Гёте. Жизнь как произведение искусства [Рюдигер Сафрански] (fb2) читать онлайн

Рюдигер Сафрански Гёте: жизнь как произведение искусства

Посвящается Гизеле Марии – кому же еще?..

Это страстное желание возвести как можно выше к небесам пирамиду своего бытия, основа которой была заложена и дана мне изначально, перевешивает все остальное и не позволяет ни на миг о себе позабыть. Я не должен упускать время, я уже в летах, и, быть может, судьба прервет меня на середине, и Вавилонская башня так и останется усеченной. Пусть по меньшей мере тогда можно будет сказать, что это был смелый замысел.

Из письма Гёте Лафатеру, около 20 сентября 1780 года

© Carl Hanser Verlag München 2013

© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2018

Предварительные замечания

Гёте – это событие в истории немецкой мысли и духа, событие, которое, по мнению Ницше, не повлекло за собой никаких последствий. На самом деле это, конечно, не так. История Гер мании после него не приняла более счастливый оборот, но в другом отношении его земное существование не прошло бесследно: он дал пример удавшейся жизни, соединившей в себе духовное богатство, творческую силу и жизненную мудрость. Это была напряженная жизнь, и хотя многое было даровано природой, ей приходилось бороться за себя, отражая внутренние и внешние угрозы и нападки. Но что не перестает удивлять в этой жизни, так это ее индивидуальность, которая редко возникает сама собой.

Нынешние времена не благоволят появлению индивидуальности. Сети, охватившие все и всех, – это звездный час конформизма. Гёте был теснейшим образом связан с общественной и культурной жизнью своего времени, но при этом сумел остаться самим собой. Его жизненным принципом было принимать в себя лишь столько внешнего мира, сколько он может вместить и переработать. То, на что он не мог дать продуктивный ответ, его не касалось. Другими словами, он умел игнорировать. Разумеется, он часто был вынужден участвовать в том, от чего предпочел бы отказаться. Но насколько это было в его власти, он всегда хотел сам определять диапазон своего жизненного круга. О физиологическом обмене веществ мы уже кое-что знаем, но что такое хороший интеллектуально-эмоциональный обмен веществ – этому мы можем поучиться у Гёте. Как и тому, что помимо физической иммунной системы нам нужна еще интеллектуальная и душевная внутренняя защита. Человек должен знать, что он хочет впустить в себя, а что – нет. Гёте это знал, и в этом тоже заключалась его жизненная мудрость.

Гёте вдохновляет нас не только своими произведениями, но и всей своей жизнью. Он был великим писателем, и он умел жить. Оба этих качества делают его фигуру неисчерпаемой для потомков. Он и сам догадывался об этом, хотя и писал в одном из писем Цельтеру, что полностью сросся со временем, которое пройдет и никогда больше не вернется. И все же Гёте может быть живее и современнее многих живущих, с которыми мы сталкиваемся каждый день.

У каждого нового поколения есть возможность лучше понять себя и свою эпоху, посмотрев в жизнь Гёте, как в зеркало. Эта книга – попытка понять себя через описание жизни и творчества гения и изучение на его примере возможностей и границ искусства жизни.

Молодой человек из хорошей семьи из Франкфурта-на-Майне учится в университете в Лейпциге и Страсбурге, толком не заканчивает учебу, но в конце концов все же становится юристом, постоянно влюблен, окружен юными девами и зрелыми женщинами. После выхода в свет «Гёца фон Берлихингена» он становится знаменит в Германии, после публикации «Страданий юного Вертера» о нем говорит вся литературная Европа. Наполеон впоследствии будет утверждать, что прочитал роман семь раз. Почитатели устремляются во Франкфурт, чтобы увидеть и услышать этого удивительного, красноречивого и гениального молодого человека. Принадлежа к поколению лорда Байрона, он чувствует себя любимцем богов и, как и Байрон, поддерживает поэтическую связь со своим дьяволом. Еще во Франкфурте он начинает растянувшуюся на всю жизнь работу над «Фаустом», этой канонической драмой модерна. Наигравшись в гения во Франкфурте, Гёте пресыщается литературной жизнью, решается на радикальные перемены и в 1775 году переезжает в маленькое герцогство Саксен-Веймар, где, будучи дружен с герцогом, со временем становится министром. Он дилетантствует в естествознании, бежит в Италию, живет в незаконном браке – и при этом пишет самые незабываемые стихи о любви, вступает в благородное состязание с другом и коллегой по писательскому цеху Шиллером, пишет романы, занимается политикой, общается с великими деятелями искусства и науки. Еще при жизни Гёте превращается в своеобразный институт. Сам он воспринимает себя как историческое явление и пишет, пожалуй, самую важную – после «Исповеди» Августина и «Исповеди» Руссо – для старой Европы автобиографию «Поэзия и правда». Но каким бы застывшим и полным достоинства он порой ни представал перед публикой, в своих поздних произведениях он по-прежнему проявляет себя как дерзкий и насмешливый Мефистофель, разрушитель любых условностей.

При этом сам он всегда осознает, что его литературные произведения – это одно, а его жизнь – другое. И своей жизни он тоже хочет придать характер произведения. Но что такое произведение? Оно выпадает из потока времени, оно имеет начало и конец, а между ними – четко очерченную форму. Это остров смысла и значения в океане случайного и бесформенного, который наполнял ужасом сердце Гёте. Для него все должно было иметь форму. Или он ее открывал, или создавал – в повседневном человеческом общении, в дружбе, в письмах и разговорах. Он был человеком ритуалов, символов и аллегорий, любителем намеков и ассоциаций – но при этом он всегда хотел прийти к результату, к форме, хотел создать произведение. Особенно это было характерно для его службы. Дороги должны были стать лучше, крестьян следовало освободить от поборов, а толковых и старательных людей – взять на государственную службу; рудники должны были давать руду, а в театре публика должна была по возможности каждый вечер иметь повод для смеха или для слез.

С одной стороны – произведения, в которых жизнь обретает форму, а с другой – внимание. Внимание – самый прекрасный комплимент, который можно сделать жизни – своей собственной или чужой. Природа тоже заслуживает внимательного и любящего отношения. Гёте изучал природу путем внимательнейшего наблюдения. Он был убежден, что достаточно лишь внимательно присмотреться, и все важное и истинное само откроется взору. Все просто, никаких напускных тайн. Он занимался наукой, не прекращая слушать и смотреть. Большинство сделанных им открытий ему нравились. Нравилось ему и то, что у него получалось. А если это не нравилось другим, то ему, по большому счету, это было безразлично. Слишком дорого было ему отпущенное время жизни, чтобы тратить его на критиков. Как он однажды сказал, «противники во внимание не принимаются».

Гёте был коллекционером, но собирал он не столько предметы, сколько впечатления. Особенно это касалось общения с людьми. Встречаясь с кем-нибудь, он всегда спрашивал себя, «продвинула» ли его эта встреча вперед (это было его любимое выражение), и если да, то в чем. Гёте любил все живое и как можно больше из живого хотел зафиксировать и выразить в той или иной форме. Миг, облеченный в форму, спасен от забвения. За полгода до смерти он еще раз взбирается на гору Кикельхан, чтобы прочитать нацарапанные на стене охотничьего домика стихи: «Горные вершины спят во тьме ночной».

В истории XVIII–XIX веков нет ни одного автора, чья жизнь была бы задокументирована столь многочисленными источниками, но в то же время не была бы погребена под толщей мнений, домыслов и интерпретаций. Эта книга пытается приблизиться к, возможно, последнему универсальному гению исключительно на основании первоисточников – произведений, писем, дневников, записей бесед, записок современников. Так образ Гёте снова оживает и предстает перед нами как в первый раз.

Вместе с Гёте нам становится ближе и его эпоха. Несколько исторических вех и переломов пришлись на время жизни этого человека, родившегося и выросшего в причудливую эпоху рококо, в застывшей архаичной городской культуре; захваченного вихрем французской революции и ее идеологических последствий; пережившего установление нового порядка в наполеоновской Европе, падение императора и Реставрацию, которая, впрочем, не смогла остановить ход времени; как никто другой внимательно и вдумчиво подмечавшего начало эпохи модерна и заставшего сухую рассудительность и ускорение века железных дорог и его первых социалистических утопий, – человека, чьим именем впоследствии станут называть целую эпоху этих невероятных перемен: гетевской эпохой.

Глава первая

Трудные роды и отрадный результат. Родственные связи. Педант и проказник. Сестра. Свободное дитя свободного имперского города. Уроки правописания. Стихоплет и первая любовная история. Потрясенное самосознание. Момент серьезных чувств откладывается. Поиск поэзии в обычных вещах

Не исключено, что Гёте иронизирует, когда в начале своей автобиографии «Поэзия и правда» описывает трудные роды и говорит о конечной пользе сего события для сограждан.

Новорожденный едва не удавился пуповиной по недосмотру повивальной бабки. Его лицо уже посинело, и все думали, что младенец мертв. Его хорошенько потрясли, и он снова задышал. Дед, городской староста Иоганн Вольфганг Текстор, воспользовался этим поводом, чтобы учредить должность городского акушера. Кроме того, было введено обучение для повивальных бабок, «что, вероятно, послужило на благо многим родившимся после меня»^[1]. Вот и первая острота автобиографа.

Дед Текстор, чье имя дали и новорожденному, в свое время отказался от дворянского звания под предлогом, что ему-де будет сложно выдать своих дочерей замуж, в том числе и мать Гёте Катарину Элизабет, в соответствии с новой сословной принадлежностью. Для дворянского титула он был недостаточно богат, а для мещанства – слишком благороден. Так он и остался тем, кем был: уважаемым бюргером, который, будучи шультгейсом, обладал достаточной властью, чтобы поднять акушерское дело.

Староста был не только самым высоким чиновничьим рангом в городской общине, но и представлял императора в имперском городе, обладавшем привилегией служить ареной избрания и коронации императора. Староста входил в число тех, кому было позволено нести балдахин над императором. Внук купался в лучах дедовской славы, на зависть своим товарищам, которые, впрочем, благодаря ему имели доступ в императорский зал старой ратуши – Рёмера, где можно было разыгрывать великие исторические события. О своем деде Тексторе Гёте сохранил самую добрую память. Он описывает, как тот разводил фруктовые деревья и цветы в своем саду, обрезал розы в «похожем на ризы шлафроке» и в «черной бархатной шапочке» на голове, излучая чувство «нерушимости мира, вековечной прочности»^[2].

Впрочем, в своих воспоминаниях Гёте рисует слишком уж идиллическую картину. По свидетельству одного из современников, в то время по Франкфурту ходил слух, будто отец Гёте на семейной встрече около 1759–1760 года, когда во время Семилетней войны французские войска были расквартированы во Франкфурте, упрекал своего тестя Текстора в тяжких прегрешениях: Текстор, по его словам, за деньги впустил чужие войска в город. После этого, если верить слухам, Текстор запустил в зятя ножом, а тот схватился за шпагу^[3]. В «Поэзии и правде» эта сцена отсутствует. Здесь мы читаем о деде Тексторе, что тот «не знал приступов гнева; не помню, чтобы я когда-нибудь видел его рассерженным»^[4].

Дед со стороны отца был портным. Приехав во Франкфурт на заработки, он со временем стал первым кутюрье высшего света и женился на зажиточной вдове владельца отеля «Вайденхоф». Портной стал управляющим отеля и виноторговцем и так в этом преуспел, что после его смерти в 1730 году наследникам остались два дома, несколько земельных участков и состояние в 100 000 талеров.

Его сын, Иоганн Каспар, должен был выйти в люди. Его отправили учиться в дорогую и очень престижную гимназию в Кобург, а потом в Лейпциг и Гисен. Пройдя практику в верховной судебной палате в Вецларе, он защитил диссертацию и получил степень доктора права. Перед ним открывалась карьера в городском правлении Франкфурта, однако Иоганн Каспар не спешил: ему хотелось посмотреть мир, и вскоре после учебы он на целый год отправился в путешествие. Через Регенсбург и Вену он поехал в Италию, а вернулся домой через Париж и Амстердам. О своем пребывании в Венеции, Милане и Риме он оставил путевые заметки на итальянском языке, и их написание было главным его занятием в течение десяти лет. Времени у него было достаточно, так как по возвращении в 1740 году ему не удалось получить место на государственной службе. Гёте описывает эту ситуацию так, что его отец просил «какую-нибудь второстепенную должность», если ему ее предоставят «без баллотировки»^[5], т. е. без процедуры выборов и, соответственно, без оплаты. Когда ему и в этом было отказано, он с оскорбленным чувством собственного достоинства поклялся никогда больше не искать и не занимать никаких должностей. Однако же не упустил возможность купить себе у надворного советника, который во время правления Карла VII (1741–1744) имел резиденцию во Франкфурте, титул «имперского советника», каковой обычно присваивался за особые заслуги лишь городским старостам и старейшим судебным заседателям. «Тем самым он уравнялся с правителями города, – пишет Гёте, – и начинать снизу ему было уже негоже»^[6]. Впрочем, он и сам этого не желал. Так, в 1742 году Иоганн Каспар был назначен советником императора, в которого примерно в то же самое время влюбилась первой девичьей любовью Катарина Элизабет, его будущая жена.

Катарина Элизабет была старшей из дочерей Текстора. В семье ее называли Принцессой за то, что она не любила работу по дому и предпочитала читать романы, лежа на диване. Как она впоследствии рассказывала Беттине Брентано, словно сцена из романа поразила ее коронация Карла VII, на которой она, еще совсем юная девушка, присутствовала в 1742 году. Катарина Элизабет последовала за императором в церковь и увидела, как молился этот прекрасный юноша и как подрагивали его длинные черные ресницы. Она всю жизнь не могла забыть звуков почтового рожка, известивших о появлении императора. Один раз, как ей показалось, он даже кивнул ей, проезжая мимо на лошади. Она почувствовала себя избранной, но судьба уготовила ей иное: через шесть лет, когда ей исполнилось восемнадцать, она вышла замуж за Иоганна Каспара, который был старше ее на двадцать один год. Она вступала в брак «без определенного влечения», хотя Иоганн Каспар тоже был «красивым мужчиной»^[7].

Когда Иоганн Каспар Гёте в 1748 году женился на дочери городского старосты, это стало еще одним препятствием для его вступления в городской совет, поскольку в городе действовали строгие правила против кумовства. Так Иоганн Каспар и остался «рантье». Он жил на проценты, занимался тем, что сам управлял своим имуществом, писал воспоминания о путешествиях, коллекционировал картины и книги, разводил шелкопрядов и воспитывал детей – прежде всего подающего большие надежды Иоганна Вольфганга.

Мы не знаем, действительно ли все было так, как описывает карьеру императорского советника Гёте. Быть может, ему не хватило честолюбия, или его юридические познания были чересчур академичны и оторваны от практики, или у городского управления были предубеждения против заносчивого сына трактирщика, или же его преданность Карлу VII из династии Виттельсбахов оказалась не ко двору у потомков Габсбургов, – наверное, все это вместе и помешало ему достичь профессиональных успехов. Как бы то ни было, отец, если верить сыну, был вполне доволен своим положением. «Жизненный путь отца до тех пор совершался в соответствии с его желаниями»^[8].

Впрочем, вероятно, проблемы все же были. Они угадываются даже в изложении событий в «Поэзии и правде», где автор в остальном явно стремится к гармонизации и сглаживанию острых углов. Гёте, к примеру, рассказывает, как мальчишкой ему приходилось выслушивать весьма неуважительные высказывания о своем происхождении. Отец будто бы не был рожден в законном браке, а был подсунут хозяину «Вайденхофа». Мол, один знатный человек убедил того «заступить перед людьми место его отца»^[9]. Но вместо того чтобы вцепиться обидчикам в волосы, пишет дальше Гёте, или же преисполниться чувством стыда, он, наоборот, был польщен: «Меня отнюдь не огорчала мысль, что я внук знатного человека»^[10]. Отныне мальчик искал сходство с портретами знатных господ и придумал себе целый роман о своем благородном происхождении. Эти сплетни, по словам Гёте, привили ему «нечто вроде душевной болезни». Рассказ об этом эпизоде он завершает нравственным самообличением: «На этом я лишний раз убедился, что все укрепляющее в человеке тайное сознание его избранности столь для него желанно, что он даже не спрашивает себя, служит ли это ему к чести или, наоборот, порочит его»^[11]. Удивительно это безошибочно точное ощущения себя у ребенка. «На том, чем довольствуются другие, мне не остановиться»^[12], – сказал он однажды. Ему было тогда семь лет.

Этот эпизод не только показывает нам тщеславного мальчика, но и говорит о том, что положение отца в обществе было не бесспорным. Не в его пользу было и то, что жил он со своей молодой семьей в доме матери, хозяйки гостиницы. Поэтому до смерти бабушки, которая вспоминается Гёте как «прекрасная, легкая, всегда в белом опрятном платье»^[13], отец не был хозяином дома по улице Хиршграбен и был вынужден откладывать воплощение своих грандиозных планов. Впрочем, ему это, вероятно, было несложно, потому что он во всем проявлял медлительность и осмотрительность.

Дом был перестроен в 1755 году. Сначала снесли пристройку, и на освободившемся участке построили большой винный погреб для запасов, оставшихся еще со времен «Вайденхофа». Были здесь и дорогие редкие вина – все, что от них осталось, Гёте впоследствии распорядился перевезти в Веймар, где в 1806 году Кристиана Вульпиус мужественно защищала их от французских мародеров.

Проще всего было бы снести и дом, но тогда нужно было придерживаться строгих правил строительства нового здания, запрещавших, к примеру, выступ верхних этажей над первым, что значительно уменьшало внутреннее пространство. Поэтому было решено пойти на дорогостоящее и рискованное предприятие – поставить подпорки под верхние этажи, а внизу отстраиваться заново. Несмотря на шум и грязь, семья, за исключением нескольких недель, продолжала жить в доме. Мальчику все это крепко врезалось в память. В одном из его самых ранних текстов в диалоге отца с сыном речь идет именно об этом. Отец: «Добавь сюда ту великую опасность, каковой подвергали себя строители и ремесленники, особенно при сооружении главной лестницы, которую ты здесь видишь, потому что весь этот свод поддерживается бесчисленным множеством подпор». Сын: «А мы, невзирая на опасность, продолжали здесь жить. Хорошо, когда ты не все знаешь, я наверняка не смог бы так спокойно спать, как спал тогда»^[14].

Перестройка дома и в первую очередь просторная прихожая с парадной лестницей были предметом гордости отца, главным «произведением» человека, который за свою жизнь произвел не так уж много. Это его любимое детище сын задел во время спора в 1768 году, когда вернулся домой из Лейпцига. Отец выказал недовольство успехами сына в учебе, а тот в ответ раскритиковал архитектурные идеи отца. Расширенная прихожая и лестница занимают-де в доме чересчур много места, которое разумнее было бы использовать для увеличения комнат. Он злорадно напомнил отцу про стычку с квартировавшим в доме комендантом графом Тораном во время французской оккупации (1759–1761), произошедшую как раз в этой просторной прихожей, с появлением которой возникло и место для нежелательных встреч. Тогда патриотически настроенный отец, столкнувшись на лестнице с графом Тораном и узнав от него о победе французов над прусскими войсками, вместо слов поздравления лишь свирепо прорычал: «…я хотел бы, чтобы вас прогнали к чертям», за что едва не угодил в тюрьму.

Когда Гёте рассказывает про этот случай, позиция отца для него понятна, но его симпатии на стороне Торана, которого он описывает как благородного, вежливого, учтивого, а самое главное – любящего искусство человека. Торан открыл во Франкфурте французский театр и проследил за тем, чтобы мальчик мог беспрепятственно его посещать. Торан поддерживал и изобразительные искусства, он давал работу местным художникам, которые стали частыми гостями в доме на Хиршграбен. Мальчику было позволено присутствовать при их работе, и мастера нередко получали от него непрошеные советы. По всей видимости, Торан превосходно ладил с этим любопытным и рассудительным мальчишкой. Отец же, чей авторитет среди домашних был подорван самим присутствием расквартированных французов, был недоволен тем, что сын ходит за Тораном по пятам.

Как мы видим, отношения отца и сына не были безоблачными. Но при всем при том отец не жалел ни денег, ни времени на образование одаренного ребенка. Он нанимал домашних учителей, и в их обязанности входило не только требовать с сына знания обычной программы – латыни, Библии и так далее, но и помогать ему в освоении эстетических дисциплин: рисования, стихосложения, музыки. Он и сам занимался с сыном – главным образом историей города, правом и географией. «Мой отец был вообще склонен к преподаванию и, находясь не у дел, любил учить других тому, что сам узнал и усвоил»^[15]. Вместе с сыном он читал свои воспоминания о путешествии в Италию и рано познакомил его со своей коллекцией книг и гравюр. Отец с радостью наблюдал за его литературными успехами и то, что казалось ему особенно удачным, сохранял, подшивая в особую папку. Так продолжалось и в последующие годы. Неслучайно для нового фамильного герба Иоганн Каспар выбрал изображение лиры – символ муз и изящных искусств.

Безусловно, ему хотелось, чтобы сын, как и он сам, стал юристом и, возможно, в своей учебе и карьере прошел бы те же этапы, что и он, – Лейпциг, Вецлар, Регенсбург, но при этом он уважал и его тягу к искусству. Во время адвокатской практики Гёте отец оплачивал для сына услуги писаря, чтобы у того оставалось время для чтения и сочинительства. Первые достижения сына на литературном поприще отец отмечал с великим удовольствием. Он хотел, чтобы сын повторил и его путешествие в Италию: «Мне предстояло идти по той же проторенной дороге, только дальше. Отец тем более ценил мои врожденные дарования, что ему недоставало их: он достиг того, что знал, лишь неимоверным прилежанием, упорством и зубрежкой. В юные мои годы и позднее он не раз говаривал, в шутку и всерьез, что с моими задатками вел бы себя иначе и попусту бы их не транжирил»^[16].

Когда в 1773 году Гёте вместе с отцом работал в его адвокатской конторе, то и здесь привычная иерархия перевернулась с ног на голову: именно отец, как «человек замедленного восприятия и деятельности», выступал в роли «тайного рефендария», предоставляя акты на рассмотрение своему сыну, гениальному в быстроте понимания и решения в том числе и юридических дел. «…отец изучал дела, а когда мы сходились вместе, – пишет Гёте, – вкратце излагал мне суть таковых, я же столь быстро их довершал, что отец не мог на меня нарадоваться и однажды, не удержавшись, заметил, что, будь я ему чужой, он бы мне позавидовал»^[17].

Разумеется, отец был для мальчика авторитетом, но не таким, против которого нужно было бы бороться и восставать всеми силами души. В символическом отцеубийстве не было необходимости. Свойственного «Бури и натиску» пафоса in tyran nos^[18] у Гёте мы не найдем. У его более позднего прометеевского негодования были другие истоки и другие адресаты.

Итак, бороться с отцом за независимость было не нужно, а со временем Гёте перенял многие его причуды. Добросовестность и педантичность, тяготившая сына в отце, позднее проявилась и в нем самом. Он не скупится на похвалу, когда говорит об упорстве и последовательности отца – качествах, которые поначалу он не обнаруживает в своем характере. И все же со временем Гёте тоже становится последовательным и серьезным – он приходит к этому через игру. У отца последовательность и упорство тоже были сродни игре, никакая внешняя профессия его к ним не принуждала. Со всей серьезностью и педантичностью он занимался своими любимыми занятиями. Точно так же поступал и сын, который по собственному желанию и настроению брался за многое и многое оставлял незаконченным. Впрочем, большинство его начинаний в конце концов были завершены, даже если работа над ними, как, например, над «Фаустом», продолжалась всю жизнь.

Мать Гёте по возрасту была ближе к своим детям Вольфгангу и Корнелии, чем к супругу. Во время домашних уроков она тоже сидела в детском уголке – ей самой еще многому надо было научиться. Грамотно писать она так никогда и не выучилась. Впоследствии она не без кокетства предостерегала своего сына не мучить его собственного ребенка: «не мучай мальчика правописанием – может, он пошел в этом в бабку»^[20]. Она упорно писала так, как говорила и слышала, но при этом осознавала, что всегда находит нужную тональность в речи и письме и наделена талантом образного, живого повествования: «Дар мой, данный мне Богом, – это живое изображение всех вещей, что врезаются мне в память, больших и незначительных, правдивых и вздорных, так что в любом кружке, где мне случается оказаться, все радуются и смеются, если я что-то рассказываю»^[21]. Так оно и было. Детям она рассказывала сказки. Однажды в воскресенье Вольфганг вынес кресло, на котором она обычно сидела, рассказывая сказки, во двор и обвил его цветами. Матери доставляло удовольствие погружаться в мир своих детей, потому что в ней самой еще жила детская душа. Отсюда и ее талант, и любовь к сочинительству. Она сама «больше всего на свете» хотела каждый вечер плести нить своих историй, чтобы Вольфганг сидел у ее ног, не сводя с нее своих «больших черных глаз» и сгорая от гнева и нетерпения, если что-то в рассказе было ему не по вкусу. Однажды на следующий день после вечерней сказки Гёте поделился с бабушкой, как, по его разумению, эта сказка должна закончиться, а та передала матери, которая в тот же вечер завершила историю в точности так, как хотелось ее сыну. Тот был счастлив: «с сияющими от радости глазами» следил он за «воплощением своих смелых замыслов»^[22].

Мама привносила в домашнюю жизнь сказочное волшебство, она же устанавливала мир и согласие, если в том была необходимость. Когда отношения с квартировавшим в доме французским лейтенантом Тораном стали напряженными, именно она способствовала улаживанию недоразумений. В конфликтах сына с отцом она тоже всегда пыталась найти путь к примирению. Она ценила радость общения, и когда в эпоху «Бури и натиска» слава сына привела в их дом множество новых друзей – Клингера, Ленца, Вагнера, она всех их называла своими сыновьями и любила, чтобы ее называли Матушкой Айей, как мать в народном эпосе «Сыновья Эмона». Друзьям сына она давала мудрые советы. Например, когда Клингер жалуется на скуку, царившую в Гисене, где он в то время учился, она пишет ему: «Я всегда говорю – вам, поэтам, ничто не мешает идеализировать любое, пусть даже скверное место, из ничего вы можете сотворить нечто; но возвращайтесь же обратно, если Гисен нельзя превратить в город фей. Я, во всяком случае, в этом большая мастерица»^[23]. Это умение матери поэтизировать действительность Гёте очень ценил. Ее манера уберегла его от искушения относиться к поэзии с чрезмерной серьезностью. В «Поэзии и правде» он пишет: «Но если я, преобразовав действительность в поэзию, отныне чувствовал себя свободным и просветленным, то мои друзья, напротив, ошибочно полагали, что следует поэзию преобразовать в действительность»^[24].

Чувство реальности у матери было разрежено поэзией и поэтому никогда не стесняло ее. Она умела удивляться и использовала любую возможность для веселья. Она была открыта настоящему, но не позволяла каждодневным заботам омрачать ей жизнь. Как мы читаем в одном из ее писем герцогине Амалии, она «клятвенно пообещала себе <…> изо дня в день не упускать ни одной даже самой маленькой радости, но и не препарировать их. Другими словами, с каждым днем все глубже погружаться в чистое, как у ребенка, ощущение жизни»^[25]. Не пренебрегает она и подсобными средствами, помогающими поднять настроение.

И посылая лучшие вина из своего винного погреба сыну в Веймар, она в то же время «из экономии расходов на перевозку» намеревается «до последней капли выпить вина не столь хорошие»^[26]. Привычку нюхать табак, от которой ей настоятельно рекомендовали избавиться, она сохраняет до глубокой старости, оправдываясь перед невесткой: «без щепотки табака письма мои были что солома – квитанции, а не письма. Но теперь! Все идет как по маслу!»^[27]

Другим она тоже от души желала радости и удовольствий. Кристиану Вульпиус в письмах сыну она называет «ночное сокровище», а ей самой пишет в 1803 году: «Вы, стало быть, поправились, вошли в тело, и я этому рада, ибо вижу здесь признак доброго здоровья – и для нашей семьи это в порядке вещей»^[28]. Она без стеснения говорит о телесном, в том числе и когда речь заходит об искусстве. Античные статуи, которые коллекционирует ее сын, она называет «голозадые»^[29].

Она гордится своей естественностью и простотой и немного выставляет ее напоказ. Актеру Гроссману она пишет: «Но поскольку Господь одарил меня такой широкой душой, что на нее не налезал ни один корсет, и она росла и процветала в полную силу, широко раскидывая ветви, а не как деревья в скучных искусственных садах, где их обкорнают и обстригут веером, то я всегда чувствую безошибочно все, что поистине хорошо и правильно»^[30]. Она любила театральную среду за ее непринужденность. Когда после переезда Гёте в Веймар и смерти его отца дом на Хиршграбен опустел, она сблизилась с актерами. С некоторыми из них у нее сложились более тесные отношения, завязалась переписка. Но длилось все это недолго. Люди приходили и уходили, с глаз долой – из сердца вон. Она и вправду жила сегодняшним днем, полагаясь на волю судьбы. Эту привязанность к настоящему унаследовал и сын, ибо ему тоже своеобразие и нужды текущего момента казались самыми важными и естественными. С большим трудом приходилось воспитывать в себе чувство долга и привычку думать о будущем. Здесь примером ему служил уже отец.

Но какой бы спонтанной и сиюминутной ни была жизнь матери Гёте, сына она от себя не отпускала никогда, при этом, впрочем, стараясь не быть ему в тягость. Ей очень хотелось приехать к нему в гости в Веймар, но Гёте не приглашал ее, разве что однажды во время революционных войн, когда оставаться в осаждаемом со всех сторон Франкфурте было опасно. Тогда он посоветовал ей перебраться в Веймар и уже начал соответствующие приготовления, но мать решила остаться во Франкфурте: французы уже не раз квартировали в доме на Хиршграбен, так что эта напасть не была для нее новой, и она отлично с ней справилась.

Гёте никогда не высказывался напрямую о том, почему не хотел видеть мать подле себя. Возможно, боялся, что в благородном и чопорном Веймаре она со своей естественностью вызовет только раздражение, и хотел избавить ее и себя от возможных огорчений. С другой стороны, в его кругу ее ценили, и ему это было известно. Так, например, с Анной Амалией они писали друг другу очень душевные письма.

Но, так или иначе, покинув родительский дом, сын не хотел видеть мать рядом с собой. Ему уже не хотелось быть «баловнем», как его называла мама. За все время между 1775 и 1808 годом – годом ее смерти – он приезжал к ней всего четыре раза. Его самого она не упрекала, но близким друзьям говорила о своем разочаровании. Его приезд всегда был для нее праздником. Банкир Авраам Мендельсон, отец знаменитого композитора, однажды в 1797 году случайно встретил их возле театра: «Возвращаясь с комедии, он вел под руку свою мать, накрашенную претенциозную старуху»^[31].

Для матери сын и в детстве был любимчиком, и оставался им всю жизнь. Вслед за Гёте на свет один за другим появились еще пять братьев и сестер, но из них лишь Корнелия, которая была на полтора года младше Гёте, дожила до взрослого возраста. После смерти других детей они с Вольфгангом очень сблизились – это были непростые отношения, оставившие серьезный след в душе Гёте. Ребенком он стал свидетелем того, как один за другим умирали его братья и сестры. После смерти семилетнего Германа Якоба мать, как она сама потом рассказывала Беттине, удивлялась, что Вольфганг «не проронил ни слезинки», а был скорее рассержен. Он спросил, разве он недостаточно любил брата, и после этого убежал в свою комнату, вытащил из-под кровати стопку листов, исписанных уроками и заданиями, и рассказал, «что все это он делал для того, чтобы учить брата»^[32].

Брата он учить уже не мог, и весь его наставнический пыл обрушился на Корнелию. Что бы он ни выучил, ни прочитал или еще как-нибудь ни узнал, он должен был передать дальше. Учение через учительство. Эту особенность он сохранил и впоследствии. Корнелия была прилежной ученицей. Она восхищалась братом. Помимо уроков она с радостью участвовала в небольших спектаклях, которые Гёте устраивал вместе с соседскими детьми. Все переживания и волнения юных лет, пишет Гёте в «Поэзии и правде», «мы с сестрою претерпевали и переносили вместе»^[33].

Там же Гёте рассказывает еще одну историю, которую уже не он сам, а более поздние интерпретаторы, и в первую очередь Зигмунд Фрейд, связывали с отношениями в семье. Однажды маленький Гёте сидел у окна, выходившего на улицу, и забавлялся с посудой: он бросал на мостовую глиняные миски, горшки и кувшины и радостно хлопал в ладоши, когда они с шумом разлетались на куски. Соседи подзадоривали его, и он перетаскал к окну всю посуду, до которой мог дотянуться, и швырял ее на улицу до тех пор, пока кто-то из родителей не вернулся домой и не пресек эти забавы. «Но беда уже стряслась, и взамен разбитых горшков осталась всего лишь веселая история»^[34].

Родителям эта история веселой не показалась, впрочем, как и Зигмунду Фрейду, который увидел в этом подсознательную агрессию ребенка, не желающего делить внимание матери с братьями и сестрами. Разбитые вдребезги горшки он интерпретирует как заместительное действие, выражение фантазий об убийстве: надоедливые конкуренты за внимание матери должны исчезнуть. Этим объясняется и то, что Гёте не сильно огорчила смерть младшего брата. Рассказывая эту историю с посудой, Гёте, по мнению Фрейда, еще раз бессознательно торжествует свой триумф: он остался единственным любимчиком матери. «…люди, которые знают, что они являются предпочтительными для матери, получают в жизни самодостаточность и непоколебимый оптимизм, которые часто приносят реальный успех их обладателям»^[35]. Гёте, безусловно, был у матери любимчиком, и это легло в основу его сильной уверенности в себе. Однако рассказанная им история явно не об этом. Он вспомнил о ней по другому поводу: здесь он рисует жизнь детей, которые не были заперты в четырех стенах, а росли «в непосредственном общении с внешним миром». Летом кухню от улицы отделяла только деревянная решетка. «Здесь <…> все чувствовали себя легко и непринужденно»^[36]. И эту коротенькую историю про расколоченную посуду Гёте, по всей видимости, привел в качестве примера того, к чему может привести эта чудесная свобода. Пожалуй, главные действующие лица в ней – это соседи, публика, ради потехи которой мальчик и побросал на мостовую миски и горшки. Позднее Гёте будет снова и снова предостерегать от опасности, угрожающей тому, кто в своем творчестве слишком сильно полагается на интересы публики и дает ей сбить себя с толку. Публика освобождает и вдохновляет, но в то же время она подчиняет творца своим нуждам. С этой точки зрения рассказанный анекдот можно воспринимать как своего рода первичную сцену, предвосхищающую лейтмотив всей его жизни: двоякая роль публики, в которой поэт нуждается, но от которой должен уметь и защищаться.

Вольфганг растет городским ребенком. Первые его впечатления – это не уединение и не тихая жизнь на природе, а людская толпа и суета: в таком крупном торговом городе, как Франкфурт с его 30 000 жителей, тремя тысячами домов, плотной сетью улиц и переулков, с его площадями, церквями, торговыми портами, мостами и городскими воротами, иначе и быть не могло. Гёте красочно описывает этот мир, казавшийся ему лабиринтом, затхлый дух лавочек, запахи пряностей, кожи, рыбы; звуки, доносившиеся из ткацких и других мастерских, удары молота о наковальню, крики рыночных зазывал; мясные ряды в облаке мух, от которых мальчик в ужасе шарахался. В городе царили суета и хаос; казалось, все здесь «возникло по произволу и по воле случая, без строго продуманного плана»^[37]. И все же была в этом и некая гармония. В хлопотах и делах настоящего проглядывалось таинственное, внушающее благоговейный трепет прошлое: церкви, монастыри, ратуша, башни, городские стены и рвы. Мальчик любил ходить вместе с отцом вдоль книжных рядов в поисках старинных гравюр, книг и рукописей. У старьевщиков дети находили истрепанные экземпляры своих любимых книг – столь ценимых впоследствии романтиками «Детей Эмона», «Тиля Уленшпигеля», «Народных книг»: «Прекрасную Магелону», «Мелюзину» и «Легенду о докторе Фаусте». Так в мальчике укоренялась «любовь к старине». Вместе с отцом он изучает старые хроники, а особенно его завораживают описания коронации императоров здесь же, во Франкфурте. Вскоре он уже так хорошо разбирается в происхождении и значении старых обычаев и церемоний, что может с гордостью объяснить их своим товарищам.

Это был мир большого города – сбивающий с толку своей каждодневной суетой, громкий, но в то же время таинственно нашептывающий о былом. Здесь человек был окружен людьми и их творениями, природа оставалась за городской стеной, к ней надо было специально «выезжать». Городскому ребенку приходилось самому искать общения с ней или же жадно вглядываться вдаль, например, из окна третьего этажа, где мальчик учил свои уроки и поверх крыш, садов и городских стен смотрел на «прекрасную плодоносную равнину, простиравшуюся до самого Гехста»^[38]. Когда солнце садилось за горизонт, он не мог вдоволь насмотреться на это зрелище.

Гёте был очень одаренным ребенком, но, в отличие от Моцарта, виртуозное выступление которого он однажды имел честь слушать, не был вундеркиндом. Вольфганг быстро схватывал, и особенно хорошо ему давались иностранные языки – еще мальчиком он довольно хорошо знал итальянский, французский, английский, латынь и греческий, а на иврите мог читать. Вместе с Корнелией, которая тоже имела склонность к изучению языков, он еще в самом нежном детском возрасте вынашивал план написания романа на шести языках. Этому плану не суждено было сбыться, однако в переписке во время учебы Гёте в Лейпциге брат и сестра без труда переходили на французский и английский. Библию в семье читали на латинском и греческом, и больше всего в ней мальчика восхищали ветхозаветные истории про патриархов. В «Поэзии и правде» он пересказывает историю Иосифа, как она запомнилась ему в детстве и как он еще тогда ее записал. При этом, как отмечает, оглядываясь назад, сам Гёте, ему удавалось сосредоточить ум и чувства и обрести внутренний покой «вопреки буйным и удивительным событиям во внешнем мире»^[39].

Своими сочинениями он от корки до корки исписывал многочисленные тетради, и большим подспорьем для него было то, что под его диктовку писал доктор Клауэр – беспомощный, душевнобольной человек, взятый отцом Гёте под опеку и живший у них в доме. Клауэр любил писать под диктовку или переписывать уже написанное, это его успокаивало. Иногда у него случались приступы помешательства, и тогда из его комнаты доносились истошные крики. Безумие проживало по соседству.

Молодой Гёте жадно глотал всю доступную ему литературу – начиная с юридических фолиантов, стоявших в отцовской библиотеке, включая «Мессию» Клопштока и «Остров Фельзенбург» Шнабеля и заканчивая отчасти патетическими, а отчасти непристойными французскими пьесами Расина или Вольтера. Снова и снова он возвращался к Библии, в которой находил собрание чарующих историй – как впоследствии в «Тысяче и одной ночи». При этом он всегда старался сразу же заняться «переработкой этой поживы, повторением и воссозданием воспринятого»^[40]. В этот период им было написано множество коротких пьес, стихотворений, эпических фрагментов – набросков, в которых с изрядным мастерством перерабатывались расхожие формы и темы. Ему, очевидно, не доставляло труда вжиться в ту или иную стилистику, например, в пафос правоверного протестантизма. Так возникли «Поэтические размышления о сошествии Христа в ад» – вирши шестнадцатилетнего юноши, где он рисует пугающие картины «адова болота» и предается фантазиям о всевозможных наказаниях, прежде чем вознестись на небо с торжествующим Христом:

Год спустя в Лейпциге ему уже было стыдно за это стихотворение, и он сожалел, что не уничтожил его, как многие другие ранниесочинения.

Первые пробы пера – незрелые и по большей части ученические, но встречаются среди них и довольно смелые, как, например, диалог с товарищем по имени Максимилиан, изначально написанный на латыни, а потом переведенный самим же Гёте на немецкий язык. Чем нам занять себя, пока мы ждем учителя, спрашивает Максимилиан, а Гёте отвечает: займемся грамматикой. Максимилиану грамматика кажется слишком скучной, он предлагает другое развлечение: с разбегу сталкиваться лбами и смотреть, кто дольше выдержит. «Мне сия забава чужда, – отвечает Вольфганг, – и голова моя к такому не пригодна. <…> Оставим это развлечение козлам». Но так они хотя бы смогут добиться до твердых лбов, не унимается Максимилиан, на что Вольфганг ему отвечает: «Но это-то как раз не сделает нам чести. Я лоб свой мягким сохранить хочу»^[42].

Такие «диалоги» попадают в разряд риторики, в которой тоже следовало упражняться молодому человеку. Столь же безусловной составляющей общего образования было стихосложение. Оно тоже давалось мальчику легко, и вскоре он проникся убеждением, что пишет стихи лучше всех. Он охотно декламировал свои сочинения – в кругу семьи или среди друзей. По воскресным дням друзья регулярно встречались, и каждый читал стихи собственного сочинения. К своему удивлению, мальчик заметил, что другие, «довольно-таки незадачливые стихоплеты», тоже считали свои вирши очень хорошими и гордились ими, причем даже в тех случаях, когда стихи за них писал гувернер. Эта явно безосновательная, глупая самоуверенность товарищей смутила Гёте. Быть может, и его собственная оценка своих стихов тоже лишена оснований? Действительно ли он так хорош, как считает сам? «Я долго из-за этого тревожился, ибо не мог отыскать внешней приметы истины, более того, перестал писать стихи, покуда легкомыслие, самомнение <…> меня не успокоили»^[43]. И снова его спасает непоколебимая вера в себя!

Из-за своей способности к стихосложению Гёте оказался втянут в весьма сомнительную историю и в свой первый роман с Гретхен. Быть может, на самом деле все было не так, как излагает сам Гёте, но других источников у нас нет. Как бы то ни было, это, безусловно, красивая история о силе слова.

Один молодой человек, прослышав от приятеля Гёте о его стихотворных талантах, предложил ему написать «любовное послание в стихах», в котором молодая застенчивая девушка признается юноше в любви. Гёте без промедления предоставил желаемое, после чего получал все новые и новые задания, а между тем его умением воспользовались в целях, о которых он и не подозревал. «Так я мистифицировал сам себя, думая, что строю козни другому, и отсюда для меня проистекло немало радости, но немало и горя»^[44]. Горе состояло в том, что кое-кто из этой компании попросил Гёте – внука городского старосты – замолвить за него словечко деду. Все закончилось тем, что Гёте – одаренный стихоплет и ничего не подозревающий пособник – оказался в центре истории с коррупцией, подделками и махинациями. Тогда, как многозначительно замечает Гёте, он впервые убедился, что писателя и публику разделяет бездонная пропасть.

Поначалу отрадным в том, что произошло, было знакомство с прелестной девушкой, которая, по всей видимости, прислуживала в трактире и была немного старше Гёте. Он влюбился в Гретхен. В пятой главе «Поэзии и правды» – вершине всего произведения – рассказываются две искусно переплетенные истории: одна – история весьма сомнительных мистификаций, в которую Гёте оказался втянут поневоле, и другая – история великолепных торжеств по поводу коронации императора, которую юноша воспринял как чудесный дар ему и его возлюбленной.

После того как сомнительные махинации были раскрыты, Гретхен пришлось уехать из Франкфурта. Как передали Гёте, уезжая, она сказала: «Не буду отрицать, что я часто и охотно его видела, но всегда смотрела на него как на ребенка и питала к нему сестринские чувства»^[45]. Влюбленного юношу это признание так обидело, что он слег. Он не мог ни есть, ни пить, его душили «слезы и приступы отчаяния». Но в то же время ему казалось унизительным «жертвовать сном, покоем и здоровьем ради девушки, которой было угодно смотреть на меня как на грудного младенца и воображать себя какой-то мамкой при мне»^[46].

Он пытается вырваться из плена своих чувств. Гувернер советует ему заняться философией, однако здесь он обнаруживает понятия, связанные между собой таким образом, что они никак не укладываются у него в голове. Он же хотел сохранить чувство тайны и необъяснимости бытия. Религия и поэзия в большей мере отвечали этому стремлению, а философия с ее навязчивыми объяснениями ему скоро наскучила. Впрочем, он принял этот вызов, стараясь доказать, что «в состоянии вникать»^[47] в философские учения. В его нынешнем положении такие занятия были весьма полезны.

История с Гретхен вывела Гёте из равновесия, и ему пришлось расстаться с полудетской наивной верой в себя. В этих болезненных переживаниях он вдруг стал обращать внимание на мнение других людей. Отныне он всегда смотрел на себя не только изнутри, но и со стороны. Прежде он бродил «в людской толпе, не страшась никаких наблюдателей и критиканов», теперь же его терзала «ипохондрическая мнительность», «будто все взоры устремлены на меня для того, чтобы меня запомнить, испытать и осудить»^[48].

К этой теме утраты непосредственности и гнетущего ощущения того, что и ты сам, и другие непрерывно следят за тобой, относится еще одно характерное происшествие, о котором нет ни слова в «Поэзии и правде», но сохранились упоминания в письмах.

Гёте, которому на тот момент не было еще и пятнадцати лет, пишет письмо председателю Аркадийского союза добродетели – своеобразного тайного общества для молодых людей благородного происхождения. Гёте просит принять его в союз. Это письмо, адресованное семнадцатилетнему Людвигу Изенбургу фон Бури, – первое из дошедших до нас писем Гёте. В нем он признается в своих грехах и пороках. Ему известно: проверка собственной добродетельности – часть ритуала. Он называет три своих недостатка. Во-первых, это его «холерический темперамент» – он вспыльчив, но не злопамятен; во-вторых, он любит повелевать, «но там, где мои распоряжения неуместны, я умею себя сдерживать»; в-третьих, это его нескромность: он и с незнакомыми людьми говорит так, словно знает их уже «сто лет»^[49].

Ему было отказано в просьбе: участники союза не захотели принимать в свои ряды этого молодого господина, столь самоуверенно напрашивающегося в товарищи. До нас дошло несколько их писем, написанных по этому поводу. «Упаси Вас бог заводить с ним дружбу»^[50], – пишет один. Другой: «Я узнал, что он предается распутству и многим другим порокам, о которых я предпочел бы не говорить»^[51]. Еще один замечает: «…к тому же он человек неглубокий, а скорее болтун»^[52].

Союз добродетели привлекал пятнадцатилетнего Гёте потому, что его тянуло к старшим и, как ему казалось, более зрелым товарищам. Он ощущал свое превосходство над сверстниками, и их общество быстро ему надоедало. Во Франкфурте у него было несколько друзей: Людвиг Моорс – сын судебного заседателя и бургомистра; Адам Горн – сын мелкого чиновника городской канцелярии; и Иоганн Якоб Ризе – также из хорошей семьи. Эти трое часто собирались вместе, устраивали вылазки на природу, читали вслух, говорили и спорили. Гёте в этой компании был бесспорным лидером. «Мы всегда оставались лакеями»^[53], – вспоминал впоследствии Моорс, а Горн, последовавший за своим другом в Лейпциг, писал оттуда в письме Моорсу, что и здесь на Гёте нет управы: «На чью бы сторону он ни встал, всегда побеждает, – ты же знаешь, какой вес он умеет придать даже самым иллюзорным основаниям»^[54].

Нетрудно заметить, что молодой Гёте вызывал не только восхищение, но и неприязнь. И легко себе представить, что далеко не все любили этого юношу, которому мать каждое утро должна была приготовлять три комплекта одежды: один для дома, один для повседневных выходов и визитов и еще один – парадный, включавший в себя сеточку для парика, шелковые чулки и изящную шпагу.

Среди друзей Гёте всегда оказывался в центре внимания. Обычно именно от него исходили идеи новых игр и развлечений. Впрочем, «игра в марьяж» была не его затеей: чтобы избежать спонтанного образования парочек и их поспешного обособления, решено было тянуть жребий и таким случайным образом определять пары на ближайшую неделю, чтобы этой полушутливой мерой сплотить всю компанию. Неудивительно, что любопытному и озорному Гёте эта затея пришлась по вкусу. Благодаря ей, после печальной истории с Гретхен он мог еще какое-то время упражняться в искусстве шутливого флирта и отодвинуть момент серьезных переживаний в любви и не только. Так он, по его словам, учился находить «поэтическую сторону в самых будничных предметах»^[55].

Глава вторая

Лейпциг. Жизнь на широкую ногу. Великие мужи прошлого. История с Кетхен. Подготовка к написанию романа в письмах. Бериш. Лекарство против ревности: «Капризы влюбленного». Практические занятия искусством. Дрезден. Уход со сцены. Истощение сил

После постыдной истории с Гретхен и отказа, полученного от Союза добродетели, в шестнадцатилетнем Гёте зарождается неприязнь по отношению к родному Франкфурту. «Уличные странствия» уже не доставляли ему удовольствия, старые городские стены и башни опротивели, как и люди, особенно те, кому было известно о его злоключениях. Все теперь виделось ему в мрачном свете, даже отец. «И разве я не знал, что после стольких трудов, усилий, путешествий, при всей своей разносторонней образованности он в конце концов вынужден был вести одинокую жизнь в четырех стенах своего дома, жизнь, какой я никогда бы себе не пожелал?»^[56] Гёте хочет уехать, хочет учиться в университете. Отец тоже считает, что одаренному юноше, который уже многому научился играючи, пора приступать к серьезным занятиям. Сына влекло в Гёттинген, к лучшим учителям античной истории и филологии, Гейне и Михаэлису. Изучение «древних» должно было придать глубину и наполненность его легковесным стихам. Он стремился к строгости и дисциплине и хотел подготовиться к академической деятельности в сфере «изящных наук». Однако отец настаивал на том, чтобы сын, как когда-то он сам, изучал юриспруденцию в Лейпциге. У него сохранились кое-какие связи, которые он мог использовать в случае надобности. Часами рассказывал он сыну о его будущих занятиях; сын же слушал его разглагольствования, втайне продолжая лелеять свои литературно-филологические планы. Или, как он, напишет впоследствии, слушал «безо всякого пиетета»^[57].

Осенью 1765 года Гёте прощался с друзьями своей юности. Им тоже не было позволено выбрать себе университет сообразно собственным желаниям. Иоганн Якоб Ризе отправился в Марбург, Людвиг Моорс – в Гёттинген, а Иоганн Адам Горн вынужден был еще на полгода задержаться во Франкфурте, ожидая начала учебы в Лейпциге. Поэтому именно ему – Горностайчику – было поручено устроить прощальный вечер в честь отбывающих друзей. Он тоже не чурался стихосложения, и поскольку ему было известно, что Гёте хотел избрать для себя иную, не юридическую стезю, в своих нескладных стихах он дал ему такое напутствие:

Закутанный в одеяла и шубы, Гёте в карете книготорговца отправился в Лейпциг с тяжелым багажом: все любимые книги, собственные рукописи и обширный гардероб будущий студент взял с собой. Шесть дней он проводит в дороге. Под Ауэрштедтом карета застряла в грязи. Путники прилагали все усилия, чтобы ее вытащить: «Я усердствовал что было сил и, видимо, растянул грудные связки, так как позднее ощутил боль в груди, которая то исчезала, то возвращалась и лишь через много лет окончательно меня отпустила»^[59].

Лейпциг в те времена по численности населения почти не уступал Франкфурту – здесь тоже проживало около тридцати тысяч человек. В отличие от Франкфурта, он не мог похвастаться лабиринтами старинных переулков, но зато носил на себе печать прогресса: широкие улицы, единообразные фасады, квартиры, выстроенные в соответствии с планировкой, знаменитые перестроенные дворы, по своим размерам напоминавшие настоящие площади, – ежедневно здесь шла оживленная торговля и кипела общественная жизнь. На один из таких дворов выходили окна квартиры новоиспеченного студента. Квартира была удобной, светлой, состояла из двух комнат и находилась всего в двух шагах от «Ауэрбаховского погребка», где молодой студент был частым посетителем. В Лейпциге, как и во Франкфурте, проходили ярмарки, на которые съезжалась разношерстная европейская публика, – мелькали необычные красочные национальные наряды, гудел разноязычный говор. Все здесь было еще ярче, еще разнообразнее, еще громче, чем во Франкфурте, как не без гордости писал Гёте Корнелии. Особенно ему понравились греки – потомки древнего народа, знакомого ему из книг. Во время ярмарки, когда город не мог вместить всех гостей, студентам приходилось уступать негоциантам свои квартиры и комнаты. Это правило коснулось и Гёте, который время от времени был вынужден довольствоваться чердачной комнатушкой в хозяйственной пристройке на окраине города. В открытом Лейпциге человек был хуже защищен от ветра, чем на извилистых улицах Франкфурта. Гёте здесь постоянно мучился простудами, и приятели подшучивали над ним из-за его красного носа.

Городской вал в начале века сравняли с землей и засадили липами. Это стало излюбленным местом прогулок, куда приходили других посмотреть и себя показать. Здесь полагалось вести себя галантно, и студенты, которые обычно отличались грубыми манерами, тоже, если им позволяли финансы, прогуливались в шелковых чулках, с напудренными волосами, со шляпой под мышкой и изящной шпагой на боку. Лейпциг был знаменит своей элегантностью, которую воспел в своих стихах местный поэт Юст Фридрих Цахариэ:

Молодой Гёте имел все возможности жить на широкую ногу. Отец посылал ему средства из расчета сто гульденов в месяц (примерно столько же трудолюбивый ремесленник зарабатывал за год). Питался студент дорого и разнообразно. В октябре 1765 года он пишет в письме другу детства Ризе: «Курятина, гусятина, индейки, утки, куропатки, вальдшнепы, форель, зайчатина, дичь, щука, фазаны, устрицы и тому подобное. Это каждый день бывает на столе»^[61]. Дорог и театр, если брать хорошие места и к тому же, как Гёте, приглашать своих сокурсников.

Он вообще был очень щедр, в том числе и на пирушках, устраиваемых на природе или в трактире. Для пошива одежды в доме Гёте использовались первосортные материалы, но на мастерах отец экономил, поручая крой и шитье домашнему портному. В итоге наряды выходили устарелые, нелепые и кичливые. Вольфганг выглядел в них смехотворно, и поэтому все до последнего костюмы, фраки, сорочки, жилетки и шейные платки он сменил на последний крик лейпцигской моды. Когда Горн снова встретил своего друга в Лейпциге, он его не узнал. В августе 1766 года Горн пишет общему другу Моорсу: «Если бы ты его увидел, ты бы или взвился от гнева, или лопнул от смеха. <…> При своей гордости он еще и франт, а все его наряды, какими бы прекрасными они ни были, выдают столь шутовской вкус, что он один такой во всей академии»^[62]. Сам Гёте пишет Ризе – четвертому другу из этого дружеского союза: «Я здесь стал заметной фигурой». И добавляет: «Но пока еще не франт»^[63].

Очевидно, он все же стал таковым, во всяком случае, в глазах маленького робкого Горна. Ему был важен внешний эффект, он держался щеголем, потому что здесь, в великосветском Лейпциге, ему самому приходилось бороться с запугивающим его окружением. На каждом шагу ему давали понять, что ему не хватает элегантности, светского лоска и легкости в общении. Его произношение вызывало раздражение у саксонцев, которые, как это ни смешно звучит, свой диалект почитали за образец лингвистического совершенства. Из-за того что он питал отвращение к игре в карты, его считали занудой, который к тому же нарочно восстанавливал против себя окружающих. «У меня побольше вкуса и понимания прекрасного, чем у наших галантных кавалеров, и зачастую в их компании я не могу удержаться от того, чтобы не указать им на убожество их суждений»^[64], – пишет он своей сестре Корнелии. И после первых успехов в обществе чинные, добропорядочные семьи постепенно перестают его приглашать. Впрочем, среди студентов он завоевал себе славу чудака-интеллектуала, а пока еще неуклюжее юношеское обаяние сделало его любимцем молодых и более зрелых женщин. Первые с ним флиртовали, вторые опекали его. Особенно благоволила ему супруга надворного советника Бёме, профессора истории и государственного права, которому рекомендовали Гёте еще из Франкфурта. Она пыталась привить ему хороший вкус и хорошие манеры и умерить его пылкую натуру. Он читал ей свои стихи, а она осторожно их критиковала. Очень бережно, стараясь не обидеть, она то и дело давала ему совет, который ему уже приходилось слышать от некоторых профессоров в менее любезной формулировке: он должен вести себя скромнее и усердно заниматься. Но на него эти советы только нагоняли тоску. «Вот уже полгода, как пандекты терзают мою память, а я, по правде сказать, ничего толком не запомнил», – пишет он Корнелии. Вроде бы его заинтересовала история права, но профессор застрял на Пунических войнах. Исчерпывающих знаний ему получить не удается. «Я распустился и ничего не знаю»^[65]. Себя он не считает виноватым в том, что совсем не продвигается в учебе. Это скорее камень в огород отца, навязавшего ему Лейпцигский университет.

Впрочем, несмотря на общую подавленность и неуверенность на чужбине, уже в первые недели в Лейпциге Гёте переживает моменты радости и даже эйфории. Однажды он посылает Ризе вместе с письмом одно из тех стихотворений, которые так легко сходили с его пера. Написаны они были как бы между прочим, без каких-либо амбиций и именно поэтому выходили особенно удачными:

Полгода спустя он изливает тому же другу свою измученную душу: он «одинок, одинок, совершенно одинок»^[67]. И снова его настроение находит отражение в стихах:

Дальше, уже в прозе, он описывает, что его гнетет и заставляет искать уединения, но уже через несколько строк снова переходит к повествованию в стихах:

Прежде чем эти стенания успевают надоесть, автор находит остроумное решение: червя, с завистью смотрящего на полет орла, вдруг подхватывает вихрь и вместе с пылью поднимает вверх! И тогда он тоже чувствует себя равным орлу – на один миг, пока не стихнул вихрь.

Впрочем, молодой поэт явно преувеличивает, называя себя совершенно раздавленным, ибо, несмотря ни на что, он продолжает сочинять. В своих стихах он спорит с собственной музой и сомневается в своем таланте. Пока же, пишет он сестре в сентябре 1766 года, он намерен использовать свои вирши для украшения собственных писем.

Сейчас он еще чувствует неуверенность перед «великими мужами» литературы, которые задают тон в Лейпциге. Самому значительному из них, Лессингу, он даже не решается показаться на глаза. Между тем у него была возможность познакомиться с живым классиком, когда тот останавливался в Лейпциге во время премьеры «Минны фон Барнхельм».

Другим местным корифеем был профессор Геллерт. Благодаря своим басням, комедиям и роману «Жизнь графини шведской Г.» он стал, пожалуй, самым знаменитым и читаемым автором в Германии. Клопштока почитали, но читали Геллерта. Просветительские идеи у него сочетались с прочувствованной манерой изложения и поэтому находили отклик, а воспитательные намерения были скрыты за непринужденным тоном повествования. Геллерт не утруждал своих читателей, избегал крайностей и был разумен и умеренно благочестив. Вот как, например, он начинает свою оду во славу божественного творения:

«Кто отворил земную твердь, // Снабдив нас всем с избытком?»^[69] Его стихи хорошо ложились на музыку, и их можно было исполнять в церкви, а его басни подходили для школьных букварей. Геллерт не чурается морализма и практических советов. Поэтов он наставляет так: «Хотите мир зажечь своим умом, // Так пойте, пока пламя не угасло»^[70]. В нем это пламя угасло за несколько лет до смерти. На тот момент, когда Гёте ходил на его лекции, он уже не писал стихов, а с кафедры говорил главным образом о морали – больной, скромный человек с еле слышным голосом и осторожными движениями. Тем не менее он по-прежнему пользовался большим уважением. На занятия он приезжал верхом на белой лошади, подаренной курфюрстом: неспешной рысцой она подходила к зданию университета. Студенты могли приносить ему свои литературные опусы, Геллерт брал их к себе домой, правил красным чернилами, а на следующем занятии обсуждал некоторые из этих произведений. При этом он придерживался принципа, что молодые люди должны прежде всего научиться четко выражаться в прозе. Стихи он принимал очень неохотно. В «Поэзии и правде» чувствуется обида Гете на то, что Геллерт не обратил внимания на дарование молодого поэта, который принес ему стихотворение, написанное в честь бракосочетания дяди Гёте Текстора. Геллерт тотчас же передал работу своему заместителю и преемнику Клодиусу. Тот не пожалел красных чернил, так как Гёте в своих стихах помянул половину Олимпа, впрочем, скорее, для создания комического эффекта, ускользнувшего от внимания Клодиуса.

Авторитет Геллерта неумолимо падал. То же самое можно было сказать и об Иоганне Кристофе Готшеде – этом широкоплечем гиганте, которого не отказались бы принять в свои ряды прусские гренадеры. За время между 1730 и 1750 годом, когда Готшед был законодателем литературного вкуса, он прогнал со сцены Гансвурста^[71] и в целом прилагал все усилия для того, чтобы сделать немецкую литературу «благопристойной», прежде всего путем подведения ее под французские образцы. Идеалами, которым, по его мнению, должна была служить литература, были подражание высокому стилю, «душеполезность» и правдоподобие. Гомер, к примеру, совершенно неправдоподобен, когда хочет убедить нас в том, что «два храбрых народа готовы в течение десяти лет разбивать друг другу головы из-за какой-то красавицы»^[72]. Поэтому Гомера уже «никак не спасти». У молодого Гёте, с упоением читавшего Гомера, такие уроки, должно быть, не вызывали ничего, кроме раздражения. Ему было ясно, что правдоподобие и жизненность не должны определяться таким образом, чтобы в результате были сделаны столь банальные выводы. Готшед, по его мнению, просто отстал от времени. Личную встречу с ним он описывает в «Поэзии и правде» как анекдот. Лакей попросил его подождать в приемной. В ту же самую минуту из противоположной двери в комнату вошел Готшед – дородный гигант в зеленом шлафроке на красной тафтяной подкладке, с огромной плешью на непокрытой голове. Из боковой двери сейчас же выскочил лакей и поспешно протянул ему огромный парик с длинными локонами. Левой рукой Готшед водрузил парик на голову, а правой – влепил лакею оплеуху за опоздание. Тот опрометью выскочил из комнаты, «после чего почтенный патриарх величественным мановением руки пригласил нас присесть и удостоил довольно долгого собеседования»^[73].

Лейпцигские светила уже не кажутся ему такими «великими», какими они были еще в унылом стихотворении к Ризе. Однако и это может превратиться в проблему: «Так мало-помалу надвигалось время, когда все авторитеты перестали существовать для меня и я усомнился, более того – отчаялся в самых великих и лучших людях, которых я знал или только представлял себе»^[74].

Когда осенью 1767 года Гёте торжественно сжег в печке большую часть своих юношеских произведений и поваливший клубами дым напугал хозяйку дома, его поступками руководила уже не неуверенность в себе, внушенная «великими мужами», а его собственные высокие требования, которым не удовлетворяло написанное. За 1767 год для задуманной биографии появляется следующая запись: «Самообразование через превращение пережитого в образ»^[75]. Так несколькими словами он очерчивает принципы своей поэтики того периода: соответствия реальности и простого отображения внутренней жизни недостаточно. Пережитое должно быть «превращено» в «образ». Переживание мимолетно, творчество сохраняет след надолго, сохраняет образ переживание, ставшее формой. Обращению с формами молодой Гёте уже научился, но теперь ему стало ясно, что форму нужно наполнить своей собственной жизнью. Это он называл работой «сообразно природе»^[76], что для него одновременно означало дать свободу себе самому, позволить своей душе родить и взрастить все, что угодно ей самой. У него, по собственному убеждению, были «качества, необходимые поэту», нужно было только дать ему время и не мешать преждевременной критикой. Только так могла проявиться его внутренняя природа. «Позвольте же мне идти своей дорогой, и если во мне есть гениальность, я стану поэтом, даже если никто не возьмет на себя труд меня исправлять; а если у меня нет таковой, то никакие критики тут уже не помогут»^[77].

Между тем молодой Гёте, отстаивая свое право на свободное самовыражение, открыл для себя эпистолярный жанр как идеальную возможность пробы пера. Нетрудно заметить, с каким удовольствием он воссоздает для сестры свою новую реальность при помощи слова: он «открывает глаза – и погляди! Вон стоит моя кровать! А вон мои книги. Там стол, убранный так, как твой туалетный столик может только мечтать. <…> Все это я пишу тебе по памяти. Вы, юные девы, не можете заглядывать так далеко, как мы, поэты»^[78]. И все же выразительного, образного языка недостаточно, к нему должно добавиться живое переживание, бросающее вызов искусству словесного изображения.

Такое переживание, а вместе с ним и материал для нового потока писем появились весной 1766 года, когда у Гёте начался роман с девушкой старше его на три года по имени Анна Катарина Шёнкопф. Кетхен, как называли ее друзья и родные (Гёте в своих воспоминаниях называет ее Анхен или Аннетта), была дочерью виноторговца и хозяина гостиницы Шёнкопфа. У него во время пасхальной ярмарки останавливался Иоганн Георг Шлоссер, адвокат и публицист из Франкфурта, впоследствии женившийся на сестре Гёте, а также друг Гёте Горн, который через год тоже поступил в Лейпцигский университет. Это послужило поводом для совместных обедов в ресторане гостиницы, во время которых Гёте и познакомился с дочкой хозяина. Через несколько дней Гёте уже пылал страстью. Кетхен, по единодушному мнению современников, была красивой, немного кокетливой, умной молодой женщиной. В обществе она держалась непринужденно, но при этом соблюдала дистанцию. Поначалу Гёте скрывал свои чувства. Даже Горн ничего не заметил и дал себя обмануть: Гёте утверждал, что ухаживает за одной благородной особой, и простодушный Горн поверил. Когда же полгода спустя Гёте открыл ему правду, он пришел в невероятный восторг. «Если бы Гёте не был моим другом, – пишет он Моорсу, – я бы сам в нее влюбился». Горн также доводит до сведения общего друга, что Гёте любит хозяйскую дочку «очень нежной любовью», но «с совершенно честными намерениями добронравного человека, хотя и знает, что она никогда не сможет стать его женой»^[79]. Сам Гёте в письме Моорсу подчеркивает, что завоевал любовь девушки не подарками и не своим благородным происхождением. «Только мое сердце привело ее ко мне», – пишет он с гордостью. «Прекрасная душа» избранницы ему «порукой, что она никогда не оставит меня прежде, чем долг или необходимость повелят нам расстаться»^[80].

Не слишком ли благоразумно это звучит? Это не та любовь, которая, подобно стихии, сметает на своем пути любые препятствия. Это не любовь Вертера, а, скорее, сдержанная осмотрительность его противоположности – Альберта, который в романе, как известно, показан с неприглядной стороны. Гёте знал, что отец не сможет смириться с его романом с дочкой трактирщика, если он перерастет в серьезные отношения. Поэтому он предпочел вовсе ничего ему не говорить и посвятил в свое новое увлечение только сестру, и то лишь вскользь упомянув о нем как о чем-то незначительном. Среди новых знакомых нельзя не вспомнить о малышке Шёнкопф, пишет он Корнелии по-французски. Она дочка хозяина гостиницы, заботится о его белье и гардеробе; в этом она разбирается очень хорошо, и ей приятно помогать ему по мере сил, за это он ее и любит^[81]. Гёте не хотелось вызывать у сестры ревность, вот он и придумал эту историю; но насколько отличается она от любви, о которой он рассказывает своему ближайшему лейпцигскому другу Беришу!

Эрнст Вольфганг Бериш был старше Гёте на одиннадцать лет. Гёте познакомился с ним в то же время, что и с Кетхен, в гостинице Шёнкопфа. Бериш стал для него другом и духовным наставником. Молодой Гёте, как правило, во многом превосходивший своих сверстников, и в последующие годы искал себе друзей старше, чем он сам. У них было больше опыта и рассудительности, и он надеялся с их помощью найти ориентиры для своей запутанной внутренней жизни. Среди его старших друзей можно назвать Зальцмана в Страсбурге или же Мерка в Дармштадте.

Бериш приехал в Лейпциг в качестве гувернера двенадцатилетнего графа фон Линденау и вместе со своим воспитанником поселился в Ауэрбаховском подворье, в двух шагах от квартиры Гёте. Он был чудаком, и внешность его тоже отличалась оригинальностью: высокий, худой, с длинным острым носом. Он имел весьма аристократические манеры, и если бы не отвращение к ярким цветам, то его можно было бы описать как галантного представителя эпохи рококо. Одевался он только в серое, изыскивая одежды самых разных оттенков этого цвета – серо-голубого, серо-зеленого, серо-серого. С несколько торжественной пристойностью поведения контрастировал его веселый плутовской нрав, отвергавший все банальное и посредственное. Так, например, он презирал поэтов, отдававших свои произведения в печать: лучшие творения должны распространяться в рукописях. Поэтому и понравившиеся стихи молодого Гёте он переписывал от руки и подшивал в тетрадку под названием «Аннетта», которая должна была стать подарком его молодому другу и послужить напоминанием впредь и самому делать так же. Главным его требованием было сохранять нейтральность и быть выше всего происходящего. Он высмеивал напыщенность и глупость в поведении и литературе. Его насмешек боялись. Утонченность внешнего вида и манер соединялась в нем с естественностью чувств, которая, однако, не вырождалась в неотесанность, как это позднее было в «Буре и натиске». Вместе с Гёте он прогуливался по паркам в предместьях Лейпцига, где встречался с девицами, которые, как, оправдывая друга, пишет Гёте в «Поэзии и правде», были лучше, чем их слава. На эти прогулки Бериш брал с собой не только Гёте, но иногда и своего воспитанника, что в конце концов стоило ему места: в октябре 1767 года его попросили уйти. Впрочем, ему это пошло только на пользу, потому что вскоре после этого он был приглашен гувернером к наследному принцу Дессаускому. Гёте тяжело переживал потерю. В одной из трех од к Беришу он изливает свой гнев:

Бериша Гёте с самого начала посвятил в свои отношения с Кетхен. Сначала он шлет сообщения о своих победах: ему удалось завоевать сердце девушки, благосклонности которой искали очень многие. Он пишет на французском (только потом, когда страсть разгорится, а вместе с ней усилится и ревность, он будет писать по-немецки): приятно видеть, как другой напрягает все свои силы, чтобы понравиться, а он сам неподвижно сидит в своем углу, не делает комплиментов, не флиртует, так что тот другой считает его дураком, лишенным обходительности и светских манер, – а в итоге этот дурак получает дары, за которыми другие готовы были бы отправиться на край света^[83].

Эта самонадеянность продержалась недолго. Кетхен по работе должна была постоянно общаться с молодыми людьми. В октябре 1767 года у Шёнкопфов квартировал студент из Прибалтики, некий Рыден. Это был русский немец, статный, красивый и знающий себе цену, – одним словом, типичный любимец женщин. Гёте потерял покой. В его душу закрались самые страшные подозрения. Кетхен уже знала его характер и пыталась успокоить: «Даря мне самые нежные и страстные ласки, она просила не мучить себя ревностью и клялась навсегда быть моей. А разве можно хоть чему-то не поверить, когда любишь? Но в чем она может поклясться? Может ли она поклясться всегда думать так, как сейчас, может она поклясться, что сердце ее не будет больше биться? И все же я хочу верить в то, что она это может»^[84].

Гёте описывает своему другу сцену, приведшую его в ярость. Рыден вошел в комнату и обратился к госпоже Шёнкопф с просьбой дать ему карты таро. Тут же сидела и Кетхен. Она провела ладонью по лицу, как если бы ей что-то попало в глаз. Гёте этот жест был знаком – он уверен, что правильно его истолковывает: она делает так, когда хочет скрыть смущение или когда краснеет. Почему она смутилась? Почему покраснела? Ответ ясен: между Рыденом и Кетхен что-то было. «Влюбленный видит острее, – пишет он Беришу, – но зачастую слишком остро. Дай мне совет <…> и утешь меня <…>. Только не смейся надо мной, даже если я этого заслуживаю»^[85].

Мы не знаем, какой совет дал ему Бериш, потому что его письма не сохранились. Скорее всего, он не стал бить тревогу, потому что уже по следующему письму мог судить о том, что ревнивый любовник сохранил достаточно самообладания, чтобы сочинить «Свадебную песнь», где с наслаждением рисует радость обладания женщиной:

В октябре Бериш уезжает из Лейпцига, и теперь вослед ему несется неудержимый поток писем. Гёте подробнейшим образом описывает взлеты и падения своей души, муки ревности, минуты покоя. Нельзя не заметить, что эти описания становятся все более и более литературными, как будто автор писем превратился в персонажа эпистолярного романа. Вот он на нескольких страницах пишет о своих любовных страданиях, рисует сцены, вызывающие его ревность, моменты примирения и растворения друг в друге, потом что-то вновь вносит разлад в отношения, автор вздыхает и жалуется на судьбу, снова поднимается над ситуацией, пишет рассудительно и умно, как будто смотрит на самого себя из-за кулис: «Любовь – страдание, но любое страдание становится наслаждением, когда мы жалобами смягчаем его резкую боль, теснящую и пугающую душу, превращая ее в щекотку»^[87]. Автор этих взволнованных, но в то же время рассудительных писем с радостью обращается к этой возможности. Вообще-то их можно было бы даже сохранить, чтобы впоследствии использовать в каком-нибудь романе, думает он. «Я пребываю в растерянности: у меня много хороших идей, но я не могу их использовать нигде, кроме как в переписке с тобой. Будь я писателем, я вел бы себе сдержаннее, не расточая их прежде времени перед публикой».

Влюбленный и неутомимый автор писем и в самом деле охвачен огнем чувств; он – главное действующее лицо в этой пьесе, но он же и наблюдатель. Он не ищет новых переживаний и не терзает себя нарочно, с тем чтобы выразить пережитое словами. Он не погружается в чувства любви лишь для того, чтобы о них написать, но когда он о них пишет, в них появляется особая острота. В письмах он упорядочивает свои любовные муки, инсценирует их, продлевает и усиливает, словно создавая в процессе письма еще одну воображаемую сцену. Получается, что письма адресованы не только Беришу – они адресованы и ему самому, будущему писателю. Он сам сидит в зрительном зале и разыгрывает перед собой то, о чем он пишет. Все довольно запутанно: Гёте переживает некую историю, которая при этом достигает своего полного воплощения лишь в процессе ее упоительного описания. Настоящий роман в письмах в духе «Вертера» напоминает эта серия дневниковых донесений Беришу, начавшаяся 2 ноября 1767 года и продолжавшаяся почти до конца месяца. Он старается писать так, чтобы сократить сразу две дистанции – ту, что отделяет его от любовного переживания, и ту, что отделяет его от друга. «Эта рука, которая теперь касается бумаги, чтобы написать тебе, эта счастливая рука прижимала ее к моей груди». Та же рука, что ласкала любимую, теперь пишет письмо. Гёте переносит прикосновение возлюбленной на читающего друга. Процесс письма создает интимную связь между тремя героями этой драмы. 10 ноября в 7 часов вечера он снова пишет, но это не обычное письмо, а крик души: «Ах, Бериш, что это за минуты! Тебя нет рядом, а бумага – ледяной приют по сравнению с твоими объятьями»^[88]. И вот мы уже видим (как видит это и сам автор письма), как он своими словами и фразами разжигает огонь страстей: «Моя кровь улеглась, я смогу говорить с тобой спокойнее. Но смогу ли я при этом быть рассудительнее? Бог его знает. Нет, не смогу». Он то и дело перебивает себя, останавливается, начинает сначала. «Я очинил перо, чтобы передохнуть. Посмотрим, получится ли у нас продвинуться дальше. <…> Аннетта делает – нет, не делает. Молчи, не говори ничего, я хочу рассказать тебе все по порядку». И после этого следует описание очередной сцены ревности. Кетхен пошла в театр без него. Он – за ней. «Я нашел ее ложу. Она сидела в углу. <…> За ее креслом – г-н Рыден в очень трогательной позе. Ах! Представь себе, каково было мне! Только представь! На галерке! С биноклем! И вижу это! Проклятье! О, Бериш, я думал, моя голова лопнет от ярости. Давали “Мисс Сару”. <…> Взгляд мой был устремлен на их ложу, а сердце плясало в груди. Он вскоре наклонился вперед <…>. Он то отходил назад, то наклонялся к ней через спинку кресла и что-то ей говорил, я скрежетал зубами и смотрел. Слезы выступили у меня из глаз, но лишь оттого, что я все время напряженно вглядывался, плакать я не мог весь этот вечер»^[89]. Его первой мыслью было бежать домой, чтобы описать другу пережитое. Потом он все же остается еще на минуту, сомневаясь, действительно ли он видит то, что видит, или то, что хочет видеть: «Я видел, как она встретила его совсем холодно, как она отвернулась от него, как она едва удостоила его ответа <…>. Ах, мой бинокль не льстил мне так, как льстила мне моя душа, мне хотелось это видеть!» Терзаемый сомнениями, он несется домой, садится за стол. «Снова новое перо. Снова несколько минут покоя. О, друг мой! Уже третья страница. Я мог бы написать тебе тысячу страниц, не чувствуя усталости». Но все же вскоре усталость одолевает его, он засыпает прямо за столом, потом просыпается, берет себя в руки: «Но эта страница должна быть исписана еще сегодня. Мне многое надо тебе рассказать». Вообще-то инцидент уже исчерпан, и Гёте приходится подключать воображение, которое он восхвалял на все лады несколько дней назад: «Воображение находит радость в том, чтобы бродить по просторным таинственным полям образов и искать среди них слова тогда, когда правде непозволительно идти прямым путем»^[90]. Поскольку все, что можно было рассказать о пережитом, он уже поведал другу, Гёте предается фантазии, рисующей ему ближайшее будущее: «Что я стану делать завтра? Я знаю. Я буду спокоен до тех пор, пока не войду в ее дом. И тогда мое сердце начнет биться в груди, и когда я услышу ее шаги или голос, оно будет биться еще сильнее, а после обеда я уйду. Если же я ее увижу, то слезы навернутся мне на глаза, и я подумаю: пусть бог простит тебя так, как прощаю тебя я, и подарит тебе все те годы жизни, что ты крадешь у меня; так я буду думать, смотреть на нее и радоваться, что я наполовину поверил, что она меня любит, и снова уйду. Так будет завтра, послезавтра и всегда».

Какое-то время он продолжает писать втом же духе, а потом наконец отправляется в постель. Наутро он еще раз перечитывает письмо и остается доволен. «По этому жгучему желанию и столь же жгучей ненависти, этому неистовству и этому наслаждению узнаешь ты юношу и пожалеешь его». И после следует фраза, которая впоследствии вновь появится в «Вертере» и станет крылатой: «То, что вчера превратило для меня мир в ад, сегодня делает его небесами»^[91]. Здесь мы становимся свидетелями того, как из безудержного потока письменной речи выделяется одна сияющая глубоким смыслом фраза, которая будет храниться во внутреннем архиве автора для последующего литературного применения. Два дня спустя – это бесконечное письмо все еще не отправлено – Гёте, перечитав его несколько раз, замечает: «Из моего письма могла бы выйти какая-нибудь вещица»^[92].

Когда первая сокрушительная буря ревности, звучащая в этой «вещице», улеглась, Гёте начинает здраво смотреть на случившееся. Без мук ревности жить спокойнее и проще, но, как он с волнением подмечает, их прекращение означает также, что «ослабевает жар любви в сравнении с прежним ее избытком»^[93]. Очевидно, ревность поддерживает необходимую рабочую температуру страсти. Кроме того, Гёте видит, что Кетхен, похоже, наслаждается той властью, которую она над ним имеет. «Ей доставляет удовольствие видеть, что такой гордый человек, как я, словно цепной пес, сидит у ее ног. Она не обращает на него почти никакого внимания, пока он спокоен, но стоит ему встать, чтобы уйти, как она замечает его, и вместе с вниманием пробуждается и ее любовь»^[94]. Стало быть, лучшее, что он может сделать, это заставить саму Кетхен ревновать. Такая возможность представилась ему в домах Обермана и Брайткопфа, где он был частым гостем и мог флиртовать с их миловидными дочками. Кетхен и в самом деле была недовольна его визитами и устраивала ему сцены ревности.

Так продолжалось до весны 1768 года, после чего они расстались – по взаимному согласию, как подчеркивает Гёте в письме Беришу: «Мы начали с любви, а заканчиваем дружбой»^[95].

В том же письме он посылает другу комедию «Капризы влюбленного», начатую еще во Франкфурте как пастораль в духе рококо, впоследствии многократно переработанную и приближенную к собственным любовным страданиям, так что в конечном итоге у Гёте получилась комедия ревности, так сильно понравившаяся автору, что ей даже посчастливилось пережить аутодафе последующих лет. В письме к сестре он называет эту комедию «хорошей пьеской <…>, так как она списана точно с натуры»^[96].

В пьесе переплетаются и одновременно противопоставляются друг другу две любовные пары. Любовная связь Ламона и Эгле – легкая, игривая, грациозная и фривольная.

Иначе обстоят дела у Эридона и Амины. Им тяжело друг с другом, потому что Эридон хочет безраздельно владеть возлюбленной и, исполненный подозрений, следит за ней, ревнуя ко всему, что к ней приближается и что ее занимает. Вот что Эгле говорит Амине о ревности влюбленного в нее Эридона:

Эридон мучает Амину своей ревностью, но в то же время она достаточно честна сама с собой, чтобы признать, что его ревность льстит ее самолюбию:

Но подруга видит в ее гордости самообман:

В Эридоне Гёте изобразил свою собственную ревность, и можно лишь удивляться, насколько несимпатичен этот персонаж, который изводит окружающих, и прежде всего свою возлюбленную. Амина жалуется на него – властолюбивого, вечно раздраженного ипохондрика:

Опытная подруга Эгле дает Амине, казалось бы, нелепый совет – бороться с ревностью Эридона, не выставляя напоказ свою невиновность, а, наоборот, допуская двусмысленность в своем поведении и словах. Ревность Эридона разгорается как раз оттого, что Амина не дает ему настоящего повода. «Коль горя в жизни нет, он сам его находит». Итак, нужно в гомеопатических дозах давать яд, который исцелит его от этой болезни. Эридон просто слишком уверен в свое подруге, поэтому его уверенность нужно пошатнуть:

Для Амины это слишком изощренная стратегия, что в конце концов понимает и Эгле. Поэтому она выбирает другую терапию: она сама подвергает Эридона воздействию своих обольстительных чар. И когда он наконец обнимает ее и покрывает поцелуями, она позволяет ему эту вольность лишь для того, чтобы тут же пристыдить:

Так он на собственном опыте узнает, что одно другому не мешает: невинный поцелуй или объятье – не помеха любви, или, как говорит Эридон: «То, что тебе принадлежит, украсть не сможет миг услады»^[102].

Впрочем, эти услады не так уж невинны. Сюда примешивается мотив, который позже будет играть большую роль в творчестве Гёте, например, в «Избранном сродстве»: воображаемая измена. В объятьях ты держишь одну, а думаешь о другой. О ком же? Анонимность страсти – бездонная пропасть. Кажется, одного человека легко можно подменить другим. Сомнительные, темные личности оказываются объектами желания. Здесь уже появляются смыслы, излишне глубокие для игривой пасторали. Гёте сам говорит об этом в своих мемуарах, называя источником этих фантазий «горький и унизительный опыт»^[103]. «Я без устали размышлял о мимолетности чувств, об изменчивости нашей натуры, о нравственном начале чувственности и обо всем том высоком и низком, что, сочетаясь в нас, создает так называемую загадку человеческой жизни»^[104].

Пьеса об избавлении от ревности заканчивается благополучно. Не так хорошо заканчивается роман с Кетхен, хотя в письме к Беришу Гёте пишет: «мы расстались, мы счастливы»^[105]. После, казалось бы, спокойной констатации того, что начались их отношения с любви, а заканчиваются дружбой, интонация резко меняется. «Впрочем, с моей стороны нет, – пишет он далее. – Я по-прежнему люблю ее, так сильно, Господи, так сильно»^[106]. Для Гёте эта история еще не завершена. Он не хочет расставаться с возлюбленной, но в то же время считает недопустимым давать ей надежду. Он чувствует себя виноватым и, чтобы снять бремя вины, мечтает, чтобы она нашла себе «достойного мужчину», как бы он был этому «рад»! Он же, как он ей обещает, не причинит ей боли, связав свою судьбу с другой женщиной. Он будет ждать до тех пор, пока не увидит ее в объятьях другого, и лишь тогда будет чувствовать себя свободным для новой любви^[107].

Если судить по письмам Беришу, складывается впечатление, что инициатором расставания был именно Гёте. Если же обратиться к более позднему изложению событий в «Поэзии и правде», то картина получается иной. Здесь Гёте изображает себя мучителем вроде Эридона, которым «овладела злая охота устраивать себе развлечение из страданий возлюбленной, унижать ее преданность произвольными и тираническими причудами». Так, например, он срывал на ней «злость» на неудачу в поэтических опытах, так как был слишком уверен в ее преданности. Эта «злость» облекалась в «глупейшие вспышки ревности», которые девушка долгое время сносила «с невероятным терпением». Но потом он стал замечать, что она – отчасти из чувства самосохранения – стала отдаляться от него. И лишь теперь она и в самом деле стала давать ему повод для ревности, которая прежде не имела под собой оснований. Между ними происходили «страшные сцены»^[108]. Отныне ему действительно приходилось бороться за ее любовь. Но было уже поздно. Он ее уже потерял.

Впрочем, тогда он еще не понимал этого столь ясно, во всяком случае, в письмах к Беришу он излагает свою историю иначе. Здесь он выбирает более удобную версию, согласно которой решение расстаться исходило от него.

В эти дни любовных переживаний Гёте ищет противовес своим страданиям в практических занятиях искусством, а именно рисованием и живописью в Академии художеств у Адама Фридриха Эзера и гравюрой у Иоганна Михаэля Штока. С Эзером он познакомился еще на втором курсе и высоко ценил его. Эзер занимал должность директора недавно основанной Лейпцигской академии искусств в Плейссенбурге^[109] – он был теоретически высокообразованным и практически универсальным художником. Студенты и заказчики души в нем не чаяли, и причиной этого был не только его талант, но и общительность, и чувство юмора. От заказов у него не было отбоя. Он расписывал алтари и театральные занавесы, рисовал иллюстрации к книгам и миниатюры, давал советы князьям и дворянам по украшению их замков и садов. В Дрездене, где прежде работал Эзер, его ближайшим другом и соседом был Йоахим Винкельман, и летом 1768 года он ожидал его возвращения из Италии. Гёте, которому Эзер с выражением глубочайшего почтения дал прочесть сочинения Винкельмана и который старательно и также с некоторым благоговением изучил их, страстно желал увидеть воочию этого человека, ставшего настоящей знаменитостью. И вдруг пришла новость об убийстве Винкельмана в Триесте. Эзер в течение нескольких дней никого не принимал у себя и ни с кем не встречался, а молодой Гёте сожалел, что, помимо Лессинга, встречи с которым он избегал из-за собственной робости, упустил возможность познакомиться с еще одним титаном современной ему эпохи.

До знакомства с Винкельманом Эзер предпочитал стилю барокко идеализированную античность – «благородное единообразие, спокойное величие», как писал впоследствии Винкельман. Однако, в отличие от Винкельмана, Эзеру не был свойственен миссионерский порыв и страсть к безусловному. К искусству он относился скорее как к игре, не сильно заботился о мнении потомков и не переусердствовал в выполнении заказов, не стремясь к абсолютному совершенству. Свободная, естественная и оригинальная манера Эзера оказывала благотворное воздействие на молодого Гёте, поддерживала его интерес к занятиям и пробуждала мысли об искусстве. Вернувшись во Франкфурт, он написал Эзеру длинное благодарственное письмо. По его словам, у Эзера он научился большему, чем за все годы в университете. «Вкус к прекрасному, мои знания, мои суждения – разве не Вам я обязан всем этим? Какой очевидной, какой ослепительно истинной стала для меня странная, почти непостижимая фраза о том, что мастерская великого художника в большей мере способствует развитию зарождающегося философа или поэта, чем лекции мудрецов и критиков»^[110].

Геллерт, Клодиус и другие придирались к мелочам и безжалостно критиковали его литературные опыты, и, по всей видимости, только Эзер сумел найти к ним правильный подход: «Или полное осуждение, или безусловное восхваление – ничто так не сбивает с толку талант. Ободрение после критики – как солнце после дождя, дарующее плодотворное процветание. Да, господин профессор, если бы Вы не поддержали мою любовь к музам, я пришел бы в отчаяние»^[111]. Впрочем, по прошествии лет в «Поэзии и правде» Гёте уже не столь благосклонен к Эзеру: «Общение с Эзером воздействовало на наш ум и вкус, но собственные его произведения были слишком неопределенны, чтобы научить меня, еще смутно блуждавшего в мире природы и искусства, точному и строгому владению рисунком»^[112].

У Эзера, особенно в период запутанных отношений с Кетхен, Гёте находил покой и сосредоточение. Кроме того, именно Эзер посоветовал ему отправиться в соседний Дрезден, чтобы своими глазами увидеть находившиеся там сокровища искусств. В конце февраля 1768 года, вскоре после разрыва с Кетхен, Гёте последовал его совету. Остановился он у начитанного и чудаковатого башмачника, которого в «Поэзии и правде» описывает как нечто среднее между мастером Заксом и Яковом Бёме. Несколько дней он провел в созерцании картин. Достоинства старых итальянских мастеров, в том числе и «Сикстинской Мадонны» Рафаэля, пока оставались ему недоступны – его больше привлекали домашние жанровые картины голландцев. Неожиданно для него и приютивший его башмачник показался ему фигурой с картины Остаде: «Здесь я впервые, – пишет Гёте в “Поэзии и правде”, – в полной мере ощутил в себе дар, которым впоследствии стал пользоваться уже сознательно: воспринимать натуру как бы глазами художника, чьи произведения я только что рассматривал с особым вниманием»^[113].

Поездка в Дрезден была паломничеством Гёте к искусству и одарила его удивительным ощущением пребывания внутри картины. Эта самомистификация перекликается с тем, как он превратил в тайну и само путешествие в Дрезден, ни слова не сказав о нем своим лейпцигским друзьям. Ему казалось, будто он исчез, растворился в картинах, а когда вернулся в реальность, его знакомые смотрели на него как на человека, которого все уже давно считали пропавшим без вести. Возникшая в результате отстраненность, вероятно, облегчила его страдания от расставания с Кетхен. Но, несмотря на это, оно оставалось таким тяжелым и болезненным, что годы спустя в своей автобиографии Гёте связывает с ним начало своей болезни: «Я и в самом деле ее потерял, и неистовство, с которым я бессмысленно мстил своей телесной природе, стремясь покарать свою нравственную, немало способствовало тем физическим страданиям, из-за которых я потерял лучшие годы моей жизни»^[114].

Подкосило его и другое. Гёте уже три года жил в Лейпциге, но так и не закончил учебу. Как студент-юрист он потерпел фиаско. И хотя в письмах он рассказывает об этом легко и непринужденно, неудачи в учебе его тяготили. Своим отчаянием Гёте поделился с Беришем: «И вот теперь с каждым днем я скатываюсь все ниже. Еще три месяца, Бериш, а потом – все»^[115].

Физически он ослаблен. Крепкое мерзебургское пиво и кофе, который он то и дело пил с новыми знакомыми и друзьями, расстроили его пищеварение. В граверной мастерской Штокка он регулярно вдыхал ядовитые испарения. Гёте не знал, были ли с этим связаны колющие боли в груди, или же это были отголоски того растяжения, которое он получил три года назад, когда по дороге в Лейпциг помогал вытаскивать из грязи застрявшую карету.

Однажды ночью в конце июля 1768 года он проснулся от сильного горлового кровотечения. Позвали врача, который диагностировал опасное для жизни заболевание легких. Слева на шее образовалась опухоль. В течение нескольких дней он боролся со смертью. Во время болезни о нем заботились его друзья. Оказалось, что за время, проведенное в Лейпциге, несколько добропорядочных семей все же успели полюбить этого молодого человека. Семейства Брейткопф, Оберман, Шток, Шёнкопф, Эзер и, разумеется, старый друг Горн, а также новые приятели – все они присматривали за больным. Но особенно среди них выделялась фигура Эрнста Теодора Лангера, заступившего после Бериша на место гувернера при юном графе Линденау. Лангер был благочестивым и благодушным человеком, склонным к мистическим спекуляциям, но слишком своенравным, чтобы присоединиться к одному из пиетистских или гернгутерских кружков.

Он часто навещал больного. Не будучи религиозным фанатиком и не имея намерения обратить в свою веру Гёте, он тем не менее старался открыть сердце молодого и в то время тяжело больного человека, который, возможно, стоял на пороге смерти, для христианского учения. В «Поэзии и правде» Гёте очень доброжелательно отзывается об этом своем товарище, поддержавшем его в те нелегкие дни: «Его рассуждения, интересные и последовательные, не могли не увлечь молодого человека, отчужденного докучливой болезнью от земных радостей и, естественно, жаждавшего обратить свой подвижный ум на небесное»^[116]. Личное общение с Лангером и последующая переписка будут еще долго оказывать влияние на дальнейший религиозный опыт Гёте.

Постепенно состояние Гёте улучшилось. В августе 1768 года он наконец решается выйти из комнаты. Изнуренный болезнью, худой и бледный, он бродил по городу, словно призрак. Именно так он описывает себя в письме Фридерике Эзер, дочери художника, через несколько недель после своего отъезда. После болезни она в своей немного грубой манере пыталась приободрить Гёте. «Она встретила меня радостными возгласами и принялась хохотать до упаду, удивляясь, как мне могла прийти в голову такая карикатурная идея – на двадцатом году жизни умереть от чахотки»^[117].

28 августа 1768 года, в день своего девятнадцатилетия, Гёте покидает Лейпциг. Он стоит у дома Кетхен, но не заходит внутрь и уезжает не попрощавшись. Все еще больной и ослабленный, нашедший некоторое утешение в религиозной вере Лангера, он едет домой. Грустный студент, так и не окончивший университет.

Глава третья

Отзвук Лейпцига. «Совиновники». Болезнь. Пути к религии. Опыт благочестия. Два учителя: Лангер и Сюзанна фон Клеттенберг. Неосознание греховности. Благочестивый маг. Комната больного превращается в лабораторию. Поиски химических откровений

В записи 1810 года, не вошедшей в автобиографию, шестидесятилетний Гёте размышляет о несоответствии между той легкостью, с которой он в молодые годы усваивал законы и формы поэтики, риторики и театрального искусства, и трудностями, возникавшими при попытках придать правильную форму самой жизни. Здесь ему не хватало «компасной стрелки, потребность в которой у меня была особенно велика, ибо всякий раз как поднимался попутный ветер, я мчался вперед на всех парусах, в любой момент рискуя быть выброшенным на берег». Судьба послала ему «превосходных учителей», но, к несчастью, они тянули его в разные стороны. «Один считал главным принципом жизни доброту и нежность, другой – ловкость и находчивость, третий – равнодушие и легкомыслие, четвертый – благочестие, пятый – усердие и следование долгу, еще один – непоколебимую бодрость духа, и так далее, так что в свои неполные двадцать лет я успел пройти поч ти все школы моральной философии»^[118].

Учения и взгляды, которые ему пытались привить в разное или одно и то же время, должно быть, противоречили друг другу прежде всего тогда, когда возводились в принцип всей жизни, а у него самого пока не было чувства меры, чтобы уравновесить их между собой. По его собственному признанию, в молодые годы он всегда во что-нибудь бросался с головой, безоглядно – «решительно, свободно и воодушевленно»^[119]. Умеренность и рассудительность пришли к нему гораздо позже.

1769 год для молодого Гёте стал годом моратория. «Учителя» этого года, как вскоре мы сможем убедиться, были религиозными людьми. Внешняя жизнь замерла. Пока еще было неясно, сможет ли он вообще встать на ноги. Какое-то время ему казалось, что он на пороге смерти. Вполне возможно, пишет Гёте в конце 1768 года Кетхен Шёнкопф, что он умрет еще «до Пасхи»^[120]. Он хочет, чтобы его похоронили в Лейпциге, и пусть тогда в день его именин Кетхен навещает покойного Йоханниса. Если он останется жив, то не знает, что делать дальше. Ему хотелось в Париж, посмотреть, «как живется французской жизнью». О том, чтобы продолжать учиться на юриста, он уже и не думает, хотя отец по-прежнему на этом настаивает, не в силах скрыть свою досаду оттого, «что вместо здорового, деятельного сына, которому пора было, защитив диссертацию, начать уготованную для него карьеру, в его дом вернулся хворый юноша»^[121].

Впрочем, не только отец, но и он сам недоволен собой. Он перечитывает письма, написанные им в Лейпциге, – отец аккуратно переплел их в отдельную тетрадку. Он отмечает в них «известное самомнение», подражание профессорскому тону, «обезьянничанье»^[122]. Многочисленные стихи, прилагавшиеся к письмам, теперь кажутся ему «слишком поверхностными»^[123]. Гёте находится в поисках собственной интонации, в поисках себя.

Истощенный и ослабленный, лежа в постели и закутавшись в одеяло, он правит и шлифует стихотворения, которые привез с собой из Лейпцига. Некоторые из них вышли в каллиграфическом списке Бериша, другие он подарил на прощание Фридерике Эзер. Из них в 1769 году он составляет сборник стихов, а его лейпцигский друг Теодор Брейткопф пишет к ним музыку. Все это выходит в свет под названием «Новые песни на музыку Бернгарда-Теодора Брейткопфа». Первая публикация Гёте – пока еще без имени автора.

Во время болезни Гёте работает над пьесой «Совиновники». Идея этого произведения зародилась у него еще в Лейпциге. Короткий фарс, первоначально состоявший из одного-единственного акта, он перерабатывает уже в настоящую комедию в трех действиях. Она так понравилась ему самому, что впоследствии он неизменно включал ее в собрание своих сочинений. В «Поэзии и правде» он называет эту пьесу веселым бурлеском «на фоне мрачных семейных отношений»^[124]. В гостинице обкрадывают богатого постояльца Альцеста. Совершает кражу Зеллер – тунеядец и транжира, живущий за счет своего тестя, хозяина гостиницы. При этом он застает свою жену Софию, дочь хозяина, когда та спешит к Альцесту на свидание. Крадучись, в гостиничный номер входит и сам хозяин – из любопытства он хочет порыться в багаже постояльца. Так они все оказываются в комнате Альцеста – Зеллер, хозяин и София. Каждый подозревает в краже другого, а когда в финале выясняется, что вор – Зеллер, все так или иначе чувствуют свою вину. В конце концов удается восстановить лишь видимость приличия. «Кажись, прошла беда», – облегченно вздыхает вор: уж лучше быть «рогоносцем», чем «попасть на виселицу»^[125] за воровство. Как через много лет напишет Гёте, эта пьеса «в грубоватых словах и чертах, с веселой непринужденностью доносит до зрителя речение Христово: “Кто без греха, пусть первый бросит камень”»^[126]. Эта нравственная инструкция соответствовала переменам, происходившим в то время в молодом Гёте, который в поиске ориентиров производил опыты с религиозным благочестием. Впрочем, к «сверхъестественным»^[127] предметам он обращался не впервые. В автобиографии Гёте рассказывает о том, как в детстве был очарован Ветхим Заветом. Под руководством специально нанятого учителя он еще мальчиком пытался читать первые книги Моисея на древнееврейском языке. Для него это было просто собрание удивительных историй о страданиях и радостях «героев веры»^[128], живших в непоколебимой убежденности в том, «что Бог где-то рядом, что он посещает их, им сострадает, ведет их и спасает от бедствий»^[129]. Бог в этих историях – знакомый, сверхчеловечный и в то же время очень человечный в своем гневе и своей ревности персонаж, с которым общаются «герои веры», и когда ты смотришь на него их глазами, то и для тебя он становится знакомым и родным. Этот Бог живет в рассказах, как персонаж романа, и пока ты читаешь удивительные истории из мира патриархов, ты веришь в этого Бога отцов-пустынников, как веришь в Штёртебекера, детей Эймона, Уленшпигеля или счастливого Ганса. Это просто красивые истории. В них Гёте еще ребенком сбегал от реальности, «чтобы там, среди кочевья пастушеских племен, пребывать одновременно и в одиночестве, и в большой, разношерстной компании»^[130].

Это была очарованность сказочным миром. С другой стороны, существовала еще «общая, естественная религия»^[131], к которой мальчика приобщали другие учителя и которая, по всей видимости, была и религией его отца. Ее суть заключается в «убеждении, что великое творящее, все направляющее существо как бы скрыто за самой природой»^[132], и убеждение это заложено в каждом. Можно ли его считать обоснованным, Гёте пока не говорит. Выражение «за природой» не характерно для Гёте. Обычно он всегда подчеркивал, что бога следует искать не за природой, а в самой природе. Впрочем, он, вероятно, понимал также, что простой, или детский, разум склонен представлять себе природу как некое изделие, созданное и управляемое великим мастером. Эта «естественная религия», как он ее называет, входила в обязательную программу, которую должны были освоить дети. В отличие от нее истории из эпохи патриархов были поэзией.

Маленький Гёте попытался придать этой немного бездушной, сухой «естественной религии» личный и церемониально-поэтический характер. В «Поэзии и правде» Гёте рассказывает, как он завладел пюпитром отца – цилиндрическим, покрытым красным лаком и расписанным золотыми цветами – и разместил на нем плоды, листья и цветы как подношение божеству, которого он мог себе представить не иначе как бога природы и которому он не мог придать «видимый образ», а потому хотел почтить его в его же «творениях». «Произведения природы должны были символизировать собою мир, а пламя, горящее на алтаре, – возносящуюся к своему творцу душу человека». На восходе солнца нужно было при помощи зажигательного стекла зажечь курительную свечу. Все получилось, как и было задумано: по комнате струился аромат, но, догорев, свечи прожгли красный лак, и аромат сменился зловонием. Красивый пюпитр отца пострадал в результате попытки материализовать образное выражение «возносящаяся душа». Вот как Гёте завершает описание своего детского ритуала жертвоприношения: он даже «готов был принять случившееся за указание и предостережение: сколь опасна попытка таким путем приблизиться к Богу»^[133].

В этой попытке приближения, однако, не было ничего недозволенного. Запрет на изображение бога был соблюден – он чтил незримого бога в его творениях. В его глазах этот бог был «непосредственно связан с природой»^[134], это был бог роста и процветания. Бог восходящего солнца. Благодарность за свет, культ солнца, полушутя-полувсерьез инсценированный маленьким Гёте, на всю жизнь останется для него «проникновеннейшей из функций». Уже в старости в «Статьях и примечаниях к лучшему уразумению “Западно-восточного дивана”» он рассматривает культ солнца на примере религии древних персов: «Поклоняясь Творцу, они обращали свой взор в сторону восходящего солнца, всем очевидного великолепнейшего из явлений. <…> Славу Божию в возвышающем душу служении ему мог каждодневно лицезреть каждый, и самый малый из малых»^[135]. Те, кто видит в молитве ежедневный дар, кажутся ему «людьми, осененными благодатью Божьей», в которых возвышенные чувства еще не убиты «набожной скукой».

В том числе и против этой «набожной скуки» было направлено богослужение мальчика, против протестантского закона божия, не оставлявшего от религии ничего, кроме «некого подобия сухой морали», учения, которое «ничего не говорило ни уму, ни сердцу»^[136]. Именно поэтому мальчик придумал свой личный способ почитания бога, обращаясь не к богу морали, а к творцу природы, с благоговением к нему и к себе самому.

Следующее соприкосновение Гёте с религией произошло за год до его отъезда в Лейпциг, после того как он оказался впутан в ту сомнительную историю с махинациями вокруг должностей и растратами и в результате был разлучен с Гретхен. Юный Гёте чувствовал на себе неодобрительные и недоверчивые взгляды сограждан. «Я утратил безотчетную радость бродить неузнанным в людской толпе, не страшась никаких наблюдателей и критиканов»^[137]. Эти недоброжелательные взгляды преследуют его, ни оставляя ни на минуту. Он избегает города и ищет убежища в «прелестных лиственных рощах». Лишь позднее он поймет, что так он выбирал священное место, естественным образом скрытое от людских глаз, чтобы там можно было «укрыться бедному, израненному сердцу»^[138].

Это священное место должно было уберечь его от столкновений с враждебным обществом. Здесь злоба окружающих не могла его достать, думал он. Стало быть, сакральное, религиозное для Гёте в тот момент противостояло общественному и сулило освобождение от вины. В беседе с другом, который предлагает ему вернуться к людям, он восклицает: почему нельзя обнести оградой это место, чтобы «освятить и изъять его и нас изо всего остального мира? Нет и не может быть более прекрасного богопочитания, чем то, что не нуждается в зримом образе и возникает в нашем сердце из взаимной беседы с природой!»^[139].

И все же это стремление изъять священное место из обыденной жизни, с тем чтобы сохранить духовную вертикаль вопреки социальной горизонтали, носит оборонительный характер. Испытываемые здесь минутные ощущения счастья на самом деле ограниченны, ибо взгляд остается прикованным к границам – как пространственной, так и временной. То же самое относится и к молитве, о которой в «Статьях и примечаниях к лучшему уразумению “Западно-восточного дивана”» говорится, что в любом случае она не пронизывает всю жизнь. Обычно за «языком пламени, переживанием мгновения, дарующими блаженство», следует отрезвление, и «возвращенный самому себе, неудовлетворенный <…> человек немедленно впадает в неизбывную тоску бытия»^[140]. Тоска как черта профанного мира.

Но как сделать это сильное переживание постоянным, как помочь магии священного места захватить профанное пространство? Мальчиком Гёте, вероятно, не задавался этим вопросом. Но в своей автобиографии он уделяют ему немало внимания – и дает двоякий ответ.

С одной стороны, это искусство, которое извлекает из профанного мира нечто постоянно-священное, а с другой – церковь, которая своим порядком литургий привносит священное в повседневную жизнь.

Что касается искусства, то здесь роль священного выполняет прекрасное: именно с точки зрения прекрасного определенный момент или определенное место облекаются в постоянную словесную форму, превозносятся и таким образом сохраняются в памяти. Священное, пишет Гёте в «Поэзии и правде», исчезает для нашего восприятия, «если только это чувство возвышенного, по счастью, не найдет себе убежища в прекрасном и всецело с ним не сольется, отчего возвышенное и прекрасное станут в равной мере бессмертны и неистребимы»^[141]. Далее в своей биографии Гёте рассказывает о том, как, пытаясь найти прибежище в священной роще, он начинает рисовать – красками и словом. Именно потому что священное и возвышенное столь мимолетны в нашем переживании, он чувствует «потребность» удержать в слове и образе нечто «подобное». Так возникает его эстетическая религия наглядности. «Органом познания мира для меня прежде всего был глаз»^[142].

В Лейпциге студент Гёте устраивает настоящую «охоту за образами». Но поскольку во время одиноких прогулок его «взор <…> не тешили прекрасные или возвышающие душу виды», а кроме того ему досаждали комары, то свое усердие он направил на «природу в малом проявлении», приучив себя «во всем улавливать смысл, склонявшийся то к символике, то к аллегории, смотря по тому, что в данную минуту брало верх: созерцание, чувство или рефлексия»^[143]. Этот ищущий смысла взгляд в глубь природы как продолжение религии средствами эстетики, как художественное культивирование священного Гёте сохраняет на протяжении всей своей жизни. Эпифания природного мира происходит в процессе его художественного воплощения, которое также является неким подобием откровения.

Помимо эстетической возможна еще одна форма запечатления священного, практикуемая в церкви, и прежде всего в католичестве: эту форму Гёте называет литургически-сакраментальной. То, что в «Поэзии и правде» Гёте проявляет понимание церковных обрядов и даже восхваляет их, сильно удивило современников, поскольку до выхода второго тома автобиографии в 1812 году Гёте был известен как непримиримый критик католической церкви, догматы которой – начиная с учения о первородном грехе и заканчивая верой в существование дьявола – он бичевал как худшее из возможных суеверий. Так, например, судьбу католика Кальдерона он отнес к «самым печальным случаям», когда гениальный автор был вынужден «превозносить абсурд»^[144], а Шекспира, напротив, считал счастливчиком, поскольку «ханжеское безумие»^[145] католичества обошло его стороной.

В автобиографии рассуждения о литургически-сакраментальном богатстве католической церкви, в отличие от протестантизма, лишенного торжественных богослужений и таинств, встречаются в связи с описанием жизни в Лейпциге. Тогда, впрочем, Гёте вряд ли так глубоко задумывался над сущностью католической церкви, как в момент написания мемуаров, однако отвращение к сухому морализму протестантов он почувствовал довольно рано. Эта религия была ему не по вкусу – ей не хватало образной и торжественной «полноты»^[146]. По сути, в ортодоксальном протестантизме он видел не религию, а лишь нравственное учение.

Оглядываясь назад, Гёте замечает, что устраиваемые им в детстве жертвоприношения, его поклонение природе в священной роще, его охота за образами как одно из проявлений благоговения перед природой, его культ красоты – все это в конечном счете были религиозные жесты, призванные компенсировать недостаток сакральной упорядоченности жизни. Как могла бы выглядеть такая жизнь, он описывает в седьмой книге «Поэзии и правды». Церковно-религиозный человек, пишет Гёте, «должен быть приучен к восприятию внутренней религии сердца и внешней религии церкви как неделимого целого, как единого великого таинства, которое членится на множество таинств, сообщая каждому из них свою извечную святость, нерушимость и вечность». И далее: «Так в едином блистательном цикле свершаются одинаково важные священнодействия <…>: они связуют извечным кругом колыбель и могилу, как бы далеко те друг от друга ни отстояли»^[147].

Гёте может представить себе такую жизнь, но он ею не живет. По его признанию, он уже с самых юных лет начал создавать «собственную религию»^[148], далекую от церкви и ее упорядочивающих жизнь таинств. Впрочем, с годами ему удалось придать своей жизни псевдосакраментальную упорядоченность. Каждодневные действия он умел превращать в ритуалы и всегда высоко ценил церемонии в общении и поведении людей. Витгенштейн как-то сравнил культуру с «уставом монашеского ордена»^[149]. Для Гёте она им и была, и чем старше он становился, тем в большей степени.

Протестантизм не смог дать Гёте духовного пристанища. Оглядываясь назад, он понимает, что его пытались привязать к церкви с помощью страха перед грехом и даже преуспели в этом, но ненадолго. В детстве его мучили «мрачные сомнения», но, живя в Лейпциге, он избавился от них, а «в минуты бодрости» даже стыдился, что вообще испытывал подобного рода угрызения совести, настолько далекими и чуждыми они ему теперь казались. «Непонятный страх перед церковью и алтарем»^[150] он преодолел.

Его последующие эксперименты с набожностью и в самом деле имеют мало общего с церковью и алтарем. В гернгутерском и пиетистском учении его долгое время привлекали чувство любви, а не принудительное сокрушение души.

Учителем Гёте на этом жизненным этапе стал Эрнст Теодор Лангер, с которым он сдружился в последние месяцы своего пребывания в Лейпциге. Сам Лангер гернгутером не был, его связывала дружба с некоторыми членами франкфуртской гернгутерской общины, которые впоследствии пытались заполучить в свои ряды и молодого Гёте. Во время долгих прогулок Лангер с таким энтузиазмом разъяснял Гёте смысл Евангелия, что тот готов был ради этих бесед пожертвовать часами, которые мог бы провести с возлюбленной. «За его доброе отношение я платил ему искренней благодарностью», – пишет Гёте и признается, что под влиянием Лангера наконец согласился «признать божественным то, что я до сих пор почитал высшим проявлением человеческого духа»^[151]. Это замечание относится к фигуре Христа в Евангелиях. До сих пор он видел в Иисусе учителя мудрости, теперь же пытается принять ставшего человеком бога как воплощение откровения – откровения, которое, как это характерно для пиетистов, обращается непосредственно к душе и которое, следовательно, нужно не столько понимать разумом, сколько чувствовать сердцем.

Общественная сторона такой сердечной набожности какое-то время привлекала Гёте. Поскольку одновременно с ним и его мать сблизилась с франкфуртскими гернгутерами. Они по ее желанию и с неохотного согласия отца проводили свои встречи в доме на Хиршграбен. В письмах Лангеру Гёте с облегчением отмечает, что здешние гернгутеры не так строги «в вопросе одежды»: он посещает «эти собрания и находит в них подлинное удовольствие». От него, впрочем, не ускользает настороженное отношение к нему со стороны гернгутеров: его здесь лишь терпят, как падшего ангела Аббадону. Их недоверие оправданно: Гёте хотя и старается из всех сил принять религию «с любовью», Евангелие – с «дружбой», а святое слово – с «благоговением», он все же пока «не христианин». Но вдруг он сможет им стать?

В письме Лангеру он анализирует препятствия к этому с точки зрения пиетизма. Пиетисты призывают человека избавиться от любви к самому себе, ибо она мешает богу воздействовать на душу. Но именно в этом «себялюбии», пишет он, и заключается главная его трудность – оно слишком «сильно» в нем. Он не может отказаться от любви к себе, так как она есть неотъемлемая часть его страсти, и предмет этой страсти – сочинительство, а не бог. Вот решающая фраза из этого самоанализа: «Мой пылкий разум, мое остроумие, мои усилия и весьма обоснованная надежда со временем стать хорошим писателем – вот, если быть честным, важнейшие теперь препятствия на пути к полной перемене взглядов». Живой ум и изобретательность делают его в глазах набожных людей человеком, «слишком несобранным в силу своей привязанности к этому миру»^[152].

Но он и не желает избавляться от «привязанности к миру», зная, что она делает его поэтом в том смысле, в каком ему близко это понятие. Он любит свет, пиетисты же предпочитают часы сумерек. На одном из собраний общины в родительском доме Гёте прерывает молитву: «“Что же мы сидим в темноте!” – сказал я и зажег люстру, что висела над нами, и сразу стало светло»^[153].

Сближение Гёте с пиетистами поддерживает его склонность к скрупулезному самонаблюдению. Пиетизм отличает прислушивание к самому себе и анализ малейших движений и изменений в невидимых глазу отношениях души с богом. Для описания этого анализа со временем возникла особая терминология, которой Гёте пользуется так уверенно, что вскоре она становится для него податливым инструментом выражения душевных переживаний безотносительно религиозных интенций. Например, когда он говорит об «открытости сердца»^[154], то имеет в виду не только открытость души богу, как понимают этот термин пиетисты, но и сердечную открытость между людьми. В письмах Лангеру он и свои эротические «сердечные дела» – отзвуки расставания с Кетхен – описывает через пиетистские понятия любви к Иисусу в человеческом сердце. В душе его такой «холодный покой», словно он совсем забыл Кетхен; душа «тиха, в ней нет влеченья»^[155]. Так пиетисты обычно писали о душе, глухой к Иисусу; Гёте теми же самыми словами описывает угасание своей любви к Кетхен. «Историей моего сердца»^[156] называет он свои эпистолярные признания, а любовь этого сердца обращена то к Кетхен, то к Иисусу. Кетхен он потерял, быть может, ему удастся найти Иисуса? В начале 1769 года он шлет отчет о первых успехах: «Видите, дорогой Лангер, <…> Спаситель наконец поймал меня, слишком долго и слишком быстро я от него убегал, и вот он схватил меня за волосы». Впрочем, он еще не совсем в этом уверен. В том же абзаце он тяжело вздыхает: «Но волнуюсь! Волнуюсь! Все еще слаб в вере!»^[157]

По всей видимости, опыта духовного перерождения, как его понимали пиетисты, Гёте так и не пережил. А как было бы чудесно, если бы он у него был! Впрочем, он и так в состоянии его изобразить. Он проникается этим чувством и настраивает свою манеру изложения на тональность сердца Иисуса. И тогда уже вовсе не нужно говорить о самом Иисусе – можно сосредоточиться на собственном сердце. Все внимание обращено на него. Как несколько лет спустя Гёте напишет в «Вертере»: «Потому-то я и лелею свое бедное сердечко, как больное дитя, ему ни в чем нет отказа»^[158].

Лангер в этом эксперименте с набожностью направлял душу Гёте издалека. Другой учитель – Сюзанна фон Клеттенберг, подруга и дальняя родственница матери – находилась в непосредственной близости. Ей было за сорок, жила она в родовом поместье в черте города, за мужем не была. О ее физическом существовании заботились слуги, а о духовном спасении – гернгутеры. Впрочем, принимая их заботу, она все жепредпочитала вести благочестивую жизнь на свой лад. Когда-то давно она была помолвлена с городским шультгейсом Оленшлагером, но через какое-то время они расстались, потому что невеста отличалась возвышенными духовными устремлениями, а жених – приземленностью интересов. После этого она посвятила себя своему духовному жениху – Иисусу, окружила его культом любви, а с прочими мужчинами поддерживала лишь сестринские или, как в случае с молодым Гёте, материнские отношения. «Занятием, которому она предпочтительно, если не исключительно, предавалась, – пишет Гёте в “Поэзии и правде”, – было приобретение нравственного опыта, который дается только человеку, способному наблюдать за собою; не в меньшей степени занимали ее и религиозные предметы, каковые она метко и остроумно подразделила на естественные и сверхъестественные»^[159].

В романе «Годы учения Вильгельма Мейстера», а именно в шестой книге, озаглавленной «Признания прекрасной души», Гёте рисует портрет этой женщины, используя ее собственные дневниковые записи и письма и облекая все это в форму автобиографических воспоминаний. Текст этот позволяет почувствовать, какого рода набожность привлекала в то время самого Гёте.

К Спасителю Клеттенберг привели не угрызения совести и не страх. Богословские тонкости также не сыграли никакой роли в ее религиозной жизни. Она проявляла значительный интерес к естественным наукам и теоретическим размышлениям, но не считала нужным искать обоснований своего личного бога. Бог был для нее некой очевидностью, ощущением внутреннего счастья, откровением сердца. Иисус жил внутри нее как «друг», с которым ее связывала эротически окрашенная любовь. «Заповеди я помню нетвердо, – читаем мы в “Признаниях прекрасной души”, – ничего не возвожу в закон; внутреннее тяготение руководит мною и наставляет меня на правый путь; я свободно следую своим понятиям и не знаю ни стеснения, ни раскаяния»^[160].

В лице Сюзанны фон Клеттенберг Гёте нашел изящное благочестие без ханжества, живущее из собственного внутреннего источника, без стесняющего противоречия между чувствами и нравственным рассудком, непосредственным опытом и догматическими принципами. Клеттенберг не верила в некую внешнюю божественную реальность; она верила в свою самость, которая в единении с Иисусом становится все лучше, поднимается все выше и при этом обретает спонтанность, жизнелюбие и новые возможности самовыражения. Эта душа прекрасна, потому что ничто не принуждает ее извне, и ей самой нет нужды себя принуждать. Нравственность у нее отличается эстетическим изяществом.

Для прекрасной души, в отличие от гернгутеров, «крест, смерть и склеп» (Ницше) играют лишь незначительную роль. Поэтому она называет себя «сестрой гернгутерской общины на свой лад»^[161]. Она, безусловно, верит в жертвенную смерть Христа на кресте, но «что есть вера?» – вопрошает она. И сама же отвечает: «Что будет мне за польза, ежели я почту истинным рассказ о каком-то событии? Мне надо проникнуться его воздействием, его последствиями». Она говорит о «порыве», что влечет нашу душу «к далекому возлюбленному»^[162]. При этом почти физически ощущает процесс освобождения – это чувство и становится для нее истиной, которая лишь позже может быть облечена в форму догматов веры. Если же ты ничего не чувствуешь, то нет и смысла спорить об истинности слов, даже если это слова Евангелия. В подобных догматических распрях и благочестивые люди нередко «скатывались до несправедливости и чуть не загубили свою лучшую внутреннюю суть, цепляясь за внешнюю форму»^[163].

Клеттенберг слишком часто говорит о «бодрости духа», с которой она, невзирая на болезнь, проживает свою жизнь и укрепляется в вере. В романе Вильгельм связывает эту бодрость духа с «чистотой» ее бытия. «В этом манускрипте особенно поразила меня, я бы сказал, безупречная чистота бытия не только ее самой, но и всех, кто ее окружал, самостоятельность ее натуры и неприятие всего, что не было созвучно ее благородному, любвеобильному душевному строю»^[164].

Оглядываясь назад, Гёте спрашивает себя, что Клеттенберг, со своей стороны, находила в нем привлекательного. «Она восхищалась тем, что дала мне природа, и многим из того, что я приобрел сам»^[165]. Его беспокойство, нетерпение, его стремления и искания не отталкивали ее: она полагала, что они «происходят от непримиренности с Господом Богом»^[166]. Ему просто нужно было достичь примирения с ним. Для нее было важно, чтобы человек пребывал в согласии с самим собой. Ей совершенно не было нужно, чтобы что-то делали ради нее. В молодом Гёте она чувствовала и ценила эту одухотворенную своенравность. Ей не хотелось обращать его в свою веру: вера должна была зародиться в нем самом. И когда он «выказывал себя <…> чуть ли не язычником», ей это было «милее, чем прежде, когда я пользовался христианской терминологией, с которой не умел должным образом управляться»^[167].

Гёте было чуждо давящее ощущение собственной греховности – и это удерживало его от сближения не только с фрейлейн Клеттенберг, но с гернгутерами. Он называл себя последователем пелагианства – учения, которое в истории христианской догматики отличалось тем, что не считало человеческую природу изначально испорченной и греховной. Именно это и импонировало Гёте, ибо для него природа, как зримая, так и внутренняя, во всем ее «великолепии»^[168] была источником радости, а не порока. Он не знает, должен ли он молить бога о прощении, признается он однажды Клеттенберг, не чувствуя за собой сознательной вины, а за то, что происходит помимо его воли, он не чувствует ответственности.

В беседах с Клеттенберг Гёте мог позволить себе быть откровенным: она в любом случае благоволила ему. Кое-что она понимала и в его болезни, так как и сама страдала туберкулезными кровотечениями. Временными улучшениями она была обязана умению доктора Метца. Доктор Метц принадлежал к гернгутерской секте строгого соблюдения. Это был «непонятный мне человек, с хитрецой во взгляде, велеречивый, но при этом довольно бестолковый»^[169]. Его окружала атмосфера таинственности, и члены общины верили, что он обладает секретом каких-то волшебных снадобий. Этот набожный человек не боялся экспериментировать на границе между медициной и колдовством.

Когда в начале 1769 года у Гёте начала разрастаться туберкулезная опухоль, к больному позвали доктора Метца, и однажды ночью он применил свое чудодейственное средство – пузырек с сухой кристаллической солью, которая оставляла вкус щелочи во рту. После этого опухоль исчезла, а благодарный пациент углубился в изучение «мистических и химико-алхимических книг», которые врач порекомендовал ему, одновременно дав понять, что их изучение позволит ему самому изготавливать это целительное «сокровище»^[170]. Итак, молодой человек прилежно изучал рекомендованные произведения, которые не только давали ему новые знания в области химии, но и знакомили с к тому времени уже почти исчезнувшей вселенной апокрифической учености, с неоплатоническим и каббалистическим наследием, алхимическими и магическими рецептами, а также с натурфилософскими размышлениями о возникновении мира из материи и света, о зародышах жизни и их изготовлении. Здесь он открывает для себя идеи, сопровождавшие его всю жизни. У авторов, которых он сейчас читает впервые, в частности, у Веллинга, Парацельса, Василия Валентина, Афанасия Кирхера, Гельмонта или Старки, «природа, хоть и на несколько фантастический лад, изображена в прекрасном взаимодействии и единстве»^[171]. Это чтение пробудило его теоретическую любознательность уже независимо от медицинских целей. Привлекали его и фантастические мечты о получении золота из простых металлов. Позднее все это войдет в первые разработки к «Фаусту».

Пока он вел возвышенные разговоры с Клеттенберг, Метц помог ему соорудить небольшую лабораторию для приготовления удивительных и диковинных эссенций. У набожной фрейлейн нашлась духовая печь, колбы и реторты, а также запас минеральных веществ, якобы имеющих целительное воздействие. И вот уже комната больного превратилась в лабораторию! Участники алхимического действа находили в нем огромное удовольствие и «тешились этими тайнами больше, чем радовались бы их раскрытию»^[172].

Тем более что раскрываться тайны не спешили. Алхимики нагревали белую гальку из Майна в надежде, что в соединении с определенными солями кремниевый сок превратится в редкую субстанцию, воплощающую в себе таинственный переход от минерала к органике. Но субстанция распадалась на кремниевую пыль, в которой «не чувствовалось ничего продуктивного, ничего позволяющего надеяться, что сия девственная земля когда-либо перейдет в состояние земли-матери»^[173]. А именно этого и ждали от опытов – химического изготовления силы, которая позднее в «Фаусте» будет названа «духом земли».

Несмотря на некоторое разочарование, больной пребывал в отличном настроении: и эксперимент с набожностью, и химико-алхимические практики открывали перед ним новые миры – благочестие прекрасной души и естествознание с налетом мистики.

Естественным наукам Гёте оставался верен на протяжении всей своей жизни, а что касается набожности и душевной связи с христианской религией, то опыт 1769 года так и остался первым и последним.

Глава четвертая

Набожность и Кетхен поблекли. Страсбург. Эйфория. Дух места. Восхождение на башню Страсбургского собора как проверка на смелость. «О немецком зодчестве». Зальцман. Лерзе. Судьбоносная встреча с Гердером. Новые ценности: жизнь, творчество, индивидуальность, выразительность. Игра в карты с Гердером

В сентябре 1769 года Гёте посетил синод гернгутерской общины в соседнем Мариенборне. Ему эта встреча принесла только разочарование. Сектантский дух «тишайших сынов земли» отталкивает его. Как он год спустя напишет Клеттенберг, ему неприятно видеть, когда люди путают «свою блажь с делами господними». Он видит, что не стал здесь своим и не хочет им становиться. Эти набожные люди «так скучны в своем сердце», что его «живой характер»^[174] не в силах этого выдержать, как признается он своей духовной наставнице. Кроме того, как уже было сказано выше, он не ощущает собственной греховности, поэтому его самые глубокие и проникновенные чувства снова направлены на мирские вещи, и тема подражания Христу исчезает даже из писем набожному Лангеру.

Кетхен Шёнкопф тоже постепенно исчезает из жизни Гёте. Этой ночью она явилась ему во сне, и только поэтому он решил ей написать, но просит ее не отвечать на его письмо. Воспоминания о ней почти стерлись из памяти и «столь мало тревожат душу, как если бы я думал о ком-то незнакомом»^[175]. По всей видимости, это связано еще и с тем, что Кетхен к тому времени была уже помолвлена с юристом Кристианом Карлом Канне, которого Гёте сам в свое время познакомил с семейством Шёнкопф. В этом письме к Кетхен, написанном в конце 1769 года, он дает понять, что в скором времени собирается сменить место жительства.

Месяц спустя Гёте принимает решение отправиться в Страсбург. На этом настаивал отец, какое-то время сам проучившийся в Страсбургском университете. Вопреки собственному намерению никогда больше не писать Кетхен, Гёте тотчас же сообщает ей о своем решении. Страсбург должен стать для него дверью в большой мир – оттуда он отправится дальше, в Париж. А если ему суждено встретить там женщину и связать себя с ней узами брака, то вместе с семьей он поселится в родительском доме: «Я получу десять комнат с прекрасной обстановкой во франкфуртском вкусе <…>. У меня есть дом, у меня есть деньги. Чего еще желать? Женщины!»^[176]

Восстановившийся после болезни и окрыленный надеждами, Гёте в начале апреля 1770 года приезжает в Страсбург и сначала снимает апартаменты в гостинице «У Святого Духа», а затем – квартиру на улице Альтер Фишмаркт. Друг матери, член гернгутерской общины советник Моритц дал ему с собой книгу для духовного чтения. Гёте открыл ее в день приезда в Страсбург и прочел слова из Библии, которые так сильно тронули его душу, что он тотчас же написал матери, которая будет помнить об этом даже тридцать лет спустя: «Распространи место шатра твоего, расширь покровы жилищ твоих; не стесняйся, пусти длиннее верви твои и утверди колья твои; ибо ты распространишься направо и налево»^[177].

В этих словах Гёте видит подтверждение своих предчувствий грядущей силы и успеха – он тоже распространится, тоже выйдет из берегов. Он чувствует, как заполняет собой окружающее пространство. Это совсем другое чувство, нежели тогда в Лейпциге, где он первое время был робок и напуган. Своему очень бедному другу из Лейпцига, почти ослепшему от чтения богослову Иоганну Кристиану Лимпрехту Гёте посылает луидор, замечая, что сейчас у него «бодрости в избытке»^[178] и он готов делиться ею с окружающими.

В таком настроении в письмах ему удаются пассажи, предвосхищающие стиль Вертера – широкие синтагмы, пытающиеся вместить все, что окружает автора. Вот как описывает он свои впечатления от прогулки по окрестностям Страсбурга в письме к подруге сестры Катарине Фабрициус: «Когда справа от себя я видел зеленое ущелье, и за ним в свете сумерек так жутко и тихо текла река, а слева с горы надо мной нависал тяжелый мрак букового леса, когда вокруг темных каменистых утесов сквозь кустарники тихо и таинственно пролетали птицы, тогда в душе моей воцарился покой»^[179]. В «Страданиях юного Вертера» мы читаем: «Когда от милой моей долины поднимается пар <…>, а я <…> чувствую, как близок моему сердцу этот крошечный мирок, что снует между стебельками <…>, когда взор мой туманится и все вокруг меня и небо надо мной запечатлены в моей душе, точно образ возлюбленной»^[180].

В отличие от Вертера, у автора письма возлюбленной пока нет. Сердце, пишет он, «спокойно», потому что свободно: «Какое это счастье, когда сердце легко и свободно!» Но стоит тебе влюбиться, и вот ты уже связан «цветочными цепями» и боишься пошевелиться, лишь бы только их не разорвать. Он сравнивает любовь с лошадкой-качалкой: «всегда в движении, всегда в работе, но никогда не сдвинется с места»^[181]. А он хочет двигаться вперед – и в первую очередь в освоении юридических наук.

Лейпциг он покинул, так и не завершив учебу. В Страсбурге он должен был наверстать упущенное – сдать экзамен и защитить диссертацию. Гёте ходит к репетитору и прилежно готовится к экзаменам. Подготовка дается без труда, потому что многое он уже проходил с отцом в детстве. Из письма Лангеру: «Что я учу? Прежде всего тонкости и различия, с помощью которых беззаконию придают видимость закона. К этому и сводится моя учеба на доктора обоих прав»^[182].

27 сентября 1770 года Гёте успешно проходит первое академическое испытание – сдает кандидатский экзамен. Отныне он кандидат юридических наук и освобожден от лекций. Следующий шаг – написание диссертации. С этим он снова затягивает. У него есть дела поважнее, а кроме того, его захватывают новые переживания и чувства.

Сам по себе город поначалу не произвел на него особого впечатления. По численности населения он был примерно такой же, как Франкфурт, и так же хаотично переплетались в нем старинные улицы и переулки – совершенно иначе, нежели в Лейпциге с его недавно отстроенными особняками и широкими улицами. К тому моменту Страсбург уже на протяжении ста лет относился к французским владениям. Гёте почувствовал это сразу по приезде, когда город чествовал невесту короля Марию Антуанетту, остановившуюся здесь вместе со свитой во время своего путешествия в Вену. Были устроены народные гулянья, на берегу Рейна установили выставочные шатры, где среди экспонатов можно было видеть копию фрески работы Рафаэля «Афинская школа» из Ватиканского дворца. «Об этом совершенно ничего невозможно сказать, – пишет Гёте Лангеру, – но я знаю, что с того момента, как я увидел ее впервые, я стану отсчитывать новую эпоху в своих познаниях. Неизведанная бездна искусства в одном таком произведении!»^[183] Настроение праздника, шум и волнение толпы в переулках и на площадях, флаги и разноцветные платки на окнах – все это напомнило ему церемонию коронации, которую он несколько лет назад наблюдал во Франкфурте, но здесь это была не сентиментальная реминисценция, а блистательное явление французской монархии – ее действительно могущественной и вездесущей власти. Однако радость самого Гёте нельзя было назвать неомраченной. «Насильно вырванный и втянутый в круг веселья и бессмыслицы»^[184] – так чувствует себя Гёте на этом празднике. С большим трудом ему удается вернуть себе внутреннее равновесие. «Лишь теперь я начинаю снова думать, что и я существую»^[185]. Власть – она как любовь – ты словно околдован, теряешь голову и уже не знаешь, кто ты есть: «когда мы растроганы, мы забываем про гордость, это известно правителям и девам, и они делают с нами, что хотят»^[186].

Офицеры расквартированных здесь войск – французы, так же как и высшие королевские чиновники. При этом подавляющее большинство населения говорит по-немецки, хотя и на малопонятном диалекте – на «самом отвратительном немецком, который только можно услышать, с самым грубым, самым отталкивающим, самым мерзким произношением»^[187], если верить писателю Фридриху Кристиану Лаукхарду, поселившемуся в Страсбурге через несколько лет после Гёте. Гёте нравится страсбургский диалект, а из уст Фридерике Брион он, разумеется, находит его «прелестным». Город переполнен туристами и путешественниками. Те, кто направлялся в Париж из центральной или южной Германии или обратно, останавливались в Страсбурге, чтобы здесь, на границе между двумя культурами, настроиться на французский или, наоборот, немецкий лад. Гёте тоже мечтал о Париже, и для него Страсбург также был лишь перевалочным пунктом. Однако ему понадобилось совсем немного времени, чтобы полюбить этот город и его жизнерадостный, непринужденный образ жизни. Поскольку здесь все и повсюду танцуют – на площадях, в гостиничных залах, на открытых площадках загородных ресторанов, он тоже берет уроки танцев. Привлекает его и верховая езда. Ему хватает денег, чтобы взять лошадь, на которой он объезжает окрестности. Позже на этой лошади он будет ездить и к своей возлюбленной.

Первая прогулка по городу привела его к городскому собору. Он уже тогда считался достопримечательностью, но Гёте поначалу привлекала в нем лишь высокая башня в 330 ступеней, поднявшись на которую он мог отпраздновать победу над головокружениями. К слову, точно так же он боролся и с чрезмерной чувствительностью к резким звукам, вышагивая рядом с барабанщиками, когда играли вечернюю зорю. «Я поднимался в полном одиночестве на самую вершину соборной башни и добрых четверть часа просиживал в так называемой шейке под капителью, прежде чем отважиться выйти на воздух, где, стоя на площадке величиной не более локтя в квадрате и не имея за что ухватиться, ты видишь перед собою всю необъятную страну, в то время как лепные украшения скрывают от тебя собор и все, на чем и над чем ты стоишь. Ощущение такое, словно поднялся в воздух на монгольфьере. Таким страхам и мучениям я подвергал себя до тех пор, покуда со всем этим не свыкся»^[188].

Укрепление духа и тела, испытание на смелость, преодоление собственных слабостей – все это будет играть большую роль в жизни Гёте и в дальнейшем, когда он станет уходить высоко в горы или изучать античные руины в Риме, где, чтобы приблизиться к произведениям искусства, ему приходилось балансировать над пропастью. Так и Страсбургский собор, еще до того как ему открылось его художественное значение, был для него лишь спортивным испытанием. Об этом пишет и сам Гёте в брошюре «О немецком зодчестве», посвященной легендарному строителю собора Эрвину фон Штейнбаху. Этот небольшой текст Гёте написал вскоре после своего пребывания в Страсбурге, а Гердер помог ему приобрести некоторую известность, включив в сборник «О немецком духе и искусстве».

Перед лицом величия человек, как учит нас Кант, осознает свою ничтожность и учится быть скромным. Однако достаточно всего лишь немного изменить угол зрения, как становится очевидно, что сам человек тоже велик, например, когда понимаешь, что именно человек создает созерцаемое величие. Это человеческое величие в значении творческой, созидательной силы молодой Гёте, а вместе с ним и все его современники называют гением. В гении человечество достигает своей подлинной высоты. И здесь присутствуют как упрямство, так и расчет. «Немногим дано породить в душе мысль, величием равную Вавилонской башне», – пишет Гёте в своей статье о Страсбургском соборе и его строителе. Собор и есть такая «вавилонская мысль», воплощенная в камне, и принять ее вызов – значит прежде всего подняться на эту самую башню. Тогда ты уже не принадлежишь к «муравьям, что копошатся вокруг» или к «немощным ценителям». Те «всегда будут испытывать головокружения у подножия твоего колосса»^[189]. Гений же должен бесстрашно подниматься на самую головокружительную высоту, но не только он – то же самое требуется и от того, кто хочет приблизиться к гению.

В остальном же Гёте полон решимости наслаждаться «свободной, компанейской, подвижной жизнью»^[190]. Воплотить это намерение в жизнь ему помогает круг новых знакомых, собирающихся на обед у «мамзель Лаут» недалеко от Фишмаркта. Как и в Лейпциге в трактире Шёнкопфов, здесь встречаются студенты и умудренные опытом, по преимуществу холостые, мужчины. За разговорами об учебе, любовных неурядицах и победах совместные обеды затягиваются до вечера. Кроме того, здесь часто и много говорят о политике – чисто французская привычка, как кажется молодому Гёте: сам он терпеть не может политиканство, так же как и терпкое эльзасское вино, которое здесь течет рекой. Наибольшим авторитетом в этом кругу пользуется сорокавосьмилетний Иоганн Даниель Зальцман – юрист при опекунском суде, публицист и просветитель, умудренный опытом, благожелательный, с обширными связями в просвещенном обществе Страсбурга. Через него и Гёте завязывает новые отношения, с ним он часто и подолгу говорит о философии и религии. Именно его имеет в виду Гёте, когда в письме Сюзанне фон Клеттенберг описывает импонирующую ему трезвую противоположность набожным фанатикам: «человек, который при большом уме приобрел большой опыт; при хладнокровии, с коим он всегда созерцал этот мир, он уверился, что мы пришли в этот мир прежде всего с тем, чтобы быть ему полезным, что мы можем научиться приносить пользу и что в этом нам помогает и религия»^[191].

Подобно Беришу и Лангеру в Лейпциге, Зальцман стал старшим другом и учителем Гёте. В этих отношениях Гёте характеризует себя как человека гениального, но нуждающегося в разумном руководстве. Он называет себя «флюгером»^[192]. Зальцману Гёте будет писать из Зезенгейма о своей любви к Фридерике Брион: именно благодаря этим немногочисленным письмам мы из первых рук можем узнать об этой любовной истории. Покинув Страсбург, Гёте еще какое-то время поддерживает связь с Зальцманом. Однако в конце концов именно старший товарищ утрачивает интерес к их дружбе: гениальные фантазии младшего друга, по всей вероятности, казались рассудительному покровителю вдов и сирот при опекунском суде слишком оторванными от жизни. «Напишите же мне как можно скорее и не думайте, будто писать мне чаще – грех»^[193], – просит Гёте в последнем письме к Зальцману.

За обеденным столом у мамзель Лаут Гёте находит еще одного друга – студента-теолога Франца Лерзе. Лерзе был одних лет с Гёте – тот увековечил его как «бравого воина Лерзе» в «Гёце фон Берлихингене». В драме Лерзе – преданный друг, воплощение верности и справедливости. Точно так же описывает Гёте и реального Лерзе, чья фамилия, к слову, писалась с акутом на последнем «е» и произносилась с ударением на последнем слоге как «Лерзé» (звучит уже не так «браво»). В «Поэзии и правде» Гёте пишет о том, как Лерзе «с обычной своей юмористической суховатостью то и дело напоминал нам о наших обязанностях по отношению к себе и другим и учил соблюдать известную дистанцию между собой и людьми, дабы возможно дольше мирно с ними уживаться»^[194]. Гёте, по всей видимости, нуждался в подобных напоминаниях, поскольку после болезни в нем «сохранилась известная раздражительность», и Лерзе помогал ему обрести «внутреннее равновесие»^[195]. Помимо того что Лерзе был искусным фехтовальщиком, он в этой компании сотрапезников выступал в качестве судьи и арбитра в конфликтах и состязаниях. Он умел сохранять беспристрастность и не терпел несправедливости. В искусстве спора ему не было равных: остроумный и изворотливый, он жонглировал тезисами и аргументами свободно и легко. Не будучи юристом, Лерзе изъявил готовность выступить оппонентом на защите диссертации у Гёте, причем своими вопросами не раз поставил будущего кандидата в тупик.

Наиболее сильное и продолжительное влияние на мировоззрение Гёте оказала встреча с Иоганном Готфридом Гердером, который хотя и был всего на пять лет его старше, но уже успел приобрести известность и манеры уверенного в себе, важного человека и любил демонстрировать свое превосходство. Гёте тоже поначалу относился к Гердеру как к непререкаемому авторитету. Свое знакомство с ним, старательно избегая слова «дружба», он называет «самым значительным событием»^[196] страсбургского периода. Особенно ему запомнилась сама сцена их знакомства. В десятой книги «Поэзии и правды» он описывает, как заметил у входа в гостиницу «У Святого Духа» человека, собиравшегося идти наверх. Незабываемое первое впечатление – черный шелковый плащ, длинные полы которого были подобраны и небрежно засунуты в карманы брюк. Галантная и приятная внешность – его можно было бы принять за благородного аббата. Гердер держал себя приветливо и дружелюбно, однако вскоре достаточно было самого незначительного повода, чтобы Гёте почувствовал себя в роли нерадивого ученика, и от этого чувства он не смог избавиться за все месяцы, что провел в Страсбурге. Это было новое для него ощущение, потому что до сих пор его старшие, более опытные друзья обращались с ним «бережно» и, возможно, даже «баловали его своей уступчивостью». С Гердером отношения складывались иначе: у него никак «нельзя было заслужить одобрения, хоть из кожи вон вылезай»^[197]. Гёте стойко переносил такое отношение, ибо Гердер полностью изменил его мировоззрение.

Гердера привела в Страсбург болезнь глаз: он надеялся избавиться от нее путем сложной и болезненной операции на слезном мешочке, делать которую должен был знаменитый хирург Лобштейн. Необходимо было прорезать дно слезного мешочка, пробуравить расположенную за ним кость и затем с помощью вставленного в отверстие конского волоса предотвратить его зарастание. Гёте нашел в себе мужество присутствовать при этой поистине пугающей операции и «мог <…> быть полезным этому достойному человеку»^[198]. Увидев, как стойко переносит все мучения страдалец Гердер, Гёте простил ему его частые капризы и раздражительность.

Приобретя не только известность, но и многочисленных врагов своими сочинениями по истории литературы, философии и богословию, в мае 1769 года Гердер оставляет должность проповедника и преподавателя соборной школы в Риге и на торговом судне бежит от неурядиц службы и распрей в литературном цехе. До этого он жил «в оцепенении чувств», и вот наконец настало время для ослабления самодисциплины, пишет Гердер в дневнике, в то время как за бортом корабля бушует шторм. Полный замыслов и планов, Гердер сходит на берег во Франции и едет дальше в Париж, где встречается со скептиком Дидро. В столичном обществе ему оказывают почтительный прием, но при этом находят его идеи неясными и необоснованными. Он возвращается в Германию, где ему предлагают примерить на себя роль Цицерона, сопровождая сына любекского архиепископа в его путешествии по Европе. Задача воспитания и развлечения отрока в состоянии депрессии не соответствовала его амбициям, но хорошо оплачивалась, и (в несогласии с самим собой) он принимает это предложение. В таком настроении – полный замыслов и идей, но недовольный жизнью – он и встречает молодого Гёте.

Гердер, безусловно, не мог не поддаться личному обаянию нового знакомого – ему пришлись по душе его прямодушие, готовность учиться новому, уверенность в себе, непосредственность, изобретательность, талант к импровизациям, легкость и беззаботность. Но с одной немаловажной оговоркой: «Гёте и вправду хороший человек, только крайне легковесный, слишком легковесный и несерьезный»^[199], – пишет Гердер своей невесте Каролине Флахсланд.

Когда одно за другим были опубликованы первые крупные произведения Гёте, прежде всего «Гёц» и «Вертер», в переписке и разговорах с самим Гёте Гердер обычно был настроен критически, не придавая особого значения его успеху или в лучшем случае снисходительно его признавая, тогда как в общении с другими он нередко выказывал восхищение новыми сочинениями Гёте. Гёте не переставал удивлять Гердера все новыми творениями, предпочитая раньше времени не распространяться о работе над ними. В «Поэзии и правде» Гёте объясняет, почему так поступал. Когда им овладевал интерес к определенным темам и предметам, он хотел оградить свое новое увлечение от ворчливого критиканства Гердера, «ибо никакая любовь, никакая привязанность не бывают так сильны, чтобы долго противостоять осуждению большого человека, к которому мы вдобавок питаем доверие»^[200]. По этой причине Гёте утаивает работу над «Гёцем» и ничего не говорит о «Фаусте» – истории, которая уже к концу страсбургского периода «звучала и звенела» в нем «на все лады»^[201].

Но пока Гёте терпеливо сидит у постели больного Гердера в Страсбурге. Гёте навещал его каждый день, утром и вечером. Чувства Гердера противоречивы: с одной стороны, ему симпатична гениальная безудержность Гёте, с другой стороны, он по-прежнему ворчлив и придирчив к новому другу. То же самое можно сказать и про Гёте: он питал к Гердеру «искреннюю симпатию и уважение», но, с другой стороны, испытывал «неприязнь»^[202] из-за его высокомерия и постоянного осуждения. Тем не менее он целыми днями просиживал в комнате больного и в конце концов совершенно «привык к его хуле и брани, тем более что с каждым днем научался ценить его прекрасные, высокие качества, обширные познания и глубокие взгляды»^[203].

Каких же взглядов придерживался Гердер? Тех самых, что породили новое мышление в последней трети восемнадцатого столетия.

В эпоху Просвещения представление о человеке строится на понятии разума как самой могучей, определяющей силе. Результатом этого становится интеллектуализация и установление общественно-моральных норм с позиций полезности. Именно против этого и выступает Гердер – этот немецкий Руссо. Он хочет разорвать застывшие системы и понятийные конструкции и ухватить жизнь как она есть, а именно как единство духа и природы, разума и чувства, рациональной нормы и творческой свободы. Разум, пишет Гердер, всегда «запаздывает». Оперируя понятиями причинности, он не в состоянии понять творческий процесс, не определяемый причинно-следственными связями. Гердер ищет язык, который, благодаря своей гибкости, мог бы воспроизвести таинственную подвижность и многозначность жизни, поэтому в своих сочинениях использует скорее метафоры, чем понятия, и скорее результаты эмоционального вживания в феномен, чем теоретические конструкции. Многое остается расплывчатым, неопределенным, предполагаемым. Современники, настаивавшие на строгом разграничении понятий, в частности, Кант, были возмущены туманностью и расплывчатостью его мышления и способа выражения. Гёте был не из их числа. В конце концов, именно гердеровская философия жизни подготовила почву для появления культа гения в движении «Бури и натиска».

В образе гения целое поколение воплотило свое самосознание, пробуждающееся в борьбе против иерархического, закоснелого, ограниченного мира буржуазных и придворных приличий. «Друзья мои! Почему так редко бьет ключ гениальности, так редко разливается полноводным потоком»^[204], – читаем мы в «Страданиях юного Вертера». Мещанская покорность, труд ради средств к существованию, весь этот общественный механизм, где человек чувствует себя бездушным винтиком, ко всему прочему еще и сухой рационализм с его презрением к тайне – все это возмущает молодых людей, стремившихся к свободному и возвышенному духу и в этом своем стремлении столкнувшихся с убожеством обыденного и бесцельного существования. Шекспир, как объясняет Гёте, для которого его творчество раскрылось благодаря именно Гердеру, преодолел оцепенение повседневности и нашел в себе мужество изгнать «все благородные души из Элизиума так называемого хорошего вкуса», где они «в тоскливых сумерках <…> прозевывают свою призрачную жизнь»^[205].

В немецком движении «Бури и натиска» художник и поэт были главными носителями гениальности, в отличие от Англии и Франции, где гениями могли считаться также политики, ученые и светские львы. Разработанное Гердером понятие гения в искусстве сохраняет свое влияние и по сей день.

С признанием значения иррациональной творческой силы понимание искусства освобождается от принципа подражания заданной, единой и обязательной для всех реальности и становится проявлением индивидуальности. Отныне искусство должно не копировать жизнь, а стать выражением индивидуальной жизни. На смену мимезису приходит поэзис. С этим связано появление новой нормы. Теперь задача заключается не в том, чтобы приспособиться к уже существующим образцам и условностям, а в том, чтобы проявить оригинальность. Кто стремится хоть к какому-то признанию, должен быть самобытным, ни на кого не похожим гением или, по крайней мере, казаться таковым.

Так к тонкой материи искусства прирастает чудовищная самоуверенность, которая находит смелое выражение в гётевском «Прометее»: «Вот я – гляди! Я создаю людей, // Леплю их // По своему подобью…»^[206] Здесь в полной мере раскрывается этот форсированный индивидуализм, ощущение себя и абсолютная уверенность в собственных силах. Впрочем, гердеровская философия жизни включала в себя и коллективный аспект. Отдельный человек, формирующий свою индивидуальность, является и остается центром восприятия, однако воспринимаемая им жизнь протекает в обществе, которое Гердер представляет как некое подобие индивида, только в большем масштабе. Жизнь, по мнению Гердера, организована концентрическими кругами, расходящимися от индивида к семье, далее к роду или племени, к народностям, нациям и так вплоть до всего человечества.

Применительно к народам он говорит о «народном духе»: дух каждого народа растет и процветает в саду человеческой цивилизации, мирно уживаясь с соседями и внося свой вклад в общее богатство человеческой культуры. Единство так называемого народного духа заложено не в рассудке, а гораздо глубже – в чувствах. Однако то, что верно в отношении индивида, верно и применительно к культуре целого народа: культурное выражение есть самоцель, ибо через него народ пробуждается к новой, более возвышенной жизни. Нет никаких оснований, утверждает Гердер, смотреть на поэтические способности народа свысока. Самобытные гении должны учиться у народа, подслушивая у него песни и сказки. Здесь и берет начало движение по сбору и популяризации древнего народного наследия, которое на самом деле не было таковым. Поэмы Оссиана, высоко ценившиеся в кругу «Бури и натиска», приписывали легендарному шотландскому барду, жившему в далекие времена, тогда как на самом деле его автором был современник Гёте Макферсон. Сам Гердер включает стихотворение Гёте «Дикая роза» в один из своих сборников народных песен. Гёте ничего не может на это возразить – он и сам вошел во вкус и с увлечением собирает в Эльзасе народные песни, чтобы отослать их Гердеру.

От Гердера Гёте воспринял великое множество идей и новых увлечений. Однако, как по прошествии времени вспоминал он сам, многие из них уже зародились и бродили в нем самом. Теперь же ему «на долю выпало счастье пополнить, расширить, увязать с более высокими проблемами все, о чем я до сих пор думал, что изучал и усваивал»^[207]. Так Гёте описывает процесс, в ходе которого его собственные догадки и занимавшие его идеи постепенно перемещались в сферу объективного духа, и приближалось время исполнения того, к чему он стремился и что ему удавалось.

Дальнейшая история отношений Гёте с Гердером не была безоблачной: их дружба то и дело омрачалась ссорами и незадолго до смерти закончилась окончательным разрывом. Это наложило отпечаток и на воспоминания Гёте о друге: в конце концов он был вынужден признать, что временами выносить общество Гердера можно было лишь в том случае, если общение с ним ограничивалось игрой в карты.

Глава пятая

Юнг-Штиллинг. Aperçu^[208] или озарение. Психология пробуждения и творчества. Фридерике и любовь в Зезенгейме. Гёте не едет в Париж. Речь ко Дню Шекспира. Не совсем доктор. Со Страсбургом покончено

Гердер – теолог по образованию – открыл Гёте новый мир, однако, собственно, религиозная составляющая не играла в нем существенной роли. Человек, согласно воззрениям Гердера, есть живое существо, наделенное духом. Этот дух составляет внутреннюю сущность человека и в то же время является живым началом и организующим принципом остальной природы. Такое представление скорее импонировало молодому Гёте, чем пиетизм с его детским пробуждением или гернгутеры с их христианским благочестием. Такого рода набожность не соответствовала его характеру, но при этом он не переставал восхищаться людьми, чья жизнь определялась их религиозным опытом, неофитами, которым не нужно было обращать в свою веру других, чтобы убедиться в ее силе, праведниками без миссионерского рвения и догматичного упрямства. Вдохновенный индивидуализм он ценил и в религиозной сфере и с симпатией относился к людям, «которые на свой лад ищут спасения»^[209].

Летом 1770 года именно такого рода набожный человек объявился в кругу страсбургских знакомых Гёте. Это был Иоганн Генрих Юнг – на девять лет старше Гёте, в прошлом портной и школьный учитель, он приехал в Страсбург и поступил на медицинский факультет с намерением прежде всего отточить уже освоенное врачебное искусство по удалению катаракты. Гёте сразу же проникся симпатией к этому мягкому и в то же время энергичному человеку. Выслушав историю его жизни, был настолько ею очарован, что уговаривал его записать все до мельчайших подробностей. Автобиография Юнга была опубликована в нескольких томах в период между 1777 и 1817 годом. К своей фамилии автор добавил псевдоним Штиллинг, давая понять читателю, что причисляет себя к общине Die Stillen im Lande^[210], тогда как от пиетистов и гернгутеров он держался на расстоянии. Юнг-Штиллинг родился в очень бедной семье – его отец жег древесный уголь. Юнг-Штиллинг работал учителем в деревенской школе и портняжничал в Вестфалии. Самоучка, без денег и постоянных покровителей, но с внутренней уверенностью в собственных силах. Благодаря почти детской вере в бога и способности во всем на него полагаться он выбился в люди и достиг значительных успехов. Все это напомнило молодому Гёте его старшую подругу и наставницу Сюзанну фон Клеттенберг, с той лишь разницей, что богатая и знатная фрейлейн не так сильно зависела от божьей помощи, как бедный Юнг-Штиллинг. Ему вера в бога помогала порой столь чудесным образом, что Гёте поражался этому даже тогда, когда много лет спустя писал свои воспоминания: «Источником его энергии была непоколебимая вера в Бога и в помощь, непосредственно от Бога исходящую, которая так очевидно выражается в непрестанном божьем промысле и непременном избавлении от всех бед и напастей»^[211].

В глазах Гёте Юнг-Штиллинг был живым примером того, что, полагаясь на бога, человек успешнее мобилизует свои собственные силы, и в этом смысле вера в бога есть вера в себя, только на более высоком уровне, поскольку в данном случае речь идет не об эмпирическом Я, а о высшем или возвышенном, которое находит защиту и уверенность в боге. Юнг-Штиллинг был человеком очень решительным и энергичным, но в то же время, по воспоминаниям Гёте, «походил на лунатика, который при оклике падает с высоты»^[212] своей веры, которая служит ему опорой в жизни.

Юнг-Шиллинг описывает в своих мемуарах, как молодой Гёте, считавшийся «дикарем» и дававший волю своему «необузданному характеру», однако же следил за тем, чтобы во время совместных трапез никто не позволял себе насмешек над его набожностью. Впрочем, Юнг-Штиллинг и сам старался не выставлять ее напоказ и никого ею не обременять, так что в конце концов его оставили в покое, «и разве что Гёте время от времени обращал ко мне свой взор». Он был бесспорным «предводителем обеденного общества, хотя ничуть к этому не стремился»^[213].

Что же привлекало Гёте в Юнге-Штиллинге? Его уверенность в том, что все хорошее, как и все плохое на его жизненном пути, – от бога? Нет, эта «божественная педагогика» казалась Гёте «слишком дерзновенной»^[214]. В такого бога, следящего и направляющего каждого человека в отдельности, молодой Гёте к тому времени уже не верил, и воззрения друга не были длянего «ни радостными, ни полезными»^[215]. Должно быть, его привлекало что-то другое. Гёте видел в нем перенесенный на религиозную почву духовный опыт, который он называет aperçu – важное понятие для философии позднего Гёте. В «Поэзии и правде», описывая характер Юнга-Штиллинга, он определяет его как «осознание какого-либо великого этического принципа, что уже само по себе является гениальным прозрением духа». И далее: «Подобное aperçu дарит великой радостью того, кто его открыл, ибо оригинальнейшим образом напоминает о бесконечности: оно не нуждается во времени, чтобы стать убедительным, возникая мгновенно во всей своей полноте и завершенности»^[216].

Когда озарение духа, прозрение или внезапная догадка позволяет увидеть прежде скрытую, таинственную взаимосвязь, в результате чего эта взаимосвязь мгновенно становится очевидной, Гёте называет это aperçu – сначала и главным образом применительно к естественно-научному познанию. «В науке все сводится к aperçu, к подмечанию того, что лежит в основе явлений»^[217], – читаем мы в «Истории учения о цвете». Само понятие заимствовано из французского, где оно обозначает быстрое схватывание, первое впечатление.

Три аспекта отличают аperçu в значении единовременного познания.

Его объект – это не какое-то случайное или незначительное явление, а феномен, позволяющий проникнуть во взаимосвязь целого, в суть «бесконечного». Этот объект хотя и является единичным и материальным предметом, но в то же время символически отражает в себе вечную гармонию бытия. В этом смысле Гёте будет, например, трактовать свое открытие межчелюстной кости у человека, которое он тоже, к слову, описывает как внезапное прозрение, как проникновение в общее устройство природы, поскольку эта кость, до Гёте обнаруженная у животных, но не найденная у человека, служит ему доказательством плавного перехода между животным и человеком и отсутствия скачкообразного развития в природе. Так межчелюстная кость становится объектом aperçu – познания, указывающего на некую общность, которая внезапно обнаруживается в частном явлении.

Во втором, субъективном, аспекте aperçu означает, что познающий переживает внутреннее преображение, освобождается от замкнутости своего индивидуального существования и приобщается к смыслу целого. Такой тип познания дает познающему «почувствовать себя подобным Богу». Он словно слышит некое откровение, но это откровение исходит не от христианского бога, возвышающегося над миром, а от вдохновленного познания природы. Несмотря на это, оно меняет мировоззрение и преображает человека так же, как и прямое общение с богом.

Третий аспект касается внезапности, мгновенности этого процесса. Вещи вдруг предстают в совершенно ином свете, и человек смотрит на мир другими глазами. Это вносит перемены и в его жизнь – отныне все становится другим. Если не бояться патетики, то можно сказать, что жизнь делится на «до» и «после». Обычно понятие aperçu используют для обозначения некого переломного момента в лингвистическом, языковым процессе, однако Гёте подразумевает под ним и экзистенциальный поворот как следствие вдохновения.

Aperçu с этими тремя аспектами – переживанием тотальности, преображением субъекта и внезапностью – Гёте называет «гениальным прозрением духа»^[218].

Молодой Гёте отрицает по-детски наивное отношение Юнга-Штиллинга к богу – его «божественную педагогику», но все же очарован его личностью, и это объясняется тем, что он чувствует в этом набожном человеке «гениальное прозрение духа»: Юнг-Штиллинг познал некую целостность, а именно библейского бога, внутренне он полностью преобразился, и все это произошло в одно мгновение, внезапно. Все в точности совпадает с aperçu, как понимал его Гёте.

Молодой Гёте, который сам чувствует в себе пробуждение гениальности, а спустя несколько лет станет свидетелем эпохи культа гения, видит в Юнге-Штиллинга гения религии. Он тоже живет опытом aperçu, правда, перенесенного из сферы духа в сферу веры. То, что в религиозных кругах называют пробуждением, обращением или перерождением, интересует Гёте не по причине его собственной религиозности, а потому, что таким образом он надеется постичь психологию гения, т. е. понять, что движет им самим – какова природа этой внезапной интуиции, этого вдохновения, которое заставляет увидеть жизнь в новом свете и полностью меняет человека изнутри.

Юнг-Штиллинг – человек, переживший преображающее aperçu, – встречался с друзьями и знакомыми, был открытым и разговорчивым с теми, кто относился к нему с симпатией и пониманием, и замкнутым и тихим там, где его не замечали или не любили. Гёте всегда вступался за него, если другие над ним подшучивали. По воспоминаниям Юнга-Штиллинга, он часто приходил к нему в гости, «полюбил его, стал ему братом и другом и при любой возможности выказывал Штиллингу свою любовь». Обращаясь к тем, кто сомневается в подобной сердечности со стороны Гёте, Юнг-Штиллинг добавляет: «Жаль, что лишь немногие знают, какое сердце у этого прекрасного человека!»^[219]

Когда летом 1770 года Юнг-Штиллинг поспешно уезжает из Страсбурга, чтобы успеть к своей смертельно больной невесте в Вестфалию, Гёте одалживает ему денег и помогает во многих других практических вещах. Вернувшись, он первым делом идет к Гёте, тот радушно встречает его и снова вводит в круг своих друзей, к которому с лета 1771 года, помимо Лерзе и Зальцмана, принадлежал также Михаэль Рейнхольд Ленц. Как пишет Юнг-Штиллинг в своем жизнеописании, «религиозный энтузиазм Штиллинга не мешал ему (Гёте) всей душой любить и тех людей, которые отличались более свободным образом мысли, чем он сам, если только они не были насмешниками»^[220].

К обеденному обществу, собиравшемуся у мамзель Лаут, принадлежали также Иоганн Конрад Энгельбах и Фридрих Леопольд Вейланд, с которыми Гёте регулярно прогуливался верхом по окрестностям Страсбурга. Энгельбах, как и Гёте, приехал в Страсбург, чтобы как можно скорее завершить свое юридическое образование и сдать экзамен, но, в отличие от Гёте, уже через пять недель, в июне 1770 года, осуществил задуманное, а свои конспекты передал Гёте, чтобы тот вызубрил их к своему экзамену. Гёте и Вейланд сопровождали Энгельбаха в Саарбрюкен – тот возвращался в родительский дом после завершения учебы. Это путешествие привело Гёте в Зезенгейм, где начался его роман с Фридерике Брион. Вейланд состоял в отдаленном родстве с семьей Брион и ввел в их дом Гёте. Сам он в Страсбурге изучал медицину, а затем работал врачом во Франкфурте. Он так никогда и не простил Гёте того, как тот обошелся с Фридерике, и всячески избегал встречи с ним.

Зезенгеймская идиллия. В «Поэзии и правде» Гёте пересказывает ее как отдельную историю, которая заставляет полагать, что на самом деле она все же не была столь идиллической, ибо в конце концов закончилась болезненным разрывом. Любовник покидает возлюбленную, и их расставание, вероятно, выглядело иначе, нежели в стихотворении, написанном весной 1771 года: «Ушла – и я один остался, // сквозь слезы вслед смотрел тебе…»^[221] Или, наоборот, как в более поздней версии: «Ушел – и ты одна осталась, // сквозь слезы вслед смотрела мне…»^[222] В «Поэзии и правде» Гёте лишь лаконично замечает: «То были тяжкие дни, и воспоминание о них во мне не сохранилось»^[223].

Нет смысла пересказывать эту историю, подробно изложенную Гёте в «Поэзии и правде», поэтому мы остановимся лишь на отдельных ее моментах. В один прекрасный летний день вместе с Вейландом Гёте в костюме бедного студента-теолога приезжает в Зезенгейм. Он любил маскарад, любил появляться в обществе инкогнито, играть в прятки с окружающими – эта любовь проявилась позднее и во время его путешествия на Гарц и в Италию.

У Брионов он появлялся даже в нескольких разных образах. Сначала он выдавал себя за бедного студента богословия. Когда после первой совместной прогулки с Фридерике при луне он почувствовал, что влюбился, на следующее утро он выбежал из дома и в соседней деревне переоделся деревенским парнем Георгом. Это внесло еще большую сумятицу. Роман с Фридерике развивался стремительно. Игры в фанты, веселые компании, прогулки, знойные летние дни и звездные ночи – все это только усиливало взаимное влечение. Родители Фридерике заметили, что их дочь и Гёте стали почти неразлучны, и были готовы оставить их «в таком состоянии неопределенности, покуда случай на всю жизнь не определит отношения лучше, чем издавна взлелеянные намерения»^[224]. Отец Фридерике обсуждал с гостем планы по перестройке дома, что напомнило Гёте архитектурные увлечения его собственного отца. Так незаметно проходили эти счастливые дни. Первое появление Фридерике: «В ту же ми нуту она и вправду показалась в дверях, точно на этом сельском небе взошла прелестнейшая звезда»^[225]. Влюбленный Гёте о Фридерике: «Ее движения, фигура выглядели всего обольстительнее, когда она поднималась по крутой тропинке; прелесть ее, казалось, соперничала с усеянной цветами землей, а ласковая веселость черт – с синевой неба»^[226]. Но он уже чувствует неизбежность расставания: «Такую юношескую, бездумно вскормленную любовь можно сравнить с выпущенною в ночи бомбой; чертя в своем полете тонкую блес тящую линию, она взвивается к звездам, на мгновение даже будто задерживается среди них и опять летит вниз, той же дорогой только в обратном направлении, и, кончая свой лет, приносит гибель и разрушение»^[227].

Но почему у этой истории такой конец, почему возлюбленный не сдержал того, что, по всей видимости, обещал, пусть не словами, но всем своим поведением? «Причины отказа девушки неизменно признаются уважительными, юноши – никогда»^[228].

Оглядываясь назад, Гёте излагает события этого романа так, будто ему с самого начала было ясно, что «ее любовь <…> сулила только несчастье»^[229]. Следует ли видеть в этом лишь проекцию более поздней рассудительности на зарождающуюся юношескую любовь? Здесь следует напомнить, как молодой Гёте писал школьному другу Моорсу о своей любви к Кетхен Шёнкопф: «Прекрасная душа моей Ш. мне порукой, что она никогда не оставит меня прежде, чем долг или необходимость повелят нам расстаться»^[230]. Стало быть, уже тогда нахлынувшая на него влюбленность была подчинена трезвому, реалистичному разуму: история, которую я переживаю сейчас и в которую я погружаюсь, не вынесет испытания суровой действительностью. Привычный ход вещей разлучит нас, и, быть может, это и к лучшему… Похоже, этот молодой человек уверен в том, что пока не хочет связывать себя узами брака. Так было с Кетхен, очевидно, так же было и в истории с Фридерике.

Сохранились лишь немногие непосредственные свидетельства этой любовной истории: черновик письма Гёте к Фридерике и несколько писем к Зальцману, написанных в начале лета 1771 года, когда Гёте в течение нескольких недель гостил в пасторском доме в Зезенгейме. Это и еще отправленные Фридерике стихотворения – вот и все свидетельства, дошедшие до нас.

По ним можно проследить сильные перепады чувств влюбленного Гёте. Он сам сравнивает себя с «флюгером»^[231], поворачивающимся туда, куда дует ветер. Мир кажется ему «таким прекрасным <…> после долгой разлуки с нею». Но потом вдруг – резкая перемена настроения. Он чувствует, «что ты ни на йоту не становишься счастливее, когда получаешь желаемое»^[232]. Он завоевал Фридерике, но это уже не приносит ему удовлетворения. Это, по-видимому, не ускользает и от внимания самой Фридерике: она «по-прежнему грустна и нездорова, и это придает всему дурную окраску». Следующее фраза выдает Гёте: «Не считая того, что моя conscia mens, к сожалению, не recti»^[233], – аллюзия на то место в «Энеиде» Вергилия, где описывается, как Эней завоевывает сердце Дидоны, зная, что оставит ее, и потому совесть его нечиста. Очевидно, Гёте уже сейчас знает, что покинет Фридерике, не знает этого только она. Два года спустя он пошлет Зальцману своего «Гёца» с просьбой передать его Фридерике, надеясь, что для нее будет утешением, что в пьесе неверный Вейслинген поплатился за измену Марии.

В маскарадном переодевании проявилось умение Гёте играть «двойную роль: подлинную и идеальную». Это объясняется желанием приравнять свою жизнь к литературе, которая может быть и ярче, и значительнее, чем сама жизнь. В подобном олитературивании жизни – «этом юношеском стремлении сравнивать себя с героями романов» – он видит «наиболее понятную попытку возвыситься в собственных глазах, приобщиться к чему-то высшему»^[234]. В «Поэзии и правде» Гёте признается, что всю любовную историю, разыгравшуюся в Зезенгейме, он не только изложил по образцу романа Оливера Голдсмита «Векфильдский священник», но и уже тогда переживал ее отдельные сцены через призму этого романа, который примерно в то же время ему и еще нескольким друзьям читал вслух Гердер. Когда он очутился в Зезенгейме и познакомился с пастором и его семьей, у него было такое чувство, будто «из вымышленного мира» он перенесся «в похожий, но действительный мир»^[235]. Семья пастора, и в особенности мать и дочери, показались ему столь же открытыми, веселыми, искренними и умными, как и персонажи романа, хотя на их долю – хвала Господу! – выпало меньше страданий. В романе Голдсмита также не обошлось без маскарада: благодетель семьи, дядя подлого помещика, скрывает свое настоящее имя, выдавая себя за чудаковатого мистера Берчелла. Возможно, это и подтолкнуло Гёте к комедии с переодеваниями. Ему бы тоже хотелось видеть себя в роли благодетеля, однако после того как он оставил Фридерике, об этом нельзя было и мечтать. Лишь в его стихах, которые Фридерике бережно хранила всю свою жизнь, осталось приглушенное сияние этой любовной истории.

С этими стихотворениями рождается лирический поэт Гёте, свободный от рококо и анакреонтики лейпцигского периода. В них уже не слышно привычной игривости, нет ни мудреных выводов, ни нравственных наставлений, нет штампов, нет стереотипного томления и бахвальства. Чувствуется влияние Гердера: естественность, субъективная выразительность, безоглядное желание высказаться, задумчивость без зауми, простота, безыскусственная символика. В «Зезенгеймских песнях» (некоторые из них впервые были опубликованы в 1775 году в журнале Иоганна Георга Якоби «Ирис») Гёте кажется моложе, чем в своей ранней лирике лейпцигских лет. Это были стихи, написанные по конкретному поводу, по следам личных переживаний. Изначально они действительно были адресованы только Фридерике. Он посылал их ей из Страсбурга, но, вероятно, некоторые из них, как это часто бывало, сочинял экспромтом непосредственно в Зезенгейме. Отдельные стихотворения были предназначены для сиюминутного исполнения, как, например, «Майская песня»:

Зимой 1770–1771 года они расстались. Бывший любовник вспоминает первую встречу, первую совместную игру в фанты:

Он обещал приехать весной 1771 года, и Фридерике, судя по всему, часто напоминала ему об этом в письмах.

Приближается весна, и он посылает ей собственноручно разрисованную ленту и маленькое стихотворение, в котором снова слышны отголоски анакреонтической лирики:

Интересно было бы узнать, когда именно возникло стихотворение, более поздний вариант которого (1789 или 1810 год) носит название «Свидание и разлука»: тема встречи и расставания предстает в нем в неразрывном соединении.

Пять лет спустя, во время второго швейцарского путешествия, в сентябре 1779 года Гёте снова посетил семью пастора Бриона в Зезенгейме. Он видит карету, довольно неудачно расписанную им еще тогда, на глаза ему попадаются списки песен, которые он «сотворил». В дом зовут гостей, приходит и цирюльник, у которого он брился. Во всех, как с некоторым самодовольством замечает Гёте, жива память о нем. После этого второго посещения он покидает Зезенгейм с чувством, что теперь он снова «может с удовольствием думать об этом уголке земли и жить в мире с духами прошлого»^[241]. Действительно ли это было так, остается только гадать. После смерти Фридерике ее сестра, у которой та, так и не выйдя замуж, проживала последние десять лет, сожгла письма Гёте.

В Страсбурге, как и ранее в Лейпциге, Гёте не прилагал особых усилий, чтобы поскорее расквитаться с учебой. Ему здесь нравилось. В Страсбурге его удерживала не только любовная история в Зезенгейме и не только дружба с Гердером, но и красивая местность, и приятный образ жизни. Изначально он рассматривал Страсбург как перевалочный пункт на пути в Париж – культурную столицу мира. Родителям он, по всей видимости, ничего не сказал о своих планах и в конце концов и сам отказался от них, причем подтолкнул его к этому опыт, приобретенный на границе двух культур. В «Поэзии и правде», написанной много лет спустя, все еще чувствуется сдерживаемая обида на французов, которые, как казалось ему тогда, в своей обычной высокомерной манере не принимали и то и дело осаживали его. Гёте свободно читал и говорил по-французски, хотя, как признается он сам, его французский язык был «пестрее языка других чужестранцев»^[242], ибо речь его была составлена из оборотов, почерпнутых из романов или подслушанных у актеров, слуг и чиновников. Ему казалось, что он неплохо владеет французским, но в Страсбурге он столкнулся с тем, что французы поправляли и поучали его. Поначалу они вели себя с ним очень вежливо, но стоило им заметить, что он не готов довольствоваться положением гостя в чужой культуре, как уже ничто не могло удержать их от исправлений и наставлений. Он чувствует себя «униженным»^[243]. Когда он говорил что-то интересное, то надеялся, что его собеседник в ответ тоже скажет что-то толковое, а не станет цепляться к выражениям и грамматическим ошибкам. Он приходит к выводу, что французы будут в лучшем случае терпеть иностранца, но «в лоно единой правоверной церкви языка он принят не будет»^[244]. Задетая гордость заставила его критически взглянуть на все французское. Не переоцениваем ли мы французскую культуру? Не стала ли она со временем устаревшей и закоснелой, застывшей в своих формальных традициях? Гердер поддерживал его в этой убежденности, а лет еще за десять до того Лессинг выразил эту же точку зрения в своей критике французского театра. «Итак, на границе Франции, – пишет Гёте в “Поэзии и правде”, – мы вдруг, одним махом, освободились от всего французского. Образ жизни французов мы объявили слишком определенным и аристократичным, их поэзию – холодной, их критику – уничтожающей, философию – темной и притом недостаточно исчерпывающей, и уже готовы были, хотя бы в порядке опыта, предаться дикой природе»^[245].

В своих «Зезенгеймских песнях» Гёте очень точно передал эту безыскусную природную тональность. Тогда же по совету Гердера он начал собирать народные песни в сельских окрестностях Эльзаса. Посылая их Гердеру, он пишет: «До сих пор я держал их, словно сокровище, у самого сердца; любая девушка, если только она желает снискать мое благоволение, должна выучить их наизусть и распевать»^[246].

А чтобы эта естественность в поэзии не выходила слишком «дикой»^[247], для этого был Шекспир – в те годы как раз восходила его звезда. В Лейпциге Гёте впервые прочел его в прозаическом переводе Виланда, а в Страсбурге в кругу его друзей под покровительством Гердера возник настоящий культ Шекспира.

Еще в Страсбурге у Гёте родилась идея устроить торжества в день именин драматурга, перед которым преклонялись и благоговели. Впервые подобное празднество проводилось в 1769 году в Стратфорде-на-Эйвоне, где инициатором торжеств выступил актер Дэвид Гаррик. Черновой вариант своей речи в честь Шекспира Гёте также написал в Страсбурге. Когда 14 октября 1771 года настал долгожданный день, Гёте уже вернулся во Франкфурт, где наскоро созвал друзей, угощать которых пришлось отцу, а сам зачитал свою хвалебную речь Шекспиру.

Из нее мы едва ли узнаем что-то новое о Шекспире и его сочинениях, но именно поэтому из этой речи можно узнать, почему и как именно Гёте восхищался этим английским драматургом. Шекспир стал для него символом новой литературы и нового мышления, в нем он видел отражение своих собственных амбиций: «В нас есть ростки тех заслуг, ценить которые мы умеем»^[248].

В этой речи, пестрящей восклицательными знаками, на все лады воспевается жажда жизни. Этим объясняется и критика излишне разумных людей, которые своим скорбным умом омрачают жизнь себе и другим. Им противопоставляется Шекспир – человек, измеривший необъятное богатство жизни своим «гигантским шагом». Кто последует за этим «величайшим странником», познает не только мир, но и самого себя, причем на новом, более высоком уровне: «…я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность»^[249].

Это самое главное – преумножение чувства бытия, а потом уже речь идет об искусстве, в частности, о предписываемом французским театром правиле трех единств. Гений Шекспира стер их с лица земли. Единство места – «устрашающее, как подземелье», единство действа и времени – «тяжкие цепи, сковывающие воображение». Освобождение от этих навязанных традицией правил особенно сильно ощущается в «Гёце фон Берлихингене», замысел которого уже созрел у Гёте в момент написания этой речи – вот почему в ней тоже слышится бряцание оружием и воинственные призывы. Традиционному театру Гёте объявляет войну и обрушивается на французские переработки греческой античности: «Французик, на что тебе греческие доспехи, они тебе не по плечу»^[250]. Против надуманных, искусственных персонажей он выводит живые характеры, созданные Шекспиром: «А я восклицаю: природа, природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!» В этой речи уже появляется Прометей – небесный покровитель Гёте: «Да, Шекспир соревновался с Прометеем! По его примеру, черта за чертой, создавал он своих людей, но в колоссальных масштабах»^[251].

Вознося хвалы и споря с невидимым противником, автор речи использует страстные, дикие и неточные слова. Лишь в одном месте Гёте дал шекспировскому театру столь верное определение, что впоследствии не раз возвращался к этой формулировке: «Шекспировский театр – это чудесный ящик редкостей, здесь мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами. <…> все его пьесы вращаются вокруг скрытой точки (ее, увы, не увидел и не определил еще ни один философ), где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого»^[252]. Полвека спустя Гегель не смог сказать о шекспировской драматургии лучше, чем сказал молодой Гёте.

Своей речью в честь Шекспира Гёте хотел прежде всего вдохновить самого себя на смелые, творческие деяния. Гораздо сложнее ему было собраться с силами и сдать наконец экзамен на доктора юридических наук: «…толком я, собственно, ничего не знал, сердце мое не влекло меня к этой науке»^[253].

Когда нет внутреннего влечения, помочь может лишь давление извне: отец торопил, и в начале лета 1771 года Гёте наконец закончил свою диссертацию. В качестве темы он выбрал правовые отношения между государством и церковью, собираясь ответить на вопрос, имеет ли государство право решать за своих подданных, в кого они должны верить. Его ответ мы можем узнать лишь по намекам, содержащимся в «Поэзии и правде», поскольку сама диссертация не сохранилась. Судя по всему, Гёте дает двоякий ответ: государство имеет право устанавливать официальный культ для религиозных общин и требовать от духовных и светских лиц, чтобы они следовали этому культу, но оно не должно стремиться контролировать, «что каждый в отдельности думает, чувствует и полагает»^[254]. Другими словами, оно вправе повелевать внешней, но не внутренней религиозной жизнью. Субъективная религиозность должна оставаться свободной – это Гёте хорошо усвоил в общении со своими набожными друзьями Сюзанной фон Клеттенберг, Лангером и Юнгом-Штиллингом. Что касается его собственного религиозного эксперимента, то здесь он, разумеется, тоже признает за собой законное право на свободу, хотя в его диссертационном сочинении, по всей видимости, не остается и следа от былой набожности. Он отстаивает «домашние, душевные, бытовые»^[255] аспекты религии, но для него самого они, судя по всему, имеют столь ничтожное значение, что среди страсбургских богословов его диссертация вызвала настоящий скандал. Один из них, Элиас Штёбер, писал своему другу: «Господин Гёте выступил в такой роли, которая не только заставила заподозрить в нем полуученого острослова и полоумного хулителя религии, но и принесла ему определенную известность. Почти все единодушны в том, что крыша у него если не едет, то протекает»^[256]. Другой ученый с богословского факультета высказал предположение, что этот молодой человек набрался «злобных мыслей господина Вольтера» и теперь, например, утверждает, будто «не Иисус Христос основал нашу религию», а «ученые, прикрывшись его именем», сделали это, чтобы положить начало «здоровой политике»^[257].

Декан факультета попросил Гёте либо отозвать диссертацию, либо опубликовать ее в частном порядке, без благословения университета. В «Поэзии и правде» Гёте утверждает, что его это вполне устраивало, ибо он по-прежнему противился обнародованию каких бы то ни было своих сочинений в печатном виде. Свое творение Гёте отправил отцу, тот аккуратно его переписал и переплел, но, несмотря на все его усилия, диссертация в конце концов затерялась. Отец был огорчен и разочарован, когда после неудачи с диссертацией Гёте решил довольствоваться экзаменом на лиценциата. Для получения этой более низкой ученой степени достаточно было представить и защитить тезисы на диспуте – с этой задачей он, разумеется, справился без труда. Уплатив определенную сумму, Гёте мог бы купить себе докторскую степень, однако он не стал этого делать, поскольку в обществе лиценциат обычно приравнивался к докторскому титулу – везде, кроме Франкфурта, где юристы настаивали на принципиальном различии одного и другого. Поэтому в дальнейшем он мог именовать себя доктором повсюду, кроме своего родного города.

В августе 1771 года свежеиспеченный доктор покидает Страсбург и возвращается в отчий дом. И ничто не указывает на то, что перед отъездом он еще раз посетил Фридерике, чтобы навсегда проститься с ней.

Глава шестая

Адвокат. Юридические тяжбы как репетиция и прелюдия к «Гёцу фон Берлихингену». Гёц как герой вестерна. Кулачное право. Независимый человек против модерна. Не отступать ради сестры. Автор занимает оборонительную позицию. Первые отклики

В августе 1771 года Гёте возвращается в родительский дом и сразу же подает прошение в суд шеффенов о допущении его к адвокатской деятельности – на учтивом канцелярском немецком того времени: «Отныне ничто не заботит и не влечет меня сильнее, чем желание применить на благо отечеству освоенные мною знания и науки, на первых порах в должности адвоката <…>, чтобы тем самым подготовить себя к тем важным задачам, которые со временем сочтут нужным поставить передо мной всемогущественные и многоуважаемые власти города»^[258]. В соответствии с желанием отца, которому адвокатура виделась лишь как промежуточный этап на пути к более высоким должностям, Гёте сразу же дает понять, что имеет большие амбиции в начале своего служебного пути. Отец хочет, чтобы сын тоже стал шультгейсом, как и дед Текстор, который занимал эту высшую гражданскую должность в вольном имперском городе Франкфурте вплоть до 1770 года и умер незадолго до возвращения Гёте из Страсбурга. Разрешение заниматься адвокатской деятельностью Гёте получил 3 сентября 1771 года. С многочисленными, иногда короткими, иногда довольно длинными перерывами, связанными с путешествиями и погружением в работу над своими литературными произведениями, он будет исполнять обязанности адвоката – сначала фактически, а затем лишь формально – до осени 1775 года, и за это время примет участие в двадцати восьми судебных процессах.

Найти свое место в этой профессиональной сфере ему было нетрудно. Помогла репутация семьи и ее связи. Несмотря на избыток адвокатов в городе, всегда находились влиятельные друзья и знакомые, достигшие успеха в этой области, которые, как, например, братья Шлоссер, передавали ему отдельные дела и тяжбы. Помогал Гёте и отец – не совсем бескорыстно, ибо для него это была возможность вырваться из унылого существования рантье и приобщиться к практической юридической работе.

Во Франкфурте, скандально известном своими многочисленными судебными сговорами и кумовством в судебной системе, адвокаты в целом пользовались дурной славой. Намек на это обстоятельство есть и в «Гёце», где доктор обоих прав по имени Олеарий рассказывает о своем прибытии во Франкфурт: «…а когда чернь прослышала, что я юрист, то чуть камнями меня не побила»^[259]. Впрочем, тем, кто вырос в такой хорошей семье, как Гёте, судьба мелкого адвоката для бедных не грозила. Тем не менее и он, как и все новички, поначалу вынужден был искать клиентов среди мещан, ремесленников и евреев. За всю свою работу адвокатом он вел почти исключительно граж данские дела.

Принятая во Франкфурте правовая практика не предусматривала устных препирательств. Адвокаты, представляющие тяжущиеся стороны, вели процесс в письменном виде. Уже в первом деле, порученном Гёте, произошла курьезная история. Адвокатом противной стороны был школьный друг Гёте Моорс, который приступил к адвокатской службе на полгода раньше. Оба они, по всей видимости, с удовольствием, вели это дело и так распалились, что уже не просто представляли интересы своих клиентов, но и совершенно слились с ними и от их имени обменивались оскорблениями и ругательствами. В конце концов процессуальные документы оказались настолько далеки от сдержанного канцелярского стиля, что суд объявил выговор обоим адвокатам в связи с «непристойной манерой письма, способной вызвать лишь ожесточение и без того разозленных сторон»^[260]. Иоганн Георг Шлоссер также предупреждал Гёте о возможных последствиях. Когда тот прочитал ему одно из заявлений и с гордостью сообщил, что клиент был очень доволен, Шлоссер заметил: «В этом ты проявил себя скорее как писатель, чем как адвокат; никогда не нужно спрашивать, понравится ли заявление клиенту – оно должно понравиться судье»^[261]. Суду не понравились поданные Гёте иски, которые он писал с таким энтузиазмом, и только благодаря тому, что ответы противной стороны были составлены с не меньшим рвением, иск клиента Гёте был удовлетворен.

В центре этого процесса стояло весьма запутанное дело о наследстве. Для нас интерес представляет лишь адвокатский стиль Гёте, который характеризует возражения ответчика как ответ «сварливой разгневанной бабы, <…> чей воспаленный мозг, неспособный спорить разумно и обоснованно, переходит на бранные слова»^[262]. В образных и дерзких выражениях отрицается юридическая компетентность другой стороны: «Гора родила мышь: после того как глубоко сокрытая ученость долго-долго тужилась в родовых муках, из нее выскочило несколько смехотворных определений из справочника, свидетельствуя о своей матери. Пусть себе бегут!»^[263] Это, очевидно, камень в огород Моорса – представителя второй стороны. Моорс, судя по всему, тоже отвечал в грубых выражениях, потому что в повторном иске Гёте пишет: «Тот же реестр ругательств, что украшал предыдущий документ, красуется и в этом <…>. Наглость и низость звучат в каждой строчке <…>. На что можно надеяться с таким противником? Переубедить его? Мое счастье, что никто от меня этого не ждет. Помочь слепорожденному прозреть – это сверх человеческих сил, а удерживать безумцев в разумных пределах – дело полиции»^[264].

Для Гёте эта юридическая ролевая игра – упражнение, помогающее ему в его литературной игре, ибо в это же время, в ноябре и декабре 1771 года, он пишет историческую пьесу под названием «История Готфрида фон Берлихингена с железной рукой». Эта первая версия драмы, которая полтора года спустя будет опубликована и в одночасье сделает его знаменитым на всю Германию драматургом. В ходе судебного процесса он играет одну-единственную роль – роль своего клиента. В пьесе ролей много, и ему удается разделиться и прочувствовать их все. Каждой роли ему нужно отдать часть себя, однако ближе всех ему, безусловно, Гёц.

Замысел этой пьесы возник у Гёте еще в Страсбурге, после того как он прочитал автобиографию исторического Гёца – рыцаря эпохи Реформации и крестьянских войн, запутавшегося в бесконечных распрях. Необузданное, свободное, не гнушающееся грабежей и разбоя рыцарство в то время находилось в упадке. В этом смысле Гёц не был выдающимся или оригинальным персонажем, но Гёте сделал его таковым. Он понял, что с его помощью сможет изобразить весь этот погибающий мир. Это был тот самый духовный мир XVI века, с которым Гёте познакомился во время своих алхимических и каббалистических опытов в долгие месяцы болезни в 1769 году. Гердер тоже грезил этой эпохой с ее великими людьми – Лютером, Ульрихом фон Гуттеном, Дюрером. В глазах Гёте легендарная фигура Фауста принадлежала к этому кругу выдающихся личностей, проявивших себя в то время, когда старая империя развалилась, духовное единство дало трещину, и открылось пространство для людей сильных, оригинальных и в высшей степени индивидуальных. Таким человеком ему виделся и Гёц – пример «сурового, доброго и самоуправного человека, жившего в дикие, анархические времена»^[265].

В «Гёце» Гёте зачаровывает примерно то же, что в наши дни зачаровывает в американских вестернах: романтический взгляд в канувший в прошлое мир, где отдельный человек еще что-то значит, где полный сил герой может постоять за себя и еще не поступился своей независимостью в пользу неких институтов, обеспечив бóльшую безопасность, но при этом утратив собственное величие. Фигуру Гёца Гёте создает как противовес модерну, про который Шиллер так верно сказал, что он делает человека маленьким, чтобы затем добиться от него чего-то большего: человеческий род выигрывает, тогда как каждый человек в отдельности проигрывает. Гёц и есть этот большой отдельный человек, обреченный на гибель.

В «Патриотических фантазиях» Юстуса Мёзера Гёте наталкивается на оправдание старого кулачного права («кто сильнее, тот и прав»), которое находит живейший отклик в его душе, поскольку сулит избавление от ненавистных юридических дебрей. От кулачного права, этого спасительного и простого решения, он приходит к Гёцу, который симпатичен ему как раз потому, что не желает подчиняться всеобщему принижению, а, как он говорит в пьесе, «подчинен лишь императору»^[266]. Однако досадная и, по всей видимости, неизбежная трудность заключается в том, что между высшими инстанциями – богом, императором – и личностью вклинивается общественный механизм, усложняя и запутывая их отношения. Гёц презирает бесчинство любых посредников, но это его и губит. Впрочем, и в своем поражении он чувствует себя независимым. Общество может его сломать, но не способно изменить. Он остается верен себе. Таким видит Гёте своего рыцаря с железным кулаком, и таким, возможно, хотел бы быть он сам.

Чтение Шекспира, как можно судить по речи ко Дню Шекспира, написанной примерно в одно время с «Гёцем», также пробуждало сочувствие к таким одиночкам «колоссальных масштабов»^[267], к проигравшим героям несломленной воли. Своим «Гёцем» он хотел, подобно Шекспиру, достичь той «скрытой точки», «где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого»^[268].

Гёц – это не тот герой свободы, который позднее выйдет на сцену в пьесах Шиллера, в частности, в образе маркиза Позы в «Доне Карлосе». В глазах Гёте герой не тот, кто требует политической свободы, а тот, кто этой свободой дышит и живет. Для Гёца свобода – это не столько проблема сознания, сколько аспект бытия.

К этому свободному бытию хочет быть причастен и сам молодой автор: «В нас есть ростки тех заслуг, ценить которые мы умеем»^[269]. В сочинительстве перед ним разворачивается мир, который, словно воронка, засасывает его внутрь. Тот, каким он хочет себя видеть, по его же воле действует в пространстве воображаемого, даруя автору ни с чем не сравнимое ощущение безграничности: «…я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность»^[270]. Иначе и быть не может, поскольку и тот мир, что наносит поражение Гёцу, – тоже порождение всемогущественной фантазии автора. К этому миру принадлежит, в частности, Адельберт фон Вейслинген, который бросает сестру Гёца Марию и переходит на сторону врага. У него тоже есть некоторые черты автора, бежавшего от своей Фридерике. А что касается красавицы Адельгейды, плетущей интриги против Гёца, то здесь Гёте признается, что едва ли не «сам в нее влюбился»^[271]. Стало быть, когда существование «умножается на бесконечность», это в полной мере относится и к враждебной по отношению к Гёцу реальности. Фантазия автора живет в Гёце, но в то же время выходит за поставленные ему рамки. Выступая в роли автора мировой истории как спектакля, он управляет и «тем неизбежным ходом целого», которому вынужден подчиниться Гёц. На примере Шекспира молодой Гёте понял, что отличает великого драматурга от посредственного: великий драматург отождествляет себя не только с главным героем – он за каждым признает право на жизнь. Отрицательные персонажи присутствуют в пьесе не только ради контраста. Только так театр может превратиться в «чудесный ящик редкостей», где «мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами»^[272].

Стать преемником Шекспира – весьма честолюбивое намерение. Молодой Гёте верит в свои силы. Он пишет Зальцману в Страсбург: чтобы его жажда деятельности «не гудела в нем, силясь вырваться наружу», он весь свой «гений» бросает на работу над этой пьесой. При этом наслаждается «той силой, которую я чувствую в себе самом». С «рассеянной страсбургской жизнью» должно быть покончено^[273].

Решительно, без плана и предварительных набросков, он приступает к работе. В эти дни для него очень важна его сестра. До этого он так подробно рассказывал ей о своем замысле, что в конце концов терпение Корнелии лопнуло, «и она взмолилась: хватит растекаться в словах, пора уже закрепить на бумаге все, что так отчетливо представляется воображению»^[274]. Итак, он начинает работать – стремительно и воодушевленно. По вечерам он читает ей написанное за день. Она не скупится на похвалы, но выражает сомнение в том, что брату хватит упорства. Сможет ли он закончить начатую пьесу? Эти сомнения еще больше его подстегивают. Теперь, продолжая работать над «Гёцем», он доказывает ей – и себе самому, – что способен на многое: «Итак, я прямиком шел к цели, не оглядываясь ни назад, ни вправо или влево, и через шесть недель уже с радостью держал в руках сброшюрованную рукопись»^[275].

То, что он не оглядывался «ни назад, ни вправо или влево», означает, помимо усердной работы,еще и пренебрежение принятыми эстетическими правилами единства места, времени и действия. В пестрой, не столько драматической, сколько эпической череде сцен одно место действия сменяет другое: трактир, лес, замок Гёца, епископский дворец в Бамберге, военный лагерь, ратуша Гейльброна, Аугсбургский рейхстаг, цыганское кочевье, тайное судилище. Время не течет равномерно, а то торопится, то тянется, то движется скачками. Если сопоставить эти сцены с этапами жизни исторического Гёца, то получится, что описываемые события охватывают несколько десятилетий. Это видно и по Георгу, который по ходу пьесы вырастает из мальчика в молодого человека и оруженосца Гёца. Основное действие – противостояние Гёца и Вейслингена – переплетается с многочисленными побочными линиями, которые отчасти отображены в действии, а отчасти даны лишь в пересказе. Пока Гёте полагается на фантазию, давая ей простор в развитии отдельных линий и характеров и еще не заботясь о единстве целого. Вот почему у этой истории несколько смысловых центров, но отсутствует кульминация.

В отношениях между Гёцем и Вейслингеном можно насчитать целых три поворотных момента. В самом начале Гёц с верными ему людьми устраивает засаду и захватывает при дворе бамбергского епископа Адельберта фон Вейслингена – в прошлом друга юности, а теперь соперника при дворе. Гёц по-доброму обходится с пленным, старается завоевать его расположение и достигает в этом успеха. Вейслинген переходит на сторону Гёца и обручается с его сестрой Марией. Это первый поворотный момент. Вернувшись в Бамберг, он не может устоять перед чарами обольстительной красавицы Адельгейды – второй поворотный момент. Когда Гёц встает во главе восставших крестьян, то именно Вейслинген должен вынести ему смертный приговор. Уступив мольбам Марии, он этого не делает – и это третий поворотный момент, который, впрочем, уже мало что меняет в жизни Вейслингена, так как Адельгейда к тому моменту предпочла ему наследника престола и потому приказывает отравить Вейслингена. Она же выносит ему приговор: «От века ты один из тех несчастных, что не имеют сил ни для злых дел, ни для добрых»^[276].

К самой Адельгейде этот упрек не относится. Она черпает силы в своих женских чарах, без зазрения совести используя их в своих политических и экономических целях. Эта красавица-вдова ловит мужчин на крючок. Сначала Вейслингена, потом его оруженосца Франца. Даже соратник Гёца Зикинген не может устоять перед ней, теряя голову на одну ночь: «ошибка, сделавшая меня богом»^[277]. В финале Адельгейда оказывается перед тайным судилищем. Палач закалывает ее со словами: «Господь, такой красивой ты ее создал, отчего же ты не сделал ее еще и доброй?»^[278]

При более внимательном рассмотрении можно заметить, что действие этой трагедии развивается за счет возникновения и разрыва любовных отношений. Сначала благодаря Марии Вейслинген возвращается к Гёцу. Но связь с Марией рвется, потому что Вейслинген подпадает под чары Адельгейды и переходит на ее сторону. Покинутая Мария пленяет Зикингена, но тоже ненадолго: после того как Адельгейда отвергает Вейслингена, ее следующей жертвой становится Зикинген. Проигравшая в этой любовной игре – Мария. Она не может удержать ни Вейслингена, ни Зикингена – они оставляют ее ради Адельгейды.

В том, что именно Марию, сестру Гёца, Гёте делает неудачницей в любви, есть, вероятно, особый смысл – ведь его собственная сестра, которая так сильно помогла ему в работе над пьесой, тоже неудачница в его глазах.

Позднее в своей биографии он рассуждает, почему Корнелия была физически столь малопривлекательна. Он упоминает, что «кожа ее редко оставалась чистой», что ее высокий, очень выпуклый лоб производил «неприятное впечатление» и что в целом «чувственность была вовсе чужда ей»^[279]. Вероятно, по этим причинам ей не удалось пленить юношей, которые нравились ей самой. В этом заключалось ее несчастье, и оно тяготило ее тем больше, чем яснее она осознавала ценность своей личности. «Но как я могу стремиться к счастью, если во мне нет той привлекательности, что вызывает нежность?»^[280] – пишет она в своем тайном дневнике. При этом брата она притягивала «как магнит». Их связывает тесная, доверительная дружба. Ей он доверяется и в период «развития физических и моральных сил». И, безусловно, само собой напрашивается часто высказываемое подозрение в том, что Гёте испытывал инцестуальное влечение к своей сестре, которая была младше его на один год, тем более что и сам он словно намекает на это: «Все интересы юных лет, все изумление юности перед лицом пробуждающихся чувственных порывов <…>, многие вытекающие отсюда ошибки и заблуждения мы с сестрою претерпевали и переносили вместе, тем менее способные вникнуть в эти удивительные состояния, что священная стыдливость близкого родства могучей преградой становилась между нами всякий раз, когда мы вдвоем пытались их себе уяснить»^[281]. В то же время в этой ситуации неудивительно, что Гёте воспринимает сестру как бесполое существо: «Я должен чистосердечно признаться, – пишет он, – что иной раз, размышляя о ее участи, лишь с трудом мог себе представить ее супругой и хозяйкой дома, скорее уж аббатисой, главою избранной общины»^[282].

Возможно, именно потому, что сестра не пользовалась успехом у мужчин, он воспринимает ее влияние как благотворное.

Такое же воздействие оказывает и сестра Гёца Мария. Ей не удается удержать ни Вейслингена, ни Зикингена, но она оказывает такое моральное влияние на Вейслингена, что тот меняет свое решение и разрывает смертный приговор Гёцу.

В пьесе с первого же действия разворачиваются любовные сражения, где одерживаются победы и наносятся поражения. По сути, победительница в этой войне – Адельгейда. И Гёте, влюбившийся в свое творение, вероятно, лишь усилием воли смог заставить себя лишить ее триумфа. В финале она наказана – стало быть, он все же сочувствует побежденной сестре. Оскорбленные чувства Марии – а вместе с ней и Корнелии – отомщены.

Посреди этих любовных интриг бродит пьяный от страсти оруженосец Вейслингена Франц. Он – безвольная жертва своего желания. Он тоже влюблен в Адельгейду, но для него эта любовь означает полную утрату собственной воли. В своей собачьей преданности он падает столь низко, что по наущению Адельгейды убивает своего господина. Франц – это олицетворение того извращенного чувства любви, от которого Гёте предостерегает самого себя в одном из страсбургских писем: «Говорят, будто она [любовь] придает мужества. Ничуть не бывало. Как только наше сердце размякает, оно становится слабым»^[283]. Франц и есть такой обезумевший от любви слабак.

Ситуация вокруг Гёца меняется. Предательство, интриги, новые союзы. Весь мир в заговоре против него. Лишь он остается таким, каким был всегда. Со своей женой Елизаветой он связан нерушимыми узами – никто и ничто, кроме смерти, не может разлучить эту пару.

Впрочем, и Гёца Гёте не изображает рыцарем без страха и упрека. Затеваемые им распри весьма сомнительны. Вот портной из Штутгарта выигрывает первый приз на состязании стрелков в Кёльне, но гильдия купцов отказывается отдавать ему выигрыш. Гёц, проникшись бедой портного, едет в Кёльн и, как рассказывает Елизавета, «томит»^[284] тамошних купцов до тех пор, пока они не соглашаются отдать деньги. Мария же напоминает, что из-за столь ничтожного повода «прикончили» и нескольких ни в чем не повинных людей, и вопрошает: «Разве не преумножается всеобщее зло тем, что одну беду мы хотим вытеснить другой?»^[285] И вдруг Елизавета, эта добродушная домохозяйка, выступает в роли опытного и изворотливого адвоката, так что невольно возникает ощущение, что ее устами говорит Гёте – свежеиспеченный лиценциат обоих прав и частный юрист: «Кто несправедлив к чужим подданным, тот нарушает свой долг перед собственными гражданами, ибо тем самым вовлекает их в отношения возмездия»^[286]. Гёте и сам заметил, что подобные речи из уст Елизаветы звучат нелепо, и вычеркнул их из окончательного варианта «Гёца».

Столь же мало поддаются оправданию и другие распри, в которые ввязывается Гёц. За то что бамбергский епископ держит у себя в замке его оруженосца, Гёц устраивает засаду и нападает на направляющийся к нему обоз. Это один из тех разбойничьих набегов, которыми реальный Гёц похваляется в своей автобиографии. Везде, где так или иначе проступает фактическая история жизни этого рыцаря с железной рукой, оказывается не так-то просто оправдать его поступки, даже с точки зрения гётевской эпохи. И помочь здесь может только указание на его верность императору. Князья и сюзерены преследуют свои территориальные интересы, и лишь преданный и отважный Гёц готов защищать границу империи от турок. Впрочем, ни реальный, ни гётевский Гёц не воплотили эту готовность в жизнь. Однако и заявления о намерениях достаточно, чтобы завоевать расположение императора, который во время имперской экзекуции против Гёца (и Зелбица) просит, «чтобы им не причиняли зла»^[287].

Когда в письме Зальцману Гёте называет Гёца одним из «самых благородных немцев»^[288], он имеет в виду не реального воителя-задиру, а придуманный им образ. Не столько в своем фактическом поведении, сколько в памяти потомков он предстает состоявшимся сильным человеком.

В глазах Елизаветы Гёц – добрый человек, благотворитель, но он делает добро не потому, что слаб и податлив. «Благотворительность – высшая добродетель, но она – привилегия сильных. Те, кто делает добро по мягкосердечию, делает его постоянно, не лучше тех, кто страдает недержанием»^[289]. Такой человек, как Гёц, и себе самому желает хорошей жизни, но дает жить и другим. Ему чужда зависть. Гнев и злобу он может выплеснуть в поступках, и поэтому они не сжирают его душу. В споре с предводителем восставших крестьян он выказывает презрение к «трусу», «чья желчь пожирает его изнутри, словно злокачественная язва, потому что его натура не имеет силы исторгнуть ее из себя»^[290]. Он дорожит своей честью и может сам за себя постоять – ему не нужно искать адвокатов. Сложные социальные механизмы посредничества, обходные пути, дипломатические увертки вызывают у него отвращение. Это касается и религиозных вопросов. Гёцу не нужны посредники, не нужны служители культа. Со своим богом он общается напрямую и лучше всего тогда, когда чувствует себя сильным. «Бог только тогда слышит нашу молитву, когда все наши силы напряжены»^[291]. Цельность натуры Гёца особенно отчетливо видна с точки зрения брата Мартина – персонажа, отдаленно напоминающего Лютера. Этот монах говорит о трех вещах, уродующих человеческую природу: это «бедность, целомудрие и послушание»^[292]. Гёц – прямая противоположность человеку, обремененному этими обетами: он богат, свободен в любви и сам себе господин. Ему не нужно пресмыкаться, потому что он умеет бороться. При взгляде на Гёца Мартин восклицает: «Лицезреть великого мужа – душе отрада»^[293].

Все это вместе делает Гёца воплощением свободы. Он любит ее, он не требует ее для себя, а берет ее сам. Адельберт говорит Гёцу: «Свободен лишь ты один, ты, чья душа, чтобы быть тем, что она есть, не нуждается ни в покорных подданных, ни в господине»^[294]. Но именно это величие тяжело вынести завистливым натурам, к каковым относится и Адельберт. Свобода Гёца напоминает ему о его собственной внутренней несвободе. Он не может видеть, как «расцветает» его «могущественный соперник»^[295]. «Чувство величия» другого превращается для него «в муку»^[296]. В том числе и поэтому он предает своего друга.

Прежде чем войска императора изгоняют Гёца из его осажденного замка, он предается видениям настолько мягкосердечным, что сложно поверить, что они родились в его голове: он мечтает о господах, которые «станут испытывать неземное блаженство, если будут счастливы их подданные»^[297]. Эти видения можно отнести на счет автора – именно он предается столь благодушным настроениям. Гёц, этот несгибаемый борец эпохи крестьянских войн, вдруг начинает говорить на сентиментальном языке литературы 1770-х: «Ладно устроенная благословенная страна покажется им раем по сравнению с их застывшими, неживыми, одинокими садами. <…> Ибо сосед, будучи счастлив сам, оставит в покое соседа. Никто не станет пытаться расширить свои границы, а предпочтет остаться солнцем в своем кругу, чем быть кометой и прокладывать свой тяжелый изменчивый путь среди других планет»^[298].

Для оруженосца Георга эти перспективы слишком лучезарны. Он обеспокоенно спрашивает, найдется ли там место для «рейтаров». Гёц успокаивает его – и в этом будущем будет достаточно поводов для битв. «Дело нам всегда нашлось бы. Мы бы очистили горы от волков, мы привозили бы мирному соседу-землепашцу жаркое из лесу и за это хлебали бы с ним суп». Кроме того, есть же еще турки и французы, которых нужно бить и крушить, защищая родную империю: «Вот была бы жизнь, Георг! Рисковать головой за всеобщее благо!»^[299]

Во второй версии пьесы это видение идеального мироустройства, в котором рыцари не ищут поводов для драк, а защищают свое отечество, сохранено, однако чтобы оно не выглядело слишком нереалистичным, Гёте усиливает его связь с действительностью. Гёц восклицает: «Разве я не встречал отличных людей среди князей и разве род их вымер?» И далее он рассказывает про то, как ландграф Ганауский устроил праздник по поводу первой охоты и как «рыцари пировали под открытым небом, а поселяне сбегались, чтобы взглянуть на них. <…> кругом радостные лица – все свидетельствовало о том, как искренне любовались они на великолепие своего господина, который пировал среди них на вольном воздухе»^[300].

Гёте позволяет Гёцу помечтать о светлом будущем, не отказываясь полностью от выдвинутых, в частности, Готшедом или Лессингом, просветительских притязаний на наставление читателей и заботу о его нравственном совершенствовании. Однако в финале Гёц говорит, что его время прошло, а читатель уже давно догадывается об этом и сам. В мещанском мире, где все регламентировано до последних мелочей, нет места великим личностям. Патетический прогноз Гёца перед смертью не предвещает ничего хорошего: «Приходит время обмана <…>. Негодяи будут править хитростью, и честный попадется в их сети»^[301].

В декабре 1771 года пьеса готова. Гёте вначале очень доволен тем, что доказал себе и сестре, что может проявить выдержку и довести начатое до конца. То, что он долгое время держал в голове, теперь изложено на бумаге. Среди друзей и знакомых уже ходят рукописные списки. Он еще не решил, будет ли отдавать свою пьесу в печать. О том, что ее могут сыграть на сцене, он еще даже и не думал. Свое творение Гёте не оценивал с точки зрения сценичности – эта трагедия была написана для внутренней сцены воображения. Тем не менее, как любой автор, он пытается представить себе реакцию публики и критиков. Что они подумают! Как они возопят, увидев, что нарушены не только театральные каноны, но и правила морали и приличий!

Он посылает пьесу в Дармштадт своему новому другу, военному советнику Иоганну Генриху Мерку, который старше его на восемь лет. К письму прилагается стихотворение, выдержанное в тоне, который должен был наверняка понравиться насмешливому, саркастичному, высокообразованному и начитанному Мерку. Мораль сей басни такова: не всегда молодое вино рвет ветхие мехи; иногда бывает и наоборот – старый материал разрывает тонкую ткань настоящего:

Гердеру Гёте также посылает пьесу со словами, что не станет в ней ничего менять, «пока не услышу Ваше мнение, ибо знаю, что без радикального перерождения ничто не может войти в жизнь вечную»^[303]. Гёте приходится еще полгода ждать оценки Гердера. За это время у него появляются новые замыслы – пьеса о Цезаре и еще одна о Сократе. Он уже начинает собирать материал и делать заметки. Его по-прежнему привлекают сильные характеры. Наконец он получает от Гердера ответ. Само письмо не сохранилось, но по ответу Гёте можно понять, что Гердер не поскупился на критику. В отличие от страсбургского периода, теперь Гёте горячо протестует против менторского тона своего друга. Гердер не слишком высоко оценивает «Гёца», на что Гёте отвечает: «Я ставлю его еще ниже, чем Вы»^[304]. На критику он отвечает усиленной самокритикой, хотя при этом опускает подробности. Гердер, по всей вероятности, отмечал чрезмерную вымышленность пьесы, на что Гёте отвечает: «Меня и самого это изрядно злит»^[305]. Он указывает на «Эмилию Галотти» – любимую трагедию Гердера, а ведь она вымышлена от начала до конца! Впрочем, в общении с другими Гердер высказывает более благосклонное суждение о творении Гёте. Своей невесте Каролине Флахсланд он обещает, что чтение «Гёца» подарит ей «несколько часов божественного удовольствия». «Здесь невероятно много немецкой силы, глубины и правды, хотя порой они остаются лишь в мыслях, а до дела не доходит»^[306]. Так всегда у Гердера: он не может хвалить и восхищаться от всей души – к бочке меда он всегда добавит ложку дегтя.

Пока друзья Гёте знакомятся с пьесой в рукописных копиях, передавая их из рук в руки, сам Гёте продолжает работать над «Гёцем», править и шлифовать первоначальный вариант. С точки зрения Мерка, которому пьеса сразу же очень понравилась, эта работа тянется слишком долго. Он настаивает на публикации, считая, что после таких бесконечных переделок вещь станет другой, но лучше – вряд ли. «Хочешь, чтобы пеленки высохли, так развесь их до захода солнце»^[307], – советует он.

В «Поэзии и правде» Гёте утверждает, что изменил в «Гёце» так много, что через несколько недель перед ним уже «лежала совершенно обновленная пьеса»^[308]. Он мог так утверждать лишь потому, что на тот момент первоначальный вариант еще не был опубликован. Если же сегодня сравнить первый и второй варианты, то нетрудно заметить, что по сути пьеса осталась той же – он лишь пригладил ее и сократил, переставил местами или выбросил отдельные сцены, прежде всего в последнем акте, где изначально действие было расширено за счет нескольких сцен с Адельгейдой и цыганами.

Весной 1773 года пьеса была опубликована на деньги Гёте и Мерка. Резонанс был огромный. За одну ночь Гёте завоевал читательскую аудиторию Германии. Автор создал произведение, и с этого момента начинается уже другая история: опубликованное произведение меняет автора.

Глава седьмая

Стиль жизни Гёте: трудолюбивая праздность. Сочинительство без профессии. Иоганн Георг Шлоссер. Суд над детоубийцей и трагедия Гретхен в «Фаусте». Иоганн Генрих Мерк. В кругу «чувствительных душ» в Дармштадте. Неутомимый путник. Рецензент. Ранняя эстетика Гёте. Летний роман в Вецларе

В своей адвокатской деятельности Гёте не проявил особого честолюбия. В живописи, рисовании и сочинительстве, которым отдается всеми мыслями и всей душой, он пока еще не достиг желаемого мастерства. Как он самокритично пишет Гердеру летом 1772 года, он повсюду только «напрягается», но нигде по-настоящему ничего «не достиг». Но в этом и заключается «суть любого мастерства»^[309]. Чего ему, по его собственному мнению, не хватает, так это выдержки и основательности. У него нет ощущения работы, потому что все дается ему слишком легко. Стихи сочиняются так, словно их нашептывает ему непонятно кто. Иногда он записывает их столь поспешно, что не успевает даже аккуратно расправить бумагу на письменном столе. Бывает, что в компании он сочиняет по просьбе кого-то из друзей – для него это игра, иногда с любовным подтекстом, но о публикации он в любом случае не помышляет. «Гёца» он тоже придумал на одном дыхании, записал в самое короткое время и дал прочесть друзьям, не задумываясь о том, будет ли он когда-нибудь опубликован.

Поначалу о литературных достижениях Гёте знают лишь избранные. Он вообще-то и сам еще не ощущает себя писателем. Он, безусловно, чувствует в себе силы, но знает, что эти силы нужно обуздать. В одном из писем Гердеру впервые использует образ возницы, который встретился ему у Пиндара: «Когда ты смело стоишь на колеснице и четверка необъезженных коней в диком неистовстве рвется вперед, ты же направляешь их силу, бичом осаживаешь устремившуюся вперед и заставляешь опуститься вставшую на дыбы, гонишь и правишь, заворачиваешь, бьешь, принуждаешь остановиться – и снова гонишь, пока все шестнадцать ног в согласном беге не понесут тебя к цели, – вот это мастерство»^[310]. Этот образ он будет использовать еще не раз, и особенно ярко он прозвучит в «Эгмонте» и в заключительной главе «Поэзии и правды».

Во Франкфурте читатели поражаются тому, что этот высокоодаренный молодой человек так по-настоящему и не взялся за свою профессиональную карьеру. Он тем не менее ходит с гордо поднятой головой и любит себя показать – элегантно одетый, всегда в центре внимания, где бы он ни появился. Многие ищут его общества, а он ищет общения. Число друзей растет, и поначалу все, что он пишет, предназначено только для них. Его произведения – это подарки любимым и друзьям.

Ему не нужно зарабатывать себе на жизнь. Литературное творчество для него никак не связано с заработком. Это в лучшем случае дополнительный доход, и такое положение кажется ему правильным, ведь писательство и сочинительство проистекают от избытка внутренних сил. Но означает ли это, что они избыточны, излишни? Порой Гёте, казалось бы, даже соглашается с этим, например, когда вкладывает в уста Гёца следующие слова: «Ах! Писание – трудолюбивая праздность, мне противно писать. Пока я пишу о том, что совершил, я досадую на потерю того времени, в которое я мог бы что-нибудь совершить»^[311]. Схожую мысль Гёте высказывает в письме Бетти Якоби: «Хотя и написано: по плодам их узнаете их. Но разве то, что мы царапаем, пишем или печатаем на бумаге, и есть наши плоды?^[312]»

Такие высказывания выдают его сомнения в собственной правоте с точки зрения так называемого человека дела. Впрочем, они лишь изредка тревожат его душу, не владея ею целиком. Как правило, всеми его мыслями и чувствами владеет искусство. «Ведь человек по природе своей созидатель, – пишет он в статье о Страсбургском соборе, – и этот врожденный дар пробуждается в нем, коль скоро его существование обеспечено. Когда его не снедают заботы и страх, сей полубог, деятельный в своем покое, оглядывается в поисках материала, который он хочет оживить своим духом»^[313].

В этих пассажах уже прослеживаются очертания Прометея, которого Гёте избрал своим покровителем и гарантом ощущения всемогущества в искусстве. Вообще в письмах Гёте этого периода часто говорится о гении – в противоположность довольно презрительным замечаниям о попытках отца укоренить его в мещанском существовании. Однажды он пишет, что не противится им лишь потому, что уверен в своей силе: «Один рывок – и все эти семижильные лыковые канаты будут разорваны»^[314]. Скрытую силу замечают в нем и другие. Как и следовало ожидать, разные люди реагируют на нее по-разному. Одним этот гениальный молодой человек кажется слишком легкомысленным, другие совершенно им очарованы – это прежде всего женщины, будь то невеста Гердера Каролина Флахсланд, или ее подружки фрейлины Генриетта фон Руссильон и Луиза фон Циглер, или Софи Ларош и ее дочь Максимилиана, впоследствии вышедшая замуж за Брентано. Все они грезят этим остроумным молодым человеком, который, в свою очередь, осыпает их стихами. Впрочем, мужчины, причем не только молодые, тоже находят его интересным. Секрет его привлекательности прост – Гёте подавал большие надежды. Иоганн Георг Шлоссер, с которым Гёте был знаком с юношеских лет и какое-то время дружил (до того как тот женился на его сестре Корнелии), писал Лафатеру, пытавшемуся, как и многие другие, завоевать его расположение: «Если он когда-нибудь будет счастлив, то сделает счастливыми еще тысячи людей, а если он так никогда и не найдет счастья, то навсегда останется метеором, на которого наши современники будут дивиться до бесконечности, а наши дети – согреваться его теплом. <…> нужна определенная сила духа, чтобы оставаться его другом»^[315].

Иоганн Георг Шлоссер, как и Гёте, родился и вырос во Франкфурте, в семье юриста. Его отец был членом городского совета и шеффеном, а сын к осени 1771 года, когда Гёте, младше его на десять лет, только начинал свою адвокатскую карьеру, уже успел приобрести опыт и признание в этой сфере. Шлоссер грамотно и добросовестно выполнял свои должностные обязанности, но работа не приносила ему удовлетворения. Он не был бюрократом до мозга костей. Высшим приоритетом для него всегда оставалась любовь к правде, отчего он нередко страдал и в своей адвокатской практике: «Здесь какой-нибудь хитрый пройдоха исподтишка превращает мой невинный язык в инструмент скрытой неправды»^[316].

Шлоссер был высокообразован и начитан, хорошо знал и переводил английскую, французскую и итальянскую литературу. Он и сам писал стихи на английском в стиле Поупа, эпиграммы на французском в духе Вольтера и итальянские арии в подражание Метастазио, а также пробовал свои силы в переводе «Илиады». Он был разносторонним любителем искусств и просвещенным моралистом с прагматичным чувством реальности, а кроме того, автором произведения под названием «Катехизис нравственного учения для деревенских жителей», принесшего ему определенную известность в политических кругах. В своем сочинении он дает советы по улучшению условий жизни в деревне. Их общая направленность – образование и просвещение, носителями которых должны были стать в том числе и духовные лица, освободившиеся от казуистических догм и посвятившие себя практическому гуманизму.

Гёте высоко ценил этот труд, вдохновивший его на написание в 1773 году небольшой повести под названием «Письмо пастора в *** к новому пастору в ***». В самом Шлоссере он ценил добросовестность и прагматичность, а также увлеченность искусством и науками. В качестве мужа для своей сестры он, впрочем, не был доволен его кандидатурой. Для этой роли тот казался ему слишком закрытым, холодным, расчетливым, а в рели гиозных вопросах, наоборот, излишне фанатичным, однако, скорее всего, как он сам признается в «Поэзии и правде», Гёте просто ревновал. Но об этом позже.

Как состоявшийся адвокат, Шлоссер отдавал Гёте некоторые свои дела, чтобы облегчить ему начало служебной карьеры. Кроме того, именно благодаря Шлоссеру Гёте смог познакомиться со всей подоплекой судебного процесса над детоубийцей Сюзанной Маргаретой Брандт, которую 14 января 1772 года публично казнили через обезглавливание мечом. Это событие взбудоражило весь город – к тому времени казни уже стали редкостью.

Для Гёте этот процесс и эта казнь стали тем личным опытом, который лег в основу трагедии Гретхен в «Фаусте». К работе над ним Гёте приступил уже в начале 1770-х годов. Так получилось, что Гёте был тесно связан с этим событием: как удалось выяснить биографу Эрнсту Бойтлеру, в судебное разбирательство были вовлечены многие его родственники и знакомые. Помимо Шлоссера, выступавшего в роли адвоката, в процессе участвовал и дядя Иоганн Йост Текстор: именно ему как одному из членов суда было поручено узнать у исполнителя наказания, сможет ли тот обезглавить осужденную одним ударом меча, а Шлоссер по поручению этого самого исполнителя наказания подавал прошение о том, чтобы палачом был назначен его сын. Городской писарь, писавший объявление о розыске, в свое время служил гувернером в доме Гёте. Врач Иоганн Фрид рих Метц, обследовавший и сопровождавший детоубийцу вплоть до ее казни, был другом семьи, в 1769 году лечил больного Гёте и пробудил в нем интерес к алхимическим опытам. С верховным судьей, который перед казнью совершил символическое преломление жезла над головой преступницы, Гёте также был хорошо знаком: с ним судьба свела его в связи с историей с Гретхен, когда против его возлюбленной и ее сомнительных друзей было начато судебное разбирательство.

В руки Гёте попали копии отдельных частей протокола этого дела. Гёте читал признание детоубийцы и знал все подробности происшедшего, которые нашли отражение в трагедии Гретхен. Отцом убитого ребенка, по словам Брандт, был ученик ювелира, останавливавшийся на постоялом дворе по пути в Россию. «Каков ловкач! // Ему свободней дышится вдали отсюда. Он сбежал»^[317], – пишет Гёте в одном из первых вариантов «Фауста». По утверждению осужденной, мужчина дал ей выпить колдовского зелья, и она уступила ему. В соблазнении Гретхен в «Фаусте» также замешано магическое зелье. Детоубийца уверяла, будто действовала по наущению дьявола. В трагедии Гёте дьявол – Мефистофель.

Исследователи по-прежнему гадают, какие сцены «Фауста» были написаны первыми. Возможно, Эрнст Бойтлер прав в своем предположении, что первыми появились сцены в тюремных застенках, написанные под еще свежим впечатлением от судебного процесса и казни детоубийцы. Фактическая темница в башне старых ворот церкви Святой Екатерины, где ждала своей смерти Брандт, находилась в гнетущей близости – всего в каких-то двухстах метрах – от дома на Хиршграбен.

Гёте присутствовал на мрачной церемонии казни и видел, как верховный судья в красной мантии в сопровождении палача и его оруженосцев привел осужденную, как ее под бой башенных часов сопроводили в «каморку бедных грешников», как накрыли стол для последнего обеда, во время которого судьи, палач и его помощники, охрана и священники ели с отменным аппетитом, а осужденная лишь выпила глоток воды, как процессия с солдатами и церковниками во главе с несмолкающими песнопениями и молитвами прошла по городу, как осужденную на смерть связали на месте казни, как ей обнажили шею и как «под возгласы духовных лиц» ей «одним ударом благополучно снесли голову»^[318]. На площади собрался почти весь город – все хотели поглазеть на этот спектакль возмездия. Вот соответствующая сцена из «Фауста»:

Еще полгода назад в квалификационном сочинении на звание лиценциата в Страсбурге Гёте в своем 53-м тезисе, в духе того времени, оправдывает смертную казнь. В то же время в 55-м тезисе он ловко уходит от вопроса о том, «заслуживает ли смертной казни женщина, убившая только что рожденного ею ребенка», сославшись на то, что в данном случае речь идет о «спорном вопросе»^[320]. Какое мнение Гёте высказал на устном обсуждении, мы не знаем. В трагедии Фауст хочет спасти возлюбленную из рук карающего правосудия. Он обрушивается на Мефистофеля – этого злого духа, которого винит во всем, что произошло. «Под замком, как преступница, осужденная на муки, – она, несравненная, непорочная! <…> А ты тем временем увеселял меня своими сальностями и скрывал ужас ее положения, чтобы она погибла без помощи»^[321]. На что Мефистофель отвечает: «Она не первая». Фауст: «Не первая! Слышишь ли ты, что говоришь? <…> Меня убивают страдания этой единственной, а его успокаивает, что это участь тысяч». Впрочем, Фауста тоже не волнует «участь тысяч»; он хочет спасти от наказания лишь ту единственную, в чьей участи виноват сам. Но Гретхен ищет спасения через наказание: «Я покоряюсь Божьему суду»^[322]. И обращаясь к Фаусту: «Вы, ангелы, вокруг меня, забытой, // Святой стеной мне станьте на защиту! // Ты, Генрих, страх внушаешь мне». И хотя само наказание не ставится под сомнение, и реплика Мефистофеля «она осуждена на муки»^[323] подтверждает его неизбежность, все же не случайно автор смотрит глазами осужденной Гретхен на ее возлюбленного, который выходит сухим из воды. Он восклицает: «Я остаюсь с тобой!» – но Мефистофель тащит его прочь – к новым приключениям или к гибели, пока еще неясно. Просто бежать вперед, не оглядываясь назад. Такой же настрой владел и молодым Гёте, когда тот писал Зальцману: «Мои друзья должны простить меня, но меня столь сильно влечет вперед, что я редко могу заставить себя перевести дыхание и оглянуться назад»^[324].

Следствием волнений вокруг этого процесса и казни детоубийцы, вероятно, стало и то, что Гёте отклонил предложение страсбургского юридического факультета теперь уже на возмездной основе все же защитить диссертацию и стать доктором юридических наук. У него пропала охота «становиться доктором», пишет он Зальцману, настолько «надоела вся эта практика, и теперь я лишь видимости ради выполняю свой долг»^[325].

В конце декабря 1771 года Гёте через своего будущего зятя Георга Шлоссера знакомится с дармштадтским высокопоставленным чиновником Иоганном Генрихом Мерком. В «Поэзии и правде» Гёте пишет о нем как о «своеобразном человеке, имевшем огромное влияние»^[326] на его жизнь.

Как и Шлоссер, Мерк был одновременно бюрократом и литератором. В Гёте он был заинтересован, поскольку хотел привлечь его в качестве автора «Франкфуртских ученых известий», где с 1772 года Мерк был главным редактором. Эта газета, выходившая трижды в неделю, должна была стать обновленным продолжением старой «Франкфуртской ученой газеты», которая из-за своего сухого, академичного стиля была мало кому интересна. Мерк должен был вдохнуть жизнь в новое издание, привлечь новых рецензентов и завоевать широкую, неравнодушную к литературе аудиторию. Для этого он воспользовался своими связями в литературной среде, и ему удалось привлечь именитых авторов, в частности, Гердера. Но он искал и неизвестные публике таланты. Шлоссер обратил его внимание на Гёте.

О первой продолжительной беседе с Мерком в конце декабря 1771 года Гёте пишет Гердеру: «Я был несказанно счастлив снова встретить человека, в общении с которым раскрываются чувства и проясняются мысли»^[327]. Мерк испытал не меньшую радость от нового знакомства. «Этот человек так близок мне по духу, как редко кто был до него», и он уже почти «влюбился»^[328] в своего нового знакомого, пишет он жене.

Уже при первой встрече Гёте обещает прислать новому другу только что законченную рукопись «Гёца». Мерк сам попросил его об этом, так как, почувствовав в Гёте «воодушевление и гениальность»^[329], заинтересовался и его произведением.

Мерк был на восемь лет старше Гёте. Он родился и жил в Дармштадте, пользуясь большим уважением маленького двора ландграфа Гессен-Дармштадтского. Военный казначей – так официально называлась должность, фактически же он был кем-то вроде министра финансов этого крошечного герцогства. Мерк имел влияние на правительственные дела, а кроме того выступал в качестве эксперта, консультируя двор по вопросам приобретения произведений искусств. Из этого своего занятия, как догадывались уже его современники, он и для себя умел извлечь материальную выгоду. Благодаря своим знаниям и личным связям он всегда был в центре внимания. Его ценили, но в то же время боялись: этот долговязый худой человек с длинным острым носом был известен своей язвительностью, сарказмом и резкостью суждений. По мнению Гёте, в его взгляде было «что-то тигриное» – в своих воспоминаниях он говорит о некотором «несоответствии» в характере Мерка: «от природы честный, благородный и надежный человек, он озлобился на весь мир и позволил настолько возобладать в себе этой ипохондрической черте, что почувствовал неодолимое влечение слыть хитрецом, даже плутом»^[330].

Гёте всегда прислушивался к мнению Мерка, так как видел, что он не стремится польстить автору. Более того, от него можно было ждать довольно суровых и даже злых суждений – нередко им овладевал «дух отрицания и разрушения»^[331]. Но если быть к этому готовым, то из его оценок и советов можно было извлечь немалую пользу. Несколько лет спустя Гёте записал в дневнике, что Мерк для него – «волшебное зеркало», он единственный «до конца понимает, что я делаю и как я это делаю, и тем не менее видит это иначе, чем я, с другой точки зрения, что дает удивительную уверенность»^[332].

От Мерка Гёте готов выслушать многое. Именно Мерк, как уже говорилось выше, одной поговоркой «Хочешь, чтобы пеленки высохли, так развесь их до захода солнца» смог убедить Гёте опубликовать «Гёца». Другие произведения Гёте он, напротив, раскритиковал в пух и прах – в частности, «Клавиго», пьесу, которая, по его мнению, получилась слишком тривиальной, в связи с чем Мерк посоветовал другу сосредоточиться на том, что умеет делать только он и чего не умеют другие. Гёте приноровился к характеру Мерка и спокойно, без обиды принимал его высказывания. Впрочем, оглядываясь назад, он все же отмечает, что этот столь высоко ценимый им человек в конечном счете и сам страдал от присущего ему «духа отрицания». История жизни Мерка и в самом деле впоследствии приняла трагический оборот. С течением времени он рассорился почти со всеми своими старыми друзьями и знакомыми и так и не обзавелся новыми. Постепенно сошла на нет и дружба с Гёте. С возрастом он утратил интерес к литературе и искусству, пробуя свои силы в качестве частного предпринимателя – без особого, впрочем, успеха. Основанная им хлопкопрядильная мануфактура разорилась. Тяжелая болезнь окончательно истощила его силы, и 27 июня 1791 года он покончил с собой.

Когда Гёте сблизился с Мерком, тот был мастером на все руки: он рисовал, писал стихи, переводил, занимался естественными науками и имел способности к технике, но при всем при том это был человек с холодным рассудком. Тем удивительнее, что в Дармштадте он не только играл роль беспощадного критика, но и принадлежал к кружку так называемых чувствительных душ. Гёте познакомился с этим кружком во время своей первой поездки в Дармштадт в марте 1772 года.

Помимо Мерка в него входили тайный советник фон Гессе, его супруга и ее сестра Каролина Флахсланд, с 1770 года тайно помолвленная с Гердером. Она с нетерпением ждала, когда Гердер, занимавший должность придворного проповедника в Бюкебурге, наконец заберет ее с собой как свою единственную избранницу, избавив от общества других людей. Кроме того, к кружку «чувствительных» принадлежала фрейлина Генриетта фон Руссильон. Несмотря на свою молодость, эта девушка была отмечена печатью болезни и смерти. Она не стремилась к замужеству. В те дни, когда болезнь давала ей передышку и она не лежала в полутемной комнате, мучаясь головной болью, Генриетта была настроена возвышенно и меланхолично; душа ее томилась от поэтических чувств. Ее подруга Луиза фон Циглер, также придворная дама, отличалась здоровьем, красотой и столь же неудержимой страстью к поэзии. В одном из парков она велела построить беседку, где проводила теплые летние дни со своим белым барашком, которого на красной ленточке выводила погулять на лужок.

Три юные дамы заключили дружеский союз и взяли себе новые имена. Россильон отныне звалась Уранией, Луиза фон Циглер стала Лилой, а Каролина Флахсланд – Психеей. Поскольку обе фрейлины часто сопровождали свою госпожу в ее путешествиях, подругам часто приходилось прощаться. Всякий раз это давало им желанный повод для слез. Здесь любили плакать и читать печальные стихи. Высоко ценился Клопшток, но также Геллерт и Глейм, меланхоличные «Ночные мысли» Эдварда Янга, сентиментальные романы Сэмюэла Ричардсона и, разумеется, Руссо. Членов этого кружка объединяла безудержность чувств, слезливая сентиментальность и затейливый культ дружбы. Апостолом чувствительных душ был Франц Михаэль Лойхзеринг – мягкий, податливый человек, исполнявший обязанности воспитателя юного принца при Дармштадтском дворе. Чувствительность в нем сочеталась с экзальтированной религиозностью. В целом же культ чувств в этом кружке носил скорее эстетическую, нежели религиозную окраску. Речь шла о чувствах и умении их чувствовать, об умении воспринимать собственную восприимчивость. Это было содружество не наивных, а весьма изощренных и утонченных душ. Его участники тщательно следили не только за вербальным выражением своих эмоций, но и за мизансценой. В целом же все это было не более чем светской игрой с бесчисленными поводами для объятий, слез и утешений.

Удивительно, как в этом кружке оказался саркастичный Мерк. Еще более удивительно то, что участие в этих сентиментальных действах доставляло ему удовольствие – возможно, именно в силу очевидности их игрового характера. Такое развлечение могло прийтись по вкусу и человеку с холодным, трезвым рассудком. Однажды кружок «чувствительных» посетил их идол Глейм, что, разумеется, послужило поводом для очередной сентиментальной сцены. «В углу у окна Мерк, Лойхзенринг и я, – пишет Каролина Флахсланд своему жениху Гердеру, – заключили в объятья старого, доброго, нежного, веселого, честного и родного Глейма и всецело предались ощущению нежнейшей дружбы. По щекам у него катились слезы радости, а я, я прислонилась к груди Мерка; он был чрезвычайно растроган, плакал вместе со мной и – я уж не помнила себя»^[333].

Вэтом содружестве «чувствительных душ» оказался и Гёте, приехав весной 1772 года в Дармштадт. К нему со всех сторон потянулись руки, желавшие обнять его, ибо все тотчас же заметили, что приехал настоящий поэт. «Гёте доверху наполнен песнями»^[334], – пишет Каролина Гердеру, который вовсе не в восторге от того, что его невеста так увлечена этим Гёте.

Самому Гёте здесь нравится гораздо больше, чем в канцелярии или в обществе коллег-адвокатов. Стояли прекрасные весенние дни. Гёте чувствовал себя странником, останавливающимся то тут, то там. Ему не чуждо удвоение чувств – он по личному опыту знает, что значит влюбиться в собственную влюбленность. А самое главное, он может все это облечь в стихи. Лила, Урания и Психея – всем трем грациям он незамедлительно преподносит стихотворные дары, помещая их встречу в золотую оправу поэзии.

Это посвящение Урании, а через несколько строк настает черед Лилы:

Психее, т. е. Каролине Флахсланд, Гёте посвятил отдельное стихотворение, что повлекло за собой некоторые неприятности.

В эти весенние дни «чувствительные» часто совершали совместные прогулки по окрестностям Дармштадта, и в их восприимчивых душах зародилась привязанность к холмам, скалам и камням. У каждого было свое любимое возвышение, названное его именем. Гёте выбрал себе довольно высокую каменную глыбу, на которую он не поленился забраться, чтобы вырезать на ней свое имя. Краткий ритуал освящения своего камня он завершил стихотворением, посвященным Психее, изобразив в нем, как Каролина припадает к покрытой мхом каменистой стене и, склонив голову, вспоминает о «том, кого нет рядом», – имелся в виду жених Каролины Гердер. Однако поэт просит ее вспомнить и о «заблудшем путнике»:

Гердеру это стихотворение не показалось забавным, а когда он узнал, что после отъезда Гёте Каролина и в самом деле совершила паломничество к его камню, то совершенно вышел из себя. Он сочинил пародию на гётевское посвящение, а Каролине отправил разгневанное, желчное письмо, где написал, что в стихотворении Гёте «Вы по многим причинам производите жалкое впечатление»^[338]. Когда Гёте узнал про пародию, он был возмущен и немедленно написал Гердеру: «Хочу и я Вам сказать, что был рассержен Вашим недавним ответом на “Освящение камня” и обругал Вас нетерпимым попом. <…> впредь никто не оспорит Вашего права нагонять тоску на Вашу возлюбленную»^[339].

Отношения между Гёте и Гердером испортились, и только через два года их дружба возобновилась.

В кругу «чувствительных душ» Гёте называли «странником»^[340]. Он и в самом деле часто, при любой погоде, шел из Франкфурта в Дармштадт пешком. Во время одного из таких пеших походов возникла «Песнь странника в бурю» – свободное, смелое стихотворение, не укладывающееся ни в один из существующих размеров. «Я со страстью распевал эту полубессмыслицу, идя навстречу уже разразившейся неистовой буре»^[341].

Если сравнить это стихотворение, которое ходило в списках среди друзей, но опубликовано было лишь в 1815 году, с поэтическими забавами в кругу «чувствительных душ», то нетрудно увидеть, как далеко ушел Гёте от изящного, амурного рококо. В «Песни странника в бурю» мы видим дикость и хаос, воссозданные средствами поэзии. Ее энергичный протест уже предвосхищает тональность «Прометея»:

Это «Кто храним всемощным гением» повторяется многократно, как заклинание, как утверждение, просьба, желание, требование. Кто этот «гений»? Гёте взывает к греческому пантеону: Феб или Аполлон, бог солнца, тепла и песни; отец Бромий – еще одно имя Дионисия, бога вина, плодородия и дурмана; наконец, Юпитер – царь богов Зевс. Все эти вплетенные в стихотворение призывы и вызовы подслушаны у Пиндара, которого Гёте открыл для себя благодаря Гердеру и которого он пытался также переводить. «Отныне я живу в мире Пиндара, – пишет он в июле 1772 года Гердеру. – Впрочем, когда он выпускает в облака одну стрелу за другой, я по-прежнему стою без дела и глазею»^[343]. Теперь он уже не «глазеет», а сам целится в богов, скрывающихся за облаками. Однако боги Пиндара могу помочь ему лишь в том случае, если он сам поможет себе, если поверит в собственные силы. «Гений», к которому он взывает, – это в конечном счете его собственная гениальность. И какую бы судьбу ни уготовили ему боги, он не позволит сбить себя с пути к поставленной цели:

Это последняя строфа, где, в отличие от плавных взмахов начальных строф, чувствуется прерывистое дыхание. Нельзя забывать, что, если верить Гёте, стихотворение возникло в пути. «Добраться» в самом конце звучит отнюдь не героически: здесь слышится ирония по отношению к патетическим возгласам в самом начале. После напряжения всех сил наступает усталость – от проделанной дороги и от дерзкого замысла состязаться с самим Пиндаром. Ритм стихотворения словно повторяет прерывистое чередование усилий в борьбе против ветра и непогоды. Об Анакреоне поэт вспоминает с презрением, ибо этот странник «с кротким голубем на простертой руке» был побежден «богом, бурей дохнувшим»^[345].

Так, насквозь промокший под дождем и измотанный ветром, Гёте из Франкфурта пешком приходил к ценителям анакреонтики в Дармштадт или же из Дармштадта во Франкфурт, где он часто заходил в трактир на Фаргассе погреться.

Между тем во Франкфурте странник Гёте освоил ремесло рецензента. Тот, кто впоследствии писал: «Убейте его, собаку! Он рецензент»^[346], сам стал таковым. Как уже упоминалось выше, Мерку удалось привлечь его к работе во «Франкфуртских ученых известиях». С новым редактором издание в корне изменилось: от автора теперь ждали не поучительной философии и скучных морализаторских комментариев, а решительной, беспощадной критики. Высказываемые мнения, в духе меняющейся эпохи, могли быть сугубо личными и пристрастными.

Юмор вместо педантичности – такой подход пришелся Гёте по вкусу. Уже в первой своей рецензии, в которой он в пух и прах разнес немецкое подражание «Сентиментальному путешествию» Лоренса Стерна, он берет необычный для традиционной критики тон: «Мы, полицейские служащие литературного суда <…>, пока сохраним жизнь господину Прецептору [автору рецензируемого сочинения]. Но ему все же придется отправиться в работный дом, где все никчемные, несущие чепуху писатели трут на терке европейские корни, перебирают варианты, подчищают записи, сортируют Тироновы значки, кроят указатели и занимаются другим полезным ручным трудом»^[347]. С трагедией некого Пфойфера он расправляется одной-единственной фразой: «Возможно, в жизни господин Бенигнус Пфойфер – отличный человек, но этой скверной пьесой он навсегда опозорил свое имя»^[348]. Пухлый том о «Нравственной красоте и философии жизни» нагоняет на рецензента скуку, и он называет его «убогой болтовней»^[349].

По тексту рецензий видно, что написаны они быстро и легко – порой даже без знания рецензируемой книги, если критику достаточно было пробежать взглядом введение. Впрочем, иногда обязанности рецензента подталкивают его к более внимательному изучению, как, например, в случае с весьма влиятельной в то время эстетической теорией Иоганна Георга Зульцера, вышедшей под названием «Изящные искусства, их происхождение, истинная природа и наилучшее применение». В споре с Зульцером молодой Гёте пытается достичь ясности в собственном понимании эстетики.

Для общей теории изящных искусств, как пишет Гёте, время еще не пришло; пока все находится в состоянии брожения, а кроме того, творец и любитель искусств должен помнить о том, что «любой теорией он закрывает себе путь к подлинному наслаждению»^[350]. Особенно яростно рецензент протестует против распространенного в то время и отстаиваемого Зульцером принципа, согласно которому искусство есть «подражание природе».

Здесь Гёте с полной уверенностью заявляет, что искусство и его произведения создают новую природу – искусственную, ни с чем не сравнимую, оригинальную, поражающую воображение. Искусству не нужно оценивать себя в сравнении с тем, что уже существует: оно должно оцениваться по своей собственной, внутренней правде. Таким образом, Гёте противопоставляет принципу подражания принцип творческого выражения.

Поскольку принцип подражания касается не только предметной, материальной природы, но и сложившихся с течением времени образцов, критика этого принципа тоже имеет двоякое значение: искусство необходимо освободить не только от бездумного реализма, но и от традиционных форм. Сам Гёте попытался сделать это в «Гёце», а также в своей природной и любовной лирике.

Кто видит задачу искусства в подражании природе, так или иначе исходит из того, что природа добра и прекрасна. В этой связи Гёте цитирует Зульцера, который пишет, что в соприкосновении с природой мы черпаем «приятные впечатления», на что Гёте возражает: «Но разве бушующий шторм, наводнения, огненный дождь, подземный жар и смерть во всех ее проявлениях не столь же истинные свидетели вечной жизни, что и восход солнца над спелыми виноградниками и благоухающими апельсиновыми рощами?»^[351]

Гёте не может согласиться с тем, что красота есть свойство природы, которое в искусстве нужно всего лишь воспроизвести, повторить. В пылу спора Гёте бросается в другую крайность: изящные искусства не следуют «примеру природы», а, наоборот, противостоят ей. В этой связи молодой Гёте высказывает совершенно новаторскую для своего времени мысль: «И искусство есть не что иное, как сопротивление; оно возникает из стремления индивида удержаться вопреки разрушительной силе целого»^[352].

Это дает рецензенту основание для смелых прогнозов относительно будущего культуры. Человечество, по мнению Гёте, занято тем, что возводит себе «дворец», чтобы за его «стеклянными стенами» спрятаться от мира. Культура как стеклянный дворец – именно так столетие спустя Достоевский будет описывать эпоху модерна. Гёте как бы между прочим предвосхищает его диагноз. В его рецензии уже угадываются и выводы, к которым придет Достоевский. Стеклянный дворец, этот искусственный мир, отвоеванный у природы, превращается в место беззаботности и комфорта. Следствием титанических усилий в борьбе с природой становятся роскошь и расслабленность, за которыми следует упадок. Человек, пишет Гёте, постепенно становится «все мягче и мягче»^[353]. Как избежать упадка? У дерзкого рецензента и на это есть ответ. Поскольку искусство и культура обязаны своим возникновением сопротивлению природе, художник должен искать союзника в этой энергии сопротивления, а не беззаботно наслаждаться ее результатами. Таким образом, мы должны осознать все трудности, которые пришлось преодолеть художнику, и прочувствовать те силы, благодаря которым он смог это сделать. Только так можно усилить в себе творческий порыв, принуждающий уже природу платить человеку «дань»^[354], а не наоборот.

Превозносимая здесь художественная сила антиприроды по своей сути оказывается все той же природой, и молодой Гёте это тоже понимает. Да и чем еще, если не природой, она может быть? Это особое природное влечение, которое противопоставляет себя тому, что производит впечатление готового, застывшего в природе, или же, если использовать устойчивое выражение, natura naturans, т. е. творящая природа в ее борьбе с природой, ставшей natura naturata. В другой рецензии Гёте называет эту силу природной антиприроды гением. «Вообще мы полагаем, что гений не подражает природе, а, как и природа, сам созидает и творит»^[355]. В этом предложения заключена суть ранней эстетики Гёте.

Имеет смысл задержаться еще на одной рецензии, которую Гёте написал уже в Вецларе. Отталкиваясь от совершенно банальной, традиционной любовной истории, он рисует образ влюбленных, которые, по его мнению, действительно достойны того, чтобы появиться на страницах романа. Вот что он пишет:

«О гений отчизны! Сделай так, чтобы в самом ближайшем будущем на твоей земле родился и расцвел юноша, который был бы весел и полон сил, был бы лучшим другом и собеседником в своем кругу, славным и учтивым малым, пел бы самые радостные песни <…>, а лучшая танцовщица с восторгом протягивала бы ему руку <…>, и чтобы он нашел девушку, достойную его!

А когда, ведомый святыми чувствами, он покинет шумный свет и будет искать уединения, сделай так, чтобы, совершая свое паломничество, он встретил девушку, душа которой, вкупе с прелестным обликом, безмятежно росла, раскрывая свою доброту в тихом семейном кругу домашней деятельной любви. Всеобщая любимица, подруга, помощница матери, вторая мать в доме, чья неустанно любящая душа неудержимо влечет к себе сердце каждого, поэты, и мудрецы готовы у нее учиться, с восторгом глядя на прирожденную добродетель вкупе с довольством и красотой. Пусть в часы тихого одиночества она почувствует, что, несмотря на повсеместное присутствие любви, ей все же чего-то не хватает, не хватает сердца – молодого и теплого, как ее собственное, которое бы вместе с ней предчувствовало далекие, скрытые от глаз радости этого мира, живительное присутствие которого сопровождало бы ее в ее стремлении к сияющим горизонтам вечного содружества, непреходящего слияния, бессмертной любви.

Пусть эти двое найдут друг друга, и при первой же встрече в них зародится неясное и сильное предчувствие, что в другом воплощено высшее счастье и блаженство, и пусть они никогда не расстаются. <…> В его [юноши] песнях будет правда и живая красота, а не те яркие раздутые идеалы, что, подобно мыльным пузырям, наполняют сотни немецких песен.

Но есть ли такие девушки? И где нам искать такого юношу?»^[356]

У рецензента есть основания полагать, что такая девушка и такой юноша действительно существуют. Юноша – это он сам, а девушка – Лотта Буфф.

В середине мая 1772 года Гёте приехал в Вецлар, чтобы записаться «практикантом» Имперской судебной палаты. Здесь он, как в свое время его отец, должен был набираться опыта, в первую очередь в сфере государственного и административного права. Имперская судебная палата была высшей судебной инстанцией, где разбирались все правовые конфликты между имперскими сословиями, а также жалобы подданных на своих господ. Уголовные дела здесь не рассматривались. Сам этот институт возник еще в 1495 году и находился сначала в Шпейере, а с конца XVII века – в Вецларе. Этот маленький городок с населением около 5000 человек буквально кишел судьями, прокурорами, адвокатами, посланниками и их подчиненными, советниками посольств и судебными приставами. Все они занимались своими запутанными делами, которым не видно было конца. Некоторые процессы в суде тянулись более ста лет. Предметом этих разбирательств были бенефиции, подати, налоги, земли и договоры аренды. Стороны пытались ускорить процесс или, наоборот, оттянуть принятие решения при помощи взяток. В суде процветала коррупция, и за пять лет до приезда Гёте были начаты проверки, что привело к еще большему увеличению армии чиновников. Летом 1772 года это коррупционное расследование по-прежнему продолжалось.

У практикантов при суде не было обязательной программы. Они могли рыться в судебных документах, благо выбор был огромен: 16 000 неоконченных дел громоздились на столах судебных служащих – непролазный юридический подлесок Священной Римской империи немецкой нации. В «Фаусте» в сцене разговора Мефистофеля со студентом Гёте подводит итог своим занятиям в Вецларе:

Гёте это поприще не интересовало. Он участвовал в нескольких слушаниях, сводившихся к тому, что судья зачитывал длинные малопонятные заявления и ответы сторон. Не успел Гёте появиться в Вецларе, как его новые знакомые стали подтрунивать над этим худощавым доктором с большими глазами, который, казалось, занимался всеми науками, кроме юриспруденции. Он сразу же прослыл эстетом и философом; о том, что он пишет рецензии, тоже вскоре стало известно. Секретарь посланника Вильгельм Иерузалем, чуть позже прославившийся своим самоубийством, был знаком с Гёте еще со студенческих лет в Лейпциге и презрительно называл его «франкфуртским газетным писакой»^[358]. «Гёц» еще не был опубликован, но о нем тоже уже говорили, и в одном из обеденных обществ, где сотрапезники давали друг другу новые имена, Гёте получил прозвище Гёц Честный. В Вецларе Гёте тоже притягивал к себе людей, многие искали его общества. А как же иначе? Ведь он мог так увлекательно рассказывать о Гомере, Пиндаре, Оссиане и Шекспире и так красиво декламировать их стихи своим высоким голосом. Гёте вращался в кругу молодых юристов, адвокатов и секретарей посольств. Общество чиновников более высокого ранга и часто дворянского сословия его не привлекало. Среди своих новых друзей он сразу оказался в центре внимания. Секретарь посольства Ганновера Иоганн Кристиан Кестнер, жених Шарлотты Буфф, описывает сцену своего знакомства с Гёте летом 1772 года. Место действия – деревня Гарбенгейм, излюбленное место прогулок. «Там же, – пишет Кестнер, – я увидел его; он лежал на спине на траве под деревом, беседовал с некоторыми из тех, кто стоял вокруг, – с философом-эпикурейцем (великим гением фон Гуэ), философом-стоиком (фон Кильмансэгом) и чем-то средним между этими двумя (д-ром Кёнигом), и чувствовал себя превосходно»^[359].

Гёте возлежит на траве, остальные стоят вокруг него и внимают его речам. Кестнер описывает эту сцену с некоторой иронией. Этот юноша на траве, безусловно, производит впечатление, но можно ли его принимать всерьез? Станет ли уважающий себя человек так разговаривать с людьми? Или же он вовсе себя не уважает? Кестнер подошел ближе и заметил, что приятели говорили об «интересных вещах», и то, что говорил Гёте, было «интереснее всего». «Вам известно, – пишет Кестнер в письме, в котором пересказывает эту сцену, – что я не склонен к поспешным суждениям. Безусловно, я заметил, что у него есть то, что называют гением, и живое воображение, но для меня этого все же недостаточно, чтобы ценить его высоко»^[360]. Тем не менее впоследствии он познакомился с Гёте ближе, и произошло это в доме его невесты Лотты Буфф. То, каким образом Гёте оказался вхож в этот дом, он впоследствии описал в «Страданиях юного Вертера».

Гёте пригласили присоединиться к загородной поездке в Вольпертсхаузен, где в гостинице «Дом охотника» должны были быть танцы. Всего среди приглашенных было двенадцать молодых людей и тринадцать юных дам с безупречной репутацией. В одной карете с Гёте ехала и девятнадцатилетняя Шарлотта Буфф. За время поездки Гёте успел влюбиться в эту хрупкую девушку с небесно-голубыми глазами и светлыми волнистыми волосами. Танцевали полночи напролет. По свидетельству Кестнера, в ту первую ночь Гёте еще не знал, что Лотта «уже помолвлена с другим»^[361]. А поскольку помолвка не была официальной, Кестнер, несколько позже присоединившийся к этой компании, вел себя так, будто с Лоттой его связывает только дружба.

На следующий день Гёте нанес ей визит в служебном здании Немецкого рыцарского ордена, так называемом Немецком доме, где отец Лотты исполнял обязанности управляющего имуществом. Его жена не так давно умерла, и Лотта, как старшая дочь, взяла на себя заботу о братьях и сестрах. Во время своего первого визита в Немецкий дом Гёте стал свидетелем сцены, которая тоже описана в «Вертере»: Лотта, окруженная детьми, режет хлеб, вытирает малышам нос, примиряет ссорящихся, одних увещевает, других подбадривает.

В «Поэзии и правде» Гёте подчеркивает, что как раз тот факт, что Лотта была невестой другого, позволял ему вести себя с ней «беззаботно», и что он сам был удивлен, как скоро и сильно «оказался увлечен» ею «до полного самозабвения»^[362]. Это было для него тем более удивительно, учитывая, что Лотта принадлежала к тому типу женщин, что «привлекают к себе все сердца», но не внушают «отчаянные страсти»^[363]. Такое же впечатление сложилось, кстати, и у Мерка, безжалостного, «как Мефистофель», когда он познакомился с Лоттой в Вецларе. По его мнению, друг мог бы найти более привлекательную девушку, вместо того чтобы «попусту терять время»^[364] с чужой невестой.

Лотта указала восторженному Гёте на границы дозволенного, но, с согласия своего жениха, не хотела разрывать с ним дружбу. В глазах Кестнера Гёте тоже был интересным человеком, которого он не хотел отпускать. Поэтому после прояснения всех недоразумений и недомолвок Гёте остался с Лоттой и Кестнером в качестве друга семьи. «Так провели они дивно прекрасное лето; то была настоящая немецкая идиллия: прозаической ее частью являлся плодородный край, поэтической – невинная любовь»^[365]. Вместе они бродили по полям, слушали пение жаворонков, изнемогали от жары, мокли под грозовыми ливнями, сидели за кухонным столом и лущили горох. Такое мирное сосуществование могло бы продолжаться и дальше, но Гёте, по мнению Кестнера, все же обладал «качествами, которые представляют опасность для женщины, особенно если она чувствительна и имеет хороший вкус»^[366]. В чувствах своей Лотты Кестнер не сомневается, но, как он признается в письме другу, не уверен в том, что сможет «сделать Лотхен счастливой, как он [Гёте]». Он не хочет терять ни друга в лице Гёте, ни невесту в лице Лотхен. Поэтому испытывает огромное облегчение, когда Гёте наконец понимает, «что должен сделать над собой усилие, чтобы успокоиться»^[367]. Таким усилием в данном случае стало не что иное, как решение тайно покинуть город.

Рано утром 10 сентября 1772 года Гёте, никого не предупредив, уезжает из Вецлара. Вечер накануне они проводят втроем. Кестнер пишет в своем дневнике: «Он, я и Лотхен говорили о странных вещах – о состоянии после этой жизни, об уходе и возвращении и т. д.; разговор этот начал не он, а Лотхен. Мы условились: кто из нас умрет первым, должен, если у него будет такая возможность, известить живущих, как выглядит та жизнь. Гёте казался совершенно подавленным»^[368]. На следующее утро Гёте оставляет два прощальных письма – одно для Кестнера, а второе – вложенное в первое – для Лотты. Кестнеру: «Если бы остался у вас хоть на минуту дольше, я бы не выдержал»^[369]. Лотте: «Вот я один и могу дать волю слезам; оставляю вас в вашем счастье, но не покидаю ваших сердец»^[370].

Читая эти прощальные письма, Лотта тоже не может сдержать слез. Она грустит, хотя и чувствует огромное облегчение. Кестнер пишет в дневнике: «И все же она была рада, что он уехал, ибо она не могла дать ему то, чего он желал. Он ведь был сильно влюблен в нее и буквально терял голову. Она же всегда такого избегала и не предлагала ничего, кроме дружбы, заявив ему об этом напрямую. Мы говорили только о нем»^[371].

Они еще долго будут о нем говорить – поначалу с теплотой и дружескими чувствами, а после выхода в свет «Вертера» – с горечью и обидой. Впрочем, и это со временем пройдет.

Глава восьмая

Портрет молодого Гёте. Переписка с Кестнером. Самоубийство Иерузалема. Публикация «Гёца». Ненайденная жемчужина становится звездой. Эйфория. Прометей. Поэт или пророк? Магомет. Сатирические нападки на лжепророков

Прежде чем последовать за молодым Гёте по его жизненному пути, мы ненадолго остановимся и посмотрим, каким в это время видело его окружение, например, тот же Кестнер – человек с трезвым и острым умом, у которого были веские причины скептически относиться к своему сопернику, несмотря на то что он, едва ли не против собственной воли, в то же время очень высоко его ценил. Сохранился черновик письма Кестнера, в котором он рисует, наверное, самый точный и выразительный портрет молодого Гёте из всех, что доступны нам сегодня.

«Он обладает тем, что называют гением, имеет к тому же весьма живое воображение. Склонен к резким аффектам. Образ мыслей благороден. Человек с характером. Любит детей, охотно и подолгу возится с ними. Он неровен и противоречив. В его внешности и поведении есть много такого, что может производить неприятное впечатление. Но дети, женщины и многие другие очень хорошо к нему относятся. Он делает все, что пожелает, совершенно не заботясь о том, нравится ли это окружающим, модно ли это, отвечает ли это каким-то принятым понятиям. Всякое принуждение для него ненавистно. К слабому полу относится с особым уважением. Свои жизненные принципы он пока еще определил нетвердо и только пытается создать себе какую-то систему. <…> В нем нет тяги к ортодоксальности, однако это не от гордости, прихоти или потребности что-то из себя изображать. Он <…> старается не мешать другим жить в мире своих устоявшихся представлений. <…> Он не ходит в церковь, не ходит к причастию, редко молится и объясняет это так: “Я для этого недостаточно лжив”. <…> О христианской религии высказывается с уважением, но трактует ее совсем иначе, чем наши ученые богословы. <…> Он стремится к истине, но большее значение придает ощущению правды, нежели внешней ее демонстрации. <…> Изящные науки и искусства он сделал своим главным занятием в жизни, или, точнее, все науки, кроме тех, что могут приносить доход. <…> Одним словом, это очень странный человек <…>»^[372].

Остроумие и находчивость, безудержная фантазия, личное обаяние, пренебрежение условностями и модой, спонтанность – эти качества сразу видны окружающим. Серьезность, честность и совестливость глубже запрятаны в его характере и проявляются в первую очередь в религиозных вопросах. К самой религии он относится с глубоким почтением, но не к ее догматам и притязаниям на власть. Этот «странный человек» во всем проявляет свой характер и интересы своей внутренней жизни, но при этом с безграничной любознательностью исследует внешний мир, познавая его на свой особый лад. Ему чужды «доходные науки» и стремление к профессиональной карьере. Впрочем, его положение позволяет проявлять подобную незаинтересованность. Кестнер, человек весьма практичный и прагматичный, отмечает эту черту в характере Гёте без какого-либо высокомерия или, наоборот, восхищения, лишь удивляясь подобной независимости и свободе в суждениях.

Такое впечатление оставляет о себе Гёте в Вецларе, а сам пешком отправляется вдоль берега Лана во Франкфурт. По пути он наносит визит знаменитой в то время писательнице Софи фон Ларош, которая с мужем и семьей проживает в роскошном особняке недалеко от замка Эренбрейтштейн. Отец семейства – много путешествовавший, просвещенный дипломат – снисходительно и немного свысока смотрел на тех любителей изящных искусств, которых привечала его жена. Софи – кузина и недолгое время невеста Виланда – стала знаменитой благодаря своему эпистолярному роману «История девицы фон Штернгейм». Читатель был уверен, что образ главной героини – чувствительной и добродетельной девицы – Ларош писала с самой себя, и каково же было разочарование, когда выяснилось, что в жизни писательница – рассудительная светская дама. По крайней мере такое впечатление она произвела на Гёте, когда Мерк познакомил их в начале 1772 года в Дармштадте. При более близком знакомстве она открылась ему с другой стороны. Между ними завязываются доверительные отношения, и в дальнейшем в письмах Гёте даже будет иногда называть ее «мамой»^[373]. Впрочем, определенная сдержанность и осторожность остаются. С ней он ведет себя как беззаботный, болтливый острослов и весельчак, но при этом всегда следит за тем, чтобы она не замечала перепадов его настроения. С семьей Ларош Гёте будет связан в трех поколениях – с мадам Ларош, с ее дочерью Максимилианой, в замужестве Брентано, обладательницей черных глаз – такие же глаза будут у возлюбленной Вертера Лотты, и с ее дочерью Беттиной, в замужестве фон Арним.

Гёте вернулся во Франкфурт, где на него с упреками обрушился отец. Пребывание в Вецларе стоило немалых денег, а что оно дало в плане служебного роста? Отец выгадывает и рассчитывает, сын только позволяет за себя платить. В письме Кестнеру Гёте жалуется: «Господи, если я когда-нибудь состарюсь, то, верно, буду таким же. И душа моя не будет тяготеть к тому, что действительно хорошо и достойно любви. Странно, что люди думают, что чем старше человек становится, тем он свободнее от всего земного и мелкого. На самом деле человек с возрастом становится все приземленнее и мельче»^[374].

Атмосфера в доме показалось Гёте гнетущей. В работе во «Франкфуртских ученых известиях» тоже возникли трудности. Некоторые рецензии вызвали возмущение высшего духовенства из-за их чрезмерно дерзкого тона. По этому поводу было несколько судебных разбирательств. Главный редактор жаловался, что в рецензиях много непонятного читателю и что автор даже не старается быть понятым. Гёте решает перестать писать рецензии и в конце 1772 года прощается со своими читателями в ироничном «Послесловии». Он пишет, что узнал, «что значит пытаться говорить с читающей публикой и не встретить понимания и что значит все тому подобное»^[375].

В октябре 1772 года Кестнер пишет Гёте, что их общий знакомый из Вецлара, бывший секретарь посольства, пьяница и автор трагедий Зигфрид фон Гуэ покончил с собой. «Я уважаю и такой поступок, – пишет Гёте, – и лишь жалею род человеческий, предоставляя всем этим мерзавцам-обывателям, курителям табачного фимиама, размышлять над этим вопросом, злорадствуя: а что мы говорили? Я надеюсь, что сам никогда не огорчу своих друзей подобным известием»^[376].

Слух о самоубийстве Гуэ оказался ложным. Он по-прежнему вел беззаботную жизнь, теперь, правда, в Гёттингене. Но две недели спустя в Вецларе и в самом деле произошло самоубийство: Вильгельм Иерузалем пустил себе пулю в лоб. Об этом говорил весь город – Иерузалема знали многие. Он был сыном знаменитого богослова и публициста, близкого друга Лессинга.

Высказывались разные догадки, что подтолкнуло его к добровольному уходу из жизни. Стало ли причиной, как предполагает Гёте в письме к Софи фон Ларош, «придирчивое стремление к правде и нравственному совершенству»^[377], т. е. слишком высокие моральные требования к себе? Кестнер пишет, что в деле замешана несчастная любовь к замужней женщине. «Эта новость была для меня ужасной и неожиданной, – пишет в ответ Гёте и тут же обвиняет отца Иерузалема, воспитавшего сына религиозным фанатиком: – Если этот чертов поп, его отец, не виноват, то пусть Господь простит мне, что я мысленно желал ему сломать себе шею»^[378].

Гёте просит Кестнера сообщить обстоятельства этой смерти, и Кестнер пишет объемный, подробнейший отчет – настоящий литературный шедевр, из которого Гёте годом позже почерпнет для своего «Вертера» не только некоторые фактические детали, но и отдельные удачные формулировки: знаменитая последняя фраза – «Никто из духовенства не сопровождал его»^[379] – целиком взята из отчета Кестнера.

В «Поэзии и правде» Гёте описывает историю возникновения «Вертера» так, будто известие о самоубийстве Иерузалема стало искрой, положившей начало литературной переработке его любовных переживаний в Вецларе. На самом же деле прошел целый год, прежде чем Гёте приступил к работе над «Вертером». И за этот год многое произошло.

После гибели Иерузалема Гёте пребывает в подавленном и одновременно фривольном настроении. Он активно переписывается с Кестнером, не без кокетства разыгрывая роль друга семьи, страдающего от неразделенной любви. Словно желая усилить собственные мучения, он настаивает на том, чтобы самому позаботиться об обручальных кольцах ко дню их свадьбы. 7 апреля 1773 года Гёте посылает кольца по почте, добавляя в письме, что отныне не будет «проявлять любопытство», желая увидеть жениха и невесту. На свадьбу он тоже не приедет. Силуэт Лотты, до тех пор висевший над его кроватью, он убрал из спальни. И лишь только когда он услышит, что она «отходит после родов», начнется «новая эпоха, и я буду любить уже не ее саму, а ее детей»^[380]. После этого он на все лады задает вопрос, правильно ли он поступил, столь поспешно уехав из Вецлара. Был ли он слишком холоден или слишком горяч? «Мне это не стоило особых усилий, и все же я не понимаю, как такое было возможно»^[381]. Такое ощущение, будто он вынужден оправдываться перед кем-то за то, что проявил себя холодным, бездушным любовником. Такое поведение совершенно абсурдно в отношении Кестнера, который был несказанно рад, когда Гёте добровольно сдал позиции. Гёте же делает вид, будто обошелся с Кестнером не самым справедливым образом. Может, надо было бороться за Лотту более решительно? Разве зря его считают покорителем женских сердец? «И, между нами, скажу без хвастовства, в девушках я знаю толк»^[382]. Кестнеру Гёте не завидует, и, как он пишет, сам собирается жениться. У него-де есть на примете одна особа – скорее всего, Гёте имеет в вид Анну Сибиллу Мюнх, которая была определена ему в подруги по жребию во время игры в марьяж. Однажды он пишет, что Лотта ему приснилась: он вел ее под руку по аллее, прохожие останавливались, окидывали ее оценивающим взглядом и смотрели им вслед. «Такие я вижу сны, – пишет он далее, – <…> и бреду по жизни, веду ненавистные судебные процессы, пишу драмы, романы и тому подобное. Рисую, флиртую и позволяю жизни идти своим чередом»^[383]. В одном письме он дает понять, что рад, что выпутался из этой истории, в другом – жалуется, что Лотта не выходит у него из головы. Во всяком случае, он и сам себя не понимает: «Я не знаю, почему я, глупец, так часто вам пишу»^[384].

Иногда в его письмах слышны и совсем мрачные настроения. «Я блуждаю по пустыне»^[385], – пишет он. Или: «Моя жалкая жизнь превращается в бесплодную скалу»^[386]. Он дает понять, что порой его посещают «самоубийственные мысли»^[387]. В «Поэзии и правде» Гёте говорит о кинжале – долгое время он клал его перед сном рядом с кроватью и пару раз пробовал, «не удастся ли мне вонзить его острие на дюйм-другой себе в грудь». Но ему это не удалось, и в конце концов он «сам над собой посмеялся, отбросил свою дурацкую ипохондрию и решил: надо жить»^[388].

В июне 1773 года был издан «Гёц» – анонимно и без указания издательства, на деньги Мерка и Гёте, который вынужден был заниматься реализацией тиража, так как опытный в подобных делах Мерк в это время сопровождал принцессу Дармштадтскую в ее путешествии в Россию. Книга пользовалась ажиотажным по тем временам спросом. Автор больше не мог, да и не хотел оставаться в тени. Полгода спустя вышло второе, авторизованное издание, что, однако, уже не могло остановить незаконных распространителей. Драму, которую сам Гёте ввиду частой смены декораций и отсутствия единства действия задумывал как пьесу для чтения, вопреки мнению автора незамедлительно поставили на сцене – сначала в Берлине (с добавлением сцены цыганского танца), а затем в Гамбурге, Вроцлаве, Лейпциге и Мангейме. Газеты знакомили читателя с молодым автором, о котором широкая публика пока еще ничего не слышала. Вообще «Гёц», а полгода спустя в еще большей мере «Вертер» совершили прорыв, завоевав новую читающую и театральную аудиторию. До сих пор невозмутимая, степенная литературная общественность разволновалась и вскоре вошла во вкус, ожидая новых сенсаций. Каждый, кто хоть немного дорожил своей репутацией, должен был, по крайней мере понаслышке, знать и пьесу, и ее автора. Переписка современников, и в первую очередь современниц, озарена этой новой звездой на литературном небосклоне. Волнения вокруг пьесы через какое-то время доходят и до прусского короля. Фридриху II, однако, «Гёц» не показался забавным. Он назвал драму «отвратительным подражанием этим скверным английским пьесам»^[389], имея в виду Шекспира. Без указания имен автору вменялось в вину развращение литературного вкуса публики. Сама же публика, в том числе и по причинам патриотического характера, гордилась им. В вопросах литературы к мнению короля уже мало кто прислушивался. В обществе начинало формироваться литературное самосознание, и история успеха «Гёца» внесла значительный вклад в его становление.

Рецензенты отзываются о пьесе положительно или даже восторженно. В ежемесячном журнале Кристофа Мартина Виланда «Дер Тойче Меркур» пьесу называют «самым прекрасным, самым интересным чудовищем», которое заслуживает «живейшей благодарности всех немецких патриотов»^[390]. Сам Виланд проявляет осторожность и дистанцируется от этой похвалы, но признает, что в «Гёце» о себе заявил автор, подающий большие надежды. «Франкфуртские ученые известия», где прежде печатался сам Гёте, разумеется, также не остаются в стороне от всеобщего восхваления: «Уже с первых страниц мы заметили, что начинается настоящая кутерьма и хаос, но махнули рукой на Аристотеля и получили огромное наслаждение»^[391].

У Гёте появилось множество подражателей. Тема рыцарей вошла в моду. Независимые борцы с железной рукой и без, хозяйственные и бесстрашные владелицы замков, хрупкие фрейлины, гнусные интриганы и кляузники в древних доспехах, коварные придворные красавицы заполонили сцену. Поскольку Гёц существовал на самом деле и еще были живы его потомки, которые теперь могли купаться в лучах славы предка, другие обладатели известных фамилий тоже захотели запечатлеть семейную историю в драме. Моритц Ридезель, барон цу Эйзенбах, объявляет премию в 20 дукатов за пьесу, которая бы вывела на сцену одного из его предков. Определять победителя должен был Лессинг, но желающих участвовать в конкурсе не нашлось.

Гёте в одночасье стал настолько знаменитым во всей читающей Германии, что впоследствии ему приписывали авторство также опубликованного анонимно «Гувернера» Ленца. Его имя связывают с новой грубоватой, сильной и яркой манерой выражения, с театральным лубком, с освобождением от условностей театрального искусства, с отказом от назидательности и оригинальностью языка. Впрочем, это нисколько не помешало Гёте в своей следующей драме «Клавиго» вернуться к традиционной форме, словно желая доказать, что одним умением он владеет не хуже, чем прямо противоположным.

Его охватывает чувство поэтического всемогущества: он не хочет делать лишь то, что может, – он может все, чего бы ни захотел. 15 сентября 1773 года Гёте пишет Кестнеру, над чем он сейчас работает: «Кроме того, драма для постановки на сцене, чтобы эти молодцы увидели, что только от меня зависит, стану ли я соблюдать правила и воспевать нравственность и сентиментальность. Адьё! Еще кое-что по секрету от писателя: мои идеалы с каждым днем становятся все прекраснее и величественнее, и если мое воодушевление и моя любовь меня не покинут, то я еще многим одарю своих любимых, да и перед публикой в долгу не останусь»^[392].

В таком приподнятом настроении Гёте создает первые наброски к драме «Прометей». «Боги, – пишет он в середине июля 1773 года Кестнеру, – послали ко мне на землю скульптора, и если, как мы надеемся, он найдет здесь себе работу, я о многом позабуду. <…> Я перемалываю свою ситуацию и превращаю ее в спектакль – назло Богу и людям»^[393].

Материал для своего «Прометея» он черпает в «Обстоятельном мифологическом словаре» Гедериха, у Эсхила, Лукиана и Овидия. Два незаконченных действия – вот и все, что было написано в итоге. Пьеса, небогатая событиями, но изобилующая пафосными жестами и высокопарным красноречием, ибо речь идет о неповиновении богам. Прометей – мятежник, восстающий против жителей Олимпа. На заднем плане виднеется Кавказ. Кто знаком с древнегреческой мифологией, знает, что там боги прикуют Прометея к скале в наказание за то, что он принес людям огонь. Гёте, однако, выбирает другой эпизод из легенды о Прометее. Чтобы хоть как-то утихомирить его, боги предлагают Прометею отличное место на Олимпе, где можно жить счастливо и спокойно, но при условии, что он поступится своей свободой. Ему предлагают стать кем-то вроде «бургграфа», как язвительно, в духе «Гёца», подмечает Прометей. Его брат Эпиметей уговаривает принять это предложение, на что Прометей отвечает: «Со мной хотят делиться – я считаю, // Что я делиться с ними не обязан. // То, что мое, украсть они не могут». «Своим» он считает «круг, что охвачен силой моих действий»^[394].

Для автора, охваченного эйфорией от успеха и творческого подъема, «силадействий» означает прежде всего сочинительство, силу поэзии, и поэтому он выводит на сцену Минерву – богиню вдохновенного слова. Прометей чувствует, что она – его союзница, и говорит о том удивительном воздействии, которое она на него оказывает. В этих строфах речь, по сути, идет о феномене вдохновения. Гёте по личному опыту было знакомо это чувство, когда он вдруг становился медиумом, пропускающим через себя идеи и фантазии, когда обычное, повседневное сознание расширялось до сознания творческого, когда он становился другим, оставаясь в то же время самим собой. Прометей говорит, обращаясь к Минерве:

Во втором акте Прометею дается возможность испробовать на деле «силу своих действий». Он занимается тем, чем любят заниматься писатели и поэты, – создает людей по своему образу и подобию, но создает их не из слов, а из глины.

Дальше рассказывается еще немного истории: как люди учатся отстаивать свои интересы в совместной жизни, как они защищают свою нажитую трудом собственность и свободу и как они приобщаются к тайне единства любви и смерти. Все это излагается сжато, скоро, почти поспешно. Запоминается, впрочем, прежде всего восстание Прометея против Зевса: «Тебя не чтить».

Эти мятежные строфы появляются и в знаменитой оде «Прометей» («Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч…»^[397]), которая изначально, по всей видимости, должна была открывать третье действие пьесы, но в 1785 году была без согласия Гёте опубликована как самостоятельное стихотворение его другом Фридрихом Генрихом Якоби: тот включил оду в свой трактат под названием «Письма об учении Спинозы, адресованные М. Мендельсону» как пример дерзкого атеизма в спинозистском духе. Но об этом позже.

Тон этого ролевого стихотворения (в нем говорит сам Прометей!) еще агрессивнее, еще самоувереннее, чем в пьесе. Оно, как и драма, заканчивается словами «Вот я, гляди, я создаю людей»^[398], но еще резче, еще решительнее клеймит беспомощность богов:

Почему это должно касаться исключительно древнегреческих богов? Почему точно такой же протест не может быть адресован и христианскому богу?

«Сердце», обладающее столь несокрушимой верой в свои силы, уже не нуждается в христианском боге.

При желании в гимне Прометею можно было услышать кощунственное отрицание бога – именно на это и рассчитывал Якоби и именно поэтому его публикация стала скандальной сенсацией. В «Поэзии и правде» Гёте пытается смягчить его религиозно-критическую остроту: «Хотя этот предмет требует скорее философской или даже религиозной трактовки, да так его и трактовали, по сути своей он всецело принадлежит поэзии»^[401].

Богоборческое самосознание Гёте строится на «наинадежнейшей базе», а именно на его «творящем таланте». Его всегда посещают новые замыслы, он полон идей и пишет утром, еще не встав с постели, ночью, днем в компании или в одиночестве, с вином или без вина. С него можно было спросить все что угодно – «за мной бы дело не стало». И поскольку в тот период жизни этот «дар природы» никогда ему не изменял, «я мысленно уже основывал на нем всю свою жизнь. Это представление мало-помалу воплотилось в образ: мне вспомнилась древняя мифологическая фигура Прометея. <…> Миф о Прометее ожил во мне. Старое одеяние титана я перекроил на свой рост»^[402].

В отношении Гёте к жизни чувствуются азарт и веселая беспечность; он пробует свои силы в самых разных жанрах: это и подражания народным песням, и оды в стиле Пиндара, и драмы в духе Шекспира, и скоморошьи потехи, и стих Ганса Сакса – книттельферс. Все давалось ему на удивление легко. Мастер перевоплощений, умевший перевоплощать и других.

Такое впечатление он производил и на окружающих. Маг и волшебник, человек, окутанный тайной и превзошедший все ожидания, – успех «Гёца» еще больше усиливал это впечатление. Его называли гением, к нему тянулись. Когда он блистал остроумием в компании или увлеченно о чем-то рассказывал, присутствующие жадно ловили каждое слово. Одни называли его «одержимым» (Якоби), другие – «гением с головы до пят» (Гейнзе). Его боялись: «его огонь способен испепелить» (Бодмер). Им восхищались – как чудом природы.

Гёте притягивал к себе людей, которые начали поклоняться ему едва ли не с религиозным фанатизмом. Один его знакомый по Страсбургу писал: «Этот Гёте – о нем одном и только о нем мне хочется <…> бормотать, и пророчествовать, и петь дифирамбы <…>, этот Гёте словно вознесся над всеми моими идеалами <…>. Еще никогда прежде я не мог столь близко испытать <…> чувство апостолов в евангелическом Эммаусе, когда они говорят: “Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам?” Сделаем же его нашим Иисусом Христом, и позвольте мне быть последним из его апостолов!»^[403] Вокруг него порой собирались люди, внимая ему, будто пророку. Хёпфнер, который, как в свое время Гёте, писал для «Франкфуртских ученых известий», сообщает из Гисена о визите Гёте: «кто-то сидел, кто-то стоял, а некоторые из господ ученых взобрались на стулья и смотрели поверх голов своих коллег в центр собрания, откуда доносился звучный голос человека, чья восторженная речь околдовала слушателей»^[404]. Его сравнивали с Иисусом и не находили возможности «написать нечто вразумительное об этом сверхъестественном творении – Гёте!»^[405] Когда Гёте отправлялся в свои пешие путешествия из Франкфурта, за ним нередко следовала свита из молодых девушек и детей, а в Дармштадте, где он останавливался у Мерка, перед домом часто собиралась толпа зевак. Это давало Мерку повод для насмешек: он уговаривал друга благословить собравшихся. Гёте бывало не по себе от такого внимания, особенно когда ему досаждали в его собственном доме. Поэтому пришлось ввести приемные часы – четыре раза в неделю и только в первой половине дня. Приемная никогда не пустовала.

При всем том влиянии, которым пользовался Гёте, он никогда не стремился его усилить. Он, скорее, пытался понять его природу. Кто он – еще поэт или уже пророк?

Как бы то ни было, но в порыве поэтического вдохновения он очень хорошо мог себе представить, что чувствовали Магомет или Авраам, когда их наполняло присутствие бога. «Магомет: “А ты его не видишь? У каждого тихого ключа, под каждым цветущим деревом встречает он меня в тепле своей любви. Как благодарен я ему за то, что он раскрыл мне грудь, вынул жесткий панцирь моего сердца, чтобы я мог почувствовать его близость”»^[406].

Очевидно, в минуты поэтического вдохновения Гёте пережил нечто такое, что заставило его задуматься о сошествии Духа Святого в день Пятидесятницы: «Полнота самого святого, самого глубокого ощущения подвигла человека на какое-то мгновение до высоты сверхъестественного существа; он заговорил на языке духа, и из глубин божества огненный язык явил жизнь и свет»^[407], – так он объясняет это таинство в небольшом сочинении под названием «Что значит говорить на иных языках?».

Он чувствует присутствие этого духа и в своем сердце. Впрочем, ему дух не открывает тайны потустороннего мира, а озаряет глубины его собственной души и внешний мир во всей его красоте. Этот дух дает ему чувство причастности к созидательным силам, одухотворяющим Вселенную, дает ему крылья, и временами он едва успевает за ним записывать.

Пророк или поэт? В конце концов Гёте выбирает поэзию. Настоящий поэт воодушевлен так же, как пророк, но, в отличие от него, не претендует на то, чтобы обращать других в истинную веру или играть роль рупора богов. И тем не менее: «Истинная поэзия возвещает о себе тем, что она, как мирское Евангелие, освобождает нас внутренней своей радостью и внешней прелестью от тяжкого земного бремени. Точно воздушный шар, она поднимает нас вместе с нашим балластом в горние сферы, и тогда, с высоты птичьего полета, нам становится видна сеть путаных земных дорог»^[408].

Пророк, как и поэт, не может противиться власти своих озарений, дух овладевает ими, и они становятся медиумами – в этом заключается сходство между ними. Гёте, однако, ищет различие. Возможно, поэтическое вдохновение и пророческие видения проистекают из одного источника, но, в отличие от поэта, пророк хочет «распространять на других то божественное начало, которое в нем укрепилось». Пророку нужны последователи, он должен «встать вровень» с той «грубой мирской жизнью»^[409], на которую хочет воздействовать. Эта необходимость делает его расчетливым, он отдаляется от своей изначальной боговдохновленности и начинает проявлять жестокость.

Предопределенную таким образом судьбу пророка молодой Гёте хотел изобразить в своей драме «Магомет», а параллельно он разделался в сатирических стихах и с другими сомнительными «пророками», отчасти выдуманными, отчасти списанными с реальных персонажей, такими как патер Брей или шарлатан Сатир.

Для пьесы «Магомет» Гёте задумывал патетический финал, в котором Магомет должен был предстать очищенным и просветленным. Что касается сатиры на пророков, то с ее помощью Гёте пытается оградить самого себя от возможных опасностей. Поэзия – то же пророчество, только в гомеопатических дозах. И когда Гёте, как он пишет в «Поэзии и правде», перекраивает под свой рост «одеяние титана»^[410], то делает он это, чтобы изображать то, чем сам он не является.

Магомета (Магомеда – в старом написании) Гёте хотел показать как религиозного гения, которого озарение делает другим человеком и от которого при этом исходит такая сила, что окружающие его люди также преображаются. Он увлекает за собой каждого, с кем сталкивается на жизненном пути. В диалоге между дочерью Магомета Фатимой и зятем Али вдохновение предстает в образе стремительного потока: в него впадают все реки и ручьи, и в конце концов он сам выплескивается в море полноводной рекой. Однако преображение боговдохновленного основоположника новой религии – не единственная тема задуманной Гёте драмы. Снисходя до дел земных, взаимодействуя с обычными людьми и ввязываясь в земную борьбу за власть, Магомет теряет свою душевную чистоту. «Земное начало растет, ширится, – читаем мы в гётевском пересказе замысла пьесы, – божественное отступает и застилается мраком»^[411]. Религия используется как предлог для захвата власти. Магомет не останавливается перед жестокостью. По его приказу убивают людей. Постепенно он теряет самого себя. В последнем, незавершенном, акте этой пьесы Магомет должен был очиститься и вернуться к истокам своего вдохновения. В своих воспоминаниях Гёте лаконично формулирует главную идею этой пьесы: «Мне хотелось наглядно изобразить, как гений силой своего характера и духа получает власть над людьми, чем он при этом обогащается и что теряет»^[412].

Эту же тему Гёте, как уже говорилось выше, одновременно разрабатывает и в двух фарсах – в «Фастнахтшпиле о патере Брее» и комедии «Сатир, или Обожествленный леший». Здесь воздействие так называемых гениев и лжепророков показано с комической стороны.

Действие фастнахтшпиля не отличается изяществом. Попик Брей влезает в чужие дела, выдавая себя за пророка, хочет обратить людей в веру, а сам лишь преследует свои корыстные интересы и волочится за девушками. Леонора едва не попадается на его удочку. К счастью, вовремя возвращается ее жених – статный армейский капитан. Поп все успел перевернуть с ног на голову и поссорить всех вокруг, но капитан восстанавливает прежний порядок и отправляет сомнительного харизматика к свиньям. В заключительном монологе капитан высмеивает этого свинячьего проповедника, но за его смехом слышна серьезная критика автора в адрес церкви. Его волнует нечестивый союз между, казалось бы, высшими устремлениями и жаждой власти, в том числе и сексуальной, а также опасный соблазн пытаться распутать запутавшийся мир, потянув за одну лишь ниточку:

В сатире «Сатир, или Обожествленный леший» речь также идет об обманщике-пророке. В «Поэзии и правде» Гёте намекает на то, что в своей комедии изобразил не типаж, а некого реального, конкретного человека: современникам оставалось только гадать, кто это был – Лафатер, Гейнзе, Лойхзенринг, Базедов, Гуэ или даже Гердер.

Гердер, безусловно, был харизматичной личностью и собрал вокруг себя преданных последователей. Известны были также и его руссоистские наклонности, которые давали повод для насмешек и прозвищ вроде Пана или Сатира. Гётевский фарс был написан летом 1773 года, т. е. как раз тогда, когда отношения между Гёте и Гердером были напряженными. Однако и в этой ситуации Гёте сохранил настолько почтительное отношение к Гердеру, что не стал высмеивать его напрямую. В то же время не стоит забывать, что Гёте не щадил и тех, кого высоко ценил, что подтверждает другой его фарс «Боги, герои и Виланд». Гёте всегда утверждал, что его персонажам присущи черты, которые если не выдуманы от начала до конца, то составлены из характерных особенностей нескольких людей. По всей видимости, это относится и к «Сатиру». Несомненно, есть что-то от Гердера и в гротескном лешем с его сатирически искаженными речами в духе гердеровской натурфилософии:

Козлоногий Сатир поносит своего благодетеля Отшельника, не брезгуя, впрочем, его угощением, и принимает горделивую позу:

Он не только превозносит «вожделений родник» как высший принцип мироздания, но припадает к этому роднику, соблазняя нежную девушку, которую зовут Психеей (именно это в первую очередь и дало повод полагать, что в образе Сатира Гёте изобразил Гердера, чья невеста в кругу «чувствительных душ» в Дармштадте тоже носила имя Психея). Когда, прикрыв чресла набедренной повязкой, он плетет свои обольстительные сети, на какое-то время ему удается завлечь в них и собравшийся народ. В его речах звучит подлинный пафос и искреннее волнение, как будто в него действительно вселился некий высший дух. Он грезит о «родной груди природы», которую можно чувствовать повсюду и в себе самом, если только скинуть «нарядов чуждый гнет» и наконец «землею усладиться»^[416]. О том же мог бы говорить Прометей или любой другой гётевский пророк. Сатира же вскоре разоблачают и изгоняют, но остается чувство, что религиозный восторг не так далек от религиозного безумия. В этих вещах подделку сложно отличить от оригинала. Только сатира выводит персонажей и читателей из лабиринта обмана. В финале пьесы, в отличие от реальной жизни, все ясно: здесь – обманутые, там – обманщик.

Перекроить под свой рост «одеяние титана»^[417] – этой метафорой Гёте описывает свои отчасти патетические, а отчасти сатирические литературные опыты на тему (бого) вдохновения и обольщения. У истинного пророка есть доступ к высшим мирам, и он приносит людям учение, направляющее их в их жизни. Пророк может сказать: ты должен изменить свою жизнь! Поэт так сказать не может. Единственное, что он дает людям, – это он сам. Однако и это может иметь сильнейшее воздействие и жить в человеческой памяти еще долгие годы.

Глава девятая

«Поэтическое применение» собственной жизни. Путь к «Вертеру». Какая стихия? Отвращение к жизни. Любовь Вертера и судьбы воображения. Что мы теряем, когда теряем себя. Влияние «Вертера»

В феврале 1774 года Гёте, не имея отточенного замысла или плана, начинает писать «Вертера». Он пишет на одном дыхании – произведение, очевидно, уже сложилось в его голове. Через три месяца роман готов.

Об этой эпохе своей жизни Гёте вспоминает в «Поэзии и правде»: «Моя тяга творить была беспредельна»^[418]. Темы и сюжеты не иссякают. Стихотворения на случай, сатиры и фарсы, как, например, «Ярмарка в Плундерсвейлерне», «Фастнахтшпиль о патере Брее», «Сатир, или Обоготворенный леший». Уже готовым сочинениям он не придает особого значения и не ищет славы: «…любовь к этим произведениям вновь вспыхивала во мне лишь после того, как я их прочитывал друзьям, а значит, и себе»^[419]. То, что «Гёц» вышел за пределы узкого круга друзей и вызвал огромный интерес общественности, что Гёте в одночасье стал важной фигурой на литературной сцене, ничуть не повлияло на его подход к работе. Им по-прежнему руководит спонтанная «тяга творить». У него появляются грандиозные замыслы. Он работает одновременно над драмами о Магомете, Прометее и Фаусте. Однако его не оставляет чувство, что своими произведениями он еще недостаточно приблизился к собственной жизни, что они еще не могут считаться подлинными «плодами»^[420] его опыта. Об этом он пишет в конце 1773 года, незадолго до начала работы над «Вертером» – романом, о котором в «Поэзии и правде» Гёте говорит, что он повторил в нем «недавнюю свою жизнь» и впервые нашел ей «поэтическое применение»^[421].

Речь идет о любовной истории в Вецларе. С тех пор прошло уже полтора года, боль от безответной любви утихла. Остались лишь меланхоличные воспоминания. Прошлые страдания порой дают о себе знать, но в целом все улеглось, успокоилось. Надрывная вертеровская интонация исчезла из писем Кестнеру – как правило, Гёте пишет ему, предполагая, что читать его послания он будет вместе с Лоттой. Исполненные любви упоминания о Лотте не выходят за рамки приличий. Чувствуется, что Гёте получает удовольствие от собственных удачных формулировок и остроумных шуток. Его письма буквально напичканы иронией. Так, например, он пишет, что весьма обеспокоен, сохранилась ли у Лотты ее «кофта в голубую полосочку»: его бы очень огорчила ее утрата, ибо кофточку Лотты он «любил едва ли не больше, чем ее саму»^[422]. Волнения по такому поводу говорят лишь о том, что волноваться за самого Гёте нет причин.

Когда в «Поэзии и правде» Гёте называет роман о страданиях Вертера «исповедью» и добавляет, что ему «эта вещь, более чем какая-либо другая, дала возможность вырваться из разбушевавшейся стихии»^[423], то под стихией он, очевидно, имеет в виду не историю своей влюбленности в Лотту, а нечто другое, что случилось с ним за прошедшие полтора года.

Осенью 1772 года по пути из Вецлара во Франкфурт в доме Софи фон Ларош в Эренбрейтштейне Гёте познакомился с ее дочерью Максимилианой и увлекся ею. Восемнадцатилетняя Максимилиана была помолвлена с состоятельным франкфуртским купцом, вдовцом Пьетро Антонио Брентано, который был старше ее на двадцать лет. За несколько недель до того, как был написан «Вертер», они поженились. Гёте, который уже успел по-настоящему влюбиться в Макс, постоянно гостил в их доме, блистал остроумием, играя уже знакомую ему роль неравнодушного друга семьи, поддерживал молодую жену, которая находилась в растерянности, не понимая толком, что произошло: в одночасье она стала не только супругой Брентано, но и мачехой его детей от первого брака, а лет им было примерно столько же, сколько и ей самой. Для нее это оказалось непростой задачей. Выдумщик и острослов Гёте стал для нее утешением: они вместе музицировали, он приносил ей книги и читал вслух собственные сочинения. Мерк по этому поводу язвительно замечал, что Гёте должен найти слова утешения также в связи с резким запахом олифы и сыра и манерами супруга^[424]. Супруг ревновал. Дело дошло до ссор. Неизвестно, был Гёте изгнан из этого дома или он решил уйти сам. Матери Максимилианы, Софи фон Ларош, он пишет: «Если бы Вы знали, что творилось в моей душе, прежде чем я покинул этот дом, дорогая мама, Вы бы не стали зазывать меня обратно. В эти ужасные минуты я исстрадался на многие годы вперед»^[425].

Слухи о конфликтах в доме Брентано дошли и до Франкфурта. Какое-то время Гёте и Максимилиана встречались тайно. В эти дни, когда волнения еще не улеглись, Гёте начинает писать «Вертера». Стало быть, «разбушевавшуюся стихию», из которой родился этот роман, нужно искать именно здесь, а не в уже отзвучавшей истории с Лоттой. Впрочем, источник перепадов стремительных взлетов и депрессий в романе лежит, вероятно, не только во внешних обстоятельствах, но и во внутренних движениях души.

Ранее уже говорилось о том, как Гёте предавался «вздорной идее самоубийства»^[426] и держал у кровати остро отточенный кинжал, но затем отбросил «свою дурацкую ипохондрию», решив, что «надо жить»^[427]. Оглядываясь назад, Гёте подчеркивает, что избавился от мыслей о самоубийстве еще до того, как приступил к роману о самоубийце. Выходит, он уже преодолел свой личный кризис. Зачем тогда писать? Чтобы не просто жить дальше, но делать это «с достаточной бодростью». Литература как инструмент подбадривания, даже если приходится работать с не очень веселым материалом. Новость об убийстве Иерузалема, подробный отчет о котором по просьбе Гёте написал и отправил ему Кестнер, дал ему сюжетную основу, фабулу, вокруг которой он мог собрать воедино свои мысли и пережитые и выстраданные чувства, увиденные «с высоты птичьего полета». И в этот момент «составные части целого устремились со всех сторон, чтобы слиться в плотную массу»^[428].

По прошествии лет сам Гёте понимает, что в центре этой истории находятся не любовные переживания, а «отвращение к жизни». По сути, это и есть главная тема романа. Но что кроется за этим отвращением? Насколько серьезным, насколько опасным для жизни оно было в переживании самого Гёте? Поначалу Гёте отстраняется от этой проблемы и говорит об ее идейных истоках в исторической перспективе, об английском сплине, который тогда только входил в моду, о культе Гамлета, о почитании Оссиана. В пользу английской меланхолии, с точки зрения Гёте, говорит то, что возникает она не из каких-то житейских стесняющих обстоятельств, а, скорее, как тень великих деяний или упущенных возможностей – это настоящая вселенская тоска, тоска в космических масштабах. В таких переживаниях вполне можно увидеть нечто «импозантное»^[429]. Совсем иначе выглядит «мрачная пресыщенность жизнью» среди немецких юношей. «Здесь мы говорим о тех, кому в глубоко мирное время надоело жить из-за отсутствия настоящего дела и преувеличенных требований к самому себе»^[430]. Такие страдания проистекают не от требований жизни, а от представлений, взятых из литературы, вследствие чего весь этот феномен был и остался всего лишь литературной модой.

Относится ли это и к нему самому? Много лет спустя в беседе с Эккерманом он это отрицал: «К тому же мне не было нужды свою юношескую хандру заимствовать из общих веяний времени или из книг некоторых английских писателей. Личные, непосредственно меня касающиеся треволнения подстегивали меня к творчеству»^[431].

Какие же это были треволнения? Ни влюбленность в Лотту, ни отношения с Максимилианой, ни ссоры и конфликты в доме Брентано не подстегивали его к работе. Все это был внешний повод.

В те дни им овладело taedium vitae^[432] – об этом он сорок лет спустя напишет Карлу Фридриху Цельтеру после самоубийства его сына. Люди, страдающие этим недугом, достойны сочувствия, а не порицания. «В том, что все симптомы этой удивительной, столь же естественной, сколь и противоестественной болезни когда-то бушевали и в моей душе, не даст усомниться “Вертер”»^[433].

Стало быть, это болезнь, а не мода или поветрие.

И не знак метафизического провидения, как утверждает Гундольф, видя в Вертере «титана чувств»^[434] в «противостоянии переливающейся через край полноты жизни с ограничениями мгновения»^[435].

В своем ретроспективном самоанализе Гёте описывает taedium vitae весьма прозаично, языком клинической картины. В случае болезни изъян следует искать не во внешнем мире, а в субъекте. Отвращение к жизни, понимаемое как болезнь, ничего не говорит о ценности жизни, а свидетельствует лишь о душевном разладе внутри больного, который, очевидно, не в состоянии найти должного подхода к реальности. Понятие болезни означает отказ видеть в отвращении орган познания. Отвращение, как учит нас пессимистичная философия и эстетика, якобы раскрывает подлинную, а именно отвратительную природу жизни. Другими словами, тот, кто испытывает отвращение к жизни, прав в своих ощущениях. Но и спустя годы Гёте категорически отказывается разделять эту позицию. Все что угодно, только не осуждение жизни! Именно поэтому в мемуарах он называет свои приступы отвращения к жизни болезнью.

Наслаждение жизнью, читаем мы в «Поэзии и правде», основывается на предсказуемом и привычном «чередовании явлений внешнего мира»^[436] – смене дня и ночи, времен года, занятий и людей, устоявшихся образцов поведения и рутинных действий. Все это позволяет сформировать устойчивое, упорядоченное отношение к миру. Но может случиться так, что именно это повторение одного и того же превращается в муку. То, что должно давать опору в жизни, вызывает отвращение. Человек «открещивается» от внешних перемен. Он становится глух к «сладостным зазываниям»^[437] ритмично повторяющейся жизни. Есть люди, пишет Гёте, которых раздражает необходимость каждый день одеваться и раздеваться или тот факт, что каждое утро восходит солнце.

Любовь, которая сначала раскрывается перед нами как нечто неповторимое и непредсказуемое, тоже со временем входит в этот повторяющийся ритм. Только первая любовь – единственная, а во второй и третий раз высший смысл любви теряется. «Понятие бесконечного, вечного, то есть того, что ее возвышает и возносит, оказывается разрушенным: она становится преходящей, как все, что повторяется в нашей жизни, в мире»^[438]. Богатство любви не бесконечно, ее репертуар ограничен. Любовь, которая, едва зародившись, меняет все вокруг, со временем вырождается в милую привычку. И тот, у кого такой сценарий вызывает отвращение, отвергает предложение, сделанное ему жизнью, замыкается в себе и чахнет. Все становится ему в тягость. Поэтому нужно решиться выйти за собственные пределы и обосноваться в жизни, какой бы она ни была. Стало быть, единственное средство против taedium vitae – это открытость жизни и внешнему миру.

Но как достичь этой открытости? На это Гёте в «Поэзии и правде» дает двоякий ответ: нужно выйти из уединения и поступать так, как того требует устройство этого мира, т. е. просто выполнять свои каждодневные обязанности; предъявляя чрезмерные требования к самим себе, мы лишь готовим почву для нескончаемой череды неудач и лишаем себя удовольствия от жизни.

Эти более поздние размышления об отвращении к жизни как о болезни, которой Гёте, по его собственному признанию, страдал по молодости лет, выводят на первый план аспект искаженного отношения к миру, когда отдельный человек настолько поглощен своими чувствами, что уже не видит реальной жизни и не воспринимает задачи и возможности каждого нового дня. Исцелить от отвращения к жизни может только дея тельное участие в ней. Для позднего Гёте понятие «участия» является ключевым в описании его самолечения. Оно предполагает сознательное стремление к объективному восприятию действительности. Только так можно найти живительные силы во внешнем мире. «Хочешь радоваться собственной ценности, придавай ценность миру»^[439]. Этот свой жизненный принцип Гёте в 1814 году записал в альбом юному Артуру Шопенгауэру, которому он в те годы тоже был крайне необходим.

Однако на страницах романа о страданиях Вертера, написанного в 1774 году, отвращение к жизни выражено по-другому: отвращение к жизни здесь – не тема и не объект для рассуждений, а питающий их источник. Спустя десятилетия в мемуарах появляется понятие, вскрывающее самую суть отвращения к жизни, и это понятие – «парализующее воображение»^[440].

Вертер, как и придумавший его автор, – молодой человек, весьма привлекательный в глазах женщин и детей; он обладает даром красноречия и с почти софистической изворотливостью способен безнадежное дело представить в выгодном свете; у него много свободного времени и мало профессиональных обязательств; он взволнован и чувствителен, или, как позднее об этом скажет Шиллер, «сентиментален»; он не просто влюблен, но влюблен в собственную влюбленность, воспринимает свое восприятие и упивается наслаждением – настоящий виртуоз подобных удвоений. Но при всем при этом он еще и человек воображения. История Вертера, рассказанная в форме писем к другу (а также к Лотте и Альберту), – это история любви, но вместе с тем повествование о том, что воображение способно сделать с объективными обстоятельствами и реальными людьми.

Ранней весной Вертер приезжает в провинциальный городок. Здесь этот состоятельный молодой человек должен уладить некоторые наследственные дела, а кроме того, он бежит от своей собственной запутанной любовной истории. «…я буду наслаждаться настоящим, а прошлое пусть останется прошлым»^[441], – читаем мы уже в первом письме, где сразу же затрагивается главная тема романа. Вертер призывает самого себя не давать волю «воображению». Оно не должно возвращать его в прошлое и терзать его совесть, а должно обратиться к настоящему. Поначалу Вертеру это удается. Окрестные пейзажи и деревни, цветущие деревья и играющие дети – все радует его и восхищает. При этом он читает Гомера, и на сцены, пережитые им у источника в деревне, ложится золотое сияние поэзии. Он пробует себя в рисовании и замечает, что природа гораздо прекраснее любого своего изображения. На загородном балу он знакомится с Лоттой. Тогда же он узнает, что она «просватана за одного очень хорошего человека». Начинается гроза. Вертер и Лотта невольно вспоминают стихотворение Клопштока, и это сближает их сердца: для Лотты – на мгновение, для Вертера – навсегда. Позже он наблюдает за тем, как Лотта режет хлеб и раздает его своим младшим братьям и сестрам. Незабываемая сцена для Вертера. Он знакомится с Альбертом, женихом Лотты, и даже становится его другом. Они спорят о безумии, об убиении младенцев, об искусстве и самоубийстве. Альберт всегда на стороне правил и рассудка, Вертер – на стороне сильных чувств и частных обстоятельств. Однако вскоре само существование соперника начинает раздражать Вертера: «И все же, когда она говорит о своем женихе, и говорит так тепло, так любовно, я чувствую себя человеком, которого лишили всех почестей и чинов, у которого отобрали шпагу»^[442].

Вертера одолевает уныние, он срывается с места и покидает город: где-то вдали от Лотты он получает дипломатическую должность. И хотя здесь он тоже пользуется расположением женщин и высокопоставленных коллег, он недоволен. Мысль о самоубийстве неотступно преследует этого талантливого и избалованного судьбой молодого человека. Он думает об этом, разбирая скучные служебные дела. В унылом дворянском обществе ему приходится терпеть унизительную обиду, и у него снова возникает мысль о самоубийстве. Поэтому когда он некоторое время спустя действительно лишает себя жизни, это уже никого не удивляет, потому что это желание уже давно в нем сидело и ждало лишь повода, чтобы стать реальностью. Через несколько лет он снова возвращается в тот маленький город. Лотта и Альберт тем временем уже поженились. «Я содрогаюсь всем телом, <…> когда Альберт обнимает ее стройный стан»^[443], – пишет он другу, но при этом по-прежнему подолгу сидит в гостях у супругов, чистит овощи и перебирает горох. Его присутствие в тягость. Лотта Вертеру: «Ох, боюсь я, боюсь, не потому ли так сильно Ваше желание, что я для Вас недоступна?»^[444]

У Вертера не получается завоевать Лотту. Но еще хуже то, что теперь его мучает не безудержная страсть, а страх, что воображение, которое до сих пор служило ему верой и правдой, может притупиться. Его пугает возвращение к «трезвому, холодному сознанию»^[445]. Лотта ускользает, но гораздо страшнее то, что иссякает его воображение, что он теряет самого себя. «У меня больше нет ни творческого воображения, ни любви к природе, и книги противны мне. Когда мы потеряли себя, все для нас потеряно»^[446]. Это чрезвычайно важно. Он теряет не столько любимую женщину, сколько себя самого. Что это означает? «…исчезла священная животворная сила, которая помогала мне созидать вокруг меня миры»^[447], и поэтому молодой человек решает убить себя.

События последних дней жизни Вертера рассказываются от лица вымышленного издателя. В преддверии своего поступка Вертер еще раз усилием воли достигает желанной силы чувств. Затем, взяв у Альберта пистолеты, он пускает себе пулю в лоб. Его хоронят тихо, без огласки.

Безусловно, «Страдания юного Вертера» – роман о несчастной любви. Большинство читателей именно так его и воспринимали. Но в то же время он рассказывает о судьбах и власти воображения, которое Вертер называет своим «сердцем»: «оно одно источник всего, всей силы, всех радостей и страданий»^[448].

«И тогда я, – пишет Гёте Лафатеру, – одолжил его истории свои чувства, что вместе сложилось в удивительное целое»^[449]. Автор, однако, не тождественен Вертеру, хотя они и очень близки: неслучайно Гёте пишет не о нем, а от его лица. Если бы Гёте хотел продолжить столь успешную (с момента появления «Юлии, или Новой Элоизы» Руссо) традицию эпистолярного романа, то он изложил бы эту историю в виде переписки с предполагаемым взаимным влиянием двух ее участников, что позволило бы более объективно представить происходящее. Однако роман о страданиях Вертера, если не считать заключительного пассажа от лица вымышленного издателя, состоит из писем самого Вертера, которые, за исключением нескольких посланий к Лотте и Альберту, адресованы его другу Вильгельму, никак себя не проявляющему на страницах романа. Это создает у читателя ощущение, будто обращаются непосредственно к нему и будто он, хочет он того или нет, втянут во внутренние переживания персонажа.

В «Поэзии и правде» Гёте объясняет, что выбрал эту форму эпистолярного монолога потому, что свои собственные размышления он часто облекал в форму «беседы»^[450]. Беседы? Но с кем, если никого рядом нет? Что ж, сгодится и воображаемый собеседник. Мучительные раздумья и самокопание ему не свойственны. То, что его волнует, он хочет обсудить, проговорить. Проговаривать что-то – означает искать себя. В высказанном и затем записанном слове он создает и представляет себя, в том числе и для себя самого. О том, кто он, он всегда может узнать лишь тогда, когда скажет это. Или напишет. Здесь уместно вспомнить об экспрессивных, исступленных письмах, которые Гёте в годы учебы в Лейпциге писал Беренсу. Именно тогда он почувствовал в этом процессе творящую, самотворящую силу. Это были обычные письма, но в то же время это была уже литература. Тогда окольная дорога к себе проходила через реального человека – Беренса. Письма Вертера адресованы вымышленному получателю – публике.

Автор создает персонажа, который проявляет себя в том, что пишет. Автор пишет и заставляет писать своего героя. Он возвышается над ним, и он же сидит у него внутри. Гёте – это Вертер, но Вертер – не Гёте: автор изначально шире своего героя. Порой это приводит к парадоксальным несовпадениям. Так, по воле автора Вертер жалуется на то, что, созерцая природу, не может «перекачать в мозг хоть каплю воодушевления»^[451], хотя несколькими строками ранее он подробно описывает свои впечатления от соприкосновения с природой. Вертер оказался загнанным в угол, не автор, но по воле автора Вертер пишет так, как не смог бы никогда писать в том оцепенении, в каком он находился: «Теперь я смотрю в окно и вижу, как солнце разрывает туман над дальними холмами и озаряет тихие долины, а мирная река, извиваясь, бежит ко мне между оголенными ивами, и что же?»^[452]

Как правило, такие несоответствия остаются незамеченными, однако они указывают на одну важную проблему. Эмоциональное описание может и в самом деле проистекать из соответствующего чувства и выражать его, но, с другой стороны, оно может просто представлять это чувство в его отсутствие. Вертер создает этот образ тихой долины, чтобы сказать: смотрите, какую гамму чувств можно было бы испытать, глядя на этот пейзаж, но как жаль, что я теперь совершенно ничего не чувствую! По воле автора Вертер описывает те чувства, которые он переживает, и те, которые он хотел бы, но не может пережить, ибо утратил самого себя. В «Вертере» Гёте пишет об «обессилевшем <…> создании»^[453]. Выше уже говорилось о том, что теряет человек, теряющий себя: единственный животворящий принцип – воображение.

Воображение могущественно, но не всесильно. Оно нуждается во внешней реальности. Невозможно, как Вертер, бесконечно расписывать «стены своей темницы яркими фигурами и привлекательными видами»^[454]. К тому же герой романа расписывает свои стены не только по собственному разумению, но и по образцам, взятым из литературы. Вертер – человек с богатой внутренней жизнью, но он также очень начитан, и его жизненный опыт накладывается на его читательские впечатления. То, что он чувствует и думает и что рисует его воображение, проистекает не только от него самого, но и из литературы. Картины простой сельской жизни он видит через призму Гомера, идиллию в доме амтмана – через Голдсмита, весеннюю грозу – через Клопштока. А во время последней встречи с Лоттой он читает вслух Оссиана. Здесь особенно очевидно, что, когда возникает угроза внутренней пустоты, заполнить ее можно с помощью литературы. Когда есть опасность принудительного возвращения к «трезвому, холодному сознанию»^[455], то спасти положение может книга.

В «Вертере» есть что-то от «Дон-Кихота» – этого классического романа на тему власти литературы. Вертер, конечно, не борется с ветряными мельницами, но, вооружившись сильными впечатлениями от прочитанного, воюет против невозможности своей любви. Этот роман реалистичен не только в изображении характера героя, но и в описании той культурно-литературной среды, которая этот характер сформировала. Вертер – литературный персонаж в двояком смысле этого слова. Во-первых, он герой романа, а во-вторых, он персонаж с характером, сложившимся под влиянием литературы. Вертер – это то, что он прочитал. Чувствительная натура, вышедшая из века бездарных борзописцев, как называл современную ему эпоху Шиллер. Это роман о власти литературной моды, впоследствии сам вошедший в моду и вмешавшийся в жизнь современников, которые стали думать и жить «по Вертеру». Хотя сведения о подражательных самоубийствах были не более чем слухом, слух этот упорно держался с момента выхода книги до наших дней. Сам Гёте в своей автобиографии тоже не мог оставить его без внимания: «Но если я, преобразовав действительность в поэзию, отныне чувствовал себя свободным и просветленным, то мои друзья, напротив, ошибочно полагали, что следует поэзию преобразовать в действительность, разыграть такой роман в жизни и, пожалуй, еще и застрелиться»^[456]. Все, что нужно было сказать по поводу этих слухов, в 1775 году сказал философ Кристиан Гарве: «Весьма сложно кого бы то ни было соблазнить на самоубийство»^[457].

Но и помимо самоубийств в подражание Вертеру роман имел оглушительный успех у читающей публики и был прочитан едва ли не всеми любителями изящной словесности. Его сразу же перевели на все европейские языки. Только за первый год он выдержал семь переизданий в Германии, не считая огромного числа незаконных перепечаток. Градом посыпались пародии и опровержения. Многими роман был прочитан как оправдание самоубийства, что заставило вмешаться духовенство и других официальных блюстителей морали. В Лейпциге богословский университет добился того, что книга была запрещена. Это, разумеется, еще больше подогревало интерес читателей.

Корифеи литературной сцены, которые довольно сдержанно отнеслись к «Гёцу», – Клопшток, Виланд, Лессинг, теперь не скупятся на похвалу, но при этом находят повод и для критики. Так, к примеру, Лессинг сообщает, что книга доставила ему «удовольствие»^[458], однако характер Вертера, по его мнению, не вызывает симпатии. Он слишком мягкий, изнеженный, и хотя его натуре присущаопределенная поэтичность, в ней совершенно отсутствует нравственная красота.

Роман положил начало новой эпохи, что до него не удавалось сделать ни одному литературному произведению. Он привнес в мир новое звучание, новое стремление к субъективности. «Я ухожу в себя и открываю целый мир»^[459], – пишет Вертер, и многие вслед за ним поступают так же. При этом не каждый обнаруживает внутри себя такой мир, который заслуживает, чтобы о нем рассказали другим. Гёте излил свою душу, тем самым совершив революцию в литературе. До этого душевные откровения регламентировались церковью и общественной моралью. Теперь эти строгие правила относительно раскрытия душевных переживаниях были сняты. Каждому хотелось, как Вертер, свободно и оригинально судить и говорить обо всем – о любви, браке, нравственности, религии, искусстве, воспитании детей, безумии и государственных делах. У человека должна быть возможность говорить обо всем, что его заботит и тяготит. Внутренняя природа, чувства человека, его индивидуальность – все это должно быть услышано. Индивидуальный разум отныне ставится выше коллективного. Правда отдельного человека – истинная правда, утверждает Вертер и добавляет, что «несноснее всего слушать ничтожные прописные истины, когда сам я говорю от полноты сердца»^[460].

Когда разум высвобождается из своего коллективного, отвлеченного существования и становится индивидуальным, он погружается в живую стихию бытия, погружается в бессознательное, иррациональное, спонтанное, или, другими словами, проникает в тайну свободы. Почему тайну? Потому что свободу нельзя объяснить – ею можно только жить. Любое объяснение приводит к тому, что свобода исчезает, и остаются лишь причинно-следственные связи. Достаточные основания. Так было в просвещенный век Гёте, и так остается до сегодняшнего дня. Свободу нужно проживать, и Вертер показал, как можно жить свободно. С тех пор придумавшего его автора также считали гением свободы. Читатели были уверены, что он в своей жизни делает все, что ему заблагорассудится. Он служил примером независимости, которому хотелось подражать. Нам известно, что эта независимость тоже имеет свои границы. Так, Вертер зависит от литературы. Поэтому для него это тоже выражение свободы, когда он пишет в одном из первых писем: «Ты спрашиваешь, прислать ли мне мои книги. Милый друг, ради бога, избавь меня от них! Я не хочу больше, чтобы меня направляли, ободряли, воодушевляли, сердце мое достаточно волнуется само по себе!»^[461] Никаких книг. Но в этом же пространном объяснении он приходит к тому, что не расстается с Гомером. Однако в нем присутствует воля жить своим умом и своими чувствами, и публика воспринимает это как призыв действовать так же.

У читателей появляется вкус к независимости, они обнаруживают, что у каждой вещи, у каждого явления и у каждого индивида есть своя правда и свое право. Больше всего это, вероятно, импонировало тем, кто не хотел быть винтиком в огромном механизме, а стремился донести до окружающих что-то свое. Внутри каждого, как утверждает Вертер, заложен талант, но система общественного устройства не дает ему вырваться наружу. «Друзья мои! – восклицает Вертер. – Почему так редко бьет ключ гениальности, так редко разливается полноводным потоком, потрясая ваши смущенные души?»^[462] Гений – это жизнь, достаточно сильная для того, чтобы не позволить внешним обстоятельствам воспрепятствовать ее росту, выходу, выражению. В глазах Вертера каждый человек – гений, по крайней мере, в тот момент, когда он любит.

В движении «Бури и натиска», начало которому Гёте положил своим «Гёцем», чтобы затем дать ему новый импульс «Страданиями юного Вертера», культ гения был настолько распространен, что еще одним названием для этой эпохи стало «век гениев». Многие годы спустя Гёте довольно неласково отзывается об этом времени: «Такое взаимное подстрекательство и науськивание вливало в каждого из нас радость творчества, и из этого бурного коловращения, из этой взволнованной и до краев полной жизни, одаряющей жизнью других, дающей и принимающей, которую, дыша полной грудью и не ведая теоретического руководительства, вели юноши разной стати и разного характера, возникла та прославленная и ославленная литературная эпоха, когда множество молодых, богато одаренных людей со всей отвагой и дерзостью <…> прорвались вперед без оглядки и, не щадя своих сил, создали много радостного и доброго, но – злоупотребив этими силами – также немало досадного и злого»^[463].

Из произведений этого «множества молодых, богато одаренных людей» сохранилось немного. Сегодня нам известны лишь те из них, с кем в то время общался молодой Гёте, – прежде всего Клингер, Вагнер и Ленц. Однако в совокупности они оказали глубокое воздействие на литературу, изменив ее самым кардинальным образом. Гердер и Гаман выступили в роли «теоретического руководительства», которого не хватало вначале, молодой Шиллер через несколько лет на свой лад усилил это бунтарский прорыв в «Разбойниках», а в следующем поколении романтики, продолжая начатую традицию, устремились уже на поиски новой необузданности.

Когда слово «гений» стало синонимом творческого человека или творческого начала внутри человека, рано или поздно интерес к произведению должен был пробудить интерес к личности, его создавшей. С Гёте начинается культ автора. Фигура автора затмевает славу произведения, а его жизнь отныне сама воспринимается как своего рода произведение искусства. Такому представлению способствовала и личная харизма Гёте, однако же по сути оно возникало из характерной для «Бури и натиска» идеи, что творческий потенциал первичен по сравнению с формами, в которых он находит свое воплощение. Как велики наши возможности, когда их не нужно протаскивать сквозь игольное ушко реальности! В отношении поэта это можно истолковать и так, что личность как воплощение возможности важнее своих творений. Настал звездный час подающих надежды! Так сложился новый культ личности, который не мог достичь максимальной мощности лишь в силу того, что слишком многие хотели называться гениями.

Гёте и в самом деле был гением. Его гениальность признавали, хотя бы даже неохотно. Более того, им гордились перед зарубежьем. «Все, что я у Вас читал, – пишет Гёте Кристиан Фридрих Даниель Шубарт, – восхищает меня и наполняет мое сердце благородной гордостью за то, что мы можем противопоставить зарубежью человека, которого у них нет и в их добровольном окостенении никогда не будет»^[464].

Что касается самого Гёте, то его этот ошеломительный успех напугал. В душевном волнении он написал роман, не предполагая, что он вызовет такое волнение в читательской среде. Неприятным последствием стало и то, что отныне основная масса читателей видела в нем – причем едва ли не до самой его смерти – исключительно автора «Вертера». Даже Наполеон во время их встречи в Эрфурте в 1808 году заведет разговор об этом романе, который, как он уверял, он прочел семь раз. В стихотворении «К Вертеру» 1824 года, а именно в строке «Тебе – уйти, мне – жить на долю пало»^[465] проскальзывает невольная ирония, ибо Вертер и в самом деле не хотел уходить. Гёте просто-напросто не мог избавиться от своего раннего гениального творения.

Немало хлопот доставляло ему и назойливое любопытство некоторых читателей, воспринимавших «Вертера» как автобиографический роман. Они пытались разгадать, кто послужил прототипом того или иного персонажа, совершали паломничества к могиле Иерузалема, преследовали Кестнера и упрекали Гёте в том, что он еще жив. Гёте предполагал, что роман вызовет живейший интерес к легко узнаваемой фактической подоплеке сюжета. С одной стороны, его это устраивало, с другой – нет. В преддверии выхода романа он пишет Шарлотте: «В ближайшие дни я пришлю к Вам друга, во многом похожего на меня, надеюсь, Вы примете его благосклонно»^[466]. С другой стороны, он спешит предупредить и, вероятно, успокоить Кестнера, что в романе тот найдет знакомых героев, к которым, однако, «приляпаны чужие страсти»^[467].

Осенью Кестнеры читают роман, и он приводит их в ужас и негодование. В нем «слишком много» всего, «чтобы сюжет не столь откровенно указывал на них»^[468], и поэтому им теперь приписывают и выдуманные детали. Лотта возмущена тем, что в романе она отвечает на любовь Вертера взаимностью, а Кестнер чувствует себя оскорбленным, так как его персонаж – Альберт – предстает скучным и бездушным обывателем.

Гёте совершенно подавлен – он признает свою вину: «Но дело сделано, книга сдана, простите меня, если сможете»^[469]. Это письмо написано в конце октября 1774 года – Гёте только что отдал роман в печать. В ноябре, когда уже становятся понятны масштабы успеха, Гёте еще раз пишет Кестнеру: «Если бы Вы могли почувствовать хоть тысячную долю того, что значит Вертер для тысячи сердец, Вы бы не стали подсчитывать издержки, которые легли на Ваши плечи!»^[470]

Подавленное состояние ушло, совесть больше не мучает Гёте. Наоборот, он теперь сам исподволь упрекает Кестнера в эгоизме: тот-де не хочет замечать, насколько эта история обогатила других людей. «Вертер должен – должен! – быть. Вы его не чувствуете, Вы чувствуете только меня и себя»^[471]. Тем самым он дает понять, что Вертер уже стал некой коллективной душой, и он сам, и Кестнеры просто-напросто утратили право собственности на те элементы его характера, которыми они его снабдили. В более позднее издание романа Гёте все же внесет некоторые изменения, чтобы заретушировать сходство и угодить Кестнерам.

«Вертер» оказал сильнейшее воздействие как на читателей, так и на автора. С этого романа и истории его успеха в жизни Гёте начинается новая эпоха.

Глава десятая

Несчастье Корнелии. «Клавиго», неверный. Лафатер и Базедов. «Один пророк, другой пророк, меж них – дитя земное». Летнее путешествие по Рейну. Праздник дружбы. Фридрих Генрих Якоби. Приглашение в Веймар. Лили и Августа, эротический зеркальный кабинет. Две скорости. Путешествие в Швейцарию. Веймар, почти что бегство

В период работы над «Вертером» душу Гёте терзали не только воспоминания о романе в Вецларе и недоговоренности и ссоры в доме Максимилианы Брентано. Он был также крайне взволнован расставанием с сестрой Корнелией, которая в конце 1773 года вышла замуж за Георга Шлоссера и переехала к нему в Южный Баден.

Отношения между Шлоссером и Корнелией завязались летом 1772 года, когда Гёте находился в Вецларе. Он ничего об этом не знал и чрезвычайно удивился, когда по его возвращении его поставили перед фактом. Вслух он ничего не сказал против решения сестры, однако про себя подумал, что «если бы брат был дома, друг вряд ли бы преуспел в такой степени»^[472].

В целом история отношений между Корнелией и Шлоссером оказалось несчастливой, если не считать той эйфории, что охватила влюбленных в самом начале. Незадолго до свадьбы в конце 1773 года Корнелия пишет в своем дневнике: «Хотя я уже давно отказалась от романтичных мыслей о браке, я так и не смогла погасить в себе возвышенное представление о супружеской любви, о той любви, что, по моему убеждению, одна лишь способна сделать брачный союз счастливым»^[473].

Она не уточняет, каким должен быть брачный союз, чтобы соответствовать ее идеалам, но эталоном, безусловно, ей служат отношения с братом. Она принимала искреннее участие в его жизни и творчестве, вместе они обсуждали его литературные замыслы, он всерьез воспринимал ее критику и советы и высоко ценил ее вкус. Она оказала решающее влияние на создание «Гёца». Гёте посвящал ее и в прочие свои литературные дела. «Новый мир», который открывался ему «в области воображения»^[474], он хотел разделить с сестрой. Между ними существовала тесная связь, и общим интересом к литературе она не ограничивалась; в «Поэзии и правде» Гёте осторожно намекает на инцестуальное влечение. Этот намек сделан в контексте воспоминаний о ранней юности, однако эротическая окраска братской любви навсегда сохранилась в памяти, и в дальнейшем Гёте собирался написать роман о любовных отношениях между братом и сестрой.

Доверие брата в литературных делах не только служило доказательством его любви, но и повышало самооценку Корнелии. Впрочем, это касалось лишь литературы и искусства, ибо ни в чем другом Корнелия не разбиралась, что в конечном итоге сыграло роковую роль в ее судьбе. Еще в письмах из Лейпцига восемнадцатилетний Гёте настоятельно рекомендует ей освоить некоторые навыки домашней работы, чтобы подготовиться к роли матери и хозяйки дома. Подобные нравоучения могут показаться простым занудством, однако у Гёте были основания для опасений. Корнелия хотела, чтобы в обществе ее считали женщиной, разбирающейся в литературе и обладающей художественным вкусом. Ничто другое ее не интересовало. Когда позднее ей пришлось заведовать хозяйством в большом доме Шлоссера в Эммендингене и заботиться о детях, эти задачи оказались для нее непосильными.

Шлоссер, хорошо знавший Гёте еще со времен далекой юности, к поиску жены, как и ко всему остальному в жизни, подходил основательно. Поначалу его старания не приводили к желаемому результату, и он уже было решил смириться с участью холостяка, как вдруг посмотрел другими глазами на давно знакомую ему Корнелию и увидел в ней будущую супругу. Он стал оказывать ей знаки внимания, и Корнелия принимала их благосклонно – отчасти, вероятно, и потому, что Шлоссер был другом брата.

Свадьбу, которая состоялась 1 ноября 1773 года, Шлоссер откладывал до того момента, пока не получил назначение от маркграфа Баденского в Карлсруэ. Он вступил в должность главы окружного правления в Эммендингене на юге графства, где в качестве должностного представителя маркграфа должен был управлять целым округом с населением в двадцать тысяч жителей. Это была самая высокооплачиваемая чиновничья должность из всех, какие имелись в Бадене.

Для Гёте, который в «Поэзии и правде» сам признается в том, что испытывал муки ревности, отъезд Корнелии в конце 1773 года был тяжелой утратой, однако для его сестры он был равносилен утрате самой себя. Гёте догадывался об этом. Во втором варианте «Вертера», написанном уже после смерти Корнелии, он отображает трагедию сестры в чувствах Лотты к Вертеру: «Всем, что волновало ее чувства и мысли, она привыкла делиться с Вертером и после его отъезда неминуемо ощутила бы зияющую пустоту. О, какое счастье было бы превратить его сейчас в брата!»^[475]

Корнелия так и не смогла справиться с этим расставанием. Шлоссер был не тот человек, который мог бы ей возместить потерю брата. В письме Форстеру он сетует на собственную «робость и физическую неловкость», на «кожу дикобраза»^[476], способную отпугнуть любую женщину. При этом он прилагал все усилия, чтобы выглядеть в глазах невесты более привлекательным и веселым. Быть может, он и вправду смог преодолеть скованность, когда, к примеру, во время сбора урожая, словно привидение, бродил по виноградникам со свечами на шляпе. Таким «доктора и надворного советника Шлоссера»^[477], как пишет мать Гёте в письме Анне Амалии в октябре 1778 года, еще не видели. Но, скорее всего, это был лишь единичный эпизод в период ухаживания.

Свадьбу сыграли во Франкфурте, и Корнелия попросила Гёте сопровождать их в Карлсруэ. Так тяжело ей было расстаться с братом. Гёте, однако, отклонил ее просьбу и погрузился в свои страдания от разлуки.

В Эммендингене чета Шлоссер въехала в просторный служебный особняк. Работы было много, однако Корнелия, которая к тому времени была уже беременна, отстранилась от домашних забот и не принимала никакого участия в обустройстве дома. Шлоссер жаловался в письме Лафатеру, что она неправильно воспитана. «Любой ветерок, любая капля воды заставляют ее запереться в комнате, а подвала и кухни она пока слишком боится»^[478]. В апатии и депрессии проводит она день за днем, в то время как Шлоссер энергично и рассудительно выполняет свои обязанности. По долгу службы он занимается развитием земледелия, народного хозяйства, транспортной системы, не оставляет без внимания промыслы и ремесла, открывает общественные и платные библиотеки. Все это, однако, никак не затрагивало Корнелию: она застыла в бездействии в затемненных комнатах и уже почти не вставала с постели. Рассудительный Шлоссер, который мог найти выход из любого положения, не знал, как помочь собственной жене.

Летом 1774 года Корнелия разрешилась от бремени и долго не могла прийти в себя после тяжелых родов. Шлоссер тем временем освоился на новом месте и чувствовал себя правящим князем. Ему хотелось ощущать поддержку жены, однако об этом нечего было и думать. Корнелия все больше замыкалась в себе. «Ей противна моя любовь»^[479], – жалуется Шлоссер своему брату Иерониему. Гёте, по-видимому, было известно и об этом, потому что много лет спустя в разговоре с Эккерманом он заметил: «Мысль отдаться мужчине была ей отвратительна, и, надо думать, в браке эта ее особенность доставляла немало тяжелых часов им обоим»^[480]. Корнелия чахла рядом со своим деятельным мужем. В таком состоянии застал ее Гёте, когда в первый и последний раз приехал в Эммендинген в мае 1775 года. От рождения второй дочери она так и не оправится. Корнелия умерла 8 июня 1777 года.

1774 год стал первым для Гёте годом жизни в доме на Хиршграбен без Корнелии, без столь значимого для него ежедневного общения и обмена с ней. То, о чем он столь самоуверенно и дерзко три года назад писал Кетхен Шёнкопф, отныне стало реальностью: «Весь дом – наш, а когда сестра выйдет замуж, ей придется уехать, зятя я не потерплю, а ежели я женюсь, то мы с родителями поделим дом пополам, и я получу 10 комнат»^[481].

Корнелия уехала, зять в доме не поселился, и Гёте мог жить в доме широко и вольготно, пусть даже не во всех десяти комнатах. Только вот невесты так и не было: Кетхен Шёнкопф вышла замуж; покинутая Фридерике грустила в своем Зезенгейме; чувствительные дармштадтские дамы боготворили его, но все они или были помолвлены, или могли искать себе супруга только в своем сословии; Лотта в Вецларе тоже уже вышла замуж и родила первенца. Одним словом, подходящей кандидатуры для женитьбы в окружении Гёте пока не было. Впрочем, к этому вопросу он относился далеко не так серьезно, как хотелось бы его родителям. Его по-прежнему устраивала игра «в жениха и невесту», прижившаяся в его франкфуртской компании. Жребий определил ему в «невесты» Анну Сибиллу Мюнх. По мнению отца, она и в жизни могла бы составить хорошую партию. Для самого Гёте эти несерьезные отношения, по крайней мере, послужили поводом для создания еще одной пьесы – «Клавиго». Весной 1774 года, вскоре после окончания «Вертера», он прочитал Анне Сибилле один эпизод из мемуаров Пьера Огюстена Карона де Бомарше, где речь шла о Клавиго – неверном возлюбленном сестры Бомарше, и именно Анна Сибилла с двусмысленным намеком на их «брачный союз» попросила Гёте написать об этом неверном любовнике пьесу. Для Гёте это был еще один повод проявить свое мастерство. Он хотел доказать, что может писать драмы не только в «свободном стиле» «Гёца», но и в традиционной «складной манере», причем в самые короткие сроки. Он пообещал закончить пьесу за восемь дней. И действительно, через неделю появился уже с готовым произведением, которое чрезвычайно понравилось Анне Сибилле, но вызвало резкое осуждение со стороны строгого Мерка. «Не смей больше писать такую дребедень, предоставь это другим»^[482], – таков был его приговор.

Сам Гёте не считал новую драму «дребеденью», иначе бы он не опубликовал ее летом 1774 года почти одновременно с «Вертером» под своим настоящим именем. Это было самое первое произведение, вышедшее под его именем. Вскоре после выхода «Клавиго» в свет он пишет Якоби, что эта пьеса принесла ему «радость» и что в ней присутствует «романтическая сила молодости»^[483]. В другом письме он рассказывает, что ему особенно нравится в «Клавиго»: к его огромному удовольствию, ему удалось создать неоднозначный характер, изобразить «неопределенного, наполовину великого, наполовину ничтожного человека»^[484] – персонажа, подобного Вейслингену в «Гёце», которому не хватает душевной силы и стойкости для настоящей любви. Клавиго непостоянен, талантлив, искрометен. Он ловелас и острослов, его ждет судьба циничного царедворца, однако смерть возлюбленной возвращает его к самому себе. Эта камерная драма о неверном любовнике, который в финале понимает, что совершил роковую ошибку, возвращается к невесте, но погибает от кинжала ее оскорбленного брата, не встретила отклика у публики, зато вызвала настоящий восторг у Анны Сибиллы, и обоим «супругам» казалось, «что сей духовный плод еще теснее скрепил и упрочил наш союз»^[485].

Отец, как уже говорилось выше, благосклонно относился к этой связи, считая Анну Сибиллу вполне подходящей партией.

Он с нетерпением ждал того момента, когда наконец улягутся «суматошные страсти» вокруг его сына. Необузданная гениальность, нескончаемый поток друзей и знакомых, постоянные сборища с целью «веселого времяпрепровождения», щедрость и «страсть к поручительству»^[486] – Гёте одалживал деньги некоторым своим друзьям, в частности, Ленцу, Клингеру и Вагнеру, – все это обременяло бюджет семьи, тем более что адвокатская практика Гёте, равно как и его литературные занятия не приносили ощутимого дохода.

Родителям Гёте ничего не оставалось, как только проявлять терпение. Отношения с Анной Сибиллой Мюнх не переросли ни во что серьезное, так называемая необузданная гениальность не прекращалась, а даже наоборот – усиливалась, по мере того как ширилась слава молодого автора. Не иссякал и поток гостей. Среди них оказался человек, которому суждено было сыграть важную роль в жизни Гёте.

23 июня 1774 года Иоганн Каспар Лафатер по пути из Цюриха в курортный город Эмс остановился во Франкфурте и на неделю задержался у Гёте. Лафатер, занимавший должность пастора в Цюрихе, был на восемь лет старше Гёте и к тому времени уже довольно знаменит. Его имя было известно далеко за пределами богословских кругов, и повсюду он пользовался уважением. Он, несомненно, обладал даром проповеди и убеждения и сам называл себя «ловцом человеческих душ». Постоянно путешествуя, он повсюду завязывал новые знакомства. Как никто другой он умел привлекать людей к своим проектам – сборникам, литературным сериям, выпуску назидательных брошюр. Он был тем, кого сегодня называют «сетевиком». Люди тянулись к нему, и даже ходили слухи, будто он обладает целительной силой. Говорил он тихо и проникновенно, излучая доброжелательность. Знакомые охотно сопровождали его в поездках и принимали у себя, когда он делал остановки в пути. О его приезде сообщалось в газетах. Написали газеты и о том, что Лафатер нанес визит Гёте. «Ты ли это?» – было первой фразой, произнесенной на протяжном швейцарском диалекте, и вот уже они бросились друг другу в объятья.

Впервые Лафатер обратил на себя внимание общественности, когда в 1762 году вместе с художником Иоганном Генрихом Фюссли выступил в печати против несправедливых решений цюрихского ландфогта и тем самым способствовал отстранению его от должности. Это принесло ему славу благочестивого и смелого человека. Для него самого сентиментальная созерцательность была гораздо важнее политики. В 1768 году он опубликовал «Взгляды в вечность» – фантазии в духе сентиментализма о жизни после смерти. Этот труд принес ему известность в Германии. В 1772 году во «Франкфуртских ученых известиях» Гёте сдержанно похвалил сочинение Лафатера, однако же поспешил дистанцироваться от его воззрений. Рассуждения о «прощении грехов», пишет он, возможно, «даруют успокоение относительно данных материй людям определенного сорта»^[487], однако рецензент не относит себя к их числу, ибо не испытывает беспокойства и в успокоении не нуждается. Подобными высказываниями Гёте и прежде вызывал недовольство у некоторых своих знакомых из среды гернгутеров, и теперь этот аргумент – заявление о том, что ему незнакомо чувство греха, – он приводит и против Лафатера. При этом его похвалу заслужил располагающий стиль изложения. Очевидно, что книга написана не для «резонерской» части христианского мира, а для «душ, восприимчивых к прекрасному», ибо Лафатер «рисует <…> чудесный мир» там, где обычно царят «мрак и смятение»^[488]. В заключение рецензент советует автору полностью отказаться от богословских рассуждений и посвятить себя чистому созерцанию. Совет в каком-то смысле бессмысленный: что может созерцать человек, чей взгляд устремлен в вечность?

Лафатер, в свою очередь, впервые обратил внимание на Гёте в начале 1773 года, когда вышло в свет его сочинение под названием «Письмо пастора в *** к новому пастору в ***», и был восхищен содержащимся в нем страстным выступлением в пользу простого душевного благочестия и против догматической изощренности. После прочтения «Гёца» Лафатер писал Гердеру: «Среди всех писателей я не знаю гения более великого»^[489]. В августе 1773 года начинается их переписка, которая со стороны Лафатера с самого начала выдержана в восторженных тонах. Первые письма Гёте к Лафатеру не сохранились, но, по всей видимости, несмотря на избыток дружеских чувств, Гёте не обходил стороной и те вопросы, по которым у них возникали разногласия. «Я не христианин»^[490], – цитирует Лафатер одно из несохранившихся писем Гёте. Очень резкое заявление, и Лафатеру было непросто его принять. Однако любовь и восхищение позволили ему закрыть на это глаза. Он смог это сделать еще и потому, что полагал, будто понимает Гёте лучше, чем он сам. Когда Лафатер, подобно многим другим, разглядел в Гёте гения, его талант он воспринял как божественную силу, действующую внутри нас и неосознаваемую нами. Он не искал в Гёте обычной набожности, не хотел обратить его в свою веру, не хотел «преследовать» его и «привлекать на свою сторону». Он хотел, чтобы благородная борьба духа разрешила их спор: «Ты станешь им [христианином] – или я стану тем, кем являешься ты»^[491]. Дух дышит, где хочет.

Лафатер мечтал привлечь Гёте и к работе над своим новым проектом – большой книгой по физиогномике. Для нее он собирал рисунки, гравюрные портреты и силуэты известных и неизвестных людей, которые затем либо он сам, либо по его просьбе друзья и знакомые трактовали с точки зрения физиогномики. «Физиогномические фрагменты, способствующие познанию человека и любви к человеку», как в конечном итоге было названо это сочинение, изначально задумывались как коллективный труд. Лафатер не претендовал на авторитетность собственных толкований, оставляя за собой единственное право – обратить внимание общественности на физиогномический аспект человекознания.

При этом основная мысль была предельно проста. Речь шла о предполагаемой взаимосвязи между внешним обликом и характером человека. Как впоследствии психоанализ, физиогномика существовала на стыке серьезного научного подхода и салонных развлечений. «Физиогномировать» вскоре вошло в моду, что, с одной стороны, льстило Лафатеру, а с другой – злило, так как грозило испортить репутацию его грандиозного замысла. Поэтому в ноябре 1773 года он писал Гёте: «Не желаете ли Вы мне помочь в том, чтобы путем многочисленных целостных, уверенных наблюдений подтвердить или опровергнуть предположение, возникшее из наблюдений половинчатых, четверичных и восьмеричных?»^[492] Гёте был готов помочь прежде всего потому, что в целом разделял главный принцип, согласно которому по внешней форме можно судить о внутреннем содержании. Он и сам не раз ходил этой дорогой – от чувственного восприятия к духовному познанию.

Поначалу Гёте проявил большое усердие в этой работе, снабжая Лафатера портретами и описаниями знакомых и незнакомых людей. Вот что, к примеру, он писал о Клопштоке:

«Эта нежная линия лба означает ясный ум, его высокий взлет над глазами – своеобразие и утонченность, нос выдает внимательного наблюдателя»^[493]. Под силуэтом пока еще незнакомой ему Шарлотты фон Штейн летом 1775 года, т. е. еще до переезда в Веймар, он пишет следующее: «Должно быть, это чудесное зрелище, когда мир отражается в ее душе. Она видит его таким, каков он есть, но через призму любви. Поэтому нежность – вот наиболее общее впечатление»^[494].

Образ мыслей Лафатера – восторженный и несколько несвязный – не позволял ему должным образом, т. е. трезво и рассудительно противостоять критикам и скептикам. Поэтому он и попросил свежеиспеченного адепта физиогномики Гёте дать несколько общих комментариев, на что тот с готовностью согласился, ибо для него такая задача означала возможность лучше разобраться в себе. В отношениях между людьми, по убеждению Гёте, переплетение действий и ответных реакций чаще всего ускользает от сознательного восприятия. Мы непрерывно читаем по лицам и приноравливаемся к собственным выводам, не отдавая себе в этом отчета. Каждый из нас «чувствует, где ему лучше приблизиться, а где – отдалиться, или, скорее, что-то притягивает нас, а что-то – отталкивает, и уже нет нужды ни в исследованиях, ни в объяснениях»^[495]. Не следует мешать этому бессознательному или полусознательному процессу. Как правило, он облегчает общение с другими. Однако же в особых ситуациях, когда присутствует желание узнать, что именно нас привлекает или отталкивает, что сулит нам общение с другим человеком или чего от него ожидать, другими словами, если у нас появляется повод точнее описать характер отношений, в которые мы вовлечены, физиогномическая наблюдательность может сослужить хорошую службу. Это умение, которому можно научить и научиться.

Лафатера Гёте воспринимал как учителя – по крайней мере, в этом вопросе. Он встретил его с большим почтением, когда 23 июня 1774 года тот приехал во Франкфурт. Обращаясь друг к другу, они говорят «брат», а мать Гёте называет гостя «дорогим сыном». Лафатер тотчас же применяет свою физиогномическую наблюдательность: Гёте, пишет он в дневнике, говорит поразительные и странные вещи «с выражением гения, осознающего свою гениальность»^[496]. Он наносит визит фрейлейн Клеттенберг и беседует с ней попеременно то о Гёте, то об Иисусе Христе. Он без устали поет дифирамбы новому другу: «И все же я еще никогда не встречал человека столь гармоничного в своем сопереживании природе»^[497]. В течение недели Лафатер оставался в доме на Хиршграбен и здесь же принимал посетителей, которые шли к нему нескончаемым потоком. В конце июня он выдвинулся в путь в направлении Эмса – конечной цели своего путешествия, где намеревался лечиться от ревматизма. Гёте решил его сопровождать. К тому моменту они стали неразлучными друзьями.

К этому времени относится дневниковая запись Лафатера о том, как Гёте читал ему по памяти фрагменты эпической поэмы «Вечный жид», над которой он работал в те дни. В центре сюжета – скитания Вечного жида (Агасфера) в Германии XVIII века. По мысли Гёте, Агасфер своими глазами видел самую первую христианскую общину, и по сравнению с ней нынешнее церковное христианство кажется ему чудовищным вырождением. Вот как описано возвращение Спасителя, которого Гёте тоже делает персонажем своей поэмы:

Такова логика истории: когда-то Агасфер не признал в Иисусе бога, теперь в забвении Спасителя повинны церковь, священники и богословы. Работая над «Вечным жидом», Гёте, вероятно, пребывал в том же критическом настроении, что и во время написания письма Гердеру, где он называет официальное церковное христианство «иллюзией» или «бредом» (рукописный вариант допускает оба варианта прочтения)^[499].

Благочестивый Лафатер не пишет, понравились ли ему эти стихи. В конце концов, он и сам принадлежал к (реформированной) церкви, и, скорее всего, сатира на современное христианство вызывала у него смешанные чувства, невзирая на то, что для него самого вера в Христа была делом глубоко личным, интимным и далеким от церковных догматов.

Сразу после возращения из Эмса во Франкфурт Гёте уже приветствовал нового гостя: на этот раз к нему пожаловал Базедов – священник, задавшийся целью реформировать систему школьного образования и пользующийся своей славой в поисках денежных средств на воплощение этого замысла. В том же году в Дессау при поддержке князя он открыл образовательное учреждение нового типа – филантропинум. Базедов выступал против формализма и крючкотворства в образовании, призывая к наглядности обучения: предметы познания нужно брать из жизни, ученики сами должны научиться учиться и получать удовольствие от этого процесса. Весьма разумные идеи, невзирая на то, что сам Базедов производил впечатление человека грубого и неотесанного и к тому же был пьяницей и заядлым курильщиком дешевого табака. Общение с ним Гёте мог выносить только на свежем воздухе.

Базедов тоже направлялся в Эмс, и Гёте, не упускавший ни одной возможности попутешествовать, вызвался проводить и его. Так он снова оказался в Эмсе, откуда только что вернулся. В дороге Базедов сидел в экипаже и дымил трубкой, Гёте предпочел место на козлах. Лафатер и Базедов сразу же нашли общий язык, и оба взялись за молодого Гёте, пытаясь склонить его каждый в свою сторону. В те дни Гёте пишет следующие строки:

Это четверостишие появилось на корабле, на котором Гёте вместе с друзьями путешествовал вниз по Лану и далее по Рейну, сначала до Кобленца, а потом, уже без Базедова и его махорки, – до Дюссельдорфа. В соседнем Эльберфельде Гёте впервые встретился с Фридрихом Генрихом Якоби и его братом Иоганном Георгом. Прежде он только писал про них насмешливые статьи и сатиры, доверяя слухам, согласно которым братья отличались излишней мягкостью и чувствительностью. Теперь же он завел с ними личное знакомство, а с Фрицем, который был на шесть лет старше Гёте, в эти жаркие летние дни зародилась дружба на всю жизнь.

Фридрих Генрих Якоби продолжал дело отца, заведуя торговым домом в Дюссельдорфе, а также занимал должность камерного советника и таможенного комиссара. Он был успешным и очень состоятельным коммерсантом с ярко выраженным пристрастием к философии. Он знал всех и каждого, вел переписку со многими знаменитыми литераторами и мыслителями – Лессингом, Виландом, Клопштоком, Гаманом, Кантом. Кроме того, Якоби имел приятную наружность и располагающие манеры. На Гёте он произвел огромное впечатление, и они сразу же нашли общий язык. После первой встречи Якоби писал Гёте письма, напоминающие письма влюбленного: «Все утро не мог успокоиться, моя душа принадлежит тебе одному, делай с ней, что заблагорассудится. Как сильно твое воздействие в моем сердце! Ты, вероятно, никогда не сталкивался с подобным. Продолжай же и впредь творить благое и великое во мне, в том числе ради себя самого»^[501].

Путешествие в Кёльн через Бенсберг, остановка на ночлег в гостинице «У Святого Духа», разговор о Спинозе, Гёте, читающий стихи при луне, – все это произвело на Якоби невероятно сильное впечатление, о котором он еще вспомнит в момент очередного кризиса их дружбы: «Я надеюсь, в эту эпоху ты не забыл ту беседку, в которой ты говорил мне о Спинозе, – незабываемо; зал в гостинице “У Духа”, откуда мы смотрели, как над Зибенгебирге восходит луна, где ты сидел в полумраке на столе и читал по памяти стихи “То был соперник смелый…” и другие… Какие часы! Какие дни! Ближе к полуночи ты снова пришел ко мне в темноте. Моя душа словно заново родилась. С этого момента я знал, что связан с тобой навеки»^[502].

Прощаясь с Гёте, Якоби обещает посетить его во Франкфурте. 12 декабря 1774 года – Гёте сидел у себя в кабинете за опущенными шторами и рисовал – к нему вошел гость. Увидев в полумраке приближающуюся к нему высокую, статную фигуру, Гёте подумал, что это Фриц Якоби, и уже готов был принять его в объятья. Но это был Кнебель.

С этого момента начинается история отношений Гёте с Веймаром. Карл Людвиг фон Кнебель, прусский офицер и любитель литературы и изящных искусств, совсем недавно получил должность военного осведомителя при дворе принца Веймарского. Вместе с графом Иоганном Евстахием фон Гёрцем, воспитателем наследного принца, он сопровождал семнадцатилетнего престолонаследника Карла Августа и его младшего брата в путешествии по Европе. В Майнце были запланированы переговоры на тему помолвки Карла Августа с гессенской принцессой Луизой, после чего путешественники собирались отправиться в Париж.

Поначалу одержимый страстью к литературе Кнебель хотел познакомиться с Гёте только из личного любопытства, однако уже через несколько минут ему стало ясно, что он должен представить этого человека и будущему герцогу. В письме к Бертуху он называет Гёте «одним из самых необычных явлений»^[503] в своей жизни. В тот же день в гостинице «Красный дом» Гёте впервые встретился с Карлом Августом. Разговор шел о «Вертере» и о «Патриотических фантазиях» Юстуса Мёзера, которые Гёте сам недавно прочитал. Идея опирающегося на местные традиции разумного управления небольшими герцогствами, которая нашла отражение в «Патриотических фантазиях» и была, вероятно, с большим воодушевлением изложена Гёте, безусловно, польстила будущему правителю одного из таких карликовых государств. Гёрц в этой компании был единственным, кому не понравился превозносимый всеми гений: «Этот Гёте совершенно заурядный человек. <…> В этом не может быть никаких сомнений; мне с Гёте будет тесно в одной комнате»^[504].

Приглашение поступить на службу в Веймар застало Гёте в разгар очередной запутанной любовной истории с семнадцатилетней Элизабет, или Лили, Шёнеман, дочерью очень богатого франкфуртского банкира. Семье Шёнеман принадлежал один из самых крупных банков во Франкфурте. После смерти мужа дела в представительном здании банковского дома на площади Корнмаркт вела энергичная мадам Шёнеман. Семья имела обширные родственные связи и вела светскую жизнь, однако принадлежала к реформированной общине, где предпочитали держаться своих. Здесь жили богато и широко, но чужих старались не подпускать слишком близко. Впоследствии это сыграло свою роль в истории любви Гёте и Лили.

В январе 1775 года Гёте на вечернем приеме влюбился в молодую девушку, сыгравшую для гостей несколько пьес на рояле. Вскоре начались карнавальные гулянья с праздниками, маскарадами и танцами, и по счастливой случайности они встретились снова, протанцевав всю ночь напролет. Душевные переживания Гёте в те дни хорошо нам известны, ибо в качестве собеседника он избрал себе еще одну женщину, которую в письмах посвящал во все подробности своей внутренней жизни. Речь идет о графине Августе цу Штольберг, сестре братьев Штольберг, с которыми Гёте летом 1775 года отправился в свое первое швейцарское путешествие. Двадцатидвухлетняя графиня Штольберг, входившая в круг почитателей Клопштока, была настолько очарована «Вертером», что в начале 1775 года послала его автору анонимное письмо, и это письмо, в свою очередь, привело Гёте в такой восторг, что он даже немного влюбился в отправительницу, личность которой сначала оставалась для него тайной. Он посылает ей свой силуэт. К тому времени он узнает имя своей новой корреспондентки, и между ними завязывается оживленная переписка. Вскоре он уже называет ее Густхен, осыпает любезностями, а в одном из писем умоляет ее «спасти меня от себя самого»^[505].

В своем первом письме на ее вопрос, счастлив ли он, Гёте отвечает: «Да, моя дорогая, я счастлив, а когда нет, то, по крайней мере, испытываю глубокое чувство радости или страдания»^[506]. Конец января 1775 года – роман с Лили только начинается. В этом первом письме он пока ничего о нем не пишет, но уже в следующем рисует портрет «масленичного Гёте», который спешит с одного бала на другой, скрывая за маской свое лицо, галантен с дамами и особенно с «одной хорошенькой блондинкой» – это Лили, за ней он «ухаживает», и «останавливается у карточного стола, пронзенный взглядом прекрасных глаз», – это снова Лили, а может, и какая-то другая девушка. Этот «масленичный Гёте» кажется себе совершенно «невыносимым», когда он смотрит на себя глазами Густхен. Ей он рекомендует другого Гёте, того, «что живет, погрузившись в себя, стремится вперед, работает, пытаясь на свой лад выразить невинные чувства юности в коротких стихотворениях, крепкие пряности жизни – в драмах, создавая образы друзей, ландшафтов и любимых домашних вещей…»^[507]. Гёте использует Густхен, чтобы через нее взглянуть на Лили, т. е. чтобы из одной любовной истории поглядеть на другую. При этом он намеренно создает впечатление, будто подлинный Гёте – тот, который с Густхен, а возлюбленный Лили – это ненастоящий, «масленичный Гёте». По мере нарастания страсти к Лили более страстным становится и тон писем к Густхен: «О, дорогая, как мы найдем слова, чтобы выразить то, что чувствуем!»^[508]

Переписка с Густхен продлилась дольше, чем отношения с Лили. Прекратилась она лишь тогда, когда Гёте поселился в Веймаре. Почти сорок лет спустя, в 1822 году, Густхен, к тому времени уже овдовевшая графиня Берншторф, снова напишет Гёте, чтобы напомнить ему о спасении души. В ответном письме Гёте попрощается со своей юношеской любовью. За всю жизнь они так ни разу и не встретились.

Несмотря на то что Гёте разрывается между Густхен и Лили, ища душевной поддержки уодной в своих эротических переживаниях по поводу другой, он за несколько недель пишет пьесу «Стелла», в центре которой – любовь одного мужчины к двум женщинам. Финал этой пьесы – брак втроем, – разумеется, вызвал возмущение общественности. Густхен была заранее подготовлена к этому заявлением о том, что автор даже не спрашивает себя, «что думают люди о его трудах»^[509].

Семье Шёнеман пьеса вряд ли пришлась по вкусу. Гёте не может решить, как ему быть с Лили. Должен ли он связать свою судьбу с франкфуртской денежной аристократией? Семья Лили (мать, братья, родственники) ждет от него серьезного отношения к профессиональной карьере, будь то в адвокатской конторе или в их же банке. Ему такие перспективы внушают страх: «Кататься на гондоле по этому пруду, время от времени с огромной радостью отправляясь охотиться на лягушек и пауков»^[510]. Теперь, когда он стоит перед необходимостью решать, пойдет ли он по этому пути, к нему приходит понимание того, о чем он позднее напишет матери как о несовпадении двух темпов: «Это несоответствие тесного, еле ползущего буржуазного круга и широты и скорости моего характера свело бы меня с ума»^[511]. К этому мы еще вернемся.

В это время, когда Гёте никак не может решиться на роскошную свадьбу с дочерью банкира, он, словно желая противопоставить утонченности знатных особ свой грубый юмор, пишет комедию под названием «Свадьба Гансвурста, или Ход мирских дел». Сюжет ее таков: домашний воспитатель, выступающий в роли адвоката общественных приличий, выводит в свет своего воспитанника Гансвурста – в полной уверенности, что сумел привить ему хорошие манеры. Гансвурста хотят женить, и действие пьесы вращается вокруг подготовки к свадьбе и самого праздника.

Однако чтение списка приглашенных утомляет Гансвурста. Он теряет терпение:

Как видим, автор «Вертера» владеет и другой стилистик ой. Гансвурст – бесстыжий малый, он говорит и действует напрямую, без оглядки на цивилизацию. Воспитатель Брустфлек, хотя и хвалится своими успехами, вынужден признать:

Гёте не стал публиковать эту неоконченную комедию, и Лили он ее, скорее всего, не давал читать. И все же «масленичному Гёте» она доставила немало удовольствия.

Лили была юной, чувствительной особой, очень хорошенькой, кокетливой, наделенной природным обаянием и умом. Неудивительно, что многие мужчины добивались ее расположения. Удачная партия, с какой стороны ни посмотри. Когда они с Гёте – а ведь он тоже обладал умом и красотой и пользовался успехом у женщин – появлялись на балу или вечернем приеме, это было событием, о котором потом еще долго говорили. И говорили много – так много, что давление на влюбленных постоянно возрастало. Мы не знаем подробностей их отношений. Если судить по письмам Гёте к Густхен, их чувства то угасают, то вспыхивают вновь. Через некоторое время в доме Шёнеманов уже начинают с неодобрением смотреть на пару Гёте и Лили, поскольку Гёте по-прежнему колеблется. Влюбленные встречаются тайно неподалеку от Франкфурта в Оффенбахе, в поместье дяди Лили. Там же живет друг Гёте, композитор Андре, и молодые люди проводят вместе несколько безоблачных и иногда даже беззаботных летних дней. В одном из написанных там стихотворений Гёте воссоздает сцену того, как Лили кормит зверей в парке и водит на шелковом шнурочке медведя, добровольно подчинившегося ей. Он влюблен в нее – отныне он «ручной, // Конечно, только в известном смысле»^[514].

Но рано или поздно нужно было принимать решение – должна ли эта история завершиться бракосочетанием? В стихотворении, посвященном дяде Лили, Гёте пишет о будущей свадьбе:

Гёте боится связывать себя на всю жизнь, но в то же время он не хочет терять Лили. Лили для него – это волнующая, но и загоняющая его в угол реальность, тогда как Густхен – по-прежнему фантом, существующий лишь в письмах. Разумеется, фантазия присутствовала и в отношениях с Лили. Есть основания полагать, что влюбленные готовили побег: рассветные сумерки, карета – прочь отсюда, куда угодно, кто знает, быть может, даже в Америку. В «Поэзии и правде» Гёте дает понять, что такие мысли их посещали, а Лили, в замужестве фон Тюркгейм, в старости в беседе с одной своей знакомой назвала Гёте «творцом ее нравственного Я», ибо он не воспользовался ее готовностью «пожертвовать ради него долгом и добродетелью»^[516].

По удачному совпадению в это самое время братья Густхен Фридрих Леопольд и Кристиан цу Штольберги решили отправиться в Швейцарию и пригласили Гёте присоединиться к ним. Оба молодых графа, сами не чуждые поэзии, были близки к Клопштоку и входили в поэтический кружок «Гёттингенская роща», где сила чувств ценилась превыше всего. Из двух братьев Фриц цу Штольберг отличался красотой и уверенностью в себе. Где бы он ни находился, он всегда оказывался в центре внимания, и к нему в равной степени тянулись как женщины, так и мужчины. Гёте согласился составить им компанию в надежде на передышку в своих эротических коллизиях, а кроме того, во время этого путешествия он мог бы посетить свою сестру на юге Бадена в Эммендингене. С тех пор как от нее стали приходить неутешительные вести, родители уже давно уговаривали его навестить ее, тем более что недавно у нее родилась первая дочка. Гёте чувствовал себя обязанным поддержать сестру, хотя у него и не было желания вдаваться в подробности ее семейных не урядиц.

В середине мая 1775 года путешественники тронулись в путь. В Страсбурге Гёте посетил Зальцмана и встретился с Ленцем, который был несказанно рад этой встрече. Ленц к тому времени поддерживал отношения не только с Фридерике Брион, но и с Корнелией. Двигаясь по следам Гёте, он и сейчас решил поехать вместе с ним в Эммендинген. Это были чудесные дни. Сестра Гёте ожила. Они вместе подолгу гуляли и разговаривали до поздней ночи, что было весьма необычно для Корнелии, которая до приезда Гёте не хотела даже вставать с постели. Гёте наслаждался всеобщим оживлением, но в то же время замечал, как тяжело приходится его сестре, и когда он уезжал из Эммендингена, на душе у него было неспокойно. Кроме того, его расстроило, что Корнелия пренебрежительно отозвалась о Лили. Он чувствовал, что она ревнует – старая история между братом и сестрой, он и сам ведь ревновал к Шлоссеру. В «Поэзии и правде» он надеется на прозорливого читателя, который, несмотря на умышленную недосказанность, поймет «всю серьезность чувств»^[517], обуревавших его во время этого визита.

Путешествие по Швейцарии началось с Цюриха, где Гёте некоторое время гостил у Лафатера, познакомился с его друзьями и с Барбарой Шультхесс, своей «самой дорогой читательницей». Дальше путь лежал к Фирвальдштетскому озеру и в края Вильгельма Телля, а потом уже в Альпы, к Сен-Готарду. Находясь на вершине перевала, он, как и во время последующих своих путешествий, едва не поддался искушению пойти дальше в Италию. Однако было решено вернуться назад. На обратном пути он снова на несколько дней остановился у Лафатера и посетил своих новых друзей и знакомых. На Цюрихском озере произошел конфликт с добропорядочными жителями, которые были настолько возмущены молодыми людьми, купающимися нагишом, что стали бросать в них камни. Более доброжелательный прием оказала Гёте образованная публика – здесь все жаждали лично познакомиться с автором «Вертера». Некоторые были разочарованы – Гёте показался им слишком сдержанным и неразговорчивым. Другие нашли его высокомерным, тщеславным и влюбленным в собственные парадоксы. «Я бесконечно восхищаюсь гениальностью этого человека, несмотря на то что мне ужасно не нравится, как он ею пользуется»^[518], – писал секретарь Базельского городского совета Исаак Изелин.

Прошло два месяца, и пора было отправляться домой. Обратный путь тоже лежал через Страсбург. Здесь Гёте снова провел некоторое время с Ленцем. «Насладился божественными днями в обществе Гёте»^[519], – записал тот в дневнике. Они ходили в гости к старым общим знакомым и обедали в ресторанах. Вместе они еще раз поднялись на башню собора и посетили любимые места в окрестностях Страсбурга. В Зезенгейм Гёте, однако, заезжать не стал. От возможности еще раз навестить сестру в Эммендингене он также отказался.

В конце июля Гёте вернулся во Франкфурт. Первое письмо, написанное по возвращении, адресовано Августе: «Когда печаль сжимает мое сердце, я обращаю свой взор на север <…>. Вчера вечером, мой ангел, я так страстно желал оказаться у Ваших ног, держать Ваши руки в своих руках <…>. Я столь часто обманывался в женщинах – о, Густхен, если бы я только мог заглянуть Вам в глаза!»^[520]

Как будут развиваться отношения с Лили, по-прежнему неясно. С этой точки зрения путешествие в Швейцарию ничего не изменило. Гёте хочет быть рядом с ней, но в то же время боится связывать себя навсегда. Однажды, когда Лили нет дома, он сидит за ее письменным столом и изливает свою душу в письме – в письме к Августе: «Здесь, в комнате девушки, которая делает меня несчастным, хотя в этом нет ее вины, у нее ангельская душа, а я, я омрачаю ее дни!»^[521] В этот момент возвращается домой Лили. Она удивляется, обнаружив Гёте за своим письменным столом, и спрашивает, кому он пишет. Он рассказывает ей об Августе. Все это происшествие он описывает до мельчайших подробностей, умалчивая лишь о реакции Лили. Тогда же он пишет Мерку, но тон его письма совершенно иной: «Я снова вляпался в дерьмо и теперь готов отхлестать себя по щекам за то, что раздухарился, а не ушел ко всем чертям»^[522]. Лили и Гёте принимают решение на какое-то время расстаться. Это тоже не помогает. Гёте – Густхен: «К несчастью, чем дальше я от нее, тем сильнее приковывают меня к ней ее чары»^[523].

По свидетельству одного из современников, в конце концов мать Лили взяла инициативу в свои руки и положила конец этой неопределенности. Некто фон Бретшнайдер, судя по всему, отнюдь не благоволивший Гёте, в письме Николаю сообщает о происшедшем, а может быть, просто пересказывает слухи: Гёте наконец официально посватался к Лили, «мать попросила дать ей время подумать и через несколько недель пригласила Гёте на обед, где при всем многочисленном обеденном обществе ответила на прошение Гёте, что жениться им не пристало в силу разности религий. Явная грубость, на которую Гёте страшно обиделся, ведь все то же самое она, безусловно, могла сказать ему наедине, однако, по словам мадам Шёнеман, она не могла придумать лучшего средства покончить с этой историей раз и навсегда, а в разговоре тет-а-тет она боялась, что Гёте втянет ее в дискуссию»^[524]. Последнее замечание настолько прав доподобно, что нам ничего не остается, как поверить и остальному.

В сентябре 1775 года Карл Август, к тому времени достигший совершеннолетия и ставший герцогом, отправляется в Карлс руэ, где должно было состояться его бракосочетание с принцессой Луи зой. По дороге он останавливается во Франкфурте. При встрече с Гёте он снова зовет его в Веймар, уточняя подробности переезда. В середине октябре во Франкфурт приедет камергер веймарского двора Иоганн Август Александр фон Кальб, а когда он будет возвращаться в Веймар, Гёте может поехать вместе с ним.

С лета 1775 года, когда впервые зашла речь о том, чтобы перебраться в Веймар, у Гёте было достаточно времени на обдумывание. Когда-то это была игра со множеством возможностей, теперь ему надо было на что-то решиться. Примерно в это же время он пишет Августе: «Будет ли мое сердце когда-нибудь охвачено <…> подлинным наслаждением или страданием, или же оно и впредь будет качаться на волнах воображения, <…> то возносясь на небеса, но низвергаясь в ад»^[525]. Одно дело – то, что рисует воображение, и другое – необходимость решиться на что-то в реальной действительности. Пройдя сквозь игольное ушко решения, множества возможностей превращаются в одну реальность. В начале октября он решает ехать в Веймар.

В «Поэзии и правде» главной причиной своего отъезда Гёте называет «бегство»^[526] от Лили. На самом деле это не совсем так. Фрицу цу Штольбергу он писал, что едет в Веймар «не из-за какого-то отдельного человека – нет, у меня зуб на весь свет»^[527]. Он хочет бежать не только от Лили, а от ситуации в целом – от «всего света». Ясно одно: в Веймаре его ничто особенно не привлекает. Гораздо сильнее в нем звучит голос «Прочь отсюда!». Кроме того, он ведь еще не знает того, что станет понятно лишь спустя десятилетия: Веймар станет его судьбой на всю жизнь.

Пока же речь идет лишь о путешествии в сравнительно далекие края и о непродолжительном пребывании при дворе. Почему бы не попробовать и это тоже? Он одалживает деньги у Мерка – о будущих должностях и доходах пока еще нет и речи. Отцу тоже приходится раскошелиться – делает он это неохотно, так как его не радует перспектива службы сына при дворе, тем более при таком крошечном. В те годы Веймар еще не пользовался той славой, которую он заслужил при Гёте. Конечно, там был Виланд и герцогиня-мать, окружившая себя «царством муз», благодаря которому веймарский двор приобрел определенную известность, однако этим все и ограничивалось. Дворец недавно сгорел. Прежде чем раскрылось значение восемнадцатилетнего герцога, должно было пройти еще немало времени. Что касается населения, то по сравнению с Франкфуртом Веймар был крошечным городком-резиденцией и уж никак не «большим светом». Для Гёте это означало переезд из большого города в провинцию, пусть даже со своими амбициями. В пользу Веймара говорило то, что он был достаточно далеко от Франкфурта и, как бы то ни было, давал надежду на иную жизнь. Только время покажет, будет ли это лишь передышка в старой жизни или начало новой. В ожидании экипажа, в котором он должен отправиться в Веймар, Гёте пишет Готфриду Августу Бюргеру: «Первые минуты внутреннего сосредоточения, <…> впервые после самых рассеянных, смутных, цельных, наполненных, пустых, насыщенных и бестолковых девяти месяцев моей жизни»^[528].

Но экипажа все нет. В ожидании проходит целая неделя, из Веймара никаких вестей. Во Франкфурте Гёте уже известил всех своих знакомых об отъезде. Все уверены, что он уже уехал, ему неловко показываться людям на глаза, и он не выходит из дома. Он сидит у себя в кабинете и пишет «Эгмонта».

Постепенно он теряет терпение. Что теперь делать? Решение покинуть Франкфурт на какое-то время уже принято. Отказываться от него он не собирается. В гневном нетерпении он решительно меняет направление, желая наверстать возможности, упущенные во время путешествия по Швейцарии: он хочет увидеть Италию. 30 октября Гёте отправляется в путь и записывает в дневнике: «Собираюсь на север, а еду на юг, обещаю и не прихожу, отказываюсь и являюсь!»^[529] Первая остановка на его пути – Гейдельберг.

Здесь его настигает весть о том, что экипаж камергера фон Кальба прибыл наконец во Франкфурт и ждет Гёте, чтобы отправиться обратно в Веймар. Гёте мог бы продолжить свое путешествие в Италию, но он решает повернуть назад.

Заметки на полях: невыносимая легкость

Если собрать все, что позднее писал о своей жизни сам Гёте и что вспоминали свидетели его ранних лет, то перед мысленным взором встает долгожданное и желанное дитя, которое с самого начала жизненного пути встречало исключительно признание, одобрение и поощрение. Он – любимчик в семье, мальчик, который не создает проблем из собственного характера и поэтому может всецело сосредоточиться на познании мира. Он очень любопытен и хочет подражать всему, что производит на него впечатление. Он быстро схватывает и копирует все новое: иностранные языки, рифмы и ритмы, рисунки, кукольный театр, сказки, торжественные богослужения, библейские истории. Он верит в свои силы, но с почтением относится к окружающим. Его любят, и он живет в согласии с самим собой. Себя он воспринимает как сказочного принца, как человека, который способен осчастливить окружающих дарами своего сердца. Без страха и опасений изучает он этот мир, потом переживает первую любовь и вместе со своей возлюбленной Гретхен присутствует на коронации императора.

До этого момента жизнь Гёте проходила в теплых лучах доброжелательности и притягательной тайны, но вот ясное небо заволакивают первые тучи. Из-за возлюбленной мальчик попадает в дурное общество. Перед любимым и оберегаемым сыном открывается неизвестная сторона жизни и его самого. Изначальная непосредственность и открытость утрачены. Потом – годы учебы в Лейпциге. Молодой человек, почти еще мальчик, находит в себе силы заново обрести спонтанность, естественность характера. Однако отныне в его жизни появляются сознательные намерения. Он уже не просто наполнен собой и беззаботно проживает эту наполненность; теперь он хочет сделать нечто невероятное – превзойти самого себя. Он хочет стать поэтом и в частной переписке упражняется в искусстве создания реальности на бумаге, тем самым меняя и фактическую реальность. Неудивительно, что при этом неизбежно возникают недоразумения. Жизнь наполняется тайной, когда в ней замешано воображение, но проще от этого не становится. Не всегда легко понять, где заканчивается реальная жизнь, а где начинается царство фантазии. Остальное довершает Бериш, новый друг Гёте: будучи чудаком, сосредоточенным на внутренней жизни, он окончательно смешивает в сознании друга воображение и действительность.

Новоиспеченный студент с легкостью покоряет Лейпциг, новый роман тоже поначалу сулит одни удовольствия, однако вскоре заходит в тупик. В целом первое во-о душевление сменяется разочарованием – молодой человек сталкивается с препятствиями, как и во Франкфурте, когда закончилось детство. Внутренний разлад до Лейпцига, внутренний разлад – после. Тяжелобольной юноша пытается найти опору в общине гернгутеров и экспериментирует с набожностью – безуспешно, так как у него просто-напросто отсутствует необходимое для этого осознание собственной греховности. Чувство вины ему чуждо, и поэтому он не нуждается во внемирском Спасителе. Он спасен от бремени этого мира, когда на него нисходит вдохновение. Он оказывается во власти нового, неслыханного прежде поэтического языка. Это и в самом деле п охож е на религиозное откровение. В Страсбурге он становится тем самым всесторонним гением, которого много лет спустя биографы будут благоговейно называть «молодым Гёте». Идеи бьют ключом, он едва успевает записывать все, что рисует его воображение. Порой он кажется одержимым. Где бы он ни был, в его голове непрерывно рождаются все новые и новые строчки – во время пеших прогулок по окрестностям города, в дождь, снег и ясную погоду. Некоторые из своих ранних своенравных гимнов он пишет в ритме дыхания, сбившегося в борьбе с порывами встречного ветра.

Ему удается не только поэзия на бумаге – он и в жизнь привносит поэзию. Любовные отношения с Фридерике представляются – по крайней мере, в воспоминаниях – романом-идиллией. Впрочем, не только память способна преображать действительность – сам молодой Гёте тоже преображает и ее, и себя самого в литературную реальность. Прочитав «Векфильдского священника» Голдсмита, он разыгрывает действие этого романа в реальных декорациях. Литература становится жизнью, прежде чем жизнь снова превращается в литературу.

Что касается сочинительства, то до отъезда в Веймар Гёте достиг всего, чего можно было достичь. «Гёц» и «Вертер» в одночасье сделали его главным поэтом своего поколения. Обычно, чтобы понять, что то или иное явление знаменует собой начало новой эпохи в истории духа, нужно время. Однако в случае «Гёца» и «Вертера» образованной части общества уже тогда было понятно, что эти произведения – веха в литературе. За одну ночь Гёте стал, как говорят сегодня, культовым автором: им восхищались, ему завидовали, и все прежние корифеи, пусть неохотно, но вынуждены были признать его. Сам он отлично осознавал свое значение, хотя и не стремился к нему – оно просто в какой-то момент появилось в его жизни – неожиданно, но не незаслуженно, как он сам считал. Талантливые люди попадают в цель не целясь.

Поскольку окружающие удивлялись тому, как легко и непринужденно ему до сих пор удавались его литературные произведения, он в конце концов и сам стал находить это удивительным. Свои поэтические творения он называл «стихотворениями на случай». Лучшие из них кажутся сочиненными на лету. Их не «сделали» – они возникли сами по себе. Молодой Гёте и в самом деле не мучился над своими произведениями. Они или удавались ему с первого раза, или он откладывал их до более благоприятного момента. Поэтому какие-то начинания так и остались незавершенным, а другие воплощались в жизнь, даже если на это уходили десятилетия, как это было в случае с «Фаустом». И если дело стопорилось, Гёте брался за новое. Он вообще любил начало – неисправимый новичок и зачинщик.

Идеи переполняли Гёте. Не все из них он мог реализовать – слишком много их у него было. В том числе и поэтому он с легкостью уничтожал ранние опусы, уверенный в том, что впереди его ждут новые замыслы. Он мог сжигать за собой мосты, потому что шел вперед, ни о чем не беспокоясь и не оглядываясь назад. Жизни свойственно смотреть в будущее – понимание направлено в прошлое. Но у Гёте еще было время: через много лет в нем проснутся отцовские гены, и он станет педантично собирать все, что касается его личности и биографии.

В его самоуверенности в юношеские годы было что-то от лунатизма. Он даже не мог себе представить, что идет неверным путем. Он хотел лишь следовать той внут ренней необходимости, которая была заложена в нем изначально, называя это «жить соответственно собственной натуре». Разумеется, этому способствовало и материальное благосостояние его семьи: у него был надежный тыл, позволявший ему не ограничивать свои жизненные планы профессиональной карьерой или зарабатыванием денег. Поэтому он посвятил себя образованию, а не подготовке к службе. Он не хотел сужать горизонты познания какой-то одной профессией и все же занялся адвокатской практикой, делал он это тоже на свой гениальный лад – озорно и изобретательно. По мнению клиентов и коллег, даже чересчур изобретательно. Он производил блестящее, но всегда немного несолидное впечатление. Его обращения в суд неизменно отличались удачными формулировками, но редко приводили к желаемому результату. Сам он, не желая превращать «профессию» в путеводную звезду, подозревал, что ему недостает основательности. В юридических вопросах это, безусловно, было так, однако и в остальном он, вероятно, оценивал себя верно. Отсюда и это странное стремление проявить себя в качестве поэта, который может нарушать правила, но в то же время владеет ими в совершенстве. Его более поздние проекты в сфере естествознания тоже можно рассматривать как растянувшуюся на всю жизнь попытку доказать окружающим, что в нем есть основательность, чтобы, в свою очередь, развеять собственные опасения, что окружающие в это не верят.

В жизни молодого, пока еще беззаботного Гёте тоже есть моменты, когда он сомневается в себе. Однако эту неуверенность вселяют в него не другие люди, а он сам, когда его бескрайнее воображение играет с ним злую шутку и он, по его словам, на какой-то миг «теряет сам себя». Тогда наступают минуты депрессии, внутренней пустоты. Он называет это болезнью. В «Вертере» речь как раз о ней, ибо при внимательном рассмотрении несчастным Вертера делает не столько любовь, сколько чувство пустоты, проникающее в него в тот миг, когда угасает всепоглощающая страсть. В этом заключается сущность кризиса, который, как признается Гё те в «Поэзии и правде», пережил и он сам. Он называет его taedium vitae – «отвращение к жизни». Возникает оно не от тяжкого бремени, не от безнадежно запутанных отношений и не от жизненных катастроф. Истоки этой проблемы лежат не в тяжести и многообразии, а в пустоте и монотонности жизни. Опасность таит в себе не излишество, а Ничто. Это не безудержное, кричащее отчаяние, а парализующая скука. Гё те пишет, как он, чтобы спастись от этой пустоты, прибегал к патетическим жестам, держал наготове кинжал, читал об эффектных самоубийствах великих исторических личностей – императора Оттона, поразившего себя клинком в грудь, или Сенеки, вскрывшего себе вены, лежа в ванне. Классический акт отчаяния. Все эти люди успели многое совершить, себя же Гёте упрекает в том, что его приводит в отчаяние его собственная бездеятельность. Ему удается переломить ситуацию, когда он начинает писать «Вертера». Описывая свою «дурацкую ипохондрию», он избавляется от нее и решает, что «надо жить». Впрочем, в какой-то мере это отвращение к жизни, вероятно, сохранилось в нем и позднее проявилось в виде беспокойства, на борьбу с которым он бросил свой педантизм и любовь к порядку.

По сути, объяснять периодические приступы меланхолии и отвращения к жизни нет нужды – таков человеческий жребий. Потребность в объяснении возникает, скорее, тогда, когда подобные чувства не дают о себе знать. Однако в случае Гёте имеет место еще один вид отвращения к жизни, который не может не удивлять. Речь идет об отвращении не к пустоте, а к легкой полноте, о недовольстве тем, что все удается так легко, играючи, без сопротивления. Началось это еще в детстве. Он не мог услышать историю, не придумав для нее продолжения или не переделав сюжет. Он написал для себя свою собственную библию; в детстве его покорил кукольный театр, и он тотчас же решил своим кукольным театром покорить окружающих. Слишком нетерпеливый для того, чтобы осваивать философские системы целиком, он выхватывал пару идей и создавал из них нечто свое, новое. Так он, к примеру, обошелся со Спинозой и Кантом, которых за всю свою жизнь не сумел основательно изучить и понять. Его страсть к игре и здесь оказалась сильнее его. Этим же объясняется и его любовь к переодеваниям. Перед Фридерике в Зезенгейме он предстал в образе бедного студента-богослова. Он готов был разыгрывать не только других, но и самого себя. А тому, кто «ломает комедию» и разыгрывает других, нет нужды обманывать и притворяться: играющий человек находится по ту сторону правды и лжи.

Отвращение вызывает у него не сама игра, а порой невыносимая легкость его бытия и творчества. Ведь почти все проявления его жизни и любая его деятельность, а литературная в особенности, похожи на игру. К своим писательским занятиям он не мог относиться как к работе, даже когда стал жить в Веймаре, несмотря на то что порой они требовали полной самоотдачи. Ему все равно все давалось слишком легко. Он не чувствовал ни малейшего сопротивления, даже когда писал о собственных тяжелых переживаниях, как это было в случае «Вертера». Желание играть придает легкость и тяжелому бремени.

Ощущение легкости усугубляется еще и тем, что кажется, будто все само облекается в слова, будто в языке имеются средства, способные выразить все что угодно. У молодого Гёте с его литературным даром появляется чувство, что на его пути нет ничего такого, до чего бы он еще не дорос. В этом есть какая-то беспечность, почти детскость. Гердер пренебрежительно называет такое ощущение жизни «воробьиным». В молодом Гёте идеи и задумки и в самом деле выплескиваются через край, он может бросаться ими безо всякого сожаления. Та к было в первые годы бурной гениальности. Но уже незадолго до отъезда в Веймар в его творчестве становится заметно стремление сдерживать себя, порой доходящее до сознательной, преднамеренной скованности. Им овладевает это странное отвращение к легкой полноте. То, что далось легко, еще не пришло в этот мир по-настоящему. Рождение как сопротивление. И именно сопротивления ищет молодой Гёте – этот баловень судьбы, которому до сих пор все удавалось без труда, и именно поэтому он принимает приглашение в Веймар. Он хочет наконец оказаться в ситуации, до которой он «во всех смыслах не дорос».

Когда Гёте едет в Веймар, его слава как писателя уже простирается на всю Европу. Но сам он пока не чувствует, что что-то совершил или чего-то достиг в своей жизни.

Глава одиннадцатая

Интриги при дворе. Дело Виланда. Первое сближение с Шарлоттой фон Штейн. Сумасбродства первых дней. Упреки Клопштока и резкий ответ. Приглашение Гердера

7 ноября 1775 года Гёте прибыл в Веймар в сопровождении молодого камергера фон Кальба, который чуть позднее сменил своего отца в должности казначея, сосредоточив в своих руках управление финансами Саксен-Веймар-Эйзенахского герцогства. Отчасти их путь проходил по тем же местам, что и дорога в Лейпциг десять лет назад. Тогда мать закутала сына, как ребенка, в одеяла. Когда карета застряла в грязи, он усердствовал изо всех сил, чтобы поставить ее на колеса, и при этом, должно быть, растянул грудные связки. Боль от растяжения давала о себе знать еще долгие годы. Это была его первая проверка на прочность.

Начинался новый период его жизни, во время которого он учился «рассматривать свой врожденный поэтический талант как природу»^[530], каким бы легким и «лунатическим»^[531] ни казался ему сам творческий процесс. Однако по этой причине он не считал свои произведения собственной заслугой. Он видел в них саму жизнь, ищущую выражения в его творчестве, и никогда не воспринимал их сочинение как работу: «Лугами, чащей леса // Иду, лихой повеса. // Пою средь бела дня…»^[532]

Теперь Гёте отправляется в путешествие, чтобы после свободной игры воображения испытать свои силы «в житейских делах», надеясь «все, что было во мне человечного, разумного и рассудительного, обратить на пользу себе и другим»^[533]. Он не знал, что именно ждет его в Веймаре: его хотели видеть при дворе как можно скорее, однако о конкретных задачах в приглашении ничего не говорилось.

Молодому герцогу, который 3 сентября 1775 года взял бразды правления из рук своей матери Анны Амалии, мог понадобиться толковый администратор и советник. Дело в том, что его маленькое государство снова стояло на грани банкротства. Население насчитывало около 80 000 жителей, и содержать двор удавалось только за счет кредитов – экономические прибыли были слишком незначительные, чтобы налоговые сборы могли покрыть все расходы. Сельское хозяйство и ремесло для собственных нужд – вот и все, чем могла похвастаться эта земля. Текстильная мануфактура в Апольде находилась в упадке, не в силах противостоять конкурентам с Нижнего Рейна и из Англии. Торговля зерном не получила развития по причине высоких транспортных расходов. Веймарское герцогство практически ничего не производило на экспорт и не могло обеспечить собственных нужд. Приходилось импортировать даже соль, несмотря на большое количество собственных солеварен, которые использовались крайне неэффективно.

Население этого чрезвычайно слабого в хозяйственном отношении герцогства вынуждено было содержать раздутый административный аппарат и оплачивать роскошную жизнь двора, что то и дело приводило к высоким задолженностям. Чтобы их покрыть, казначейство прибегало к изготовлению фальшивых монет, бухгалтерским махинациям и повышению налогов. Когда Гёте приехал в Веймар, налоговая ставка варьировалась от 30 до 35 процентов, в то время как в Пруссии, к примеру, налоговые сборы не превышали 20 процентов, а в Англии – 12.

По прибытии в Веймар Гёте волновала не столько социальная несправедливость, сколько собственные стесненные финансовые обстоятельства. Он еще не получал жалования, присутствуя при дворе в качестве гостя, и поэтому то и дело был вынуж ден просить отца выслать ему денег. Чтобы не обращаться к нему напрямую, Гёте пишет «тетушке» Иоганне Фалмер – родственнице братьев Якоби и подруге матери Гёте. По просьбе Гёте она должна была выяснить, достиг ли отцовских ушей «отблеск сыновней славы»^[534] и не желает ли он выразить свое восхищение в денежной форме.

Прошло всего два месяца – о какой «славе» идет речь? Пока это только впечатление от самой личности Гёте, но не от его деятельности на благо двора и народа. При дворе он по-прежнему воспринимается как частное лицо, гость и новый друг молодого герцога, но, безусловно, яркая личность, привлекающая всеобщее внимание. Гёте наслаждается своим положением. «Быстро, как бег саней, проносится моя жизнь! Звеня бубенчиками, мчит она то туда, то сюда!»^[535]

Первым его практическим нововведением и в самом деле становится катание на коньках. До него это занятие считалось недостаточно благородным, несмотря на то что Клопшток воспел его в одном из своих стихотворений. Теперь же на покрытой льдом пойме Ильма можно было увидеть, как под предводительством Гёте описывают круги молодой герцог, а также его камергеры Айнзидель и Кальб. Вскоре к ним присоединились и дамы. Пожилые придворные наблюдали за конькобежцами, сидя на скамейках, также снабженных полозьями. В целом влияние нового гостя пока заключалась только в новых развлечениях, которые появились с его приездом. Принадлежа к третьему сословию, он не мог участвовать в обеденных трапезах во дворце, но в остальное время именно он всегда был душой компании. Ему удавалось развеселить окружающих своими остроумными и живыми рассказами, он сочинял экспромтом стихи, и при каждом удобном случае его просили почитать что-нибудь из собственных сочинений, в том числе и прежде всего из тех, над которыми он сейчас работал, например, из «Фауста». Иногда он читал сам, иногда распределял роли среди присутствующих, или же реплики выдумывались на ходу – в любом случае инициатором этих развлечений всегда выступал Гёте.

С его приездом пришла в движение и сложная система отношений при дворе. Он сразу же включился в эту игру. Его письма полны туманных намеков: «Что ж, я здесь и вправду не знаю удержу, – пишет он в начале 1776 года Мерку, – надеюсь, скоро ты услышишь, что и в theatrо mundi я способен кое-что исполнить и с горем пополам справляюсь со своей ролью во всех трагикомических фарсах»^[536]. Или так: «С каждым днем я учусь все лучше вести свой корабль по волнам человечества. Уже вышел в открытое море»^[537]. Или еще: «Ничего не могу сказать о своей ситуации, она слишком запутанна»^[538].

Неясно и его положение при дворе. Молодой герцог без ума от Гёте. Их повсюду видят вместе: во время конных прогулок по лесам и окрестным деревням, в веселых компаниях по вечерам.

А иногда они просто стоят посреди площади и на спор бьют хлыстами по мостовой. О государственном правлении они пока не говорят, хотя молодой герцог в это время старается утвердить свою верховную власть вопреки притязаниям матери Анны Амалии, которая не желает по доброй воле отходить от дел. В результате веймарский двор разделяется на два лагеря: один – вокруг молодого герцога, другой – вокруг герцогини-матери. Между ними оказывается юная герцогиня, которая страдает от недостатка внимания со стороны новоиспеченного супруга и не может смириться с новыми свободными нравами в его окружении. Граф Гёрц, бывший воспитатель принца, а теперь камергер на службе у герцогини, в негодовании отдаляется от дел и старается наладить связи с прусским двором, куда он сначала едет с официальным визитом, а позднее уже перебирается навсегда. Его жена остается в Веймаре и регулярно делится с ним новостями из жизни двора. Ее письма дают представление о той паутине интриг, в которую оказывается втянут и Гёте. И сам Гёрц, и его супруга испытывают сильнейшую неприязнь к Гёте. Графиня называет его не иначе, как «постскриптум». По ее мнению, он ведет себя высокомерно, «но все с ним носятся как с писаной торбой и ищут его расположения»^[539].

Гёрц сопровождал Карла Августа в его путешествии в Италии и присутствовал уже при первой встрече будущего герцога с Гёте в декабре 1774 года во Франкфурте. Тогда гётевские дифирамбы маленьким герцогствам он воспринял как лесть, предназначенную исключительно для ушей Карла Августа. С тех пор он питал глубочайшее недоверие к Гёте. Он гордился своим дворянским происхождением и чувствовал несомненное превосходство перед писателишкой третьего сословия, каким был для него Гёте, особенно в том, что касалось политической и дипломатической ловкости и светского блеска. Он не видел в Гёте достойного соперника, поскольку его честолюбие уже искало для себя новых, более сложных задач, чем те, что ставило перед ним это крошечное государство, и все же вскоре его неприятие превратилось в настоящую ненависть: «Этот Гёте – мальчишка, которого нужно каждый день воспитывать плеткой»^[540]. Это замечание было сделано в марте 1775 года по конкретному поводу. Возмущение Гёрца вызвало то, как Гёте повел себя по отношению к Виланду – прежнему духовному вождю веймарского двора.

В октябре 1773 года Гёте, рассердившись на виландовскую трактовку трагедии Еврипида «Алкеста», за один вечер за бутылкой бургундского вина пишет комедию под названием «Боги, герои и Виланд». Так, по крайней мере, он описывает это в «Поэзии и правде». В этой маленькой пьесе Гёте с едким сарказмом рисует картину того, как Виланд в ночном колпаке тенью нисходит в подземный мир, где встречает Еврипида и некоторых мифологических героев «Алкесты». Виланд в своем переложении превратил их в неких добродетельных и чувствительных существ, утверждая, что тем самым только улучшил древнегреческий оригинал. Именно это и разозлило Гёте, и теперь его мифологические герои припоминают Виланду его прегрешения. Геракл, который у Виланда являет собой образец добродетели, оказывается античным бугаем и набрасывается на гостя в ночном колпаке с кулаками.

В «Поэзии и правде» Гёте отрицает, будто это он отдал пьесу в печать. По его версии, это сделал Ленц, а он, поддавшись минутному настроению, не стал возражать. Как бы то ни было, комедия вышла в свет и наделала немало шума. Виланд был оскорблен, несмотря на то что в своем журнале «Тойче Меркур» отозвался о пьесе благосклонно, назвав Гёте «мастером персифляжа»^[541]. Такое великодушие возымело желаемое действие: Гёте устыдился своего поступка.

Во время первых встреч с Карлом Августом во Франкфурте и несколько дней спустя в Майнце речь зашла и об этой истории, поскольку, оскорбив Виланда, Гёте оскорбил весь Веймар – так, по крайней мере, считал Гёрц. Гёте употребил все свое красноречие, чтобы выразить свое глубочайшее почтение к Виланду, и тут же написал ему примирительное письмо, на которое тот прислал вполне дружелюбный ответ. Сами письма не сохранились, есть лишь рассказ Гёте о них в письме Софи фон Ларош. О раскаянии и сокрушенном сердце в них нет и речи, напротив, прослеживается легкое сожаление о том, что он вообще пошел на примирение. «Что за чертовщина! Похоже, я превращаюсь в человека, у которого уже ни с кем нет никаких разногласий»^[542]. Кнебель вскоре подметил эту черту в характере Гёте: «Его ум нуждается в том, чтобы создавать себе врагов, с которыми он может спорить. <…> О людях, на которых он в другое время обрушивался с руганью, он говорил с совершенно особым, глубоким почтением. Но он воинственный малый, с характером атлета»^[543].

Через несколько недель после примирения, когда Гёте читает в «Тойчер Меркур» критические замечание Виланда о так называемых сообществах гениев и принимает их на свой счет, в нем вновь просыпается дух борьбы. В письме Иоганне Фальмер, написанном в марте 1775 года, он дает выход своему гневу: «Виланд был и остается сволочью <…>. Да не утихнет вражда между моим и его семенем»^[544].

Тем временем в свет вышла еще одна, анонимная, сатира под названием «Прометей, Девкалион и его рецензенты». В образе Прометея изображался Гёте, его сын Девкалион служил аллегорией «Вертера», а рецензенты хоть и не назывались по именам, но легко угадывались по карикатурным иллюстрациям. Объектом насмешек вновь оказался Виланд. В безропотном смирении является он к Прометею:

Увидеть самого себя унижающимся перед великим Гёте – для Виланда это было еще обиднее, чем нападки первой сатиры.

Молва приписывала Гёте авторство и этой второй комедии. Нашелся даже свидетель, утверждавший, что видел своими глазами, как Гёте принес рукопись в типографию. Гёте, однако, авторство отрицал и выступил в газетах с заявлением, в котором говорилось, что автор сатиры – его друг Генрих Леопольд Вагнер, который написал и издал пьесу «без моего участия, без моего ведома»^[546]. Впрочем, полностью снять с себя вину в этой затее ему не удается. Он признает, что в комедии используются его шутки.

Именно «Прометей, Девкалион и его рецензенты» вызвали гнев Гёрца и его замечание о том, что Гёте следовало бы выпороть. Карл Август спокойнее отнесся к этой истории. Возможно, еще в декабре 1774 года, но не позднее мая 1775-го, по возвращении из Парижа и до начала свадебного путешествия, он впервые завел разговор о приглашении Гёте в Веймар; официальное приглашение последовало в сентябре того же года. Приглашение в гости. О переезде в Веймар надолго не было и речи.

В последующие месяцы графиня Гёрц с неусыпной бдительностью Аргуса следила за всем, что происходило при дворе.

В письме, написанном в ноябре 1776 года, она сообщает о размолвке между Анной Амалией и молодой герцогиней: «Они порядком друг другу надоели», а о герцоге пишет: «Достоверно известно, что он больше не желает, чтобы его мать вмешивалась во что бы то ни было»^[547]. Она описываетдепрессию молодой герцогини, страдавшей оттого, что ее супруг Карл Август не уделял ей должного внимания, и винившей в этом Гёте. По этой причине она была не очень к нему благосклонна и настаивала на том, чтобы его не допускали к трапезам во дворце. Анна Амалия, напротив, приблизила Гёте к себе, отчасти еще и потому, что надеялась от него узнать о настроениях Карла Августа.

Была у этого раскола и политическая подоплека, проявившаяся если не в первые месяцы после вступления молодого герцога в управление государством, то чуть позднее. Стремясь сделать подвластное ему герцогство самостоятельным и независимым, Карл Август ориентировался прежде всего на Пруссию, что в конечном итоге зашло так далеко, что, потакая своей любви к армейской жизни, он впоследствии поступил на прусскую службу в чине генерал-майора. Между тем Анна Амалия искала защиты у империи, т. е. выступала за установление более тесных связей с кайзером из династии Габсбургов, несмотря на то или, быть может, именно потому, что Фридрих II приходился ей родным дядей. В первых письмах Гёте веймарского периода об этой политической подоплеке пока еще ничего не говорится. Когда через несколько лет в отношениях между Пруссией и Габсбургами появится напряженность, Гёте, как и Анна Амалия, будет выступать за союз с кайзером. В целом он оказывается в весьма щекотливой ситуации: и с герцогом, и с его матерью он хочет сохранить открытые, доверительные отношения, не прибегая к тактическим уловкам. С Карлом Августом в любом случае, но и с Анной Амалией – между ними тоже возникла взаимная симпатия. Когда Гёте приехал в Веймар, Анна Амалия была еще очень привлекательной женщиной тридцати шести лет. Она рисовала, сочиняла музыку, любила веселые компании и танцы, интересовалась книжными новинками, собирала вокруг себя читательский кружок, восхищалась гётевским «Вертером» и брала у Виланда частные уроки по древней и новейшей философии.

Гёте и герцогиню Анну Амалию, безусловно, связывала очень тесная дружба, однако уже тогда высказывались подозрения, что их объединяло нечто большее. Супруга Гёрца называла Гёте «фаворитом» герцогини и тщательно фиксировала частоту его посещений и малейшие изменения в их отношениях. Она же замечает (по крайней мере, по ее собственному утверждению), что однажды Гёте и Анна Амалия вдвоем провели в покоях герцогини весь вечер. Маленький городок, где никто не может скрыться от любопытных глаз, наводняется слухами, распространяемыми графиней фон Гёрц. «Maman [Анна Амалия] находится с гением par excellence [Гёте] в отношениях прекрасных, как никогда, и хотя на людях он ведет себя сдержанно, пересуды вокруг них не смолкают»^[548]. Про Гердера она пишет, что ему не по нраву эти придворные страсти: «Он всегда грустит и оплакивает несчастную судьбу Веймара, заблуждения господина [Карла Августа] и положение жены [герцогини Луизы]. Он более чем когда-либо презирает мать [Анну Амалию] и осуждает фаворита»^[549]. Это письмо графини Гёрц относится к более позднему времени и показывает, что запутанная ситуация при веймарском дворе сохранялась еще долго. Виланд называл себя «простым зрителем» в этой «государственной комедии»^[550], а камергер Зигмунд фон Зеккендорф сердился на Гёте за то, что тот внес страшную неразбериху в жизнь двора: «Все теперь поделено на два лагеря: вокруг герцога – шумный, а второй – спокойный. В первом носятся, охотятся, кричат, бьют хлыстом, скачут галопом и, что весьма странно, воображают, будто как-то связаны с мыслью и духом уже хотя бы потому, что среди них есть любители прекрасного. На свете нет таких необузданных выходок, от которых они предпочли бы воздержаться. Второй лагерь все больше скучает, наблюдая, как первый рушит все его планы, и искомые радости чаще всего оказываются недоступны»^[551]. Под скучным лагерем, вероятно, имеются в виду придворные, окружавшие молодую герцогиню Луизу, где не было ни диких выходок, ни любви к искусству, а вся жизнь сводилась к церемониям и соблюдению сословных приличий.

К этому кругу принадлежала и Шарлотта фон Штейн. В прошлом придворная дама Анны Амалии, она сохраняла ей верность и теперь, будучи компаньонкой герцогини Луизы. В то время, когда Гёте уже писал ей восторженные письма, она с тревогой сообщала своему старшему другу, знаменитому врачу Иоганну Георгу Циммерману, что общение с Гёте пагубно влияет на нравственность герцога. Сама она избегает встреч с Гёте, хотя ей давно уже есть что ему сказать: «Удивительно, как много всего накопилось в моем сердце, что я должна высказать этим извергам. Разве сможет он достойно прожить жизнь с таким поведением?! <…> К чему эти постоянные пасквили? <…> И его непристойная ругань, вульгарные, пошлые выражения. <…> он портит и окружающих. В герцоге произошли поразительные перемены. Вчера он был у меня и утверждал, что люди, соблюдающие внешние приличия, обладающие манерами, не заслуживают называться честными людьми! <…> Поэтому он теперь на дух не переносит тех, в ком напрочь отсутствует грубость и неотесанность. Все это влияние Гёте <…>. Я чувствую, мы с Гёте никогда не станем друзьями»^[552]. Она пишет это тогда, когда Гёте уже считал, что их связывает дружба.

На тот момент, когда Гёте познакомился с госпожой фон Штейн, ей было тридцать три года. Она была замужем за обер-шталмейстером Иосиасом фон Штейном и родила семерых детей, из которых выжили только трое. Урожденная фон Шардт, она с юных лет была знакома с тонкостями придворного этикета, умела держать себя и придавала большое значение тому, чтобы и другие строго следовали заведенным правилам. Она много читала, украшала свою речь цитатами и обо всем имела свое непреклонное мнение; среди придворных дам она слыла едва ли не ученым. От природы стройная и миниатюрная, она, несмотря на многочисленные беременности, сохранила девичий облик, а смуглая кожа, угольно-черные волосы и темно-карие глаза придавали ее внешности нечто южное. В свете она держалась уверенно, но старалась не привлекать к себе внимания, в общении была суха и порой иронична и всегда соблюдала дистанцию. Ее немногословных, резких суждений о людях боялись. Любая экзальтация была чужда ее трезвому духу. Некоторым современникам она казалась чересчур меланхоличной. Ее нельзя было назвать красавицей, но в ее облике и манерах присутствовало неотразимое изящество.

Во время своего первого посещения Шарлотты фон Штейн в ее поместье Гросскохберг, до которого из Веймара было несколько часов пути, Гёте после долгого разговора у камина вырезал свое имя и дату этой встречи – 6 декабря 1775 года – на ее письменном столе. В написанном вскоре после этого визита первом из более полутора тысяч писем Гёте к Шарлотте мы читаем: «И коль скоро я никогда не смогу рассказать Вам о своей любви, я не смогу поделиться с Вами и своей радостью»^[553]. Эти первые послания написаны в игривом и кокетливом тоне, в них то и дело говорится о любви, но в признаниях Гёте слышны отголоски эпохи рококо, с небольшим смещением в сторону иронии. «Но все мое безрассудство и остроумие подевались бог знает куда!»^[554] – пишет он в одном из писем и тут же разражается каскадом шуток. В письме, отправленном в конце января 1776 года, он неожиданно переходит на «ты»: «Дорогая, страдай, покуда я люблю тебя так сильно. Если смогу кого-нибудь полюбить сильнее, я тебе непременно об этом скажу»^[555]. Она, по всей видимости, не потерпела такого обращения, потому что на следующий день Гёте совершенно подавлен: «Я измучился сомнениями, уехать мне или остаться»^[556]. Вероятно, он говорил с ней и о своей несчастной сестре, и о собственном чувстве вины и встретил с ее стороны понимание, ибо вскоре он пишет: «О, если бы и моя сестра нашла себя брата, как я нашел в тебе сестру»^[557]. В одном из первых писем он называет ее «умиротворительницей»^[558]. В ней он надеется найти не бурю чувств, а желанный душевный покой, умиротворение. Правда, иногда ему кажется, что она переусердствует в своем стремлении к душевному покою – прежде всего тогда, когда она уклоняется и никак не отвечает на его чувства. С горькой иронией он замечает: «Ты имеешь право сделать из меня святого, т. е. изгнать меня из своего сердца <…>. Вот тебе и урна, если ты хочешь, чтобы от святого остались хотя бы мощи»^[559]. На следующий день, возвращаясь к почтительному «Вы», он добавляет: «Но раз уж моя любовь для Вас – сплошное разочарование <…>»^[560]. Так он и мечется между беспокойством, успокоением и желанием покоя. Он кокетливо обыгрывает свое влечение: то смело наступает, то снова отходит назад, то многословен, то лаконичен, порою дерзок, а порой лиричен. Так или иначе, он не может вырваться из власти этой любви и находит в ней возможность играть во всех регистрах своих выразительных средств.

Новое увлечение настолько затягивает, что вести из Франкфурта оставляют его равнодушными. На новость о помолвке Лили он отвечает Иоганне Фалмер: «О Лили больше ни слова, эта история осталась в прошлом»^[561]. И в тот же день Августе цу Штольберг: «Мое сердце, мой разум – не знаю, с чего начать, столь многообразны мои нынешние обстоятельства, новые и переменчивые, но прекрасные»^[562].

Теперь же «обстоятельства» его жизни таковы, что ощущение духовной близости с Шарлоттой в нем самом порождает тревожные, едва ли не мистические настроения. В середине апреля 1776 года он откровенно признается в этом Виланду: «Я не могу объяснить себе ту значимость, ту власть, которой эта женщина обладает надо мной, иначе, чем переселением душ. Да, когда-то мы были мужем и женой! И вот теперь мы знаем друг о друге, окутанные духовным туманом. Я не знаю, как нас назвать: прошлое – будущее – вселенная?»^[563] В эти дни он просит Шарлотту прислать ему список одного своего стихотворения, которое он не может найти у себя. «Пусть оно будет написано твоей рукой – и я оставлю тебя в покое»^[564]. Это стихотворение так никогда и не было опубликовано при жизни Гёте:

Эти строки написаны примерно в то же время, что и процитированное выше письмо Шарлотты к Циммерману. Очевидно, он все же не смог постичь ее душу «до конца», как ему этого хотелось. Есть в этом стихотворении и намек на то странное чувство перевоплощения душ, в котором Гёте признается Виланду:

В одном из первых писем Гёте называет ее «умиротворительницей». В дальнейшем он также хочет видеть ее в этой роли. Была ли фон Штейн довольна таким распределением ролей, мы не знаем, так же как не знаем, не показались ли ей слишком нескромными эти строки:

Ей и в самом деле приходилось его усмирять, снова и снова напоминая о границах приличий. Однажды после встречи с ней он пишет: «Когда я пытаюсь закрыть от Вас свое сердце, мне всегда становится не по себе»^[568].

Жена, мать и наперсница высоконравственной и строгой герцогини, Шарлотта очень волновалась за свою репутацию. До сих пор у веймарских сплетников не было поводов судачить о ее любовных приключениях. Ее городская квартира располагалась неподалеку от дома Гёте, но она избегала встреч наедине и предпочитала принимать его у себя в присутствии детей или других гостей. Муж, впрочем, чаще всего отсутствовал. В своем поместье Гросскохберг она могла скрыться от назойливых наблюдателей, и иногда проводила там многие месяцы. Для графини Гёрц причина такого уединения была очевидна: «Говорят, Лотта останется в деревне на всю зиму, чтобы дать утихнуть сплетням и пересудам»^[569]. Впрочем, возможно, это, наоборот, служило новым поводом для наговоров.

Примечательно, что Гёте после визита к Шарлотте нередко наведывался к Анне Амалии, словно стараясь соблюсти некое важное для него равновесие. Есть также основания полагать, что Шарлотту это не радовало. Однажды, в очередной раз вернувшись из замка Эттерсбург, где проживала Амалия, Гёте пишет Шарлотте: «Теперь я вижу, что мое присутствие ей в тягость»^[570], и в дневнике под символом солнца (обозначавшим Шарлотту) помечает: «затмение»^[571]. В то же время о визите в замок Эттерсбург он пишет: «Волшебная ночь»^[572]. Действительно ли у Шарлотты были причины для ревности, и у Гёте был роман с Анной Амалией, мы не знаем, хотя уже тогда находились люди, дававшие понять, что им обо всем известно.

Слухами была окружена и жизнь Короны Шрётер – красавицы-актрисы, которая, поддавшись уговорам Гёте и герцога, переехала из Лейпцига в Веймар. Она тоже очень дорожила своей репутацией и появлялась в свете в сопровождении камеристки. Герцог безуспешно добивался ее расположения. Не устоял перед ее чарами и Гёте, который впоследствии специально для нее напишет роль Ифигении. В ней Шрётер сможет показать себя так, как видит ее он: обольстительной и страстной, но при этом чистой и целомудренной. Поначалу ему приходится прилагать огромные усилия, чтобы побороть свое влечение к ней. В дневнике 2 января 1777 года он пишет, что был у нее, добавляя: «ночью как в лихорадке»^[573], а 6 января, снова после встречи с Короной: «Не спал. Сердцебиение и жар»^[574]. Корона его возбуждает. 8 мая он пользуется отсутствием Шарлотты и проводит целый день наедине с Короной в своем садовом домике. Возможно, слухи об этом дошли и до Шарлотты – несколько дней спустя она тоже посетила Гёте в его жилище, что случалось очень редко.

В то самое время, когда Гёте, несмотря на отдельные разногласия и недоразумения, все сильнее привязывался к Шарлотте, переживала расцвет и его дружба с молодым герцогом. Мерк, хорошо знавший герцога, писал об их отношениях с Гёте Лафатеру: «Герцог – один из самых странных людей из всех, кого я когда-либо видел… Гёте любит его, как не любит никого из нас, наверное, потому, что никто не нуждается в нем так сильно, как он, и связь эта продлится вечно – Гёте не сможет его оставить, иначе он не был бы Гёте, а герцог не сможет порвать с ним – как любой из тех, кто дружит с Гёте»^[575].

Герцог был воспитан в духе Просвещения, больше всех на свете любил Вольтера и восхищался своим двоюродным дедом, прусским королем Фридрихом II. Следуя его примеру, он хотел иметь рядом с собой человека блестящего ума – прежде всего в качестве советника и соратника, однако, познакомившись с Гёте, он уже при первой встрече был настолько очарован его личным обаянием, что искал и личной дружбы с ним. По характеру Карл Август был человеком решительным, энергичным и уже в молодости отлично разбирался в людях. Это его качество было, пожалуй, главным его талантом. С юных лет он заразился идеями «Бури и натиска», в людях ценил открытость, естественность и даже грубость. Любые проявления сентиментальности он находил смехотворными. Религии он большого значения не придавал, если только из нее нельзя было извлечь непосредственной пользы для управления государством. Он обладал врожденным стремлением к независимости и с нетерпением ждал своего совершеннолетия, чтобы наконец забрать бразды правления из рук матери. Вдохновленный примером двоюродного деда, он собирался учредить разумное, просвещенное управление, пока не зная толком, что это значит. Он любил командовать солдатами и ходить в военные походы, выезжать на охоту и завоевывать девичьи сердца.

Когда Мерк познакомился с герцогом, он сразу же понял, что в нем ценил Гёте. «Скажу Вам честно, – пишет он Николаю, – из всех, кого я когда-либо встречал, герцог – человек, который в наибольшей степени внушает уважение и почтительный страх. И Вы только вдумайтесь – таким человеком и правителем он стал в двадцать лет!^[576]» Карл Август рано повзрослел, но не утратил юношеской удали и беззаботности. Окружающие опасались за его здоровье, так как он в любую погоду и непогоду бродил по лесам, скакал на лошади во всю прыть, лазил по деревьям и спал в стогу сена или же вовсе под открытым небом. В первые «безумные» недели Гёте участвовал почти во всех его затеях, не забывая, впрочем, высказать своему августейшему другу обеспокоенность «излишней горячностью», «вследствие каковой Вы пребываете в опасности совершить если не дурной, то по меньшей мере никчемный поступок и напрасно напрягаете свои силы и силы Ваших подданных»^[577]. Однажды Карл Август упал с дерева. В другой раз он боролся с одним из камергеров и вывихнул себе плечо. Попав в снежную бурю, он попросился переночевать на крестьянском дворе, где чуть не получил обморожение. Его влекли приключения и опасности, а над «искусственными господами», как он называл своих изнеженных придворных, он только насмехался. Вскоре он окружил себя людьми, которые охотно участвовали в его веселых и не очень веселых проделках: Айнзидель, Ведель, Бертух, художник Краус и, конечно же, Гёте.

Первое Рождество после приезда в Веймар Гёте герцог охотно провел бы с друзьями, но был приглашен герцогом Саксен-Готским, и приятели отправились праздновать одни в удаленный от светской суеты, занесенный снегом домик лесника в деревне Вальдек под Бюргелем. Написанные в этом домике письма Гёте герцогу дают представление о том беззаботном, приятельском тоне, который уже успел установиться между ними. Вот после дружеской попойки Гёте остается один в своей комнате и собирается «намарать» герцогу письмо. «Они еще сидят внизу, окончив ужин, дымят и болтают так, что мне все слышно здесь наверху». В трактирах, куда они заглядывали по пути, висят портреты герцога, и приятели приветствовали их поклонами и расшаркиваниями, почувствовав при этом, «как сильно мы Вас любим». Им хорошо в этом тихом, заснеженном домике, в то время как за окном завывает вьюга и мерцают звезды. В мыслях Гёте стремится к герцогу, который в этот момент изнывает от скуки на торжественном приеме в честь своего вступления в управление страной:

Герцог посылает к Гёте гонца сказать, что он страшно соскучился по другу, и просит, чтобы тот приехал к нему и составил ему компанию, тем более что в Готе его личность вызывает живейший интерес. Гёте отправляется в путь и через некоторое время прибывает во дворец герцога Саксен-Готского, где производит большое впечатление на придворных. Однако еще большее впечатление он произвел несколько дней спустя в доме семьи Келлер, которым Виланд на все лады расхваливал нового жителя Веймара. Виланд уже давно забыл свою обиду на гётевскую сатиру и говорил о нем в самых восторженных тонах. «Буквально влюбился» в него, признается он Якоби, а Лафатера просит «уничтожить»^[579] свое последнее письмо, в котором плохо отзывался о Гёте. В одном из писем Мойзелю он высказывает свое отношение коротко и ясно: «Гёте, который вот уже десять дней находится в нашем распоряжении, – величайший гений и самый прекрасный, самый любезный человек, которого я знаю»^[580].

И вот, поддавшись на уговоры Виланда, Гёте едет к Келлерам в Штедтен, что недалеко от Готы. Виланд не стал обещать слишком многого собравшимся посмотреть на Гёте и в особенности хозяйским дочкам. Однако Гёте был в хорошем расположении духа и в отличной форме, он блистал остроумием, читал свои произведения, рассказывал и шутил. Свои впечатления от этого вечера Виланд отразил в стихотворении «К Психеям», где легкая ирония почти бесследно исчезает под лучами восхищения:

Карл Август тоже присутствовал на этом памятном вечере, исполненный гордости за «чародея»: Гёте как-никак был его первым завоеванием.

В кругу молодых людей, сплотившихся вокруг герцога, Гёте, безусловно, играл роль лидера, идейного вдохновителя и инициатора в том числе весьма сомнительных проделок. Однажды летом 1776 года из Ильменау, куда герцог вместе со своими приятелями приехал, чтобы осмотреть на месте рудники и понять, возможно ли их восстановление, они отправились в близлежащую деревеньку Штютцербах. Их сопровождал надворный советник по горному делу фон Требра, который оставил воспоминания о «жизнерадостном кружке», где «всем все дозволено». «Необузданная веселость здесь если не требовалась от каждого, то, по крайней мере, не осуждалась и, более того, приветствовалась»^[582]. Однажды после очередной веселой попойки друзья решили остричь себе волосы. Гёте отговорил их от этой затеи, заметив, что «состричь» волосы – дело нехитрое, а чтобы «вырастить их», понадобится время.

Свои воспоминания Требра писал уже много лет спустя и, рассказывая о всевозможных глупостях и бесчинствах, явно старался подчеркнуть усмиряющее воздействие «дружелюбного гения»^[583]. Госпожа фон Штейн, поначалу строго осуж давшая «бурных гениев», со временем тоже нашла оправдание для поведения Гёте: «Гёте устраивает здесь страшный пере полох; что ж, если он сможет и восстановить порядок, тем лучше для его гениальной натуры! У него, безусловно, добрые намерения, но слишком много молодости и слишком мало опыта – впрочем, подождем и посмотрим, чем все это кон чится!»^[584]

Гёте, впрочем, немного не по себе от мысли, что слухи о его проделках в Веймаре могли дойти и до его родителей во Франкфурте. Весной 1776 года обер-шталмейстер Иосиас фон Штейн, супруг Шарлотты фон Штейн, собирался во Франкфурт по служебным делам и хотел, пользуясь случаем, нанести визит родителям Гёте. В связи с этим Гёте заранее дает некоторые указания «тетушке» Фалмер: следует оказать радушный прием этому «славному человеку», но нужно быть готовыми к тому, что он, возможно, будет рассказывать малоприятные вещи о здешней жизни. Лучше всего не расспрашивать его ни о чем и отмалчиваться, «стараясь не проявлять излишнего восторга в связи с тем, как я здесь устроился». Кроме того, Штейн «не очень доволен герцогом, как почти и весь его двор, поскольку он отказывается плясать под их дудку, а вину за это тайно и явно приписывают мне; если он станет говорить что-то в подобном духе, то и здесь его слова надо пропускать мимо ушей. Вообще лучше больше спрашивать, чем говорить, и давать высказаться ему, чем самим участвовать в беседе»^[585].

Однако слухи доходили не только до родителей, но и до широкой франкфуртской общественности. Переезд Гёте в Веймар наделал много шума, и теперь всем было любопытно узнать, что из этого вышло. Окружающие и сам герцог сравнивали их дружбу с духовным союзом, связавшим Вольтера и Фридриха Великого. В Гёте видели нового представителя духа, который ради благой цели соединил свою судьбу с властью. Теперь же во Франкфурте стали узнавать о сумасбродной «неразберихе в Веймаре»^[586] и о том, что, как, ссылаясь на слухи, пишет Иоганн Генрих Фосс, герцог, «как простой гуляка», кутит с Гёте в окрестных деревнях, где они «напиваются и по-братски делят одних и тех девушек»^[587]. Подобные сплетни доходят и до Клопштока, и поскольку он чувствует себя главой «республики ученых», он пишет Гёте, симпатию которого ему удалось завоевать своей одой катанию на коньках, письмо, где по-дружески журит его и предостерегает от последствий: «каков же будет успех, если это будет продолжаться? Если герцог и дальше будет напиваться до бесчувствия, то, вместо того чтобы тем самым укрепить свой организм, как он говорит, он заболеет и проживет недолго. <…> До сих пор немцы всегда жаловались, что их князья ничего общего не имеют с их учеными. Сейчас герцог Веймарский и Вы составляете исключение. Но разве не будет у других князей, живущих и правящих на старый лад, безусловного подтверждения их правоты, если случится то, что, как я опасаюсь, неизбежно случится?»^[588]

Гёте две недели тянул с ответом, чтобы дать улечься гневу, посвятив себя выращиванию спаржи в своем саду. По прошествии двух недель он написал Клопштоку: «Вы и сами чувствуете, что я не обязан Вам отвечать. Как мне следовало поступить – затянуть pater peccavi, подобно провинившемуся школьнику, или придумывать изощренные оправдания, или, как честному человеку, защищать свою честь, чтобы в итоге вышло смешение всех трех, а к чему? Стало быть, ни слова больше об этом! Поверьте, в моей жизни не осталось бы ни одной свободной минуты, вздумай я отвечать на все подобные письма и все подобные предостережения»^[589]. Клопшток незамедлительно шлет ответ: «Насколько велико было до казательство моей дружбы, настолько слепы оказались Вы; <…> и настоящим я объявляю Вам, что Вы недостойны того, что я дал Вам это доказательство». На этом их дружба закончилась.

Герцогу было восемнадцать, когда он выбрал Гёте своим другом и приложил все усилия для того, чтобы заманить его в Веймар. Он просто хотел, чтобы Гёте был рядом, пока еще не имея никаких конкретных планов. Однако чтобы удержать его рядом с собой, через три месяца он, несмотря на недовольство отдельных придворных и чиновников, уже посулил ему должность, а кроме того не скупился на подарки и среди прочего весной 1776 года подарил Гёте садовый дом. 16 марта 1776 года герцог составил завещание, в котором определил Гёте пожизненную пенсию, пока без указания должности. В первые месяцы жизни в Веймаре Гёте время от времени задумывался над тем, чтобы прервать этот затянувшийся эксперимент. Ему было важно чувствовать, что он может уйти, когда захочет, чувст вовать себя свободным. По своей свободной воле он решил остаться при дворе молодого герцога. Его тесная привязанность к августейшему другу сохранится на протяжении многих последующих лет. Сам он часто говорил о своих сильных дружеских чувствах. В одном из поздних писем к Шарлотте он рисует странный, идеализированный и стилизованный образ-символ, в котором раскрывается значение этой дружбы: «И тогда <…> пришел герцог, и мы, не будучи ни бесами, ни сынами Господними, поднялись на высокие горы и на башни храма, чтобы увидеть царства этого мира, его тяготы и опасность в одночасье сорваться вниз. <…> и такое просветление снизошло на нас, что прошлые и будущие беды и лишения, все жизненные заботы легли у наших ног, словно пустые породы, а мы, пока еще в земных одеждах, через оголенные стволы перьев уже чувствовали легкость будущего благословенного оперения»^[590].

Менее велеречиво Гёте высказался в одном из писем к герцогу через четыре месяца после прибытия в Веймар: «И Вы, стало быть, никогда не перестанете чувствовать, что я люблю Вас»^[591]. К этому моменту Гёте уже определился – по крайней мере, на какое-то время. Мерку он пишет: «Положение мое весьма благоприятно, а герцогство Веймарское и Эйзенахское – подходящее поприще, чтобы проверить, к лицу ли мне роль исторического деятеля <…>, хотя сейчас я отчетливее, чем когда-либо прежде, вижу паршивую суть этого преходящего великолепия»^[592].

Прежде чем вступить в свою первую должность, Гёте использовал все свое влияние, чтобы добиться для Гердера, который к тому времени изрядно приуныл в своем Бюкебурге, должности суперинтенданта. Герцога он быстро склонил на свою сторону, но столкнулся с упорным сопротивлением духовенства и чиновников. «Дорогой брат, – пишет Гёте Гердеру, – мы давно уже не в ладах с этими мерзавцами, а они повсюду у кормила. Герцог хочет и ждет тебя, но остальные все против»^[593]. Гердер слыл вольнодумцем – герцога это не пугало, но, с другой стороны, ему вовсе не хотелось портить отношения с консисторией. Решено было запросить заключение одного из ортодоксальных протестантских теологов. По настоянию Гёте герцог отказался от этой процедуры и своей высочайшей волей пригласил Гердера в Веймар. Гёте тотчас же занялся организацией ремонтных работ в служебном помещении и квартире, куда должен был въехать Гердер.

Эта история еще больше настроила правительственные службы против Гёте. Когда 11 июня 1776 года он был назначен тайным советником и посланником с жалованьем в размере 1200 талеров, а также членом Тайного консилиума, председатель последнего, заслуженный вельможа барон фон Фрич подал в отставку. Помимо Гёте, пишет он в своем прошении, есть и другие, более опытные специалисты, которые за годы верной службы приобрели необходимые знания и, безусловно, заслуживают повышения. Фрич дает понять, что видит в назначении Гёте проявление фаворитизма. Герцог, однако, остается непреклонен, а суждения Фрича о Гёте называет оскорбительными для себя как для друга. Тем не менее он не хочет терять этого умудренного опытом человека и настойчиво просит его остаться в Консилиуме. В конце концов, в том числе и благодаря ходатайствам Анны Амалии, Фрич меняет свое решение. Что касается Гёте, то ему хватает ума, чтобы приложить все усилия к установлению хороших отношений с Фричем.

Итак, летом 1776 года Гёте окончательно обосновался в Веймаре. Что бы там ни говорили, а из автора «Вертера» все же вышло что-то стоящее – с этой мыслью он сообщает о своем назначении Кестнеру: «Я остаюсь – будучи здесь и таким, каков я есть, могу наслаждаться жизнью и во многих отношениях быть полезным одному из благороднейших людей. Герцог, с которым я вот уже почти девять месяцев связан самым подлинным и искренним родством душ, наконец вовлек меня в свои дела, и наш роман перерос в супружество, благослови его Господь»^[594].

Глава двенадцатая

«Мое писательство оказалось в подчинении у жизни». Гениальность не уберегает от дилетантизма в жизни. Против литературщины. История с неудачником Ленцем

Прогулки по окрестным деревням, ночевки на сеновале или в охотничьем домике, а в другой раз – в замке или во дворце, катание на коньках, шашни с деревенскими девушками, или Мизелями, как их называл Гёте, праздники при дворе – этим и прочим подобным занятиям Гёте предавался с изрядным удовольствием. Они ему нравились еще и потому, что их любил молодой герцог, которому тоже хотелось испытать прелести бурной студенческой жизни или того, что в те времена под этим понимали. Гёте не просто участвовал в них – он подстрекал и подначивал, но он же и усмирял. По мнению Виланда, особый «врожденный» талант Гёте заключался в том, что он «попирал условности, но при этом ему всегда хватало ума следить за тем, как далеко он может зайти»^[595].

Настроение Гёте часто меняется. В начале 1776 года он пишет Мерку: «Что ж, я здесь и вправду не знаю удержу», а всего неделю спустя посылает госпоже фон Штейн «Ночную песнь путника»:

Но минуты слабости проходят, и его снова охватывает жажда новых ощущений: «Что ж, придворную жизнь я уже попробовал, теперь хочу попробовать себя в правлении, и так без конца»^[597]. Он больше не желает быть гостем и сопровождающим лицом, он стремится участвовать в государственных делах.

Его творческая деятельность на какое-то время отходит на второй план. Он рисует акварелью, делает карандашные наброски, которые дарит и посылает друзьям или выбрасывает. Лишь немногое ему хочется сохранить. Он пишет стихи, в том числе самые прекрасные свои строки: это внезапные озарения, чаще всего адресованные госпоже фон Штейн. Амбициозные замыслы, такие как «Фауст» или «Эгмонт», отложены до лучших времен. Когда весной 1776 года Гёте приезжает в Лейпциг, драматург Кристиан Феликс Вайссе спрашивает, когда наконец от него можно ждать новых творений. Гёте отвечает ему коротко и ясно: он хочет «уступить свою литературную карьеру Ленцу – тот осчастливит нас несметным множеством трагедий»^[598]. Когда в марте 1776 года Гёте отпускает это замечание, он и не подозревает, что Якоб Михаэль Ленц, назначенный им преемником на литературном поприще, в этот момент едет к нему в Веймар, и по возвращении он застанет его у себя. Гёте оказал Ленцу сердечный прием, но через некоторое время стал тяготиться гостем. Ленц напомнил ему о тех темных сторонах писательской жизни, от которых он бежал в Веймар.

Тогда Гёте сделал важный шаг, решительно изменив свою судьбу, но лишь теперь он начинал постепенно осознавать всю его значимость. «Мое писательство оказалось в подчинении у жизни»^[599], – напишет он позднее.

Первые месяцы в Веймаре были легкомысленными, эксцентричными, исполненными фантазии, и в этом смысле его жизнь по-прежнему была больше связана с литературой, нежели с серьезными обязанностями и делами. Однако именно такая жизнь его и не устраивала – он ехал в Веймар, чтобы посвятить себя совершенно иным занятиям. Он не искал новых областей для импульсивного самовыражения – ему нужна была опора; оглядываясь назад, в прежнем разгуле воображения, потакании минутным настроениям, невоздержанности он видит лишь пустоту и внутреннюю неустойчивость. Последние месяцы, проведенные во Франкфурте, он называет «бездеятельной жизнью в доме, где я при всем желании не могу ничего делать»^[600]. Разумеется, за это время он сделал очень многое, в частности, многое написал, но именно литературные занятия кажутся пус тыми и никчемными, ему не хватает тяжести практических действий. Прошлая жизнь кажется Гёте колесом, которое, оторвавшись от земли, крутится все быстрее и быстрее. Все то, что делает его непохожим на других и чем он гордится – его изобретательность, способность к сопереживанию, эмоциональная отзывчивость и подвижность, – весь этот фейерверк души имеет и обратную сторону. Гёте страдает от несовпадения скоростей: его внутренняя жизнь настолько стремительна, что внешняя реальность за ней не поспевает.

На окружающих Гёте производил впечатление человека гордого и уверенного в себе, и где бы он ни находился – при дворе или в бюргерском кругу, всегда оказывался в центре внимания. Однако в глубине души его мучила постоянная неуверенность; он осознавал, что ему еще многого недостает, чтобы играть достойную роль в реальной жизни. Этот баловень судьбы, которому многое давалось легко, стремился к солидности и основательности, чувствуя слабые стороны своего характера. Над ними он хотел работать, а крылья для свободного полета фантазии у него уже были. О них не нужно было беспокоиться, тогда как обустройство реальной жизни требовало усилий. Произведения искусства давались ему легче, чем искусство жизни. Здесь он еще чувствовал себя учеником и знал: гениальность не защищает от дилетантизма в жизни. Весьма сомнительными казались ему притязания литераторов на моральное превосходство. В этом смысле устрашающим примером для него было поведение Клопштока, который, не зная фактов и их подоплеки, вызвался судить о нравственности молодого герцога и Гёте. Автор «Мессиады», возможно, разбирается в делах божественных, но ничего не знает о ситуации в Веймаре. Чтобы обращаться к великим темам, не нужно быть великим человеком. Однако «писательство» делает литературу мерилом для человека, тогда как, по убеждению Гёте, наоборот, достоинства литературы должны измеряться человеческими масштабами, ибо правда рождается в практической жизни, а не в литературе. Поэтому любое высокомерие писателя по отношению к человеку, умудренному самой жизнью, беспочвенно. Мудрость же состоит в том, чтобы находить в жизни искры поэзии, но не путать поэзию и жизнь. У жизни своя упрямая логика, а у поэзии – своя, и Гёте хочет стать знатоком и того, и другого.

Решение Гёте «подчинить» литературу жизни было в то же время его протестом против возвеличивания литературы. Оно по-прежнему имело место среди его друзей и знакомых, охваченных движением «Бури и натиска», т. е. среди тех людей, о которых он впоследствии напишет, что именно литература подтолкнула их к тому, чтобы заживо похоронить себя вместе с «преувеличенными требованиями» к себе и общественной действительности, вместе с «неудовлетворенными страстями», каковым они в своей ипохондрии стремились придать все новые выражения, и «выдуманными страданиями»^[601]. В приступе недоверия к литературе в письме к Якоби он однажды признается в том, что у него «всегда появлялось неприятное чувство, когда вещи, занимавшие одну-единственную душу в неких особых обстоятельствах, становились достоянием широкой публики»^[602].

И вот 4 апреля 1776 года, в то время, когда Гёте уже решил для себя, что его писательство должно находиться «в подчинении» у жизни, на пороге его дома появляется Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц, словно посланник его собственных юношеских устремлений. Ленц, которого он когда-то называл своим «мальчиком», утверждая, что любит его, «как свою собственную душу», теперь кажется ему пришельцем из непрочного и беспомощного по человеческим меркам мира – писательства. Ленц и в самом деле приходит к Гёте после того, как рухнули все его надежды. У веймарского двора и своего друга и «брата» – так они когда-то называли друг друга и иногда продолжают называть и сейчас – он ищет убежища и поддержки.

В 1774 году Ленц приобрел некоторую литературную славу благодаря своей комедии «Гувернер, или Преимущества домашнего образования», а также «Заметкам о театре» – претенциозному и весьма самоуверенному по тону опусу о современной драматургии, подражающей Шекспиру. Первое время авторство изданного анонимно «Гувернера», равно как и анонимных «Заметок», приписывали Гёте. Казалось бы, для Ленца такая реакция, в которой, безусловно, выражалась высокая оценка его произведений, могла стать началом счастливой литературной карьеры. Однако этот молодой человек, то застенчивый и робкий, то дерзкий и задиристый, словно притягивал к себе неудачи: после того как стало известно, что он является автором этих еще вчера восхваляемых всеми сочинений, его тут же обвинили в подражании Гёте.

В «Гувернере» Ленц изобразил унижения, какие он сам терпел в должности домашнего учителя у благородных господ. Тема и в самом деле настолько мелкая, что вряд ли могла заинтересовать Гёте, и остается лишь удивляться, почему авторство пьесы публика приписывала именно ему. Скорее всего, это было связано с тем, что в комедии Ленца, как и в «Гёце», образы персонажей виртуозно создаются через характерную для них манеру речи. Ленц, вне всякого сомнения, был очень талантлив, и Гёте сразу же заметил его талант; как и он, Ленц писал легко, изобретательно, остроумно, сочинял поэтические, сатирические и лирические экспромты и каламбуры. Однако же это ничуть не добавляло ему уверенности в себе – он видел в своих способностях лишь проявление собственной натуры и не считал себя вправе ими гордиться. Ему мешало жить чувство вины: в молодости он пошел против воли своего авторитарного отца, церковника высокого ранга в Лифляндии, и забросил теологию, избрав полную лишений жизнь поэта. В те времена это не могло привести ни к чему хорошему. Отец отказался поддерживать его деньгами, и Ленц на крайне невыгодных для себя условиях поступил на службу к молодым баронам фон Клейст, которых сопровождал в Страсбург, где они начали военную карьеру в полку французской армии. Обращались с ним немногим лучше, чем с конюхом. Позднее впечатления от этой полной унижений жизни он отразил в своей драме «Солдаты».

Ленц был маленького роста, тщедушный и всем своим видом больше походил на ребенка, чем на взрослого. Гёте называл его «маленьким диковинным созданием»^[603]. Однако он был не просто маленького роста – он и в поведении старался всячески принизить или даже унизить себя. Гёте он писал: «Довольно <…> о моей писанине – позволь мне выбраться из этой кучки грязи, коей являюсь я, и найти – Тебя»^[604]. В драматической сатире Pandaemonium Germanicum, посвященной литературной жизни того времени, Ленц среди прочих выводит на сцену и Гёте: оставляя всех далеко позади, он взбирается на крутую гору – энергично, стремительно, легко. Ленц «ползет» за ним из последних сил. Оказавшись на вершине, они слышат снизу гомон назойливых критиков. Ленца они обзывают«подражателем», которому вообще-то не место там наверху. Ленц послал рукопись Гёте, у того сатира вызвала лишь чувство неловкости. Он посоветовал Ленцу отказаться от публикации. Ленц воспринял его совет как приказ, так было и в нескольких других случаях, когда он посылал Гёте рукописи и или не получал их обратно, или следовал его рекомендации не отдавать рукопись в печать. Когда однажды Ленц взял на себя смелость распоряжаться рукописью Гёте, это привело к разладу в их отношениях. В 1774 году Гёте отправил Ленцу свою сатиру «Боги, герои и Виланд», а тот передал ее издателю – как впоследствии утверждал Гёте, не спросив перед этим его согласия. Но, как бы то ни было, оба поэта обменивались рукописями, чувствуя духовное родство.

Гёте относился к Ленцу как к младшему брату, которому в жизни приходилось тяжелее, чем ему самому, и которого он время от времени выручал из беды. Ленц же видел в Гёте своего двойника, с той существенной разницей, что в нем все казалось как будто крупнее, удачнее, ярче, а боль и страдания словно растворялись в красоте и изяществе. Те же женщины и девушки, что обращались с Ленцем как с игрушкой, восхищались Гёте и влюблялись в него без памяти. Однако и в любовных делах Ленц старался не отставать от своего почитаемого друга. Он оказывал знаки внимания Фридерике после внезапного исчезновения Гёте из Зезенгейма, писал ей стихи, которые она хранила вместе с гётевскими стихотворениями. Когда позднее их нашли собранными в одном альбоме, большей частью без подписи, то уже невозможно было отличить, какие из них сочинил Гёте, а какие – Ленц, настолько близки они были по духу и чувствам.

Дружба с Гёте окрыляла и одновременно угнетала Ленца. Рядом с ним он чувствовал себя ничтожеством. Те, кто хорошо его знал и отличался независимостью суждений, не скупились на похвалу. Лафатер, Софи фон Ларош, Фриц цу Штольберг, Мерк – все они писали ему восторженные письма. Гердер, обычно строгий в оценках и совершенно не склонный восторгаться чужими сочинениями, просил Ленца прислать ему «Солдат»: «Ты первый человек, который заслуживает моей похвалы, ибо ты способен удивительным образом видеть суть вещей, прощать, понимать, советовать. Пришли же мне свою пьесу»^[605].

Осенью 1774 года Ленц уходит от баронов фон Клейст и снова пытается жить как вольный писатель. К тому времени он уже написал множество драм, комедий и небольших пьес, а также трактатов и статей по моральной философии, теологии, драматургии и филологии. Многое из этого так и осталось неопубликованным. На протяжении нескольких месяцев он пребывал в состоянии творческого подъема, однако жизнь его омрачали материальные трудности. Часто он не знал, на что будет жить завтра. В Страсбурге у него не было средств для оплаты квартиры. Чтобы расплатиться со старым долгами, он влезал в новые. Дорого обошлась ему и очередная любовная история: девушка, в которую он влюбился, держала его при себе до тех пор, пока не встретила более подходящую партию. Ему пришлось пройти через «помои и нечистоты» и, как он писал Гердеру, снова вспомнить о том, «что мы остаемся животными, и лишь ангелы Клопштока, Мильтона и Лафатера несутся по небу верхом на солнечных лучах»^[606].

Весной 1776 года Ленц наконец решает искать спасения в Веймаре, надеясь, что его удачливый друг поможет ему получить должность. Он хочет приносить пользу. В его саквояже – проект реформы военного образования, плод раздумий над собственным горьким опытом солдатской службы в Страсбурге. Он намерен донести до герцога свои идеи о человечном отношении к солдатам. «За что сражается наш солдат? – пишет он в докладной записке для герцога. – За короля, за отечество? Но чтобы сражаться за них, не жалея живота, он должен любить их, должен быть облагодетельствован ими. <…> Достаток и самозащита — вот единственные еще сохранившиеся зародыши, из коих может произрасти храбрость. Задушите их – и все будет потеряно. Сражаясь за своего короля, солдат должен сражаться за самого себя»^[607].

Условия солдатской жизни и труда волнуют его так сильно, словно речь идет о его собственном благополучии. Незадолго до отъезда он пишет Гердеру: «Сейчас я работаю над заметками о солдатских браках, надеясь представить их одному правителю, а когда завершу их и пристрою – скорее всего, преставлюсь»^[608]. Ленц не хочет, чтобы в Веймаре к нему относились как к просителю, он верит, что и сам может что-то дать тамошним правителям. Своему великому другу он тоже не желает быть в тягость. Однако именно задуманный Ленцем проект армейской реформы тяготит Гёте. Для него это очередной пример далекой от жизни литературщины, возомнившей, что своими идеями она способна исцелить больной мир, тогда как на самом деле авторы этих идей не могут позаботиться даже о себе самих. «Недостатки гарнизонного быта он подметил более или менее зорко, – многие годы спустя пишет Гёте в ”Поэзии и правде“, – но средства, предложенные им к их устранению, были смехотворны и неприменимы»^[609]. Он советовал Ленцу воздержаться от необдуманных шагов в продвижении своего проекта, несмотря на то что и его самого ужасали сцены публичной порки солдат на рыночной площади. Несколько лет спустя Гёте в качестве председателя Военной комиссии будет вынужден решать проблемы крохотной веймарской армии, а в 1782 году, уже возглавляя Финансовую комиссию, сумеет добиться ее резкого сокращения с целью уменьшения государственных долгов. Что ж, воплощение человеколюбивых устремлений из соображений экономии тоже заслуживает похвалы.

4 апреля 1776 года Ленц прибыл в Веймар и послал Гёте, который только что вернулся из Лейпцига, записку со стихами: «Обессиленный журавль прилетел и ищет, где приклонить голову». К тому моменту Гёте еще не поселился в своем садовом домике, а квартировал у придворного казначея Кёнига неподалеку от жилища герцога. Он не мог приютить Ленца у себя, но позаботился о том, чтобы ему было где остановиться. Уже на следующий день Гёте представил его в доме госпожи фон Штейн и при дворе. В кружке любителей литературы и изящных искусств, сплотившемся вокруг Анны Амалии, о нем уже были наслышаны – слава Ленца-драматурга дошла и до Веймара. Виланду тоже не терпелось поскорее познакомиться с автором дерзких сатир на него самого. Каково же было его удивление, когда он увидел перед собой человека тихого и застенчивого. Как он писал после первой встречи, он всей душой полюбил этого юношу. Ленца передавали из рук в руки, и повсюду он имел успех. Однако четыре недели спустя, по всей видимости, произошел некий смешной и одновременно досадный случай: «Глупая выходка Ленца вчера ночью вызвала гомерический хохот. Я до сих пор не могу прийти в себя»^[610], – пишет Гёте Шарлотте фон Штейн.

Сегодня трудно сказать наверняка, к какому именно происшествию относится это замечание. Возможно, речь идет о событии, о котором многие годы спустя в своих воспоминаниях писал Фальк. По его словам, Ленц в костюме домино явился на придворный бал-маскарад. Он или не знал о закрытом характере этого бала, или не счел нужным обращать на это внимание. Как бы то ни было, его появление вызвало настоящий скандал. Дамы в испуге отпрядывали от него, когда он пытался пригласить их на танец, кавалеры стояли или сидели поодаль, словно окаменев. Наконец Гёте выставил Ленца за дверь^[611].

Впрочем, волна неудовольствия быстро улеглась, и Ленца снова стали привечать при дворе. «Я здесь целиком захвачен приятным водоворотом придворной жизни, который не позволяет мне собраться с мыслями»^[612], – пишет он Лафатеру. Придворные, в частности, Кальб и Айнзидель, брали его с собой на конные прогулки и вовлекали в развлечения удалой компании вокруг герцога и Гёте. Госпожа фон Штейн тоже полюбила Ленца. Его называли «милым мальчиком» и так же к нему и относились – немного свысока. Бывало, во время игры в жмурки его бросали, словно тюфяк с соломой. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Ленца не воспринимали всерьез: его охотно слушали, когда он читал свои произведения, а Анне Амалии он давал уроки древнегреческого. Герцог поддерживал его из своих личных средств, однако пообещать ему должность при дворе он не мог или не хотел. После эйфории первых недель наступает разочарование. Вначале он проводил много времени с Гёте, теперь же они постепенно отдалялись друг друга. Казалось бы, только что Ленц был в самом центре событий, теперь же он чувствовал себя всеми покинутым. Недолго думая, он решает уехать из Веймара, но не очень далеко. Он пишет Гёте: «Еду в деревню, потому что у Вас не могу ничего делать»^[613].

Именно в это время Гёте был назначен советником и принят в Тайный консилиум, несмотря на сопротивление чиновников-старожилов, недовольных тем, что опытным и заслуженным бюрократам предпочли какого-то эстета. Для Гёте это было достаточным основанием, чтобы постараться дистанцироваться от сомнительного «эстетства». Ленц поселился в Берке – крошечном городке неподалеку от Веймара. Здесь он пишет повесть «Лесной брат», своеобразную вариацию на тему Вертера, запутанную любовную историю в письмах. В центре повести – чувствительный молодой человек по фамилии Герц^[614]. Его соперник – самовлюбленный, но в целом весьма трезвомыслящий, почти циничный Роте – персонаж, имеющий явное сходство с Гёте. В интонации повести трудно не заметить чувства разочарования или даже ощущения предательства, которое, по-видимому, тяготило Ленца. Роте – совершеннейший «эпикуреец». «Любовь к себе» вытеснила в его душе почти все прочие добродетели. В погоне за собственной выгодой он готов приспосабливаться, но при этом всегда сохраняет чувство собственного достоинства. Он ничему не отдается всей душой и не выдает своих истинных намерений, а с окружающими людьми играет, словно с марионетками. Герц теряет почву под ногами: с болью в сердце он осознает, что не способен поставить себя в обществе. Он подумывает о том, чтобы уехать в Америку и поступить на военную службу. Он то опускает руки, то вновь пытается бороться за себя. Не в силах преодолеть обиду и жажду мести, он пишет в последнем своем письме: «Роте – предатель <…>, ему не уйти от меня»^[615].

Повесть так и осталась неоконченной. Передал ли Ленц ее Гёте, или же ее нашли среди оставленных им бумаг после его отъезда из Веймара, и Гёте сам взял ее себе, нам уже не узнать; но, как бы то ни было, эта и прочие рукописи находились у Гёте, когда более двадцати лет спустя Шиллер спросил о ней, намереваясь напечатать какое-нибудь произведение уже забытого всеми Ленца в «Орах». В 1797 году Гёте передал ему все сохранившиеся рукописи Ленца. Ознакомившись с ними, Шиллер написал: «В бумагах Ленца, насколько я успел до сих пор просмотреть их, много совершеннейшего вздора, однако напоминание о таком способе восприятия в наше время может, очевидно, вызвать определенный интерес, тем более что смерть и несчастная жизнь автора вытравили любую зависть к нему, а эти фрагменты всегда будут иметь некую биографическую и патологическую ценность»^[616]. Оба они решают опубликовать «Лесного брата» в журнале. Со стороны Гёте это была большая уступка: до сих пор он не только отказывался печатать что-либо из произведений Ленца, но и запрещал произносить его имя в своем присутствии. В его душе по-прежнему сохранились болезненные воспоминания о Ленце, которые он не хотел бередить. Лишь многие годы спустя в «Поэзии и правде» Гёте мог уже в спокойном тоне писать об этом друге юности.

Когда Ленц вернулся из Берки в Веймар, между ним и Гёте, по всей видимости, имело место какое-то значительное происшествие, о котором до нас не дошло никаких свидетельств, кроме туманной записи Гёте в дневнике от 26 ноября 1776 года: «Глупая выходка Ленца». Это происшествие заставило Гёте просить герцога незамедлительно выслать Ленца из Веймара. Герцог колеблется, но в конце концов идет навстречу Гёте. Ленц через Гердера просит дать ему день отсрочки, его просьбу удовлетворяют. На следующий день он уезжает. Все участники этой истории – Гёте, герцог, Анна Амалия, госпожа фон Штейн, Гердер, Кальб – упорно хранят молчание о том, что же, собственно, произошло. Возможно, всему виной был «пасквиль» с оскорбительными намеками в отношении Гёте, госпожи фон Штейн или Анны Амалии. В своем прощальном письме к Гердеру Ленц пишет, что он чувствует себя «изгнанным из рая, как какой-нибудь бродяга, бунтарь, пасквилянт. И все же были в этом пасквиле два места, которые бы очень понравились Гёте, поэтому я посылаю его тебе»^[617]. Конверт этого письма с адресом Гердера хранится в Архиве Гёте и Шиллера. В нем ничего нет. Фраза Ленца дает основания полагать, что в момент изгнания Ленца из Веймара Гёте даже понятия не имел о существовании этого одиозного пасквиля. И поскольку в том же самом письме Ленц выражает надежду, что Гёте поймет «чистоту» его намерений, «как бы сильно я его ни оскорбил», по всей вероятности, здесь имело место еще одно оскорбление, причем такого рода, что все вовлеченные в эту историю лица приняли обет молчания. Покинув Берку, Ленц по приглашению госпожи фон Штейн поселился в ее поместье Гросскохберг, где давал ей уроки английского языка. Занятия проходили весьма успешно, о чем Ленц спешил сообщить Гёте: «Моя метода, по мнению госпожи фон Штейн, лучше твоей»^[618]. Ленц находится у госпожи фон Штейн как раз в то время, когда ее отношения с Гёте становятся напряженными. В начале сентября 1776 года Гёте пишет ей: «Мы не можем быть друг для друга ничем, а значим так много. <…> Я не хочу тебя больше видеть. <…> Что бы я ни сказал, все это одни глупости»^[619]. Через несколько дней, когда Ленц возвращается из Берки в Веймар и через Гёте получает приглашение в Гросскохберг, Гёте пишет Шарлотте еще более странное письмо: «Посылаю Вам Ленца, наконец-то смог побороть самого себя. О, Вы мучаете меня не хуже злой судьбы. <…> Пусть он взглянет на Вас, и измученная душа впитает в себя капли целительного бальзама, за которые я отдал бы все на свете. Он должен быть с Вами – он был ужасно растерян, когда я поведал ему о свалившемся на него счастье – быть рядом с Вами в Кохберге, вместе гулять, учить Вас, рисовать для Вас, а Вы будете рисовать для него, будете рядом с ним. Я же – впрочем, речь не обо мне, что обо мне говорить. Он живет словно во сне с тех пор, как я ему это сказал, просит лишь, чтобы с ним были терпеливы и позволили ему оставаться таким, каков есть. И я сказал ему, что просьба его исполнена еще до того, как он ее высказал. <…> Прощайте. Обо мне Вы отныне ничего не услышите, но и я не желаю знать о том, как дела у Вас или у Ленца»^[620]. Это письмо Гёте отправляет через два дня с припиской: «Я сомневался, отправлять ли Вам предыдущую страницу, но пусть Вы увидите, что порой творится в моем сердце и что я тоже могу быть несправедлив к Вам»^[621].

Гёте или испытывает, или изображает муки ревности. Желание Шарлотты на какое-то время приютить у себя Ленца «мучает» его. Гёте казнит самого себя, рисуя «счастье» Ленца и доверительную близость его и Шарлотты, а о себе самом говорит как о человеке, о котором «нечего и говорить». Если так оно и есть, то и от них он не хочет получать никаких вестей. Он «не желает знать», как у них дела. В постскриптуме он признает, что «несправедлив» к Шарлотте. Что это значит? Разумом он понимает, что у него, скорее всего, нет причин для ревности. Ленц в этом письме предстает как его собственное творение. «Я посылаю Вам Ленца», – пишет он и подробно рассказывает, как он сообщил Ленцу о его счастье, как развеял его сомнения и придал ему мужества. Для чего? Очевидно, чтобы тот не побоялся воспользоваться предоставленной ему возможностью. Гёте буквально подталкивает Ленца к любовной авантюре. Должно быть, Шарлотте это письмо, где Гёте признается в муках ревности и в то же время выступает в роли сводника, показалось оскорбительным.

Понял ли Ленц, что за игру затеял с ним Гёте? Уже через несколько дней он пишет своему другу – он на седьмом небе от счастья и исполнен самых радужных надежд. «Я слишком счастлив, мой дорогой, чтобы не нарушить твой наказ никоим образом не давать о себе знать <…>; чтобы описать ту волшебную сказку, в которой я сейчас живу, мне нужно быть больше поэтом, чем я есть на самом деле»^[622]. «Волшебная сказка» с Шарлоттой? Это все же выводит Гёте из равновесия. Прийти в себя помогают купания в холодной воде. «Тогда я зашел в воду и утопил Старого Адама измышлений»^[623], – пишет он Шарлотте.

В ноябре Ленц снова возвращается в Берку. С Шарлоттой он прощается стихотворением: «Где в моем сердце воцарился рай, // Подаренный ее очами – о, блаженство, // Сиянием божественных ланит!»^[624] Ленц полон благих намерений и решимости изменить свою жизнь: теперь он не позволит обращаться с собой как с шутом, не позволит играть как с игрушкой. В «Лесном брате» он цитирует Руссо: «Человек не должен требовать от себя того, что ему не по силам, иначе он навсегда останется бесполезным, слабым и неполноценным человеком»^[625]. Шарлотта пообещала ему похлопотать о месте у герцогини, возможно, в качестве чтеца. Такая работа ему по плечу.

Пока Ленц в Берке в одиночестве коротает дни, строит планы, тешит себя надеждами, а потом снова падает духом и приходит в отчаяние, Гёте вновь пребывает в прекрасном расположении духа. «Как здесь все снова наполнилось жизнью! – пишет он Шарлотте фон Штейн 8 ноября 1776 года. – Ах, эти восемь недель все же многое перевернули в моей душе, и я навсегда остаюсь всецело чувственным человеком»^[626]. Он охвачен жаждой деятельности, с головой погружается в пока еще новые для него государственные дела, ездит по герцогству, часто бывает при дворе, регулярно навещает госпожу фон Штейн, герцогиню и Анну Амалию, работает в саду, сажает липы и «разную всячину»^[627], между делом продолжает работать над пьесой «Брат и сестра» для любительского театра. В середине ноября начинаются репетиции.

Этот период вдохновения и энтузиазма прерывается роковым событием 26 ноября 1776 года. Ленц снова приезжает в Веймар. Между ним и Гёте происходит конфликт, в ту же ночь Ленц возвращается в Берку, а на следующий день Гёте, судя по записи в дневнике, отправляется к нему, по всей видимости, чтобы потребовать от Ленца объяснений. Однако уладить возникшие разногласия не удается, и утром следующего дня Гёте просит герцога выслать Ленца из города. Придворному Айнзиделю эта мера, должно быть, показалась излишне строгой, ибо Гёте пишет ему, не скрывая раздражения: «Ленц уедет из Веймара. Я привык действовать по велению сердца, не думая ни об осуждении, ни о последствиях. Мне, как и любому человеку, дорого мое нынешнее положение, но меньше всего я готов ради него изменить что-либо в своем поведении»^[628].

Как уже было сказано, причина столь резкого решения Гёте неизвестна: в чем заключалась суть нанесенного ему оскорбления, так и осталось тайной. Если вспомнить о переживаниях Гёте во время пребывания Ленца у госпожи фон Штейн, можно предположить, что такое развитие событий было как-то связано с их «любовным треугольником». Возможно, она жаловалась Ленцу на Гёте, и во время ссоры Ленц использовал ее слова как аргумент. Как бы там ни было, скорее всего, эта история разгорелась вокруг сердечных дел, иначе как объяснить непреклонное решение Гёте действовать «по велению сердца»? Выдворяя Ленца из города, он действует так, как если бы на карту была поставлена его жизнь в Веймаре: или я, или он.

Жизнь Ленца теперь действительно разбита. Ему предлагают денежную компенсацию, он отказывается. Он хочет не милости, а «справедливости»; унизительное требование «признать себя виновным в неизвестном мне преступлении»^[629] он отвергает. В глубоком отчаянии покидает он Веймар и направляется в сторону Страсбурга. Однако окончательно вычеркнуть Гёте из своей жизни ему не удается. Он заезжает в Эммендинген, супруги Шлоссер предлагают ему пожить у них. Он ведет долгие задушевные беседы с Корнелией. Так проходит полгода. Охваченный внутренним беспокойством, он колесит по Швейцарии и Эльзасу. С ним случаются приступы безумия. В эльзасской деревушке Вальдербахс он находит приют и заботу у пастора Оберлина. Несколько десятилетий спустя этот эпизод опишет в своем знаменитом рассказе «Ленц» Георг Бюхнер. В начале 1778 года Ленц снова возвращается в Эммендинген. Корнелии к тому моменту уже нет в живых. В доме Шлоссера он получает поддержку и уход, но летом 1779 года приезжает брат Карл, чтобы забрать его с собой в Лифляндию. В Риге, в доме отца, занимающего пост генерал-суперинтенданта, Ленц долго не выдерживает. Он едет в Россию и там, сначала в Петербурге, а потом в Москве, перебивается частными уроками и переводами. У него случаются приступы помрачения рассудка. Он пишет философские трактаты, наброски для пьес, меморандумы, проекты реформ, однако ничего из написанного им не попадает в печать. Для литературного мира он давно уже умер. 22 апреля 1792 года его находят на одной из улиц Москвы мертвым.

Гёте ничего об этом неизвестно. Он и не пытается узнать, как сложилась судьба Ленца. В его присутствии этой темы стараются избегать. Вскоре после выдворения Ленца из Веймара Гёте пишет госпоже фон Штейн: «Вся эта история настолько терзает мою душу, что я лишь тогда и начинаю чувствовать, что она опять жива и может многое вынести»^[630].

Глава тринадцатая

Клингер, Кауфман. «Буря и натиск» в гостях у Гёте. Подопечные. Теория поведения. Пегас и рабочая лошадка. «Театральное призвание Вильгельма Мейстера»: роман под диктовку вместо «излияния души». Декабрь 1777 года: «зимнее путешествие на Гарц» и божественное знамение

Гёте чувствовал себя оскорбленным и потому так резко обошелся с Ленцем. Однако и Фридриха Максимилиана Клингера, с которым в юности его также связывала дружба и который летом 1776 года появился в Веймаре в надежде, что Гёте сможет что-то для него сделать, Гёте выпроваживает ни с чем, хотя и без официального приказа о выдворении. «Для нас Клингер – как заноза в теле, его несгибаемая непохожесть на нас превращается в нарыв, который когда-нибудь вытолкнет его самого»^[631]. Ленца в этом письме Гёте называет «больным ребенком». Про Клингера такого не скажешь, он – твердый орешек. В его поведении сквозила абсолютная уверенность в себе; он был высок и статен, обладал красивым сильным басом и пользовался успехом у женщин. Он излучал решимость, но при этом всегда был вежлив без раболепия. Его пьеса «Буря и натиск» дала имя целому направлению в искусстве. В юности Клингер, талантливый сын бедной вдовы, был частым гостем в родительском доме Гёте. Мать Гёте, а впоследствии и он сам не раз выручали его деньгами. Клингер получил юридическое образование и зарабатывал частными уроками. Обладая богатырской силой и статью, он производил впечатление человека, способного позаботиться о себе. Анна Амалия, неравнодушная к грубой мужской красоте, выхлопотала для него место в русской армии. В дальнейшем Клингер сделал блестящую офицерскую карьеру при дворе русского императора, получил дворянский титул, разбогател и продолжал издалека следить за литературной жизнью Германии. В России он написал еще несколько романов воспитания, в коих снова продемонстрировал верность идеалам юности – идеалам честности, прямоты, естественности и внутреннего достоинства. Время от времени Клингер критически отзывался о творчестве Гёте. Несмотря на это, много позже, когда Клингер достиг чина генерал-лейтенанта и стал попечителем Дерптского университета, Гёте поддерживал с ним переписку – пусть несколько прохладную, но уважительную, а после его смерти сказал: «Он был беспримерно верным, честным, несгибаемым человеком. В прежнее время я тоже изрядно намучился с ним, ибо он был этаким гением силы, не знавшим, чего он хочет»^[632].

Итак, летом 1776 года Клингер появился в Веймаре в сопровождении Кристофа Кауфмана – харизматичного миссионера «Бури и натиска». Начав свою карьеру учеником аптекаря, Кауфман со временем сделался знахарем и целителем, а затем странствующим проповедником так называемого естественного человечества. Его личность привлекала многих выдающихся мыслителей того времени, в частности, Лафатера, Гамана, Гердера. Даже скептик Виланд подпал под обаяние этого странного человека, который всегда ходил с длинными нечесаными волосами, в зеленом кафтане и с меховым жабо поверх голой груди. Он не был литературным «гением силы», но был ее апостолом и ловцом душ. Его эксцентричное поведение какое-то время забавляло и веймарскую публику, однако когда он покинул город, многие почувствовали облегчение. О шумных застольях с Кауфманом во главе вспоминали с ужасом. Так, например, Бёттигер рассказывал про «пир бурных гениев», «начавшийся с того, что все присутствующие выбросили свои бокалы в окно и приспособили под кубки грязные кладбищенские урны, найденные неподалеку на старой могиле»^[633]. Клингер на этой пирушке отличился тем, что ел сырую конину, а Кауфман жевал цветы, собранные в парке. «Хвала богам!»^[634] – пишет Гёте, когда это наваждение заканчивается.

Стремление Гёте как можно скорее избавиться от своих прежних друзей объясняется не недостатком щедрости или великодушия. Он способен был проявить щедрость, например, когда приблизительно в то же время на пороге его дома появился мальчик-сирота – пастушок из Швейцарии. Барон Линдау, с которым Гёте познакомился во время своего путешествия в Швейцарию, взял мальчика к себе, но потом уехал в Америку, оставив его без средств к существованию. Гёте приютил сироту у себя, заботился о нем и воспитывал, однако не достиг в этом особых успехов: парень целый день только и делал, что курил трубку и приставал к девицам. В конце концов Гёте отдал его на воспитание главному лесничему в Ильменау. Однако он и там не взялся за ум и через несколько лет исчез. Гёте потратил на него немало душевных сил, времени и денег, но, как оказалось, напрасно.

Другой пример щедрости и великодушия Гёте связан с Иоганном Фридрихом Крафтом – человеком с вымышленным именем и темным происхождением. Оказавшись в безвыходном положении, этот безродный чиновник обратился за помощью к Гёте. Крик несчастного о помощи произвел на Гёте столь сильное впечатление, что он на протяжении более десяти лет выплачивал ему из собственного кармана 200 талеров в год (что поначалу как-никак равнялось шестой части его жалования) и давал ему небольшие административные поручения в Ильменау и Йене, которые те выполнял хоть и медленно, но добросовестно. Однако поднять дух этого обиженного на весь свет, лишенного всякой надежды человека было невозможно. Письма Гёте к нему – яркое свидетельство того, с каким терпением и пониманием Гёте относился к своим подопечным. Так, например, обращая его внимание на вакантную должность в Йене, Гёте пишет: «Впрочем, прислушивайтесь к своему сердцу, и если мои доводы его не трогают и не обещают со всей убедительностью покоя и утешения в Йене, оставайтесь в Вашей нынешней тиши»^[635]. Он обещает ему всяческую поддержку даже в том случае, если Крафт проигнорирует его предложение. Гёте старательно избегает любых намеков и рекомендаций, способных его унизить. Крафт не должен чувствовать свою зависимость, и поэтому Гёте всякий раз пространно благодарит его за оказанные услуги, например, за заботу о его воспитаннике Петере Имбаумгартене в Ильменау. Гёте предлагает Крафту записать историю своей жизни: «Вам это поможет отвлечься, а мне доставит удовольствие»^[636]. В другой раз он пишет: «Если бы я только мог шаг за шагом развеять Вашу тоску и постоянно поддерживать в Вас бодрость духа»^[637]. Когда Крафта охватывает уныние и он жалуется Гёте на свою никчемность, тот успокаивает его: «Мое уважение к Вам ничуть не уменьшилось, я не думаю о Вас плохо, <…> а Ваш образ мыслей не предстал передо мной в дурном свете»^[638].

В то время, когда Гёте демонстрирует отзывчивость и великодушие по отношению к швейцарскому пареньку с трубкой и плохой дикцией и к печальному Крафту, в одном из писем к Шарлотте фон Штейн он формулирует несколько жизненных принципов, обещая придерживаться их до конца своих дней: «Нужно делать все от тебя зависящее, чтобы спасти отдельного человека от гибели. Но и этого будет мало, ибо от бедственного положения до благополучия еще множество ступеней. То добро, которое можно сделать в этом мире, – это минимум»^[639].

В жизни нет добра, кроме того, что мы делаем сами, причем в каждом конкретном случае. Призывы к улучшению человечества, характерные для «Бури и натиска» и воплощенные в осаждавших его друзьях юности, уже не находят отклика в душе Гёте. Когда Гёте, в чьи обязанности с 1779 года входит организация дорожного строительства, осушение болот, культивация почвы, пожарное дело, восстановление рудников в Ильменау, улучшение условий труда горнорабочих и организация защиты от наводнений, пытается сократить расходы двора, чтобы облегчить тяжесть налогового бремени и охладить охотничий пыл герцога, чтобы оградить крестьян от неизбежного ущерба, когда он сокращает армию и настаивает на гуманном отношении к солдатам, он, безусловно, выходит за рамки помощи конкретным людям и стремится улучшить ситуацию в целом, но тоже в пределах своей компетенции. Нужно делать все, что от тебя зависит, работать на своем месте, не украшая дела высокопарной риторикой, – таков его принцип. При этом он не тешит себя иллюзиями, зная, как мало может сделать он сам. Но и это лучше, чем ничего.

Стало быть, ему не чужды ни отзывчивость, ни сострадание. И если он резко обошелся с Клингером и Ленцем, то лишь потому, что теперь, встав на путь прагматизма, он испытывает отвращение ко всему, что напоминает ему о напыщенных фразах и эксцентричном поведении литераторов, к которым еще недавно принадлежал он сам. Несколько лет спустя, когда до Веймара докатится эхо французской революции, политиканствующих литераторов он будет пренебрежительно и раздраженно называть «разволновавшимися». Политический прагматизм Гёте направлен против мудрствующего политического дилетантизма. Он презирает дилетантизм не только в искусстве. В любительских увлечениях нет ничего плохого до тех пор, пока они не переходят определенные границы. Искусства это касается в той же мере, что и политики. В политических вопросах ориентиром тоже должны служить серьезность и обстоятельность профессионального ремесла. В дневнике Гёте пишет: «У каждого дела, каким занимается человек, есть, я бы сказал, свой запах. В буквальном смысле: конюх пахнет лошадьми, в книжной лавке стоит затхлый запах пыли, а от охотника разит псиной. Так же и в более тонких сферах. <…> Настоящий мастер не предается мечтам <…>. Когда ему надо действовать, он сразу берется за то, что в данный момент необходимо»^[640]. Это умение правильно взяться за дело и в политике означает, что «любое бахвальство [должно] испариться»^[641].

Друзья и знакомые не могли не заметить изменений в поведении и характере Гёте. Он стал более резким, молчаливым, даже замкнутым, что было особенно заметно в первые минуты разговора. Однако стоило ему увлечься, как скованность проходила, и он раскрывался, как прежде. В такие моменты он снова говорил с жаром и воодушевлением, внимательно слушал собеседника и, казалось, забывал обо всем, но при этом продолжал себя контролировать. Он безупречно владел собой и сам решал, когда он хочет быть откровенным и общительным. «Я обустраиваюсь в этом мире, ни на йоту ни уступая той своей сущности, что поддерживает меня внутренне и делает меня счастливым»^[642]. Отныне он более четко разделяет внутреннее и внешнее, полагаясь на собственное чутье в том, что касается его неотъемлемой внутренней «сущности». Некоторых это ужасно раздражало. Новый Гёте разочаровывал их. Так, например, Виланд, который в первые месяцы в Гёте души не чаял, впоследствии жаловался Мерку: «Теперь же у меня такое чувство <…>, будто его гений безвозвратно покинул его; его воображение словно потухло; вместо всеоживляющего тепла, что исходило от него прежде, он окутан политической стужей»^[643]. Поначалу Мерк не хочет верить этим обвинениям, по его мнению, Гёте «ничуть <…> не утратил свою прежнюю поэтическую индивидуальность, в нем лишь усилилась жажда познания людей и мира, а отсюда – мудрость и ум, как у мужчины»^[644]. Однако год спустя и Мерк был сбит с толку поведением Гёте, который встретил его «так сухо и холодно», «как будто к нему пришел не старый друг, а подчиненный чиновник или проситель»^[645].

Эти слова были написаны Мерком летом 1779 года. Гёте совсем по-другому воспринял эту встречу, записав у себя в дневнике: «Благотворное воздействие Мерка на меня, его присутствие ничего не сместило во мне, но лишь сняло с меня несколько тонких оболочек, укрепив в том, что издавна было хорошего <…>, показало мне мои действия в отражении чудесного зеркала, ибо он – единственный человек, до конца понимающий, что я делаю и как я это делаю, но при этом видящий все иначе, чем я, с другой точки зрения, и это дает отрадную уверенность»^[646].

«Отрадной уверенности» в том, что его решение остаться в Веймаре было правильным, в первые два года у Гёте еще не было. Нетрудно заметить, как он сам старается убедить себя. Он хочет что-то доказать самому себе. При этом он действует решительно и последовательно. Шаг за шаг он все глубже вникает в государственные дела и берет на себя все больше ответственности. Впрочем, он и это воспринимает как эксперимент, позволяющий понять, к лицу ли ему «роль вершителя судеб» и как при этом чувствует себя его поэтическая натура.

Результатом этого внутреннего сопоставления своих наклонностей, одна из которых влекла его к искусству и поэзии, а все прочие – к «мирским делам», стало «Театральное призвание Вильгельма Мейстера», а точнее, его первая, неопубликованная при жизни редакция. В январе 1777 года Гёте начал надиктовывать этот роман, снова и снова возвращаясь к нему на протяжении всего года. Так появилась первая его часть, затем был долгий перерыв, и лишь в начале 1780-х Гёте продолжил работу над ним. Уже тот факт, что этот роман, в отличие от «Вертера», Гёте писал не своей рукой, свидетельствует об определенной дистанцированности. Когда автор надиктовывает свое произведение, отношения между ним и его творением складываются совершенно иначе. Писатель не остается наедине с написанным, а присутствие посредника лишает его слова непосредственности, чистоты выражения. Это уже не «излияние души» в письмах, как в случае «Вертера», которое создает у читателя иллюзию, будто он близко знаком с героем романа; здесь царит спокойный тон аукториального рассказчика – начиная с детства главного героя и до самого конца. В центре этой истории – любовь к театру, начавшаяся с детских марионеточных представлений. «С одними он играл в охоту, с другими в солдаты, изображая всадника на коне, – смотря по тому, чего требовал характер игры. При этом его преимущество перед другими состояло в том, что он умел искусно мастерить все снаряжение, необходимое для игры»^[647].

Вживаться в роли и показывать в них себя – в этом для Вильгельма заключается высшее проявление жизни. В то же время он готов учиться театральному мастерству. Он околдован сценой, но хочет разбираться и в том, что происходит за кулисами. Вильгельм увлечен игрой сам и счастлив, когда ему удается увлечь публику. Он верит в то, что разыгрывает на сцене. Его настроение зависит от одобрения зрительного зала. Вскоре он понимает, что театральный мир – это неустойчивая конструкция, где равновесие поддерживается лишь за счет воодушевления, которым участники заражают друг друга. Нарушить этот хрупкий баланс способен трезвый реализм, далекий от каких-либо иллюзий. Подобное обывательское здравомыслие кажется Вильгельму «смолой, которая склеивает крылья его ума, силками, сковывающими высокий порыв души, свойственный ему от природы»^[648].

С легкой иронией описываются первые художественные опыты Вильгельма и сопровождающие их любовные истории. При этом рассказчик то и дело дает понять читателю, что достижения Вильгельма далеко не так велики, как кажется ему самому. Его поэтический и эротический энтузиазм блекнет при взгляде со стороны. Здесь, в отличие от «Вертера», нет абсолютизма сентиментального восприятия. В «Вертере» чувствительная душа главного героя – тоже не единственный игрок, у нее есть партнеры, но эти партнеры лишены собственного голоса. В «Вильгельме Мейстере» партнеров бесчисленное множество, у каждого своя роль и свое право на существование, и лишь благодаря этому в роман вообще просачивается реальная жизнь, потому что дверь в действительность всякий раз приоткрывается только тогда, когда нет единодушия, а есть сопротивление и смена перспектив.

Один из таких партнеров и соперников – Вернер, друг и в дальнейшем зять Вильгельма. Вернер – реалист, способный, однако, увлекаться новыми идеями. Его уравновешенную натуру нелегко было «взволновать», но зато если он проявлял к чему-либо интерес, то терпеливо и последовательно поддерживал его в своей душе. «Вернер даже отчасти гордился тем, что ему иногда удавалось обуздать своего одаренного, но, к сожалению, порою слишком уж разбрасывавшегося друга»^[649]. Вернер ничего не имел против Пегаса, но ему хотелось, чтобы его друг хорошо держался в седле и конь поэзии не сбрасывал его при первом же удобном случае. В Вернере воплощен принцип реальности: не будучи враждебным поэзии, он предоставляет ей свободу действий в четко очерченных границах и даже пытается стать ей опорой.

Так в романе Гёте пытается и для себя разрешить противоречие между реалистичным отношением к миру и своей поэтической натурой. Это, разумеется, непросто. Как быстро рабочая лошадка, тянущая груз правления, может превратиться в Пегаса, и наоборот? В реальной жизни задача следить за тем, чтобы Гёте не выпал из седла, была возложена на Шарлотту, в романе – на Вертера.

Вильгельму порой не хватает слов, и в этом заключается его главная проблема: «но часто случалось, что слова застревали у него в горле, когда нужно было выразить охватившее его живое чувство»^[650]. Отчасти и поэтому историю Вильгельма пересказывает не он сам, а рассказчик, занимающий промежуточную позицию между Вильгельмом и Вернером. Он смотрит на происходящее со стороны и не теряет чувства реальности, но при этом обладает достаточным воображением и восприимчивостью, чтобы выразить словами то, что ищет выражения. Вильгельм – это сама жизнь, в нем слишком мало формы, тогда как в Вернере слишком много формы и мало жизни. И лишь рассказчику удается оживить форму. Поэтому так важно, что в «Вильгельме Мейстере» мир раскрывается с позиции отстраненного рассказчика, а не, как в «Вертере», с точки зрения человека, который теряет самого себя и в результате оказывается потерянным для мира.

Когда в январе 1777 года Гёте приступил к работе над «Вильгельмом Мейстером», он еще не знал, как закончится эта история. Судя по подзаголовку «Театральное призвание», впервые упомянутому в письме Кнебелю от 21 ноября 1782 года, финальным аккордом должно было стать не прощание Вильгельма с театром, как в окончательной редакции, а пророческое видение очищенного от всего лишнего, серьезного, достойного и всеми уважаемого, насыщенного реальной жизнью и в то же время идеального театра, который идет от сердца и напрямую обращается к зрительским сердцам. Театра, который не утратил детскую радость от игры, но вырос, повзрослел, однако не окостенел. Возможно, Гёте намеревался в истории своего героя, его взросления и процветания предвосхитить историю успешного развития театра в Германии. «Немецкий театр переживал в те годы точно такой же кризис: он сбросил детские башмаки, не успев износить их, и вот ему пришлось ходить босиком»^[651]. На этой основе мог бы сложиться театр, за который не пришлось бы краснеть поэту, доросшему до чина тайного советника. Однако пока такие перспективы теряются в туманном будущем, и Гёте довольствуется тем, что собирает труппу актеров-любителей, в основном из числа веймарских придворных, и ставит спектакли не любительской сцене. В такой ситуации вряд ли можно было ожидать, что Веймар станет центром возрождения немецкого театрального искусства. В конце 1777 года Гёте откладывает начатый роман.

Главная веха этого года – путешествие на Гарц в декабре 1777 года и восхождение на гору Броккен. Потомкам не нужно было превращать это событие в миф, потому что это сделал сам Гёте. Итак, «Зимнее путешествие на Гарц».

Предыстория этой поездки верхом на лошади сквозь град, снег и вьюгу начинается в один из летних дней. 16 июня 1777 года Гёте, который в этот момент находится в своем садовом домике, получает известие о смерти сестры Корнелии. «Темный, рваный день»^[652], – пишет он в дневнике. Сестра так и не сумела приспособиться к новой жизни, после того как судьба развела ее с горячо любимым братом. Гёте чувствовал, что Шлоссер – не самая подходящая для нее пара. Наверное, во всем мире не было мужчины, который мог бы сделать ее счастливой, кроме брата. Днем она ложилась в постель, задергивала шторы и уже не вставала до вечера. Лишь когда в доме появлялись гости, которые поддерживали связь с братом или приносили вести от него, она оживала. Так было, когда к ним приехал Ленц. 16 мая 1777 года она родила второго ребенка, дочку. От родов она так и не оправилась и 8 июня умерла. Шлоссер писал Лафатеру: «Не могу передать вам историю ее страданий, слишком больно об этом говорить!»^[653] В письме Гёте от 14 июня он уже берет себя в руки: «Не хочу жаловаться, это было бы не по-мужски <…>. Это первое настоящеенесчастье в моей жизни, и я благодарю Бога, что оно постигло меня в тот момент, когда мое тело и моя душа еще достаточно сильны, чтобы его перенести. Отныне ничто не сможет меня сломить»^[654]. Такой он и есть, умница Шлоссер: он перелистывает эту страницу своей биографии и думает, как будет жить дальше. Проходит всего девять месяцев, и он уже связывает себя узами брака с «тетушкой» Иоганной Фалмер.

Гёте оглушен новостью о смерти сестры. После того как он побывал у нее в Эммендингене летом 1775 года, он не писал ей. Уже само свидание с сестрой стоило ему немалых усилий – он смотрел на него как на «доподлинное испытание»^[655], пишет он в «Поэзии и правде». Они не ссорились и не утратили интереса друг к другу. Просто тогда он увидел своими глазами, как она страдает, и пришел к горькому осознанию того, что ей не хватает жизненных сил и, по всей видимости, уже никто не сможет ей помочь. Эта мысль заставляла его страдать. Зная, что и он помочь не может, он делал все, чтобы отдалить от себя эти страдания и собственное сочувствие. Теперь же его настигает известие о ее смерти. Гёте в этот момент переживает период жизни, который сам он без всяких околичностей называет «счастливым». Именно этот контраст между собственным счастьем и страданиями и смертью сестры причиняет ему боль. Ему ничего не остается, как довериться «природе», «по милости которой мы лишь недолго чувствуем жгучую боль, и очень долго – грусть»^[656]. Месяц спустя из этой грусти рождается стихотворение, которое он посылает Августе цу Штольберг:

О «блаженствах» говорится в его письмах этих дней, но потом будто внезапная боль пронзает все его существо и выводит из равновесия. В середине ноября он пишет матери: «С тех пор мое сердце и мой разум настолько привыкли к тому, что судьба играет с ними, как ей заблагорассудится. <…> Смерть сестры обрубила столь мощный корень, связывавший меня с землей, что и питаемые им ветви кроны тоже неизбежно погибнут»^[658]. В письме к Иоганне Фалмер он лаконичен: «Я очень изме нился»^[659].

Внутри него что-то произошло. Две недели спустя он один верхом, в бурю и снегопад, направляется в сторону северного Гарца. Он никому не рассказывает о задуманном путешествии, даже герцогу, даже Шарлотте фон Штейн, которой оставляет записку: «Я пребываю в удивительно мрачном смятении мыслей и чувств. Слышите, какой поднялся буран? Его вой будет сопровождать меня в пути»^[660].

Впоследствии Гёте называл две причины для этого внезапного, с точки зрения его друзей, отъезда. Во-первых, он хотел осмотреть рудники и набраться знаний, необходимых для его проекта по восстановлению горной добычи в Ильменау, а во-вторых, в Вернигероде он хотел посетить некого Виктора Леберехта Плессинга, высокообразованного и мучимого тоской чудака, который (не в силах справиться с унынием) написал Гёте письмо с просьбой о помощи, оставленное им без ответа. Многие годы спустя Гёте вспоминал, что это был «самый поразительный образчик душевного самоистязания, который ког да-либо попадался мне на глаза»^[661]. Он чувствовал ответственность за судьбу этого человека, признававшегося ему в письме, что прочтение «Вертера» совершенно выбило его из колеи. Возможно, к этому примешивалось и подсознательное чувство вины за смерть сестры: ей Гёте не смог помочь, и теперь, услышав очередной крик о помощи, он незамедлительно отправился в путь.

Впрочем, была еще и третья причина. О ней говорится в дневнике, в письмах к Шарлотте фон Штейн и в большом поэтическом гимне «Путешествие на Гарц зимой».

В целом же это необычное путешествие было хорошо срежиссированной мистификацией. 29 ноября – по небу тянулись «темные снеговые тучи» – Гёте отправляется в путь в сторону Зондерсхаузена и Нордхаузена. В письмах госпоже фон Штейн он сознательно избегает названий городов и деревень, через которые лежит его путь. Он путешествует под вымышленным именем, называя себя Вебером, на вопрос о роде занятий в гостиницах представляется то юристом, то художником. «У меня такое странное ощущение, когда я путешествую по миру инкогнито, мне кажется, будто я намного вернее чувствую свое отношение к людям и вещам»^[662]. В день отъезда он записывает в дневнике: «абсолютный покой в душе»^[663]. Снежные бури и ливневый град стихают, к вечеру вершины Гарца озаряются первыми «лучами солнца». На следующий день все вокруг покрыто льдом, «солнце взошло в красочном великолепии»^[664], вдалеке виднеется остроконечная вершина Броккена. Вскоре, однако, небо снова заволакивают тучи, начинается дождь. «Тихо и печально наступила ночь»^[665]. В Ильфельде на постоялом дворе, как утверждает хозяин, уже нет свободных мест, но для него находят маленькое помещеньице рядом с хозяйскими покоями. В дырку на месте выпавшего сучка в одной из досок деревянной стены он подглядывает за веселым пиршеством в соседней комнате: там собралась компания чиновников, приехавших в Гарц с инспекцией. Гёте ничем не выдает своего незримого присутствия. Ему нравится наблюдать, оставаясь невидимым. Впоследствии он обстоятельно опишет эту сцену: «Я видел длинный стол, обращенный ко мне торцом, напомнивший мне картины “Брак в Кане Галилейской”, <…> одним словом, веселое застолье. Я мог наблюдать его спокойно, во всех его особенностях и деталях, словно рядом со мною находился хромой бес, позволивший мне непосредственно увидеть и узнать жизнь других людей. <…> Порою все, что я видел, казалось мне призрачным, словно духи веселились предо мною в горной пещере»^[666].

Что ж, это создает нужный настрой для осмотра знаменитой Бауманской пещеры на следующий день. Для Гёте проводят настоящую экскурсию, освещая путь факелами. По узким лазам ему приходится передвигаться на четвереньках. «Правда, перед трезвым взором начисто исчезли те фантастические образы, которые так любит создавать из несуразной бесформенности наше мрачное воображение; но тем отчетливее и чище проступало доподлинно чудесное, так дивно меня обогатившее»^[667].

Обогатившийся таким образом Гёте, который еще несколько часов назад пробивался вперед сквозь ветер, мрак и непогоду, пишет в дневнике о своем взгляде на окружающее: смотрю, «словно коршун»^[668]. Так же начинается и стихотворение «Зимнее путешествие на Гарц»:

Первая задача выполнена – рудники изучены, теперь можно двигаться ко второй цели. В Вернигероде живет бедный Плессинг, которого задумал посетить Гёте. В стихотворении сразу же после процитированной выше вводной части дается указание на следующую остановку в пути:

Двумя строфами ниже Гёте еще раз вспоминает о несчастном:

Перед встречей с Плессингом Гёте пришлось побороть свой внутренний страх. В письме к Шарлотте он называет это «приключением», которое он «выдержал на отлично»^[671]. Как именно проходила эта встреча, он подробно описывает в автобиографическом очерке «Кампания во Франции». Хозяин гостиницы в Вернигероде, где он остановился, объяснил ему, где найти Плессинга. «Он был удивительно похож на свое письмо: возбуждая к себе интерес, он отнюдь не внушал особой симпатии»^[672]. Гёте назвался рисовальщиком из Готы. Знаком ли он с тамошними знаменитостями, спросил Плессинг. Гёте, сохраняя собственное инкогнито, назвал несколько имен, от Бертуха до Музеуса. А знаменитый Гёте, вы же наверняка встречались с ним, почему вы ни словом ни обмолвились о нем, в нетерпении перебил его молодой человек. Да, он знаком с ним, отвечал Гёте, и тот даже поддержал его как рисовальщика. Молодой человек «настойчиво» потребовал описать ему эту «странную личность», о которой так много говорят. Описать самого себя Гёте не составило большого труда. Плессинг так и не догадался, что его собеседник и есть Гёте. Ему не хватало открытого отношению к миру, и все его внимание, как пишет Гёте, было сосредоточено на себе самом.

Это была странная встреча. Гёте пришлось еще раз выслушать прочитанное вслух невероятно длинное письмо, которое уже было ему хорошо известно, и сетования на то, что автор так и не получил ответа. Плессинг спросил гостя, что, по его мнению, думает он об этом письме и почему Гёте оставил его без ответа, а также каким мог бы быть его ответ, на что Гёте сказал, что писатель, вероятно, назвал бы лишь «одно средство спастись, избавиться от болезненного, мрачного, самоистязательного душевного состояния, и это средство – внимательное созерцание природы и сердечное участие ко всему, что творится во внешнем мире. Уже самое общее знакомство с природой, безразлично, с какой ее стороной и на каком трудовом поприще ты с нею соприкоснулся, в качестве садовника или земледельца, охотника или рудокопа, отвлекает нас от бесплодного самоанализа. И, напротив, когда мы направляем все наши духовные силы на познание реальных, бесспорно существующих явлений, это постепенно вселяет в нас великий покой и удовлетворенность ясностью, уже нами достигнутой»^[673].

Плессинг ничего и слышать об этом не хотел, по-прежнему пребывая в унынии и продолжая жаловаться на то, как разочаровывают его и люди, и ландшафты, от которых он ждет чего-то совершенно иного. Именно в этом и заключается его проблема, подытоживает Гёте: нужно встречать действительность с чистым сердцем, не навязывая ей своих собственных представлений. Однако Плессинг с поразительным упорством настаивает на том, что «туманный морок его воображения» ценнее достоинств «ясной реальности»^[674]. Предложения Гёте не нашли отклика в его душе, и, вспомнив о долгом и трудном пути, проделанном ради этого несчастного, Гёте посчитал, что свой долг он выполнил и теперь «свободен от каких-либо перед ним обязательств»^[675].

Впрочем, свободным Гёте чувствовал себя не только перед Плессингом. Прошел уже год с тех пор, как он отверг дружбу Ленца. Теперь, в доме Плессинга, он пытался успокоить свою совесть и в связи с воспоминаниями о Ленце и Клингере. Свой рассказ о свидании с Плессингом он предваряет очень показательной фразой: «В силу некоторых обстоятельств я уже взвалил на себя тяжкую обузу – нескольких юношей, которые, вместо того чтобы идти вслед за мною к высшей и более чистой культуре, упорно стояли на своем, при этом ничего хорошего не достигая, мне же они мешали продвигаться вперед»^[676]. Стало быть, в Вернигероде Гёте отправился в том числе и для того, чтобы лицом к лицу встретиться с Плессингом и наконец сбросить с себя эту тяготившую его историю. Плессинг, лишь после отъезда Гёте осознавший, с кем он все это время говорил, упорно поддерживал эту связь, однажды даже посетил Гёте в Веймаре и исправно писал ему письма. Иногда Гёте удостаивал его ответом, всячески стараясь не выставлять напоказ благоустроенность собственного существования: «В одном могу я Вас уверить: посреди своего счастья я продолжаю жить в постоянном воздержании»^[677].

Плессинг в конце концов достиг кое-каких профессиональных успехов, стал профессором в Дуйсбурге, написал несколько книг и бесчисленное множество писем знаменитым людям своего времени и приобрел славу чудака, бродившего по городу в заношенной до дыр одежде и время от времени, иногда на несколько недель, сбегавшего в лесную чащу. Эти строки из «Зимнего путешествия на Гарц» посвящены ему:

А вот и третий мотив этого странного путешествия^[679]:

«Алтарь благодарного сердца» – это гора Броккен. К этому восхождению Гёте подтолкнули не альпинистские амбиции, хотя для того времени покорение горной вершины в зимнее время было незаурядным достижением. По возвращении Гёте писал Шарлотте фон Штейн: «Хочу открыть Вам (но никому ни слова), что на Гарц я отправился с тем, чтобы покорить вершину Броккена»^[681]. Зачем? Успех или провал этой затеи должны были послужить «подтверждающим знаком»^[682].

Если ему удастся покорить Броккен, это будет знаком судьбы, знамением божьим. Но в чем не уверен Гёте? Трудно сказать. После восхождения он пишет в дневнике: «Что есть человек, что Ты помнишь его»^[683]. Только это мы и знаем наверняка: этот знак послужит подтверждением тому, что боги – или судьба – по-прежнему к нему благосклонны. Или, как, вероятно, справедливо полагает Альбрехт Шёне, доказательством того, что решение остаться в Веймаре было верным.

Несколько недель перед путешествием в Гарц Гёте провел в Вартбурге, в полном уединении, в то время как в долине, в Эйзенахе, герцог со своими приятелями-придворными предавался шумным охотничьим забавам. Гёте опять мучается сомнениями, он чувствует, насколько чуждо ему это общество. В дневнике появляется странная запись: «и все же я обречен на отчуждение там, где надеялся на близость»^[684]. С этими людьми у него теперь мало общего. Однако к герцогу он по-прежнему испытывает глубокую привязанность. Только это его и удерживает. Герцог «становится мне все ближе и ближе, дождь и порывистый ветер гонят овец друг к другу»^[685]. И после этого, с подчеркиванием и двумя восклицательными знаками: «Править!!» Вокруг Вартбурга тоже бушует непогода, и Гёте снова охватывает настроение «Странника в бурю», это упорное сопротивление ветру и ненастью, эта непоколебимая вера в силы того, кто «храним всемощным гением»^[686]. Отныне он, вопреки всем трудностям и препятствиям, будет править вместе с герцогом. Но разве это достаточно серьезное испытание – «править» столь крошечным государством? Быть может, на карту поставлено нечто большее? Не идет ли здесь речь о более важном решении?

Как бы то ни было, но решение остаться в Веймаре имело огромные последствия для всей жизни Гёте. Вся его дальнейшая жизнь, вся его деятельность были неразрывно связаны с герцогом. Веймар навсегда станет его миром, в который он вовлечет и прочие миры. После восхождения на Броккен он с гордостью напишет: «Со мною Господь поступает так же, как с древними святыми»^[687].

Что касается самого подъема на гору, то в одном из писем к Шарлотте фон Штейн Гёте дает красочное, даже немного торжественное описание этого события. Рано утром он пришел к торфяному домику у подножия Броккена, где застал лесника за «утренним возлиянием». Тот уверил его, что при таком снеге и тумане о восхождении на гору нечего и думать. Он, во всяком случае, ни за что не осмелится лезть на Броккен, а уже он-то знает, о чем говорит. Они выглянули в окно: туман застилал горные вершины. «Я молчал и про себя молил богов переменить настрой этого человека и погоду, а сам не говорил ни слова. И вдруг он сказал: вот теперь Вы можете видеть Броккен. Я подошел к окну, и гору можно было рассмотреть так же ясно, как отражение своего лица в зеркале. Сердце мое возликовало, и я воскликнул: как же мне не взобраться на нее? Может, у Вас есть слуга или кто еще? Но он сказал: я пойду с Вами. И я вырезал знак на оконной раме на память о нахлынувших слезах радости. И если бы я писал не Вам, то грех было бы рассказывать об этом. Я не верил в это до самого последнего уступа. Туман остался внизу, а наверху царила божественная ясность»^[688].

Этой ясной видимости на вершине горы посвящены последние строки «Зимнего путешествия на Гарц»:

Здесь слышен мотив, великолепно раскрытый Гёте в «Песне о Магомете»: как горный ключ бежит по скалам, превращаясь в стремительный поток, как он орошает землю и дарует влагу всему, что на ней растет, как он принимает в себя другие реки и ручьи и наконец изливается в море. Аллегория животворящего духа, «гения». Эта тема тоже слышна в гётевском восприятии покорения Броккена – он окрылен, он чувствует в себе новые силы – не только для «правления», но и для поэзии.

И еще один момент: спускаясь с горной вершины, Гёте становится свидетелем незабываемой игры красок. В пещерах и шахтах Гарца Гёте уже открыл в себе геолога и минеролога, теперь же свет и тени пробуждают в нем интерес к необычным особенностям цвета. В своем «Учении о цвете» 1810 года он вспоминает об этом как о событии, положившем начало его научным изысканиям в этой области: «Во время зимнего путешествия по Гарцу я как-то под вечер спускался с Броккена. Широкие пространства вверху и внизу были заснежены <…>. Если днем, при желтоватом оттенке снега, уже были заметны слабофиолетовые тени, то теперь, когда от освещенных частей отражался усилившийся желтый цвет, тени нужно было признать ярко-синими. Когда же солнце наконец приблизилось к своему закату и луч его, весьма ослабленный сгустившимися испарениями, озарил весь окружающий меня мир великолепнейшим пурпуром, тогда цвет теней превратился в зеленый, который по яркости можно было сравнить с цветом морской волны, по красоте – со смарагдовой зеленью. Явление становилось все ярче, казалось, что находишься в сказочном мире»^[690].

Итак, для этого зимнего путешествия на Гарц у Гёте было три веские причины: усвоение практических знаний по горному делу для работы в Горнорудной комиссии, избавление от чувства вины в долгом пути сквозь ветер и непогоду и гадание по Броккену: править! Удивительная игра света и тени под вечер стала еще одним подарком будущему теоретику цвета. Все это вместе легло в основу удивительной поэтической мистификации.

Глава четырнадцатая

Эпиграмма на возвышенное: «Триумф чувствительности». Самоубийство Лассберг. Участие в дипломатической миссии. Самоутверждение Веймара и Княжеский союз. В Берлине. «Править!» Смешанное и чистое. Рекрутский набор и «Ифигения». Храм искусства

Что есть человек, что Ты помнишь о нем»^[691], – эту патетическую фразу Гёте записывает в своем дневнике в день восхождения на Броккен. Переживание возвышенного. После сильных поэтических чувств, нахлынувших на него в Гарце, по возвращении в Веймар Гёте решает обратиться к менее глубоким переживаниям. За несколько недель он пишет изначально задуманную как комическая опера, а затем переименованную в «драматический каприз» комедию-фарс под названием «Триумф чувствительности». 30 января состоялась премьера спектакля в постановке любительского театра; в главной роли (королева Мандандана) – Корона Шрётер, в роли короля Андрасона – сам Гёте.

На вершине Броккена Гёте ищет знаков судьбы, в пьесе он лишь насмехается над распространенным при дворе увлечением всевозможными оракулами. Королю Андрасону приходится бороться за свою жену с соперником – заезжим принцем. Андрасон обращается к оракулу с вопросом, как ему быть и что делать, однако смысл изречения оракула остается для него загадкой. Вместо того чтобы ломать голову над этим таинственным посланием, он подговаривает одну из фрейлин заманить принца в свои сети, чтобы тем самым отвлечь его от королевы.

Принц – карикатурное воплощение чувствительности. Он любит природу, но не любит комаров и муравьев, поэтому обзаводится искусственной природой – со всеми удобствами, «какие только могут создать стальные пружины и рессоры»^[692]. Эта природа неизменно сопровождает его в путешествиях, в кои он отправляется с огромными ящиками, коробками и переносной беседкой. В мгновение ока в любом месте появляется желаемый уголок природы, наскоро слепленный из дерновых скамеек, цветов и кустарников. Из музыкальной шкатулки доносится пение птиц, а специальные кадильницы распространяют ароматы весны. Только содержимое беседки для всех оставалось тайной. Воспользовавшись отсутствием принца (он тоже ищет совета у оракула), придворные дамы проникают в беседку и находят там копию королевы – куклу, набитую соломой и сентиментальной литературой, начиная с «Новой Элоизы» Руссо и заканчивая «Страданиями юного Вертера». Так обнаруживается, что чувства принца вторичны и к тому же адресованы кукле. У него все ненастоящее – и природа, и «чувствительность»^[693]. В конце концов все начинают смотреть на него как на шута, ему презентуют настоящую Мандандану и изображающую ее куклу, но он настолько погряз в искусственной жизни, что не в силах отличить одну от другой.

Премьера пьесы была приурочена ко дню рождения герцогини, реакция публики была неоднозначной. Кому-то показалось, что автор «Вертера» в своей новой комедии не только посмеялся над собой, но и проявил неблагодарность по отношению к своим чувствительным читателям. Эмилия фон Берлепш писала Гердеру: «Скажите же хоть что-нибудь о той странной пьесе, что состряпал Гёте! Якобы сатира не тех бедных девушек и юношей, которым он сначала сам вскружил головы своими сочинениями, а потом еще и выставил на посмешище. Что за странный человек! <…> Мне он противен до отвращения с его вечными метаниями между шуткой и чувством, слабостью и силой. И все сложнее составить связное представление о нем, исходя из того, что я о нем знаю»^[694].

Насмешка Гёте над вертеровской чувствительностью могла удивить лишь тех, кто невнимательно читал «Вертера», ибо в романе главный его герой как раз и изображен как молодой человек, начитавшийся соответствующей литературы и черпающий свои чувства не столько из жизни, сколько из книг. Стало быть, не только у принца в «Триумфе чувствительности», но и у его кумира Вертера во время излияний чувств слышен шорох страниц, но восторженные читатели «Вертера» его просто-напросто не заметили. В «Триумфе чувствительности» Гёте высмеивает это смешение литературы и жизни в тот момент, когда, очевидно, еще не утихшая мода на «страдания Вертера» в очередной раз приводит к трагическим последствиям.

Вечером 16 января 1778 года дочь полковника фон Лассберга совершила самоубийство. Несчастная любовь заставила ее прыгнуть с наплавного моста в ледяные воды Ильма, где она утонула. По этому мосту Гёте каждый день проходил, когда шел из своего садового домика в город. На следующий день, когда Гёте с герцогом катались на коньках по Лебединому пруду, утопленницу нашли и перенесли в ближайший дом, которым оказался дом госпожи фон Штейн. Сразу же послали за Гёте. Почему именно за ним? Было ли это указанием госпожи фон Штейн, или так решил слуга Гёте, бывший среди тех, кто обнаружил тело девушки? Было ли это как-то связано с немедленно распространившимися слухами, что когда Кристель фон Лассберг шагнула в воду, в кармане ее пальто лежал «Вертер»? Как бы то ни было, Гёте тотчас же пришел в дом, где находилась покойная, а вечер провел у Лассбергов, всеми силами стараясь утешить их и поддержать. На следующий день Гёте решает увековечить память о девушке и вместе с придворным садовником начинает копать неподалеку от места ее самоубийства небольшой грот, в котором можно было бы поставить бюст или урну. Гёте сам берется за кирку и лопату. «Мы работали до поздней ночи, – пишет он Шарлотте фон Штейн, – под конец уже я один копал до часа ее смерти, таким уж выдался этот вечер. На небе так чудесно сиял Орион. <…> Есть в этой манящей грусти что-то тревожно-притягательное, как и в самой воде, и мерцание звезд на небе и водной глади влечет нас к себе»^[695].

Почему Гёте принимает столь деятельное участие во всей этой истории? Не чувствует ли он здесь и своей вины? Или же от этого события исходит манящая грусть, о которой он пишет в письме? Ему нужно время, чтобы снова прийти в себя. В дневнике он пишет: «В тихой печали несколько дней занят сценой смерти, потом снова захвачен театральным легкомыслием»^[696]. Последние слова, по-видимому, относятся уже к постановке «Триумфа чувствительности». Довольно резкая смена чувств: приступ вертеровской тоски и тут же – насмешки над собственными переживаниями.

После этих перепадов настроения наступает период удивительного покоя. Для Гёте это настолько необычно, что он описывает его с нехарактерной для дневниковых записей обстоятельностью: «На этой неделе часто бывал на льду, всегда в одном и том же, едва ли не чересчур ровном настроении. Удивительная ясность относительно себя самого и ситуации, тишина и предчувствие мудрости. Непреходящая радость от хозяйственных дел, экономии, поступлений. Полный покой в домашних делах, по сравнению с тем, что было год назад. Отчетливое ощущение сужения, но благодаря ему – и подлинного расширения»^[697].

В эту спокойную, размеренную жизнь в садовом домике в конце февраля вторгается Плессинг, который к тому времени понял, кто скрывался под именем Вебера и беседовал с ним два месяца назад в Вернигероде. «В его присутствии мне не по себе»^[698], – пишет Гёте в дневнике.

В эти недели его снова настигают отголоски «Вертера» – сначала самоубийство фрейлейн фон Лассберг, теперь еще один отчаявшийся читатель – этот несчастный, который тянулся к Гёте и теперь стоял на пороге его дома. Он пробыл у Гёте два дня, тот дал ему денег на обратную дорогу и, так и не избавившись от ощущения недостаточного участия в его судьбе, послал вдогонку письмо.

Еще вчера Гёте наслаждался чувством покоя, теперь же он снова впал в уныние и взялся за сочинение рифмованных эпитафий. Одну из них он посылает Августе цу Штольберг:

На самом деле силы у него еще были – и для государственных дел, и для работы на огороде весной, где он выращивает цветы и ранние сорта овощей для Шарлотты фон Штейн; Готфриду Августу Бюргеру он посылает 51 луидор на перевод Гомера; Лафатеру обещает еще несколько комментариев к портретам; он заканчивает первую книгу «Театрального призвания Вильгельма Мейстера» и снова вспоминает про «Эгмонта», извлекает его из стола и вносит кое-какие исправления. В середине апреля вместе с герцогом они едут в Ильменау осматривать рудники. В соседнем Штютцербахе они вдруг снова берутся за старое и уст раивают кутеж у зажиточного купца Глазера, чья главная гордость – его парадный живописный портрет, на котором он изображен в натуральную величину по грудь. Этот портрет красуется в зале над обеденным столом. Гёте, по воспоминаниям надворного советника по горному делу Требры, вырезал из картины изображение головы, и «в получившееся таким образом отверстие просунул меж пышных белых буклей парика свое собственное загорелое умное лицо с сияющими черными глазами; потом он сел на деревянное кресло, картину в золотой раме поставил перед собой на колени, а ноги закрыл белым покрывалом»^[700]. После веселой трапезы гости выкатили из купеческого погреба винные бочки и спустили их с горы. «Целый день одни только глупости <…> разорили Глазера»^[701], – пишет Гёте в дневнике.

Месяц спустя – полная смена декораций. Пора приниматься за ум. Гёте впервые отправляется вместе с герцогом в дипломатическое путешествие – через Лейпциг, где они встречаются с правителем дружественного герцогства Ангальт-Дессау Леопольдом, в Берлин и Потсдам. Между Пруссией и Австрией назревает военный конфликт, и маленькое Веймарское герцогство рискует оказаться между двух огней.

В декабре 1777 года, не оставив прямых наследников, умирает баварский курфюрст. Его преемник по Пфальц-Зульцбахской линии Карл Теодор, в чьи владения уже входит Курпфальц и герцогства Юлих и Берг с резиденцией в Мангейме, договорился с венским двором об обмене баварского наследства на Габсбургские Нидерланды (современная Бельгия). Пруссия забила тревогу. Фридрих II не желал мириться с расширением габсбургских владений на территории Германской империи. Он заслужил славу ревностного протестанта и пытался привлечь на свою сторону правителей мелких и средних германских княжеств. Веймарскому герцогу приходилось опасаться, что Пруссия, готовясь к возможной войне, не станет считаться с его мнением и призовет на службу солдат его армии. В этом случае ему уже трудно будет оставаться в стороне от конфликта. Когда в середине мая 1778 года герцог и Гёте отправились в Потсдам и Берлин, приготовления к войне уже шли полным ходом. По пути Гёте мог еще раз насладиться мирными видами Вёрлицкого парка, понимая, что вскоре все это может исчезнуть, а сами они вот-вот окажутся «среди шума большой политики и подготовки к войне». «По всей видимости, я все лучше уясняю себе суть драматургии, ибо меня все больше занимает то, как великие мира сего играют судьбами людей, а боги – судьбами великих»^[702].

Очевидно, посещение Берлина и Потсдама произвело столь безотрадное впечатление на Гёте, что он никогда не желал его повторения и за всю свою жизнь больше ни разу не был в Берлине, невзирая на уговоры своего друга Цельтера. Жизнь в городе показалась ему похожей на сложный «часовой механизм», где все действия заранее предопределены, а люди превращены в марионеток, которых приводят в движение «скрытые колесики»^[703]. Ему не хватает здесь сильных, независимых характеров: «…все непристойности и глупости Гансвурста не столь омерзительны, как нутро великих, а заодно и малых сих, всех вперемешку. Я просил богов, чтобы они до конца не лишали меня мужества и прямоты характера, и лучше пусть конец наступит раньше, чем если последнюю часть пути мне придется ползти червяком»^[704].

Лишь бы не стать холуем и не искать милостей у сильных мира сего – этому правило он твердо намерен следовать до конца жизни. В Берлине Гёте держится замкнуто, гордо и неприступно. Чем дальше, тем труднее ему поддерживать этот образ, поскольку он замечает, что «с каждым днем цветок доверия, открытости, самоотверженной любви»^[705] увядает все больше. Он чувствует внутреннее оцепенение и принимает его за неизбежное свойство возложенной на него дипломатической миссии. В этой области ему приходится прилагать немало усилий, чтобы не ударить лицом в грязь, например, во время торжественного обеда у принца Генриха (король к тому времени уже уехал в Богемию, где должны были начаться военные действия). Герцогу и Гёте нужно было выяснить, что замышляет Пруссия, и при этом постараться не выдать собственных намерений, которые до конца не были ясны и им самим. Поэтому на официальных встречах Гёте упорно хранил молчание, которое опытные гибкие дипломаты находили совершенно неуместным.

Что касается берлинских писателей и ученых, они тоже затаили на Гёте обиду, поскольку он не проявил к ним никакого интереса. Николаи, Рамлер, Цёлльнер, Эрман, Гедике – все они ждали от него хотя бы визита вежливости. Гёте посетил лишь Мозеса Мендельсона, но так сильно опоздал, что тот отказался его принять. В этих кругах он тоже произвел неблагоприятное впечатление: берлинцы сочли его «гордецом»^[706].

В конце своего пребывания в Берлине Гёте отмечает в себе странные изменения, в отношении которых пока не совсем ясно, сожалеет он о них или же оценивает как приобретение жизненной мудрости: «Прежде моя душа была подобна городу, обнесенному невысокой городской стеной, за которой возвышалась на горе цитадель. Крепость я охранял, а город и в мирное, и в военное время оставался без защиты; теперь же я начинаю укреплять и его, поначалу только от нападений легких войск»^[707]. С одной задачей во время этого первого и единственного посещения Берлина он, безусловно, справился блестяще, надолго отпугнув от себя «легкие войска» литераторов.

Активное участие в политических делах заставило Гёте в корне изменить свое отношение к себе и к своему окружению. То, что он рано или поздно столкнется с необходимостью подобных изменений, стало ему понятно уже поздней осенью 1777 года, незадолго до путешествия на Гарц: еще до адресованного самому себе воззвания «Править!!» он пишет, что «обречен на отчуждение»^[708]. Тем важнее для него становится сохранение доверительных отношений с герцогом. На него он может положиться, с ним он чувствует себя уверенно, в остальном же дипломатия и большая политика для него – это минное поле, где ему не хватает опыта и знаний и где он не чувствует возможности влиять на происходящее; здесь он не может рассчитывать на интуицию и спонтанные решения, а вынужден проявлять осторожность и недоверие к окружающим. Остается только удивляться, как виртуозно он, несмотря ни на что, справился с возложенной на него задачей.

Летом 1778 года борьба за баварское наследство достигла своего апогея. Пруссия объявила Австрии войну и ввела войска в Богемию, после чего произошло то, чего все так боялись: прусский король потребовал от герцога предоставить в его распоряжение ополченцев, что означало необходимость либо самому посылать солдат на службу в составе прусской армии, либо пустить в Веймарское герцогство прусских рекрутеров, предоставив им полную свободу действий. Перед герцогом стояла непростая дилемма. Добровольно отправляя солдат в Пруссию, герцогство теряло нейтралитет и оказывалось втянутым в войну против Австрии. Отказываясь выполнить требования Пруссии, Веймар рисковал своей территориальной целостностью и государственной независимостью. В этой напряженной ситуации в начале 1779 года герцог поручил Гёте управление Военной комиссией, а вскоре и Дорожно-строительной комиссией, деятельность которой тоже имела не только гражданское, но и военное значение.

9 февраля 1779 года Гёте в качестве члена Тайного консилиума пишет для герцога подробную записку, в которой излагает свою позицию по этому вопросу. Он кратко описывает варианты действий с возможными отклонениями и последствиями, которые, впрочем, было сложно предугадать заранее. Если пустить в герцогство прусских вербовщиков, те по истечении недолгого льготного периода и в случае несогласия призывников в конце концов будут вынуждены применить силу. Но самое главная проблема заключалась в том, что они «обоснуются и повсюду укоренятся»^[709], и тогда избавиться от них уже будет невозможно. Для маленького герцогства это была реальная угроза его независимости.

Если же веймарские власти примут решение самим набирать рекрутов для Пруссии, то их ждет крайне «неприятное, ненавистное и позорное занятие»^[710], а если завербованные против воли рекруты дезертируют, то прусские солдаты все равно станут отлавливать их уже на веймарской земле или же позаботятся о том, чтобы этим занималось Веймарское герцогство. Понять, когда наступит «конец этим неприятностям»^[711], трудно еще и потому, что Австрия не станет мириться с вербовкой рекрутов для прусской армии. Вена или сама начнет вербовать солдат в Веймарском герцогстве, или же сочтет его своим военным противником, что неизбежно повлечет за собой фатальные последствия. Дело в том, что война уже развязана. Что делать? Гёте советует герцогу попытаться выиграть время и использовать его для того, чтобы наладить отношения с мелкими и средними герцогствами – Ганновером, Майнцем, Готой – и создать «более тесный союз», чтобы общими усилиями «как можно лучше защитить себя от тягот близкой войны»^[712]. В будущем это в любом случае принесет свои плоды, даже если сейчас объединенные герцогства не смогут помешать планам Пруссии. По сути, это не что иное, как проект будущего союза правителей мелких и средних государств, расположенных между Пруссией и Австрией. Гёте тщательно продумал эту идею. Судя по его аргументации, главным для него было выживание небольших государств. Политическому порядку, основанному на гегемонии, он предпочитает порядок, возникающий в результате сбалансированных отношений между множеством политических единиц. В этой своей нацеленности на многообразие и сотрудничество он по-прежнему остается последователем Юстуса Мёзера. Однако то, на что он надеялся и к чему стремился на государственной службе, не произошло. Только двадцать лет спустя возник Рейнский союз, объединивший мелкие и средние государства, но это была уже не опора в противостоянии крупным державам, а лишь инструмент одной из них, а именно наполеоновской империи.

Первое время Гёте успешно продвигал свою идею. На заседании 21 февраля 1779 года Тайный консилиум поддержал предложенную Гёте стратегию. Было принято решение искать союза с другими княжескими дворами, стремящимися сохранить нейтралитет, а пока по возможности противиться насильственной вербовке рекрутов и усиливать собственное военное присутствие.

Веймарскому герцогству повезло. 13 мая 1779 года война за баварское наследство – войска противников успели посидеть в засаде морозной зимой, оголодать и переброситься дюжиной-другой замерзших картофелин – закончилась Тешенским миром. Однако в первые месяцы предугадать подобный счастливый исход было невозможно. Гёте, будучи председателем Военной комиссии, ездит по стране, контролируя рекрутский набор. В эти дни он пишет первый прозаический набросок «Ифигении в Тавриде» – пьесы, которую в одном из писем к Шиллеру назовет «чертовски гуманной»^[713].

Более легкие пьесы «Лила» и «Триумф чувствительности» были написаны ко дню рождения герцогини в прошлом и позапрошлом годах и теперь снова разыгрывались актерами любительского театра в честь именинницы 30 января. Герцогиня была в положении и скоро должна была разрешиться от бремени. 3 февраля 1779 года у нее родилась дочка. На 14 марта было запланировано первое после родов посещение церкви. Когда 14 февраля Гёте приступил к работе над «Ифигенией», он надеялся, что премьера спектакля по новой пьесе будет приурочена к этому событию. На этот раз повод требовал от поэта чего-то торжественного и возвышенного. Этой цели – возвышенному развлечению без лишних волнений – подчинен замысел пьесы, и в этом смысле «Ифигению» можно назвать «пьесой на случай». Постановка была принято хорошо. Ее успех объяснялся среди прочего тем, что Корона Шрётер в роли Ифигении и Гёте в роли Ореста вместе производили неотразимое впечатление. Статная фигура Короны и ее изящный костюм из драпированного шелка полностью соответствовали античным пристрастиям веймарского двора, а что касается Гёте, то он настолько хорошо справился со своей ролью, что придворный врач Кристоф Вильгельм Хуфеланд по прошествии многих лет с восторгом вспоминал: «Казалось, на сцене сам Аполлон. Никогда еще публика не видела столь счастливого соединения физического и духовного совершенства и красоты, как в тот вечер в Гёте»^[714].

Спектакль был сыгран дважды, после чего Гёте забрал пьесу и давал ее читать лишь некоторым своим друзьям, следя за тем, чтобы ее не переписывали. Как признавался он в письме Карлу Теодору фон Дальбергу, она «слишком небрежно написана, чтобы из придворного театра сразу же отправиться в большое плавание»^[715]. Ко дню рождения герцогини в 1781 году спектакль был показан еще раз, но произвел уже не столь сильное впечатление. Гёте продолжает улучшать и доводить до совершенства написанное. Эта драма не отпускает его. Он надеялся, что сможет переложить ее в пятистопный ямб еще до отъезда в Италию, однако закончить работу ему удается уже в Риме. Что касается сюжета и содержания, то здесь Гёте почти ничего не меняет. Быть может, он и хотел бы что-нибудь изменить, но слишком сильно довлеет над ним первоначальный замысел.

Для создания этого первого, изначального варианта Гёте потребовалось всего шесть недель, выпавших на то неспокойное время, когда ему приходилось ездить по герцогству, вербуя рекрутов. Поначалу он сам пытался создать необходимый творческий настрой. В комнату, расположенную рядом с его кабинетом, он приглашал музыкантов, и те играли, пока он работал над пьесой. «Прелестные звуки музыки постепенно освобождают мою душу от пут протоколов и актов. В соседнем зеленом кабинете играет струнный квартет, а я сижу и призываю далекие образы. Думаю, сегодня закончу одну сцену»^[716].

То духовное пространство, которое он открыл для себя в «Ифигении», было предельно далеко от нужд и забот реальной жизни. Находясь в Апольде, Гёте пишет Шарлотте фон Штейн: «Здесь моя драма совершенно не желает продвигаться вперед (вот проклятье!), но царю Тавриды надлежит выражаться так, как будто он ни сном, нидухом не ведает о голодающих чулочниках в Апольде»^[717]. Два дня спустя он сообщает герцогу, как проходит отбор рекрутов, которых «измеряют и осматри вают»^[718]. Покончив со служебными делами, «я поднимаюсь в свою старую крепость поэзии и колдую над своей дочуркой [Ифигенией]. В нынешних обстоятельствах я, впрочем, понимаю, что излишне церемонничаю с этим добрым даром богов, и теперь у меня появилось время, чтобы по-домашнему сойтись со своим талантом, если я в своей жизни хочу создать еще что-нибудь»^[719].

Гёте сам удивлен, как успешно продвигается его пьеса, невзирая на неблагоприятные внешние обстоятельства. Он снова чувствует свою гениальность, «добрый дар богов». Он обещает себе в будущем относиться к нему иначе. Что касается насущных дел и окружающих людей, то ему, по-видимому, удается оградить себя на время работы. «Сейчас я живу с людьми этого мира, ем, пью и веселюсь с ними вместе, но почти их не чувствую, потому что моя внутренняя жизнь неизменно идет своим ходом»^[720]. Незримо для других его мысли играют «прекрасный концерт»^[721].

Его камерная пьеса без повышенных тонов, с легкими диссонансами и примиряющим финалом действительно напоминает прекрасный концерт – для некоторых читателей и тогда, и сейчас, пожалуй, даже излишне прекрасный. Пугающая жестокость архаичного мира едва ощутима в легких мелодиях этого концерта.

Миф об Ифигении Таврической в том виде, в каком его знал Гёте по трагедиям Эсхила и Еврипида и более поздним переложениям Овидия и Гигина, пронзительный и жестокий. Орест мстит за смерть своего отца Агамемнона матери Клитемнестре, которая вместе со своим любовником Эгистом убила супруга, вернувшегося домой из Трои. Теперь Ореста – убийцу собственной матери – преследуют богини мщения эринии. Чтобы избавиться от проклятия, он, согласно предсказанию оракула, должен похитить в Тавриде священный кумир Артемиды и привезти его в Грецию. При этом для него остается тайной, что хранительница этой святыни, жрица Артемиды – Ифигения, его сестра. Сама Артемида перенесла ее в Тавриду, чтобы спасти от смерти, когда Агамемнон, выступая в троянский поход, хотел принести свою дочь в жертву богам, чтобы добиться у них попутного ветра. Итак, Орест вместе со своим другом Пиладом прибывает в страну тавров, которая, по античным представлениям, находилась где-то у Черного моря и была населена варварами. Местный обычай предписывал таврам убивать чужестранцев, и эта участь ожидала и Ореста с Пиладом, а жрицей во время ритуального убийства должна была быть Ифигения. Еврипид достигает сильного драматического эффекта в сцене, в которой брат и сестра узнают друг друга, после чего Ифигения придумывает, как перехитрить царя Фоанта, похитить кумир Артемиды и бежать из Таврии. У Еврипида вторая часть – это уже не столько драма, сколько комедия: он на все лады высмеивает варваров, позволивших себя обдурить. В начале – жестокость, в конце – смех, а посередине – драматичное нагнетание: таков был стиль античной драмы. Гёте сделал из этого мифа нечто совершенно другое. Позже он поймет, что его пьеса, возможно, соответствовала тому образу античности, который создал Винкельман в своей «Истории искусства древности» («благородная простота, спокойное величие»), но в остальном была абсолютно негреческой. В 1811 году он признается Римеру: «Неполнота продуктивна. Свою “Ифигению” я писал, изучив греческую мифологию, но знания мои были неполными. Будь они исчерпывающими, пьеса так бы и осталась ненаписанной»^[722]. Свою Грецию Гёте искал сердцем, а не разумом.

Наиболее очевидно отступление Гёте от античного образца проявляется в изображении короля варваров Фоанта. Его характер и образ действий кардинальным образом меняют смысл традиционного мифа об Ифигении. В отношениях между Ифигенией и Фоантом заключено главное нравственное послание пьесы. Именно в них проявляется ее «чертовская гуманность». Фоант добивается расположения своей благородной пленницы. Он желает обладать ею и хочет, чтобы она родила ему наследника, так как своего единственного сына он потерял на войне. С другой стороны, он высоко чтит ее, иначе не пошел бы ей на встречу, отменив человеческие жертвоприношения в храме Артемиды. Ифигения ценит его расположение, но не может ответить ему взаимностью, а без любви она не может стать женой Фоанта, как он того хочет. В этом смысле Ифигения придерживается современных взглядов: в браке ей важна личная любовь между супругами. Любые другие связи противоречат ее обету чистоты.

Она отвергает Фоанта и, чтобы отпугнуть, посвящает в тайну рока, довлеющего над ее родом: она рассказывает ему о братоубийственном прошлом своих предков – Атридов. Началось все с Тантала, который прежде сидел за одним столом с богами, но был проклят за свое дерзкое высокомерие. Атрей, его потомок, убил сыновей своего брата и за совместной трапезой подал ему их расчлененные тела. И так, из поколения в поколения, жестокий рок преследовал ее род вплоть до Агамемнона, ее отца. От его рук ее спасла Артемида, и теперь она живет под ее защитой. Ей она хочет служить в этом храме, не желая связывать себя никакими другими узами. Единственное, чего она хочет, – это снова оказаться дома. Душою она тоже стремится в страну греков.

Фоант оскорблен отказом. Он не овладевает ею силой, но дает ей понять, что разозлен. Он приказывает вернуть отмененный Ифигенией жестокий обычай приносить чужестранцев в жертву. И начало этому должна положить сама Ифигения, убив двух чужестранцев, что последними прибыли в Тавриду. Тогда ни Ифигения, ни Фоант еще не могли знать, что речь идет об Оресте и Пиладе. И если приказ Фоанта останется в силе, Ифигения должна будет убить собственного брата.

Орест, прибывший в Тавриду, чтобы искупить свой грех, измучен и обессилен. Он сам мечтает о смерти и готов принести себя в жертву. Но тут брат и сестра узнают друг друга. Первой узнает брата Ифигения:

Потом и Орест узнает сестру и хочет увлечь ее за собой в своем стремлении к смерти:

Его охватывает безумие, не помня себя, он засыпает, а проснувшись в объятьях Ифигении – освобождается от наваждения.

Подобная сцена еще не раз появится в творчестве Гёте. После смерти Гретхен Фауст также погружается в сон и просыпается полным сил и желания действовать и свободным от чувства вины. Эгмонт во сне побеждает страх смерти. Шиллер, к примеру, ни за что не допустил бы ничего подобного. Когда в 1802 году Гёте попросил его адаптировать «Ифигению» для постановки на сцене, он не мог справиться с отвращением, которое вызывала у него эта сцена^[727]. Ему не нравилось, что Гёте позволяет своим героям проспать кризис, вместо того чтобы преодолеть его благодаря собственным решительным поступкам. Однако Гёте возлагает большие надежды на милость природы – сон, дарующий забвение и исцеление. В его представлении человек укоренен в своем прошлом, но при этом у него всегда остается возможность открыться настоящему, которое дает ему новые силы и предъявляет новые требования. Если прошлое обладает над человеком непреодолимой властью (ярость эриний как символ всевластного прошлого), то жизнь в настоящем становится невозможной. В том, чтобы превращать совесть в наместника абсолюта в душе каждого отдельного человека, как это делает Кант, Гёте видит одну из крайностей протестантизма. Уже в почтенном возрасте восьмидесяти лет он прославлял искусство забвения в письме Цельтеру: «Стоит лишь представить себе, как с каждым вдохом эфир забвения пронизывает все наше существо, так что мы храним лишь слабые воспоминания о радостях и почти совершенно забываем о своих страданиях.

Этот священный божий дар я с малых лет ценил, использовал и преумножал»^[728].

Итак, Орест исцелен, эринии больше не имеют над ним власти. Теперь осталось только освободить Ифигению из рук Фоанта. У Еврипида она сама придумывает коварный план побега, у Гёте это делают Орест и Пилад, тогда как Ифигению одолевают сомнения. В этот момент как раз и должен проявиться ее не знающий меры гуманизм, но и ей сначала приходится преодолевать сомнения. В храме, укрывающем ее от жизненных невзгод, ей легко сохранять чистоту, воздерживаясь от недостойных средств. Поэтому она и боится покидать храм. У нее прекрасная, чистая душа, которую она боится запятнать.

По замыслу Ореста и Пилада, Ифигения должна доставить изваяние Артемиды к морю под предлогом обряда очищения, на самом же деле для того, чтобы погрузить его на корабль брата и самой укрыться под его защитой. Получается, что она должна обмануть Фоанта. В диалоге Ифигении и Пилада идея чистоты сталкивается с обычным здравым смыслом, гуманистический идеализм вступает в спор со скептическим реализмом.

Этой позиции, изложенной Пиладом, придерживался и сам Гёте, в чем он неоднократно признавался, в том числе в стихотворениях более позднего периода:

Или же в лаконичном высказывании на ту же тему: «Тот, кто действует, всегда лишен совести. Лишь у созерцающего есть совесть»^[732]. Живя в обществе, человек неизбежно идет на компромиссы с самим собой и порой прибегает к сомнительным и даже жестоким средствам, чтобы отстоять свою позицию, добиться цели или защитить близких. И у нас достаточно причин не судить слишком строго себя и других. В какой-то момент Ифигения, кажется, готова принять эту точку зрения: «Меня почти склонил ты речью этой»^[733]. Но когда она оказывается лицом к лицу с Фоантом, ее воля к чистоте перевешивает все прочие сомнения. Не желая обманывать Фоанта, она раскрывает ему коварный план побега и тем самым подвергает опасности свою жизнь и жизни Ореста и Пилада. Она очень рискует, полагаясь на благородство царя варваров. Он должен сам отпустить ее. Так она хочет разомкнуть порочный круг, где недоверие рождает недоверие, а вражда – вражду, и начать новую цепочку – цепочку взаимных благодеяний. Она доверяется Фоанту и надеется, что он отплатит ей добром за это доверие. Относясь к нему как к человеку, она хочет, чтобы и он обошелся с ней по-человечески. Однако этот обмен благодеяниями, на который возлагает свои надежды Ифигения, нельзя назвать равноценным. Ифигения с братом получают свободу и возможность вернуться на родину, а Фоант несет невосполнимую, тяжелую потерю. Ифигения дает ему понять, что наградой ему послужит осознание того, что он поступил правильно и хорошо. Она взывает к его самоуважению и в итоге представляет сложившуюся ситуацию так, будто Фоанту выпал редкий шанс проявить душевное благородство – и он ни в коем случае не должен его упускать. Ее слова звучат почти как софистическая уловка:

Наконец Фоант соглашается. Задета его гордость – он хочет доказать, что и «дикий скиф» способен услышать «голос правды и человечности»^[735]. Однако для торжествующей правоту Ифигении недостаточно его повеления «Что ж – в путь!»^[736]. Фоант должен не просто по собственной воле отпустить ее с братом, но и дать свое благословение, чтобы в будущем между ее и его мирами навсегда установились отношения взаимного гостеприимства, благожелательности и доброй памяти друг о друге. Скрепя сердце Фоант идет и на это, выдавая обычные слова прощания за благословение. «Счастливый путь!»^[737] – последняя реплика Фоанта, которой завершается этот гимн изысканной гуманности.

Идея чистоты – главная идея этой пьесы. Ифигения хочет, чтобы ее сердце оставалось «незапятнанным», а Пилад возражает ей, что во взаимодействии с людьми «быть чистым не удастся никому». Именно поэтому для Ифигении так важна чистота храма. В философии Гёте идея чистоты еще получит широкое развитие. В его понимании чистота противостоит полноте и многообразию мира. Все вперемежку, все взаимосвязано. Во всем мире, в природе, по сути, нет ничего чистого. Чтобы добиться чего-то чистого, нужны определенные усилия или приспособления. Необходимо умение отделять примеси, отделять ненужное или неподходящее, а точнее то, что определяется как таковое. Чистота не существует сама по себе; прежде нужно решить, что, собственно, считать тем элементом, который надлежит оберегать или очищать от примесей. Спустя много лет Гёте, вслед за Фридрихом Вильгельмом Йозефом Шеллингом, назовет этот элемент «самостным принципом»^[738], имея в виду способность индивида сохранять свою неповторимую индивидуальность в том числе и прежде всего там, где он подвержен многообразным влияниям и воздействиям. Таким образом, чистота означает одновременно сохранение самости. Лишь тот индивид, который смог сохранить и утвердить себя в этом качестве, достигает подлинной самости.

Но теперь трактуемая таким образом самость вынуждена взаимодействовать с окружающим ее миром, и поэтому все зависит от того, сумеет ли индивид жить мирской жизнью, не утратив собственной индивидуальности. В напряженных отношениях между самостью и миром есть два варианта неудачного развития. С одной стороны, закоснелость, очерствелость, ожесточение, а с другой – растворение; здесь – слепой эгоизм, там – «разбрасывание»^[739], распыление. «Чистое умеренное созидание во имя блага и справедливости встречается крайне редко; обычно мы видим или педантизм, стремящийся к замедлению, или дерзновение, несущееся во всю прыть»^[740]. «Педантизм» в этом контексте означает ограниченную сосредоточенность на самом себе, а «дерзновение» – желание во что бы то ни стало охватить весь мир.

Если бы Ифигения захотела сохранить свою чистоту, навсегда оставшись в храме, не исключено, что в какой-то момент она оказалась бы в этическом вакууме. Эту опасность, подстерегающую прекрасные души, подробно описал Георг Вильгельм Фридрих Гегель в «Феноменологии духа». Такое существо, читаем мы у Гегеля, «живет в страхе, боясь запятнать великолепие своего “внутреннего” поступками и наличным бытием; и дабы сохранить чистоту своего сердца, оно избегает соприкосновения с действительностью и упорствует в своенравном бессилии <…>; его действование есть томление, которое <…> только теряет себя и, превозмогая эту потерю и попадая обратно к себе, обретает себя лишь как потерянное; в этой прозрачной чистоте своих моментов оно – несчастная, так называемая прекрасная душа, истлевающая внутри себя и исчезающая как аморфное испарение, которое расплывается в воз духе»^[741].

Однако к Ифигении это не относится: она хочет сохранить чистое сердце, но не ценой отказа от внешнего мира, а во взаимодействии с Фоантом. Ее самоуважение напрямую зависит от ее уважения к Фоанту, который одновременно является ее противником в этой игре и которого она, по логике здравого смысла, должна бояться. Эти строки из «Кротких ксений» не про нее:

Она не может сохранять свою чистоту «в тишине», а хочет выдержать испытание жизнью, не прибегая к хитрости и обману. Эта пьеса могла бы стать трагедией, если бы благородная откровенность Ифигении по отношению к скифскому царю была не вознаграждена, а наказана задуманным жертвоприношением. Но красота и сила духа заразительны. Бездна смыкается, похоронив в себе духов ужаса, и декорации жестокости сменяются утопическим святилищем гуманизма.

Ифигения покидает территорию храма, но сама пьеса в каком-то смысле тоже храм, отгороженный от мира надвигающейся войны, рекрутских наборов и голодающих чулочников Апольды. Поэтому Гёте и приглашал музыкантов к себе домой, чтобы те играли в соседней комнате, пока он пишет. Так он оберегал храм чистого творчества, и его внутренняя жизнь могла развиваться по своим законам.

Теперь становится понятно, почему Гёте был недоволен первым вариантом, написанным в прозе, считая его слишком «небрежным». Он был недостаточно «чистым», его ритм еще не сложился в стихи, и именно над этим Гёте продолжал работать вплоть до путешествия в Италию. Уже в Риме он закончил возведение этого храма красоты, «богатый внутренней, но бедный внешней жизнью»^[743]. В этой внутренней жизни пьесы едва уловимо прослеживаются автобиографические моменты. Отношения между братом и сестрой: Орест обретает покой в объятьях Ифигении. В жизни Гёте все было ровно наоборот: сестра искала успокоения у брата. Подобно Оресту Гёте испытывал чувство вины по отношению к сестре и отвергнутым им друзьям Ленцу и Клингеру. В том, в каких нежных тонах изображена дружба между Орестом и Пиладом, угадывается дружба Гёте с герцогом. Способность Ифигении околдовывать и усмирять своими чарами вызывает в памяти образ Шарлотты фон Штейн.

В этой пьесе о далеких странах и давних временах, безусловно, слышны отголоски нынешней жизни Гёте. И все же временами она кажется ему как будто чужой, и он не видит для себя возможности погрузиться в соответствующее настроение чистоты. Сопровождая герцога в военном походе против революционной Франции, он оказался в Пемпельфорте в доме братьев Якоби, где друзья попросили его почитать из «Ифигении». «…из чтения ничего не вышло, – пишет он в “Кампании во Франции 1792 года”, – кротость чувств была в ту пору чужда мне»^[744]. Что он имеет в виду под «кротостью чувств»? По всей видимости, то самое чувство чистоты, которое невозможно было сохранить в гуще военных действий. То, как он описал реакцию публики на премьеру спектакля, вероятно, относится и к нему самому: «Игр. “Ифигению”. Весьма благоприятное впечатление, особенно на чистых душою людей»^[745].

Так сложилось, что лишь в редкие минуты эта пьеса была ему близка: слишком много оказалось в ней возвышенного гуманизма.

Глава пятнадцатая

Идея чистоты. Дао Гёте. Распятие Вольдемара. Якоби чувствует себя оскорбленным. Второе путешествие в Швейцарию. Фридерике и Лили: два примирения. Прекрасная Бранкони и смятение чувств: «Горные вершины спят во тьме ночной». Гёте и Лафатер. Религия под вопросом

«Кротость чувств», из которой возникла «Ифигения», – это и есть идея чистоты. В то время для Гёте она имела экзистенциальное значение. Когда 7 августа 1779 года, незадолго до начала путешествия в Швейцарию, он подводит своеобразный итог своей жизни, то по этой одной из немногих относительно длинных дневниковых записей можно заметить, насколько идея чистоты довлеет над всей его жизнью: «Прибирался дома, просматривал свои бумаги и сжег всю старую шелуху. Новые времена, новые заботы. Спокойный взгляд на прошлую жизнь, на бессвязность, суету, любопытство юности, на то, как она снует повсюду в поисках чего-то удовлетворительного. Как я находил особое наслаждение в тайнах, неясных выдуманных отношениях. Как я лишь наполовину притрагивался ко всему научному, чтобы вскоре снова утратить к нему всякий интерес; как все, что я писал в то время, было пронизано каким-то смиренным самодовольством. Сколь поверхностно я соприкасался с людскими и божественными делами. Как мало было действий, целесообразных размышлений и сочинительства, как много дней растрачено впустую в праздном переживании и в тени страстей, как мало из них пошли мне на пользу, и теперь, когда половина жизни уже пройдена, оказывается, что я нисколько не продвинулся вперед, а вместо того стою на месте – как человек, которого только что вытащили из воды, и вот он сохнет под лучами щедрого солнца. Время, что провел я с октября 75-го года, носимый по жизни, я пока не решаюсь обозреть. Помоги нам, Господи, и озари наш путь, дабы мы не мешали сами себе! Позволь нам с утра до вечера делать то, что надлежит, и дай нам ясное понимание последствий! Чтобы мы не уподобились тем людям, которые целый день жалуются на головные боли и должны бы принять лекарство, а вместо этого каждый вечер пьют слишком много вина. Пусть идея чистоты, простирающаяся вплоть до куска пищи, который я отправляю в рот, светит все ярче и ярче в моей душе»^[746].

Странная запись. Перед отъездом Гёте подводит итоги своей жизни до момента переезда в Веймар. Недавнее прошлое он и вовсе «не решается обозреть». До сих пор его жизнь не была «чистой». Что это означает? Чтобы разобраться в этом, посмотрим, как он сам описывает эту нечистую прошлую жизнь. Он с «наслаждением» предавался «бессвязности, суете», «выдуманным отношениям», «праздному переживанию <…> страстей», пренебрегая «целесообразными размышлениями и сочинительством»^[747]. Если исходить из этого противопоставления, то идея чистоты раскрывается как добросовестность в практических действиях и размышлениях, как ясность, целесообразность, прагматичное чувство реальности. Безусловно, здесь тоже есть место страсти, но не увлеченности выдуманными, призрачными существами, а страстному отношению к действительности, как бы оно ни проявлялось. Из воды, где он не чувствовал под ногами дна, он ступает на твердую почву, где щедрое солнце согревает его своими лучами. Нечистота как отсутствие почвы под ногами. С этим же связана и ассоциация с возлияниями, после которых человек просыпается с больной головой.

Означает ли эта идея чистоты также неприятие творческого воображения и того смятения, которое оно несет за собой? Подразумевает ли она способность открыто смотреть в глаза реальности и отвечать ее требованиям? И не имеется ли здесь в виду в конечном счете очищение от поэзии? Вряд ли, тем более что совсем недавно Гёте еще работал над своей «Ифигенией», этим поэтическим гимном гуманизму, пронизанным идеей чистоты.

Да и в целом здесь вряд ли можно говорить о нападках на творческое воображение. Скорее, идея чистоты, в понимании Гёте, требует четкого различения двух сфер: здесь – реальность, там – поэзия, а также достаточного благоразумия, чтобы не смешивать их между собой, отвечая требованиям каждой из жизненных областей. Так, к примеру, существует внутренняя логика «правления» и совершенно отличная от нее логика поэзии. Это умение отличать одно от другого Гёте, по-видимому, и имеет в виду, когда пишет: «Позволь нам с утра до вечера делать то, что надлежит, и дай нам ясное понимание последствий»^[748].

При таком четком разделении сфер идея чистоты проникает в каждую из них, однако раскрывается в каждой области по-своему. Практические поступки и поведение человека должны быть чистыми «вплоть до куска пищи, который я отправляю в рот», что означает примерно следующее: разумный, даже диетический образ жизни, собранность, пунктуальность, предельно серьезное отношение к выполняемым задачам, исполнение своих «каждодневных обязанностей» и сосредоточенность на том, что ты делаешь в данный момент времени. Именно эта сознательная сосредоточенность и едва ли не даосская дисциплинированность в повседневной жизни так восхищала Гердера в Гёте: «Недавно он читал нам новую прекрасную книгу из своего “Вильгельма Мейстера”, а в другой раз начало еще одной превосходной работы [статьи о межчелюстной кости]. Работа и занятия – это, пожалуй, единственное, что возвращает этого удивительного человека ему самому, притом что самым ничтожным и даже самым ненавистным прочим занятиям он предается с абсолютным спокойствием, как будто они – единственное и самое важное для него лично»^[749].

Эту черту, которая вовсе не была врожденной отличительной особенностью Гёте, а долго и с большим трудом сознательно вырабатывалась им, он многие годы спустя так описал в «Максимах и рефлексиях»: «Кто хочет действовать, должен сосредоточиться лишь на том, что имеет отношение к настоящему моменту, – так ему удастся избавиться от рассеянности»^[750]. Гёте не отвергает полностью лирического томления с характерным для него выходом за пределы текущего момента, однако таким образом соотносит его с проблемами и требованиями повседневной жизни, что ему приходится обходить стороной всю эту сферу. В «Годах странствий Вильгельма Мейстера» Ленардо пишет Вильгельму: «…я же должен помнить только о том, что помогает делу, а оно уже рассеет томления и тоску»^[751]. Впрочем, они не исчезают бесследно, а оставляют после себя чувство неудовлетворенности, которое подталкивает к новым действиям и питает воображение. Таким образом, в сфере практических действий чистота означает полную самоотдачу в решении насущных задач. Только так можно достичь практического мастерства.

Поэзия – чистота иного рода, требующая и иного мастерства. Но, несмотря на все различия с практическими занятиями, между ними есть и нечто общее. Об этом Гёте размышляет наедине со своим дневником, когда формулирует свои заповеди чистоты. Подобно агроному Батти, который в эти дни объезжает Веймарское герцогство и пишет рекомендации по улучшению землепользования, нужно уметь выявлять целесообразное. Целесообразность важна в каждом деле, в том числе и в поэзии. Задача поэзии – раскрыть и показать внутреннее богатство предмета. Темы, материалы, идеи – все они обладают своего рода внутренней энтелехией и требуют определенной формы раскрытия. Поэт, достигший высокого уровня мастерства, чувствует, что соответствует этой энтелехии. Он свободен от личного произвола. Он служит своему творению, которое хочет появиться на свет благодаря его таланту. Но и в этом деле необходим правильный подход, сноровка. В этом смысле поэт ничем не отличается от гончара, у которого «согласно его воле выходит то кувшин, то чаша»^[752], но все равно кажется, будто его изделия сами по себе стремятся к воплощению и бытию. Размышляя об этом, Гёте вспоминал и о мастере-краснодеревщике Иоганне Мартине Мидинге, декораторе Веймарского театра. Благодаря своей изобретательности и ремесленническому мастерству он изготавливал все, что было нужно, чтобы создать целый новый мир на театральных подмостках: кулисы, костюмы, освещение, механические приспособления для особых эффектов. После смерти Мидинга в 1782 году Гёте почтил его память стихотворением:

Этот гимн ремесленной основе поэтических эффектов не лишен иронии, однако ее объект – это прежде всего те претенциозные творцы, которые слишком высокого мнения о своем поэтическом вдохновении. В искусстве тоже существует ремесленная чистота, и поэт должен, хотя и по-своему, соответствовать ее требованиям.

В этом контексте становится понятно, почему незадолго до отъезда Гёте язвительно высмеял только что опубликованный роман своего друга Фрица Якоби «Вольдемар, редкий случай из естественной истории», ибо и здесь речь шла о пресловутой чис тоте. Произошла эта неприятная история во время дружеской пирушки в замке Эттерсбург в августе 1779 года. После совместной трапезы читали роман Якоби, Гёте же выступил с поэтической пародией, затем забрался на дерево и приколотил книгу на самом верху – к ужасу читателей – для устрашения птиц. Воспоминаний свидетелей об этом происшествии не сохранилось, однако несколько лет спустя в письме Лафатеру Гёте подтвердил достоверность этого события – «распятия Якоби», слух о котором очень скоро долетел до автора романа, после чего тот, кипя от возмущения и обиды, незамедлительно порвал дружеские отношения с Гёте.

В письме Лафатеру Гёте объяснил, чем рассердила его эта книга. По его словам, от романа «разит претензией»^[754]. Он удался лишь отчасти, автору не хватает мастерства, но свое творение он выдает за шедевр. При этом его притязания лишены соответствующей нравственной, эстетической или характерной основы. Это тоже, если говорить словами Гёте, признак нечистоты. К этому добавляется еще и морализаторство. Главный герой романа Вольдемар – образец добродетели; с возлюбленной Генриеттой он живет в целомудренном безбрачии, а затем по ее настоянию женится на ее подруге. В результате образуется тройственный любовно-дружеский союз, участников которого связывают эмоциональные, но совершенно бестелесные отношения. Все здесь добры и благородны, а Вольдемар к тому же, по мнению Гёте, излучает невыносимое самодовольство. Достаточно изменить всего пару строк, пишет он впоследствии Иоганне Фалмер, состоявшей в родстве с Якоби, «и вот уже кажется неизбежным, что по его душу сейчас придет дьявол»^[755].

Впрочем, есть основания сомневаться в том, что возмущение самого Гёте по поводу подобных притязаний на моральное превосходство было абсолютно «чистым», ибо вполне возможно, что здесь замешаны и другие мотивы. В изображенной Якоби ситуации отказа от брака он при желании мог узнать свои собственные отношения с Шарлоттой фон Штейн. Быть может, именно это и разозлило его, а насмешка послужила лишь средством самозащиты.

Свои заповеди чистоты Гёте формулирует во время передышки, выдавшейся перед началом большого путешествия. Очищением стало для него и уничтожение всех писем и личных бумаг 7 августа 1779 года. Поскольку в те времена путешествия были связаны со многими опасностями, люди гораздо чаще, чем сегодня, заранее принимали меры на случай, если они не вернутся домой. Имея в виду подобные предосторожности, это сожжение личных бумаг можно считать своеобразным аутодафе, однако в то же время речь здесь шла об одном из тех внутренних превращений, которые сам Гёте называл «сбрасыванием кожи» ради сохранения чистой сути. На этот раз превращение проходило под знаком чистоты. Поэтому такое большое значение для Гёте имело посещение Лафатера в Цюрихе: на тот момент Лафатер в его глазах по-прежнему был честным и потому высоко почитаемым апостолом чистоты.

Всего за несколько дней до отъезда, 5 сентября 1779 года, Гёте получает назначение на должность тайного советника. Шарлотте фон Штейн он пишет: «Мне кажется чудом, что на тридцатом году жизни я восхожу на высшую ступень почета, какой в Германии может достичь бюргер»^[756].

12 сентября путешественники, среди которых герцог, главный лесничий фон Ведель и еще несколько человек прислуги, в том числе и слуга Гёте Филипп Зайдель, отправляются в путь. Официально заявленная цель их путешествия – Франкфурт и Нижний Рейн, Кёльн и Дюссельдорф. Решение ехать дальше на юг вызывает удивление в Веймаре. Герцог впоследствии уверял, что и для него самого изменение конечной цели стало неожиданностью. Своей матери Анне Амалии он пишет: «Мне жаль, что Вы не верите мне на слово и продолжаете считать, будто я хотел утаить от Вас цель нашей поездки; поэтому я вынужден повторить, что решение это было принято между Фридбергом и Франкфуртом, то есть ровно на полпути; только тогда я и все остальные узнали о нем благодаря озарению ангела Гавриила»^[757]. Ангел Гавриил – это Гёте. Именно он, по утверж дению герцога, волевым решением изменил цель путешествия. Поверить в это трудно – вряд ли Гёте мог повелевать герцогом. Вероятно, маршрут был все же изменен по обоюдному согласию.

Гёте связывал с этим путешествием воспитательные цели в отношении герцога, тогда как сам герцог воспринимал его как запоздалое образовательно-развлекательное путешествие молодого аристократа. Поэтому путешествовали инкогнито, хотя августейшие особы, которых Гёте с герцогом удостаивали визита, разумеется, знали их настоящие имена. Гёте хотел вовлечь герцога в свою программу самоочищения, и поэтому ему было так важно устроить его встречу с Лафатером в Цюрихе. «Увидеть Лафатера и знать, что они сошлись с герцогом, – моя самая большая надежда»^[758], – пишет он из Эммендингена Шарлотте фон Штейн. Он надеялся, что мягкий характер Лафатера и его не ханжеское, а искреннее благочестие усмирят беспокойный нрав герцога и, быть может, заставят и его искать внутренней гармонии, живой пример которой являл Лафатер. Он действительно произвел на герцога сильное впечатление, пусть и на короткое время: «Присутствие Лафатера подобно живительному бальзаму, – пишет он герцогине, – и я стараюсь взять его столько, сколько можно <…>. Лучше, чем словами “очищение разума”, я не смогу выразить то, как он, мне кажется, на меня влияет»^[759].

На герцога Лафатер действовал как «живительный бальзам», Гёте сравнивал общение с ним с «лечением на водах»^[760]: в тебе словно открываются новые силы, «когда ты снова встречаешь такого настоящего человека»^[761]. В гётевском описании Лафатера прилагательное «чистый» встречается едва ли не в каждом предложении: «Здесь я живу у Лафатера, разделяя с ним чистейший восторг жизни; в кругу его друзей царит ангельская тишина и покой <…>, так что у каждого <…> возникает сильнейшая тяга к чистому человеческому существованию»^[762]. Здесь Гёте объясняет целительное воздействие общения с Лафатером, которое, как он надеется, почувствует на себе и герцог: «Лишь здесь я начинаю по-настоящему понимать, в какой нравственной омертвелости мы обычно живем и отчего происходит это высыхание и вымерзание сердца, которое само по себе никогда не может быть ни сухим, ни холодным. Дай бог, чтобы среди прочих важных приобретений это также сопровождало нас до самого дома, чтобы наши души оставались открытыми и чтобы мы научились отворять души других добрых людей. Если бы только я мог описать Вам, как пустынен мир, мы всегда держались бы друг за друга и никогда не расставались. Между тем, я снова готов к тому, что нам в лицо задует сирокко недовольства, неприязни, неблагодарности, небрежности и претенциозности»^[763].

Этот сирокко, по-видимому, не оказал того пагубного воздействия на герцога и на Гёте, которого они опасались, ибо в Веймаре все заметили, что поведение их изменилось. Герцог казался окружающим чище и благороднее, чем прежде, он стал «любезным в обхождении»^[764], а Гёте стал «добрым, как дитя». Поскольку именно Гёте считался вдохновителем всего этого предприятия, то и успех совместного путешествия тоже приписывали ему. По словам Виланда, оно принадлежит к «наиболее удачным драмам Гёте»^[765].

Был и еще один аспект очистительного воздействия этого путешествия. По пути на юг путники заехали в Страсбург. По всей видимости, Гёте твердо решил для себя воспользоваться этой возможностью и навестить своих прежних возлюбленных, которых он в свое время покинул с ощущением собственной вины. Здесь тоже нужно было кое-что исправить, чтобы жить дальше с чистой совестью.

25 сентября 1779 года Гёте отправился верхом из Страсбурга в Зезенгейм и, проделав полный воспоминаний путь, оказался в доме пастора Бриона: внешне он совсем не изменился, и вся семья была в сборе, словно он только что простился с ней. «Поскольку сам я теперь чист и тих, как воздух, мне весьма приятна атмосфера, окружающая этих добрых и тихих людей»^[766]. В письме Шарлотте фон Штейн Гёте подробно описывает свою встречу с Фридерике: «Младшая дочь в этой семье когда-то любила меня любовью более прекрасной, чем я заслуживал, и более сильной, чем другие, которым я отдал немало верности и страсти; я был вынужден оставить ее в тот момент, когда расставание едва не стоило ей жизни, но она с легкостью рассказала мне о болезни того времени, что не прошла для нее бесследно, держалась со мной любезнейшим образом и с сердечным дружелюбием с самой первой минуты, когда я неожиданно появился на пороге ее дома и мы столкнулись к ней нос к носу, так что мне стало совсем хорошо на душе. Упрекнуть могу ее лишь в том, что она никак, ни одним легчайшим прикосновением не попыталась пробудить в моей душе былое чувство. Она заводила меня в каждую беседку, где я должен был сидеть с нею, впрочем, оно и к лучшему»^[767]. Иначе события этого дня изображены в воспоминаниях, записанных двадцать лет спустя. Здесь мы узнаем, что «по преимуществу разговор» с Фридерике шел о недостойном поведении Ленца, о том, как тот преследовал девушку, изображая влюбленность, с одной лишь целью – получить доступ к письмам Гёте. Гёте пишет об этом не как о своих предположениях, а как о фактах, узнанных от Фридерике. «Она раскрыла мне его намерения навредить мне и погубить меня в общественном мнении»^[768]. Стало быть, в этой встрече были не только безмятежные разговоры в беседках. Раскрылись старые раны, но теперь и в оскорбленных чувствах Фридерике, и в угрызениях совести со стороны Гёте можно было обвинить беднягу Ленца. На следующий день Гёте со светлой грустью в душе покидает Зезенгейм, уверенный в том, «что отныне я снова смогу с радостью думать об этом уголке земли и жить в мире с его духами»^[769].

Следующее очистительное примирение состоялось днем позже в Страсбурге. Гёте посетил Лили Шёнеман, в замужестве фон Тюркгейм. «И здесь мой приезд тоже вызвал удивление и радость»^[770]. Лили, это «доброе создание», похоже, счастлива в браке. Состоятельный супруг, занимающий «внушительное для бюргера положение в обществе», прекрасный дом – у нее есть «все, что ей нужно»^[771]. Здесь Гёте намекает на потребность Лили в роскоши и светском образе жизни, которая теперь была с лихвой удовлетворена, а тогда, в отношениях с Гёте, превратилась в проблему и разлучила их. У Лили есть все, что ей нужно, а значит, ему не нужно корить себя. Во время их встречи, как и за день до того с Фридерике, светит луна. Жизнь в богатом доме Тюркгеймов кажется Гёте немного «прозаичной», однако это его не раздражает. Радость от того, что он уладил старое недоразумение, затмевает все прочие чувства: «и все же в этом ощущении всеобщего чистого благоволения, и в том, как я проделал этот путь, словно прочитал по четкам все молитвы самой верной, надежной, неугасающей дружбы, есть воистину неземное блаженство. И вот, неомраченные тесной страстью, в мою душу вступают отношения к людям, которые остаются в моей жизни навсегда»^[772].

Неомраченные страстью – вот что главное для него в этот момент. Впрочем, ему нелегко избежать нового помрачения, когда в Лозанне он знакомится с красавицей Антонией фон Бранкони. Вероятно, Шарлотте фон Штейн было немного обидно читать, как Гёте пишет об этой женщине: «Она кажется мне такой красивой и приятной, что рядом с ней я уже сотни раз спрашивал себя, можно ли в самом деле быть такой красавицей».

После первого знакомства она приглашает его еще раз. «В конце о ней следует сказать то же, – пишет он в письме Шарлотте, – что Одиссей говорит о Скиллиной скале: “Мимо нее ни один мореходец не мог невредимо // С легким пройти кораблем”»^[773]. Госпожа фон Бранкони прославилась благодаря своей красоте: ее почитали, ее боготворили. Гёте увидел ее силуэт в книге Лафатера, что и пробудило в нем любопытство, и, оказавшись в Лозанне, он нанес визит знаменитой красавице. Бранкони была фавориткой наследного принца Брауншвейгского, что, в соответствии с нравами того времени, ничуть не вредило ее репутации. Она жила попеременно то в Лозанне, то в своем поместье под Хальберштадтом, где Гёте также навещал ее впоследствии. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы не поддатьсячарам Антонии, и его принципы чистоты подверглись серьезному испытанию – сначала в Лозанне, а год спустя, в 1780 году, в Веймаре, когда Бранкони нанесла ему ответный визит. В одном из писем к Лафатеру этого периода Гёте пишет: «На твой вопрос о красавице ответить не могу. Я по отношению к ней вел себя так, как вел бы себя с княгиней или святой. И пусть это всего лишь самообман, мне бы не хотелось осквернять такой образ связью, вызванной мимолетным вожделением. И сохрани нас бог от серьезных уз, в которых бы она вынула из меня всю душу»^[774].

В переписке с Шарлоттой фон Штейн Гёте несколько иначе представляет свои старания сохранить внутреннюю чистоту и свободу от «мимолетных вожделений». Мысли о ней, пишет он Шарлотте в день посещения Бранкони, оберегают его от других красавиц. «Эта красивая женщина займет сегодня весь мой день <…>. Она всегда красива, очень красива, но мне кажется, только если бы не было Вас, моя дорогая, только тогда мое сердце могло бы тронуть другое существо»^[775]. Разумеется, Бранкони «тронула» его сердце. Он страшно взволнован и лишь с огромным трудом сохраняет самообладание. Когда Бранкони уезжает, он посылает ей несколько строк, которые о многом говорят и о многом умалчивают: «Лишь теперь я чувствую, что Вы были здесь, как вино чувствуют лишь некоторое время спустя после того, как оно было выпито. Рядом с Вами возникает желание иметь больше глаз, ушей и ума, чтобы только видеть и суметь осознать и постичь, что небу, после столь многих неудачных попыток, все же было угодно создать нечто подобное Вам и что ему это удалось. Мне следовало бы и дальше <…> говорить этими мнимыми преувеличениями <…>, но коль скоро и это, как принято говорить, выходит за рамки приличий, я прекращаю, оставляя лучшее при себе»^[776].

Вернувшись домой, Гёте вместе с герцогом отправляется в Ильменау по делам Горнорудной комиссии и там прекрасным ясным августовским вечером поднимается на вершину горы Кикельхан, где остается ночевать в охотничьем домике. Оттуда он пишет Шарлотте фон Штейн, предается сладким воспоминаниям о ней и признается ей в своем одиночестве, в которое он «укутывается», дабы избежать «желаний и неизбывного смятения чувств»^[777]. О том, что здесь же его настигает письмо от Бранкони, он умалчивает; чуть позже он пишет в ответ: «Ваше письмо не могло прийти ко мне более прекрасным и торжественным образом»; у него такое чувство, будто прямо перед ним пролетела «комета»^[778].

«Смятение чувств»? Не потому ли, что его сердце разрывается между Шарлоттой и Бранкони? Этим неспокойным вечером на горе Кикельхан Гёте пишет самое свое удивительное стихотворение о прекрасном успокоении:

Однако вернемся к путешествию в Швейцарию, начавшемуся год назад.

Торжественный покой над горными вершинами – это отзвук того настроения, которое снизошло на Гёте высоко в Альпах. Вот как он описывал свои впечатления от гор в письме Шарлотте фон Штейн: «Возвышенное дарит душе прекрасный покой, заполняя ее целиком, так что кажется, будто душа растет, достигая своих пределов, дарит чувство чистоты»^[780]. Из Базеля путешественники пробирались на юго-запад – через Берн и Женевское озеро в Савойские Альпы и к ледникам Валлиса. Погода благоприятствовала: ноябрь выдался мягким и солнечным. Кто-то из местных отговаривал путников от дальнейшего продвижения в Альпы, поскольку зима могла начаться в любой момент. Кто-то, как, например, профессор Орас Бенедикт де Соссюр, знаменитый исследователь альпийского высокогорья, наоборот, подбадривал путешественников, и в конечном итоге они преодолели сложный переход через Альпы с запада на восток, пройдя через долину Шамони и перевал Фурку и добравшись до Сен-Готарда. Гёте, которого неудержимо влекло дальше в горы, чувствовал свою ответственность за герцога, который, в свою очередь, был склонен к безрассудствам. Поэтому именно Гёте порой приходилось сдерживать пыл своих попутчиков. «Будь я один, – писал он Шарлотте, – я бы пошел выше и дальше, но с герцогом я должен соблюдать умеренность»^[781]. В отличие от первого швейцарского путешествия, в этот раз юг не манил Гёте. Осознавая свою ответственность перед герцогом, он понимает, что скоро надо будет поворачивать обратно. «Вот и теперь Италия меня не прельщает, – пишет он с вершины перевала, – то, что герцогу это путешествие сейчас ничего бы не дало, что нехорошо так долго оставаться вдали от дома, что я скорее снова увижу Вас, – все это вновь отвращает мой взор от обетованной земли, не увидев которой я, надеюсь, не завершу своих дней, и обращает мой дух к моей бедной кровле, где я с бóльшим удовольствием, чем когда-либо прежде, встречу Вас у своего камина и подам на стол доброе жаркое»^[782].

Однако Гёте ждет еще одна встреча с возвышенным – свидание с Лафатером в Цюрихе. Это тоже входило в план путешествия, составленный Гёте для себя и для герцога. Как уже говорилось выше, Гёте связывал с этой встречей большие надежды, и они оправдались. «Такой правды, веры, любви, терпения, силы, мудрости, доброты, усердия, целостности, многогранности, покоя и пр. нет ни у иудеев, ни у язычников»^[783], – пишет Гёте о Лафатере. И еще: «Он – цвет человечества, лучший из лучших»^[784]. Эти две недели во второй половине ноября 1779 года ознаменовали вершину дружбы между Гёте и Лафатером, но в то же время стали и поворотным моментом в их отношениях, ибо с него началось постепенное охлаждение, закончившееся разрывом.

Еще до встречи осенью 1779 года Гёте дал понять, что личность Лафатера как друга для него гораздо важнее, чем его вера и созданный им мир. Лафатер был верующим христианином и истово следовал слову божьему, дошедшему до нас в Старом и Новом Завете. Это слово он понимал буквально. В Библии он видел божественное откровение, обладающее силой закона – закона жизни. Для Гёте же Священное Писание было прежде всего поэзией и, самое большее, свидетельством вдохновенной мудрости. Гёте тоже упоминает «Бога», когда пишет Лафатеру о своей радости от предстоящей встречи: «Мой Бог, которому я всегда сохранял верность, щедро одарил меня втайне, ибо судьба моя надежно скрыта от людских глаз, никто не может ни увидеть, ни услышать о ней. То, что из этого можно раскрыть, я счастлив вложить в твое сердце»^[785].

В данном случае, говоря о боге, Гёте имеет в виду судьбу, которая, как ему кажется, направляет и оберегает его. Он говорит о боге так, как когда-то Сократ говорил о своем даймонии. Это власть судьбы, и познать ее может лишь сам человек, она скрыта от посторонних глаз, хотя последствия этой направляющей силы внутреннего предопределения вполне могут заметить и окружающие. Заставить других поверить в этого личного бога или судьбу невозможно ни проповедями, ни угрозами, ни уговорами. Каждый должен сам почувствовать и найти своего бога, что означает не что иное, как ухватить путеводную нить своей жизни. Никакие священные книги не помогут обрести уверенность в том, что по жизни тебя ведет твой собственный даймоний. С другой стороны, ощущение такого внутреннего ориентира может стать источником вдохновения и вылиться в написание собственных книг. Ортодоксальные верующие верят в историю спасения в целом, Гёте же верит лишь в свою личную историю спасения, которое представляется ему возможным лишь в том случае, если, как он пишет Лафатеру, останется верен самому себе, а значит, и своему личному богу. В этом письме Лафатеру есть скрытое предостережение: Лафатер должен оставить всякую надежду на то, что они придут к единому мнению в вопросах веры. Гёте в Лафатере восхищает нечто другое, а именно его образ жизни. Гёте называет его «чистейшим безраздельным наслаждением жизнью»^[786], имея в виду ту сер дечную открытость, благодаря которой преодолеваются любые искусственные барьеры и расстояния. Именно благодаря тому, что конечная цель человека лежит вне земной жизни, здесь он может играть свободно и открыто. Это дает возможность жить спонтанно и беззаботно, освободившись от стесняющей, расчетливой манеры поведения. Эта высшая беззаботность делала Лафатера в глазах Гёте человеком наивным, цельным, живущим в ладу с самим собой и потому внутренне свободным. Эта высшая форма наивности, не имеющая ничего общего с глупостью или ограниченностью. Беззаботность благочестивого друга привлекает Гёте в том числе и даже прежде всего в том, что касается земных дел. В целом от общения с Лафатером он ждет высвобождения своей подлинной сути, которая при веймарском дворе ежеминутно подвергается опасности «высыхания и вымерзания»^[787]. В вере Лафатера он ценит не отдельные ее постулаты, а ее совокупное влияние на ежедневную жизнь.

Что касается религии как таковой, то здесь Гёте приемлет лишь то, что окрашено поэзией, фантазией и искренним чувством. Поэма Лафатера «Иисус Мессия, или Пришествие Господа. По Откровению св. Иоанна», пишет Гёте автору, доставила ему «удовольствие» в том месте, где красочно расписываются «обещания вечной жизни», в частности, «овечки на лугу средь пальм» или «триумф ангелов». В подобных «образах и притчах», пишет Гёте, «ты показал себя с достойной стороны», и продолжает: «…только вот твои чудовища, на мой вкус, слишком быстро исчезают в тумане аллегорий»^[788]. Одним словом, Гёте смотрит на религию глазами художника, а не богослова. Поэтому его ничуть не трогают пророчества грядущих бед, если они неудачны с поэтической точки зрения.

Комментарий друга к Откровению св. Иоанна Гёте характеризует лестным для поэта, но, по сути, кощунственным для верующего человека образом. Комментарий Лафатера, как трезво рассуждает Гёте, в той же мере является или не является откровением, что и комментируемый им оригинал. И то, и другое – литературные тексты, поэзия, форма выражения взволнованной души: «по моему ощущению, твое описание производит впечатление, ничуть не отличающееся от того, что производит оригинал»^[789]. С точки зрения поэзии, если за строками произведения чувствуется душа автора, то в этом заключается его безусловное достоинство, однако вера заставляет искать в текстах такого рода больше, чем вложила в него отдельная душа. Верующий человек видит в них проявление некой высшей силы, а не только душу одного из таких же, как он, людей.

Еще до свидания осенью 1779 года Гёте четко очертил границы единодушия с Лафатером, и, возможно, именно благодаря этому осознанию различий им удалось избежать проблем при личном общении. Понимание достигалось, невзирая на разность мировоззрений, однако для этого нужно было находиться в непосредственной близости друг от друга. Стоило им отдалиться, как усилилась власть различий. Прошло совсем немного времени после этой их последней встречи, и расстояние между ними снова заразило их дружбу ядом отчуждения. Когда исчезает вера друг в друга, возможная только при личном общении, возрастает значение того, что думает и во что верит человек. Прежние друзья перестают понимать друг друга и в конце концов уже и не стремятся к взаимопониманию. Так и случилось с Гёте и Лафатером.

После отъезда Гёте из Цюриха их какое-то время еще объединяла душевная привязанность, в силу которой Гёте чувствовал себя как будто обязанным делиться с Лафатером своими жизненными планами – в противоположность ему самому, во всем полагавшемуся на бога. Он словно хотел доказать другу, уверенному в том, что его жизненный путь предопределен некой высшей силой, что он, Гёте, способен сам решать свою судьбу. В письмах Лафатеру, написанных после их свидания в Цюрихе, Гёте описывает свою жизненную стратегию при помощи ярких образов: «Возложенный на меня груз каждодневных обязанностей, что с каждым днем становится и легче, и тяжелее, требует моего присутствия во сне и наяву; с каждым днем этот долг становится все дороже, и только в этом и ни в чем более великом я хотел бы следовать примеру самых великих из людей. Это страстное желание возвести пирамиду своего бытия, основание которой было мне дано и положено от рождения, как можно выше, в самое небо, перевешивает все остальное и не позволяет забыть о себе ни на минуту. Я не имею права усекать себя, я уже достиг солидного возраста, и, быть может, судьба оборвет меня на полуслове, и моя Вавилонская башня останется неоконченной. Тогда, по крайней мере, можно будет сказать, что задумана она была смело, а пока я живу, то пусть, если это угодно Богу, мне хватит сил довести начатое до конца»^[790].

В письмах божьему человеку, смиренно вверяющему себя воле Всевышнего, Гёте отстаивает свое право на дерзновенный труд по возведению Вавилонской башни собственной жизни.

Башни, устремленной высоко в небо, но опирающейся на прочный фундамент. И, в отличие от Лафатера, фундаментом для Гёте служат не обетования жизни после смерти, а мужественное принятие самого себя и вера в индивидуальное предназначение или судьбу. Из далекой молодости продолжают доноситься дерзкие мотивы Прометея:

Все чаще в письмах Гёте Лафатеру, наряду с прежними восхвалениями и признаниями в сердечной дружбе, начинают встречаться резкие и даже язвительные замечания, как, например, в письме, где Гёте упоминает о сценарии маскарада, написанном им для веймарского двора, и тут же добавляет: «Как ты приукрашиваешь торжество благочестия, так и я украшаю парады глупости»^[792]. В другой раз он подтрунивает над Лафатером, который, по выражению своих благочестивых единоверцев, хочет «облечься в Иисуса», и пишет, что у него самого «дух каждый день сбрасывает с себя чешую и туман, так что в конце концов, думаю, он останется совершенно голым»^[793].

Вера Лафатера кажется Гёте подозрительной тогда, когда ее становится сложно отличить от банального мистицизма. В январе 1781 года Лафатер посещает в Страсбурге графа Алессандро ди Калиостро, уроженца Италии, чье настоящее имя звучало как Джузеппе Бальзамо, и в одном из писем к Гёте называет его «воплощением силы»^[794]. Одним словом, Лафатер попался на удочку шарлатана, и для Гёте это послужило еще одним примером того, как легко благородное желание верить в бога может обернуться глупым суеверием: «И все же глупец, обладающий силой, и простой плут – одного поля ягоды. Больше ничего об этом сказать не смею»^[795]. Он уже говорил и, самое главное, писал об этом, в частности, в «Фастнахтшпиле о патере Брее» и в драме «Сатир, или Обоготворенный леший», где высмеиваются лжепророки и их глупые последователи. Тот факт, что теперь и Лафатер рискует стать жертвой надувательства, Гёте использует как еще один повод для непримиримой критики спиритического обмана. Он отлично понимает, пишет он Лафатеру, потребность человека расширить «свое ограниченное Я» до «сведенборгского мира духов»^[796]. Для него как для поэта – но только как для поэта! – такое желание есть нечто само собой разумеющееся. Но как с ним поступает поэт? Подобные порывы он очищает от «нелепого и мерзкого»^[797] и создает из них нечто прекрасное. Красота тоже может затягивать и соблазнять, но она ни к чему не принуждает. Красота возникает из свободной игры и обращается к свободному человеку. Она не требует подчинения. Мошенники действуют иначе. Они превращают людей в глупых и послушных существ. Гёте это приводит в ярость: «Но что мне сказать тем, кто подчиняется подобным людям, выдвигает подобные идеи и совершает подобные действия»?^[798]

Это письмо было написано за несколько лет до громкой истории вокруг ожерелья королевы, когда Гёте еще до начала французской революции впервые высказал опасения в связи с возможным крушением старого общественного порядка. Но уже теперь он не ждет ничего хорошего от головокружительной славы Калиостро. «Поверь мне, – пишет он Лафатеру, – наш нравственный и политический мир, подобно большому городу, построен на переплетении подземных переходов, убежищ и клоак <…>; и тому, кто располагает об этом кое-какими сведениями, многое становится понятным, когда вдруг где-то начиняется землетрясение, где-то из расщелины поднимается столб дыма, а где-то раздаются странные голоса»^[799].

Видя доверчивость Лафатера, Гёте чувствует себя вправе пустить в ход тяжелую артиллерию против его религиозной веры. Рассуждая о любви Лафатера к Иисусу, Гёте пишет: как чудесно, что «из древних времен до нас дошел образ, на который ты можешь перенести все свое существо и, созерцая себя в нем как в зеркале, поклоняться себе самому»^[800]. Смелое утверждение. Лафатер, этот образец смирения, оказывается уличен в тайном поклонении самому себе! Впрочем, по мнению Гёте, в этом нет ничего плохого, если только ты сам себе честно в этом признаешься. Пусть тогда каждый человек чтит самого себя в своей «райской птице»^[801], но не мешает делать то же самое другим и не пытается вырвать самые красивые перья из чужого хвоста. Каждый вправе создать свой собственный образ своего обожествленного Я, и поэтому поистине благочестивому человеку следует уважать свободу Творца в том числе и в религиозной сфере и принять многообразие райских птиц. Зависть и ревность здесь неуместны.

Гёте требует большей терпимости. Лафатера можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в отсутствии таковой – Гёте и сам не переставал восхищаться его «либеральностью». Стало быть, для того, чтобы сетовать на отсутствие толерантности по отношению к другим, у Гёте не было причин. Но его злила снисходительная, высокомерная терпимость с позиции человека, уверенного в собственной правоте и неправоте других. Это настолько раздражало Гёте, что в одном из писем он буквально взрывается: «Исключительная нетерпимость! Прости за резкие слова!»^[802]

Гёте видел в Иисусе пример для подражания, человека, в высшей степени достойного нашей любви, гения сердечности и самоотдачи, но не бога; божественным существом он был лишь постольку, поскольку в каждом из нас живет божеская искра. Иисус – это человек, и только человек. Гёте не сомневается в том, что Иисус жил на самом деле. И до сих пор продолжает жить в наших душах и влиять на наши поступки тот образ, который был создан в Евангелиях. Но это неиссякающее влияние основано не на божественном откровении, а на силе искусства. И когда сам Лафатер пишет об Иисусе, увлекая за собой читателя, то это тоже только литература, и только в этом литературном качестве и должны оцениваться его произведения.

Однако литературного признания Лафатеру мало. Иисус – не герой романа, не вымышленный носитель неких смысловых значений. Лафатер настаивает на этом: Иисус не обозначает сыновность богу, он есть сын бога; его существование так же реально, как существование Гёте в Веймаре^[803]. Но если он воистину сын бога, то тогда и сотворенные им чудеса – хождение по воде, накормление голодных и воскресение – истинны не в переносном, а в прямом, фактическом смысле. У Лафатера все сводится к этому убеждению: сверхъестественное существует, и оно есть выражение божественной силы. Гёте не может с этим согласиться. Для него существует природа, эмпирически раскрывающаяся человеку через пять органов чувств, а все остальное есть спекуляция и поэзия, заслуживающая уважения как проявление человеческого духа, но не как часть реалистичной картины мира.

Видеть в сверхъестественном главное проявление божественного кажется ему «хулой на великого Бога и его откровение в природе»^[804].

Если же утверждается, что Иисус на самом деле был сыном божьим и на самом деле совершил все приписываемые ему чудеса, то тогда Гёте называет себя «убежденным нехристианином»^[805]. Это не только звучит весьма решительно – за этим признанием действительно стоит важное для Гёте решение. Отныне он не желает выслушивать пророчества Лафатера-проповедника и пытается на будущее установить четкие правила их общения: «Поэтому позволь мне слушать твой человеческий голос, чтобы мы оставались связанными друг с другом с этой стороны, ибо с другой нам объединиться невозможно»^[806].

Тем не менее разговор о религии еще какое-то время продолжается. Гёте хотя и сердился на Лафатера, но этот затянувшийся спор позволял ему самому яснее выразить свою позицию по религиозным вопросам. При этом Гёте постепенно подходит к естественно-научному и культурно-антропологическому пониманию религии. «Великой благодарности заслуживает природа, – пишет он, – за то, что в жизнь каждого живого существа она вложила столько целительной силы, что, будучи раздираемо с того или другого конца, оно в состоянии само залатать себя; и что есть религии, разнящиеся на тысячи ладов, как не тысячекратное проявление этой целительной силы? Мой пластырь не действует на тебя, твой – на меня, но в аптеке нашего Отца много микстур». Таким образом, религия выступает как духовное и в то же время природное средство, помогающее исцелить истерзанную человеческую природу. Стало быть, сверхъестественный бог нам не нужен – нам помогает лучшая природа, изначально заложенная в нас. И эта лучшая природа как раз и принимает форму религии. Своим пониманием религии Гёте предвосхищает антропологическую мысль более позднего времени, которая в ХХ веке достигнет расцвета в работах Арнольда Гелена и Гельмута Плесснера: человек есть «недостаточное существо», которое по своей природе вынуждено опираться на культуру, причем культура в данном случае включает в себя те целительные силы, что упоминаются в письме Гёте.

Это антропологическая часть аргументации. В том же письме Гёте дает и психологическое обоснование своей позиции. Вера, любая вера, не способна увидеть саму себя. Кто верит, не знает в точности, что именно внутри него верит. В любом случае мы не можем сказать, что верит сам верующий. Не только здесь, но здесь в особенности, мы находимся внутри слепой зоны. «То, что человек замечает и чувствует в самом себе, составляет, как мне кажется, лишь ничтожную часть его жизни»^[807]. Сознание не тождественно осознанному бытию, оно всегда беднее. Это гениальное прозрение, высказанное как бы между прочим, годы спустя Гёте сформулирует с гораздо большим пафосом. «При этом я вынужден признаться, – пишет он в трактате “О морфологии”, – что великая и кажущаяся столь значительной задача “познать самого себя” мне, напротив, всегда казалась подозрительной»^[808]. В письм е Лафатеру говорится о том, что, пытаясь докопаться до собственной сути, человек «уменьша ется в размерах»^[809]. Почему? Потому что он скорее заметит то, чего ему не хватает и что причиняет боль, чем то, чем он владеет и что поддерживает его в жизни. Нашего сознания достигают прежде всего недостатки, полнота остается неосознанной. Традиционные и популярные религии представляют собой фантастическую компенсацию недостатков, которые мы осознаем, и потому они всегда поверхностны. Если бы они выражали наш опыт полноты, они глубже бы проникали в основы нашего бытия. Поэтому когда Гёте симпатизирует религии, то обычно речь, как, например, в «Западно-восточном диване», идет о религии полноты, избытка, принятия жизни.

После обстоятельного письма от 4 октября 1782 года переписка между Гёте и Лафатером постепенно иссякает. Особого внимания заслуживает самое последнее письмо, написанное в декабре 1783 года. В нем Гёте сообщает Лафатеру о примирении с Гердером. Одни дружеские связи рвутся, другие становятся крепче. Отныне ближайшие друзья Гёте – это Гердер и вновь помирившийся с ним Якоби. С ними он теперь говорит о вере и религии, а Лафатер меж тем исчезает из его жизни.

21 июля 1786 года Лафатер в последний раз навещает Гёте в Веймаре. Говорить им особенно не о чем. После этой встречи Гёте пишет Шарлотте фон Штейн: «Мы не произнесли ни единого сердечного, доверительного слова, и я навсегда избавился от ненависти и любви <…>. Под его личностью я тоже провел жирную черту и знаю теперь, что мне остается от него как сальдо»^[810]. Лафатер тоже почувствовал возникшее между ними отчуждение. Одному из своих знакомых он пишет: «Гёте, как мне показалось, стал старше, холоднее, мудрее, жестче, стал более замкнутым и практичным»^[811].

Десять лет спустя, осенью 1797 года, состоялась или, точнее, не состоялась их последняя встреча. Во время своего третьего швейцарского путешествия Гёте случайно увидел Лафатера на одной из улиц Цюриха – он шел ему навстречу. Гёте перешел на другую сторону, чтобы остаться незамеченным. Лафатер прошел мимо, не узнав его. «Походка его напоминала журавлиную поступь»^[812], – больше Гёте ничего не сообщает об этой встрече.

Глава шестнадцатая

Покой и гранит. Примирение с Якоби. Чтение Спинозы. Спиноза, Лессинг, Якоби и стихотворение «Прометей»: «взрывчатое вещество». Натурализм и идеализм: окостенение или слияние. Философия веры Якоби и естествознание Гёте. Межчелюстная кость. Возобновление дружбы с Гердером

Вернувшись из Швейцарии, Гёте с головой погрузился в свои служебные дела. Когда в апреле 1780 года Кальб покинул Горнорудную комиссию, ее председателем был назначен Гёте. Теперь серебряные рудники в Ильменау тоже находились в его ведении. Чтобы хорошо разбираться во вверенной ему области, он начинает изучать минералогию. Здесь Гёте вступает в волшебный мир постоянства, незыблемости, едва уловимых изменений, резко контрастирующий с текучей переменчивостью его внутренних переживаний. «Тысячи и тысячи мыслей появляются в моей голове и снова исчезают. Моя душа подобна вечному, неумолкающему фейерверку»^[813], – пишет он в эти дни Шарлотте фон Штейн. Душевных волнений ему хватает, зато в природе, в мире камней и особенно в залежах гранита он надеется обрести покой, хотя кое-кто из поэтов, как он пишет в черновике под заголовком «Гранит I», имеет глупость и здесь видеть «отражение бушующего хаоса»^[814]. Погружаясь внутрь себя самого, человек теряет почву под ногами. Внутри нет ничего прочного, неизменного, все находится в вечном движении, гранит же, который не позволяет проникнуть дальше в глубь земли, дает человеку надежную основу, оплот и «фундамент»^[815].

В сочинении о граните, написанном в 1784 году, Гёте обстоятельно рассказывает о мотивах, побудивших его заняться естественно-научными изысканиями: «Поэтому все те, кому знакомо любопытство, пробуждаемое в человеке тайнами природы, не станут удивляться, что я покинул круг наблюдений, в котором обычно пребывал, и с поистине неудержимым рвением обратился к этому новому кругу. Я не страшусь упрека, что только дух противоречия мог подвигнуть меня от наблюдения и описания человеческого сердца, самой юной, самой разнообразной, живой, изменчивой, самой ранимой части творения, перейти к наблюдению древнейшего, крепчайшего, залегшего в глубочайших недрах, непоколебимейшего первенца природы. <…> Да, позвольте мне, который немало страдал и продолжает страдать от смены человеческого настроения, от стремительных движений внутри меня самого и внутри других людей, насладиться возвышенным покоем, каковой дарует нам одинокая безмолвная близость великой, тихо беседующей с нами природы, и кто разделяет мою страсть, пусть следует за мной»^[816].

Как пишет Гёте, «стремительные движения» его души заставляли страдать его самого и приносили страдания другим. Примером тому может служить публичное осмеяние, которому Гёте подверг роман Фрица Якоби «Вольдемар» незадолго до отъезда в Швейцарию. Якоби, как только узнал о так называемом распятии Вольдемара, немедленно написал другу. Он просил объяснить произошедшее, поскольку не хотел верить слухам. Гёте оставил это письмо без ответа, несмотря на предупреждение друга, что молчание он будет вынужден рассматривать как признание вины. Что должен был ответить Гёте? Он не мог и не хотел отрицать того, что произошло. Роман ему не понравился и не нравился до сих пор. Стоило ли из-за этого терять друга? Его терзают сомнения, и, быть может, ему было бы легче, если бы он узнал, что написал о нем Якоби в письме Иоганне Шлоссер. После этой истории, пишет Якоби, «характер этого самодовольного шута вызывает во мне еще гораздо большее отвращение и презрение. Я навсегда поворачиваюсь к нему спиной, как это задолго до меня сделали едва ли не все порядочные люди нашей нации. <…> Я благодарю Бога за то, что между нами все кончено»^[817]. Такая характеристика со стороны друга, будь она известна Гёте, вероятно, навсегда разрушила бы связь между ним и Якоби, избавив его от ненужных сомнений.

Три года они не общались, но потом, когда Шлоссеры и мать Гёте напомнили ему о долге перед Якоби, в нем проснулось чувство вины. Несколько лет назад Якоби одолжил Гёте денег на переезд в Веймар. Именно этот неоплаченный долг и побудил Гёте первым нарушить молчание и просить у Якоби прощения: «Когда мы становимся старше, а мир теснее сжимается вокруг нас, то иногда с болью в сердце мы вспоминаем о тех временах, когда от нечего делать по собственной вине теряли друзей и в порыве легкомысленного озорства не чувствовали тех ран, что наносили, и теперь мы пытаемся их исцелить»^[818].

Рана в душе Якоби исчезла в ту самую минуту, когда он получил от Гёте это письмо. «То, что ты не возвращал мне долг, – незамедлительно пишет он в ответ, – я всегда истолковывал в твою пользу. Что я узнал в тебе, я узнал глубоко и неискоренимо»^[819]. Так между ними возобновляется переписка, а вместе с ней и дружба, хотя и в определенных пределах, которые Гёте, оглядываясь назад, описывает следующим образом: «Мы любили, хотя и не понимали друг друга. Я уже не мог уразуметь язык его философии»^[820].

Впрочем, первое время после примирения Гёте еще очень хорошо понимал Якоби. Когда в сентябре 1784 года тот на неделю приехал к нему в Веймар, они много говорили о Спинозе. Якоби готовил трактат об этом философе, который впоследствии вызвал огромный интерес общественности и стал причиной новых разногласий между друзьями. Пока же этот разговор снова всколыхнул в душе Гёте любовь к голландскому философу. Во время их первой продолжительной встречи в 1775 году Гёте и Якоби уже говорили о Спинозе. Восторженные реплики Гёте во время этой беседы, в которой участвовал и Лафатер, навсегда врезались в память Якоби. По свидетельству Лафатера, Гёте, впрочем, говорил не столько о философии, сколько о личности Спинозы, уже тогда назвав его homo temperatissimus – «в высшей мере справедливым, честным, бедным человеком»^[821].

Вдохновленный Якоби, Гёте вместе с Шарлоттой фон Штейн, которую ему тоже удалось увлечь этой непростой философией, штудирует «Этику» Спинозы. Долгими вечерами они читают параграф за параграфом. Учить других и учиться самому – он и на этот раз верен своему принципу; теперь Спиноза «очень близок» ему, «хотя его разум намного глубже и чище моего»^[822].

Таким образом, именно Якоби осенью 1784 года снова подвел Гёте к Спинозе, а всего полгода спустя уже Гёте был вынужден защищать Спинозу от Якоби в ходе жаркого спора, разгоревшегося вокруг публикации последнего.

Когда в 1773–1774 годах Гёте впервые прочитал Спинозу, вокруг него еще держалась слава презираемого всеми, опасного безбожника, еретика и богохульника. Его не столько читали, сколько цитировал для устрашения. Гёте тоже, прежде чем прочесть его трактаты, успел в 1770 году заклеймить его философию как «отвратительное лжеучение»^[823], хотя сам к тому времени уже постепенно подходил к пантеистическому мышлению, т. е. почти стал спинозистом, сам того не замечая.

Спиноза – философ XVII века, выходец из еврейской купеческой семьи, уроженец Амстердама – отождествлял бога с природой. Откровение дано нам в природе, а не в каких-то священных книгах. Бог находится не за пределами мира, а внутри него. Он есть то, что Спиноза называет «субстанцией» мира. Мы тоже являемся частью этой субстанции, но не хотим этого осознавать. Как же прийти к осознанной сопричастности богу? К ней ведет путь строгого мышления, а не благочестивого принятия сверхъестественных озарений. Это мышление more geometrico^[824], как пишет Спиноза, предполагает соблюдение строгой интеллектуальной дисциплины. Освободившись от тщеславия и самолюбования, мыслящий субъект растворяется в объекте мышления, чтобы иметь возможность охватить его целиком. Чтобы увидеть вещи в истинном свете, нужно отвернуться от себя – и лишь затем, уже обогатившись истинным познанием, вернуться к себе. Такое аскетическое мышление имеет религиозные черты, не будучи при этом религией. По-видимому, именно это интеллектуальное благочестие больше всего привлекало Гёте, который называл Спинозу homo temperatissimus^[825]. Сам Спиноза в самом начале трактата о совершенствовании разума четко очерчивает характер своей философии: как он понял из личного опыта, все, что составляет содержание обычной жизни, есть суета, лишенная какой-либо ценности, и поэтому он решил для себя выяснить, есть ли где-нибудь на свете истинное благо, дарующее непреходящую и совершенную радость. Богатство, почести и чувственные наслаждения не могут считаться таким истинным благом, поскольку со временем исчезают, не поддерживают человека в жизни, а только делают его зависимым. Опору в земной жизни может дать лишь познание единства, связывающего Дух со всей природой.

Смелость подобной аргументации не может не удивлять, ибо мыслительные структуры традиции, от которой отходит Спиноза, не были самонесущими конструкциями: стоило исчезнуть постулатам христианской или иудаистской веры, как все рушилось. В этой традиции действовал негласный принцип: вера получила универсальные истины через откровение, а задача мыслящего разума – раскрыть эти истины. Опору давала сама вера, но также соответствующие социальные институты, традиции, ритуалы, в которых закреплялась коллективная история веры. Традиционная вера была не событием внутренней жизни отдельно стоящего индивида, а служила укоренению этого самого индивида в религиозной общине и ее связях. Спиноза отказывается от этой опоры, которую дают индивиду коллективная вера и религиозная община. Еврейская диаспора в Амстердаме преследовала его как еретика, угрожая расправой. Он вел замкнутый образ жизни, зарабатывая на хлеб шлифованием линз.

Может ли понимание единства, связывающего Дух с природой, служить опорой в земной жизни, может ли оно стать источником покоя или даже счастья? Этот вопрос задавал себе Гёте. Ответить на него можно, лишь проследив ход мысли Спинозы. В мышлении и познании он видит силу, освобождающую человека от страхов. В христианской метафизике подобная вера в избавляющую способность мышления отсутствовала, ибо считалось, что от страха перед миром может спасти только любовь, и любовь Творца – основа доверия к миру. Подобно тому как божественная любовь сотворила этот мир из ничего, так и ощущение того, что тебя любят и, соответственно, признают в твоем существовании, спасает от пустоты. Вера в возможности разума вторична по отношению к вере в бога. Однако Спиноза предпочитает целиком и полностью полагаться на разум. Для любви тоже есть место в этих играх разума, хотя Спиноза не верит в потусторонний источник этой любви; для него познание мира и отражение целого в человеческом духе и есть акт любви. «Любовь к Богу», в понимании Спинозы, есть не что иное, как познание. В процессе познания сознание сливается с бытием. Это то самое великое единение, в котором становится очевидной сущность «субстанции», а именно тот факт, что субстанция охватывает и дух, и материю как две стороны одной природы. Дух не противостоит природе, он, если можно так сказать, есть другое ее состояние, та часть природы, которая способна осознать саму себя. Вне целого этой субстанциальной природы, протяженной и мыслящей одновременно, ничего не существует. Это и понятно: иначе она не была бы целым. Бог существует не по ту сторону природы, он есть ее целостность и совокупность. Deus sive substantia sive natura: бог – это в равной мере субстанция и природа – такова формула Спинозы.

Теперь остается лишь выяснить, как понимается природа: как царство свободы или царство необходимости. Вера в божественное сотворение мира подразумевает, что природа есть порождение свободы, ибо бог создал ее по доброй, свободной воле, а не потому, что должен был ее создать. Поэтому она и впредь остается зависимой от божественной милости, не будучи самоподдерживающимся механизмом. Человек – тоже часть творения – может и должен строить свою жизнь в соответствии с этим общим порядком. Человеческая свобода может стать ответом на свободу божественную.

Спиноза приходит к другим выводам. В его понимании природа есть царство необходимости, а сознание свободы – иллюзия. Это как если бы камень считал, что падает на землю по собственной воле. Все происходящее имеет причину; даже то, что происходит внутри человека или между людьми, определяется законом каузальности, не знающим исключений. Причинная зависимость не предполагает предопределенности происходящего некой целью. Целевых причин не существует, т. е. в мире нет таких процессов, которые имеют место потому, что до их начала была намечена некая цель. В связи с этим нет смысла задаваться вопросом о цели природы в целом; точно так же было бы ошибкой полагать, будто человек действует в соответствии с некими целями и намерениями. На первый взгляд может сложиться именно такое впечатление, однако на самом деле человек имеет те или иные намерения потому, что их навязывает ему каузальность. Положение 32 первой части «Этики» – по всей видимости, единственного произведения Спинозы, которое прочитал Гёте, – гласит: «Воля не может быть названа свободной причиной, но только необходимой. <…> поэтому каждое желание не может существовать и определяться к деятельности, если оно не определяется другой причиной, а это, в свою очередь, опять другой, и так до бесконечности»^[826].

Отрицание целевой причинности и идея механизма оказали сильнейшее влияние на формирование материалистической картины мира в XIX веке. Со временем к ним добавилось несколько динамических компонентов, и в таком виде они и остались господствующим мировоззрением, которое, разумеется, вполне обходится без бога. Теперь уже и акт познания, в отличие от взглядов Спинозы, – это не одна из форм служения богу, а процесс, определяемый практическими соображениями пользы и господства.

Представление о природе, из которого исходит Спиноза, еще сохраняет остаточное тепло религиозной картины мира, но сама природа уже функционирует как неодушевленный механизм. Природа – это место, где мы можем чувствовать себя как дома, поскольку сами мы сделаны из того же материала, что и она, и функционируем по тем же законам. Если мы «очистимся», т. е. освободим сознание от иллюзий воображения и укротим страсти, не позволяющие трезво смотреть на вещи, тогда мы сможем жить и действовать в соответствии с реальностью и избавимся от ненужных страхов и забот.

Но прежде чем картина мира окончательно остыла в XIX веке, то религиозное тепло, что еще сохранилось в понятии природы Спинозы, дало толчок к появлению пантеизма на рубеже XVIII–XIX веков. Произведения Гердера, Гёте и Шеллинга позволяют проследить прямую взаимосвязь между этими явлениями. Спиноза их вдохновлял, но при этом им пришлось вернуть понятию природы его животворящую составляющую, которого лишил его Спиноза, несмотря на разделение natura naturans и natura naturata. У Спинозы все уже создано, все готово: это завершенное, закругленное бытие. В пантеистических идеях Гердера, Гёте и Шеллинга неизменно подчеркивается аспект становления. У них бытие – это непрерывное становление, у Спинозы само становление – это, по сути, покоящееся бытие, не что иное, как раскрытие во времени того, что изначально заложено в субстанции.

Посмотрим, что Гёте вынес из чтения Спинозы. Во время совместных штудий спинозовской «Этики» поздней осенью 1784 года он диктует Шарлотте некоторые свои мысли о прочитанном.

Прежде всего Гёте отмечает, что бесконечность не относится к сфере божественного, потустороннего надмира. Нет, она берет свое начало в каждой конкретной вещи и в каждой ситуации, и если покориться течению мира, то оно вынесет тебя к пугающей бесконечности, и тогда над тобой сомкнется ее бездонная пропасть. Однако у каждого живого существа и у каждой вещи есть свое ограниченное место в этой бесконечности. Вообще-то мысль довольно банальная, но Гёте тем не менее обращает на нее особое внимание, поскольку для него крайне важно это утверждение границ посреди безграничности. Одно не перетекает в другое, но у всего есть свой центр и свой определенный контур. Все, что есть, определяется, с одной стороны, изнутри, а с другой – безграничной внешней определимостью. Для Гёте важен этот баланс между внутренними созидательными силами и формированием извне. Спиноза занимался универсальными законами, Гёте делает акцент на законе индивидуальном. «Мы не можем себе представить, что существование чего-то ограниченного проистекает из него самого, но в действительности существование всего сущего проистекает из него самого, хотя все состояния в мире так переплетены между собой, что одно неизбежно вытекает из другого, и в итоге кажется, будто одна вещь порождается другой, хотя это не так; в действительности одно живое существо дает другому повод существовать и вынуждает его существовать в определенном состоянии»^{title="">[827]}. Гёте подхватывает идею Спинозы deus sive natura, но переводит взгляд с целого на единичное. Единичное с его неповторимым своеобразием не должно теряться в целом. Это удержание уникальности индивидуального отличает Гёте от Спинозы, о котором он говорит, что «под его взглядом все единичные вещи как будто исчезают»^[828].

Вторая мысль, на которой Гёте, вслед за Спинозой, акцентирует внимание, логически следует из этих рассуждений на тему границ посреди безграничного. В своих конспектах он пишет об опасности раньше времени замкнуть «круг» вокруг себя и «в упрямой скромности» утверждать, будто ты «нашел ту достоверную истину», которая «выше любых доказательств и любого понимания»^[829]. Здесь явно имеются в виду те благочестивые философы, которые объясняют мир на основе нескольких принципов веры и считают, что могут отказаться от дальнейших познавательных усилий, поскольку теперь их задача состоит лишь в том, чтобы становиться «все проще и проще» и «избегать любого сбивающего с толку многообразия»^[830]. Не следует с головой уходить в религию, когда еще столько предстоит сделать для познания. Такого рода самоограничение недостойно человеческого разума, однако, как не без иронии завершает свои размышления Гёте, быть может, в нем следует видеть «милость природы», благодаря которой ограниченные люди «довольны свой узколобостью»^[831].

Самое важное понятие в философии Спинозы – понятие необходимости – Гёте для себя не выделяет. Все, что он хотел сказать по этому поводу, было написано им в письме Кнебелю: «Последовательность природы служит прекрасным утешением ввиду людской непоследовательности»^[832]. Он предпочитает не вступать в бесконечную дискуссию о свободе воли. Ему достаточно той стоической невозмутимости, которую Спиноза черпает из своего понятия необходимости. Гёте восхищается этим абсолютным покоем, желая, чтобы когда-нибудь он снизошел и на него. Поэтому иногда он читает Спинозу «с величайшим благоговением, как вечерню»^[833].

Как уже говорилось выше, снова обратиться к философии Спинозы Гёте побудили разговоры с Якоби. Гёте знал, что его друг собирается издать сочинение на эту тему, но он не мог и предположить, что ему самому с его до сих пор не опубликованной одой «Прометей» («Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч…») уготована важная роль в этой истории. В пятнадцатой книге «Поэзии и правды», описывая эффект, произведенный «Прометеем», Гёте отмечает, что это невинное стихотворение послужило «искрой для взрыва, обнажившего самые потайные отношения между достойнейшими людьми, отношения, ими даже не осознанные, но все же дремавшие в этом высокопросвещенном обществе. Трещина оказалась столь глубокой, что из-за нее и ряда последовавших засим случайностей мы потеряли одного из достойнейших наших мужей – Мендельсона»^[834].

Осенью 1785 года вышло в свет сочинение Якоби «Об учении Спинозы. Письма господину Мозесу Мендельсону».

Этому предшествовала весьма запутанная предыстория. Незадолго до смерти Лессинга летом 1780 года Якоби имел с ним продолжительную беседу, и тот назвал себя убежденным последователем Спинозы. По свидетельству Якоби, Лессинг сказал следующее: «Ортодоксальные представления о божестве уже не для меня. Я не могу ими довольствоваться. Hen kai pan [одно и все]. По-другому я не мыслю». На что Якоби заметил: «Значит, Вы более или менее согласны со Спинозой». Лессинг: «Если надо быть согласным с кем-то, то я не мог бы назвать никого другого»^[835].

Якоби было известно, что Мендельсон собирался издать сочинение о характере своего к тому времени уже умершего друга, и поэтому он спросил, известно ли ему, что в последние дни жизни Лессинг был «убежденным спинозистом»^[836]. Мендельсон, как безусловный теист и непримиримый противник пантеизма, был крайне взволнован этим вопросом и попросил Якоби подробно рассказать обо всем. Якоби составил протокол своего разговора с Лессингом и отправил его Мендельсону. Чуть позже из круга друзей последнего до него дошли слухи, что, по мнению Мендельсона, спинозистские взгляды Лессинга следует «скрывать настолько, насколько позволяет святость истины»^[837]. Дело в том, что Спиноза по-прежнему считался опасным еретиком, безбожником, волком-атеистом в овечьей шкуре пантеизма. Единственный немецкий перевод «Этики» Спинозы удалось опубликовать лишь под прикрытием полемической работы Кристиана Вольффа. И тут – как гром среди ясного неба: Лессинг – спинозист! Для образованной публики это была сенсация, настоящий скандал. Разумеется, Лессинг пользовался славой свободомыслящего, оригинального философа со своим особым пониманием христианства, но все же, как хотелось думать многим, с верой в личного бога. Во всяком случае, так считал Мендельсон. Тот же, кто называл себя сторонником Спинозы, отрицал существование бога в значении внемирского существа, отрицал существование некой трансцендентной персонифицированной силы, которой можно было поклоняться и которая могла карать или миловать. Бог, в понимании Спинозы, – это не что иное, как олицетворение всего сущего, а на мир он воздействует через принцип причинно-следственной связи между людьми и вещами.

Получив письмо от Якоби, Мендельсон тянет с ответом. Он обещает дать подробное опровержение и объяснение этой ситуации, но так и не делает этого, так что осенью 1785 года Якоби, не дождавшись ответа, публикует свое сочинение. Лишь после этого Мендельсон пишет многостраничное послание «Друзьям Лессинга», где защищает своего покойного друга от упреков в спинозизме, который сам он отождествляет с безбожием. Мендельсон умирает еще до того, как его ответ выходит в печать. Поговаривают, что в могилу его свели обида и переживания за друга, а виноват в этом Якоби. Гёте в «Поэзии и правде» тоже ссылается на эту версию. На самом деле в январе 1786 года, относя рукопись издателю, Мендельсон простудился по дороге домой, слег и вскоре умер.

Назвать себя последователем Спинозы Лессинга побудило стихотворение Гёте «Прометей» – Якоби показал его Лессингу еще до того, как оно было опубликовано, и спонтанное замечание Лессинга о том, что ортодоксальные представления о божестве уже не для него, выражало, скорее, его согласие с героем стихотворения, который в дерзком самовозвеличивании упрямо спорит с небожителями:

Теперь это стихотворение, без согласия Гёте, было опубликовано в трактате Якоби об учении Спинозы. Гёте страшно разозлился, тем более что стихотворение прилагалось к книге на отдельном листке, и крайне осторожный Якоби, сославшись в тексте трактата на возможное вмешательство цензуры, снабдил его инструкцией по применению: «Стихотворение “Прометей” напечатано отдельно, дабы всякий, кто не желает иметь его в своем экземпляре книги, имел возможность от него отказаться. <…> Не исключено, что в тех или иных местах мое сочинение будет изъято из обращения в связи с “Прометеем”. Я надеюсь, что власти в подобных местах ограничатся изъятием только этого отдельного подсудного листка»^[839].

«Подсудный листок»? Такая формулировка возмутила Гёте, хотя ему и был понятен тактический расчет друга. Поначалу он старался относиться к этой ситуации с юмором: «Гердер находит забавным, что в этих обстоятельствах я оказался на одном костре с Гердером»^[840], – пишет он Якоби.

В своем трактате Якоби не только изложил собственную философию веры, но и настолько доступно объяснил философию Спинозы, что у читательской аудитории закрались подозрения, не является ли он сам спинозистом. Это сочинение не только прославило гётевского «Прометея», но и способствовало возрождению широкого интереса к учению Спинозы. Отныне оно представляло одно из важных направлений спиритуалистического натурализма, послужив источником идейного развития в философии последующих десятилетий. Так 1785 год, год выхода трактата Якоби о Спинозе, стал важной вехой в истории немецкого идеализма.

С одной стороны, имелся натурфилософский взгляд на мир, сторонники которого исходили из первичности природы и из нее пытались вывести всю совокупность познаваемого мира, притом что одни понимали природу механистически, видя в ней не более чем слепую силу, а другие, как, например, Гердер и Гёте, относились к природе как к всеобъемлющему созидательному принципу (природа механическая и природа витально-динамическая). Однако и в том, и в другом направлении исходной точкой служило объективное начало, т. е. природа в том виде, как она являет себя внешнему наблюдателю.

Этим сторонникам объективного первоначала противостояли те, кто искал отправную точку в самосознании субъективного духа. Наиболее радикальная версия этого направления представлена философией Фихте. В свободной созидающей воле, проявляющейся в сознании Я, Фихте видел модель внутренней динамики существования мира и природы. Впрочем, подход, ставящий в центр бытия субъективный дух, мог принимать и другие формы. Так, например, для Якоби самое главное – это опыт религиозной веры, тогда как для Фихте – отражение этого опыта в мысли. Одинаковым остается лишь первоначало – субъективный дух, а не природа.

Так возникают два больших течения: одни исходят из природы и, если им удается уйти от натурализма, добираются до духа; другие начинают свой путь от субъективного духа и, если не теряются в мире идей, доходят до исполненной духа природы. Одни привносят дух в природу, другие – природу в дух. Однако такое развитие возможно лишь в том случае, если оба течения не занимают по отношению друг к другу позицию непримиримой вражды, что неизбежно ведет к застреванию одних в лишенном какой-либо духовности натурализме, а других – в далеком от реальности идеализме. Именно такого непримиримого противостояния ожидает от немецкой философии Якоби: «Есть всего две существенно отличающиеся друг от друга философии. Я буду называть их платонизмом и спинозизмом. Человек может выбирать между этими двумя образами мысли, т. е. быть увлечен одним или другим, так что лишь ему одному будет следовать, в нем одном будет видеть дух истины»^[841]. Такую же альтернативу описывает Фихте: «Возможны <…> только эти две философские системы <…>. Ни одна из этих двух систем не может напрямую опровергнуть противоположную, и они не имеют ни одной точки соприкосновения, исходя из которой они могли бы достичь взаимопонимания и слияния»^[842].

И все же это было не совсем так. Значимые направления мысли следующего столетия были нацелены как раз на слияние природы и духа. В первую очередь Шеллинг и Гегель искали такие формулы синтеза, в которых природа раскрывалась бы как бессознательный дух, а дух – как сознательная природа.

Гёте тоже влился в это величественное движение слияния противоположных начал – духа и природы.

Но вернемся к Якоби: он не возлагал особых надежд на это великое слияние, будучи убежден, что расчетливый человеческий рассудок, измеряющий и мыслящий строго логически и эмпирически, никогда не преодолеет границ собственной имманентности. Якоби отстаивал расширенное понятие разума. Разве разум, спрашивает он, тождественен рассудку с его логическим и эмпирическим подходом к действительности? Нет. В разуме заложена способность воспринимать. Изо дня в день в обычной жизни, а в особенности в детстве, мы вынуждены полагаться на то, что воспринимаем на веру. Стало быть, вера первична. Поскольку сами мы знаем ничтожно мало, мы вынуждены верить тому, что знают другие. Как правило, мы – верящие соучастники. Нам приходится верить даже в наше собственное знание, в противном случае оно утратит способность влиять на нашу жизнь. Знание, не подкрепленное силой веры, остается блеклым, быстро исчезает и забывается. Вера по своей сути обладает подлинной витальностью. От нее невозможно отказаться даже в рамках знания, не говоря уже о других жизненных сферах. Якоби опровергает великое заблуждение людей, считающих, будто вера играет роль лишь в религии, т. е. в отношении человека к богу. Вера присутствует в любых личных отношениях, а не только в отношении к богу как к чему-то принципиально иному, отличному от нас; должным образом построить общение просто с другими, окружающими нас людьми мы тоже можем только при помощи веры, или, как мы это называем, доверия. Философия Якоби – эта попытка доказать, что вера есть основа опыта, знания и мышления. Спиноза как представитель совершенно иного образа мысли был его главным противником, и поэтому Якоби так внимательно и вдумчиво анализирует его идеи. Он не хочет упрощать себе задачу: вера должна утвердиться в схватке с достойным врагом.

Гёте, однако, не поддержал Якоби в его отстаивании веры в борьбе с познанием. Поначалу он ограничился лишь несколькими лаконичными замечаниями вроде следующего: «Он [Спиноза] не доказывает существование Бога, само существование есть Бог». Или: «Прости, если предпочитаю молчать, когда речь заходит о божественной сущности, которую я познаю лишь в rebus singularimus [единичных явлениях] и из них»^[843]. Но потом, под напором настойчивого Якоби, все же высказывает свое мнение: «Прости, что я больше не писал тебе про твою книжку! Я не хочу казаться ни благородным, ни равнодушным. Ты знаешь, что сам я не разделяю твоего мнения в этом вопросе. <…> Точно так же я не могу согласиться с тем, как ты под конец обращаешься со словом “верить”; на это я не могу закрыть глаза, ибо подобная манера к лицу лишь религиозным софистам, которым крайне важно затемнить любую достоверность знания и скрыть ее за облаками своего зыбкого воздушного царства, потому что подорвать основы истины они все же не в силах»^[844].

«Основы истины», как пишет Гёте в том же письме Якоби, он находит в естественно-научных штудиях, которым предается с огромным рвением и упорством. В настоящий момент он изучает минералогию, анатомию и ботанику. Вот как описывал Гёте этот период в беседе с канцлером Мюллером много лет спустя: «Я ведь приехал в Веймар совершенно несведущим во всех сферах изучения природы, но я взялся за ее исследование в силу необходимости подать герцогу практический совет в ряде его начинаний, замыслов, строительных работ. Ильменау стоил мне множества усилий, времени и денег, но зато я кое-чему научился и приобрел понимание природы, которое не променял бы ни на что на свете»^[845].

Как мы помним, понятие природы в эпоху «Бури и натиска» служило сигналом, своеобразным символом веры. В «Вертере» мы наблюдаем метания между полным слиянием с природой и неприязненным равнодушием, в гимне «Ганимед» природа «объята, объемлет»^[846], а в стихотворении «Божественное» о ней сказано: «Безразлична // Природа-мать»^[847]. Теперь Гёте пытается преодолеть это постоянное колебание чувств и выработать в себе трезвое, практичное и прагматичное отношение, что, впрочем, не означает, что он отстраняется от природы как от некого чуждого объекта. Органы чувств – природа внутри собственного тела – должны соединить его с внешней природой. Он хочет живого обмена с природой, но в то же время готов подчинить использование этих органов строгой дисциплине, заложенной в логике эмпирического исследования. Наблюдение, созерцание – это основа основ, но наблюдение должно быть контролируемым, а созерцание – тщательно выверенным. Спекуляции и абстракции, оторванные от эмпирического опыта, ему подозрительны. В этом контексте следует понимать и его слова, обращенные к герцогу Саксен-Готскому в конце 1780 года, о том, что «наглядное представление бесконечно предпочтительнее научного»^[848].

Это письмо Гёте пишет на первом этапе своих научных изысканий. Здесь наглядное представление пока еще противопоставляется научному, но по мере погружения в отдельные области знаний он уже не так решительно отмежевывается от науки, выступая за наглядность как основу научных выводов. Его идеал – это добросовестный наблюдатель. «Ни басня, ни вымысел, – пишет он в том же письме, – ни теория, ни мнение не должны удерживать его от созерцания»^[849]. К природе нельзя подходить с головой, забитой идеями, иначе утрачивается незамутненность взгляда; с другой стороны, совершенно без идей тоже не обойтись, ибо в этом случае ты вообще ничего не увидишь. Для Гёте главная идея – это идея развития, согласно которой у природы есть своя история – мысль, отнюдь не очевидная для того времени. Окаменелости, отпечатки древних животных и растений завораживают его – он их ищет, выкапывает, создает коллекции. Он изучает пласты горных пород в Гарце и окрестностях – по ним он узнает историю Земли. Прежде чем окончательно склониться к теории постепенного осадконакопления, он пока еще готов поверить в драматизм вулканических процессов: «Если же предположить, что вулканы затем расходятся вправо до Касселя и влево до Франкфурта или даже Андернаха, то в будущем это могло бы вылиться в крайне интересное исследование о том, была ли – и если да, то каким именно образом, – эта чудовищная вулканическая ярость предполагаемой протяженной полосы остановлена непоколебимой коренной породой Тюрингского леса, вставшего на ее пути, подобно гигантской плотине»^[850]. Весьма характерное для Гёте рассуждение: в истории Земли именно его область – Веймар и окрестности – должна была положить конец вулканическому движению пород! В лице Гёте Веймарское герцогство обрело деятельного духа-покровителя.

Естественную историю Гёте изучал и в области сравнительной анатомии, где его учителем был Юстус Кристиан Лодер – Гёте специально пригласил его в Йену, чтобы иметь возможность регулярно видеться с ним. С ноября 1781 по январь 1782 года Гёте и сам читал лекции о строении человеческого скелета в Веймарской рисовальной школе. При этом «кости», как он пишет Лафатеру, он рассматривает «как текст, на который нанизывается вся жизнь и все человеческое»^[851]. Главная идея здесь – это снова историчность, идея великой цепи живых существ, а в более конкретном приложении – вопрос о том, какие этапы проходит развитие животного мира, прежде чем из него выделяется человек. Для завершения видового ряда Гёте недоставало лишь межчелюстной кости, которая имелась у обезьян, но, по всей видимости, отсутствовала у людей. Гёте предположил, что у человека она истончается и исчезает еще в утробе матери. В марте 1784 года ему в руки попадает череп эмбриона. В нем он обнаруживает едва заметную линию, которую интерпретирует как след от межчелюстной кости. «Я испытываю такую радость, что все мои внутренности пускаются в пляс»^[852], – пишет он Шарлотте. И в тот же день Гердеру: «Я нашел – не золото, не серебро, но то, что несказанно меня обрадовало – os intermaxillare^[853] у человека! <…> Ты тоже, должно быть, от всей души будешь рад, ведь это последнее звено на пути к человеку»^[854]. Специалисты поначалу отнеслись к открытию Гёте с недоверием, хотя до него еще один французский исследователь уже находил межчелюстную кость у человеческого эмбриона. Лишь Лодер включил открытие Гёте в свой «Справочник по анатомии». В дальнейшем Гёте занялся изучением носорожьего рога и даже выписал себе из Африки череп слона, который он прятал в своей комнате, опасаясь, что экономка сочтет его сумасшедшим.

Если у природы есть история, то это означает, что ее становление еще не закончилось. История продолжается, теперь – с участием человека. Новейшая глава этой истории – современный период, когда человек открывает глаза и познает природу. В нашем лице природа создала орган самопознания, чтобы увидеть и изучить саму себя. Для Гёте этот акт познания – это почти любовная связь между человеком и природой, отсюда и его настойчивый призыв полагаться на собственные органы чувств. «Я не удивлюсь, если какой-нибудь профессиональный ученый вздумает отрицать свои пять чувств. Их редко заботит живое представление о предмете, а интересует лишь то, что уже сказали о нем другие»^[855], – пишет он Мерку.

В познание природы вовлечена вся личность человека, и поэтому оно всегда связано с прочими его склонностями и умениями, например, художественным или поэтическим талантом. Так, Гёте пригождается его способность к рисованию, когда ему необходимо зафиксировать и классифицировать ландшафтные формы или виды горных пород и растений, а также в процессе изучения анатомических связей у человека и животных. Начиная с 1782 года в его письмах все чаще упоминается новый замысел – он хочет написать «роман Вселенной». Возможно, уже цитировавшийся выше трактат о граните задумывался как одна из глав этого «романа».

Сочинительство и познание в представлении Гёте пока еще не так четко разделены, как в более поздней научной культуре. И как поэт, и как исследователь он стремится к истине, при виде которой человек не перестает смотреть и слушать. Несколько лет спустя, работая над «Учением о цвете», он будет спорить с Ньютоном, с негодованием отвергая использование приборов для преломления света: необходимо освободить изучаемые «явления <…> из мрачной эмпирически-механически-догматической камеры пыток раз и навсегда»^[856]. «Человек как таковой, – напишет он много лет спустя Цельтеру, – если только он пользуется своими исправными органами чувств, есть самый великий и точный физический прибор, какой только может быть»^[857]. Пока же он охотно прибегает к помощи «протезов», расширяющих диапазон восприятия, таких как подзорные трубы или микроскоп. Микроскоп ему нужен, чтобы наблюдать за инфузорией-туфелькой. Какое-то время он совершенно одержим этими наблюдениями. Кое-кто из друзей посмеивается над его новой страстью, но и Гёте не остается в долгу: «Чем занимаешься, старый ты метафизик? – спрашивает он у Якоби и продолжает: – Если тебе понадобятся инфузории, я мог бы прислать тебе пару миллионов»^[858]. В другой раз он пишет ему не без иронии: «Тебя Бог покарал метафизикой, дав тебе жало во плоти, меня, напротив, благословил физикой, чтобы я пребывал в блаженстве, созерцая его творения»^[859].

К этому же времени, когда Гёте начинает интенсивно изучать естественные науки, относится и его сближение с Гердером, который в 1776 году по настоянию Гёте приехал в Веймар, после чего в отношениях между друзьями наступило заметное охлаждение. Будучи высшим духовным чиновником в герцогстве, Гердер имел приличное жалование, но, несмотря на это, находил причины для недовольства. В отличие от Гёте он не мог похвастаться тесными связями с герцогским двором. Впрочем, он и сам не пытался их установить, а вместо этого замыкался в себе, терзаемый обидой и неоцененным благородством. Он страдал оттого, что герцог и Гёте пренебрегали его богослужениями, мало интересовались системой школьного образования, находившейся в его ведении, а самое главное – выделяли на ее развитие недостаточно средств. Так, например, уже давно было принято решение об учреждении курсов для учителей, Гердер не раз напоминал об их необходимости, однако реализация этого замысла постоянно откладывалась. Гердер воспринимал это как личное оскорбление. Кроме того, к своей должности он относился как к почетной синекуре, ожидая, что у него будет много времени для писательской работы. Именно так ее расписывал Гёте. На деле же вышло иначе. На него навалилось множество должностных обязанностей, и литературная деятельность застопорилась. Это его злило. Он боялся упустить лучшие годы. С затаенной ревностью следил он за карьерой Гёте, к которому еще недавно относился покровительственно, обращаясь с ним немного свысока, как с учеником. Прежде Гёте не возражал против такого разделения ролей и какое-то время позволял Гердеру наслаждаться статусом «учителя». Однако после писательского прорыва Гёте в 1774 году их отношения стали постепенно меняться. В Веймаре Гёте окончательно утвердился на главных ролях, и Гердеру казалось, что Гёте его обошел. С нескрываемой обидой пишет он в 1782 году своему другу Гаману о Гёте: «Теперь он, стало быть, действительный тайный советник, президент камеральной палаты, президент Военной коллегии, инспектор строительных работ, включая дорожные, а кроме того – directeur des plaisir, придворный поэт, устроитель веселых празднеств, придворных опер, балетов, маскарадов, автор должностных списков и художественных произведений и пр., директор рисовальной школы, в которой зимой он читал лекции по остеологии; и повсюду сам главный исполнитель, танцор, одним словом, фактотум веймарского и, даст бог, в ближайшем времени и майордом всех дворов Эрнестинской линии, которые он объезжает, собирая почести. Ему пожаловали баронский титул, а в день его рождения <…> будет объявлено о присвоении ему дворянского звания. Из своего сада он переехал в город, где живет на широкую ногу, устраивает вечерние чтения, которые вскоре превратятся в настоящие ассамблеи и пр. и пр. При всем при том дела идут как попало.

Мое присутствие здесь едва ли не бесполезно и день от дня все больше тяготит меня. Кому есть, куда идти, мечтает покинуть эти места…»^[860].

Летом 1783 года именно Гёте захотел возобновить прежнюю дружбу. Теперь, как когда-то перед отъездом в Швейцарию, он снова почувствовал потребность внести ясность в свои отношения с друзьями. По этой же причине за несколько месяцев до того он помирился с Якоби и после долгого молчания снова написал Кестнеру, чтобы еще раз извиниться за те несчастья, которые повлекло за собой всеобщее увлечение «Вертером». Теперь пришло время для возобновления дружбы с Гердером.

Гердер к тому моменту тоже был готов к примирению. Он страдал, чувствуя, что его творческие силы не находят выхода. Между тем у него в голове зародился замысел грандиозного труда по культурной антропологии и естественной истории – со времен Джамбаттисты Вико никто не дерзнул создать ничего подобного. Гердер долго колебался, но теперь в нем росло и крепло чувство, что у него все может получиться! Творческий кризис наконец был преодолен. Его перо обрело былую легкость, к нему вернулась уверенность в себе, и он снова мог встретиться со своим старым новым другом. Темы, в которые углублялся Гердер, вызывали у Гёте сильнейший интерес с тех пор, как он приступил к своим естественно-научным изысканиям. Главу за главой прочитывал он это рождающееся на его глазах великое произведение – «Идеи к философии истории человечества» – и был настолько им увлечен, что не мог допустить, чтобы его восторгов не разделила Шарлотта фон Штейн, которая, в свою очередь, пишет Кнебелю: «В новом сочинении Гердера высказывается предположение, будто вначале мы были растениями и животными; что еще слепит из нас природа, мы, наверное, не узнаем. Гёте теперь ломает себе голову над этими вещами, и все, что проходит через его воображение, становится крайне интересным. Таковыми благодаря ему стали для меня ненавистные кости и безотрадный мир камня»^[861].

И для Гёте, и для Гердера возобновление дружбы – настоящее счастье. Им о многом нужно рассказать друг другу, они подолгу беседуют о жизни и творчестве, беседуют упоенно, без ревности и обиды. Гердер пишет Якоби: «Гёте часто навещает меня, и его общество услаждает меня, словно бальзам»^[862]. Гёте пишет Лафатеру: «Одна из высочайших радостей в моей жизни – это то, что между мной и Гердером не осталось ничего, что бы нас разделяло. Не будь я таким упорным молчуном, все разрешилось бы еще раньше, но зато теперь это навсегда»^[863].

Впрочем, как показало будущее, и это примирение было не навсегда. Их дружба продержалась еще десять лет, а потом, когда в жизни Гёте появилась еще одна великая дружба – с Шиллером, отношения с Гердером снова омрачились.

Глава семнадцатая

Остаться в Веймаре? Трудности двойной жизни. Создание «Тассо». Служба без литературы. Кризис. Полное собрание сочинений: кладбище фрагментов? Гёте хочет изменить свою жизнь. Бегство в Италию как проверка самого себя. Риски. Тайны пробуждения

В сентябре 1780 года Гёте пишет, что хочет возвести «пирамиду» своего бытия «как можно выше, в самое небо»^[864]. Он убежден, что и на службе у герцога сможет достичь желаемых высот. Однако проходит еще год, и в его письмах к Шарлотте фон Штейн все чаще слышны жалобы на герцога. Он неплохой человек, душевный, открытый, но ему не хватает образования. Охота, женщины, бесцельные блуждания по лесу, игра в солдатиков, строевая подготовка и муштра, политические интриги в Берлине – вот и все, что его интересует, тогда как у самого Гёте совершенно другие интересы. Он хранит верность герцогу, ибо ценит его как человека, который по-своему заботится об общем благе, но порой его одолевают сомнения, действительно ли в Веймаре он на своем месте. Не исключено, что таким образом Гёте пытается лишь вызвать тревогу в душе Шарлотты, чтобы услышать от нее просьбу остаться несмотря ни на что – остаться ради нее. Скорее всего, она и в самом деле просила его об этом, но поскольку ее письма не сохранились, мы не можем знать этого наверняка.

В этом 1781 году не только у Шарлотты, но и у других друзей и знакомых Гёте, вероятно, сложилось впечатление, что жизнь в Веймаре не идет ему на пользу. Виланд находил, что Гёте исхудал, Гердеру он показался недовольным собой, при дворе он производил впечатление человека чопорного и холодного, а некоторые чиновники, чувствовавшие себя обойденными, мечтали, чтобы он уехал из города.

Мерк, последний раз посетивший Гёте в Веймаре осенью 1780 года, тоже был убежден, что Гёте довольно послужил веймарскому двору. Сам он не пишет ему об этом, но мать Гёте в крайнем волнении передает сыну слова Мерка о том, что должна приложить все усилия, «чтобы вернуть его обратно, что тамошний скверный климат ему явно не на пользу, а главное он сделал – герцог теперь таков, каким ему следует быть, а всю прочую чепуху может сделать кто-нибудь другой, Гёте слишком для этого хорош и пр., и пр.»^[865].

Узнав про эти разговоры, Гёте, прежде называвший Мерка своим Мефистофелем, не на шутку разозлился. В июле 1781 года он пишет Шарлотте: «…злой гений <…> расписывает самую тягостную сторону моей жизни и советует мне спасаться бегством»^[866]. Пока Гёте не допускает и мысли о побеге и негодует, если кто-то пытается его к этой мысли подтолкнуть. Обращаясь к Шарлотте, он в том же письме пишет: ведь мы почти что «женаты»! Как в такой ситуации можно думать о побеге?! Пять недель спустя в знаменательном письме к матери он подводит итог своей прежней и нынешней жизни и со всей решимостью заявляет, что намерен остаться в Веймаре. «Я прошу Вас не волноваться обо мне и не позволять другим нарушать Ваше спокойствие. Мое здоровье намного лучше, чем я мог предполагать и надеяться в былые годы, и коль скоро его достаточно для того, что мне надлежит выполнить по меньшей мере в значительной степени, у меня нет причин жаловаться. Что касается моего положения здесь, то оно, несмотря на серьезные трудности, имеет и очень много желательного для меня, чему лучшим доказательством служит то, что я не могу даже представить себе никакое другое положение, в котором бы я в настоящее время хотел оказаться. Ибо ипохондрическое недовольство и стремление вырваться из собственной шкуры и оказаться в чужой мне кажется неподобающим. Мерк и прочие оценивают мое состояние совершенно неправильно, они видят лишь то, чем я жертвую, а не то, что я получаю взамен; они не могут понять, что я каждый день становлюсь богаче оттого, что столь многое отдаю»^[867].

И далее Гёте объясняет, в чем именно состоит его выигрыш. Речь не идет о хорошем доходе и материальном достатке в целом – их он воспринимает как нечто само собой разумеющееся. Для него на первом месте стоит развитие собственной личности. «Вы помните те последние дни, что я провел у Вас до отъезда сюда. Если бы я жил в этих условиях и дальше, я бы погиб несомненно. Несоответствие узкого и малоподвижного мещанского круга широте и стремительности моей натуры свело бы меня с ума. При живом воображении и понимании людских дел я бы так никогда и не познал этот мир, навсегда оставшись в детстве, что, в силу моего самомнения и всех вытекающих из него ошибок, было бы невыносимо для меня и окружающих»^[868].

Франкфурт – свободный имперский город, где кипит экономическая жизнь и где венчают на царство немецких императоров, «теснее», чем Веймар? В это трудно поверить, но, по-видимому, для Гёте Франкфурт был слишком хорошо знаком, и жизнь здесь не сулила особых проблем и препятствий. Карьера и в целом жизненный путь, казалось, были предначертаны заранее. На этом пути не было по-настоящему трудных испытаний, и стремительная, широкая натура Гёте начала «сходить с ума» от замкнутости на самой себе. Сила воображения вытесняла чувство реальности. Наделенный богатым внутренним миром, но не знакомый с миром внешним, он страдал «самомнением» и сумел спастись от этой напасти, лишь когда переехал в Веймар. «Насколько лучше для меня было оказаться в ситуации, которая была мне не по силам, с какой стороны ни посмотри, но которая предоставила мне достаточно возможностей узнать себя и других через ошибки, сделанные по недомыслию или поспешности, где я, предоставленный самому себе и судьбе, прошел через множество испытаний, возможно, не нужных сотням других людей, но крайне необходимых для моего развития. И как теперь я, живущий так, как это соответствует моей натуре, мог бы желать себе более счастливой участи, чем та, что таит для меня нечто нескончаемое? Ибо даже если каждый день я буду обретать все новые и новые способности, <…> здесь я все равно – в малом или в великом – найду применение всем своим новым качествам»^[869].

Итак, в Веймаре его личность получила возможность для безграничного развития, поскольку его новые задачи и обязанности постоянно сталкивали его с внешним миром, заставляя воспринимать и перерабатывать новые впечатления. Благодаря этому он достиг согласия с самим собой и своим окружением, и он повел бы себя «безответственно», если бы теперь, «когда посаженные деревья начали расти и когда можно надеяться, что после урожая удастся отделить зерна от плевел, я из-за каких-то неудобств ушел бы от них и лишил бы себя тени, плодов и урожая»^[870].

Так он объясняет это себе и так пытается успокоить мать, переживающую из-за его нынешней ситуации. Вопреки слухам, он не считает себя несчастным. Однако главную причину называет лишь в конце этого письма: «В то же время, поверьте мне, та бодрость духа, с которой я все переношу и тружусь, в значительной степени проистекает от мысли, что все эти жертвы добровольны, и мне достаточно лишь приказать заложить лошадей в почтовую карету, чтобы вновь обрести у Вас все необходимое и приятное в жизни, включая безусловный покой. Ибо без этой надежды, если бы я был крепостным или поденным рабочим и <…> трудился бы ради куска хлеба, многое было бы для меня несравненно горше»^[871].

Прежде речь шла о развитии, внутреннем и внешнем, теперь же – о «жертвах», пусть и добровольных. По всей видимости, так Гёте намекает на несоответствие своего духа и возложенных на него должностных обязанностей. Впрочем, он надеется, что сумеет с этим несоответствием жить. С одной стороны, служба, с другой – сочинительство, наука и размышления. Другу Мерку, который своими рассказами так взволновал его мать, Гёте пишет: «Я подвизаюсь на своем поприще с рвением, какое ты только способен себе представить, и со временем все лучше и лучше справляюсь с тяготами службы, подгоняю доспехи под свой рост, шлифую боевое оружие так, как сам считаю нужным. Прочие мои увлечения развиваются параллельно, и ценою тех или иных ухищрений я поддерживаю их, не давая пропасть, как не дают пропасть разработанному руднику, пока еще есть какая-то надежда получить от него что-то в будущем»^[872].

Стало быть, проблему этого несоответствия Гёте решает таким образом, что все не относящееся к службе воспринимает как увлечение, или любительство, – слово, которое лишь много позже приобрело отрицательный оттенок. «Я привыкаю к этому новому миру, ни на волос не отступая от того, что внутренне поддерживает меня и делает меня счастливым»^[873].

Такое ощущение, что Гёте начинает вести двойную жизнь. «Как, еще живя в отцовском доме, я не допускал и мысли соединить явления духа и юридическую практику, так и теперь я держу на расстоянии тайного советника и свое другое Я, не позволяя тайному советнику окончательно одержать верх»^[874]. Гёте даже как будто гордится тем, что довольно ловко справляется с этой двойной жизнью. Так, своему другу Кнебелю он признается, что, жалуясь на чрезмерную загруженность делами, он ограждает себя от докучливых посетителей и находит время для себя. Или же раз в неделю он устраивает «большое чаепитие», тем самым отдавая «дань светскому общению»^[875]. Двойная жизнь, впрочем, не означает для него отсутствие точек соприкосновения между двумя ее сферами. «Лишь в самой глубине своих планов, замыслов и начинаний я странным образом всегда остаюсь верен себе и так вновь объединяю свою общественную, политическую, моральную и поэтическую жизнь в один невидимый клубок»^[876].

Этот «невидимый клубок» жизни раскрывается в поэтическом творчестве Гёте. В связи с этим неудивительно, что в то самое время, когда Гёте размышляет о своей двойной жизни, он начинает работать над «Тассо» – пьесой, где это двойное существование распадается на двух персонажей – поэта Тассо и государственного служащего, который в окончательном варианте получает имя Антонио. Примирение между этими двумя героями пьесы невозможно. Они всегда и изначально несправедливы друг другу, ибо каждый отрицает в себе самом то, что видит в другом в избытке, испытывая зависть и стараясь одержать верх над этими качествами. Антонио – прагматик и реалист. Он владеет искусством дипломатии, образован и начитан, однако изящные искусства ценит лишь как украшение жизни. Главным делом жизни они, по его мнению, быть не могут, поскольку не обладают необходимыми для этого достоинством и значимостью. Видя, каким успехом пользуется при дворе Тассо – человек, не умеющий ничего, кроме как красиво говорить, он чувствует зависть и обиду. По указанию герцога Феррарского Альфонса принцесса, его сестра, коронует Тассо лавровым венком, и Антонио уже не скрывает своего недовольства: «Уж мне давно известно, что в наградах // Альфонс не знает меры…»^[877] Тассо ищет дружбы с Антонио, хотя и чувствует разделяющую их пропасть. Антонио отвергает его. Тассо хватается за кинжал. В дело вмешивается Альфонс: в отношении Антонио он ограничивается порицанием, а Тассо сажает под домашний арест – в целом очень снисходительное, благожелательное решение.

Примерно таков сюжет драмы, записанной Гёте до отъезда в Италию. В характере принцессе угадываются черты Шарлотты – в том, как трепетно она относится к соблюдению светских условностей, как внимательно наблюдает за людьми, как тщательно скрывает и сдерживает свои чувства к мастеру слова. Во втором действии принцесса обращается к Тассо:

Принцесса позволяет словам околдовать себя, и она сама это понимает. Понимает это и Антонио: он не одобряет подобную слабость. Сам он без труда противостоит чарам поэзии. Это, в свою очередь, понимает Тассо, который объясняет принцессе различия между ними:

Все это опять же сказано красивыми, изящными словами, но здесь слова бессильны. Тассо не удается сломить сдержанную осторожность принцессы: она советует ему не ссориться с Антонио, соблюдая внешние приличия. Тассо предается фантазиям о мире, где отношениями между людьми правят лишь законы сердца, где «все позволено, что мило». На что принцесса возражает: «Позволено лишь то, что подобает»^[880].

Тассо не может с этим согласиться. Ему кажется, что этот принцип служит лишь тем, кто, как Антонио, прикрываясь внешними приличиями, преследует собственную выгоду. Принцесса отвергает его аргументы и произносит убедительную речь в защиту внешних приличий – и в этой речи нетрудно услышать голос Шарлотты фон Штейн:

Итак, от Антонио Тассо вынужден сносить обиды, а от принцессы – наставления в этикете. Он вроде бы любим, но у этой любви нет реального выражения, к которому стремится Тассо. Он так же неудовлетворен, как и сам Гёте, несмотря на очень близкие, доверительные отношения с Шарлоттой фон Штейн. В полной мере эту неудовлетворенность он осознает лишь в Италии. Из Рима он пишет своей возлюбленной подруге: «Ах, дорогая Лотта, ты и незнаешь, какое насилие совершил я над собою и продолжаю совершать, и сама мысль, что ты не принадлежишь мне, меня все же, в сущности, мучает и снедает, как бы я ни относился к этому, как бы ни подходил, как ни раскладывал. Я хотел бы проявлять любовь к тебе в любом виде, как мне угодно, всегда, всегда…»^[882] – на этом он прерывает свое признание.

Более ясно он выскажется лишь тогда, когда, вернувшись из Италии, встретит Кристиану Вульпиус и будет защищать перед Шарлоттой эту наполнившую его чувственную любовь, объясняя, что сама она никогда не претендовала на «переживания»^[883] такого рода. Шарлотта повела себя так же, как принцесса в драме: когда Тассо бросается к ней в объятья со словами: «Ты сделала меня твоим навеки, // Итак, прими все существо мое!»^[884] – она отталкивает его и убегает прочь.

Отверженный Тассо унижен, он в отчаянии. У него такое чувство, будто он падает в пропасть. И в этот момент он бросается в объятья к своему врагу – Антонио. Не будем забывать: в глазах Тассо Антонио воплощает принципиальное сомнение в самом смысле его существования, он – его полная противоположность, подрывающая его веру в себя. Но оказавшись на краю пропасти, Тассо ищет помощи именно у Антонио, как будто он – часть его самого, другая, не реализованная сторона его натуры. Графиня Леонора Санвитале говорит о непростых отношениях между Тассо и Антонио:

Когда Гёте начинал работать над «Тассо», он чувствовал себя тем самым созданием, соединившим в себе черты Тассо и Антонио, хотя и в нем они сосуществовали не столь мирно, как он пытался это представить в переписке с матерью или друзьями. Их отношения были такими же напряженными, как и отношения между Тассо и Антонио. Гёте прилагал огромные усилия, чтобы сохранить баланс между этими двумя сторонами своей натуры. Работа над «Тассо» тоже явилась попыткой создать противовес реальной ситуации в поэтическом мире. После того как были написаны первые два действия, пьеса еще долго оставалась незавершенной. Внешняя причина заключалась в служебных делах, мешавших создать необходимый для творчества настрой, а внутренняя, по-видимому, в том, что он сам не до конца верил в возможность поэтического примирения противоположностей. Он сам пока еще разрывался между Гёте-чиновником и Гёте-поэтом.

До путешествия в Италию Гёте честно старался не пренебрегать ролью Антонио. Сомнения не покидали его, он часто бывал недоволен собой и раздражен, груз служебных обязанностей порой казался ему непосильным, но он неизменно боролся с собой или же пытался воспринимать эти трудности с юмором. Так, находясь с инспекторской проверкой на рудниках в Ильменау, он писал: «Сегодня я сравнил свой нрав и свою жизнь с птицей, которая, преследуя некие свои цели, нырнула в воду и у которой боги, увидев, что она начала тонуть, постепенно превратили крылья в плавники. Пекущиеся о ней рыбы не могут понять, почему она не сразу освоилась в их стихии»^[886]. Летать эта птица уже не может, но и с новыми плавниками пока еще не научилась управляться. В том же письме он играет с еще одной метафорой, которая, по крайней мере, оставляет надежду, что в этой искусственной жизни еще есть место для жизни подлинной: «Я отвожу как можно больше воды от этих фонтанов и каскадов [поэзии] и направляю ее на мельницы и поля, но не успеваю и оглянуться, как злой гений выдергивает пробку, и все снова бурлит и фонтанирует. И когда я думаю, что сижу на своей кляче и скачу потихоньку в нужном направлении, кобыла подо мной вдруг обретает величественную стать, неудержимую прыть и крылья – и только я ее и видел!»^[887]

Для Гёте превращение «клячи» в Пегаса – отрадное явление. При дворе подобные превращения у некоторых вызывали, скорее, насмешку. Так, например, один из придворных Карл фон Линкер пишет: «Лошадь, на которой разъезжал <…> Гёте, в шутку прозвали Поэзией, и где бы ни появлялась эта кобыла со своим остроумным наездником, повсюду, говорят, происходили удивительные вещи»^[888].

В 1782 году Гёте находился на вершине своей чиновничьей карьеры. Он достиг всего, чего мог достичь бюргер в Веймаре. Его внутренний Антонио раскрылся в полной мере. Он был «действительным тайным советником», получил дворянский титул и теперь официально был допущен к трапезам в герцогском дворце. Как постоянный член Тайного консилиума, он возглавлял Военную коллегию, заведовал дорожным строительством и горными рудниками в Ильменау. После ухода президента камеральной палаты Кальба он к тому же получил в свое ведение и финансы герцогства. Он был директором Школы рисования и отвечал за художественное оформление придворных празднеств и торжеств. С июня 1782 года Гёте жил в солидном, соответствовавшем его положению в обществе доме на улице Фрауэнплан, пока, правда, ему не принадлежавшем.

Значительных результатов в своей государственной деятельности Гёте достичь не мог. Наибольших успехов он добился в реорганизации военного дела. Еще в 1778 году герцог увеличил численность армии до 500 человек, провозгласил себя главнокомандующим и регулярно проводил военные учения. Когда в начале 1780-х годов герцогство оказалось на грани банкротства, именно Гёте настоял на резком сокращении армии, численность которой была доведена до 136 человек. Государственная казна была спасена, но герцог лишился любимой забавы и все свое внимание направил теперь на внешнюю политику, где с присущей ему энергией взялся за создание Княжеского союза срединных государств. Гёте, который в 1779 году тоже еще был увлечен этой идеей, постепенно утратил к ней интерес, по мере того как главенствующее положение в ней стала занимать Пруссия, намеревавшаяся использовать союз в противостоянии с Веной. Свою любовь к военному делу герцог отныне мог проявить на службе у прусского короля, где он получил звание генерал-майора и право командовать прусскими войсками. В 1787 году он находился с дипломатической миссией в Бельгии и Голландии, где местные жители, как во времена Эгмонта, восстали против Габсбургов. Произошло это как раз в тот момент, когда Гёте дописывал своего «Эгмонта» в далекой Италии. В гётевской версии Эгмонт способен воспламенять женские, но не солдатские сердца. Поэтому герцог, который в остальном не скрывал своей страсти к женщинам (во время короткой поездки в Голландию он успел подхватить гонорею), остался недоволен драмой. В Эгмонте ему хотелось видеть бравого вояку.

Если в вопросе сокращения веймарской армии Гёте удалось достичь определенных успехов, то остальные его замыслы во многом так и остались нереализованными. Веймар, негласно признанный культурной столицей германских земель, с точки зрения транспортной доступности по-прежнему оставался «мертвой зоной». Гёте хотел изменить эту ситуацию. По его указанию начались строительные работы по улучшению дорог, соединяющих Эрфурт с Веймаром и Йеной, а также было запланировано строительство нового участка дороги между Веймаром и Наумбургом. Задумки были грандиозные: согласно плану, новые трассы должны были укладываться в несколько слоев и соответствовать английским стандартам. Однако фактически строительство продвигалось крайне медленно. К моменту отъезда Гёте в Италию строительные работы велись уже четыре года, но еще ничего не было готово, зато перерасход бюджета оказался таким огромным, что о дальнейшем строительстве не могло быть и речи, и Гёте, как председатель Дорожно-строительной комиссии, был вынужден объявить о ее банкротстве.

Восстановление рудников в Ильменау – проект, которому Гёте уделял особое, личное внимание – тоже закончился провалом. В феврале 1784 года состоялась торжественная церемония, ознаменовавшая начало бурения новой шахты. Гёте выступил с речью, которая в том же году была напечатана в литературном журнале «Немецкий музей». За прошедшие восемь лет эта была первая публикация нового текста Гёте, на что обратил внимание и издатель: «Гёте уже давно не радовал горячо любящих его читателей новыми сочинениями, но ради практических действий ему пришлось отложить перо»^[889].

Гёте, скорее всего, иначе представлял себе свое возвращение к читательской аудитории, но это дело имело для него огромное значение. «Позвольте же нам неравнодушным взором взглянуть на это маленькое отверстие, которое мы собираемся проделать в земной поверхности. <…> Этой шахте, которую мы сегодня открываем, суждено стать дверью – через нее мы спус тимся к потайным сокровищам земли, через нее мы извлечем на свет божий глубоко запрятанные дары природы. Мы собственными глазами <…> сможем с величайшей радостью смотреть и видеть то, что пока существует лишь в нашем воображении»^[890].

Когда Гёте произносил свою речь, произошел удивительный случай, который не стерся из памяти слушателей по прошествии нескольких десятилетий. Один из свидетелей вспоминал пятьдесят лет спустя: «Гёте, казалось, отлично помнил свою речь наизусть, долго говорил без запинки, свободно и легко. Но потом он вдруг остановился, словно добрый дух покинул его раз и навсегда, нить мысли была утеряна, и он, казалось, совершенно не знал, о чем хотел сказать далее. Любого другого это привело бы в ужасную растерянность, но Гёте ни на миг не растерялся. Вместо этого он долго, по меньшей мере десять минут, сосредоточенно и спокойно рассматривал своих многочисленных слушателей, настолько завороженных силой его личности, что во время этой затянувшейся неловкой паузы все сохраняли совершенное спокойствие. После чего он, по всей видимости, снова совладал с предметом рассмотрения, продолжил свою речь и виртуозно, без запинки закончил ее, причем так свободно и весело, будто ничего и не произошло»^[891].

Тем не менее в этой заминке можно было увидеть недобрый знак. Еще до отъезда в Италию проведение штольни потребовало новых капиталовложений, Гёте пришлось успокаивать старых инвесторов и искать новых, что еще больше портило ему настроение. Находясь в Италии, он напрасно ждал хороших новостей из Ильменау. Только в 1792 году горнорабочие наконец наткнулись на первый рудоносный пласт, который, как выяснилось вскоре, оказался очень низкого качества. Добраться до следующего пласта в 1796 году помешало обрушение и затопление штольни, во время которого несколько человек погибли. Несмотря ни на что, работы на рудниках не останавливались. На одной шахте руду добывали вплоть до 1812 года – лишь тогда рудники были окончательно ликвидированы. С экономической точки зрения это был полный провал, стоивший огромных денег и не принесший никакой прибыли. Гёте, открывший в себе страсть к минералогии, воспринимал закрытие рудников в Ильменау еще и как свое личное поражение. В «Самохарактеристике», написанной в 1797 году от третьего лица, мы читаем: «К коммерческим делам пригоден, если таковые требуют определенного продолжения и если в конечном итоге из них так или иначе возникает нечто постоянное»^[892]. Коммерческое дело в Ильменау Гёте вел с немалым упорством, однако создать на его основе «нечто постоянное» ему не удалось.

Прочие его служебные начинания тоже редко заканчивались успехом. В письмах к друзьям он вспоминает образы греческой мифологии – Сизифа, катящего в гору камень, Иксиона, крутящего огненное колесо, и бездонную бочку данаид. Однажды в письме Кнебелю он признается, что думал, что ему достаточно будет лишь править лодкой, но теперь знает, что ему придется самому тащить эту лодку вверх по реке.

Не обходится и без досадных неприятностей, колкостей и мелочных обид. С бывшим председателем Тайного консилиума бароном фон Фричем, который поначалу возражал против назначения Гёте тайным советником и с которого тот, по всей видимости, писал Антонио, отношения складываются более или менее гладко, однако время от времени старые разногласия дают о себе знать. Например, когда Гёте на заседании консилиума говорит «мои господа камералисты», имея в виду членов находящейся в его ведении финансовой палаты. Фрич не одобряет подобных вольностей: если уж на то пошло, то это камералисты герцога, а не Гёте. В длинном письме Гёте подробно и методично оправдывается, ссылаясь на общепринятое словоупотребление: «Слово “мой” используется для обозначения отношения к людям или вещам, с которыми человек связан чувством симпатии или долга, без притязания на господство или владение ими»^[893].

Здесь он защищает повседневное значение слова от канцелярского стиля. В другой раз он, наоборот, берет сторону казенного языка, выступая против каких-либо послаблений. Канцелярский язык «педантичен», и у него есть на это основания, ибо так удается замедлить ход административных дел, что всем только на пользу, ведь «спешка – враг порядка»^[894].

Над этими и прочими важными вопросами – проблемами дорожного строительства и государственного бюджета, снижением налогов и судебным приговором детоубийцам – Гёте бился на своем посту, а помимо службы старался выкроить пару часов, когда он мог бы писать и, в частности, закончить ту главу «Вильгельма Мейстера», где он защищает поэзию от притязаний людей, желающих превратить ее в приятную безделицу, что скрашивает «часы досуга». «Ты глубоко заблуждаешься, милый друг, – объясняет Вильгельм трезвомыслящему Вернеру, – полагая, что такую работу, мысль о которой заполняет всю душу, можно производить урывками, время от времени. Нет, поэт должен целиком уйти в себя, жить только в своем любимом предмете. Он, столь щедро одаренный небом, получивший от природы несокрушимое богатство внутреннего мира, он и жить должен так, чтобы изнутри ничто не мешало ему наслаждаться своими сокровищами и испытывать блаженство, какое тщетно пытается создать себе богач нагромождением внешних благ»^[895].

В это же время Шарлотте фон Штейн он пишет, что «Вильгельм Мейстер» доставляет ему немало «счастливых минут. В сущности, я рожден быть писателем». И чуть позже: «По своему характеру я совершенно не публичный человек и не понимаю, как судьба умудрилась вовлечь меня в управление государством и в дела августейшей семьи»^[896].

Какое-то время Гёте еще держался. В его письмах то и дело встречаются малоубедительные заверения в том, что в общем и целом он «счастлив», несмотря ни на что. Но теперь его все чаще посещали грустные мысли. Если он делился ими с матерью, та тревожилась, и тогда он снова пытался успокоить ее: «В том, что от серьезных дел человек и сам становится серьезным, нет ничего необычного, тем более если он от природы склонен к размышлениям и желает добра и справедливости»^[897]. Но вот уже несколькими строками ниже он снова впадает в уныние: «Смиритесь с моей теперешней жизнью, даже если мне суж дено покинуть этот мир раньше Вас. Я не жил так, чтобы Вам пришлось за меня стыдиться, я оставляю после себя добрых друзей и доброе имя, и лучшим утешением Вам может служить то, что умру я не весь»^[898].

По служебным делам Гёте общался со множеством людей, но мало с кем поддерживал дружеские отношения. Шарлотта порой оказывалась единственным человеком, которому он мог излить свою душу. Шарлотте он писал (по-французски), что из-за нее он теперь живет в изоляции, ему совершенно нечего сказать людям, и говорит он лишь затем, чтобы не молчать. Впрочем, вскоре он перестает писать и Шарлотте. Она жалуется на затянувшееся молчание, и в ответ он шлет ей длинные письма, в которых многословно уверяет ее в непреходящей любви. В августе 1785 года супруг Шарлотты, оберштальмейстер, был освобожден от обязанности (или лишен привилегии) присутствовать на трапезах в герцогском дворце, и теперь впервые за много лет они с Шарлоттой обедали и ужинали вместе. Для отношений между Гёте и Шарлоттой это было настоящей катастрофой, потому что теперь у них было гораздо меньше возможностей для дружеского общения. Он осыпает ее упреками: «Еще минуту назад я хотел жаловаться, что ты так любишь оставлять меня одного, ведь в окружении всех этих людей я по-прежнему одинок, и тоска по тебе терзает мое сердце»^[899]. На грани отчаяния он находится и год спустя, когда готовит второе издание своего «Вертера»; в это время он пишет Шарлотте, что, «по моему убеждению, автор совершил ошибку, не застрелив себя по завершении романа»^[900].

Эти и подобные им письма дают основания полагать, что Гёте, по всей видимости, нисколько не преувеличивал, когда уже из Рима, оглядываясь на годы службы в Веймаре до Италии, писал герцогу, что к моменту отъезда в Италию «телесно-моральные недуги» настолько извели его, что «в конце концов сделали непригодным»^[901] для службы.

Летом 1786 года издатель Гошен обращается к Гёте через его приятеля Бертуха с предложением начать подготовку полного собрания его сочинений. С 1775 года не вышло ни одной новой работы Гёте, и Гошен, видимо, надеялся, что за такое время в ящиках его стола набралось уже несколько готовых рукописей, издание которых сулило немалую экономическую выгоду. Гёте после некоторых раздумий дает согласие, сочтя, что таким образом он, по крайней мере, сможет противопоставить нелегальным перепечаткам своих сочинений издание, подготовленное им самим.

Во время подготовки сочинений в восьми томах Гёте неожиданно для себя осознает, что за последние десять лет он ничего не довел до конца, не считая нескольких пьесок и зингшпилей. «Фауст», «Эгмонт», «Вильгельм Мейстер», «Тассо» и «Ифигения» – все эти начатые когда-то произведения так и оставались неоконченными. Грандиозный замысел поэмы о природе, который он назвал «Романом Вселенной», совершенно не продвинулся вперед. Уже из Рима он пишет герцогу: «Поскольку я решил издать и фрагменты, сам я считал себя мертвым; как же велика будет моя радость, когда, завершив начатое, я снова по праву смогу занять место среди живых»^[902].

Когда Гёте работал над одним из своих произведений, он ощущал себя писателем, но когда он оглядывался на собрание незавершенных фрагментов, ему начинало казаться, будто он перестал им быть. Летом 1786 года он хочет разрешить свои сомнения раз и навсегда. Или ему удастся завершить начатые произведения, или собрание сочинений станет кладбищем погребенных замыслов. Или ему суждено быть живым тайным советником, но мертвым автором, или он сумеет доказать себе и публике, что поэт в нем все еще живет и, возможно, даже возродился в новом качестве. Выдержать это испытание в привычных условиях ему вряд ли удастся: для этого необходим продолжительный отпуск.

Так желание Гёте ускорить решение относительно его судьбы как писателя соединилось с его давней мечтой об Италии. Завершить начатое он хотел под лучами итальянского солнца. Пока это было главной его целью, и потому багаж его состоял в основном из рукописей, над которыми он собирался работать при любой удобной возможности, порой даже опасаясь, что столь строгий режим сможет помешать ему наслаждаться итальянским раем. Для него Италия и в самом деле была раем, но не когда он там находился, а когда еще только собирался туда и когда оттуда вернулся. В Италии был счастлив его отец: кое-что он рассказал и сыну, поделившись с ним запечатлевшимися в памяти образами. И вот теперь Гёте сам, как он пишет герцогу, решился «проделать долгий одинокий путь и найти те вещи, к которым меня влекло неодолимо. В последние годы это уже превратилось в своего рода болезнь, и исцелить меня могли только созерцание и непосредственное присутствие. Теперь я могу признаться: под конец мне уже было нестерпимо смотреть на любую книгу, напечатанную латинским шрифтом, на любую зарисовку итальянского пейзажа. Во мне уже давно созрела жажда увидеть эту страну»^[903].

Итак, с одной стороны, решение возродить в своей душе поэта и художника, завершить начатые произведения и тем самым освободиться для создания новых, с другой – жажда увидеть Италию – вот два главных мотива этого путешествия. К ним добавлялось еще и желание на время отдалиться от государственных дел – и от Шарлотты. В первом письме из Италии он пишет ей: «Это расстояние между нами даст тебе больше, чем мое присутствие»^[904].

Когда именно Гёте выбрал в качестве цели путешествия Италию, сказать трудно. 12 июля 1786 года, когда он писал находившемуся в Англии Якоби, решение, по-видимому, уже было принято: «Когда ты вернешься, я уже переберусь на другую сторону земного шара»^[905]. Приготовления осуществляются втайне – только Филипп Зайдель, секретарь и доверенное лицо Гёте, посвящен в его планы, и только он знает, под каким именем собирается путешествовать Гёте: Иоганн Филипп Мёллер. Под этим именем он будет также принимать денежные переводы из Веймара. Но к чему эта секретность, почему – инкогнито?

Надолго уезжать из герцогства, не спросив согласия герцога, было рискованно. Гёте еще не предполагал, что его путешествие затянется почти на два года, но, безусловно, понимал, что уезжает как минимум на несколько месяцев. Спрашивать у герцога разрешения на отпуск Гёте не хотел, потому что в этом случае позволил бы герцогу распоряжаться своей судьбой и оказался бы в полной от него зависимости. Этого он как раз не желал. Он хотел принять это решение сам, ни с кем не деля ответственность. Он должен был творить факты своей биографии, и для этого ему пришлось пойти на риск, осознавая, что герцог может быть недоволен его отсутствием и даже прикажет ему вернуться. Судя по тому, что в письмах, отправленных во время пути, Гёте никогда не указывал свое местоположение, он сознательно лишал герцога возможности вернуть его обратно прежде, чем доберется до Рима. Только в Риме он мог чувствовать себя в безопасности, отдалившись на почти недосягаемое расстояние от Веймара. Так он задумал, так спланировал и так осуществил свое итальянское путешествие.

Впрочем, помимо повеления вернуться обратно существовала и другая опасность: герцог мог лишить его своего доверия и уволить со службы. В письмах друзьям и знакомым, в том числе и в тех, что были написаны в более поздний период, нет каких-либо указаний на то, что Гёте всерьез рассматривал эту возможность с ее катастрофическими – в первую очередь с финансовой точки зрения – последствиями. Лишь однажды в письме герцогу встречается намек на эту невозможную возможность: «Не лишайте меня свидетельства Вашей благосклонности и любви. Оказавшись совсем один в этом мире, я чувствовал бы себя хуже, чем человек, только начинающий свою жизнь»^[906], – писал он три месяца спустя после своего отъезда, обеспокоенный молчанием герцога. В остальном же Гёте, кажется, уверен в том, что герцог его ценит, привязан к нему и полностью ему доверяет, однако уверен не настолько, чтобы отказаться от едва ли не подобострастной интонации в первых письмах из Италии.

Сложно избавиться от ощущения, что за этим стоит желание Гёте, чтобы его неповиновение поскорее забылось.

Итак, у Гёте были вполне конкретные причины для того, чтобы до поры до времени хранить в секрете свои планы. Это решение – отправиться в Италию – он хотел принять независимо от герцога. Помимо этой рациональной секретности существовала и иррациональная. Точно так же было и зимой 1777 года, когда Гёте планировал свое путешествие на Гарц. Тогда внешняя таинственность тоже перекликалась с внутренней мистификацией: от своего восхождения на гору Броккен Гёте ожидал божественного откровения в связи со своим решением остаться в Веймаре. Покровы тайны уберегают от посторонних глаз магический круг более высокого порядка. Те же самые соображения заставляли его держать в секрете и путешествие в Италию. Отправляясь в Рим, Гёте надеялся, что этот город исцелит его физические и душевные недуги. С суеверным страхом оберегал он чудодейственную силу этого места от разрушения в бесконечных разговорах. По прибытии в Рим он пишет герцогу: «Наконец-то я могу нарушить молчание и с радостью приветствовать Вас. Простите мне мою скрытность и это едва ли не подземное путешествие. Я и себе не решался признаться, куда направляюсь»^[907].

До прибытия в Рим он, по сути, самовольно вышел из подчинения герцогу, теперь же снова вверяет ему свою судьбу. «Как долго я пробуду здесь, – пишет он в своем первом письме из Рима, – будет зависеть <…> только от Вас»^[908]. Он находит все новые выражения, убеждая герцога в том, что в Веймар он вернется уже другим человеком, и герцог должен «сохранить в душе свою любовь, чтобы, возвратившись, я смог вместе с Вами наслаждаться той новой жизнью, ценить которую я только учусь здесь, на чужбине»^[909].

Разумеется, герцога весьма озадачила скрытность Гёте, но таить обиду на него он не стал. Случилось так, как Гёте и хотел: по возвращении их дружба стала лишь крепче, получив новую основу. Что касается Шарлотты, то она так никогда и не простила ему его бегство в Италию и обманутое доверие. Узнав о его местонахождении, она первым делом потребовала вернуть ей отправленные ему письма.

К практической стороне секретности относилось и тщательное соблюдение инкогнито. Отправляясь в путешествие не под своим именем, Гёте рассчитывал на то, что под этим именем его не смогут заставить вернуться назад. Однако, как и в любой мистификации, инкогнито имело и более глубокое значение. В Зезенгейме, впервые оказавшись в доме Фридерике Брион, Гёте тоже предстал под чужим именем, переодетый бедным студентом. На Гарце он также находился инкогнито. Тогда он писал Шарлотте: «Это странное чувство – бродить по свету неузнанным; мне кажется, будто так я вернее ощущаю свое отношение к людям и вещам»^[910].

Как правило, для своего маскарада Гёте выбирал персонажей более низкого социального статуса, надеясь увидеть мир в подлинном свете. Так не только другие проявляли большую открытость, но и он сам охотнее раскрывался в общении с другими, обнаруживая в себе новые стороны, прежде не находившие применения в жизни. В этом (внешнем) самоуничижении он, как ни странно, достигал большего раскрытия собственного Я. Позднее в письме Шиллеру он назовет этот усложненный способ самопредставления «врожденной странностью, из-за которой я спокойней чувствую себя, когда могу укрыть от человеческих глаз свое бытие, свои поступки, свои сочинения. Так, я всегда охотнее путешествую инкогнито, худшее платье предпочитаю лучшему, в разговоре с людьми незнакомыми или малознакомыми выбираю незначительные темы или по крайней мере подбираю менее значительные выражения, чтобы показаться легкомысленнее, чем я есть на самом деле; таким образом я, если так можно сказать, становлюсь между самим собой и своим внешним проявлением»^[911].

В Италию он отправился как художник Иоганн Филипп Мёллер. Возведенный в дворянское сословие «действительный тайный советник» сбросил себе почти десять лет и погрузился в среду свободных и бедных художников – людей гораздо более низкого социального статуса, среди которых он, впрочем, чувствовал себя как рыба в воде.

Но вернемся к моменту отъезда. Приготовления к путешествию завершены. Служебные обязанности перераспределены столь продуманно и ловко, что он со спокойной совестью пишет герцогу: «В целом без меня сейчас вполне можно обойтись; что же до порученных мне особых дел, то я устроил все таким образом, что они некоторое время вполне могут продолжаться без моего участия; случись мне умереть, то и это не повлекло бы за собой серьезных последствий»^[912].

В конце июля 1786 года Гёте, как и в прошлом году, уезжает на воды в Карлсбад. Он знает, что оттуда сразу же отправится в Италию, и поэтому еще в Веймаре готовится к продолжительному путешествию. Супруги Гердер в то время также находились в Карлсбаде, вскоре к этому обществу присоединились герцог и Шарлотта. Для Гёте – так, по крайней мере, казалось всем, кто его встречал, – это были приятные, беззаботные дни. По утрам – водные процедуры, днем – пешие прогулки, а вечером – беседы в дружеской компании. Гёте читает собравшимся фрагменты из «Фауста». Они подолгу разговаривают с герцогом, и однажды вечером, неожиданно для него и для себя самого, Гёте словно подводит итоги собственной жизни, оставляя герцогу своего роду духовное завещание. О своих ближайших планах он, однако, умалчивает.

3 сентября 1786 года в 3 часа утра он отправляется в путь. Приятели и друзья, с которыми он непринужденно общался накануне, чувствуют себя одураченными. Канонисса Амели фон Ассебург пишет герцогу: «Г-н тайный советник фон Гёте – дезертир, которого я судила бы по всей строгости законов военного времени. Он бежал, не попрощавшись, ничем не выдав своего решения. Это поистине отвратительно! Я бы сказала, он ушел по-французски. Нет, мы, пруссаки, можем перехитрить своих врагов, но никогда не прибегнем к хитрости в отношениях с друзьями»^[913].

Глава восемнадцатая

Путешествие в Италию. Инкогнито и без адреса. Первые послабления. Палладий. «Я не столько наслаждаюсь, сколько учусь». Рим. Завершение «Ифигении». Среди художников. Моритц. Неаполь и Сицилия. Колдовство феаков. Второе пребывание в Риме. Завершение «Эгмонта». Фаустина. Прощание с Римом

На первом отрезке пути – через Регенсбург, Мюнхен, Инсбрук и Боцен до Триента – Гёте торопил кучера. Останавливались редко. В «Дневнике итальянского путешествия, написанного для госпожи фон Штейн в 1786 году», он пишет: «Чем только я не пренебрег, чтобы осуществить мечту, почти уже устаревшую в моей душе»^[914]. Эта единственная мечта – Рим! Впрочем, не забывая о своих намерениях, он находит время и для поисков окаменелостей, а также ботанических изысканий. Шарлотте, ждущей объяснения его таинственного отъезда, приходится довольствоваться скучными описаниями климата, горных пород и местной растительности. И только потому, что «беспокойное желание»^[915] увидеть Рим гонит его дальше, он не задерживается в этих местах.

Вперед Гёте гонит не только желание оказаться в Риме, воплотив тем самым мечту своей юности, – его торопят и другие намерения. Вообще, все, что он делает во время этого путешествия, продиктовано вполне конкретными мотивами. Это подтверждают и письма матери: «Я вернусь новым человеком»^[916], оставшимся в Веймаре друзьям: «Ибо <…> зарождается новая жизнь»^[917], и Гердеру: «Нужно, так сказать, родиться заново»^[918].

Но разве можно ставить перед собой подобные задачи? Разве можно спланировать собственное перерождение? И каким он хочет стать? В точности он, разумеется, и сам этого не знает, однако кое-какие указания можно найти, например, в письме Гердеру, отправленном через неделю после прибытия в Рим: «Чем я могу поделиться и что меня глубоко радует, так это воздействие, которое я уже ощущаю в своей душе: эта внутренняя прочность как будто оставляет отпечаток в моем сердце, серьезность без сухости и степенность, не лишенная радости»^[919].

«Серьезностью» и «степенностью» тайный советник успел в полной мере обзавестись в последние годы службы в Веймаре. В этом отношении в переменах не было необходимости, однако теперь речь шла о «серьезности без сухости»: ту скованность, на которую жаловались некоторые его друзья, должно было растопить южное солнце, а «степенность» должна была сочетаться с радостью. Он хочет отдавать себя без остатка, но не утратить при этом сокровенной сути. Свободная личность, уверенная в несгибаемости внутреннего стержня. Именно это имеет в виду Гёте, когда говорит о «внутренней прочности». Ощущая ее внутри, можно без страха окунуться в жизнь простого народа и богемы. «Свою фигуру, которую я к тому же украшаю льняными нижними чулками (тем самым сразу же скатываясь еще на несколько ступеней ниже), я помещаю в центре рыночной площади посреди них, болтаю по любому поводу, расспрашиваю их, смотрю, как они жестикулируют, разговаривая друг с другом, и не могу нахвалиться на их естественность, свободный нрав и благодушный характер»^[920].

Окунувшись в эту шумную толпу, он понимает, чего ему не хватает в Веймаре: «Не могу тебе передать, насколько человечнее я стал за это короткое время. И как остро я ощущаю, какие мы, жители мелких суверенных государств, жалкие в своем одиночестве люди, ибо с кем бы ты ни говорил – а в моем положении особенно, – все чего-то хотят и ждут от тебя»^[921].

Иногда Гёте полностью доверяется провидению и поддается искушению свернуть с намеченного пути. Первое время ему не так легко привыкнуть к подобной свободе, ведь в последние годы он гораздо сильнее, чем прежде, старался действовать планомерно. Отправляясь в Италию, он вооружился путеводителями и справочниками по истории искусств, и теперь ему предстояло шаг за шагом пройти намеченную программу. Здесь необходимо упомянуть в первую очередь путеводитель Иоганна Якоба Фолькмана, обязательный к прочтению среди образованной публики того времени. Впоследствии Гёте и Шарлотте с наставительной строгостью рекомендовал ознакомиться с маршрутом, описанном в путеводителе Фолькмана, а для себя он продумал подробнейшую программу осмотра местных достопримечательностей. Впрочем, в то же время ему не хотелось, чтобы его принимали за одного из хрестоматийных анг лийских туристов. В Вероне он покупает себе одежду местного покроя и радуется возможности говорить на итальянском – в Веймаре он тайно занимался итальянским языком, чтобы освежить имеющиеся знания. Он окунается в жизнь итальянского простонародья: «Я говорю с незнакомыми встречными людьми так, будто мы давно знаем друг друга. Для меня это подлинное удовольствие»^[922]. Ему нравится пестрая жизнь улиц и площадей: «Все, что здесь обитает и движется, напомнило мне мои любимые картины. Подвязанные на голове косы женщин, открытая грудь и легкие курточки мужчин, раскормленные волы, которых они гонят с базара домой, навьюченные ослики <…>. А когда наступает теплый вечер <…>, редкие облака отдыхают на горах»^[923].

По сравнению с Италией те края, из которых он приехал, кажутся ему холодными и унылыми, а самого себя он сравнивает с «северным медведем»^[924]. В другом месте он пишет: «Но мы, киммерийцы, едва знаем, что такое день. В вечном тумане и сумраке – что день, что ночь, нам все равно. Ибо долго ли мы радуемся и веселим свою душу под открытым небом?»12 От воспоминаний о скверной погоде, ждущей его по возвращении домой, он не сможет избавиться на протяжении всего итальянского путешествия.

С огромным интересом наблюдал Гёте нравы и быт итальянцев. Подробные описания народной жизни он делает уже во время первых остановок в пути, и написаны они, как правило, ярче и живее, чем многословные очерки, посвященные картинам или скульптурам. Так, например, об античном амфитеатре в Вероне он пишет: «Когда я <…> стал ходить по верхней его кромке, странное чувство охватило меня: подо мной было нечто грандиозное, а в то же время словно бы и не было ничего. Разумеется, его надо видеть не пустым, а до отказа забитым народом <…>. Ибо такая арена должна, собственно, радовать народ его же присутствием, дурачить его, показывая ему его самого. <…> Люди привыкли видеть себя и себе подобных в сутолоке, в давке и в суете – здесь же многоголовый, разномыслящий, мятущийся зверь вдруг оказывался сплоченным в единое благородное целое, <…> в единый облик, одухотворенный единым духом»^[925].

В Виченце он остается на несколько дней. Строения Палладио – вот что заставляет его задержаться в этом городке. «Я только и делаю, что брожу по городу, смотрю и учусь видеть»^[926], – пишет он. Творения Палладио – старая ратуша и Олимпийский театр с вольным использованием элементов античной архитектуры – служат для Гёте ярчайшим примером творческого продолжения традиции и одновременно почтительного обращения с ней. Душа воспаряет ввысь, пишет он, и человек в полной мере может ощутить «божественное начало великого, подлинного бытия»^[927].

Творчество Палладио интересовало Гёте и прежде. В Италии он приобрел и внимательно изучил несколько гравюр с изображением его творений. Теперь же он мог увидеть их своими глазами и был потрясен. Этим потрясением, вероятно, объясняется то, что Гёте всю свою жизнь оставался верен идеалам классицизма. Былое увлечение готической архитектурой, воплощенной в Страсбургском соборе, постепенно отходит на второй план, а через тридцать лет в окончательной версии «Итальянского путешествия» Гёте без сожаления отрекается от него: «Скажу без обиняков: это, конечно, ничего общего не имеет с нашими готическими украшениями – нахохленными святыми на консолях, взгроможденных одна над другой, с нашими колоннами, смахивающими на курительные трубки, с остроконечными башенками и зубчатыми цветочными гирляндами, – от них я, слава богу, избавился на веки вечные!»^[928]

Путешествуя по побережью Бренты, Гёте снова поражается величию строений Палладио. Потом он попадает в Венецию. Впервые оказавшись в этом городе, он всем сердцем чувствует торжественность момента и в то же время ощущает, как избавляется от тревоги ожиданий. «И вот, благодарение богу, Венеция для меня уже не только звук, не пустое слово, так часто отпугивавшее меня, заклятого врага пустых слов и звуков»^[929].

В Венеции он на каждом шагу сталкивается с красотой, будь то церкви, дворцы, картины, пестрая уличная жизнь, гондолы или музыка. Он уже не знает, куда скрыться от этой вездесущей красоты. В поисках впечатлений иного рода отправляется в оружейную мастерскую и тем же вечером делает примечательную запись в дневнике: «Во время путешествия я надеюсь, я хочу утешить свою душу в ее любви к изящным искусствам, навсегда запечатлеть в сердце их образ и сохранить его для тихого наслаждения. Но после я хочу вновь обратиться к ремеслам и по возвращении заняться изучением химии и механики, ибо время прекрасного прошло, и наши дни требуют лишь строго необходимого»^[930].

Очевидно, Гёте еще недостаточно долго пробыл вдали от Веймара. Он все еще в плену своих должностных обязанностей, и «строго необходимое», составляющее их круг, продолжает определять его мысли. Возможно, он к тому же испытывает угрызения совести – ведь он не только переложил свою работу на плечи коллег, но и продолжает получать жалование из казны! Вероятно, именно поэтому он так строг к самому себе и не может просто наслаждаться прекрасным. Восприятие красоты он тоже превращает в работу, снова и снова уверяя оставшихся в Веймаре друзей: «Я <…> не столько наслаждаюсь, сколько учусь»^[931].

Дни напролет Гёте блуждает по лабиринту улиц и каналов Венеции, наблюдая за жизнью горожан. Он проникается к ним огромным уважением, когда понимает, что этот город-шедевр был создан усилиями не только отдельных художников, гениальных зодчих, правителей и меценатов. «Это грандиозное, заслуживающее восхищения творение объединенных человеческих сил, восхитительный памятник не одному правителю, а целому народу»^[932].

Ему также нравится слушать народное пение – не только в церкви, но и на улице. Люди здесь любят бывать на виду, пишет он, они не замыкаются в себе и вообще всю свою жизнь переносят из домов на улицу. И еще: «Сегодня среди бела дня в переулке у моста Риальто меня впервые окликнула девица легкого поведения»^[933]. О том, остался ли этот призыв без ответа, не сообщается.

В Венеции Гёте пробыл семнадцать дней. «Первая эпоха моего путешествия завершилась, благослови небо все последующие»^[934]. Дальше путь лежит через Феррару, Болонью и Флоренцию. Желание добраться наконец до Рима день ото дня становится все сильнее. На Флоренцию времени уже не остается. Он в спешке обходит город за три часа. «Я не могу ничем наслаждаться, пока моя главная потребность остается неудовлетворенной»^[935]. Главная его потребность – увидеть Рим. Слишком долго тянется путешествие по долинам Апеннин, несмотря на прекрасные виды, зовущие остановиться и сполна насладиться созерцанием природы. «Я тоже должен образумиться и подождать еще немного – ждал же я терпеливо все эти 30 лет, значит, сумею выдержать еще 14 дней»^[936].

Некоторые достопримечательности удостаиваются лишь краткого комментария: «Получше рассмотрим на обратном пути»^[937]. Он спешит на встречу с Римом и уже не в силах ждать. «Я теперь даже не раздеваюсь на ночь, чтобы рано утром сразу отправиться в путь. Еще две ночи! И если ангел Господень не поразит нас в пути, скоро мы будем там»^[938]. И днем позже: «Ну что ж, спокойной ночи. Завтра вечером – Рим. После этого мне уже будет нечего желать, кроме как по возвращении застать тебя и своих немногих друзей в добром здравии»^[939].

И вот 29 октября 1786 года Гёте наконец приезжает в Рим: «Лишь теперь я начинаю жить и воздаю должное своему гению»^[940]. В более поздней версии «Итальянского путешествия» момент прибытия в Рим описывается не столь пафосно. Здесь, в отличие от писем и дневников, уже не чувствуется того восторга, от которого захватывает дух.

Итак, Гёте в Риме – третья попытка после двух неудачных наконец завершилась успехом. В первый раз Гёте неожиданно для всех поехал на юг в 1775 году, рассердившись на то, что экипаж, на котором он должен был отправиться в Веймар, не прибыл во Франкфурт вовремя. Его, однако, настиг курьер, и это путешествие закончилось уже в Гейдельберге. Во второй раз в 1779 году Гёте хотел продлить свое путешествие в Швейцарию и прямо оттуда отправиться в Рим, однако из уважения к герцогу он этого делать не стал. Теперь же ему удалось воплотить свою мечту в жизнь, и ончувствовал себя победителем.

«<…> вторым днем рождения, днем подлинного перерождения считаю я тот день, когда приехал в Рим»^[941], – пишет он 2 декабря Шарлотте, а два месяца спустя герцогу: «Для меня настала вторая молодость»^[942].

Жизнь Гёте в Риме и вправду чем-то напоминает студенческие годы. Гёте поселяется у своего знакомого художника и протеже Иоганна Генриха Вильгельма Тишбейна в просторной квартире на улице Корсо, в двух шагах от Порта-дель-Пополо. Эту квартиру снимал бывший кучер Коллина со своей женой, а несколько комнат они сдавали постояльцам. Помимо Тишбейна здесь проживали еще два молодых немецких художника – Иоганн Георг Шютц и Фридрих Бури. Тишбейн, который к тому времени уже успел сделать себе имя, занимал три комнаты – одну из них, самую маленькую, он уступил Гёте. Так Гёте очутился среди художников, которые были значительно моложе его и гораздо менее успешны и состоятельны. Уже сами по себе эти внешние обстоятельства заставили и его вести образ жизни человека молодого и необремененного заботами, что он с удовольствием и делал. Сохранился рисунок Тишбейна, на котором Гёте изображен непринужденно сидящим на стуле с книгой в руке; на другом рисунке он сидит рядом с другим постояльцем на диване, не касаясь ногами пола. В этой компании Гёте провел немало приятных часов, хотя в письмах он рассказывает о совместных развлечениях совсем немного, а в более поздней версии «Итальянского путешествия» – и того меньше. Здесь Гёте старается придать своему повествованию максимально серьезный тон, и поэтому основное место в нем занимают описания произведений искусств. Гёте и в самом деле осматривает множество римских достопримечательностей: он неустанно бродит по городу, чтобы своими глазами увидеть все, что рекомендует путеводитель Фолькмана. «С тех пор как я в Риме, – пишет он Шарлотте, – я успел посмотреть все, что этого заслуживает, и моя голова переполнена впечатлениями»^[943]. Иногда в его рассуждениях проскальзывает легкое недовольство усилиями, необходимыми для восприятия искусства. Так, например, он признается герцогине, что «наблюдать за природой и ценить ее гораздо удобнее и проще, чем воспринимать и ценить искусство. Самое ничтожное порождение природы несет в себе целостность своего совершенства, и чтобы увидеть его, мне достаточно иметь глаза <…>. Совершенство произведения искусства, напротив, нужно искать вне его самого, “лучшее” в нем – это замысел художника, воплотить который полностью удается редко или даже никогда <…>. В произведениях искусства много традиции, тогда как произведения природы – это всегда как впервые изреченное божье слово»^[944].

Наибольших усилий требует как раз усвоение традиций, т. е. того, что нужно знать прежде, чем видеть. Все было бы гораздо проще, если было бы достаточно взглянуть на произведение искусства, которое бы раскрылось при этом первом взгляде. В письме Карлу Августу Гёте обреченно вздыхает: если бы только об искусстве не нужно было говорить! «…чем дольше мы смотрим на экспонат, тем сложнее решиться сказать о нем нечто общее. Хочется или выразить сам предмет посредством всех его частей, или вовсе промолчать»^[945]. Часами бродит он по Риму, рассматривая картины, фрески и здания. По его собственному признанию, он чувствует себя Орестом, которого гонят вперед не богини мести, а «музы и грации»^[946]. При этом настоящих открытий он не совершает. Он довольно четко знает, чего хочет и что нужно увидеть в Риме. Его поражают произведения, известные в те годы любому образованному путешественнику: фасад Пантеона, Аполлон Бельведерский, фрески Микеланджело в Сикстинской капелле и огромная мраморная голова Юноны Людовизи – Гёте заказал для себя ее гипсовый слепок, который поставил у себя в комнате в римской квартире: «Она была моей первой любовью в Риме и теперь принадлежит мне»^[947].

В первые недели в Риме часы, свободные от прогулок по городу или встреч с новыми друзьями-художниками, Гёте проводит за работой над «Ифигенией». Он во что бы то ни стало хочет закончить эту пьесу. Она тяготит его, он должен освободиться от этого «сладкого бремени»^[948], чтобы полностью посвятить себя Вечному городу. К началу нового года он завершает работу над пьесой.

В эти дни, воспевая чистоту и непорочность Ифигении, Гёте, по свидетельству итальянского историка Цаппери, заводит роман с дочерью одного римского трактирщика немецкого происхождения. Сохранилась записка, в которой девушка просит своего «драгоценного друга» немедленно достать для нее еще один веер. Так он сможет доказать ей, «что есть и другие, возможно, более красивые веера»^[949], чем тот, что она получила в подарок накануне. За этим, безусловно, стоит любовная история, хотя других свидетельств не сохранилось, кроме, пожалуй, рисунка Тишбейна, на котором изображен Гёте, поспешно убирающий вторую подушку со своей кровати; всю правую половину рисунка занимает изображение огромной головы Юноны, строго взирающей на происходящее. Надпись под рисунком гласит: «Проклятая вторая подушка». Не исключено, что Тишбейн намекает на несостоявшееся свидание. Герцогу Гёте пишет: «Цителле (незамужние девушки) здесь целомудреннее, чем где бы то ни было <…>, поскольку сначала нужно на них жениться или выдать их замуж, а когда у них есть муж, тот тут уж не остается никакой надежды»^[950]. История с Констанцей, вероятно, тоже не получила развития: вначале она благоволила Филиппу Мёллеру, но когда стало ясно, что тот не имеет намерения жениться, перестала с ним встречаться сама или по настоянию родителей. Как бы то ни было, но летом 1787 года миловидная Констанца (сохранился ее портрет) уже была замужем за другим.

Итак, завести роман в Риме оказалось не так-то просто. Герцог, с которым Гёте делился своими переживаниями, по-видимому, советовал ему обратить внимание на натурщиц, на что Гёте отвечает: «Девушки, или, вернее, молодые женщины, работающие у художников натурщицами, порой очень милы и настолько любезны, что позволяют любоваться и наслаждаться собою. Это могло бы стать кратчайшим путем к любовным утехам, если бы французские веяния не поставили под угрозу и этот рай»^[951]. Страх заразиться «французской болезнью» нашел отражение и в «Римских элегиях».

Уже во время первого пребывания в Риме с начала ноября 1786 года до конца февраля 1787 года Гёте завел множество друзей. Среди них следует особо упомянуть знаменитую своей поразительной творческой плодовитостью художницу Ангелику Кауфман. Будучи старше Гёте на несколько лет, она успела разбогатеть благодаря своим картинам, отвечавшим интересу современников к классицизму. Кауфман уже несколько лет проживала со своим мужем-итальянцем, также живописцем, в Риме и могла познакомить Гёте с итальянскими художниками. Когда Гёте уехал, она писала ему: «День Вашего отъезда – один из самых грустных дней в моей жизни»^[952]. У Ангелики он проводил воскресные дни, в ее экипаже совершал прогулки по окрестностям Рима, ей он читал свои неопубликованные произведения, а она давала ему уроки рисования. Кауфман написала его портрет, который, впрочем, по мнению самого Гёте, вышел не совсем удачным. «Получился красавчик, но со мной – ни капли сходства»^[953].

Другом Гёте стал и Тишбейн, проживавший с ним в одной квартире и сопровождавший его в путешествии в Неаполь. О нем Гёте пишет в письме герцогу: «Столь чистого, доброго и в то же время умного и образованного человека я больше не встречал»^[954]. Когда Тишбейн чуть позже отказался от совместной поездки на Сицилию, Гёте сильно расстроился. Он не мог смириться с тем, что у значимых для него людей были и другие обязательства. У Тишбейна были заказы, которые следовало выполнить в срок, и поэтому, в отличие от финансово обеспеченного Гёте, он не всегда мог проводить время так, как ему заблагорассудится. Все еще раздосадованный, Гёте пишет о Тишбейне: «В целом с ним легко ужиться, но есть у него одна странность, которая со временем начинает раздражать. За что бы он ни брался, все оставлял в состоянии некой неопределенности, вследствие чего он, сам того не желая, часто вредил и досаждал другим»^[955]. Большой живописный портрет Гёте («Гёте в Кампанье») был закончен тогда, когда недопонимание уже омрачило их дружбу. Несмотря на это, портрет Гёте понравился, и он увез его с собой в Веймар.

Среди новых друзей Гёте стоит упомянуть и Карла Филиппа Моритца, прославившегося благодаря автобиографическому роману «Антон Райзер» и издаваемому им журналу «Эмпирическое душеведение». Моритц родился в бедной семье и, желая осуществить свою давнюю мечту, до Рима добирался пешком. Услышав, что в то же время в Рим приехал и Гёте, он не мог поверить своему счастью. Сам он не решался посетить Гёте, но благодаря колонии немецких художников в Риме они вскоре оказались в одной компании, и между ними возникла сердечная дружба. «Я чувствую, как общение с ним возвышает меня. Сбываются прекраснейшие мечты давно минувших лет»^[956], – пишет Моритц одному своему другу. Сам Моритц совсем недавно опубликовал «Опыт немецкой просодии» и теперь старался помочь Гёте в работе над «Ифигенией». В конце ноября 1786 года во время совместной прогулки Моритц упал с лошади и сломал руку. Перелом долго не заживал, и Гёте представилась возможность на деле выразить свою благодарность. Он организовал уход за больным, распределив между приятелями-художниками дневные и ночные дежурства, и сам провел немало часов у постели друга. Вот что он писал об этом Шарлотте фон Штейн: «Моритц, который со своей сломанной рукой все еще не встает с постели, рассказал мне кое-что из своей жизни, и я поразился ее сходству с моей. Он мне как младший брат – по натуре такой же, только там, где ко мне судьба благосклонна, он обижен и изнурен. Это позволяет мне по-новому взглянуть внутрь себя, особенно когда он недавно признался, что своим отъездом из Берлина огорчил свою сердечную подругу»^[957].

Не только Моритц «огорчил сердечную подругу», уехав в Рим, – «сердечная подруга» самого Гёте, Шарлотта, тоже была обижена. Три месяца она не получала от него никаких вестей – лишь после этого он начал посылать ей главы предназначенного для нее путевого дневника. Ей не оставалась ничего другого, как истолковать его тайный отъезд и долгое молчание как разрыв отношений, и в своем первом послании она, обиженная и разочарованная, потребовала вернуть ей все ее письма. Гёте же первое время не понимал, что причина ее резкого, сердитого тона – его собственное поведение. Он пишет ей: «И это, стало быть, все, что ты можешь сказать своему другу и возлюбленному, который жаждет услышать от тебя доброе слово? И с тех пор как покинул тебя, не прожил ни дня, ни часа без того, чтобы не думать о тебе?»^[958] Он осыпает ее упреками. Впрочем, через несколько дней он понимает свою ошибку: «Твое послание заставило меня страдать, но прежде всего потому, что во мне – причина твоих страданий»^[959]. Тем временем Шарлотта получила несколько пачек путевых дневников (основная часть лежала нераспечатанной в доме Гёте на улице Фрауэнплан), и, казалось бы, их отношения в какой-то мере были восстановлены, но все равно они уже дали непоправимую трещину. Шарлотта посылает ему «горько-сладкое письмо»^[960], в ответ на которое Гёте пишет, что мечтает, чтобы отныне их переписка «не прерывалась до тех пор, пока мы живы», и чтобы такие «остановки» в их отношениях «никогда больше не повторялись»^[961]. Он изменился, он стал «гораздо свободнее» – «каждый день я сбрасываю с себя еще одну оболочку»^[962]

В этом письме, полном обещаний и надежд на совместное будущее, Гёте также планирует свое дальнейшее путешествие.

Если в Веймаре его ждут, то он готов вернуться уже к Пасхе 1787 года. 3 февраля 1787 года он пишет Гердеру: «Благодаря Риму я заглянул внутрь себя, но теперь настало время взять паузу»^[963]. Он составляет список увиденного и того, что он еще хочет увидеть в Риме. Второй список становится все объемнее – каждый день он вспоминает и добавляет что-то новое. Если бы он действительно хотел к Пасхе вернуться в Германию, оставшиеся недели ему пришлось бы провести исключительно в Риме. Однако же он решает ехать дальше – в Неаполь. Ночью в ясную погоду с холмов Рима можно видеть огненные снопы Везувия – вид слишком манящий, чтобы Гёте мог ему противостоять. Он дожидается окончания карнавала в Риме и вместе с Тишбейном отправляется в путь.

Неаполь потрясает Гёте на свой лад. В Риме он был очарован искусством, здесь – природой и живописной народной жизнью. «Как в Риме все в высшей степени серьезно, так здесь все весело и оживленно»^[964]. Жизнелюбие города и его жителей заразительно. «Я простил всех, кто теряет голову в Неаполе, и растроганно вспомнил об отце, который до конца своих дней не забывал того, что я сегодня увидел впервые»^[965]. То, что он увидел, – это бухта, побережье, Везувий, сады, порт, оживленная городская жизнь, замок, горные хребты Позиллипо, гроты. Если ты хоть раз в жизни видел Неаполь, пишет Гёте, ты уже никогда не будешь совершенно несчастен, ибо всегда будешь иметь возможность в своих мыслях возвращаться в этот город снова и снова. «Я, по своему обыкновению, отмалчиваюсь, только пошире раскрываю глаза, когда все вокруг становится прекрасным до безумия»^[966]. Он все время на ногах: осматривает интересные с точки зрения истории и природы окрестности города, простукивает скалы, изучая вулканические породы, взбирается на Везувий, смотрит сверху на кипящую пропасть, ходит по раскаленной почве, пока не начинают плавиться подошвы; в ботаническом саду у него в голове зарождается идея прарастения – он его не видит воочию, но уверен, что его и сегодня можно найти среди буйной итальянской растительности. На побережье он собирает ракушки, камни и высохшие скелеты морских животных.

В отличие от Рима, где он хотя и проживал в колонии художников, но в целом держался довольно замкнуто, в Неаполе его захватывает водоворот светской жизни. Он часто бывает в доме английского посла Уильяма Гамильтона, владельца знаменитой коллекции картин и антиквариата, хотя Гёте привлекают не древности дипломата, а его красавица-жена Эмма Харт, позднее вошедшая в историю как леди Гамильтон. В Неаполе она прославилась благодаря так называемым живым картинам, в представлении которых участвовала и сама, как правило, в весьма откровенных нарядах. Именно отсюда увлечение живыми картинами в последующие десятилетия распространится по всей Европе. Появлялся Гёте и в других аристократических домах. Если в Риме его проводником в светское общество был Тишбейн, то в Неаполе эту роль играл Филипп Гаккерт, который благодаря своему таланту живописца добился блестящего положения в обществе, а в Неаполе знал всех и каждого. Ему заказывала картины королевская чета, и благодаря ему Гёте сблизился с интеллектуальной и художественной элитой города. Здесь он не столь щепетильно соблюдал свое инкогнито – уже в Риме ему было сложно оставаться неузнанным. Слухи о его пребывании в Риме дошли даже до венского двора, где подозревали, что в Италии он оказался с тайной дипломатической миссией. К Тишбейну был даже подослан шпион с целью разузнать, чем занимается в Риме Гёте.

Но как бы то ни было, под вымышленным или настоящим именем, в Неаполе Гёте чувствует себя снова свободным и беззаботным и наслаждается этим чувством: «Неаполь – рай, каждый здесь живет в своего рода хмельном самозабвении. Со мной происходит то же самое, я, кажется, стал совсем другим человеком. Вчера подумал: либо ты всю жизнь был сумасшедшим, либо стал им нынче»^[967].

До последней минуты Гёте не может решиться на морскую переправу в Сицилию. По тем временам это было довольно продолжительное и небезопасное путешествие. «Сомнения, ехать мне туда или не ехать, внесли тревогу в мое пребывание здесь; теперь, когда я окончательно решился, мне стало легче. Для моего мировоззрения это путешествие целительно, более того – необходимо. Сицилия – предвестник Азии и Африки, шутка ли оказаться в той удивительной точке, где сходятся столько радиусов мировой истории»^[968].

До сих пор Гёте путешествовал по следам своего отца. До Сицилии он, однако, не добрался, и теперь у сына появилась возможность его превзойти. Для Гёте это было немаловажным мотивом. 28 марта 1787 года в сопровождении художника Кристофа Генриха Книпа Гёте всходит на борт фрегата, отправляющегося в Палермо. В пути он мучается морской болезнью, но, несмотря на это, находит в себе силы продолжить работу над «Тассо» в своей каюте. Это единственная рукопись, которую он берет с собой. На корабле у него возникает чувство, будто он находится «в утробе кита»^[969]. Для Гёте это первое продолжительное морское путешествие. «Человек, которого не окружало безбрежное море, не имеет понятия ни о мире, ни о своем отношении к нему»^[970].

Он без устали бродит по Палермо и его окрестностям, осматривает достопримечательности, наслаждается шумной городской жизнью, ищет прарастение среди буйной растительности местных садов. В высших кругах только и разговоров было что о прибытии Гёте. Его приглашает к себе вице-король – за обедом он интересуется у Гёте, насколько автобиографичен его «Вертер». От таких вопросов Гёте хочется бежать к морю, слушать шум прибоя и вдыхать запах водорослей: «волны, чернеющие на северном горизонте, их натиск на извилины бухты, даже своеобразный запах морских испарений – все это оживило в моих чувствах, в моей памяти остров блаженных феакийцев. Я поспешил купить Гомера, перечитал с немалой для себя пользой эту песнь…»^[971].

Гёте не оставляет сюжет трагедии о Навзикае: дочь феакийского короля влюбляется в Одиссея и умирает от этой неразделенной любви. Вот что он пишет об этом замысле какое-то время спустя: «В этой композиции не было ничего, что я не мог бы почерпнуть из собственного опыта или списать с натуры. Я и сам путешествовал, и самому мне грозила опасность возбудить любовь, которая если и не приведет к трагической развязке, то может оказаться достаточно болезненной, опасной и вредоносной; и сам я <…> рисковал прослыть среди юношей – полубогом, среди людей серьезных – вралем, снискать незаслуженное благоволение и встретить множество непредвиденных затруднений; все это так сроднило меня с моим планом, с моими намерениями, что я жил мечтами о нем во время моего пребывания в Палермо, да и потом, путешествуя по Сицилии»^[972].

За эти четыре недели, проведенные на Сицилии, Гёте кое-что пишет для будущей трагедии, в частности, монолог Навзикаи, обращенный к Одиссею, где она говорит о своей любви, о которой и сама еще только догадывается, и делится своими недобрыми предчувствиями:

История Навзикаи разворачивается в чарующей атмосфере Средиземноморья: «Сиянье белое над морем и над сушей, // Недвижный воздух ароматом напоен»^[974]. Позже Гёте было сложно пробудить в душе воспоминания об этих солнечных, дрожащих от зноя днях, и история о Навзикае так и осталась незавершенной.

В Палермо Гёте узнает, что шарлатан Калиостро, прославившийся на всю Европу благодаря «делу об ожерелье королевы», и Джузеппе Бальзамо, родившийся в Палермо и заслуживший дурную славу «из-за разных бесчестных проделок»^[975], – это одно лицо. Гёте, который несколько лет назад из-за Калиостро рассорился с легковерным Лафатером, а историю с ожерельем французской королевы воспринял как симптом упадка общественной морали, пришел в чрезвычайное возбуждение, узнав, что этот край, в его мыслях неразрывно связанный с Гомером, в то же время является родиной знаменитого шарлатана. При содействии одного палермского адвоката он разыскал семью Джузеппе Бальзамо и был удивлен, обнаружив людей бедных, но порядочных, перед которыми ему было стыдно за свои уловки, позволившие проникнуть в их дом. Позднее, уже из Веймара, он, не называя своего имени, передал семейству Бальзамо солидную сумму денег, чтобы заглушить угрызения совести.

Вместе с Книпом Гёте исходил остров вдоль и поперек: приятели побывали в Агридженто, Катании, Таормине и Мессине, которая несколько лет назад была разрушена в результате землетрясения. Но «вид Мессины был ужасен»^[976] настолько, что решено было при первой же возможности вернуться назад в Неаполь. 11 мая 1787 года приятели вступили на борт французского торгового судна, которое должно было доставить их на материк. Переправа обернулась опасным и крайне неприятным путешествием, продлившимся четыре дня. У берегов Капри корабль чуть было не разбился о скалы. Гёте не без гордости рассказывает, как он своими речами сумел успокоить перепуганных пассажиров и экипаж. Помогая другим побороть страх перед стихией, он побеждает и собственный страх.

14 мая 1787 года пассажиры корабля сходят на берег в Неаполе. Гёте остается в городе еще на три недели. Он уже вдоволь насмотрелся на произведения искусства и исторические развалины, но не на пеструю народную жизнь. Впрочем, он остерегается поверхностных, излишне романтизированных впечатлений, поэтому наблюдает долго и внимательно, стараясь увидеть людей, их быт и нравы такими, какие они есть на самом деле. «Тогда, пожалуй, удастся заметить, что так называемый лаццарони ни на волос не уступает в трудолюбии всем прочим общественным классам, которые, в свою очередь, работают не только, чтобы жить, но и чтобы наслаждаться жизнью, и даже в труде хотят радоваться ей»^[977].

Это жизнелюбие и умение радоваться каждому моменту очень симпатичны Гёте, несмотря на то что, как он догадывается, они не сильно способствуют экономическому процветанию. «Северные нации»^[978] отличаются бо льшим трудолюбием, готовы истязать себя, работают с меньшим удовольствием, но зато эффективнее. Но разве не правильнее поступает тот, кто «старается обратить труд в забаву»^[979], чем тот, кто работает словно каторжный в надежде получить сомнительную выгоду или прибыль? Наслаждение жизнью не терпит промедлений, ибо кто чает получить его в конце, упускает его в процессе.

В эти дни друзья напоминают ему о «Вильгельме Мейстере», требуя продолжения романа. Гёте же после некоторых размышлений понимает: «под здешним небом это сделать невозможно»^[980]. Но почему? Потому ли, что «Мастер» Вильгельм – северянин? Но разве он не бредет по жизни, подобно «лаццарони», безо всякой бюргерской целеустремленности, бросая якорь у новой возлюбленной или актерской труппы, когда ему заблагорассудится? Разве песня Миньоны «Ты знаешь край лимонных рощ» – это не гимн югу? Казалось бы, все это свидетельства того, что «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» как нельзя лучше подходит к этим небесам. Однако замысел Гёте в отношении этого романа не вполне соответствовал настроению, царившему в Неаполе. Изначально он хотел сделать своего героя серьезным и благонадежным, Миньона и все ее окружение должны были исчезнуть, а Вильгельм смог побороть искушения юга. Здесь же, в Неаполе, Гёте засомневался в правильности своего замысла: как он замечает в одном из писем, «не исключено, что божественный воздух, который я сейчас вдыхаю, скажется на последних книгах»^[981].

3 июня 1787 года Гёте покидает Неаполь и едет в Рим. Поначалу он собирается пробыть в Риме всего четыре недели, завершить осмотр достопримечательностей из своего списка и снова отправиться на север, чтобы к осени вернуться в Веймар. С этими намерениями незадолго до отъезда 29 мая 1787 года он пишет герцогу. Это крайне важное письмо, ибо в нем Гёте впервые четко формулирует свои пожелания и представления относительно будущих обязанностей в Веймаре. Иоганн Кристоф Шмидт и Кристиан Готлоб Фойгт, пишет Гёте, наилучшим образом справляются с возложенными на них задачами, в том числе и с теми, что прежде находились в ведении Гёте. Так почему бы не оставить все так же и после его возвращения? Избавленный от прежних обязанностей «без ущерба» для дела, он станет для герцога «еще большим, чем был прежде, если Вы позволите мне делать лишь то, что не может делать никто, кроме меня, а все прочее перепоручите другим»^[982]. И он описывает свою будущую жизнь на службе у герцога, пишет о том, чего он ждет от герцога и что тот может ждать от него. «Я уже сейчас вижу плоды, которые принесло мне это путешествие, вижу, как оно просветило меня и озарило мою жизнь. Подобно тому, как и прежде Вы служили мне опорой, Вы и сейчас заботитесь обо мне и делаете для меня даже больше, чем могу сделать я сам и чем я могу желать и требовать от других. Верните же меня мне самому, моему отечеству, верните меня самому себе, чтобы я начал с Вами новую жизнь! Вам я вверяю свою судьбу. Я увидел столь обширную и прекрасную часть мира, и итог таков: жить я хочу только с Вами и только там, где живете Вы. Если я смогу так жить и при этом буду избавлен от обременительных мелочей, то моя жизнь доставит радость Вам и многим другим людям»^[983]. Что сразу бросается в глаза: скромность не входит в число добродетелей Гёте. «Скромны только бездарности», – это его афоризм. Если его оставить в покое, не переделывая и не докучая, то он станет настоящим подарком другим, герцогу, отечеству и – не в последнюю очередь – самому себе.

Но прошло всего шесть недель, и Гёте передумал. Теперь он просил у герцога разрешения остаться в Риме до Пасхи 1788 года. Будущие служебные обязанности тоже виделись ему по-другому: по возвращении в Веймар он хотел бы объездить владения герцога, чтобы взглянуть на них взглядом постороннего человека, которому все внове. Такой опыт сделал бы его «пригодным к любому роду службы <…>. Да помогут мне небеса в осуществлении моих желаний, после чего я незамедлительно посвящу себя без остатка делу правления страной, как сейчас посвящаю искусствам; я долго блуждал в потемках и испытывал себя, теперь настало время действовать и созидать»^[984].

После того как герцог продлил ему его оплачиваемый отпуск, к теме беззаветного служения Веймарскому герцогству Гёте уже не возвращался. Да и к чему, если он и так получил, что хотел? Вместо этого отныне он снова и снова рассказывает о своей увлеченности практическими занятиями искусством. «Искусство – дело серьезное, если относиться к этому вопросу с некоторой строгостью <…>. Этой зимой у меня еще дел невпроворот, ни один день, ни один час не должны быть потрачены впустую»^[985]. Свое второе пребывание в Риме Гёте и в самом деле организует с методической точностью. Он берет уроки сразу у нескольких художников, осваивая с их помощью законы перспективы, рисунка, цвета и композиции. Он изучает анатомию. Человеческое тело для него – высочайшее произведение искусства. Но чем больше он погружается в практические занятия живописью, тем яснее понимает, что не создан быть художником. Он видит границы, которые никогда не сможет преодолеть, но в то же время осознает, что эти экзерсисы, пусть даже они не выходят за рамки подражания природе, способствуют лучшему пониманию и «живому восприятию» искусства. Однако когда в конце своего пребывания в Риме Гёте пишет герцогу, что «вновь обрел самого себя, но в каком качестве? В качестве художника!»^[986] – он имеет в виду отнюдь не живопись, а поэзию.

В Риме на исходе лета 1787 года у Гёте были все основания чувствовать себя в самом расцвете творческих сил, поскольку к сентябрю он наконец завершил своего «Эгмонта». «Задача у меня была невыносимо трудная, и никогда бы мне ее не выполнить, не будь у меня неограниченной свободы жизни и духа. Подумайте, что это значит: взяться за пьесу, написанную двенадцать лет тому назад, и завершить ее без всяких переделок»^[987].

Он начал работать над этой пьесой еще осенью 1775 года, незадолго до отъезда в Веймар, и именно поэтому последняя книга «Поэзии и правды», посвященная концу Франкфуртского периода и отъезду в Веймар, завершается дерзкой фразой верящего в свою судьбу Эгмонта: «Словно бичуемые незримыми духами времени, мчат солнечные кони легкую колесницу судьбы, и нам остается лишь твердо и мужественно управлять ими, сворачивая то вправо, то влево, чтобы не дать колесам там натолкнуться на камень, здесь сорваться в пропасть. Куда мы несемся, кто знает? Ведь даже мало кто помнит, откуда он пришел»^[988].

Слова Эгмонта в конце автобиографии – безусловное свидетельство того, что автор во многом отождествляет себя с этим персонажем. Пьеса так долго оставалась незавершенной, а Гёте предпринимал так много неудачных попыток ее завершить – не потому, что в какой-то момент он мысленно отдалился от нее, а потому, что ее содержание по-прежнему слишком сильно его волновало. Однажды в переписке с Шарлоттой он назвал «Эгмонта» «удивительной драмой»^[989]. Сходство Эгмонта с самим Гёте в его бурные годы слишком очевидно. «Я хочу лишь попытаться искоренить студенческую разнузданность его манер»^[990].

Эгмонт обладает жизненной силой и любит жизнь, он непредсказуем и горяч, свободен и беззаботен, дружелюбен и энергичен. Это человек, который наслаждается жизнью, умеет жить и позволяет жить другим. Как Гёте пишет в «Поэзии и правде», он придал ему «необузданное жизнелюбие, безграничную веру в себя, дар привлекать все сердца (attrattiva), а следовательно, и приверженность народа, тайную любовь правительницы и явную – простой девушки, участие мудрого государственного мужа, а также сына его заклятого врага»^[991].

Гёте знал, что и сам обладает этим даром привлекательности (attrattiva), и своего любимца Эгмонта он наделил этим даром столь щедро, что в этой привлекательности появляется даже нечто «демоническое». Сразу же за процитированным выше пассажем, посвященном Эгмонту, в «Поэзии и правде» следуют знаменитые размышления Гёте об этом «демоническом начале», смысл которого в современном языке приблизительно отражается в понятии харизмы. Однако какое бы понятие мы ни использовали, в этом магнетизме жизненной силы, излучаемой добрыми или злыми воплощениями подобного типа личности, всегда есть какая-то загадка. Как пишет Гёте, от демонических (или харизматических) людей «исходит необоримая сила, они самодержавно властвуют над всем живым»^[992].

Эгмонт тоже излучает эту силу, но он слишком добр, чтобы использовать свой дар в корыстных целях. Он просто проживает ее в своих поступках. И притягательностью для окружающих или, более того, властью над ними обладает не то, что он делает, а то, чем он является. Эгмонта любят не только женщины и особенно Клэрхен, его любит народ. Неслучайно жители Нидерландов в борьбе за независимость от Испании именно его избрали героем-освободителем. Гёте изображает Эгмонта человеком, далеким от политики: он попадает в политику случайно, и в конце концов это становится причиной его гибели. В Нидерланды приезжает герцог Альба. Вильгельм Оранский, политик по своей сути, без труда разгадывает маневры Испании, цель которых – устранить ненадежную голландскую аристократию. Вильгельм предупреждает Эгмонта об опасности, он призывает последовать его примеру и подождать более подходящего момента для восстания. Эгмонт не слушает его советов: он верит в короля, верит в свой народ, а самое главное – он верит в себя. Окольные пути, интриги и расчет он презирает и потому сам идет в ловушку, приготовленную для него Альбой. Это происходит в четвертом действии, и в этот кульминационный момент раскрывается своеобразное величие Альбы. Он действует хладнокровно, расчетливо, рационально. В Альбе воплощено политическое демоническое начало. От него исходит сила другого рода. Власть Эгмонта проистекает из его личности, Альба же олицетворяет собой власть как систему; он – ее подлинное воплощение, а не просто представитель. В этом смысле они антиподы власти – власти личной и безличной.

Гёте долго мучился с этим четвертым действием драмы и с противопоставлением двух главных героев. Он снова и снова застревал на нем на протяжении всех тех лет, что работал над пьесой, как, например, в конце 1781 года, когда писал Шарлотте: «Мой “Эгмонт“ почти готов, и если бы не несносный четвертый акт, который я ненавижу и непременно должен переписать, то к концу года я закончил бы затянувшуюся работу над этой вещью»^[993]. Наконец летом 1787 года в Риме это произошло. Пер вого августа четвертый акт был готов, а значит, главную проблему Гёте преодолел. Но в чем, собственно, заключалась проб лема?

Гёте не хотел облегчать себе жизнь, превращая Альбу в шаблонного политического злодея. Альба должен был представлять сферу государственно-политической жизни абсолютно достойным, внутренне обоснованным, хотя и пугающим – с точки зрения Эгмонта – образом. К этому Гёте подталкивал его опыт государственной службы в Веймаре. Его деятельность, конечно, была начисто лишена демонического начала, и лишь в самых редких случаях ему приходилось решать вопросы жизни и смерти, но, несмотря на это, Гёте смог на собственном опыте убедиться в том, что в государственно-политической сфере ра ботает совершенно другая логика, нежели в частной жизни и поэзии, и это знание ему не раз приходилось применять в практической жизни. Так, поэзия ценит живое в его индивидуальной неповторимости, тогда как в пространстве государственной политики действуют общие, универсальные правила, и любое частное явление рассматривается и трактуется с точки зрения общего. Поэтическое начало есть начало анархическое, оно не терпит над собой никакой другой власти, в том числе и власти морали; политика же – это изначально утверждение порядка и системы господства. Но самое главное – в сфере государственной политики царит дух заботы. В этом и заключается ее подлинный смысл – в заботе о безопасности и общем благе посреди тревожного хаоса времен. Поэтому и сам Гёте, сбегая в Италию, надеялся стать счастливее, когда ему наконец удастся хотя бы на время избавиться от забот, когда, как он пишет Шарлотте, «я изгоню из своих мыслей все то, что почитал до сего времени долгом и смогу убедиться: все хорошее, что происходит с человеком, надо принимать как случайную удачу и не стоит ни о чем печалиться ни по одну сторону от себя, ни по другую, ни тем более о счастье или несчастье целого»^[994].

И вот в последнем пространном диалоге с Альбой Эгмонт по воле Гёте предстает пусть не поэтом-анархистом, но все же беззаботным персонажем с неиссякаемой жизненной энергией. Веря в себя, он верит и в окружающих его людей и поэтому отказывается их опекать. «…пастух легко справляется с целым стадом овец, – объясняет он своему оппоненту Альбе, – вол покорно тащит за собою плуг, но если тебе предстоит объезжать благородного коня, то сначала изучи его норов и помни: ты не должен требовать от него неразумного»^[995]. На что Альба возражает: люди не знают, что для них благо, а что – зло, они как дети, и поэтому намерение короля – «кое в чем ограничить вас для вашей же пользы, а если потребуется, то и навязать вам ваше же собственное благо, пожертвовать наконец смутьянами, дабы остальные граждане обрели покой»^[996]. Это аргументы в пользу абсолютизма, в то время как Эгмонта Гёте делает выразителем идей высоко почитаемого им Юстуса Мёзера, который в своих «Патриотических фантазиях» отстаивает сословно-корпоративные свободы. Эгмонт, как и Мёзер, утверждает, что граж дане хотят «сохранить свои старые порядки, хотят, чтобы ими правили соотечественники, ибо заранее знают, чего от них ждать, и верят в их бескорыстие и попечение о судьбах народа»^[997]. Эгмонт видит источник власти в привычке и традиции; власть подстраивается под жизнь, а не противостоит ей, как считает Альба, и не подчиняет ее себе. И хотя Эгмонт, казалось бы, аргументирует в рамках политического спора, нетрудно заметить, что политика – это не его стихия.

Эгмонт не художник и не поэт; его искусство – это искусство жить, но в конце концов он вынужден собственной жизнью расплачиваться за свою беззаботность. Правильно бы он поступил, если бы омрачил свою жизнь заботами о будущем? В тюрьме, незадолго до казни, он оставляет духовное завещание Фердинанду, сыну Альбы: «…но я жил. Живи и ты, мой друг, радостно, охотно и не страшись смерти»^[998]. В этот момент сам Эгмонт тоже не боится смерти, поскольку еще прежде настолько полно испытал этот страх, что, по мнению герцога, тем самым опозорил сословную честь и повел себя «по-бабски».

В августе 1787 года, прогуливаясь по парку виллы Боргезе, Гёте сочиняет заключительную сцену с видениями Эгмонта: «Благодатный сон! Ты нисходишь, как само счастье, непрошеный, не вымоленный, нежданный. Развязываешь узлы суровых дум, смешиваешь воедино образы радости и боли, неостановимым кругом течет внутренняя гармония, и, окутанные сладостным бездумьем, мы уходим все дальше, все дальше и перестаем быть»^[999]. Гёте испытал огромное облегчение, завершив сей труд и отпустив с миром душу Эгмонта. Он уже почти не верил, что когда-нибудь допишет эту пьесу до конца. Лишь благодаря обретенной в Италии «свободе жизни и духа»^[1000] он смог выполнить эту задачу.

Видимо, именно этой «свободе жизни и духа» он обязан и счастливой любовной историей во время своего второго пребывания в Риме, о которой сохранилось немало свидетельств, но в точности ничего неизвестно. Имя Фаустины – возлюбленной поэта из «Римских элегий» – не упоминается в «Итальянском путешествии», однако запись за январь 1788 года безо всякого перехода начинается с четверостишия из зингшпиля «Клаудина де Вилла Белла»:

Завершая свой рассказ о пребывании в Риме, Гёте явно старается рассеять подозрения читателей, увидевших в этом намек на некое амурное приключение, однако его старания лишь подогревали любопытство. То же самое касается и дошедшего до нас благодаря Эккерману замечания Гёте о короле Баварском, который изрядно помучил его, уговаривая рассказать, «что было в действительности, а чего не было; в стихах, мол, все выглядит не только прелестно, но и правдоподобно. Ведь мало кому приходит на ум, что иной раз сущий пустяк побуждает поэта создать прекрасное стихотворение»^[1002].

Впрочем, в письме герцогу от 16 февраля 1788 года имеется одно небезынтересное замечание на этот счет. По всей видимости, герцог в своем письме рассказал Гёте о половом заболевании, от которого он уже почти излечился. Гёте поддразнивает его, замечая, что поначалу думал, будто у его святейшества геморрой, а «теперь вижу, что пострадали органы по соседству». Герцог, вероятно, описал Гёте и тех прекрасных дев, которым он был обязан своим недугом, на что Гёте отвечает, что и он мог бы «поведать о некоторых милых развлечениях. Ясно лишь <…>, что подобного рода умеренные движения освежают дух и приводят тело в состояние восхитительного равновесия.

И как я мог не единожды убедиться в этом в своей жизни, точно так же ощущал я и неудобства тогда, когда хотел уклониться с сего широкого пути, вступив на узкую тропу воздержания и защищенности»^[1003]. Это высказывание вполне соответствует появлению купидона в начале январской записи 1788 года в «Итальянском путешествии».

Есть и другие свидетельства амурного приключения, собранные Заппери^[1004], например, одна фраза в письме Гёте к Гердеру. Гердер, по всей видимости, просил друга прислать ему рукопись путевых заметок, на что Гёте отвечает отказом, сославшись на Pudenda^[1005], которые он не хотел бы делать достоянием общественности. Еще одним доказательством могут служить счета за ужины, выставленные Гёте хозяевами гостиницы, где он проживал: в них неоднократно появляется не названный по имени гость, остававшийся с Гёте на ужин – не исключено, что речь здесь идет о возлюбленной. Впрочем, гораздо более убедительным свидетельством является полное грамматических и орфографических ошибок любовное письмо, обнаруженное среди итальянских бумаг Гёте. В нем мы читаем: «Боюсь, Вы гневаетесь на меня, но надеюсь, все же нет. Я полностью принадлежу Вам. Если сможете, любите меня так, как я Вас люблю»^[1006]. Не исключено, что здесь содержится намек на сцену ревности, схожую с той, которая нашла отражение и в «Римских элегиях». Проблема лишь в том, что адресовано это письмо Тишбейну. Но поскольку обнаружено оно было среди бумаг Гёте и сам Гёте, пытаясь сохранить инкогнито, просил адресованные ему письма отправлять на имя Тишбейна, скорее всего, это любовное послание предназначалось все-таки ему. В этой истории ничего нельзя сказать наверняка. Каролина Гердер писала мужу, что Гёте, по его словам, на протяжении двух недель до отъезда из Рима каждый день плакал «как ребенок»^[1007] – кто знает, быть может, причиной этих слез было расставание с возлюбленной, которая позднее в «Римских элегиях» была названа Фаустиной.

Осенью 1787 года отношения между Гёте и герцогом омрачились, когда герцог попросил Гёте выступить в роликвартирмейстера в предстоящем итальянском путешествии герцогини-матери Анны Амалии. Это свое пожелание герцог высказал уже после того, как была достигнута договоренность о возвращении Гёте в Веймар к Пасхе 1788 года. Гёте не сильно радовала перспектива еще в Италии оторваться от художественных занятий и снова погрузиться в придворную жизнь, о чем он не преминул известить герцога, выразив, впрочем, готовность поучаствовать в подготовке путешествия Анны Амалии и при необходимости сопровождать ее в Италии. Узнав о том, что в конце концов герцогиня отказалась от этой поездки, он вздохнул с облегчением. 17 марта 1788 года Гёте пишет герцогу: «На Ваше дружеское, сердечное письмо я спешу ответить радостным возгласом “Я еду!”»^[1008].

24 апреля Гёте покидает Рим. За несколько дней до отъезда ясной лунной ночью он, чтобы попрощаться с городом, еще раз проходит по ставшей уже родной улице Корсо, поднимается на Капитолий, «высившийся подобно заколдованному замку в пустыне», оттуда идет к развалинам Римского форума и «величавым руинам» Колизея. «…не буду отрицать, – пишет он в “Итальянском путешествии”, – дрожь пробежала у меня по спине и ускорила мое возвращение».

Ему на память приходит «Элегия» Овидия, сочиненная им на Черном море после изгнания из Рима:

Себе самому он в этот момент кажется изгнанником, возвращающимся в место своей ссылки.

Глава девятнадцатая

Возвращение в Веймар. Шарлотта фон Штейн и Кристиана Вульпиус. «Эротикон». «Римские элегии». Первая встреча с Шиллером. Моритц и переосмысление автономии искусства. Искусство и прочие жизненные силы. Снова Тассо и Антонио. Семейное счастье в охотничьем домике

24 апреля 1788 года Гёте покидает Рим в сопровождении композитора Филиппа Кристофа Кайзера – с ним Гёте познакомился еще во Франкфурте, всячески помогал ему, с ним вместе сочинял зингшпили и надеялся, что он напишет музыку для его «Эгмонта». Надежды оказались напрасными, зато Кайзер оказался отличным спутником и товарищем.

Письма Гёте к герцогу – а именно ему адресована большая часть писем, отправленных по пути домой, – уже лишены того пафоса, с которым он сообщает о своей готовности вернуться в письме от 18 марта: «Господин мой, вот я, делай со своим слугой что пожелаешь»^[1010]. Теперь он даже не пытается скрыть свою досаду и взошедший на ее почве цинизм. Его недовольство проявляется и в недоброжелательных отзывах об архитектуре и живописи, как будто его энтузиазм внезапно иссяк. Для строительства Миланского собора его архитекторы, по мнению Гёте, «втиснули целую гору мрамора в безвкуснейшие формы»^[1011]. Его раздражают не только отдельные произведения искусства, но и он сам: «Потому что я, к слову, совершенно одичал, – пишет он герцогу 23 мая, – я всю свою жизнь не много стоил, и единственное мое утешение в том, что я не удивлю Вас значительными изменениями в своей натуре»^[1012].

По всей видимости, Гёте не сильно беспокоит то, что это замечание резко противоречит его прежним уверениям, что домой он вернется «изменившимся», «преображенным» и «очищенным» человеком, чтобы еще лучше, чем прежде, служить герцогу. Вместо этого в его письмах надолго утверждается невеселый тон. «Прощание с Римом стоило мне дороже, чем я могу себе это позволить в свои годы»^[1013], – пишет он в упомянутом письме герцогу. Для перехода через Альпы Гёте покупает себе молоток, чтобы, как он признается в письме Кнебелю, «колотить по камням, выбивая смертельную тоску из души»^[1014].

За Альпами погода, как и ожидал Гёте, резко портится. Дождь, ураганный ветер, тяжелые низкие тучи, холод. Путники снова оказываются в краю дождей и туманов и лишь удивляются, как вообще люди могут здесь жить и что, черт побери, заставило их здесь поселиться. Будь его воля, Гёте немедля повернул бы обратно. Пробираясь в коляске вдоль северного подножия Швабских Альп, где-то между Биберахом и Гингеном, он дает себе зарок на будущее: вернувшись домой, не поддаваться унынию.

18 июня 1788 года Гёте прибыл в Веймар. Первое, что он сделал на следующее утро, это вызвал к себе своего воспитанника Фрица фон Штейна, после чего явился на прием к герцогу, где первым, кого он встретил, был домашний учитель принца Иоганн Рудольф Ридель, который впоследствии так описывал Гёте: «Он похудел и к тому же так сильно загорел, что я не сразу его узнал!»^[1015]

Новый настрой Гёте поначалу приносит свои плоды. При дворе он производит впечатление человека более открытого и доступного, чем прежде; «он казался более разговорчивым, чем обычно, словно и в самом деле вернулся домой вдохновленным и счастливым», однако вскоре окружающие стали замечать, что Гёте как будто что-то утаивает, потому что «порой он подолгу задерживался на мелочах, чтобы не касаться главного, о чем не хотел говорить»^[1016].

Одним из тех главных вопросов, о которых он не желал говорить ни с приятелями, ни с придворными, касался его отношений с Шарлоттой фон Штейн. Гёте избегал разговоров на эту тему не только с другими, но и с Шарлоттой. Отчасти она сама отказывалась затрагивать эту тему и напускала на себя холодность, потому что Гёте не удавалось найти верный тон, но отчасти он и сам не знал, что с ними будет дальше. Так и ходили они вокруг да около, боясь подступить к сути. Шарлотте это не нравилось: она ждала от Гёте большей ясности. Гёте занял оборонительную позицию: «Я бы охотно выслушал все, что ты желаешь мне сказать, но прежде хочу лишь попросить не принимать близко к сердцу если не раздвоенность, то некую рассеянность моей внутренней сути. От тебя мне не нужно скрывать, что мое внутреннее существо отличается от внешнего»^[1017]. Так оно и было, ибо в эти дни он пребывал во власти события, о котором пока не решался поведать Шарлотте.

12 июля 1788 года к Гёте обратилась Кристиана Вульпиус – девица в возрасте двадцати трех лет – с просьбой помочь ее брату Кристиану, оказавшемуся в нужде и все еще не нашедшему места после окончания юридического факультета. Дата этой первой встречи навсегда сохранится в памяти их обоих, ибо в этот самый день началась история их совместной жизни.

Родителей Кристианы к тому моменту уже не было в живых, и она вместе с сестрой проживала у тетки в Веймаре. Денег у них не было. Отец, служивший мелким чиновником, в свое время был уволен из-за недочета в делах. Кристиана работала на фабрике Бертуха, где изготавливались искусственные цветы, и была, как тогда говорили, девушкой из народа. Гёте создал множество портретов своей возлюбленной, и на большинстве из них она производит впечатление независимой, уверенной в себе женщины. У нее густые вьющиеся волосы, свободно ниспадающие на плечи. Она не так стройна и тонка, как Шарлотта, а скорее относится к типу приземистых женщин с округлыми формами и огромным обаянием. Мать Гёте, впервые увидев Кристиану, раз и навсегда окрестила ее «сокровищем в постели», вложив в это прозвище всю свою симпатию и одобрение.

Первые несколько месяцев их отношения остаются тайными. Единственный, кто знает об их встречах в доме на улице Фрауэнплан, – это верный слуга и секретарь Гёте Филипп Зайдель. Кристиана входит в дом с черного входа. Устраивать встречи становится проще, когда Кнебель освобождает садовый домик, в котором он проживал в отсутствие Гёте. Герцог, как всегда, первым узнает об этом мужском секрете – и какое-то время эта любовная история так и остается мужским секретом. Первый намек на новые любовные отношения Гёте делает в небольшом стихотворении «Эротикон»^[1018], где говорится о «любовных заботах», прогнавших заботы другого рода, – впоследствии эти стихи вошли в «Римские элегии». Этими строками, пишет Гёте в одном из последующих писем, он хотел открыть радости «эротики возвышенным сердцам»^[1019], и продолжает: «Не стану отрицать, что втайне очень к ним привязан». После чего следует весьма двусмысленное кокетливое самооправдание: «Я не сделал ничего такого, чем мог бы гордиться, но немало такого, чему могу быть рад»^[1020].

Весной 1789 года, полгода спустя, этот мужской секрет становится всеобщим. Каролина Гердер пишет своему мужу, который тоже в свою очередь отправился в путешествие по Италии: «Сама Штейн раскрыла мне тайну, отчего она не собирается поддерживать более добрые отношения с Гёте. Девица Вульпиус у него все равно что Клэрхен, он часто приглашает ее к себе и т. д.»^[1021]. Гердер отвечает из Рима, где он уже успел навести справки среди знакомых Гёте: «То, что ты пишешь про гётевскую Клэрхен, меня не столько удивляет, сколько удручает. Бедная девушка – я бы себе такого никогда не позволил! Но тот образ жизни, который он в определенном смысле вел здесь среди грубых, хотя и не злых людей, не мог привести ни к чему другому»^[1022].

Схожим образом воспринимает эту ситуацию и Шарлотта: в Италии Гёте испортился. Он стал «чувственным», холодно констатирует она позднее, когда сможет спокойно об этом говорить. В первый год после возвращения Гёте она не могла судить о нем беспристрастно. Ее терзали гнев и обида. Она была уже зрелой женщиной, приближавшейся к пятидесяти; у нее был взрослый сын Карл, сын-подросток Фриц, которого Гёте фактически усыновил, и муж, недавно перенесший инсульт и нуждавшийся в постоянном уходе. Ей нелегко было отказаться от отношений с Гёте, но гордость не позволяла ей за него бороться. И все же она боролась, вступая в противоречие с самой собой. Так новая любовная история Гёте на какое-то время вывела из равновесия эту всегда невозмутимую, совершенную женщину.

В первые месяцы она старалась как можно реже оказываться в Веймаре, предпочитая проводить время в своем поместье Гросскохберг под Рудольштадтом или в разъездах. В конце мая 1789 года, отправляясь в очередное путешествие, она оставила для Гёте послание, которое, судя по ответу Гёте, подводило печальный итог их отношений в последние несколько месяцев. В этом письме, по всей видимости, было столько критики и упреков, что Гёте ничего не оставалось, как занять оборонительную позицию. «Я тянул с ответом, – пишет он, – ибо в подобных случаях непросто оставаться искренним и не ранить чужих чувств»^[1023]. Впрочем, он так или иначе ранит чувства Шарлотты, несмотря на то что пытается оправдать свои отношения с Кристианой в самых осторожных выражениях. «Что это за отношения? Кто от них пострадал? Кто претендует на те чувства, которые я подарил этому бедному созданию? Или на то время, которое я с нею провел?»^[1024]

Прямой смысл этих слов таков: Шарлотта отвергла возможность физической связи, и поэтому он не считает нужным утаивать от нее, что теперь чувственную сторону любви он переживает в отношениях с Кристианой. Он, конечно, не рубит с плеча, но говорит достаточно откровенно. А если уж подвернулся такой повод, то он продолжает расширять границы собственной свободы: «Но я охотно признаю, что больше не могу терпеть, как ты обращалась со мной до сих пор. <…> Ты следила за каждым моим жестом, за каждым движением, порицая проявления моей натуры»^[1025]. Постепенно он все больше входит в раж и настолько утверждается в собственной правоте, что завершает свое послание совершенно неуместными предостережениями относительно потребления кофе: «К сожалению, ты уже давно пренебрегаешь моим советом в том, что касается кофе, и ввела диету, крайне вредную для твоего здоровья»^[1026]. И теперь нечего удивляться охватившему ее унынию, ибо кофе только усилил ее «ипохондрические» наклонности. В следующем письме от 8 июня 1789 года – последнем перед весьма продолжительным перерывом – Гёте отказывается от прежнего самоуверенного тона и вместо этого пытается вызвать жалость к самому себе. Начав с рассказа о погоде, он заканчивает свое послание сетованием на жалкий удел всего человечества. Терпеть все это невозможно, и ему стоит огромных усилий воздерживаться «от планов по постепенному избавлению хотя бы одного из людей»^[1027]. Эти фразы резко контрастируют с той веселой интонацией, которая преобладает в остальных письмах и заставляет поверить читателя, что этот человек был совершенно доволен и счастлив с Кристианой. Подтверждением тому служат не в последнюю очередь и эротические стихотворения, стилистически связанные с «Римскими элегиями» и возникшие во время медового месяца с Кристианой. Но пока об этом знает лишь узкий круг друзей, и в первую очередь Кнебель, герцог и Виланд, обладавший особым нюхом на любовно-эротические приключения. Женщин Гёте, разумеется, не посвящал в подробности этой стороны своей жизни.

Желание сохранить новую связь в тайне непосредственным образом отразилось на редакции последнего тома собрания сочинений в издательстве Гошена. «У меня есть причины, – пишет Гёте 6 ноября 1788 года Гошену, – отказаться от публикации двух последних стихотворений – “Наслаждение” и “Визит” – из первого собрания»^[1028].

Стихотворение «Наслаждение» было написано в 1767 году и уже печаталось прежде, однако поскольку речь в нем идет о «чувственной радости» и о том, что она больше, если за нее не приходится платить, Гёте посчитал разумным воздержаться от его публикации, поскольку читатель мог связать его содержание с Кристианой. «Посещение», напротив, появилось действительно в первые недели их любви; в нем Гёте описывает свою спящую возлюбленную – прокравшись к ней утром, он кладет к изголовью кровати два померанца. В стихотворении нет двусмысленных намеков или непристойностей, однако для Гёте, по всей видимости, было достаточно и того, что в изящном портрете этой прелестной девушки из народа читатель мог узнать Кристиану. Еще один «эротикон» – стихотворение «Утренняя жалоба», которое Гёте 31 октября 1788 года послал Фрицу Якоби, – избежало его самоцензуры, хотя в нем вероятность узнавания Кристианы гораздо выше, чем в «Посещении». Любовник ждет втайне обещанного прихода возлюбленной, слышит, как по карнизу пробегает кошка, как скребется мышонок, как скрипят половицы, – но та, кого он ждет, так и не приходит. Восходит «ненавистное» солнце, прежде вызывавшее восторг и ликование, и раздосадованному любовнику ничего не остается, как «слить горячее дыханье // С утренней прохладой благовонной»^[1029].

«Утренняя жалоба» и «Посещение» – это первые попытки удержать мимолетные эротические переживания этих недель. Радость удваивается, когда Гёте связывает свое настоящее любовное приключение с воспоминаниями о римской влюбленности и по прочтении Катулла, Тибулла и Проперция заме чает, что этим чувствам можно придать возвышенность и благородство при помощи античных форм и мотивов. На протяжении всего 1789 года он то и дело сообщал своим друзьям о новых «эротиконах» или «шуточных стихотворениях в античном стиле»^[1030].

Так продолжалось до весны 1790 года. 3 апреля он пишет Гердеру: «Похоже, мои элегии завершены; и во мне не осталось больше и следа от этой наклонности»^[1031]. Что неудивительно, ибо в это время он находится вдали от Кристианы – в Венеции. «Элегии» завершены, но пока рано думать об их издании. Не только Гердер, но и чуждый всякого ханжества герцог советуют подождать. Герцог опасается ненужных слухов – лучше избежать неприятностей, не говоря уж о том, что вещицы такого рода в принципе предназначены не для широкой публики, а для избранных ценителей. Так «Римские элегии» остаются в столе у Гёте еще на четыре года, пока по настоянию Шиллера, ищущего чего-нибудь привлекательного для своих «Ор», Гёте не предоставляет ему сокращенную на две элегии версию, которая в 1796 году наконец выходит в свет.

Элегии повествуют о недолгой любовной истории с красавицей-вдовой. Начинаются они с насмешки над эрудированностью, поданной с некоторой долей самоиронии:

И только римлянка, согревшая постель поэта, привнесла дыхание жизни в этот город; впрочем, прежде чем это произошло, поэт щедрыми дарами расположил к себе бдительную мать возлюбленной:

Третья элегия посвящена теме внезапности. Разве не чудесно, когда все – впрочем, не сама любовная игра, а сближение возлюбленных – происходит быстро и неожиданно?

В портрете возлюбленной многое – и в первую очередь волосы и прическа – напоминает Кристиану:

И наконец, знаменитая пятая элегия. Здесь сгорают от любопытства не только современные читатели Гёте, но и его современники: о ком же идет речь – о вымышленной римской возлюбленной или об абсолютно реальной Кристиане?

Ночью ж Амур к другим меня призывает занятьям:

Две элегии – первоначально вторую и шестнадцатую по счету – Гёте убрал по совету герцога, полагавшего, что в них содержатся «чересчур задорные мысли»^[1037]. Одна из них посвящена сцене раздевания и ее финалу:

Во второй Гёте красноречиво описывал свои опасения по поводу венерических заболеваний.

Элегии, несмотря на то что их издание было отложено на четыре года, с самого начала задумывались для широкой публики – в отличие от тех эротических стихотворений из цикла Erotica Romana, с которыми Гёте познакомил лишь герцога и еще нескольких близких друзей. Эти строки явно не предназначены для дамских ушей. Речь идет о написанных на латыни комментариях Гёте к позднеантичным «приапеям» – стихам в честь божества плодородия и хранителя садов Приапа, которого обычно изображали низкорослым, коренастым бородачом с неприкрытым внушительным фаллосом – едва ли не таким же большим, как и он сам. Воспользовавшись предоставленной жанром комментария возможностью, Гёте рассуждает о главном вопросе всех вре мен и народов: как «достичь твердости, вечно желанной» и могут ли в этом помочь такие методы, как «прижигание лобковых волос каленым железом или завивка оных щипцами»^[1039]. К этому циклу текстов, предназначенных для герцога, относится и пародия на блаженного Августина. В своем трактате «О граде Божьем» Августин критикует римское многобожие и в качестве шокирующего примера непристойности приводит тот факт, что, согласно римским верованиям, даже «спальня наполняется толпою божеств, когда из нее уходят и друзья жениха»^[1040]. Гёте подхватывает эту тему и сочиняет от лица Августина еще один фрагмент, где подробно описывает обязанности отдельных богов в прелюдии и самом любовном акте – отличная возможность испытать свой талант в теме заманчивой, но непристойной. Так, богиня Виргиненсия поможет «развязать девственный пояс <…>, избавит вас от неудобной одежды, пробудит в тебе желание и раздвинет ей бедра, когда ты возляжешь на нее. Не обойдется в этом слиянии и без бога Субига <…>, когда ты будешь искать входа и нежно приблизишь свои чресла к под тобою лежащему телу»^[1041]. Потом на помощь придут и другие боги и богини, пока наконец семя не окажется в предназначенном ему месте и не зародится новая жизнь.

В то время, когда Гёте писал все эти тексты, он сам впервые готовился стать отцом. Кристиана ожидала ребенка, Гёте признал отцовство и был готов принять возлюбленную в свой дом на улице Фрауэнплан. Однако, по мнению герцога, высшее общество Веймара еще не было готово к этому, и он предлагает своему другу поселиться вместе с беременной Кристианой в двух охотничьих домах за городскими воротами. Там их сожительство будет не столь заметно. Как не раз уверяет Гёте, предложенные им дома хорошо обставлены и вполне удобны для жизни, но, как бы то ни было, этот переезд означал для него переход в более низкий статус. В письмах об этом нет ни слова, но когда чуть позже предоставляется возможность вернуться в дом на Фрауэнплан, Гёте делает это незамедлительно и с огромной радостью. Пока же ему приходится скрывать свое недовольство за напускной веселостью. Вот как он сообщает о своем переезде герцогу: «Медленно выдвигаемся в направлении нового жилья. Тяжелое орудие впереди, корпус на марше, а я замыкаю арьергард»^[1042]. Под «тяжелым орудием» Гёте, по всей видимости, подразумевает Кристиану (она на сносях), под «корпусом» – ее тетку и сводную сестру, под «арьергардом» – прислугу. В таком составе его семейство покидает город.

Ребенок рождается 25 декабря 1789 года. Мальчика называют Августом. Через два дня после рождения, в день крестин, Гёте пишет своему коллеге Фойгту: «Совершаемое в это мгновение священнодействие вновь напоминает мне о любезности, оказать которую in re incerta^[1043] Вы выразили готовность полгода назад». Есть основания полагать, что эта благодарность относится к готовности Фойгта избавить молодых родителей от неприятных бюрократических трудностей, связанных с рождением внебрачного ребенка, ибо по правовым нормам того времени Кристиане грозили денежный штраф, публичное порицание и принудительное церковное покаяние. В отдельных случаях к правовой ответственности мог привлекаться и отец. Таким образом, еще многое нужно было уладить, чтобы избежать возможного скандала.

Осенью 1788 года, когда Кристиана еще тайком, под покровом ночи пробиралась в дом на Фрауэнплан, у Гёте появился новый сосед, не замечавший этих таинственных перемещений: Фридрих Шиллер. В июле 1787 года Шиллер приехал в Веймар с целью понять, сможет ли он жить в этом городе. Несколько лет назад герцог пожаловал ему звание советника, и Шиллер надеялся, что получит здесь какую-нибудь оплачиваемую должность: на столь доходное место, как то, что занимал Гёте, он, разумеется, не рассчитывал. В остальном же он был достаточно честолюбив, чтобы желать помериться умом и талантом с местными «богами и идолопоклонниками»^[1044]. После первых встреч с Гердером и Виландом он пишет: «Себя я считал человеком слишком незначительным и слишком значительными – людей вокруг»^[1045]. Однако главное мерило для него – это Гёте, а он еще в Италии. Как и все остальные в Веймаре, теперь и Шиллер, поселившийся по соседству с домом на Фрауэнплан, ждет его возвращения.

Впервые они встретились в доме Ленгефельдов в Рудольштадте. Шиллер как раз находился в гостях у своей будущей жены Шарлотты фон Ленгефельд. Она была крестницей госпожи фон Штейн, и с Гёте их связывали почти родственные узы. Ей удалось устроить эту первую встречу. 7 сентября 1788 года Гёте в сопровождении Шарлотты фон Штейн, ее сестры и супруги Гердера нанес визит Ленгефельдам. Шиллеру эта встреча принесла одно разочарование: «Собралось слишком многолюдное общество, и все искали его внимания, так что мне не удалось надолго остаться с ним наедине и обсудить что-либо помимо самых общих вещей»^[1046], – сообщает он в письме своему другу Кёрнеру. Гёте никак не прокомментировал эту первую встречу – очевидно, в то время она не представляла для него особого значения. Кроме того, у него уже сложилось некоторое предубеждение против Шиллера. Как он признавался позднее, его ужасал тот успех, которым Шиллер пользовался у читающей публики. Гёте же по-прежнему не жаловал «Разбойников», и Шиллер в его глазах был лишь автором этой пьесы, и не более того. По мнению Гёте, Шиллер обладал «мощным, но незрелым талантом», что «излился в неудержимом и стремительном потоке театральных парадоксов, от которых я стремился очиститься»^[1047].

Шиллер уже тогда, при первой встрече, почувствовал это неприязненное отношение, и оно его обижало – обижало даже больше, чем он готов был себе в этом признаться. В последующие месяцы он был вынужден наблюдать за тем, как Гёте принимает в доме многочисленных гостей, а его никак не хочет подпускать ближе. Недовольство Шиллера нарастает и наконец находит выход в письме к Кёрнеру: «Частое пребывание в окружении Гёте сделало бы меня несчастным. Он и для близких друзей не находит минуты искренних излияний, его ни за что не ухватить; я и правда полагаю, что он необыкновенно эгоистичен. Он обладает талантом привязывать к себе людей <…>, но ему самому всегда удается оставаться свободным. Он благосклонно являет себя самого, но только как божество, не отдавая себя другим. <…> Людям не следовало бы допускать в свой круг человека с таким характером. И этим он ненавистен мне, хотя я с самого начала от всего сердца возлюбил его дух и считаю его великим человеком. Мне он напоминает чопорную, гордую девицу, которой нужно сделать ребенка, чтобы заставить ее смириться пред миром»^[1048]. Шиллер разрывается между любовью и ненавистью. Он любит сочинения Гёте и ненавидит автора – как ему кажется, баловня судьбы. «Ничего не поделаешь, этот человек, этот Гёте, стоит мне поперек дороги, и он часто напоминает мне, как круто судьба обошлась со мной. Как легко был вознесен судьбой его гений, а я до этой самой минуты все еще должен бороться!»^[1049]

Чувство обиды и зависти к Гёте не утихает и тогда, когда Шиллер при его поддержке получает приглашение от Йенского университета. Его недовольство, наоборот, растет: он чувствует себя «одураченным», потому что речь идет о профессуре без жалования. Что это – оказанная честь или оскорбление? Кёрнер предостерегает Шиллера: «Но одно могу тебе сказать наверняка: не ты выигрываешь, получив профессорский титул, а Йенский университет, заполучив тебя в профессора»^[1050]. Этим своим суждением Кёрнер попал в самую точку, ибо сам Гёте незадолго до этого рекомендовал Тайному консилиуму пригласить Шиллера в университет, «тем более что это выгодное приобретение не потребует никаких затрат»^[1051].

Летом 1789 году Шиллер перебрался в Йену. Он пытался совладать со своими противоречивыми чувствами к Гёте, понимая, что зависть отравляет его изнутри. Ему нужно было найти способ побороть ее, и сделать это можно было, только веря в собственные силы и двигаясь своим путем. Исходя из этого, он разработал стратегию жизни на ближайшие несколько лет: отныне, находясь в Йене, где он, к слову, имел невероятный успех у студентов, он будет смотреть на Гёте словно издалека, продолжая работать над собой, твердо придерживаясь своих целей и не теряя надежды на совместную деятельность. Нужно лишь на время забыть об этой мечте: того, к чему не слишком стремишься, достигаешь скорее всего.

Гёте видел эту ситуацию иначе. Он еще не воспринимал Шиллера как соперника, лишь постепенно открывая для себя достоинства своего собрата по литературному цеху. Ему, к примеру, так сильно понравилось стихотворение Шиллера «Боги Греции», что во время одной из прогулок он в характерной для него менторской манере пересказывал и разбирал его строфу за строфой, стараясь передать свой восторг попутчицам в экипаже. Шиллеровскую «Историю отпадения объединенных Нидерландов от испанского владычества» он также ценил как пример убедительной и блестящей с точки зрения стилистики историографии. По поводу шиллеровской рецензии на «Эгмонта», во многом хвалебной, но с критикой концовки, которую Шиллер осудил как «сальто-мортале, опрокидывающее зрителя в мир оперы», Гёте пишет герцогу: «Нравственная сторона пьесы разобрана как нельзя лучше. А что касается поэтической стороны, то здесь рецензент оставил достаточно работы другим»^[1052].

Гёте продолжал наблюдать за Шиллером: совершенно игнорировать его выдающуюся роль в литературной жизни было невозможно, но Гёте по-прежнему соблюдал дистанцию, как, впрочем, и со многими другими своими современниками, теперь еще больше, чем прежде. Ожидания друзей и знакомых оказались обмануты: письма из Италии давали надежду на более тесное, непринужденное общение, но, вернувшись в Веймар, Гёте, напротив, стал еще осторожнее и сдержаннее. Определенную роль в этом сыграла его тайная связь с Кристианой, заставлявшая вести в некотором роде двойную жизнь. Неудивительно, что у Каролины Гердер сложилось впечатление, будто Гёте «опасается любых высказываний, из которых можно сделать те или иные выводы»^[1053].

Были у такого поведения и другие причины. И снова раскрыть их попыталась проницательная Каролина Гердер: «Плохо лишь, что он всегда прячется под своим панцирем. Но иногда мне все же удается заглянуть внутрь!»^[1054] Увиденное она чуть позже описывает в письме к мужу, который в это время находится в Италии: «В отношении Гёте я и вправду многое поняла. Он живет как поэт в пространстве искусства, или же искусство живет в нем <…>. Он воспринимает себя как высшее существо <…>. С тех пор как мне стало ясно, что такое поэт или художник, я не ищу с ними более близких отношений»^[1055].

Не исключено, что Каролина была права в своих догадках. Сам Гёте, оглядываясь назад, связывал этот «уход в себя»^[1056], отдалявший его от других, с возросшим поэтическим самосознанием. «В Италии, – пишет он в “Кампании во Франции”, – я постепенно отрешался от мелкотравчатых представлений, от беспочвенной мечтательности. Место тоски по стране искусств заступила тоска по самому искусству; я узрел великое искусство и теперь хотел проникнуть в его тайны. <…> Насыщая нашу душу великими впечатлениями и помыслами, искусство овладевает всеми нашими высокими стремлениями <…>. Потребность в общении при этом заметно убывает»^[1057].

Таким образом, по прошествии времени он утверждает, что, посвящая все свои силы и мысли искусству, он стал замкнутым, нелюдимым и неразговорчивым согласно принципу «Твори, художник, не говори!». В первые месяцы после возвращения из Италии его главной задачей было завершение «Торквато Тассо». Пока драма оставалась незаконченной, он, по договоренности с герцогом, был освобожден от всех своих должностных обязанностей. Большое значение для работы над этим произведением имел продолжительный визит Карла Филиппа Моритца зимой 1788–1789 года. Совсем недавно вышел в свет его трактат «Об изобразительном подражании прекрасному», идеи которого Моритц вместе с Гёте сформулировал еще в Италии. Для Гёте это сочинение было столь тесно связано с теми внутренними переменами, что произошли с ним в Италии, что позднее он даже включил его фрагменты в свое «Итальянское путешествие». Он называл его «главным результатом нашего общения» и всячески подчеркивал «участие оного в моем “Тассо”»^[1058].

В своем трактате Моритц решительно и последовательно отстаивает программу независимого искусства. При этом главная его идея заключается в применении к искусству философии Спинозы. Целое есть бог, утверждает Спиноза. Стало быть, природу или мир как целое невозможно соотнести с некой внеположенной целью, мир не служит чему-либо, что находится за его пределами. Весь его смысл заключен в нем самом. По образцу спинозовского понятия мирового целого Моритц разрабатывает понятие искусства как замкнутой в себе целостности, которая, как и великое целое мира, определяется тем, что не служит ничему внешнему, не имеет никакой внеположенной цели или смысла. Это многообразный, но замкнутый смысловой контекст, раскрывающийся лишь тому, кто не ищет ничего вовне, а все ищет внутри себя, будь то в роли творца или публики. Творец может создать достойное произведение лишь в том случае, если будет целиком и полностью погружен в него и не станет оглядываться на внешний мир. Если же он хочет угодить публике или разбогатеть на своем творчестве, воплотить политические амбиции или потворствовать общепринятым нравственным представлениям, он выпадает из эпицентра своего творчества и теряет связь с его истоком. В схожей ситуации находится и тот, кто воспринимает искусство. Произведение искусства найдет отклик в его души только в том случае, если это действительно только произведение искусства, а не заявление неких внешних принципов или интересов, понятных и близких реципиенту. Чуть позже Кант подхватит идею Моритца и назовет эту возвышенную замкнутость искусства бескорыстным любованием самим собой.

По возвращении Гёте из Италии идея автономии искусства приобрела для него особое значение. Означает ли это, что поэтическую жизнь Рима можно перенести на местную прозаическую почву? Для него вопрос независимости искусства имеет самое непосредственное практическое значение. До путешествия в Италию искусство жизни заключалось для Гёте в умении вести двойное существование – жизнь поэта и жизнь государственного чиновника. В Веймаре Гёте осознал, как важно разделять эти две сферы, стараясь выбить поэтические искры из повседневных переживаний, но не позволяя поэзии захватить власть над жизнью. Какие же новые перспективы открывает перед ним идея автономии искусства, которую они с Моритцем сформулировали в Италии?

Новизна этой идеи состоит в том, что она исходит из самого искусства, благодаря чему искусство и его творцы оказываются особой сферой, особым, замкнутым на себя миром, целым, которое не служит никакой внешней цели, а должно и может существовать только для себя. До сих пор разделение двух сфер – поэтической и должностной жизни – было навязано объективной жизненной ситуацией, теперь же оно обусловлено внутренней природой искусства, но при этом искусство не принижается до некого, пусть и приятного, но второстепенного, побочного занятия, а превозносится и обретает особую внутреннюю ценность. До сих пор в ушах не смолкал оскорбительный упрек, что искусство-де – занятие бесполезное. Идея независимости лишает силы это оскорбление. Искусство – замкнутый на себе смысловой круг, который именно поэтому не служит никакой другой внешней цели. Все его потенциальные цели сосредоточены в нем самом. Действие силы творца направлено внутрь самого искусства и не выходит за его пределы. Там, где прежде была обида, появляется гордость. Искусство не обязано никому служить. Кнебель, знавший Гёте лучше других, с удивлением констатирует: «Искусство завладело им целиком, в нем он видит цель любых человеческих устремлений»^[1059]. Это означает, что еще до недавнего времени Гёте не ставил искусство столь высоко. Теперь же оно заняло главное место в его личной табели рангах, хотя другие значимые сферы жизни, разумеется, по-прежнему требовали его времени и внимания.

В работе над завершением «Торквато Тассо» убежденность в том, что поэт есть воплощение высшего типа человека, непригодного, однако, для прочих мирских занятий, означала, что теперь Гёте мог признать правоту обоих – поэта Тассо и мирского человека Антонио. Поэт в своем творчестве – и только в нем – принадлежит к высшей автономной сфере и, следовательно, совершенно не касается прав и мудрости мирских дел. Поэт наделяется огромной властью в искусстве и в то же время лишается власти в миру. Вот что Антонио говорит о Тассо:

В поэзии возможно все, даже невозможное; в политике и в других мирских делах, напротив, речь идет об искусстве возможного. Антонио прав в том, что Тассо-поэт в своих поползновениях на другие сферы действительности не учитывает внутреннюю логику этих сфер. Это касается не только политики, но и эротической любви. Принцесса любит Тассо, но бесплотной любовью. Таковы правила игры. До тех пор, пока она остается тайной героиней его стихов, все в полном порядке. Но стоит Тассо дотронуться до нее в реальности, т. е. уступить физическому влечению, как он выходит за пределы поэзии в сферу телесной жизни. Это происходит в предпоследней сцене. Тассо говорит, обращаясь к принцессе:

Чувство любви придает ему силы, он выходит за собственные границы: «неудержимо рвусь к тебе душой». Он падает в ее объятья, но она отталкивает его. В последней сцене появляется Антонио, готовый признать гений Тассо. Как говорит сам поэт:

Антонио первым идет навстречу Тассо и протягивает ему руку. Таким образом он получает возможность проявить не только великодушие, но и мудрость человека, одновременно видящего обе сферы – сферу поэзии и сферу практической жизни, тогда как Тассо всегда рискует настолько погрузиться в поэзию, что оказывается на грани безумия. Антонио говорит, обращаясь к Тассо:

Личность Тассо больше, чем его поэтическая жизнь, и Антонио напоминает ему об этом:

Поэт внутри Тассо – это, безусловно, некая целостность, но не весь Тассо. Как бы то ни было, но реальная жизнь шире и богаче, чем жизнь поэзии. Поэтому в заключительной сцене Тассо ищет поддержки у своего противника со словами – и это его последние слова:

Идея автономии искусства, столь приглянувшаяся Гёте и Моритцу, заключает в себе формулу силы, а именно усиления поэтического самосознания. Оно происходит тогда, когда сфера действия искусства замыкается на самой себе, и все цели и смыслы остаются в ее границах, составляя спинозовское единое целое. Ведь стоит разомкнуть этот круг, как все, что прежде имело смысл и значение, рушится, и судьба поэта зависит от того, удастся ли ему доказать, что он больше, чем поэт. Тогда Тассо нуждается в своем Антонио, тогда поэту необходим тайный советник.

Гёте возвращается из Италии с высоким поэтическим самосознанием, но без того безумия, которое в драме охватывает Торквато Тассо. Другими словами, он хочет сочетать в себе поэтический гений Тассо с житейской мудростью Антонию. В сфере эротической любви это означает, что он не готов больше довольствоваться бестелесным родством душ с Шарлоттой фон Штейн, перед которой, как он пишет в одном из писем, раскрывает действие своего внутреннего романа. Возможно, он хотел бы на какое-то время сохранить эти отношения, но при условии, что их дополнит чувственная любовь. На его счастье он встречает Кристиану. Если бы он и впредь хранил верность своей поэтической страсти и «если б не счастливые домашние обстоятельства, внесшие в ту эпоху вынужденного затворничества согревающее тепло и услаждающую нежность», то, как он сам признается в «Кампании во Франции 1792 года», в конце концов остался бы в полном одиночестве^[1066].

Весной 1790 года Гёте по просьбе герцога снова отправляется в Венецию, чтобы сопровождать герцогиню Анну Амалию на обратном пути в Веймар. Былого удовольствия от путешествия он не испытал – слишком сильно влекло его назад к «счастливым домашним обстоятельствам». «К слову, должен по секрету Вам признаться, – пишет он герцогу, – что в эту поездку моей любви к Италии был нанесен смертельный удар. <…> Первый цветок любви и любопытства осыпался <…>. К тому же я тоскую по оставленному эротикону и по маленькому спеленатому существу»^[1067].

В 1791 году Гёте мог безраздельно посвятить себя домашней жизни, не покидая любимых ради дальних путешествий. Жизнь с Кристианой в охотничьем доме за городской чертой вполне его устраивала. 20 марта он писал Кнебелю: «В целом жизнь моя приятна и хороша, и у меня есть все причины быть довольным своим положением и желать лишь, чтобы оно и впредь оставалось таким»^[1068]. От Бёттигера, втот год вступившего в должность директора Веймарской гимназии, до нас дошло не очень лестное описание жизни Гёте в этот период: «Нет ничего проще, чем его нынешний быт. По вечерам он сидит в жарко натопленной комнате в кресле в белой извозчичьей шапке, кофте и длинных шерстяных панталонах, в стоптанных домашних туфлях и сползших чулках, держа на коленях своего мальчугана. <…> рядом сидит с вязаньем донна Вульпия. Хорош семейный портрет!»^[1069]

Глава двадцатая

Революция – «самое ужасное из всех событий». Против всеобщей политизации. Гётевская похвала умеренности. Война. Новый реализм Гёте. Возвращение в Веймар. Революция как фарс: «Гражданин генерал» и «Мятежные». Зверства в Майнце и «Рейнеке-лис»

По возвращении из Италии Гёте были созданы прекрасные условия для жизни. Герцог сохранил за ним его должностные права, избавив от некоторых обязанностей, а кроме того – повысил жалование. Место в Тайном консилиуме оставалось свободным, и Гёте сам решал, приходить ему на заседания или нет. Другими комиссиями, которые он еще долго формально возглавлял, управляли его подчиненные, не доставляя ему особых хлопот. Он ограничивался редкими визитациями, что вообще было одним из любимых его занятий: разобраться в ситуации, понять ее, вмешаться, отдать соответствующие распоряжения – и наблюдать, как все растет и процветает. Впрочем, появились и новые обязанности, связанные с его должностью главного директора недавно открытого придворного театра, однако Гёте не считал их обременительными. Поначалу он воспринимал эту деятельность не как работу, а как свое личное увлечение.

Теперь у Гёте было достаточно времени для занятий наукой и искусством – разве не об этом он просил у герцога в своих письмах из Рима? «Примите меня как гостя, позвольте мне полностью раскрыть свою личность и насладиться жизнью рядом с Вами; так Вы сможете легко направлять по собственному усмотрению мою силу, как раскрытый, полный, очищенный источник высоты»^[1070]. Другими словами, герцог должен обеспечить внешние условия и соответствующий уровень для реализации его потенциала. Акцент делается на индивидуальности просителя – Гёте хочет «полностью раскрыть свою личность». Он не хочет корпеть над рутинными административными задачами и вообще над всем тем, что у других, быть может, получится лучше, чем у него. Он просит для себя свободы действий, чтобы заниматься тем, что он умеет делать лучше всего. Так, «раскрывая» свою жизнь, он сможет «украсить» жизнь герцога: его работа должна заключаться в самореализации.

И вот общественный порядок, обеспечивавший Гёте возможность самораскрытия, оказывается под угрозой исчезновения – в Германии пока бояться нечего, но в соседней Франции бушует Великая революция. Современники уверены, что происходящие там события имеют значение для всей мировой истории и будут вызывать ужас и восхищение у потомков – уже во время свершения они предстают в мифическом ореоле, в них видят сцену рождения новой эпохи, день за днем, неделю за неделей их повсюду описывают, обсуждают и пропагандируют: «клятва в зале для игры в мяч» 20 июня 1789 года, когда представители третьего сословия создали Учредительное собрание и устами великого Мирабо поклялись не расходиться до тех пор, пока не будет принята новая конституция; слухи о контрреволюции и последовавший за ними штурм Бастилии 14 июля; самосудная расправа, аристократы, вздернутые на фонарных столбах, создание национальной гвардии; король, принявший ее кокарду и признавший свое поражение; год спустя праздник Федерации на Марсовом поле – самое многочисленное собрание людей, какое до сих пор знала история; буря революции, пронесшаяся по всей стране; восстание крестьян и «великий террор»; начало эмиграции дворян – «цвет» старой Франции на размытых дорогах в направлении Германии; провалившаяся попытка бегства короля, арест, суд и казнь; якобинская диктатура; военная мобилизация народных масс; войны, в ходе которых революционная Франция сначала защищается от союза монархических держав, после чего переходит в контрнаступление.

Прежде чем немцы ощутили на себе последствия всех этих чудовищных событий, они с волнением следили за ними из пока еще спокойной Германии. В Веймаре французская революция особенно взволновала Виланда и Гердера. Гёте, оглядываясь назад, замечал, что ему потребовалось много лет, прежде чем он смог «поэтически осмыслить это ужаснейшее из всех событий в его причинах и следствиях»^[1071]. Он очень долго не мог избавиться от гнетущего впечатления – не помогало даже бегство в науку и изучение растений, анатомии и цвета. Но самое страшное заключалось в другом: «Прикованность к этому необозримому предмету <…> почти что безо всякого толка истощила [его] поэтические способности»^[1072].

Однако воспринимая эти события как «ужасные», он тем не менее очень хорошо мог почувствовать их историческое значение и пафос. В «Германе и Доротее» мы читаем:

Что же для Гёте было столь «ужасным» в революции? Он и сам ясно видит возмутительную несправедливость и эксплуатацию, царящие повсюду и в том числе в Веймарском герцогстве, где он принадлежит к правящим кругам. За несколько лет до революции он пишет Кнебелю: «Тебе, однако, известно: когда тля, что сидит на розовых кустах, досыта наедается их зеленью, приходят муравьи и высасывают из их тел отфильтрованный сок. И так оно и продолжается впредь, а мы довели до того, что верхи за день съедают больше, чем в состоянии произвести / организовать низы»^[1074]. Алчность, расточительство и произвол аристократии – вот, с точки зрения Гёте, подлинные причины революции, и поэтому его неприятие последней нельзя объяснять исключительно защитой старого режима. В своей революционной комедии «Мятежные» Гёте выводит на сцену рассудительную графиню, которою позднее в беседах с Эккерманом он называет представительницей дворянства, каким оно должно было бы быть: «Она убедилась, что народ можно подавлять, но подавить его нельзя, и еще, что восстание низших классов – результат несправедливости высших»^[1075]. Но когда дело доходит до революционного мятежа, проблемы, по мнению Гёте, не решаются, а лишь усугубляются. Слепое своекорыстие верхов сменяется своекорыстием низов, которое имеет еще более роковые последствия для общества, ибо действует вкупе с невежеством, грубостью, годами накопленной ненавистью и завистью. Гёте воспринимает революцию как страшное стихийное бедствие, как природную катастрофу в мире политики, как извержение вулкана. Неслучайно в течение нескольких месяцев после революции он увлеченно изучает вулканизм и нептунизм – противостоящие друг другу теории о роли огня и воды в формировании земной поверхности. Гёте в итоге склоняется к нептунизму, отдавая предпочтение теории постепенного изменения поверхности Земли под влиянием океанов. Постепенность его привлекала, тогда как внезапность и неотвратимость вулканических процессов, наоборот, отталкивала – как в природе, так и в обществе. Революционному развитию он, безусловно, предпочитал эволюционное. Однако в революции его отталкивала не только ее стремительность.

Революция вызывала у него ужас, поскольку он не питал никаких иллюзий в отношении ее возможных последствий для себя самого. Он опасался, что и в Германии подобные события могут расшатать и в конечном итоге свергнуть тот общественный порядок, которому он был обязан своим защищенным и привилегированным положением. При мысли об этом его охватывал панический страх, подобно тому, как за несколько лет до революции его взволновало «дело об ожерелье королевы». Оно произвело на Гёте «неизгладимое впечатление», ибо открыло перед ним бездну нравственного падения элиты и королевского двора. В этой истории Гёте увидел предвестие падения существующего режима. Поэтому, пишет он в «Анналах» за 1789 год, он уже тогда вел себя так странно, что своим друзьям казался «просто безумным»^[1076].

Возмущение Гёте вызывали те сторонники революции, которые наслаждались благополучной жизнью при старом режиме, но не считали нужным сохранять верность тем, кто обеспечивал им привилегии в обществе. Гердеру, на какое-то время оказавшемуся среди подобного рода друзей революции, он говорил, провоцируя и не скрывая самоиронии: «Я придерживаюсь принципов моего милостивого повелителя, он дает мне еду, и поэтому мой долг – разделять его мнение»^[1077]. Уже много лет спустя он с негодованием писал, что «и в моем отечестве увлеченно играют на тех же инстинктах и теми же идеями, готовя и нам такую же участь»^[1078]. Поскольку он видел в революции угрозу собственному общественному и материальному положению, для него она была делом серьезным, слишком серьезным, чтобы превращать ее в политическую игру. И в этом заключалась еще одна причина ужаса Гёте перед революцией – вызванная ею всеобщая политизация.

До сих пор политика была делом дворянства: мир или война, бедность или благополучие – народ относился ко всему как к погоде, смиренно принимая все, что уготовила судьба. Теперь же происходила мобилизация и политизация масс. Гёте от этих новых явлений становилось не по себе:

Политические мнения, если они выходят за пределы личного опыта и ответственности, ничего не стоят – им нельзя доверять, даже если это твои собственные суждения: «По большей части наше участие в общественных делах – филистерство»^[1080].

Начитанный Гёте мог подшучивать над людьми, которые читают все подряд и охотно судят обо всем, не обладая при этом достаточными способностями к суждению. Не всякую любознательность он принимал благосклонно. Тот, кто ищет только себя, найти себя не сможет, ибо для этого необходима «деятельность в противостоянии внешнему миру» и внимательное созерцание: «Человек знает себя лишь постольку, поскольку он знает мир <…> Каждый новый предмет при внимательном рассмотрении открывает в нас новый орган восприятия»^[1081]. Главное здесь – это «внимательное рассмотрение», поскольку Гёте говорит о более объективном отношении к реальности, чем то, что имеет место в пылу спора и в целом обмена мнениями.

Разумеется, Гёте и сам не может полностью оградить себя от влияния политизированного духа эпохи (своему сыну он, к примеру, покупает игрушечную гильотину), но он твердо намерен в это неспокойное время искать убежища в неспешном изучении природы. «Между тем меня с каждым днем все больше влечет к этим наукам [оптике и теории цвета], и я склонен полагать, что со времени они, возможно, полностью завладеют мною»^[1082]. Впрочем, это было не совсем так; помимо естественно-научных наблюдений, оплотом в этом водовороте исторических событий ему по-прежнему служили искусство и литература.

В этих тревожных условиях политизированного времени он не теряет из виду свою цель – формирование и раскрытие индивидуальной личности. В романе «Годы странствий Вильгельма Мейстера», над которым Гёте в эти дни снова начинает работать, главный герой Вильгельм в письме своему другу Вернеру рассуждает о том, доступно ли бюргеру «гармоничное развитие»^[1083] личности. За исключением отдельных случаев, пишет Вильгельм, оно доступно лишь людям дворянского происхождения. Основа их уверенности в себе – сам факт их существования, а не материальные ценности или личные достижения. В свою очередь, уверенность в себе придает их жизни особый стиль, который не кажется искусственным или вымученным, а производит впечатление естественности и непринужденности. У дворянина «вельможные манеры <…> входят <…> в плоть и кровь», и он уже нигде и никогда не теряет равновесия: «в обыденных делах» ему присуща «величавая грация», а в делах серьезных – «беспечное изящество»^[1084]. У бюргера же, напротив, все пока находится за пределами его личности: он стремится к богатству, развивает свои способности, пытается чего-то достичь в жизни. Один «вершит», другой «служит». Бюргер никогда не бывает просто самим собой, он всегда вовлечен во множество дел, которыми занимается, и связан множеством обязательств. Если же он хочет что-то значить сам по себе, то кажется пошлым и смешным: его усилия заметны и неприятны окружающим. В том, что бюргер остается бюргером, а дворянин – дворянином, причем не только внешне, но и внутренне, виноват «общественный строй». «…для меня не так уж важно, что и когда может тут измениться, – пишет далее Вильгельм Мейстер, – при настоящем положении вещей мне впору подумать о себе, о том, как спасти себя и достичь того, что для меня – неистребимая потребность. А влечет меня, непреодолимо влечет именно к тому гармоническому развитию природных моих свойств, в котором мне отказано рождением»^[1085].

В дни, когда повсюду слышатся призывы свергнуть власть аристократии, Гёте открыто заявляет о своем восхищении аристократическим стилем. Он слишком хорошо понимает, что описанная в романе бюргерская неуклюжесть присуща и ему самому. До нас дошло множество свидетельств современников Гёте о том, как неловко, скованно и церемонно он держался при дворе и на официальных приемах. Заученное и поэтому неестественное поведение бросалось в глаза. Ему самому не хватало того, что восхищало его в дворянах от рождения. Собирательный образ Гёте писал по впечатлению, произведенному на него графиней фон Вертерн-Бейхлинген: «Это миниатюрное существо озарило меня. Свет принадлежит ей, или, скорее, ей принадлежит весь этот мир, она умеет с ним обращаться (ее манеры), она – как ртуть, что за одно мгновение рассыпается на тысячу частей и снова сливается воедино. Уверенная в своей ценности и в своем положении, она действует деликатно и в то же время непринужденно – это необходимо видеть, чтобы представить себе ее. <…> она живет исключительно среди людей, и прекрасная мелодия, которую она играет, как раз и возникает из того, что она касается не каждого звука, а только избранных. Делает она это с такой легкостью и кажущейся непринужденностью, что похожа на ребенка, который, не видя нот, наигрывает что-то на пианино, но между тем она всегда знает, для кого и что она играет. Как в любом искусстве есть гении, так она – гений в искусстве жизни»^[1086]. Когда все вокруг заняты изменением мира, Гёте пытается изменить себя. В искусстве он гений, и он это знает, теперь же хочет овладеть искусством жизни.

В эти политически неспокойные годы Гёте разрывается между желанием обрести покой и уединение, найти место, «где бы я мог запереться от всех в своем доме и саду», и любопытством, более того, жаждой приключений – желанием присутствовать при великих событиях и доказать свою жизнестойкость. С одной стороны, он ищет убежища перед лицом истории, с другой – хочет оказаться в гуще событий. Это последнее желание не связано с надеждой на прогресс, каковую питали многие его современники. В истории Гёте ищет не смысл, а возможности стать свидетелем перемен и утвердиться как личность. История привлекает его как противник, с которым можно помериться силой. Свою неповторимую индивидуальную жизнь он хочет вырвать из лап этого хищного зверя. В сражениях революционных войн снова оживает дерзкая смелость стихотворения периода «Бури и натиска» «Бравому Хроносу»:

Весной 1792 года началась первая военная кампания прусско-австрийского союза против революционной Франции. Французское Национальное собрание, по-видимому, было так напугано открытыми приготовлениями Пруссии и Австрии к войне и активностью эмигрантов на немецкой земле, что решило опередить врага и 20 апреля объявило войну Австрии и ее союзнику Пруссии. Герцогу Карла Августа, к тому времени генерал-майору прусских войск, представилась возможность проявить себя в военных действиях. Он вступил в войну в качестве командира кирасирского полка и выразил настоятельное желание, чтобы его друг и министр Гёте сопровождал его в походе. Отказаться Гёте не мог, да и не хотел. После Италии он чувствует себя очень обязанным герцогу. Кроме того, его тянет «на волю», тем более что, подобно многим другим, он убежден, что победить французов будет проще простого, поскольку их армия, равно как и вся политическая система, погружена в пучину хаоса. Как он пишет в одном из первых писем из похода, вскоре он рассчитывает оказаться в Париже. Кристиане он обещает привезти из французской столицы «всякой всячины»^[1088].

На деле все вышло иначе. Французская армия действительно была плохо подготовлена, и прусско-австрийские войска могли бы воспользоваться благоприятным моментом для стремительного наступления. Но, уверенные в собственных силах, они не торопились. К тому времени, когда наступление наконец началось, силы французов были уже неплохо организованы. Союзные войска, к которым Гёте примкнул в августе 1792 года, продвинулись через Лонгви до Вердена, где начался страшный ливень: «Все здесь честят Юпитера-дожденосца за то, что и он стал якобинцем»^[1089].

В очерке «Кампания во Франции 1792 года», написанном тридцать лет спустя, Гёте изобразил все тяготы этого похода, остановленного дождем и слякотью. Обоз с провизией не мог проехать к войскам, еды не хватало, солдаты спали в лужах. Гёте приходилось не так тяжко: его походная кровать стояла в палатке герцога. Под Верденом союзники открыли артиллерийский огонь по врагу и продвинулись до Вальми, где 20 сентября началась страшнейшая, затянувшаяся на несколько дней канонада. Гёте уже не «праздный наблюдатель»^[1090], как он называет себя еще 10 сентября. Верхом на лошади он бросается под град пуль, игнорируя предостережения офицеров. Он не страшится опасности и даже ищет ее. Позднее он опишет внутреннее переживание этой экстремальной ситуации в беспристрастном стиле своих оптических исследований, которые он, кстати, не оставлял и на время военного похода: «В таких-то обстоятельствах, со всем вниманием следя за собой, я вскоре заметил, что со мною творится что-то неладное, о чем могу доложить, разве лишь прибегнув к фигуральной речи. Мне чудилось, что вокруг меня невероятно жарко и что эта жара пронизывает меня насквозь, так что начинаешь как бы сливаться со средою, в какой находишься. Глаза по-прежнему видели все ясно и четко, но мир, казалось, приобрел некий коричневато-бурый оттенок, отчего предметы становились только отчетливее. Волнение крови я не ощущал, но все как бы пожирал охвативший меня жар. Отсюда явствует, в каком смысле можно называть такое состояние лихорадкой. Достойно упоминания уже то, что жуткий грохот воспринимается только слухом, ибо причина его сводится к пальбе пушек, к вою, свисту и гулу проносящихся и падающих ядер»^[1091].

Канонада не прекращалась даже ночью и в дождь, на ночлег солдаты и офицеры закапывались в землю, прикрывшись плащами: Гёте называет это обрядом «преждевременного захоронения»^[1092]. Во время канонады под Вальми он произносит свою знаменитую фразу: «Здесь и отныне началась новая эпоха всемирной истории, и вы вправе говорить, что присутствовали при ее рождении»^[1093]. Так, по крайней мере, пишет он сам в «Кампании во Франции», других свидетельств об этом высказывании до нас не дошло. Впрочем, непосредственно с места событий он в том же духе пишет Кнебелю: «Я рад, что видел все собственными глазами; в будущем, когда заговорят об этой важной эпохе, я по праву смогу сказать: et quorum pars minima fui»^[1094].

Под Вальми наступление захлебнулось. Союзные войска даже не пытались прорваться. Они начали отступать, порядки войск окончательно расстроились. Продовольственное снабжение почти полностью отсутствовало, и голодные солдаты забивали изможденных лошадей. В лагере началась дизентерия, не пощадившая и Гёте. Дороги были размыты и забиты телегами, в спину стреляли приближающиеся французы. Это был подлинный ад. «Не скрою, что в самый разгар этих невеселых дней я связал себя шутливым обетом: коль скоро мы спасемся и я вновь водворюсь в своем доме, никто от меня не услышит жалобы на то, что крыша соседнего дома частично скрывает широкий вид из моего окна, напротив, эта-то островерхая крыша и будет мне всего милее; далее: никогда я не стану жаловаться на скуку и потерю времени в немецком театре, где ты – господу хвала! – как-никак сидишь под спасительной крышей, что бы там ни вытворяли на подмостках»^[1095]. Через Люксембург Гёте с отступающей союзной армией добирается до Трира, где снова на какое-то время оказывается в безопасности. «Этот поход оставит печальный след в мировой истории как одна из самых злосчастных кампаний»^[1096], – пишет он Фойгту в середине октября.

Таковы внешние события. Лично для Гёте же этот поход – это смерть и воскрешение, он чувствует себя словно «рожденным заново»^[1097]. Лишь теперь он снова начинает «осознавать, что я человек», пишет он в середине ноября. После того как самое страшное остается позади, Гёте переживает внутренний триумф: «За эти шесть недель мы перенесли и увидели больше тягот, нужды, забот, бед и опасностей, чем за всю нашу жизнь. Герцог чувствует себя прекрасно, и я тоже в добром здравии»^[1098].

Первоначально он хотел возвращаться домой через Франкфурт. Отправляясь в распоряжение герцога, он лишь ненадолго остановился у матери, которую до этого не видел тринадцать лет. Кроме того, во Франкфурте ему нужно было кое-что уладить: не так давно он получил от городского совета лестное приглашение на должность ратсгерра. Однако Франкфурт к тому времени уже был занят французами, и Гёте отказался от своих намерений. Отказаться от почетного приглашения ему тоже было проще не лично, а письмом, что он и сделал вскоре по прибытии в Веймар. В этом послании, адресованном матери, но предназначенном для городского совета Франкфурта, Гёте пишет о том, что, будучи прирожденным республиканцем, он чрезвычайно польщен этим предложением и в это тревожное время с радостью взял бы на себя ответственность за благополучие города, но этому его желанию противостоит другое важное обязательство: «Их светлость герцог на протяжении стольких лет проявляют ко мне беспримерную милость, и я стольким им обязан, что было бы величайшей неблагодарностью с моей стороны, если бы я покинул свой пост в ту минуту, когда государство больше всего нуждается в верных слугах»^[1099]. И снова Гёте принимает решение в пользу Веймара.

Итак, вместо того чтобы повернуть в сторону Франкфурта, Гёте вниз по Рейну добирается до Дюссельдорфа, а оттуда – в идиллическое поместье своего друга Фрица Якоби в Пемпельфорте, где он может отдохнуть от недавно пережитого «кошмара» в «уютном кругу» друзей и знакомых, которые не замедлили появиться, узнав о его приезде. Их общение, однако, омрачало чувство отчуждения, появившееся за годы разлуки. Даже по прошествии многих лет это отчуждение видится Гёте настолько глубоким, что он прерывает свое повествование и подробно описывает произошедшие с ним перемены, чтобы объяснить суть различий, которая, с его точки зрения, сводится к понятию «реализм». Ему всякий раз становилось не по себе, когда он замечал, что «мой реалистический взгляд на вещи не слишком радовал окружающих»^[1100].

Что в данном контексте означает «реализм» или «реалистический взгляд на вещи»? Стремления и мечты прежних лет воплотились в жизнь, отчасти отрезвив, отчасти осчастливив мечтателя. «Томление, во мне заложенное, которому я в мои ранние годы, быть может, чрезмерно предавался, а потом старался в себе побороть, зрелому мужу было уже не к лицу и нисколько его не удовлетворяло»^[1101]. Он тосковал по Италии – родине искусств. Он посетил эту страну, томление и мечты стали реальностью, он нашел искусство и через него довершил формирование своей личности. Гениальный порыв прежних лет соединился с некоторым усердием и эрудицией. Для собрания сочинений в издательстве Гошена он доработал произведения, много лет остававшиеся незавершенными. Это тоже усилило власть реальности, ибо фрагмент – не более чем потенциально возможная форма. По отношению к природе он тоже оставил в прошлом мечтательность и приступил к научному ее изучению. Другими словами, Гёте чувствует себя не просто реалистом по убеждению, но и человеком, который сам стал более реальным.

Быть может, даже слишком реальным. Только что пережитые им военные действия на какой-то момент «ожесточили» его чувства^[1102]. Друзья просят его почитать вслух «Ифигению», но он не выдерживает и нескольких строк: «…кротость чувств была в ту пору чужда мне»^[1103].

Четыре недели Гёте провел в Пемпельфорте, а по дороге в Тюрингию остановился ненадолго в Мюнстере у княгини Голицыной и ее друзей. В этом благочестивом, католическо-спиритическом кругу тоже приветствовалась «кротость чувств». Княгиня напомнила ему фрейлейн фон Клеттенберг, и воспоминания юности помогли найти общий язык с ее друзьями. Среди них он умело «прикидывался набожным христианином», что было несложно, ибо княгиня и ее окружение никогда бы не нарушили «светской обходительности и того, что зовется “гостеприимством мысли”»^[1104]. Они отлично понимали друг друга и сошлись на том, что «почитание достойных предметов всегда сопровождается неким религиозным чувством»^[1105].

Незадолго до Рождества 1792 года Гёте возвращается в Веймар. «Радуйся, любимое мое дитя, – сообщает он о своем скором приезде Кристиане, – наслаждайся покоем, в то время как тысячи и тысячи людей скитаются по свету, изгнанные из своих домов и поместий и лишенные имущества, не зная, где им приклонить голову. Поцелуй малыша и люби меня. Мое единственное желание – снова обладать тобой»^[1106].

Вернувшись к домашнему очагу, к жене и ребенку, Гёте чувствует себя на спасительном берегу посреди бушующей стихии. Этот опыт скромной, укрытой от всех любви, вопреки великим историческим событиям, находит отражение в первой пьесе Гёте, посвященной последствиям революции. За три дня, с 23 по 26 апреля, он сочиняет одноактную пьесу «Гражданин генерал». Речь идет о переработке популярной французской комедии про веселого обманщика, цирюльника по имени Шнапс.

В своей версии Гёте оставляет и других персонажей французской пьесы. Для Веймарского театра он хотел написать что-нибудь общедоступное и простое, а поскольку комедии про Шнапса пользовались большим успехом у публики, Гёте решил просто переделать известную историю на злобу дня. Сам он называет эту пьесу «яростным свидетелем моего озлобленного юмора»^[1107]. Его по-настоящему злил революционный настрой общественности в Германии, и, представляя ситуацию в гротескном преувеличении, он пытался не утратить чувства юмора.

От пленного француза Шнапсу достаются военный мундир, фригийский колпак, кокарда и сабля. Переодевшись, он выдает себя за представителя революционной власти и в качестве «патриотической контрибуции» требует от легковерного крестьянина Мэртена, чей рассудок повредился от ежедневного чтения газет, задаром хлеба и простокваши на завтрак. Чуя неладное, с поля возвращается зять Мэртена Йорге и набрасывается на Шнапса с кулаками. На шум приходит староста, и вот уже все обитатели дома подозреваются в том, что укрывают у себя якобинцев. В финале рассудительный помещик вновь восстанавливает всеобщий покой и порядок. Шнапса решают не наказывать, ибо «в мирной стране это вызовет лишь ненужный страх и недоверие»^[1108]. Единственное, чего от него требуют, – это впредь честно выполнять свою работу брадобрея. Заканчивается пьеса нравоучениями мудрого помещика: там, «где все сословия с уважением относятся друг к другу, где никому не мешают развивать полезные склонности, где торжествуют разумные суждения и знания, <…> не должны влиять чужие смуты, даже если они охватили целые страны. Будем жить в спокойствии и будем радоваться тому, что над нами ясное небо, а не зловещие грозовые тучи, которые ничего не принесут, кроме безмерного урона»^[1109].

Комедия завершается нравоучениями, однако в целом, благодаря лаконичным и остроумным диалогам, ее отличают оживленный темп и комичность ситуаций. Революция – как голос рока, звучащий на заднем плане, но на переднем плане – фарс. Здесь имеют значение совершенно иные вещи, например, то, что Йорге и Рози женаты вот уже двенадцать недель, но по-прежнему любят друг друга. Йорге говорит своей супруге: «Послушай, Рози… ведь люди ни слова правды не говорят. <…> Ну хотя бы, будто муж и жена любят друг друга меньше, чем жених и невеста. Это же враки. Сколько мы уже с тобой женаты?»^[1110] Эти слова выражают чувства самого Гёте: вот уже почти три года он живет с Кристианой, и они по-прежнему влюблены друг в друга.

В то время комедия «Гражданин генерал» была одной из самых успешных пьес Гёте, хотя сам он впоследствии не желал этого признавать, утверждая, будто постановка была принята «неблагосклонно». На самом деле ее ставили чаще, чем «Ифигению» или «Тассо». В первые годы эта простодушная комедия выдержала пятнадцать постановок. Судя по тому, что она не была включена в издание «Новых произведений», Гёте не очень гордился своим авторством.

Тогда же, ободренный успехом, Гёте незамедлительно приступил к следующей пьесе, темой которой снова стали последствия французской революции в Германии. Теперь он, по-видимому, окончательно убедился в том, что революция происходит дважды: первый раз – во Франции как трагедия, второй раз – в Германии как фарс. О так и оставшейся незавершенной драме тридцать лет спустя он говорил Эккерману, что «в какой-то мере она является моим тогдашним символом веры»^[1111].

Новая пьеса выходила намного более серьезной, чем «Гражданин генерал». Беспросветная нужда становится причиной восстания крестьян. На сцене, однако, появляются только их идейные представители – так называемые образованные люди, читающие газеты и полагающие, что они в состоянии понять, что происходит во Франции. Им бы очень хотелось разыграть величественные сцены революционной истории на немецкой почве и погреться в лучах ее славы. Предводитель мятежников Бреме фон Бремсфельд восклицает: «Сколь часто эти славные герои появлялись на картинах и гравюрах! И мы удостоимся этой чести. Такими мы запомнимся потомкам!»^[1112]

Врун и мошенник генерал Шнапс переодевался по-настоящему, мятежные скрывают свою подлинную суть за идеологическим и риторическим костюмом. Однако обман остается обманом. В финале, как и в «Гражданине генерале», восстановить порядок и справедливость удается дворянам. Бойкая молодая графиня с оружием в руках заставляет нечестного старосту подписать документ, признающий требования восставших крестьян. Мать энергичной молодой графини воплощает в себе мудрость и общественную добродетель. В ее уста Гёте вложил свой «политический символ веры»: «Но когда я убедилась, как легко нарастает несправедливость из поколения в поколение, как великодушные действия по большей части проявляются лишь в отдельных личностях и только своекорыстие передается по наследству, когда я собственными глазами увидела, что человеческая природа до последней степени пала и принизилась, но никак не может быть раздавлена и уничтожена совсем, – тут я твердо решила сама строго воздерживаться от всякого действия, которое мне представляется несправедливым, и всегда громко высказывать свое мнение о таких поступках между своими в обществе, при дворе, в городе. Я не хочу больше молчать ни перед какой неправдой, не буду переносить никакой низости под прикрытием высокой фразы, даже если меня будут поносить ненавистным именем демократки»^[1113].

Впрочем, гётевский «политический символ веры» включает в себя и возражение надворного советника бюргерского происхождения. Графиня совершила правосудие и тем самым подтвердила истинность принципа: «Каждый может правильно судить и порицать только свое сословие»^[1114]. К любому осуждению, обращенному вверх или вниз, всегда примешиваются посторонние побуждения, например, зависть к тем, кто выше, или пренебрежение к тем, кто ниже. Каждый метет улицу у своего дома – то же самое верно и в обращении сословий между собой. В этой речи не упоминается лишь о том, что к мудрым прозрениям графиню подтолкнуло давление снизу, в чем косвенно признается и она сама: «Прежде я легче относилась к тому, что мы несправедливо пользуемся своими владельческими правами»^[1115].

Гёте вскоре отложил работу над пьесой. Несмотря на то что он выразил в ней некоторые свои политические убеждения, и уже поэтому она имела для него особое значение, он все же заметил, что взятая им комедийная интонации не очень подходит к чудовищным событиям во Франции: сентябрьские убийства, арест и казнь королевской семьи, кровавые восстания в провинции, братоубийственные войны и, наконец, начало якобинского террора. Начатая пьеса подходила, скорее, к студенческим волнениям в Йене с их драками на рыночной площади, стычками с солдатами, вандализмом, нарушениями ночного покоя и демонстративным исходом студентов из города. А поскольку для города студенты представляли важный источник дохода, этих волнений хватило, чтобы на несколько дней обеспечить работой Тайный консилиум. Сам Гёте на этот раз тоже присутствовал на его заседаниях.

Вскоре герцог снова призвал его в поход в качестве сопровождающего. С мая по август 1793 года Гёте в составе союзных войск участвовал в осаде и взятии Майнца. Проживавшие в Майнце друзья революции, среди которых был и Георг Фостер, год назад принимавший Гёте у себя в гостях, воспользовались удобным случаем и под защитой французских войск провозгласили в своем городе республику. Власти решили подавить бунт и наказать непослушных. Гёте стал свидетелем отвратительных сцен, причем и с той, и с другой стороны. Французы изгнали из города всех, кто не мог участвовать в военных действиях, – стариков, женщин, детей. Осаждающие, как отмечает Гёте, проявили «не меньшую жестокость», бросив беспомощных мирных жителей на произвол судьбы, без жилья и пропитания. На протяжении трех недель, в основном в ночное время, город подвергался обстрелу подрывными шашками и зажигательными бомбами. Повсюду вспыхивали пожары. Безветренными летними днями над городом лежала темная пелена дыма. Из окрестных деревень приходили любопытные посмотреть на осаду. Однажды воскресным утром к грохоту канонады присоединились нежные звуки музыки: это гобоисты играли для офицеров, среди которых находились и Гёте с герцогом. Гёте в письме Якоби: «У нас здесь, с одной стороны, весело, с другой – грустно; мы разыгрываем подлинную историческую драму, где я на свой лад изображаю Жака (см. Шексп. “Как вам это понравится”). На первом плане – красотки и кувшины с вином, позади – пламя, в точности так, как изображают Лота с дочерьми»^[1116].

Город сильно пострадал в эти дни. Причем наибольший ущерб нанесли не победители, проявившие небывалую жестокость при подавлении мятежа. Еще страшнее оказался гнев жителей, обрушившийся на революционеров. Поначалу Гёте не видел ничего дурного в том, что французским солдатам была предоставлена защита, а местным членам Якобинского клуба – нет. Они должны были понести ответственность перед теми, кого ввергли в пучину страданий. «Большое зло содеяли эти люди»^[1117], – пишет он Якоби. Когда же ярость погромщиков переходит всякие границы, Гёте пытается призвать их к порядку – так, по крайней мере, он сам впоследствии описывал свою роль.

Вполне возможно, что на самом деле тогда он не мог действовать столь независимо и рассудительно. Во всяком случае, в письмах того времени звучит совершенно иная интонация. Увиденное в эти дни настолько задевало его за живое, что практически парализовало волю. «В моем нынешнем положении меня охватил своего рода ступор, и мне кажется, что избитое выражение “голова не работает” в точности описывает состояние моего ума»^[1118].

Выйти из состояния ступора ему помогла работа над «Рейнеке-лисом» – переводом и переложением средневекового эпоса, где человеческая жестокость явлена в своей животной сути. И когда реальная история становилась все более «кровавой и кровожадной», его спасало лишь «отрешенное» погружение в «неизбежную реальность»^[1119] жестокости, фальши и злобы, которая так поразила его в «Рейнеке-лисе».

В «Кампании во Франции 1783 года» Гёте так вспоминает о настроении тех дней: «Но я пытался себя спасти и от текущих бедствий века, объявив весь мир негодной юдолью»^[1120].

Глава двадцать первая

Гёте очерчивает свой круг. Любовь, дружба, наука и искусство как основы жизни. Фихте в Йене. Интерес Гёте к философии. Стремительное начало дружбы с Шиллером: «счастливое событие». Первый «обмен идеями»

Не задолго до возвращения, уже предвкушая радость встречи с Веймаром, где у жителей еще теплится надежда уклониться от разрушительной поступи истории, Гёте пишет Якоби: «Моя скитальческая жизнь и политические настроения людей вокруг гонят меня домой, где я смогу очертить круг, оградив себя от всего, кроме любви и дружбы, искусства и науки»^[1121].

Итак, только любовь, дружба, искусство и наука должны придавать смысл и ценность его жизни. Что касается любви, то домашний очаг и любовь Кристианы делают его счастливым. В собрании двустиший того времени, объединенных под общим названием «Кто-то» и адресованных Кристиане, есть стихотворение:

Гёте чувствовал заботу Кристианы, но она ничуть не стесняла его. Он гордился своей маленькой семьей и при этом в каком-то смысле продолжал жить холостяцкой жизнью – привязанный к дому, но свободный духом. Эта любовная связь со временем превратилась в приятную привычку:

Теперь Гёте не нужно было прятать свою семью от посторонних глаз. Из охотничьего дома у городских ворот Гёте вместе с сыном и Кристианой переехал в заново отстроенный представительный дом на Фрауэнплан – герцог преподнес другу этот роскошный подарок летом 1794 года в знак благодарности за то, что Гёте сопровождал его в военных походах. 21 ноября 1793 года Кристиана родила третьего ребенка (второй родился мертвым за два года до того) – Каролину. «Вот уже несколько дней, как у Гёте есть еще дочурка, – писала Шарлотта фон Штейн своему сыну Фрицу, – он этому ужасно рад и уже все уши нам прожужжал про свое отцовство»^[1124]. Но через две недели ребенок умер. Гёте не находил себе места от душевной боли: он катался по полу, не в силах справиться со своими страданиями.

Что касается дружбы, то, вернувшись с войны, Гёте стал уделять больше внимания своим дружеским связям. Отныне он чаще писал Кнебелю и Якоби и старался регулярно встречаться с теми, кто жил в Веймаре, в первую очередь с Гердером и Виландом. Когда вокруг бушует стихия, нужно держаться вместе, говорил он друзьям. Переводчик Гомера Фосс, гостивший у Гёте в Веймаре в начале лета 1794 года, пришел в восторг от дружеских встреч в доме на Фрауэнплан: «Гёте обратился ко мне, спросив, почему я так быстро уезжаю, – рассказывает он в одном из писем своей жене, – и не хочу ли я остаться еще на один день. <…> Я пошел с Гердером в его кабинет выкурить трубку. <…> Нас позвали к чаю, и за столом мы встретили Виландов, Гёте, Беттингера и фон Кнебеля. Меня окружили со всех сторон и стали расспрашивать про мои изыскания о Гомере. <…> Ко мне подошел Гёте, пожал руку и поблагодарил за моего Гомера. То же сделал и Виланд. <…> За столом разговор о гомеровском эпосе и его эпохе продолжился. <…> Мне пришлось рассказывать еще про гомеровский род. Все казалось новым и приятным. Мы развесились не на шутку: рецензировали библейских патриархов под несмолкаемый хохот, а Гердер смешил всех в роли адвоката. Пунш и вино лились рекой. Гёте сидел рядом со мной и был в таком приподнятом настроении, в каком его редко увидишь. Разошлись уже после полуночи. По дороге домой Виланд обнимал меня и лез целоваться»^[1125].

Что касаетсянауки, в которой Гёте также искал опоры в эти тревожные дни, то она стала для него неиссякаемым источником наслаждения. Когда к нему приходили с политическими новостями или мнениями, он любил встретить гостей рассказами о внутренностях лягушки или анатомии улитки. Не оставляли его равнодушными и головные мышцы у козы. Он разрабатывал схемы для масштабного трактата о морфологии растений и животных. Осторожно, кончиками пальцев раскрывал он семенную оболочку соцветий, изучая свойства однодольных растений. Под давлением Гёте герцог выделил из казны средства на создание ботанического сада и института в Йене. Руководить ими был приглашен биолог Карл Бач. Надзор за работой новых заведений входил в обязанности самого Гёте, причем выполнял он их порой даже с бóльшим рвением, чем обязанности директора театра.

К прежним научным интересам добавились новые – оптика и теория цвета. Главную мысль своего учения о цвете, которая оставалась неизменной вплоть до публикации «Труда о природе цвета», Гёте сформулировал еще в дни осады Майнца летом 1793 года: «1. Свет есть самая простейшая, неразложимая, однородная сущность из всех нам известных. Свет не является составным. 2. Тем более составным из цветных компонентов. Всякий свет, который приобрел цвет, темнее бесцветного света. Светлое не может быть составлено из темного»^[1126]. Стало быть, светлый свет не может содержать цветовой спектр, как утверждал Ньютон. Цвета, согласно учению Гёте, возникают не «из света», а «на свету», т. е. там, где свет сталкивается с другим носителем. Свет Гёте рассматривает как прафеномен.

Сочинения Гёте, предназначенные для сообщества ученых, не встретили одобрения последних. Не принял его взглядов и гёттингенский физик Георг Кристоф Лихтенберг, которому Гёте отослал свой очерк «О цветных тенях». В своем отзыве Лихтенберг проявил почтение к автору, но не смог удержаться и от иронии. В целом он не скрывает, что считает Гёте наивным эмпириком. «Во всякий момент времени, – пишет он, – мы полагаем, будто ощущаем что-то, хотя на самом деле лишь делаем умозаключение»^[1127]. Лихтенберг похвалил Гёте за его эмпирические наблюдения, но указал и на другие, те, что ведут к иным результатам, а также упомянул работы, с которыми Гёте следовало бы ознакомиться. Гёте очень уважал Лихтенберга и вначале был готов простить ему определенную предвзятость в отношении его теории цвета: «Я бы очень хотел, чтобы этот человек и впредь поддерживал мои начинания, несмотря на то что он никогда не позволит мне убедить себя в моей правоте»^[1128]. Но когда несколько лет спустя Лихтенберг в своем учебнике по оптике ни словом не упомянул исследования Гёте, он перестал для него существовать.

В своих естественно-научных изысканиях Гёте мог полагаться только на самого себя. Внешне ученая братия выказывала ему уважение, однако на деле не принимала всерьез. Чтобы не злиться понапрасну, он и здесь, как и в дружбе и любви, очертил «круг», не позволив академической среде разрушить «феномены», которые он, по его мнению, видел собственными глазами.

Что же касается искусства – еще одного столпа его существования, помимо любви, дружбы и науки, то здесь Гёте снова приступил к работе над «Вильгельмом Мейстером». 7 декабря 1793 года он пишет Кнебелю: «Я нынче пытаюсь понять и решить для себя, с чего хочу начать будущий год – нужно подтолкнуть себя самого. Думаю, это будет мой старый роман». Или, точнее, серия романов, не отпускавшая Гёте вот уже почти двадцать лет.

Чтобы заставить себя работать, он в 1794 году заключает очень выгодный контракт с издателем Иоганном Фридрихом Готлибом Унгером. Гёте обязуется предоставить четыре тома романа для издания в восьми книгах; при этом за каждый том ему был обещан гонорар в размере 600 талеров. Две тысячи четыреста талеров за один роман – по тем временам это был баснословно высокий гонорар. Что Гёте затребовал и впоследствии получил эту сумму, свидетельствует о том, что в коммерческом успехе своих сочинений он был уверен. Это заставляет усомниться в искренности его жалоб, нередко звучащих в письмах тех лет, будто читающая публика совсем о нем позабыла. Либо он сам не верил тому, что писал, либо же рассчитывал этим великим романом снова завоевать сердца читателей. Это должно было быть великое и уж точно объемное произведение. На момент подписания договора Гёте был занят переработкой первоначальной версии «Театрального призвания Вильгельма Мейстера». Предстояло еще много работы. Из запланированных восьми книг готовы были только четыре с половиной. Стало быть, весь 1794 год должен был пройти в упорном труде над романом. В том числе и поэтому Гёте все больше времени проводит в Йене: здесь его не отвлекает ни двор, ни семья, и он может спокойно работать. В старом замке он устраивает себе кабинет, где уединяется, словно в монастырской келье.

Впрочем, были и другие причины его возросшего интереса к Йене. Здесь у него появляются новые друзья, прежде всего Вильгельм фон Гумбольдт, который в 1794 году переехал сюда ради Шиллера и прилагал все усилия для того, чтобы добиться благосклонности Гёте к молодому поэту, в те дни гостившему в местах своей юности в Швабии. В гостях у Вильгельма Гумбольдта находился его младший брат Александр. Гёте был поражен глубокими познаниями молодого естествоиспытателя и верховного советника по горнорудным работам. По словам Гёте, один час беседы с ним дает пищу для ума на целую неделю. Была б его воля, он не раздумывая оставил бы Александра в Йене, но у того были другие планы. Гёте теперь живо интересуется делами университета. Ранее уже упоминалось создание ботанического института, но этим активность Гёте не ограничивалась: он занялся расширением и реструктуризацией университетской библиотеки и поиском молодых кадров. Благодаря ему профессором истории в Йенском университете стал Карл Людвиг Вольтман.

Однако главной гордостью Гёте было привлечение в Йену восходящей звезды философии Иоганна Готлиба Фихте, возглавившего кафедру философии после ухода кантианца Карла Леонарда Рейнхольда. После визита к своему кумиру Канту Фихте за несколько недель написал свое первое сочинение «Опыт критики всяческого откровения», в котором он яснее и четче, чем сам учитель, сформулировал выводы, следовавшие из кантовской философии для философии религии: мораль не берет начало в религии, а наоборот – лежит в ее основе. Нет других откровений, кроме откровения совести. На Канта это сочинение произвело такое впечатление, что он не только пригласил автора на обед, но и подыскал ему издателя. Весной 1792 года работа тридцатилетнего философа была опубликована – правда, без указания фамилии, ибо издатель надеялся, что авторство припишут Канту, настолько дух этого сочинения соответствовал духу философии кенигсбергского корифея. Так оно и случилась. Читатели полагали, что имеют дело с последним, решающим словом Канта по религиозному вопросу, которого они так долго ждали. Канту пришлось восстанавливать истину. В выходившей в Йене «Общей литературной газете» он сообщил читателям, что честь написания сего труда принадлежит не ему, а пока еще неизвестному автору Фихте. Так Фихте в одночасье стал знаменит, и уже ничто не могло его удержать: он задумал переворот в философии. Первым делом он радикализировал кантовское понятие свободы. В своей «Основе общего наукоучения», впервые представленной в Йене летом 1794 года, из кантовского постулата о том, что «“я мыслю” должно сопровождать все мои представления», он выводит понятие всемогущего Я, воспринимающего мир как пассивное сопротивление или как возможный материал своих «действий». На первый взгляд все это может показаться довольно экстравагантной и уж точно совершенно абстрактной идеей – но только не в том случае, если услышать ее из уст самого Фихте. Благодаря своему ораторскому дару он мог восхищать и увлекать людей, даже если они не всё понимали. Фихте не говорил о готовых мыслях – он хотел заставить слушателей мыслить самостоятельно. Сейчас, в этот самый момент в их головах должен был происходить мыслительный процесс и, следовательно, самопостижение мыслящего Я. Широкую известность получил придуманный Фихте эксперимент со стеной: сначала необходимо помыслить стену, а затем – себя как нечто от нее отличное. Так Фихте хотел вырвать слушателей из их обычного состояния окостенения, ибо все люди, и особенно ученые, склонны идти самым простым путем и самих себя тоже рассматривать как вещь. Самоовеществление есть скрытый принцип материализма. Фихте же хотел показать возможность переживания своего живого Я. Как он любил говорить, человека проще убедить считать себя куском лунной лавы, чем живым Я.

Энергичные выступления Фихте озаряли, подобно молнии, жизнь Йены. Разумеется, французская революция, в оправдание которой Фихте написал две работы, также служила идейным фоном для этой радикальной философии свободы. Благодаря Фихте, само слово «Я» приобрело огромный смысловой объем, сравнимый разве что с той полнотой значений, каким позднее наделили понятие «Оно» Ницше и Фрейд. Удивительно, что Гёте вообще увлекся философией Фихте, совершенно не разделяя его революционных взглядов. Он их просто игнорировал, что впоследствии, когда Фихте вынужден был покинуть университет из-за так называемого спора об атеизме, дало повод для критики со стороны герцога. В философии Фихте Гёте ценил прежде всего безусловный акцент на деятельности и стремлении, сильной воле и созидательном импульсе. Его влияние проистекало не из его изощренных и абстрактных умозаключений, а из смелого вознесения на щит творческого Я. Гёте был готов включить условия возможности познания в круг своих рассмотрений. Первые свидетельства этой готовности видны уже в его теории цвета. Он уделяет особое внимание физиологии восприятия цвета и именно в это время признает истинность принципа, согласно которому познающий постоянно должен задавать себе вопрос: «Кто высказывается здесь – твой предмет или ты сам?»^[1129] Как только была напечатана «Основа общего наукоучения», Гёте заказал себе ее прямо в типографии, сразу же прочел и написал Фихте, что в книге нет ничего, «чего бы я не понял или по меньшей мере счел бы для себя непонятным, ничего, что бы послушно не улеглось в русло моего привычного хода мысли. <…> Что касается меня, то я был бы Вам невероятно признателен, если бы Вы наконец примирили меня с теми философами, без которых я прежде не мог обойтись, но с которыми так и не сумел найти взаимопонимания»^[1130]. Фихте воспринял эти слова не просто как вежливый комплимент – ему казалось, что Гёте и в самом деле его понимает. Своей жене он писал про Гёте: «Недавно он столь связно и ясно изложил мою систему, что я и сам бы не смог описать ее яснее»^[1131].

Сближение Гёте с современной ему философией имело и другие важные последствия: оно проложило путь к эпохальному событию лета того же года, а именно к началу дружбы с Шиллером. Так, благодаря Фихте, Гёте смог увидеть и оценить привлекательность философской стороны его личности и творчества.

После неудачной встречи осенью 1788 года жизненные пути Гёте и Шиллера пересекались редко. Гёте способствовал приглашению Шиллера в Йенский университет, однако вряд ли он мог рассчитывать на искреннюю благодарность Шиллера, ибо материальное вознаграждение было не просто скромным, но даже унизительным. Но, несмотря на это, Шиллер многое извлек из своего пребывания в Йене. В историю вошла его лекция по поводу вступления в профессорскую должность летом 1789 года. Такую многочисленную аудиторию до него не собирал ни один преподаватель. С приездом Шиллера в Йену начинается период ее расцвета. В конце восемнадцатого столетия Йена ненадолго становится главным оплотом немецкого идеализма и романтизма. Несколько лет спустя, когда в город пришел Наполеон, он подумывал о том, чтобы придать Йенскому университету статус главного университета Рейнского союза государств. Шиллер немало поспособствовал общеевропейской притягательности Йены. Это, в свою очередь, укрепило его самосознание, и теперь он уже не старался во что бы то ни стало добиться благосклонности Гёте. Он по-прежнему был заинтересован в более плодотворной встрече, но она должна была быть непринужденной, объективно обоснованной, без личных притязаний. Шиллер, по его собственному признанию в письме невестке Каролине, хотел избавиться от постоянного ревнивого оглядывания на Гёте. Оно угнетало его и мешало саморазвитию, а ведь только в нем и заложен ключ к успеху. «Если каждый будет творить в полную силу, то другой просто не сможет его не заметить. Таков мой план»^[1132].

Так оно и произошло. Шиллер не укрылся от внимания Гёте, и тот научился его ценить. Со временем он перестал быть для него «лишь» автором «Разбойников». Будучи интендантом Веймарского театра, Гёте просто не мог себе позволить обойти вниманием столь успешного автора. К тому времени он открыл для себя и философскую лирику Шиллера – и это стало подлинным откровением именно в силу ее кардинального отличия от его собственной поэзии. Что касается исторических работ Шиллера, то их Гёте считал настоящими шедеврами, причем не только по содержанию, но и по стилю. К эстетическим воззрениям Шиллера он пока испытывал двойственные чувства. С одной стороны, благодаря Фихте он нашел подход к философскому содержанию шиллеровских сочинений; с другой стороны, в его статье «О грации и достоинстве» встречались «отдельные жесткие места»^[1133], которые, как казалось Гёте, были направлены против него и которые он находил оскорбительными. По-видимому, Гёте имел в виду те пассажи, где Шиллер критиковал так называемых гениев от природы. Чем следует восхищаться больше, вопрошает Шиллер, силой духа, преодолевшего сопротивление природы, или же тем, кто родился гением и творит не вопреки, а благодаря природе? Шиллер отдает предпочтение духу, создающему собственное тело. В мире духа, как и в материальном мире, личные заслуги должны цениться выше, чем данные от рождения преимущества. Гёте, которого часто называли баловнем природы и который и сам ощущал ее благосклонность, вполне мог отнести эти замечания на свой счет. Быть может, он счел выпадом против себя и фразу о гениальных поэтах, чей талант сводится лишь к их молодости. «Но вот проходит быстротечная весна, и спрашивают плодов, на которые он подавал надежды, но оказывается, что его бесцельное, слепое стремление к созиданию породило лишь бесформенных и зачастую уродливых существ»^[1134]. Мы не знаем, какие именно места из этой статьи Гёте отнес на свой счет. Известно лишь, что статья «О грации и достоинстве», которую Гёте в остальном высоко ценил и использовал в собственной аргументации, какое-то время препятствовала их сближению с Шиллером.

Но вот в июне 1794 года он получает подписанное Шиллером приглашение сотрудничать в качестве автора и издателя в новом журнале «Оры». Пока в собранную Шиллером редакционную коллегию входили Вильгельм фон Гумбольдт, Фихте и Вольтман. Недоставало только Гёте.

Об этом журнальном проекте Шиллер договорился в Штутгарте с издателем Коттой еще в 1793 году во время своей поездки в Швабию. Это был весьма честолюбивый замысел – журнал должен был стать рупором немецкой культурной нации в ответ на возникновение политической нации в революционной Франции. В письме Гёте Шиллер облекает эту идею в слова: «Пока с культурой в Германии дела обстоят не столь хорошо, чтобы то, что нравится лучшим, могло находиться в чьих угодно руках. И если теперь лучшие писатели нации объединятся в некую литературную ассоциацию, то тем самым они сплотят и прежде разрозненную публику»^[1135]. Таким, стало быть, был тот естественный повод для сближения, которого желал Шиллер: теперь он приглашал Гёте на общую сцену для выражения общих идей.

В новом журнале Шиллер мечтал воплотить свой идеал грации и достоинства, и поэтому предлагаемая здесь развлекательная литература должна была подаваться со вкусом, а научные знания и дискуссии – понятно и остроумно. Пустым развлечениям и сухому академизму здесь было не место. Гёте, вероятно, особенно импонировало то, что Шиллер, которому политизация общества надоела не меньше, чем ему самому, задумывал сделать «Оры» открытыми для любых тем, кроме политических. Впоследствии сам Гёте в своих статьях не всегда придерживался этого правила, а впервые опубликованные в журнале «Эстетические письма» Шиллера также имели ярко выраженную политическую направленность, однако в момент создания журнала ни тот, ни другой не сомневались в благотворном воздействии определенной политической воздержанности на духовную жизнь.

Гёте не спешил с ответом, хотя он сразу же увидел в этом проекте возможность новых импульсов не только для литературной жизни в целом, но и для собственного творчества. Безусловно, он связывал определенные надежды с тем, что такой человек, как Шиллер – профессиональный писатель с многочисленными связями и влиянием, – выведет его из тихой гавани не слишком успешного издательства Гошена в открытое море широкой литературной общественности. Это был отличный шанс начать публицистическое наступление, которое, кто знает, могло бы сослужить хорошую службу и готовящимся к публикации романам о Вильгельме Мейстере, несмотря на то что публиковать в «Орах» отдельные главы запрещал подписанный с издательством договор. И все же Гёте медлил с ответом – возможно, уже тогда догадываясь, что он готовится вступить в нечто такое, что два месяца спустя назовет новой «эпохой» в своей жизни. Он тщательно обдумывает каждую фразу (сохранилось несколько черновиков), разбавляя собственный символ веры дипломатическими реверансами: «Я с радостью и от всего сердца примкну к вашему обществу. Если среди моих неопубликованных вещей найдется что-то, что сможет послужить целям подобного издания, я охотно вам сообщу; но тесная связь со столь достойными людьми, каковыми являются учредители журнала, безусловно, вновь приведет в движение те мои замыслы, работа над которыми застопорилась»^[1136].

Это – самое первое письмо Гёте к Шиллеру. Последний невероятно рад, что смог привлечь такую знаменитость к своему проекту. О том, что этот человек станет для него лучшим другом, он пока не догадывается. Получив согласие Гёте, он пишет Кёрнеру: «В целом же подобралось изысканное общество, подобного которому в Германии еще не было»^[1137]. В то же самое время Гёте более сдержанно выражает радость по поводу возникновения этого нового союза: «Кроме того, должен сказать, что с наступлением новой эпохи Шиллер тоже начал относиться к нам, веймарцам, более благосклонно и доверительно»^[1138].

Но вскоре происходит та самая встреча, которую Гёте впоследствии назовет счастливым событием. С характерным для него вниманием к символическим значениям и отражениям в истории собственной жизни описание этой встречи в «Морфологических тетрадях» он помещает в главу, посвященную его теории прарастения. Сцена зарождения дружбы – прасцена – как нельзя лучше вписывается в этот контекст. Дополнительные комментарии в «Анналах» еще раз подчеркивают органическо-метафорическую взаимосвязь: «Для меня это была новая весна, радостно прорастали все всходы, семена и ветви дали свежие побеги»^[1139].

Это случилось 20 июля 1794 года, в воскресенье. Гёте приехал в Йену, чтобы обсудить издание «Ор» с редакционной коллегией, и прежде всего, разумеется, с Шиллером. Он, однако, не рассчитывал, что уже в этот жаркий воскресный день в прохладных залах Йенского замка встретит Шиллера, который обычно не появлялся на таких мероприятиях, как собрание Общества естествоиспытателей. Сам факт неожиданности этой встречи возымел неожиданный эффект. После доклада слушатели, беседуя, вышли на улицу, и Гёте «случайно» (так он сам описывает эту сцену) оказался рядом с Шиллером. Между ними завязался разговор. Шиллер критиковал докладчика за его расчлененный подход к природе, без учета внутренней взаимосвязи и жизни как целого. При таком подходе вряд ли возможно пробудить в публике научный интерес к природе. Гёте согласился с услышанным, но при этом указал на имеющиеся попытки выявить и описать внутреннюю жизнь и взаимосвязь природных явлений. Шиллер, в свою очередь, признал существование подобных попыток, однако подчеркнул, что сделать это можно лишь при помощи идей, прилагаемых к опыту. Сами опытные наблюдения всегда фрагментарны, и на их основании невозможно выявить никаких взаимосвязей. И вот уже они вступили на территорию спора, ибо именно над этим Гёте работал в последнее время – над всеохватным наблюдением феноменов, которое бы позволяло эмпирическим путем, без притаскивания за волосы к неким теоретическим конструкциям, обнаружить существующую взаимосвязь, и главным примером он считал метаморфозу растений. Достаточно лишь внимательно взглянуть на растительный мир, как становится очевидно, что существует нечто, что повторяется в разных проявлениях и лежит в основе изменчивости и постоянства флоры, и это нечто – лист. «Я понял вдруг, что в том органе растения, который мы обычно называем листом, сокрыт истинный протей, который может проявляться и скрываться в любых формах. С какой стороны ни посмотри, растение – это всегда лишь лист»^[1140]. Эта фраза взята из «Итальянского путешествия», но, вероятно, схожим образом он описал свою теорию листа как прафеномена всего растительного мира и в разговоре с Шиллером. Лист как многоликий протей – абсолютно наглядный пример, а не абстрактная идея. Отсюда Гёте делает вывод: возможно, существует некое прарастение как прототипическое воплощение растения, возникшего из листа. В «Итальянском путешествии» он пишет:

«Должно же оно [прарастение] существовать! Иначе как узнать, что то или иное формирование – растение, если все они не сформированы по одному образцу?»^[1141]

Вероятно, именно эти идеи Гёте и изложил Шиллеру в ответ на его вопросы. В описании «счастливого события» об этом сказано лишь следующее: «Я быстро посвятил его в свои мысли о метаморфозе растений». При этом разгорелась столь оживленная дискуссия, что Гёте даже не заметил, как оказался в квартире Шиллера. Шиллер, напротив, не терял контроля над ситуацией и, очевидно, сознательно привел своего разгорячившегося собеседника к себе в гости. Теперь они могли поговорить с глазу на глаз. Возможно, Шарлотта предложила им прохладительные напитки – погода стояла жаркая, жаркой была и дискуссия. Гёте вошел в раж, схватил перо и бумагу и «несколькими характерными штрихами набросал для него символическое растение». Шиллер, однако, настаивал на разрешении исходного вопроса, а именно: в чем заключено внутреннее единство – в идее или в конкретном, эмпирически познаваемом объекте? С точки зрения Шиллера, ответ мог быть только один – единство заключено в идее, а в отношении гётевского представления о символическом растении он сказал: «Это не опыт, а идея». Так, пишет Гёте, «пункт, который нас разделял, <…> непреложно обозначился». И хотя в тот момент Гёте берет себя в руки, отшучиваясь фразой: «…мне-де очень приятно слышать, что у меня есть идеи, о которых я даже не подозревал и которые вижу собственными глазами», это различие в мировоззрении остается навсегда: «…ни один из нас не мог считать себя победителем, так как каждый был уверен, что его одолеть невозможно»^[1142].

Почему эта встреча, во время которой, по сути, разгорелся страстный спор о непреодолимом различии, стала для Гёте прасценой дружбы? Возможно, именно поэтому – ведь противоположности притягиваются, и для достижения собственной полноты один полюс нуждается в другом. Так, по крайней мере, Гёте объяснил для себя свои отношения с Шиллером много лет спустя: «Но редко бывает так, чтобы люди были как две половины целого, не отталкивали друг друга, а соединялись воедино и друг друга дополняли»^[1143]. Если у одного все стремится к идее, а у другого – к наглядности, то эти двое всегда смогут почерпнуть что-то друг у друга: идеальное сможет стать более чувственным, а наглядное – более духовным.

В этот чудесный летний вечер 1794 года скрытая до сих пор сила взаимного притяжения начала наконец действовать, в том числе и под влиянием других благоприятных обстоятельств, о которых не забывает упомянуть Гёте, – многолетней дружбы Гёте с женой Шиллера Шарлоттой, урожденной фон Ленгефельд, крестницей госпожи фон Штейн, общей заинтересованности в издании «Ор» и настойчивых увещеваний со стороны друзей, и прежде всего Вильгельма Гумбольдта, который не уставал расхваливать Шиллера в разговорах с Гёте.

Неслучайно вторая встреча два дня спустя произошла именно у Гумбольдтов. Для Шиллера она имела еще большее значение, чем первая. Начало дружбы с Гёте он датирует этим днем. В воскресенье говорили о природе, во вторник у Гумбольдтов – о культуре. И если в отношении природы на первый план вышли разногласия, то в разговоре о культуре собеседники чаще приходили к одинаковому мнению, хотя и разными путями. Через несколько недель Шиллер делился впечатлениями от этой встречи со своим другом Кёрнером: «…между нами состоялся долгий и обстоятельный разговор об искусстве и теории искусства, и мы открыли друг другу главные идеи, к каковым пришли совершенно разными путями. <…> Каждый из нас мог одарить другого тем, чего тому недоставало, и взамен получить кое-что для себя. С тех пор разрозненные идеи Гёте укоренились в его сознании, и он ощущает потребность примкнуть ко мне, чтобы вместе продолжить тот путь, каким он прежде шел в одиночестве и без дружеской поддержки. Я несказанно рад столь плодотворному для меня обмену идеями»^[1144].

Энергичное начало этого обмена датируется знаменитым первым длинным письмом Шиллера к Гёте от 23 августа 1794 года. Какое-то время Шиллер молчал, зная, что в ближайшие недели Гёте будет сопровождать герцога во время дипломатического визита. Полученное письмо взволновало и растрогало Гёте: в ответ он пишет, что к его дню рождения не могло быть более приятного подарка, чем это послание, «в котором Вы дружеской рукой подводите итог моему существованию и своим участием поощряете меня к более ревностному и деятельному применению моих сил»^[1145].

«Итог моему существованию» – это восторженное согласие и комплимент Шиллеру как мастеру психологического портрета.

Гёте чувствует, что новый друг точно уловил самую суть его натуры. Шиллер изобразил Гёте как человека, который может доверять своей наблюдательности, переосмысляет увиденное и руководствуется «предвосхищением» возможных взаимосвязей, но при этом не сбивается с пути и не поддается соблазну умозрительного мышления, ибо всегда сохраняет связь с эмпирической реальностью. Он начинает познание с простейших фактов и элементов жизни, чтобы шаг за шагом подойти к сложным формам, воплощенным в человеке. Он берется за героическую задачу – из элементарной природы вывести феномен духа. Результатом этих усилий могла бы стать завершенная картина одухотворенной природы. Чтобы достичь этой цели, отмеренного человеку века может и не хватить, «но даже лишь начать прокладывать такой путь гораздо важнее, нежели завершить любой другой»^[1146].

Эти замечания относятся к научному подходу Гёте; что же касается Гёте как поэта, то он обладает таким творческим даром, который лучшие свои творения создает из естественных, бессознательных источников. «В верности Вашей интуиции заключено все, чего домогается анализ (и притом с большей полнотой), и Ваше собственное богатство скрыто от Вас только потому, что заключено в Вас как нечто цельное»^[1147]. Другими словами, внутри Гёте действует некий неосознаваемый им гений.

И здесь Шиллер достает свои козыри. Его образ дополняет образ Гёте, но обладает и собственной гениальностью. Если Гёте движется от конкретно-индивидуального к понятийно-универсальному, то он, Шиллер, идет в обратном направлении: отталкиваясь от выраженной в понятиях идеи, он ищет ее воплощения и конкретизации. Первый действует индуктивно, второй – дедуктивно. Проблемы возникают и у того, и у другого. Мысль может упустить из виду конкретный опыт и раствориться в сфере абстракций, а опыт и интуиция порой не в состоянии достичь необходимого уровня ясности и самоочевидности. Но если два столь разных по своей сути ума будут прислушиваться друг к другу и друг другу помогать, итогом их сотрудничества могут стать счастливые моменты соединения двух половин в одно целое. Все письмо проникнуто чувством восторженной веры в плодотворность этой дружбы: Шиллер станет для Гёте зеркалом сознания, а Гёте сможет научить Шиллера доверять силам бессознательного и интуиции. И тогда они действительно будут «двумя половинами» одного круга, как об этом много лет спустя напишет Гёте.

Гёте принимает это разделение ролей. В ответном письме мы находим не лишенную иронии фразу: «Каким значительным преимуществом окажется для меня Ваше участие, Вы скоро увидите сами, когда при более близком знакомстве обнаружите во мне некую тьму и колебания, над которыми я не властен, хотя весьма отчетливо осознаю их»^[1148]. Так Гёте дает понять, что готов использовать силу аналитического ума Шиллера лишь с определенными оговорками. Излишняя прозрачность и осознанность могут навредить его гению, но он сумеет сохранить его «темноту», ибо нуждается в ней подобно растению, прячущему свои корни глубоко в земле.

Этот первый обмен идеями пробудил в Гёте сильное любопытство, и 4 сентября он приглашает Шиллера посетить его в Веймаре. Герцог и придворные уедут в Эйзенах, и у них будет время для неспешного, спокойного общения. После некоторых колебаний Шиллер принимает приглашение, предупреждая, однако, что не сможет следовать общему дневному распорядку: «К сожалению, спазмы, не дающие мне покоя по ночам, вынуждают меня обычно отдавать все утро сну. <…> Я прошу лишь о прискорбной свободе чувствовать себя больным в Вашем доме»^[1149].

Шиллер провел у Гёте две насыщенные, незабываемые недели с 14 по 27 сентября. Они рассказывали друг другу про свою жизнь, про разные духовные пути, которыми шли до сих пор, говорили о планах на будущее, о шиллеровском замысле «Валленштейна» и о новой эстетической философии, над которой он сейчас работал («Письма об эстетическом воспитании человека»). Гёте делился некоторыми результатами своих естественно-научных, оптических и анатомических изысканий и излагал свою теорию цвета. Обсуждались и возможные темы статей для «Ор». Когда через пару дней между ними уже установились очень доверительные отношения, Гёте читал вслух из еще неизданных «Римских элегий», которые Шиллер, как уже упоминалось выше, нашел «двусмысленными и не совсем приличными», но, несмотря на это, причислил к «лучшим вещам»^[1150] из всего, что создал Гёте. Гёте выразил готовность опубликовать их в «Орах». Говорили и о репертуаре Веймарского театра. Гёте попросил переработать «Эгмонта» и попытался убедить Шиллера в том, что сейчас самое время для возвращения на сцену «Заговора Фиеско в Генуе» и «Коварства и любви».

С каждым днем эти разговоры становились все доверительнее, как будто их связывала многолетняя дружба, но они никак не могли наговориться. «Несколько дней назад, – писал Шиллер своей жене, – мы пробыли вместе, не расставаясь, с половины двенадцатого, когда я уже был одет, до одиннадцати часов ночи»^[1151]. В хорошую погоду Гёте брал гостя с собой на прогулку. В эти дни жители Веймара могли наблюдать за этой парой в парке или на берегу Ильма, по пути к садовому домику или к месту строительства нового замка. Гёте всегда находил, что показать другу, и тогда можно было видеть, как отличавшийся высоким ростом Шиллер спешил подойти поближе, чтобы рассмотреть то, на что обращал внимание Гёте. Один говорил, возбужденно жестикулируя, другой слушал, слегка наклонившись вперед и заложив руки за спину.

В Веймаре их совместное времяпрепровождение не осталось без внимания общественности. Их появление вместе воспринималось как важное событие. Что касается их самих, то они пребывали в состоянии подлинного счастья оттого, что в эти золотые осенние дни 1794 года заложили основу для многообещающей истории дружбы.

Глава двадцать вторая

Сотрудничество в «Орах». Два выпада против нездорового духа эпохи: эстетическое воспитание Шиллера и светское воспитание Гёте. «Кентавр». Совместный поход против литературного цеха: «Ксении». Помощь Шиллера при рождении «Вильгельма Мейстера». Антиромантическое произведение? Закрытие журнала

До сих пор Гёте лишь изредка публиковал свои сочинения в журналах. В период «Бури и натиска» он посылал некоторые стихотворения в маленькие недолговечные журналы, а позднее – в издаваемый Виландом «Тойчер Меркур». Активное участие в таком проекте, как «Оры», было совершенно новым для него делом. Взяться за него Гёте побудила прежде всего дружба с Шиллером, но также и понимание растущего значения литературного цеха и литературной общественности. К тому времени Гёте уже знал, как добиться коммерческого успеха в литературе, что подтверждается выгодным договором об издании «Вильгельма Мейстера». Он начал пристально изучать литературные журналы, которые прежде даже не замечал. В отличие от Шиллера, он не считает себя профессиональным писателем, но ведет себя именно так. Он становится активным участником литературной жизни Германии и вскоре наживает себе множество врагов, выражая свое мнение в язвительных «Ксениях».

Так Гёте реагирует на общественные изменения, характерные для эпохи ненасытной жажды чтения и графомании, которую Шиллер назвал «веком бездарных борзописцев». Литература становится важной общественной силой. За пятьдесят лет, с 1750 по 1800 год, вдвое выросло число тех, кто умел читать, – к концу столетия они составляли почти четверть населения. Меняются и читательские предпочтения. Теперь уже читают не одну книгу – чаще всего Библию – несколько раз, а несколько книг одновременно. Книжный рынок заполняют произведения, созданные не для вдумчивого чтения, а для «проглатывания». Это порождает сомнения нравственного толка: не скрывается ли под маской морального воспитания пропасть нравственного падения? Отныне и молодые люди, едва окончившие школу, предаются волнующим фантазиям, о которых их воспитатели не могли и мечтать. После публикации «Вертера» Гёте на собственном опыте смог убедиться во власти литературы и ее морализирующих противников: кто сеет ветер, пожнет бурю. Но, вопреки всем предостережениям, жажда чтения распространяется в обществе подобно эпидемии. Недостатка в книгах нет, время для чтения крадут у сна.

Германию, даже по сравнению с другими европейскими странами, охватила настоящая читательская лихорадка. Здесь нет метрополии, нет крупного общественного центра, и люди живут в своих нишах, в своем ограниченном пространстве, разобщенные и никак не связанные друг с другом. В этой ситуации отсутствия большого общества люди начинают искать воображаемого общения в книгах. То, о чем в Англии, нации мореплавателей, могут поведать искатели морских приключений, а во Франции – свидетели великих исторических событий, немецкая публика переживает лишь в литературе. Еще в 1780 году Гёте отмечал, что «все необычное почтенная публика знает только благодаря романам»^[1152]. Сетования на необузданную страсть к сочинительству Гёте вкладывает в уста Вильгельма Мейстера: «Никто не имеет понятия, как много люда пишут!»^[1153] Пусть это даже не романы, а только письма и дневники, которые впоследствии можно издать отдельной книжкой. Все хотят увидеть свой текст напечатанным – это лучшее доказательство того, что человек живет и созидает. «В моем нынешнем кругу тратят на то, чтобы сообщить родным и друзьям о своих занятиях, почти столько же времени, сколько на сами эти занятия»^[1154].

В результате возросшего интереса к чтению и писательству жизнь и литература становятся ближе друг к другу. Чувствительность 70-х годов XVIII века началась именно с отражения пульса жизни в литературе. С другой стороны, читателю становится любопытно узнать, чем и как живут авторы. В «век гениев» возникает культ звезд. Писатели разыгрывают свою жизнь как спектакль, она становится частью их творчества, еще одним произведением. На Гёте смотрят как на живое воплощение Вертера, а Шиллер вызывает некоторое разочарование, поскольку совершенно не похож на разбойника. В жизни люди повторяют те чувства, о которых прочитали в книгах. Они влюбляются, ревнуют, дружат, устраивают политические волнения – делают все, что делают герои романов. Литература становится главным средством коммуникации в реальности: в ее зеркале жизнь приобретает ценность, полноту, драматизм и настроение. Особенно много извлекло из этого молодое поколение романтиков: Людвиг Тик сетует на то, что оно целиком и полностью сделано из литературы, а Клеменс Брентано убежден, что чтение романов определяет поведение людей в реальной жизни. Влияние литературы и театра на действительность – одна из важнейших тем «Вильгельма Мейстера», романа, который именно поэтому в скором будущем будет считаться настоящим зеркалом эпохи.

В это время, видя, что литература занимает главенствующую позицию в сфере информации и коммуникации, издатели «Ор» ставят перед собой задачу развивать литературный вкус и повышать духовный уровень публики, вместо того чтобы приспосабливаться к существующим предпочтениям. Состав редакционной коллегии – Шиллер, Вильгельм фон Гумбольдт, Фихте, Вольтман и Гёте – был многообещающим. Еще до выхода первого номера на журнал подписались две тысячи человек – по тем временам впечатляющая цифра. Издатель Котта платил самые высокие гонорары, благодаря чему многие известные авторы выразили готовность к сотрудничеству. Все свидетельствовало о том, что проект будет успешным и престижным.

Первый номер открывало своеобразное поэтическое приветствие, написанное Гёте по просьбе Шиллера, который, впрочем, был не вполне доволен результатом, так как высокие амбиции издания здесь преподносились с долей иронии, ибо, с точки зрения Гёте, критики «века бездарных борзописцев» – тоже дети своего времени:

В том же номере «Ор» Шиллер начинает печатать свои «Эстетические письма», где развивает идею совершенствования человека благодаря свободной игре искусства. Во вступительном стихотворении Гёте есть отсылка и к этому направлению:

Шиллеру было неприятно это читать, так как сам он верил в силу художественного слова. «Человечество лишилось своего достоинства, – говорится в “Письмах об эстетическом воспитании человека”, – но искусство спасло его. <…> Прежде чем истина успеет послать свой победный свет в глубины сердца, поэзия уже подхватила ее лучи, и вершины человечества уже будут сиять, в то время как влажная ночь еще покрывает долины»^[1157]. Искренний пафос Шиллера не оставляет Гёте равнодушным: «Присланную мне рукопись я прочитал тотчас же и с большим удовольствием; я проглотил ее залпом»^[1158]. Однако по некоторому размышлению он понимает, что все же не может разделить эту веру в грандиозные возможности искусства повлиять на общество. Ему кажется, что Шиллер слишком многого ждет от искусства, а именно внутреннего перерождения всего человека, который в результате обретает способность быть свободным. Искусство, по Шиллеру, должно осуществить революцию в мышлении и восприятии и тем самым улучшить то, что не смогла исправить революция политическая, которая лишь обнажила варварскую сущность не скованного условностями человека.

В отношении диагноза негативных последствий революции Шиллер и Гёте были единодушны, различными были предложения касательно терапии. Это различие наметилось уже в первом письме и еще четче обозначилось в «Разговорах немецких беженцев» – первом прозаическом тексте Гёте для «Ор», где его суть, впрочем, по-прежнему выражена иносказательно.

Шиллер представлял себе начало их совместной публицистической деятельности оглушительным, как удар в литавры, и был несколько разочарован, получив вместо этого обрамляющее повествование для серии будущих, еще даже не написанных новелл. Герои этих рассказов – небольшая компания немецких аристократов, которые во время наступления революционных французских войск бежали на другой берег Рейна, а теперь оживленно обсуждали «за» и «против» революции, хотя все они, безусловно, были пострадавшей стороной. Несмотря на общую беду, они никак не могут поладить между собой, ссорятся и бранятся, из чего можно заключить, что среди разгоряченных политических противников хорошие манеры и вежливость уже не играют никакой роли. Многие в этом обществе «поддавались неодолимому побуждению причинить боль другим»^[1159], ибо всем казалось, что их личные взгляды в то же самое время отражают интересы всего человечества. Тайный советник – сторонник старого режима – доходит до того, что надеется увидеть всех членов якобинского кружка в Майнце повешенными, а его оппонент Карл восклицает, что он, со своей стороны, надеется, что «гильотина и в Германии найдет себе обильную жатву и не минует ни одной преступной головы»^[1160]. Подобное всеобщее возбуждение грозит разрушить это маленькое благородное общество. Сбольшим трудом удается восстановить мир и согласие, чему как раз способствует рассказывание личных историй. Но прежде рассказчикам приходится выслушать предостережение баронессы: в обществе следует вести себя сдержанно и благоразумно, относиться друг к другу бережно и учтиво. Нелепо с пеной у рта отстаивать свои убеждения, если приходится делить крышу с теми, кто придерживается противоположных взглядов. И баронесса призывает «держать себя в рамках <…> не во имя добродетели», что в ее устах звучало бы излишне высокопарно, а «во имя самой обычной вежливости»^[1161].

Так Гёте показывает, что в ситуации политических волнений особенно остро ощущается необходимость не «эстетического», а элементарного «светского воспитания»^[1162], добиться которого можно без сложных теоретических конструкций, просто помня о целительном воздействии вежливости и учтивости. Гёте тем не менее соглашается с Шиллером, понимая, что и в том, и в другом случае речь идет о культуре игры, суть которой Шиллер точно сформулировал в пятнадцатом письме: «И чтобы это наконец высказать раз и навсегда – человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет»^[1163]. Гётевская модель «светского воспитания» – это тоже игра, игра в светское общество. Здесь тоже только делают вид, и от людей требуются цивилизованные формы общения, необязательно искреннего. Никакой тирании интимности или протестантской честности в духе лютеровского «На том стою и не могу иначе». В обществе нужно уметь вести себя иначе, чем того требует твои личные принципы. Для этого необходимы формы четко отмеренного самовыражения, при помощи которых члены общества говорят и живут, словно не пересекаясь друг с другом и избегая опасных глубин: «…все мы, зависящие от общества, вынуждены с ним считаться и сообразоваться…»^[1164] Человек – существо общественное, и панцирь хороших манер он использует как защиту от хаоса, анархии и распущенности.

Публика, однако, сочла, что в своем признании важности светского воспитания Гёте перегибает палку: «Вы ведь все же постараетесь изложить нам ваши истории поизящней?»^[1165] Истории про беспокойных, но совершенно безобидных призраков, про непонятные зловещие звуки в доме и красавиц, хранящих верность своим мужьям, оказались чересчур «изящными»: читатель ждал более увлекательного рассказа. Даже завершающая «притча», впоследствии превозносимая филологами как лучший образец литературных сказок, уже не смогла спасти это в целом вялое повествование. Слишком надуманной получилась эта конструкция символов и аллегорий, слишком сложным вышел этот ребус. На того, кто не относился к любителям разгадывать загадки, «Разговоры» наводили тоску, как потом с насмешливым злорадством сообщал из Берлина Гумбольдт. Кто-то пытался разгадать смысл сказки из чисто спортивного интереса: одни закапывают бутылки в песок, другие их снова выкапывают – это тоже своего рода игра для светского общества. По крайней мере, при этом никому не приходят в голову дурные мысли. Подобные сообщения доставляли Гёте огромное удовольствие, и когда принц Готский Август попросил его дать наконец окончательную авторскую трактовку своей сказки, он пообещал сделать это лишь тогда, «когда буду видеть перед собой 99 предшественников»^[1166].

Выход первых номеров журнала нельзя было назвать успешным: первые материалы – «Письма об эстетическом воспитании» Шиллера и «Разговоры» Гёте – не вызвали восторга у публики. Шиллер показался слишком сложным, Гёте – слишком скучным. «Орам» нужна была сенсация. Настало время для публикации давно обещанных «Римских элегий». Две чересчур «приапейские» элегии Гёте изъял сам – к немалому сожалению Шиллера, который, впрочем, тоже понимал, что ими «необходимо было пожертвовать»^[1167], все прочие же предназначались для печати, но Гёте медлил, и Шиллер предложил сократить и их – по всей видимости, отказаться от сцены раздевания во второй элегии, а в шестнадцатой – от тех строк, где супружеское ложе описывается как рассадник венерических заболеваний.

Гёте такой подход не по нраву – лучше тогда вовсе отказаться от этих двух элегий, что они и делают. Осенью 1795 года выходит в свет самый коммерчески успешный номер «Ор». Гёте называет его «кентавром»^[1168]: человеческая голова представлена теорией Шиллера, а задняя лошадиная часть – гётевскими элегиями. Гердер предлагает заменить «о» в названии журнала на «u»^[1169]. Ранее уже упоминалось о том, что герцог выступал против публикации «Элегий», находя в них «непристойные мысли»^[1170]. Не стал неожиданностью и отзыв госпожи фон Штейн: «Подобного рода стихи мне не понять»^[1171]. Гумбольдт в письме Шиллеру сообщает, что по Берлину бродят слухи, будто Гёте в Карлсбаде знался с «двумя крещеными еврейками» и во всех подробностях рассказал им про те отдельные случаи, что побудили его к написанию элегий, в частности, строчки «варваром покорены римское сердце и плоть»^[1172].

Об «Орах» много говорят, но, за исключением «кентаврского» номера, журнал почти не читают. Громкие имена, высокие гонорары, самонадеянность издателей, пожелавших переделать на свой лад весь литературный мир, – все это вызвало волну недоброжелательности и злорадства, когда после выхода нескольких номеров тиражи журнала стали падать. Гёте и Шиллер злились на не поддававшихся воспитанию читателей и злорадствующих критиков. И тогда Гёте пришла мысль совместного сочинения эпиграмм, высмеивающих литературных противников и весь литературный цех в целом. Так возникли «Ксении» – цикл дистихов, написанных гекзаметром или пентаметром по образцу марциаловских эпиграмм. Уже 23 декабря 1795 года Гёте послал Шиллеру на пробу несколько таких дистихов. Шиллер тотчас же загорелся этой идеей – если речь заходила о читательской публике и критиках, оба они умели ругаться как сапожники. Так почему же не запустить литературный фейерверк против восставшей посредственности? Это доставляло им несказанное удовольствие. Когда в 1796 году они, уединившись в доме Шиллера, строчили свои двустишия, то из квартиры порой раздавалась такой громкий хохот, что жена Шиллера Шарлотта спешила закрыть окна.

Чувство успеха окрыляет их обоих, однако у Шиллера к этому восторгу добавляется кое-что другое. Когда его отношение к Гёте еще не было чистой дружеской любовью, а было, скорее, любовью-ненавистью, он дошел до того, что утвердился в мысли, будто «этой гордой недотроге» надо «сделать ребенка». Теперь он мог с гордостью сообщить своему другу Кёрнеру о процессе появления на свет общего дитяти: «Ребенок, зачатый мною и Гёте, будет несколько шкодливым»^[1173]. Гёте совместное творчество также доставляло удовольствие; оглядываясь назад, он признавался, что благодаря Шиллеру пережил вторую поэтическую молодость.

К началу лета 1796 года у них уже накопилось несколько сотен двустиший. Их изначально задуманное расположение – чередование полемических дистихов и моральных сентенций – устраивает Гёте, но не нравится Шиллеру, который считает, что подобный порядок лишает ксении остроты. Шиллер предлагает издать полемические двустишия отдельной подборкой, а все остальные объединить под общим названием «Невинные ксении». Примирительные интонации не должны нарушать строгость полемического суда. Гёте, поначалу также захваченный полемическим порывом, вдруг стал призывать к снисхождению и милосердию. Однако свои возражения он высказал слишком поздно – издаваемый Шиллером «Альманах муз за 1797 год» с подборкой полемических ксений уже находился в печати. В самые короткие сроки весь тираж был раскуплен, и потребовалось второе издание сборника. Издатель Котта хотел видеть ксении на страницах «Ор», но, по мнению Шиллера, этот жанр не соответствовал целям журнала: ему не хотелось нагружать свой гордый флагман сиюминутным полемическим материалом.

Но и без лишнего груза «Оры» с огромным трудом продвигались вперед. Шиллер надеялся на публикацию отдельных глав из «Вильгельма Мейстера», однако этого не случилась. Несмотря на это, завершение романа в 1795–1796 году стало не просто счастливым событием и для Гёте, и для Шиллера, но и апофеозом их дружбы. Гёте, который обычно держал свои замыслы в секрете, на этот раз повел себя совершенно не свойственным ему образом. К тому моменту он уже настолько доверял взглядам Шиллера на искусство, что обратился к нему с просьбой помочь довести задуманное до конца. Первые два тома уже были сданы в печать еще в начале 1795 года, два других Гёте хотел в рукописном виде передать своему другу, чтобы тот оценил их, не скупясь на критику и предложения по их улучшению. Кроме того, Гёте хотел еще раз обсудить композицию последующих частей романа. Таким образом, он рассчитывал на всестороннюю помощь и участие Шиллера, и тот его не разочаровал: он готов полностью посвятить себя работе над романом, даже если на это уйдут многие месяцы. Он считает «одной из величайших удач моей жизни то, что я дожил до завершения этого произведения, что событие это пришлось как раз на период расцвета моих душевных сил и что я еще могу черпать из этого чистого источника, а те прекрасные связи, которые существуют между нами, вменяют мне в поистине священный долг отнестись к Вашему делу как к моему собственному, преобразить все то реальное, чем я обладаю, в чистейшее зеркало духа…»^[1174]

Первые присланные главы заслуживают высшей похвалы Шиллера. В конце июня 1796 года Гёте отправляет другу последнюю часть рукописи, и Шиллер на одном дыхании прочитывает весь роман. Цикл писем, где он его подробно анализирует и комментирует, открывается знаменитой фразой: «Как живо ощутил я в этих обстоятельствах, что <…> по отношению к совершенству нет иной свободы, кроме любви!»^[1175] Семь лет назад Шиллер признавался Кёрнеру в том, что ненавидит Гёте. Теперь их связывает дружба. Но как победить зарождающееся чувство зависти к совершенству? К этому моменту Шиллер уже знает ответ на этот вопрос: победить зависть можно, только если ты полюбишь совершенство.

Эта афористичная фраза друга была Гёте настолько дорога, что десять лет спустя он включил ее в «Дневник Оттилии» в «Избирательном сродстве», хотя и в несколько измененном виде: «От чужих преимуществ нет иного спасения, кроме любви»^[1176]. На первый взгляд, изменения незначительные, однако весьма характерно, что для Шиллера «нет иной свободы», а для Гёте – «нет иного спасения». У Шиллера все вращается вокруг свободы. Он сам боролся за свободу от зависти и обиды, которые в конечном счете несли ему только разрушение. Любовь освобождает от этих чувств, и свобода выбирает любовь. Для такого человека, как Шиллер, любовь становится едва ли не стратегией. Любовь, в гётевском понимании «средства спасения» от чужого совершенства, скорее, помогает защитить собственную сущность от отрицательных воздействий. Стало быть, один с помощью любви отстаивает свою свободу, другой – лучшие стороны своей натуры, обретая в любви утраченную гармонию с самим собой. Это то самое различие, для которого Гёте впоследствии нашел следующую формулу: Шиллер «проповедовал евангелие свободы, я не давал в обиду права природы»^[1177].

Когда в 1793 году Гёте возобновил работу над романом, он сам еще не знал, каким будет его продолжение и окончание. В этом неведении он пребывал и тогда, когда уже глубоко погрузился в работу и, по сути, приближался к финалу. В июне 1796 года, за четыре недели до завершения романа, он писал Шиллеру: «Роман благополучно сдвинулся с места. Я пребываю сейчас в подлинно поэтическом настроении, так как во многих отношениях не знаю ни того, что хочу, ни того, что должен делать»^[1178].

Шиллер не перестает удивляться такому подходу, поскольку сам он пишет совершенно иначе: прежде чем он сядет за работу, весь замысел произведения должен сложиться в его голове. Он не мог, подобно Гёте, полагаться на «поэтическое настроение». Шиллер должен был командовать поэзией, Гёте поддавался ее соблазнам. Двадцать лет спустя он признается, что «вещицу эту, как и прочие мои произведения, я писал как лунатик»^[1179].

Итак, Гёте не имел четкого представления о том, как закончится его роман. Пока для него ясно было лишь одно: несмотря на первоначальное название – «Театральное призвание Вильгельма Мейстера», заключительная книга не будет посвящена описанию успехов Мейстера на театральном поприще. Выполняя обязанности интенданта Веймарского театра, Гёте знал всю подноготную этой сферы жизни, и театральная карьера уже не казалась ему столь привлекательной для его героя. Но каким другим мастерством он должен был овладеть за годы своего учения? Этот вопрос задал ему Шиллер, когда в начале 1795 года вышли первые две книги, но Гёте не смог дать на него вразумительного ответа. Но разве Шиллер сам в своих «Письмах об эстетическом воспитании» не подчеркивал игровой характер искусства? Эта мысль была понятна и близка Гёте, и он воспринял ее как оправдание своей поэтической небрежности и нерешительности в отношении того, как будет развиваться действие романа. Вильгельм, обращаясь к сыну Феликсу, присягает на верность игре как главному принципу жизни: «Ты истинный человек! Идем, сын мой! Идем, брат мой! Давай вместе, бродя по свету, играть без цели, как умеем!»^[1180]

Эта фраза звучит в последней книге романа, в тот момент, когда Вильгельм уже оставил в прошлом свои актерские наклонности, но, очевидно, так и не смог расстаться с присущей ему любовью к игре. И в финале становится понятно, что, по сути, он не делал в жизни ничего другого – он только играл. Чтобы понять это, достаточно окинуть взглядом его жизненный путь: началось все еще в детстве с кукольного театра, в котором для маленького мальчика был заключен весь мир. Позже его возлюбленная Марианна вводит героя романа в мир настоящего театра; расставшись с любимой, он сохраняет верность этому миру. Вместо того чтобы выбивать долги из должников своего отца, он собирает вокруг себя разношерстную актерскую труппу и сам хочет стать актером. На театральных подмостках, как ему кажется, он лучше может познать себя самого, чем в реальной жизни. Что возразить против этой игры, в которой человек понимает, каков он на самом деле? Ничего, кроме того, что так он никогда не станет актером, ибо плох тот актер, который играет только самого себя. Именно это и делает Вильгельм, но, понимая свою ошибку, решает проститься с актерством – но не с игрой. Игра продолжается – он обнаруживает, что был игрушкой в руках других людей, когда думал, что играет он сам. Когда в имении Лотарио Вильгельм узнает о существовании Общества башни, наблюдавшего за ним издалека и направлявшего его действия, на его жизненном пути появляется аббат – кукловод, который управляет марионетками и «охотно играет роль провидения»^[1181]. Это тайное Общество башни и его сети в совокупности и образуют мир, где разыгрывает свою роль Вильгельм, даже не подозревая об этом. И хотя окружающие, как правило, весьма удачно ему подыгрывали, ритуал посвящения в рыцари ордена разочаровывает Вильгельма. Выходит, что все судьбоносные события были подстроены и разыграны? «Значит, этими высокими символами и словами попросту играют?»^[1182] – спрашивает он у одного из наставников. Этот вопрос можно переадресовать и автору. Что означают все эти закулисные механизмы?

Шиллер задает этот вопрос Гёте. Вначале он избегает этой темы, поскольку и сам, как автор романа о тайном обществе, слишком хорошо понимает, каким успехом пользуются подобные «скрытые механизмы» у публики и какую выгоду может извлечь из них писатель. «Я думаю, что Вы руководствовались здесь известной снисходительностью к слабостям публики»^[1183], – пишет он Гёте.

Для Шиллера этот вопрос важен прежде всего потому, что затрагивает проблему свободы. Когда Вильгельм из мира театра переносится в благоразумный мир Лотарио, как именно это происходит? Можно ли это считать его заслугой, или тому способствовали внешние (влияние Общества башни) или внутренние обстоятельства (его добрый нрав)? Шиллер открыто заявляет, что, с его точки зрения, лучше было бы, если бы Вильгельм Мейстер действовал в романе как герой свободы, если бы повороты его судьбы определялись его личными целями и решениями. Он признает существование «здоровых и прекрасных натур»^[1184], которые не нуждаются в какой бы то ни было морали, а просто в силу своих внутренних наклонностей выбирают правильный путь. Однако Вильгельма нельзя отнести к их числу до тех пор, пока его действия и решения направляются тайным обществом. Вводя этих закулисных персонажей, Гёте, по мнению Шиллера, лишает своего главного героя и свободы, и прирожденной красоты души, не нуждающейся в руководстве. В итоге от него остается лишь поистине жалкая фигура, которой повезло в жизни, ибо ей благоволит провидение в лице Общества башни.

В шиллеровской критике характера Вильгельма Мейстера порой проскальзывают его собственные неизжитые зависть и обида. Несколько лет назад он писал Кёрнеру: «Как легко был вознесен его гений судьбой, а я до этой самой минуты все еще должен бороться!»^[1185] И разве Вильгельм Мейстер не такой же баловень судьбы, избавленный от необходимости бороться и потому не знающий, что такое свобода? Когда-то это чувство обиды было направлено на самого Гёте, теперь Шиллер научился любить совершенство, и порция побоев, предназначенная Гёте, обрушивается на героя его романа.

Не может смириться Шиллер и с тем, насколько небрежно Гёте реконструирует закулисные действия тайного общества. Совершенно очевидно, что он не воспринимает их манипуляции всерьез: «все виденное вами в башне, собственно, лишь наследие юношеского увлечения, которое поначалу почти всем посвященным внушало самые уважительные чувства, а ныне обычно вызывает лишь усмешку»^[1186]. Вильгельм обретает необходимые способности не благодаря тайному обществу, но и не в силу своих свободных решений, а исключительно под влиянием своей изначально нравственной натуры. «Годы его учения пришли к концу» единственно и исключительно потому, что он стал отцом и был готов осознанно играть эту роль. Результатом его внутреннего роста стало своего рода укоренение в жизни: «Отныне он не смотрел на мир глазами перелетной птицы, уже не видел жилищем наскоро сложенный из веток шалаш, который засохнет, прежде чем его покинут. Все, что он замыслил насадить, должно произрасти для мальчика, а все, что он восстановит, должно быть рассчитано на много поколений. <…> с чувством отцовства он обрел и все добродетели гражданина»^[1187].

Время от времени Гёте задавался вопросом, следует ли вообще завершать этот роман и не лучше было бы и дальше плести паутину его сюжета, оставляя финал открытым. Безусловно, хорошей концовкой могло бы стать поселение Вильгельма Мейстера с сыном и женой в собственном доме, но поскольку Вильгельм, к его же счастью, в конце концов отказывается от союза с холодной и деловитой Терезой, а Наталия остается для него по-прежнему недосягаемой, Гёте продолжает плести сюжетную нить – «почти бессознательно, точно лунатик». Вильгельм Мейстер, чьи годы учения, как мы только что узнали, подошли к концу, вновь собирается в дорогу, оставляя постоянное ради временного и незавершенного: «Решение удалиться, взять с собой ребенка и отвлечься мирскими делами прочно утвердилось в нем»^[1188]. События принимают новый оборот. Теперь у Вильгельма появляется надежда связать свою судьбу с судьбой Наталии. До помолвки дело все же не доходит, и Вильгельма снова тянет через Альпы на юг. Впрочем, с тех пор как померкла память о Миньоне, утратил свое очарование и край лимонных рощ в цвету. Шиллер считает неудачным решение Гёте убрать из завершающей части романа эту вестницу юга и живое воплощение романтической тайны. Миньона умирает, а у Вильгельма нет других забот, кроме как вместе с врачом готовить ее тело к бальзамированию. Что это будет – мумия его тоски по умершей? Шиллера отталкивает эта непочтительная спешка: нужно учитывать сентиментальные потребности читателя и хотя бы немного погрустить. Гёте торопится угодить Шиллеру, и вот уже Вильгельм рыдает у Терезы на груди.

Шиллера это вполне устраивает, однако романтически настроенные критики остаются недовольны: они не готовы смириться с тем, что чудесное оказывается просто чудаковатым. В финале все иррациональное выметено со сцены, загадки разгаданы, а тайны раскрыты. История Миньоны и арфиста с их туманным прошлым (инцестом, суеверием и настоящим безумием) объясняется болезненной патологией. Для Новалиса финал романа – подтверждение того, что его автор и герои предают поэзию: «Эстетический атеизм – вот истинный дух этой книги»^[1189]. Тема романа – не годы учения, а «паломничество к дворянскому титулу»^[1190].

С этой точки зрения в фактической истории успеха Вильгельма Мейстера можно увидеть и историю ограничения и утраты – причем не только с позиции автора, но и с точки зрения героя, поскольку и сам Вильгельм, встретившись с Терезой, невольно ощущает и осознает, что он многое потерял: «Раньше, когда я жил без цели и плана, вел легкую, даже легкомысленную жизнь, дружба, любовь, увлечение и доверие шли мне навстречу с распростертыми объятьями, даже стремились ко мне; теперь же, когда пора принимать жизнь всерьез, фортуна, как видно, намерена отнестись ко мне по-иному»^[1191]. В то же время в романе немало указаний на то, что история Вильгельма – это история успеха и подлинной самореализации, хотя бы потому, что проза ближе к здравому смыслу, чем поэзия. Как бы то ни было, все в целом погружено в своеобразный сумрак неоднозначности. У Гёте были свои причины не поддаваться на уговоры Шиллера и внести в заключительную часть бóльшую ясность: «Нет никакого сомнения в том, что внешние, то есть выраженные мною итоги гораздо более ограниченны, чем содержание романа»^[1192]. По всей видимости, более широкое «содержание романа» – это поэтическая среда, где прозаическая карьера Вильгельма Мейстера видится читателю как «ограниченный» результат. В этом смысле дух и смысл этого произведения отнюдь не сводятся к паломничеству к дворянскому титулу.

Если бы отдельные главы романа были опубликованы в «Орах», как того хотел Шиллер, это вряд ли помогло спасти журнал от медленного угасания. Непосредственно после выхода в печать «Вильгельм Мейстер» – роман, который впоследствии положил начало новой эпохи в литературе, – не произвел большого впечатления на публику. Широкая аудитория, ожидавшая бурных страстей в духе «Юного Вертера», была разочарована и сочла его скучным. Философ Кристиан Гарве шутил, что уж если Марианна, возлюбленная Вильгельма, засыпает, слушая его рассказ, то как мог автор понадеяться на то, что и на влюбленного в него читателя эта история не нагонит сон. Как пишет сам Гёте в письме Шиллеру, в своем романе он решил воздержаться от того, чтобы «подлить побольше воды в рассуждения»^[1193], однако для читающей публики «воды» и без того оказалось более чем достаточно. Эти бесконечные споры о боге, мире и театре! Кто не впадал от них в скуку, тот возмущался безнравственностью актерской среды, описанию которой посвящена бóльшая часть романа. Шарлотта фон Штейн писала своему сыну: «К слову, все его женщины в романе отличаются непристойным поведением, а там, где он изредка обнаруживает в человеческой натуре благородные чувства, он всякий раз измазывает все нечистотами, чтобы не оставить ничего божественного в человеческой природе»^[1194]. «Признания прекрасной души», составляющие содержание шестой книги и дающие достаточный материал для размышлений о божественном, тоже не удовлетворили взыскательную Шарлотту. Подобным религиозным назиданиям со стороны бывшего возлюбленного она просто-напросто не верила и подозревала, что соответствующую главу он включил в роман лишь потому, «что и за эти страницы тоже платят»^[1195].

Впрочем, находились и те, кто читал роман исключительно ради «прекрасной души», а остальные книги сжигал по причине их безнравственности. Зять Гёте Шлоссер не зашел так далеко в своем возмущении, но и он отмечал в письме одному из родственников: «Не могу не злиться на то, что этой чистой душе Гёте отводит место в своем борделе, который может служить приютом разве что для бездомного сброда»^[1196].

«Оры» должны были выживать без «Вильгельма Мейстера», но им недолго удалось продержаться на плаву. После того как Шиллер поссорился с братьями Шлегель, в первую очередь с Августом, исправно поставлявшим материал для журнала, «Оры» лишились одной из важнейших опор. Фихте, Гердер, Гумбольдт, Гарве, Бюргер и даже Кант обещали что-нибудь написать для журнала, но либо не присылали ничего, либо ограничивались малозначительными статьями. Авторский вклад Гёте между тем был довольно существенным. После «Разговоров немецких беженцев» и «Римских элегий» он опубликовал в нескольких номерах «Ор», вышедших в свет в 1796 году, свой перевод жизнеописания Челлини. После этого и он, впрочем, уже ничего не писал для журнала. «Оры» просуществовали еще полтора года, однако от прежних амбиций издателей уже ничего не осталось. И тогда пробил час женщин. Сестре жены Шиллера Каролине фон Вольцоген, Луизе Брахман, Фридерике Брун, Амалии фон Имхоф, Софи Меро и Элизе фон Рекке – всем этим писательницам «Оры» дали возможность представить свои произведения на суд публики. Гёте не без иронии говорит о том, что журнал вступил в «женскую пору существования»^[1197]. 26 января 1798 года Шиллер сообщает другу о неминуемой скорой кончине «Ор», под эгидой которых начиналась их дружба. «Нам, само собой разумеется, не нужны никакие объявления по случаю прекращения “Ор”»^[1198]. В самом деле? Полушутя, полувсерьез этот знаток драматических эффектов добавляет: «Впрочем, мы могли бы поместить в этом [последнем] номере какую-нибудь безумную политико-религиозную статью, которая повлекла бы за собой запрещение “Ор”, и если у Вас есть таковая на примете, то место для нее еще найдется»^[1199].

У Гёте, по-видимому, подходящего материала не нашлось, и Шиллер уже не возвращался к этому вопросу. «Оры» почили с миром.

Глава двадцать третья

«Герман и Доротея». Жить, невзирая на историю. В поисках почвы под ногами. Кладоискатель. Лето баллад. Возвращение на «туманный путь». Работа над «Фаустом». Приготовления к путешествию. Аутодафе. Эпизод с Гёльдерлином. Третье путешествие в Швейцарию. Страх перед «эмпирической широтой мира» и его преодоление

Литературная ссора может, подобно грозе, иметь очищающее воздействие. Она способна положить начало новому этапу отношений, хотя нередко заядлые спорщики отказываются признавать правоту другого. Таким нужно дать возможность выплеснуть свой яд, потому что иначе они и вовсе никогда не оставят тебя в покое. «…каждый, кто хоть сколько-нибудь претендует на посмертную славу, должен вынудить своих современников высказывать все то, что у них накопилось против него in petto^[1200]. Впечатление от этого он всегда сумеет изгладить самим своим существованием, своей жизнью и трудами»^[1201]. В те дни, когда Гёте пишет об этом Шиллеру, у него уже готовы первые три песни эпической поэмы «Герман и Доротея» – произведения, которое имело наибольший, после «Страданий юного Вертера», успех у публики и поэтому вполне годилось для того, чтобы окончательно «изгладить впечатление» от злых нападок на современников.

Материал для этого эпоса Гёте тремя годами ранее обнаружил в одной из хроник изгнания протестантов из Зальцбурга в 1731 году. Эта была история юноши, который помог оказавшейся в беде девушке и избрал ее своей невестой, поборов и собственную робость, и сопротивление отца. Этот сюжет нетипичного избрания супруги Гёте переносит в настоящее время, где бушуют революционные войны, а по дорогам тянутся бесконечные вереницы беженцев. Он использует некоторые детали из хроники, например, заблуждение девушки, думавшей поначалу, что ее берут в дом на роль прислуги. Как и в «Разговорах немецких беженцев», в новом эпосе люди спасаются от наступающих французских войск, покидая левый берег Рейна. Они проходят мимо селений, не тронутых войной. К дороге стекаются любопытные и готовые помочь местные жители – среди них и Герман, порядочный и работящий, но очень скромный сын хозяина таверны «Золотой лев». Он замечает среди беженцев красивую молодую женщину, Доротею: ее положение незавидно, но она спешит помочь другим, проявляя при этом трогательную заботу. Герман влюбляется. Отец считает его слишком робким; он недоволен тем, что сын «лишен самолюбья» и не хочет «расти»^[1202]. Услышав эти упреки, обиженный сын уходит прочь. Мать следует за ним и находит его на окраине сада, где он сидит под деревом с глазами, полными слез. Он высказывает желание идти добровольцем на войну, однако мать его отговаривает и убеждает смелее бороться за девушку, которую он выбрал себе в невесты. Мать с сыном возвращаются к компании соседей, которые не торопятся расходиться по домам. Именно мать открыто говорит о выборе Германа, чем снова вызывает гнев отца: тот не допустит, чтобы сын привел в дом девушку из числа бедных скитальцев. Мать, однако, умело берется за дело, и сопротивление отца ослабевает. Аптекаря и пастора отправляют разузнать, достойна ли девушка, избранная Германом в невесты. В лагере беженцев они слышат о ней только хорошее, в частности, узнают, что Доротея с оружием в руках защищала вверенных ей детей от мародеров. Герман мог бы уже сейчас сделать девушке предложение, но из-за своей робости он не решается развеять ее заблуждение, будто ее нанимают в прислуги. Когда Доротея видит, что с ней обращаются как с невестой, она воспринимает это как издевку. Наконец, к всеобщей радости, недоразумение разрешается, Герман и Доротея признаются друг другу в любви, а отец благословляет их союз. Первый жених Доротеи – борец за свободу – расстался с жизнью на гильотине в Париже, и теперь она находит утешение в объятьях Германа. Но она все еще дрожит, вспоминая этот водоворот истории:

Герман же, «благородным волненьем согретый» и в одночасье возмужавший, произносит свою патетическую речь:

Идиллический сюжет избрания невесты в нелегкие времена – можно ли превратить эту историю в эпос, как он известен нам со времен Гомера? Гёте берется за эту едва выполнимую задачу. Он хочет доказать, что для создания великого произведения великие темы не нужны. Написанная годом ранее шиллеровская «Прогулка» заканчивается словами: «Видишь – сияет светло солнце Гомера и нам!»^[1205] Подтверждением тому, что солнце Гомера и в самом деле продолжает сиять, должна была послужить поэма «Герман и Доротея».

Так совпало, что как раз в это время высоко ценимый Гёте филолог-античник Фридрих Август Вольф опубликовал результаты своих исследований, согласно которым гомеровский эпос не был создан одним-единственным автором, а представлял собой собрание песен нескольких разных авторов. Гомера в истории не существовало – существовали лишь гомериды. Уже в который раз неутомимое трудолюбие филологов низводило великое к малому, а Гёте терпеть не мог, когда нечто целое дробили на множество мелких частей. Он усматривал в этом бессознательную враждебность и зависть к великому и возвышенному. Принижение, умаление, сглаживание, уравнение – все это в его глазах соответствовало новому духу демократии. С другой стороны, в данном случае в этой ситуации было и одно безусловное преимущество: мериться силами с Гомером вряд ли кто-нибудь захочет, другое дело – состязаться с гомеридами. И он решил воспользоваться этой историей по развенчанию Гомера и выступить в роли гомерида. Фосс в своей «Луизе» уже попытался создать эпическую поэму в духе Гомера на материале бюргерской идиллии – Гёте хочет превзойти Фосса. Как он пишет Шиллеру в середине 1796 года, он приступил к работе над своим эпосом просто потому, «что должен был сделать что-то подобное»^[1206]. Впоследствии это выражение, по всей видимости, показалось ему слишком просторечным, и он вычеркнул его из готовящейся к публикации переписки с Шиллером.

В самом произведении нетрудно заметить то удовольствие, с каким Гёте наряжает в гомеровские одежды отношения и характеры современных ему бюргеров. Вот они призывают на помощь муз, хотя вместо Ахилла и Гектора устроить сватовство помогают аптекари и крестьяне; вот разморенные послеполуденным солнцем старожилы городка сидят на площади перед таверной, словно жители Олимпа; холерик-отец своими перепадами настроения отдаленно напоминает вспыльчивого Зевса, а пастор – умиротворенного Тиресия; Герман гонит своих резвых коней к дому, подобно Ахиллу, а когда они с Доротеей идут пешком по саду, «девушке быть опорой надежной Герман старался»^[1207], что вполне объяснимо, ибо Доротея подвернула ногу. Эта прелестная девушка ничем не уступает Елене. На каждом шагу в знакомом мирке немецкого поселения читатель сталкивается с великим миром Гомера. Близкое и родное озаряется светом прошлого, и далекая античность становится ближе. Гёте играет с классической древностью, демонстрируя иронию вместо привычного благоговения.

Работа над поэмой шла легко, и радость творчества ни на минуту не покидала его. Шиллер не уставал удивляться этой особенности Гёте и писал Иоганну Генриху Мейеру: «В то время как нам, чтобы со временем создать нечто сносное, приходится с огромным трудом собирать и выверять материал, ему достаточно лишь слегка потрясти дерево, и вот уже к его ногам падают самые прекрасные спелые плоды. Невероятно, с какой легкостью он пожинает теперь плоды своей разумно устроенной жизни и постоянного самообразования»^[1208].

Гёте пожинал лучшие плоды не только в том, что касалось легкости в работе. Он был почти уверен, что этим своим произведением угодит вкусу публики, а значит, можно было рассчитывать и на коммерческий успех. Издателя и книготорговца Иоганна Фридриха Фивега он немало смутил своими условиями сделки. Свои пожелания в отношении гонорара Гёте отправил ему в запечатанном конверте, указав, что, если издатель предложит меньше, сделка не состоится, а если больше, то заплатит лишь сумму, требуемую Гёте. Гёте хотелось узнать, во сколько его оценивает издатель и в какой степени его оценка совпадает с представлениями самого Гёте. Между тем требуемый им гонорар нельзя было назвать скромным: тысяча талеров золотом – в двадцать раз больше суммы, которую в то же самое время Гёльдерлин получил от Котты за своего «Гипериона». Фивег предложил в точности ту сумму, какую Гёте указал в своем запечатанном конверте, получил от него поэму и сам неплохо заработал благодаря специальным и подарочным изданиям. В среде образованной буржуазии эта книжка пользовалась популярностью в качестве свадебного подарка. «В “Германе и Доротее”, – писал Гёте Шиллеру в начале 1798 года, – я наконец-то угодил вкусам немцев в том, что касается материала, так что теперь они удовлетворены в высшей степени»^[1209]. Впрочем, поэма нравилась не только немцам, но и самому Гёте. Даже много лет спустя, перечитывая для себя или декламируя ее песни, он, по его собственному признанию, неизменно испытывал «большое волнение»^[1210].

В последней песне Доротея вспоминает о своем первом женихе, борце за свободу, погибшем в революционном Париже, и произносит его патетическое духовное завещание, которое он оставил ей перед смертью. Эти строки, написанные весной 1797 года, показывают, насколько далеко ушел Гёте от своего полемического неприятия революции. Теперь он начинает видеть в революции нечто другое – фатальную силу стихии, землетрясение, не оставляющее после себя камня на камне, человеческо-сверхчеловеческое природное явление, разрывающее все вокруг и соединяющее все по-новому:

В те дни, когда Гёте писал эти строки о «землях», ставших «не нашими», и о перековке «золота и серебра», он подумывал о том, чтобы самому стать землевладельцем. По его расчетам, революционные войны должны были привести к инфляции, и он готов был влезть в долги в надежде, что инфляция существенно сократит их бремя. Именно в «дни потрясений» и «смятений всеобщих»^[1212] Гёте ищет твердую почву под ногами. Его внимание привлекает поместье в Оберроссле в 18 километрах к северо-востоку от Веймара, недалеко от Оссманштедта, где не так давно купил земли Виланд. В 1796 году это поместье было выставлено на продажу с публичных торгов, и весной 1797 года Гёте, казалось бы, уже выиграл торги. Однако процедура покупки затянулась еще на год, и лишь в марте 1798 года он наконец приобрел имение за 13 125 талеров, после чего незамедлительно сдал его в аренду, а через пять лет, с немалым трудом и даже с небольшими потерями, продал его, испытав при этом огромное облегчение.

20 мая 1797 года, когда вопрос с приобретением имения в Оберроссле еще не был окончательно решен, Гёте за 100 талеров купил билет гамбургской лотереи, где главным выигрышем было имение в Силезии. Чем не способ стать землевладельцем? Однако с выигрышем ничего не вышло, хотя номер заказанного им лотерейного билета был тщательно продуман и представлял собой результат определенных арифметических действий с датой рождения Шиллера и его собственной датой рождения. Через три дня, 23 мая 1797 года, он отправил Шиллеру первую балладу из цикла, который должен был быть опубликован в «Альманахе муз» в следующем году. Баллада называлась «Кладоискатель». Шиллер, которому было известно об участии Гёте в лотерее, дружески намекает на очевидную взаимосвязь: «К тому же эта маленькая вещица позабавила меня тем, что позволила увидеть, в какой именно духовной атмосфере Вы находились»^[1213].

Так начинается баллада. Все проверенные средства идут в ход – магический круг, подпись кровью, сожжение костей и кореньев, но ничто не помогает обнаружить сундук с сокровищами или золотую жилу. Вместо этого в сиянии света посреди ночи появляется прекрасный юноша с посланием, которое в равной мере может быть адресовано и кладоискателю, и участнику лотереи:

С «Кладоискателя» началось благородное состязание в сочинении баллад. Шиллеру оно давалось легко. Одну за другой он написал такие баллады, как «Ныряльщик», «Порука» и «Ивиковы журавли» – пожалуй, лучшую из всех своих баллад, впоследствии воспринимавшуюся в качестве народной. Гёте уступил Шиллеру идею и сюжет этой баллады – удивительную историю молодого певца Ивика, убитого по пути в Коринф, куда он шел на состязание певцов. Единственные свидетели этого убийства – пролетающие мимо журавли. Они появляются на состязании, и один из убийц, узрев их стаю над театром, невольно выдает себя. Гёте, которому хотелось, чтобы «все события развивались совершенно естественным образом», предпочел бы более развернутую сцену разоблачения убийц, однако Шиллер всегда делал ставку на эффект неожиданности. И в этот раз он заслужил безусловное одобрение друга.

Шиллеровские баллады казались Гёте совершенным воплощением идеи повествовательного стихотворения. Свой собственный вклад в это лето баллад, и прежде всего «Коринфскую невесту» и «Бога и баядеру», он считал не вполне соответствующим этому жанру. Слишком много было в его балладах тайны и слишком мало однозначной морали. В «Коринфской невесте» сюжет строится вокруг приезда некого юноши из Афин в гости к дружественной семье в Коринф. Дочка хозяев обещана ему в невесты. Юноша оказывается в чужом и непонятном мире, поскольку прежде хорошо знакомая ему семья приняла христианство. Такое начало не предвещает ничего хорошего:

Дочь отдали в монастырь, где она умерла от горя. Юноша этого не знает. Ночью в темноте ему является девушка и остается с ним до утра. На рассвете, когда в комнату врывается мать, все становитсяясно: это – умершая дочь, которая не может покинуть этот мир и тянет за собой в царство смерти приехавшего к ней жениха. Она хочет, чтобы ее сожгли вместе с ним:

Перед этим звучит волнующая жалоба о гибели старых богов, более благосклонных к Эросу, – по сути, жалоба на монотеистическое расколдовывание мира:

Эти строки перекликаются с элегией Шиллера «Боги Греции»:

Гёте в шутку называл «Коринфскую невесту» своим «вампирским стихотворением». Когда в 1798 году баллады этого лета были опубликованы в «Альманахе муз», публика с восторгом приняла почти все, но особенно те, что были написаны Шиллером. Вокруг «Коринфской невесты» разгорелись жаркие споры. «Ни в чем мнения не разделились столь сильно, как по поводу гётевской “Коринфской невесты”, – писал Бёттигер, – и если одни называют ее омерзительнейшей из всех бордельных сцен и возмущаются осквернением христианства, то другие находят ее самым совершенным стихотворением Гёте»^[1220].

«Бордельные сцены» строгие критики уже обнаруживали и в «Вильгельме Мейстере», и в «Римских элегиях». Гёте вряд ли сильно расстраивался по этому поводу. Лично он извлек из этого балладного лета еще одну безусловную выгоду: работа над балладами послужила для него поводом вновь прикоснуться к наброскам и заметкам к «Фаусту». «На этот мглистый и туманный путь меня вернули наши занятия балладами»^[1221], – пишет он Шиллеру.

Впрочем, не только они. Незавершенный «Фауст» уже так давно терзает его душу, что ему приходится снова и снова, пусть ненадолго, возвращаться к нему, чтобы успокоить свою поэтическую совесть. Помимо всего прочего, эта трагедия всякий раз вновь появлялась на рабочем столе Гёте тогда, когда в его жизни намечались значимые перемены. Так было в 1775 году перед переездом в Веймар, затем в 1786 году – незадолго до путешествия в Италию, и вот теперь в начале лета 1797 года. В такие переломные моменты он всегда стремился расставить все точки над i и в том числе определиться наконец с «Фаустом». Первые недели лета 1797 года тоже прошли под эгидой «Фауста», ибо многое говорило о том, что этим летом он сможет отправиться в давно запланированное третье итальянское путешествие. Гёте уже выслал вперед себя Мейера, в задачи которого входило разведать, какие достопримечательности, селения и города необходимо посетить в первую очередь. На этот раз все должно было быть детально спланировано и организовано. Об отъезде в неизвестное не могло быть и речи. По материалам этого путешествия предполагалось создание объемного труда по истории культуры Италии в соавторстве с Мейером.

Несмотря на то что на этот раз аспект экзистенциального обновления не был столь очевиден, как во время первого итальянского путешествия, ощущение важной вехи в жизни было достаточно сильным, чтобы побудить Гёте написать завещание и назначить распорядителей литературного наследия (на эту роль он выбрал своего коллегу Фойгта и друга Шиллера). Ввиду военных действий обстановка на юге Германии и в Италии была неспокойной, а всякое путешествие через эти регионы – опасным, в связи с чем сама собой напрашивалась мысль о завещании на дом – теперь уже в интересах семьи, ибо, в отличие от первого итальянского путешествия, сейчас Гёте был отцом семейства и нес ответственность за жену и ребенка. Из тех же соображений Гёте в эти дни постарался составить исчерпывающее представление о состоянии своих личных финансов – представление отнюдь не утешительное, поскольку, уезжая, он оставлял после себя множество невыплаченных долгов.

С ощущением начала нового этапа в жизни связано и гётевское аутодафе. В первые два воскресенья в июле 1797 года Гёте сжег бóльшую часть писем, полученных им до 1792 года. Шиллеру, за несколько до этого назначенному душеприказчиком, он об этом ничего не сказал. Слишком личные и кое-какие служебные послания, по всей видимости, не должны были попасться на глаза никому, включая самого близкого друга.

Снова Гёте возвращался к «Фаусту» в момент «сбрасывания кожи» и подведения итогов. Однако на этот раз он не был охвачен нетерпением довести наконец до ума это строптивое произведение; скорее, пребывая в элегическом настроении, Гёте искал встречи с собственным прошлым и историей своей одержимости. Об этом недвусмысленно говорится в стансах «Посвящение». Стихотворение должно было быть предпослано трагедии и возникло как раз в эти дни, т. е. в момент возвращения утраченного прошлого и прощания с ним:

Стихотворение названо «Посвящение». Но кому именно оно посвящено? Будущим благосклонным читателям? Вряд ли. Гёте здесь напрямую обращается ко всему выдуманному миру персонажей, населяющих трагедию. «Вы снова здесь, изменчивые тени!» Куда они его ведут? В удивительное царство того исчезнувшего мира, из которого возникли первые наброски и были написаны первые сцены к «Фаусту»? Не только. Этот придуманный мир воскрешает в памяти реальный мир той поры, «прошлого картины», когда Гёте читал вслух и обсуждал со своими друзьями и возлюбленными первые тексты к «Фаусту». Их круг распался – кто-то умер, как сестра Корнелия или друг Мерк, кто-то жил поблизости, но отдалился духовно, как Гердер, а кого-то он давно потерял из виду, как Ленца.

Рождающееся под его пером произведение когда-то принадлежало кругу друзей, там его исконное место. Теперь же друзей заменила анонимная публика. «Непосвященных голос легковесен, // И, признаюсь, мне страшно их похвал…»^[1224] Означает ли это, что посвящение адресовано тому распавшемуся и ушедшему в небытие кругу прежних спутников жизни, которым это произведение тоже напомнит времена юности, и, кто знает, быть может, старая компания соберется вновь? Но и она уже успела стать вымыслом, подобно самой трагедии. В последней строфе происходит неожиданный поворот. Если та прошлая реальность, в какой возник «Фауст», исчезла, а значит, тоже стала плодом воображения, то с пьесой происходит обратное: здесь все начинается с вымысла, но стоит погрузиться в чтение, как она затягивает в свои сети и становится все более реальной. Что прежде было реальным, становится призрачным, а призраки становятся реальностью:

По всей видимости, речь идет о двойном посвящении – бывшим товарищам, исчезнувшим из его жизни, и тем «неясным образам» трагедии, что постепенно проникают в реальность.

Итак, в эти недели лета 1797 года, когда далекое становится близким, Гёте работает над порталами, открывающими вход в воображаемый мир «Фауста». За «Посвящением» следует «Театральное вступление», а за ним – «Пролог на небе». Всего три портала, и каждый открывает доступ в особое духовное пространство. В «Посвящении» мы видим камерное действо, разыгрывающееся между воспоминаниями и туманными образами произведения; в «Театральном вступлении» речь идет о пьесе для театральных подмостков, которые символизируют этот земной мир и где на кон поставлены в том числе и деньги, – здесь Гёте говорит как театральный интендант. Что же касается «Пролога на небе», то здесь взгляд устремлен сверху вниз – с небесной вышины на мировую сцену и на Фауста, который, как в испанском барокко, оказывается между богом и чертом.

В эти значимые недели до отъезда «Фауст» открывается Гёте в разных измерениях, благодаря чему трагедия видится ему еще более объемной, чем прежде, но и гораздо более запутанной. Это повергает его в состояние творческого беспокойства; ему кажется, из-под его пера выходит монстр – нечто среднее между сценической драмой и пьесой для чтения, народным театром и средневековой мистерией, балаганом и метафизикой. У Гёте голова идет кругом, и он обращается за помощью к Шиллеру, который всегда сохраняет холодную ясность ума: «И все же я хотел бы теперь, чтобы Вы были так добры обдумать все это в одну из бессонных ночей и изложить мне Ваши требования ко всему произведению в целом и, таким образом, в качестве истинного пророка рассказали и истолковали мне мои сновидения»^[1226].

Гёте в роли фараона, видящего вещие сны о судьбах всего мира, и Шиллер в роли Иосифа, толкующего его сновидения. Шиллер понимает, что он только выиграет от подобного распределения ролей, а поскольку и так страдает бессонницей, спешит помочь другу своими дельными советами. Фауст, пишет он, воплощает в себе «двойственность человеческой природы», место человека между богом и зверем, если угодно, ошибку природы, ибо напоминает о «тщетном стремлении соединить в человеке божественное и природное начала». Для Шиллера отсюда следует, что фабула трагедии либо станет «яркой и бесформенной», одним словом, балаганной, либо, наоборот, иссякнет в пафосной абстракции. И той, и другой крайности необходимо избежать: жизнь, безусловно, следует изобразить достоверно и ярко, но это изображение должно служить «некой рациональной идее»^[1227]. Поэтому лучше всего, если Фауст предстанет не только как ученый и совратитель, но будет введен «в сферу дея тельной жизни»^[1228]. Как известно, Гёте последовал этому совету и во второй части отправил Фауста путешествовать по свету.

Гёте поражен тому, какое множество идей относительно трагедии посещает его перед самым отъездом. «Теперь нужен лишь один спокойный месяц, и тогда, ко всеобщему изумлению и ужасу, произведение внезапно появится из-под земли, точно большое семейство грибов. Если из моего путешествия ничего не выйдет, то я возложу все мои упования на этот фарс»^[1229].

Свои истории о Фаусте он называет фарсом – что ж, на это стоит обратить внимание. Что касается «путешествия», то оно все же состоялось, несмотря на то что день отъезда неоднократно откладывался из-за напряженной военно-политической ситуации. Наконец Гёте готов отправиться в путь, и Фауст снова отходит в тень. 5 июля 1797 Гёте пишет Шиллеру: «“Фауст” на время был отложен в сторону; южные воспоминания на какой-то период оттеснили северные фантомы»^[1230].

Посреди приготовления к путешествию Гёте получил от Шиллера два стихотворения без указания автора с просьбой дать им свою оценку. Речь шла о гимне Фридриха Гёльдерлина «К эфиру» и его же элегии «Странник». Эти два стихотворения Гёльдерлин послал Шиллеру для публикации в «Альманахе муз». Он восхищался Шиллером, а тот, в свою очередь, высоко ценил своего молодого земляка. Гёте же до сих пор не обращал никакого внимания на Гёльдерлина, несмотря на то что этот внешне очень привлекательный молодой человек провел в Йене несколько месяцев. Они даже встречались зимой 1794–1795 года в доме Шиллера, хотя вряд ли можно назвать настоящей встречей это случайное и ни к чему не приведшее пересечение. Гёльдерлин ждал Шиллера в гостиной его дома и от волнения не обратил внимания на незнакомца, находившегося в той же комнате. Этим незнакомцем и был Гёте. «Да поможет мне небо, – писал после этого Гёльдерлин одному из своих друзей, – исправить <…> это свое невезение, когда я приеду в Веймар»^[1231]. Однако впоследствии Гёльдерлина не покидало чувство, что исправить эту досадную неловкость ему так и не удалось, ибо Гёте всегда был с ним сдержан и холоден.

Теперь же перед Гёте лежат два стихотворения, которые он награждает неоднозначной похвалой: в них «чувствуются неплохие задатки поэта, но ведь сами по себе они еще не создают поэта»^[1232]. Тем не менее он рекомендует их к печати и дает анонимному автору совет: «Пожалуй, лучше всего ему было бы избрать какой-нибудь совсем простой идиллический случай и изобразить его; тогда было бы виднее, насколько ему удается воплощение человека, а ведь к этому в конце концов все и сводится»^[1233]. Шиллер не стал передавать эти слова Гёльдерлину, так как понимал, что автор патетических гимнов воспримет как оскорбление рекомендацию ограничиться малой формой идиллических сцен. Именно так и произошло, когда через несколько недель после отъезда Гёте из Веймара Гёльдерлин посетил его во Франкфурте и услышал совет, который Шиллер благоразумно от него утаил, уже от самого Гёте: ему-де стоит попробовать изобразить «совсем простой идиллический случай». Для Гёльдерлина это был тяжелый удар по вере в свой поэтический талант, и он еще долго не мог от него оправиться.

Вечером накануне отъезда Гёте, который на протяжении нескольких недель основательно готовился к этому путешествию, внезапно ощущает странное для него самого острое нежелание уезжать из Веймара. «Меня уже охватывает ужас при мысли об эмпирической шири мира»^[1234], – пишет он Шиллеру 29 июля. Он боится, что его проглотит «миллионноглавая гидра эмпирии»^[1235]. Прежде это чувство было ему незнакомо. Его любознательность не знала границ, равно как и уверенность в том, что он все способен познать и переработать, если только увидит в этом смысл. Что не вызывало в нем интереса, он просто оставлял в стороне, решительно или небрежно; его это нисколько не волновало, и он никогда не позволял навязывать себе чужие интересы. Он сам решал, что для него важно и значимо. Теперь же он испытывает чувство страха перед «ширью мира», грозящей захлестнуть его и поглотить. От прошлой беззаботности не осталось и следа. В этой ситуации Гёте разрабатывает собственную стратегию. Он не хочет, подобно никчемным поэтам, под напором реальности искать убежища среди «призраков» внутренней жизни. Он не уступает собственной слабости, он хочет оставаться открытым миру, но отныне это должна быть контролируемая открытость. Если реальность тебя отвлекает и ты теряешь голову от многообразия впечатлений, важно и в социальном мире придерживаться тех же принципов, что и, к примеру, в ботанических изысканиях, а именно спокойно и беспристрастно вести наблюдения, даже если ты находишься в непроходимых джунглях. Гёте так и делает, придерживаясь разработанной схемы и ничего не оставляя на волю случая. «Поэтому я завел себе папки, в которые отдаю вшивать всевозможные печатные материалы, попадающиеся мне теперь: газеты, еженедельники, выдержки из проповедей, театральные афиши, предписания властей, прейскуранты, а вместе с тем заношу туда и мои заметки обо всем увиденном и мои непосредственные суждения на этот счет; потом я говорю об этих вещах в обществе и высказываю свое мнение, чтобы сразу же увидеть, насколько я хорошо осведомлен и насколько мое суждение совпадает с суждением людей, более компетентных. Этот новый поучительный опыт я также отмечаю в своих папках, и таким образом собираются материалы, которые должны и в будущем сохранить для меня интерес в качестве истории внешней и внутренней»^[1236]. Первоначальный ужас перед ширью мира оборачивается чудаковатой педантичностью в процессе его познания. Например, впервые увидев величественный горный массив на берегу Фирвальдштетского озера, Гёте пишет: «раздел, посвященный этим исполинским скалам, не может отсутствовать в моих путевых заметках. У меня накопилось уже несколько солидных папок с записями <…>. Ибо ощущение того, что ты способен подчинить себе столь многое, и позволяет в конце концов насладиться»^[1237]. Так, благодаря педантизму, Гёте снова обретает радость познания мира и способность наслаждаться новой «легкостью».

Первая остановка – Франкфурт. В свой родной город Гёте берет Кристиану и Августа, чтобы познакомить их с матерью; та окружает и внука, и супругу сына – его «сокровище в постели» – теплом и заботой. Во Франкфурте Гёте интересуют не столько старые знакомые, сколько следы новейшей истории. Он стоит перед развалинами дедовского дома, недавно разрушенного французской канонадой. Французские войска разорили и опустошили старую бюргерскую культуру этого города, и в этом тоже заключается один из уроков революции. Гёте видит груды щебня и обломки и понимает, что все это «снова будет куплено и восстановлено каким-нибудь предпринимателем»^[1238]. Спекулянты только и ждут своего часа. Франкфурт снова восстанет из пепла, но в таком виде, что прежние жители его уже не узнают. Пока же город еще воскрешает в памяти милые сердцу воспоминания: здесь он играл ребенком, там проходило шествие во время торжественной коронации кайзера.

Гёте испытывает противоречивые чувства. С одной стороны, его притягивает волшебство ускользающего мира, который еще хранит в себе атмосферу его юности. Встречаясь с прошлым, он переживает эмоционально очень насыщенные минуты. В нем просыпается желание творить. Блуждая среди руин в городе своего детства, Гёте думает о «Фаусте». Он мог бы тотчас же приступить к работе, этот город вдохновляет его. Однако в то же время здесь его преследует роковая угроза потерять из виду самое главное. Люди живут здесь «в каком-то постоянном водовороте добывания и потребления <…>. Мне кажется даже, что я обнаружил здесь своеобразную боязнь поэтических произведений или по крайней мере того, что оказывается в них подлинно поэтическим, и это явление представляется мне вполне естественным как раз в силу упомянутых причин. Ведь поэзия просит и даже требует сосредоточенности, она изолирует человека помимо его воли и вновь и вновь навязывается ему, так что в широком <…> мире она доставляет столько же неудобств, что и преданная возлюбленная»^[1239]. Город как источник соблазнов. В мире предпринимательства и «развлечений» нелегко сохранять верность поэзии.

Из Франкфурта Кристиана с Августом возвращаются в Веймар, в то время как Гёте продолжает свой путь на юг. Но прежде ему приходится успокаивать Кристиану, которая боится, что если Гёте окажется в Италии, она потеряет его навсегда: «Ты и так знаешь, – пишет он ей 24 августа, – и видела во время моего последнего путешествия, что я в подобных делах проявляю благоразумие и осторожность, <…> и могу тебя уверить, что на этот раз не поеду в Италию»^[1240]. Отказаться от своих намерений Гёте вынудила военно-политическая обстановка: в конце лета 1797 года на севере Италии снова начались военные действия. Ехать туда было опасно для жизни.

Во время следующей остановки в Штутгарте Гёте заводит знакомство с живущими там друзьями и приятелями Шиллера. «Вас <…> вспоминают здесь с большой любовью и радостью и даже, позволю себе сказать, с энтузиазмом»^[1241]. Растроганный Шиллер предается мечтам: «Чего бы я ни отдал 16 лет тому назад за то, чтобы встретиться с Вами на этой земле, – и какое странное чувство возникает у меня, когда я сопоставляю наши нынешние отношения с теми обстоятельствами и настроениями, которые воскрешает в моей памяти мысль об этих местах!»^[1242] Однако у Гёте другое мнение на этот счет. В Штутгарте он встречается с людьми, которые с восторгом вспоминают Шиллера эпохи «Разбойников», в связи с чем Гёте пишет своему другу: «Для нас же обоих, думается мне, особым преимуществом оказалось то, что мы встретились позднее, уже более сложившимися людьми»^[1243].

Через Тюбинген и Шаффгаузен Гёте едет дальше в Цюрих. Здесь он встречается с вернувшимся из Италии Мейером. На этот раз, в отличие от всех его прошлых посещений, в Цюрихе ему не нравится. В одном из переулков он видит худощавого, сутулого человека и узнает в нем Лафатера. Когда-то ради него он специально приезжал в Цюрих, теперь он избегает встречи. К счастью, Лафатер не узнает располневшего Гёте, и тот незаметно проскальзывает мимо. Эта история отходит в прошлое.

Из Италии поступают тревожные новости. По слухам, генерал Бонапарт приказал перевезти в Париж произведения искусства, которые хотел увидеть Гёте. Если бы он еще до того не отказался от своих планов насчет Италии, то неизбежно сделал бы это сейчас. Однако он хочет и на этот раз подняться к Сен-Готарду, где на границе с Италией он сможет навсегда проститься с недосягаемым югом. Он вспоминает о своем первом путешествии в Швейцарию в 1775 году. Именно тогда, как ему кажется теперь, закончилась его юность; «я почувствовал удивительную потребность, – пишет он Шиллеру, – повторить и проверить прежний свой опыт»^[1244].

Разумеется, с тех пор он сильно изменился и постарел, но гордится тем, что и теперь ему все еще хватает сил подняться к Сен-Готарду. У подножия гор, в местечке Ури, рождается стихотворение, которое Гёте 17 октября прилагает к письму Шиллеру:

На перевале Сен-Готард тот же смотритель, что был и двадцать лет назад. На обратном пути Гёте снова возвращается к исходной точке, в Штефу у Цюрихского озера. Это места Вильгельма Телля: сначала путники прошли по лугу Рютли, где, по легенде, несколько столетий назад прозвучала клятва о борьбе с тиранией, затем остановились у часовни, напоминавшей о бегстве Телля на свободу, посетили деревню Ури, где, по преданию, родился Телль. Здесь Гёте приходит в голову идея поэтической переработки этой легенды. По его представлению, это должна быть не драма, а эпос. Речь идет о поэтическом материале, пишет он Шиллеру, «внушающем мне большие надежды»^[1246]. Шиллер загорается новой идеей. «Как хотел бы я, – пишет он в ответном письме, – еще и в связи с этой поэмой – поскорее вновь соединиться с Вами!»^[1247] Еще четыре года Гёте будет держаться за своего «Телля», прежде чем наконец уступит этот сюжет Шиллеру. Дождливым ветреным днем 20 ноября 1797 года Гёте возвращается в Веймар. Кристиана с чувством огромного облегчения встречает путешественников шампанским. Уже через два дня, раздав подарки и разместив в своей коллекции привезенные картины и камни, он посещает театр. Это путешествие, вопреки ожиданиям, все же не стало важной вехой в его жизни. Пока больших перемен не произошло, и Гёте это вполне устраивало.

Глава двадцать четвертая

Поэтический родник иссяк. Размышления о жанрах: драма и эпос. «Пропилейный» классицизм. «Коллекционер и его близкие». Против дилетантизма и ложной жизненности. Театральная реформа. Веймарская драматургия. Перевод «Магомета» Вольтера: исправление написанного. «Спор об атеизме» и отъезд Фихте. Возвращение к «Фаусту»

Перед отъездом в Швейцарию Гёте снова обратился к материалам и наброскам к «Фаусту»; к своему собственному удивлению, этот старый замысел пробудил в нем вдохновение, и он продвинулся далеко вперед. Потом он снова сложил все в папку, которую не стал брать с собой в путешествие. По возвращении его голова была занята уже другими планами: он хотел воплотить свою давнюю идею и написать продолжение «Илиады» – «Ахиллеиду», где рассказывалась бы дальнейшая судьба Ахилла вплоть до его смерти; кроме того, его занимал сюжет о Вильгельме Телле, но, часто упоминая о нем в письмах и разговорах, он так не написал ни одной строчки задуманного эпоса.

В письмах к Шиллеру, который в это время усердно и вдохновенно трудился над своим «Валленштейном», Гёте жаловался, что здесь в Веймаре его «продуктивное Я претерпело столько приятных и неприятных впечатлений, что и до сих пор никак не может овладеть собой»^[1248]. Он хочет как можно скорее перебраться в Йену. Даже своего консультанта по вопросам изобразительного искусства Мейера, к тому времени поселившегося в его доме на Фрауэнплан, он не стал бы брать с собой, так как убедился на опыте, «что могу работать только в абсолютном одиночестве и что не только разговор, но даже и простое присутствие в доме любимых и уважаемых мною людей начисто перекрывает все мои поэтические родники»^[1249].

Однако в последующие месяцы Гёте так и не покинет Веймар, а поскольку «поэтические родники» не бьют фонтаном, он на время погружается в раздумья о своеобразии своего творчества. В процессе «обмена идеями» с Шиллером он хочет прояснить для себя кое-какие вопросы.

Шиллер пишет ему, что всецело поглощен своим «Валленштейном», что в работе над трагедией, несмотря на авторскую отстраненность от действия, для него всегда есть «нечто весьма притягательное»^[1250]. В ответном письме Гёте рассуждает о своем отношении к трагическому: «Я и в самом деле недостаточно знаю самого себя, чтобы определить, в состоянии ли я написать настоящую трагедию; я лишь попросту испытываю страх перед подобным предприятием и почти уверен, что и одна попытка такого рода могла бы разрушить меня»^[1251]. В это время Гёте как раз ломает голову над тем, как ему помочь своему главному герою, Фаусту, пережить трагедию Гретхен; все в нем противится тому, чтобы завершить пьесу сценой в тюремном застенке. Шиллер выражает сомнение в том, что трагедия чужда Гёте «из-за ее патетической силы». Быть может, дело скорее в чисто внешних, технических требованиях? Так, например, по мнению Шиллера, композиция произведения требует строгой последовательности, что как раз и претит Гёте, поскольку его поэтическая натура «стремится выразить себя с гораздо большей естественностью». В Гёте преобладает не драматическое, а скорее эпическое настроение. Кроме того, трагический поэт всегда ориентирован на внешний эффект, на то впечатление, которое он производит на читателя, и это, как пишет Шиллер, «Вас стесняет»^[1252]. Стало быть, Гёте противится не трагическому как таковому, а тем драматургическим требованиям, которые связаны с этим жанром.

Своим замечанием о собственном отношении к трагическому Гёте затронул принципиально важный аспект, а Шиллер, со своей стороны, поднял эту проблему на поэтологический уровень. Гёте это вполне устраивало: он ни в коей мере не настаивал на дальнейшем разборе его личного отношения к трагедии. Очевидно, это была одна из тех тем, на которые он готов был говорить лишь намеками – как мы помним, в одном из первых писем к Шиллеру он предупреждал, что в его характере неизменно присутствуют «некая тьма и колебания»^[1253]. Избегая излишней прямоты, Гёте предлагает продолжить начатый еще до отъезда в Швейцарию разговор об особенностях литературных жанров. Эта тема не столь щекотлива, но вместе с тем вызывает у него огромный интерес. Особенно его волнует вопрос различения эпического и драматического. С новой силой эта проблема встала в связи с замыслом «Ахиллеиды», когда у Гёте появились сомнения, не лучше ли было этот сюжетный материал – смерть Ахилла – воплотить в драме, а не в эпосе, как он изначально планировал. Чтобы завязать разговор на тему литературных жанров, Гёте посылает другу черновой вариант статьи, в которой собраны его собственные размышления и рассуждения Шиллера на этот счет. Четверть века спустя он опубликует отредактированный текст под названием «Об эпической и драматической поэзии», указав в качестве авторов себя и Шиллера, поскольку все высказанные в нем идеи он воспринимал как результат совместного творчества.

Главное установленное ими различие заключается в том, что «эпичеcкий поэт излагает событие, перенося его в прошедшее, драматург же изображает его как совершающееся в настоящем»^[1254]. В переписке из этого главного принципа делаются выводы, не вошедшие в опубликованную впоследствии статью.

Обращенность эпоса в прошлое создает дистанцию: появляется возможность как бы обойти излагаемые события с разных сторон и рассмотреть их с разных точек зрения. Соблюдая дистанцию, эпический поэт позволяет и своему читателю относиться к повествованию отстраненно. Эпический автор – хозяин событий и времени, он может забегать вперед, возвращаться назад, делать отступления и свободно перемещаться во времени. Эпическая дистанция – это в то же время и возможность для рефлексии, перехода на более высокий уровень осмысления. Таким образом, рассказчик сразу в трех аспектах возвышается над произведением: он стоит над происходящим, он повелевает временем и он способен мысленно подниматься над главным героем.

Шиллер интерпретирует это троякое превосходство как особую «свободу». Рассказчик свободен по отношению к изображаемому им миру, но точно так же свободен и читатель, который может подняться на предложенный ему уровень господства. У него остается свобода выбора, но, с другой стороны, к нему предъявляются и повышенные требования: все, о чем ведется рассказ, он должен мысленно разыгрывать на своей внутренней сцене. В театре все происходит иначе: здесь события преподносятся уже в готовом виде. Театр или картины, по мнению Гёте, упрощают публике задачу. Вместо того чтобы самому читать целый роман, зритель хочет увидеть быстрое и увлекательное раскрытие сюжета на сцене. Театральный спектакль избавляет зрителя от необходимости что-либо представлять самому. Отсюда еще одно различие: эпос требует большей активности от читателя, тогда как драма избавляет его от этой необходимости. Шиллер формулирует эту мысль так: «Драматическое действие разворачивается передо мной, вокруг эпического движусь я сам»^[1255].

С точки зрения свободы и степени участия читателей превосходство признается, казалось бы, за эпическим жанром. Гёте, чьи пьесы демонстрируют определенное родство с эпосом, и в самом деле дает именно такую оценку, когда пишет Шиллеру: «Почему нам так редко удаются эпические произведения? Потому что у нас нет слушателей»^[1256]. На что Шиллер отвечает: «Но если драму действительно охраняют дурные тенденции нашей эпохи (в чем я нисколько не сомневаюсь), то следовало бы начать реформу с драмы и путем искоренения пошлого подражания природе даровать искусству воздух и свет»^[1257].

Очистить драматическое искусство, избавив его от «рабского подражания природе», – так Шиллер формулирует свое представление о реформе театра, которую оба друга отныне считают своей общей задачей. Театр, по мнению Шиллера, именно в силу своего непосредственного существования здесь и сейчас имеет склонность к иллюзорному повторению реальности, к «натурализму», как Гёте и Шиллер называют это «рабское подражание». Для них же, напротив, важно превратить правду жизни в правду искусства, что означает отстранение и усиление. Именно эти идеи Гёте кладет в основу задуманного им совместно с Мейером журнала «Пропилеи». В этом периодическом издании так же, как и в запланированной театральной реформе, должно было воплотиться более глубокое понимание поэтической правды в отличие от натуралистических тенденций.

Осенью 1797 года, когда печальный конец «Ор» уже нетрудно было предугадать, Гёте задумал новый проект. На этот раз речь шла не совсем о журнале, а, скорее, о серии статей. Мейер предложил назвать это периодическое издание «Пропилеи», как называлось преддверие афинского акрополя. Своей целью издатели ставили просвещение публики относительно того, что есть «поэтическая правда», как она опирается на правду «природную» и в чем ее превосходит.

Что касается «природной правды», то «Пропилеи» давали Гёте возможность публиковать свои сочинения по анатомии и оптике. По замыслу Гёте, они должны были служить подспорьем для художников и скульпторов в овладении изобразительным искусством, ибо прежде чем преодолевать границы реальности в идеализации, необходимо изучить саму реальность. Если академический мир не обращал почти никакого внимания на работы Гёте в этой области, то пусть хотя бы художники и интересующаяся искусством публика извлечет из них какую-нибудь пользу.

Что касается «правды искусства», то здесь Гёте делает ставку на античность. В те далекие времена, пишет он в статье про Винкельмана, люди понимали, что человек, будучи природным существом, в то же время поставлен на вершину природы, поэтому ему надлежит снова «создать вершину <…>. С этой целью он возвышает себя, проникаясь всеми совершенствами и добродетелями, взывает к избранному, к порядку, к гармонии, к значительному и поднимается наконец до создания произведения искусства, которому, наряду с другими его деяниями и творениями, принадлежит столь блистательное место»^[1258]. Стало быть, поэтическая правда заключается не в повторении, а в возвышении природы.

Новый журнал должен был при помощи описаний, иллюстраций, объяснений, комментариев и так далее знакомить читателя с произведениями античного искусства, которые Гёте видел в Италии и которые соответствовали этому идеалу возвеличенной природы. Провозглашая античные идеалы в искусстве, «Пропилеи» в то же время звучали как элегия о безвозвратно ушедшем прошлом. Как уже упоминалось выше, в эти годы Наполеон вывез из Италии многочисленные художественные ценности, хотя не все еще понимали, «что теряет мир в настоящее время, когда столько частей отрывается от этой великой и древней целостности»^[1259].

Первый номер «Пропилей» вышел в октябре 1798 года, еще четыре – в январе, апреле, июне и декабре следующего года. Журнал плохо продавался, и последний номер был издан только год спустя. В качестве компенсации за убытки Гёте предложил издателю Котте опцион на издание своих будущих крупных произведений, и осенью 1800 года Котта напечатал последний номер журнала, тираж которого остался нераспроданным.

Из бесед с Шиллером о природной и поэтической правде возник объемный прозаический текст для «Пропилей» – «своеобразный семейный портрет в письмах», как сам Гёте называет свою эпистолярную новеллу «Коллекционер и его близкие», где рассматриваются «различные направления, которым могут следовать художники и любители искусства»^[1260], начиная с чуждого фантазии объективизма и заканчивая беспочвенной фантазией. Издатель был доволен: наконец-то он получил не сухой теоретический трактат, а небольшой увлекательный роман в письмах, не лишенный юмора и изящества.

Повествование выстроено так, будто коллекционер рассказывает издателю «Пропилей», как его отец, дядя и он сам собирали семейную коллекцию картин. Чего только нет в их галерее – здесь найдутся картины на любой вкус! Одному важно, чтобы все было как в жизни, другому подавай вымысел и фантазию, а между ними – смешанные пристрастия: «эскизники», которые никогда не идут дальше набросков, «пунктирщики», которые корпят над деталями и при этом теряют из вида целое, «парители» и «затемнители», «змеевисты» и «ундулисты», отдающие предпочтение замысловатым и малопонятным украшениям, им противостоят «скелетисты» и «ригористы», ищущие главное в сухой абстракции. В разработке этой типологии принимал участие и Шиллер, а поскольку в то время он был особенно недоволен молодыми романтиками, объединившимися вокруг Шлегеля и Тика, то приложил немало усилий, чтобы сполна досталось и этим «фантазерам», которые «гонятся за видимостью, пытаясь всячески занять ею воображение, и не заботятся о том, удовлетворяет ли она требованиям искусства»^[1261].

По сути, эта эпистолярная новелла возникла в результате совместной типологизации – на тот момент излюбленного занятия Гёте и Шиллера. Как только текст был готов, они начали разрабатывать новую типологию. На этот раз речь шла о причинах, почему «дилетантизм» в искусстве представляет для него серьезную опасность. Что касается искусства, то оба были убеждены в верности выражения, что в данном случае добрыми намерениями выстлана дорога в ад. А добрых намерений, по их обоюдному убеждению, было немало, куда ни взгляни. В конце века в дворянской и бюргерской среде наблюдался подлинный расцвет любительского искусства – в Веймаре при герцогском дворе, в Йене – в семьях образованных бюргеров. Повсюду рисовали, вырезали силуэты, писали стихи, пели и музицировали. Особой любовью пользовался театр. Всем хотелось выйти на сцену и сыграть самих себя. Не будем забывать: гётевская «Ифигения» тоже впервые была поставлена на сцене любительского театра, где одну из ролей сыграл молодой герцог. Однако с начала 1790-х годов, т. е. с тех пор как Гёте стал управляющим Веймарского театра, он придавал огромное значение профессионализму. Дилетантизм может открыть дорогу к искусству – Гёте знал это по собственному опыту, в частности, из своих любительских занятий живописью и рисунком. В этом смысле дилетантизм полезен, но только в том случае, если его не путают с подлинным искусством. Гёте любил сравнивать себя с садовником – он лишь ухаживает за растениями, оберегает их и выпалывает сорняки, в отличие от Шиллера, который воспринимал себя как профессионального писателя и готов был постоять за честь своего сословия. Гёте хотел просвещать дилетантов, Шиллер боролся с ними, особенно если те имели дерзость обращаться с ним как с коллегой. В этом смысле многие романтики были для Шиллера не более чем дилетантами. Однако с закрытием «Ор» и «Пропилей» он потерял кафедру, с которой мог бы громить неугодных бумагомарателей, и поэтому замысел «общей типологии» дилетантизма не получил продолжения.

Следующей задачей – Шиллер к тому времени уже переехал в Веймар – стала театральная реформа, а точнее – реформа веймарской драматургии. Целью Гёте и Шиллера было применение их принципов относительно «природной» и «поэтической правды» к практической работе в театре. Основой им служили их совместные теоретические разработки, но также и шиллеровские драмы.

Принцип первый: к театральному искусству точно так же приложимо требование, которое Гёте во введении к «Пропилеям» предъявляет к художнику, а именно, «чтобы он придерживался природы, изучал ее, воспроизводил и создавал нечто сходное с ее явлениями»^[1262]. Театр должен придерживаться природы.

Тем не менее, согласно второму принципу, ориентация на природу должна подчиняться закону искусства, образующего особый смысловой контекст, особое царство. «Природная правда» должна быть преобразована в «художественную правду». Во введении к «Пропилеям» Гёте формулирует этот принцип следующим образом: «Когда художник завладевает каким-либо предметом в природе, то этот последний уже перестает принадлежать ей, более того, можно даже сказать, что художник в это мгновение создает его, извлекая из него все значительное, характерное, интересное или, вернее, впервые вкладывая в него эту высшую ценность»^[1263]. Достигается это благодаря свободной игре воображения. Таким образом, художественная правда есть не что иное, как возведенная на новый уровень правда природная.

Третий принцип касается техники в искусстве и звучит так: произведение искусства не должно отрицать свой искусственный характер. Идеал в искусстве достигается не тогда, когда настоящие птицы слетаются на нарисованный виноград. Настоящий театр, как пишет Шиллер:

Чтобы избежать обманчивой победы над природой, Гёте предлагает своего рода технику отстранения через подчеркнутую искусственность, которая в поэзии достигается уже самой стихотворной формой, а Шиллер добавляет:

Попытка утвердить стихотворную форму на сцене вызывает наиболее очевидные возражения со стороны натурализма: в жизни люди так не говорят, и почему бы в театре не позволить им говорить так, как в жизни? Гёте и Шиллер, напротив, именно ради искусственности искусства настаивают на возвышенном языке, измененном при помощи ритма и рифмы. Только так можно преодолеть иллюзию реальности. На сцене люди не должны говорить так же, как в жизни. Непривычный поэтический язык дисциплинирует автора и зрителя, и только благодаря ему проявляется значение сказанного. Шиллер, как раз в это время занятый переложением своего «Валленштейна» на стихи, пишет Гёте: «…все то, что должно возвышаться над обычным уровнем, следовало бы <…> облекать в стихотворную форму, ибо пошлость нигде не обнаруживает себя с такой очевидностью, как там, где она выражена в стихотворной речи»^[1265]. В ответном письме Гёте возводит шиллеровское наблюдение на более высокий уровень обобщения. Публика, объясняет он, желает упростить себе жизнь и поэтому требует прозы, однако «самостоятельное творение» требует ритмической формы, откуда следует: «Во всяком случае, мы вынуждены отвернуться от нашего столетия, если хотим работать в соответствии с нашимиубеждениями»^[1266].

В сравнении с повседневной жизнью стихотворная форма так же искусственна, как и все остальное, от кулис до освещения, от грима до сжатого во времени действия. Театр должен учиться у оперы, считает Шиллер. Опера любима публикой, но в то же время абсолютно антинатуралистична. В опере люди терпят возвышенное, неестественное и волшебное, не сравнивая происходящее на сцене с реальностью. Лишь неисправимый невежа станет удивляться тому, что исполнители поют свои арии, вместо того чтобы просто говорить друг с другом. «В самом деле, в опере отказываются от этого рабского подражания природе»^[1267], – пишет Шиллер, и поэтому театр необходимо приблизить к опере. Это полностью соответствует желаниям Гёте, который изначально питает слабость к опере и зингшпилю, а в настоящее время работает над либретто к продолжению «Волшебной флейты». Шиллер со своей «Мессинской невестой» так же приблизился к оперному театру, возведя искусство драмы на более высокий уровень, что, впрочем, не принесло ему успеха у публики.

Натурализм – одна из опасностей, угрожающих искусству; другая опасность – «противоестественность». В первом случае имеет место недостаток формы, во втором – ее переизбыток. В качестве отпугивающего примера противоестественности приводится классическая французская трагедия, против которой в свое время боролся Лессинг. Тем больше было удивление Шиллера, когда незадолго до его переезда в Веймар Гёте начал переводить вольтеровского «Магомета» – один из ярких образцов классической французской трагедии. Премьера немецкой пьесы состоялась 30 января 1800 года, в день рождения герцогини. Гёте попросил Шиллера помочь ему в приготовлениях.

Эта была первая работа Шиллера в Веймаре – дружеская услуга, не доставившая ему особого удовольствия.

Гёте и сам не совсем добровольно взялся за перевод Вольтера. На самом деле это было желание герцога. До сих пор Гёте было позволено управлять театром по своему усмотрению, но тут герцог пожелал насадить свои эстетические пристрастия. Ради дружбы с Гёте герцог терпел его нововведения в искусстве и философии, терпел, в частности, Фихте, который впоследствии доставил ему немало хлопот, терпел Шиллера на театральных подмостках, несмотря на полное неприятие его «Валленштейна». По этому поводу он писал Гёте: «Характер героя, который, по моему мнению, также нуждается в исправлении, безусловно, мог бы <…> отличаться большим постоянством»^[1268]. Но все это не очень соответствовало его вкусам. Осознавая государственную значимость свое персоны, он отдавал предпочтение придворному французскому театру с его благородной торжественностью, резкими контрастами и четкими контурами, где были строго разделены верх и низ, добро и зло, и испытывал неприязнь к колеблющимся, непонятным, сложным и противоречивым характерам по образцу шекспировских драм, которые он не любил. Вольтеровского «Магомета» герцог выбрал еще и потому, что эта пьеса, как ему казалось, хорошо вписывалась в современный политический контекст.

У Вольтера Магомет предстает обманщиком; своими действиями он сеет семена пугающего фанатизма в сердцах своих сторонников. Здесь были возможны параллели с идеологами якобинского движения, политическими подстрекателями и даже с Наполеоном, который, подобно комете, появился на небосводе европейской политики, расправился с противниками и увлек за собой в пучину иррациональных страстей целую нацию. Средствами классического французского театра выступить против нынешнего французского бесчинства – таков был замысел герцога, и Гёте не мог уклониться от участия в его реализации. Он прямо заявляет, что только благодарность по отношению к герцогу побудила его взяться за эту работу. В те дни Гёте пытался загладить свою вину за одну неприятную аферу, вызвавшую большой общественный резонанс и закончившуюся увольнением Фихте.

В декабре 1798 года в издаваемом Фихте «Философском журнале» вышла статья Фридриха Карла Форберга «Становление понятия религии», где автор открыто отрицал существование бога откровения и обосновывал религию исключительно этическими функциями. Несмотря на то что аргументация Форберга ничуть не отличалась от аргументации учителя Фихте Канта, Фихте, опасаясь худшего, решил предварить этот текст своей собственной небольшой статьей «О причине нашей веры в божественное управление миром», которая должна была предотвратить возможные упреки в атеизме. В своей статье Фихте клеймит ортодоксальную веру в бога наград и наказаний как антирелигиозную. Бог не терпит рационального расчета, объясняет Фихте, он существует исключительно в наших безусловных моральных действиях. Однако эти объяснения только ухудшили ситуацию. В курфюршестве Саксонском выходит анонимная статья, автор которой обвиняет Фихте и Форберга в атеизме; после чего власти Саксонии запрещают распространение журнала на своей территории и требуют от «блюстителей» Йенского университета, т. е. в том числе и от Карла Августа, изъять журнал и наказать авторов. В противном случае подданным Саксонского курфюршества запретят посещать Йенский университет. Все это ужасно некстати, поскольку герцог надеется устроить брак своего сына и престолонаследника с дочерью русского царя и очень дорожит своей безупречной репутацией противника революций. Герцог хочет избежать огласки и уладить это дело как можно тише, ограничившись выговором и призывом впредь быть более осторожным, если речь идет о публичном разъяснении религиозных вопросов. Именно осторожность имеет значение для герцога, человека отнюдь не набожного. Религию он считал полезной для своих подданных, тогда как образованному сословию можно было говорить о ней что угодно, но только не печатать крамолу в журналах. Фихте не захотел мириться с этим разграничением эзотерической критики религии и экзотерическим приспособленчеством и выступил с поистине лютеровским пафосом: «На том стою и не могу иначе». Когда же он стал угрожать Фойгту, что в случае выговора подаст в отставку и его примеру последуют и другие коллеги, Гёте и Фойгт решили вынести Фихте выговор и принять его прошение об отставке.

История приняла постыдный для Фихте оборот. Свое прошение об отставке он забрал и теперь уже хотел остаться в университете. В глазах герцога подобное поведение разоблачало в нем труса и бахвала; Фихте, писал он, относится к той породе людей, которые «при всей их бесконечности <…> весьма ограниченны и привязаны к своему месту и жалованью»^[1269].

Гёте тоже счел строптивое поведение Фихте неуместным и поддержал решение о его увольнении, хотя исход этой истории оставил неприятный осадок в его душе. 30 августа 1799 года он пишет Шлоссеру: «Что касается Фихте, то мне по-прежнему жаль, что мы его потеряли и что его глупая выходка лишила его места, подобное какому он <…> не найдет <…> на всем земном шаре. Он, безусловно, один из превосходнейших умов, но теперь, боюсь, он потерян и для себя, и для мира»^[1270]. Письменные документы, связанные с этим делом и находящиеся в его владении, Гёте впоследствии уничтожил.

Гёте осознавал, что на этот раз герцог им очень недоволен. Карл Август дал ему понять: то, что происходит в Йенском университете, его в принципе не устраивает. Фихте он изначально считал якобинцем чистой воды и выказывал недовольство тем, что Гёте поддержал его кандидатуру, заодно поставив ему на вид, что он в целом слишком много общается с сомнительными личностями. Герцог написал письмо президенту совета министров Фойгту, который должен был передать эту вспышку гнева дальше: «Гёте удалось, наверное, раз десять порядочно меня разозлить; он, как мальчишка, смотрит сквозь пальцы на всю эту глупую философскую критику и ко всему еще находит немалое удовольствие в том, чтобы напортить своим ближним. При этом он столь легкомысленно подходит ко всему этому делу и к академической жизни в целом, что пренебрегает тем хорошим, что мог бы сделать во время своих частых визитов в Йену; ему лучше, чем кому-либо другому, известно, чему учат эти насмешники, он мог бы и нас поставить в известность, и предостеречь их самих, и поддержать дисциплину выговорами и замечаниями <…>. Он же находит какое-то очарование в этих оборванцах, и они думают, будто их допустят к кафедре, если они вышвырнут в окошко все так называемое положительное <…>. С Гёте я уже совершенно не могу говорить на эту тему, ибо он тут же погружается в столь многословную софистическую дискуссию, что я теряю всякое терпение»^[1271]. Гёте, пишет он далее, поддался на лесть со стороны этих людей и теперь покорно исполняет их волю. Пора уже положить этому конец!

Гёте, которого Фойгт ознакомил с этой гневной тирадой, отреагировал на нее спокойно и, по крайней мере внешне, не выказал никаких признаков волнения. «Обличительная речь его светлости <…> хорошо продумана и написана»^[1272]. Тем не менее он чувствовал себя обязанным при первой возможности пойти герцогу навстречу. Так и случилось, что в эти дни, когда он сетовал на «недостаток в импульсах к собственному творчеству»^[1273], взялся за перевод вольтеровского «Магомета». Нельзя сказать, чтобы эта работа давалась ему легко – слишком сильно отличался его образ Магомета от того, каким он предстает в трагедии Вольтера.

Для Гёте, в отличие от Вольтера, Магомет – не обманщик, а великий, вдохновенный человек, на примере которого можно изучать заразительное действие вдохновения. Такое уважительное отношение Гёте сильно контрастировало с повсеместно распространенной в XVIII веке враждебной литературой об основателе ислама. К этой доминировавшей полемической традиции относилась и пьеса Вольтера. Лишь поздние просветители, такие как Лейбниц, Лессинг и впоследствии Гердер, выступили за более справедливую оценку нехристианских религий, однако их голоса остались неуслышанными. В пору юности Гёте написал гимн под названием «Песнь о Магомете», где Магомет прославляется как духовный предводитель человечества через метафору бурного потока, который начинается с маленького горного ручья, а затем становится полноводной рекой и изливается в океан – символ всеобъемлющего божества. Магомет предстает здесь боговдохновенным гением человечества. Уже в семидесятилетнем возрасте, работая над «Западно-восточным диваном», Гёте провоцирует публику своим признанием в том, что лелеет мысль «подобающим образом отметить ту священную ночь, в которую Пророку был ниспослан Коран»^[1274]. Фигура пророка всю жизнь притягивала Гёте – возможно, потому, что временами он и себя самого считал пророком, в том смысле, в каком он пишет об этом в заметках к «Западно-восточному дивану»: «Чудес не могу я творить, – молвил Пророк, // – Чудо главное в том, что я есть»^[1275]. Это довольно точно отражает его собственную самооценку. В то же время ислам, безусловно, воспринимался Гёте с определенной критической дистанции. Его личное «мягкое», естественное благочестие имело мало общего с жесткой, предписанной религиозными законами набожностью Магомета. Магометанский «религиозный патриотизм», как и любой другой патриотизм с характерной для него идейной ограниченностью, претил ему. В этом смысле религиозный фанатизм был ему так же ненавистен, как и Вольтеру.

В своей переработке вольтеровской трагедии Гёте не мог обелить образ Магомета в той мере, в какой ему бы этого хотелось. Он так и остался темной, противоречивой фигурой. Конечно, не обманщик и не преступник, как у Вольтера, но, безусловно, демонический образ. И вспыхивает его демоническое безумие от любви. Чтобы завоевать Пальмиру, он ввергает в пропасть целые народы: «За все мне утешением любовь, она одна // Моя награда, цель и смысл»^[1276]. Именно из-за безумной любви, а не из стремления к власти, как у Вольтера, гётевский Магомет идет по трупам. Речи персонажей Гёте придал определенную гибкость и теплоту. Александрийский стих французской трагедии он передал при помощи более подвижного белого стиха. В конце концов он остался доволен своей работой, считая ее полезной для реформирования веймарской драматургии: «Необходимость отдалить наш трагический театр от комедии и драмы путем переложения пьес в стихотворную форму, – пишет он в “Пропилеях”, – ощущается все острее»^[1277].

При дворе гётевский перевод приняли с восторгом. «Магомета» превозносят так, как не превозносили ни одно его собственное драматическое произведение. На литературных вечерах Гёте снова и снова просят почитать из новой трагедии. Так немецкая аристократия приветствовала восстановление верховной власти классической французской культуры. Два чтения «Магомета» в высшем веймарском обществе в присутствии августейших особ носили демонстративный характер и с позиций сегодняшнего дня могут рассматриваться как часть реставрации наряду с увольнением Фихте или запретом любительского театра в Йене, который также пришелся на этот период.

Сценический успех пьесы оказался более скромным. Буржуазная публика, желающая видеть на театральных подмостках «правду жизни», ворчала так же, как и патриоты, которые испытывали отвращение ко всему французскому, и романтики, которым было совершенно чуждо то, что Жан Поль назвал «лишенным поэзии церемониальным театром»^[1278]. Когда летом 1800 года Гёте, опять же по причине «недостатка импульсов к собственному творчеству»^[1279], начал переводить вольтеровского «Танкреда», Шиллер снова стал докучать ему своим ceterum censeo^[1280], убеждая вернуться к работе над «Фаустом». На этот раз Шиллер действовал через издателя Котту, которому он посоветовал купить у Гёте права на «Фауста» и ускорить процесс его создания, посулив неправдоподобно высокий гонорар (4000 талеров). Его манёвр удался. Гёте, и без того испытывавший чувство вины перед Коттой в связи с безуспешностью «Пропилей», снова вернулся к «Фаусту» и вскоре ощутил такой прилив вдохновения, что даже поблагодарил Шиллера за его настойчивость.

Летом 1800 года Гёте сначала написал несколько сцен для «Вальпургиевой ночи», а затем, в продолжение своей публицистической деятельности в «Пропилеях», принялся за действие, посвященное Елене. Шиллеру он с гордостью сообщает: «…моя Елена действительно появилась!»^[1281] Речь идет о сцене в древней Спарте из второй части «Фауста». Похищенная Парисом Елена возвращается из Трои. Ее супруг Менелай задерживается на берегу, а Елену вперед себя отправляет в царский дворец. Однако в покинутых родных стенах вместо своих верных слуг она обнаруживает Форкиаду – существо безобразной наружности, напоминающее Медузу Горгону. В поисках совершенной красоты Фаусту предстоит повстречаться с абсолютным уродством. И здесь Гёте останавливается в нерешительности: «Но теперь меня так привлекает прекрасное в положении моей героини, что я огорчен необходимостью поначалу превратить все это в карикатуру»^[1282]. При этом он имеет в виду не только Форкиаду, за маской которой скрывается Мефистофель, но и в целом проблему соединения античной классики с фаустовским демонизмом, соединения совершенной формы с бесформенным «на мглистом и туманном пути»^[1283].

Шиллер, всерьез обеспокоенный этой нерешительностью Гёте, пишет ему ободряющее письмо, где впервые подробно обсуждается двухчастное деление «Фауста»: «Но пусть сожаление о том, что прекрасным образам и ситуациям приходится придавать варварский характер, не мешает Вам. Такие случаи, пожалуй, еще чаще будут встречаться во второй части “Фауста”, и хорошо было бы раз и навсегда успокоить на этот счет Вашу поэтическую совесть. <…> Весьма значительное преимущество – сознательно идти от чистого к нечистому, вместо того чтобы стремиться к порыву от нечистого к чистому, как это делаем мы, все прочие варвары. Вы, следовательно, должны повсюду утверждать в Вашем “Фаусте” Ваше суверенное право»^[1284].

Гёте очень понравилась эта игра слов. Он еще не раз воспользуется своим суверенным – «кулачным» – правом, в особенности тогда, когда ему будут докучать с просьбой поскорее закончить «Фауста». Прежде чем вновь отложить работу над трагедией весной 1801 года, он напишет «Объявление», где будет настаивать на суверенном праве фрагментарности:

Глава двадцать пятая

Среди романтиков. С Шеллингом. Смертельная болезнь. Возвращение к жизни. Итоги революционной эпохи: «Внебрачная дочь». Внутрипартийные распри. Ссора с Коцебу. Дружба с Шиллером дает трещину. Примирение. Смерть Шиллера

После возвращения Гёте из Швейцарии между ним и кружком молодых романтиков, объединившихся вокруг братьев Шлегель, установились новые отношения. Шлегели к тому времени уже приобрели славу литературных критиков, острых на язык и обладающих хорошим вкусом и чутьем. Старшего брата Августа Вильгельма Шиллеру удалось привлечь к сотрудничеству с «Орами», и именно Шиллер познакомил его с Гёте. Однако летом 1797 года Шиллер разорвал отношения с Августом Вильгельмом из-за его брата Фридриха, опубликовавшего язвительную рецензию на «Оры». В это же время, когда дружба с Шиллером дала трещину, братья с удвоенной энергией стали искать дружбы Гёте, которому весьма польстило их внимание. Апофеоза их преклонение перед Гёте достигло, пожалуй, в заявлении Фридриха Шлегеля о том, что французская революция, наукоучение Фихте и гётевский «Вильгельм Мейстер» составляют триаду главных тенденций уходящего столетия. Беспокойного и неуживчивого Фридриха Гёте не очень любил, несмотря на хвалебные тирады с его стороны, и однажды назвал его настоящим «репьем». С ним он общался меньше, чем со старшим братом Августом Вильгельмом. Тот уже несколько лет проживал в Йене, где во многом благодаря его жене Каролине в их доме часто собирались гости и где, по сути, сложился первый кружок романтиков. Среди его завсегдатаев можно назвать Тика, Фихте, Шеллинга, Новалиса. Фридрих был человеком вспыльчивым, его брат Август Вильгельм старался поддерживать репутацию рассудительного ученого и специалиста в области литературы. Гёте советовался с ним по вопросам метрического стихосложения и хвалил его переводы Шекспира. В «Анналах» за 1799 год он так пишет о своем общении с Августом Вильгельмом Шлегелем: «Ни одного мгновения не проходило в праздности, и сохранение взаимного духовного интереса можно было предсказать на многие годы вперед»^[1286].

Своему другу Шиллеру Гёте ничего не сказал о том, что выступает в качестве консультанта в журнале «Атенеум», который братья Шлегель основали в 1798 году: Шиллер весьма резко отзывался о нем, критикуя его «нескромную, <…> одностороннюю манеру»^[1287]. Вообще Гёте было очень непросто находиться между романтиками, увивавшимися за ним, и Шиллером, не желавшим ничего знать о романтиках. Он пытался настроить друга на более миролюбивый лад: «То, что еще можно было бы привести в пользу Шлегеля, прибережем до разговора при встрече»^[1288]. Познакомился Гёте и с молодым Тиком: зимой 1799 года тот читал свою «Геновеву», произведшую на Гёте неизгладимое впечатление. Впоследствии он вспоминал: «Когда он начал, пробило восемь, когда закончил – одиннадцать; а как пробило девять и десять часов, я не слышал»^[1289].

Осенью 1799 года перед кружком романтиков встал вопрос, стоит ли публиковать в «Атенеуме» статью Новалиса «Христианство или Европа», провокационную в силу своей близости к католичеству и идеализации Средневековья. Разгорелся спор, и когда стало ясно, что к единому мнению спорщикам никак не прийти, разрешить этот вопрос пригласили Гёте. Тот посоветовал не публиковать статью, чтобы не давать поводов для злословия и наветов. Еще не утихло эхо «спора об атеизме», и в этих условиях разумнее было не подставлять себя под град упреков в мракобесии. Призраки обскурантизма пугали Гёте не меньше, чем призраки революции. Статью Новалиса печатать не стали.

Вскоре после этого случая дружеские связи внутри кружка распались. Каролина Шлегель, на чьих плечах во многом держался этот союз, влюбилась в Шеллинга, который был младше ее на двенадцать лет, и романтики разделились на два лагеря. В одном лагере находились Фридрих Шлегель и его сожительница Доротея Фейт, завидовавшая Каролине и ее безусловному лидерству в кругу романтиков. На свою сторону они привлекли Новалиса, Тика и Шлейермахера. В другом лагере оказались Шеллинг, Каролина и ее дочь от первого брака, высокоодаренная шестнадцатилетняя Августа, тоже немного влюбленная в Шеллинга. Между ними стоял Август Вильгельм Шлегель: холодный по натуре, он не страдал от ревности и пытался примирить два враждующих лагеря. В Йене много говорили об этих неупорядоченных отношениях и находили в нынешней ситуации подтверждение свои догадкам, что в доме Шлегелей все не как у людей. В настоящий скандал эта история переросла тогда, когда Каролина после тяжелой болезни в мае 1800 года вместе с дочерью и Шеллингом провела какое-то время на курорте в Бад-Боклете под Киссингеном, где Августа заболела и скоропостижно умерла. В Йене ходили слухи, что причиной ее смерти стали дилетантские методы лечения со стороны Шеллинга, вдохновлявшегося натурфилософией. Кроме того, поговаривали, что Каролина пыталась свести свою дочь с Шеллингом, чтобы удержать его подле себя. Это окончательно сломило Каролину, и какое-то время она не решалась возвращаться в Йену. От Шеллинга она тоже отдалилась. Тот страдал от депрессии и даже подумывал о самоубийстве. Каролина посоветовала ему обратиться за помощью к Гёте: «Он любит тебя – как отец, я – как мать; что и говорить, чудесные у тебя родители!»^[1290]

С тех пор как в 1796 году Шиллер познакомил Гёте с Шеллингом, отношения между ними становились все более близкими и доверительными. Гёте восхищался этим энергичным, уверенным в себе молодым человеком, которого он в 1798 году рекомендовал своему коллеге по совету министров Фойгту на неоплачиваемую профессорскую должность: «Это очень светлый, деятельный и организованный по новейшей моде ум; при этом я не смог обнаружить в нем ни следа санкюлотства – он производит впечатление человека, умеренного во всем, и образованного. Я убежден, что он прославит нас и будет полезен академии»^[1291]. Отмечая в Шеллинге «по новейшей моде организованный ум», Гёте хотел представить его как философа из фихтевской школы, как так называемого трансценденталиста, исследующего субъективные условия возможности познания. В других обстоятельства подобное направление мысли, возможно, и не заинтересовало бы Гёте, однако в рассуждениях Шеллинга явно прослеживалась тенденция к натурфилософии. В этот период он как раз находился в поиске перехода от принципа Я к созидательным силам природы. Гёте это было по душе, и он любил беседовать с Шеллингом на эту тему. Дух есть сознательная природа, а природа есть бессознательный дух – таков был один из главных постулатов Шеллинга. Эта мысль настолько импонировала Гёте, что он достал новейшие работы Шеллинга по натурфилософии и не только разрезал листы, но и заглянул в них. Поначалу он отнесся к ним сдержанно. Свои первые впечатления от прочитанного Гёте подытожил в письме к Шиллеру, отметив, что его до конца не удовлетворяют ни натурфилософы, «которые желают идти сверху вниз», ни обычные естествоиспытатели, «которые желают идти снизу вверх», и он видит «свое спасение лишь в созерцании, а оно находится посредине»^[1292]. Вскоре, впрочем, сдержанность была отброшена. Гёте все сильнее чувствует в Шеллинге родственную душу, которая так же, как и он, верит в наглядность, преодоление механического мышления, способность понять и почувствовать созидательные силы в природе. В глазах Гёте Шеллинг венчает путь философского развития от Канта к Фихте. Шиллеру он пишет: «Мы должны сделать все возможное, чтобы вступить в новое столетие с этим третьим чудом»^[1293]. А самому Шеллингу признается: «С тех пор как я был вынужден отойти от традиционного способа изучения природы и, подобно монаде, предоставленный самому себе, перемещаться в духовных сферах науки, меня редко притягивала та или иная теория, но Ваше учение меня покорило. Хотелось бы полностью проникнуться им, чего я надеюсь достичь с помощью дальнейшего изучения Ваших сочинений, а еще лучше – в личном общении»^[1294].

Выходит, Каролина была права, когда советовала отчаявшемуся Шеллингу обратиться к Гёте: «он любит тебя». Быть может, это была не совсем любовь, но так или иначе искреннее уважение вкупе с личной симпатией к молодому философу, находившемуся в тяжелом кризисе. Гёте в своем личном экипаже встретил его в Йене и 26 декабря 1800 года отвез в Веймар, где Шеллинг оставался в качестве гостя в доме на Фрауэнплан до 4 января. В новогоднюю ночь к ним присоединился Шиллер, и они провели время за оживленной беседой.

Через три дня Гёте тяжело заболел. Диагноз: «опоясывающий лишай». Болезни сопутствовали временная слепота, отеки в горле, приступы удушья. К осложнениям добавились и нарушения работы мозга, помрачения сознания, бред и бессознательные состояния. Гёте боролся со смертью. Как он рассказывал по прошествии времени, тогда ему казалось, будто он растворился в окружающей среде, не спит, все чувствует, но только не осознает самого себя. Шиллер проведывал его каждый день, часто заходил и герцог. И двор, и в целом веймарское общество проявили огромное участие. В те дни Гёте не мог этого оценить, но когда узнал обо всем после болезни, был очень растроган. После того как кризис миновал, он писал матери: «По крайней мере, я могу чувствовать себя польщенным, ибо пользуюсь здесь любовью, и моей жизни придают кое-какое значение»^[1295].

Итак, кризис преодолен. Через две недели Гёте начинает переводить учение Теофраста о цвете, и состояние его здоровья уже позволяет ему принимать гостей и диктовать письма. Он называет это «повторным вступлением в жизнь»^[1296]. Помимо Шиллера, к тем, кого он спешит известить о своем возвращении к жизни, относится и Шеллинг, заставший начало его болезни. «К сожалению, – пишет ему Гёте 1 февраля, – когда мы с Вами прощались, болезнь уже вступила в свои права, и я вскоре перестал осознавать свое состояние. Еще когда Вы были здесь, я отчетливо чувствовал, что мне недостает полной силы моих умственных способностей»^[1297].

Гёте на удивление быстро восстанавливается после болезни, однако воспоминания о пережитой им близости смерти остается надолго. Для него это переживание становится важной вехой в жизни. Он приводит в порядок свои дела. Желая избавиться от обременительных занятий, он ищет покупателя для своего имения в Оберроссле, которое до сих не принесло ему ничего, кроме забот и неприятностей. Он начинает процедуру узаконивания Августа, чтобы тот был признан его наследником. В знак благодарности за участие и заботу друзей и знакомых он организует «кружок по средам», couer d'amour^[1298], участники которого наслаждаются жизнью за непринужденной беседой, небольшими представлениями и чтениями, а также скромной закуской. Почти на три месяца Гёте уезжает на лечение в Бад-Пирмонт и в соседний Гёттинген, где он не упускает возможности поговорить с профессорами Гёттингенского университета о естественных науках и где студенты, среди которых находится и молодой Клеменс Брентано, приветствуют его криками «Виват!». Весть о тяжелой болезни Гёте и его счастливом выздоровлении достигла, разумеется, и этих мест. Повсюду его встречают как воскресшего из мертвых.

Поэтическое творчество отложено на неопределенное время. Гёте эта пауза дается нелегко, тем более что Шиллер в эти недели, наоборот, переживает чрезвычайно продуктивный период: вскоре после «Валленштейна» он заканчивает «Марию Стюарт» и «Орлеанскую деву», которые с большим успехом ставят в театрах по всей Германии. В Лейпциге во время приезда Шиллера наблюдалось настоящее столпотворение, отцы поднимали над толпой своих детей, чтобы те тоже могли лицезреть этого поэтического уникума. Гёте не завидовал славе и творческой плодовитости друга, однако это заставляло его острее чувствовать недовольство самим собой.

После пережитой им экзистенциальной цезуры Гёте, возвращаясь к жизни, испытывал сильную потребность прояснить для себя и произошедшие общественно-политические изменения, т. е. суть и последствия революционной эпохи, которая, как казалось, подходила к своему завершению с установлением власти Наполеона. К северу от Майна с 1795 года царил мир, Пруссия и другие страны, в том числе и Веймарское герцогство, соблюдали нейтралитет и наслаждались сравнительным покоем посреди взбудораженной Европы. Однако на юге по-прежнему шла война, и великий полководец Наполеон держал в страхе всю Европу. «Подождем, не порадует ли нас в будущем личность Бонапарта этим прекрасным и величественным явлением»^[1299], – писал Гёте Шиллеру 9 марта 1802 года. Под «величественным явлением», которым Наполеон мог бы осчастливить европейское общество, подразумевалось преодоление революционной эпохи. В том же письме Гёте создает величественную метафору революции как природного явления: «В целом это – грандиозная картина ручьев и потоков, с естественной неизбежностью устремляющихся друг к другу со многих вершин и из многих долин и в конце концов вызывающих разлив большой реки и наводнение, в котором гибнут как те, кто предвидел его, так и те, кто о нем и не подозревал. В этой чудовищной эмпирии проявляется одна лишь природа и нет ничего из того, что нам, философам, так хотелось бы именовать свободой»^[1300]. И лишь Наполеону, возможно, удастся подчинить эту «чудовищную эмпирию» законам формы и тем самым вдохнуть в нее ее собственный дух.

В те дни, когда Гёте пишет это письмо, он работает над пьесой, которая, как мы узнаем из «Анналов», стала для него «сосудом»^[1301], вместившем в себя все, что он когда-либо думал и писал о французской революции. Речь идет о пьесе «Внебрачная дочь». Гёте задумал ее еще в конце 1799 года, но всерьез приступил к работе лишь после болезни, поначалу с большим трудом и в строжайшем секрете от всех. Даже Шиллер ничего не знал о новом произведении. В том, что он «не говорил о своей задумке, пока та не удалась», проявилось его старое «суеверие»^[1302]. Изначально Гёте планировал написать трилогию, но в конечном итоге остановился на первой пье се, которая была завершена в марте 1803 года и с незначительным успехом под названием «Евгения» поставлена на сцене Веймарского театра 2 апреля.

Взяться за этот материал Гёте побудило знакомство с мемуарами Стефании фон Бурбон-Конти, внебрачной дочери принца Бурбона-Конти. Уже в то время было известно, что мемуары эти – не более чем фальсификация. Однако Гёте понравилась эта, по выражению Шиллера, сказка о социальном падении благородной особы в результате придворных интриг и коварства и о сохранении душевного благородства в трудные времена. Ее сюжет он и положил в основу своей пьесы.

Евгения, внебрачная дочь герцогского рода, лишенная титула и прав, учится терпеть лишения. Ей предоставляют право выбора: жить в бесплодной изоляции и обиде, но с гордым сознанием своего высокого происхождения, или же принять предложение от мужчины бюргерского сословия и жить хоть и инкогнито, но достойно. Она выбирает безвестность бюргерского существования и сохраняет благородство души, поначалу скрытое от людских глаз, а также надежду на то, что когда-нибудь внутренняя справедливость найдет воплощение во внешнем мире. Но прежде чем это происходит, они терпит лишения и блюдет свою честь. «Не иначе вершатся чудеса // Здесь, на земле, как по наитью сердца!»^[1303] Как и в «Ифигении», человеческое здесь тоже сохраняется в замкнутой возвышенной натуре, огражденной от шума и суеты человеческого общества. Отсюда и размеренность стилизованной стихотворной речи, опять-таки как в «Ифигении», и в целом тщательно продуманная композиция пьесы, изящное переплетение мотивов и символов, придающее произведению нечто орнаментальное, сопротивление хаосу революции и коррупции через художественную форму.

«Внебрачная дочь» полностью соответствует духу веймарской драматургии, принципы которой Гёте и Шиллер разрабатывали в предыдущие годы. Подобно тому как Евгения невозмутима и верна себе, невзирая на крушение старого порядка, так и строгая форма драмы утверждает классический идеал искусства вопреки «грязевому потоку» банальностей (лагерь Коцебу) и эксцентричности дикарей (лагерь романтиков). Вообще для Гёте важно не вступать в «партийные распри»:

Сама пьеса, как и «Ифигения», замыкается в «священный круг». Гёте сознательно не стремится к сценичности. Это произведение – как закрытый моллюск, как талисман. Его магической силой пользуются, но сам талисман никому не показывают. Неудивительно, что театральная постановка пьесы не имела успеха. Публика поразилась художественному совершенству текста, но не проявила интереса к его сценическому воплощению. Мадам де Сталь, находившаяся в то время в Веймаре, присутствовала на спектакле и испытала noble ennui^[1305].

Для Гёте «Внебрачная дочь» стала прибежищем, в котором он искал спасения от водоворота истории и «партийных» устремлений всех сортов. Он писал эту трагедию в то время, когда партийные распри в Веймарском герцогстве достигли апогея. Зачинщиком выступил Коцебу – самый успешный немецкоязычный драматург того времени. На сцене гётевского театра тоже нередко ставили его пьесы, уступая желаниям публики. Сам Гёте видел в его произведениях исчадие банального натурализма, которому они с Шиллером объявили священную войну.

Коцебу только что вернулся в Веймар из России, где пережил немало приключений. Еще на границе его арестовали как шпиона и отправили в Западную Сибирь, но в дело вмешался царь, и его как писателя, популярного и в России, помиловали и пригласили в Санкт-Петербург. В качестве компенсации за незаслуженные страдания Коцебу назначают почетную пенсию и одаривают поместьем с шестью сотнями крепостных. В Германию он возвращается богатым человеком, о нем много говорят. Он покупает в Веймаре дом и, видя, что Гёте не спешит приглашать его на свои вечера, основывает свой собственный кружок, еще более популярный, чем встречи у Гёте, поскольку атмосфера здесь свободнее и веселее, а стол – богаче. Успех Коцебу в веймарском обществе раздражает Гёте, и он очень чувст вительно реагирует на колкости с его стороны. Так, он допуска ет к постановке его «Провинциалов», но вычеркивает пассажи, где Коцебу, как ему кажется, клевещет на его протеже – братьев Шлегель. В ответ Коцебу отказывает Веймарскому театру в праве ставить его пьесы. Когда Гёте представляет на суд зрителей две неудачные постановки по пьесам Августа Вильгельма Шлегеля «Ион» (в январе 1802 года) и Фридриха Шлегеля «Аларкос», публика думает, что тем самым он просто хочет позлить лагерь сторонников Коцебу. Постановка «Аларкоса» закончилась скандалом, так как зрители встретили эту претенциозную трагедию безудержным хохотом. По свидетельствам очевидцев, Гёте вскочил со своего места в партере и закричал: «Тихо! Прекратить смех!» Он видел в этом заговор сторонников Коцебу.

После этого инцидента Коцебу попытался внести разлад в отношения между Гёте и Шиллером. Уже тогда читающая публика начинала сравнивать этих двух «диоскуров» и спорить, кто из них более великий. Здесь тоже образовалось два лагеря, которые вскоре сцепились между собой. Коцебу решил воспользоваться этой ситуацией. Он задумал устроить большое торжество по поводу именин Шиллера 5 марта 1802 года. Предполагалось, что в торжественно украшенном зале ратуши будут разыграны сцены из шиллеровских драм и прочитана «Песнь о колоколе». Сам Коцебу должен был в конце этого действа появиться в образе мастера, «разбить» колокол из картона, под которым находился бы бюст Шиллера, и хоровод дев в белых ниспадающих одеяниях должен был окружить памятник и увенчать его лавровым венком. В городе только и говорили, что об этом мероприятии, особенно после того, как оно не состоялось. Все было тщательно подготовлено и отрепетировано, но накануне вечером директор библиотеки отказался выдать организаторам бюст Шиллера, обосновав это тем, что еще ни разу ни один гипсовый бюст после того или иного торжества не водворялся в целости и сохранности на свое место. Дальше было еще хуже. Когда рабочие пришли устанавливать декорации, здание ратуши оказалось закрытым. Высказывались предположения, что за всем этим стоит Гёте, однако наверняка ничего утверждать было нельзя. Быть может, бургомистр сам предвосхитил его решение. Как бы то ни было, но некоторые дамы, собиравшиеся блистать на торжестве, с возмущением покинули гётевский «кружок по средам». Шиллера крайне расстроила вся эта история, и, чтобы избежать объяснений, он даже подумывал сказаться больным. Гёте заблаговременно сбежал в Йену, откуда следил за происходящим. Когда все закончилось, Шиллер написал ему: «5 марта прошло для меня удачнее, чем 15 марта для Цезаря <…>. Надеюсь, что по возвращении Вы обнаружите, что смятение умов улеглось»^[1306].

Смятение умов улеглось лишь отчасти. Кое-кто по-прежнему таил в душе обиду, зависть, вражду и злорадство, да и для обоих друзей этот инцидент не прошел бесследно. В их отношениях чувствовалось некоторое раздражение. Когда летом 1802 года Гёте беспокоился о сохранении театра и нуждался в пьесах, которые имели бы успех у публики, он в довольно грубых выражениях убеждал Шиллера не раздумывать так долго и обстоятельно, а работать быстро и «более сосредоточенно и создавать больше поэтических творений, которые, позволю себе сказать, были бы театрально действеннее»^[1307].

Шиллера эта критика возмутила. Его упрекают в недостаточной сценичности и театральной действенности, в то время как его «Орлеанская дева» с триумфом идет на всех театральных подмостках Германии! Уже на следующий день он пишет Гёте ответ: «Если мне когда-нибудь удастся хорошая театральная пьеса, то это будет достигнуто лишь на поэтическом пути, ибо воздействие ad extra^[1308], которое порой достигается и при таланте средней руки и простой сноровке, я никогда не мог бы ни поставить себе целью, ни добиться, даже если бы и захотел этого. Таким образом, речь здесь идет лишь о наивысших требованиях, и только совершенное искусство может преодолеть мою индивидуальную тенденцию стремиться ad intra^[1309], если она вообще преодолима»^[1310]. Он ни в коем не случае не желает снижать планку в своем понимании искусства и, в свою очередь, упрекает Гёте, что тот его как раз к этому и подталкивает ради успеха у публики. Что это как не наущение к предательству идеалов искусства?

В этот непростой период весной 1804 года Шиллер отказался от высокооплачиваемого места в Берлине, и этот поступок Гёте ставил ему в большую заслугу. После временного отчуждения доверительные дружеские и творческие отношения снова были полностью восстановлены. Словно в знак возрожденной дружбы Гёте уступил Шиллеру историю Вильгельма Телля, и на основе этого сюжета тот создал свою самую популярную пьесу, премьера которой, к вящему удовольствию Гёте, состоялась не в Берлине, страстно того желавшем, а в Веймаре. Гёте проявил самое деятельное участие в постановке и радовался как ребенок успеху спектакля. Это была почти юношеская гордость за удачное исполнение общего замысла. Их творческий союз вновь сплотился так крепко, как в первые три года их дружбы.

Шиллеру прислали рукопись еще неопубликованной повести Дидро «Племянник Рамо», он попросил Гёте ее перевести, и тот с радостью откликнулся на эту просьбу. Шиллер обсуждал с Гёте замыслы новых драм – наибольшие надежды Гёте связывал с «Димитрием». Он неоднократно говорил о том, что это будет лучшая пьеса Шиллера, а после смерти друга собирался ее закончить, но так и не смог. Гёте выполнял поручения Шиллера и сам обеспечивал друга работой, причем даже тогда, когда в начале 1805 года Шиллер тяжело заболел. Он отдал ему для правки свой перевод Дидро вместе с примечаниями и для ознакомления – материалы к «Учению о цвете», которое не хотел отдавать в печать, не узнав прежде мнения Шиллера. Могло показаться, что он слишком многого требует от друга, но в то же время он обращался с ним так же, как обходился с самим собой в периоды слабости и болезни: он побуждал его к деятельности. Пока ты жив, нельзя позволять смерти захватить власть над жизнью. Гёте чувствовал, что скоро потеряет друга. Поздравляя Шиллера с новым, 1805 годом, он пишет: «С последним Новым годом!» Он в ужасе рвет письмо и начинает писать заново, но на бумаге вновь появляются слова: «С последним Новым годом». В тот же день в гостях у госпожи фон Штейн он рассказывает ей о случившемся: «его томит предчувствие, что в этом году в мир иной отойдет или он сам, или Шиллер»^[1311].

8 февраля 1805 года у Гёте вновь случается опоясывающий лишай. На этот раз болезнь поражает глаза, но опасности для жизни нет. Шиллер, сам мучимый недугом, обеспокоен. Он плачет. Когда кризис преодолен, Гёте пишет другу: «Вообще же я чувствую себя хорошо, если совершаю днем верховую прогулку»^[1312]. Шиллер тоже покупает себе лошадь, но до верховых прогулок дело не доходит.

В последний раз друзья встречаются 1 мая попути в театр. Они обмениваются всего парой слов. Гёте решает вернуться домой, он себя неважно чувствует. Неокрепшему Шиллеру этот поход в театр тоже не пошел на пользу – болезнь снова свалила его. В последнем письме от 27 апреля 1805 года Гёте посылает ему краткий конспект своего «Учения о свете» и комментарии к «Племяннику Рамо». Шиллер читает и то, и другое. Отмучившись еще несколько дней, вечером 9 мая он умирает.

Меньше чем через час новость о его кончине доходит до дома на Фрауэнплан. Первым ее узнает Мейер, но ему не хватает мужества передать ее Гёте. Он уходит из дома не попрощавшись. Гёте обеспокоен, он чувствует, что от него что-то скрывают, но не уверен, что хочет знать больше. Кристиана уже знает о случившемся и закрывается у себя в спальне, чтобы не тревожить Гёте. На следующий день утром она говорит Гёте о смерти друга. Он закрывает глаза руками и ничего не говорит. Когда его спрашивают, хочет ли он в последний раз взглянуть на покойного, он в ужасе восклицает: «О нет! Разрушение!»^[1313]

На похороны 11 мая Гёте не приходит по причине болезни. Он терпеть не может смерть. «Без предупреждения и без большого шума появился он в Веймаре, – скажет Гёте позднее, – и без большого шума снова покинул нас. Я не могу сказать, что люблю парады смерти»^[1314].

Цельтеру он пишет три недели спустя: «Я думал, что потеряю себя, а потерял друга и вместе с ним половину всей моей жизни»^[1315]. К счастью, вскоре после смерти одного любимого друга в жизни Гёте должен был появиться другой – Карл Фридрих Цельтер, каменщик и композитор из Берлина. В последующий – и последний – период жизни Гёте ему суждено было стать самым его близким и значимым другом.

Заметки на полях: рабочая лошадка и Пегас

Гёте, этот гениальный «летун» и баловень судьбы, отправляется в Веймар словно для того, чтобы наконец начать развиваться «на плоской земле». Когда учишь других, учишься сам, любил он повторять. Но чему он может научить молодого герцога Карла Августа? В государственных делах он и сам не силен: он не знает, как управлять страной. До сих пор он прочел лишь своего Юстуса Мёзера и проникся его либерально-консервативными рекомендациями: хранить традиции, развивать и бережно обновлять уникальное своеобразие страны – так называемый разум места. С помощью этих нехитрых принципов он надеялся сориентироваться в новой ситуации. Однако жизнь распорядилась иначе. Гёте готовился прилежно трудиться и приносить практическую пользу, а оказался вовлеченным в веселые проделки и кутежи. В первые годы знакомства Гёте с герцогом жизнь в его окружении определялась запросами молодости: охота, ночевки в лесу, любовные похождения, пьяные кутежи. Гёте всегда рядом – как друг и как Maître de plaisir, который, впрочем, на правах старшего то и дело взывает к голосу нравственности и рассудка. Этого, во всяком случае, ждали от него при дворе, хотя многие сомневались, что он на такое способен: воспитатель-де сам нуждается в воспитании, и гений только подзадоривает герцога своими гениальными замашками. Гёте столкнулся с недоверием, да ему и самому еще не до конца было ясно, какую роль он должен был, а главное – хотел играть на новом месте.

Быть просто писателем он, во всяком случае, не хотел. В этом своем намерении он всякий раз убеждался, когда к нему в Веймар приезжали друзья, в частности, Клингер и Ленц – с ними Гёте держал себя отстраненно. К тому времени писательство с его хвастливой беззаботностью уже казалось ему сомнительным занятием. Поэзия – это прекрасно, но управлять жизнью она не способна. Тот, кто не разбирается ни в чем, кроме литературы, еще слишком мало знает о жизни. Ажитированные литераторы отталкивали его, но и от благочестивых и претенциозных поэтов вроде Клопштока он не терпел моральных нотаций.

Литературу Гёте пока оставил в стороне, хотя его письма того периода, и в первую очередь послания Шарлотте фон Штейн, нашпигованы стихами, написанными на случай, без претензии на вечную славу. Главной своей задачей он считал научиться «править» – выполнить ее он поклялся себе во время своего зимнего путешествия на Гарц, на заснеженной вершине Броккена. Он с головой окунулся в служебные дела и постепенно набрался опыта во многих областях, начиная с дорожного строительства и школьного образования и заканчивая государственными финансами и армией. Попробовал он силы и во внешней политике, выискивая возможности сохранить нейтралитет Веймарского герцогства в ситуации противостояния между соседней Пруссией и империей Габсбургов. Во время своего первого и последнего посещения Берлина Гёте примерил маску рассудительно-бесстрастного дипломата. Однако его любимым коньком были горные рудники – о них он проявлял особую заботу в первые годы своей службы, впрочем, без какого-либо экономического успеха.

Эти занятия пробудили в нем интерес к естественно-научным изысканиям. Его манили загадки истории земли, он собирал камни и окаменелости, минералы и ископаемые остатки организмов, изучал анатомию, коллекционировал кости и скелеты.

Какое-то время ему удавалось чередовать езду на рабочей лошадке и прогулки на Пегасе. Важно было лишь не позволять им мешать друг другу, как это случилось в ту пору, когда он работал над «Ифигенией» и в то же время объезжал герцогство, набирая рекрутов. Тогда им завладела идея чистоты. Чистым и четким должно быть разделение двух сфер: искусство, с одной стороной, а деятельная жизнь – с другой. У каждой сферы своя логика, которая требует особого умения и особой самоотдачи. Идея чистоты подразумевает добросовестное исполнение обязанностей, т. е. соответствие действий требованиям той или иной сферы, а в личностном плане она означает аскетизм: дисциплину, самоконтроль, отречение, честность или молчание.

После восьми-девяти лет жизни в Веймаре Гёте стал замечать, что уже неплохо справляется с повседневными задачами, но теперь у него есть основания опасаться, что иссякнут его поэтические силы. Он искал ответа на вопрос: есть ли у него как у писателя будущее или только прошлое? Может ли он довести хоть что-нибудь до конца, или же теперь ему не остается ничего иного, как собирать воедино фрагменты неоконченных произведений? Его бегство в Италию имело своей целью не только посещение этой колыбели искусств: он хочет убедиться, что он сам еще может называть себя художником и поэтом. Счастливым возвращается Гёте в Германию: он принадлежит искусству, правда, как поэт, а не как художник, против чего он бы тоже не стал возражать. Но, будучи поэтом, он не хочет увенчать себя терновым венцом, не хочет быть жертвой. Он не Тассо, которого приводит в отчаяние мирская жизнь, он выше этого противостояния между человеком искусства и человеком мира. Он осознает существующие противоречия, но не разрывается между ними. Гёте возвращается из Италии независимым и уверенным в себе человеком.

Чем бы он ни занимался – государственной службой, наукой или искусством, он старался делать все, на что был способен, и сочетать разные виды деятельности таким образом, чтобы они взаимно поддерживали и стимулировали друг друга. Незадолго до поездки в Италию он потерял это равновесие, так как уже не совсем понимал, где для него находится центр тяжести. В Италии Гё те обрел его вновь, осознав, что главное для него – искусство. По возвращении в Веймар он сохранил эту убежденность, но теперь ему предстояло восстановить и утраченное равновесие. Решающую роль здесь сыграла дружба с Шиллером, который не только настойчиво возвращал его к искусству, но и помог осознать своеобразие своей личности и творчества так, как прежде он об этом даже не задумывался. До сих пор поэзия была для него чем-то вроде увлечения, теперь же, когда шиллеровское возвышенное понимание искусства подстегнуло и его честолюбие, он занялся поэзией с профессиональной серьезностью и некоторой отстраненностью. В центре внимания оказалась техническая, формальная сторона творчества. Оба друга достигли такого уровня самосознания, что в конечном итоге почувствовали себя учителями в пространстве немецкой литературы. Шиллер привнес в этот союз идею уверенного владения материала, Гёте – идею естественной чистоты.

Историческим фоном этого самоутверждения воли к творчеству стала французская революция. Ко г д а все приходит в движение, искусство должно служить ориентиром и опорой в жизни. Шиллер делал ставку на культивированную свободу, Гёте – на очищенную и возвышенную естественность. Оба они возлагали на искусство большие надежды, с той лишь разницей, что Шиллер при этом думал о человечестве в целом, а Гёте – об узком круге любителей прекрасного. В том, что касается общественного влияния искусства, его ожидания были гораздо скромнее. «Нежная эмпирия» искусства, по его мнению, не могла противостоять естественному ходу вещей.

Смерть Шиллера разделила жизнь Гёте на две половины. Вместе с ней для Гёте закончился тот золотой век, когда искусство было для него не только самой прекрасной, но и самой важной составляющей жизни.

Глава двадцать шестая

Работа скорби после смерти Шиллера. Мимолетная страсть. Возвращение к «Фаусту». Долгий разговор с Генрихом Луденом. Катастрофа 14 октября 1806 года. Веймар разграблен и оккупирован. Гёте напуган и счастлив. Жизнь меняется. Встреча с Наполеоном в 1808 году

Впервые дни после смерти Шиллера 9 мая 1805 года Гёте был словно оглушен. К тому же он по-прежнему страдал от опоясывающего лишая и почти не выходил из своего кабинета. Чтобы облегчить страдания от случившегося, он, «смерти назло»^[1316], изобрел особую форму разговора с умершим: он решил дописать последнюю незавершенную пьесу Шиллера «Димитрий». Это должно было стать посмертным общим произведением. Гёте хотел сохранить атмосферу совместного творчества, пусть даже ценой иллюзии, будто друг еще жив. Нельзя было позволять смерти захватить власть над жизнью. «Мне казалось, я возмещаю эту потерю, продолжая жить за него»^[1317]. Ему виделась постановка «Димитрия» на сцене Немецкого театра в Берлине – это могло бы стать «самой великолепной панихидой»^[1318], и в этом творении его друг продолжил бы жить рядом с ним. От чувства «отчаяния», охватившего его после смерти друга, он находил спасение в неугасающем «энтузиазме», связанном с планами на будущее. На какой-то момент за этими мечтами Гёте действительно как будто удалось забыть о смерти Шиллера. Однако в подобном настроении вряд ли можно было надеяться на творческое «здравомыслие», необходимое для того, чтобы удачно завершить это как монументальное произведение. Дело в том, что в «Димитрии», этой удивительной истории о царе-самозванце в России XVI века, Шиллер полностью отказался от принципа единства места и действия; события запутанного, необозримого прошлого разворачиваются на всем огромном пространстве Евразии. Отдельные сцены, которые успел закончить Шиллер, возвышаются над общим историческим полотном, словно над снежным покрывалом. Или это не снег, а саван, как временами казалось самому Шиллеру?

С тех пор как умер Шиллер, наступило лето, а Гёте по-прежнему безвылазно сидел в своей каморке, погруженный в эту зимнюю пьесу, которая, казалось, так и звенела ото льда и мороза. Его терпение было на пределе, и в конце концов он отступился от задуманного. В дневнике за этот период остались лишь пустые, неисписанные страницы – впоследствии Гёте увидит в них свидетельство того «опустошенного состояния»^[1319], в котором он находился все эти дни.

Когда стало ясно, что попытки завершить «Димитрия» обречены на неудачу, улетучилась и иллюзорная атмосфера совместного творчества; теперь смерть друга предстала перед ним во всей своей ясности и необратимости. «Лишь теперь я почувствовал запах тления»^[1320]. Прежде он никогда еще не испытывал столь сильной боли, как теперь. Кроме того, его терзало чувство вины, как если бы он сам окончательно и «без каких-либо почестей <…> замуровал»^[1321] своего друга в склепе. Болью в сердце отозвалось в нем получение рукописи «Учения о цвете», которую Шиллер штудировал в последние дни своей жизни. Подчеркнутые пассажи снова порождали иллюзию, будто Шиллер продолжал оставаться его другом и сейчас, «находясь в царстве мертвых»^[1322]. Он и теперь хранил ему верность, в то время как Гёте, как казалось ему самому, был не в состоянии поддерживать дружбу, невзирая на смерть.

Еще одна идея почтить память усопшего сценической постановкой тоже не была реализована. Гёте попросил Цельтера написать музыку к оратории^[1323], тот согласился, но не смог выполнить обещания, так как Гёте предоставил ему лишь несколько фрагментарных набросков. В эти дни он находился в состоянии оцепенения. Единственное, что он смог довести до конца, это написать «Эпилог к Шиллерову “Колоколу”» к вечеру памяти усопшего, который состоялся в Лаухштедте 10 августа 1805 года. На вечере были показаны отдельные эпизоды из «Марии Стюарт», после чего актеры прочитали со сцены «Колокол». В гётевском «Эпилоге» торжественный тон официальной панихиды сочетается с интонацией личной боли. Так, например, исполнены пафоса следующие строки:

Между тем в строках о заразительном энтузиазме Шиллера слышатся личная любовь и энтузиазм самого Гёте:

Актриса Амалия Вольфф, читавшая «Эпилог» со сцены, рассказывала впоследствии, как во время репетиций Гёте остановил ее на этих словах, взял ее за руку, закрыл глаза и воскликнул: «Я не могу, не могу забыть этого человека»^[1326].

Смерть Шиллера стала глубокой цезурой в жизни Гёте. Цельтеру он писал: «По совести, мне следовало бы начать новую жизнь», но для этого он, видимо, был уже слишком стар. Пока был жив Шиллер, какие у них были грандиозные планы! Реформировать театр, критиковать и воспитывать писателей, помогать художникам и облагораживать искусство – чего только не собирались они сделать вдвоем! Теперь все это вдруг отдалилось от него. «Я не заглядываю дальше ближайшего дня и делаю лишь всякое дело, какое непосредственно подступает ко мне, нисколько не думая о дальнейшем»^[1327].

Отныне Шиллер еще в большей степени, чем прежде, становится для него мерилом для оценки отношений с другими людьми. Это почувствовали на себе те, кто оказался у Гёте в гостях вскоре после смерти Шиллера. Так, первые две недели июня в доме на улице Фрауэнплан гостил вместе с дочерью высоко ценимый Гёте филолог-античник Фридрих Август Вольф. Оживленные беседы, веселые развлечения и обмен идеями – все это было, но стоило обнаружиться расхождению во мнениях – например, в том, что касается внутреннего единства античных произведений, от которого филологическая проницательность Вольфа обычно не оставляла камня на камне, как общение начинало тяготить их обоих. В своей области Вольф не допускал возражений, тем более от так называемых дилетантов. В этом отношении Шиллер вел себя совершенно иначе. С ним различия во мнениях лишь оживляли общение! «Идеалистическая направленность Шиллера, – читаем мы в “Анналах”, – могла, как ни странно, даже подпитывать мою реалистическую направленность, а поскольку по отдельности они все же никогда не достигали своей цели, то в конечном итоге они соединялись друг с другом в едином живом смысле»^[1328]. Что ж, случай Вольфа был особенным – о его духе противоречия ходили легенды. Даже если человек принимал его точку зрения и излагал ее самому Вольфу несколько дней спустя, могло случиться так, что он клеймил ее как «величайший абсурд». В старости Гёте шутил, что однажды постарался избавиться от Вольфа на день раньше своего дня рождения, «потому что опасался, что в этот день он, чего доброго, станет отрицать, что я родился»^[1329]. Вольф, безусловно, был тяжелым случаем, но его визит все же отвлек Гёте от грустных мыслей об умершем друге.

Рана, которую смерть Шиллера оставила в душе Гёте, не заживала еще очень долго. Еще зимой 1807–1808 года, когда Гёте страстно влюбился в Минну Херцлиб, приемную дочь йенского издателя Фромманна, он связывал эту мимолетную влюбленность со смертью друга. В неопубликованной записи в «Анналах» за тот год говорится о «тоске по умершему» и о том, что болезненная «утрата» Шиллера по-прежнему требует «компенсации». Так он объясняет для себя вспыхнувшую с невиданной силой «страсть»^[1330] к Минне Херцлиб и добавляет, что она «не обернулась бедой» лишь потому, что он смог перенаправить требования своего сердца в русло сонетов, написанных в своеобразном состязании с Захариасом Вернером, известным поэтом и ловеласом.

Минне Херцлиб на тот момент было восемнадцать, она была хороша собой, но большим умом не отличалась. Гёте знал ее еще девочкой, на его глазах она превратилась в обворожительную девушку, лишенную какого-либо кокетства. Эта наивная красавица никого не оставляла равнодушным, ее называли «самой прекрасной из всех девственных роз»^[1332]. Несмотря на свою общительность и разговорчивость, на окружающих она производила впечатление человека закрытого, что делало ее еще более привлекательной. Минну окружала атмосфера тайны. Гёте не устоял перед ее чарами, ухаживал за ней и Захариас Вернер. Продолжалась эта мимолетная страсть всего одну зиму, но, по-видимому, оставила след в душе Гёте, отразившись в образе Оттилии в «Избирательном сродстве». К слову, жизнь Минны закончилась так же печально, как и жизнь Оттилии. Она была очень несчастлива в браке, и ее разум погрузился во мрак безумия.

Непосредственное влияние смерти Шиллера проявилось в том, что Гёте вновь возобновил работу над «Фаустом». Шиллер всегда подталкивал его к этому, и теперь Гёте чувствовал себя обязанным завершить наконец сей труд, в том числе и в память об умершем друге. Впрочем, имелись и внешние обстоятельства, побуждавшие его к этому. В восьмом томе собрания сочинений Котта собирался опубликовать всего «Фауста» целиком. Прежде он настоял на том, чтобы это было прописано в договоре, поскольку надеялся, что издание принесет определенную финансовую выгоду. Приближались сроки сдачи, и в конце марта 1806 года Гёте, при поддержке Римера и в условиях жесткого цейтнота (Котта должен был получить законченную рукопись на обратном пути из Лейпцига, где он находился на книжной ярмарке), начал просматривать сцены неоконченного варианта 1790 года. С тех пор у него накопилось уже немало неопубликованных сцен, которые, впрочем, нужно было дополнить и доработать, чтобы трагедия наконец приобрела завершенный вид – версия, напечатанная издательским домом Гошена в 1790 году, была не более чем фрагментом, который обрывался еще до сцены Вальпургиевой ночи и заточения Гретхен. Однако и редакция 1808 года не была итоговой: Гёте еще не закончил работать с этим сюжетом и отданную Котте пьесу назвал «Первой частью трагедии». Особое значение в этом контексте получили прологи, относящиеся ко всему произведению в целом: «Посвящение», «Театральное вступление» и «Пролог на небе». Завершит ли он когда-нибудь вторую часть, пока неизвестно. Фауст остается неизменным спутником своего автора.

В этот период завершения первой части происходит знаменательный разговор Гёте с молодым историком Генрихом Луденом, незадолго до того получившим место в Йенском университете. Луден сразу же записал и впоследствии опубликовал эту обстоятельную беседу о «Фаусте». Самой первой записью он поспешил поделиться со своими йенскими друзьями и знакомыми, и только благодаря этому она и сохранилась, поскольку его собственная рукопись была уничтожена мародерами после битвы при Йене и Ауэрштедте в 1806 году.

Сначала Луден излагает общепринятые интерпретации, основанные на издании фрагмента 1790 года. «В этой трагедии, – озвучивает Луден расхожие ожидания, – если она когда-нибудь будет издана целиком, мы увидим дух мировой истории; в ней отразится вся жизнь человечества, включая прошлое, настоящее и будущее. В “Фаусте” человечество идеализируется; сам Фауст выступает как представитель всего человечества»^[1333]. Фауст, продолжает Луден, стремится к абсолюту, но пережив болезненный разрыв с ним, испытывает страстное желание вновь с ним соединиться; вначале это воссоединение видится ему в науке и познании, а затем – в телесности, жизни и любви. При этом он сбивается с пути, совершает преступления и проступки. Но и в первом опубликованном фрагменте можно найти указания на то, что когда-нибудь Фауст очистится и воссоединится с абсолютным духом. Через какое-то время Гёте прерывает Лудена: все это прекрасно, молодой человек, но что по этому поводу думаете Вы сами? Луден поначалу увиливает от ответа, но потом переходит к делу. В пьесе нет никакой главной мысли, как нет и никакого представителя всего человечества. Человечество – это или все люди, или ни один из них. Существует только частное и особенное, и гётевская пьеса как раз изобилует примечательными частностями и выразительными особенностями. И сам он, Луден, сумел найти удовольствие в чтении трагедии лишь после того, «как решил наслаждаться частностями и полностью отказался от поисков некой главной идеи или смыслового центра, которые и лишали меня удовольствия»^[1334]. Гёте порой и сам высказывался в том же духе, когда поклонники докучали ему вопросами о высшем смысле и значении произведения, однако слушать подобные рассуждения из уст дерзкого юнца ему было неприятно. Он помрачнел еще больше, когда Луден начал выкладывать свои предположения относительно того, как создавалась эта пьеса. Он, в частности, предположил, что Гёте писал ее не на одном дыхании, а как придется, т. е. сцены «придумывались наобум»^[1335], без общего замысла, и уже потом эти «отдельные жемчужины» нанизывались на нитку, чтобы «не потерялись». Первой, вероятно, еще в годы учебы Гёте в Лейпциге, возникла сцена в погребе Ауэрбаха, ибо она и сегодня кажется по-юношески свежей, живой и свободной; потом появилась сцена между студентом и Мефистофелем, тоже напоминающая студенческие проказы. После этого нужно было как-то свести Фауста из погреба Ауэрбаха с Мефистофелем из сцены со студентом, и так возник диалог Фауста и Мефистофеля. После него уже события развивались таким образом, что ученый превратился в соблазнителя. Так постепенно складывается этот персонаж, и уже в конце возникает философский монолог, предпосланный первой части. В этот момент Гёте решает прекратить разговор на эту тему. «На сегодня закончим, – говорит он, – и не будем возвращаться к предмету нашей беседы до тех пор, пока трагедия не будет завершена»^[1336]. Что ж, последуем и мы этому совету, добавив, что Гёте в своем дневнике написал о приезде Лудена, но ни словом не упомянул о предмете их разговора. Означает ли это, что он был зол? Как бы то ни было, тема другого разговора, имевшего место в тот же день, указана предельно точно: на этот раз речь шла о «вреде картофеля»^[1337].

К неослабевающим последствиям смерти Шиллера относится и возросшая потребность Гёте смотреть на свою собственную жизнь в исторической перспективе. «После смерти Шиллера, оставившей огромный пробел в моей жизни, – пишет он в апреле 1806 года художнику Филиппу Гаккерту, с которым сдружился во время своего итальянского путешествия, – я стал более чутко относиться к воспоминаниям прошлого и остро чувствую свой долг сохранить в памяти то, что грозит исчезнуть навеки»^[1338]. Здесь уже намечается начало автобиографического периода в творчестве Гёте, апофеозом которого стала работа над «Поэзией и правдой» несколько лет спустя.

Прежде, однако, произошли события, не менее, а, может быть, даже более значимые, чем смерть Шиллера: катастрофа 14 октября 1806 года, поражение Пруссии в битве против наполеоновских войск под Йеной и Ауэрштедтом, французская оккупация и разграбление Веймара. В те дни Гёте мог потерять все: жизнь, имущество, место службы, герцога.

С начала века Веймар, будучи союзником Пруссии, пользовался преимуществами прусско-французского мирного договора. Карл Август, по материнской линии связанный родственными узами с Фридрихом Великим, со времен Первой коалиционной войны находился на службе в прусских войсках в чине генерал-майора. Он понимал, что может сохранить независимость своего маленького герцогства только в том случае, если будет с умом использовать противоречия между двумя могущественными соседями. После ловко устроенной помолвки наследного принца Карла Фридриха с сестрой русского царя Марией Павловной в 1804 году герцог мог рассчитывать и на поддержку России в случае неоправданных требований со стороны Пруссии или нападения Наполеона. Гёте поддерживал осторожную политику Карла Августа, направленную на сохранение хрупкого нейтралитета, однако кое в чем их мнения расходились. В отличие от герцога, Гёте уповал не на Пруссию, а на благосклонность французов, что, впрочем, не играло особой роли в период нейтралитета. Для обоих старая империя уже давно потеряла свое значение в качестве гаранта стабильности – на этот счет у Гёте не было никаких иллюзий. После решения Имперского сейма 1803 года о ликвидации церковных и мелких самостоятельных владений и основания Рейнского союза в 1806 году империя представляла собой не более чем руину, не оставлявшую никаких политических надежд.

Новость о том, что 6 августа 1806 года Франц II торжественно сложил с себя корону и полномочия императора Священной Римской империи германской нации, принял титул императора Австрии и тем самым формально завершил процесс разложения империи, застала Гёте на обратном пути из Карлсбада, где он провел летние месяцы. В этот день он пишет в своем дневнике: «Ссора слуг с кучером встревожила нас куда больше, чем распад Римской империи»^[1339]. Гибель империи уже не могла никого взволновать, ибо, по сути, вопрос этот уже давно был решен. Однако к дальнейшему развитию политических событий Гёте проявил живой интерес. Иначе и быть не могло – уже хотя бы по долгу службы он должен был интересоваться политикой. В Карлсбаде и по пути домой в его дневнике то и дело появляются записи о разговорах на политические темы, что неудивительно, учитывая напряженную атмосферу тех дней. Главный вопрос заключается в том, сможет ли Пруссия (а вместе с ней и Веймар) сохранить нейтралитет, или она тоже окажется втянутой в войну. Ходили слухи, будто Наполеон хочет вернуть Англии обещанный Пруссии Ганновер. Как отреагирует на этот выпад Пруссия – объявит Франции войну или нет? «Размышления и дискуссии»^[1340], – гласит запись в гётевском дневнике, и тут же – сообщение о выдвижении прусских войск в направлении Ганновера.

Пока же ссора на козлах действительно представляется более насущной проблемой: на обратном пути из Карлсбада слуга Гёте Иоганн Генслер подрался с кучером прямо на козлах, в результате чего экипаж, оставшись без управления, сильно накренился и едва не перевернулся. Гёте очень серьезно отнесся к этому происшествию. Днем позже он передал Генслера, которого описывает как человека «крайне неотесанного, упрямого, грубого и вспыльчивого», йенской полиции. В том же письме он сообщает: «Поскольку в этой ситуации я был так разгневан и раздосадован, что весь эффект от моего лечения пошел прахом, в какой-то момент я тоже едва не прибег к непристойной и непозволительной самообороне; в конце концов мне не оставалось ничего другого, как по прибытии в Йену отдать этого парня под стражу»^[1341]. Таким образом, Гёте дает понять, что сам едва не опустился до драки с прислугой.

Впрочем, эта неприятность лишь ненадолго отвлекает Гёте от политических забот и опасений. Вскоре происходит то, чего он боялся: Пруссия нарушает нейтралитет и объявляет Франции войну в одностороннем порядке, ибо ни Австрия, ни Россия пока не меняют свою позицию. С точки зрения Гёте, это безрассудная смелость. Герцог тоже в ужасе от решения Пруссии действовать в одиночку – по его мнению, сначала следовало создать антинаполеоновскую коалицию. Однако семейная лояльность предписывала ему оставаться на стороне Пруссии. 17 сентября 1806 года он покидает свое герцогство, чтобы в составе прусской армии бороться против Франции. Управление государством ложится на плечи коллеги Гёте Фойгта. Он лучше, чем кто-либо другой, информирован о развитии событий, и к нему Гёте обращается со словами: «…я премного благодарен Вам за то, что Вы готовы намекнуть мне на внешние обстоятельства, ибо при всеобщем возмущении умов весьма сложно сохранить внутреннее спокойствие»^[1342]. Оглядываясь назад и оценивая деятельность рассудительного Фойгта, взявшего на себя весь груз политической ответственности, Гёте пишет: «Трудно передать словами, скольких тревог и опасений были исполнены в те дни наши переговоры с моим верным и незабвенным компаньоном, государственным министром фон Фойгтом»^[1343]. Политические соображения Фойгта были схожи с позицией Гёте: по его мнению, Веймар должен был сохранять нейтралитет до тех пор, пока это было возможно, и ни в коем случае не враждовать с Францией и Наполеоном. Но жизнь распорядилась иначе. Война уже стояла у порога.

Как всегда в ситуации внешнего напряжения и высочайшей опасности, Гёте погружается в свои естественно-научные штудии. Он продолжает работать над «Учением о цвете». По вечерам у герцогини-матери, проживающей в Тифурте, бывают концерты. «На вечере присутствовал капельмейстер Гуммель, музицировали с тяжелым сердцем»^[1344]. С середины сентября в Веймаре расквартированы прусские войска, и Гёте освобождает свой кабинет в старом замке для командира прусского пехотного корпуса князя Гогенлоэ-Ингельфингена. В то же время Гёте как ни в чем ни бывало упорядочивает привезенную из Карлсбада коллекцию гранита и отсылает отдельные экземпляры профессору Иоганну Фридриху Блуменбаху в Гёттинген – тому остается лишь удивляться, что у Гёте в этой ситуации не нашлось дел поважнее. «Невзирая на мрачные мысли»^[1345], он встречается и ведет философские беседы с Гегелем, который в это время как раз работает над заключительной главой своей «Феноменологии духа». Один прусский офицер, полковник Кристиан фон Массенбах, отдал в печать патриотический памфлет, начинавшийся словами «Я любил тебя, Наполеон!» и заканчивавшийся фразой «Я тебя ненавижу!». Гёте, которого автор посвятил в свою тайну, в ужасе. Стишки подобного рода «неминуемо навлекут беду, когда в город войдут французские войска»^[1346]. Нужно было во что бы то ни стало помешать изданию памфлета. Однако, по словам Гёте, автор оказался «настойчив». «Впрочем, я оставался не менее настойчивым гражданином, <…> так что он в конце концов уступил»^[1347]. Некоторые профессора и студенты заблаговременно покидают Йену. Горожане прячут деньги и ценные предметы. Чтобы поддержать в себе присутствие духа, оставшиеся в городе жители раздувают в сердцах патриотический жар. На одном из патриотических мероприятий Гёте совершенно некстати декламирует стихотворение «Я сделал ставку на ничто»^[1348]. Даже Виланда возмутило столь откровенное отсутствие патриотизма. Фридриха Генца, находившегося в то время в Веймаре, также разозлила позиция Гёте. «Он гнусный эгоист и индифферентист, – напишет он позднее, – я никогда не забуду, в каком настроении застал его за два дня до битвы под Йеной в 1806 году»^[1349]. Вечером накануне битвы ему и в голову не приходит отменить спектакль в своем театре – дают веселый зингшпиль «Фаншон». По свидетельствам очевидцев, исполнительница главной роли, певица Марианна Амброш, не на шутку разозлившись, воскликнула: «Подумать только, какие муки мы должны терпеть от этого человека (Гёте). Нам следовало бы молиться, а мы вынуждены разыгрывать комедию»^[1350].

Поле битвы 14 октября, закончившейся сокрушительным поражением прусской армии, растянулось до восточного въезда в Веймар. Целый день в городе был слышен грохот орудий. Жители дома на улице Фрауэнплан, как всегда, собрались за обеденным столом, однако усилившийся гром пушек и крики «Французы идут!» заставил и их изменить привычный распорядок дня. Позже Фридрих Вильгельм Ример, верный помощник Гёте и учитель его сына, во всех подробностях описал последующие события. Сам Гёте оставляет в дневнике предельно лаконичные записи: «В пять часов вечера пушечные ядра пробили городские крыши. В половине шестого в город вступили стрелки. В семь – пожары, грабеж, ужасная ночь. Спасением нашего дома мы обязаны мужеству и отчасти – везению»^[1351].

За этими словами скрывается, пожалуй, самое страшное испытание, которое до сих пор пришлось пережить Гёте. Впервые почва под его ногами пошатнулась. Если не брать в расчет его участие в военных действиях в 1792–1793 году, то прежде ему всегда удавалось создавать вокруг себя некое однородное пространство, особый мир, принадлежавший ему одному в силу его личной харизмы. Все чуждое и нарушающее его покой он либо держал от себя на расстоянии, либо каким-то образом интегрировал в свой мир. Битва при Веймаре, мародерство, крах Веймарского герцогства – против этого он ничего не мог поделать.

В эти дни Гёте и в самом деле повезло. Во-первых, ему повезло в том, что один из французских гусаров, которых он встретил на рыночной площади, барон фон Тюркгейм, оказался сыном его бывшей возлюбленной Лили Шёнеман. Именно он позаботился о том, чтобы в дом Гёте распределили наименее беспокойных квартирантов, а именно маршала Мишеля Нея с подчиненными и прислугой. Однако маршал запаздывал, и вечером в дом ворвались французские солдаты, требовавшие вина и еды. Они подняли невообразимый шум, ломали все, что попадалось им под руку, и хотели видеть хозяина дома. По воспоминаниям Римера, далее разыгралась следующая сцена: «Гёте, уже готовившийся ко сну, в шлафроке, который он в мирные дни в шутку называл мантией пророка, спустился к ним из своих комнат и спросил, что им от него нужно <…>. Его вселяющий почтение облик и одухотворенное выражение лица, по-видимому, внушили уважение и им»^[1352]. Впрочем, ненадолго: поздно ночью – маршал все еще не приехал – они со штыками наголо ворвались к нему в спальню. О том, что Гёте в эту ночь находился на волосок от смерти, Ример узнает лишь на следующее утро, причем не от самого Гёте, который умалчивает о происшедшем, словно стыдясь чего-то. Он и потом не сможет открыто говорить или писать об этой ночи, ограничиваясь лишь намеками, как в письме герцогу, написанном уже в середине декабря: «Но и на мою долю выпали кое-какие испытания <…>, в том числе и физические страдания, которые еще слишком свежи в моей памяти, чтобы говорить о них»^[1353].

В этой ситуации, когда пьяная французская солдатня буквально прижала Гёте к стенке, Кристиана проявила удивительное мужество и сообразительность. Она подняла крик и настояла на том, чтобы несколько крепких мужчин из тех горожан, что искали прибежища в доме Гёте, вышвырнули разбушевавшихся вооруженных французов из спальни Гёте. Она и в последующие дни старалась не терять контроля над ситуацией, поддерживая, насколько это было возможно в часы смертельной опасности, порядок в доме. Хозяин дома, напротив, в какой-то момент совершенно утратил присутствие духа. У Генриха Фосса мы читаем: «В эти печальные дни Гёте вызывал у меня самое искреннее сочувствие; я видел, как по его щекам текли слезы, когда он восклицал: “Кто избавит меня от дома и двора, чтобы я мог уйти куда глаза глядят?”»^[1354] Его прочное положение и в самом деле пошатнулось, да и судьба герцогства висела на волоске – Наполеон раздумывал, заслуживает ли оно вообще права на существование. Гёте морально готовился к тому, чтобы в будущем жить на авторские гонорары и выплаты в счет будущих произведений. «В самые страшные минуты», пишет он Котте, он уповал на его «благосклонность»^[1355].

Насколько легко отделался Гёте, стало ясно лишь на следующий день, когда начали поступать известия от друзей и знакомых. Некоторые дома были полностью сожжены, их владельцы прятались в лесу. Прямо перед домом Мейера всю ночь стояла повозка с порохом, и этот чувствительный человек не сомкнул глаз, опасаясь, что он взорвется. У вдовы Гердера солдаты, раздосадованные тем, что не нашли ничего другого, переворошили и разорвали рукописи покойного философа. В доме Риделя мародеры переломали всю мебель и утварь, пощадив лишь комод и серебряный самовар. Сам пожилой городской казначей всю ночь не отходил от кассы. Гёте рассказывал поселившейся в Веймаре Иоганне Шопенгауэр, что никогда прежде «не видел более страшной картины, олицетворяющей горе, чем вид этого человека в пустой комнате посреди разорванных и беспорядочно разбросанных бумаг. Сам он, словно окаменев, сидел на земле <…> и был похож на короля Лира, с той лишь разницей, что Лир был безумным, а здесь безумным стал мир»^[1356]. У художника Краса, друга юности Гёте, сожгли дом со всей его коллекцией живописи и рисунков. Кроме того, этот пожилой, сломленный горем человек подвергся издевательствам и вскоре скончался.

Насколько важной вехой в жизни Гёте стали эти события, можно судить в том числе и по тому, что после катастрофы осенью 1806 года он, по утверждению биографа Густава Зайбта, подверг «свою частную жизнь правовой и социальной модернизации»^[1357], причем сразу в трех аспектах. Герцог уже давно подарил Гёте дом на Фрауэнплан, однако это недвижимое имущество по-прежнему сохраняло в себе пережитки феодальной зависимости: герцог платил за Гёте поземельный налог в обмен на право пользоваться прилегавшей к дому пивоварней. Теперь же Гёте пишет герцогу письмо с просьбой отменить прежние взаимные обязательства и передать дом в полное его владение. «Для меня и для моих близких это будет настоящим праздником, если основа этой несомненной собственности укрепится под нашими ногами после того, как на протяжении нескольких дней ее кровля шаталась над нами и грозила обрушиться на наши головы»^[1358]. Лишь в последующем письме Гёте осмеливается упомянуть еще об одной новости, также связанной с обуржуазиванием его жизни: в отсутствие герцога он женился на Кристиане Вульпиус. Ему, безусловно, следовало посвятить герцога в это свое решение сразу – не только потому, что оно касалось двора и высшего веймарского общества, но и потому, что они как-никак были друзьями. Гёте все это понимал, что нетрудно заметить по тому, с какой ловкостью он подает новость об уже случившейся свадьбе в письме от 25 декабря 1806 года. Он поздравляет герцога с рождением сына, которого подарила ему его содержанка, актриса Каролина Ягеманн, и плавно переводит разговор на Августа – своего собственного, до сих пор внебрачного сына, таким образом обеспечивая элегантный переход к главной теме письма: «Он все еще остается славным малым, и я мог понадеяться на согласие Вашей светлости, когда в наиболее тревожные минуты через узы законного брака подарил ему отца и мать, как он того уже давно заслуживал. Когда рвутся старые связи, невольно возвращаешься к домашнему кругу, впрочем, сейчас вообще хочется обратить свой взор внутрь и никуда более»^[1359].

После стремительного, если не сказать скоропалительного, решения о свадьбе в невероятной спешке проходит и само венчание. 17 октября, когда ужасы первых дней войны остаются позади, Гёте пишет придворному пастору Гюнтеру: «В эти дни и ночи во мне окончательно созрело давнишнее мое намерение: я хочу вполне и публично признать своей женой маленькую мою подругу, которая так много для меня сделала и которая и в эти часы испытаний была со мной»^[1360]. Гёте просит провести венчание как можно скорее и без огласки. Через два дня Гёте и Кристиана обвенчались. Свидетелями бракосочетания были сын Август и его воспитатель Ример. Верный друг Фойгт, оставаясь в тени, позаботился об улаживании бюрократических трудностей. Никакого праздника не было – в тот же день Гёте отправился ко двору, разумеется, без Кристианы. Там он имеет дело главным образом с французскими офицерами, поскольку официально Веймаром теперь управляет французская военная администрация. Лишь однажды Кристиане позволено было сопровождать его в обществе – во время посещения Иоганны Шопенгауэр, недавно поселившейся в Веймаре. Он «представил мне свою жену», пишет она своему сыну Артуру, «и я приняла ее так, как будто бы и не знала, кем она была прежде. Я думаю, если Гёте дал ей свое имя, мы вполне можем дать ей чашку чая»^[1361]. Этот акт терпимости и свободомыслия пошел на пользу ее салону: Гёте стал часто бывать у нее, а за ним потянулись и другие местные знаменитости. В этом доме Гёте особенно приветлив и дружелюбен; он усаживается в уголке, рисует, читает вслух, декламирует и время от времени устраивает с дамами сеансы хорового пения. Обо всем этом Иоганна с гордостью сообщает своему сыну Артуру, который ужасно завидует матери – вероятно, не столько в связи с совместным пением, сколько из-за возможности послушать самого Гёте.

Итак, отныне Гёте состоит в законном браке. В письмах друзьям и знакомым, где он подводит итог пережитым страшным дням войны, о бракосочетании нет ни слова. Зато газетчики поспешили сообщить эту новость своим читателям, причем некоторыесделали это в довольно оскорбительной манере. Так, в популярной «Альгемайне цайтунг» 24 ноября 1806 года можно было прочесть: «Под грохот канонады Гёте обвенчался со своей давней экономкой мадмуазель Вульпиус: стало быть, ей одной достался выигрышный билет, тогда как тысячи других вытянули несчастливые билеты и пали на поле боя»^[1362]. Гёте был вне себя от ярости. Издателю Котте, которому принадлежала газета, он написал длинное гневное письмо, но, поразмыслив, решил его не отправлять, ограничившись короткой запиской, где говорилось, что он чувствует, что с ним «обошлись крайне непристойным, неподобающим образом». Он не хотел разрывать дружеские отношения с Коттой, тем более что между ними уже существовала договоренность об издании еще одного собрания сочинений на очень выгодных для Гёте условиях. Поэтому заканчивается это короткое письмо самыми любезными выражениями: «Если Вы в полной мере чувствуете красоту наших с Вами отношений, то положите конец этой недостойной болтовне, способной очень быстро разрушить взаимное доверие»^[1363].

К переменам, связанным с крушением прежнего общественного порядка, помимо упорядочивания имущественных отношений и бракосочетания, относится также новое самоосознание себя как писателя. Теперь еще сильнее, чем прежде, Гёте ощущает себя профессиональным литератором. «В часы наибольшей опасности, когда мы боялись потерять все, самым мучительным был страх потерять мои записи, так что отныне я отдаю в печать все, что только выходит из-под пера»^[1364]. С этого момента он и в самом деле гораздо меньше раздумывает, прежде чем расстаться со своими рукописями. «Учение о цвете» он отправляет в типографию еще до того, как написана последняя глава. «Избирательное сродство», изначально задуманное как вставная новелла в рамках романа «Годы странствий», он торопится опубликовать как отдельный роман – прежде такое невозможно было себе даже представить!

Современники не могли не удивляться, как быстро Гёте приспособился к новым порядкам, – с точки зрения патриотов и противников наполеоновской власти, безусловно, даже слишком быстро. Они злились на Гёте, убеждавшего их, что более сильному и великому противнику нельзя не подчиниться, а кто не желает этого понимать, в том говорит лишь «по-детски эгоистичный дух противоречия». «Стремление к свободе и любовь к отечеству, почерпнутые у классиков, у большинства современных людей превращаются в гримасу», – говорит он Римеру, который аккуратно записывает эти слова, равно как и пренебрежительное высказывание о «профессорской гордости»^[1365] – абсолютно смехотворной уже хотя бы потому, что основана она лишь на книжных знаниях. Вместо того чтобы попусту тратить силы в бесплодном оппозиционерстве, следовало бы «ревностно охранять неприкосновенный и до сих пор нетронутый палладиум нашей литературы». На этом пути можно чего-то достичь и не позволить «тому, в чьих руках сейчас находится судьба Германии, потерять уважение, завоеванное нами благодаря духовному превосходству»^[1366].

От уважения Наполеона на самом деле многое зависело – судьба Веймарского герцогства висела на волоске. Наполеон был крайне разозлен, узнав, что герцог встал на сторону Пруссии, и хотел его наказать. В конечном итоге он, однако, отказался от планов мести, предполагавших раздел территории и исчезновение герцогства с карты земли – скорее всего, в первую очередь ввиду родственных связей герцога с русским царем, сестра которого была замужем за сыном Карла Августа. На тот момент Наполеон был не готов портить отношения с Россией.

В результате в феврале 1807 года герцог смог вернуться в Веймар и вновь возглавить правительство. Отныне Веймарское герцогство входило в подконтрольный Франции Рейнский союз. На герцогство были возложены контрибуции в размере более двух миллионов франков. Фойгт подал апелляцию против столь крупной суммы, сославшись на скромные доходы герцогства, не превышавшие 150 000 франков в год. Французы оставались непреклонны. Не помогло и указание на научные и литературные достижения веймарцев со стороны посла (а впоследствии канцлера) Иоганна Мюллера. Надежда Гёте на то, что веймарская культура с ее «духовным превосходством» внушит победителю «уважение», оправдалась лишь постольку, поскольку французские офицеры и сам Наполеон с почтением отнеслись к Виланду и Гёте. На размере контрибуций и характере прочих обязательств оно никак не отразилось.

В то время как герцог с огромным трудом покорился новым внешним обстоятельствам и своими дерзкими шутками про Наполеона, которые он рассказывал так, будто находился не в Веймаре, а в Карлсбаде или Мариенбаде, регулярно приводил в ужас своих тайных советников, Гёте вполне смирился с новой ситуацией. Ради мира он был готов признать господство Наполеона. В разговоре с Римером он так объяснял свою позицию: «Когда Павел говорит: будьте покорны властям, ибо они от Бога, то в этом выражается необычайная культура, <…> правило, которое, если бы все побежденные его соблюдали, удержало бы их от любых самоуправных и несправедливых, ведущих к их собственной погибели действий»^[1367].

Нужно подчиниться и не тратить свои силы на бесплодное противостояние – это самое лучшее, что можно сделать прежде всего для развития культуры. Таков был аргумент Гёте в споре с патриотами, число которых резко возросло в образованных кругах немецкого общества во время наполеоновского господства. Против них направлена гневная тирада в письме Цельтеру от 27 июля 1807 года: «Когда кто-то жалуется на то, как пострадал он сам и его близкие, или оплакивает то, что он потерял или боится потерять, я слушаю с сочувствием <…>. Но когда люди скулят о том, что якобы все погибло, о чем в Германии никто и не слыхал, а тем паче не беспокоился, мне приходится скрывать свою досаду, чтобы не прослыть <…> эгоистом»^[1368]. Еще через пару строк Гёте объясняет, как он понимает отношение отдельного индивида к целому. Самое главное для него заключается в том, чтобы индивид мог развиваться во всем своем своеобразии. Если же человек отождествляет себя с неким политическим целым, возникает угроза коллективизма. Это касается и современного ему зарождающегося национального движения. Поэтому отсутствие политического единства в старой Германии он считает положительным явлением. Даруемое им преимущество заключается в том, «что Германия <…> с ее прежним устройством позволяла индивидам развиваться настолько, насколько это было возможно, и каждому было разрешено на свой лад делать то, что он считал правильным, и при этом целое никогда не проявляло особого участия»^[1369]. В этом высшем равнодушии целого по отношению к индивиду открываются новые возможности: находясь в ее тени, человек занят в первую очередь тем, чего он хочет добиться ради самого себя. В этом заключается суть гётевского консервативного либерализма. Как человек, посвятивший себя науке и искусству, он хочет, чтобы пресловутое целое, которое превозносят патриоты, оставило его в покое. От этого целого он держится на расстоянии, ибо у искусства и науки целое совершенно иное, нежели у политики. Как гражданин и, более того, слуга государства, он, разумеется, готов отдавать государству то, что ему причитается, но не сверх того.

Новое целое, с которым Гёте столкнулся в лице сверхмогущественного Наполеона, представляло собой нечто такое, что выходило за рамки политического и восхищало Гёте. В письме Кнебелю, написанном в начале 1807 года, он называет Наполеона «величественнейшей фигурой, какая только могла появиться в истории на вершине этой высоко– или даже сверхкультурной нации»^[1370].

Европа, затаив дыхание, наблюдала за стремительным взлетом Наполеона. То, как сильное Я этой отдельной личности воспарило над мировой историей, было едва ли не за гранью возможного. Без этого монументального наполеоновского Я, столь далекого и столь близкого одновременно, невозможно себе и представить, чтобы философия немецкого идеализма, и прежде всего Фихте, признала за индивидуальным Я ключевую роль. Завоевательные и грабительские походы Наполеона изменили повседневную жизнь множества людей в Германии. Наполеон был не просто политической реальностью – он уже при жизни стал легендой. Одни восхищались им, другие – ненавидели. Одни видели в нем воплощение мирового духа, другие – исчадие ада. Но, так или иначе, для каждого это был живой пример власти, не освященной ни традицией, ни происхождением, а обязанной своим существованием лишь личной харизме. Карьера Наполеона являла собой образец политического восхождения «из грязи в князи». Представители старых режимов считали его выскочкой и авантюристом и после того, как он победил их на всех фронтах. Вряд ли можно назвать случайным совпадением тот факт, что одновременно с восхождением звезды Наполеона в интеллектуальной Европе вошли в моду магнетизм, сомнамбулизм и гипноз. Наполеон тоже производил впечатление великого магнетизера, обладавшего в том числе властью над бессознательным. По его воле то, что было внизу, поднималось наверх, а то, что скрывалось внутри, выходило наружу. Именно в этом смысле Гёте называл Наполеона Прометеем, который принес людям «свет», благодаря чему раскрылось нечто такое, что прежде было надежно сокрыто от людских глаз. Благодаря Наполеону «каждый обратил внимание на самого себя»^[1371].

Что ж, в какой-то момент Наполеон, в свою очередь, обратил внимание на Гёте. 16 октября 1806 года, когда веймарским тайным советникам было велено явиться к Наполеону, Гёте остался дома, сказавшись больным. Когда два года спустя, с 27 сентября по 14 октября 1808 года, Наполеон созвал в Эрфурте съезд европейских правителей и герцог Карл Август, желавший представить Веймар самым достойным образом, попросил приехать на этот съезд и Гёте, случилось так, что Наполеон назначил поэту аудиенцию. Скорее всего, впервые Гёте увидел Наполеона 30 сентября на блистательной постановке трагедии Жана Расина «Британик» труппой «Комеди Франсез», которая по приказу Наполеона должна была играть на сцене Эрфуртского театра перед его коронованными гостями. Знаменитый Тальма выступил в роли Нерона. Был ли в этом какой-то намек? Сложно сказать. В любом случае пьесы для эрфуртских постановок Наполеон выбирал сам. Весь конгресс задумывался для того, чтобы наиболее эффектным образом продемонстрировать власть Наполеона, находившегося в зените своего могущества, его высоким гостям, и прежде всего русскому царю Александру, которого необходимо было или переманить на свою сторону, или запугать. В воскресенье 2 октября, через два дня после «Нерона», Гёте приглашают в кабинет к императору.

Сам Гёте не публиковал никаких воспоминаний об этой встрече. В «Анналах» он ограничивается краткой записью: «Конгресс в Эрфурте имеет такое огромное значение, а влияние этой эпохи на мое состояние столь велико, что, пожалуй, следовало бы особо изложить события этих нескольких дней»^[1372].

Однако до этого дело так и не дошло, и о встрече Гёте с Наполеоном сохранилось лишь два черновых наброска, объединенных Эккерманом в один текст. В частных беседах Гёте тоже поведал немного, интригуя слушателей многозначительными намеками, которые затем передавались из уст в уста. Дошли они и до Карла Фридриха фон Рейнхарда, французского дипломата, имевшего швабские корни, с которым Гёте подружился за год до описываемых событий. 24 ноября он писал Гёте: «Говорят, про Вас император сказал: “Voila un homme!” Я этому верю, ибо он способен это почувствовать и сказать». На что Гёте ответил: «Стало быть, эти удивительные слова императора, которыми он встретил меня, дошли и до Ваших ушей! Из чего Вы можете сделать вывод, что я чистой воды язычник, коль скоро фраза “Ecce homme” применима ко мне в обратном смысле»^[1373].

Сложно сказать, была ли эта фраза Наполеона восторженным восклицанием, или же он обронил ее между делом. В пользу последнего предположения свидетельствует запись, сделанная Гёте в неопубликованных записках. Согласно ей, император, жестом приглашая Гёте войти, говорит при этом «vous êtes un homme», что совершенно не обязательно означает восхищение величием поэта. На самом деле на аудиенцию к Наполеону было приглашено несколько человек, и вообще в приемной царил хаос. Наполеон завтракал и одновременно вершил судьбы мира. В кабинете находились также маршалы Дарю и Талейран. По воспоминаниям Гёте, разговор начался с вольтеровского «Магомета», которого Гёте перевел на немецкий язык. Пьеса эта нехороша, считает Наполеон: Вольтер вывел на сцену «покорителя мира», который «сам себя изображает в неприглядном свете». Затем Наполеон перевел разговор на «Вертера» – по словам Гёте, он «изучил его досконально». Император не замедлил подтвердить эту догадку, подробно описав не понравившийся ему пассаж и спросив: «Почему Вы это сделали? Это неестественно». Гёте эта критика со стороны Наполеона не смутила, и он ответил «с довольной улыбкой»: император, безусловно, прав, однако поэту «можно извинить, если он и воспользуется не слишком законным приемом»^[1374].

Кое-что об этой части разговора Гёте рассказывал в устных беседах, и, конечно же, всем было интересно узнать, какое именно место в романе критиковал Наполеон. Этой тайны Гёте не выдал. Эккерман пытался разгадать эту загадку, но безуспешно. Вильгельм фон Гумбольдт, которому Гёте, по всей видимости, о чем-то намекнул, в письме к жене пишет, что, вероятно, речь шла о том, что подлинная история не очень убедительно сочеталась с вымыслом. Это скорее соответствует фразе Гёте о «художественном приеме», чем предположение канцлера Мюллера, согласно которому недовольство Наполеона вызвало соединение двух мотивов самоубийства – любовной страсти и задетого профессионального честолюбия. Выражение «художественный прием» относится все же к технической стороне повествования, в частности, когда рассказчик или издатель сообщает о главном герое нечто такое, чего он в принципе не может знать. Такие места в «Вертере» действительно встречаются.

После «Вертера» разговор снова вернулся к теме театра. Наполеон не одобрял моду на «драмы рока». Очевидно, в этом контексте он произнес ставшую знаменитой фразу: «А что такое рок в наши дни? <…> Рок – это политика»^[1375]. Затем Наполеон отвлекся на переговоры с другими людьми, и у Гёте было время, чтобы оглядеться, немного прийти в себя в этом эпицентре власти и «припомнить прошлое»: здесь, в Эрфуртской резиденции, он провел немало веселых часов с Шиллером и курфюрстом Дальбергом. Наконец Наполеон снова обратился к Гёте, расспросив о его частной жизни, а также о герцогском доме и самом герцоге. Возможно, именно это и интересовало Наполеона больше всего. Гёте, впрочем, в своих записках лишь вскользь упоминает об этом вопросе. В завершение он пишет о поразившем его «разнообразии, с коим он выражал свое одобрение»^[1376]. Стало быть, Гёте сполна почувствовал признание своего величия со стороны Наполеона, и с этим чувством он и возвратился в Веймар.

Ему еще дважды выпадала возможность побеседовать с Наполеоном – после памятного конгресса тот еще два раза приезжал в Веймарское герцогство. Однако, по свидетельствам очевидцев, на этот раз Наполеон говорил больше с Виландом, чем с Гёте. И тому, и другому 14 октября 1808 года был пожалован орден Почетного легиона.

В начале декабря Гёте писал Котте: «Я охотно признаю, что в моей жизни не могло произойти ничего более возвышенного и отрадного, чем те минуты, когда я предстал перед французским императором. Не вдаваясь в подробности нашей беседы, скажу лишь, что еще никогда вышестоящее лицо не принимало меня таким образом, обращаясь ко мне с особым доверием, если позволительно использовать это выражение, как на равных, и ясно давая понять, что моя персона не ничтожна на фоне его личности, <…> так что в эти странные времена у меня, по крайней мере, теперь есть мое личное утешение в том, что где бы я его ни встретил, он всегда будет для меня добрым и милостивым господином»^[1377].

Издателю Котте, который, разумеется, хочет услышать, как продвигается литературная работа, Гёте в связи с этим сообщает: «К сожалению, нетрудно предположить, что всякая литературная работа, равно как и прочие дела, были прерваны на время этих событий. Я пытаюсь вновь взяться то за одно, то за другое, но пока толком ничего не выходит»^[1378].

Глава двадцать седьмая

«Пандора» или двуликий Гёте: неугомонный Прометей и мечтательный Эпиметей. Завершение «Учения о цвете». О деяниях и претерпеваниях света. Возражения Ньютону. Похвала наглядности. Природа как чувство жизни и объект исследования. Встреча с Шопенгауэром. Ученик, который сам не прочь поучить

Произведением, дописывать которое Гёте уже не стал после встречи с Наполеоном, была «Пандора». Работать над этой драмой Гёте начал в ноябре 1807 года и продолжал вплоть до июня 1808 года, т. е. уже в Карслбаде, но так и не довел ее до конца. Сам он называл «Пандору» «весьма запутанной вещицей»^[1379], но тем не менее отдал в печать в незаконченном виде. Он рекомендовал слушать эту драму в исполнении чтеца, ибо только так, по его мнению, можно было добиться некоторого эффекта. Написать пьесу, в центре которой снова был миф о Прометее, прежде уже дважды вдохновлявший Гёте, на этот раз его побудил венский журнал «Прометей». Однако теперь его Прометей – это не смелый и своенравный герой, слепивший по своему образцу человека и не побоявшийся вступить в схватку с самим Зевсом, а воплощение деловитости и трудолюбия, пример для «работящего народа»^[1380]. Он требует «горячего участия»^[1381] в создании полезных вещей, в отличие от своего брата Эпиметея, чей ум погружен в мечты и воспоминания. Эпиметей тоскует по своей исчезнувшей возлюбленной Пандоре и надеется на ее возвращение. Гёте не придерживается классического мифа о Пандоре, а создает на его основе свой собственный миф. В его драме в ящике, который открывает Пандора, находится не все зло земли, а обольстительные химеры, чьи чары околдовывают Эпиметея. Так Эпиметей отдаляется от реальной жизни и погружается в пучину воспоминаний. В то же время эти превращения делают его покровителем поэтов, и в сравнении с ним Прометей кажется несгибаемым, твердолобым реалистом. Под его покровительством кузнецы делают орудия труда для крестьян и утварь для пастухов, но также и оружие. Прометей руководит работой в ремесленных цехах войны. Его свита поет песню, в которую Гёте вложил свои свежие впечатления от страшных дней разорения Веймара:

Прометей и Эпиметей действуют на заднем плане, а на переднем разворачивается более оживленное и запутанное действие. Дочь Эпиметея, Эпимелея, любит Филерота, сына Прометея. Филерот унаследовал деятельный характер отца, но не его благоразумие. Охваченный ревностью, он едва не убивает мнимого соперника, а заодно и возлюбленную. Разгневанный отец приговаривает сына к смерти: он должен сам броситься в море со скалы. Однако воспарившая над морем богиня зари Эос спасает и его, и Эпимелею.

Этот примирительный финал наступает столь быстро и неожиданно, что действие пьесы как будто прерывается на середине. Гёте, очевидно, не хватило терпения, и он хотел поскорее избавиться от этой вещи. Осталось лишь несколько заметок к продолжению – «Возвращению Пандоры». По всей видимости, во второй части противоречие между духом поэзии – даром превращать прошлое в образы – и этосом полезного труда должно было еще больше обостриться.

В этом мифологическом контексте за зарождающимся веком Прометея, пугающим и чарующим одновременно, угадывается фигура Наполеона. Именно таким был дух современной эпохи – политическим, практичным, прагматичным; что касается поэтической стороны жизни, то она, при всей своей привлекательности, действует расслабляюще и не приносит никакой пользы. Во всяком случае, возвращения Пандоры и ее пленительных призраков ждать не стоит. Гёте прекращает работу над пьесой. В июне 1811 года он пишет Цельтеру: «К сожалению, самому себе <…> я кажусь двойной гермой, где одна маска напоминает Прометея, а другая – Эпиметея, и ни та, ни другая <…> не способна улыбаться»^[1383]. Конфликт между Прометеем и Эпиметеем так и остался неразрешенным. На повестке дня теперь стояла другая работа, также требующая завершения, – «Учение о цвете».

Примерно двадцать лет назад Гёте начал записывать свои наблюдения и проводить эксперименты. Папки, куда он складывал свои заметки, таблицы цветов и наброски, становились все толще и толще. За исключением двух небольших статей в начале 1790-х годов, ничего из этого материала опубликовано не было. Гёте заказал себе большой бумажный пакет, куда он мог складывать все, что относилось к этой теме. Кое-что он успел обсудить с Шиллером, и тот помог ему упорядочить накопившийся материал. В начале 1798 года Шиллер в одном писем указал Гёте на то, что из его записей не всегда понятно, о чем идет речь – о свете и световых эффектах или об особенностях и деятельности глаза^[1384]. Это побудило Гёте к более четкому различению физиологических цветов (т. е. связанных с активностью глаза), с одной стороны, и физических и химических – с другой; иными словами, отныне он стал разделять субъективные и объективные цвета.

Всякий раз, когда его терзали тревожные внешние обстоятельства или внутреннее беспокойство, Гёте находил убежище в исследованиях цвета. Свои наблюдения на этот счет он записывал и на поле боя во Франции, и во время осады Майнца в 1793 году. Удивительная непротиворечивость природы действует успокаивающе, любил он повторять. Со временем материалов накопилось так много, что в 1803 году он наконец провел генеральную ревизию и уничтожил все, что устарело или утратило актуальность. «Не стоит беречь шлаки, коль скоро хочешь получить металл»^[1385], – писал он Шиллеру, который убеждал его представить «Учение о свете» общественности. После смерти Шиллера Гёте начал постепенно отдавать отдельные рукописи в печать, хотя в целом труд еще не был готов. Он хотел сам создать для себя такие условия, которые принудили бы его работать быстрее. Неблагодарная задача понукать нерасторопного автора легла на плечи йенского издателя Фромманна. Гёте тогда писал Шиллеру, что питает «только одно желание – развязаться с хроматикой»^[1386]. Когда 16 мая 1810 года его труд о свете вышел наконец в двух томах с приложением с иллюстрациями, это, как он не без иронии писал впоследствии в «Анналах», был его личный «день освобождения»^[1387], тогда как день победы над Наполеоном, названный позднее «днем освобождения», для него таковым не был. Пока кругом бушевали патриотические страсти, Гёте предавался спокойным размышлениям о прафеноменах света и тьмы и об их смешении – мутности, воспринимаемой глазом как цвет.

Основная мысль гётевского учения о цвете, решительно опровергающего теорию Ньютона, гласит: цвета не содержатся в свете, и увидеть их при воздействии света как спектральные цвета можно благодаря преломлению. Свет, по утверждению Гёте, не может содержать ничего, что темнее его самого. Цвет возникает тогда, когда свет сталкивается с темнотой и смешивается с ней или когда он пронизывает более темную среду. Ближе всего к свету возникает желтый: это затемненный свет. Ближе всего к темному – синий: это освещенная темнота. Смешение этих двух основных цветов дает зеленый. Так получается цветовой треугольник из синего, желтого и зеленого, находящегося в нижней вершине треугольника. Завершение этой системы в цветовом круге достигается лишь тогда, когда два основных цвета – синий и желтый – трансформируются, или, если говорить словами Гёте, повышаются за счет большей темноты: так синий становится фиолетовым, а желтый – оранжевым; в красном эти повышения фиолетового и оранжевого соединяются. Таким образом, мы имеем полярность основных цветов – желтого и синего, затем их повышение в сторону красного и их смешение в направлении зеленого. Так, через полярность и повышение, замыкается цветовой круг: слева находится синий, справа – желтый, наверху – красный, внизу – зеленый, а между ними – переходные цвета: желто-зеленый, коричневый, светло-красный и так далее. Таким образом, мы всегда имеем дело с затемнением или осветлением основных цветов, а также с наложением и смешением. При всем при том главный принцип остается неизменным: свет – это прафеномен, его нельзя разложить на элементы или свести к чему-то еще. Но что есть свет сам по себе, в чем заключается его сущность или его субстанция? – этот вопрос Гёте не интересует. Почему? Потому что он, вполне в духе современной науки, исследует не сущность объекта, а его воздействие. Опять возникает вопрос: почему? Потому что о сущности чего бы то ни было мы в принципе ничего не можем знать, а узнаем о том или ином феномене только постольку, поскольку он воздействует на окружающий мир и в конечном итоге на нас. Место этого воздействия есть совокупность наших чувственных и умственных впечатлений, причем не только у каждого индивида в отдельности, но в обмене и сопоставлении различных точек зрения и разного опыта. Отдельный человек – это организм, способный воспринять встречающуюся ему природу, но человечество в целом – это гигантский организм, который, по крайней мере в тенденции, способен понять эту природу, причем как свою собственную, так и окружающую его. В одном из писем к Шиллеру Гёте писал, что природа ловко прячется, не позволяя людям объединить свои познавательные усилия. Если бы это было возможно, если бы человечество действительно могло стать единым субъектом познания, то спали бы все покровы, и природа была бы для нас как открытая книга, каковой она в реальности не является. Но даже не имея возможности охватить и понять весь текст, мы все-таки умеем читать. Читать книгу природы – значит скрупулезно регистрировать ее воздействие на нас, совершенствовать собственное восприятие и способность к суждению, сопоставлять различные воздействия друг с другом и так далее. Наша реальность в целом состоит из этих самых воздействий. Выйти за их границы мы не в состоянии – Гёте подчеркивает эту мысль уже в предисловии к своему «Учению о цвете»: «Ибо, собственно, все наши попытки выразить сущность какого-нибудь предмета остаются тщетными. Воздействия – вот что мы обнаруживаем, и полная история этих воздействий охватила бы, несомненно, сущность каждой вещи»^[1388].

Поэтому Гёте в его учении о цвете интересует не так называемая сущность света, а его воздействия в столкновении с препятствующими, преломляющими, затемняющими элементами. Из этого столкновения и возникают цвета. Таким образом, тема этого труда – не сущность света, а его воздействия, или, как он опять-таки подчеркивает в предисловии, «деяния света, деяния и претерпевания»^[1389]. Уходя от вопроса о сущности и ограничиваясь изучением воздействий, Гёте, с одной стороны, отказывается от метафизической спекуляции:

Это слова Фауста из его первого монолога, где он прощается с неоплатоническим миром идей. «Дух земли», к которому он взывает, впоследствии оказывается слишком могущественным, но, несмотря на это, Фауст на верном пути – это путь земных, зримых воздействий, и себя самого он тоже освобождает для новых свершений. Вопрос о том, почему ему понадобилась помощь Мефистофеля, мы рассмотрим позднее.

С одной стороны, ограничиваясь миром воздействий или феноменов, Гёте отвергает умозрительную метафизику. Однако одновременно с этим он отвергает и соблазн выйти за пределы наглядности. Не позволяя реальности раствориться в метафизике, он противостоит и ее исчезновению в математической абстракции. Первый протест направлен против почтенной платоновской традиции, второй – против вдохновленного Ньютоном духа современного естествознания, теряющегося в не наглядных абстракциях. Насколько мощным может быть обратное влияние этой не наглядности, в которую устремятся интеллектуальные течения модерна, на наглядную реальность, Гёте в свое время не мог даже догадываться. Однако то, что действия человека, совершаемые внутри не наглядного или исходя из него, могут быть неустойчивыми, непредсказуемыми и жестокими, что они приводят к утрате ориентиров и в результате к нравственному упадку, он очень хорошо осознавал. Он предугадывал этот прометеевский стыд за созданное и содеянное, стыд человечества за то, что оно не может вообразить последствия собственных действий.

Изначально Гёте вовсе не собирался спорить с Ньютоном. К протесту против его учения его подтолкнуло одно знаковое происшествие, которое он описывает в «Исторической части» своего учения о цвете. Произошло оно в 1790 году. Один ученый, а именно надворный советник Кристиан Вильгельм Бюттнер, одолжил Гёте призмы. Гёте так и не воспользовался присланными ему приборами, но вот подошло время возвращать их владельцу, и в последний момент он все же распаковал одну из призм и посмотрел сквозь нее на белую стену свой комнаты. И в этот момент его осенило! Рассказ об этом происшествии напоминает историю обращения Августина в христианство, когда тот последовал призыву: «Бери и читай!» В одном случае – чтение Библии, в другом – взгляд сквозь призму: «Я ожидал увидеть, помня Ньютонову теорию, что вся белая стена окрашена по различным ступеням, и свет, возвращающийся от нее в глаз, расщеплен на столько же видов окрашенного света. Каково же было мое удивление, когда рассматриваемая сквозь призму белая стена оставалась, как и прежде, белой, и лишь там, где она граничила с чем-либо темным, показывался более или менее определенный цвет. <…> Мне не пришлось долго раздумывать, чтобы признать, что для возникновения цвета необходима граница, и, словно руководимый инстинктом, я сразу высказал вслух, что Ньютоново учение ложно»^[1391].

Впоследствии ничто не могло заставить Гёте отречься от результатов этого спонтанного эксперимента. В «Полемической части» учения о цвете он с ехидством замечает, что еще никому не удавалось снова получить белый, соединив цветные лучи или смешав цветные частицы. Когда же Ньютон попытался сделать что-то подобное, то у него вышло «нечто мышиного, пепельного или гранитно-серого цвета, напоминающее строительный раствор, пыль или дорожную грязь». Остается только пожелать, продолжает Гёте, «чтобы все сторонники Ньютона носили нательное белье подобного цвета, и тогда по этому признаку их можно будет отличить от других, разумных людей»^[1392].

Таким образом, белый цвет – это не синтез, а лишь начало всякого синтеза. Белый является одним из источников цвета наряду с другим, а именно с темнотой. Из их полярности возникают мутности, смешения, повышения – одним словом, все, что составляет цветной мир. Отсюда цветовое многообразие и в целом пестрота нашей жизни.

Цвета открыли Гёте путь к пониманию основных эмоциональных состояний человека. В тексте «Учения о цвете» он говорит об этом еще довольно сдержанно, в частности, в параграфе 920 мы читаем: «Впрочем, будет лучше, если мы и под конец не станем давать повода для упреков в бездоказательном умствовании»^[1393]. В тот же период в других заметках, а также впоследствии Гёте высказывается на этот счет гораздо яснее. Так, например, дневниковая запись от 26 мая 1807 года гласит: «Любовь и ненависть, надежды и страхи – все это лишь различные состояния нашего замутненного внутреннего мира, через который дух смотрит либо в сторону света, либо в сторону тени. Если сквозь эту замутненную органическую среду мы смотрим в сторону света, то мы любим и надеемся; если же наши взоры направлены в сторону тьмы, мы ненавидим и боимся»^[1394].

В своем «Учении о цвете» Гёте претендует на открытие великих, фундаментальных законов, и поэтому в данной области он, недавно имевший честь лично беседовать с Наполеоном, сравнивает себя с великим императором. Наполеон принял и «осветлил» мрачное наследие французской революции, но и самому Гёте, как он впоследствии объяснял Эккерману, досталось не менее мрачное наследство – «ошибка в учении Ньютона»^[1395], которую он должен был прояснить. Как и Наполеону, ему приходилось действовать жестко, чтобы победить противников, – отсюда и тот воинственный дух, с которым он подходил к своим научным изысканиям. В предисловии к «Учению о цвете» тоже слышится угроза: «Таким образом, здесь не может идти речь о длительной осаде или затянувшейся междоусобице. Скорее, мы видим это восьмое чудо света уже как покинутую обитателями, грозящую обвалом древность, и сразу, безо всяких колебаний, готовы сносить его с конька и крыши, чтобы солнце заглянуло наконец в это старое гнездо крыс и сов»^[1396].

Гёте видит и подает себя как защитника света в борьбе против мракобесов современной ему науки. «Я познал свет во всей его чистоте и правде, – говорит он Эккерману, – и считал своим долгом за него вступиться. Противная же партия всерьез намеревалась его замутить, утверждая, что тень – частица света»^[1397].

Современные ученые признают правоту Гёте разве что в отношении физиологических цветов – прежде всего его открытие так называемых последовательных образов. После длительного восприятия какого-либо цвета самостоятельная активность глаза порождает дополнительный цвет, в соответствии с цветовым кругом: желтый вызывает появление фиолетового, оранжевый – синего, а пурпурно-красный – зеленого цвета. Соответствующий эксперимент легко провести самому: для этого необходимо в течение продолжительного времени смотреть на определенный цвет, а затем перевести взгляд на белую поверхность. Какой-то момент глаз будет видеть дополнительный цвет. «Эти явления чрезвычайно важны, так как указывают нам на законы зрения <…>. Глаз при этом требует, собственно, цельности, и сам в себе замыкает цветовой круг»^[1398].

Субъективный аспект восприятия цветов, вплоть до описания эмоционального воздействия того или иного цвета, объясняется на основании множества тонких наблюдений, относящихся к феномену в буквальном смысле этого слова, т. е. к зримой реальности цвета. Впрочем, именно так Гёте понимал науку о природе в целом – как феноменологию. И его собственные научные изыскания в точности соответствуют этому пониманию. «Только не нужно ничего искать за феноменами: они сами по себе – учение»^[1399], – гласит одна из его максим. При этом следует опасаться тех теоретических конструкций, которые искажают восприятие реальности. Необходимо, сохраняя непредвзятость, позволить феноменам воздействовать на органы чувств. «Теории, как правило, представляют собой поспешные выводы нетерпеливого разума, желающего избавиться от феноменов»^[1400]. Человек, сам будучи существом природным, должен максимально развивать свои способности, чтобы стать органом познания природы. В этом смысле познание природы есть ее самопознание: через человека природа открывает глаза, видит, что она существует, и познает, чем она является. Необходимые для этого кондиции подразумевают не использование искусственных приборов (хотя сам Гёте не пренебрегал ни призмами, и телескопами), а тщательность наблюдения, натренированность органов чувств, отличную память, с тем чтобы без труда сопоставлять эмпирические данные, способность суждения, обмен опытом и не в последнюю очередь благоговение перед тайной. «Высшее счастье мыслящего человека, – гласит другая максима, – изучить то, что поддается изучению, и тихо почтить то, что изучению не поддается»^[1401].

Естественно-научные изыскания Гёте не выходят за границы наглядного. Гёте отдает предпочтение морфологическому и типологическому типу наблюдения. Морфология задается вопросом о взаимосвязи внутри определенной последовательности форм с ее переходами и цепочками развития, т. е. вопросом о том, как из одного получается другое. Типология же занимается упорядочиванием сосуществующих типов, их сходством и различием, а также формами смешения и соединения.

С вычленением и исчерпывающим описанием того или иного феномена познавательная деятельность, по мнению Гёте, заканчивается, хотя и временно, поскольку круг, который мы проходим в жизни и познании, всегда остается ограниченным и временным по сравнению с целым. Тем не менее внутри этого круга то, что мы воспринимаем нашими органами чувств, может претендовать на статус истины. Другими словами, Гёте выступает за такую науку, где ученый никогда не перестает слышать и видеть. Он ориентируется на модель индивидуализированной целостности, т. е. целостности, выражаемой не в виде теоретической конструкции, выведенной из природных явлений, а в самих этих явлениях. Так же, как каждый внутри самого себя является целостностью или, например, как глаз сам восстанавливает замкнутость полного цветового круга, т. е. как все стремится к подобной целостности и реагирует на нее, точно так же и каждый отдельный феномен в природе являет себя как нечто целостное внутри себя. Увидев на острове Лидо диковинного морского зверя, Гёте восклицает: «Как все же восхитительно, как прекрасно живое! Как соразмерно оно своему состоянию, как подлинно, как суще!»^[1402] То, как Гёте предается созерцанию природы и как он занимается своими естественно-научными изысканиями, проливает свет в том числе и на его понимание самого себя и мира.

Вернемся ненадолго на несколько десятилетий назад. В период «Бури и натиска» природа была для Гёте воплощением особой субъективно-эмоциональной силы. Вслед за Руссо в живой природе он видел противоположность общественным правилам и условностям. Соответственно, целью было свободное излияние этой субъективной природы. Это, однако, создает почву для конфликтов, когда волны природной спонтанности разбиваются об общественную реальность. Природа – это прежде всего созидательная сила внутри человека, и поэтому свободно струящаяся поэзия – это тоже природа, а не человеческая поделка. Что же касается природы внешней, то она рассматривается так же, как и собственная природа, познаваемая изнутри: это созидательная, необузданная и многогранная сила.

По мере погружения в должностные дела и появления социальной ответственности, одним словом, по мере объективации жизни природа все больше интересует Гёте в значении объективной силы. Гениальный поэт, стремившийся всегда следовать голосу своей внутренней природы, попадает в школу принципа реальности. В результате меняется и его интерес к природе. Во время своего путешествия на Гарц зимой 1777 года Гёте продолжает поиски самого себя и набирается опыта в том, что касается горнорудного дела. Две эти цели в равной мере важны для Гёте – воссоединение с собственной созидательной природой и общественно-полезные преобразования природы внешней. Примечательно, что в последние несколько лет до путешествия в Италию Гёте все больше привлекает царство минералов, или, другими словами, окаменевшая природа. Это симптом того, что и в целом в его жизни все больше закостенелого и безжизненного. Именно поэтому он хочет освободиться. Не дожидаясь возможного обострения конфликтов, он бежит из Веймара. В Италии, благодаря южному жизнелюбию и искусству, он снова находит баланс между чувством реальности и поэзией, при котором ни внутренняя жизнь не ущемляет внешнюю, ни внешняя – внутреннюю. Эта упорная борьба за гармонию нашла отражение и в «Торквато Тассо»: Гёте задумывал драму в то время, когда еще не нашел «средний путь» примирения земной жизни и поэзии, а закончить ее смог только по возвращении из Италии. Тассо так и остается поэтом, страдающим от своего окружения, однако в образе Антонио Гёте отдает должное объективной реальности. Так автор возвышается над своими персонажами: с одной стороны, он – Тассо, поэт, но с другой – Антонио, человек этого мира. В своей личности Гёте хочет соединить оба аспекта отношений с внешним миром – поэтический и реалистический.

Гёте стремится удержать и объединить в себе то, что разрывают неумолимые тенденции нового, современного ему века: аналитический разум и творческое воображение, абстрактные понятия и чувственную наглядность, искусственный эксперимент и живой опыт, математический расчет и интуицию. В напряженных отношениях между поэзией и естествознанием он старается предоставить поэзии убежище в царстве истины. Грубые, бездушные, но практически успешные методы современных наук не должны вытеснить «тонкую эмпирию». В борьбе за нее Гёте, однако, не хочет превращаться в Тассо, который с самого начала обречен на поражение от «людей мира». Его стратегия – это не защита границ поэзии от науки, а привнесение в науку поэтического духа. Он хочет оспорить притязания науки, переживающей эпохальную модернизацию, на ее же территории. Он не выстраивает оборону, а своей научной феноменологией наносит удар в самое сердце противника. При этом он руководствуется своим идеалом личности. Научное познание должно быть созвучно разнообразным устремлениям и наклонностям человека, чувственность и рассудок, воображение и разум должны быть заодно. Изначально они гармонично уживаются в человеке. Используя «протезы» восприятия, такие как, например, телескоп или микроскоп, человек с их помощью может сделать те или иные открытия, однако при этом «нарушается равновесие между его внешними органами чувств и его внутренней способностьюсуждения»^[1403].

Гёте предугадывает здесь то, что в полной мере раскрылось лишь в наш век технических коммуникаций и массовой информации, а именно несоразмерность реакций в ситуациях, когда искусственные приспособления искажают соотношение далекого и близкого. Так, воспроизведенная в СМИ далекая опасность переживается как непосредственная угроза, вызывающая страх. Чтобы обеспечить правдивое ощущение отдаленности событий, Гёте имел обыкновение откладывать свежие газеты в сторону и читать их спустя несколько дней. Он не сомневался в том, что удаленные друг от друга жизненные миры существуют одновременно лишь в абстракции. Проживая в разных местах, мы живем и в разном времени, и когда мы узнаем что-то, что произошло далеко от нас, то это событие заканчивается прежде, чем до нас доходят новости о нем. Так Гёте из своей эпохи предупреждает нас об опасности расширения границ личной сферы, что для современных людей является скорее правилом, чем исключением.

Один физик подарил Гёте дорогостоящий поляризационный прибор, предназначенный для подтверждения Ньютоновой теории возникновения цветов путем разложения света на спектральные цвета. Гёте упорно отказывался пользоваться этим прибором, подобно тому, как два столетия до него священная инквизиция отвергала саму возможность использования подзорной трубы Галилея. Гёте в целом не желал принимать те сведения о природе, которые были получены при помощи «протезов восприятия», а не обычных органов чувств. Человек с его обычными внешними чувствами, объяснял он, «есть самый точный и лучший физический инструмент, какой только может быть»^[1404]. Тем не менее, как уже говорилось выше, если это укладывалось в его собственную концепцию, он вполне мог использовать приборы и инструменты для того, чтобы получить более точное представление о микро– или макромире, а в наши дни наверняка не пренебрегал бы и современным средствами коммуникации, используя их разумным и полезным для себя образом.

В мае 1810 года великий труд о цвете был наконец опубликован. После этого прошли недели и месяцы, но помимо почтительно-доброжелательных отзывов друзей и знакомых не последовало никакой реакции. Раздражение Гёте нарастало. На протяжении двадцати лет гора мучилась родами, а общественность посчитала, что она родила мышь. Некоторые художники, и прежде всего Филипп Отто Рунге, обнаружили для себя кое-какие интересные идеи, но научный мир отмахнулся от учения Гёте, как от ничего не значащей безделицы: «Люди знающие, – писала “Готская научная газета”, – не найдут здесь ничего нового». Читающая публика сожалеет, что Гёте отвлекается от литературы на никому не нужные исследования, а в политическом мире его критикуют за то, что он не обратился к более насущным вопросам современности. Гёте видит во всем этом заговор молчания.

Разумеется, никто не отказывал ему в публикации. Издатель готов был во всем пойти навстречу, хотя и опасался, что это роскошное дорогое издание принесет скорее убытки, чем прибыль. Впрочем, этого не произошло – нарядный фолиант пользовался успехом как украшение домашней библиотеки. Однако успеха в научном мире, на который Гёте рассчитывал в первую очередь, его труд не имел, если не считать главы о физиологических цветах, получившей определенное признание. Гёте хотел привнести в науку дух поэзии, но вряд ли его обрадовал тот факт, что его «Учение о цвете» было воспринято как документ не научного, а эстетического опыта. Сей труд не лишен проницательности, хорошо написан, глубоко и тонко прочувствован, но, к сожалению, не соответствует истине, по крайней мере, в научном понимании этого слова. Таково было общее суждение. Академический мир воздерживался от непочтительных высказываний вроде отзыва Эмиля Дюбуа-Реймона, который несколько десятилетий спустя назвал гётевское учение о цвете «мертворожденной забавой дилетанта-самоучки», однако по сути большинство представителей естественных наук думали именно так. Гёте так разозлился, что стал принижать свои заслуги как поэта, чтобы подчеркнуть свои непризнанные заслуги перед наукой: «Я не похваляюсь тем, что я сделал как поэт <…>. Превосходнейшие поэты жили одновременно со мной, еще лучшие жили до меня и будут жить после. Но то, что в наш век в многотрудной науке, занимающейся проблемами цвета, мне одному известна истина, это переполняет меня гордости и сознания превосходства над многими»^[1405].

Перенесемся ненадолго в зиму 1813–1814 года. Учение о цвете по-прежнему вежливо замалчивается. Гёте сжился с ролью хранителя явленной тайны. По его словам, ему следовало бы «обзавестись учениками». И вот в один из зимних дней в его доме появляется такой ученик – молодой Артур Шопенгауэр.

Шопенгауэр только что завершил свою диссертацию «О четверояком корне закона достаточного основания» и теперь жил у матери, веймарский салон которой пользовался большим успехом. Отношения с матерью не были безоблачными: после смерти отца она отказалась признать за сыном статус «заместителя патриарха», и их борьба за власть в семье закончилась разрывом. Весной 1814 года разозленный Артур покидает Веймар, и Гёте пишет ему в альбом двустишие:

Однако прежде между ними происходит оживленный обмен идеями по поводу «Учения о цвете». Эти несколько недель Шопенгауэр будет считать одними из самых значимых в своей жизни. Не во всем они были единодушны, что, впрочем, никак не сказалось на крайне почтительном отношении Шопенгауэра к Гёте. В ноябре 1813 года, присутствуя на вечернем чаепитии в салоне Иоганны Шопенгауэр, Гёте впервые заговорил с молодым философом. «Молодой Шопенгауэр показался мне необычным и интересным молодым человеком»^[1407], – довольно сухо сообщает он об этой беседе Кнебелю. Шопенгауэр, напротив, не может сдержать своего восторга. «Да славится имя его во веки веков!»^[1408] – восклицает он в одном из писем после первой же встречи.

Гёте не искал приятного светского общения с Шопенгауэром, тем более что таковое было практически невозможно. «С другими я мило беседую, – признавался он, – а с ним, с молодым д-ром Артуром – философствую»^[1409]. Тема этого философствования – «Учение о цвете». Гёте просматривает с молодым философом отдельные главы книги, что-то объясняет, Шопенгауэр делает кое-какие замечания, прежде всего с точки зрения теории познания; они вместе экспериментируют, анализируют цветовые таблицы, смотрят сквозь призмы.

Через несколько недель совместной работы Гёте записывает в дневнике двустишие, впоследствии включенное в «Кроткие ксении»:

Шопенгауэр, чуждый какой бы то ни было скромности, вскоре и в самом деле стал поучать Гёте. Соглашаясь с гётевским учением о физиологии цветов, он намеревался на его основе разработать теорию возникновения цветов внутри глаза, так как был убежден, что Гёте своими наблюдениями, безусловно, внес ясность в данную проблему, но не смог создать полноценную теорию. Сам Шопенгауэр разработал такую теорию через несколько недель после того, как покинул Веймар. По его мнению, в ней не к чему было придраться. Если у Гёте речь идет о «деяниях и претерпеваниях света», то у Шопенгауэра – о деяниях и претерпеваниях глаза. Он полностью сосредоточен на субъективно-физиологической стороне проблемы, т. е. на вопросе о том, как цвет возникает внутри глаза, а не что он есть сам по себе. Согласно Шопенгауэру, цветовые явления суть результат различной деятельности сетчатки, вызванной видоизмененным падением световых лучей. В этом контексте он использует идею Гёте о целостности цветовых явлений. Поскольку падение света лишь отчасти задействует сетчатку, она стремится дополнить недостающую активность до оптимума: этим объясняется видение дополнительного цвета и сопровождающее его чувство гармонии. Здесь Шопенгауэр многое черпает из учения Гёте, прочим же аспектам он или вовсе не уделяет никакого внимания, или оставляет их на усмотрение физиков и химиков. В конце концов, вопросами теории цвета он занялся исключительно потому, что хотел хотя бы в этой отдельной сфере приблизиться к высокочтимому учителю. Безусловно, это он ищет расположения Гёте, а не наоборот, но и в этой ситуации не желает говорить лишь то, что хочет от него услышать Гёте. Постепенно между ними устанавливаются отношения скрытого соперничества и даже борьбы.

История этой борьбы начинается с того, что в июле 1815 года Шопенгауэр посылает Гёте из Дрездена рукопись своего к тому моменту уже дописанного до конца трактата «О зрении и цветах» с просьбой выступить редактором этого сочинения и представить его общественности. Гёте в отъезде и не спешит с ответом. Шопенгауэр теряет терпение и снова напоминает о себе. Ему известно, пишет он, что писательство для Гёте – занятие второстепенное по сравнению с другими видами деятельности. У него же все наоборот: «что я думаю, что я пишу – это обладает для меня подлинной ценностью и важностью; что я переживаю на личном опыте и что со мной происходит, имеет для меня лишь второстепенное значение»^[1411]. По этой причине он настаивает на скорейшем ответе. Через несколько недель – Шопенгауэр уже потерял всякую надежду – наконец приходит первое дружелюбное, хотя и короткое послание, в котором Гёте обещает следующим письмом прислать подробный отзыв о полученной рукописи. Снова проходит целый месяц, прежде чем 23 октября 1815 года Гёте выполняет свое обещание. Однако в этом письме он признается, что мысленно настолько отдалился от проблематики «Учения о цвете», что не готов обсуждать с Шопенгауэром различия между их теориями и поэтому рекомендует ему связаться с профессором Зеебеком, большим специалистом и соратником в общем деле изучения цветов. Ему Гёте намеревался передать рукопись.

Шопенгауэр воспринял это так, будто для разрешения волнующего его вопроса его отослали к прислуге. Оказалась задета его гордость, и именно оскорбленная гордость стала лейтмотивом его многостраничного послания Гёте от 11 ноября 1815 года – пожалуй, самого значимого из всех писем Шопенгауэра с точки зрения данной в нем интеллектуальной самохарактеристики. С самоуверенностью, граничащей с невежливостью, и в то же время крайне почтительно он дает ответ человеку, которого сам избрал на роль отца. Он почтительно склоняет перед ним голову и в то же время совершенно открыто отрицает всякую научную ценность гётевского «Учения о цвете». Гёте, считавший свой труд абсолютно новой, новаторской теоретической разработкой, был вынужден узнать от Шопенгауэра, что его заслуга заключается лишь в сборе верных наблюдений, но никак не в создании подлинной теории. «Если я сравню Ваше учение о цвете с пирамидой, то моя теория будет ее вершиной, т. е. той неделимой математической точкой, из которой выходит все величественное здание и значение которой столь существенно, что без нее пирамиды не было бы вовсе, тогда как снизу всегда можно отсечь ее часть, притом что она по-прежнему будет оставаться пирамидой»^[1412]. Шопенгауэр мог рассчитывать на то, что Гёте также знаком с трудами Аристотеля и знает, что сущность (идея) вещи (материи) заключается в энтелехии ее формы. И смысл этого сравнения с пирамидой сводится к тому, что Гёте должен воспринимать свой труд как материю, которую пробудил к жизни дух шопенгауэровской теории. Самоуверенность Шопенгауэра набирает обороты, и вот уже из-под пера молодого философа выходит следующая фраза: «Я с непреложной уверенностью осознаю, что создал первую истинную теорию цвета, первую с тех пор, как вообще началась история науки»^[1413].

Не стоит забывать: для Гёте «Учение о цвете» – это тот труд, который, по его мнению, обеспечил ему «превосходство над многими»; в этой сфере он чувствует себя Наполеоном духа. И вот теперь никому не известный философ, не достигший и тридцати лет, утверждает, что лишь благодаря ему учение Гёте удалось поднять на уровень настоящей теории, хотя его – и это уже верх наглости! – эта тема занимала лишь между прочим. Гёте посвятил учению о цвете полжизни, а у этого философа хватило дерзости написать: «Я тоже, за исключением нескольких недель, занимался этим [трактатом о цветах] лишь между делом, постоянно держа в голове другие теории, помимо учения о свете»^[1414].

В ответе Гёте на столь заносчивое письмо удивляет дружеское спокойствие и невозмутимая ирония. Намекая на философский субъективизм Шопенгауэра, Гёте пишет: «Кто сам склонен выстраивать весь мир, исходя из субъекта, не станет отрицать, что субъект в своем проявлении – это всегда лишь индивид, и чтобы сохранить свое своеобразие, он нуждается в известной доле истины и заблуждений. Однако ничто не разделяет людей больше, чем эти два ингредиента, смешанные в разных пропорциях»^[1415].

Шопенгауэр предпочитает не замечать, что этой фразой Гёте выносит окончательный приговор всей этой истории, и дальнейшего общения ждать не следует. Но чего же ждет Шопенгауэр? Ждет ли он, что Гёте напишет ему: да, Вы подняли мои разрозненные наблюдения на уровень настоящей научной теории? Просто поразительно, молодой человек, как всего за несколько недель Вам удалось успешно завершить труд всей моей жизни! И я спешу познакомить общественность с Вашим трудом, благодаря которому мой вклад предстанет в истинном свете!

Быть может, Шопенгауэр действительно надеялся на что-то подобное. Во всяком случае, он ждал от избранного им духовного отца благословения для своего сочинения о цвете. Гёте отказывается принимать навязываемую ему роль, но, несмотря ни на что, по-прежнему уважительно относится к этому ученику, который сам слишком любит поучать. И возвращает ему рукопись с просьбой «вкратце»^[1416] изложить высказанные в ней идеи, чтобы он при случае мог на них сослаться. С небрежным великодушием относится он к этому молодому человеку, который решает у себя в голове проблемы воистину вселенского масштаба. Что ж, сочинение Шопенгауэра о цвете выходит без гётевского благословения.

В «Анналах» Гёте пишет: «Доктор Шопенгауэр как доброжелательный друг принял мою сторону. Мы о многом беседовали с ним в полном согласии, но, в конце концов, нельзя было избежать взаимного отдаления, подобно тому, как два друга, шедшие дотоле вместе, подают друг другу руки, но один хочет идти на север, а другой – на юг, и тогда они очень быстро теряют друг друга из виду»^[1417].

Глава двадцать восьмая

Гёте впервые меряется силами с Каролиной Ягеманн. Конфликт в театре. Работа над «Избирательным сродством». Роман как «вторая часть теории цвета». Химия человеческих отношений. Насколько свободна любовь? «Сознание – оружие непригодное». Внутренняя природа в значении судьбы. Отмежевание от романтиков. Метафизика и физика половой любви. Природа как пропасть. Отречение

Еще готовя к печати отдельные главы «Учения о цвете», Гёте позволил себе некоторое отклонение от темы, которое сам, впрочем, называл «второй частью теории цвета»^[1418]. 11 апреля 1808 года он начал работать над текстом, изначально задуманным как небольшая вставная новелла для «Годов странствий Вильгельма Мейстера»; в итоге у него получился роман «Избирательное сродство», который сам Гёте считал едва ли не лучшим из всего, что он до сих пор написал. В письмах он с гордостью рассказывает о своем новом произведении, а в переписке с Цельтером особо подчеркивает, что, собственно, цель написания этого романа заключалась в том, чтобы «снова беспрепятственно беседовать с далекими друзьями»^[1419]. Это снова роман-шарада, который, чтобы понять его правильно, нужно прочесть по меньшей мере трижды. «Я многое вложил в него, – пишет Гёте Цельтеру, – а кое-что и запрятал. Пусть и Вам доставит удовольствие открытие этих тайн»^[1420].

Летом 1808 года, во время отдыха в Карлсбаде, Гёте продиктовал первую часть романа и полностью продумал его сюжет. Встреча с Наполеоном и связанные с ней события заставили его отложить литературную работу. Конфликт в театре в конце 1808 года стал причиной еще одного перерыва. Гёте пришлось на время оставить и «Учение о цвете», и «Избирательное сродство», ибо произошло нечто такое, что потребовало его полного внимания и участия.

Актриса Каролина Ягеманн, к тому времени уже прочно занявшая место любовницы герцога, решила помериться силами с интендантом Гёте. В ноябре 1808 года на веймарской сцене уже во второй раз готовилась сложная и дорогостоящая постановка оперы Фердинандо Паэра. Тенор Отто Морхардт не мог участвовать в спектакле по причине охриплости, подтвержденной врачом. Для Ягеманн, талантливой актрисы и певицы, к тому же хорошо разбиравшейся в тонкостях театрального дела, это было примером безответственности и нерадивости работников, ставшим возможным потому, что театром, по ее мнению, руководил некомпетентный человек – Гёте. Ягеманн убедила герцога в необходимости наказать Морхардта в назидание другими. Актер был помещен под домашний арест, а от Гёте потребовали немедленно уволить его из театра и выслать из страны без выплаты гонорара. Гёте не мог на такое пойти. Он не хотел, чтобы какая-то актриса, пусть даже самая талантливая, предписывала ему, как вести дела. 10 ноября 1808 года он обратился к герцогу с просьбой «избавить его от должности, которая превращает в ад мое в остальном столь благоприятное и достойное благодарности существование»^[1421]. Карл Август, однако, отказал ему в его просьбе.

На самом деле причина недовольства герцога своим старым другом заключалась в другом: Гёте слишком благоволил Наполеону. Карлу Августу было очень нелегко смириться с присоединением своего герцогства к Рейнскому союзу и тем самым признать верховную власть Наполеона, и он ждал удобной возможности, чтобы перейти на другую сторону. Большие на дежды он возлагал на породнившегося с ним русского царя, веря, что когда-нибудь тот положит конец наполеоновскому господству в Европе. Совсем иначе относился к этому Гёте, для которого восстановление мира в Европе под властью Наполеона было наилучшим вариантом развития событий. При любом подходящем и неподходящем случае он носил на груди крест Почетного легиона, а того, кто пожаловал ему эту награду, называл «своим императором». Таким образом, между Гёте и герцогом обозначились непреодолимые различия в политических воззрениях, и они как еще один фактор отчуждения подспудно сыграли свою роль в этом театральном конфликте.

Уладить его и остановить всколыхнувшиеся волны обиды помогло посредничество герцогини Луизы. Гёте остался на посту интенданта при более четком определении полномочий и сферы ответственности, что позволяло в будущем избежать неправомерных вмешательств в его работу. Отношения с герцогом, однако, навсегда омрачились. Неслучайно Гёте в письмах этого периода особенно настойчиво хвалит императора – нетрудно заметить в его похвалах скрытый выпад против герцога.

Безусловно, Гёте по-прежнему ощущал себя слугой герцога, но в то же время ему приятно было осознавать и нечто вроде «избранного сродства» с Бонапартом – тот как-никак лично пригласил его в Париж. В период работы над новым романом у Гёте вполне могли появиться мысли о смене старых обязательств на новые. Во всяком случае, именно в эти дни он раздобыл себе учебник французского для практических занятий.

В начале 1809 года, после того как был улажен конфликт в театре, Гёте вновь взялся за «Учение о цвете» и «Избирательное сродство». Долгое время работа над двумя этими сочинениями шла параллельно, и уже хотя бы поэтому ему казалось, что новый роман – это «вторая часть моей теории цвета». Впрочем, помимо одновременности возникновения, была между ними и более глубокая связь.

Гёте как раз работал над главой «История учения о цвете», освещая тему «натуральной магии», когда ему пришла идея создания «Избирательного сродства». В разделе, посвященном ученому XVI века Иоганну Баптисту Порте, написанном незадолго до начала работы над «Избирательным сродством», мы читаем: «Между установленными сущностями есть такое множество взаимосвязей, подлинных и все же удивительных, как, например, взаимосвязь металлов при гальванизме. <…> В более грубом смысле достаточно вспомнить об испарениях, о запахе, в более тонком – о взаимосвязях физической формы, взгляда, голоса. Не будем забывать и о силе воли, намерений, желаний, молитвы. Какие только бесконечные и непостижимые симпатии, антипатии, идиосинкразии не пересекаются между собой!»^[1422]

Подобные «взаимосвязи» в те времена трактовались по аналогии с магнетизмом или же, в химическом смысле, как тяготение элементов, высвобождающихся из прежних соединений и образующих новые. Приблизительно с 1780 года такого рода химические процессы стали называть «избирательным сродством», и Гёте впервые употребил это выражение в 1796 году в своем докладе по сравнительной анатомии, объясняя, что подобные процессы разделения и последующего нового соединения элементов «выглядят как своего рода склонность, почему химики и приписывают им честь выбора при таких сродствах»^[1423]. В действительности речь все же идет не о выборе, а о «детерминациях», продолжает он далее, казалось бы, развенчивая иллюзию натуральной магии, но завершает абзац многозначительным наблюдением: «хотя мы при этом никоим образом не намерены отрицать за ними [детерминированными процессами] то малозаметное участие, которое подобает им в общем жизненном дыхании природы».

Если органическая природа участвует в жизненном дыхании, то и жизненное дыхание между людьми можно, в свою очередь, рассматривать в органическо-химической перспективе. В химии выражение «избирательное сродство» обозначает метафорическое очеловечивание природы, тогда как в романе «Избирательное сродство» предпринимается попытка натурализации человеческих отношений. В первом случае за элементами, по крайней мере метафорически, признается свобода действий. Во втором случае человеческая свобода оказывается неосознанной необходимостью.

Насколько свободна любовь, какова в ней доля природной необходимости – вот вопрос, которому посвящен роман. В объявлении о выходе романа в свет Гёте дает объяснение его названию: «Создается впечатление, что к такому необычному заголовку автора подвели его длительные занятия физикой. Должно быть, он заметил, что в естественных науках очень часто пользуются сравнениями из области этики, чтобы сделать более доступными для понимания процессы, слишком далекие от обычного круга человеческих знаний. В этом же случае, когда речь идет о нравственных конфликтах, автор, напротив, отважился прибегнуть к сравнению из области химической науки, тем самым вернув его к философским первоистокам»^[1424].

Что означает в данном случае возвращение «сравнения из области химической науки» к его «первоистокам»? У химических элементов, образующих новые соединения, нет выбора. Но со стороны может показаться, что выбор у них есть. У людей, вступающих в новые отношения, выбор есть. Но, может быть, это тоже только видимость? В этом бы тогда и заключался первоисток подобного сравнения. В обоих случаях – и в химии элементов, и в химии человеческих отношений – присутствует необходимость и в лучшем случае видимость свободы. Свобода – лишь аллегория, но не реальность.

Эту проблему обсуждают и сами персонажи романа. Шарлотта протестует против растворения человеческого в царстве природы: «Но ведь человек на самом деле стоит неизмеримо выше этих веществ, и если он не поскупился на прекрасные слова “выбор и “избирательное сродство”, то ему будет полезно вновь углубиться в себя и как следует взвесить смысл таких выражений»^[1425]. Для Шарлотты это означает оставить выражение «выбор» за миром людей и не использовать его применительно к царству природы. У самого Гёте другая точка зрения на этот счет. Как он пишет в одном из писем, он хочет показать, «как сквозь царство светлой свободы разума неудержимо тянутся следы темной страстной необходимости, и полностью искоренить их может лишь высшая сила, но, видимо, уже не в этой жизни»^[1426].

Это роман-эксперимент, его цель – изучить соотношение сил между свободой и необходимостью в сфере эротических отношений. В центре повествования – зрелая супружеская пара, сплоченная тихой любовью, живущая вдали от общества в замке с садом, не обремененная никакими обязанностями, в ситуации, позволяющей, но в то же время и вынуждающей каждого из супругов довольствоваться обществом своей второй половины. В тот момент, когда их идиллически закрытый мир приоткрывается навстречу переменам, и начинается повествование. Муж, названный Эдуардом, хочет пригласить в гости своего давнишнего друга, капитана в отставке. Жена Шарлотта сомневается и предостерегает от нежелательных и непредсказуемых перемен. Эдуард пытается развеять ее опасения: «Это <…> вполне может случиться с людьми, которые живут, ни в чем не отдавая себе отчета, но не с теми, кто научен опытом и руководствуется сознанием»^[1427]. На что Шарлотта отвечает тревожной фразой, весь смысл которой станет понятен лишь по мере развития сюжета: «Сознание, – говорит она, – оружие непригодное, порою даже опасное для того, кто им владеет». Уже одно это предложение указывает на двойное дно во всей этой истории. Какое бессознательное желание скрывается за рационально обоснованным приглашением капитана? Они делятся друг с другом своими соображениями, ведут разумный разговор, сознание правит бал, но на самом деле за словами стоят пока еще не высказанные чувства и желания. Как бы то ни было, Эдуард остается непреклонен, и в конце концов они решают пригласить и капитана, и Оттилию, приемную дочь Шарлотты. Такова завязка этих сулящих радость, но обернувшихся трагедией уз избирательного сродства.

Какие же силы действуют помимо и против сознательной воли участников этих событий? Это силы судьбы, божественные и демонические, царящие не над людьми, а внутри них и между ними. Гёте трактует их как силы природы, которые оставляют свой «темный» след в царстве «светлой свободы разума», где кажется, будто любовь есть свободное устремление души.

Политика – вот подлинный рок сегодняшнего дня, сказал Наполеон Гёте в октябре 1808 года, т. е. в тот момент, когда Гёте уже начал работать над романом. В садовой идиллии Эдуарда и Шарлотты политика не играет никакой роли. Правда, в конце первой книги Эдуард уходит добровольцем на войну, но делает он это не ради политики, а для того, чтобы пережить расставание с Оттилией. «Эдуард жаждал внешней опасности, чтобы уравновесить внутреннюю»^[1428].

За скобками остается не только роковая власть политики, но и трансцендентный, божественный фатум романтиков, как он проявляется, например, в драмах рока Захариаса Вернера.

Неслучайно именно в это время (работы над романом) Гёте особенно резко высказывается против романтиков – Тика, Шлегеля, Гёрреса, которые, по его мнению, «ловят рыбу в мутной воде» и предаются своим околокатолическим наклонностям. Отныне Гёте, прежде благосклонно принимавший хвалу и поклонение от братьев Шлегель, отвергает весь романтизм в целом. В начале 1808 года его сильно разозлила статья, вышедшая в «Журнале науки и искусства», где поэзия романтиков, в первую очередь Новалиса и Фридриха Шлегеля, ставилась выше поэзии Гёте. Лишь романтическая поэзия, писал автор статьи, может считаться «идеалистической, ибо она, подобно христианству с его идеей божественного и святого, преобразует дуализм небесного и земного в духовное единство; поэзия Гёте, напротив, реалистична, как поэзия языческая»^[1429].

То, что здесь высказывалось в критическом ключе, Гёте с раздраженным упрямством воспринимает как похвалу. «Я, к слову, только польщен тем, что эти господа говорят обо мне, – пишет он в марте 1808 года Якоби, – такую похвалу я желал, но не надеялся заслужить, и теперь мне должно быть в высшей степени приятно жить и умереть последним язычником»^[1430]. Чуть позже в салоне Иоганны Шопенгауэр Гёте разразился гневной тирадой против романтиков. Каждый сезон в литературном царстве провозглашается новый император. Вот дошла очередь и до романтиков. Все это напоминает конец Римской империи, когда императором мог стать любой трактирщик или солдат. Сегодня корона красуется на голове Фридриха Шлегеля, а был бы жив Новалис, она могла бы достаться и ему. Бедняга поторопился умирать. «Стремительный ход нашей новейшей литературы требует от нас, чтобы мы как можно скорее покрыли себя славой и как можно позже – землей»^[1431]. К слову, на Новалиса Гёте затаил особую обиду с тех пор, как прочитал нелестный отзыв о «Годах учения Вильгельма Мейстера» в его недавно изданном Тиком литературном наследии.

В Веймаре гётевскую «диатрибу против новых стихоплетов»^[1432] передавали из уст в уста. Она была, безусловно, остроумной. Жизнь императоров от литературы, слава богу, вне опасности. «Все они, в отличие от правителей Древнего Рима, мирно умирают в своей постели, а не от удавки»^[1433]. Он, Гёте, и сам дорожит возможностью просыпаться каждое утро – пусть уже не императором, но, по крайней мере, с головой на плечах. Впрочем, романтиков смерть не пугает, они и так уже одной ногой в загробном мире. А как быть с романтической набожностью? К ней он не может относиться серьезно – это не что иное, как очередные поиски интересного материала. «Общие темы, к которым обычно обращаются талантливые писатели, были исчерпаны и поруганы. Шиллер еще держался благородного материала, и чтобы его превзойти, пришлось потянуться за священным»^[1434].

Летом 1808 года до Гёте дошла новость о переходе Фридриха Шлегеля в католическую веру. Рейнхарду, от которого он об этом узнал, Гёте пишет: «Впрочем, обращение Шлегеля вполне заслуживает того, чтобы пошагово проследить его историю, не только потому, что оно – примета нашего времени, но и потому, что, пожалуй, ни в одну другую эпоху не было столь странного случая, чтобы при ярком свете разума, рассудка и познания мира столь превосходный и в высшей степени образованный талант прельстился перспективой скрывать свою сущность и скоморошничать. Или, если угодно, другое сравнение: это все равно что при помощи ставней и гардин затемнить дом церковной общины, создать в помещениях абсолютную темноту, чтобы потом через foramen minimum^[1435] впустить столько света, сколько необходимо для фокус-покуса»^[1436].

Все эти высказывания относятся к периоду работы над романом. И они ясно показывают, что Гёте завораживала бессознательно действующая химия человеческих отношений – необъяснимая мощь природы, но оставлял равнодушным «фокус-покус» якобы существующих сверхъестественных сил. В этом контексте особенно удивительны тесные отношения, которые Гёте поддерживал с Захариасом Вернером в год написания «Избирательного сродства». Вернер был поистине ярчайшим примером показной набожности, но в то же время и чувственности в литературе. Гёте видел в этом двоякую непристойность, где томление по священному ассоциируется не с нравственностью, а с сексуальностью. Жизнь самого Вернера напоминает ему «не то похотливый маскарад, не то бордель»^[1437]. Однако как автор пьес Вернер обладает «поразительным талантом» и особенно сильное впечатление производит на дам. Интенданту Гёте нужны сенсации, а Захариас Вернер вполне подходил на эту роль.

Вернер родился и вырос в Кёнигсберге в семье профессора риторики, в том же доме, где несколько лет спустя родился и рос Э. Т. А. Гофман. Его отец рано умер, и воспитанием занялась психически неуравновешенная мать, убежденная в том, что ее высокообразованному сыну суждено стать новым Иисусом Христом. Гофман впоследствии рассказывал о душераздирающих криках соседки сверху, считавшей себя Богоматерью. К тому моменту, когда в 1808 году неустроенная бродяжья жизнь забрасывает Вернера в Веймар, он уже широко известен как автор-драматург. Его «Мартин Лютер, или Освящение силы» в постановке Августа Вильгельма Иффланда в Берлине имел оглушительный успех и оставался в репертуаре театра на протяжении нескольких недель. Протестантский Берлин не мог наглядеться на Лютера – святого, воина и любимца женщин в одном лице. «Все это оставляет омерзительно-религиозное послевкусие», – сообщал о постановке Цельтер. Успех вскружил Вернеру голову, и когда умер Шиллер, он сразу же возомнил себя его преемником. Будучи знаменитым театральным автором, Вернер мог рассчитывать на еще больший успех у горничных и графинь. Свою третью жену, красавицу-полячку, он уступил одному берлинскому тайному советнику, и тот в благодарность выхлопотал для него место в Потсдамском министерстве. На государственной службе Вернер продержался недолго и переехал в Веймар, где стал частым гостем в доме Гёте. На день рождения герцогини 30 января 1808 года в театре давали пьесу Вернера «Ванда, королева сарматов» – экзотическую любовную историю амазонки, одержавшей победу в войне против царя, которого она любит, но в финале убивает. Гёте, вероятно, ощущал себя в плотном кольце неистовых амазонок, так как незадолго до этого получил от некого Генриха фон Клейста рукопись с несколькими сценами из драмы под названием «Пентезилея», подносимой, по словам автора, «на коленях моего сердца». Пентезилея относилась к тому же типу эксцентричных женщин, который Гёте терпеть не мог. 1 февраля 1808 года, через два дня после премьеры по пьесе Вернера, Гёте пишет Клейсту: «Пентезилея остается мне чуждой. Она принадлежит к столь странной породе и действует в столь несродной мне области, что потребуется еще немало времени, чтобы освоиться и с тем и с другим»^[1438]. Экзальтированность и абсолютизм эмоций в «Пентезилее» отталкивали Гёте – более умеренную пьесу того же автора, «Разбитый кувшин», он одобрил к постановке в своем театре, но неудачное разделение одноактовой пьесы на три действия и слабая режиссура лишили пьесу ее драматического накала. Почему Гёте столь решительно отверг «Пентезилею» и в то же время высоко оценил не менее кровожадную и экзальтированную «Ванду», остается загадкой. Быть может, в «Ванде» все решила сцена просветления в момент убийства любимого, понравившаяся Гёте больше, чем неистовство Пентезилеи: «Ослепленные судьбой // Обретите вновь покой!»^[1439]

Как бы то ни было, Клейста Гёте причислял к той группе романтиков, с которыми он не желал иметь ничего общего. В его гневной тираде «против стихоплетов» досталось и Клейсту. «Пентезилею» он называет невольной «пародией» и высмеивает сцену, где амазонка говорит о том, что все ее суровые чувства переместились из отрезанной левой груди в оставшуюся правую. Подобные фразы уместны разве что в итальянской комедии, полагает Гёте, хотя и там они не вызывали бы ничего, кроме отвращения.

Итак, в то время, когда Гёте писал «Избирательное сродство», романтический дух в современной ему литературе породил моду на экзотические безумства в любовных историях. Вопреки этому всеобщему увлечению, Гёте свою, тоже в какой-то степени безумную, историю рассказывает не в популярной романтически-экзальтированной манере, а с точки зрения отстраненного наблюдателя и естествоиспытателя.

Обратимся еще раз к исходной ситуации. Эдуард и Шарлотта с юных лет были влюблены друг в друга, но тогда им не хватило смелости жениться по любви, и оба они вступили в брак по расчету. Со смертью супругов они наконец получили долгожданную свободу, поженились и поселились в имении Эдуарда, чтобы здесь насладиться счастьем, которого они так страстно желали, но так поздно достигли.

Теперь, как им кажется, они смогут жить в настоящей любви. Но вскоре появляются первые сомнения. Насколько сильна их взаимная симпатия – это действительно еще любовь или только воспоминание о ней? Шарлотта, вероятно, с самого начала томилась недобрыми предчувствиями, ибо сомнения охватили ее еще накануне свадьбы. Однако Эдуард настоял на воссоединении, желая воплотить свои давние мечты, но теперь и его порой охватывает скука, хотя он не признается в этом даже самому себе. Отсюда и возникает желание незамедлительно пригласить в имение оказавшегося в беде друга – отставного капитана. Шарлотта удивляется этой поспешности – с приглашением посторонних можно было бы и подождать. Но тот, кто, подобно Эдуарду, борется со скукой, ждать не может. Появляющееся нетерпение и раздражение указывают на то, что супругам уже недостаточно общества друг друга, хотя они не желают этого признавать. Они прививают черенки к молодым дичкам в саду, прокладывают дорожки в парке, музицируют и читают друг другу вслух, но в их души незаметно прокрадывается пустота.

С приездом капитана и Оттилии ситуация меняется. Шарлотта чувствует симпатию к капитану, а Эдуарда притягивает Оттилия – и вот уже образуются новые магнитные поля. Герои романа по-разному реагируют на свои чувства. Капитан и Шарлотта пытаются противостоять зарождающейся любви. Эдуард, напротив, полностью отдается своему чувству к Оттилии, которая, подобно сомнамбуле, повсюду следует за своим возлюбленным, не отдавая себе отчета в собственной влюбленности. Даже ее почерк становится похож на почерк Эдуарда. Но наступает момент, когда чувства достигают разума. Это происходит в знаменитой сцене измены на супружеском ложе. Шарлотта и Эдуард лежат в одной постели, но в мыслях они далеки друг от друга. «Теперь, когда мерцал лишь свет ночника, внутреннее влечение, сила фантазии одержали верх над действительностью. Эдуард держал в своих объятьях Оттилию; перед душой Шарлотты, то приближаясь, то удаляясь, носился образ капитана, и отсутствующее причудливо и очаровательно переплеталось с настоящим»^[1440].

На следующее утро супруги испытывают «стыд и раскаяние» и наконец признаются в любви своим «избирательным родным»: Шарлотта отрывает свое сердце капитану, а Эдуард – Оттилии. В то же время Шарлотта готова отречься от своей любви, чтобы сохранить верность супружеской клятве. Эдуард не хочет больше жить с Шарлоттой и не желает отрекаться от Оттилии. Он уходит из дома, оставив Оттилию на попечение Шарлотты. Через девять месяцев у Шарлотты рождается дитя «двойной супружеской измены», и – о чудо! – всем своим обликом ребенок похож на капитана, а глаза – в точности как у Оттилии. Однако для Эдуарда этот ребенок – всего лишь препятствие на пути к его воссоединению с Оттилией, и он в отчаянии уходит на войну искать скорейшей смерти.

С войны Эдуард возвращается целым и невредимым и видит в этом знак судьбы, дающий ему право на Оттилию. Он ищет близости с ней, она же погружена в заботы о его ребенке. Эта юная девушка, которая, казалось, принадлежала «исчезнувшему золотому веку»^[1441] и душой уже стремилась на небеса, дает свое согласие на брак с Эдуардом при условии, что Шарлотта по собственной воле откажется от него, и все свидетельствует о том, что Шарлотта готова это сделать. История приближается к счастливой развязке, но тут случается несчастье. В радостном волнении Оттилия вместе с ребенком собирается переплыть на лодке на другой берег озера, хватает весло, как вдруг ребенок выскальзывает у нее из рук, падает в воду и тонет. Поначалу его смерть кажется спасением. Для Эдуарда это «воля рока»: последнее препятствие на пути к воссоединению с Оттилией устранено. Шарлотта соглашается на развод, потому что и она видит в смерти ребенка знак судьбы: «Мне следовало раньше на него решиться; своей нерешительностью, своим сопротивлением я убила ребенка. Есть вещи, на которых судьба настаивает упорно. Напрасно преграждают ей дорогу разум и добродетель, долг и все, что есть в мире святого; должно случиться то, что она считает правильным, что нам не кажется правильным, но в конце концов она добивается своего, что бы мы ни затевали»^[1442].

Что это за сила рока, сметающая все на своем пути и убивающая ребенка? Это сила притяжения двух любящих людей, которую ничто не может остановить, это природная стихия, что сильнее долга и рассудка, сильнее свободы.

В наиболее чистом виде эта сила притяжения проявляется, пожалуй, в Оттилии. У Эдуарда она принимает форму вожделения, тогда как Оттилия оказывается во власти почти сомнамбулического гипноза. Она хочет вырваться из-под власти этих чар, но не может, несмотря на чувство вины, поскольку для Оттилии, в отличие от Эдуарда, смерть ребенка – это не избавление от препятствия, а появление нового. И все же до самого конца, когда уже становится ясно, что им не суждено быть вместе, они остаются внутри этого магнетического поля любви, чью нежную власть Гёте описывает так: «Как прежде, они оказывали друг на друга неописуемое, почти магически притягательное действие. Они жили под одной кровлей, и часто, даже не думая друг о друге, занятые иными делами, отвлекаемые обществом, они неизменно друг к другу приближались. Находились ли они в одной и той же зале, как уже стояли или сидели рядом. <…> не нужно было им ни взгляда, ни слова, ни жеста, ни прикосновения, а лишь одно – быть вместе. И тогда это были уже не два человека, а один человек, в бессознательно полном блаженстве, довольный и собою, и целым светом. И если одного из них что-то удерживало в одном конце дома, другой мало-помалу невольно к нему приближался. Жизнь была для них загадкой, решение которой они находили только вместе»^[1443].

У них и голова болит одновременно – у нее слева, у него – справа. Их потому так сильно тянет друг к другу, что только вместе они становятся «одним человеком» – аллюзия на платоновский образ изначально целостного человека, рассеченного пополам и вынужденного искать свою вторую половину.

Неужели в этом и заключается загадка жизни, в этомстрастном стремлении к целостности, к тому, чтобы «быть вместе»? Неужели это желание способно подчинить себе нравственность, закон и устоявшиеся обычаи, являясь неподвластной нам внутренней природой? Неужели от природы заложен в нас этот поиск недостающей половины, благодаря которой индивид снова ощущает свою полноту? Похоже, что так оно и есть. В «Максимах и рефлексиях» из литературного архива Гёте можно найти такое утверждение: «Кто действительно глубоко заглянет внутрь себя, обнаружит там лишь половину, и постарается ли он после этого завоевать девушку или весь мир, чтобы дополнить себя до целого, уже не имеет значения»^[1444]. С этой точки зрения индивид означает не неделимое, а отделенное, ищущее недостающую часть. В избирательном родстве проявляется более или менее выраженная сопринадлежность, части образуют новые группы и соединения, причем не всегда этот процесс протекает мирно, но нередко сопровождается болью и слезами, ибо что объединяет одних, насильно разлучает других.

Действующие здесь силы неоднозначны – не зря Гёте называет их «грозными и враждебными»^[1445]. Оттилия ищет защиты от них, «посвящая себя святому». Но поскольку она по-прежнему остается в магнетическом поле своего возлюбленного, она не в силах совершить внешнее отречение, покинув имение и вернувшись в пансион. Она может отречься от своего чувства в глубине души, что она и делает, ибо только так она может простить себе смерть ребенка. Возможно ли это – отречься от любви, оставаясь при этом в ее магнетическом поле? Такое возможно, только если человек сам для себя решает умереть. И Оттилия медленно умирает, отказываясь от еды, а вслед за ней этот мир тихо покидает и Эдуард.

Сила притяжения между двумя людьми – это не просто метафора. Для Гёте это безусловный факт. Речь здесь идет не о метафизике, а о самой настоящей физике половой любви. Отношения между Эдуардом и Оттилией определяются природной необходимостью, а против нее, как напоминает Шарлотта в первой сцене романа, «сознание – оружие непригодное»^[1446]. Поскольку сознание, в свою очередь, связано со свободой, то и свобода здесь упирается в некие границы, хотя, разумеется, речь не идет о ее полном и повсеместном отрицании. В конце концов, и Шарлотта, и капитан сумели одержать верх над своими чувствами. Но Эдуард погибает, не совладав с самим собой. В нем гаснет даже малейший проблеск свободы. Медленное умирание Оттилии, напротив, не является исключительно природным процессом – это результат ее волевого решения, а именно отказа от еды. Так ей удается уйти от Эдуарда, невзирая на силу взаимного притяжения.

История ее жизни заканчивается как житие святой: «Тишина осеняет их гробницы, светлые родные лики ангелов смотрят на них с высоты сводов, и как радостен будет миг их пробуждения»^[1447].

Это последние фразы романа, но итог, подводимый рассказчиком, содержится не в них, а несколькими страницами ранее в описании покойной Оттилии. Она, как говорится в этом пассаже, воплощала в себе «скромные добродетели», уничтоженные «равнодушной рукой природы», «лишь недавно взошедшие из ее плодоносных глубин, редкие, прекрасные, любви достойные добродетели, благостное влияние которых наш скудный мир воспринимает с радостью и наслаждением и об утрате которых всегда скорбит и тоскует»^[1448].

И здесь внимательный читатель невольно останавливается, ведь на самом деле Оттилия и Эдуард умирают не от чувств друг к другу, а оттого, что на их пути встает институт брака и клятва хранить верность супругу, т. е. культура и общественная мораль. В этом смысле не «равнодушная рука природы» погасила огонь их жизни, нет, их погубил конфликт между природой и культурой.

В этой связи природу и культуру следует рассматривать как «единую природу», как это делает Гёте в предисловии к роману; только тогда смертельно опасный конфликт можно трактовать как противоречие между двумя аспектами природы, т. е. как столкновение первой природы со второй. Мораль и закон, созданные людьми, означают в таком случае самоограничение человеческой природы. Только исходя из «единой природы», включающей в себя в том числе и культуру, можно увидеть ее во всей ее глубинной противоречивости, ведущей к конфликтам, способным разорвать человека на части. Только тогда, оценивая ситуацию, читатель не станет настаивать на безусловной правоте одной из сторон – природного влечения или закона и порядка, а будет не без содрогания наблюдать за тем, как сталкиваются две необходимости. Лишь тогда открывается смысл приведенной выше цитаты о том, что природа рождает характеры из своих «плодоносных глубин» и сама же «уничтожает» их «равнодушной рукой». Еще Гераклит сравнивал природу с играющим ребенком, который строит и сам же разрушает построенное.

Читатель, если ему угодно, может трактовать символическое причисление героини к лику святых как последнее слово автора. И все же формальная концовка романа не снимает роковую внутреннюю противоречивость природы. Именно так понимали Гёте и проницательные современники. Карл Фридрих фон Рейнхард писал ему 10 февраля 1810 года: «Спиритуалистическими Ваших героев и события романа, конечно, не назовешь <…>. Однако если мы когда-нибудь в будущем глубже проникнем в тайны нашей природы и научимся отдавать себе в этом отчет, вполне возможно, что Ваша книга окажется удивительным предвосхищением истин, о которых мы пока имеем лишь смутное представление»^[1449].

В романе Гёте, как верно подметил Рейнхард, речь идет о пока еще совершенно не понятой природе человека. Человечество породило моральные формы жизни, но волнующие его загадочные страсти никуда не делись. Возможно, с точки зрения морали у них нет оправдания, но что-то подсказывает нам, что именно здесь и горит подлинный огонь жизни.

Новый роман Гёте не был выступлением в защиту института брака, что многие ставили ему в упрек, однако и призывом к необузданным страстям он тоже не был, хотя этого вполне можно было ожидать от автора, начинавшего когда-то как поэт «Бури и натиска»: с точки зрения поэзии любовная страсть гораздо привлекательнее, ибо в ней больше жизни. Но достаточный ли это аргумент, чтобы встать на защиту страстей? Разве они не сильны сами по себе настолько, чтобы заставить с собой считаться? Разумеется, сильны. Они не нуждаются в защите, и поддерживать их какими бы то ни было рациональными объяснениями просто глупо. Точно так же глупо поведение Митлера в романе – этого почти карикатурного персонажа, стоящего на страже моральных принципов. Он появляется тогда, когда никто в нем не нуждается, а в тот момент, когда он действительно нужен, его нет рядом. Несмотря на свое говорящее имя, он совершенно не годится на роль посредника^[1450], поскольку признает лишь царство морали, а страстей боится и предпочитает их просто не замечать. Защитить культуру морали он тоже не может именно потому, что слишком плохо знает реальную жизнь.

Взглянем же в последний раз на Оттилию. Она не перестает любить Эдуарда, но отрекается от своей любви, что означает отказ от ее реализации в жизни. В конце концов этот отказ приводит к смерти. Реализация любви означала бы дальнейшую жизнь с чувством вины, но и это рано или поздно убило бы ее. Неизбежность смерти делает ее трагическим персонажем в центре конфликта между природой любовного желания и природой морали. Этому и посвящен весь роман.

Отныне тема отречения будет играть большую роль в творчестве Гёте, и образ святой Оттилии – это только начало. Гёте продолжает искать совместимые с жизнью формы отречения.

Начинаются эти поиски уже вскоре после завершения романа со стихотворения «Дневник», которое Гёте изредка сам читал в мужской компании, но никому не передавал в письменном виде. При жизни оно никогда не издавалось и не было включено в последнее авторское собрание сочинений. По сути, это грубо-комический ответ на трагедию «Избирательного сродства». В стихотворении речь тоже идет о магнетизме половой любви, но на этот раз, скорее, в физическом и физиологическом аспекте и с иным исходом.

Далее в стихотворении рассказывается, что именно «спасает» добродетель. Истосковавшийся по дому путник вынужден сделать остановку в пути из-за поломки экипажа. На постоялом дворе он попадает в щекотливую ситуацию, поддавшись чарам прелестной девушки, которая ему прислуживает. Любовную игру Гёте описывает подробно, с юмором и явным удовольствием. Наконец они оказываются в одной постели. Но у незадачливого путешественника ничего не шевельнется – «мастер» отказывается подниматься. Возникает ситуация, прямо противоположная той, что описывается в сцене «измены на супружеском ложе» в «Избирательном сродстве»: лишь тогда, когда путешественник, чтобы разжечь в себе огонь страсти, думает о собственной жене и первых бурных днях их любви, «мастер» снова оказывается на боевом посту:

И вот уже путешественник не томится по красавице-служанке, а спешит домой, в объятья законной жены. Так физиология спасает добродетель.

Глава двадцать девятая

Уход близких. Анна Амалия. Мать. Повод обернуться назад. Гёте начинает работать над автобиографией. Размышления о себе самом. Сколько может быть правды, сколько нужно поэзии? Рассказанное время и время рассказа. Воспоминания о старой империи и новая власть. Размышления о демоническом. Еще одно прощание: смерть Виланда. Мысли о бессмертии

Смерть Шиллера стала одним из тех важных уходов, которые заставили Гёте оглянуться на собственную прожитую жизнь и задуматься о создании автобиографии. Вскоре настало время прощаться и с другими близкими людьми, что вновь пробудило в Гёте чувство необратимых перемен в жизни: 10 апреля 1807 скончалась герцогиня-мать Анна Амалия, а 13 сентября 1808 года умерла мать Гёте. C Анной Амалией Гёте связывало многое. Именно благодаря ей в 1775 году он, несмотря на то что первоначально собирался посетить герцога в Веймаре и вскоре вернуться домой, навсегда привязался к новому месту и к августейшей семье. «Веймарский двор муз» Анны Амалии, где в те годы задавал тон Виланд, сразу же пришелся Гёте по душе. Вдохновленная идеями французских просветителей, Анна Амалия стремилась объединить дворянское и бюргерское сословия под эгидой эстетического воспитания и научного просвещения и на протяжении долгого времени, в том числе благодаря своему несомненному личному обаянию, оставалась духовным центром этого кружка – сначала в Тифурте, а затем в Виттумспале и в замке Эттерсбург, служившем ей летней резиденцией. Когда-то именно в кружке Анны Амалии впервые инсценировали «Ифигению» и другие малые пьесы Гёте. Здесь он в первые годы свой жизни в Веймаре нашел благожелательную аудиторию для своего творчества, в то время как широкая общественность практически ничего о нем не слышала. Не на книжном рынке, а в рукописном «Тифуртском журнале», который время от времени редактировала сама Анна Амалия, впервые появились некоторые стихотворения Гёте этого периода. Помимо литературы, их связывало и многое другое. Гёте заразил Анну Амалию своей тоской по Италии, и вот уже она отправляется вслед за ним на юг. В 1790 году он едет за ней в Венецию и сопровождает ее на обратном пути в Веймар. Ей он читает свои «Римские элегии» – впрочем, по понятным причинам, не все. Томик избранных «Венецианских эпиграмм» он сопровождает стихотворным посвящением:

Гёте щедро расточает похвалу – в тот период, когда он писал это посвящение, он был очень благодарен герцогине за письма Винкельмана, которые она ему передала и которые он мог опубликовать в своей книге о нем. В ней Гёте еще раз выражает свою благодарность герцогине-матери, положившей начало «блистательной эпохе»^[1454].

В конфликтах со спесивой, консервативной веймарской аристократией Анна Амалия неизменно принимала сторону Гёте. Их дружба в первые веймарские годы была настолько тесной, что порождала слухи о любовной связи и заставляла ревновать Шарлотту фон Штейн. В небольшой комедии «Палеофрон и Неоторпа», написанной в 1800 году к торжествам по случаю дня рождения Анны Амалии, ей посвящены строки: «Она скрепила наш городской союз»^[1455].

Для Гёте Анна Амалия была добрым духом целой эпохи в его жизни. Ее смерть усилила его меланхолию и ощущение того, что времена меняются. После октября 1806 года действительно многое изменилось – в политике, в обществе, в соотношении международных сил. Знакомое и привычное исчезает, появляется новое, незнакомое. «Отличие от прежних времен, – пишет он несколько недель спустя после смерти Анны Амалии Шарлотте фон Штейн, – слишком разительное, старое ушло в прошлое, а новое еще не устоялось»^[1456]. В своей речи, посвященной памяти Анны Амалии и прочитанной во время церковной службы во всех церквях герцогства, Гёте дает понять, что герцогиня-мать не вынесла смены времен, ее «сердце» не «выдержало натиска земных сил»^[1457].

В следующем году, 13 сентября 1808 года, умерла мать Гёте. Он узнал об этом 17 сентября, когда вернулся с лечения в Карлсбаде. В дневниковой записи за этот день нет ни слова о смерти матери. В близком окружении Гёте его нежелание говорить об этом вызывает недоумение. В письмах он тоже обходит эту тему стороной. «Смерть моей дорогой матери сильно омрачила мое возвращение в Веймар»^[1458], – лаконично сообщает он Сильвии фон Цигезар, а в письме одному из своих франкфуртских знакомых он пишет лишь, что «в ее преклонном возрасте уже были все основания опасаться, что конец близок»^[1459].

В «Поэзии и правде» Гёте неизменно называет своего отца «отцом», а мать – «моей матерью». Об отце он говорит уважительно, но то и дело критикует его, в частности, за педантизм и упрямство. О матери Гёте вспоминает исключительно с любовью и нежностью. При всем при том он очень редко навещал ее, всего четыре раза после своего отъезда – в 1779 году по пути в Швейцарию, в 1792 и 1793 годах, когда сопровождал герцога во время его французских походов, и в последний раз в 1797 году во время своего третьего путешествия в Швейцарию. Мать никак не выказывала своего разочарования или недовольства по этому поводу. Она часто писала ему, и Гёте был так очарован ее живыми, образными письмами, что давал их читать друзьям и знакомым или сам зачитывал их вслух. Однажды он переслал Шарлотте фон Штейн письмо своей матери с комментарием: «С утренним приветом посылаю моей самой дорогой письмо моей матери, чтобы и она насладилась сияющей в ней жизнью»^[1460]. Он писал реже, но зато подробнее. В письмах к матери можно обнаружить примечательные самоописания, как, например, уже процитированное выше высказывание о «широте и подвижности»^[1461] его натуры. Он намерен остаться в Веймаре, пишет Гёте в том же письме, и пребывает в хорошем расположении духа, ибо находится здесь «добровольно», зная, что в любой момент может уехать, «и я снова обрету у вас все приятности жизни и покой»^[1462]. Это было в 1781 году. Мать была бы рада, если бы он вернулся, но ни тогда, ни впоследствии она не докучала ему своими желаниями и просьбами. Она бы тоже хотела приехать к нему в Веймар, хотя и не любила путешествовать, но сын не приглашал ее, лишь однажды предложив ей убежище во время военных действий во Франкфурте, однако тогда у нее так и не появилось необходимости воспользоваться его предложением.

В Веймаре, где мать Гёте знали по ее письмам, она пользовалась огромным уважением. Анна Амалия первой написала ей письмо, они подружились и долгое время переписывались, что наполняло Гёте гордостью. Время от времени герцог и Анна Амалия навещали мать Гёте во Франкфурте. Та охотно принимала гостей, пока не покинула дом на Хиршграбен. Друзей и знакомых Гёте она встречала с неизменным радушием и гостеприимством. Однако приглашать ее в Веймар на время или тем более навсегда Гёте опасался. Он был уверен, что пересадка на новую почву лишит ее жизненных сил. С этим обоснованием он со спокойной совестью продолжал держать мать на расстоянии.

О своей связи с Кристианой и о рождении сына он сообщил матери не сразу – она узнала об этом от третьих лиц, но не затаила обиду на сына, и если Кристиану в переписке с Гёте она называла его «сокровищем в постели», то не вкладывала в эти слова ничего оскорбительного. Внуку регулярно посылались щедрые подарки. В целом она придерживалась принципа, который так сформулировала в письме Шарлотте фон Штейн: «Я очень люблю людей – <…> никому не читаю мораль и всегда стараюсь выискать в людях хорошую сторону, а плохую оставляю на совести того, кто людей создал, – он лучше других умеет сглаживать острые углы»^[1463].

Катарина Элизабет принимала живейшее участие в литературной жизни Гёте, читала и комментировала его произведения и с гордостью дарила его книги своим франкфуртским друзьям и знакомым. Она также рассказывала ему в письмах, что говорят и думают о ее знаменитом сыне в его родном городе. Поскольку она часто бывала в обществе и в театре, ей было о чем рассказать. В своем последнем письме она называет первые тома полного собрания сочинений, вышедшие в издательстве Котты, «услаждающими душу»^[1464], и особенно хвалит баллады – «Коринфскую невесту» и «Бога и баядеру». Мать Гёте всегда ценила эротику в литературе и не принадлежала к числу тех, в ком «Римские элегии» вызывали приступ праведного негодования. В своем последнем перед смертью письме она успела замолвить слово за внука Августа: не нужно «мучить» его, заставляя писать ей письма, у молодых людей голова не тем занята; не стоит ради нее «закручивать гайки»!^[1465]

Гёте хотел знать, как она умерла. По свидетельствам очевидцев, Катарина Элизабет до последнего вздоха сохраняла присущие ей мужество и чувство юмора. Когда к ее смертному одру подошел гробовщик, чтобы снять мерки, она выразила свое сочувствие, так как уже заранее обо всем распорядилась, а пока ему пришлось уйти ни с чем. Умерла она во сне.

В последние два года юная Беттина Брентано, дочь Максимилианы, в которую Гёте одно время тоже был немного влюблен, способствовала установлению более тесной связи между Гёте и его матерью. Она попросила Катарина Элизабет рассказать ей про детство поэта, записала эти рассказы и отправила их Гёте, которых аккуратно подшил их к своему личному архиву. Беттина, боготворившая Гёте в своей мечтательной влюбленности, после его смерти издала книгу под названием «Переписка Гёте с ребенком». Поэтического вымысла в ней больше, чем правды, тем не менее переданные ею рассказы матери очень помогли Гёте в работе над «Поэзией и правдой», оживив воспоминания о детстве и юности. В связи с этим он поощрял Бетттину к дальнейшим расспросам: «И вскоре я надеюсь получить от Вас новости о том, как Вы нашли дорогую матушку <…> и какие разговоры Вы сейчас ведете»^[1466].

В октябре 1809 года, через год после смерти матери, он, согласно дневниковым записям, начинает составлять первый план автобиографии. Гёте разыскивает свои старые записи и письма. В его дневниках, как правило, описываются лишь внешние события, на фоне которых выделяются немногочисленные подробные самонаблюдения, как, например, это, которое в силу своей значимости заслуживает того, чтобы процитировать его еще раз: «Спокойный взгляд на прошлую жизнь, на бессвязность, суету, любопытство юности, на то, как она снует повсюду в поисках чего-то удовлетворительного. Как я находил особое наслаждение в тайнах, неясных выдуманных отношениях. <…> Как мало было действий, целесообразных размышлений и сочинительства, как много дней растрачено впустую в праздном переживании и в тени страстей, как мало из них пошли мне на пользу, и теперь, когда половина жизни уже пройдена, оказывается, что я нисколько не продвинулся вперед, а вместо того стою на месте – как человек, которого только что вытащили из воды, и вот он сохнет под лучами щедрого солнца»^[1467].

Эта запись появилась в дневнике в октябре 1779 года. Тогда Гёте казалось, что он оглядывается на бессвязную, суетливую и впустую растраченную жизнь, одним словом, что жизнь его не удалась, но откуда-то извне должно прийти спасение. Когда тридцать лет спустя он начинает писать автобиографию, молодость уже не видится ему в столь мрачном свете. Скорее, его состояние можно сравнить с тем, как он описывает его в письме Кнебелю через три года после этого печального подведения итогов. Не смятение и хаос, а ощущение внутреннего стержня и предопределенности: «В самой глубине своего существа я всегда, в сущности, был верен себе, своим планам, намерениям, начинаниям и вот теперь объединяю все – свою общественную, политическую, моральную и поэтическую жизнь – в один невидимый клубок»^[1468].

Гёте не утверждает, будто в точности осознает, что это за таинственный клубок, соединяющий воедино его жизнь, но он уверен в его существовании, и для того, кто собирается писать биографию или автобиографию, он имеет решающее значение. В одном из писем Цельтеру он пишет, что, как правило, в биографиях все хорошее и плохое, успешное и неудавшееся просто перечисляется «с лицемерной беспристрастностью», тогда как без некой духовной связки реальная личность была бы разрушена – «помыслить ее можно лишь в живом единстве противоположных качеств»^[1469].

Единство гётевской жизни заключалось в его созидательном стремлении, однако со временем потребность более точно понять, как и из чего он живет, становилась все сильнее и сильнее. Он сам искал свой «невидимый клубок», и в этом ему очень помогло общение с Шиллером. Шиллер дал точную и меткую характеристику своему другу, и в ответном письме тот поблагодарил его, отметив, что Шиллер обратил его внимание на самого себя. Неслучайно именно в годы дружбы с Шиллером Гёте не раз пытался создать свой словесный «автопортрет», один из которых звучал так: «Неизменно деятельное, обращенное внутрь самого себя и к внешнему миру поэтическое влечение к самовоспитанию всегда было стержнем и основой его существования. Достаточно только уяснить себе это, и все кажущиеся противоречия разрешаются естественно и сами собой»^[1470]. Это «влечение к самовоспитанию» приносило свои плоды и там, где ему не хватало дарования, в частности, в изобразительном искусстве. Впрочем, в других сферах в его характере обнаруживались недостатки. Так, в государственной службе ему не хватало «гибкости», а для занятий наукой – «упорства».

Этот анализ собственного характера относится к 1797 году. Тогда Гёте размышлял над тем, что в нем можно исправить.

Недостаточная «гибкость» в практических делах? Он слишком быстро теряет терпение, сталкиваясь с сопротивлением или препятствиями, стало быть, ему нужно научиться просто принимать то, что не желает подчиняться его созидательной воле. Однако это дается ему нелегко, поскольку и сами практические дела на службе он готов терпеть, только если «из них тем или иным образом вытекает некий стабильный результат»^[1471]. Это решающий момент. Он не может позволить служебным делам идти своим чередом, они должны иметь четко очерченные последствия, четкие контуры. Собственно говоря, он ждет этого от всех видов деятельности. Все в конечном итоге должно стать законченным произведением. Но в бесконечной суете жизни, куда относятся и служебные дела, это вряд ли возможно. И поэтому, как он пишет, ему так часто приходится «отводить глаза»^[1472], чтобы не впасть в отчаяние от бесформенности практической жизни. В первые веймарские годы Гёте занимался государственными делами с полной самоотдачей и предельной концентрацией внимания. Позже, помятуя о внутренних и внешних границах, он относился к своим обязанностям более непринужденно, благодаря чему снова вернул себе свободу действий.

В занятиях наукой возникла схожая проблема: здесь Гёте тоже имел дело с материей, которая лишь с большим трудом укладывалась в форму или «произведение». Предмет науки столь многообразен, что человек буквально разрывается. Как выявить из этого многообразия, из этой неисчерпаемой эмпирии форму или образ? Гёте наконец находит поразительно простой ответ на этот вопрос. Если сами феномены не образуют единства, то тогда с их помощью единства должен достичь познающий дух. Гёте пишет: «С тех пор как он научился понимать, что в науках воспитание изучающего их разума важнее самого их предмета, <…> он не стал отказываться от этой сферы приложения ума, а лишь упорядочил ее для себя и полюбил еще больше»^[1473].

Когда Гёте еще одним центром своего существования называет «поэтическое стремление к самовоспитанию», слово «поэтическое» он использует не в литературном, а в его изначальном смысле, от греческого poiesis – «делать» или «придавать форму». Он не может иначе, пишет он, кроме как активно откликаться на все, что встречается на его пути. Все, что на него воздействует извне, побуждает его к «деятельному противодействию»^[1474].

Именно это желание действовать, созидать постоянно выводит его за его собственные границы, или, вернее было бы сказать, выталкивает его во внешний мир, не позволяя погрузиться в тягостные размышления о собственной сущности. Самопознание для него возможно только через внешний мир: «При этом я вынужден признаться, – пишет он уже в зрелом возрасте, – что великая и кажущаяся столь значительной задача “познать самого себя” мне, напротив, всегда казалось подозрительной, словно речь здесь шла о коварном замысле состоящих в сговоре священнослужителей, которые своими невыполнимыми требованиями только путают людей и хотят отвлечь их от деятельности во взаимодействии с внешним миром и направить к ложной внутренней созерцательности. Человек знает себя лишь постольку, поскольку знает этот мир; мир он обнаруживает только в себе, а себя – только в мире»^[1475].

Это означает, во-первых, что человек познает себя по тому, что он делает, а не по сопровождающим его поступки размышлениям и уж тем более по мифическому внутреннему миру, который никогда не принимает конкретной формы. Во-вторых, для самопознания необходимы реакции и познания других. В их зеркале, т. е. в зеркале познания других людей, развивается самопознание. Я познаю себя, потому что меня познают другие. Впрочем, Гёте делает здесь одну важную оговорку. Не всякий другой способен служить зеркалом: «Враги не в счет, ибо им ненавистна вся моя жизнь <…>. Поэтому я их отвергаю и предпочитаю не замечать, коль скоро они не полезны моему развитию – самому важному в моей жизни»^[1476]. Для Гёте этот принцип имеет огромное значение.

Познание и самопознание могут так называться лишь в том случае, если они служат жизни в целом, способствуя ее совершенствованию. Познание есть функция сохранения и развития жизни. Если же оно подрывает жизненные силы, то не заслуживает того, чтобы называться познанием. В этом случае мы имеем дело с проявлением вражды, саморазрушения и разрушения других в обманчивом одеянии познания. Искусство жизни заключается в умении защитить или оградить себя от этих враждебных сил. Стремление к знанию для Гёте является частью искусства жизни. В этом смысле он мог послужить примером и для Ницше.

Когда такой человек, как Гёте, не склонный к интроспекции и мучительным размышлениям о своем характере, берется за написание автобиографии, разумно предположить, что свое внимание он направит на то, что из него получилось на самом деле. Никаких призрачных внутренних миров, боже упаси! Но что такое «на самом деле»?

Ко времени возникновения «Поэзии и правды» относится размышление Гёте о значении индивидуального. «Каждый сам по себе – лишь индивид и, по сути, может интересоваться только индивидуальным»^[1477]. Однако мы непрерывно пребываем в надындивидуальной реальности природы, общества и культуры, внутри которой отдельный человек может казаться себе ничего не значащим ничтожеством. И все же индивидуальное всегда связано с самым сильным чувством бытия, и поэтому человек нуждается в следах индивидуальности посреди надындивидуального, общественно-исторического мира. «Мы любим только индивидуальное; отсюда и великая радость от портретов, исповедей, мемуаров, писем и анекдотов, оставшихся от умерших, даже самых незначительных людей»^[1478]. К этому же списку относятся и биографии. «Историка, – читаем мы в одной из черновых записей к автобиографии, – нельзя упрекнуть в том, что его интересуют результаты; однако при этом <…> теряется отдельный человек»^[1479]. Поэтому люди и читают биографии, «ибо живут с живыми».

Тем не менее при всем любопытстве к индивидуальному как к истинно живому интерес к биографиям не всегда остается мирным и доброжелательным. Биографии часто читают еще и для того, чтобы «узнать что-нибудь оскорбительное»^[1480]. Биографии, написанные под влиянием затаенной обиды или вражды, были для Гёте настоящим кошмаром. Он дал себе зарок ни при каких условиях не потакать такого рода интересам. По этой же причине он не стал доводить свою собственную автобиографию до настоящего времени, как изначально задумывал еще в 1809 году. Гёте не стал этого делать из уважения к еще живущим участникам своей жизни, в частности, к герцогу и к госпоже фон Штейн. Он не хотел разглашать чужих тайн. Сомнения иного характера он высказал 18 мая 1810 года в беседе с Римером по дороге в Карлсбад. По-видимому, они имели для него большое значение, и поэтому он решил записать их в дневнике: «Каждый, кто пишет свою автобиографическую исповедь, рискует предстать в жалком виде, потому что исповедуются обычно в болезненном, греховном, но ни от кого не ждут признания в собственных добродетелях»^[1481].

Итак, Гёте нужно было найти путь между Сциллой самобичевания и Харибдой самовосхваления. Существует два вида неискренности – один, когда человек себя унижает, и другой – когда превозносит себя над другими. И того, и другого следует избегать. Руссо неискренен и в том, и в другом смысле: его высокомерие проявляется в самоуничижении. Чтобы никто не превзошел его в искренности, он бичует и обвиняет себя во всех возможных грехах, но утаивает от читателя наиболее постыдные поступки, как, например, то, что своих детей он отдал в приют для сирот. «Исповедь» Руссо служила Гёте предостережением – не делать так, как этот гений неискренности. В целом характерный для Руссо пафос правды казался Гёте подозрительным. Сам он ставил заповедь «порядочности» или «пристойности» выше «правды» о людях. Порядочность (одно из любимых понятий Гёте) подразумевает уважение, ибо так называемая правда может обидеть людей, ранить, унизить их. Кроме того, нельзя забывать, что правда правдива лишь с точки зрения конкретного человека. Из заповеди «порядочности» и осторожности ввиду субъективности любой правды складывается принцип автобиографического повествования Гёте, который он в своем дневнике называет «ироническим взглядом на жизнь в высоком смысле этого слова»^[1482].

Свое жизнеописание Гёте озаглавил «Поэзия и правда». Сколько может быть правды и сколько должно быть поэтического вымысла в автобиографии? В одном из писем более позднего периода (адресованном первоначально баварскому королю, а затем слово в слово повторенном в переписке с Цельтером) Гёте объясняет смысл этого названия. Его «самым серьезным намерением» было «по возможности изобразить и выразить подлинную, главную правду, которая, насколько я мог судить, определила мой жизненный путь»^[1483]. Эта «главная правда» состояла не во внешних фактах – правдиво передать событийную канву было для Гёте само собой разумеющейся задачей. Для этого он изучает хроники, исторические труды, наводит справки, использует письма и дневники. Но главная правда – это внутренняя логика, внутренний связующий стержень его жизни, каким он видится ему в момент написания биографии.

В этой связи Гёте говорит также о «результатах». Эта та личность, какой он видится себе самому в результате воздействия определенных событий и тенденций. «Главная правда» – это личность в истории ее становления. Но поскольку он подходит к этой истории становления не со стороны – как беспристрастный летописец, – а изнутри, с точки зрения «ретроспективной памяти», то здесь не обойтись и без воображения. Воображение же есть не что иное, как «поэтическая способность»^[1484]. Именно она пробуждает к жизни прошлое, благодаря чему можно увидеть, что в нем правда, а что – нет.

Чтобы избежать недоразумений, Гёте в беседе с канцлером Мюллером отличает поэзию воспоминания от простого «вымысла». На просьбу Мюллера когда-нибудь все же описать жизнь высшего общества в Тифурте во времена Анны Амалии он отвечает: «Это было бы не так уж сложно, <…> достаточно описать все происходившее там в точности так, как оно представало поэтическому взору в то время, соединяя поэзию и правду и избегая вымысла»^[1485].

«Вымысел» означает, что человек придумал все от начала до конца, «поэзия» же в этом контексте – это отраженная в воспоминании реальность. Прошлое, продолжающее жить в воспоминаниях человека, предстает перед его «поэтическим взором». Иногда правда того или иного опыта открывается лишь в воспоминании. Некоторые впечатления и переживания созревают с течением времени и только тогда раскрываются в своей подлинной правде. То, как в пережитом и содеянном проявляется личность и что из этого способна воскресить поэзия воспоминания, и составляет «главную правду».

Как «главная правда» прошлого связана с настоящим и как проявляется ее значение для сегодняшнего дня, можно видеть на примере проблемы taedium vitae – отвращения к жизни, которую Гёте описывает в третьей, изначально задуманной как последняя, книге «Поэзии и правды» в связи с темой Вертера. Лишь в 1812 году, диктуя соответствующие разделы своей биографии, он в полной мере осознает, что это отвращение к жизни, с одной стороны, оставалось неизменным, хотя и преимущественно подспудным мотивом его жизненного восприятия, но, с другой стороны, было характерным явлением эпохи, т. е. проистекало как из внутренних, так и из внешних причин.

Описание безрадостного периода своей жизни Гёте начинает с похвалы поэзии как силе, способной облегчить тяготы бытия. В восьмой главе мы уже цитировали превосходный пассаж, в котором о поэзии говорится следующее: «Точно воздушный шар, она поднимает нас вместе с нашим балластом в горние сферы»^[1486]. Поэзия на какой-то миг освобождает нас от «тяжкого земного бремени», позволяя взглянуть «с высоты птичьего полета» на «сеть путаных земных дорог». И наоборот: как только свободный взгляд на жизнь становится невозможным, и сама жизнь начинает казаться невыносимой. Безусловно, жизненные заботы неизбежны, но они начинают угнетать человека лишь тогда, когда внутренняя подвижность духа не может удержать их в состоянии равновесия. Впрочем, подобного рода сужение перспективы и тяготы жизни, которым в какой-то мере способна противостоять поэзия, еще не означают помрачение ума, названного Гёте отвращением к жизни – taedium vitae. Отвращение жизни возникает не от слишком тяжелого бремени или слишком запутанной жизненной ситуации. Проблема не в тяжести и не в необозримости трудностей, а в пустоте и монотонности. Угроза исходит не от непосильности, а от пустоты. Здесь речь идет не о безудержном отчаянии, а о парализующей скуке. Это преждевременная смерть при жизни, когда самоубийство кажется лишь простой формальностью. Такое состояние означает, что человек достиг дна – того самого отвращения к жизни. В «Поэзии и правде» Гёте описывает, как его настиг этот недуг, как он искал спасения от внутренней пустоты в патетических, театральных жестах, как он каждый вечер клал у кровати остро отточенный кинжал, как размышлял об эффектных самоубийствах великих исторических персонажей – императора Отона, вонзившего себе в сердце меч, или Сенеки, вскрывшего себе вены и истекшего кровью в ванне. Но в то же время он понимает: все эти люди прожили деятельную и значительную жизнь и попали в какую-то бóльшую неприятность, что и привело их в отчаяние. Они отчаялись из-за определенного дела, тогда как причиной отвращения к жизни является «отсутствие настоящего дела»^[1487]. У одних мы видим избыток жизни, у других – ее недостаток. И Гёте рассказывает, как ему удалось выбраться с этого дна – благодаря активной деятельности. Он «решил – надо жить», но чтобы осуществить задуманное с достаточной «бодростью», ему нужно было «справиться с некой поэтической задачей». Этот поворот в своей жизни он изображает так, как будто и любая другая деятельность могла бы иметь тот же эффект, т. е. помочь избавиться от этой «дурацкой ипохондрии»^[1488].

Так совпало, что когда в ноябре 1812 года Гёте размышлял об отвращении к жизни, пережитом им лично и в то же время отражавшем особенности современной ему эпохи, он получил от своего друга Цельтера известие о самоубийстве его приемного сына. Цельтер был в отчаянии и с большим трудом пережил эту утрату. Так переплелись прошлое и настоящее, рассказанное время и время рассказа.

В теме религии прошлое снова пересеклось с настоящим. Гёте в своем жизнеописании неоднократно обращается к этой теме, причем не только тогда, когда речь идет о роли религии в те или иные периоды его жизни, но и тогда, когда нынешнего Гёте волнуют и заставляют задуматься определенные религиозные вопросы. Так, например, в 1811 году он вел долгие, обстоятельные беседы со своим новым другом Сюльпицем Буассере, коллекционером старонемецкой живописи и пламенным католиком, о духовном мире католической церкви, что, в свою очередь, побудило его прочесть трактат Шатобриана «Гений христианства». По прочтении этой книги у него сложилось более доброжелательное отношение к культовой стороне католицизма. Критику скудности протестантизма – «на долю протестанта приходится слишком мало таинств»^[1489] – и апологию жизни в лоне католической церкви он помещает в главу о лейпцигском периоде своей жизни, где им, казалось бы, совершенно не место. Но, как бы то ни было, эти рассуждения позволяют ему высказать то, что он хочет сказать о религии и повседневной религиозной жизни уже в нынешнее время: если уж религия, то выразительная, яркая, торжественная, с таинствами, имеющими непосредственное отношение к жизни человека.

На время написания «Поэзии и правды» приходится и спор со старым другом Якоби, заставивший Гёте еще раз прояснить для себя свое отношение к религии. Эти размышления также нашли отражение в автобиографии.

Якоби отослал Гёте свой трактат «О божественных вещах и их откровении», где доказывал идею о том, что бога ни при каких условиях невозможно познать из природы. «Человек обнаруживает Бога благодаря тому, что духом он возносится над природой»^[1490], – пишет Якоби. Эта идея была диаметрально противоположна позиции Гёте, которому даже казалось, что его друг написал эту работу в опровержение его собственных взглядов. Разозленный этим выпадом, он пишет Кнебелю – еще одному своему давнишнему другу: «Кому не взять в толк, что дух и материя, душа и тело <…> суть неотъемлемые парные составляющие Вселенной и будут ими и впредь, <…> кому не дотянуться умом до этой идеи, тот, по всей видимости, уже давно <…> разучился думать»^[1491]. Якоби, пишет он дальше, на протяжении многих лет мучил его своими религиозными вопросами, и сам виноват в том, что теперь «его седая голова бесславно теряет рассудок»^[1492].

Последний раз Якоби был в гостях у Гёте в 1805 году, вскоре после смерти Шиллера. С тех пор они не встречались. Когда первое возмущение благочестивым трактатом Якоби улеглось, Гёте написал ему дружелюбное письмо, где коротко и четко сформулировал свое отношение к религии. «Что до меня, – пишет он Якоби в начале 1813 года, – то я, при многогранности моего существа, не могу держаться одного способа мыслить; как поэт и художник я политеист, но как естествоиспытатель – пантеист, причем и то, и другое со всей решительностью. Если же я испытываю потребность в Боге для своей личности, как этический человек, то и здесь нахожу искомое»^[1493]. В посмертно изданных «Максимах» это превращается в краткую формулу:

По этому критерию Гёте распределяет описания своего отношения к религиозным вещам и в своей автобиографии. Он рассказывает, как еще мальчиком, в самом раннем детстве, пришел к пантеистическому восприятию природы, как его вдохновлял античный пантеон – политеизм, и как затем строгий единый бог Ветхого Завета – монотеизм – стал для него воплощением морального закона.

В одном из писем к Цельтеру Гёте делится своими размышлениями о том, что любое повествование о прошлом «несет в себе что-то от духа эпохи, в которую оно было написано»^[1495]. Описываемое прошлое перекликается с настоящим там, где речь идет о мироощущении и настроении, в частности, как мы уже видели, вразмышлениях об отвращении к жизни, а также о религиозных вещах. В сфере политики и истории тоже находятся свои аналогии.

Первые три книги «Поэзии и правды» Гёте писал в неспокойное время. В 1811 году, когда Наполеон достиг вершины своего могущества в Европе, а Гёте после встречи с ним гордо носил орден Почетного легиона, была написана первая часть автобиографии, содержавшая воспоминания о детстве в старой империи. Вторая часть, посвященная лейпцигскому и страсбургскому периодам и зезенгеймской идиллии, создавалась тогда, когда Европа, затаив дыхание, следила за наполеоновским походом на Россию, и вышла в свет после великого провала. Третья часть, где речь идет о создании «Гёца» и «Вертера», была написана в 1813 году, когда объединившаяся Европа наконец одержала победу над Бонапартом, а в Германии начали пробуждаться новые силы национального движения. Когда в начале лета 1814 года этот том вышел в печать, Наполеон уже был сослан на Эльбу.

В год, когда могущество Бонапарта в Европе достигает своей вершины, а старая империя уходит в небытие, Гёте описывает величественную церемонию коронации кайзера, которую он маленьким мальчиком видел своими глазами во Франкфурте. Этот мир исчез так же, как и мир первой юношеской любви, но продолжает жить в воспоминаниях, в ореоле сказочной красоты. Впрочем, в повествовании Гёте присутствует и некоторая доля иронии: ведь в конечном итоге первая любовь – его первая Гретхен – не стала любовью на всю жизнь, да и старая империя была далека от идеала. Это особенно хорошо видно из рассказа о времени, когда Гёте служил в имперском суде в Вецларе. Здесь он старается передать читателю собственное ощущение того, что прежний порядок уже давно изжил себя, находясь в «чудовищном состоянии насквозь больного тела, в котором разве что чудом еще теплилась жизнь»^[1496]. В этом среди прочего нашло отражение неприятие Гёте исторической сентиментальности романтиков – патриотов, испытывавших ностальгию по старой империи.

В то время, когда жители Веймара и других немецких городов стонали под гнетом расквартированной в их домах французской армии, Гёте записывает свои воспоминания о том, как много лет назад его родители тоже были вынуждены разместить в своем доме на Хиршграбен французов, о недовольстве своего отца и радости его самого – мальчика, перед которым это вторжение открыло дверь в мир театра. Этот раздел «Поэзии и правды» – признание в любви к французской культуре, сделанное в тот момент, когда антифранцузские настроения повсюду только усиливались.

Третья часть, где повествуется о юношеском периоде «Бури и натиска», содержит в себе завуалированный комментарий к освободительным войнам. «Эстетическое чувство, объединившись с юношеской отвагой, рванулось вперед», – так пишет Гёте о “Буре и натиске” с позиций сегодняшнего дня, – отсюда зародился наполовину воображаемый, наполовину подлинный мир действий и противодействий, в котором нам позднее довелось столкнуться с самыми беспардонными наушничеством и травлей»^[1497].

Тогда, как и сейчас, в подобного рода освободительном движении он видит лишь подражательную и празднословную экзальтацию со стороны школьных учителей и газетных писак, а не реальную жизненную силу. Точно так же он относится и к патриотизму, отталкивающему своим фразерством и абстрактной бессодержательностью. После поражения Пруссии в июле 1807 году он писал об этом Цельтеру: «Но когда люди скулят о том, что якобы все погибло, о чем в Германии никто и не слыхал, а тем паче не беспокоился, мне приходится скрывать свою досаду, чтобы не прослыть эгоистом»^[1498].

Размышления о демоническом, помещенные в опубликованной посмертно четвертой части мемуаров, возникли в апреле 1813 года, после катастрофического поражения Наполеона в России. Таким образом, если в рассказанном времени автобиографии феномен демонического связан с фигурой Эгмонта, то во время рассказа для Гёте он ассоциируется прежде всего с Наполеоном. При помощи понятия демонического Гёте пытается разгадать загадку своей зачарованности фигурой Бонапарта – странного смешения страха и восхищения.

К сути этого феномена Гёте подходит издалека. Демоническое начало, пишет он, возникает на границе «чудовищного, непостижимого». В нем присутствует религиозное содержание, выраженное в нерелигиозной форме. Его притягательность, воздействующая на массы, проникает до глубин иррационального, сильнее любого рассудка и может обернуться как благом, так и злом для человечества. Оно врывается в историю, внезапно и словно бы из ничего, похоже на «случай», но в то же время в нем обнаруживается и некая необходимость, что делает его похожим на «промысел», ибо указывает на существование некой «взаимосвязи»^[1499].

Это лишь первое приближение к феномену демонического, и сам автор жизнеописания дает понять, что его наблюдения относятся не к характеру Эгмонта, в связи с которым они были высказаны, а к совершенно другой, реальной личности. «Итак, здесь, – замечает автор, – я позволю себе несколько забежать вперед и, не зная, скоро ли мне опять доведется высказаться, в нескольких словах скажу о том, в чем я убедился лишь много позже»^[1500], т. е. много позже того времени, когда создавался «Эгмонт». Далее следует подробное описание феномена Наполеона, без упоминания его имени. «Однако всего страшнее становится демонизм, когда он возобладает в каком-нибудь одном человеке. <…> Это не всегда выдающиеся люди, ни по уму, ни по талантам, и редко добрые; тем не менее от них исходит необоримая сила, они самодержавно властвуют над всем живым <…>. Нравственные силы, соединившись, все равно не могут их одолеть, более светлая часть человечества тщетно пытается возбудить против них подозрение, как против обманутых или обманщиков, массу они влекут к себе. Редко, вернее, никогда не находят они себе подобных среди современников, они непобедимы, разве что на них ополчится сама вселенная, с которой они вступили в борьбу. Из таких наблюдений, верно, и возникло странное и жуткое речение: Nemo contra deum nisi deus ipse”»^[1501].

Что демонического человека может одолеть лишь «сама вселенная» – безусловное свидетельство того, что речь здесь идет о Наполеоне, который в России потерпел поражение не от противника, а от стихии – зимы и бескрайнего пространства. Демонизм, как Гёте впоследствии настойчиво подчеркивал в беседах с Эккерманом, не следует считать безусловно отрицательным, дьявольским началом. Мефистофель, к слову, – отнюдь не демонический персонаж. Демонический человек обладает огромной энергией, в том числе и в положительном смысле. Поэтому Гёте даже герцога относит к демоническим натурам – он преисполнен «жизненных сил и беспокойства настолько, что его собственное государство было ему тесно, но тесным для него было бы и самое обширное»^[1502]. В этом разговоре с Эккерманом Гёте высказывается и на тему демонического начала в нем самом:

«Моей натуре оно чуждо, но я ему подвластен»^[1503]. Это говорит Гёте уже в глубокой старости, когда воспоминания о его чарующем обаянии в молодости, возможно, уже стерлись из его памяти. В эпицентре урагана – и на этот раз – тишина.

В конце 1812 года Гёте решает оборвать свои воспоминания на моменте переезда в Веймар и понимает, что из своей последующей жизни он, вероятно, подробно опишет лишь те периоды, которые были наиболее богаты событиями, например, участие в военном походе против Франции, или же в течение которых он «еще принадлежал исключительно самому себе»^[1504], как во время своего итальянского путешествия. По завершении третьей и еще до окончания четвертой части автобиографии он приступает к работе над «Итальянским путешествием», которое вышло в свет в 1816 и 1817 годах, явившись логическим продолжением опубликованных в 1811, 1812 и 1814 годах первых трех частей «Поэзии и правды». Несмотря на политически неспокойные времена (в 1814 году Котта медлит со сдачей третьего тома, дожидаясь окончания французского похода), мемуары Гёте вызвали огромный интерес у читателей. Возможно, причина как раз и заключалась в том, что людям хотелось вспомнить старые времена и, быть может, собственную молодость. По крайней мере, сам Гёте ожидал именно такого эффекта. Что еще можно пожелать для собственной книги, как не читателя, которого чтение погружает в размышления и воспоминания о собственной жизни? Рейнхарду, после прочтения «Поэзии и правды» поделившемуся с Гёте своими впечатлениями молодости, Гёте писал: «Имея в виду, каким образом я подхожу к этому вопросу, должно казаться неизбежным, что всякий, кто прочтет мою книжицу, волей-неволей будет обращен к себе самому и ко времени своей молодости»^[1505].

Смерть Шиллера, смерть Анны Амалии и смерть матери – уход этих близких людей побудил Гёте обернуться назад и в конечном итоге написать автобиографию. В третьей части Гёте пишет о еще одной кончине, ознаменовавшей собой завершение целой эпохи. 20 января 1813 года умер Виланд.

Тридцать семь лет – больше половины человеческого века – они прожили бок о бок. Когда-то давно Гёте, еще не избавившись от юношеской задиристости, высмеял Виланда, который был старше его на пятнадцать лет и к тому моменту уже знаменит, в своих сатирических стихах как натуру слабую и беспомощную, но осмелившуюся поучать античных титанов. Однако еще до переезда в Веймар Гёте приложил все усилия, чтобы добиться прощения за свою шутку. В Веймаре он быстро завоевал сердце Виланда. Тот называл его «превосходным человеком» и признавался, что совершенно в него «влюбился»^[1506]. С Виландом Гёте никогда не связывала столь же крепкая дружба, как их дружба с Гердером, но зато между ними не было и драматичных перепадов между близостью и отчуждением. Их отношения всегда оставались ровно доброжелательными. Виланд восхищался Гёте, не завидуя ему, а Гёте относился к Виланду с почтением и безоговорочно ему доверял. Он видел в нем человека большой внутренней свободы, живого ума и твердых принципов. Для своей длинной речи, посвященной памяти Виланда и впервые произнесенной на собрании масонской ложи, Гёте находит трогающие за душу слова. «Этот остроумный человек любил играть собственными мнениями, но – и я могу призвать в свидетели всех своих современников – никогда не играл своими убеждениями. Благодаря этому он приобрел множество друзей и сумел их сохранить»^[1507]. Этим замечанием Гёте хотел опровергнуть утвердившееся предубеждение, будто Виланд был человеком легкомысленным, ненадежным и отличался не умом, а разве что остроумием. Превыше всего Виланд ценил свою свободу – для него она была основой творчества. Гёте особенно ценил в Виланде то, что он признавал достоинства других авторов, поддерживал их, но в то же время не боялся сказать правду в глаза даже друзьям, если те, на его взгляд, заслуживали критики. Гёте столкнулся с этим на собственном опыте – его слабые революционные пьесы не произвели на Виланда никакого впечатления, поскольку в политических вопросах он разбирался гораздо лучше. В своей речи Гёте прославляет политический разум Виланда, признаваясь, что всегда «с восхищением» наб людал, «с каким вниманием он следил за стремительно сменяющими друг друга событиями современности и с какой мудростью он всегда поступал как немец и как думающий, неравнодушный человек»^[1508].

В речи Гёте находят отражение и другие заслуги Виланда – элегантность его авторского стиля, оказавшая благотворное влияние на всю немецкую литературу, красота, утонченность и изящество его эпических поэм, его свободное, далекое от всякого догматизма мышление. Однако еще больше Гёте ценил в Виланде его душевную щедрость – редкую способность искренне радоваться успехам и достижениям других людей. Это отличительная черта мудрого человека, который относится к окружающим легко и доброжелательно. В речи Гёте преобладает элегическая тональность, однако есть в ней и что-то светлое, быть может, что-то от той серьезной «легкости»^[1509], которую он отмечает в Виланде.

Гёте и на этот раз не пошел на похороны и не попрощался с усопшим. «Почему, – говорит он Фальку в день похорон, – я должен разрушать память о любезных сердцу чертах своих друзей и подруг, глядя на искажающие их маски? <…> Смерть – весьма посредственный портретист. Что касается меня, то я хочу сохранить в памяти более душевный образ <…> всех моих друзей. Посему и Вас прошу, если до этого дойдет, в отношении меня поступить так же. <…> Могильные парады – это не то, что я люблю»^[1510].

В ходе этого продолжительного разговора с Фальком Гёте высказывает свои мысли о бессмертии, которыми прежде он ни с кем не делился. «Об угасании столь высоких душевных сил в природе не может быть речи никогда и ни при каких обстоятельствах; она никогда не станет разбрасываться своим капиталом. Душа Виланда – это от природы сокровище, подлинный самородок»^[1511].

Эта мысль о неразрушимости сильной души впоследствии еще раз прозвучит в письме Гёте Цельтеру: «Так будем же творить до тех пор, пока, один прежде другого или один за другим, не возвратимся в эфир, призванные мировым духом! Да не откажет нам Вечно Живой и тогда в новой деятельности, подобной той, в какой мы уже себя испытали»^[1512].

У деятельных натур – в этом Гёте был убежден – их внутренняя целенаправленность, их энтелехия не расходуется за срок человеческой жизни, а для неизрасходованной энтелехии должна найтись новая сфера применения и после смерти. Впрочем, рассчитывать на это может не каждый, а лишь тот, кто обладает чем-то таким, что заслуживает продолжения.

Глава тридцатая

Великие политические события отбрасывают тень. Падение Наполеона и сомнительное освобождение. Хранить «священный огонь». Дань духу времени. Хафиз и воздух патриархов. «Западно-восточный диван». Гёте и Марианна. Поэтический диалог влюбленных

Во время работы над вторым и третьим томами «Поэзии и правды» одно политическое событие следовало за другим, но Гёте старался относиться к происходящему со стоическим хладнокровием. Узнав о пожаре в Москве, он писал Рейнхарду: «Что Москва сгорела, нисколько меня не трогает. Так хоть мировой истории найдется, о чем поведать в будущем»^[1513]. Впрочем, в действительности он был далеко не так спокоен, как хотел казаться окружающим. В черновике письма мы читаем: «Наше воображение не в силах ее [мировую историю] охватить, а наш разум – осмыслить»^[1514].

В душе Гёте был чрезвычайно взволнован – ведь сам он желал победы Наполеону и потому не мог равнодушно или тем более торжествующе взирать на сокрушительное поражение его армии. Когда Наполеон бежал из России и 15 декабря 1812 года под покровом ночи и тумана инкогнито проезжал через Веймар в Эрфурт, откуда через французского посла передавал привет Гёте, герцог подшучивал над ним, что с ним-де заигрывает и бог, и дьявол, имея в виду Наполеона и его заклятого врага – австрийскую императрицу Марию Людовику, которая после последней встречи с Гёте в Карлсбаде, где она нашла его общество весьма приятным, также передавала ему приветы.

1813 год стал переломным в европейском противостоянии. Зимний поход на Россию закончился для Бонапарта катастрофой, и теперь он собирал новую армию. Пруссия перешла на другую сторону и весной объявила Франции войну. Великому герцогу Саксен-Веймара пришлось еще какое-то время лавировать между могущественными противниками. В Веймаре снова остановились сначала французские войска, потом русские и казаки, а затем снова французы. Беды обрушивались на Веймар с обеих сторон – как с запада, так и с востока. В это тревожное время Гёте нашел успокоение в работе над «Западно-восточным диваном».

Военные действия, в 1813 году проходившие на территории немецких княжеств, носили принципиально новый характер. Берлин призывал население Пруссии и государств Рейнского союза вступать в ряды народного ополчения. Пробуждение национальных чувств, начало которому положила французская революция, охватило и страны, поднимавшиеся на борьбу с Наполеоном. Патриотическая мобилизация сил и сплочение населения вокруг общей идеи борьбы превратили кабинетную войну в войну народную. Национальное сознание, идейную основу которого подготовила эпоха «Бури и натиска», нашло выход в политике. Нация, отечество, свобода – теперь люди были готовы бороться и умирать за эти ценности. В правительственном сообщении о поражении Пруссии 1806 года власти призывают население прежде всего сохранять спокойствие. Обращения 1813 года уже апеллируют к новому национальному чувству пруссаков и немцев. Голос новой политики требует от граждан активного участия, завлекая обещаниями конституции. Происходит мобилизация национальных чувств внутри общества. Власти идут навстречу ожиданиям демократических перемен, которые были не столько удовлетворены, сколько разбужены прусскими реформами. Кроме того, в эти месяцы освободительной войны против Наполеона впервые возникает систематическая политическая пропаганда, также направленная на мобилизацию населения. Великий Фихте, обозначивший свою позицию в этом противостоянии еще в «Речах к немецкой нации», готов служить проповедником в прусских войсках; если бы его предложение было принято, то он стал бы первым в истории политкомиссаром, притом что сам он намеревался оставить открытым путь к отступлению в мир чистых понятий. Впрочем, в реальности не произошло ни того, ни другого, так как в январе 1814 года этот храбрый человек умер от тифа, занесенного в город ранеными. В эти недели и месяцы патриотическая эйфория не ограничивалась громкими фразами – от слов быстро переходили к делу, и вскоре действительно было сформировано народное ополчение. Столь знаменитый впоследствии «корпус свободы» Лютцова с формой цветов немецкого флага был одним из таких добровольческих отрядов, которые были сформированы на территории Германии и вели не столь успешную в военном плане, но символически крайне значимую партизанскую войну.

В этот богатый событиями, тяжелый для Веймара год Гёте поспешно покинул город еще в середине апреля. Как и годом ранее, он отправился на водный курорт в Теплиц под Мариенбадом. Из соображений безопасности он путешествовал инкогнито, однако солдаты одного из добровольческих отрядов узнали его, и ему пришлось благословить их оружие стихотворным экспромтом. В Дрездене Гёте издали видел Наполеона, инспектировавшего оборонительные сооружения. В доме Кёрнеров он встретил сына хозяина дома, молодого Теодора Кёрнера, состоявшего добровольцем в лютцовском корпусе и уже прославившегося своими солдатскими песнями. Говорили о всеобщем подъеме и сильных чувствах в борьбе с Наполеоном. Гёте сначала отмалчивался, но потом проворчал: «Что ж, сотрясайте свои оковы – человек этот слишком велик для вас, оковы эти вам не разбить»^[1515].

Шум войны нарушает покой даже в тихом Теплице, а ночью можно видеть «всполохи огня на небе <…>, если какое-нибудь несчастное местечко охвачено пожаром; глядя на всех этих беженцев, раненых и испуганных людей, хочется бежать куда глаза глядят»^[1516].

В августе он снова возвращается в Веймар, все же опасаясь надолго оставлять Кристиану одну. 16 октября 1813 года, в день «Битвы народов» под Лейпцигом, закончившейся поражением Наполеона, в кабинете Гёте произошло нечто странное: гипсовый барельеф Наполеона, висевший над письменным столом, без всякой видимой причины упал на пол, но не разбился. С тех пор этот барельеф занимал почетное место в доме Гёте, даже после изгнания императора на Эльбу^[1517].

Патриотическим чувствам Гёте не доверял. Когда в конце 1813 года войска союзников с триумфом вступили на территорию Франции, он писал Кнебелю, что еще никогда не видел немцев «такими сплоченными, как в их общей ненависти к Наполеону. Хотел бы я посмотреть, как они поведут себя, когда прогонят его за Рейн»^[1518]. Когда большое количество людей предается политическим или милитаристским страстям, нельзя пренебрегать «призывом к оставшимся дома друзьям науки и искусства, чтобы они поддерживали священный огонь или хотя бы скрытую под пеплом искру, столь необходимую следующему поколению».

Гёте хотел, чтобы и его сын Август, записавшийся, как и многие его сверстники, в добровольческий отряд, тоже остался дома. Он обратился к герцогу с просьбой оградить его от военных действий, и Август был направлен писарем в штаб-квартиру во Франкфурте. Сделано это было вопреки желаниям самого Августа, опасавшегося, что в глазах друзей и знакомых он будет выглядеть уклонистом и трусом. Так оно и вышло. Когда он снова вернулся в Веймар, многие смотрели на него косо, высмеивали и оскорбляли. Дело едва не дошло до дуэли – и снова отец сумел отвести беду. Это нанесло сыну сильную душевную травму, которую он так никогда и не смог преодолеть. Он чувствовал, что ему мешают проявить мужество, и всю свою жизнь так и оставался в тени своего всемогущего отца. Отец, со своей стороны, был рад, что сын вернулся здоровым и невредимым и мог и впредь исполнять при нем роль секретаря.

Невзирая на то что его не радовали ни победы над Наполеоном, ни всеобщий патриотический подъем, Гёте не терял из виду своих интересов и за несколько дней до битвы под Лейпцигом предложил своему издателю переиздать в карманном формате «Германа и Доротею». Он чувствовал, что слова Германа в финале поэмы в эти дни придутся как нельзя кстати:

Предчувствия его не обманули. Эпическая поэма «Герман и Доротея», имевшая большой успех у публики еще в первом издании, и на этот раз нашла своего благодарного читателя. Гёте был так этому рад, что даже задумывался о том, чтобы написать продолжение. Однако до этого дело не дошло. Весной 1814 года из Берлина от Иффланда поступил запрос, готов ли Гёте написать торжественную пьесу для празднования победы над Наполеоном. Летом того же года в Берлине должна была состояться встреча русского царя, австрийского кайзера и прусского короля, поэтому с работой надо было поторопиться.

Гёте сначала отклонил это предложение, не преминув заметить, впрочем, что уже имеет успешный опыт написания «стихов на случай»^[1520]. Так, для дирекции купальни в Галле он сочинил что-то в этом духе – замечание не вполне уместное, поскольку в Берлине от него ждут возвышенных и торжественных строк, а не восхваления удовольствий от купания. Два дня спустя Гёте, однако, заинтересовался этим заказом – слишком «лестным»^[1521], чтобы от него отказываться. Он намекнул, что у него уже есть и кое-какие задумки, которые он, впрочем, не хотел раскрывать. Иффланд на седьмом небе от счастья – ему удалось заполучить в авторы самого Гёте: «Нет более великого праздника, чем когда первый человек нации пишет произведение о столь великом событии»^[1522]. Иффланд мог только мечтать о таком счастливом сочетании: величайший немецкий поэт пишет драму по случаю величайшего для немцев праздника.

Иффланд, несомненно, хотел получить пьесу, более тесно связанную с недавними событиями, чем представленная ему несколько недель спустя драма Гёте «Пробуждение Эпименида». «Драма на случай» получилась довольно странной, так как вместо того чтобы прославлять победу, автор выводит на первый план волнующую его проблематику. Частное вытесняет официальное. Для создания иллюзии объективности личного высказывания действие помещено в античный антураж, а смысл зашифрован в аллегории. Когда год спустя в Берлине состоялась премьера этой пьесы, острые на язык берлинцы переделали ее название из «Эпименида» в «Э, что имелось в виду?». В основу своей драмы Гёте положил античное предание о любимце богов, который проспал всю свою жизнь, за что боги, вопреки ожиданиям, не наказали, а, наоборот, наградили его особым даром видеть то, что не видят другие. В предпоследней сцене Эпименид предстает перед зрителем подавленным и исполненным раскаяния:

На что жрец отвечает:

Постановка драмы постоянно откладывалась. Сначала не состоя лась встреча императоров, потом умер Иффланд. Пьеса была поставлена в марте 1815 года, в годовщину вступления союзных войск в Париж. Как и следовала ожидать, эта замысловатая, перегруженная нравоучениями и бедная действием пьеса не встретила горячего приема у публики, но Гёте, невзирая на это, почувствовал облегчение: он исполнил свой долг и теперь мог снова обратиться к вещам и темам, которые его действительно интересовали.

Весной 1814 года союзники вошли в Париж и сослали Наполеона на Эльбу. Гёте, восхищавшийся Наполеоном как силой, вносившей порядок в хаос (как воплощение воинственности Бонапарт внушал ему ужас), с изменением властных отношений связывал надежды на новый миропорядок. Это его волновало прежде всего. Весной 1814 года он наконец почувствовал облегчение; оглядываясь назад, Гёте ощутил, как сильно его тяготили и отвлекали от работы внешние события, войны и присутствие в городе войск, а также упаднические или, наоборот, воинственные настроения. Отношения с герцогом тоже улучшились после того, как исчезли связанные с Наполеоном разногласия. Теперь ничто не мешало ему написать: «Наша здешняя жизнь протекает в покое и скромных радостях»^[1524]. Он чувствует «дыхание весны», пишет Гёте Цельтеру, и, может быть, еще «поднимет на ноги»^[1525] свою «Волшебную флейту», а именно вторую ее часть, которая пока оставалась незаконченной. Он стал разбирать свои заметки о путешествии в Италию, готовя к изданию дневники и письма того периода. Погружение в счастливое прошлое тоже придало ему сил. Сначала от этой работы его отвлек «Эпименид», однако и в нем речь идет о пробуждении жизненной энергии. «Все мы как заново родились, // Тоска души утолена!»^[1526] – восклицает Эпименид.

Однако по-настоящему «заново родившимся» Гёте почувствует себя лишь несколько недель спустя. В середине мая 1814 года Котта посылает ему «Диван» – собрание песен персидского поэта XIV века Хафиза в новом переводе Йозефа фон Хаммера. Это не было первым знакомством Гёте с лирикой Хафиза – переводы отдельных стихотворений уже были ему известны. Кое-что из его наследия опубликовал Гердер. Для своей так и оставшейся незавершенной драмы «Магомет» Гёте еще в 1773 году изучал арабскую и персидскую культуру. Для него этот мир принадлежал к тому же культурному пространству, что и Ветхий Завет – и Библию, и Коран в начале 1770-х годов он читал как художественные произведения. В его восприятии от «Песни песней» Соломона не так уж далеко до любовных песен Хафиза, а от библейских легенд про Авраама и Якова – до сказок «Тысячи и одной ночи». И там, и там чувствуется «дух патриархов». Когда, работая над «Поэзией и правдой», Гёте снова мысленно возвращается к тем своим первым впечатлениям, в письме к Рохлитцу он называет это культурное наследие «азиатскими мироначалами»: «Обретенная в них культура тянется нитью через всю мою жизнь и еще не раз проявится в ней неожиданным образом»^[1527].

Так оно и произошло: через два с половиной года после этого письма Гёте, вдохновленный чтением Хафиза, за несколько дней до лета 1814 года написал более тридцати стихотворений, которые он вначале объединил под общим названием «Стихи к Хафизу». В конце года, когда к ним добавились новые произведения, Гёте хотел назвать сборник «Немецким диваном». К началу лета следующего года, когда он составлял указатель, стихотворений накопилось уже более сотни, и в конце 1815 года он разделил их на отдельные книги – секции, куда впоследствии распределялись и новые стихи, количество которых продолжало расти вплоть до момента публикации летом 1819 года. Так возник самый большой стихотворный цикл Гёте. Некоторые стихотворения он опубликовал раньше других в коттовском «Сборнике для дам за 1817 год», чтобы узнать, какое впечатление они произведут на читателей. Результат не оправдал ожиданий, и Гёте написал «Статьи и примечания к лучшему уразумению “Западно-восточного дивана”» – работу, в которой содержатся не только объяснения особенностей персидско-арабской традиции, но и важные идеи о религии и ее отношении к поэзии.

Вспоминая свое знакомство с «Диваном» Хафиза в начале лета 1814 года, Гёте пишет в «Анналах», что перед лицом столь сильного впечатления он был вынужден «действовать продуктивно», потому что иначе просто «не выстоял бы перед этим сокрушительным явлением». Он предался этому новому, только что разбуженному в душе настроению и позволил ему распоряжаться своим вдохновением, ибо хотел «бежать из реального мира, явно и тайно грозящего себя погубить, в мир идеальный»^[1528]. Мотив мира, находящегося на краю гибели, подхватывается и в первом стихотворении цикла:

Омоложение и новую жизнь дарует источник Хидира. Хидир, согласно мусульманской мифологии, нашел источник живой воды и с тех пор сидит у найденного им источника с зеленым пушком вокруг рта и в одеждах зеленого цвета – цвета весеннего роста и плодородия.

В те недели и месяцы лета 1814 года, когда появился замысел и были написаны первые песни «Западно-восточного дивана», а также летом следующего года Гёте пережил то, что впоследствии в разговоре с Эккерманом он назвал «повторной возмужалостью». Вот как он описывает в этой беседе пережитый им в тот период подъем творческих сил: «…когда я весь был во власти “Дивана”, я иной раз писал по два-три стихотворения в день, все равно где – в чистом поле, в экипаже или в гостинице»^[1530].

В лирике Хафиза Гёте привлекала и вдохновляла прежде всего легкая, шутливая интонация, которая не терялась даже в переводе и позволяла соединять и смешивать обыденное и возвышенное, чувственное и духовное, мысль и фантазию, мудрость и шутку, иронию и самоотдачу. Этому восточному поэту, пишет Гёте в своих «Статьях и примечаниях», нравится «отрывать нас от земли и возносить на небо, чтобы потом с небес снова низвергнуть вниз, и так далее»^[1531]. Любовь, песни, вино и молитва – вот его неисчерпаемые и поэтому повторяющиеся снова и снова темы.

В своих заметках и комментариях Гёте обращает внимание и на другие особенности поэзии Хафиза. С одной стороны, Хафиз был учителем и ученым, посвятившим себя исследованию серьезных вопросов богословия и грамматики. С другой – его стихи резко контрастируют с этой серьезностью. Очевидно, сочиняя их, он думал иначе, чем в остальное время своей жизни. Шутливые, ироничные, эротические или даже фривольные, его песни – пример того, «что поэт не должен обдумывать и лично переживать абсолютно все, что говорит»^[1532]. Об этом не стоит забывать, чтобы не поддаться искушению трактовать любовную историю, начавшуюся осенью 1814 года в усадьбе Гербермюле под Франкфуртом и продолжившуюся летом следующего года, как фактическую основу литературного маскарада, в котором она воплотилась. Гёте не испытал всего того, о чем писал в своих стихах. И Марианна, и он сам отлично это осознавали. Как пишет Гёте Цельтеру, он изыскал такой «способ сочинительства», который позволил ему «быть столь же безрассудным в любовных делах, каким обычно бываешь лишь в молодости»^[1533]. 25 июля 1814 года Гёте едет в Висбаден. Вместо привычного пребывания на богемских курортах в этот раз он решает отправиться на воды на запад, что в предыдущие годы было небезопасно из-за близости военных действий. Для Гёте это еще и возможность в полной мере насладиться миром. Цельтер также решает этим летом посетить одну из лечебниц вблизи Висбадена – почему бы им не встретиться там? Кроме того, оказавшись в родных местах, нельзя не посетить Франкфурт и не встретиться с Сюльпицем Буассере, который уже давно хотел показать Гёте свою коллекцию старогерманских мастеров – Гёте задумал написать статью о его картинной галерее. Стало быть, у Гёте было немало причин отправиться в путь. На этот раз он покидает дом в особенно приподнятом состоянии духа, и уже утром первого дня пути, исполненный ожиданий и добрых предчувствий, в карете записывает стихотворение, впоследствии включенное в первую книгу «Западно-восточного дивана» под названием «Феномен»:

4 августа в Висбадене Гёте принимает у себя Иоганна Якоба фон Виллемера и его воспитанницу Марианну Юнг. Виллемер был успешным франкфуртским банкиром, любителем театра, меценатом, драматургом и автором нескольких работ по моральной философии. Высокий и импозантный, он пользовался успехом у женщин. Марианна Юнг в юности была очень талантливой танцовщицей. Поклонники, среди которых был и Клеменс Брентано, готовый на ней жениться, не давали ей проходу. В 1800 году недавно овдовевший Виллемер взял пятнадцатилетнюю Марианну к себе в дом; во Франкфурте ходили слухи, будто он купил ее у матери. В доме Виллемера Марианна воспитывалась вместе с его дочерями. На тот момент, когда она, чернокудрая красавица, вместе с Виллемером посетила Гёте в Висбадене, ей было двадцать девять лет. Гёте и Виллемер были знакомы с юности. Бывая во Франкфурте, Гёте всегда заезжал к Виллемеру, который время от времени выручал его деньгами. Успешный банкир восхищался Гёте, но не испытывал робости в общении с ним. Матери Гёте он как-то признался, что еще никогда не читал ничего, что тронуло бы его сильнее, чем «Вильгельм Мейстер». Позднее, когда Виллемер взял в дом Марианну, мать Гёте ехидно заметила, что он, очевидно, и здесь решил последовать примеру театрального шута Вильгельма. В переписке с Гёте, продолжавшейся в течение многих лет, Виллемер, разумеется, ни словом не упоминает про свои двусмысленные отношения с приемной дочерью, хотя в остальном откровенно делится всеми своими переживаниями. В делах он достиг немалых успехов, пишет он Гёте, «но у духа моего подрезаны крылья»^[1535]. Впрочем, в этом письме 1808 года есть одна фраза, которая, скорее всего, относится к Марианне: «будущее отдано на откуп пустой безрассудной надежде, о коей восьмилетний опыт научил, что ей никогда не суждено сбыться». Ровно восемь лет назад он привел в дом Марианну и, вероятно, уже тогда видел в ней не только приемную дочь – отсюда и упоминание «безрассудной надежды», которая никогда не сбудется.

В середине сентября Гёте наносит визит Виллемеру в его усадьбе Гербермюле, расположенной на берегу Майна в предместье Франкфурта. Когда он вновь приезжает в Гербермюле 12 октября, то уже может сообщить Кристиане: «Вечером у госпожи тайной советницы Виллемер, ибо этот наш почтенный друг отныне официально женат. Она так же приветлива и добра, как и прежде»^[1536]. 29 сентября 1814 года дважды вдовец Виллемер чрезвычайно поспешно женился на Марианне.

Не подтолкнула ли его к этому встреча с Гёте? Быть может, ему придало мужество характерное для Гёте пренебрежение условностями? Или они говорили о Марианне, быть может, даже в ее присутствии, и Гёте посоветовал им жениться, после чего Марианна дала согласие? Мы этого не знаем. Известно лишь, что решение о свадьбе было принято крайне поспешно и вскоре после первой встречи с Гёте.

12 октября, во время первой встречи после свадьбы, Гёте остается с Марианной наедине. Позже эту дату Марианна ставит под стихотворением, написанным ею в альбом для Гёте, – настолько важен для нее этот день, с которого все началось. В этом стихотворении изящно обыгрывается выражение «что вдоль, что поперек»^[1537], которое в своей речи часто употреблял Гёте.

Импровизаторский талант Марианны – она не только сочиняла стихи, но и пела их под гитару – уже был известен в кругу друзей. Теперь о нем узнал и Гёте, и он был очарован. Он на всю жизнь сохранил воспоминания об этих первых днях на вилле Гербермюле, разговорах, игре на гитаре и пении Марианны. Впоследствии он не раз возвращался к ним в письмах. 18 октября 1814 года, в годовщину «Битвы народов» под Лейпцигом, на близлежащих холмах полыхают костры, а в долину катятся огненные колеса. На следующий день Марианна дарит ему карту, на которой вчерашние костры отмечены красными точками. «Глядя на эти красные пятнышки над горами панорамы, я с нежностью вспоминаю ту милую руку, что их нарисовала»^[1539], – пишет Гёте Виллемеру.

20 октября Гёте отправляется в обратный путь. Кристиану Генриху Шлоссеру, молодому родственнику своего бывшего друга и зятя, он пишет из Веймара, что во Франкфурте в его душе зажегся «новый свет, наполняющий меня радостью». Он так остро ощутил радость возвращения домой, так воспарил духом, что впредь желал бы жить поочередно то в Веймаре, то во Франкфурте, чтобы «возродиться молодым и исполненным прежних жизненных сил»^[1540].

На следующий год Гёте покидает Веймар уже 24 мая. Он на несколько недель останавливается в Висбадене и оттуда в сопровождении барона Генриха Фридриха Карла фон Штейна совершает путешествие вниз по Рейну с конечной остановкой в Кёльне. После этого он надолго останавливается в Гейдельберге у Сюльпица Буассере. Однако наивысшей точкой этого лета, этого года и, возможно, даже всей его жизни стали недели, проведенные во Франкфурте в городском особняке супругов Виллемер и на их вилле в Гербермюле. Когда почти пять месяцев спустя он вернулся в Веймар, друзья и знакомые были поражены, насколько он помолодел и душой, и телом. «Гёте <…> такой радостный и довольный, каким я его уже не видел лет десять или даже больше»^[1541], – пишет Мейер.

В эти месяцы было написано множество новых стихов для «Западно-восточного дивана» – во Франкфурте появились прежде всего те из них, что впоследствии вошли в «Книгу Зулейки». Это настоящий лирический диалог, ибо Марианна отвечала на его стихи своими, которые Гёте включил в стихотворный цикл, нигде не указав имени автора.

Словно предчувствуя будущее, уже в день отъезда, 24 мая 1815 года, Гёте записывает строки, в которых «именует» участников этого эротического диалога. Пока это только игра поэзии – их отношения и впредь останутся поэтической игрой, но все же появится в них и нечто иное. Но в первые дни так называемую реальную действительность невозможно отделить от действительности поэтической. И Марианна, и Гёте наслаждались этой неопределенностью, которая дарила им окрыляющую свободу – любовное соприкосновение без желания обладать друг другом. Эротический дуэт «Книги Зулейки» – это литература, прожитая в реальности, не больше, но и не меньше.

В этой изящной игре лирического диалога «Хатем» однажды появляется там, где по законам рифмы должно было бы стоять «Гёте»:

Той осенью в Гербермюле была записана и эта лирическая беседа:

Каждое отдельное звено цикла, как пишет Гёте Цельтеру в мае 1815 года, «проникнуто смыслом целого <…> и способно пробудить воображение или чувство, только будучи экспонированным из предшествующего стихотворения»^[1545]. Так, например, в уста Зулейки вложена сентенция:

Эта мудрость, обычно цитируемая как утверждение, предстает в ином свете, если учитывать ответную реплику Хатема:

С наслаждением собственной личностью все, оказывается, не так просто. Если ты влюблен, то тебе мало своей личности – ты хочешь быть рядом с любимой. Лишь она придает ценность твоему Я. Стоит ей уйти, теряешься и ты сам. Для влюбленных личность – это тоже одна из тех вещей, которыми лучше наслаждаться вдвоем, а не в одиночку.

В этом цикле находят отражение размышления Гёте о связи поэзии и жизни.

Чувства влюбленных – это одно, а их отражение в зеркале поэзии – другое. Здесь возникает нечто большее. В поэтическо-духовной сфере реальность не уменьшается и не улетучивается, не замещается и не сублимируется, а, наоборот, обретает новую жизненную силу, что так хорошо выражено в этом стихотворении: «…лишь духом жизнь жива».

Дух можно трактовать как творческое зерно жизни, но, с другой стороны, в этой фразе можно видеть отсылку к той фатальной двойственности, о которой идет речь в знаменитом стихотворении про лист дерева гингко:

Это аллюзия на платоновский миф о любви между двумя половинами, которые изначально были единым целым и теперь ищут друг друга. Впрочем, Гёте имеет в виду не только единство, возникающее из союза двух людей, но и двойственное единство одной личности: тот Я, который пишет стихи, отличается от того, кто живет во внешней реальности. Финальная строка («Сам я – двойственно един») – признание в том, что эта любовь существует между жизнью и литературой, словно паря в воздухе в те яркие дни на исходе лета и в начале осени 1815 года.

Ко дню рождения Гёте, который он праздновал в Гербермюле, Марианна придумала тысячу разных сюрпризов и развлечений – Буассере рассказывает о них в своем дневнике. Рано утром его будит музыка, что доносится с лодки, плывущей по Майну. Садовый домик Марианна украшает в восточном стиле апельсинами, финиками, инжиром и виноградом. Связки тростника между окнами должны были символизировать пальмовые ветви. Под ними – венки из цветов, воспроизводящие цветовой круг в соответствии с гётевским учением о цвете. Дамы в тюрбанах из тончайшего индийского муслина. Праздничная трапеза за длинным столом. Виллемер открывает вино урожая 1749 года. Марианна поет Гёте гимны собственного сочинения, аккомпанируя себе на гитаре. Звучат торжественные и шуточные речи. Марианна и самому Гёте тоже надевает на голову тюрбан:

Гости не расходятся до самого вечера, в конце – и это апофеоз праздника – Гёте читает свои «восточные стихи».

Гёте и Марианна посылают друг другу записочки и письма с цифрами, обозначающими номера страниц и строк в издании Хафиза в переводе Хаммера. Так, в виде цитатных коллажей, они обмениваются интимными посланиями. В одном из таких зашифрованных писем Гёте пишет:

Марианна отвечает в своем зашифрованном письме:

Одно из стихотворений «Дивана» явно содержит отсылку к этой игре с зашифрованными посланиями:

Виллемер, обычно ревностно оберегавший свою молодую красавицу-жену от мужских взглядов, был настолько горд вниманием Гёте, что даже если и страдал от ревности, то ничем ее не выдавал. Когда Гёте долго не показывался на их вилле и не отвечал на многочисленные письма, так что Марианна даже слегла от огорчения, Виллемер буквально умолял его приехать. В его городском доме, пишет он, всегда есть свободная квартира на случай, «если приедет Гёте! Чтобы вечные чувства не угасали и любовь могла дарить все, что имеет»^[1554].

Проведя несколько недель во Франкфурте и на вилле в Гербермюле, Гёте снова отправляется в Гейдельберг, чтобы посвятить еще несколько недель своему другу Буассере и его картинной галерее. Сюда к нему 23 сентября на три дня еще раз приезжает в сопровождении мужа Марианна. Это их последняя встреча. Марианна дарит Гёте два своих самых красивых стихотворения – о восточных и западных ветрах. Стихотворение про восточный ветер она написала по пути в Гейдельберг. Вот его первая строфа:

И последняя:

Стихотворение про западный ветер – ее прощальный подарок, поднесенный Гёте 26 сентября:

И последняя строфа:

7 октября 1815 года Гёте отправляется в обратный путь в Веймар. Сюльпиц Буассаре, все последние недели неотрывно находившийся рядом с Гёте, сопровождает его в начале пути. Он пишет про Гёте в своем дневнике: «Он очень утомлен, ночью плохо спал. Был вынужден бежать»^[1557]. Нередко биографы Гёте интерпретировали эту фразу в том смысле, что Гёте бежит от Марианны так же, как много лет назад он бежал от Фридерике. Однако истинная причина его внезапного отъезда была, очевидно, другой. В конце сентября в Гейдельберг к Гёте приехал герцог, и вместе они отправились в Мангейм, где в это время находилась любовница герцога Каролина Ягеманн, с недавних пор ставшая фон Хейгендорф. После этого Гёте в сопровождении Буассере поехал в соседний Карлсруэ, где по поручению герцога предстал перед княжеским двором. Оттуда он снова вернулся в Гейдельберг, где его ждали полученные в его отсутствие письма, и они-то, по всей видимости, и нарушили его душевное равновесие. В дневнике за 6 октября сохранилась короткая запись: «Письма. Решено уехать»^[1558]. Дневниковые записи Буассере более информативны: «Гёте внезапно решил уехать; сказал мне, что составляет завещание <…>. Ягеманн и другие дамы зазывают его в Мангейм на живые картины. Он боится герцога»^[1559]. И далее та самая фраза: «…вынужден бежать». Стало быть, Гёте хочет во что бы то ни стало избежать новой встречи с герцогом и Каролиной, причем герцогу он не объясняет причин своего внезапного отъезда, а пишет лишь, что «демон» схватил его за «вихор» и потащил «через Вюрцбург домой». Пусть герцог на него не «гневается»^[1560]. Полученные им письма, по всей видимости, грубым образом напомнили о тлевшем с 1808 года конфликте между ним и Каролиной Ягеманн – конфликте, который два года спустя закончится уходом Гёте с должности руководителя Веймарского театра.

Несмотря на неприятные известия, полученные им накануне отъезда, «Западно-восточный диван» по-прежнему занимает его мысли, и он задумывает разделить весь цикл на тринадцать «книг». Прощальное письмо, которое он пишет в этот день, адресовано Якобу фон Виллемеру, но Гёте, безусловно, обращается прежде всего к Марианне, когда говорит о своей «тоске» и продолжает: «И все же это слишком для моего нынешнего положения, ввергнувшего меня в состояние внутреннего разлада, которое я не нагнетаю, а желаю устранить».

Этим признанием о желании положить конец «внутреннему разладу» Гёте объясняет и свое решение ехать обратно в Веймар не через Франкфурт, как, вероятно, было условлено изначально; надежды супругов Виллемер на еще один визит Гёте не оправдались.

Буассере, сопровождавший Гёте до Вюрцбурга, в первый день путешествия пишет в дневнике: «Уверенность в том, что теперь ни герцог, ни Ягеманн уже не смогут до него добраться, его заметно успокаивает»^[1561]. В этом отношении Гёте может быть спокоен, но в то же время возвращение домой навевает на него грусть и тоску. В пути он записывает робкое обращение Зулейки к Хатему:

И его ответ:

Из Веймара Гёте посылает во Франкфурт еще три стихотворения для «Дивана», и в них уже звучит не радость, а боль и тоска. В одном из них, под названием «Высокий образ», появляется бог солнца Гелиос, который:

Второе стихотворение под названием «Эхо» в более позднем издании следует сразу за первым:

И, наконец, еще одно стихотворение-размышление «Хрестоматия», где уже чувствуется, как Гёте мысленно отдаляется от своих любовных переживаний. Начинается оно так:

В истории Гёте и Марианны «крошечной главе» свиданий не суждено было повториться. В 1816 году Гёте снова задумывал путешествие на юго-запад, на этот раз в Баден-Баден с заездом в Гейдельберг и Гербермюле. Но воплотить эти планы в жизнь помешало событие, приближение которого ощущалось в течение нескольких предыдущих месяцев: 6 июня после многодневной мучительной агонии умирает Кристиана.

В последние годы супруги жили не столько вместе, сколько рядом друг с другом, и все же Гёте посвящал Кристиану если не во все, то, по крайней мере, в очень многие аспекты своей жизни, о чем свидетельствуют его письма к ней с подробными рассказами о его путешествиях и встречах. О последней своей поездке Гёте тоже обстоятельно писал жене, впрочем, без упоминания о своих чувствах к Марианне. Их письма друг к другу исполнены нежности и любви. Кристиана окружала Гёте заботой, вела хозяйство в его доме и всегда была рядом, когда он об этом просил. То, насколько она незаменима в его жизни, Гёте по-настоящему осознал лишь после ее смерти. Она занималась домом и ограждала Гёте от всех бытовых трудностей, но при этом успевала вести и свою собственную жизнь, в кругу своих личных друзей и знакомых. Она была очень общительной, любила готовить и вкусно поесть и не пренебрегала вином. Ее страстью был театр, и в вопросах сценического искусства Гёте прислушивался к ее мнению. Однажды он в шутку заметил, что несет обременительную службу директора Веймарского театра только ради жены. Гёте всячески поддерживал ее в тех занятиях, что поднимали ей настроение.

Состояние ее здоровья резко ухудшилось в начале лета 1815 года. Она часто теряла сознание, шла горлом кровь, то и дело мучили судорожные боли в животе. Весной следующего года заболевание перешло в финальную стадию. В те дни, когда Кристиана лежит при смерти, Гёте болен и не встает с постели. Так было и в день смерти Шиллера, когда он тоже не покидал своей комнаты. 5 июня 1816 года он пишет в дневнике: «Моя жена в крайней опасности. <…> Сын – мой помощник, советчик и вообще единственная точка опоры в этом хаосе»^[1566]. Запись следующего дня: «Хорошо спал и чувствую себя намного лучше. Кончина моей жены близка: последняя ужасная борьба ее натуры. Она скончалась около полудня. Пустота и мертвая тишина внутри и вне меня»^[1567].

Но уже вечером следующего дня он приглашает к себе Римера и вместе с ним экспериментирует с цветом. Лишь за работой можно забыть про боль и отчаяние. И все же несколько недель спустя, 20 июля 1816 года, Гёте вновь отправляется в задуманное путешествие на запад, на этот раз в сопровождении Мейера. Он собирался в Баден-Баден, а по пути хотел посетить супругов Виллемер. Но это путешествие заканчивается, едва успев начаться: через два часа пути у экипажа ломается ось, и он переворачивается. У Мейера рана на лбу, Гёте выходит из аварии невредимым. Однако в этом происшествии он видит недобрый знак и поворачивает обратно. Эта несостоявшаяся поездка обозначила новый поворот в его жизни: отныне он вообще отказывается от дальних путешествий. Исключением были лишь продолжавшиеся еще несколько лет регулярные посещения богемских курортов.

Он еще шлет письма Виллемерам, где выражает свою тоску по Гербермюле, и получает ответные послания от Марианны, тоскующей по Хатему. В одном из писем она цитирует его же стихотворение, найденное ею в собрании его сочинений:

Приглашения приехать в Гербермюле становятся все более настойчивыми, порой в них слышится настоящее отчаяние. В его письмах лишь изредка звучат отголоски восточной темы. Кажется, этот источник уже иссяк. В октябре 1817 года Марианна получает последнее письмо от Гёте, в котором он с грустью вспоминает свой первый приезд в Гербермюле осенью 1814 года. После этого он замолкает более чем на год. «Драгоценный друг, какой злой гений (или демон равнодушия и неприязни) повинен в том, что от Вас к нам не доходит ни одного ласкового слова!» – пишет Виллемер на грани отчаяния. Марианна к тому времени уже переложила на музыку двадцать стихотворений Гёте и исполняла новые песни под гитару в семейном кругу. Молчание Гёте настолько ее расстроило, что она начала хворать и на какое-то время даже потеряла голос. Виллемер с легким упреком пишет об этом Гёте. Наконец в ноябре 1818 года Гёте отвечает. В его душе вновь проснулись воспоминания о времени создания «Западно-восточного дивана» и о лирической любовной игре: летом 1818 года закончилась подготовка этого объемного стихотворного цикла к печати, и Гёте, читая корректуру, вновь погрузился в настроение тех дней. Он пишет еще несколько стихотворений для «Дивана» и когда наконец посылает ответное письмо Виллемерам, прикладывает к нему первые оттиски готовящегося издания. «Какая отрада для меня, – пишет Марианна, – возвеличенное Вашим духом, здесь даже самое незначительное событие, каждое непроизвольно сказанное слово воспаряет к высшей жизни. Я удивляюсь, находя что-то знакомое, и все же искренне радуюсь, что оно принадлежало мне и в каком-то смысле я и сейчас могу назвать его своим»^[1569].

Гёте никогда больше не увидит Марианну, но отныне они будут чаще друг другу писать. Теперь их письма – ясные и открытые, в них звучит уже не тоска по будущему, а легкая грусть по прошлому. Она пишет: «Я для самой себя была загадкой; смиренная и в то же время гордая, пристыженная и восторженная – все казалось мне счастливым сном, в котором ты сам видишь себя более прекрасным и даже более благородным, чем в жизни»^[1570]. Гёте порой пишет Марианне, словно влюбленный юноша, одно стихотворение следует за другим. Вот первое из этих стихотворений, которые были изданы отдельной брошюрой вслед за только что вышедшим из печати «Западно-восточным диваном»:

Они вновь посылают друг другу восточные талисманы и амулеты, шелковы платки, розовое масло, листки гинкго. Однажды она послала ему в подарок домашние туфли, на которых вышила в виде вензеля первую букву своего лирического имени, и помочи, украшенные орнаментом из весенних цветов. Гёте благодарит ее стихами. Так продолжается еще несколько лет, и потом тональность их писем меняется, становится более прозаичной и солидной. Теперь уже они рассказывают друг другу о происходящем вокруг, а не внутри. Когда за год до смерти Гёте снова просматривает свою корреспонденцию, он пишет Марианне: «особым светом приветствуют меня страницы, напоминающие о прекраснейших днях моей жизни»^[1572]. Он собирает все ее письма и отправляет их ей с просьбой открыть посылку лишь после его смерти. К письмам приложено стихотворение:

Глава тридцать первая

«Западно-восточный диван»: жизненная сила поэзии. Ислам. Религия в целом. Поэт или пророк. Что есть дух? Вера и опыт. Признание священного. Неявное. Критика Плотина: дух в утеснении реальностью. «Годы странствий Вильгельма Мейстера» как пробный камень. «Если работы много, рассуждать некогда». Спор прозы и поэзии. Почему, собственно, отречение?

Между тем значение «Западно-восточного дивана» не ограничивается изящной литературно-любовной игрой, как она представлена в «Книге Зулейки», о которой Гёте, впрочем, пишет в авторском извещении о печатании книги: «Здесь тоже временами прорывается духовное начало, и покров земной любви как бы накинут на отношения более высокие»^[1574].

Игра с высшими смыслами присутствует не только в любовной теме, но и на других остановках этого «путешествия», как Гёте называет свой стихотворный цикл. «Поэт смотрит на себя как на путешественника»^[1575], – пишет он в том же извещении. Этот путешественник движим чувством свободы, а не стремлением к конкретной цели:

Этот путешественник с любопытством и не иссякающим удивлением изучает нравы и традиции Востока, он отправляется в дальние страны, чтобы узнать новое – и лучше познать самого себя.

Восток, как его себе представляет Гёте, – это обетованная земля поэзии, ибо здесь, как ему кажется, поэзией проникнута вся повседневная жизнь. Сила поэзии, ее влияние на жизнь – это вторая, после любви, главная тема «Западно-восточного дивана».

Что такое поэзия? Автор «Западно-восточного дивана» дает ответ на этот вопрос:

Поэзия дерзка в воспевании и прославлении, в любви, но также и в ненависти. Иначе быть не может – ведь своих врагов, врагов свободы, нужно знать в лицо. Это догматики, святоши и обыватели, способные понять лишь пользу и не способные видеть красоту:

Этому искусству ненависти и вражды посвящена целая книга – «Книга недовольства». Недовольство поэта вызывает прежде всего зависть, чувство неприязни человека ко всему, что красивее, удачнее, благороднее, радостнее, богаче, смелее, сильнее его самого. Недовольство выражается для того, чтобы избавиться от завистника и со спокойной совестью идти дальше своей дорогой. Но прежде нужно открыто высказать свое отношение к врагам, например, так:

Одним словом, недовольство Гёте направлено против эмоций и мнений, мешающих поэзии и в целом творчеству. Зависть не способна творить, ибо для творчества необходима свобода или то, что в «Западно-восточном диване» названо «дерзостью». Однако зависть и «дерзость» исключают друг друга. Зависть – это подавленная жизнь, а творчество – жизнь на подъеме. В творчестве проявляются яркие моменты, оно само пробуждает в человеке жизненные силы, причем не только в радости, но и в боли и печали, придавая форму и звучание и тому, что возвышает человека, и тому, что его тяготит. Творчество подобно жизни, оно существует без какой-либо конкретной цели или задачи, двигаясь по кругу:

Поэзия повторяет жизнь в ее движении без начала и конца, но она выше жизни, ибо переходит в красоту. В красоте поэзии есть что-то торжествующее, даже если она рождается из горя и отчаяния.

В то же время творчество часто сродни экстазу, опьянению или дурману. Ему в «Западно-восточном диване» посвящена отдельная книга – «Книга чашника», в которой прославляется земное и спиритическое опьянение, вопреки запрету Пророка. Отсюда, к слову, можно сделать вывод, что Гёте ставит поэта (особенно если тот под хмельком) выше Пророка, о чем уже упоминалось в восьмой главе.

Почему «смелее»? Потому что поэт видит в боге не только законодателя морали:

Все это сказано словно бы в шутку и с иронией, однако все важное в «Западно-восточном диване», и в том числе серьезные темы религии, Корана и Пророка, проникнуто поэзией.

Так насколько серьезны слова поэта о религии и особенно об исламе? В авторском извещении о печатании «Западно-восточного дивана» говорится, что поэт «даже не станет опровергать подозрение, что и сам он мусульманин»^[1583]. Что это – кокетство? «Один пророк, другой пророк, // Меж них – дитя земное», – писал когда-то молодой Гёте. В «Западно-восточном диване» он по-прежнему «дитя земное», с той лишь разницей, что здесь и в «Статьях и примечаниях» он хочет показать, какие аспекты западной и восточной религиозности ему близки. Ему важны не те содержания и смыслы, которые даны в откровениях и в которые обязаны верить христиане или мусульмане, а те, которые перекликаются с его личным, непосредственным опытом. За два года до выхода в свет «Дивана» в четвертой книги «Поэзии и правды» Гёте, вспоминая свои детские религиозные впечатления, о чем уже говорилось в третьей главе, так описал этот опыт: «Общая естественная религия, собственно, не нуждается в вере, ибо в каждом заложено убеждение, что великое творящее, все направляющее существо как бы кроется в самой природе, дабы нам легче было постичь его»^[1584].

Это подспудное убеждение сложно поставить под сомнение. Оно настолько расплывчато, что сомнения его не затрагивают. Иначе обстоит дело с так называемыми откровениями. В личном опыте их не найти – в них можно только верить или нет. Это касается отдельных событий, таких как распятие Иисуса Христа, его воскресение или то, что он ходил по воде и воскрешал мертвых. Вера в то, что это случилось на самом деле, требует постоянной защиты от сомнений и сомневающихся, она нуждается в однородной групп единоверцев, которые поддерживают друг друга, общими усилиями оберегая свою веру. Поскольку неверующие или сомневающиеся одним своим существованием оспаривают веру верующих, такая вера принуждает своих последователей к миссионерству или даже фанатизму.

Во всем этом нет необходимости в случае так называемой естественной религии. С одной стороны, ее положения слишком неопределенны, чтобы подвергаться сомнению, с другой стороны, они настолько очевидны, что даже скептики ничего не могут возразить. В этой фундаментальной религии речь идет лишь о «верховном существе», которое «кроется» в целостности природы, а не являет себя миру в отдельном человеке, в ограниченном во времени, уникальном событии или тем более в письменном свидетельстве Откровения.

Библию и Коран Гёте воспринимал как собрания поэтических историй с заложенными в них зернами мудрости, но и с нелепостями, характерными для эпохи их создания. В них дышит тот же дух, что придает крылья поэзии. Однако строго воцерковленным верующим поэтический дух подозрителен в силу его вольности и неподвластности догматам. Чем сильнее власть морального порядка над верующими, тем сильнее их неприятие вольного поэтического духа. Эльфов поэзии нужно спустить на землю – этого требует вера, для которой подчинение других своей дисциплине служит компенсацией за то, чего она лишает себя по доброй воле.

В исламе Гёте тоже видит прежде поэзию, но самому исламу этого мало. Он хочет учредить свой моральный порядок, а Магомет – по сути, настоящий поэт с его духовными сказками-притчами – во что бы то ни стало хочет быть пророком. Так пророк становится врагом поэта, хотя и сам является таковым. «В своем неприятии поэзии Магомет настолько последователен, что запрещает все сказки»^[1585]. А как же иначе? Ведь его собственное учение ни в коем случае не должно восприниматься как сказка. Его истинность должна быть абсолютной, и потому в нем не может быть поэзии. Оно отрекается от общности с поэзией и от единства их источников – слишком уж опасное это родство. Одним своим существованием поэзия как искусство вымысла подрывает притязания религии на абсолютную истину – религия не желает иметь подле себя постоянное напоминание о том, что и она тоже – вымысел. Поэзия признает существование иных сфер, религия же хочет любой ценой утвердиться в единоличном существовании. Отсюда и ее доктринерский тон.

Гёте становится не по себе, когда он чувствует, что ему пытаются помешать видеть в Коране в первую очередь поэзию. «Бесконечные тавтологии и повторения» заповедей, угрозы кары божьей и обещания райского блаженства навевают на него тоску. Он признается, что, когда бы ни брался за чтение Корана, эта священная книга «всякий раз вызывает отвращение». Однако это еще не последнее его слово в этом вопросе. В том же пассаже Гёте замечает, что в конечном итоге Коран все же «заставляет относиться к себе с почтением», так как ислам доказал свою способность менять людей в нравственном отношении и создавать новый общественный порядок. Здесь Гёте смотрит на религию в историческом аспекте. Большая заслуга Магомета, пишет Гёте, заключается в том, что рассеянному по пустыне народу он сумел дать политическое единство, экспансивную динамику и единые моральные устои. И сделать это он смог, лишь подстроившись под разумение и вкус масс и соответствующим образом изменив ключевой духовный принцип. Вот для чего исламу понадобился весь моральный аппарат с его рассчитанными на простых людей обещаниями наград и наказаний в загробном мире – по сути, тот же репертуар санкций, что и в христианстве.

Все это, безусловно, так, однако у поэта другие задачи, чем у пророка. Пророк нацелен на нравственное подчинение духа и власть над людьми, поэт – на свободный полет индивидуального духа. И главная проблема заключается именно в индивидуальной свободе. К коллективистским концепциям свободы Гёте относится настороженно. «О свободе никогда и не услышишь, кроме тех случаев, когда одна сторона хочет подчинить себе другую, и не предвидится никаких иных перемен, кроме перехода власти, влияния и богатства из одних рук в другие»^[1586].

Однако для Гёте ислам не исчерпывается нравственным, политическим и военным порядком. Дух ислама не умещается в эти жесткие рамки, и порукой тому – поэзия Хафиза. Но что это за «дух», или, как его еще называет Гёте, «наивысшая суть»?^[1587]

С религиозной точки зрения этот дух заключается в строгом монотеизме. Он может по-разному проявляться (с чем связана и его поэтичность), однако в значении животворящего принципа он – один и единый. Это соответствует и человеческому опыту идентичности и самобытия. «Вера в единого Бога всегда духоподъемна, ибо возвращает человека к единству его собственного внутреннего мира»^[1588]. В исламе, по мнению Гёте, эта идея проводится более последовательно, чем в христианстве, где учение о Троице можно рассматривать как уступку многобожию.

В «Книгу Зулейки» первоначально должно было войти стихотворение «О дитя, жемчужных нитей…», где христианское многобожие и символ креста изобличаются с точки зрения Хатема. Читатель-христианин, безусловно, воспринял бы его как провокацию или даже как кощунство. По совету своего друга, истого католика Буассере, Гёте не стал включать стихотворение в сборник. Опубликовано оно было лишь после его смерти. В этом стихотворении Хатем называет нательный крестик, который носит на шее его возлюбленная, порождением преисподней – «абраксасом», а также «жалким зрелищем на досках»; обычай носить крест он разоблачает как языческое многобожие, с которым пророк давно покончил:

Но Хатем влюблен, и он готов смириться с нательным крестом на груди любимой. Добровольно берет он на себя «грех вероотступничества»^[1590] – и это тоже в каком-то смысле победа поэтического духа, преодолевающего догматические границы религий, по крайней мере, в этом частном случае эротической любви.

«Дух», в гётевском понимании, не имеет ничего общего с нравственным ригоризмом. В «Статьях и примечаниях» он описывает дух как «общий взгляд на мир, иронию, свободную игру таланта». В одном из писем к Цельтеру, где он также дает пояснения к «Западно-восточному дивану», Гёте в рассудительной манере поздней прозы формулирует свое понимание «духа» следующим образом: «Безусловная покорность неисповедимой воле Господней, беспечальный взгляд на неугомонную земную суету, неизменно повторяющуюся по кругу и по спирали, любовь, влечение – и все это между двумя мирами, где все реальное просветлено, растворено в символах. Чего еще желать старому человеку?»^[1591]

«Покорность» означает не отказ от собственной воли или надежды, а спокойную уверенность: что бы ты ни делал, старайся делать это как можно лучше, даже если ты не в силах повлиять на конечный результат. «Воля Господня» – это не то, что мы могли бы понять, но не понимаем; она непостижима по своей сути. Что нам кажется случайностью, имеет глубинную взаимосвязь с целым, но понять ее в отдельном конкретном случае нам не дано. Гёте склонен трактовать эту общую взаимосвязь как благожелательную. Слова о «мирской суете, <…> повторяющейся по кругу и по спирали», описывают не тщету человеческой жизни, а, с одной стороны, напоминают о повторяющемся «умирании и становлении» как основополагающем ритме всего живого, а с другой – предостерегают от переоценки прогресса. Какие бы изменения ни происходили, как бы ни расширялась сфера и ни увеличивалась глубина воздействия технических и общественных инструментов, внутренняя сущность человека не меняется. Из какого источника проистекает «беспечальность» и «ироничность» этого общего взгляда на земную жизнь? Это и есть результат благотворного воздействия духа, который делает все земное прозрачным, а следовательно, более легким. Эмпирическая реальность по-прежнему воспринимается всерьез, но, будучи соотнесенной с реальностью духовной, становится прозрачной, или, как говорит Гёте, «символической».

Что же виднеется через завесу этой прозрачной реальности? В «Западно-восточном диване» это – всепроникающий дух любви, который проявляется во всем и которому посвящены чарующие строки последнего стихотворения в «Книге Зулейки»:

Эта лирическая экзальтация относится к возлюбленной, но в то же время и к космическому принципу; эротический пантеизм раскрывается в форме поэтического политеизма. Недостает лишь монотеизма в вопросах морали – тогда осуществилась бы уже известная нам максима:

В отношении всех трех подходов можно сказать, что проистекают они не из веры в какие-то конкретные догматы, а из опыта. Вот почему Гёте не может ужиться ни в одном религиозном сообществе, где каждый отдельный индивид не находит божественное начало внутри себя, а должен принимать на веру внешнее откровение. «Есть две истинные религии: одна признает и чтит то святое, что обитает в нас и вокруг нас, вне всякой формы, другая чтит его облеченным в прекраснейшую форму. Все лежащее в промежутке есть идолопоклонство»^[1594].

«Святое» должно «обитать» внутри нас, если мы имеем дело с «истинной» религией. Только тогда оно укореняется в опыте и не остается лишь верой или умозрением. «Вне всякой формы» и «облеченное в прекраснейшую форму» – еще одно важное различие. Что касается «прекраснейших» форм, то здесь Гёте не скрывал своих предпочтений. Он восхищался античными изваяниями богов и героев, храмами и амфорами, гимнами и мифами. Христианству не угнаться за античным богатством форм. В христианстве Гёте ценил образ Святого семейства и именно поэтому начал с него «Годы странствий». Для Гёте духовное содержание обязательно должно иметь возможность воплощения, а в сверхчувственной сфере христианской религии найти такую возможность порой очень сложно. Гёте не силах сдержать сарказма при виде нимбов и голубей над головами святых на средневековых картинах или лент с изречениями, свисающих у них изо рта. Изображения распятия или истерзанных тел мучеников ему ненавистны, а приторное благочестие на картинах назарейцев его раздражает.

Но что же тогда означает «бесформенное» признание святого? Его можно обнаружить там, где признание или почитание выражены не в конкретной форме, а реализуются в том, как человек выполняет свои каждодневные обязанности. Здесь прослеживается тенденция к сакрализации человеческого труда, как она выражена в стихотворении «Завет персидской веры»:

В следующих строфах описываются базовые виды человеческой деятельности, начиная от погребения мертвых, включая работу на поле и заканчивая строительством дома и возведением оросительных систем. Повседневный труд, поддерживающий и обогащающий жизнь, предстает как неявное служение богу. Человек делает свою работу, выполняет свои обязанности, преследует свои цели, и если он делает это самоотверженно, с полной самоотдачей, то в его труде присутствует и нечто высшее – в нем присутствует животворящий дух. Так думал Гёте, и поэтому сам он тоже придерживался идеалов неявной святости.

Неявное – для Гёте это одна из главных тем в размышлениях о боге, абсолюте, трансцендентности. Изучив философию Плотина и других неоплатоников, Гёте после 1805 года разработал свою теологию и философию неявного, которая с этого времени имела решающее значение для всего его мировоззрения.

Гётевская критика Плотина – впервые на нее обратил внимание философ Герман Шмитц – была сформулирована в 1805 году, а опубликована несколько позже. Ее основная идея такова: «Нельзя досадовать на идеалистов древности и модерна за то, что они так настойчиво требовали почтения к единому, из которого все возникает и к которому следовало бы вновь все свести. Ведь животворящее и упорядочивающее начало, несомненно, до того утеснено в мире явлений, что едва может спастись. Но мы ограничиваем себя с другой стороны, если насильно переносим формообразующий принцип и высшую форму в некую сферу единого, ускользающего от наших внешних чувств и от разума»^[1596].

«Единое» – это то, что обычно называют «богом» или определяющим все сущее «духом». В эмпирическом мире «единое» всегда «утеснено». Эта фраза предвосхищает весь драматизм материалистических и атеистических течений модерна: дух уже не найти ни в природе, ни в конечном итоге в человеке. И здесь не помогут попытки увести дух от «внешних чувств и разума», как они представлены в математических абстракциях и безóбразности метафизических умозаключений. В этом случае, вместо того чтобы все же попытаться узреть дух в реальности, он снова насильно втискивается в абстрактные и безóбразные системы. И такой подход как раз не устраивает Гёте. Дух, согласно гётевской максиме, можно если не постичь, то, по крайней мере, почувствовать в эмпирической природе. Для этого, однако, необходимо избавиться от платоновско-плотиновского предубеждения, подспудно влияющего на наше восприятие и по сей день. Необходимо перестать верить в то, что переход от идеи к действительности – это всегда уменьшение или понижение, подобно тому как понижается уровень при переходе от божественного творца к творению. Поэтому далее в своей критике Плотина Гёте пишет: «Однако духовная форма ничуть не умаляется, обнаруживаясь в явлении, – при том условии, конечно, что обнаруживается она, породив и расплодив нечто действительное. Порожденное никак не менее существенно, чем порождающее, напротив, преимущество живого акта рождения в том, что рожденное может быть лучше рождающего»^[1597].

Идея, лежащая в основе этих рассуждений Гёте, – это не что иное, как идея эволюции в природе, означающая, что жизнь не просто поддерживается, а выходит на новый, более высокий уровень. Дух, таким образом, не уменьшается в реальности, а, наоборот, выводит эту реальность из состояния неосмысленной замкнутости на самой к себе к свету и ведет до тех пор, пока в результате преобразования целого он наконец не увидит самого себя в человеческом духе. Дух не умаляется в природе, напротив: он проявляется в ней как продуктивное начало, осознающее себя в человеке. Это непрекращающийся процесс сотворения и развития живого. В конечном итоге мы имеем дело с идеей становления бога в природе.

Но где в этой аргументации «неявное»? По мнению Гёте, трансцендентное никогда не раскрывается перед человеческим разумом напрямую, в особых откровениях, а всегда имманентно присутствует в эмпирической реальности и доступно лишь для углубленного эмпирического познания. Трансцендентное воздействует на этот мир, и человек может познать его только в его воздействии. Это принцип всего живого, приводящий в движение внешний мир и меняющий мир внутренний, загадка, которую проще разгадать в практической жизни, чем в теории.

Однако и в этой практической жизни есть свои подводные камни, ибо она ведет в самую гущу общественных взаимосвязей. Опыт и намерения, желания и надежды, которые живут в душе отдельного человека, никогда не могут быть выражены в чистом виде. Помимо естественных помех этому препятствуют общественные средства выражения – проходя через них, идеи преломляются, отклоняются, искажаются. В обществе «утеснение» духа вызвано завистью, конкуренцией, недоброжелательством, равнодушием, лихорадочной деятельностью и – на что Гёте обращает особое внимание – разговорами ни о чем.

С возрастом Гёте воспринимает общество хотя и не исключительно, но все же преимущественно как такую «серую сеть», в которую слишком легко угодить и в результателишиться самого главного. Позже этот феномен назовут отчуждением. В обществе человек вынужден надевать маску, или, что еще хуже, эту маску ему надевает само общество. В конце концов человек уже не знает, кто он на самом деле. Именно поэтому «в самые прекрасные и радостные переживания всегда протискивается абсурдный ход мирских вещей»^[1599].

Такого рода критика общества, безусловно, имеет давнюю традицию, однако примечательно, что неприятие общества со стороны Гёте усиливается в тот исторический момент, когда в результате французской революции общество начинает восприниматься как носитель идеи и истины. На самом высоком философском уровне Гегель (Гёте пригласил его в Йенский университет и поддерживал с ним довольно близкие отношения) закрепил за обществом этот новый высокий статус и тем самым положил начало новому типу философии. До него в философских учениях доминировал простой дуализм: с одной стороны, человек, с другой – бытие, не важно, божественное или природное. Начиная с Гегеля между этими двумя полюсами появляется новый мир – общество и его история. Оно становится абсолютом, вмещающим в себя все полюса и противоположности. Общество, по Гегелю, есть объективный дух. До сих пор оно было просто реальностью, теперь оно становится истиной. Старая метафизика бытия исчезает в этой новой метафизике общества, а старые религиозные установки – вера, любовь и надежда – теперь относятся к обществу и его прогрессу. Свобода возникает благодаря обществу, заявляет гегелевский дух времени. Между тем Гёте считает необходимым защищать от общества свою свободу. Лучшие мысли, пишет он однажды Мейеру, «замутняются, искажаются и коверкаются настоящим моментом, веком, местом и прочими особенностями»^[1600]. Стало быть, он видит в обществе силу, лишающую человека лучшего, что у него есть.

Гёте, впрочем, не жалуется, а готов действовать вопреки обстоятельствам, настолько он уверен в созидательных возможностях своей личности. В «Кроткие ксении» он включает следующее четверостишие:

Итак, Гёте считает необходимым противостоять обществу, оберегая правду своей жизни, – очевидно, что в обществе, ограничивающем, искажающем и опошляющем любую мысль, он видит один из аспектов того «утеснения», в котором, согласно его критике Плотина, пребывают «животворящие» начала. Его готовность и жажда активной деятельности, желание вмешиваться в общественные дела и откликаться на внешние события не противоречат такому пониманию. По долгу службы он также берет на себя многочисленные общественные и политические обязательства. При всей своей склонности к созерцанию он в то же время обладает энергичным, деятельным характером. «Потребность моей натуры, – писал он Кнебелю после нескольких лет жизни в Веймаре, – принуждает меня к самой разнообразной деятельности, и окажись я в хоть в самом захолустье или на безлюдном острове, я и там должен был бы найти себе занятие, просто чтобы жить»^[1602].

Таким образом, общество для Гёте – это арена, на которой можно проявить себя, но в то же время и та сфера, против которой приходится бороться, отстаивая свою независимость. Именно потому, что по характеру был человеком крайне восприимчивым, чувствительным и открытым, он старался следить за тем, чтобы в переплетениях общественной жизни не утратить самого себя. Строгий «эгоизм» самоутверждения перед лицом превосходящих сил навязчивого внешнего мира Гёте называет «необходимым и решительным принципом себялюбия»^[1603]. Индивид, если он не хочет сгинуть в суете общественной жизни, должен обладать тем внутренним стержнем, который в контексте минералогии Гёте называет «силой притяжения против самого себя». Подобная себялюбивая позиция делает человека в каком-то смысле отталкивающим, собранным и непроницаемым. Аналогия с миром камня для Гёте настолько очевидна, что в романе, над которым он вновь начинает активно и непрерывно работать после завершения «Западно-восточного дивана», героя, воплощающего наиболее жесткие, отталкивающие стороны принципа себялюбия, а именно Монтана (прежде Ярно), он делает специалистом по горнорудному делу.

«Годы странствий Вильгельма Мейстера» – этот роман Гёте пишет в последнее десятилетие своей жизни. Его главная тема – это как раз сформулированная в критике Плотина проблема «утеснения» «животворящих начал» общественной действительностью и возможности противостояния этому утеснению. В романе проигрывается несколько вариантов того, как духовная жизнь может себя сохранить или же, наоборот, застыть и погибнуть в этой реальности. Есть в романе и утопии, в отношении которых не совсем ясно, что это – мечта, где дух находит воплощение в жизни, или кошмар, где он предан и загублен. Философские рассуждения перемежаются многочисленными рассказами, лишь условно связанными с главной сюжетной линией и в совокупности занимающими такой большой объем, что основная фабула превращается едва ли не в рамочную конструкцию, в результате чего роман утрачивает внутреннее единство. Эти вставные рассказы образуют венок новелл с неотчетливым внутренним единством; они перемежаются описанием социальных утопий, рассуждениями, которые порой превращаются в настоящие трактаты, и письмами; к этому добавляется главный герой, занимающий в романе скорее место стороннего наблюдателя, нежели действующего лица, и любовная история, разворачивающаяся на стыке новелл и рамочного рассказа. Стало быть, и здесь «упорядочивающие начала» «притеснены» едва ли не до полного исчезновения. Об этом свидетельствует и «вставная речь», в отношении которой остается неясным, говорит ли в ней реальный автор или выдуманный рассказчик. Сначала в ней повествуется об отсутствии единства, а затем о работе над романом говорится следующее: «Однако если мы не хотим, как уже не раз случалось за многие годы, увязнуть в этой работе, то нам ничего не остается, как передать читателю все, чем мы располагаем, и сообщить все, что сохранилось»^[1604]. Читатель этого произведения «стремительной формы» должен сам домыслить то, что «не доведено до полной ясности», а именно внутреннее единство романа. Впрочем, это обезоруживающе честное обращение к читателю имелось лишь в первом, гораздо более коротком варианте «Годов странствий» 1821 года. Во второй и окончательной версии 1829 года оно отсутствует, что вполне соответствует стилю позднего Гёте: он может себе позволить оставить произведение таким разнородным, каким оно получилось, не оправдываясь перед читателем. Открытая форма, в которой лирика чередуется с афористикой, а новелла – с письмами и философскими рассуждениями, должна говорить сама за себя. Гёте «с веселой легкостью» отказывается от завершенной формы. «То, что уже написано, как и то, что уже произошло, имеет право на существование», пишет он однажды Рейнхарду.

Работа над «Годами странствий» и в самом деле не раз застопоривалась, как об этом говорится во «вставной речи». О продолжении романа «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гёте задумывался еще в 1796 году, когда дописывал последнюю главу. В конце романа он оставил несколько опор (например, очередное задание наставника для Вильгельма – странствие), на которых можно было возвести мост к следующему произведению. Вначале он написал несколько новелл, задуманных для следующего романа, но затем, по его собственному признанию Шиллеру, заключил все, что было в нем «идеалистического», в «маленькую шкатулку» в надежде что-нибудь из этого сотворить, «когда наконец придет к осознанию своих собственных мыслей»^[1605]. Другими словами, он продолжает собирать материал и писать для «Годов странствий», но пока не определился с центральной идеей романа. Большая часть новелл и рассказов была написана до 1807 года, а исполненные мудрости главы о Макарии и некоторые социальные утопии были добавлены лишь в 1820-е годы. В период между 1810 и 1819 годами Гёте почти не возвращался к роману и вновь приступил к работе над ним лишь после выхода в свет «Западно-восточного дивана». Вскоре первый вариант «Годов странствий» был готов, и в 1821 году Гёте представил свое произведение на суд общественности, не будучи, впрочем, уверенным в том, что больше не вернется к работе над ним. Публика отреагировала сдержанно. Гёте писал с лаконичной угрюмостью: «Вторая часть вряд ли удовлетворит читателей больше, чем первая, и все же, я надеюсь, тем из них, кто ее поймет, она даст достаточно поводов для размышлений»^[1606]. Так оно, вероятно, и было, однако таких читателей оказалось немного, что не помешало Гёте внести в новое издание существенные дополнения и изменения. В 1829 году «Годы странствий» вышли в окончательной редакции. Разнородность частей и открытость формы были сохранены и даже усилены за счет включения в роман максим и размышлений, объединенных в главах «Из архива Макарии» и «Размышления в духе странника».

В беседе с канцлером Мюллером Гёте объяснял, что глупо «пытаться выстраивать систему и анализировать целое», ибо роман представляет собой «агрегат»^[1607]. Его агрегатный характер он не считал недостатком, а видел в нем подтверждение особой реалистичности. «В этой книжице, – пишет он Рохлитцу, – как в жизни: в совокупности целого есть необходимое и случайное, главное и то, что присовокупляется к главному, что-то удается, что-то разваливается, отчего произведение приобретает своего рода нескончаемость, которую невозможно охватить и выразить в понятных, разумных словах»^[1608].

Наиболее правильный подход к такого рода произведению – это внимание к «выбивающимся из целого деталям»^[1609]. Последуем этому совету и остановимся лишь на нескольких деталях, характерных для последнего периода жизни Гёте.

Прежде всего обратим внимание на агрегатный характер романа, как называл эту особенность сам Гёте. Проявляется она в том, что форма романа, как уже говорилось выше, отражает его идейное содержание. В романе речь идет о том, как в условиях рассеивающей реальности духовные начала попадают в то самое «утеснение», о котором говорится в критике Плотина. Стало быть, жизненность романа проявляется уже в том, что он лишен завершенной формы однородного произведения. Как и сама жизнь, этот роман полон внутренних несоответствий, содержит «необходимое и случайное», не имеет ясной, упорядоченной структуры, как, быть может, хотелось бы читателю, но именно благодаря этому обретает «своего рода нескончаемость». Это бесконечность незавершенного, к которой в любой момент можно добавить нечто новое, отличное от того, что есть. Это бесконечность, обрываемая извне на полуслове, а не достигающая совершенства и завершения. Если такого завершения не может достичь сама жизнь, то как же может стать «личностью», как сказано в «Западно-восточном диване», человек, погруженный в хаос межчеловеческих отношений? Некоторые возможности – и их границы – показаны в романе.

Вот история молодого человека, взявшего на себя заботу о вдове с ребенком и стремящегося вести праведную жизнь, как она описывается в легендах об Иосифе и Марии. В итоге все трое действительно напоминают Святое семейство, как его обычно изображали старые мастера или современные Гёте назарейцы, которых сам он терпеть не мог. Поэтому остается лишь догадываться, не считал ли Гёте жизнь «святого Иосифа Второго»^[1610], нашедшего свой путь в подражании высокому образцу, пусть и благовидным, но все же примером власти изжившего себя прошлого: «Что живо, то должно жить, а кто живет, тот будь готов к переменам»^[1611]. Перемены не затрагивают Иосифа Второго, пока он соотносит свою жизнь и жизнь близких с застывшей картиной. Вильгельма эта встреча настраивает «на какой-то старинный лад», ему кажется, будто он погружается в сон, и перед его внутренним взором проносятся живые картины. Он тоже чувствует неодолимое желание раствориться в этих картинах, и лишь встреча с Ярно, циником, знакомым читателю по «Годам учения» и вновь появляющимся уже под именем Монтан, вырывает его из этого наваждения.

Иосиф приобретает сходство с картинами, которыми восторгается, Монтан – с камнями, которые он изучает и коллекционирует, предпочитая их немое присутствие людской болтовне. Камень тверд и вечен, а человек переменчив и слаб. Камень непроницаем, человек – проницаем и уязвим. Монтан любит камни больше, чем людей, от которых он отвернулся. «Я хочу быть подальше от людей. Им помочь нельзя, и они мешают, когда хочешь помочь себе самому»^[1612].

Таким образом, персонажи, появляющиеся в самом начале романа, представляют собой две крайности. Иосиф Второй живет так, как, по его мнению, жил его идеал, и в этом находит смысл и успокоение. Монтан уклоняется от любых внешних влияний, становясь непроницаемым, как камень. Он – воплощение «себялюбивого» начала в самой крайней его форме. В новом романе он отвергает провозглашенный в «Годах учения» идеал всестороннего образования. По его убеждению, человек должен найти свою узкую дорогу, а не перелетать, подобно бабочке, с цветка на цветок, лакомясь нектаром то здесь, то там. Не всесторонняя восприимчивость, а твердость в исполнении определенной функции, не воспитание личности, а профессиональная подготовка – вот что необходимо, вот что приносит пользу обществу и самому человеку, ибо тем самым предотвращается опасность потерять самого себя. «Сейчас пришло время односторонности», – заявляет он и требует от Вильгельма, чутко реагирующего на самые разные внешние воздействия, чтобы тот «превратил себя в один орган и ждал, какое место отведет тебе в общей жизни благонамеренное человечество»^[1613].

Как ни странно, именно Монтан, избравший для себя путь отшельника, требует от человека, чтобы тот приносил пользу обществу. Впрочем, в этом есть своя логика. Любитель горных пород от овеществления самого себя приходит к окаменению. Неудивительно, что Вильгельм, прежде «искавший подлинных сокровищ лишь в человеческом сердце»^[1614], с трудом переносит подобные разговоры. Однако и Монтан, и другие персонажи романа не обречены проводить в жизнь провозглашаемые ими принципы, оставаясь такими же, какими они были в начале. Так, по ходу действия сердце Монтана снова смягчается, а от его мизантропии остается лишь осторожность и недоверчивость. Тем не менее он по-прежнему выступает за строгий реализм, не допускающий никаких проявлений романтики и сентиментальности.

Следующая остановка в пути тоже не приносит Вильгельму особой радости. Здесь, в дядюшкином поместье, они с сыном Феликсом сначала попадают в плен – так дядюшка встречает всех своих гостей. Вскоре после их освобождения выясняется, что правила жизни в поместье – это лишь другая форма ограничения свободы. Дух этих правил столь же утилитаристский и враждебный всякой поэзии, как и жизненные принципы Монтана. Над одной из дверей дома красуется надпись: «От полезного через действительное к прекрасному»^[1615]. На первом месте здесь, стало быть, нужное и полезное, и сквозь это игольное ушко должна пройти красота – другого шанса у нее нет. «Во всем доме, – сказал хранитель, – не найти картины, содержащей даже отдаленный намек на религию, предание, миф, легенду или сказку. Наш господин считает, что воображение нужно поощрять лишь к тому, чтобы оно рисовало нам подлинные вещи. Он любит повторять: ”Мы измышляем слишком много, чтобы еще и подстегивать внешними средствами эту опасную способность ума”»^[1616].

В своем поместье дядюшка проводит в жизнь проект реформирования общества. Здесь нет места расточительству – все вкладывается в увеличение доходов и превращение людей в трудочасы и вознаграждение. При этом дядюшка видит себя филантропом. Парки и увеселительные сады в его владениях были закрыты, а на их месте посажены плодовые деревья и разбиты грядки. От своей собственности дядюшка не отказывается, но хочет использовать ее на общее благо, ибо богача люди ценят лишь потому, «что он, имея множество потребностей, хочет, чтобы везде получили долю от его избытка»^[1617]. В то же время поддерживаются лишь те удовольствия, которые помогают сохранить и по возможности повысить работоспособность. Воскресный день проходит в тишине: «каждый остается в одиночестве, посвящая его часы предписанным размышлениям. Человек – существо ограниченное, и воскресенье у нас посвящено раздумьям об этой ограниченности»^[1618]. В будни человек ограничен своими обязанностями, а в воскресные дни размышляет над этим ограничением. Так он надежно избавлен от соблазна хотя бы в этот день выйти за привычные пределы. Мудрая Герсилия, которая впоследствии влюбляется в Феликса, замечает, что что-то здесь не так. «Вот так чистая жизнь, – восклицает она, – если я смиряю себя каждые восемь дней»^[1619].

Дядюшкино поместье – первая из реализованных социальных утопий, которые довелось видеть Вильгельму. По сравнению с другими, она самая либеральная, ибо все последующие реформаторские проекты еще больше ограничивают человеческую свободу. И для всех них характерна одна общая черта – приоритет пользы и выгоды. При этом отдельный индивид подобен органу в едином организме, или, точнее, колесу или винтику в механизме. Ты – ничто, твой народ – все. Все общественные утопии в романе объединяет этот рациональный и глубоко прозаичный принцип: «Если работы много, рассуждать некогда»^[1620].

Фантастическое и таинственное, сердечная тоска, дерзкие и сумасбродные мысли и желания – все это изъято из основного или рамочного сюжета и перенесено в новеллы. В главной фабуле романа слабодушный Вильгельм Мейстер бродит по свету, наблюдая со стороны встречающиеся на его пути соци – альные утопии. Время от времени ему попадаются «отрекающиеся», которые так же бесцельно блуждают посреди этой пустыни рациональной упорядоченности. Лишь один раз и как будто издалека раздается и обрывается на полуслове песня Миньоны: «Ты знаешь край лимонных рощ в цвету, // Где пурпур королька…»^[1621] У озера Лаго-Маджоре «отрекающиеся» находят друг друга: «Женщины бросились друг другу в объятья, мужчины обхватили друг друга за плечи, и Диана стала свидетельницей самых благородных и чистых слез». Но вскоре наступает отрезвление: «…они разомкнули объятья, молчаливые, обуреваемые странными чувствами и желаниями, среди которых уже не было места надежде»^[1622].

Все они – достойные, добродетельные люди, но ничто не может им помочь. Невзирая на романтичные пейзажи, читатель становится свидетелем заката поэзии: «И тут, словно от прикосновения волшебного жезла, рай мгновенно превратился для наших друзей в пустыню»^[1623]. Новалиса, который еще «Годам учения Вильгельма Мейстера» ставил в вину предательство поэзии, этот окончательный триумф прозы привел бы в ужас.

Сложно сказать, одобрял ли Гёте столь деятельный образ жизни, не оставляющий времени для томлений и раздумий, или же просто считал его неизбежным в наступающую эпоху механизации и функциональности. В романе нет однозначного ответа на вопрос, что собой представляет он сам – критику расколдованного мира или одно из его проявлений. На грани между прекрасным сном и кошмаром рождаются и идеи, и планы переселенцев. В Америке они собираются приложить все силы для того, чтобы время не тратилось впустую: повсюду будут воздвигнуты «телеграфные вышки», днем и ночью напоминающие о времени. Тому, чтобы каждый приносил пользу обществу, «немало способствует умение распределять время и не упускать ни часа»^[1624]. За соблюдением временного режима должна следить полиция, а главное правило для нее гласит: «…кто выкажет себя неудобным сожителем, тот устраняется из общества, пока не поймет, как надо себя вести, чтобы тебя терпели»^[1625]. Миньону и ее единомышленников здесь вряд ли бы стали терпеть. Власть осуществляется амбулаторно: правители постоянно кочуют, и в результате кто-то выпадает из поля зрения власти, а кто-то оказывается под ее прицелом; все регионы поочередно то пользуются относительной свободой, то попадают под строжайший контроль. Так обеспечивается «равенство» в обществе. Что касается демократии и мажоритарного принципа, то здесь переселенцы предпочитают отмалчиваться: «Относительно большинства голосов мы держимся особых понятий; правда, мы не лишаем его силы в повседневном обиходе, однако не слишком ему доверяем. Но на этот счет я не вправе распространяться подробнее»^[1626]. Тем подробнее рассказ о прочих проектах, направленных на ужесточение дисциплины: в новом обществе не будет ни кабаков, ни библиотек – потребление алкоголя и романов должно быть ограничено. Впрочем, такой роман, как «Годы странствий», скорее всего, не вызвал бы недовольства у этих апостолов трезвости и рациональности.

Однако роман населен не только «отрекающимися» и теми, у кого нет ничего, от чего они могли бы отречься. Один из его героев – Феликс, сын Вильгельма, воплощение свежих жизненных сил и жизнелюбия. Он влюбляется и на собственном опыте переживает те безумства и страдания, без которых не обходится любовь. Новеллы по содержанию тоже ярче и живее основного действия. В них Гёте берется за близкую ему тему любви стареющего человека к более молодой женщине, причем дважды описывается довольно пикантная ситуация, когда за сердце одной и той же женщины борются отец и сын. Здесь уместно напомнить (не делая, впрочем, преждевременных выводов), что в 1816 году Гёте всеми силами старался ускорить бракосочетание своего сына с Оттилией фон Погвиш, чтобы наслаждаться близостью этой привлекательной и умной молодой женщины в доме на Фрауэнплан. Делясь своими размышлениями о предстоящей свадьбе, Оттилия пишет матери: «Гёте меня пугает – и спрашивает еще чаще, чем прежде, что из этого выйдет?»^[1627] Когда Оттилия наконец выходит замуж за Августа, то делает она это не по любви, а исключительно потому, что восхищается его отцом и хочет, чтобы ее дальнейшая жизнь проходила вблизи этого почитаемого ею человека. Ее письма к Августу, сухие и деловитые, – проза, письма свекру – поэзия. В любом случае ее история очень хорошо подошла бы для венка новелл из «Годов странствий».

Есть в романе еще один персонаж, который наряду с венком новелл выводит его вымышленный мир за пределы материального: это Макария – яркая звезда, взошедшая лишь во второй редакции романа. Гёте придумал ее, чтобы восстановить равновесие и не позволить духу рациональной деловитости захватить все пространство романа, вытеснив из него поэзию и мечту. Макария – это продолжение прекрасной души из «Годов учения». По одну сторону Монтан, по другую – Макария. Одного влекут камни, другую – звезды; одного тянет вниз, к «центру земли», другую – вверх, «за пределы Солнечной системы»^[1628]. Монтан стремится принизить, заземлить поэтический полет мысли и поэтому настаивает на примате полезности. Он враг всего, что кажется ему оторванным от реальности, и поскольку он сам лишает себя многого, к тем, кто себе это многое позволяет, он испытывает чувство зависти и досады. Макария – его полная противоположность. Она живет созерцанием космических взаимосвязей, следя за ходом небесных тел, в то время как ее собственное тело находится в «болезненном упадке». Но, как это ни удивительно, она сохраняет бодрость духа, которая передается всем, кто посещает ее. Встречи с ней дарят людям ощущение легкости и света. С ироническим подмигиванием рассказчик отмечает, что двери, открывающие вход в ее душу, открываются автоматически. Насколько замкнут Монтан, настолько открыта Макария. Ее ум пронизывает все вокруг, а весь окружающий мир словно пронизывает ее саму. Она – воплощение прозрачности и проницаемости. В ней нет ничего застывшего или закостенелого, но в то же время ее отличает внутренняя собранность. В ее «архив» Гёте поместил некоторые из своих самых тонких и проницательных максим и размышлений, как уже процитированные выше рассуждения о Плотине и «утеснении» животворящих начал. Макарии это «утеснение» незнакомо, но именно поэтому она кажется не совсем реальной. Она живет в высших сферах бытия – там, где планеты движутся по своим орбитам, где действуют силы космического притяжения и отталкивания, где время переходит в вечность и звучит музыка сфер. И сама Макария, кажется, вот-вот исчезнет, взлетит в небо: «она кажется рожденной лишь для того, чтобы сбросить земную оболочку и проникнуть во все ближние и дальние области бытия»^[1629].

Посреди этих полетов фантазии в космические дали рассказчик снова обращается к наземному персоналу со словами: «На этом мы, в надежде на то, что читатель простит нас, заканчиваем нашу эфирную поэму и возвращаемся к земной сказке, вскользь упомянутой нами выше»^[1630].

И в первой, и во второй редакции у романа есть второе название – «Отрекающиеся». Что означает в данном случае отречение? Отказ от воплощения в жизнь чего-то, чего хочет сам человек или к чему его побуждают многие обстоятельства.

Это может быть любовная связь, определенная деятельность, собственность. Отречение связано с жертвой. Отречься можно не только от того, что уже имеешь, но и от стремления. Достаточно иметь хоть какую-то связь с тем, от чего ты отрекаешься, пусть даже эта связь заключается лишь в желании иметь. Если нет вообще никакой связи, не от чего и отрекаться.

Но в чем смысл отречения? Свою позицию на этот счет Гёте высказал в четвертой книге «Поэзии и правды», написанной в конце 1820-х годов, в контексте рассуждений о мировоззрении Спинозы: «Наша физическая, равно как и общественная жизнь <…> – все призывает нас к самоотречению»^[1631]. Ради чего? Чтобы избежать еще бóльших потерь. Всякий раз привязываясь к чему-то, что время неизбежно отнимет у нас, мы обрекаем себя на новое разочарование. Поэтому, «дабы уклониться от частных отречений», имеет смысл «раз и навсегда ото всего отречься»^[1632]. Это может подразумевать отказ, но иногда достаточно и внутреннего освобождения, когда фактическое владение ощущается как невладение. Тем самым человек может защитить себя от разочарований, что подтверждает истинность Хайдеггера о том, что отказ не отнимает, а дает.

Отказ от реализации, избыток нереализованного и энергия этого отказа тоже могут обогатить личность. При угрозе потери добровольный отказ позволяет уберечь собственное достоинство. Тот, кто не способен решительно отречься сам, обречен на горечь утрат. Отрекающийся сохраняет свою независимость, но порой это единственное, что у него остается, а этого может быть мало.

Разумеется, пламенная суть отречения заключена в сексуальном воздержании. Поэтому подлинно «отрекающимися» в романе являются Вильгельм и Наталия. В конце «Годов обучения» они находят друг друга, но отрекаются от любовного союза, сохранив для себя лишь возможность переписки. Ради чего, собственно? Чтобы не исчезло взаимное притяжение, которое в случае сексуального удовлетворения угасло бы слишком скоро? Отречение ради сохранения влечения и тоски друг по другу? Возможно, в случае Вильгельма и Наталии такое решение и имеет смысл, но не для героев сомнительных социальных утопий в романе. Здесь, как нам уже известно, за выполнением каждодневных задач не должно оставаться времени на томления и раздумья.

Вильгельм меж тем тоже избавляется от своих юношеских грез. Мир искусства и особенно театр открыли ему непостоянство его натуры и подтолкнули на путь странника; Общество башни и Союз переселенцев, Педагогическая провинция и дядюшкино поместье – противоположный полюс предельной упорядоченности и рациональности, где каждому отводится то место, на котором он будет приносить максимальную пользу обществу. Здесь тоже царит дух отречения – он пронизывает весь роман.

Но в чем смысл этого насилия над собой в угоду прозаичной реальности? Как ни странно, в романе Гёте не отвечает на этот вопрос. Быть может, ответ следует искать в его собственной жизни.

Глава тридцать вторая

Труд воспоминаний. Повторенное отражение. В бумажных стенах. Старый Гёте среди людей. Зачем всегда думать одно и то же? Против духа времени, за Карлсбадские постановления. Трижды Мариенбад. Ульрика и «Элегия». Уход близких

Когда в начале лета 1816 года Гёте целым и невредимым выбрался из перевернувшегося экипажа, который должен был доставить его в Гербермюле к Марианне Виллемер, и, увидев в этом дурное предзнаменование, отказался от встречи с Марианной и какое-то время даже не писал ей, для него это было подлинным отречением. На пару лет он отложил даже незаконченный «Западно-восточный диван», предаваясь ностальгии по ушедшим чувствам и не зная, можно ли надеяться на их возвращение.

Сейчас ему было не до «переливов», и когда волшебное настроение ненадолго к нему вернулось в связи с корректурой «Западно-восточного дивана» в 1818 году, он воспринял это как по дарок судьбы. В остальном же Гёте еще больше, чем прежде, старался не выдавать движений своей души и в общении с окружающими держался официально и отстраненно. Это почувствовала и Шарлотта Буфф, она же овдовевшая госпожа Кестнер и Лотта из Вецлара, когда в сентябре 1816 года несколько недель гостила в Веймаре у своего зятя Риделя и однажды была приглашена в дом Гёте. Своему сыну она писала об этой встрече: «Я познакомилась с одним старым господином, который, не знай я, что он – Гёте (да даже и притом, что мне это известно), не произвел бы на меня приятного впечатления. Ты же знаешь, сколь мало я ожидала от этой встречи, вернее, от этого нового знакомства. Поэтому суждение мое совершенно непредвзято. Впрочем, он в своей чопорной манере всячески старался проявить ко мне любезность»^[1634]. Шарлотту сопровождала ее дочь, на которую от этой встречи тоже повеяло холодом. Вот что она пишет о Гёте: «К сожалению, все разговоры, которые он вел, были столь обыденны, столь поверхностны, что с моей стороны было бы самонадеянно утверждать, будто я слышала Гёте или говорила с ним; в том, что он говорил, не было ничего от его души или ума»^[1635].

Гёте лишь недавно отразил свои воспоминания о Вецларе и своей вертеровской влюбленности в третьей книге «Поэзии и правды». На мгновение этот давно исчезнувший мир снова стал ему ближе. Быть может, именно поэтому его напугала встреча с тем, что от него осталось в настоящем. И если он разочаровал Шарлотту, то и Шарлотта разочаровала его. В отличие от образа, сохранившегося в памяти, ее присутствие в настоящем не всколыхнуло в нем былого чувства. Чуда «повторенного отражения» не произошло – по-видимому, для Гёте оно было возможно только в литературных воспоминаниях. Выражение «повторенное отражение» он использует по аналогии с процессом, который происходит с так называемыми энтоптическими цветами, когда цвета отражаются в раскаленном, а затем остывшем зеркале: если поставить два зеркала друг напротив друга, то цвета станут более насыщенными и интенсивными. То же самое, по мнению Гёте, происходит и с литературно обработанными воспоминаниями: «Если учесть, что повторенные <…> отражения не просто сохраняют прошлое, но и возводят его на новый, более высокий уровень бытия, невольно вспоминаются энтоптические явления»^[1636]. Усиление воскрешаемых памятью образов происходит в литературном произведении, но не при личной встрече после стольких лет. Какое-то время они сидели друг подле друга, и оба чувствовали себя не в своей тарелке. Лишь Томас Манн сумел найти в этом неудавшемся свидании литературное очарование.

Во время работы над автобиографией, которую Гёте продолжил после публикации первых трех частей «Поэзии и правды», чувство отчуждения от современного мира только нарастало. Гёте писал Цельтеру: «Я по-прежнему живу на свой, известный тебе лад, почти не вижу людей и по существу живу лишь в прошлом, упорядочивая и правя старые бумаги всех сортов»^[1637]. Когда-то больной Шиллер жаловался ему, что безвылазно сидит в бумажных стенах. И теперь такое же чувство появляется у самого Гёте. «Свою зиму, – пишет он Цельтеру, – я провожу почти в полном одиночестве, усердно диктую, чтобы все мое существование осталось на бумаге»^[1638]. То, что он теперь переносит на бумагу, есть не что иное, как отражение отражения, т. е. отражение того, что он сам когда-то писал, и, оглядываясь назад, Гёте лишь удивляется собственной беззаботности. «Чувствуешь былое стремление быть человеком серьезным и хорошим, – пишет он Буассере, – узнаешь о своих собственных достоинствах, которых теперь уж нет <…> К тому же видишь, как праведными и неправедными путями ширится во все стороны век, так что невинно продвигающаяся шаг за шагом наивность вроде моей в моих собственных глазах предстает в удивительной роли»^[1639]. В свое время Гёте пришлось смириться с тем, что Шиллер причислил его к «наивным натурам», теперь же он сам впервые применил эту характеристику к самому себе. По прошествии лет ему кажется, будто он брел по жизни, словно лунатик, и он знает, что лишь так и мог действовать. Для действия нужна беззаботность. Как Гёте скажет позднее, кто действует, делает это без зазрения совести. Не будь у него этой способности, он был бы обречен на неподвижность. Действие и творчество предполагают сужение собственной личности и отмежевание от внешнего мира, благодаря чему человеку удается создать нечто такое, что обладает собственным размахом. Поэтому он так любит перечитывать свои старые рукописи и заметки. Гёте читает самого себя, словно книгу, и его душа становится шире и просторнее. Сам он любит предаваться воспоминаниям, но не любит, чтобы ему напоминали о прошлом, и потому не отвечает на письма Беттины фон Арним. К тому же он, по-видимому, так и не простил ей, что как-то в пылу ссоры та назвала Кристиану «жирной кровяной колбасой».

После смерти Кристианы в большом доме на улице Фрауэнплан воцарилось одиночество. На верхнем этаже хозяйничают Оттилия и Август. Там часто шумят и ссорятся. Когда шумят внуки, Гёте не имеет ничего против, но громкие ссоры молодых супругов для него невыносимы. Гёте ошибался, когда писал, что «они – пара, пусть даже они не любят друг друга»^[1640]. Они не только друг друга не любили, но и никогда не были хорошей парой, и отныне Гёте лишился покоя в собственном доме. Порой семейные раздоры настолько докучали ему, что он на какое-то время поселялся в садовом домике. По-прежнему часто он сбегал в Йену, несмотря на то что там уже не было ни Шиллера, ни Шеллинга, ни Гумбольдта.

С канцлером Мюллером он однажды поделился своими представлениями об идеальной жизни в доме на Фрауэнплан: «Разве нельзя устроить так, чтобы в моем доме ежедневно собирались раз и навсегда приглашенные гости, когда в большем, когда в меньшем числе? Пусть каждый приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, пусть приводит с собой сколько угодно гостей. С семи часов вечера комнаты будут неизменно открыты и освещены, к столу будет в изобилии подаваться чай и все к нему полагающееся. А гости будут музицировать, играть, разговаривать по желанию и разумению каждого. Я бы появлялся и исчезал по собственному желанию и разумению. Иногда я бы и вовсе не появлялся в этом обществе, что никому бы не мешало <…>. Словом, это было бы вечное чаепитие, подобно тому, как в некоторых часовнях вечно горит лампада»^[1641].

Дом, двери которого всегда открыты, люди приходят и уходят, как в таверне, постоянное, непрекращающееся общение – и Гёте всегда в центре внимания, даже если не удостаивает общество своим присутствием. Странно только, что это должно было быть «вечное чаепитие» – вино было бы уместнее в доме, где оно и так текло рекой, как на первом этаже у хозяина дома, так и наверху, у молодых супругов. К сожалению, в реальности жизнь не была такой легкой и веселой, ни с чаем, ни с вином. Обеды в доме проходили довольно церемонно. Гостей всегда было много – посетители шли нескончаемым потоком. Современники хотели засвидетельствовать свое почтение, и Гёте давал аудиенции – иногда на бегу, иногда во всем своем великолепии: на груди – орден, руки заложены за спину, пара вопросов посетителю и знаменитое «гм, гм» после ответов. Но по-прежнему на всех производили впечатление его большие живые глаза. Сесть гостям обычно не предлагали. Впрочем, случалось и так, что Гёте увлекался беседой, и тогда его высокий, нежно струящийся голос нанизывал слова, слова жемчуг на нитку. Напряжение и у говорящих, и у слушающих внезапно пропадало, словно его и не было. Но такое теперь случалось нечасто. Временами Гёте предпочитал беседе абсолютное молчание. В такие вечера, когда он не желал ни с кем разговаривать, но и не хотел оставаться один, ему составляли компанию его верные помощники – Ример, Мейер, Эккерман. Они сидели за столом за бокалом вина – и молчали.

Зато когда к Гёте возвращалась его былая общительность, тут нужно было быть готовым к сюрпризам. Не придавая особого значения мнениям, он любил ими играть, чтобы сбить собеседника с толку или даже задеть его. Канцлеру Мюллеру, перед которым Гёте особенно любил разыгрывать роль Мефистофеля (перед Эккерманом он предпочитал выступать в образе Фауста), он как-то сказал: «Да разве я для того дожил до 80 лет, чтобы все время думать одинаково? Я, наоборот, стремлюсь каждый день думать по-другому, по-новому, чтобы не заскучать. Человек, чтобы не затухнуть, должен непрерывно меняться, обновляться, молодеть»^[1642].

Публично-должностная роль, которую он продолжал играть в обществе, не способствовало омоложению. Как поэт он был душой общества, как должностное лицо – «публичным лицом», как он сам себя называл. По решению Венского конгресса в 1815 году Веймар приобрел статус великого герцогства и существенно расширил свою территорию. Герцог теперь мог называть себя «Королевским Высочеством», а сам Гёте отныне носил титул «государственного министра», несмотря на то, что не входил в совет министров, а выступал в роли советника, неофициально влияя на государственную политику. Он больше не хотел нести груз каждодневных должностных обязанностей, и герцог великодушно избавил от него своего друга. Жалование росло, объем работы уменьшался. В ведении Гёте находился «верховный надзор над заведениями, непосредственно поощряющими науки и искусства в Веймаре и Йене». Сюда, впрочем, не входил требующий больших временных затрат надзор над Йенским университетом, а весной 1817 года Гёте ушел и с должности руководителя Веймарского театра. Напряженные отношения с госпожой фон Хейгендорф, как теперь называли Кароли ну Ягеманн, после кризиса 1808 года так и не улучшились. Она по-прежнему считала Гёте никудышным руководителем, небрежным и необязательным в исполнении каждодневных задач. Кроме того, ей хотелось приблизить репертуар театра к вкусам публики. В одной французской бульварной пьесе главную роль должен был играть дрессированный пудель. Каролина сумела настоять на этом вопреки воле Гёте, и тот пустил слух, что не желает более оставаться в театре, где установились собачьи порядки, и, очевидно, будет вынужден подать в отставку. Герцог незамедлительно дал свое согласие, не желая, чтобы этот конфликт отравлял их дружбу.

Будучи избавлен от многих должностных обязанностей, Гёте, однако, по-прежнему оставался представителем высшей власти. Ни один министр, ни одна августейшая особа, оказываясь с визитом в Веймаре, не обходили вниманием дом на Фрауэнплан, что неизменно давало Гёте повод появиться на людях с пожалованным ему крестом Почетного легиона на груди. Такие приемы требовали больших затрат, и Гёте обратился к герцогу с просьбой снизить для него налоги. При доходах, которые в иной год – с учетом авторских гонораров – достигали десяти тысяч талеров, Гёте отдавал в казну менее ста пятидесяти талеров в год. Несмотря на это, он считал необходимым строго следить за своими расходами и очень досадовал, что, оставаясь официально гражданином Франкфурта, был обязан отчислять ежегодный взнос и этому городу. В конце концов он подал ходатайство о выходе из союза горожан. Его имя вычеркнули из списка, за что он без каких-либо возражений уплатил тридцать крейцеров.

Во Франкфурте собирался и заседал Германский союз – не обладающее реальной властью объединение немецких и ненемецких княжеств, реорганизованных или созданных решением Венского конгресса. Друг Гёте Карл Фридрих фон Рейнхард, который уже несколько десятилетий при разных политических режимах состоял на французской службе, в Германском союзе представлял интересы Франции и делился с Гёте последними новостями из мира большой политики. В Германском союзе гражданско-патриотические идеи объединения Германии были не в почете, а Гёте, как известно, также не поддерживал эти стремления. В 1817 году во втором выпуске журнала «Об искусстве и древности», который Гёте издавал в последние десять лет своей жизни, он публикует острополемическую статью о «новогерманском религиозно-патриотическом искусстве», где высмеивает не только христианско-католическую живопись назарейцев, но в целом весь патриотический маскарад и сентиментальное почитание Средневековья. Его приводили в негодование попытки использовать его поэму «Гёц фон Берлихинген» в национальной пропаганде. Какое-то время молодому другу Гёте Сюльпицу Буассере удалось увлечь его средневековой живописью и скульптурой, и Гёте даже выступал за завершение строительства Кёльнского собора, однако любовь к средневековой древности, по его мнению, не должна быть связана с политико-патриотическими устремлениями. Сам он любил древность живую, а неискусственно воскрешенную ради политических целей. Так, например, Гёте с любовью описывает праздник в честь святого Рохуса в Бингене, хотя совершенно не видит себя пропагандистом католичества. Этот церковный праздник очаровывает его так же, как когда-то очаровывал карнавал в Риме. Дикое и благочестивое безумство – и то, и другое красиво в своем проявлении.

Великое герцогство Веймарское было открыто новому. Герцог предоставил своим подданным обещанную «союзным актом» Венского конгресса конституцию, которая давала сословиям право установления налогов и закрепляла свободу печати. Гёте не приветствовал эти изменения, ведущие к утверждению конституционной монархии. Он не видел в герцогстве угрозу правам человека. Демократическому устройству он предпочитал патриархальную власть с элитой, действующей в интересах народа. Он выступал за свободное владение землей без феодальных привилегий, а также за свободную трудовую деятельность. Этим, по сути, и ограничивались его общественно-политические стремления и идеи. Закон о свободе печати он не одобрял, поскольку видел в нем отпускную грамоту для демагогов и невежд и еще один стимул для всеобщей политизации. С 1790-х годов, когда Гёте сочинял свои антиреволюционные пьесы, его неприязненное отношение к «разволновавшимся» ничуть не изменилось. Теперь же Веймар, благодаря своим либеральным законам о печати, стал центром издания сразу нескольких пат риотически-демократических журналов, в частности, «Немезиды» Генриха Лудена и «Изиды» Лоренца Окена. Их авторы резко критиковали реакционный, авторитарный дух германских государств и объявляли национальной бедой господство Габсбургской и русской царской династий в Германии. У патриотов всей страны Веймар пользовался славой оплота свободы и прогресса. В то же время для Меттерниха и большинства других германских правителей Веймар стал настоящим бельмом на глазу, а когда в Йене был основан Союз буршей, великого герцога тут же окрестили «старым буршем». В октябре 1817 года в Вартбурге отмечался национальный праздник, посвященный трехсотлетию Реформации и четвертой годовщине победы над Наполеоном в «Битве народов» под Лейпцигом. Тогда впервые произошло символическое сожжение книг, и среди преданных огню изданий оказались и сочинения Коцебу, которого патриоты считали русским шпионом. Когда полтора года спустя, 23 марта 1819 года, участник движения буршей, студент богословия Карл Людвиг Занд убил Коцебу ударом кинжала, Меттерних использовал это в качестве предлога для принятия Карлсбадских постановлений, чтобы положить конец так называемым демагогическим проискам. Политически неблагонадежные университеты были взяты под присмотр властей, повсюду, в том числе и в Веймаре, была введена жесточайшая цензура. Начались масштабные преследования недовольных. Задушить пробудившуюся политическую активность общества Карлсбадские постановления, разумеется, не могли, но теперь активистам приходилось проявлять хитрость и изобретательность, выискивая скрытые пути, в обход установившемуся авторитарному режиму. Гёте, в последние летние дни 1819 года находившийся в Карлсбаде на водах, имел удовольствие лично встречаться с Меттернихом и другими важными персонами. Общение с ними льстило его самолюбию, а Карлсбадские постановления вполне соответствовали его взглядам. Карлу Августу он писал: «Вашему Королевскому Высочеству наверняка вскоре станут известны результаты этих переговоров, и я лишь желаю, чтобы их успешное завершение полностью оправдало мои предчувствия»^[1643].

Последние несколько лет Карлсбад и Теплиц Гёте предпочитал всем остальным курортам. Светская жизнь отдыхающих обладала в его глазах определенной привлекательностью. Августейшие особы, министры, высшее дворянство, красивые женщины – свободные и замужние, богатейшие представители бюргерского сословия и не в последнюю очередь знаменитые художники, литераторы и ученые – на этих курортах собирался поистине самый цвет общества. Утром – вода из целебных источников, вечером – шампанское и танцы. Элегантные наряды и неспешные прогулки. Курортный оркестр в парке. В 1812 году в Теплице между беседами с двумя императрицами Гёте нашел время для встречи с Бетховеном, который потешался над его великосветской жизнью, но, несмотря на это, соблаговолил сыграть кое-что из своих произведений. На Гёте его музыка произвела глубочайшее впечатление, хотя и показалась ему излишне громкой и безудержной. Впоследствии он признавался, что никогда прежде не встречал столь необузданную натуру. Какое-то время они переписывались, но дружбы из их вежливого, но отстраненного общения не возникло. Цельтер мог вздохнуть с облегчением.

В 1820 году Гёте из Карлсбада переехал в недавно отстроенный Мариенбад. Золотые дни этого курорта были еще впереди, а пока Гёте писал Карлу Августу: «Мне показалось, будто я очутился в лесах Северной Америки, где за три года строят целый город»^[1644]. Строительство вблизи водолечебниц считалось выгодным капиталовложением, и город переживал настоящий строительный бум. Самым роскошным домом в городе был особняк семьи Брёсигке. Помещик Фридрих Леберехт фон Брёсигке построил его на деньги своего неофициального компаньона графа Клебельсберга, который с нетерпением ждал возможности жениться на его дочери – уже дважды состоявшей в браке Амалии фон Леветцов. Впервые красавица Амалия вышла замуж в нежном возрасте пятнадцати лет и родила двух дочерей. Вскоре этот первый Леветцов ее бросил, и она вышла за второго – кузена первого. Тот проиграл в карты половину ее состояния, но вместо того чтобы расплачиваться с долгами, предпочел погибнуть в битве под Ватерлоо в 1815 году. Поскольку первый Леветцов был еще жив, католик Клебельсберг должен был дождаться его смерти, чтобы, в свою очередь, вступить в брак с Амалией. Гёте познакомился с ней в 1806 году в Карлсбаде и в своем дневнике назвал ее Пандорой, что в его понимании было связано с представлением о высшем блаженстве. В те дни его мысли были заняты идеей торжественной пьесы с одноименным названием. Ульрика, первая дочь Амалии, к тому моменту уже появилась на свет. Мать же была примерно в том же возрасте, что и Ульрика, когда Гёте впервые повстречался с ней летом 1821 года. Так Пандора снова появилась в его жизни.

В одном из стихотворений «Западно-восточного дивана», написанном за несколько лет до этой встречи, говорится:

Однако последнее слово в этом стихотворении остается не за печальными раздумьями и неуверенностью в себе:

Это то, что действительно не покидает поэта. Идей у Гёте и в самом деле предостаточно, а теперь к нему снова приходит любовь.

После первого недолгого посещения в 1820 году следующим летом Гёте отправляется в Мариенбад уже на несколько недель и снимает квартиру в особняке Брёсигке. Здесь же проживает и Амалия с дочерьми. Поначалу семидесятидвухлетний Гёте предстает в образе дедушки, который любит посидеть в кругу этой семьи, поболтать с обитателями дома на террасе и побродить по окрестностям со старшей дочкой, семнадцатилетней Ульрикой, в поисках интересных камней. Постепенно камней у них набирается настоящая коллекция, которую они перед ужином раскладывают на столе и рассматривают. Однажды Гёте незаметно подкладывает плитку шоколада – Ульрика не особо интересуется камнями, они все кажутся ей на одно лицо. Мать Ульрики, Амалия, по-прежнему обаятельная и привлекательная внешне, тоже проводит немало времени с Гёте. Ей немного за тридцать, и в письме герцогу Гёте описывает ее как женщину, «которая пронесла свое очарование сквозь годы и превратности судьбы в полной сохранности»^[1646].

В письмах первого мариенбадского лета больше говорится о камнях, чем о дамах. В доме на Фрауэнплан пока не видят причин для беспокойства, когда в одном из писем Августу Гёте пишет: «Передавай приветы жене и детям, а также Ульрике, если она сейчас рядом. По случайному стечению обстоятельств здесь в доме тоже есть одна очень славная Ульрика, так что я волей-неволей все время вспоминаю о нашей»^[1647].

«Славная Ульрика» в доме Брёсигке – это высокая, стройная, красивая девушка, обучавшаяся в страсбургском пансионе, а лето проводившая с матерью и сестрами здесь, в Мариенбаде. Она читала Вольтера, но фамилия Гёте до сих пор была ей незнакома. Теперь, разумеется, она узнает про его славу. В Мариенбад Гёте присылают несколько экземпляров только что вышедших из печати «Годов странствий». Ульрика начинает читать роман, поначалу без особого интереса и с ощущением того, что этой истории предшествовала другая, ей неизвестная. Она спрашивает об этом у Гёте, и тот рассказывает ей кое-что из «Годов учения», но дает понять, что эта книга о жизни бродячих актеров и художников – неподходящее чтение для юной барышни, в отличие от «Годов странствий», где нет ничего предосудительного. Безусловно, так оно и есть, однако Ульрика бросает роман, предпочитая чтению прогулки и балы по вечерам. Согласно дневниковым записям, Гёте тоже бывал на балах в большом зале дома Брёсигке – этим летом пока довольно редко, а со следующего года все чаще и чаще.

По сравнению с будничной жизнью в доме на Фрауэнплан, где не всегда царит хорошее настроение, эти летние недели в Мариенбаде наполнены солнцем, светом и веселым, легким общением – и прохладой в тени молодого деревца. В письмах к сыну многое умалчивается, но, безусловно, чувствуется радостный настрой Гёте. «Жизнь моя здесь очень проста: с утра пью в постели, раз в три дня принимаю ванны, вечером пью у источника, обедаю в обществе, и так изо дня в день. Вино тоже наконец привезли»^[1648]. В доме Брёсигке не было недостатка в вине, однако Гёте хотел познакомить хозяев со своими любимыми сортами. Гёте и Ульрику часто видят вместе, и по городу начинают ползти слухи. Один из гостей курорта писал летом 1822 года: «Вечера он проводит по большей части в обществе семьи Леветцов, и кажется, особенно благодаря старшей девице, Ульрике фон Леветцов, которая развлекает его или пением, или шутливой болтовней, хотя бы на несколько мгновений забывает те невзгоды, что ему пришлось претерпеть в первом своем неудачном браке со своей бывшей экономкой, известной под фамилией Вульпиус»^[1649].

В это второе лето в Мариенбаде в обществе Ульрике он и в самом деле уже не чувствует себя дедушкой. Он понимает, что влюбился. Именно этим летом появляется четверостишие:

Это стихотворение Гёте мимоходом набросал на исписанном листке бумаги – так же, как и следующие строки:

Отъезд и прощание в это второе лето дались Гёте нелегко, настолько сильными были его чувства к Ульрике. «Сей день не знает, что таит, // Прощание ввергает в ужас»^[1651]. По пути домой он останавливается в Эгере и пишет в альбом композитору Томашеку стихотворение «Диалог несчастных влюбленных сразу после расставания». Позже оно было озаглавлено «Эоловы арфы» – по названию популярных среди романтиков музыкальных инструментов, которые устанавливались попарно в парках и, настроенные в унисон, при дуновении ветра издавали чарующие звуки.

«Романа не было», – напишет Ульрика годы спустя. Несоразмерность чувств ощущается и в стихотворении: сердце девушки не разрывается от горя, о чем свидетельствует ее «спокойное “Прощай”» и «безмятежность». У девушки легко на сердце, у влюбленного мужчины – Гёте – тяжело. Вся эта история и собственные чувства этим вторым летом в Мариенбаде приводят его в огромное волнение. Он с радостью ждет следующего лета, но боится мрачных зимних месяцев в большом доме на Фрауэнплан: «Ночь не сулит мне ничего, // Дни тянутся в тоске невыносимой»^[1653].

Для Гёте начинаются и в самом деле мрачные дни. В середине февраля 1823 года он заболевает и вновь оказывается между жизнью и смертью. Возможно, это был инфаркт. Временами он терял сознание. Сильные боли внизу живота приковали его к креслу, в котором он сидел днем и ночью. Верный друг канцлер Мюллер регулярно посещал Гёте во время болезни и записывал его высказывания, свидетельствовавшие о большом терпении, но порой выдававшие отчаяние поэта. «Смерть повсюду поджидает меня, – говорит он однажды в приступе страха и продолжает: – О христианский Бог, сколько же страданий ты взваливаешь на своих бедных людей, а мы, невзирая ни на что, должны хвалить и славить тебя в твоих храмах»^[1654]. Гёте бранится не только с богом, но и с врачами: «Что ж, занимайтесь своим ремеслом, все это, право, недурно, но меня вам, пожалуй, уже не спасти»^[1655].

Однако кризис миновал: организм оказался сильнее недуга. Многие находили, что его ум стал даже живее, чем был до болезни. Он и сам удивлен, насколько хорошо ему вновь удается «заставить работать свою разумную сущность по мере ее возможностей и желаний»^[1656]. Итак, весной в нем снова пробуждаются жизненные силы. Растроганный Гёте просматривает стопку писем со словами поддержки и пожеланиями скорейшего выздоровления. Он вновь убеждается, что и во время болезни остается «публичным лицом». Где-то его уже посчитали умершим. В честь его чудесного выздоровления в театре ставят «Тассо». На сцене устанавливают бюст Гёте, украшенный лавровым венком.

В эти дни Гёте получает письмо и от графини Августы цу Штольберг (той самой Густхен времен далекой молодости, а теперь благочестивой вдовы датского министра Берншторфа), которая обеспокоена спасением души своего дорогого друга. Душа знаменитого поэта в опасности, и было бы лучше, если бы он «отрешился от всего, что есть мирского, мелкого, суетного, земного и недоброго»^[1657]. Письмо приходит еще до болезни, и раздосадованный Гёте оставляет его без ответа. Однако пережитый недуг и выздоровление делают его терпимее и снисходительнее, и он пишет Августе подробный доброжелательный ответ: «Жить долго – значит многих и многое пережить: любимых, ненавистных, безразличных людей, королевства, столицы и даже леса и деревья, которые мы сажали и взращивали в юности. Мы переживаем самих себя и испытываем большую благодарность, даже если нам оставлены лишь немногие дары тела и духа. <…> Всю свою жизнь я был честен с собой и другими и за всеми земными делами имел только самые высокие устремления. <…> Так не будем же беспокоиться о будущем! В царстве Отца нашего много провинций, и если уж здесь на земле он уготовил нам столь радостное поселение, то там он наверняка позаботится о нас обоих»^[1658].

На самом же деле Гёте думает не столько о загробной жизни, сколько о будущем лете. Он сгорает от нетерпения снова увидеть Ульрику в Мариенбаде. Наконец 26 июня 1823 года Гёте отправляется в путь. На этот раз он останавливается не в особняке Брёсигке, где уже поселился герцог, а в доме напротив – в не менее роскошном отеле «Золотая гроздь». Терраса, где он снова сможет часами болтать с Ульрикой, в двух шагах от отеля. И снова по вечерам балы и маскарады, а днем – собирание камней. В это лето к этим занятиям добавились еще наблюдения за погодой: отдыхающие смотрели на облачные образования, восторгаясь многообразием их мимолетных форм. Облака имели для Гёте столь символическое значение, что позднее в «Мариенбадской элегии» он напрямую связывает с ними образ Ульрики:

Но лето еще не закончилось, прогулки продолжаются, так же, как и совместные трапезы и танцы. По вечерам Гёте затевает салонные игры, которые подчас носят двусмысленный характер. Так, собравшимся предлагается придумать историю вокруг одного слова, и слово это – «подвязка». Девушки краснеют от стыда, а Гёте как ни в чем ни бывало начинает говорить об ордене Подвязки.

В середине августа Гёте делает Ульрике предложение. Сватом выступает герцог. Быть может, и была в его роли доля недоброй иронии, однако исполнена она была с самым серьезным видом. Герцог не скупится на посулы: «молодым» подарят новый дом напротив замка, а Ульрике, если она переживет своего супруга, назначат пенсию. На их жизненном пути не должно быть никаких трудностей!

Как писала впоследствии Ульрика, для нее предложение Гёте было как гром среди ясного неба, и вначале она сама и ее семья не верили в серьезность его намерений. Потом мать предоставила свободу выбора дочери, которая, по ее собственному признанию, раздумывала недолго. «Гёте я очень люблю, – отвечала она, – но как отца, и если бы он был одинок и я имела бы основания полагать, что смогу быть ему полезной, то пошла бы за него; но у него есть сын, и этот сын женат и живет в его доме, стало быть, у него есть семья, которую бы я потеснила, заняв ее место»^[1660]. С ней самой Гёте, как рассказывает Ульрика, о женитьбе не говорил. Он пока не получил официального отказа и до конца года пребывал в неведении.

Уезжая, он в душе попрощался с Ульрикой, но пока лишь в стихотворении – в большой «Элегии», которую он неровным почерком записал по пути домой на страницах карманного календаря, а дома переписал начисто на дорогую бумагу, заказал для нее красный кожаный переплет и долгое время хранил как драгоценность, давая читать лишь избранным друзьям. В число этих избранных входили Эккерман, Ример и Вильгельм Гумбольдт, который писал своей жене: «Я начал читать и не погрешу против истины, если скажу, что был не просто восхищен, но настолько поражен этим сочинением, что едва могу описать. Это стихотворение не только достигает наивысшего уровня красоты из всего прежде написанного им, но и, возможно, превосходит его»^[1661].

В ноябре 1823 года Гёте снова свалила болезнь. Гумбольдт был сильно обеспокоен и, прощаясь с Гёте, поцеловал его в лоб: он был уверен, что они больше не увидятся. Гёте был подавлен. Его удручал не только неизбежный конец его любовной истории, но и домашние неурядицы. Август, который боялся лишиться наследства, устраивал отцу ужасные сцены. Оттилия несколько раз лишалась чувств, запиралась в своей комнате и отказывалась выходить, а вскоре и вовсе уехала из Веймара, не попрощавшись. В доме воцарилась атмосфера холода и непонимания, которую чувствовали и гости. Только Цельтеру с его шумной беззаботностью удалось противостоять этому гнетущему чувству. Вот как Цельтер описывает свой приезд в дом Гёте, где он, по его словам, нашел друга брошенным в полном одиночестве: «Я приезжаю в Веймар, подъезжаю к дому. Какое-то время остаюсь в экипаже, никто не выходит меня встречать. Подхожу к двери. В кухонном оконце мелькает женское лицо, замечает меня и снова прячется в доме. Появляется Штадельман и безнадежно поводит плечами. Я спрашиваю – мне не отвечают. Я все еще стою под дверью; что, прикажете уходить? Уж не поселилась ли здесь смерть? Где хозяин? Печаль в глазах. Где Оттилия? Уехала в Дессау. Где Ульрика? В постели. <…> Выходит господин камерный советник: отцу нездоровится, он болен, серьезно болен. “Он умер!” – “Нет, не умер, но очень плох”. Я подхожу ближе, знакомые мраморные изваяния смотрят на меня в упор. Я поднимаюсь наверх. Удобные ступени уходят у меня из-под ног. Что ждет меня? И что же я вижу? Человека, в душе которого – любовь, огромная любовь со всеми муками юношеской страсти. Что ж, если дело в этом, то нужно от нее избавиться. Хотя нет! Пусть он сохранит ее, пусть пылает, как устричная известь, но и страдать он должен не меньше Геркулеса на Эте. Пусть не найдется средства, которое облегчило бы его страдания; только боль должна укрепить и исцелить его. И так и случилось. Свершилось: любящее сердце разрешилось от бремени, на свет родилось дитя богов, свежее и прекрасное. Ох и непросто же это было, но вот перед нами божественный плод, он живет и будет жить»^[1662]. Цельтер знает, как помочь Гёте. Так как единственное средство против обычного человеческого страдания – это страдание возвышенное и прекрасное, он несколько раз своим красивым низким голосом читает Гёте его элегию.

«Мариенбадская элегия». Как уже говорилось, большая ее часть была написана по дороге в Веймар. Эпиграфом предпосланы строки из «Торквато Тассо»:

Гумбольдт после посещения друга писал, что Гёте чувствует себя связанным не столько с самой девушкой, сколько с тем «настроением, которое в нем возникло благодаря ей, и с той поэзией, которой он ее окружил»^[1664]. Это стихи о любви, но прежде всего о старении. И дело даже не в разнице в возрасте, а в своего рода пороге, который не может переступить влюбленный поэт:

Это жалоба на ушедшее недолгое счастье («Крылатый день влачился так уныло, // Ты исчислял мгновения, тоскуя»), жалоба на тот самый порог, непреодолимый в старости, но это еще и жалоба на то, что и само чувство стареет и словно коченеет. Одно дело – внешняя сторона старения и старости, и совсем другое – пугающее внутреннее чувство усыхания и исчезновения: «И сердце вдруг ушло в себя, замкнулось, // Как будто ей себя не раскрывало». В эти минуты речь идет уже не о потере возлюбленной, а об утрате чувства. Это большая разница, которая в свое время определила и меланхолическую тематику «Вертера»; неслучайно Гёте объединяет элегию в «Трилогию страсти» с написанным годом позже стихотворением «Вертеру» и «Умиротворением», посвященным польской пианистке Марии Шимановской. Итак, ворота закрыты – и сердце замкнулось в себе. Но это еще не конец, пока существует природа – многообещающая, манящая, живая, поэту еще есть куда бежать:

От дуновения природы вновь оживает образ любимой, и сердце, отражаясь в нем, радуется своей собственной преданности. Сама элегия задает вопрос: что есть поэзия? Что есть реальность? Саму себя она тоже ставит под сомнение. И с вызовом утверждает, что первопричина всего – личность, а не паутина поэтических чувств:

Убежденное в том, что стремится к живому человеку, а не фантому, это чувство превращается в эротический культ, в благоговение влюбленности:

Впрочем, блаженный покой вблизи возлюбленной длится не вечно, слова «так сказано в Писанье» уже осторожно намекают нам на дистанцию, которая постепенно увеличивается. Это отчуждение надо остановить:

Но в жизни сделать это непросто. Время оказывается сильнее.

В последних двух строфах происходит драматичный поворот. Внезапно все сущее теряет значение, и даже природа не в силах утешить влюбленного: «А мной – весь мир, я сам собой утрачен, // Богов любимцем был я с детских лет». Последний отзвук лейтмотива «Тассо» о даре выражать боль и сердечные муки, и элегия заканчивается словами:

В это последнее лето в Мариенбаде Гёте познакомился со знаменитой пианисткой Марией Шимановской. В Мариенбаде она давала публичный концерт, а в один из вечеров играла для него одного. Это была одинокая, привлекательная, высокообразованная женщина чуть старше тридцати. По признанию Гёте, ему было непросто решить, что лучше – смотреть на нее с восхищением или закрыть глаза, чтобы сосредоточиться на ее игре. Вот последние строки посвященного ей стихотворения из «Трилогии страсти»:

В октябре 1823 года Мария Шимановская посетила Гёте в Веймаре. В ее честь Гёте устроил большой прием, а на следующий день встретился с ней за ужином уже в более узком кругу. Попрощавшись, она покинула дом Гёте, и в этот момент его охватила паника. Он попросил канцлера Мюллера догнать красавицу-полячку и снова пригласить ее в дом. Мюллер выполнил его просьбу, и Шимановская с сестрой вернулись. Тягостная сцена прощания. Гёте старается сохранить самообладание. «Но, несмотря на попытки обратить все в шутку, – пишет Мюллер, – он не мог сдержать слез, набегавших на глаза, молча обнял ее и сестру и еще долго провожал их любящим взором, пока они удалялись от него длинной открытой анфиладой комнат»^[1667].

Это было прощание мужчины, понимающего, что он теперь – старик.

Глава тридцать третья

Работа над «Фаустом» как дело всей жизни. «Фауст» наконец завершен. С небес сквозь землю в ад и обратно. «Я позабочусь, чтобы новые части были изящны и увлекательны и давали повод задуматься». О чем здесь можно задуматься

Гёте еще не совсем потерял надежду в истории с Ульрикой – в конце декабря 1823 года он пишет ее матери: «Пусть ничто! Ничто! Не помешает исполнению и удачному исходу! <…> Остаюсь в нетерпении и надежде»^[1668]. Однако это последний бунт перед смирением. Против охватившего его уныния он борется давно проверенным способом: новые планы, новая работа. Даже в минуты любовного разочарования он хочет сохранить энергию молодости и показать, что еще на многое способен. Своему другу Сюльпицу Буассере, который младше на тридцать пять лет, Гёте так описывает свой метод противостояния старческой хандре: «Простите меня, дражайший, если я покажусь Вам слишком восторженным; но, коль скоро и Бог, и природа подарили мне столько лет, я не знаю ничего лучшего, как выразить мою признательность в этой юношеской деятельности. Я хочу показать себя достойным дарованного мне счастья <…> и потому употребляю день и ночь на размышления и деяния, насколько это возможно. “День и ночь” здесь не просто фраза, ибо многие ночные часы, кои я, согласно участи моего возраста, провожу без сна, я отдаю не смутным и неопределенным раздумьям, а в точности обдумываю, что буду делать на другой день, чтобы наутро сразу же честно взяться за работу <…>, что обычно упускаешь в пору, когда имеешь право думать, что “завтра” будет еще и еще, да и вообще – всегда»^[1669].

Итак, Гёте решительно берется за воплощение трех своих главных замыслов. Подготавливая к изданию свою корреспонденцию с Шиллером, в январе 1824 года он отдает его письма переписчикам. Кроме того, он зондирует возможность нового издания полного собрания своих сочинений у Котты. Оба этих замысла подталкивают его к выполнению третьей задачи, а именно к продолжению и, возможно, завершению работы над второй частью «Фауста».

Перечитывая письма Шиллера, он вновь находит в них слова ободрения в отношении «Фауста», а также настойчивые призывы продолжить работу над трагедией, и острее чувствует свои обязательства перед ушедшим другом. Что касается Котты, с которым он уже вступил в переговоры насчет нового издания его сочинений, то Гёте осознает, как сильно тот заинтересован в продолжении и завершении «Фауста» для полного собрания – в том числе и по экономическим причинам.

«Фауст» был поистине лейтмотивом всей жизни Гёте. Началось все в детстве с кукольного театра и затрепанного экземпляра «Народной книги о докторе Фаусте». Из нее он и узнал про этого персонажа народных легенд, заключившего сделку с дьяволом, комичного и жуткого одновременно, идеально подходящего для того, чтобы пугать им детей, особенно под конец этой истории, где его забирает дьявол. Во время учебы в Лейпциге он мысленно снова и снова возвращался к этой мифической фигуре – достаточно было взглянуть на картину в погребе Ауэрбаха, изображавшую Фауста верхом на винной бочке, чтобы его образ вновь ожил в памяти. Быть может, уже тогда Гёте придумал соответствующую сцену, которая позже вошла в трагедию, а возможно, после аудиенции у великого Готтшеда записал и сцену разговора со студентом. Когда больной Гёте, вернувшись из Лейпцига во Франкфурт, находился между жизнью и смертью, изучал труды алхимиков и вместе с госпожой фон Клеттенберг проводил соответствующие эксперименты, оккультный мир знаменитого чародея был ему особенно близок. Первое время он видел в Фаусте прежде всего старогерманского героя, наподобие Гёца. Около 1772 года, после публичной казни детоубийцы Сюзанны Маргареты Брандт во Франкфурте, ему пришла в голову мысль соединить историю ученого-чернокнижника с трагедией Гретхен. После «Гёца» и «Вертера» франкфуртские друзья и знакомые Гёте с нетерпением ждали «Фауста», который, по слухам, должен был выйти в самое ближайшее время. Генрих Кристиан Бойе, входивший в редакционную коллегию «Гёттингенского альманаха муз», в октябре 1774 года после посещения Гёте записал в дневнике: «Его “Фауст” почти готов и представляется мне самым великим и оригинальным из всего им написанного»^[1670]. В первые годы жизни в Веймаре Гёте часто и охотно читал друзьям из незаконченной рукописи. Через пятьдесят лет после его смерти в архиве фрейлины Гёхгаузен был обнаружен сделанный в середине 1770-х годов список некоторых сцен, позднее объединенных под общим названием «Пра-Фауст». В те годы Гёте, вероятно, придумал и многие другие сцены, в том числе и акт, посвященный Елене Прекрасной.

Тема Фауста не отпускала Гёте, и именно поэтому он не спешил дописывать трагедию до конца. Впрочем, всякий раз, когда предстояло очередное издание его произведений, он с удвоенным усердием брался за работу. Так, для собрания сочинений в издательстве Гошена он закончил «Эгмонта», «Ифигению» и «Тассо» и хотел, но не смог завершить «Фауста». В 1790 году, к немалому разочарованию читателей, в свет вышел лишь «Фауст. Фрагмент». Для первого издания собрания сочинений у Котты ему наконец удалось закончить первую часть трагедии, которая была напечатана восьмым томом этого собрания в 1808 году.

К тому моменту были написаны и многие сцены для второй части, в частности, для акта, посвященного Елене Прекрасной, кое-что из финала, а самое главное – несколько вариантов последовательности отдельных сцен. С самого начала работы над «Фаустом» Гёте переживал периоды восторженной близости к материалу и равнодушной отстраненности. Временами он видел в этой истории лишь «призраков Севера», от которых он все больше отдалялся, но потом, стоило ему вновь приблизиться к миру Фауста, он вырастал в его представлении, словно «грибное семейство». Он сам удивлялся тому, как быстро погружался в материал после очередной фазы неприятия и продолжал работать, будто и не было никакого перерыва. Если бы он слегка подкоптил новые листы рукописи, то, сравнив их со старыми, никто бы не заметил разницы во времени их создания; в любом случае, пишет он, «странно, как сильно я похож на самого себя в прошлом и как мало все годы и события отразились на моей душе»^[1671]. Это он пишет в 1788 году, и схожие по смыслу наблюдения высказывались им и в дальнейшем.

Ровной и однородной получилась первая часть трагедии в редакции 1808 года, чего нельзя сказать о второй части, к работе над которой Гёте решительно приступает в 1825 году. Меняется атмосфера произведения, меняются и персонажи. Фауст уже не кабинетный ученый из германского Средневековья и не пылкий любовник, а уверенный в себе, умудренный опытом господин. Вообще это уже не переливающийся разными гранями характер, а персонаж, в каждом случае играющий одну предельно понятную роль, впрочем, каждый раз разную. Смысл его роли буквально написан у него на лбу. Император старается заполучить его в союзники – здесь уже не остается и следа от затхлого воздуха его алхимического кабинета. В акте, посвященном Елене, Фауст – благородный немецкий рыцарь, нордический император, после чего он превращается в военного обозревателя при генеральном штабе, чтобы в финале стать успешным предпринимателем, зарабатывающим на строительстве плотины. Меняется и Мефистофель. Это уже не классический старонемецкий дьявол, а светский человек, элегантный циник, помощник, берущийся за неприятную работу и устраняющий технические проблемы, прожженный деляга, который охотно делится своими секретами, и наконец в финале – гей-сластолюбец. Пари временами совершенно забывается за чередой внешних событий. Местом действия второй части трагедии становятся абсолютно иные миры. Акт, в центре которого – союз Фауста и Елены, первоначально вообще задумывался как отдельная пьеса. В конце концов Гёте все же включил его в трагедию, но в 1827 году опубликовал как самостоятельное произведение под названием «Елена. Классически-романтическая фантасмагория».

Третий акт, написанный еще в 1826 году, служит отправной точкой в работе над второй частью «Фауста». Исходя из этого смыслового центра, Гёте придумывает начало трагедии, т. е. сцены в императорском дворце и, самое главное, «Классическую Вальпургиеву ночь», как «антецеденты» к третьему акту. Отдельные сцены последнего акта тоже уже были готовы, недоставало лишь связующего звена – четвертого акта. Над ним Гёте работал в последний год своей жизни. 22 июля 1831 года он пишет в дневнике: «Главное дело завершено. Последний раз переписано начисто. Все чистовики сброшюрованы»^[1672]. Эккерману он говорил: «Дальнейшую мою жизнь я отныне рассматриваю как подарок, и теперь уже, собственно, безразлично, буду ли я что-нибудь делать и что именно»^[1673]. Друзьям и знакомым он сообщил, что готовый труд запечатан и должен быть опубликован лишь после его смерти. Мы не знаем, действительно ли Гёте запечатал рукопись, – во всяком случае, не осталось никаких следов, подтверждающих его слова. Как бы то ни было, самому Гёте пришлось еще раз вскрыть наложенную им печать 24 января 1832 года. «Новые мысли о “Фаусте” по поводу более основательной разработки основных мотивов, которые я, чтобы поскорее закончить, дал слишком лаконично».

Друзья и знакомые уговаривали его издать трагедию при жизни. Убедить Гёте пытался и Вильгельм Гумбольдт, которому Гёте написал свое последнее письмо: «Вне всякого сомнения, я был бы бесконечно рад еще при жизни посвятить эти серьезные шутки своим дорогим, безусловно, ценимым мною, рассеянным по всему свету друзьям, поделиться ими и узнать, как они будут восприняты. Однако в сегодняшней жизни столько абсурда и несуразности, что я убеждаюсь, что мои честные многолетние страдания вокруг этого причудливого рудника не будут вознаграждены должным образом, а будут выброшены на берег и, подобно обломкам корабля, засыпаны песками времени. Миром правит путаная купля-продажа и вносящая еще большую путаницу мораль»^[1674].

Если миром правит «вносящая еще большую путаницу мораль», то как обстоят дела с моралью этой великой трагедии, которую Гёте не спешит представить публике? Означает ли это, что и она лишь смутит умы современников? Есть ли вообще мораль у этой истории, есть ли в ней одна ключевая идея? Высказывания самого Гёте на этот счет противоречивы. С одной стороны, он заявляет, что прав тот, кто читает его произведения разумом – по причине обилия аллегорий, которые, поразмыслив, как правило, можно разгадать. Они могут быть сложными, но при этом всегда остаются рациональными. Это лакомый кусок для любителей головоломок, ищущих однозначные решения, и для филологов, которые и в самом деле получили неисчерпаемый источник все новых и новых изысканий. В сцене маскарада Гёте настойчиво указывает на аллегорический характер сцен и тут же дает трактовку отдельных персонажей. «Пусть не таят от нас своих имен // И скажут, что они изображают»^[1675], – обращается к ряженым герольд. На этом маскараде есть место непристойностям, но нет места двусмысленностям – как и на праздничных шествиях в Веймаре, для которых Гёте в качестве придворного поэта писал стихи и либретто и которые аллегорически изображали жизнь при дворе и связанные с ней пороки и добродетели. Эти сцены не лишены изящества и юмора, но при этом довольно прямолинейны.

С другой стороны, Гёте подчеркивает «несоразмерность», иррациональность второй части «Фауста». Из каждой решенной проблемы вырастает новая. И достаточно лишь следовать едва заметным указаниям, чтобы найти в пьесе даже больше, чем задумывал автор. На самом деле так оно и есть. В «Фаусте» находили поистине много, возможно, даже чересчур много смыслов. Гёте столкнулся с этим уже в связи с первой частью. Автору, безусловно, льстит, когда интерпретаторы не дают ему покоя, пытаясь разузнать, что он имел в виду. Обидно только, когда за разгадыванием загадок читатель не замечает таинственной красоты произведения. И здесь Гёте призывает к эстетическому наслаждению и не слишком серьезному, легкому отношению к написанному. «Немцы чудной народ! Они сверх меры отягощают себе жизнь глубокомыслием и идеями, которые повсюду ищут и повсюду суют. А надо бы, набравшись храбрости, больше полагаться на впечатления: предоставьте жизни услаждать вас, трогать до глубины души, возносить ввысь; <…> только не думайте, что суета сует все, в чем не заложена абстрактная мысль или идея! <…> Да и что бы это было, попытайся я всю богатейшую, пеструю и разнообразную жизнь, вложенную мною в “Фауста”, нанизать на тонкий шнурочек сквозной идеи!»^[1676]

Да и к чему довольствоваться одной-единственной идеей, если в трагедии их – великое множество? Заставлять читателя их искать и разгадывать – вполне в духе Гёте, недаром в ответ на слова Шиллера: «Вообще же я с нетерпением ожидаю того, как народное предание приспособится к философской части целого», он пишет: «Я позабочусь о том, чтобы отдельные части оказались приятными и занимательными, но вместе с тем давали пищу для размышлений»^[1677].

Что ж, пора взглянуть на это великое, завершенное наконец произведение, занимательное и в то же время дающее «пищу для размышлений».

Фауст и Мефистофель. Что касается дьявола, то вообще-то в гётевской картине мира для него не было места. Как любил говорить сам Гёте, он не «утверждал» независимую силу зла, а когда Кант ввел в свою философию понятие «радикального зла», Гёте заявил, что тем самым кёнигсбергский мудрец «запятнал» свою философскую мантию. Для Гёте дьявола не существовало. В дьявола, как и в бога, нужно верить, а Гёте не верил ни в черта, ни в сверхъестественного бога. Всю свою жизнь он оставался верен философии Спинозы и ее главному принципу – Deus sive natura. Бог есть природа во всем ее богатстве и во всей ее созидательной силе. И человек может и должен открывать, сохранять и использовать эту созидательную силу, присущую и ему самому. Стало быть, подлинное служение богу заключается в непрерывной деятельности: у созидательного импульса нет и не может быть конца. В этом заключено и гётевское представление о бессмертии. В беседе с Эккерманом Гёте, уже почти восьмидесятилетний старик, говорит: «Для меня убежденность в вечной жизни вытекает из понятия деятельности. Поскольку я действую неустанно до самого своего конца, природа обязана предоставить мне иную форму существования, ежели нынешней дольше не удержать моего духа»^[1678].

Человек выполняет свое предназначение, если, будучи «природой сотворенной» (natura naturata), содействует «природе творящей» (natura naturans). Природа как созидательный процесс подразумевает полярность и рост – такова формула гётевской диалектики. Противоположности создают напряжение, которое побуждает живое к росту и преодолению дуализма. Свет и мрак – полярности, в совокупности порождающие мир цвета, и точно так же обстоят дела с добром и злом. Пройдя испытание злом, добро становится только лучше. Как это следует понимать, объясняет сам Господь в «Прологе на небе». «Таким, как ты, я никогда не враг», – говорит он Мефистофелю.

Мефистофель не дает человеку впасть в спячку, заставляя его двигаться. Стало быть, мефистофельское начало – часть человеческой натуры. И в этом смысле Мефистофель – часть Фауста. В трагедии они представлены двумя персонажами, но по большому счету образуют однуличность; точно так же Гёте и о себе самом говорил, что он – единство во множественном числе и под одним именем объединяет несколько разных характеров. Фауст открыто говорит о противоречивом единстве, объединяющем его с Мефистофелем:

Хрупкое единство личности не мешает, однако, воспринимать каждый из полюсов в отдельности, прослеживая, каким образом они способствуют росту целого.

Итак, Господь посылает Мефистофеля к человеку, чтобы тот не впал в спячку раньше времени. Но чем объясняется способность дьявола расшевеливать людей? Духом отрицания, критикой. Мефистофель – это отрицающий разум. Что он отрицает? Первое его значимое отрицание мы можем наблюдать уже в «Прологе на небе». Ангелы хвалят Вселенную и творения Господа. Все ликуют и восторгаются, и лишь Мефистофель недоволен. Будучи духом отрицания, он выступает в роли придирчивого критика Вселенной. Что его не устраивает? Он находит ошибку в конструкции человека:

Мефистофель в двух словах излагает суть своей антропологии. Человек наделен «божьей искрой», которую зовут «разумом». Этого разума слишком мало, чтобы быть действительно разумным, и слишком много, чтобы жить в гармонии со своей животной сущностью. Стало быть, в конструкции animal rationale изначально присутствует ошибка. Анималистическое и разумное мешают друг другу. Аргументация Мефистофеля напоминает скептицизм современной антропологии, представители которой называют человека существом «эксцентрическим», или «недостаточным», или даже «тупиковой веткой эволюции», так как в нем животные инстинкты и разум не уравновешены, что приводит к известным всем последствиям: страху смерти, саморазрушению, разрушению окружающей среды, агрессии. «Нет, нет, понаблюдаем этих бестий, // Покамест распояшется народ», – останавливает Мефистофель Фауста, когда тот собирается поспешно уйти из винного погреба. И люди, и целые культуры могут утратить человеческий облик и, если снова говорить словами Мефистофеля, жить «скот скотом». Эту же идею высказывал и Фридрих Шиллер, и вполне возможно, что именно он вдохновил Гёте на ее поэтическую обработку.

Итак, Мефистофель обнаруживает ошибку в хрупком и небезопасном устройстве человека и обещает ее исправить: на примере Фауста он готов избавить человека от извечного противостояния между небом и землей, между духом и материей и окончательно вернуть человека на землю. Он хочет доказать, что жизнь человека станет лучше, если его не будет сбивать с толку «божья искра» и он сможет без угрызений совести наслаждаться тем, что дарует ему земля. Вот как Мефистофель описывает болезнь, от которой он намеревается излечить Фауста:

Как назвать того, чьи стремления выходят за пределы физического окружения, в котором он живет? Правильнее всего – метафизиком.

Здесь, однако, сразу же нужно предотвратить возможные недоразумения. Фауст не является метафизиком в значении метафизических идей схоластов. В первом монологе, начинающемся со слов «Я богословьем овладел…», он предстает человеком, которого философские и богословские ответы не просто не удовлетворяют, но более того – вызывают отвращение. И все же в своем вопрошании («Природа <…> // О, как мне руки протянуть // К тебе, как пасть к тебе на грудь, // Прильнуть к твоим ключам бездонным!»^[1683]) и в своем стремлении, выходящем за пределы чисто физических наслаждений, он остается метафизиком. Он хочет понять, какое начало лежит в основе мира, и одновременно хочет, чтобы понятое захватило, увлекло его. Желание понять и быть захваченным духом целого – вот что делает Фауста метафизиком. И именно таким он предстает в разговоре между богом и дьяволом в «Прологе на небе», где заключается одно из двух знаменитых пари: пари между Мефистофелем и Господом. Следующее пари Мефистофель заключает уже с Фаустом.

Суть первого пари, предложенного Мефистофелем, можно сформулировать так: Мефистофель утверждает, что и такого непоколебимого метафизика, как Фауст, он сможет превратить в одномерное существо: «Вы торжество мое поймете, // Когда он, ползая в помете, // Жрать будет прах от башмака…»^[1684] На примере Фауста Мефистофель намеревается показать, что, избавив человека от метафизических бредней и сделав его трезвым реалистом, он оказывает ему неоценимую услугу. Лучше твердо стоять на земле, чем находиться в подвешенном состоянии между небом и землей. Господь, со своей стороны, хочет доказать, что в конечном итоге никому не удастся низвести Фауста в бездну и погасить в нем искру божью: «Чутьем, по собственной охоте // Он вырвется из тупика»^[1685].

Этот спор представляет собой инверсию рамочной притчи об Иове, на которую Гёте намекает в «Прологе». В обоих случаях бог и сатана заключают пари. В истории Иова сатана хочет доказать, что он способен разрушить веру Иова в бога, наслав на него страшные несчастья. В истории Фауста Мефистофель, наоборот, хочет доказать, что он может отвратить Фауста от бога, дав ему земное счастье. Несчастья у Иова и земное счастье у Фауста должны привести к одному и тому же результату: к отречению от духовного измерения, к предательству трансцендентности.

В постметафизическую эпоху фигура Мефистофеля кажется хорошо знакомой и имеет мало общего с тем, что обычно понимают под злом. Дело в том, что Мефистофель есть не что иное, как воплощение принципа реальности. К тому, чего требует этот принцип, Мефистофель как раз и хочет подвести Фауста: нужно отказаться от тоски по трансцендентному и искать конкретных, ощутимых удовольствий. «Не спас ли я тебя вполне // От философского угара?»^[1686] – спрашивает Мефистофель Фауста. Идеи Мефистофеля – это идеи современных позитивистов, социологов или психологов. В области познания он ратует за принцип редукции:

Как и в познании, в чувственных наслаждениях Фауст тоже должен стать редукционистом. Мефистофель хочет превратить его в психически устойчивое существо, обеспокоенное исключительно удовлетворением своих инстинктов, что, как он утверждает, пойдет ему только на пользу. Олицетворяя принцип реальности, Мефистофель готов помочь людям, находящимся в сложных отношениях с внешним миром. Это становится еще более очевидно, если внимательно изучить второе пари, а именно спор между Фаустом и Мефистофелем.

Фауст в отчаянии. Он чувствует себя запертым в «конуре», «в заточении»; ему не удается припасть к «ключам бездонным» – ни в познании, ни в жизни. Он хочет убить себя, ибо так по меньшей мере есть надежда, что за вратами смерти откроется «высь», хотя есть вероятность, что познание загробного мира достанется ему «ценой уничтоженья»^[1688]. Там – метафизическая неизвестность, здесь – физическая определенность. Он решает остаться здесь. Чаша с ядом остается нетронутой. Вернуться к жизни ему помогает сначала звон пасхальных колоколов, а затем – Мефистофель. Тот обещает ему раскрытие всех тайн этого мира, всю полноту бытия, неисчерпаемые реальные наслаждения. Я готов служить тебе здесь и сейчас, говорит Мефистофель, а ты послужишь мне «в жизни тамошней, загробной»^[1689]. Поначалу это, казалось бы, традиционная сделка с дьяволом. Однако в конечном итоге Фауст и Мефистофель заключают не сделку, а пари, и у него уже совсем другой смысл:

Рассмотрим этот спор с точки зрения Фауста. В своей жажде нового опыта он в то же время обладает своеобразной гордостью: его стремление к новому должно оказаться шире, чем весь земной мир. Он хочет доказать, что этот мир слишком мал и тесен, чтобы удовлетворить его запросы. Чтобы избежать возможных недоразумений, следует, впрочем, отметить, что речь идет о мире, воспринимаемом через дьявольскую призму. Это мир, сведенный к объекту земных желаний. Мефистофель предлагает Фаусту мир как квант наслаждения. Фауст, со своей стороны, намерен доказать, что мира, превращенного в объект наслаждения, ему недостаточно. Мефистофель делает мир готовым к употреблению, а Фауст хочет доказать, что он не просто потребитель, что его метафизическое стремление не утолить столь примитивным образом. Мефистофель готов поспорить, что если Фауст будет прилежно потреблять все, что он для него приготовил, то его метафизическая жажда пропадет сама собой. Фауст хочет доказать, что его стремление не может найти удовлетворения в каком-то одном мгновении земной жизни, а Мефистофель хочет добиться того, чтобы он «в успокоении» предался «лени или сну»^[1691]. Мефистофель предлагает Фаусту банальные удовольствия, чтобы он признал, что «человек немыслим без людей»^[1692], что он сам – такой же потребитель мира, как и все.

Мефистофель, который вначале является как отрицающий дух, в результате этого пари становится созидательным началом. Между ним и Фаустом возникает то самое напряжение, которое ведет к росту. Лишь в споре с Мефистофелем Фауст становится в полной мере самим собой. Как это происходит?

Фауст стремится вверх, Мефистофель тянет его вниз. И острота этой истории в том, что ни «чистый» Фауст, штурмующий небо, ни «чистый» Мефистофель, тянущий его к земле, не одерживают безусловной победы, а результатом этого раз нонаправленного движения «вверх» и «вниз» становится движение «вовне». Следствие этого спора – не вертикальная трансцендентность и не чистая имманентность, а нечто третье, а именно имманентное трансцендирование. Жадный до нового опыта и раззадоренный Мефистофелем, Фауст пересекает границы на горизонтальном уровне. Он выходит за собственные пределы, выходит «вовне», окунаясь в водоворот жизни. Волшебный плащ Мефистофеля дает ему возможность непосредственной практики. Жажда вертикального восхождения забывается за увлекательным движением по горизонтали, из которого возникает нечто вполне продуктивное. Эта игра между Фаустом и Мефистофелем всякий раз разворачивается по одному и тому же принципу: Мефистофель предлагает простые, земные нас лаждения, а Фауст превращает их в утонченные удовольствия. Возьмем историю с Гретхен. Мефистофель преподносит ее как объект сексуального желания, а Фауст влюбляется. Сексуальность превращается в эротику, вожделение – в восхищение. Точно так же происходит и со всем остальным: Мефистофель предлагает, а Фауст делает из предложенного нечто большее.

В этом взаимодействии метафизика Фауста и реалиста Мефистофеля раскрываются внутренние механизмы модерна. Мы становимся свидетелями того, как вертикально направленное устремление переводится в горизонтальную плоскость и за счет этого приобретает огромный исторический потенциал. Модерн больше не стремится ввысь, поняв, что небеса пусты. Бог умер. Но эта безмерная страсть, которая в далекие времена привела к тому, что люди придумали бога, ибо только идея бога казалась достаточно просторной, чтобы вместить все богатство человека, эта возвышенная страсть в эпоху модерна была секуляризована, что повлекло за собой совершенно неожиданные последствия: о человеке теперь думали как о существе малозначительном, но при этом его свершения поражали своими масштабами. Страсть, прежде обращенная к богу, превратилась в страсть к исследованию и покорению мира. Именно это и было движением «вовне». Вместо того чтобы пытаться приблизиться к богу, человек решил обойти всю землю. Взгляд современности устремлен не в космос, а на этот мир. В споре Фауста с Мефистофелем и в последующих стремительно разворачивающихся событиях на наших глазах совершается значимое превращение метафизического энтузиазма в двигатель цивилизационного покорения мира. Благодаря помощи Мефистофеля Фауст пользуется успехом у женщин, приводит в порядок государственные финансы, дает народу хлеба и зрелищ, становится удачливым полководцем и, наконец, настоящим колонизатором. По его приказу люди строят дамбы и отвоевывают у моря землю. В школе Мефистофеля Фауст становится метафизиком со взором, обращенным к физической стороне жизни; он не возносится над этим миром, а растворяется в нем с присущей ему страстью и поэтому может требовать от человека:

Гёте рисует сцены будущего, представляя, что еще эпоха модерна может сделать с человеком. Например, она может создать человека в лаборатории. Сцены с Гомункулом – вклад Гёте в философское осмысление антропотехники. В конечном итоге не Фаусту, а его ученику, обладателю многих ученых знаний Вагнеру удается создать в пробирке нечто чудовищное. «Чу! Колокол звонит! От звона // Приходят стены в содроганье»^[1694] – этими словами открывается сцена в лаборатории, и Вагнер, дойдя до решающей стадии своих экспериментов, шепотом признается Мефистофелю, что занимается «созданием человека». Первоначально Гёте задумывал сделать экспериментатором самого Фауста, но затем изменил свое решение в пользу Вагнера, однако и Фауст, и Мефистофель должны были находиться в лаборатории и наблюдать за происходящим, а самое главное – опыт должен был удаться. «Химический человечек <…> в мгновение ока разбивает светящуюся реторту и оказывается подвижным, хорошо сложенным коротышкой»^[1695]. В окончательной редакции Фауст в этот момент лежит без чувств, и в комнате находится лишь Мефистофель, который не просто наблюдает, но и участвует в происходящем. Главное же отличие от первоначального замысла заключается в том, что Гомункул рождается на свет как бы наполовину – к обычной жизни он непригоден, поэтому так и остается в колбе. Однако в своей любви к существу, его породившему, он – человек. Сделанный искусственно, он хочет, чтобы с ним обращались как с рожденным, хочет, чтобы его любили. Любовь – это условие, без которого невозможно его дальнейшее существование. Поэтому он говорит, обращаясь к Ваг неру: «А, папенька! Я зажил не шутя. // Прижми нежней к груди свое дитя!»^[1696] Но это невозможно, их разделяет стеклянная стенка колбы – так жизнь преподносит Гомункулу первый урок:

Гомункул остается в колбе – пока искусственное может существовать лишь в искусственной среде, однако этому обитателю летающей колбы позволено сопровождать Фауста и Мефистофеля в их путешествии в Древнюю Грецию в «классическую Вальпургиеву ночь».

Гёте обращается к алхимической мечте о создании человека в тот исторический момент, когда современные ему естественные науки совершают эпохальный скачок: ученым впервые удалось синтезировать мочевину, т. е. получить органическое вещество из неорганического, что дало повод для смелых спекуляций относительно возможности искусственного создания более сложных организмов и в конечном итоге, быть может, даже человека! Так что эпизод с Гомункулом, написанный в 1828 году, отсылает читателя не только к алхимии Парацельса, но и к этим современным опытам. Как заявляет Вагнер:

Впрочем, как объяснил Гёте его информант в области химии, профессор Йенского университета Иоганн Вольфганг Дёберайнер, все эти новейшие идеи о создании человека – лишь бесплодные фантазии. Гёте вздохнул с облегчением и поручил эту затею не самому Фаусту, а многоученому, но так и не поумневшему Вагнеру. Тому позволительно высказывать идеи, в которые и сегодня упорно продолжают верить узколобые специалисты:

Нельзя не заметить иронии Гёте, когда в конце «классической Вальпургиевой ночи» Гомункула снова поглощают стихии. Искусственный человек возвращается в эволюционный котел природы, где ему приходится начинать свое развитие с самого начала. Так сотворенное учится быть рожденным. Колба разбивается, и Гомункул растворяется в «первичном бульоне».

Несмотря на то что фактически Гомункул – творение Вагнера, он является частью взаимодействия фаустовской метафизики и мефистофелевской физики. Еще один пример этого взаимодействия – изобретение бумажных денег, также идея, появившаяся в новейшую эпоху. Для Фауста и Мефистофеля это еще один шаг к покорению мира. Напомним: в первую Вальпургиеву ночь главную роль еще играли алхимические и магические практики. Здесь Фаусту поднесли «жидкое золото» – волшебное зелье, которое вернуло ему молодость и сделало его привлекательным в глазах женщин, что в конечном итоге помогло ему завоевать сердце Гретхен. Но лишь в сцене с бумажными деньгами достигается уровень современного колдовства, а именно создание добавленной стоимости из ожиданий, т. е., по сути, из ничего. Казалось бы, идея самая простая, однако до нее еще нужно додуматься. Императорская казна опустела, государственный долг достиг космических масштабов. Что делать? Фауст и Мефистофель находят решение. Возможно, золото есть в недрах земли – как в виде природного ископаемого, так и в виде закопанных кем-то сокровищ. Принадлежащую ему землю император должен использовать в качестве гарантии или эквивалента для увеличения денежного оборота. И вот по приказу императора печатают бумажные деньги. Надпись на банкноте гласит:

Этот же метод, к слову, был применен после инфляции 1923 года, когда была введена так называемая рентная марка, ценность которой основывалась на ценности земельных владений Германского рейха.

Императору в сцене с бумажными деньгами это уже тогда показалось наилучшим решением. Повышается денежный оборот, а гарантией служат земельные владения. Кроме того, возрастает подвижность денежных средств. Теперь нет необходимости таскать за собой золото и тяжелые монеты, чтобы расплатиться наличными.

Чтобы метод сработал, необходимы две вещи: во-первых, фантазия, чтобы представить себе те реальные ценности, на которых основана ценность бумажных денег, а во-вторых – доверие, чтобы не сомневаться в том, что пересчет ценностей произведен без обмана. Поэтому банкноты должны быть заверены авторитетной инстанцией, в данном случае – императором. Сам император в восторге от этой идеи:

Как и следовало ожидать, праздник заканчивается инфляцией.

Фауст, впрочем, этого не ожидал. Саму идею Гёте, который какое-то время и сам участвовал в управлении государственными финансами, почерпнул у английского банка, совершившего революцию в финансовом мире, перейдя на новую систему денежных эквивалентов: отныне количество денег, находящихся в обращении, обосновывалось не только объемом золотых запасов и уже произведенной добавленной стоимостью, а ожиданиями в отношении производства добавленной стоимости в будущем, что должно было способствовать увеличению денежного оборота. В этом заключался и замысел Фауста – стимулировать производство за счет повышения денежного оборота. Однако вместо этого введение бумажных денег повлекло за собой безудержное потребление, продолжавшееся до тех пор, пока все не закончилось. В конечном итоге появляется «призрак благ бумажных»^[1704] – инфляция. Только шут не поддается чарам этого современного колдовства: «Скажите, это деньги не на шутку?»^[1705] – вопрошает он, держа в руках сомнительные бумажки, и тут же переводит их в реальные ценности, покупая дом и скот. «Переберусь сегодня ж на покой»^[1706].

Это не единственный призрак современности, вызванный Фаустом и Мефистофелем. Придворным скучно, они хотят развлечений.

А именно – увидеть Елену и Париса, насладиться театром теней. Однако и эта история заканчивается нехорошо.

Фауст просит Мефистофеля о помощи, и тот советует ему спуститься в царство Матерей. Что это за царство и кто такие Матери? Когда Эккерман спросил об этом Гёте, тот лишь сверкнул своими глазами громовержца и процитировал самого себя:

Последующая сцена, впрочем, кое-что проясняет. Следуя за сценой с бумажными деньгами, она может рассматриваться как продолжение темы создания из ничего, пусть и другими средствами – не на бумаге, а в образах. Направляя Фауста к Матерям, Мефистофель посылает его во внутреннюю мастерскую его собственного воображения. Там, как и в случае с бумажными деньгами, из ничего можно сделать нечто, что другими людьми воспринимается как нечто реальное. Фауст, обращаясь к Мефистофелю:

Фауст, перед которым стоит задача развлечь двор зрелищной комедией, должен прибегнуть к воображению, действующему в «капище пустот». Но насколько это позволяет нам говорить о сотворении из ничего? Пока все довольно неясно.

Однако давайте представим себе, что происходит, когда в игру вступает сила воображения, когда мы пытаемся мысленно представить себе каких-то людей или вообразить какие-то истории, и воображаемое порой становится настолько реальным, что одерживает верх над фактической действительностью. Французский писатель Оноре де Бальзак грозил тем, кто выводил его из себя: погодите же, мы еще повстречаемся с вами в моем следующем романе! Воображаемое может захватить власть даже в политической сфере, и тогда мы говорим о господстве идеологий. Впрочем, власть воображаемого может осуществляться и в далекой от политики повседневной жизни – и здесь Гёте наделяет Фауста проницательностью, позволяющей ему заглянуть в будущее и увидеть, какие формы это явление приняло в век массовых коммуникаций, когда каждый из нас значительную часть своей жизни проводит не в «первой» реальности, а в воображаемом мире или в реальности, пронизанной воображением. Мир – это почти только то, что представляется человеку.

Итак, Фауст учится у Мефистофеля применять магию воображения. Он устраивает для придворного общества представление, показывая «с духами картину», в центре которой – похищение Елены. Проблема лишь в том, что в итоге он околдовывает и себя самого, поэтому уже не может отделить фактическую реальность от воображаемой. С возгласом «Узнав ее, нельзя с ней разлучиться!»^[1710] он пытается обнять воображаемую Елену. С одной стороны, в том, что здесь происходит, нет ничего необычного: Фауст пытается обнять Елену, как если бы она была героиней фильма, что, разумеется, никак не может увенчаться успехом. С другой стороны, эта сцена крайне интересна с точки зрения теории массмедиа, так как позволяет увидеть, насколько расплывчат онтологический статус медийной действительности, где нельзя с определенностью сказать, в каких именно сферах между бытием и небытием существуют такие фигура, как Елена или, если говорить о современных персонажах, например, Мадонна.

Мефистофель, желая излечить Фауста от «философского угара» воображения, помогает ему окунуться в другие, более современные формы воображаемого. Это становится очевидно в том числе и в сцене войны.

В условиях экономического кризиса, вызванного инфляцией, империя грозит развалиться на части. Обостряются внутренние и внешние противоречия. Начинается война. Мефистофель реагирует на это крайне лаконичным и циничным замечанием: «Война, торговля и пиратство – // Три вида сущности одной»^[1711]. Фауст с Мефистофелем выступают в роли советников и помощников императора, которому приходится защищаться от враждебного императора. Они оказывают ему неоценимые услуги в качестве специалистов по созданию фантомов, созывая армию призраков, которая, словно фата-моргана, обрушивается на противника и обращает его бегство. В этом вполне можно увидеть аллегорию эффективной военной пропаганды, медийную фальсификацию фактов. Ведение войны с помощью картинок в СМИ – еще одно смелое предвидение Гёте.

О какой бы деятельности Фауста ни шла речь, Мефистофель, как уже говорилось ранее, везде играет роль подстрекателя. В этом смысле драма Гёте – это, наряду с прочими многочисленными смыслами и значениями, гимн созидательной активности, которая рождается из стремлений, противоположных метафизической потребности, и из интереса к земной жизни и в финале пьесы одерживает победу: «Чья жизнь в стремлениях прошла, // Того спасти мы можем»^[1712]. И все же безусловно добродетельной эту активность назвать нельзя, поскольку у ее истоков стоит Мефистофель. Фигура Мефистофеля воплощает не только мотивирующий аспект отрицания и ничем не сдерживаемое погружение в земную жизнь, но и роковые последствия этой активности. В другом месте эту мефистофелевскую компоненту в человеческой деятельности Гёте описал так: «Тот, кто действует, всегда лишен совести, совесть есть лишь у того, кто созерцает»^[1713].

В последнем акте Фауст – успешный предприниматель и землевладелец – хочет объединить свои угодья, но на его земле обнаруживается небольшая часовня и хижина Филемона и Бавкиды. «Они – бельмо в глазу моем», – досадует Фауст, и стоит ему это сказать, как тут же появляются помощники Мефистофеля, чтобы силой устранить любые помехи на пути к землеустроению. Часовня и хижина объяты пожаром, старики гибнут. Может ли деятельное стремление Фауста служить ему оправданием? Снимает ли с него вину фраза из «Пролога на небе»: «Кто ищет, вынужден блуждать»^[1714]? Нет. Фауста раздражает крошечный участок, не принадлежащий ему среди его огромных владений. Этот клочок земли, не желающий подчиняться его стремлению к абсолютному господству, не дает ему покоя. И чем сильнее это стремление, тем сильнее злит его неповиновение. «Что мне владычество мое? // Я сам на тот участок зарюсь»^[1715]. Фаусту надоело быть справедливым, он готов «плюнуть на правосудье» и потому приказывает Мефистофелю: «Переселяй их со двора!»^[1716] Мефистофель «пронзительно свищет», и на сцене появляются его подельники, которые сжигают Филемона и Бавкиду. Страшная сцена пожара – возможно, именно на нее ссылается Поль Целан в своей «Фуге смерти»: несущий смерть Фауст и есть не кто иной, как господин из Германии, который «встает перед домом и блещут созвездья он свищет своим волкодавам // он высвистывает <…> пусть роют могилу в земле»^[1717].

Гёте не разделяет светлое и темное между Фаустом и Мефистофелем в том смысле, что добрые намерения Фауста находят злое воплощение в делах Мефистофеля. На самом деле их отношения выстраиваются иначе, скорее напоминая взаимоотношения между главным героем и его призрачным спутником в «Зимней сказке» Генриха Гейне. Когда герой призывает к ответу этого неотступно следующего ним призрака, тот говорит: «Но знай, что задумано в мыслях тобой, // Немедля я исполняю. <…> Ты мыслишь, я делаю дело»^[1718]. Точно так же и Мефистофель лишь исполняет то, что задумывает Фауст. Стремления Фауста отбрасывают тень, и тень эта – Мефистофель. Благодаря ему становится очевидной скрытая прежде виновность неутомимого и успешного Фауста, начиная историей Гретхен и заканчивая гибелью Филемона и Бавкиды. Гёте показывает, как по более или менее длинным цепочкам причинно-следственной связи благополучная жизнь в одном месте приводит к страданиям и гибели в другом. В этом мире нет правды, и в своей земной карьере Фауст идет по трупам. Если цепочка причинно-следственных связей между поступком и его разрушительными последствиями коротка, мы говорим о вине; если же речь идет о более длинных цепочках, то мы называем это трагизмом; впрочем, если еще больше продлить цепь каузальных взаимодействий, и вина, и трагизм истончаются до простого чувства неловкости. Избежать его не удается никому, кто осознает, что он, хочет он того или нет, выживает за счет других, которые страдают и умирают. Мефистофель, с одной стороны, разжигает в Фаусте интерес к мирским наслаждениям, а с другой – олицетворяет эту глубокую взаимосвязь всех мирских деяний и человеческой вины, это фатальное превращение деяния в злодеяния, которое рано или поздно происходит с любым действием.

Гёте как-то заметил, что не обладает талантом трагика, ибо по натуре стремится к равновесию. Свое произведение он называет «трагедией», но при этом в конце спасает Фауста от адских мук, а в начале второй части, после трагедии Гретхен, погружает его в целительный, дарующий забвение сон, который, впрочем, с тех пор лишил сна многих интерпретаторов «Фауста». Что есть забвение? Забвение – это умение находить новые начала там, где их нет. Сам Гёте был мастером в этом деле. И когда Фауст просыпается во второй части трагедии, он тоже начинает жизнь сначала; восходит солнце, Фауст ворочается и старается уснуть, а над лугом раздается песня Ариэля: «Рассейте ужас, сердцем не изжитый, // Смягчите угрызений жгучий яд»^[1719].

Пока все понятно. Однако в последнем акте мы становимся свидетелями зловещего самообмана. На этот раз Фаусту, могущественному и успешному, досаждает Забота:

Фаусту кажется, что ему удалось победить и этого призрака, однако Забота поражает его слепотой. Фауст и после этого не теряет присутствия духа: «Вокруг меня сгустились ночи тени, // Но свет внутри меня ведь не погас»^[1721].

Большинство интерпретаторов прославляли этот внутренний свет. Однако Гёте показывает без прикрас, как жалко заканчивается жизнь Фауста (прежде чем он возносится на небо) и что этот прославленный внутренний свет не уберегает его от жестокого заблуждения: услышав стук лопат, Фауст думает, что рабочие осуществляют его проект, который должен осчастливить человечество, отбирая у моря землю («Мильоны я стяну сюда // На девственную землю нашу»^[1722]), на самом же деле они роют ему могилу.

В этой сцене, исполненной сардонической иронии, наконец вновь заходит речь об уже почти забытом споре. Фауст, пребывая в иллюзии, будто перед ним возводят нечто, что изменит жизнь миллионов, тогда как это лишь стучат лопатами могильщики, предается мечтам: «Народ свободный на земле свободной // Увидеть я б хотел в такие дни»^[1723]. Окрыленный своими видениями, он восклицает: «Тогда бы мог воскликнуть я: “Мгновенье! // О, как прекрасно ты, повремени!”»^[1724] Что это значит – он проиграл пари, или же его спасает сослагательное наклонение? На эту тему написаны целые библиотеки. Сам Гёте по-разному комментировал эту сцену: кому-то он говорил, что Фауст просто-напросто перехитрил Мефистофеля, кому-то – что его помиловал Господь. Как бы то ни было, земная кончина Фауста перед окончательным концом – довольно жалкое зрелище. Это смерть прожектера, погруженного в свои мечты и не замечающего, как приближается его собственная погибель.

В то время, когда Гёте работал над сценой умирания Фауста-предпринимателя, он, с одной стороны, был увлечен крупномасштабными техническими проектами своей эпохи, но, с другой стороны, испытывал отвращение к сенсимонистской промышленной религии, где индивид приносится в жертву коллективу, а красота – полезности. Что касается современной техники, то Гёте купил себе модель первой железной дороги и демонстрировал ее друзьям как предмет едва ли не религиозного культа. С Эккерманом он беседовал о строительстве Панамского канала, о возможности прорытия Суэцкого канала и о соединении Рейна и Дуная. «Вот до каких трех великих событий мне хочется дожить, – говорил он, – и, право же, из-за этого стоило бы помаяться еще лет эдак пятьдесят!»^[1725]. В его глазах эти проекты были вершиной человеческой изобретательности и предпринимательского духа. В той мере, в какой визионерские идеи присутствовали в сенсимонизме, он приветствовал и его, признавая, что «во главе этой секты» стоят, очевидно, «весьма достойные люди»^[1726]. Однако их социалистические методы и подчинение всех жизненных целей материальному достатку и техническому прогрессу, равно как и их идея коллективной собственности не вызывали у него ничего, кроме отвращения. Этот ненавистный ему коллективизм звучит и в патетических словах Фауста о «мильонах», которые он собирается стянуть «на девственную землю». Быть может, народ на этой земле и будет свободным, но индивид – никогда. Поскольку характер и воззрения Фауста получились слишком уж сенсимонистскими, Гёте сводит его в могилу с едкой иронией, и испытывает облегчение, когда в начале 1832 года узнает о принудительном роспуске сенсимонистской организации. «Эти глупцы воображают, будто играют роль разумного провидения», – говорил он о сенсимонистах. Фауст, не замечающий приближения собственной смерти и пребывающий в иллюзии, что следы его жизни «не сотрутся никогда», разве и он – не один из этих «глупцов»?

Как бы то ни было, в предпоследней сцене торжествует Мефистофель, и теперь уже не как клоун, подстрекатель и зачинщик, а как роковая фигура отрицания, воплощенное Ничто. Через него открывается пугающий горизонт великой тщетности. Мефистофель в этой сцене уже не комический персонаж, а космический нигилист. В то время как лемуры роют могилу, он говорит Фаусту:

Так, оставаясь шутником и балагуром, Мефистофель в то же время раскрывается как опасный союзник ночи, наместник тьмы, или, как обращается к нему Фауст, «Хаоса чудаковатый сын».

У Мефистофеля много обличий, которые отчасти противоречат друг другу. С одной стороны, он призывает к антиметафизической посюсторонности, свободной от каких-либо раздумий и угрызений совести, с другой – олицетворяет пугающую пустоту, великую космическую тщету. Сегодня у нас есть другие названия для этих идей, например, понятие энтропии, предопределяющей конец Вселенной и лишающей смысла весь жизненный процесс. Мефистофель – это воплощенное сомнение в том, что бытие в принципе имеет смысл. В темные моменты своей жизни это сомнение чувствует и Фауст, а значит, это чувство было знакомо и самому Гёте. В сцене «Лесная пещера» Фауст в разговоре с самим собой обращается к своему гению со словами:

Гётевское понимание природы достаточно глубоко для того, чтобы охватить и то ужасающее необъятное, что разрушает всякий осмысленный порядок. В уста Мефистофеля он вкладывает слова о первичности тьмы, а «свет этот – порожденье тьмы ночной»^[1729], и потому когда-нибудь все снова погрузится во тьму. Мир возник из Ничего и обречен снова стать Ничем. И хотя сюжет трагедии, казалось бы, опровергает эту мефистофелевскую идею о примате тьмы, она тем не менее всегда присутствует в самом образе Мефистофеля, этого клоуна и наместника Ничего. Возможно, именно поэтому в конце фантасмагории в акте, посвященном Елене Прекрасной, под маской Форкиады скрывается Мефистофель, который «исполински выпрямляется» и оказывается выше всех, что заставляет предположить в нем кукловода в этом спектакле. Быть может, все и было лишь игрой, видимостью, красивой картинкой, отравленной небытием?

Но так ли уж плохо участие Мефистофелей-кукловодов, превращающих реальное в видимость в жизненном спектакле, смысл которого сокрыт от людей?

«Та радуга и жизнь – одно и то же»^[1730], – говорится в гимне восходящему солнцу в первой сцене второй части. Человек в нем изображен как существо промежуточного мира. От наступления чудовищного необъятного, будь то чистого света или кромешной тьмы, совершенного бытия или абсолютного Ничто, нас оберегают смешанные отношения, преломления, отражения, «радуги убранство». Мы нуждаемся в кажущемся мире, в обмане и самообмане, и в этом смысле Мефистофель играет также роль волшебника, фокусника, иллюзиониста, участвуя в создании новой сферы, необходимой человеку для жизни.

В «Фаусте», как писал Гёте в своем последнем письме к Вильгельму Гумбольдту, собраны «всерьез задуманные шутки». К ним, по всей видимости, относится и финальная сцена вознесения на небо. Ее отличает особая торжественность, но не только. Мефистофель устраивает засаду, чтобы похитить у ангелов бессмертную душу Фауста. В самый неподходящий момент он отвлекается, залюбовавшись аппетитными формами ангелов («Сложенье их еще приятней сзади»). Из-за своей похотливости Мефистофель упускает удобный случай («Прожженный старый черт с такой закалкой // Сыграл к концу такого дурака»^[1731]), и вот уже ничто не мешает вознесению на небо. Спасение Фауста становится возможным благодаря не вовремя проснувшемуся сладострастию.

Глава тридцать четвертая

Помощники Гёте. Эккерман и другие. Собрание сочинений в последней редакции. Авторские права защищены. Шиллер: последняя встреча. Цельтер: краткая история долгой дружбы. Уход близких: госпожа фон Штейн, Карл Август, сын. Последний выезд в Ильменау. Горные вершины спят во тьме ночной. Против «зыбучих песков времени». Смерть

Завершение «Фауста» было одним из «главных дел» последних лет жизни Гёте, другим важным делом была подготовка издания собственных сочинений в окончательной редакции. Проще всего было, как и в предыдущие годы, издать полное собрание сочинений у Котты, однако неприятная история, произошедшая по его вине, омрачила отношения автора с издателем.

Во время своего последнего пребывания в Карлсбаде летом 1823 года в одном из книжных магазинов Гёте обнаружил напечатанное в Вене так называемое оригинальное издание своих сочинений, о котором он не имел ни малейшего понятия. В данном случае речь шла не об обычной незаконной перепечатке, а о легальном переиздании, с помощью которого Котта надеялся предотвратить появление пиратских копий. При этом Котта не поставил в известность Гёте и не выплатил ему гонорар от продажи дополнительных экземпляров. Теперь Котта приносил извинения и всячески пытался оправдать свои действия, но Гёте не отвечал ему несколько месяцев и лишь 14 января 1824 года наконец написал, что эта история вновь пробудила в нем «неприятные чувства», о которых «немецким писателям слишком уж часто напоминают на протяжении всей их жизни». Всякий, проявляя в жизни трудолюбие и усердие, получает заслуженную награду, и только писатель, немало послуживший «просвещению <…> родной страны», вынужден терпеть «всевозможные ущемления и обманы, лишающие его и без того скромного вознаграждения за его неустанный труд»^[1732].

Всю свою писательскую жизнь Гёте безуспешно боролся с незаконными перепечатками и переизданиями. Теперь, когда речь шла об издании собрания сочинений в окончательной редакции, он использует все рычаги, чтобы положить конец этому беспределу, по крайней мере, в своем конкретном случае. Он действует столь решительно, чтоскладывается впечатление, будто в конце своей писательской карьеры Гёте решил проверить, каким весом обладает его фигура в обществе. Он советуется со своим влиятельным другом Рейнхардом, использует свои связи в политическом мире, пишет министрам и послам, в частности Меттерниху, а также напрямую августейшим особам, подчеркивает свои заслуги и свое значение для духовной жизни Германии и снова и снова объясняет, кто такой Гёте и почему так важно обеспечить правовую защиту его произведений.

Весь 1825 год проходит в стараниях, направленных на то, чтобы заручиться поддержкой Германского союза во Франкфурте, а затем, поскольку защита авторских прав не входит в его юрисдикцию, – каждого из тридцати девяти государств в отдельности, и добиться от них «особой привилегии», ограждавшей его издание в окончательной редакции от нелегальных перепечаток. Он добился успеха и стал первым в Германии автором, получившим гарантии своих авторских прав еще до того, как они стали частью общего законодательства. В своих многочисленных заявлениях по этому поводу Гёте неизменно отстаивает свои личные интересы, но при этом всегда указывает и на «дело, важное для всей немецкой литературы»^[1733], как говорится в его обращении к Федеральному собранию Германского союза.

Когда в январе 1826 года Гёте наконец добился привилегии от всех членов союза, он воспринял это как победу в битве, которая на протяжении целого года «не давала [ему] передышки»^[1734]. Сама же «привилегия» была в его глазах «лучшим орденом». В финансовом отношении она также давала большие преимущества как будущему издателю, так и автору.

Новость об особой привилегии для собрания сочинений Гёте стала темой разговоров и пересудов на Лейпцигской книжной ярмарке в 1826 году. А то, что происходило на протяжении нескольких последующих месяцев, напоминает настоящий аукцион. Тридцать шесть издательств предложили Гёте опубликовать его сочинения, самое же привлекательное предложение поступило из Ганновера и предполагало вознаграждение в размере 118 000 талеров.

Гёте продолжал вести переговоры с Коттой, но не отказал себе в удовольствии сообщить ему о своей уникальной рыночной стоимости. Недоверие, возникшее в связи с венским переизданием, не прошло бесследно. Гёте заставил Котту изрядно понервничать: тот, разумеется, был крайне заинтересован в этом договоре и, чтобы не злить Гёте еще больше, не стал напоминать ему о приобретенном ранее праве на издание будущих произведений. Переговоры с издателями, помимо самого Гёте, вел и его сын Август. Август склонялся к тому, чтобы принять наиболее привлекательное предложение, однако Гёте, несмотря ни на что, сохранял определенную лояльность по отношению к Котте, который издавал его сочинения и прежде, до сих пор проявлял безупречную порядочность, а кроме того – пользовался особым уважением в его глазах как издатель Шиллера. Наконец в феврале 1826 года стороны, не без помощи Сюльпица Буассере, преодолели имеющиеся разногласия и сошлись на сумме 60 000 талеров. Договор был подписан. И для автора, и для издателя это был торжественный момент. Котта причислял его к «самым важным событиям» своей жизни, а Гёте писал ему: «Поскольку успокоение, коего достиг наш дух, не передать ни словами, ни знаками, я позволю себе сказать Вашему высокоблаг. только самое важное: что я после долгих лет лишь в эти часы испытываю истинное удовлетворение, ибо уверен в том, что итоги моей литературной деятельности отданы в Ваши руки; вряд ли нашелся бы более верный способ засвидетельствовать взаимное доверие. Постепенно станет понятно, что у меня нет других дел, кроме как завершить этот результат всей моей жизни к нашей обоюдной чести и выгоде»^[1735].

Чтобы справиться с этим «делом», а именно собрать, просмотреть, упорядочить и подготовить к изданию литературные «итоги» всей своей жизни, Гёте заручился поддержкой целого штаба помощников. Одним из них был Иоганн Йон, исполнявший работу секретаря и писца. Иоганн Кристиан Шухардт разбирал гётевские бумаги и составлял многостраничные указатели. Старый верный друг Иоганн Генрих Мейер, «друг по изобразительному искусству», взял на себя редактирование работ, посвященных истории искусства. Фридрих Соре, занимавший при дворе должность гувернера, будучи богословом по образованию и практикующим естествоиспытателем, посвятил себя подготовке к изданию естественно-научных работ Гёте, помимо того что в последние годы он был еще и одним из постоянных собеседников поэта. В 1819 году к этому кругу помощников присоединился Фридрих Вильгельм Ример; прошлые обиды и ссоры из-за сына Августа, которому Ример давал уроки, были забыты. Писатель и библиотекарь, Ример с его невероятной эрудицией, прежде всего в области филологии и истории культуры, был поистине незаменим. Гёте не раз обращался к нему за советом во время работы над второй частью «Фауста».

Однако возглавлял эту команду помощников не Ример, а Иоганн Петер Эккерман. Родившийся в очень бедной семье, он дослужился до чина секретаря в военном правлении Ганновера. Все свои знания о литературе, которые только и имели для него значение, он приобрел путем самообразования. Гёте был его кумиром; он прочитал все его произведения, какие ему только удалось достать, и знал их почти наизусть. Сам он тоже хотел стать писателем и уже мог представить на суд публики несколько стихотворений и статью, посвященную творчеству Гёте. Оставалось лишь найти издателя. Как ни странно, этот очень робкий молодой человек не побоялся обратиться к Гёте с просьбой о посредничестве. Это произошло 10 июня 1823 года. Гёте сразу же почувствовал, что сотрудничество с этим почитателем его таланта может оказаться плодотворным. На следующий день он переслал статью Эккермана Котте, написав в сопроводительном письме, что этот молодой человек внушает ему «глубокое доверие» и он планирует «привлечь его к некоторым подготовительным работам»^[1736].

Эккерман упорно шел к своей цели и наконец достиг ее. Гёте принял участие в его судьбе, подыскал ему квартиру еще до того, как Эккерман высказал желание остаться в Веймаре, одобрительно отозвался о его стихах и статье и дал первое поручение – составить сборник гётевских рецензий, опубликованных анонимно во «Франкфуртских ученых объявлениях» с 1772 по 1773 год. Начиная с этого дня Эккерман все свои силы и все свое время отдавал Гёте, который, со своей стороны, платил ему доверием, признанием его заслуг и похвалой, а также весьма скромным жалованьем. Чтобы хоть как-то заработать на жизнь, Эккерману приходилось давать частные уроки. Жил он в весьма стесненных жилищных условиях и в течение многих лет откладывал женитьбу, так как денег, которые ему платил Гёте, катастрофически не хватало на обустройство собственного дома. Гёте держал его в черном теле, но позаботился о том, чтобы ему дали звание почетное доктора в Йене, а также следил за его прической, одеждой и манерами. Доктор Эккерман должен был хорошо выглядеть и в целом производить солидное впечатление. Впрочем, добиться желаемого результата не удалось. В нем по-прежнему угадывалось некое раболепие, впрочем, только по отношению к Гёте. В обществе он держал себя вполне уверенно. Эккерман знал, что для Гёте он гораздо важнее всех других его сотрудников. Гёте ценил его так высоко, что даже сделал его наряду с Римером хранителем своего литературного наследия. Но самая большая заслуга Эккермана заключалась в том, что ему удалось разговорить Гёте, который в последние годы жизни имел обыкновение надолго замыкаться в себе и хранить упорное молчание. Добросовестность Эккермана, его феноменальная память, доскональное знание творчества Гёте, непраздное любопытство и отточенный на гётевских произведениях стиль – все это вместе сделало возможным появление «Разговоров с Гёте» – книги, которую Ницше с некоторым преувеличением называл «лучшей немецкой книгой из всех, какие только есть»^[1737].

Едва в начале 1826 года было достигнуто соглашение с Коттой об издании собрания сочинений в окончательной редакции, как на повестке дня появился еще один проект, требующий завершения: публикация переписки с Шиллером. Еще 19 декабря 1806 года, через полтора года после смерти Шиллера, Котта предложил Гёте напечатать отдельные письма в «Утренней газете для образованных сословий». Гёте оставил это предложение без внимания. И вот через семнадцать лет, 11 июня 1823 года, он уже сам описывает своему издателю, с каким невероятным удовольствием он перечитывает письма Шиллера, называя их собрание «величайшим сокровищем, быть может, из всего, чем я владею»^[1738]. Годом позже он печатает отдельные письма Шиллера в своем журнале «Об искусстве и древности» – на пробу, так как теперь он твердо намерен опубликовать всю переписку. Чтобы осуществить задуманное, прежде всего нужно было получить согласие вдовы Шиллера Шарлотты, у которой находились письма Гёте к Шиллеру. Начались непростые и долгие переговоры, касавшиеся главным образом размера гонорара. Наконец Гёте и наследники Шиллера (Шарлотты к тому времени уже не было в живых) сошлись на том, что прибыль будет поделена пополам, как и предлагал Гёте изначально. В 1828 и 1829 годах, когда все разногласия наконец были устранены, переписка вышла в шести томах в издательстве Котты.

В тот год, когда Гёте готовил письма к печати, друг тех далеких лет, казалось, стал ему еще ближе, чем был при жизни. Вот как Эккерман описывает один из вечеров с Гёте: на столе лежит связка писем, Гёте читает одно из них вслух, замолкает, разливает вино, велит подать ужин, но не притрагивается к еде, ходит по комнате и предается воспоминаниям. «Воспоминания о Шиллере так захватили его, что <…> только о нем и велся разговор»^[1739]. Гёте рассуждает о его авторской смелости, о «привкусе жестокости», отличавшем его талант и проявившемся, к примеру, в том, что герцога Альбу он советовал сделать свидетелем ужаса Эгмонта в минуту оглашения ему смертельного приговора, вспоминает его способность меняться («Всякую неделю он являлся мне другим, еще более умудренным»^[1740]), о величине его таланта по сравнению с современными ему трагиками («Даже когда он стриг себе ногти, он был крупнее этих господ»^[1741]). И так далее, и так далее – хвалебным речам нет конца. Разумеется, не обходится и без критики: Шиллер не щадил себя. Он был силен в теории, но, возможно, это только вредило ему. И вообще, не слишком ли много времени было потрачено попусту на раздумья о поэзии, вместо того чтобы со свежим и благочестивым чувством творить эту самую поэзию? Вопросы, вопросы. И все же всякий раз, когда вспоминает Шиллера, он чувствует душевный подъем и оживление.

В эти годы Шиллер в глазах Гёте достиг такого величия, что во второй части «Фауста» он увековечил память о друге в образе Геркулеса. «Про Геркулеса ты забыл?» – спрашивает Фауст Хирона в «Классической Вальпургиевой ночи», и тот отвечает:

Это прославление перекликается с наблюдением самого Гёте: «Шиллер <…> абсолютно верен своей возвышенной природе»^[1743]. В одном из последних писем к Цельтеру Гёте даже упомянул о «сходстве с Христом», от рождения присущем Шиллеру: «все низменное, к чему он прикасался, он облагораживал своим прикосновением»^[1744].

К этому же периоду относится достойный удивления эпизод с черепом Шиллера. Через двадцать лет после смерти, в 1826 году, его бренные останки должны были быть перенесены в княжескую усыпальницу. Череп Шиллера временно поместили в герцогскую библиотеку, откуда Гёте забрал его к себе домой, где он пролежал до конца 1827 года в его кабинете. Этот факт не может не удивлять уже хотя бы потому, что Гёте питал отвращение к любым проявлениям культа смерти. По его собственному признанию, «парады смерти» он терпеть не мог, но этот череп он терпел в непосредственной близости от себя. Более того, череп Шиллера вдохновил его на стихотворение. Сам Гёте никак не назвал написанные в этот период «терцины», однако Эккерман, ссылаясь на разговоры с ним, дал им подзаголовок «При созерцании черепа Шиллера». Начинается оно с описания костей и черепов, оказавшихся в одном «строгом склепе»^[1745]. Здесь вперемешку собраны останки, быть может, никак не связанные между собой. Но вот взгляд поэта падает на тот самый череп, который, впрочем, в стихотворении осторожно назван «творением», однако все указывает на то, что речь идет именно о нем:

Подобно тому, как, прикладывая к уху раковину, мы воображаем, будто слышим шум моря, медитирующий поэт при виде этого «творения», или «сосуда», т. е. этого особо значимого для него черепа мысленно переносится к иному морю, «в чьих струях ряд все высших видов явлен». Перед его внутренним взором разворачивается вся история природы с ее бесконечными метаморфозами. И, словно выброшенный на берег этой великой истории, лежит перед ним этот череп, и созерцающему его открывается истина:

Незадолго до своей собственной смерти Гёте, глядя на череп Шиллера, вновь выразил свою веру в нетленность «созданья духа». Однако и этот дух – это все еще природа, а именно «природа-бог».

Здесь нельзя не почувствовать интенсивность присутствия умершего друга в жизни Гёте, и поэтому вряд ли кому-то покажется странным, что с публикацией их переписки Гёте связывал очень большие надежды. «Это будет великий дар, – пишет он 30 октября 1824 года Цельтеру, – преподнесенный не только немцам, но и, пожалуй, всему человечеству. Два друга, из которых каждый постоянно подталкивают другого к новой ступени, всякий раз открывая ему свою душу. У меня это вызывает странное чувство, ибо я узнаю, каким был много лет назад»^[1747].

Когда переписка наконец вышла в свет, реакция читателей была довольно сдержанной, а отзывы критиков – неоднозначными. Гёте пришлось признать, что эпоха, характер которой сложился в том числе под влиянием его самого и Шиллера, безвозвратно канула в прошлое, но в то же время она была недостаточно далека от современности, чтобы казаться чем-то ценным и значимым. В отношении к ней преобладало либо полемическое отмежевание, либо несколько безучастное восхищение героями тех лет. Так, например, Бёрне увидел в этой переписке блуждание «по проторенным дорогам эгоизма»^[1748], тогда как Фарнхаген фон Энзе с благодарностью восприняла ее как подарок, «делающий жизнь несравненно богаче»^[1749].

Гёте, впрочем, не стал впадать в уныние. Что поделаешь, времена изменились, и нынешняя эпоха не сильно в нем нуждается, однако не стоит робеть – и для его трудов снова настанут лучшие времена. Свою убежденность, устойчивую к разочарованиям, он высказал в письме к Цельтеру: «Молодые люди слишком рано пробуждаются, а затем их подхватывает вихрем времени. Богатство и быстрота – вот чему дивится мир и к чему стремится каждый. Железные дороги, ускоренные почты, пароходы и всевозможнейшие средства сообщения – вот чего ищут образованные люди, стремясь к чрезмерной просвещенности и в силу этого застревая в посредственности». После чего, как и во многих других письмах последних лет его жизни, следует упрямое отстаивание права быть таким, какой он есть: «Давай же по мере возможности придерживаться убеждений, в которых мы выросли. Мы и, быть может, еще немногие будем последними людьми эпохи, которая не так скоро повторится»^[1750].

Карл Фридрих Цельтер, которому адресовано это знаменитое и часто цитируемое письмо, был каменщиком, владельцем строительного предприятия в Берлине и композитором, а после смерти Шиллера стал еще и лучшим другим Гёте. Его отличало поразительное жизнелюбие. Цельтер возглавлял одну из самых успешных строительных фирм в городе, превосходно владел мастерством каменщика, был главой многочисленного семейства, обладал большим состоянием и влиянием в городе, на окружающих производил впечатление человека надежного и решительного, говорил на берлинским диалекте и блистал природным остроумием, разбирался в людях, был умен и уверен в себе, а также честен до грубости. При всем этом мог быть нежным и тонко чувствующим – он с интересом улавливал едва ощущаемые движения души собеседника точно так же, как с интересом решал сложные математические задачи. Он любил музыку и изучал ее столь же добросовестно, как делал все, за что бы ни брался. Композиторскому искусству он учился у придворного композитора Карла Фридриха Кристиана Фаша, у которого брал уроки музыки Фридрих Великий. Летом он выходил из дома в три часа утра, чтобы пешком дойти до Потсдама, где жил Фаш, и к обеду вернуться на стройку в Берлин. С 1780-х годов он сочинял главным образом песни и произведения для хора, что дало повод некоторым недоброжелателям, в частности, Шлегелям, для насмешек над «музицирующим каменщиком». Однако глупые остроты завистников-интеллектуалов, не сумевших организовать свою жизнь, нисколько не смущали этого сильного духом человека. В 1791 году он принял деятельное участие в основании Певческой академии в Берлине, которая вскоре стала главным учреждением музыкального образования для третьего сословия и послужила примером для многочисленных певческих кружков и мужских хоровых объединений. Цельтер в немалой степени способствовал тому, что в XIX веке немцы стали еще и поющей нацией.

Цельтер был на десять лет моложе Гёте и поначалу восхищался поэтом издалека. Он положил на музыку некоторые его песни, чем заслужил искреннюю похвалу Гёте: «Если мои песни побудили Вас к сочинению мелодий, то я, пожалуй, могу сказать, что Ваши мелодии вдохновили меня на новые песни»^[1751]. Восхищение переросло в сердечное почитание. Они наконец познакомились, чего желал и Гёте, и вскоре начали общаться все более доверительно, делясь друг с другом всеми повседневными радостями и заботами. Ни с кем другим в последние двадцать лет своей жизни Гёте не был столь безоглядно откровенен, как с Цельтером. Покровительственный тон с его стороны полностью исчез, и нередко, наоборот, Цельтер помогал другу делом и добрым советом. Богатый жизненный опыт не ожесточил его, он сохранил интерес к жизни, умел восхищаться и всегда был готов учиться новому. Он не был гением, но отличался удивительной добросовестностью – и как отец семейства, и как глава строительной фирмы, и как композитор и организатор музыкальной жизни, и как временный член городского правительства. Одним словом, он воплощал гётевский идеал человека: всегда занят делом и созидательным трудом, сосредоточен и в то же время многосторонен.

Если с другими корреспондентами переписка зачастую прерывалась или прекращалась вовсе, то письменное общение с Цельтером со временем становилось все интенсивнее, но Гёте даже этого было мало. В одном из писем он обращается к другу с просьбой: «Будьте здоровы и скорее напишите мне что-нибудь еще, чтобы не возникало долгих перерывов. Бывает, и не заметишь, как такой перерыв перейдет в вечную жизнь»^[1752].

Важной вехой в истории этой дружбы стал ноябрь 1812 года. Охваченный горем Цельтер сообщил другу о самоубийстве своего приемного сына. При жизни тот доставлял ему немало хлопот, однако Цельтер возлагал на него большие надежды. «Поддержите меня целительным словом. Я должен собраться с духом, но я уже не тот, каким был много лет назад»^[1753], – пишет он. В ответном письме Гёте неожиданно переходит на «ты»: «Твое письмо, мой любимый друг, в котором ты сообщаешь о великом горе, случившемся в твоем доме, удручило и даже сломило меня, ибо оно застало меня в момент очень серьезных размышлений о жизни, но лишь благодаря тебе я сам смог собраться с духом»^[1754]. Он описывает свои собственные мысли о самоубийстве (об этом уже шла речь в девятой главе в связи с работой над «Вертером»); taedium vitae^[1755] знакомо ему не понаслышке, однако от окончательного «крушения» его всегда спасала работа. И после этого следует гимн несокрушимой жизнестойкости: «Ведь так заканчиваются все рыбацкие истории. После ночного шторма лодка вновь причаливает к берегу, вымокший насквозь рыбак сушит одежду, и на следующее утро, когда над волнами снова восходит сияющее солнце, море в который раз манит его к себе».^[1756]

Цельтеру, к которому обращены эти слова утешения, тоже пришлось утешать Гёте. В 1830 году, узнав о смерти его сына, Цельтер писал другу: «Наши братские узы, мой дорогой, подвергаются серьезным испытаниям. Мы должны это пережить, пережить тихо и безмолвно! Да! Мы своими глазами должны увидеть, как совсем рядом с нами рушится и гибнет то, что нам не принадлежит. Это единственное утешение»^[1757].

Впервые Цельтер посетил Гёте в Веймаре в 1802 году, после чего приезжал еще одиннадцать раз, и всякий раз Гёте настойчиво приглашал его к себе. Сам он, впрочем, так и не выбрался в Берлин. Цельтер был его осведомителем, сообщавшим во всех подробностях о событиях театральной, придворной и светской жизни. Гёте с удовольствием читал про городские новости и слухи и угощался присланными деликатесами. Здесь Цельтер умел потрафить своему другу, посылая ему тельтовскую брюкву, маринованную рыбу, а иногда и икру – будучи состоятельным человеком, он мог себе это позволить. Гёте мог отблагодарить друга куропатками, вином и своими сочинениями, на которые Цельтер всегда отвечал подробными, не всегда хвалебными комментариями. Это был крепкий дружеский союз, охватывавший как обыденное, так и возвышенное. Цельтер всего на два месяца пережил Гёте. Со смертью друга угасла и его жизненная сила. Впрочем, саркастическое чувство юмора осталось с ним до конца. Уже после смерти друга он писал одному своему знакомому: «До сих пор нас разделяли 36 миль, а теперь я с каждым днем подхожу к нему все ближе и ближе; на этот раз ему от меня не уйти»^[1758].

Несмотря на сдержанную реакцию читателей на его переписку с Шиллером, Гёте не отказался от намерения опубликовать и свою переписку с Цельтером. Таким образом, начиная с середины 1820-х годов они писали друг другу письма, зная, что они предназначены и для будущих поколений. Это были по-прежнему личные, доверительные послания, однако особенно в гётевских письмах нельзя не заметить, что порой они адресованы не только нынешнему, но и будущему читателю. Это относится, в частности, к резкой критике братьев Шлегель: «Братья Шлегель при всех их превосходных талантах всю свою жизнь были и остаются несчастными людьми; они хотели являть собой больше, чем им было даровано природой, и достичь большего, чем могли, поэтому и наделали много бед в искусстве и литературе»^[1759]. А. В. Шлегель раскритиковал переписку Гёте и Шиллера, после чего раздосадованный Гёте и написал эти слова. Цельтер не сердился на друга за то, что тот порой явно обращался к широкой публике. Он, со своей стороны, сохранял камерную тональность писем, открыто рассказывая в них о своей повседневной жизни и работе.

Цельтер был с Гёте до конца его дней. Из старых друзей в живых оставались лишь Вильгельм фон Гумбольдт и Кнебель. Все другие уже умерли. Шарлотта фон Штейн скончалась 6 января 1827 года в возрасте восьмидесяти четырех лет; в последние годы жизни она превратилась в беспомощную, дряхлую старуху, почти слепую и глухую, но до последнего дня сохраняла ясность ума. «В этом мире я, к сожалению, словно чужая», – писала она своему любимому сыну Фрицу, чье детство прошло в доме Гёте. В теплые дни она выходила посидеть на скамейке перед домом, в тени лимонных деревьев. Однажды Гёте, который навещал ее крайне редко, присел к ней поболтать. На следующий день Шарлотта послала ему записку: «Как Вы чувствуете себя, дорогой тайный советник, после вчерашнего сидения на моей твердой скамье? Я корю себя за то, что не велела вынести Вам стул <…>. Не утруждайте себя ответом, мне достаточно будет услышать, что Вы здоровы»^[1760].

В конце жизни Шарлотта заботилась лишь о том, чтобы никому не быть в тягость. Перед смертью она распорядилась, чтобы похоронная процессия не проходила мимо дома на Фрауэнплан – это могло бы расстроить «тайного советника». Так Гёте, никогда не ходивший на похороны, и на этот раз остался в стороне. Ни в дневнике, ни в письмах нет ни одного упоминания об уходе госпожи фон Штейн.

На следующий год, 14 июня 1828 года, умирает Карл Август. Накануне смерти он успел посетить своих прусских родственников в Берлине и в чине генерала прусской армии провести почетный смотр кавалерии. Это потребовало от него огромных усилий, да и прочие торжественные мероприятия дались ему тяжело. Цельтер писал из Берлина: «Великому герцогу <…> пришлось выслушать всю эту бесконечную оперу – дай бог, чтобы домой он вернулся живым и здоровым»^[1761]. Однако здоровым Карл Август уже давно себя не чувствовал и в последние годы старался как можно больше времени проводить на богемских источниках. Впрочем, сохранив в душе юношескую легкость, своего давнего друга он по-прежнему иногда называл «старик». Гёте в то время вел замкнутый образ жизни, и герцог пытался расшевелить его. В одном из писем он, чтобы выманить Гёте на прогулку, описывает красоты цветущего парка, педантично перечисляя латинские названия растений: «Speciosa Accacien словно в снегу, Hispida неописуема красиво, а Glabra только начинает расцветать. В Бельведере тоже есть на что посмотреть!»^[1762] На это жизнерадостное послание Гёте отвечает обстоятельным и церемонным письмом, впрочем, тоже не без веселого лукавства: «Весьма цветистое наставление Вашего Королевского Высочества, равно как и чудесный цветок, присланный мне по милости Вашей супруги, возымели столь благотворное воздействие на мое замершее существование, что я намереваюсь уже сегодня предпринять попытку вновь присоединиться к странствующим и прогуливающимся. Сделать это я полагаю в некотором отдалении от излюбленных заведений»^[1763].

Кризис 1817 года, приведший к уходу Гёте из театра, давно миновал, и старая дружба вошла в прежнюю спокойную колею. Разумеется, время от времени имели место разногласия и недоразумения. Было ли участие герцога в качестве свата в истории с Ульрикой летом 1823 года недоброй шуткой, мы уже никогда не узнаем. Пропрусски настроенный герцог терпеть не мог князя Меттерниха и сердился, когда Гёте снова и снова заводил о нем речь. Между тем именно благодаря Меттерниху Гёте смог защитить свои авторские права на издание сочинений в последней редакции, но когда он с восторгом рассказывал о соответствующем «чудеснейшем документе», полученном из рук Меттерниха, Карл Август ни единым словом не отозвался на эти восторги, а вместо этого многословно рассуждал о показаниях барометра и пороше в Тюрингском лесу.

В праздновании пятидесятилетнего юбилея правления великого герцога 3 сентября 1825 года Гёте принял самое деятельное участие. Параллельно с официальными торжествами он устроил отдельный праздник у себя дома, как бы давая понять, что великий герцог хоть и принадлежит всему высшему обществу, но в то же время является его личным другом. Карл Август, по-видимому, хорошо понимал чувства друга: «Сердечно благодарю тебя за то, что происходило в мою честь вечером 3 сентября в твоем доме, дорогой мой старый друг»^[1764].

Два месяца спустя полувековой юбилей службы отмечал уже Гёте, причем точкой отсчета служило не вступление в должность, а день его приезда в Веймар. Герцог обратился к нему с искренними и одновременно очень торжественными словами благодарности по случаю «служебного юбилея моего первейшего государственного служителя, друга моей юности, <…> чью многолетнюю преданность я рассматриваю как одно из прекраснейших украшений моего правления»^[1765].

Не прошло и трех лет после юбилейных торжеств, как Карл Август внезапно скончался на обратном пути из Берлина в Веймар. Реакцию Гёте уже можно было предугадать. Когда канцлер Мюллер сообщил ему печальную новость, он воскликнул: «Я не должен был это пережить!»^[1766] – и погрузился в молчание, давая каждому понять, что в его присутствии нельзя заводить разговор на эту тему. Даже в дневниковой записи за 15 июня говорится лишь, что новость помешала празднику. В последующие дни смерть герцога тоже не упоминается ни единым словом, и лишь 19 июня Гёте пишет: «Послал записку господину канцлеру, отказавшись от всякого участия в некрологе». На смерть Анны Амалии Гёте написал подробный некролог, на смерть герцога не написал ни слова. Остается лишь гадать почему, хотя уже тогда современники Гёте предполагали, что его отказ был связан с пока еще неясными отношениями с преемником Карла Августа, наследным принцем Карлом Фридрихом. Как бы там ни было, Гёте предпочел остаться в тени и еще до начала официальных траурных торжеств удалился в Дорнбург, остановившись в замке, из окон которого открывался удивительный вид на долину Заале. На этот раз он, по всей видимости, заручился согласием высших инстанций, если судить по дневниковой записи за 3 июля: «особое разрешение на пребывание в Дорнбурге». Здесь он когда-то писал свою «Ифигению», здесь проводил часы досуга с герцогом. Место, полное воспоминаний. Канцлер Мюллер оставил прекрасное описание того, как Гёте предавался своим увлечениям на холме в долине Заале: «Позвольте мне в одиночестве спуститься к моим камням, ибо после подобной беседы старому Мерлину подобает вновь искать дружбы с исходными элементами», – мог он сказать, поднимаясь с места посреди разговора, и «мы долго с улыбкой смотрели, как он, закутавшись в свой светло-серый плащ, торжественно спускался в долину, останавливаясь время от времени у отдельных камней или растений, простукивая первые своим минералогическим молоточком. На землю ложились длинные тени гор, а он постепенно скрывался из виду, словно призрак»^[1767].

10 ноября 1830 года пришло известие о смерти сына Гёте в Риме. Печальную новость и на этот раз принес канцлер Мюллер. Он же записал слова, произнесенные Гёте: «Non ignoravi, me mortalem genuisse (Я знал, что родил смертного)»^[1768].

Весной Август отправился в Италию в надежде тем самым спасти свою жизнь. Оставаться дома он уже просто не мог. Отношения с Оттилией были навсегда испорчены. После его отъезда она писала своей подруге Адели Шопенгауэр: «Возвращение Августа нависает надо мной, словно грозовая туча. <…> Когда я представляю себе, что больше никогда его не увижу, то не ощущаю ни малейшего движения в своем сердце»^[1769]. Оттилия, стало быть, была рада избавиться от мужа, и сам Август вне дома чувствовал себя свободным. Постоянно пребывать в роли сына великого отца со временем превратилось для него в настоящую пытку. Он хотел наконец найти себя и надеялся, что в Италии ему это удастся. Через несколько недель он сообщил Оттилии о своих первых успехах: «Не внешнее изобилие и не любопытство вырвали меня из семьи, но крайняя нужда заставила отправиться в путь, чтобы предпринять последнюю попытку к моему спасению. Кто в последнее время видел меня в Веймаре, быть может, не поймет этого, однако мое тогдашнее поведение было маской отчаяния. Хотел бы я, чтобы ты увидела меня теперь! Какой покой воцарился в моей душе, каким сильным я себя ощущаю!»^[1770].

Но тень отца продолжает его преследовать и здесь: как и тот, Август хочет написать свое «Итальянское путешествие». Ему нужно было доказать, что он на что-то способен, и даже когда он писал письма домой, то не мог избавиться от ощущения непрерывного контроля. Гёте читал письма сына, как читал бы их критически настроенный рецензент. Август пишет, что наконец-то воспрянул духом. Однако отец ему не верит – слишком эксцентричен и искусственен тон этих заявлений о душевном благополучии. Слишком нарочитыми кажутся эти уверения. Гёте, как он напишет позднее, готовился к худшему. И худшее наступает. В Риме Август заболел менингитом и уже через несколько дней умер. Вскрытие к тому же обнаружило чудовищно увеличенную печень – Август был алкоголиком.

После смерти сына Гёте, который обычно писал по нескольку писем в день, за целую неделю не написал ни одного письма. 25 ноября у него случается легочное кровотечение. Близкие думают, что он уже не придет в себя, однако через несколько дней ему снова становится лучше. Из письма Цельтеру: «Сей индивид все еще на ногах и в своем уме. Счастливо выбраться наверх!»^[1771] Празднуя победу над болезнью, он рассылает друзьям и знакомым врачебное свидетельство своего выздоровления, но жалуется на новые тяготы. «Самое удивительное и важное в этом испытании то, что все то бремя забот, которое я <…> хотел возложить на человека более молодого, я теперь вынужден влачить сам, а нести его становится все сложнее»^[1772], – пишет он Цельтеру. В возрасте восьмидесяти одного года Гёте сам вынужден заниматься домашними делами. Под его подушкой теперь лежит ключ от дровяного сарая, он проверяет списки покупок и бранится с прислугой. Впрочем, все это как будто даже прибавляет ему жизненных сил. Окружающим кажется, что он окреп и помолодел. Это подтверждается и тогда, когда Генриетта фон Больё-Марконнэ в начале декабря 1830 года посылает ему воспоминания, посвященные ее подруге Лили фон Тюркгейм, урожденной Шёнеман, – той самой Лили, возлюбленной далекой юности Гёте. «Ваше драгоценное послание я, растроганный, не мог не прижать к губам»^[1773], – пишет он Генриетте. Любовь к жизни в нем еще не угасла.

Август 1831 года выдался жарким и солнечным. Гёте хочет избежать празднования своего восемьдесят второго дня рождения. Причина все та же: он просто-напросто не чувствует себя старым и не желает, чтобы ему постоянно напоминали про его возраст. Ранним утром 26 августа 1831 года, в пятницу, он велит запрячь лошадей. Еще не рассеялся утренний туман, но день обещал быть ясным. Последний выезд в Ильменау, чтобы еще раз – быть может, тоже последний – взглянуть на места, где он работал и творил и где пробуждаются воспоминания о прошлом. «Не могу сказать, что люблю парады смерти», – любил он повторять, и тем сильнее была его любовь к парадам жизни. Поэтому он берет с собой обоих внуков – Вольфа и Вальтера. Слуга Краузе также садится в экипаж, Оттилия на этот раз остается дома.

Почему он едет в Ильменау? Там много лет назад он пытался возродить серебряные рудники; по сути, то был главный проект первых двадцати лет его работы в правительстве. Прекрасные и в то же время горькие воспоминания. Он часто приезжал сюда, сначала один, а потом и с маленьким Августом. Впервые он посетил Ильменау в мае 1776 года и провел здесь несколько бурных недель в компании молодого герцога и его друзей. Это беззаботное общество переходило с места на место, устраивало веселые пирушки под открытым небом, вино лилось рекой, не обходилось и без проделок, когда, например, в одном из трактиров друзья забрались в погреб, достали винные бочки и спустили их с холма. Впрочем, вершились здесь и серьезные дела – в конце концов, Гёте хотел осуществить задуманное. Здесь, в Ильменау, проходили собрания акционеров. Свежеиспеченный советник не побоялся даже спуститься в шахту. Во время своей речи по случаю торжественного открытия первого большого рудника в 1784 году Гёте вдруг запнулся. Это был плохой знак – из горных разработок в Ильменау так ничего и не вышло. Несколько обвалов (самый разрушительный из них произошел в октябре 1796 года), прорывы грунтовых вод, повлекшие за собой человеческие жертвы и уничтожившие все, что было построено. Через три года Гёте окончательно отказался от попыток восстановить серебряные рудники. Сохранилась всего одна шахта, продержавшаяся до 1812 года, однако Гёте она уже не интересовала. Тридцать лет прошло с тех пор, как он в последний раз приезжал в Ильменау. Это место по-прежнему, несмотря на провал горнорудного проекта, оставалось для него значимым. Здесь в нем проснулись любовь и благоговение перед камнями, здесь он заинтересовался минералогией. Здесь, на Ласточкином камне, он написал четвертый акт «Ифигении». Окрестности Ильменау были связаны и с его первой любовью веймарского периода. Сюда к нему приезжала Шарлотта фон Штейн. Грот у Херманштайна в скале на северо-восточном склоне горы Кикельхан стал для него символом сокровенного любовного счастья.

В письме Цельтеру Гёте, обращаясь не только к другу, но и к потомкам, описывает этот свой последний выезд. Кроме того, сохранилось еще одно свидетельство, оставленное инспектором Иоганном Кристианом Маром, который хорошо знал окрестности Ильменау и сопровождал Гёте в его прогулках по старым заросшим тропам и недавно проложенным дорогам.

На второй день путешествия, в субботу 27 августа, Гёте оставляет внуков на попечение слуги и вместе с Маром совершает восхождение на гору Кикельхан. Стоя на вершине горы у ротонды, они любуются удивительным видом. «Ах! – восклицает Гёте. – Если бы только мой славный герцог Карл Август мог еще раз увидеть эту красоту!»^[1774] После этого он спрашивает Мара про «маленькую хижину», которая должна быть где-то здесь поблизости. Он хотел бы туда попасть. «И в самом деле, – пишет Мар, – он бодро зашагал сквозь довольно высокие кусты черники, покрывавшие вершину горы, к хорошо знакомому двухэтажному охотничьему домику, сколоченному из брусьев и досок. На верхний этаж вела крутая лестница. Я предложил ему свою помощь, но он с юношеской беспечностью отказался, заметив: “Вы же не думаете, что я не могу сам подняться по лестнице; с этим я еще отлично справляюсь”. Войдя в верхнюю комнату, он сказал: “В былые времена <…> я прожил здесь восемь дней и написал на стене маленькое стихотворение. Хотел бы я взглянуть на него еще разок”»^[1775]. И действительно, поднявшись наверх, они увидели нацарапанные карандашом четверостишия, хорошо известные читателю уже в те времена, но пока не вошедшие ни в одно авторизованное издание сочинений: «Горные вершины спят во тьме ночной…» Здесь Гёте впервые перечитывает эти строки, и «слезы текут по его щекам».

Это был кульминационный момент последнего путешествия Гёте в Ильменау, о котором узнали лишь потомки. Сам день рождения прошел радостно и легко. Гёте завтракал с внуками, когда перед ними появился небольшой духовой оркестр и заиграл кантату Баха «Се, ныне все благословляйте Бога». Девушки в белых одеждах с венками на голове читали стихи, а когда все закончилось, Гёте поставил перед собой бокал – подарок Амалии фон Леветцов с выгравированными инициалами ее дочерей, который она преподнесла ему летом 1823 года в Мариенбаде и который он предусмотрительно взял с собой из Веймара. Не Ульрике, а ее матери он пишет: «Сегодня <…> я ставлю перед собою этот бокал, напоминающий мне череду былых лет и воскрешающий в моем воображении прекраснейшие часы жизни»^[1776].

В гётевском рассказе Цельтеру об этой поездке чувствуется его сильная взволнованность, однако теперь он погружает свои личные переживания в общий контекст природной и человеческой жизни. «В заброшенной дощатой хижине, возвышающейся над верхушками елей, я обнаружил ту самую надпись, – пишет он и продолжает: – После стольких лет было нетрудно понять, что вечно, а что преходяще. Удачи выступили на первый план и могли послужить утешением, неудачи были пережиты и забылись. Каждый, от угольщика и до владельца фарфорового завода, по-прежнему жил в соответствии со своим предназначением. Ковали железо, из рудных жил добывали бурый камень, <…> варили смолу, <…> и так все шло своим чередом <…>. В целом здесь можно видеть достойное восхищения использование разнообразнейших земных и горных поверхностей и недр»^[1777].

Последние полгода жизни, как и все предыдущие годы, проходят в творчестве и работе. Любознательность и интерес к жизни до последнего вздоха. Он снова берется за Гегеля. Из письма к Цельтеру: «Природа ничего не делает просто так, испокон веков твердит обыватель; но она творит в своей вечной жизни, изобилии и щедрости, чтобы в каждой момент времени на земле присутствовало бесконечное, ибо ничто не может оставаться неизменным навсегда. В этом я, как мне кажется, приближаюсь к гегелевской философии»^[1778]. Природа не заботится о смысле или о пользе – утверждать обратное может только обыватель, и точно так же он думает об искусстве, будто и его нужно приспособить для полезных целей. Вздор! Тот, кто по-настоящему близок к искусству, видит это совершенно иначе, пишет Гёте Цельтеру далее. Искусство рождается таким, каким оно само хочет быть, а не таким, каким его представляет себе художник или тем более публика. Современный мир не способен этого понять, ибо единственное, что его волнует, – это экономическая выгода и полезность. Им правят суетливые обыватели, и жизнь в нем приобретает «велоциферские»^[1779] черты, читаем в черновике письма внучатому племяннику Николовиусу. «Как не остановить паровые машины, точно так же невозможно и замедлить нынешние нравы: оживленная торговля, шелест бумажных денег, новые долги ради уплаты уже имеющихся – все это чудовищные начала»^[1780]. Таков современный мир, навсегда лишающий человека покоя. Для искусства отдохновения, внутреннего сосредоточения и погружения в себя, предназначенного не для сиюминутного употребления, а, наоборот, требующего от индивида отрешения от корыстных целей, настали плохие времена. «Величайшую беду нашего времени, которое ничему не дает созреть, – пишет он в том жечерновике, – я вижу вот в чем: оно каждый миг проедает миг предыдущий. <…> Никто не вправе радоваться и страдать, иначе как для забавы остальных».

В последнем письме Гёте, отправленном Вильгельму фон Гумбольдту 17 марта 1832 года, т. е. за пять дней до смерти, этот гнев на современную эпоху вспыхивает в последний раз: «Миром правит путаная купля-продажа и вносящая еще большую путаницу мораль». И далее Гёте невозмутимо продолжает: «А у меня не находится более насущных дел, нежели развивать то, что во мне было и осталось, и оттачивать свое своеобразие, чем занимаетесь и Вы, мой почтенный друг, у себя в замке»^[1781].

Жизнь Гёте подходит к концу. Последняя запись в дневнике сделана 17 марта 1832 года, в пятницу: «Целый день провел в постели из-за плохого самочувствия». Накануне он еще выезжал в своем экипаже и, по-видимому, простудился. Сильные боли в груди, температура, тяжесть внизу живота. Его внешний вид внушил серьезные опасения домашнему врачу доктору Фогелю: «Он казался как будто растерянным, но особенно меня поразил потухший взгляд и апатия в прежде всегда светлых, невероятно живых глазах»^[1782]. Время от времени Гёте становится лучше, он беседует с гостями и даже шутит. Однако вскоре наступает ухудшение, и утром 20 марта снова зовут врача: «Печальная картина предстала моим глазам! Безумный страх и беспокойство не оставляли его. Давно уже привыкший к размеренным движениям, этот глубокий старик с невероятной быстротой бросался из стороны в сторону, то ложился в постель, напрасно пытаясь, ежесекундно меняя позу, найти какое-то облегчение, то садился в кресло около кровати. Зубы стучали от озноба. Он то стонал, то громко вскрикивал от мучительной боли в груди. Серое лицо, искаженное гримасой, глубоко запавшие глаза, синеватые веки, тусклый, затуманенный взгляд, в лице неодолимый страх смерти»^[1783].

На следующий день, 22 марта, Гёте немного успокоился. Он мог подолгу сидеть в кресле, произносил какие-то слова, не всегда понятные, поднимал руку и писал что-то в воздухе – букву W, как утверждает врач. Дошедшую до потомков просьбу открыть ставни, чтобы «стало светлее», Фогель, впрочем, не слышал.

На часах был полдень, когда Гёте затих, свернувшись в кресле.

Заключительное слово, или Стать тем, кто ты есть

Гёте хотел закончить начатое. Это желание заставляло его трудиться до последнего дня. «Фауста» он завершил незадолго до своей смерти, так же как и «Поэзию и правду». В 1829 году он отдал в печать «Годы странствий» во второй редакции, чтобы, по крайней мере формально, закончить и их. С «собранием сочинений в последней редакции» издателям пришлось еще потрудиться, однако и в том, что касается литературного наследия, он cделал немало или, как казалось ему самому, самое главное.

Но, несмотря на то что в частном он всегда стремился закончить начатое, мысль о том, что жизнь в целом достигает своего завершения лишь в конце жизненного пути, была ему чужда. Каждый момент жизни должен был иметь значение и ценность не в свете некой конечной цели, а сам по себе. Телеологическое толкование жизни ему претило. Он не хотел служить никакой общей исторической цели и свою жизнь не желал подчинять никаким внешним задачам, несмотря на то что в 1780 году использовал для ее описания образ пирамиды, которую надеялся достроить до вершины. Впрочем, Гёте был готов к тому, что это ему не удастся. Попытка – не пытка. Во всяком случае, он во что бы то ни стало хотел завершить начатые проекты. Этим упорством он был обязан своей ориентацией на произведение, которое, как правило, тоже имеет начало и конец.

Но результаты – это одно, а неустанная деятельность – нечто другое. Здесь Гёте в принципе не мог себе даже представить какое-либо завершение. Для него идея вечной жизни, как он объяснял Эккерману 4 февраля 1829 года, вытекает из понятия деятельности. Если он до последнего вздоха непрерывно творит и созидает, то природа просто обязана предоставить ему иную форму бытия, если нынешняя уже не в состоянии удерживать его деятельный дух. Стало быть, от человека остается его творческое беспокойство. В возрасте восьмидесяти двух лет он говорил, что всегда стремится вперед и поэтому забывает, что уже успел написать, а когда читает написанное, то часто с трудом узнает свои собственные мысли. Конечно, в старости он тщательно собирал все, что когда-либо вышло из-под его пера, и, если была такая возможность, даже просил обратно свои письма. Все свое он хотел иметь при себе, однако выискивать некую внутреннюю связь или единый общий смысл предоставлял другим. Сам он сомневался в существовании подобного объединяющего начала и утверждал, что значение и смысл его произведений понятны из них самих и не требуют более широкого контекста. Он делал ставку на созидательный момент, а жизнь была для него последовательностью подобных моментов, которые находили отражение в отдельных произведениях. Быть может, в совокупности они и составляют некий символ веры, однако и о нем можно сказать, что его смысл раскрывается не в самом конце, а в каждый текущий момент времени.

Впрочем, человек не только действует, но и сам поддается воздействию. На Гёте воздействовало многое – он это многое воспринял, преобразил и выдал свой ответ. Что-то повлияло на него исподволь. Гёте никогда не боялся подобного влияния, поскольку не считал оригинальность самоцелью. Творческий акт он трактовал как соединение индивидуального с надындивидуальным. Как он незадолго до своей смерти говорил Соре, под именем Гёте объединено целое множество индивидуальностей. В каком-то смысле он считал себя медиумом, посредством которого говорит дух эпохи. Безусловно, он хотел проявить себя как индивид, но в то же время, как сказано в «Фаусте», охватить все, что предназначено человечеству в целом.

Ощущение счастья во время творческого акта, каким бы субъективным оно ни казалось, он рассматривал как нечто объективное, а именно как подтверждение найденной правды. Об излишней скромности поэтов, ограничивающихся исключительно субъективными переживаниями, он был невысокого мнения. Ему недостаточно было выразить себя, он хотел понять этот мир – как через поэзию, так и через науку – и найти свое место в нем. В Гёте все стремилось вовне, к объективной форме, замкнутость на себе самом совершенно не соответствовала его самоощущению. По его собственному признанию, даже самого себя он мог понять лишь через окружающий мир, а в мире немало загадочного и непонятного. Поэтому он и не искал мнимых загадок в дебрях внутреннего мира.

В одном из писем к Шиллеру Гёте писал о чувстве удовлетворения, возникающем всякий раз, когда он подходил к разгадке природы некой вещи, следуя своей собственной природе.

Он очень доверял своему чутью и интуиции, демонстрируя едва ли не сомнамбулическую уверенность в правильности своих решений и догадок. Ему казались абсурдными философские акты насилия над собой, при помощи которых субъект выделял себя из окружающего мира, словно он не являлся его неотъемлемой частью. Поэтому и кантианство казалось ему подозрительным, хотя к самому кёнигсбергскому мудрецу он относился с большим уважением. Гёте был слишком нетерпелив и жаден до мира, чтобы задерживаться на анализе инструментов познания, несмотря на то что Шиллер не раз пытался приобщить его к этой идее. Он хотел познавать не познание, а мир. Фраза Гегеля о том, что боязнь заблуждаться сама может быть заблуждением, полностью соответствовала его мировоззрению. Он хотел есть, а не только изучать меню.

Таким образом, мысленно отделить себя от мира, как это порой делают философы по методологическим причинам, для Гёте было невозможно уже в силу его характера. Фактически он тоже всегда находился внутри мирской жизни, сохраняя при этом внутреннюю собранность. Объективный настрой ума был его отличительной особенностью. Свой собственный талант он воспринимал как нечто такое, с помощью чего наблюдает саму себя природа и порождает себя поэзия. Субъективное он всегда мыслил, исходя из объективного. Этим, по-видимому, объясняется и тот факт, что в письмах последних лет Гёте практически не употреблял местоимение «я».

Это, однако, не уберегло его от обвинений молодого поколения литераторов, заявивших о себе в 1820-х годах и называвших Гёте величайшим эгоистом эпохи, «княжеским прислужником». Гёте, по их мнению, строил свое счастье на несчастье других и не заботился о судьбе труждающихся и обремененных. Бёрне метал громы и молнии: свой дар Гёте никогда не использовал для борьбы за права народа. После смерти Гёте среди его соотечественников находились и такие, кто с облегчением говорил: «Одним бездушным аристократом меньше!»

Что-то от этих упреков навсегда закрепилось за его образом: обыватель, пекущийся лишь о собственном саде и ищущий в нем защиты от исторических бурь и невзгод, эгоист, заботящийся только о своем благе. Так в 1932 году, в эпоху Великой депрессии, судил о Гёте Ортега-и-Гассет, и точно так же в 1947 году Карл Ясперс критиковал Гёте, но еще больше его почитателей за бегство от мира и нежелание брать на себя ответственность. Мы пережили время господства зла, писал Ясперс, мы слышали крики ужаса и поняли, «что больше не хотим читать Гёте». Однако так думали не все: кто-то читал Гёте в минуты горя и отчаяния, хватаясь за него, как за соломинку. И все же именно в творчестве Гёте особенно заметна некоторая провокативность искусства, которое, даже если оно изображает ужас и боль, все равно сохраняет легкую беспечность, что объясняется не чем иным, как его искусственностью. Кто-то не может с этим смириться и пытается сместить искусство в сторону фальшивой серьезности. Что касается Гёте, то он остался верен своему принципу: искусство дано нам для того, чтобы не погибнуть под натиском реальности. И если судьба сыграла с нами злую шутку, то у нас, по крайней мере, остается еще одна игра, в которой мы, «пройдя все ярусы подряд», можем «сойти с небес сквозь землю в ад».

Гейне, считавший Гёте хранителем небесной поэзии на земле, так объяснял негодование своих коллег по литературному цеху из «Молодой Германии»: Гёте подобен раскидистому дереву, в тени которого гибнут другие растения. Для благочестивцев в нем слишком много язычества, для морализаторов – эротики, для демократов – аристократизма. Его могучая крона поднималась так высоко в небо, что никому не удавалось надеть на нее якобинскую шапочку.

«Ничего, кроме искусства!» – так звучал упрек со стороны молодого поколения, боровшегося за свободу и национальное единство и требовавшего, чтобы литература принимала участия в политике. Гейне, который в принципе симпатизировал такого рода тенденциям, в данном случае называл подобные требования привлечением соловья к трудовой повинности и защищал Гёте, хотя сам относился к нему не без иронии. Гёте, писал он, постигла судьба античного скульптора Пигмалиона: он создал статую удивительно красивой женщины и влюбился в нее, но детей, насколько известно, у них не было. Так же произошло и с Гёте, чье искусство оказалось бесполезным с практической точки зрения. Гейне предостерегал от примата социальной полезности, рисуя картины ужасного будущего, которое наступит, если прагматичный образ мысли одержит верх над искусством: люди начнут вырывать из книг страницы и делать из них кульки для кофе, нюхательного табака или муки.

Сам Гёте не считал новейшую немецкую литературу достойной упоминания. Представители позднего романтизма, на его взгляд, были чересчур неправдоподобны и сентиментальны, другие – чересчур благочестивы и добропорядочны, третьи – слишком реалистичны или политизированы. В современной литературе, говорил он, мир предстает либо как сказочная страна, либо как лазарет. В то же время он не скупился на похвалы другим европейским писателям, которых активно читал в последние годы жизни – французов Бальзака, Стендаля и Гюго, англичан Скотта и Байрона и итальянца Манцони. Здесь Гёте находил подлинную жизнь и настоящую страсть. Эта была литература, достойная реального мира, – мировая литература. Стало быть, у немецких писателей молодого поколения были основания держать обиду на старого мастера за недоброе к ним отношение, и некоторые платили ему той же монетой. В Штутгарте Менцель – один из самых влиятельных литературных редакторов того времени – умудрился полностью проигнорировать смерть Гёте в своей «Литературной газете». По его мнению, это событие не было достойно даже маленькой заметки.

Гёте и сам догадывался, что грядущая эпоха будет к нему не очень благосклонна; об этом он писал в своем последнем письме к Гумбольдту. Он чувствовал, что после Июльской революции 1830 года наступили новые времена. Победное шествие промышленных технологий, век машин, растущая мобильность, ускорение темпов жизни, интенсификация общения, рост городов, проникновение масс в политику и общественность – это и в самом деле было начало новой эпохи, где доминировал дух экономики, социальной полезности и практического реализма. Искусство, литература и философия утратили былой престиж и в лучшем случае сохраняли свое значение как приятное, но отнюдь не необходимое излишество.

О том, что новая эпоха внушала ему не только страх и отвращение, но и импонировала своей энергией и динамичностью, свидетельствует вторая часть «Фауста». Темные стороны этого развития, впрочем, тоже нашли отражение в трагедии. Гёте не питал иллюзий на этот счет: под угрозой гибели окажутся не только Филемон и Бавкида, но и в целом все хрупкая сфера поэзии; в мире восторжествуют грубая конкретика, практичность и прагматизм. Предугадал он и новые заботы, порождаемые модернизацией, ибо техника не только облегчает жизни, но создает новые опасности и рождает новые страхи. Во время строительства фаустовской плотины, противостоящей водной стихии, возникает общество риска, где Забота всегда присутствует в виде мер предосторожности:

«Всерьез задуманные шутки» из второй части «Фауста» не встретили понимания у читателя. Прошло полвека, прежде чем эта пьеса Гёте впервые была поставлена на сцене. Его посмертная слава сложилась именно так, как он боялся: его имя забылось под «зыбучими песками времени». Столетний юбилей Гёте в 1849 прошел практически незамеченным, тогда как день рождения Шиллера десять лет спустя стал настоящим национальным праздником. После провала революции 1848 года освободительное национальное движение собирало силы под звездой этого пылкого певца свободы.

Образ Гёте совершенно не подходил для подобных торжеств. Сам он не питал доверия «к дорогим немцам», как Гёте с иронией называл своих соотечественников, и старался не подпускать их слишком близко. Что же касается свободы, то он никогда не выступал с требованиями политической свободы, но воплощал ее идеал всей своей жизнью. Безусловно, этому благоприятствовали и внешние обстоятельства, однако и унаследованную свободу нужно сначала сделать своей. Гёте пользовался своей свободой в творчестве. Его жизнь – пример тому, чего можно достичь, если поставить себе целью стать тем, кто ты есть.

Я вспоминаю при этом польстивший мне упрек одного друга молодости, который сказал мне однажды: то, как ты живешь, лучше того, что ты пишешь; и я был бы рад, если бы так было и по сей день.

Гёте Рейнхарду, 22 января 1811 года

Приложения Биографическая хроника 1749

28 августа: между двенадцатью и часом дня во Франкфурте-на-Майне в доме на улице Хиршграбен родился Иоганн Вольфганг Гёте.

Отец: Иоганн Каспар Гёте (1710–1782). Мать: Катарина Элизабет, урожденная Текстор (1731–1808).

1750

7 декабря: родилась Корнелия Фридерике Кристиана Гёте (ум. 1777). Из четырех младших братьев и сестер, двух мальчиков и двух девочек, Герман Якоб достиг возраста шести лет, остальные умерли в еще более раннем возрасте.

1753

Рождество: Гёте получает в подарок от бабушки кукольный театр.

1755

Перестройка дома на Хиршграбен после смерти бабушки.

1756–1763

Семилетняя война. Отец Гёте поддерживает Старого Фрица, дед – императора. Оккупация Франкфурта французами. Конфликт между отцом Гёте и французским комендантом Тораном. Франкфуртские художники в родительском доме.

Первое знакомство Гёте с французским театром.

1763

Гёте присутствует на концерте семилетнего Моцарта. Общение с Гретхен. Друзья с сомнительной репутацией втягивают Гёте в аферу с неприятными последствиями.

1764

Иосиф II коронован императором Римской империи во Франкфурте-на-Майне. Апофеоз и пресыщение. Чтение как бегство от реальности.

1765

30 сентября. Отъезд в Лейпциг. Изучение правоведения (до августа 1768 года). Многочисленные друзья и приятели, литературные опыты, письма. Учеба отходит на задний план.

1766

Любовные отношения с Анной Катариной (Кетхен) Шёнкопф. Дружба с домашним учителем наследного принца Эрнстом Вольфгангом Беришем.

1768

Дружба с преемником Бериша Эрнстом Теодором Лангером. Религиозное влияние. Занятия гравюрой у Иоганна Михаэля Штокка. Уроки рисования у Адама Фридриха Эзера. Гёте избегает встречи с Лессингом.

Март: Гёте в Дрездене. Картинная галерея.

Июль: горловое кровотечение.

28 августа: Гёте уезжает из Лейпцига, не попрощавшись с Кетхен.

Сборник песен «Аннетте» и «Капризы влюбленного».

1769

Медленное выздоровление. Опыты с благочестием. Занятия магией и алхимией. В кругу гернгутеров. Общение с «прекрасной душой» Сюзанной Катариной фон Клеттенберг. Завершение начатой в Лейпциге пьесы «Совиновники».

1770

Гёте заводит дневник читателя «Эфемериды».

Март: прибытие в Страсбург для продолжения учебы. Восхождение на колокольню Страсбургского собора.

Сентябрь: начало дружбы с Иоганном Готфридом Гердером.

Октябрь: первый приезд в Зезенгейм. Начало любовного романа с Фридерике Брион.

1771

Июнь: знакомство с Якобом Михаэлем Рейнхольдом Ленцем.

Ученый совет отклоняет диссертацию Гёте.

Август: защита тезисов и получение звания лиценциата права, не равноценного званию доктора во Франкфурте. Возвращение во Франкфурт. Начало адвокатской деятельности. У Гёте рождается замысел «Фауста».

Октябрь: празднование именин Шекспира в доме на Хиршграбен и торжественная речь Гёте.

С ноября по декабрь: работа над первым вариантом «Гёца».

Начало дружбы с Иоганном Генрихом Мерком.

1772

Мерк становится главным редактором «Франкфуртских ученых записок», на страницах которых Гёте часто выступает в качестве рецензента.

Январь: казнь детоубийцы Сюзанны Маргареты Брандт.

С февраля: частые посещения «чувствительных душ» в Дармштадте (Каролина Флахсланд, невеста Гердера; Луиза фон Циглер, Франц Михаэль Лойхзеринг, Мерк). Гёте в роли «странника». Толпа почитателей растет.

С мая по сентябрь: юридическая практика в Имперской судебной палате в Вецларе. Гёте влюблен в Шарлотту Буфф и поддерживает дружбу с ее женихом Иоганном Кристианом Кестнером.

Сентябрь: ни с кем не попрощавшись, Гёте пешком возвращается из Вецлара во Франкфурт. Посещение Софи фон Ларош и ее дочери Максимилианы, позднее в замужестве Брентано, матери Клеменса и Беттины. Гёте влюбляется в Максимилиану.

1773

Июнь: выходит в свет переработанный «Гёц фон Берлихинген». Гёте пишет несколько фарсов и гимнов, а также фрагменты для поэмы «Прометей», отдельные сцены для «Фауста» и стихотворения в духе народных песен («Мальчик розу увидал…»).

Сестра Корнелия выходит замуж за друга Гёте Иоганна Георга Шлоссера. Первое знакомство с сочинениями Спинозы. Сцены ревности в доме Брентано.

1774

Работа над «Вертером». Завершение романа в апреле.

Приезд Иоганна Каспара Лафатера во Франкфурт. Начало дружбы.

Летом путешествие с Лафатером и Базедовым вниз по Рейну. «Один пророк, другой пророк, меж них – дитя земное». Встреча с Юнгом-Штиллингом и философом Иоганном Георгом Якоби. Начало дружбы.

Невероятный международный успех «Вертера». Нескончаемый поток почитателей и любопытствующих в доме на Хиршграбен. Литературные знаменитости, в частности, Клопшток, также наносят визиты вежливости.

Поздняя осень: «Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч…»

Катание на коньках, игра в шахматы и сотрудничество с Лафатером в работе над «Физиогномическими фрагментами».

Декабрь: приезд Кнебеля во Франкфурт и его визит в доме на Хиршграбен. Знакомство с веймарскими принцами Карлом Августом и Константином, которые через Франкфурт возвращаются из путешествия по Европе.

Начало работы над «Эгмонтом».

1775

Роман с Анной Элизабет (Лили) Шёнеман и одновременно начало переписки и дружбы с Августой (Густхен) цу Штольберг.

Апрель: помолвка с Лили.

С мая по июль: путешествие с братьями Штольберг в Швейцарию в образе Вертера. По пути встреча с Карлом Августом в Карлсруэ. Посещение сестры в Эммендингене и встреча с Ленцем.

В гостях у Лафатера в Цюрихе. Восхождение на перевал Сен-Готард.

Сентябрь: Карл Август, к этому времени уже герцог, по пути в Карлсруэ встречается с Гёте во Франкфурте и приглашает его в Веймар.

Сентябрь: расторжение помолвки.

Гёте готов ехать в Веймар, но не дожидается обещанного экипажа и решает ехать в Италию. В Гейдельберге его догоняет присланный герцогом экипаж.

Ноябрь: приезд в Веймар.

11 ноября: первая встреча с Шарлоттой фон Штейн.

Рождество в доме лесничего.

1776

Апрель: Гёте получает в подарок от Карла Августа садовый домик в городском парке.

Веселое времяпрепровождение с молодым герцогом. Прогулки, выезды на лошадях, стрельба, фехтование, карточные игры, попойки, танцы, ухарские проказы и ухаживания за девушками. Укоризненное письмо Клопштока. Гёте дает отпор.

Апрель: визит Ленца (до 1 декабря) и других друзей периода «Бури и натиска», в частности, Клингера и Кауфмана.

Май: первое посещение рудников в Ильменау.

Июнь: Гёте назначен тайным советником-посланником с местом и правом голоса в Тайном консилиуме с жалованием в размере 1200 талеров.

Стихотворения на случай.

1777

Начало работы над «Театральным призванием Вильгельма Мейстера».

Июнь: умирает сестра Корнелия.

С ноября по декабрь: путешествие на Гарц – верхом, один, инкогнито. Посещение Плессинга – отчаявшегося читателя «Вертера». Осмотр серебряных рудников в Гарце. Восхождение на гору Броккен. «Знак богов». Стихотворение «Зимнее путешествие на Гарц».

1778

Январь: Кристель фон Лассберг утопилась в Ильме с «Вертером» в кармане пальто.

Постановка «Триумфа чувствительности» в честь дня рождения герцогини Луизы.

Май: первая и единственная поездка в Берлин. Сопровождение герцога в дипломатической миссии. Угроза войны за баварское наследство. Работа над «Эгмонтом».

1779

Рекрутский набор и работа над «Ифигенией».

Август: распятие «Вольдемара» Якоби. Ссора с Якоби.

До отъезда с герцогом в Швейцарию Гёте сжигает все свои старые бумаги. Идея чистоты.

Ноябрь: второе восхождение на Сен-Готард.

Декабрь: посещение военной академии в Штутгарте, где в это время учится Шиллер.

1780

Январь: открытие вновь отстроенного театра в Веймаре. Начало работы над «Тассо».

Август: приезд графини Бранкони. Гёте разрывается между нею и Шарлоттой фон Штейн.

Сентябрь: Ильменау. На горе Кикельхан. «Горные вершины…». Начало естественно-научных изысканий. Анатомия. Минералогия. Письмо Лафатеру: довести пирамиду жизни до конца.

1781

Начало отчуждения в дружбе с Лафатером. Спор о религии.

Напряженные отношения с герцогом из-за растраты.

1782

Дипломатическая миссия при саксонском и тюрингском дворах в связи с обсуждением возможности Княжеского союза. Смерть отца (25 мая).

Гёте переезжает в дом на Фрауэнплан, который пока ему не принадлежит. Получение дворянского титула. Работа над «Театральным призванием Вильгельма Мейстера».

Октябрь: примирение с Якоби.

Высшая степень посвящения в масонской ложе.

1783

Гёте берет на воспитание Фрица фон Штейна.

Встреча с Форстером в Касселе. Переписка с Якоби о Спинозе.

1784

Утверждение постоянной актерской труппы в Веймарском театре. Конец любительского театра.

Апрель: торжественное открытие рудников в Ильменау. Гёте произносит речь и внезапно замолкает.

Март: Гёте открывает межчелюстную кость.

Организация помощи пострадавшим от наводнения в Йене.

Резкое сокращение армии в связи с финансовым кризисом.

Поездка в Герц. Тайные переговоры у герцога Брауншвейгского. Работа над «Тайнами». Интенсивное изучение минералогии. Гёте пишет стихотворение «Ты знаешь край лимонных рощ…».

1785

Продолжение переписки с Якоби о Спинозе. Гёте возмущен появлением неавторизованной версии стихотворения «Прометей» в работе Якоби. Борьба с уклонением от налогов в Ильменау. Работа над «Театральным призванием Вильгельма Мейстера».

1786

Естественно-научные изыскания. Неурядицы на службе. Неприятное осознание незавершенности многих начинаний в связи с подготовкой нового авторизованного собрания сочинений издательстве Гошена. Гёте начинает сомневаться в собственных силах. Тайные приготовления к итальянскому путешествию; в неведении пребывает даже Шарлотта фон Штейн.

Конец июля: отъезд в Карлсбад.

Оттуда 3 сентября Гёте под именем Филиппа Мёллера уезжает в Италию. В его багаже – незаконченные рукописи («Эгмонт», «Ифигения», «Тассо», «Фауст», «Вильгельм Мейстер»).

Конец октября: прибытие в Рим. Знакомство с Иоганном Генрихом Вильгельмом фон Тишбейном, Иоганном Генрихом Мейером, Карлом Филиппом Моритцем, Ангеликой Кауфман.

Путевой дневник для рассерженной госпожи фон Штейн. «Ифигения» переложена на стихи.

1787

Тайная австрийская полиция обнаруживает Гёте в Италии. Первое письмо Карла Августа к Гёте: он разрешает ему остаться в Италии на неопределенный срок.

Февраль: поездка в Неаполь. Знакомство с художником Филиппом Гаккертом, с сэром Гамильтоном и его любовницей (впоследствии женой) Эммой, которая в легких одеяниях проводит представления своих «живых картин».

Восхождение на Везувий.

Гёте надеется найти в окрестностях Неаполя прарастение.

Март: поездка на остров Сицилию. Посещение виллы Палагонии и осмотр архитектурных и садоводческих безумий сицилийского князя. Знакомство с семьей Калиостро (настоящая фамилия – Бальзамо). Замысел трагедии «Навзикая».

Май: возвращение в Неаполь.

Июнь: возвращение в Рим. Занятия живописью и рисунком. Работа над «Эгмонтом». Любовное приключение с римлянкой Фаустиной. Подробные описания путешествия и увиденных достопримечательностей для веймарских друзей.

1788

24 апреля: отъезд из Рима.

18 июня: прибытие в Веймар. Прохладный прием со стороны госпожи фон Штейн.

Июль: начало романа с Кристианой Вульпиус.

7 сентября: первая неудачная встреча с Шиллером у Ленгефельдов.

Карл Филипп Моритц гостит у Гёте на протяжении нескольких недель. Шиллер ревнует.

Работа над «Тассо» и изучение кантовской «Критики чистого разума».

1789

Шиллер в Йене. Любовь-ненависть. Начало дружбы с Вильгельмом фон Гумбольдтом.

Август: завершение «Тассо».

Ноябрь: по желанию герцога Гёте вместе с Кристианой переезжают в охотничий домик на окраине города.

25 декабря: рождение сына Августа. Домашний уют.

1790

Завершение работы над собранием сочинений для издательства Гошена, в которое вошел фрагмент «Фауста», а также «Торквато Тассо», «Ифигения» и «Эгмонт» в последней редакции.

Март: поездка в Венецию и сопровождение Анны Амалии на обратном пути в Веймар. Естественно-научные изыскания.

1791

Гёте руководит строительством нового замка после пожара. Веймарский театр впервые гастролирует в Лаухштедте. Торжественное открытие сезона с участием Гёте.

Самоубийство друга Гёте Мерка.

«Великий Кофта». Гонорар Гёте передает семье Бальзамо-Калиостро.

Мейер окончательно переезжает в Веймар.

1792

Июнь: возвращение в дом на Фрауэнплан.

С августа по ноябрь: Гёте сопровождает герцога в военном походе против революционной Франции. По пути он останавливается у матери во Франкфурте, у братьев Якоби в Пемпельфорте и у Плессинга в Дуйсбурге, а также у набожной княгини Голицыной в Мюнстере. Умиротворение после военных волнений. Параллельно Гёте работает над своим «Учением о цвете». Отвращение к «Ифигении».

1793

Возвращение к работе над «Вильгельмом Мейстером», теперь над «Годами учения». За несколько дней Гёте пишет антиреволюционную пьесу «Гражданин генерал».

С мая по июль: участие в осаде Майнца. Поэма «Рейнеке-лис».

1794

Фихте по желанию Гёте становится профессором в Йенском университете.

Июнь: Шиллер приглашает Гёте сотрудничать в «Орах».

20 июля: «Счастливое событие». Удачная встреча Гёте с Шиллером. Начало дружбы.

Сентябрь: Шиллер в течение двух недель гостит в доме на Фрауэнплан. Интенсивный обмен идеями, множество замыслов. Гёте посылает Шиллеру новые главы «Вильгельма Мейстера».

Завершение «Римских элегий», предназначенных для печати в «Орах».

1795

Знакомство с Александром фон Гумбольдтом. В Карлсбаде Гёте встречает Рахель Левин, впоследствии жену Фарнхагена фон Энзе.

Август: первый обвал штольни в Ильменау.

Приготовления к путешествию в Италию, которое не состоялось из-за военных действий на юге.

«Разговоры немецких беженцев» со вставной «сказкой» для публикации в «Орах».

Декабрь: Гёте подает идею сочинения «Ксений» – полемических стихотворений против литературного цеха. Шиллер с восторгом подхватывает эту идею. Совместная работа над «Ксениями».

1796

Апрель: постановка «Эгмонта» в шиллеровской переработке в Веймарском театре.

Совместное сочинение «Ксений» доставляет удовольствие и Гёте, и Шиллеру. Завершение «Вильгельма Мейстера». Расцвет переписки с Шиллером и обсуждение нового романа.

Сентябрь: начало работы над «Германом и Доротеей».

Октябрь: обвал и затопление штольни в рудниках Ильменау. Закрытие рудников.

1797

На сцене Веймарского театра впервые появляется Каролина Ягеманн – актриса и впоследствии любовница герцога. Первое время Гёте высоко ценит ее талант. Гёте посылает Шиллеру черновой вариант «Учения о свете».

Май: Гёте вновь планирует путешествие в Италию.

Шиллер и Гёте подталкивают друг друга к сочинению баллад. Возобновление работы над «Фаустом». Великое аутодафе: Гёте сжигает все письма, полученные им до 1792 года, и назначает Шиллера своим душеприказчиком. Прекращение работы в связи с поездкой в Швейцарию (с августа по ноябрь). Во Франкфурте Гёльдерлин наносит визит Гёте, но они не находят общего языка.

В Цюрихе Гёте на улице проходит мимо Лафатера.

После возвращения из Швейцарии: Гёте начинает, но вскоре бросает работу над поэмой «Смерть Ахилла».

1798

«Оры» прекращают свое существование. Приобретение поместья в Оберроссле. Братья Шлегель ищут расположения Гёте, польщенный Гёте безуспешно пытается посредничать между ними и Шиллером. Издание «Пропилей».

Октябрь: открытие театра после реконструкции постановкой шиллеровского «Лагеря Валленштейна». Гёте снова работает над «Фаустом».

1799

Март: увольнение Фихте в связи со спором об атеизме. Гёте покупает лошадей и экипаж и отныне часто приглашает Шиллера на совместные прогулки.

Август: первое письмо Цельтеру. Гёте помогает Шиллеру найти квартиру в Веймаре.

Декабрь: Шиллер переезжает в Веймар.

1800

Январь: вольтеровский «Магомет» в переводе Гёте с большим успехом идет на сцене Веймарского театра.

Новогодняя ночь: празднование в обществе Шиллера и Шеллинга. Серьезные разговоры.

1801

3 января: начало тяжелой болезни (опоясывающий лишай лица). Гёте на грани жизни и смерти. Через две недели состояние его здоровья начинает улучшаться. Возобновление работы над «Фаустом». Обмен идеями о натурфилософии с Шеллингом. Лечение на водах в Бад-Пирмонте. Беседы с друзьями-естествоведами в Гёттингене. Первое посещение Гегеля. Работа над трагедией «Внебрачная дочь», которая должна была стать частью целого цикла драм.

1802

По решению Гёте, на сцене Веймарского театра ставят пьесы братьев Шлегель. Провал. Насмешки со стороны Коцебу. Гёте вновь подумывает о том, чтобы уйти с поста директора театра. Герцог его удерживает от этого шага. Принципы очищенного театра как результат совместной работы Гёте и Шиллера: веймарская драматургия.

1803

Апрель: премьера «Внебрачной дочери». Провал. Ссора с Гердером. Убыточная продажа поместья в Оберроссле. Возрождение «Йенской общей литературной газеты».

Ример становится домашним учителем Августа и секретарем Гёте.

Декабрь: умирает Гердер. Утомительный визит госпожи де Сталь.

1804

Май: Шиллер получает заманчивое предложение из Берлина, но Гёте удерживает его в Веймаре. Их дружеский союз переживает новый расцвет.

1805

Гёте по совету Шиллера переводит «Племянника Рамо» Дидро. Болезнь и смерть Шиллера 9 мая. Гёте тоже тяжело заболевает, медленно идет на поправку, пытается закончить шиллеровского «Димитрия», но терпит неудачу. «Эпилог к Шиллерову “Колоколу”» для торжественного вечера памяти Шиллера в Лаухштедте 10 августа.

1806

Август: продолжительная беседа о «Фаусте» с Луденом.

14 октября: битва под Йеной. Поражение Пруссии. Веймар занят французами. Жизнь Гёте в опасности. Храбрая Кристиана. Гёте отделывается легким испугом.

19 октября: Гёте и Кристиана венчаются втайне от всех. Гёте улаживает имущественные и наследственные права.

1807

Работа над «Учением о цвете».

Май: первая глава «Годов странствий». Завершение первой части «Фауста» для первого собрания сочинений в издательстве Котты.

Работа над «Возвращением Пандоры».

1808

Выходит в свет первая часть «Фауста». Из одной из новелл для «Годов странствий» в последующие месяцы вырастает роман «Избирательное сродство».

Гёте ставит «Разбитый кувшин» Клейста. Провал.

2 октября: первая встреча с Наполеоном во время съезда государей.

Ноябрь: Гёте вновь намерен уйти с поста директора театра из-за конфликтов с Каролиной Ягеманн. Герцог снова удерживает его.

1809

Работа над «Учением о цвете».

Октябрь: выходит в свет «Избирательное сродство».

Появляется замысел автобиографии.

1810

Май: первое письмо Сюльпицу Буассере. Начало дружбы.

Публикация «Учения о цвете» не вызывает ожидаемого резонанса.

Лето в Карлсбаде, общение с австрийской императрицей Марией Людовикой.

Октябрь: Гёте просит Беттину Брентано переслать ему рассказы своей матери о его детстве.

1811

Работа над «Поэзией и правдой». Беттина, к тому времени уже фон Арним, посещает Гёте в Веймаре. Ссора с Кристианой. Разрыв отношений с Беттиной.

Октябрь: Выходит в свет первая часть «Поэзии и правды».

1812

Французские войска расквартированы в Веймаре в связи с подготовкой военного похода на Россию.

С мая по сентябрь: в Карлсбаде и Теплице. Снова общение с императрицей Марией Людовикой. В Теплице встреча с Бетховеном, который 21 июля исполняет для Гёте некоторые из своих произведений.

Сентябрь: до Веймара доходит новость о пожаре в Москве.

Октябрь: выходит в свет вторая часть «Поэзии и правды».

Отступление Наполеона, который, проезжая через Веймар, велит передать Гёте привет.

1813

Январь: умирает Виланд. Продолжительная беседа с Фальком о бессмертии.

Из-за неспокойной обстановки Гёте уже в апреле отправляется в Карлсбад.

Октябрь: сокрушительное поражение Наполеона под Лейпцигом.

Гёте препятствует уходу сына на войну добровольцем.

Встреча с Артуром Шопенгауэром: совместные эксперименты с цветом и беседы об «Учении о цвете».

1814

Май: выходит в свет третья часть «Поэзии и правды».

Гёте предотвращает дуэль между Августом и одним из вернувшихся добровольцев, который обозвал его сына трусом.

«Пробуждение Эпименида» – торжественная пьеса, написанная для празднования окончания войны в Берлине.

Июнь: чтение стихов Хафиза.

С июля по октябрь: путешествие по Рейну, Майну и Неккару. Встреча с Буассере и франкфуртскими знакомыми. Появление первых стихотворений для «Западно-восточного дивана».

4 августа: встреча с Иоганном Якобом фон Виллемером и Марианной Юнг.

15 сентября: первый приезд Гёте к супругам Виллемер в Гербермюле. Марианна к тому моменту уже замужем за Виллемером.

Совместное празднование годовщины «Битвы народов» под Лейпцигом.

Возвращение в Веймар. Появление новых стихов для «Западно-восточного дивана».

Замысел нового собрания сочинений в издательстве Котты.

1815

Работа над «Итальянским путешествием».

С мая по октябрь: путешествие по Рейну, Майну и Неккару.

Долгие разговоры с Буассере о памятниках немецкого искусства.

28 августа: празднование дня рождения в поместье Гербермюле. Роман с Марианной и их лирический диалог.

Сентябрь: последний приезд во Франкфурт. Прощание с Марианной, которую он уже больше никогда не увидит.

Изучение облачности. Официальное назначение государственным министром Великого герцогства Веймарского.

1816

6 июня: умирает Кристиана.

20 июля: отъезд на воды в Баден-Баден и в гости к Виллемерам. Вскоре после выезда из города экипаж переворачивается. Целый и невредимый, Гёте решает вернуться в Веймар.

Сентябрь: Шарлотта Кестнер, его возлюбленная Лотта из Вецлара, посещает Гёте в Веймаре.

Декабрь: у Гёте появляется план второй части «Фауста».

1817

13 апреля: конфликт с Ягеманн, к тому времени ставшей госпожой фон Хейгендорф, обостряется из-за появления собаки на сцене. Гёте освобожден от должности директора театра.

Август фон Гёте женится на Оттилии фон Погвиш.

Октябрь: «Первоглаголы. Учение орфиков». Вартбургский праздник. Первое сожжение книг. На герцога оказывают давление, Гёте злится на буршей-патриотов.

1818

Естественно-научные изыскания в области морфологии и цвета. Систематические метеорологические наблюдения. Рождение первого внука Вальтера Вольфганга.

Летом в Карлсбаде Гёте работает над «Примечаниями и статьями к лучшему уразумению “Западно-восточного дивана”».

1819

Март: смерть Якоби.

Август: выходит в свет «Западно-восточный диван».

Убийство Коцебу йенским студентом Зандом (в марте) приводит к принятию Карлсбадских постановлений о подавлении демократическо-патриотического движения (в сентябре).

«Эгмонт» запрещен к постановке в Берлине. Гёте отклоняет требование установить дисциплинарный надзор над Йенским университетом.

Работа над «Анналами» и «Кампанией во Франции».

1820

Лето в Карлсбаде. Возобновление работы над «Годами странствий». Изучение образования облаков.

Сентябрь: рождение второго внука Вольфганга Максими лиана.

1821

Май: «Годы странствий Вильгельма Мейстера» выходят в свет в первой редакции.

Изучение морфологии.

Лето в Мариенбаде и Эгере. Встреча с Амалией фон Леветцов и ее семнадцатилетней дочерью Ульрикой.

Гёте пишет для журнала «Об искусстве и древности».

1822

Лето в Мариенбаде. Общение с матерью и дочерьми Леветцов. Гёте влюбляется в Ульрику. Вечерами они вместе посещают балы и светские рауты, а днем собирают камни.

Октябрь: визит юного Феликса Мендельсона-Бартольди.

Студенческие беспорядки в Йене.

1823

Февраль: тяжелое сердечное заболевание (перикардит). Гёте снова оказывается между жизнью и смертью.

Март: окончательное выздоровление. Гёте кажется помолодевшим и уже снова мечтает о лете в Мариенбаде.

Июнь: первый приезд Иоганна Петера Эккермана. Гёте просит его остаться. Восхищение лордом Байроном. Переписка с ним.

С июля по сентябрь: Мариенбад, Карлсбад и Эгер. Общение с семьей Леветцов. Гёте, при посредничестве Карла Августа, просит руки Ульрики. Официального ответа нет, но Ульрика отвергает его предложение. Гёте продолжает надеяться. Знакомство с польской пианисткой Марией Шимановской.

Сентябрь: по дороге домой в экипаже Гёте записывает несколько строф «Мариенбадской элегии».

Октябрь: Мария Шимановская навещает Гёте в Веймаре. Тяжелое прощание.

1824

Март: стихотворение «К Вертеру» для нового издания романа. Вместе с прощальным посвящением Шимановской и «Мариенбадской элегией» оно вошло в «Трилогию страсти».

Подготовка переписки с Шиллером к печати.

Тяжелые переживания в связи со смертью Байрона.

Октябрь: визит Генриха Гейне.

1825

Гёте изучает планы строительства Панамского канала.

Март: пожар в Веймарском театре.

Франц Шуберт посылает Гёте свои песни, но не получает ответа.

Ноябрь: пятидесятилетний юбилей службы.

1826

Гёте регулярно читает сенсимонистскую газету «Глобус». Размышления о мировой литературе. Презрительные высказывания о современной немецкой литературе.

Усилия Гёте, направленные на то, чтобы добиться от правителей немецких государств защиты авторских прав, увенчались успехом. Котта покупает за 60 000 талеров права на «издание собрания сочинений в последней редакции».

Визит Беттины фон Арним, этой «назойливой мухи».

После упразднения массового захоронения в Веймаре Гёте забирает себе череп, предположительно принадлежавший Шиллеру, и хранит его у себя дома в течение года до момента перезахоронения его останков в княжеской усыпальнице. Ключ от гроба Шиллера Гёте хранит у себя.

Гёте читает «Последнего из могикан» Купера.

Черновой вариант главы о переселенцах для «Годов странствий» и завершение повести «Мужчина пятидесяти лет».

Декабрь: визит Александра фон Гумбольдта.

1827

Гёте читает Виктора Гюго и пишет Вальтеру Скотту.

Гёте решает поставить «Классическую Вальпургиеву ночь» на сцене.

Декабрь: стихотворение «К Соединенным Штатам» («Америка, твоя судьба завидна…»).

1828

Июль: Карл Август умирает по дороге из Берлина.

Гёте ищет уединения в замке Донрбург.

Декабрь: опубликована переписка с Шиллером.

1829

Размолвка между Августом и Оттилией. Напрасные усилия Гёте помирить супругов.

Выходят в свет «Годы странствий Вильгельма Мейстера» во второй редакции.

С июля по август: Гёте проводит последнее лето в садовом доме.

Август: премьера «Фауста» в Веймарском театре.

Паганини дает концерт для Гёте.

1830

Умирает великая герцогиня Луиза.

Апрель: Август фон Гёте едет с Эккерманом в Италию.

Гёте с волнением следит за событиями Июльской революции во Франции.

Ноябрь: Гёте получает известие о смерти сына (26октября).

Горловое кровотечение. Гёте снова работает над «Фаустом».

Договор с Цельтером о посмертной публикации переписки.

1831

Январь: Гёте пишет завещание.

Март: Гёте возвращает Марианне фон Виллемер ее письма, приложив к посылке стихотворение.

Август: завершение второй части «Фауста». Рукопись запечатана, чуть позже Гёте сам вскрывает печать.

С 26 по 31 августа: последний выезд в Ильменау в сопровождении слуги и внуков. В хижине на горе Кикельхан Гёте находит написанное им много лет назад стихотворение «Горные вершины…».

Сентябрь: завершение четвертой части «Поэзии и правды».

1832

Январь: Оттилия читает Гёте вслух вторую часть «Фауста».

Февраль: письмо к Буассере с подробным объяснением феномена радуги.

14 марта: последний выезд в экипаже.

16 марта: Гёте заболевает.

17 марта: последнее письмо Вильгельму фон Гумбольдту.

22 марта: в полдень Гёте умирает.

Избранная библиография

На русском языке

Иоганн Вольфганг Гёте, Собрание сочинений в 10 т. (Москва: Художес твенная литература, 1975–1980).

, Избранные сочинения по естествознанию (Москва: Изд-во АН СССР, 1957).

, Избра нные философские произведения (Москва: Наука, 1964).

, «Стать и и примечания к лучшему уразумению “Западно-восточного дивана”», в Иоганн Вольфганг Гёте, Западно-восточный диван (Москва: Наука, 1988).

, Театральное призвание Вильгельма Мейстера (Ленинград: Наука, 1981).

Иоганн Вольфганг Гёте и Фридрих Шиллер. Переписка: в 2 т. (Москва: Искусство, 1988).

Иоганн Вольфганг Гёте, «Учение о свете», в С. В. Меся ц, Иоганн Гёте и его учение о свете. Ч. 1 (Москва: Кругъ, 2012).

Иоганн Пе тер Эккерман, Разговоры с Гёте в последние годы его жизни (Москва: Художественная литература, 1981).

Сочинения

Goethes Werke (143 Bände in 4 Abteilungen; Sophienausgabe bzw. Weimarer Ausgabe). Hg. im Auftrage der Großherzogin Sophie von Sachsen (Weimar, 1887–1919).

Johann Wolfgang Goethe, Sämtliche Werke nach Epochen seines Schaf ens. Münchner Ausgabe (21 in 33 Bänden). Hg. Karl Richter, Herbert G. Göpfert, Norbert Miller, Gerhard Sauder, Edith Zehm (München, Wien: Hanser Klassiker, 1985–1998).

, Sämtliche Werke. Briefe, Tagebücher und Gespräche (Frankfurt a.M., 1985–1999).

, Werke. Hamburger Ausgabe in vierzehn Bänden. Hg. Erich Trunz (München, 12 1981).

, Tagebücher. Historisch-kritische Ausgabe (Fünf Bände) (Stuttgart, Weimar, 1998–2007).

Письма

s. o.; I V. A bteilung (53 Briefbände).

Johann Wolfgang von Goethe, Briefe (Vier Bände; Hamburger Ausgabe). Hg. Karl Robert Mandelkow, Bodo Morawe (München, 3 1988).

Briefe an Goethe (Zwei Bände; Hamburger Ausgabe). Hg. Karl Robert Mandelkow (München, 3 1988).

Johann Caspar Goethe, Cornelia Goethe, Catharina Elisabeth Goethe, Briefe aus dem Elternhaus. Hg. Ernst Beutler (Frankfurt a.M., 1997).

Goethes Ehe in Briefen. Der Briefwechsel zwischen Goethe und Christiane Vulpius, 1792–1816. Hg. Hans Gerhard Gräf (Frankfurt a.M., 1989).

Goethe und Reinhard, Briefwechsel in den Jahren 1807–1832 (Wiesbaden, 1957).

J. F. Reichardt – J. W. Goethe, Briefwechsel. Hg. Volkmar Braunbehrens, Gabriele Busch-Salmen, Walter Salmen (Weimar, 2002).

Bettine Brentano, Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. Hg. Waldemar Oehlke (Frankfurt a. M., 1985).

Johann Wolfgang Goethe, Briefwechsel mit Marianne und Johann Jakob Willemer. Hg. Hans-J. Weitz (Frankfurt a.M., 1965).

Беседы и другие свидетельства жизни

Goethes Gespräche, Biedermannsche Ausgabe (Fünf Bände). Hg. Wolfgang Herwig (Zürich, 1965–1987).

Kanzler von Müller, Unterhaltungen mit Goethe. Hg. Ernst Grumach (Weimar, 1956).

Goethe über seine Dichtungen (Neun Bände in drei Abteilungen). Hg. Hans Gerhard Gräf (Frankfurt a.M., 1904).

Goethe. Begegnungen und Gespräche (Band I–VI, XV). Hg. Ernst Grumach und Renate Grumach (Berlin, 1965f).

“Goethes Leben von Tag zu Tag”, Eine dokumentarische Chronik von Robert Steiger (Acht Bände) (Zürich, München, 1982–1996).

Другие источники

Goethe in vertraulichen Briefen seiner Zeitgenossen (Drei Bände). Zusammengestellt von Wilhelm Bode. Hg. Regine Otto, Paul-Gerhard Wenzlaf (Berlin, Weimar, 1979).

Die ästhetische Prügeley. Streitschriften der antiromantischen Bewegung. Hg. Rainer Schmitz (Göttingen, 1992).

Die Horen. Eine Monatsschrift herausgegeben von Schiller. Tübingen 1795f Nachdruck (Weimar, 2000).

Karl August Böttiger, Literarische Zustände und Zeitgenossen. Begegnungen und Gespräche im klassischen Weimar. Hg. Klaus Gerlach, René Sternke (Berlin, 1998).

Carl W. H. Freiherr von Lyncker: Ich diente am Weimarer Hof. Aufzeichnungen aus der Goethezeit (Weimar, 1997).

Ich bin mehr Herz als Kopf. Sophie von La Roche. Ein Lebensbild in Briefen. Hg. Michael Maurer (München, 1983).

Ottile von Goethe. Goethes Schwiegertochter. Ein Porträt. Hg. Ulrich Janetzki (Berlin, 1982).

Goethe und die Romantik. Briefe mit Erläuterungen. Hg. Carl Schüddekopf und Oskar Walzel (Weimar, 1898–1899).

Goethe und die Antike (Zwei Bände). Hg. Ernst Grumach (Potsdam, 1949).

Goethe über die Deutschen. Hg. Hans-J. Weitz (Frankfurt a.M., 1982).

Das klassische Weimar. Texte und Zeugnisse. Hg. Heinrich Pleticha (München, 1983).

Tre f iche Wirkungen. Anekdoten von und über Goethe. Hg. Anita und Walter Dietze. Zwei Bände (München, 1987).

Mit Goethe auf Reisen. Schilderungen, Berichte, Beobachtungen 1770–1831. Hg. Jost Perfahl (München, 1993).

Goethe aus der Nähe. Texte von Zeitgenossen, ausgewählt und kommentiert von Eckart Kleßmann (Darmstadt, 1995).

Goethe, unser Zeitgenosse. Hg. Siegfried Unseld (Frankfurt a.M., 1998).

Willst du staunen, Flegel? Anekdoten von Goethe. Hg. T omas Wieke (Berlin, 1999).

Goethe und die Religion. Aus seinen Werken, Briefen, Tagebüchern und Gesprächen zusammengestellt von Hans-Joachim Simm (Frankfurt a.M., 2000).

Goethe und Lenz. Die Geschichte einer Entzweiung. Eine Dokumentation. Hg. Matthias Luserke (Frankfurt a.M., Leipzig, 2001).

Вспомогательные материалы

Goethe-Handbuch (Drei Bände). Hg. Julius Zeitler (Stuttgart, 1916–1918).

Goethe-Handbuch (Vier Bände). Hg. Bernd Witte u. a. (Stuttgart, Weimar, 1996–1998).

Gero von Wilpert, Goethe-Lexikon (Stuttgart, 1998).

Ef Biedrzynski, Goethes Weimar. Das Lexikon der Personen und Schauplätze (Zürich, 1993).

Rose Unterberger, Die Goethe-Chronik (Frankfurt a.M., Leipzig, 2002).

Siegfried Seifert (Hg.), Goethe-Bibliographie 1950–1990 (Drei Bände) (München, 2000).

Hermann Hettner, Literaturgeschichte der Goethezeit. Hg. Johannes Anderegg (München, 1970) (1876).

M. Kronenberg, Geschichte des Deutschen Idealismus (Zwei Bände) (München, 1909–1912)

H. A. Korf, Geist der Goethezeit (Vier Bände) (Darmstadt, 1966).

Gerhard Schulz, Die deutsche Literatur zwischen Französischer Revolution und Restauration (Zwei Bände) (München, 1983–1989).

Gert Ueding, Klassik und Romantik. Deutsche Literatur im Zeitalter der Französischen Revolution 1789–1815 (München, 1987).

Биографии/монографии

Albert Bielschowsky, Goethe. Sein Leben und seine Werke (Zwei Bände) (München, 1905–1906).

Wilhelm Bode, Goethes Leben (Neun Bände) (Berlin, 1920–1927).

Nicholas Boyle, Goethe. Der Dichter in seiner Zeit (bisher zwei Bände) (München, 1999f).

Georg Brandes, Goethe (Berlin, 1922).

Carl Gustav Carus, Goethe. Zu dessen näherm Verständnis (Dresden, 1949) (1847).

Karl Otto Conrady, Goethe. Leben und Werk (München, 1994; Düsseldorf, 2006).

Richard Friedenthal, Goethe. Sein Leben und seine Zeit (München, 1963).

Friedrich Gundolf, Goethe (Berlin, 1916).

Viktor Hehn, Gedanken über Goethe (Darmstadt, 1921).

Kurt Hildebrandt, Goethe. Seine Weltweisheit im Gesamtwerk (Leipzig, 1941).

Albert Meier, Goethe. Dichtung – Kunst – Natur (Stuttgart, 2011).

Heinrich Meyer, Goethe. Das Leben im Werk (Stuttgart, 1947; Neuausgabe, 1967).

Richard M. Meyer, Goethe (Berlin, 1913).

Karlheinz Schulz, Goethe. Eine Biographie in 16 Kapiteln (Stuttgart, 1999).

Georg Simmel, Goethe (Leipzig, 1923).

Emil Staiger, Goethe. Drei Bände (Zürich, Freiburg i. Br., 1957).

Karl Viëtor, Goethe. Dichtung – Wissenschaft – Weltbild (Bern, 1949).

Первоисточники

Aufklärung und Rokoko. Hg. Otto F. Bes. (Stuttgart, 1976).

Aurelius Augustinus, Vom Gottesstaat. Hg. Wilhelm Timme (Zürich, München, 1955).

Johann Gottlieb Fichte, Schriften zur Wissenschaftslehre. Werke I. Hg. Wilhelm G. Jacobs (Frankfurt a.M., 1997).

August von Goethe, Auf einer Reise nach Süden. Tagebuch 1830. Erstdruck nach den Handschriften. Hg. Andreas Beyer, Gabriele Radecke (München, 1999).

Oliver Goldsmith, Der Pfarrer von Wakef eld (Zürich, 1985).

Heinrich Heine, Sämtliche Schriften. Hg. Klaus Briegleb (München: Hanser Klassiker, 1968–1976).

Georg Wilhelm Friedrich Hegel, Phänomenologie des Geistes. Hg. Johannes Hof meister (Hamburg, 1952).

Johann Gottfried Herder, Werke (Drei in vier Bänden). Hg. Wolfgang Pross (München: Hanser Klassiker, 1984–2002).

Friedrich Hölderlin, Sämtliche Werke und Briefe (Drei Bände). Hg. Michael Knaupp (München: Hanser Klassiker, 1992–1993).

Wilhelm von Humboldt, Werke (Fünf Bände). Hg. Andreas Flitner, Klaus Giel (Darmstadt, 1979).

Friedrich Heinrich Jacobi, Über die Lehre des Spinoza in Briefen an Herrn Moses Mendelssohn. Hg. Marion Lauschke (Hamburg, 2000).

Johann Heinrich Jung-Stilling, Lebensgeschichte (Frankfurt a.M., 1983) (1777–1817).

Immanuel Kant, Werke (Zwölf Bände). Hg. Wilhelm Weischedel (Wiesbaden, 1957).

Friedrich Gottlieb Klopstock, Ausgewählte Werke (Zwei Bände). Hg. Karl August Schleiden. Nachwort von Friedrich Georg Jünger (München, Wien: Hanser Klassiker, 4 1981).

Jakob Michael Reinhold Lenz, Werke und Briefe in drei Bänden. Hg. Sigrid Damm (München: Hanser Klassiker, 1987).

Justus Möser, Patriotische Phantasien. Hg. Siegfried Sudhof (Stuttgart, 1970).

Karl Philipp Moritz, Werke in zwei Bänden. Hg. Heide Hollmer, Albert Meier (Frankfurt a.M., 1999).

Friedrich Nietzsche, Sämtliche Werke. Kritische Studienausgabe in 15 Bänden. Hg. Giorgio Colli, Mazzino Montinari (München, 1980).

Novalis, Werke. Tagebücher und Briefe Friedrich von Hardenbergs (Drei Bände). Hg. Hans-Joachim Mähl, Richard Samuel. Kommentar Hans Jürgen Balmes (München: Hanser Klassiker, 1978–1987).

Friedrich Wilhelm Joseph Schelling, Ausgewählte Schriften (Sechs Bände). Hg. Manfred Frank (Frankfurt a.M., 1985).

Friedrich Schiller, Sämtliche Werke (Fünf Bände). Hg. Peter-André Alt, Albert Meier und Wolfgang Riedel (München, Wien: Hanser Klassiker, 2004).

, Briefe. Hg. Gerhard Fricke München: Hanser Klassiker, 1955).

Briefwechsel zwischen Schiller und Körner (Vier Bände). Hg. Ludwig Geiger (Stuttgart, Berlin, 1892).

Schiller und Lotte. Ein Briefwechsel (Zwei Bände). Hg. Alexander von Gleichen-Rußwurm (Jena, 1908).

Der Briefwechsel zwischen Friedrich Schiller und Wilhelm von Humboldt (Zwei Bände). Hg. Siegfried Seidel (Berlin, 1962).

Friedrich Schlegel, Dichtungen und Aufsätze. Hg. Wolfdietrich Rasch (München: Hanser Klassiker, 1984).

Friedrich Schlegel, Kritische Schriften. Hg. Wolfdietrich Rasch (München: Hanser Klassiker, 1964).

Arthur Schopenhauer, Gesammelte Briefe. Hg. Arthur Hübscher (Bonn, 1978).

, Gespräche. Hg. Arthur Hübscher (Stuttgart, 1971).

Baruch de Spinoza, Die Ethik. Übersetzung, Anmerkungen und Register von Otto Baensch (Hamburg, 1976).

Anne Germaine de Staël, Über Deutschland. Hg. Monika Bosse (Frankfurt a.M., 1985).

Sturm und Drang. Hg. Erich Loewenthal und Lambert Schneider (Drei Bände) (Heidelberg, 1972).

Heinrich Wilhelm Tischbein, Aus meinem Leben. Hg. Kuno Mittelstädt (Berlin, 1956).

Karl August Varnhagen von Ense, Werke (Fünf Bände). Hg. Konrad Feilchenfeldt (Frankfurt a.M., 1987–1994).

Zacharias Werner, Wanda (Tübingen, 1810).

Christoph Martin Wieland, Werke (Fünf Bände) Hg. Fritz Martini und Hans Werner Seif ert (München: Hanser Klassiker, 1964–1968).

Дополнительная литература

Theodor W. Adorno, “Zum Klassizismus von Goethes Iphigenie”, In T eodor W. Adorno, Noten zur Literatur I V. Hg. Rolf Tiedemann (Frankfurt a.M., 1974).

Hans Urs von Balthasar, Prometheus. Studien zur Geschichte des deutschen Idealismus (Heidelberg, 1947).

Wilfried Barner, u. a. (Hgg.). Unser Commercium. Goethes und Schillers. Literaturpolitik (Stuttgart, 1984).

Walter Benjamin, “Goethes Wahlverwandtschaften”, In Walter Benjamin, Illuminationen (Frankfurt a.M., 1977).

Ernst Beutler, Essays um Goethe (Frankfurt a.M., Leipzig, 1995).

Pierre Bertaux, Gar schöne Spiele spiel’ ich mit dir! Zu Goethes Spieltrieb (Frankfurt a.M., 1986).

Hans Christoph Binswanger, Geld und Magie. Eine ökonomische Deutung von Goethes “Faust” (Stuttgart, 1985; Hamburg, 2005).

Ernst Bloch, Das Prinzip Hof nung. Kapitel 48–49 (Frankfurt a.M., 1959).

Hans Blumenberg, “Gegen einen Gott nur einen Gott”, In Arbeit am Mythos (Frankfurt a.M., 1979).

, Goethe zum Beispiel (Frankfurt a.M., 1999).

Wilhelm Bode, Goethes Liebesleben (Berlin, 1914).

, Goethes Schweizer Reisen (Leipzig, 1922).

, Der weimarische Musenhof (Berlin, 1920).

Michael Böhler, “Die Freundschaft von Schiller und Goethe als literatursoziologisches Paradigma”, In Internationales Archiv für Sozialgeschichte der deutschen. Literatur 5 (1980).

Karl Heinz Bohrer, “Einsame Klassizität. Goethes Stil als Vorschein einer anderen Moderne”, In Karl Heinz Bohrer, Großer Stil. Form und Formlosigkeit in der Moderne (München, 2007).

Dieter Borchmeyer, Goethe. Der Zeitbürger (München, 1999).

Bernard von Brentano, August Wilhelm Schlegel (Frankfurt a.M., 1986).

Walter H. Bruford, Die gesellschaftlichen Grundlagen der Goethezeit (Frankfurt a.M., Berlin, Wien, 1975) (1936).

Reinhard Buchwald, Führer durch Goethes Faustdichtung (Stuttgart, 1983).

Christa Bürger, Goethes Eros (Frankfurt a.M., 2009).

Jacob Burckhardt, Das Zeitalter Friedrichs des Großen. Hg. Ernst Ziegler (München, 2012).

E. M. Butler, Deutsche im Banne Griechenlands (Berlin, 1948).

Ernst Cassirer, Goethe und die geschichtliche Welt (Hamburg, 1995).

Benedetto Croce, Goethe (Zürich, Leipzig, Wien [1918]).

Sigrid Damm, Cornelia Goethe (Berlin, 1987).

, Christiane und Goethe. Eine Recherche (Frankfurt a.M., 1998).

, Goethes letzte Reise (Frankfurt a.M., Leipzig, 2007).

Claude David, “Goethe und die Französische Revolution”, In Deutsche Literatur und Französische Revolution (Göttingen, 1974).

Friedrich Dieckmann, Geglückte Balance. Auf Goethe blickend (Frankfurt a.M., 2008).

Jörg Drews, Sichtung und Klarheit. Kritische Streifzüge durch die Goethe-Ausgaben und die Goethe-Literatur der letzten fünfzehn Jahre (München, 1999).

K. R. Eissler, Goethe. Eine psychoanalytische Studie. Zwei Bände (Frankfurt a.M., 1986).

Wilhelm Emrich, Die Symbolik von Faust II (Königstein, 1981).

Michael von Engelhardt, Der plutonische Faust. Eine motivgeschichtliche Studie zur Arbeit am Mythos in der Faust-Tradition (Frankfurt a.M., 1992).

Wolf von Engelhardt, Goethes Weltansicht. Auch eine Biographie (Weimar, 2007).

Dietrich Fischer-Dieskau, Goethe als Intendant (München, 2006).

Wilhelm Flitner, Goethe im Spätwerk (Hamburg, 1947).

Manfred Frank / Anselm Haverkamp (Hg.), Individualität. Poetik und Hermeneutik, 13 (München, 1988).

Sigmund Freud, “Eine Kindheitserinnerung aus Dichtung und Wahrheit”, In Sigmund Freud. Werke Band X (Frankfurt a.M., 1969).

Wolfgang Frühwald, Goethes Hochzeit (Frankfurt a.M., Leipzig, 2007).

Arnold Gehlen, Der Mensch. Seine Natur und seine Stellung in der Welt (Wiesbaden, 1986) (1940).

Melitta Gerhard, “Wahrheit und Dichtung in der Überlieferung des Zusammentref ens von Goethe und Schiller im Jahr 1794”, In Jahrbuch des Freien Deutschen Hochstifts (1974).

Dagmar von Gersdorf, Goethes Mutter. Eine Biographie (Frankfurt a.M., Leipzig, 2001).

, Marianne von Willemer und Goethe. Geschichte einer Liebe (Frankfurt a.M., Leipzig, 2003).

Dagmar von Gersdorf, Goethes späte Liebe. Die Geschichte der Ulrike von Levetzow (Frankfurt a.M., Leipzig, 2005).

, Goethes Enkel. Walther, Wolfgang und Alma (Frankfurt a.M., Leipzig, 2008).

Ilse Graham, “Zweiheit im Einklang”. Der Briefwechsel zwischen Schiller und Goethe, In Goethe-Jahrbuch 95 (1978).

Herman Grimm, Goethe. Vorlesungen. Zwei Bände (Winterbach, 1989) (1876).

Klaus Günzel, “Viele Gäste wünsch ich heut’ Mir zu meinem Tische!” Goethes Besucher im Haus am Frauenplan (Weimar, 1999).

Rosemary Haas, Die Turmgesellschaft in “Wilhelm Meisters Lehrjahren”. Zur Geschichte des Geheimbundromans und der Romantheorie im 18. Jahrhundert (Bern, Frankfurt a.M., 1975).

Jürgen Habermas, “Exkurs zu Schillers Briefen über die ästhetische Erziehung des Menschen”, In Der philosophische Diskurs der Moderne. Zwölf Vorlesungen (Frankfurt a.M., 1988).

Bernd Hamacher, Johann Wolfgang von Goethe. Entwürfe eines Lebens (Darmstadt, 2010).

Klaus Heinrich, Der Staub und das Denken (Über die “Wahlverwandtschaften”) (Frankfurt a.M., Basel, 2009).

Dieter Henrich, “Der Begrif der Schönheit in Schillers Ästhetik”, In Zeitschrift für philosophische Forschung II (1957).

Erich Heller, Enterbter Geist (Frankfurt a.M., 1954).

Arthur Henkel, Entsagung. Eine Studie zu Goethes Altersroman (Tübingen, 1954).

Christopher Herold, Madame de Staël. Herrin eines Jahrhunderts (München, 1960).

Jochen Hörisch, Glück und Lücke in “Wilhelm Meisters Lehrjahre”, In Jochen Hörisch: Gott, Geld und Glück. Zur Logik der Liebe in den Bildungsromanen Goethes, Kellers und T omas Manns (Frankfurt a.M., 1983).

Eva Hof mann, Goethe aus Goethe gedeutet (Tübingen, 2009).

Ricarda Huch, Entpersönlichung (Leipzig, 1921).

Wilhelm G. Jacobs, Johann Gottlieb Fichte. Eine Biographie (Berlin, 2012).

Michael Jaeger, Fausts Kolonie. Goethes kritische Phänomenologie der Moderne (Würzburg, 2005).

, Global Player Faust oder Das Verschwinden der Gegenwart. Zur Aktualität Goethes (Berlin, 2010).

Karl Jaspers, “Unsere Zukunft und Goethe”, In Die Wandlung. Eine Monatsschrift. Zweiter Jahrgang, Siebentes Heft (Heidelberg, 1947).

Alfred Jericke, Goethe und sein Haus am Frauenplan (Weimar, 1959).

Matthijs Jolles, Goethes Kunstanschauung (Bern, 1957).

Peter Kaeding, Die Hand über der ganzen Welt. Johann Friedrich Cotta, der Verleger der deutschen Klassik (Stuttgart, 2009).

Gerhard Kaiser, Ist der Mensch zu retten? Vision und Kritik der Moderne in Goethes “Faust” (Freiburg, 1994).

Dirk Kemper, Inef abile. Goethe und die Individualitätsproblematik der Moderne (München, 2004).

Walter Killy, “Jugend vor zweihundert Jahren”, In Von Berlin bis Wandsbeck. Zwölf Kapitel deutscher Bürgerkultur um 1800 (München, 1996).

Heinz Kindermann, Das Goethebild des 20. Jahrhunderts (Darmstadt, 1962).

Ludwig Klages, Goethe als Seelenforscher (Bonn, 1971) (1932).

Jochen Klauß, Weimar. Stadt der Dichter, Denker und Mäzene (Zürich, 1999).

Eckart Kleßmann, Das Leben der Caroline Michaelis-Böhmer-Schlegel-Schelling 1763–1809 (München, 1979).

, Goethe und seine lieben Deutschen. Ansichten einer schwierigen Beziehung (Frankfurt a.M., 2010).

Arthur Köstler, Der Mensch, Irrläufer der Evolution. Eine Anatomie der menschlichen Vernunft und Unvernunft (Bern, München, 1978).

Max Kommerell, Jugend ohne Goethe (Frankfurt a.M., 1931).

Helmut Koopmann, Goethe und Frau von Stein. Geschichte einer Liebe (München, 2003).

Reinhart Koselleck, Kritik und Krise. Eine Studie zur Pathogenese der bürgerlichen Welt (Frankfurt a.M., 1973) (1958).

, Goethes unzeitgemäße Geschichte (Heidelberg, 1997).

Ekkehart Krippendorf, Wie die Großen mit den Menschen spielen. Versuch über Goethes Politik (Frankfurt a.M., 1988).

, Politik gegen den Zeitgeist (Frankfurt a.M., 1999).

, “Goethes Bürgerethik”, In Ma’at – Konfuzius – Goethe (Frankfurt a.M., Leipzig 2006).

, Herder (München, 1912).

Norbert Leithold, Graf Goertz. Der große Unbekannte. Eine Entdeckungsreise in die Goethezeit (Berlin, 2010).

Wolfgang Leppmann, Goethe und die Deutschen. Vom Nachruhm eines Dichters (Stuttgart, 1962).

Ottokar Lorenz, Goethes politische Lehrjahre (Berlin, 1893).

Niklas Luhmann, Liebe als Passion. Zur Codierung von Intimität (Frankfurt a.M., 1982).

Georg Lukács, Goethe und seine Zeit (Berlin, 1950).

Golo Mann, Friedrich von Gentz. Gegenspieler Napoleons – Vordenker Europas (Frankfurt a.M., 2011; Zürich, 1947).

Herbert Marcuse, “Die ästhetische Dimension”, In Triebstruktur und Gesellschaft (Frankfurt a.M., 1995).

Peter von Matt, “Versuch, den Himmel auf der Erde einzurichten (Wahlverwandtschaften)”, In Peter von Matt, Das Wilde und die Ordnung (München, 2007).

Doris Maurer, Charlotte von Stein. Eine Biographie (Frankfurt a.M., 1997).

Hans Mayer, Goethe. Hg. Inge Jens (Frankfurt a.M., 1999).

Peter Merseburger, Mythos Weimar. Zwischen Geist und Macht (Stuttgart, 1998).

Rolf Michaelis, Die Horen. Geschichte einer Zeitschrift. Supplementband zum Nachdruck der Zeitschrift (Weimar, 2000).

Norbert Miller, Der Wanderer. Goethe in Italien (München, 2002).

, “Deutsches Künstlertum in römischer Landschaft”, In Italienische Landschaften der Goethezeit (Rom, 2007).

, Die ungeheure Gewalt der Musik. Goethe und seine Komponisten (München, 2009).

P. J. Möbius, Über das Pathologische bei Goethe (1898). Mit einem Essay von Bernd Nitzschke. Nachdruck (München, o.J.).

Katharina Mommsen, Kein Rettungsmittel als die Liebe. Schillers und Goethes Bündnis im Spiegel ihrer Dichtungen (Göttingen, 2010).

, Goethe und der Islam (Frankfurt a.M., 2001).

Wilhelm Mommsen, Die politischen Anschauungen Goethes (Stuttgart, 1948).

Adolf Muschg, Der Schein trügt nicht. Über Goethe (Frankfurt a.M., Leipzig 2004).

Ursula Naumann, Geträumtes Glück, Angelica Kauf mann und Goethe (Frankfurt a.M., Leipzig 2007).

Oskar Negt, Die Faustkarriere. Vom verzweifelten Intellektuellen zum gescheiterten Unternehmer (Göttingen, 2006).

Günter Niggl, “In allen Elementen Gottes Gegenwart”. Religion in Goethes Dichtung (Darmstadt, 2010).

Norbert Oellers, Robert Steegers, Tre f punkt Weimar. Literatur und Leben zur Zeit Goethes (Stuttgart, 1999).

José Ortega y Gasset, Um einen Goethe von innen bittend, In Werke III (Stuttgart, 1978).

Manfred Osten, “Alles veloziferisch”. Goethes Entdeckung der Langsamkeit (Frankfurt a.M., 2003).

Bruno Petzold, Goethe und der Mahayana-Buddhismus (Wien, 1982) (1936).

Helmuth Plessner, Die Stufen des Organischen und der Mensch. Einleitung in die philosophische Anthropologie (Berlin, New York 1975) (1928).

Uwe Pörksen, Raumzeit. Goethes Zeitbegrif, abgelesen an seinen sprachlichen und zeichnerischen Naturstudien (Mains, 1999).

Helmut Prang, Johann Heinrich Merck, Ein Leben für andere (Wiesbaden, 1949).

Ruth Rahmeyer, Werthers Lotte, Goethes Liebe für einen Sommer (Frankfurt a.M., Leipzig 1999).

Walter Rehm, Griechentum und Goethezeit. Geschichte eines Glaubens (Leipzig, 1936).

Marcel Reich-Ranicki, Goethe noch einmal (Stuttgart, München, 2002).

Heinrich Rickert, Goethes Faust (Tübingen 1932).

Wolfgang Rothe, Goethe, der Pazif st. Zwischen Kriegsfurcht und Friedenshof nung (Göttingen 1998).

Rüdiger Safranski, Schopenhauer und Die wilden Jahre der Philosophie. Eine Biographie (München, 1987, 2010).

, Schiller oder Die Erf ndung des Deutschen Idealismus (München, 2004).

, Schiller als Philosoph. Eine Anthologie. Ausgewählt und mit einem Essay versehen (Berlin, 2005).

, Romantik. Eine deutsche Af äre (München, 2007).

, Goethe und Schiller. Geschichte einer Freundschaft (München, 2009).

Martina Maria Sam, Rudolf Steiners, Faust-Rezeption (Basel, 2011).

Hans-Jürgen Schings, Agathon – Anton Reiser – Wilhelm Meister. Zur Pathogenese des modernen Subjekts im Bildungsroman, In Wolfgang Wittkowski (Hg.) Goethe im Kontext. Kunst und Humanität, Naturwissenschaft und Politik von der Aufklärung bis zur Restauration (Tübingen, 1984).

, Fausts Verzweif ung, In Goethe-Jahrbuch 115 (1998).

Heinrich Schipperges, Goethe – seine Kunst zu leben. Betrachtungen aus der Sicht eines Arztes (Frankfurt a.M., 1996).

Hannelore Schlaf er, Wilhelm Meister, Das Ende der Kunst und die Wiederkehr des Mythos (Stuttgart,1980).

Heinz Schlaf er, Faust zweiter Teil. Die Allegorie des 19. Jahrhunderts (Stuttgart, 1981).

Karl Schlechta, Goethes Wilhelm Meister (Frankfurt a.M., 1953).

Alfred Schmidt, Goethes herrlich leuchtende Natur (München, 1984).

Jochen Schmidt, Die Geschichte des Geniegedankens in der deutschen Literatur, Philosophie und Politik 1750–1945 (Zwei Bände) (Darmstadt, 1985).

, Goethes Faust. Erster und zweiter Teil. Grundlage – Werk – Wirkung (München, 1999).

Hermann Schmitz, Goethe Altersdenken im problemgeschichtlichen Zusammenhang (Bonn, 1959).

Albrecht Schöne, Goethes Farbentheologie (München, 1987).

, Götterzeichen – Liebeszauber – Satanskult. Neue Einblicke in alte Goethetexte (München, 1993).

Albrecht Schöne, Schillers Schädel (München, 2002).

Christoph Schrempf, Goethes Lebensanschauung in ihrer geschichtlichen Entwicklung (Stuttgart, 1932).

Hans-Joachim Schrimpf, Das Weltbild des späten Goethe (Stuttgart, 1956).

Gerhard Schulz, Exotik der Gefühle. Goethe und seine Deutschen (München, 1998).

Annette Seemann, Anna Amalia, Herzogin von Weimar (Frankfurt a.M., Leipzig 2007).

Gustav Seibt, Goethe und Napoleon. Eine historische Begegnung (München, 2008).

Friedrich Sengle, «Die “Xenien” Goethes und Schillers als Teilstück der frühen antibürgerlichen Bewegung», In Internationales Archiv für Sozialgeschichte der deutschen Literatur 8 (1983).

, Das Genie und sein Fürst. Die Geschichte der Lebensgemeinschaft Goethes mit dem Herzog Carl August (Stuttgart, 1993).

Peter Sloterdijk, Mephistopheles oder, Der Geist, der stets verneint, und der Wille zum Wissen, In Peter Sloterdijk. Kritik der zynischen Vernunft (Frankfurt a.M., 1983).

Eduard Spranger, Goethe. Seine Geistige Welt (Tübingen, 1967).

Wolfram von den Steinen, Das Zeitalter Goethes (Bern, 1949).

Gustav Stresemann, Goethe und Napoleon (Berlin, 1924).

Humphry Trevelyan, Goethe und die Griechen (Hamburg, 1949) (1941).

Erich Trunz (Hg.), Goethe und der Kreis von Münster (Münster, 1971).

Hans Tümmler, Das klassische Weimar und das große Zeitgeschehen (Köln, Wien, 1975).

, Goethe als Staatsmann (Göttingen, 1976).

Johannes Türk, Die Immunität der Literatur (Frankfurt a.M., 2011).

Siegfried Unseld, Goethe und seine Verleger (Frankfurt a.M., 1991).

Johannes Urzidil, Goethe in Böhmen (Zürich, 1965).

Paul Valéry, Rede zu Ehren Goethes (Jena, 1947).

Walther Victor, Goethe in Berlin (Berlin, 1955, 1983).

David E. Wellbery, “Spude dich Kronis. Zeitsemantik und poetologische Konzeption beim jungen Goethe”, In Seiltänzer des Paradoxalen (München, 2006).

Wiederholte Spiegelungen, Weimarer Klassik. Begleitpublikation zur Ständigen Ausstellung des Goethe-Nationalmuseums (Zwei Bände). Mit 25 Essays zu Goethe (München, 1999).

W. Daniel Wilson, Das Goethe-Tabu. Protest und Menschenrechte im klassischen Weimar (München, 1999).

Ludwig Wittgenstein, “Vermischte Bemerkungen”, In Ludwig Wittgenstein. Werke Band 8 (Frankfurt a.M., 1984).

Ralph-Rainer Wuthenow, “Das erinnerte Ich”, Europäische Autobiographie und Selbstdarstellung im 18. Jahrhundert (München, 1974).

Roberto Zapperi, Das Inkognito. Goethes ganz andere Existenz in Rom (München, 1999).

Leopold Ziegler, Zwei Goethereden und ein Gespräch (Leipzig, 1932).

Rolf Christian Zimmermann, Das Weltbild des jungen Goethe (München, 1979).

T eodore Ziolkowski, Das Wunderjahr in Jena (Stuttgart, 1998).

, Vorboten der Moderne. Eine Kulturgeschichte der Frühromantik (Stuttgart, 2006).

Благодарности

Благодарю своего издателя Михаэля Крюгера за неизменно вдохновляющее содействие, поддержку и понимание на протяжении последних тридцати лет – для меня это подлинная удача.

Благодарю Кристиана Вахингера, который вот уже много лет компетентно, добросовестно и деликатно редактирует мои книги.

Выражаю искреннюю признательность всем сотрудникам издательства «Ханзер» и особенно Фелицитас Файльхауэр и Аннете Понерт, благодаря которым мои книги находят своего читателя.

Примечания

1

СС, 3, 12.

(обратно)

2

СС, 3, 36.

(обратно)

3

См.: BrEltern, 152.

(обратно)

4

СС, 3, 36.

(обратно)

5

СС, 3, 63.

(обратно)

6

СС, 3, 64.

(обратно)

7

BW mit einem Kinde, 438.

(обратно)

8

СС, 3, 30.

(обратно)

9

СС, 3, 59.

(обратно)

10

СС, 3, 60.

(обратно)

11

СС, 3, 61.

(обратно)

12

BW mit einem Kinde, 419.

(обратно)

13

СС, 3, 13.

(обратно)

14

MA 1.1, 18.

(обратно)

15

СС, 3, 15. Перевод несколько изменен. – Прим. пер.

(обратно)

16

СС, 3, 29.

(обратно)

17

СС, 3, 586.

(обратно)

18

Во втором издании «Разбойников» Шиллера, вышедшем в 1782 году, на титульном листе была виньетка – изображение разгневанного, приготовившегося к прыжку льва с грозно поднятой лапой. Под рисунком начертаны по-латыни слова: «In tyrannos!» – «На тиранов!» Так называлось последнее сочинение немецкого писателя и политического деятеля Ульриха фон Гуттена, борца против власти князей и духовенства в XVI веке. – Прим. пер.

(обратно)

19

MA 13.1, 228.

(обратно)

20

BrEltern, 884 (1.7.1808). В оригинале все цитаты из писем матери Гёте изобилуют грубыми нарушениями правил правописания. – Прим. пер.

(обратно)

21

BrEltern, 867 (6.10.1807).

(обратно)

22

BW mit einem Kinde, 420–421.

(обратно)

23

BrEltern, 402 (23.5.1776).

(обратно)

24

СС, 3, 497.

(обратно)

25

BrEltern, 473 (16.5.1780).

(обратно)

26

BrEltern, 477 (14.7.1780).

(обратно)

27

BrEltern, 854 (16.5.1807).

(обратно)

28

BrEltern, 808 (24.9.1803).

(обратно)

29

BrEltern, 257.

(обратно)

30

BrEltern, 476 (19.5.1780).

(обратно)

31

Gespräche, 1, 676.

(обратно)

32

BW mit einem Kinde, 420.

(обратно)

33

СС, 3, 192.

(обратно)

34

СС, 3, 13.

(обратно)

35

Freud X, 266.

(обратно)

36

СС, 3, 12.

(обратно)

37

СС, 3, 18.

(обратно)

38

СС, 3, 14.

(обратно)

39

СС, 3, 117.

(обратно)

40

СС, 3, 32.

(обратно)

41

MA 1.1, 81.

(обратно)

42

MA 1.1, 23.

(обратно)

43

СС, 3, 31.

(обратно)

44

СС, 3, 141.

(обратно)

45

СС, 3, 184.

(обратно)

46

СС, 3, 186.

(обратно)

47

СС, 3, 187.

(обратно)

48

Там же.

(обратно)

49

WA IV, 1, 2 (23.5.1764).

(обратно)

50

VB 1, 6 (29.5.1764).

(обратно)

51

VB 1, 6 (16.7.1764).

(обратно)

52

VB 1, 7 (18.7.1764).

(обратно)

53

Цит. по: Bode 1, 174.

(обратно)

54

VB 1, 12 (3.10.1766).

(обратно)

55

СС, 3, 200.

(обратно)

56

СС, 3, 203.

(обратно)

57

СС, 3, 204.

(обратно)

58

Цит. по: Bode 1, 180.

(обратно)

59

СС, 3, 205.

(обратно)

60

Цит. по: Bielschowsky 1, 43.

(обратно)

61

WA IV, 1, 15 (21.10.1765).

(обратно)

62

VB 1, 9 (12.8.1766).

(обратно)

63

WA IV, 1, 14 (20.10.1765).

(обратно)

64

WA IV, 1, 81 (18.10. 766).

(обратно)

65

WA IV, 1, 117 (14.10.1767).

(обратно)

66

WA IV, 1, 13 (21.8.1765). Перевод Н. Берновской.

(обратно)

67

WA IV, 1, 44 (28.4.1766).

(обратно)

68

WA IV, 1, 46 (28.4.1766). Перевод А. Гугнина.

(обратно)

69

Цит. по: Aufklärung und Rokoko, 157.

(обратно)

70

Цит. по: Aufklärung und Rokoko, 164.

(обратно)

71

Гансвурст – в XVI–XVIII веках комический персонаж немецкого народного театра; главное лицо комических интермедий, объединявшее разнородные части представлений бродячих актерских трупп. – Прим. пер.

(обратно)

72

Цит. по: Aufklärung und Rokoko, 73.

(обратно)

73

СС, 3, 227.

(обратно)

74

СС, 3, 250.

(обратно)

75

MA 16, 843.

(обратно)

76

WA IV, 1, 113 (2.10.1767).

(обратно)

77

WA IV, 1, 89 (11.5.1767).

(обратно)

78

WA IV, 1, 8 (12.10.1765).

(обратно)

79

VB 1, 11 (3.10.1766).

(обратно)

80

WA IV, 1, 60 (1. 0.1766).

(обратно)

81

WA IV, 1, 86 (11.5.1767).

(обратно)

82

СС, 1, 64–65.

(обратно)

83

WA IV, 1, 62 (8.10.1766).

(обратно)

84

WA IV, 1, 101 (начало октября 1767).

(обратно)

85

WA IV, 1, 102 (начало октября 1767).

(обратно)

86

СС, 1, 61.

(обратно)

87

WA IV, 1, 127 (2.11.1767).

(обратно)

88

WA IV, 1, 134 (10.11.1767).

(обратно)

89

WA IV, 1, 137. (10. 11. 1767).

(обратно)

90

WA IV, 1, 128 (2.11.1767).

(обратно)

91

WA IV, 1, 141 (11.11.1767).

(обратно)

92

WA IV, 1, 143 (13.11.1767).

(обратно)

93

WA IV, 1, 145 (20.11.1767).

(обратно)

94

WA IV, 1, 146 (20.11.1767).

(обратно)

95

WA IV, 1, 159 (26.4.1768).

(обратно)

96

WA IV, 1, 113 (12.10.1767).

(обратно)

97

MA 1,1, 289.

(обратно)

98

MA 1.1, 291.

(обратно)

99

MA 1.1, 292.

(обратно)

100

MA 1.1, 293.

(обратно)

101

MA 1.1, 307.

(обратно)

102

MA 1.1, 309.

(обратно)

103

СС, 3, 241.

(обратно)

104

СС, 3, 243.

(обратно)

105

WA IV, 1, 158 (26.4.1768).

(обратно)

106

WA IV, 1, 159 (26.4.1768).

(обратно)

107

WA IV, 1, 157 (март 1768).

(обратно)

108

СС, 3, 240.

(обратно)

109

Плейссенбург – крепость на окраине Лейпцига. К описываемому периоду Плейссенбургская крепость окончательно утратила свое военное значение. Лейпцигская академия искусств располагалась в здании крепости с 1765 по 1790 год.

(обратно)

110

WA IV, 1, 178 (9.11.1768).

(обратно)

111

WA IV, 1, 179.

(обратно)

112

СС, 3, 263.

(обратно)

113

СС, 3, 271.

(обратно)

114

СС, 3, 240–241.

(обратно)

115

WA IV, 1, 160 (май 1768).

(обратно)

116

СС, 3, 282.

(обратно)

117

WA IV, 1, 191 (13.2.1769).

(обратно)

118

MA 9, 937.

(обратно)

119

Там же.

(обратно)

120

WA IV, 1, 184 (30.12.1768).

(обратно)

121

СС, 3, 285.

(обратно)

122

CC, 3, 295.

(обратно)

123

СС, 3, 376.

(обратно)

124

СС, 3, 242.

(обратно)

125

СС, 5, 71.

(обратно)

126

СС, 3, 242.

(обратно)

127

СС, 3, 285.

(обратно)

128

СС, 3, 113.

(обратно)

129

СС, 3, 114.

(обратно)

130

СС, 3, 117.

(обратно)

131

СС, 3, 116.

(обратно)

132

СС, 3, 150.

(обратно)

133

СС, 3, 48.

(обратно)

134

СС, 3, 39.

(обратно)

135

Статьи и примечания, 153.

(обратно)

136

СС, 3, 38.

(обратно)

137

СС, 3, 187.

(обратно)

138

Там же.

(обратно)

139

СС, 3, 188.

(обратно)

140

Статьи и примечания, 153.

(обратно)

141

СС, 3, 188.

(обратно)

142

СС, 3, 189.

(обратно)

143

СС, 3, 235–236.

(обратно)

144

MA 13.1, 378.

(обратно)

145

MA 11.2, 181.

(обратно)

146

СС, 3, 244.

(обратно)

147

СС, 3, 245–246.

(обратно)

148

СС, 3, 296.

(обратно)

149

Wittgenstein 8, 568.

(обратно)

150

СС, 3, 249.

(обратно)

151

СС, 3, 283.

(обратно)

152

WA IV, 51, 33–34 (24.11.1768).

(обратно)

153

WA IV, 51, 36 (17.1.1769).

(обратно)

154

WA IV, 51, 29 (8.9.1768).

(обратно)

155

Там же.

(обратно)

156

WA IV, 51, 37 (середина октября 1769).

(обратно)

157

WA IV, 51, 36 (17.1.1769).

(обратно)

158

СС, 6, 11.

(обратно)

159

СС, 3, 286.

(обратно)

160

СС, 7, 344.

(обратно)

161

СС, 7, 326. Перевод несколько изменен. – Прим. пер.

(обратно)

162

СС, 7, 322–323.

(обратно)

163

СС, 7, 328.

(обратно)

164

СС, 7, 427.

(обратно)

165

СС, 3, 287.

(обратно)

166

Там же.

(обратно)

167

СС, 3, 537.

(обратно)

168

СС, 3, 538.

(обратно)

169

СС, 3, 287.

(обратно)

170

СС, 3, 288–289.

(обратно)

171

СС, 3, 366.

(обратно)

172

Там же.

(обратно)

173

СС, 3, 368.

(обратно)

174

WA IV, 1, 245–246 (26.8.1770).

(обратно)

175

WA IV, 1, 218 (12.12.1769).

(обратно)

176

WA IV, 1, 226 (23.1.1770).

(обратно)

177

Исайя 54: 2, 3. Ср. письмо матери к Гете: BrEltern, 778 (7.2.1801).

(обратно)

178

WA IV, 1, 232 (13.4.1770).

(обратно)

179

WA IV, 1, 235 (27 6.1770).

(обратно)

180

СС, 6, 9–10.

(обратно)

181

WA IV, 1, 236 (27.6.1770).

(обратно)

182

WA IV, 51, 43 (11.5.1770).

(обратно)

183

WA IV, 51, 42 (29.4.1770).

(обратно)

184

WA IV, 51, 42 (11.5.1770).

(обратно)

185

Там же.

(обратно)

186

WA IV, 51, 43 (11.5.1770).

(обратно)

187

Цит. по: Bode 1, 354 (сноска 1).

(обратно)

188

СС, 3, 315.

(обратно)

189

СС, 10, 7.

(обратно)

190

СС, 3, 316.

(обратно)

191

WA IV, 1, 246 (26.8.1770).

(обратно)

192

WA IV, 1, 262 (июнь 1771?).

(обратно)

193

WA IV, 2, 213 (5.12.1774).

(обратно)

194

СС, 3, 314–315.

(обратно)

195

СС, 3, 404.

(обратно)

196

СС, 3, 339. Перевод несколько изменен. – Прим. пер.

(обратно)

197

СС, 3, 340.

(обратно)

198

СС, 3, 436.

(обратно)

199

VB 1, 20 (21.3.1772).

(обратно)

200

СС, 3, 347.

(обратно)

201

СС, 3, 348.

(обратно)

202

СС, 3, 340.

(обратно)

203

СС, 3, 436.

(обратно)

204

СС, 6, 15.

(обратно)

205

СС, 10, 264.

(обратно)

206

СС, 1, 89.

(обратно)

207

СС, 3, 344.

(обратно)

208

Угадывание, интуиция (фр.). – Прим пер.

(обратно)

209

СС, 3, 312.

(обратно)

210

Дословно: тихие на земле (нем.). Так называли себя последователи Герхарда Терстегена, протестантского мистика и проповедника. Название взято из 35-го псалма в переводе Лютера. В псалме Давид жалуется Господу на ненавидящих его без причины, что замышляют беззакония против «тихих на земле». Последователи Терстегена, отождествляя себя с «тихими на земле», протестовали против ложных обвинений со стороны рационалистической философии и теологии. Защищаясь от этих нападок, они использовали аргументы Терстегена, направленные против идей Сен-Симона. Данное мистическо-религиозное движение не имело четкой организационной структуры, его участники периодически встречались в разных городах Германии. – Прим. пер.

(обратно)

211

СС, 3, 312.

(обратно)

212

СС, 3, 314.

(обратно)

213

Jung-Stilling, 255.

(обратно)

214

СС, 3, 579.

(обратно)

215

Там же.

(обратно)

216

СС, 3, 577–578.

(обратно)

217

MA 10, 639.

(обратно)

218

СС, 3, 577.

(обратно)

219

Jung-Stilling, 258.

(обратно)

220

Jung-Stilling, 276.

(обратно)

221

FA I, 1, 129 (стихотворение «Свидание и разлука» в редакции 1775 года).

(обратно)

222

MA 3.2, 16 (стихотворение «Свидание и разлука» в редакции 1789 года).

(обратно)

223

СС, 3, 421.

(обратно)

224

СС, 3, 391.

(обратно)

225

СС, 3, 364.

(обратно)

226

СС, 3, 385.

(обратно)

227

СС, 3, 420.

(обратно)

228

Там же.

(обратно)

229

СС, 3, 389.

(обратно)

230

WA IV, 1, 61 (1.10.1766).

(обратно)

231

WA IV, 1, 262 (июнь 1771?).

(обратно)

232

WA IV, 1, 259 (июнь 1771?).

(обратно)

233

WA IV, 1, 261 (июнь 1771?).

(обратно)

234

СС, 3, 391.

(обратно)

235

СС, 3, 361.

(обратно)

236

С, 1, 76–77.

(обратно)

237

MA 1.1, 158.

(обратно)

238

СС, 1, 72.

(обратно)

239

СС, 1, 73.

(обратно)

240

СС, 1, 75–76.

(обратно)

241

В письме к Шарлотте фон Штейн: WA IV, 4, 67 (25.9.1779). См. пятнадцатую главу.

(обратно)

242

СС, 3, 404.

(обратно)

243

Там же.

(обратно)

244

СС, 3, 405.

(обратно)

245

СС, 3, 415.

(обратно)

246

WA IV, 2, 2 (осень 1771).

(обратно)

247

СС, 10, 262.

(обратно)

248

Там же.

(обратно)

249

Там же.

(обратно)

250

Там же.

(обратно)

251

СС, 10, 263–264.

(обратно)

252

СС, 10, 263.

(обратно)

253

СС, 3, 399.

(обратно)

254

СС, 3, 399.

(обратно)

255

Там же.

(обратно)

256

VB 1, 29 (4 и 5.7.1772).

(обратно)

257

Metzger; VB 1, 17 (7.8.1771).

(обратно)

258

WA IV, 51, 44 (28.8.1771).

(обратно)

259

Цит. по первой редакции «Гёц, история Готфрида фон Берлихингена с железной рукой».

(обратно)

260

MA 1.2, 919.

(обратно)

261

Цит. по: Bode 2, 36.

(обратно)

262

MA 1.2, 558.

(обратно)

263

MA 1.2, 564.

(обратно)

264

MA 1.2, 568.

(обратно)

265

СС, 3, 348.

(обратно)

266

СС, 4, 22.

(обратно)

267

СС, 10, 263.

(обратно)

268

Там же.

(обратно)

269

СС, 10, 262.

(обратно)

270

Там же.

(обратно)

271

СС, 3, 483.

(обратно)

272

СС, 10, 263.

(обратно)

273

WA IV, 2, 7 (28.11.1771).

(обратно)

274

СС, 3, 481.

(обратно)

275

СС, 3, 482.

(обратно)

276

MA 1.1, 494.

(обратно)

277

MA 1.1, 493.

(обратно)

278

MA 1.1, 508.

(обратно)

279

СС, 3, 612–613.

(обратно)

280

Цит. по: Bode 1,330.

(обратно)

281

СС, 3, 191–192.

(обратно)

282

СС, 3, 613.

(обратно)

283

WA IV, 1, 236 (17.6.1770).

(обратно)

284

СС, 4, 16.

(обратно)

285

MA 1.1, 398.

(обратно)

286

Там же.

(обратно)

287

MA 1.1, 441.

(обратно)

288

WA IV, 2, 7 (28.11.1771).

(обратно)

289

MA 1.1, 397.

(обратно)

290

MA 1.1, 492.

(обратно)

291

MA 1.1, 431.

(обратно)

292

СС, 4, 14.

(обратно)

293

Там же.

(обратно)

294

MA 1.1, 416.

(обратно)

295

MA 1.1, 435.

(обратно)

296

MA 1.1, 403.

(обратно) class='book'>297 MA 1.1, 462.

(обратно)

298

Там же.

(обратно)

299

СС, 4, 71.

(обратно)

300

СС, 4, 70.

(обратно)

301

СС, 4, 102.

(обратно)

302

WA IV, 2, 10 (декабрь 1771).

(обратно)

303

WA IV, 2, 11 (конец 1771).

(обратно)

304

WA IV, 2, 19 (середина июля 1772).

(обратно)

305

Там же.

(обратно)

306

MA 1.1, 958.

(обратно)

307

СС, 3, 484.

(обратно)

308

Там же.

(обратно)

309

WA IV, 2, 17 (середина июля 1772).

(обратно)

310

WA IV, 2, 16 (середина июля 1772).

(обратно)

311

СС, 4, 83.

(обратно)

312

WA IV, 2, 127 (конец ноября 1773).

(обратно)

313

СС, 10, 14.

(обратно)

314

WA IV, 2, 104 (15.9.1773).

(обратно)

315

VB 1, 51 (17.10.1773).

(обратно)

316

Цит. по: Bode 2,22.

(обратно)

317

MA 1.2, 177.

(обратно)

318

Цит. по: Beutler, 98.

(обратно)

319

СС, 2, 179.

(обратно)

320

MA 1.2, 556, перевод с латинского в примечании: MA 1.2, 916.

(обратно)

321

СС, 2, 169–170.

(обратно)

322

СС, 2, 180.

(обратно)

323

Там же.

(обратно)

324

WA IV, 2, 8 (28.11.1771).

(обратно)

325

WA IV, 2, 1 (конец августа 1771?).

(обратно)

326

СС, 3, 426.

(обратно)

327

WA IV, 2, 12 (конец 1771).

(обратно)

328

VB 1, 23 (март 1772).

(обратно)

329

VB 1, 18 (30.12.1771).

(обратно)

330

СС, 3, 426.

(обратно)

331

СС, 3, 427.

(обратно)

332

FA 29, 176.

(обратно)

333

Цит. по: Bode 2, 52.

(обратно)

334

VB 1, 24 (13.4.1772).

(обратно)

335

MA 1.1, 208.

(обратно)

336

MA 1.1, 210. Перевод А. Кочеткова.

(обратно)

337

MA 1.1, 213.

(обратно)

338

VB 1, 28 (6.6.1772).

(обратно)

339

WA IV, 2, 18 (середина июля 1772).

(обратно)

340

СС, 3, 439.

(обратно)

341

Там же.

(обратно)

342

СС, 1, 79.

(обратно)

343

WA IV, 2, 15–16 (середина июля 1772).

(обратно)

344

СС, 1, 81.

(обратно)

345

СС, 1, 80.

(обратно)

346

MA 1.1, 224.

(обратно)

347

MA 1.2, 309.

(обратно)

348

MA 1.2, 337.

(обратно)

349

MA 1.2, 391.

(обратно)

350

MA 1.2, 398.

(обратно)

351

MA 1.2, 399.

(обратно)

352

MA 1.2, 400.

(обратно)

353

Там же.

(обратно)

354

MA 1.2, 402.

(обратно)

355

MA 1.2, 363.

(обратно)

356

MA 1.2, 350 и далее.

(обратно)

357

СС, 2, 70.

(обратно)

358

VB 1, 29 (18.7.1772).

(обратно)

359

VB 1, 36 (осень 1772).

(обратно)

360

VB 1, 36 (осень 1772).

(обратно)

361

VB 1, 38 (осень 1772).

(обратно)

362

СС, 3, 458.

(обратно)

363

СС, 3, 457.

(обратно)

364

СС, 3, 468.

(обратно)

365

СС, 3, 459.

(обратно)

366

VB 1, 39 (18.11.1772).

(обратно)

367

VB 1, 40 (18.11.1772).

(обратно)

368

VB 1, 32 (10 и 11.9.1772).

(обратно)

369

WA IV, 2, 21 (10.9.1772).

(обратно)

370

WA IV, 2, 22 (10.9.1772).

(обратно)

371

VB 1, 33 (10 и 11 сентября 1772).

(обратно)

372

Письмо Хеннингсу: VB 1, 36 и далее (осень 1772).

(обратно)

373

Например: WA IV, 2, 163 (май-июнь 1774).

(обратно)

374

WA IV, 2, 35 (10.11.1772).

(обратно)

375

MA 1.2, 409.

(обратно)

376

WA IV, 2, 30 f. (10.10.1772).

(обратно)

377

WA IV, 2, 40 (20.11.1772).

(обратно)

378

WA IV, 2, 33 (начало ноября 1772).

(обратно)

379

СС, 6, 102.

(обратно)

380

WA IV, 2, 73 (7.?4.1773).

(обратно)

381

WA IV, 2, 76 (10.4.1773).

(обратно)

382

WA IV, 2, 81 (?14.4.1773).

(обратно)

383

WA IV, 2, 91 (июнь 1773).

(обратно)

384

WA IV, 2, 76 (10.4.1773).

(обратно)

385

WA IV, 2, 75 (апрель 1773).

(обратно)

386

WA IV, 2, 82 (21.4.1773).

(обратно)

387

WA IV, 2, 43 (декабрь 1772).

(обратно)

388

СС, 3, 494.

(обратно)

389

MA 1.1, 970.

(обратно)

390

MA 1.1, 962.

(обратно)

391

MA 1.1, 960.

(обратно)

392

WA IV, 2, 106 (15.9.1773).

(обратно)

393

WA IV, 2, 97 (июль 1773).

(обратно)

394

MA 1.1, 671.

(обратно)

395

Там же.

(обратно)

396

MA 1.1, 675.

(обратно)

397

СС, 1, 89.

(обратно)

398

СС, 1, 90.

(обратно)

399

СС, 1, 89.

(обратно)

400

Там же.

(обратно)

401

СС, 3, 542.

(обратно)

402

СС, 3, 541.

(обратно)

403

Вертес в письме к Якоби: VB 1, 71 (18.10.1774).

(обратно)

404

Цит. по: Mommsen, Islam, 72.

(обратно)

405

VB, 1, 64 (27.8.1774).

(обратно)

406

MA 1.1, 517.

(обратно)

407

MA 1.2, 441.

(обратно)

408

СС, 3, 490.

(обратно)

409

СС, 3, 533.

(обратно)

410

СС, 3, 542.

(обратно)

411

СС, 3, 534.

(обратно)

412

СС, 3, 535.

(обратно)

413

MA 1.1, 547.

(обратно)

414

СС, 5, 101.

(обратно)

415

СС, 5, 93.

(обратно)

416

СС, 5, 99.

(обратно)

417

СС, 3, 541.

(обратно)

418

СС, 439.

(обратно)

419

Там же.

(обратно)

420

WA IV, 2, 127 (конец ноября 1773).

(обратно)

421

СС, 3, 496.

(обратно)

422

WA IV, 2, 92 (июнь 1773).

(обратно)

423

СС, 3, 496–497.

(обратно)

424

Gespräche 1, 88 (14.2.1774).

(обратно)

425

WA IV, 2, 140 (21.1.1774).

(обратно)

426

СС, 494.

(обратно)

427

СС, 3, 618.

(обратно)

428

СС, 3, 619.

(обратно)

429

СС, 3, 490.

(обратно)

430

СС, 3, 493.

(обратно)

431

Эккерман, 467.

(обратно)

432

Отвращение к жизни (лат.). – Прим. пер.

(обратно)

433

MA 20.1, 294 (3.12.1812).

(обратно)

434

Gundolf, 169.

(обратно)

435

Gundolf, 163.

(обратно)

436

СС, 3, 488.

(обратно)

437

Там же.

(обратно)

438

Там же.

(обратно)

439

MA 9, 127.

(обратно)

440

СС, 3, 489.

(обратно)

441

СС, 6, 8.

(обратно)

442

СС, 6, 33.

(обратно)

443

СС, 6, 63.

(обратно)

444

СС, 6, 85.

(обратно)

445

СС, 6, 76.

(обратно)

446

СС, 6, 45.

(обратно)

447

СС, 6, 71.

(обратно)

448

СС, 6, 62.

(обратно)

449

WA IV, 2, 156 (26.4.1774).

(обратно)

450

СС, 3, 486.

(обратно)

451

СС, 6, 71.

(обратно)

452

Там же.

(обратно)

453

СС, 6, 72.

(обратно)

454

СС, 6, 13.

(обратно)

455

СС, 6, 76.

(обратно)

456

СС, 3, 498.

(обратно)

457

HA 6, 531.

(обратно)

458

VB 1, 74 (26.10.1774).

(обратно)

459

СС, 6, 13.

(обратно)

460

СС, 6, 40.

(обратно)

461

СС, 6, 10.

(обратно)

462

СС, 6, 15.

(обратно)

463

СС, 3, 438.

(обратно)

464

BranG 1, 55 (3.10.1775).

(обратно)

465

СС, 1, 443.

(обратно)

466

WA IV, 2, 168 (16.6.1774).

(обратно)

467

WA IV, 2, 159 (май 1774).

(обратно)

468

BranG 1, 36 (начало октября 1774).

(обратно)

469

WA, IV, 2, 200 (октябрь 1774).

(обратно)

470

WA IV, 2, 207 (21.11.1774).

(обратно)

471

WA IV, 2, 208 (21.11.1774).

(обратно)

472

СС, 3, 467.

(обратно)

473

Цит. по: Damm, Cornelia, 92.

(обратно)

474

СС, 3, 466.

(обратно)

475

СС, 6, 88.

(обратно)

476

Цит. по: Damm, Cornelia, 115.

(обратно)

477

BrEltern, 427 (16.10.1778).

(обратно)

478

Цит. по: BrEltern, 232.

(обратно)

479

Цит. по: BrEltern, 233.

(обратно)

480

Эккерман, 430.

(обратно)

481

См. четвертую главу; WA IV, 1, 226 (23.1.1770).

(обратно)

482

СС, 3, 561.

(обратно)

483

WA IV, 2, 187 (21.8.1774).

(обратно)

484

WA IV, 2, 171 (1.6.1774).

(обратно)

485

СС, 3, 561.

(обратно)

486

Там же.

(обратно)

487

MA 1.2, 384.

(обратно)

488

MA 1.2, 385.

(обратно)

489

VB 1, 51 f. (4.11.1773).

(обратно)

490

BranG 1, 17 (30.11.1773).

(обратно)

491

BranG 1, 17 (30.11.1773).

(обратно)

492

MA 1.2, 863.

(обратно)

493

MA 1.2, 457.

(обратно)

494

MA 1.2, 490.

(обратно)

495

MA 1.2, 462.

(обратно)

496

Цит. по: Bode 2, 289.

(обратно)

497

BranG 1, 35.

(обратно)

498

Перевод М. Антокольского. MA 1.1, 243.

(обратно)

499

WA IV, 2, 262 (май 1775). В оригинале различие только в одной букве: Scheinding (видимость, иллюзия) и Scheißding (чушь собачья, бред). – Прим. пер.

(обратно)

500

MA 1.1, 247. Перевод В. Левика.

(обратно)

501

BranG 1, 33 (26.8.1774).

(обратно)

502

BranG 2, 132 (28.12.1812).

(обратно)

503

Grumach 1,308 (23.12.1774).

(обратно)

504

Цит. по: Leithold, 68.

(обратно)

505

WA IV, 2, 249 (25.3.1775).

(обратно)

506

WA IV, 2, 231 (ок. 18–30.1.1775).

(обратно)

507

WA IV, 2, 233 (13.2.1775).

(обратно)

508

WA IV, 2, 243 (10.3.1775).

(обратно)

509

WA IV, 2, 234 (13.2.1775).

(обратно)

510

WA IV, 2, 278 f. (8.8.1775).

(обратно)

511

WA IV, 5, 179 (11.8.1781).

(обратно)

512

MA 1.2, 124.

(обратно)

513

MA 1.2, 122.

(обратно)

514

СС, 1, 132.

(обратно)

515

MA 1.1, 271.

(обратно)

516

Grumach 1, 371 (3.12.1830).

(обратно)

517

СС, 3, 614.

(обратно)

518

Grumach 1, 358 (4.8.1775).

(обратно)

519

Gespräche 1, 153 (31.7.1775).

(обратно)

520

WA IV, 2, 270 (25.7.1775).

(обратно)

521

WA IV, 2, 273 (3.8.1775).

(обратно)

522

WA IV, 2, 278 (8.8.1775).

(обратно)

523

WA IV, 2, 289 (14–19.9.1775).

(обратно)

524

Grumach 1, 370 (8.1.1776).

(обратно)

525

WA IV, 2, 293 (18.9.1775).

(обратно)

526

СС, 3, 653.

(обратно)

527

WA IV, 2, 298 (октябрь 1775).

(обратно)

528

WA IV, 2, 302 (18.10.1775).

(обратно)

529

Tgb I, 1, 13 (30.10.1775).

(обратно)

530

СС, 3, 569.

(обратно)

531

СС, 3, 570.

(обратно)

532

Там же.

(обратно)

533

СС, 3, 571.

(обратно)

534

WA IV, 3, 14 (5.1.1776).

(обратно)

535

WA IV, 3, 1 (22.11.1775).

(обратно)

536

WA IV, 3, 15 (5.1.1776).

(обратно)

537

WA IV, 3, 12 (31.12.1775).

(обратно)

538

WA IV, 3, 1 (22.11.1775).

(обратно)

539

Цит. по: Leithold, 108.

(обратно)

540

Цит. по: Leithold, 86.

(обратно)

541

MA 1.1, 990.

(обратно)

542

WA IV, 2, 217 (23.12.1774).

(обратно)

543

Цит. по: Grumach 1, 308 (23.12.1774).

(обратно)

544

WA IV, 2, 238 (март 1775).

(обратно)

545

Цит. по: Bode 3, 88.

(обратно)

546

WA IV, 2, 255 (9.4.1775).

(обратно)

547

Цит. по: Leithold, 119.

(обратно)

548

Цит. по: Leithold, 128.

(обратно)

549

Цит. по: Leithold, 128 (1.5.1778).

(обратно)

550

VB 1, 163 (7.2.1776).

(обратно)

551

VB 1, 163 (15.2.1776).

(обратно)

552

VB 1, 169 (8.3.1776).

(обратно)

553

WA IV, 3, 14 (начало января 1776?).

(обратно)

554

WA IV, 3, 18 (15. или 16. 1. 1776).

(обратно)

555

WA IV, 3, 24 (28.1.1776).

(обратно)

556

WA IV, 3, 25 (29.1.1776).

(обратно)

557

WA IV, 3, 34 (23.2.1776).

(обратно)

558

WA IV, 3, 20 (январь 1776).

(обратно)

559

WA IV, 3, 54 (1.5.1776).

(обратно)

560

WA IV, 3, 55 (2.5.1776).

(обратно)

561

WA IV, 3, 50 (10.4.1776).

(обратно)

562

Там же.

(обратно)

563

WA IV, 3, 51 (апрель 1776?).

(обратно)

564

WA IV, 3, 53 (16.4.1776).

(обратно)

565

СС, 1, 146.

(обратно)

566

СС, 1, 146–147.

(обратно)

567

Там же.

(обратно)

568

WA IV, 3, 74 (1776).

(обратно)

569

Цит. по: Leithold, 151.

(обратно)

570

WA IV, 3, 114 (7.10.1776).

(обратно)

571

Tgb I, 1, 27 (7.9.1776).

(обратно)

572

Tgb I, 1, 26 (3.9.1776).

(обратно)

573

Tgb I, 1, 35 (2.1.1777).

(обратно)

574

Там же.

(обратно)

575

VB 1, 223 (9.1.1778).

(обратно)

576

VB 1, 220 (3.11.1777).

(обратно)

577

WA IV, 3, 57 (4.5.1776).

(обратно)

578

WA IV, 3, 7 (23–26.12.1775).

(обратно)

579

VB 1, 145 (10.11.1775).

(обратно)

580

VB 1, 146 (16.11.1775).

(обратно)

581

Wieland IV, 623.

(обратно)

582

Gespräche 1, 220 (25.1.1813).

(обратно)

583

Там же.

(обратно)

584

В письме к Луизе фон Дёринг: VB 1, 180 (10.5.1776).

(обратно)

585

WA IV, 3, 30 (19.2.1776).

(обратно)

586

VB 1, 189 (19.6.1776).

(обратно)

587

VB 1, 191 (14.7.1776).

(обратно)

588

BranG 1, 58 (8.5.1776).

(обратно)

589

WA IV, 3, 63 (21.5.1776).

(обратно)

590

WA IV, 4, 296 (21.9.1780).

(обратно)

591

WA IV, 3, 46 (25.3.1776).

(обратно)

592

WA IV, 3, 21 (22.1.1776).

(обратно)

593

WA IV, 3, 17 (15.1.1776).

(обратно)

594

WA IV, 3, 81 (9.7.1776).

(обратно)

595

Grumach 1, 403.

(обратно)

596

СС, 1, 65.

(обратно)

597

WA IV, 3, 38 (8.3.1776).

(обратно)

598

Grumach 1, 413 (18.6.1776).

(обратно)

599

WA IV, 4, 221 (14.4.1780).

(обратно)

600

WA IV, 3, 28 f. (14.2.1776).

(обратно)

601

СС, 3, 492 и далее.

(обратно)

602

WA IV, 7, 243 (12.7.1786).

(обратно)

603

WA IV, 3, 49 (5.4.1776).

(обратно)

604

Lenz 3, 306.

(обратно)

605

Lenz 3, 440 (конец апреля 1776).

(обратно)

606

Lenz 3, 416 (конец марта 1776).

(обратно)

607

Lenz 2, 794/798.

(обратно)

608

Lenz 3, 400 (март 1776).

(обратно)

609

СС, 3, 508.

(обратно)

610

WA IV, 3, 54 (25.4.1776).

(обратно)

611

Gespräche 1, 198.

(обратно)

612

Lenz 3, 427 (14.4.1776).

(обратно)

613

Lenz 3, 472 (27.6.1776).

(обратно)

614

Herz (нем.) – сердце. – Прим. пер.

(обратно)

615

Lenz 2, 411.

(обратно)

616

Переписка, 1, 315.

(обратно)

617

Lenz 3, 517 (29 или 30.11.1776).

(обратно)

618

Lenz 3, 495 (середина сентября 1776).

(обратно)

619

WA IV, 3, 103 (1776).

(обратно)

620

WA IV, 3, 105 (10.9.1776).

(обратно)

621

WA IV, 3, 106 (12.9.1776).

(обратно)

622

Lenz 3, 494 (середина сентября 1776).

(обратно)

623

WA IV, 3, 117 (3.11.1776).

(обратно)

624

Lenz 3, 205.

(обратно)

625

Lenz 2, 382.

(обратно)

626

WA IV, 3, 119 (8.11.1776).

(обратно)

627

WA IV, 3, 118 (6.11.1776).

(обратно)

628

WA IV, 3, 123 (конец ноября 1776).

(обратно)

629

Lenz 3, 516 (29.11.1776).

(обратно)

630

WA IV, 3, 124 (1.12.1776).

(обратно)

631

WA IV, 3, 111 (16. 9. 1776).

(обратно)

632

Unterhaltungen, 202.

(обратно)

633

Böttiger, 75.

(обратно)

634

WA IV, 3, 125 (2.12.1776).

(обратно)

635

WA IV, 3, 265 (14.12.1778).

(обратно)

636

WA IV, 4, 38 (22.5.1779).

(обратно)

637

WA IV, 4, 46 (13.7.1779).

(обратно)

638

WA IV, 5, 50 (11.2.1781).

(обратно)

639

WA IV, 4, 290 (14.9.1780).

(обратно)

640

Tgb I, 1, 82 (14.7.1779).

(обратно)

641

Tgb I, 1, 83 (14.7.1779).

(обратно)

642

WA IV, 5, 222 (14.11.1781).

(обратно)

643

VB 1, 214 (13.6.1777).

(обратно)

644

VB 1, 223 (9.1.1778).

(обратно)

645

VB 1, 253 (2.1.1780).

(обратно)

646

Tgb I, 1, 81 (13.7.1779).

(обратно)

647

Театральное призвание, с. 15.

(обратно)

648

Театральное призвание, с. 21.

(обратно)

649

Там же, с. 33.

(обратно)

650

Там же, с. 38.

(обратно)

651

Театральное призвание, с. 20.

(обратно)

652

Tgb I, 1, 44 (16.6.1777).

(обратно)

653

Цит. по: Damm, Cornelia, 243.

(обратно)

654

Там же, с. 244.

(обратно)

655

СС, 3, 612.

(обратно)

656

WA IV, 3, 161 (28.6.1777).

(обратно)

657

СС, 1, 163.

(обратно)

658

WA IV, 3, 186 (12.11.1777).

(обратно)

659

WA IV, 3, 188 (16.11.1777).

(обратно)

660

WA IV, 3, 189 (29.11.1777).

(обратно)

661

СС, 9, 366.

(обратно)

662

WA IV, 3, 192 (4.12.1777).

(обратно)

663

Tgb I, 1, 52 (29.11.1777).

(обратно)

664

Tgb I, 1, 53 (30.11.1777).

(обратно)

665

Tgb I, 1, 53 (30.11.1777).

(обратно)

666

СС, 9, 368.

(обратно)

667

Там же.

(обратно)

668

Tgb I, 1, 53 (1.12.1777).

(обратно)

669

СС, 1, 94.

(обратно)

670

СС, 1, 97.

(обратно)

671

WA IV, 3, 190 (4.12.1777).

(обратно)

672

СС, 9, 370–371.

(обратно)

673

Там же, с. 373.

(обратно)

674

Там же, с. 374.

(обратно)

675

СС, 9, с. 374.

(обратно)

676

Там же, с. 366.

(обратно)

677

WA IV, 6, 14 (26.7.1782).

(обратно)

678

СС, 1, 94.

(обратно)

679

См. об этом: Schöne, Götterzeichen.

(обратно)

680

СС, 1, 96.

(обратно)

681

WA IV, 3, 200 (10.12.1777).

(обратно)

682

WA IV, 3, 199 (10.12.1777).

(обратно)

683

Tgb I, 1, 54 (10.12.1777).

(обратно)

684

Tgb I, 1, 50 (8.10.1777).

(обратно)

685

Tgb I, 1, 50 (8. 10. 1777).

(обратно)

686

СС, 1, 78.

(обратно)

687

WA IV, 3, 199 (10.12.1777).

(обратно)

688

WA IV, 3, 201 (11.12.1777).

(обратно)

689

СС, 1, 96.

(обратно)

690

Учение о свете, 67, 69.

(обратно)

691

Tgb I, 1, 54 (10.12.1777).

(обратно)

692

MA 2.1, 176.

(обратно)

693

MA 2.1, 201.

(обратно)

694

VB 1, 224 (12.2.1778).

(обратно)

695

WA IV, 3, 207 (19.1.1778).

(обратно)

696

Tgb I, 1, 60 (18.1.1778).

(обратно)

697

Tgb I, 1, (30.1.1778).

(обратно)

698

Tgb I, 1, 61 (23.2.1778).

(обратно)

699

WA IV, 3, 214 (17.3.1778).

(обратно)

700

Gespräche 1, 222 (25.1.1813).

(обратно)

701

Tgb I, 1, 62 (14.4.1778).

(обратно)

702

Шарлотте фон Штейн; WA IV, 3, 223 (14.5.1778).

(обратно)

703

Шарлотте фон Штейн; WA IV, 3, 225 (19.5.1778).

(обратно)

704

WA IV, 3, 225 (19.5.1778).

(обратно)

705

WA IV, 3, 224 (17.5.1778).

(обратно)

706

Grumach 2, 81 (14.2.1787).

(обратно)

707

Шарлотте фон Штейн; WA IV, 3, 224 (17.5.1778).

(обратно)

708

Tgb I, 1, 50 (8.10.1777).

(обратно)

709

MA 2.2, 673.

(обратно)

710

MA 2.2, 674.

(обратно)

711

MA 2.2, 674.

(обратно)

712

MA 2.2, 675.

(обратно)

713

Переписка, 463.

(обратно)

714

Grumach 2, 115.

(обратно)

715

WA IV, 4, 47 (21.7.1779).

(обратно)

716

WA IV, 4, 12 (22.2.1779).

(обратно)

717

WA IV, 4, 18 (6.3.1779).

(обратно)

718

WA IV, 4, 20 (8.3.1779).

(обратно)

719

WA IV, 4, 21 (8.3.1779).

(обратно)

720

WA IV, 4, 14 (2.3.1779).

(обратно)

721

WA IV, 4, 17 (5.3.1779).

(обратно)

722

Gespräche 2, 677.

(обратно)

723

СС, 5, 142.

(обратно)

724

СС, 5, 173–174.

(обратно)

725

СС, 5, 174–175.

(обратно)

726

СС, 5, 178.

(обратно)

727

MA 8.1, 877 (22.1.1802) [также: 3.1, 764].

(обратно)

728

MA 20.2, 1321 (15.2.1830).

(обратно)

729

СС, 5, 184.

(обратно)

730

СС, 5, 188–189.

(обратно)

731

MA 13.1, 186.

(обратно)

732

MA 17, 758.

(обратно)

733

СС, 5, 189.

(обратно)

734

СС, 5, 205.

(обратно)

735

СС, 5, 198.

(обратно)

736

СС, 5, 205.

(обратно)

737

СС, 5, 206.

(обратно)

738

MA 13.1, 357.

(обратно)

739

BW Reinhard, 198.

(обратно)

740

MA 17, 749.

(обратно)

741

Hegel, 462.

(обратно)

742

MA 13.1, 204.

(обратно)

743

MA 19, 549.

(обратно)

744

СС, 8, 355.

(обратно)

745

Tgb I, 1, 78 (6.4.1779).

(обратно)

746

Tgb, I, 1, 85 (7.8.1779).

(обратно)

747

Tgb I, 1, 86 (7.8.1779).

(обратно)

748

Tgb I, 1, 87 (7.8.1779).

(обратно)

749

Grumach 2, 498 (2.11.1784).

(обратно)

750

MA 17, 876.

(обратно)

751

СС, 8, 212.

(обратно)

752

Tgb I, 1, 83 (14.7.1779).

(обратно)

753

СС, 1, 160.

(обратно)

754

Geruch von Prätension: WA IV, 5, 122 (7.5.1781).

(обратно)

755

Grumach 2, 48 (31.10.1779).

(обратно)

756

WA IV, 4, 58 f. (7.9.1779).

(обратно)

757

Grumach 2, 140 (16.10.1779).

(обратно)

758

WA IV, 4, 69 (28.9.1779).

(обратно)

759

Grumach 2, 199 (29.11.1779).

(обратно)

760

WA IV, 4, 150 (30.11.1779).

(обратно)

761

WA IV, 4, 150 (30.11.1779).

(обратно)

762

Карлу Людвигу фон Кнебелю; WA IV, 4, 148 (30.11.1779).

(обратно)

763

WA IV, 4, 150 (30.11.1779).

(обратно)

764

Grumach 2, 220 (17.1.1780).

(обратно)

765

Grumach 2, 220 (17.1.1780).

(обратно)

766

WA IV, 4, 66 (25.9.1779).

(обратно)

767

WA IV, 4, 66 (25.9.1779).

(обратно)

768

MA 9, 941.

(обратно)

769

WA IV, 4, 67 (28.9.1779).

(обратно)

770

WA IV, 4, 67 (28.9.1779).

(обратно)

771

WA IV, 4, 68 (28.9.1779).

(обратно)

772

WA IV, 4, 68 (28.9.1779).

(обратно)

773

WA IV, 4, 92/93 (23.10.1779).

(обратно)

774

WA IV, 4, 298 f. (20.9.1780).

(обратно)

775

WA IV, 4, 274 (27.8.1780).

(обратно)

776

WA IV, 4, 276 (28.8.1780).

(обратно)

777

WA IV, 4, 281 (6.9.1780).

(обратно)

778

WA IV, 4, 321 (16.10.1780).

(обратно)

779

СС, 1, 163–164.

(обратно)

780

WA IV, 4, 70 (3.10.1779).

(обратно)

781

WA IV, 4, 78 (14.10.1779).

(обратно)

782

WA IV, 4, 120 (13.11.1779).

(обратно)

783

WA IV, 4, 148 (30.11.1779).

(обратно)

784

WA IV, 4, 153 (7.12.1779).

(обратно)

785

WA IV, 4, 73 f. (8.10.1779).

(обратно)

786

WA IV, 4, 147 (30.11.1779).

(обратно)

787

WA IV, 4, 150 (30.11.1779).

(обратно)

788

WA IV, 4, 115 (2.11.1779).

(обратно)

789

WA IV, 4, 115 (2.11.1779).

(обратно)

790

WA IV, 4, 299 (около 20.9.1780).

(обратно)

791

СС, 1, 89.

(обратно)

792

WA IV, 5, 56 (19.2.1781).

(обратно)

793

WA IV, 5, 88 (18.3.1781).

(обратно)

794

GBr 1, 698 (прим. 257).

(обратно)

795

WA IV, 5, 88 (18.3.1781).

(обратно)

796

WA IV, 5, 214 (14.11.1781).

(обратно)

797

WA IV, 5, 214 (14.11.1781).

(обратно)

798

WA IV, 5, 214 (14.11.1781).

(обратно)

799

WA IV, 5, 149 (22.6.1781).

(обратно)

800

WA IV, 5, 147 (22.6.1781).

(обратно)

801

WA IV, 5, 148 (22.6.1781).

(обратно)

802

WA IV, 5, 148 (22.6.1781).

(обратно)

803

BranG 1, 75 (16.8.1781).

(обратно)

804

WA IV, 6, 36 (9.8.1782).

(обратно)

805

WA IV, 6, 20 (29.7.1782).

(обратно)

806

WA IV, 6, 20 (29.7.1782).

(обратно)

807

WA IV, 6, 65 (4.10.1782).

(обратно)

808

MA 12, 306.

(обратно)

809

WA IV, 6, 65 (4.10.1782).

(обратно)

810

WA IV, 7, 250 (21.7.1786).

(обратно)

811

VB 1, 320 (август 1786).

(обратно)

812

Эккерман, 289; MA 19, 287 (17.2.1829).

(обратно)

813

WA IV, 4, 246 (30.6.1780).

(обратно)

814

MA 2.2, 488.

(обратно)

815

MA 2.2, 504.

(обратно)

816

MA 2.2, 504.

(обратно)

817

VB 1, 245/248 (10.11.1779).

(обратно)

818

WA IV, 6, 62 (2.10.1782).

(обратно)

819

BranG 1, 81 (17.10.1782).

(обратно)

820

MA 14, 328.

(обратно)

821

MA 2.2, 875.

(обратно)

822

Кнебелю; WA IV, 6, 387 (11.11.1784).

(обратно)

823

MA 2.2, 874.

(обратно)

824

Геометрическим способом (лат.). – Прим. пер.

(обратно)

825

MA 2.2, 875.

(обратно)

826

Spinoza, Ethik, 33.

(обратно)

827

MA 2.2, 480.

(обратно)

828

WA IV, 7, 63 (9.6.1785).

(обратно)

829

MA 2.2, 482.

(обратно)

830

MA 2.2, 482.

(обратно)

831

MA 2.2, 482.

(обратно)

832

WA IV, 7, 36 (2.4.1785).

(обратно)

833

WA IV, 7, 182 (20.2.1786).

(обратно)

834

СС, 3, 542.

(обратно)

835

Jacobi, 22.

(обратно)

836

Jacobi, 331.

(обратно)

837

Jacobi, 331.

(обратно)

838

СС, 1, 89.

(обратно)

839

MA1.1, 870.

(обратно)

840

WA IV, 7, 93 (11.9.1785).

(обратно)

841

Цит. по: Kronenberg 2, 276.

(href=#r841>обратно)

842

Там же.

(обратно)

843

WA IV, 7, 62, 63 (9.6.1785).

(обратно)

844

WA IV, 7, 110 (21.10.1785).

(обратно)

845

Unterhaltungen, 107.

(обратно)

846

СС, 1, 91.

(обратно)

847

СС, 1, 169.

(обратно)

848

WA IV, 5, 25 (27.12.1780).

(обратно)

849

Ebd., 24.

(обратно)

850

Ebd.

(обратно)

851

WA IV, 5, 217 (14.11.1781).

(обратно)

852

WA IV, 6, 259 (27.3.1784).

(обратно)

853

Межчелюстная (резцовая) кость (лат.). – Прим. пер.

(обратно)

854

WA IV, 6, 258 (27.3.1784).

(обратно)

855

WA IV, 7, 41 (8.4.1785).

(обратно)

856

Цит. по: Heller, 44.

(обратно)

857

MA 20.1, 185 (22.6.1808).

(обратно)

858

WA IV, 7, 206 (14.4.1786).

(обратно)

859

WA IV, 7, 213 (5.5.1786).

(обратно)

860

VB 1, 283 (11.7.1782).

(обратно)

861

VB 1, 301 (1.5.1784).

(обратно)

862

VB 1, 310 (20.12.1784).

(обратно)

863

WA IV, 6, 232 (конец декабря 1783).

(обратно)

864

WA IV, 4, 299 (около 20.9.1780).

(обратно)

865

BranG 1, 72 (17.6.1781).

(обратно)

866

WA IV, 5, 169 (8.7.1781).

(обратно)

867

WA IV, 5, 178 (11.8.1781).

(обратно)

868

Там же.

(обратно)

869

Там же, 179.

(обратно)

870

Там же, 180.

(обратно)

871

WA IV, 5, 180 (11.8.1781).

(обратно)

872

WA IV, 5, 220 (14.11.1781).

(обратно)

873

Там же, 222.

(обратно)

874

WA IV, 6, 97 (21.11.1782).

(обратно)

875

Там же, 96.

(обратно)

876

Там же, 97.

(обратно)

877

СС, 5, 229.

(обратно)

878

СС, 5, 241.

(обратно)

879

СС, 5, 236.

(обратно)

880

СС, 5, 237–238.

(обратно)

881

СС, 5, 238.

(обратно)

882

WA IV, 8, 206 (21.2.1787).

(обратно)

883

WA IV, 9, 124 (1.6.1789).

(обратно)

884

СС, 5, 307.

(обратно)

885

СС, 5, 260.

(обратно)

886

WA IV, 4, 292 (14.9.1780).

(обратно)

887

WA IV, 4, 291 (14.9.1780).

(обратно)

888

Gespräche 1, 390.

(обратно)

889

MA 2.2, 958.

(обратно)

890

MA 2.2, 753.

(обратно)

891

MA 19, 682.

(обратно)

892

MA 4.2, 516.

(обратно)

893

WA IV, 6, 160 (6.5.1783).

(обратно)

894

MA 2.2, 651.

(обратно)

895

Театральное призвание, 54.

(обратно)

896

WA IV, 6, 39 (10.8.1782).

(обратно)

897

WA IV, 6, 222 (7.12.1783).

(обратно)

898

Там же.

(обратно)

899

WA IV, 7, 100 (25.9.1785).

(обратно)

900

WA IV, 7, 231 (25.6.1786).

(обратно)

901

WA IV, 8, 327 (25.1.1788).

(обратно)

902

WA IV, 8, 83 (12.12.1783).

(обратно)

903

WA IV, 8, 40 (3.11.1786).

(обратно)

904

WA IV, 8, 23 (18.9.1786).

(обратно)

905

WA IV, 7, 243 (12.7.1786).

(обратно)

906

WA IV, 8, 86 (12.12.1786).

(обратно)

907

WA IV, 8, 39 f. (3.11.1786).

(обратно)

908

WA IV, 8, 40 (3.11.1786).

(обратно)

909

WA IV, 8, 42 (3.11.1786).

(обратно)

910

WA IV, 3, 192 (6.12.1777).

(обратно)

911

Переписка, 1, 220–221.

(обратно)

912

WA IV, 8, 12 (2.9.1786).

(обратно)

913

Grumach 2, 73 (8.9.1786).

(обратно)

914

СС, 9, 10.

(обратно)

915

MA 3.1, 39 (11.9.1786).

(обратно)

916

WA IV, 8, 43 (4.11.1786).

(обратно)

917

WA IV, 8, 37 (1.11.1786).

(обратно)

918

WA IV, 8, 90 (13.12.1786).

(обратно)

919

WA IV, 8, 41 (10.11.1786).

(обратно)

920

MA 3.1, 79 (23.9.1786).

(обратно)

921

MA 3.1, 82 (25.9.1786).

(обратно)

922

MA 3.1, 12 (3.9.1786).

(обратно)

923

СС, 9, 21.

(обратно)

924

MA 3.1, 44 (11.9.1786).

(обратно)

925

СС, 9, 31. Перевод несколько изменен. – Прим. пер.

(обратно)

926

MA 3.1, 75 (21.9.1786).

(обратно)

927

MA 3.1, 71 (19.9.1786).

(обратно)

928

СС, 9, 48–49.

(обратно)

929

СС, 9, 38.

(обратно)

930

MA 3.1, 107 (5.10.1786).

(обратно)

931

WA IV, 8, 89 (13.12.1786).

(обратно)

932

MA 3.1, 92 (29.9.1786).

(обратно)

933

MA 3.1, 99 (1.10.1786).

(обратно)

934

MA 3.1, 127 (12.10.1786).

(обратно)

935

MA 3.1, 133 (17.10.1786).

(обратно)

936

MA 3.1, 137 (19.10.1786).

(обратно)

937

MA 3.1, 144 (25.10.1786).

(обратно)

938

MA 3.1, 153 (27.10.1786).

(обратно)

939

MA 3.1, 157 (28.10.1786).

(обратно)

940

MA 3.1, 157 (29.10.1786).

(обратно)

941

WA IV, 8, 77 (2. 12. 1786).

(обратно)

942

WA IV, 8, 173 (6.2.1787).

(обратно)

943

WA IV, 8, 93 (14.12.1786).

(обратно)

944

WA IV, 8, 971. (12–23.12.)

(обратно)

945

WA IV, 8, 292 (17.11.1787).

(обратно)

946

WA IV, 8, 134 (13.1.1787).

(обратно)

947

СС, 9, 80.

(обратно)

948

MA 15, 124 (19.10.1786).

(обратно)

949

MA 15, 150.

(обратно)

950

WA IV, 8, 314 (29.12.1787).

(обратно)

951

WA IV, 8, 170 (3.2.1787).

(обратно)

952

BranG 1, 95 (10.5.1788).

(обратно)

953

MA 15, 428 (27.6.1787).

(обратно)

954

WA IV, 8, 83 (12.12.1786).

(обратно)

955

MA 15, 639 (апрель 1788).

(обратно)

956

VB 1, 321 (23.11.1786).

(обратно)

957

WA IV, 8, 94 (16.12.1786).

(обратно)

958

WA IV, 8, 79 (9.12.1786).

(обратно)

959

WA IV, 8, 93 (13.12.1786).

(обратно)

960

WA IV, 8, 115 (6.1.1787).

(обратно)

961

Там же.

(обратно)

962

Там же.

(обратно)

963

WA IV, 8, 162 (3.2.1787).

(обратно)

964

MA 15, 231 (5.3.1787).

(обратно)

965

СС, 9, 91.

(обратно)

966

Там же.

(обратно)

967

СС, 9, 104.

(обратно)

968

СС, 9, 111.

(обратно)

969

MA 15, 283 (2.4.1787).

(обратно)

970

СС, 9, 115.

(обратно)

971

СС, 9, 121.

(обратно)

972

СС, 9, 144–145.

(обратно)

973

MA 3.1, 232.

(обратно)

974

MA 3.1, 232.

(обратно)

975

СС, 9, 127.

(обратно)

976

СС, 9, 147.

(обратно)

977

СС, 9, 169.

(обратно)

978

СС, 9, 168.

(обратно)

979

СС, 9, 169.

(обратно)

980

MA 15, 268 (22.3.1787).

(обратно)

981

MA 15, 268 (22.3.1787).

(обратно)

982

WA IV, 8, 225 (27–29.5.1787).

(обратно)

983

WA IV, 8, 225 (27–29.5.1787).

(обратно)

984

WA IV, 8, 242 (11.8.1787).

(обратно)

985

WA IV, 8, 261 (28.9.1787).

(обратно)

986

WA IV, 8, 357 (17.3.1788).

(обратно)

987

СС, 9, 191.

(обратно)

988

СС, 3, 660.

(обратно)

989

WA IV, 5, 285 (20.3.1782).

(обратно)

990

Там же.

(обратно)

991

СС, 3, 651.

(обратно)

992

СС, 3, 652.

(обратно)

993

WA IV, 5, 239 (12.12.1781).

(обратно)

994

WA IV, 8, 148 (27.1.1787).

(обратно)

995

СС, 4, 321.

(обратно)

996

СС, 4, 322.

(обратно)

997

СС, 4, 321.

(обратно)

998

СС, 4, 338.

(обратно)

999

СС, 4, 341.

(обратно)

1000

СС, 9, 191.

(обратно)

1001

MA 15, 566 (январь 1788).

(обратно)

1002

Эккерман, 315–316.

(обратно)

1003

WA IV, 8, 346 (16.2.1788).

(обратно)

1004

Ср. Zapperi.

(обратно)

1005

Непристойности, женские половые органы (лат.). – Прим. пер. WA IV, 9, 9 (конец июля или начало августа 1788).

(обратно)

1006

Цит. по: Zapperi, 221. В оригинале письмо изобилует грамматическими ошибками. – Прим. пер.

(обратно)

1007

Цит. по: Zapperi, 231.

(обратно)

1008

WA IV, 8, 355 (17.3.1788).

(обратно)

1009

СС, 9, 240.

(обратно)

1010

WA IV, 8, 358 (17.3.1788).

(обратно)

1011

WA IV, 8, 373 (23.5.1788).

(обратно)

1012

WA IV, 8, 374 (23.5.1788).

(обратно)

1013

Там же.

(обратно)

1014

WA IV, 8, 376 (24.5.1788).

(обратно)

1015

Gespräche 1, 433.

(обратно)

1016

Gespräche 1, 431.

(обратно)

1017

WA IV, 9, 3 (середина июля 1788).

(обратно)

1018

WA IV, 9, 57 (16.11.1788).

(обратно)

1019

WA IV, 9, 102 (6.4.1789).

(обратно)

1020

WA IV, 9, 114 (10.5.17 789).

(обратно)

1021

VB 1, 392 (8.3.1789).

(обратно)

1022

VB 1, 395 (28.3.1789).

(обратно)

1023

WA IV, 9, 123 (1.6.1789).

(обратно)

1024

WA IV, 9, 124 (1.6.1789).

(обратно)

1025

Там же.

(обратно)

1026

WA IV, 9, 125 (1.6.1789).

(обратно)

1027

WA IV, 9, 127 (8.6.1789).

(обратно)

1028

WA IV, 9, 49 (6.11.1788).

(обратно)

1029

СС, 1, 251.

(обратно)

1030

WA IV, 9, 111 (8.5.1789).

(обратно)

1031

WA IV, 9, 199 (3.4.1790).

(обратно)

1032

CC, 1, 183.

(обратно)

1033

СС, 1, 184.

(обратно)

1034

Там же.

(обратно)

1035

СС, 1, 185.

(обратно)

1036

СС, 1, 186.

(обратно)

1037

MA 3.2, 450.

(обратно)

1038

MA 3.2, 79.

(обратно)

1039

MA 3.2, 571.

(обратно)

1040

Augustinus 306.

(обратно)

1041

MA 3.2, 586.

(обратно)

1042

WA IV, 9, 163 (20.11.1789).

(обратно)

1043

В минуту опасности (лат.) – Прим. пер.

(обратно)

1044

BW Schiller/Körner 1, 85 (23.7.1787).

(обратно)

1045

BW Schiller/Körner 1,138 (10.9.1787).

(обратно)

1046

BW Schiller/Körner 1, 254 (12.9.1788).

(обратно)

1047

MA 12, 86.

(обратно)

1048

BW Schiller/Körner 2, 16 (2.2.1789).

(обратно)

1049

BW Schiller/Körner 2, 37 (9.3.1789).

(обратно)

1050

BW Schiller/Körner 1, 295 (30.12.1788).

(обратно)

1051

WA IV, 9, 65 (9.12.1788).

(обратно)

1052

WA IV, 9, 37 (1.10.1788).

(обратно)

1053

VB 1, 359 (18.8.1788).

(обратно)

1054

VB 1, 365 (17.10.1788).

(обратно)

1055

VB 1, 390 f. (2.3.1789).

(обратно)

1056

WA I, 53, 386.

(обратно)

1057

СС, 9, 353.

(обратно)

1058

WA I, 53, 386.

(обратно)

1059

Gespräche 1, 452.

(обратно)

1060

СС, 5, 272–273.

(обратно)

1061

СС, 5, 306.

(обратно)

1062

СС, 5, 311.

(обратно)

1063

Там же.

(обратно)

1064

СС, 5, 310.

(обратно)

1065

СС, 5, 312.

(обратно)

1066

СС, 9, 351.

(обратно)

1067

WA IV, 9, 197 (3.4.1790).

(обратно)

1068

WA IV, 9, 253 (20.3.1791).

(обратно)

1069

Böttiger 67.

(обратно)

1070

WA IV, 8, 357 (17.3.1788).

(обратно)

1071

MA 12, 308.

(обратно)

1072

Там же.

(обратно)

1073

СС, 5, 561.

(обратно)

1074

WA IV, 5, 312 (17.4.1782).

(обратно)

1075

Эккерман, 469.

(обратно)

1076

MA 14, 14.

(обратно)

1077

Grumach 4, 52.

(обратно)

1078

СС, 9, 398.

(обратно)

1079

MA 9, 137.

(обратно)

1080

СС, 8, 421.

(обратно)

1081

MA 12, 306.

(обратно)

1082

WA IV, 9, 270 (1.6.1791).

(обратно)

1083

СС, 7, 237.

(обратно)

1084

Там же.

(обратно)

1085

СС, 7, 238.

(обратно)

1086

Письмо Шарлотте фон Штейн: WA IV, 5, 76 (11.3.1781).

(обратно)

1087

CC 1, 93–94.

(обратно)

1088

WA IV, 10, 13 (2.9.1792).

(обратно)

1089

WA IV, 10, 11 (27.8.1792).

(обратно)

1090

WA IV, 10, 15 (10.9.1792).

(обратно)

1091

СС, 9, 284.

(обратно)

1092

СС, 9, 285.

(обратно)

1093

Там же.

(обратно)

1094

И я был того малой частицей (лат.). – Прим. пер. WA IV, 10, 25 (27.9.1792).

(обратно)

1095

СС, 9, 300.

(обратно)

1096

WA IV, 10, 33 (15.10.1792).

(обратно)

1097

WA IV, 10, 40 (14.11.1792).

(обратно)

1098

WA IV, 10, 32 (10.10.1792).

(обратно)

1099

WA IV, 10, 44 (24.12.1792).

(обратно)

1100

СС, 9, 354.

(обратно)

1101

СС, 9, 352.

(обратно)

1102

СС, 9, 355.

(обратно)

1103

Там же.

(обратно)

1104

СС, 377.

(обратно)

1105

СС, 9, 381.

(обратно)

1106

WA IV, 10, 40 (14.11.1792).

(обратно)

1107

СС, 9, 398.

(обратно)

1108

СС, 4, 449.

(обратно)

1109

Там же.

(обратно)

1110

СС, 4, 419.

(обратно)

1111

Эккерман, 469.

(обратно)

1112

MA 4.1, 164.

(обратно)

1113

MA 4.1, 160 и далее. Перевод И. Гревса.

(обратно)

1114

MA 4.1, 161.

(обратно)

1115

MA 4.1, 160.

(обратно)

1116

WA IV, 10, 87 (7.7.1793).

(обратно)

1117

WA IV, 10, 101 (27.7.1793).

(обратно)

1118

WA IV, 10, 84 (3.7.1793).

(обратно)

1119

MA 14, 21.

(обратно)

1120

СС, 9, 400.

(обратно)

1121

WA IV, 10, 104 (19.8.1793).

(обратно)

1122

MA 4.1, 774.

(обратно)

1123

Там же.

(обратно)

1124

VB 1, 453 (25.11.1793).

(обратно)

1125

Grumach 4, 63 (И. Г. Фосс Эрнестине Фосс, 6.6.1794).

(обратно)

1126

MA 4.2, 361 (15.7.1793).

(обратно)

1127

BranG 1, 137 (7.10.1793).

(обратно)

1128

WA IV, 10, 145 (февраль или март 1794).

(обратно)

1129

СС, 8, 267.

(обратно)

1130

WA IV, 10, 167 (24.6.1794).

(обратно)

1131

Grumach 4, 88 (цит. в письме В. фон Гумбольдта к Шиллеру, 22.9.1794).

(обратно)

1132

Schiller und Lotte 184 (25.2.1789).

(обратно)

1133

MA 12, 87.

(обратно)

1134

Schiller V, 458 сноска.

(обратно)

1135

Schiller V, 868.

(обратно)

1136

WA IV, 10, 166 (24.6.1794).

(обратно)

1137

BW Schiller/Körner 3, 126 (4.7.1794).

(обратно)

1138

Письмо Шарлотте фон Кальб; WA IV, 10, 169 (28.6.1794).

(обратно)

1139

MA 14, 34.

(обратно)

1140

MA 12, 930.

(обратно)

1141

СС, 9, 137.

(обратно)

1142

СС, 9, 433–434.

(обратно)

1143

MA 14, 581.

(обратно)

1144

BW Schiller/Körner 3, 133 (1.9.1794).

(обратно)

1145

Переписка, 1, 45 (27.8.1794).

(обратно)

1146

Переписка, 1, с. 43 (23.8.1794).

(обратно)

1147

Там же, с. 42 (23.8.1794).

(обратно)

1148

Там же, с. 45–46 (27.8.1794).

(обратно)

1149

Переписка, 1, 50 (7.9.1794).

(обратно)

1150

Schiller und Lotte, 556.

(обратно)

1151

Schiller und Lotte, 556.

(обратно)

1152

WA IV, 4, 311 (11.10.1780).

(обратно)

1153

СС, 8, 69.

(обратно)

1154

Там же.

(обратно)

1155

СС, 1, 235.

(обратно)

1156

СС, 1, 236–237.

(обратно)

1157

Schiller V, 594.

(обратно)

1158

Переписка, 1, 61.

(обратно)

1159

СС, 6, 126.

(обратно)

1160

СС, 6, 128.

(обратно)

1161

СС, 6, 133.

(обратно)

1162

Там же.

(обратно)

1163

Schiller V, 618.

(обратно)

1164

СС, 6, 135.

(обратно)

1165

СС, 6, 137.

(обратно)

1166

WA IV, 10, 352 (21.12.1795).

(обратно)

1167

Переписка, 1, 64.

(обратно)

1168

MA 8.1, 93 (20.7.1795).

(обратно)

1169

VB 2, 41 (письмо Бёттегера Шульцу, 27.7.1795). Huren (вместо Horen) (нем.) – гулящие девки; потаскухи. – Прим. пер.

(обратно)

1170

MA 3.2, 450.

(обратно)

1171

MA 3.2, 451.

(обратно)

1172

СС, 1, 136.

(обратно)

1173

BW Schiller/Körner 3, 229 (1.2.1796).

(обратно)

1174

Переписка, 1, 199.

(обратно)

1175

Там же, с. 200.

(обратно)

1176

СС, 6, 354.

(обратно)

1177

Избранные философские произведения, 214.

(обратно)

1178

Переписка, 1, 183.

(обратно)

1179

WA IV, 24, 202 (16.3.1814).

(обратно)

1180

СС, 7, 471.

(обратно)

1181

СС, 7, 458.

(обратно)

1182

СС, 7, 453.

(обратно)

1183

Переписка, 1, 217.

(обратно)

1184

Там же, с. 225.

(обратно)

1185

BW Schiller/Körner 2, 37 (9.3.1789).

(обратно)

1186

СС, 7, 452.

(обратно)

1187

СС, 7, 413.

(обратно)

1188

СС, 7, 471.

(обратно)

1189

Novalis II, 801.

(обратно)

1190

Novalis II, 807.

(обратно)

1191

СС, 7, 440–441.

(обратно)

1192

Переписка, 1, 221.

(обратно)

1193

Там же, с. 194.

(обратно)

1194

VB 2, 79 (25.10.1796).

(обратно)

1195

VB 2, 52 (6.12.1795).

(обратно)

1196

VB 2, 145 (10.3.1799).

(обратно)

1197

Переписка, 1, 462.

(обратно)

1198

Переписка, 2, 27.

(обратно)

1199

Там же, с. 28.

(обратно)

1200

В душе (итал.). – Прим. пер.

(обратно)

1201

Переписка, 1, 292.

(обратно)

1202

СС, 5, 544.

(обратно)

1203

СС, 5, 584.

(обратно)

1204

Там же.

(обратно)

1205

Schiller I, 234.

(обратно)

1206

MA 8.2, 245 (7.7.1796).

(обратно)

1207

СС, 5, 576.

(обратно)

1208

Schiller Briefe, 466.

(обратно)

1209

Переписка, 2, 8.

(обратно)

1210

MA 8.1, 49.

(обратно)

1211

CC, 5, 583.

(обратно)

1212

СС, 5, 584.

(обратно)

1213

Переписка, 1, 356.

(обратно)

1214

СС, 1, 278.

(обратно)

1215

СС, 1, 279.

(обратно)

1216

СС, 1, 288.

(обратно)

1217

СС, 1, 293.

(обратно)

1218

СС, 1, 289.

(обратно)

1219

Schiller I, 167.

(обратно)

1220

VB 2, 116 (18.10.1797).

(обратно)

1221

Переписка, 1, 383.

(обратно)

1222

СС, 2, 7.

(обратно)

1223

Там же.

(обратно)

1224

СС, 2, 8.

(обратно)

1225

Там же.

(обратно)

1226

Переписка, 1, 363.

(обратно)

1227

Переписка, 1, с. 364.

(обратно)

1228

Там же, с. 366.

(обратно)

1229

Там же, с. 372.

(обратно)

1230

Там же, с. 373–374.

(обратно)

1231

Письмо Нойферу; Hölderlin II, 554 (ноябрь 1794).

(обратно)

1232

Переписка, 1, 369.

(обратно)

1233

Там же.

(обратно)

1234

Там же, с. 384.

(обратно)

1235

Там же, с. 396.

(обратно)

1236

Переписка, 1, с. 404.

(обратно)

1237

Там же, с. 423–424.

(обратно)

1238

Там же, с. 395.

(обратно)

1239

Там же, с. 386–387.

(обратно)

1240

WA IV, 12, 252 (24.8.1797).

(обратно)

1241

Переписка, 1, 410.

(обратно)

1242

Там же, с. 414–415.

(обратно)

1243

Там же, с. 425.

(обратно)

1244

Там же, с. 432.

(обратно)

1245

MA 8.1, 437 (1.10.1797, в письме от 17.10.1797).

(обратно)

1246

Переписка, 1, 434.

(обратно)

1247

Там же, с. 440.

(обратно)

1248

Переписка, 1, 450.

(обратно)

1249

Там же, с. 457.

(обратно)

1250

Там же, с. 455.

(обратно)

1251

Там же, с. 456–457.

(обратно)

1252

Там же, с. 458–459.

(обратно)

1253

Там же, с. 45.

(обратно)

1254

СС, 10, 274.

(обратно)

1255

Переписка, 1, 468.

(обратно)

1256

Там же, с. 470.

(обратно)

1257

Там же, с. 472.

(обратно)

1258

СС, 10, 164.

(обратно)

1259

СС, 10, 47.

(обратно)

1260

MA 6.2, 1003.

(обратно)

1261

СС, 10, 107 и далее.

(обратно)

1262

СС, 10, 35.

(обратно)

1263

СС, 10, 38.

(обратно)

1264

Стихотворение Шиллера «К Гете, когда он поставил “Магомета” Вольтера»; перевод Н. Вильмонта; Schiller I, 212.

(обратно)

1265

Переписка, 1, 444.

(обратно)

1266

Там же, 447.

(обратно)

1267

Там же, 472.

(обратно)

1268

BranG 1, 325 (31.1.1799).

(обратно)

1269

MA 6.3, 1300.

(обратно)

1270

WA IV, 14, 172 (30.8.1799).

(обратно)

1271

Цит. по: MA 6.2, 1300.

(обратно)

1272

MA 6.2, 923 (26.12.1798).

(обратно)

1273

Переписка, 2, 302.

(обратно)

1274

MA 11.1.2, 215.

(обратно)

1275

WA I, 6, 476.

(обратно)

1276

MA 6.1, 143, V. 567.

(обратно)

1277

MA 6.2, 692.

(обратно)

1278

Цит. по: MA 6.1, 923.

(обратно)

1279

Переписка, 2, 302.

(обратно)

1280

Часть фразы Carthago delenda est, Ceterum censeo Carthaginem delendam esse (лат.) – «Карфаген должен быть разрушен». Крылатое выражение, в более широком смысле означающее постоянное возвращение к одному и тому же вопросу, независимо от общей тематики обсуждения. – Прим. пер.

(обратно)

1281

Переписка, 2, 312.

(обратно)

1282

Там же.

(обратно)

1283

Переписка, 1, 363.

(обратно)

1284

Переписка, 2, 312. В данном фрагменте присутствует игра слов: Faust – кулак, Faustrecht – «кулачное», или суверенное, право. – Прим. пер.

(обратно)

1285

MA 6.1, 1050.

(обратно)

1286

MA 14, 62.

(обратно)

1287

Переписка, 2, 119.

(обратно)

1288

Там же, с. 123.

(обратно)

1289

Grumach 4, 541.

(обратно)

1290

Kleßmann, Caroline, 229.

(обратно)

1291

WA IV, 13, 168 (29.5.1798).

(обратно)

1292

Переписка, 2, 108–109.

(обратно)

1293

Там же, с. 317.

(обратно)

1294

WA IV, 15, 117 (27.9.1800).

(обратно)

1295

WA IV, 15, 173 (1.2.1801).

(обратно)

1296

Письмо Рейнхарду, WA IV, 15, 176 (5.2.1801).

(обратно)

1297

WA IV, 15, 174 (5.2.1801).

(обратно)

1298

Двор любви (фр.). – Прим. пер.

(обратно)

1299

Переписка, 2, 376.

(обратно)

1300

Там же.

(обратно)

1301

МА 14, 60.

(обратно)

1302

MA 14,66.

(обратно)

1303

СС, 5, 413.

(обратно)

1304

СС, 5, 388–389.

(обратно)

1305

Благородная скука (фр.). – Прим. пер.

(обратно)

1306

Переписка, 2, 376–377.

(обратно)

1307

Там же, с. 395.

(обратно)

1308

Вовне (лат.). – Прим. пер.

(обратно)

1309

Вглубь (лат.). – Прим. пер.

(обратно)

1310

Там же, с. 398.

(обратно)

1311

Grumach 5, 539.

(обратно)

1312

Переписка, 2, 473.

(обратно)

1313

Grumach 5, 589.

(обратно)

1314

Grumach 5, 565.

(обратно)

1315

MA 20.1, 98 (1.6.1805).

(обратно)

1316

MA 14, 130.

(обратно)

1317

Там же.

(обратно)

1318

Там же.

(обратно)

1319

МА 14, с. 131.

(обратно)

1320

Там же.

(обратно)

1321

Там же.

(обратно)

1322

Там же.

(обратно)

1323

MA 20.1, 98 (1.6.1805).

(обратно)

1324

СС, 1, 268.

(обратно)

1325

Там же.

(обратно)

1326

MA 6.1, 904.

(обратно)

1327

MA 20.1, 98 (1.6.1805).

(обратно)

1328

MA 14, 132.

(обратно)

1329

Gespräche 3.1, 674, сноска (5.4.1824).

(обратно)

1330

MA 14, 678.

(обратно)

1331

СС, 1, 317.

(обратно)

1332

Bode, Goethes Liebesleben, 350.

(обратно)

1333

Gräf II, 2, 125.

(обратно)

1334

Gräf II, 2, 141.

(обратно)

1335

Gräf II, 2, 150.

(обратно)

1336

Gräf II, 2, 152.

(обратно)

1337

Tgb III, 1, 248 (19.8.1806).

(обратно)

1338

GBr 3, 20 (4.4.1806).

(обратно)

1339

Tgb III, 1, 244 (7.8.1806).

(обратно)

1340

Tgb III, 1, 243 (6.8.1806).

(обратно)

1341

WA IV, 19, 169 (8.8.1806).

(обратно)

1342

WA IV, 19, 180 (23.8.1806).

(обратно)

1343

MA 14, 180.

(обратно)

1344

Там же.

(обратно)

1345

MA 14, 180.

(обратно)

1346

MA 14, 181.

(обратно)

1347

MA 14, 181.

(обратно)

1348

СС, 1, 273 (см. также Grumach 6, 148).

(обратно)

1349

Grumach 6, 149 (21.11.1813).

(обратно)

1350

Grumach 6, 150.

(обратно)

1351

Tgb III, 1, 263 (14.10.1806).

(обратно)

1352

Grumach 6, 153.

(обратно)

1353

WA IV, 19, 248 (середина декабря 1806).

(обратно)

1354

Grumach 6, 163.

(обратно)

1355

WA IV, 19, 244 (9.12.1806).

(обратно)

1356

Grumach 6, 157.

(обратно)

1357

Seibt, Goethe und Napoleon, 36.

(обратно)

1358

WA IV, 19, 248 (середина декабря 1806).

(обратно)

1359

WA IV, 19, 251 (25.12.1806).

(обратно)

1360

WA IV, 19, 197 (17.10.1806).

(обратно)

1361

Grumach 6, 166.

(обратно)

1362

Цит. по: Frühwald, 47.

(обратно)

1363

WA IV, 19, 253 (25.12.1806).

(обратно)

1364

MA 20.1, 142 (26.12.1806).

(обратно)

1365

Grumach 6, 181.

(обратно)

1366

Grumach 6, 210.

(обратно)

1367

Grumach 6, 172.

(обратно)

1368

MA 20.1, 155 (27.7.1807).

(обратно) class='book'>1369 MA 20.1, 155 (27.7.1807).

(обратно)

1370

WA IV, 19, 258 (3.1.1807).

(обратно)

1371

Gespräche 3, 2, 22 (8.3.1826).

(обратно)

1372

MA 14, 207.

(обратно)

1373

BW Reinhard, 77.

(обратно)

1374

MA 14, 578.

(обратно)

1375

СС, 9, 437.

(обратно)

1376

СС, 9, 437–438.

(обратно)

1377

WA IV, 20, 225 (2.12.1808).

(обратно)

1378

WA IV, 20, 226 (2.12.1808).

(обратно)

1379

WA IV, 22, 76 (17.4.1811).

(обратно)

1380

MA 9, 157, V. 163.

(обратно)

1381

MA 9, 158, V. 218.

(обратно)

1382

MA 9, 180, V. 915–930.

(обратно)

1383

MA 20.1, 263 (26.6.1811).

(обратно)

1384

Переписка, 2, 50.

(обратно)

1385

Там же, с. 418.

(обратно)

1386

Переписка, 2, 158.

(обратно)

1387

MA 14, 215.

(обратно)

1388

Учение о свете, 5.

(обратно)

1389

Там же.

(обратно)

1390

СС, 2, 23–24.

(обратно)

1391

Избранные сочинения по естествознанию, 350.

(обратно)

1392

MA 10, 442.

(обратно)

1393

MA 10, 263.

(обратно)

1394

Tgb III, 1, 315 (25.5.1807).

(обратно)

1395

Эккерман, 127.

(обратно)

1396

Избранные сочинения по естествознанию, 264. Перевод несколько изменен. – Прим. пер.

(обратно)

1397

Эккерман, 469.

(обратно)

1398

Избранные сочинения по естествознанию, 291.

(обратно)

1399

СС, 8, 265.

(обратно)

1400

MA 17, 797.

(обратно)

1401

MA 17, 919.

(обратно)

1402

MA 15, 108 (9.10.1786).

(обратно)

1403

MA 17, 352.

(обратно)

1404

СС, 8, 411.

(обратно)

1405

Эккерман, 227–228.

(обратно)

1406

MA 9, 127.

(обратно)

1407

WA IV, 24, 44 (24.11.1813).

(обратно)

1408

Schopenhauer Briefe, 7.

(обратно)

1409

Schopenhauer Gespräche, 27.

(обратно)

1410

MA 9, 92.

(обратно)

1411

Schopenhauer Briefe, 16.

(обратно)

1412

Ibid., 19.

(обратно)

1413

Schopenhauer Briefe, 20.

(обратно)

1414

Ibid., 22.

(обратно)

1415

WA IV, 26, 154 (16.11.1815).

(обратно)

1416

WA IV, 26, 235 (28.1.1816).

(обратно)

1417

MA 14, 252.

(обратно)

1418

Письмо Рейнхарду; WA IV, 21, 195 (21.2.1810).

(обратно)

1419

MA 20.1, 211 (1.6.1809).

(обратно)

1420

Там же.

(обратно)

1421

WA IV, 20, 210 (10.11.1808).

(обратно)

1422

MA 10, 624.

(обратно)

1423

Избранные сочинения по естествознанию, 197.

(обратно)

1424

MA 9, 285.

(обратно)

1425

СС, 6, 251.

(обратно)

1426

MA 9, 285.

(обратно)

1427

СС, 6, 228.

(обратно)

1428

СС, 6, 321.

(обратно)

1429

Цит. по: Tgb III, 2, 1095.

(обратно)

1430

WA IV, 20, 26 (7.3.1808).

(обратно)

1431

Grumach 6, 457.

(обратно)

1432

Tgb III, 1, 430 (17.4.1808).

(обратно)

1433

Grumach 6, 453.

(обратно)

1434

WA IV, 20, 27 (7.3.1808).

(обратно)

1435

Минимальное отверстие (лат.). – Прим. пер.

(обратно)

1436

WA IV, 20, 93 (22.6.1808).

(обратно)

1437

WA IV, 20, 27 (7.3.1808).

(обратно)

1438

WA IV, 20, 15 (1.2.1808).

(обратно)

1439

Zacharias Werner, Wanda, 85.

(обратно)

1440

СС, 6, 290.

(обратно)

1441

СС, 6, 329.

(обратно)

1442

СС, 6, 408.

(обратно)

1443

СС, 6, 423.

(обратно)

1444

MA 17, 880.

(обратно)

1445

СС, 6, 414.

(обратно)

1446

СС, 6, 228.

(обратно)

1447

СС, 6, 434.

(обратно)

1448

СС, 6, 431.

(обратно)

1449

BW Reinhard, 110.

(обратно)

1450

Mittler (нем.) – посредник. – Прим. пер.

(обратно)

1451

MA 9, 37.

(обратно)

1452

MA 9, 42.

(обратно)

1453

MA 3.2, 151.

(обратно)

1454

MA 6.2, 196.

(обратно)

1455

MA 6.1, 345.

(обратно)

1456

WA IV, 19, 337 (24.5.1807).

(обратно)

1457

MA 9, 932.

(обратно)

1458

WA IV, 20, 169 (21.9.1808).

(обратно)

1459

WA IV, 20, 166 (19.9.1808).

(обратно)

1460

WA IV, 5, 184 (26.8.1781).

(обратно)

1461

WA IV, 5, 179 (11.8.1781).

(обратно)

1462

WA IV, 5, 180 (11.8.1781).

(обратно)

1463

BrEltern 549 (14.11.1785).

(обратно)

1464

BrEltern 882 (3.6.1808).

(обратно)

1465

BrEltern 884 (1.7.1808).

(обратно)

1466

WA IV, 20, 4 (9.1.1808).

(обратно)

1467

Tgb I, 1, 85 (7.8.1779).

(обратно)

1468

WA IV, 6, 97 (21.11.1782).

(обратно)

1469

MA 20.1, 17 (29.5.1801).

(обратно)

1470

MA 4.2, 515.

(обратно)

1471

MA 4.2, 516.

(обратно)

1472

MA 4.2, 516.

(обратно)

1473

Там же.

(обратно)

1474

MA 4.2, 519.

(обратно)

1475

MA 12, 306.

(обратно)

1476

MA 12, 307.

(обратно)

1477

MA 9, 935.

(обратно)

1478

Там же.

(обратно)

1479

HA 9, 843.

(обратно)

1480

MA 9, 936.

(обратно)

1481

Tgb I V, 1, 146 (18.5.1810).

(обратно)

1482

Tgb I V, 1, 145 (18.5.1810).

(обратно)

1483

MA 20.2, 1320 (15.2.1830).

(обратно)

1484

MA 20.2, 1320 (15.2.1830).

(обратно)

1485

Unterhaltungen, 138.

(обратно)

1486

СС, 3, 490.

(обратно)

1487

СС, 3, 493.

(обратно)

1488

СС, 3, 494.

(обратно)

1489

СС, 3, 244.

(обратно)

1490

GBr 3, 588 (прим. 956).

(обратно)

1491

WA IV, 22, 321 (8.4.1812).

(обратно)

1492

WA IV, 22, 323 (8.4.1812).

(обратно)

1493

WA IV, 23, 226 (6.1.1813).

(обратно)

1494

MA 17, 863.

(обратно)

1495

MA 20.2, 1320 (15.2.1830).

(обратно)

1496

СС, 3, 447.

(обратно)

1497

СС, 3, 451.

(обратно)

1498

MA 20.1, 155.

(обратно)

1499

СС, 3, 650.

(обратно)

1500

СС, 3, 651.

(обратно)

1501

Никто против бога, если не сам бог (лат.). – Прим. пер. CC, 3, 652.

(обратно)

1502

Эккерман, 412.

(обратно)

1503

Эккерман, 412.

(обратно)

1504

WA IV, 23, 136 (12.11.1812).

(обратно)

1505

BW Reinhard, 173.

(обратно)

1506

VB 1, 145.

(обратно)

1507

MA 9, 959.

(обратно)

1508

MA 9, 957.

(обратно)

1509

МА 9, 951.

(обратно)

1510

Gespräche 2, 768.

(обратно)

1511

Gespräche 2, 770.

(обратно)

1512

MA 20.1, 981 (19.3.1827).

(обратно)

1513

WA IV, 23, 151 (14.11.1812).

(обратно)

1514

BW Reinhard, 477.

(обратно)

1515

Gespräche 2, 795.

(обратно)

1516

Письмо к Кристиане; WA IV, 23, 349 (21.5.1813).

(обратно)

1517

Ср. Gespräche 2, 836.

(обратно)

1518

WA IV, 24, 43 (24.11.1813).

(обратно)

1519

CC, 5, 584.

(обратно)

1520

WA IV, 24, 277 (18.5.1814).

(обратно)

1521

WA IV, 24, 284 (20.5.1814).

(обратно)

1522

MA 9, 1162.

(обратно)

1523

Перевод С. Соловьева.

(обратно)

1524

WA IV, 24, 195 (13.3.1814).

(обратно)

1525

WA IV, 24, 199 (15.3.1814).

(обратно)

1526

MA 9, 230, V. 942.

(обратно)

1527

WA IV, 22, 252 (30.1.1812).

(обратно)

1528

MA 14, 239.

(обратно)

1529

СС, 1, 321.

(обратно)

1530

Эккерман, 561–562.

(обратно)

1531

MA 11.1.2, 168.

(обратно)

1532

MA 11.1.2, 164.

(обратно)

1533

MA 20.1, 403 (11.3.1816).

(обратно)

1534

СС, 1, 327.

(обратно)

1535

BW Willemer, 7 (11.12.1808).

(обратно)

1536

WA IV, 25, 58 (12.10.1814).

(обратно)

1537

В немецком языке выражение Lang wie breit / breit wie lang означает также безразличие, отсутствие разницы («что так, что эдак»). – Прим. пер.

(обратно)

1538

BW Willemer, 11 (12.12.1814).

(обратно)

1539

BW Willemer, 15 (28.12.1814).

(обратно)

1540

WA IV, 25, 93 (23.11.1814).

(обратно)

1541

Gespräche 2, 1124.

(обратно)

1542

СС, 1, 366–367.

(обратно)

1543

СС, 1, 378.

(обратно)

1544

СС, 367–368.

(обратно)

1545

MA 20.1, 383 (17.5.1815).

(обратно)

1546

СС, 1, 374.

(обратно)

1547

СС, 1, 375.

(обратно)

1548

СС, 1, 378.

(обратно)

1549

СС, 1, 372.

(обратно)

1550

СС, 1, 371.

(обратно)

1551

BW Willemer, 339.

(обратно)

1552

BW Willemer, 346.

(обратно)

1553

СС, 1, 388.

(обратно)

1554

BW Willemer, 63 (23.7.1817).

(обратно)

1555

СС, 1, 384.

(обратно)

1556

СС, 1, 385–386.

(обратно)

1557

Gespräche, 2, 1119.

(обратно)

1558

Tgb V, 1, 304 (6.10.1815).

(обратно)

1559

Gespräche 2, 1118.

(обратно)

1560

BW Willemer, 29 (6.10.1815).

(обратно)

1561

Gespräche 2, 1120.

(обратно)

1562

СС, 1, 381.

(обратно)

1563

СС, 1, 384.

(обратно)

1564

СС, 1, 385.

(обратно)

1565

СС, 1, 342.

(обратно)

1566

Tgb V, 1, 375 (5.6.1816).

(обратно)

1567

Tgb V, 1, 375 (6.6.1816).

(обратно)

1568

BW Willemer, 43 (20.8.1816).

(обратно)

1569

BW Willemer, 78 (декабрь 1818).

(обратно)

1570

BW Willemer, 92 (октябрь 1819).

(обратно)

1571

СС, 1, 344.

(обратно)

1572

BW Willemer (10.2.1832).

(обратно)

1573

BW Willemer (29.2.1832).

(обратно)

1574

СС, 10, 319.

(обратно)

1575

СС, 10, 318.

(обратно)

1576

СС, 1, 323.

(обратно)

1577

СС, 1, 330.

(обратно)

1578

СС, 10, 326.

(обратно)

1579

СС, 1, 363.

(обратно)

1580

СС, 1, 336.

(обратно)

1581

СС, 1, 393.

(обратно)

1582

СС, 1, 392.

(обратно)

1583

СС, 10, 318.

(обратно)

1584

СС, 3, 116.

(обратно)

1585

MA 11.1.2, 150.

(обратно)

1586

MA 11.1.2, 181.

(обратно)

1587

MA 11.1.2, 170.

(обратно)

1588

MA 11.1.2, 153.

(обратно)

1589

MA 11.1.1, 103.

(обратно)

1590

MA 11.1.1, 104.

(обратно)

1591

MA 20.1, 601 (11.5.1820).

(обратно)

1592

СС, 1, 390–391.

(обратно)

1593

MA 17, 863.

(обратно)

1594

СС, 8, 407.

(обратно)

1595

СС, 1, 408.

(обратно)

1596

СС, 8, 403.

(обратно)

1597

СС, 8, 403.

(обратно)

1598

MA 18.1, 19.

(обратно)

1599

WA IV, 29, 222 (конец июня 1818).

(обратно)

1600

WA IV, 45, 249 (23.4.1829).

(обратно)

1601

MA 13.1, 14.

(обратно)

1602

WA IV, 5, 228 (3.12.1781).

(обратно)

1603

MA 13.1, 357.

(обратно)

1604

МА 17, 117.

(обратно)

1605

MA 8.1, 388.

(обратно)

1606

WA IV, 35, 76 (7.9.1821).

(обратно)

1607

Unterhaltungen, 183.

(обратно)

1608

WA IV, 46, 166 (23.11.1829).

(обратно)

1609

WA IV, 46, 167 (23.11.1829).

(обратно)

1610

СС, 8, 12.

(обратно)

1611

СС, 8, 24.

(обратно)

1612

СС, 8, 27.

(обратно)

1613

СС, 8, 32. Перевод несколько изменен. – Прим. пер.

(обратно)

1614

СС, 8, 33.

(обратно)

1615

СС, 8, 57.

(обратно)

1616

Там же.

(обратно)

1617

СС, 8, 60.

(обратно)

1618

СС, 8, 75.

(обратно)

1619

Там же.

(обратно)

1620

СС, 8, 211.

(обратно)

1621

СС, 8, 210.

(обратно)

1622

Там же.

(обратно)

1623

СС, 8, 211.

(обратно)

1624

СС, 8, 352.

(обратно)

1625

СС, 8, 353.

(обратно)

1626

СС, 8, 254.

(обратно)

1627

Ottilie, 184.

(обратно)

1628

СС, 8, 386.

(обратно)

1629

СС, 8, 390.

(обратно)

1630

СС, 8, 392.

(обратно)

1631

СС, 3, 567.

(обратно)

1632

Там же.

(обратно)

1633

MA 11.1.2, 18.

(обратно)

1634

VB 2, 662.

(обратно)

1635

VB 2, 660.

(обратно)

1636

MA 14, 569.

(обратно)

1637

MA 20.1, 463 (25.10.1816).

(обратно)

1638

MA 20.1, 685 (5.2.1822).

(обратно)

1639

WA IV, 28, 99 (27.5.1817).

(обратно)

1640

WA IV, 29, 198 (8.6.1818).

(обратно)

1641

Unterhaltungen, 80 (2.10.1823).

(обратно)

1642

Unterhaltungen, 189 (24.4.1830).

(обратно)

1643

WA IV, 32, 5 (3.09.1819).

(обратно)

1644

WA IV, 33, 1 (28.4.1820).

(обратно)

1645

СС, 1, 353.

(обратно)

1646

WA IV, 35, 44 (16.8.1821).

(обратно)

1647

WA IV, 35, 54 (22.8.1821).

(обратно)

1648

WA IV, 36, 83 (29.6.1822).

(обратно)

1649

VB 3, 113.

(обратно)

1650

MA 13.1, 72.

(обратно)

1651

MA 13.1, 73.

(обратно)

1652

СС, 1, 441.

(обратно)

1653

СС, 1, 443.

(обратно)

1654

Gespräche 3, 469.

(обратно)

1655

Gespräche 3, 468.

(обратно)

1656

Письмо Рейнхарду; WA IV, 37, 7 (10.4.1823).

(обратно)

1657

BranG 2, 338 (15.10.1822).

(обратно)

1658

WA IV, 37, 19 (17.4.1823).

(обратно)

1659

СС, 1, 444–445.

(обратно)

1660

Gespräche 3, 549.

(обратно)

1661

VB 3, 170.

(обратно)

1662

MA 20.1, 780 f. (21.11.1823).

(обратно)

1663

СС, 1, 444.

(обратно)

1664

Gespräche 3, 626.

(обратно)

1665

СС, 1, 445.

(обратно)

1666

СС, 1, 448.

(обратно)

1667

Gespräche 3, 612.

(обратно)

1668

WA IV, 37, 299 f. (31.12.1823).

(обратно)

1669

WA IV, 41, 208 f. (22.10.1826).

(обратно)

1670

VB 1, 71.

(обратно)

1671

MA 15, 619.

(обратно)

1672

MA 18.1, 542.

(обратно)

1673

Эккерман, 440.

(обратно)

1674

WA IV, 49, 283 (17.3.1832).

(обратно)

1675

СС, 2, 207.

(обратно)

1676

Эккерман, 534.

(обратно)

1677

Переписка, 367.

(обратно)

1678

Эккерман, 281.

(обратно)

1679

СС, 2, 18.

(обратно)

1680

СС, 2, 43.

(обратно)

1681

СС, 2, 16.

(обратно)

1682

СС, 2, 17.

(обратно)

1683

СС, 2, 24.

(обратно)

1684

СС, 2, 18.

(обратно)

1685

Там же.

(обратно)

1686

СС, 2, 126.

(обратно)

1687

СС, 2, 68–69.

(обратно)

1688

СС, 2, 31.

(обратно)

1689

СС, 2, 60.

(обратно)

1690

СС, 2, 61.

(обратно)

1691

Там же.

(обратно)

1692

СС, 2, 59.

(обратно)

1693

СС, 2, 418.

(обратно)

1694

СС, 2, 257.

(обратно)

1695

MA 18.1, 810.

(обратно)

1696

СС, 2, 259.

(обратно)

1697

СС, 2, 260.

(обратно)

1698

СС, 2, 259.

(обратно)

1699

Там же.

(обратно)

1700

СС, 2, 311.

(обратно)

1701

СС, 2, 227.

(обратно)

1702

СС, 2, 228–229.

(обратно)

1703

CC, 2, 196.

(обратно)

1704

СС, 2, 233.

(обратно)

1705

СС, 2, 231.

(обратно)

1706

Там же.

(обратно)

1707

СС, 2, 233.

(обратно)

1708

СС, 2, 234.

(обратно)

1709

СС, 2, 235.

(обратно)

1710

СС, 2, 248.

(обратно)

1711

СС, 2, 410.

(обратно)

1712

СС, 2, 434.

(обратно)

1713

MA 17, 758.

(обратно)

1714

СС, 2, 17.

(обратно)

1715

СС, 2, 411.

(обратно)

1716

СС, 2, 412.

(обратно)

1717

Перевод О. Седаковой. См. об этом: Schöne, Götterzeichen.

(обратно)

1718

Heine IV, 591. Перевод П. Вейнберга.

(обратно)

1719

СС, 2, 183.

(обратно)

1720

СС, 2, 419.

(обратно)

1721

СС, 2, 420.

(обратно)

1722

СС, 2, 422.

(обратно)

1723

СС, 2, 423.

(обратно)

1724

Там же.

(обратно)

1725

Эккерман, 507.

(обратно)

1726

MA 20.2, 1496 (28.6.1831).

(обратно)

1727

СС, 2, 422.

(обратно)

1728

CC, 2, 125–126.

(обратно)

1729

СС, 2, 51.

(обратно)

1730

СС, 2, 186.

(обратно)

1731

СС, 2, 430–431.

(обратно)

1732

WA IV, 38, 19 (14.1.1824).

(обратно)

1733

WA IV, 39, 85 (11.1.1825).

(обратно)

1734

WA IV, 40, 198 (25.12.1825).

(обратно)

1735

WA IV, 40, 282 (3.2.1826).

(обратно)

1736

WA IV, 37, 63 (11.6.1823).

(обратно)

1737

Nietzsche 2, 599.

(обратно)

1738

WA IV, 37, 62 (11.6.1823).

(обратно)

1739

Эккерман, 149 и далее.

(обратно)

1740

Эккерман, 150.

(обратно)

1741

Эккерман, 203.

(обратно)

1742

СС, 2, 278.

(обратно)

1743

Эккерман, 257.

(обратно)

1744

MA 20.2, 1395 (9.11.1830).

(обратно)

1745

СС, 1, 463.

(обратно)

1746

СС, 1, 464.

(обратно)

1747

MA 20.1, 818 (30.10.1824).

(обратно)

1748

MA 8.2, 127.

(обратно)

1749

MA 8.2, 72.

(обратно)

1750

MA 20.1, 851 (6.6.1825).

(обратно)

1751

MA 20.1, 8 (26.8.1799).

(обратно)

1752

MA 20.1, 103 (16.6.1805).

(обратно)

1753

MA 20.1, 289 (15.11.1812).

(обратно)

1754

MA 20.1, 294 (3.12.1812).

(обратно)

1755

Отвращение к жизни (лат.). – Прим. пер.

(обратно)

1756

MA 20.1, 294 (3.12.1812).

(обратно)

1757

MA 20.2, 1400 (13.11.1830).

(обратно)

1758

Цит. по: Unseld, 611.

(обратно)

1759

MA 20.2, 1558 (20.10.1831).

(обратно)

1760

BranG, 2, 411 (11.7.1825).

(обратно)

1761

MA 20.2, 1128 (13–15. 6. 1828).

(обратно)

1762

Цит. по: Sengle, 491.

(обратно)

1763

WA IV, 39, 220 (13.6.1825).

(обратно)

1764

Цит. по: Sengle, 493.

(обратно)

1765

BranG 2, 414 (8.11.1825).

(обратно)

1766

Unterhaltungen, 348.

(обратно)

1767

Unterhaltungen, 29.

(обратно)

1768

Gespräche 3.2, 680 (15.11.1830).

(обратно)

1769

Ottilie, 90.

(обратно)

1770

Ottilie, 89.

(обратно)

1771

MA 20.2, 1407 (1.12.1830).

(обратно)

1772

MA 20.2, 1403 (21.11.1830).

(обратно)

1773

WA IV, 38, 31 (7.12.1830).

(обратно)

1774

Gespräche 3.2, 810 (август 1831).

(обратно)

1775

Gespräche 3.2, 810 (август 1831).

(обратно)

1776

WA IV, 49, 50 (28.8.1831).

(обратно)

1777

MA 20.2, 1530 (4.9.1831).

(обратно)

1778

MA 20.2, 1513 (13.8.1831).

(обратно)

1779

Veloziferisch – придуманное Гете слово, в котором он соединил латинское velocitas (ускорение) и Luzifer (Люцифер). – Прим. пер.

(обратно)

1780

GBr 4,159 (конец ноября 1825).

(обратно)

1781

WA IV, 49, 283 (17.3.1832).

(обратно)

1782

Gespräche 3.2, 865 (16.3.1832).

(обратно)

1783

Gespräche 3.2, 873.

(обратно)

1784

CC, 2, 419.

(обратно)

Оглавление

Рюдигер Сафрански Гёте: жизнь как произведение искусства

Предварительные замечания

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Заметки на полях: невыносимая легкость

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Заметки на полях: рабочая лошадка и Пегас

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Заключительное слово, или Стать тем, кто ты есть

Избранная библиография

Благодарности

*** Примечания ***