобности. Нужно землю нашу да град наш Раздол у басурманина Хловы отобрать, вернуть к вотчине. То своих витязей соберите да богатырей оперед поставьте самых видных, лютых. То по новому месяцу пойдем на Хлову.

Посмурнели князья. Видно было, что не все с главным князем согласны. Но молчали, только брови свои сдвинули. Вольха Силович, оглядев всех, встал да слово взял:

— То мы, князья, из роду в род защиту давать должны. А вы позабыли, небось, о том! Людь-то наш в Раздоле стонет, мается от того Хловова гнету. А земелька-матушка! Вся нашего люда кровью полита, мужиков, девок, детей малых. Али для того мы пришли к княжеству, чтобы людь наш в обиду давать?! Нет, не для того! То я, княже Вольха по роду радомичевскому, с богатырями да витязями подмогу окажу, пойду супротив басурманина. Отступу не будет! — Последнее слово Вольха сказал веско, чтобы то все услышали да поняли.

Борислав, вздрогнув, вскинулся, словно ото сна, удивленно взглянул на Вольху, не понимая, что тот сказывал. Он, привстав, начал тихо говорить, водя перед собою рукою. Никто его не понял, недовольно смотрели на него. Его сыновья, увидев то, успокоили старика, тихонько усадив на свое место. Борислав сел, и опять потерял интерес ко всему происходящему, задумался о своем.

— Коль мой батюшка, — сказал вставший молодой княже Ярий, — подмогу окажет для народу нашего, то и мои витязи пойдут на бой тот супротив басурманина.

Вольха Силович гордо взглянул на свого младшего сына, одобрительно кивнул ему. Зигмула, как и Вольха, улыбнулся молодому, но мудрому да смелому князю. Градемир наклонился к уху главного князя и что-то прошептал, княже радостно закивал головой.

— Княже Баграт нам письмена передал, что во всем со мною согласен.

— Что ж он сам не приехал? — тихо, но недовольно спросил Родиполк рядом стоящего Доброжита.

Доброжит же, зная про ссору Родиполка с князем, усмехнувшись и слегка наклонившись, так же тихо ответил тому:

— Хворает он. Лошадь ему ногу придавила. Да на том месте кожа вспыхнула да гниет заживо. То, видно, нутро его гнилое наружу полезло. Родиполк на то не ответил, а только ярко представил и ногу его, и рану багрову-кроваву. «Судьба над тобою, княже Баграт, сама расправу сделала, за обиду да боль, тобою нанесенную».

Сыновья Борислава молчали, свого слова не брали. Но было видно по ним, что против наказа главного князя не пойдут, а сделают все как сказано. Зигмула Ясноглядович то понял. Подозвал рукою с блестящими перстнями Градемира да тому тихо наказ дал. Градемир прошел в центр круга, взял бумагу да стал обходить с нею да чернилами всех собравшихся князей. К опервому подошел к своему брату Бориславу, тот, не поняв, все подписал. Зигмула то подметил. Но и сыновья Борислава увидели тот хитрый, недобрый, жадный взгляд главного князя. Сидрак и Шум все подписали, не думая уж о войне, а более о батюшке, да и о его граде. Вольха же, наоборот, полностью был мыслею о том грядущем бое и непременно их победе. Широким росчерком он поставил свое имя, гордясь своим радомическим родом. Кривой княже, обойдя всех, поднес бумагу Зигмуле. Тот гордо развернул ее, чуя велику битву, сверкнув глазами, осветился весь, улыбнулся. Напоследок, еще раз окинув князей взглядом, махнув рукой, всех отпустил.

Басурмане были собой смуглы, словно темень. Темноволосы да темноглазы, со взглядом хитрым. Все они — словно одной матерью приведенные, друг на друга схожи. Бой-то с ними проходил близ деревеньки Ростовки. Сама деревенька-то эта была на пригорке, а поле, широкое да раздольное, в низине. Дрались басурмане жестоко, стремительно, со злобной страстью. Князья-русичи бой приняли, вывели в поле своих богатырей да смелых витязей. Главный князь Зигмула Ясноглядович да князья Борислав Саввич, Вольха Вениславович да сын его Неждан Вольхович на пригорке обосновались, за боем наблюдали да наказ давали богатырям: Доброжиту, что был с витязями Зигмулы, Могуте, что управлял витязями Борислава, Альхону-лису, что был с ратною дружиною Вольхи, и Силуану, что был с богатырями да витязями Неждана. Приметил Родиполк среди богатырей и своих друзей, побратимов. Был здесь сильный светловолосый Дар-Белозер, спокойный, но крепкий Тихомир, были и братья Честислав да Хор. Приехал и красень Лучезар со своею сестрою — воительницею Бояною. Все богатыри, завидев его, рукой махали, а Бояна — та глазами ненавистно сарматскими сверкнула да голову вверх гордо задрала, словно и не знала того младого богатыря.

Приметил он и Альхона-лиса, что вместе в бою с ним победу одержал, и Ведагора крепкого, и Прихлопа, и Монгуру, и Всевида. Все вышли на бой с басурманами. И знал Родиполк, что все они биться будут, как в опоследний раз, страстно, не щадя себя, жизни своей. В духе Родиполка горел огонь страстный, да хотел он кинуться в тот бой, но Доброжит его остановил:

— Будешь нас оберегать, как кудесник, да за боем следить. Все подмечай, после донесешь.

Перед боем поклонились богатыри друг другу да завет дали: ежели сгинут в бою, то заботу о женах да детях друг другу вручают; а ежели рана смертельная, то другой завершит дело, начатое басурманами, да поведет раненого к Море-смерти. Но ежели судьба подмогу даст да победу одержат над супротивниками, то устроят пир да будут гулять весело, праздновать.

Начался бой. Отри дня он шел, никто верх не брал. Басурмане те не хуже русичей-богатырей на мечах дрались, но заметил Родиполк, что лука да стрел супротивник не имеет, а потому слаб он будет в этом. А еще приметил Родиполк, что басурмане, хоть и со страстью бьются, как русичи, но без управы над собою не могут.

Отходить стали назад воины-русичи, но и басурмане вперед не рвались. Наступила тишина. Все воины решили отдых сделать: и русичи, и супротивники их. Русичи-то с поля боя мертвых уносили, чтобы отправить их с Морою к прародителям, а басурмане-то больше о лошадях беспокоились, к мертвым не прикоснулись. Хлововы воины есть стали сыто да жирно, а наши только отвар, что силы придает. Был этот отвар Родиполком сделан. Заварил он туда муки белой, малый мешочек крупы гречанки. Положил грибов лесных, в них силы много, всю землю переворачивают. Далее — отри травы заварил: ворку, чтоб усталости не было, пышноцвет, чтобы раны быстрее затягивались, белогорку, чтобы в руках сила была, а в голове свежесть. На всех витязей хватило, да еще и на богатырей с князьями. Когда отвар Альхону наливал, то свою придумку богатырю поведал.

— Я-то могу, — сказал Родиполк, — мертвым прикинуться, умею я дышать редко, да чтобы сердца того не слышно было.

Альхон Градемирович слушал да усы поглаживал, а после сказал:

— Добро, твою придумку богатырям да князьям поведаю. Все вместе решим.

Альхон, допив, пошел к богатырям да все сказывать стал. Когда Лис пересказал, то позвали к себе на совет Родиполка, чтобы тот в мелочах да тонкостях рассказал.

А Родиполк вот что придумал. Басурмане-то эти в шлемах да кольчугах своих одетые, а вот шея да лоб открыты. Самых метких витязей с луками да стрелами положить на пригорке надобно, чтобы те в басурман стреляли да сразу насмерть убивали. А после — других и последующих. Бой надобно сделать, когда Родиполк выйдет из Хловова шатра. Сам Родиполк сейчас пойдет, к лошади-то себя привяжет да мертвым прикинется. А лошадь-то к шатру направлять будет. Басурмане лошадей любят, убивать не станут. А Родиполк в шатер зайдет да самого Хлову порешит. Воины без него, словно малые дети будут, не поймут, что им делать. А тогда уж и бой быстрый начинать надо с победою.

Князьям да богатырям придумка Родиполка по нраву была. Князья вызвали витязей с самым вострым взглядом, да и сам Вольха Вениславович рядом с витязями стал. Родиполк их уже не видел, как посерело, так поехал он на лошади к шатру Хловиному. Басурмане то лошадь крепкую увидели, да Родиполка с лошади сбросили возле самого шатра Хловова да так и оставили. А Родиполку того и надобно. Улучив миг, заполз в шатер, где был главный басурманин. Богатырь к нему сзади подобрался да ножичек маленький в горло вонзил. Хлова зашипел да засипел, а после наземь свалился. Богатырь Родиполк хотел было выйти, но увидел мальца — сына Хловова. Тот на него с ненавистью смотрел, глазами узкими черными, а в дрожащих руках меч держал. Богатырь, видя в нем грядущую угрозу воинственную, хотел убить его, уже и нож занес над его шеей, но сделать того не смог. Видел в нем Родиполк силу могучую да злость лютую, но все одно не смог того убить, ведь малец еще. Связал он его, рот тряпкою закрыл да оставил в шатре отца. Под покровом ночи Родиполк вышел из шатра, лег наземь да стал выжидать, когда главный князь протрубит в рог да возвестит о начале боя. Ждать было недолго. Протяжный вой рога громоподобно прогремел на всю округу. Басурмане, сытые да неповоротливые, забегали да к бою скорому готовиться стали. В суете они и не увидели, как младой богатырь, оседлав лошадь, полетел к русичам. А как долетел он до пригорка, так витязи стрелять в басурман стали стрелами тонкими да острыми. Когда басурмане поняли, что Хлова тот мертв, охватило их смятение. Половина из них отступать стала, половина — убегать, а многие на верную смерть шли навстречу богатырям да витязям. Русичи половину басурман положили, а половину искалечили. Шатер с мертвым телом басурманина подожгли. Мальца там не нашли, видно, спасли его сродники али верные сподручники Хловы. Родиполк, прознав о том, омрачился да признался Доброжиту:

— В шатре басурманина Хловы малец был, годков опяти, сын его. Не смог я ему голову снести, рука дрогнула. Беда от него будет, нападение.

Доброжит же Светославович, радуясь победе над басурманами, бодро сказал Родиполку:

— Ну, то воевать будем, да и его одолеем.

«Не победим да не одолеем, силен будет», — подумал Родиполк, но того говорить уже не стал.

Победу праздновали, как и обещано было, отри дня. Писари ходили да расспрашивали про победу над басурманином да как град Раздол к свуянычам да русичам вернулся. Но все то они по-своему излагали, украшая все словами гордыми. Богатырей отрех описывали, словно сродников. А мертвых богатырей вспоминать не хотели, утаили все. И про рану богатыря Могуты писать не стали, да что князья с витязями в бой не пошли. А про Родиполка и вовсе забыли. Но и сам Родиполк того не хотел, не надобно силушкою своею выхваляться, а то Порун отвернется от всего рода богатырского. Расписали писари все, да так слаженно у них вышло, что князья так все и оставили, мол, для молодцев младых наученье.

За столом Родиполк сидел рядом с Силуаном, богатырем главным.

— Бояну-то пленницу басурмане убили, погибла она, — печально сказал тот.

Родиполк смолчал, но Силуан понял тоску его.

— Дралась она с огнем ненавистным, словно их всех своим духом ненавидела да презрела.

«То не их она ненавидела, а меня, — подумал Родиполк, но Силуану то ничего не сказал. — Завидела она меня, да тот дух ее и ненавистью взялся».

— Разве мы-то, когда деремся, ненавидим-то их? — спросил Силуан. — Нет, — сам он ответил, — нет у нас ненависти той, за землю сражаемся, за свою, за родную. А она-то, Бояна та, с ненавистью да злобою. То и сгубило ее.

— Да, то и сгубило ее, — повторил эхом Родиполк следом за Силуаном.

— Брат-то ее, как увидал то, что она мертвая, словно полоумный стал, то на того басурманина накинулся, но другого то не увидел, а тот его и рассек. Отсекли ему сторону, но тот жив был еще. Я то все увидел, — с болью говорил Силуан, — да окончил дело того басурманина. Проткнул Лучезара того мечом своим насквозь.

Родиполк горько на того взглянул, Силуан вытирал слезы крепкою сильною рукою. Но укору Силуану не было, а только одна боль.

— Родились-то вместе, вместе-то и сгинули. Уйду я, — дрожащим голосом продолжил Силуан. — Пойду с Афросьюшкою жить ладно, земельку-матушку пахать буду, пшеница вырастет. А там, ежели сладится, то дитятко будет. А коль нет, то будет мне дочкою названою Зорьница.

Родиполк взглянул на Силуана с вопросом, главный богатырь то понял.

— Зорьница та — младая жонка Лучезара, сынок у них есть Строг. По прибытии рубаху ей отнесу кроваву.

Но Родиполк не хотел о том думать, о горьких слезах Зорьницы, о боли ее да горести. Прервал он Силуана:

— Будут у тебя детки, Силуан, поживешь еще ладно, — утешал Родиполк старого богатыря.

— За тепло твое, поклон, — и хотел было встать, чтобы поклониться Родиполку, но тот его остановил:

— Не надобно того, не надобно.

Невесела та победа была для Родиполка. Смута его охватила, печаль.

— Краса-то она была, Бояна-то, — пытливо смотря на Родиполка, говорил Силуан, словно знал, что Родиполк той люб был.

— Краса, — повторил Родиполк, вспоминая сильное да изувеченное лицо воительницы Бояны.

Могута Светославович страдал от раны своей до глубокой осени, а после уж боль отпустила, все то травы Родиполка помощь сделали. Рана-то у Могуты на левой ноге была, все затянулось да прошло, но след остался. Стал Могута хромым на одну ногу, тяжело ступая. Но то его никак не задевало, был он все таким же смелым да радостным.

Осень сумрачная и дождливая налетела быстро. Листья с деревьев посрывала да пораскидывала. Могута казался здоровым, с хромотой своей свыкся, да и вовсе про нее забыл. Вызывался он в дозоры, но Доброжит его жалел да с собою не брал. А чтоб не задеть да обиду не сделать славному богатырю, все говорил ему:

— Кто же за мальцом присмотрит да научит его? Али я, думаешь? Я-то его ратному делу обучу да богатырем сделаю, а теплом уж ты обогрей Велимира-то, сынка мого названого, со своею женушкою Красою. Я того не умею.

Могута соглашался да довольно головой кивал. У Могуты да его жены Красы было одвое детей: мальчонка Серх да девчушка Малояра. Все они были малыми: опяти да отрех годков. Краса, да и сам Могута с радостью смотрели за тем мальцом, полюбился, знать, он им. Доброжит же, заместо брата свого Могуты, брал с собою сродника свого Родиполка.

За серою осенью пришла Хмура-зимушка, важно ступая. Следы-то свои снегом оставляла. Зима выдалась удалая, белая да серебряная. Мясецеслав-месяц, брат Ярилы-солнца, играть надумал, блестел его свет в снегу пушистом. Поглаживал он снег мягкий, а тот ему в ответ радуется — переливается. И так весело все то проходит, что девки да молодцы Хмуры не боятся, а горки да снежки себе слаживают. Веселье-то это не унималось до самого Ворожбея. Девки безмужие на Ворожбея с судьбою своею разговаривают. А судьба-то Вехоч от них не отворачивается, ведь сам Ворожбей им помогает да судьбу приводит. Девки-то заводные тому и рады. Бывает, в баню пойдут да имя будущего мужа выспрашивают у Вехоч-судьбинушки, а за стенами-то молодцы стоят, ждут свого времени. Вот девка спрашивает у Ворожбея да Вехоч:

— Этот ли? — и имя называет свого молодца.

А молодец голос-то ее узнал, да и ответ уже дает, свое имя называет. А потом уж девка счастливая ему в дружки идет, ведь сам же Ворожбей говорит. Родиполк-то обо всем знал, да и девки с молодцами тоже. А ведь тут обмана-то нет, ведь как бывает: девка-то у парня спросить не может, а молодец красный молчит, не открывается ей. А на Ворожбея все выявляется, лад наступает да счастье приходит.

Под вечер на Ворожбея Могута пришел к Родиполку за советом, зная, что тот ведьмак. Одет он был как настоящий княже, нарядно, в длинный кафтан парчовый, серебром шитый, со смарагдовой большой вышивкой. У кафтана того по длинным рукавам да вороту мех нашит соболиный, большой, широкий. Распахнутый кафтан открывал его широку грудину в нарядной светлой рубахе, с подпоясом алым. Штаны теплы, вобраны в сапоги высокие, до колен, на меху, с пушистою отделкою по верху, а вокруг камнями да нитями самоцветными украшены были богато. На голове шапка с мехом да дорогими камнями. Поверх кафтана длинного того — накидка меховая теплая, спереди сколота большой смарагдовой украсою. По камню-то этому и примечали, что княжьих кровей молодцы. Подметил Родиполк, что богатырь хотел ему открыться, тайну свою вверить. Привел богатырь с собою молодца годков отринадцати, чтобы у Родиполка его судьбу выпытать. Звали того молодца Ворон, потому как волосы его были, словно птицы крыло темное. Ворон тот тоже с накидкою меховою был да с брошью самоцветною. Был он красив своею младостью да юностью. Родиполк-то смекнул, что парень этот Могуте сын, да не от дружки его, а от другой, младой плененной чернушки. Родиполк взглянул на него, да сразу все про него понял. Но хотел отказ Могуте дать, помня о Солнцевороте, но богатырь-отец на своем стоял, просил о жизни будущей сына сказать. Просил он мягко да трепетно, с поклонами. Под конец Родиполк сдался, но начал издалека:

— У молодца этого кровь сильна да род знатный, — посмотрев на Могуту, сказал Родиполк. Могута-то все понял, что Родиполк про все прознал. — Ворон-то могуч, да будет сила его прибавляться, — продолжил богатырь. — Силу свою не потеряет, будет славиться ею. Сильный он будет. Внуки его прославят, создадут мир другой новыми, ладными правилами да устоями. Земель княжеских больше станет да шире. Оженится он в ошестнадцать лет, — Ворон при этом зарделся, — на девице княжих кровей, народа синигвалов (северян, значит), от князя Симугвы. Девицу ту будут звать Елисветою.

У молодца глаза заблестели от мысли такой, да хотел он выспросить о красоте ее. Могута понял его да сам спросил:

— Лицом-то мила будет?

— Мила. Коса-то ее — словно зорька золотая, длинная до самых пят. Глазами темными, словно земля-матушка. Губами — как ягода спелая. Ровна да пряма, словно деревце младое. Среди русявок красоты такой не сыщешь. То великая княжна-мать будет. Приведет она деток одвенадцать. Все они будут разные, но красою блистать, словно камни самоцветные на княжьем обруче.

Родиполк смолчал о ране Ворона да кривоте его. Ворон вещанию тому возрадовался да, поклонившись до самого полу, дал обещание Родиполку, что подмогу любую окажет за новости славные. Он ушел. Могута накидку мехову сбросил, сел супротив богатыря да в глаза стал заглядывать. Смутившись, сказал:

— Ты-то, верно, не все сказал. То скажи мне, я все стерплю.

— В боях ранения будут, — продолжил Родиполк, — кривым станет. Дружка его за это с другим будет.

— То ты мне все поведал? Ничего не утаил? — недоверчиво переспросил Могута.

— Все, — кивнул Родиполк.

— Слово тебе даю сродное, — сказал Могута, — что подмогу тебе окажу, когда запросишь. А ежели не запросишь, то сам вызовусь, — сказал весело Могута, да ушел на двор. Родиполк посмотрел вслед ему, дверь захлопнулась: недолго осталось, вскоре исполнишь обещанное свое, придут за мною.

Приехали за ним через месяц. Одесяток витязей да сам богатырь Тихомир, что главным стал. Тихомир смотрел на него печально, не то с мольбою, не то с жалостью. Родиполк его понял. Отдал меч свой малый да ножичек — подарок Лаврентия-кузнеца за спасение сына его Назария. Главный богатырь с благодарностью посмотрел на него, что супротив воли молодого князя Ярия не пошел, а все сладилось по добру. Младого богатыря вязать не стали. Тихомир-то знал, что не сбежит богатырь, не по его это, не по-богатырски. Повезли богатыря той же дорогой, что и сам он когда-то ехал.

Могута, прознав о том, брови свои белые сдвинул к переносице, да в гневе и ярости разбросал все в избе. А после отправился за витязями в Ясный Стольноград.

Родиполк с витязями въехал в Стольноград. Град, который поначалу казался ему веселым да ярким, теперь был суровым да неприветливым. Шумные люди казались насмешливыми, девки — слишком гордыми да зазнобными, а мужики — горделивыми. Его привезли в терем к князю Неждану — Ярию мудрому. Неждан призвал Родиполка к ответу за его слова, сказанные Солнцвороту. Но поспешного заключения не делал, желая выслушать самого Родиполка. На вече собралось многолюдье: бояре, купцы, князья. В больших палатах было светло да ладно. У высоких стен большой светлицы стояли покрытые широкими багровыми коврами длинные скамьи. Все собрались. Напротив входа, у главной стены, на возвышении, стоял большой деревянный стул, резной, с высокой спинкою. Там и восседал молодой княже Неждан Вольхович. Родиполку было чудно видеть на княжьем месте Неждана, ведь стул-то этот подходил только князю-батюшке Вениславу Саввичу.

В лице молодого князя была доброта, но и гордость княжеская. Неждан был силен. Сила эта была и во взгляде его синих глаз, и во всем его образе. Он был крепкий, с сильными мужицкими руками да плечами, плотной широкой шеей. Но руки его в запястьях были тонки, а потому управлялся он только мечами тонкими да длинными. Сильным да крепким было и его лицо. Борода его золото-желтая выделялась на лице, закрывая собою мужалый подбородок. Волосы же его спускались до плеч сильною и большою волною. Неждан, завидев его, посуровел да стал совсем хмурый. Князь обратился к Родиполку:

— Стань на колени, богатырь, да будешь ответ давать.

Родиполк сдвинул брови да хотел нрав свой княжий показать, запротивиться этому. Ведь он, Родиполк, княжьего роду, да не хуже самого князя Неждана. Но Родиполк усмирел, покорился. Но не так, как того ждал княже, а по-своему, с гонором: богатырь опустился на одно колено, да с вызовом посмотрел на князя. У Неждана глаза сверкнули, но злобу свою он сдержал.

— Богатырь Ротибор, — княже выпрямил сильную спину свою да посмотрел сурово на Родиполка, силясь увидеть в нем обман, — люди-то молвили, что ты князю Солнцевороту Бориславовичу сказывал о встрече у реки Вольновой. Ответь же: в сговоре был али нет?

Дверь распахнулась, да вошел богатырь Могута, с лицом красным, дыша полной грудью. Спешил, небось, думал Родиполк. Видно, есть в миру люди добрые. Да не будут твои слова услышаны, все то люди не понимают, страху только больше напустишь.

Могута поклонился княже Ярию, да хотел было сказать — быстро, словно в бой пойти. Князь Неждан остановил его, рукою указав на скамью с ковром. Могута стоял, не решаясь уйти: то ли с Родиполком остаться, то ли с боярами сесть. Не решив, что делать, отошел от Родиполка, но на скамью так и не сел. Неждан опять повторился, спросив Родиполка о сговоре. Родиполк в глаза смотрел Ярию, ответил громко, чтобы все бояре услышали:

— Не было у меня сговору. А князя младого отвести хотел, потому как видел я в глазах да словах князя Счастислава злобу лютую. А потому и решил сказать, как бы чего худого ни вышло. Но княже по-своему, по-княжески решил.

Неждан в словах последних что-то почуял, что его касалось. Но не постиг того, али не хотел думать о том.

— Княже наш мудрый Ярий, — отозвался Могута, — выслушай меня, а уж после решай.

Ярий кивнул. Могута продолжил:

— Княже наш мудрый, богатырь-то этот — кудесник, а потому наперед все ведает!

Неждан сдвинул брови к переносице да, откинувшись на высокую спинку стула, глядел на Родиполка, а после ответил:

— Богатырь Ротибор, подумал я о том, да решил все. Надобно тебе выбор сделать: быть богатырем али кудесником. Ежели богатырем, то волосы свои длинные ты до плеч срежь да распусти. А коли кудесником, то сними наряд богатырский да меч отдай, и будь кудесником великим.

Неждан замолчал да с вопросом посмотрел на Родиполка. Тот же ответил:

— Княже Неждан Вольхович, я готов избрать, но только опосля как дружку себе найду да женихаться буду. На зорьке поеду я к любе своей, а там уж как судьба сладит.

— Добро, будет таков наш уговор. Поезжай к любе, а как вернешься, то сразу ответ пред нами держать будешь.

По зорьке, поклонившись Могуте, Родиполк выехал из Ясного Стольнограда да поехал в малую деревеньку. С трепетом в духе младой богатырь въехал в деревеньку, где жила малая Мирослава. Увидел он ее издалече да сразу признал. Была она хороша, стройна. Но Родиполк то уже знал, что красою будет блистать, ведь видел ее такую. Мила она ему да люба. Мирослава выросла, очетырнадцать лет ей уже. Но и Родиполк уже мужалый: одвадцать с одним годком ему уже как осенью было. Али вспомнит она его, заезжего молодца, да обетницу свою перед ним? Но увидел еще Родиполк, что не одна она шла, рядом с нею увивался молодец красень-русич. Шли они по дороге раздольной, широкой да беседу вели любовную. Он-то с ней живо говорил, а она стыдилась да отворачивалась. То все одно, не сравнится она с княженькою Милоликою, пригожа она во сто крат. Но не моя она, да и никогда не была. Родиполк повернул лошадь свою, чтоб Мирослава его не приметила. А как только приблизился вечор, а округ все посерело, так Родиполк пришел к избе ее матери да отца, постучался. Мирослава вышла. Небось, молодца свого поджидала. Но то все одно, люба она мне, думал Родиполк, глядя на нее. А она-то была чудной красы: глаза темные, страстные, с блеском отважным. Волосы светлые, солнцем отливали золотым, в косу толстую заплетенные. А две тоненькие пряди выбились из косы да по обе стороны лица ее волною легли, словно ее украсами были. Была она в платье светлом, нарядном, с длинными рукавами, обшитыми обережной вышивкой, на плечи платок теплый большой наброшен. Она спешила с крыльца сойти к своему милому, но завидев Родиполка, остановилась, а после стыдливо подошла.

— Добра тебе, краса Мирослава, ясна девица! — обратился Родиполк к ней нежно.

— Добра и тебе, добрый молодец Родиполк! —ответила она ему смело да живо. Признала, значит, подумал Родиполк, вспомнила обещанное.

— Вижу, что я не мил тебе, — сказал горестно младой богатырь. — Но другой-то красень — люб? — спросил Родиполк у Мирославы, все думая, что и другой молодец не люб.

. — Люб он мне, по той неделе женою возьмет, — ответила она, не стыдясь, а гордясь тем, глядя прямо в печальные глаза Родиполковы.

— Ну, коль люб тебе, то помехою не буду. Ладу желаю да жизни долгой, пусть мать-судьба помогает, добра вам дает. Только одно скажу я, — резко сказал Родиполк, запрыгивая на лошадь, — в повозку да сани не садись.

Он не видел, что она на то ответить хотела, натянул поводья что есть силы, аж лошадь на дыбы встала, да, не оборачиваясь, ускакал. Доскакав до конца деревеньки, он остановил свою Синявку, успокоив ее и свой дух.

«Неспроста ты, Ханга, сетовала на мой дух, — думал Родиполк с болью да печалью, — раним он, дух-то мой, раним. Ох как раним!»

Он соскочил с лошади на землю, чуть отойдя, лег на спину, подложив руки под голову. Закрыл глаза. Ох, Ханга-прародительница, отвержен я, горестно думал Родиполк. Отвернулся от меня людь да невеста моя названа. Что ж теперь-то будет? Али скажешь мне то? Но Ханга молчала. Нет ответа от прародительницы, нет совета ему. Знать, самому надобно решить все, спрос делать, да и самому ответ давать. Богатырем-то теперь и не быть мне, знают ведь меня как ведуна да кудесника, думал. А кудесник из меня какой? Вспомнил Родиполк мудреца Ворисея из Непущего леса. Да ведь неспроста-то он все говорил, вроде бы и не слыхивал мой ответ, знал-то мою судьбу-судьбинушку, знал… Родиполк-то все уже решил, видно, не уйдешь от того, будет он подмастерьем у кудесника великого, а после уж и сам таким станет.

На обратном пути молодец решил наведать мать свою да дядьку Журбу. До самого полудня в избе было пусто. То, наверное, дядька Журба в поле, а мать ему еду понесла, решил Родиполк да стал ждать. По обеде дядька вернулся, но с ним была не мать Родиполка, а новая жена Журбы. Не мать-то теперь хозяйкою была, а новая молодица, все на свой лад делала. Увидев Родиполка, дядька Журба застыл на месте, а после сел рядом с ним на придворке. Оба молчали. Сердце-то не обманешь, все оно знает. Как же он, Родиполк, не понял того, когда знамение увидел тревожное? Все он о князьях печалился, а не о матери своей. Что уж тут, все уж сделано судьбою Макушою да Леть-рекою. Журба начал опервый.

— Нет матери-то твоей, Любы-то, ушла она с Морою. Как поехал ты, так все места себе не находила. Каждый день она к лесу ходила, все думала, что вернешься. Как дитятко привела, так совсем Люба печальна стала, ничем ее не развеселить было, и дитятко не тешило. Перед смертью все о тебе вспоминала, что не свиделась с тобою да прощальное слово не сказывала. К лесу она ходила, да так и умерла там. — Журба замолчал. Делить-то теперь уж нечего, спору тут уж и нет никакого. — Так по осени и умерла, а следом — и дитятко наше, Яся. Да по неделе за ней Яся и пошла.

— Давно ли? — спросил Родиполк, хотя сам уже знал, когда это все было.

— Две Макуши прошло, — ответил дядька со вздохом.

— Хозяйку новую привел? — равнодушно спросил Родиполк.

— Привел, — ответил тот, — одному-то негоже жить. Ежели есть нужда, то живи в избе, я перечить не буду.

— Нет, Журба, — тихо сказал Родиполк, — поеду я. Судьбу-то не обманешь.

Провожал Журба Родиполка с дружкою своею, младою девкою Сияною. Дружка его хлеба да зерна дала, чтоб всегда о роде помнил да о родимой земле-матушке. Напоследок Журба заплакал да обнял его, уговаривая вернуться. Но молодец уж знал, что возврату ему не будет.

Родиполк подъехал к лесу, поклонился ему, как и одва года назад. Как и тогда, увидал он маленьку стежку, да поехал по ней. Лес-то этот разросся, стал большим да густым. Много новых младых деревьев выросло, много старых сломали буйные семь ветров и их отец, ветер Вохтр. В глубине леса, поодаль, стоял ничем не сломленный сильный и могучий дуб. Деревья-то разные округ него выросли да окружили его. Но дуб им не поддался, все стоит упрямо, с места не сдвинется, силу свою от земли набирает да ветви упрямо раскидывает. Хоть и стал ты могуч да велик, все равно ты один, род свой не продолжил, детей не прижил. Не стоят рядом с тобою детки твои — тоненькие дубочки, не помогают тебе, не оберегают, да не продолжают род свой. Не делают тебе веселья да радости. Видно, судьба тебе быть могучим, но одному на целом свете. Но добро ты делаешь, тень даешь да прохладу. Любой путник в тени твоей отдохнуть может. Так то и мне такая доля, один буду я, но от помощи моей люди жить будут да добро наживать. Так решив для себя, поехал Родиполк к старому кудеснику Ворисею.

Ехал он теми же дорогами, как и ранее, проезжая Белград, где правил младой князь Шум, после уж Печерский град, где правил Вольха Вениславович. Град рос да ширился. Издалече было видно новые избы да терема. Решил он заехать к князю Вольхе да опоследнее слово сказывать, ведь неведомо когда они свидятся.

Родиполк приехал к Вольхе Вениславовичу. Там как раз готовились к смотринам девиц, выбирать для Светлолика нову дружку. Вольха был рад Родиполку, принял с почетом, разделил с ним свой округлый хлеб. И Родиполк тому был рад. Но подметил Вольха, что глаза его ясно-зеленые не блестят да не играют живостью, не сверкают, как та капля росы на листве по Макуше. «Тоска в духе его, тоска», — подумал о том князь, глядя на младого богатыря. Ту тоску я твою разведу да развею, будешь со мною девок выбирать Светлолику, то и развеется твоя печаль-тоска, — думал о том Вольха. — На красу девок посмотришь, да будет тебе веселее».

— Ты мой сынок названый, — обратился к Родиполку княже Вольха с хитрым взглядом, — то на ноченьку еще останься да денек побудь, развей мои горести старческие.

Родиполк долго и внимательно смотрел на Вольху, словно все его думы прознал. От того взгляда его пристального княже отвернулся да плечами сильными передернул. Родиполк горько усмехнулся, но князю дал согласие.

Поутру шли смотрины невест, выбирали жену старшему сыну князя. Невесты те были из разных краев да из разных народов. Были они, как и их народы, отличны друг от друга. Светлолик сидел возле свого отца Вольхи по праву руку. Каждая невеста подносила округлый хлеб на полотнище с обережной вышивкою. Было их всего осемь, разные, да и держались они по-разному. Все, окромя одной, в глаза не смотрели, стояли зардевшись. А одна девица — дочь князя Лахтича, Златоуста, — стояла прямо да в глаза глядела. Не было в ней ни сорому, ни стеснения. Светлолик на то все равнодушно да печально взирал. Не радовали они его своею младостью да красою. Его оперва дружка Ондра так и не встала с перины. Была она ни жива, ни мертва. Случилось то все с ней, когда сына приводила Надежу — как привела его, так и слегла. Не встает более, не подходит к мужу своему, не лелеет дитятко малое. За дитятком тем, вот уж как одну весну, прислужница смотрит да растит, словно мать ему родная. Как прошла та весна, уговорили на вече Вольху Вениславовича оженить сына свого старшого, а то ведь негоже без жены быть. Да и договор бы надобно сладить о ненападении да скрепить-то его свадебкою шумною. Приехали те семь девиц с батюшками своими из народов близ живущих, но обособленных, одних. Приехали к ним критичи, словеничи, хартичи, магуры, древочи, хамичи да сами злытичи. Все девицы были ладны да красивы. А та, что смотрела гордо, — то из древочей была, самоцветом. Глаза-то ее блестели, волосы были густы, до самых пят, словно была она сама Лада-обережница али кудесница-ворожка. Но при виде той девицы — Златоусты — не у Светлолика глаза сверкали, а у самого Вольхи Вениславовича. То, видать, не Светлолик себе дружку выбирает, думал Родиполк, глядя на девиц, а сам княже Вольха Силович. Но то ведь и ладно, негоже одному быть да род свой изводить, надобно и тебе, княже, дружку в терем привести. Светлолик подозвал к себе богатыря да тихо, с усмешкою, сказал ему:

— Гляди-ка, сколько девиц прибыло. То и ты себе выбрать сможешь. Все они дочери матерей и отцов княжьих.

При тех словах Светлолика Вольха брови-то свои сдвинул да сурово глянул на сына.

Родиполк того не захотел да напрямую сказал о том младому князю:

— Не надобно мне того. А ты, младой княже Светлолик, — продолжил богатырь, глядя прямо в глаза князю, — к своей бы дружке шел. По завтрашнему дню сойдет она по ступеням из своей опочивальни.

Светлолик на те слова Родиполка выпрямился, ожил, глаза-то его заблестели. Хотел было что спросить, но не стал. Негоже сомнения свои вещуну говорить, а то ведь сама Мора-обманка осерчать может, извести да страху наделать.

Девицы-то те все ушли, а с ними их батюшки да сродники их. Обет дал княже Вольха, что к завтрашнему повечерью ответ дадут да одну из девиц сосватают.

Наступила темна ноченька. Спокойна она была для Родиполка, тиха. На зорьке молодец вышел из своей спаленки да спустился вниз по деревянному крыльцу. Сошел он с крыльца, да от неожиданности замер. Внизу его ждал княже Вольха Силович да одве привязанные лошади. На одну, с рыжими большими ногами да длинной белой гривой и пышным хвостом крепкую лошадь, Вольха указал рукой. А на другую лошадь, светлую с крепкими ногами и светлым хвостом, Вольха вскочил сам. Лошадь вздыбилась да хотела его сбросить, но Вольха быстро управился с нею, успокоил ее. Родиполк понял Вольху, да и сам вскочил на лошадь. Его конь был спокоен да нежен. «Видно, Вольха сам лошадок-то подбирал, — подумал Родиполк, гладя свою лошадку, — любо, подбирал, любо». Младой богатырь двинул в бока кобылку да полетел. Лошадь его несла, ветер обдувал нежно лицо. Свежеть раннего утра его ободрила. Он совсем забыл свою печаль. Княже Вольха Вениславович его нагонял, ударяя ногами в бока лошади. Он свистнул, призывая Родиполка поехать за ним али перегнать. Княже был резв, а лошадь — Берестянка — под стать ему. Она несла.

Летели они с пригорка на пригорок. Земелька уже подсохла, плотна; травка проглянула молода, зелена, свежа. Лошадка та скачет, летит. А Вольха тот не страшится, Берестянку еще пуще подгоняет. И дух его от того сладость получает. А Родиполк, глядя на того, еще большую радость чует. Несут их лошадки, словно те ветра-братья. Княже Вольха Вениславович свою кобылку буйну остановил возле березовой рощицы. Белеет та рощица да ветвями длинными машет, радуется. Те березки светлы, на самом высоком пригорке стоят; с него видать далеченько. Родиполк стал возле князя. Он-то, княже, вдаль смотрит, глаза его блестят, щеки разрумянились, стоит Вольха да любо смотрит на родиму землю да народ свой.

— Гляди, — восхищенно обратился Вольха к Родиполку, — краса какая! Вот что нам любо, земелька-матушка родима. Вот кто нам своею плодородностью ответ даст за любовь нашу. Мого ты складу, — повернувшись к Родиполку, гордо сказал княже, — мого ты складу уразумеешь. Вот где услада-краса!

Младой богатырь окинул взглядом всю округу. Пригорки те были большие, холмистые, а после сразу в овражек быстрый, зеленый переходили. Травушка зеленеет кое-где ярко, цветочки пестреют. Пробудились они от ветерка весеннего, звенели. Далеченько град Печерский, знатный, а там уж и деревенька, с бороздками темными на полях широких. А за избами теми разными — и огороды, где сеют, сажают, запасы после делать будут, чтобы зимушку всю в достатке пробыть.

Вольха позвал Родиполка за собою. Княже уж съехал с пригорка; Родиполк того догнал, поехали они вместе.

Доехали они до деревеньки да постучались. Зашли в избу крайнюю, мужику поклонились. Мужик с короткою, но широкою бородою их радо встретил, в избу завел, за стол усадил. «Широкий стол, большой, дубовый», — подметил младой богатырь. Увидел он за тем столом весь род большой, славный, и мужика, и его ладную дружку. Вошла мать-хозяйка, нарядная, пышная, приветливая. Платье на ней новое бело-красное было, а на голове кокошник малый, с косою подобранной да платком покрытый. Накрыла она стол скатертью яркою, алою, расшитою; на скатерть ту посередке стола водрузила миску с кашею гречневою. Миски перед ними не ставила, а только ложки деревянные дала. Ели они по старинке, словно сродники мужику тому, с одной миски. Вольха ел кашу да нахваливал: то кашу, то хозяйку, то мужика с его родом.

— Ладно у тебя, мужичок Ухта, светло. Хозяйка у тебя знатна, — говорил княже, глаза хитро сощурив.

— За добро слово твое, княже, поклон тебе низкий, — отвечал мужик.

— Прознал ты меня, — с доброю улыбкою сказал князь. И младой богатырь от той доброты князя улыбнулся.

— А как же тебя-то не прознать, княже Вольха? Видный ты, яркий. Но попытать у меня надобность. Пришел-то ты, княже, с добром в избу-то мою?

— С добром, с добром, — быстро ответил княже, чтобы мужик не испужался. — Пришел я к тебе, Ухта, — продолжил Вольха, — испросить. Али все тут ладно? Обиду никто не делает? По нраву ли княжество мое?

Мужик, чуть помолчав, ответил:

— Живем, князюшка, ладно. Жоне обиду не делаю, довольна всем. Детушки здоровы, подмогу мне старому оказывают. — Вольха при тех словах посмурнел, но снова быстро весел стал. — А ты, княже, яро солнце, по духу нашему, народному. Только вон ведь как выходит, у Ярилы-то жонка есть, а ты, наш княже, все одиноким ходишь. Негоже это.

Мужичок вдруг испужался за слова свои, да у князя прощенья просить бросился. Но Вольха обиду не затаил, улыбнулся тому.

— Ладно ты говоришь, верно.

Поклонились они матери-хозяйке, да и самому мужику. Тот все на князя глядел, али не в обиде тот, не в кручине. А как кланялся Ухта тот, то все прощения просил за слова свои, что сказывал.

Через овсю деревеньку возвращались они, князь да Родиполк, молча. Княже тот задумчив был, но глаза сияли, словно у молодца-красеня. Как стал виднеться их терем, так Вольха к Родиполку и обратился:

— А что скажешь мне, богатырь? Али взаправду мне жону выбрать?

— А коли люба, то и обручиться можно, — сказал резко Родиполк, вспоминая княженьку Милолику да себя. — А коли так… — богатырь не окончил, — то не надобно того.

— Славно ты говоришь, — ответил Вольха. Но млад ты, еще млад. Жизнь-то, она не пряма, а с завитками все, с завитками.

Задумались оба: Вольха — о своем княжьем, а Родиполк — о своем младом.

— Еду я на обучение, — прервал Родиполк молчание, когда те подъезжали к княжьему терему. — К кудеснику Ворисею, звал он меня, — сказал Родиполк, чувствуя вину перед князем.

— Уж я уразумел-то.

Перед ними выбежала Манрушка, сбежав по крыльцу, словно младая девка, заверещала:

— Князюшка наш! — воскликнула боярыня, остановившись перед князем. Запыхавшись, то ли от бегу, то ли от радости. — Надежа наш княже! Случилось-то! Случилось!

Вольха Вениславович остановил лошадь да резво соскочил с нее.

— Беда, что ли, приключилась?! — спросил огорченно княже, что его разговор с Родиполком прервали.

— Что ты! Что ты! — хлопая себя по коленям, восклицала боярыня. — Наизнанку! Наизнанку! — опять радостно затараторила та.

— То говори уж! — не стерпел княже.

— Жона-то Светлоликова ожила, мужа-то свого признала! Уж и кормят ее.

Родиполк соскочил с лошади, отвернувшись, стал поправлять стремена, хоть и надобности в том не было. А сам-то, довольно улыбаясь, думал: «То все я видел». Смутился младой Родиполк. Вот, верно, путь его — кудесника.

Вольха после новости такой взглянул на Родиполка, но тот стоял спиной, и того удивленного взгляду князя не приметил.

Вольха взбежал по крыльцу да в светлицу девичью, чтобы самому все увидеть. Манрушка радо бежала за ним. Родиполк отошел от лошадей, младые витязи быстро увели их в стойло.

Богатыря позвали прислужники и сам Светлолик, счастливый.

— Поди, поди. Гляди-то! — говорил, запинаясь, сияющий Светлолик.

Родиполк вошел во светлицу. Яркое солнце залило светом всю девическую, словно радуясь новой жизни маленькой княженьки Ондры. Она сидела на своей пуховой перине, свесив тонки ножки. Бледна, тонка, прозрачна, с белыми длинными волосами, она глядела на всех изумленно, не понимая, отчего все собрались и глядят на нее. Ее прислужница, мамка-нянька маленького дитятка, кормила ее маленькою деревянною ложечкою, другой рукою утирая слезы радости. Княжна ела, словно послушное дитя.

«К прародителям через одве весны уйдет», — мелькнуло у Родиполка, но того говорить не стал, смолчал. Не стал губить то счастье пришедшее.

По вечору собрались все княжие сродники невест на пир. Пировали щедро, но все на князя поглядывали, когда же тот слово держать будет.

Княже не спешил. Угощал всех, пировал. Под самый конец празднества взял слово да сильно сказывал.

— Добра вам, княжий людь! Знатны вы все да почетны. С вами бы с овсеми сродниками стал, но того не случится. Выбрал я себе девицу да жоною своею сделать хочу. Люба мне девица Златоуста, что дочь Яхта из древочей. Коль я вам по нраву, то через одва месяца, по новой луне, пировать будем, свадебку праздновать.

Княже Яхта тому подивился, ведь не Вольхе девицу на осмотр привозили, а сыну его. Но Яхта тот отказу не дал, решив, что то еще и ладно, что за самого князя пойдет. Яхта поднял плошку да радо прокричал:

— Славься, княже великий, да невеста его Златоуста!

Конца того пира Родиполк не видел, снарядился да отправился к князю Неждану, сыну Вольхиному.

Приехал в Стольград Ясный, где восседал князе Неждан, сын Вольхи Силовича, под новым да красивым именем Ярий мудрый. Стольград стал новее да ярче. Много сыновей великовозрастных построили изб новых, красивых. Привели в избы хозяек, а там уж и дитятки были.

Князь Неждан с боярами восседал да решал дела жизни града. Родиполк его терпеливо ждал у дверей да все слушал, о чем речь шла. Казну считали на дела разные: на жизнь князя и его дружины, на сбрую, на возведение изб новых. Много дел решалось, заседали аж до самого вечора. А коли поделили все, князь трапезничать стал. Несли ему еду большую да заморскую. А как поел он, так и отдыхать стал собираться. Выходить он стал из светлицы своей, да уж было направился в горницу свою, где перина его ждет да дружка ясноокая. Князь-то уж идти собирался, но узнав Родиполка, повернул назад, за собою позвал. Сел он в свой стул дубовый да велел говорить Родиполку. Богатырь поклонился князю да ответил:

— Великий да мудрый княже наш Ярий, пришел я к тебе волю судьбы-Вехоч сказывать, как сговаривались по месяцу.

Неждан от таких слов спину выпрямил да гордо на богатыря смотреть стал, головой кивнул, чтобы тот продолжал.

— Княже, — сказал с грустью Родиполк, — судьба-то за меня все решила. Звал меня в подмастерья к себе кудесник Ворисей, старец, что в Непущем лесу живет, за высокими белыми холмами. К нему я и отправлюсь с позаутренней, буду жить там да обучаться.

Княже брови сдвинул, но супротив не пошел, с судьбою спорить не стал. Али как с нею поспоришь, ведь судьба-то — она все с рождения дает; как уж матушка привела дитятко, то судьба сразу и приходит да свою дорогу указывает. Всем-то она свою жизнь показывает, одним — быть богатырями, а другим — уж кудесниками. Родиполк опять обратился к князю:

— Княже, сделала судьба-то выбор свой заместо меня, но с просьбою к тебе обращаюсь: оставь мне меч мой малый. А кольчужку, да и другое все, отдам я богатырю Силуану.

— То с судьбою спор вести не буду, отпущу тебя к старцу Ворисею, тебе то все оставлю: и кольчужку защитную, да меч именной. Но то ведаю я, что послужит он для защиты простолюдинов али знати. До зорьки заверши дела свои начатые да поезжай под знамение судьбы-Вехоч.

Опоследнюю ночь младой богатырь решил провести в тереме безжоных, где с друзьями своими жил, Траяном да Даром. А теперь-то тут новый безжоный младой богатырь живет, как одва года назад сам Родиполк. Встретил он Родиполка безучастно, спросил имя его, да на том и разошлись. Спал тот младой богатырь в палатах Траяна, а Родиполк опоследний раз в своих палатах, там где был Дар — Белозер.

На зорьке попрощался Родиполк с мамкою-нянькою Светоликой, а та безразлично его проводила. Не была ты мамушкою богатырям, думал Родиполк, а только прислужницей. Отправился к дядьке Силуану, главному богатырю. Силуан с Афросьей обручились да жили в малой, но ладной избе. Мамушка накормила его досыта, а когда Родиполк свою кольчугу да макивку отдавал дядьке на хранение, Афросья заплакала, как дитятко малое. Прощались долго. Дядька Силуан все не хотел отпускать младого богатыря, да делать нечего, супротив судьбы не пойдешь, а против слова княжеского — и того более.

Зорька была яркая, золотисто-огненная. Чудилось Родиполку, что такой зорьки он никогда не видывал. Ждет меня моя судьбинушка, да жизнь новая — чудная. По зорьке он решил заехать да добра пожелать напоследок своему побратиму Дару — Белозеру. Его новую избу было видно отовсюду. Хорошая изба, добротная, нигде ни щелочки не было между срубами. А ставенки-то сосновые — кружевные, словно младая девка из нитей выплела тонкими пальчиками. Оберегала-то эту избу Лада, а потому было все тут стройно, весь уклад жизни. Было тут все: и добро, и богатство. Постучался богатырь в окошко, открыли ему. Молодица Отрада встретила его радостно да позвала мужа свого. Дар, завидев его, повеселел, а после нахмурился, поняв, что неспроста пришел побратим, а прощаться. Отрада хозяйничала, стол накрывала, угощенья ставила. Дар-то не знал, как прощаться надобно, да все молчал. А Родиполк-то много хотел сказать, да надобно ли.

— Надолго ли? — спросил Дар. — Али вернешься?

— Надолго, — ответил тоскливо Родиполк. Но тут же посветлел, — вернусь, но мужиком с бородой. Ты-то, — продолжил Родиполк, — дружку свою береги, заступничество делай. Дитятко расти в мире да заботе. Добро всем делай, службу богатырскую служи ладно.

Дар головой кивал да отвечал ему:

— То так и будет.

Отрада дитя вынесла да на руки Родиполку положила. Мальчонка славный, крепкий да здоровый. Родиполк вернул дитятко матери да стал собираться в дорогу. Дар проводил его за саму изгородь да долго стоял, смотря ему вслед.

Зорька-то небо открыла для батюшки-солнышка, то светило ярко. Ярко-то светит солнышко, знать, дорога будет добрая.

Ехал он через весь град, к реченьке Вольновой. Как доехал до ее берега, повернул по леву сторону, супротив стороне, куда ехал к богатырям Доброжиту и Могуте. Поехавши по всем берегу, доехал до Разграда, Вохтграда, Тичьграда, Затворного града, где правил младой князь Сидрак Бориславович. Грады все эти делились между собой большими холмами. На самых высоких взгорьях да больших стояли новые да красивые грады. Но Родиполк туда не заезжал, а поехал он мимо, по тропкам среди деревьев. Ехал он месяц, а то и более. А подъехавши, с пригорка увидел веттов. Народ-то этот был хорош да добр. Женщины с детьми малыми, мужики на полях пшеницу сеют. Избы-то их подле воды озерной стояли да словно лес к этим озерам не пускали. Озерец-то этих было одва, между собой перемычкою-земелькою соединялись. Округ изб невелико, одвадцать с пятаком будет. Далее от озер-то этих низина ровная, а там уже поля вспаханные. Заметил он, что только ветты эти не из мешка зерна достают, а из круглой миски. Она-то, деревянная, на шее держится лентою, а они рукою зерна достают да бросают в темную борозду. Мужики-то эти лоб свой тонкой лентою перевязывали, чтобы волосы по ветру не разлетались да глаза не застилали. Рубахи-то у них такие же были, а вот штаны свои широкие снизу до колен обматывали, словно сеткою. Как проезжал он подле них, так дети ему руками махали, а девки от такой чудной красы зарделись. Подъехал он к опоследней избе, вышел к нему навстречу мужик молодой да испросил, чего богатырю-то надобно. Осторожны они, эти ветты, ведь богатырь не только защиту мог принести, но и саму войну грозную. Поклонился он ветту, да и просил помощи у хозяина.

— Друга тебе свого вверяю, будь с ним ласков да нежен, — сказал Родиполк, отдавая поводья.

За то мужик, что из веттов был, взглянул на младого богатыря не то с удивлением, не то с благодарностью. Но поводья взял, глаза оттого его заблестели, словно злато Родиполк отдал ему. Богатырь еще раз обнял свою кобылку, поклонившись, ушел не оборачиваясь.

Непущий лес встретил его темнотой да сумраком. Толстые, сильные да грозные деревья с большими грузными кронами теснились близко друг от дружки, не пуская чужаков. Он-то строгий, оберегает лесную жизнь в своем чудном мире. А ежели пойдешь, так туману наведет да пеленой глаза застелет, но все равно не пустит. А коли лес-то туману наведет, так сгинуть можно, что и не отыщет никто, даже сам кудесник. Но недаром ведь прародительница Ханга мудрости Родиполка учила. Испросить-то надобно у леса, ведь живой он, как людь, да рассказать, что тебе в его краях требуется, чтобы лес тот пустил тебя да тропку показал.

Младой богатырь Родиполк стал просить с почтением да мягкостью. Долго просил, пока тропку маленькую не увидел, а увидев, поблагодарил хмурый Непущий лес. Родиполк шел медленно да бесшумно, чтобы не испугать тихую жизнь в лесу да сам грузный да дремучий лес. В угрюмом лесу деревья высокие плетистые руками-ветками все норовили Родиполка задержать. Ветви свои распустили да к богатырю дотрагивались, словно тот леший руки свои простирал. Вспомнилась Родиполку мать его, что привиделась Тарою. Да и померещилась та Тара в глубине зеленого леса. Вот она, опять хохочет, заливается. Она-то волосы свои зелено-серые распустила да бегала среди деревьев да кустов, подбивала лес не пускать путника да странника. Но лес на ее смех да оклик внимания не обращал, а только сурово поглядывал на молодца, но не трогал того. Ведь испросил младой богатырь разрешения у леса, лес тот и смягчился, пустил молодца. Позволил ему лес пройти да тропку показал.

А в лесу том, словно в мире чудном, была жизнь своя. И то, что мрачное ему показалось поначалу, теперь его совсем не пугало. В лесу была стройная и ладная жизнь. Бельчата, прыгая с ветки на ветку, игрались между собой, зайцы робко выглядывали из-за широких стволов, разные птицы переливисто пели, каждая в свой голос. Богатырь шел, и ему казалось, что все это он уже знает и словно видел, будто был уже здесь, в этом добром да мягком лесу. Тропинка его вывела на небольшую поляну, где стояла старая да худая изба кудесника. До кудесника этого жил здесь другой чародей — кудесник Лапта, к которому сам Дарий захаживал со своим сыном Саввичем. Но того старого кудесника время уже прошло, а пришел час другого — Ворисея. Того Ворисея никто не знал, отколь он, род его да имя названое — младенческое, али другое — славное. То, может, после Ворисея придет и его пора — Родиполка.

Родиполк остановился. Вот она, судьба моя, Макуча али Вихта, того еще не ведомо. Все то новое да ладное. Начало то все жизни моей. Он хотел уже было подойти ближе к избе, но кудесник его опередил.

Старый кудесник Ворисей, вышел, поклонившись, трепетно сказал:

— Добра тебе, великий богатырь Родиполк! Я кудесник Ворисей. Давно, для людей был Вертиполохом, мира тебе, сын мой!

От таких слов голова-то оборотом пошла да под ногами земля поплыла. Но кудесник все понял, подошел да обнял свого родного сына Родиполка.

— Ну, коль судьба свела нас, — сказал, блестя глазами, старый батюшка-кудесник, — жизнь у тебя станет новая да имя другое. Прославишься ты, да величать тебя будут, — продолжил старый мудрец, — величественно: кудесник Варта.

Глава 10

Послесловие

— Батюшка?! — воскликнул радостно Родиполк — Варта, но тут же, спохватившись, вспомнил, что с кудесниками так не велено разговор вести. Надо поначалу почет оказать тому кудеснику, поклониться низенько — так уж надобно было, так учила его мудрая прародительница Ханга, а та уж все знала да ведала. Поклонился Родиполк — Варта, а после, не сдержавшись, воскликнул: — Али не виденье мне то? Не чудится ли мне все? Не играет ли со мною Мара-обманка?

Седовласый кудесник, радостно блестя зелеными глазами, улыбнулся и тепло сыну ответил:

— Все то взаправду! Живехонький я — батюшка твой! Пред тобою стою! Не играет с тобой Мара-обманка, не водит тебя средь тумана! То все правда! То теперь я уж кудесник — Ворисей! Да чего же мы тут встали, словно вросшие в земельку-то, как те деревца сильные. Пойдем уж в избу!

Старик-кудесник тепло обнял свого сына, а после отошел, словно того устыдился. Указав рукой на тонкую тропинку, что вела к ветхой избе кудесников, батюшка пошел впереди, а за ним, словно в тумане, и его сын.

— Она хоть и старая — та изба — да ветхая, но приветливая, теплая да ладная, — раздался голос кудесника-батюшки, словно из того далекого туману.

«Свет батюшка мой…» — все еще не веря всему, да и самому себе, думал Родиполк — Варта, глядя на седовласого кудесника. А тот, с длинной, совсем белой косой, босой, в платье до полу с подпояском, твердо ступая, шел впереди него. Он хоть и был худ, но плечи имел крепкие, а руки сильные — богатырские. «Вот он, батюшка-то мой, свиделись… Чуяло сердечко, что жив он, супротив всем говорам вражьим. А оно вот как сладилось! Как судьбинушка-Вихоч все решила да жизнь мою поменяла! То уж покой мне будет. Буду жить ладно, в добре, да в подмастерьях у кудесника-батюшки. Только вот уж матушки моей нет, — думал Родиполк — Варта и горестно вздыхал. — Ежели бы жива была, возрадовалась бы она, да печаль стерла с духу свого». Вспомнил он ее лесною Тарою, хохочущую, вздрогнул. Но то уж судьбинушка так решила, по-своему, по-Верхоглядовскому.

Они дошли до избы. Та и взаправду была нескладная, давнишняя, худая, но в том и заключалась ее древняя сила. Срубы те, что в стены выложены, уж совсем посерели от резвых ветров — семи братьев и их сильного батюшки Вохра, от лютого студеного снега да самой Вьюжницы. Опалил те бревнышки своими ярыми лучами и Ярило-батюшка теплое солнце, окатил водицей, дождями-ливнями, и громовержец Перун, да бревнышки те совсем потемнели. По углам изба поросла темно-зеленым высоким мхом. Деревянная зубчатая кровля была скошена — съехала набок, словно избе той тяжело держать ее прямо, вот чуть в сторону и склонила. Но изба та стойкая да крепкая была, как у люда часто бывает: сам-то нескладен, а силища — огромная.

Ворисей нежно погладил да похлопал те бревнышки, поклонившись избе, сказал сыну:

— Стойкая она, не хуже, чем сами кудесники, что живали здесь. А жило-то их немерено, но помнил кудесник Лапта только Вереса-волхва, кожура Махханта, чужеродца заезжего Семиила, а после уж сам Лапта жил, а далее я да ты, сын мой.

Ворисей поднялся на одве дряхлые ступени, что уж утопли в земельке-матушке, отворил древнюю дверь, и они друг за дружкою неспешно вошли.

Встретила их маленькая светелка со скрипучей половицей. Возле стены, подпирая ее — небольшая давнишняя, но свежеобмазанная светлой глиной печь, супротив — небольшое оконце, возле него — хоть и малый, но крепкий дубовый стол да округ — чужеродные лавы, высокие пеньки. Подметил Родиполк — Варта, что на стене висит сверкающий меч начищенный Ханговский, что богатырю Славю отдан был для побед над супротивниками-ворогами. Был он тонок, чуть изогнут в дугу. Ножны те сребром блистали да выделкой инородного варяжского кузнеца. Во главе тех ножен рукоять меча виднелась — была она проста, но с дивным, загнутым рисунком-выделкой. Вот их меч-то родовой, всепобедный! Не было у прародительницы Ханги-Огнеяры поражений да крушений в боях тех сильных. Да и у самого богатыря Славя того не было! За тем мечом увидел Родиполк — Варта победы сильные, знатные, большие. Да самого богатыря великого Славя! Вот он, сильный, огненно-рыжий, скачет верхом без страху да сечет мечом врагов-супротивников! Славен он! Славны они были, сильны, могучи!

Далее увидал проход в небольшую, но тихую горницу с одним малым, совсем узеньким оконцем. Тут его словно ждали: одве лавы с перинами, супротив — деревянные, скованные по бокам железными прутьями, небольшие одва сундука, такие же старые, но крепкие, как и сама изба.

В самом дальнем углу виднелась низкая покосившаяся дверь, ведущая в небольшую темную коморку. В ней хранилось съестное, каши да мука, мед, грибы, ягоды да разное сушеное разноцветье: цветы-обережки, травы-целительницы. Везде, словно в избе той хозяюшка управлялась, было чисто да все на своем месте. Родиполк — Варта снял с себя меч да хотел аккуратно положить в сундук. Теперь уж ученье будет другим, кудесническим, да защита — иной.

Но Ворисей его остановил:

— Негоже своему мечу обиду делать, забывать его. Ведь победы-то великие с ним одержал да злобных врагов с ним победил. Дух в том мече сильный, разный, с инородным слитый, соединенный, а знать, еще могучее он, чем все другие мечи — свуяныческие. Надобно тот знатный меч на стену повесить, подле мого, да каждый день его начищать. А по светлому дню нужно с ним управляться, чтобы руки те не забыли богатырской удали. Да чтобы сам меч обиду не делал да силою тебе подмогал.

Сын понял его, лицом посветлел. Повесил меч на стену в ясной малой светлице, около батюшкиного меча. И почудилось ему, что меч его, инородный, ахтаровский, заиграл самоцветами да засветился по-новому, ярко-солнечно. Но и батюшкин меч, сильный — Ханговский, родовой — светился ярким лунным светом. Словно те братья небесные Ярило да Месяцеслов светятся, по-разному, но на одном большом Верхоглядовском своде. Родиполк — Варта отошел, затосковав по другам своим ратным да по полям раздольным, где вел бои с супротивниками.

Он окинул взглядом ветхую малую светелку, и чудилось Родиполку — Варте, что было в той избе просторно, светло. Знатна та светелка была! Приходил сюда людь простой за той подмогою кудесническою. Помогал кудесник всем, да сияла светлица та радостью да любовию большой, народной. Ничего сильнее той радости нет, она любую горесть да печаль изгонит. А как нет той печали — то жив народ его любый, песнями звонкими, хороводами-плясками нарядными да уделом своим народным. Вспомнил он люд — разный, но свой, родный, сильный, яркий, да радо ему стало в духе его.

Рядом с ним стоял его батюшка, добро глядел на него, словно весь его дух понял, прознал, о чем думает его сын-подмастерье. Почуял то Варта, всем духом своим почуял! Разведал кудесник и печаль его, и тоску по тем славным боям да победам над ворогом — и, небось, и сам овогда тосковал по той поре, когда был знатным богатырем — Славем.

Но и кудесником Ворисеем он был велик, да не хуже богатыря Славя! То и ему хорошо быть подмастерьем да ученье то изведать. Надобно и Варте добро нести людям, чтобы та радость людская великой была да одолевала ту печаль горькую, истомную.

Старый кудесник усадил сына свого за малый стол, достал деревянные ложки да мисы, все поставил пред ним, а сам пошел к печи. Вытянул еще горячий кашник с темной кашею, потянуло съестным да сытным, родовою теплотой.

За столом Родиполк — Варта украдкой, боясь встретиться взором, рассматривал отца. Теперь он не казался ему стариком. Лицо его было хоть и потемневшим от солнечных лучей, но живым и свежим. А после он заглянул батюшке в глаза — дух того был спокоен. А потом еще дальше посмотрел Варта, в даль прошедшую — увидел жизнь кудесника в густом Непущем лесу. Поначалу был тот не один, а с мастером-кудесником. А потом уж один стал. Сам он жил в глубине лесу, в темной да древней избе. Не было рядом с ним более ни жонки, ни дитяток, ни роду нового. Успокоился Варта, дух утешился его. Да и сам он, Варта, без жонки был да без роду свого. Не случилось того… А только печаль осталась заместо рода свого. Ушли от него все девицы, его невесты: и Милорада, что мать сватала ему, и Чаруша, что ушла за Леть-реку, и жена его названная, княженька Милолика, и Мирослава, что завет давала ждать его. Была Баяна, но та уж ненавистна к нему стала, более чем с любовию. Варта тяжко вздохнул, отошел от виденья того.

Поглядел он снова без стеснения в батюшкины глаза. А тот словно все понимал да смотрел на него, извиняя сына за его недоверие ревностное к нему. Глаза темно-зеленые, живые, цепкие все подмечали в сыне. Овогда в том взгляде пробивалось упрямство да своенравный дух знатного богатыря. Но все ж кудесника в тех глазах было больше, а потому мудрость да спокойствие побеждали то богатырское своеволие. Становились они светлыми, почти прозрачно-зелеными, как та морская спокойная водица, полнились красотою древней мудрости.

Образ его стал мягок, но княжеские черты не стерлись с сильного, загорелого лица. Если бы не серо-белые власа да борода, то он был бы сильным, мужалым мужиком. Но они делали его совсем стариком, хоть еще и бодрым и живым.

За едой Ворисей завел говор опервым, не таясь, сказывал о своей долгой жизни в Непущем лесе. Сын с любопытством слушал да все представлял себе.

Пред ним возник образ седовласого старца — кудесника Лапты из Непущего леса, тот словно появился из туману пред сильным богатырем Славем — батюшкою Родиполка. Власы его сплетены были в густую косу, что висела до краев длинного платья. Смерил он славного богатыря острым взглядом из-под нависших косматых бровей. Лицо его посуровело, чело прорезали одве глубокие полосы. Захолодел весь дух у богатыря Славя, а мудрец рукой его поманил.

— Надобно, — говорил он весомо, словно Перун-громовержец, — со мною-то идти в Непущий лес да быть моим подмастерьем.

Батюшка хотел было отказ дать, ведь богатырь он да по нраву ему в боях победы одерживать вместе с князем да под управою сильного воеводы. Но не смог вымолвить и слова, а старец далее так же сильно говор вести стал:

— То решили все Верхогляды да сама судьбинушка. То уж супротив не идти тебе, не тягаться, — продолжил он уж более мягко, — тебе с Верхоглядами, не перечить им. А как будет весна-Макуша последующая, теплая, да как соловьи затянут свою звонкую долгую песню, ты уж к лесу подходи. Да не пужайся! Лес хоть темен, но ласков… — Старец то словно и не богатырю сказывал, а кудеснику-подмастерью. — Поклон соверши, да по тропке узкой, извилистой прямо и ступай, к избе-то и выйдешь. Да помни! Власа свои не режь, в косу, как девица, плети — то сила тебе будет непобедимая.

Да и как батюшка Славь мог дать отказ, ведь кудесникам-то отказу не дают, супротив не идут!

Весь круголет от весны до весны последующей дух его неспокоен был. Не смог он забыть слова кудесника-старца. Власы свои, как и просил старый кудесник, не резал, а плел в косу. Поначалу она получалась нескладная, а к весне — уж прямая да ладная стала. То уж понял Славь путь свой, да более не мог быть на полях ратных и победы одерживать над ворогами. Дух его более не горел той страстью воинственной, а все тянулся к кудесническому учению.

По весне-красе, девице Макуше, отпросился он у воеводы да и у самого князя в тот Непущий лес, к старому кудеснику Лапте. Супротив они не шли, не стали тягаться с ведуном да с самой судьбинушкой-Вехоч. Отпустили его. Подошел он к Непущему лесу да, как старец учил его, поклонился ему да позволения испросил. Открылась ему тропинка извилистая, узкая, да повела к самой древней избе кудесника. А после уж жил там да учился кудесническому мастерству, да овсе вокруг тому помогало. А как Лапта ушел за Леть-реку (а было то с опять годков опосля), то уж стал кудесник один жить. Хотел было кудесник Варта вернуться в свою родовую избу, к роду свому, к жонке да сыну. Но Верхогляды-боги на то запрет дали, велели в лесу быть да силу свою беречь для последующего великого да знатного кудесника.

Батюшка спохватился, виновато глянул на сына да добавил, что по свому отпрыску да сродникам, прародителям тоску в духе имел — не забывал, помнил. Но супротив Верхоглядовского слова пойти не мог:

— Позволенья на то не было.

А однажды пришли к нему те Верхогляды да с самой Берегинюшкой-матушкой — да про его сына сказывали. Что тот великим кудесником стал да будет еще знатнее. Что грядущее его решено уже, а для того сила да мощь надобна. И что они поручают ему, Ворисею-то, ученье его сына Родиполка.

Родиполк — Варта опять вспомнил мать свою, как ждала мужа свого — Вертиполоха, но про то батюшке не сказывал. Ведь кудесник он да сам все уразумеет, а то, может, и уразумел уже. Но то у батюшки не спросил, не надобно то делать — дух бередить да печаль сеять. Да и про остальных-то — жон да девиц своих — не сказывал, не бередил рану свою, не сеял печаль в духе своем да батюшкином.

…Жизнь их совместная потекла просто, ладно, но в таинстве знаний кудеснических. Хоть и думал Ворисей, что уж нечему сына свого учить, ведь велик он — от самого Рода-Верхогляда пошел.

— Как от Рода? — спросил его сам Родиполк — Варта, пытливо глядя на батюшку.

Не смог сказывать ему Ворисей, что видел он самого Верхогляда-Рода, что приходил по ноченьке к жонке его — Любе. Но ответ дал таков:

— Уж то дела Верхоглядовские, про то и думать не надобно. Уж потом все уразумеешь.

Сын про тот говор свой забыл, да о том более не спрашивал. Вот он, батюшка, тут, с ним рядом, а остальное уж все потом будет, потом уразумеет.

Рядом с батюшкою Родиполк — Варта жил да подмогу оказывал. Каждый день, прошедший с кудесником, он словно заново жизнь свою проживал. Дела их были совместные, разные: то разнотравья собрать, то водицы в дужку наносить, то хворосту да съестного заготовить. Но и ученья были. Учил его батюшка всему: и богатырскому, и кудесническому. Славен он был, богатырь тот Славь, не забыл своей богатырской силы. Выходили они по раннему утру да сходились в боях дружных. Схлестывались мечи их, малый да великий, сходились силы Верхоглядовские. А овогда батюшка свой меч и не поднимал. Руки-то свои кудеснические вперед выставит да на Родиполка — Варту направит. А Варта уж стоит бессильный, рук да ног не чует. А после кудесник руки-то свои опустит, а у Варты сила та прибывает, может он и руками да ногами двигать, и свой меч поднять. Посмеивается над ним старый кудесник, улыбается доброю улыбкой сквозь седую бороду. От той улыбки и самому Родиполку — Варте тепло делается, обиды на батюшку нет.

— Ты уж, сынок, не горюй, и то мастерство одолеешь, будешь еще знатнее меня.

Да не было горести в том духе сыновьем, не горевал, не печалился да обиды не держал он. На то и в подмастерьях ходит, чтобы ученье то перенимать.

Потекла его новая жизнь, словно луч золотистый по поляне скользит, по травушке смарагдовой, да тепло за собой оставляет. Спокойно стало в духе его. А может, то и есть счастие — тихое да ласковое, думал Родиполк — Варта, подмогу чиня своему батюшке-кудеснику. А отец-то наученье делал, да все больше кудесническое.

— Силушка-то не от прародителей, а от Верхоглядов, — стоя посередке леса, говорил кудесник-батюшка своему подмастерью-сыну. — А Верхогляды-то… — и он раскинул руки в стороны: — Вот он, Верхогляд, повсюду. И в деревце маленьком, — он погладил рукою деревце, — и здесь вот, — и он указал на травушку рукою, — и в камне сильном, и в водице нежной. То и силушка наша отовсюду: и от травушки, и от деревца, и от земельки-матушки.

Не перечил ему Варта, он уж и сам тоуразумел, чуя силу от всего живого.

Каждый день показывал ему кудесник места знатные — Верхоглядовские, где силушки набраться можно али с самими Верхоглядами совет держать. Вон та полянка чудная, где сплелись верхушками деревья статные, — там уж сама Лада с Берегинюшкой ходят, все своею ласковою силою наделяют. А вон там, поодаль, деревья, сплетенные стволами, словно замершие образы древнего люда, лежат округ них великие валуны, стерегут. Там уж весну-Макушу заприметить можно да грозного Верхогляда — бога Световида. А там уж далее, за поляной светлой, насыпь горкою, поросла цветами яркими, сине-желтыми, — там уж Мать — сыра земелька восседает, словно молодица ярая, в платье из зелени. А уж дальше, коль в саму глубь леса зайти, можно разглядеть малое озерцо, окруженное кустами, но не ровными, а словно та волна морская — горбами. Там уж по Купале и мавок увидать можно. Но на то озерцо Варта редко ходил, все боялся свою мать-красу увидеть. Но одно место Варте особо любым стало. Было оно недалеченько от их худой да древней избы. Надобно только чуть в сторонку пройти по узкой тропке да выйти на округлую лесную поляну между очетырех широких да высоких, словно то небо подпирают, деревьев. Сплелись они верхушками-ветвями, соединились веточками да листочками. Коль станешь промеж ними, да в самой середине той поляны, поднимешь руки вверх к тем верхушкам да глаза закроешь, то пойдет та силушка от самой земельки-матушки, наполнит от пяток до макушки. А после уж наоборот: от темечка до самых пят. А как наберешься той силушки Верхоглядовской, то уж и сами Верхогляды на поляну ту придут да говор с тобой вести будут. Да приходят они, Верхогляды-то, в образах разных: то словно девицы да молодцы, а то и великаны знатные, а овогда — и словно простой люд, не знатный.

То таких мест по всему лесу тьма-тьмущая. Но те места сам лес Непущий оберегает, иного люду не пускает, заводит, уводит да запутывает, глаза туманом застилает.

— Науку тебе дам велику, — говорил отец сыну, — мастерство, кудесничество. Чтобы мог ты в любом бою побеждать, да без лука и меча. А как научу, должон ты то умение в себе копить, а мастерство улучшать.

Варта того и не понял, что батюшке его по земельке-то родимой ходить недолго осталось: как даст ту силушку, так и сам пойдет к прародителям.

— Но для силы той, — продолжал кудесник старый, — надобно с самим Верхоглядом-Родом встретиться да имя его назвать. А коль назовешь, то обретешь новую силу, другую. А после я тебя научу, как ею управлять, — говорил Ворисей, идя рядом с Вартою по лесной тропинке. — Ну, вот и дошли. Вот место это, заветное, где с Верхоглядами встретиться можно.

Варта поглядел туда, куда указывал рукой батюшка, но нового ничего не увидал. По кругу высокие, древние, с толстыми стволами — что и руками не обхватишь — деревья росли. Меж деревьями теми, словно замершие Верхогляды-боги, лежали валуны да камни, а вокруг — трава да цветы бело-солнечные. Посередке меж тех деревьев — малый родничок, брусочками обложен давнишними, прародительскими али самими древними кудесниками-волхвами. А от родничка малый ручеек бежит-пробивается, с водою живительною, прохладною. Возле него низкая скамья слажена, на скамье — ковш-ладья. Средь густых крон пробился летний ясный луч света, да прямо в родничок. Вода занежилась под тем лучом, заиграла живыми самоцветами.

Отец радостно воскликнул:

— Вот и Ярило-батюшка поспел! То иди, сынок, к родничку да водицы испей, а я уж в избе тебя дожидаться стану. Да не обидь, коль увидишь кого.

Варта кивнул, не поняв, увидал то батюшка или нет.

Подождав минуту, двинулся к ручью. Ступал медленно босыми ногами по мягкой свежей травушке, словно лебедь по водице плыл. И чудилось ему, что не идет он вовсе, не ступает ноженьками по земельке-матушке, а словно плывет над ней.

Подошел он к водице, поклонился, преклонил одно колено, испросил разрешенья испить. В родничке играла живо вода, светила самоцветами. Понял Варта: разрешил ему ключ напиться своей живительной водицы. Набрал в ладони, испил. Холодная вода, свежая, ободрила его. Вдруг он почуял, что не один. Обернулся. Недалеченько от родника стоял сухонький, маленький, сгорбленный старичок. Был он бос да одет просто, по-народному: белая рубаха без подпояска да штаны светлые. Борода его белая была до самой груди, а власы огненно-красные, до плеч, сильной волной ложилися. Через лоб его алая повязка широкая тянулась, плотно, словно срослась с челом его высоким. Подивился тому Варта, но поклонился старцу. Ведь неведомо, кто под тем образом скрыт. Старец ему улыбнулся доброй улыбкой.

— Небось изморился с дороги-то, уж водицы испей — живительная.

Он взял ковш-ладию, набрал водицы да поднес старику. Тот снова улыбнулся ему, принял ковш, испил.

Глядит Варта, а на лбу у того, на самой ленте знаки золотом зияют. Да не простые те знаки, а Верхоглядовские. Никогда Варта тех знаков не видывал, но вдруг он то уразумел да прочитал слово то Верхоглядовское.

— Арий! — вымолвил он удивленно. И опять поклон совершил: — Славь тебе, великий Арий!

— И тебе славь, сын мой! — ответил ему Верхогляд-Род. По-доброму, но строго, словно сына свого родного поучал.

Тут закружилось все, как в веретене, заблестело, замелькало, заискрилось, залило поляну ту ярким солнечным златым светом. Ветер на него подул сильно, в самую грудь. Да и почудилось ему, что вдохнул тот ветер в него новую силу. Была она могучая, но вместе с тем ласковая и нежная. Огляделся он вокруг: все стало иным, трава вдруг не трава, а словно живое зверьё, трепещет, извивается. А деревья-то, деревья! Жизнь по ним течет, словно сок золотой. А сок тот сама матушка-земелька дает, да все самоцветный, пестрый. Как дойдет тот сок до деревьев, то поначалу к корням — питает их, а после-то по стволу течет, переливается, а там уж и до верхушки доходит. А как дойдет, то дерево, словно людь какой, руки-ветви раскинет да солнцу радуется.

Поглядел он на те деревья давние вокруг себя. Ярко ему стало от тех красок да от той новой жизни, что видел он. Спохватился. Оглянулся. Старика того и след простыл. Словно и не было его здесь да не давал он испить ему. Ковш-ладия так и стоит на лаве. «Кудесничество!» — подумал он про то.

А после на себя глянул. Сила в нем, по жилам его, словно тот сок золотой по деревьям течет, прибывает. Он опять на деревья глянул, но уж будто не на них, а мимо, поверх них, вдаль.

И увидел он вдалеке себя — мужалого, крепкого, сильного, да уже совсем другого мужалого. Власы его курчавые, огненно-красные, по-княжески убраны, до плеч волнами ложатся. А на главе его княжий обруч золотой да в алых самоцветах. И не прост тот обруч был, а самого главного князя. Он-то, будущий, прямо смотрит, не страшась, да все исподлобья, сурово. А сам гордо выхаживает, величаво, в нарядных ало-багряных в золоте одежах, знатно. Ходит он по богатым палатам тем княжеским, да не чужим, а своим, да овсе ему кланяются. Словно он не простой богатырь али кудесник, а сам знатный главный князь, да управляет он не одним Свуяныческим колом да Суздальским краем, а другим большим градом — Кийскою Русью. Увидел он то ясно. Но не стало в духе его смятения али неверия тому, а пришли к нему безмятежность да спокойствие. «Вот что уготовано мне судьбинушкой! Знать, на то сами Верхогляды меня ставят. Супротив них уж идти-то не велено да не ладно.» Исчезло то видение, ушло. Стоял он посеред Непущего леса, на той самой поляне, а рядом — родничок Верхоглядовский.

Возвратился Родиполк в избу кудесников. Батюшка ждал его за столом нарядным, по нем было видно: знает уж про все. И про Верхогляда-Рода, что приходил к нему, Родиполку — Варте, и про говор, что вел с ним, и про видение то странное, что увидел он вдалеке, в своем грядущем. Ничего не сказывал ему батюшка. Да и что тут говор-то вести зазря, все уж ясно. Светло ему стало в духе его, тепло и спокойно, словно про то знал уж давно, что быть ему главным князем. Одно заботило его — чтобы был готов он духом своим к тому в срок свой.

Старый кудесник достал из печи древний кашник с желтою кашей, поставил на стол. Посередке — хлеб теплый малый, рядом лук печеный. Когда ели, Родиполк — Варта кашу хвалил да батюшку благодарил. Дух сына небывалою теплотою залился, он встал да низко поклонился батюшке. У Ветиполоха — Ворисея слезы выступили:

— Не надобно уж того, то пустое.

Варта открылся Ворисею:

— Видел я, батюшка, себя грядущего, словно княже я главный. То когда будет?

Батюшка улыбнулся, уж он все знал:

— Будет то, сынок, будет. То, знать, так Верхогляды решили. На твой спрос видение тебе будет по ноченьке, ты уж радетельным будь. А коль проснешься, то уж свой сон обдумай, каждую тонкость продумай, припомни. Ответ на то будет тебе от самих Верхоглядов.

Варта в ту ночь уснул крепким беззаботным сном. Было, как батюшка ему и предсказывал, видение. Чудное, яркое. Все оно ему поведало про жизнь его последующую.

…Лежали упрямо на той ясной поляне по кругу большие валуны-камни, остряками вверх да все разные. Одни каменища — совсем давнишние, старые, древние, густым темным мхом поросшие, иные недавние — только чуть земелькою припорошённые, а прочие же — совсем чистые, свежие. Лежали они разные, но все серые, грозные. А в круге том, меж камней тех разных, лежали одва камня совсем чудные, отличные от всех. Один из них — могучий, серый, большой, серебром осыпанный, а другой иной — худой, тонкий, но весь в злате горит. А посреди того круга, в самой середине поляны, лежал Упырь — камень старый, землею темной припорошенный, весь мхом покрытый, листьями да ветвями заваленный. Выглядел он грозно, сурово, и другие камни то словно чуяли да лежали не шелохнувшись.

В миг один появились Верхогляды: знатная роженица Жива — с небесным цветом влас да в белом, словно облако, платье; чарующая Мать — сыра земелька, одета, словно поляна нарядная, с руками-ветвями да власами — ветвями ракиты и с цветами плетущимися. Пришел и грозный, в золотых латах богатыря да с длинными власами и чубом, Перун-громовержец. А последней вышла из туману жонка самого Ярила — весна-Макуша с огненными кудрями, как и у самого Родиполка — Варты. Стали Верхогляды расти ввысь да уперлись головами прямо в нежное синее небо, стоят да глядят на те камни с высоты своей.

Поднял Перун свою сильную да мощную руку и направил на тот старый Упырь-камень. Подняла Мать — сыра земелька руки-ветви свои да стала тянуть всю земельку к небу. Задрожала земелька, затрепетало все вокруг, весь лес. Упырь, тот камень, закачался из стороны в сторону, а земелька-то разверзлась, да тот каменище в земельку ушел, быстро, словно его и не было. От того места растрескалась земелька, да и пошла по тому кругу, и те камни разные заходили из стороны в сторону, закачались. Какие-то из них следом за тем каменищем пошли, да все под земельку-матушку спустились. Опустила Мать — сыра земелька руки-ветви, разломы те в земле соединились, срослись. А после Жива — краса-молодица сняла свое алое намысто да бросила его посреди круга. Разорвалось оно, рассыпалось. Да пошли те бусины алые прорастать, да покрыли алым цветом всю поляну ясную. Стали на те места пустые камни, словно цветы да травы, пробиваться, да все они новые, младые, свежие, но все серые. А после весна-Макуша опять подняла руки-ветви свои. Вихрь поднялся, закружился да поднял один камень-валун, что сребром блестел, и поставила его в самой середке того круга. А он — тот камень — врос в земельку ту, да словно там и был. Но прошел миг, и камень тот снова в земельку ушел, скрылся там, в самой глубине ее. И снова Макуша-весна подняла руки свои — поднялася круговерть. И вихрь тот подхватил камень, что золотом обсыпан, да поставил вновь посреди того круга. И пошел от того камня свет ясный золотой. А после стали расти новые камни, да около тех, по овторому кругу да по отретьему. Соединили руки Верхогляды-боги, да лучи от них яркие-разноцветные пошли на камни те да на тот, что посередке был. Засветилась ярким светом поляна вся.

Проснулся Родиполк — Варта. Закрыл глаза, припомнил весь сон дивный. Но не было от того сна-видения страха, смуты. Дух его мирный был, бесстрашный. И словно был тот дух его уж не людским, с горестями да страданиями, со страхом да бедами, а стал он крепок, как Верхоглядовский Дух — ничто его не трогает, а силен он, словно меч стальной булатный. Не подивился он тому, словно знал, что то случится с духом его да с ним самим теперешним али грядущим. Встал он, оделся. Взяв свой меч, вышел из старой избы да хотел пойти на свою любу поляну. Но в думах его образ иной возник — малого озерца, что боялся он доселе. Уж теперь-то он ничего того не боится, ни плавучих девиц горемычных, ни матери своей, что во сне ему Тарою привиделась, да хоть самого быстроногого лешего. Вышел да отправился в самый дальний лес, где уж то озерцо мерцало.

Было оно малым да темным. Верхушки деревьев, что поросли округ, соединялись да не пропускали света яркого на ту водицу. Мерцало оно холодным темным светом, словно то небо ночное осталось в той водице. Свежестью подуло на Родиполка — Варту, силою. Поклонился озерной водице. Скинул меч да одежу свою — да вошел в то озерко. Вода сверкнула темным рудниковым самоцветом, заиграла темно-небесным цветом. Свежая вода ласково приняла его тело. Он, как учил его прародитель Всевласий, сильно, но нежно разгребал ту водицу руками, поплыл. Доплыв до супротивного берега, он, оттолкнувшись, поплыл обратно. «Прощай, матушка, — подумал. — Уж теперь тебе покой будет. Прощай и ты, Мирослава». Вылез, глянул на озеро, оно в ответ темными бездонными глазами смотрела на него Родиполка — Варту. Блеснув ими еще раз, всколыхнулось, притихло, погребая своими темными водами горькие слова младого молодца, богатыря-кудесника.

Оделся да пошел он, как и задумывал, на полянку меж тех деревьев древних. Ранний осенний Авсей сиял прохладою и чистотой. Новый день зарождался проблеском сизо-румяной зорьки, малой нежной Аргуны. Своим ласковым цветом она разрывала серость неба, зарождая собою новую жизнь последующего дня. С этим новым днем он яро почуял свою грядущую иную жизнь княжескую. Желает ли он того? Неведомо ему. Но чует он в духе своем решимость к той другой своей жизни, что ждет всех их, да и его самого. А коль готов он, то уж и возжелает того, когда время-Своярт перетрёт в своем круге жерновском весны, лета, зимы да осени да принесет с собою новую его жизнь.

Одва главных князя сменят друг дружку: Зигмула Ясноглядович — что главеет по-теперешнему, да Вольха Вениславович, что будет грядущим князем. Он вспомнил открытое лицо Вольхи Силовича да его княжескую украсу — толстый сребряный обруч, что так не любил носить Вольха Вениславович. Вот он, главный князь будущий! Знатный, славный да великий княже! А после уж он-то, Родиполк, будет князем. Вновь он глянул поверх деревьев рыже-желтых — увидал себя мужалого с княжеским обручем на главе. «То уж теперь судьба моя Вехоч! Уготовила она мне долю княжескую, да не просто княжескую, а самого главного князя». Налетел, подул сильно Вохр-ветер, поднял листья опавшие ввысь, закружил веретеном желтым да опять уложил на земельку-матушку. «Уж думы мои верные! Сами Верхогляды мне про то сказывают. А супротив них уж идти не надобно. Уж им-то, Верхоглядам, все заранее ведомо, то уж они все знают про овсех, да и про него, Родиполка Стогнуцкого из роду княжеского Святославовича, что был народу из древлянического». Вспомнил он Рода-Ария и его алую ленту да вдруг услышал издалека:

— Коль подмога надобна, то уж обзовись ко мне, приду я. Окликни меня, да буду я с тобою. Сила моя в тебе будет да в духе твоем. А коль тяжко станет, то уж к источнику подходи, завсегда свидимся.

Успокоился Варта: коль с ним сам Род-Верхогляд да сила его начальная, то, знать, надобно тому быть княжеству да и ему — главным князем. Тепло стало в духе его, тепло да ласково. Скоро батюшка придёт кудесник да будет с ним на мечах бой новый вести да ученье делать. Он-то завсегда знает, где найти сына свого Родиполка, по своему по кудесническому ходу.

Варта пошел далее, вглубь авсеевского желто-зеленого леса. На чистой да светлой поляне с густой, но уже потемневшей травушкой меж высоких да плетистых кустов лежала гурьба больших серо-коричневых каменей, что с одной стороны поросли сочным мхом. Один из валунов склонился боком, совсем лежал на земельке-матушке, плотно упираясь острием своим в больших собратьев. Те же лежали смирно, плечом к плечу, плотно поддерживая друг друга. Они напомнили ему те большие каменища из его сна-видения. Круг камней — то знатного роду князья, но не знатны они совсем, а духом все простые, серые.

На поляне у одного из камней, что лежали гурьбой, верх был словно мечом срезан, ровен да гладок. Родиполк постоял возле них, поглядел. Сильны они, могучи. Древние. Долго лежали тут, до него, да и будут лежать опосля, завсегда. Он взобрался на тот знатный камень, что был с ровным верхом, да сел. Уходило с этой ночью все ребяческое из духа его, наполнялся он мужалостью да мудростью. Глянул ввысь. Тонко засвистели своими певучими голосами птицы. Светало. Тихо набирал Ярило-батюшка сочность да озарял своим хоть и авсеевским, но все ж ласковым теплом. Скоро он сменит облик да станет зимним Хорсом, со светлыми, но холодными лучами. Ушло все, что было по тому ребячеству — и обида на Журбу, своеволие его, все то уж позади стало. Глаза его зеленые преисполнились светлой мудрости. А знак тот, княжеский, — отметина — потемнел, и уж каждый подметит, что пред ним князь. Теперь уж верно отметина та про княженье говорит. Да и все про то сказывает: и видения его, и весны те, что на один десяток с одвумя свернули. «Верно, быть тому княжеству великому, да и мне знатным князем…»

Медленно оживал лес и все его обитатели. Зашуршала листва, задетая рыже-серой белкой. Родиполк взглянул туда — ее уж и след простыл. Чуть поодаль снова затрепетала листва, на него удивленно глядел олененок. Его мордочка чуть показалась из-за ветвей, и тут же скрылась. Родиполк — Варта улыбнулся.

— Жизнь та новая, ладная!

Звери сжились с ним, и уж его не боялись, хотя и сторонились. Только кудеснику Ворисею удавалось ласкать их да привечать. Он смотрел долго в их звериные глаза. Те по-своему, по-звериному, говорили с ним, а он словно понимал их диковинную речь. А после уж чудно сказывал Родиполку о том звере, о его жизни да заботах.

И сам Родиполк — Варта уже свыкся с ними и без трепета в духе своем принимал их, когда чуял те шорохи, вспоминая свою мать Тару-мавку. Они занялись своею жизнью да авсеевскими заботами. Он закрыл глаза, прислушиваясь к себе. В духе его было тихо, спокойно. Он готов был принять свою новую княжескую жизнь с согласием, не идя супротив того Верхоглядовского решения. Солнечные лучи пробивались сквозь светлую листву, озаряя поляну да самого богатыря-кудесника. Нежно лаская его лицо, терялись в густой огненной бороде.

Наступал новый день, а с ним и новая, ладная жизнь — кудесническая, да грядущая — княжеская.