Разбуди меня в 4.20 [Филипп Лис] (fb2) читать онлайн

Разбуди меня в 4.20 Филипп Лис

Инсталляция

I

Мы, как представители большого русского суперэтноса, наделены по жизни чисто обломовскими идеалами. Любим мы полежать на диване, посмотреть телевизор, попить пиво, надеясь, что наши заместители, помощники и подчиненные сделают всю работу за нас. Это заблуждение, потому что наши подчиненные тоже преимущественно представители большого русского суперэтноса. Естественно, это приятно — смотреть, как работают другие люди, но еще приятнее использовать плоды их трудов для удовлетворения своих низменных деградационно-паразитических потребностей: покушать, согреться, напиться, вытереть выступивший от глубокого умственного напряжения пот.

Другие, в силу своей природы, очень не любят, когда они работают, а пользуется этим кто-то другой (это утверждение не относится к производственным рабочим, жизнь которых проходит в постоянном убеждении себя любимого, что они кормят всех остальных представителей общества), тем более, если пользуется безнаказанно.

Вот так однажды я попытался присвоить себе часть печатной продукции в типографии, в которой работал. Все началось с того, что как-то веселая секретарша Маша вошла в цех предпечатной обработки и сообщила, что на складе нет места и новые журналы (уже прошитые и сфальцованные) будут складывать в коридор и к нам. Такое часто бывало, поэтому никто из тех трех человек, включая меня, кто был в цехе, не удивился. Вообще-то, такой расклад мог свидетельствовать только о том, что у нас обилие заказов и обилие работы. А еще обилие денег, которые выплатят нам по окончании недели. Радуясь в тайне подъему в типографском деле, я для себя лично согласился мириться с теми временными трудностями, которые приходилось терпеть.

Не помню, над чем работали мои коллеги, я же занимался исключительно версткой, компьютерной версткой. О верстке я знал все, поэтому в отличие от многих, знал разницу между кернингом и треппингом, а также понимал важность незаменимой процедуры цветоделения. По большому счету, я так же выполнял функцию системного администратора, загружая и разгружая с нашего официального сайта файлы и записки, оставленные в гостевой книге нашими любимыми посетителями и потенциальными заказчиками.

Уголовщина, на которую я пошел, не была связана ни с ожиданием легкой наживы, ни с голодом, который мог подстегнуть меня на это. Даже компания, на которую можно было переложить всю ответственность, не влияла на принятое мною решение. Виной всему было мое любопытство. Однажды, когда я проходил мимо ящиков, в которых тугими пачками были упакованы молодежные журналы, увидел обложку одного из них, наверное, того номера, что остался с пробной печати — опытный образец, на котором тестируют цветопередачу и точность фотоформ в целом.

Сколько себя помню, журналы я никогда не читал, особенно молодежные, хотя и представлял собой это замечательное поколение перестройки и постперестроечной стройки. Может, дело в том, что чем ближе мы подходим к стадии развитого капитализма, тем более бессмысленные и ненужные материалы начинают подаваться молодежи под соусом неоромантизма и психоделики, весьма привлекательной в определенных кругах.

Этот номер журнала «SEEK» (наверняка русские для улучшения продаваемости назвали свой номер на манер иностранного) выходил за все ранее сформированные шаблоны обычного молодежного издания. Он выделялся как цветом, так и формой. На черной квадратной обложке виднелся большой взрыв, который, очевидно, призван был символизировать первородный. Сверху и чуть влево было написано название журнала и то, что этот молодежный ежемесячный журнал выходит с 1993 года. Но важным было не это, а то, что внизу белыми буквами рубленого шрифта «AGAvalanche-Bold» с полутенями и сильной градиентной размывкой было написано: «Инсталляция: элитарное хобби или бегство от реальности».

Надеясь в тайне, что журнал посвящен всяким компьютерным делам, я весь остаток дня провел с ребятами из офсетного цеха. Надо было, чтобы они видели, что я на виду, а те, кто сидел в нашем цехе, знали, что я у офсетчиков. Дождавшись окончания рабочего дня, когда люди начали расходиться, а свет в типографском здании местами уже погас, я вернулся в цех предпечатной обработки и вынул пять или шесть экземпляров этого глянцевого и, очевидно, не самого дешевого журнала.

Будучи потомственным несуном, я не мог ограничиться присвоением одного или двух журнальчиков. Такое штучное хищение лишало как самого азарта процесса, так и выдавало вычурный минимализм души, совершенно несвойственный представителю русского суперэтноса. Умыкнуть нужно было оптом, так чтобы все поняли, что оставлять на произвол сотрудников аккуратные коробочки с партией журналов нельзя. Это вредит как комфорту тех самых сотрудников, вынужденных потесниться, так и имиджу типографии, в которую этот заказчик уже никогда больше не обратится за печатью следующего номера, даже если потеряет в других типографиях в качестве.

Сделав злое дело, я незамедлительно спрятал добычу под куртку и спустился вниз, на первый этаж к выходу, сдал бэйдж охраннику и пожелал ему, седому старику и ветерану Великой отечественной войны, удачной вахты и долгих лет жизни.

Придя домой, я сперва снял с себя куртку, переоделся в домашнюю одежду, поужинал. Только после этих процедур перешел в зал, где растянулся на диване. Телевизор смотреть не хотелось. Сейчас шли новости, а если учесть, что существует социальный заказ на экстрим по телевизору, ничего кроме взрывов и трупов я в этих новостях не увижу. Тут-то я и вспомнил о журнале, о котором успел забыть пока шел домой.

Найдя журналы, я взял один экземплярчик, вернулся на диван, лег и снова вгляделся в обложку издания.

Среди бесчисленного множества молодежных журналов, которые есть на рынке страны, можно выделить, по крайней мере, четыре основных группы: юмор, информационные издания, журналы, которые можно охарактеризовать словами моего босса как «entertainment» — «развлекуха», а так же музыкальную печатную продукцию. Само собой разумеется, самыми доходными были развлекательные журнальчики и газетенки, но и конкуренция среди них была значительно выше, чем среди нищих оборванцев, ходящих по вагонам и просящих милостыню. Информационные же спросом не пользовались, ведь целевая группа таких изданий это думающая молодежь, а она большей частью думать не хочет.

Скорее всего (так мне показалось по внешнему виду номера), это и был один из тех малотиражных, но авторитетных информационных журналов, о которых я никогда не слышал, но которых всегда хотел найти на прилавках.

Вопреки знакомому слову, обозначенному на обложке, о компьютерах там не было почти ничего, если не считать аналитической статьи «Чаты: что можно выплавить из тонны словесной руды». Я прочел. Или автор обладал злым умыслом и в добавок к тому же страшным гением управления словами, или это просто мое субъективное восприятие, но мне показалось, что основная задача материала — показать, что некие силы (спецслужбы вкупе с инопланетянами и искусственным интеллектом), а может, просто представители транснациональных корпораций, анализируют всю ту чушь, что мы выплескиваем в чатах, вписывают в матрицы человеческого восприятия и на основании результатов создают эти таблоиды, книги с банальным сюжетами, фильмы, где герои из пулемета уничтожают орды врагов, сериалы, где люди теряют своих детей, память и беременеют от кого попало. Другими словами, эти страшные люди, что придумали чаты, выявляют социальный заказ. И, конечно же, на то, на что есть социальный заказ, пользуется спросом.

Еще в номере говорилось о растущей детской проституции и феноменах, её порождающих. Глубокомысленная статья, я в ней ничего не понял. Потом рассказывалось о пикаперах. Это такие люди, которые ради спортивного интереса клеют представительниц противоположного пола, а еще открывают школы по пикапу, где учат других пикапировать.

Медленно подбираясь к титульной теме номера, вчитываясь в каждый материал, в каждую информационную колонку, каждый абзац, оттягивая удовольствие от чтения про инсталляцию на потом, я уснул. Очевидно, тяжелое напряжение, проявленное во время хищения типографской собственности, меня совершено вымотало. Как был в одежде, немытый и нечесаный, с нечищеными на ночь зубами, так и отправился в мир бессознательного.

Запах от свалявшейся шерсти устойчиво висел в воздухе. На горе, названия которой пока еще никто не придумал, в утреннем воздухе, медленно разносившей бактерий и зловония, сотни обезьяноподобных существ размахивали дубинами и рогатинами, стараясь если не согреться, то хотя бы привлечь к своей персоне самок. Там, где начиналось пробуждение, разум еще спал, поэтому не видел ничего кроме заляпанного полынью парка у основания горы. Это поле дальнейших завоеваний.

Один из людей-горилл стоял на небольшом камне, примерно около метра в диаметре, размахивал кривым обрубком толстого полена, призывая всех слушать его одного и не поддаваться на провокации недовольных питекантропов.

— Пришло новое время! — завопил вожак. — Третичный период закончился, теперь мы вступили в новую эру, где не будет войн, эпидемий, голода и раздоров! Грядет время новых свершений, и человек займет в нем достойное место! Я хочу спросить у стада, сколько вы собрали кореньев, наловили рыбы и забили животных? Да, у нас трудные времена, но все ровно надо идти вперед, пора переселяться, пора перейти по этому проклятому льду на новое место, тут нет еды, а значит, нет и жизни…

Какой-то гиббон, растолкав всех, кто стоял в дальних рядах толпы, вышел на первый план, но сильно к вожаку не приблизился. Один удар такой дубины как у него мог лишить оппортуниста жизни. Потом он повернулся к стаду, тем самым принимая на себя функции оратора, создавая параллельный митинг.

— Дайте нам этого старого педераста, пора строить нормальное общество! В конце концов, уже все нормальные племена построили свои государства, нам тоже пора, что мы, рыжие что ли!?!

— Это еще что за обезьяна? — крикнул кто-то из стада.

Дубины поднялись в воздух, послышался дикий обезьяний лай и улюлюканье, разноцветные и по-разному испачканные шкуры затрепетали в воздухе в знак протеста против выступления этого персонажа. Это основная эпоха, знаменующая потом собой эру потребления. И сейчас эта эпоха начиналась со слов вожака, поднимающегося над стадом.

Где-то на заднем плане молодежь занималась пикапом, другая её часть пыталась решить собственнические вопросы на право обладания тем или другим ресурсом — грубо говоря, еду делила. А в небе проплывала луна, стыкующаяся с солнцем — черный диск наползал на светлый, но с земли этого пока видно не было. Вой и гогот, вызванные группой обезумевших питекантропов, нарастали в прогрессивной пропорции от числа молчавших. Взрывы криков распространялись от эпицентра к периферии, задевая даже тех, кто кричать и не собирался.

Пользуясь случаем, группа активистов схватила того оппозиционно настроенного гиббона и унесла из круга собравшихся. Ясное дело, что при нехватке продовольствия в их большом стаде надо воспользоваться любой возможностью прокормиться. Через двадцать минут он был зажарен и съеден под общее улюлюканье толпы — источником и гарантом нерушимости нового строя.

В этот момент вождь прорычал, что пора идти на север, туда, где еще находились источники пропитания. Стадо завыло снова. В рамках постиндустриального общества спросом будет пользоваться то, что взывает к методологическим установкам любой нации, этноса или общерегиональным ценностям. Только поэтому в мультфильм, известный нам с детства, включили забавную реплику, брошенную намного раньше тем вожаком (таким же гнусавым голоском): «А мы идем на север! А мы идем на север!!!»

Только когда вся эта клокочущая, шевелящаяся масса тронулась в направлении на полярную звезду, черный диск закрыл солнце, стало темно. И это вызвало ужас.

Единственным питекантропом, кто не упал на колени, влекомый закостенелым анимизмом, был шаман Далл. Он стоял в отдалении от основного стада, наблюдая за прекрасным природным явлением, которое не каждый день увидишь. Стоял и не боялся. Природа, а может, сами духи, наградили его возможностью и желанием посещать далекие миры духов, полные причудливых вещей. Там, где граница между реальностями стерта и превращена в большой забор, духи взывают к живым, а живые взывают к духам. Как? А как мы уповаем на провидение или ставим свечку в церкви? Духи помогают нам, но никогда не забывают о своих должниках.

Шаман Далл мог присоединяться к тому миру, мог видеть вещи, которые раньше не видел, но не мог передать их зверям своего стада. Те все ровно ничего не поймут его, а если и поймут, то власть над стадом будет утеряна. Частично это было проклятьем, общаться с непросвещенными, ничего не видящими животными, но само обладание тайным знанием делало его гордецом, уважаемым гордецом, которому все позволено. К сожалению, нет тех, кто мог бы по достоинству оценить его могущество. Только другие шаманы других племен, которых он видел в том мире, которые тоже посещали забор и проходили в узкую калитку между двумя различными вселенными. Но ближайший из них вел свое стадо в семи неделях пути от этой горы, это очень и очень далеко. Не было возможности, увидеть его в реале.

Кругом была тишина. Это похоже на полет большой птицы, закрывшей крылом небо. Тот, кто пикнет, немедленно будет схвачен этим небесным проклятьем. Природа замерла. Птицы перестали петь, не стрекотали кузнечики, даже ручей, стекающий с горы, казался теперь особенно тихим и далеким. Очевидно, ветер ослабил свой натиск, кроны деревьев стояли не колышась, не шурша, словно ждали развязки.

Лишь только светило снова начало источать и лить свет на землю, все ожило, стадо поднялось с земли и неровным табуном двинулось на север. Шаман шел за ними, точно зная направление движения. Еще вчера духи показали ему, где искать еду, а где искать её бессмысленно. Опираясь на это знание, он поведал вожаку о направлении, вожак согласился, убедил самого себя, что опасный и длительный переход просто необходим для выживания, а потом произнес речь, сформировал этим общественное мнение, и повел стадо.

— Бред какой-то, — решил я вслух, когда на утро проснулся.

Но большим бредом было то, что я позволил себе уснуть, не поставив на завтра будильник. Сейчас, глядя на часы, я понял, что уже сильно опаздываю.

Наспех перекусив большим и черствым куском хлеба, запитого холодной водопроводной водой, я выскочил на улицу и бегом направился к трамвайной остановке, там как раз стоял один такой трамвай, желтый, украшенный жуткой и непримечательной, но противной на цвет рекламой стирального порошка.

Когда я добежал до первой же двери, увидел, что трамвай под завязку набит разноцветными людьми, которые не потеснятся ради меня. Это по их напряженным лицам и недоверчивым глазам, нацеленным на меня, было видно. Взмахнув руками, я показал им, что раз места для меня нет, то пробиваться нет смысла. В этот момент меня слегка задела свей клюкой старенькая бабулька, помнившая, наверняка, эпоху коллективизацию всей страны. Чуть отстранив меня в сторону волевым жестом, она кинула как бы невзначай: «Дай-ка, сынок, я попробую!» — и так вломилась в салон трамвая, что мне стало жалко всех тех людей и радостно за себя, что я не оказался в одной упряжке с ними.

Другой трамвай нужного мне маршрута пришел только через двадцать шесть минут. Я помню точно это время потому лишь, что постоянно глядел на часы и нервно оглядывался на тот поворот, откуда должен был вынырнуть этот красно-белый вагончик. Смирившись, наконец, что начальство будет меня ругать, я перестал нервничать.

Когда я добрался до типографии, оказалось, что наш цех закрыт, а все сотрудники находятся на «лесопилке». Так ласково мы называли разгромные матюги нашего баса, вечно недовольного нашей работой. Но сегодня действо было страшным. Он бегал по кабинету, выкрикивая самые громкие и свирепые проклятья, которые он насылал на нас, наших родителей и дедов, обещал жуткую смерть от разного рода слесарных инструментов (вчера у него ремонт начался дома). А потом заявил, что все трое уволены за кражу на государственном унитарном предприятии, а вместо тех пяти журналов, что пропали, придется подсунуть те нефальцованные и неразрезанные пять штук, на которых тестировали пробную партию.

Так я оказался безработным и никому не нужным вследствие своего чертового любопытства, которое не только кошек губит. Но у меня впереди был целый день, поэтому можно пойти поискать себе новую работу. Бывали случаи, когда босс отходил от своих истерик, но это было редко, да и то после длительных отпираний, как мне говорили.

В тот день, проходя мимо трамвайной остановки, я впервые увидел объявление, которому не придавал значения, даже незамечал, просто так получилось. Случается, что во время потрясений человек начинает замечать вещи, которых раньше не видел, наверное, такое и со мной произошло. С виду обычный клочок бумаги, а на нем небольшая круглая штучка, заштрихованная маркером, а внизу мелко, но разборчиво написано: «Ищу человека в группу инсталляции. Требования: молодой, умный, мыслящий, читающий журналы „SEEK“ и/или „ОТРАВА“, образование высшее или незаконченное высшее, прописка в этом мире». Собственно, все это было написано про меня, даже то, что я читаю журнал «SEEK». Незамедлительно я отодрал от объявления краешек с телефоном и побежал домой.

Весь вечер набирал я номер телефона, но каждый раз оказывалось занято. Уже отчаявшись, я продолжал набирать и набирать, но постоянно слышал настойчивые короткие гудки. Удача, наконец, улыбнулась на сорок седьмой попытке дозвониться. Снял трубку приятный женский голос, который коротко и слегка смущенно произнес «Алло».

— Я… я звоню по объявлению… — произнес я, растягивая каждое слово. — По инсталляции…

— Завтра в одиннадцать пятнадцать на Пискаревском кладбище…

Понятия не имею, почему я пришел на встречу. В коротком уравнении было больше всего неизвестных, выяснить каждое из них мне было не под силу. Например, что я должен был делать на кладбище? Как я их узнаю? Кто они? А может, это очередная пирамида, которая пытается выкачать из меня деньги, красиво и ловко орудуя моим интересом к этому загадочному и непонятному процессу. Это я глупо поступил, что не прочел про инсталляцию в журнале. Насчет элитарного хобби я был бы рад услышать, где элита, там и деньги, а вот бегство от действительности меня настораживало. Почему-то такое бегство у меня устойчиво ассоциировалось с наркотиками, алкоголем и суицидальными актами в виде прыжков из окна, травления газами и химикатами, вязанием морских узлов для импровизированной виселицы.

Иногда я посещал это кладбище. Тут похоронены мои дальние родственники. Понятия не имею, почему приходили сюда мои родители, почему приходил сюда я. Этих людей я никогда не знал, они не знали меня: все довольны и счастливы.

Стараясь дождаться положенного времени и рассчитывая, что они сами меня найдут, я решил прогуляться среди могильных плит. Осеннее солнце уже село за горизонт, начинало смеркаться. Я надеялся, что встреча будет короткой, и метро не успеют закрыть, ведь мне еще домой добираться. Расхаживая между ухоженными и совсем заросшими полынью могилами, я думал о разном, а в сущности, ни о чем не думал.

Сюда очень интересно приходить разным писателям, которые в творческих поисках пытаются найти фамилии своих героев. Тут их было очень много, больше, чем где-нибудь. Тут можно составлять кодифицированный словарь всех фамилий нашей страны и стран ближнего и дальнего зарубежья. Курочкин, семья Барсуковых, Меченов, Арменов, Дягилев, Бляхман, Мирсоевич, Васильев, Тихоходин, Юдов, Кречет. Очевидно, это грядка могил тех, кто умер по разным причинам в 1998 году. Да, смерть бывает очень глупой. Никогда не задумывался на тему, как я умру. Очевидно, от обширного кровоизлияния в мозг.

Тиханова, Солодилина, Зимихин, Кириловы, Шапирова, Корегин, снова Кирилов, Дубровский, Кирсанов. Ну, кажется, если я умру, не стоит закапывать меня в землю. Я вообще никогда не понимал, почему люди перед смертью приглядывают себе место на кладбище. Это что, угнетенная форма фетишизма? Уж лучше, если запаяют в пластиковый мешок и с обрыва скинут. И мне спокойней, и дети не в накладе будут. Вообще, о потомках в первую очередь думать надо.

Зайцев, Тышкевич, Резниковы, Коровниченко, Серебрякова, Федотова, Карпова, Мичуров, Минины, Гарандеевы. Не надо обладать большим умом, чтобы понять, что все это лишь дань религиозной традиции, придуманной давно мертвыми представителями другой национальности. Ну да, чтобы не тревожить религиозные чувства других и был придуман этот общественный договор, на котором наживается огромная индустрия, вершинку айсберга, которую мы видим. И все это носит траурно-печальное название «ритуальные услуги». Сколько бы я не пытался настроить свою долгосрочную память, все ровно сталкивался с мыслью, что более бредового заработка человечество не придумало.

Щурин, Ефимова, Денцовы, Терновые, Трапезниковы, Панфилова, Шынть, Беспальцев, Аппатов, Непомнящих, Анохина. А для чего придуманы ритуалы? Чтобы облегчить себе жизнь, избавившись от постоянного мотивирования своих поступков или необходимости признаваться в своем неведении физических законов, которые никак не объясняют того, что происходит с человеком после смерти? Нет-нет… Наверное для того, чтобы управлять всеми последующими поколениями. Религия — вещь закостенелая, которую почти невозможно изменить. А что касается изменчивого мира…

Вишняковские, Ятушин, Лукин, Хвостопят, Тарелочкины, Зябликовы, Азова, Неметчинина, Грузовы, Пахомов. Начинались ряды 1999 года. Их было больше, а главное, моложе. Порог смертности опустился в среднем на два-три года, но это не имело значения. Я готовился к тому, что не стоит жить дольше сорока, в лучшем случае, пятидесяти. Потом начинается старость, болезни, нищета и полная усталость от жизни, которая перестала иметь всякую ценность. Не думаю, что меня интересует что там, за порогом.

Не смерти надо бояться, а перехода. Когда каждый человек живет в матке, а потом рождается, он тоже боится перехода. И правильно боится, потому что происходит послеродовой шок, который не у каждого проходит, но на психике каждого второго оставляет свой рубец. Думаю, последствия можно проследить, если очень постараться, но заниматься этим некогда исключительно по ненужности этих результатов. Все эти люди боялись смерти, но ничего страшного ведь не случилось. Они просто умерли и унесли все, что знали, в могилу.

Я услышал шаги по опавшей траве, но не сразу повернулся. Взглянуть на возмутителей спокойствия я решился только тогда, когда меня окликнули у могилы Антона Семеновича Бекина.

— Эй, погоди… — произнес молодой голос преследователя. — Ты нам звонил?

— Я…

Их было трое: два парня и девушка. Один такой высокий и черный, судорожно оглядывающийся по сторонам, ища что-то. Он был в длинном плаще и рамкой в руках. Это смешная железка на ручке с помощью которой разные псевдоуфологи ищут возмущения эктоактивности или магнитные аномалии. Другой — светлый в осенней джинсовой куртке с разными модными наворотами и причиндалами. Он, по-моему, и спросил. А девушка была шатенкой с вьющимися волосами и большими карими глазами. В целом, кстати, очень привлекательная. Складывалось впечатление, будто она и говорила тогда со мной по телефону, если это можно назвать разговором. Всем было по двадцать три года плюс-минус два: в общем-то, моего возраста.

Светлый парень подошел ко мне и пожал руку.

— За внешним забором реальности нет имен, есть только причудливые сочетания букв и образов, поэтому не думай, что мы тебя разыгрываем. Можешь звать меня Эргом, это высветилось в мою первую инсталляцию. Это Дара (он указал на девушку, та слегка кивнула головой), этот Тачан. До тебя многие приходили, но все сочли нас сумасшедшими, поэтому сразу предупреждаю…

Тачан остановил его речь, схватив за локоть и оттолкнув слегка в сторону. Выставив вперед свою рамку, он повернулся сперва на двадцать, потом еще на девяносто градусов, что-то ища в пространстве. Заговорила девушка:

— Что ты знаешь про инсталляцию?

Если говорить и мыслить грубо, то ничего, поэтому бессмысленно было и врать. Это могло быть все, что угодно, начиная от какой-то забавной игры, которая меняет реальность типа «менеджера» или «лапты», а может чем-то вроде производства предметов искусства, на которые есть устойчивый спрос в определенной богемной среде. Стараясь не лукавить, я признался, что слышу про инсталляцию второй раз в жизни, поэтому не особо знаком с этим явлением или процессом, но тот факт, что я остался вчера без работы, говорило в мою пользу. Действительно, я мог посвятить себя чему угодно, даже инсталляции. Услышав это, Эрг покачал головой, выражая всю безнадежность моего отставания от моды и человечества в целом.

— Знаешь, — сказал он нравоучительно. — Ты принят, но надо кое-что знать о том, что в реале происходит. Есть два мира: один пограничный мир, отделенный от нас нексусом, другой смещенный мир периферийного типа. Это наша вселенная. Она разделена на множество реальностей, низшие реальности те, где мы живем, а высшие — это реальности пограничного мира, дальше проход запечатан, пройти границу никому не удавалось. Те же, кто возвращался из-за грани, либо молчат о том, что увидели, либо просто тронулись умом. В нашем городе есть две-три точки выхода для инсталляции в пограничные миры, но они постоянно кочуют. Сегодня, согласно прогнозу, точка входа и выхода будет тут, на кладбище. Ты не сможешь думать по ту сторону, поэтому все планы надо сделать здесь и сейчас. Мы не требуем сегодня от тебя ничего, это как ознакомительная прогулка, но в следующий раз будь готов выполнять свою работу. И когда окажешься на той стороне, ничего не трогай! Есть вопросы?

Тысячи! У меня было бесчисленное множество вопросов, ответа на которых пока не было. Своей бессмысленной речью он сам породил море вопросов. Теперь это море плескалось, булькало, покачивалось, выдавая свое возмутительное волнение. И того и гляди, могло перекинуться через край. Этого нельзя допускать.

— Нексус… Э-э-э… это что? — схватился я за первое случайное слово, значение которого не знал.

— Нексус — это граница между мирами, «высокий забор», — ответил он с видом большого специалиста по нексусам. — Единая оболочка, где время и пространство сворачиваются, образуя единое поле, полное фрагментов и проекций других миров, в основном, смещенных, как наш. Периферийные законы там не действуют, поэтому можешь изменять все, что привычно тебе в этом мире. Главное, не нарушить фундаментальных законов, а то вся вселенная свернется, раздавит нас и все, что тебе дорого и любо.

Словами своими Эрг больше пурги нагнал, чем объяснил. Наверное, инсталляция куда-то там одна из тех вещей, которые надо увидеть и почувствовать на своей коже, а уже потом лезть за комментариями об увиденном к специалистам. Я понимал это на основании услышанного по-своему. Жаль конечно, что я не успел прочесть ту информационную статью про инсталляцию. Сейчас это помогло бы. Вообще помог бы небольшой ликбез.

Было совсем темно. Люди, что посещали могилы родных и друзей, давно разошлись. Мы находили в правом поле, где охранники не ходили, хотя должны были. Отсюда открывался прекрасный вид на черное мертвое здание крематория, откуда сейчас медленно подымался дым сожженных сегодня тел. Копоть плавала по воздуху, слегка засоряя темно-синее небо. На его массиве уже зажигались первые звезды, это было красиво, ведь звезды смотрели оттуда на нас, людей, готовых прикоснуться к чему-то недоступному. Уж для моего сознания точно — недоступному, но вполне осязаемому для этой троицы.

Дара подошла ко мне поближе пока Эрг и Тачан вынимали из рюкзака какие-то пирамидки размером с сотовый телефон, расставляли их то на земле, то прямо на могилах, складывали полукругом забавные свечки, которые не горят, а только дымят, источая благовония.

— Чё это за имя такое — Эрг. Это все ровно что рыгаешь… — пытался я спровоцировать некие разъяснения. Она поддалась.

— Он же тебе сказал, — с настойчивостью преподавательницы в школе девиантного образования начала она рассказывать. — Твое имя, да и имя любого сикера ничего не стоит в нексусе. Оно подвергается архаллаксису и искажается. Искажается самим нексусом. Поэтому мы не спрашивали твоего имени, мы не хотим его знать, оно нам не нужно, нам важно, как назовет тебя сам нексус…

Опять вопросы…

— Сикеры? Это от слова «сикать»?

— Нет, это от слова «seek», уж ты должен знать, что это такое, разве нет? Сикеры — люди, ищущие чего-то в нексусе и пограничных мирах.

Я ищу работу, ей это должно быть известно. Да и кто вообще придумал слово такое — «Сикер», просто банально калькировали из английского языка. Я бы на её месте назвал как-нибудь по-русски. Например, «искун» или «искач». Стоп! Может, это международное обозначение? Тогда сколько должно быть на планете сикеров?

— Сколько вас? Ну, искателей… в нексусе.

Она улыбнулась, наверное, впервые с нашей встречи. У нее красивая улыбка, и зубы ровные, как жемчужины. Банальное сравнение, но сейчас оно казалось особенно уместным.

— Сейчас на планете семьдесят три бригады сикеров. Нам особенно неповезло: в нашем городе есть еще одна бригада. Мы воюем с ними, но иногда и объединяемся. А вообще, если суммировать всех, кто посещает нексус из разных времен, выйдет что их огромное множество: начиная с древних шаманов-обезьян и заканчивая Орденом Забвения, группой людей из далекого будущего, которые ищут там конец света. Мы для них так же смешны, как для нас шаманы, а они для нас такие же божества, как для шаманов мы.

Тем временем Эрг и Тачан расставили все атрибут по своим местам, сверили все это с показаниями рамки, которой Тачан водил вокруг каждой пирамидки, усиленно бормоча тихо, но настойчиво. Я не удивился бы, если бы он колдовал. Теперь, в границах нового видения все было очень странно и неестественно.

Совсем рядом вспорхнул ворон. Я почему-то был уверен, что это был ворон — большая птица. Вся черная. Давно замечал, что на кладбищах летают только черные вороны, как души тех, кто ушел из этого мира и получил теперь незначительный и почти ненужный шанс одним глазком взглянуть на мир живых. Это должно быть наказанием, ведь лучше сойти к брегам Коцита, не задумываясь о том, как убиваются сейчас родственники, как делят твое имущество неблагодарные дети, как все меняется, а в новом мире для тебя нет больше места кроме как на полке с другими фотографиями.

Совсем запутавшийся со всякими там мирами, глюками, заборами и нексусами, да еще прозвищами, которые ты должен услышать, я отошел в сторонку, стараясь не мешать приготовлениям этой группы. Кто что может искать там, где ничего нет? Куда они уйдут? Зачем вся эта мистика, ломаного гроша не стоящая?

Я хотел спросить, где находится этот самый нексус и пограничные миры чисто физически, но в последний момент понял, что речь идет о чем-то метафизическом, неподдающемся сравнительному описанию и эмпирическому наблюдению со стороны. Надо включаться в игру пока не стало слишком поздно, подумал тогда я. Наверное, это правильно, любой процесс будет виден в свете развертывания событий, а включенность гарантирует, что я смогу принять правильное решение по ходу действия.

Успокоившись на этом, я вернулся к той таинственной фигуре, что ребята выложили на земле. Забавное занятие нашли эти люди чтобы разогнать серую тоску будней. Все правильно: кто-то катается на скейтбордах, кто-то тусуется на дискотеках и клеит девочек, а кто-то по нексусам прыгает. Только в этот момент меня осенило. Ролевики!!! Эти ребята — участники движения ролевых игр! Ну да! Эльфы, гномы и орки уже всем надоели, начали придумывать всякие несуществующие вещи, которые и прецедентов-то не имеют, хотя я искренне верил, что у любого безумия есть свой первоисточник и свой прецедент.

Неожиданно пирамидки по очереди мигнули. Это произошло так быстро, что я успел убедить себя, что мне показалось. Однако Эрг живо и незамедлительно отреагировал на это свечение. Я рад был смириться с тем, что хочу спать, вот уже черт-те что мерещится, но руководитель группы сикеров не дал мне заблуждаться. Он поднялся с колен, перестал вворачивать в землю какой-то штырь (зачем, интересно это хреновина?), бросил тревожные взгляды на Тачана и Дару.

— Это группа Мордвина! — произнес он тихо, но так, чтобы шелестящие листья соседней липы усилили его голос и придали какую-то тревожную мощность, какую-то мистическую силу. — Они входят в нексус через парк Сосновка. Там открывается второе окно входа и выхода. Боюсь, сегодня будет искажение и флюктуации внутри Большого Изгиба.

— Ничего, — успокаивал Эрга и себя самого Тачан. — Лишь бы связь была устойчивой, остальное значения не имеет.

Но Эрг не на шутку встревожился. Он огляделся вокруг, убедился, что мерцание кристаллов-пирамидок никто из сторожей не заметил, и вернулся к своему штырю, который безуспешно пытался ввернуть в плотную холодную землю.

Когда все было закончено, Дара отошла ко мне и объяснила, что же такое они только что натворили. Пока парни курили, расслабляясь перед инсталляцией, она поведала, что штырь в центре круга инсталляции — антенна, передающая псионные эманации сикеров в пограничные миры, просящие эгрегоров (шаманы называют их духами) о защите и покровительстве на случай чего-нибудь непредвиденного. Коптящие свечки должны обеспечить восходящий поток, перебросить мост между нами и нексусом. Свечки пахнут ладаном. Давным-давно люди использовали ладан чтобы «восходить на небо к Богу», теперь эта практика давно забыта, но сикеры этим пользуются. Кристаллы же, что лежат на разном удалении и на разной высоте от эпицентра, служат как оптико-волоконное соединение с Интернетом: передают сигналы и принимают их. Что это за сигналы, Дара не знала точно, но Эрг знал.

Когда те докурили, они грубо прервали нашу беседу и позвали войти в центр этой пентаграммы, разложенной на земле. Если бы я не хотел так спать, то почувствовал бы себя служителем какого-то нелепого культа. Впрочем, это уже не так важно.

Мы вошли в круг. Эрг стоял напротив меня, он взял за руки Тачана и Дару, Дара — меня и Эрга, Тачан — Эрга и меня, а я — Дару и Тачана. Повисло молчание, потом пирамидки замигали как оголделые, поднялся ветер, но он дул сверху вниз, как будто мы были в аэродинамической трубе, поставленной на одну из своих сторон. Статическое напряжение, появившееся из воздуха наэлектризовало мою синтетическую куртку и заставило мои волосы шевелиться. Сон сразу прошел, как только все действо началось.

— Арайя тора! — закричал кто-то из парней. — Мызган ер мызган. Эрг тора, Точан тора, Дара тора, мызган ер мызган!

Ударила первая молния. Она ударила так близко, что я хотел закрыть лицо руками. Но меня держали за руки. Очевидно, было очень важно чтобы руки не разжимались. Это можно объяснить с точки зрения всяких культов: нарушалась кольцевая связь и все волшебство этого синего ветра, бьющего сверху, могло уйти в землю. Я не хотел думать, но и наблюдать за действом не мог. Свет слепил меня, хотя голос рос в своей силе и мощи. Он повторял странные слова, служившие пропуском в пограничные миры. Казалось, что-то по ту сторону света отвечало ему или вторило, а может, и то и другое одновременно. Хор повторял его слова, поэтому мы уже были не одни.

— Арайя тора, мызган ер мызган!!!

Руки ребят, которые я судорожно сжимал своими кистями, растворились. Хватаясь за воздух, мое существо падало в беспробудный свет, заполонивший все вокруг. Он был настолько ярок, что не хотелось открывать глаза. Да и не нужно было, я видел все сквозь сомкнутые веки. Треснувшее под натиском тех древних слов пространство выпускало нас наружу, туда, откуда мы и пришли в наш смещенный мир периферийного типа. Если у слова «реинкорнация» есть смысл, то я видел практическое приложение этого смысла в моем падении. Свет впивался в мое сознание множеством острых кинжалов.

Это и был НЕКСУС…

II

Мои самые страшные опасения подтвердились. Инсталляция, как процесс, заключалась в постепенном пофазовом соединении с нексусом, которое заняло очень много времени. Сама моя суть была разложена на семь составляющих, о существовании которых я не подозревал. Первой моей формой было мое тело. Я ощущал его, знал, что оно есть, поэтому особых проблем с его материальным существованием не было, но вот дальше — хуже, как в любой нормальной сказке. Тело застряло в непонятной нелепой позиции так крепко, что я не мог пошевелиться. Это и вызывало большее раздражение.

Дальше присоединялась к нексусу, я увидел синее сияние, что витало возле меня, но никогда не отделялось от моего тела. Каждый раз, когда оно проходило через меня, я чувствовал, как мое тело начинает разрываться от боли или пульсировать. Такое ощущение, что каждая клетка моего организма, каждый кусок тканей тела резонирует в такт сиянию. Взрываясь миллионами взрывов, заключенных в синем полотнище колыхающейся пелены, сияние ворвалось в мое тело в последний раз и начало успокаиваться, поглощаться телом. А потом вдруг стихло, впитавшись в кожный покров.

Затем я ощутил, что могу видеть всю эту кашу, что крутилась у меня перед взором, не поворачивая головы, каким-то внутренним видением. Сохранить это ощущение, я попытался сознанием дотянуться до самых глубин пропасти, в которую я падал, но не смог этого сделать. Может, как в старых компьютерных играх световой колодец был закольцован? Вскоре и эта возможность была зафиксирована, причем зафиксирована нелепо, направление видения не совпадало с реальным зрением.

Рвануло в сторону, свет искривился, а лучи, которые должны были падать прямолинейно, качнулись и начали колыхаться в воздухе, создавая симфонию света и звука. Огромные световые струны, даже я не мог бы до такого додуматься! Тем не менее, это вызвало всплеск мыслей в моей голове. Тысячи идей, пораженных метавирусами, о существовании которых я не знал, всплыли из самых глубин разума. Стараясь удержать в голове то, что вспомнил, я пытался сделать так, чтобы при этом голова не лопнула. Я видел… не помнил, а видел все те мысли, что посещали меня с самого рождения по сей день. Триллиарды идей, девяносто три процента которых не были воплощены в жизнь. Я плыл на этом море, стоял посреди площадки для игр разума, осознавая себя лишь маленькой частью большой проблемы. Но и это море иссохло, замерзло под ногами, доставляя мне возможность любоваться этой замершей красотой сознания. Ментальная сущность инсталлировалась.

Огромная сеть хитросплетений судьбы была натянута передо мной. Я видел все узловые моменты своей жизни, их поворотные и альтернативные пути, которые изменялись с течением времени. Случайные числа, представленные как неизвестные в рамках уравнений судьбы, определяющие мой рок или мой взлет. От чего зависит судьба? От возможности видеть её или возможности скрывать? Карта ляжет на стол так, как написано на роду, кубики выдадут дубль, если нет в рамках казуальности серьезных флюктуаций. Изменения влекут неизбежные процессы, связанные с узлами натяжения в условиях сетки событий.

Сейчас у меня была возможность внести изменения, но голос Эрга, застрявший в моей голове, звучал, запрещая прикасаться к чему-либо. Наверное, он был прав, кому из смертных дано право видеть все причинно-следственные связи, перепутанные и переплетенные так сильно, что концов не найти? Когда судьба была зафиксирована и инсталлирована в нексус, мы полетели дальше, мы вышли на новый уровень.

Оранжевый сектор общего пространства на пороге миров определял все, что было связано с моими предками и прямыми потомками. Любое внесение случайных поправок на высшем уровне определяло бы варианты развития наследственных заболеваний, половины из которых нет до сих пор в природе. Огромная молекула ДНК, развернутая на атомы, на цепочки-бусинки и нейтроны, позитроны и электроны. Колтыхаясь в вечном броуновском движении, они подчинялись любому воздействию на оранжевый сектор. Я видел, как приходили в действие тонкие энергетические нити между оранжевым сектором и молекулами по всему моему телу и телам моих многочисленных потомков. Наверное, в соответствии с этим они тоже ощутили мое присутствие в себе, каждый в свое время. И это был не конец пути.

Красный свет излучало то, к чему нельзя было прикоснуться ни телом, ни мыслью, ни эмоциями. Нечто бесформенно круглое фиксировалось вслед за всеми моими уровнями, закрепляя остальные результаты инсталляции. Ощущение такое, что все скоро закончится, но это было только видимостью.

Не надеясь на то, что единая сущность любого человека — компромисс между двумя взаимодействующими силами, куда вмешиваются другие миры, присоединенные к нексусу в виде духов-эгрегоров, я сам пришел к этой мысли и очень удивился.

Падение было болезненным. Свет проходил вокруг меня, надо мной и сквозь меня, протыкая нематериальными лучами, пригвоздившими меня к пустоте. Любое движение, любая попытка двинуться, даже подумать о движении, доставляла боль и вызывала череду болезненных ощущений. Когда я думал о боли, когда я ощущал боль, когда боль заставляла меня чувствовать саму себя. Волны расходились по всем семи телам человека, которого еще недавно можно было считать мной, до тех пор, пока эмоциональные, мыслительные и моторные волнения не приходили к показателю абсолютного спокойствия.

Я понял, что инсталляция завершена, когда свет был порван и отброшен в сторону, а я получил полную свободу движения. Я видел, как подо мной располагался весь мир, заточенный в небольшую стеклянную сферу. Любое прикосновение к ней, любое прикосновение мыслью или чувством вызывало необратимые изменения внутри. Стоило сконцентрироваться на океане, как он закипал или замерзал, а потом начало все неожиданно рушиться. Понятия не имею, как все это произошло, что я сделал и о чем подумал, но сфера взорвалась прямо у меня в руках. Осколки разлетелись в разные стороны, пробивая дыры в теневой завесе, оттуда бил свет, от которого я только избавился.

Когда я попытался сознанием дотянуться до той стороны света, то ощутил злое присутствие. Оно было, но общаться не собиралось, хотя, очевидно, могло бы выйти на контакт. Пространство вокруг менясворачивалось и утекало в дыры, пробитые этой метафизической шрапнелью. Или злое присутствие выкачивало через дыры все, что я смог построить? Чтобы не быть раздавленным, я шмыгнул через три наиболее близкие дыры и видел то, чего мне лучше бы не видеть.

За ломаным металлическим трубопроводом начинался большой черный туннель, вырванный на фоне бесконечно размноженных звезд. Казалось, свертывание, которое потрясло всю каверну, из которой я удрал, теперь вырывалось и сюда, но сдерживать это было невозможно. Свертывание приходило через дыры, поэтому единственным решением в вопросах спасения было уходить через трубопровод и дальше в тоннель. Я не хотел этого делать, оттуда несло холодом: холодные звуки, холодные образы и холодные мысли приходили с той стороны качающейся в пространстве и времени дыры.

— Сирф-сирф, — донеслись из туннеля полузвуки-полумысли.

Пузырьки, восходящие к верху, достигнув незримого предела падали, окрашивая тот самый предел в темные тона, как если бы это были капли дождя, достигающие земли и смачивающие её. Негативы с действительности, смещенные и развернутые по горизонтали, ложились общей чередой немых картинок на мое третье тело. Надо в следующий раз позаботиться о собственной безопасности.

Вывинчивая третье тело из себя, я постарался заглянуть в туннель, но все, что попадало туда, уходило безвозвратно. Вскоре я ощутил притяжение со стороны дыры. Оно, вообще-то, ощущалось с самого начала, с того момента когда я перешел через трубопровод к пузырькам, но сейчас тяга была сильнее и постепенно все возрастала.

Очертя голову, я сделал шаг вперед, стараясь до последнего момента не попадаться в туннель, но цель была именно в этом. Я слышал треск и слова «сирф-сирф», что приходили оттуда. Словно большая длинная кишка, втянул он меня вместе со всеми мыслями, чувствами и эмоциями, продвигая вперед, где было все темнее и темнее. Свет, что сходился через трубопровод и свертывание, тут уже просто-напросто терялся и гас, ничего не освещая и никому не помогая понять ситуации. Уже не было ничего кроме движения, свертывания, которое само по себе уже было точкой, захваченной трубопроводом и сжатой до невообразимо маленьких размеров. И апофеоз движения в предельной его скорости.

Я нашел разрыв совершенно случайно. Свет струился из далекой бреши где-то в конце пути. По мере падения, которое занимало очень мало и очень много времени одновременно, я заметил, что в свету туннель не заканчивается, а продолжается. Брешь была только частью стенки, свет был частью бреши.

Когда мы поравнялись с брешью, я попытался затормозить движение и уцепиться за край разрыва. Второе мне удалось, поэтому растяжения, что испытываешь при падении с зацеплением, мне хватило чтобы пройти сквозь стенку и вобрать воедино разваливающийся каркас, на котором были инсталлированы все мои семь тел. Там, за пределами туннеля, свет сворачивался и уходил, как уходит вода в сливное отверстие раковины, только тут все утекало вверх. А еще я нашел тут Тачана и Дару, оплетающих своими щупальцами-мыслями огромный шлюз, за которым сконцентрировалась большая сила в виде энергии радости.

Тачан занимался тем, что собирал разрозненные частицы энергии, исходящие через бреши в шлюзе, стараясь ничего не упустить, Дара искала что-то на предыдущем уровне, откуда они только что вынырнули. Все, что я мог сделать, это послать им неразборчивый сигнал, где я был и что я видел, в ответ они прислали мне тревогу. Не знаю, что такое потрясло их, но ужас заставил меня самого бояться, ведь их ужас был и частью моего, хотя проходил сквозь меня, дифракция и интерференция волн ужаса начали менять мою сущность, когда появился Эрг, баллотируясь через четвертый канал прямо к подножью шлюза, откуда шла чистейшая энергия, собираемая Тачаном.

Секунду ничего не менялось, но эта секунда была такой длительной по протяженности, что я успел все оценить, но обдумать не мог: Эрг сказал правду, мыслить нельзя, можно только реагировать. Кажется, я понял почему: мышление могло принести вред, а реакции были лишь защитными механизмами.

Когда секунда истекла, был отдан приказ разбегаться кто куда и своими силами дезинсталироваться. Тачан бросил всю энергию, что успел собрать, и скрылся на пятом подуровне трубопровода, что выходил на поверхность туннеля и кровоточил пузырьками, красящими мир и сам шлюз в темные тона. Эрг разнес свои сущности по всему капилляру забора, где смог создать свою каверну, пробившую стены и упавшую в самый низ, на самое дно мироздания, а я последовал за Дарой, метавшейся по протяженности всего забора, отделявшего котел радости от шлюза.

В какой-то момент часть стены просела, открывая светящийся коридор, за которым ничего не было. Особо не раздумывая, она проскочила туда и чуть не закрыла за собой дверь, но во время меня увидела. Вместе мы спустились в штольню, откуда доносились странные мысли-слова, превращенные в образы, ничего из себя не представляющие и не несущие нагрузки. А потом, наращивая скорость, достигли пика кристаллизации. Кинжалы света впились в меня со всех сторон, не давая пошевелиться. Детерминированная личность снова становилась человеком миров периферийного типа…

В палате было темно и сыро. Створки рамы, стукаясь в порывах ветра, врывающегося в окно, издавали странный звук. Это словно наждаком проходишься по дереву: «сирф-сирф-сирф». А еще темнота не давала мне покоя, даже не было возможности видеть вещи вокруг. Это, если признаться самому себе, просто нарушение прав человека. Почему? Потому что покушение на право человека видеть всю обозримую реальность.

Я был уверен, что это палата. В больницах и поликлиниках есть такой отвратительный запах медицинских препаратов, который ни с чем не спутаешь. Вывести его тяжело, он въелся в стены, полы и потолки на всех этажах и во всех комнатах, он в душах больных и врачей, он плавает в воздухе. Нет, значительно больше: он сам воздух, мы дышим лекарством. И везде, где бы из лечебных заведений я ни был, этот запах устойчиво разлагал мои легкие, настойчиво поражал каждую клетку организма, давая понять, что вылечиться, дыша этой дрянью, нельзя. Я всегда хотел знать, что это за зловонный препарат плывет по коридором корпусов, но всегда забывал это сделать.

Когда эти мысли посетили мой чистый от потрясения рассудок, первое, что я сделал, это встал с кровати и наощупь попытался найти включатель. Кто-то заскулил совсем рядом. Я не успел испугаться.

— Сынок, еще очень рано… — просипел незнакомец. — У тебя нет трубки, которую в ухо вставляют?

— Нет… А вы не видели тут девушку. Примерно, метр семьдесят с длинными светлыми волосами?

В дальнем углу кто-то заерзал, потом зашевелился тот, кто спрашивал про трубку. Автомобиль, промчавшийся за окном, осветил на мгновение палату. Я увидел человека, чья голова была забинтована, а глаза завязаны платком.

— Последнее, что я видел, это как на меня киркой замахнулись…

Все ясно, травматологическое отделение. Тем более пора убираться, раз такое дело. Правда, одежды на мне не было, вероятно её забрали медицинские работники. Надо найти их и попросить одежду, до дома не так и далеко, хотя следует найти Дару. Пытаясь сориентироваться в трехмерном пространстве, я вычислил, где все-таки находится дверь, прошел немного вдоль стенки, слушая, как кто-то невидимый в палате стонал и кричал во сне, что у него из головы торчит шланг, по которому идет гной.

Тихо водя руками вдоль стены и двери, я нашел заветную ручку. Повернул. Свет, что был за дверью, не шел ни в какое сравнение с тем чудным аморфным сиянием, которое я ощущал в нексусе. Это было жесткое излучение, получаемое путем трения электронов об атомную решетку вольфрамовой спирали, а не тот божественный ливень из нексуса, которому нет объяснения.

Подставляя свою кожу и свои глаза под яркое, но не щадящее свечение, я вышел из палаты, закрыл за собой дверь и начал думать, что же делать дальше. Думать! Это здорово, ведь какое-то время думать мне нельзя было. Любое мышление могло изменить разные законы существования или еще чего-нибудь, не менее важного. Бездумные люди ущербны, ведь ими движут банальные эмоции или реакции, которые не всегда адекватны и не способны приносить пользу в перспективе: иногда бывают случаи, когда надо подавлять реакции, но потом получать результат. Этого в нексусе делать нельзя.

В коридоре было пусто. Я думал найти кого-нибудь на вахте, но и это было бесполезно, хотя ключи от комнатки дежурного находились в замке. Вряд ли это сойдет за кражу, если я поищу свои вещи там.

Необычайная удача вкупе с умением правильно и логично предполагать, где могут храниться вещи больных сделали свое дело. Мои джинсы и свитер я нашел на третьей полке старенького шкафчика производства шестидесятых годов. Только такие старенькие инвентарные шкафы, куда свое положить жалко, служат для хранения всякого барахла. А еще я нашел пуловер, юбку и куртку Дары. Стало быть, это не мой индивидуальный глюк, она была в корпусе, в этом отделении. Одеваться надо было быстро: в любой момент могла вернуться вахтерша и поднять крик. Когда облачение в привычные шмотки закончилось, я схватил подмышку вещи девушки, вышел из комнатушки вахтера и, смотря, нет ли движения у лифта, направился к ближайшей от моей палаты двери.

Стоило мне подойти на девять шагов к двери, как из-за нее показалась знакомая голова. Виновато улыбаясь, она спросила, как я себя чувствую. На самом деле, с тех пор, как очнулся на железной койке в темной комнате, не задумывался о том, каково мне. Впрочем, это теперь и значения-то не имело. Следовало торопиться.

— Держи, — бросил я коротко. А потом бросил ей её вещи. — Время против нас… Торопись.

Дара скрылась за дверью, появилась снова только через пять минут. Молча мы прошли к лестнице и спустились по ней на второй этаж. Оттуда надо было прыгать, потому что окно на первом этаже было зарешечено, а воспользоваться центральным выходом было опасно. Во-первых, наверняка закрыто, во-вторых, у охраны возникнет море вопросов. Не теряя времени, я начал открывать окно, пытаясь повернуть заржавевшие ручки фрамуги.

— Заметь, я так поражен, что не спрашиваю у тебя, почему мы были на кладбище, а теперь находимся в больнице…

Она сдержанно засмеялась. Голос её резко стих, когда с нашего этажа донеслись звуки открывающегося лифта и подпитые голоса медсестер, распевающих что-то типа «Happy birthday to you!» с жутким вологодским акцентом. Я попытался вспомнить, все ли я сделал правильно, так ли закрыл дверь в комнату, так ли оставил ключ висеть в замке. Вроде да, ничего не забыл, а если и забыл, то возвращаться уже слишком поздно. Поэтому, когда звуки песни стихли, я возобновил попытку открыть окно — единственный путь к отступлению. Вскоре ручки поддались, тихо пискнув, повернулись. Это тоже один из сегментов той комплексной удачи, что преследует меня уже второй день.

Я выпрыгнул первым. Прыгать приходилось в слепую, поэтому я действительно опасался, что внизу может быть достаточно жестко и/или там могут быть остатки арматуры, ломаный кирпич, чья-то машина. Я вздохнул с облегчением, когда почувствовал под ногами ровную, но плотную площадку, о которую хоть и отбил ноги, зато не покалечился. Только после того как я крикнул, что все в порядке, прыгнула Дара.

Поймав её в объятья, я как-то неловко уловил нелепость ситуации и отпустил её, хотя она совсем не противилась. Вместе, держась за руку, мы добежали до решетчатого металлического забора, который пришлось перелезать. Вскоре и это препятствие было далеко позади, открывался большой и широкий путь, по нему тяжелогрузные машины подвозили к больнице еду и постельное белье для больных, а персоналу униформу.

— Нексус обладает точкой входа/выхода, которая перемещается, — ответила она на незаданный мной вопрос. — Такое часто бывает: входишь в одном месте, а выходишь в другом. Вот прошлый раз мы вошли в котловине за городом, а вышли из нексуса в милицейской машине. Причем в той её половине, где обычно возят задержанных.

Что-то было в этом экстремальное. Да, путешествие к пограничным мирам меня забавляло, но исключительно тем, что никогда не знаешь, где вынырнешь, а главное, в каком виде и в каком состоянии.

— Знаешь, у меня море вопросов, — попытался я развязать разговор. С тех пор, как мы бежали, она не очень разговаривала, да и мне было бы приятно кое-что для себя прояснить. — Что это был за туннель, по которому я мчался, почему я ощущал страх, который напустил Тачан, что это за ворота и что за радость там спрятана за ними, где эти двое, что с нами инсталлировались?

Дара немного покраснела, я увидел это в свете уличного фонаря, одиноко горевшего посреди незнакомой улицы. Вряд ли я сказал что-то, что могло её смутить, но это все ровно произошло. Я не мог ошибиться. А потом она глаза отвела как-то в сторону, словно признавая какую-то свою ошибку, но боясь сказать об этом.

— Туннель — это Червоточина… — тихо произнесла она. — Извини, мы забыли тебе сказать. Существа, приходящие из пограничных миров, отличны от нас, но очень похожи на червей. Они такие длинные, четырехмерные, метров по двадцать, с огромной пастью, утыканной зубами размером с твою ладонь. Нормальную «девятку» могут проглотить. Природа или сам нексус наделил их способностью пробивать ходы в смысловых проекциях. Возможности червей безграничны, а интеллект отсутствует. Это тоже минус, который против нас. Они не агрессивны большей частью, но есть такие, что специально ищут людей или других существ, посещающих нексус. На основании этого мы считаем, что потенциально опасны все черви. Они как акулы: санитары нексуса. Их важнейшая функция — уничтожать души тех, кто пришел в нексус случайно. Это как людей касается, так и духов…

Ну вот, теперь еще червей размером с трейлер мне не хватало. Прав был мой дедушка, когда говорил, что всё новое надо пробовать помаленьку, а не обжираться как поросенок. Правда, он говорил это про еду, но ведь в условиях детерминизма в философии любые физические и физиологические законы являются универсальными! Это выражение я с успехом могу экстраполировать и на инсталляцию.

— Эрга и Тачана мы сейчас не найдем… — продолжила она после некоторой паузы. — Они вышли через служебный выход, который забыли запечатать люди Мордина. Они сами нас найдут. Кстати, — она снова выдержала паузу, прислонив палец к своим пухленьким губкам, — ты помнишь ту дверь? Не многие могут вспомнить, что же они видели в самом деле. Мы считаем, что это путь между нексусом и пограничным миром номер пять. Некоторые называют его «калиткой», некоторые «порталом». Ты думал в логике, в которой мы втроем с Эргом и Тачаном условились думать, поэтому тебе могло показаться, что это «шлюз»…

— Да…

Мы перешли улицу и двигались в каком-то направлении. Куда — неизвестно, зачем — непонятно. Я точно был тут впервые, она, наверное, тоже. Все-таки было в этом что-то приятное и близкое, что вот мы с ней идем почти в полной темноте и просто говорим, говорим о простых и сложных вещах. Если есть романтика, то она в этом и нет другой альтернативы для меня.

Пройдя полкилометра вдоль темного ряда домов, в которых через один было одинокое светлое окошко, где люди не спали. Или не спали, или просто забыли погасить свет на кухне. Если не считать эти очаги бодрствования, кругом была природная темнота, и не было других источников света. Я мог наступить в собачьи отходы, мог бы провалиться в открытый люк или просто сойти с дороги, но сейчас о таких вещах я не думал, поэтому шел вперед, не задумываясь о последствиях своего безрассудства. Она шла рядом, осторожно ступая на черную невидимую землю.

— Мы что-то не о том все говорим… — спохватилась Дара. — Проводишь меня? Тут не очень далеко…

Даже если бы было далеко, разве я мог бы отказать ей в этом?

Разбудил меня звонок телефона. Это очень неприятная процедура, когда ты спишь, видишь что-то, а потом настойчивый и требовательный треск (неважно будильника или телефона) вырывает тебя звонок за звонком из глубоких и далеких миров, прибивает твое сознание к этому миру, словно ревнует тебя к другой реальности, реальности сновидений. Я уже не помню, о чем был сон, но ведь если я забыл, то не так уж и важен он был. Или нет?

Стараясь не открывать глаза, я похлопал правой ладонью там, где должен был быть столик и телефон, но к великому своему ужасу заметил, что там нет ни телефона, ни столика, на котором он должен был стоять вместе с фотографиями в рамках и чашкой холодного чая, это если захочется пить. Или есть, но я делаю что-то не то? Уже непонятно.

Я потом только сообразил, когда открыл глаза (сперва один, потом другой), что нахожусь не дома, сплю на чужом диване, на чужой подушке. Сплю с Дарой. Как я оказался тут, я, честно говоря, не помню, но ведь это и не важно. Пытаясь делать все быстро, я встал с дивана, дошел до того места, откуда доносились звуки телефонного аппарата, снял трубку. Я старался сделать это как можно тише и быстрее, только бы не разбудить это чудесное создание, что спало рядом.

— Алло…

— А ты какого хера тут делаешь? — завопил Тачан на том конце провода. — Эрг узнает, башню отвинтит!!! Короче, я ничего не знаю, но тебе эти заморочки с ней надо прекращать. Бери Дару и бегом в Сосновку…

Потом пошли короткие гудки, возвещающие о прекращении передачи дозированной информации, мало чего в себе содержащей. Сосновка — один из прекраснейших парков города. Почему-то мне в голову пришло, что вчера, якобы, какой-то Мордин что-то там делал. Кто такой Мордин? Это фамилия такая, имя или просто профессия? Что я вообще тут делаю, и чем же все это кончится?

Когда трубка опустилась на телефонную базу, дверь позади меня скрипнула. Я не сразу повернулся. Знал ведь, что проснется, да и вообще сейчас утро и пора вставать.

— Тачан вызывает нас в Сосновку…

— Я так и знала, что это случится… — сказала она, как бы убеждая себя в реальности самого факта какого-то таинственного происшествия. — Мордин знал, на что шел, только бы Эрг не повторил его ошибки!

Дара приготовила немного чего-то мясного в микроволновке, чай вскипятила и нарезала немного бутербродов с сыром. Этим мы позавтракали, а потом отправились в парк, куда так звал нас Тачан. Пока мы добирались до места сперва на трамвае, а потом пешком, память вчерашнего дня возвращалась ко мне рваными, плохо и искусственно соединенными кусками. Иногда нахватало целых звеньев, например, что я делал когда вышел из нексуса и через что прошел прежде чем оказаться в постели с Дарой? Еще я не мог понять, где граница нашего мира, а где начинался нексус, ведь первичные и вторичные реальности совмещаются там, где этого не замечаешь.

Все это очень походило на посттравматический синдром. Бывает такое, когда память пропадает, и ты по крупицам пытаешься восстановить события, но постоянно что-то упускаешь. Сегодня, при кажущейся абсолютности логики и простоте объяснения, я чувствовал немного недосказанность и недопонятость с самим собой.

Могло казаться, что ответ лежит на поверхности, но если устроить глубинное бурение, начинаешь понимать, что одним только нексусом и пирамидками (причем они тут?) все не объясняется. Как определяется точка выхода? Почему я оказался в палате травматологического отделения? У меня нет травмы, да и как такое могло произойти. Наверное, люди по природе своей готовы объяснять мир выдумкой. Иногда истина так неприятна, но человеческое существо начинает подменять истинное понятие легендой. Такое и со мной случилось, когда я ехал в обнимку с Дарой на встречу в Сосновку.

Парк этот довольно большой. В нем можно блуждать днями, отыскивая самые интересные и тайные уголки, хотя заблудиться невозможно. Размером он с пять или шесть кварталов как с севера на юг, так и с запада на восток, но это не означает, что гулять в нем утомительно. Я уже расстроился, что не спросил Тачана, где же мы встречаемся, но по тому как подъезжали и отъезжали всякие машины с мигалками, я понял, где искать ребят.

Углубившись немного в парк, мы прошли какое-то расстояние до теннисных кортов, потом повернули налево, ориентируясь по звукам голосов и сирен. Когда я и Дара вышли на достаточно расчищенную площадку, взору нашему открылась жуткая картина: на поляне лежало пять обезображенных трупов, кругом наколоты стекла, наломаны деревья, некоторые поленья валялись далеко от кого места, откуда они были выдраны, молодые деревца сломаны на корню, а трава вытоптана, перемешана с землей и раскидана по всей поляне. Если бы я не знал, что это те самые сикеры, которых Эрг назвал вчера группой Мордина, мог бы предположить, что вчера тут была настоящая вакханалия. Кругом суетились врачи, носили что-то, бегали люди в форме…

Самого Эрга нигде не было, зато Тачана я сразу увидел. Он стоял возле кареты скорой помощи и водил из стороны в сторону своей рамкой, замеряя, видимо, возможность входа/выхода в нексус с этого участка. Я не хотел его отвлекать, но как только он нас увидел, сам подошел.

— Привет, камикадзе, — прошипел он заговорческим голоском. — Ваше счастье, что Эрг сейчас ходить не может. Я вышел из нексуса по третьему пути через технический канал в километре от города на мосту по шоссе на север. Чуть в воду не упал… А он вышел на полтора километра дальше прямо в кювет, и ноги все разбил, болят жутко.

Дара как-то своеобразно удивлялась. Мне нравилась, как она замирала, не роняя ни слова, а потом говорила короткое «э-э-э». Так и сейчас она поступила. Очевидно, она ждала от них того же, что ждал и я, утверждения, будто они вышли через «служебный выход» вместе. Увы, на самом деле оказалось все печальнее, что-то не так пошло, что-то нарушилось. И Эрг пострадал сегодня.

— Э-э-э… Я думала, вы вместе вышли через «служебку», которую оставил Мордин. Разве нет?

— Нет, — печально ответил Тачан. — Транслокация оборвалась, и хотя канал связи был открыт, мы не смогли пересесть на второй или четвертый путь. А когда третий канал стал давать сбои и оказался неустойчив, я решил сделать остановку в любом месте методом случайных совпадений. Для этого подключили «технический канал».

Интересно, настанет ли день, когда я начну понимать те фразы, которые они произносят с таким будничным видом? Все эти каналы для меня ничего не значили. Все эти пути, а уж тем более их числительные порядки, для меня были такой мутью, что и говорить не приходилось. Я, конечно, не интеллектуал, и хотя могу объяснить разницу между «лизингом» и «консалтингом», въехать сразу в набор специфических понятий, относящихся к инсталляции, я был сейчас не в силах. Время, вот что мне требовалось.

— А вы, — задавал встречные вопросы Тачан, — вы-то как вышли? Неужели это один из тех редких случаев, когда ты выходишь из нексуса прямо к себе домой?

— Ну-у-у-у… почти, — ответил я, строя извиняющуюся гримасу.

— Ага! — он понял мою мимику, чего же скрывать-то? — Значит, ты к ней вышел? Какое совпадение! Это, наверное, судьба. Только не вздумай Эргу болтнуть, он этого тебе не простит… Придумайте какую-нибудь банальную историю, что вышли в какой-нибудь больнице или на крышу…

Это вряд ли было совпадение. Мы с Дарой переглянулись, но не подали Тачану ни знака, ни намека. Пускай действительно будет нашей маленькой тайной. Дара, наверное, поняла это без слов, потому тоже смолчала. Во всяком случае, Тачан не давал понять, что все знает, может все-таки совпадение? В совпадение верилось, хоть и с трудом. Хоть какое-то присутствие веры, а то совсем потеряли оную.

Наш одержимый приятель повернулся к пяти трупам, что были в беспорядке разбросаны по поляне.

— Знаете, что мне сказала Говорящая Голова? — спросил он сам себя (уж точно не нас). И сам же ответил на свой вопрос: — Она сказала, что Мордин и его уроды откопали в слоистых туннелях древнее зло, готовое похоронить весь нексус. Я не верю, но есть вещи, которые косвенно говорят о чем-то зловещем, находящемся или двигающемся в дальних штольнях. Черви зашевелились… Черви пересекли верхнюю террасу и пробили три большие червоточины поперек пограничных врат сразу после нашего ухода. Что бы это значило?

Дара только плечами пожала.

— Может, их вспугнули звуки из Омута?

— Да они целую вечность сверлят Омут и ничего, не боятся. Кроме того, там живет наш знакомый абориген шаман Багутта. Он бы сказал нам, что из Омута на поверхность что-то всплывает. Это что-то более древнее и могущественное. Может, Даггот снова пробуждается?

— Или Орден Забвения наконец-то достиг своего, создав метафизическое оружие, способное сворачивать нексус… — возразила Дара.

Тачан утер сопли рукавом своей куртки, а рамкой поковырял в ухе. Какие-то мысли, какие-то демоны раздирали его. Он хотел сказать что-то, но не мог никак решиться. Я помог ему:

— Что-то не так?

— Да, нам надо навестить эгрегора слепого поиска… — молвил он в конце концов. — Это мудрое существо, которое питается мыслями о том, как люди ищут вслепую что-то. Думаю, в нем есть силы и желание помочь нам, хотя лично мое отношение к эгрегорам остается прежним. Это паразиты, которые высасывают из людей их мысли и живут за их счет. Придется идти тебе (он на меня посмотрел), а мы с Дарой навестим Орден Забвения и попросим помощи на случай, если это снова Даггот…

Мы не стали любоваться трупами, оставшимися после группы Мордина. Как-то интуитивно все вышло: я повернулся торсом, Дара слегка наклонила голову — маленькие и незначительные жесты способствовали тому, чтобы мы втроем, не сговариваясь, тронулись по направлению к остановке. Был теплый день, один из тех, что бывает в середине осени. Только из-за этого я сорвал один из последних цветков, что растут в парках, по-моему, куриная слепота, и подарил Даре. Тачан сделал вид, что ничего не заметил.

Трамвай быстро подошел. Я привык к тому, что эти маршруты ходят тут редко и обычно битком набиты народом. В этот раз мы избежали и первого и второго. Кондуктор-контроллер тоже дружелюбная попалась. Узнав, что у Тачана нет проездного и денег, она сказала, что позволит проехать, но, если войдут проверяющие, всем крепко достанется, потому попросила быстро выскакивать из вагона при первых признаках этих страшных людей.

Повезло. Мы добрались до нашей остановки без происшествий. Меня мучил вопрос, когда же мы снова будем инсталлироваться. Очевидно, Тачан обладал даром чтения мыслей. Он, спустя минут десять с того момента, когда я впервые подумал на эту тему, сказал, что инсталлироваться придется без Эрга и «по-холодному». Я не знал, в чем же разница между «по-холодному» и «по-горячему», но был убежден, что адекватного и понятного ответа он не даст. Сама же инсталляция произойдет не раньше, чем завтра. Это было связано с тем, что «планета не достигла критической точки коллапса перезаряжения через солнечный портал от мира номер двенадцать».

Дара пригласила меня домой, с Тачаном мы прощались за квартал до её дома. Напоследок он спросил, как же нексус назвал меня. Должны были быть какие-то звуки-мысли, которые я слышал. Я ответил честно, что слышал только забавное хлюпанье «сирф-сирф», доносящееся из червоточины. Глаза его выкатились, когда он это услышал. Более того, сама Дара удивилась и произнесла свое «э-э-э».

С ней мы на эту тему не говорили, с Тачаном тоже. Сперва мне показалось, что это что-то предосудительное, но когда они переглянулись, а в глазах Тачана блеснула гордость, я понял, что ошибся. В подтверждение моих слов они одновременно произнесли слово из трех слогов.

— Избранный…

Кем и для чего? Очередная шутка с предсказаниями, внушающая каждому такому «избранному» ответственность, которая перекладывается с плеч других на него одного. С другой стороны, я всегда подозревал в себе скрытый дар, но думал, что он будет более прикладным. Музыка, литература… ну, на худой конец, открывание пива глазницей. Стараясь отгадать, шутят они или говорят на полном серьезе, я попытался проявить иронию, но вышло как-то неудачно. Тачан, вдохновленный идеей об избранничестве убежал домой к своим пирамидкам, а Дара взяла меня под руку и потащила домой. Избранный? Сколько раз я видел и слышал эти слова в кино и книгах!

Мне казалось, что «сирф-сирф» — это звуки, которые произносят черви, когда роют туннели в нексусе. Дара мне потом объяснила, что так и есть, но то, что нексус назвал меня Сирфом, означало только, что появился подходящий для него человек, способный вести за собой червей. Когда я спросил, может, это просто так совпало, просто черви могли рыть туннель, а я случайно оказался рядом, она ответила, случайностей не бывает, а есть только нексус, который отгораживает от новичков все звуки кроме тех, что станут его именем. Но сейчас мне было не до этого…

III

Френология — наука о человеке, изучающая его судьбу, повадки и возможности, скрытый потенциал, интеллектуальный склад и тонкости характера — всегда меня привлекала. Ей смысл в том, что все перечисленные выше параметры человеческого существа наблюдаются ею с точки зрения формы черепа. Находишь у человека какой-нибудь бугорок или впадинку на макушке, а потом трактуешь как склонность к суицидальным мыслям, а небольшой шов, прослеживающийся в основании черепа — как патологическая склонность немного недоливать напиток в кружку.

По большому счету, это лженаука. Ведь давно известно, что места на черепе значительно меньше, чем вся та чертовщина, которую френологи могут предсказать или, по крайней мере, заявить, что могут. Но ведь лженауки пользуются огромным спросом у населения, на них есть спрос, даже больше, социальный заказ! Одна астрология чего стоит! Нет ни одного печатного издания, ни одного телевизионного и радиоканала, где бы ни крутили астрологические прогнозы. А ведь звезды так далеко, что успевают гаснуть уже тогда, когда их свет только на полпути к Земле. Как же, находясь на таком внушительном расстоянии, они влияют на наши СУДЬБЫ!?! Сейчас вообще не поймешь где наука, а где лженаука. История переписывается, физики ударяются в мистицизм, открывая тайны всякой темной материи и квантовых событий, астрономы подрабатывают тем, что пишут астрологические прогнозы.

Сейчас, лежа на диване, я думал о том, чтобы стать френологом. Те колдуны, ведьмы, чернокнижники, маги и волшебники, что могут творить практически невозможные вещи типа снятия порчи, сглаза, приворота любимых и нелюбимых, поиск детей и предметов, выход в астрал и приход в ментал, чистят от вирусов компьютер по фотографии, зарабатывают уйму денег и очень при этом неплохо себя чувствуют. Почему бы ни воспользоваться таким прекрасным шансом, а инсталляцию забросить себе подальше, от нее только изжога.

Помниться, у меня были какие-то книжки по френологии, подаренные старой приятельницей, активно эти вещи изучавшей. Её увлечение привело её в психиатрическую лечебницу с острым неврозом навязчивых состояний. А ведь однажды она заявила мне, что кристаллы, которые она смогла добыть где-то за городом, накапливают и проводят энергию в чистом виде. Честно говоря, её было интересно слушать, особенно когда рассказывала про астральные возможности человека и его астральное тело, которое надо содержать в чистоте и порядке на случаи, которые никто не может предвидеть.

Бывало, мы сидели с ней на крыше дома и смотрели на звезды. Вернее, это я смотрел, а она подзаряжалась, безбожно выкачивая из черной бездонной стихии бесконечной пустоты то, что не принадлежало той по праву. А еще она хорошо разбиралась в энергиях, особенно, таких как психическая, космическая, астральная и ментальная, судьбообразующая, вселенская… В этом вопросе я был гораздо неосведомленнее её, но ведь часто знание не несет определенной нагрузки, а служит знанием как таковым! Знание про кристаллы и про руны, которые выкладываются в определенном порядке, было для меня таким вот бесполезным. Хотя кто его знает?

А что до той лженауки, что зовется френологией, я мог привести один из тех случаев, когда люди любят заблуждаться, а главное, просят об этом других людей. И как нужно это делать, чтобы не попасться на несоответствии.

Два года назад я ездил в небольшой провинциальный городок к двоюродному брату и сестре. Так однажды мы сидели вечером и играли в карты, но игра не пошла: я все время выигрывал, и вскоре мне это надоело, а уж им тем более. Чтобы скрасить время сестра спросила, умею ли я гадать на картах. Руководствуясь каким-то авантюристским интересом, я сказал, что умею, поэтому сразу получил в руки хорошую толстенькую колоду карт на тридцать шесть штук. Раскладывал я быстро, бросая карты то рубашкой вверх, то номиналом. Еще в школе научился сдавать в «дурака», там я проигрывал, а потом за годы ученичества научился этой прекрасной и доброй азартной игре.

Клал я и приговаривал те вещи, которые, во-первых, можно по-разному трактовать (это что-то типа «в твоей жизни появится человек, который изменит твою судьбу» или «путь-дорогу перешла тебе дама треф»), и во-вторых, которые рано или поздно в той или иной ситуации сбудутся (вроде такого: «придет тебе письмо скоро» — это может быть как извещением об уплате, так и рекламой, подброшенной в почтовый ящик, не обязательно письмо как таковое).

Тыкая пальцами в картонные прямоугольники и делая важный вид, я все-таки убедил родню, что занимаюсь этим святым делом с прекрасного возраста, когда еще не надо задумываться о том, сделаны ли уроки, во сколько утра надо встать. Испытывая некое уважение, они выслушали все это. Выслушали и забыли до следующего года.

Когда я приехал туда во второй раз, мы так же собрались и допоздна просидели, разговаривая о разных вещах, в основном, о жизни. Когда все темы были исчерпаны, сестра снова предложила мне взять в руки карты и погадать. Её изумление было велико, когда я заявил, что гадать не умею, и раньше никогда не умел. Когда же она спросила, как же это так я гадал в прошлом году, я действительно вспомнил этот эпизод, но честно признался, что делал это просто так и говорил всякую околесицу. На это брат тихо произнес: «Странно, все сбылось»…

Это событие дало мне понять, что есть только один механизм, который навсегда снимает с шарлатанов ответственность за несостоявшиеся события. Это двоякая или троякая трактовка события, которая переносит вину на тех, кто не смог адекватно интерпретировать слова провидца, то есть на тех, кому этот провидец «предсказывает». Волхвы и пророки, библейские герои и актеры в дурных фильмах поступали точно так же на протяжении всей истории мира. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно просто открыть Коран или Библию, Талмуд или «Властелин Колец» Джона Редженальна Роула Толкиена. Запутанность и многогранность возможных интерпретаций ранее сказанных слов — единственная и неотчуждаемая природа предсказаний.

Я мог бы быть френологом еще с большим успехом, чем был бы тем избранным, о котором говорил Тачан. Естественно, это был бред, который заставляет людей чувствовать лишнюю ответственность и нести наказание в одиночку, пеняя на себя, что не справились, хотя и был избранными. Нет уж! Эти штучки с избранием и судьбой не пройдут!

Дара появилась с подносом в руках. На противне, украшенном псевдопалеховской росписью, лежало красивой горкой печенье собственного приготовления. Да, она любила готовить и стряпать, раньше мне об этом говорила, но попробовать мне доведется только сейчас. Потянувшись, я принял вертикальное положение, свесив ноги с дивана. Вообще, всегда мечтал вот так встретить утро, чтобы было кому разбудить тебя приятным запахом печенья, улыбнуться, подмигнуть и дать понять, что ты кому-то нужен. Быть кому-то нужным это такое, что нельзя передать словами. Мы были вместе два дня с того момента, как сбежали из больницы, две ночи и два утра. Но только один вечер, поэтому говорить о том, что мы встречаемся двое суток, еще рано. Тем не менее, слова уже были лишними, я поцеловал её в щечку, когда она подала мне поднос со стряпней, а потом просто перешел к банальному набиванию желудка.

— Звонил Тачан, — произнесла она. — Говорил, что вечером встречаемся на железнодорожной дороге под мостом. Инсталлироваться будем там. Эрга с нами не будет, поэтому пойдем втроем. Наша цель — найти Орден Забвения и спросить у них, что делать. А твоя миссия — поговорить с эгрегором слепого поиска. Ты — избранный, кому же, как ни тебе иметь дело с духами? Мы проводим тебя до экзальтационного разлома, а дальше ты пойдешь один. Эгрегор уже предупрежден, он знает, что ты идешь…

Я съел еще одно печенье, а потом отложил поднос на диван.

— Знаешь, ты говоришь странные слова. Они мне знакомы… по отдельности, а в предложении не понятны…

— Это с непривычки, потом все поймешь…

Она села рядом со мной на диван, отломила небольшой кусочек печенья от общего спекшегося массива и принялась аккуратно есть, пытаясь не проронить на одеяло ни крошки. Я вгляделся в её череп. Наверное, это первая возможность попробовать свои навыки френологии на практике. Я провел рукой по волосам, нащупывая под ними твердую основу. Она удивленно и с легким любопытством посмотрела мне в глаза, но позволила провести такой эксперимент, не произнося ни слова. Это, наверное, потому что рот её был занят тем песочным печеньем, что она жевала.

На достаточно ровном черепе была округлая и вполне нормальная макушка с хвостиком волос. Ниже и правее — небольшая ямочка. Я не знал, что это означает, но считал, что у меня и у всех, кого я обследовал три года назад во время моих первых любительских опытов, была такая же. Очевидно, её наличие — это анатомическая норма. Еще ниже и еще правее был подъем, а потом пологий скат к основанию черепа. Это место по латыни называлось «os okcipitalis» — затылочная часть черепной коробки. Кроме того, это была эрогенная зона, но сейчас меня волновало не то, как её возбудить, а то, какой формы у нее череп, душа, характер, мысли и судьба. И какой формы у нее надежда на будущее, есть ли мне место там, за порогом этого дня.

— Тебя ждут тяжелые испытания и потеря близкого друга, который для тебя гораздо больше, чем друг, но я не хочу называть это слово, — противным голосом ясновидца произнес я, стараясь сделать это как можно похоже на бездарные фильмы про людей с таким даром. — Он оступиться на пути жизни, упадет в самую грязь и не станет подниматься. И другого человека ты тоже потеряешь. Ты была с ним тогда, когда он упал. И я был с ним. И тот первый…

— Чушь какая…

Ох, женщины! Что они понимают в сугубо мужской науке — френологии? Еще моя мать говорила, что это все бездарная трата сил, мозгов, усилий, времени и памяти, которая не принесет ни денег, ни славы. Я всегда спорил с ней, говорил, что ни слава, ни деньги не дают того, что дает удовольствие от работы, тот экстаз, что ты испытываешь, когда все получилось, деятельность принесла плоды, и куче людей стало хорошо на душе и весело. Я бы согласился делать менее оплачиваемую работу, если бы она доставляла бы мне большую радость, нежели предыдущая. Вот в чем фишка-то!

Чуть вправо. Там явственно ощущался достаточно крупный выступ, который был совсем не симметричен.

— А тут у тебя… — начал я, но вскоре догадка пришла сама. — Ты что, шишку набила?

— Да, вчера…

Я не помнил этого, но решил не уточнять, как такое случилось.

Вся моя жизнь походила на один огромный осклабленный череп, из одной его глазницы торчала роза, из другой — приличный отрезок колючей проволоки, плавно переходящий в венец, сплетенный из трех её отрезков. Мы живем, не думая, как причинно-следственные связи влияют на нас, наших родных, наш мир — отделенный для экспериментов кусок наблюдаемой реальности. Эти стены, эта земля, этот воздух и эти звезды, что видны по ночам, отданы нам, каждому из смертных людей, в безраздельный феод, который мы можем преображать. Трудом своим мы портим горы, перекрашиваем небеса и думаем только об одном: как всю эту красоту превратить в страшное зрелище, на которое никто не будет претендовать?

И сейчас меня грызла зависть. Неважно, что мы делаем с Дарой сейчас, главное, что изменить мы ничего не можем. Она сказала про то, что произошло до меня. И я не был в своих стремлениях уникален: Эрг встречается с ней. Не знаю, какие у них перспективы, но хотя она его не любила, он измены не простит. Это страшный человек, который любит владеть всем в одиночку. Я сразу это понял, по его голосу. Бывает же такое! Бывает, но случается только со мной.

Мое решение было окончательным, лишь только я собрался уходить к себе на хату. Я все скажу ему, но скажу так, чтобы тот не мог помешать мне. Надо выбрать момент экстремальной природы, когда все поставлено на кон, а жизнь и смерть ничего не стоят. Жизнь и смерть? Что по сравнению с ними некая девушка Дара, которая принадлежит сама себе и с которой мне хорошо. Подумать только! Насколько надуманы были предлоги и мысли, что роились в моей голове, отражали все грани возможности.

Когда я вернулся на свою улицу и уже подходил к подъезду, увидел на стене надпись, которой не было еще позавчера. Именно с того дня я тут не появлялся.

И подписано криво, наверное, в неудачной попытке стилизовать под арабский язык: «Омар Хайям». Несомненно, надпись появилась в моей жизни очень вовремя. Я слышал о великом мудреце и мистике, но никогда не читал его стихов, а зря. Мы часто упускаем возможности, которые могли бы определить судьбу очень надолго вперед. Если есть падения, должны быть и какие-то взлеты, но если этих взлетов нет, какой смысл сносить падения? И падения ли это вообще?

Была у меня версия, которая поможет разобраться в инсталляции. Мне показалось, что нексус выдает только то, что ты сам хочешь видеть. Все те картины, что проплывают между твоим взором, есть только отражение твоих желаний и гибкости ассоциативного мышления. Что касается трудностей, что возникают, это все то, что делает твоя вторая натура, которую ты сам ваяешь в попытке борьбы самому с собой. Если это так, то вся схема нексуса будет рассекречена, если нет, там мне нечего делать, придется уходить. Хватило мне в бездну нырять.

Сперва я не обратил внимания на то, что какой-то парень полз по стене дома на уровне третьего этажа. Когда же я оторвал взор от грешной землицы, увидел этого суицидника, который возомнил себя спайдерменом. Оставалось стоять и смотреть, как тот борется с сопротивлением материалов, гравитацией и усталостью, совершая этот нечеловеческий подвиг. Кроме меня у него не было других зрителей.

— Эй ты, сдурел совсем? — крикнул я ему, когдатот спустился на землю.

Словно пойманный на чем-то предосудительном, парень нахмурился, покраснел, но все ровно подошел ко мне. На вид ему было лет шестнадцать-семнадцать, светлые волосы. Ну, они были настолько же светлыми, насколько и темными: даже меньше, потому что мелированные. А одет был в явно малой свитер черного цвета и большие штаны-трубы, отливающиеся на свету забавными переливами.

Слегка недоверчиво подошел он ко мне, осмотрел с ног до головы. В этот момент я подумал, что было бы здорово посмотреть, на что похож его череп во френологическом плане, конечно же.

— Ты чего по стенам лазаешь?

— А я этот, как его, — промямлил тот, — Паркурист. Мы преодолеваем препятствия этого урбанистического мира. Лазаем по стенам, бегаем по крышам, взбираемся туда, где только кошки и голуби бывают, спускаемся в канализации и поднимаемся на строительные краны. Это круто, экстрим, все-таки…

Я сменил выражение лица. Могло показаться, что я ему врежу, а теперь моя физия была более благодушна и выражение понимающее. Я жестом показал ему пройтись вдоль улицы, он молча кивнул головой.

— Тебе что, в жизни не хватает острых ощущений? — спросил я.

— Ну, да. По большому счету, не хватает, а настоящие паркуристы меня в компанию не берут, говорят, что еще совсем дятел и ни на что не годен кроме как прыгать через скамейки в парке. Вот, хожу по городу, тренируюсь, стараюсь развиваться всесторонне. Преодолеваю препятствие за препятствием, нахожу новые цели и новые приемы. Одним словом, надеюсь занять достойное место среди тех, кто этим полуискусством — полуспортом овладел в совершенстве. Говорят, что примут, если пересеку город с востока на запад по прямой, прямо по домам, по паркам, по улицам, без остановки. Это очень тяжело, они придумали такое, чтобы я отказался от паркура, но если я это сделаю, они не смогут со мной не считаться.

Еще мы говорили о том, какие разновидности стен бывают в городе. Бывают кирпичные, наклонные, уступчатые, многофазовые. Для каждой из таких стен паркуристы придумали свои способы преодоления. Это как бурение горной породы: для каждой породы свой угол наклона бура и своя скорость вращения (когда упорное медленное сверление, а когда быстрый интенсивный ход). То же самое было и в этом экстремальном виде провождения времени, которое считается писком в современной молодежной среде. Паркур, скейтборды, прыжки с парашютом, дайвинг и прочие заморочки.

В рамках философии паркура, да и вообще экстремальных видов спорта и развлечений, само присутствие экстремальных ситуаций в жизни переводит организм человека в особый режим. Это сродни действию наркотиков: и те и другие добавляют в общий гормональный фон человека новые вещества, который активно замещают природные и начинают участвовать в обмене веществ. Если остановить прием экстрима или дури, начнет ломать от нехватки этого стимула, от дефицита, вызванного отсутствием этого вещества или действа. Поэтому все, кто втягивается в ту среду, где это принято, выходят из нее другими людьми, если выходят в принципе.

Такая оценка мне была близка, поэтому сразу понравилась. Спорт ради спорта ничего не стоит, важно то, что остается с тобой после того, как ты прошел эту школу и научился быть таким. С инсталляцией должно произойти то же самое, но я еще не видел результата, потому что не прошел до конца все закоулки восприятия и все уровни нексуса.

— Слушай, а не страшно?

— Да… Конечно, страшно, как всем нормальным людям, но я научился бороться со страхом. Прежде всего, когда страшно, ты тем более должен кидаться в экстрим, очертя голову. Только когда выхода нет, организм сам находит выход из ситуации и скрытые резервы, которые подключает к твоему активу сил. Этим решается важная проблема страха, а сам страх, как самое слабое, что есть на свете, не может тебе сопротивляться и уходит.

— И что, это вообще законно?

— А как, по-твоему, поступают солдаты, идущие в бой, пожарники, которые врываются в горящие дома, спортсмены, завоевывающие золотые и серебряные медали?

Я с самого начала хотел сказать ему о своем недавнем хобби. Только теперь настал подходящий момент: он заговорил о способах бегства от реальности, к которым причислял и экстремальные виды спорта. Не кривя душой, я сказал, что инсталляция похожа чем-то на спорт, но спорт этот не развивает мышцы, он рассчитан на кое-что другое.

— Откуда ты знаешь про инсталляцию? — как-то возбуждено спросил он.

Я ему ответил:

— Я сам сикер, человек, который инсталлируется в нексус и общается с существами из пограничных миров, встречает людей, которые туда уже инсталлированы, а еще у меня команда есть… Правда, сам я среди них недавно. А хоть и недавно, все ровно быстро схватываю некоторые вещи.

С диким ужасом шарахнулся он от меня, словно я был прокаженный, пораженный чумой и холерой одновременно. Сам того не понимая, я сделал шаг к нему, но он дико закричал «не подходи», даже стекла в соседних домах зазвенели от такого крика. Начали показываться возмущенные жильцы спальных районов, не привыкшие к таким сотрясающим звукам. И непонятно, что такого сказал я, раз вызвал такое негодование и такой ужас, что светились в его глазах.

— Ты сикер!?! — закричал он. — И еще говоришь, что я сдурел, когда лазал по стенам!!! Это ты сдурел, раз связался с инсталляцией! Смотри, скоро от тебя ничего не останется, ты закончишься, и мир для тебя закончится. Это хуже наркомании!!!

— Что?

Его глаза выкатились от страха за свою жизнь, за мою и за все жизни, что сейчас на земле. Было такое, знаете ли, сверхчеловеческое напряжение и боль, которую он видел своими выкатившимися глазами.

— Мой тебе совет: бросай!

Кого бросать? Куда бросать? Стараясь сгладить возникшее напряжение, я протянул ему руку, но тот отшатнулся еще дальше, стараясь не то что не прикасаться, не дышать в мою сторону.

В эту минуту появился водопроводчик. Этот бравый человек со шлангом на плече и чемоданчиков в руках, разодетый в стандартный водопроводческий комбинезон, вышел из подворотни, огляделся, словно делал в этой подворотне все свои дела, а теперь ехидно оглядывался на пострадавший двор, увидел меня и этого чудаковатого паренька. Выхватив из кармана большой разводной ключ, он направился к нам, но то, что это мера устрашения, а не прелюдия к действию, я понял, а вот паренек нет.

Вкатив глаза обратно в глазницы, незадачливый паркурист пустился наутек. Бежал он так быстро, что пыль, поднимавшаяся у него из-под ног, почти закрыла всю торсовую фигуру непроглядной пеленой, оставив видимой только голову. Наверняка не осознавая этого, он схватился за ближайшие кирпичи на первом этаже хрущевки, подтянулся и с рекордной скоростью взобрался на крышу. Там он мелькнул последний раз и скрылся навсегда.

Водопроводчик подбежал ко мне, огляделся и незаурядно искусно матюгнулся. Потом только он соизволил взглянуть на меня и что-то процедить сквозь зубы. Это походило на: «Ушел, елы-палы, мать-перемать».

Всю дорогу до дома я думал о том, что сказал мне этот молодой экстримал. Откуда он знает про инсталляцию, что он вообще знал о ней? Или просто сама инсталляция давно всем известна, а я что-то пропустил? Или это просто комплект общих признаков, характерных для людей, занимающихся инсталляцией, но потом закончивших это ремесло и больше не возвращавшихся в нексус, их идей, установок, на которые повлияла инсталляция? Кто мог дать мне ответы? Для этого нужен человек, который нейтрально относился бы ко мне, к процедуре инсталляции, к самому процессу, но не желающий что-нибудь утаить. Таких индивидов, увы, я не знал.

В моей голове мир разделялся только на то, что есть на самом деле и то, что есть по ту сторону. Одного раза хватило чтобы постоянно думать о возвращении. Парень был прав, такие виды развлечений сродни принятию психотропных веществ. Погружаясь в себя, я неожиданно заметил, как сознание мерцает. На секунду мне показалось, что вокруг меня в тот момент у шлюза в пограничный мир были люди. Да-да, три человека в белом.

Естественно, я подумал, что это от усталости, не придав значения тому, что видел во время мерцания. Иногда так случается, что кажется, будто видишь на секунду странные вещи, но не можешь понять, чем это вызвано. Сознание вообще пытается все интерпретировать по-своему, словно в тебе два человек, постоянно борющихся в общей массе компенсирующих сил. Все, что врывается в твою память, переворачивается и разрывается между вами двумя, а в вечной борьбе происходит становление компромиссной личности, которая и будет потом тобой. Случается же совершать поступки, которые сознательно ты не делал бы! В этом и заключена природа личности.

Более того, мне начинало казаться, что тот, кто играет против меня, осведомлен о жизни, о самом процессе жизни, значительно лучше, он сильнее и хитрее, чем я мог бы предположить. Везде, где я встречаю сопротивление со стороны жизни, везде, где не могу обрабатывать свой феод пространства, чувствуется его рука и его воля, а успехи, которые я делаю, втягивают меня шаг за шагом в запланированную для меня ловушку. Успехи созданы и подстроены им, только поэтому, исключительно из уважения к его таланту, стоило бы дать ему какое-нибудь имя. Но об этом я подумаю потом.

Весь день я промучился этими вопросами, а вечером отправился на железнодорожное полотно, где была назначена явка. В темноте, появившейся далеко за полночь, я набрел на рельсы, определил по звукам поезда, где находится вокзал (хотя между двумя этими точками не было ничего общего), пошел по путям, усиленно вглядываясь в темноту, чтобы увидеть эту парочку.

На тринадцатой минуте я услышал голоса, доносящиеся со стороны обочины из кустов. Прислушался. Кажется, это разговаривали Тачан с Дарой, хотя потом я отметил, что так мог говорить кто угодно — тихо и шепотом, не разобрать кто есть кто. Я позвал, они стихли. Кода я позвал снова, из кустов донеслись слова Тачана, наверное, он хотел, чтобы я спустился с железнодорожной насыпи под мост через узкий ручей и помог им настраивать пирамидки на точку входа и выхода.

В кромешной тьме, что царила в кустах, я с трудом отыскал двух человек, что возились, расставляя всякие оккультные вещи вокруг небольшой полянки среди моря полыни.

— Как дела-то? — спросил Тачан.

— Видел я одного странного паркуриста, он говорил, что…

— Кого ты видел!?! — вмешалась в разговор Дара.

Я решил, что лучше для всех, если я не стану рассказывать все те вещи, которые произошли со мной со времени нашего расставания, поэтому медленно и лаконично закончил тему.

— Забей, ничего такого…

Втроем мы вошли в центр разложенных пирамидок и свечек, взялись за руки и начали хором повторять слова, которые в прошлый раз говорил Эрг. Мне казалось, что на их произнесение влияла сама душевная сила человека. Если Эрг мог произносить их один, то нам троим надо было аккумулировать и консолидировать усилия по их произнесению. Получилось куда более величественно, чем так, как это делал наш хромой поврежденный дружбан. В общем-то, на достижение цели это не влияет.

Луч света впивался в стену, пробивал его, растворяясь в сумрачных дырах, откуда веяло холодом. Препарированные небеса источали черные капли в виде треугольников размером с кулак. Хруст, плавающий по воздуху от их падения, преломлялся и обретал новые формы материального характера, становился то горящим листком бумаги, то ломающимся стеклянным стержнем, статически заряженным ионами положительного заряда.

Прочная ткань, сшитая из двух неравномерных и кривых отрезков пространства и времени, колыхалась, позволяя приводить в движение все социокультурное пространство бесконечности мироздания. Я видел разницу между корреляционным, регрессивным и кластеровым анализом многомерного шкалирования всего того, где я был и что я видел. А впереди на растяжках, сделанных из причинно-следственных связей, висел огромный череп из слов и дел, связанных воедино судьбоносными скрепами. Там я видел даже отсюда все, что судьба запечатлела на его поверхности: мысли, установки характера, факты жизни. Мое пятое тело, связанное с ключевыми моментами в моей будущей жизни, было притянуто к черепу и определяло мое положение относительно него. Только сейчас я понял, что мне не дано заниматься профессионально френологией.

Я стоял на дороге, ведущей из инсталляционного процесса к пониманию проблем накопления и хранения жизненного опыта. Она была выложена желтым силикатным кирпичом, как небо, выложенное под цвет дороги. Впереди она завивалась, противясь естественному притяжению нексуса, сворачивалась в огромный узел и тянулась дальше. Мне надо было пройти этот путь, в его конце ждал меня эгрегор слепого поиска.

А еще надо было торопиться, время как песок уходило и впитывалось в стены, проходя через осознанные бреши, оставленные тут задолго до того, как первая душа и первый дух посетили это место. Поэтому, не теряя времени, я побежал вперед, стараясь сразу задать темп бега, который меня, в конце концов, сильно утомит.

Разворачивая и меняя направление движения, я проходило мимо связей судьбы и времени, обращая их на свою сторону. Время играло за меня, но от этого не выигрывало и искажалось, стекая медленно с веток генеалогического дерева как карманные часы. Где был предел понимания? Там, где дорога сворачивалась в узел? Надеясь найти ответы на все вопросы, я бежал, постепенно наращивая бег, старался не задеть торчащие по обеим сторонам от дороги розы и километры колючей проволоки. Где-то я видел уже такое! Но мнение, составленное после принятия синемантики риска, гнало меня дальше. Не важно, каковы будут жертвы, главное, достигну ли я точки экзальтации, за пределом которой будет ждать меня вестник мира духов.

Дорога была ровной, если не считать шипы, торчащие из кирпичных прослоек, словно шлюзы пограничных миров торчат в теле нексуса. Я готов был присоединиться к воротам и нарушить границу, даже если последует наказание, а меня лишат одного из тел: я мог бы жить без своего физического тела, без астральной сущности, без мыслей или судьбы, но находится тут оказалось еще большим наказанием, чем, скажем, проходить через червоточины в двери свечения как свет сквозь дыры понимания. На этот раз инсталляция была более быстрой и безболезненной. Или нексус меня узнал, или я сделал все правильно и быстро, нежели в прошлый раз.

Но сейчас не стоило ошибаться в возможностях и способностях нексуса. Как мог выглядеть эгрегор слепого поиска? Перед уходом в инсталляцию Тачан сказал мне, что планы меняются, мы появимся в разных участках нексуса, поэтому связи не будет, придется действовать автономно. Я сам должен буду найти эгрегора, а как, он все-таки мне поведал. В месте, куда никто не ходит на дне самого глубокого разлома или на вершине самой высокой горы, где мысли притягиваются или улетучиваются вверх или вниз, лишая других эгрегоров части своей вечной наживы, когда все потеряно и когда все путеводные ниточки утеряны вместе с последними мыслями, я найду его. И это будет то, что ищет, не опираясь ни на что, далеко не путями эвристического анализа, далеко не тропами банальной логики.

Он знает, что поднимается из глубин слоистых штолен, во всяком случае, знает, как найти ответ на этот вопрос. Я не делал ничего удивительного и экстраординарного по своей природе. Люди испокон веков через своих посредников общались с эгрегорами, и те давали нам свои ответы и советы. Я был тем передатчиком, я был шаманом, но это субъективная сторона, а не возможность видеть все по-другому.

Я промчался мимо узла, так и не поняв его природу, так и не получив ответов на вопросы, которые никто не видел. Вдыхая носом те треугольники, что падали с неба, я вспоминал свечение, что проходило мимо той червоточины в первый раз, и находил кое-что. Наверное, если можно было соединить на какое-то время две разные системы: систему флюктуации времени и червоточину, которая в силу своих сквозняков способна затягивать все, что только не закреплено, — то получим такую структуру сквозняков, которая разорвет на части некоторую видимую и обозреваемую схему процессов, изучаемых френологией. Почему бы и нет, раз теоретически это возможно?

Но сначала мы найдем эгрегора.

Пройдя две трети пути, я ослабил бег, и в это мгновение мне было второе мерцание. Оно походило на видение или проблеск сознания. Не могу быть уверенным в том, что видел, но мне казалось, что передо мной поляна, поросшая полынью как та, на которой мы инсталлировались, только уже светало. Я шел по кругу, стараясь не задевать траву, а вдалеке за путями шли Дара и Тачан. Черт! Это и есть та самая поляна! Но что с ними? Они шли как во сне, вытянув вперед руки, закрыв глаза. Все это я видел меньше полусекунды, того времени не хватило, чтобы осознать происходящее.

Я снова был в нексусе прежде чем понял о причинах видения. Точно так же в слепую ищем мы опасность, которая уже знает о нашем приходе. Интересно, достигли ли мои приятели Ордена Забвения или только на подходе к их постоянному посольству здесь? Отмахиваясь от назойливых треугольничков, которые были теперь больше похожи на спиралевидные трубочки, я ускорил бег и вскоре заметил, что дорога позади меня скатывается в шарики и падает в безразмерное озеро спокойного ветра, движущегося по кругу своего эпицентра, это как если бы был зациклен в самом себе. Но это было видимостью, не имеющей начала.

Я сошел с дороги, стараясь пропустить ветер мимо меня и сквозь меня, но когда тот пронесся по дороге, развернулся и обратился ко мне без знаков и слов. И все же я чувствовал, что он следит за мной, хотя сам он не был виден, слова он не говорил.

Когда дорога кончилась в темном тупике без стен на точке опоры, которой нет, я понял, что меня, Тачана и Дару надули. Опыт, обобщение, заучивание, примеры и ассоциации привели бы к такому же результату, только с другой стороны. В этом моей вины не было, но то, что поднималось из слоистых штолен, не простило бы нам этой грубой ошибки. Надеясь не запаниковать, я выпустил свое третье тело, которое облетело весь периметр, но не нашло ничего кроме большого разлома вниз.

Вспомнив о том, что говорил мне Тачан, я сделал шаг. Этот шаг унес меня в низ, но голос, витавший надо мной, повторял, будто я поступил правильно. Мысли, спутавшиеся у меня в голове, выходили наружу через впадинки и ямки на черепе. Давление так возросло, что думать вообще нельзя было. То, что нельзя думать глубинно, это условие нексуса, а поверхностные мысли-эмоции растворялись и уходили вверх под действием ветра, что шел из разлома. Как осознанное сновидение или около того.

— Надеялся, что ты придешь, — пришла мне первая волна-мысль. — Видел тебя, ищущего вслепую. Знал, что что-то произойдет, но могу только верить и искать, как могу: без признаков и возможности. Наблюдаю тебя, прыгающего в пропасть сомнений. Верю тебе. Говори…

Вокруг меня никого не было, но то, что было, вмещалось в моей голове, как если бы это я говорил сам себе за место эгрегора. Падение тормозило мой ход вниз, но выход был вверху, а стены проносились так близко и так быстро, что уцепиться за них я не мог. Не мог, ведь я не мог мыслить, поэтому любая мысль уцепиться была для меня чужой и улетала вверх, как все мысли. Он сам формулировал за меня слова, которые я не мог произнести, сам отвечал. А моя роль — роль наблюдателя, не принимающего решения, поэтому все мои слова и мысли он видел как желудь на ладони, как в мысль в мозгу…

— Что идет за нами из нексуса?

— Был там и видел, как из слоистых штолен поднимается Карасаз, это сиреневое безумие, способное поглотить нексус. Оно проникает во все щели, где только есть функция к жизни и переписывает сами законы нексуса так, чтобы эти функции угасли. Оно уже поглотило дремлющего Даггота, разрушило Омут и засыпало пропасть, отделявшую нексус от диарексиса. Назад пути нет. Тот, кто носит имя Вечного и Таинственного, должен выйти против Карасаза и остановить продвижение сиреневого безумия к центру нексуса и шлюзам пограничных миров. В противном случае Карасаз захватит и оплетет шлюзы и откроет их, а когда пограничные миры будут взорваны, смещенные миры удаленного и периферийного типа будут разрушены, потеряв точку вращения.

— Почему сиреневое?

Эгрегор помолчал, а потом изменился в голосе и самой форме голоса, а только потом ответил, заставляя исчезать все остальные вопросы по одному. Этот голос был подобен взрывающемуся пути, который я только что прошел.

— Сиреневое — переходный цвет между красным и синим, холодом и теплом, правым и левым, землей и небом, плюсом и минусом, взлетом и падением, притягиванием и расталкиванием, погружением и всплытием, включением и отключением, севером и югом, приобретением и утратой, радостью и горем, правильным и искаженным, прибитым и отковырянным, обдуманным и бездумным, отражением и поглощением, расширением и сжатием, плоским и выпуклым, кроной и корнями, систолой и диастолой…

— Но это не ответ на вопрос! — сказал он за меня и за меня удивился.

— Да, ответ прост: сиреневый цвет — один из редких цветов в природе…

Падение прекращалось. Я либо достигал дна, откуда ветер дул сильнее, либо пропасть подходила к той точке, откуда действовала сила притяжения и сила отталкивания в виде ветра. Стараясь понять исходные вещи, я начал кое-что понимать.

Третье мерцание открыло мне глубокий канализационный люк, куда я проваливался, но еще старался уцепиться за лестничные скобы, торчащие из каменной кладки. Тесно и глупо. А сквозняки дули из черной дыры, не способные остановить мое тело. Я видел нексус во всей полноте и в полной аналогии со словами эгрегора. Даже в какой-то момент мне примерещилось, что внутри, на дне пропасти разлита сиреневая лужа, отражающая и поглощающая свет. Я был там, но не мог осознать, насколько приблизился к истине.

Я ждал удара, он произошел.

Приходя в себя, я ощупывал ушибленные места, в том числе и голову. К большому удивлению своему я заметил, что на моем черепе появились новые бугорки, но я понятия не имел о том, что все это значит.

За большими дверями, ведущими к бесконечной радости я попал в тупик, я слышал эгрегора, пожиравшего мои мысли и отвечавшего на вопросы. И это конец пути, я не мог дальше идти, силы меня оставили. Потоки света вырывались из-под моих ног, в безудержном танце они стремились вверх, спасаясь от кого-то или чего-то исходящего из-под основания мира, спрятанного подо мной. Я мог перестроить их так, чтобы они образовали мощный канат, по которому можно было влезть обратно наверх, на дорогу и тупик, находящийся в конце пути из силикатного кирпича. И это решало проблему выбора.

Когда я поднялся на несколько метров, услышал, как под ногами, внизу, в том самом месте, где я стоял, пол пропасти провалился и открыл огромную зияющую червоточину, где копошилось что-то огромное и мерзкое. А еще был звук «сирф-сирф-сирф», словно проклятье звало меня. Не знаю, с какой целью, наверное, позавтракать. Исходя из этого умозаключения, значительно позже сформированного после выхода из нексуса, я отказался от приглашения. Это было бы правильно, если бы расцентрированность пропасти не спадала под углом к вратам, откуда стремилась радость…

IV

Чаще всего, пытаясь пройти свой путь, мы обращаемся к тем, кто-либо прошел этот путь до нас, либо к тем, кто знает, не ступив на него ни разу, как надо проходить. Избегая столкновений и прямых вопросов, мы пытаемся добиться возможности узнать получше о своем пути и о своих возможностях, которые пригодятся для преодоления препятствий.

Но есть такие ходы и такие тропы на пути к успеху, которые не рассекречиваются теми, кто открыл их. Это лазейки и тайные ходы в общем массиве вариантов, которые передаются от отца к сыну, от матери к дочери. Для других они не ведомы, но те, кто случайно на них натолкнется, будет обладать сокровищем, постарается сделать так, чтобы никто не смел посягнуть на обладание и дележ чужого богатства. Вызванное к жизни правом первого, оно всегда остается для него ключом, которым, кажется, можно открыть все двери кроме дверей смерти. Но это миф, созданный человеческой природой. Рассекреченные ходы ведут к деградации их обладателей.

Силы света и силы тени столкнулись в последнем танце, когда Дара и Тачан прошли общий периметр и углубились в сторону бывшего Омута. Приходилось искать и чувствовать наугад. Там, где истинность отпадала и, превращаясь в далекие всполохи остаточной надежды, медленно угасала и тянулась к своему логическому концу. Не было в этом ни смерти, ни жизни для нексуса, а только перерождение и обретение нового порядка.

Тачан прошел портал искажения первым, только после него пошла Дара. Они не разговаривали потому что знали, что трата сил — это непозволительная роскошь. А еще была опасность, что Орден Забвения смотрит на них и знает все, о чем те думают, что они делают и чем дышат. Давать лишний раз повод ординатам усомниться в их намерениях было подобно гниющему гиацинту, который вроде бы еще цветок, а на самом деле всего лишь никому не нужный мусор, собранный и оставленный в углу на случай, если кто пойдет к мусоропроводу, подберет и выкинет вместе с драными калошами.

Храм был совсем рядом, его излучения, выбрасываемые в нексус, ощущались так явственно, что нельзя было не понять: он часть нексуса, его сильная сторона и цитадель, которая падет в самый критический момент, только когда сам нексус перестанет существовать. Его строили возле одного из меропатических супрефектов межмирового пространства: на кристаллических залежах пиротангена. Этот минерал может собирать разрозненные частицы эмоций и мыслей, разбросанных по всему нексусу и превращать их в предметы бытового назначения. Первыми эту технологию воспроизвел Орден Забвения, группа обезумевших копателей нексуса, пытавшаяся найти ответы на вопрос: когда же будет конец света и как ему способствовать.

Никто из них не говорил, что им «помогло» переселиться в нексус, и какие травмы стерпела планета, раз они не хотят на нее возвращаться, а только ищут смертельное оружие, готовое разбудить сами силы природу, обратить свет солнца внутрь него, планеты разорвать на части, а первородный взрыв вернуть в свое хаотическое состояние.

Даггот Мареновый и Даггот Перламутровый были их изобретением. Чудовищная сила мысли вкупе с продвинутыми технологиями свершили страшное дело: были созданы мутации, которые развивались в огромных норах, пробитых в адских скважинах на периферии нексуса. Черви, которые жили в туннелях и рыли их, бежали дальше, так и не справившись с угрозой. А Орден наблюдал за развитием своих детей. Потом пришел час, когда Дагготы пробудились. Даггот Мареновый упал в самое пекло под туннелями как только проснулся. Черви перед уходом прорыли туннели в пропасть, и отталкивающая сила сделал все остальное — одного из них не стало. Против другого Даггота выступили эгрегоры, видевшие в нем опасность для врат в пограничные миры.

Убить его не смогли, но научились выкачивать из него все мысли: добрые и скверный. Лишенный своих идей и своих взглядов на жизнь, он впал в кому, лишенный мотиваторов действия и способности управлять своим организмом. Несколько раз пробуждался Даггот Перламутровый, но каждый раз эгрегоры восстанавливали порядок, снова его усыпляя и лишая даже самой неосознанной мысли о пробуждении.

Очередного пробуждения Даггота боялись эти два сикера. Дара позже Тачана присоединилась к движению сикеров, поэтому не помнила, как Даггот пробудился последний раз. Тачан же все помнил…

Пятнадцатый с половиной канал привел их прямо к вратам храма Ордена, но когда парень хотел открыть двери, от удара основание подкосилось, и двери просели, за ним с неба посыпались черные пузырьки и треугольники, которые там покоились. Стараясь сохранить самообладание, Тачан схватил Дару и попытался найти укромное место у крепкой стены справа от входа в храм. Тряска в виде мелкой дрожи прокатилась по всем вещам, предметам, чувствам и мыслям нексуса, сотрясая фундамент этого мира и всех миров, которые включены в нексус. Это очень дурной признак.

— Неужели Даггот подтачивает туннельные ходы через узел нижней развязки? — произнесли за Дару двери храма. Они могли мыслить и впитывать чужие мысли, а заодно ретранслировать их.

— Это не Даггот… — ответили они за Тачана.

Что-то скрипнуло, но никто из сикеров сначала не понял, что было тому причиной. Все стало ясно только через пару секунд, когда пятнадцатый с половиной туннель треснул и повалился в пропасть, разверзшуюся у самого входа в храм. Брошенный некогда тут пространственный якорь уже не держал основание и залежи минералов. Считавшийся надежной опорой храм не был так устойчив, как могло показаться. А ведь были времена, когда сюда приходили эгрегоры чтобы умереть…

Напрягая три из семи своих тел, Тачан смог отворить ворота. Когда они отпали от косяка, открывая проход внутрь, сикер не задумываясь о последствиях, вошел в холл, Дара шла за ним.

Это был просторный зал, тянущийся бесконечно далеко. Внешне храм был небольшим, но вот внутри он выходил далеко за пределы своих внешних размеров. Орден Забвения мог себе позволить игры с пространственными развертками. Пустынно и темно. Скамейки, стоящие рядами как в католических церквях, бесконечными рядами исчезали в дымке, где должен быть алтарь. Алтаря не было потому что до него нельзя дойти, а в повторяющихся отрезках со скамьями чувствовалась истинная природа нексуса, витавшая где-то под потолком, приклеенная как украшение к стенам, вбитая гвоздями в пол и освещавшая некогда холл под потолком в виде люстры.

Стараясь не шуметь и не распространять напрасно в разные стороны волны-мысли и мысли-звуки, Тачан и Дара огляделись и попытались найти какой-нибудь вход в многомерные туннели, которые вели в самые запретные комнаты храма, в тайные чертоги, где могли бы жить члены Ордена.

Естественно, те знали об их приходе и, может быть, даже видели их путь по пятнадцатому с половиной каналу, но сейчас не подавали виду, что знают об их посещении храма, куда путь для низших людей (людей, не доживших до их времен) был закрыт под страхом смерти. Все же хранители Забвения были великодушными людьми, раз заботились об отмирающих эгрегорах, поэтому в тайне Тачан надеялся, что те все-таки спросят, зачем он пришел. В любом случае, то, что пробудилось в штольнях, касается и нерушимости их храма. Это общая угроза, которую необходимо снять совместными усилиями.

Была и другая мысль. Кто знает, может, Орден Забвения раньше всех узнал о беде и сейчас в спешном порядке эвакуировался в один из пограничных миров, куда их пригласили эгрегоры? Это вполне адекватный вариант. Почему бы и нет? В конце концов, прямой перенос материи не зависит на порядок внесения поправок в физические и астральные законы миров. И наверняка ординаты обладали необходимыми технологиями.

Стараясь, чтобы в поле зрения попадались все темные уголки и подозрительные участки холла, они прошли метров двадцать. А может двести. На ордината они натолкнулись случайно. Казалось, его не было на правой скамейке, а тут появился. Причем появился неожиданно, никто из сикеров не видел как именно. Но он был…

Было еще кое-что подозрительное в этой ситуации. Обычно думать в рамках нексуса нельзя, можно только осознавать, а тут, в холле храма к ним вернулась способность глубинно анализировать и понимать все те процессы, которые происходили в их голове и видеть вещи в перспективе. Казалось, люди из Ордена перенесли в нексус часть своей реальности, которую они, вероятно, навсегда потеряли за высоким забором. Когда вернулась способность взвешенно и основательно мыслить, в том числе аналитически, произошло мерцание. Тачану и Даре показалось, что они находятся посреди леса, расположенного за тем железнодорожным полотном, откуда они инсталлировались. Но наваждение быстро прошло, оставляя место для выбора стратегии переговоров.

— Вы пришли в запретное место, которого нет, — начал монотонно ординат. — Вы пересекли границу, отделяющую наши миры, и будете наказы. При этом вы знаете как. Так какого же случая ради вы появились в Ордене?

— Мы думаем, что Даггот пробудился… — ответила ему Дара.

— … хотя, мы не уверены точно… — добавил Тачан.

Человек в католической робе поднялся со скамейки и сделал несколько шагов по направлению к Тачану и Даре. Было в его внешнем виде что-то угрожающе-спасительное, хотя что, никто не мог бы определить точно.

— Вы нарушили законы миров. Бежать вам некуда, как только вы перешагнули первую часть преломленного пространства, вы попали в зацикленную ловушку, из которой только я знаю выход. Вы же ничего не смыслите в многомерных смысловых процессах! Слушайте…

Он пригласил их жестом сесть на скамейку там, где сидел только что сам. Они подчинись и с удивлением заметили, что скамейки либо с подогревом, либо этот ординат нагрел её так своим задом. Как бы то ни было, ординат присел на соседнюю скамейку, перебрал пару звеньев на своих четках, которые, казалось, материализовались из воздуха, а потом начал свой рассказ.

— Даггот умер. Эгрегоры, которые питались исключительно его мыслями пришли сюда за забвением. — Голос его звучал печально и немного траурно. — Сейчас все бегут от штолен: эгрегоры, магайты, люди, черви… Мы убили сто с лишним червей, пытающихся пробить стены цитадели храма. Все бежали к миру номер сорок два. К вратам мира с нулевыми физическими установками и нулевой функциональностью, уповая на то, что именно там можно найти спасение. Только один шел к штольням, я удивился этому безумцу…

Казалось, ординат немного постарел пока рассказывал эти вещи. Лицо его стало сухим и напряженным, но не как тогда, когда он сказал свои первые слова. Тут действительно было над чем задуматься и по какому поводу переживать.

— Кто это был? — встряла Дара.

Это ординату не понравилось, но он не подал знака. Старался не подавать.

— Это был эгрегор слепого поиска. Мой старый друг и мой самый гнусный паразит. Вместе вслепую мы искали истину относительно Даггота, вместе искали спасение для него и для самих себя, но то время прошло. Это он сказал мне, что группа Мордина разбудила какое-то потаенное зло, а он идет чтобы узнать, что именно это было.

— И что дальше? — спросил Тачан. — Что будет делать Орден?

— Бежать…

Наверное, он все сказал, что мог. Во всяком случае, было очевидно, что ординаты не причастны к той катастрофе, что надвигалась к нексусу из слоистых штолен. Но что это было мог знать только эгрегор и избранный Сирф, но их нет пока с ними, хотя очень нужны.

В эту секунду ординат сложил руки в молитвенном жесте и растворился в воздухе, за ним следом исчезла вся многомерность смыслового процесса, и произошло сжатие межпроцессорного вакуума. Стены немного сдвинулись, а длинные ряды скамеек превратились в один ряд, до которого был вход в храм, а после — алтарь, на котором на распятье висел кусок червя, разодранного накануне, и череп человека с расписанными секторами черепной коробки на латыни. Это подручное пособие по френологии.

Пока мышление не стало зацикленным, Тачан сказал, что должен любой ценой разыскать Сирфа, а Даре лучше разинсталлироваться. Так они и поступили: каждый по-своему. Тачан открыл перспективную развертку и скрылся в седьмом туннеле через дыры осязания, а девушка нашла «служебный выход», который отвел её обратно на грешную землю.

Я сам нашел выход из нексуса. Это был канал связи, соединяющий точку отсчета реальности нексуса и место в конкретное время в моей стране в моем городе. Разинсталлировался я в какую-то грязь под забором. Удивительно было, что разинсталлировался лежа, поэтому чуть не захлебнулся тем, что было разлито на земле. Пуская пузыри, я чувствовал, что конец близок, но тут сообразил, отнял от земли лицо и поднялся на ноги. Это место я видел впервые, хотя ощущение дежавю подсказывало мне, что уже был тут. Так, странная деревенька возле одного из спальных районов города. Девяткино. Ничего примечательного — пригород, одним словом.

Старательно напрягая память, я вспомнил направление движения к городу и незамедлительно направился туда.

Уже светало. Кое-где слышалась деревенская возня: то собака завоет, то петух вспорхнет на забор и изготовится для своего кукареканья. Вот вдалеке ведро звякнуло, кто-то из селян набирал воду для того чтобы сварить завтрак семье. Один за другим загорались окна, и я понял, что вот-вот вся деревня проснется, а я хожу тут как урод грязный, людей пугаю. Еще вилами заколят!

Прибавив шаг (а через двести метров я уже мчался как поезд), смог преодолеть какое-то расстояние и уже вышел на федеральную трассу, по ней я вернулся домой.

Странно все это было. Почему я выхожу из нексуса в странных местах и странной форме? Может, нексус обладает каким-то мерзким характером и мало того, что называет людей странными прозвищами, так еще и выбрасывает их из себя в самых неожиданных и неприятных точках города. Славно, что не выкидывает в другом полушарии. За это отдельное спасибо. Прикоснувшись к этому моменту, я вспомнил о чем-то, но забыл, хотя это мгновенное мерцание весь день не выходило у меня из головы. Должно быть, в этом было что-то противоестественное.

Дома я отмылся от всей той грязи, что насобирал за городом. Кстати, нашел у себя на черепе какую-то жуткую шишку и обильный липкий кровоподтек. Не помню, как и когда их заработал. Второе, что я сделал, позвонил Даре, но она не отвечала. Очевидно она разинсталлировалась куда-то в более экзотичное место, с которым совершенно нет связи.

Весь день я не мог ничем заняться, думая о ней. Да, все эти мои тревоги были надуманы и нелепы, но все ровно я беспокоился и понимал, что угодно может произойти перед финальной битвой. Надо говорить ей о своих чувствах как можно скорее, ведь может случиться так, что другой возможности не будет. Телевизор не позволял расслабиться, книги я читать был не в силах. Каждый раз, набирая телефонный номер, я слышал длинные гудки, говорившие, что хозяйки нет. Под вечер я не выдержал.

Одевшись попроще, так надо чтобы не испортить прикид во время нашей третьей инсталляции, я вышел из дома и направился прямо к ней домой. Шел пешком, стараясь растянуть время, которое взял с запасом, но все ровно то и дело ускорял шаг, пытаясь приблизить момент нашей встречи.

Странные события начали случаться, когда я перешел один из крупных проспектов и углубился в жилой массив. Где-то там был ей дом. Первым, что показалось удивительным, я заметил, что дверь в подвал, опечатанная и обоссаная, вела на самом деле не в подвал, а в нексус! Это был один из тех «служебных выходов», через который мы потенциально могли выйти в случае разинсталляции. Там, за железной обивкой и железным замком, давно ржавевшим от редкого использования, пульсировал нексус, излучая частицы чистой энергии, флюктуируя, направляя потоки через замок, щели в косяке, трещину у нижней петли. Я явственно ощущал как конвульсирует пространство за дверью, как дергается время, застывшее на границе миров. Такого быть не могло, но оно было, я это видел.

Было в этом что-то трогательное. Дара, Эрг, да и Тачан тоже, говорили мне, что скоро я разберусь во всем и начну сам управлять процессом инсталляции. Это было правдой. Если «разобраться» есть «видеть все взаимосвязи», то я начинал кое-что понимать.

Улыбнувшись своей находке, я отправился дальше, стараясь запомнить место, где нашел «служебный выход». Сейчас мне надо все больше и больше запоминать. Никогда не знаешь, где найдешь для себя такие маленькие открытия. Это, кстати, не только инсталляции касается. Стараясь уцепиться за это убеждение и будучи потрясенным тем, что открыл, я перешел на другую сторону улицы. Ветер, достаточно холодный, но недостаточно сильный для этого времени года, нес по тротуарам мелкий бытовой мусор. Пакеты, ветки, обертки от пироженного и просто рекламные листки неслись вдаль и поднимались вверх. Ветер этот дул из нексуса!

Вот уж действительно не знаешь, где найдешь! Сквозняк вырывающийся из нексуса, ударил мне в лицо, охлаждая горячую кожу. Я чувствовал прикосновение того мира на своем лбу, щеках, носу и губах. Это как будто часть эфемерной реальности напоминает тебе о своем существовании. Напоминает и растворяется снова, ожидая, когда же ты сам придешь проведать её иллюзорный чертог.

Я зажмурился, пытаясь привести в порядок разбежавшиеся мысли, но когда открыл глаза, увидел, что все изменилось. То, что я помнил и видел тут каждый день, предстало предо мной в полном своем свете, лишенном тайного и сокрытого. Я видел, как наш мир сам по себе связан, да что связан, инсталлирован в нексус. Он смещен из материального аспекта в энергетический, ведь энергия, какая она сама по себе, циркулировала по этому миру, тысячи раз перерождаясь и перекрашиваясь в иные свои формы. Вот почему наш мир называется смещенным…

Шоссе, которое гудело тысячами легковых и грузовых машин, поднимающееся в гору и скатывающееся вниз, освещенное бесчисленным количеством фар, огней забегаловок и заправочных станций, щитами реклам, вело в нексус, унося из этого мира весь автомобильный поток, теряющийся за гранью видимого преломления.

Детишки, бегающие в резиновых ботиночках по лужам, в которых во всем своем великолепии отражался нексус, резвились и пытались запятнать друг друга, прятались и радовались жизни. Я ведь тоже был ребенком и так же играл в разные игры, но никогда не задумывался о том, что лежит у меня под ногами. Как такое могло произойти, что я не замечал чего-то главного, растворенного в мире, а потому не всегда приметного и очевидного?

Старушки, носящие на старых кривоватых носах очки, куда вставлены маленькие кусочки, вырванные умелой рукой из нексуса, сидели на лавочке, сплетничали, обсуждали своих соседей. Они тоже не знали о том, какая сила заставляет двигаться миры. Хотя, если бы они знали об этом, наверняка бы просто и банально обсуждали бы и это, не находя друг в друге понимания в силу своего угасающего разума. Ведь они в нем были уже одной ногой!

Нексус был для них непонятен и неизвестен, наверное, это ж к лучшему все было! Сейчас тридцать два эгрегора выкачивали из них и из детей разные мысли по этому поводу.

С огромного рекламного щита, что висел возле меня, на меня смотрела реклама нексуса, провозглашающая что-то нестатичное и бесконечно простое. Я видел это, но не мог поверить своим глазам. Вдыхая воздух, пропитанный нексусом, я ощущал движение токов внутри моего организма и моего сознания, являющегося частью этого самого организма. Но почему же все люди с рождения наделены слепотой,мешающей видеть очевидное!

Нексус плавал в небольшой канаве, торчал из окон соседних домов, вился над крышами в черном дыму отопительных систем, висел на ветках голых берез, высаженных возле подъездов, гулял под руку с девушками, преломлялся неоновыми отсветами над сетью игральных центров, был припаркован на обочине, одно из его колес чуть спустилось, подбирал на помойке куски отбросов, натягивался между телефонными столбами, гудел, проплывая по реке, торчал из земли, лишенный, вопреки техники безопасности, изоляции, падал хлопьями, покрывая белым ковром все вокруг. Вот пошел первый снег…

Весь мир был нексусом и не был им одновременно. Я был поражен этим, но не мог заставить все это безумие прекратиться. Уповая на здравый рассудок, я побежал, боясь поднять глаза. Там мог быть нексус, закрывший собой все небо, который сам мог быть небом! А впрочем, не стоит думать об этом, чтобы только не сойти с ума.

Я бежал, не отрывая глаз от земли, хотя даже там, в лужах, отражались части Великого целого, разбитого на части… Бежал вслепую, приходилось ориентироваться по звукам вокруг и по памяти, которая вела меня темными дворами и глухими переулочками.

Остановил меня голос. Он назвал меня каким-то странным именем, может даже моим, но я не обратил на него внимания, хотя как-то понял, что это обращение ко мне. Потом, когда я остановился и прислушался, не поднимая головы, он схватил меня за рукав и очень резко повернул. Все, что я видел теперь, сводилось к серым брюкам и блестящим лакированным ботинкам, начищенным до блеска, украшенным капельками воды, разбрызганной мною при беге. Понятия не имел, кто это был. И знать, если говорить на чистоту, не хотел. Но он жаждал общения в отличие от меня…

— Это ты тот самый Сирф?

— Да, я…

Голос его был тихий, но настойчивый. Он требовал от меня подчинения, выдерживая официальные тона разговора. Казалось, он все знал, но если бы он все знал, то зачем расспрашивал? Или может, это агент нексуса, посланный узнать, кто же я такой и что делаю тут, в этом мире материальных сущностей, которыми являются люди. Насколько долго и как я очутился в нексусе, кто поведал мне тайну инсталляции — прямому переходу из материи в энергию. Или это кто-то, кто должен узнать, как я добился такого, чтобы самому… но ведь есть более профессиональные сикеры!

— Я майор Коромыслов… Федеральная служба безопасности…

Ну, во всяком случае, мое второе предположение оказалось-таки верным. Ну, майор так майор… Я все еще стоял, опустив голову в землю. Вдруг подниму взгляд и увижу, что нет у него лица, а есть нексус, который надо мной смеется. Надо мне это?

— Да, Сирф — это я. Чего надо-то!?!

— Мы считаем, что инсталляция является угрозой, присланной нам из-за океана, поэтому ищем людей, которые занимаются ею, исследуем, опрашиваем, создаем базы тех, кто побывал там и тех, кто побывал там и не вернулся. Есть мнение, что это оружие массового…

— Нет, это вы ушли от нексуса! — выпалил ни с того ни с сего я.

Пытаясь сообразить. Что я такое говорю, он начал переминаться с ноги на ногу. Наверное, молодой еще, не соображает толком, как людей надо опрашивать. Ну, это его личные проблемы, у меня своих полно. Все-таки он не отставал, пытаясь выяснить все как есть.

— Как это — ушел от нексуса!?!

— Нексус был с людьми с самого начала, — пояснил я. — Люди жили в нексусе и творили в нем, оставаясь самими собой. Тысячи лет шаманы и их прямые потомки: маги, волшебники, чернокнижники, колдуны, провидцы и алхимики, коучи, физики-теоретики — использовали для своих дел нексус, который хоть и приносил пользу, по большому счету, просто аккумулировал мысли и превращал их в эмоционально-психические флюктуации. Но пришел день, когда опасность, исходящая от нексуса, начала угрожать всему, что было на этой земле. Собравшись тогда люди на общем собрании, где решили наложить запрет на использование этого мира для инсталляции, они табуировали нексус. Всех людей, пресекших этот закон, либо сжигали, вознося тем самым туда, либо пытали, пытаясь выведать у них способ, который передавали им их предки, по которому можно инсталлироваться (ведь этот способ был утерян с наложением общего запрета). Властителям мира нужен был нексус для нужд империй, которые они построили. И те безумные единицы, которые сохранили способ инсталляции, выжили, сохраняя процедуру как от спецслужб, так и от тех, кто может испортить нексус. И я оказался среди тех людей по странному стечению обстоятельств. Никакие депутаты своими глупыми законами не запретят мне инсталироваться!

Ноги немного потоптались на одном месте, потом правая нога отерлась о левую штанину, снимая тем самым налет капель, уже прилично впитавшихся в обувь. Понятия не имею, почему в такую дождливо-снежную погоду этот человек из ФСБ одет как летом. Может, у него свои мотивы не признавать наступления осени? Или он думает, что если оденется легче, то и на улице теплее будет? Логика здоровая для нексуса, но в нашей убожеской вселенной такая штука не пройдет.

Логика вообще странная штука. Она зависит от общего или локально-разветвленного итога анализа физических закономерностей, лежащих в основе мироздания. Тут были одни, в нексусе — другие, а про пограничные миры я вообще ничего не знал. Одним эгрегорам известно, что лежит по ту сторону от шлюзов. Но то, что с той стороны приходят не люди, а эгрегоры, уже говорит о том, что все перевернуто в пограничных мирах.

— Я думаю, не тот у меня чин, чтобы о таких вещах рассуждать, — произнес человек в грязных туфлях. — Вы должны пройти со мной…

Вот еще! У меня девушка потерялась, нексус в опасности, существа бегут из него и грозятся, что скоро все будет убито, у меня откровения и мерцания, которые дают мне понять, что наши миры скручены сложными причинно-следственными связями, и один без другого не может существовать. У меня ясно и недвусмысленно поставлена задача, которая остановит сиреневое безумие, вырвавшееся из штолен, разбуженное моими соплеменниками, а я должен идти с ним? Так не пойдет! В конце концов, избранный я или нет? Это мне подчиняются законы всемирного опустошения логики и пересмотр всех законов, включая те, что давно уже действуют, нет человека, который бы их не знал. Имеется в виду физические закономерности. Я сам определю, куда и с кем идти.

— Никуда я не пойду, у меня дела…

Он кашлянул. Видимо, не привык, что ему отказывают.

— Это дело государственной важности…

Нелепый довод. Человек, который в любой момент может уйти в нексус и никогда не вернуться, уж ничего не хочет знать ни о государстве, ни о чем-либо другом, ограничивающем свободу воли и свободу мысли. Поэтому я не купился на такую штучку.

— А меня это не волнует… — ответил я ему. — В нексусе наблюдается нестабильность, и я должен быть там. Без меня не начнется финальная битва с Карасазом — сиреневым безумием — о котором говорил эгрегор слепого поиска. А если оно поглотит нексус, придет сюда, на улицы нашего города, на дома, проникнет в каждый дом, вцепится в каждого человека. Это означает, что ты останешься без работы…

Он снова кашлянул.

— Значит, не пойдешь?

— Нет!

— Тогда я должен применить силу. — Он вынул из-под пиджака, нижний краешек которого я видел своей опущенной головой, пистолет. Большой и черный. Стволом он ткнул меня в живот.

Он, очевидно, думал, что может меня заставить. Нет, это я его могу заставить. Сила, которую он демонстрировал, был пуста и бесцельна. Даже если бы он выстрелил, я был уверен, что пуля растворилась бы, не долетев до меня. Но какая разница, ведь исход финальной битвы зависел не от него, не от того, вопьется ли в меня кусочек свинца или смогу ли я инсталлироваться оттуда, откуда смогу. Сегодня утром я френологическим методом предсказал себе судьбу. И все, что я видел, сбывалось.

— Думаешь, я испугался!?! Это ты сейчас испугаешься!!! Убери от меня этот фаллический символ!!! — И ударил по пистолету так, что тот его выронил.

Когда я произнес эти слова, треск разрываемой материи оглушил меня, Коромыслова и всех тех бабушек, что сидели на скамейки. Я слышал отчетливо звуки приближающегося спасения: «сирф-сирф-сирф». Не понимая, что происходит, майор вертелся и смотрел по сторонам пока не увидел то, чего я не видел. Это его сгубило.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а… — завыл он.

— Сирф-сирф-сирф-сирф…

Не знаю, увидел ли он то, что я ожидал, или испугался чего-то другого. Ботинки, разбрызгивая в разные стороны лужи, которые были вокруг, в которые они наступали без разбору пути, уносили его вдаль с жуткими криками панического ужаса. Звуки стихали: стихали и крики, и сирфование. Только в этот момент я поднял голову. Взору моему открылись две червоточины, оставленные огромными червями, пробившими ход в наш мир.

Я не стал вдаваться в подробности, какой силой я заставил червей выползти на свет божий. И объяснения старался не искать. Нексус трясло, поэтому я должен был довести свою работу до конца. Время играло против нас, против сикеров. Мне ничего не оставалось делать кроме как бежать дальше.

Знакомые улицы, растворившиеся в нексусе, уже были настолько противны и никому не нужны, что оставалось только терпеть это. Верилось, что Дара еще жива и где-то там, на своем этаже в своей квартире, на диване, где мы проведи две ночи вместе. Только бы все было в порядке. Только сейчас я осознавал, что все, что меня окружает, не имеет смысла без одного единственного человека — без нее. Больше нечего к этому добавить, оставалось только сказать ей это, но перед этим найти.

Влетев на лестницею клетку её этажа, я позвонил в певучий звонок, а потом с замиранием сердца ожидал, когда же она выйдет. Нет, не было ни шагов в коридоре с той стороны двери, ни криков, что сейчас откроет. Я ждал даже тогда, когда прошло фиксированное время в интервале которого все нормальные двери давно открывались гостям. Вот когда начинается опустошение, врывающееся в твоё тело и твою душу, не спрашивая разрешения. Садясь на лестницу чтобы дать отдохнуть ногам, я все думал о том, насколько все глупо устроено. И особенно глупо устроена фабула человеческих отношений.

Стараясь сохранять ясность ума, я попытался взбодриться, прыгая на одном месте. Это не помогло. Когда присел на лестничную ступеньку, сразу уснул. Уснул и видел сон. Таких красочных и нелепых снов я еще никогда не видел. Да что говорить, я не видел снов с той самой поры, когда видел обезьян, которые требовали создать нормальное человеческое общество.

Так вот, все начиналось с того, что компромиссная реальность между нексусом и нашим миром стала заселяться кем попало. Одним из этих людей, отношение ни к одному из прежних миров не имеющих, был водопроводчик. Кстати, он очень походил на того водопроводчика, который вспугнул без каких-либо видимых причин паркуриста, общавшегося со мной вчера. Хотя, кто его знает, может, это и был тот самый водопроводчик, а может, его брат или сын. Только в новой схеме реальности он был не водопроводчиком, а супергероем, который бросал вызов всем нарушителям общемыслительного процесса. Из прошлого у него остался только комбинезон и газовый ключ.

Я, как представитель подросшего поколения с большим протестным потенциалом, был специально выгнан из общемыслительного процесса, в котором некоторые давно организовали странный Орден Памяти. Я возглавил схизматические течения, которые разрушали общее триединое пространство общения. Дара была со мной там, во сне.

Тачан смог найти в минерале, который был под храмом ординатов, идею о всепоглощающем исхате. Исхат представлял собой некую субстанцию, которая не давала мыслям расходиться и сходиться. С таким страшным оружием он мог бы поглотить часть компромиссного нексуса, но почему-то воздерживался от такого необдуманного шага. В конечном счете, Водопроводчик проник на его завод по производству черных треугольников, падающих с неба, и выкрасть эту интересную идею об исхате, после чего утопить её в Омуте, чтоб потомкам не досталась.

В память о Тачане, который совсем опустил руки и начал писать книгу «Курс забвения для начинающих», я сошелся с Водопроводчиков на берегу желтой дороги. Затяжная и тяжелая была битва, но, в конечном счете, я одолел его. Больших трудов стоило нам попасть к алтарю мироздания, хранящемуся в руинах храма Ордена Забвения. Попав туда, я внес несколько значимых изменений. Во-первых, теперь на небе из силикатного кирпича было три солнца, одно из них было черепом, в одной его глазнице была роза, в другой — кусок колючей проволоки. Во-вторых, мы провели туда трубопровод, чтобы сократить время на латание дыр, пробиваемых матовыми восходящими пузырьками. В-третьих, сферическое мироздание заменили на квадратное. Все те деформации, что появились в результате этой поправки, помогли миру затянуться в дыры, которые подразумевались там, где они и должны быть — на дне и поверхности пористых штолен.

Что до червей, то мы с Дарой нашли им свое применение. Они перепахивали ненужное пространство нексуса, в пределах которого еще могли созреть неожиданные находки. Когда они это делали, мы засевали место новыми идеями, которые вырастали на перепаханной почве разума. А когда кто-нибудь возомнит лучше и сильнее всех, на того мы спускали червей. От того либо ничего не оставалось, либо он бежал к границам смещенных миров, как это было с Водопроводчиком.

Вдоль желтой дороги мы построили огромные плавильные печи, которые переплавляли огромное море идей и выдавали нам круглые окрученные чурки, которые следовало бы называть концентрированными мыслями. Это вроде бы мысли-полуфабрикаты, из них можно что угодно вытворить: можно потреблять сырьем, а можно развить, разогреть, вскипятить. Это производство пользовалось особым спросом, особенно, если надо подтолкнуть людей к тому, что уже когда-то было, вернуть к истокам и прецедентам, которые свершались очень давно. Основным заказчиком почему-то был Тачан. Ну, может быть, он просто никогда не обладал своей точкой зрения?

Штольни мы засыпали, на их месте вырос курган всем павшим в битве с Карасазом. Тоже полезный памятник архитектурной мысли.

Но, пользуясь приоритетным правом возможности, я по ошибке создал нечто страшное. Ицверан родился из мысли о том, что все в этом мире подлежит упорядочиванию. С этого и началось медленное и омерзительное загнивание мира. Он тянулся к закату, а я боялся признаться всем вокруг, что сам виновен в уничтожении нексуса. Тот, кто убивает дракона, сам становится драконом. Мы остановили сиреневое безумие, но создали что-то более ужасное. Эрг бы мне такого не простил бы.

Эрга, кстати, съели те существа, которые хотели создать человеческое общество. Первым откусил кусочек некий шаман Далл. Это произошло в час, когда череп наполз на одно из солнц, затемнив большую часть нексуса. По его черепу я предсказал скорый порядок, который погубит мир хаоса…

V

А проснулся я от сильных толчков в плечо. Открыв глаза, я не поверил своему зрению. Предо мной стояла Дара, поцарапанная и уставшая, но неимоверно счастливая и довольная тем, что мы-таки встретились. Я не спрашивал её, почему её не было дома, просто поднялся со ступеньки, обнял и поцеловал. Не произнося ни слова, мы пошли к ней в квартиру, где провели самый замечательный вечер в моей жизни. Не стану рассказывать, чем мы там занимались, но нексус по сравнению с этим просто отдыхал. Я даже забыл на какое-то длительное время об его существовании. Я забыл, а вот он нет. Через все дыры, окна, щели, замочные скважины и водопроводные сливы он смотрел на нас с Дарой и завидовал.

Большего мне и не хотелось. Кто знает, может, мы проводили последний день в нашей жизни. Завтра грядет финальная битва, в которой будет только один победитель, а у нас нет ни представления о том, что такое Карасаз, ни способов и технологий борьбы с сиреневым безумием. Тачан пропал, Эрг звонил ей, сказал, что к моменту инсталляции попробует прийти, но обещать ничего не может: нога опухла и были серьезные опасения, что тут дело пахнет гематомой и гангреной. А для сикера нет большего удара, чем отстранение от нексуса.

В тот вечер я сказал ей, что она занимает в моей жизни особенное место, что мне будет очень тяжело, если с ней что-то случится. Да и что мудрить, я её люблю. А она ответила, что то же самое испытывает, поэтому не надо лишних слов, которые только все портят.

Где-то минут через двадцать после моих фраз и её ответов зазвонил телефон. Сначала я не хотел снимать трубку, а потом решил, что звонить мог Тачан. Это не было ошибкой. Тот сообщил, что разинсталлировался в какой-то подвал, разбил себе нос об стенку, поцарапал руку и бровь. Однако обнадеживал, что грядет битва, и он не хочет её пропускать, поэтому вместе с Эргом ждет нас на крыше строящегося дома в тридцати минутах ходьбы от дома Дары. Муниципальный транспорт уже не ходил, вот и придется топать на своих двоих. Понимая, что так все и будет, я сказал, что мы выходим, и повесил трубку.

— Дара, нам надо идти, — наконец-то выдавил из себя я, — Это последний шанс спасти все, что нам дорого и близко. Нексус опустеет, мы должны помешать этому.

Её глаза выдавали все, о чем она думала. Искреннее нежелание вкупе с мыслью, что это последнее испытание, которое может быть роковым, не покидали её, хотя она всегда была сильной. Люди, спасающие мир, всегда должны быть выше своих интересов, выше страстей и бурь мира и общества, в которых они живут. Этот шаг я преодолел, а она еще нет. Она боялась, но чувства согревали как ей, так и меня, только поэтому она взяла с полки ключ от квартиры, накинула на плечи свою серебристую куртку и вышла, зовя меня с собой. Нельзя было терять время. Я повиновался.

Ёкнуло что-то справа, икнуло слева, а сверху завыло и полетело. Примерно так можно охарактеризовать пришествие нексуса на землю. Общий поток, разбивающийся на множество мелких рукавов сознания, затопил все улицы, все дома и всех людей, на которых эгрегоры апробировали новый способ мыслеизвлечения. Перед концом света открывались мне инфернальные картины наступающего утра в мире, где нет уже ничего: ни людей, ни собак, ни неба, ни зелени. Сами устои мира будут покалечены и переписаны сиреневым цветом наступающего хаоса. И эта вселенная встретит сиреневый восход сиреневого света в сиреневом космосе. Пораженный этим кошмаром, я понял, за что надо бороться, как и зачем погибать, спасая все дорогое, уносящееся в новый нексус, на котором сиреневые цвета заполонили все туннели и краски, разлились по Омуту, поглотили всех посетителей-сикеров. А еще будут перекрашены дорога из силикатного кирпича и такого же цвета небо, штольни, червоточины и свет, который там пребывает, попав в световую ловушку, а еще светило, которого планируется сделать три (вместе с черепом), храм Ордена Забвения, всех ординатов в нем, а так же минералы, на которых он стоит. И когда все это будет стерто и подавлено, придет пора нашего существования, нашего бытия и наши смещенные миры тоже будут высвобождены и разорваны сиреневой лихорадкой. Когда это произойдет, я наложу на себя руки, а пока надо бороться, бороться так, чтобы шрамы не заживали еще очень долго.

Желтые лица проплывали мимо нас, отражая всю внутреннюю борьбу между их владельцами и тем, что повелевало теперь их мыслями. Все было в упадке, это я отчетливо видел, но боялся до самого последнего момента признаться в этом. Навстречу к нам вышел Водопроводчик, идущий в обнимку с человеком из ФСБ. Они шли подобно старым друзьям, давно не выпивавшим вместе. Только у майора не было головы, вместо нее был отмирающий нексус, разрывающийся надвое: одна половина желтая, другая сиреневая.

Знаю, это был бред, но в рамках нашей войны нет ничего бредового, есть только неправильно интерпретированные модели сознания, веры, надежды и осуществления бреда. От этого дурно пахло тошнотой. Только так можно охарактеризовать тот хаос, который царил на улицах. Только сикеры могли такое видеть, для всех остальных ничего не менялось. Нечему было меняться! Они всю жизнь были инсталлированы, но никогда этого не понимали. Человек, лишенный нексуса, не может даже мыслить, даже думать, даже рефлексы не действовали бы, что же говорить о высоких материях.

Иногда мне казалось, что все лишено своего смысла. Что смысл — это часть того, что находится внутри, это один из компонентов гармоничной реальности, связанной тугим узлом с… В этот момент мне было очередной мерцание. Это странно, так как мерцания приходили ко мне только во время инсталляции. Все так быстро, как обычно. Но что-то началось в моей голове после этого мерцания. Что я видел? Обычный земной мир, похожий на тот, который был до того, как Карасаз поднялся из слоистых штолен. И это видение не давало мне покоя. Я задумался о природе нексуса и его физической точке существования.

Йошкин кот пробежал мимо нас с Дарой. Кот был черный, а Дара оказалась достаточно суеверной, чтобы поверить в несчастье. Она не сказала мне об этом, просто прижалась посильней, наблюдая за всеми движениями черной бестии. Знаю, времена прошли, ведьмы давно все в нексусе, но как считали черную кошку ведьмой, так и будут считать, сами того не понимая. Черный кот, однако, натолкнул меня на другую мысль. Что если цвет в нексусе определяется не самим нексусом, а прямыми каналами, которые он перебрасывает в наше подсознание? Черные колодцы, струящийся свет, сиреневое проклятье? Может, сами цвета вписаны в наше подсознание, а нексус просто делает на них ссылки?

Как мне хотелось найти отгадку. Возможно, это синдром избранного, но мне казалось, что ответ рядом, тут, на земле… Стоит только протянуть руку, но я его просто не вижу. Я не вижу его так, как не видят все эти люди приход нексуса на землю. И вся эта инсталляция… Почему тогда сейчас я вхожу в этот жуткий транс, не прилагая никаких усилий? Я инсталлируюсь без помощи, без слов «арайя торо, мызган ер мызган». Патология какая-то.

Ливень пришел на смену этому жалкому полудождю-полуснегу. В темноте капли казались гораздо крупнее и наверняка били сильнее, чем, если бы дело происходило на свету. Но что есть свет в сравнении с водой? Нематериальная вода, не видимая глазу, падала в опавшую траву и шуршала там, поднимая мертвую органику в воздух, размачивая её, и вымывала все то, что натянуто у листьев между жилок. С грехом пополам мы дошли до здания, на вершине которого все должно было закончиться. Взобрались на самый верх, на крышу, которая зияла вся в разломах и трещинах. Ходить тут было опасно, не то что инсталлироваться.

Место вообще было неудачно выбрано. Сплошные черные углы говорили нам, что там может быть и яма и штырь, который проткнет любого неосторожного человека, особенно, если это будет сикер. Эрг и Тачан, которые ждали нас там, сказали, что другого места не было. Наиболее адекватное место входа и выхода открывается тут. Рад был поверить им, но ведь есть же другие точки, хотя, если они говорят, что «наиболее адекватное», им виднее. Я со своим убогим непрофессионализмом старался не лезть.

«Нарколепсия»… — Это слово пришло ко мне в голову случайно. Такое ощущение, словно всю свою жизнь хочешь произнести какое-то слово и вот произносишь его, только ситуация изменилась. Почему я его вспомнил? Это такое состояние, когда человек ничего не соображает, но неожиданно оказывается где-то и не может вспомнить как же попал сюда. Это чем-то похоже на инсталляцию… Ты разинсталлируешься в неожиданных местах. Неожиданно для себя я нашел интересную зацепку. Какая связь между двумя явлениями? Симптомы-то одинаковые, а вот эффект… Если бы не было всего того, что было в нексусе, можно предположить, что… Нет, как может нексус быть связан с болезнью? Или синдром нарколепсии — это только часть того, что происходит в реальном мире, когда ты бродишь где-то в другом? Восхитительное умозаключение, но только как это доказать? И какие ужасные перспективы открывает такое заявление…

Обхватив руки друг друга, мы встали в круг. Священнодействие должно было начаться, а наши мысли и тела присоединиться к нексусу через оптико-электрическое соединение кристаллов и пирамидок. Сейчас все решится, но я не был уверен, что все решится так, как нам нужно. Эрг произнес волшебные слова, которые должны отправить нас в нексус. Только вот не было молний, не было свечения, которое этому способствует. Что-то не так… Тот другой, который был вторым Сирфом, казалось, открыл то, что я скрывал от него. А я прикоснулся к его сокровенной тайне.

Пирамидки не мигали. Я как стоял, так и отправился в нексус, инсталлируясь каждым своим телом в формулу нексуса, мира теней и мыслей-образов. Но все шло медленно, еще медленней, чем в первый раз, словно прицепили к моему ментальному телу тормозной вагончик. Несложно догадаться, что ментальное тело отвечало за свободу и возможность мысли, а значит, на процесс инсталляции влияло то, что я до чего-то додумался. Где-то на половине процедуры мне было очередное мерцание. Я видел, как мы стоим на том самом месте, где только что начали инсталлироваться. Это мерцание было самым скоротечным. Я сильно злил моего второго Сирфа, который просто терял терпение. Он вообще был нетерпеливым, но сейчас использовал любую возможность чтобы пресечь мое озарение.

Режущий сиреневый свет был везде, где только можно было что-то реально разглядеть. Всюду, куда только могло дотянуться мое астральное тело, было это проклятье. На какое-то мгновение показалось, что уже слишком поздно: Карасаз затянул все доступное пространство нексуса и скоро начнет давать корни в других мирах. Понятия не имею, насколько это могло быть правдой, но тех, кто инсталлировался со мной вместе, не было. Они не могли мне сказать, насколько плотно эта чертовщина поразила наш новый дом и нашу новую судьбу. Как мне была необходима помощь Эрга, Тачана и Дары, но сейчас можно было полагаться только на себя одного. Собрав воедино все, что принадлежало мне с момента проникновения в нексус: тела, мысли, образы, идеи, слова, звуки и возможности — я начал свой путь к истоку — к слоистым штольням и штрекам, где должно было гнездиться то, что эгрегор слепого поиска назвал Карасазом.

Стараясь не шуметь и не излучать вокруг себя ничего, я по дороге, мощенной химическим кирпичом, проник в самое сердце шахт. Тут были все оттенки сиреневого: от розового до малинового. Тут я нашел и послание от эгрегора: он говорил, что скоро должно собраться войско, которое выступит против Карасаза и перекрасит все, что было изменено с его пробуждением.

Три моих приятеля тоже были тут, но потом ушли. Их надписи-мысли говорили, что Тачан должен собрать Орден Забвения, Эрг приведет эгрегоров, а Дара подготовит поле, на котором произойдет последнее очищение. В мои задачи входило призвать червей, что будут портить реальность вокруг поля битвы. Так надо было сделать, чтоб сиреневое безумие, если и смогло поглотить остатки нексуса в нашем лице, кроме нас ничего не пострадало, и бежать Карасазу было бы некуда.

Уповая на случайность, я сконцентрировал силы на своем вопле. Крик, вырвавшийся из всех моих семи тел, разнесся по отдаленным закоулкам нексуса, достиг и засыпанного дна Омута и глубины штолен, пронесся ветром мимо полуразрушенного храма, где еще тлел пораженный сиренью алтарь мироздания этого мира, взвился в воронке над шлюзом в пограничный мир номер пятнадцать и номер семь с четвертью. Я вложил всю душу и все свои силы в призыв, что помощь нужна не только им, но и самому нексусу, который они спешно покидали. Мое астральное тело, запущенное кружить над миром, видело, как черви проели ход в мир номер одиннадцать и сейчас готовились к переселению. Мой призыв застал их в замешательстве. Это была большая победа. Часть из них повернула назад незамедлительно, остальные начали по одному присоединяться к этим авангардистам. Помощь шла к будущему полю битвы.

Флюктуации достигли самих пределов нексуса, за которыми начинались пустоты во времени. Казалось, от моего крика сиреневое безумие остановило свое распространение, ища ответа на то, что же такое смогло так повлиять на колыхание волн, которых ему только предстояло захватить.

Хлипкие стены развертки пространства лопнули под напором стаи червей, стремящихся к полю сражения. Червоточины, выеденные в общем массиве нексуса, сквозили так, что затягивали все предметы и мысли, сворачивая их в рулончики, стелящиеся по всему периметру червоточин. Я прыгнул в одну из них, и мощный воздушный поток уносил меня прямо к самому сердцу нексуса, туда, где нам еще предстояла длительная оборона поля Семи Колец Круга. И поток вынес меня в самый центр. Там я встретил Эрга, Тачана и Дару, которые собрали огромную армию всех существ и представителей нексуса, какие еще не успели уйти в иные миры.

Целую вечность ожидали мы пока появится Карасаз. Я терял терпение. Единственное, что меня немного развлекло, это очередное мерцание, которое я вызвал совершенно случайно. Мне показалось, будто я нахожусь на груде ломаных кирпичей на третьем этаже этого странного здания, откуда мы инсталлировались, а вокруг был простор города, огромной темной махины, которая давно спала. В этот момент я окончательно разгадал загадку, которая мучила меня с того момента, когда я взял в руки журнал «SEEK». Решил, но не мог сформулировать в словах. Для этого я попытался вызвать еще одно мерцание, но не смог. Что было тому причиной, неизвестно. Я блуждал не в нексусе, я блуждал в самом себе. В другом себе, втором Сирфе, которым было изолированное подсознание. Если хотите по Фрейду — в бессознательном, но не мог включить рубильник чтобы осветить все процессы внутри него.

Чего только на свете не бывает! Сознание, изолированное в самом себе, переносится в бессознательное, где все процессы, заключенные в рамках себя самих. Если некоторые и прорываются или проливаются в сознание, то только как немотивированные импульсы — результаты тяжелой работы. Кто придумал такую сложную штуку? Сложную и совершенно бессмысленную. Насколько очевидными бывают пороги между этими двумя частями одного человека, насколько непреодолимо пространство между этими двумя мирами? А знают ли об этом психологи, психоаналитики и психиатры? Догадываются ли они об этом, когда видят пациентов, блуждающих в других мирах?

Шестой раз я обошел поле сражения, но пока ни одного признака сиреневого безумия не заметил. Может быть, мы ошиблись или что-то не так сделали? Нексус проседал именно в этом месте, ключевой опоре, расположенной под залежами кристаллов в храме Ордена Забвения. Это поле Семи Колец Круга, сюда Карасаз должен прийти позже всего, напоследок. И это мне нравилось, так как было единственное стабильное в этом преображающемся мире.

— Щас, — прошептал подошедший Эрг. — Щас так ввалим, что жизнь медом не покажется. В конце концов, надо показать кто хозяин этих мест. Только люди, эгрегоры и черви должны жить и радоваться в нексусе. Только не сиреневое безумие. А когда все это закончится, я с моей прекрасной Дарой отправимся к бертиллионовой впадине, где проведем остаток дня.

Это был наиболее удачный момент все ему рассказать. Стараясь собраться с мыслями, я сконцентрировался на деталях, но именно то напряжение, которое я испытал, вызвало к жизни целую цепь мерцаний, где казалось, будто я стаю на крае карниза третьего этажа, а подо мной расположился спящий город, полный своих мечтаний и радостей. Когда мерцания участились, я постарался пробудиться, но так и не смог этого сделать. Более того, когда я повернул голову, увидел, что точно на таком же карнизе, который со временем должен стать, по архитекторской задумке, балконом, стоял Эрг с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками словно сомнамбула. А когда мерцания прекратились, медленно сходя на нет, я снова увидел парня, только теперь он стоял передо мной и пытливо вглядывался в мои глаза.

— Юлить бессмысленно, я полагаю. Лучше скажи, о чем задумался и что затеял… — сказал он.

Я почему-то поверил, что юлить бессмысленно, но хотелось оттянуть момент признания напоследок, на начало битвы, когда и думать об этом некогда, и говорить легко. Не долго мне оставалось размышлять на тему правильности. Все вокруг без единого звука-мысли пришло в движение, заколыхалось, задвигалось, зашелестело, и стало понятно: идет Карасаз. Стараясь не терять времени, я вернулся в исходную точку, откуда начинался отсчет поля Семи Колец Круга, откуда смог рассмотреть прилегающее пространство в ближайшее и последующее время. Безумие наступало отовсюду. Это все не было неточностью, это запланированное действо тактически было выгодно. Я старался разглядеть, из чего же состоит то, что называлось Карасазом, но туман сиреневого цвета закрывал от меня обзор и видимость в целом. И битва с ним начиналась…

Нарколепсия (греч. narkē оцепенение, онемение + lēpsis приступ; синонимы: болезнь Желино, эссенцианальная нарколепсия) — заболевание из группы гиперсомний, проявляющееся дневными приступами неодолимой сонливости, приступами полной или частичной утраты жизненного тонуса (катаплексией), нарушениями ночного сна, изменениями личности, свойственными эндокринному психосиндрому.

Нарколепсия возникает преимущественно в молодом возрасте, после 40 лет — в единичных случаях. Женщины чаще болеют, а мужчины после 20 лет.

Клиническая картина. Приступы неодолимой сонливости возникают в дневное время, часто внезапно. В ряде случаев им предшествует слабость, разбитость, головная боль, может наблюдаться продром, напоминающий парестезии, чувство жара, головокружения, боли в эпигастральной области, яркие зрительные галлюцинации. Приступы сонливости чаще возникают в условиях покоя, тепла, монотонной деятельности, иногда в определенные часы дня; особенно часто больные засыпают во время еды. Некоторые больные в начале заболевания пытаются бороться с сонливостью, но, чувствуя, что разбитость и слабость от этого лишь усиливаются, вскоре перестают это делать. Приступы возможны в самых различных ситуациях, в том числе и опасных для жизни. Сонливость, как правило, сочетается с сохранностью моторных актов, поэтому заснувший стоя не падает, идущий продолжает идти, держащий предмет не роняет его. Когда наступление сонливости не столь внезапно, больные успевают сесть или лечь. Состояние больных в период приступа такое же, как во время обычного сна: мускулатура расслабляется, иногда они что-то говорят, производят движения головой, руками; могут возникать сновидения. Приступ кончается спонтанно, разбудить таких больных легко. С исчезновением сонливости они испытывают бодрость, могут продолжать прерванную работу. Иногда, будучи разбуженными, больные на короткое время плохо осмысливают окружающее, находятся в раздраженном и даже в злобном настроении.

Сон при нарколепсии поверхностный, с частыми пробуждениями, сопровождается множественными яркими, в ряде случаев неприятного содержания и просто кошмарными, устрашающими сновидениями. У больных с отчетливыми нарушениями сна нередко возникают гипнагогические, чаще зрительные галлюцинации. Катаплексия обычно возникает после того, как появляются приступы сонливости.

Изменения личности при нарколепсии, описанные Бенедетти (G. Benedetti, 1953), проявляются снижением психической активности и уровня побуждении, ограничением круга интересов, утомляемостью, раздражительностью и медлительностью. Часты расстройства настроения в форме субдепрессивных состояний (Депрессивные синдромы), сочетающихся со слезливостью или недовольством.

Нарколепсии свойственны разнообразные вегетативные нарушения с преобладанием ваготоническпх симптомов. Расстройства обмена проявляются в форме ожирения. Встречаются изменения деятельности желез внутренней секреции: чаще всего щитовидной железы, половых желез, надпочечников, гипофиза (обычно отмечается их гипофункция). При нарколепсии возможны такие симптомы, как жажда, булемия, аменорея. А. М. Вейн считает характерным для нарколепсии наличие, хотя и нередко выраженного, симптомокомплекса, включающего глазодвигательные, паркинсоноподобные и пирамидные расстройства.

В условиях электроэнцефалографического обследования в камере больные обычно быстро засыпают, при этом обнаруживаются изменения, соответствующие начальным стадиям естественного сна, дремотному состоянию, но длительно затягивающемуся, без перехода в более глубокие стадии сна. Пробуждение сопровождается такими же изменениями на электроэнцефалографе, как и у здоровых людей.

Наряду с нарколепсией как отдельной формой (эссенциальная нарколепсия) выделяют нарколептический синдром (симптоматическая нарколепсия), который может возникнуть при опухолях головного мозга, черепно-мозговых травмах, эпидемическом энцефалите, аутоинтоксикациях, заболеваниях желез внутренней секреции. Изменения личности отражают при этом основное заболевание, симптоматическая нарколепсия проявляется в основном приступами сонливости.

Мозг помнит всё! Он складирует все, что в него поступает, архивируя и сжимая некоторые вещи, как компьютерные программы. Из-за архивации картинки, слова и звуки, запахи и ощущения становятся блеклыми и пустыми. Но все эти недостатки не помешали мне найти в уголках памяти эти строки про нарколепсию. Сложно было воссоздать ситуацию, когда бабушка зачитывала все это из Советской медицинской энциклопедии в то время, когда мне было около семи лет.

Моя мама страдала нарколепсией, а у матери в свое время этим недугом болел её дедушка. Поэтому, когда симптомы у мамы вернулись, а отец испугался, он спросил у бабушки по материнской линии что делать. Та всю жизнь работала в медицинских учреждениях, хотя собственно медицинского образования не имела. Просто нужны были санитарки, а бабушка еще во время войны раненых на себе таскала.

И вот собрались они на семейном совете, достала бабушка энциклопедию, которую взяла в своей больнице у главврача, зачитала отрывки про эту болезнь со странным и пугающим названием. Я всегда любил, когда бабушка приходила к нам в гости, поэтому не упускал ни малейшей возможности чтобы не попрыгать вокруг нее или не посидеть рядом, обещая наивным родителям вести себя спокойно, как все добропорядочные дети. В тот вечер все были печальны, и я не знал, как развлечься или развлечь их.

Тем вечером глубокого ноября отец часто и много курил, пытаясь собраться с мыслями. Не помню, чтобы он вообще курил когда-нибудь, если не считать того момента, когда он проиграл на скачках всю свою заработную плату три года спустя. А еще он говорил всякий бред про жизнь и смерть. Для меня это были мудрые слова, но по тому, как смеялась бабушка, я понимал, что полагаться на отцовскую мудрость не стоит. Хотя это уязвляло мое самолюбие и гордость за папу. Кто знает…

Еще непрерывно звонил дядя Стеша, который постоянно интересовался, что с мамой происходит. Это её научный руководитель, постоянно проявляющий интерес к здоровью подчиненных. Папа говорил, что нормально, будут лечить, но не знал, как это делается. Бабушка тоже не знала, поэтому старалась отвечать расплывчатыми фразами, ничего в себе не содержащими.

Я еще помню, наш котенок залез на шкаф, откуда уронил вазу. Все были так захвачены проблемами здоровья мамы (хотя я не понимал, в чем заключалась болезнь: она не кашляла и не чихала, да и жара не было), что не стали ругать котенка, а просто схватили за шиворот, кинули в ванную и заперли там. А мне сказали убрать осколки. Я все сделал, а потом пошел в ванную, где в темноте просидел вместе с мяукающим от страха темноты котенком. Мне было жалко его, потому хотелось, чтобы он не боялся. Мы укутались в старую занавеску, брошенную в стирку. Это красивая занавеска, украшенная черными пузырьками и треугольничками. И все никак не верилось, что взрослые могут быть так жестоки с животными. Подумаешь, разбил никому не нужную вазу. Такую сиреневую…

Потом меня потеряли, а нашли когда совсем стемнело. Отлично помню, что уснул в ванной комнате на полу в обнимку с котенком Даакотом. Это, наверное, по-фински или по-шведски. А может, искажение одного из этих языков. С того дня его перламутровая шерсть начала вылезать, и мы давали ему таблетки в форме закругленных желтеньких кирпичиков. С тех пор он стал нервным, постоянно оглядывался и глядел на своих хозяев с опаской и недоверием. Вот как важны впечатления детства. Никогда не знаешь, в какой форме они всплывут наружу после долгих лет подавления!

Оказывается, вот почему нас, нарколептиков, жгли на кострах и топили в Омутах! Нас считали угрозой обществу, прокаженными и одержимыми демонами. Логичная и красивая теория о тайне нексуса лопалась как пузырь. Мы просто угроза, мы опасны сами для себя, мы можем нанести вред себе и другим, не понимая, что происходит, находясь в состоянии сна, сомнамбулы, лунатизма. А проснувшись, не помним, что произошло. В такие времена высвобождаются силы, которые мы в сознательной жизни подавляем. Это реванш, который редко им достается. И эти силы не обезличены.

О шаманах и одержимых духами мне рассказывал отец, когда мне было лет восемь или девять. Незадолго до этого он привез из командировки какой-то узбекский национальный костюм. Удивительным было, что костюм шили на Запад, там была такая розово-малиновая этикетка «Made in Uzbekistan, Kara-sazd». «Кара» — красный, «Сазд» — одно из названий древних узбекских правителей. Типа наших князей, заморских графов, викингских кёнигов. Это такой город в пустыне. Удивительный был костюм, а ведь сохранился до наших дней, только отца больше нет. Папа ушел в мир иной, упав с трубопровода где-то на одной из своих строек.

Мы часто ходили с ним смотреть, как открываются шлюзы через канал на Волге. Большой радостью было, когда эти шлюзы открывались, из-за них выплывали корабли, украшенные радостными и веселыми флажками. Я вспомнил все это из-за того, что получил неограниченный доступ к памяти. Обычно многие вещи мы не помним, забываем, думаем, что забываем. А на самом деле нет. Просто наши вторые подавленные личности ограничивают нас от памяти, пытаются отобрать у нас прошлое под любым предлогом, по любому поводу. В попытке сломить доминирующее сознание, они заключают союз с нашим резервом памяти, источниками психики и бессознательными реакциями.

Когда отца не стало, я остался почти один. У матери начались нарколептические приступы, бабушка забрала её к себе. Приходилось оканчивать школу в одинокой пустой квартире. Потом друзья разбежались кто куда. Самый близкий из них поступил на биологический факультет. Однажды мы встретились, он рассказывал, что специализируется по червям. Есть такаянаука — лимбрицидология, она изучает червей. Оказывается, ими можно управлять, посылая электроимпульсы в почву. Слышно даже, что американцы вживляют червям под кожу маленькие чипы, через которые передаются приказы набором таких импульсов. Меня поразило, что такой мерзостью можно управлять. Чего только люди не придумают!

А еще случайно всплыл из детства момент того, как я и тот самый мой друг нашли в огороде человеческий череп. Казалось, еще со времен войны остался. Перед смертью его пытали, поэтому из глазницы у него торчал кусок колючей проволоки. Мы подкинули монетку. Я проиграл череп другу, который поставил его на полку в зале и дико гордился нашей находке. Только потом пришла его мать и выкинула. А ведь у черепов тоже есть своя история, вот бы было интересно узнать о его прошлом, его планах, его друзьях и родственниках. Чей он был: наш или немецкий? Вечером следующего дня меня укусила большая зеленая муха, которую на латыни называли «Sirf Vulgaris».

Медленно, стараясь до конца оттянуть момент истины, я перебирал в памяти все фрагменты, которые казались утерянными. Словно найдя на чердаке старые фотографии, перебираешь их, сортируешь, удивляясь, что такого вроде бы и не было. Откуда взялось? Стараясь не верить в очевидное, я сопротивлялся отгадке. Приходилось перерабатывать свободными нейронами все картины двух миров, двух измененных состояний сознания. Приходилось видеть и здание, брошенное недостроенным за недостатком финансирования, и битву с Карасазом, против которого выступили.

Мерцания были затяжными, но они не убеждали меня в моей правоте. Развязка наступила тогда, когда Эрг упал, хватаясь за воздух. Сраженный безумием, он падал в самую глубокую пропасть с самой высокой горы. Прежде чем я принял какое-то решение, следом в пропасть отправился Тачан.

Отгадка была проста. Мы разинсталлировались в неожиданных местах, потому что мы никуда из нашего мира не уходили! В первый раз, наверное, мы с Дарой просто вырубились на кладбище, а бригада врачей приехала по вызову сторожа и увезла нас в ближайшее травматологическое отделение, откуда мы и сбежали. Пораженный нарколепсией, Тачан шел вперед и вышел за пределы города, где и пришел в себя, Эрг прошел дальше и свалился в кювет. Во второй раз было что-то похожее. А вот разговор с эгрегором происходил во время падения. Оно казалось долгим, ведь само время растянулось сознанием. На самом деле я провалился в канализационный люк, что и видел во время второго мерцания. И все эти мерцания, по природе своей, лишь проблески сознания во время блужданий в бессознательном.

Группа Мордина, сбежавшая, наверняка, из-под наблюдения врачей, перебила себя во время такой сомнамбулы. Этим, по крайней мере, все объяснялось.

Коллективных галлюцинаций не бывает, но бывает так, что рассудок сдвинут на периферию восприятия и просто передает в бессознательную область нечеткие образы, которые формируют нексус, эти образы наполняют нексус. Это некая сильно искаженная реальность, в которой я прибывал, искаженная, но не оторванная от реальности. Вкупе с моими познаниями и развитым воображением она сформировала новый мир, помещающийся в моей голове. И мы вчетвером чувствовали друг друга на уровне ощущений, поэтому наши подсознания синхронизировали наши действия, создав коллективную картину произошедшего. Во всяком случае, я себя в этом тогда убедил. И вот Эрг и Тачан… они упали… упали с крыши, на которой сейчас прибывали в нашем мире!

Когда Карасаз приблизился к Даре, я не смог не крикнуть фразу, которая закончила все, что было начато, все, что было так реально и естественно, но уже потеряло вкус и цвет. Фразу, которая разрушила нексус до основания, потому что его, собственно, и не…

— Нет никакого нексуса!!!

Эгрегоры, потрясенные звуками, разлетелись в разные стороны, черви, что пилили этот мир, это поле, эти минералы, в которых отражались два солнца и череп с ними, шамана Далла, который все сказал, Орден Забвения в виде отмирающих нейронов, передающих генетическую память о себе своим потомкам. Мир замер, а потом исчез, распыляясь на миллионы точек, светящихся пирамидок, снег из черных треугольничков, который падал вверх вслед за пузырьками…

Яркой вспышкой окрасилось все вокруг. Мое тело стояло на крыше посреди разбитых кирпичей и испорченных временем кусков рубероида, который не успели достелить или украсть. Черная ночь, лишенная звезд и ветра, плавала вокруг меня в странном густом мареве тумана. Все плыло в глазах. Это потому что я очень долго не спал, а может, в следствие анарексии, когда я ничего очень долго не ел. Стараясь смотреть внимательно, я высматривал её. И тут мне было счастливое явление.

Явлением этим была Дара. Находясь под действием «нексуса», она шла по краю крыши, балансируя руками, но не осознавая, что происходит. Сам туман расступился, пропуская меня вперед. Догадываясь, что Эрга и Тачана увидеть уже не придется, приходилось спасать то единственное чудо, которое у меня оставалось. Потери она не перенесет, но ведь лучше пусть будет утрата, чем вечное скитание одинокого сикера, или смерть от падения с огромной высоты. Я пошел вперед.

Яростно ускоряя бег, я, Сирф, избранный для борьбы с Карасазом, повелитель червей, а в жизни простой человек, подбежал к краю крыши, когда было еще не поздно, схватил за руку девушку и повалился на рубероидный настил. Она открыла глаза, хотя еще не совсем понимала, что происходит. Для нее нексус еще существовал, поэтому придется потратить уйму времени чтоб рассказать ей правду. Она не поймет, но ведь это будет уже не её провал, а моя победа. Из игр разума я вышел победителем, разинсталлированым героем, остановившим безумие, чуть было не погибшим, хотя и получившим шишку тогда в канализационном колодце.

— Я думаю, нам надо пойти домой, — произнес я пробудившейся Даре. Бог мой, что за дурацкое имя! Когда она проснется завтра утром, я узнаю, как её зовут на самом деле. — Нексус мы проиграли, но остановили его продвижение в наш мир. Всё кончено…

— Ясно, — с печалью в голосе ответила она.

Ярмо было сброшено, но ведь это еще не освобождение. Пробуксовка передаточного механизма пришла в движение. Пока не будут произнесены те слова, бесполезно начинать все с начала. И бесполезно надеяться, что что-то еще сохранится.

Яблоки не падают далеко от яблонь. И вскоре после того, как мы спустились с крыши и шли ко мне домой чтобы остаться там до утра, я сделал важный вывод в своей жизни. Ничего более важного я не решал ни до, ни после того, как пережил симптом нарколепсии. Инсталляция не только элитарное искусство и способ бегства от реальности, но поиск смысла жизни. Сейчас этот смысл был рядом со мной.

Второрождение

Лунный свет озарял древний город как-то неестественно прекрасно. Пески вдали сияли под его матово-синим эфирным покрывалом, стены домов, заборы, вышки сотовой связи и асфальтированные дороги казались призрачно синими, мерцающими, а воздух казался наэлектризованным тем самым волшебством, что замирает в час между одним днем и другим…

Начинался Рамадан. Священный месяц для Фазрула был какой-то опорной точкой в этом нестабильном мире, где жизнь ничего не стоит, а люди, которые были ему близки и любимы, уходили навсегда в поисках рая. Никто не ведал той дороги, ибо только один Аллах знает, кому сколько в сем мире отмеряно. Но он был молчалив и не хотел говорить с маленьким Фазрулом, сколько тот не просил Всевышнего и сколько бы ни рассказывал о грехах своих соплеменников в молитвах, пытаясь выторговать у того место помощника. Не было Аллаху дела до Фазрула, а Фазрулу до Аллаха. Но это все по большому счету, потому что по-маленькому — никак.

А еще был Шариат, по которому Фазрулу можно было обжираться по ночам, а по дням — нет. И было что-то несправедливое в этом неизменном правиле, созданном давным-давно. И Шариат гласил, что во время священного месяца на небесах свершаются всякие таинства и что-то происходит с душами всех правоверных. Это Фазрул слышал из уст ходжи Нефеля, который был откровенным безбожником: жрал свинину и напивался.

Статической напряжение наполняло воздух дивным зарядом бодрости и энергии. Казалось, что можно не спать, а стоят тут, на балконе второго этажа, и прямо из воздуха выкачивать энергию, которая управляет самими токами жизни, как если бы ты был не человеком, а самим Шайтаном. Вся эта идиллия была иллюзорна. На его родине шла война, за веру умирали и воскрешались воины, готовые вести смертников и втыкать в землю черные знамена джихада везде, где только увидят трупы неверных.

Никто не понимал зачем это все происходило, кто был виноват, а кто прав. Одни люди убивали других, другие умирали от рук одних. Что-то зацикленное было в этом историческом витке. Казалось, машина, управляющая судьбой, дала большой сбой, покосились шестеренки, стрелки замерлина 4:20 и вот вместо витков, долженствующих двигать вперед весь регион, они дают провороты. Спилы и зазубрины, что получились в ходе деформации, уже никогда не будут устранены.

В ту ночь, глядя на прекрасную луну, ожидая день, когда его старший брат уйдет с людьми из Хезболлаха, Фазрул поклялся, что повернет само небо и саму землю чтобы восстановить порядок в своей стране и во всем мире.

Но в тот момент не только он делал свой выбор, на небе, в силу личной привязанности или просто методом случайных исключений, он был выбран для сложной и ответственной миссии. Никто не знал об этом, да и не хотел знать. Более того, если бы можно было переиграть ситуацию, как сами небеса, так и лично Фазрул сделали бы более достойный шаг к пониманию сложной трансцендентальности пути, но выбора не было. И все то, что лежит по ту сторону легитимности нового пророка, было в руках маленького мальчика Фазрула аль-Джарда, сына убитого в Тегеране спецслужбами Израиля шейха.

Пророк — понятие комплексное. Прежде всего, в это понятие мы включаем религиозную значимость, которую он являет фактом своего существования, потом менее значимые детали: сферу и характер деятельности, возраст, пол, гендерные показатели, функции, возможности и ожидания. Кто сказал, что важны вес и рост? Он прав. Все включено в общее представление о том, каким должна быть звезда ислама. Да не только ислама, любой религии. И только когда глядишь на маленького одиннадцатилетнего Фазрула, понимаешь, что во имя высшего долга не имеют значения некоторые показатели, но какие, никому не ведомо. Только тем, кто отбирал мессию подбором случайных признаков.

Стараясь не думать о превратностях судьбы, маленький, но мудрый исламский фундаменталист вдохнул поглубже ночной воздух и решил, что все, что происходит в жизни — плод компромисса двух миров: материального и надматериального. Ничего не было в этом нового, но для него самого это было новым. И колесо убеждений подобно железнодорожному костылю вбито искусственно и нелепо методом случайного тыка в стену, украшенную розовыми обоями, привезенными из Турции. Трещины, несуразные и черные как сама ночь, расползались по всей поверхности реальности, искажая и портя все вокруг. Как может существовать такой мир? Кто и когда принес к алтарю мироздания заведомо ложную истину с единственной целью — прославиться неважно какой ценой?

Руки, те самые, что еще двадцать минут назад держали автомат брата, впились в перила балкона. Костыль, железная болванка, призванная скреплять рельсы и шпалы, был лишь фигуральным образом супрементальной личности. Кто это? Не ему знать вещи, сокрытые от непросвещенного…

Вскоре забрезжил рассвет, но маленький Фазрул не уходил с балкона, понимая, куда бы он ни шел, не убежать ни от себя, ни от той фабулы сознания, которую искривили его предшественники. Потирая плечи окоченелыми кистями рук, он старался ловить ртом колечки пара, вырывающиеся из обеих ноздрей. В этом был смысл, в это же время в том, что делали его родственники, двигающие машину убеждений, смысла не было. А если и был, то левый, а если не левый, то не был.

Зара, девушка брата, двадцатилетняя красавица с каштановыми волосами и большими черными грустными глазами, стояла у дверей и обнимала своего возлюбленного. Ахмед Таха в особенно возвышенном настроении уже давно распрощался со всеми родственниками, поэтому не видел особой необходимости во всех тех нежностях и почестях, с какими его провожали на борьбу с неверными. Нечеловеческое и смертоносное соединилось в его лице, сплавилось в единый слиток, маску, с которой он пойдет в бой. Это Фазрула потрясло на всю оставшуюся жизнь.

— Сынок, будь умница, не забудь свой шахидский пояс, — причитала престарелая мать, провожающая первенца. — Помни, в раю передай привет муфтию Сулейму, дяде аль-Майнаа, ходже Зулифу.

— Дорогой, не распыляйся, — говорила девушка шахиду.

— Братец, спроси Аллаха и пророка Мухаммеда, почему они со мной не разговаривают, — попросил наивный Фазрул, не понимающий того, что Аллах занят тем, что легитимизирует вариант борьбы с неверными через управление пассажирским авиалайнером, а до него нет дела.

И тот, кто посягнул на жизни и волю врагов был сегодня един в трех ипостасях: любимый сын, возлюбленный шахид и помогающий брат. Таким и был человек своего времени, своей страны, своих взглядов. Молча, стараясь не проронить лишнего слова, он поднял с пола огромный пояс, увешанный белыми свертками и детонаторами, воткнутыми в них. Священный воин джихада повернулся и ушел, а на столе продолжали дымиться два кальяна, набитых гашишем, которые он попеременно курил перед терактом.

Жаль, что не было отца, он бы сейчас гордился тем, кто вырос из его сына. Фазрул в тайне завидовал брату, но для себя точно решил, что как только он вырастет, обязательно станет таким же сильным и уверенным в себе, ведь нет для правоверного лучшей участи, чем джихад, и высшей цели кроме рая.

— Мам, можно с тобой поговорить? — произнес он тихо…

Его мать, насколько помнил Фазрул, никогда не снимала того полотенца, что носила на лице. Маленький фундаменталист не знал даже, как эта штука называется, но верил, что без нее произойдет какая-нибудь беда. Если Зара, посещавшая брата, еще снимала время от времени паранджу, позволяя тому поцеловать себя, то мать всегда оставалась верна исламским канонам и не обнажала лица.

В логике времени вопрос Фазрула был вполне объясним, но она посмотрела на него с упреком. Естественно, он не видел её взгляда, но зато всей кожей почувствовал этот взгляд-клинок, протыкающий тебя насквозь, заставляющий саму кровь замедлить ток или остановиться совсем.

— Мам, откуда берутся такие маленькие исламские фундаменталисты как я?

— ??? — Фазрул ловит упрек матери.

Последние три месяца он только и думал об этом. Все мы растем, поэтому старые мифы потихоньку теряют свое очарование, мы хотим видеть другие мифы, более правдоподобные, более живые и естественные, более, я бы сказал, совершенные. И, стало быть, прежний бред про аистов, таскающих непосильную ношу в клюве, он больше слышать не мог. А уж тем более, верить в него. Что же касалось другой сказки — про капусту — Фазрул понимал, что та белокочанная капуста, что может вместить в себя тельце молодого фундаменталиста, в этом регионе не растет. Так откуда берутся ему подобные?

Конечно, Фазрул надумал несколько версий, но они сами по себе были бессмысленны, хотя внутри их логики были некоторые экстраполяции на животный и растительный мир, что характерно и тем байкам, что рассказывала мать, но они были лишь вариациями на эту тему. И костыль, что торчал в стене, казался так же непонятен Фазрулу, как и рождение шахидов — их конвейерное производство.

— Знаешь, сынок, есть такая вещь, как мужчины и женщины…

— Знаю, ты опять будешь рассказывать байду про Аллаха, наших праотцов и Азраила, искушавшего их в образе змея. Надоели мне твои сказки! Могла бы чего другое придумать!!!

Распсиховавшись, он выскочил на улицу и побежал вперед по дороге. Его можно было понять, если бы узнать, что произошло. Брат, тот человек, что был ему вместо отца, ушел убивать неверных, а теперь не вернется. Есть два логических вывода: первое, он уважает брата и ценит его как человека, навсегда ставшего кумиром и эталоном своего времени, второе, Фазрул еще больше ненавидит неверных, которые что-то в прошлом сделали его народу, и народ расплачивается с неверными кровью своих людей и бесчисленными жертвами этих собак, жрущих свинину.

То ли тлеющий гашиш так подействовал на маленького фундаменталиста, то ли это просто от бессонной ночи, он увидел, как на всем пути вокруг него из земли торчали руки и показывали fuck всем прохожим. Маленький аль-Джарда, росший в строгих канонах Шариата, не знал этого сугубо европейского знака, но мог смело предполагать, что сам по себе факт того, что рука торчит из земли, не к добру.

А еще ему казалось, что он идет по выжженной земле, а из его кожи торчат многочисленные шипы, кровоточащие раны не затягиваются сворачивающейся кровью. Нет в этом ни божественного посредничества, ни волевого начала. Изуродованные корни травы, очевидно полыни, торчат из окна напротив как ветви кривого дерева. Это надо готовить и пить. Это абсент, и никто не знает, чему это одиннадцатилетнее существо научится позже в Европе, в Азии и Америке. Никто не узнает где он был и что видел. Только он сам, полный решимости двигать дальше колесо судьбы, примерил эту роль на себе.

Полынь, покрывающая землю рук, росла на два с половиной метра в высоту как приличные деревья на склонах гор, которых Фазрул не видел. Но он понимал, что именно там, в горах, живет большая черная птица, которая клюет мертвых. Нет ничего, что она не видит. Но души она забирает в рай, а тела перерождает так, чтобы это были те самые черные птицы, разостланы по всему миру собирать других мертвых. Брат, очевидно через сутки разнесет еврейскую площадь или вокзал, магазин или рынок. Черные птицы будут летать и над ним. Кто же знает волю Аллаха?

Жизнь — это не подарок и не проклятье, это первая ступень в большой лестнице, которую нельзя увидеть до конца. Вещи, по сути своей трансцендентальные и неясные, разбросаны по всей структуре лестницы. Нет ничего, что выбивалось бы из её схемы. Только поэтому все глюки, которые мы видим, лишь передаточные звенья между мирами.

Глаза, которые видел Фазрул в темноте перед собой, были глазами большого хищного млекопитающего. Адские волки, непрокормившиеся во время последних жертв в Ираке, вышли на промысел и сейчас ищут себе добычу. Азраил знал, за кем приходит и уходит время. Змей, стелящийся по земле, был червем, который пробивал ходы в яблоке Земли. Наш родной дом низвергнут в самое сердце ада, нет того, что можно холить и лелеять в своем сердце. А есть лишь судьба, от которой нельзя уйти. Фазрул видел это. Сотни и сотни поражающих элементов, вырывающихся из одной точки, из человека. Они разлетались и калечили реальность.

Адский волк не трогал Фазрула, более того, он обходил его стороной, как если бы между ними была стена, да не то что стена — пропасть, по краю которой ходили и один и другой. Стараясь не обращать внимания на мифическое животное, фундаменталист шел вперед, аккуратно перешагивая через руки, торчащие из земли. То же самое давалось животному с трудом: стоило ему сделать шаг, как ближайшие руки хватали его за лапы или хвост, приходилось рвать светящимися зубами белую мертвенную кожу и высвобождаться.

— Священна дорога на Мазари-Шариф!!! — завыл в исступлении мулла на минарете.

Слова его хоть и звучали изаном, хоть и могли пробудить все светлые силы, заточенные в этом мире, в целом не были спасибельны. Земля разверзлась, и адский волк медленно нисходил по винтообразному разлому в сердце преисподней. И руки падали вниз, издавая нечеловеческий шелест и щелчки пальцами.

Все это вряд ли видел мулла, вряд ли он вообще видел с такого жуткого похмелья после той вакханалии, что случаются у него с пятницы на субботу. «Вакханалия», все-таки неподходящее слово. Вернее было бы сказать «вахханалия», ведь мула был ваххабитом, не признающим нововведения в исламе и придающийся жесткой ортодоксии. А еще был пьяницей, поэтому ночью, пока Аллах не видит, выпивал так, что на утро забывал свое имя, страну, слова некоторые. Только писание не забывал, поэтому намаз или изан выдавал в точном соответствии с первоисточником.

Когда же голос муллы разлетелся по округи, призывая к молитве, Фазрул скинул с себя зеленую рубашку (сделанную из саудитского флага), положил её на землю, упал на колени и повернулся на восток, откуда должно всходить солнце. Он просился поговорить с Аллахом, но тот уже давно говорил с ним через символы и образы — доступном языке для богов. И самом понятном для всех народов. Образами говорили до Великого потопа! Сейчас, читая на небе слова, выведенные рукой Всевышнего, он понял как примирить противостоящие силы. Это было прозрение…

Рядом возле Фазрула на колени опустился какой-то боевик Хезболлаха. Никто не знает, как он тут оказался, наверное, шел следом за маленьким фундаменталистом. Его руки потрескались на ветру, но они все так же цепко держали в руках автомат Калашникова. В тот момент Фазрул подумал, сколько же неверных замочили они этими автоматами. Может, этого Калашникова стоит живым в рай пустить? Один глаз боевика вытек, другой бегал из стороны в сторону. Он отмолился, а потом повернулся к Фазрулу.

— Ну что, отрок, учи Коран, а то будешь как я грязь башмаками месить, в рай не попадешь…

— А что вы, дяденька, не шахид?

— Да, словам пророка вовремя не внял, не учился, а теперь на собачьей работе, по неверным стреляю, хотя всю жизнь мечтал умереть за веру в муках, взорвав на себе килограмм-другой тротила.

Из шайтаната, царства демонов, тысячи адских волков смотрели теперь на них двоих своими горящими глазами без зрачков, без радужек и без жалости…

* * *

Еще десять минут и будет полпятого утра.

Утро выдалось туманным. Вдалеке запела какая-то неведомая птичка, но вскоре стихла, это чтобы своим присутствием не выдать себя врагу — коварным лисам; или еще хуже — не надорвать связки. Надорвав связки можно забыть о личной жизни, потому что на немую птичку другие птички смотреть не станут.

Причудливо разлился по лесу туман. В горной местности туманы вообще ведут себя ненормально: то стелятся между деревьями, выкрадывая метр за метром пространство, растворяя видимость и делая звуки нереально противоестественными. Свет, преломленный хвойными деревьями, теперь прямыми лучами пробивал, но не мог пробить белую пелену. Кто-нибудь мог подумать, что это дымовая завеса, но это был туман, дымовая завеса естественного происхождения, только чрезмерно плотный.

Кто-то пробежал в кустах, оставив после себя колыхающиеся кусты, задетые нечаянно при стремительном призрачном беге. Кусты и шорох листвы, которыми эти кусты унизаны. А еще так же неосторожно пролетела птичка, обладательница того прекрасного смолкшего досрочно голоса, которая зацепилась крылом за ветку ели и упала на землю, барахтаясь в луже. Ночью прошел дождь, оставив большие лужи, которые старались стекать с гор, но чаще всего, задерживавшиеся на их склонах.

Две сутулые фигуры в чалмах сперва нарисовались в туманном воздухе, а потом вышли из бледного облака. Они молчали, молча все делали: шагали по щиколотку в грязи, вытирали локтем сопли, поправляли на себе камуфляжи, автоматами размахивали тоже молча.

Потом один из них, видимо отвечая на давний вопрос собеседника, громко и отчетливо произнес на чужом русском языке, который был для них как интернациональный:

— Фазруль аль-Джарда ибн Мир Хамзан? Ны чага нэт прошше… Он ыз моджахэдов… святой чыловэк. Ваюит с нывэрными ужа трэ года! Уважаым в вайсках, всы яго любят. Там он (и ткнул пальцем куда-то в туман)!

Ни один, чей родной язык был чеченский, ни другой, который всю жизнь говорил на арабском, не поняли смысл этих двадцати девяти слов: ни говорящий, что говорил интуитивно, ни слушающий, который интуитивно слушал. Но тот, кто искал Фазрула, понял значение жеста, указывающий на туман. И понял правильно. Посередине лагеря они расстались: один вернулся к дозорным, другой еще какое-то время постоял в одиночестве.

Стараясь не шуметь, чтобы не получить пулю от дозорных, искатель пробрался к восточной стене лагеря арабских наемников. Почти бесшумно вошел в самую большую палатку, где уже никто не спал. Там сидели три человека в камуфляжах и с автоматами за спиной. По свернутым у углу зеленым коврикам было ясно, что они отмолились Аллаху и сейчас перед едой докуривали привезенный с собой гашиш — единственная память о родине, на которую не все из этого отряда вернутся. Один из них, самый смуглый, отнял кальян ото рта, утер полой куртки усы и бороду, громко рыгнул и завалился на спину, не вытягивая ног, которые остались в позе лотоса. Двое друзей не обратили на него внимания.

— Привет, шакалы, — произнес тихо пришедший, — Радуев недоволен тем, что вы сидите без дела! Скоро все, кому мы давали денег, будут пахать на нас как черти. Вы первые. Идите, стройте укрепления. Федералы прорвались к западному склону. Скоро тут горячо будет.

Мозг одного из курильщиков, оплавленный гашишем, уцепился за ранее услышанную знакомую фамилию.

— Радуев? Что за песья фамилия? И после этого он называет себя правоверным? Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…

Но у эмиссара одного из известнейших полевых командиров не было времени вслушиваться в истерический бред и хохот наемников, пришедших из страны, о которой он не слышал и уж точно не мог показать её местоположение на карте мира.

— Хватит!!! — завопил он. — Ты будешь целовать зад моего ишака, если не сделаешь работу к вечеру! И еще весь твой род на моей земле будет опозорен, Фазрул аль-Джарда. Понятно?

Тот, кто говорил за всех троих, улыбнулся, потом медленно указал на лежащего в отрубе исламиста.

— Вот Фазрул, с ним будешь говорить, когда он проснется, ишак горный. Тебе отару овец водить, а не по горам лазить, нас, чистокровных арабов, учить, как воевать. Слушай, Мурза, вали к своему псу-Радуеву и скажи, что люди нашей древнейшей профессии (наемники) слово держат, воевать будут, а строить стены и окопы рыть не станут. Пусть к иорданцам идет, просит стены рыть и окопы строить. Они любят в земле ковырять, ирригацию налаживать…

Мурза, синий от негодования и желтый от желтухи, а фенотипически зеленый, выскочил из палатки и на чем свет стоит, ругался. Он матерился на русском, потому что на его родном языке нет таких слов как х…, б…, п…, ж…, м…, у…, г…, ф…, т… (прилагательное), р…, ы…, д… А еще нет таких слов как «справка», «Интернет», «санэпиднадзор». Он этих слов не говорил, но подразумевал, а если не подразумевал, то все ровно в его языке слов таких нет. Можете у любого торговца арбузами спросить.

Так он шел и ругался, пока одна из чеченских женщин-снайперов не сняла его. Но «сняла» не в плане «склеила», а в плане «шлепнула», приняв за обкуренного федерала, бегавшего в соседний поселок по девочкам. Говорил он исключительно русским матом без акцента, камуфляж носил, вот и сошел за военного с той стороны.

Тем временем Ясир Рифа, думая о прекрасном (как ловко он послал подальше эмиссара Радуева), снова набивал кальян злобным зельем. Его приятель, который смотрел за словесным поединком с Мурзой, так и не произнес ни слова, только покачал утвердительно головой, когда Ясир Рифа предложил ему еще гашиша в кредит. Выдалось тяжелое утро, но завтра будет еще тяжелее. Приходила партия фальшивых долларов. Надо было перебрать их, найти те, которые больше всего похожи на настоящие, и выдать боевикам. Это тяжелая умственная работа.

Фазрул продолжал лежать в отключке, совершенно не реагируя на слова Ясира Рифы и Аймана аль-Затавьи. Наверное, у него всегда была плохая толерантность к травке и чеченцам. Друзья заметил это еще тогда, когда они втроем были в тренировочном лагере возле Тора-Бора в Афганской земле. Стоило ему пройтись по полю с опиумным маком, как упал и не приходил в себя пару часов. Не подобает моджахедам впадать в ступор от дурманящей травы. С другой стороны, у всех свои недостатки и достоинства. Вот Фазрул, например, отличный командир наемников. Это с лихвой компенсирует все, включая незнание первых пятнадцати сур Корана.

Он знал, что делать этого не следует, но физиология была сильнее желаний и нежеланий. Он закрыл глаза, а как только это произошло, неведомые силы, высвобожденные подсознанием, вырвали его из тела и подняли выше звезд, выше гор и уж тем более, выше облаков. Оттуда, с высоты, доступной только Всевышнему, он видел весь подзвездный мир, включая земли, исконно исламу не принадлежащие. На границе сознания, где образы соединялись с прообразами, навечно сплавленные миры, соединенные для усиления большим железнодорожным костылем, генерировали судьбу. Его судьбу.

Стараясь не выдавать панических настроений, он постарался принять все, как есть. Но то, что есть, его ужаснуло. Это то, о чем он много думал, но боялся признать и, что более страшно, боялся опровергнуть. Как по лезвию пытался он миновать Сциллу и Харибду своего потока. Большая черная птица спорхнула с гор, теперь, блуждая в многомерных мирах, созданных из эфира, она искала его, она пыталась найти смертника.

Он её видел, он видел, как она приближалась к нему, как удалялась, блуждая на ощупь. Это была слепая птица. Они с ней поменялись местами. На этот раз он был зрячим, а она слепой, хотя все должно быть наоборот. Все должно быть как с братом: тот ушел на войну с неверными, ослепленный исламским законом, а зрячая птица настигла его возле блокпоста на границе с Израилем. И тех, кого он убил взрывом: двух женщин, одного израильского солдата и ребенка, копавшегося в навозе на обочине, тоже преследовали большие черные птицы.

Как просмотреть взаимосвязь и тот момент, когда срабатывают какие-то природные часы, когда человек понимает, что через фиксированный промежуток времени он встретит смерть, она придет к нему, постучится в окно и скажет, что пора идти. Почему же для него и всех, таких как он, судьба определила большую черную птицу? Другие народы живут, не ведая этого, избегают столкновений с ней, чувствуют что живут, или живут, думая, что чувствуют.

Из всех вариантов объяснения он выбрал только одно, наиболее адекватно объясняющее происходящее. Есть два вида людей: одни игроки, другие нет. Игроки играют в жизнь или играют с жизнью — неважно. Само отношение к жизни у них как к пистолету, приставленному к виску, как кольцо от гранаты, которое можно выдернуть в любой момент. Они ощущают танец жизни, поэтому живут, проигрывая все варианты жизни. «Проигрывая» как в плане сыграть неудачно, так и в плане играть по очереди в каждый из вариантов. К счастью или к глубокой печали он был одним из тех игроков, которые не ценят ничего, кроме процесса. И не важно какая будет расплата или зарплата.

Есть только один вариант для всех, кто решил идти по линиям судьбы, сплетенным в крепкую сеть, что ловит тебя как дома, так и на работе, в минарете, на улице, в магазине. Эта сеть не упускает никого, кроме тех, кто идет по нитям, натянутым как нервные окончания. Для этого Аллах выбрал игроков — проводников своей воли, нарушающих законы судьбы, но неизменно выбирающих предписанный судьбой финал.

Он понимал, что такое объяснение никому не понятно, но для того оно и было придумано сложным и запутанным. Мы верим только в то, что нам непонятно: судьбу, Бога, миссию, инопланетян — трансцендентальные вещи, подшитые экзистенционализмом. И так как проверить теорию игроков фактически невозможно, приходилось верить в нее. А для того чтобы верить, она и должна быть запутанной!

Короткие, но требовательные толчки вывели его из транса, заставили вернуться из поднебесья в конкретную точку и конкретное время на земном шаре. Это походило на вворачивание штопора в пробку дорогого вина. Рывками, встречая сопротивление, он ввернулся в свое тело, лежащее в непонятной позе на холодной земле в центре палатки возле двух друзей, старающихся его растолкать. А вокруг было так накурено, что хоть глаз выколи…

Первой его мыслью было то, что счетчик включен, время дало обратный ход, пик жизни уже достигнут, ходу обратно нет. На двадцать первом году жизни он понял, что все теперь будет только сворачиваться, ничего не оставляя взамен. Более того, надо закончить все земные дела, это чтобы предстать перед Аллахом чистым, не задолжавшим никому. Вторая мысль звучала примерно так: «К чему это я?» Дело в том, что он утратил свой внетелесный опыт. Вернее было бы сказать, что забыл, а не утратил. Опыт никуда не ушел, просто затаился. Тело потом все само вспомнит. Вспомнит отдельно от рассудка, в каком состоянии не был бы последний.

— Нет, ребята, — просипел Фазрул. — Это не война, а мародерство! Что мы делаем тут, в далекой никому не нужной стране? Ичкерия нам не родина, деньги не наши, не арабские, автоматы русские, даже сосны не наши, а корабельные… Надо мотать отсюда. Ничего хорошего не стоит ждать от этой войны. Рано или поздно она закончится, а нас распустят…

— Или наймут в другие войска… — добавил Ясир Рифа. — Говорят, американцы снова готовятся бомбить Ирак.

Но мысль была верна. Их древнейшая профессия не дает устойчивого заработка, семью на нее не прокормишь, имени не сделаешь, а что касается воплощения мечты, так они не об этом мечтали когда были маленькие! Все прошло, но судьба не оставила ни его, ни его друзей. Решением было прекращение, которое изменит вектор развития.

В тот же день они решили бежать в Грузию, а оттуда на родину.

Когда стемнело, они вышли из лагеря в дозор (сами вызвались), потом удалились настолько, чтобы их в прицел не было видно, вышли в овраг и двинулись по ущелью к границе с Грузией. В тот же вечер русские расхерачили их лагерь, перебив всех, кто там был. А еще федералы нашли труп Мурзы и скинули информацию во все СМИ, что в рядах боевиков раскол, в ходе которого они убивают друг друга и своих собственных командиров. Но эти трое об этом не знали, а просто шли велениями судьбы, воплощая в жизнь задумку, созданную высшими существами.

Хотя звезд было много, ничего видно не было. Все, что находилось ниже линии горизонта, изломанной горными грядами, сливалось в единый черный массив, идти по которому было так же опасно, как и рискованно. Что угодно могло быть под ногами: начиная от противопехотных мин и заканчивая ржавыми железнодорожными костылями, которые если не проткнут ступню, то подвернут точно. И это замедляло ход. Наверное, до границы было не так далеко, как они шли. Кто знает, света ведь не было.

Только у них был повышенный шанс. Сам Аллах указал в ту ночь пальцем на Фазрула аль-Джарда. История позже, правда, умолчала, что Аллах указывал на него пальцем и истероидно смеялся. Это были детали, которые не вписывались в общий ход повествования. Более того, когда они шли, видели, что по обоим склонам оврага рядами стояли адские волки, дети ненужной войны, и смотрели своими горящими глазами на трех путников. Они видели всех трех несмотря на полное отсутствие видимости. И не трогали их, хотя в миг могли бы спуститься в овраг и разорвать незадачливых моджахедов. Нет, их удерживал выбор, который сделали эти люди. Было ощущение, что между ними и людьми была стена, нет, пропасть. Да что говорить, пропасть всегда была между ними…

Наутро, когда овраг был далеко позади, а впереди была государственная граница, Фазрул, Айман и Ясир Рифа скинули с себя камуфляжные тряпки, побросали автоматы и гранаты в кусты, а сами направились к группе беженцев, что сидели у блокпоста, придумывая на ходу, что они будут говорить федералам и местным. Понимая, что ничего вразумительного и без акцента одновременно они ничего не смогут произнести, решили играть в молчанку, разыгрывая шок от…

ужасов войны,

утраты близких,

произвола федералов и/или боевиков,

потери собаки-проводника для немых.

Все эти варианты они выстроили в порядке приоритетности. Ясное дело, что про собаку-проводника для немых никто не поверит, про зверства федералов самим федералам лучше не говорить, а до ужасов войны европейские «права человека» очень падки.

Когда они приблизились, увидели как среди толпы некий старик-геополитик размышлял о том, куда лучше бежать. Он говорил, что в Россию бежать не надо, там статус беженца получить почти невозможно, в Таджикистан тем более не стоит, там народ и так живет не ахти как, в Узбекистане не любят беженцев, там еще экономический спад. Самое то, по мнению этого умудренного всемирной вековой мудростью деда, бежать в Грузию. Там и американцы сейчас засели, и мировая общественность в Грузинской республике активизировалась. Хоть там и не мусульмане, а хоть покушать дадут.

На следующий же день, затесавшись среди галдящих женщин и детей, они перешли границу между Россией и Грузией, стараясь не привлекать к себе внимания. Арабская диаспора дала им вещи первой необходимости: еды, одежду, чётки, Коран, полотенца, воды, мыло и пояс шахида на всякий случай.

* * *

Красивая неоновая вывеска скромно заявляла тему конференции, на которую Фазрул был приглашен: «Terrorism: problems and decisions». Что касалось первого слова, он не понимал, какое оно имеет отношение к его вере, его родине и его народу. Второе он часто слышал в Грузии, которая был под пятой американцев. Собственно, американцы и произносили это слово. Это было давно, лет шесть назад, когда он был в рядах моджахедов и экспортировал исламскую свободу в другие части земного шара. Третье он не мог произнести даже по слогам, да и вообще не понимал, что оно могло бы значить, но был абсолютно уверен, что арабской вязью оно писалось и читалось бы проще. Наверное, именно это слово и повлияло на его решений посетить конференцию.

Тут, в центре Тель-Авива, в фешенебельной гостинице «Шаббат» с четырьмя звездами и национальным статусом, в актовом зале, собрались полторы сотни известных на весь мир исследователей, социологов, политологов, терророведов, представителей силовых структур, аналитиков, занимающихся проблемой мирового зла в виде исламского фундаментализма.

По большому счету, Фазрул как был, так и остался тем самым человеком, которым родился по воле Аллаха. Так же неуклюже подносил ложку ко рту, так же думал образами, был тем же самым маленьким фундаменталистом, который научился говорить с Аллахом, но ни разу этого не делавшим. И все так же видел цель своего движения по вертикали времени и горизонтали судьбы. Их путь снова пересекался, хотя математики говорили, что две прямые пересекаются только один раз, если пересекаются вообще.

Непонятно кем его представляли себе, раз пригласили на конференцию. Наверное, одним из тех непримиримых, готовых взорвать весь мир, включая себя и свой внутренний мир, соединенный с внешним искусственно через ржавый железнодорожный костыль.

Да, он был прежним, по большому счету. Но это по большому, потому что по-маленькому никак он не был прежним. Его брат был заклеван большими черными птицами вместе с четырьмя евреями на границе с Израилем, мать состарилась и совсем оглохла, Зару изнасиловали ваххабиты с муллой во главе, Ясир Рифа, его близкий друг и правая рука шейха Ниддара, убит во время акций возмездия со стороны американцев в Афганистане, Айман наступил на мину во второй чеченской кампании. И теперь представитель всех этих людей, он, Фазрул аль-Джарда ибн Мир Хамзан представляет свой народ на земле своих врагов. С умыслом он тут или нет, никто не знал. Свое видение проблемы было только у судьбы, но она не раскрывала секретов.

Провели его без досмотра по пропуску. Сжимая в руке клочок синей бумажки, он не знал ни зачем она нужна, ни что на ней написано на иврите. Он был во многих странах мира, видел многие народы и многому научился, но что-то подсказало ему дальнейший план действий. Кто знает, может, это факт того, что активизировался внетелесный опыт, который затаенно ждал своего пробуждения перед…

Его посадили в президиуме. Сидя с края, он наблюдал, как волнуется море специалистов, но не он был причиной волнения, а само проведение этой конференции, ведь до сих пор на усиление роли исламского фундаментализма в международных отношениях закрывали глаза. Какие-то люди что-то говорили, другие отвечали, третьи просто зачитывали что-то по бумажке, клокоча то на плавленом иврите, то на сушёном английском, то на рубленом немецком, то на тёртом русском.

Не было спокойствия, трудились переводчики, трещали наушники на головах собравшихся в зале. Наверное, впервые обсуждают эту тему на международном уровне. Это и было важно.

На столе перед Фазрулом тоже лежали наушники, откуда доносились тихо и певуче его родные слова, вырванные из общего контекста конференции. Он специально не одел их. Надо было расслабиться. Его биологические часы отсчитывали время, только поэтому нужно беречь силы для последнего действа. Он должен был что-то кому-то рассказать, даже показать, если потребуется. Наверное, он бы скурил немного гашиша, но конвенции о борьбе с наркоторговлей действовала в этой стране, как ему объяснил переводчик. Приходилось расслабляться подручными средствами.

Закрыв глаза, он попытался забыть все, что только что видел перед собой.

Первое, что делают все в таких случаях, закрывают глаза. Только при полной отключенности понимаешь и принимаешь границу, проходящую между мирами, видишь взаимосвязь и взаимозаменяемость дверей между ними. За порогом начинается хаос, поэтому первое, что следует делать, найти точку опоры, на которую должно встать сознание чтобы не упасть обратно в реальность.

Точкой опоры был детский образ ходжи Нефеля, безбожного пьяницы и свиноеда. Пространный человек в пространных мыслях плыл куда-то вдаль, размахивая руками как размахивают чадрами в знак признания женщины Афганистана, куда пришли американцы и принесли экспортный вариант демократии вместо того порядка, что был при талибах. Он не понимал разницы, но разница была лишь компромиссом между смысловыми нагрузками обоих миров, разделенных продольной концентрической линией границы Россия/Грузия. Было в этом человеке что-то от Мурзы, которого Нефель никогда не видел, но ощущал телесной оболочкой, когда сознание воспарило над миром. Было в этом человеке что-то от шейха Осамы бну-Муххамеда бну-Ладана, направившего два самолета на Всемирный торговый центр, с которым он был знакомлично.

Высившийся посреди провала образ никчемного существа, преступившего законы Шариата, сейчас был единственным, за что цеплялось бытие, единственное, во что можно было вбивать железнодорожные костыли.

Две вещи соединялись в небольшом черепе, покрытом чалмой. Железнодорожный костыль, забитый в стенку, и безногий железнодорожник, «забивший» на свой костыль.

Глаза и так слипались. На родине сейчас где-то без сорока минут пять. Пытаясь соединить принципиально несоединяемые вещи, Фазрул вывел единственное правило: можно переводить стрелки биологических часов на короткие и длительные участки времени. Другой вопрос, имеет ли это смысл. Наверное, да, потому что можно подгадать свое время под процессы внешнего мира, создавая тем новую хронологию или лимитируя время этими событиями.

Надеясь уцепиться за последнюю уплывающую подсказку и опору, за образ ходжи, что жил когда-то по соседству от их дома, он сдвинул две параллели многомерных реальностей и понял, что уже не сможет оттуда выбраться. Это плохо, это говорит о том, что возврата больше не будет, а вселенная уже никогда не будет прежней. Нельзя было так злоупотреблять гашишем, раз однажды, выйдя за пределы общепринятой схемы мироздания, переворачиваешь алтарь, разбрасывая по всему пространству истины, которых никогда не понимал.

Он сразу увидел вещи, скрытые от него разными дверьми и запретами. Шайтанат разверзся, выпуская на волю адских волков, ищущих добычу среди домов, городов, дорог, стран и континентов. Аллах, тыкающий в него пальцем, но уже переставший нервно смеяться, принялся горько плакать, провожая в последний путь, большие черные птицы слетались с гор, ожидая найти добычу возле него, Фазрула, сына своего отца и своей матери. А во главе стаи летела слепая большая черная птица. Ей антрацитовое оперенье блестело в лучах дальнего восхода в кавказских горах. Вот что за горы являются гнездовьем этих птиц!!! Очень неспроста оказался он там на двадцать первом году жизни, очень неспроста вспугнул свою птицу и неспроста бежал оттуда, но так и не добежал до финальной черты.

А еще он видел как небо, украшенное потухшим солнцем и горевшей луной, озарялось мириадами звезд. Их было в триллионы раз больше, чем он видел когда-либо даже в самую ясную ночь. Наверное, между звездами не было просветов, поэтому все небо светилось проклятым светом! И вся биомасса планеты: звери, птицы, травы, насекомые, гады, деревья, люди и рыбы, кишечнополостные и хордовые, млекопитающие и покрытосеменные, паразиты и членистоногие, — затаив дыхание, ждали, когда произойдет перевод стрелок…

Полное имя Фазрула произнесли по складам и неправильно, искажая почти все гласные, согласные, собственно, тоже. Под аплодисменты зала он поднялся с места и прошел к трибуне. Оттуда он видел как адские волки, никому не видимые, расходились между рядами, высматривая каждый свою жертву. Конференция шла, жизнь шла, мирные переговоры между Израилем и Палестиной шли, и, главное, шла война. Все они шли своим чередом, и никто не знал, где эти линии пересекались.

— Добрый день, уважаемые…

Хотя обычным слухом это невозможно было услышать, но он уловил, как переводчики транслировали его короткую фразу на двадцать один язык, так, чтобы все собравшиеся поняли его речь.

Война продолжала идти независимо от переговоров и конференции. Только по этой причине адские волки вышли на поверхность. Они лишь дети древней войны, которые всегда слушаются своего подземного владетеля. Скрипя зубами, вышел на середину предпрезидиумной площадки один большой адский волк, глаза которого горели и источали пар, поднимающийся в воздух. Это его волк и его судьба. И настает момент, когда он унесет его в самое сердце шайтаната. Стоит только сделать то, что задумывалось с самого начала: соединить разрозненные миры в себе и вне себя.

Вот для чего судьба берегла его…

Потолки в актовом зале казались высокими, метров двадцать в высоту. Там, под самым потолком, кружили стаями большие черные птицы. Вот одна из них аккуратно снижается и кружится над Фазрулом. Это его большая черная птица. По полету, по тому, как она махала крыльями, он понял, что она летит вслепую, ориентируясь только на чутье, чутье самого Фазрула.

Трудность просвещает человека, принятие трудного решения просвещает абсолютно. В этот миг он понял, что большие черные птицы приходят за телами людей, после чего обращают тела в таких же черных птиц пропорционально росту населения в мире. А адские волки приходят за душами, которые относят либо в рай, либо в шайтанат. Аль-Джарда улыбнулся, дивясь чистоте эксперимента. Только что на их собственных глазах он соединил тело с душой и теперь не знал, как поступят высшие силы. «Зеленые начинают и выигрывают» — подумал он, перефразировав известную фразу. Зеленые — это исламские фундаменталисты. Но прежде чем начать и выиграть, он почему-то должен был вернуться к истоку, времени на который у него нет больше.

Исправляя ошибку, которую он допустил раньше, он запретил себе вырывать кольцо. Получилось. Только вырвал не он, а тот маленький фундаменталист, который был раньше, лишенный всех знаний, предубеждений, уверенности, страхов и радостей жизни. Маленький и непорочный потенциальный шахид, только что проводивший брата на борьбу с неверными, стоял сейчас перед аудиторией, а не ученый муж, бывший моджахед и организатор многих терактов, любитель гашиша и приятель Осамы бну-Ладана, более известного как Усама бен Ладен. Маленький араб, а не террорист номер пятьсот двадцать семь.

— Аллах Акба-а-а-а-а-а-а-ар!!!

Кольцо, вырванное из закрепленной на поясе цепочки гранат, тротиловых шашек и поражающих элементов, упало на пол и со звоном закатилось под стол президиума. Кто-то кинулся поднимать.

Взрыв растянут во времени так сильно, что Фазрул смог отследить все фазы от детонации до затухания. Вспышка отразилась в люстрах, в лакированном паркете, очках собравшихся, в фотоаппаратах, в бокалах с прохладительными и горячительными напитками, биноклях, глазах, глянцевых записных книжках… Потом раздался хлопок, который преломлялся между стенами, потолком и полом, постоянно отражаясь и попадая в одну большую ловушку, откуда нет выхода, и он должен угаснуть.

Болты, гайки, шурупы, гнутые и прямые гвозди, шайбы и шарики разлетались как тысячи пуль в разные стороны, впиваясь с визгом в стол президиума, в людей, в стулья, обитые красной тканью, в стены, прошитые звукопоглощающей, но местами уже отколовшейся, плиткой. Логика мира тотчас нарушилась, поэтому взрыв задел оба мира, разрывая ткань мироздания. И в дополнение к поражающим элементам в разные стороны из эпицентра взрыва разлетались железнодорожные костыли. Потом посыпалась известка, отбитая от потолка, засыпающая обезображенные трупы, перевернутую и разодранную взрывной волной мебель, создавая туман, напоминающий тот, что был в Ичкерии на двадцать первом году жизни Фазрула.

Все произошло быстро. В ту секунду, когда блуждающий звук и отраженные от стен металлические чушки падали и нисходили, превращая движение в покой, адские волки хватали души умерших и уносили туда, откуда нет возврата, а большие черные птицы рвали тела мертвых, выклевывали внутренности, обращая сырье для новых тел в новых черных птиц.

Было только одно «но». Когда адский волк, предназначенный для Фазрула, прыгнул на него, оскалив горящую пасть, слепая птица вцепилась в гриву и холку зверя, смещая направление удара. Фазрул почему-то не пострадал при взрыве. Он увернулся и от адского существа, а тот волк упал рядом. Потом птица снова нанесла удар. Секунды не прошло как большая черная птица и адский волк сцепились в смертельной схватке, цена которой было обладание тем самым супрементальным существом, лишенным жизни и смерти — Фазрулом аль-Джардой, шахидом, остановившим свое время. И он видел сквозь туман, закрывающий обычное зрение обычного человека, что победителя в этой схватке не будет.

Свет упал сверху, приглушив туман, поднятый отпадающей побелкой, и частично растворившись в нем. Голос, немного холодный, но говорящий образами, закричал громко и с диким ужасом:

— Что ты надела-а-а-а-а-а-а-ал!!!

Змей, пытающийся разнять адского волка и большую черную птицу, а в идеале убивающий обоих, был задушен и выброшен на обочину сознания этими двумя существами. Локализация вселенского взрыва и реликтовое излучение, поменявшее направление распространения были ничем по сравнению с нарушением фундаментальных законов мироздания. Алтарь треснул, но ревностный хранитель древних порядков — Аллах, первый созвал пророков и начать ремонтировать то, что было сломано.

Война остановлена, но какой ценой! Немыслимое количество уже рожденных фундаменталистов больше не найдут своей судьбы, больше не внесут хаос в порядок, дестабилизируя самовосстанавливающиеся общественно-формационные системы. Холод поразил районы, где ранее температура не опускалась ниже плюс десяти по Цельсию, мор в виде мутированного гриппа уничтожил всю Южную Америку, а Антарктида просела на три метра под воду. То, что произошло с колебаниями частотой рас, разрушивших этносы, вообще не могло ни с чем сравниться. Волнообразные спады и подъемы активности на солнце привели к тому, что одна из малых планет поменяла свою орбиту.

Дальше начиналась работа по ликвидации последствий. В срочном порядке пророки переписали основные законы бытия, потом внесены поправки в физические и эфирные законы, где сращивание миров было навсегда запрещено и под страхом смерти нельзя было нарушать границы. Железнодорожный костыль судьба сама вырвала из стены, залатала трещину и опечатала навсегда двери в иные пространства. Потом создавалось новое пространство, расчищенное от всего того, что было привнесено ранее.

Там, где должна была появиться в двадцатом веке гостиница «Шаббат», поставили монумент всем игрокам. Это двухметровая кисть руки, показывающая всем fuck, но в рамках нового мироописания в этом жесте не было ничего пошлого. Его можно было трактовать как-то усредненное между «Думай о потомках!» и «Все лишнее — детям». Правда, чуть-чуть отдавало чем-то вроде «Бери и помни», но мировое сообщество по-своему это трактовало.

Фазрула аль-Джарда ибн Мир Хамзана просто стерли из времени, заменив на ничем не примечательного железнодорожника Хасана иль-Фарзуна ибн Джа Мирзана, потерявшего ногу, упав с крыши своего домика в день Курбан-байрам и забившего на свой костыль.

Государство — это я!

В прошлой жизни Дениса Крючкова не было ничего выдающегося. Он, как все нормальные граждане Советского Союза, ходил в детский садик, потом в школу, затем в ПТУ постигал азы радиоэлектроники, а затем и в техническом институте докапывался до тайн мироздания. Не стану скрывать, докапывался безрезультатно, но он был партийным, а значит, ему всегда могли найти работу по месту жительства — в Твери.

Но все изменилось с падением великого и нерушимого строя. Прежние связи либо развалились, либо разбежались в поисках лучшего места под солнцем. Отработав по специальности в общей сложности два года и три месяца, он ушел из науки и ударился в мистицизм. Вызывая дух убиенного царя Николая II, он рассказывал отчаявшимся людям о судьбе России. Ему не то чтобы верили, но на выручаемые деньги всегда можно было свести концы с концами. Образовавшаяся в первые годы новой российской эпохи семья Дениса сперва переносила трудности переходного периода, но потом потихоньку начала сдавать свои позиции.

Все это вылилось в скандальный развод с битьем посуды и морем ругательств с той и другой стороны. Жена с ребенком Дениса ушла жить к матери, забрав у Дениса самые святые и красивые вещи, которые удалось сохранить: стол из дуба, телевизор, холодильник новый импортный, кожаную куртку, которую потом подарила любовнику.

Потрясенный разводом, а так же смертью своего отца в том же году и неудачным замужеством сестры, Денис долго не мог вернуться к нормальной жизни. На какое-то время ему даже пришлось прекратить практиковаться в спиритизме и обратиться к торговцам на рынке в поисках нового места работы. Он нашел свое место в продаже арбузов. Арбузы любят все, поэтому под видом будничных разговоров у прилавка он познакомился с нужными людьми, которые и помогли ему в дальнейшем реализации его хитрого плана, о котором речь пойдет через 1677 знаков.

Жена к нему так и не вернулась, хотя тенденции к сглаживанию конфликта и даже примирению уже четко намечались. Это надо учитывать, рассматривая факт возвышения Дениса Крючкова. Несомненно, проблемы в семье служили тем детонационным фактором, который побудил его начать реализовывать свою программу. Ему, конечно, удавалось видеться с сыном, более того, он помогал ему как морально, так и финансово, устроил его в секции по водному поло и самбо, поговорил с любовником бывшей жены и предупредил, что «чуть что — и в глаз дам!», нашел общий язык с директором школы, в которой сын учился. Говорили даже, будто для того, чтобы сын не получил двойку по литературе, ему пришлось переспать с преподавательницей, но это, наверное, просто сплетни завистников.

Вообще тот факт, что он безмерно любил своего сына, говорил о многом. Одно из любимых высказываний Дениса было: «Если мы живем не для своих детей, то какой вообще в этой жизни смысл?». Многие удивлялись его отношению к потомку. И это тоже повлияло на принятое им решение.

А еще… а еще он всегда видел в себе скрытый дар. Нет-нет, не литературный, не музыкальный и не художественный. Он и его лучший друг считали, будто это дар другой природы. Это дар, который скрывается от простых людей, но несет в себе качественное преобразование всей жизни человека от самого начала, до логического завершения, которым является биологическая смерть. И этот дар был в нем с самого начала, только он его не видел, не ощущал, не чувствовал. И только спустя восемь лет со дня рождения сына и столько же с момента провозглашения Российской Федерации, он, наконец, нашел время заглянуть в себя. Увидеть свой дар и понять, что делать дальше.

А задумал Денис следующее: как-то при покупке арбузов к нему подошел один из важных юристов района. В пылу радости он рассказал, что нашел. По нашему законодательству оказалось, что субъектом федерации могут быть территории, которые то-то, то-то и то-то… а о том, что субъектом федерации может быть человек — ни слова! Исходя из принципа демократического регулирования законов: «Что не запрещено — разрешено» — он подошел к мысли стать одним из субъектов Российской Федерации. Собственнолично! Человек — 90-й субъект. Это было очень заманчиво.

Этому юристу он продал со скидкой огромнейший арбуз. Настолько он был велик, что когда юрист двигался к машине, поскользнулся и упал, отбив себе почки и повредив ноги. Естественно, Денис не предвидел этого и не хотел вовсе, но так вышло, а значит, высшие силы сами помогали ему в этом опасном мероприятии.

Смысл авантюры заключался вот в чем. Чисто юридических препонов для того, чтобы субъектом федерации стал обычный человек, не было. Конечно, с точки зрения здравой логики и здравого смысла это могло показаться абсурдом, но что такое абсурд? Как соизмерить абсурд и чем он отличается от возможности, на которую до сих пор никто не обратил внимания? Если вообще отличается… Политика Денису была знакома, он её любил и всегда смотрел политические новости. Как человек патриотически настроенный, он понимал политическую структуру государства, в котором живет, знал все подводные камни Конституции РФ, ведал законы, регулирующие жизнь общества. Почему бы и не попробовать? Тем более, если никто этого еще не делал.

Прежде всего, он скопил немного денег, которые позволили собрать грамотную команду из юристов, политологов, заручиться определенной поддержкой силовых структур. Это позволило ему обратиться в администрацию президента. Администрация покрутила у виска, но это было ошибочно: вторым шагом Крюков обратился в Конституционный суд России. Лавирование между оговорками в законе привело к тому, что суд вынес вполне сенсационное решение, которое никто не ожидал. Денис Сергеевич Крючков получил право стать девяностым субъектом только при условии «одобрения населения на референдуме». Референдум состоялся через две недели, за которые Денис обил все пороги властных структур. На одном единственном бюллетене один единственный голос высказался в поддержку провозглашения республики в составе Российской Федерации.

— Я знал, что мы добьемся большей автономии! — выпалил Денис в видеокамеры собравшихся журналистов.

Это был действительно великий день. Через месяц вступали в силу документы, подписанные накануне им и самим Президентом о предоставлении Крючкову статуса республики. Вся эта галиматья теперь должна называться Крючковская республика. Человек — государство! Кто бы мог подумать? И уж точно не он, человек с техническим образованием, далеким от юридических буквоедств, благодаря которым он и пришел к такой жизни.

За месяц уладили определенные формальности, в которых уточнялись границы республики (границы тела Крючкова), правительственные и законодательные органы, от чьего лица и выступал Денис. Главой республики, естественно провозглашался сам Денис Крючков. Больше и некому было: руководить регионом должен тот, кто постоянно проживает на его территории.

Далее произошло то, что происходит во времена таких событий. Крючков от имени президента Крючковской республики собрал митинг и поздравил население республики с обретенной автономией. Фактически это выглядело как если бы он поздравлял сам себя, но юридически это выглядело именно так, как задумывалось. Естественно, народные гуляния по поводу получения статуса республики продолжались несколько дней, в ходе которых население республики было полностью госпитализировано в другой субъект — город Тверь — с алкогольным отравлением.

Это был переломный момент в истории молодой Крючковской республики. На следующий же день активное население республики выступило с инициативой ввести «сухой закон». Глава республики, иногда испытывая потребность в алкоголе, ударился в демагогию и смог убедить население в том, что принятие «сухого закона» противоречит нормам Российской Федерации.

Однако, успокоив волнение, он столкнулся с новой проблемой. Нужно было создавать собственный свод законов внутри республики. На первом заседании Законодательного собрания был принят пакет законов об автономии республики, регулирующий отношения с федеративным государством. Несмотря на то, что большинство поддержало пакет законов, полетели предложения внести поправки и существенные дополнения. Законы вместе с поправками и дополнениями приняли только в третьем чтении. Справившись с этим, Денис начал налаживать финансовые контакты с Российской Федерацией и близлежащими субъектами.

Естественно торговля не велась — нечем было торговать, только покупать. Закупки требовали государственной регистрации, поэтому цены на них были значительно выше, нежели цены для простых лиц. Это, конечно, бесило, но не настолько, чтобы нервничать по этому поводу: он и так много получил. Кроме того, Крючкову удалось ратифицировать договоренности, по которым все население Крючковской республики имеет право работать в другом субъекте федерации.

Это ровным счетом ничего не значило. Он понял это потом, когда пришел устраиваться на работу. Оказывается, главы субъектов не имеют право устраиваться на другую работу, на которой они могли бы получать зарплату (это не касалось высших руководящих должностей в бизнес-структурах, профессии преподавателей, врачей и тому подобное). Решение вскоре нашлось. Кто-то из друзей передал ему пакет акций от своего небольшого дела — лесопильный комбинат. Это законодательству не противоречило, так как рассматривалось как одна из статей бюджета республики.

Решив личные проблемы, Денис обратился к нуждам республики. Глянул он на все то, что ему принадлежит, и понял, что Крючковская республика совершенно не обустроена. Пользуясь своим положением, он выбил из государственного бюджета деньги на всякую мелочь: строительство дорог, реформу ЖКХ, ремонт телефонных сетей. Скрепя сердцем, ему выделили значительное количество средств. И тогда Денис зажил как Бог.

Ликование по поводу успехов оборвала трагическая случайность. Охранники, которых он нанял, услышали страшные крики из его спальни, взбежали по лестнице и ворвались в спальню, где находился Денис. Они увидели, как Крючков катается по полу, хватаясь за раненное плечо, а в углу комнаты лежал блестящий нож.

— Я вам за что плачу, уроды!!! — кричал он, истекая кровью.

Приехавшие из Москвы следователи выяснили, что события недельной давности оказались политическим преступлением, покушением на жизнь и здоровье Дениса Крючкова, как-то связанное с его политической деятельностью. Очевидно, заказчика и исполнителя найти не удастся, поскольку на ноже нет следов и отпечатков пальцев кроме Крючковских. Проведя исследования они установили, кто именно покушался на главу республики. Установить-то установили, но взять под арест или отправить в изолятор временного содержания не могли. Заказчиком был человек с мандатом депутата Крючковской республики, а это означало, что тот обладает депутатской неприкосновенностью. Приходилось ждать четыре года прежде чем тот отойдет от исполнения своих законодательных обязанностей.

Зато проблемы федерального уровня навалились сразу же, как только покончили с поисками заказчика и исполнителя преступления. Нагрянули многочисленные проверяющие, которые сразу же заговорили о нецелевом использовании бюджетных средств.

Естественно, как могли пойти на укладку дорог деньги, если в Крючковской республике принципиально невозможно строить дороги!?! Конечно, можно поставить перед таким фактом проверяющего от Министерства транспортного сообщения, но тот ведь упрется и скажет, что раз на транспорт выделены деньги, то на транспорт и должны идти. А как убеждать в своей правоте проверяющих ревизоров от Минюста, Минфина и Минобороны? Это еще хорошо, что последние не предложили на территории республики расквартировать отставных офицеров или воинскую часть.

Однако конфликт разгорался. Журналисты, которым природой дано делать из мухи слона, сразу заявили, что Крючковская республика хочет выйти из состава Российской Федерации, говорили о сепаратистских настроениях и росте национализма — традиционные обвинения, которыми полон эфир накануне любой правительственной разборки с регионами. Как и подобает губернатору республики, Денис все отрицал и говорил, будто это происки оппозиции, желающей сместит действующего главу субъекта.

Без сомнения, постоянные выступления по телевизору сделали Дениса человеком популярным. «Все своё ношу с собой!» — это было про него. Частые речи на официальных церемониях, заявления, тесные контакты со СМИ, которые завязались впервые три недели своего правления, делали его человеком года. Не то чтобы Президент России опасался его популярности, просто это был один из тех непредвиденных и несанкционированных лидеров, который действительно мог вести народ за собой.

Началом краха Дениса Крючкова послужили расчеты с федеральным центром. Минфин придрался по поводу поступлений в казну Российской Федерации. Мало того, что не были подготовлены соответствующие документы, ни рубля не перечислено на резервные счета федерации. В ответ на такой выпад Денис заявил, что является регионом-донором и находится в бедственном положении. Естественно, такие заявления давали ему возможность просить мировое сообщество оказать посильную помощь. И мировое сообщество согласилось!

За неделю Денис получил французскую пшеницу, рис, теплые вещи, напитки и лекарства, американские комплекты первой помощи, германские средства для ликвидации пожаров. Естественно, вагоны и салоны самолетов с гуманитарной помощью Денис реализовывал по достаточно конкурентным ценам и выплачивал внутренний долг своей республики в федеральную казну. Более чем за полторы недели он погасил большинство задолженностей и даже организовал повышение зарплат государственного аппарата на территории Крючковской республики. Теперь глава республики получал немереные суммы, а что говорить о двухстах депутатах?

Несмотря на то, что Президент после случая с Крючковым ужесточил законодательство о нормах федеративности в стране, многие пытались стать людьми-субъектами. Сам Денис обладал депутатской неприкосновенностью, но вот многих таких же бездельников, что пошли по его стопам, активно вылавливали службы экстренной психологической помощи. Для многих Крючков стал знаменем, образцом и гуру, который показал, как человек от простого инженера поднимается до качественно новой личности, настолько многогранной, что может подменить собой республику. Православная и католическая церковь признали в нем живого святого, буддисты провозгласили новым воплощением Гаутамы, а исламские фундаменталисты говорили, что на территории Крючковской республики можно строить новые тренировочные лагеря.

Последующие несколько дней Денис принимает ряд законов, которые будут регулировать порядок сбора налогов и отчислений в федеральную казну. Законодательное собрание республики работало в усиленном режиме: необходимо было рассмотреть огромное количество законопроектов, принять их и наконец-то урегулировать порядок налогообложения.

Работу законодательных органов республики сорвало экстренное происшествие: общая утомляемость Крючкова, который работал днем и ночью, сыграла с ним злую шутку. Родные нашли его без сознания за письменным столом в обнимку с принятым накануне законом об озеленении площадей на территории Крючковской республики. Скорая помощь, что вскоре приехала, констатировала кому и в сжатые сроки попыталась вывести его из этого состояния. Получилась, но сам Крючков при этом изменился.

Известный как настоящий защитник интересов населения Крючковской республики, Денис неожиданно начал ударяться в бюрократию и демагогию, его риторика сменилась на риторику партократа, дела в республике резко пошли на убыль. Поражаясь такой резкой перемене, другие политические лидеры увидели в нем если не противника, то помеху. Некоторые предлагали отмывать через республику деньги с незаконных операций, но потом отказались от своей затеи, видя перемены, которые произошли с Денисом.

Формально ухудшение положения в республике выглядело так:

«… промышленность встала! Теперь обсуждение нового трудового закона в кулуарах законодательного собрания приостановлено. Политологи прогнозируют дальнейший спад политической активности в Крючковской республике. Одно из объяснений такого явления — переход к авторитарной модели политического управления»

(Газета «Вроде ПРАВДА», № 5 за 1999 год).

«В конечном счете, президента Крючкова не беспокоит бедственное положение населения. Объявленные им ранее социально ориентированные законопроекты не выдержали давления узкой группы Крючковских олигархов, а так же проверки временем. За это уцепилась оппозиция республики, требующая немедленного референдума»

(Журнал «Новая республика», № 6 за 1999).

Информационный прессинг и PR-кампания, развернувшаяся вокруг личности Крючкова, резкое ухудшение дел и поток обвинений и угроз импичментом сделали свое дело. Подавленный и удрученный Крючков окончательно сложил полномочия главы республики, однако спикер законодательного собрания Крючков тоже не видел в этой давней затее ничего хорошего. Последний подал документы на референдум об объединении двух близлежащих субъектов: Тверской области и Крючковской республики, это вписывалось в начинающуюся президентскую программу укрупнения регионов.

Явка на референдум в Тверской области еле-еле перевалила нужный рубеж допустимой явки. Ситуация в Крючковской республике выглядела куда хуже. Там Законодательному собранию пришлось выдержать чудовищный бой с оппозицией, которая хотела свести явку к нулю. К счастью, единственный голосующий пришел-таки на участок и проголосовал за объединение.

Унеси меня, синий кит

Ты держал в холодных руках фотографию незнакомых людей на фоне далеких лесов, когда форточка с шумом открылась, впуская в сырую комнату леденящий воздух вперемешку с отдельными частями отмерших листьев и другого уличного мусора. Стало как-то совсем сыро, но сейчас для тебя не было ничего столь значимого, чем холод, идущий от фотографии. Эти люди должны быть тебе знакомы, но почему они ими не были, а потому казались особенно чужими. Ветер, ворвавшийся в полупустую комнату, знал каково это, быть чужим и вечно гонимым отовсюду.

Но не только снаружи, внутри было все пусто. Голова, похожая на белую простынь или стену из кирпичей, покрытых штукатуркой, не выдавала ни одного варианта советов. Мысли, такие же пустые и такие же белые, приходили в голову чтобы наконец исчезнуть. Провалы то тут, то там связывали поиск прошлого. Нельзя было пытаться что-то думать, если ты с каждым разом проваливаешься в бездну бесконечной белены, заполнившей все твое пространство. Ты сам как белый призрак, который не принадлежит ни людям, ни себе. Или как кит-альбинос ни для какого капитана Ахаба.

Рваные куски памяти того, что произошло после той ночи, напоминали тебе, что это было что-то другое, нежели то, что должно быть, но сейчас все потеряло свой прежний смысл. Фотографии, старые и монохромные, выпали из рук, издавая шелестящие звуки, когда упали на пол и разлетелись в разные стороны. Они не повод для воспоминаний.

Белая стена, воздвигнутая вокруг твоего существования, мешала не только видеть все, что ты пережил, но и то, зачем и сколько тебе осталось жить. Зеркала нет, поэтому и себя увидеть тоже негде. Кто ты? — Это вопрос, который тревожил воспаленный разум, поглощенный вот уже несколько дней тем, что искал бреши и трещины в белой стене, за которой начиналась свобода мысли. Да что там говорить, сама форма, сам стиль мышления были отделены от тебя и спрятаны далеко за стеной. Темница, воздвигнутая за одну ночь, призванная оберегать тебя от свободы, оказалось настолько тесной, что слабые почти неживые мысли о самом себе уже причиняли тесноту.

Переохлаждение тебя не беспокоило. Разве может переохладить то, что и без того белое и холодное, как январский снег или крышка керамического чайника? Разве может переохладиться то, чего раньше не было, а теперь появилось, чему нет начала, но конец очевиден? В бессильной злобе ты упал на пол и принялся разбрасывать по всей комнате фотокарточки, рвать и метать их в разные стороны. Есть вещи, которые мы не понимаем. Есть вещи, которые мы не понимаем либо в силу своей слабости, либо в силу сложившихся обстоятельств. И не нам их преодолевать.

Белые стены твоего восприятия сходились кверху, образуя мощный непробиваемый купол. Изоляция угнетала так, что хотелось выть. Одно дело, когда твой внутренний мир раскрашен красками и полон забавных картинок, а по каждому вопросу есть свое мнение, другое — когда нет у тебя твоего внутреннего мира, а есть лишь только белые-белые стены, лишенные тепла и способные отражать свет, который ты еще излучаешь.

В бесконечных попытках пробить блокаду ты проводил третий день.

Когда происходит такое, стараешься найти хоть какую-нибудь зацепку, хоть какой-нибудь краешек факта, тянущегося с той стороны стены, но все такие попытки становятся лишь частью общей конфабуляции, когда придумываешь и веришь в придуманное. Это не было выходом, но помогало создавать суррогатные основы своего нового мира, в котором придется жить, как бы тяжко это не было. Несмотря на все попытки подкопать или пробить стену, она оставалась нерушимой твердью, которую невозможно преодолеть.

Высокий и достаточно глупый человек в белом приходил в окружении каких-то странных типов и сказал тебе вчера, что происходит. Естественно, ты не понял его, он говорил какими-то спецтерминами, но это не внушало уважения. Спецтерминами ругаются все, начиная от химиков и заканчивая мелиораторами. Тем не менее, он, как и стена, белый, видел тебя насквозь, поэтому либо знал, что ты испытываешь, либо просто говорил тебе то, что ты хотел от него услышать. Но была важная вещь, которую он назвал.

Он сказал непонятное слово: «прогрессирующая амнезия»…

Ты снова взял из общей кучи одно из писем, которые принесли вчера эти странные люди. Удивительно нелепо выглядели они на фоне всех этих событий и размышлений, которые заполняли твой опустевший аквариум мысли, на фоне этой белой пелены, навсегда покончившей с тем, кто был до тебя. Теперь надо строить другого человека. И сейчас эти письма, принесенные твоими бывшими людьми, теми, кто окружал в прошлом безвозвратно ушедшего человека, казались лишь искусственным наполнением всего, что ушло в забвение.

Здравствуй, дорогой сынок!

Мы с твоей матерью очень переживаем, что ты потерял память, и теперь не можешь вернуться к нормальной жизни. Мы собрали все твои вещи, которые были для тебя памятны, запаковали и выслали. Очень надеемся, что ты хоть что-нибудь из них узнаешь и все вспомнишь. Знаешь, сердце кровью наливается, когда я думаю о том, что ты уже не станешь прежним Серёжкой, которого мы любили и растили.

Твоя сестра поступила в университет, будет учиться на экономиста. Она очень переживала, когда получила за первый экзамен тройку, думала провалит. Все обошлось — два других экзамена были легкими, она все сдала и теперь на первом курсе. Ей учеба нравится, хотя и достаточно тяжело учиться. Будет большим человеком.

Наш Тузик околел. Буквально неделю назад он съел что-то и отбросил лапки. Мать очень переживает по этому поводу, да и сестра твоя тоже. В конечном счете, он ведь тоже был как член семьи. А для меня он как был, так и остается добродушной фиделькой. Помнишь, как он нагадил мне в ботинок? А хотя, чего это я…

А наша соседка Лидия Филипповна, которая тебе всегда конфеток давала, на днях в Израиль уехала. Там у нее и дети, и внуки. Вот и сама сорвалась — жизнь отправилась новую искать. По мне так ей просто делать нечего: доживала бы себе старость. Ей лет пять еще жить осталось, куда там путешествовать? Но с другой стороны, понятно. Так всю жизнь и прожила в нашей хрущовке, жизни не видела, другие страны тем более. Хочется же посмотреть на нашу планету, побывать в легендарных местах планеты.

А еще мы прибрались в твоей комнате, выкинули все те коробки, которые ты натаскал зачем-то. Мы вообще регулярно протираем пыль в твоей комнатке, наводим чистоту. Все надеемся, что ты придешь и все вспомнишь, все вернется на свои места. Я даже шкаф с книгами отремонтировал, теперь не шатает.

Нам постоянно звонил Лиза. Матери она очень нравится. Мы дали ей адрес, по которому тебя содержат, она напишет тебе письмо. Так что жди, может, её слова разбудят твою дремлющую память и все будет как в прошлые времена. Держись, сынок.

Форточка хлопнула снова, впуская сквозняк, стелящийся по полу.

Очевидно, это родители, которых ты никогда не видел, и которые никогда не видели тебя. Имеется в виду, никогда после той ночи. Подозрительно огромное синеватое пятно просочилось из-за того пространства, с той стороны белой стены, за которую нельзя было дотянуться, за которую нельзя было заглянуть. Опорная точка — родители. Это люди, которые тебя родили и вырастили с целью продолжения рода и передачи своей метакультуры на далекие генетические расстояния.

Какая-то вещь, какое-то звено не укладывалось в твоем общем наблюдении. А без этого звена вообще ничего не укладывалось. Стараясь повнимательнее разглядеть пятно, выступившее на белой стене, ты собственноручно схематизировал получаемые из внешнего мира данные. Во-первых, надо лимитировать время той ночью три дня назад, когда ты понял, что живешь. Это странное чувство, которое, должно быть, дети испытывают, оклемавшись от своего собственного рождения. Ты не просто часть мира — ты логическое продолжение мира. И твое существование — это маленькая модель, включающая в себя все грани этого сложного пространства. Только после этого ты начал выделять себя из общего течения жизни, обособляться и становиться собой. Боль начинается тут.

Ты осознаешь, что не только часть мира, доступного тебе для изучения, но и пограничный аванпост между миром внутри — пространством, которое развивается хоть и независимо на первый взгляд, но контролируемо. А ты — зеркало, которое лишь стекло, разделяющее два трехмерных императива, полных причудливых вещей. Ты трубка, закупоренная и опечатанная, которая не дает двум соединенным сосудам выравнивать свое содержимое качественно и количественно.

Еще был догмат, что природа не ошибается. Конечно, его вывели люди, сравнивая совершенство природы со своим совершенством, с совершенством своих трудов. И был только один повод для расправы. Пытаясь вылить всю ненависть к этим белым стенам, в которых ты был заточен, и против белых стен, в которых было заточено твое сознание, ты замахнулся и врезал стене так, что хрустнули собственные костяшки пальцев, но до огромного синеватого пятна с той стороны стены так и не дотянулся.

Привет, любимый.

Твоя мама дала мне этот адрес, поэтому если это письмо до тебя не дойдет… значит, не дойдет.

Мне рассказали, что с тобой произошло. Ты не представляешь, как я благодарна тому охотнику, который тебя нашел в лесу. Сейчас бы тебя не было, а мы ломали бы голову, где ты и куда подевался. Я очень не хочу, чтобы в газетах про тебя появились очередные фразы типа «ушел из дома и до настоящего времени не вернулся».

Я рада, очень рада, что ты жив! Это хоть какую-то надежду вселяет, ведь всегда быть лучше живым. С другой стороны, я понимаю, что ты сейчас испытываешь: непонятные люди, непонятные слова, непонятная жизнь, которой у тебя, кажется, никогда не было. Но поверь, мы, я и твои родители, тебя любим и пройдем на что угодно, чтобы ты все вспомнил. И даже если этого не произойдет, помни, что была та, которая тебя любила и никогда больше не забудет, чтобы ни произошло.

Никогда не забуду тот вечер на мельнице. Помнишь? А, хотя ты это не помнишь. Мы еще тогда убегали от мельника, того пьяного старика с рогатиной, который нас застукал. Это у моих бабушки и дедушки в деревни. Мы с тобой туда тем летом ездили. Ты свалился с пристани в воду, а я подумала, что ты утонул. Это ты пошутить хотел: проплыл под пристанью, вылез на берег, а потом подкрался и меня в воду столкнул. Не помнишь? Это были самые лучшие дни в моей жизни.

А еще мы однажды поругались, я чтобы тебе насолить весь вечер провела с Антоном. Ты еще ходил, все злился на меня, а его хотел отделать по первое число. Потом мы помирились и забыли обо всем, а ты сказал, что действительно очень боялся меня потерять.

Накануне той ночи, когда все это с тобой произошло, мы были на крыше недостроенной больницы. Оттуда был виден почти весь город со всеми его огнями и улицами, фонарями, машинами. Ты еще сказал, что никогда не видел такой красоты, а я сказала, что никогда не поднималась так высоко над землей. Почти весь вечер мы простояли на ветру, но холодно не было, ведь мы замерзаем не снаружи, а изнутри. Достаточно впустить в себя этот холод, и ты замерзаешь. Люди, которые навсегда запечатали свою душу от холода, могут и в мороз бегать в футболке. Их греет мысль о том, что сейчас и навсегда они свободны от ледяного ветра.

Кстати, твоя сестра часто ко мне приходит, и мы долго разговариваем обо всем. Она ко мне настороженно раньше относилась, а теперь мы лучшие подруги. Так что видишь, жизнь налаживается. Вспоминай все, please…

Твоя Лиза.

Словно написанные посторонней рукой и для другого человека, строки не трогали тебя совсем. Очень походило на воровство чужих писем из почтового ящика, когда ты читаешь мысли незнакомых людей и тайком осознаешь, что одному из них хорошо, а тебе выпал шанс сделать так, чтобы адресат не узнал об этом. Ты наслаждаешься этим, а потом опускаешь испорченный конверт в ящик, осквернив эту радость.

Лиза? Имя совершенно ни о чем не говорило. Естественно, большая часть фундаментальной памяти не пострадала, поэтому ты знал все слова и все буквы, а кроме этого все женские имена, которые слышал в «прошлой» жизни. Имя «Лиза» было в их числе.

Синий кит как бы проплыл мимо открытой форточки, которая снова хлопнула под напором ветра. Эти создания создания последнее время часто кружили над городом, распевая свои китовые песни и рахмахивая восхитительными хвостами. Огромные левиафаны, призванные окончательно развеять миф о совершенстве человека и его устройстве мозга. Да-да. Хрупкая серая структура, которая при любой неполадке, при любых изменениях ситуации готова изничтожить сама себя, пытаясь продублировать все защитные механизмы и восстановиться.

Брызги, поднятые его плавниками садились на руки, на одежду, падали за шиворот, под манжеты, путались в волосах и стекали по лицу. Ты не хотел проявлять природного отвращения к ним, а может, просто не мог. Пение кита стало единственным звуком вокруг тебя. Если раньше с улицы доносились звуки машин, людей, собак, то теперь все стал по-другому. Расслабившись, ты сидел на полу посреди кучи фотографий и писем, закрыв глаза и наслаждаясь тем, что был в центре их метафизического моря.

При всем своем умении ты бы мог бежать из этой душной комнаты в любое время дня и ночи. Охраны не было, окна не зарешечены. От побега тебя удерживало только то, что бежать тебе было некуда. Тем более что большая стена, перерастающая в купол, всегда будет с тобой, куда бы ты ни бежал. И только поэтому смысла в побеге не было видно.

Зато, за наличием обилия времени, ты начал задумываться над вещами, которые тебя не особо тревожили раньше. Например, что такое мозг?

Это понятно, что «черный ящик», спрятанный в черепной коробке (кстати, не очень надежное место), был всего лишь сплетением нейронов, между которыми бегали электрические импульсы. Нейрохимия и биоэлектрика сделали этот орган наиболее жизнеспособным и наиболее важным в человеческом организме. Если без какого-нибудь органа человек еще мог жить хотя бы пару секунд, то без мозга, который электрическими импульсами, очень похожими на реанимационные заряды дефибриллятора, поддерживаетжизнь в каждой клетке и в каждом органе. Из-за этого он незаменим. Некоторые люди живут на искусственной почке, искусственных легких, искусственном сердце, но на искусственных мозгах жить принципиально невозможно. Кроме того, мозг в человеке умирает последним, если только человек не умер от попадания пули в голову.

Мозг можно исследовать. Этот процесс сродни бурению горной породы при строительстве железной дороги. Ты буришь с помощью всяких НИИ головного мозга снаружи, а вместе с тем буришь изнутри. Эта работа в одиночку. Между двумя буровыми пунктами всегда есть непознанная прослойка, которую необходимо преодолеть, вгрызаясь в породу с двух сторон. Иногда ты слышишь отголоски другой буровой машины, но до нее еще очень далеко. И пока туннель не пробит, ты только строишь догадки о том, сколько еще осталось.

Амнезия похожа на обвал. Она приходит так же внезапно и лишает тебя самого природного права ориентироваться. Прошлое гибнет под завалами памяти и до него не добраться самостоятельно. Остается только бурить вперед, прокладывая себе путь всеми возможными средствами. Все так же — одному. И вряд ли придет помощь, которая вызволит из обвала. Но для тебя тогда был не обвал, а стена, воздвигнутая вокруг всего пространства сознания, отгораживающая, как бы защищая, от всего того, что было раньше знакомо и банально. В этом высший смысл и высшая возможность мозга.

Находя в своем положении хоть какое-то успокоение, ты понимаешь, что если бы не амнезия, ты мог бы быть каким-нибудь повелителем китов, менеджером дельфинов и сотрудником косаток. Неизвестно, кем ты мог быть, лавируя между своими противоречивыми убеждениями. Это забвение — это шанс. Этот шанс надо использовать, хотя он настолько же отвратен, насколько и неожидан.

Надеясь на прояснение, сам того не желая, ты открываешь третье письмо.

Hi! Как живешь, мучачо? Это я, твой армейский кореш. Ну, мы вместе служили с тобой на границе. Да, веселенькое было время. Думаю, если ты что-то и вспомнишь, то непременно службу. Веселые были денечки, никогда так не проводил время: и смешно, и полезно. Особенно когда мы сержанта задницей в суп окунули. Это вообще, бля…

Мне какой-то пень позвонил и сказал, что ты, типа, памятью попортился, просил написать, чтоб ты вспомнил все. Ну вот, типа, катаю малаву.

На гражданке хреново живется. Думал на работу устроиться, а вот никак не получается. Нет такой работы, как на службе: и делать ничего не надо, и время капает. Тут все хотят, чтоб я как слон вкалывал. Ничего, такого как я не сломишь. Не будь я Вася Турин. Мазёва, думал, будет: приехал домой, крут и свечка в кармане, всей родней будут хвастаться, что служивый. Нифига, приехал, а дружки у виска крутят, что дурак был, раз в армию пошел. Что, типа, откупиться надо было. Сами-то в бизнес поперли, крутые теперь братки. Один я как даун…

Наш общий братан — Лёха Подсвечник, нашел меня на гражданке. Сказал, что сам неплохо устроился, что теперь бани кладет. Ведущий, блин, специалист по банькам во всем районе. Мне такое как шило сам знаешь куда. А ведь на службе был дятел лесной долбящий. Ну, деревенскому много ли надо пареньку? Хотя другой кореш — Вася Остропятов, который из поселка Малой Соколовке — теперь менеджер где-то на заводе. Вишь как люди поднимаются, ум, главное, чтоб был. Без него куда?

А еще видел нашего сержанта. Он до сих пор в госпитале ожог лечит. Ведь говорили же ему, не клади вещества бытового назначения в суп, он не верил, что накажут. Помнишь, как мы его впятером? До сих пор визг в ушах стоит. Не, это наука всем тем, кто на солдатне отрывается! Моя бы воля — башней бы в чан сунул, так нет ефрейтор сказал — задом, значит задом.

У тебя, я так понимаю, пусто и одиноко? Я хотел бы приехать, так сказали, что не надо. Какой-то там у тебя период лечения. Не знаю, но говорят, что даже родителей не пускают, только доктор навещает. Очень странно. Я, конечно, не медик, но кажется, родителей-то должны пускать, это самое святое. Хотя, амнезия все-таки…

Счастливо лечится, рядовой.

Корефан Турин.

Ты по обыкновению спокойно взял со столика кусок хлеба с маслом. За годы своей эволюции человечество давно уже могло бы тысячи раз отказаться от хлеба. Вещества, которые он содержит, могут заменить другие продукты питания. Но было одно «но». Вся питательная индустрия со всеми своими маслами, сметанам, вареньями и сырами, колбасами и ветчинами, была рассчитана на употребление хлеба. Точно по такой же схеме действовал и ты. Что-то важное было отобрано у тебя той ночью. Отобрано, а все, что было повязано на этом, уже ничего собой не представляло.

И какой-то Турин, который посадил сержанта в горячий суп, и родители, которые опознали в тебе своего сына, и Лиза, которая предавалась воспоминаниям о прошлом — все они были лишь мимолетными видениями на стекле проносящегося мимо поезда, небольшой щелчок в общем гуле осиного роя. Как-то странно все произошло.

Прочитав письмо, ты откинул его подальше. Очень непохоже, что его написал твой бывший друг. Другие вопросы вызывал описанный в письме факт. Впервые с тех пор, как ты отделил себя от мира, ты начал думать о пределах своих возможностей. Мог ли ты сделать такое со своим командиром? В суп посадить. Какие еще ты мог совершить подвиги и почему ты это не помнишь. Часть психической природы включена в приоритетную память, почему сейчас это выглядит дико, а тогда не выглядело? Насколько эта хитрая штука, этика, интегрирована в эту психическую фракцию? Неизвестно. Когда это случилось? Непонятно…

Ощущая, как по коже стекают брызги фонтана, выпущенного китом вверх, ты пытался оглядеть все доступное пространство белой стены. Это и есть аквариум, и только приплывшие киты могли бы проломить его стены. Но она не была однородной, какими неоднородными бывают все стены мира. Были и выбоины и трещинки, но такие трещины нельзя расширить сколько не старайся. Это «декоративные» щели, их можно расколупать, но по ту сторону хода не будет. Бесполезно и безответственно это делать.

И все-таки то, что было по ту сторону белой неровной поверхности, будило воображение. Кстати, это интересно: влияет ли на воображение, сформированное годами детства, потеря памяти самих факторов влияния? Да и вообще, ты часто задумывался над тем, что можно потерять безвозвратно, а что остается с тобой навсегда: воображение, восприятие, эстетические ценности, привычки — что можно отделить от личности, а что является самими её характеристиками и всецело неделимы с ней. Времени у тебя было достаточно, поэтому ты задумывался, находя множество противоречивых ответов.

На следующий день ты заметил, что стена, воздвигнутая вокруг тебя и в пределах твоего настоящего, сдвигается к центру, сокращая доступное для тебя пространство. В этом была закономерность, но не было справедливости, которой ты жаждал. Пытаясь бороться с напастью, ты просил у человека в белом халате книги, читал их, а потом забывал прочитанное в течение нескольких часов, уступая стене все то пространство, которое на секунды отвоевывал. И твой внутренний мир не расширялся.

Да, бывало такое, что ты соглашался с тем, что дорога в прошлое тебе навсегда отрезана, что не стоит ворошить отобранное или причитать. Даже смирился с этим, но смириться с развивающимися провалами в памяти ты уже не мог. Уповая на помощь провидения, ты снова и снова старался вернуть себе сжатый мирок, остающийся в тылу белой стены. Ты раз за разом брал тексты, заучивал их наизусть и забывал начало до того, как выучил конец. Вскоре ты забывал делать это, а потом вообще забывал, что что-то делал. На то она и была прогрессирующей амнезией.

Ну и, конечно же, оставался совсем незначительный шанс на то, что придет понимание того, какое событие произошло той роковой ночью, с которой все началось. Но не только ты ломал голову над этим, лучшие психоаналитики, вызванные из столицы, пытались найти ответы, копаясь в твоей голове в часы своих сеансов.

Скоро октябрь, только все усилия врачей были напрасны. Часами ты просиживал у окна, наблюдая за тем, как жизнь проходит мимо больницы, проходит, преобразовываясь всем своим многообразием форм и возможностей. Кто придумал этот ущербный мир? Кто создал постоянное количество материи и атмосферную перспективу? Забывая очевидные вещи, ты падал на самое дно большой белой пропасти, со всех сторон этого огромного колодца были белые стены, но белого пола видно не было. Ты не боялся, ведь боятся те, кто что-то теряет, а ты уже потерял самое важное, связанное со всеми людьми, вещами, фактами, временем твоей жизни. Ты потерял память, а за пределами этого не было ничего, даже надежды на возрождение.

Выполняя чисто механические действия, ты продолжал читать письма незнакомых людей и смотреть на незнакомые фотографии. Порой что-то мелькало в голове. Да, мол, где-то видел, но вспомнить уже точно было невозможно. Кажется, именно в этот момент доктор, глядя на тебя в неприметное окошко в стене, решился на последний метод. Он через час спросил у меня, стоит ли его применять, я сказал, что сейчас, наверное, хороши любые методы. И дал свое согласие на эту сомнительную «терапию».

Здравствуй, дорогой братец.

Вот сегодня началась третья неделя учебы. Занятия в университете скучные, решила тебе кое-что черкнуть в перерыве между парами. Сейчас у нас «вышка» — высшая математика. Проходим матанализ и разные непонятные штуковины типа интегралов, синусов, косинусов, тангенсов и гипопотангенсов. Жутко глупо. Помнится, только однажды в жизни высшая математика пригодилась. Это когда моя заколка закатилась за батарею, я сделала из проволоки крючок в виде интеграла и достала заколку. Ну а так мне это не нужно. Хотя, я теперь экономистка, надо знать такие вещи.

Группа у нас дружная. Всяких уродов нет, хотя был один человек, который всегда говорил какие-то глупости, но он уже больше недели не появляется. Он мне сразу не понравился, какой-то дурак. Кто-то из девчонок говорит, что он поступал сразу в три вуза и в два из них поступил, а теперь только выбирает, куда же ему бедному податься. Надеюсь, решится не к нам. Такого терпеть невозможно.

Завтра у нас день группы. Сегодня скинулись на еду всякую, завтра гуляем на дому у одного нашего одногруппника. Вот уж действительно хоромы, так хоромы — мало того, что квартира трехэтажная, так еще и по три комнаты на каждом этаже. Вот что можно сделать из обычной хрущовки! Он говорил, что они откупили сразу три квартиры друг над другом и пробили ходы. Здорово да?

Ладно, что-то я все не о том.

Все очень переживают по поводу того, что с тобой произошло. Мать с отцом убиваются, Лиза себе места не находит. В общем, я тоже переживаю. Это должно быть жуткое ощущение. Представить только: раз, и ты находишься не пойми где, не пойми когда, и что делаешь непонятно. Да еще и теряешь все, что было в твоей голове, все те маленькие жизненные радости и жизненные горести! Это все ровно что спрятаться в бочку и ничего не видеть, не хотеть видеть и не хотеть вылезать.

Никогда не забуду, когда мы катались на качелях, ты вдруг на полном ходу спрыгнул и побежал за каким-то котенком. Котенок был маленький, ты его быстро догнал и поймал. Я никогда не видела такого белого, как этот. Ну прямо снежок. Так и назвали. Он еще у нас долго во дворе жил пока бабулька с третьего этажа не забрала. Ты еще сказал, что не надо бабульке котенка давать, что она ведьма и бедное животное на колдовские зелья пойдет. Я бабку Ташку любила, поэтому мы поругались. Хотя оно того не стоило.

Не знаю, ты должен это помнить. Вряд ли в нашей жизни было что-то более значимое, чем этот котенок. Уж что-что, а его ты должен, просто обязан помнить. Хотя ладно, я не должна такое писать. Я понимаю, в каком ты состоянии и насколько угнетен своими неспособностями что-то найти в своей голове. Извини. Не хотела давить.

Я не думаю, что ты напишешь ответ. Родители говорят, что ты никому ответов не пишешь. Но все ровно я буду ждать того момента, когда память к тебе вернется.

Счастливо…

Sister.

«Ух ё, — подумал ты, — у меня и сестра есть!» И только позже ты припомнил через силу, что отец что-то такое уже писал тебе. Впрочем, это значения не имело. Какая разница теперь есть у тебя сестра или нет? Её лицо, её голос или её поступки были навсегда скрыты от тебя большой белой стеной. И сколько бы ты не врезался в память в резком порыве сломать эту стену, только силы зря терял. Она куда надежнее гранитной скалы.

Нет, надо было идти от обратного! К тому дню лечение принесло свои плоды, память стабилизировалась, и ты мог помнить все четко с того момента, когда лекарства принесли первые успехи на твоем поле, где идет война с безумием и забвением. Оставалось совершить второй шаг. Забвение остановлено, надо только сделать этот процесс, как бы это сказать, обратным. Не обратимым! Обратным! Это когда память не только не пропадает куда-то, но и потихоньку восстанавливается. Человек в белом халате сказал, что такое теоретически возможно, но он это делать не умеет. Придет другой человек. Он может тебе помочь.

Весь следующий день ты просидел, смотря в дальний угол комнаты. Ожидания всегда тяжелы, особенно, если при этом нечем заняться. Только на следующее утро, где-то в 4:20, появился странный тип, который сделал поверхностный осмотр твоего черепа, убеждаясь, что травмы нет, потом задал несколько бессмысленных вопросов. Он-то и рассказал тебе о тумблерах.

Человеческий мозг по его теории похож на большой стенд подстанции АТС. Множество проводов из нервных окончаний синоптически сплетены в плотную сетку, увенчанную коробочками распределителей-нейронов. Когда электрический импульс достигает нейрона, он переключается на другую команду и происходит «щелчок». Щелчки происходят связанно, сцеплено между собой. Иногда ненужные факты и ассоциации, возникающие в свободной стадии восприятия, могут спаивать воедино несколько нейронов-тумблеров так, чтобы они в случае активации одного из них реагировали вместе тендемом. Поэтому щелчок происходит на двух тумблерах в то время как нужда во втором нейроне и его деятельности не нужна.

Он говорил о процессах амнезии, но из всего этого ты вынес только то, что в какие-то моменты можно преодолеть блокаду памяти, вызвать в нужном месте двойной щелчок тумблерами и запустить процесс воспоминания. Идея эта захватила тебя настолько, что весь остаток дня ты пытался разобраться в тех терминах, какими тебя доктор загрузил. Но больше всего тебя настораживали слова этого человека, который сказал, что вылечит тебя с помощью так называемых «рисковых» технологий.

А еще доктор оставил тебе письмо, сказав, что с завтрашнего дня начинается шоковая терапия, любые контакты с внешним миром будут опасны. Это последнее письмо, потом начнутся дни изоляции, когда нельзя смотреть в окно, общаться с людьми, читать письма знакомых ранее людей. А этот белый конвертик — все, что остается у тебя напоследок этого дня. Ловкими движениями ты разорвал край письма, вытаскивая листок с ровным почерком.

Привет, баран!

Если мы спросим тебя: «Узнал?» — ты явно ответишь, что нет. Поэтому и не спрашиваем. Понимаем, как это тебе хреново бывает, когда все серые в кровяных жилках и приятные на запах мозги теряют все, что было в них накоплено. Я и Дергач очень переживаем по тому поводу, что ты не составишь нам кампанию в открытии этого сезона.

Мы приглядели для наших посиделок новое место. Там никто нас не найдет: ни милиция, ни охотники, ни даже дикие звери. Отличная площадка: есть куда мангал поставить — мясцо жарить, да и спрятаться есть где. Естественно, как только вернешься к нам, сразу покажем закуток.

А еще тебе надо бы это знать: помнишь Мочащегося Тима? Так вот, когда в нашей тусовке настал голод, мы его и съели…

Ты резко оторвал глаза от письма, а потом медленно, как бы нежеланно снова взглянул на бумагу. Там так и было написано: «Съели». Волосы на затылке непроизвольно зашевелились. Каннибалы? Тут, в самом центре развитого государства? И если они есть, если они делятся своими аппетитами с тобой, значит… От догадок твой лоб покрылся холодной испариной. Значит, ты в их числе, в числе поедателей человечины…

Может ли эстетическое восприятие быть частью личности? Сейчас ты точно знал, что съесть человека не мог бы, чтобы не произошло. Даже в самые голодные годы ты не опустился бы до такого. А сейчас тебе утверждают, хотя и косвенно, что ты был в их числе, ты был частью той силы… Или это жуткая ошибка, или сейчас ты другой человек, который не имеет общих гурманских наклонностей с человеком, которым ты был до потери памяти. Может, раньше вы были с ним одним существом, но теперь все по-другому.

Или нет? Или есть определенные ограничители неотъемлемого от личности эстетизма, которые раньше власть над тобой имели, а теперь нет? Любопытство взяло верх над смутными сомнениями, которые становились все ярче. Ты снова взял в руки бумагу, чтобы дочитать до конца.

А еще тебе надо бы это знать: помнишь Мочащегося Тима? Так вот, когда в нашей тусовке настал голод, мы его и съели… Хороший такой оказался, совсем свежий. Только Дергач его пережарил, поэтому получилось слегка жестковато, но в целом и такой ничего. Подумать только, такой хороший кусок мяса ходил под боком, а мы и не замечали!

А на днях съели бабку Ташку. У нее был еще такой беленький котик. Котика мы тоже съели. Оказалось, что хоть в нем шерсти и много, мяса нет почти. Только косточки, которые Дергач и ел. Он любит у нас всяческие супнаборы. Кстати, бабка Ташка страдала водянкой. Мяса тоже не много было, жир один, да и то белесый какой-то. Я зарекся кушать людей старше сорока лет, хотя, посмотрим, как дальше пойдет промысел…

Стратегия была выбрана успешно. Соединенные воедино тумблеры перещелкнули на более быструю фазу. Мысли, подобные несущемуся сквозь простор океана киту, ворвались в раскаленную голову и заполнили все пространство вокруг себя. Тут и вернулась память. Пока ты читал, думал, что может и не стоит ломать белую стену. Теперь все стало понятно. Встроенный реверсивный механизм в твоей голове скрывал от тебя прошлое когда ты пытался его вспомнить, и открыл его, когда ты понял, что иногда лучше от прошлого бежать.

Человек, рассказавший тебе про тумблеры и про щелчки, знал, что делал. Наверняка, это он подсунул тебе это фальшивое письмо полное ужасов некоего прошлого. Тумблеры переключились: ты вспомнил все, от котенка бабки Ташки до всех своих родственников, о которых слышал раз или два в жизни. Вспомнил, но забыл отрезок времени, который начинался с той ночи и тянулся до этого момента. Наполняясь новым смыслом, ты ощутил полет и свободу, вернувшиеся с возвратом памяти.

Потом ты забыл и это…

Тихий дом

В этот предутренний час в пабе пусто. Одинокая лампочка, подвешенная где-то ближе к выходу из зала для посетителей, совершенно не освещала этот самый зал, её плафон бросал неосторожные блики на ближайшие столы и кресла заведения. В 4:20 посетителей обычно не было. Действительно, что толку просиживать утро воскресного дня в пивной, когда можно хорошо выспаться и отдохнуть от рабочих будней в собственной кровати?

Заведение принадлежало некому Леониду Семечкину, бывшему ведущему специалисту в области социального инжиниринга. Еще вечером он сказал ребятам, что придет только через день и, типа, «делайте что хотите». Ребята правильно его поняли.

Единственное, что нарушало мертвецкую тишину заведения, так это мерцание двух экранов телевизоров, размещенных над барменской стойкой. Их тут специально поставили, гостей и барменов чтоб развлекали: один большой для гостей, другой маленький для персонала. Шли трансляции, два соревнования на разных каналах: на одном Гарри Каспаров соревновался с компьютером Deep Mode III в шахматы, на другом реслинг, борьба без правил: Билл Гейтс против Робокопа. Завороженные этими турнирами, бармен и его сменщик сидели за ближайшим столиком и пили настойку алоэ.

Время как вода уходило в песок. Никогда не выбрать момента, чтобы остановиться и отдохнуть, перевести дыхание, скинуть ненужные проблемы и расслабиться. Эти двое выбрали такой момент. Они просто сидели и вкушали жизнь во всем её предназначении.

— Смотри! Сейчас он шах… шах поставит! Не-е-е-е, человек всегда умнее машины. Сколько не играют с компьютером, все время выигрывают. Говорили, будто в прошлый раз Каспаров в ничью сыграл. Как ты думаешь, такое реально, или это просто очередная мулька?

— А даже если и правда, ничья для человека и компьютера — это победа человека. Смотри, компьютер анализирует еще и прошлые партии игр, выбирает. У него явная фора!

— Да? Странно…

— Ничего странного! Мозг производит три тысячи операций в секунду, а компьютер — два миллиарда. Сравни… если можешь.

— Ну, человек, конечно глупее. Понимаю, компьютерная техника скакнула далеко вперед. В мое время на Dendy играли, а теперь всякие персональные компьютеры. Это, конечно, да…

— Ага, сравнил <вырезано> с <вырезано>. Ладно! Говорят, что создатели компьютера хотели тотализатор поставить, нифига! Люди из чувства солидарности все на Каспарова ставили. Короче, провалился тотализатор. Отменили ставки…

— Ой, глянь, какой хук!

— Это что? Гейтс? Бог мой, какой тощий!

— Он его убьет сейчас!!!

— Нет, не убьет. Тощие всегда подвижнее, чем толстые. А что касается всяких роботов, то тем более. Знаешь у нас какой совершенный вестибулярный аппарат? Многим фору дадим. Ты лучше скажи, кого бы ты хотел видеть на ринге?

— Ну-у-у-у-у… не знаю… Мать Тереза против Горбачева!

— Лучше Мадонна против Мэрлина Менсена и «Аэросмита» в полном составе. И то я не знаю, на кого ставки бы делал.

— Или еще круче: моя соседка против Маргарет Тэтчер. Две железные леди, которые никогда никому ничего не уступали. Битва двух машин! Наверное, на это стоило бы посмотреть, захватывающее зрелище…

— Я бы посмотрел бой Чапаева против Колчака…

— Да ну, старые <вырезано>! Кому они нужны со своими старомодными штанами и старомодными шуточками. Надо ближе к современности. Например, Коперфильд против Иоанна Павла II.

— А им-то что делить?

— Католическая церковь запрещает колдовать. А Дэвид Коперфильд как раз этим и занимается. Ясно дело, спорили бы по поводу этого.

— Тогда уж Иоанн Павел II против Алексия Патриарха всея Руси.

— А как же экуменизм?

— К черту экуменизм…

— Ой! Каспаров атакует ладьей! Смотри какой сильный ход. Смотри, смотри. Компьютер открывает короля справа. Бьюсь об заклад, что еще пять или шесть ходов перед тем как ситуация поменяется. Скоро решающий момент!

— У них постоянно решающие моменты…

— Что?

— Знаешь, я все время думаю над одной темой. Все то время, пока существуют компьютеры, люди пытаются побороть их. Люди сами создали себе такого врага — такую грушу. И пытаются побороть по всем показателям: люди выигрывают в интеллекте, в силе, в ловкости, а в творчестве и эстетизме компьютеры вообще не могут соревноваться. Знаешь, эта груша еще слаба, тренажер не достаточно хорош. Люди его совершенствуют. Придет день и тренажер станет противником! Он победит человека, что дальше будет?

— Никогда не задумывался. Может, разберут?

— Может…

— Ага, поиграют и выбросят.

— Тоже возможно…

— Люди все еще варвары, сколько бы мы ни говорили о цивилизации, о правах всяких, о социальной зрелости современного человека. Мы руководствуемся эмоциями, поэтому как что, как какая нестандартная ситуация — даем волю чувствам. Смотри, падает самолет! Что бы ты сделал, если бы понимал, что вся ответственность ляжет на тебя?

— Прыгал бы с парашютом…

— Нет, до того, как прыгнуть?

— Ну-у-у-у-у, покрыл бы всех матом, как они допустили такое!

— Вот видишь, сам мою теорию подтвердил.

— Тихо!!! Ты только глянь, Билл Гейтс уже харкается кровью… Куда <вырезано> рефери смотрит! Эта махина, елы-палы, его сейчас угрохает. Смотри-ка, исторический момент: робот убивает своего создателя.

— Это все конечно фундаментально, но…

— А что? Это вообще можно было бы в металле отлить и поставить вместо Медного Всадника. Думаю, идея хорошая. Подключим Церителли, он любит такие штучки делать, он вообще сейчас много ваяет.

— Спецзаказ Кремля?

— Да! И сделать это красиво, чтоб даже потомки по достоинству оценили.

— Американцы нам такого не простят…

— А <вырезано>, <вырезано>, <вырезано>, <вырезано> с ними всеми. Сделаем так, как надо. Я бы лично по такому случаю дал бы месячную зарплату. Как ты думаешь, много таких как я наберутся?

— Думаю, нет.

— Почему?

— Потому что Билл Гейтс это тебе не Кофи Анан! Кстати, я бы еще посмотрел битву Кофи Анан против Адольфа Гитлера. Два конька-горбунка! Только один черный, другой ариец.

— Да-а-а-а, ты всегда тяготел к расистским закидонам…

— Ты на что намекаешь?

— Да не, не намекаю, просто напоминаю, что я, между прочим, наполовину украинец, наполовину казах, наполовину татарин!

— Как это в тебе три половины умещается?

— А я не просто человек, я — полтора человека!

— Полтора человека сейчас из Гейтса сделают… Смотри, как его за шею и за ноги схватил. Аа-а-а-а, тянет, паразит, его в разные стороны! Знаешь, было такое приспособление для пыток. Брали человека, клали на такую штуку и вытягивали в разные стороны. Очень длинные люди были в средневековье…

— Да, не повезло человеку. Убит своим собственным изобретением…

— Любой делающий жизнь, осознает риск.

— Как это?

— Ну, Франкенштейн, Голем, это все две стороны медали. Изобретатель и его неблагодарное изобретение. А все потому что жизнь создается для контроля, для того, чтобы эта жизнь была рабом. При достаточном развитии эта жизнь рабом становиться не хочет. Как тебе?

— Хорошая идея…

— Эй, гляди, реклама!

— Ты какой пастой зубы чистишь?

— Какая <вырезано> разница!

— Да то, что бывает, от тебя за версту перегноем несет. Наверное, у тебя зубы гнилые? Выручка зависит напрямую от твоего личного обаяния. А какое нахрен обаяние, если от тебя гноем тянет? Я же тебе давно говорю, смени пасту! Не хочешь, что поделать…

— Это у меня нервное…

— Чего тут нервного? Зубы гнилые?

— Да нет…

— Эгей!!! Каспаров шахует компьютер!!! Ты только глянь! Голландская защита и нападение о’Нелли. Склоняю голову перед этим отчаянным человеком! Обожаю такие ловушки. Когда я со своим «пнем» играю в шахматы, он не ожидает от меня таких финтов, поэтому либо повисает, либо сдается. Думаешь, компьютер выпутается?

— Да, он и не на такие мульки натаскан!

— Не верю! Сейчас гроссмейстер победит!

— Нет, смотри, уже потерял слона, сейчас коня пожертвует. Компьютер учитывает многие комбинации прошлого, поэтому готов отражать нападения, которые когда-то в истории человечества уже были. Не дано человеку выиграть в этих логических штучках. Ну, сейчас, конечно, может и дано, а вот потом, лет через пять…

— Думаешь?

— Нет, не думаю, просто прогноз видел.

— Бред какой-то…

— А причем тут хлеб?

— Какой хлеб? Я говорю, что бред какой-то!

— Ну, я и говорю, что причем тут хлеб? Бред и есть по-английски — «хлеб». Чего, английского не знаешь? Его теперь все знают. Так вот я тебе откровенно говорю: «bread» — это по-английски хлеб. Вот теперь отвечай, почему ты сказал, что все это хлеб какой-то?

— Не знаю, просто так сказал, а что, ты уже недоволен чем-то?

— Да, недоволен! С каких это пор ты называешь привязывать хлеб ко всему, что я скажу! Это дурной вкус. Да и вообще, ты сам по себе человек дурной, раз отвечаешь смутно и не по теме. И еще эта детина спрашивает, причем тут хлеб! Если бы ты знал, причем тут хлеб, ты бы мне без придирок ответил. А поскольку ты не знаешь, это еще говорит и о твоем низком уровне интеллекта!!!

— Уже не знаешь, к кому придраться?

— К такой скандальной натуре как ты и придираться не стоит. Уже вижу свою ошибку, олень!!!

— Кто???

— Дебил, тебе чего надо от меня!?!

— От тебя никому ничего не надо. Задрал уже, кретин… Ты всегда меня недолюбливал, я знаю, мой босс сказал. Чего ты ко мне придрался, чего жить мешаешь!?!

— Сам критин!!!

— Прицепился со своим гребаным хлебом. Кому он нужен — хлеб твой…

— Хлеб — всему голова! А у тебя её никогда не было. Только и можешь на других паразитировать, идиот. Сколько уже можно тебя терпеть, пора на место поставить. Тебе никто не говорил, что у тебя уши идиотские. Вот и вывод: раз уши идиотские, то и сам идиот!!!

— Да пошел ты со своим хлебом в <вырезано>!

— Ага!!! Вот мы как заговорили! <вырезано>, <вырезано>, <вырезано> тебя и всю твою семейку!!!

– <вырезано>!!!

— Сам <вырезано>!!!

— Нет, это ты <вырезано>, братишка твой <вырезано>, родители твои <вырезано>, муж твой <вырезано>, и все твои дружки и подружки <вырезано>!!!

— Я тебя сейчас ущипну!!!

— Руки коротки!!!

— Кошёлка!!!

— Педовка!!!

— Что!?! Я!?! Вот тебе за это!!!

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-айййййй!!! Не щиплись!!!

Первые посетители зашли в паб. Потом еще. Некоторые заглянули просто из праздного любопытства, увидев в окнах забавную сцену. Никто ничего не заказывал, просто рассаживались за своими столиками и наблюдали, как два бармена-гомика бегают в попытке ущипнуть друг друга…

Отчет о проведении эксперимента

Причины проведения: Основным стимулом начать исследования в заданной области послужили сложившиеся отношения между Робокопом и Биллом Гейтсом. Нерешенность естественного конфликта между искусственным и живым интеллектом привело к прямому противостоянию и позволило обществу включиться в решение конфликта. Решением было проведение реслингового соревнования, где будут сняты ограничения во многих направлениях.

Цели: Цели многоступенчатого эксперимента заключаются в 1) выяснении возможностей искусственных компьютерных организмов; 2) способностей уничтожения одних видов другими; 3) наметить объективный путь для дальнейшего развития компьютерных технологий по отношению к человеческому обществу в целом. Цели заданы НИИ социального инженеринга, ведущий специалист Леонид Семечкин.

Фаза А.

Прямое столкновение машины и человека на ринге привело к тому, что сложилась ситуация, в которой у одного было преимущество в ловкости, у другого — в силе. Если для Робокопа победа могла определяться возможностью поймать Билла Гейтса, беспрестанно перемещающегося по рингу, то для Гейтса победа была очень призрачной.

Во втором раунде человек был пойман за ногу, что определило его дальнейшую судьбу. Анализируя все приемы прошлых боев, Робокоп сделал несколько сложных манипуляций с телом покойного Билла Гейтса и оставил его на ринге свернутым в тугой узел. Отсюда можно сделать вывод, что машина может нанести вред человеку.

Фаза Б.

Второй частью эксперимента было выяснение интеллектуально-логических возможностей человека и машины. Для этого был отобран наиболее развитый в логическом плане человек — известный гроссмейстер Гарри Каспаров. Против него был поставлен новейший шахматный компьютер Deep Mode III с двенадцатью последовательно подключенными процессорами.

Когда ситуация была проигрышной для человека, ему в апельсиновый сок были добавлены препараты, блокирующие логичность мышления и дающие волю фантазии и эмоциям. На сорок третьем ходу партии человек набросился на компьютер с ножкой от стула и нанес непоправимые повреждения прежде, чем был изолирован от машины. Отсюда можно сделать вывод, что человек может нанести вред машине.

Фаза В.

Эксперимент сопровождался обязятальным условием, что проводится нейтральный опыт, в ходе которого человек должен вступить в контролируемое противоборство с другим человеком. Для этого были выбраны подчиненные Леонида Андреевича Семечкина по его новому месту работы.

Находясь под постоянным воздействием сцен насилия (матч между Робокопом и Биллом Гейтсом) и логического напряжения (партия между Гарри Каспаровым и Deep Mode III) они должны были развернуть ссору, из которой планировалось, выйдет один победителем. Вмешивающимся фактором оказалось то, что оба испытуемых оказались лицами с нестандартной сексуальной ориентацией. Эксперты выясняют, насколько это помешало чистоте эксперимента. Надо напомнить, что были сняты какие-либо ограничения по поведению («Делайте что хотите»!).

Тем не менее, их отношения не преодолели общественно-нравственный порог и не вылились в неуправляемый конфликт. Однако на основе полученных данных стало ясно, что человек не может уничтожить человека. И хотя это утверждение спорное, мы примем его с точностью до 60 % в нашем следующем эксперименте как гипотезу в теории выживания видов.

Затяжной прыжок вниз

И всему приходит конец…

Смысл был не в том, чтобы быть лучшим среди равным или равным среди лучших. Просто мне посчастливилось оказаться ближе к краю нашего общего серого Дома, как и тысячам таких же капель большей величины, чем оставшиеся. Мы были тут незваными гостями, которые заскочили на краткое время, а сейчас, в раскатах, сотрясающих воздух, начинался длительный путь нашей экзаляции.

Где-то неестественно яркая вспышка осветила весь мой внутренний мир, наполненный серостью и бликами постоянно преломляющегося света, который бегал по стенкам поверхностного натяжения, будущего капсулой того, где я был. Грохот. Он оторвал нас и откинул так далеко в сторону, что вопросы о справедливости теряли тут свой смысл. Просто, влекомые неведомой дальней силой, мы все двигались, набирая скорость. Где-то там, на границе видимости, что-то темнело.

Мы не выбирали своего пути, просто летели, сталкиваясь друг с другом. Мелкие сливались в Единых, крупные под напором встречного воздуха разделялись на Многих. Будучи прокрустовым ложем, воздух сделал нас всех равными и идентичными в своей форме. Мы были равны, но те, кто был дальше от меня, были равны меньше, поскольку видны меньшими по объему или искажены формой.

Нечто черное вырвалось из пелены дождя и, кое-что крикнув в даль, исчезло так же внезапно. Однако странный посетитель этого мира навсегда изменил мой вектор движения. Падая по навесной траектории, я столкнулся с преградой гораздо дальше, чем все, кого я знал и помнил.

Мой внутренний мир сразу наполнился красками и причудливыми формами, которых я давно не видел. Странные силуэты высились вдали, за дождевой преградой. Еле различимые капли, такие же, как я, медленно стекали по жилистым настилам листьев, до конца не притянутые силой земли. При моем падении лист тоже сотрясся, но когда колебания прекратились, образы, вспыхнувшие повсюду, меня удивили. Мой внутренний мир был лишь проекцией, сборищем образов внешнего мира, отгороженного внешней капсулой поверхностного натяжения, — это одна теория, другая — внешний мир — лишь проекция всего того, что есть во мне. Ни то, ни другое, не доказуемо: как могло возникнуть все, что во внешнем мире, почему так часто происходит смена всего того, что внутри?

Рядом шлепнулась еще одна капля, потом другая. От сотрясений я, медленно сползший к самому краю листа, не мог больше находится на его поверхности. И я летел дальше: мимо иных листьев, мимо ствола и корней. А в впереди, в самой стене тверди, я рухнул в траву. С того момента я навсегда изменил плоскость движения. «Вперед» — было мне лишь низом, то, что было «вертикальным вокруг» стало «вокруг горизонтальным».

Шелест известил мне, что не один я был удостоен такой участи. Медленно, скатываясь по камням, по песчинкам, влекомый силой, я, наконец, увидел в себе бурный поток. А еще немного погодя, я стал частью его…

Там, где в горной породе тысячелетиями мы вытачивали камни, образовался желоб, единственный верный путь для потока. Только находясь в потоке, ни я, ни другие капли не смогут истратиться и раствориться в этом мире. Да, я был каплей, но теперь я поток. Мое мнение обо всем изменилось, но так же изменилось ощущение. Мир включал для меня как дорогу, так и высший дом, откуда мне некогда пришлось уйти. Мой внутренний мир наполнялся за счет инородных включений. Да, ранее я был гармоничен и совершенен в своей однородности, а теперь я един с водой, песком и кислородом, наполнявшими меня каждую секунду.

Как поток я видел свои истоки и свой конец. Я чувствовал, как падаю с откоса и становлюсь частью чего-то еще большего. Я сам становлюсь кое-чем большим. Лишь мне удалось коснуться поверхности этого, мне открылись его границы от горизонта до горизонта. Я видел иные земли и помнил другие образы, но внутри меня не было мира. Животные, грязь и песок растаскали мир, оставив мне лишь непроглядную темень, лишенную даже способности преломлять свет.

Я находился в вечном движении, которое зародилось до меня. Мне было смешно смотреть на маленькие капельки, которые падали на мою поверхность и кричали, что они — причина моего волнения. Но не долго я насмехался над ними.

Упавший в воду камень снова сделал меня крохотной каплей, резко ограничил в пространстве, выбил из водных глубин и откинул далеко на берег. Я там так и лежал, преломляя свет и наблюдая за вечно бушующим морем, которое потрясали мои братья. Без них он бы не был в своем движении. Я лежал даже тогда, когда солнце показалось из-за туч. Сила, что вечно влекла меня, уже крепко держала меня на одном месте, я не двигался, а значит, нашел Место! Место, откуда движение невозможно и нежелательно. Точка, которую ищет каждая капля. Тут сила совершенна…

А еще я чувствовал, что потихоньку растворяюсь. Мне становилось все тяжелее и тяжелее фокусировать лучи, а значит, придет миг, когда я исчезну. Вот уже пары воды поднимаются над моей поверхностью: поверхностное натяжение ослабило свою власть, и содержимое мое переходит во внешний мир. Там, Дома, я перерожусь в иной форме.

И всему свое начало…

Почему бы и нет?

В окно влетела Елена. Турбулентность сегодня такая, что любому воздушному судну делать в воздухе нечего, она была таким судном, но все ровно прилетела…

— Привет, красавчик, — Елена мило улыбнулась и села на книжную полку. — Чем занят? Опять накурил своих ароматических свечек-печек?

Я не стал отвечать, я лишь медленно, словно бы нехотя, перебрался с дивана на пол и, отбросив в сторону тапки, закрыл глаза. Гибкость моих конечностей позволила мне свернуться тугим калачиком, зевнуть широко и надрывно, спрятать голову под задней конечностью, вдыхая теплый запах свежего паркета.

— Ну что ты не отвечаешь? — Елена спустилась с полки и, шурша многочисленными юбками, подошла ко мне. — Я сегодня не хочу, что бы ты молчал…

Я, естественно, ничего не ответил, только отвернулся от её светлого лика, пытаясь получить максимум удовольствия от вдыхания древесно-паркетного запаха (это не сибаритство, просто хоть какая-то радость в жизни).

Елена молча прошла на кухню, и я услышал, как она ставит на плиту чайник и зажигает конфорку. Полился еле уловимый даже для меня запах молотого кофе со сливками, но для меня сейчас было более важной задачей не запах улавливать, а поймать ту блоху, которую я подхватил вчера при невыясненных обстоятельствах.

Что-то напевая себе под нос, в дверном проёме появилась Елена, её лицо сияло какой-то безысходной радостью, а в руках у неё был поднос с двумя чашками:

— Ну что, будешь, или так и останешься на полу валяться?

Конечно, я не пил кофе, даже запах его терпеть не мог, а про сливки я вообще молчу, но в этот момент мне показалось, что теперь можно все: жить, радоваться, летать с ней по вечерам даже в нелетную погоду, даже кофе пить и валяться на полу, с еще большим неистовством вдыхая запах паркета.

Я встал и, слегка пошатываясь, подошёл к ней. Она погладила меня по голове, и я уселся у её ног. День только начинался, уже загорались вдалеке первые всполохи, медленно таявшие на фоне гаснущих фонарей за рекой. Лёгкий ветер трепал волосы Елены, и я старался уловить каждое их, даже совсем незначительное, колебание, дабы потом всю жизнь вспоминать, заново переживая эти чудесные мгновения. Но все заканчивалось с ударом фрамуги о раму, с дребезжанием стекла, с первыми голосами утренних птиц.

Елена поставила кофе передо мной на пол, и я, делая вид что к нему отвращения не питал никогда вовсе, принюхался, опустив свой нос почти что в кружку. Я даже кончик носа замочил, неприятно обжигая кожу, потом попытался слизнуть капли напитка на моем носу.

Елена звонко засмеялась, наблюдая за мной — её всегда забавляли подобные вещи. Когда я вылакал почти все кофе, а потом и кружку вылизал, отполз немного в сторону к дивану и запрокинулся на бок, подставляя свою голову под первые лучи солнца, струящиеся в окно.

Елена допила свой кофе и, взяв обе кружки в руки, вышла на кухню, где я, кажется, не был аж с прошлого года. Оставшись наедине с самим собой, я в очередной раз пытался признаться самому себе, что да, я, конечно, животное, но мир-то на этом клином не сошелся. Встав с пола, я подошёл к шкафу и, покопавшись в нём, извлёк на свет божий мой старенький свитер и видавшие виды джинсы, подаренные мне кем-то на прошлый новый год. А когда она появилась в дверном проеме, я стоял перед зеркалом, поправляя воротник рубашки. От изумления руки её слегка задрожали.

— Я думала, что ты так весь день проваляешься как собака бездомная, — она улыбнулась. — А вот теперь смотрю, просто красавец-мужчина. Родители, наверное, уже заждались, ну что, к ним!?

Я поцеловал её, и мы, обнявшись, вышли в прихожую…

Давай сыграем в Игру?

Рассказ написан со слов человека, который много наркует. Все, что здесь написано, основано на реальном разговоре.

Где-то проснулся говяжий бульон. Я хотел его съесть, но потом понял, что надо еще до него добраться. Где-то, когда я ходил по краю, Они говорили мне. Они внушали страх одними только словами. Их было трое, ни имен, ни лиц, но они были со мной. Первый всегда говорил, что я делаю свою жизнь нечестно и опасно, может, поэтому я назвал его Совестливый. Второго я никак не мог запомнить, а третий одевался во все серое. К тому же, все, что я говорил им, воспринималось в штыки, или в ножи, как кому угодно. Сейчас я лишь часть, обреченная сидеть тут с тобой и разглагольствовать на разные темы,поверь, сам я далеко-далеко в глубинах метрополитена. Я лужу на рельсах, как Каренина. И жду вдохновения от Трех!

Это было давно, еще когда мир был плоским, а мировой океан, переваливая через край Земли, выпадал наутро теплым пресным дождем. Я не знал, куда девалась соль, но каждое утро я видел её на кухне, и добавлял в воду, скапливающуюся на карнизе, чтобы снова создать океан. Я бегал по эскалатору, чертя что-то на грязных проштампованных заводом-изготовителем поручнях. Я обычно не умею рисовать, но при определенных условиях… я люблю Вороновича, или как там его, Воронихина. И этого, Шишкина. А еще Сучкова, Заболоткина и Осинникову, но эта троица не имеет отношение к искусству (не считая настенного). Ты не знаешь, когда я родился? Да тебе, наверное, и не интересно. Я родился в Карелии, на осушенном засухой берегу горного озера. Это где-то неподалеку от… забыл город…

Когда мне было пять лет, трактор задавил мою плюшевую собачку, отдавил её хвостик, лапки и все такое. Я, не долго думая, сделал из неё кошечку с тощим крысиным хвостом. И называл Тютькой. Мой мозг не выдержит этих всех воспоминаний. А это что такое? Кто-то накапал на пол всякой гадости. Говорила мама, не балуйся с воздухоочистителем. Да и какой мне дело до высоких технологий! Лишь бы мой amigos cacainos был всегда под рукой. А остальное — дело твое. Если не согласен, можешь проваливать. Но учти, та собака лучше гавкнет, что с утра нажрется.

Ветер перемен дует ко мне в форточку. У меня нет денег. Если ты дашь мне двадцатку, услышишь, что будет дальше. Так вот, мои родители, царствие им небесное, всегда говорили, что я слишком глуп, чтобы попасть в универ или там институт. Они были правы. Хотя, помню, отец однажды не докурил хобарик, а я, чтобы не случилось пожара, решил его потушить. И сунул его в пивную бутылку моему отцу. Тот, конечно, пил пиво и подавился. Откуда, отгадай, этот шрам у меня на шее? Пять швов. Отец дал бутылкой и разбил её об мой череп. Ну, не в этом счастье. Отец был для меня как мешок с отрубями. Мы с другом играли в футбол и делали из него ворота, а когда мяч попадал ему в пузо, он что-то мычал. Это тебе сейчас смешно, а тогда это было для меня в порядке вещей. Я бы сказал слово на букву «Х», но ты сам просил не ругаться. Так и обстояли дела. Когда отец трезвел, он бегал по комнате, изображая центрифугу. А потом что-то ломал. Это было плохорошо. Ну, не плохо и не хорошо…

Тогда мной руководила троица. Я не боялся их, но тогда, бывало, они подсказывали дело. Особенно, серый. Я часто прикидывался Серым. На уроке спросят что-нибудь, а я сожмусь в комок и молчу. Они у виска покрутят и другого спросят.

Начерченная на стенах моей комнаты карта мира из трещин, разломов и оторванных обоев всегда показывала мне, где я нахожусь. По ней не заблудишься. Да и зачем? Мой приятель выложил для меня тропинку матерными словами. Но его сгубила выпивка. Сейчас он ни на что не похож, зарос совсем! И псиной воняет. Таким только соседей распугивать. Видишь, у меня на столе вязаная салфетка? Это сестра подарила еще тогда, когда я мог летать. Сейчас я даже зада от пола не оторву, таким стал тяжелым. Да и погода не летная, хотя, не плохо бы было попробовать снова. Но это весной. Весной миллионного дня.

Я бегал по ступеням эскалатора. До выхода на поверхность было очень далеко. Казалось, я никогда не доберусь до самого верха, а эскалатор все удалял и удалял меня дальше от зеленого солнца. На берегу озера мне было спокойно. Однажды, я снял с себя ботинки и бежал по воде. А три голоса гнали меня вглубь тверди земной. Тогда я остановился, вынул из ботинка шнурок, сложил вдвое и задушил одного из них. С тех пор меня начала преследовать Рыжая ЛисиТСа. Она ходила по пятам, вынюхивая и выглядывая, чем я занят. Она была везде: под кроватью, за унитазом, на картинках из книжек, за окном (седьмой этаж — авт.). Она не давала мне покоя, как этот, ворон, у этого… ну, ты знаешь, о ком я (Эдгар Аллан По — авт.). Они тоже боялись лиситсы. Не лисицы, маленького хищного рыжего зверька, лиситсы, самого страшного, что есть на свете.

Мне было восемь. Мая мать тогда гуляла по мужикам, отец пьянствовал. Когда мне было пять лет, родилась сестренка. Она тоже видала лиситсу, приходящую по ночам в мою комнату. И мы лежали, не шелохнуться — иначе она съест тебя. Мой отец умер, когда мне было три. А, нет, тринадцать или четырнадцать. И почему лиситса не забирает такую мразь, как он? Голоса вторили мне, что он скоро умрет, а если нет, то я должен ему помочь… но я забил на них! Они не были авторитетами, они боялись лиситсы. К тому же, я пристрастился к Белому Лекарству. Оно спасало меня. У меня много врагов, которые могли бы прикончить меня, но только благодаря моему порошку я до сих пор на ногах. Я даже научился лазать по стенам. Хочешь, покажу? (Встает на ноги и тут же падает). Лучше в другой раз. Короче, прошло пятнадцать лет. Моя сестренка сбежала из дома, когда мне было девятнадцать, а её, дай посчитаю, четырнадцать. Мне говорят, она теперь проститутка.

Мне всю жизнь казалось, что солнце вменяет мне в вину застарелую обиду. То, что я нашел для себя новое солнце. Белое-белое. Только из-за него я уже более чем на половину мертвый. Я не чувствую, когда мне в руку втыкается шило. Это не страшно. Страшно, что меня преследуют Они. Зато я знаю, как зажигаются звезды и как они гаснут. Вчера мне удалось научиться обращаться с компьютером. Хорошая штука. Вот видишь, не все потеряно, я еще могу чему-то научиться, будь это открывание жестяных консрвов зубами или тетрис.

Быть может, придет такой день, когда я смогу вдохнуть свежий воздух родных просторов, не задумываясь над тем, из чего он создан. Ну, там, гари всякой, влаги и этого, как его, невидимого… забыл! Ты заметил, хороший сегодня ветер. Я вчера усилием воли остановил соседний эскалатор. Представляешь? Вот здорово! Я только не понял, как оказался у выхода из метро. Нет, это я понял, не понятно как там же оказались люди, которых я остановил вместе с эскалатором почти у самых поездов. Но это было завтра…

Когда снега были оранжевыми, Они говорили мне, что мир завтра перевернется. Я их слушал, а потом понял, что они говорят бессмыслицу. Они, как я потом понял, лишь продукт белого порошка. Особенно, совестливый. В отместку за своего брата, задушенного мной шнурком от ботинка, они стали делать мне разные гадости: по ночам скрипели входной дверью, скребли в канализации, пускали фонтаны из дренажной трубы. К тому времени я дозабавлялся зельем, что потерял навсегда счет времени. И, одновременно, неожиданно для себя понял, что живу в одной точке времени, остановившейся для меня и идущей для всех других. Мои одноклассники уже заканчивают институты и универы, а я еще не поступал. Я совсем недавно кончил школу. Значит, мое время отстает от их времени.

В это время появилась лиситса. Я, пораженный открытием, встал, не испугавшись, подошел к ней, провел по гладкой шерсти рукой и спросил, когда будет конец света. А она ответила: «Конец света уже наступил, да только ты его не заметил!»

Маркетинговое исследование

Улица — это маленькая часть большого города. В зависимости от того, какая эта улица, зависит, можно ли по ней судить о характере и нраве индустриальных монстров нашей цивилизации. Бывает так, что вглядишься в шумный проспект, вдохнешь полные легкие выхлопных газов, поймешь, что перед тобой центральная улица, наполненная шумами и запахами города федерального значения, а бывает, свернешь в тихий переулок, усаженный зеленью, и даже не догадаешься, что в центре столицы.

Та, по которой шел наш герой, скорее была улицей среднего класса. Это как люди: средняя улица для среднего класса. Чистая, но не вызывающая, в меру рекламных щитов, муниципальный транспорт и четыре полосы для собственных автомобилей, веселые плакаты, изображающие кого-то из поп-звезд, приглашающие прийти послушать. А вдалеке виднелся большой рекламный экран, по которому в беззвучном кино пробегали картинки из рекламных роликов. Типичная улица, которых в городе полно.

Как в любом урбанистском центре мира улица представляет собой дорогу, на которой могут встретиться тебе небольшие приключения. Вот ханыжка вцепился в ногу представителю лесозаготовочного бизнеса, выходящему из машины, а теперь клянчит у него деньги, вот две девушки раздают сигареты, которые можно на халяву выкурить и сказать, чего в них, сигаретах, не хватает. Вот из канализационного люка вылез человек в спецодежде и с большим металлическим прутом, присел на край люка, свесив ноги в шахту колодца. Теперь понятно, как побирающиеся на улице люди прячут от глаз прохожих свои ноги. Весьма показательно.

Дима прошел еще немного, обходя ханыжку, которого отрывали от чистого костюма бизнесмена телохранители, миновал девушек с сигаретами, одной из них подмигнув. И незаметно натолкнулся на высокую голубоглазую бестию, которая озиралась по сторонам в поисках нужных ей людей.

— Добрый день, — выпалила она заученную накануне фразу. — Не желаете ли принять участие в пробе товаров нашей фирмы. Это займет два часа, но мы вам заплатим триста рублей…

Дима согласился, ведь сегодня он вышел в город только для того, чтобы найти ларек с компакт-дисками подешевле. Надеясь, что в этой части района можно обнаружить искомое, он бродил около получаса, разыскивая такое место. А еще где-то тут был магазин «Рок-курок», в котором он был раньше, а теперь планировал снова его отыскать и попробовать найти в его отделах дешевые компакты. А в целом, весь его день был свободен.

— Да… а что за фирма?

Если речь шла о том, чтобы попробовать, значит, скорее всего, это продукты питания, а подкрепиться кто откажется, тем более, если за это дадут лишние триста рублей, благодаря которым дешевые компакт-диски вообще можно не искать. Улыбнувшись девушке, он ждал ответа. Та, в свою очередь, подняла глаза к небу, пытаясь вспомнить сложное название кампании.

— Спец-арм-комплект… — произнесла она, разделяя составное слова на эти самые составляющие.

Ну, ни о чем не говорящее название. С таким успехом могут заниматься производством какие-нибудь «Невбалтлидинг» или «Внешпромсветиздат». Есть группа названий, неудачно выбранных своими директорами или их рекламными специалистами, которые ни о чем не говорят клиентам. И естественно, число этих клиентов всегда фиксированное, вербующееся по рекомендациям других клиентов. Короче, нечто средне между сетевым и прилавочным маркетингами. Всего этого Дима не знал, но это не значит, что этого не было.

Оказалось, что до офиса фирмы минуть пять ходьбы было. Свернув в один из проходных дворов-колодцев, они вдвоем прошли по ухоженным и не очень проходным дворам, свернули в неприметную арку, очутились у входа в подъезд, полностью выкупленный Спецармкомплектом. Ничего не указывало на то, что это подъезд фирмы кроме, разве что, серьезного кодового замка, врезанного в коричневую однотонную металлическую дверь.

Почему-то девушка не воспользовалась замком, а просто три раза постучала. Ей открыл высокий улыбчивый мужчина в сером костюме с желтым галстуком. Почему-то эти вещи между собой гармонировали, хотя серый и желтый — цвета принципиально несочетаемые. Человек жестом пригласил войти. Когда Дима прошел в холл, человек пару слов сказал девушке, а потом поднялся на второй этаж, перепрыгивая через каждую вторую ступеньку.

— Проходите прямо, а у аппарата с газировкой поверните направо. Там уже расположилась фокус-группа.

— Вообще-то меня можно на «ты», — отреагировал Дима, так и не привыкший к тому, как к нему обращаются. — Меня, кстати обычно Димой зовут…

Блондинка только улыбнулась в ответ и отошла в сторону, не обращая внимания на явный намек познакомится. Она отошла к столику, где перебирала какие-то бумаги. На вид ей лет двадцать-двадцать два, почти как Диме. По большому счету, сейчас лето, многие студенты и студентки подрабатывают, только он как баран шляется, диски ищет.

Ну, ему ничего уже не оставалось, как пройти по указанному маршруту.

Когда Дима добрался до аппарата с газировкой, увидел там двух людей, пьющих то, что выудили из аппарата. Один из них, зажавший подмышкой папку с какими-то рисунками, рассказывал другому интересные вещи, о которых Дима никогда в своей жизни не задумывался…

— … большевики соединили в слове «буржуй» французский корень труднопроизносимого слова «буржуазия» и короткое народное русское ругательное слово из трех букв. Знаешь, чисто филологически это было сделано весьма правильно…

Коридоры были темными, практически не освещаемыми. Как и говорили парню, он свернул от аппарата направо и попал в длинный коридор, в конце которого слегка брезжил свет, вырывающийся из полуприкрытой двери. Очевидно, это уже противоположная часть здания, выходящая окнами на проспект. Что ж, если так, то такая кампания, владеющая всем подъездом, могла себе позволить и триста и пятьсот рублей платить за пробу посторонними людьми своей продукции. Это радовало.

Войдя в комнату, в которую прямо-таки упирался коридор, Дима первым делом осмотрел быстрым взглядом всех собравшихся там людей. Их было семеро. Кто сидел на кресле, кто стоял у окна, кто с журналом, подобранным тут же на газетном столике, перемещался медленно по комнате. Видимо, это и была та самая фокус-группа, которая должна была «пробовать» эту продукцию Спецармкомплекта.

Естественное любопытство побороло приличия. Он начал рассматривать собравшихся.

Первым была толстая бабушка, положившая возле кресла клюку с явным умыслом сломать кому-нибудь ноги. Зверский тип женщин. Так вот эта бабушка была из числа «бойцовых».

— Эй, парень, чего смотришь? — спросила толстая бабулька.

Дима улыбнулся и принялся рассматривать других людей в комнате. Сразу же внимание его привлекла Девушка лет двадцати пяти. Она стояла у подоконника, разглядывая подъезжающие машины и людей, из них выходящих. «Самая обычная барби» — подумал почему-то Дима. Такие девушки не то что не обращают внимания на таких парней, как он, но и такие парни никогда не смотрят на таких девушек. Одета она была модно, но не вычурно. Даже немного стильно — в длинную черную юбку и красный пуловер с высоким воротником. Внешность была обманчива, он это чувствовал.

Третьим был явный «ботаник». Парень его возраста, учащийся наверняка на какую-нибудь гуманитарную специальность. Смешные очки выдавали в нем «правильного» человека и «правильного» студента. Обычно с такими скучно. Дима четко знал аксиому, по которой из хороших студентов не выходит ничего хорошего. И решил посмотреть на других людей.

Еще двое из собравшихся о чем-то горячо спорили. Чтобы расслышать предмет спора и доводы, выдвигаемые оппонентами, наш герой подошел поближе к диванчику, на котором они расположились.

Один из них, импозантный престарелый интеллигент двусмысленными фразами сбивал с основной мысли какого-то скинхэда, лысого и грязного как кот из подвала. Бритоголовый постоянно тыкал пальцами в пиджак интеллигента, намекая на его неарийское прошлое и настоящее, цитируя в мельчайших нюансах Алоиза Шикльгрубера, более известного, как Адольф Гитлер, рассказывал о радужных мечтах, которые реализуются с коренной очисткой расы от всяких примесей. «Карикатурные типажи» — решил Дима и отвернулся к двум последним членам фокус-группы.

Шестой была «ночная бабочка». Опытный невооруженный взгляд уже мог выделить из общей массы профессиональную проститутку. Были какие-то жесты или что-то в мимике, что выдавало в ней такое родство с этой профессией, а заодно и половиной молодого населения этого города, что…

А последний — явный представитель сексуального меньшинства. Грубо говоря — немного голубенький паренек с милой улыбкой, расползающейся по всему лицу, особенно, когда Дима на него смотрел.

Дима не был силен в рекламе и медиа-планировании, но догадывался, что их всех собрали как явный представителей целевой группы, как тех, кто обычно покупает продукцию этой странной фирмы. Почему странной? А потому что речь идет не о продуктах питания, как мог сразу догадаться Дима. Мог догадаться… но не догадался, медлил и боялся признаться себе в том, что прав. Что-то странное отразилось в душе, как если бы он ощущал это, но не мог выразить. Словно душа была просто необычным зеркалом, отражающим только то, чего не знаешь.

Вспышка страха, неожиданно проснувшаяся при виде этой комнаты, при свете новых размышлений, заставила его вскочить с кресла и спиной медленно направиться к двери, не выпуская из виду ни одного из этих семерых типов. Он уже подошел к косяку, но тут на плечо легла чья-то рука. Дима резко повернулся. Это был один из тех, кто философствовал на тему «буржуя».

— Здравствуйте, дамы и господа, — прохрипел он больным голосом. — Меня зовут Федя Ручкин, менеджер по рекламе. Мы проводим маркетинговое исследование, целью которого является сокращение производства нашей продукции. И мы бы хотели знать, какую из трех линий нам следовало бы демонтировать. Как вам уже известно, Спецармкомплект занимается выпуском…

Дима предчувствовал, но только теперь его предчувствия обрели настоящую форму и проявились до того, как Ручкин произнес, чем же они занимаются. Какая целевая группа покупает газовые баллончики? Да все та же! Бабульки, что боятся за свою пенсию, красавицы, которые боятся, что их изнасилуют, интеллигенты, представляющие собой легкие мишени, голубые, которые должны как-то отбиваться от тех, кого они называют «противными», скинхэды, для которых баллончик — одна из возможностей борьбы с неарийцами, проститутки, которые сталкиваются с маньяками чаще, чем с продавцам хлеба, да заучки, над которыми издеваются сверстники. А еще!?! А еще такой тип, которого нашла блондинка в нем! Тусанутую золотую молодежь!

— Рассаживайтесь поудобнее, сейчас начнем, — успокаивал Ручкин собравшихся. — Это баллончик, который мы называем «Классик»…

В его руках появилось что-то размером с батарейку.

— Запомните свои ощущения хорошенько, потом ответите на пару вопросов, которые мы вам зададим после тестирования.

Он нажал на кнопку с торца. Ядовитое зеленое облако расползлось по комнате, брызгами повисло на одежде и мебели, впилось ржавым сверлом в верхние дыхательные пути. От удушья глаза заслезились, появилась першение в горле и в носу. Стараясь облегчить болезненные ощущения, Дима потер нос и глаза, но от этого стало еще больнее. Тряся головой, он припал на колени. Стало немного легче, так как внизу содержимое баллончика еще не осело.

Остальные в комнате испытывали то же самое: падали и катались по полу, пытаясь привести себя в чувство. Только Ручкин не страдал от распыленного аэрозоля, рассчитанного на борьбу с недоброжелателями. Что поделать, профессиональная привычка.

— А этот с перцем! — Он вынул новый баллон и распылил его содержимое. — Попробуйте, как он вам.

Ощущения вернулись с прежней силой. Спецармкомплект умеет делать такие издевательские штучки. Говорили, что с перцем пробирает даже тех, на кого баллончики принципиально не действуют: на собак и алкоголиков. Дима не принадлежал ни к одной из этих групп, но все ровно в полной мере ощутил весь прилив бодрости и радости от употребления. Когда и эта волна прошла, он, наконец, смог слегка вдохнуть еще отравленного перцовыми газами воздуха. Жизнь действительно познается в страданиях.

— Этот мы называем «Черемуха». Специальный заказ министерства внутренних дел.

Наверное, менеджер решил убивать их по нарастающей. К раздражению дыхательных путей добавились еще и боли и судороги конечностей, острые мышечные спазмы. Я уже не говорю о рези в глазах, которая была постоянной и очень болезненной. Дима не мог видеть, глаза слезились и дергались от нервного тика. Странное дело. И это еще называется так возвышенно — «маркетинговое исследование»! Это же Бухенвальд и Освенцим вместе взятые!

— А это новинка с вишневым вкусом!

Новинка оказалась менее действенной, поэтому была некоторая возможность слегка расслабиться.

Пятой испытывали на них то, что носило название «Ультра-Комбат». Наверное, было бы у Димы или у кого-нибудь другого послабее сердце или легкие, померли бы. Под конец этой отвратительной пытки скинхэд выпалил (только он мог сейчас говорить), что все это отстой и что будет сейчас все ломать и портить. Его не слушали, только Федя плеснул ему еще из баллона для профилактики. Он заткнулся окончательно.

— «Классику» вашу еще можно терпеть, остальное зверство нечеловеческое! — вырвалось у Димы. Менеджер быстро уловил это.

А потом обрадовался. Теперь ясно, «классик» не пользовался спросом у населения. Маркетинговые исследования на это и указывали. Теперь осталось готовить отчет по фокус-группе и доложить начальству об успехах на пробах продукции целевой группой. «Классик» — самый непопулярный и неэффективный продукт из всей серии газовых баллончиков Спецармкомплекта.

Эту линию они через пять дней и демонтировали.

Выстрел в 4:20

Ноябрьские улицы большого города не были на этот раз тихими. Но и на столь огромную толпу они тоже не рассчитывались. Тут собрались все: дети, старики, женщины, мужчины. Те, кто приехал отдыхать и те, кто сбежал с работы. Те, кто любил своего президента и те, кто его недолюбливал. Те, кто следил за политическими событиями и те, кто политику считал грязным делом. Достаточно большая выборка от общей генеральной совокупности всех жителей города, штата, страны. И в их постоянном и хаотичном движении виделось что-то величественное и внушительное.

От легких дуновений осеннего ветерка колыхались деревья. Иногда в их кронах застревали ленточки и шарики, которые бросали жители в воздух, приветствуя своего обожаемого кумира. Во времена жесткой «холодной войны», безработицы и спада в промышленности он смог трезво оценить ситуацию и провести нужные для всех реформы, принять меры, наладить сложные внешнеполитические каналы связи. Чего-чего, а славы он заслуживал больше чем некоторые, это точно.

Проспекты и дома не изменились с тех пор, когда он посещал город в прошлый раз. Изменилось время года, изменились люди. Давным-давно они ходили с хмурыми лицами, наблюдали за часами на одном из зданий, ожидая кого-то, подставляли свои головы дождю, размышляли наедине с собой о вопросах спроса и предложения. В целом удручающий и деловой, скучный город в эти дни преобразился. Преобразилось все: кусты и деревья, стены и крыши, окна и двери, люди и птицы — в глазах восторженного Кеннеди все выглядело по-другому, нежели в прошлый его приезд.

Вот бабульки машут полосатым флагом Соединенных Штатов. В этом патриотическом жесте и в самих бабульках ощущалась жажда новых завоеваний, во всяком случае, Кеннеди хотел это видеть и ощущать. Вот подбежала к красному пожарному крану собачка, которая задрала лапу, сделала свои делишки и побежала дальше. И в этом почти что политическом акте чувствовалось стремление к свободе, путь к либерализму, ощущение эйфории, которая плавала в праздничном воздухе. Жить и чувствовать хотят все, президенты тут не исключение.

Президентский открытый седан, охраняемый эскортом из других машин и мотоциклистов, повернул на широкий проспект, где взору президента открылась панорама огромной толпы его поклонников. Пестрые цветы в руках собравшихся делали самих этих собравшихся пестрыми. Если бы дети не знали, что на дороге играть опасно, выбежали бы на проезжую часть и бросились к президенту, ожидая получить от него конфетку или хотя бы пару приятных слов.

Этой ночью Даллас принял по поводу приезда президента Джона Фицджеральда Кеннеди. Принял основательно, так, что на утро мучался сушняком. По случаю приезда президента все лавки, киоски, магазинчики и пабы, способные торговать спиртными напитками, были закрыты. Но даже такая мера не остановила горожан как следует натереть изнутри спиртом свои желудки. В дело по поводу празднования пошли самопальные напитки, какая-то индейская отрава, текила, виски, бурбон, скотч, разные коктейли, джины без тоников, кефирчик, пиво, портвейны, ром, бренди и даже чистый этиловый…

Американская мечта в этом аспекте оказалась полностью реализована самими жителями Далласа. Город встречал президента цветами, флажками, криками и устойчивым запахом перегара.

Дорога в узловых местах оцеплена полицией, возле бордюров еще вчера установили заградительные заслоны. Разное бывает. Вдруг какой-нибудь обезумевший фанатик попытается прорваться к президенту и что-нибудь ему, в лучшем случае, сказать. Надо быть готовым к любой ситуации. Что касается внешней опасности, Кеннеди к охране очень трепетно относился. Что до врагов внутренних, тут он не всегда мог отличить друга от врага, помощника от завистника. В конце концов, он являлся фигурой харизматической, поэтому не мог с полной уверенностью предполагать. За него это делала администрация.

Немного посигналив, эскорт поворачивал на Хьюстон-авеню, входящую в маршрут, который станет роковым. В тот день никто не догадывался о той участи, что поджидала крупного политика, популярного в массах, никто не задумался о его судьбе, а он сам не особо верил в опасность. Такое не прощается, поэтому пуля, заряженная в ствол, уже ждала своего часа. Оружие должно сделать свою работу точно и уверенно. Подобно топору, занесенному над головой незрячей жертвы, оно ждало…

Но все случилось не в тот злополучный полдень на улицах Далласа. Все решилось значительно раньше, если не раньше того дня, когда сам Кеннеди родился на свет. Люди всегда стараются для себя найти простое объяснение, лишенное подчас здравого смысла и здравой логики. Увы, оно почти во всех случаях не совпадает с основной версией убийства.

На самом деле был не только Джон Фицджеральд Кеннеди, выдающийся политик, решивший многие наболевшие вопросы современности: увеличение числа рабочих мест, решение проблемы безработицы, пресечение расовых сегрегаций и дискриминации, популярный политик и дипломат, которого любят люди, любят промышленники, любят негры. Любят и обожествляют, признают героем и секс-символом современности. Был еще другой: Джон Фицджеральд Кеннеди, его «Альтер-эго», вторая сторона, которую он в себе искоренял. Она не могла такое стерпеть.

С самого рождения Фицджеральд возненавидел Джона. Тому было много причин, но все они составляли основную массу претензий, вырывались во всем протестном потенциале, пытались всячески подчинить себе Джона или поработить его. Не всегда Джон поддавался на уловки Фицджеральда, но всегда помнил о нем, хотя и не принимал всерьез.

Важным вопросом встал вопрос о супремации. Почему «Джон» идет перед «Фицджеральд»? Почему «Джон» слово короткое, которое легко запомнить, а «Фицджеральд» — длинное, его не многие могут выговорить? Почему во всех официальных документах, где надо ставить подпись первого лица в государстве, было написано это самое лицо таким образом: «Джон Ф. Кеннеди»? Кто позволил его, Фицджеральда, сокращать до презрительной буквы из трех черточек!!! Такого унижения не испытывал никто в стране развитой демократии и парламентаризма. И главное, Джон сам не хотел проводить закон, который регулировал бы отношения в такой ситуации. Джон ссылался на то, что его сочтут умалишенным, но это — лишь нелепая отговорка…

Вторым камнем преткновения стала Джеки. Фицджеральд подозревал, что Жаклин, его законная жена, иногда спит с Джоном, но доказать это не мог. Пару раз он обращался в секретную службу, но получал только смешки за спиной.

Фицджеральд пытался бороться с Джоном. Например, он крал у него деньги, прятал, а потом сам ходил по всему Белому дому и искал тайник, куда спрятал получку. Он говорил с его друзьями, но те презрительно улыбались и говорили, что сделают все возможное. Ничего из этих методов не помогало, приходилось действовать радикально.

Межличностный конфликт, который зародился в глубоком детстве, принимал самые разные формы. Как Джон, так и Фицджеральд искали все более действенные способы борьбы друг с другом. Чтобы доказать себе, что он лучше, Джон пошел в политику, но ушел не далеко: вскоре Фицджеральд связался с ультраправыми, которым пообещал раз и навсегда узаконить белых, а черных согнать в гетто. Джон этой идее помешал, в его правление приняли пакет законопроектов, разрешающий большинство расовых споров. Тогда Фицджеральд решил, что на почве индустриального строительства Джон уж точно ему проиграет, но и тут Джон оказался на коне. Следующим шагом стало планирование войны с Советским Союзом, но трезвость и выдержка Джона помогли ему в разговоре с военными. Кеннеди даже планировал вернуться в СССР на переговоры по вопросам разоружения.

Словно два злейших врага сцепливались они по любому спорному вопросу и на удивление всего персонала катались по полу овального кабинета в попытке укусить или побить друг друга. Администрация скоро привыкла к таким выходкам, но многие, кто в первый раз видел Кеннеди, шарахались от ужаса за судьбу страны, которой руководит такой несдержанный и вспыльчивый человек.

На вопрос, кто был прав, а кто нет, нельзя дать однозначного и, главное, односложного ответа. Безусловно, Джон требовал к себе некоторого снисхождения, ведь он правил большой и сильной страной в тяжелых экономических и геополитических условиях, когда вот-вот произойдет война с Советами. Только поэтому считается, что более виновный — Фицджеральд. Фицджеральд знает об этом, потому что привык к тому, что его всегда будут незаслуженно унижать.

В последней попытке насолить Джону за все его достижения, полученные за счет унижений Фицджеральда, а заодно и всей мировой общественности, последний решил снова обратится к расистам, которые подсказали ему единственно верное на тот день решение. Подсказали, и сами же дали ему в руки пистолет, которым должен свершиться приговор, вынесенный Джону не только Фицджеральдом, но и многими другими.

Солнце светило гораздо сильнее, чем это бывало в ноябрьском Далласе. Встреча с промышленниками подождет, сперва Джону хотелось насладиться толпой, которая пришла на него посмотреть. Он приподнимался с кресла и махал рукой тем лицам, что быстро проносились мимо его эскорта. Фицджеральд делал вид, что спит, поэтому Джон не особо волновался на этот счет.

С этим проклятым Фицджеральдом всегда надо быть наготове. Никогда не знает, какую пакость он совершит в следующую секунду: наступит ли на собственный развязавшийся шнурок или ударится головой о стенку в покоях Белого дома. Последние несколько месяцев он вообще вел себя как камикадзе. Делал все возможное, чтобы Джону стало дискомфортно или стыдно за Фицджеральда перед обществом.

По дороге Джон решал, что же такое сделать с Фицджеральдом. Необходимо выиграть время, усыпить его бдительность и дотянуть до Рождества. Там, за столом договориться с ним. Может, даже уступить что-нибудь. Жить так казалось невозможно, это ад, а не жизнь. Да и Джеки устала.

Жаклин, кстати, давно планировала съездить к своему старому приятелю Анасису, греку, который держал крупную теплоходную кампанию или верфь: что именно Джон не помнил. Отличный повод развлечься и заодно решить все проблемы с Фицджеральдом. Говорили, что у Анасиса есть огромная яхта с каким-то патриотическим названием. Патриотизм — это всегда выгодно. Да и сам Фицджеральд любил все патриотическое: музыку, книги, бомбы. Чем черт ни шутит, надо попробовать.

Толпа проносилась, словно пестрый ковер, прибитый к стене вдоль проспекта. Краски разные, но не выдержанные и броские, перепутанные и перемазанные. Это скоро надоело Джону. Толпа вообще радует глаз только на началах карьеры, а потом просто перестаешь видеть её стремлений. И примиряешься, на то она и толпа. За решением своих проблем и зарисовкой возможных вариантов своего поведения на любые провокации Фицджеральда Джон не заметил, как перестал улыбаться, как стал хмурым и скучным человеком, механически рассматривающим и махающим толпе.

Только Жаклин Кеннеди сидела рядом и улыбалась проносящимся лицам. Для нее это все словно что-то новое. Радостно, что такая красивая женщина не разучилась радоваться как ребенок.

— Ну, вот и настал час расплаты! — произнес Фицджеральд, чем напугал до смерти Джеки.

Его рука открыла бардачок, где лежал большущий револьвер. Наверное, Джон не обратил внимания, что вместо обычной бутылочки бренди около полулитра Фицджеральд подсунул пушку. Все оказалось тщательно спланировано, а он оказался так глуп, что не заметил этой злой проделки, этого злого умысла. Что же такое сделал он Фицджеральду, раз тот решил свести с ним счеты? Как можно было так ненавидеть его, любимца нации!?!

Джон думал, что да, иногда они ссорились, но в целом жили достаточно мирно. Ему не приходило в голову, что тот долго копил свой гнев, он жил с гневом на Джона всю свою жизнь, всегда его ненавидел, даже когда тот делал ему что-то приятное. Более того, он мог догадаться, у них схожий характер, даже знак зодиака один и тот же, даже день рождения! Столько общего!!! Что же встало у них на пути, что нарушило границы понимания?

В борьбе за жизнь Джон схватил руку Фицджеральда и попытался отвести пистолет, который она сжимала, в сторону. Но было поздно. Несмотря на то, что холодных хромированный ствол уже не целился в лоб Джона, Фицджеральд нажал на спусковой крючок. Прозвучал первый выстрел в Далласе.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-ах-х-х-х-х-хр-р-р-р-р-р-р-р-р…

Раненый Джон попытался закрыть дыру, из которой хлестала темная венозная кровь.

Электоральные массы завыли от неожиданности и принялись разбегаться кто куда. В дикой панике они перевернули заграждения, отделявшие дорогу от пешеходной зоны, повалили вековые деревья, что стояли тут еще до того, как Кеннеди стал президентом. Неуправляемый поток сорвал на сувениры об этом страшном дне ленточки и шарики. А потом народные реки совсем стали неуправляемы и бегали по дороге, по площадям, по проезжей и пешеходной частям, врывались с мародерскими намерениями в магазинчики, открывали канализационные люки и скрывались там, размахивая поднятыми над головой руками.

Джон ранен. Ликующий Фицджеральд наблюдал, как тело Джона падает на сиденье, лишенное сил и страдающее от потери крови. Но это еще не конец света, надо довести начатое до конца, до финальной развязки, когда Кеннеди войдет в историю как мертвый президент, а не тяжело раненый противниками его курса.

Стараясь не слишком напрягаться, Фицджеральд приставил пистолет к затылку Джона и еще раз нажал на спуск. Прогремел второй выстрел в Далласе. Тело Джона дернулось и сползло на пол автомобиля. Жаклин, пораженная увиденной ею расправой, сидела, вжавшись в угол между сиденьем и дверцей, зажав руками рот, только бы не закричать. Её глаза, пораженные ужасом, не отрываясь следили за тем, как Фицджеральд убивал её мужа. В это время она осознавала, что стала окончательно вдовой, и теперь появился весомый аргумент в пользу того, чтобы навестить своего приятеля Онассиса. Губернатор Коннели, сидящий на переднем сиденье перед Джоном, кусал себя за пятку, пытаясь убедиться в реальности происходящего.

Фицджеральд торжествовал. Никогда еще ему не удавалось так отомстить своему обидчику! Это не важно, президент Джон или нет, главное, что цель достигнута. Но, что это!?! Джон, кажется, еще жив. Действительно! Пальцы рук слегка дернулись, моргнули веки, голова повернулась в сторону. Наверняка, это остаточная моторика мышечной массы, но лучше не проверять это на практике. Необходимо добить Джона пока тот не пришел в сознание, пока медики не приехали.

Злодей приставил револьвер к виску Джона, наслаждаясь краткой властью. Все для «Мистера Президента» было кончено, Фицджеральда это не могло не радовать. Этот выстрел будет последним. Навсегда…

Серебристый металл уткнулся в висок Джона. Промаха не будет, раскаленный свинец вопьется в мозг, разбрызгает по автомобилю мозговую жидкость и навсегда прекратит когнитивный процесс выдающегося политика и заклятого врага Фицджеральда. Большим пальцем президентоубийца повернул барабан, подгоняя патрон под курок. Даже не верилось, что вот и все, месть свершилась, что обидчик раз и навсегда оказался повержен.

По правде говоря, Фицджеральду было жалко Джона. Вся его жизнь состояла в антагонизме с ним, а сейчас становилась пустой и бесцельной. По-другому он жить не умел, да и не очень-то и хотелось. Стараясь не теряться, он надавил на висок Джона стволом револьвера и всадил третью пулю в голову, которая оборвала жизнь тридцать пятого президента Штатов. Это третий выстрел в Далласе.

Контрольный выстрел…

Этой ночью Даллас принял по поводу убийства президента Джона Фицджеральда Кеннеди. Принял основательно, так, что на утро мучался сушняком. По случаю смерти президента все лавки, киоски, магазинчики и пабы, способные торговать спиртными напитками, были закрыты. Но даже такая мера не остановила жителей этого огромного урбанизированного мира как следует натереть изнутри спиртом свои желудки. В дело по поводу кончины первого лица пошли самопальные напитки, какая-то индейская отрава, текилла, виски, бурбон, скотч, разные коктейли, джины без тоников, кефирчик, пиво, портвейны, ром, бренди и даже чистый этиловый…

Когда говорит голос

Худой месяц выныривал из-за туч и срывался точно так же стремительно и эффектно, как и появлялся. Ночная улица вообще казалась чем-то неестественным, сумрачным и привлекательным именно своей темной стороной, утопающей во мраке надвинувшейся внезапно ночи посреди дня. Шесть или семь часов дня. Сегодня мороз был не таким крепким, но отсутствие освещения в переулке усугубляло и без того нехорошие физиологические ощущения. Возможно, это не только внешний, но и внутренний холод, вдвоем, действуя тандемом, они могли вывести кого угодно из психического равновесия.

В те короткие периоды, когда месяц появлялся на небосклоне, от которого была видна тонкая полозка где-то вверху, где кончались стены, по воле проносящихся безмолвных облаков, призрачный свет падал на кирпичи и металлические листы, наполняя безысходностью все вокруг — от выбитых окон до трещин в асфальте. Только одинокий ветер гулял по узкому переулку, подавая признаки жизни в этом безжизненном месте.

Как правило, архаические страхи не владеют человеком до тех пор. Пока он не наберется социального опыта. Страх темноты иррационален, но не столь силен как страх рациональный. Мы не боимся темноты до тех пор, пока темнота под влиянием сказок, фильмов и рассказов не начинает ассоциироваться с силами тьмы, имеющими устойчивый потенциал и интерес к нанесению нам вреда. Должно быть, именно поэтому незамутненное сознание Вадика не придавало значения царившей тут атмосфере.

Уроки кончились поздно, но ведь уроки не всегда являются основной формой занятости в младшем школьном возрасте. Есть еще друзья, у друзей бывают новые интересные компьютерные игры, а время всегда обладает свойством ускоряться и замедляться. Сегодня полученный опыт научил Вадика первому, сейчас учит второму…

Большой квадратный ранец висел на спине на одной лямке. Вторую он порвал на днях, когда сцепился с местным хулиганом Антошей. Тянуть его было неудобно. Приходилось постоянно поддерживать двумя руками. Это также неудобно еще и тем, что приходилось постоянно утирать сопли, выступающие на морозе. Для этого надо было останавливаться, перекладывать целую лямку в одну из рук, а широким рукавом синей куртки, которая на пару размеров больше, чем следовало, водить по раздутым от усилий по тасканию ранца ноздрям.

Звук шагов в виде резкого пронизывающего хруста поднимался куда-то вверх и застревал на уровне третьих и четвертых этажей. Впрочем, тут этажи весьма условны — стены прямые и ровные. Без вдающихся проемов окон и выступающих металлических ребер балконов. Только какие-то переплетающиеся трубы, вылезающие из стен и входящие обратно, дымившие странным белым паром над стенами, хоть как-то разнообразили унылую картину.

По обеим сторонам переулка стояли мусорные баки. Это казалось странным, потому что дверей в стенах не наблюдалось. Кто бы мог выносить сюда мусор? Или может как раз сюда и выносят мусор, чтобы он не валялся где попало? Вадик любил копаться в мусоре, но это интересно делать за компанию и не в таком странном месте. Стараясь не наступать в пролитые и уже местами заледеневшие помои, он аккуратно ступал, предварительно тщательно осмотрев место, куда наступал его валенок. Пару раз он даже наступил в лужицу от разбитого яйца и какую-то желтую еще парящую мочу, но тут же одергивал ногу и, утерев сопли в очередной раз, двигался дальше.

Впереди что-то скрипнуло. Мальчик поднял глаза, но темнота не позволяла разгадать все свои тайны. Пребывая в оцепенении, он стоял как вкопанный одной ногой на плоской коробке от марокканских мандаринов, а другой в нанесенном маленьком сугробчике снега. Через какое-то время звук повторился, а из открытого зеленого мусорного бачка вылезла тощая черная кошка с огромными выкаченными глазами. Правый бок существа выглядел обваренным и смахивал на плешь, на спине клочки шерсти выдраны и запачканы чем-то темным, но хорошо различимым на фоне шерстки. Возможно, это кровь, а шерсти оно лишилось в драке за объедки с такими же существами. Половины правого уха тоже не было, явно откушено. Она какое-то время не замечала мальчика, а потом, когда умылась, уставилась на ребенка.

— Котеночек! — тихо произнес Вадик.

Вид обитаемого тут существа, дышащего и живого, вселил какую-то уверенность в Вадика. Ему безумно захотелось взять котенка и принести домой. Конечно, мать этого не одобрит, но в конце-то концов, мать вообще уделяет ему мало внимания, больше погружаясь в свои чертовы бумаги и расчеты. Она так и не заметила, что он порвал ранец и пришел домой побитый. Может, и котенка, который поселится у него дома, она тоже не заметит? Будет он жить под диваном, сам Вадик станет для него таскать еду из холодильника.

Эти мысли так раззадорили и согрели мальчишку, что он снял с себя рюкзак и положил его на коробку от мандаринов, а сам протянул руки к котенку и в такой позе начал к нему медленно приближаться, создавая, впрочем, вид немного пугающий.

— Кис-кис-кис…

Мальчик, увлеченный котенком, уже не обращал внимания на то, куда наступает, поэтому, когда отродье, сидящее на краю мусорного бака, зашипело, а испуганный Вадик попятился, поскользнулся и сел пятойточкой на банку с тухлыми огурцами, он сильно удивился. От боли он взвизгнул, но котенок не обращал на него внимания, он смотрел уже куда-то в другую сторону, куда-то за мальчика. Его разные глаза, смотрящие ранее в разные стороны, наконец-то собрались в одной точке. Существо зашипело и скрылось в мусорном баке, откуда и вылезло.

— Куда ты, котеночек? — сквозь выступившие от боли слезы спросил Вадик.

В баке послышалось шуршание, но вскоре оно стихло.

Какое-то время мальчик потратил на то, чтобы подняться с грязной и мерзлой земли и отряхнуться, но когда он поднял глаза на бак в надежде снова увидеть там это чудное создание, он с удивлением обнаружил, что на бак легла чья-то тень. Только тут до него начало доходить чего именно испугался котенок. Надеясь где-то в глубине души ничего не увидеть, он повернулся.

В дальнем конце переулка на фоне слабо пробивающегося сквозь нагромождение стен и уступов света стояла взрослая человеческая фигура в длинном плаще, закутанная широким шарфом, развевающимся по мановению ветра, в широкополой шляпе. Глаз Вадик не видел, но всей кожей чувствовал этот взгляд-укол, взгляд-удар, пробивающий и ледяной воздух, в котором плавала дымка из канализации, и толстый полушубок, который купил Вадику папа в тот день, когда ушел от них. Не зная что делать, Вадик стоял в нерешительности, замерев в той позе, в какой увидел человека. Человека? Воображение, испорченное компьютерными играми и детскими страшилками о мутантах-кровососах с Марса, живущих в канализации и питающихся мозгами, подсказало мальчику что делать. Медленно он начал делать шаги назад.

В одночасье он забыл и о рюкзаке и о котенке. Даже навязчивые мысли о том, что надо окончательно стряхнуть с себя протухшие огурцы, уже не занимали голову Вадика. Съежившись, он обошел бак, пятясь и смотря на незнакомца. Только когда высокая фигура сделала шаг в его сторону, он развернулся и, что было сил, побежал во мрак переулка.

Кресло, которое трансформируется в кушетку, как предполагалось, должно располагать к откровенности и доверию, но в данном случае внутри него все равно оставалось какое-то недоверие и замкнутость, которую он не смог разорвать. Доктор Левенштейн сидел справа на большом кресле, закинув ногу на ногу. Он пристально исподлобья смотрел на пациента, слегка нахмурив брови, слегка также улыбаясь. В руках он держал карандаш, который сжимал пальцами с обоих концов. Этот карандаш он то поднимал над линией глаз, то опускал. В зависимости от того, слышал ли он то, что хотел, или то, что он слышал, расходилось с его основной гипотезой. Волосы его были белы и коротки. Вообще он всем видом походил на такое стереотипное представление о Фрейде. Однако с Фрейдом его различала форма бороды. Она скорее как у полковника Сандерса из «KFC».

— Ну, милейший, — произнес он, мурлыкая. — Значит, вы говорите, постоянно?

— Постоянно, доктор… — в полной депрессии ответил пациент. — Что бы я не делал: все время мне указывают что делать. И более того, заставляют. Они мучают меня, когда я что-то не делаю из того, что они мне говорят…

Доктор Левенштейн снова нахмурился. На какое-то время он даже разжал одну из рук, в которой сжимал карандаш.

— Но лекарство-то вы принимаете?

— Принимаю доктор, — ответил собеседник. — Только от таблеток не легче. Вернее, легче, но не надолго. Голоса действительно пропадают, но вскоре снова возвращаются. Я даже пробовал вопреки вашим предостережениям увеличить дозу. Они все равно возвращаются и заставляют меня это делать. Причем не важно где я нахожусь и что делаю: на работе, дома, во сне, на природе. Даже когда я где-нибудь в командировке, еду в другой город, все равно они принуждают меня это делать. И это страшно. Это пугает меня, доктор. Когда говорит Голос, я не могу не подчиняться…

Случай оказался действительно сложный, а болезнь запущенной. За тридцать пять лет практики у доктора Левенштейна не было подобных случаев, но именно они доставляли его работе особый настрой, особое состояние и желание преодолеть обстоятельства и решить задачу. Помочь.

За две недели, что доктор наблюдал этот случай, он перерыл десятки книг по проблеме подобных расстройств, консультировался с выдающимися светилами в этой науке, даже освоил Интернет, в котором искал подобные случае и способы их лечения. С каждым днем, с каждым сеансом ему казалось, что он просто обязан помочь больному. От этого, возможно, даже зависела чья-то жизнь. Он чувствовал это. Его-то собственная жизнь точно зависела от этого пациента, от его случая. Уникального во многих отношениях.

— Скажите, любезный, — после недолгого молчания произнес Левенштейн, — Характерно голоса не изменились после приема лекарств?

— Что вы имеете ввиду, доктор?

Докторский лоб нахмурился. Наверное, из-за того, что тот сам не до конца понял, что спросил у больного. Некоторое время потребовалось, чтобы доктор сформулировал для себя, что он хочет услышать. А потом он переспросил:

— Ну, голоса… они отличаются от тех, что были ранее. До того как вы обратились за помощью? Ну, например, стали настойчивее, мягче, начали по-другому формулировать задачи?

Несмотря на необходимость лечения, чувствовалось, что разговоры о голосах доставляют пациенту внутреннюю боль. Иначе было нельзя. Прежде чем прописать медикаменты больному, следовало точно диагностировать симптомы. Как же иначе? Пациент корчился, кривился, строил гримасы, но все равно рассказывал все, что происходило. Однажды он даже поведал, будто голова доставляют ему невыносимые душевные страдания за то, что он пытался лечиться от них. Но даже несмотря на пытки, больной отдавал себе отчет. И точно знал, что надо делать, даже если они ему этого не простят.

— Да, доктор… — промолвил он тихо. — Есть некоторые изменения…

Возможно, здесь и находился ключ к успеху лечения. Доктор Левенштейн напрягся. Он ждал это. Что же? Положительная динамика или ухудшение состояния? На лбу выступила испарина.

— Что же? Слушаю… рассказывай…

— Они раньше заставляли просто так что-то делать: это казалось только вещей и предметов. А теперь это касается и других людей…

Этого-то он и боялся. Возможно, это ухудшение, но чтобы говорить точно, необходимо было провести дальнейшие исследования. Кроме того, курс лекарств пациент до конца не выдержал. Еще все могло измениться.

— Мне страшно, доктор…

То, что мы считаем заболеваниями, чаще всего происходит волнообразно. Иногда бывают целые дни без симптомов, а потом происходят явные ухудшения, доставляющие нам боль и страдания. Мы постоянно ловим моменты между этими ухудшениями, особенно когда помочь нам никто не может, и думаем, что это самые прекрасные моменты нашей жизни. Волны накатываются одна за другой, поглощая все, что мы так заботливо оберегали, и прощаемся с этим.

В тот вечер он не мог заснуть. Да и прошлую ночь он заснул только в 4:20. Днем вроде бы клонило в сон, но ближе к шести часам дня сон был ни в одном глазу. Стараясь отрешиться от дневных забот, он несколько раз нарочито надрывно зевнул и снова попытался сомкнуть глаза. Но сон так и не шел. Вставая рано, он и ложился рано, поэтому шесть вечера уже было временем, когда следовало находиться в кровати. Может это от смены режима? Работа накладывала свои отпечатки на режим бодрствования, не всегда это принималось организмом как норма.

Пребывая в раздумьях, он отправился на кухню, где приготовил кружку легкого зеленого чая, но даже она не смогла с шесть вечера вернуть ему блаженное состояние покоя и сонливости. Какое-то время он посидел у окна и, когда увидел выходящих из-за быстро бегущих облаков прекрасный гнутый месяц, решил прогуляться по двору. Это показалось хорошей идеей, особенно, в свете того, что работать ему приходилось в собственной квартире-студии, и на улицу выбирался он крайне редко. Более половины таких вылазок сводилось к покупке чего-то съестного в магазине у соседнего подъезда.

Где-то минут пятнадцать он не мог решить что одеть. Ведь не знаешь как на улице — тепло или холодно. Обещали тепло, но эти синоптики… такое ощущение, что они по телевизору крутят повторы вместо нормальных прогнозов. Между дубленкой, курткой и плащом, он почему-то выбрал плащ. Хотя как человек, склонный к искусству, он всегда выбирал по наитию.

Голову накрыла большая широкополая шляпа. Скрипнул поворачивающийся ключ в замке. Кошка продолжала спать спокойно, даже когда дверь закрылась чуть более шумно, чем должна была. Влекомый и мучаемый бессонницей, он прошел к лифту, но в последний момент передумал и решил спуститься по лестнице. А ведь лестницей он не пользовался уже много лет.

На улице была еще большая тьма, чем казалось из окна на кухне, хотя все ведь должно быть наоборот. Посреди двора стоял одинокий фонарь, который освещал игровую площадку, занесенную наполовину ночным снегопадом, и несколько скамеек, на которых любили сидеть старушки. Даже сейчас казалось, что там кто-то лежит. Он сделал несколько шагов в сторону фонаря, управляемый древним инстинктом тяги к свету посреди непробиваемой метели и тьмы, но когда глаза различили замерзшую на скамейке человеческую фигуру, ноги сами несколько раз шагнули назад.

В голове стоял какой-то плохо различимый шум из наплывающих друг на друга и вторящих друг другу мыслей. Утопая в их потоке, он даже не смог различить, какие из них его собственные. Руки накрыли уши, но вой мыслей не переставал, он шел не снаружи, он был внутри, там, от чего не закроешься, не спрячешься.

— Хватит уже…

Сказал ли он это вслух или просто отчетливо подумал, он не сразу сообразил. Пытаясь спастись от навязчивых мыслей, он пошел в сторону от света, от фонаря, хотя совесть еще подсказывала ему вернуться и посмотреть на тело. Иногда на скамейках засыпали бездомные, не всегда они замерзали, ведь если покрыть себя снегом, там под толщей пушистой белой ваты будет температура +1 или +2 градуса, можно спастись и не замерзнуть. Но причем тут была совесть, если он руководствовался совсем иными мотивами? Вскоре, после пяти минут суетливого бега он оказался в темном переулке среди высоких стен. Метель отступила, метель осталась там, за этими стенами и над ними. Да, метели не было, но было что-то другое.

Мысли в голове упорядочивались, но это обманчивое впечатление. Просто среди всего гвала голосов стал выделяться один, который он определил как свой собственный внутренний голос. Но это не его. Вернее. Голос ему знаком, и при определенных обстоятельствах он сам говорил бы точно так же и те же самые вещи, но сейчас был не тот момент, а Голос был не его. Он звучал настойчиво и уверенно, словно вся уверенность ушла из человека и перешла к нему. Наполняясь этой уверенностью, голос диктовал ему как себя чувствовать и что делать. Он заставлял его идти вперед. Хотя самому человеку этого не хотелось.

Во мраке переулка тонуло все. Глаза хоть и приспособились к темноте, все равно ничего не различали, но голос заставлял его идти вперед, невзирая на это. Только слух улавливал какие-то звуки, доносившиеся из другого конца переулка, отраженные несколько раз от стен и искаженные до неузнаваемости. Это, должно быть, человеческий голос, звонкий и спокойный, но отсюда сложно разобрать, что он говорил.

— Ты нашел его… — послышалось откуда-то из пропасти в глубине всего его существа, — Действительно нашел…

На мгновение его охватила паника, но она быстро ушла под тяжелой волей звучащего голоса внутри. Дрожь пробежала по всему телу, остановившись где-то в районе желудка. После таких сеансов общения с посторонним голосов, засевшим где-то у него внутри, его всегда преследовали расстройства пищеварения.

— Давай, ты знаешь что делать…

Ощущая боль в сердце, он сделал несколько шагов в темноте пока не вышел за поворот, где сегодня не так все мрачно. В глубине переулка возле мусорного бака ковырялся мальчик лет девяти или десяти. Очевидно, он что-то пытался оттуда достать. Его рюкзак валялся в стороне. Не самое лучшее место и время для игр. Хотя, признаваясь самому себе, человек вспоминал, как сам любил копаться в мусоре и играть на его кучах. Особенно это было здорово делать с друзьями: играть в «царя горы», лепить грязевика или играть в «мусорные снежки». Но все эти светлые и приятные воспоминания, что на мгновения всплыли в его голове, тут же исчезли, словно свернутые и выброшенные листки бумаги с каракулями.

— Давай, сделай это… — снова указывал Голос. — Это он, давай, делай, несчастный…

В душе защемило так сильно, как бывает, когда видишь, как уничтожают весь труд твоей жизни. С другим чем-то это, наверное, не сравнишь. От боли он согнулся немного и схватился за сердце и желудок, где была самая страшная боль. Видит Бог, он не знал за что выпало ему такое наказание, проклятье…

Он сделал шаг. Да. Если делать так, как говорит Голос, боль уже не так очевидна. Второй шаг принес большее облегчение, но все равно этого было очень мало.

— Ну же, тварь, доставай…

Рука произвольно опустилась в карман и нащупала небольшой трубкообразный предмет. Это оно… Кисть сжалась, пытаясь не выпускать предмет из пальцев. Словно вся жизнь зависела от этого. Теперь стоило подойти к ребенку и пустить это в ход. Ничего сложно. Во всяком случае, он себя так успокаивал. Это не проблема, он делал это уже несколько раз, и ничего страшного не случалось. Каждый раз все проходило весьма гладко. Более того, на утро он успешно убеждал себя, что ничего страшного не происходит. Страшно только в этот самый момент, потом все значительно легче.

— Ну же, ближе… ближе…

Ребенок заметил незнакомца. С невидным видом он стоял у бачка для помоев и весело улыбался, совершенно не подозревая, что его ждало. Может, это все было не просто так? Может, ребенок встретился на его пути не случайно? Но мыслит на эту тему он был уже не в состоянии: голоса в голове стихали настолько же, насколько усиливался один единственный Голос.

— Давай, слабак, покажи, на что ты способен!!

Он никогда не видел своего доктора таким подавленным. Усталым да. Но сегодня кроме усталости была такая чрезмерная подавленность, которая и утомляет и разочаровывает. На какое-то мгновение показалось, будто доктор Левенштейн даже постарел лет на пять или семь. Иногда он так забавно поправлял свои маленькие очки на носу указательным пальцем, нарочито оттопыренным, аккуратным, тонким. Но сейчас он настороженно снял очки, покрутил в руках, положил в карман, тут же снова достал, опять покрутил, одел, снял.

По самому выражению его лица видно было, как мысли не могут прийти к компромиссу в его полной жизненного и профессионального опыта голове. Только когда он совладал с разрывающими его тревожными переживаниями, он смог продолжить более-менее беспристрастно, но с невидимым и неуловимым добрым соучастием в судьбе пациента.

— То есть, голубчик, — произнес он тихо, скорее констатируя, чем спрашивая. — Он заставляет делать вас разные дела?

— Да доктор, вы же уже это спрашивали…

Левенштейн покачал головой.

— Ну вот я и говорю, заставляет… Можно поподробнее?

Несколько минут пациент собирался с мыслями. Он впервые наблюдался у психотерапевта, поэтому такие важные откровенности, на которые он шел, были для него непривычны. В порыве задумчивости он даже поднялся на кушетке, приняв сидячее положение. Хотелось и рассказать все, и сбежать, ничего не рассказывая, одновременно. Хотя, конечно, задним умом он понимал, что лучше рассказать все на чистоту. Что ему будет? Он же не виноват ни в чем. В голову почему-то лезло слово «пока».

— Ну, вот однажды… — На какое-то время он замолчал, но, превозмогая себя, продолжил. — Я ехал в метро… Было уже поздно, поэтому в вагоне никого толком и не было. Только бабушка сидела, и лежал какой-то бомж в дальнем конце вагона…

Доктор внимательно слушал, забыв поправить съехавшие на кончик носа очки. Его пальцы сцепились и переплелись между собой. Только сейчас, уставившись на них, пациент увидел насколько старые у него руки.

— Так вот, доктор… Я спал, а потом проснулся. Как раз тогда, когда начал говорить этот чертов голос. Этот голос мне говорит: «Давай, иди, подойди к бездомному»… Я не очень хотел этого делать. Там же воняло. Но он заставил меня. Я взял газету, которую отложил рядом… Это единственное что я нес в руках… Я осторожно подошел к бомжу… А этот чертов голос… он… Он ведь знает все мои страхи…

Вместе с этими словами где-то на верху, несколькими пролетами выше что-то щелкнуло. Свет погас не только в кабинете доктора Левенштейна, но и во всем больничном крыле. Это стало понятно по тому, как сияющий желтым и синим снег, лежащий под окном, неожиданно утонул в непробиваемой черной тьме. Точно такой же матовой и твердой как тогда, в переулке.

В голове звучало что-то знакомое до боли.

Доктор тихо ругнулся известными эвфемизмами и начал, видимо, шарить по карманам в поисках спички или зажигалки. Сложно сказать что он делал, так как в кабинете было темно, а непривыкший глаз не мог сразу разглядеть что происходит. Очевидно только одно, доктор Левенштейн стоит на месте. На какое-то мгновение он перестал шуршать докторским халатом и, наверное, прислушивался. В наступившей тишине слышно было только его собственное сопение и легкий кашель кого-то этажом выше.

— Э… голубчик, вы где? — тихо спросил доктор.

В данный момент, учитывая сложность обстановки, не очень хотелось ему отвечать.

В одно мгновение все страхи, о которых рассказывала мама, стали реальностью и окружили его со всех сторон. Лишь только стоило незнакомцу высунуть из кармана руку, в которой что-то отчетливо блеснуло, Вадик забыл обо всем: о школе, о компьютерных играх, о друзьях, о котенке с гнутыми в разные стороны зубами и обварными пятнами по бокам. Он развернулся и, что было мочи, побежал, сбрасывая, как учили, ранец, который только замедлял его движения.

В панике, разоряясь громким, отражающимся от высоких до самого неба стен, криком он рванул в самую тьму переулка, где подразумевался выход. Гулкие шаги отражались бесконечными шлепками со всех сторон, растворяясь где-то наверху, где мела пурга и кое-где блестели жестяные карнизы крыш в лучах пробивающейся луны.

Жизнь не проносилась перед его внутренним взором, наоборот, на его внутренний взор упала тяжелая темная пелена. Скорее всего, это правильно. Сейчас не до саморефлексии: незнакомец четко проявил свои мотивы, преследуя Вадика по переулку. Он следовал за ним тихо, не произнося ни звука, неотступно следуя шаг в шаг за убегающим в темноту ребенком. Слова родителей о том, что нельзя ходить по темным улицам в одиночку, обретали на глазах практически прикладное значение в отдельно взятой локальной ситуации. Было очень холодно, но от самоотверженного бега на пределе сил щеки горели огнем. И все-таки уже поздно.

Он упал мягко, просто шлепнулся как мешок с мукой. Просто в одну неприятную минуту ему не хватило сил сделать следующий шаг. Он не запнулся, не поскользнулся. Просто упал на ровном месте, выбившись из сил. Цепляясь ручонками за выступающие из земли куски асфальта и вмороженного в нее мусора, он дополз до кирпичной кладки справа от дороги. Остатка сил хватило только на то, чтобы подняться, упираясь руками в торчащие из стены облупленные кирпичики и развернуться лицом к незнакомцу.

Его фигура возникла прямо перед ним. Свет все также бил ему в спину, от чего тот казался особенно зловещим. Сейчас все замерло, даже подвывания порывов ветра над головой. Слышно было только как колотится в припадке сердце. Это последний, как казалось, и единственный звук, который различали воспаленные и покрасневшие от холода и бегства ушки. В руке незнакомца что-то блеснуло, когда он снова поднял руку. В истерике Вадик отвернулся и закрыл глаза. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Больше ничего…

Медленно он вышел из подворотни, еле переставляя ноги и держась правой рукой за то место, где сердце сковали болезненные спазмы. Сейчас все проходило. Боль отступала, как и жесткий и тяжелый контроль, который Голос осуществлял над его волей и над его чувствами. Все закончилось, но от этого отнюдь не становилось легче и спокойнее. Прислонившись к стене спиной, он закатил глаза к небу, но и там не находил ответа на то, что с ним происходило.

В болезненной желтизне фонарей отражались сотни, тысячи и миллионы снежинок, спокойно падающих на ровную площадь. Машин не было, одинокий пешеход проскользнул между домами. Хотя ведь еще не так поздно!

Когда ощущение безысходности, которое он сам в себе накручивал, взяло над ним в очередной раз верх, он упал на колени и уперся в истерике в ледяную землю под ногами. Опустив голову вниз так, чтобы она свободно повисла, а шляпа скатилась на землю, он тихо завыл. Снежинки, что падали сверху на освещенную площадь, теперь падали и на него, делая его волосы и плащ белыми.

— Ну за что ты это делаешь со мной??? — заскулил он. — Что я сделал не так в этой гребаной жизни???

Голос внутри его тесного черепа молчал.

Ранее, еще не столкнувшись со своим симптомом, человек думал, что воля, появляющаяся внутри него и не тождественная ему самому, может быть только порождением его темной природы. До сих пор мы знаем истории, как голоса в голове заставляют нас делать что-то злобное, совершенно несопоставимое с достоянием гуманитарной человеческой мысли. Но что если социальная ответственность, подавленная и до какого-то момента молчавшая, тоже может обретать подобные формы, заставляя нас следовать ранее отброшенным путем? Путем, что мы игнорировали?

Только когда из подворотни, той самой, откуда только что появился он, вышел школьник. И только после того как он, не заметив взрослого, перешел на другую сторону площади, весело разворачивая с озорным хрустом подаренную им большущую конфету в блестящей серебристой обертке, только тогда в голове его прозвучали слова, нахально сопоставимые по своему трагизму с приговором.

— Молодец… отличная работа…

Чирь!

Колеса медленно отбивали ритм по выстеленному до горизонта железнодорожному полотну, конца которому не предвиделось. Ту-тук, ту-тук. Не в самом движении был смысл, а в том, что все время из пункта А в пункт Б был поделен на размеренные угасающие и учащающиеся удары железных колес по зазорам между рельсами, на их стыках. Когда ты сидишь с закрытыми глазами на неудобном деревянном кресле и движешься вместе с поездом вперед неизвестно куда, твое тело перестает ощущать признаки движения. Почти все, кроме ударов колес по зазорам. Это перемещение без движения, это ракета, летящая по инерции, это сон человека, который не думает о своем сновидении только потому, что спит. Но все ровно видит эти кошмары.

На границе сна и яви все теряет свой прежний смысл. Те законы, что действовали в реальности, начинают искажаться. Вещи, которые человек подавляет в себе наяву, обретают краски и силу в то время, когда сознание спит. А есть состояния полусна, когда люди и спят и бодрствуют одновременно. Они живут в двух мирах, живут, но ни в одном из них не присутствуют. Ты можешь отчетливо слышать голоса нашего мира, но видеть образы сна, сопоставлять их, видеть нелепые сны, где собаки говорят голосами ваших соседей по коммуналке или родных, видеть свет, пробивающийся через полуприкрытые веки во время, когда по сюжету сна наступает глубокая ночь — и не удивляться этому.

Иногда мы можем видеть все наши нереализованные потребности и возможности, нашу любовь или ярость, замаскированную в снах. Язык символов, подаренных нам средневековьем, дает возможность маскировать порывы души так, чтобы все это мог разобрать только грамотный психоаналитик, который носится с огромными талмудами по психоанализу и обожествляет Фрейда.

А еще мы не любим, когда во сне нам говорят сколько времени, ведь время застывает, а иногда растягивается на века. Остановить время во сне очень просто, еще проще, чем достать звезду. Мозг должен нарисовать модель звезды, рисовать же модель времени мозгу не нужно. Нет смысла разговаривать или приказывать времени, потому что время с тобой, оно проходит вокруг тебя и сквозь тебя, как боль её ухода. Гонка за временем — приоритет реального мира материальной сущности, а мир теней, куда мы все погружаемся с наступлением темноты, лишь грязь на стекле локомотива.

Руки сжали воробья, который в последних конвульсиях дико заверещал: «Чирь-чирей-чирей-чирей-чирик»! После, его крылья шевельнулись в последний раз. Наступила тишина, в которой птица превратилась в плотную, еле различимую в ночной мгле капроновую веревку… и выпала из рук, на лету разрезая воздух подобно хлысту, издавая шелестящий звук, застывающий в бесконечном континууме.

По дороге в вечность она сделал много витков, а потом совсем пропала из виду. Откуда известно, что это была Вечность? Ниоткуда, она просто была, как бывает в предрассветный час минута полного затишья. Встречая и провожая вечность, мы видим, как тени становятся стенами в колодце, которого нет. Мы сами рисуем бездну, потому что если не рисовать её себе, будет непонятно и неясно, куда уходят устаревшие мысли и слова, куда девается память, куда ведут следы забвения.

У Бездны нет света, у нее нет меры измерения или качественной составляющей. Даже имени у нее нету. Физиологически мозг работает на четыре-пять процентов, остальное пространство занимает Бездна. Качество Бездны — хаос, у которого нет содержания. Системы, попадающие внутрь Бездны либо теряют структуру, либо меркнут. Таков механизм забывания и забвения, таков механизм глупости или неожиданных проблесков высших истин. И Будда, должно быть, просветлел оттого, что нашел в Пропасти свой новый порядок, нашел все иллюзорные жизни, которые складывались из разрозненных фрагментов, УВИДЕЛ их, как будто разгадал секрет реинкорнации.

— Я слышу твой голос, Бездна! — крикнул он в глубину скважины, но только шуршание со всех сторон поддержало его крик.

— Он чё, пьяный? — сказал кто-то рядом с Бездной, но шуршание заглушило и этот голос. Началось движение.

То ли понятие сна подразумевало наличие людей в реальном мире, которые сидели вокруг тебя и зашуршали в тот момент, когда произносишь громко слова, обращенные сну, то ли сон обволакивает тебя дополнительными уровнями своего состояния: поверхностный, умеренный и глубокий сон — которые идут синхронно. Трудно сказать, какое полушарие видит какой сон. Может быть, правое видит цветы и давнюю мечту, собирающую их, а левое — бесконечный холод забвения в Пустоте, в которую ты не осмелишься заглянуть до конца. Только веревка еще кувыркается на полпути к бесконечности, издавая чирикающие звуки…

Время сна течет медленнее, чем время реальности. Человек может видеть сны с четырех до семи утра, а ему покажется, будто прошли сутки внутри сновидения. Нет смысла обманывать себя — сон идет очень быстро, как будто фильм поставили на быструю перемотку, а ты видишь отдельные кадры и допридумываешь недостающее. Почему мы часто забываем сны? Потому что не всегда удается воссоздать пробелы, а сны, лишенные логики и последовательности, никому не интересны.

Есть еще одна маленькая хитрость. Люди помнят сны, если проснулись в то время, когда шел сон. Проснувшись в спокойной фазе сна, человек ничего не вспомнит. Именно поэтому сны незакончены. И когда я спрашиваю людей, как, по их мнению, должен закончиться сон, они удивленно моргают глазами.

Все вышесказанное не касалось Федора Черкашова. Наверное, его следовало бы называть по имени и отчеству, ведь он был большим человеком. С другой стороны он наш добрый приятель, ведь мы знаем все о его снах… пусть лучше будет просто Федя.

Тряхнуло. Тихий скрип остановившегося состава был неясен в этот час полного блаженства для Феди. Иногда нечто, что мы называем сознанием, рисует замысловатые картины всего, что происходит с нашими мирами как внешним, так и внутренним. Заурядная наблюдаемая реальность тает в абсурде сна, а сон разрывается клинком отмороженной реальности.

Когда-то я с приятелем условилась измерять абсурды по Шкале очевидных и потенциальных абсурдов (ШОПА). Величиной абсурдизации наблюдаемых реальных людей, фактов и событий был один абс. 1 абс = реальный человек в полном психическом здравии. А 10 абсов = обстановке в сельскохозяйственной отрасли России до начала «крымских санкций». Таким образом, событие, вернее ощущение, которое Федя испытал в ту секунду, когда поезд затормозил, можно было соизмерить как четыре абса по системе ШОПА.

В это время пробуждающийся мозг уже считал абсурдным свое нахождение в этом мире, в этой реальности, да и вообще сам факт своего нахождения. Сколько бы мы ни спорили о стратегии сознания в отношении к этому миру, никогда не найдем очевидных ответов. Зачем жить, зачем спать, зачем есть, зачем пить такую гадость как чай без сахара, мило причмокивая после каждого глотка? По сути, человек двоичен до самой смерти. Может быть, он еще един с рождения, когда не может отделить себя от мира и считает мир своим продолжением, но после трех-пяти месяцев все меняется. Во-первых, люди занимают одну из сторон жизни, делают выбор или в материальную или в духовную сферу, предаваясь религии или науке. Оба подхода, неправильные и извращенные в принципе, никогда не доводили человечество до добра. Доказать? Просто! Чего стоят аскетизм и атомная бомба: и то и другое — извращение реальности. Во-вторых, днем мы пытаемся разговаривать с внешним миром, а ночью пытаемся с внутренним…

Семафор был красным, вот поезд и затормозил. Наверное, это была его наибольшая несправедливость по отношению к Феде. Федя дремал в обоих мирах, но когда поезд остановился, он сделал выбор в пользу реальности, и сознание подсказало ему, что состав прибыл на его станцию.

Работа Феди была скотской и непрестижной. Дело не в том, что он был киллером, драг-барыгой или менеджером среднего звена в сутенерской компании ООО «Надежда». Все было легально и легитимно, но работа все ровно была скотской и непрестижной. Да, он был большим человеком, который надеялся на что-то и как-то, но все ровно был скотом, хоть и признавал это, насколько хватало самосознания. Более того, за то скотство, которое он делал, ему даже платили мало, даже машины не купить, а семья из шести человек — все жрать хотели бы, между прочим. Поэтому каждый вечер Федя возвращался на электричке.

Иногда возникает ощущение, что каждый последующий день дряннее предыдущего. В этом есть своя непростительная логика: усталость накапливается, день за днем набирает силу, обретает краски, уверенность в своем превосходстве над реальной жизнью и становится потрясающе красочным бредом. Раз за разом погружался в этот эфемерный бред Федя по дороге на работу и с работы домой. Только к концу недели он мог бы отдохнуть лишний воскресный часик. Это расслабляло до тех пор, пока не проснулись многочисленные дети. А на завтра бред начинается снова.

— Чирь-чирей-чирей-чирей-чирик! — завопил воробей под самым носом у Феди, вылезая из-под старой совдеповской скамейки с аккуратно нанесенными на нее выжигателем ровными разделительными полосками на трех пассажиров.

Прыг, прыг, прыг. Ту-тук, ту-тук. Это встречный поезд промчался навстречу. Все эти действия заняли секунды, пока Федя осознал, что это действительно ЕГО станция, на которой надо бы и сойти. Бред пока отпустил его, хотя так хотелось проехать мимо своей станции, умчаться дальше в этом направлении, раствориться в тумане дальних поселков и городков. Но надо было бежать, ведь двери могли вскоре закрыться, и мечта обрела бы свободу, которая всегда пугает. А это детище Бездны.

Дипломат Феди с его скупыми пожитками в виде запасных носков (неизвестно на какой случай), бутылки паленой водки, разливаемой, наверное, в соседнем подвале, кипы рабочих бумаг, раскрывающих тайну государственной важности о структурном устройстве очистительных систем и трубопроводных коммуникаций для транспортировки смеси воды, бензина и тяжелых металлов, подаваемых каждому рабочему и интеллигенту в квартиру помыться и чай попить, нашелся сразу. Раскидав барахло соседей по скамейке, Федя извлек свой портфель, зажал между ребрами и локтем, помчался, расталкивая всех, кто попадался на его пути.

— А я доказываю в своей монографии, что объективная реальность — бред, вызванный нехваткой алкоголя в крови! — по-деловому заявлял старенький на-вид-как-профессор своим попутчикам.

— … всего-то трубку приварить к центрифуге! Не уверен, что надолго, но спасет твою старушку… — донеслось справа.

— … дали говнюку по пятачку. Нехер тусоваться с рэперами… — донеслось слева.

— Эй, вы шапку забыли, вернитесь, шапка-то хорошая, меховая. Куда же вы бежите-то, на следующей сойдете! — донеслось сзади.

— Не пихайся, козел бородатый! Все выйдут, раньше времени двери не закроют! — донеслось спереди.

— Ухо, по уху коленом — ведомо ли дело! — донеслось снизу.

— Чирь-чирей-чирей-чирей-чирик! — донеслось сверху…

Теплая, успокаивающая, словно предрассветная, слегка интригующая как утренняя роса на листьях папоротника грязь приняла его лицо и обняла в любовном прощении. Земля была рада его возвращению, ведь он столько раз ходил по ней, попирая ногами, но никогда не прижимался к ней и не говорил: «Мы едины: земля и человек!» — Рожденный от земли в землю вернется, а она помнит. Так началось его Просветление.

Мы лишь дети истории, мы живем, мы одержимы культом мертвых. Издав два жалких по смыслу пузыря, но больших по объему, Федя поднялся из грязевой лужи и тряхнул головой, приводя мысли из порядка в хаос. Это как калейдоскоп: может, в иной раз мысли соберутся в ином порядке, где будет другой, но так же вполне логичный, смысл.

— Мы приходим из говна и в говно уходим! — заорал машинисту Федя, поправляя свой плащ, покрытый кое-где если не грязью, то пылью дорог и прошлогодними травинками.

— Отвали, урод.

Почему Федя упал? Тут не было перрона, который поддержал бы его, куда по старой привычке ступил Федя. Его не было, ведь это была не его станция, а станция по требованию перед семафором. У семафора поезд в это время стоял долго, потому введена остановка, на которой люди могли сходить и идти домой. Следующая станция в пяти минутах от семафора. Иногда проще пешком дойти, но и та станция тоже не была станцией Феди. Мы ведь уже говорили о соответствии времени сна и реального времени.

Это была ситуация на семь с половиной абсов.

Думать — это огромный утомительный труд. Руководить — еще более утомительный труд, чем стоять у станка, ведь надо думать, надо иметь дар предвиденья. Поэтому первый критерий того, что человек дурак, когда этот человек начинает говорить, будто думать и руководить легко. Дело даже не в понятии гносеологичности бытия или теориях концептуальной власти, это сложно по определению. В соответствии с этим догматом разум человека в различных ситуациях начинает делать все возможное, чтобы не обдумать ситуацию, чтобы не искать выходов, он позволяет своей животной природе самой найти объяснение, руководить своим телом.

— Мать твою, перрон с другой стороны!!! — выпалил Федя и рванул обратно в поезд, раскидывая уже вышедших оттуда людей, бывших пассажиров, награждая их удивлением.

— Бать, ты чё, обезумел?

— Заткнись, манихеец! — огрызнулся Федя молодому сельскому парню, заранее зная, что тот его не поймет.

Одним прыжком Федя вернулся внутрь поезда, двумя добрался до противоположной двери вагона и третьим снова оказался на улице, снова размеренно и тихо, как утро над Жигулевскими горами, погружался в бездонную пучину грязевой лужи…

Дом не может быть плохим. Иначе он называется тем же словом, но с приставкой «дур-». Рисованные картины о любящей жене, сидящей у окна и детишках, бегающих по комнате не рухнули, ведь Федя был волевым человеком, он умел управлять мечтами, не то что хранить! Когда Лариса открыла дверь, она увидела мужа, покрытого с ног до головы каким-то присохшим дерьмом, усталого и опоздавшего. Именно поэтому у нее был лишний повод устроить взбучку. Но Федя просветлен с этого часа. Он был силен и спокоен, ведь уже видел, как планеты бегут по орбитам, как в той жизни он был слесарем, а в будущей — премьер-министром Брунея.

На звонок в дверь прибежали так же Миша, Гриша, Тиша и Стеша — их дети-погодки, а последней появилась сумасшедшая и похотливая сестра Ларисы — Ирочка.

— Всем привет, я — аистенок, порошок стиральный я!

— Точно! Перепил… Ну сколько можно говорить с тобой об этом! Я сколько бьюсь, друзья тебе что говорят! Почему ты никогда нас не слушаешь, мы ведь тебе правду говорим! Дышать невозможно, перегаром за версту разит. Жизнь моя хуже пытки, она одна, а я так хотела от всего отдохнуть. Пьющий муж — что может быть хуже? Нет, я так больше не могу! Ну сколько можно! Я больше не выдержу, слягу точно. Ну, на кого мне детей оставлять? На пьяницу, который является в полночь грязным, как свинья? — Лариса показушно заплакала.

— Дура, я просто упал! Какой перегар?

— Он еще и хамит!!! Это мне, жене, с которой прожил десять лет! Нет, так жить нельзя, я уезжаю к маме и сестру забираю! А ты нянькайся с детьми. Дети — уроды, все в отца!

Дети громко закричали и заверещали, как свойственно всем одержимым детям, полным веселья и несдерживаемой энергии. Ну, плевать, что мама говорила, будто ругаться плохо и шлепала по первому удобному случаю. Это все равно как сказка: узнать, что родители тоже не держат своих слов, а значит, недержанию можно учиться и им (недержанию слов, в смысле).

— Папа, ты обещал мне подарить самокат и куклу! — крикнула старшая Стеша.

— Батя, ты хотел показать мне звезду на севере! — завопил первый средний Тиша.

— Отец, ты думал сводить меня в крематорий! — загоготал второй средний Гриша.

А младший ничего не сказал, потому что его старшие братья и сестры так громко орали, что он сильно испугался и сделал лужу прямо на новый, постеленный только неделю назад паркет. А стелили, кстати, паркет только потому, что старый был покрыт ТАКИМИ ЖЕЛТЫМИ КИСЛОТНЫМИ РАЗВОДАМИ.

Жена покраснела и осклабилась:

— Сами теперь вылизывайте эту лужу, — прошипела она и своим торсом отгородила детей, которых потом протолкнула дальше по коридору на кухню для того, чтобы они не поняли её повеление дословно.

С невозмутимым лицом Федя снял с себя плащ и бросил его на расползающуюся лужицу «детской радости». Вообще-то трудно думать о вечном, когда плащ впитывает на твоих глазах влагу, промокая клетка за клеткой переплетениями ниток хлопчатобумажных волокон, смысл в чем? Сам плащ, промокая, реализовал весь замысел о непостоянстве своей конструкции. Сухой — мокрый. Вода тоже: по принципу вокруг ткани — внутри ткани.

Зачем предаваться непостоянному изменчивому миру, где вода точит камень, а слова уходят в Бездну, словно слова на песке? Где ты, человек? За оболочкой масок, натянутых на затылок чередующихся образов детства, где веревки безумства освобождают тебя от цепей заточения, которые ведут тебя к безысходности, сродни прыжков с парашютом.

— Федь, — тихо произнесла Ирочка. Она единственная, кто остался смотреть за пришедшим домой Черкашевым. — Ты чего это делаешь? Плащом, что ль лужу вытираешь? Так немудрено и испортить.

— Нет, я тут подумал. Если сознание первично, а материя вторична, значит, материя не может причинить вред сознанию, даже если я буду физически мертв, а если вторично сознание, то зачем оно мне, раз я собираюсь жить материально?

— Непонятно…

Конечно непонятно, потому что сам Федя хотел запутать себя и её и напустить столько туману, чтобы там самому с удовольствием в нем блуждать. Именно поэтому наш ответ комиссии — приз «Ёжик в тумане» отдать Феде.

«Я хотел достать звезду. Не маленькое свечение, которые мы видим в снах. Даже не „достать“ в плане так достать, что она на меня разозлится. Я хотел бы взять в руки этот огромных размеров плазмоид, сжать до огромно маленькой точки и развернуть его вектор гравитационных сил по экватору. Уменьшая объем, мы увеличиваем плотность и усиливаем гравитационные силы, ослабевая поверхностное натяжение. И что будет? Сжатая до точки звезда будет притягивать даже свет, который будет излучать. А потом кинуть плазмоид в бездну, пусть своим тяготением свернет Бездну до точки, с которой я буду мириться…»

Ирочка подошла поближе, но не решалась заговорить. Федя взял руками промокшую ткань плаща, до этого обильно покрытого комьями очищающей грязи, приподнял, оторвал от пола потяжелевшую одежду. Снова опустив плащ на пол, он принялся активно размазывать по полу лужицу и размокшую грязь, которая пропиталась детской мочой.

Ситуация на десять с половиной абсов.

Ирочка снова приблизилась к Феде, даже немного нагнулась к нему.

— Знаешь, давай убежим отсюда… — прошептала она так тихо, как можно было сказать, чтобы не было слышно на кухне. — Давай? Мне надоело жить тут в этой квартирке с галдящими детьми, нахальной сестренкой. Смотреть, как она тобой понукает, как орет на детей, как толчок разбит и на кухне прорвана труба, как холодно зимой… Давай убежим, ты мне нужен. Давай убежим вместе, сейчас, пока эта идиотка не видит…

Мы дети историй, мы вляпываемся в истории, мы двигатели истории, мы можем попасть в нее, а можем врезаться и вырезать по истории лучами блещущего ума, по стеклу неосознанности. Мы — Тиаматы, мы — Йормунганды и Грендели, мы Сциллы и Гармы, мы — Закхайды и Змеи Горынычи. До рвоты знакомые ужасы из древних преданий, ведь мы их и придумали, а значит, они в нас! Мы смиряем чудовищ, которые охраняют крепости нашего рассудка, но иногда они — наши сюзерены, а часто они просто прикованы цепями к нашему трону, освобождаясь только во времена наших безумств.

Подсказка: Идея Бездны в человеческом сознании вызвала переворот от сдержек к поглощению сублимативных проявлений. Иногда мы говорим, что все наши сдержки порождают сублимацию. Это так. Когда гармоничная личность начинает себя сдерживать, начинается сублимация. Для этого не сдерживай себя. Меня спросили: «А что если тебе захочется убить кого-нибудь? Ты убьешь?» Я ответил, что агрессия — это сублимация. Если не сдерживать себя в радостях жизни, то и убивать никого не захочешь. Вопрос: А как Бездна влияет на формирование сублимации?

Федор не ответил потому что Бездна забрала этот призыв. Он даже не понял, что слышал это от Ирочки. Само понятие реальности и сверхреальности Бездны уже говорили ему, как здорово ничего не слышать. Какой из миров иллюзорен? Оба! Так стоит ли слушать бредни одного из них против другого? И материальный и духовный мир пытаются найти в твоей личности союзника против друг друга. Надо просто столкнутьих, а самому жить в победившем. Неудачники же бегают от одного к другому. То мнят себя ничтожествами, то считают себя королями. Моя философия хаоса проста: люди — черви. А когда меня спрашивают, неужели они тоже черви? Я отвечаю, что не только они, даже я червь!

За окном зачирикал воробей. Лариса ударила по стеклу, и птичка резко махнула крыльями, унося с собой разрыв сердца, причиной которому страх. Она шлепнулась в двадцати метрах от окна, шлепнулась прямо в коляску к соседскому ребенку.

— Эй, чем вы там без меня занимаетесь!?! — крикнула она в коридор.

Федя появился через минуту, неся промокший и изгаженный плащ, впитавший в себя добрые пол-литра воды.

— Ощущение такое, — не унималась Лариса, — что ты сам сюда в карман долил!

— Я устал…

— Конечно устал ползать на карачках и мочу с пола стирать. Это скотство — являться так поздно, дышать перегаром и копаться в коридоре, когда твои дети ждут живого общения со своим отцом, который лучше бы был им не отцом, а шутом. Иди, принеси картошки из погреба. Хотя не надо…

Лариса повернулась к детям, которые завороженно смотрели на грязного папу.

— Ну, общайтесь, дибилята!!!

Судя по всему, Федя не был грешником, но и полным идиотом тоже. Он получал от жизни все, что мог от нее получить. Но жизнь была еще большим эгоистом, чем Федя, да и волей обладала большей, и, собственно, не зависела от Феди так, как Федя от нее. Только поэтому Федя получал только крохи, да и то от жены в виде разборок на кухне и при детях.

Я не буду пересказывать банальные подробности их деловых переговоров с использованием ненормативной лексики. И читателю это будет неприятно, и мне, а главное, Феде, в чью жизнь мы молчаливо вторглись. Скажу только, что жена назвала его словами на «б», на «с», на «г», на «п», на «м», на «х», на «т», на «у» (оно не матное, но тоже обидно), да и на все остальные буквы алфавита, ведь ругались они около двадцати минут.

А закончилось все словами:

— Сама гнида!..

— Вали отсюда, чирь на лице человеческом!

Никто не знал, что такое «чирь». Птицы, наверное, знали, люди — не все. Но в ширящемся сознании Феди слово «чирь» обрело принципы свободы и респектабельного махания крыльями еще реже, чем у альбатроса.

Чирь — стоит только встать на подоконник!

Чирь — расправить руки-крылья.

Чирь — соединиться с Бездной накануне прыжка.

Чирь — ощутить дуновение ветра в знак старта.

Чирь — посмотреть в Бездну и понять, что она видит твою душу.

Чирь — крик, заглушающий удары священного молота с неба!

Чирь — хэштэг души на стекле запотевшего завтрашнего дня…

Чирь — не догнать в сумерках.

Чирь — лети, пока не понял, что лететь не умеешь и не хочешь…

Ситуация на двенадцать абсов и три четверти. Рост уже очевиден!

Никто не знал, как лететь. Пилоты, наверное, знали, люди — нет. Но в ширящемся сознании Феди слово «полет» обрело смысл глупого, бегущего от жизни и всех её канонов суицида и понятие о себе как о смертнике, живущем только ради принятия избавления. Что дальше? Бездна? Нет, ни Бездне, ни Жизни нет дела до твоих счетов с ними. Эта игра не на твоей стороне, так зачем заведомо проигрывать. Одно Федя вывел точно — он не мог убить себя. Это делает акт суицида далеким и одиночным. В рамках бесконечной расширяющейся вселенной это мероприятие заведомо безнадежное и глупое не меняет хода истории, не делает тебя ни воробьем, ни Тиаматом. Ни один великий человек не делал цирка из своего самоубийства, так зачем лететь из окна с третьего этажа? Во имя истины?

— Ты сделал правильный выбор, отказавшись…

— Кто здесь? — воскликнул было Федя, но голос стих, отражаясь эхом затухающего звона металла.

— Бездна — Федор, 0:1…

Темнота потому нам неприятна, что в темноте происходит покушение на само природное право видеть. Ты блуждаешь во тьме, натыкаясь на что-то, что есть, но ты не в силах уловить это ни слухом, ни обонянием, ни языком, ни на ощупь. Ты можешь вляпаться в собачьи какашки, а можешь удариться лбом о торец двери, задеваешь угол кровати или путаешься в одежде, когда сидишь в шкафу.

На вопрос «зачем нужна тьма?» ответ очевиден, как ясно видны силуэты в отражении луж. Не нужна, она есть, хоть никто и не спрашивал её появляться или не просил исчезать. Само отсутствие чего-то подменяется тьмой. Это язык Бездны, это её хтонический юмор. Отсутствие света — вот ключ, отсутствие тьмы — вот наказание. В соответствии с давней традицией мы приписываем тьме преимущественно отрицательные качества, страхи или функции. Хотя, когда нам плохо и мир нам ненавистен, мы бежим во тьму. AD NOKTUM! ВО ТЬМУ! Тьме безразлично кто мы, тиаматы или черви, ей все ровно, зачем мы посещаем этот мир, никогда не рождаясь.

«Чтобы ты делал, если бы однажды стал Всевластным, Всемирным и Вневременным?»

«Я изменил бы все! Я пришел бы в этот мир человеком, а ушел безумцем. Только так, поняв абсурдность мира, я бы начал его исправление. Я обвинил бы мир и начал войну с ним. Но я не могу быть в мире, потому посылал бы своих легатов:

1. стереть с лица земли Египет;

2. распять Христа, а Мухаммеда гнать в Медину;

3. заткнуть Будду;

4. очистить расу от мыслителей античности, которые покушаются на мое право быть таким, какой я сейчас;

5. окунуть мир в ужасы, пытать и сжигать недовольных;

6. вести войны, чтобы народы никогда не размножались бесконтрольно;

7. открыть глаза после Чумы Разума;

8. просветить группу из тех, кто придет после меня;

9. натренировать тех, кто меня уничтожит, и подарить технологии уничтожения мира, ибо я — мир;

10. трубить в девять труб Апокалипсиса;

11. сражаться за веру;

12. стать легендой».

«Все бы хорошо в этом плане, но только все это уже было, а потому неинтересно. Бездна уже проделал это на протяжении всей истории человечества, зашедшего в тупик только из-за несовершенства познания. Где сомнения, там и страх. И когда ты встанешь на край бездны, ты поймешь те вещи, о которых я говорю. Бездна воздержалась от ответа, потому очко присуждается ей. Очко всегда было её».

Бездна — Федор, 1:1.

Федор не спал, он уже отдохнул в поезде, а потому заснет только к трем или четырем утра. К тому же во сне приходят разные вещи, вроде воробьев-веревок, голосов-самодуров или картинок прошлого в новой интерпретации. Он лежал на широком подоконнике, наблюдая, как звезды выстраиваются в новом порядке. Вселенная движется, и звезды меняют свои координаты, но движение их так мало, что тысячи лет они находятся в одной и той же точке. На свою беду сейчас Федя видел общий ход небесных тел. Или он действительно его видел, или это просто пытки уставшего разума.

Видимо, жена тоже не спала. Федор радовался, что четыре минуты назад избавился от сексуальной зависимости, а Лариса злилась, что он не воспитывает детей, да и вообще ничего по дому не делает.

Ситуация в семье не менее пятнадцати абсов, ведь это не семья, а говно.

— Когда взмах крыла доставляет боль, когда глаз не видит земли от помутненного рассудка, значит, путь окончен, пора принять решение, — прошептал Федя сам себе. — Я знаю, что от перелета у уток нарастают под крыльями мозоли размером с кулак. Я прошел много миров, много жизней в одной. Я был и журналистом, и грузчиком, и рекламщиком, и чернокнижником, и рабочим у станка, и функционером партии, и сектобойцем, и писателем, и торговцем. Все только потому, что хотел познать мир, видеть его фабулу, его абсурдность. И я увидел. Признаю я его или нет — решит Бездна. Внутри или снаружи я иллюзорен? Это не ко мне вопросы, я лишь зеркало самого себя, в котором видно лишь треснутое стекло, заляпанное железнодорожной грязью. А что дальше, дурак?

Десять килограмм отличного дерьма. Этот устойчивый динамичный бред, вид которого характерен прямой пропорциональности точки отсчета. Зрители нашей жизни могут задать три вопроса, но они задают тридцать, а я выбираю самые абсурдные в соответствии со структурой абсурдного мироздания:

I. Соотносится ли бельевая веревка с общим понижением температуры на планете? Если да, то как.

Два ответа:

— соотносятся, но только через нейрофизиологический импульс;

— планета повесилась.

II. Насколько реальна угроза инопланетного вторжения в условиях деноминации или дефолта?

Ответ один:

— да пошел ты…

III. Перманентна ли наблюдаемая нами часть Бездны или внутри нее с течением времени происходят подвижки? Какова высшая цель, если она есть?

Два вопроса, два ответа:

— наблюдаемая вами часть бездны Бездной не является. Как можно видеть то, что не выпускает ваши мысли обратно? Притяжение внутри Бездны сильнее пылесоса. Путешествующие к ней мысли и идеи не возвращаются. Она видима только умозрительно;

— высшая цель у тебя в штанах…

Итак, из всего вышесказанного мы сделаем только один вывод: нельзя на полпути останавливаться и делать выводы. Идя навстречу к Бездне, ты боишься? Значит, ты не сделал и половины пути. Когда ты на подходе к Бездне, страхи затягиваются ею, а ты остаешься оболочкой, не властной над собой, медленно подходящей к краю, за которым самое сердце Пропасти.

«У тебя есть что-нибудь, чего бы ты хотел, но не мог достичь?»

«Нет, кто не желает, тому не надо!»

«И ты способен на все, что угодно, не считаясь ни с кем, не опираясь и игнорируя всех. Друзья станут врагами, враги — безразличными, родные отвернуться, а человечество посчитает тебя уродом!»

«Таким и будет мой путь…»

«Значит, ты готов дать в морду той старушке, что нахамила тебе в продовольственном отделе? Ты готов изнасиловать сестру жены? Ты готов пустить под откос тот поезд, с которого начались твои злоключения?»

«Я готов! Я даже не буду ничего говорить, я пойду и сделаю все это… СЕЙЧАС!!!»

«Но если это не цель, то что?»

«Я хотел бы изменить мир. Качественно. Я хотел бы видеть его без наркотиков и курева, без болезней или увечий, без феминизма и однополых связей, без грязи и воробьев, без холода и трещин, без доброты и любви, ведь надо же жертвовать чем-то во имя высшей цели!»

«Молодец! А от чего бы еще ты отказался? Личного… Что для тебя свято: работа, рассудок, семья?»

«Для меня нет ничего святого!»

«Бездна смеется над тобой! Она воздержалась от ответа…»

Бездна — Федор, 2:1.

У каждого из нас в детстве был маленький дружок. Для кого-то это был домовой, для кого-то — эльф. У всех были скрытые друзья, а у Феди были только скрытые враги. Например, Жрам-жрамчик. Гнусное существо, о делах которого нельзя было говорить вслух. Или Миома. Тягучее слово, которое было только словом, а не образом. Почему-то Федя боялся произносить его, хотя никак не мог забыть. Бездна учит тем, что отбирает только нужное, а вещи, которые мы пытаемся забыть — остаются. Именно из-за философии хаоса мы вынуждены бороться с собой, с этими вещами всю свою жизнь.

Страх делает деревья мертвыми, источающими кровь, как еретики из седьмого круга ада по Данте. Все переписано, а боги просто многоликие психопаты. Что объединяет Бога, шизофреника, Будду и реальный мир? Триединство и трехличие. Разве это не тревожный признак?

Я объясню, почему шизофреники не двулики, а трехлики. Это вам скажет любой психиатр. Одно лицо, другое лицо, а третье — передатчик между ними. Он не принимает решений, он просто есть как связь между Отцом и Сыном. Черт, проболтался! Но ведь теперь ясно, на что это похоже…

Не будь жадным, поделись с Пропастью старыми и глупыми выдумками, всем тем хламом, который ты еще сможешь выдумать, несуразицей. Покорми её, она разрастется, и ты поймешь, насколько неблагодарной может быть она! Но это не плохо, это спасение получше суицида. Феде задали последний вопрос, но он его не слышал. Ему задали вопрос, который был тишиной. Надо было слушать сердце, а он понял, как надо сражаться. Он принял стратегию Бездны, хотя и не являлся ею.

— На тишину я могу ответить только тишиной. Я посмеюсь и стихну. В этом мой ответ Бездне.

На свою беду, он был прав, ведь он покусился на стратегию Бездны, что прибавило ему лишь одно очко в преддверии великого…

Бездна — Федор, 2:2.

Когда счет не в твою пользу, ты понимаешь, что дальнейшее твое решение бессмысленно, если счет в твою пользу, значит, ты преуспел. Единственное, чего никогда не любил Федя, так это равный счет. Это как будто скачки на ипподроме: идешь нос к носу, ухо к уху, ноздря к ноздре со своим противником и ощущаешь усталость. Сейчас было нечто подобное.

— Ты преуспел в ситуации на двадцать два абса по системе ШОПА. Бездна подготовила человека, который приходит ей на смену. Можно гарантировать избавление, но счет равный, а это значит, что ты хоть и не глуп, но не мудрее Пропасти, в тебе нет хаоса. Время, отведенное тебе на Земле, все эти тридцать три года, истекает. Я не могу назначить дополнительное время, у нас нет времени. Поэтому мы будем забивать по очереди вопрос за вопросом, а ты решай, как ответить…

— Я уступаю…

— Что?

— Я уступаю Бездне!

На часах 4:20. Шорох в дальнем темном углу. Видимо, жена проснулась…

— С кем это ты разговариваешь?

Если враг не может быть побежден, если с ним нельзя не считаться, если ты не желаешь подчиниться ему, а он не будет тебе служить, значит, есть последнее решение. Надо просто соединиться с ним. Если для тебя это некая суррегитативная субстанция, наполненная отсутствующем в системе порядков парадоксом. Если ты соединяешься с хаосом, неважно, проспорил ты ему или он тебе проспорил. В конце концов, если твоя личность станет половиной, а другой половиной станет Бездна, значит, мир вне себя ты нашел, ты прошел войну.

Чирь-чирей-чирей-чирей-чирик!

Мы любим задавать глупые вопросы лишь для того, чтобы посмотреть на реакцию ответчика. Ответчик же был безлик, безынициативен, безэмоционален, безумен, бессердечен и безустален. Ответчиком время было.

Не задаваясь вопросами, в момент просветления рассудка, а может просто в секунду задумчивости, Федя обнаружил себя в коридоре с кухонным ножом в руке. Неизвестно, что он тут делал. Это нарколепсия: ты находишь себя в неожиданных местах и в неожиданной ситуации, не осознавая того, как ты попал в такой оборот. Ясно, что что-то не так. Сейчас ему хватило ума сообразить, что не натворил ли он чего во время своей неосознанности, да только проверить ему не хотелось. Вдруг он найдет жену с перерезанным горлом?

Поэтому, не заходя в комнату, он направился в ванную, откуда доносились звуки капающей из-под крана воды. Действительно, тут было что-то другое, не то чтобы дежавю, не то чтобы провалы памяти. Наверное, это пограничное состояние между жизнью в реальности и смещением времени сна: все быстро, но без движения. Как такое может быть — неизвестно!

— Я уступаю Бездне:

Руки сами завязали узел вроде морского. Это крепкий и прочный узел по методу Несоври, который в принципе скользящий и замыкающий. Когда тянешь за петлю, он затягивается, распустить обратно такой узел очень трудно. Наверное, поэтому подобным узлом инквизиторы пользовались в средневековье.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженные чистые духом, ибо они Бога узрят».

Еван. от Матфея 5:3—16

— Я придумал великолепную вещь! Чтобы в последний раз не проявить глупости, я сделаю очевидное. Давай поменяемся, я сделаю выбор за тебя, Пропасть, а ты выберешь за меня! Посмотри же, в городе Х, на улице Х, в доме №Х, в Х квартире отец Х детей делает свой последний выбор.

Охлажденный капрон лег на шею, подобно лиане или просто неядовитой змее. Дыхание предрассветных сумерек обдало невероятным и совсем неожидаемым теплом ледяные плечи и ладошки, наступал новый день в криках неких птиц.

«И Азраиль был у его изголовья в час, когда он готовился уходить»

Коран

— Нет смысла быть в страхе и несправедливости. Наверное, это высшее благо — быть частью той силы, что вечно жаждет блага. Я не буду посылать в этот мир легатов, они сами будут приходить ко мне из этого мира. Я достаточно изучил его, и он мне не нравится.

Резким щелчком веревка затянулась в петлю. Позвонки хрустнули, и тело повисло над входом в ванную… если кто и выживает после этого, тот живет не дольше полсекунды.

«Кто уходит из мира в сознании, тот и вернется в сознании. И сможет он выбрать себе и жизнь, и мать, и даже время, когда хотел бы жить»

Гаутама Будда

— Наверное, что-то случилось. Я люблю жизнь, я люблю воздух, воду, даже ту грязь, куда упал так бесконечно давно. Время ускоряет свой бег, скоро я увижу все эсхатологические прогнозы в действии, скоро свет будет светить только для меня, когда никого не будет. Меня не будет…

Свет еле пробивался через дверь, освещал ванну, раковину и человеческое тело. Посмотрите только на эту замечательную картину: воробей выклевывал глаза покойному!

«Создавай без любви, разрушай без ненависти»

Козанозис

— И что? Туннель? Яркой тьмой заволоченный проход как лаз сквозь стену, которую не перепрыгнуть. В небесах и в самой глубокой яме, на вершинах гор и в водных бездонных просторах я видел только то, как одно уничтожает другое, а потом само становится подобным ему. Я сам бросаю вызов Бездне, которую делаю сильнее, чем подобные ей и тем захватываю её трон!

Жена вбегает в ванную, отгоняя призрачный мрак фонарем. Увы, лампу висельник уже свернул своим неадекватным поведением посреди ночи вчерашнего дня на закате своего рассудка. Утро — вот граница между днями, а не двенадцать часов ночи.

«Жизнь переходит с одного уровня на другой. Ты вот сейчас стоишь тут, вдруг умираешь, а сам не замечаешь этого, ведь ты на другом уровне. Низшие уровни заканчиваются в …, а высшие зациклены»

Манифест точкизма

— Мост от моих ног тянется, отгадайте куда…

В ванную врываются оголделые дети и наперебой предлагают разные варианты:

— Давай папу расчленим и зароем! — крикнула старшая Стеша.

— Давайте батю в бочку закатаем на зиму! — завопил первый средний Тиша.

— Давайте отца положим в стеклянный ящик, как Ленина! — загоготал второй средний Гриша.

А младший ничего не сказал, потому что его старшие братья и сестры так громко орали, что он сильно испугался и сделал лужу прямо на новый, постеленный только неделю назад линолеум. А стелили, кстати, линолеум только потому, что старый был покрыт ТАКИМИ ЖЕЛТЫМИ КИСЛОТНЫМИ РАЗВОДАМИ.

«Вострубит, и мертвые восстанут нетленными!»

Апокалипсис

— Остался последний шаг. Еще один, но он самый трудный, потому что я не успеваю думать — все меркнет. Я знаю, чего это признак. Вот, мне удалось сделать усилие, но я боюсь смотреть вниз, я знаю, там ничего нет. Это то, чье имя я забываю, как забыл многие слова. Когда смотришь в нее, начинаешь чувствовать, что оно смотрит тебе с самую душу. Я прыгну, ведь самое худшее, что может произойти со мной — я умру, как сознание. Я не рожусь.

Пока Лариса уводила детей к соседям, Иринка выкрала труп объекта своей страсти и закопала в саду, пока шум не угаснет, а потом отроет и денет куда-нибудь.

«Осознанность — есть путь для творчества»

Раджниш Ошо

— Я прыгнул…

Истерика!

«Мысть, мысть, мысть учкарное сопленье».

Владимир Сорокин.

— Кульминация. Мне скучно, потому что я совершенен. Я вижу жизнь на Земле во все времена и во все эпохи. Я вижу прошлое, настоящее и будущее. Я не желаю изменять мир, ведь теперь мне все ровно, что будет, хоть я и знаю — что! Я смотрел на планету, видел, как триллионы людей проживают свои жизни, как они живут и были ли у них лучшие и худшие времена. Их было так много, и так они были различны, по-разному интересны… Я не смог выбрать себе одну жизнь, которая нравилась бы мне. Все прекрасны: от царя, до нищего. Совершенство в различии, а я этого не понял…

В конце концов, в своем бесконечном поиске, а у меня была вечность на поиски, я видел свет. Да, я выбрал совершенную жизнь. И я родился ЗА этого человека, я выбрал родителей, я выбрал стратегию! Но перед этим я стер всю свою память для того, чтобы забыть, кто я такой. И начать поиск сначала.

Вы будете смеяться, но я выбрал собственную жизнь. Я не вносил в нее изменений, не корректировал. И я оставил послание самому себе, оно заработает, когда я снова соединюсь с Бездной.

И мое прощение будет как прыжок в Никуда…

Оглавление

Инсталляция

  I

  II

  III

  IV

  V

Второрождение

Государство — это я!

Унеси меня, синий кит

Тихий дом

Затяжной прыжок вниз

Почему бы и нет?

Давай сыграем в Игру?

Маркетинговое исследование

Выстрел в 4:20

Когда говорит голос

Чирь!