Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) [Михаил Хаимович Городинский] (fb2) читать онлайн

Позабудем свои неудачи

Михаил Городинский

ISBN 5—87516—035—7

© Городинский М., 1994

© Богдеску И., Оформление, 1994

Предисловие

В России за последнее время много чего исчезло. Почти пропала, в частности, хорошая русская проза. Накормить автора она уже не может, общественных проблем не решит, а престиж у нас теперь добывается совсем другим.

Миша Городинский и здесь жил как-то загадочно. В литературных тусовках не участвовал, по издательствам не бегал, писал прозу не торопясь ее печатать, даже когда печатать стали все. А известен был как тонкий острый сатирик. Веселое, в самом деле, было время, ведь всерьез верили, что только эти нехорошие глупые дяди мешают нам жить, и стоит прийти дядям другим… И вот, когда наши мечты сбылись со страшной силой, все умолкли. Сказать вроде бы уже и нечего. И, наверное, лишь вдалеке можно сохранить такую яростную любовь к литературе, такое чуткое отношение к языку, к слову.

Уже непривычно даже читать прозу такого качества. Грустную, нежную, глубокую, с прекрасным юмором, написанную точно и ярко. Тот, кто еще не утратил ко всему этому вкуса, с наслаждением погрузится в пахучий, медленный, абсурдный мир главной истории этой книги, названной «Дети слов». Не сомневаюсь, что, читая и другие повести и рассказы, написанные в разные годы, вы не раз вздохнете так глубоко и протяжно, как, быть может, давно и не вздыхали.

Порадуемся же вместе тому, что хотя бы издалека — на сей раз из Германии — к нам приходит хорошая русская проза.

Валерий ПОПОВ

АКЦИЯ (рассказ заспанного человека)

Впервые я увидел Николаева на субботнике по благоустройству двора, который наблюдал с балкона.

Запомнилась его спина — не узкая, не широкая, туго стиснутая ватникообразным полуперденчиком, который не кончался, а как-то у копчика пропадал. Ниже был характерный пузырь отсиженных истончившихся штанов с большой независимой заплатой из материи более темной и прочной, за пузырем и заплатой — кирзовые с неподвернутыми голенищами сапоги. Голову плотно сдавливала старенькая, с плешинами ушанка, напоминавшая тихо издохшего зверька, опущенные уши были строго подвязаны на горле, придавая незнакомому жильцу тройное сходство: с мальчиком, зэком, пилотом лихого «ястребка».

Николаев копал, стоя спиной к фасаду дома-«корабля», копал, а вернее, тюкал, да, тюкал лопаткой строго перед собой, туго, точно для кувырка или молитвы сгруппировавшись и близко составив ноги, так что лопаты видно не было, лишь мелькнул новенький белый черенок. Показалось, он и не работает вовсе, а лопату насаживает. Пятеро в это время как раз искали инструмент, хотя бы одну лопату найти хотели. Двое из них подошли к Николаеву и спросили, где он брал лопату, да еще такую хорошую, новенькую. Неизвестно, что он им ответил, во всяком случае, головой, ушанкой своей не шелохнул и тюканья не прервал, а те двое, помню, отшатнулись. Отчетливо, спасибо яркому апрельскому солнцу, прозрачному студеному воздуху, сработавшему вроде закрепителя, вижу и теперь: лица, бледности, выманенные весной авитаминозы, яркую губную помаду слева, справа по-стахановски надетую голубую косынку и зеленые резиновые сапожки, там же — у сапожек-упорный ребеночек с совочком и соплей, метрах в пяти от ребеночка вижу человека в очках, копавшего неумело и прилежно, с почти слезным умилением горожанина без дачки, без садоводства, которому уже факт, что

весна, лопатка копает, способен подарить редкостное блаженство открытия, просветление. Вижу еще троих, засыпающих лужу, саму лужу, медленно подъедаемую песком, и непременно спину Николаева, откуда бы ни глядел. И потом, когда уже заканчивали, расходились, в дверях средней парадной протемнела его спина, пузырь, заплата, блеснул, поймав солнце, кусок новенького черенка.

Анфас я увидал его примерно через полгода. Он преодолевал щекотливый участок дороги у дома, что простреливается бдящими на скамейке старухами. Надеюсь, не только для меня, но и для прохожих менее мнительных этот отрезок был чем-то вроде Бермудского треугольника для наслышанных кораблей: приближаясь к хозяйству дьявола, чуешь странное волнение, холодок в желудке, ноги сучат, стыдно слабости, но этого маловато, чтобы страх прекратился. С единственной целью — как-нибудь отвлечься, я жадно вперился в идущего навстречу человека, и отвлечься, надо сказать, удалось. Во-первых, Николаев был одноглаз, что само по себе бывает не так уж часто. Что поделаешь, читатель, что поделаешь… Как хотел бы я, чтобы у этого человека было два глаза. С какой радостью я написал бы, что у него было три, четыре глаза — пусть фантастика, гипербола, но как гуманно. Более того. Вынужден сказать, что и единственное николаевское око не захватывало голубизной — тем желанным пигментом, что сродни нашей бессознательной жажде, небу и свету и без всяких дополнительных усилий располагает к- себе открытую для красоты душу. Не было оно и карим или хотя бы серым, а, вернее всего, вовсе не обладало известным цветом. Глядел Николаев прямо, не длинно, не коротко, но весьма пристально; взгляд его как бы имел резьбу, на конце заострялся и немного ввинчивался в попадавший в его поле объект. Было не отделаться от впечатления, что взгляд этот идет не от человека, не от глаз собственно, но начинается чуть впереди, то есть, что Николаев каким-то образом свой взгляд перед собой катит. Добавлю, катит неровно. Николаев довольно сильно хромал на левую ногу, а вздымая для шага правую, делал ею у земли замысловатый вензель, будто постоянно обходя Коровью лепешку. Понятно, столь очевидные недуги тотчас возбуждали сочувствие, благородную досаду, вину за отсутствие у себя таковых же. Роста он был среднего. Одет тепло. Крепко, судорожно он сжимал в руке авоську, на дне которой, как на чашечке чутких аптекарских весов, покачивалась небольшая, с кулачок младенца, магазинная редечка.

Я не запомнил бы всего так подробно (кстати, Николаев был без головного убора, и на лбу, там, где расступалась жиденькая пацанья челка, виднелась красная бороздка от кепки), если бы не общий знак, что присутствовал в этой картине, задавал ей тон: Николаев совершенно не замечал старух. Похоже, сама возможность огрызнуться, крякнуть, зыркнуть, хмыкнуть, пусть без адреса, но и не без значительности плюнуть в сторонку или, напротив, улыбнуться, поклониться неизбежному, подхихикнуть — как-то отмежеваться или солидаризироваться с суровым судом — не приходила ему в голову. Видно, так он был крепок, так далек дворовой мелочности, что все соблазны подобной тяжбы или дружбы пролетали мимо него, точно девичьи шепоты мимо «артиста в силе».

Потом я встретил его в пункте по приему стеклотары — сыреньком, кислом и довольно большом подвале с длинными скамьями по стенам, на которых в полутьме ожидали люди. На цементном полу угрюмо покоились многоугольники сеток, рюкзаков, сумки, саквояжи, баулы; люди молчали. Я слегка прикорнул. Вдруг возникала искра, и тогда огнем по сухостою бежала речь. Джинны, алчущие справедливости, жертвы похмелья, Бог знает чего, мигом вылезали из различной емкости и укупорки бутылок, бились головами в стены и потолок подвала, лупасили себя кулаками в груди, вспоминая какое-то былое, пускали нервные ностальгические слезы по таким же, как они, призракам, все чего-то от кого-то хотели и требовали, не забывая, однако, жадно следить за порядком очереди и пресекая любые попытки его нарушить; притомившись, испустив убогий дух, с шипением втягивались и вяло растекались по мутным сосудам.

Николаев, прикрыв глаза, дремал. Как и в случае с дворовыми старухами, он ничего не демонстрировал, не провозглашал, ничего ничему не пытался противопоставить, и ни одна видимая жилка, желвачок не дрогнули на его лице. Лишь однажды он ковырнул в носу, да и то без удовольствия и охоты — точно не в своем, а когда подошла его очередь, он, так и не открывая глаза или соорудив одностороннюю оптическую систему — «оставаться невидимым, но самому видеть», — ринулся на амбразуру и ловко выставил на подоконничек свои семь бутылок, между прочим, молочных. Он предоставил усатому приемщику три попытки выдать верную сумму: не шевельнулся, когда усач метнул первые деньги, не шевельнулся, когда тот поменял гривенник на пятнадцатикопеечную, лишь когда молодой человек ехидно катнул наконец еще пятак, деньги взял и, вензеляя ногой, пошел прочь.

Все, собственно, началось с водяной лихорадки. Не будь в нашем довольно новом и весьма крепком железобетонном доме кранчиков с красной сердцевиной, не лейся из них поначалу (при закрытом синем) горячая вода, не существуй этого намека, все, думаю, было бы более или менее хорошо, вряд ли кому вздумалось претендовать на гармонию полную. Вскоре горячей воды не стало. Потом лилась, но прекратилась холодная. Потом ринулась холодная, но исчезла горячая. Потом — не так уж недолго — не было никакой. Казалось, надобно одно усилие, чтобы, догнать и навсегда ухватиться за хвост цивилизации. Котельная. Постепенно это парное водянистое слово вконец размякло, отслоилось от первоначальной своей сути, приобрело в умах черты мистического, трансцедентного, невидимого и непознаваемого. Она отворачивалась от нас, как капризный языческий божок от своей паствы — наивной, вдруг даровала краткие милости, вдруг разгневанная, надувала губки, не сомневаясь в своем праве на такие капризы. Котельная задавала нашему бытию еще один ритм, учила радоваться малостям, стыдиться своего бесконечного «хочу» и кому-то, имеющему склонность и досуг, задумываться над причинами этого стыда. Словом, всячески нас терзала. Котельная отодвигала в некое будущее рай одновременного поступления в смеситель горячей воды и воды холодной, словно не была уверена, что в водяном раю нам тотчас не понадобится иная жажда и надежда. Скажу: жизнь сильнее котельной. Обменявшись, в дом приезжали новые жильцы, чесались, обжигались, негодовали, ходили в баню, возвращались, трогали кранчики, ждали, роптали тихо, обобщали по привычке; пообвыкшись, жили себе дальше, повторяя таким образом путь старожилов. Рождались дети, тянулись к кранам. Семеро в нашем доме почили, унеся тайну котельной с собой — оболом неведомому Харону: Прошло три года. По правде говоря, какой водой со сна умываться, мне было наплевать.

Воскресным январским утром в дверь ко мне позвонили. Ничего. худого не подозревая, я вылез из-под одеяла и глянул в дверной глазок. У порога мялся тот самый человек в очках, чье приятное умиротворенное лицо украшало полузабытый уже субботник по благоустройству двора. Я сбросил цепочку, отпер, вышел на площадку.

Мужчина был меньше меня ростом и значительно тщедушнее… Толстые стекла в очках констатировали сильную близорукость. Одет он был запросто: тонкие ноги дешевеньким плющом обвивали хлопчатобумажные тренировочные штаны, клетчатый полинявший китайский свитерок шестидесятых годов, такой где-то на антресолях комкался и у меня.

Я сразу почувствовал к гостю то особенное безмятежное расположение, которое почему-то дарили мне люди меньше ростом и более узкие, чем я, в плечах. Хотелось потеребить его ухо, мочечку, положить руку на теплое темечко — как-то отозваться.

— Я из седьмой квартиры, — объяснил он. — Моя фамилия Савельев.

— Очень приятно.

Какое-то время мы молча стояли рядом — привыкали друг к другу? Потом в руках у меньшого появилась книжка, из которой он вынул сложенный пополам листок. Сердце мое дернулось. Нетерпеливо и осторожно я извлек листок из его пальцев и, как ночную телеграмму, зачем-то пытаясь поскорее узнать правду, прочитал. Речь шла всего-навсего о котельной. «Мы, нижеподписавшиеся жильцы дома номер двенадцать, корпус три по улице Строителей…» Всего-то. Я почувствовал легкость, легкость нечаянного освобождения, и едва удержался, чтобы не скопировать радиомотив, доносившийся из моей кухни. «С добрым утром, с добрым утром…»

— Чаю. Давайте-ка выпьем чаю, — сказал я, вставляя бумажку в его пальцы. — Скажите, как вам спится?

Подвижник не ответил, неуверенно шагнул через порог и застыл в центре прихожей, ожидая дальнейших указаний. Тогда, подхватив безымянным пальцем остренькую косточку его локтя, я проводил соседушку в кухню и выдвинул табуретку. Он сел. Я налил чаю, поставил на стол рафинад, сухарики ванильные и сел напротив. «Философские искания Ж- П. Сартра», прочитал я на корешке его книжки. О! Бывает еще и такое?!

— Приятно видеть человека с серьезной книгой, — сказал я. — Знаете…

Он едва улыбнулся.

— А то привыкаем к фельетонам. Хе-хе… Сахарку?

Савельев взял кусок сахару, опустил в стакан.

— Берите еще, — попросил я, — не стесняйтесь.

Он опустил еще кусок.

Я принялся разглядывать гостя. Это было вполне удобно: он глядел на стакан с чаем и глаз не поднимал, должно быть, медитировал. Тут нельзя было ошибиться. Передо мной в скромном, по сути женственном, но все же мужском обличье пребывала сама меланхолия. Подмывало дотронуться, поосязать, погрузить руки в тепловатую мылкую субстанцию, в это загадочное тление, в сон наяву или явь во сне — в последние годы мне все реже удавалось схватить разницу между этими столь близкими мне поэтическими состояниями, как-то ощутить возникающие там токи, мысли и видения, может быть, самому предаться такой возвышенной дреме. Несомненно, то была душа восприимчивая и отзывчивая, вечная, как меланхолический характер. Дитя серьезнейших книг, чьих-то опасных опытов задавать вопросы, вряд ли имеющие ответы, то есть вырваться из плена явившейся однажды бессмыслицы, утерянного бессмертия, то есть веры в таковое. Да, да, конечно, знакомое дело. Они-то — вопросы — и выкачали из этого тельца и без того немногочисленные северные соки, сделав проблемой всякий контакт с окружающим миром, в частности со стаканом грузинского чая № 36, — я ведь забыл подать ложечки, а попросить или просто хлебать он, конечно, не мог. Но, кто знает, видно, бывали мгновения, когда эта душа просыпалась, праздновала головокружительную высоту и необъятную свою власть, тогда мир ложился у ее ног провинившимся псом и ждал своей участи, прощения, милости, а очкастую интеллигентную оболочку в такие минуты толкали в очередях, припечатывали к автобусным дверям, в нее дышали бормотухой, не поддающиеся диспансерному учету дебилы перились в нее алебастровыми глазами, ее беспрестанно бомбардировали материализмом и объективизмом, полагая способной лишь на колыхание в толпе, а дворовые старухи сверлили ее своими победитовыми сверлами. И он платил, платил, за все платил. Кажется, я ему искренне сочувствовал.

Извинившись, я подал ложечки. Он поблагодарил и принялся размешивать сахар. Конечно же, он не спал. Мысль, дума владела им, модулировала однообразные — все по часовой стрелке — движения ложечки в стакане.

Я придвинул к себе бумажку. Под воззванием была пока что одна-единственная подпись, причем мне показалось, что и ее, эти восемь намеренно отчетливых, точно написанных школьником, высовывавшим от старания язык, полупечатных букв, делала словом, подписью все та же дума. Савельев. Буквы глядели открыто, с достоинством, без малейшей бравады, насмешки и еще с каким-то торжественным обреченным знанием. В них была усталость затянувшегося, ставшего наваждением подвига. Сартр, Савельев, котельная… Смешно.

Поясницу мою почему-то тронул холодок — незнакомый, некоторый давно, быть может, всегда я предвкушал. Акция? Еще раз, теперь очень внимательно я прочитал текст и на всякий случай поглядел тыльную сторону бумажки. Нет. Писано о котельной, только о ней, писано ясно, весьма конкретно, без ложной экспрессии; вторая сторона была чистая. Я достал авторучку.

— Так что же, вы и я? Вдвоем?

— Да нет! Пойду по квартирам.

— Яс вами. Дело нужное, — сам не знаю, шутил я или говорил всерьез.

Я сказал что-то еще, кажется, «пора», «давно пора», «безобразие», «просто немыслимо», «сукины дети!», «ведь конец двадцатого века». Он слушал рассеянно, а скорее всего, вовсе не слушал, и мои слова возвращались ко мне, как белые мячики к умелому жонглеру. Кроме того, я улавливал его нетерпение, хотя он всячески его подавлял и после явного раздраженного «Да нет!» осекся, одернулся, даже почти улыбнулся и вторую часть реплики произнес, скорее мягко. Моя готовность его не обрадовала. Похоже, он меня презирал, считая если не дураком и жлобом, то циником, готовым обратить в шутку самое благородное и возвышенное. Все это понемногу начинало меня раздражать. Тщедушный, конечно же, был гордецом, а попытки это скрыть, опровергнуть— гипертрофированная скромность, терпеливое ожидание ложечки, неулыбчивость, ведь улыбка могла получиться только надменной— попытки, быть может, искренние, только гордыню выпячивали. Маленькие честолюбцы, беспокойные сердца, вечно запускающие ввысь мальчишеский змей обиды! Им чудится, что своим отречением, своим молчанием, своими многозначительно надутыми губками они бросают вызов, в том числе безмолвию и природе, лишившей их подлинной радости жизни! Эти изумительные хитрецы-мазохисты, из ревности ополчившиеся на мир, свою ущербность назвавшие несовершенством всего остального и алчущие отмщения, которое именуют любовью! И весь их подвиг кончается котельной, Господи. Я вспомнил дикое, чудовищное спокойствие карликов Веласкеса, сравнимое разве что со спокойствием самого дьявола, после чего открыл авторучку, на всякий случай еще раз прочитал написанное на листке, глянул, нет ли между строчками молока, отступил от нарочитой подписи ровно столько, чтобы не быть зависимым от кого-то даже графически, уже изготовился писать, когда мыслитель поднял глаза.

— Но вы… вы отдаете себе отчет, что такая акция чревата… — теми же раздельными, только теперь вот звучащими буквами произнес он. Произнес, ручаюсь, совершенно серьезно.

Да, шутка была неожиданная и прелестная, не по уму записным телевизионным шутникам. Меня разбирал смех, он быстро рос внутри, какое-то время мне удавалось его усмирять, от чего на лице, по всей вероятности, возникали не очень-то симпатичные гримасы, я не виноват, наконец, смех все же нашел слабинку и ринулся ртом. Я давно так не смеялся. По правде говоря, я и не думал, что на такое способен. Организм вдруг работал на полную мощность, участвовали даже ноги — длинные, они ходили ходуном, ляжки стукались, желая поделиться радостью, и тут же разбегались за новыми впечатлениями, гулял живот, таская с собой дружка — недавний завтрак; как маленькие старушки на оперетте, тряслись, увы, появившиеся с годами от пересыпа и неподвижности небольшие титечки; руки, не находя опоры, хватали воздух. Ей-Богу, двигалась даже кожа на голове, и я впервые ощутил отдельность волосков — тот факт, что количество их не бесконечно и при определенном упорстве может быть пересчитано. Последнему обстоятельству сопутствовал короткий импульс грусти, который, конечно же, повлиять на мое настроение не мог. Сквозь хохот я заметил или мне показалось, что хохочет и герой. Руки его тоже выделывали замысловатые пассы, подражая штудиям экстрасенса или кукольника, забывшего надеть кукол; Когда правая на мгновение застыла, дрожащим, прыгающим от смеха взглядом я одновременно засек эту его руку, обозначавшую что-то вроде знака Виктории, незаконченной фиги, и свою, выражавшую примерно то же самое. Тут я заметил, что и лицо его в точности копирует мое лицо, а ноги под столом ходят ходуном в такт с моими. Быть может, он передразнивал меня или надо мною издевался, но все равно простая радость от обнаруженной в чулане игрушки из детства, ее запаха, цвета — запаха и цвета игры, за которую не надо стесняться, такую вот радость я испытал тогда.

Решительно плеснув остатки его чая в раковину, я налил горячего и сам положил ему три куска сахару. Спросил, не хочет ли он степного сыру. Он отказался. Взгляд мой упал на книгу, ничком лежавшую на столе. Серый переплет, выдавленные на нем бороздки цены, слегка затертые буквы на корешке. Вместилище умных слов. Надо же… Что-то мигом сломалось, словно чья-то усталая натруженная рука легла, надавила на сердце. Я думал, что забыл, уже навсегда забыл, и вот ни за что не хотел вспоминать, что молодость может становиться мужеством и мудростью — молодостью подлинной, что еще бывают такие игры: ума, воображения, слов, что кому-то дано право на такие капризы, искусства, что можно не стыдиться ума, его влечений, горячки воображения и, еще ужаснее, что существует неведомый, невероятный изнеженный мир — пресыщенный, безжалостный и милостивый до абсурда, где такими играми можно жить, нежиться, зарабатывать славу, деньги, уважение, есть такие «другие», которые воздают, возвеличивают, а не казнят и изгоняют даже за брошенное им в лицо выраженьице типа «Другие — это ад». Когда-то в прежней жизни, в так и не вылившейся ни во что молодости и я почитывал столь изящно бунтующего, столь витиевато отрицающего француза и теперь почувствовал к нему острую неприязнь, к нему, давно покойному, будто он вдруг глубоко, несправедливо ранил меня, ничем перед ним не провинившегося. Прочь, прочь от наших прахов…

Я быстро прошел в ванную, сунул голову под кран, включил воду. Лился кипяток. Мне ошпарило шею, ухо, щеку. Холодной воды не было. Я принял наказание спокойно. Разыскал, стиснув зубы, скользкую бутыль с постным маслом, вылил масло на ладонь и обильно смазал пораженные места.

Вернувшись к столу, я еще раз пробежал глазами текст на бумажке и расписался.

Жильцы, в общем-то, были единодушны. Некоторые недоумевали: почему же мы не сделали этого раньше. Иные, настроенные скептически, выражали сомнение, насчет результатов, но тоже подписывались. Я указывал место на листке и с улыбкой- просил «не очень размахиваться», чтобы «всем поместиться», играя забытую с пионерских времен роль борца за справедливость. Действительно, инициативу мне пришлось взять на себя. Савельев стоял в сторонке, как бы стесняясь всей этой затеи, или вдруг в ней засомневавшись, или от долгих страданий за людей совсем разучившись с людьми общаться и разговаривать. Дважды он вообще из лифта не выходил, словом, вел себя так, будто разбудил и втянул его в эту историю я, а он за меня на всю лестницу вонял постным маслом.

Из квартир шарахало жареной рыбой и луком, стирками, телевизорами, выбегали дети, выглядывали старики. После недавнего, довольно тяжкого тет-а-тет с начитавшимся чужих книжек человеком, топтавшимся сейчас за моей спиной, я с жадностью здорового, который только что вырвался из объятий смертельно больного, вдыхал жизнь, жизнь с ее запахами, семейственностью, обязательностью, мятой воскресной простотой — эту добрую спасительную рутину обыденности, так предусмотрительно нам всем уготованную. Пьяных не было. Лишь в восемнадцатой квартире, кажется, попался выпивший, но контакт с ним имел характер неожиданно милый, юмористический: я позвонил, довольно долго никто не откликался, потом без всяких предварительных шагов или шорохов из-за двери снизу раздался негромкий голос-голосок: «Кто — там?» Создалось впечатление, что человек все это время лежал под дверью — почему бы нет? — и собирался с силами для вопроса, на который, надо сказать, и я ответил не сразу. «Кто там?» Сперва хотел отозваться по-домашнему: «свои», но передумал, ведь неизвестно, как воспринял бы такую фамильярность жилец. В самом деле, что значит «свои»?! Тогда я сразу стал объяснять суть, делая, словно под перевод, большие паузы, чтобы слышать реакцию, но ее не было. Изложив суть, я изложил резюме: «Если вы, товарищ, согласны и возмущены, вернее, возмущены и согласны, в общем, если вы желаете ликвидации недостатков, то, пожалуйста, подпишитесь на листке, он здесь, у меня». «Кто — там?» — последовало из прежней точки. По раздельности слов и артикуляции — вниз — мне почудилось, что там, за дверью, китаец-ну, маленький, в половину двери братец язычника от Брет Гарта, выкидыш фокуса; по высоте звуков — дистанция между «кто» и «там» — интервал оба раза равнялся чистой кварте, — что в квартире восемнадцать проживает кукушка. То и другое, понятно, не соответствовало действительности, в квартире восемнадцать проживал человек с романтической упругокрылатой фамилией Жуковский, одинокий пьяница, в прошлом еще и карусельщик высокой квалификации, который дважды представал перед товарищеским судом жильцов, оба раза разочаровав общей культурой речи и патетичностью, а также тихостью, певучестью какой-то и незлобивостью, и на все обвинения, будто он мешает людям жить, вопрошавший тогда у товарищей в чистую терцию: «Ну — чем?» Мне трудно объяснить свою настырность. Полагаю, я немного выставлялся перед своим коллегой, который от переговоров, естественно, уклонился. Слегка присев, я прилежно прочитал текст в замочную скважину. Дождавшись очередного «Кто — там?», мы ретировались. Эпизод как-то добавил мне настроения, пожалуй, я с удовольствием обсудил бы его, уже симпатичная шутка родилась в голове, но шутить в такой компании не хотелось, шутки Савельев вряд ли понимал.

Вскоре, слава Богу, к нам присоединились: двое, кажется, те самые, что так и провели тот субботник в поисках лопаты, и еще трое, что носили тогда песок для лужи и его трамбовали.

Увеличение количества миссионеров несколько видоизменило и саму миссию. Новенькие были выбриты и хорошо пахли. На выспавшихся лицах воскресная скука мешалась с непримиримостью, мужская радость бегства из дому с готовностью довести какое-нибудь дело до конца. Четверо из пятерых были в пиджаках, один в галстуке. Выпадал посланец из сорок первой квартиры: он пошел с нами в голубой дамской кофте и с длинным куском пышного, со смазанной вначале яйцом, а потом маслом корочкой пирога с капустой, который держал двумя руками.

Признаться, меня не покидало ощущение, что вот сейчас, за этим лестничным пролетом, нас ожидает старая, за ненужностью выставленная хозяевами вон железная кровать, нет, две, три кровати, и что наш отряд займет-таки первое место по сбору металлолома! Мне не хотелось прогонять эту грезу, ибо она бы уволокла за собой и зажигавшееся время от времени чувство, что может подарить только коллектив: смесь энтузиазма, освободительной надежды на разум и совесть соседа, бодрую горячку, хороший шаг, что-то еще и еще, а в результате то упоительное бесстрашие, что недостижимо в одиночку.

Чтобы не перегружать лифт, мы поднимались двумя группами: сперва трое, потом четверо или наоборот. В первую группу неизменно попадал мужчина в дамской кофте с нескончаемым пирогом. Прибывшие раньше дожидались остальных. По-моему, Савельев вызывал недоумение, а вскоре и явное раздражение почти у всех. Все чувствовали в нем чужака. Сперва недолюбливали и кофтастого. Ведь общественное мнение, которое мы представляли, не терпит разгильдяйства, всякое, даже внешнее легкомыслие его принижает, как бы ставит под сомнение авторитет коллективного разума, бросает ему вызов. А этот первым заскакивал в лифт — наверно, боялся остаться или что пирог зажмет дверьми; к тому же он жутко чавкал, а когда наконец-то кончился пирог, длинный коричневатый ломтик тушеной капусты, прилепившийся к подбородку, еще долго вызывал неприятное чувство, хотелось сорвать.

После очередной подписи — кстати, довольно трудной, ибо жилец в полосатой пижаме, прочитав бумагу с помощью очков, которые держал в руке, уничтожающе в нас вперился, да, именно в нас — мы ведь составляли в тот миг одно целое, и, подвывая гласные, заорал: «А я чумой болел! Мать моя от чумы померла! Брат Степан от чумы помер! Сестра Нина от чумы померла! Племяшей двое от чумы!», требуя чего-то и от нас, скорее всего, смерти от той же болезни. Чем мы могли ему помочь? Мы были здоровы и скорбно молчали. Постояв так минуту, мы было дернулись назад, но несчастный выхватил у меня бумагу и ручку, придавил листок к стене и, вырывая пером клочья, подписался поверх шести других подписей. Потом он швырнул бумагу и ручку на площадку, ручка с легким дребезгом ударилась о стену и отлетела в темный угол. Бумажка еще планировала, когда дверь с тяжким кашельным звоном захлопнулась. Остался нехороший осадок, хотелось курить. У жильца в кофте нашелся «Беломор». Он вынул пачку из глубоких складок кофты, а затем, что было уже полной неожиданностью, достал из кофты еще и пять небольших яблочек сорта «осенние полосатые». Поступок вызвал одобрение и симпатию, а тот, второй, некогда первый и единственный, остался теперь в полном одиночестве. К сожалению, все, что он делал, получалось до крайности неловко. Савельев будто только накануне выучился ходить или в армии никогда не служил, не имел понятия о строе и не чувствовал такой важной и русской вещи, как дистанция, никак не мог соразмерить своих шагов с шагами чужими, то и дело наступал кому-нибудь на ногу или наступали на него, пробовал держаться в стороне, отходить, но тут же на кого-то наскакивал, вдруг забежал вперед, но, опасаясь вырваться слишком далеко, затормозил, на него наткнулись, образовался затор; все потихоньку уже изнемогали. В какой-то момент и я едва удержался, едва не сунул ему хорошего пенделя. Никто не знал о его роли в нашем деле, но почти уверен, знай они об этом, ничего бы не изменилось, Савельев из седьмой квартиры все равно бы торчал досадной нервирующей занозой, все его добродетели были бы тут бессильны. Если кто и проявлял к чужаку снисходительность и внимание, это все же я. В квартире на четвертом этаже нам открыла молодая женщина с ребеночком на руках. Ошибиться было невозможно: женщина жила с ребеночком одна, тусклое ее лицо запечатлело усталость, недоверие, поспешную независимость — «нет? и не надо!», смутную чем-то гордость. В глазах ее стыла долгая холодная и тягучая злоба. Нас семерых она ненавидела. Ребеночек, по всей вероятности, был трагически похож на отца — прехорошенький, живой, кудрявый, с чудными ниточками в запястьях и ямочками на пухлых щечках, ничего материнского. Настойчиво выставлялся его батя: увалень, балагур, заброшенный слепым ветром в город деревенский гармонист, таких кормить радостно; лезла его гармонь, которую неторопливо, смачно, как женскую грудь, он мнет, кусок здоровой мосластой ноги, когда босой в темноте он жадно пьет воду, схватив зубами кран, только что пролив драгоценное семя. Женщина вытерла о передник мокрую руку, я торопливо протянул ей листок, ручку, выхватил у впечатлительного и оцепеневшего Савельева умную книгу, что недавно лежала на моем кухонном столе и сейчас в этой сцене выглядела и вовсе марсианским бредом, подложил ее под листок. Женщина, не выпуская ребеночка, расписалась, присовокупила маленькую, больше похожую на одиночную букву, оторвавшуюся от чьей-то длинной подписи, закорючку. Ни искорки, ни проблеска, ничегошеньки. Она уже закрывала дверь, когда ребеночек потянулся вперед и плюнул. Произошло это очень быстро, никто и дернуться не успел. Никто не удивился, что попало в лицо нашему общему любимцу, причем в то сокровенное святое местечко, где могла бы находиться слеза, если бы только что выронилась и еще держалась целиком, не успев растечься. Какое-то время философ так и стоял с плевком-слезой, впервые за этот день он улыбнулся или попытался улыбнуться, и улыбка была почти что благодарная, глубокая и светлая, будто Савельев наконец-то дождался того, чего долго ждал. Я подумал, что такой была бы улыбка женщины, чей ребенок выкинул оригинальную штуку, если бы ей довелось все же появиться, а нам ее увидеть.

Достав платок, я протянул его оплеванному. Он машинально вытер щеку, убрав наконец с лица и довольно жалкое, немужское выражение. В лифте, в первой группе — там ехал я и еще трое, прорвался смех, я тоже кратенько поддержал — куда денешься — коллектив. Добрый в женской кофте хохотал, держась за живот, натурально приседая и тычась лбом в облицовку кабины, прямо в нацарапанное на ней кабинное слово. Смеялись ли во второй группе, где ехал виновник, не знаю. Думаю, смеялись.

Николаев открыл быстро, хотя звонок у него не работал кнопка не вдавливалась, и пришлось стучать кулаком.

Гостей он не ждал, похоже, вообще не предполагал, что за дверью кто-то есть, и предстал в трусах, того заплатно-апрельского цвета трусах, из которых двумя посохами торчали ноги, и в майке-сеточке. Под плечом стертым знаком бравой молодости голубела татуировка «Дуня-Дуняша» и маленькое сердечко, нанизанное на кривоватую стрелу.

Появление Николаева сопровождалось сильным и сложным запахом, люди так не пахнут. Взгляд ввинчивался, но нас как бы не замечал, точно в присутствие перед собой людей не верил, а всякие привидения, одиночные и групповые, интереса не представляли.

Я протянул листок — захватанный, основательно уже помятый, продырявленный, с большим жирным пятном и темным ровным следом от пребывания на лестничном полу, густо с обеих сторон исписанный. Николаев листок взял, близко поднес к глазу и через секунду вернул-время слишком малое, чтобы прочитать текст, не говоря уже о подписях. Двери, однако, не закрыл, нетерпения или чего-то подобного не выказывал. Возможно, он не видел без очков. Тогда громко и с выражением я прочитал текст. Нет, Николаев внимательно на меня глядел, ввинчивался, однако ни понимающего кивка, ни какого-либо знака или слова не последовало. «Господи, да он еще и глухой!» — подумал я почти с ужасом. Для одного человека было уже чересчур. Попробовал объяснить иначе: покрутил пальцами, изображая открывание крана, руку отдернул, стал на нее дуть, потом ею трясти и скакать вдобавок на ноге — инсценировать ожог, но Николаев не понимал, да и вряд ли я сам понял бы что-нибудь, глядя на эту вялую пантомиму. Он оживился на мгновение, когда все это взялся изобразить мужчина в кофте: вдруг забулькал — энергично, урчисто и, что очень верно, как бы пока снизу, снизу, затем бульканье сделал прерывистым, истеричным, захлебывающимся и постепенно затихающим, — надо же, именно так где-то в извивах корней наших водопроводных труб билась вода, заверяя, что она есть, не иссякла, но идти не будет, — а когда, — ну, просто талант! — внезапно крякнув, он задрал кофту и принялся скрести себя ногтями — живот, руки, ноги, пах, голову, задницу, для пущей достоверности крякая, охая, экая, икая, фыркая, отдуваясь, присвистывая и пританцовывая, закидывая голову и закатывая глаза, как бы выплевывая изо рта мыльную воду, а потом, прекратив вдруг показ и грозно вскинув кулаки, вскричал: «Да не тут-то было, сука!», — казалось, Николаев уж наверняка понял, в чем дело, не мог не понять. Я по-быстрому сунул ему в руку листок, но, подержав столько же, сколько и в первый раз, он его вернул. Я уже подумывал уйти, по правде говоря, я порядком устал, да и подписей хватало — Господи… и не верил я, ни секунды не верил, что будет от них какая-то польза, и в горле жутко свербило от крепчайшей вони… Но в этот момент случилось непредвиденное. Савельев, наш маленький апостол из седьмой квартиры, схватил листок и бросился вниз, держась за перила и диким козлом прыгая через три-четыре ступени. Неизвестно, чем бы кончился бег, но следом тотчас же рванули кофтастый и еще двое. Похитителя настигли этажом ниже. Я не расслышал всего, что он бормотал, уловил только следующие его слова: «грех», «возмездие», «я был наивен, я знал, что не имею права», «мы и так устали от крови, ну, поверьте мне, я хочу вам только добра!», а также слова преследователей: «отдай бумагу, бздун!», «пошел в…», «собака», «оппортунист», «чтобы ты мне на глаза больше не попадался». Я бросился на помощь — на помощь ему, скорее всего, сошедшему с ума, но те трое с бумажкой уже поднимались наверх и крепко меня придержали, видимо, были уверены, что я бегу бить дезертирову морду. Кто-то тем временем уже шагнул через николаевский порог.

Ткнулись, понятно, в ванную, предварительно пощелкав выключателем (свет не зажегся). Тогда передние отворили дверь. Девятый вал, громадная застоявшаяся волна из дремучего осеннего леса, волна концентрированнейшей сырости, прели самого древнего лесного духа, который будто закачали когда-то под давлением в маленькую комнатенку и вот освободили, ринулась на нас. Мы отступили. У меня перехватило дыхание, легкие не справлялись, кто-то четырежды чихнул, кто-то длинно, взахлеб кашлял. Оклемавшись, мы осторожно заглянули внутрь. Из-за темноты, голов передних мне не удалось разглядеть подробности, но в том месте, где должна была находиться ванна, от стены до стены и от пола до пола темнели сложенные аккуратными штабелями веники, березовые и дубовые веники. Тут Николаев заволновался, заковылял по прихожей, задевая нас локтем, потом пошел в глубь квартиры, откуда вскоре послышалось шипение, что-то упало, разбилось, кажется, кукарекнуло, — словом, вел себя странно, волновался, хотя никто его не спрашивал, парится он этими вениками сам или вениками торгует и по какой цене.

Вообще квартира Николаева походила на берлогу, сам же хозяин— на тяжело приготовившегося к зиме зверя, угрюмого и молчаливого. Направляясь в кухню, — еще одно место, непосредственно касавшееся нашего водяного дела, — я не без усилия поборол искушение подтолкнуть ногой дверь в комнату, глянуть, что там. В кухне же, где мерцала тощая лампочка, наполнявшая помещение нищей избяной тоской, был стол, где густо лежали незнакомые мне усохшие ягоды, вторым предметом была ванна, стоявшая у стены на кирпичах, а в узком коридорчике все это предварял еще один запах: солений.

Итак, искомая ванна находилась в кухне, никаких коммуникаций, труб подле нее не было. Содержимое громадной посудины покрывала доска, залитая мутноватой жижей. В жиже плавал огурец, пара небольших грибков и половина желтого смородинового листа. Доску поджимал небольшой замшелый валун. Мне нестерпимо захотелось побыстрее отсюда вон — почему я должен все это видеть и нюхать? По какому закону, какой судьбе зреть в этот бесценный миг жизни Николаева, сновавшего в трусах по кухне, вдыхать запах чудовищной снеди-дьявольский рецепт: грибы и огурцы в одном рассоле?! Почему я должен видеть на стене календарь за 1883 год, когда на дворе 1983-й?! Я не находил в себе даже любопытства или подобия, хотелось только, вдохнув кое-как и не выдыхая здесь больше, убежать прочь. К тому же было ясно, что ванна, смесители, горячая вода в привычном для нас цивилизованном смысле Николаеву не ведомы, ибо просто не нужны, потому он и не мог нас понять, потому и подпись его не значила бы ничего. Словом, дальнейшее пребывание здесь было бессмысленно. Я решил уйти, исчезнуть незаметно, я ведь сделал достаточно, даже больше, чем требовалось от обыкновенного жильца. Воспользовавшись вниманием, этнографическим интересом, с которым группа все еще изучала камень, огурец, горькушки, да отсутствием Николаева, — он зачем-то уковылял в комнату, — я положил листок на стол рядом с ягодами, несколько ягод сунул в карман и уже направился к выходу, но внезапное обстоятельство нарушило мой план. Время ли пришло, или катализировали запахи, этот свет, обстановка, вонь, так или иначе, но через мгновение я был в туалете. Не буду описывать трагикомические минуты. Скажу лишь, что там меня встретила кромешная темень — видно, кухонная лампочка была в квартире единственной. Я действовал, полагаясь на инстинкт и опыт. Скинув то, что скидывают в таких случаях, я, да простит мне читатель, сел. Была пустота, пустота и падение вниз, на спину, я больно ударился копчиком, бедром, затылком, а рука моя, скользнув, оказалась в прохладной зябкой дыре. Когда способность соображать и защищаться вернулась, я вспомнил о простом и древнем устройстве, слегка приподнялся, не выпуская уже окружности из рук. Организм сработал исправно, так что вскоре я оказался в состоянии поразмышлять, куда же ведет эта дыра. Николаев жил на четвертом этаже, под ним… если я не ошибался, под ним жил молоденький лейтенант, да-да, благоухающий подтянутый старлей, его вздернутая, словно на параде, подпись украшала левый столбец второй стороны воззвания. Я попытался все это уразуметь, совместить факты, но вскоре понял, что из логики больше не высосешь, да и из воображения тоже.

Когда я вышел, на полурасчищенном столе царила огромная, литров на пять банка с полупрозрачной зеленоватой жидкостью, рядом лежали толстые ломти хлеба, пучок перьев зеленого лука с изящными, готовыми хрустнуть и пустить сок, белыми головками, два с половиной больших огурца и ком соли. Мужчины, точно на посольском приеме, торжественно стояли вокруг стола. Первый хмель уже лепил лица на свой вкус — тут приспустил губу, там растянул рот, приподнял бровь, мазнул по носу и буграм щек, прищурил и подмутнил глаз и почти всюду подкачал тяжелой венозной кровушки. Рука с алюминиевой кружкой уже тянулась мне навстречу. Как всегда в подобных случаях, сразу отозвалось сердце, шевельнулась по-школьному — с упреком — знакомая мышца, чуть ойкнула, пристыдила, отвратилась, как отвратилась бы мама и, как мама покойная, не найдя медиума, лишенная возможности предостеречь, помешать, напомнить — «ой, сынок!..», затихла «мамина мышца». Ритуал требовал жертвы, отчего-то подумалось: не последней. Конечно, мой отказ мог нарушить выгодное равновесие почтительного ко мне отношения и тайного любопытства, вежливого непонимания, что же я-то за птица. Да и с устатку хотелось выпить, и тем глупее, что вслед за шевелением сердца возникло знакомое чувство-предостережение, будто я этого делать не должен, его сопровождал вновь мелькнувший— уже в дверях — призрак мамы. Я принял кружку, выбрал перышко лука, отломил хлеб. И тут, кажется, впервые в этот день пришла тоска или то, что я привык глушить сном и называть славным, почти вышедшим из употребления именем. Все, однако, ждали. Я подумал: ждут каких-то слов, здравицу, тост, меня — ждали кружку. Все-таки я пролепетал нечто по поводу здоровья, будущего, успехов в труде и счастий в личной жизни. Громкое единодушное и привольное «ура!» не задержалось. Я понял, что пробыл в туалете значительно дольше, чем полагал. Зажмурившись, я опрокинул в себя влагу и не успел еще прижечь дикий вкус хлебом, луком, не успел передать кружку, как нимфой из изумрудных сивушных вод возник Николаев.

Поверь мне еще раз, читатель, Николаев прозрел. Да, прозрел, на месте понурого заподлицо с ресницей куска кожи блистало полноценное симметричное второе око, неотличимое от первого. Теперь он как бы катил перед собой и ввинчивал что-то огромное, хотелось отскочить, спрятаться, не попасть под этот пронзительный гиперболоид. Лицо его переменилось самым решительным образом, жажда справедливости довела его до параноической целеустремленности, жидкие волосы загустели и устремились вверх. Худо выбритый подбородок расколола брутальная римская канавка, а некотораябагровость — тот горячечный характерный цвет, чье рдение я тоже уже ощущал на своих щеках, — докрашивала незабываемую, довольно зловещую картину. На ватнике-полуперденчике, наглухо застегнутом на разноцветные и разновеликие пуговицы, висела незнакомая мне старинная медаль. Не вязались, пожалуй, лишь брюки — старые, как оказалось, и с заплатой на левой коленке, но зато только что отпаренные, отдававшие жженой суконкой. Он замер на пороге кухни, сперва маленько, но постепенно наращивая мощь, дробь, затрясся, рука его с палкой, указуя, простерлась в направлении листка бумаги, лежавшего рядом с огурцами.

— Н-н-н-н-у, п-п-п-падло, я им-м-м д-д-д-д-а-а-мм!! — негромким и оттого еще более зловещим криком заверил Николаев. — Н-н-н-н-у, п-п-п-падло, я им-м-м с-с-с-сд-д-делаю!!

Несмотря на явное облегчение, которое приносила ему речь, Николаев ужасно заикался, согласные давались ему с жутким трудом, и, если бы он не указывал палкой на знакомый всем листок, не тыкал в него, можно было подумать, что гнев его направлен именно против этих непобедимых согласных звуков, лютых его врагов. В сильнейшей судороге он еще раз повторил свои обещания-угрозы. (Читатель, должно быть, почуял фальшь, натяжку в том месте, где стыдливый автор поставил слово «падло». Рыцарь истины, читатель сам изымет неправду и вставит выражения непотребные в том порядке и количестве, что подскажут ему азарт и смекалка. Добавлю лишь, что согласные в словах матерных давались Николаеву с несравненно меньшим трудом, чем в прочих.) Было неуместно спрашивать, как и кто ему все объяснил, каким образом нашли они общий язык. Меня больше тревожило это ударное «им» — выкрикивая его, Николаев поднимал палку вверх и манипулировал с усердием свихнувшегося тамбурмажора. «Им-м-м»… Почудилось, что вот сейчас, пресытившись неравной тяжбой с этим расплывчатым, недосягаемым объектом, Николаев ввинтится в меня и займется мной — близким, плотским, доступным, надежным, куда как реальным. Родимый радикализм, честный и невежественный, который так полно и ярко демонстрировал сейчас Николаев, был мне страшен, а потому непонятен, противен и чужд. В какой-то степени и мне были знакомы подобные приливы, но в моем случае они непременно существовали в связке с отливами — назовем это либерализмом, эти-то сиамские близнецы когда-то и сосали мою кровь, когда-то я одинаково изнемогал от обоих. Впрочем, вся борьба между ними имела ту примечательную особенность, что не выходила за рамки моего сознания — этой площади и сената, ни один ее искренний звук никогда не вырвался наружу, оставляя все мне же биться над загадкой такого феномена, такого бунта, такого смирения. Я осторожно взглянул на участников фуршета: они праздновали первые итоги — курили, жевали, судачили о самогоне, солениях, футболе и ценах на напитки, хотели добавить, следили за кружкой, довольно бесстрастно поглядывали на Николаева и ни малейшей тревоги не выказывали. Господи, как мне не хватало сейчас Савельева! Его наивности, интеллигентности, начитанности, слабости и неумения смотреть другим в глаза! Да верю ли я еще, что бывают честные люди, — только сейчас я подумал об этом, вспомнил лестницу и погоню. Тут я едва не заговорил, возможно, то были бы справедливые и искренние вещи, что-то уже так давно понятное, не требующее пересмотра и проверки, стоящее ровно столько, сколько стоят слова, но вовремя осекся, вовремя услыхал, каким жестоким по отношению к себе бредом прозвучало бы здесь это хрупкое откровение.

Кого все-таки имел в виду Николаев, было пока неясно. Своей речи он не прекращал, но мощи в ней поубавилось. Наконец он затих, чтобы подкрепиться. Было это непросто: рука его тряслась, как заведенная, кружка билась о немногочисленные зубы, он упорно загонял ее в рот — так, колотя по попе, загоняет домой строгая мать загулявшего в чужих дворах сынишку, вытекало на подбородок, он зачерпывал с него и вновь пихал в клокочущий рот. Напоминало борьбу, борьбу за жизнь, казалось, несчастный астматик цепляется за глоток воздуха. Ему помогли, его крепко и как-то бережно, по-сыновьи взяли за плечи, другой также по-родственному, но уже со сноровкой сына-стоматолога большим и безымянным пальцем растопырил бедняге рот, соорудив своеобразную распорку. Мне, стоявшему к хозяину ближе всех, ничего не оставалось, как сделать шаг, взять кружку и опрокинуть в разверзшуюся дыру. Что могло произойти дальше? Я знал только, что мне надо уходить, уходить побыстрее. Пока Николаеву вводили закуску — это человек в кофте, засучив рукава, с рыбацкими воплями поймавший в ванне несколько вертких горькушек, теперь выдавливал их из кулака Николаеву в рот, приговаривая: «Кушай, батя, кушай…» — я решил забрать бумагу, наш, мой все же труд. Здесь сейчас он олицетворял вещее чувство реальности и благоразумия. На столе, однако, листка не оказалось. На полу тоже. Последний раз я видел его пару минут назад — сильно изуродованный палкой, наполовину залитый рассолом, с чернильными синяками и подтеками, он по-человечьи лежал на столе, неровно кусанная горбуха поджимала уголок. Возможно, мне удалось бы мобилизовать людей, листок отыскать, но дальнейшие события отвлекли. В кухню вошел громадный красный петух-красавец, точно сбежавший к Николаеву с ВДНХ, и громко, отчетливо, как бы сигнально, трижды протрубил. Услыхав герольда, Николаев, так сказать, обрел цель и второе дыхание. Не буду гадать, была ли в его действиях логика и диалектика или же озарило его вдруг, спонтанно, лишь только, заслышав петуха, хозяина отпустили и вынули из его рта пальцы. Николаев резко развернулся, рухнул в дверях, но ловко — никто еще и подскочить не успел на подмогу — поднялся и, выкрикивая угрозы и проклятия, сильно толкаясь палкой об пол, двинулся вперед. «Н-н-н-нуу, я и-м-м…» Входя в квартиру, мы, видно, не затворили дверь, и теперь она только скрипнула слегка да с хлопочком закрылась. Глубоко вздохнув, я пошел следом, уже на лестничной площадке прислушавшись, не идут ли остальные. Нет, не шли, праздновали, донеслось смачное кряканье, кружка цокнула, они запели: «Степь, да степь кругом, путь далек лежит…», и почти вровень с ямщиком двумя этажами ниже человек упал, завозился, вроде зарычал, потом дробно застучала палка. Оставлять их в квартире было небезопасно, мало ли что… но стоило мне припомнить картину глазами, а небом вкус той жидкости — вкус небытия или как раз бытия, какая разница, — как иная смутная забота — за Николаева — подтолкнула меня вперед. Неторопливо, благословляя свое одиночество и прохладную чистоту лестничного воздуха, я пошел вниз. Наша бумажка — синюшный комок — валялась в подъезде в лужице, стекшей со стены.

На улице был дождь, упорный, проливной, с пузырями и без пузырей, непонятно, сжимались уже сумерки, или понурого темнокаменного цвета хватало и без них. Не было ни души.

Перебегая к своей парадной, я вымок, дома сразу стащил с себя одежду, вытерся насухо, нашел шерстяные носки, пару теплого белья и лег в кровать, накрывшись с головой одеялом. Я знал, что скоро усну, вопрос был лишь, сколько времени отделяет меня от забытья и что уготовано в этом куске. Туда попал пир в николаевской берлоге, сам Николаев, Савельев, устрашившийся своей затеи, дождь, дорога, человеческое стремление, рука и палка, и потом — как быстро нынче — как бы ничьи, ни к кому уже не обращенные и уже съеденные наполовину сном: «…ну, почему?.. я?…..зачем же?., они же……о-о-о… нет……спасибо… сам… сам… о себе… это… соучастие… плевать… ну, прости… я думал, ты шутишь… да подите вы… циник… ци-нюша… цинк…»

И не знаю, сколько я проспал на этот раз. Память продиралась лоскутами, пятнами. Голова почти не болела. Неприятный запах, сочившийся из нутра и собиравшийся во рту, да сильная изжога были единственными фактами, подтверждавшими, что случившееся накануне не очередной сон, не убогая шутка, не фельетон развинтившегося ума. Впрочем, тут-то уж все зависело от меня, уж эту науку я освоил, и, уничтожая последние улики, я долго чистил зубы и полоскал рот, как обычно в таких случаях, изумляясь милостивому свойству памяти не докучать, сплющивать, размельчать, приручать и распылять события, казавшиеся в переживании долгими, непроходимыми, нескончаемыми, упаковывать их по-хозяйски в краткое, почти случайное и мало к чему обязывающее — в воспоминания. Да иначе, как бы я дожил до своих сорока двух лет? Зачем-то я крутанул красный кран. Лилась горячая вода. Повернул синий — лилась холодная. Сперва я не оценил этого по достоинству, словно не сомневаясь, что так должно быть и было всегда, потом, очнувшись, стал закрывать краны и открывать, закрывать и открывать, убавлять струю и струю усиливать. Насладившись их послушанием, я стал забывать и об этом, а бреясь с горячей водой, плеская на выбритую кожу холодную, и вовсе уже не отдавал себе отчета в простеньком счастье. Однако, ополаскивая после завтрака чашку, не знаю почему, но мне захотелось узнать, дома ли Николаев, вернулся ли он тогда? Я решил прогуляться, заодно заглянуть к нему, точнее, решил стукнуть в дверь, услыхать дробь его палки и, не дожидаясь вони и взгляда, быстро сбежать вниз.

Одевшись, я вышел на улицу. Шел дождь. Асфальт у дома был торопливо взломан, серые, с черным исподом куски, будто сброшенные в изнеможении самой землей, громоздились у подножия высокого глиняного холма, с которого мне открылся широкий и длинный — от моего подъезда до подъезда Николаева — котлован глубиною метра в три, с трубами на дне. Чтобы попасть на ту лестницу, мне пришлось сделать порядочный круг по жидкому ускользавшему пустырю, дважды я едва не упал, а когда наконец добрался до николаевского берега, на полуботинках тяжелели толстые глиняные блины. Поднимаясь, я кое-как отскреб их о ребра ступенек. Постучал в дверь. Еще постучал. Послышались шаги, шевеление, и из соседней квартиры выглянула женщина; с недокрашенными ногтями, с пузырьком лака в руке.

— Простите, если я не ошибаюсь, товарищ Николаев…

— А вы… вы-то ему кто?

— Живу в этом доме. И давно его нет?

— Не могу сказать. Я только сегодня вернулась из отпуска… И вообще. — Она показала лицом, губками, что судьба соседа ее-не интересует. Со мной она, кажется, кокетничала.

— Может быть, следует позвонить в милицию?

— Позвоните. — Она вздернула плечиками.

В глубине николаевской квартиры жалобно, как бы издалека, из-за города, из чьего-то детства кукарекнул петух.

— У вас тоже есть вода? Холодная и горячая?

— Да, наконец-то. Знаете, даже не верится. Между прочим… Спустившись вниз, я почему-то был уверен, что Николаева уже нет в живых.

У дома я встретил небольшую толпу, окружившую машину «скорой помощи». Подошел поближе. Двое санитаров с торчащими из-под ватников юбочками белых халатов вынесли из, парадной носилки. Глухо закрытое вигоневым одеяльцем тело казалось совсем маленьким, детским, даже здесь оно занимало так мало места, словно потеснившись для кого-то еще. Легко вдвинули носилки в кузов.

Я спросил.

— Савельев, из седьмой квартиры. Разрыв сердца. — Сплошная старуха обстоятельно качнула головой, но, не почуяв во мне-знакомого, понятного, отвернулась.

— От инфаркта нонче не помирают, — послышался голос за спиной.

Я обернулся. Николаев, с козьей ножкой во рту, с каким-то; узелком, откуда торчали обломки его палки, перебинтованный так густо, что не найти было целого места, с заплывшим глазом, стоял в двух шагах от меня. Шапка с оторванным ухом сидела на бинте высоко, точно птица на макушке дерева.

Он постоял чуток и, вздымая тяжелую загипсованную ногу с подвязанной внизу галошей, двинулся домой.

БАБЬЕ ЛЕТО ИНЖЕНЕРА ФОНАРЕВА

Уходя в отпуск, Фонарев не чувствовал должной радости. Усталости не было, или со временем притупилось и это — отпускное— чувство, но предстоящий месяц свободы казался сроком что-то уж чересчур большим, даже пугал. О путевке он не позаботился: надо было куда-то идти, просить, рыпаться, а уж чего он совсем не умел, это напоминать о себе, более или менее внятно заявлять о своем существовании. Может, и потому толковый инженер Фонарев всего три года назад стал ведущим и теперь, в свои сорок семь, уже вряд ли мог рассчитывать на новые высоты.

Еще зимой маячила мысль махнуть осенью в Адлер, к двоюродному брату, но в марте сын объявил о женитьбе, вскоре была свадьба. После джинсов, магнитофона, горных лыж с так называемым «семейным бюджетом» всегда случалось нечто такое, что в боксе называется состоянием «грогги», а просто у людей — сотрясением мозгов. Ну, а свадьба на сорок человек в ресторане и последующее свадебное путешествие в Прибалтику оказались вроде клинической смерти. Оставалось тихо гадать, как живут и крутятся другие, — ведь Фонарев искренне считал, что весьма прилично зарабатывает. Он, однако, никому не завидовал, частенько прокручивал в голове какое-то интервью под девизом «А как думаете вы?», то есть кто-то умный и доброжелательный и на него похожий задавал ему вопросы, в том числе о зависти, чести, а он, Фонарев, отвечал — тоже умно, с достоинством и неторопливо, — чтобы все успели записать или услышать, чуток любуясь со стороны и немного удивляясь такой своей зрелой рассудительности.

Стоял сентябрь. В первых числах было холодно, хозяйничал сильный восточный ветер. Казалось, на дворе уже глухая унылая осень с близкими заморозками и снегом, но к началу отпуска затихло, потеплело, выглянуло солнце, напомнив, что еще только сентябрь, середина сентября — самый «бархатный» сезон, «бабье лето».

Никаких планов у Фонарева не было, разве что поездить за грибами. Вроде в августе грибы «пошли», хотя Виктория Михайловна— теща — утверждала, что год не грибной — по ее приметам. Произносила это, как всегда, безапелляционно. На осторожный вопрос: «Какие же это у вас, Виктория Михайловна, такие приметы?», швыряла: «А вот не грибной!», чем приводила Фонарева в привычное и потому недолгое отчаяние. Он знал настоящий смысл ее слов, интонации, «примет». Жили-то в ее квартире, хотя жили ведь уже двадцать с лишним лет, и без бед и несчастий, и теща была не столбовая дворянка — работала всю жизнь старшим бухгалтером, и делить уже было нечего, а вот накатывало ни с того ни с сего, и продолжала за что-то мстить длинной иезуитской местью. Он пил чай и помалкивал, не грибной, так не грибной. Виктория Михайловна тоже сразу усмирилась — чего силы зря тратить, копья ломать? — почти дружелюбно добавила, что съездить в лес все равно не помешает.

— Жаль, давление, а то бы и я…

— Жаль, — согласился Фонарев, мывший чашку. И только теперь понял, что, если бы не давление, Виктория Михайновна непременно поехала бы с ним — на месте доказать, что год не грибной.

Вспомнили: нет корзины. В позапрошлом году он брал в лес полиэтиленовое ведерко.

— Езжай-ка на рынок, купи наконец корзину, — сказала теща. — Только езжай на Светлановский.

— Почему же, Виктория Михайловна, на Светлановский? — не удержался Фонарев. Светлановский рынок был в другом конце города, дальше не придумаешь.

— А потому что на Светлановский!!

Корзины продавали в дальнем ряду, у мясного павильона. Корзины были хорошие, разные, от пяти рублей до десятки — в зависимости от размера и фасона. Фонарев приценился. Конъюнктуры, конечно, не знал, кольнуло, что, может, теща права, на Светлановском выбор больше и дешевле, тут же вспомнил, что разница-то вся рубль, два, о чем размышлять, но все же решил не торопиться. Он пошел по рядам, мимо музея гранат, хурмы, винограда, груш и мандаринов, и вдруг услыхал впереди энергичный голос: «Иди сюда, дорогой! Иди, иди…» Кричал темнолицый поджарый человек, теперь он звал руками — так манят ребенка или животное. Когда Фонарев подошел, южанин ласково улыбнулся, полез вниз и выставил на пустой прилавок огромную, полуметровой высоты корзину.

— Вот! То, что тебе надо! Я в ней гранаты привез. Позавчера последние, продал. Внутрь, внутрь пощупай. Из виноградной лозы… Семь рублей.

Фонарев хотел сказать, что к такой корзине надо еще воздушный шар продавать, но облик хозяина не внушал надежды, что он поймет эту европейскую шутку.

— Большая, — сказал Фонарев.

— Зато на всю жизнь.

— Не, такая не нужна. — Фонарев услыхал, что говорит уже с акцентом, не «не», а «нэ».

Он двинулся было дальше, но темнолицый мигом убрал корзину и водрузил на прилавок другую, тоже будь здоров, но все-таки поменьше.

— Шесть рублей!

Фонарев взял корзину в руки, покрутил, что-то прикинул, приметил. Большая, конечно, жуть, да и не такой он грибник…

— А! — вскрикнул хозяин, будто в него стреляли и попали. — Отдаю за пять!

Нет, корзина определенно была неплохая, крепкая, добротная, Фонарев ткнул кулаком в бок, в дно, лоза не прогибалась, и легкая!..

Шагая с покупкой домой, стараясь трактовать взгляды прохожих как одобрительные, в худшем случае как проявление обычного любопытства: «Где взял?!», он вспомнил странное упоминание насчет гранат: «Позавчера последние продал…» Выходило, два дня человек дожидался, пока он, Фонарев, появится на рынке…

Увидев покупку, Виктория Михайловна напряглась, уже готовилась огласить приговор, но, услыхав, что куплено на Светлановском, свое намерение переменила. После тщательного изучения предмета: хождения вокруг, простукивания, растяжения, проглядывания на свет, проминания правым и левым коленом — сказала: «А что? Хорошая вещь» — и пошла разогревать Фонареву обед. Корзину, чтобы избежать сыновних ироний и сарказмов, он кое-как затолкал в кладовку.

Ехать решил послезавтра, в среду, — пусть лес немного оправится после субботнего и воскресного нашествий. Пока что в шкафу, на антресолях подыскивал одежду, с удовлетворением отмечая, что весь его гардероб, за исключением разве что выходного костюма, вполне годится для лесной чащи, бурелома, хорошего болотца. Не было сапог. Он надел шерстяные носки и примерил сапоги тещины, зелененькие — оказалось, в самый раз, нога у Виктории Михайловны была славная, мужская. Накануне во вторник вечером Ира запекла ему курицу. Все молча, в последнее время говорили мало. Корзина тоже не произвела на жену впечатления, — так, не то усмехнулась, не то вздохнула. Уставала на работе, и чувствовала себя неважно, и дома… невестка Света упорно не желала идти на сближение, жила как в гостях, «здрасьте», «до свидания», и все с обидой, которую ни за что не хотела открыть. Полагала, что молодых ногастых девушек из города Чернигова в столицах должны принимать совсем не так?.. «И откуда взялось, что глупый человек, не зная о себе ничего и ничуть не желая этого знать, прекрасно знает и помнит только свою цену — всегда абсурдно высокую, ничем не подтверждаемую, и почему-то верит в нее? Кто вселил в него эту веру? Кто и за счет кого позволил ничтожеству процветать, благоденствовать, властвовать?» — думал Фонарев, упаковывая курицу в целлофановый мешок.

Вечером, когда сын и невестка вернулись домой, он оказался в прихожей — складывал вещи.

— На охоту, отец? — спросил Андрей.

Молодая супруга прыснула, ткнулась Андрею в плечо. Верно, следовало отшутиться, но спрошено было легко, независимо и, главное, тоном пренебрежительным, который всегда заставал врасплох, разом разгонял слова, которые он, отец, наедине с собой подбирал и все намеревался сказать.

Он зарядил будильник на половину шестого и после передачи «Сегодня в мире» — Виктория Михайловна воспринимала информацию так живо и остро, так вскрикивала «О боже» или «Правильно! Молодцы! Я тоже так считаю», будто политический обозреватель обращался именно к ней, —лег спать.

Ночью Фонарев услыхал голос. Прежде ничего подобного не бывало, сны снились редко, вещие не снились никогда, видений тоже не возникало, наверно, поэтому и голос прозвучал так внятно; отчетливо.

— Слушай, ведущий инженер, — сочно, с южным рыночным акцентом сказал голос, — оставь корзину дома. Не смеши людей.

Утром, стараясь действовать потише, босой, он первым делом заглянул в кладовку. В темноте, спросонья и благодаря стоявшему в ушах ночному совету корзина показалась необъятной, бездонной, какой-то прорвой. Если даже вниз под грибы травы наложить, так это полдня одну траву рвать придется! Он отыскал ведро, слава Богу пустое, и гора упала с плеч.

Каких-то особых грибных мест он не знал. Подходя к метро, решил ехать на вокзал не самый близкий, но знакомый, навсегда оставшийся небольшим, уютным — своим. Когда-то жили неподалеку, по воскресеньям ходили туда с отцом: пацаном любил смотреть паровозы. В метро ему припомнился и тот вокзальный запах— угля и железа, звуки, свистки, порядок и спешка; в паровозах было что-то тюленье или моржовое. Припомнилось и тогдашнее чувство: праздничное и почему-то с привкусом тревоги, и поезда «дальнего следования» с их купе, занавесками, столиками, людьми уже в пижамах — эти поезда были полны какого-то непонятного тайного значения, дальнего следования.

Он взял билет до Семеновки — езды час двадцать, маленький поселок. Лет сорок назад, после войны, снимали там дачу, отцу было удобно ездить с работы. Место высокое, кругом лес.

Ехали в основном грибники — отпускники, пенсионеры. Говорили про грибные места, про соления и маринады, про закатку, говорили, что был «слой», но прошел. Фонарев слушал, потом задремал и очнулся, когда подъезжали к Ольховке. Семеновка следующая.

На платформе он закурил, огляделся. Удивило, что почти ничего не изменилось, только платформа тогда была деревянная. На крохотной полянке под насыпью умудрялись трое на трое гонять в футбол, вот по той тропке вперед, метров двести, оттуда наверх, в горку, мимо пожарного водоема, улица… Малиновая, нет, Земляничная, на велике минут пять. Отец приезжал на дачу каждый день после работы с тортом, шоколадом или арбузом, всегда во втором от хвоста вагоне. Фонарев глубоко вдохнул. Вереница грибников торопливо убегала по шпалам, вслед поезду, уже превратившемуся в крохотную неподвижную точку. Он вспомнил про тишину: в самом деле, было неправдоподобно тихо, уши отвыкли, не верили, потребовалось усилие, чтобы поймать и удержать это совершенное беззвучие. Он спустился с платформы и зашагал по путям, назад, вдоль знакомой тропинки, в противоположную от толпы сторону.

Свернув в лес, он почти сразу нашел подберезовик. Крепкая черная голова будто сама притянула взгляд, обожгло сладко и остро. Брать не торопился, вынул из ведра нож, открыл, тихо, опасаясь спугнуть, огляделся — не торчит ли поблизости еще один, сорвал пару брусничин и только после этого срезал под корешок крупную шершавую ногу. Вскоре попались еще три черно-головика, а потом наступило затишье — пяток сыроежек, пара моховиков. Горькушки имелись в изобилии, но он решил не брать, искать поблагороднее. Однако обстановка не внушала оптимизма. В лесу было пустовато, к тому же валялись накрошенные ножки, шляпки — он явно бродил по чьим-то следам, может быть, даже сегодняшним. Надо было забирать вправо, уходить подальше в лес. Он так и сделал, но через полчаса очутился у виденной уже коробки из-под «Казбека», просто описал круг.

Удивительно, подтверждались не только тещины слова насчет негрибного года, но и ее когдатошнее, вроде бы совершенно бредовое, оттого и запомнившееся Фонареву ортопедическое замечание, будто у людей одна нога короче другой, потому в лесу и бродят по кругу и редко заблуждаются. Тут зашумела электричка, он понял, что топчется у опушки, и потому пошел вглубь, подальше от дороги.

Ему решительно не везло. Началась высокая безымянная трава, долго не кончалась. Потом, когда вдалеке мелькнули сосны, пригорок, путь преградил ручей, широкий, быстрый, с пузырями и пеной, почти речка, долго искал переправу. Перебравшись по двум осинам на другой берег, обнаружил, что те сосны исчезли, опять все та же трава. Еще и дождик стал накрапывать, все вместе потихоньку нагнетало тоску. Конечно, отпуск, торопиться некуда, можно считать это хорошей прогулкой, воздух свежий, не слышно людской трескотни, но после всех этих сборов вернуться домой с пустым ведром… Хоть бы курицу и билет туда и обратно оправдать. «Ничего, ничего, так не бывает, еще бы десяток подберезовиков, и, глядишь, жареха есть, побольше картошечки… Нельзя требовать слишком многого, у леса своя жизнь, свои привычки и симпатии, он должен сперва тебя раскусить, к тебе привыкнуть, — как женщина, — понять, что ты к нему без алчности, без жадности, что просто у тебя отпуск, весь год работал, а теперь отпуск, и, по сути говоря, тебе бы еще десяток подберезовиков…»— рассуждал Фонарев, стараясь умилостивить грибных демонов. Наконец трава кончилась. В сыром подлеске он нашел пару белоголовиков, таких же тщедушных, как окружавшие их березки, с длинными белесыми, глубоко уходящими в нежный мох ногами, потом еще три штуки, пяток сыроежек-валуев и красный.

— Вот видишь, — вслух сказал Фонарев, если лесу, то незаметно перейдя с ним на «ты». Огляделся и решил брать вправо, туда, где вновь объявились сосны.

После низины, травы строгий и прозрачный бор казался тем заветным «грибным местом», где все и сбудется. Не покидала надежда: вот сейчас начнется, если не здесь, то где же тогда. Фонарев мобилизовал всю свою хитрость и магию, заклиная коричневую головку боровика явиться, возникнуть, стать явью, но все впустую, боровиком опять прикидывался какой-нибудь лист или поганка — этих было полно, иные своей наглой похожестью захватывали дух, заставляли бежать, предвкушать, нагибаться; пару раз он бежал, зная, что обман. Правда, попадались моховики, козлята — крепенькие, чистые, глуповатые в своей беззащитности— любой заметит, и доставлявшие все же радость однобокую, неполноценную. Побродив еще час, он заметил на пригорке человека в картузе и в плаще с капюшоном, такой был у отца. Слегка согнувшись, он сидел на пне среди замшелых валунов и ел яблоко. Фонарев поздоровался, грибник кивнул. Не обрадовался компании и недовольства не выразил, ел яблоко. Фонарев расположился рядом, выложил хлеб, помидоры, курицу, украдкой поглядывая на соседа, на его корзину, полную моховиков и еще каких-то грибов. В облике молчуна было что-то военное или послевоенное. Почти безбородый, с брыльцами, выбритый так гладко и без синевы, что, казалось, и не брился, смыл просто. По возрасту он был старик, но мужчины с подобной конституцией — сухощавые, мосластые — не бывают стариками, так, наверное, и остаются до конца пожилыми людьми. А странно: встретиться в глухомани, в сказочном бору, сидеть вот так в пяти шагах друг от друга, кругом ни души, и не сказать ни слова, даже не обменяться впечатлениями. Фонарев был готов, но мужчина его не замечал, не слышал, пребывал в каком-то непроницаемом мире, где лес, корзина, тишина, он и яблоко и где больше никому места не будет. Фонарев почему-то ощущал неловкость, словно, сидя на камне, жуя свою курицу, размышляя и осторожно поглядывая на чужую корзину, проявляет чрезмерную суетливость и производит невероятный шум. Почему-то вблизи таких людей, таких лиц, таких молчаний он всегда чувствовал подобное, свое школярство, мальчишество, будто сам еще и не жил, не начинал, так, лишь примеривался, все валял дурака, не помышляя, что рассчитывать надо на себя, а, не на обещанные дяденьками чудеса. Конечно, молчание само по себе ничего не означало, да и он, Фонарев, меньше всего был болтуном, но вдруг, изредка встречаясь с молчанием вот таким, понимал, что он-то просто помалкивает, а вот тот, в картузе, молчит. Вскоре, однако, он привык к соседу, который все так же спокойно и сосредоточенно, напряженно и безмятежно ел следующее яблоко, даже, к собственному удивлению, все больше проникался к нему благодарностью и почти симпатией. Смущали желто-оранжевые грибы в его корзине. Таких в бору было много, несколько раз Фонарев сшибал их ногой, не сомневаясь, что имеет дело с поганками. Все же решил спросить.

— Извините, я всегда считал, что это поганки. — Он кивнул на корзину и улыбнулся — смягчить вторжение.

Сосед ответил не сразу, ему пришлось проделать длинный путь, чтобы понять, чей это голос, откуда он взялся и чего хочет.

— Я похож на того, кто ест поганки?

Фонарев обрадовался, почему-то он никак не ждал такой формы ответа, тем более, что лицо незнакомца, водянистые глаза остались неподвижными, а через мгновение он снова был в своем неведомом краю, там доел яблоко, оттуда сказал «счастливо», поднял корзину, и длинный бритый затылок, длинная спина исчезли..

Он не был похож на того, кто ест поганки. Но лесная встреча смахивала на сон; да еще тишина, безлюдье, обступившие громадные ели… — только обрывки полиэтилена, яичная скорлупа и пара запотевших пустых бутылок из-под водки не позволили в их неподвижной сумрачно-влажной глубине мелькнуть Ивану-царевичу и Серому Волку. Фонарев решил взять немного желто-оранжевых — для пробы, заодно наполнить ведро. Что с ними делать потом, он" не знал, конечно, на всякий случай хорошенько отварить. Вопрос был в том, как осуществить это незаметно, то есть минуя разглядывания, расспросы домочадцев, всю эмоциональношумовую гамму, которую неизбежно вызовут поганки, привезенные на ночь глядя зятем, мужем, отцом и свекром с восемьдесят пятого километра. Пока что, выходя из лесу, он тщательно прикрыл их травой.

И у тех, кто дожидался на платформе поезда, было не ахти. Моховики, козлята, сыроежки, слонухи, подберезовики, красных мало. Он прошел вперед, и тут ошпарило: два парня в истертых латаных джинсах, свесив к путям ноги, сидели на краю платформы, перекидывались словами, так беспечно перекидывались обыкновенными словами и курили — по затяжке — одну беломорину на двоих, будто все остальное само собой разумелось, и две корзины с отборными боровиками были обычным делом, вроде перекура или Таньки, которую они, пересмеиваясь, поминали. Забыв деликатность, Фонарев вперился в чужое счастье и чем больше разглядывал толстоногие лепные один к одному грибы, тем безнадежнее понимал свое дилетантство, и это все разрасталось, без жалости перекидываясь с грибов на прочие аспекты бытия, доползало до последнего островка — его единственной специальности, тут же подкинув страшную догадку: а может, не техническому прогрессу нужны его силы и голова, а этот прогресс, сама идея необходима, чтобы дать хоть какое-нибудь дело, спасение таким бесчисленным середнякам, как он; исчезни завтра все эти узлы и механизмы, и ты гол и беспомощен, как воробушек. Долго оставаться наедине с такой еретической мыслью было страшно. Не эти, так найдутся какие-то другие узлы, механизмы, и, слава Богу, его мысль ничего не изменила, но от грибов было не оторваться: красота, совершенство… Попробуй роди, создай по логике и инструкции что-нибудь подобное, например, эти осенние серые сумерки, уханье какой-то птицы, сиротливое эхо — словно голос самого одиночества, самой тоски…

Сына с невесткой дома не было. Виктория Михайловна, разгоряченная программой «Время», выскочила с карандашом в прихожую, перехватила ведро и, пока усталый Фонарев снимал одежду, стаскивал сапоги, носки и мылся, успела разложить грибы по сортам. Желто-оранжевые ее не удивили, она назвала их «колпаки».

— Ира, ты помнишь, в эвакуации колпаки собирали?

Ира не помнила.

— Ну как же? — нервничала Виктория Михайловна. — Такое лакомство было! Жарили, солили, мариновали…

— И много нынче колпаков? — поинтересовалась теща.

— Полно.

— Следующий раз вези, будем солить. В лесу-то хорошо?

— Хорошо.

Поужинав, напившись чаю, выкурив папиросу, он завалился в постель, в листья, в разноцветные осенние листья, приподнимаемые изредка заветными шляпками. Была и какая-то мысль, спокойная, хорошая, но, стоило отпустить ее на миг, истлела, размылась сном.

Утром Виктория Михайловна рассказала, как ночью, вернувшись из гостей, Андрей со Светой наворачивали жареные грибочки, все просили еще. Теща сообразила часть грибов утаить, литровую банку подберезовиков и моховиков даже замариновала и теперь глядела, как Фонарев доедал остатки.

— Завтра поедешь?

— Поеду.

— Только опять езжай в Симакино.

Фонарев пристально поглядел на Викторию Михайловну, на ее лоб, силясь проникнуть за морщинистую броню, увидеть наконец загадочные лабиринты, в которых родилось, жило и вышло вот наружу непоколебимое убеждение, будто он ездил в Симакино, о котором не имел понятия. Теща же глядела совершенно спокойно и безбоязненно, словно знала, куда пытается заглянуть зять, и не сомневалась, что он найдет там полный порядок.

— Я на рынок съезжу, — сказала Виктория Михайловна, — нужен чеснок, укроп, листья смородины, хрен нужен…

— На Светлановский поедете? — тихонько спросил Фонарев.

— Да кто ж такие вещи на Светлановском покупает! На Центральный!

В пятницу он поехал с корзиной. Уже в метро она производила сильное впечатление. В вагоне электрички он сразу поставил корзину наверх, на багажник. Пассажиры, конечно, обращали на нее внимание, некоторые привставали с мест — поглядеть, чья, хотели знать владельца в лицо.

На этот раз в Семеновке вышло явно больше народу, чем в среду, причем кое-кто на платформе задержался, замешкался, и, когда Фонарев, подышав, закурил, оглядевшись, пошел по шпалам, группа человек в пятнадцать увязалась за ним. Он решил пройти сегодня подальше, те тоже не сворачивали в лес; он прибавил ходу, и они прибавили. Услыхав за спиной запыхавшийся теткин шепот: «Вась, далеко еще пехать-то?» — и Васин басок-зуботычину: «Иди да помалкивай», Фонарев пожалел, что в лесу не строят уборных: заскочил бы сейчас, а потом пошел назад к платформе, пусть понимают как хотят. У пикетного столбика он спустился с насыпи, перепрыгнул канаву, быстро, без задержек зашагал по лесу и скоро оторвался от преследователей.

Часа за четыре, неотступно сопровождаемый образом Виктории Михайловны, он набрал полную корзину, в основном колпаков, порядком отупев от их обилия и однообразия. Прикидывал, какие покупные продукты можно заменить колпаками, раз в неделю можно устраивать грибной день, ну а на праздники… «Вы уже пробовали наши колпаки? Нет?! Ну-ка, Ирочка, передай нам вон то ведро!..» Особенно будут рады новые родственники — черниговские, потом на родине рассказывать будут, в какой дом их дочка попала — с колпаками.

Корзина была тяжеленная, он едва ее волочил, часто меняя руки и отдыхая, — только в эти краткие передышки и нежился солнышком, легкие наспех смаковали сладостный, сухой и прелый воздух. Уезжать не хотелось, но полная корзина гнала вперед, к поезду, чесноку, укропу, хрену, листьям смородины.

Нужно ли их отмачивать и сколько времени мочить, не знала, не помнила даже Виктория Михайловна. Фонарев предложил

кому-нибудь позвонить, проконсультироваться, но теща посчитала это унизительным и наказала, чтобы он ни в коем случае не звонил. Сами. Она взяла гриб, откусила кусок шляпки, довольно долго гоняла пробу во рту, потом проглотила и затихла, прислушиваясь к поведению колпака и своего организма. Несколько минут она сидела неподвижно, потом ожила и сказала: «Можно не мочить, горечи нет, вроде даже сладкие».

— Давайте все-таки замочим. До утра, на всякий случай. — Тот факт, что гриб не свалил старой закалки Викторию Михайловну, еще не означал, что выживут другие.

Теща почему-то согласилась. Наполнили бельевой бачок, ведро, два таза, две большие кастрюли, а колпаков все еще оставалось треть корзины. Тогда загрузили кастрюли поменьше, трехлитровые банки, даже святая святых — супницу из остатков трофейного сервиза, покойный Иван Афанасьевич привез его из Германии.

Не слыхали, как пришла Ира.

— Ира… — Фонарев поцеловал жену, застывшую у кухонного порога, — ну, не сердись… Это колпаки. Ведь нынче даже варенья не варили. Мы с Викторией Михайловной все сделаем. Зато зимой… Придут друзья…

— Какие друзья?

— Ну, не знаю, Мишка с Ольгой…

— А…

Перед сном он пошел взглянуть, как колпаки отмокают. Дверь в ванную была приоткрыта, он не смотрел туда, но видел роскошные русые волосы, голые ноги с длинными икрами. Молодое загорелое тело двигалось, потягивалось, скользило под тонкой рубашкой. Невестка была поглощена собой, зеркалом, благодарной своей кожей, в которую втирала крем. У Фонарева перехватило дыхание, он испугался и юркнул в кухню. Его сын и эта женщина были вместе уже полгода, и все это время по многу раз в день Фонарев отправлялся к ним, пытаясь понять отчуждение сына, его поспешную женитьбу, уход с последнего курса института, холодность невестки, их заговор; вспоминал Ирину обиду — ее просто оповестили о регистрации, он тогда был в командировке, ничего не знал, Ира позвонила в Казань, рассказала, он позвал к телефону Андрея, но тот уже убежал. Даже не пришло в голову подумать, удобно ли, выносимо ли будет, когда в тесной квартире появится еще один человек, собраться всем вместе и обсудить; все как должное, и все будто назло. Отчего этот бунт, жестокость?

Чем не угодил? Может, тем, что не пер, не стяжал и потому богатства не нажил? Что не умел кулаком по столу ударить и на своем настоять? Любил слишком, да к тому же нежно, уступчиво, и ошибался, полагая, будто причитается за такую любовь ответ? Или тем оплошал, что жил, как умел, по зыбкому и неприманчивому закону — порядочности, то есть чести посильной, и, значит, не мог, действительно не мог быть ни хозяином, ни отцом, ни мужем в каком-то всевечном смысле, и оттого не было никому покоя и сам ютился, вызывая теперь лишь насмешку? Умом Фонарев допускал, что это так, но сердцем не верил. Он уже сидел в ванной в темноте, среди тазов, кастрюль, банок и баночек с кол-паками. Там, в маленькой комнате, где под потолком висят на леске кордовые модели самолетов, которые вместе с Андрюхой собирали, клеили, два человека знают любовь, блаженство, восторг. . Й, стараясь не помешать их счастью, быть неслышным и ничего не услышать самому, тоже счастливый, он проскочил мимо их двери, лишь капля какой-то бархатистой мелодии просочилась в его слух.

Засолили чан, ведро. Остатки зажарили и ели три дня, насытились даже молодые, больше грибов не хотели. Ира была раздражена, скорее всего грибами, их вонью, связанными с ними шумом и суетой.

Фонарев отремонтировал тещину лампу, отвез вещи в химчистку, сдал и получил из прачечной белье, съездил на кладбище, на выставку Инрыбпром.

По-прежнему была теплынь, воздух легкий, стоячий, незаметный. Эту осень он чувствовал как-то особенно близко, раньше такого не бывало. Будто только теперь и ожила осенняя душа — непостижимая, но как-то вдруг понятная. Возникал тот далекий, просвеченный солнцем бор, сказочная тишь. Лишь на пятый день маетЫ1_все брался за журнальный роман, понравившийся Ире, старался убедить себя, что его тоже волнуют описываемые проблемы, отвлекаемый тещиным громкоголосьем, — Виктория Михайловна вела большую общественную работу в жилконторе, непрерывно звонила по телефону и отвечала на звонки, — его осенило: можно ведь поехать туда просто, не за грибами, можно не спозаранку, можно ведь даже никому ничего не говорить.

В Семеновку он прибыл около двенадцати, налегке и не в сапожках, а в своих сандалетах. Отсутствие утилитарной цели отменило необходимость спешить, стремиться побыстрее в лес. Не сразу удалось осилить такую простоту, словно и прогулка нуждалась в каком-то логическом обосновании, отчете.

Он пошел по тропке, потом наверх, в гору, мимо пожарного водоема, где сорок с лишним лет назад поймал карася. Память, столько позабывшая, почему-то сохранила это в целости, вплоть до повисшей на леске коряги, обоюдного испуга он тогда испугался не меньше, чем карась, той жутковатой необходимости схватить, присвоить, вынуть крючок из кровоточащего рыбьего рта, он помнил тот бьющийся в ладони скользкий живой холодок, который, оказывается, и был победой, мальчишки уже бежали с удочками к счастливому месту.

Он разыскал улицу — узкую, заросшую, зеленый дом в глубине сада, крыльцо, покатый столик и скамейка под акацией. Отец, мать словно не умирали, и как просто: оказывается, лишь от его памяти, ее милости зависела вроде бы такая мистическая, немыслимая вещь, как бессмертие. И даже дверь в дом была открыта… В саду упало яблоко, сильно ткнувшись в землю.

Улица кончилась, за широким лугом начинался лес — туда ходили с отцом, а дальше, километра три-четыре, был карьер, куда ездили на велосипедах купаться. Фонарев решил прогуляться до карьера и, чтобы не травить понапрасну душу, приказал себе в лес не сворачивать. Пока что, если не считать отца с матерью, он не встретил ни души. И здесь людей не было: грибники сюда не ходили, вдоль узкой песчаной дорожки росли громадные карнавальные мухоморы, он едва удержался от соблазна сбить пару красавцев. И вдруг под сосенкой он увидел боровик. Увидав его, остановившись, будто гриб на мгновение раньше окрикнул: «Стой!», Фонарев забыл обо всем на свете. Тем более, что в двух взглядах правее стоял еще один. . нет! два! «Господи. .» Это смахивало на обморок, сознание инженера не было приспособлено к таким удачам. Придя немного в себя, Фонарев закурил — чуток сбить волну, достал из кармана полиэтиленовый мешок, все же прихваченный на всякий случай, и сразу за ногой, за каблуком сандалета увидал четвертый. «Батюшки. .» Сознание чуда, удачи приживалось медленно. Он брал дары осторожно, полуверя, лишь увидав еще, еще и еще, поддался азарту, да такому, который и не с чем было сравнить, разве что с блаженными азартами детства. Из всех предков по мужской линии, чью кровь он унаследовал и слепо в себе хранил, вдруг выскочил на свет самый древний, далекий и дикий, он-то, в фонаревском обличье, и охотился сейчас в лесу: прыгал, делал перебежки, падал на колени, резко оглядывался, что-то восклицал, бормотал, приговаривал, срывал с себя рубашку, которая вскоре тоже была полна добычи. Сунув четыре гриба в карманы, он побежал в Семеновку, к тому дому, открыл калитку, вошел, и тотчас на крыльце появился жирноватый мужчина лет тридцати со спичкой в зубах.

— Добрый день. — Фонарев запыхался, поздоровался в два приема.

На подмогу тотчас вышли хозяйка с мокрыми руками и хныкающий мальчик лет пяти с перевязанным ухом. Женщина поглядела на Фонарева, на мужа, снова на Фонарева. Теперь шестью глазами они пытались постичь человека в сандалетах и в пиджаке, надетом на майку, и, благодаря сосновым иглам в всклокоченных волосах, сразу похожего на ежа. В левой руке у ежа была рубашка с грибами, правой он прижимал к груди тяжелый мешок, у которого оборвались ручки. Мальчик снова захныкал, жался больным ухом к мамке.

— Когда-то мы снимали в этом доме дачу, комнату и вот ту веранду. Хозяйку звали Мария Васильевна. У нее была корова, поросенок и куры. Я тогдабыл совсем маленький.

— Ну и что с того? — сказал мужчина, прикусив спичку.

Тут-то Фонарев и очнулся. Он прибежал спросить до завтра ведро или корзину, а лучше то и другое, почему-то не сомневаясь, что ему дадут под честное слово. Теперь же эта затея показалась ему лесным бредом, он сам не мог понять, как такая чушь взбрела ему в голову. Он попрощался, прикрыл за собой калитку и побрел к поезду, стараясь поскорее забыть происшествие, свой увлекательный доклад.

И не припомнить, когда он шел домой с таким чувством. Хотел сыграть на звонке полечку, но передумал — слишком легкомысленно, явно. Прямым пальцем он позвонил длинно, с нажимом, как подобает настоящему хозяину, после долгого отсутствия вернувшегося из дальних странствий, знающему, с каким нетерпением его ждут, и потому оттягивающего счастливый миг. Хотелось, чтобы все были дома.

Открыла теща.

— Ну-ка, Виктория Михайловна, принимайте… — Фраза была заготовлена, но вырвалась немного раньше, он начал первые слова, когда дверь еще не вполне отворилась.

Фонарев, Виктория Михайловна, подхватившая мешок, не успели войти в кухню, как появились Ира, Андрей. Разложили на столе газету. Фонарев неторопливо доставал боровики и укладывал один за одним.

— И где это ты? —Жена улыбнулась, оказывается, те ямочки на щеках еще были.

— Есть одно место, — Фонарев положил на стол последний, сорок седьмой, — в районе Симакино.

Сработало безотказно. Услыхав про Симакино, Виктория Михайловна пошла к себе и вернулась с «маленькой».

— Ира, корми мужа!

— Нас со Светой в лес не возьмешь? — сказал Андрей.

— А что? Давайте, завтра выходной. — Фонарев не сдерживал радость.

Он поглядел на сына, сын на него; похоже, оба удивились, что так давно не смотрели друг другу в глаза.

Чудный вечер был. Андрей попросил не трогать грибы до прихода Светы, пусть полюбуется. Сам вызвался раздобыть проволоку. Увидев грибы, потрогав, подержав каждый в руках, перемолвившись с ними, словно это цветы, куклы или дети, невестка изъявила желание чистить или «что там с ними нужно делать», и вместе с Ирой они скоблили, резали — готовили для сушки. «Ирина Ивановна, смотрите, у меня опять чистенький, как масло! Виктория Михайловна, а этот будем резать или целиком? Давайте целиком…» — слышал Фонарев, и на душе был праздник от домашнего мира и лада, которые увенчали этот необыкновенный день. Он бродил по квартире, присаживался, вставал, курил, осторожно, чтобы не нарушить ненароком идиллию, заглядывал в кухню, где сын уже нанизывал куски на проволочные шампуры, которые теща закладывала в духовку. В квартире пахло грибами, по вкусу пряный запах не уступал любимому — сжигаемых сухих листьев.

Когда улеглись, Фонареву захотелось обнять Иру, быть молодым, жадным, неугомонным. Он не сразу решился, будто собирался сделать что-то уже неуместное, глупое, лишнее, нарушить — вот дожили — нажитое с годами, право оставлять друг друга в покое. Осторожно протянул руку, жена сразу отозвалась — ждала?

В половине шестого он постучал в маленькую комнату. Поставил чайник, снова постучал. Обкатился холодной водой и еще постучал, посильнее.

— Чего? — Андрей прошлепал к двери.

— Встаете?

— А?..

— В лес идете?

— А… Не, поспим… — зашлепал обратно.

В этот день и в дни последующие он доезжал до Семеновки и с корзиной из виноградной лозы через деревню — только не по Земляничной улице, а по параллельной Луговой — шел на заветное место. Боровиков было много, не «косой коси», а как раз столько, чтобы не наскучить человеку, длить его радость — теперь уже спокойную, без плясок и воплей. Он скоро привык к этой милости, уже не сомневался, что так все и должно быть, раньше или позже что-то такое даже обязательно должно было случиться в его жизни, и, когда приходилось искать минут пятнадцать или двадцать, не паниковал, не злился: был уверен, что осечка временная.

В эти дни он пребывал в полной гармонии — как с миром в целом, так и с отдельными его частями. Не было претензий к будущему, не было наивной мысли сожалеть о чем-то прошлом, несбывшемся, и потому он сполна наслаждался лесной благодатью, звуками, тишиной, теплом и дождями. И стало казаться, дело вовсе не в корзине, которая наполнялась, тяжелела, и, опустей вдруг лес, это чувство уже не исчезнет, никогда его не покинет. Впервые Фонарев не стеснялся своей беззаботности, как будто сделал все, что ему полагалось, а уж как сделал — не ему судить, и, кроме тех, свадебных и прибалтийских, не было долгов, и не было просьб и пожеланий.

Городской его дом все отдалялся, превращаясь в тесный игрушечный шар, погремушку, набитую усталостями, обидами, упрямством, нетерпениями и лишними словами.

Впервые он ощущал одиночество не как скуку, беспокойство или страх, а как единственное, что на самом деле принадлежит ему.

Знакомым маршрутом на ремне он волок корзину к поезду, не подозревая, что тянет вес, в общем-то, ему непосильный мобилизовались какие-то скрытые, доселе никак не проявляющиеся резервы. Однажды, когда электричка уже скользила мимо платформы, он оступился, чуть не упал, грибы рассыпались, часть отвалившихся шляпок даже скатилась вниз; пришлось собирать и ехать на следующей, через час пятьдесят.

Увидав его корзину, люди замирали, улыбались, пугались, останавливались, некоторые старухи крестились, дети останавливали мамаш; люди что-то вспоминали, строили планы, вздыхали, кое-кто отважился с Фонаревым заговорить, и все глядели на него, на грибы, пытаясь как-то связать эти два явления, не прибегая к помощи чуда.

Обрабатывали с Викторией Михайловной, один вечер помогала Ира.

Доставив четвертую партию — сто двенадцать штук, опустив за порогом корзину, чувствуя, что уже не в силах донести ее до кухни, он сразу понял: что-то произошло. Даже сквозь грибной дух, видимо, уже навсегда пропитавший жилье, он почуял, что был скандал. Лицо тещи, пришедшей на кухню за валокордином, но-шпой и термосом, подтвердило: Ира и Света. В их тяжбы Виктория Михайловна не вмешивалась, запасшись лекарствами, термосом и сухарями, запиралась в своей комнате и оттуда не выходила, как правило, и на следующий вечер тоже. У Андрея играла музыка — негромко, утешительно. Ира вязала, подключив энергию обиды к спицам, и казалось, кусок носка и был тем, что она не договорила, не докричала невестке.

Жена не подняла головы, Фонарев знал, что лучше не трогать, ничего хорошего не услышись. Все же постоял в дверях и пошел обратно — переодеваться, мыться, выуживать лосиных блох, ужинать и разбираться с грибами. Чем он мог им помочь? Что он мог сказать? Одна хотела бы жить отдельно, и другая хотела бы жить отдельно, и эти перебранки нужны, чтобы показать, кто сильнее этого хочет и больше заслуживает и у кого меньше терпения ждать.

Он провозился до глубокой ночи. Приходил Андрей — ставил чайник, относил Свете еду. Сказал: «Привет». Ира заглянула уже в халате, ей очень хотелось договорить — подвернулся Фонарев.

— Я тебя прошу, хватит, ну, хватит нам грибов!! Надоел этот цирк! — В голосе мамино железо, уже чистое, без примесей.

Виктория Михайловна была другого мнения. Утром, складывая готовый ценный продукт в синюю наволочку, нацепляя пухлую наволочку на безмен, успокоила:

— Иру, что ли, не знаешь… Вчера сказала, сегодя забыла. Езжай. Год хоть и не грибной, но в таких местах, как Сима-кино… Да и деньков-то тебе осталось.

Вечером, подъезжая в поезде к городу, он принял решение домой грибы не везти, может кончиться истерикой, Ира под горячую руку возьмет да и выкинет все, в придачу и наволочку, и колпаки, — он представил, как легко, бесшумно проскальзывают они в унитаз. Мишка с Ольгой были в Юрмале, а то отвез бы им.

Он притащился в зал ожидания, сел, аккуратно поставил корзину между ног, прикрыв газетой. Была половина девятого, скоротать предстояло часа три. Рядом освободилось место. Он переставил корзину на скамью, подложил свою вязаную шапочку с помпоном, примерился щекой — нормально, взглянул, не примялись ли грибы, снова прилег, немного поерзал и уснул.

Проснулся Фонарев в начале двенадцатого, приладил поудобнее ремень и, не торопясь, чтобы подрастянуть час езды, поволок корзину в метро.

Его расчет оправдался. У Иры и Виктории Михайловны было темно, только у Андрея горел ночник. Он решил нигде не зажигать свет, осторожно снял обувь, в носках прокрался на кухню. Вставив бумажный пыж, плотно прикрыл дверь. Включил духовку, расстелил на полу газету, придвинул ее поближе к короткому красноватому свету домашнего очага, расставил корзину, миски, приготовил шампуры, после чего сел по-турецки на пол и принялся за грибы.

ЭРА МИЛОСЕРДИЯ

Учительница средней школы Ирина Петровна была в том счастливом возрасте, когда чугунное чувство реальности еще не перебивает смутной жажды дел хороших и добрых. Даже необычайных. И преподавала она не что-нибудь, а литературу, тайно ощущая себя более причастной к братству муз и гениев, чем к коллективу коллег-учителей, считавших ее предмет чуть ли не второстепенным. Особое раздражение, почти неприязнь питала она, конечно, к преподавателю физкультуры, мужчине вызывающе здоровому, даже в феврале румяному и обветренному, как торговки пирожками у метро. Физкультурник круглый год ходил по школе в тренировочных штанах, отчего Ирину Петровну при его приближении бросало в краску. К тому же, по дикому совпадению, фамилия у этого человека была Чацкий, да, буквально Чацкий, что приводило женщину в тупое отчаяние. Бывало, в худые минуты вдруг лезла ей в голову дикая мысль, будто бы тот, настоящий Чацкий, крикнув карету, пойдя искать, «где оскорбленному есть чувству уголок», плутал, плутал по свету и вот ничего лучшего не нашел, как ходить круглый год в тренировочных штанах, напоминавших Ирине Петровне соседское нижнее, беспардонно сушившееся на их коммунальной кухне. Вдобавок в седьмом «б» его урок стоял в расписании перед ее уроком. Дети являлись на литературу шальные и потные, слушали Ирину Петровну, а видели перед собой «козла», через которого Чацкий из года в год, изо дня в день всю школу нещадно гонял. Все это казалось учительнице едва ли не главной причиной того, что дети никак не хотели тянуться к прекрасному, и, сколько она ни подыскивала ключик к их юным сердцам, как ни подбиралась туда с Пушкиным, Лермонтовым, Блоком и Есениным, сердца эти неумолимо попадали во власть рок-групп, какого-то Виктора Цоя и прочих пророков, глубоко ей чуждых.

С приходом демократии и гласности Ирина Петровна слегка растерялась и вместе воспряла. Как хотелось ей не отстать от времени, быть с лучшими, страждущими! Хотелось прижаться к журналам «Огонек», «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», быть неразлучно с ними, а не с педагогическим своим коллективом, впавшим в новые Дрязги, нынче демократические.

Субботним вечером, проверив тетради с очередным сочинением, она забралась со свежим журналом на диван и, посасывая печеньице, стала вслух — себе и маме — читать статью за статьей. Как Ирина Петровна, так и ее мама относились к печатному слову с благоговением, свойственным, наверное, уже только таким вот женщинам и некоторым мужчинам с женской душой. Было оно для них событием, как бы лучом света посреди обложивших со всех сторон слов изустных. Оно будто бы все еще обещало какое-то воздаяние за неспособность лгать, переть, отталкивать, отъедать и грабить. Все грезилось, настанет при жизни день, когда кто-то воскликнет: «Ба, да вот же они, настоящие люди, Ирина Петровна и ее мама! Наконец-то мы их отыскали! Пойдемте-ка, пойдемте, дорогуши, скромницы, терпимицы, настал и ваш черед…»

И вот читали они статью о людском милосердии, в боях и победах позабытом. Угадал, угадал автор все их мысли, все до одной, и своих еще прибавил. Мама кивала, приохивала согласно, штопая какую-то материю, а Ирина Петровна все читала, то и дело пережидая, когда отпустит гортань благодарное удушье. Снова, как частенько в последнее время, казалось ей: ничего не переменись в будущем, останься все, как было, сделайся даже еще хуже, даже стань Чацкий инспектором роно или министром высшего и среднего образования, все равно уже что-то замечательное случилось, не так бездарна жизнь, коли пришлась на нее такая статья. С этим славным чувством ложилась Ирина Петровна в тот вечер спать. С ним и уснула.

Проснувшись в воскресенье, она первым делом вспомнила позапрошлогоднее лето. Вернее, и не само лето, а стариков Сапуновых, Марью Ильиничну и Василия Степановича, у которых задешево снимали они с мамой веранду. Полтора часа езды на электричке, три километра пешком от платформы, глухая деревенька о десяти домах с чудным названием Раздольное, маленький домишко, глубокие старички Сапуновы, Марья Ильинична и Василий Степанович, одинокие, если вычесть сына, проживавшего где-то под Новгородом, и дочь во Владивостоке, жену военнослужащего. Весь день Ирина Петровна была во власти этой картины и своей мысли, утром родившейся. Поделилась с мамой, та поддержала. Хотелось еще чьего-нибудь совета — вроде отцовского, но отец с ними давным-давно не жил, с детства был для Ирины Петровны скорее негодяем, чем отцом, потому мысленно обратилась она к Льву Толстому, который, понятно, поддержал.

В седьмом «б» в понедельник как раз была литература, и учительница, изрядно волнуясь, поведала ученикам свою идею, благоразумно утаив тот факт, что старики не полные сироты. Потные дети почему-то не загорелись, кроме пары девочек-отличниц, от филькультуры навечно освобожденных. Тогда Ирина Петровна зачитала кусок журнальной статьи, сделала это с выражением и страстью, после чего предложила, чтобы каждый подумал, зачем он живет, хочет ли быть в старости немощным, одиноким и забытым. Дети стали думать, но, кроме тех же двух отличниц, немощным, одиноким и забытым представить себя никто не смог. По классу пошел жизнелюбивый ропот. Кто-то резонно заметил, что не обязан в тринадцать лет думать о таких вещах.

— Вы бы, Ирина Петровна, еще попросили, чтобы я в гробу себя представил!

— Разве мы виноваты, что у стариков такая пенсия?!

— Что у них в сельпо ни фига нету?!

— Кто виноват, тот пусть и едет!

— Конечно, вы не виноваты, — согласилась Ирина Петровна, — это не приказ, не обязанность, а дело вашей совести. Кто захочет, тот и поедет в субботу после пятого урока.

На следующий день девочки-отличницы подстерегли учительницу в коридоре и доложили, что они уже готовы ехать, родители пообещали подобрать что-нибудь из ненужных вещей, достать продукты. Девочки интересовались, любят ли Сапуновы шотландскую селедку в винном соусе. Ирина Петровна строго попросила не впутывать в это дело родителей, не тратить лишних денег, не брать деликатесов, только самое простое и необходимое, и вообще постоянно помнить: важно внимание, людям необходимо знать, что о них помнят.

— А кто-нибудь еще собирается?

Нет, кажется, никто больше не собирался. Да и девочки говорить об этом не очень хотели, ревнуя учительницу к остальным и мечтая поехать втроем.

Конечно, было Ирине Петровне обидно за жестокосердие детей, им ведь строить будущее, страну из кризиса выводить.

В среду девочки доложили, что есть две банки китайской ветчины, что папа одной из них согласился отдать Василию Степановичу свой старый финский плащ и летние мокасины, а другая выпросила у мамы непочатый флакон духов «Быть может» для Марьи Ильиничны и теперь ведет борьбу за японский зонтик. Как бы между прочим, девочки упомянули, что хотят ехать еще двое, пусть, конечно, едут, им не жалко, но сильно сомневались, будет ли от тех двоих польза.

Четверг толкнул сюжет в сторону вроде бы приятную и отрадную, толкнул, правда, чересчур резко. Явившись в седьмой «б» на свой урок, Ирина Петровна обнаружила учеников в сильном возбуждении. Количество желающих поехать к старикам Сапуновым подскочило до пятнадцати. Что и говорить, учительница была почти счастлива и, кое-как утихомирив класс, с повлажневшими глазами поблагодарила всех откликнувшихся. Это прекрасно, это по-человечески. Оставалось только решить, кто поедет помогать старикам в эту субботу, а кто в следующую или через субботу, вообще всем вместе составить график очередности поездок. Но тут случилось неожиданное. Все без исключения жаждали выполнить долг совести как можно скорее, не позднее субботы этой. По воскресеньям Ирина Петровна с мамой ходили в народный университет искусств, но ради такого дела. . словом, она предложила отвезти ребят в Раздольное группами: одну в субботу, другую в воскресенье. Нет, все хотели только в субботу. Впрочем, тайна такого нетерпения открылась совсем скоро. Когда Ирина Петровна, уже не столько обрадованная, сколько растерянная, вышла со звонком из класса, ее опять подстерегли у туалета девочки-отличницы. Оказывается, на филькультуре Чацкий объявил, чтобы в субботу все пришли с лыжами и мазью, — после уроков седьмой «б» поедет за город сдавать нормы ГТО, дистанция пять километров. Конечно (тут девочки, докладывая, не избежали некоторого ехидства), многие сразу вспомнили про Ирину Петровну, ее предложение и стали без зазрения совести орать Чацкому, что в субботу они не могут, у них очень важное дело и, если Чацкий не читал последний журнал «Огонек», пусть возьмет и почитает! Причем, как заметили девочки, добрыми и милосердными вдруг стали именно те, кому пять километров на лыжах в жизни не пройти, да и без лыж тоже.

Надо же, опять дорогу Ирине Петровне перебегал Чацкий! Гуманитарный ее ум пытался распутать клубок непредвиденных обстоятельств. Это не удавалось, к вечеру у учительницы разболелась голова, она приняла анальгин, снотворное и с зыбкой надеждой на утро легла пораньше спать.

В пятницу седьмой «б» был на производственной практике, о чем Ирина Петровна как-то забыла, и те призывающие к благоразумию слова, что репетировала она по дороге в школу, не пригодились. По причине гордости и некоторого упрямства, всегда гордости сопутствующего, посоветоваться с кем-нибудь, с завучем или директрисой, она не сочла возможным. Да и хотелось совершить благородную акцию тихо, как и подобает совершать подобные вещи, говорящие сами за себя. Вечером, помогая дочери собираться, выпекая для Сапуновых оладушки, всячески подбадривая дочку, которая все сильнее впадала в волнение и по преимуществу неподвижно стояла посреди комнаты, потирая виски, — будто раскрученная для игры в «жмурки», мама вдруг высказала сомнение, живы ли старики, ведь прошло полтора года, а они тогда сильно хворали. Эта мысль окончательно Ирину Петровну добила. Пришлось ей даже выпить валерьянки, а маме подбодрить дочь предположением, что не могли же помереть оба, если, не дай Бог, остался уже один, подмога тем более необходима. Тут как раз началась информационно-развлекательная программа «Вгляд». Между двумя музыкальными видеоклипами показали сюжет про богадельню, как бы намекая такой оригинальной композицией: «Сограждане, берегите стариков, они еще у нас не все видеоклипы поглядели!» А Ирина Петровна укрепилась духом, съела оладушку и стала примерять мамины валенки — по возрасту чуть ли не довоенные, чудом сохранившиеся.

Денек в субботу выдался славный. Солнце, морозец в меру и безветрие. В такие деньки живется охотнее, бодрее, какая-то благосклонность разлита в пространстве. Даже городские трубы, ядовитые и бесчеловечные, своим медленным прямым дымом нет-нет да и шепнут прохожей душе позабытую сказку о горячей печке, березовых дровах, уютном дыме, стоящем дозором над толстой белоснежной крышей.

Первый, кого встретила Ирина Петровна в школе, был, конечно, Чацкий. С лыжами, в шерстяной шапочке и нелепом полуперденчике он стоял у гардероба. Завидев учительницу, Чацкий оскалился, словно заверяя своим оскалом, что бросает ей вызов или ее вызов принимает. Никакого желания объясняться со столь недалеким человеком у Ирины Петровны не было, и, раздевшись, с баульчиком она пошла наверх. Около учительской колоритно одетая в разного рода курточки, джинсы, «варенки» группа из седьмого «б» бросилась к ней и сообщила: едут двадцать человек! Ирина Петровна от ужаса раскрыла было рот, но сказать ничего не смогла — детские лица заверяли, что не простят измены, что, начни она сейчас объяснять, просить, умолять, все рухнет и она, а вместе с ней и великая русская литература на любовь и даже доверие седьмого «б» могут уже не рассчитывать. С этого момента Ирина Петровна стала как бы отправлять в Раздольное мысленные послания, ну такие телепатические телеграммы примерно следующего содержания: «Марья Ильинична, Василий Степанович, дорогие, крепитесь, поймите нас правильно, не судите слишком строго, заранее простите, если что не так, в конце концов, милосердие — вещь обоюдная, всего доброго, до скорой встречи…»

После пятого урока с поклажей все собрались в вестибюле. Учительница пересчитала народ: вместе с ней было двадцать три человека. Неподалеку с лыжами дожидались Чацкого те, кто отдавал предпочтение силе физической, а не нравственной. Ирина Петровна не хотела еще раз встречаться с физкультурником, видеть его оскал и по-быстрому повела своих, уже затеявших перебранку с людьми Чацкого, в сторону метро.

На вокзале к ним присоединилась мамаша одной девочки. Нет, Ирине Петровне она доверяла п против милосердия ничего не имела, просто полгода назад как раз по это?! дороге она ехала в поезде, который сошел с рельсов, и теперь объясняла свое желание ехать вместе с дочерью странным доводом, будто дважды снаряд в один поезд не попадает. Учительница попыталась объяснить мамаше наивность такого суеверного рассуждения, та согласилась, но сказала, что одну дочку в поезд все равно не пустит, а дочка стала плакать. Ирина Петровна вспомнила, что у девочки этой нет отца и, сжалившись, подумала: одним человеком больше, одним меньше… особого значения это уже не имело.

До отхода электрички оставалось меньше минуты, когда в вагон ворвались четверо лыжников из группы Чацкого. Физкультурник совсем сбрендил, объяснили они, в последний момент решил увеличить дистанцию до десяти километров да еще пригрозил, что поблажек, как раньше, в застойные времена, не будет, кто не уложится в положенное время, будет бегать, пока не уложится.

— Пусть сам бегает, пока не уложится, — заключили они.

Электричка тем временем уже набирала ход.

Марья Ильинична и Василий Степанович Сапуновы проснулись в тот день «с петухами». Вернее, осталась память о петухах, их побудном крике, осталась и привычка просыпаться, а самих петухов, кур, прочих домашних птиц и животных в Раздольном давно не держали. Держали дачников, да и тех лишь в летнюю пору и понемногу. Летом деревенька оживала, появлялись дети, чьи звуки, повадки за осень, зиму и весну местные жители успевали забыть. Впрочем, и жителей-то этих было пять человек, включая Сапуновых. То есть они и три старухи, хозяева остальных домов проживали в городе.

Что и говорить, жилось Сапуновым не слишком комфортабельно. На непривычный взгляд, даже ужасно жилось, если не принять во внимание, что примерно так жили они всегда, а то и хуже, что было им теперь под восемьдесят, что чужая жизнь вообще есть в некотором роде тайна за семью печатями, что, наконец, все зависит от того, с чем эту жизнь сравнивать. Сами Сапуновы если еще и сравнивали, так с теми райскими временами, когда был в деревне продуктовый ларь, когда послабее болели ноги, когда хватало у Марьи Ильиничны сил пехать дважды в неделю, а то и чаще, в поселок — за пенсиями, на почту, за хлебом, крупкой, макаронными изделиями, пряниками мятными… До ноябрьских пособлял новый сосед, бородатый художник, купивший год назад избу напротив, возивший к себе на машине различных женщин, — скорее всего, потому и пособлявший. Но Марья Ильинична от помощи не отказывалась. Продукты из города привозил, дровишек достал, напилил даже. Вышло ей это боком, да еще каким. Бородатый уехал в город, а Прокофьевна, с которой чаек по вечерам попивали, на лавочке сидели, взвилась, озлилась на ее дружбу с чужаком, «сектентом» и «блядуном», заодно и остальных старух против настроила. Остальные ладно, а Прокофьевну жаль: рассудительная, язычок острый и, главное, ноги здоровые, бывало, пойдет в магазин и всегда на их с Василием Степановичем долю хлеба захватит, чего другого.

Однако жили. Иногда доползала Марья Ильинична до поселка, получала пенсию свою и Василия Степановича и, сколь ни скудна была общая сумма, половину регулярно отправляла сыну Георгию под Новгород. Знала, конечно, что посылает она ему деньги на вино и водку, что пьянствует ее сын давно и упорно, что ушла от него жена Ольга с двумя детьми. Все знала и аккуратнейшим образом посылала каждый месяц, так как был Георгий ее сыном, родным и кровным. И, спасибо веранде, летние деньги тоже посылала ему, ровно половину. А в последний раз, как бы в отместку Прокофьевне, которая аналогичного сына прокляла и не вспоминала, послала Марья Ильинична своему на двадцатку больше.

И тот субботний день был для стариков такой же, как тысячи. Поднялись, чего-то поели. Побродив чуток, старик лег. Старуха прибрала в комнате, затопила печку, чего-то еще поделала, закапала в глаза капли и села к окну — маленькому, снаружи заснеженному, и отправилась знакомым маршрутом: сперва к Георгию, потом к дочери Нинке на Дальний Восток, потом снова к Георгию. Зимний день короток, и совсем вскоре стало за окном блекнуть, загустевать. Уже почти что стемнело, когда разгавкался с чего-то Прокофьевнин Полкан.

Услыхав голоса на крыльце, стук в дверь, Марья Ильинична перекрестилась и стала будить Василия Степановича. Тот хоть и был глуховат, но звуки услышал, слез с кровати и кинулся искать заветный чемоданчик с парой белья, который когда-то всегда держал наготове. Очень старый был Василий Степанович, времена в его голове перепутались, уже и чемоданчика того давно не было, и второй пары белья, а, как в случае с петухами, рефлекс остался. Марья Ильинична тем временем взяла кочергу и тихонько вышла в сени, куда чуть позднее притопал и Василий Степанович с поленом. Вот так, готовые к отпору, не шевелясь и не переговариваясь, стояли старики в своих сенях, отгадывая, кто бы это мог быть, и надеясь, что дверь их выдержит, если только не пойдут на нее с ломами или прикладами и не будут стрелять. То обстоятельство, что голоса снаружи были как будто детские, страху только прибавило: год назад детишки из поселка сожгли для забавы дом на краю деревни, что было для его хозяев, приехавших в июне на летний отдых, большим сюрпризом.

— Дымок из трубы идет, значит, Марья Ильинична и Василий Степанович куда-то вышли, — после очередного стука рассудил женский голосок на крыльце. — Обождем, ребята.

Марья Ильинична, Василий Степанович. . Старики решительно ничего не понимали. Может, Нинка с Дальнего Востока приехала с детьми? Нет, голос не ее, и Нинка разве бы так стучала, да и с чего бы ей приехать, да и детей, похоже, целый выводок. . И продолжали Сапуновы в оцепенении стоять, пока не начал босой Василий Степанович переминаться и поплясывать с поленом от холода. Верно, прошло минут десять, когда старуха вдруг спросила из устоявшейся тишины:

— Кто там?

— Свои! Свои! — радостно отозвался тот же голосок. — Так вы дома?! Марья Ильинична, откройте, это я, Ирина Петровна!

В сенях вновь затихло. Никакой Ирины Петровны они не знали.

— Помните, Марья Ильинична, а позапрошлом году мы с мамой у вас снимали! Ленинградцы! — не унимался голосок.

Мало ли кто снимал у них за эти годы, и все ленинградцы, что с того.

— И чего надо? — спросила, однако, старуха, показав Василию Степановичу, чтобы кончал мерзнуть и шел в комнату, обулся.

— Понимаете, Марья Ильинична, мы решили вам помогать. Что-то вроде шефста. Нет, шефство — нехорошее слово. . Просто привезли продукты, кое-какие вещи. . Конечно, бесплатно. Откройте, пожалуйста, не бойтесь, — голосок почти умолял.

Продукты, вещи… Старуха подумала, что красть у них нечего, авось не убьют, а убьют, так уж, значит, судьба такая, и, сжимая покрепче кочергу, стала открывать.

Увидав женщину — заиндевелую, красноносую, в наползшей на глаза шапочке, может, чем-то и напоминавшую позапрошлогоднюю дачницу, каких-то заснеженных девчонок за ее спиной, Марья Ильинична, кажется, поняла, что грабить, ссылать, загонять в колхоз сегодня не будут. Проходя потихоньку в сени, пришельцы вежливо с ней здоровались, все как один называя ее по имени-отчеству, стараясь не наследить, будто даже заискивали, точно были перед хозяевами в неоплатном долгу.

— Вам от мамы огромный привет! — сказала Ирина Петровна, но и тут не заметив на старухином лице отзыва, стала торопливо вынимать из баула вещественные доказательства благонамеренности, милосердия.

Остальные последовали ее примеру.

Народ тем временем все входил, входил, входил, забивая сени, и неизвестно, чем кончилось бы это шествие, в какой момент очнулась бы Марья Ильинична и с какими очнулась словами, если бы не кучки подарков: промтоварная и продуктовая, обе они росли, особенно вторая, совершенно старуху заворожив. Что и говорить, родители седьмого «б» постарались, поднатужились. И может, подумалось Марье Ильиничне, что, пока они здесь со стариком кукуют, наступил в остальной стране окончательный коммунизм. Тут открылась внутренняя дверь, и на пороге возник Василий Степанович, все еще с поленом. Пробравшись глазами сквозь толпу, он нашел старуху, чтобы через нее понять, что происходит, как быть, пригодится ли боевое полено.

— Здравствуйте, Василий Степанович! — крикнула Ирина Петровна, памятую о его глухоте, и добавила еще громче: — Как ваше здоровье?!

Старик не отвечал. Старуха тоже молчала. Пауза становилась все глупее, обиднее, абсурднее. Ирина Петровна лихорадочно подыскивала слова и, как назло, ничего не находила. Совсем другого она ждала, пусть не радости, но все-таки хоть искорки… Всем сердцем она заклинала хозяев смилостивиться, улыбнуться, сказать что-нибудь хорошее — не ей, детям. Нет, никакого ответа, лишь испуг и непонимание. Было такое ощущение, что заехали они с седьмым «б» в какой-то глухой, безответный век, где и нет ничего, кроме безмолвия, сна и страха.

— Ну, извините, пожалуйста, всего вам доброго, до свидания, — произнесла Ирина Петровна механически, все еще на что-то надеясь и с места не двигаясь.

— До свидания, до свидания, — так же механически сказала старуха.

И со словами «До свидания, Марья Ильинична, до свидания, Василий Степанович!» толпа стала вываливаться наружу.

Что сказать ученикам, учительница не знала. По дороге на станцию было ей стыдно и холодно. Казалось, дети со своим неверием куда умнее ее и сейчас справедливо смеются над ней, а послезавтра смеяться будет вся школа. Понятно, кляла Ирина Петровна за все себя, себя, дуру и кулему, кого же еще.

Закрыв дверь, Марья Ильинична перекрестилась и стала торопливо подтирать тряпкой пол, донельзя загаженный.

— Из райсобеса? — спросил Василий Степанович.

Старуха терла молча, а потом застыла над подарками. Некоторое время она боялась к ним прикоснуться. Все же осмелилась, вещи, пока не разбирая, мигом запихала в кладовку; принялась за продукты. Нет, не верила Марья Ильинична своим глазам, да и трудно было так с ходу поверить. Одних консервов мясных и рыбных насчиталось банок пятнадцать. Три пачки чая со слонами. Две палки колбасы — одна твердая, одна помягче. Три коробки конфет, мармелад фруктовый, зефир, джем, макароны, лапша яичная… Три кило гречи, столько же риса, шмат масла сливочного, яблоки, апельсины, три лимона и Бог знает что еще в кульках, кулечках, пакетах, свертках… Были какие-то банки и баночки вовсе не понятные, неизвестного содержания, с нерусскими наклейками. Их старуха сразу решила послать посылкой Георгию, он-то уж разберется. По-быстрому, словно боясь не успеть, рассовала Марья Ильинична продукты по ящикам и полкам, почти все упрятала, как вдруг заверещала во дворе калитка. Старуха обмерла. Кончилось наваждение? Не зря не верила она своим глазам?

— Не пущу, не отдам, — подумала она, — а если что, мясную тушенку все равно не отдам. Две банки хотя бы запрячу, скажу, уже нету, съели.

— Ильинична, — послышался за дверью знакомый голос.

Зайдя в сени, Прокофьевна поклонилась, улыбнулась, но в прищуренных, острых, как сверлышки, глазах было заверение, что ничего от них не утаилось и не утаится впредь, так и знайте.

— Доброго здоровья, Василий Степанович, — сказала Прокофьевна, пройдя в комнату и тщательно ее инвентаризируя.:— И кто это вас навещал?

— Из райсобеса, — объяснил старик, начищая орден.

— Да Нинка, Нинка через людей посылочку передала! — Марья Ильинична вышла в сени и принесла пачку индийского чая рязанского развеса. — Возьми.

— Спасибо… — Соседка качала головой, косясь на слонов.

Нет, Марья Ильинична хорошо знала Прокофьевну, тайны ее интонации и мимики, потому опять вышла в сени, достала коробку конфет, среднюю по величине. Помедлив, прибавила пачку риса.

Теперь Прокофьевну проняло. Так, во всяком случае, Марье Ильиничне показалось.

— Ну, приходи чай пить, — вполне дружелюбно сказала соседка.

— И ты приходи.

В сенях Прокофьевна замешкалась, как бы позабыв, где выход, зыркнула по углам и только после этого пошла восвояси, прижимая к фуфайке гостинцы.

Старуха приблизилась к образку и послала куда положено свои благодарения, попросив на этот раз, чтобы никто больше не приходил, а если, упаси Господи, нагрянут, чтобы оставили тушеночку, две банки, нет, три.

Она вновь все обглядела, в том числе промтовары, решив и это отослать Георгию, им-то куда. Взялась за кульки, пакетики, свертки. Обнаружила какие-то оладушки, которые, поколебавшись, обнюхав, понесла греть на ужин.

Почти беззубый, Василий Степанович с орденом на груди ел не столько медленно, сколько торжественно, в самом деле полагая, что испекли это для него в райсобесе. Чудные были оладушки. Воздушные, нежные, с каким-то особенным, вроде бы знакомым вкусом. И вот, съевши четвертую штучку, вспомнила вдруг Марья Ильинична двух дачниц, пожилую и молоденькую, помещавшихся вместе с керосинкой на веранде; как все сидела молоденькая с книжкой в саду, как отбивалась веточкой от комаров и мошкары, как лезла на ней кожа, как тащила она ведро с водой из колодца. Оладушки… Точно. Та, пожилая, пекла и приносила им в двух тарелках, чтобы не остыли, угощайтесь. И уж непонятно, почему заскребло у старухи на душе, затомило незнакомо и пятая оладушка не полезла ей в рот. В угрюмости, будто потерявшись в родной избе, проползала она еще часок, гаркнув на старика, уколовшего палец при снятии ордена, и легла спать. Но и сон не шел, лезли в глаза оладушки — те и эти, замерзшее личико на крыльце. Долго ворочалась старуха с боку на бок, стараясь отвернуться от бесполезных видений. Уснула.

По городскому времени было еще не поздно, около восьми, когда послышался в доме Сапуновых стук. Что и говорить, многовато для одного дня, но стук в дверь повторился, не яростный, но-довольно энергичный. Старуха лежала. Постучали еще, еще.

— Кто?

— Марь Ильинична, извините ради Бога, это мы. . ну… шефы… на железной дороге произошла авария, где-то под Новгородом, товарный поезд с рельсов сошел, электрички не ходят, до утра не будут. . Хоть погреться пустите! Мы тут больше никого не знаем…

Подумала старуха о странном поезде, который никогда не сходил и вдруг сошел. Врут.

— Лучше бы я с Чацким поехала! Уже бы дома была! Телек смотрела… — сказала девочка, едва не плача.

— Я говорил, не откроет, облом, — сказал голос мальчишеский. — Сталинисты! — Давайте в тот дом постучим, где собака!

И тогда старуха стала поспешно открывать дверь, потому что представила, как идут они к Прокофьевне, как та уличает ее во лжи и скупости, как плюсуется это к обиде прежней, как становится бывшая подруга лютым ее врагом, а похоронить-то их больше некому, не художник же будет это делать со своими бабами.

Орава уставших, замерзших, частично переругавшихся людей заполнила дом. Было уже не до извинений и церемоний, все это забылось, как забылась и первоначальная цель визита, злоба на старуху, которую успели прозвать Кабанихой, и литераторшу, прозванную давно и довольно безжалостно.

Облепили печку, присели, приткнулись, затихли, размариваясь от слишком продолжительного пребывания на чистом воздухе и домашнего тепла. Лишь родительница, поехавшая вместе с дочкой, не предалась истоме: известие об аварии на железной дороге почему-то сильно ее взбодрило, она чувствовала себя как бы оракулом, в некотором роде именинницей, несмотря на жалость к товарняку. Привычная к тому же к физическому труду, она уже подтерла в сенях пол, узнала у Марьи Ильиничны, где колодец, как к нему пройти, и пошла за водой, чтобы перво-наперво напоить детишек горячим чаем.

Дети-детишки. . Странный у них все-таки нрав, неверный, переменчивый. Скоро отогревшись, они ожили, воспряли. Недавний страх сменился азартом незапланированного приключения, любопытством к деревенской экзотике — печи, образку, лампадке, фотографиям на стене, а вскоре лютым голодом, все прочие чувства и интересы пересилившим, — свои завтраки съели еще в электричке. Конечно, вопрос был очень деликатный. Ирина Петровна понимала, что ученики проголодались, но по причине собственной скромности и бездетности надеялась, что все-таки обойдутся они чаем, как она. Может, так бы и было, зайди они в случайный дом, перетерпели бы, скрепились в понимании, как трудно полунищим, одиноким старикам, отрезанным от последнего снабжения, накормить столько ртов. Но ведь здесь, у Сапуновых, таился где то целый спецраспределитель. Достоверное знание об этом все сильнее мытарило желудки, напрочь перешибая потенциал, так сказать, нравственно-культурный, несъедобный. Казалось, если с минуты на минуту не выдаст Марья Ильинична продукты добровольно, голод возьмет свое, произойдет ужасное: ее раскулачат. Ирина Петровна уже трагически понимала, что голод и милосердие— вещи едва ли совместимые, во всяком случае сегодня, и мысленно в поисках подсказки лихорадочно листала учебник литературы и хрестоматию. Все сидя в уголке под образком, как-то по-птичьи устроившись на краешке стула, она глядела в пол, в жиденький убогий половичок, чтобы не встретиться глазами с детьми, с Марьей Ильиничной, ставившей на плиту большой медный чайник. На подмогу пришла родительница, явно литературы не знавшая.

— Давайте-ка, Марья Ильинична, детей кормить! Раз уж такое случилось. . Не каждый день поезда с рельсов сходят! Продукты, слава Богу, есть, а в следующую субботу новые привезем, — ; сказала она старухе и, заработав на железнодорожной почве бзик, добавила: — Если, конечно, доедем…

— Привезем! Клянемся! Сколько съедим, столько и привезем! Дурак, в два раза больше привезем! В три — орали дети.

Подала Марья Ильинична на стол посуду. Приволокла картошки, которую родительница с дочкой стали чистить. Стала — не выбирая, все подряд — таскать из сеней продукты. Вот только, да простится ей, пачку чая и банки тушенки перепрятала подальше, за поставец.

Радостные дети тем временем, чтобы как-то скоротать эти минуты до- кормежки, изъявили желание поглядеть, где Ирина Петровна в позапрошлом году жила. Решив не напрягать лишними вопросами Марью Ильиничну, учительница повела учеников через сени, через крохотный коридорчик. Дверь была открыта, и двадцать два человека стали с интересом рассматривать полупустую холодную верандочку.

— Вот здесь стояла у нас керосинка, вот здесь раскладушка. . — объясняла Ирина Петровна, наполняясь воспоминаниями.

Вдруг она почувствовала, что пол под ногами уж как-то очень проминается, глухо подвывает и застыла, не решаясь сделать шаг.

— Ребята, по-моему, что-то с полом… Идемте-ка обратно… Сказала она это, вероятно, зря, потому что двое парней тотчас стали исследовать насколько пол крепок, другие тоже соблазнились. Вряд ли, сооружая лет тридцать назад эту пристроечку, Василий Степанович рассчитывал, что когда-нибудь станет она музеем, мемориалом, что пройдутся по полу сорок четыре ноги одновременно, да еще будут синхронно подпрыгивать повыше, испытывая его работу, прочность перекрытия и досок, порядком подгнивших.

— Нормально, нормально, Ирина Петровна! Вон Кравцов, самый толстый человек в мире, любой пол проломит, и то ничего, выдерживает! — заверяли дети, все прыгая.

— Тише, назад, выходим!.. — кричала шепотом учительница, осторожно, точно по первому льду, пробираясь вместе с девочками к двери.

В этот момент Кравцов, желая раз и навсегда доказать, что он не толстый, наоборот, при своих восьмидесяти пяти килограммах даже легкий, пружинистый и ловкий, подпрыгнул повыше, и две доски с треском проломились. Все — кто с хохотом, кто с хохотом и ужасом — бросились к выходу, а Кравцов напирал на толпу сзади, жутко испугавшийся и все же счастливый, что оказался в центре внимания и не сломал ноги.

Прикрывая дверь на верандочку, Ирина Петровна ощущала страшный грех и, к греху еще большему, понимала: сказать Марье Ильиничне правду она не сможет, не хватит у нее духу, по крайней мере сейчас.

— Да починим, Ирина Петровна! Попросим у Василия Степановича досок и починим! Все равно бы сломался! — успокаивали ее ребята, сладострастно пиная и тиская Кравцова.

— А я-то чего, все прыгали, — лениво защищался тот, к тисканью привыкший, без него даже скучавший.

Поели как следует, от пуза. Поддавшись стихии, не удержалась, закусила и учительница. Родительница, жившая с дочерью на девяносто рублей, кусок антикварной твердой колбаски ела с картошкой, не кусая — посасывая. И чаю, конечно, напились, уговорив Марью Ильиничну съесть зефиринку. Посреди трапезы проснулся Василий Степанович, как во сне, мутными глазами оглядел общество. Увидев крупномордого измаслившегося Кравцова, подчищавшего жирную банку, Василий Степанович сказал ему: «Здравствуйте», — видно, принял его за большого начальника, может быть, начальника райсобеса, — и принялся спать дальше.

Теперь — по закону сытости — хотели дети гулять, петь и веселиться. Кое-кто, правда, на улицу не пошел, в том числе девочки-отличницы. Они помогали взрослым мыть посуду, укоряя в сердцах остальных, что самозабвенно играли в снежки, валяли друг дружку в чистоснежных сугробах, пели вместе с Полканом песни из репертуара группы «Наутилус Помпилиус», любовались двурогой луной, безымянными звездами, которых в городе как-то не замечали.

Спать устроились на полу, на стульях. От обилия впечатлений, возбуждения,непривычности и жесткости спальных мест долго не могли угомониться. Каждая реплика, слово в темноте вызывали общий хохот. Учительнице пришлось несколько раз напоминать, что завтра нужно встать пораньше, побыстрее ехать домой — там родители с ума сходят, что Марья Ильинична устала, устроили ей денек. Все же затихли.

— Ирина Петровна, Ирина Петровна, — позвала из сеней родительница.

Учительница, только-только задремавшая на лавочке у окна, выбралась в сени. Мамаша была бледна, как снег, руки ее чернели от сажи и дрожали.

— Ой, Ирина Петровна, — она все еще не могла отдышаться, держалась за сердце, — еще бы десять минут — и все. Хорошо, что я по-маленькому во двор не пошла, больно холодно. Верандочка чуть не сгорела! И дом тоже! Ирина Петровна…

— Как?..

— А вот так. Кто-то покурил на верандочке, окурки в угол бросил, там ящик с тряпьем… Зашла я туда, извините, присесть еще не успела, как чую запах, дым… Окно открыла, ящик в снег, обожглась вон… Ой, Ирина Петровна, еще бы чуть-чуть… — Мамаша закрыла руками лицо.

— Вы только Марье Ильиничне не говорите… — Учительница тоже закрыла руками лицо.

— Не, Ирина Петровна, я только вам. Как представлю, что сейчас горели бы все…

Учительница сделала шаг, прижалась мокрой щекой к щеке спасительницы и горько разрыдалась.

Марья Ильинична, притулившись рядом со стариком, пыталась надумать предстоящее объяснение с Прокофьевной. Но слишком хитра была Прокофьевна, и разболелись ноги, и Василий Степанович храпел прямо в ухо. Однако проклясть лешего, который наслал на нее эту тьму, почему-то не решалась или просто не успела, потому что разлаялся вдруг Полкан. Потом голоса какие-то.

— Светопреставление, — успела отчетливо подумать старуха.

В дверь постучали.

На сей раз голос был мужской, твердый, и то обстоятельство, что полон дом народу, показалось старухе хорошим. Нет худа без добра.

— Понимаете, хозяюшка, сперва заблудились, потом кое-как на железную дорогу вышли, до платформы дошли, а поезда не ходят, авария где-то под Новгородом. Плутали, плутали, не в лесу же ночевать, вот к вам и постучали. Пустите на ночь, хозяюшка!

— Занято у меня, ночуют.

— Я вам паспорт покажу, деньги заплачу.

— Некуда, через дорогу в дом постучите.

— Там собака, подойти не дает.

— В конце улицы живут, туда идите.

— Были, не открывает никто. Да что же у вас, хозяюшка, на полу, что ли, места не найдется?!

— И на полу нету.

— Ну, товарищи… Ну земляки. . Значит, в конце двадцатого века в лесу замерзай… У вас сердце-то есть, бабушка?! Мы же люди, а не погремушки какие-то!

Ирина Петровна, все же решившая прилечь и из противопожарных соображений лежавшая ближе всех к двери, слушала разговор, затаив дыхание. Голос на крыльце казался ей все более знакомым, а когда мужчина сказал «земляки» и «погремушки», она поднялась с пола и, дрожа, вышла к старухе.

— Марья Ильинична, откройте, пожалуйста, это, кажется, наши, — сказала Ирина Петровна, глядя на хозяйку с героической готовностью прямо сейчас заплатить за все.

Встреться сейчас Чацкому, его группе живой медведь или волк, они бы меньше удивились, чем от встречи с литераторшей. Последовала, так сказать, немая сцена. Ирина Петровна крепко прижимала ко рту палец и показывала на дверь, за которой спала остальная часть седьмого «б». Она боялась, что сейчас разразится гогот, начнется обмен впечатлениями, братание, тисканье, песни ансамблей «Кино», «Алиса», а этого хозяева, да и она сама, могут уже не выдержать. Бедная Марья Ильинична и так ничего не соображала, застыла с кочергой у двери, будто дожидаясь кого-то еще.

К счастью, у Чацкого царила дисциплина прямо-таки военная. Мигом составили в угол лыжи, сняли ботинки и на цыпочках, почти ни на кого не наступив, пробрались к печке. Также без слов, даже без блаженного чавканья, съели тушенку, которую вынула старуха из тайничка и чуток разогрела на теплой еще плите.

— Все, погремушки, спать, исчезли! — скомандовал Чацкий, и его подопечные действительно исчезли, пропали в темноте.

Ирина Петровна, Чацкий сидели на лавочке у окна, глядя на зиму, на снег, на светлую лунную ночь. Казалось учительнице, что попала она в какую-то знакомую повесть, только не могла сообразить, в какую, есть ли она в школьной программе.

— Понимаете, — тихо говорил Чацкий, — жизнь проходит, а хочется что-то сделать. . И никто тебя не понимает, никто. Чужие кругом. Как жить?..

— Да, да, — кивала Ирина Петровна, ощущая от мужского голоса странный и приятный покой. «И вовсе он не дурак, если размышляет о главном — смысле жизни, и мужчина видный. .» — думала она.

— Вот возьму арендный подряд и поеду в деревню. Бычков откармливать буду, — сказал Чацкий, будто кому-то пригрозив.

Его большой хронометр со светящимся циферблатом показывал половину четвертого — глухой неведомый час, точно и обнаруженный впервые.

. — Звезда упала, — Ирина Петровна подалась к окошку, — Надо загадать желание.

И стала она выбирать из многих желаний одно. А хотелось, и чтобы здорова была мама, и чтобы в понедельник не разнесли родители седьмого «б» школу, и чтобы Чацкий или кто-нибудь из папаш починил на верандочке пол, и чтобы нормализовалась обстановка и в Армении, и в Азербайджане, и в Литве, и в Эстонии, и в Грузии, и чтобы полюбили дети литературу, как любила ее она, ибо другого пути к милосердию не знала…

«Чтобы хоть новый инвентарь купили, — загадал, слегка подумав, Чацкий, — через старого „козла" уже и прыгать опасно».

Родительница, лежавшая прямо под лавкой, тоже не спала и загадала сразу, еще до звезды:

«Только бы без аварии до города доехать».

Не спала и старуха, но про звезду не слышала, так как была в это время в пути: возвращалась с Дальнего Востока от Нинки, жены военнослужащего, к Георгию, который жил под Новгородом и работал на железной дороге путевым обходчиком.

ХРАНИТЕЛЬ ПЕЧАТИ

Круглая печать нашей творческой организации хранилась у Колдобского, чистенького старика со сверкающей лысой головой. Костяная голова тряслась, жадные желтые глаза напоминали о безумии и не закрывались, когда старик засыпал. Эффект был мощный. Колдобский состоял членом комиссии, решавшей, кого принимать в организацию, кого нет. Помню, заслушивали эссеиста, человека немолодого и смертельно усталого. Он читал серьезное, комиссия крепилась, и только Колдобский по праву старейшего сперва пробно засопел, а вскоре захрапел каскадом, но глаз не сомкнул. Несчастный эссеист сбежал. Предполагали, будто такое свойство у Колдобского со сталинских времен, но сидел он тогда или сажал, было неизвестно. Хроническая бдительность. Возможно, благодаря ей и дожил до семидесяти восьми, был крайне общителен и жаден до общественной работы. Страсть к неоплачиваемому труду не бывает безответной. Из года в год старика выбирали в правление. Когда возникала необходимость снестись с райкомом партии, снаряжали его. Казалось почему-то, на этот раз Колдобский оттуда уже не вернется, и организацию завтра же разгонят, лишив печати. Нет, возвращался с какой-нибудь бумагой в портфеле, ходил гоголем, напевал из оперетт, прикладывался к женским ручкам, а старческое головотрясение подавал как особый род кокетства. Полагали, что Колдобский стучит, но из этого, разумеется, ничего не следовало. Дело привычное, обжитое, да и со своими сексотами организация выглядела как-то убедительнее. Они есть, значит, есть и мы, стучат, значит, существуем. (То же примерно чувство вызывал появлявшийся время от времени куратор — полуспившийся, мучимый изжогой деятель из обкома профсоюзов, чего-то, глядя на нас, никак не понимавший; стерег он экзотический загончик лениво, бесстрастно.)

Основал эту контору еще Максим Горький в целях поддержки литераторов, не входивших в писательский союз. Для вступления в союз требовались вещественные доказательства — изданные книги. Потому обитали здесь писатели и поэты без книг или с книгами недоказательными, той же судьбы драматурги, сценаристы, переводчики, филологи, а также поэты — песенники, барды, эстрадники разных мастей, в их числе специалисты совсем редкостные: по массовым народным гуляниям и уличным шествиям, новогодним елочным представлениям, праздникам северных народов, фейериям водяным и огненным… Был человек, писавший исключительно для артистов-чревовещателей. Появлялась, между прочим, милая старушка, автор популярной когда-то песенки «У самовара я и моя Маша все пили чай вприкуску до утра». Собирался народ раз в год, когда заслушивали отчет правления о проделанной работе, признавали ее удовлетворительной и. выбирали правление новое. В этот день платили членские взносы, разглядывали куратора, узнавали, кто умер, кто уехал, толпились, болтали и курили на лестнице. У всех происходило что-то решающее, точнее, вот-вот должно было произойти. У того через месяц премьера спектакля в Магадане. У этого на «Таджикфильме» за-пускают-таки сценарий в работу. Книжку третьего издательство наконец-то включило в план — правда, на девяносто восьмой год. У четвертого, надо же, ту книгу, — ну, которая сразу после предыдущего собрания должна была выйти в свет, — опять отодвинули на год. Даже чревовещатель брал тебя за пуговицу и торопливо делился своими творческими замыслами. Кажется, никто никому не верил, и никого не покидала надежда, что все впереди, что человечество, прикусив язык, еще заберет назад все свои сомнения и, увы, пошлейшие предположения о творчестве, таланте и подлинном успехе. Да если есть в сочинительстве какой-то смысл, заключен он, конечно, в этой надежде, на себе волокущей.

Что, кроме скромной пенсии по старости, дает наша организация, не знал никто. Как и чем она нам помогает — тоже. Впрочем, было у нас главное: право творить, не считаясь тунеядцем. То есть в случае прихода милиции, к которому всякий пишущий, читающий и вовсе безграмотный так или иначе всю сознательную жизнь готовился, иметь алиби и надеяться, что всемыслимый тот мент подобру-поздорову уйдет и уж какое-то время появляться не будет.

Зимой восемьдесят седьмого усилиями двух поэтов, лирического и песенника, наладили доставку и продажу продуктовых заказов. Раз в неделю пряменько из центрального гастронома продукты привозили в неотапливаемое полуподвальное помещение, которое организация арендовала. Пара пушкинисток сноровисто харчи развешивала, фасовала и раскладывала по пакетам. Специалистка по «серебряному веку» вела кассу, честнейше, до копеечки записывала дебет и кредит в толстую тетрадь, похожую на старинный семейный альбом. Народ повалил в подвальчик. Резко возросло число желающих в организацию вступить. Ходили слухи, будто к нам желает переметнуться большая группа членов писательского союза. Очередь за заказом являла наглядный пример интеллигентности, не хотелось продвигаться. Ни ругани, ни истерик; не хватило сосисок — жаль, простите, а будут ли сосиски когда-нибудь еще? Вот и все, и негромкие разговоры о том, что же все-таки будет, потеснившие остальное.

Круглая печать организации смахивала на пешку, отозванную из шахматного строя и вздувшуюся от спеси, — она связывала нас с миром державным. Время от времени печать пропадала, связь обрывалась, все становилось бредом, усохшим привеском к известному императиву: «Если враг не сдается, его уничтожают или объединяют в творческую организацию». Потом находилась или делали новую. Колдобский снова вынимал ее из портфеля вместе с тонкой жестяной коробочкой и дышал, дышал ей под юбку, прежде чем тиснуть. Нижняя губа старика от усердия отвисала, открывая алый пионерский испод.

Никакие справки мне прежде не требовались. Прямое свидетельство жизни надуманной, угловой, неподвижной, пребывания в глубоком тылу, почти без попыток вылезти на передовую, где делятся деньги, успех, места на журнальных полосах и в издательских планах.

Превентивный отказ, основанный на предположении, будто: а) возможна иножизнь; б) она тебе по силам. Вкуса чести и гордыни ядовито-сладкое право раздавать имена, если угодно, справки. Сколько таких справок, справочек, посланий, депеш, респонсов выдавал ежедневно непризнанный сочинитель, бредущий по следам погромов. «Бездари! Невежды! Суки! Хамы! Палачи!», и вдогонку: «Не нужны! Никогда! Сам!» — чтобы опередить пошлый мир, только это и способный и готовый крикнуть ему. Ничего тут нового. Но годы шли, подвиг затягивался, оборачивался ровной беззапойной тоской, совершенно глухой ко всякого рода заклятиям — от кафкианского «не пересерьезнивай» до самодельного «отпусти вожжи, забудь, ведь только это — самоказнь, распад — им от тебя и нужно», или еще какого-нибудь парафраза апостольского: «Не мечтай о себе». Но о ком?

Справка все же понадобилась; Колдобский болел, не являлся даже за продуктами. Я позвонил ему по телефону, старик назначил встречу на завтра и продиктовал свой адрес.

Жил он в районе площади Мира, теперь снова Сенной — предложение или приказ идти на звук, двигаясь по окружности, отыскать ее начало. Садовая, канал Грибоедова, улочки и переулки, отмщением надрывному величию жесточайшее убожество. Все здесь в сыром роскошном склепе поминки, хотя давно позабыли, кого поминают, и подъели все, и передрались, и не вспомнить уже, для какой еще надобности бывает утро, день, ночь, кроме как для угрюмой отрады помина. Но легкий мостик, нежный изгиб воды, набережной, витая решетка, плавный разворот камней, — запомни, шепчет, удержи во спасение, обманись, не оброни, летя в тартарары.

— Потерпите, потерпите, — бормотал Колдобский, разбираясь с крюком, замками и засовами, — теперь входите. . „

В прихожей, освещенной тусклой коммунальной лампочкой, был сундук, вешалки с темными одеждами, ржавое зеркало, счетчики, старый черный телефон висел на драной, густо исписанной стене.

— Раздевайтесь. Наденьте это. — Он пнул мне шлепанпы.

Мы прошли в его комнату и сели за круглый стол, покрытый клеенкой. Я рассказал о цели визита.

— И все? — Колдобский, похоже, был разочарован.

Я давно не видел старика, он сильно сдал, глова тряслась нещадно, тяжелая красная муть стояла в глазах.

Едва передвигая ноги, он пошел к письменному столу, заваленному бумагами, носовыми платками, склянками, аптекарскими рецептами и Бог знает чем еще, извлек из допотопной машинки закладку, глянул в текст, хмыкнул довольно, после чего перенес машинку на стол круглый.

— А над чем, если не секрет, работаете сейчас вы? — спросил Колдобский.

Я немного знал сочинителей. Подобные вопросы не требуют ответов. Старик был еще исключительно деликатен — другие на вопросы не тратились, убивали сразу.

— А я, знаете, переписываю либретто «Цыганского барона». Хотите послушать мою новую версию? — явно оживая, он плотоядно глядел на меня и потирал руки. — Пожалуй, я поставлю чай.

Я пустился благодарить, отказываться, сослался на дела, но было поздно, старик уже схватил чайник и скрылся за дверью. Оставалось ждать, прикусывая нетерпение и разглядывая его комнату. Богатства Колдобский не нажил. Ночной горшок без крышки я заметил сразу, только вошел. Над горшком — железная кровать, напротив — старый накренившийся диван с валиками, выше — копия тропининской «Кружевницы» в тяжелой раме с отвалившимся куском багета, заваленная хламом швейная машинка «Зингер» на черной станине, афиша, возвещавшая о премьере «Летучей мыши» (пятьдесят седьмой год, Иркутск); несколько фотографий — там молодой комиссар, он же с красивой женщиной в легком платье с плечами и кокеткой. Что-то еще, еще, полуразвалившееся, доживающее. Наглядное пособие по темам старость, болезнь, итог.

— Штраус — гений! Музыка его на века, но текст, текст!.. Ну, скажите, разве может современного человека тронуть такая строчка. . — И, разливая чай, старик произнес что-то кошмарное по поводу любви.

— Не может, — поддакнул я.

Чай цейлонский рязанского развеса. Печенье лимонное. То и другое было третьего дня в заказах, значит, кто-то из пушкинистов принес пакет Колдобскому домой.

— Понимаете, людям нужен праздник. А какой нынче праздник? Водка, телевизор да злобушка лютая. Власть не любят, но не за то, что подлая и бессовестная, а за то, что жрет уедно и местами с ней не поменяться. Чего народ хотел? Чтобы войны не было и чтобы в магазине жалобную книгу наконец дали. Ждали, когда обидчиков накажут. Думали, что демократия — это новое такое название коммунизма, а им опять врут, не говорят, что скоро с отрубленными ногами наперегонки бегать придется. Заступника ждут, верят, что не их бы убивал, а по справедливости. Мы-то с вами счастливые люди, нам известно вдохновение. И нельзя, знаете, быть скупцом, в конце концов, есть долг…

Старик энергично ворошил бумаги на столе, выбирая, что бы мне прочесть, возможно, пропеть. Без сомнения, он верил в то, что говорил, в линию судьбы: Россия — Колдобский-комиссар — опереточный либреттист Б. Ленский (творческий псевдоним) — «Цыганский барон».

То ли он забыл, что искал, то ли передумал: как-то странно, раскинув руки, застыл у стола, точно встал в позицию и слушал теперь, когда доиграет оркестр до нужного места, чтобы пуститься из затакта в канкан. Кажется, он приглашал меня: глаза жутковато сверкали, голова тряслась зазывно — ну?! Сейчас станцуешь, печальный прозаик, все станцуешь, куда ж ты денешься! Не наган ли он искал на столе?

— Веселый вы человек, — сказал вдруг Колдобский, — вы как будто еще не решили, жить вам или нет. Надо определяться, молодой человек! Времечко хоть и сраное, но, уж поверьте мне, бывало похуже, так что рекомендую первое. Сейчас я вам напечатаю.

Отыскав очки, бумагу, он сел за машинку и принялся сильно ударять по клавишам указательными пальцами. Длилось это… Я успел сосчитать количество слов, необходимых для справки, количество букв, знаков препинания, дал запас — на случай стилистических вольностей и уже из этой суммы вычитал удары Колдобского.

— Мешаете, — сказал он, не поднимая глаз, и, несколько ошарашенный, я прекратил считать, да и дышать тоже.

— Вот, — сказал он минут через сорок, — читаю: «Справка, дана в том, что…»

— Это не я. Фамилия чужая, инициалы тоже.

— Вы уверены? С кем же я вас тогда спутал?

Колдобский снял очки и положил руки на лысый череп.

— Так что ж, не годится? — Он протянул мне листок в надежде, что я все-таки соглашусь.

Начался новый цикл: поход к письменному столу, поиск бумаги, возвращение, машинка, закладка.

— Может быть, я напечатаю сам?

Старик не слышал или слышать не хотел.

— Какая же у вас фамилия? Даже интересно…

Я продиктовал по буквам.

— Поверьте, та фамилия и особенно то отчество были куда удачнее. По крайней мере, с ними бы вы давно состояли в Союзе писателей, а не торчали в нашей синагоге.

Он снова печатал, и печатал все медленнее. За окнами падал мокрый косматый снег, было начало шестого, смурной ноябрьский час, когда время потихоньку отстает от хронометров и замирает в изнеможении. Все ли сочинители чуят этот провал? Колдобский-Ленский, верно, чуял. Он повис над клавишей, не в силах двигаться дальше. Не знаю, сколько оцепенение длилось, — показания стрелок об эту пору свидетельствуют лишь об исправности часового механизма, — но, подняв глаза, я обнаружил, что старика нет. Густая теплая тьма заливала комнату, предметы тонули в ней, теряясь, опускаясь вместе с комнатой все ниже по вертикали, вслед за все падавшим, наглядно светлевшим снегом. Выждав немного, я обернулся. Без движения, без шороха старик лежал на кровати.

— Вам худо? Сердце? — Язык мой едва ворочался.

Ни звука. Я стал соображать, что же делать. Искать в этих завалах нитроглицерин? Звонить в «Скорую»? Да, «Скорую», решил я, не двигаясь с места.

— Вы когда-нибудь бывали в реанимации?

— Пока не доводилось, — уже ответив, я сообразил, что вопрос донесся с кровати, а не с того света.

— Время от времени я это практикую. Прекрасное место для раздумий. Тишина какая… Однажды в пятьдесят седьмом я был в Доме творчества, не идет ни в какое сравнение! А отношение какое… Вот где любовь к ближнему! Забота, вежливость, вкрадчивость— только уходи! Знаете, где меня осенило переписать «Цыганского барона»?

— Теперь знаю.

— Особенно там в праздники славно. Пару лет назад я прилег на седьмое ноября. Вдали колонны демонстрантов, флаги на ветру, здравицы, духовые оркестры, а я лежу один, как младенец в утробе. Вас водили в детстве в баню? В раннем детстве?

— Да, в Казачьи.

— Казачьи?! — Старик обрадовался. — Так мы с вами из одной бани! Помните звук, когда засовываешь пальцы в уши, куда вода затекла, и резко делаешь вот так…

Боже, он или призрак уже стоял надо мной и показывал, как, как вынимались пальцы из ушей, после чего, я вспомнил, конечно, окатывало цимбальным звоном шаек, шелестом воды, шлепающих по каменному мокрому полу ног, — звук райский, земноводный, вспомненный до сладкого спазма в мошонке.

— Так вот, — старик уже снова лежал, — седьмое ноября. Поздний вечер. Тишина. Покой. Капельница. Где-то там залпы праздничного салюта. Чу, кого-то везут и кладут неподалеку. Что-то, думаю, рано, жертв народного гуляния обычно позже привозить начинают, уже за полночь. Знаете, у меня к вам маленькая просьба, не сочтите за труд, лягте на диван.

— Одежду снимать?

— Нет-нет, в одежде.

Сбросив шлепанцы, я лег в указанном месте.

— Вы легли?

— Да. Встать?

— Лежать! Значит, примерно вот так, в таком примерно положении и на таком расстоянии друг от друга мы лежим. Я— здесь, а новенький — там, где вы.

Он замолк. Я лежал, упершись головой в тугой диванный валик, спеленутый вечерней тьмой, тишиной, бредом, ощущая улыбку на лице — как бы и не свою, и вновь понятия не имея, длится очередная пауза в нашей пьеске, последует сейчас новая реплика, или хранитель печати затих навсегда.

— Почему вы молчите? — спросил старик. — Ах да, я же забыл, что мы не там. Так вот, лежу я на одре и вдруг слышу с одра соседнего тоненький, едва теплящийся старушечий голосок: «Дочка? Тебе сколько годков-то?» — «Семьдесят семь, — говорю, — бабушка. С праздничком вас». — «Спасибо, — говорит, — дочка». И тишина. Эх, думаю, кончилась старушка, успокоил Господь ее душу. Теперь крепись, Всеединый, скоро увидишь мою! Умираю я, значит, дальше, и вдруг бабуля моя оживает и спрашивает: «Сынок, а чем ты занимался при жизни?»

Я беззвучно хохотал, уже не пытаясь понять, вставать мне или лежать, последнее было коленце или будет еще, вконец позабыв, зачем я сюда пришел.

Не знаю, сколько держал старик паузу, минуту или час, но две финальные реплики он произнес так, как, верно, и произносят их там, на полпути в небеса.

«Писал я, — говорю, — бабушка, писал». — «Писал, сынок? И тебе отвечали? Я-то сколько писала, так ни одна пилядь не ответила…»

Через мгновение вспыхнул свет, Колдобский сидел за машинкой и целился в клавишу.

— Сейчас, сейчас мы сделаем вам справку…

Раздался звонок.

— Это, Любочка, — объяснил старик и поплелся открывать.

Любочкой была молоденькая медсестрица, она пришла сделать больному укол. Скинула шубку на диван, причесалась, подбила бровки, взяла из вазочки печенье.

— Лимонное?

— Лимонное, ангел, лимонное. — Старик доставал из шкафа увесистый пакет, вручил его Любочке, которая тут же содержимое обследовала.

— Не очень, — резюмировала она, засовывая творческий наш заказ в свою авоську. — А не говорили, сосиски еще будут?

— Ангел, кто же нынче такое сказать может? Нет таких пророков.

— Имейте меня в виду. Когда на концерт-то пригласите?

— Весной, красавица, весной.

— Абажурчик у вас хороший. — Она достала коробку со шприцами. — Жопа-то дома?

— Сегодня на сутки заступила.

— Слава тебе Господи Есусе, послушали бы, Наум Ихимыч, что она тот раз про вас говорила. Хорошо, я к вам который год хожу, а то бы знаете, что подумала. .

Колдобский лежал ничком на кровати, сестрица с печеньем во рту давила из шприца серебристую струйку.

Я вышел в коридор. В уборной висели два матерчатых кармана, «Советская культура» была в левом. Возвращаясь, взявшись уже за ручку двери, я услыхал горячечные всплески женского смеха, вскрик, шлепок, снова смех. . В потемках я болтался у двери, нежно презирая себя за неспособность расхохотаться наконец в голос над миром — распечатать безумную его простоту, попутно уже ощупывая какой-то сюжет, завязь рассказа, будто только так, такою хитростью и суждено добывать любовь. Дверь открылась. В шубке, с сумочкой и авоськой, горячая, Любочка уходила. Старик, дошептывая или допевая, ее провожал. Свет на лестнице не горел. Колдобский чертыхался и, как пес, сновал по площадке.

— Опять лампочку спиздили. Я одна не пойду, — капризничала сестрица.

— Не сочтите за труд, проводите женщину до низу, — попросил Колдобский.

Он шмыгнул в квартиру, тотчас вернулся и сунул мне в руки довольно тяжелый холодный предмет.

— На всякий случай, береженого, знаете, Бог бережет.

Любочка, с больным не попращавшись, крепко взяла меня под руку, и с загадочным амулетом, весившим килограммов пять, не меньше, мы двинулись вниз. Это было долгое путешествие — в потемках, с пятого этажа, с осторожным поиском ступенек, концов и начал пролетов, потревоженными мусорными бачками, вспугнутыми кошками, вольным женским матом — лучшим средством для отпугивания чертей. В каменном кошачьем костеле все звучало длинно, значительно. По мере приближения к цели, уже изучив законы темной длинной лестницы, мы двигались все неспешнее, чем-то дорожа, или так опять показалось сочинителю, склонному и в вонючей парадной искать и находить смыслы.

Поднимаясь наверх, я отгадывал тяжелый предмет, точно тащил в руках армянскую загадку. Снизу — плоское, в середине — выпуклое, сверху — кругленькое с выступами, впадинами и зазубринами. Я уже отгадал, что это, только не знал, кто это, чьи чугунные ушки у меня в руках.

— Спасибо, коллега, все женщины трусихи, полненькие блондинки особенно, — бормотал Колдобский, забирая у меня странное орудие.

Мы вернулись в комнату, слегка теперь надушенную, и я увидал, что хранил нас в пути чугунный бюст Максима Горького. Ну да, скалывались по два рубля, потом торжественно вручали подарок юбиляру и еще понять не могли, чему же семидесятипятилетний Колдобский так радуется и за что так благодарит родной коллектив.

Был первый час ночи. Мы вновь находились в исходной позиции. Старик сидел за машинкой, уставившись в клавиатуру, точно впервые видел эти буковки, цифири. За окном падал снег. Горшок выполз из-под кровати, аукнувшись зачем-то с полным горшком бунинским, утренним, парижским.

Ведомый моей мольбой (кроткой, построенной уже на предположении, что, быть может, лишь покорность судьбе и полное забвение цели могут ту цель приблизить), Колдобский начал печатать.

— Сегодня…

— Шестнадцатое. Ноябрь. Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой, — подсказал я.

Через пару минут все было готово. Он достал из портфеля печать, коробочку с фиолетовой чернильной подушкой, густо сплюнул туда, печать обмакнул и, собрав последние силы, тиснул— сперва в сторонке, для пробы, а потом на справке.

Складывая листок вдвое, чтобы уместился в кармане, я увидел дату выдачи— 16.11.1938 г.

Старик сидел на кровати, устремившись в тайную точку пространства, в ему лишь видимый знак, повисший между столом и абажуром, предлагая читать в его глазах какую-то повесть, о которой судьба заповедовала ему молчать, отворив за это чулан с «Цыганским бароном», томными вздохами, изменами, страстями и триумфом женских ножек, тянущихся к небесам.

Оставалось исправить тройку на восьмерку.

ЗРИТЕЛЬ, или ЗИМНИЙ СТРАХ ДЕВЯНОСТОГО ГОДА

Советовали ему добрые люди унять гордыню, пить покрепче. Пить — что уж тут объяснять, — плюнуть, пока еще не поздно, на губительную свою оглядку, робость. Дозы фиксировал, аптекарь, ладонью стакан покрывал, точно все еще берег себя для чего-то.

В самом деле, бедняга, пил он как будто делая кому-то уступку, опасаясь достичь именно того результата, ради которого лишь и стоит в России этим заниматься. Бред: стоять часами, рисковать быть раздавленным (в одной из очередей, точнее, в ходе одного из паломничеств, когда, расплющенный, продавленный, он уже прощался с двумя или тремя дорогими лицами, оставшимися там, в тылу, за капризом «выпить вечерком стаканчик сухаря», за сдавившей до натурального последнего прощания толпой, за ярыжкой, чей новгородский профиль уже навсегда впечатывался в его спину, кого-то из передних слоев задавили до смерти, задержав продажу вина минут на сорок), чтобы потом ввечеру, уже отхлебнув, сжиматься от грузинского уксуса (месть метрополии?), сострадая своему небу, глотке, печенке, судьбе, и, вместо еще одного шанса начать прорыв, прорваться, зреть себя, мутный стакан, очередную, сорок пятую по счету, свою весну, новую свою жажду.

Кто бы мог подумать, что такое случится с ним, человеком совсем не глупым, рациональным, пожалуй, с чувством юмора и достаточным скепсисом?

Поначалу он и не принимал происходящего слишком всерьез. Тем более, не надеялся, будто нечто может измениться в его жизни. Ведь не примут же они закон о его рождении заново! И все же не скрывал, — от себя самого, по крайней мере, — отрадного, прежде неведомого чувства, какого-то, что ли, совершенно неожиданного и весьма приятного недоумения от вообще положительного чувства, ориентированного туда, в сторону, так сказать, общественно-политическую. Все с этим связанное было похоронено на склоне пионерских лет с коротким прощальным «суки!».

Но вот старенький его телевизор «Рекорд» из пыльного ящика, где обитали кастраты, маразматики-богдыханы и прогнозы погоды, стал превращаться в существо иного рода. Пошли вести, вести впитывались в кровь, новым хмелем растекались.

Домашняя его жизнь переместилась к телевизору. Прежде он ел на кухне, теперь же со сковородой, с куском, чашкой спешил сюда, к круглому своему столу, откуда открывалась панорама зала, президиума, счетной комиссии, трибунки с собственно оратором. Очень кстати подковылял во дворе инвалид-ветеран, предложивший цветной телевизор, — имел литер на покупку. По неведению ли, со страху или из-за редкостной порядочности спросил ветеран всего двести рублей сверху да беломоринку, и вот после небольшой перестановки мебели зал, президиум, оратора выплескивал, к его любопытству, «Рекорд», уже цветной, с полу-импортной к тому же трубкой.

Как-то, жадно глядя поверх бульона на развернувшиеся дебаты по регламенту, он сперва вспомнил рассказ Зощенко «Обезьяний язык», а потом школьный римский лозунг насчет «хлеба и зрелищ». Отметил с внутренней усмешкой, что, счастливчик окончательный, поглощает вот хлеб и зрелища одновременно, о чем человечество всегда и мечтало.

Тут не совсем он был прав, не обыкновенное зрелище он поглощал. На державных подмостках происходило сходное с тем, что когда-то происходило с ним, нынче зрителем, замершим у экрана. Разве не он, лет двадцать-двадцать пять тому, сомкнув губы, орал равнодушному злому миру что-то подобное? Тогда это стало причиной длинной многоступенчатой агонии, мыслей о самоубийстве— несколько лет он таскал их для согрева, покуда не рассосались вместе с прочими, столь же неуклюжими грезами о наказанных негодяях, теплых морях, героических битвах с роскошными блондинками, кроткими на рассвете от счастья и бессилия.

«Вероятно, это катарсис», — определил он свое состояние во время очередного телерепортажа, доверившись слову, смысл которого не совсем и помнил. В конце концов, не в слове дело, какая разница, каким именем назвать слезы — «благодарные», «поминальные», «невротические», — слезы, что выкатились из его глаз, когда с трибуны он уже почти слово в слово услыхал свою собственную мысль! Выступавший подслушал ее тогда, в ту мятежную пору у его губ, интонацию тоже. Что-то свершалось. . Казалось, взорвись сейчас его «Рекорд» (это случалось, в газетах писали, были жертвы), угоди осколок в него, рань смертельно, помрет он уже насыщенный, отмщенный, уйдет с героическим спокойствием доказавшего наконец, что «А» действительно равняется «А».

В один из драгоценнейших тех мигов телекамера обернулась в зал, и он, — если не спутал, — увидал знакомое лицо. Слегка бульдожье, с бородкой, равно подходящей члену Государственной Думы и джазовому лабуху, лицо Колупаева. С ним некогда приятельствовали, и глаз не готов был видеть Колупаева посреди новоимперского плюша, с депутатским еще значком, все возвращал как бы на место: в чью-то не то мастерскую, не то котельную, где, разумеется, витийствовал Колупаев вместе со всеми, хлебал всеобщую бормотень, в свою очередь отводился вздремнуть на топчанчик. Между прочим, была и у него попытка суицида, правда, неудачная или, наоборот, удачная, — кому же это ведомо; потом надолго Колупаев исчез. Как исчез? Глухо, «как в воду канул», — буквально по звуку. Вспоминали о нем тоже глухо, шепотом говорили, что вот, мол, исчез Колупаев, честняга, с концами, что творится, а мы, бляха, сидим и пьем, будто ничего не случилось, исчез человек, а мы дальше живем. И пили уже с новым правом, покаявшись.

Так вот, оказывается, где Колупаев вынырнул, если, конечно, он не спутал, показали-то полсекунды. Но и это, и все вообще было удивительно, невероятно, точно с похмела, с остервенения пустились в юродство сами Времена. И не слишком бы он удивился, пожалуй, ощутил бы даже свершившуюся справедливость, если в следующий заход показали бы они и его самого, ерзающего между генералом и хлопкоробкой.

На ту весну — весну его наивности чудной, когда выяснилось, что под личиной усталости, немолодости, естественного цинизма прячется подросток, пришелся резкий скачок его потенции. Понятно, причина могла быть и в самой весне (хотя весны предыдущие не слишком отличались в этом смысле от зим или же осеней), и в том обстоятельстве, что весна эта угодила как раз в серединку того замеченного еще греками временного спектра, когда творческие способности личности активизируются, как бы перед последним подвигом. Верно, свою роль сыграло и местоположение его тахты: он немного подвинул ее к окну и теперь, при правильном выборе атакующей позиции, мог видеть зал, президиум, трибунку, «не размыкая объятий», — если выражаться несколько по старинке. Остается лишь гадать, почему именно так, а не иначе действовали на его половую функцию обсуждение повестки дня, дебаты по регламенту, голос председательствующего, его окрики, звук колокольчика, призывающий закругляться, объявление перерыва и т. д., и т. п. Его, например, очень возбуждала неграмотность ораторов. («Редкий депутат долетит до середины предложения без грамматической ошибки».) Он негодовал, не в силах почему-то представить, как неграмотность может сочетаться с политической мудростью, и тахта, и женщина негодовали с ним заодно. Правильная же речь вызывала у него настоящее умиление, надежду на возрождение страны. Способного говорить без грамматических ошибок или хотя бы с одной, ну, двумя в предложении он тотчас зачислял в демократы. Временами ему казалось, что разделение, противостояние обусловлено совсем не разными интересами, мнениями, убеждениями, степенью знания и невежества, даже не количеством мозговых извилин, но лишь количеством грамматических ошибок в речах и что за право их делать и ведется борьба. Он чуял, какую бдительную настороженность рождает в зале грамотная городская речь. Речь же, обращенная к совести… тут флюиды гневного депутатского нетерпения и вовсе раздирали кинескоп его «Рекорда», сонм гороховых спектров, зловещих ангелов, вездесущих легкокрылых палачей наполнял комнату. Однажды, услыхав о подтасовке результатов голосования, о кознях секретариата, он вдруг замер, сполз с тахты и в глубокой скорби прошлепал на кухню курить, совершенно позабыв об оставленной на ложе женщине, странном ее положении, всяческих вообще приличиях. Казалось, только что рухнуло все, ради чего имело смысл жить, дышать, продолжать известные движения. Скоро она его кликнула — к трибунке двигался новобылинный богатырь, обреченный на испытания огнем, мечом, испанским вертолетом, запорожцем отважного пенсионера. Он тогда опрометью бросился в комнату и через полминуты, воскресший, вперившись в экран, с багровой напряженной шеей, вскинутой головой, продолжал мужскую работу с яростью прямо-таки сказочной. Окажись тут свидетель, подумал бы, что таким вот магическим образом осуществляют мужчина и женщина и поддержку демократов, и сводят счеты с силами реакции. В те весенние вечера по своей летописи он действительно совершал подвиги, и когда богатырю аплодировали, мог принимать поздравления и на свой счет.

Чуткий, азартный зритель, люто изголодавшийся по событийности, жаждущий знать, что же будет дальше! Ведь еще совсем недавно его Завтра с любого Вчера просматривалось насквозь вместе с известными наперечет случайностями, которые могли угодить в железобетонный каркас. И удивимся еще раз: вот в прозрачной глыбе льда седеющий, повыше среднего роста, приятной наружности мужчина с тем славным взглядом, который будто и явлен миру лишь для тягчайшего недоумения: «ну, если. . так почему?..» И вот он же при другой температуре — чувствительный, обожженный и обжигающий, грозящий кому-то кулаком, готовый одним ударом навсегда рассчитаться с топочущим на святого Хамом и щадящий вовсе не его, а свой кулак и стекло телеэкрана. Этой энергичной позой и закончить бы маленькую повесть, уцепившись за уникальную возможность счастливого конца.

Но и поза, увы, изменилась слишком скоро. Словно само действие, заметив зрителя, зафиксировав явное его оживление, включенность, тоже как бы обрело новую цель или вообще цель, которой раньше и не имело вовсе. Во всяком случае, после весьма недолгого периода, описанного выше, и после совсем короткого, переходного, — весь слух, внимание, надежда, недоумение, тогда он еще пытался уразуметь, куда же клонятся чаши весов, и чуть позже, есть ли, были ли вообще чаши, весы, — ему стало казаться, что все делается именно так, именно для него. (Заметим: не «ничего не делается», как судачили вокруг, не «делается медленно», но именно «делается», причем с целью, ставшей вдруг ему понятной.)

Однажды утром он просыпается с мыслью, что если бы не этот новый страх, повадившийся к нему, то и не было бы у них резона все это вообще затевать. То есть будь он равнодушен, бесчувствен, то и не обнаружили бы они его. Или, ткнувшись случайно, не проявили бы к нему никакого интереса. И, — здесь мы можем уже сочувственно развести руками, читая остаток как обыкновенную историю болезни, — что подлинной целью ими затеянного было выудить из него теперь не слово, не вопль (они знают, этого не осталось, сколько ни провоцируй), так шевеление сердца, чтобы по этому последнему позывному его обнаружить, засечь. Иначе он отказывается понимать, почему все развивается именно так, не иначе.

Стоит ли комментировать подобные вещи, согласно которым охота на человеков, принесение человека в жертву, весь этот ритуал может являться целью общественного бытия, скрытой пружиной его движения? Чтобы немного оправдать беднягу, сошлемся на памятную зиму девяностого (или девяносто первого?) года, когда из гигантских щелей надувало и надувало страху, и солнце не появлялось месяцами, и небесный пузырь, точно ослабленный болезнью, совсем не держал морозов, то и дело протекая. В ту зиму на вопрос: «Чего же еще ты хочешь, любезный прохожий?», сцедил бы тот: «Пощадки бы…» — или промолчал, зная уже наверняка, что некуда адресовать столь каверзную просьбу. А вернее, послал бы еще одного сердобольна туда, куда в сердцах все были друг дружкой столькожды посланы, куда по всеобщей округлой воле, кажется, и добрались наконец — к самому изначалу, к выходу-входу, к слепородящему жерлу, во всем-то и виноватому.

Но надежда не покидала его. Формально скучнейшую эту фразу не уличить во лжи, но совершенно ясно, что лишь надежда-то никогда никого и не покидает. Напротив, он был заложник надежды, его победившей. (Не тогда ли, двадцать или двадцать пять лет тому, отведя соблазн…) И коли пожелал бы он и теперь кого-то обвинить в новом своем страхе, обвинить следовало бы именно надежду, дотащившую еще и до этакого.

Теперешнее его состояние можно было сравнить с удалой забавой, вроде бани: как из парного жара летит тело в студеную воду, так из очередной надежды летел он в отчаяние, оттуда в страх, из страха в надежду новую и так снова, снова, закаляясь до бесчувствия стали. За день надежда успевала умереть и воскреснуть десятки раз, он послушно влачился за ней, а она кочевала от газеты к газете, от слуха к слуху, от оратора к оратору, переставши быть чем-то связанным с его волей и превратившись в рефлекс.

На службе, склонившись над бумагами, что-то там помечая, он лишь дожидался какого-то окончательного решения, и его сослуживцы за их столами тоже коротали время до решения. Вечером, совершенно позабыв про иные способы отдыха, времяпровождения, не в силах вспомнить, как же он жил, чем занимался, чего боялся прежде, шел он по инерции к книжному шкафу, к телефону и останавливался, понимая, что, пока там не решится, ни книга, ни женщина, ни собеседник ему не нужны. Случалось, целый вечер сидел он в шатком, так и не починенном кресле, слушая в первом чтении какой-нибудь проект очередного закона, и никогда прежде не бывал он так околдован, захвачен, спеленут до полной немоты и неподвижности. Он знал уже (или не знал уже и этого?), что ждать больше нечего, и вновь не мог припомнить, чего же он ждал, чего хотел прежде — вообще прежде, все прежние годы. . Он дожидался ночи, симпатичной весталки из телевизионной службы новостей. Что надеялся услыхать на сон грядущий? Будет ли завтра? Просто убедиться хотел, что не один посреди ночи, по крайней мере двое их — он и диктор? Выуживал из бесполезной памяти что-то связанное с крохотной родинкой у карего женского зрачка, — благо, импортный телевизор воспроизводил ее так отчетливо? Завтра вползало в черный азиатский час и волокло за собой спящее тело.

Похоже, окончательно он сломался, когда была отвергнута новая экономическая программа. Во время дебатов по этому поводу он почти воспрял, даже пошучивал. Женщина, устроивши поначалу небольшую сцену (стеснялась депутатского корпуса), вскоре пообвыклась, потом новинка стала ей даже нравиться. В счастливом полубреду выкрикивала она что-то митинговое, и гундосый председательствующий,коровий его колокольчик призывал ее к порядку.

Вновь казалось: только прими они эту программу, и он, понимавший в экономике еще меньше своей подруги, просившей червонец на такси, выздоровеет, помолодеет, хотя бы дней на пятьсот забудет, что мгновение назад все происходящее, все витийства генерального апостола уже считал сплошной ложью — ложью, правда, столь длинной, безостановочной, столь безнаказанной, столь обескураживающей каждым новым лживым своим коленцем, что мерещилось: то не ложь вовсе, но какая-то сплошь составленная из лжи, неслыханная, неведомая миру правда; то и не речи вовсе, от которых следует смысла ждать, но высший класс дрессуры, только и способной подвинуть зверя на уникальный трюк — на бегство от собственного скелета.

Однажды, когда он полудремал, убаюканный проектом очередного закона, за спиной, за окном, располагавшимся как раз напротив телеэкрана, послышались звуки. Говор, бег, вскрик, топот, снова говор, тяжкий удар парадной двери и даже кусок тишины посредине — все литое, увесистое, как бы заостренное. Потянувшись вперед, он убавил громкость телевизора и сидел неподвижно, слушая, что же происходит там, за окном, не решаясь пошевелиться, чтобы не выдать своего присутствия. «Вероятно, убивают», — подумал он и продолжал сидеть, вперившись в экран, точно давным-давно, до рождения, приговоренный и получивший почему-то довольно продолжительную отсрочку. Звуки прекратились, трансляция кончилась. Наглым пищанием ящик потребовал, чтобы его выключили. Ночь была тяжкой. Даже отсутствие у нашего героя фамилии, имени не позволяет описывать ту ночь, все, что набормотала она ему. Скажем лишь, осторожно наклеив ему на глаза полоску бумаги, что часу в четвертом стал он рыскать в кухонных углах, но бутылку не нашел. Выкурив сигарету, вернулся на ложе пыток — там дожидался его милицейский полковник с оперативной сводкой, косматые уличные люди, топор убийцы было не разглядеть, топор, как в сказке про Емелю, сам висел в воздухе, над тропой висел, в мерзлой осенней густоте, дожидаясь раннего путника с кратким вопящим именем-местоимением. «Меня, а меня-то за что?..» И отвечал, вернее, был поставлен перед фактом пришедшего в голову ответа: «А за плащ болгарский утепленный, за полфлакона воды польской туалетной, за трехсотграммовый слиток колбасы вареной в холодильнике, за бутылку, то есть за ее отсутствие…» Потом в ту ночь на часок швырнуло его в сон, где успел он увидать суккуба, на этот раз жирноватого, с отвислыми телесами. А полегчало ему на улице, когда в дорассветной декабрьской мгле брел вместе с другими к остановке, на карачках влезал в автобусное нутро и сплющился там, истончился, исчез в пассажировом лаакооне; когда после ночных видений убедился, что на улицах еще не убивают, и танков не видать, и не бегают еще горящие собаки; когда, встретившись с другим человеком глазами, углядел в них готовый страх — боялись они друг дружку на равных.

Словом, развинтился он зимой совсем. Мыслимо ли, в самом деле… идет законопослушный человек по улице, по городу, где родился, где дожил до первой седины, и безжалостно уничтожает все свои годы, дни, минутки блаженные, порешив, что растекшаяся повсюду ложь подмешалась и к семени отцовскому, и к детству, не позволяя никому бы то ни было (?!) вообще ни одного мгновения засчитать своим, истинным, и перебирает прохожих, соотечественников и современников своих, задаваясь единственным вопросом: «Ну, а этот, придет ли он, если свистнут, если просигналят: „Давай, вот воля твоя!“» И летит его вопрос в бездну. Не обнаруживает Зритель ни в своих аргументах, ни в глазах прохожего ничего, что могло бы такому визиту помешать, его отвратить. То есть, сам на злодейство неспособный, он и в злодейство вроде бы не верит, и совершенно ничего не находит ощутимого на той чашечке, где якобы «не убий» бывает, даже мента там — заменителя совести — нынче не обнаруживает, а через секунду и чашечки уже самой нету — украли? Идет, однако, дальше, все жаждет увидеть хоть кроху грошовой какой-нибудь рукотворной красоты для утешения, и нету, нету. Но куда, все думает, куда, чему, кому, какому же такому ненасытному и безответному идолу в пасть, если после стольких приношений и куском хлеба завтра не откликнется? И опять, готовый признаться в любви всем, кого только что подверг опросу, — только пощадите, братцы! — привычно, безжалостно, нежно дрочит себя уже мыслью следующей: о качестве жертвы, о гедонизме того бога, не простого мясца алчущего. . И опять ужасный делает вывод, будто единственная честная свобода в его отчизне — уйти, убиться, исчезнуть самому, как только обожгло сознанием и совестью. А если не сделал этого вовремя, соблазненный похотью надежды, как потом ни пыжься, как ни утешай, ни оправдывай себя, — все равно тайно знать будешь, что и ты негодяй, соучастник, хоть и невольный. Никак иначе чувствовать себя невозможно в таком заединстве.

Случалось, вдруг распрямлялся он на бесовом ветру, устаивал, и тогда, минуя все станции прочие, срединные, несло его в сторону вроде бы совершенно иную. «Да пропади же пропадом!» — называлась редкая та отрада. Там, среди проклятий, междометий, неуклюжей матерщины — всего этого мычания свободы — толпились женщины, по его мнению, в количестве, едва ли снившемся какому-нибудь первому (о втором и речи нет) секретарю, —почему-то именно ему, чей смутный образ определялся лишь новобарской породистостью, совал он свой альбом. И еще бегал по комнате и орал о последнем своем открытии: «Все вы, чванливые невежды, зловещие простаки, бессовестные и полуграмотные, способные лишь на обман и подлость князья, вся ваша бесчисленная рать тоже сдохнет, уж от этого возмездия не уйти и вам, значит, есть, будет все-таки на вас управа, есть справедливость хотя бы такая!» Длилась бравада недолго. До справедливого часа оставалось время, его надо было как-то изжить, да и гордость брезговала соседством с таким вот праздничком — смердило оттуда, тянуло распадом. Вновь водчонка как ни старалась, хватало ее милости ненадолго.

Что дальше? Да ничего. Служба, вечера, ночи, утра. Менее всего, вероятно, он был похож на мученика, женщины по-прежнему заглядывались, правда, чаще теперь на его болгарский утепленный. Пьяница дворовая, когда он мимо проходил, пятилась и, кривляясь, шептала новое: «Барин наш, барин идет, спасибочки. .» Верила, что доставляет приятное ему и что подвернувшихся свидетелей очень веселит.

На экране же шла кадриль, с праведным топотом подхватили ее полковники, генералы.

Он сидел в своем, ободранном кресле. Однажды сказал себе вслух, что смотрит сценарий собственного убийства, что гласность — когда тебе это показывают, больше ничего. Но не шелохнулся, смотрел дальше, удовлетворенный догадкой. Потом, — кстати, именно в ту ночь он не дождался ни родинки, ни дикторов, ни их колыбельной, — он проснулся в четвертом часу, ожидая эпилога, точки. Лежал на спине, слушая улицу за окном, лестницу. Где начинается ад? За вратами ли он уже? Или путешественник, свободный до этакой жути, грешит безумно в тепле и сытости? И опять он спрашивал кого-то: «Как же остаток-то изжить, лет двадцать-двадцать пять?»

А по весне забастовали шахтеры.

В июне состоялись выборы, результаты которых превзошли ожидания.

В городе цвели тополя.

И женщина нежно его благодарила.

ТЕКСТ И СЛОВО

По утрам, казалось, уже не спуститься будет вниз, не добраться до угла, до магазина, газетного киоска.

Постояв немного у кровати, он решительно делал шаг, другой— вперед, вперед, ну! Ноги обязаны были подчиняться этому приказу. В своей борьбе он был похож на младенца, который пускается в неведомый путь до стены, выставляя кулачки для равновесия.

В длинном коридоре ноги глухо, тряпично шаркали. Это раздражало молодую соседку, он видел по ее лицу. «Доброе утро, Любовь Анатольевна..» Любовь Анатольевна, может быть, и отвечала, но нежелание видеть старика, начинать с этой картины новый день было сильнее долга вежливости, и ее приветствие выражалось коротким мычанием, не слишком тяжким стоном. В январе соседи, Любовь Анатольевна и Виктор Андреевич, сделали ремонт. В ванной теперь был шикарный кафель, новый свет с гудением растекался по гофрированному стеклянному потолку. Из комнаты сюда, на ажурные полочки, перебрались дезодоранты, кремы, одеколоны и шампуни; пестрым штабелем легло иностранное мыло. Видно, соседи окончательно поверили, что Самуила Исааковича это уже не соблазнит, пудра и крем, а если по причине любопытства или маразма плеснет на себя чуток импортной водицы, тоже ничего страшного. Его чашке и стаканчику с бритвенными принадлежностями отвели скромное место в углу над раковиной. И, благоухая, банки, баночки, тюбики, флаконы, причастные к тайне женской кожи, страсти людской, снисходительно, в духе цивилизованных времен, дожидались, когда исчезнет маленький алюминиевый ковчег, как и Любовь Анатольевна с Виктором Андреевичем, верно, дожидались, когда уйдет он, освободится его хорошая комната с прилично сохранившейся лепниной на потолке, потому и в кооператив не вступали. Комнату приведут в порядок, ликвидируют обширный синяк с висячими лоскутами в верхнем правом, если смотреть с его кровати, углу, появившийся, когда еще жива была Соня. Будет у них своя отдельная квартира в центре города, в двух шагах от садов — Летнего и Михайловского, стоит обождать.

Ноги совсем ослабли, но голова держалась. Правда, забывала все больше, экономя силы на памяти, отбрасывая, как балласт, целые куски — годы, пятилетки, с людьми, именами и событиями. Истощилось детство: местечко, город, рабфак. Потом стала крошиться война. Пару лет назад в результате какого-то мозгового катаклизма канул громадный кусок, примерно с тысяча девятьсот шестидесятого по семьдесят пятый. Но на краю обрыва, пришедшегося на октябрь семьдесят пятого, ясно и отчетливо, точно было вчера, он видел Федю, Сониного сына от первого погибшего мужа, его регистрацию во Дворце бракосочетания на Петра Лаврова, Соню — она сидела рядом, слушая депутата и слегка покачивая склоненной набок головой, уже всплакнув и готовясь еще не раз всплакнуть, глядя на Федю и Ирочку — женщину, которой отдает своего сына, стройного высокого красавца, которому, она не сомневалась, суждено поразить науку, всю науку, не только ту, чье название никак ей не давалось: понимала ли это невестка?

И спасибо, осталась Соня, летевшая ангелом над этими пропастями. Она всегда была рядом, остальное не так важно. Пока хватало сил себя обслуживать, он никого ни о чем не просил. Да к кому он мог обратиться? Федя с Ирочкой работали в институте под Москвой, на праздники присылали открытки. Сестра Ида умерла через год после Сони.

Движение — вот спасение. Об этом писал в одной из газет Юрий Власов, сильный и умный человек, чемпион мира, да Самуил Исаакович и сам понимал эту истину. В комнате, в постели, в неподвижности приходили мысли о смерти. Уже без энергичного страха, что окатывал в войну, и без того, самого дикого, ночного, когда забрали старшего брата Нему; страх тоже состарился. Освобожденный от пытки пустотой, неизвестностью, он никогда не думал, что же там, после, не думал и теперь. Бородатые старики в местечке, завывавшие над книгой, казались сумасшедшими, они готовились к смерти, казалось, жили для нее, старались ей угодить — так нелепо среди очевидности новой жизни, которая сама будет наградой. Нема уже являлся вожаком в комсомольской ячейке, и парни, девушки да и старики глядели на него с уважением и любовью — «наш Немка», ведь и старики хотели своим детям и внукам только счастья, как, наверное, и их Бог, их книги, и вместе с Немой, его гостинцами, словами, газетами врывался в нищету и забитость чарующий дух будущего. Нет, смерть не пугала, он мог исчезнуть тогда, тогда и тогда, — из близких сверстников никого уже не осталось. Выходит, хлопотать о похоронах придется Любови Анатольевне, которую он так раздражает живой. Каково же будет ей потом, с каким чувством эта красивая женщина — как-то он ткнулся в ванную и совсем близко увидел роскошное тело, с тех пор стеснялся ее, хотя она тогда и глазом не моргнула, не прекратила движения, которым втирала в кожу крем, — станет исполнять так называемые «формальности», скорбеть, ведь она ничего о нем не знает, ничего хорошего не сможет вспомнить в миг прощания. Нужно позвонить в проектный институт, где он проработал двадцать три года, — но что он им скажет, помнят ли его в организации, где он давно уже не работает?.. Необходимо будет дать телеграмму сыну, но откуда Любови Анатольевне, переехавшей сюда по обмену полтора года назад, знать про Федю; он должен все объяснить, рассказать, записать подробно, попросить, завещать ей какую-то часть от сбережений. Как же он этого еще не сделал, ведь не воскреснут же Соня, Ида, чтобы проводить его и подхоронить к себе на 9-го Января!

Шерстяные носки, кеды — в них легче ходить и меньше шансов оступиться, — свитер, зеленый плащ с теплой подстежкой, которую отстегивал после майских. Проверил, на месте ли полиэтиленовый пакет с адмиралтейским корабликом, кошелек, нитроглицерин, красная ветеранская книжка. Его кожаный полевой планшет вдруг залетел в моду, с такими теперь ходили молодые люди. Как-то двое подвыпивших парней уговаривали продать, думал — отнимут. Планшет на боку, рукам свободно — ими он помогал себе при ходьбе.

Воздух, встречавший на улице за подворотней, заставлял его остановиться, обождать немного у стены, пока голова приноровится к порывистой весенней свежести. Потом он шел дальше по сухому, крепкому асфальту, к Фонтанке, готовясь к подъему на высокий поребрик моста. Бывало, он считал шаги, и тогда маршрут был похож на топографическую карту: без красок, зелени или снега, без людей, машин и автобусов, без тягучей воды в реке и того плавного изгиба, где Летний сад густыми кронами нависал над водой, напоминая кусок Днепра, отзываясь какой-то песней, истомой сочного летнего дня. И, куда бы уже ни направился, шел по их с Соней следам, не выйти было из этого круга. Он усердно с равным усилием выбрасывал вперед ноги, руки полусогнуты в локтях — ходок на бесконечную дистанцию, поседевший и согнувшийся в пути. Красноватые глаза слезились, на лице улыбка изнеможения, покаяния за убожество, и еще какая-то старческая гордость, и благодарность за тепло, новую весну, милость негаданную. Вперед, до поворота, до следующего поворота, сквозь меловые классики, «котлы», сырость последних капелей.

Он становился в очередь к овощному ларьку, похожий и непохожий на пенсионеров-добытчиков, прочесывавших продуктовую округу, всегда знающих, где дают, где выбросили и где будут давать и выбрасывать. Планшет, мечтательно приоткрытый рот. Красную книжку не доставал, не хотел людского ропота, каких-либо слов в свой адрес, они уже не могли его задеть и обидеть, просто ему некуда было спешить, и капусты хватит на всех, а не хватит тоже не беда, он читал в газете, что в овощах никаких химикалий не содержится, ешьте на здоровье, значит, думал он, читатель долгий и искушенный, что-то все-таки содержится. Постоит, заодно отдохнут ноги, да и, забывая что угодно, он всегда помнил Немины слова о том, что «мы должны быть вдвойне порядочны». Старые и верные слова, когда-то в молодости так не хотелось их принимать — он ведь знал, что старший брат имел в виду под «порядочностью», да немного времени потребовалось, чтобы понять нехитрую мудрость, сделать законом для себя, привычкой и до сих пор ощущать стыд и неловкость, если какой-нибудь еврей, не знавший такого простого завета — сколько таких он видел и слышал! — заявлял о себе слишком громко.

Была булочная, молочный. Как с соседкой, не слишком рассчитывая на отклик, он здоровался с кассиршами, те, по настроению, отвечали или нет, поглядывая на странного покупателя, сбежавшего за творожком из музейной витрины. Пока он возился с деньгами, успевали увидеть птичье лицо, высокий косой лоб, горстку седых волос, планшет, как-то вздохнуть, усмехнуться или сжалиться, быть может, вспоминая в эти мгновения других стариков, которые тоже таскались по утрам, брали четвертинку хлеба, расплачивались медью, загодя заготовленной без сдачи, и однажды исчезали.

В киоске «Союзпечати» его дожидались специально отложенные газеты — пять утренних и вчерашняя «Вечерка». Анна Лаврентьевна, всегда работавшая стоя, нагибалась, раздвигала пошире окошко.

— Добрый день, Сергей Исаевич! Как ваше здоровье?

— Ползаем, Анна Лаврентьевна, ползаем… Как вы?

У женщины было приятное, живое лицо без угрюмости и сонного безразличия. Таких лиц почти не осталось, неведомая, не терпящая подобного сила именно такие лица изымала из жизни, города, улиц, из толпы, завершая наконец долгий, упорный труд.

Если людей у киоска не было, он спрашивал про внучку. Анна Лаврентьевна с удовольствием отвечала. Подходил покупатель, Самуил Исаакович отодвигался, глядел через стекло на открытки, конверты, наборы марок, развешанные на прищепках журналы. Поговорив еще немного, он брал свои газеты, за которые давал приветливой женщине лишние двадцать копеек; она благодарила.

— Не забудьте — завтра «Советская культура», — напомнила в окошечко.

Да, да, спасибо, как он мог забыть.

Тугой газетный свиток — это на остаток дня. Газеты были его страстью, привычкой, пуповиной, связывавшей с жизнью, Киоск на Чайковского оставался неистребимой каждодневной целью, смыслом, вокруг которого вместе с прочими покупками и предвкушением свежей прессы, новостей, долгой внимательной читки накручивались остальные маршруты. За газетами и с газетами к дому, в зависимости от погоды и самочувствия, — это занимало два с половиной иди три часа. Если в погожие дни он отваживался на вторую прогулку, одну или две газеты непременно

оставлял на потом, на самый вечер. Он ничего не скрывал от Сони, и она многое понимала, находила нужные слова, но это были Другие, женские слова, податливые даже в своем упрямстве такие слова он мог бы и сам сказать себе, а газетой говорила сила, сила настоящая и неумолимая, способная казнить миловать, подтверждая, что ты живешь на этом свете, гневаться обещать, рождать страх и его развеивать, заставлять почувствовать бесконечную свою малость, просить пощады, каяться во всем чего не совершал и совершить не мог, самому, без чужого вмешательства, доигрывать мистерию собственного исчезновения и вновь воскресать, вдохновляться сыновней гордостью мужеством славой и бесстрашием стоять за правое дело, как было в войну.

Прежде чем приняться за чтение, он переодевался в домашнее и мыл руки с мылом до локтей. Начинал с «Вечерки» — с некрологов, потом брался за передовицу. Чего-то не хватало ему. Он доставал из буфета ручку с красным стержнем и читал сначала, уже не отвлекаясь, подчеркивая самое важное, слегка высовывая язык от усердия и бесценного чувства причастности. Уже давно никто не ждал его политинформаций да и прежде немногие ждали, он это знал, — люди легкомысленны и маловерны. Они устали от слов — но как жить без слов? Молчат только рыбы.

И Самуил Исаакович старался как мог, растолковать сослуживцам слова, человечий, их смысл, делал это совершенно бескорыстно, словно чувствуя за собой такой долг.

Пока они обедали, он развешивал на стене политическую карту мира — свернутая рулоном, она лежала на полу за его столом, — проветривал комнату снимал нарукавники, чистил мокрой щеткой пиджак, а когда народ собирался, выдерживал паузу — пусть докурят остальные затихнут, доковыряют в зубах, пусть улягутся в желудках супы и котлеты. «Ну что ж, товарищи, начнем. .» Он был не согласен с Гуляевым, начальником отдела, загонявшим сотрудников на политинформации силой. Сила в данном случае рождала у подчиненных еще большее противодействие, и после гуляевских угроз его совсем не хотели слушать — в отместку; кстати, сам Гуляев почти никогда не присутствовал, будто должность давала такое право. Хамоватый был человек, недалекий, и специалист некудышный, да и как иначе, если в какой-то момент знания и порядочность вышли из цены, и что можно требовать от Гуляева, когда главный инженер — сочетание для Самуила Исааковича святое, — перекуривая лестнице, не только слушал сальные анекдоты и хохотал, но и сам рассказывал, и ежедневно ходил после работы в «низочек» у метро, в винный шалман.

Какая-то стена все сильнее отделяла людей от очевидного разумного и справедливого Нет свидетеля, остался он за той стеной, от того и свобода неслыханная, а прилежание, честность, с которой трудились его немногочисленные сверстники, вызывали у остальных если не открытую насмешку, то уж никак не уважение. Самуил Исаакович все это, понимал, переживал, как переживает человек, которому есть с чем сравнивать, но если уже не могла вразумить сила, то что же мог он?

— Что ты там все хочешь вычитать?! — спрашивала Соня, когда по вечерам он сидел над газетами. — Что ты там всю жизнь ищешь?!

Он и сам не ведал, откуда у него такое стремление к слову, написанному и напечатанному, почему так случилось, что газете он верил больше, чем человеку, даже близкому и любимому. В пятидесятом в одной из статей он наткнулся на фамилию Идиного мужа — Силаев, совпадали и инициалы: Г. И, — Георгии Иванович. Речь шла о промкооперации, где Жора работал. Словесный погром— предвестие погрома реального. Он любил и уважал Жору, человека хорошего, искреннего, обожавшего Иду. Автор статьи мог ошибиться, — скорее всего, ошибался, недостаточно добросовестно разобравшись в фактах. Но какая-то порча сразу легла на мужа родной сестры, он верил ему и не верил. Когда начались неприятности, он утешал Иду, но не мог отделаться от мысли, что Георгий был не всегда до конца честен; эта мысль не исчезла, когда, ко всеобщей радости, все обошлось и даже потом, после двадцатого съезда партии. В ту пору газеты ошарашивали, и трудно было в привычных шрифтах постичь эту новизну, вот так сразу отречься от былой веры. Новая правда отрицала слишком много, по существу, громадный отрезок жизни — и его жизни. Он вспоминал старые времена, их газеты, радовался торжествующей справедливости, посмертной реабилитации брата Немы и, насколько мог, уже проникался новой правдой, конечно, лучшей, передовой. Вскоре под ногами опять была твердь, и он с прежней жадностью поглощал информацию о новых победах и новых рубежах. Потом газеты возвещали о новых ошибках, да, уже не таких роковых и не так открыто и решительно. И еще кусок жизни подвергался сомнению, уходил в небытие вместе с прежними газетами, ибо, как они, был накрепко связан с каким-то одним центром, одним именем, что осеняло текущую веру. Вновь зияла пустота растерянности, очередной безотцовщины; Самуил Исаакович опять будто слеп ненадолго. Он думал, что, может быть, так и должно быть, и в этом постоянном уничтожении прошлого со всеми его атрибутами осуществлялся диэлектрический закон отрицания?

Теперь его пометки были никому не нужны. Наверно, поэтому Самуил Исаакович подчеркивал красным шариком почти все, вплоть до рекламных объявлении. Разума хватало, чтобы понимать: поспели новые перемены, газеты несут новые вести, новые имена, новые слова. Печатались удивительнее, умные и серьезные статьи— он мог судить об их серьезности по тому, что почти ничего в них не понимал. Над экономическим «подвалом» в «Известиях» бился целый вечер, пока все клонившаяся вниз голова не упала на газетный лист. Критиковали министров, министерства, обкомы, целые республики, судей и юристов, в Ленинграде, оказывается, были наркоманы, металлургов заменили какие-то металлисты, и, хорошенькое дело, он всегда стеснялся этого слова, существовали проститутки — странно, он не замечал… Оказалось, не хватает лишь корреспондентов, чтобы прочесать каждый квадратный метр жизни, констатировать его негодность. Да, конечно, правда необходима, но сколько же может уместить один человек, одна голова? Или он слишком долго жил, и газеты не рассчитывали на такого читателя? Он не замечал, как летит время, как увеличивается день, как все позднее темнеет за окном, как приходят с работы соседи. . Он протирал очки, массировал виски, сосал валидол, предпринимая попытку вычитать что-то самое главное, решающее, итоговое, о чем, возможно, и спрашивала Соня, вытирая о передник руки. Он готов был продолжать паломничество всю ночь, весь остаток дней, но на газету наплывало красноватое дрожащее пятно. Он едва доползал до постели, неспособный к какому-то резюме, надеясь на завтра, на свежую голову, на новую порцию газет.

Любовь Анатольевна и Виктор Андреевич на дачу не поехали, остались дома. У них играла музыка — пели какие-то евнухи. Вторая суббота мая. В узком колодце двора стоял радужный свет, кусок железа на крыше отчаянно бился на ветру. Казалось, с кедами будет уже не управиться, шнурки, как непромытые кисточки для рисования, не лезли в дырки, узел не давался, петля выходила слишком длинной, обещая на улице подставить ему ножку; полиэтиленовый пакет куда-то запропастился, потом вдруг возник под рукой, на стуле. Худо, худо, голова отказывалась служить, надорвавшись накануне над немыслимым фельетоном о проектном институте, в котором он проработал двадцать три года. Страшный фельетон кончался вопросом: «А что мы потеряем, если одним таким институтом будет меньше?..» Он читал это, и плакал, и читал снова, пока не рассыпался типографский шрифт по бумаге, освободив его от пытки.

Ноги, не надеяясь на волю, на приказ старика, сами вывели его на Фонтанку — под западным ветром река всходила жидким серебряным тестом. Сони уже не было с ним. В сквере на Фурманова, присев на скамейку, он глядел сквозь ограду на подворотню проходного двора, откуда появлялся Семен Маркович, «злодей».

С Семеном Марковичем они стояли однажды в очереди за яблоками; взаимопонимание возникло еще до знакомства, когда посреди гвалта пустячной и злобной перебранки встретились их глаза. С тех пор, завидев друг друга на улице, они стали здороваться, раскланиваться почтительно, шутливо, отчитывались о покупках, вскоре уже прохаживались вместе, сидели в сквере. Семен Маркович был на пару лет младше, по специальности — врач, до пенсии работал в судебной экспертизе. Он много знал, тоже читал газеты, но ни пропагандистом, ни оптимистом не был. Разминались старики в разговоре о продуктах и нравах, погоде, артериальном давлении, обоюдоприятном подтрунивании. Мало-помалу беседа переходила на политику, на «вообще», на газеты и суждения, неуклонно подбираясь к какому-то обобщению. И вот тут коса находила на камень: Самуил Исаакович горячился, кипел, вскакивал, будто его благословение могло спасти этот мир от усталой иронии Семена Марковича, спокойно кивавшего на толпу, штурмовавшую винный магазин, и от этой борьбы двух мнений зависело так много, что Самуил Исаакович уходил не попрощавшись, главное договаривая по дороге, — самые убедительные слова всегда приходили в голову, когда оппонент уже не мог возразить; а назавтра он опять спешил в сквер и ждал, ерзая на скамейке и огорчаясь тому странному обстоятельству, что и сегодня опять он ждет «злодея», а не наоборот, и все поглядывал сквозь ограду на подворотню заветного проходного двора, откуда должен был появиться Семен Маркович.

— Как спалось, злодей? — он любовно теребил руку приятеля.

— Спалось, миротворец, — улыбался тот.

Оба были рады встрече, такому тону, прозвищам, негаданной дружбе, пониманию каких-то вещей, которые никогда не объяснишь чужому, и прекрасно знали, чем кончится мирный разговор о рыночных ценах, визите африканской правительственной делегации, тайфуне, обрушившемся вчера на Японию.

Он смотрел туда, за черную ограду, но злодей не появлялся, потому что умер осенью восемьдесят третьего.

Окошечко киоска раздвинулось. Внутри была не Анна Лаврентьевна.

— Мои газеты. .

— Остался «Гудок», берите, там кроссворд.

«Гудок», кроссворд, женщина, его не знавшая. . Расплатившись, взяв неведомый «Гудок», все дожидавшийся своих железнодорожников, Самуил Исаакович немного подождал: не обернется ли женщина, грузно сидящая в киоске, Анной Лаврентьевной, чтобы рассказать немного о внучке и осторожно передать ему сверток газет — пять утренних и одну вчерашнюю, «Вечерку».

Отойдя от киоска на несколько метров, он остановился.

— Где я живу… Где я живу… — Он произносил это тихо, с неистребимой, только теперь совсем растерянной улыбкой на лице, и какой-нибудь прохожий мог принять вопрос за риторический и антипатриотический, но Самуил Исаакович спрашивал о другом. Точно раскрученному, как в детской игре, ему теперь предстояло отыскать запрятанную вещь, которой оказался его дом, а все игравшие тем временем дали врассыпную, оставив его наедине с самим собой, «Гудком», беспамятством.

— Где я живу. .

Он произносил это тихо, с кроткой мольбой в глазах. «Ну, а вы помните?.», «А может быть, вы вспомните..», «А как хотя бы выглядит ваш дом?..» Догадались поглядеть документы — обследовали планшет. Ветеранская книжка открывала возможность установить место жительства старика, вспоминали, где же ближайшая горсправка. Тут объявилась дворничиха, которой Самуил Исаакович примелькался, и она, ревностно отвадив собравшихся, поддерживая за поясницу, словно ходячую статуэтку, повела его домой.

Не снимая плаща, он опустился на стул, развернул «Гудок». Вскоре из раскрытой двери его комнаты вырвались три странных слова, три крика: «Берешит! бара! элогим!»^[1]

— Что с вами, Сергей Исаевич, что-нибудь случилось? — прелестная Любовь Анатольевна стояла в дверях.

Сосед не слышал. Он слегка раскачивался над газетой «Гудок» и громко повторял неведомые слова:

— Берешит! бара! элогим!..

Повторял и все подчеркивал что-то красным шариком.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

«. .почему неразумны младенцы?

Лукреций

«Аборт лишит вас счастья!»

Агитплакат

Зря, зря, зря я откладывал, не подозревая, как быстро летит первое время. Неделю назад я, кажется, дословно знал, чего хочу, что должен сказать вам, чьи чувства, надежды и все прочее они никогда не принимали в расчет. Но свет приторно яркий, мстительный, мне жарко, спина чешется, я весь завернут Бог знает во что, вдобавок, как подарочек, перевязан лентой, еще и дурацкий безвкусный бант спереди — так, по-туземному, они мыслят красоту, так они играют в нас, изверги. С минуты на минуту меня выпишут, попутно я еще пытаюсь представить этот акт — выписки, Боже мой, точно у меня мало забот без этого, точно мне сейчас не надо сосредоточиться, чтобы сказать. Другой возможности не будет. После первого времени начнется второе, потом третье, сорок девятое, и я окончательно все забуду, сделаюсь… палимпсест! — наконец-то, весь взмок, вспоминая простейшее слово, выуживая его по буковке… палимпсестом, на котором будут они упражняться. Правда, у меня несколько иные планы насчет упражнений, но об этом после, если хватит времени.

Не уверен, что затихшие в беспорочной тиши утробы, прыгуны, сгруппировавшиеся перед кошмарной попыткой, мудрые и покамест бессмертные, вы еще в состоянии понять меня, что мы не разминулись уже навсегда — восемь дней нас разделяет, целая пропасть. Но выхода нет. Обращаться к тем, кто уже снаружи, бесполезно, это доказала деятельность всех пророков. Если кто-то и мечтает достучаться, если кто-то еще верит в силу слова и убеждения, он должен проповедовать исключительно сперматозоидам, яйцеклеткам, хромосомам, да и тут трудно рассчитывать на успех. Мне такое не потянуть — мысли путаются, не знаю, насколько они вообще мои, вот-вот меня потащат вниз; вдобавок я не совсем доношенный. Кажется, я знал истину, теперь от нее остались лишь правды, очевидности да чувство долга. Понятия не имею, кто загнал его в меня. Не иначе, тот сельский почтальон, потом бомбист— мой прапрапракто-то, иногда-он снился мне в утробе еще добролицый, жданный всеми трудяга, разносивший письма, послания, респонсы; последний раз я видел его почти безумного, несущего куда-то самодельную бомбу, завернутую в пакет с безобидным бантиком, когда меня обмывали.

Долг, долг, в нем все и дело. С какой радостью я сказал бы сейчас: блаженствуйте, невинные! Спите, сосите, посасывайте, фыркайте, визжите, кайфуйте, раз уж они считают вас живыми куклами! Наслаждайтесь свободой писать и какать, когда и где придется, убаюкивайтесь, внимайте потешкам — по праву детства! Но для таких советов и пожеланий не нужно много ума и отваги. Как и другие рецепты счастья — не сосать пальцы, не тереть глазки, не хватать за хвост кошку, не трогать спички, не теребить пипку, учиться, учиться, чтобы работать, работать… их со святым рвением даст вам любой. Может быть, мне суждено прибавить хотя бы кроху к этой несравненной: мудрости мира, вас ожидающего. Вы лишитесь безмятежности, но зато вместо истошного «Куда я попал?!» — в свой срок этот вопль непременно вырвется из груди недебила, как правило, безнадежно поздно, вы пробормочете скорбное и мужественное: «Ничего другого я и не ожидал»; по-моему, не так уж мало.

Вечная провокация, которую они называют «любовь к детям». Сколько наших попалось на эту удочку! Вряд ли кто-нибудь снаружи (за исключением отпетого негодяя и круглого идиота) в состоянии вразумительно ответить, зачем он все-таки живет, способен ли он вообще кого-нибудь любить, что ждет его завтра, будет ли, собственно, завтра, однако, когда дело доходит до нас, эти велеречивые садисты, отсчитав девять месяцев от самого отвратительного, начинают тащить нас к себе. И как тащить! Разве так вынимают тех, кого действительно ждут и любят? Нас тащат за руки, за ноги — да за что придется. Лично меня тянули буквально за уши, а когда я уперся, стали тащить за голову, причем какими-то отвратительными щипцами. . Возможно, кому-то повезет, щипцы окажутся более приветливыми, но я сразу призываю не рассчитывать на исключения.

Не буду описывать этого кошмара, потные залысины Тащилова. Как и все наши до поры, я видел его вверх тормашками, потому запомнил влажные слипшиеся волоски в громадных ноздрях с красным исподом, вскинувшийся к потолку кровавый халат и фартук мясника. Лучшей картины для первого мига не придумаешь, но я благодарен за подобную искренность. Я бы посоветовал им наделать визитных карточек: Ташилов, ноздри, фартук, пот, глаза, внизу золотистый текст: «Добро пожаловать в наш мир, адрес такой-то»-и совать тотчас по выходе всем новеньким. А вот и первые слова, мною услышанные, тоже почему-то задом наперед: «Ялав, бе юовт ьтам, имьзов, ценокан, ыцпищ!» Разумеется, я сразу пополз обратно, но визитка меня настиг, и, сколько я ни орал, сколько ни просил, чтобы он обращался со мной полегче, я кое-что все-таки чувствую, вижу и слышу, а Ялав хоть прокипятила бы ыцпищ, спасения уже не было. Что касается моей головы. . Вероятно, последствия этой процедуры скажутся потом, в школе, а может, никто и не заметит — ведь так или немного иначе тянут всех — учителей, завуча, министра образования. Время покажет, а пока голова у меня не держится, но они и это считают нормальным.

Думаю, если бы кто-то оповестил меня заранее, все было бы не столь страшно и безысходно, я бы не так орал, когда разрезали пуповину. Путь обратно был отрезан, память, точно боясь не успеть, подсовывала мне гильотину, мелкую барабанную дробь, жаркий южный полдень, небо истошно голубое, какую-то казнь, глаза толпы, я не понимал, меня ли казнят, только это начинается или уже совершилось; что-то еще наплывало — нежное, виноградное, но память уже разрушалась, будто на пуповине, как на веревке, где будут сушиться мои пеленки, держалось все, что так восхитительно помнил и созерцал я совсем недавно. Жалкая борьба, неравная схватка двух миров — моего, утробного, потайного, подлинно суверенного, и нового мира, так сказать, сосуществования— сколько она длилась? И была ли борьба, возможна ли она вообще, принадлежал ли я хоть сколько-нибудь себе уже тогда, когда меня обмывали, или к тому моменту уже было кончено навсегда, и все, все, что я хранил в себе, они тоже вышвырнули в эмалированный таз?

Нет, я не ждал аплодисментов, оркестров, торжественных речей — кстати, их здесь произносят лишь в адрес тех, кому потом будут мстить с особым коварством, и если кто-нибудь из вас удостоится такой чести, пиши пропало, они приложат все силы, чтобы побыстрее рассчитаться. В том-то и дело, что я ничего не ждал. Я был сущей безмятежностью, своей державой без упований и лишних страхов, без грошовой рефлексии, без, без, без, и вот за окном лил дождь, хозяйничал ветер, кусок железа на крыше скрежетал и бухал-вроде бы я знал этот звук, но, как ни старался, уже не мог вспомнить, когда и где я его слышал, беспомощность множилась, кто-то из наших — тоже ошарашенных— орал, оплакивая былое братство, вода воняла пресной металлической вонью, руки, меня обмывавшие… холод, усталость, привычка, давно не приносящая радости, — вот какие были руки. Усталость сочилась отовсюду: со стен, с потолка с едва подсохшей к моему выходу синей лужей, свет был усталый, и часы в коридоре с трудом осиливали свою задачу. Усталость-шарманка-песен-ка: «Мы рады, мы рады, мы рады. . Нет-нет, мы действительно рады, вот только… Рады, конечно же, рады, хотя… Да-да, нашей радости нет предела, однако… Мы рады, поверьте, вот только, однако, хотя». Впрочем (однако, хотя, вот только), я не хотел описывать так называемых чувств, я обещал вам куда более важное и потому говорю: кричите, кричите все время, раз уж вы здесь, ни вздоха, ни писка, ни тем более стона никто не услышит, кричите, чтобы прокричать усталость, изнеможение, равнодушие, вы надорвете глотку, но зато избежите, скажем, воспаления легких, кричите, и, может быть, тогда закроют окно, вспомнят о сквозняке, о вас, ну, проклянут вас, но окно наконец закроют и бельишко поменяют! Их мало, их не хватает, потому что им не хватает, потому что их много, они могут быть в это время где-нибудь в самом конце коридора или на другом этаже, они могут в это время опять говорить о том, что их мало, их не хватает, потому что им не хватает, потому что их много, или опять сидеть на собрании, выдвигать, чтобы было потом, кому мстить, а вы кричите, чтобы прокричать их собрание самих Собиралова и Выдвигалова, а когда они окно закроют, все равно кричите, только хором, чтобы они помнили — то есть боялись вас повсюду: в конце коридора, на другом этаже, при выдвижении!

Можете себе представить, как я волновался перед очной ставкой с мамкой. Что-то абсурдное, роковое заключалось в предстоящей встрече. Это тоже поймете только вы, свободные зародыши. Кто еще в состоянии это понять и не обвинить меня в страшной ереси, в покушении на Основы и Святыни? Всю ночь накануне первого свидания я не сомкнул глаз. Предположим, меня принесут к мамке доброй и умной, способной любить или хотя бы оповещенной о любви, бывающей на свете? А если нет? Если она окажется дурой, упрямой самодовольной дурой, «вляпавшейся» или «залетевшей», как здесь преспокойно говорят? Надеюсь, вы понимаете меня, мое тогдашнее унижение, бессилие от невозможности выбрать себе хотя бы мать. Впрочем, безысходность коренится глубже— в несвободе выбрать сперматозоид и яйцеклетку, час и место встречи, созвездие, под которым встреча происходит, диспозицию планет.

Когда меня погрузили и повезли к ней, мне жутко хотелось свалиться с каталки, уползти, исчезнуть, уговорить сестру Катилову (она катила устало, натужно, шмыгая носом, и тайком сморкалась в нашу клеенку) вычеркнуть меня из каких-то списков, где я, очевидно, уже фигурировал в качестве их человека. Вдруг Катилова стала Говориловой — с какой-то хромой нянькой, а мы покатились по коридору сами. Они говорили об эволюции знакомого им человечества, а мы принялись вовсю орать — впереди была открытая дверь без порожка, дальше лестница вниз, об этом мы и орали, но поскольку мы старались орать что было мочи все время, то Катилова-Говорилова никакой разницы не заметила, продолжая рассчитываться с человечеством и в нашу сторону не глядя. У меня нет желания обвинить медсестру, тем более, что Катилова единственная, кто нам все-таки улыбался (может, и не нам, но все-таки), кто на наш зов закрыть окно и устроить просушку все же вбегал, да еще схватившись за голову, — лучших доказательств гуманности и профпригодности, по-моему, не сыщешь. И, между прочим, когда — а мы все катились — в другом конце коридора возник сам Вынималенко и быстрым главшагом пошел вперед, — а мы все катились, — когда Вынималенко заметил самоходность каталки и заорал: «Дура! Они же! Вон!» — а мы все катились, — Катилова опять гуманно схватилась за голову, вскрикнула: «Ой…» Нет, ее никак не заподозришь в злодействе, в заговоре с нянькой, она из сил выбивалась за полторы ставки, но мы ведь все катились, и мне остается предупредить вас: вас ждет мир, где давно никто не виноват, и каждый потому злодей явный или потенциальный, каким бы исполнительным и сердобольным он ни был, как бы ни хватался за голову, ни заливался краской стыда, ибо только свобода и отрада мстить предоставлена каждому, это у них называется «правом на труд». Катилова мстит Вынималенко, Вынималенко — Собиралову, Собиралов — Выдвигалову, строители Вынималки — ее коллективу, коллектив — строителям, Выпускатели каталок — тем, кто будет на них ездить, те, кто однажды на каталках прокатился, при первой же возможности отомстят их Выпускателям и т. д., и т. п. Образуется тотальный круг вольного, невольного, сверхпланового, внепланового, планового, квалифицированного и неквалифицированного тотального мщения.

«Труд наш есть дело мести», — как пело радио в палате, мстя своим туберкулезным дребезжанием поющим. Очень скоро мне показалось, что за их словами, намерениями, планами, действиями стоит что-то куда более фундаментальное и искреннее, чем слова, намерения, планы, действия. Есть какая-то совокупная тайная воля, она в конце концов всем и правит, составляет суть всех внешних форм и оболочек, иначе мне просто не объяснить, почему, несмотря на слова, намерения, планы, действия, все устроено именно так.

Мамка оказалась зеленоглазой, вероятно, миловидной, только-кожа на лице чересчур гладкая и слишком много волос на голове. Опять какое-то воспоминание шевельнулось во мне, будто образ иной мамки отозвался на мамку эту, взревновав, но слишком невнятно; у меня не было времени сосредоточиться на их мимолетной встрече, я следил за ней — уже неизбежной. Понятия не имею, кого ожидала увидеть она, какие у нее были представления о красоте. В глазах ее мелькнул ужас, она сказала не то «Господи», не то «бр-р-р», и росинка выкатилась на зелень, но вскоре там распогодилось — уродец был свой, свой! Тут я буквально впился в ее сосок — состороны могло померещиться что я предпринимаю попытку бегства, приняв сосок за некий вход или выход.

Молока не было, я кусался деснами и орал, должен же быть предел обманам. Я совсем ничего не понимал, она тоже, мы извелись, не находя общего языка, не находя ничего общего; понятия не имею, чем бы все кончилось, если бы не соска, которую мне сунули. Кляп этот вонял резиной, а дырка была маленькая, или пойло слишком густое, и, пока они что-то там меняли, я, все еще способный удивляться, подумал: какая потрясающая повсюду гармония, как продумано и исполнено все, вплоть до соски! Кое-как поев, я немного успокоился и мог послушать разговоры мамок. Я слышал их — почти невольно — и потом, сейчас, я постараюсь изложить свои выводы, чтобы больше к этому не возвращаться.

Мы все с вами безотцовщина. Пожалуй, кабы не то прежнее знание, катастрофически убывающее, мне, слушавшему мамок, и в голову бы не пришло, что бывают отцы. Само понятие отец изъято из их сознания и языка, кто-то выкрал наших отцов или выкрадывал постепенно, превратив таким образом и эту трагедию в привычку, в обыденность, в сплетенку, в данность — мамки постелено обжились и в ней и всякое в этом смысле сочувствие приняли бы за половую хитрость, скучную блажь или покушение на завоеванную свободу. Вероятно, постепенное исчезновение отцов постепенно формировало мнение мамок о себе как о чем-то биологически независимом, самодостаточном, укрепляло их силу, и не удивлюсь, если Наружа уже находится в их власти и там — негласно, исподволь, повсюду — осуществляется диктат косности, нерешительности, легкомыслия, завистливости, недоверия к уму и личности, упрямства, бесполезного эгоизма, метафизической истерии, всего, что свойственно женской натуре вообще, а на почве безотцовщины, безмужия могло лишь расцвести. К невольным оплодотворителям — иначе я не знаю, как их назвать — мамки относятся воинственно-насмешливо, точно к поверженным половым врагам, мир с которыми принципиально невозможен, да и не нужен: взять с них нечего, уважать не за что, ждать подмоги бессмысленно, а кратковременное удовольствие, с ними по старинке ассоциируемое, можно заменить бесконечными разговорами о биологической гнусности их вражьей натуры. Однако, стоило Витьку или Славику свистнуть под окном, они спешили туда, прихватив с собой нас — в качестве какого-то доказательства, оружия, угрозы или приманки. Для мамок они были кем угодно: подлюгами, козлами, кобелями, дружками, ягодками, полюбовничками, сожителями, хахалями, ебарями, знакомыми, едва знакомыми, даже так и не разгляденными в темноте, соучениками, сослуживцами, командировочными, военнослужащими, рабочими, кооператорами, предпринимателями, гитаристами рок-ансамблей, партнерами по дискотеке, видеосалонщиками, торговцами ранней черешней, гражданами развивающихся стран, но никакими не нашими с вами отцами. Если кто-то молчал, уставившись в стену палаты, или ревел, не отсутствие у ребеночка отца было причиной кручины, а отсутствие под окном своего полового врага, поверьте. Запомните, братья! Наше появление на свет в настоящее время может быть мотивировано следующими причинами: 1. инстинкт, то есть «зов плоти». Ввиду тотального гуманизма этот фактор является священным, не вздумайте вякнуть что-нибудь типа «зов есть — ума не надо», спросить: «Зов плоти своей или чужой является более священным?» — не простят ни за что; 2. любопытство; 3. скука; 4. алкогольное опьянение, заглушившее все, кроме зова; 5. неудачные сексуальные упражнения; 6. потребность вот таким образом что-то доказать — себе, дружку, подружке, обществу, государству, человечеству, Вселенной; 7. отсутствие в продаже противозачаточных средств; 8. святая лень воспользоваться этими, средствами, даже когда они имеются; 9. страх или дороговизна аборта; 10. полная прострация (можете считать это девической мечтательностью), повлекшая за собой все остальное, в том числе роды и мечтательный козий взгляд в стену палаты. Правда, кое-кто-из мамок действительно молчал, и это молчание, по крайней мере, могло быть печалью. Между прочим, молчала и моя. Возможно, о молоке. Мы с ней… но об этом потом, если хватит времени… Добавлю только, что на меня в их палате поглядывали с насмешкой и подозрением, больше с подозрением. Вскоре у меня было целых три клички: «недоносок», «глотник» и «зассыха». Клички казались мне вполне безобидными — они ведь не знали, что я о них думаю, что я им кричу во всю глотку и отчего так яростно мочусь.

На что же они все рассчитывают? Как же собираются не улетать в тартарары, если, конечно, это не входит в их основную стратегическую задачу? — думал я, оставшись один. — Что же будет, если авторитетом для них может стать лишь существо на них похожее, идентичных с ними размеров, говорящее на понятном им языке, думающее так, как привыкли думать они? Стоит слегка не вмещаться в этот стереотип, и ты для них ничто, ноль, если не враг, никому не придет в голову даже выслушать тебя,, сколько бы ты ни вопил, ни впивался в них взглядом, ни размахивал над ними крыльями, ни шелестел им последней листвой в отчаянии, ни разрывал на себе озон, показывая смертельное сквозное ранение, ни сотрясал земную кору, ни выбрасывался на сушу, как сделали самоотверженные наши где-то на другом конце их круглой дурости! Ну не смехотворно ли до сих пор истязать себя логикой, чтобы понять, почему не происходит чуда, на которое они, только и рассчитывают?

Не могу не сказать несколько слов о коте, с которым я в те-дни подружился. Представляете, кот! Не вам объяснять, что такое-коты, на какой стадии постижения они пребывают. Насколько опередили всех прочих в усвоении тайны и смысла. Только варвар не поинтересуется, отчего кот не зверь, но и не человек, не вникнет в красноречивость молчания кота, как бы застрявшего в меж-думириях, не попытается разгадать тайнопись узора на шерсти, не придет в трепет от вроде бы вопрошающего и вроде бы ничего не ждущего взгляда, от всего облика существа, застывшего у какого-то порога и не ступающего дальше. Тимофей — он же Тимка, Тимак, Тимоха, Пушок, Дымка, Василий, Славик, Витек — был кот из котов, совершенно замечательный. Жил он множество раз, почему-то так и не заслужив привилегии прекратить эту земную свистопляску и больше в Наруже не появляться. Всех его инкарнаций я не помню (он, кстати, тоже), назову некоторые. Начал он в Кении обезьяной. Там же, облучившись, мутировав, встал на две ноги. Потом, вернее, очень потом, — Крит, где был царем. (Его вообще швыряло.) Известный киник в Афинах. Он назвал Вавилонской библиотеку в Буэнос-Айресе, где сохранились его рукописи. Попугай в попугайнике одного диадоха. Монах на Тибете. Чернильница Лютера, утверждал Тимофей, угодила вовсе не в черта, как полагал залимонивший, а ему в глаз; бедняга, он сильно разбился тогда, ибо порвалась паутина, и — весь в чернилах— он шлепнулся об пол. Любимую жену китайского императора, его закопали живьем вместе с усопшим супругом. В инквизицию, автора художественной ереси «О возможности построения апокалипсиса в одном, отдельно взятом княжестве», его сожгли на костре. В Альпийском походе Суворова он сорвался в пропасть, всадник тоже. В середине прошлого столетия — литератор, публицист либерального толка. В коллективизацию сварен без соли и съеден в деревне под Воронежем. А они, тем временем, все выдвигали, а кот, знавший этот мир с его младенчества, болтался между их ног, лежал под столом президиума или спал на батарее в Выдвигальне. Воистину лишь сила, внятная их страху, может быть пророком в их отечествах! Перекусай Тимофей всех, может, на него и обратили бы тогда внимание, задумались о выдвижении, а так, тихо лакая молоко под лестницей. . Впрочем, нет, один человек (мы с вами не в счет) чуял его незаурядность. Я имею в виду завхоза Мучилова с подкованными ботинками. Каждое утро Мучилов возвещался звуками истязавших пол ботинок, обитых железом, кучно звякавших на его поясе железных же ключей, блякавших на груди медалей, огненного дыхания, от которого ключи, подковы, медали едва не плавились. Он искал Тимофея. Все остальное — осмотр протеков, перегоревших лампочек, дверей, замков — было лишь поводом подкрасться к Тимофею и садануть — ему ногой под зад. Примечательно: при виде котов прочих, а их проживало в Вынималке еще два или три, Мучилов никакого садистского вдохновения не испытывал, подковы едва цокали, ключи, медали помалкивали, двигался он скоростью одного коридора в день, экономя силы. Все уходило на Тимофея, на поджопник, от которого оба волнисто вскрикивали: первый — от боли, второй— от боли первого, то есть от радости исторической, ибо, и Тимофей это понимал, лупил Мучилов как бы и не его, нынче приблудного кота, а Историю с поместившимися в ней эпохами, цивилизациями, этносами, культурами, идеями и другими наивностями. Их-то вскрики, вероятно, и слушал Мучилов потом, прислонившись к стене, сладострастно свесив вниз красное ухо. Потом он пускался вприсядку, тяжко выбрасывая ноги с подковами, огнедышал, раскаленные медали и ключи лязгали, пуская искры. Оргия кончалась, пресыщенного, бездыханного, Катилова увозила его в кабинет. Кот мужественно сносил преследования, у него даже не возникало вопроса «за что?». Тимофей прекрасно понимал, что есть вещи поважнее периодической боли под хвостом, самолюбия и даже справедливости. Уж не помню, сказал мне об этом Тимофей, или я сам дотумкал, слушая его, не важно, авторство меня не волнует, но вот мысль, стоящая усвоения: жизнь Наруже могут кое-как осилить две категории существ — идиоты и мудрецы-стоики, всем остальным едва ли светит подобие счастья, ведь даже счастливчик Мучилов, восстановившись, вновь не находил себе места, появляясь в коридоре, озирался, трепетал, жуть как боясь Вынималенко и потери власти над Тимофеем, его болью и вскриками.

Но ключи, ключи, как у меня хватило терпения все еще не поведать вам про ключи с мучиловского пояса. Наверно, я просто-пожалел вас или себя, и сейчас у меня нет уверенности, что я должен сказать про ключи. Правда по плечу сильным, здоровым, не слишком усталым и истоптавшимся, но есть ли они? Остальным нужно утешение, а всякая правда в Наруже, похоже, давно безутешна. То, что разумеют они правдой, — лишь один из взглядов, на мир, это реальность, возведенная в культ, и если реальность ужасна, то и правда о ней — проклятие, клетка, тюрьма, жуткое наваждение, в котором нельзя забыться. Я пытаю себя: не тайное, ли тщеславие соблазняет меня, не хитрость ли умерить чужим испугом испуг свой, не сладострастие ли это безысходности? Ведь еще одна правда заключена в том, что я ничем не могу вам помочь, я не могу внушить вам никакой зрячей веры, а вера слепая только упростит их задачу, Тимофей прав. Но как летит время, как лечу я. . Еще неделю назад я не знал этой болезни, заставляющей сомневаться в своем праве на собственный разум, и вот я уже боюсь себя, своих мыслей, слов, точно все это — страшный грех, за который будешь непременно наказан по всей строгости самого нерушимого и самого всесильного их Закона. Зачем же мне открыл тайну ключей Тимофей? Он так спокойно об этом говорил, лакая молоко. . Не знаю, голова моя трещит, что-то-буравит изнутри родничок, так долго никого нет, может быть, они вообще решили меня не забирать отсюда — так бывает, и все чаще, кто-то болтает за стеной… да, я вспомнил, Тимофей тогда, кажется, пообещал, что обязательно придет и скажет мне самое главное и самое страшное, я слушал, зная и веря, что будет еще и самое главное. . Неужели я все еще должен! Ключи у него от помещений, где лежат наши.

Понимаете, раньше это находилось в Собиральне-Выдвигальне, в Красном их уголке. Часть наших увозили и держали там, на первом этаже. Когда они собирались там выдвигать, отдельные-случаи просто отгораживали красным занавесом, потому что имелись пока лишь случаи. Считали, что скоро прекратится, даже такой пункт был принят ими в обязательствах: «Обещаем уменьшить количество случаев до нуля, а то нехорошо». Все происходило очень быстро и очень медленно. Ровно так быстро и так медленно, чтобы запутаться в поисках причин и выявлении виноватых, дать время причинам, изумлению, самому факту размельчиться до усталого недоумения, пожимания плечами, перемолвок, шепотов, потом до привычки, потом до забвения, в конце концов, что они могут сделать, они здесь просто работают, вынимают, теперь вот сортируют. Красный уголок заполнялся постепенно. Заполнился и подвал гражданской обороны — постепенно. Стали класть в подсобные помещения первого этажа, потом — постепенно— в палаты, ведь общее количество вынимаемых не увеличилось, только части постепенно перераспределялись. Вроде нашествия нас — тех на нас — этих, колонизация, что ли. Возможно, так совершалась месть за невинность, ибо вряд ли есть вина, достойная такого возмездия. Все, однако, происходило постепенно, и мне, во всяком случае, не разобраться, кто кого наказывал: они — нас, рождая нас монстрами, или наоборот, кто кому мстил в данном случае, да и можно ли всерьез говорить о наказании и мести, если ключей на мучиловском поясе появляется все больше, процесс идет, на моих глазах врезали замок в очередную дверь — теперь уже на нашем третьем этаже. Я хочу сказать: вероятно, настанет момент, когда замок будет врезан в последнюю дверь, или— что одно и то же — распахнутся все двери — уже не от кого будет беречь тайну, некому будет мстить, а ненормальных, штучных — с четырьмя конечностями, двадцатью пальцами, одной головой, зрячих, с полноценным мозгом и прочими атавизмами — станут помещать в Красный уголок, покуда уже эти случаи не прекратятся.

Видите, я сделал все, чтобы рассказать постепенно, не очень вас напугать. К тому же — в свете последнего размышления — не знаю, чего следует опасаться больше: попадания в комнату без замка или в комнату с замком. Ведь если так пойдет дело, вся Наружа станет (если уже не стала, процесс слишком постепенен, все участники слишком близко друг к другу, чтобы увидеть это) царством убогих, калечных, олигофренов, анэнцефалов, слабоумных, несчастных, алчущих себе хлеба, милости, но откуда это возьмется, откуда при неизбежной дебилократии это возьмется, откуда снизойдет, чтобы утолить жажду, немощь и ненависть бесчисленных маргиналов? «Подай несчастному, не то сам отберу!» — повиснет, если уже не висит над их миром, придумавшим некогда в обмороке отчаяния долг любви и милосердия, — вот за что будут мстить они, беспамятные, никогда не забывающие о себе. Но куда об этом орать? кому? если их спокойствие есть оцепенение, а действие — безумие, как заметил какой-то друг Тимофея, всегда ссылавшегося на первоисточники. Потому — орите! Вас никто не услышит, ваш крик ничего не переменит, сортировка неизбежна, замки врезаются, но, если вам выпадет родиться с легкими и глоткой, — не упустите шанс! У вас останется память о вопле, все же изданном. Разумеется, мало кому удастся хотя бы ненадолго по-трясть Вынималку. Такое бывает крайне редко, но все же бывает, я был свидетелем.

Он явился в восьмом часу утра, точнее в двадцать минут восьмого, и впился своим криком в мой сон. Снился мне старик, граф какой-то, он пытался закричать смерть, заклясть ее своим ужасом и криком, заставить чудовищный закон содрогнуться, пасть — не под напором логики, мудрости или веры, но под натиском страха и крика. Он был наш, тот старикан, снившийся мне, а вовсе не трус, паникер или невротик, как, вероятно, думали другие, кому он снился. Его попросту угораздило остаться живым, он боялся смерти больше, чем людей. Он не хотел уходить во Тьму, не хотел делать вид, будто так надо, ибо так у них заведено. День за днем, ночь за ночью он бегал по своему замку, саду, замку, ища какую-то дверь, похожий на привидение, орал, метался, ни на мгновение не останавливаясь, не умирая, и вот в двадцать минут восьмого я услыхал новорожденного, подхватившего вопль того графа-старикана. Один не соглашался уходить, другой — входить. Вопль был что надо, поверьте, шел он не из Тащилки, не из подвала, откуда-то снизу-снизу шел, точно вопил кто-то заточенный в подземелье, там извывался, прорвавшись наконец сквозь толщу их обороны, свидетельствуя за всех нас, прошлых и будущих.

Вынималка пробудилась, волнение растекалось по ней. Все как бы сдвигалось, сдвинулось со своих нагретых привычкой мест, обетованных осей и тщетно искало причину сдвижения. Ссылались на перемену погоды, на магнитные бури, вдруг с тревогой оглядывались или резко скашивали взгляд в пустоту, как будто не немую, одушевленную. Он между тем все выл, не затихая. Странное беспокойство росло. Сами того не замечая, они переходили на новый язык, на чревовещание, потом на молчание. Даже сестра Катилова, катя нас в тот день мимо хромой няньки, проследовала не остановившись, прикусив пухлую губу, а Мучилов, давая пенделя Тимофею, делал это без всякого куража, просто не мог не дать.

Неумолчный крик заполнял пустоту межлюдья каким-то требованием, требованием-мольбой-угрозой, все двигались как во сне, как в вязком растворе, чего-то ожидая, не понимая смысла оторопи, борясь с нею вялыми чревопроклятиями в адрес погоды, государственной власти, инородцев с их ведьмачествами, всех сторон Света, атомных электростанций, ядерных испытаний и другими народными средствами. Собиралов выдавал противогазы образца тысяча девятьсот четырнадцатого года. Противогазов было десять, один — лошадиный — Собиралов надел у зеркала сам, дал еще по штуке Вынималенко, Выдвигалову; остальные — под расписку — передовикам производства. Время рассвета давно прошло, а за окном стояла могильная тьма. Напряжение достигло предела. Казалось, еще часок этого воя, и Вынималка не выдержит.

Я был обязан присоединиться к нему, а там, глядишь, нас поддержали бы остальные — в утробах, в палатах без замков, в палатах с замками, в абортарии, в подсобках, в бомбоубежищах, и мы бы заставили всю Наружу услышать и сдвинуться, сделать какой-то шаг.

Я и кричал, конечно, и слышал, как отчего-то дрожит, сбивается, прячется в писк и кашель мой голос.

Когда меня привезли к мамке, — чтобы мы еще раз попробовали, — я сразу прижался к ней, теплой, толстой, душной, прячась от безжалостного воя. Молоко не шло, и, голодный, я умолял, умолял — уже только о том, чтобы он заткнулся!

Мало-помалу, постепенно все пришли в себя, пообвыклись. Оторопь прошла. Ничего, кроме раздражения и все растущего гнева, к возмутителю спокойствия уже не испытывали. Закон всего лишь поежился, как он этого не понимал?! Теперь все готовы были мстить за свою растерянность, терпение, молчание, задумчивость, и я заклинал его заглохнуть, пока они не раскрыли настежь все окна, не изуродовали щипцами очередных новеньких, не оторвали от мамкиной, ожившей наконец груди меня, чтобы поместить в палату анэнцефалов или олигофренов! Нет, он решил идти до конца и продолжал вопить, понятия не имея о голоде, боли, страхе, жажде жизни, присущей даже уродам-мутантам, всем, кто уже по эту сторону, кто все-таки отправился в путь.

Должно быть, именно теперь вы должны отречься от меня. Вы имеете полное право, даже обязаны это сделать, и мы распрощаемся навсегда, но мой долг досказать, пусть себе одному.

Так вот, я услыхал в коридоре Мучилова, его шаги. Под аккомпанемент подков, ключей, медалей он пел: «Тише, дети, я ваш папа, папа любит тишину. .» Это довольно причудливо переплеталось с диким воем новорожденного.

Я не могу ответить, родился ли в тот момент мой страх, свойственно ли. это всем, кто снаружи, или, попавший в палату без замка, я был тоже неизлечимо болен — не беспамятством, наоборот, долгой неизбывной памятью о расправах, насилиях и мести за насилия, и она так переполняла меня, вернее, в ее разливе я был такой малой невесомой личинкой, что его шаги и простенькая песенка сработали тотчас, безошибочно, как срабатывает самый совершенный механизм. Вместе с клочками какой-то ночи, жестокого звездного неба, деловитой возней палачей и собачьим лаем, безмолвием остекленелого пространства они вынимали, вытягивали, вырывали из меня — как признание — самое бесчеловечное и человеческое, самое пагубное и спасительное, дикое и искреннее. «Дядька, пощади меня, не бери меня, мамкиного, слабого, неразумного, процокай мимо со своей песенкой, не останавливайся у этой двери, не открывай ее, не бери меня, не меня, иди дальше, туда, вниз. .» Вот о чем я умолял, затаившись в страхе, в обмороке памяти. Он прошел мимо, туда, вниз, и через недолгое время крик новорожденного прекратился. Стало тихо, мы мирно сосали мамок, у моей пошло молоко, буквально хлынуло; ожили круглые настенные часы — было всего-навсего утро, утро шестого дня. Вынималенко в коридоре грозил Мучилову товарищеским судом— тридцать восьмым по счету, а Мучилов требовал у Вынималенко обещанной доплаты за гуманизм, патриотизм, готовность в любое время дня и ночи улавливать и воплощать сокровенную волю коллектива, а также немедленной выдачи мыла, тридцати восьми кусков; Катилова с нянькой болтали о происхождении неба, земли, света, тверди, светил на тверди небесной, пресмыкающихся, птиц, скотов, гадов, зверей и человека.

Теперь осталось совсем немного. Верно, вашим вниманием давно завладел кто-то более последовательный, радикальный, способный подвинуть на действия активные и решительные, — ну, не выходить из утробы вообще, организовав глухую оборону, выдвинуть ультиматум с одновременным объявлением голодовки. Может быть, у него даже найдется идея, которая овладеет нашими массами, сплотит воедино тех, кто оказался в помещениях под замками и в помещениях без замков. Моя же проповедь все больше смахивает на исповедь. Ведь исповедь — это отчаявшаяся проповедь, пусть так, пусть наоборот, но мамка, мамка. . в тот день мы еще трижды встречались с ней.

После утренних событий, душистого ее молока все вокруг странным образом переменилось… Из привычной смеси запахов: уборной, кухни, хлорки, подвальной сырости, гари, затекавшей в форточку, удавалось вынюхать и что-то приятное. Ляляканье мамок, их матерщина, казацкое бесстыдство выглядели безобидным утешением для них, знавших так мало, в том числе и хорошего. В эти дни я узнал кое-что еще и потому мог праздновать сразу несколько удач: я не родился армянином в Азербайджане, азербайджанцем в Армении, мусульманином в Боснии, боснийцем в Мусульманин, абхазцем в Грузии, грузином в Абхазии и прочим кем-то не там или там не кем-то; меня еще не проиграли в карты; я пока что не пропал без вести; обернутого в случайную тряпку, меня покамест не выкинули в мусорный бачок; меня еще не окатили мирными атомами… — не так мало, не так мало, если вдуматься, вдуматься, вдуматься… Даже шаги Мучилова в коридоре вдруг показались шагами радивого хозяина, кто-то ведь должен следить за порядком — пусть порядком мщения, а новая его песенка «Как молоды мы были…» такой задушевной. . ком подкатывал к горлу! В этот момент я едва не пустился проповедовать всепрощение, любовь, смирение, согласие, но удержался от соблазна прелестной пошлостью, ведь тогда я должен бы был сперва проповедовать вам страх, испытанный мной утром, — разве не так? разве не он родил в моей груди благостное старческое чувство, этот капитулянтский мир с реальностью, способной конкурировать разве что с небытием? (Разумеется, с небытием в самом расхожем невежественном представлении.) Кажется, Мучилов в те минуты уже застыл под дверью, дожидаясь проповеди всепрощения, пуская в предвкушении на сапоги густые желтые слюни.

Слава Богу, потеряв былое бесстрашие, невозвратно потеряв так много, я еще не потерял остатков совести и стыда, чтобы выдавать свой страх за любовь, чтобы всерьез заикаться о добровольном смирении! Уж чего-чего, а усмирят нас и так по полной программе! Усмирят, даже если вы будете просить последней милости — даровать вам свободу усмириться самостоятельно! Вам оставят единственное утешение: тайно, явно, вольно, невольно, желая того или нет, не сознавая этого или попутно каясь и вопя, мстить за себя, усмиряя других. Рождая нас, они рождают новых воинов для этой войны, этой последней отрады. Другого ответа на вопрос: «Зачем же мы нужны?», «Что же стоит нам продолжать?»— я не обнаружил. Разве что мстить и за эту безответность.

Но мамка, мамка моя, я же видел, как она смотрит туда, в окно, под которым свистнул чей-то Витек, Славик, как слушает песнь вскочившей на подоконник и тянущейся в форточку счастливицы! У молока был соленый привкус, нестерпимый и требовательный привкус человеческого: она ревела в своем углу палаты, моя толстая восемнадцатилетняя пэтэушница. Мне не хватило духу сказать прежде: это она тогда призналась, что даже не разглядела его в темноте.

Вечером я ждал Тимофея, он ведь обещал сказать мне самое главное, но не пришел. Из кухни с утра несло рыбой, и у Тимофея были дела поважнее, чем слова, чем свидание со мной, пусть прощальное. Вдобавок к тому времени я уже принял решение. Я прекрасно сознавал, сколько воли, собранности, артистизма мой план потребует. Например, чего стоит делать вид, будто ходить на горшок для тебя сложнее, чем для них, что их сказки представляют для тебя интерес, или, например, не гнать взашей родню, которая будет каждый год приходить и свински напиваться в твой день рождения. Но и другого выхода, мести более безобидной— для них, для себя — я придумать не смог. Если судьбе самой не угодно было поместить меня сразу в какую-нибудь тихоидиотскую комнату под замком, то почему бы не использовать дарованный мне разум и не исправить ошибку? С говорильней я решил так: первое слово — «ма ма» они услышат от меня не ранее тридцати. «Ба-ба» — я скажу им лет в сорок, сорок пять. «Дай!» — к шестидесяти. Если, конечно, обстоятельства политические, экономические, экологические не внесут в эти планы свои коррективы. Что касается их всеобщего пароля «бля!». . коли уж выпало жить, его придется использовать почаще, не скупясь, с самого начала. Надеюсь, пароль будет мне удаваться, ведь я узнал его раньше пения птиц, шума деревьев, журчания ручьев, морского прибоя, раньше музыки, раньше всех звуков нежности и любви.

Ночью накануне выписки я отправился к ней, и она кралась мне навстречу длинным холодным коридором. Никто не знал о нашем свидании посреди шорохов, храпов, чьих-то слез, буханья железа, дождя за окном, далекого протяжного гудка, исторгнутого Наружен в тяжком хмельном сне. Мы что-то говорили друг другу — смешное, дурацкое, совсем дурацкое, чудесное, хохотали над спящей нянькой, колдовали над ее сморщенными пятками, обнимались, целовались, танцевали — под буханье металла на крыше, курили какую-то лекарственную травку, бережно передавая друг другу косячок, и болтали, болтали, точно и она знала, как не скоро мы встретимся еще. «Стебок ты мой сладенький», — сказала мамка под утро, и зелень глаз ее беспечальна была.

я сказал все, даже больше, так уж вышло. Мне повезло, меня не оставят. Вот-вот меня понесут вниз, там уже ждут не дождутся баба Тоня и прабаба Вера-о них поведала мне ночью мамка, потешно показывая, как одна засыпает у телевизора, а другая хлебает из блюдца горячий чай, гудя и отдуваясь. Жить мы будем вчетвером. Бабе моей Тоне — тридцать четыре года, она кассирша в бакалее. Прабабе Вере — пятьдесят восемь (то есть уже через пару лет она скажет «дай»). Она стрелок охраны (то есть в темноте видит как раз хорошо). Перед встречей — особенно с Верой — я слегка волнуюсь. С ружьем она придет или без? Вопросов хватает, но теперь самое время замолкнуть, привести наконец в порядок свои мысли, чувства, согнать с лица тень размышлений, пришедшихся на период между двумя рождениями, повторить пароль.

МАРИЯ (опыт воспоминания]

Древние не додумались до роскоши очковых линз, и окулярами моей тетушки Новое время яростно берет реванш: тут минус восемь, девять, десять, наконец двенадцать, четырнадцать. Это позволяет ей отчетливо видеть мир, а тому, в свою очередь, также отчетливо видеть ее глаза — небольшие, раз и навсегда вытолкнутые каким-то удивлением вперед. Веки красные, натруженные, влажные. Цвет зрачка темный, глубокий.

Зрение ухудшалось. Разговоры об очках, о новых очках более сильных, о второй паре очков — ее надо заказать, ее все еще надо заказать, очки заказаны! очки надо забрать из мастерской, никак не забрать очки; потом о новых очках и о новой второй паре. Дубликат очков был ее главным завоеванием, кажется, за другими дарами Мария к цивилизации не обращалась.

Однажды она забыла вторую пару очков дома. Мы живем на даче у залива, выходной, я гоню на футбольную поляну. Мария, приехав из города, идет к нам со станции, ее взгляд не переходит черты, которую страх оступиться чертит перед собой. Она вскидывает на звук глаза. Наклонив велосипед, не перелезая для экономии времени через раму, я подставляю себя тетушке. Всегда целует в губы, целует с упоением, присваивает целиком, пресекая попытки увернуться, сачконуть, подставить щеку. В то июльское утро она целует дольше и крепче обычного, не желая оторваться от моей шеи, груди, потерять опору, и нынче, вспоминая, догадываюсь, что причиной той особенной страсти были вторые, очки, которые она забыла дома.

Она часто оставалась у нас ночевать, ей стелили на веранде, она спала на спине, солдатиком, натянув к подбородку одеяло, но в ту субботу заторопилась домой и, несмотря на уговоры матери и раздражение отца, — почему-то он усмотрел здесь каприз и упрямство, не разрешая себе понять, что эти-то крохи и составляли ее свободу, — засветло пошла на электричку.

Мария закончила два института, оба с отличием. Она была обязана кончить их с отличием, четверка в одном из дипломов не знала бы покоя, жаждала бы себя уничтожить, смыть досаду, ошибку.

Заплетаю ей косички, два банта, протаскиваю ее в коричневое школьное платье с плиссированной юбкой, сажаю за первую парту. Забываю сложить аккуратным отличницким уголком ее руки, это она делает сама.

Еще только разворачивается вопрос, а ее рука остреньким парусом уже стоит над партой.

Я вижу этот класс впервые. Я тяну предмет, название которого время от времени забываю. Еще не рассеялся конопатый туман задних парт, но уже ясно, что тонконосая девочка с характерными подглазьями, поймавшая мой взгляд и робко, но с цепким знанием, как это для нее необходимо, предлагающая свой, будет иметь диплом с отличием. Возможно, два диплома. Закон моей профессии запрещает смотреть на девочку дольше, чем на других детей, я вспоминаю об этом формальном праве и чувствую облегчение. Листаю классный журнал, нахожу последнюю страницу. Вот. Мэре. Ее зовут Мэре. Где путешествовали ее родители, выбирая имя? Что видели перед собой? Какие кущи? Родители, чьей Торой и Талмудом были книга «Как закалялась сталь» и роман о раскулачивании на Дону? Они полагали, что их девочка пойдет в хедер, там ее примут в октябрята, потом в пионеры? Они знают, что такое хедер? Они знают, что туда ходили только мальчики? Им ведомы еще какие-нибудь слова на этом языке, кроме замечательного имени МЭРЕ? Почему не потрудились выглянуть в форточку, крикнуть приглянувшееся имя и послушать, как вольно вибрирует над микрорайоном это оборотное «э»? Почему не сделали этого в школьном коридоре? У пивного ларька? Какие ангелы вели их в момент наречения? Кто сказал, что евреи умны? Легкомысленны до… Кажется, прошло достаточно времени, и я могу снова взглянуть на нее. Мой ожог, моя усталость, мой сон — это ты. . Если бы ПЕЧАЛЬ открыла лицо, там были бы твои черты, твои подглазья. Она сидит, все так же сложив перед собой руки. Руки в морщинах. На корешках волос желтизна. Под тонкой кожей щек красная сеточка сосудов — мы очень близко, это не спутать с румянцем. Сильные очки. Глаза за ними видны так отчетливо, будто очки не на ней, а на мне. Взгляд… Неужели он до сих пор хранит то самое девочкино знание и все еще предлагает себя в залог? Мэре? Действительно, Мэре? Господи, да ведь девочка родилась в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

До меня была ее молодость. Неизвестно, как она жила тогда, чем грезила, к чему готовилась. Наверно, что-то рассказывала, не помню. Когда она могла говорить об этом, я крал слово «судьба» — такую подмогу в классных сочинениях. Когда слово стало цыганничать, манить, вроде бы наполняться кровью и смыслом, претендовать на какой-то особенный ранг, когда попросту нашлось бы время и терпение выслушать Марию, заодно доставив и ей незамысловатую радость, о которой мечтает любой, тетушки уже не было. Как преодолеть безмолвие утаенного факта. Ни писем ни свидетелей, почти ни одной косточки ею можно было бы воспользоваться, чтобы предположить Марию молодую, как предполагают мамонтов и историю.

Фото в старом альбоме. Она сидит в шезлонге, подавшись к объективу, за ней — забор, сбоку — столб с крюком для гамака. Светлое клетчатое платье с плечами, кокеткой. Волосы пострижены и уложены по послевоенной моде, моде целомудрия и мечты, нового начала. Она без очков, обнаженные глаза слегка прищурены, устремлены вверх. Взгляд близорукого пытается обрести устойчивость, стать; позируя, ее взгляд явно перебарщивает, слишком хочет наконец стать, но миг суров, снисхождение ему неведомо. Результат: еще пущая робость, что-то стародавнее, девичье, козье, и немного обидно за Марию, ведь она хороша, она прекрасна этим летним днем! Неуличной красоте недостает уверенности, она, пожалуй, ничего и не знает о себе. Такая вспомнится, приснится и никогда не подвигнет на безумство.

Стоит ли гадать, как могло быть? Чего не хватило, чтобы увлечь живым ветром остренький парус? Привести туда, где покоится «счастье в личной жизни» из пожелтевших поздравительных открыток? Упрямые иудейские заветы, которые так слепо и глубоко приняла ее душа, ее девичество, ее стыд, ее близорукость, не дали здесь плода. Не разбудили чрево.

Какое-то время наша Маня «жила с мужчиной». Я живу с папой, мамой, сестрами, так было всегда, ну а Маня с сентября живет с мужчиной. Это новое ее состояние или положение казалось естественным, вернее, не казалось ничем, в восемь лет преступно думать о тетушках. Чуял разве что некоторую странную новизну: не «живет на Майорова», не «живет на зарплату», не «просто живет», но вдруг вот живет с мужчиной.

Маня настолько прилепилась к нашей семье, дому, привычкам, что ее поступок смахивал на бунт, пусть тайный бунт против нашей верности. К тому же первое, что мы узнали: он не ест острого и жирного. В этом замечании, простодушно брошенном Маней, поглупевшей, заторопившейся, своей и враз чужой, был вызов, деталь вопила, требуя внимания к неведомой особе. Выскочив из тетушкиной наивности, тот человек шагнул в наши стены и уже с порога, не успев представиться и поздороваться, доложил, что не ест острого и жирного, видимо, полагая, что его с нетерпением ждали и запасали соответствующие харчи. Конечно, все желали родимой тетушке счастья, острого и жирного ему бы не дали, но на мою симпатию тот мужчина мог уже не рассчитывать.

Горячечная, грешная, теперь уже не оставаясь ночевать, забегала к нам ненадолго, шепотом расспрашивала о чем-то маму и записывала услышанное в блокнотик. Отец доставал запонадобившуюся двуспальную кровать. Мать дала простыни, пододеяльник, свою синюю шерстяную кофту.

Мужчина был «аид» — сорокатрехлетняя Маня сказала об этом в первый же вечер, раньше острого и жирного, едва переступив наш порог в новом качестве. Наверно, это должно было служить оправданием и какой-то гарантией — если не мгновенного блаженства, то хотя бы спокойствия и безопасности. Показывать своего «айда» Маня не собиралась, это свидетельствовало, что счастье все же не лишило ее благоразумия: на каком она небе, тетушка пока что не знала, но зато хорошо знала моего отца. Ему надлежало привести на смотрины трезвенника, скромника, умницу, благочестивца, коммуниста — словом, его самого. Сгодился бы, пожалуй, ученый, инженер, сознательный рабочий-рационализатор. Манин же мужчина был пенсионер с больным желудком и денежками — это она подозревала или знала, во всяком случае, «мужчина он обеспеченный» — предпоследнее, что просочилось о ее любовнике. Последнее… тут Маня все же сделала главную промашку. Она вдруг выложила, что до пенсии он работал в артели «Утильсырье». Это было для отца почище итальянской мафии или ку-клукс-клана. Так безобидный поначалу «аид», соединившись с утильсырьем, образовал гремучую смесь. Отец возненавидел невидимку, хорошо, что кровать была заказана раньше. Гипотеза, будто в артели «Утильсырье» мог работать хотя бы один порядочный человек, что этот-то человек нынче и проживает с Маней, обещая скрасить ее одиночество, будущую старость, сделать жизнь свояченицы обеспеченной, не могла прийти отцу в голову.

Однажды она приехала к нам в субботу и осталась ночевать. Потом привезла мамину кофту. Все забылось так скоро, словно никто — во главе с ней самой — в эти два с половиной месяца и не верил.

Никогда не мог представить свою тетушку с мужчиной. Погрузить ее в любовную страсть. Уже на дальних подступах что-то устыжало, останавливало, оттаскивало картинку, как будто, лишь вообразив подобное, уже совершаешь тяжкий грех кровосмешения.

Проживала Мария на проспекте Майорова, а после улучшения— на улице Союза Печатников.

Меньшего пространства, где обитал бы живой человек, я не видел. Там хватало места, чтобы видеть сны и готовиться к такой жизни, где пространства не занимать. Там, на пяти с половиной квадратах, мог бы укрепляться революционер, террорист, скрываться беглый, допивать последнее ярыжка или располагаться чулан — так и случилось, когда после улучшения Мария переехала на Печатников.

На Майорова был отрывной календарь, тумбочка с кружевной салфеткой и будильником, железная кровать с тремя набалдашниками вместо четырех, две подушки горкой, полочка с книгами, стул, банки с луковицами на подоконнике и три фотографии нашей семьи — с одной из них глядел на луковицы насмешливый десятилетний племянник.

Чего Мария не могла органически, это подавать голос. Похоже, сильнее всего она боялась обнаружить себя, свое присутствие и, значит, притязание, и тут был не только страх отказа, грубости, не только страх маленького человека еще принизиться, уничтожиться, но, полагаю, преглубокая и невероятно гордая вера, будто и другие — все вообще — не должны претендовать на особое, а если делают так, то по недоразумению, которое ничего не доказывает и уж вовсе не отменяет закона. Но кто отделит малость от страха, страх от веры, веру от упрямства и прочее от прочего? Проделать такую операцию, хотя бы попытаться, могла бы сама тетушка, но, несмотря на два диплома и благоприятнейшие жилищные условия, никаких признаков подобной рефлексии тут не было и в помине. И загадок на свете куда меньше, чем отгадок, до которых так жаден лист бумаги.

Если все же попытаться назначить ее жизни какой-то известный смысл, кроме собственно жизни, этим смыслом было не помешать другому, не только освободить другому место, но даже исподтишка на это место не глядеть, чтобы у кого-то не родилась догадка о подобном намерении. Знала ли Мария о своем даре? Ждала ли втайне воздаяния? Назначала ли себе цену? Известно лишь: не роптала, не сетовала, слишком умных вопросов не задавала, глупостей не провозглашала. Могла тихо ужаснуться, поглядеть безумцу вслед, но не пользовалась обидой, чтобы проклясть. Она пребывала здесь в гостях, в сумочке всегда лежал обратный билет, он разрешал не торопиться, не тосковать сверх меры, не быть рьяным участником, не быть безжалостным наблюдателем, не быть почти никем из здешних, медленно объедать рыбью голову и не докучать кому-то своими случайными чувствами. Откуда прибыла Мария и куда собиралась вернуться? Тетушка подслушала вопрос. Она не подозревала, что племянник доиграется до такого, но скорее рада, чем огорчена, ей льстит внимание — там, в командировке, его было немного, и она до сих пор не знает, как в таких случаях себя вести; греясь в чужом воспоминании, все заботится с своем взгляде, и чтобы платье закрывало колени. И я говорю: «. .а может, в той немыслимой простоте, Мария, в близоруком упорстве твоей защиты заключено не меньше тайны, непостижимости, чем в поступках властителя и героя?» Какое-то время она молчит. Потом говорит: «Только возьми свитер, вечером будет холодно. И умоляю тебя, лупи осторожно, а то тебе опять саданут по той косточке». Она ведь уверена, что, так странно отговорившись, откупившись на новый манер, я все равно убегу, нажму на педали и, не опускаясь в седло, чтобы набрать скорость, помчусь из удушья любви на футбольную поляну.

Мама чудесно готовила. Никогда не забывая о скромном достатке, потому без неожиданностей, экзотики, целиком полагаясь на свое искусство. Домашний обед, тем более праздничный, проходил в строгости, носил даже черты церемонии, всегда бывал как бы при свидетеле — тот не выносил спешки, невымытых рук, хватаний, греческих разговоров за едой, по праздникам следил, есть ли на столе рубленая селедка, фаршированная все же рыба, и мнение его было для родителей очень важно.

Маму помню в кухне, у плиты, у мясорубки, солящей, досаливающей, опускающей лавровый лист, заглядывающей в духовку, вынимающей из духовки пирог, замершей над кастрюлей или латкой, накрывающей на стол, входящей, выходящей и почти не помню сидящей за столом. Но Мария, родная сестра, — справа от нее. Голова низко наклонена к тарелке, очки под полной нагрузкой. Всякое блюдо расчленяется или разбирается на мелкие кусочки, каждый кусочек молча благословляется, будто он первый и последний. Маня разглядывает его, точно диковинный препарат, — должно сделать вывод, а вывод всегда один: «Как же вкусно, чудо какое, ну как ты все это можешь…» Похоже, она вечно голодная. Тут и неутолимый уже блокадный голод, родивший эту мольбу кусочку, и непривычка служить мужчине, и этот близорукий полет между землей и небом.

Обед переваливает за горячее, меняются тарелки, а Маня, слегка причавкивая, причмокивая, подмурлыкивая, урча, чревовещая, позабыв про все, разбирает рыбью голову. Голова — Мане, это такой же закон, как наличие у рыбы головы. Темная разбухшая голова лежит на боку, пуговичный глаз пялится: «Даже интересно, кому это охота со мной возиться?!» Не хватает той штуки наподобие монокля, белого халата — бурнуса (все часовщики — бедуины), чтобы тетушка стала часовщиком в окне мастерской на Садовой. На тарелочном обрезе десятки костей: разновеликих, разрозненных, образующих узлы и целые системы. Маня движется со стороны туловища. Никаких неожиданностей. Все косточки и костяшки ей известны, будто в одном из ее дипломов есть «отлично» и по этому предмету, и, если бы после демонтажа каждая не поступала бы в рот, не подвергалась обсасыванию, разглядыванию, новому обсасыванию, происходящее можно было бы принять за академическое исследование по теме «Водныепозвоночные».

Половина головы разобрана, вычищена до костного блеска и аккуратно сложена. Маня трудится дальше; вдруг что-то заставляет ее остановиться. Новое в рыбьей голове? Нестерпимо хочется подойти и поглядеть, в чем дело. Что-то обдумав или вспомнив, Маня подталкивает к переносице очки и пальцами, тонкими ноготками вынимает какую-то ось. Порядок, дальше уже дело техники. И вот все кончено, чуть в сторонке неразлучной парой ложатся сирые рыбьи глаза. Маня поднимает голову свою. Она так увлеклась путешествием, что не сразу понимает, где она и почему на нее смотрят. Идет мыть руки, возвращается, уже смеется — над собой, глаза мокрые, наготове платочек.

Я умоляю ее угадать мое желание. Ну! Ну! Ну же! стрелы детского каприза разят тетушку. Она не в силах отказать. Она собирает все обратно, и вскоре воскресшая голова выглядит краше, свежее и даже больше похожа на настоящую рыбью голову, чем прежде.

До бани она служила экономистом в учреждении, название которого время от времени укорачивалось. По мере того как надолбы аббревиатуры легчали, укорачивались, выпрямлялись, несколько светлели в моем воображении и сумрачные коридоры неведомого учреждения, откуда родом было большинство тетушкиных рассказов, вернее, ее бесед с моим отцом. Мария очень дорожила его вниманием и расположением. Он любил говорить о том, что хорошо знал. И вот «себестоимость», «план», «баланс», «номенклатура» дарили обоим речь, мир, согласие.

Баланс всегда надвигался. Не было дня, чтобы баланс не оказывался где-то рядом — он был или только что пережит, или уже маячил. Она постоянно жила в тревожном, порою почти экстатическом ожидании «баланса», и когда в цирке я услыхал это слово, оно тотчас выволокло на еще не остывшую от лошадей Манжелли арену нашу Марию, ее сослуживцев: Ивана Степановича, Гавриила Меировича, Анну Устиновну, Нину Антоновну — они цугом двигались за ним.

Мария не говорила, нравится ли ей работа, о такой ли она мечтала, стоило ли штурмовать два института, не допытывалась, отчего баланс и план непрерывно кровоточили и, казалось, вот-вот падут в изнеможении. Обсуждались слова Ивана Степановича и слова Гавриила Меировича, отношение к делу Гавриила Меировича и отношение к делу Ивана Степановича. Если бы в ту пору племянника спросили, знает ли он двоих, что стояли над люлькой новой экономики, он бы гордо назвал Ивана Степановича и Гавриила Меировича. Потом, услыхав однажды имена подлинных отцов, он отнесся к новеньким с ревностным недоверием, во всяком случае, некоторое время было четверо, и для себя он упорно не хотел выяснить, кто главнее: Карл, Иван, Фридрих или Гавриил.

Экономика, та крохотная ее часть, которой Мария служила, так же добросовестно служила тетушке. Через плечо той девочки с первой парты, так никогда и не пожелав увидеть девичьих глаз, Экономика подглядывала в ее тетрадки, делая вид, что ее интересует все: от прописей до сочинений на тему «Образ Печорина»; она журила, поощряла, гневалась, выписывала похвальный лист и что-то беспрерывно обещала, обещала, так никогда и не открыв своего лица и не назвав себя по имени. Она — повитуха и бесплодная царица — приняла ее с институтских колен, не сомневаясь в своем праве присвоить, заключить в объятия еще одно дитя. По праву сильнейшего и единственного, она взяла ее силы, веру, молодость, зрелость, старость, ее прилежание, порядочность, абсолютную грамотность и каллиграфический почерк, неспособность плутовать и ошибаться в балансе, дав взамен гражданское имя служащего, статус экономиста, ежемесячный, никогда не превышавший старой тысячи и новой сотни оклад, привычку, заботу, путь, право слегка укорять Ивана Степановича и Гавриила Меировича, владеть иногда вниманием моего отца и ходить на праздничные демонстрации в рядах своей Аббревиатуры — ряды формировались у забитой церкви на проспекте Стачек и по причине малой выразительности без знамени и транспаранта примыкали к колонне шинного завода.

Мария не усомнилась в праве Колосса владеть ее душой. Можно сказать, что все свершилось по обоюдному согласию, и глупо гадать о причинах и следствиях такого союза, чьем-то выигрыше или проигрыше, считать чужую выручку на ярмарке, тем более распространяться о том, как могло быть. Все было так, как было.

Она — читательница, и заложенная ладонью книжка на фотографии— не случайность, не пальма фотографа в войлочной шляпе, призванная, по его мнению, украсить случайный образ и память отдыхающего с севера, который, в свою очередь, прикрывшись улыбочкой невольного интернационалиста, все прикидывает, сколько же ушлый урюк сдерет за снимок, за чертову пальму.

Мария читала медленно, с тем же обеденным благоговением, повторяя слова губами; книга всегда была обернута в хорошую плотную бумагу. Вдруг отрывалась от страницы, глядела немного вдаль, вверх, в какую-то точку, где ничто не отвлечет, не собьет, думала или намеренно растягивала удовольствие, давая время картинам дойти, запечатлеться, претвориться. Рассеянная, сплошь и рядом беспомощная, с нетвердой поступью непьющего командировочного в чужом вечернем городе, так и не смекнувшая, с какой стороны надобно осваивать явь, с книгами Мария была тверда и принципиальна. Худого не читала, полистав чуток, откладывала без вздоха, как свою ошибку, потому книг, которые бы ей не нравились, не было. Кажется, только тут она знала свои права и чужие долги перед ней, Марией. Замеченное в ее руках, на ее коленях — в основном томики «огоньковских» приложений из нашего книжного шкафа — не дает возможности ответить, чего же именно Мария-читательница желала: приблизиться к себе или от себя убежать? отдаться сладкозвучной чистоте и неге, так незнакомо ласкающей душу и, слава Богу, никаких иных чудес не обещающей? причаститься страсти, любви, подвигу — не так ли, затаив дыхание, обняв подушку, на глазах дворовых судей катался по ночам ее племяш на заветной трамвайной колбасе? прижать книгу к груди — присвоить, удержать, усыновить любимца или любимицу, не опасаясь вдруг, что тот изменит, обидит, отомстит, не ответит? Наверно, хотела и того, и другого, и такого, чего уже никогда не узнать, но все же — тут осторожно — Мария желала не столько внимания к себе или своему подобию — этому она не очень-то доверяла, будто чуя натянутость, даже некоторое лицемерие вынужденности всякого открытого сочувствия, не столько человечности и образов тех людей и отношений, которые только и были ей понятны, но красоты, изящества, романа, лирического чувства. Тургенев, Стендаль, Флобер, Пушкин, Фет, Бунин, Куприн. Обожала Лермонтова.

Здесь стоит задержаться, попытать, кто же был тот Лермонтов, которого она так часто поминала со стыдливым восторгом. «Любить. . но кого же? на время не стоит труда, а вечно любить невозможно. .» Эта парочка: Мария и Лермонтов, совершенно немыслимая, дарит счастливые догадки о возможностях наших встреч, и на просьбу прокомментировать эту мысль желчный поручик отвечает беспокойным взглядом, он трогает усики, он нервничает.

Мария принадлежала к тем редким и действительно счастливым читателям (возможно, единственно счастливым, ибо для них именно греза — реальность), которые принимают красоту и вымысел без оглядки, без недоверия, сноски, словно это сны самого Творца. Поэт был отзвуком своих стихов. Как и надлежит любви истинной, ее не интересовала, так сказать, объективная личность возлюбленного, человеческая его часть, его биография, в частности отношения с женщинами, бывшими до нее, психологические мотивы поэтического чувства. Она не устроила бы сцен тем немногим, кто оставил о поэте свои свидетельства. Она бы им попросту не поверила и была бы права: это был бы чужой, чей-то поэт. Ее любимый не умирал, его не убивали, он не хотел убить, и ему не требовались адвокаты. Возможно, возможно, у Мартынова есть алиби, и человек, возможно, был он вовсе не худой, долготерпивый и как начальник весьма даже порядочный, вроде Ивана Степановича и Гавриила Меировича, и все так сложилось, и кто же знал… но при чем тут Мартынов?! При чем тут вина, логика, право и правда?!

Но как же Лермонтов… — тут нет слова —…к нашей Марии? Соединить их какой-либо известной геометрической линией не представляется возможным. Поэт жаждал всего мира, всей любви, был не в силах довольствоваться земными законами и не вынес их обмана, такой обиды, в сравнении с которой все обиды и обманы прочие только формальный повод свести счеты с главным. Гения не поверяемой никаким параллельным опытом печали, прожившего по никому не ведомым часам, могла утолить лишь любовь равной ей — этой печали — величины. Мы не найдем здесь второго, ни поблизости, ни вдалеке, — слепит печалью слепит одиночеством.

Ей дали путевку в дом отдыха. Путевка уже у нее на руках. Она поедет с чемоданом. До отъезда две недели. В провожатые назначен племянник. Он отвечает по телефону: «О’кэй, Маня, довезу» — и живет дальше, ведь впереди еще две недели, а по значимости событие вровень с предстоящим визитом в страну принца Нородома Сианука. Но это только для него.

Через день Мария напоминает: вновь точно называет дату и день отъезда — субботу. Через два дня племяннику передают, что звонила Мария и просила не занимать в пятницу вечер — в ту пятницу, что накануне той субботы.

На следующий день она появляется сама, ей открывает племянник и с порога, до лобзаний, спрашивает: «Слушай, ты, в конце концов, скажешь, когда мы едем?». Она смеется, шутка ей по душе, шутка свидетельствует, что мысль о поездке уже достаточно внедрилась в племянника.

Она обмакивает в чашке с чаем сухарик с корицей, отламывает губами потемневший ломтик: «. .приедешь ко мне в пятницу вечерком, мы поужинаем, пораньше ляжем спать, утречком встанем, позавтракаем и поедем..»

Пятница рядом. Мария ждет с семи. Этот вечер — долг, как и всякий долг, он скучноват, однако неотменим, что делает предстоящую скуку сестрински-чистой. По мере приближения к семи тон этой пятницы становится все более элегическим, тетушкино прибирает к рукам племянниково.

После улучшения она живет на улице Союза Печатников. Теперь квадратов десять. Она долго не может привыкнуть к изобилию пространства, нужны какие-то более размашистые движения, звуки погромче, шаги пошире, вещи; оно предлагает устраиваться, посягая таким вот образом на обжитое полусиротство. Появляется шкаф, трюмо, маленький буфет, стол, два стула, карниз, новые занавески. Прощальное: «Ну, поехала к себе, на Майорова..», теперь «на Печатников», хотя и произносится все с той же требующей внимания, чуток самолюбующейся грустью, но грядущая одинокая Мариина ночь уже не сразу отзывается на эти слова. Наконец, в. ее словаре вместо имени улицы (так, прощаясь, уходя, вспоминает о своем обетовании уличная дворняга) появляется слово «домой».

От Исаакиевской племянник движется пешком. Мойка, Мьерь-ка, по жирной воде медленно катится тополиный пух. Маленькое происшествие: в гастрономе-низочке на углу Декабристов и Глинки дают портвейн, человек еще не получивший хватает человека уже получившего за глотку, тот вырывается и, спасая бутыль на груди, косо бежит через трамвайные пути, преследователь за ним, оба пересекают Театральную площадь и исчезают за углом Консерватории. Косо бегут. Пересекают. Исчезают.

По пути синагога, громадное серое здание без признаков жизни, странно, как стоящие впритык дома не отшатнулись. Глухая, будто вся в земле, каменная глыба внушает странноватое любопытство, похожее на бремя: едва возникнув, уже томится бесплодием, не знает, куда деться. Угрюмый образ, не находя иного пути, упирается в два человеческих, случайных. Первый — дядя Иосиф, старый тонколицый октябрятского роста мамин и Мариин дядя. Иногда он приходил и сидел на стуле, потом пил чай из блюдца вприкуску, часто вытирая гладкую смуглую голову, подобранную среди желудей Банковского сада, клетчатым платком, который вынимал из кармана жилетки и всовывал обратно, чтобы через два прихлеба вынуть опять. Он сажал внучатого племянника на жердочки своих колен и все пытался сказать что-то — вероятно, детское, интересное и веселое, но так и не сказал, внучатый запомнил лишь многократное «Ну?! Как?!» — слишком неумелые попытки пробиться к тайнам мальчишеской души. Приходя, дядя Иосиф давал маме деньги, ибо был богат, давал деньги и Марии и, дуя чай, находился во власти полного торжественного чувства, избыток которого и удалял вместе с потом. Они с мамой тихо говорили по-еврейски, их птицы-голоса неторопливо перелетали с ветки на ветку. Иногда мама поглядывала на сына, точно он был кто-то чужой и она не была уверена, стоит ли при нем показывать эту речь, желала удостовериться, достаточно ли тихо она говорит. Старому же дяде Иосифу не приходило в голову заботиться об этом, выставлять в сторонке чуткого чужака — слушателя, как не приходило думать о своем малом росте или острой лысой голове. Он ходил в синагогу, у него там было место. И когда однажды автобусы приехали, и отец, мать, сестры, Мария, другие люди, среди них старики и старухи в таких дряхлых одеждах, что, казалось, под вытертым драпом грелась единственная мысль — никогда уже обратно не возвращаться, двинулись туда, в мглистый, почти лесной и грибной сумрак, когда племянник в новом зимнем пальто с воротником («Посмотри, как хорошо перелицовалось!»), в каком-то байковом картузе, забыв про ненавистную верхнюю пуговицу нового пальто, глядел по сторонам, впервые пытаясь по каменным пособиям отгадать смерть, представить ее в виде вопроса, а значит, добыть ответ, иначе зачем же она бывает, и видел лишь ангинную сырость ноября и скучную скорбь идущих рядом взрослых, когда передние остановились и он нашел наконец мать, а незнакомая старуха, стоявшая рядом с ней, улыбнулась ему, так запросто нарушив закон, которому сразу, еще до выноса, подчинилось его лицо и теперь под старухиной улыбкой не знало, как быть, просило подсказки у мамы, мужчины, отец понесли гроб с дядей Иосифом в синагогу.

Вторым, кто отозвался тогда на звук, был племянников однокурсник Шнейдерман, длинный, глупый и, как следовало из женского разумения, красивый. Шнейдерман прибыл из Винницы поражать самоуверенностью. Это качество, не прикрытое умом и маломальской воспитанностью, оборачивалось голой громкой наглостью. Племянник, почему-то наглости не терпевший, не мог сообразить, какой же должна быть мужская красота, чтобы перевесить столь вопиющее безобразие остального и после шнейдермановского остального все еще оставаться красотой, о которой можно говорить с мечтательной нежностью в очах, трепетной затаенностью, мучительной для того третьего, которого, назначив пытку поизвилистее, выбрали еще и в подружки-наперсницы. Да плевать бы было и на Шнейдермана, и на всякие предположения о красоте кабы не оказалась посредине смазливая Верочка, смешливая, манящая и обещающая, ведь именно ей племянниково чувство назначило авторитет эксперта и судьи. Впрочем, посредине Верочка была только до октябрьской вечеринки, и то, как показали события, лишь по его, племянника, геометрии. Просто упомянутое уже чувство позволяло ему до поры не видеть „истины. Верочка, вопреки очевидности и разуму, — его, как всякий влюбленный, он пытался ей телепатировать, — вопреки деликатности, с которой он отвечал на вкрадчивый Верочкин вопрос: «Скажи, а что ты думаешь о Лене Шнейдермане?» (благородство ответа уклончивого, умеренность отзыва о сопернике, как ему казалось, могли если не приблизить Верочку, то хотя бы не дать ей сдвинуться с середины), уже была, а скорее всего, была всегда безнадежно ближе к долговязому другому. Октябрьская вечеринка ошарашила простотой: всякая улыбка Шнейдермана, его анекдоты и громко-говорения тотчас находили в девичьей душе живой жаркий отклик, это уже вовсю пересыпалось через край чаши весов, предназначенной сопернику (если вообще были весы и у племянника чаша). Верочка была уже в полной готовности отдать себя на усмотрение шнейдермановского «хочу», а тот все сыпал, сыпал, и вот пришла пора танцевать, и, досыпая, почти уже победитель вывернул наизнанку пиджак и пустился плясать «Мясоедовскую». Когда своими длинными мослами он опрокинул пару стульев, надежда еще сверкнула — даже яркая, вопиющая, как и подобает последней, и племянник попытался последний раз переселиться в душу разгоряченной танцем блондинки, предпринял прямо-таки отчаянную попытку обернуться девушкой, Верочкой, но Шнейдерман уже уводил ее в пустую темную кухню, толкая копытом дверь. Переселяться дальше охоты не было. Он выпил стакан вина, второй. . А весной в институтских курилках и аудиториях вяло обсуждалась новость: кого-то замели в какой-то церкви. Что из этого следует, было неизвестно, кого именно замели и где — тоже. Выяснилось позднее: в религиозный еврейский праздник Шнейдерман веселился и танцевал-во дворе синагоги, за что вскоре и был из института отчислен. Племяннику предоставилось тайно утешаться, постигая попутно, может ли такой исход быть утешением, тем паче что про любовную тяжбу с пострадавшим он давно забыл. Верочка к тому времени уже вышла замуж за профорга — приземистого надутого альбиноса с желтым портфелем. Враз посерьезневшая, точно заразившаяся от супруга какой-то очень важной болезнью, беременная Верочка медленно ходила с ним под руку. Встречая вдруг племянника, сама она не могла решить, здороваться ей с ним или нет, ждала санкции мужа и в конце концов кратенько кивала — часто, когда встречного уже простывал и след. Племяннику же всякий раз становилось весело — лучшее свидетельство, что, кроме покоя и благополучного разрешения от бремени, он девушке уж ничего не желал.

Мария, пахнущая обещанным ужином, страстно целует в дверях.

Пока она орудует у плиты, он сидит рядом, курит, стряхивая пепел в. целлофан сигаретной пачки. Многоокая, пристальная коммунальная чистота, Маня то и дело подтирает тряпочкой эмаль вокруг конфорок, как всегда, посмеиваясь над своими действиями, будто другому они непременно должны казаться смешными.

Она дорожит квартирным миром. Жильцов еще трое: участковый уполномоченный Витя; саксофонист Вадик, играющий в плавучем ресторане «Корюшка»; инвалид. Инвалид пьет, но после того случая делает это у дочери в Пушкине, здесь не появляется.

Случай был следующий. Понимавший пищу лишь как закуску и потому даже не державший в кухне стола, инвалид почему-то смертельно боялся милиционера и, вероятно, никак не мог поверить, что сержант Витя действительно живет и прописан в квартире, а не приходит сюда для слежки и последующего ареста. Закупив необходимое, из комнаты Степан Никитич — так инвалида звали — почти не выходил, даже по нужде ходил в ведро, — примерно так можно было установить из тетушкиного рассказа, на всем протяжении такого робко-стыдливого, точно в ведро ходила она и дальнейшее тоже случилось с ней. Неизвестно, что вселило в Степана Никитича отвагу, но однажды ночью, в канун не то дня танкиста, не то артиллериста, он отправился вдруг в уборную, однако не дошел, позабыв топографию квартиры или по причине вовсе иной, и опорожнился на музыкантову дверь со стороны коридора. Музыкант был в постели, как всегда почти, не один, странное журчание снаружи заставило его одеться и выйти. Зажегши свет, увидав соседа (тут тетушка залилась краской, потупила очи и замолчала, но рассказать, что же было дальше, умоляла уже вся семья ее родной сестры), снял с него рубаху, тщательно вытер ею дверь, пол, после чего надел рубаху на прежнее место. Худо соображая, собою же влажный старик некоторое время еще стоял, определяясь, и тут открылась дверь входная, и вошел милиционер, вернувшийся с дежурства. Наутро с рюкзаком пустых бутылок старик уехал к дочери в Пушкин и больше года в квартире уже не появлялся.

Тридцатилетний Вадик тоже «немного выпивает» и «приглашает к себе девушек», — тут тетушка оборачивается, она не уверена, что племянник уже понимает, о чем идет речь, — девушки кипятят на кухне чай, пользуются водогреем и ванной.

— И как же часто он девушек приглашает? — племяш стряхивает пепел в свой целлофанчик.

— А почти каждый день, — говорит Маня.

Она не видит тут угрозы. Вадик молодчина, он не скупится на беседы о книгах, о спектаклях в БДТ им. Горького — они ведь так дороги для соседки и, конечно, сразу гасят тот легонький шок, что испытывает она, натыкаясь в кухне, в коридоре, в ванной на новую гостью. К тому же Вадик считает ресторан местом для себя временным и регулярно советуется с Маней, как ему посту-, пить, в какой оркестр пойти кларнетистом. К тому же справа от Вадика проживает участковый Витя, через стену он слышит тайную жизнь музыканта в том же звуковом объеме, что и Маня через стену свою, и, ясное дело, сержантово ухо не потерпит, если звуки превысят порог благопристойности. Прямо она не говорит об этом, но очевидно: свой милиционер в квартире — главная удача ее жизни после улучшения, воплощение сокровенной коммунальной мечты.

На ужин у нас хлеб, масло, селедочка с маслом постным и луком (все нарезано, уложено по-маминому), помидоры из болгарской банки, ветчинка постная, вареная картошка — кастрюля, по-бабьи укутанная в шерстяной платок, накрыта пока подушкой и подается, когда посреди приземистой архитектуры закусок уже торчит «маленькая», которую Маня извлекает из бельевого шкафа. Будет еще мясо тушеное, яичница и чай с пряниками.

Какая же радость там, — за очками, в тетушкиных глазах… Завтрашняя поездка, готовый чемодан у окна, помощь крохотное слагаемое той радости, о нем сейчас она забыла. Она глядит, как племянник ест. Ей удается вполне насытиться этим, почти не притронувшись к пище. «Давно ли было, ты родился, мы шли из роддома с Демидова, мороз, несли тебя в одеяле, дома положили на подушку…» Она вытирает платочком глаза. «Сынуля мой…» Что ж, самое время немного его поэксплуатировать, выложить то, что вечно ждет и так редко находит слушателя. Но этого не происходит, как будто своего, такого своего, что стоило бы изречения, чужого внимания, нет. А племянник ведь готов, вечер — ее, он почти не чувствует нетерпения, побег отложен, гостит незнакомый час — из какого-то будущего, из неведомого времени, которое мыслится пока кем-то оплаченным; час молчания, час согласия? Оттуда не разглядеть, не назвать. Он готов сейчас отдать ей все, что может отдать, кажется, вот уже чувствуемое, ищущее путь. . Готов слушать, долго, не прерывая, не глядя на часы, усевшись рядом, помогая ей подобрать все, что было и есть у нее. Не этого ли ты, Мария, всегда, больше всего?.. Не потому ли назначена пятница, похищен человек? Время идет, она слушает, она помогает, чтобы длить его речь и свою любовь. «Ты, ты, твоя молодость, твоя надежда, твоя серьезность и чепуха, твоя речь, твоя душа, твоя плоть — вот моя жизнь, моя исповедь, мое откровение… так бывает, так есть, только не знаю, нужно ли тебе это понимать…» — племянник утверждает, что однажды в пятницу двадцать с небольшим лет тому именно это прочел в тетушкиных глазах.

Половина одиннадцатого. Она берет будильник, ставит маленькую стрелку на пять часов и заводит бой.

— Маня, пять — это не рановато? Полчаса до вокзала. Час на электричку и ходьбу. Ты уверена, что администрация дома отдыха обрадуется, если мы ворвемся к ней в половине седьмого? Зачем в такую рань?

Тетушкин взгляд- просит не применять эту логику, не оперировать столь простым сложением с ее минутами и часами, не трогать ее план, даже если он выглядит совершенно безумным.

— А вообще-то ты права. Ты умница, Маня. Погуляем по парку. Придем первыми, раньше всех остальных из нового заезда. Как-никак, а тебе там двенадцать дней. Займем лучшую кровать, займем кровать у самого окна.

— В том-то и дело, что у окна может дуть, — тотчас объясняет тетушка, устанавливая будильник на тумбочку.

Менять время старта она и не собиралась.

— Ты спишь?

— Нет.

— Так спи.

— Угу.

— Это Вадик с работы пришел, из «Корюшки».

— Угу.

— Они тихо.

— Угу.

— Они у него снимают туфли и ходят по коридору босиком. Или в чулках.

По шорохам, шагам — они заботливо приглушены, их меньше, чем полагается любовникам в ночи, племянник, лежащий на раскладушке, составляет лабуха Вадика, его девушку, их разговор. Они входят за стену, уже лишь междометия, так должно быть, лишь крохотные точки в тишине — остатки прежней речи, тонущие в будущей. Дома сержант Витя или на дежурстве? Мария, кажется, уснула. Надо будет спросить утром. Там — все, там — тишина. Проходит минута или поменьше, и вступает саксофон. Тихонько, под сурдинку, и все же жирновато для полуночи звучит «Мисти» Эрола Гарнера. Что ж. Вадик молодчина, он честно зарабатывает любовь, это справедливо, что у него много женщин. Если бы племянник оказался сейчас там, вместо Вадика, он бы тоже исполнил ей «Мисти», именно это, возможно, спел бы. Слышны шаги в коридоре, потом у двери, за которой звучит нежная тема.

— Витя пошел на кухню покурить, — говорит Мария.

— Всегда в это время?

— Если дома, всегда.

Трижды сыграв тему, обе части, Вадик умолкает. Песнь цикады? Гонг парагвайского иезуита? Или просто в полночь ему захотелось сыграть своей девушке «Мисти»?

Докурив, додумав свою ночную думу, Витя шагает к себе. Марии повезло с соседями сильнее, чем она полагает.

Теперь лучше спать, племяш, спать тебе и спать Вите, который тяжко делит себя между собой самим и собой уполномоченным. Ты добросовестно освоил предчувствие, племяш, а дальше… Ты еще не знаешь, что дальше, и воображение, как бы ни было оно вооружено мифами, не прорвется к тайне, будет лишь томиться, умножать и пересыщать предчувствие. Успокойся. Не думай о белом медведе. Всему свое время. Напоследок расскажу тебе вместо сказки: пройдет не так уж много лет, и ты захочешь понять, чем же должно разрешиться другое напряжение — воспоминания, назовем это так. Ты почуешь похожую неутолимость. Ты предположишь, что, вспоминая другого, посвящая ему себя, ты искупаешь вину молодости — вину жизни. Ты предположишь, что это и есть воскрешение из мертвых. Ты спросишь, какой же прок от этого мертвым, и вспомнишь, как в длинный час бессилия, не находя причин для жизни, иссушая, перебирая себя, как Мария перебирала когда-то рыбью голову, тебя будет тянуть дальше лишь сумасшедшая надежда осуществиться потом — вероятно, в чужом воспоминаний. И хорошо, что ты уже спишь, что ничего не желаешь знать об этом.

У нее три подруги.

Дружбы тянулись из юности, каждая была для другой долгим современником, свидетелем, подмогой, утешителем, примером.

Все жили трудно, замужество знала одна — Кира, ее муж погиб в первые дни войны.

Перезванивались, обменивались по праздникам поздравительными открытками; встречались с годами все реже. Своих новостей давно не хватало, подбирали у близких, потому из Марииных пересказов можно было подробно узнать о Тамарином племяннике Володе, его жене Тане, их дочке Сашеньке, родившейся с «заячьей губой», даже Володином тесте, теще, они переехали в Ленинград после войны из псковской деревни. Образ красавицы Ольги терялся в толпе ее учеников? Кирой же всегда был Тема, ее сын. А Мария, когда не было своего телефона, по телефону, висевшему в прихожей коммуналки ее ближайших родственников, ее семьи, рассказывала Тамаре, Ольге, Кире про своих. Так прихотливо, невольно встречалось множество никогда не видевших друг друга в глаза людей. И до сих пор в этих стародавних именах, большую часть которых уже никогда не вспомнить, в «заячьей губе» Сашеньки таится значение, предвестие открытия.

Однажды они назначили встречу у нас. Мама знала Тамару, Ольгу, Киру столько же лет, сколько знала их ее младшая сестра. Мура — так звали подруги Марию — хотела показать им нашу новую квартиру за Муринским ручьем.

Вытирала пыль, стелила скатерть, переставляла стулья, что-то вспоминала, чему-то улыбалась и выспрашивала у сестры, чем еще она может помочь перед приходом гостей. Та, хлопотавшая в кухне, велела накрывать на стол, и Мура с суетливой серьезностью принялась расставлять посуду, приборы. Все же, недорасста-вив, кинулась к телефону — справляться, готовы ли Тамара, Ольга, Кира. Вернулась к столу, поменяла пару тарелок местами и вновь пошла звонить: узнавала теперь, вышли ли уже Тамара, Ольга, Кира из дому, обзывала копушами, «ну, девочки! — восклицала с обидой, — разве так можно…», и снова объясняла, как ехать, где выходить, с какой стороны обходить пустырь.

Мура хотела, чтобы я посидел с ними хотя бы часок.

— Они ведь помнят тебя вот таким, — и вспоминала руками, каким.

Сошлись на том, что я дождусь их прихода, покажусь, дабы гостьи своими глазами увидели и оценили метаморфозу.

Она надела материнскую кофту и, позабыв про недоразложенные ножи и вилки, отправилась ждать девочек к окну.

Тамара, Ольга пришли вместе, Кира — немного позже. Надевали принесенные с собой туфли, обхаживаемые Мурой, долго прихорашивались в прихожей, у зеркала. Приготовлялись к вечеру, к застолью, к сладкому вину, к смеху и к слезам.

Я улизнул из дому, когда они вспоминали довоенный спектакль в Александринке, — с таким шумом, спором, с такой веселой признательностью друг другу за общую память и подробности, словно благодаря тому спектаклю и выжили, и от распада уберег именно он.

Потом я встретил их уже ночью. Был первый час. Весь злой февральский ветер устремился сюда, в раствор новейшего проспекта— проспекта Варуна, уютного лишь этому ветру. Тамара, Ольга, Кира, Мура, взявшись под руки, сцепившись, образовав три замка, шеренгой шли по ледяной дороге к последнему автобусу — вот так, по своим правилам играя со стихиями в «колдуны».

Мария стеснялась своей новой работы, хотя интересоваться, где же она, выйдя на пенсию, служит, чтобы сводить концы с концами, тем более обсуждать это, было уже некому. Киры и Ольги уже не было в живых. Нас же и Тамару беспокоила ее гипертония, слабеющее зрение и постоянные банные сквозняки.

Она приглашала мыться. Рассчитывать, что мать, отец, сестры потянутся в баню на Пряжку только потому, что там в кассе сидит Мария, не приходилось. Агитировала меня, почти умоляла.

— Дам тебе мыло, пробью простыночку, куплю заранее хороший веничек, проведу без очереди… Ой, как ты помоешься! Ну, приезжай, приезжай в среду, после выходных, когда чисто. Приезжай, помойся…

В кассу очередь движется медленно, но все же — я рад этому обстоятельству — движется, да и народу пока немного, терпят.

Мария в ватнике, в моей старой пионерской котиковой ушанке, в специально для работы купленных валенках и — об этом знаем только мы — в трех парах теплых штанов. От простуды, мигрени слезятся глаза. Вдруг она замирает, определяя, истинный позыв или ложный, и кратенько чихает, клюя беленький комок платка, который не выпускает из рук.

— Общий и простыночку, два общих и простыночку, общий и полотенчико. . — повторяет Мария вслух, как Лермонтова, выдает чек, сдачу, близко, почти вплотную поднося глаза к деньгам; вдруг, запутавшись, приняв, по всей видимости, клиента за кассира, говорит кому-то спасибо, и лишь ей здесь, да немного мне, известно, за что она благодарит, откуда эти лишние слова.

Народ все подходит, вечером она едва поспевает.

Я встаю за последним — чтобы как-то отдать ей лекарства и пакет еды, собранный матерью.

— Пожалуйста, счастливо вам помыться… — говорит она следующему. — Ой, сынуля…

Опознав меня, она начинает движение к двери, но, не покинув еще табуретки, опоминается, трет виски, обдумывая дальнейший ход нашего свидания. Затылком я слышу ропот, вот-вот шарахнет сзади. Быстро просовываю в амбразурку кассы лекарство, еду.

— Может, помоешься? — с тихим страхом спрашивает Мария.

Я успеваю пожать ее руку и побыстрее уступаю место следующему, чья грудь лопается от нетерпения.

— Общий и простыночку? Без простыночки? Большое вам спасибо! — говорит она тому следующему так громко, что вся очередь тянет шею.

Вряд ли был умысел: задержаться, запомнить впрок ту баньку на Пряжке-реке. Ну, мужичок, торгующий в тамбуре жидкими веничками, парикмахерская на два кресла, касса, ларь банной всячины, синяк с желтизной на волдырчатом потолке, обещание «Пиво — воды» — ни пива, ни вод, амбарный только замок на ставнях под дразнящей послебанную жажду вывеской, — вспомнишь все и так. Задержала доска «Лучшие люди». Тут-то и шевельнулось сердце, —а ну-ка?! И случилось ведь, случилось! Вопреки неубывающей очереди в кассу, воздалось, свершился суд, к которому, быть может, всегда только и готовилась Мария. Доска висела ближе к синюшному потолку, чем к глазам, верно, чтобы не попортили посетители, не сковырнули портреты в предбанной скуке. Почему она выбрала старую фотографию, почему не сфотографировалась специально по форме, чтобы быть похожей на истопника Тажетдинова и гардеробщика Процько, чтобы все же не исчезнуть, слиться с ними напоследок в подпотолочной выси? Коллективный банный разум или частное лицо соорудило этакую штуку? Маня сидела в шезлонге, без очков, тот дачный забор, тот крюк от гамака, тонколицая, высоколобая, кроткая, в клетчатом платье с плечами и «кокеткой». Запрокинув голову, я смотрел и смотрел на нее, и чем дольше смотрел, тем сильнее притягивала картина: глаза, плотно сдвинутые колени, книга, заложенная ладонью.

Она умерла через год и вскоре благополучно добралась до рая, где поступила на службу в небольшую чистую баньку без сквозняков и слишком длинных очередей, проживала теперь в небольшой коммунальной квартире, все три ее новых соседа были милиционерами. Однако, для верности, на ночь она все же засовывала под подушку бутылку портвейна «Агдам» — чтобы отгонять чертей, которые хотели утащить ее в ад.

Приняв это послание, она воскликнула: «Сынуля…». Не слишком, однако, удивленно, вероятно, чего-то подобного ждала.

Отзыва пока нет — Мария только что заказала новые очки.

ПЕТЕРБУРГСКИЙ ЭРОС

Ей не хватает мысли о нем. Вернее, ее мысли о нем не хватает оттенка, ему желанного.

Приятельница, любовница, подруга боевая, свидетель, соучастник? Время тащит их вместе с безымянной поклажей прочей, не интересуясь, кто они и почему, не ожидая от самих гордецов толкового ответа.

Можно, конечно, так: они нужны друг другу, чтобы видеться иногда, иногда фиксировать — живы, движемся. Ну да, помогать посильно друг другу, по преимуществу фактом собственного существования, как еще, ведь даже бараньи кости уплыли к кому-то другому.

Утром он позвонил ей на работу, и в шестом часу они встретились на Невском. Шел дождь, он забыл зонт и кивнул — раскрой, дождь — на зонт, который она вертела в руках, самозабвенно болтая. Сейчас, ну послушай же, Господи, опять дождь, и, болтая, матерясь легонько, раскрыла некогда японское приспособление, дырявый кусман материи, в трех местах сорвавшийся со спиц. Это стиль. В конце концов, если не купить новый, то где-то еще чинят старые. Она будто испытывает его, давным-давно алчущего никакой ни правды, ни понимания, ни сообщества, а немного пощады, — зонта вот нерваного, лица под зонтом неодичавшего, камня, не напоминающего о распаде.

Разумеется, тут и привычка, и своеобразная преданность. Однако достаточно взглянуть на них чуть помилостивее, чтобы уловить неостывшее стремление, лунатизм. Но лучше дождь, ливень, смерч, чем этот в ее руках зонт, который она тут же и закрывает, — все для тебя, мой милый. Она движется немного впереди, он позади на столько, чтобы не видеть стоптанные набойки на ее каблуках и не потерять ее в толпе. В этом городе, где оба родились, откуда почти не отлучались, у них свои тропы и норы. Следы на Васильевском, Петроградская истоптана, Коломна, Пески и темная Охта. Там жилища знакомых, у которых одалживали они ключи, там брошенные дома, куда они забредали, парадняки — когда-то по подъезду, высоте и архитектуре здания, строению крыши он умел почти безошибочно определить, где ждет их приют, глухая площадка наверху под чердаком. Потом он стал снимать комнаты, где, дожидаясь свидания, боролся с ленивым законом земного вращения, прятал вожделение в книгу или тетрадь, но, не стерпев, выхватывал женщину у улицы и, старый горбун-погубитель, спаситель-царевич, тащил воздушными путями в свое логово. Там слышал сигнальный хлопок двери внизу и медленное восхождение. (По мере того как она тяжелела, являлись ему в снах и видениях существа все более тощие, до неправдоподобия уже безживотые.) Тут время шалело, он тоже, и под пыткой не смог бы вспомнить, где он находился, пока она поднималась: в прихожей ли у двери, на лестничной площадке, в комнате своей или в предбаннике рая. Она медлила, его дразня, зная сладость даруемой муки, или, жуткая флегма, летела, как могла, — ползя, читая попутно настенные письмена. Далее еще одна тропка, известная до минуток, до очередности — аппликатуры — прикосновений, до постоянно сопутствующего их страсти острого разочарования, которое, однако, тоже было столь привычным, что ничего в их отношениях изменить не могло. Напротив, в несбыточности всякий раз умирала и рождалась надежда — быть может, сокровенная цель их паломничества.

Однажды он провожал ее домой, и тропка вывела прямиком на ее мужа. В переулке неподалеку от Греческого он увидел идущего навстречу человека, и тотчас она заклещила его запястье. И тот, конечно, их увидел, они медленно сближались, будто так было условлено: день, час, переулок, четная сторона. К барьеру! Где барьер? — вспомнил он чеховское и, ощущая сильнейшую боль от наручника, подумал о двух вещах. О дарованной возможности без неприятных усилий избавиться от женщины, никогда по-настоящему ему не нравившейся. О том, что прежние отношения кончились, а новые ему не нужны. Замедляя шаг, он отчетливо, радостно понял, что любит свою жену, женщин, свою полигамность, добытую свободу и никогда этого не отдаст. Она была жестоко спокойна, словно обычные рассеянность и небрежность были попросту экономией сил для игры серьезной. Лгала точно, сократив пошлость пятиминутки почти до минимума. Сверкнул металл, которого он прежде не замечал, которого так ему в ней недоставало. И стало жаль ее мужа, нелепо улыбавшегося, извинявшегося, что ли, за свою неосторожность, — мог другим переулком пойти. Щедрая дура, любить бы тебе этого человека, о чьей преданности и порядочности, как всякая изменница, ты столько твердила, отца твоей дочери, молиться бы тебе на него, используя дармовой шанс утешиться заботой, привычкой, и утешить робкую душу — мир, как известно, спасти! Он внушал ей эту благую мысль, заклиная не делать глупостей, лгать и дальше. Воля его проснулась, он сказал, что спешит, пожал супругам руки и пошел домой.

Потом он долго не звонил, не испытывая никакой потребности ее видеть, что-либо о ней знать. Объявился через полгода. Она сосала леденец. У нее все нормально, ничего у нее не происходит, разве что ангинка у дочери очередная, сейчас поправляется, уроки делает, задачку про поезда решали, замудохались обе. Муж? Леденец шевельнулся. А он у мамы своей живет, уже полгода, я тогда на следующий день котомочку его собрала, развелись мирненько. Да ничего не делаю, «Новый мир» мусолю — вчера пришел. Приедешь? Леденец. Часика через два, не раньше.

Он положил трубку, испытывая к себе сильнейшую неприязнь и тонкую нежность, которую не мог подарить никто другой. Два часа лихорадки, все было бы так же, если бы ждал он другую, ну, полихорадочнее. Он вновь разглядывал прозрачную ложь похоти. Опять она летела на зов, обращенный вовсе не к ней, опять она, стареющая пряха, подхватывала концы, вязала узелки, стряпая из бреда и подсовывая ему нелепый образ: его судьбу?

Он пьет водку, она тоже, хотя водки не любит, но выхода нет. Если друг — тот человек, которому не нужно рассказывать, как ты таким стал, тогда они друзья. Она расспрашивает его: о жене, о сыне. Долгий тайный друг >(враг) его семьи, знающий все, вплоть до тромбофлебита его тещи и изящного сумасшествия его мамы. Потом в течение двух примерно лет будет она таскать ему кости — на каждое свидание пятикилограммовый ворох копченых бараньих костей. Вот и ей пофартит: на работе женщина, у женщины другая женщина, у той женщины сосед работает — ворует на мясокомбинате. Кости дешевы, жирны, из них суп и второе с картошкой. И у него тоже, откуда ни возьмись, родственница дальняя в аптеке, подкидывает лекарства. Оттуда антиаллергетики для ее дочери и разное для нее самой. Плюс ей цветы иногда или — стихи, они ведь и познакомились когда-то на поэтической вечеринке (он даже что-то читал), продолжив ее в славной парадной. Стихи она понимает, и это вяжется с ее судьбой — чередой неудач, которые, благодаря их непрерывности и неукоснительности, она привыкла не замечать, выучившись лепить из них что-то забавное и даже годное для насмешки и гордости: а что, собственно, за притча, что бывают у смертных удачи, растолкуйте-ка заодно и про неудачи у живых, и резюме с леденцом во рту вполне известное: «Подите прочь…» Вероятно, смеется она и над ним — тоже ведь удача неслыханная. Не оттого ли всякий раз, когда разговор повисает и гонг звучит в тишине, призывая в путь, он робеет, не зная, как сделать первый шаг, или опасаясь, что на этот раз она зайдется бешеным праведным смехом, и никогда уже будет не унять истерики. Но он, конечно, шагает. Не случалось, чтобы их свидание ограничилось разговором, прогулкой, ссорой, костями. Никакие недомогания телесные и земные — вроде приключившегося однажды наводнения (он раздобыл тогда каморку в полуподвале, ниже уровня моря, реки) — не смогли их стремлению помешать. Оно было неотменимо, как священный труд, угодный их богу— богу людей, зачатых страшными ночами, вылупившихся из тощего капустного семени — подобия слезы. Богу почему-то выживших и кое-как осиливших явь, не добыв, однако, ничего, кроме пространства посреди камней, брошенных Европой в болото, где и протекала их жизнь, — более или менее пьяное, более или менее отчаянное прощание с потерянным раем чадных коммуналок и бессолнечных дворов. Богу невольных честняг, барахтающихся в океане всепоглощающей кармы, болтунов, смуряг, мечтателей-циников, недоучек, книгочеев, состряпавших героический свой мир из паслышки, грошовой правды и самодельных понтов. Богу неудачников, гордецов, невесть на что изведших надежду и шествующих к размытому пределу, — Ничто давно подхватило их и волочит из сна в сон, чтобы, так и не дав очнуться, внести в пространства иные. Богу гулких парадняков, актов торопливой любви, совершаемых как бы и не по воле инстинкта и страсти, но в отмщение — всем, всему миру, всем богам прочим; по долгу что-то совершить. Богу беглецов, предлагающих своей пастве маршрут единственный и невероятный.

Однажды, барахтаясь в складкеледенеющего времени, в потайном углу родного и чужого навылет Града, они увидели себя в зеркале. И не усомнились, что картина правдива, и голые бледные карлики — фламандцы рядом с кучей бараньих костей — они, добывающие свободу так кошмарно завившись. Как в послании Иакова, они не поглядели туда больше, отстояв свое право на то, чем владели. Торопливо вышептывали они молитву, боясь не успеть, ибо знали, как мало отмерено им блаженства, — что же делать, если все кончалось у них так быстро, а на вторую попытку давно не хватало завода. В молитвах жарких и непристойных они тоже были честны, никогда не забываясь до «люблю», охраняя стиль своего лепета. Беги, мой милый, беги, — провожает она его, загоняя в себя, как мать загоняет домой загулявшее дитя. И, не понимая смысла чудесного напутствия, он бежит стремглав, претворяется семенем, чтобы проскочить, прорваться в бесплодное женское лоно, дальше, добраться до исходного пункта — может быть, той ночи тридцать девятого, наивного и жестокого замысла, когда другой беглец совершал свое роковое паломничество.

Они идут, они почти бегут по Садовой, Гороховой, по карнизу сквозь обетованную декорацию, предлагающую разыграть патетическую клоунаду; не поднимая глаз, точно побаиваясь снова увидеть себя. Отстав немного, он видит ее располневший зад, проворно шевелящийся под плащом, и мгновенно, как от смертного приговора, бежит вправо, в первую же подворотню, и до ночи, нет, до конца прячется в черном подвале.

А их бог — петербургский Эрос — играет сегодня новую штуку… Достаточно великодушный, чтобы не подводить итоги, он утаивает от них, что в эти ноябрьские дни девяносто первого среди отчетливого гула времятрясения празднуют они тридцатилетие своей любви. Он просто посылает им с сырых небес бутылку водяры емкостью ноль целых и семь десятых литра. Выпив половину, оба разрушены настолько, что один говорит: «Любимая» и повторяет это несколько раз, а вторая, стоя на коленях и плача, благодарит его за счастье. Но здесь он бережно укрывает их от постороннего-взора— уже прекрасных, нагих, скулящих, трудящихся.

ПОЗАБУДЕМ СВОИ НЕУДАЧИ

Опять висит над ним мятежный африканец. Кроссовки желтые, брюки зеленые, с рукавами едва пониже локтей пальтишко синее от какого-то благотворительного фонда, застегнутое на все пуговицы, и высоко-высоко головка, отсылающая к молоденькому динозавру, к шемякинскому Петру, посаженному в Петропавловке. Глубокая живая обида в черных глазах.

— Я жду мою жену. Она — там. Вас позовут, — приходится объяснять в третий раз.

— О’кэй. Там ваша жена. Меня позовут. О’кэй.

Усмехнувшись, парень отваливает к своим. Свои, свои все и повсюду жмутся к своим, его свои — если судить по последним известиям — сомалийцы, они громко беседуют и смеются, позабыв о своем положении или понимая его как-то по-своему. Солнышко, солнышко, и беда на солнышке иная. Скамейка румын, скамейка боснийских сербов, боснийские мусульмане у колонны. Старый китаец один, незаметен.

Казенные коридоры, очная ставка, казнь, он ухитрился не бывать в них десятилетиями, зарекшись когда-то ничего не просить, всякое прошение означало: «Не могу без вас обойтись» и еще более несносное: «Не могу без них обойтись», а он-то мог и обходился. Удивительно, этот коридор не тяготит почти, точно не он сидит здесь часами, кто-то его заменивший, взваливший на себя кошмарную повинность, и после долгих ожиданий, потом объяснений на плохоньком английском короткий стыдок отлипает сразу за дверью. И это, оказывается, возможно, кто бы мог подумать. Здесь в компьютерной памяти его имя, в шкафу папка, папка наполняется, бумажки в ней фиксируют его шаги, движения, приращение новой истории. В какое-либо свое право он никогда не верил («неправовое сознание?», он улыбается), потому, вероятно, иначе просто не объяснить, и лежит теперь так покорно, ровненько, послушно на подхвативших руках. Право разумного младенца и долг соответствовать статусу: являться, ждать, улыбаться, кивать, отвечать, иногда переспрашивать и искренне — да тут уж неважно. — благодарить; быть тем, кем назвался. Иные — верившие? — позволяют себе выражать недовольство и поливать чиновников. Нетрудно представить, что в свою очередь думают, говорят себе и между собой эти благообразные государственные служащие о тысячах, десятках, сотнях тысяч взявшихся невесть откуда братьев — человеках, ждущих, требующих крова, денег, работы. Всякий раз, сидя в кабинете и наблюдая за чиновниками, пытаясь читать в их лицах (лица не слишком удачливых комсомольских работников, даже у пожилых), он ждет прокола. Поймет раздражение, вопль поймет, истерику, но они отменно держатся, или истерика та непереводима. Хорошая зарплата, льготы, гарантии, что не уволят, потом хорошая пенсия, — гуманизм стоит свеч. Иногда он слышит (это уж по-русски) крик-приказ покинуть страну часа в двадцать четыре и, кивнув, поблагодарив, именно-в этот-то крик и поверив, оказывается в баньке на Пушкарской, в жарком сыром пару, или за большим столом в кругу лиц, слушающих его — путешественника? — рассказы.

Он живет лицом на юг, тогда как раньше, теперь понял, был повернут к северу, к Полярной звезде, и Европа соответственно располагалась слева. Оставленное претерпело за время разлуки ряд превращений. Сперва предстало громадной подлой ложью о себе, о мире, о человеках. Истеричка-неумейка, сварганившая из географии и упрямства жесточайшую гордыню, она выла на него, требуя разборок, покаяний-самодоносов, и он бормотал что-то столь же хамское и глупое, точно нелюбой бабе, с которой сошелся когда-то по молодости и слепой похоти. Потом отпустила. Потом вновь возникла, нежная почти и целиком любимая безопасной любовью, суховатым чувством порядочных беглецов.

С бумагами под мышкой, там же сумочка, Людмила выходит из-кабинета. Выуживает из сумочки сигарету, закуривает, откидывает волосы, успевая поймать взгляд, взгляды и по-хозяйски их оприходовать. Ей везет, кровь чиновников помнит рыцарство, и вот красавица полуславянка, укор и отрада стране ухоженных, редко красивых и ничего не обещающих жещин. Бойко и охотно говорит на новом языке, по-здешнему интонирует, упорно осваивает мимику и жесты: губки местным бантиком, вздергивания плечиками— знак размышления? — и улыбка, улыбка. Там, где под тяжестью содержания форма не выдерживала, изнемогала, исчезала, все это было бы кривлянием, опереткой; здесь. . да Бог знает, что здесь. Период этнографических открытий кончался, оставалась добротная декорация, не возвещающая о распаде как единственном уделе смертных, фигуры в ней, он, Людмила — она сосредоточена, она добывает ему серьезный курс в серьезной фирме, она наконец подходит к скамье.

— Что он сказал?

— Попросил обождать.

— Что-нибудь обещал?

— Он позвонил туда, они подтвердили, что не возражают. Ему нужно посчитать, сколько это будет стоить, и переговорить еще раз со своим шефом.

«Сикоко? сикоко?» — вспоминает он анекдот про Василия Ивановича, учащего японский.

— Взгляни, вон там, румын, кажется. Помнишь Соколовского, первого мужа Татьяны? Портретное сходство. .

Вместо румына взгляда удостаивается он. Не сбивай, не мешай, не лезь, заткнись, если не можешь исчезнуть! Не просьба уже, не мольба — приказ. Глаза зеленые, чужие, дикие, чудные. Теперь черед его бунта: портфель, червонец, хлопок дверью, уход к матери, встречи с женщинами, с беззаветными строительницами, потом ремонтницами его бытия, всегда менее желанными, чем женщина эта. Но глаза действительно дикие, он не знает, как в них смотреть.

— Слушай, давай договоримся в последний раз… — он не умеет гневаться и захлебывается, старается говорить тише и от того как-то шипит, — мы свободны, нас, как и раньше, ты слышишь меня, как и раньше, ничего не связывает. .

Открывается дверь, чиновник приглашает ее зайти. У черного юноши, уже часа два дожидающегося приглашения, начинается приступ отчаяния и магии. Он швыряет обидчика в баскетбольную корзину. О’кэй, о’кэй, тот наконец в корзине, восемь раз в корзине, и парень опять плетется к своим. Бледные турчанки, молодая и старая, обе в белых с бисером платках до глаз, в длинных темных платьях, движутся по коридору.

Слова и выражения в самодельном словарике странного подбора. Так, на клетчатой в четверть листа страничке, куда он вперивается, среди солидных научных терминов выведено: «Что-то мы засиделись, за окном уже светает», а чуть ниже: «По-моему, вы сегодня слишком много выпили, умойтесь и оставайтесь-ка у нас ночевать!». «Как и раньше, ничто, ничто», — возвращается к нему, полное грубого смысла. Сказал бы еще никто. Кретин, невротик, зачем, пощади же ее, последнюю няньку и любовницу, никого же больше нет ни у тебя, ни у нее, все здесь происходящее жесткое облучение с неведомыми мутациями, сам вывел, и, поди знай, кто уже ты, кто она, кто завтра поутру вылупится, как ты губками и пальчиками делать начнешь, зачерпни с донышка на пробу, там страсть, сумасшествие, оправдание, сбежал к ней с портфелем, с червонцем, бросив нажитое, дом, дитя, не оглянулся, не пожалел, через два года полтинник, соси же эскимовую палочку, когда-то оброненную и вдруг найденную, глазей, благодари судьбу за негаданную пощаду, славь новые надежды, они, как в детстве, мудро коротки, значит, вновь нестрашны, значит, сбыточны, оттого-то, иначе не объяснишь, от лечения младенчеством, абсурдом, шоком этаким и башка не болит, сами отвалились от висков те кафкианские две дощечки советской работы, и зубы вот отремонтированы, и жить по утрам охота, и жрать, и болт стоит по пробуждении, как у шестиклассника. Вспомнив еще про ногти, отраставшие с заметной быстротой, он рассмеялся, и старый китаец, сидевший неподалеку, поднял глаза. А если она раньше умрет? Он не решился распечатать «здесь без нее», не-сунулся туда, как прежде отказывался видеть себя за бугром, а-, если пускался в путь, возвращался через полминуты с парой открыток: мост через Темзу, Ниагарский водопад. Сказал бы еще-«никто». Подумал о ребенке — что-то вроде мысли о вере.

Появляется Людмила, цветущая и расцветающая, в лихорадочке удачи. Чиновник с папкой тоже выходит из кабинета.

— Туда? — его жена полуповорачивается на тонких каблучках, дергает головкой.

— Нет, нет, туда, — чиновник улыбается.

— Ах, туда… — так честно, живо удивляется она смене направления.

Пальчик, локонок, очарованное пространство, Людмила идет мимо африканца в фэзэушном пальто с так странно беспокоящей ее супруга верхней пуговицей. Парень готов зарыдать, начать национально-освободительное движение и разнести в щепки этот департамент гуманизма.

На этот раз вообще ею не замеченный, слыша, как ее каблучки достукивают в конце коридора, где лифты, стеклянная галерея и новый коридор, он утыкается в словарик. «Уже поздно, я вынужден попрощаться. — Ну, что ж, до завтра!» Потом вскакивает и, толкнув кого-то, мимо китайца, турчанок, румын, африканцев, боснийских сербов и боснийских мусульман бежит по коридору, еще не знавшему такого бесчинства, бесчинством вдохновляемый, догоняет ее на площадке у лифтов, валит — укладывает на пол-и все последующее совершает очень убедительно. Этот господин с папкой и несколько еще стрекулистов не знают, как в нештатной ситуации поступить, потому просто глазеют, за ними плотная толпа любопытных их братьев. Он заставляет ее опомниться, прийти в себя, перейти на честный вой, заклещить каблучками его спину и после каскада судорог и славного вопля затихнуть в бессилии.

Вероятно, разговор с шефом серьезный, это всегда вроде допроса более или менее деликатного. Милость, чтобы не потревожить, покой милостивого и не обернуться страшным гневом, вынуждена быть дотошной, подозрительной, крайне разборчивой. Вероятно, шеф принял их не сразу, и здание огромное, однажды в поисках нужного кабинета они прошли его из конца в конец, вместе с ожиданием у лифтов заняло минут сорок, если не больше.

Он курит, выуживая из словарика глагол, существительное, предлог, поднимает иногда лицо. Красиво седеющий господин в изящных очках, поди угадай разряд несчастья. . Благополучный зевака, которому понадобился зачем-то образ чужой беды? Но образ, похоже, господина не устраивает, чего-то не хватает, он хмурит лоб и много курит, роняя пепел на светлый длинный плащ. Он как будто раздражен недостаточной серьезностью увиденного, неожиданным беды легкомыслием.

Почерк издевательский, но Зубатый не сомневается, что читатель будет жадно продираться сквозь заросли зеленой пасты. «. .переврал этот кладбищенский батюшка и фамилию, и отчество, чтобы ни v кого сомнений не было: бог его истинный, и имя ему Мучительный Абстинентный Синдром. Нинка, чтобы живых пощадил, сверх положенного еще пятьсот рублей ему сунула, но, видно, мало, сокращаться не стал или не мог, привыкши поправляться поутру словами «раб Божий». Опять мы в транспорт и на самый дальний участок, там в соседнюю могилку укладывают, ждем, когда закончат и за Лешу нашего примутся. Зусман жуткий, жмемся друг к дружке, как когда-то жались, только теперь буквально, плечами и боками. Все не старики, а старые, все как из скомканной серой бумаги сделанные, в такую в лабазах пищу заворачивают, потому глядим на себя с нескрываемым интересом, о чем говорить, не знаем, разве что Нинку поздравить, потому что она никак не скорбит, а уже заслуженно отдыхает. Лешенька, как ты, вероятно, помнишь, продыху не давал, в последнее же время так вдохновенно под сукнецо гудел, так заспешил, что и на себя похожим быть перестал, не узнавали. Оттого и впечатление, будто нет Леши давно, давно простились, и по каким-то всем понятным объективным причинам только теперь земле предаем. Те, предыдущие, уже бутылек над свежей могилкой приговорили, хлебцем и яблочком закусили, теперь Лешина очередь ложиться. Вскарабкались мы к яме. Спецмужики с ремнями кирные, косматые, рожи цвета борщей столовских без сметаны, такие наш либерал два века в сокровенных снах видел, как тут в холодном поту не проснуться, равенства не зажелать. Спустили кое-как Лешу, комьев понакидали, закопали по-быстрому. Тогда бульдозер маленький импортный, я сразу тот, шаламовский лендлизовский вспомнил, он прежде в сторонке под парами стоял, поехал, песок со снегом тащит, едва отскочить успели, чтобы всех не закопал. Спецмужики утрамбовали, угрюмо поплясав, место низкое, болотина, ясно, что по весне поедет, провалится, необходимо, по крайней мере, еще столько же песку, о чем один из чертей, старший, по-видимому, вдове и говорит. То есть можно и так оставить, но сами соображайте, рабы Божьи. В общем, за еще песочек, за ездку бульдозера от кучи до могилки, метров пятьдесят это, и за последующую плясочку — три, иначе раковина ваша по весне вниз уйдет, и гробик, возможно, наружу вылезет. Три чего, Нинка спрашивает. А того, того, отвечают, курят, того, а она никак понять не может, что требуется с нее еще три тыщи за куб песку со снегом. Мы по карманам, вместе с теми, что у Нинки были, две с небольшим лихуем наскребли и, счастливые, к мужикам. Они же нас кивочком к бульдозеру отсылают, к хозяину песка и снега. Мы с Димоном туда».

Кабинет? Комната отдыха? Красный уголок местный? Та маленькая гостиница напротив, через улицу? Бред, бред, тотчас озвучившийся ее грамматически правильным любовным лепетом, попутной озабоченностью падежами, но он сделал еще шаг: узнаешь про измену, что тогда? Ну все же, все же? — кто-то канючил, он же подсказывал без ехидства, бережно: хлопнув дверью, обнаруживаешь себя по эту, внутреннюю той двери сторону. Ничего более.

Отшатнувшись, он припал к другой подзорной трубе, там Зубатый с Димоном бегут к бульдозеру. Бульдозер же разворачивается и едет прочь, туда, где контора, где где-то там трудится батюшка. Мы за ним. Погоди, орем, постой, мы завтра, не сегодня, бабки довезем, часы, орем, возьми, две пары, хорошие, «Победа» и «Ракета» с календарем, шапку еще дадим в придачу. Он дальше едет, мы за ним и пробуем теперь не к разуму, но к душе: войди, орем, брат, в положение, вдова, детишки, скоропостижная смерть кормильца на работе. Тут Димон спотыкается, падает, криво встает, шапка теперь в руке, морда в снегу, и, слышу, тянет уже новое: сука, вопит, бандит, пьянь, падаль, смерд, вохра, а я свою партию веду: проникнись, мол, бульдозерист, свойственным тебе и почему-то подзабытым состраданием, друга, понимаешь, хороним, ушел до срока, может, шарф шерстяной возьмешь, а Димон ему, вернее, мне в ухо: мародер, вор кладбищенский! То ли забыл почто бежим, то ли плюнул и после падения решил душу отвести. Так дуэтом, хрипя, и голосим. Я уже с последней подветренной стороны, ты же русский, и мы, погляди, русские, и Лешу хороним, русского, а Димон уже совершенно колоратурно исторические итоги подводит, что твой маркиз или Чаадаев до испуга. Ибо (а знаешь, как славно причинные союзы на бегу на морозе выкрикиваются!), ибо, поет самозабвеннейше, негодяев сверх всякой мыслимой меры, все перевесят, все в свою веру обратят… Подухарились, одним словом.

Возвращается чиновник, своим ключом открывает дверь, кивает юноше африканцу: заходи.

Она зубрила грамматику, он, прикрывшись учебником, сочинял письмо Зубатому. Ужинали, какая-то стычечка — так, событийности ради, повода не вспомнить. Легли за полночь, и опять в ночной реторте ставился опыт. Он хотел к ней, в нее, в живое тепло, и не шевелился, чистейший мальчишеский страх быть отвергнутым, нарваться на отказ. Никогда, кажется, прежде и не знавши такой нужды, такого желания и волнения, он крался к ее телу (она готовила на утро речь, репетируя ее губами), передыхая по пути, прислушиваясь, набираясь духу и следуя дальше. Дополз до бедра, замер, мигом остыл, погашенный холодным случайным словом из нового языка, сорвавшимся с женских губ. Куда, к кому он стремился? Мелькнула покойная мать, пыльный проспект, мужская фигура, спешащая кому-то навстречу.

— Где моя жена? — вышло резко, он и в кабинет вошел без спросу.

Чиновник отрывается от компьютера, разворачивается, кресло на колесиках, он катается на нем от шкафа с папками к столу и обратно. Сигарета, глоток минералки, взгляд цивилизованного естествоиспытателя, все давно открывшего. Кого все-таки он видит перед собой? Они? Ведь никогда и не узнаешь.

— Мне жаль, но я не знаю, где ваша жена.

— Да, да, я понимаю, извините.

— Пожалуйста.

— До свидания.

Сидеть у кабинета уже неловко. Он идет на лестничную площадку, оттуда целиком просматривается коридор с деревянными скамьями, почти уже пустой. Универмаг, чашка кофе где-нибудь, хотя это они себе позволяют очень редко, варят отличный дома. Турецкая лавка, там покупают иногда маслины, брынзу, красный сладкий лук, когда-то он привозил такой из Ялты. На календарях январь, но все застряло в октябре, неслякотная сырость, а сегодня свежий ветер, будто с моря. То есть прогулка. Есть еще полячка, время от времени они встречаются, сварганив себе из жажды поболтать нелепый и веселый язык.

Служащие закрывают кабинеты, идут к лифтам. Внизу за окном огни, сырая тьма медленно падает с небес на светящуюся подстилку. Ввечеру город жмется к махине собора, тычется в его каменный подол. Кружевная торцовая мостовая, магазины, магазинчики, бутики, лавки мясные, рыбные, молочные, табачные, кондитерские, рестораны, ресторанчики, бары, пивные, кофейни, забегаловки; до невольной улыбки-признания — обжитая случайность.

Чужой, стареющий, нищий, он благодарен новому пространству за отраду быть неузнанным, неназванным, не отраженным в его зеркалах. Равнодушие вылечивает тех, кто слишком хотел любви? Безмолвие спасает слишком желавших ответа? Мысль недурна, он решает выпить там, внутри, чашку кофе, выкурить сигарету. Выбирает местечко, входит в ароматное дупло, там поет по его заказу Чет Бакер, но, потоптавшись немного, выходит наружу. Дом уже в двух шагах.

Ей тридцать восемь, он уговорит ее родить. Низочек на Гороховой был заставлен банками с кукурузой, пирамида на витрине, пирамида на прилавке. Банки были поуже, повыше. Он разогревает кукурузу на сковороде с маргарином, садится, выпивает немного водки, жадно ест. Кофе чуток припахивает заспанным женским лоном. Письмо Зубатому не пишется, лезет говорливый бодрячок, слишком пекущийся, чтобы не заскучал, не закапризничал друг; письмо должника. Он любит Зубатого, и оба теперь знают: можно, оказывается, не видеть и не слышать друг друга, можно ничего не знать друг о друге, можно не смотреть друг другу в глаза, можно забывать и забыть; все, все, оказывается, можно.

— Бляди, негодники, — говорит он без страсти, непонятно уже кому.

Он готов, заначил немного денег, чтобы передать другу с оказией, просто написать нынче нечего. По телефону не объяснить, придется идти в полицию. Он решает: идти в полицию, если до двенадцати ее не будет, со словарем пишет на бумажке текст, моя жена и так далее. Турки быстро, густо говорят за стеной. Около одиннадцати, ходу до полиции минут пять, от силы семь, у него есть час, в комнате темно, он лежит на диване на спине. Другого маршрута у нее нет, и, душа или зрячая тень, она крадется черными переулками, площадями, заснеженными садами, повисает над рекой, над мостом, несется вдоль канала, пропадает, появляется в высоких больших комнатах с накрытыми столами и натопленной печкой, оттуда к заливу, в густую теплынь летнего полдня, старые сосны падают навзничь, и пушистая белочка спешит в дюны. «Когда Ева была в Адаме, не было смерти». И дальше из когда-то прочитанного (все, был уверен, непременно послужит): «Если она снова войдет в него и он ее примет, смерти больше не будет». Опять два взаимоисключающих условия, вероятно, переписчики все переврали. Если она уже вошла… Он поворачивается на бок, находит белочку, спешащую в дюны, устремляется за ней и вскоре пропадает из виду. Ночью кто-то укрывает его одеялом, стоит рядом, прежде чем уйти.

СПАСУТСЯ ПИСАВШИЕ ИЗЯЩНУЮ ПРОЗУ

— У С-ва вышла книга, — говорю, кричу.

— Откуда вышла? — спрашивают. Видимо, шутят.

Не «откуда», напомним грубым, непосвященным, самодовольным, дурно шутящим, но «где», «где». Вышла в издательстве.

— Понятно. .

Ничего вам не понятно. Надо родиться гордым сочинителем, надо принадлежать к этому подвиду праздных мучеников, призванных Давно Замолчавшим на особую себе усладу, чтобы понять значение сказанного.

— И что за книга?

Ну вот, сразу, без подхода, без любовной игры, без чуткости и деликатности, которых, быть может, только сочинитель и жаждет. Если нет, так сказать, душевной тонкости, чтобы взять бутылочку, две, поздравить для начала в целом, если нет времени, чтобы сесть потом напротив и просидеть с автором остаток жизни _ Ну, его хотя бы жизни, — так нечего и затевать. Все иначе ведь будет несерьезно, не взаправду, значит, паскудно и оскорбительно. Да и есть ли у вас вопросы, вернее, есть ли терпение слушать только ответы, ибо едва ли хватит у вас таланта даже на сносные вопросы! Нет, нету, не стоит, все равно от вашего любопытства будет разить убийственным равнодушием обыденности, невытравимой пошлостью дармовой и бесплодной взрослости! Не стоит, все ясно наперед, навсегда.

Так вот, у С-ва вышла книга. Могла бы выйти и лет двадцать назад, но не выходила и вдруг, когда оставалось С-ву всего пара лет до полтинника, вышла. Не вдруг, разумеется. Предшествовало этому известное изменение общественно-политического климата, лишь вследствие которого и отважился крайне недоверчивый к таким штукам С-в вылезти из обжитого угла, собрать когда-то написанное воедино, привести в удобочитаемый вид и отнести в издательство. Там нарвался он на редактора с нормальным лицом, да еще и не без вкуса и тонкости, который его прозу не только через полгода прочел, но оценил и стал проталкивать в издательский план. Понимаете? А в плане том по единственному сколько-нибудь действующему закону — закону подлости, места, как всегда, не было, бездарных живых потеснили одаренные мертвые, и С-в, числившийся в живых, опять в план не лез, за что законно клял и живых, и мертвых, и редактора с обманчивым лицом, — те, с лицами привычными, хоть ничего не обещали, и себя, конечно, регулярно, раз в три месяца звонящего и гадким овечьим голоском справляющегося о каких-то там «своих делах», вместо того, чтобы послать, послать его, их, вас, всех к ебене и шагу больше не делать в те коридоры бермудовы, в казнящие кабинеты, — восстановить утерянный пафос своей в общем-то героической жизни. С некоторых пор больше доверявший красоте, чем правде, тайно и понимавший правду как красоту и частенько растолковывавший это Федору Михайловичу, засекал С-в себя, туда ходящего и туда звонящего, на отчетливом уродстве. И заливал всякий раз невыносимую картину акварелями азербайджанскими, армянскими, молдавскими, какие удавалось добыть в вонючих поилках. Того, не без вкуса, ни «нет», ни «да» не говорившего, ввергшего на пятом десятке в похоть юношеских надежд, хотел С-в убить. Но опять не убил, сублимировав, так сказать, честное человеческое свое желание в изящной выделки рассказец, где кто-то кого-то за что-то вроде бы убивает. И когда в очередной раз сказал тот редактор, что снова бьется за включение рукописи в план, тотчас потащил С-в туда и этот новый рассказ, приложил его к рукописи, обидно малой по объему. Тогда же, набравшись духу (новый, новый все-таки климат!), пригласил редкостно порядочного с редкостным к тому же вкусом редактора в кабак, и тот странным образом сразу согласился, ввергнув прозаика в лихорадку сомнений: хватит ли денег, занятых целево накануне у второй жены. В кабак, слава Богу, было не попасть, С-в взбодрился и без куртуазностей предложил взять в магазине или у таксистов, дальше действовать по обстоятельствам. Приглашенный вновь согласился — что ему делать оставалось, и, начав в пирожковой, продолжив в пельменной, закончили они ужин в сквере на ящиках, где и раздали по заслугам всем — от Фомы Аквинского до Рыжего.

— Умру, костьми лягу, но Вас напечатаю! — клялся редактор. — Жизнь положу, но Вас!..

Так сладко, славно, справедливо делалось С-ву от этих слов, что, правду говоря, хватило бы и их, без книжки, коли достало бы у гениального редактора искренности говорить так почаще.

Потом он предложил прозаику ехать к бабам. Однако через некоторое время выяснилось, что речь шла не о конкретных бабах, а как таковых, но С-в, конечно, и к конкретным бы ни за что не поехал, не дурак, давно уже сомнительным удовольствиям предпочитая верность собственной лежанки, к которой, кажется, не попрощавшись, и побрел, прядая тяжелой косматой головой.

Наутро думал он, что совершил непоправимое, смертельно оскорбив порядочного, понявшего его человека, вроде и по харе ему выписал, и узнать было не у кого, и книжке его, последнему, конечно, шансу, кранты; мрак, мрак, и денег безумно жаль.

Но воздалось ему за что-то, может быть, за талант и терпение, за строгую любовь к словесности или за выставленную впервые нужному человеку водку с пирожками, пельменями, сметаной. Позвонил редактор месяца через четыре, так и так, можете даже в среду с двух до четырех аванс получить. Понимаете? Но чем вы, собственно, заслужили, чтобы понять сакральный смысл такого сообщения? Это даровано лишь паломнику, никогда не веровавшему, что спасутся косноязычные, и вот почти дошедшему, доползшему до своего Иерусалима. Все состоялось, все окупилось: обиды обыкновенные, необыкновенные и лютые, нищенство, разборки, ссоры, разводы, срывы, психушки, гнилые ночи в котельных, давнее, не тяготившее уже бесплодие. На излете пятого десятка пришел ответ на позабытый уже запрос: нет, не навечный ты все же истопник, не единственно халявщик красноречивый, вырубающийся после второго стакана, не пугало только для дворовых старух и днем лежащее чудище для жены и падчерицы, которой и трешку-то не сунуть, — нету, никогда нету, а если есть, так сама, доча, понимаешь. Ну, не ответ еще, но сигнал, что принят вопрос к сведению, а уж на том учете надежда безбрежная, чистая, не в пример здешней, замызганной и залапанной, как все, до чего касаются современники, существа случайные по определению. Ужо там без вас. Вот что, если угодно, значила для С-ва книжка, пусть и в неполных двести всего страничек.

Чтобы не нагнетать напряжение и тем более сочувствие, скажем сразу: аванс был выдан, получен, почти целиком донесен до дому, разложен там по кучкам, из которых сразу и пошел на оплату долгов, на пальто жене, на плейер падчерице, на прочее то есть на небольшой! банкет с редактором в чебуречной и вечеринку друзей, которые если и радовались литературному успеху С-ва, так весьма однобоко: может, думали, поуспокоится (думали — от непризнанное™ пьет), жену перестанет мучить, которая и вправду заслужила быть причисленной к лику святых никак не менее, чем, например, младенцы Борис и Глеб. Более того, через два с половиной года вышла и сама книга, успев проскочить в последнюю, возможно, щель известного перпетуум-мобиле, напоминающего устройством тиски, которые, задремав, то ослабит пьяный слесарь, то, очнувшись, тут же в праведном гневе закрутит до полного единства. А уж чем тебя на этот раз расплющит гнетом или свободой, — вопрос к слесарю.

Как те два с половиной года прошли? Вопрос не из лучших, но ответим. Тем более, что не обошлось без приключения.

Покончив с авансом, оклемавшись с удачи, ощутил С-в толчок, возможно, пассионарный. Вздумал он, что не так еще стар, и мертвых почти всех уже опубликовали, и неплохо бы жене и дочери еще что-нибудь к пальто и плейеру прикупить, и вообще. Решил, короче говоря, писать, чего всю жизнь только и жаждал и чему теперь все вроде бы способствовало. Начал С-в рассказ, выходило, как всегда, тонко, художественно. Писал самозабвенно три с половиной дня, после чего обнаружил, что получается про убийство редактора, пусть и несколько в ином ракурсе: жертвой была пожилая женщина с профилем античной камеи. А тут еще узнал про пертурбации в издательстве, про очередное подорожание бумаги. Наконец, путч или что там у них было, будто бы и затеянное родней того слесаря с одной целью: не пустить его книжку, недодать деньги. Обошлось, как известно, но звонить туда С-в опять боялся и к дому издательскому не приближался. Согласен был на молчание, на неизвестность, на любую отсрочку — хоть еще на сорок восемь лет, а уж он, сочинитель, изловчился бы сохранить надежду, донести ее до гроба и в гроб с ней улечься, лишь бы не услыхать роковое.

Но все, как нам уже известно, кончилось счастливо. Книжка вышла, и вот держал С-в ее в руках, римского этого младенца, выросшего в сосуде, на археологической фене лопочущего что-то о своей юности… — но нам ли, великодушным завистникам, об этом судить.

Остальное неважно и будет изложено лишь по естественной инерции рассказа.

Бумага была серая, на ней как будто долго ели или было уже однажды что-то тиснуто. Печать плохая, не иначе, угрюмые типографские машины работали из последних сил и, доконав последнюю страницу с оглавлением, испустили дух, закончив эру.

В три магазина, куда поступила книжка в продажу, С-в не заходил. Имело ли значение, как расходится небольшой тираж вовремя потопа, исхода евреев, — сто лет главных читателей русской литературы. Позвонили ему: две знакомые из поры, когда девушки ложились, прослушав несколько стихотворений Цветаевой, и, как ему показалось, готовые нырнуть в тот пепел; кто-то из усталой родни; кто-то еще из задаром добрых и ничего не понимавших. С-в отшучивался, благодарил, зверел и ждал кого-нибудь из тех, чьи духи толпились тогда вокруг, разъярив на прозу.

Бывало, снилось ему, что книжка не вышла и он отброшен в страшное «до», тогда Он вскакивал и бросался к полке, где покоились тонкие корешки.

Банкет решили не делать — чем кормить? поить? кого? Тот редактор встретиться с С-вым почему-то отказался, говорил как с чужим. С-в решил этому надутому мудаку, наверняка в прошлом сотруднику или стукачу, никогда больше не звонить. Пил азербайджанское и перечитывал свою прозу, дивясь ее красоте, день ото дня все расцветавшей, и отрешаясь в изливавшейся на него любви. Жена боялась новой улыбки, нового оскала на его лице, казавшемся чужим и безумным. Как-то, перебирая добытое пшено, она вдруг закричала С-ву, ползшему со своей книжкой в уборную:

— Засунь ее себе в жопу!

— Это ничего не изменит, душа моя, — объяснил С-в, крадясь вдоль стены, — понимаешь, текст уже там, — он закатил красные глаза к потолку, — и ни одна сволочь его уже не догонит.

Добавим: что от Гутенберга и требовалось.

ПРИСТЯЖНОЙ

Вы работали когда-нибудь старшим инженером по эксплуатации в Парке культуры и отдыха? Я понимаю, в сорок лет это не густо, но на свежем воздухе, среди качелей, каруселей, среди скульптур дискоболов и девушек с веслами не хочется думать о смысле жизни, судьбе, удаче и других щекотливых вещах. Ну а если случается, я иду в павильон кривых зеркал, — там есть одно замечательное зеркало, в котором я становлюсь узкобедрым двадцатилетним юношей с густой копной пшеничных волос и ростом метр восемьдесят два, а благодаря какому-то оптическому эффекту рядом с моим изображением в зеркале появляется длинноногая блондинка, так не напоминающая мне известных. Если понадобится, приходите, только пораньше утром, я вам открою.

В моем ведении карусель, колесо обозрения, пневматический тир, огромные дубовые шахматы, из которых систематически крадут ладью. И еще конюшня. Это — небольшая комнатка, смежная с моим кабинетом. Там живут два шотландских пони. Говорят, что пони редко доживают до двадцати лет, но моим, по-моему, не меньше шестидесяти. Почему-то я их стесняюсь. Эти тихие интеллигентные лошади-травести; иногда мне кажется, что они все понимают и молчат по каким-то им одним известным причинам. С девяти до пяти, позванивая колокольчиками, они неторопливо бегают по парку — катают детей. Глядя на них, я всегда думаю: почему какие-то тунеядцы-обезьяны превратились в людей, а эти тихие трудяги-пони, практически задаром работающие всю жизнь, —нет? Если бы это случилось, то, наверное, мои пони играли бы где-нибудь в Шотландии на виолончелях.

В нашем парке тихо и немноголюдно. Прошлой весной гигантским королем из уже упомянутых дубовых шахмат какому-то гражданину проломили голову (якобы за то, что он сделал ошибку в ферзевом гамбите), и король фигурировал на следствии в качестве вещественного доказательства. Но такое случается редко. Лето прошло спокойно. Наступила осень — мое любимое время года, когда карусели заносит желтыми и красными листьями, когда качели поскрипывают на ветру, а пони в конюшне тихо мечтают о чем-то своем, лошадином, заветном.

В конце ноября директор собрал наш коллектив по поводу ежегодного праздника «Русская зима».

— Что будем делать? — спросил директор.

— Как всегда. Блины, — сказала буфетчица.

— С чем блины? — спросил директор.

— По традиции. С портвейном.

— М-да, — сказал директор, — где наша удаль? Если приедет высокий гость, который никогда не видел нашей зимы, что он почувствует? Он почувствует удаль?

Мы молчали. В нашем маленьком парке не хватало средств для ремонта каруселей. Качели не красили лет двадцать. Утки в тире падали еще до выстрела. Каждый год урезалось количество овса для пони. Чтобы заменить в дубовых шахматах украденную ладью, я систематически платил плотнику из своего кармана. Максимум что мы могли, это блины со сметаной, которую из кефира и цинковых белил готовила наша буфетчица. На большую удаль у нас просто не было средств.

— Нужно что-то исконное, — сказал директор. — Нужно катание на тройках с бубенцами.

— Бубенцы будут, — сказал бухгалтер.

— У нас есть кони? — глядя на меня в упор спросил директор.

— У нас есть пони, — сказал я.

— Сдюжат? — спросил директор.

— Пони пожилые и инфантильные, — объяснил я, — в них нет удали, скорее, наоборот. На первом же километре им станет плохо.

— Все свободны, а вы останьтесь, — сказал директор.

Я остался. Он говорил о патриотизме, о демократии, о каком-то Федоре Степановиче из главка, о неуклонном росте поголовья скаковых лошадей. Потом он сказал, чтобы я пошел и подумал.

Прошел месяц. Мы готовились к празднику: заливали водой горки, расчищали дорожки, подкрашивали стенды и транспаранты.

Как-то утром меня снова вызвал к себе директор. Он был возбужден, как юноша жених перед первой брачной ночью, он барабанил пальцами по совершенно чистому, без единой бумажки столу.

— Они едут! Завтра будут у нас! — сказал он радостно. — Запрягайте!

— Кого запрягать? — спросил я.

— Кого хотите, того и запрягайте! Мы их так прокатим, что они запомнят на всю жизнь! Идите и запрягайте!

Я ушел. Я заглянул в павильон кривых зеркал и дольше обычного стоял у замечательного своего зеркала.

Утром следующего дня ровно в одиннадцать часов к домику дирекции парка, звеня бубенцами, подкатила тройка. Она лихо тащила свежесколоченные сани, покрытые зеленой скатертью. Коренным шел наш слесарь-водопроводчик Николай, мужчина тридцати семи лет в тулупе и в валенках, с непокрытой головой. Первой пристяжной была Анна Михайловна, еще не старая женщина с филологическим образованием, работавшая у нас методистом по культмассовой работе. Она то и дело поправляла вязаную шапочку и очки. Вторым пристяжным в своем югославском пальто реглан, в полуботинках и в ушанке шел я. Через пару минут появился директор. С ним были два гостя. Гости были маленькие, чистенькие, раскосенькие; если один из них встал бы на голову другому, они навряд ли дотянули бы до нашего директора.

Увидев тройку, директор как ни в чем не бывало подошел к коренному, потрепал его по шее, пощекотал за ухом, достал из кармана кусок сахару и засунул его Николаю в рот.

— Садитесь, товарищи, — очень гостеприимным жестом пригласил директор.

Иностранцы переглянулись, забрались в сани, а директор прилег у них в ногах.

— Пошла, залё-отная! — громко, протяжно, всеми легкими налегая на «ё», крикнул он.

Коренник Николай заржал, и мы рванули.

Должно быть, это был красивый бег. Мы шли каким-то неизвестно-новым аллюром. Пристяжная Анна Михайловна семенила, явно не поспевая за коренным Николаем, который шел великолепно, ровно, гордо вытянув вперед голову и шею. Если вам когда-нибудь доведется бежать пристяжным справа, советую не сильно забирать в сторону, чтобы не сбить ход, старайтесь держаться поближе к коренному, но и не очень жмитесь к нему, а то затопчет. Первые двести метров мы прошли благополучно. Директор пел «Эх, мчится тройка почтовая», сентиментальная Анна Михайловна тихонько подпевала. Я размышлял о жизни, о том, что уже не выбираешь, где и кем бежать, и не задумываешься, стоит ли бежать вообще. Самое удивительное, думал я, что. ко всему привыкаешь и в этом диком положении пристяжного уже начинаешь находить даже какие-то приятные ощущения, а, побегав так пару дней, месяцев или лет, наверно, совсем привыкнешь и не будешь уже чувствовать ничего.

В конце первого километра коренной Николай стал довольно часто вынимать из тулупа бутылку портвейна и прикладываться. После здоровенного глотка он радостно ржал и резко ускорял ход. Это выматывало. Анна Михайловна уже не пела, она бежала теперь молча и лишь изредка восклицала, как бы звала: «Второе дыхание, приди, приди…» Вдруг Николай резко рванул влево и, увлекая всех за собой, понесся сумасшедшим галопом. Он остановился у гастронома, сам быстренько распрягся, сказал седокам: «Одну минутку, товарищи!», исчез, но скоро явился с оттопыренным тулупом, впрягся, заржал, и мы понеслись дальше. Вторую бутылку он выпил в два приема и стал резко сдавать. Некоторое время он еще шел, с трудом волоча ноги, потом, обращаясь к Анне Михайловне, которую последнюю сотню метров мы тащили на руках, сказал: «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли, Анна Михайловна?» — и встал. Вернее, лег. Наш директор между тем страстно рассказывал гостям, что катание на тройках-это еще далеко не самое- удивительное, и приглашал приезжать летом. Мы выпрягли Николая, уложили его на скамейку и остаток пути кое-как доплелись вдвоем.

Директор вызвал меня через пару месяцев.

— Летом устроим охоту на медведя, — глядя на меня в упор, сказал он.

У нас в парке не было медведей.

— Сдюжим? — спросил директор.

Я молчал. И чувствовал, как шерсть на моей холке встает дыбом.

ДЕТИ СЛОВ

I. Кто-то полагал и полагает, вероятно, до сих пор, будто мое молчание и затворничество — следствия непоколебимых тайных убеждений, подкрепленных редкостной гордыней. Тут соответствует истине лишь слово «тайных», но подобные «тайны» и существуют потому, что в свое время никто не освободил от них таящего. Когда-то я готов был открыться, жаждал этого, искренне веруя до поры, что могу, должен послужить общему благу. Однако наши «тайны» поведал другой, вряд ли я, малопросвещенный и косноязычный, смог бы сделать это лучше и добросовестнее. К тому же в период мечтаний, надежд и сотрудничества тайна моя собственная заключала лишь самые общие соображения об окрестных камнях, располагавшейся неподалеку стене, ближайшем окружении да несколько вполне конкретных вопросов: мне необходимо было знать, где мама, надолго ли мы здесь, что будет потом, можно ли подать заявку на любимую музыку, дадут ли еще засахаренных личинок.

Словом, когда нас спрашивали, сказать мне было, в сущности, нечего. Потом, когда сказать было некому, я все сильнее сомневался в ценности моих тайн, вместе со мной старевших, и уже не мог представить живую душу, способную проявить к ним хоть какой-то интерес. О понимании, чем-то подобном нелепо и заикаться. На роль жертвы (и одновременно на роль героя) претендовали уже все обитатели сосуда, и, пристройся я незаметно последним в эту очередь за причитающимися жертвам дарами, рассчитывать я мог лишь на то, что меня в ней не заметят и не растерзают.

Спокоен ли я? Лучше так: неужели я спокоен, отправляясь наконец в путь? Вопрос нежный, потому я и задаю его себе, — разве может всерьез спросить такое другой и всерьез дожидаться ответа? В юности мне чудились свет, мишура, дружеские похлопывания по панцирю, симпатии, признание. Слава богу, мне удалось вовремя отделаться от опаснейших грез, замешанных на романтической лжи моего наставника. Помог и случай: как раз в пору мечтаний осколком пивной бутылки (кто-то забросил ее сверху) я повредил себе ножку, с тех пор она не действует; снаружи это незаметно, иначе меня бы давным-давно изъяли. Ножек, будем справедливы, хватает, и движения затруднены лишь частично. Таножка по ночам болит напевно, я называю это печалью ноги. Мне пришлось переоборудовать свое ложе, чтобы можно было лежать, зарывая ее в песок и одновременно вытягивая. Я так привык к этому положению, что мысль о другом камне, где бы он ни был, тотчас вызывает протест во всех многочисленных членах и суставах, похоже на хор костей, орущих: «Ни за что! Никогда!»

Когда-то неподалеку в зеленых камнях обитал еще один из наших, позже я расскажу о нем, а чуть дальше жил Ракуша. Путь к нему лежал мимо коралла. Коралл этот, точнее, обломок, придает нашей обители, во всяком случае известному мне углу, весьма уродливый вид, но все же — и я с этим совершенно согласен— считается исключительно красивым местом; мы частенько собирались здесь потолковать. Чтобы закончить с пейзажем, упомяну еще кирпич, — сколько я помню, администрация долго искала (пока не нашла-таки), по чьей вине этот кирпич оказался среди нашей крайне скудной, но все же флоры, в трансляционную сеть залетала отчаянная ругань по этому поводу, выборы ответственного за преступление, дебаты, кому надлежит кирпич вынуть, затянувшиеся на много лет. Потом о нем забыли, потом объявили памятником архитектуры; до сих пор он на том же месте, округлившийся и позеленевший, не только с пейзажем слившийся, но — вместе с обломком коралла — ставший осью его симметрии.

Итак, я, Ракуша и еще один, его стоило назвать первым, — он был самый старший из нас.

Не могу сказать, чтобы мы слишком дружили, хотя в огромном аквариуме нас, раков, было только трое. И прочие обстоятельства, казалось, могли способствовать дружбе: нас поселили вместе, все мы были самцами, что исключало, по крайней мере, конфликты на почве любовной, мы принадлежали к разряду существ, которых на воле не так просто увидеть, потому особенно любопытных как ребенку, так и взрослому; наконец, на нас, представителей особой, редчайшей разновидности раков (увы, почти исчезнувшей), возлагалась функция небывалая и исключительно почетная, во всяком случае, так нам казалось. Дело в том, что с нашей — говорящих раков — помощью администрация намеревалась привить остальным обитателям навыки речи. Именно об этом в торжественной форме мы были оповещены через специальные передатчики тотчас по вселении. В нашу честь был исполнен рачий гимн, и все это скрасило боль разлуки с домом и страшное удушье, испытанное во время транспортировки: в ящике жутко воняло солеными огурцами и птичьим пометом. Старик — тот, старший из нас, он так и не открыл нам своего имени, и по ряду причин я вскоре нарек его Стариком — чуть не отдал концы, проклинал судьбу, призывал готовиться к самому худшему, впоследствии сперва утверждал, что в ящике нас было четверо — один издох, — а потом, что пятеро. Я ревел, Ракуша возмущался, обещая сразу по прибытии составить протест. Услыхав приветствие, гимн, чувствительный и отходчивый, он про свое обещание забыл, да и кому было подавать протест, не передатчику же, пришпиленному к стеклу.

Повторю: казалось, что общность судьбы, языка, благородство задач — достаточный залог если не дружбы, то взаимопонимания, солидарности и терпимости. Что-то подобное и было на первых порах — мы обживались, обустраивали свои жилища, норовя пособить друг другу, без раздражения выслушивали рассказы Старика о его прежней жизни — довольно странные, если не безумные. Так, он поведал однажды, что несколько лет проживал в такой же посудине, успешно внедряя язык и навыки речи в морских звезд, и обнаружил себя в один прекрасный день избитым и изнасилованным на помойке, откуда чудом дополз до реки, — благо, она оказалась рядом. Мы переглядывались с Ракушей, было ясно, что старик спятил, — как-то не хотелось думать, что он беззастенчивый лгун. Мы жалели его, похоже, еще и совершенно равнодушного к красоте нашей речи, не прекращавшего жрать и выразительно чавкать, когда Ракуша читал поэму о славной и печальной истории нашего племени. Как же красив был Ракуша в те минуты, часы! Хитин его панциря еще не затвердел, и, зачарованный, я любовался легкостью и грациозностью, с которой мой любимец в ритме поэмы — как-то гекзаметрически — двигался по дну.

Всем нам предстояло стать советниками, регулярно записывать свою речь, делать сообщения на различные темы, чтобы потом, специально обработанные, они звучали для бесчисленных рыбок, что разноцветными стайками проносились иногда над нами.

Найдется ли говорящее существо, не мечтающее стать советником? В наших же сердцах это слово возбуждало особый трепет, точно на нем сошлись все надежды.

Помню то утро, прозрачность воды (ее только что поменяли), до дна пронизанной солнечным светом, — позже я узнал, что это был свет специальных ламп, легко справлявшихся с глубиной. Песок, наши камни, коралл, кирпич — все было залито нежным живым сиянием, сливавшимся с моей безотчетной радостью.

Сверху опустились два изящных зонда с серебристыми кольцами на концах. Трансляционное устройство, дав немного музыки, пожелало нам здоровья, хорошего дня и отчетливой речи. Голос самки, по всей вероятности, столь же прелестной, как и ее голос, пригласил Старика и Ракушу на брифинг и аудиенцию. Начались поспешные сборы, оба волновались, Ракуша торопливо чистил песочком панцирь, желая предстать во всей красе. Старика не заботил его внешний вид, задрипанность, так и не стертые следы ящичного помета, мне же очень хотелось, чтобы и он был в порядке, — ведь они представляли нас, — и мне было вовсе не безразлично, какое там, наверху, они произведут впечатление. Когда Ракуша попытался было пройтись песочком по панцирю Старика, тот, ни слова не говоря, тяпнул его по морде; слава богу, у зондов не было глаз, а посетителей впускали позже. Конечно, Ракуша промолчал, я — тем более: рачьи законы не позволяли младшим усомниться в совершенстве старших. Старик недоверчиво косился на безобидное, сразу очень понравившееся мне кольцо, что-то бормотал и доедал поспешно, набив, как всегда, полную пасть. Дурак, ведь самка сказала, что после брифинга и аудиенции будет обед, я не сомневался — шикарный, и что-нибудь вкусное непременно перепадет мне. Потом мы стали его подсаживать. Надо было легонько ухватиться за кольцо, Старик этого почему-то не понимал, полагая, видно, что кольцо ухватит его само, нещадно крыл кольцо, заодно нас и судьбу какими-то неизвестными мне словами, от которых Ракушу буквально трясло. Пособляя Старику, Ракуша поспешно умолял его не говорить ничего подобного там, никогда, ни в коем случае, на что Старик отвечал, что будет говорить только это, ибо только это в состоянии усвоить безмозглые рыбки и только это из всего рачьего языка выдержало проверку временем. Он все же уцепился за кольцо, Ракуша ловко проделал то же самое, и зонды стали медленно подниматься. Задрав голову, зачарованный фантастическим зрелищем, я глядел на счастливцев, пока они не скрылись из виду.

Нет нужды объяснять, как я переживал за них, как гордился за Ракушу, златоуста и красавца, достоинства которого невозможно не оценить, как заклинал Старикана проникнуться ответственностью, помалкивать, лишь отвечать на вопросы, не хватать раньше других еду и, если сделают замечание, не бить сразу в морду. То и дело я поглядывал вверх, ожидая их возвращения, торопя время, понимая, что так быстро они не вернутся, и все равно торопя.

Их спустили под вечер, когда замечательные лампы поубавили мощи, и в спектре их света появились красновато-золотистые тона летнего заката. Еще издали я заметил два шарика порядочного размера — участники брифинга, аудиенции и обеда держали их в ножках. Подарки! И вот Ракуша уже выбрался из кольца. Старик умудрился просунуть в кольцо голову; распухшая от брифинга, она не вылезала, все трое извелись; дотаскивал Ракуша один — я распаковывал шары, где оказалось столько вкуснятины, что я напрочь забыл все вопросы, меня распиравшие. Понятно, я жутко тогда объелся, Ракуша научил меня, как облегчиться с помощью клешни, потом, облегченного, отволок под камень, и поговорить с ним я смог только утром. Старик проснулся в дурном расположении духа, нещадно кого-то крыл, точно не успев доделать дело во сне, но в наш разговор не встревал, лишь, слыша очередной ответ Ракуши, громко, с протяжным звуком вдогонку плевал, иногда на себя.

— Кто там, наверху? — вот был мой первый вопрос.

— Ученые, — отвечал мой идол, испытывая к звукам этого слова беспредельный пиетет.

— Ученые раки?

Почему-то я не сомневался, что наверху родня. Ракуша поглядел на меня строго, очень строго.

— Учеными бывают не только раки.

— Но у них есть панцирь, усы? Сколько у них ножек? На каком языке они говорят?

Видно, я был слишком настырен. Он взял с меня слово, что я больше никогда не буду об этом спрашивать. По серьезности, с которой он это сказал, по чужеватости голоса я понял: его предупредили, это тайна, он не должен ее разглашать, может быть, самую важную из всех здешних тайн, и я прикусил язык. Выдержав паузу, необходимую для полного усвоения его слов, он улыбнулся и стал говорить про единство всех говорящих и сознающих существ, про их долг перед неговорящими и несознающими, про замечательный обед, которым их угостили, помянул Старика — тот пытался кое-что утащить с обеда, хотя шары с лакомствами были им уже вручены; слава богу, никто его выходки не заметил. Я поинтересовался, как они вообще нашли нашего братца. Ракуша ответил уклончиво: нет, кажется, все в порядке, он благоразумно помалкивал, поругивался иногда, но достаточно тихо, как бы вслух размышляя, только на брифинге чересчур громко рыгнул, но таким вещам разумные существа давно не придают особого значения. Большего Ракуша не знал, во время аудиенции с каждым из них беседовали по отдельности.

На следующее утро, в тот же час, что и накануне, прибыл зонд, на этот раз один. Старик с пустым шаром из-под вчерашних подарков стал забираться в кольцо, энергично показывая нам, чтобы помогли. Ракуша бросился помогать, но пребывал в некоторой растерянности, все поглядывая, не спускается ли лифт второй. Старик зацепился и теперь висел, растопырившись и задумчиво глядя поверх наших голов. Зонд, однако, не двигался. Старик не слезал. Тогда голос прекрасной самки объяснил, что зонд прибыл за другим. Старик не слышал. Самка, выждав немного, попросила уступить место. Обождав еще, серебристое кольцо, выглядевшее бесхарактерным, разомкнулось, и упрямец упал на дно. Все случилось очень быстро, Старик лежал ничком, не шевелясь, мы бросились к нему, я орал, Ракуша пытался перевернуть пострадавшего на спину, грозясь попутно сегодня же подать протест. Тут Старик приподнялся и выпустил пространную тираду, состоявшую сплошь из слов, выдержавших проверку временем. Ракуша заткнул мне уши, а когда Старик закончил, поспешил к кольцу, легко за него уцепился, и сказочный лифт пошел наверх.

Пока он отсутствовал, Старик молчал. Похоже, он вообще не умел общаться с детьми и никогда (только сейчас я это заметил) ко мне не обращался. Вероятно, он считал себя важнее ребенка, и я немного жалел, что вместе с нами оказался он, а не кто-нибудь поумнее и посимпатичнее.

Ракуша вернулся вечером, снова с шаром вкуснятины, правда, объемом поменьше. Он был весел, как всегда, приветлив и немножко утомлен. После ужина (мы ели вдвоем, Старик, прихватив хорошую половину пайка, — у своих камней) Ракуша пошел к нему. Я слышал не все, хотя напрягал слух, играя, даже подполз к ним совсем близко. Старик «не показался». Нет, явных претензий к нему не было, наоборот, его нашли довольно оригинальным, и выходку за обедом, конечно, никто не вспомнил, но решения о зачислении его в советники не последовало, возможно, к этому вопросу вернутся позднее. Все, насколько я расслышал, упиралось в его недостаточный КУКР — коэффициент умственного и культурного развития, а также в языковые аномалии. Что это за «аномалии», я не знал, не иначе, Старик выполнил свое обещание и на аудиенции поговорил вволю. Но я ошибался — дело было в акценте. Увы, второй кандидат в советники действительно говорил с сильнейшим акцентом и странной интонацией, речь его смахивала на птичье граянье; слушая его, я оглядывался по сторонам, почему-то не желая, чтобы посторонний (никто в нашем углу не появлялся) услыхал эти модуляции.

Узнав об отказе, Старик не выразил обиды или недоумения, КУКР (с какой деликатностью коснулся Ракуша этого вопроса!) пропустил мимо ушей, но с поспешностью дожрал все, что оставалось от пайка. А Ракуша погладил меня и сказал:

— Нужно учиться, со временем ты тоже обязательно будешь советником, в тебе нуждаются, будет обсуждаться вопрос, не ввести ли специально для тебя должность советника по делам икринок и мальков.

Еще он сказал, что по вечерам будет со мной заниматься. Я обрадовался, только попросил начать занятия с вечера завтрашнего.

И потекли дни. Лампы дарили нам восходы и закаты, ночью струили лунный свет, напевный и тревожный. В положенное время Ракуша отбывал на службу. Я убирал жилище, искал корм (паек почти целиком поглощал Старик) и повторял то, что узнал накануне, — мой учитель беседовал со мной до лунного света, превращая даже наши игры в камушки или песчинки в учение. Возможно, он рассказывал мне то же самое и теми же словами, что рассказывал там, наверху, где его речи записывались специальными приборами и по нескольку раз в день транслировались для рыбок. Он объяснил мне: жажда познания и самоусовершенствования — лучшие качества живых существ. Тогда я осторожно показывал на Старика, а Ракуша отвечал, что нам не дано знать, чем он жив, что у него на душе. Я в свою очередь интересовался, как же тогда исполнять тот священный долг просвещения, если мы так мало знаем даже о живущем в соседних камнях, о его мечтах и желаниях, но Ракуша не замечал этого противоречия, призывая и меня поверить в существование вещей, которые в этом мире уже не обсуждаются. Впрочем, эту жажду — знать — я отчетливо ощущал в себе, точно от того, сколько я узнаю, пойму и запомню, напрямую зависела моя судьба, и именно это угодно выписывающему судьбу достойную.

Ракуша рассказывал о многообразии природы, ее эволюции, о речи и сознании, без которых немыслима подлинная свобода. Я опять подсовывал ему вопрос, на этот раз касательно рыбок, их свободы, представлявшейся мне, по крайней мере, очень красивой, он не слышал, призывая меня представить праисторический хаос, тьму и безмолвие, нелепых и упрямых существ, медленно ползущих к свету и знанию. Я представил, без труда обнаружив в конце процессии и себя, ползущего по крутому берегу куда-то наверх.

Он рассказывал о законах, преимущественно о законах рачьих, — их он считал наилучшими для водных позвоночных, к которым когда-то принадлежали и раки. В адаптированном, так сказать, виде законы сводились к следующему: надо честным трудом добывать корм, не хватать корм, пока не схватит старший, делиться кормом с теми, кто не способен добыть его своими силами, опекать больных и немощных, не смеяться над стариками — старость всеобщий удел, стремиться к достатку, ибо нищий лишен милости помогать другим, не предаваться унынию и скорби — вещам бесплодным, избегать зависти и ненависти — страстей самых разрушительных, не мечтать о себе — ну, не переходить в этих мечтах меры, не подпускать к душе гнева — даже гнев тайный, не говоря уж о гневном слове, тотчас меняет мир и приносит кому-то страдание, все свободное время тратить на обдумывание того, как улучшить жизнь в соответствии с этими законами, свою и общую, а также на созерцание природы, совершенной ее красоты и соразмерности; речь, разум — вовсе не наказания за грех, как полагали некоторые мудрецы, в том числе и среди раков, но счастливейший дар, явленный нам, чтобы к идеалу приблизиться.

Так говорил Ракуша. Даже адаптированный вариант он преподнес столь проникновенно, с такой спокойной верой. . Я искренне пожалел, что его речи звучат лишь в этом аквариуме, а не во всех вообще аквариумах, океанариумах, террариумах, зверинцах.

Моей памяти незачем лукавить, это нам уже ничего не даст. В некотором смысле я всегда был фаталистом — что оставалось? — и затея варганить из прошлого рай лишь потому, что прошлое это твое, ластиться к этому, пусть и единственному, но весьма наивному доказательству собственного существования, не кажется мне достойной. Как и соблазн прошлое уродовать, вымаливая компенсацию в будущем. Однако прекрасно и то, и другое, и любое третье, если это сможет вас утешить, но я хотел сказать о благоденствии, царившем тогда в сосуде. Благоденствии, конечно, не в классическом представлении моего наставника — ведь корм нам швыряли сверху, нам оставалось его сожрать, да и только, но, в конце концов, нас демонстрировали посетителям, те платили за вход, и если учесть некоторую расплывчатость рачьих законов, тем более внести поправку, то благоденствие можно признать вполне легитимным.

Увы, судить обо всем я обречен из угла, из-под камня, и речи моей от начала до конца суждено быть лишь предположением. Так вот, предполагаю, что аквариум наш был очень большой. Посетители двигались вдоль толстых стеклянных стен по специальным дорожкам, тоже движущимся, была и дорожка детская — она располагалась всего ближе к нам, я видел белые кнопки детских носов, прилипших к стеклу. О высоте сосуда можно судить по времени, за которое Ракушу поднимали наверх. Как-то, играя со мной, он обмолвился (уверен, ему не позволялось разглашать подобные сведения), будто, поднимаясь, успевает пропеть рачий гимн. Как-то перед сном я тоже пропел гимн и, представив скорость лифта, пришел к выводу: высота аквариума составляла метра три или даже четыре. Посетители, исключая совсем малолетних детишек, располагались на таком расстоянии от стен, чтобы не отвлекать нас от обычной жизни, и, будучи с одиннадцати утра до шести вечера на виду, мы не замечали их смеха, гримас, указующих на нас пальцев. Воду меняли регулярно, раз в сутки. Невидимые насосы откачивали воду негодную (сейчас не верится, что ту свежайшую однодневную воду кто-то мог счесть негодной) и незаметно вливали новую, прохладную, с привкусом реки, — голова покруживалась от ее свежести и аромата. Приборы поддерживали постоянную температуру. Корм был вкусный, не иначе, его готовили с добавлением маминого молока, собрать его не составляло труда, да еще Ракушины пайки.

Рыбки часто заглядывали в наш угол-, не слишком, правда, приближаясь. Большие — поодиночке, маленькие — стайками, любопытными, настороженными. Одних сменяли другие, всегда еще более неожиданные, я не мог отвести взгляда от этого парада природы, не знающей скупости. Толпившимся вокруг посетителям я посылал совет не проморгать, удивиться, околдоваться непостижимым многообразием и предвкушал их восторг, когда к ним, всегда что-то жующим, направлялась новая стайка, переливаясь на искусственном солнце всеми мыслимыми и немыслимыми цветами. Иногда я воображал, будто и сам участник этих балетов, даже делал что-то ножками, клешнями, деля с ними успех, — по праву не самого изящного, но тоже представителя нашего прекрасного водного мира. И еще эти нити, почти зримые… они связывали все и вся энергией любви, эроса, исключая всякую мысль о грехе. Впоследствии, уже отроком, наблюдая по вечерам игры самцов и самок, я испытывал сильнейшее желание быть с ними, быть посвященным в их простоту, быть любимым так же — за молодость, силу, красоту, той легкой беспредельной любовью, что причиталась всем. И чем сильнее была эта вечерняя жажда, тем полнее я понимал, вернее, чувствовал несбыточность своей мечты, печаль и ревность к счастливым самцам, никогда не задумывавшимся о своем праве на любовь, — а именно его я подразумевал за собой, вероятно, по праву сознающего. Было мукой знать, что никогда не быть мне в их братстве, что, сделай я такую попытку, я буду осмеян за нелепое посягательство, за робкую наглость, за ложь знания, вздумавшего прикинуться неведением, за свое физическое устройство (я вдруг вспоминал о нем), внушающее лишь смех или страх, и я отводил от них взгляд и пятился к себе, к уединению и размышлению, словно только таким образом мог что-то возместить и привлечь любовь, которая им дана даром. Но это было потом, а тогда. . какова была наша радость, моя и Ракуши, когда мы впервые услыхали их лепет. Они еще не переговаривались, еще не пели, но уже говорили, поражаясь первым своим словам, новому чуду. Они пока не понимали, что происходит, испытывая скорее испуг, чем счастье, едва ли понимая, зачем это им нужно. А наша радость была двойной, тройной, неисчислимой: в сосуде зазвучал наш язык, пусть робко и так коряво, что понять слова удавалось с трудом, но то был ворох наших звуков. Ракуша отворачивался, чтобы я не заметил счастливых слез советника.

Вскоре нас посетило странное создание. Не менее странное, чем мы, и после взаимного испуга, потом недоумения, мы познакомились. Он назвался морским ежом (семейство рыб, отряд, если не ошибаюсь, сростночелюстных). Шаровидный, флегматичный, покрытый шипами, беспрестанно удивляющийся и от удивления морщащийся, — острые шипы его при этом двигались. Жутко его удивило и сморщило, что мы так прилично (!) говорим на его родном языке. Я обиделся и хотел шипастому объяснить, что это он говорит на нашем языке, причем ужасно, лучше бы вообще молчал, но Ракуша вовремя сделал мне знак, и я заткнулся: в конце концов, такова наша миссия, почетная, но нелегкая. Он осмотрел наши камни, морщась от непонимания, как же можно в них жить. Это замечание привлекло Старика: сидевший до этого у себя, он выполз наружу, приблизился к сростночелюстному и протянул ему клешню, ожидая, когда тот протянет свою. Еж внимательно глядел на Старика, не понимая, чего тот от него хочет. Тогда Старик пошел к себе, неторопливо запрятал в нору корм, после чего вернулся и пригласил ежа обедать. Еж согласился, точнее, уже покатился к Стариковым камням, но сам Старик не двигался. Чуть позднее выяснилось, что он пригласил ежа па обед к Ракуше. У того был выходной, мы и пообедали вчетвером. Деликатность была ежу незнакома. К тому же еда вышибла из него язык, даже самые основы: он не смог ответить на вопросы, откуда он родом и сколько ему лет, весь потратившись на истребление пищи (мне так и не удалось понять, где у него рот). Видно, я глядел на него слишком откровенно (но уж не откровеннее, чем Старик, который, казалось, вот-вот этого ежа, так поначалу ему понравившегося, прибьет), и позднее Ракуша выговорил мне за это. Каждый волен поглощать столько, сколько он хочет, напомнил он мне, каждый сам должен почувствовать меру, это приходит тогда, когда отдельное существо осознает свою причастность к существам другим, свою невозможность выжить в одиночку и явную выгоду доброты — альтруизм, конечно, прекрасен, но больше похож на какую-нибудь красивую поэму, тогда как подобная выгода есть, на первый взгляд, парадоксальный, но куда как более верный путь к добру, мыслимому реально. Еще он сказал о еже (тот спал под столом), что он милый и способный, что некоторые слова ему даются просто прекрасно. Конечно, ему трудно говорить, труднее, чем остальным, у него, кажется, вообще нет ни нёба, ни языка, ни альвеол, нет даже гортани, тем поразительнее его успехи, но это еще раз доказывает, что способности есть в каждом, нужны лишь благоприятные условия для их развития и реализации, и вот увидишь (это ко мне), что скоро у него пропадет желание жрать до отвала и издавать отвратительные звуки — они попросту несовместимы с речью, даже акустически.

И рачий век не столь уж долог. Детство, юность — как один день. Не дав времени очнуться, наступает зрелость. Старость приходит быстрее, чем мысль о грядущей старости, и только она — старость — по-настоящему длинна.

Прошло время, пришли перемены.

Зонд подавали раз в неделю, потом он стал опускаться еще — реже. Однажды Ракуша замешкался, и кольцо, не желая ждать, уплыло наверх. Советнику давали понять, что в его услугах уже не нуждаются так, как нуждались прежде. Помню, как, начистив панцирь, стоял он по утрам и глядел вверх, призывая зонд опуститься. Мне он ничего не говорил, но у него появилась привычка беседовать вслух с самим собой. Из этих-то бесед я и узнал: он не понимает, в чем дело. Да, он рассказал уже немало, но лишь незначительную часть того, что знал и намеревался сообщить. Работа только началась, у него было множество новых идей, касавшихся законов, вопросов культуры, только что разработанная методика коррекции ошибок — она обобщала результаты наблюдений за развитием рыбок, морского ежа. Он не понимал, почему его вызывают так редко, связывал это с техническими причинами, искал причины в себе, находил — ведь стоит только начать, вечера напролет занимался риторикой и работал над дикцией и все — даже вечерами — поглядывал туда, наверх. Потом он перестал спать и ждал лифта ночью. Когда кольцо опускалось, он обнимал его, как лучшего друга, отца, никому уже не удалось бы его отцепить, а удаляясь, пребывал в таком волнении, что забывал мне помахать. Возвращался крайне возбужденный, не ел, работал над дикцией, упражняясь в основном со словами «все хорошо», «все прекрасно», «надо взять себя в руки и работать», «к черту мнительность». Жажда быть призванным росла вместе с неуверенностью, что его позовут. Кольцо не появлялось, ожидание превращалось в пытку, он совсем перестал меня замечать, осунулся и постарел, стал впадать в забытье, вернее, в новую думу — о будущем, теперь еще и она крала его силы. Однажды, в очередной раз не дождавшись, он предпринял попытку (нет, мне не померещилось, я это видел и вижу до сих пор) подняться наверх самостоятельно, ползти по стеклу. Ясно, чем она закончилась, слава богу, падать пришлось невысоко.

Чем я мог его утешить? Что сказать? Он был прирожденный деятель, участник. Конечно, можно было найти дело и здесь, на дне, хватало ведь дел у меня, у Старика, у других обитателей, которые никогда не служили советниками, довольствуясь, как и мы, функцией зрелища, но то были совсем другие дела — несравнимые.

Теперь, когда я один и хватает времени обдумать все это спокойно, даже слишком спокойно, я полагаю, что именно чувство глубокой общности, кровного родства явилось главной причиной полного разлада в нашем углу. Каждый из нас: брюзжащий! Старик, оставшийся не у дел Ракуша, да и я, распрощавшийся к тому времени с детством, так или иначе это выражая, стали требовать для себя сверхпонимания, сверхсочувствия, сверхтерпения, словно сама судьба, нас сюда закинувшая, обязана была снабдить нас этими сверхкачествами, которые никому из нас не вздумалось бы требовать от нерака. Не желая зла (трудно допустить, что кто-нибудь из нас троих всерьез хотел бы остаться в одиночестве), мы изводили друг друга попреками, придирками, претензиями, сделав мало-помалу жизнь в углу невыносимой. Иногда, впрочем, будто опомнившись разом, себя услыхав или увидев, мы вспоминали о краткости времени, отпущенного нам на чувства и звуки. Тогда мы винились и — уже одна душа — терлись хвостами, но продолжалось это недолго: такие движения отнимали много сил, да и снаружи на нас обращали внимание — мало ли чем это могло обернуться.

Наконец я понял, что единственная возможность разрубить узел, не испытывать постоянного раздражения, не разгребать кучи слов, что громоздились после наших встреч (временами я всерьез подумывал, не была ли наша жизнь только словами, не слово ли было причиной нашего появления на свет и не оно ли нас уничтожит), что единственный способ спастись — это отказаться от общения, ограничившись самым необходимым. Так я и поступил, сразу испытав облегчение. Я не подозревал, что одиночество, просто тишина могут быть источниками радости. Разумеется, мой поступок они расценили как измену, не измену мою — им, но измену куда большую и коварную: то ли вообще всем говорящим ракам, что жили, живут и будут жить на свете, то ли какому-то священному рачьему духу, который последнее время они все чаще поминали. Возможно, такой дух где-то существовал и был прекрасен, но мы трое без устали доказывали, что здесь, в нас, его нет и в помине. Но стоило мне не видеть их подольше, и все их уродства, их вера в свою исключительность (а это доводило меня до отчаяния и было едва ли не главной причиной моего бегства) оборачивались печальными масками, прикрывавшими беспомощность и страх. О возвращении к ним, однако, не могло быть и речи. Я уже оценил преимущества своей позиции: теперь, вдобавок к покою, я мог прогуливаться мимо них или, присев неподалеку, наблюдать за ними со стороны, не разрушая милые, отчасти комические образы, — общение, минутный разговор тотчас бы разбили их вдребезги.

Оба они были мечтателями. Не так просто соединить это слово с существами, способными лишь пятиться, сунуться с ним под камень и тут же не потерять. Но, слегка поразмыслив, придешь к выводу, что место под камнем есть лучшее, благоприятнейшее место для рождения и хранения мечты, что никакое иное место так не способствует развитию мечтательного органа и постепенного превращения в сон, в грезу жизни реальной, не говоря уже о прошлом и будущем. Правда, тогда бы пришлось всех раков назвать мечтателями. Я не имею такого права: не слишком доверяю своим детским впечатлениям, да и, вытащенные теперь на свет, они были бы неизбежно искажены. К тому же у меня есть мнение иное: какая уж там мечта! Место внизу под камнем — идеальная позиция для обретения трезвости, так сказать, реализма и приземленное™, ведь раки почти не видят, что происходит вокруг, или видят такой ограниченный кусок, что и мечта их обречена быть ограниченной и недалекой, связанной лишь с самыми насущными заботами о выживании, сюда и клешни — уникальные приспособления, позволяющие крепко-накрепко цепляться за камни, коряги, все прочее, за что только можно уцепиться. Разве крепкое это цепляние— не признак житейского, если угодно, профессионализма! Что ж, возможно, между этими полюсами (или какими-то еще, вовсе иными — их обнаружит более проницательный наблюдатель) и простирается рачья жизнь, никогда не умещаясь в пределы взгляда, всегда превосходя (и тем дразня до ярости) его естественные возможности.

Старик, обладая несносным характером, лгун и скряга, был безобиден и никому не мог причинить вреда. Казалось, его медленно сжирает болезнь, которую в свою очередь силится сожрать он сам. Даже в дни безмятежные, когда все трое собирались у коралла и мило беседовали, на его морде была мука, даже анекдоты (Ракуша не любил этот низкий жанр, но немного смеялся для приличия) Старик рассказывал, не меняя физиономии. «Вам плохо?» — спрашивал Ракуша время от времени. Старик как будто только этого и ждал, следовала целая сцена, он не понимал вопроса, хотел понять и никак не понимал, глядел на Ракушу, потом на меня, точно видел нас впервые, и заканчивал жуткой улыбкой — так скорбное Знание улыбается из гроба любопытствующему Невежеству. Физически он был очень здоров, у него хватало сил часами стоять у стены аквариума — он упирался в нее передними лапами, задние держали тело: натуральное гимнастическое упражнение высшей степени сложности. Пребывая в этой позе (она вызывала у посетителей восторг, многие ходили специально «на Старика», и я много отдал бы, чтобы увидеть улыбку, которую дарил он этим зевакам), он забывал обо всем, забывал даже вздыхать с протяжным мученическим звуком, способным и мертвому напомнить о неокупных его долгах.

Излишне говорить, что аквариум он ненавидел. Кормили, по его мнению, нас отвратительно, подмешивая в корм всякую отраву. Он утверждал также, что мы жрем совсем не то, что все остальные, пока корм летит вниз, наглые рыбки успевают ухватить лучшие куски. (То была гнусная ложь — всем и всего тогда хватало.) Ему не нравились камни, в которых мы обитали. Коралл наш он вообще не считал кораллом, и все попытки убедить его, что это коралл, пусть не самый красивый, с отломанной макушкой, кончались одинаково: он пучил глаза и давал немного той улыбки — «Да уж не рассказывайте мне про кораллы. .» Рыбки были похотливы, продажны, ленивы, болтливы и (тут я готов был его растерзать) на редкость несимпатичны внешне. Ежа, — разумеется, за глаза, так-то он ластился к ежу, пытаясь завоевать его симпатию, — он не называл иначе, как говнюком и дебилом. Оставалось предположить, что сам беспощадный критик происходил из райских мест и память о них не дает ему покоя. Да нет, все его рассказы, байки и анекдоты не вылезали из пожарного водоема, забитого тряпками, гнилой резиной, металлоломом, баграми и прочим хламом, вплоть до двухосной телеги. Усугубляла картину судьба его родителей, попавших в заборный рукав. Казалось бы, здесь, в тепле и сытости… но нет, Старик опровергал и эту логику, действительно наивнейшую, и вскоре почти все дни напролет уже проводил у стекла, глядя наружу, не замечая прихода ночи, не видя Ракуши, который тоже не спал, дожидаясь серебристого кольца.

Через некоторое время Старик стал стучать клешнями в стеклянную стену. Сперва негромко и только по ночам — я подумал, что он царапает какое-то послание. Но стук делался отчетливее, освобождался от страха — безумец не мог не понимать, что занимается делом опаснейшим. В пространном своде законов сосуда (Ракуша являлся зампредом законодательной комиссии) такой статьи не было, и, быть может, как раз поэтому, слыша ночной стук Старика, я впервые испытал страх, точнее, некое чувство, которое впервые связал с этим словом. Зампред, вероятно, имел поболее оснований для страха и просил, умолял Старика прекратить, даже занес было что-то там для удара, но ударить не смог. Старик колотил еще упорнее, теперь и днем. Прерывался он лишь для того, чтобы подкрепиться, жрал быстро, давясь, как-то еще и дергаясь — от тишины, которую не выносил, от которой вновь бросался к стене? Однажды мне удалось увидеть его, его глаза, полные мечты, страха и вдохновенного безумия. Он успел крикнуть мне, что посудину заколачивают фанерой, что вас (да-да, он сказал «вас») вышвырнут на помойку. Произнес он этот бред бодро, если не весело, точно делился своей мечтой, вернее, ее тенью— ведь такая антимечта была ему совершенно необходима для поддержания мечты прямой (назовем ее мечтой о свободе), во имя которой он и колотил. Что видел он перед собой? Куда стремился?

Тогда я всерьез задавал себе эти вопросы, полагая, что у свободы бывает цель. Если не тот пожарный пруд (Старик трижды пытался оттуда бежать), то целью его паломничества могла быть лишь память о свободе, законсервированная в крови и сокрушающая всякую реальность. Иначе я не мог объяснить отваги этого невежды, напрочь лишенного присущей ракам жажды улучшить этот мир, и, может быть, наиболее рака — если судить по одержимости мечтой.

Казалось, он ослеп и оглох, но это было не так. Корм он по-прежнему видел прекрасно, услыхал и сообщение, зазвучавшее как-то поутру, сразу прекратив стучать. Сообщение в самом деле было неожиданное. Обитателям докладывали, что все они, без исключения, уникальны и несравненны, что их успехи по освоению речи и вообще наук потрясающи и неизбежно будут еще внушительнее, если… тут последовала небольшая лекция о благотворном влиянии на обучение малоедства. Ракуша (он как раз набрасывал тезисы к закону «О нравственности, морали и их отношении к свободе», который собирался предложить администрации, если зонд все же пришлют) был вне себя от изумления и растерянности: подобные комплименты существам, постигшим пока самые азы знания, могли похерить весь его труд, смыслу коего ничто так не претило, как самодовольство. Старик же, дослушав лекцию (тема обучения к концу как-то и вовсе потерялась, расписывали вкусовые качества растворенного в воде кислорода), издал победный вопль и, к ответной радости многочисленных поклонников, уже было заскучавших, саданул в стекло головой.

Что ж, усилия моего наставника не прошли даром, по крайней мере, для меня: Старик наяривал, никаких санкций не было, страх мой прошел, и чтобы не распускаться в дальнейшем, я наставлял себя доверять фактам, а не предположениям и предчувствиям. Кажется, я верил, что Ракушу еще призовут, и вообще желал ему добра, разумеется, молча, сохраняя дистанцию; он тоже немного успокоился, самозабвенно работал, научившись думать с резко задранной вверх головой, уши он затыкал самодельными берушами. Они-то и упасли его от еще одной новости. Старик, разумеется, языков не знал, посему оценить изобретательность администрации суждено было мне одному: готовясь к высокому поприщу, я успел получить у коралла краткий курс языкознания. Так вот, по трансляции наружной стали ежедневно рекламировать группу клоунов— раков, выступающих с новой программой. Призывали не проморгать новинку, ее коронный номер «Веселый стук», подробно объясняли, как пройти к месту уморительного действа и где купить специальный билет. Публика валила валом, но ничто не вечно, да и Старик потихоньку выдыхался, и наши с Ракушей номера были слишком на любителя, я бы даже сказал, на знатока, и, несмотря на удешевление билетов и продажу совсем дешевых билетов семейных, ажиотаж кончился, а через месяц в нашу сторону и вовсе никто не глядел, разве что детишки, проникавшие зайцем.

Рука пришла ночью, вырвав меня из сна, из привычной, без конкретных, образов, грезы о Любви и Встрече. Собственно, пришла боль, ужасная боль, лишившая меня сознания, времени, жизни, оставив, однако, миг, которого хватило, чтобы сказать себе вполне отчетливо и даже спокойно: Рука. Подсказка ждала, стерегла мои сны, чтобы словом, именем возвестить о чувстве или, как тогда, бесчувствии.

О Руке поведал мне Ракуша, когда я подрос и окреп. Он сомневался, нужно ли рассказывать мне об этом, сожалел о своей случайной обмолвке, но я уже не отставал, вцепился, ему ничего не оставалось, как рассказать. Уверен, он бы все равно открыл мне это раньше или позже — Рука была одним из центральных образов нашего исторического сознания, сложившимся в глубокой древности и постоянно обогащавшимся новыми чертами. Даже эволюцию нашей физиологии (ведь когда-то мы были натуральными впередходящими) часто связывают с ним: мы якобы не столько движемся, сколько пятимся. Вопрос чрезвычайно спорный, как и довольно распространенное представление, будто Рука означает Конец, Смерть и Страх и будто жить под Рукой — наш вечный удел. Все куда сложнее, хотя действительно наши законы прямо или косвенно связаны с ней. Большинство раков верило и верит, что законы возникли раньше, а Рука (Ручища, Рученька, Ручонка) появилась позже — карать тех, кто законы нарушает, и — это может показаться невероятным — поощрять, ласкать, баловать законопослушных. Все поэтическое и возвышенное, несмотря на свое многообразие, также, подчас едва уловимо, сводится к двум мотивам: отвлечь от страха, связанного с Рукой, и не позволить хотя бы на мгновение о нем забыть. Героизм мыслится столь же неоднозначно: от священного долга Руку тяпнуть, пусть ценою собственной жизни, до не менее священного смирения, гордого стоицизма — понятно, с тем же самым конечным результатом. Хватает и мистицизма, упомяну лишь о рукопоклонниках, среди которых никогда не было единства, — поклонялись Руке как пятипалой, так и шестипалой, даже, сущее ведьмачество, Руке-протезу; имелись тайнобеседники, водившие по ночам с Рукой, ее духом разговоры о судьбе и сроках; сладкохрустники (некогда, в периоды сильной государственности, сурово преследуемые), смолоду приуготовлявшие себя специальными упражнениями к последнему венчальному хрусту, — они веровали, что хрустнут в Руке не глухо, как инако-верующие, но звонко, музыкально. Отсюда, вероятно, происходят и некоторые, так сказать, упаднические течения в нашем искусстве, разрабатывающие, по существу, одну-единственную тему — хруста, описавшие десятки, если не тысячи, его оттенков, иногда так талантливо, что тонкому читателю, слушателю, зрителю нестерпимо охота тут же хрустнуть самому, «затихнуть в шаловливой. .», как сказано у поэта. Большинство же раков мыслит Руку традиционно, руководствуясь не столько мифами, сколько желанием видеть в ней суд, точнее, кару, которой не избежать, покуда существует зло. Такое мнение всячески поощряется, и незавидна судьба тех, кто иногда (практически ежегодно, в сезон рыболовства и раколовства) осмеливается сказать о Руке правду. Да и что это, в самом деле, за правда, если изъятого уже нет, если он уже никогда не вернется, если так было и будет, если ушедшего будут помнить и почитать живым, коли он знающ и добродетелен, а живущий невежда и бессовестник — все равно мертвяк. Так, без казни и изгнания, и случалось со вздумавшим сказать правду — пойти за своей спесью. Уже понятно, что в сокровищнице нашей мысли напрасно искать что-либо на тему «Жизнь после изъятия», даже декаденты, чьи извилистые пути куда только ни проникали, туда не совались, чуя совершенное бесплодие и метафизическую пошлость такого путешествия. Впрочем, кое-что все же было, но даже Ракуше пришлось порыться в памяти. Речь идет о зловредной ереси, наделавшей некогда много шуму. Смысл ее вкратце таков: изъятый рак вернулся и свидетельствовал. Разумеется, говорить можно не об этих свидетельствах, но о молве, скорее всего, то и была лишь молва, дошедшая до наших времен в крайне упрощенном, вульгарном виде, рассчитанном на экзальтированных простаков, и, что симптоматично, способная захватывать определенного рода умы именно летом, когда раки линяют, нервничают — находятся в состоянии психологической неустойчивости. Так вот, вернувшийся свидетельствовал, будто там — наверху — вечный праздник, вечный свет и вечное веселье. По старинным редакциям — бал и пир с оркестрами, по новейшим — такой же громадный, величиною с мир, кабак с песнями, танцами, горами жратвы и реками пива. Нетрудно вообразить, какое действие это откровение, да еще с многочисленными подробностями, на которые молва никогда не скупится, могло оказать на придонных существ, обреченных на неустанные поиски корма, вечную защиту и куда как скромные радости и мечты, особенно на неумеренно скорбных, неумеренно легкомысленных и на часть молодежи. Бывали периоды (летом) групповых паломничеств наверх, на берег, индивидуальные случались даже зимой, и понадобились усилия нескольких поколений лучших гражданских умов, чтобы объяснить и втолковать легковерным, кого с особым смаком уплетают на том пиру, в том кабаке, кого запивают пивом, прерываясь на пляски и песнопения. Этот труд не пропал даром, да и подкреплялся тем очевидным фактом, что других возвращенцев больше не было, ни одного. Молва, однако, живет, кто-то нет-нет да и рванет наверх: так, в последнее мое речное лето, убег мой двоюродный брат — по последней версии, там вечная дискотека с пиццерией. Об этом событии мне не хочется говорить, посему вернемся в аквариум, где однажды ночью прервалась моя жизнь.

Оклемавшись, ощупав себя, пересчитав ножки и необнаружив калечеств и потерь роковых, я вылез потихоньку наружу и — куда еще? — пополз к кораллу. Там было пусто. У стены тоже. Двинулся к камням, где обитал Старик. Его не было, ямка-постель уже затянулась песком, сделавшись совсем маленькой, ребячьей. Позабыв о сложностях наших отношений, даже не вспомнив об этом, пополз к Ракуше. Он лежал с открытыми глазами, то и дело судорожно вздрагивая. На панцире, на голове было несколько глубоких вмятин. Верно, ему послышался вопрос, хотя я вовсе не собирался ни о чем спрашивать — все было достаточно ясно. «Нет, нет, просто ушибся. .» — он тронул одну из вмятин. И опять все замерло в нем. Я пополз к себе, успокоенный уже тем, что он здесь, жив и что я не остался один.

Через пару дней мы встретились. Он жутко изменился, точно совершил немыслимый прыжок из мужества в старость, а глаза залетели еще дальше — ничего живого не осталось в них. Не иначе, что-то подобное произошло и со мной: заметив меня, он странно, изумленно дернулся и попятился — как от чужого, которого зачем-то впервые увидел. Однако, как оказалось вскоре, перемены коснулись в основном его внешности.

Пожалуй, в ту пору мы были близки, как никогда; находясь на дне сосуда, пребывали еще на какой-то последней глубине единства, лишь нам двоим доступной, единого чувства рачьего, аквариумного, чувства после недавней ночи. Кто мог присоединиться к нам, а, присоединившись, по-нашему чувствовать? Мы не сказали друг другу ни слова.

Некстати пожаловал еж. Исчезновение Старика он воспринял как личную обиду, был уверен, что тот совершил подкоп, что была отвальная, на которую его не пригласили. Постепенно еж разговорился если можно так назвать невероятные, головоломные для слушателя комбинации из пары десятков одних и тех же слов, перемежаемых усердным гудением, иногда гудя целые фразы, но кое-что мы все же поняли. Видя, что никто не собирается ему возражать, тем более с ним спорить, по-своему истолковав наше молчание, он предположил, что Старику лучше бы было оставаться здесь, ибо такого незлобивого и бесхитростного ежика нигде больше не найти. Он искренне не понимал, чего же Старику не хватало и почему он не позвал в побег его — рванули бы на пару, а уж отвальную закатили бы на весь сосуд. «А между прочим…» — искусно вывел вдруг еж, после чего заметил, что Старик был высокомерен, презрителен, говорил ему в глаза одно, а вдогонку цедил совсем другое, считал его, доброго ежика, существом неполноценным, хамом, да так считаем и мы, он знает, а у него, бескорыстного ежика, собственная гордость, и он не потерпит. . Тут мы прогнали его, едва не поколотив.

Все проходит. Прошло время, прошло то чувство. Каждый из нас двоих вернулся к себе. Встречались мы еще реже, чем прежде. У Ракуши были все основания обвинить меня в жестокосердии, хотя я бы назвал это инакосердием. Нас было двое, мы не знали, что нас ожидает. Свою миссию мы, по всей вероятности, уже выполнили (в чем же состояла моя, оставалось лишь гадать). Стекла не протирались, кормили заметно хуже, издохшая рыбка сутки лежала на поверхности, ее не убирали — дело прежде невиданное. Я поймал себя на том, что тоже поглядываю вверх, не появится ли зонд, чтобы забрать меня, нас отсюда и, пусть в том же вонючем ящике, транспортировать обратно — разве не заслужил этого Ракуша, бывший советник, значит, и мы.

Теперь мой эгоизм служил нам обоим: встречи стали опасны, и мы опять были едины — на этот раз в понимании опасности. Памятная ночь доказала: нас, столь разных и непохожих, непостижимых друг для друга, мыслят одним существом, одной душой, одним стремлением. И вот мы не выражали восхищения успехами сосуда — наверное, единственного, что от нас уже требовалось, да еще колотили в стену, да колотили не так, чтобы собирать публику. Не сомневаюсь, Ракуша понимал все это не хуже меня, и мое затворничество избавило его, по крайней мере, от страха, который сопутствовал бы нашим встречам и был бы единственным их итогом.

Он не мог долго находиться под камнем, вылезал, бродил, все еще искал чего-то, что так безжалостно наобещал ему собственный идеализм, администрация и удачи первой поры. Он по-прежнему разговаривал с самим собой, вернее, вел одну беседу с каким-то оппонентом, по большей мере перед ним оправдываясь, но иногда разражаясь проклятиями, умоляя — все того же адресата? — оставить его в покое, не мучить, он ничем ему (им) не обязан. «Прочь, прочь», — твердил он. Он был одинаково жалок, беседующий и восстающий, жалки были все его слова; хорошо, что не опускается зонд, думал я, хорошо, что его не поднимают, не требуют его речи, он мог предъявить только свою растерянность да, пожалуй, отречься от всего, что наговорил когда-то. Если суждено, лучше сходить с ума здесь, на дне. Помню, как слушал он очередное сообщение о примернейшей рыбке, удачно совмещавшей суровую диету с упорной учебой, — не иначе, это была та самая рыбка, которую сутки не вычерпывали. Он слушал, слушал, то испуская стон, то затыкая уши, и слушал опять, будто боялся пропустить хоть слово, желая зачем-то вобрать это поглубже, а может, просто не верил ушам своим и хотел убедиться: все это говорят, и все это я слышу. Подозреваю, что, мучаясь, он все же наслаждался словами — как таковыми. Смею предположить, что он испытывал это страшное наслаждение и тогда, слушая вторую часть сообщения, где нам напоминали: служение общему делу — главная цель всех, без исключения, обитателей, и в сосуде нет места тому, кто не стремится к этой цели.

— Как же так, как же так. . — вопрошал он, повторяя услышанное вслух, переставляя местами куски, чтобы понять смысл сказанного.

Однажды он. окликнул меня. Мы оказались довольно близко, чего давно не случалось, и я, так жаждавший красоты, быть может, некогда и веривший его красоте, а потом уже учености и идеям, мог вновь удивляться природе, способной на такие проделки. Весь он сжался, глаза выкатились, точно выманенные безответной надеждой, голос бывшего златоуста сделался тонким и высоким, как у малолетнего певца — кастрата, — в давние, весьма жестокие времена эти юные калеки тянули сверхвысокие ноты нашего гимна. Потребовалось некоторое вычисление: нас двое, значит, второй — это он. Мы развернулись, не сговариваясь, и теперь находились в не слишком удобной, но единственно годной для беседы позиции — задница к заднице.

— Боже мой, как вы изменились, я едва вас узнал. Вы совсем потеряли нравственные ориентиры.

Тут я снова должен был удивиться и, выждав немного, он продолжал. В голосе, несмотря на странный регистр, была знакомая убежденность и еще новая торопливая страсть.

— Если вы полагаете, что способны жить наугад, по прихоти времени и обстоятельств, вы самым жестоким образом ошибаетесь. Как и мы все, вы — заложник смысла, вы оповещены, и не рассчитывайте на свободу — самую безответственную абстракцию, вечную отраду непосвященных, ведь только они в нее верят, и нет существ более несвободных, чем они. Разве что мы, не умеющие даже убивать себе подобных, в некотором смысле природой проклятые и пытающиеся защищаться своими законами — зыбкими законами разума. Исчезни эти законы, которые мы призваны утверждать как вечные, опрокинь их природа, и мы станем первыми жертвами слепой всесокрушающей страсти — свободы. Вы этого не понимаете или понимаете слишком смутно, а скорее всего, понимать не хотите. Не упускайте единственный шанс, вам дарованный, — подчиниться предписанному долгу, из всех несвобод выбрать эту, тягчайшую и достойнейшую.

Я выслушал его, не понимая, говорит он всерьез или так серьезно шутит. Поясницу мою заклещил холодок, почудилось, что известный предмет повис над нами. Меня будто всовывали в гроб, из которого я бежал, или в того же назначения миф. Все же я попытался проникнуться долгом — разумеется, я не мог утверждать, что никому ничего не должен, но как исполнить, как хотя бы приступить к исполнению долга столь высокого. . Именно об этом я и спросил Ракушу, на сей раз дав ему время на возмущение: вопрос наверняка показался ему еретическим. Ответа не было; я осторожно обернулся, но никого поблизости не увидел. Хотелось жрать, и я приступил к исполнению единственного долга, в котором не сомневался, — поиску корма.

На следующий день он опять возник на моем пути. Осмотрев меня внимательно, пытаясь как-то отыскать те ориентиры, о которых шла речь накануне, ничего похожего не обнаружив, он развернулся и встал в разговорную позицию.

— Всю ночь я думал о вас. Ситуация катастрофическая. Вы у последней черты. Я уже немолод, здоровье, увы, не богатырское. . А сделано так мало! Быть может, в следующей реинкарнации удастся больше, но я не об этом. Если ничего особенного не случится, — тут он взглянул наверх, — если, так сказать, ничто не вмешается в естественный ход событий, вы останетесь здесь один. Без семьи, без потомков, которым можно передоверить свои не-сбывшиеся мечты и надежды, без дела, которое, по крайней мере, могло бы утолить самолюбие, не говоря уж о деятельности, — как говорится, «по техническим причинам» никого из нас к ней уже никогда не подпустят; без веры, без жажды самоусовершенствования..

Не могу сказать, что я не думал о будущем, но что-то — легкомыслие, недостаток воображения, надежда, сама собою натекавшая, образы Старика и стоявшего сейчас рядом Ракуши, настойчиво предъявлявшие возможные варианты судьбы, —уберегало от слишком частых и далеких в те пределы путешествий. Однако картина, только что нарисованная, была удручающа, и, не иначе, уже только легкомыслие спасло меня от отчаяния.

— Я вас спасу, — просто и искренне сказал он. — С завтрашнего утра мы начнем все сначала. Тогда у нас было мало времени, я успел вам дать лишь самые общие вещи, так сказать, грунд-штуфе. Итак, «Общий курс истории», «История права», «Законы», «Логика», «Нравственность, мораль и их отношение к свободе»…

Запасшись харчами, я заполз в свою нору и не вылезал три дня и три ночи. Он стучался ко мне, упрашивал, умолял не противиться очевидному благу, описывал стадии неминучего распада, мне угрожающего, все страшные последствия бесхозной моей гордыни. Он призывал подумать, я думал, он призывал подумать еще, я думал еще и опять приходил к выводу, что единственный закон, который мне здесь нужен, — это закон о неприкосновенности жилища. Все остальное могло пригодиться только ему, способному заклинать свой страх лишь посредством слов. Наконец, он сказал, что мне в самом деле лучше не вылезать, это прекрасная идея, и сейчас он влезет ко мне. Теснота нам не помешает, тут же добавил он и сослался на пример какого-то выдающегося мудреца-правоведа, учительствовавшего, лежа на своих учениках. Он, было, и сунулся ко мне, вынудив меня сказать, точнее, крикнуть, что я позволю себя спасать, когда сам того пожелаю, когда явится тот, кто спасся, — молчанием, словами, воплем, хрустом, когда увижу первое чудо — тишины и спокойного мужества… что-то еще я кричал в том же роде. Я знал, что смертельно его обижаю, но все же закончил тираду, запечатав ее призывом начать героическую миссию спасения с себя.

Наш плач — шевеление складок на морде и ступенчатые всхлипы, такие негромкие обычно захлебы. И вот он плакал, как ребенок, которому обида перегородила жизнь и который всерьез полагает, что все, все кончено. Вероятно, я еще мог поправить дело, вылезти наружу, потереться о его хвост и сказать: «Ну, ладно, валяй, неустанный брат, пойдем, в конце концов, то, что ты предлагаешь, тоже способ переждать жизнь, пойдем». Нет, я слушал его плач, слегка дивясь своему жестокосердию и упрямству, этим боевым знаменам молодости, презирающей чужую слабость и потому не желающей знать милосердия. Кажется, я еще ковырял тогда в носу.

Естественно было бы предположить, что он затихнет, уйдет к себе, прислушается к своему сердцу — единственному авторитету, который я готов был признать. Я желал того ему, нам, — несмотря на легкомыслие и лень, кое-что я все же успел начувствовать и надумать. Видимо, на такой подвиг он был не способен органически, только этим и можно объяснить его новую дружбу— с морским ежом. Они не разлучались целыми днями, совершали дальние путешествия, пару раз Ракуша (я подумывал, не дать ли ему новое имя) не возвращался ночевать. Еж был рад компании — всякая дружба очень ему льстила. Он научился легонько кивать, как кивает тот, чьим мнением дорожат, а вскоре научился не пользоваться этим красивым движением слишком часто и не терять при кивании равновесия. Понятно, говорил бывший советник, еж же кивал и повторял окончания слов или фраз — давал эхо. Рак витийствовал о чести, о благе, о достоинстве, о смысле, истории, о назначении власти, о моделях устроения общества, о законах, о правах и обязанностях, о правосудии, о суде, о морали, нравственности и их отношении к свободе, о служении и поприщах. . «Поприщах», — подхватывал и тянул еж, отводя душу на веселом корне. Оба были счастливы. Проползая как-то мимо, меньше всего желая их отвлечь или им помешать, я угодил как раз под ту часть академической интермедии, где говорилось о пороках. Учитель сделал ученику знак, чтобы тот не пропустил удачу, — лучшего наглядного пособия по данной теме было действительно не сыскать. Что ж, я был вовсе не прочь послужить наукам и полз медленно, вразвалочку, напоминая, скажем, еще и о такой вещице, как наглость. Я уже миновал их, когда рак протяжно, с ферматой (так убедительно никогда бы не вышло у незнакомого с риторикой и существованием стилистических фигур) фыркнул мне вслед. Еж фырчать не умел, возможно, не мог физически, и потому в свою очередь громко сцедил в мою сторону: «Хер моржовый…» О ежик, если бы ты знал, какую полноценную радость ты подарил мне тогда! Словно солнышко живое глянуло, словно воду поменяли, и голова кружанулась сладко, как в детстве, и нежная, конечно же, сразу память, и я, и мы, и Старик, который, похоже, тоже обучил тебя кое-чему. А чего в самом деле безмерно жаль, так это что не взяли Старика тогда в советники, хотя б на часок. Ожил бы наш водный мир, выпростался из косноязычия, стоял бы сейчас над сосудом наперебойный мат, валила бы на диковинку публика со всех миров, себе на потеху и нам на сытную славу.

Через неделю (они где-то путешествовали и только что вернулись) еж постучал ко мне. Я поспешил наружу, надеясь услышать еще что-нибудь из плодов просвещения. Еж, однако, пожаловал по другому делу. Речь он, вероятно, давно забыл или благоразумно решил не полагаться на те вершки и корешки, которыми располагал, потому объяснялся жестами. Он звал меня идти за ним, показывая шипами, всем телом, что вопрос чрезвычайной важности и 1<56

не терпит отлагательств. Мы проследовали к кораллу, где нетерпеливо поерзывал рак. Он располагался к нам задом и в дальнейшем действовал через секретаря: говорил короткую, загодя заготовленную фразу ежу, тот по-быстрому, чтобы не забыть, вываливал ее мне и спешил за фразой следующей. Итак, до моего сведения доводилось, что они с сегодняшнего дня и впредь не являются более ответственными за мою судьбу. (Они — он с ежом, они — раки, они — адепты разума, они — он, — не уточнялось.) Вместе с тем, говорилось далее, существуют обстоятельства, которые не могут быть отданы во власть личного произвола и случайности. Учитывая это, принималось решение:

1. Именем Долга и Традиции обязать меня воспроизвести потомство.

2. Во избежание тупиков, обрывов и провалов в Бездну в генерации следующей воспроизводство осуществить с кандидатурой, указанной в пункте 3.

3. Черепаха Бэлла, отряд пресмыкающихся.

4. Надзор за исполнением решения возложить на ежа морского.

Вопросы, которые я задал после некоторой паузы, были в самом деле крайне глупы.

— А она согласна? А вы уверены, что это возможно в принципе?

— Подите к черту, дурак и формалист! — не без удовольствия передал мне еж; рак уже отваливал, давая понять, что разговаривать нам больше не о чем.

Бэлла, отряд пресмыкающихся, вползала в мои грезы.

Зонд опустился около полудня. Выглядел он не так элегантно, как прежде, — с канатика свисала тина, вместо серебряного кольца было деревянное.

Памятная детская радость шевельнулась в душе, но тут же канула, уже навсегда. Рак тоже не обнаружил воодушевления, наоборот, сперва даже отпрянул, попятился — уже просто по привычке он находился в точке, над которой кольцо повисло, потом застыл, размышляя. Быть может, он подумал, что зонд пришел за мной, и именно такая догадка заставила его сдвинуться с места. Он шел к кольцу обреченно, не сомневаясь, что ничего хорошего путешествие наверх уже сулить не может, однако шел и за кольцо уцепился торопливо, точно боясь, что я сейчас рвану и влезу первый. Лифт поехал — не плавно, но толчками, потом застрял, кольцо стало раскачиваться, потом… я отвел глаза, чтобы не видеть этих полетов, инстинктивно сунул куда-то лапу, ища лапу мамину, и едва поборол искушение взглянуть туда, за стекло. Но жуть приманчива, и, когда я все-таки посмотрел наверх, ни рака, ни кольца уже не увидел. Никогда я не ждал его возвращения с таким нетерпением, никогда не глядел наверх с такой жаждой дождаться.

Довольно скоро он появился в вышине, был отчетливо виден шарик в его клешнях — точно такой же, как когда-то, или даже побольше. Зонд еще немного опустился и стал раскачиваться, сперва медленно, потом сильнее и сильнее, рак, о боже, едва не сорвался вниз, в последнее мгновение чудом успел зацепиться за кольцо задними ножками — ну, теми ножками, которые у нас сзади, и теперь, повиснув головой вниз, с шаром в клешнях летал вправо и влево, то исчезая из виду, то вновь проносясь надо мной, над камнями и кораллом, черный, большой, усатый, пучеглазый. . На этот раз я не совладал с собой и посмотрел туда: хоть и небольшая, но все же толпа неистовствовала за стеклом, не иначе культпоход олигофренов, идиотов и имбецилов по совсем уж бросовым ценам. Страшные рожи бедняг, призванных немного развлечься, прилипли к стене, рты, лбы, носы размазывались по ней, съезжали вниз, не в силах совладать с уморой, и вскоре, смешавшись, кучей корчились внизу, празднуя наконец и свой праздник, на который, я не сомневался, имели право. Зонд уже опустился. Я поспешил на помощь раку, все висевшему вниз головой. Он был не в состоянии разжать ножки, клешни, они намертво сжимали кольцо и шар; в результате пришлось оторвать его вместе с кольцом. Отволакивая его в нору, я подумал, что доживать ему так и придется — вцепившимся, с шаром и кольцом воедино. Подумал, представил и не нашел в том ничего невероятного, точно объем возможного был безграничен и с некоторых пор неуязвим, неприступен для удивления, потрясения — всего, что так именовалось. Да, будет жить, будет ползать, вероятно, медленнее, чем прежде, быть может, каким-то новым способом, — уже уразумелось, улеглось, как чуть ранее, когда летал он на качелях, уразумелась, растеклась и затихла во всеумиротворяющем том объеме привычнейшая, впрочем, мысль о себе — о своей беспомощности: ну, вижу, ну и что, вот-вот, значит, отвернуться и не видеть или не отворачиваться и видеть дальше, ибо. . кажется, ясно.

Но нет, опять нет, да и была это лишь моя игра, скорбная забава ума, никому, кажется, не вредившая. Рак оклемался, во всяком случае, внешне. Двигался прежним способом, разумеется, освободившись от тех предметов, правда, волочил затекшие ножки, и клешни выглядели неестественно, будто протезы, что, однако, не помешало ему отправиться в путешествие, еще и прихватив с собой шарик с кормом: он катил его, подталкивая задницей.

Уж не помню, сколько он отсутствовал. Вернулся вместе с ежом; собственно, о том, что они пришли, я догадался по странному шуму — смеси громкого бульканья и прочих веселых звуков, наш угол ничего подобного еще не слыхал. Мне почудилось тогда, что с ними Бэлла, а если не с. ними, то на подходе, она, несуетливая моя суженая, там, за облачком песка, легким шлейфом тянувшимся за ежом и раком. Нет, не сейчас, мы с ней это понимали, зная цену надежде и уже слившись в этой тайне, в сладком заговоре, не подлежащем надзору.

Учитель, ученик, не знаю, кем уж они теперь были, явились под сильнейшей балдой. О том, что еж употребляет, я знал и раньше. Он сказал об этом в один из первых к нам визитов, выучив назубок не самый легкий глагол и пользуясь им вместо приветствия, ритуальных вопросов типа «как дела», «как поживаете» и прочих околичностей: «Употребляю». «Знаем, знаем, догадываемся», — бурчал на это Старик. Ракуша улыбался чуть виновато, точно употреблял он, и обращал мое внимание на прекрасное ежа произношение. Я не понимал, о чем речь, покуда не увидел однажды, как еж кувыркался, пускал пузыри и не то воевал, не то братался с большим кирпичом, — он показался мне тогда похожим на самоё глупость, хотя Ракуша и тогда связал это с переутомлением от учебы.

И вот, выглянув наружу, я обнаружил следующее: рак стоял на голове, еж, сам едва не падавший, все же изловчился и держал учителя, вернее, уже ученика, за хвост, еще и похлопывал его по спине, призывая прогнуться. Я не подозревал, что раки умеют еще стоять на голове, прогибать спинку, находясь при этом «на дежурстве». (Так — «ну-ну, опять на дежурстве» — говорил Старик, завидев булькавшего, кувыркавшегося ежа. Вероятно, то была реминисценция его детства, прошедшего в пожарном водоеме.) Не иначе, они готовили новую акробатическую программу — по просьбе администрации, по заявке еще одной группы идиотов, по собственной инициативе, какая разница, я желал им только успехов, да, пожалуй; слегка сожалел, что не приглашен в это дело, казавшееся мне ничуть не менее серьезным, чем все наши дела прочие.

Рак между тем не менял своего положения, еж, желая зафиксировать продолжительность стойки, по седьмому заходу считал до пяти, но вдруг счет прекратил и, почти ничего не переврав, громко — для меня — воскликнул:

— Выступает Главный Теоретик! Лауреат! Спешите. .

Рак рухнул на дно, однако тут же поднялся и с криком: «Мерзавец! Ты ничего не понял и никогда не поймешь! Ты глуп и безжалостен! Глуп и безжалостен!» — пошел прочь, оставив ежа в полной растерянности, он искренне не понимал, чем провинился, сделал кувырок, довольно вялый, и пустил пару столь же невыразительных пузырей. Рак, замечу, был абсолютно трезв, да едва ли существовали на свете способы оттянуть его в беспамятство.

Что касается тайны, которую доверил он ежу и скрывал от меня… Он подозревал за мной еще и тупость, безжалостный Ракуша. Безмерно жаль, что даже это не смогло его утешить.

Была ночь, мне не спалось, странное удушье, похожее на вдохновение, томило меня. Я вслушивался в это вещание души, которому лишь и доверял, ибо не знал другого источника благосклонности и любви.

Выползши из норы, я увидел рака. Он лежал на спине, его грудь придавливал камень — один из тех, что составляли наше жилище. Камень был тяжелый и скользкий, немыслимо, как в одиночку удалось ему водрузить его на себя. Окажись поблизости свидетель, он решил бы, что мы делали это вдвоем. Темень была непроглядная, я ползал вокруг тела, камня, как будто ждал подмоги или подсказки. Нет, он еще не был мертв, сердце билось, и камень, как удалось мне установить, лежал чуть выше, полупри-давливая грудь. Не хватило сил дотащить? Убоявшись довершить дело, принялся он камень сталкивать, и силы покинули его уже тогда? На эти вопросы и предстояло мне ответить — сам несчастный уже ничего сказать не мог. Мог ли я предположить, что на мою долю выпадет слышать, как затихает его сердце, а не мое собственное, сердце единственного близкого мне существа, что однажды ночью я буду пытать себя вопросом, что же я должен — найти силы, чтобы освободить его от смертельного груза, или завершить роковой замысел? Ну да, я забывал, чтобы выжить, и вот, как на экзамене, устроенном дьяволом, теперь лихорадочно ворошил законы и предания, мне удалось выудить из памяти даже тайные советы, касавшиеся Руки, встречи с ней (попутно отметив, что в этой текущей жизни никогда их не слышал), но на данный случай не отыскал ничего. Я был плохим учеником, да и предки едва ли сталкивались с подобной проблемой, тем более с ситуацией аквариума — такого слова, кажется, вообще не существовало в нашем словаре.

Сердце его затихало. Дай же мне знак, звук, и я постараюсь понять твою волю и исполнить ее! Если ты сподобился поднять камень и почти дотащил его, найди еще немного сил и помоги мне! С чего ты взял, что мне известен дальнейший путь этого камня, мне, заблудшему и слабому, мне — зиянию, как замечательно говорилось в твоем приговоре?!

Все последующее случилось быстро, точно само собой, и предыдущая сцена, несколько театральная, несмотря на подлинность чувств, осталась беглым комментарием к тому, что комментировать невозможно. Я ухватился за камень, толкнул его, толкнул еще, и через мгновение он был на песчаном дне. Не уверен, что совершил это я. Скорее всего, в решающий момент я исчез, отстраненный иной волей — полноценной, не знающей сомнений, и видел плоды чужого труда.

II. Покамест только сердце — оно билось, билось все увереннее — заверяло, что он жив и жить будет. Панцирь оказался переломленным в нескольких местах, повреждены ножки, на животе, голове, морде глубокие ссадины и вмятины; исхудал он жутко.

Я перевязал его, как умел, промыл раны, вложил в проломы целебную травку, всунул ему в пасть личинок. Он не ел — вероятно, имел еще и мозговые травмы и не мог вспомнить, как это делается. Впрочем, многого тут не требовалось, вскоре он всосал

пищу внутрь. Я тут же подкинул еще, еще, он уже совсем освоился и поглощал корм со здоровой жадностью. Я радовался и напевал песенку о маленьких слепых безусых только что появившихся на свет рачках, прелестную песенку мам-рачих. Вот что, оказывается, смогло пригодиться мне: пяток куплетов да миленький припев. Ни тогда, ни потом не возникало вопроса, зачем я все это делаю. Мне был дарован смысл — больному становилось лучше, дыхание делалось ровнее. Правда, он по-прежнму ничего не соображал, но это уже не казалось следствием трагического события, но больше смахивало на обычную игру: ты уже не спишь, но и не открываешь глаз, обманывая маму, потом откроешь один глаз, другой, потянешься, улыбнешься, отгадывая блаженства нового дня. Раны его быстро заживали.

Что ж, это было замечательное время, время полного самозабвения. Я совершенно не вспоминал о себе, точнее, постоянно помнил, что о себе не вспоминаю, и благословлял этот праздник. Я успевал лишь слегка подкрепиться, чтобы снова заняться им, его здоровьем, его завтраком, обедом, ужином, — перерывов, впрочем, почти не было, все сливалось в один плотный завтракобед-ужин. Я был матерью и не сомневался: это лучшее из призваний и поприщ, доступных самцу, и, зная, как опасно перебарщивать в таких тонких вещах, благодарил судьбу за округлую простоту счастья, уже вполне соответствовавшего моим чаяниям. Смею предположить, что я был образцовой матерью: чадо мое час от часу здоровело, набиралось сил и вот-вот. . тут-то и возникло некоторое беспокойство. Как я уже заметил, возрождался он как-то уж очень яростно. Приближалось неизбежное: не сейчас, пусть чуть позже, он разинет рот не для того, чтобы получить порцию корма, но чтобы сказать слово. По понятным причинам я ждал этого дня с тревогой, другим мамам едва ли известной, и несколько сократил его рацион, дабы подрастянуть этот столь славный период дословья. Но тревоги мои были преждевременны: время шло, глаз он не открывал, а пасть хоть и держал открытой почти постоянно, но ничего, кроме речей желудочных, оттуда не доносилось. Еще через некоторое время, когда, по всем нашим календарям, он должен был произносить целые фразы, а вскоре и приступить к учебе, я обдумал ситуацию и пришел к следующим заключениям: 1) он повредил себе камнем голову, какие-то там наши речевые и сознательные центры, посему обречен лишь жрать, гадить и толстеть; 2) ничего он себе не повредил, все отлично смекает и просто косит — в конце концов, многие борцы за общее счастье тем и кончают, что вполне логично: тебя обильно и, главное, задарма кормят, за тобой прибирают, на тебя глядят с недоумением, как на наборовшееся наконец дитя, и почему бы не принять это за победный итог героической борьбы?

Размышляя над этими двумя вариантами, я пришел к выводу, что меня устраивают оба. Поясняю: 1) если он обречен на молчание и неподвижность, то, убедившись в этом, направив куда положено должное количество скорби, я буду ему верной мамой до последних дней, моих или его — последнее существенно только для меня. Вариант, конечно, трагический, но, поверьте мне, аквариумному раку, изумительный вариант; 2) если этот сукин сын в самом деле косит и решил, прикинувшись одновременно инвалидом и ветераном труда и борьбы, впредь жить на халяву, то, убедившись в этом, направив куда положено должное количество проклятий, я не покажу вида и буду заоотиться о нем до последних дней, моих или его — это уже достаточно существенно и для него, натурального негодяя. Вариант редкостный, абсурдный, но, еще раз поверьте, изумительный вариант. Ибо: 3) вероятнее всего, вскоре он придет в себя, заговорит, и тогда нам с ним придется решать куда более сложные задачи.

Полагаться оставалось на время, и я продолжал трудиться, кормить, врачевать, благодарить осторожно — теперь подмешивал в благодарность вовсе не похожую на попрошайничество мольбу: пусть все остается подольше так, как есть. Просил я за двоих представительнее. А рак (о радость, матери поймут) уже подрыгивал ножками, уже слегка поднимал голову и жрал даже меньше, чем я ему давал, точно почуяв, что вскоре, если не сократится, никогда не сможет сдвинуться с места, даже не будучи парализованным. Сомнений быть не могло: вот-вот он очнется, я ведь приложил к этому столько сил, и наше с ним будущее зависит от облика, в котором он вновь появится на свет, от количества и качества памяти о прошлом и прочих вещей, перечислить которые невозможно. Никаких планов на такое будущее у меня не было. Я давно понятия не имел, кто я здесь и зачем. Возможно, я играл какие-то роли, комические, трагические, безымянные, в сюжете давно известном или творимом заново каждым движением, чувством, словом. Сегодня я был мамкой, кормилицей и прислугой неведомого мне существа, торжественно лежавшего на спине.

Однажды, покушав и опорожнившись, дитя мое открыло глаза. По глазам, как известно, можно отгадать очень много, если не все, мой опыт тут невелик, но весьма доказателен, я имею в виду одну рыбку — еще одну тайну, о которой, если хватит речи, расскажу позднее. Но глаза воспрявшего… Конечно, то были рачьи глаза, не могла же измениться их форма, их вещество, наконец, и цвет глаз казался знакомым, но никакой вести в них не было. Чтобы не обмануться (разумеется, я с детства был близорук), я подошел поближе и наклонился, — нет, информации не прибавилось, я совершенно не понимал, кто лежит передо мной — теперь с глазами открытыми, кто выковыривает из пасти застрявшую там травинку. В очах его не было печали — этого позывного внятного мне сознания, ее не было в помине, ошибиться тут нельзя, уж ее бы я обнаружил даже слепой. Допускаю, что подобное свойство рачьего глаза не вечно, и при определенных обстоятельствах этот фон может исчезнуть вовсе, хотя невозможно вообразить эти тысячелетия, состоящие сплошь из обстоятельств столь счастливых. Странно, подобная окончательная перемена в сторону беспечальное™ должна бы была меня обнадежить, но почему-то я ждал, ждал хоть чего-нибудь еще — ну, вразумительного, но, кроме спазмочек неудовольствия, связанного с застрявшей где-то травинкой, так ничего и не дождался. Нет, то не были глаза сумасшедшего, выпавшего. В раннем детстве в реке я видел сумасшедшего рака, навсегда запомнил его взгляд — странника, бредущего не в пространстве, а во времени. Здесь же, напротив, была норма, да, сокрушительную нормальность — вот что они выражали. Возраст… тут загадок было не меньше, правда, одна деталь кое-что приоткрывала: движение клешнями, то, как он орудовал ими, пытаясь вытащить ту травинку. Жест гармоничного болвана, которому не дано усомниться в собственном совершенстве, в красоте засунутой в пасть клешни. Скорее всего, был он уже юношей — в детях нет этого невыносимого самодовольства, они вынимают такие вещи быстро, опасаясь получить по клешням, ну а взрослым просто лень что-то там вынимать.

Словом, чем дальше я наблюдал, тем меньше понимал, и даже когда он (она? оно? нечто четвертое? пятое?) поднялся со своего ложа, мало что прояснилось. Передо мной было существо крупное, частично склеенное, частично свинченное из вполне добротных с виду частей, двигались они неторопливо, будто пританцовывая или какой-то танец припоминая. Теперь я ждал слов. Мне было даже любопытно, что же я совершил в ту ночь, столкнув камень вниз, исследовательский этот интерес перевесил тревогу и даже все крепчавшее ощущение обреченности. С кем же, так сказать, предстоит… Рак (я уже сомневался, рак ли он, не дикая ли мутация, но вообразить, что и с чем могло так смешаться, не удалось, потому иначе классифицировать его я не мог) тем временем изучал окрестности. Ничто не задержало его взгляда, даже тот камень, даже наш коралл: все припоминая какие-то па, он подполз к нему, пнул мощной задницей, но, не дождавшись ответа, потерял интерес и продефилировал дальше. Меня (заволновавшегося, готового к идентификации, неуверенно улыбающегося) он оглядел так же, как чуть ранее кирпич, — без удивления, без любопытства, без… приставляйте к чему угодно, все сгодится, и пополз прочь, давая понять, что ничего общего между нами нет, не было и быть не может. Побродив еще чуток, он лег, разинул пасть и закрыл глаза — засвидетельствовал, что нечто нас все же связывает.

Заговорил он вечером, заговорил сам с собой, с клешней, с травинкой— не знаю. Вроде бы язык был наш, не наш рачий, а наш сосудистый. Слова как будто знакомые и вместе чужие, под знакомой облаткой привычных звуков неведомая мне воля, которой зачем-то понадобилась уловка речи. Рачьи интонации отсутствовали, как и нам лишь присущие обороты, неповторимые слова и словечки, — до изъятия Старика мы ими пользовались. О содержании совсем коротко: его не было. Во всяком случае, ни тогда, ни впоследствии мне не удалось его уловить. Допускаю, что виноват был я, не способный воспринимать содержание новое, уразуметь эту смесь цитат из радиопередач, официальных сообщений, идиотских стишков и того же качества анекдотов, а также восклицаний, междометий и прочих необременительных для ума созвучий. Напрасно я ждал и чего-нибудь, так сказать, ненормативного, вроде «хера моржового». Вероятно, за сложность и чрезмерную метафоричность было отринуто и это, мне лично до сих пор дарившее благую весть о мире, холодном соленом просторе — вечной усладе хромых беглецов.

Всегда он был в одинаковом настроении, кажется, хорошем. Репетировал танец или целую танцевальную программу. Гулял, возвращался, ел, спал и уходил опять. Чтобы не ломать больше голову, я приучил себя к мысли, что тот уютной памяти Ракуша и этот рак — два различных существа, да, если отбросить всякую диалектическую чушь, так на самом деле и было. Однажды, прибирая его жилище, я подумал вот о чем: а что бы, интересно, я делал, кем прикидывался, если бы он пустился задавать вопросы, и не насчет жранья, спанья, погоды или истории танца (все это его тоже не интересовало), но вопросы иного рода, например, об аквариуме, его назначении, о том, что здесь делаем мы, кто жил до него… Сказать известную мне правду — породить вопросы новые. Ответить на новые — подтолкнуть к стене, загнать под камень или под камень уложить. Бывают ли другие маршруты, я не знал. Солгать — толкнуть туда же: не для того вопрошают, чтобы утешиться ложью, лгать всю жизнь у меня не хватит таланта, а ложь некоторая только удлинит путь. Значит, мне предстояло бы отвечать, а ему — познавать страх. И тотчас ножка моя заныла, и холод заклещил поясницу, и некто в высоких сапогах доставал неспешно свой мешок, чтобы. . На этот раз из холщового удушья мифа меня вызволила песня: мой пел. Он где-то славно подежурил, шел не задом, а передом, пел и еще бранился с ножками. — те еще могли пританцовывать, но идти уже не соглашались. В глазах помещался один вопрос: «Куда бы упасть?». Нет, ничего рачьего в нем не было. Моя драма, похоже, закрывалась. Я взвалил его на спину и поволок спать.

Как и следовало ожидать, у него завелись дружки. Скоро они появились в нашем углу. Крупные, чем-то они напоминали и рыб, и ежей, и угрей, и пиявок, и кого-то еще, доселе не встречавшегося мне ни в реке, пи в аквариуме, ни в снах. Вывелась новая порода существ — со дня основания сменилось, наверное, уже не одно поколение обитателей. Как и самого Мару (мне не довелось узнать, сам он назвался этим не рачьим именем или его так нарекли), сосуд, его, а значит, и их тайна, компанию абсолютно не волновали. Вероятно, это поколение уже и вовсе не имело понятия о других местах, где могли бы обитать и обитали живые существа, где обитали их предки. Эти уже не знали ностальгии — ею, всевозможными се формами был пронизан когда-то аквариум, мое сердце слышало ночами, как улетают куда-то бесчисленные печальные души. Речи, сообщения администрации не вызывали у Мариных дружков ни воодушевления, ни отчаяния, ни даже смеха. Быть может, это было связано и с их физиологическим устройством, и они обладали неизвестным мне органом — чувства, бесчувствия, не знаю, но необычность их ушей, точь-в-точь похожих на динамики наших радиотрансляторов, подтверждала эту версию. Однако собственные речи приводили их в гремучий восторг, восторг свободы, смело украденной. Особо радовались они анекдоту, всякий раз будто встречались с подлинным чудом и, крайне возбужденные, не зная, как быть с нахлынувшим вдохновением, лупили коралл, потом друг друга или пускались танцевать. Еще они пели песни — обычно по вечерам, довольно складно и не без сентиментальности. Еще гоняли какую-нибудь рыбеху покрупнее. Не в пример первопоселенцам, держались они вольно, совершенно не заботясь о стороннем взгляде, тем более, мнении. Но, понаблюдав за ними попристальнее, я заметил: они строго подчиняются команде, которая и координирует движение всей стаи, руководит свободой. Помню их смятение. Все было как обычно, но они не находили себе места, анекдота, песни, сновали нервно и хаотично, как кусочки корма, брошенные в воду и энергично размешанные. Кто-то попытался отколоться и независимо распластаться на дне, но не мог найти позы, бесился и вскоре опять примкнул к стае. Увидав крупную рыбину, проплывавшую неподалеку, они дали врассыпную, но чуть раньше мне удалось их пересчитать. На следующий раз все было иначе: воля, гогот, бравада и безоглядность. Развалившись на дне, они напоминали цветок с причудливыми живыми лепестками, прилегший отдохнуть хоровод, или то был какой-то символ их братства; тогда я их пересчитал еще раз. Так и есть, оставалось выяснить, кто же отсутствовал накануне. Тут произошел один эпизод., Они приготовились слушать анекдот и глядели на Мару, была его очередь рассказывать. Уж не знаю, что там сработало или не сработало у того в башке, откуда выползло, по каким лабиринтам пробралось, но я услыхал несколько старых-престарых слов, которые так много значили для Ракуши. Не помню, что именно залетело в анекдот, «достоинство», «справедливость» или «служение», но компанию охватила коллективная оторопь. Они не знали, что означают те слова, в выпученных глазах не было любопытства, а был страх, чистый животный страх. Заостренные головки, как и голова тотчас осекшегося Мары, мгновенно оборотились туда, где находился один из братьев, внешне ничем не примечательный, разве что его страх и его нетерпение были более собранными, гипнотическими, пробравшими чуть не до костей даже меня. Мара или сообразил, что совершил ужасное, нарушив заповедь их единства, или сам испугался смертельно выскочивших откуда ни возьмись слов; так или иначе, но он, опередив всех, выразил мордой, всем тельцем жутчайшее презрение к себе и к только что сказанному. Вероятно, он знал, как должен поступить, как отречься, чего в таких случаях ждал главарь. Тот повторил его мину, но несравненно чище, искуснее, показав оригинал, с которого Мара снял всего лишь неважнецкую копию. Правда сказать, это было потрясающе исполнено, он предъявил презрение вдохновенное и окончательное, подтвердив мою догадку, что только лицедей с гипнотическим даром может быть главарем, а большее, что может светить прочим смертным, — должность советника при маге-лицедее. Остальные — кто как мог — мигом изобразили, точнее, попытались изобразить то же самое. Я почуял, как и сам потянулся в предложенную маску солидарности, но, убоявшись несоответствий — первой причины всякого уродства, вовремя опомнился и поспешил под свой камень. Мара уже рассказывал анекдот: «Встретились трое: рыба, еж и рак. .» Последовал взрыв хохота, вдохновения, перешедший в вой счастья.

Когда через некоторое время я вылез наружу, было не по времени тихо и темно. Высоко наверху (воду давно не меняли, и трудно было понять, насколько высоко) все было густо окрашено красно-бурым, электричество едва пробивалось сквозь эту гущу, слегка ее позлащая. Облако, казалось, медленно ползет вниз. Сердце мое шевельнулось, точно зацепившись за порожек времен, отбив конец и начало, и, стараясь не глядеть наверх, прикрыв глаза, чтобы видеть только дорогу и не захватить кровавой мглы, я вернулся в нору. С превеликим трудом уговорив Бэллу не спешить, не идти так быстро, передохнуть, быть осторожнее («да нет, ничего не случилось, — и голос обычный, — просто будь осторожнее, осторожнее»), я заснул, а когда проснулся, стараясь отделаться от тяжелого буро-красного с золотистым сна, почуял сильнейшую вонь, вряд ли так нестерпимо мог вонять сон.

Пятно наверху слегка оплыло по краям и было обведено полоской электрического света — чуть более яркой, чем свет окрестный. Пятно стояло неподвижно, большое, продолговатое; на дне лежали очертания хвоста, кусок отчетливой тени. По-прежнему было тихо. Потом я увидел Мару и подумал, что он репетирует новый танец. Движения были мелкие, судорожные. Тогда я подумал, что он репетирует дрожь, почему бы лет, все, все здесь могло пригодиться. Уж не знаю, зачем он смотрел на меня, — чтобы не видеть той хвостатой неподвижной тени? Видок у него был жалкий, очень жалкий и очень рассчитывающий на ответную жалость; похоже, он еще и ревел. Даже если бы, издрожавшись, из-ревевшись, он отдал сейчас концы, он навсегда остался бы для меня репетирующим. Он подполз ко мне и задвигал клешнями, ища защиты, убежища и не зная, куда уткнуться. Кое-как я привел в порядок его дрожащие куски, помог ему меня облапить. Он и повис на мне, и я слышал его, и уловил бы ответ — мне хватило бы сущей крохи тепла и благодарности, но он дарил мне лишь свои судороги, свой страх. Что ж, трогательной сцене возвращенияне хватало какого-то штриха, и, поискав удобное место для своего носа, я впечатал его в компактный Марин лоб — вонь к тому времени стала совсем невыносимой. Отогревшись, успокоившись, он оттолкнул меня и раскрыл пасть. Нет, он не мог меня огорчить, не мог обидеть. Пожалуй, он мог меня прибить, и тоже без умысла, прибить репетируя, прибить по долгу солидарности, как прибили они ту рыбину, болтавшуюся теперь наверху. Покамест он разинул пасть, и я благодарил его за такой ответ, и пошел собирать ему корм. Старался я, как мог: выискивая из одинаковых личинок ту, что пожирнее, уже набрав достаточно, тут же рассыпал добычу, чтобы поспешно, а на самом деле растягивая наподольше каждое движение, собрать снова. Вероятно, я перестарался — накопилось слишком много впечатлений, которые необходимо было забыть, и, забывая их по очереди, я забыл и про Мару, напомнившего о себе священным криком: «Жрать!»

Ко всему привыкаешь, привыкаешь даже к себе, и вот это действительно безысходно — весь отмеренный тебе срок быть с самим собой, с собой засыпать и просыпаться, видеть одну и ту же физиономию, которую ты не выбирал, от которой раз и навсегда отшатнулся бы, будь она не твоя; слышать биение одного и того же сердца, таскать одну и ту же голову, что-то бормочущую, — оказывается, это мысли, к ним тоже привыкаешь, как к предметам или живым существам; иметь одно и то же тело и соразмерный ему способ движения; тащить за собой сквозь годы одни и те же маленькие тайны, скрывать их от других, даже если их никто не замечает, — ведь едва ли есть на свете что-нибудь великодушнее равнодушия; знать правду о себе и знать, что самый искренний смех над собой ничего не изменит, не исправит ни одной твоей черты, — будь природа повнимательнее, она бы учла эту способность капризнейших тварей иронизировать над собой и, скажем, даровала бы им красоту, дабы хоть отчасти избавить от высокомерия и гордыни. Так что вовсе не составит труда привыкнуть иногда к чему-нибудь новенькому, скажем, к запаху, который стоял теперь в сосуде. Трудно поверить, что такая большая красивая рыба, наша слава и гордость, могла так безжалостно смердеть. Но согласен, это уж многовато — отвечать за запах, который ты будешь издавать, когда тебя убьют. Обычно администрация сразу реагировала на такие вещи, ведь мы были призваны внушать мысль о совершенстве природы живой, а не мертвой.

Прежде я уже говорил об основных задачах и целях сосуда, но, насколько можно было догадываться, отсюда, снизу, степень важности этих задач менялась по мере процветания. Любопытство— та же утроба, только стократ капризнее, —тут утолять приходится не природную необходимость (природа, напомню, не знает скуки), но жажду совсем иную, лукавую и безмерную. Без сомнения, наш огромный сосуд верой и правдой послужил этой жажде, благородному делу ее утоления, но мало-помалу интерес к нам иссяк. Похоже, та группа олигофренов была последней группой разумных существ, которых удалось сюда заманить. Факт не слишком лестный для самолюбия, в том числе и моего, но понятный: не вечно же глазеть на одно и то же, пусть даже весьма пестрое и нечто лопочущее, в конце концов, наскучит наслаждаться отраднейшей мыслью, что ты, слава богу, не еж и, тем более, не рак. Непременно захочется сделать новое открытие — что ты не кто-то еще. Однако новенькие если и прибавлялись, далеко не в том количестве, чтобы поспеть за ростом культурных потребностей посетителей. Повторяю: дела сосуда мог улучшить только Старик, не взятый в свое время в советники по причине низкого КУКР, но, разумеется, кардинальных проблем не решил бы и он, точнее, его лексика. Постепенно все наши тайны (я говорю о внешней стороне, доступной взгляду снаружи) стали известны, возможно, многие поняли и главную: нашу неспособность самим себя прокормить, то есть полную зависимость всех и каждого от швыряемого администрацией корма.

Тут стоит вспомнить еще об одной нашей функции, если угодно, роли. Мы были призваны служить аргументом в каком-то споре, возможно, споре с другим аквариумом или зверинцем, свидетельствовать о чем-то, прежде не виданном. Увы, время показало, что свидетельствовать мы можем лишь о самих себе, и ученым оставалось осмыслять, трактовать и превращать в аргумент способность обитателей рождаться, испытывать страх, что-то лопотать и дохнуть, не имея ни малейшего представления о цели всех этих действий. Трактовать такие маловыразительные обыденные вещи нелегко, требовалась изрядная хитрость — оппоненты могли свободно проникнуть под видом посетителей и всегда составить свое собственное мнение. С экономической точки зрения, это было все же выгодно — пусть оппоненты, даже враги, ну посетители, пополнявшие казну, но в остальном, конечно, крайне нежелательно. Но даже с врагами — оппонентами — выручка была крайне скудная, и в какой-то момент перед администрацией встала новая задача: как-то сбалансировать цели, то есть кому-то нас показывать, но сделать так, чтобы никто ничего не увидел. На каком-то этапе ей это удавалось, и идея, будем же справедливы, была замечательная, лишь безалаберность конкретных исполнителей позволила мне сообразить, в чем дело, да восхититься изобретательности наших кормильцев, придумавших такую штуку. Если не ошибаюсь, это было в ту пору, когда рак занимался просветительством, внедряя в ежа понятия возвышенные, гражданские, а я научался не слышать речи, их и репродукторов, различными приемами, в том числе специальными медитациями (заимствованными частично у сладкохрустников), добивался того, чтобы они (речи) входили и выходили из меня специальными обводными каналами, не задевая сознания. Замечу, работа моя шла успешно, хотя поначалу и трудно: надо было задать направление, пробить, так сказать, вход и хорошенько укрепить начало тоннеля, зато потом энергия слов уже работала сама, сама бурила, и вскоре я уже почти ничего не принимал к сердцу, разве что к сведению. Так вот, в ту пору трудовых будней из внешнего репродуктора стали раздаваться рекламные сообщения, призванные сделать экскурсию более живой и содержательной, а также рекомендации, как лучше и удобнее разместиться по периметру сосуда, чтобы избежать толкучки, драк и травм. Мне стало любопытно, я подполз к стене и глянул наружу. За стеклом была огромная толпа, восхищенная, очарованная нами буквально до неподвижности. Эти сообщения повторялись каждый час, они присоединились к сообщениям и речам остальным, образовав комплексную бригаду, которая и трудилась в моем тоннеле. Однажды по вине диктора, не пожелавшего ломать язык на иностранных словах, или по недосмотру переводчика, не пожелавшего заглянуть в словарь, в текст сообщения проскочили выражения: «техническая причина», «смотровая площадка», «господа, если вам плохо видно, вы можете взять напрокат бинокли…» По отдельности все они были мне знакомы. Сочетание «по техническим причинам» употреблялось очень часто — когда не давали корма, дольше обычного не меняли воду, когда вместо шланга с водой подсоединили рукав с нечистотами, в результате чего передохли наиболее нежные экзотические существа, в их числе редчайшая рыбка, привезенная накануне из юго-восточной Азии. Неизбывная скорбь не позволяет мне распространяться об этой катастрофе, но и тогда нам объяснили, что виной всему «техническая причина», — это сразу утешило всех, включая родню погибших. (Между прочим, одна из песен, которые сладкогласно тянули по вечерам Мара и его братья, так и называлась: «Техническая причина», она была подарена нам после катастрофы с нечистотами, и смысл ее сводился к тому, что никакая, даже самая серьезная причина нас уже не остановит. Обычно она исполнялась в связке с несколькими анекдотами, один я даже запомнил: «Встретились как-то двое, рыба и еж. А где рак? — спросила рыба. Его нет, по техническим причинам, — отвечает еж».) «Смотровая площадка» — это было что-то новое, но, памятуя о страсти администрации к загадочности и монументальности, я допустил, что так теперь называются ноги посетителей. Что касается бинокля, — почему бы, в самом деле, было не взглянуть на меня наконец в бинокль? Обработанная таким образом информация устремилась в тоннель, где и забылась бы ударным трудом, не случись накладка со светом. Когда-то свет над сосудом горел постоянно, вероятно, сильные специальные лампы благотворно действовали на климат и стимулировали развитие речи. Потом — по техническим причинам — свет стали выключать на неопределенное время, уменьшив вдобавок количество и мощность ламп, оставив в конце концов единственную тусклую лампочку, отраду мух и комаров, она светит нам и по сей день. В описываемый период имелось несколько таких ламп, но зато на время экскурсий вспыхивал свет яркий и праздничный (мы использовали его, чтобы почиститься, помыться, запастись кормом), его гасили на последнем дикторском слове. И вот однажды экскурсионный свет вспыхнул без экскурсионной речи. Случилось это ночью, я сразу проснулся, вылез из-под камней и, пока наверху не спохватились, отчетливо видел толпу, застывшую у стены все в том же состоянии полной (до неподвижности) очарованности. Воистину ни одна их тайна не могла устоять перед технической причиной. Все было ясно, ясно даже мне, хитрому лишь постольку, поскольку живому: смотровая площадка бог знает на каком расстоянии от нас и бог знает для кого, для них и бинокли, а здесь, за стеклом, где прежде бывали посетители, забор и намалеванная на нем картина паломничества, призванная поддерживать в нас ощущение собственной незаурядности и не дать забыть о своих ролях. Да только помнил ли еще кто-нибудь о них? А забор так и остался стоять, понемногу заваливаясь, вместе с отсыревшей, расплывавшейся и падающей навзничь толпой. Не могу сказать, что открытие, сделанное тогда мною, сильно меня обрадовало, пожалуй, наоборот, и, если бы мне предложили обмен, я бы поменял правду на иллюзию — по техническим причинам.

Оставшись без посетителей уже всех разрядов и мастей, связанных с этим вопросов экономических, сосуд сделал решительный шаг к свободе. Отпала масса тягостных формальностей — вроде необходимости хоть иногда менять воду или убирать плавающую на поверхности дохлятину. От последнего нас всегда оберегали по-матерински заботливо и по-отцовски жестоко: мертвечина внушает известные мысли, венцом которых может стать желание получать достаточно корма при жизни. Посему в сосуде всячески старались поддерживать атмосферу вечности и бессмертия, специалисты зорко следили за состоянием фауны, и, если кто-то собирался почить, его тотчас удаляли. Понятно, в таком диагностически тонком деле не обходилось без ошибок, сплошь и рядом изымали не усопших, а прикорнувших или просто задержавшихся у поверхности. Случалось, какой-нибудь рыбке выпадало счастье скончаться самостоятельно, это вызывало гнев — ведь своим частным поступком она дискредитировала идею вечности, и тогда своевольницу вышвыривали специальным сачком.

Что ж, времена изменились, и мертвая рыба все лежала наверху, и тень ее здесь, на дне, разбухла и оплыла. Никаких экзистенциальных мыслей не возникало — ведь было ясно, что корма не дадут все равно. Но что это все могло означать? О нас позабыли? Нас бросили окончательно? Другие дела и заботы отвлекли наших благодетелей?

Я был слишком стар и трезв, чтобы ждать благих перемен или думать о переменах к худшему. Однако кормиться и кормить Мару становилось все труднее. Корм кидали редко, кидали мало, голодные рыбки дежурили наверху и расхватывали почти все. Выручала съедобная мелочь, имевшаяся на дне и в камнях. Мой фырчал, воротил морду, но съедал все, даже травинки, которые я размельчал и подмешивал к остальному. Он потанцовывал, хотя окончательно от дрожи еще не избавился. Вновь объявилась компания. Они переговаривались почти шепотом, песни свои пели вкрадчиво, точно романсы, анекдотов не рассказывали, а водили вокруг тени хвоста убиенной хороводы — со склоненными набок головками они выглядели сущими деточками. Сколько я ни старался разглядеть вожака, теперь его могла бы выдать эталонная безгрешность, найти его не мог, все были деточками в равной степени. Иногда они вдруг задирали головки, желая сказать;- да вот же мы, здесь, певцы и хороводцы.

Я не желал им зла, ибо не желал им ничего, но безнаказанность, эти пляски вокруг тени убитой… Существо, склонное к переоценке своей персоны, непременно бы решило, что эти таинства совершаются для него. Не знаю, какой вывод бы за этим последовал, вероятнее всего, избыток впечатлений просто вывалился бы через заднее отверстие; не знаю, могу лишь засвидетельствовать, что, когда на следующий день я вновь услышал их безоглядный гогот, со мной это произошло и вовсе без всякого вывода. Едва ли я боялся смерти, скорее, меня беспокоила форма, пластичность, этого перехода, образ переходящего — я знал, что буду этот образ видеть, покуда видеть будет суждено. Перспектива, что столь, значительный для меня миг может стать финалом их анекдота, меня не устраивала. И вот — понимаю, как трудно в это поверить, — я услышал, как призываю закон. И не какой-нибудь закон совести, но подсовываю администрации самую недвусмысленную и суровую скрижаль и произношу при этом страстную речь о законе.

К счастью, у компании появились новые интересы. Это были совместные выступления с группами молоденьких рыбок, невольным свидетелем которых мне довелось оказаться. Когда впервые они попались мне на глаза, я не понял, что происходит, так причудливо это выглядело, но потом все же сообразил: компания ехала верхом на юных рыбках, или рыбки ехали на отроках верхом — все были соединены попарно, и узел каждого соединения располагался под рыбьим хвостом. Они пронеслись надо мной с песнями и междометиями, я пожелал кавалькаде удач и новых междометий, а сам предался воспоминаниям. Ракуша был на службе, Старик подремывал у коралла, я что-то мастерил и не сразу заметил парочку, пристроившуюся неподалеку. Обычные рыбки, он и она. Я старался туда не смотреть, опасаясь узнать что-то такое, чего лучше было не знать. Старик же разглядывал парочку с пристальным любопытством и даже подполз поближе.

— Ну вот, я же говорил… — комментировал он их движения, — я же говорил, что будет… Если раньше они только метали икру, ни с кем не слипаясь, то скоро они воообще перестанут метать икру, а будут только слипаться, слипаться и слипаться. . Кто сказал, что конец света уже наступил? Я сказал. Кто сказал, что даже конец света им не дано заметить и длиться он будет до тех пор, покуда на слипание не уйдут последние силы? Я сказал..

Я пропустил мимо ушей его очередное пророчество, старался спокойно заниматься своим делом, но ничего не получалось, происходящее поблизости мешало сосредоточиться, странное волнение, совсем не похожее на робкое волнение моих любовных снов, охватывало меня. Я не знал, что они делают, ибо никогда не знал этого чувства, но испытывал неприязнь к самцу, все крепчавшую, и вскоре был совершенно уверен, что он причиняет прелестной рыбке, нежной героине моих снов, только боль, что она мечтает освободиться, что ее останавливает лишь страх перед наглой силой, и ее уступчивостью, ее ответной страстью был этот страх, ничего больше. Именно это я и прочел в ее воспаленном взгляде, когда отважился поглядеть туда еще раз. Тут-то я и издал неожиданный звук, кажется, хрустнул клешнями. Помню ужас самца: его отвлекли от рыбки, вдобавок он увидел рака, скорее всего, впервые, — любой бы пришел в ужас от такой резкой смены ощущений. Я тоже порядком перепугался, как всегда, забыв, что являюсь чудищем. Второй раз я и хрустнул клешнями исключительно с перепугу, но самец дал деру, рыбка была свободна. Я решил ее утешить — вполне естественно для такой сцены. Я медленно к ней приблизился, стараясь не спугнуть и делая вид, будто иду задом так, для форсу, и если ей это не слишком нравится, то пойду передом. Она не испугалась. Приближаясь к ней, я дрожал все сильнее, ничего уже не соображая, а когда она скользнула мне навстречу и прижалась, совсем пропал. Моя благородная миссия была окончена, что должно еще свершиться, я не знал, следовало, вероятно, пожелать ей свободы, независимости и отвалить, но этого я сделать не мог, просто не в силах был уйти, расстаться с ней, и мы поплыли, поплыли, прижавшись друг к дружке. Любовная моя дрожь не унималась, однако я лихорадочно подыскивал слова — я не сомневался, что обязан ей что-нибудь сказать, чтобы длить это блаженство. И я начал, начал с погоды, довольно плавно перешел к прекрасным, неповторимым нашим закатам, наконец спросил, где она живет, какие закаты там, у нее, была ли она прежде в наших краях, какое впечатление произвел на нее наш коралл… На коралле я остановился подробнее — он казался мне самой подходящей темой: никак не напоминал ей о случившемся недавно — о наглом самце и пережитом страхе и унижении, к тому же внимание к кораллу характеризовало меня как существо, тонко чувствующее. Она слушала очень внимательно, решив ответить на все вопросы сразу, я витийствовал, чему способствовала унявшаяся наконец дрожь, и вдруг, улучив в моей речи паузу, она дернула хвостиком, сделала кульбит и встала в ту самую позу, что вызывала такое любопытство у Старика.

— Ну! — сказала она.

Не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь, какое направление получили бы мои грезы, если бы тогда я осилил эту простоту. Я не был слишком обескуражен ее ответом на мой благородный поступок, мои речи, но, дитя слов, я нуждался в объяснении, мне необходимо было сказать еще самую малость — что все это неспроста, что не слепой случай свел нас, что я никогда ее не обижу, что, наконец, я освободил ее вовсе не потому… а уж тогда оставался бы сущий пустяк: выяснить, возможно ли принципиально, биологически то, к чему она призывала.

Через мгновение она исчезла, оставив мне восхитительную улыбку, — улыбку без насмешки, без нетерпения, чистую улыбку, которую мне оставалось наполнить смыслом. Вот почему, когда впоследствии я множество раз видел свою рыбку с тем же самцом и с другими самцами за тем же занятием, и на ее мордочке были самые разные выражения, я не обнаруживал ничего похожего на ту улыбку, улыбку мне. Всякий раз мы вновь были счастливы и праздновали победу над тупыми самцами, не способными догадаться о нашей тайне и навечно обманутыми.

Мертвую рыбу наконец убрали. Частично поменяли воду, голова покруживалась с отвычки. Вскоре сыпанули корма, да в таком количестве… он падал вниз, будто рыб-перехватчиков наверху и вовсе не было. Даже у меня, имевшего кое-какие запасы, давно расценивавшего всякую милость как предупреждение о новой опасности, мелькнула мысль о гармоничности бытия — верная спутница сытости. Сосуд голодал (по крайней мере, тогда это казалось голодом), все чаяния обитателей связывались с кормом. Уже без всяких оттенков насыщение означало счастье, а голод, страх сдохнуть с голоду — несчастье, и нашими мнениями, мыслями, голосами были мнения, мысли и голоса желудочные, сливавшиеся то в единое проклятье, то в благодарность. Новые поколения вели отсчет от наихудшего, так что худое, его тылы были уже необъятны; мы научились готовиться только к худшему, точно других направлений движения на свете не существовало. Нечаянная сытость оглушала, и души некоторое время безраздельно принадлежали администрации, прекрасно понимавшей законы любви. Но кого было благодарить, кому посылать свои благословения? Толку от нас не было, дохода мы не приносили, корм стоил денег, и, если отбросить наивные бредни о праве каждого на корм и растворенный в воде кислород, забота администрации была действительно чудом, научавшим верить лишь в чудеса.

Компания появилась к вечеру и устроила пирушку у коралла. Они гоготали, победно салютуя пузырями, каждый старался пустить пузырей побольше и подкинуть повыше. Нажравшись, салютовали уже непереваренным кормом. Держаться на плаву они не могли, с багровыми, готовыми вывалиться глазами ползали по дну; даже стайку рыбок, кокетливо и не слишком быстро проплывшую неподалеку, они не удостоили вниманием — так, пара вялых междометий. Пир, однако, продолжался, крики сменило блеяние, потом протяжный утробный вой, точно дело происходило не в аквариуме, а в дешевом зверинце. Теперь они искали забаву под стать своей небывалой сытости и багровости. Казалось, вот-вот они накинутся друг на друга или направятся ко мне. Нет, если даже моя судьба всегда была в чьих-то руках, если даже все до этой минуты было предопределено, то уж свободу считать себя хозяином своей смерти отнять у меня не мог никто. Можно ли вообразить такой грех, такую вину, чтобы отдаться на суд этих уродов? Такой исход был невозможен, и чем сильнее они распалялись, чем плотояднее выли, тем яснее мне это становилось. Я уже целиком вылез из-под камня, чтобы они видели мое презрение и бесстрашие. He понимая себя, они не могли понять другого, потому не так просто было их задеть, разъярить, а сам по себе престарелый, едва ползающий рак, увы, не мог привлечь даже их. любопытство. Не очень на то досадуя, я убрался восвояси и попытался заснуть. Но заснуть мне в ту ночь не удалось. Прошло немного времени, и я услышал звук, намеренно мною позабытый и тотчас узнанный. Они стучали в стену. Стучали по очереди, каждый вкладывал в удары столько, сколько позволяли силы и страсть, остальное зависело от массы наскакивающего, длины и. скорости разбега, а уж выдержит ли голова, выяснялось уже потом. Иные после удара корчились и выли от боли, другие отвесно падали на дно — я надеялся, что замертво, этим доставалась львиная доля восторженных криков. Борьба дикарей за свободу продолжалась. Мой идиот готовился к наскоку без робости, однако дольше и, что ли, профессиональнее, чем остальные. И тут мне показалось, что он отдает себе отчет в Серьезности происходящего, даже больше: что он-то и подбил компанию на это дело. Теперь о собственно ударе. Мара был крупнее других, имел иное строение тела, иначе двигался, посему, разбежавшись, если, конечно, есть такие рачьи движения, которые можно назвать бегом, разбегом, въехал в стену задницей. Пока он приближался к цели, часть борцов, едва пришедших в себя и валявшихся под стеной, выразила неудовольствие, они требовали, чтобы Мара не хитрил и тоже впилился головой, как они, но их голоса вскоре потонули в общем победном вопле: стена дрогнула. Мне тоже понравилось— что ж тут удивительного. Но Мара на том не успокоился. Он решил продемонстрировать все преимущества нашей физиологии: развернулся, подошел к стене, поднялся на задних лапах и принялся колотить в стекло ножками и клешнями. Однако, прежде чем развернуться, точнее, уже разворачиваясь, он поглядел на меня. Нет, не зацепил случайно, но именно вперил в меня взгляд, точно знал наверняка, что я за ним наблюдаю. Все случилось очень быстро, компания не заметила задержки и уж, конечно, не могла постичь ее значения. Так вот, Мара мне подмигнул. Опьяненный успехом, решил, что настал момент подвести итог своему замыслу: не умирая, родиться заново, родиться непосвященным, беспечальным, свободным, готовым к братанию с идиотами?

Была ночь, они все таранили стену поодиночке, парами, шеренгами, потом со стеной совокуплялись, пока не попадали в изнеможении, — даже на храп не хватило сил. Всей памятью, всем страхом я вспоминал ту ночь, когда исчез Старик. Вспоминал свою боль, страшное ее откровение, и старался сам сотворить ее теперь — превратить мысль о боли в самое чувство, стать под ним настолько ничтожным, чтобы не хотеть ничего, кроме пощады, но пощады, которую даровал бы себе я, я сам. Постараюсь объяснить. По моему замыслу, боль воображаемая должна была стать такой, чтобы любая боль грядущая, реальная, любая боль от другого растворилась в ней, оставшись мною не признанной, то есть незаконной. Праздные игры в материализацию мыслей тут ни при чем. Просто, так поступал в ту ночь я, живой и здешний, не знавший, к сожалению, других способов защиты, более надежных и прогрессивных. Трудно сказать, насколько мой опыт удался. Могу лишь заверить тех, кого я уже утомил своей затянувшейся речью или даже довел до отчаяния: боль была что надо, я не мог открыть глаз, я видел полярные сияния, зубы мои скрежетали— ведь надо было еще и перекрыть возможные звуки, хотя, будем еще раз справедливы, Рука (о Главный Теоретик!) действовала тогда достаточно тихо, искусно и внезапно. Сложнее всего было определить, сколько же нужно заниматься самоистязанием. Понятно, для надежности стоило бы побыть-в таком состоянии всю оставшуюся жизнь (если уж не довелось заниматься этим с самого рождения), но так, того и гляди, можно было перестараться и самому себя укокошить. Это не входило в мои планы, и под утро, измученный собою, я вылез наружу. Они спали, развалившись между стеной и кораллом. Мары не было. Я пересчитал героев: да, не было только его. Я подполз к стене и глянул наружу, чего давно не делал. В нескольких шагах от стены стеклянной высилась стена кирпичная.

Я опять был один.

Сосуд стоял, нас не выкидывали. Оставалось думать, что администрация не могла существовать без нас, нас именно таких, как и мы без нее, скорее всего, тоже именно такой. Возможно, администрация жрала корм, которым снабжала аквариум администрация более высокая. Логично предположить, что и та, более высокая, кормилась таким же образом, и так далее, все выше, и выше, и выше, и вся эта пирамида не могла допустить — ни чтобы мы ели, ни чтобы мы издохли. Иначе мне не объяснить проведенную вдруг уборку, довольно обильную кормежку и новые радиоречи. Они начались вскоре после изъятия Мары, чей образ, надо сказать, и по исчезновении не обогатился милыми чертами: он оставил после себя дрожь, классную задницу и тот победный взгляд — сейчас мне казалось, что ничего тот взгляд не означал, а подмигивание было следствием травмы, полученной при штурме стены.

Интонация речей, которые зазвучали после долгого перерыва, была знакомая, лениво-истеричная. Обращения к нам уже давно не отличались проникновенностью, в них все сильнее сквозила досада на необходимость тратиться на слова, падежи, спряжения, построение предложений и воспроизведение пунктуации — причуды давно минувших времен. Потому, наверное, речей не стало вовсе, лишь краткие сводки о повальной гибели от голода в других аквариумах или в очередном озере — единственная информация о внешнем мире, который, оказывается, еще не весь издох, но только издыхал. Все новости и известия прочие доводились до сведения обитателей уже без слов, посредством корма — его наличия или отсутствия.

Звучавшее теперь «сообщение чрезвычайной важности» представляло собою чередование выкриков и длинных пауз. Сперва показалось, пауз намеренных, дабы мы, до крайности умом ослабевшие, могли усвоить услышанное, но, послушав дальше, понял, что дело не в этом, а в состоянии здоровья диктора (техническая причина). Ее (диктором была самка), тоже хорошо покушавшую, мучила жуткая икота. То и дело она микрофон выключала, но не всегда поспевала, а потом, отчаявшись уловить ритм своего недуга, вовсе перестала микрофон отключать, и икота смешалась с пафосом, составив довольно своеобразную песнь. Увы, воспроизвести ее не представляется возможным, и не потому, что раки не икают (даже самым любопытным не пожелаю нарваться на впавшего в икоту рака, особенно говорящего), а попросту пришлось бы это делать слишком громко и долго и так же известись под конец, похоронив остатки слов между глубокими, всякий раз будто вообще последними, стонами. Смысл сообщения сводился к следующему: их множество, они сами проникли в сосуд и окопались в труднодоступных камнях, откуда и совершают опустошительные набеги, присваивая большую часть корма, ведь общий порцион никогда не уменьшался, а всегда увеличивался, чему доказательством последняя кормежка, которой они не смогли помешать, обожравшись накануне, и длящееся уже двое суток полное изобилие — точь-в-точь то самое изобилие, которое было всегда и кончилось с их приходом; неблагодарность, хроническая болтливость, обжорство и напрямую с ним связанная зловещая страсть портить воду — вот характерные черты этих агрессивных чудовищ; им чужда любовь к сосуду, та священная любовь, что прощает все и не знает лишних слов, рассуждений и сравнений, любовь, объединяющая всех остальных в одно единое целое; да и откуда ей взяться у самозванцев, чья беспредельная алчность довела их до невиданного преступления — убийства рыбы-матери, поглощавшей, по их мнению, слишком много корма и за это злодейски замученной…

Разумеется, я слышал подобное впервые, но, казалось, дожидался этого сообщения всегда, лишь вышагнув из самого-самого детства, и так или иначе всегда к нему готовился, подбирая ответ, редактируя его, постоянно переписывая набело, точно приговоренный судьбой лишь к этому творчеству, к этой тяжбе — со своей тенью; я был мальком, а она уже была взрослой, как сейчас, я рос, думал и сомневался, а она была окончательна и неподвижна, я исчезну, а она будет все так же молода, законченна и неподвижна, и станет тенью другого — малька, отрока, старика, и потребует ответа. Что ж, отвечал я, пусть утешатся, если только так суждено им утешаться. Пусть верят, если только такая вера им посильна. Пусть распинают мою тень, если это избавит их от страданий.

Я ответил и мог слушать дальше, тоже с неослабным интересом: рассказывали об изгнании «их» из озера — того самого, из сводок, где царили произвол, бесчинства и вечный голод. (Кстати, упоминание об озере впервые не сопровождалось проклятия-ми, даже тамошние щуки на сей раз выглядели простодушными жертвами.) Это было исключительно сильное место. Ненависть к «ним», возможно, вообще единственное, что за все эти годы удалось администрации внятно выразить, родила подлинное вдохновение (вряд ли, наоборот), и рассказ о том, как с позором выдворенные из озера «они» забирались сюда, форсировали стену, производил впечатление, даже несмотря на икоту диктора, все крепчавшую. Поражали мужество, отвага, изобретательность, поражали до гордости. Правда, тут был явный перебор, художники пошли на поводу у собственной страсти, увлекая слушателей, но позабыв дать им все же более или менее реальный образ виновника всех бед и несчастий.

Действительно, важность сообщения была чрезвычайной. Если в первой его части был назван главный и уже единственный враг, враг одновременно внутренний и внешний, то вторая часть — и это выглядело вполне логичным — была посвящена всем остальным обитателям сосуда. На эту тему и вправду давно ничего не говорилось, бедняги подзабыли, кем же они являются в иерархии живых существ. И вот, стараясь поспеть, пока не съедены остатки дарованного корма, было заявлено:

1. Сосуд был создан в целях спасения представителей водной фауны от преследований со стороны хищников, указанных в части первой, и осуществления их, представителей фауны, законных чаяний.

2. Чаяния осуществились.

3. Непреходящим завоеванием сосуда является наш язык и неразрывно связанная с ним форма сознания — сознательность, заключающаяся в ясном понимании всеми, от мала до велика, своего долга.

4. Долг, он же высший и единственный смысл существования, заключается не только в постоянной готовности, но в неодолимой потребности отдать свою жизнь ради духовных идеалов, о которых, по техническим причинам, будет объявлено особо.

5. И — а…

Так закончился очередной сеанс языковой магии, облеченной в форму идей. Я порадовался за Ракушу, который не дожил до подлинно счастливых времен.

Загипнотизированные услышанным, напуганные пафосом и серьезностью сообщения, добитые музыкой, долго и громко еще дребезжавшей, обитатели пребывали в паралитической неподвижности, многие еще долго не могли сдвинуться с мест(а и стояли в воде вертикально. Иные, рассчитывая узнать что-нибудь еще, доверчиво всплывали, и под звуки торжественного марша их вычерпывали праздничным разноцветным сачком, трактуя их любознательность как готовность отдать жизнь. Безусловно, сообщение содержало немало смыслов и могло побудить к самым различным действиям. Но одно мне было ясно сразу: жрать теперь дадут не скоро.

Надо было запасаться кормом, и я отдался этому священному делу, отдался с упоением, точно вернулся после длительного отсутствия к себе. Молчаливые камни, их причудливые очертания и тени, песчинки на дне — там не было двух похожих, коралл, маячивший невдалеке, кирпич, давно освободившийся от приписанной ему истории и ставший собою — красноватым, с гладко облизанными водой гранями стариком, мои движения, мои думы и грезы, моя тень — вот мир, который принадлежал мне.

Мой взгляд уже не простирался дальше трех-четырех клешней, но я ощущал бескрайний простор — «мой простор — предвкушенье-простора…», как декламировал когда-то Ракуша. Было так покойно, будто мой вопрос был только что решен в инстанции столь высокой, что там обошлись без моей мольбы, а значит, не нуждались и в благодарности.

Историческое сообщение (его передали еще несколько раз) свое дело сделало. Что могло помешать слушателям поверить, в сказанное? На настоящую готовность и решимость, однако, у большинства уже просто не было сил. Только по этой причине ко мне не ринулись все сразу — потребность во врагах относится к чаяниям самым заветным, враг способен заменить счастье, а возможно, и корм. Да и сплотиться по-настоящему можно лишь, в ненависти, и уж никак не в терпимости или любви к справедливости— чаяниях бесстрастных и противоестественных.

Появились первые группы страждущих. Ориентиром служили камни, где мы окопались, то есть мое жилище и еще несколько камней, где обитали когда-то мои собратья. Обычно группа зависала на порядочном расстоянии от наших бастионов, чего-то дожидаясь и будучи в полной готовности дать деру. Не обнаружив обещанного, они снижались и опять выжидали, снижались еще, никогда не переходя определенной границы, вероятно, полагали, что такая степень отдаления гарантирует им успешное бегство. С этой пограничной позиции они уже видели меня. Я старался не изменять своим привычкам, не пытаясь совершить что-нибудь такое, что заставило бы их усомниться в моем вражестве. Вид мой был хоть и суров, но все же не вязался с мужеством и безрассудством, необходимыми для штурма стеклянной стены. Не впечатляли также мои усталость и потрепанность, хотя и могли указывать на боевую молодость. После некоторой растерянности от группы отделялась тройка смельчаков-разведчиков, которая подваливала ко мне, наблюдала, как я передвигаюсь, как дышу, как заползаю под камни и как выползаю. Между нами были не только различия и сходства: мы одинаково боялись друг друга и одинаково неумело делали вид, будто это не так. Все мы находились во власти необоримой силы, принуждавшей подчиняться не закону притяжения, но закону отталкивания, точно повсюду был ненавистный враг, и даже молекулы отшатывались друг от друга. Каждый мешал, отнимал, каждый был лишним. Все это стало уже инстинктом, крайне ослабив инстинкт размножения, — насколько я мог судить по количеству экскурсантов, обитателей в сосуде было куда меньше, чем я предполагал. Догадывалась ли администрация о всей масштабности достигнутого? Ей удалось выкрасть нас у природы, у времени, однако, куда мы угодили, я не понимал — тут мне не хватало кругозора и учености. Не исключаю, что мы находились в будущем, где жизнь неотличима от смерти и жажда самосохранения заменена долгом самоуничтожения.

Я вел себя мирно, ненависть была мне чужда, как и наивная вера, будто можно доказать свою невиновность. Смельчаки-разведчики, подплыв совсем близко, начали хохотать, вернее, вспоминать, каким способом выражается смех. Не иначе, они приняли меня за анекдот. Наморщившись, издергавшись вдоволь, возвращались к основной группе, готовой тикать или следовать по разведанному маршруту. Половина тотчас и тикала, другая направлялась к кораллу и начинала выражать гнев, сбивчиво адресуя камням обрывки недавнего исторического сообщения и ничуть не удивляясь, что камни не реагируют, не срываются с места, даже этому обстоятельству радуясь. Часть манифестантов поглядывала на меня и давилась уже описанным смехом, памятью о нем, заражая остальных. Так проходил праздник гнева, непримиримости и уморы.

Слух о потешных врагах разошелся по сосуду, и количество желающих выразить свою ненависть, решимость, заодно похихикать росло с каждым часом. Вскоре мой угол стал излюбленным местом сборищ — только здесь, у страшного врага в гостях они могли не бояться и на время забыть о страхе. Прибывали группами, семьями и поодиночке. Пока взрослые митинговали, детишки играли в камнях или становились в очередь, чтобы залезть на меня и съехать вниз; будучи врагом, анекдотом, я стал еще и аттракционом. За небольшое время в уголке гнева и отдыха перебывали, вероятно, все, кто способен был двигаться, кто не сдох по пути и не угодил в сачок, и у меня была возможность наблюдать своих новых современников, их нецентрованность, что ли, неспособность успокоиться, сосредоточиться даже на мне или на проклятиях в мой адрес, довести до конца начатую фразу, двинуться куда-нибудь без окрика или приказа, а двинувшись, держаться взятого направления. За ненадобностью исчезло все, что способно привлекать и очаровывать, напоминая о щедрости Творца. (Создатель, по моему разумению, не был добр или зол, тем более мудр или хотя бы расчетлив. Я склонялся к мнению, что он был отчаянным игроком, полусумасшедшим художником — не столько талантливым, сколько вольным в своих фантазиях. Однако, если в мрачные минуты я и сомневался в надобности какой-либо твари, так лишь той, слишком мне знакомой, что способна спрашивать себя: «До чего же ты в конце концов дожил» — и, не давая ответа, жить дальше.) Мальки же были резвы и неугомонны, меня ничуть не раздражал их щебет и писк — это напоминало жизнь. Они облепляли меня и тыкались повсюду своими мордочками, забирались под меня, шастали между ножками и цеплялись за мой живот. Было щекотно, я едва сдерживал смех — он никак не подходил к моей роли, по крайней мере, роли главной. Они щекотали еще пуще, я держался, они поддавали жару, я терпел, а когда становилось невмоготу, заботясь только о них (прорвавшись, мой хохот мог навсегда лишить их детства), маленьких мучителях, сбрасывал вниз. Очухавшись, они наступали снова. Взрослые тем временем митинговали, кляня врагов и угрожая им неминуемой расправой.

III. Отмитинговали, отдохнули, вероятно, все.

Я вновь был свободен, о чем и возвестила тоска, меня охватившая.

Звучали сообщения; в форме научной, стихотворной, музыкальной, с икотой или без обитателей старались убедить, что чем им хуже, тем им лучше, что есть множество вещей, куда более важных, чем жизнь.

Как-то днем заработал громкоговоритель внешний — тот самый, передававший некогда информацию для посетителей, любезно объяснявший, откуда лучше начинать осмотр, где живут уникальные ученые раки, рекламировавший рыбные консервы и полуфабрикаты, а впоследствии подкинувший мне загадку: «техническую причину», «смотровую площадку» и прочее. После хрипов и хлопков-там продували пыль, кучи пыли, прорвался настоящий крик, такой могли услышать за тридевять земель. Подобным способом нас еще не добивали, и несколько рыбех, круживших надо мной и тотчас оглушенных, всплыли наверх.

Кричали о Ракуше. Я не оговорился, сообщение касалось Ра-куши, да некоторым образом (мне не могло тогда прийти в голову, что самым прямым) и меня. Бывший советник не избежал страшных ошибок — доводилось до сведения издыхающего внешнего мира, — он страдал крайней степенью недопонимания сокровенных чаяний массы обитателей. Однако (тут я замер, точно оказался у входа в святые пределы справедливости)… однако нельзя не признать, что в силу обильного питания, проводившегося администрацией по специальной системе, и исключительной малоподвижности, свойственной ученым ракам, и в особенности ученым ракам аквариумным, он обладал нежнейшим мясом. По мнению знатоков, его мясо не уступало изысканностью вкуса мясу знаменитых японских коров. Тут слово предоставили какому-то угрю, едва говорившему и едва дышавшему. Угорь напомнил о своем мясе, в частности, копченом. «Это, — сказал он, — дает мне основания судить…» и стал расхваливать мясо наше. Расписывая его достоинства, он истекал слюной и стенал. Закончил эксперт буквально воплем: «Дайте жрать!», вернее, закончить не успел — упал в голодный обморок или издох. Верно, чего-то самого важного он сказать не успел — в микрофон было слышно, как его тормошили и пытались оживить криками: «Вставай же, копченая сука!». Угорь не вставал. «Приятного аппетита, дамы и господа!»— проорала, что-то яростно жуя, самка-диктор на весь мир. Передача закончилась. Ее многократно повторяли, не потрудившись ничего вырезать, даже душераздирающий крик угря.

Отряд появился утром. Я подумал, что пожаловала группа экскурсантов, по какой-то причине не посетивших меня прежде, но быстро сообразил, что дело серьезнее. У этих не было страха, или, вышколенные, они умело прятали его. Остромордые, из всего мне известного наиболее похожие на крыс, они решительно подплыли ко мне. Мне показалось, это бывшие дружки Мары, сменившие маски и игру. У каждого было оружие — что-то вроде заточенного рыбьего зуба.

Сделав круг, во главе со своим командиром, которого отличала зеленая, сплетенная из тины косичка, особенные остромордость и вышколенность, они окружили меня.

— Корм! — взвизгнул вожак, повторив требование клиночком.

Вероятно, мои тылы тоже были бескрайни — сцена выглядела долгожданной, законной и, в исполнении этих существ, отвратительно безвкусной, что действительно удручало. Пришли бы не эти, крысоподобные, пришли бы, прилетели, приехали другие— уже частности.

Корма не было, все мои запасы подъели митинговавшие и их детишки. Отряд обыскал наши камни и, ничего не обнаружив, исчез.

Навещали они меня или нет? Исчезли надолго или рванули за подмогой и вот-вот вернутся? Я был насыщен страхом до бесстрашия, потому не думал об этом и не двигался с места. Не отменяю предположения, что я закончился значительно раньше моей речи, честно издох в тот момент, когда страх предъявил мне мое ничтожество и беспомощность, заставив испытать чувства, негожие для живого. Я боялся только распада, только себя, дрожащего над собою, этой картины — себя дрожащего — не мог видеть в других, не желал видеть, убегая от Старика и Ракуши, и, быть может, влачился лишь благодаря надежде проснуться однажды мужественным и бесстрашным, готовым — готовым вплыть в смерть с тем же спокойствием, с каким вплывали в нее (я так думал) немые рыбки, — проснуться не собой. Нежилые холодные камни, стены, вонючая вода, свет тусклой загаженной лампы, стеклянные глаза воинов,администрация и моя память — все говорило: исчезни, откажись, слейся с пейзажем, другого пути все равно нет, не будет, быть не может, и вот я застыл на дне, черный бесчувственный камень.

Я побрел искать корм, заклиная червячка возникнуть, обещая ему не глотать его целиком, но откусывать помаленьку, или, если ему так угодно, все же целиком, в любом случае поминая хорошими словами его родню. Я уговаривал так страстно, что этот червячок, казалось, уже не может не явиться на мой зов, и вот — никакого чуда — он и отыскался под одним из камушков. Камушек маленький, и червячок ему под стать, однако, небывало вкусный. Оставалась попка, горбушечка, бросок в детство, когда на глаза мне попался клинок, торчавший из песка. Обронили? Подкинули? Я подполз ближе и присел рядом, не в силах оторвать взгляда от острого жала, заговорившего моим голосом:

— Возьми, прекрати, даже сумасшествие не освободит тебя — ты ухитришься и в сумасшествии отдавать себе отчет. .

Возразить было нечего, можно было лишь добавлять еще и еще, а червячок так славно бурчал в желудке, точно съеденная джазовая мелодия, и было внутри сытно, а вокруг покойно, и я протяжно усмехнулся над собой. Дело в том, что, пока ты искал смысл, тебя находила надежда, товарка хитрющего и милостивого бога — организатора катаний до черты, за которой ни страха, ни боли и услуги богов уже не нужны. Что же касается свободы… свобода прекратить — единственная твоя свобода, и, чтобы не потерять ее, ты не прекращал и, будь уверен, не прекратишь никогда.

Отряд вернулся в полном составе. Не обнаружив меня под камнем, бойцы пришли в смятение. Похоже, исчезновение моей персоны было крайне нежелательно. Когда я наконец отыскался, на мордах изобразилась радость, ничуть, надо сказать, их не украсившая. Проворный вожак мигом выдернул из песка клинок, после чего обследовал меня на предмет повреждений и калечеств. Удостоверившись, что враг цел и невредим, он отдал приказ, двое отделились от отряда и стали располагаться у коралла, похоже, надолго. Остальные, сделав круг, исчезли. Когда на горизонте появилась небольшая группа экскурсантов, бойцы рванули им навстречу и отогнали, едва не прикончив кого-то из бедняг, желавших лишь помитинговать и отдохнуть, после чего, чрезвычайно собою гордые, вернулись к своему бивачку. Они поносили Зеленуху (не иначе, так славно звали их командира), точнее, все выкрикивали это имя или кличку, отводя душу, грозя клинками и отплевываясь.

Вскоре они заснули, а пробудившись, набросились на свои припасы, которые и сожрали без остатка. Теперь их мучила скука и, поиграв немного с клинками, повыкрикивав что-то, они кликнули меня. Пока я приближался, они успели дать присягу, послав наверх свои «клянусь» и «ненавижу». От меня они потребовали анекдота. Я не помнил анекдотов. Стража ждала. Что я мог им рассказать? Я не боялся доноса, однако, соображая, чем могу быть интересен, пришел к выводу: все, что имелось у меня в голове, годилось лишь для доноса. Они стали выражать нетерпение, и тогда я пустился рассказывать о кораллах, их колониях, живущих на скалах, прочих полипах, о камнях простых и драгоценных— читать им лекцию геолого-минералогического свойства. Должно быть, они приняли это за неслыханной длины анекдот, где в конце концов появится самочка-давалка и все образуется. Я повествовал, они, захваченные моим красноречием, слушали, разинув пасти и позабыв обо всем. С отвычки я и вправду витийствовал вдохновенно, точно занимался делом, к которому только и был прирожден и которое, по известным причинам, ненавидел, и наблюдал, чуял, как опутывают их мои слова, как пропадает моя стража в этой паутине, и поливал все усерднее. Вопросов они не задавали, ибо ничего не понимали и понимать не желали, но, когда я упомянул каменных самок с острова Пасхи, пришли в гремучий восторг и схватились за клинки. Я поспешил продолжить свою сказку, попутно подумав, кажется, о смысле творчества, по крайней мере, честного творчества в аквариуме, но отвлечь их от жажды поработать клиночками удалось ненадолго. Они вспомнили о голоде и принялись урчать внакладку, сперва негромко, потом все яростнее, ненависть возвращалась с другой стороны, сказка не помогала, и мне пришлось отдать им пару червячков, припасенных на ужин. Они слопали их и вновь готовы были слушать, и я продолжал. Вряд ли известны самодоносы более длинные, обстоятельные и художественные. Верно, я витийствовал бы всю ночь, но, так и не дождавшись самки, измученные, добитые эффектной новеллой об одном кирпиче, удивительной его судьбе (прием был оригинальный, мой кирпич говорил о себе от лица шести своих граней, постепенно стирающихся), они повалились спать. Уж не знаю, что снилось им в ту ночь, да и ведомы ли им сны.

Утром караул сменили, я имел счастье познакомиться с этим жанром воинского искусства. Ненависть утраченная сменялась свежей, ей вновь прибывшие и присягали, орудуя клинками перед мутными голодными очами дежурство сдававших. Стража новая ничем не отличалась от прежней: те же выкрики, плевки, обед, сон, скука, приказ явиться и доложить анекдот. Тут, однако, один из бойцов стушевался и покраснел. Я ожидал увидеть на их мордах что угодно, только не этот драгоценный пигмент. В тот вечер, в ту ночь к вожделенной самочке я вел их через повесть о соленом мировом океане — то была легенда о затонувших мирах, плененных бездной душах, что тысячи лет взывают к небу, и звезды, слыша их зов, срываются с небосвода, устремляясь навстречу плененным и орошая воды солеными слезами. С ненавистью происходило то же самое, что и с ненавистью стражи давешней. Заколдовать голод, правда, не удавалось, в положенный час они опять заурчали, завыли и слупили червячка, мой ужин.

Зачем они здесь, со мной, дни и ночи? Быть может, мы ждали приговора, который спускался с соответствующей высоты навстречу моему неведению? Что ж, возжелавший однажды закона, я был достоин высокой чести суда и приговора. Главная и тягчайшая моя вина была очевидна и неоспорима, она заключалась в отсутствии героизма — в способности выживать. Допускаю, однако, что все было проще и они стерегли меня, чтобы съедать последнего червячка.

Явился тот, первый караул, за выходные в полном объеме восстановивший свои кондиции. Когда настала пора рассказывать, я завел речь про кораллы и камни, стараясь слово в слово, камушек в камушек повторить то же, чем достал их в первый раз. Счастливцы, они ничего, ровным счетом ничего не помнили. После ужина (червячка у меня не было, они ринулись под мой камень и сожрали половину матрасика) я в третий раз повторил сказанное прежде, попутно заметив, что хочу, но уже не могу поменять пластинку.

Говорящий и сколько-нибудь себя слышащий не может не испытывать вины перед молчащим, тут неискупимая вина речи перед таинством чувств. Слова тащат чувства на толчок говорения, где обманутые изнемогают от тесноты и анонимности, покуда не откроют обмана и не отомстят ненавистной абстракции. Чувства бегут от речи, оставляя словам, вопросам, ответам, идеям и теориям вести бесплодные войны за призрак смысла, приводящие, разумеется, лишь к самоуничтожению слов, теорий, идей. Нельзя не приветствовать такого справедливого итога. Сказав об этом, я могу более или менее спокойно произнести слово «голод», которое с реальным чувством. . голода (вот мы уже летим в этом бездонном колодце) имеет не больше сходства, чем словцо «червячок» с образом Спасителя. Оно впуталось когда-то в мои чувства, будучи в ту пору лишь — попробуем — «голодишком», «голодном», «голоденком», «голодушей», и не мучавшим вовсе, а так, дрочившим почти что нежно. Для чувства же нового, теперешнего уже не было слова, и, вновь безымянное, оно праздновало победу над речью, ее носителем, ползавшим по дну в поисках какой-нибудь крохи.

Я глушил дикий зов, забивая рот песком, силился высосать спасительную каплю из камней, вскоре они стали гладкими и чистыми, какими не были никогда. О червячке я уже не мечтал, точнее, только о нем и мечтал — мечтами моими он вырос до размеров хорошей змеи. Найденная личинка приводила меня в дикое возбуждение, есть я не мог, прятал ее (до голода следующего?) и тут же сжирал, не ощущая ничего, кроме голода нового. Теперь он сжирал меня — тело, сознание, речь; я увидал образ голода: то был я, одичавший и все дичающий самоед, отвратительное, за пределами собственной симпатии и жалости существо. Личинка перевесила мир. Вот какого меня мне подсунули, казни праведнее было не придумать. Если кого-то наверху еще интересовали такие вещи, я мог клятвенно свидетельствовать: все изобретения ума — отчаянная попытка заклясть, обмануть природу, голод, и вовсе не правители, законы, идеи, но страх голода правит миром, никто иной. Не могу объяснить, почему я не просил корм у стражи, почему не внушил им, что кусок, брошенный старому шуту, не есть преступление. Я намеренно проползал неподалеку, когда они жрали, но вымолвить просьбу не мог.

Помедли, моя прекрасная и премудрая, помедли, я знаю о твоей готовности разделить со мной все, как же иначе, и я благодарен тебе, бесконечной твоей верности, нет, ничего не случилось, я полон мыслей и планов, ты подарила мне так много, мне захотелось, так бывает, знаешь, чудное желание, мне захотелось еще раз сказать тебе об этом, чтобы ты не сомневалась, помедли, моя милая, неустанная.

Новая стража принесла весть. Мне предстояла встреча с доктором, мне было приказано помыться и не вонять. Доктор… кое-как я вспомнил, что это такое. Давайте встретимся. Я решил доктора съесть.

Прибывший вскоре тип мало чем отличался от стражников, хотя и представлял собою несколько иной вид мутанта, интеллигентнее, что ли; несмотря на клинок, который он достал из своего саквояжика, он мне понравился, особенно аппетитная его шея, обвязанная белой травинкой. По специальности был он, вероятно, прозектор и, увидав меня живым, несколько растерялся, загудел недовольно. Возиться с живыми не входило в его компетенцию, да и как иначе, если всякая смерть была подвигом и, вероятно, к тому дню большинство обитателей сосуда честно заслужили звания героев.

Был он доктор военный — обращаясь ко мне, приказывая повернуться, лечь, встать, замереть, задрать ту или иную ножку, он называл меня то капралом, то сержантом, то старым пидором (он не знал, в каком я чине, потому путал форму обращения), что, впрочем, было мне одинаково приятно: внимания медицины я удостоился впервые. Глядел он на меня с все более явным желанием что-нибудь съесть, я отвечал ему тем же. Когда он схватил мою больную ножку, я заорал. Он воодушевился и стал ножку мою отрывать, пришлось как следует тяпнуть его клешней. Это произвело эффект: он мигом убрал лапы, вытянулся во фрунт, отдал мне честь, после чего осмотр продолжил. Время от времени он приговаривал: «Прекрасно, прекрасно…» — видно, в сравнении с трупом я был еще вполне хорош. Заключение было следующее: «Средняя степень упитанности. Признаков героизма не обнаружено». Меня охватило нестерпимое желание этого негодяя съесть, схватить какую-нибудь часть холеного тельца, и я пошел, пошел на него. . Он был готов к такому повороту событий (так-заканчивались все его визиты к живым?) и, сгруппировавшись покомпактнее, чтобы частей не торчало, прихватив саквояжик, мигом уплыл.

В свой день появился тот, наделенный драгоценным пигментом. Это было третье его дежурство. Я не знал его имени и нарек Фиткой. Стража доставила мне корм. Прежде чем швырнуть его мне, они подрались: боец второй отдавать мою долю не хотел, Фитка, ссылаясь на приказ, пайку вырывал, второй не мог взят! в толк, почему нужно отдавать, а не сожрать самим, Ведь никто ничего не узнает. Он решил, что Фитка вырывает корм для себя, и в конце концов швырнул его мне — уж лучше так, если, конечно, вообще понимал, что делает.

Часть я оставил про запас, часть тотчас и съел, постаравшись не только насытиться, но и проследить за происходящей с моим сознанием метаморфозой. То, что голод, казалось, изгнал навсегда, возвращалось, причем быстро и уверенно, без всякого к тому же стеснения; я вернулся в точку, из которой выкрал меня голод, вновь был собой — отшельником, готовым порассуждать о свободе, нелепым сплетением памяти, абсурда и гордыни, пленником неумолимого движения, волокущего меня за собой.

Фитка никак не проявлял своего ко мне расположения, да я и не нуждался в этом: новая греза родилась и сама себя питала. Можно быть и врагом, если больше быть некем. Смирившись с этим, привыкнув немного к роли, непременно отыщешь выгоду и в ней. Так, врагу не нужно заботиться о впечатлении, которое он производит. Впечатление существует до него, без него, остается лишь вставляться в свою тень, не слишком из нее выпирая. Нет необходимости тратиться на такие условности, как вежливость, тем более улыбка (улыбка врага, предмет прелестный), ведь они ничего не изменят, напротив, это будет расценено как попытка предстать врагом нелютым, и стоит объявить тебя врагом дважды лютым, все старания пойдут насмарку, а уж улыбка дважды лютого. . Думаю, всякий враг достаточно умный — то есть лютый — прекрасно понимает такие вещи и следует определенной этике: надо быть тем, кто ты есть, а не тем, кем хотел бы быть. Возможная симпатия с чьей-либо стороны поставила бы меня в положение двусмысленное. Если в ситуации «подозрительность, ненависть, жестокость» я научился вести себя просто и естественно, то ситуация (понятно, фантастическая) «симпатия» задала бы задачку куда более сложную, и когда Фитка стал выказывать, по крайней мере, «нененависть», мне стоило немалых трудов сдержаться, не поплыть, не развинтиться, не подать вида, будто я готов ответить. Несколько раз я уже ловил себя на желании вставить в свои ночные сказки что-нибудь позатейливее, но удерживался от столь серьезного шага. Кое-что, однако, я сделал. Я не выносил скабрезностей и при Фитке жертвовал этим вернейшим способом умиротворять болванов, освободив его от труда делать вид, будто он, при своей способности краснеть и смущаться, удачливый самец и проделки с самками прекрасно ему известны.

Приближался вечер, ночь, и я замечал его волнение. Я не мог ошибиться и вспоминал, как волновался когда-то, дожидаясь со службы Ракушу или гостей, вернее, ежа, его прихода — даже еж был полон тайным, как новое слово, имя или географическое название. И еще была тревога, точно и все это уже было и ни к чему хорошему не привело, и Фиткина наивность выглядела беззащитной перед моим вторжением. Разумеется, я говорил бы ему правду, но то была бы моя правда — правда отшельника, реликта, врага, наконец. Чтобы быть правдой живой, моя правда должна была ему помочь выжить здесь, в вонючем сосуде, иначе ложь, ложь, самодовольство, речи — уж ее уловки и коварства, как уловки и коварства собственного эгоизма, я усвоил неплохо. И вот я умолял себя оставаться придурком, обращаться к ним, как прежде, как к одному существу, одному вооруженному дебилу.

Фитка, однако, был не так уж простодушен. Он притворился спящим, но, только второй стражник отрубился, открыл глаза. Он ждал встречи, значит, всего, что неминуемо с ней грядет. Я ничего не ждал и ждал того же.

Оказывается, он и сам имел, что сказать. Речь его отчаянно боролась с урчанием и воем. Я цеплялся за знакомые корни и по этим кочкам продирался к смыслу. Хотелось помочь, разгрести завалы, вытянуть из хаоса слово нужное, отделенное от аквариумной первобытности жизнями трех поколений — как раз тот срок, который позволяет стать совершенством, то есть забыть все, что еще имелось в памяти генетической, и поверить во все, в чем эта память могла бы заставить усомниться. Я и помогал, как мог, сделавшись спасателем, акушером и шифровальщиком. Вдобавок я улыбался, стараясь его подбодрить, скорее всего, только сбивая его с толку; бедное, в самом деле, дитя, если при входе в мир первой встречает его улыбка такого акушера — моя улыбка. В результате этой битвы юного воина с речью я узнал следующее. Администрация думала и помнила обо мне. Я был многофункционален. Доктор объявился неслучайно, и если хотел меня съесть, то не всего (опять моя мнительность), лишь ножку, больную к тому же. И корм мне подкинули вовсе не по причине острейшей потребности в таковом. Не знаю, приказали Фитке доложить мне об этом, или он, рискуя головой или просто не понимая, что делает, проявлял собственную волю, но теперь мне вменялось в обязанности тщательно следить за состоянием панциря, а также чистить его трижды в день специальным гуталином, его мне доставят в ближайшее время. Я поинтересовался, зачем все это нужно. На ответ мы потратили не меньше часу, хотя он был прост и короток: имелось решение обменять меня на корм.

Никаких подробностей я пока не знал. Было ясно, что состояние сосуда поистине катастрофично, если дело доходит до враго-торговли, если вырученный за меня корм может поправить положение. Остальное… все вместе я решил обдумать позднее, ведь новостей оказалось немало. Фитка разговорился, излагал он по-прежнему чудовищно, но я кое-как приспособился выуживать информацию из его куч, делал это уже быстрее, чем он наваливал. Как и положено существу с репродукторообразными ушками, он считал себя живущим в героическое и переломное время, совсем не похожее на ужасные времена прежние, когда говорливые враги издевались над невинными особями, пытались поработить их своим языком, лишить верных и отчетливых исторических и нравственных ориентиров, исконной гордости и самобытности. Согласившись, что время сейчас героическое, я поинтересовался, в чем же состоит его переломность. Оказывается, совсем недавно администрация поведала о своих ошибках, точнее, ошибке: пробравшиеся в ее ряды враги вместо лампочки в сорок ватт ввинтили двадцативаттную, и ту загадив. Предстоял суд над прахом виновных. Обитателям предлагалось самим выбрать меру наказания путем референдума (на страшное слово у нас ушло полночи, не меньше, мы извелись, будто поработали в каменоломне). Фитка полагал, что скоро сбудется наконец самое (пресамое) сокровенное всеобщее чаяние. Я думал, что речь идет о корме, о чем же еще, но выяснилось, что корм — чаяние уже давно не главное, мечта упростилась до молчаливого требования, чтобы хоть когда-нибудь хоть кого-нибудь наказали и прилюдно казнили. Фитка был уверен, что теперь, когда оглашена суровая и великая правда о лампочке, окончательное единство и новый расцвет сосуда неизбежны. Говоря об этом, он впал в воинственность, взмахнул несколько раз рыбьим зубом, не иначе, грозя таким образом ленивому, заспанному и, как та лампочка, засиженному мухами богу слов, — кто же еще обязан насылать благодать за великую правду? Из прочих подарков терпеливой повитухе упомяну следующие: службу под началом Зеленухи (плевок вверх, смачный, но неумелый) он считал занятием священным и тут же доложил, что Зеленуха — последний негодяй, заморивший голодом всю свою родню, съевший собственную тетю. Однако подбили его на это все те же силы, лишившие его самобытности. Сейчас враги ушли в песок, оборудовав под сосудом второе дно, куда все мы можем провалиться, если не достанем их оттуда и не уничтожим. Между прочим, он поделился со мной, как распознать врага: складная, с незнакомыми словечками речь, задумчивый (как бы) взгляд, уши, завернутые внутрь… («Э, боги вам в помощь, — подумал я, ковырнув в ухе своем, — теперь-то уж работы хватит всем и навсегда».) Лучшим бойцом, однако, является не тот, кто умеет видеть врага прошлого, настоящего и будущего в каждом, — это само собой разумелось, — но считающего потенциальным врагом и себя. Для учеников наиболее способных это нередко кончалось самозакланием, таких вычерпывали специальным сачком цветов нашего нового желто-зеленого флага. И вот, удостоверившись, что его напарник крепко спит, подползши ко мне совсем близко, он поведал: в скором будущем будет введено самоуправление.

— Зачем?! — все же вырвалось из меня, вполне новостями насыщенного.

— А чтоба мы это… это ну… — мучаясь, он вскинул глаза вверх.

— Вообще не жрали? — подсказал я.

— Чтоба…

Я поспешно поблагодарил его за сообщение.

Итак, меня решили обменять на корм. Для патриота, коим как существо сострадательное я безусловно и тайно являлся, дело не самое скверное. Извилистую его красоту, правда, смазывал неоспоримый факт: сколько бы за меня ни дали, все сожрет администрация. При любом самоуправлении остальным не достанется ни крохи. Но кто, кроме изнемогшего от сытости, мог польститься на едва ползающую безделицу? В пивную я не годился, разве что в пивную для угрюмых слепых ярыжек, которым все равно что пить и что запивать. Ресторан. . даже смешно подумать, будто кто-то закажет меня, а если и закажет вдруг, не швырнет потом надкушенного в морду подавшему. Не иначе, имелся аквариум, где демонстрировали таких, как я, подагрикам-извращенцам, и, чем безобразнее, измученнее существо им подсовывали, тем больший кайф они ловили. Значит, тешить глупца богатого, трафить его самодовольству, которое, уж не знаю, мнится ему для полноты самодовольства щедростью и даже милостью? Был, впрочем, еще один крохотный шанс — послужить науке, биологии, истории, психопатологии, виктимологии, мало ли, то есть перед вышвыриванием на помойку свидетельствовать, например, по теме: «Рак говорящий аквариумный, некоторые аспекты эволюции». Разумеется, шанс такой мог льстить и утешать не более чем устное завещание тем же наукам своего усопшего тельца, мозга, составленное с голодухи под камнем, оговоренное требованием расплатиться тотчас — в последний раз дать пожрать.

Нет, пути опять мне были неведомы. Я знал: завтра, через неделю, месяц, отъевшегося, воняющего гуталином, с помощью… с транспортировкой тоже возникала некоторая проблема, меня окатило известным ужасом… поднимут туда, наверх. Кажется, я хотел когда-то побывать там, увидеть тех, от кого зависело так много или даже все (иногда я всерьез думал: ничего), поглядеть, кто же они, рыбы, птицы, земноводные, кто-то иной, мне неведомый. О нет, я никуда не хотел, я желал сдохнуть здесь, под своим камнем. Я таскал мир с собой и, уверен, нигде бы не был счастливее или несчастнее, ибо приволок бы туда его. Там, в тайнике моем, страх сходился с надеждой, немощь с гордыней, догадка о красоте с бесспорностью уродства, знание о смерти с жаждой чуда. Вот, что я знал, привязанный к самосознанию и речи, как к якорю, который никогда не поднять. Оставалось поразмышлять, кто же тот второй или первый, с кем коротаю я дни, откуда взялся он — единственный мой спутник, собеседник, свидетель, брат, любовник, вечная моя стража; кого рождает отчаяние и долг жизни? Как видите, у меня еще хватало дел и поерзав на обглоданном матрасике, я заснул как младенец, чье полное открытий завтра неотменимо.

О введении самоуправления было объявлено через несколько дней. Сообщению предшествовала невыносимой длины музыкальная программа, составленная почему-то не из радостных мелодий, но исключительно из произведений, исполняемых на похоронах. (Я слышал эти надрывные миноры в раннем детстве, недалеко от реки было кладбище, и время от времени музыкальные рыдания падали в воду, я пугался и лез под маму.) Мелодии обрывались, в радиосети что-то шуршало и потрескивало, нагнетая ожидание и тревогу, но нет, опять звучала мелодия; так повторялось почти что сутки. Администрация оплакивала себя? Или тех, кому предстояло свободно самоуправляться? Разумеется, ни о какой иной форме правления обитатели не помышляли, вообще отродясь о таких формах не имели понятия. Да и существующая как только себя не именовала, изгиляясь, казалось, уже перед идиотами с других планет.

Диктор, включившийся после похоронных мелодий, сказал немного. Да, администрация провозглашает самоуправление, — объяснил он, мирно жуя, но, будем справедливы, не икая. Все, что она могла сделать для процветания и мощи, она сделала и вот, глубоко изучив нынешнее состояние сосуда, его чаяния, пришла к выводу, что не хватает ему только самоуправления. Администрация торжественно сбрасывает с себя ответственность, предоставляя сосуду в дальнейшем развиваться самостоятельно.

— Надеюся, — заявил диктор от имени администрации, точно и она была одним существом, — надеюся, — повторил он настойчиво, — надеюся, обитатели по достоинству оценят всю глубину и мудрость этой акции…

Последнее прозвучало с явным оттенком издевки, даже угрозы, как и слова заключительные:

— Ну, всего вам наилучшего. .

Кем же я был теперь, при самоуправлении? Доставят ли мне гуталин? Вопросов хватало. Однако, как я уже замечал, любые новшества вызывали у меня одну и ту же реакцию. Ну, а услышанное только что буквально взывало к рефлексу: «Ищи корм, ищи корм, покуда самоуправление не набрало силу!»

Прибыла новая стража, вздернутая и лоснящаяся ненавистью; моя пайка не уменьшилась. Гуталин мне не доставили. Вероятно, не хватало еще кого-то, кого можно было бы обменять на столь замечательную вещь, как гуталин. Порцион бойцов сильно уменьшился— за счет свободы. Они крепко подрались, чтобы свою еду не делить, однако, к обоюдному остервенению, оба после драки оказались живы и, выхватывая друг у друга куски, мгновенно все поглотали. Похоже, отбирать мое им было строго-настрого запрещено, потому остаток дня они буквально выли от ненависти и свободы, и очередная моя сказка сопровождалась этим воем. В ту ночь я пустился в пределы астрономии, среди прочего поведав о небольшой планетке, где существовала жизнь и чьи обитатели, гордые и упорные, поставили себе целью скорейшим образом эту жизнь извести. Всю свою энергию они направили в сферу негодяйства, ибо, согласно их магистральному учению, набор состояний живого мира конечен и его следует как можно скорее исчерпать, совершая разнообразные подлости и преступления, естественно, к вящей славе их бога, для которого всякое зло обернется добром. Мысль о возможности нравственной жизни на своей планете они считали величайшей и дьявольской гордыней. В качестве резюме я заметил, что в каждом мыслящем существе живет такой внутренний инопланетянин, нет-нет да и желающий злому уродливому миру скорейшего провала в тартарары, и слава тому, кто не скажет: «Я знаю, я уничтожу, чтобы спасти», не пойдет за зловещей грезой, но утешится бессилием, сомнением, скорбью, сказкой, чтобы не стать убийцей.

Не поняли мои слушатели ни словечка, именно на это я рассчитывал и со спокойной душой принялся за Луну, которая однажды по морю, по серебряной ночной дорожке перебежала на небо. Увлекшись, я живописал зайца, что виден на полной луне в ясную ночь, и оба опять завыли, будто волки или шакалы, готовые сожрать меня. Я был вынужден по-быстрому перелететь на созвездие Девы, с которым, да простится мне и это, обошелся не слишком деликатно. Уже потом, в своей норе, прислушиваясь, не идут ли они ко мне, я поймал себя на реликтовом чувстве. Боже, я грустил. Не тосковал сухой тоской старца — последней тоской свободы, но грустил живой грустью.

Где ты, ненаглядная, знаешь, вдруг мне подумалось, что ты уже рядом, что я слышу твои шаги, я разволновался, как мальчишка, и долго не мог прийти в себя, не мог работать, нет, ничего не случилось, просто то и дело выглядывал наружу, возвращался, уговаривал себя успокоиться и не хотел успокаиваться, снова находил себя у окна, ты словно отменила меня собою, понимаешь, и, смешно, я опять репетировал шаг к тебе, как мальчишка робкий, неопытный, как будто не шагал к тебе множество раз, как будто всякий раз ты не отвечала мне, как будто не одинаково стремились мы друг к другу, опровергая все наши догадки о невозможности и несбыточности, и, ты помнишь, не было того страха- страха быть слишком близко, слишком любить, слишком верить, слишком привыкнуть, страха потерять — уже все, я у окна, моя стремящаяся, будь уверена, я у окна.

Репродуктор молчал. Судить о преимуществах самоуправления я мог лишь по состоянию стражи: теперь страшно голодала и она, я отдавал им половину своего пайка, но это было слабой подмогой. Голод, похоже, косил уже и их, гвардию, свежий караул не являлся по несколько суток. Я ждал Фитку, тревожился за него, припрятывал ему корм — понемногу, чтобы он смог как следует подкрепиться. Как же славно думать не о себе. . Да вроде-бы я и о себе давно не думал, попросту был для себя ношей, которую некому больше всучить, но мысль о другом. . Верно, никто не рожден для одиночества, да и зачем бы тогда существ на свете было так много. Даже улитка в своем заточении грезит живыми, непонимающими, чужими, гадкими, сходит по ним с ума, прощает их, давно простила и ждет, когда кликнут ее и скажут ей: хватит делать вид, будто возможно одной, брось, сдайся, негоже, мы все равно в тебе, с тобой, в твоих снах и проклятьях, в твоей тоске, мы и есть твоя тоска, не воображай, что бывают другие и ты их дождешься, других не будет, других не бывает, выходи к нам, на наш суд, без которого ты сходишь с ума!

Он явился жутко исхудавший. Обо мне он, скорее всего, не думал, не вспоминал, а уж чувства, которое я внушал ему, не существовало и в помине. На ненависть уже не было сил, стража едва тащилась, оба тотчас по прибытии рухнули на дно.

Тишина слышалась так полно, будто мы остались одни в огромной клетке, и клетка одна на пустой планете, и скоро не будет никого, лишь облачко бесплодного чувства, безответной любви— единственное и никем не востребованное оправдание — соскочит, как пружинка, и понесется в бесконечность, все надеясь, все пытая кромешную пустоту своими «ау». Оставалось утешаться красотой такого путешествия да ждать, когда проснется Фитка, чтобы дать ему пожрать. Он приоткрыл глаза и лежал не двигаясь, ожидая приказа: стоит ли пытаться выжить, нужен ли новый день. Механически глотал он корм — обсосав, нажевав, я засовывал его ему в пасть. Вскоре он узнал меня, однако спазм ненависти быстро сменился тем центрованным взглядом, что и выделял его из остальных. То был взгляд ждущий, взгляд души, слепо зароненной в него вместе с даром вопрошения, робкий и недоверчивый взгляд безотцовщины — все мы были детьми администрации, этого отца-зверобога, в отмщение природе пожирающего своих детей и вот отказавшегося и от своего отцовства, и от милости пожирания. Отрок был пуст, выпотрошен — готов для съедения, для принесения в жертву. Подкормив, его можно было зарядить чем угодно и вдоволь налюбоваться, как исправно действует этот механизм. Только силе и страху мог он поверить и теперь совсем потерялся, не встречая того и другого, жестокости и дикости, как иной, уже куда менее мне понятный, терялся бы от встречи с жестокостью и дикостью.

Я догадывался, что происходит в сосуде, но Фитка, поев еще, стал делиться со мной новостями. Свобода и самоуправление сопровождались массовой гибелью от голода, поверхность забита дохлятиной. Был избран комитет самоуправления, который в полном составе издох на следующий день, вновь избранный также издох, третий издох в ходе выборов, больше не выбирали. Корма не было и не предвиделось, началось повальное пожирание мальков, икринок, дохлятины, больных, живых; все чаще взаимным пожиранием заканчивались обмены мнениями о путях дальнейшего развития сосуда. Процветало самоедство, наверх все чаще всплывали скелеты. Согласно секретному докладу Зеленухи через неделю-две в аквариуме живых не останется. Неприкосновенный стратегический запас Зеленуха дожирает сам, гвардии перепадают объедки. Нажравшись в очередной раз, Зеленуха провозгласил себя диктатором, собрав остатки воинов и приказав им называть его впредь свободным диктатором, а форму правления свободной диктатурой. Теперь он был Белухой (за глаза гвардейцы звали его Чернухой) и, кстати, систематически справлялся обо мне, Фитке приказано меня осмотреть (доктора съели во время визита) и о результатах осмотра доложить.

Что ж, к чему бы то ни было, но корма у меня почти не оставалось, добыть его было негде, и заключение о моем состоянии, которое подсказал я Фитке, вполне соответствовало истине: «Находится на грани полной и окончательной свободы».

Фитка затих, притомившись, потом спросил, что будет дальше. Кажется, ко мне впервые обращались с вопросом. Я сделал шаг и прижал Фитку к себе. Я не ждал отклика, не ждал ничего, крепко обнимал тощее дрожащее тельце, отдавая ему остатки: тепла, что еще хранилось во мне зачем-то. Мы замерли, затихли, и другого финала я не желал, ничего лучшего я бы не придумал, живи еще век, — ни себе, ни своей речи. Что еще может предъявить в такой миг живое существо, всерьез желающее только не-знать, не помнить, способное противопоставить зверству лишь легкомыслие? Анекдот про рыбу, ежа и рака, которым суждено утешаться, пока переваривается корм? Я просил сделать это время последним (сколько же раз мне казалось, что дальше уже нечему быть, но было, длилось, «концы» как «голоды», как «отчаяния»-поглощали себя, точно игрушечные матрешки, которыми торговали когда-то снаружи, у стены), я просил, но киты, эти гигантские? глухие мудаки с усами и фонтанами, сандалили дальше, волоча, нас куда-то. Только тельце второго стражника, оседлав пустоту, стало быстро возноситься, легкое, безжизненное.

Уж не знаю, чем я наполнил Фитку. К нему вернулась ненависть, да такая, какой не было в нашу первую встречу. Сказать-мне было нечего, только что я выложил ему все, во что верил, и; потащился к себе, оставив ему корм, больше не было ни крохи. Разбудил меня жалкий требовательный скулеж. Фитка жался к камням, выпрашивая защиты. Похоже, он полагал, будто кто-то должен его спасать, веровал все же — в долг камня, врага, в долг любого другого перед скулящим и трепещущим. Не силой, не-ненавистью, не клинком, так верой… Дай, подай несчастному убогому обманутому, а то сам отберу! Вечный деточка, он знал, чуял: я не оставлю его. То был действительно мой долг, тайный, корыстный, только так я мог сговориться со смертью, обрести каплю надежды в зловонном сосуде.

Я опять обнимал, согревал, любил его, как когда-то Мару, возможного Фиткиного отца, только и успевшего надрожаться и накататься верхом на рыбках. Видно, такова моя судьба: прибегать к посредничеству идиотов, но что делать, иных ближних не было вокруг.

Свободный диктатор кружил над нами, то снижаясь, то тяжело набирая высоту, пикировал, планировал, ложился на бок, поворачивался на добротное брюхо, завинчивался, развинчивался, придумывая все новые коленца и повторяя прежние, точно по просьбе бесчисленных зрителей, собравшихся поглядеть на танец власти. Он ликовал, слыша восторг и зависть, — к победившему, живому, сытому, ибо знал, что они, недожившие, несчастные, голодные, свободолюбивые хотели поменяться с ним местами, ничего более, ничего другого. Верно, для апофеоза не хватало еще одного зрителя, самого драгоценного, заодно и действующего-лица, потому и пожаловал он сюда. О нет, до этого ему никогда не допереть, о его способности мыслить образами свидетельствовало разве что съедение собственной тети. Иначе мы сгодились бы сейчас на метафоры, и тогда кайф этого кретина был бы куда жирнее.

За метафору не скажу, вряд ли я был кем-то еще, кроме самого себя, и вот в этой роли я был готов выпустить из танцующего диктатора кишки, все простейшего состава дерьмо, что его наполняло, или он проделал бы это со мной — призраки слишком долго ждали отмщения, чтобы разбираться в таких мелочах. Сюжет, однако, опять увиливал от моего домысла.

Толпа приближалась медленно, со скоростью полумертвеца, одичавшего кочевника, с рождения бродившего по морям и пустыням и давно забывшего, зачем пустился в путь. Незнакомцы, измученные, угрюмые, злые, взывающие к жалости и жалость отвращающие. Они в самом деле были одним существом, многооким безумием. Они направлялись ко мне, но Белуха преградил им путь и, вскинув клинок, орудуя им, как тамбурмажор своей штуковиной, повел толпу за собой, к кораллу, где начался митинг. Как всякий митинг (жуткое слово из языка осьминогов), он был устремлен вверх, туда, откуда мы все пришли и куда, взбираясь по нашим следам, устремляются все митинги (кошмарное слово, в облаке чернил) коллективные и индивидуальные, мольбы, просьбы, требования, проклятия. Головы, однако, уже не способны были повернуться в том направлении, откуда принято ждать ответа. Не было сил издать даже вопль, и митинг (фиолетовое, жуткое) вылился в негромкий стелющийся по дну ропот, точно Чернуха управлял хором погребенных и все еще митингующих (последний раз), их голоса и сочились из-под песка. «Спаси нас, найди нас, мы устали от незнания, кто мы, мы хотим верить в себя, мы хотим видеть в тебе себя, и, чтобы ты видел нас в себе, называйся отныне и впредь как тебе угодно, сыпани нам корма или убей нас, потребуй за свою милость, чего захочешь, мы готовы на все, готовы на новую свободу, лишь бы ты был с нами, мы выполним все, что ты прикажешь, мы распознаем и уничтожим все, что посмеет вклиниться в наше исконное братство, силы, мы хотим силы и бесстрашия, корма и силы, силы и единства, ничего больше, честное свободное, поверь же нам, слабым и всесильным, поверь в последний раз!» — так я перевел эту мольбу, клятву, песнь.

Они затихли и ждали ответа, кто-то вылетал наверх, навстречу ответу, и начинали снова, и снова ждали, страшные и праведные, несмотря на очевидную запланированность манифестации, невыносимую ее театральность. Неужто даже это было рассчитано на зрителя? Чего же тогда еще он ждал? Толпа затихла, было слышно, как кто-то жует наверху или па самих небесах, неспешно, с усердным сопением.

У заклятий своя линия связи, они сами суть эта линия, и вот я пускал небольшое послание, которое, торопясь, даже не снабдил заглавием.

«Разум живых существ до отчаяния несовершенен. Младенчество ли его тому причиной, или, напротив, старчество, мне неизвестно. Никакими данными о его зрелости (мужестве) я также-, не располагаю. Скорее всего, стоит говорить о безответственной свободе творца, вякнувшего вместо, А“ — „Ы“, но тут же позабывшего об этом, отвлекшегося на другие миры, — подозреваю, им он сказал „Щ“, если вообще не ограничился икотой, или попросту во время творения заскучавшего, запившего или завалившегося спать. Боги посерьезнее, попорядочнее старались исправить дело, и лучшее и наиблагое, что им удалось, впрячь в бессмыслицу надежду, будто этот мир, так сказать, промежуточный, транзитный, и здешний путь — вынужденный путь до границы. Лишь, до границы и доводили уверовавших эти сердечные боги, утешая, подмешивая к скорби и. страху разума покой непостижимости и свет инобытия. Никакими удовлетворяющими разум свидетельствами об успешности их трудов мы не располагаем. Полагаю, и сами боги были слишком умны, слишком разумны, чтобы всерьез, рассчитывать на успех, однако они отвергли соблазн уничтожить плохое сущее во имя хорошего должного, посягнуть на тайну и предаться такому своеволию. Ведь тогда следовало бы уничтожить саму жизнь, бытие, признав (пусть на некоторое переходное время) истинной лишь смерть. Они знали, к чему ведет гнев — всегда праведный, ибо свой, и решили ограничиться состраданием..

Бунт против разума — бунт невоспитанного ребенка, которому скучно и невыносимо, когда разговаривают взрослые, и который; начинает выть, топать и готов наброситься с кулаками только зато, что они взрослые и он не понимает, о чем они говорят. Это бунт смерда, невежды, чей суверенный мир простирается между „Хочу!" и „Дай!“. Это бунт нового зверя — ведь законы, созданные разумом, посягают на свободу отнимать, присваивать чужое, убивать и пожирать себе подобных. Это бунт параноика, одержимого жаждой отмщения — отмщения разуму, знающему о его-калечестве. Всякое иное существо, испытав праведный гнев на бессилие разума, даже поддавшись соблазну его улучшения, реконструкции, раньше или позже поймет, что вторгся в пределы тайны, и устрашится неизбежного насилия, отпрянет, убоится страсти, способной привести лишь к убийству. Дальше пойдет тот, кто-не знает сомнений, усмиряющих страсть, презрение и ненависть» способный идти не оглядываясь, — только за таким пойдет толпа, жаждущая ясности единомыслия, знающая, чуящая, что страх коренится в разуме, его свойстве сомневаться и не доверять. Именно потому пошедшие за ним всегда будут обмануты — они верили, а единственная истина, которая всерьез заботила их нового бога, это истина его власти — всегда невечной, всегда неправедной, санкционированной лишь собственной волей самозванца и толпой, неверной и переменчивой, готовой сегодня благословить, а завтра отречься. Во имя этой, только этой истины он начинает уничтожать врагов, которые бывают различных типов. Врагами первого типа — назову их „врагами — друзьями — соратниками" — будут те, с кем он начинал свой творческий путь, из чьих рядов вырвался, кто толкал его вперед, кто помнит, кем он был и какими способами шел к власти. Тип второй: враги „идеологические” — они помнят метаморфозу самой идеи, некогда самозванцем провозглашенной. Сюда отнесу всех неидиотов — тех, кто способен запомнить обещанное и сравнить потом с полученным. Враги третьего типа могут быть вовсе не посвящены в частную историю (аквариума, зверинца или иного объекта), могут не знать, что и как происходило и происходит именно в нем, но хранят в душе, в старой крови (значительно реже он складывается в процессе познания) некий образ гармонии и сравнивают сущее не с былым или обещанным, но — по их, понятно, разумению — с должным. Это враги „вечные", они — главная угроза всякой власти, всякому закону, не совпадающему с их представлениями о законе подлинном, всякому слову, не соответствующему смыслу, который они в это слово вкладывают. Враги гордые и надменные, одинаково чуждые, ненавистные и власти, и толпе, и врагам типов 1 и 2. По степени вражества они превосходят врагов любого типа, ибо обладают иммунитетом даже против такой всесокрушающей вещи, как слепой патриотизм. Их почва — погибшие миры, память о них; их отцы — замолчавшие боги. (Тут следует заметить, что власть самозванца нуждается в новых идеях и языках, точнее, в языках и идеях забытых, — их набор, увы, конечен и уже исчерпан, и вот, когда идея и языки прежние становятся негодными для магии, когда похоть власти толкает ее на самообновление, бесплодная бездарная сила прибегает к любым средствам, чтобы вновь заполучить то, чего ни при каких обстоятельствах не способна произвести сама. Тогда она приманивает, оживляет врагов третьего типа, используя вовсе не их доверчивость, болтливость и жажду признания, как сама полагает, но уполномоченность служить, отдавая свои тайны и зная о непреложном возмездии, — много самозванцу и его толпе не нужно, и, получив необходимое для обоюдного обмана, они вновь уничтожат умников, главных свидетелей их тайны: неспособности понимать то, от чего, в конце концов, только и зависит их судьба.)

Самозванец мобилизует свои силы, весь страх, всю власть, чтобы уничтожить указанные типыврагов, вместе с ними знание о его самозванстве, саму основу этого знания — способность мыслить и хранить память об идеале даже при достатке корма. Не инакомыслие уничтожает он, но саму способность существ самостоятельно мыслить. Он превращает свое царство в царство себе подобных — детей, невежд, зверей, параноиков. Однако, уничтожая врагов, он может столкнуться с фактом их полного исчезновения, в частности, полного исчезновения врагов третьего типа, которые и так встречаются в природе уже крайне редко. Ведь не стоит забывать, что враги — еще и жертвы, и только враг третьего типа может быть полноценной жертвой страху, презрению, ненависти, произволу. Разве утолится такой пантеон безмозглой бесчувственной тушкой?!

Вечная вина врагов — вечное оправдание для тех, кто врагом еще не стал.

Их вечные поиски — вечный повод не утруждать себя ничем, кроме войны и ненависти.

Без врага народ не полный.

Учитывая вышеизложенное, считаю своим долгом, долгом врага испытанного, проверенного и, скромно надеюсь, неплохо себя зарекомендовавшего, засвидетельствовать: при любых исторических поворотах в судьбе сосуда (наиболее вероятным из которых мне видится мощное движение „вперед, к инстинкту!") лучшего кандидата на должность врага универсального найти будет невозможно. Олицетворяя силу и слабость одновременно, я способен страх внушать, страх испытывать, что совершенно необходимо тому, кто страх проповедует и за счет страха существует. Посему прошу пересмотреть непродуманное решение о моей депортации, связанной с планами обмена на корм. Корма за меня дадут ежу на ужин, сам же я жру крайне мало, а в последнее время не жру вообще».

Речь получилась несколько сумбурной, к тому же в середине я сбился, не обнаружив рядом Фитки. Кажется, я предстал в ней ярым поборником разума, что могу объяснить крайней телесной слабостью. К разуму у меня были личные счеты, о чем, насколько могу помнить, только и докладывал в речах предыдущих.

Не успел я закончить, когда нечто темное неизвестной формы с шумом свалилось на толпу, подняв облако грязной песчаной мглы. Все случилось быстро, тяжелый предмет был брошен с отчаянной силой, однако всех успело окатить ужасом и надеждой — летело это сверху, значит, могло быть ответом, и последние крики запоздали, будто хор добили уже под землей.

Когда месиво песка и пыли рассеялось, толпа, ее остатки разбегались; прибитые, но не задавленные всплывали, из-под черной глыбы доносились стоны, совсем скоро затихли и они. Предмет был легче, чем я полагал, однако ни приподнять, ни сдвинуть его, чтобы освободить тела задавленных, я не смог. Пах он тухло, был несъедобен, на боку имел какой-то знак, мне удалось его нащупать. Дальнейшее обследование показало, что состоял убийца из двух цилиндров, соединенных перемычкой, сплошной, слегка выгнутой. Каждый из цилиндров кончался окном, и вот, заглянув в одно из них, я увидел коралл, да так близко, будто зачем-то он подбежал ко мне, видны были мельчайшие трещинки, пятна, морщинки. Перебравшись к окну другому, я увидал свой дом, он был так далеко, что я заскулил, завыл, зарыдал: доползти до камня у меня не было сил. Я колотил в стекло, но он не приближался, я звал их — нору, матрасик, мои сны и грезы, они не трогались с места, меня не слыша. Я снова прилипал к стеклу и глядел, глядел, пока в окнах не стало темно.

Нелегко заснуть под надгробием. Мешают призраки, блазнят эпитафии. Я не очень-то верил, что умру, видимо, с рачьей сноровкой цепляясь за надежду, будто за какие-то заслуги — складную речь, способность размышлять, не выдирать корм из глоток, не убивать, не проклинать, ничего за все это не просить, рассказывать придуркам сказки и анекдоты про самок-давалок мне позволено будет проскочить туда, в щелку между смертью и чудом, и, когда голод, страх не помрачали разум, я размышлял, бывало, весело почти размышлял о такой надписи на своем камне, о печати на командировочном удостоверении. Я придумал однажды: «Здесь жил и боялся…» Пожалуй, это сгодилось бы, если бы ты уже проскочил в щелку, хотя бы влез в нее наполовину, но-теперь, ночью, вдали от дома, понимая, насколько я продвинулся и как мало осталось от той, так долго тащившей на себе надежды… Я влезал и влезал, как в новый панцирь, в придуманную когда-то фразу, будто это было сейчас важнее всего, выбирался из нее и влезал опять, то соглашаясь с ее правдой, то бунтуя против дешевой затеи самому вталкивать свою бесценную в анекдот, — чем же тогда будут заниматься другие? «Жили-были» — на такой вот дерзкой редакции остановился я под утро.

Потом я услыхал ее шаги, неуклонную поступь верности и мудрости, прекрасная, она проползла сквозь все испытания и была уже близко, так близко, что я принялся копать песок, не знаю, кто дал мне силы, и выкопал нору, и зарылся в ней, оставив снаружи лишь концы усов, и затаил дыхание, и умер вновь, и был мертв день, ночь, неделю и, на всякий случай, еще день, ночь, неделю, после чего откопал один глаз. Не тишина, но само изнеможение было вокруг. Верно, все дошло, доползло, доехало до пунктов назначения, швее, что суждено было мне увидеть и узнать, я узнал и увидел. Сил не было, я впадал в беспамятство, приказывал себе ползти и не двигался, странно ласкаемый голодом, в нем не было ярости, он был как колыбельная, «О, как долго и как быстро, и кончается сон, и начинается новый, и нет вопроса зачем— он тоже лишь снился тебе, как снилась тебе страсть, как снилось, что ты призван к чему-то, что возможно оправдание, и, вот видишь, нет печали, и некому сказать спасибо, и некого винить— нет во сне виноватых, нет за сны виноватых, все проходит, и, если жизнь (правда, привкус железа на языке) это самовнушение, тогда, быть может, она тебе удалась, пусть так, вот так, спасибо за внимание».

И мы пустились в путь, я и моя тень, не думая, доползем мы или сдохнем по дороге, и не зная, дорога ли это, и день снаружи или ночь, вода вокруг или суша, движемся мы вперед или ползем вспять.

Примечания

1

Первые слова книги «Бытие».

(обратно)

Оглавление

Предисловие

АКЦИЯ (рассказ заспанного человека)

БАБЬЕ ЛЕТО ИНЖЕНЕРА ФОНАРЕВА

ЭРА МИЛОСЕРДИЯ

ХРАНИТЕЛЬ ПЕЧАТИ

ЗРИТЕЛЬ, или ЗИМНИЙ СТРАХ ДЕВЯНОСТОГО ГОДА

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

МАРИЯ (опыт воспоминания]

ПЕТЕРБУРГСКИЙ ЭРОС

ПОЗАБУДЕМ СВОИ НЕУДАЧИ

СПАСУТСЯ ПИСАВШИЕ ИЗЯЩНУЮ ПРОЗУ

ПРИСТЯЖНОЙ

ДЕТИ СЛОВ

*** Примечания ***