Медовый капкан [Владимир Михайлович Гвановский] (fb2) читать онлайн

Владимир Гвановский Медовый капкан

Шампанское для Светланы Аркадьевны

— Решено, пацаны: новый две тыщи девятый встречаем у меня. С Джоном перетёр — он только «за», обещал завтра ёлку притащить. Где-то валяется эсесеровская гирлянда. Девчонки салатики настругают, запекут курочку. Короче, велкам! — Дима распахнул скрипучее окно лоджии и стал раскуривать трубку с вишнёвым табаком.

— Я разжился фирмовым диском ELP, прихвачу. Он отлично дружит с ёлкой и гирляндой, — ответил Митя.

— Диск не булькает, тёзка!

— Говно вопрос, — отозвался третий на лоджии тёзка, Димка, — и «Хортицу», и шампусик, всё как надо возьмём. Вот только мы с Митей обещали предкам, что с ними за столом посидим. А потом сразу к тебе.

— Какие вы душные, — рассмеялся Дима, — значит, к вашему приезду всё сожрут гости. Прихватите тогда и хавку!

Диме двадцать девять, он всегда гладко выбрит, но носит пышные бакенбарды. Снимает квартиру в Симферополе на пару с Джоном, саксофонистом, и работает в бригаде электриков, которая шабашит по ЮБК. Митя и Димка учатся в ТНУ на пятом курсе — первый заканчивает математический, второй — физвос. По вторникам и четвергам студенты репетируют дома у Мити, их рок-группа пока безымянная: худенький волосатый Митя поёт и играет ритм, а коротко стриженный Димка — соло. Дима же пообещал записать для первого сингла партии баса и ударных, поэтому тёзки старательно копят на студию.

Дым табака летит с пятого этажа к лесопосадке, на краю которой мнётся красивая рыжая девушка с золотистым ретривером на поводке.

— Соседка снизу, — Дима помахал девушке, затянулся, и табак затрещал в его трубке, — красотка, но странная, знакомиться не хочет, даже своё имя не говорит. Правда, здоровается.

— Дима, а что это за Мате Залка, в честь которой твоя улица называется? — спросил Димка, заталкивая бычок в пустую банку из-под фасоли, — сестра милосердия, штоле?

— Мне насрать, дорогой.

— Вы уникальные черти, — возмутился Митя. — Мате Залка — это совковый убийца, венгр вроде, корефан Бела Куна. Они устроили в двадцатых Красный террор в Крыму, столько людей тогда положили. А имя у него да, мелодичное.

— Митя, ты как всегда: я у мамы умник. Мне, конечно, пох, но лучше б я не знал, что живу на улице имени какого-то кровавого козла.

Девушка с ретривером дождалась: к ней подошёл плечистый мужчина в кожаной куртке, взял за руку, и парочка скрылась в сосняке. Смеркалось, от автовокзала по Симферополю расползался туман. Мите захотелось, чтоб пошёл затяжной дождь, и тогда в квартире на Мате Залки стало бы ещё уютнее. И чтоб вот эта милая соседка вдруг пришла, но только без качка. Тогда Дима сразу достанет из дубового серванта бокалы с выщербинами и откроет, смеясь, шампанское. Митя представил позднее утро первого января, когда все ещё спят вповалку в прокуренной комнате, а он на кухне обнимает рыжую девочку в мятой рубашке оверсайз. Одна сигарета Winston на двоих, поцелуи, и в кухне столько мягкого клубящегося света, как никогда раньше.

— Эй, прекрасный Митя, ты чего завис? Пошли пожрём! — Дима приобнял его и увлёк в комнату, закрыл скрипучее окно. Под абажуром Димка терзал акустическую гитару Trembita:

Що за вовки воють в лісі?

Ето хлопці з AC/DC!

Ой, нема, ой нема краще нашого села!

Хто там лізе через тин?

Гарні хлопці з гурту Queen!

Ой, нема, ой нема краще нашого села!

Хто там курить сигарету?

Хлопці з гурту Nazareth'y!

Ой, нема, ой нема краще нашого села!

Тридцать первого декабря выпал первый снег, шёл весь день и таял, а под вечер усилился, дороги подморозило и замело. Маршрутные «Газели» уже не могли заехать на вершину холма, к микрорайону «Пневматика», где жил Митя. Димка схватил рюкзак, выпрыгнул из маршрутки и пошёл вверх по ледяной корочке. Хитрый план теперь был под угрозой. Думали сначала отметить новый год «по России», в двадцать три часа, с Митей и его родителями; потом вызвать такси и ехать домой к Димке, встречать с его родными «по Украине», в полночь; ну а дальше — таксо на Мате Залки и свобода. Теперь машина не приедет, придётся скользить по холму и ловить попутку уже внизу: опять всё бегом.

Друг ждал Димку у круглосуточного магазина.

— Митя, я по дороге видел мужика в костюме, который брился у старого «Москвича», на авто гирлянда нацеплена. Це хто вообще?

— Это, тёса, сосед из корпуса напротив, его жена через суд выселила из квартиры. Живёт теперь в машине, постоянно ходит с бумагами, снова судится.

— Так давай купим ликёру, вернёмся, поддержим мужика? По стопарику выпьем с ним.

— Не пьёт. Лучше не надо, чел не в себе, кинется ещё, праздник нам испортит.

В квартире их ждали родители Мити — папа Георгий, отставной военный, невысокий, худощавый и улыбчивый; мама Ирина, учительница русского языка, щебетавшая таким южным, таким мягким украинским говором, от которого сразу становились тепло. Выпили по стопке вишнёвки, а ко второму тосту на столе возникла утка с яблоками и печёной картошкой. Дальше пили за здоровье бабушки из Киева, за родственников в Одессе и Забайкалье, за учеников тёти Иры.

— Мальчики, вы хотите посмотреть Медведева по телеку? Ну и правильно, что там слушать, пойдёмте лучше на лоджию, сейчас станут салюты пулять, — сказала Ирина, — у нас чудесный вид, который вот-вот пропадёт: на пустыре весной начнётся стройка. Я каждое утро пью кофе и смотрю на Чатыр-Даг, на эти маленькие сосенки у обрыва. Новый дом всё закроет. Ну да ладно, что это я… Папа, неси шампанское, всё пропустим!

И начались фейерверки.

— Туплю, тёса! Могли же на крышу влезть, Алим и его кореша точно там тусят. С крыши центр видать!

— Забей, тёса, вот уже всё и закончилось.

Ирина закурила тоненькую ментоловую сигарету:

— Какая крыша, сынок? Там сейчас настоящий каток, придумал ещё.

— С крыши тоже никак. Слабовато пуляют. Видно, народ на двенадцать часов пиротехнику бережёт, — подытожил Георгий.

Под новый год Димка подстригся совсем коротко, и у окна на лоджии ему было неуютно. А за шапкой и курткой лень идти. Уже минус пять, наверное. Из головы не идёт тот чудак в машине. Как он греется? Включает мотор? А если бенз закончится? Какая же гадость — вот так пожениться. Обнимаешь женщину под цветным одеялом, закидываешь на неё ногу, целуешь сладко в ушко, утром вы пьёте кофе вдвоём… А потом ты уже один в ржавом «Москвиче».

— Мам, мы с тёсой собираться будем, чтобы к тёте Вале успеть, — сказал Митя.

— Так, быстрый ты мой. Давайте нашу любимую споём, и еще по рюмочке, а потом идите. Папа, наливай!

Настойку дядя Георгий делал сам, из вишни с огорода, а проверенный спирт покупал у сослуживца. Вишнёвка всегда выходила крепче сорока градусов и прекрасно пилась на морозе. Димка знал фирменный вкус — его семья дружила с родителями Мити много лет, и пару раз в год все собирались за столом, чаще летом, на даче.

Ирина запела, а со второго куплета подхватили Георгий и тёзки:

Шёл казак на побывку домой,

Шёл он лесом, дорогой прямой.

Обломилась доска,

Подвела казака —

Искупался в воде ледяной.

Он зашёл на крутой бережок

И костер над рекою разжёг.

Мимо девушка шла

И к нему подошла:

«Что с тобою случилось, дружок?»

Отвечал ей казак молодой:

«Осетра я ловил над водой.

Буйна речка быстра,

Не поймал осетра,

Зачерпнул я воды сапогом».

Говорила казачка ему:

«Не коптись ты, казак, на дыму.

Уходить не спеши,

Сапоги просуши,

Разведем мы костёр на дому».

Был казак тот ещё молодой,

Да к тому же ещё холостой.

Эх, дощечка-доска,

Подвела казака —

Не дошел он до дому весной.

В коридоре тётя Ира вручила Димке бутылочку ликёра, «для мамы», а сыну — пакет с закусками. Поправила воротник Митиного пальто.

— Сына, напишешь мамке смс, когда доедете?

Митя кивнул и обнял маму. Студенты вышли из подъезда. Пахло горелым картоном, на снегу валялись конфетти. Снег летел хлопьями. В «Москвиче» на передней панели мерцала свеча, Мите от вида этой свечи вдруг стало не по себе, и они с другом пошли молча. Минут пятнадцать скользили по пустой широкой дороге, под горой нашли зелёный огонёк такси и понеслись на окраину Симферополя, в село Перово.

Когда тёзки поднялись на третий этаж, то услышали, что в комнате поют, дождались окончания песни, а потом Димка толкнул незапертую дверь. За столом, кроме мамы, уже сидели его бабушка с дедушкой. Деда, широко улыбаясь, курил трубку, и под оранжевым абажуром клубился дым. Папы в этот раз за столом не было — он ушёл в рейс и встречал новый год на корабле.

— А вот и наши гитаристы, — сказала тётя Валя, выходя к сыну и Мите, — не опоздали, молодцы! Руки мойте и садитесь скорее, я пока вам оливьешку положу, рыбку. Сейчас Ющенко вещать будет.

Как только цифры на экране показали полночь, всё село взорвалось грохотом фейерверков, петард и хлопушек. На балконе лежал заготовленный заранее Димкой «запас», который студенты сожгли за пять минут. В огороде под балконом вертелась какая-то адская пылающая карусель, рядом с которой пританцовывал сосед, над центром села вспыхивали и гасли разноцветные сферы — не обошлось без подарка от генерального спонсора, директора птицефабрики. Когда студенты вернулись за стол, бабушка Муся что-то горячо рассказывала тёте Вале и повернулась к внуку:

— Ну вот скажи, мой золотой, что таких фейерверков в нашем селе ещё не бывало! Это что значит?

— Что народ, ба, в этом году стал лучше жить, богаче.

— Вирно, внучок, — махнул рукой деда, — тому кажу: быть добру!

Уложив в рюкзак судочки с салатами, селёдкой под шубой и картошкой с мясом, Димка вызвал по мобильному таксо и пошёл в коридор обуваться: парням уже не терпелось покурить. Димка мог закурить при родителях, но в компании бабушки и дедушки — никогда. И тут из комнаты вышел дед. Михаилу Ивановичу было хорошо за семьдесят, но он держался прекрасно: делал гимнастику, уверенно водил свою «Ниву», следил за огородом.

— На дорогу я вам спою. Негоже, щоб мой внучок та его друг уходили без песни.

Стоя в тёмном коридоре, деда слегка развёл руки, словно для объятия, и запел:

Їхав козак за Дунай,

Сказав: «Дівчино, прощай!

Ти, конику вороненький,

Неси та гуляй!»

Вийшла, ручки заламавши

І тяженько заплакавши:

— Як ти мене покидаєш,

Тільки подумай!

— Білих ручок не ламай,

Ясних очей не стирай,

Мене з війни зі славою

К собі дожидай!

— Не хочу я нічого,

Тільки тебе одного!

Ти будь здоров, мій миленький,

А все пропадай!

Свиснув козак на коня:

— Оставайся здорова!

Як не згину, то вернуся

Через три года!

Через полчаса тёзки уже заходили в Димину квартиру. Дверь открыла незнакомая девушка в полумаске, одетая в кружевное бельё, с фиолетовым дождиком на груди.

— Зайки, правила просты: водку — в самовар, шампанское — на утро. Не перепутайте!

И нырнула в зал, освещённый гирляндой, полный дыма. В центре стоял стол с самоваром, стопками и закусками; вокруг него танцевали какие-то люди. Димка снял куртку, достал из рюкзака «Хортицу», залил её в самовар, потом отвернул краник и наполнил чарку. Джон спал в кресле, надвинув шляпу на лицо. Димин силуэт маячил на балконе. И Митя понял, что самое время — отпустить себя.

Он очнулся в темноте на каремате. С кровати доносился храп на два голоса, а из угла к Мите проникновенно обращался Боно:

Wake up,

Wake up, dead man.

Wake up,

Wake up, dead man.

Но разбудил парня таки не душевный ирландец, а бешеный стук в дверь, который повторился. Голова раскалывалась, мутило, но больше никто не воскресал, из значит, нам туда дорога.

«Значит, нам туда дорога», — прошептал студент, схватился за ножку кровати и встал. В динамике зазвонил колокол и заиграл неотвратимый гулкий рифф «Hells Bells». Митя на ощупь вышел в коридор и открыл дверь. На пороге зябко куталась в серый мятый халат та самая рыжая девочка, которую он видел с балкона несколько дней назад.

— Прости, я не знаю твоего имени. Ты пришла. Я так рад, — Митя попытался взять её за руку.

Девушка оторопела, отшатнулась.

— Какие же вы отбитые! В пять утра музыка орёт на весь дом. Жаль не могу своего мужика добудиться, он бы тебе вломил! — и вдруг, приглядевшись к Мите, замолчала, улыбнулась, а потом снова заговорила, уже спокойно, — Знаешь, я замужем. А вы весёлые ребята, и ты смешной. Удачная у тебя была медитация. Сделай потише, ладно? Я поспать хочу, нужно работать сегодня. Меня Лизой звать.

И ушла вниз по лестнице. Студент, ничего не понимая, вернулся в квартиру, включил свет и посмотрел на себя в зеркало: на лбу красовался чёрный ромбик, наклейка с марокканского апельсина.

Во второй раз Митя проснулся уже днём. Он лежал в постели. Из крана самовара капала водка, на балконе беседовали. Митя оделся и вышел к корешам. Димка пил светлое пиво, Дима чистил трубку, закутавшись в верблюжье одеяло.

— А вот и прекрасный Митя. Ты хоть помнишь, как отжёг ночью?

— Неа.

— Ну тогда мы тебе ничего не расскажем, мучайся, да, тёса?

Димка улыбался. Его глаза стали совершенно красными — так случалось всегда после бурной попойки.

Митя достал из кармана мобильный и вдруг увидел непрочитанную смс от мамы: «Сынок, с наступившим! У нас во дворе полно милицейских — человек в машине ночью замёрз насмерть. Всех опрашивают, так что приезжай лучше к вечеру».

Митя закурил.

— Та зайка приходила, когда вы спали. Которая с ретривером. Её Лизой звать.

— Он бредит, тёса. Налей ему шампусика.

Митя жадно выпил бокал.

— Знаете, парни, а ведь так будет всегда. Каждый новый год. Ты, Димка, проснёшься с красными глазами. Дима закутается в одеяло и станет раскуривать трубку. У меня заболит голова и пройдёт только с первым утренним бокалом. Мы состаримся, растолстеем, женимся, и пока наши жёны нежатся в постелях, пойдём курить на этот балкон и начнём первое января с полусладкого от «Золотой балки».

— Хорошо сказал, тёзка, — ответил Дима, — а ещё мы соберёмся летом, чтобы забивать козла под шелестящей зелёной листвой, и под дощатым столом будем держать бутыль с вином и постоянно прихлёбывать из него. А кто будет козлом? Конечно, Джон! Который всё проспал.

— Мужики, посмотрите в окно! — вдруг крикнул Митя.

— Ну и что, обычная тётя метёт под домом, собирает осколки. Кстати, ты помнишь, как ночью кидал бутылки из окна?

— Парни, сейчас первое января, и она работает. Ну нет, так неправильно.

Он выхватил из рук Димы шампанское, бокалы и выскочил с лоджии.

— Тёса, я не понял, куда он?

— Я понял, гляди.

Тёзки закурили. Они наблюдали, как Митя подбежал к уборщице, протянул ей бокал игристого. Женщина сняла рукавицы, бросила на землю метлу, заулыбалась и чокнулась с Митей.

Солнце сияло над лесопосадкой. Не верилось, что ночью на этих деревьях лежал снег. Скоро весна. Димка представлял, как защитит диплом и пойдёт в школу учителем физкультуры, на три года. А потом свобода. Митя прав, теперь каждую зиму станем собираться здесь, и нам никто не помешает. Разве что кому-то из тёзок попадётся вредная жена, но это вряд ли. Мы просто не можем поссориться. Вот летят облака над автовокзалом, дует ветер, шумят мокрые сосны. Пусть всегда будет Крым. И чтоб мир. Как говорит деда: «Быть добру!» Надо ещё покурить.

— Светлана Аркадьевна, — сказал Митя, вернувшись. — Такая хорошая. Представляете, с девяти утра метёт.

А дальше случился идеальный день: включили диск ELP, и тут же проснулся Джон, а потом из второй комнаты вышли заспанные девчонки; запекли кролика, распечатали бутылку виски и смотрели с лоджии, как в сумерках загораются мягким жёлтым светом окна соседнего дома. Митя и Димка вышли из квартиры на Мате Залки только вечером второго января.

Но снова собраться вместе ребята уже не смогли — осенью погиб Дима.

(21 декабря 2022 — 6 августа 2023 года).

Медовый капкан

С фразой «я — севастопольский музыкант» давно что-то не так. А может быть, «так» никогда и не было. Потому что музыкантом в нашем городе всегда представляют матроса или, как минимум, человека в тельняшке, который по праздникам поёт в хоре на Приморском бульваре. Все остальные музыканты постоянно приезжают, а потом уезжают. Или вырастают и уезжают. Или приезжают и бросают играть. Почему так — никто не знает, но все истово борются с судьбой: открывают студии, прививают питерские традиции, играют квартирники, объединяют рокеров, ненавидящих друг друга, и в сотый раз белят стены клуба «Бункер», который то закрывается, то открывается. А потом всё равно махнут рукой и уедут мыть золото на сибирских приисках. Конечно, ещё можно окопаться, заручиться, ухватиться и из года в год играть обойму хитов на рождественском фестивале, но всё равно слушать ваш концерт в Матросском клубе придут только мальчики-срочники в тельняшках.

Тимур, закуривая у памятника Ленину в Балаклаве, думал о том, что этому городу не помешал бы второй БГ, вдруг представивший Севастополю его скрепы и традиции, тяжёлые, как якорные цепи, — игрушкой ума. Да что там Борис Борисович, даже Ольга Куриленко с её прощальной фразой «твоя тюрьма — в голове, Джеймс Бонд» прозвучала бы свежо, но в Севастополь всё ехали и ехали вторые, двадцатые и сотые лидеры группы «Кино» — вышибать двери плечом.

Себя двадцатисемилетний коренастый Тимур музыкантом не считал, хотя сочинял песни и пел их под гитару: он не знал нот, чего очень стеснялся. А если ты не музыкант, то закон не писан, играй как хочешь, панк. В прошлом году парень познакомился с таким же аутсайдером, композитором Оскаром, который не только не пытался сломать севастопольскую систему, он просто игнорировал её. Оскар, худенький еврей пятидесяти пяти лет, совершенно лысый, носивший очки а-ля братья Стругацкие, жил в послевоенном балаклавском доме, в квартире на первом этаже, где оборудовал студию и сочинял странноватую электронную музыку, основанную на джазовых ритмах, и годами безуспешно искал вокалиста. Он говорил: «Найду человека — сделаем концерт. А если нет, то нет. Компромисса не будет». Оскар был буддистом и предложил иногда называть его Гаутамой, для разнообразия. Музыкант когда-то развёлся с женой и с тех пор жил один. Его пыталась кадрить одинокая соседка, выходя на лестничную площадку в тоненькой голубой сорочке, с лакомствами на тарелке, но Гаутама шептал себе под нос:

— Это капкан.

А однажды он прочитал Тимуру стихи:

Кого полюблю,

Если вишни цветы устилают порог.

Нет чувства острей.

С октября по апрель Оскар работал в кочегарке при ЖЭКе, а летом чилил, бродил по холмам с тетрапаком сухого вина.

Музыкант и не-музыкант стали собираться в студии, джемовать. Конечно, Оскар сразу попытался заманить Тимура в свой проект, но ничего не вышло — парень хотел играть рок, а не гулять по висячим мостам и хрустальным эстакадам мира музыкальных идей. Тогда Гаутама взялся за аранжировки песен Тимура, которые показались ему занятными; его даже не смутила строчка «Да пошли вы нахрен с пришибленным Буддой, если в этом мире находишься ты».

— Дорогой мой падаван, я, как буддист, не могу обидеться на эту фразу. Оскорбиться может ум, а не я. Драться за Будду будет моё тело, а не я. А что я — меня вообще не существует, я снюсь сам себе. Так что забей и пой. Хотя, Будда всё-таки не пришибленный, а плешивый, — и, улыбаясь, провёл рукой по гладкому черепу.

— Знаешь, Гаутама, — ответил, засмеявшись, Тимур, — я не вполне честен в этой песне. Когда сочинял её, то думал об одной девушке; потом решил, что другая подруга более достойна посвящения. А сейчас мне нравится третья, Настенька, и я с удовольствием шлю плешивого Будду ко всем чертям, но меня пугает тенденция.

— За это я тебя и обожаю, падаван, — улыбнулся Оскар, — за ростки правильных мыслей. А текст этой песни ты обязательно перепишешь, я обещаю. Где-то к пятидесяти пяти, когда совсем облысеешь. Он будет приблизительно такой: «Да пошли вы нахрен, все бабы мира, так как в этом мире когда-то жил Будда!»

Тимур сполз под стол от смеха.

— Кстати, а эта третья девочка, ради которой ты снова послал плешивого — она, совершенно случайно, не поёт ли? Вдруг захочет музицировать со мной? Карма — работает! Всё — не просто так. Давай её в студию позовём!

Оказалось, что с Настенькой Тимур не знаком лично, ещё не решился подойти, но уже знает про свою любовь несколько важных фактов: она покупает еду для котиков всего района в супермаркете, где парень работает продавцом; у неё нежный голос, который можно слушать часами; по вечерам девушка бегает по парку в футболке с логотипом Led Zeppelin. Неделю назад Тимур увидел в окно магазина, как босая Настя идёт в сарафане под проливным дождём, вся вымокшая. У неё пепельно-чёрные волосы, очень мягкие на вид, и так хочется провести по ним рукой, а потом поцеловать. Тонкий нос с небольшой горбинкой. И всегда разный маникюр — ногти то длинные, то короткие; то жёлтого цвета, то чёрного, то голубого. Однажды, правда, Тимур увидел длинные красные — то сочетание, которое всегда его пугало.

Добросовестно выслушав друга, Оскар вышел из комнаты и вернулся через минуту с фирменной пластинкой «Houses of the holy».

Настенька появилась на площади после третьей сигареты. Она шла с автобусной остановки, размахивая сумкой, но вдруг развернулась и пропала среди деревьев. Тимур догадался, почему, и пошёл в сторону аллеи — там явно сидел местный котик.

— Ты погляди какой, совсем молоденький, — на руках у Насти, мурча, сидел чёрный кот с белой манишкой, — погладь его!

Тимур раньше не гладил уличных котов и собак, потому что откуда-то из раннего детства сразу сверкало в голове: «Блохастые!», но во время прогулок с Настей он вдруг понял, что теперь не может не гладить. Девушка прижималась к коту щекой, стоя посреди улицы. Её волосы были собраны в две косички, на руке виднелась вышитая фенька. После того, как Тим подарил девушке пластинку, они несколько раз виделись в кафе, гуляли к морю. Настя послушала в плеере заглавную композицию с чернового альбома Гаутамы и сказала, что готова попробовать.

Через десять минут они входили через массивную железную дверь к Оскару, который уже заварил зелёный чай. На стенах кухоньки чернели послевоенные обои, плита была завалена обгоревшими макаронами и прочим продуктовым мусором, на столе, застеленном газетой, из литровой банки торчал гигантский облезлый кипятильник. Однако, кухонные ножи на стене блестели, наточенные до блеска, а шкафы ломились от запасов дорогого чая, круп в банках и консервов. Оскар презирал быт и старался минимально соприкасаться с житейским, но подготовился выживать в ядерной войне и ближнем бою, потому что имел священную цель. Он верил в Музыку. Ту, на которой не зарабатывают, надземную, парящую над нашей жизнью и смертью. Для Музыки он оборудовал в спальне храм, который кандидаты посещали исключительно в гостевых тапках. Гостиная служила тамбуром между землёй и небом — там находились книги, портреты родителей, DVD-приставка, диски с классическими блокбастерами из семидесятых и восьмидесятых, такими, как «Чужой» или «Бездна». Из гостиной ты делал шаг на небо, в выдраенную до блеска узкую отштукатуренную комнатку, окно которой было закрыто досками. На стене висела фотография работы местного фотохудожника — чайка крупным планом, парящая над рыбацкой лодкой, а на горизонте — мыс Айя. В комнате находились синтезатор, усилитель, мощные колонки и компьютер, а у дальней стены, покрытый пледом, стоял особенный инструмент — Rhodes, электрическое пианино из семидесятых с характерным аналоговым звуком. Оскар приехал с ним в Крым из Харькова в восемьдесят восьмом, начитавшись Куприна и Паустовского — общаться с листригонами на набережной, дышать бризом и сочинять приморскую симфонию про романтиков. Листригонов Оскар отыскал довольно скоро, пропахших потом и дешёвым табаком, выпивающих под огромной шелковицей. У светлых людей, к сожалению, есть и тёмная сторона: раз в два-три месяца Оскар крепко выпивал с рыбаками, иногда пуская их в свою кухоньку, но никогда — в студию. Эти вечеринки заканчивались разбитыми очками, потерянным бумажником, окровавленными костяшками правой руки, но из каждого запоя Гаутама выходил обновлённым, как будто матрица таким причудливым образом запускала для него программу перезагрузки. И сейчас у железной двери стоял пакет с пустой тарой, стыдливо прикрытый газетой.

Пока Оскар разливал чай и торопливо распечатывал коробку с печеньем, Настя ходила вдоль шкафов гостиной и рассматривала чёрно-белые фотоснимки за стеклом. Тимур стоял в дверном проёме, делая вид, что оживлённо болтает с Гаутамой, а сам косился на босые ступни, неслышно скользящие по паркету. Парень часто видел на вернисажах, как девушки, переходя от картины к картине, восхищённо восклицали что-то, но их взгляды скользили по полотну и отскакивали от него, как теннисные мячики. Настя же глядела на фотографии так, как будто здоровалась с каждым портретом и спрашивала разрешение узнать его тайну. Скорее всего, она разговаривает с кофейником по утрам. И, чтобы кофе сварился идеально, варит его обнажённой. Нет, не совершенно обнажённой, а в малиновых носочках. Тим почувствовал, что краснеет, и быстро ушёл на кухню.

Потом пили чай, и стеснение прошло. Оскар неожиданно быстро нашёл общий язык с девушкой: они громко обсуждали сомнительное сотрудничество Пола Роджерса с группой Queen. На этой ноте Тимур, оставив Настеньку репетировать, двинул на набережную — пить кофе. Купил стаканчик американо с тёплым молоком, добавил немного корицы и побрёл в сторону генуэзской крепости Чембало. В конце июня склоны уже почти выгорели, но всё равно пахли дикими травами. На воротах клуба «Golden symbol» висело расписание летних концертов на 2009-й. Побродив немного вдоль моря, парень понял, что время идти назад.

Без пяти минут одиннадцать он вошёл в подъезд, как вдруг железная дверь с шумом открылась, из неё пулей выскочила Настенька и пробежала мимо Тимура на улицу. В проёме стоял бледный Гаутама и смотрел на друга.

— Мой дорогой падаван, никогда больше. Этой девочке нужен экстрим, адреналин, опасность. Рядом с ней бумага загорается. Настя играет с огнём, мне это не подходит. Я её больше на порог не пущу. Правильно писал Николай Васильевич, все они — ведьмы.

И захлопнул дверь.

Изумлённый Тимур вышел из подъезда и направился к Насте, которая понуро курила в теньке под платаном.

— Выкладывай, что стряслось! Вы поругались? Я Оскара таким несчастным никогда не видел. За что ты обидела моего друга?

— Тима, мне неловко, что так вышло. Мы хорошо начали. — Настя бросила в траву яркую вязаную сумку и уселась на неё, прислонившись спиной к платану, — Оскар сходу предложил сыграть Summertime. Он подготовился заранее, распечатал текст, потом включил фрагмент из крутой пластинки Фицджеральд и Армстронга, пятьдесят седьмого, если не вру. Расчехлил этот чудесный гроб, Rhodes piano, и заиграл, так вкусно, так сладко, у меня аж ёкнуло. Я от волнения не попала в ноты, закашлялась. Но твой друг оказался очень деликатным, заиграл снова, и со второго раза я спела — криво, конечно, сфальшивила, но спела. Оскар так странно посмотрел на меня:

— Вы поразительная, Настя. Знаете, а вас можно учить. Если найдете для музыки один вечер в неделю, я сделаю из вас певицу. Запишете со мной альбом, сыграем концерт — а дальше, как захотите. Только умоляю, не в местный кабак и не к совковым массовикам-затейникам!

Мы продолжили, и тут я поняла, что задыхаюсь. В забитом окне нашлась малюсенькая форточка. Но она не помогала, а вентилятор оказался сломанным.

— Оскар, простите меня за наглость, пожалуйста. Очень душно. Можно, я сниму блузку и останусь в лифчике?

— Милая девушка, чувствуйте себя, как дома. Я — почти дедушка, можете меня не стесняться. Хоть голой по моей квартире гуляйте, главное — пойте. И давайте я вам включу холодный душ.

Настя подняла с газона пачку ментоловых сигарет Esse и закурила ещё одну. Тимур наморщил лоб.

— И ты, разумеется, вышла из душа совершенно голой и отправилась петь?

— Тима, ну он же сам предложил! Да и мужчина в три раза старше меня… Он интеллигент, твой друг, в конце концов, чего опасаться? Я подумала, что Оскару понравится: от меня не убудет, а музыка только лучше станет. Глупо, я знаю. Как круглая дура поступила.

— Ты могла хотя бы в трусиках остаться, не?

— Тима, если честно, у меня такое телосложение, что в жару трусики сильно натирают, и я их летом не ношу. Юбка длинная, без палева. Так вот, что там дальше. Мы продолжили играть, и я думала, что всё ок, пока Оскар не задел вазу с колосками из хрусталя, всё это счастье нахуй со звоном тут же разбилось вдребезги. Я знаю, это ёбаный стыд, — прошептала девушка, — прости, что подвела тебя.

— А что потом было?

— Ничего. После того, как ваза упала, он попросил меня уйти.

— Ок, — Тимур протянул руку Насте и поднял её с травы лёгким рывком, — мы так поступим. Завтра вечером я позвоню моему другу и побеседую с ним. Отойдёт, я уверен.

— Спасибо, — Настя улыбнулась и подхватила сумку с травы. — Ты обещал пикник после репетиции. Всё в силе? Или отбой позорнице?

— Пойдём, провокаторша. Я знаю красивое озеро в Бахчисарайском районе, через минут сорок уже будем купаться.

Тимур завёл мотор своей жёлтой «копейки», машина выехала на трассу у ресторана «Шайба», и в салон ворвался ветер. Настя тут же уснула на заднем сиденье, положив сумку под голову. Цветастая юбочка колыхалась на загорелом бедре. Сейчас ветер дунет, приподнимет её и… Тимур в последний момент увидел красную Мазду на встречке, дёрнул руль, потом выдохнул. Нужно не залипать в это долбаное зеркало, иначе въебусь куда-нибудь и девочку угроблю. Насмотрюсь на неё уже на озере.

Парень чувствовал себя странно. Он вырос в строгой семье, в которой родители никогда не раздевались перед детьми, в бане парились исключительно в плавках и купальниках, а слово «секс» у всех вызывало ступор. Дед Тимки, уважаемый агроном, на улице всегда приговаривал, указывая тростью на плакаты с девчонками, продававшиеся в киоске:

— Милый внучок, эти дамы духовно мертвы, у них нет души, только сиськи торчат. Ишь, ножки как раздвинула, бесовское отродье. Розгами бы стегать их до крови, да на картошку потом отправить, а то вертят сраками перед глазами моего любимого внука. А бывает, дорогой, эти блядины в кабаках раздеваются, за деньги. Я стрелял бы их нахуй из двустволки!

Девушки с плакатов смущали Тимура, но на них хотелось смотреть ещё и ещё, и он пялился, пока дед не утаскивал внука за руку от киоска. Слова про фотомоделей — вонючие, испачканные злом, повисали в воздухе, а потом их прибивало ветром к земле и несло куда-то в канализацию. Вот и сейчас сладко спящая Настенька, которую ласкал солнечный свет из окна, совсем не выглядела бездушной и духовно мёртвой, хотя час назад устроила бедному Оскару самый настоящий стриптиз. А ещё непривычно, что она такая нежная и — матерится. Хотя, согласен, некоторые чувства можно выразить только матом.

На озере не было ни души. Со старого дуба одиноко свисала тарзанка, тополя дамбы шелестели о том, что лето пришло навсегда. Тимур нашёл красивое место для пикника — глинистый берег, над которым поднимались молодые сосны. Хотя, купание тут вряд ли удобное: с невысокого обрыва нужно или прыгать, или спускаться по обрубку старого каната, зато есть вид.

Бросив вещи на обрыве, Тимур быстро разделся догола и прыгнул в прохладную воду.

— Прости, не сказал тебе: я убеждённый нудист! — крикнул он из воды девушке, которая расчёсывала волосы и заплетала их в косу.

— Не, ты просто ко мне подмазываешься, — засмеялась она, — у нудистов не бывает следов от плавок! Ты врун, и поэтому я перед тобой сегодня не разденусь.

Настя отвернулась к соснам, сняла блузку, потом лифчик, снова надела блузку, сбросила юбку на траву и подошла к обрыву.

— Эй, нудист-неудачник, а ты можешь отвернуться, пока я спускаюсь в воду? Я тебя стесняюсь.

— Ещё чего!

— Ладно, гад, я пойду в обход.

Девушка пропала под соснами, а потом подплыла к Тимуру, улыбаясь. Вода оказалась слоистой: верхний слой хорошо прогрелся, но со дна били ключи, и за ноги хватало холодом. Из-за скал появились кучевые облака. На дамбу вышел рыбак в панаме.

Накупавшись, парочка вылезла по канату на берег, перепачкав ноги в глине. В мокрой блузке Настя выглядела так пленительно, что Тимур стеснялся поднять на неё глаза. Не надевая трусы, он обул кеды и убежал в лес за дровами. В высокой траве без счёта валялись сосновые ветки, шишки, и скоро костёр задымился, затрещал, пахнул жаром. Настенька, завернувшись в полотенце, сидела на бревне и нанизывала на веточку розовые маршмэллоу.

— Нась, а ты умеешь толковать сны? Мне накануне лютая дичь приснилась.

— О, дичь — это по мне. Расскажи, растолкую.

— Ладно. Сон называется «Маша и медведь». Я сижу в избушке на стуле. В окно заглядывает медведь. «Вот гад, — думаю, — сейчас ведь в окно полезет!» Медведь суёт морду в окно. Я вскакиваю, хватаюсь за ставни (они почему-то вовнутрь), начинаю давить ими на морду зверя. Идёт жёсткая борьба, и мишка отступает. Закрываю окно. Слышу топот — зверь побежал к другому окну. Начинается новый раунд: медведь толкает ставни лапами — я наваливаюсь на них всем телом. Борьба идёт с переменным успехом, медведь хрипит, сопит, ревёт, очень хочет в дом. Но нет, сука, ты не пройдёшь! Все окна наглухо закрыты. Тяжело дыша, поправляю сарафан и сажусь на стул.

— Пхахахаха, заяц, а ты точно хочешь анализ? Боюсь, к вечеру прирежешь меня за все эти ёбнутые дела и разговоры.

— Валяй, Василиса Премудрая, я не ранимый.

— Ладно, сам напросился. Ты же знаешь, надеюсь, что мы все по природе — би. И чем более человек гомофоб, тем сильнее он хочет задавить в себе росточки гомосексуальности. Твой сон — про подавленное влечение к мужчинам, которое нехило так прорывается: ты чувствуешь себя женственным, носишь сарафан, и все окна твоего дома открыты ухажёрам, ведь медведь на гейском — это коренастый мужчина-богатырь с пышной растительностью на теле, который лишён женственных черт. Он активный, а ты — пассивный. И когда этот гей-медведь обращает на тебя внимание и пытается соблазнить, ты изо всех сил сопротивляешься, закрываешь ставни. В этот раз, правда, отбился! Да, и фразочка Гэндальфа решает.

— Пиздец.

— Ха-ха, расслабься, твой сон совсем милый. Пиздец снится мне.

— Ну, может, своим рассказом ты перебьёшь моё суицидальное настроение: хоть иди в лес и ложись под медведей после твоих слов!

— Ты мне второй раз соврал, говорил, что не ранимый. Предупреждаю: начнёшь признаваться в любви — не поверю ни единому слову.

Тимур попытался ответить и вместо этого стукнул зубами. Достал пачку сигарет, молча закурил.

— Да я шучу, котик, — Настя ласково посмотрела на понуро сидящего голого парня. — Мне пару дней назад приснилось, что я работаю в секс-шопе, каком-то ёбнутом, где товары можно пробовать. Заказываю на небе наглухо отбитые сны, не удивляйся. Когда я пила снотворное, особенно безрецептурное, мне каждую ночь снилось такое.

Тимур улыбнулся:

— А ты умеешь интриговать! У меня, конечно, бурная фантазия, но я хотел бы узнать подробнее, как тебе работалось в этом чудесном магазине.

— Та нечего рассказывать: набежали клиенты, нахватали игрушек и давай их примерять в раздевалках. Я не знала, что делать, мне стало стыдно и неловко, и я уволилась! Фу, зачем я эту срань вспомнила, меня от неё сразу начинает типать. Давай лучше дикую историю из жизни? Два года назад я поехала на джазовый фест в Коктебель. Он проходит в сентябре у моря, и одна сцена стоит прямо на городском нудистском пляже. Слушаешь джаз, купаешься и загораешь, в чём мать родила, пьёшь лёгкие вина. А когда вечереет и с моря начинает тянуть прохладой, достаёшь пайточку, открываешь массандру. Полный кайф. Правда, я тогда зожничала и не пила, но с удовольствием смотрела, как кайфуют другие. Я сняла времянку под Кара-Дагом и прикатила к сцене на старом дорожном велике, который мне подогнал хозяин дома, милейший дед в тельняшке. Оставила велик на входе, у охраны, полностью разделась и слушала концерт, потом пошла купаться. Возвращаюсь — нет ни одежды, ни сумки, ни кошелька, ни мобилы, а на их месте лежит записка, придавленная камнем: «Красавица, я пристально наблюдаю за тобой весь вечер, не отводя глаз. Милая, да, я украл твою одежду. Это вынужденный шаг, ведь иначе ты никогда не посмотришь на меня. Я стою в море у рекламного щита. Зайди в воду, прикоснись один раз всем телом и поцелуй. Мне больше ничего не нужно, я сразу отдам все вещи. В твоём кошельке уже лежат сто долларов, компенсация за неудобство, а в сумке — бутылка вина». Я повернула голову — по пояс в воде стоял очень толстый мужчина с клоком жидких рыжих волос на голове, скалился. Я показала ему фак и порвала записку, а потом, больше не глядя в сторону моря, пошла к сцене танцевать. Конечно, я могла пожаловаться охране, но это так гадко. Не захотела. Когда начало смеркаться, я расправила плечи и направилась к выходу. Молча забрала у охранников велик, вскочила на него и полетела по набережной. Ехала через весь посёлок, и отдыхающие смотрели на меня изумлённо, пышные женщины пытались закрыть глаза мужей своими ладонями, дети махали вслед, и кто-то громко крикнул в спину: «Ведьма!» Я крутила педали и думала: «Неужели найдётся девушка, которая поцелует этого мерзкого Джаббу ради сраных вещей? А ведь подонок явно рассчитывал на продолжение вечера, когда говорил о бутылке вина. Ну и мразь». Ветер ласкал мои бёдра и грудь, волосы летели… И мне было так легко.

Докурив, Настя встала с бревна, потянулась:

— Хотела тебя дразнить весь день, заяц, но в такую жару это просто заёб. Надоела эта тряпка, кароч, — и повесила полотенце на куст кизила.

Тимур сидел молча, сомкнув колени — рассказ он прослушал, как кино посмотрел, а потом девушка шагнула к нему прямо из фильма, нежная, сотканная из света, как будто парень видел её через мягкорисующий монокль. Маленькая грудь с возбуждёнными чёрными сосками, и аккуратная родинка на левой груди; тонкая талия; изящная татуировка на левом бедре; взгляд нежный, влажный, но и ясный: чувственность и непорочность сплетались в этом взгляде, как две змеи. Она нарочито груба и матерится, как солдат, потому что так проще защитить нежную душу. Получает удовольствие, раздеваясь перед другими людьми, но у неё никого нет, сто процентов.

Настя постелила полотенце, встала на коленки и подняла над огнём прутик с маршмэллоу.

— Я понял, кто ты, — едва сдерживая сладкое волнение, сказал Тимур, — Оскар прав, ты экстремалка, которая любит прогуляться по канату над бездной. Там острее ощущения, ярче звёзды, там живёшь жадно, словно к рассвету расстрел. Но камни на дне ущелья остры, как зубы дракона. Тебе бы Ольгой Куриленко работать, специалистом по медовым капканам. 007 не устоял бы. Никто бы не устоял.

Настя отложила прутик, встала, молча подошла вплотную к сидящему другу, и перед его глазами мелькнула татуировка на бедре в виде чёрного котика. Прикоснувшись животом ко лбу Тимура, девушка взъерошила волосы друга, а потом взяла его за руку и повела купаться.

Тим проснулся на следующее утро от боли в левой руке и понял, что та распухает на глазах. Костяшки пекло, пальцы не сжимались в кулак. Отличный повод позвонить Насте прямо сейчас.

— Заяц, я еще в кроватке нежусь, — прошептал голос в трубке. Щас запрыгну в душ и еду к тебе. Давай у макдака, на Лазарева?

Через час Тима уже поджидал девушку за столиком, заказав два биг-мака, картошку и ледяную колу. Настя пришла и сразу схватилась за его кисть:

— Когда же ты умудрился? Я ведь всё время рядом была! А, стопудово, ты поймал эту дрянь, когда дрова собирал. Видел красивые цветы на высоком стебле, бледно-сиреневые?

— Неа.

— Наверное, уже отцвели, а эфирное масло вылилось на листья. Ты к ним прикоснулся, когда шарил руками в траве. Мой хороший, это неопалимая купина. Она обжигает, если притронуться к цветкам, и убивает, если хорошенько её понюхать: ожог дыхательных путей, отёк и смерть. Тебе повезло, что только рука распухла, ведь голым за дровами ходил! Мы сейчас в аптеке купим Пантенол от ожогов, он крутой, германский, и всё будет хорошо.

— Спасибо, Нась, — Тимур прикоснулся губами к её руке. — А отчего цветок странно называется? Я слышал про икону с таким названием.

— Если в сухой летний полдень к купине поднести спичку, вокруг неё загорится сфера, вспыхнут эти самые эфирные масла, а сам цветок останется целым.

— Я родился в Крыму и впервые слышу о таком чуде.

— Знаешь, Тима, тебя не растение обожгло, а я, — засмеялась девушка, — потому что я и есть неопалимая купина. Зря ты со мной связался. Дальше будет только жарче. Сгоришь, как мотылёк на свечке. Это знак. Я — твой билет в один конец, котик.

— Я пуганый, зайка. Буду просматривать эти знаки вселенной и выкидывать их в кувшин с костями. Потому что твои поцелуи уже ни на чьи другие не сменяю. Когда люди начинают любить, они часто ранят друг друга, пока не изобретут свой собственный язык, пока не освоят личный остров в океане. Ты обожгла, а я в ответ поцелую.

— Ну-ну, успокаивай себя, что это не знак Неба, — Настя нежно смотрела на друга, — вчера купина, а сегодня мы попадём в аварию или под аццкий ливень.

— И многих уже получилось обжечь?

— Ах, вот ты как? Хочешь узнать, сколько у меня было парней? Не переживай, немного, я не встречаюсь с кем попало.

— Тебя все должны обожать. Такая нежная, и мне всё время кажется, что ты светишься изнутри.

— Они меня обожают очень по-своему: что ни день, то мерзкий подкат, а я не хочу растратить себя на ничтожеств. Ведь я — не только красивое тело. В моём мире есть Роберт Плант, Андрей Тарковский и Ясухиро Найто. Есть купание под Млечным путём, и прыжки с камня на Инжире, и прогулки по лесным тропам, засыпанным рыжей листвой. Ветер, который ласкает листья дикого винограда на моём балконе. Ночной дождь, под который я выхожу голая. Не для того, чтобы соблазнить какого-то урода, а чтобы почувствовать ночь, чтобы породниться с космосом, чтоб до дрожи, понимаешь? Я знаю, что ты это тоже чувствуешь, поэтому и поцеловала.

— Понимаю, Нась. И хочу задать ещё один вопрос, простой. То, что ты материшься, встречаясь на пути с мудачьём, мне понятно, ты защищаешься. Почему ты обожаешь мат в компании друзей — тоже, потому что тебе комфортно и можно не сдерживаться. Короче, ты материшься всегда, я это уже принял. Но почему ты была вежливой на наших первых свиданиях и у Оскара?

— Я стеснялась. У меня и такой режим есть. Ладно, пойдём лапу лечить. Если тебе ампутируют кисть, меня замучает совесть.

В ночь послепервой перевязки у парня поднялась температура до 38, и Настя осталась у него дома, сбивала жар, прикладывала лёд. Под утро они, обессиленные, уснули обнявшись, под тонкой простынкой, и на следующий день Тимуру стало легче. Он позвонил Оскару, но тот не брал трубку. «Опять в запой ушёл», — с досадой подумал не-музыкант. Гаутама не ответил и на пятый день, и Тима решил поехать в Балаклаву. Рука почти зажила, но всё равно выглядела отёкшей и немела, поэтому «копейка» осталась в гараже. В маршрутке было душно, омерзительно воняло немытым телом и перегаром. На пятом километре в автобус вошла женщина, от которой несло покойником и ладаном, и Тима чуть не стошнило. Купив в гастрономе ледяную «Моршинскую», он прошёл через детскую площадку и шагнул в подъезд Оскара. Знакомая железная дверь приоткрыта. Внутренняя, обитая старой кожей, опечатана. Тимур схватился за перила, подышал, глядя на дверь. Паническая атака. Когда она приходит, ему на лицо как будто прыгает из тёмного угла жаба, скользкая, вся в слизи, нос и рот мгновенно заполняются мерзкой жижей, и начинаешь захлёбываться, тонуть. Тимур совладал с собой, отошёл от двери Оскара и постучал в соседнюю. Открыла женщина в байковом халате, под которым блеснула голубая сорочка. Сухо спросила:

— Что вам нужно?

— Простите, я друг Оскара. Что всё это значит? Почему дверь опечатана?

— Зайдите.

Тимур вошёл в узкую прихожую, оклеенную розоватыми обоями, присел на пуфик.

— Как вас зовут, мальчик?

— Тимур.

— Тимур, я Ирина. Умер он. Похороны на следующей неделе, когда семья приедет из Израиля.

— Как умер?! Я его вот только видел, пару дней…

— Тимур, вы же знали, наверное, про его запои. Он всё время с рыбаками выпивал, эти ребята грубые, но добрые: и домой отведут, и тазик у кровати поставят. Знали, что музыкант, любили, не обижали его, пара драк не в счёт. А тут залётные какие-то, незнакомые, странные — гастролёры. Сначала пили с ним под грибком на площадке, а как Галя наехала, мол, дети играют рядом, а вы водку жрёте, Оскар этих уродов к себе пригласил. Уже тёпленький был. Видимо, подмешали ему что-то. Надо было сразу ментов вызывать, постеснялась, всё слушала, что там за стенкой. Взяли мразей ночью, когда они странное пианино вытащить пытались. Да бог с пианиной, Оскара-то не вернуть. Такой славный был, душевный. Идеальный человек, вот только один порок у него был, и сгубил нашего музыканта.

Тимур медленно вышел из подъезда, шагнул налево, сел на асфальт под заколоченное окно с малюсенькой форточкой. Там, за стеной, студия, в которой он уже никогда не сыграет. Они вошли в храм и топтали паркет своей сраной грязной обувью, хватали славный Rhodes своими лапами, пока Гаутама умирал на полу кухни. Милый, любимый Гаутама! Кто же допишет твой космический альбом, кто закончит твою музыкальную мистерию? Ты уходишь во тьму, забирая музыку с собой. Ты научил меня не бояться своего творчества. Научил забивать на убогую севастопольскую сцену. Теперь я могу творить просто для пространства, для космоса, для ветра и листьев винограда. А тебя, моего учителя, больше нет. Ты снова запил, из-за Насти. Виновата ли она? Девушка сделала всё, как ты сказал. Милый Оскар, ты просто не рассчитал свои силы. Ты не подумал, какой прекрасной она окажется. Начал терять контроль и испугался. А ведь ты почувствовал родственную душу: играл с огнём точно так же, как и Настенька. Пить с незнакомыми людьми — это разве не игра с огнём? Только девушка заигрывала с пламенем в танце, чувствуя его жар, а ты срывался в дионисийское безумие, в котором терял всякий контроль над собой. Спасибо за урок, мой милый. Чтобы не сгореть, нужно не запихивать страх в тёмный чулан, не избегать его, а идти своему страху навстречу. Я не отрекусь от неё. Потому что иначе сопьюсь и сдохну. Лучше сгореть. Страшный знак, ожог, говорите? А ведь я одновременно чувствовал другое. Как будто сверху на мое лицо опустилась золотистая паутина, прикоснулась так ласково, и в мире всё сразу прояснилось, зачем было и к чему. И когда Настенька касается меня, я чувствую эту паутину, словно я окунаюсь во что-то исконное, настоящее. Зелёные глаза. Твёрдые сосочки под мокрой блузкой. Пока она берёт меня за руку, я не отпущу, не отрекусь, не отступлюсь.

«Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! И запах от ноздрей твоих, как от яблоков».

Тимур почувствовал, что детская площадка перед ним плывёт, вцепился в асфальт и сломал ноготь. Сейчас будет тепловой удар. Надо отползти в тень. Он отвинтил крышечку «Моршинской» и вылил на голову прохладную воду. Полегчало. Мимо шёл мужчина, ведя за руку мальчика.

— Паап, смотри, мужик напился! Лежит, встать не может. Пап, гляди, какую лужу он сделал!

— Это конченый нарик, сынишка. Ширнулся и кайфует. А ведь он живёт в городе-герое! Я стрелял бы этих тварей из двустволки, да жаль на них тратить патроны. Пойдём, мой дорогой, этот скоро сдохнет сам.

Сплюнул в сторону лежащего парня и повёл ребенка дальше.

Тимуру было всё равно. Он вспоминал, как недели три назад посмотрел фильм Майкла Рэдфорда «1984» и представил, что Настя, с которой тогда только мечтал познакомиться — это Джулия, а он сам — Уинстон. И вокруг них — ржавый тоталитарный мир. Тут же написал песню и сыграл её Гаутаме.

— Знаешь, Оскар, мы живём в скучное время. Ни Сталина, Ни Берии, ни НКВД. Никто не напишет сейчас «Кремлёвского горца», чтобы потом в муках умереть на нарах. Даже как-то обидно, что прошло время подвига, время героев, которые могли проявить себя на фоне страшной эпохи. В нас дремлют герои и никогда не проснутся.

— Мне бы твою уверенность, юный падаван, — рассмеялся Гаутама, — вспомни, как сидхи нанесли смертельный удар в спину ордену джедаев. Пока шароголовый стоит на постаменте в пяти минутах ходьбы от моего дома, та империя не закончилась. Кстати, я сейчас в голове сочинил партию для клавишных для твоей песни.

Оскар элегантно поднял крышку Rhodes и заиграл.

— Гаутама, ты гений! Вот это да! Давай запишем, чтоб ты не забыл.

— Дорогой падаван, я могу забыть эту партию только в одном случае — если я умру. Так что расслабься и получай удовольствие. Мы запишем твой альбом, обязательно. Посвятишь его своему любимому Осипу Эмильевичу, разумеется.

Ты забрал эту партию с собой, мой любимый друг. Но никто не помешает мне спеть «1984» прямо сейчас. Мой ритм отобьёт по асфальту сломанный ноготь. Я спою, а потом пойду. Хоть в рай, хоть в ад, хоть в Океанию. За руку с ней.

Тимур схватился левой рукой за хилое деревце, выбивая ритм правой по асфальту, и тихонько запел.

В твоей душе никогда не было места

Корысти, подлости, злу.

Ты удивлялась всем тем, кто творил своё мерзкое зло.

Ты улыбалась — нет, не позитив,

Не скрежет звезды по стеклу,

А просто улыбка, от которой становилось тепло.

И я приходил постоять у твоих окон,

Услышать обрывки фраз,

Увидеть силуэт в окне.

Я тогда уже знал, что выходят сроки.

Я спешил налюбоваться тобой,

Пока живу на Земле.

Я жил в вонючих домах безропотной жизнью,

Занесённой по горло песком,

И мои раны терзали меня ночами без сна.

Я снова молчал, дёргал рубильник,

Стоял на стекле босиком,

И вот дожил, как до смерти, до этого светлого дня.

Я словно прозрел в один миг, порвался мой кокон.

Услышал капли из крана,

И крики подонков во мгле.

Я тогда уже знал, что выходят сроки.

Я спешил налюбоваться тобой,

Пока живу на Земле.

Я взял твои руки, коснулся плеч,

Впустил твои мысли в себя:

Всё то, чем жила, что рождало сладость и страх.

Всех тех, кто ласкал твои бёдра и грудь,

Всех тех, кто оставил свой яд.

Увидел всю нежность твою на семи ветрах.

Когда мне ломали кости,

Я помнил твой голос.

Он не искажался, не врал, он пропал во мгле.

Я не успел понять, что будет с тобой,

Я не успел согреть твою молодость.

Я лишь спешил налюбоваться тобой, пока жил на Земле.

(13 июня — 6 августа 2023 года).

Список использованной литературы

В рассказе «Шампанское для Светланы Аркадьевны» процитированы следующие литературные произведения:

«Рок-н-ролльные частушки», автор Сауроныч [Дмитрий Тюряев].

«Шёл казак на побывку домой…», автор Анатолий Владимирович Софронов.

«Ехал казак за Дунай» («Їхав козак за Дунай») [1790], автор Семён Климовский (Семен Климовський).

«Очнись, мертвец» («Wake up, dead man») [1986], автор Боно [Пол Дэвид Хьюсон] (Bono [Paul David Hewson]).

«Сказочная тайга» [1995], автор Глеб Рудольфович Самойлов.

В рассказе «Медовый капкан» процитированы следующие литературные произведения:

«Мама, мы все сошли с ума» [1988], авторы Виктор Робертович Цой и Георгий Константинович Гурьянов

«Шабаш» [1988], автор Константин Евгеньевич Кинчев.

«Жди меня» [2021], автор Земфира Талгатовна Рамазанова.

«Песнь песней Соломона», из цикла «Библия (Синодальный перевод)» [1876], автор Соломон.

Оглавление

Шампанское для Светланы Аркадьевны

Медовый капкан

Список использованной литературы