И умерли они в один день [Виктория Цой] (fb2) читать онлайн

Виктория Цой И умерли они в один день

Отец воспитывал Ниночку в строгости. Подруг не позволял приводить домой до самого окончания школы, а уж о том, чтобы остричь длинную косу, толстой плетью мотавшуюся меж лопаток, Ниночка и подумать не могла. Девчонки щеголяли модными «сэссонами», а она каждое утро расчёсывала гребешком светлые с рыжинкой волосы, делила на три части и заплетала туго-претуго, чтоб не выбивалась ни одна непослушная прядка. Плести косички её научила соседка тётя Люба. Больше было некому — мама Ниночки умерла в день её рождения, поэтому его никогда не отмечали.

Ниночка хотела стать геологом, но отец сказал — «не женское дело», и она легко поступила в финансовый институт, благо память у неё была отличная, и усидчивость тоже, с самого первого класса. На экзамене она начала было бойко строчить формулы, когда молодой преподаватель прервал её и задал непонятный вопрос. Ниночка сбилась, замолчала. Он мягко сказал: «Подумайте. Вы хорошо усвоили теорию, а это — её прямое следствие.» Ниночка уставилась в исписанный листок, затеребила косу. Он кашлянул, и она, судорожно всхлипнув, подняла на него глаза. Преподаватель заморгал, и пробормотав: «Собственно, на основной вопрос вы ответили», вывел недавно купленной лакированной ручкой: «Пять (отлично)». Ниночка смахнула слезы с ресниц и опрометью выбежала из аудитории. За дверью она открыла зачётку, полюбовалась красивым росчерком и побежала домой готовиться к сочинению. Темы были несложными — герой такой-то, героиня такая-то. Ниночка писала готовыми фразами, раскрывая образы и обличая, и, если не была уверена в запятой, то меняла предложение так, чтобы не было сомнений. Ещё одна пятёрка. Отец был доволен.

В середине сентября первый курс отправили в подшефный колхоз «на картошку». Ниночка впервые уехала из дома одна, и сразу— на целый месяц. В деревенской бане однокурсницы со смехом уговорили её отрезать косу, и Ниночка с удивлением ощутила, как легко теперь управляться с волосами, как невесомо они летают, а, высохнув, ложатся красивой волной вокруг лица.

К удивлению, отец не стал её ругать, лишь хмыкнул, взъерошил свою рано поседевшую шевелюру и велел: — «Закажи-ка платье в ателье. И больше не стригись. Дурью не майся.» Он оставил деньги под сахарницей, и Ниночка, с сомнением полистав «Журнал мод», заказала у знакомой портнихи серое платье в чёрную клетку с белым воротничком. По субботам Ниночка его стирала, в воскресенье гладила. В понедельник надевала чистое.

Институт она закончила без красного диплома. К пятому курсу учиться стало труднее, преподаватели задавали заковыристые вопросы, требовали какой-то самостоятельности.

Отец устроил её на работу в НИИ и стал знакомить с подходящими молодыми людьми. Они приходили на воскресные обеды. Ниночка, опустив глаза долу, выносила на подносе запечённую щуку — любимое блюдо отца. Молодые люди старательно жевали рыбу, украдкой выплёвывали косточки, наотрез отказывались от водки: «Ну что вы, Алексей Григорьич, я же не пьющий!» и смотрели на Ниночку доброжелательно.

Всё закончилось вмиг. Нина корпела над проводками, когда зазвонил телефон на соседнем столе. Главный бухгалтер, не отрывая взгляда от разложенных перед нею бумаг, сняла трубку, послушала недолго и сказала: «Ниночка, тебя!» Та подбежала, поправляя перекрученный шнур, спросила: «Да?» и, выслушав краткое сообщение, обмякла и повалилась на пол клетчатым мешком. Бухгалтерия всполошилась, закружилась испуганным женским хороводом, запах нашатыря разнёсся по комнате, трубка на витом шнуре качалась и пищала надрывными короткими гудками, пока главный бухгалтер с досадой не бросила её обратно на рычажки.

Отца хоронили на третий день. Оркестр, прощальные речи. Смутно знакомый молодой человек подошёл к ней и начал говорить что-то соболезнующее. Про то, что человек жив, пока память о нем живёт в сердцах. Ниночка непонимающе взглянула на него и снова стала смотреть на странно чужое жёлтое лицо в облаке блестящего белого атласа, на черные с густой проседью волосы, уложенные красивой серебряной короной у высокого лба.

Безучастно она смотрела, как вгоняют в крышку гроба железные гвозди, равнодушным взглядом проводила опустившийся на земляное дно длинный деревянный ящик. Механически жевала она толстые блины на поминках и слушала торжественные речи о «выдающемся организаторе и настоящем коммунисте», а соседка тётя Люба всё пихала в бок и предлагала поплакать.

Назавтра Ниночка бездумно слонялась по квартире, когда надрывно зазвонил телефон, и давешний молодой человек участливо поинтересовался не нужно ли чего. Он возник сразу, будто стоял за дверью. Вошёл, огляделся по сторонам, задержал взгляд на хрустальной чешской люстре с золотыми подвесками и спросил: «А площадь квартиры сколько?» Ниночка полезла за документами, но вышедшая из соседней комнаты тётя Люба остановила её и коротко и внятно объяснила молодому человеку, куда ему следует пойти. Прям сейчас. Тот долго топтался в коридоре, бормотал что-то о бренности бытия и вечно живой человеческой душе. Не дождавшись ответа, он грохнул дверью что есть силы, и под хрустальный перезвон качавшейся люстры тётя Люба объяснила Ниночке, что сейчас ей, сироте, нужно быть осторожной. Что на квартиру охотников будет много, и мужикам веры нет.

Ниночка намотала наказ на несуществующие усы и зажила одна. Редкие ухаживания заканчивались одним и тем же. Кавалер оказывался в Ниночкиной квартире, и она ловила тот самый взгляд на дубовый паркет и импортную мебель из красного дерева, на роскошную немецкую стереосистему и жёлто-красный узбекский ковёр на стене. Фотография отца стояла на видном месте, но никто из визитёров о ней не спрашивал. Ниночка наливала чай в фарфоровые кружки, дожидалась пока гость звякнет пустой чашкой о блюдце и твёрдо выпроваживала ухажёра восвояси.

Она по-прежнему работала в бухгалтерии. Хорошая работа, женская. Никаких неожиданностей, дважды два четыре, шестью восемь сорок восемь. С девяти до шести. Вот только от звонков сильно вздрагивала, но потом перестала.

Зима отбесновалась в феврале сильными метелями, и к концу месяца стала отступать, слабея и ворча на вечное непостоянство природы. Ледяные сосульки закапали прозрачными слезами, предчувствуя скорую гибель. Восьмого марта на вечере в честь Международного женского дня Ниночка внимательно выслушала отчёт о напряжённой обстановке в мире, об успехах текущей пятилетки, и, не жалея ладошек, похлопала передовикам социалистического труда. После торжественной части стулья расставили по стенам, чтобы освободить середину зала. Ниночка присела обитое красным бархатом сиденье и стала смотреть, как извивается в танце серебристой змейкой директорская секретарша Ирочка в модном платье-лапше.

Инженеры дружно наливали, поздравляли. Ниночка отпила глоток шампанского, поправила манжету. Она сшила новое платье перед праздником, поддавшись на уговоры тёти Любы: «Сколько ж можно в трауре ходить!» Отрез зелёного шелка когда-то привёз отец из командировки в Узбекистан. Ниночка забрала платье у портнихи накануне праздника. Развернула свёрток, скользнула в вырез платья в малахитовых всполохах, туго завязала поясок и долго стояла возле зеркала, удивлённо рассматривая золотые крапинки в серо-зелёной глубине глаз и ставшие вдруг симпатичными ярко-рыжие веснушки. Накрасила губы розовой помадой, но тут же стёрла. Женщину украшает скромность.

От шампанского щеки раскраснелись. Ниночка развернула конфету «Мишка на севере» и примерилась откусить шоколадный краешек, но кто-то схватил её руку и поволок в центр зала. Пал Палыч из снабжения. Фантик упорхнул с колен, платье заволновалось мягким колоколом вокруг ног. Девчонки в бухгалтерии говорили, что от Пал Палыча недавно ушла жена. Он стал смешно приседать и выбрасывать вперёд ноги, и Ниночка дробно застучала каблучками о мраморный пол, поводя плечами в зелёном шёлке и раскидывая руки в стороны. «Гопак» — подумала она, глядя на багровую лысину. Ей было очень жалко его.

Заиграла медленная музыка, и Пал Палыч шумно задышал ей в ухо. Ниночка старалась отстраниться подальше и дышать пореже, но незаметно, чтоб не обидеть хорошего человека. На столе в президиуме полыхал букет красных тюльпанов. Ниночке редко дарили цветы. Как-то раз один из ухажёров принёс три розы и почему-то отдал букет отцу, и тот с нервным смешком передал ей шуршащий целлофановый кулёк.

Остаток вечера Пал Палыч не отходил от Ниночки. Суетливо наливал шампанское и приносил конфеты. Ниночка послушно подставляла бокал. Шоколад таял в руках, и она доставала из сумочки наглаженный клетчатый носовой платок и вытирала липкие ладони.

После вечера Пал Палыч вызвался проводить Ниночку до дому. Он сильно шатался, и она поддерживала его под драповый локоть, чтоб не упал. Возле подъезда Пал Палыч полез целоваться. Ниночка нервно хихикнула, шлёпнула ладошкой по вытянутым слоновьей трубочкой толстым губам, и впорхнула в подъезд. Дверь с грохотом захлопнулась и распахнулась вновь. Пронзительный ветер просвистел по подъезду, обдав ноги ледяным сквозняком. Пал Палыч цапнул клешнями Ниночкино запястье и повалил на пол. Тихо пискнув, она попробовала вырваться, но он умело намотал волосы на кулак и крепко пригвоздил её голову к бетонному полу. Он называл Ниночку ужасными словами и делал ей очень больно. Наконец, пару раз содрогнувшись, затих. Ниночка, не шевелясь, вдыхала смрад его гнилых зубов и вонь подъезда. Наконец Пал Палыч поднялся, чертыхаясь сквозь зубы на заевшую молнию застегнул ширинку, поддёрнул пояс и вывалился на улицу. В наступившей тишине Ниночка слышала, как за закрытыми дверьми соседских квартир бубнят телевизоры, и несколькими этажами выше горько плачет ребёнок.

Она оперлась обеими руками на стену, чтоб подняться, но внезапная тошнота скрючила ее пополам. Ниночка отбросила волосы за спину и исторгла и шоколад, и Советское шампанское. Откашлялась, утёрла разодранный рот рукавом пальто и поползла вверх по лестнице. Выбрасывала правое колено, опиралась обеими руками, подставляла левую ногу и ползла дальше распластанной ящерицей. Пояс от пальто волочился за ней драным хвостом. На третьем этаже она дотянулась до замочной скважины, открыла дверь, перевалилась через порог и потеряла сознание.

Очнулась через полчаса. Поднялась, доковыляла до ванной и стала разглядывать в зеркале наливавшийся синяк. Немного кружилась голова — она с размаху ударилась о бетонные ступеньки, когда он её повалил. Ниночка стянула через голову платье, накинула висящий на крючке халат и вышла на лестничную площадку. На первом этаже она бросила в рвотную лужу зелёный шёлк и стала им возить туда-сюда, собирая вонючую жижу. Платье быстро намокло, пошло темными пятнами. Ниночка вышла из подъезда и, по-куриному высоко поднимая ноги, пошла в разодранных колготках по ледяному мартовскому снежку. Дойдя до мусорного бака, она с размаху швырнула в него зловонную тряпку. Прощально махнув ей, широкий рукав свесился через ржавый край, воздушный волан на манжетах опал следом.

На следующий день Ниночка, миновав взволновавшуюся секретаршу Ирочку, вошла в кабинет директора и положила на стол белый лист с тремя короткими строчками. Прочитав, директор упёрся взглядом в тёмные очки на веснушчатом носу и спросил недовольно: «А отработать две недели?» У Ниночки задрожали губы, и она заплакала навзрыд. Директор нахмурился и подписал заявление об увольнении по собственному желанию. Он хорошо знал и уважал её отца.

Остаток марта Ниночка просидела дома, не открывая дверь, сколько не звонили и не стучали. Накрывалась с головой одеялом и заползала под подушку, чтобы не слышать пронзительные трели. Но в апреле всё же пришлось открыть, когда тётя Люба стала барабанить кулаками по потрескавшемуся дверному дерматину и кричать на весь подъезд: — Нин, ты живая? Я ведь скорую вызову!

Она же устроила Ниночку на хорошую работу. С неё Ниночка Алексеевна и ушла на пенсию. С почётом провожали. И то сказать — бессменно оттрубила почти сорок лет расчётчиком в ЖЭКе. Больничные брала редко, ни разу не прогуляла. Цветы, грамота.

Пенсия была небольшой, но одинокой женщине — много ли надо. Фиалки на подоконнике, уютно бубнящий с утра до вечера телевизор. И нечаянная радость — Мурзик. Он прибился к ней слякотным ноябрьским днём, худой и грязный. Ниночка Алексеевна прошла было мимо жалобно мяукавшего заморыша, но нечаянно встретилась взглядом с круглыми зелёными глазёнками, горевшими голодным огнём. Сердце сжалось. Котёнок рванул к ней вприпрыжку и стал исступлённо тереться о ногу. Ниночка Алексеевна сделал шаг назад, но того словно приклеили к ботинку, и она сдалась.

Мурзик быстро отъелся, густая шёрстка поднялась бело-рыжим облачком. Он целыми днями носился по квартире, находя себе полезные занятия — то точил когти о диван, то ловил пылинки в лучах света, то раскачивался на шторах, помогая себе хвостом и победно озираясь вокруг. Ниночка Алексеевна только головой качала. Гардина скрипела, но держалась — отец всё делал на совесть. Однажды Мурзик сбил с полки отцову фотографию, за что немедленно получил тряпкой по морде. Он смертельно обиделся, сел к хозяйке спиной и застыл в выразительном молчании, но Ниночка Алексеевна была непреклонна. Она подмела разлетевшиеся стеклянные осколки, потыкала Мурзика носом в рамку из красного дерева и строго сказала: «Нельзя, дурашка, нельзя!» Урок не прошёл даром — больше Мурзик на полку не прыгал. Ниночка Алексеевна вставила новое стекло и простила проказника.

Он пропал весной. Март — плохой месяц. Мурзик сиганул с третьего этажа, только хвост мелькнул огненным пламенем.

Два дня Ниночка Алексеевна бродила по окрестным улицам. Заглядывала в зарешеченные окна подвалов, задирала голову, высматривала на качавшихся на ветру верхушках голых деревьев рыжее облачко. Без толку. На третий день она написала большими буквами объявление и, смущаясь под внимательными взглядами прохожих, расклеила листки на близлежащих остановках. Возвращалась домой обессиленной. Горло саднило от бесконечного «кис-кис», ботинки промокли насквозь. Возле подъезда она ступила на обледеневший бордюр, нога поехала в сторону, и Ниночка Алексеевна со всего размаху шлёпнулась в грязную лужу.

Коренастый черноволосый мужчина подбежал к ней, помог подняться.

— Сильно ударилась? — спросил он.

Ниночка Алексеевна наступила на ногу и охнула.

— Сломала что ли? — удивился мужчина.

Она пошевелила пальцами внутри ботинка.

— Нет-нет. Наверное, растяжение.

Ниночка Алексеевна попробовала наступить на ногу, охнула от резкой боли и повалилась на мужчину.

— Ой, простите!

— Да ладно! Далеко живете?

— В этом подъезде.

— Какой этаж?

— Третий.

— Держитесь-ка. — он подставил руку.

Доковыляв до двери, Ниночка Алексеевна открыла замок и с облегчением рухнула на скамеечку в прихожей.

— Спасибо вам большое! — сказала она, утирая пот со лба.

— Да ладно. — ответил мужчина. Он потянул дверную ручку, но на пороге обернулся. С фотографии на него пристально смотрел мужчина. Властное лицо, орлиный нос, насупленные брови.

— Отец?

— Что? — не поняла Ниночка Алексеевна.

— Я говорю — это отец ваш?

— Да.

— Что-то мне его лицо знакомое.

— А вы в Главснабе не работали? — подсказала Ниночка Алексеевна.

— Я? — мужчина хохотнул. — У меня образования — всего-то восьмилетка.

— А почему не учились?

Ниночка Алексеевна сама себя не узнавала. Она сидела на скамеечке, опершись спиной о стену и смотрела густую соль с перцем шевелюру, обрамлявшую скуластое лицо незнакомца.

— Денег в семье не было. После восьмилетки пошёл работать. Мы, корейцы, тогда плохо жили. Но батя у нас — сила! Нас в семье пятеро было, всех вот так держал! — мужчина сжал кулак и потряс перед носом Ниночки Алексеевны

— Мой тоже был — сила! — сказала она, и оба засмеялись.

— Родителей нужно уважать. — назидательно сказал мужчина. — Я при отце даже курить не смел. Он входил — я сразу вставал.

— Как это правильно! — воскликнула Ниночка Алексеевна.

— Меня Алексеем зовут, а вас? — спросил мужчина.

— Алексеем?

Мужчина выжидательно поднял бровь, и она спохватилась: — Нина. Алексеевна.

— Ну давай, Нина, поправляйся. — он потоптался на месте и спросил: — Может нужно чего? В магазин сходить?

В холодильнике еды хватало, но Ниночка Алексеевна, проявив неожиданную женскую смекалку, сказала жалостливо: — Ой, и правда! В доме хоть шаром покати.

— Непорядок! — подтвердил Алексей.

Ниночка Алексеевна достала кошелёк из сумки: — Вот. Купите, что надо, пожалуйста.

Алексей отмахнулся: — Потом!

Ушёл и вскоре вернулся с увесистыми сумками. Тушёнка, солёные огурцы, капуста и два килограмма риса. Протянул три тюльпана в кулёчке: «Поправляйся, Нина!»

Через неделю Ниночка Алексеевна узнала, что есть любовь и почему её обожествляют люди. Придавленная тяжестью мужского тела, она сдерживала рвущийся стон и шептала, как безумная: — Лёшенька, Лёша-а-а- аа — а по телу разливала неведомая дотоле сладость и нега.

— Вот это сиси у тебя, — сказал Алексей — что надо!

Отбросив одеяло, он протопал к окну и настежь распахнул форточку. По комнате поплыли сизые табачные клубы. Алексей задумчиво смотрел на слякотную улицу, глубоко затягивался, и огонёк сигареты алой звёздочкой разгорался возле его губ. Докурив, он щелчком выбросил окурок в форточку и обернулся. Ниночка Алексеевна сидела на краешке кровати, натянув одеяло до подбородка, глаза её сияли нестерпимым смарагдовым блеском. Алексей засмеялся и с разбегу повалил Ниночку Алексеевну на спину.

А Мурзик тогда так и не нашёлся. Тётя Люба спросила, куда он делся, и, не дослушав сбивчивые объяснения, буркнула: «Ты с этим корейцем поосторожнее.» И, глядя в растерянное лицо, добавила безжалостно: «Его жена раком заболела, когда он в казино вподчистую проигрался.»

«Так уж и вподчистую!» — слабо возмутилась Ниночка Алексеевна, но остаток дня пробродила по квартире как чумная.

Вечером Алексей снова притащил полные сетки продуктов, сказав «не женское дело — тяжести таскать» и всерьёз обиделся на предложение отдать деньги. Через пару дней он, уходя на работу, оставил на столе несколько купюр. Закрыв за ним дверь, Ниночка Алексеевна сгребла со стола мятые бумажки, прижала их к груди и счастливо улыбнулась. И немедленно выбросила из головы слова старой сплетницы. Отец всегда говорил: ««Суди человека не по словам, а по делам»

Как-то Алексей пришёл с работы мрачный. Не доел щуку, с досадой бросил ложку на стол:

— Эх, супу нормального бы сейчас. — Ниночка Алексеевна виновато потупилась. Корейские супы у неё выходили похожими на перченый борщ с соевым соусом, как ни старалась.

Алексей откашлялся и, понизив голос, начал: — Нин, тут такое дело.

Ниночка Алексеевна замерла, а он велел: — Ты нож-то положи.

Стальное лезвие звякнуло о раковину, и Алексей продолжил:

— Отец малёхо не в себе стал. В больницу попал.

Ниночка Алексеевна всплеснула руками: — Как же так, Лёшик!

Родители Алексея переехали в Корею несколько лет назад по специальной программе для сахалинских корейцев. Тогда многие уехали. Вскоре после переезда мать Алексея умерла, и отец остался один. Но он — сила, никогда не жаловался на здоровье.

Алексей пожал плечами: — Девяносто лет, что ты хочешь! Батя пожил нормально. Да не, всё пучком. Поеду в Корею. Отцу уход нужен.

Ниночка Алексеевна спросила дрожащим голосом: — А я?

Он, не отвечая, смотрел в окно. Она шумно задышала, и Алексей тихо спросил:

— Хочешь вместе поедем? — и добавил, глядя в счастливо вспыхнувшие глаза: — Только тут такое дело…

Ниночка Алексеевна сжалась. Неужели всё же женат? Что тогда? На чужом несчастье счастья не построишь — так ей давным-давно сказала тётя Люба, увидев в дверной глазок мужичка, бесшумно прикрывшего дверь квартиры Ниночки Алексеевны и заторопившегося к лестнице. Так тогда и вышло. Стыдоба и слезы. Ой, что там Лёша говорит?

— Кинул меня, сука. Ещё другом назывался. А я под это дело кредит в банке взял. Сейчас меня судебные приставы ищут. Хоть в петлю лезь.

Она вскрикнула: — Боже, в какую ещё петлю?

Он понурил голову: — Как же, Нинок. Не выпустят меня в Корею. И тогда не исполнить мне сыновний долг. Как тогда людям в глаза смотреть?

Она спросила: — А много надо?

Он ответил и раздражённо повысил голос: — Чего разохалась? Зря только сказал. Бабы — дуры.

— Не зря, Лёшенька! — взволновалась Ниночка Алексеевна. — Что-нибудь придумаем!

Она подошла к нему, обняла. Он благодарно мотнул головой, смахнул краем ладони скупую мужскую слезу и подул за круглым женским ушком. Она блаженно прикрыла глаза.

— Я че подумал-то, — начал он медленно и ещё раз дунул. Ниночка Алексеевна хихикнула: — Щекотно, Лёшик.

— Давай квартиру продадим?

— Какую? — спросила она, морща нос в улыбке.

— Вот эту, — обвёл он рукой вокруг. — А сами в Корею поедем. И медицина там на уровне, а у тебя давление, сама говорила…

Ниночка Алексеевна убрала руки с его плеч.

— Лёшик, я так не могу…

— Чего «не могу»? — спросил он нетерпеливо.

Она молчала. Он отступил на шаг, сунул руки в карманы брюк: — Не тяни кота за хвост.

— Лёшик, — она зашептала, не поднимая глаз: — Давай поженимся. Чтоб всё по-людски.

И пошла красными пятнами, когда он захохотал: — Ну ты даёшь? Замуж хочешь?

Из глаз Ниночки Алексеевны закапали слезы, когда он согнутым пальцем, как крючком, поднял её подбородок, и не поверила ушам, услышав:

— Да я и сам хотел. Только думал, что засмеёшь меня. Я то что — без образования, гол как сокол. А ты вон — институт кончала, и отец у тебя шишка был. Нужен я тебе что ли, кореец вшивый.

Она кинулась к нему обнимать: — Дурашка ты, Лёшик, ну ты такое говоришь!

И исступлённо вскрикнула, когда он задрал халат и сделал с ней всё, что она хотела прям на кухне.

Квартиру продали на удивление быстро, благо у Алексея нашёлся и знакомый риэлтор, и нотариус. Ниночка Алексеевна аккуратной завитушкой подписывала бумаги и поглаживала обручальное колечко на пальчике. Жаль, папа не дожил. Но ведь человек жив, пока живёт память о нем. И Ниночка Алексеевна знала, что папа радуется за неё. За них. Они будут жить долго и счастливо и умрут в один день.

Корея ошеломила Ниночку Алексеевну. Заглушая многоголосый шум, в огромном зале аэропорта гремели объявления на тарабарском языке, и что-то важное сообщали вывески с большими иностранными буквами. Ниночка Алексеевна прижалась к мужу, но Алексей отстранился и скомандовал: — Бери сумки, Нинок, а я чемоданы. Давай быстрее.

В такси Ниночка Алексеевна шёпотом спросила:

— Лёшик, а чего он в белых перчатках?

Алексей засмеялся и что-то сказал по-корейски. Водитель с любопытством глянул на неё в зеркало заднего вида и широко улыбнулся. Ниночка Алексеевна забилась в угол машины и стала смотреть на проносящиеся за стеклом высокие здания из стекла и бетона, на деревья с причудливо изогнутыми черными ветками, похожими на страдальчески простёртые руки.

Лифт вознёс их на четырнадцатый этаж. Не успел Алексей нажать на звонок, как дверь распахнулась, и сухонькая старушка кинулась его обнимать. Втащили чемоданы и сумки.

Старушка затараторила, обильно вставляя русские слова в корейскую речь. Ниночка Алексеевна не понимала ни слова. Вскоре старушка ушла, похлопав Алексея по плечу, на Ниночку Алексеевну она едва взглянула.

— Ну что, Нинок, располагайся! — Алексей обвёл рукой вокруг.

Ниночка Алексеевна огляделась. Две комнатки, маленькая кухня. Пахнет затхлостью и плесневелыми тряпками. Всюду пыль, вдоль стен навалены какие-то коробки и мешки. Зато есть холодильник, и газовая плита почти новая. Ничего, глаза боятся, руки делают.

— Есть охота. Соседка суп сварила, и ким-чхи сделала. Доставай из холодильника.

На следующий день поднялись рано. Алексей уехал в больницу к отцу, а Ниночка Алексеевна принялась наводить порядок. Перетрясла с балкона одеяла и подушки, выгребла из холодильника банки с заплесневелой едой, разложила вещи в шкафу, пристроила на полку фотографию в рамке из красного дерева. Стиральная машина безостановочно крутила и отжимала, ревел пылесос, заглушая телевизор. Через несколько часов Ниночка Алексеевна, удовлетворённо оглядела ещё влажные полы и подумала: — Жить можно!

Она решила сходить в магазинчик на углу, запримеченный ею с балкона. Сняла фартук, пригладила перед зеркалом волосы, тронула губы розовой помадой.

Окружённый деревьями большой двор был вымощен красной плиткой. Посреди двора стояла детская горка и качели — совсем как у нас. На лавочках под высоким навесом сидели несколько женщин. Они как по команде повернули головы и до неё донеслось: — Это та русская, которая с Лёхой вчера приехала.

Ниночка Алексеевна ускорила шаг и не услышала незамедлительного ответа:

— Говорят, она за него вышла, чтобы в Корею уехать. Ясное дело. У нас и пособие дают, и медицина на уровне. Не то, что в России.

Самая молодая из женщин, стрельнула глазками вслед удалявшейся спине и пропела:

— Первая Лехина жена — какая хозяйка была! А эта совсем готовить не умеет.

— Отец-то знает, что сын русскую невестку привёз? — спросил кто-то.

— У него с головой плохо. — ответила сухонькая старушка. — Они решили его в дом престарелых сдать. Понятное дело! Разве русская невестка захочет за свёкром ухаживать?

— Да уж. Ой, девчонки! — воскликнула молодая, и женщины дружно повернули головы: — Я же вчера в Сеул ездила, на Тондемуне распродажа была!

— А нам чего не сказала! — ахнули женщины и вернулись к обсуждению насущных проблем — где, что и почём.

Ниночка Алексеевна быстро дошла до магазинчика на углу. Покружила между полок, заставленных коробками с загадочными иероглифами, постояла в нерешительности у стеклянной дверцы холодильника, поглазела на череду разноцветных пластиковых бутылок. На стеллаже возле холодильника лежали пакеты с неправдоподобно свежей зеленью. Ниночка Алексеевна повертела один в руках и испугалась трём нулям на ценнике. Это сколько же в рублях? Приветливая девушка за кассой прощебетала что-то вопросительное. Ниночка Алексеевна неуверенно улыбнулась, сунула в карман листочек со списком продуктов и пошла домой несолоно хлебавши.

Алексей вернулся домой вечером и недовольно наморщил нос, увидев на столе остатки давешнего супа.

— Жрать нечего, — и, не слушая оправданий, ушёл, грохнув дверью. Вернулся за полночь. От него пахло спиртным и калёным подсолнечным маслом.

— В щиктане поел, — пояснил он. — В «кафе» по-нашему. Ты бы хоть чутка по-корейски говорить научилась, Нинок.

Ниночка Алексеевна обрадовалась, что он больше не сердится и побежала в ванную. Вернулась в кружевной ночнушке, с распущенными волосами. Оглядела храпящего мужа, подоткнула одеяло, чтоб не замёрз и проворочалась всю ночь без сна.

Вскоре Алексей устроился на работу на завод. Уходил рано, возвращался поздно. Потом мужу дали общежитие, и он стал приезжать только на выходные. Сначала выходных было два, как в России, но потом завод стал работать и по субботам тоже. Воскресенье Алексей проводил у отца в доме престарелых, как полагалось хорошему сыну.

Ниночка Алексеевна старалась не плакать при муже, толку от этого не было никакого. Вернуться обратно они не могли — денег с квартиры едва-едва хватило, чтоб оплатить долги, проклятые банки ободрали их, как липку. А что почти не видятся — так это даже хорошо, меньше надоедают друг другу. Живёт на всем готовом — плохо ли? Её долг — сидеть дома и не маяться дурью.

Через полгода Ниночка Алексеевна возненавидела Корею. Ненавидеть её она начинала с самого утра, когда включала телевизор, в котором благодушные люди безостановочно готовили разную еду. Потом мужчины и женщины принимались есть приготовленные ими блюда. Они шумно втягивали мотки лапши блестящими от жира губами, сыто чавкая уплетали горячий суп, хлюпали и отрыгивали без стеснения, выражая всем видом бесконечное довольство жизнью. Иногда жующие люди сменялись поющими. Усевшись длинными рядами, они, как заведённые, дружно качались из стороны в сторону и подпевали сильно напудренным певцам. Мужчины — и те были накрашены.

Ещё были сериалы. Женщин в них всё время обижали другие женщины. Они шипели, вопили и испепеляли друг друга ненавидящими взглядами. Очень красиво плакали. Крупной росой вскипали слезы в огромных глазах красавиц и медленно катились по измученным бледным лицам. И тогда Ниночка Алексеевна тоже принималась всхлипывать — вдвоём и плакать легче. Но потом счастливицы находили свои семьи, влюблённые соединялись, добро торжествовало над злом, и Ниночка Алексеевна возненавидела телевизор. Всё враньё, в жизни всё по-другому.

Поначалу она выходила гулять, но через пару кварталов поскорее поворачивала обратно, боясь заблудиться. Да и удовольствия прогулки совсем не приносили. Все пялились на неё с подозрением и любопытством — на плохую жену и никчёмную невестку. Однажды с нею по-русски поздоровалась незнакомая женщина и участливо спросила: «Вам плохо?» У Ниночки Алексеевны задрожали губы, и она пустилась бежать по улице как полоумная, глотая непрошенные слезы и не видя, как незнакомка провожает её озабоченным взглядом.

Тем же вечером женщина пришла к ней домой. Позвонила в дверь, беспрестанно кланяясь вошла и начала что-то втолковывать. Ниночка Алексеевна долго не могла понять к чему она клонит, пока не увидела тоненькую книжку с распятым на кресте сыном божьим. Она насилу выпроводила гостью и легла на кровать, ощущая бесконечную свинцовую усталость внутри.

Как-то раз она увидела Мурзика и побежала за ним, расталкивая прохожих и крича «кис-кис». Но рыжий хвост стремительно скрылся за углом и сколько не металась Ниночка Алексеевна по окрестным улицам, так и не нашла проказника. Кошек на улицах не было вовсе, только собачки — все крошечные. Одетые в смешные пальтишки, они семенили рядом с владельцами, щуря умильно улыбавшиеся черные глазки, и их подхваченные яркими резинками хвостики колыхались на ветру задорными фонтанчиками.

Ниночка Алексеевна вернулась домой, забралась в кровать и накрылась с головой одеялом. С тех пор она не вставала с постели. Изредка просыпалась, брела на кухню, пила из-под крана воду, ложилась вновь и отворачивалась к стене.

Однажды её подняли и куда-то повезли. Востроглазая молодая женщина, помогавшая Алексею собирать вещи, спросила, брезгливо держа двумя пальчиками деревянную рамку из красного дерева:

— Лёшик, это выбросить?

Алексей метнул опасливый взгляд на понуренную нечёсаную голову Ниночки Алексеевны, безучастно сидевшей на кровати, и махнул в сторону небольшого узелка: — Туда положь. Пусть папаша с ней едет.

Посреди ночи Ниночка Алексеевна проснулась. Она села и стала озираться, оглядывая ровные ряды коек с лежащими людьми. Спустила ноги и, ощущая босыми ногами прохладу пола, побрела на свет. В ярко освещённом коридоре Ниночка Алексеевна столкнулась с девушкой в светло-голубой форме и та, испуганно замахав руками, привела её обратно. Ласково воркуя, уложила на кровать и заботливо укрыла тяжёлым одеялом.

Ниночка Алексеевна лежит в общей палате. Иногда она приподнимает голову, силясь что-то вспомнить, но благодатная пелена вновь окутывает её плотным кольцом, и она проваливается в ватный сон.

Иногда она плачет во сне и громко зовёт «кис-кис», и тогда начинает стонать старик на соседней койке, и вся палата заходится в нестройном шуме. Вбегает проворная медсестра, делает Ниночке Алексеевне укол, считает пульс и следит как та, всхлипывая, засыпает.

Палата хорошая, большая. Возле кровати тумбочка, на ней чисто вымытый стакан и ложка. Рядом — фотография мужчины с властным лицом.

Скорей бы к папочке.