Покорение Финляндии. Том II [Кесарь Филиппович Ордин] (fb2) читать онлайн

ГЛАВА XII. Кампания 1808 г. Сторонние влияния

I. Финские советники Александра. — Прокламация

В предыдущем рассказе представлен очерк событий, которые привели к покорению под власть России сперва частей Финляндии одна за другою, а потом и всего края. К этому обладанию Русь стремилась в течение ряда столетий. Она действовала одна, без союзников, ибо таковыми конечно нельзя считать ни Польши времен Петра, ни Даний, ни даже Франции эпохи Тильзитского мира; враг же России, Швеция, всегда имела поддержку более или менее открытую то от одной, то от другой державы, не исключая Турции. Единственно военная доблесть русской армии и успехи её оружия, с неизбежными спутниками — потоками крови, бедствиями и лишениями, привели Россию к этому историческому событию величайшей важности. Правда, иногда правительство рассчитывало облегчить свою военную задачу в Финляндии путем привлечения на свою сторону её населения, в котором оно предполагало найти нерасположение к шведской власти и содействие себе. Манифест Императрицы Елизаветы Петровны в войну 1741–1743 гг., также как несколько шагов Екатерины Великой в поддержку аньяльской конфедерации в кампанию 1788 г., были в своем месте описаны. Эти попытки действовать политической интригой не привели, как известно, ни к чему. Финляндцы остались верны своим симпатиям и антипатиям, и русское правительство, оставляя внушенные ему замыслы, обращалось оба раза к чисто военным мерам, решавшим спор. Опыт с очевидностью доказал тщету ожиданий от «воздействия на умы» финляндцев.

Довольно, казалось бы, этих двух уроков. Тем не менее, приступая в 1808 г. к последней шведской войне, русское правительство, как бы не помня прошедшего, вновь задалось той же неблагодарной задачей, и мысль о влиянии в свою пользу «на умы» вновь явилась на сцену, притом едва ли не на одном из первых планов. Теперь оппозиционные шведскому правительству элементы в Петербурге были особенно многочисленны, и представлены разными беглецами-пенсионерами с бар. Спренгтпортеном во главе; они не скупились на сообщения, рисовавшие положение финляндцев в самых темных красках. Пограничные сношения наших губернаторов, особенно выборгского, и подчиненных ему агентов, давали сведения более или менее в том же роде. Все сводилось к тому, что недовольство между жителями Финляндии было значительно. Разорительные войны с Россией, хотя и вызывали недобрые чувства к этой последней, для чего шведское правительство не уставало выставлять своего соседа зачинщиком, не могли однако не вызывать сетований и на стокгольмское правительство. Финляндия в течение веков была в этих войнах козлищем отпущения, ибо при наступлении ли шведов, или при движении русских, она всегда была и местом битв, и средством пропитания проходящих войск своих и неприятельских, и жертвою всяких репрессалий. Принадлежав столетиями Швеции, заимствовав от неё в большой части свою культуру, принимав участие во всех её счастливых и несчастных судьбах, Финляндия постоянно была однако в отношении к Швеции в положении пасынка Войскам её не оказывалось полного доверия: у финских полков по большей части командиры были шведы. Шведские короли вообще не особенно благоволили к финским своим подданным, признавая в них грубых, угрюмых и дерзких мужиков. Целыми столетиями короли вовсе не появлялись в пределах Финляндии. Ей была закрыта заграничная торговля, которая велась чрез посредство метрополии; финские товары скупались шведскими купцами по ничтожным ценам. Не многое делалось Финляндии и для её внутреннего устройства и только в последнее время, при Густаве III, приложено было старание к разным новым в ней сооружениям, к устройству дорог и т. п., и то более в видах стратегических. Но Швеция не стеснялась извлекать из неё всю выгоду, какую только можно было извлечь. Финляндцы были лучшие солдаты в шведском войске, и цвет её населения истощался постоянными требованиями для комплектования армии, быстро редевшей не только от сражений в беспрерывных войнах, но и от болезней. Отвлечение военною службою рабочих сил от земледелия привело сельское хозяйство в упадок, и неурожаи следовали из года в год. Финляндия принимала участие и во всех финансовых тяготах, бывших так давно уже одною из самых чувствительных язв Швеции, не смотря, или может быть благодаря тем субсидиям, которые правители её старались заполучить для своих вооружений отовсюду, где только могли. Не одна Англия, или Россия, наиболее заинтересованные в положении Швеции, но и Франция и даже Турция в разное время давали королям свое золото. Пред началом последней войны финляндцы были обложены налогами не менее как по 37 статьям; не изъяты были от обложения право пить чай, кофе и носить карманные часы. Все серебряные вещи были отобраны от дворян под расписки: предоставлено сохранить только ложки весом не более 10-ти золотников. Курс бумажных банковых риксдалеров быстро падал и соответственно с тем росла дороговизна. Кредитные квитанции комиссариата (lenhielmar) не принимались в уплату податей и не допускались в Стокгольме.

С другой стороны не могло быть в населении благорасположения и к России, особенно в местностях ближайших к границе. Войны прошлого века отличались не столько кровопролитными правильными сражениями, сколько разорением жителей, истреблением их домов, захватом имущества. Рапорты отдельных командиров наполнены были однообразными, но красноречивыми описаниями подвигов их отрядов. «Такой-то отряд, в стольких-то человеках туда-то благополучно ходил, столько-то деревень до основания разорил и без остатка сжег; столько-то обывателей с ружьем взятых побил; а и обратно идя еще столько-то деревень пожег со всем при них, находящимся; а лошадей взято столько то, а скот, за худою дорогою, гнать было невозможно, а потому побито многое число. Да увезено всякой рухляди и платья, которое казацких на столько-то возах едва поднято». И таких рапортов представлялись целые серии. В течение кампании 1742 г., как видно из одних только официальных донесений, разорено и сожжено не менее 1168 дворов. Если эта цифра и преувеличена, то тем не менее она дает понятие о значении войны того времени. Население с приближением русских войск, покидало жилища и скрывалось в лесах, или уходило за сотни верст, терпя голод, холод и всякие лишения. Легко представить себе после этого чувства его к русским и тот страх, который передавался от отца к сыну, тем более что в прошлом столетии каждое почти поколение было свидетелем войн с Россией. Надо прибавить, что в летучих и передовых войсках принимали участие не только казаки, гусары и драгуны, но и башкиры, и киргизы, и другие подобные им дикие, недисциплинированные инородцы, которые могли только усилить ужас и последующую затем ненависть.

Враждебные чувства к России, жившие в сердцах финляндцев в течение столетий, не могли искорениться в какие-нибудь несколько лет. Да и не было к тому оснований. Напротив и шведское правительство, и местная печать с своей стороны прилагали все меры к тому, чтобы усилить в населении Финляндии ненависть к России. «Абоские Ведомости», частью рассыхавшиеся по приходам безденежно, в критические минуты наполнялись резкими антирусскими статьями, в которых правда была перемешана с самой злой ложью. Жизнь и действия русских государей представлялись в таком виде, что должны были вызывать в финнах не только нерасположение, недоверие, но и прямо ненависть. Петр Великий изображался кровожадным извергом, и мнение о великих его для России государственных заслугах опровергалось отзывами знаменитых людей в роде например Фридриха II, сводившего все заслуги Петра к счастью, удаче и незнанию иностранцев. Время императриц Елизаветы, Екатерины и др. подвергалось не. более беспристрастному описанию и оценке. Правительство, общество, частная жизнь представлялись в самых черных, специально сгущенных красках. Во всех статьях, сквозь изложение фактов более или менее общеизвестных, просвечивало явное желание вызвать вражду к России и её правительству, внушить страх при мысли о подчинении ему. При доверии к печатному слову, особенно в низших слоях населения, цель вполне достигалась.

В виду всего этого желание влиять благоприятно на умы финляндцев в пользу России представляло очень трудную задачу.

Несмотря на то, Император Александр Павлович, руководимый советами некоторых приближенных им к себе людей, находил задачу эту исполнимою. Он не мог не признавать, что еще по мысли Петра I Финляндия должна была принадлежать России, как надежный естественный оплот её с северо-запада, — что и высказал его посланник Наполеону в выражениях, не допускающих никакого сомнения. Все его последующие действия клонились к приобретению этой провинции. Но будущий творец священного союза и братства народов мечтал о космополитической любви к человечеству вообще. Ему принадлежало уже имя гуманного, просвещенного и великодушного государя. Привлечение к себе людей чуждых и даже враждебных, каковы были финляндцы, без. сомнения было не только желанием его сердца, но и потребностью честолюбия. Приятно было предоставить предполагаемое счастье и благополучие жителям этой «бедной» страны. Александр давал поэтому щедрою рукою на Финляндию русские деньги, уверенный конечно, что удовлетворяя своему личному желанию, Он приносит пользу России.

Екатерина II, принимая депутата, прибывшего от аньяльской конфедерации с предложениями относившимися до Финляндии, прямо высказала, что она готова склониться на них «насколько они согласны с пользою России», — и роль её представляется вполне понятною. Александр I, приступая к войне и вместе с тем к воздействию на умы финляндцев, без всякого сомнения имел также в виду интересы России; но представления о них и о путях к их обеспечению были затемнены влияниями тех людей, которые случайно его в это время окружали.

Из них влияние барона Спренгтпортена было без сомнения наиболее сильно. Советник еще бабки Екатерины по шведским и финским делам, хотя и на одну только кампанию, престарелый теперь генерал от инфантерии, Спренгтпортен явился в роли советника и при внуке. Проповедник образования из Финляндии самостоятельного государства, под фиктивным покровительством России, идеи столь ярко заблиставшей в 1788 г. и столь же быстро померкшей, он жил еще воспоминаниями об аньяльском заговоре и его участниках. Увлекающийся, самолюбивый и по-прежнему легкомысленный, не смотря на свои 66 лет, вовсе отставший от края, куда он не имел и доступа; ибо дамоклов меч смертного приговора продолжал над ним висеть, Спренгтпортен уверял, что финляндцы бросятся в объятия русских, как только они появятся. Эту уверенность он старался внушить Императору Александру и успевал, благодаря положению эксперта и знатока финляндских дел[1]. Его программа придавала второстепенное значение военным действиям и вся опиралась на силу нравственного влияния и политических маневров. По его мнению расположить к себе финляндцев можно было обещанием сохранить все их права личные и имущественные, а также созванием в Або, главном городе Финляндии, сейма, подобно тому как он созывался будто бы при шведском правительстве. Этот созыв должен был служить для выяснения местных нужд страны и вместе с тем окончательно упрочить соединение всей Финляндии с Россией.

Барон Спренгтпортен нередко давал объяснения самому Государю, по собственному побуждению, и эти заявления принимались благосклонно. При таком значении и силе, в Спренгтпортене, как видно будет из последующего изложения, не только не унялся прежний дух интриги и ненасытного честолюбия, но напротив, сделался еще более упорным и действовал тем сильнее, что прикрывался любовью к родине. Его мечта была играть самую видную роль в присоединении Финляндии к России, рассчитывая исполнить это без выстрела, силою предполагаемого личного своего влияния на жителей. Исходя из этих побуждений, Спренгтпортен излагал свои соображения и о военных действиях, которые и сообщал министру иностранных дел графу Румянцеву, принимавшему их с самым вежливым вниманием. Быть главнокомандующим он не мог рассчитывать, при всей к нему видимой благосклонности Государя, тем более что в эту должность уже состоялось назначение графа Буксгевдена. Принадлежа к эзельскому дворянству, последний уже родился (в 1750 г.) русским подданным; он говорил и писал по-русски не хуже всякого коренного русского барина того времени, занимал высокие административные должности, быв при Императоре Павле петербургским, а при Александре I прибалтийским генерал-губернатором. Теперь он был уже и кавалер высшего ордена Св. Андрея Первозванного. На военном поприще он отличался в Финляндии еще в 1790 г., а незадолго до последней шведской войны участвовал в Аустерлицком сражении, командуя левым флангом, а позднее при Пултуске и Прейсиш-Эйлау имея начальство сперва над корпусом в армии Бенигсена, а потом и над всей армией. Если эти дела были проиграны Русскими, то вина падала не на Буксгевдена, и он порицал действия бывшего своего начальника. Против такого конкурента Спренгтпортену, не имевшему за собою никаких подвигов, побитому в 1789 г. шведско-финскими войсками и приговоренному затем Густавом III к виселице, трудно было держаться, хотя нельзя ручаться что в глубине души он не питал желания быть главнокомандующим именно в Финляндии.

Состоявшееся назначение главнокомандующего не остановило Спренгтпортена, и он продолжал внушать свои мысли, а вскоре не затруднился пустить против Буксгевдена в ход все пружины, какими богата интрига. Нравственные его качества остались те же, и в числе влияний на умы — подкуп был для него делом весьма естественным. Быть может он был первый распространитель мнения, что Свеаборгская крепость сдалась Русским благодаря подкупу коменданта.

Таков был советник Императора Александра в наступившую важную эпоху, когда надлежало завершить дело великого Петра.

Другой, явившийся несколько позже, соискатель на влияние в устройстве судеб Финляндии был майор шведской службы Клик. Он не блистал звездою первой величины, как Спренгтпортен; тем не менее быв видным в свое время дельцом и пером в Аньяльской конфедерации, Клик не оставался и теперь без прямого, хотя и скрытого влияния в некоторых распоряжениях русского правительства, также представляя свои соображения даже самому Государю. Его взгляды, однако, расходились со взглядами бывшего его учителя.

Подобно Спренгтпортену и он излагал свои «мысли» о войне России с Швецией. Его записки имели несколько более серьезный характер, в них было более системы, нежели в мемуарах Спренгтпортена, богатых числом, но не обстоятельностью. Клик испробовал в своей жизни разные карьеры: учился в академии, затем практически изучал право, служа при абоском парламенте, т. е. местном гофгерихте; потом был в военной службе, состоя некоторое время при дяде своем, нюландском губернаторе, где знакомился с административною деятельностью; потом был адъютантом при генерале Троиле на гребном флоте, наконец в эфемерной — как он сам называет — роли во время аньяльской конфедерации. Затем бегство от суда и плахи и убежище в России. Здесь он принял подданство, но на действительной службе не состоял.

В «мыслях» своих о войне он кратко и поверхностно обозревал главным образом последствия завоевания Финляндии, тем более что, по его мнению, «раздавить» Швецию не представлялось затруднений. К слову сказать, подобные суждения, принадлежавшие и Клику и Спренгтпортену, были очень вредны в том отношении, что при начале войны, ввели правительство и Государя в заблуждение на счет действительного размера силы, нужной для покорения Финляндии. Только постигшие нас после сражений при Сиккайоки, Револаксе и Пульхилло значительные неудачи доказали наглядно, что увеличить боевые силы необходимо и что надежды советников на подчинение Финляндии в силу одной преданности финляндцев есть дело фантазии.

Сущность соображений Клика заключалась в следующем. После завоевания нужно сохранить Финляндию. Это по его мнению не трудно, если приобрести доверие и привязанность народа, обратив внимание на желания каждого сословия. Дворянство, довольно основательно понимающее свои интересы, может сделаться очень скоро усердным и преданным русским государям, если получит уверенность в сохранении привилегий и облегчении в повинностях его угнетающих. Клик полагал, что во многих случаях это сословие заявляло свою ненависть к Швеции, и что тем более на него можно рассчитывать. Офицерство, большею частью из дворян, выразило уже свои чувства в 1788 г.^[1], и если ему сохранить существовавшее до тех пор материальное обеспечение земельными участками, то верность его не будет подлежать сомнению. Гражданские чины будут иметь те же чувства, если их оставить при занимаемых ими местах. Впрочем, как бывший военный, Клик находил влияние их незначительным. Духовенство составляет собою королевское учреждение, пользующееся поэтому влиянием, которого за ним, не следует оставлять под русским владычеством. Оно будет без сомнения желать, чтобы Финляндия осталась шведской провинцией; но в силу его прямого влияния на крестьян, нужно побудить пасторов действовать в пользу России. Клик полагал, что этого можно, достигнуть внушая им или опасения за будущее, или приятные в нем надежды. Купечество расположится очень скоро в пользу России, увидев расширение своих торговых с ней оборотов; к тому же его влияние на массы невелико. Крестьяне — Клик этого не скрывал — имеют несомненное недоверие к России, идущее и от их невежества и от лживых слухов издавна про нее распространяемых. Но если они будут самым торжественным образом удостоверены, что им никогда не предстоит сделаться крепостными, что за ними останутся их права и собственность, что будут уменьшены или вовсе не взимаема на год или на два подати, которыми они обременены свыше всякой меры, то крестьяне сделаются самыми верными русскими подданными. Повторяя в конце своих «мыслей», что нужно, приобрести расположение финляндцев, Клик делал следующее пояснение, в высокой степени верное само по себе и особенно знаменательное под пером одного из аньяльских коноводов.

«Конечно, не должно быть и мысли о том, чтобы входить с финляндцами в какие бы ни было соглашения. Победив страну силой, ей предоставят потом как милость те преимущества, которые найдут выгодным для себя дать ей. Всякое соглашение, каково бы оно ни было, предполагает некоторое равенство соглашающихся и может породить опасные разномыслия и недоразумения. Победитель, напротив, жалует милостями и их за таковые принимают жалуемые, не имея права ни о чем договариваться».

Нужно думать, что Клик сам предлагал свои услуги графу Румянцеву при возникновении открыто враждебных отношений со Швецией. По крайней мере, из записки, поданной им 21-го февраля, видно, что Румянцев поручал ему выяснить в чем он, Клик, мог бы наилучше служить Государю. На этот вопрос, изложив некоторые подробности своей карьеры, Клик скромно заявил, что было бы может статься очень с его стороны самонадеянно думать, что он способен давать советы и мнения по обстоятельствам того времени; но что он очень может сделать что-либо для благоприятного расположения умов в Финляндии.

Таким образом, Клик желал для себя той же роли, которая уже принадлежала Спренгтпортену. Без сомнения, он мог бы исполнять ее под руководством последнего; но именно он не признавал в Спренгтпортене данных, необходимых для успешного решения задачи. «Высокие качества его п-ва барона Спренгтпортена мне известны, — писал он графу Румянцеву, — и я горжусь тем, что умею их ценить. Но он сражался с финляндцами, и даже с той бригадой, которая была прежде под его начальством и обожала его до 1789 года; я боюсь — не потерял ли он доверия народа». Клик подозревал значение и другого агента, Ладо, бывшего в распоряжении графа Буксгевдена^[2] «господин Ладо, в совершенстве зная местный язык, к тому же имея еще в стране родных и друзей, слишком искусен и умен чтобы не быть полезным; но против него говорит мундир, который он носил, и чин принадлежащий ему теперь. Кроме того оба эти почтенные лица, вероятно присутствовали при первых враждебных действиях (этой войны), и тем менее кредита будут они иметь у населения»^[3]. Клик находил, что он, напротив, никогда не служил в России, не был при начале войны и мог бы даже скрыть что присягал на верность русским государям; он явился бы в Финляндию в качестве соотечественника и друга народа, он постарался бы выяснить благотворные виды Императора, отер бы слезы и не дал бы им течь вновь;—он желал бы иметь возможность сказать: «nec ita ѵiхi, ut frustra me natum existimem».^[4]

Эти доводы, хотя не имели прямого влияния на положение Спренгтпортена и Ладо, но в отношении к самому автору записки произвели желаемое действие Не далее как через три дня, именно 1-го марта, граф Румянцев известил его о разрешении Государя отправиться по личным делам в Финляндию, и если бы представилась надобность, то продолжать путешествие и за кордон русской армии. Главнокомандующему граф Румянцев одновременно разъяснял: «г. Клик, один из финляндских дворян получающих пенсион от Высочайшего двора, вручит это письмо. Под видом собственных дел он отправляется в Финляндию, но имеет поручения до пользы службы относящиеся».

Таков был другой советник, явившийся у русского престола и подобно своему старейшему сотоварищу бежавший от присужденного ему на родине эшафота за измену. Между обоими прежде было сходство основных идей; теперь младший относился с некоторой критикой к старшему и между ними была существенная разница взглядов.

Но возвратимся к Спренгтпортену. Какое предстояло ему теперь официальное положение? Не быв назначен главнокомандующим, он рассчитывал, однако, что в качестве старинного деятеля и знатока будет руководить действиями Буксгевдена, и присоединением Финляндии приобретет славу решителя судеб её. Две три записки о плане и ходе военных действий, очень впрочем поверхностные, свидетельствовали, что он себя считал компетентным в делах принадлежавших теперь графу Буксгевдену^[5]. По делам же политическим он не допускал никакого сомнения в своей безусловной авторитетности.

Император Александр также признавал, что Спренгтпортену следует быть при армии, и 26-го января состоялся указ на имя государственного казначея Голубцова, которому повелевалось отпустить Спренгтпортену 5.000 рублей подъемных по случаю отправления к войску. Об этом последний получил известие 28 числа. Но Спренгтпортен этим не удовлетворился Известив в тот же день графа Румянцева о бумаге Голубцова, Спренгтпортен писал:

«Этим новым знаком доброты Его Императорского Величества я не менее тронут как и полученною тем самым уверенностью, что Государь остается при намерении отправить меня к армии. Однако, так как я не имею на этот счет никакого повеления непосредственно от Его Величества, то и счел долгом известить что мне необходимо:

«1) чтобы Его Величество удостоил меня повелением, в котором был бы объяснен Его взгляд на обязанности мне предстоящие, как в отношении к военным действиям, так и к жителям страны, коих следует стараться насколько возможно расположить к себе мерами благосклонности;

«2) чтобы Государь позволил мне представлять отчеты мои Ему самому;

«3) чтобы Его Величество удостоил дать мне возможность иметь приличную представительность, для чего и ассигновать столовые деньги для моей свиты, и

«4) чтобы мне Дан был помощник или способный секретарь для корреспонденции, знающий шведский язык, и два адъютанта, по моему выбору, подобно тому, как было во время последних волнений в Финляндии».

Но на другой же день Спренгтпортен послал Румянцеву поправку:

«Если ваше сиятельство находите излишними столовые деньги, то вы доставите мне удовольствие вовсе о них не упоминать. Характер мой так далек от всякого личного интереса, — образ мыслей, который смею думать отличал меня во все 50 (?) лет службы, — что я не хотел бы навлечь на себя даже тень подозрения в том, что могу думать о себе самом, когда дело идет о службе моему Государю и отечеству».

В тот же день 29-го января военный министр граф Аракчеев объявил главнокомандующему (а также и Спренгтпортену) следующее повеление:

«Государь Император высочайше повелеть соизволил: Г-ну генералу от инфантерии барону Спренгтпортену состоять под командою вашего сиятельства и исполнять в точности приказания ваши».

В таком положении был Спренгтпортен в кампанию 1788—89 годов при главнокомандующем графе Мусине-Пушкине. Но с того времени прошло 20 лет, из генерал-майоров Спренгтпортен стал уже полным генералом, и считал себя, очевидно по возрасту, старше Буксгевдена. Можно поэтому себе представить впечатление, которое должно было произвести на Спренгтпортена это повеление. Чем лаконичнее, тем красноречивее оно было.

Он поспешил, поэтому, известить о нем графа Румянцева и уже отступал от своего соучастия в военных операциях.

«Без сомнения — объяснял он — Государь, подписывая приказ, не был поставлен в известность, что я гораздо старше этого генерала по службе, и что мне таким образом нельзя служить под его начальством^[6]. Да я не вижу в этом и надобности; у каждого из нас свой круг деятельности: у него — военные операции, у меня — меры относящиеся к жителям; в этом, для пользы службы, можно очень хорошо столковаться взаимными сношениями, без того чтобы один был подчинен, другому. Более чем необходимо возвратиться к моему первому письму, с тем чтобы мне облегчена была возможность доказать мое усердие в этой экспедиции. Иначе, подчиненный другому, я буду стеснен в моих собственных распоряжениях, а потому все влияние, которое я мог бы иметь на события, будет приведено к нулю, даже если опытность и разумность будут на моей стороне».

Для успеха военного предприятия сосредоточение всей власти на театре действий в одних руках представляется аксиомою. Поэтому заявление Спренгтпортена могло и должно было встретить серьезные возражения и вовсе быть отвергнуто. Но на деле оказалось не то: назойливое требование его достигло цели. Вскоре, графом Румянцевым послан был Императору Александру проект рескрипта на имя Спренгтпортена, который и был опробован, а затем и подписан 5-го февраля 1808 года^[7].

Приводим его:

«Признав за благо, чтобы вы находились при армии состоящей под начальством генерала графа Буксгевдена, в помощь этому генералу и для содействия его операциям вашими советами по делам дипломатическим во всем что касается шведской Финляндии, предписываю вам без замедления отправиться к армии и в продолжение вашей там деятельности представлять моему министру иностранных дел о всем, что вы признаете подлежащим доведению до моего сведения по возложенному на вас поручению. Я имею столь много доказательств ваших талантов и усердия к моей службе, что предвижу в полной мере оправдание вами того удовольствия, с которым я выбрал вас для настоящего дела и уверен что вы приобретете новые права на мою к вам благосклонность».

Легко видеть, что этой бумагой щекотливый вопрос о подчинении Спренгтпортена графу Буксгевдену не был разрешен, а дипломатически обойден. О новом рескрипте Буксгевден не извещен и узнал только впоследствии от самого Спренгтпортена. Повеление о состоянии «под командою» не отменено, а «помощь» и «содействие», теперь положенные в основу действий последнего, неизбежно должны были обострить отношения.

Домогательства барона, сообщенные графу Румянцеву в первом письме, также исполнены с некоторыми ограничениями. От вмешательства в военные действия сам Спренгтпортен отказался; это однако не мешало ему потом вмешиваться побочными путями. Непосредственных докладов Государю он не добился; представление же их, хотя бы и на имя Его Величества, но чрез руки министра, было далеко не то. Впрочем, этот министр был граф Румянцев, всегда к нему внимательно-вежливый. Главнейшего же Спренгтпортен достиг: его доклады не пошли чрез руки главнокомандующего, чем ему давалась косвенно независимость от графа Буксгевдена. Из других желаний Спренгтпортена было исполнено назначение к нему адъютантом Крамина; что же касается до секретаря, то в момент отъезда к армии, последовавшего в день подписания рескрипта, 5-го февраля, Спренгтпортен для службы при нем по особым поручениям рекомендовал графу Румянцеву отставного шведской службы военного советника Кнорринга, и просил прислать его как можно скорее^[8].

Но посылкою Кнорринга Спренгтпортен не удовлетворился и вскоре напомнил графу Румянцеву о секретаре для его «дипломатических» дел. Внимательный министр не замедлил исполнить и эту просьбу. В распоряжение Спренгтпортена для ведения переписки назначен лично известный Государю статский советник Мальте. Румянцев его особенно рекомендовал^[9]. При откомандировке к барону Спренгтпортену Мальте назначено добавочное жалованье по 1.000 р. в год, и таковое выдано за год вперед; кроме того 1.000 р. на подъем и проезд. Таким образом, сформировался штат миссии генерала Спренгтпортена.

В числе первых мер воздействия Спренгтпортен признавал прокламации, которые должны были предупредить вступление войск.

Действительно, одновременно с первыми приготовлениями к движению в шведскую Финляндию, в Петербурге озаботились составлением воззвания к её жителям. Оно признавалось тем более необходимым, что шведское правительство, вручив русскому двору ноту; в коей Густав отказывал в исполнении договоров 1780 и 1800 гг., одновременно почти издало от имени главнокомандующего войсками воззвание к населению Финляндии. Обращаясь ко всегдашней, неизменной верности жителей этого края, служившей примером для всех прочих, воззвание признавало, что земля действительно очень пострадала от неурожаев в течение многих лет, но выражало уверенность что никто не беден доброю волею и обетом в случае нужды жертвовать даже и самым последним для защиты себя и семьи. Прокламация созывала земское войско в определенный срок под опасением законного взыскания. Непослушных повелевалось отсылать в полки под караулом.

Первоначально русская прокламация составлена была в министерстве иностранных дел по-русски и затем переведена на французский язык, очевидно для Спренгтпортена, русского языка не знавшего. Им сделаны лишь незначительные поправки. Но не подлежит сомнению, что первая редакция составлена по его непосредственным указаниям: мысль о созыве в Або сейма, упоминаемом в прокламации, принадлежит ему и им энергически отстаивалась потом, вопреки противоположным мнениям и его бывших единомышленников, как напр. Клика, и даже самого Государя.

Утром 24-го января Спренгтпортен доставил графу Румянцеву шведский текст прокламации, а вечером и финский. Переводилась она на этот последний язык и переписывалась упомянутым шведским выходцем Ладо, который хорошо знал по-фински.

По-русски прокламация напечатана не была; оттиснуто же сперва по 1.000, а потом и еще по 500 экземпляров шведского и финского текста; последний сперва предполагалось напечатать в Выборге, для чего и послан он к тамошнему военному губернатору Обрескову 25-го января. Присмотр за печатанием был возложен на Ладо. Граф Румянцев поручал Обрескову приложить попечение «о напечатании в непроницаемой ото всех тайне, и если нужно, то у дома, в котором типография, приставить даже часовых». Однако оказалось, что в Выборге более нет типографии и что владелец её Иверсен давно уже переехал в Петербург. Печатание поэтому несколько замедлилось, и граф Буксгевден, выехавший к армии и готовившийся к переходу границы, не один раз просил графа Румянцева об ускорении присылки экземпляров, находя распространение их необходимым заблаговременно. От 1-го февраля из Фридрихсгама он писал о намерении рассеять прокламации даже до Ботнического залива, для чего «согласил за немалую сумму вознаграждения нескольких людей, взявших на себя распространить оныя». 2.000 экземпляров отосланы ему с Ладо не ранее 4-го февраля. Приводим здесь современный перевод этого документа, сделанный со шведского экземпляра.

«Его Величество Император Всероссийский, всемилостивейший Государь мой,^[10] с крайним прискорбием видит Себя в необходимости повелеть вверенным предводительству моему войскам Его вступить в пределы ваши, добрые соседи, жители шведской Финляндии (по-шведски: посетить область вашу). Его Величеству тем более неприятно было решиться на сие обстоятельствами Швеции вызванное предприятие, что сохраняет Он еще в памяти своей те достохвальные чувствования соседственного дружелюбия и ту искреннюю и справедливую доверенность к покровительству России, которые столь неустрашимо оказала нация ваша при начале прошедшей войны, когда без причины, нечаянно и вопреки установлениям вашим, учинено было со стороны короля шведского нападение на пределы наши.

Но его шведское величество не оказывает никакого с Его Императорским Величеством согласия по употребляемому сим государем миролюбивому старанию восстановить тишину, которой Европа столь давно лишается, и ожидать может единственно от столь счастливо восстановленной дружбы между двумя сильнейшими державами, не только от того непрестанно более удаляется, но и входит еще в теснейшую связь с общим повсеместного покоя неприятелем, на коего угнетательную систему и неслыханный поступок с союзником Его Императорского Величества и ближайшим самого его шведского величества свойственником Государь Император взирать не может равнодушно.

Его Императорское Величество, по уважению сих обстоятельств, и того чем должен Он безопасности собственных областей своих, находит себя вынужденным взять землю вашу во владение под свое покровительство, дабы через то доставить себе надлежащее удовлетворение, в случае если бы его королевское величество остался непреклонен в намерении своем не принимать справедливых условий, предложенных ему под посредничеством Его Императорского Величества от его величества императора французов для восстановления вожделенного мира, который всегда был, и пребудет главною целью всемилостивейшего моего Государя.

Будьте спокойны, мирны и без всякой боязни в жилищах ваших, добрые соседи, мы идем к вам не яко неприятели, но как друзья и защитники, для соделания участи вашей счастливейшею, доставляя себе тем случай отвратить от вашей земли бедствия, коим в случае войны могли бы вы неизбежно подвержены быть.

Не предавайтесь обольщениям тех людей, кои похотят побудить вас принять оружие или иным каким образом вредить и причинять оскорбление войскам Его Императорского Величества. Виновные в сих преступлениях подвержены будут личному за то ответу, а те кои отличатся доброхотством в поспешествовании отеческому Его Императорского Величества попечению о благоденствии земли вашей, удостоятся покровительства и благоволения Его Величества.

Государь Император, желая чтобы все в земле вашей происходящее шло обыкновенным порядком, согласно с законами, нравами и обычаями вашими, которые сохранены будут ненарушимо во все то время доколе войска Его Императорского Величества землю сию занимать будут (по-шведски: доколе в земле сей пребудут) утверждает всех служащих людей военных и гражданских при их местах и законных званиях, исключая однакож тех природных шведов, кои против чаяния пользуясь случаем, могли бы ввести простой народ в обман и заблуждение, ко вреду вашей области.

За все, для продовольствия войск Его Императорского Величества потребное, будет тотчас наличными деньгами заплочено, а равно и за всякие поставки по соглашениям российских с земскими комиссарами. В вящее же изъявление всемилостивейшего попечения Его Величества о благе вашем будут заведены в разных местах магазины (кроме уже существующих), откуда наиболее нуждающиеся жители могут снабжать себя совокупно с собственными войсками Его Императорского Величества.

А как могут еще многие представиться дела, для решения коих потребно доброе соседственное согласие, взаимная в суждениях доверенность и единомыслие в заключениях, то и приглашаетесь вы как наискорее прислать депутатов ваших из каждой провинции по узаконенному и при обыкновенных сеймах наблюдаемому порядку. Они имеют явиться в город Або для совещания о всем что ко благу вашей земли учинено и быть может.

Великое Княжество Финляндское отныне и далее почитаться будет наравне с прочими завоеванными Российской Империей областями, кои при кротком правлении предков Его Императорского Величества пользовались и теперь еще под скипетром Его пользуются благополучным спокойствием и сохранением своих привилегий, свободного вероисповедания, вольностей прав и других преимуществ, которые они издревле имели и еще имеют.

Обыкновенные государственные подати должны собираемы быть по прежнему без перемены, только на основании древнего о земских сборах устава (lördeboks-Ränta), исключая однако положенное должностным людям жалованье, которое как обыкновенно производимо будет.

Все вышеизображенное должно служить во известие всем и каждому, до кого сие надлежит, дабы по тому в точности поступаемо было, так как и по посылаемым впредь высочайшим Его Императорского Величества указам». — Дано в главной квартире февраля 10-го дня 1808 года. Подписал граф Буксгевден.

Прокламация эта вскоре по её появлении подверглась критике. Майор Клик не замедлил представить министру иностранных дел свои на нее замечания, с которыми не излишне будет ознакомиться:

«Стиль и метод изложения — писал он — иногда служат в письменных документах лишь аксессуарами; но в прокламации, имеющей предметом выражение воли Государя, должно стараться, чтобы форма не была недостойна его, а мне кажется, что это именно и произошло в настоящем случае».

Задавшись далее вопросом о цели прокламации и находя, что она без сомнения должна иметь в виду не иное что, как приобретение расположения финляндцев, с тем чтобы сделать из них верных подданных русских государей, Клик находит что Император может достигнуть сего, во 1-х, дав понять силу, которую он может привести в действие, чтоб раздавить или, напротив, защитить жителей Финляндии; во 2-х, представив всю ту справедливость, которую они в нем найдут, в 3-х, указав надежду на те милости, которые они могут получить от его великодушия.

«Нет решительно ничего, — говорит Клик, — что дало бы в этой прокламации понятие о силе. Во вступлении сделан сжатый очерк причин войны и обстоятельств к ней относящихся, чего народ не поймет, или, что еще хуже, поймет дурно; образованным же людям они и без прокламации небезызвестны. Представитель монарха полу-вселенной говорит в ней языком столько же дружеским, сколько низменным — кому? — маленькому финскому народу, который он при первом желании может уничтожить. Этим самым он дает ему повод придавать себе некоторое значение, что, разумеется, всегда вредно. Если бы даже так и было в действительности, то нужно было бы всемерно стараться это скрыть».

Это было уже второе заявление Клика в чисто русских интересах. Немудрено, что в министерстве иностранных дел появились затем записки, в которых Клика относили к числу людей вредных и ненадежных.

Обращаясь далее к вопросу: насколько из прокламации можно предвидеть справедливость, которой финляндцы могли бы ожидать от русского государя, Клик находит, что документ этот обещает её наименее. «Государь — сказано в ней — «утверждает всех служащих людей, военных и гражданских при их местах и законных званиях, исключая, однако «же тех природных шведов, кои против чаяния пользуясь «случаем могли бы ввести простой народ в обман и заблуждение». И вот это-то могли бы, эта только «возможность», на которой никогда справедливость не может основываться, должна отклонить умы и сердца многих почтенных шведов, хотя и родившихся в Швеции, но издавна поселившихся и устроившихся в Финляндии. Они с сожалением увидят себя вынужденными принять для охраны своих личных интересов образ действий прямо противоположный интересам России, к которой однако они были до того очень хорошо расположены»^[11].

По поводу конца прокламации, где речь идет об облегчении в податях, Клик укоряет автора в очевидном незнании сущности этих податей и их основания, последствием чего явилось двусмыслие: «если принять одно толкование, то финляндцы будут платить почти то же, что они и до сих пор платили; при другом — они будут очень неравномерно обложены; и то и другое, разумеется, не приведет к доброму расположению умов».

Ожидаемые милости служат также верным в этом отношении средством. «Они предоставляются в прокламации уроженцам страны, а не её жителям. Я подчеркиваю эти слова, — пишет Клик, — хотя они собственно синонимы. А чем отличились эти уроженцы, чтобы заслужить милости государя? — Ничем. Напротив среднее сословие почти повсеместно в 1788 году и позднее явило несомненную враждебность к тем, кто желал соединить интересы России и Швеции».

Несколько позже, но уже в мемуаре адресованном прямо Государю, притом согласно личному желанию Александра Павловича, Клик возражал и против того места прокламации, где упоминается о созыве депутатов в Або. Этот предмет будет рассмотрен в своем месте отдельно.

Критика Клика имела много общего с тем, как отнеслись к прокламации на месте. Она не произвела на население желаемого эффекта, а объявленная потом декларация иностранным дворам, сделавшаяся также известною в Финляндии, еще более уронила её значение; главнокомандующий нашелся вынужденным делать новые дополнительные объявления. Первый шаг влияния на умы, предпринятый при содействии знатока финляндских дел Спренгтпортена, оказался неудачным.

II. Главнокомандующий Буксгевден и Спренгтпортен

Отношения между Буксгевденом и Спренгтпортеном с самого начала кампании не обещали ничего хорошего: последний, завидовал первому, а тот относился к нему с явной антипатией, не уважал и не давал ему никакой цены. Повеление, объявленное Аракчеевым, и рескрипт, испрошенный Румянцевым, не могли, разумеется, улучшить этих отношений. Кроме того у Буксгевдена был свой кандидат на место Спренгтпортена.

Уже откланявшисьГосударю перед отъездом к армии и не имев времени еще раз повидаться с гр. Румянцевым, Буксгевден письменно сообщал ему свои соображения по особому его проекту. Речь шла о подготовке будущего начальника края, и главнокомандующий полагал, что было бы очень полезно приобрести в русскую службу известного уже из предыдущего рассказа шведского генерала Армфельта, украшенного при Екатерине за Верельский мир орденом св. Андрея Первозванного, а теперь находившегося на родине, в опале. Буксгевден предполагал этому выдающемуся будто бы по высоким воинским, а равно и дипломатическим талантам, «изящному», — как писал он, — генералу предоставить по присоединении шведской Финляндии «быть по главном местном российском начальнике, первым начальником». Расположением Густава-Адольфа Армфельт не пользовался. Рекомендуя его, Буксгевден рассчитывал сделать два дела: приобрести способного генерала и отнять его у шведов, а с тем вместе избавиться от небезопасного противника. Впрочем, была и третья цель. На приложенном к письму небольшом отдельном листке сделана Буксгевденом следующая приписка:

«Весьма нужным считаю, если мысли сии удостоены будут высочайшим вниманием, не открывать оных и предприятий сих господину генералу Шпренгпортену. Ибо известно мне, что он сам те виды на Финляндию имеет, которые предполагаю к увлечению г-на генерала Армфельта».

Эта приписка не обещала ничего хорошего в начинавшихся отношениях между обоими главными в армии генералами. Вражда не замедлила всплыть наружу.

Спренгтпортен, получив рескрипт 5-го февраля, выехал в тот же день. Переход войск через границу последовал 9-го числа, до рассвета. Лишь за несколько часов, в 6-ти верстах от границы, нагнал Спренгтпортен главнокомандующего. Пользуясь отъезжавшим из главной квартиры фельдъегерем, он писал Румянцеву о том, что предстоит впереди. Ожидалось на первых порах ничтожное сопротивление; королевская армия спешила к Гельсингфорсу; туда стягивали, по словам Спренгтпортена, войска, продовольствие, запасы, и там надо было ожидать встречи. «Вот новости, сообщенные мне гр. Буксгевденом при свидании, которым я имел честь воспользоваться в продолжение часа, — пояснял он. — Мои собственно обязанности ограничиваются до сих пор ролью зрителя. Но я не могу скрыть от вас, что в главном начальнике войск я не нахожу настолько доверия, сколько желал бы в моем щекотливом предприятии (dans mon entreprise épineuse). Это замечание собственно для вас; впрочем, раз кости брошены, нужно не рассуждать, а действовать; мне хотелось бы не быть бесполезным. Но все меры уже приняты, инструкции даны и все уже в движении, чтобы нанести первый удар; — мне не остается ничего как только расплачиваться своей особой».

В этих не вполне как бы договоренных строках сквозит уже недовольство своим положением. Между тем оба генерала едва только успели съехаться, виделись всего один час. бесспорно Спренгтпортен опоздал к первоначальным распоряжениям, которые были сделаны без всякого его участия. В их числе была и рассылка прокламаций, доставки которых Буксгевден ждал с большим нетерпением. Предмет этот принадлежал некоторым образом компетенции Спренгтпортена, как специалиста по части «влияния на умы». Но менее всего конечно можно винить Буксгевдена в том, что он не дожидался для начала своих действий приезда Спренгтпортена, пока тот находил нужным выжидать в Петербурге особых себе, чисто личных, повелений. Если бы он заботился только о пользе дела, о которой упоминал при всяком случае, то должен был выехать к армии одновременно с Буксгевденом, так как повеление объявленное Аракчеевым было ему уже известно; деньги также были получены.

Имев свидание с графом Буксгевденом, Спренгтпортен не сообщил однако ему о полученном высочайшем рескрипте определяющем его обязанности, а нашел нужным послать при особом письме копию с этого документа, ссылаясь на быстроту движений главнокомандующего помешавшую сообщить ему это повеление, и просил извещать его, Спренгтпортена, как можно чаще, словесно или письменно, о тех мерах по отношению к жителям, которые будут принимаемы.

Буксгевден, в ответ на это письмо от 10-го февраля, уже в Ловизе, т. е. шведской Финляндии, в самых изысканных выражениях поздравляя Спренгтпортена по случаю выбора Государя на нем в настоящем случае остановившегося, — поспешил с своей стороны препроводить К нему копию с повеления, объявленного графом Аракчеевым, в котором назначалось состоять ему «под командою» графа Буксгевдена.

«Что касается политических отношений к жителям навоеванных местностей, — пояснял он при этом случае, — то я того мнения, что если Государю Императору угодно сохранить им, — как и выражено в изданной прокламации, — их прежние права и преимущества, то наша обязанность сохранять и оберегать их настолько, насколько эти привилегии не противоречат государственному устройству нашего отечества (à. la constitution de notre patrie) и на сколько позволят обстоятельства, а жители будут стараться заслужить эту особую монаршую милость своими добрым настроением и поведением.

«В отношении же к устройству гражданской части — продолжал главнокомандующий, — я только что получил извещение о воле Его Величества чтобы выборгский гражданский губернатор, г. Эмин, был мне подчинен, для организации гражданского управления в шведской Финляндии после её завоевания (après la conquête de la Finlande Suédoise). Ему повелено в точности исполнять инструкции от меня исходящие и пользоваться, с моего согласия, теми правительственными чиновниками, которые заменят, согласно прокламации, чиновников шведских. Таким образом, до последующих изменений, управление будет чисто военное, и не будет иметь сходства с учреждениями, существующими в других губерниях Империи».

Гр. Буксгевден излагал следовательно барону Спренгтпортену действительное положение дела в то время. Спренгтпортен нашел нужным как это письмо, так и копию с своего, на которое оно служило ответом, отправить на другой же день, 11-го февралям графу Румянцеву, ссылаясь на тягостное свое положение. Видя противоречие между намерениями Государя, изложенными в повелении от 2-го февраля^[12], и мнением, «которое кажется составил себе о нем граф Буксгевден, основываясь на сообщении графа Аракчеева», — Спренгтпортен однако уверял, что «польза службы для него будет всегда единственною целью, к которой и будут направлены все его шаги и все его желания». Но вместе с тем, забывая, что при армии он находится всего какие-нибудь 2 дня, притом опоздав прибытием, Спренгтпортен продолжал:

«Нет надобности говорить насколько средства мои (для пользы службы) изо дня в день становятся все более и более невозможными. Моему сердцу больно говорить об этом, но долг к тому обязывает. Граф Буксгевден так сдержан со всеми; минуты, когда я мог бы с ним переговорить, так коротки, и часто еще более сокращены его многочисленными занятиями, что решительно ничего не может выйти из моих с ним сношений. Вы может быть удивитесь, если я скажу что о военных операциях я кое что могу еще догадываться, но в отношении к обязанностям, меня непосредственно касающимся, у меня связаны руки его распоряжениями, идущими вперед без того, чтобы он в чем-нибудь доставил мне честь со мной посовещаться. Одним словом я здесь решительно не нужен, и что называется настоящий нуль.

«И при всем том, ожидая еще, что мои осторожные действия приведут к чему-либо, я держусь, и сколько могу буду держаться в моей незначительной роли, чтобы не дать вспыхнуть неудовольствию в умах, уже довольно склонных понизить меру своего доверия. Дела идут таким путем, что я в отчаянии (enfin les choses vont un train qui me désespère), и не видя со своей стороны никакой возможности в том помочь, я решился быть в положении чисто страдательном, пока руководимый вашими, граф, советами я не найду средств действовать, достойных меня и моего рвения быть полезным. Предоставляю вам сделать из этих доверительных объяснений употребление, которое вы признаете наиболее приличным. Но если положение вещей останется то же, я умоляю вас как о милости, чтобы мне здесь более вовсе не быть и не нести ответственности ни в хорошем, ни в дурном по делам, на которые я могу влиять так мало».

Как видно Спренгтпортен не скупился на намеки; можно было догадываться, что творится что-то недоброе, что грозит брожением умов в населении ко вреду русского дела, что даже он, Спренгтпортен, приходит оттого в отчаяние и слагает с себя всякую ответственность.

Такое письмо должно было произвести тревогу. Но что же случилось? Каково было положение дел? Этот полудонос был написан 11-го февраля, а накануне, 10-го, русские войска заняли Ловизу, и Спренгтпортен тотчас же сообщал графу Румянцеву: «Нигде, я думаю, не было оказано войскам Его Императорского Величества такого блистательного приема, каким почтили нас жители этого доброго города, когда мы вступили в него прекраснейшим зимним днем. После этого доверяйтесь слухам! Жители собрались группами, и очень хорошенькие женщины ежеминутно приветствовали нас самыми живыми выражениями дружелюбия. Это утешение нужно было войскам, ибо они крайне утомлены тягостными маршами по чрезвычайно глубокому снегу. Нельзя довольно нахвалиться обоюдным добродушием с их и с нашей стороны; делаю эту заметку мимоходом. Я останусь здесь на несколько дней, чтобы извлечь пользу из хорошего настроения умов большей части дворянства».

Барон Спренгтпортен нашел нужным особо донести об этом и Государю, от того же 10-го февраля:

«Рубикон перейден, Государь, и наши первые шаги были увенчаны самым благоприятным приемом. Жители города, где Ваши войска отдыхали эту ночь, не только приняли нас с знаками самой искренней радости, но и большинство наиболее выдающегося дворянства собралось здесь, чтобы свидетельствовать об их покорности в качестве новых Ваших подданных».

Таким образом 10-го — полная радость, чуть не восторг по случаю прекрасного приема «нам» оказанного, обоюдное добродушие, надежда извлечь пользу из хорошего настроения умов; на завтра, 11-го, — отчаяние, недвусмысленные намеки на то, что умы довольно уже склонны понизить меру своего доверия, отказ от ответственности, которая, впрочем, на нем и не лежит. Все дело объясняют проскальзывающие, и очень часто, то здесь, то там: «я» здесь решительно не нужен, «я» чистейший нуль, «я» решился быть в страдательном положении, и проч. Письмо к Румянцеву и рапорт Государю были очевидно написаны до получения письма Буксгевдена, который совершенно объективно излагал свой самостоятельный взгляд на дальнейший ход дел, вовсе не обращаясь к указаниям и помощи Спренгтпортена, которых он и не мог дать, все время отсутствовав из армии. Насколько было, впрочем, правды в том, что главнокомандующий не давал ему возможности с собой объясниться? Уже сам Спренгтпортен, как выше видно, проговорился в письме графу Румянцеву, что, лишь только приехал, имел часовой разговор с графом Буксгевденом. Этот последний, позднее, от 25-го февраля, писал Румянцеву:

«Когда вверенные мне войска переходили границу, приглашал я его (Спренгтпортена) быть со мною в голове колонны, но ему не угодно было принять сие приглашение, и уже на другой день, по занятии мною города Ловизы, прибыл он в оный»- из этих строк очевидно также, что Спренгтпортен не стеснился, как в письме к графу Румянцеву, где говорилось о приветствиях хорошеньких женщин, так и в рапорте Государю о приеме «нам» оказанном, изложить дело в таких фразах, как будто он был при самых войсках, тогда как, по удостоверению главнокомандующего, он был далеко позади. Уклонение Спренгтпортена от следования вместе с главнокомандующим во главе колонны свидетельствовало также и о том, что он играл двойную игру: не зная какой будет прием, он не хотел скомпрометировать себя перед населением, находясь во главе войск этому последнему неприязненных, и счел за лучшее отсутствовать.

По поводу письма Спренгтпортена граф Румянцев отвечал ему 17-го: «Я получил, генерал, письмо, которым вы почтили меня от 11-го. Его содержание несколько огорчило меня; но я постараюсь исправить то, что мне кажется только делом недоразумения».

Но граф Румянцев на этот раз ошибся. «Недоразумение» не только не устранялось, но, напротив, росло. Спренгтпортен, так категорически писавший в свое время министру иностранных дел, что его дело совершенно особое, — что у главнокомандующего военные операции, а у него, Спренгтпортена, дипломатическое влияние на умы, оказался и в этой своей роли не на том уровне, на какой он сам себя ставил. Мнение Клика по-видимому оправдывалось. Граф Буксгевден в течение короткого уже времени пришел к убеждению, что от помощника своего ему нельзя ожидать пользы. Он выражал это несколько раз в сношениях с министром иностранных дел, но особенно рельефно высказался в письме от 27-го февраля. Приведем из него выдержку:

«Относительно влияния г. барона Спренгтпортена на здешних обывателей, я в том и малой себе от него помощи не вижу, ибо по довольным уже опытам имел случай убедиться, что все сведения его, по долговременному отсутствию из здешних мест, по большей мере не распространяются далее весьма ограниченного крута родственников его; другая же и большая половина жителей отчасти по прошествии толика лет не знает его уже более, а отчасти невыгодное о прежних его деяниях имеет понятие, какое до той степени доходит, что многие из здешних дворян, не только мне одному, но и г. генерал-лейтенанту князю Багратиону неоднократно и откровенно признавались, что присутствие генерала барона Спренгтпортена при армии вредное оставляет впечатление в здешних жителях, и что природные российские начальники войск, во время малого их здесь пребывания, в большей мере приобрели уже доверенность жителей, нежели бывший их соотчич».

Спренгтпортен, разумеется, не признавал такой своей несостоятельности и продолжал писать графу Румянцеву донесения и намеки. С течением времени забыв уже, что военные действия, по его же сознанию, не входят в его сферу, — он начал врываться и в эту область и посылать в Петербург критику за критикой на стратегические распоряжения Буксгевдена. От 19-го февраля Спренгтпортен писал следующее графу Румянцеву из Ловизы, где он продолжал пребывать:

«Вместе с этим письмом вы получите, я думаю, донесение графа Буксгевдена о маленьких делах, происходивших перед колонной князя Багратиона, пред которой неприятель отступает к Тавастгусу. Граф Буксгевден полагает, что шведы имеют там до 12.000 человек и сообщает мне о своем намерении выдвинуть левое крыло, занять Гельсингфорс и оттуда с главными силами отправиться на Тавастгус, чтобы нанести решительный удар. Нет ничего удивительного, что неприятель туда отступает, желая развлечь наше внимание и удалить нас от Свеаборга, защищаемого 5.000 ч., к которым прибавит еще небольшой отряд, отступающий пред нами. Но по моему мнению никак не должно удаляться от этого главного предмета наших действий. — Чтобы занять Тавастгус достаточно подвинуть наши передовые колонны вправо; нам не может быть противопоставлена значительная сила, ибо там находится не более шести полков, которые вероятно будут подкреплены ополчением; но ему не следует давать большего значения. Раз мы овладеем Гельсингфорсом и Тавастгусом, следует остановиться до взятия Свеаборга; пусть приходят их подкрепления, если таковые у них найдутся. Им встретятся те же, и даже еще большие трудности, чтобы добраться до нас; морозы быстро усилились до крайней степени и могут облегчить наши операции».

И в приписке:

«Его Императорское Величество может припомнить, что я всегда указывал на то, что неприятель пойдет в этом направлении, наиболее для него удобном по времени года, когда он не может рассчитывать на свою флотилию. Не надо дать увлечь себя этими распоряжениями. Колонна князя Багратиона, соединенная с той, которая идет чрез Нюсбю, вполне, я думаю, достаточна для того, чтобы вытеснить из Тавастгуста наличные неприятельские силы».

Не прошло и двух дней, как русские войска заняли уже Гельсингфорс, и главнокомандующий, оставив там отряд для наблюдения за Свеаборгом, которому не могло прийти никакой помощи, — действительно поспешил на Тавастгуст. Спренгтпортен, приехавший, как всегда, после того как войска уже заняли местность, послал от 21-го февраля не только гр. Румянцеву изложение своего критического взгляда на военные операции, но и просил поддержать его у Государя и передать военному министру, в уверенности, что граф Аракчеев его «хорошо поймет». Вместе с тем он послал Императору Александру особый доклад.

«Имею счастье представить Вам, Государь, этот нижайший рапорт из Гельсингфорса, который войска ваши занимают уже 2 дня. Овладеть им было не труднее, чем занять все местности от Ловизы до сих пор, в стране сдающейся с удовольствием и не защищаемой войсками, непрестанно отступающими. Я рассчитывал найти еще здесь графа Буксгевдена; но он уже на пути к Тавастгусу, оставив лишь небольшой отряд из двух полков для наблюдения за Свеаборгом. В таком положении дела, несколько сбитый с толку (déconcerté) тем, что происходит, я позволяю себе, Государь, обратиться непосредственно к Вашему Величеству с этими строками.

«Прежде чем мне выехать из Ловизы, где я был задержан необходимостью установить некоторые меры по соглашению с господином губернатором Эминым, граф Буксгевден сделал мне честь сообщить свои намерения и причины, по которым он направляется с главными силами на Тавастгус. Убежденный по самым достоверным сведениям, что все шведские силы, под командою генерала Клеркера, 70-летнего старика, не превышают четырех полков или 6.000 чел. с резервами в плохом состоянии, я полагал, что достаточно было бы усилить нашу правую колонну несколькими легкими батальонами, для того чтобы отогнать неприятеля; я желал также чтобы наше левое крыло здесь не удалялось от главной своей цели.

«Но так как уже поздно было возвращаться, и вообще время нам очень дорого, ибо зима скоро приблизится к концу и ничто не может упрочиться, если страна до Або не будет в нашем распоряжении, осмеливаюсь, Государь, предложить выдвинуть как можно скорее достаточный корпус для прикрытия этого места (Гельсингфорса), между тем как все силы, которые мы здесь имеем, должны без замедления двинуться кратчайшими путями к. Або, чтобы там иметь возможность собрать народных депутатов, обеспечить безопасность армии и пользование плодами понесенных ею трудов. Вот чего ожидают здесь умы, наиболее склонные к покровительству Вашего Величества, но колеблющиеся пока по неуверенности в предстоящих событиях. Это движение, смелое и для неприятеля непредвиденное, воодушевит их мужеством выказать их доброе расположение.

«Если будущее не обманет меня, как не обмануло прошедшее, то я предвижу мало сопротивления в. Тавастгусе; шведы пойдут может быть на Пелково и Таммерфорс, чтобы сблизиться к Бьернеборгу и сохранить отступление чрез Ботнический залив. Надо следовать за ними той же дорогой, пригнать их к заливу, овладеть прибрежными городами, и одновременно подвинуть два батальона, в настоящее время здесь находящиеся, для захвата Гангеуда, столь же почти важного для сообщений, как и Свеаборгский порт.

«Повергая все это пред Вашим Императорским Величеством в ожидании повелений, я отправляюсь завтра к графу Буксгевдену, который имеет ночлег сегодня в 15-ти верстах отсюда, а завтра в Химбю, в 35 верстах. Я возвращусь еще сюда, чтобы собрать некоторые сведения о Свеаборге, соседство которого при настоящем положении вещей нас беспокоит». — «Сию минуту бьют тревогу по случаю вылазки; бегут к оружию. Время слишком хорошо, слишком светло, чтобы бояться внезапного нападения. Командующий здесь генерал Раевский делает распоряжение об отступлении перед превосходными силами; надеюсь, что этого не случится».

Под видом своих, будто бы не принимаемых главнокомандующим соображений, Спренгтпортен предлагал Государю в сущности то, что уже делалось. Но он и противоречил себе, и обличал свой недостаток сведений. За несколько дней Спренгтпортен жаловался на сдержанность главнокомандующего, вынуждающую его на роль чисто пассивную, а теперь в два приема проговаривался, что граф Буксгевден извещал однако его о намерении двинуться с большими силами на Тавастгус. В рапорте Государю он заявлял, что по достоверным известиям наши войска встретят там лишь слабое сопротивление. Это «достоверное сведение» оказалось на деле неверным, ибо, как известно, именно к Тавастгусу генерал Клеркер стягивал свои войска, намереваясь дать там решительное сражение. Семидесятилетний Клеркер мог быть слаб, но у него был близким помощником Адлеркрейц, энергия которого через два месяца дала русским войскам много забот и горя. И именно когда Спренгтпортен отвергал всякое со стороны Шведов сопротивление, Адлеркрейц писал: «При Тавастгусе мы были равносильны неприятелю. Здесь финские войска не пощадили бы никаких усилий, потому что мы дрались бы за все, что было нам священно, за славу и родину. Если бы мы разбили Русских, и они не получили тотчас подкреплений, то, соединясь со свеаборгским гарнизоном, мы решили бы зимний поход в нашу пользу». — Только приезд главнокомандующего графа Клингспора с инструкциями короля об отступлении и о сохранении шведской армии отменил это готовившееся сражение, к крайнему неудовольствию офицеров.

Но Спренгтпортен кроме того писал неправду или графу Буксгевдену, или Государю. Первому он отозвался неимением сведений о Тавастгусе. Буксгевден, только что перейдя границу и заняв Ловизу, встретился с укрепленной позицией пред Борго, при Форсбю. «Овладение крепкого места Форсбю (письмо Буксгевдена к Румянцеву 25-го февраля) требовало о нем сведений; но только посредством верных указателей и других жителей, которые подали мне таковые сведения и которым должен был за то заплатить, возмог открыть способы не только вытеснить неприятеля, из крепкой его при сем городе позиции, без всякой почти потери, но и завладеть оным, а вместе с тем и городом Борго. Двое суток по обстоятельствам встретившимся мне, оставался я в сем последнем месте и в предположении моем потом продолжать с войсками движение к Гельсингфорсу и оттуда к Тавастгусу, ожидал я, что г. генерал барон Спренгтпортен не оставит меня своими о сих местах извещениями, но не мог его и там дождаться, и для того, выступивши уже оттуда на третий день, просил его с дороги прибыть на сей конец ко мне. Ответ его был, что прибудет в Гельсингфорс, но что о Тавастгусе никаких сведений подать не может, поелику в оном был он только один раз и то проездом». — Если же Спренгтпортен писал правду Буксгевдену, то на каких вполне достоверных данных основывал он свое донесение Государю о положении Тавастгуса и о достаточности передового отряда для его занятия? Факты показали, что он вводил в заблуждение Государя, и если бы взгляд Спренгтпортена взял верх, то ожидания Адлеркрейца сбылись бы. Клеркер готовился, как сказано, атаковать русских и собрал множество подвод с тем, чтобы в случае победы, в которой он был уверен, быстро двинуться к Гельсингфорсу, освободить Свеаборг, соединиться с его гарнизоном и начать наступление.

Неточностью или известного рода небрежностью приведенный рапорт Спренгтпортена вообще отличается. Это впрочем одно из многих его донесений Государю, которые, вопреки существующим правилам и естественному пониманию верховной власти, требующим всесторонней осмотрительности и точности, пишутся им в самой развязной форме. В конце, в приписке, говорит о малозначительной тревоге и об осторожных на всякий случай распоряжениях Раевского в таких сомнительных выражениях, которые непременно должны были вызвать в Императоре Александре если не неудовольствие на этого генерала, а косвенно и на главнокомандующего, то некоторое беспокойство. Порицая план действий Буксгевдена и говоря Государю, что теперь, конечно, уже поздно возвращаться с ошибочно будто бы взятой дороги на Тавастгус, он однако графу Румянцеву пишет, что, заняв Гельсингфорс и Тавастгус, следует остановиться до взятия Свеаборга, а государю представляет о необходимости быстро идти на Або, т.-е. еще 200 слишком верст далее.

Между тем, и быть может не без связи с письмами и намеками Спренгтпортена, прибыл к армии, на короткое впрочем время, военный министр граф Аракчеев. Это было между 20-м и 23-м февраля, когда граф Буксгевден был на пути к Тавастгусу, занятому 24-го числа.

Нужно полагать, что поездка Аракчеева не имела влияния на направление военных действий: все продолжалось сообразно с первоначальным планом главнокомандующего. Но то несомненно, что Спренгтпортен, считавший себя в праве предъявлять к графу Буксгевдену разные претензии, имел полную возможность излить свои сетования графу Аракчееву (à qui jai confié ma situation avec une franchise entière) и получить от него всякого рода утешения и уверения. «Приезд графа Аракчеева, — писал он Румянцеву 24-го февраля, — был благодеянием Провидения; он подкрепил мое терпение почти истощенное». И не только утешение, но и обнадеживания со стороны Государя и даже предложение некоторых высочайших милостей привез ему Аракчеев. «Конфиденции, сделанные мне этим министром на счет благосклонности ко мне Его Императорского Величества, чувствительнейшим образом меня тронули, — продолжал он, — но я думаю своевременнее будет осуществить ее тогда, когда, достигнув уже господства в крае, я могу проявить свое влияние с большей силой для благого дела и на пользу службы».

В чем заключалось выражение монаршей благосклонности, которое барон откладывал, из документов не видно; но полагать нужно, что ему предложено было назначение в генерал-губернаторы Финляндии. Так по крайней мере следует заключить из сопоставления с рескриптом от 8-го мая 1808 г.^[13]. Во всяком случае, заявления графа Аракчеева были настолько определенны, что Спренгтпортен, не ограничиваясь письмом графу Румянцеву, в тот же день писал и Государю. Выражая свои признательные чувства по поводу утешения привезенного ему Аракчеевым, он писал: «Я у ваших ног приношу мои нижайшие благодарения. Смею однако умолять Вас, Государь, отложить осуществление вашей благосклонности до того времени, когда мое влияние в крае более выразится и когда тем самым я буду более её достоин». «То-есть, — спешит он пояснить, — до тех пор, пока войска наши прибудут в Або. Тогда, Государь, я покажу себя (je me ferai mieux connaître), говоря от имени моего Августейшего Монарха. Впрочем ссылаюсь на мое последнее представление относительно военных операций и не сомневаюсь, что мысли мои по этому предмету, если и не будут исполнены, то по крайней мере примутся в соображение, в уважение моей преданности».

Но обещая показать себя в Або, и именно на сейме, к которому он возвращался, и сыпля направо и налево сетованиями на свое положение, Спренгтпортен на деле решительно ни в чем не оказывал содействия главнокомандующему, который силою вещей и для выигрыша времени, о потере которого барон писал Государю, должен был быстро идти вперед, преследуя отступающего неприятеля.

ГЛАВА ХIII. Первые меры

I. Участие Спренгтпортена и недоразумения

Устройство гражданского управления в постепенно занимаемых областях требовало к себе особого внимания, которого главнокомандующий не мог посвятить ему, при быстроте движения, в должной мере. Дело это, весьма существенное по многочисленности и разнообразию интересов населения, с ним постоянно соприкасающегося, было наиболее близко к сфере действий, отведенной Спренгтпортену. Этого предмета вслед за переходом границы Буксгевден касается в первом же письме своем к графу Румянцеву из Ловизы от 10-го февраля.

«Все провинции шведской Финляндии по занятии их нашими войсками должны, по высочайшей воле Государя Императора, сохранить свои законы, права и преимущества, нравы и обычаи, как было прежде. Я полагаю, однако, нужным в каждой занятой провинции установить с нашей стороны временное управление, не посягая на существующие права жителей. Это управление ограничилось бы собственно назначением одного или двух наблюдателей в каждой провинции, или в случае нужды и в каждом округе или приходе. Единственная цель их назначения состояла бы в поддержании общественного спокойствия и в попечении о том, чтобы все входящее в круг действий администрации исполнялось, сообразно законам страны, в порядке и мирно. Вашему с-ву впрочем более известна общность планов, которые нам предстоит исполнять, а потому и прошу вас высказать по настоящему предмету ваше мнение».

На это гр. Румянцев известил главнокомандующего^[14], что Государь одобрил его мнение; «проект же инструкции просил составить по соглашении с бар. Спренгтпортеном и доставить на высочайшее усмотрение». Получив такое повеление, гр. Буксгевден писал Спренгтпортену: «Что касается до правительственных чиновников, которые в видах обеспечить расположение жителей уже занятой страны заменят шведских чиновников, — то я поручил губернатору Эмину испросить мнение в. высокопр-ва о том, какие из чиновников, по значению их должностей, наиболее могут иметь влияния на новых подданных. Затем надлежит снабдить этих чиновников нужными инструкциями, чтобы они могли исполнять свои обязанности, не посягая на права и преимущества прежде предоставленные им шведским правительством. В этом отношении г. Эмин, изложив инструкцию, представит ее в. высокопр-ву с тем, не изволите ли прислать мне ее с вашими замечаниями, дабы я мог внести на высочайшее утверждение, и уже потом приступить к назначению чиновников».

Губернатор Эмин^[15] с своей стороны, не теряя времени, в тот же день имел объяснение с Спренгтпортеном, и кроме того в официальном письме от 14-го февраля) изложил ему вкратце те практические и непосредственные меры, которые требовались по его мнению для сохранения порядка в местном управлении. Указав между прочим, что по высочайшему повелению объявленному гр. Аракчеевым 8-го февраля, он, губернатор, вполне подведомствен главнокомандующему армией, и гражданское управление подчиняется военному начальству, Эмин предлагал бар. Спренгтпортену: во-1-х в городе Ловизе восстановить магистрат, со всеми прежними правами за исключением охраны в городе спокойствия и порядка, наблюдения за воинскими и «цивильными» зданиями, в коих помещаются военные чины и склады, и отвода квартир, под военный постой. Эти обязанности должны были принадлежать коменданту, в последнем случае по соглашению с магистратом; во-2-х ускорить устройство земской полиции, назначив коронных фохтов, городских писарей, ленсманов и др. чиновников; исполнять это по мере занятия местностей русскими войсками; в-3-х для наблюдения за финскими комиссарами или коронными фохтами учредить штатгальтера из русских чиновников, который под начальством Эмина имел бы в заведовании своем часть земской полиции. Мера эта предлагалась впредь до того, когда будут на местах ландсгевдинги, т. е. губернаторы. — Предлагалось немного, но то, что предлагалось, имело чисто практический характер, который в данную минуту имел наибольшее значение.

Спренгтпортен также не замедлил ответом, прислав его в тот же день. Но ссылаясь на недостаточное знание русского языка, на котором Эмин ему писал (autant que jai pu comprendre dune langue qui ne mest pas familière), и на неустройство еще его канцелярии и неимение переводчика, — барон отозвался невозможностью дать точное разрешение, о котором просил Эмин. С своей стороны Спренгтпортен указывал на необходимость принять немедленно меры к восстановлению порядка, доверия и удобства сношений. Раз порядок восстановлен, все пойдет само собой. В частности Спренгтпортен предлагал:

«1) переустроить без отлагательства гражданскую администрацию каждой местности по мере движения войск, не делая однако никаких изменений, что только увеличило бы сумятицу (réorganiser sans délai ladministration civile de chaque endroit à raésure quon savance, sans y faire pour le moment aucun changement, qui ne ferait quaugmenter la confusion).

«2) учредить здесь (в Ловизе) с этого времени центр временного управления и вызвать обычными публикациями чиновников из окрестностей для принятия ваших (губернаторских) приказаний, объявив отставленными от должностей тех из них, которые не будут им подчиняться; вы их заместите по вашему выбору другими; эти публикации могут быть сделаны в ближайшее воскресенье во всех приходах.

«3) безотлагательно восстановить сообщение между городами и деревнями, чтобы облегчить подвоз съестных припасов, объявив таможни упраздненными, что поощрит жителей, имеющих что для продажи.

«4) применить все действительные средства, для того чтобы восстановить доверие, которое военные меры неизбежно поколебали. Между ними учреждение охраны (sauve garde) было бы наиболее соответственно для установления отношений между землевладельцами и войсками. Более широкие меры можно принять тогда, когда достигнуто будет нечто более прочное, нежели то что у нас теперь существует».

Для пособия Эмину в отношении собственно языка, Спренгтпортен предлагал в его распоряжение состоявшего при нем подполковника Кнорринга.

Сличив представление Эмина и разрешение его официального руководителя, видно, что если первый предлагал немного, то последний едва ли еще не меньше. Один называл именами то, что нужно было в данную минуту сделать: магистрат, ленсманы, фохты, комендант и пр.; другой ему указывал необходимость восстановить порядок, доверие, т. е. цели, которые очень хорошо знал и первый, но вовсе не способы к их достижению, которые собственно и надо было точно выразить. Практические же меры, вроде вызова чиновников через публикации в церквах, имели третьестепенный характер и понимались сами собой. Снятие таможен не могло быть сделано собственной властью главнокомандующего и не принадлежало к мерам устройства местного управления. Предложение же «переустроить» гражданскую администрацию, «не делая однако никаких изменений», могло поставить в тупик всякого исполнителя.

Дав свой отзыв губернатору, Спренгтпортен нашел нужным всю переписку с ним, т. е. его письмо и свой ответ отправить к гр. Румянцеву.

«Я употребляю свое время, писал он от 16-го числа, как могу, чтобы ввести некоторый порядок в дела страны, сделавшейся театром всех зол, неизбежных при усиленных, маршах войск в такое крутое время года. Вы увидите при сем несколько листов того, что обсуждалось между мною и г. Эмином, который назначен временно губернатором. Все это прекрасно; но никто не думает о том, что мы по уши в снегу, что надо жить и отапливаться, что все это не может долго продолжаться без того, чтобы страна нам не помогла. А крестьянин испытывает на каждом шагу препятствия, которые удаляют его от нас. Без власти, как и без значения между главнокомандующим дающим приказания и губернатором их исполняющим, обязанный щадить и того и другого, я не могу устранить неурядицу царствующую в этой области. Восемь дней прошло, а мы все ни в чем не подвинулись. Мои принципы изложены в ответе губернатору — но вот и все!.. Мне начинают уже писать длинные письма о предметах, для решения которых достаточно одного слова. Важная роль ничего не значащего советника очень утомительна; я укрываюсь под защиту вашей дружбы и моего Августейшего Государя, и обещаю вам, что превозмогу все затруднения, когда дело идет о доказательстве моего усердия как одному, так и другому».

Каким, однако, образом разрешить «в одном слове» дело напр. об устройстве местного управления? Об этом именно писал «длинное» (на полутора страницах) письмо губернатор Эмин. Описывая гр. Румянцеву бедствия людей по уши в снегу и пр., Спренгтпортен не давал об этом знать в своих бумагах, ни Эмину, ни Буксгевдену.

Но, удостоверяя министра в своем усердии, превозмогающем все затруднения, Спренгтпортен на другой же день, 17-го февраля, писал гр. Буксгевдену совсем другое.

«…Малое время, которое остается мне здесь (в Ловизе) пробыть, побуждает предоставить исполнение выше изложенного губернатору Эмину, имеющему уже ваши приказания, тем более что его деятельность и усердие, также как просвещенная его опытность в местных гражданских законах, общих с действующими в русской Финляндии, не имеет надобности в пособии моих советов для точного исполнения всего того, что поручено его заботам». В письме от того же числа к губернатору Эмину он излагал те же похвалы его опытности и усердию, и прибавлял что он, Спренгтпортен, «не имев никогда занятий по этой части, не мог бы принести ему большой пользы (tandis que moi ne mayant.pas occupé de cette partie, je ne pourrais pas vous être de grande utilité)».

Следует заметить, что до того времени у Спренгтпортена не было еще личного секретаря. Но по прибытии к нему Мальте, и когда сам Спренгтпортен переехал уже в Гельсингфорс, Буксгевден с дороги далее на Тавастгус, т. е. менее чем чрез неделю после приведенного письма, возобновлял Спренгтпортену свою просьбу о руководстве в деле организации управления. «При всей обширности познаний губернатора Эмина, писал он, я боюсь, что он не имеет в этом крае достаточных связей, для того чтобы привести дела к успешному окончанию мерами убеждения; с другой стороны я был бы в отчаянии если бы нужно было прибегнуть к средствам более строгим».

Имелось в виду кроме того, что предлагал Эмин, еще привести жителей к присяге, — дело считавшееся предметом первостепенной важности, в видах обеспечения тыла при движении в глубь страны. Нужно было безотлагательно восстановить сообщения с границей, движение почт, перевозку продовольствия и войск, подходящих из России, местный надзор, как земский, так и судебный, короче: всю администрацию. Установив ее в каждом округе и во всей Кюменегордской губернии, Буксгевден полагал в дальнейшем, по мере занятия новых местностей, лишь применять эти установления. Поэтому главнокомандующий убеждал Спренгтпортена возвратиться в Ловизу и взять на себя руководство действиями Эмина.

Вероятно заметив из предшествовавшей переписки, что Спренгтпортен был в некоторой претензии на то, что Эмин действует собственно по приказаниям главнокомандующего, а к нему, Спренгтпортену, обращается только за указаниями или советами, Буксгевден предоставлял губернатора в полное распоряжение его, Спренгтпортена: «покорнейше прошу в. высокопр-во, — писал он, — взять на себя труд всей этой организации и вполне располагать г. Эминым, с какою целью, на основании данных мне от Е. И. В-ва полномочий, я предоставляю ему действовать как по инструкциям, так и сообразно тому, что вам угодно будет признать нужным для пользы службы Е. В-ва».

Со стороны гр. Буксгевдена сделан был таким образом новый, притом серьезный шаг к тому, чтобы дать Спренгтпортену именно те способы действовать, на отсутствие которых он жаловался. Но тем временем в Финляндии побывал граф Аракчеев и привез Спренгтпортену приятные известия. Тон его поэтому значительно поднялся.

С приездом г. Военного Министра, — писал он ему, — я получил письмо ваше от 23-го февраля, содержание которого имеет главною целью убедить меня возвратиться в Ловизу, чтобы там управлять действиями г. Эмина… Я вижу, в. с-во, с некоторым удивлением, что предметы, приведение коих в порядок столь существенно было необходимо с наших первых шагов в этой стране, требуют теперь переустройства. Я думав бы что г. Эмин, снабженный вашими приказаниями и вашими инструкциями, а для формы также и моими советами, в особенности же принципами, которые я дал ему в основание в моем письме от 14-го числа, привели наконец к тому, что он даст вам удовлетворительный ответ.

«…Вы мне позволите, граф, сказать, что в свое время я не пользовался доверием, которым вам угодно почтить меня теперь, и вы решительно оставляли меня вне нити ваших операций, тогда как час дружеской и конфиденциальной беседы был бы достаточен для того, чтобы удостоверить вас в моей доброй воле, усердии и откровенности. Теперь же я не могу уже взять на себя исполнения ваших приказаний, часть которых, впрочем, и выходит из круга моих инструкций, выраженных в высоч. повелении 4-го февраля^[16], по которому обязанность моя, при отправлении к командуемой вами армии, ограничена одними лишь советами.

«Что же касается до исполнения ваших предложений, то в. с-во без сомнения позволите мне заметить, что полномочия ваши могут распространяться только на тех, кто вам подчинен. Высказавшись таким образом с откровенностью свойственною моему характеру, и не желая нисколько устранить себя от содействия всем сердцем во всем, чего вы можете требовать для пользы службы от моих слабых знаний, — я льщу себя мыслью, что вы одобрите мое пребывание здесь, или же поездку мою к вам, если находите меня нужным для помощи себе и для того, чтобы делить труды ваши. Если могу, то постараюсь убедить моих соотечественников, что все ваши усилия и даже кровь, которую вы обязаны проливать, не стремятся ни к чему другому, как лишь к упрочению их безопасности и счастья»….

Письмо это не требует комментария: Спренгтпортен очевидно знать не хотел распоряжений главнокомандующего и к некоторой уступчивости им оказанной в видах пользы дела, отнесся с надменною иронией. Но факт, им самим засвидетельствованный в этом письме, состоит в том, что Спренгтпортен не принял никакого участия в устройстве гражданского управления в крае, которое, однако, по воле Государя возлагалось на него. Между тем, казалось ему тем более следовало принять на себя этот труд, что он домогался, и не безуспешно, звания генерал-губернатора Финляндии, в котором ему предстояло на себе испытать все затруднения, в случае если бы принимавшиеся теперь меры были неудачно задуманы или выполнены.

Гр. Буксгевден с своей стороны не замедлил ответить б. Спренгтпортену длинным письмом от 26-го февраля; в подробное рассмотрение его входить нет надобности, так как оно имело целью доказать недеятельность Спренгтпортена сопоставлением отдельных данных, о которых было уже упомянуто. Он особенно останавливался на невозможности вести переписку для испрошения его советов по предполагаемым операциям; он отвергал возможность совещаний даже с окружающими лицами, ибо в некоторых случаях, притом очень нередко, приходится не только скрывать свои намерения от начальников частей, но и делать вид предположений совершенно противоположных, до самого момента их исполнения. Указав затем, что если бы ему пришлось совещаться с Спренгтпортеном о всех действиях, то едва ли бы войска были много далее Ловизы, между тем как теперь они скоро достигнут Ботнического залива, гр. Буксгевден заключил свое письмо предоставлениемполному усмотрению барона избрать себе место, где его усердие к службе может быть полезно, так как приглашением его следовать с собою он опасается подвергнуть здоровье его случайностям сурового времени года.

Вразумление это вызвало контр-ответ «Спренгтпортена. Укоряя главнокомандующего в том, что он не предоставил губернатора Эмина в его распоряжение тогда, когда он, Спренгтпортен, оставался семь дней в Ловизе, и указывая, что «мы не танцуем еще на розах, и легко до сих пор одержанные победы не должны ослеплять» — барон окончил следующим недвусмысленным намеком:

«Одним словом, граф, действуя в отношении ко мне с откровенностью, вы лучше бы выполнили намерения нашего Августейшего Государя в отношении лица, почтенного Его собственным доверием, и которое, как вам хорошо известно, не без влияния на все то, что произошло, и на то, что еще нам предстоит совершить».

В тот же день, 28-го февраля, Спренгтпортен послал гр. Румянцеву копию с своего, как он называл, дипломатического ультиматума. — «Надо определить между генералом и мной демаркационную линию наших относительных прав, если хотят чтобы я был здесь на что-нибудь полезен».

Письмо заключалось новым порицанием действий Буксгевдена и указанием на необходимость спешить взять Свеаборг приступом. Этим, впрочем, не кончилась переписка двух генералов, командующего и quasi подчиненного, разжигавшая все более и более их взаимное нерасположение. К ней предстоит еще возвратиться.

Между тем распоряжения собственно по гражданскому управлению ограничивались отрывочными законоположениями по мере того, как войска наши уходили все далее и далее в глубь неприятельской страны, и возникали в том или другом случае затруднения. Одно из первых представлений гр. Буксгевдена (20-го февраля) имело предметом отмену установленной для русской Финляндии прогонной платы по 2 коп. с лошади и версты, которую предстояло распространить и на занятые местности шведской Финляндии. Размер этот оказывался ниже того, что уплачивалось при шведском правительстве, а в виду обещанного прокламацией полного покровительства жителям и охранения их выгод испрашивалось, и высочайше разрешено, взимать за проезд согласно прежде бывшим правилам, с переводом стоимости на русские деньги.

Признано нужным снять таможенные заставы на реке Кюмени, для облегчения сношения обеих частей Финляндии. Затем торговля в тылу наших войск с русскими губерниями делалась свободною. Это предположение разрешилось именным указом, объявленным министром коммерции 12-го апреля 1808 г., коим повелено:

Товары из присоединенной шведской Финляндии, идущие в Россию и из России в присоединенный край, отпускать без пошлин, на том же основании, как отпускается товар из одного российского порта в другой российский порт.

Буде же случится, в привозах найдутся товары, по действующему ныне тарифу запрещенные, то о таковых рапортовать министру коммерции для донесения Е. И. В-ву, и таможенную стражу, вдоль всей границы с шведской Финляндией бывшую, снять, чиновникам впредь до нового её устройства производить получаемое ими жалованье.

Указом на имя Сената 27-го апреля установлена свободная торговля и. с Готландом, прекращенная другим указом, от 1-го июня, по случаю отнятия этого острова Шведами.

Для подвоза продовольствия к войскам устроены подвижные магазины в числе 500 подвод от крестьян и ямщиков новгородской и тверской губерний, на основаниях подробно изложенных в указах на имя министра внутр. дел 16-го и 22-го февраля.

Позднее сделано было распоряжение о продовольствии Финляндии солью, а также о закупке на счет казны хлеба, для устранения барышников.

Но меры эти и им подобные не имели столь близкого отношения к ежедневным потребностям, к будничной так сказать жизни обывателей занятого края, как устройство местного управления. В принципе, собственно говоря, все оставлялось в прежнем порядке. Но принцип и повеление — одно, а исполнение его — другое дело. Выше уже было изложено как отнесся бар. Спренгтпортен к требованиям гр. Буксгевдена о содействии. Он написал губернатору Эмину несколько общих фраз и затем уехал из Ловизы и, не смотря на просьбу Буксгевдена, туда не возвратился. Между тем чиновники, начиная с губернаторов, по отступлении шведских войск, уходили вместе с ними, или удалялись в свои деревни. Другие хотя и оставались на месте, но русское правительство естественно не могло оказывать им необходимого доверия, не имея доказательств их благонадежности с его точки зрения. К этому предмету обратился Буксгевден из Тавастгуса, где он мог легко удостовериться, что губернатор Эмин, оставшийся в Ловизе или даже в Гельсингфорсе, не поспевал распоряжаться в нескольких губерниях, уже занятых русскими войсками. С течением времени, правда, шведские губернаторы возвратились к своим должностям, но вопрос о доверии к ним остался в прежнем положении.

В таких обстоятельствах гр. Буксгевден находил нужным назначить русских чиновников в качестве помощников, или по примеру русских губерний вице-губернаторов, из лиц образованных, знающих по крайней мере русский, французский и немецкий языки, а также русские правительственные порядки. Быв прибалтийским генерал-губернатором, гр. Буксгевден предлагал для такого назначения выбрать чиновников из числа членов палат остзейского края. Император Александр со своей стороны пожелал иметь список лиц, из числа служащих в русской Финляндии, для замещения губернаторских вакансий. Лица эти должны были отличаться приверженностью к России. В случае же надобности в назначении на эти должности русских чиновников, Александр Павлович вполне соглашался с Буксгевденом в том, что служащие в присутственных местах остзейских губерний, «могут способнее других быть к такому назначению. О более достойных из них и способных кандидатах также требовался список.

Губернаторами, или по прежнему названию «ландсгевдингами», остались, однако, в большинстве бывшие при шведском правительстве: гейнольским — барон Лоде, абоским — барон Троил, тавастгустским — Мунк, куопиоским — Карпелан. По вазаской губернии произошли в этом отношении затруднения, которые были устранены лишь к концу года. Приботническая местность, как известно, в начале апреля была занята войсками Тучкова, и там установилось русское управление. Но когда затем после дела при Револаксе началось отступление, и Шведы вернулись в вазаскую губернию, то большая часть чиновников, присягнувших на русское подданство, а в их числе и ландсгевдинг Вальберг, были отрешены от должностей и увезены в Швецию. Затем другие чиновники были определены на их места. Но последовало новое отступление шведских войск, и чиновники отчасти сами ушли за ними, отчасти же по преданности шведскому правительству, за которую именно они и получили свои назначения, — не могли рассчитывать на доверие русской власти. Положение администрации было тем еще более затруднительно, что Шведы не стеснялись застращивать жителей своими прокламациями, а недавние события поддерживали недоверие к прочности русского владения. Только в ноябре мог Буксгевден найти лицо, которое изъявило готовность взять на себя губернаторские обязанности в северо-западной Финляндии: то был отставной из шведской службы подполковник бар. Карналь, один, по отзыву Буксгевдена, из богатейших тогда помещиков Финляндии.

Почему Буксгевден не применил в этом случае одобренной и им же предложенной в начале года меры и не назначил кого-нибудь из остзейских чиновников — того из документов не видно. Назначение вице-губернаторов также ограничилось одними только предположениями.

Административные распоряжения занимали, однако, второй план. На первом стояли заботы политические и прежде всего расположение умов в пользу русского владычества. О действительном настроении населения официальный специалист по этой части, Спренгтпортен, как выше было видно, давал противоречивые показания: 10-го февраля он поздравлял Государя с отличным в этом отношении успехом; 11-го писал Румянцеву, что доверие заметно уменьшается и что он в отчаянии. Но 28-го он опять уже «имел удовольствие повторять, что умы везде располагаются в нашу пользу (Jai la satisfaction de vous répéter que les esprits se disposent partout à nous appartenir). Дворяне и помещики колеблются еще несколько между долгом и личным их интересом; боязнь вновь быть возвращенными Швеции сковывает их мужество громко высказаться; я их в этом разуверяю и надеюсь не ошибиться».

Первый Прием «воздействия» заключался, как мы видели, в издании от лица главнокомандующего прокламации, предшествовавшей и сопутствовавшей движению русских войск. Она подверглась однако порицанию. Самое действие её на население не было достаточно сильно: люди покидали жилища и бежали. Еще от 15-го февраля, из Борго, Буксгевден извещал, что шведское начальство распространяет про русских слухи, будто они грабят жителей, разоряют имущество и причиняют другие стеснения и беспорядки. Население призывалось к вооруженному сопротивлению. Это вызвало со стороны русского главнокомандующего издание новой прокламации, в которой к убеждениям присоединялись уже и угрозы. Вот её перевод с французского текста.

«Убежденный несомненными доказательствами, что шведское правительство принимает всевозможные меры для того, чтобы побудить жителей взяться за оружие без всякой для них пользы и только на их погибель, — сим объявляю, что всякий крестьянин, осмелившийся напасть на русские войска с оружием в руках, будет немедленно выслан во внутренние губернии России; равным образом и односельцы виновных, которые не приложат старания к отклонению их от сего, будут лишены покровительства Е. И. В-ва, обещанного людям спокойно живущим, и с ними поступлено будет по всей строгости законов, без различия пола и возраста.

«Многие крестьяне, не зная насколько строга дисциплина в императорских войсках, оставили их жилища и удалились в дальние деревни и даже в леса, где и подвергаются голоду и холоду и всем последствиям их необдуманного поступка. Пусть они возвратятся к своему очагу для мирных сельских занятий, и пусть будут уверены, что они сами и их имущества будут пользоваться там полнейшею безопасностью. Те, кто не послушает этого приглашения, должны будут винить себя самих, если в отсутствии их произойдут в покинутых деревнях беспорядки.

«Повторяю еще раз, что продовольствие и фураж будут в точности оплачиваемы и что если бы паче чаяния возникли, хоть малейшие основательные жалобы, они будут удовлетворены во всей полноте».

Но, не ограничиваясь для устрашения народа распусканием злостных слухов, шведское начальство внушало еще жителям, насколько для них будет тягостно находиться под русским правительством; выставлялось на вид множество налогов и в особенности набор рекрут и отсылка их далеко от родины. Шведы играли на одной из самых чувствительных струн. Страх пред рекрутчиной, вместе с боязнью крепостного права, влияли самым решительным образом в пользу Шведов и против Русских. Чтобы противодействовать этим внушениям Буксгевден просил разрешения Государя опубликовать, что набор рекрут отлагается в бывшей шведской Финляндии на несколько лет по примеру того, как сделано было по приобретении русской Финляндии, а также что население освобождается от наложенного на него шведским правительством сбора на уплату государственных долгов (Richsshuld); сбор этот продолжался уже многие годы.

Предложения эти одобрены в Петербурге, и Государь поручил Румянцеву сообщить об этом не только Буксгевдену; но и Спренгтпортену, с тем чтобы по их общему соглашению была составлена и издана прокламация, которою были бы объявлены финскому народу обе эти милости. По этому поводу гр. Буксгевден обратился к Спренгтпортену, прося его «сообщить свое мнение по этому предмету, и если оно не совершенно противоположно его собственному, то приказать возможно скорее приготовить прокламацию от имени Е. И. В-ва, определив в ней и число лет, на которое отлагается рекрутский набор, а затем безотлагательно прислать ее для распубликования везде, куда только можно иметь доступ, чтобы примирить умы населения».

Спренгтпортен. который был в это время в Гельсингфорсе, ответил ему: «Если вы, граф, желаете знать мои мысли по самому существу предмета, то я не могу не сходиться с вашим сиятельством в мнении относительно этой меры, столь благоразумной и способной приобрести привязанность к нам жителей; впрочем, быв уже предложена и утверждена Его Величеством, она не терпит отлагательства в исполнении. Но если то, что вы требуете от меня касается только формы, в которой прокламация должна быть изложена, то я думаю что документ этот с большею точностью может быть изготовлен в вашей канцелярии, где есть больше лиц знающих шведский язык, нежели в моей, состоящей единственно из ст. сов. Мальте, с этим языком не знакомого. В таком случае вы можете быть более уверены в изложении её вполне согласно с вашими собственными намерениями (как в отношении формы, так и числа лет для льготы от рекрутства). В деле такой существенной важности для пользы службы мои взгляды сойдутся с вашими, в чем и имею честь вас вперед удостоверить».

Таким образом, и в этом случае Спренгтпортен отказался от деятельного участия в сфере ему принадлежавшей, не смотря на прямо выраженную волю Государя. Он вперед подписывался под тем, что сделает главнокомандующий, действия которого, впрочем, постоянно критиковал. Он не замедлил это сделать и в настоящем случае, написав одновременно в Петербург гр. Румянцеву ответ на его письмо, но уже иначе, нежели писал Буксгевдену. Выразив удовольствие по поводу утверждения Государем таких справедливых мер, Спренгтпортен продолжал:

«Я уже собственною властью пользовался этими столь могущественными средствами для успокоения умов и расположения их в нашу пользу: везде, где проезжал, я распространял их в моих речах. Теперь, когда гр. Буксгевден уполномочен опубликовать их, — это будет скоро исполнено. Г. Ладо напишет прокламацию, а губернатор Эмин распространит ее в общее сведение обычным порядком. Не знаю, сообщит ли мне граф о своих мерах на этот счет».

Графу Буксгевдену Спренгтпортен умолчал следовательно о том, что он уже прежде везде обещал меры милости, которых без Государя никто не имел права оглашать и распространять, хотя бы и «в речах». Вероятно, в этом умолчании был тот умысел, что Буксгевден, находясь на месте, мог уличить оратора в неточности, тем более что мысль об этих льготах принадлежала Буксгевдену, или, по крайней мере, им первым была выражена. Графу же Румянцеву Спренгтпортен умолчал о том, что все составление прокламации, не исключая даже и срока льготы от рекрутчины, он передал на полную волю Буксгевдена, очевидно не умея справиться с делом, в котором мог к тому же нести ответственность, и, пожалуй, не угодить как-нибудь соотечественникам.

Через несколько дней, однако, именно 28-го февраля, бар. Спренгтпортен изменил свой взгляд на пользу объявления о царской милости в деле рекрутства, забыв, что он, если была правда в его словах гр. Румянцеву, уже распространял словесно, где мог, известия об этой льготе. Он нашел нужным послать министру приведенное письмо гр., Буксгевдена об издании новой прокламации, не приложив, однако, своего ответа.

«Что относится до рекрутства, — писал он, — то мера эта касается одной из самых старинных привилегий. Я думаю, что не следовало бы касаться её теперь, но отложить, как новое проявление милости, до времени собрания депутатов в Або, и предоставить их обсуждению. Я сделаю мои замечания словесно гр. Буксгевдену, которого ждем сегодня обратно из Тавастгуса».

Вероятно это объяснение не состоялось. 28-го главнокомандующий не возвратился еще в Гельсингфорс, а 1-го марта из Тавастгуса он жаловался гр. Румянцеву на медленность Спренгтпортена в изготовлении «деклараций» и слагал с себя всякую ответственность: «от малейшего промедления не только в воинских операциях, но и вообще во всех по сему краю предприятиях, произойти могут неизмеримые для предбудущего времени последствия».

В этом же письме, очевидно стесняясь сам назначить срок столь важной льготы, как рекрутская, и не видя помощи со стороны Спренгтпортена, он указывал гр. Румянцеву, что прибалтийские губернии были освобождены от набора на 100 лет. В отношении Финляндии он полагал испросить льготу хоть на половину.

Оба эти мнения: Спренгтпортена — о том, что льгота касается одной из существеннейших прерогатив, и Буксгевдена о 50-летнем её сроке, встретясь в Петербурге произвели перемену взгляда. Хотя желание первого отложить объявление новой милости до абоского съезда депутатов не было исполнено, и распубликование её должно было состояться безотлагательно, но самая эта милость приняла совершенно иной против прежнего вид.

«На счет отсрочки на несколько лет рекрутского набора, — писал гр. Румянцев Буксгевдену 6-го марта, — то Его Величество уполномочил объявить, что в том крае совсем не будет введено рекрутского набора, какой существует в России, но что по учинении сими новыми подданными присяги в верности, существование там войска останется на том же самом основании, и безо всякой перемены, как то было до ныне, при Шведском Правительстве».^[17]

Едва ли, однако, не ошиблись в Петербурге давая такое изменение первоначальной льготы. Сохранение прежнего порядка воинской повинности, объявленное теперь, было далеко от цели, которой хотели достигнуть законодатели. Повинность эта под шведским владычеством была тяжелым ярмом: не забудем, что еще недавно Густав объявлял требование доставить от каждого геймата по солдату. При всей верности ему корельцев они, однако, восстали, пробив такой разорительной повинности.

При естественном недоверии только что завоеванного и всегда враждебного народа, этому последнему могли представиться в будущем одни только ужасы, и вместо укрепления приязни и доверия должно было явиться лишь усиление противодействия» подогретого к тому же зажигательными прокламациями шведского короля. Народное восстание и жестокости, происшедшие при отступлении русских войск в мае и июне, вполне доказали это. Впрочем опубликование новой меры не состоялось тотчас же по получении о ней в армии повеления. С нею связывался вопрос о приведении жителей к присяге, и дело, как сейчас увидим, затянулось.

II. О присяге Финляндцев. — Временное удаление Спренгтпортена

Как только русские войска заняли 10-го февраля первый от границы город шведской Финляндии Ловизу, гр. Буксгевден немедленно обратился к гр. Румянцеву с соображениями о необходимости привести жителей занимаемых местностей к присяге на верное подданство. К этому побуждала, между прочим, и та дружественная встреча наших войск со стороны населения, которая дала Спренгтпортену повод особо донести Государю о прекрасном настроении населения.

При общем мнении составленном тогда на основании слов шведских выходцев о том, что Финляндцы только ждут минуты, когда они могли бы отступиться от Швеции и вступить под покровительство России, акт присяги считался делом вполне естественным и легким. Кроме того из письма гр. Буксгевдена можно заключить, что он, подаваясь с войсками быстро вперед, желал этою мерою вернее обеспечить свой тыл. Он предлагал или обычную присягу на верноподданство, глядя на жителей Финляндии как на новых подданных Государя или простое клятвенное обещание не предпринимать ничего враждебного против русских войск при их поступательном движении. Гр. Румянцев, как всегда, поспешил письмо это представить Государю, а затем от 12-го февраля с нарочным курьером, сыном главнокомандующего, камер-юнкером гр. Буксгевденом, известил отца его, что Александр Павловича одобрил эти предположения.

«Его Величество разделяет мнение, что для обеспечения дальнейших действий, присяга со стороны жителей в занимаемых провинциях не только полезна, но и необходима, и полагает, что всего лучше употребить при сем случае обыкновенную присягу на верноподданство, а для того и предоставляет вашему сиятельству истребовать из нашей Финляндии печатные экземпляры, по которым там делается присяга, и оные употребить и в тех провинциях в которые войска наши вступать станут».

Самое приведение к присяге поручено главнокомандующим финляндскому гражданскому губернатору Эмину, который с этою целью и отправился в Ловизу. Одновременно был извещен о том Буксгевденом и Спренгтпортен, который и изъявил намерение заняться этим делом вместе с Эминым. Между тем явились обстоятельства, которые замедлили ход этого существенного дела; их нелишне будет привести здесь с некоторою подробностью.

В упомянутом уже письме Спренгтпортена Государю (от 10-го фев. из Ловизы) он свидетельствовал о всеобщей радости населения по случаю вступления русских войск и о том, что большая часть виднейшего дворянства собралась для засвидетельствования покорности в качестве новых подданных. Там же он писал, с целью обратить особое внимание Императора Александра, о совершенно исключительном проявлении этих верноподданнических чувств со стороны главнейших представителей дворянства. Между дворянами наиболее выдается барон де-Геер, бывший губернатор этой провинции, — свидетельствовал Спренгтпортен, — богатейший из местных землевладельцев, пользующийся наибольшим доверием. Из этого-то барона де-Геера Спренгтпортен полагал извлечь весьма большую пользу для последующих мер, в чем он и обнадеживал Государя.

В письме от того же числа на имя гр. Румянцева, Спренгтпортен говорил об этом лице несколько обстоятельнее:

«Я остаюсь здесь (в Ловизе) несколько дней, для того чтобы извлечь возможно большую пользу из доброго расположения большей части значительного дворянства, собравшегося здесь с целью принести присягу в верности Его Императорскому Величеству. Это предложение только-что сделал мне его прев. барон де-Геер (бывший здешний губернатор, теперь в отставке) в присутствии двух депутатов от дворянства, чтобы иметь — по его словам — возможность служить их новому властелину, когда будут разорваны узы соединяющие их со Швецией;—думаю, что гр. Буксгевден не замедлит в этом отношении своими распоряжениями».

Главнокомандующий, как мы видели, писал в Петербург о приведении жителей к присяге; однако не говорил ничего в частности о бароне Геере. Во гр. Румянцев, давая с своей стороны вес указанию на него Спренгтпортена, при разрешении общего вопроса о присяге, поспешил с соизволения Государя обратить на это особое внимание гр. Буксгевдена: «Вашему сиятельству, надеюсь я, уже не безызвестно, — писал он, — что барон Геер, наибогатейший из помещиков шведской Финляндии, явился к барону Спренгтпортену с двумя депутатами тамошнего дворянства, и изъявили желание присягнуть на верноподданство, Его Императорскому Величеству. Таким расположением людей, сильное влияние в Финляндии имеющих, должно сколь можно воспользоваться, а потому Его Величество и соизволяет, чтобы приняв присягу от барона Геера и от помянутых двух депутатов дворянства, их же содействие употребить, чтобы склонить к присяге и самих жителей».

Все это было еще в будущем; содействие барона Геера и товарищей его еще только ожидалось. Но Александр Павлович спешил уже благодарить и наградить этих лиц, думая без сомнения усилить тем поводы их расположения.

«Государь Император, — продолжал Румянцев Буксгевдену, — возлагает на ваше сиятельство уверить барона Геера в полном к нему монаршем Его благоволении; а как Его Величеству угодно немедленно изъявить ему оное самым опытом, то и желает знать мнение ваше, какой знак отличия пристойнее пожаловать барону Гееру: орден-ли Св. Александра Невского, ежели сан его и звание, какое он имел в шведской службе, тому соответствуют, или табакерку украшенную алмазами, с портретом Его Императорского Величества. От вашего с-ва зависит также сказать, какие по мнению вашему прилично сделать награждения и двум дворянским депутатам, о которых упомянуто выше».

В тот же день и о том же писал гр. Румянцев Спренгтпортену:

«Мне кажется, что Государь желая показать всей провинции, что он готовится излить на нее свои благодеяния, начнет с барона Геера, в особенности в виду выраженного им в присутствии двух дворянских депутатов желания принести присягу. Доверьте мне, генерал, ваши мысли на этот счет. Как только он присягнет, не будет-ли кстати (convenable), чтобы Его Величество украсил его знаками ордена св. Александра и т. д.

Спренгтпортен не замедлил ответом. От 16-го февраля он писал гр. Румянцеву:

«…Барон Геер разумеется по своим годам и по своим заслугам (?) достоин выдающегося знака отличия, в принятии которого от короля Густава он давно отказывался по своим политическим убеждениям. Но, насколько мне известен его характер, он будет более польщен пожалованием табакерки с портретом Его Императорского Величества, слишком драгоценным для того, чтобы он мог от него отказаться, при всем его бескорыстии. Можно предложить ее в приятной форме. Он, кстати, потерпел некоторый убыток в своем прекрасном имении Тевик при проходе одной из наших колонн».

Спренгтпортен здесь опять отчасти себе противоречил: де-Геер богатейший помещик, бескорыстнейший человек, табакерка «слишком» дорога разумеется по портрету на ней Императора Александра, и в то же время — расчет на вознаграждение ею какого-то убытка от прохода колонны, вероятно ничтожного, так как не прошла же она огнем и мечем по имению де-Геера, когда принимались все меры именно к тому, чтобы не возбудить ни в ком жалоб.

Граф Буксгевден со своей стороны был менее щедр в предложении наград и находил, что де-Геер был губернатором одной из провинций Финляндии, должность эта дает ему право на чин генерал-майора, а затем он может быть пожалован орденом св. Анны 1-й степени. Бывшие при нем лица, «депутаты» дворянства, оказались (не видно, впрочем, по каким источникам, вероятно по указаниям Спренгтпортена же: де-Брунноу (de Brounou) — королевско-шведской службы инженер-полковник, и де-Мориан (de Моriаnе) бывший ланман, с чином статского советника шведской службы. Буксгевден полагал ограничиться пожалованием их орденами св. Анны 2-й степени. Кстати здесь припомнить, что все эти лица принимали участие в войне против России при Императрице Екатерине и были старые знакомые Спренгтпортена. Барон де-Геер — один из вождей оппозиции против Густава III во время аньяльской конфедерации; Брунноу — в 1788 г. был при осаде нейшлотской крепости, но один из первых оставил ее и принял также участие в конфедерации. Мориан был адъютантом при короле (Густаве); участия в конфедерации, кажется, не принимал.

По получении в Петербурге указанных сведений взяло верх мнение Спренгтпортена о табакерке; депутатам назначены награды по соображению главнокомандующего — ордена св. Анны 2.ст. Всем трем заготовлены рескрипты от Императора Александра, который сам рассматривал проекты и исправлял редакцию, писанную собственноручно графом Румянцевым. 22-го февраля последовало окончательное их одобрение, переписка, подписание Государем и отправление к графу Буксгевдену). Изъявление особого благоволения Александра Павловича сообщено барону де-Гееру главнокомандующим еще ранее, по письму Румянцева от 12-го февраля.

Каково же должно было быть удивление, а вероятно и неловкое положение графа Румянцева, когда он получил от главнокомандующего следующее сообщение, помеченное тем же 22 м февраля и разминувшееся в пути с рескриптами:

«По последнему ко мне отношению вашего сиятельства и по усиленным убеждениям г. генерала от инфантерии б. Спренгтпортена ни мало не сомневался я в том, что барон де-Геер, получив лестное для него уверение в полном Государя Императора благоволении, не за особое для себя поставил счастье доказать на опыте приверженность свою к высочайшему престолу учинением присяги на верноподданство Его Императорского Величества, и в сем виде дано от меня было г. финляндскому гражданскому губернатору надлежащее о приводе его к присяге предписание. Под каким же, к крайнему удивлению моему, невместным он предлогом старался уклонить от себя действие сие, о том ваше сиятельство усмотреть изволите из приложенной у сего выписки из рапорта г. губернатора».

Действительно, губернатор Эмин от 18-го февраля представлял главнокомандующему:

«По получении предписания вашего сиятельства, поспешил я известить о содержании оного г. генерала барона Спренгтпортена и вручить ему копию. Его высокопревосходительство, по случаю отсутствия барона де-Геера, пригласил его в Ловизу и вчерашнего числа в присутствии моем предлагал учинить с депутатами присягу упомянутому барону. Сей, начав колебаться, объявил наконец, что он и другие помещики приступить к сему делу страшатся крестьян своих, и что надобно прежде привести к присяге поселян. А как подобный отзыв не соответствовал прежнему, как предполагать должно торжественно им изъявленному намерению, и несообразен с высочайшею волею, а притом побуждение к тому крестьян и прочих жителей другим, кроме предписанного, образом, т. е. привода барона де-Геера и двух депутатов, и после употребления содействия их к склонению к тому и прочих жителей, не имею я повеления, — то и счел я долгом объясниться об оном с его высокопревосходительством, который с своей стороны отъезжая ныне к вашему сиятельству объявил мне, что он не оставит, заехав к отбывшему вчерашнего же числа барону де-Гееру, представить обо всем в подробности вашему сиятельству, для положения на мере образа приведения к концу предприятия оного».

Гр. Буксгевден, естественно, не мог не быть озадачен этим оборотом дела, о котором он знал совсем в другом смысле не только от Спренгтпортена, но и от министра иностранных дел, и которое было так сказать освящено исключительными знаками монаршего внимания.

«Предлог сей, — писал он гр. Румянцеву в той же бумаге 22-го числа, — толико странным мне кажется, что нахожусь в нерешительности, отнести ли оный перемене в расположении барона де-Геера, чему однако, особенно при дальних успехах наших, причины не вижу, или неясному намерений его объяснению сделанному вашему сият-ву от барона Спренгтпортена, истолковавшего при представлении мне барона де-Геера желание его в такой же силе, — или же торопливости, с какою барон Спренгтпортен видит иной предмет по живому воображению своему, во всяком случае спешу о сем уведомить ваше сиятельство, дабы предупредить непосредственной к барону де-Гееру посылке всемилостивейше назначенного ему награждения».

Гр. Буксгевден, не получив еще тем временем бывших уже в дороге рескриптов, просил гр. Румянцева препроводить их к нему для передачи, по принадлежности лишь тогда, когда будет принесена требуемая и обещанная де-Геером и депутатами присяга.

Румянцев был очень рад, что не отправил пожалованных наград прямо по назначению, а адресовал их Буксгевдену. Ему также странным казалось это уклонение от присяги людей, которые сами сначала на нее вызвались, и «весьма любопытно» было ему иметь сведения о последующем ходе этого дела. Государь с своей стороны изъявил согласие на то, чтобы пожалования были вручены барону де-Гееру с товарищами не ранее как по принесении ими присяги ^[18].

Расследование этого в некотором роде крупного скандала обрисовало еще раз личность Спренгтпортена, пользовавшегося в Петербурге таким почетом и уважением. Барону Гееру повторено было приглашение исполнить долг, им и депутатами добровольно на себя принятый, — при чем исчислены были «выгоды, кои всех их за сим ожидают, и сколько, напротив, потеряют они, ежели останутся упорными». На это Геер прислал губернатору Эмину, от 15-го марта, следующее письмо, которое приводим в переводе с французской копии. Самое письмо было написано по-шведски.

«Согласно приглашению в. пр-ва прибыть в Борго вместе с представлявшимися г. главнокомандующему армией двумя депутатами, для получения там более подробных сведений по одному важному делу, именно о немедленном принесении верноподданнической присяги Его Императорскому Величеству, — о чем мы будто бы просили, — вы позволите мне дать разъяснения, которые покажут что во всем этом должно быть какое-нибудь недоразумение.

«В воскресенье, 21 (9) февраля, когда императорские русские войска вступили в Ловизу, я находился там с секретарем экспедиции, камер-юнкером Роткирхом. Сколько по долгу, столько по нашим делам мы тотчас представились его с-ву главнокомандующему гр. Буксгевдену, чтобы получить от него разрешение возвратиться в наши поместья, и воспользоваться охранными листами (sauvegarde) для нашего там обеспечения. Такова была цель нашего посещения графа, и во время разговора не было речи ни о чем таком, что могло бы привести к приписываемому нам желанию принести присягу верности. Представившись, таким образом, главнокомандующему исключительно по нашим собственным делам, мы никаким образом не можем присвоить себе звания депутатов. При одном частном разговоре с его пр-вом бароном Спренгтпортеном относительно присяги, я, правда, изъявил готовность сообразоваться с ней (de my conformer), но не ранее того, как все жители могли и должны были бы надлежащим образом принести эту присягу. Впрочем, признавая отеческие попечения Его Величества Императора о благе этой страны и её населения, чему мы получаем при настоящих обстоятельствах самые наглядные доказательства, я обязываюсь не предпринимать ничего такого, что не было бы согласно с честью и с моим долгом в отношении сколько Короля, столько и Императора».

Депутатов Брунноу и Мориана, этих старинных друзей Спренгтпортена, рескрипты о награждении коих подписанные Государем лежали теперь на столе главнокомандующего, — оказывается вовсе не было, и на сцене были только де-Геер и еще новое лицо, Роткирх, о котором Спренгтпортен вовсе не упоминал.

«Относительно согласия де-Геера и Роткирха сделать присягу, — писал по этому случаю гр. Буксгевден министру иностранных дел, — действительно говорено ими мне не было. Я недоумевал о сем уже тогда, как губернатор Эмин известил меня о уклонении его, де-Геера; но все еще думал что г. генерал Спренгтпортен не мог бы никак поступить так легко с донесениями своими и о таких вещах, которые должны доходить до высочайшего усмотрения Государя Императора. Ныне, после такового отзыва от г. де-Геера, где о приведенных г. Спренгтпортеном депутатах Брунноу и де-Мориан и совсем не упоминается, должен я утвердиться, что он, г. генерал, выдумывает вещи и представляет их как хочет. Это служит доказательством, с каким расположением исполнял он и самую высочайшую волю; а чего бы собственно я мог ожидать себе от него впоследствии!»

После этого рескрипты, табакерка с портретом и анненские кресты возвращены в Петербург. Но барон де-Геер тем не менее в конце 1808 г., когда звезда Буксгевдена уже закатывалась, получил если не табакерку, то орден св. Анны 1 ст. при весьма лестном рескрипте.

Барон Спренгтпортен должен был, разумеется, быть очень сконфужен этим инцидентом, рисовавшим его своеобразными красками. Ничего однако не бывало. Он признавал себя правым, а виноватыми губернатора Эмина и его начальника гр. Буксгевдена. Что ответил он последнему на его по этому случаю вопрос?

«Если, — писал Спренгтпортен, — он (губернатор Эмин) говорит вам, что барон де-Геер отказывает в присяге, которую сам предложил вместе с другими, дворянами, он ошибся в чувствах их одушевлявших. Г. де-Геер и его соотечественники здесь, там, везде — вовсе не отказывались и не откажутся от присяги. Они отказываются только требовать того, что законы войны и право сильного должны им приказать исполнить, и это совершенно естественно. Люди чести не могут просить сделаться клятвопреступниками; но они исполнят даже с удовольствием долг признания нового Государя, когда им это прикажут. Руководясь этим принципом, г. де-Геер и его сотоварищи охотно себя предложили и даже просили ваше сиятельство о принесении присяги на верность. На основании этого же принципа я предложил ее вам, и вы, в силу ваших полномочий, могли ее приказать, чтобы не возвращаться к этому предмету».

То же самое, но уже с тоном осуждения, он писал гр. Румянцеву: «Странно, желают запутать такую простую вещь, как присяга; она необходима для нашей безопасности, право сильного делает ее законной, жители желают ее выполнить, недостает для того только формулы и приказания».

Необходимо, впрочем, оговориться: все эти рассуждения, нравственное качество коих говорит само за себя, были писаны ранее приведенного пред сим письма барона Геера. Если бы это последнее было известно Спренгтпортену, то вероятно он умолчал бы о депутатах, которых сам де-Геер не признает, также как и о том, что гр. Буксгевдену говорено было им о присяге, — чего не признают ни тот, ни другой; но разумеется он нашел бы что-нибудь иное, равносильное. Это было тем легче, что для него присяга, т. е. клятва в верности, обет на жизнь и смерть, была «такая простая вещь», — приказать, и будет исполнена. Но повторенные де-Гееру приглашения к присяге со стороны губернатора — разве не были те же приказания, только в вежливой форме?

Приведенные объяснения Спренгтпортена были одним из последних отголосков полемики, тянувшейся между ним и Буксгевденом. Первый, как из всего изложенного видно было, решительно ничем на деле не выражал содействия и помощи последнему, хотя и твердил гр. Румянцеву о своем усердии. Мало того, он. старался подорвать доверие к главнокомандующему не только в Петербурге, но и на месте. Его ходы в этом направлении побудили Буксгевдена написать Румянцеву из Гельсингфорса:

«Господин генерал барон Спренгтпортен, отправившись отселе, слышу объезжает ныне деревни, и вырывает, так сказать, самые пустые жалобы, дабы доводить их без сомнения дальнейшему сведению и тем беспокоить начальство».

Но граф Буксгевден был настолько мужествен, что, не взирая на несомненное значение, которое Государь и люди ему близкие давали Спренгтпортену, категорически объявил ему, что прекращает всякие с ним препирательства, как письменные, так и словесные о предметах не ведущих прямо к цели, указанной высочайшею волей. Спренгтпортен с своей стороны известил Буксгевдена, что ему не остается ничего более, как дать отчет в своих действиях непосредственно Государю, в надежде что Его Величество найдет его влияние на дела родной ему земли, бывшей издавна предметом его забот, не настолько проблематичным, как находил их главнокомандующий. В этих без сомнения видах он желал подготовить графа Румянцева последовательными письмами.

Русские войска оттеснили уже шведов от Тавастгуса и Таммерфорса и гнали далее к Вазе; отряд Багратиона готовился занять Або; осажденной крепости Свартгольм предстояла близкая сдача; сам главнокомандующий руководил в Гельсингфорсе осадою Свеаборга. Говоря графу Румянцеву о движении наших войск на Або, Спренгтпортен пояснял:

«Скоро мы будем хозяевами в стране, которая собственно уже и принадлежит нам по дружественному расположению её жителей. Остается решить: что же мы будем с ней делать? Когда и как собрать депутатов? Кто будет от имени Государя совещаться с ними? Инструкции на этот предмет и пр. и пр. Для всего этого не могу-ли я возвратиться на некоторое время в Петербург, воспользоваться вашими указаниями, доверить вам мои мысли, наконец изложить систему, которая должна быть основана на началах более прочных, нежели те, которые устанавливались здесь на почтовых. Надеюсь что вы удостоите меня ответом прямо на Тавастгус. Полагаю, что здоровье позволит мне через два дня продолжать путь. У меня хватит времени сделать поездку и вернуться в Або, пока моя особа будет там нужна. Здесь (в Гельсингфорсе) цедят воду. Время для чего-нибудь более серьезного пропущено; я нахожу даже присутствие главнокомандующего более нужным в Або, чем здесь: все, что нужно, могут вести технические офицеры, понимающие более его. Но когда все колонны, направляющиеся к Ботническому заливу, придут на место, и между правым крылом в Вазе и левым в Або будет линия позиций более 400 верст, — нужна голова, чтобы иметь все в соображении. А главная квартира здесь…

«Итак я жду, граф, с нетерпением вашего ответа, или вернее ваших приказаний, в Тавастгусе. Государю надо знать вещи в их истинном свете, и вам, граф, и мне, и стране… Как идут теперь дела? Никто не на своем месте, а мои обязанности не могут идти далее разуверения людей, между которыми плодят ежеминутно неудовольствие противоречиями начальства; и все это от гордости и эгоизма тех, кто в дела мешается единственно для того чтобы придать себе больше веса, а вовсе не ради пользы дела».

Эти инсинуации были написаны 3-го марта, а лишь за три дня (28-го февраля) он же, Спренгтпортен, писал графу Румянцеву: «мне приятно повторить, что умы везде располагаются в нашу пользу».

Через два дня Спренгтпортен повторял уже графу Румянцеву просьбу об ответе на предыдущее письмо. — «Сегодня, писал он, — отправляюсь в Тавастгус, пользуясь отсутствием графа Буксгевдена, который должен был уехать вчера ночью в Ловизу,^[19] — желаю удалиться из главной квартиры с некоторым, хотя наружным приличием(?). Там буду ожидать приезда моего адъютанта, который, надеюсь, привезет мне ваши приказания. Я не могу оставаться здесь без того, чтобы не компрометировать дело которому служу, интерес службы и мое личное достоинство (la cause que je sers, lintérêt du service et ma propre dignité). Избавьте, если находите нужным, нашего доброго Государя от неудовольствия знать все подробности недоразумения, столь вредного для его службы; предоставляю это вашему усмотрению. Но пусть Его Величество по крайней мере знает, что лишь по моей к нему привязанности, а также к моему отечеству, мог я подвергаться всем тем неприятностям, которые испытал со времени приезда к графу Буксгевдену».

Этот последний с своей стороны еще ранее категорически заявил графу Румянцеву, что Спренгтпортен «требует постоянного соучастия в воинских операциях», на что главнокомандующий «не мог согласиться, предполагая неуместным, чтобы в занимаемой войсками Его Императорского Величества стране средоточие верховной власти, особливо же над войсками, разделяемо было». Он даже представлял усмотрению министра: не может ли пример барона Спренгтпортена иметь вредных и для воинских операций последствий? «Таким образом, кажется мне, — писал он при другом случае, — что дело начатое военною рукою должно и в окончании своем водимо быть одними и теми же правилами». — Вскоре терпение Буксгевдена однако совершенно истощилось и оннаписал настоящий против Спренгтпортена обвинительный акт, который кончался так: «Я уверен, что ваше сиятельство напоены известною всем ревностью вашей ко благу государства, согласитесь со мною, сколь нужно в настоящем положении моем удалить, что может только мешать течению нашему к нашим пользам. Посему покорнейше прошу вас, милостивый государь, довести сие до Государя Императора и исходатайствовать высочайшее Его Императорского Величества соизволение, дабы я с сей стороны был развязан» ^[20].

Желание Буксгевдена и Спренгтпортена, одного — отделаться от навязанного советника, другого — вернуться в привольную сферу петербургской жизни и, прибавим, интриги, — не замедлило исполниться: Государь соизволил на возвращение последнего в Петербург. Оба генерала были извещены о том: Спренгтпортен 5-го, а Буксгевден 6-го марта. Извещение первому носило отпечаток большей, как бы сказать приветливости, нежели к последнему; отчасти может быть причина тому лежала в свойстве языка: Спренгтпортен извещен по-французски, а Буксгевден по-русски; отчасти же, вероятно, в желании министра формами изысканной вежливости прикрыть несочувствие многому из того, что делал Спренгтпортен.

«…Ваше желание повергнуто мною на усмотрение Государя, — писал Румянцев Спренгтпортену; — я поддержал его моими настояниями, и Его Величеству угодно было соизволить на ваше возвращение в Петербург. Приезжайте же, генерал; к удовольствию вас вновь увидеть присоединяется еще возможность в вашем просвещении и усердии к службе Его Величества черпать весьма полезные указания».

Буксгевдену написано:

«….По усердию моему к службе и по особливому уважению к вам. м. г. м., не оставалось мне другого желать как того, чтобы сами обстоятельства отдалили способы к новым между вами неудовольствиям. Сам барон Спренгтпортен тому способствовал, изъявив желание хотя на короткое время в Петербург возвратиться, на что и последовало высочайшее соизволение. По известной вашему сиятельству привязанности моей к вам я почитаю долгом партикулярно вас об этом уведомить».

Таким образом между назначением Спренгтпортена к дипломатическим делам главной квартиры и увольнением прошел ровно месяц. Все многочисленные денежные выдачи ему и бывшим при нем: адъютанту, Мальте, Кноррингу, разумеется так у них и остались. 11-го марта Спренгтпортен был в Ловизе, а 17-го возвратился в Петербург. Здесь он мог сеять плевелы на свободе: противник был далеко. Спренгтпортен продолжал на каждом шагу подставлять ножку Буксгевдену, и принялся за подогревание своей идеи о созыве финляндского сейма в Або, о чем уже намекал в приведенных выше письмах. Об этом будет изложено впоследствии.

ГЛАВА ХIV. Дальнейшие меры

I. Вторая прокламация. — Декларация 16-го, манифест 20 марта

После случая с де-Геером и с мнимыми депутатами вопрос о присяге на время замолк. Явилось осложнение, не предвиденное главнокомандующим.

Выше изложено было, что граф Буксгевден, признав первую прокламацию неудовлетворительною, распорядился опубликованием другой, более сжатой и более доступной пониманию простых людей. Ею внушалось, что не только взятые с оружием в руках будут высылаемы внутрь России, но и односельцы, не удерживавшие их от того, подвергнутся взысканию по законам не взирая ни на пол, ни на возраст. Крестьяне, покинувшие их жилища, убеждались возвратиться к обычным занятиям и быть уверенными в полной безопасности. Повторялось удостоверение в точности расчетов за забранные припасы и фураж. Для большей действительности этой прокламации, Буксгевден не только распорядился рассылкой её обычным порядком, но и обратился к содействию епископа боргоского, который должен был предписать пасторам своей епархии, чтобы они прочитали это новое объявление прихожанам и «увещевали их сохранять спокойствие, и ни под каким видом не принимать участия в противодействии нашим войскам, оставаться в домах своих и избегать тех вредных для них лично и для их семейственного состояния последствий, если кто из них окажется вооруженным». Самая прокламация была, написана и сообщена епископу на французском языке вероятно. Для удобнейшего, нежели с русского, перевода на местные языки.

Епископ Сигнеус разослал эту прокламацию своему духовенству при следующем циркуляре от 17 (29) февраля:

«В предупреждение неизбежных несчастий от сделанного жителям внушения вооружаться и нападать на русское войско, также как и от неразумного оставления ими своих жилищ, главнокомандующий армией граф Буксгевден предписывает мне от вчерашнего числа публиковать прилагаемую прокламацию, а также убеждать жителей оставаться мирно и спокойно на своих местах.

«Сообщаем о сем вам к безотлагательному исполнению».

Из этого циркуляра видно, что епископ отнесся чисто формально к данному ему предписанию. Едва ли, впрочем, он и мог отнестись к нему иначе. Такой образ действий духовенства, при безосновательном страхе крестьян пред русскими войсками, давал мало надежды на успех в приводе населения к присяге. Классы же более просвещенные встретились и с другого рода затруднением, заставлявшим их по меньшей мере колебаться. Припоминалось время войны при Императрице Елизавете Петровне, когда Финляндия также была занята русскими войсками, и также требовалась и принесена была присяга в верности Императрице и её наследнику. Между тем по заключении мира большая часть края была возвращена Швеции, присяга русским государям теряла силу, и население должно было вновь присягать королям шведским. Таким опасениям давалась теперь со стороны русского правительства новая пища, несмотря на прокламацию главнокомандующего, как видно из следующего.

Еще до перехода русских войск чрез границу, когда дипломатические сношения петербургского кабинета с шведским двором сделались очень натянуты, министерство иностранных дел, в виду уклонения Швеции от исполнения договоров, имевших целью защиту Балтийского моря от насильственных действий англичан, изготовило декларацию к иностранным державам о положении этих сношений. Документ этот был уже утвержден Государем 10-го января, но потом, по получении из Стокгольма новых, еще более неудовлетворительных сведений, подвергся изменениям и окончательно издан лишь 10-го февраля Эту декларацию, как и последующие, министерство признало нужным также распространять в населении занятых местностей, с целью укреплять в нем убеждение в решительности и бесповоротности действий русского правительства, и тем склонить умы в его пользу. Сперва предполагалось переводить эти документы на оба языка, шведский и финский, но потом ограничились первым. Основанием послужило то соображение, что дворянство, духовенство и горожане, между которыми наиболее предстояло их огласить — как в сословиях более образованных — все знают шведский язык. Хорошо его понимают и береговые поселяне. Объявлять декларации финскому, собственно деревенскому простонародью, признавалось несущественным: они не могли быть поняты малограмотными людьми. Вот декларация 10 февраля в русском тексте:

«В праведном негодовании на насилия, причиненныя Англией его величеству Королю Датскому, Император Всероссийский быв верен собственным своим правилам и непоколебим в попечительности Его о благе Империи, как скоро узнал о сем происшествии, предварил тогда же короля великобританского, что не снесет Он равно- душно всех беспримерных оскорблений нанесенных королю, древнему союзнику России, узами родства и дружбы с Ним соединенному. Его Императорское Величество сообщил о сей своей решительности его величеству Королю Шведскому нотой, врученной его послу в 24 день сентября минувшего года. В трактате положительном, заключенном 1780 года между Императрицею Екатериною и покойным королем Густавом III; в таковом же заключенном 1800 года покойным Государем Императором Павлом со шведским королем ныне царствующим, постановлено было взаимное и точное обязательство содержать Балтийское море, яко закрытое, в неприкосновенности от всякого неприязненного действия и защищать берега его от стеснений и насилий, употребляя к тому все возможные способы. Его Императорское Величество силою сих постановлений признал себя не только в праве, но и в обязанности требовать содействия Швеции против Англии. Король шведский не отрицал обязанностей выше приведенных, но отрекся от всякого содействия, доколе армии французские не удалятся от брегов Балтийского моря и доколе немецкие пристани не будут отверзты английской торговле.

Дело настояло в том, чтобы укротить насилие, учиненное Англией и раздражившее Европу. Император Всероссийский силою трактатов требовал от короля шведского содействия; в ответ на сие требование монарх сей предлагает отложить исполнение сих трактатов до другого времени, а ныне приложить старание открыть Англии торговлю всех пристаней немецких и словом оказать услугу той самой державе против коей требуют защиты. Следовательно нельзя вернейших найти доказательств пристрастия шведского короля к Великобритании, как те, кои сам он отзывом своим обнаружил.

Его Императорское Величество вторичною нотой от 16-го ноября обратив внимание короля на разрыв России с Англией, вновь требовал его содействия. Сия нота два месяца оставалась без ответа; наконец 9-го минувшего января вручен министерству Его Императорского Величества отзыв в том же разуме составленный, как и предыдущий.

Его Императорское Величество не сожалеет о своей умеренности и напротив с удовольствием видит, что в желании склонить его величество короля шведского к системе, которая одна может быть государству его свойственна, истощены были доселе все способы убеждения; но для блага своего народа, для безопасности своей Империи, для безопасности, которая есть верховный. Его закон, Император Всероссийский вменяет себе в долг не оставлять далее под сомнением обязанность короля шведского содействовать России и Дании против Англии.

Узнав что кабинет сент-джемский, желая страхом обратить Данию к своей системе, угрожал ей что король шведский введет войска свои в Зеландию с тем, чтобы в возмездие за сей поступок присвоить ему обладание Норвегии, узнав что в то самое время, как король шведский оставлял Императора Всероссийского без ответа, он тайно в Лондоне совещался о союзе с Англией, Его Императорское Величество признал что пользы Империи Его были бы пренебрежены, если бы при предстоящей между Россией и Англией войне попущено было королю шведскому скрывать в течении некоторого времени под видом наружного нейтралитета, истинные чувства известной его привязанности к Англии.

Его Императорское Величество не может оставить в неопределенности расположений Швеции к России и следовательно не может допускать её нейтралитета. Расположения короля шведского обнаружены: Императору Всероссийскому остается прибегнуть без отлагательства к способам, кои Провидение ему вверило именно на тот конец, чтобы ими действовать, для сохранения безопасности Его Империи. Его Императорское Величество предваряет о сем его величество короля шведского и всю Европу.

Удовлетворяя, таким образом, обязанности благосостоянием Империи на него возложенной, Его Императорское Величество готов обратить меры ныне им приемлемые в простую меру предосторожности, если король шведский возжелает, не отлагая времени, соединиться с Россией и Данией дабы закрыть Балтийское море Англии до совершения морского мира. Его Императорское Величество даже со всем участием истинного дружества, в последний раз приглашает сего государя, близким союзом родства с ним сопряженного, не медлить исполнением его обязанностей и приступить к системе, которая державам северным одна может быть свойственна. Впрочем, какую пользу получила Швеция с того времени, как монарх её прилепился к пользам Англии?

Император Всероссийский с чувствительным прискорбием будет видеть разрыв Швеции с Россией, и от его величества короля шведского зависит еще решиться, но решиться без всякого промедления, принять меру, которая сохранила бы между обоими государствами тесный союз и совершенное согласие. С.-Петербург 10-го февраля 1808».

Но на первых же порах декларация 10-го февраля, появившись в Финляндии, вызвала недоумения и затруднения. В двух местах её текста (особо, отмеченных), заключались выражения, которые как бы допускали мысль, что от короля шведского ожидается еще некоторое возвращение на путь истинный, по исполнении чего и дела могут прийти в прежнее положение. В одном месте указывалось королю, как свойственнику, с искренним дружелюбием, чтобы он исполнил свои обязанности; в другом говорилось, что от Густава-Адольфа зависит принять те меры, кои могут сохранить обе державы в ближайшей связи и совершенном согласии. Строки эти, при всеобщем возбуждении умов, когда каждое относящееся к текущим важным событиям слово читается и истолковывается на все лады, естественно возбуждали опасение того положения, в котором, как сказано, население было при Императрице Елизавете. Действительно, даже при спокойном чтении можно из декларации вывести ту альтернативу, что если король исполнит все, чего от него требуют, то и все останется по-прежнему, следовательно, русские войска уйдут назад, и Финляндия опять возвратится под шведское владычество. При таком недоразумении можно было ожидать в народе не только уклонения, но даже и сопротивления предложению принять подданство России. Об этих возможных случайностях, хотя и с оговоркой, что он их не ожидает, главнокомандующий находил однако нужным известить министерство иностранных дел, и даже просить довести до сведения Государя, с тем, не будет-ли признано возможным «издать новую декларацию». В ней, по предположению гр. Буксгевдена, надлежало бы сказать что Государь Император, после стольких миролюбивых предложений его величеству королю шведскому, видя их безуспешными в продолжение такого долгого времени, в которое войска наши при неприязненных отпорах, какие встречали со стороны их, успели уже сблизиться почти к самому Ботническому заливу, — повелевает наконец жителям учинить на подданство России присягу». Граф Буксгевден просил, в случае одобрения этого предположения, поспешить доставлением декларации, «за коим надобно уже будет не отлагая времени и присягу сделать всему здешнему народу».

Таким образом, важный вопрос о присяге вновь откладывался на неопределенное время. Для главнокомандующего это было тем затруднительнее, что русские войска вступали уже в многолюдную юго-западную часть Финляндии, и тыл их при малочисленности отрядов был вовсе не обеспечен. Следует, впрочем, при этом заметить, что именно в этом крае, наиболее процветающем и оживленном морскою торговлею, русские войска испытывали менее беспокойства чем где-либо в других местах Финляндии и встречаемы были довольно добродушно.

Тем временем шла между главной квартирой и Петербургом переписка о форме присяги. Александр Павлович выразил уже волю, чтобы в этом случае была применена обыкновенная присяга на верноподданство. Сообразно с тем составили в канцелярии главнокомандующего проект «клятвенного обещания» по общей форме, и отправили к Румянцеву. Предусмотрительно составлена и присяга для чиновников при производстве их в чины. Русский текст послан в печатных экземплярах; к ним приложены шведский и финский писанные переводы. В них сделаны небольшие против русского изложения перемены «сообразно тогдашним обстоятельствам». Послав их на утверждение, Буксгевден однако изменил мнение и вслед за ними отправил другую форму, сообразованную с формой присяги присланной правительствующим сенатом в 1801 году, и назначенной собственно для иностранцев, желающих вступить в русское подданство. Эту последнюю, «по буквальному её содержанию», Буксгевден находил более соответствующей намерениям Государя и потому просил заменить ею прежде посланную. Однако в Петербурге этого соображения по-видимому не приняли во внимание. — «Его Величество изволил опробовать. один из печатных экземпляров», — писал граф Румянцев графу Буксгевдену от 4-го марта, — «и коль скоро требуемое вами число на шведском и финском языке будет приготовлено, без замедления к вам доставлю». Так как в печатном экземпляре была послана первоначальная форма, последующая же (для иностранцев) была рукописная, — то этим самым утвержден первый образец, и ожидание Буксгевдена что он менее соответствует намерениям Государя, оказалось неверным.

Из ответа Румянцева не видно, какими соображениями руководились Государь и он при выборе формы присяжного листа. Сравнивая же их содержание, можно кажется безошибочно предположить, что первоначальному тексту дано предпочтение по весьма разумным соображениям. Смысл его таков: я, подписавшийся, клянусь в том, что хочу и должен служить верно и нелицемерно Государю и его наследнику, во всем повиноваться, не щадя жизни, исполнять все узаконения, изданные от власти Государем установленной и проч.; восстановленное Его Императорским Величеством в отечестве моем спокойствие и тишину соблюдать и никаких сношений с возмутителями не иметь, и таким образом себя вести и поступать как надлежит верному Его Величеству и спокойному гражданину. — В позднее доставленной форме, более сложной и менее удобопонятно изложенной, говорилось от лица иностранца, вступающего в подданство по собственному желанию и указывалось прежнее его подданство. Более существенная разница заключалась в том, что в последней говорилось только о желании служить (хочу), между тем как в первой говорилось и о желании и о долге (хочу и должен). Кроме того во второй форме вовсе не упоминалось об отношении к обстоятельствам того времени, т. е. к сохранению спокойствия и несношению с нарушителями его. Первая присяга, очевидно, истекала как логическое последствие из действительного порядка вещей, установившегося после покорения страны русскими войсками, а вовсе не из добровольного подчинения, что бывает в случае принятия подданства иностранцами по их просьбам, на какой собственно случай и установлена была сенатом вторая форма. Посылку этой последней не следует ли объяснить тем, что при начале военных действий и главнокомандующий относился с доверием к отзывам бывших при нем эмигрантов, утверждавших, подобно Спренгтпортену, что вся страна желает добровольно подчиниться русской власти. Не зная точно, чего желал Александр Павлович, он думал, конечно, попасть такой посылкой в тон его намерений.

Заметим здесь, что, делая перевод на шведский и финский языки, переводчики допустили некоторые, хотя и незначительные изменения. В переписке между министром и главнокомандующим о них вовсе не упоминается, кроме указанной выше оговорки о допущенных сообразно обстоятельствам переменам; но относилась-ли эта оговорка именно к ним сказать трудно. Так в русском тексте присяга оканчивается словами: «в заключение же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь». В обоих переводах эти слова вовсе опущены, без сомнения, потому что они не соответствовали обрядам лютеранской церкви; не следовало их в таком случае включать и в русский текст. Но более существенное изменение заключалось в титуле Государя. По-русски: служить Его Императорскому Величеству, Великому Государю Императору Александру Павловичу и т. д., а по-шведски и по-фински вставлено слово «князю». Титул принимал затем значительно измененный вид: по-шведски — Его Императорскому Величеству всемилостивейшему Князю, Императору Александру Павловичу и т. д., а по-фински: Его Императорскому Величеству всемилостивейшему Князю Императору и т. д.

Вставка эта, влагавшая первое, хотя и едва заметное глазу, зерно обособленности Финляндии, вероятно сделана без ведома Государя и даже графа Румянцева, которые рассматривали один лишь русский текст, не имея возможности читать и сличать тексты шведский и финский по незнакомству с этими языками. Если же такое рассмотрение шло бы в министерстве иностранных дел чрез переводчиков, то Государю, или по крайней мере Румянцеву, было бы представлено об этом особое объяснение, чего вовсе не находится в документах. Притом в сообщенном графу Буксгевдену высочайшем разрешении прямо говорится об утверждении печатного экземпляра, т. е. того русского текста, в котором титул «князя» вовсе не употреблен.

Небольшое, но вовсе не ничтожное, видоизменение это явилось без точного ведома высшего правительства. Буксгевден же, хотя и знал, может быть, об изменениях, но, как человек более военный, не давал вероятно этим мелочам никакого значения, тем более что Финляндия покорялась оружием и, как завоеванная, прямо зачислялась в русские провинции, что говорили тогда и все документы. Следует, впрочем, оговориться, что этот титул «князя» явился впервые еще в шведском и финском текстах первоначальной прокламации, изданной от имени графа Буксгевдена, но составленной, как выше объяснено, в Петербурге при непосредственном участии Спренгтпортена. Тогда в русском и французском изложениях этого титула не было, но в переводе на названные местные языки, который делался чрез посредство Спренгтпортена, он явился в таком виде: «мой Всемилостивейший Государь и Державнейший князь». Было ли тогда об этой вставке какое-либо суждение или разрешение, из документов тоже не видно; но вероятнее что его не было, ибо в архиве сохранились короткие записки Спренгтпортена графу Румянцеву, одна утром, а другая вечером 24-го января, с препровождением при одной шведской, а при другой финской прокламации, — и в них ни слова не упоминается ни о каких изменениях. Если же принять во внимание что в этих переводах участвовал Ладо, — один из аньяльских заговорщиков желавших видеть Финляндию отдельным герцогством или княжеством, и Спренгтпортен, предлагавший отдельную финляндскую великокняжескую корону разным лицам и неизвестно какие проекты теперь носивший в глубине душ и, когда домогался высшего положения в этой стране, — то можно с вероятностью угадывать нить, которая незаметно пристегнула в переводе небольшое словцо. Не следует забывать, что Ладо был единственным, по признанию Спренгтпортена. переводчиком на финский язык. Свободно пропущенное в прокламации изменение коренного русского титула могло поощрить к употреблению его и в присяге.

Вопрос о присяжных листах был таким образом разрешен ответом графа Румянцева от 4-го марта. Но много позже, именно 9-го апреля, получено было от министра подробное, одобренное Государем изложение порядка присяги; к нему мы возвратимся вскоре. В нем, как бы мимоходом, говорилось: «…присяжный лист употреблять тот, который из присланных сюда от вашего сиятельства предпочтительно вами был выбран». Этим дело запутывалось: какой лист был предпочтительно выбран Буксгевденом? Один — русский первоначальный, он изменил сообразно обстоятельствам в переводе. Другой послал дополнительно, находя что он более соответствует намерениям Государя. Но предпочтения собственно он не давал ни одному. Затем разрешенный ответом 4-го марта серьезный вопрос отдавался на произвольный взгляд главнокомандующего, который, среди военных забот своих, мало вникал в подробности по-видимому мелочные, но с течением времени приобретающие силу и значение.

Между тем дело об исполнении самой присяги, которую Буксгевден ставил в зависимость от издания дополнительной или новой декларации о дипломатических сношениях России с Швецией, хотя и было предметом забот главнокомандующего, откладывалось все более и более в долгий ящик. Прошло уже около месяца с того времени как возникла мысль о нем, а не только не было исполнения, но нельзя было предвидеть даже и действительного его начала. На просьбу Буксгевдена об изменении декларации граф Румянцев писал от 4-го марта:

«Пополнение к той декларации в смысле замечаний ваших приличнее казалось издать тогда, когда получим уже мы ежедневно ожидаемый ответ из Стокгольма. Сумнения нет, что он не будет согласоваться с требованиями нашими, а потому таковая пьеса уже и заготовляется».

Впрочем, соглашаясь с мнением графа Буксгевдена о некоторой неудовлетворительности первой декларации, Румянцев предоставлял поступить со шведским переводом по усмотрению, т. е. очевидно не распространять его. Но декларация была сообщена всем правительствам и распубликована, а следовательно сделалась общим достоянием, и задержка в рассылке отдельных экземпляров имела значение очень второстепенное.

События тем временем принимали более решительный оборот. В ответ на движение русских войск в шведскую Финляндию, необузданный Густав-Адольф позволил себе известный уже ряд небывалых в новейшей истории поступков: он заарестовал русскую миссию и посланника в Стокгольме Алопеуса, делал над ним разные нравственные насилия, перехватил посланного к нему курьера с депешами и т. п… Густав ожидал, что со стороны русского правительства будут употреблены подобные же репрессалии в отношении к его посланнику в Петербурге барону Стединку. 3-го марта от командующего шведскими войсками в Финляндии, графа Клингспора, из Кумо, передана была на русские аванпосты следующая записка на имя Буксгевдена, писанная по-французски:

«Так как русская армия вступила в Финляндию без объявления войны, то государь, мой король, повелел мне послать парламентера, чтобы осведомиться о судьбе его посланника в Петербурге; прошу ваше превосходительство дать предъявителю сего, старшему моему адъютанту подполковнику де-Сюрмену, самые положительные на этот счет сведения. Они определят поведение его величества в отношении г. Алопеуса».

Граф Буксгевден был в это время в Гельсингфорсе, и записка Клингспора получена им лишь 8-го числа. Отвечая, он извинился в том, что по причине передачи письма на аванпостах не мог отвечать словесно, и извещал что. русская армия вступила в Финляндию не без объявления, чему и приложил доказательство. Что касается до барона Стединка, то он последней своей депешей, прошедшей чрез его, Буксгевдена, посредство, вероятно известил уже шведское правительство о решении своем на счет пребывания в России. По принципам Его Императорского Величества, прибавлял граф Буксгевден, г. Стединку будут оказаны все знаки внимания и почета, согласно как с его служебным положением, так и с личными его достоинствами, и если он не выехал еще из Петербурга, то лишь по своим частным делам. — Император Александр одобрил этот ответ… Барон действительно ожидал пока потребованный им корабль прибудет в Балтийский порт. 12-го марта он получил свои паспорта.

Насилие над Алопеусом вызвало в Петербурге понятное негодование и решило судьбу Финляндии. Вместо дополнительной декларации явилась новая, от 16-го марта. После изложения всех мер, принятых к устранению разрыва, и указания на арест посланника и миссии, декларация заключалась следующими знаменательными словами:

«Его Императорское Величество возвещает всем державам европейским, что отныне часть Финляндии, которая доселе именовалась шведскою, и которую войска российские не иначе могли занять, как выдержав разные сражения, признается областью российским оружием покоренною и присоединяется навсегда к Российской Империи.

«Его Императорское Величество уповает на Провидение, что в продолжении сей войны, благословляя праведное его оружие, Всевышний поможет ему удалить от пределов Его Империи все бедствия, коими враги России объять ее старались».

Иностранным кабинетам декларация эта была передана дипломатическим путем. Наполеону же Император сообщил о своем решении в кабинетном письме. Французский проект этого письма составлен и написан Императором Александром собственноручно. в следующем виде:

«Государь брат мой. Пишу эти строки Вашему Величеству чтобы известить, что вся Шведская Финляндия завоевана. Остается только Свеаборгская крепость, которая еще держится; но комендант начал уже переговоры и, надеюсь, в скором времени она сдастся. Шведский король нашел возможным подражать туркам н заточил моего министра в Стокгольме. Я не хотел отвечать ему тем же; но об- явил шведскую Финляндию Русскою провинцией. Того требовала безопасность моей столицы, как Ваше Величество очень верно сами находили. Жалею что непрочный лед препятствует движению моей армии чрез море у Аланда; она была бы тогда всего в трех переходах от Стокгольма. Велел испытать выше со стороны Вазы. Отплытие войск Вашего Величества и соединение их с датскими в Скании окончательно лишит англичан возможности распространиться в Балтийском море; даже если они и войдут туда, то не смогут удержаться не имея портов. Засим, Государь брат мой, молю Бога, чтобы Он сохранил Ваше Императорское Величество под Святым Своим кровом».

Подлинный проект писан Александром Павловичем карандашом и находится в архиве министерства иностранных дел.

Декларация и это письмо представляют в некотором отношении явление исключительное. Война была еще в полном разгаре, счастье оружия могло еще перейти на сторону неприятеля, русские войска могли еще потерпеть неудачи и отступить, — что и доказали события приближавшегося лета: окончательное занятие Финляндии состоялось лишь в ноябре, — и тем не менее Император Александр объявлял во всеобщее сведение о присоединении этой провинции навсегда к Российской Империи. Эта поспешность не могла, очевидно, иметь побуждением одни только неприятные отношения к шведскому королю и возмездие за вопиющее нарушение им международного права. В ней сказалась та необходимость для России обеспечить, наконец, свои северные пределы естественной, бесспорной границей, довершить дела Петра и Елизаветы, которые последовательно к ней подходили. Только при условии такой границы мог великий Петр основать свою столицу в глубине Финского залива;, в противном случае он её не устроил бы, как верно заметили и Наполеон и посланник Александра граф Шувалов. Обладание Выборгом и Фридрихсгамом было недостаточно, и при первых неприязненных действиях пушечные выстрелы были слышны в Кронштадте, что вызвало в Императрице Екатерине упрек Петру, что он близко поставил свою столицу. Император Александр не мог не предвидеть, что военное счастье переменчиво, и тем не менее декларация его свидетельствовала, что он не отступит ни пред чем для завоевания Финляндии. Трудно сказать: входило ли при этом в расчет его обещанное Спренгтпортеном добровольное подчинение финляндцев. Имеющиеся документы не дают ответа на этот вопрос; Екатерина под конец войны не доверяла финнам и находила, что только оружие может иметь силу и значение. Новейший случай с де-Геером не мог не ослабить и в Александре доверия к мирным обещаниям, да и сам выразитель и проводник их хотя и был уже к тому времени отозван в Петербург, но туда еще не успел прибыть, и никакого участия в. составлении декларации не принимал. Со стороны же Буксгевдена категорическое мнение о том, что дело начатое военной рукой должно быть ею и кончено, ясно говорило что Финляндия будет присоединена к России во что бы ни стало. Год спустя эту мысль выразил и сам Император Александр в ответе королю шведскому.

При соображении всех этих обстоятельств можно объяснить себе появление декларации 16-го марта. Правительство не ограничилось её изданием для ведома иностранных кабинетов, «О покорении шведской Финляндии и о присоединении оной навсегда к России» объявлено и всему её населению еще следующим особым манифестом, изданным 20-го числа.

«Из деклараций в свое время изданных, известны праведные уважения подвигнувшие нас к разрыву с Швецией и к введению войск Наших в. Шведскую Финляндию. Безопасность Отечества Нашего взыскивала от нас сея меры.

«Явная преклонность короля шведского к державе, Нам неприязненной, новый союз его с нею и наконец насильственный и неимоверный поступок с посланником Нашим в Стокгольме учиненный, происшествие столько же оскорбительное Империи Нашей, как и противное всем правам, в просвещенных государствах свято наблюдаемым, превратили меру воинской предосторожности в необходимый разрыв и соделали войну неизбежною.

«Всевышний приосенил помощью Своею праведное Наше дело. Войска Наши, с мужеством им обычным, борясь с препятствиями и превозмогая все трудности им предстоявшие, пролагая себе путь чрез места, кои в настоящее время считались непроходимыми, повсюду встречая неприятеля и храбро поражая его, овладели и заняли почти всю шведскую Финляндию.

«Страну сию, оружием Нашим таким образом покоренную, Мы присоединяем отныне навсегда к Российской Империи, и вследствие того повелели Мы принять от обывателей её присягу на верное Престолу Нашему подданство.

«Возвещая в сем присоединении верным Нашим подданным удостоверены Мы, что разделяя с Нами чувства признательности и благодарения к Промыслу Всемогущего, прольют они теплые их молитвы, да все действующая Его сила предыдет храброму воинству Нашему в дальнейших его подвигах, да благословит и увенчает оружие Наше успехами и отстранит от пределов Отечества Нашего бедствия, коими враги потрясти его искали».

Манифест дан в С.-Петербурге 20-го марта, подписан Императором Александром и контрассигнован министром иностранных дел графом Николаем Румянцевым.

В составлении декларации манифеста Спренгтпортен, как сказано, не участвовал: первую половину марта он провел еще в Финляндии. Даже нельзя сказать сделались-ли они ему известны до опубликования. По крайней мере в письме к графу Румянцеву от 29-го марта он ссылается на манифест «появившийся в С.-Петербургских Ведомостях». Но к переводу на шведский язык им приложено участие. «Зная, как мы худо обставлены по части таких переводов как здесь, так и в армии», он поручил сделать шведский перевод некоему надворному советнику Буку и поспешил препроводить к Румянцеву в том предположении, что Государь вероятно имеет намерение объявить этот манифест и в Финляндии. Перевод Бука, по его словам, очень сходствен с оригиналом; перевод же на финский язык может во всяком случае быть лучше исполнен при армии известным Ладо. К этому Спренгтпортен прибавлял:

«Так как манифест обращается и к финским и к русским подданным, то позволяю себе предложить, — не будет ли соответственнее прибавить к параграфу, отмеченному NB, эти слова: Då wi denna Förening känd göra, т. e. когда мы объявляем это соединение (не только в отношении наших прежних русских подданных, но также и подданных финляндцев, которые отныне будут с ними составлять один народ), и т. д. Это кажется мне более положительно и верно в виду их присоединения к России».

Замечание Спренгтпортена принято графом Румянцевым. На этом малозначительном обстоятельстве можно было бы вовсе не останавливаться, если бы в изложении Спренгтпортена, объясняющем смысл вставки, не был категорически выражен взгляд тогдашних финляндцев на отношения их к России;, признание действительного соединения, образование «одного» народа из прежних и новых подданных, высказывалось прямо, даже таким ревнителем интересов Финляндии, как Спренгтпортен.

В день подписания манифеста 20-го марта граф Румянцев извещал главнокомандующего, что накануне он роздал дипломатическому корпусу декларацию 16-го числа. Предваряя о предстоящем вскоре обнародовании и манифеста, он приглашал Буксгевдена на основании этого документа издать повеление о приводе жителей Финляндии к присяге. Однако предупреждал, что относительно того «как присяга сия должна быть приведена в действо» он сообщит особо Высочайшую волю. Таким образом, граф Буксгевден был вновь остановлен в исполнении мысли, которую все давно считали весьма существенною.

II. Обращение к шведским офицерам

Одновременно с изданием в половине февраля прокламации к жителям, и с привлечением к содействию в её распространении епископа боргоского, у графа Буксгевдена родилась еще другая, совершенно своеобразная мысль. Он вознамерился обратиться к начальнику шведских войск с предложением прекратить сопротивление.

Очевидно такая довольно странная мысль, особенно в военном человеке, могла возникнуть только под влиянием Спренгтпортена и его единомышленников, имевших или старавшихся распространить уверенность, что финляндцы желают отложиться от Швеции, и присоединиться к России. Не доверяя Спренгтпортену, он мог, однако, незаметно для себя подчиниться его в этом отношении воззрениям, тем более что и некоторые из бывших при главной квартире чиновников, в роде Ладо, Гагельстрёма и под., могли поддерживать его в этом направлении. Сведения из прямых источников Буксгевден едва ли мог иметь в большом числе, по незнанию местного языка; все более или менее фильтровалось воззрениями переводчиков и знатоков местных условий. С другой стороны все эти нынешние сотрудники, — прежние перебежчики из шведского лагеря, — явили в свое время столько слабости к русским милостям и к русским деньгам, — а Буксгевден не мог не знать о том, так как при Екатерине принимал деятельное участие в шведской войне, — что считал вероятно возможным по предместникам делать свои заключения и о преемниках.

Мысли своей граф Буксгевден давал настолько важное Значение, что находил нужным, не смотря на свои полномочия, представить о ней на утверждение Государя. Тавастгус еще не был занят, к нему шведский генерал Клеркер стягивал свои войска, Свартгольм также не был взят, а Свеаборг даже не был еще и в правильной осаде. Мысль свою главнокомандующий мотивировал в письме графу Румянцеву следующим образом.

«…В вящшее уничтожение собранных в окрестностях города Тавастгуса и в крепости Свеаборгской неприятельских сил, и в отвращение излишнего кровопролития, по предположению моему необходимо бы было предуведомить начальника их о неизбежном положении его и жителей, стараться склонить его к добровольному отступлению от тщетного намерения его; в таком виде приказал заготовить ему письмо с означением условий ему и подчиненным офицерам предлагаемых; без высочайшего утверждения сих условий не вправе себя считаю вступить в переговор с предводителем противных войск». Потому просил графа Румянцева поднести «прилагаемое сочинение» на усмотрение Государя. Письмо проектировано в следующем виде:

«Генерал.

Намерение Его Императорского Величества, моего всемилостивейшего Государя, при посылке меня во главе войск Его для овладения Финляндией, ясно выражены в прокламации, распубликованной при моем вступлении в эту страну. Воля Его Императорского Величества, точные сведения об оборонительных силах Финляндии, и перерыв сношений между нею и Королевством Шведским вероятно достаточны для того чтобы доказать вашему превосходительству, что все усилия шведского правительства воспротивиться занятию страны императорскими войсками приведут лишь к несчастью жителей побуждаемых взяться за оружие, и потому самому пожертвовать великими преимуществами, которые Его Величество прокламацией, изданной от Его имени, удостоил им предложить.

Поэтому во имя человеколюбия и на благо целого невинного народа, вверенного вашим попечениям, прежде чем приступить к дальнейшим более решительным действиям, кои не замедлят раздражить обоюдно умы, предлагаю вам, генерал, прекратить враждебные действия, мирно распустив по домам войска вверенные вашему начальству. Имея полномочия Государя Императора, именем Его Величества обещаю, что офицеры, приобретшие должности свои покупкой, будут вознаграждены сообразно правам их на великодушие моего Августейшего Государя и что те из генералов, полковников, офицеров генерального штаба и младших офицеров, кои пожелают вступить в службу Его Императорского Величества, будут в нее приняты, если они родились в этой стране или имеют в ней постоянное жительство.

Император Александр одобрил мысль графа Буксгевдена (22-го февр.) и своеобразному письму дан ход. Для передачи его командирован был в качестве парламентера состоявший при главной квартире барон Гагельстрём. Его сопровождал корнет кавалергардского полка барон Арпсгофен. Гагельстрём, состоявший в чине надворного советника, был природный швед; но его, вместе с упомянутым выше Ладо, граф Буксгевден особенно ценил, признавая в них обоих существенных себе помощников; Спренгтпортен напротив порицал этого Гагельстрёма. В позднейшем письме своем к графу Румянцеву от 3-го мая он ставил в вину графу Буксгевдену между прочим нахождение при нем этого барона, «вообще известного — по словам Спренгтпортена — за интригана и проходимца (avanturier intriguant), чуждого в качестве природного шведа истинным финляндцам, привязанным к своей родной стране».

Парламентеры отправились из Тавастгуса 26-го февраля в 6 часов утра, на Таммерфорс, на который отступала средняя из трех шведских колонн. Кроме передачи письма, врученного незапечатанным, Гагельстрём был уполномочен делать и словесные внушения в том же смысле, т. е. излагая офицерам бедствия, каким могут подвергнуться их семейства при дальнейшем их противодействии Русским, и выгоды от царских милостей, как последствие капитуляции.

Поездка обоих парламентеров встречала затруднения на каждой станции за недостатком лошадей, уведенных шведами. Поэтому Гагельстрём мог достигнуть неприятельского арьергарда лишь в 3 часа пополудни, в расстоянии 80 верст от Тавастгуса. Как только раздался сигнал трубача, замыкавшие арьергард два батальона при двух пушках остановились. Дабы удобнее достигнуть до начальства, Гагельстрём нашел лучшим говорить не по-шведски, а лишь по-французски и по-русски; а так как в отряде младшие офицеры, к которым он обращался на этих языках, его не понимали, то и был пропущен далее, пока наконец не встретился с адъютантом короля, бароном Штакельбергом, исполнявшим эту же обязанность при начальнике колонны Адлеркрейце. Штакельберг пригласил парламентера к полковнику Эссену, помещавшемуся в лачужке в версте расстояния. Прибыв туда Гагельстрём, по словам его, был встречен Эссеном очень почтительно и вежливо; здесь, в присутствии человек десяти офицеров разного оружия, он объявил цель своего посещения. Полковник послал в Таммерфорс известить Адлеркрейца о приезде русского парламентера с письмом и просить приказаний.

По словам Гагельстрёма, после обычных взаимных вежливостей офицеры с откровенною прямотой солдата обратились к нему с вопросом о содержании письма им доставляемого. «Лишь только успел я, — пишет Гагельстрём, — выговорить предложения и преимущества почетной капитуляции, как все лица оживились, установилась задушевность и все признались, что в бывшемтогда положении вещей для них не могло быть ничего более желательного и счастливого. Они сознавали что силы были неравны (по их сведениям русского войска в Финляндии было, по меньшей мере 60 тысяч), что шведы нуждались в продовольствии и фураже, что солдаты их были худо одеты и менее привычны к утомлению и крутому морозу. Когда же Гагельстрём развил в подробности с одной стороны преимущества их ожидающие по великодушию Государя, а с другой потери, которым они рисковали подвергнуться^[21], то они, уже не стесняясь в выражениях, стали говорить против шведского министерства и против союза с Англией, которой и поведение и золото им ненавистны. Короче, они признались, что недовольство в армии было таково и столь распространено, что они не только ждут случая и почетного предлога для сдачи (un pretexte honorable pour capituler) но и готовы отправить королевские креатуры, Клингспора и Левенгельма, со связанными руками и ногами, в Швецию, — пусть доставят двору известие о капитуляции. По словам Гагельстрёма, еще до его приезда офицеры эти решили выжидать в течение двух недель или русских предложений, или распоряжений начальства к прекращению, наконец, бед и страданий, коих вся шведская армия была жертвою, а затем воспользоваться первым приличным случаем, чтобы или сдаться или распустить войска. К этому поступку, — говорили собеседники Гагельстрёма — побуждали их как любовь к отечеству, которое Швеция отдавала в жертву, так и великодушное обращение русского главнокомандующего с их пленными товарищами и вообще со всеми, кто к нему обращался, и наконец отличная дисциплина русских войск. Вообще разговоров было много, так как ответа приходилось ожидать не ранее как через шесть или. семь часов. При этом было видно что шведские офицеры не имели точных сведений о положении неприятеля; они ожидали, что в тот же день русские войска уже занимают Або и затем Шведам предстоит быть окруженными и притиснутыми к Ботническому заливу. Уныние и опасение лишиться имущества и средств существования выражались без притворства. Гагельстрём видел даже слезы на глазах, когда речь шла о семьях.

Тем временем шведская колонна двинулась далее; при парламентерах остались лишь Эссен и Штакельберг, ожидать возвращения курьера. Они просили, и Гагельстрём обещал, обеспечить их безопасность в случае появления казаков, так как при них не было другого конвоя кроме ординарцев. Это было тем легче исполнить, что аванпосты были еще в 30-ти верстах. При дальнейших разговорах, Штакельберг взялся предложить Адлеркрейцу открыто стать на русскую сторону, лишь бы только продолжалось преследование и тем дан был благовидный к тому повод. Он рассчитывал на то, что семейство Адлеркрейца и все его имения были в той части Финляндии, которая теперь была занята Русскими.

Только в 11 часов вечера возвратился посланный Эссеном адъютант и привез от Адлеркрейца приглашение Гагельстрёму проехать еще 40 верст и заночевать в приготовленном для него помещении. К главнокомандующему же Клингспору послан был от него курьер с предварением о приезде парламентера; Адлеркрейц не сомневался в том, что он будет принят шведским главнокомандующим. Однако воспользоваться этим предложением Гагельстрём не мог, не имея приказания ехать так далеко и боясь быть задержанным на несколько дней. Поэтому он передал письмо полковнику Эссену в присутствии двух упомянутых адъютантов, для вручения генералу Клингспору, с тем что если бы ему угодно было повидаться с ним, Гагельстрёмом, то он всегда может его вызвать. На этом переговоры прекратились, и все возвратились на свои места.

Между тем, по странной случайности, не далее как через два дня упомянутый барон Штакельберг и поручик Рор, другой адъютант Адлеркрейца, бывший также при объяснении Гагельстрёма с Эссеном, взяты казаками в плен близ Таммерфорса при утренней рекогносцировке русских мелких отрядов, подходивших к городу. На допросе эти пленные показали, что письмо к Клингспору было вручено Адлеркрейцу в присутствии многих офицеров, которым сделалось известно его содержание; что ему, Штакельбергу, было поручено отвезти это. письмо к Клингспору, имевшему главную квартиру оттуда в 30-ти верстах, и что он это исполнил, подав письмо генералу в собственные руки, в присутствии графа Левенгельма. Оба казались очень удивлены своеобразною посылкой письма незапечатанным. На вопрос: сделалось-ли кому известным содержание письма? Штакельберг рассказал как парламентер ожидал семь часов возвращения курьера и затем, имея надобность отправиться обратно, прочел письмо в присутствии нескольких офицеров там бывших, и потом передал Эссену. Клингспор и Левенгельм выразили по этому случаю неудовольствие. Через два часа письмо послано королю; Штакельбергу же предложено возвратиться к своему месту, откуда, как сказано, он и попал вслед затем в плен вместе с своим товарищем.

Михайловский-Данилевский в своем Описании войны 1808–1809 гг.) излагает, будто бы посланный от графа Буксгевдена с письмом о капитуляции был в самой главной квартире, и там выслушан вежливо. Этим рассказом описанному случаю дается гораздо более крупное значение нежели оно имело на деле, как видно из сейчас приведенного рассказа, основанного в точности на документах. Не говоря о мере доверия к показаниям Гагельстрёма, который мог скорее преувеличить, нежели уменьшить значение исполненного им поручения, — этот чиновник не только не имел свидания в главной квартире, но даже и не видел начальника колонны Адлеркрейца, а объяснялся с полковником, командовавшим лишь частью арьергардного отряда, в присутствии, по словам даже самого Гагельстрёма, только человек десяти офицеров. Этот эпизод сводится следовательно к размерам самым ничтожным, не смотря на всю живость, с которою русский парламентер его описывает, не исключая и слез офицеров, оплакивающих участь своих семейств. Эссен, крупнейшая из величин участвовавших в переговорах, представляется довольно безличным; наиболее же говоривший и потом неожиданно-скоро попавшийся в плен Штакельберг был очевидно человек довольно легкомысленный. Помимо неточности в его показании о разговоре с Клингспором по поводу про-, исходившего между русским парламентером и шведскими офицерами арьергарда, — он, не смотря на должность адъютанта при Адлеркрейце, вовсе не знал взглядов своего начальника на такой капитальный вопрос, как предложение изменить королю. Он находил возможным думать о влиянии на своего начальника для уклонения его с пути долга, состоявшего в сопротивлении Русским, тогда как на деле Адлеркрейц именно был душою этого сопротивления. Этот генерал настаивал на принятии сражения под Тавастгусом, и если оно не было принято, то не по его вине. Когда же потом, по взятии в плен начальника штаба графа Левенгельма, Адлеркрейц вступил в его обязанности, то дело Шведов совершенно изменилось; они перешли в наступление, и Русским пришлось испытать доблесть и верность этого генерала королю своему, начиная с несчастных дел при Сиккайоки и Револаксе во всем последовавшем отступлении чуть не до Таммерфорса.

Повторяем, эпизод с письмом графа Буксгевдена к графу Клингспору имел ничтожное во всех отношениях значение; поразительное легкомыслие наложило свою печать на действия всех и каждого, и надо лишь сожалеть, что полагаясь на уверения нескольких шведских беглецов честь коих была далеко не высокой пробы, русский главнокомандующий не только сам сделал, но и побудил Государя своего сделать шаг, который дал право неприятелю назвать его «недостойным, призывающим армию к измене долгу верноподданных». На письмо, как известно, не получено никакого ответа, но в стокгольмских газетах появилось против него возражение, в котором оно украшалось именно приведенными эпитетами.

Следует прибавить здесь, что искушение, которому подвергалась в настоящем случае верность неприятельских офицеров, было тем более сильно, что действительно война с Россией, или вернее военное занятие Финляндии русскими войсками, угрожало самым средствам существования шведских военных и их семейств. Так как этот предмет был впоследствии выдвигаем на один из передних планов, то не лишне будет сказать здесь о нем особо несколько слов.

Война вообще нарушает и даже совсем опрокидывает многие интересы граждан, особенно в стране подвергшейся нападению; но по общепринятому понятию войска и офицерство в частности от войны не страдают в средствах существования. Напротив, они получают разные усиленные оклады, сверхкомплектным дают назначения с производством жалованья ит. п., и потому материальная обеспеченность их в некотором отношении даже возвышается.

Но положение шведских офицеров было совсем иное. Только в гарнизонных полках, безразлично в крепостях или городах, они получали жалованье наличными деньгами. В линейных же полках, еще со времен Карла XII, отменена рекрутчина и введена «поместная» система вознаграждения за службу. Землевладельцы обязаны были поставлять солдат в числе, сообразном величине их земель. Полк, состоящий например из 8 рот, распределялся на 8 приходов (более или менее смотря по условиям местности), и в этом районе каждый служащий, начиная с полковника и кончая солдатом, имел свой земельный участок, который и обрабатывал в мирное время. Солдаты имели участки на землях тех владельцев, от которых они поставлены. Офицеры и унтер-офицеры имели казенные земли, называвшиеся бостелями (Boställen). Эти земли были освобождены от всяких податей и оставались е в распоряжении офицера, пока он сохранял свой чин. В случае отставки или смерти, офицеры или наследники их имели право сохранить пользование бостелем по крайней мере в течение года. Если доходы с таких имений не составляли определенной правительством суммы, то оно доплачивало недостающее на счет земель, бывших в ведении казны. Офицеры устраивались в своих бостелях как в собственных имениях, хозяйничали, улучшали, пользовались и сами и их семейства средствами жизни. В случае войны, доходы заменялись денежными выдачами в виде помесячного жалованья, но оно далеко не всегда выплачивалось своевременно. В каждом линейном полку капитаны, т. е. ротные командиры, обязывались содержать полковой обоз, повозки, лошадей и все прочее необходимое для передвижения армии; на это они получали особые деньги (passe-ѵоиапсе). Понятно, что обязанность эта, вызывая в военное время приведение обоза в активное состояние, требовала от начальника известных лишений; но в мирное время обозные деньги составляли увеличение дохода капитанов.

Другая существенная и непонятная с современной точки зрения особенность военной службы заключалась в системе покупки и продажи чинов и должностей, истекавшая впрочем из объясненного порядка вознаграждения. Всякий офицер, а иногда даже и унтер-офицер, получая назначение, должен был выкупить его у своего предшественника, уплатив ему более или менее значительную сумму смотря по ценности поместья и других преимуществ, утрачиваемых одним и получаемых другим. Эта система вела разумеется к немалым злоупотреблениям, и бедный, хотя и дельный офицер, неизбежно уступал богатому товарищу. Правительство старалось устранить эти злоупотребления и регулировать самые отношения. Назначен был размер, которого платимая сумма не должна была превышать; но так как это правило противоречило обоюдным интересам договаривающихся, то закон был почти всегда под разными предлогами обходим. Только крупная сумма могла побудить оставить службу, а преимущества и выгоды, предстоявшие при занятии должности, особенно в виду повышения, заставляли платить невозможное.

С другой стороны правительство брало на себя обеспечение офицеров, лишенных по болезни или по увольнении в отставку возможности служить, а также их вдов и детей. С этою целью кроме предоставления наследникам временного пользования бостелем на год или и более, им выдавалась та сумма, которая, была уплачена офицером за последнее занятое место. Так выше было упомянуто, что Спренгтпортен при увольнении в 1780 году от службы получил 18 т. риксдалеров (36 т. фр.) вознаграждения. Кроме того и его жене, за службу отца, было выдано особо 24 т. ф.

Такими мерами шведское правительство старалось привязать к себе офицерство и действительно привязывало. Всякая перемена в положении военнослужащих угрожала подрывом их благосостояния можно сказать в корне. При занятии же страны неприятелем, офицер не только утрачивал поместье, делался бездомным, но и лишался той суммы, которую мог ожидать от своего правительства при оставлении службы, а если бы оно даже и вознаградило впоследствии, то это было сопряжено с целыми годами ожиданий и с значительными урезками. Во всяком случае, такое вознаграждение являлось уже делом милости, а не права.

Естественно, что при таком положении масса офицерства была настроена консервативно. Всякая перемена грозила разными случайностями в деле первостепенной важности, в вопросе о средствах существования. В данном случае консерватизм этот тем более должен был сказаться, что масса офицерства по сознанию самих Спренгтпортенов, русскому правительству не доверяла, а население его боялось. Понятно, что попытки Буксгевдена склонить шведских офицеров в пользу мирных отношений не имели почвы и должны были только побудить еще более сомкнуться для сопротивления, с успехом которого связано было их материальное благосостояние.

ГЛАВА XV. Присяга и затруднения

6-го марта, после пятидневной бомбардировки сдалась крепостца Свартгольм. В числе условий капитуляции, по которой гарнизон объявлялся военнопленным, сделано изъятие для природных финляндцев: они получили свободу возвратиться в свои дома. При этом они подписками обязались оставаться спокойными в своих гейматах, и не только не служить против Русских до заключения мира, но и ничего не предпринимать против них посредственно или непосредственно.

В то же почти время, именно 10-го марта, окончательно занята князем Багратионом «столица» Финляндии, Або, где уже находился отряд Шепелева, посланный туда еще ранее немедленно по завладений Тавастгусом.

12-го марта прибыл граф Буксгевден. На официальном приеме некоторых из местных должностных лиц, епископ абоский Тенгстрём, он же и вице-канцлер университета, произнес приветственную речь от лица обоих этих учреждений. «Два раза в минувшем столетии, — сказал он, — абоские музы, устрашенные бряцанием оружия, бежали из своих жилищ. Этот раз они остались, доверяясь справедливым и благотворным свойствам нынешнего русского правительства, великодушию истинного героизма и духу времени, который даже среди ужасов войны предлагает неприкосновенное убежище всесветным труженикам науки». От лица собственно духовенства абоской епархии, также как и от народа, епископ выразил самую живую признательность за данное Государем обещание покровительствовать лютеранской религии и её церковным установлениям. Лично от себя Тенгстрём просил верить искренности его усилий к поддержании в крае полного спокойствия и бескорыстному усердию в содействии всему, что будет предпринято для общественной пользы.

Городской голова города Або с своей стороны произнёс краткое приветствие, в котором свидетельствуя о том, что город сдался русским войскам без малейшего сопротивления, поздравлял генерала с счастливым прибытием и просил чтобы с городом поступлено было согласно великодушии и милосердию Его Императорского Величества.

По занятии Або, а затем и Гангеуда, русские войска владели всем южным побережьем Финляндии, не смотря на то что Свеаборг еще не сдался, и к энергической бомбардировке его не приступали за неполучением из Петербурга осадных орудий. Но прочность занятия этого края обусловливалась зимним временем; открытие навигации могло изменить многое. Поэтому граф Буксгевден не уставал повторять графу Румянцеву о необходимости обеспечить себя со стороны населения, ускорив приведение его к присяге.

В Петербурге, как выше было объяснено, дело это усложнялось ожиданием издания новой декларации к державам, вызванной арестом в Стокгольме посланника Алопеуса, а затем опубликованием манифеста о присоединении завоеванной части шведской Финляндии к России. Кроме того не могли остановиться на. порядке, в котором должен был исполниться привод к присяге. Заявления Спренгтпортена о желании де-Геера и всего дворянства совершить этот важный акт и последовавшие затем отказы и разоблачения не могли не убедить, что дело совсем не так просто, как его изображали. С другой стороны, по примеру дворян, и пленное офицерство выражало желание присягнуть не иначе, как после других сословий.

Министерство иностранных дел, а может быть и сам Государь, были тем в большей нерешимости по этому предмету, что им приходилось выбирать между двумя течениями, которым следовали их шведские советники. Спренгтпортен, вынужденный теперь покинуть Финляндию и возвратиться в Петербург, вновь принялся муссировать свою постоянную идею о созыве в Або финляндского сейма, на котором обещал Государю заблистать во всей силе своего красноречия. Но у него был теперь не бессильный конкурент и даже противник в лице майора Клика. Сделав свою негласную поездку по Финляндии, он явился с категорическими возражениями против спренгтпортеновского сейма. Попавшее в первую прокламацию совершенно бессознательно для Румянцева, впрочем, также как и для Буксгевдена, обещание созыва сейма в Або связывало теперь руководителей русской политики. Румянцев ожидал и толковал, что сейм соберется только для принесения присяги; также глядел Буксгевден. Он имел впрочем совершенно особое понятие о сейме: он полагал, что в Або соберутся губернаторы, а с ними и депутаты от дворянства, духовенства, купечества и пр. «Сверх того, полагаю я, необходимо нужным, чтобы и от самых крестьян были также депутаты, от каждого кирхшпиля по одному, дабы делая присягу, видели они ее всеобщею, а тем удобнее могли утвердить расположение и своих обществ». Такое собрание существенно разнилось от прежних сеймов. Соглашаясь на сейм, он очевидно не желал идти против либеральных наклонностей Императора. Александра, полагая, что он сочувствует идее сейма.

Для разрешения сомнений был призван Клик. Румянцев поставил ему такой вопрос: «как следует поступить, чтобы жители бывшей шведской Финляндии принесли сколь можно скорее присягу верности Его Императорскому Величеству, и чтобы этот акт состоялся в приятной для народа форме?». Клик должен был изложить свое мнение на бумаге, что он и исполнил в кратком мемуаре, поданном Императору Александру 3-го апреля. Находя созвание сейма не достигающим в данном случае желаемой цели, по соображениям главным образом практического свойства, Клик предлагал свой, совершенно простой порядок, — по его словам — довольно приятный финляндцам, так как не уклоняется много от обычаев, существовавших при шведском владычестве.

Уполномоченное для принятия присяги лицо, по проекту Клика, должно было отправиться в Або, потребовать доступа в заседание парламента, т. е. высшего суда (Hof-Rätterne), и там при соблюдении известного декорума произнести речь соответственную обстоятельствам, прочесть манифест, который Клик также проектировал, и потребовать присяги от суда. Гофгерихт с своей стороны, присягнув должен потребовать того же от лагманов, приходских судей и городских чиновников, а они предпишут исполнить то же лицам им подчиненным и городскому населению. Подобным образом принесена будет присяга губернаторами и их подчиненными, а также абоской и боргоской консисториями, а по их приказу и низшим духовенством; пасторы приведут затем к присяге по своим приходам все деревенское население. На счет дворянства и офицерства Клик — сам к нему принадлежавший — повторял желания высказанные другими, т. е. чтобы оно присягнуло последним.

Клик приложил к своему мемуару еще проекты инструкций для лица, назначаемого к посылке в Або, и особого манифеста. Последним не воспользовались; что же касается до инструкции, то в сущности она составляла краткий перифраз мемуара, и содержала лишь немногие частные указания. Уполномоченный должен был обратиться в. первое отделение абоского гофгерихта, где председательствовал старший президент Тандефельд, человек, по словам инструкции, «старый и слабый». Абоский и бьернеборгский губернатор «молодец Троиль (le brave Troil)» рекомендовался Кликом как видный деятель аньяльской конфедерации, и потому должен был считаться человеком «благонамеренным», от просвещенного усердия коего можно всего ожидать. Епископу Тенгстрёму, человеку ученому и хитрому, предлагалось показать в перспективе архиепископство. Следовало соблюсти те самые обряды, какие прежде существовали при перемене государя. Указывалось действовать со всею поспешностью, без потери времени, избегать высокомерия и тем более угроз. Надлежало стараться о приводе к присяге во всех абоских учреждениях по возможности в один день, «не давая времени на рассуждение и уклонение». Наконец указывалось, что было бы очень хорошо несколько удалить на время присяги войска; по мнению Клика, эта мера придала бы всему акту характер неподготовленности (spontané) тем более приятный нации.

Записки Клика очевидно вполне удовлетворили Императора Александра и Румянцева, так как 9-го апреля, т. е. через пять только дней после их подачи, состоялась уже высочайшая апробация проекта ответной бумаги к Буксгевдену по делу о присяге. Промедление в разрешении, которого он так настоятельно просил, оправдывалось «разными недосугами и нужными соображениями относительно настоящих обстоятельств».

Клик мог гордиться по праву: его соображения были приняты почти дословно в основание данных главнокомандующему наставлений, хотя разумеется имя его, не упоминалось. Он мог торжествовать и над Спренгтпортеном; самолюбие последнего несомненно было задето уже самою поездкой Клика по Финляндии, тем более что Государь ожидал его возвращения для окончательного решения дела. «Я думал бы, — писал Спренгтпортен Румянцеву 23 марта, — что сообщенного мною вполне достаточно для устранения всех сомнений вообще в добром расположении населения и в частности в его доверии ко мне». И в этом случае Спренгтпортен ошибался: его сведений оказалось недостаточно; соображения же Клика привели к тому, что идея сейма, не пользовавшаяся по-видимому, вопреки хлопотам Спренгтпортена, сочувствием, была по крайней мере на время отвергнута. «Его Величество, — писал Румянцев Буксгевдену в упомянутой депеше от 9-го апреля, — признавая в полной мере основательность заключений ваших относительно разных неудобств какие могли бы произойти от собрания в Або сейма, возвещенного в свое время декларацией от имени вашего изданною, соизволил меру сию отменить и повелевает вашему сиятельству, на основании высочайшего манифеста изданного в 22-й день марта, немедленно приступить к приведению жителей вновь приобретенной Финляндии к присяге. Ссылка в этой выдержке на соображения самого Буксгевдена против сейма имела в действительности значение едва ли не одной только формальной вежливости. Решили задачу не соображения главнокомандующего, а записка Клика, что явствует из простого сопоставления чисел: отзыв Буксгевдена был прислан еще 17-го марта, записка Клика написана 3-го апреля, а 9-го состоялось высочайшее повеление.

Какие должно было соблюсти обряды для принесения присяги и в каком вообще порядке, — повеление предоставляло «наилучшему усмотрению» главнокомандующего, соображаясь «с обстоятельствами и местными нынешними и прежними обычаями». Но указывалось, что в Або присягу принять должен был сам Буксгевден, исполнив те формальности, которые изложены были выше по проекту Клика, с тем что в парламенте прочитать следовало манифест не Кликом сочиненный, а тот, коим 20 марта объявлялось о включении Финляндии в состав России, равно и декларацию ему предшествовавшую. Кроме того «наилучшее усмотрение» ограничивалось и другим, опять согласным с Кликом, существенным указанием: «при сем случае повсеместно должен быть соблюден тот самый обряд, какой обыкновенно там употреблялся при перемене царствований». И далее: «Его Величество особенно усердному попечению вашего сиятельства поручает, чтобы все сие произведено было в действо поспешнейшим образом и без малейших отлагательств, дабы не. дать время ни к каким рассуждениям и толкованиям, какие могли бы быть несовместны с обстоятельствами. Государь Император, впрочем, совершенно уверен, что ваше сиятельство в особенном имея попечении обращать доверенность и любовь жителей страны той к новому монарху, изволили принять нужные меры, дабы в сем случае поколику возможно предпочтительно употреблены были способы кротости и отдалено всякое насилие; а дабы происшествие сие не имело ни малейшего вида принуждения, но оказывало бы добровольное на то соглашение жителей, то Его Величество желал бы весьма чтобы на тот раз отдалить даже и войска наши, и ежели бы показалось вам неприлично совсем их, вывести из города, то по крайней мере чтоб там они не находились, где присяги будут совершаться». Высказав такое «весьма» сильное желание Государя, Румянцев сделал опять чисто формальную оговорку, «впрочем сие Его Величество предоставляет решению вашему», Во всех других главнейших городах: Вазе, Борго, Тавастгусе, Гейноле, Куопио и пр… повелевалось строго соображаться с тем, что будет сделано в Або, причем отдельною в бумаге вставкой, вероятно по личному указанию Императора Александра, пояснено: «и следуя примеру вашему соглашать кротость и снисхождение с твердостью».

Не пропали даром советы Клика и в отношении епископа Тенгстрёма и губернатора Троила. Буксгевдену о первом написано, что по учености, по разуму своему и по сильному в том крае влиянию, он заслуживает особого внимания. «Государь Император соизволяет, что ваше сиятельство положительно с ним изволили объясниться, что так как сия часть Финляндии теперь присоединена уже утвердительным образом на вечные времена к Российской Империи, то Его Величеству угодно, чтобы впредь пресек он всякие сообщения со Швецией, какие может быть духовное звание на него возлагало; что впрочем полное и добровольное повиновение его к воле монаршей в должной цене, будет принято и не останется без возмездия, и что по мере усердия какое с его стороны будет оказываемо, Его Величество имеет намерение наименовать его абоским архиепископом, с предоставлением ему верховного управления по духовной части всей Финляндии». — Губернатора Троиля главнокомандующий должен был уверить в особом высочайшем благоволении, и сообщить «что Его Величеству весьма угодно бы было увидеть его в Петербурге, что поездка таковая не может иметь иных, как токмо приятных последствий и для самого его, и для его отечества».

Таким образом, программа Клика целиком вошла в высочайшее повеление объявленное в руководство графу Буксгевдену. Сверх неё был добавлен еще один пункт воздействия собственно на дворянство. — «Государю Императору угодно, чтобы по совершении присяги ваше сиятельство внушили и некоторым молодым людям из именитейших фамилий приехать в Петербург; а как высочайшая воля есть всякого рода отличиями награждать сих новых подданных по мере усердия их к своему монарху и по их достоинствам, то Его Величество желает, чтобы при сем случае в. сият-во изволили сообщить замечания свои, кто бы из таковых молодых людей, которые отправляются сюда, по знаменитости рода своего мог быть принят ко двору Его Величества в камер-юнкеры.

Граф Буксгевден принял все эти распоряжения к исполнению, но просил однако некоторого для того времени, ибо. необходимость окончить дела с Свеаборгом требовала его присутствия в Гельсингфорсе, после чего он мог уже свободно отправиться в Або. Из всех пунктов «наставления» он позволил себе сделать возражение лишь по одному — относительно епископа Тенгстрёма. Обещанию назначить его архиепископом он противопоставлял то указание, что в Борго есть другой епископ, Сигнеус, не менее достойный внимания, и просил оставить обоих в прежнем положении, при их независимых один от другого обязанностях, пока время покажет кто из них заявит себя большим усердием к исполнению монаршей воли. Император Александр принял это предостережение доброжелательно и приказал наградить обоих епископов, также как и президента гофгерихта Тандфельда, по принесении присяги.

Когда эти наставления писались в Петербурге и посылались графу Буксгевдену, успех начал быстро изменять русскому оружию. До того отряды Тучкова ушли уже в самую северную часть Ботнического залива и миновали Брагештадт. 5-го апреля Кульнев в деле при Калайоки даже взял в плен начальника штаба шведской армии графа Левейгельма. Но 6-го произошел бой при Сикайоки, который оказался поворотным пунктом. 13-го апреля, при Револаксе был разбит отряд храброго Булатова, — и началось быстрое и можно сказать бедственное отступление Тучкова. При этом отступлении рельефно высказалась вся мнимая преданность финляндцев России: началась самая жестокая партизанская война. Пламя восстания против русских распространилось на только по всему северу, северо-востоку и центру Финляндии, но перекинулось и на запад, поблизости русской главной квартиры, на Аландских островах. Руководимое пастором Гумерусом и ленсманом Арэном^[22] население поднялось там поголовно; разъединенных русских захватывали и с великою радостью передавали шведам. То же происходило и на Готланде. — Можно ли в этом восстании винить финляндцев? Разумеется нет; они оставались верны своим отечеству и королю, и за эту верность заслуживают уважения. Россия была в это время враг их отечества и короля, и в защиту их они не стеснялись поднять оружие и рисковать жизнью. Но в этом всеобщем восстании какое было ужасное, трагическое осмеяние теории доверия к преданности и любви к России финляндцев, которую Спренгтпортены и Клики так настойчиво и к несчастью успешно проповедовали!..

Довольно прочно оставалось в русских руках только южное побережье Финляндии. 21-го апреля (3-го мая) сдался и Свеаборг. К гарнизону применены те же правила, коими руководились при занятии Свартгольма: от пленных отобраны подписки о непротиводействии Русским, и они отпущены по домам. Взятие этого «Гибралтара севера» не осталось без влияния на ход дел по всему берегу Финского залива. Но собственно дело о присяге подвигалось вперед очень тихо. Не смотря на то. что окончательная о ней высочайшая воля была объявлена еще 9-го апреля, население все-таки еще не присягало, а отголоски успехов шведского войска, доносившиеся со всей северной и западной части края, замедляли и затрудняли это щекотливое дело. Неспокойного состояния умов, вопреки недавним удостоверениям Буксгевдена о полном добродушии жителей, не мог не признать и сам он. Когда, вскоре по взятии Свеаборга, Император Александр намеревался ехать в Финляндию, Буксгевден настоятельно просил Румянцева убедить Его Величество отложить поездку. Он очень желал, чтобы Государь на месте мог видеть все труды, так как «есть в Петербурге неблагорасположенные люди, которые ищут приобретениям нашим давать сколь можно меньшую цену»; однако же прямо указывал на «некоторые беспокойства здесь существующие, Которые к сожалению приумножились ныне непонятным отступлением генерал-лейтенанта Тучкова 1-го», — и просил отсрочить посещение «доколе восстановлен будет здесь покой, совершится на верноподданство присяга и исправится между тем и самая дорога»^[23].

При таких условиях нельзя было ожидать настойчивости и быстроты в мерах гражданского характера. Но желанное событие наконец совершилось. Город Або присягнул русскому Императору 9-го и 10-го мая. Все исполнено именно так, как указано было в инструкции.

Прежде других принесли присягу духовенство и университет. Разосланными повестками 9-го числа члены консистории и абоской академии (университета) приглашены были собраться в их помещении.

Когда получено было известие о готовности всех этих лиц, граф Буксгевден отправился туда в сопровождении генералитета и чиновников. При колокольном звоне во, всем городе, епископ Тенгстрём встретил его со всем духовенством и профессорами академии. Предшествуемый ими в порядке старшинства, среди множества студентов и других принадлежащих к университету лиц, главнокомандующий проследовал до присутственной залы консистории. Там, по занятии им особо приготовленного места, произнесена была от его имени следующая речь.

«Его Величество Император Всероссийский, Всемилостивейший Государь наш, возвестивши манифестом (20-го марта) Высочайшую волю Свою на всегдашнее присоединение к пространным владениям Своим сей земли, которую победоносные войска Его заняли ценою многих сражений, удостоил меня уполномочием принять от жителей её присягу верности в залог счастливой перемены их жребия, поелику оная снискивает им как новым Его подданным отеческое попечение, милости и покровительство Его Императорского Величества. Приглашая вас, г. епископ, совокупно с г.г. чинами консистории совершить оную, я остаюсь уверенным, что вы, возлагая на себя сие священнейшее обязательство и оставаясь верным исповедуемой вами религии, не оставите в почтенном возможении вашем озарить вверенных управлению вашему людей в их обязанности к толико милосердому к ним Государю, в их истинных пользах и тех неисчерпаемых источниках, кои к благоденствию их текут к ним чрез соединение их с такой Империей, которая, сохраняя неприкосновенными их право и их собственность, своим могуществом, своим богатством и своими способами открывает им обширные пути к утверждению благосостояния своего, к умножению промышленности и к большему развитию их талантов. Вам, г. ректор и гг. профессор! ваши занятия чрез благодетельное влияние распространяемого вами просвещения, подают равномерно способы содействовать благополучию вашего отечества, к которому любовь вами водит. Вы без сомнения поставлять будете славу, вашу в умножении славы правления такого Государя, который любит, и покровительствует сие просвещение, и да благословит Всемогущий взаимные попечения ваши и соделает каждого достойным находиться под властью всемилостивейшего и достойнейшего из монархов, отца своих народов.

В ответ на эту речь епископ Тенгстрём, именем духовенства и профессоров, принес выражение живейшей признательности за покровительство Государя их религии и её служителям, а также абоскому университету, и просил главнокомандующего «повергнуть пред Августейшим троном Всемилостивейшего Монарха их совершеннейшую приверженность и истинное расположение к высочайшей воле Его Величества». Затем граф Буксгевден приказал читать присягу, и епископ, со всем духовенством и профессорами, произнесли ее. По официальному отчету присяга эта произнесена «с особенным уважением и с таким удовольствием, которое на лице всех было заметно и вело с окончанием её взаимное их поздравление».

В другой зале, с тою же доброю волею, — по словам отчета Буксгевдена — присягнули учащиеся в университете и все прочие принадлежащие к нему лица. Затем главнокомандующий прежним порядком возвратился к себе на квартиру. Здесь дежурный генерал, генерал-лейтенант Коновницын, представил рапорт о том, что согласно возложенному на него поручению, он принял в доме магистрата присягу верности от бургомистра, всех членов магистрата и депутатов от купечества. По донесению Коновницына эти лица явили при сем случае полное свое расположение и готовность к воле всемилостивейшего Государя.

Около полудня присланные от парламента, т. е. гофгерихта, чиновники донесли главнокомандующему что все члены этого суда, управляющий губернией и прочие сословия ожидают его прибытия. Сопровождаемый, как и прежде, генералами и офицерами, гр. Буксгевден отправился туда, и у входа в дом, собрания встречен был президентом гофгерихта Тандефельдом и членами, которые затем в порядке предшествуя ему, ввели среди многочисленного собрания гражданских чиновников в залу заседаний. Здесь главнокомандующий, заняв место на конце стола под балдахином по правую руку от президента, открыл собрание следующею речью, сказанною от его лица.

«Гг. президент и члены гофгерихта! Для меня приятно верить, что вы совершая предстоящий вам торжественный подвиг наперед уже обозреваете, сколь великие выгоды приносит вам присоединение к только пространной и только цветущей Империи. Ваши законы и ваши обыкновения остаются обеспеченными и уважаемыми, и управление нераздельное с правосудием, утверждают навсегда благосостояние жителей живущих под судопроизводством вашим, и которых пользы, покровительствуемые законом, остаются вам вверенными. Продолжайте сие управление ваше с тою же ревностью и тем же бескорыстием коими вы доселе отличались, и покажите народу, что уважение на состояния и лица не имеют у вас места, но что одно только точное выполнение законов и правосудие составляют существенный и главный предмет ваш. Соделайте себя таким образом достойными внимания справедливейшего из государей, именем которого производить будете правый суд ваш и соделайте народ столько довольным, чтобы он благословлял сию счастливую эпоху, когда высочайшая воля Государя Императора упрочивая порядок и силу отечественных ваших законов, вновь и навсегда утвердила целость общую и неприкосновенность собственности каждого».

На эту речь президент отвечал от лица всех своих сочленов, «что они почитать будут себя весьма счастливыми когда истинною ревностью своею в исполнении обязанностей своих и воли толико милосердого к ним Государя соделаются достойными одобрения и похвалы Правительства, и что они готовы совершить предложенное им обязательство». Затем была принесена присяга как составом гофгерихта, так и другими чиновниками к нему принадлежащими. По окончании этого обряда, главнокомандующий перешел в том же порядке в другую залу, где был принят губернатором Троилем, со всеми чиновниками и депутатами.

Обратясь к губернатору и дворянству и объяснив причину своего прибытия, а также выразив похвалу поведению губернатора, Буксгевден пригласил их подать новый пример исполнения, долга. Последовало чтение и принесение присяги тем же как и выше порядком «с наилучшим — говорило донесение— расположением». Затем де-Троиль обратился к депутатам с несколькими словами на шведском языке, изложив настоящие обстоятельства, милости Государя на них щедро изливаемые, и то великодушие, с которым Император Александр принимает их не как народ побежденный, но как собственных своих подданных, и сохраняет им права и преимущества, коими они до того пользовались; губернатор заключил свои слова объяснением обязанностей депутатов в отношении к великодушному Государю. После того как эта речь была прочитана и по-фински, старший из депутатов именем прочих также изъявил полную признательность и готовность принести присягу, «которая соединяя отечество их с Империей Всероссийской утверждает их благосостояние». Присяга затем и здесь была принесена.

По совершении таким образом всеми сословиями многознаменательного обряда, главнокомандующий, предшествуемый всеми членами гражданского управления и сопровождаемый дворянством, возвратился в свое помещение. Вскоре туда явились многие из главнейших представителей дворянского и духовного сословий и вновь принесли благодарность за расположение и доверие возвещенное им от лица Государя.

На другой день, назначенный для принесения присяги всеми прочими жителями города Або, кафедральный собор был переполнен народом. И здесь, после совершения литургии, главнокомандующий принял присягу при выражении, судя по его донесению, самых добрых чувств. В тот же день им дан был парадный обед почетнейшим жителям города; в числе их было и шестеро крестьян. Празднество по случаю совершения важного исторического акта заключилось балом, данным графом Буксгевденом 11-го числа.

Жители прочих городов присоединенного края: Вазы, Тавастгуса, Гельсингфорса, Борго, Ловизы, Экнеса, Тамерфорса, Гейнолы, Нодендаля, Ништадта, Раумо, Биёрнеборга, Кристиненштата, Каскё, Гамле-Карлебю, Якобштата и Нью-Карлебю, — принесли присягу в тот же день, 10-го мая, после богослужения. Порядок был соблюден однообразный: сперва присягало духовенство, потом гофгерихт (в Вазе), губернаторы с дворянством, немдеманы и почетные крестьяне. Присягу принимали: в Вазе — гражданский губернатор Эмин, в Тавастгусе — генерал-майор Миллер, в Гельсингфорсе — генерал лейтенант граф Каменский 2-й, в Борго — генер. — майор Алексеев, в Ловизе — ген. — майор Брискорн, в Экнесе — ген. майор Тучков 3-й; во всех других — штаб-офицеры.

В следующее затем воскресенье, 17-го мая, приведены были к присяге живущие в уездах дворяне, пасторы и земские чиновники; а еще чрез неделю присягнули прочие — жители деревень, младшие чиновники и все крестьяне. Исключение, как в городах, так и в деревнях, делалось лишь для малолетних, не достигших» 15-ти-летнего возраста — они вовсе не присягали. Впрочем, принесение присяги продолжалось и позже со стороны лиц отсутствовавших, больных и т. п.

Посланные для принятия присяги должностные лица свидетельствовали вообще о доброй воле и готовности, с которыми население приносило присягу. Донесения эти были официальные, и некоторые финские писатели утверждают, что то была присяга подневольная, а потому не придают ей положительного значения. Конечно, трудно читать в душе людей, особенно при обстоятельствах столь необычайных, как перемена правительства. Жестокость партизанской войны и упорное противодействие мерам правительства, образцы которого приведены будут впоследствии. говорят в самом деле о том, что многие из присягнувших очень легко относились к произнесенному обету верности. Тем не менее тот факт, что при принесении присяги не было применено мер насилия, доказательно не опровергается и этими историками, и тем лишь худшими красками рисуются нравственные правила этих многих из присягавших. Во всяком случае событие включения Финляндии в состав русской Империи, возвещенное всему миру манифестом 20-го марта, завершилось клятвою верноподданства, — и этот акт не может быть вычеркнут из истории.

По принесении присяги главнейшие лица, согласно воле Государя, получили крупные награды: оба епископа Тенгстрём и Сигнеус украшены лентами и звездами св. Анны первой степени; той же почести удостоились президент Тандефельд и ландсгевдинги, т. е. губернаторы: абоский де-Троиль, тавастгусский Мунк и гейнольский бар.Лоде. Пробсты Сигнеус и Таваст награждены орденами св. Анны 2 ст.; бургомистрам: абоскому — Синебергу, гельсингфорсскому — Мартенсу и тавастгусскому Селину даны подарки^[24]. Позднее и самому гр. Буксгевдену выражено монаршее удовольствие. В письме от 10-го июля, по обыкновению одобренному предварительно. Императором Александром, гр. Румянцев извещал главнокомандующего: «Его Величество изволил принять с особливым благоволением понесенные вами труды по сему случаю. Его Величество совершенно изволил одобрить весь порядок, который при сем происшествии повсеместно соблюден был по распоряжению в. сият-ва». Но благоволение это выражено не в собственноручном рескрипте, как можно и должно было бы ожидать в отношении главнокомандующего целою армией, андреевского кавалера и пр., а в письме министра. Интрига в. Петербурге не дремала, и граф Буксгевден чувствовал ее на каждом шагу.

За всем изложенным и не смотря на награды, розданные по принятии большинством населения присяги, были как сказано люди, притом далеко не одиночные, которые или уклонялись от ее принесения, или прямо ее нарушали. Весьма возможное и даже естественное в тревожные времена явление это имело значение в особенности потому, что в него, входили элементы беспокойные и даже опасные. Испытывались серьезные затруднения со стороны тех, кому оказано было наиболее доверия, именно военнопленных, распущенных по домам под простые подписки с обязательством лишь не враждовать против России. восстание пылало кругом, а освобожденные военнопленные являлись в нем весьма нередко не только участниками, но и руководителями; очевидно эти люди не давали цены своим обязательствам. Присяга имела бы, может статься, большее значение, но от неё они отказывались ссылаясь на данные уже подписки. О затруднениях своих Буксгевден писал в Петербург и ждал указаний.

Непредусмотрительно-либеральная мера отпуска пленных имела очевидно в корне своем все тоже уверение знатоков Финляндии, что местное население только ищет случая отложиться от Швеции и соединиться с Россией. И однако эти знатоки, и во главе их Спренгтпортен, явились теперь, когда действительность не оправдала их уверений, первыми порицателями оказанной пленным милости. «Очень ошибочно было— писал Спренгтпортен гр. Румянцеву 31-го мая — предоставить подонкам военнопленных взятых в Свеаборге разбрестись по стране. Эти бродяги, у которых нет ни кола ни двора, большею частью иностранцы умирающие с голоду, вместе с несколькими негодяями из наиболее голодных корельцев, произвели беспорядки в Саволаксе. Необходимо под разными предлогами собрать их и употребить в работы».

Это указание не было, однако, принято в Петербурге в уважение. Главнокомандующий имел другой взгляд, и Император Александр одобрил его. Те из пленных, которые имели свои дома в Финляндии, должны были принести вместе с их семействами «присягу на верность новому своему Монарху, к державе коего отчизна их присоединена на вечные времена». Тех же, которые в отказе от присяги будут упорствовать, назначено выслать в Россию в виде военнопленных.

Это было собственно в отношении нижних чинов. К офицерству, пользующемуся казенными имениями (бостелями), гр. Буксгевден предлагал применить более строгую меру. Положение было действительно крайне ненормальной. Многие офицеры из финляндцев последовали со шведскими войсками и сражались против Русских. В то же время жены и дети их оставались в бостелях на присоединенной к России территории и пользовались всеми с них выгодами и доходами. Сначала думали, что забота о сохранении этих выгод повлияет на настроение офицерства. К этой цели стремились как объявлением в прокламациях о преимуществах, ожидающих финских офицеров, если они оставят шведские войска и. перейдут к России, так и непосредственным обращением Буксгевдена к шведскому главнокомандующему с приглашением прекратить сопротивление. И то и другое как известно не сбылось; по позднейшему сознанию самого автора этих мер, — офицеры-финляндцы решительно остались при своих местах в шведской армии. Теперь Буксгевден просил разрешения применить к шведским офицерам-финляндцам более действительную меру: отобрать бостели у их семейств и отдать под присмотр местного начальства, которое будет собирать с них доходы.

Это предложение, сделавшись известным Спренгтпортену, тем менее могло пройти без порицания, что касалось того сословия к которому сам Спренгтпортен принадлежал. Он спешил, поэтому удостоверить гр. Румянцева, что владельцы бостелей находящиеся при шведской армии не могут узнать о проектированной мере в виду будто бы военных законов, а потому семейства их будут повергнуты в нищету. На деле офицеры весьма хорошо могли знать о всем, что делается с их семействами уже по тому одному, что еще с первых, почти дней занятия русскими войсками края, женам офицеров предоставлено было переписываться с их мужьями. Но кроме того Шведы чрез местное население всегда отлично знали все, что делается.

Возражения Спренгтпортена и на этот раз не достигли цели, а предложение Буксгевдена одобрено в Петербурге; оно сопроводилось небольшим лишь смягчением: бостели должны были, остаться во владении семей отсутствующих офицеров еще в. течение шести недель. — «Но ежели, — повелено было, — к тому сроку сами они не явятся, то и те участки имеют поступить, в казенное ведомство, и тогда уже к исполнению сей меры приступить не дожидаясь новых повелений ^[25]".

Подобное предложение сделано Буксгевденом и утверждено Александром Павловичем и в отношении тех, не казенных уже, а частных имений, особенно крупных, владельцы коих находились в Швеции и не спешили в Финляндию для подчинения новому правительству; таковы были Ферзены, Врангели и т. п… Решено взять эти имения под присмотр русских властей, а доходы с них вносить в казну, дабы тем отвратить враждебное их употребление. Распоряжение это являлось в виде репрессалии, в ответ на конфискацию шведским правительством русских купеческих судов. Собственно Буксгевден склонялся к тому, чтобы и упомянутые имения конфисковать; если же смягчил свое предложение, то очевидно соображаясь с известными воззрениями Императора Александра.

Все эти решительные меры вполне понятны, хотя и нельзя отказать в сочувствии многим из их жертв, стоявших на почве вполне с их точки зрения законной и нравственной. Правительству надо было знать, кто его друзья и кто враги. Принятие присяги во всех случаях являлось средством избежать их применения. И этот взгляд принадлежал не только главнокомандующему, но и лично Государю, не смотря на его уступчивость и мягкость. Даже позднее, когда военное счастье опять обратилось на сторону русского оружия и потому можно было бы допустить и большую снисходительность, эта строгость проявлялась осязательно. Рельефный пример представил случай с шведским камер-юнкером и секретарем королевского совета аф-Форселлесом. Будучи финляндским землевладельцем и находясь в своем имении, он обратился к Императору Александру с письмом, в котором просил о пропуске его чрез Або для поездки в Стокгольм. При этом выражал желание со, временем вступить в русскую службу, но уклонялся от исполнения этого обязательства. В ответ на его просьбу послано гр. Буксгевдену Высочайшее повеление «объявить Форцелю, что ежели он будучи финляндским уроженцем, а следовательно подданным Его Императорского Величества, не соглашается вместе с соотчичами своими принести Ему присягу на верность, то в. сият-во имеете повеление отправить его в Петербург в виде военнопленного, и что по прибытии сюда назначится ему место пребывания внутри Империи, где и будет он оставаться до окончания войны».

Затруднения, вызвавшие указанные меры, во многом являлись последствием того что Густав-Адольф находился на своей яхте по близости Аланда. Отсюда посылал он в Финляндию зажигательные прокламации, которые при содействии тайно переезжавших из Швеции бойких унтер-офицеров королевской гвардии производили свое действие и на те части страны, которые были по-видимому прочно заняты Русскими. Понятно, как относился король к действиям последних. Питая издавна нескрываемую неприязнь лично к Императору Александру, он тем более должен был негодовать теперь, когда вся южная, наиболее процветающая часть Финляндии была не только в русских руках, но и официально всему миру объявлена присоединенною навеки к России. Принимая все средства противодействия, он вместе с тем осыпал бранью распоряжения гр. Буксгевдена и вообще русского правительства даже в непосредственной с ним переписке. Делаясь известною между шведско-финскими войсками, такая корреспонденция не могла не усиливать их раздражения и не затруднять еще более положения русской армии. Для характеристики Густава нелишне ознакомиться с этой перепиской, происходившей в период наибольшего отступления на севере отрядов Тучкова и Раевского и разгара партизанских действий финляндцев. На юге в это время напротив принималась присяга и указанные выше меры.

Первое письмо с королевской яхты «Амадис», от 24 июня (5 июля), писанное от лица вице-адмирала барона Райялина, но несомненно под диктовку самого короля, было изложено буквально так:

«Хотя поведение вашего правительства, с самого начала неприязненностей между Швецией и Россией, казалось настолько истощило все разнообразие действий до сих пор неизвестных между образованными народами, что ничему не должно бы более удивляться, — однако король государь мой не мог узнать иначе как с величайшим негодованием, от многих из его финских подданных, сотнями укрывающихся от ига вами на них налагаемого, что они силою принуждаются служить против их законного государя, не смотря на торжественное обещание ваше не употреблять их в дело в настоящую войну, и что часть их уже взята для того на русскую флотилию. Его величеству трудно сомневаться в правдивости полученных в том заверений; но он желал бы для чести человечества быть в этом отношении разубежденным. Если для лучшей еще окраски этого покушения на международное право и первейшие принципы общественной нравственности вы пожелаете сослаться на единственную в своем роде присягу в верности русскому Императору, которую стараются вырвать у обывателей шведской Финляндии, — то ваше прев-во только напомните о новом еще оскорблении, неизвестном даже в наши времена столь богатые удивительными нововведениями. Никогда не пытались распоряжаться совестью и судьбой народа ранее, пока мирный договор не постановил об этом решения и никогда в войне начатой без предварительного её объявления и с призывом к мятежу, последствия не были более выдержаны и более ужасны как в настоящем случае.

«Его величество король повелел мне сообщить вашему превосходительству эти неопровержимые истины, а также напомнить что придет время когда раскаетесь в поведении столь мало согласном с законами чести и открытой и лояльной войны между двумя народами, некогда взаимно себя уважавшими. Содержание этого письма делает всякий ответ излишним: никакое объяснение не может оправдать неоправдываемого в настоящем положении вещей; пусть говорят одни факты. С совершенным почтением…

Забывая про свое, собственное вопиющее насилие за три месяца пред тем над русскою миссией, Густав не желал ответа. Но гр. Буксгевден не нашел нужным сообразоваться с его желанием. Напротив, усмотрев противоречие между началом и концом письма барона Райялина, — здесь он отказывался от получения ответа, а там хотел быть разубежденным в обвинениях, взводимых на русское правительство, — главнокомандующий отвечал ему даже с некоторою быть может излишнею обстоятельностью. Оправдав свой ответ этим противоречием, Буксгевден удостоверил своего корреспондента, что если король повелел ему наговорить все эти нелюбезные вещи лично ему, Буксгевдену, то в письме своем он, Райялин, оказался вполне достойным такого доверия. В дальнейшем, не входя в оправдание мер принятых Императором Александром, оправдание тем более неуместное что о нем не может быть суждений между двумя подданными на то неуполномоченными, Буксгевден ссылками на декларации опровергал объяснения Райялина и указал между прочим, что в 1788 году Густав III вторгнулся в Выборгскую губернию совершенно неожиданно не только без объявления войны, но даже и без всяких неприязненных заявлений. На счет присяги Буксгевден объяснил, что финляндцам предоставлено или пользоваться преимуществами в качестве русских подданных, или же оставить страну, в которой при сохранении прежних отношений они являются врагами. Затем он категорически удостоверил, что никто, кому именем Государя было обещано освобождение от службы в течение этой войны, не был принужден вступить в нее. С своей стороны Буксгевден ставил в вину шведским начальникам возбуждение беспокойства в умах против русской власти, чем только увеличивается мера бедствий; главным же образом обвинял он шведских офицеров, втирающихся всякими способами в доверие к народу, особенно между военнопленными отпущенными на честное слово. Побуждая их к сопротивлению Русским, они достигают в конце концов того, что люди эти попадаются вновь в русские руки и не могут уже избегнуть заслуженной казни, чему было немало примеров. — «Исполняя мой долг, — заключал главнокомандующий, — стараясь заслужить доверие моего Государя, которому только и принадлежит судить о моих действиях, и стремясь согласно его великодушным видам облегчить финскому народу неизбежное бремя справедливой войны и упрочить его спокойствие, безопасность и благосостояние, — я понимаю, что этот самый образ действий может не нравиться королю шведскому; но твердый в моих правилах, уверен, что ничем они не будут поколеблены. Этим и отвечаю на его угрозы».

Но не успел гр. Буксгевден написать этот ответ свой, как от Густава, теперь уже чрез его генерал-аудитора гр. Гилленборга, получил новое, еще более неприличное послание. Угрозы в нем заключающиеся можно объяснить только крайним возбуждением короля, не дававшего себе точного отчета в том, что он говорил и диктовал. Письмо было помечено 7-м июля, т. е. на другой день по отсылке первого, и на той же королевской яхте «Амадис».

«В прокламациях, обращаемых к несчастным жителям шведской Финляндии подверженным вашему игу, вы обещали им сохранение шведских законов; а так как нужно полагать что ваше прев-во знает их содержание, то король приказал напомнить вам что эти самые законы, на которые вы ссылаетесь ежеминутно, угрожают наказанием особенно тем, кто подстрекает народ к возмущению против его законного короля. Предоставляю вам самим судить, применим ли этот закон в настоящем случае. Ежедневно король извещается, что обитатели финляндских островов, покровительствуемых ныне морскими силами его величества и потому не находящихся под вашим деспотизмом, получают, однако, самые ужасные требования подчиниться мерам для них ненавистным. Такой образ действий решительно не сходствует ни с какими обычными правилами; когда люди себя так мало уважают что ищут подорвать верность народа, то они не могут уже рассчитывать на покровительство международного права, но разумеется подвергнутся всей строгости закона».

Граф Буксгевден отказался принять это своеобразное предостережение и возвратил его с следующею на нем надписью от 27 июня (9 июля): «Изложенные здесь рассуждения вполне применимы к шведским подстрекателям, старающимся соблазнить и возмутить подданных Его Величества Императора всероссийского в его финляндских провинциях. Посему главнокомандующий императорско-русской армией предоставляя графу Гилленборгу заботу применять к этим людям строгость законов, извещает что впредь он не будет принимать заявлений подобных настоящему, не зная к тому же что с ними делать, так как не все еще шведские эмиссары находятся в его руках. Отныне подателям таких пустых и бессильных угроз ответ будет подаваться из пушечного жерла». Буксгевден не счел нужным подписаться под ответом; он предоставил это исполнить секретарю своему коллежскому асессору Шретеру.

По поводу шведской агитации еще ранее Буксгевден признавал, что когда с той стороны говорил народу сам король, то его, Буксгевдена, прокламаций мало, и необходимо чтобы и с русской стороны раздался голос Монарха. Он проектировал поэтому воззвание от лица Императора Александра с настоятельным удостоверением, что занятая страна никаким образом не будет возвращена Швеции.

В Петербурге с этими соображениями не замедлили согласиться, и 5(17) июня состоялся высочайший манифест, обращенный к «Нам верноподданным обывателям новоприсоединенной Финляндии всякого чина и состояния». В нем нашли место и угрозы тем, кто продолжал сопротивляться. Вот его полный текст:

«Божией милостью, Мы Александр первый, Император и Самодержец Всероссийский, и проч., и проч. и проч. «Нам верноподданным обывателям новоприсоединенной Финляндии всякого чина и состояния.

По непреложным судьбам Вышнего, благословляющего оружие Наше, присоединив навсегда Финляндию к России, с удовольствием Мы зрели торжественные обеты, обывателями сего края принесенные на верное и вечное их Скипетру Российскому подданство. Вместе с сим восприяли Мы на себя священную обязанность хранить сие достояние, Промыслом Нам врученное, во всей его незыблемости и в непременном и вечном с Россиею единстве.

«В чреде народов, Скипетру Российскому подвластных и единую Империю составляющих, обыватели Финляндии с сего времени восприяли навсегда свое место. От сего великого состава противу воли и предопределений Вышнего ничто отторгнуть их не может. Тоже самое Провидение, которое споспешествовало храброму воинству Нашему в обладании сея страны, будет покровительствовать Нам в неразрывном её соблюдении.

«Обыватели Финляндии! Да напечатлеются истины сии неизгладимо в сердцах ваших. Под сению Престола Нашего покоются многочисленные народы; судьбы их равно сердцу Нашему драгоценны; вступив в состав Империи Нашей, вы приобрели тем самым равные права с ними. Сверх древних установлений стране вашей свойственных и свято Нами хранимых, новое поле вашей деятельности и трудолюбию открывается.

«Под сильным щитом России земледелие ваше, торговля, промыслы, все источники народного богатства и благосостояния, восприимут новую жизнь и расширение. Мы познаем вскоре все ваши нужды и не умедлим простереть вам руку помощи и облегчения. Оружие Наше оградит пределы ваши от всякого к вам прикосновения и отразит все покушения врагов, если бы когда либо возмутить спокойствие ваше они дерзнули. Приверженность, единство и непоколебимая верность есть единое возмездие, коего мы за все сие от вас требуем и ожидаем несомненно.

«Обыватели Финляндии! Да не колеблется внимание ваше слухами и обольщениями, если бы враги наши паче чаяния рассевать их между вами покусились. Судьба страны вашей решена невозвратно. Всякое разглашение о восстановлении шведского над вами владычества было бы тщетное заблуждение, единственно во вред вам устремляемое. Всякая преклонность и приобщение обывателей к таковым внушениям, повлекли бы с собою неминуемую им гибель и разорение.

«Нам известно, что некоторые соотечественники ваши теперь еще служат в войсках шведских, против вас самих вооружаются. Доселе ожидали Мы с терпением раскаяния их и покорности. Долговременное коснение их полагало уже конец ожиданию Нашему; но преклоняясь к судьбе семейств оставленных ими без призрения, Мы еще готовы принять их как, верных подданных Наших и заблуждения их навсегда изгладить из памяти Нашей, если в течении шестинедельного срока, считая со дня обнародования сего манифеста Нашего, поспешат они возвратиться. Да престанут они отныне работать чуждой власти. Да возвратятся в недра своего отечества; но да возвратятся немедленно в назначаемый срок. По прошествии оного и раскаяние их не будет уже у места.

«Верные обыватели Финляндии! Будьте тверды и непоколебимы в преданности вашей к России. Слово Наше о сохранении вас в единстве есть непреложно и Мы всегда Императорскою Нашею милостью пребудем вам благосклонны.

Но утверждая меры строгости, Император Александр желал по прежнему склонять к себе население милосердием и благодушием. За день до издания манифеста оказан был особый знак внимания к интеллигенции Финляндии; он должен был произвести более общее впечатление нежели пожалованные отдельным лицам ордена и подарки. 4-го июня Александр Павлович подписал следующий рескрипт на имя епископа Тенгстрёма, собственно как главы (проканцлера) абоского университета.

«С присоединением Финляндии к России, среди попечений обращаемых нами на важнейшие части сего нового достояния Промыслом Нам врученного, Абоский университет привлекает особенное Наше внимание.

«Храня спокойствие вообще всех обывателей Финляндии, Мы особенно желали среди самых военных действий оградить, сие ученое сословие уважением и покровительством. Намерения Наши в точности были исполнены. Чувства доверия и признательности чрез посредство ваше от Абоского университета. в свое время изъявленные, Мы приняли с особенным удовольствием.

«Ныне, когда предопределением Вышнего судьба страны, сея навсегда присоединена к Империи Российской, Мы приемлем на себя приятную обязанность пещись о сохранении и распространении сего знаменитого установления.

«В таковом расположении намерений Наших, Мы ныне же утверждаем и словом Нашим Императорским удостоверяем силу всех прав и преимуществ Абоскому Университету доселе присвоенных и ныне существующих. Сверх сего Мы поручаем вам, пригласив членов Университета, положить на мере способы какие признаете вы нужными к распространению и вящему усовершенствованию сего заведения и представить Нам на усмотрение.

«Удостоверьте при сем всех членов Университета, что пользы просвещения всегда полагали Мы в числе первых предметов Нашего попечения, в числе обязанностей сердцу Нашему драгоценнейших. Примите при сем случае особенно свидетельство Нашего к вам благоволения. Нам приятно в вас, яко начальнике духовенства Абоской Епархии, видеть ревностного блюстителя просвещения».

То было в отношении целой корпорации. Но и отдельным лицам, как выше упоминалось, готовы были оказывать милости и почести и давать награды при первом проявлении покорности. Епископы, губернаторы, бургомистры, пробсты украшались орденами и одаривались щедро. Молодым дворянам предстояло блестящее положение при дворе. Особенно же разительный пример милости был оказан одному из них Штакельбергу, обратившемуся к Императору Александру с просьбою по своему частному делу. Судя по этому примеру, чем менее умеренны были желания, тем выше их ценили и тем скорее исполняли. Был ли этот Штакельберг, тот самый адъютант Адлеркрейца, который сдался в плен на другой же день после поездки к шведским войскам русского парламентера Гагельстрёма с предложением прекратить сопротивление, или же это было другое лицо, — из документов не видно. Будучи землевладельцем в бывшей шведской, а теперь присоединенной к России части Финляндии, Штакельберг прибыл в Петербург с тем чтобы занять в банке денег на покупку имения в старой русской Финляндии. Но он желал сделать заем под залог этого самого, еще не купленного имения и полученными деньгами оплатить покупку. По условию же с продавцом залог мог состояться не ранее как через несколько месяцев. Штакельберг желал следовательно не только купить имение без денег, но и получить ссуду раньше самого залога. Условия были невозможные и государственный заемный банк отказал Штакельбергу, тем более что ему по правилам не предоставлялось производить операций с финляндскими имениями. Тогда Штакельберг обратился прямо к Императору Александру, — и не ошибся в расчете: все законные преграды рушились как по мановению волшебного жезла.

— «Нужная Штакельбергу сумма будет ему из банка отпущена; доколе же не представит он в залог имения, останется он должен за поручительством Государя Императора».

Такими выражениями гр. Румянцев дал знать гр. Буксгевдену об этой исключительной милости. Предоставлялась, следовательно, «нужная Штакельбергу» сумма без соображения с тем насколько будущее его имение по своей стоимости гарантирует заем, и из учреждения, подобных ссуд вовсе не дающего. Министр иностранных дел так комментировал этот эпизод: «милость Его Императорским Величеством оказанная тому из новых Его подданных, который первый прибег к монаршей его щедроте, должна поселить полную доверенность других, что и они во всех своих нуждах обрящут опыты отеческого Его о них попечения»^[26].

Но финляндцы, должно признать, косо смотрели на любезности русского правительства. Розданные почетные награды самими награжденными принимались с сомнительным удовольствием, а в народе вызывали вовсе не двусмысленные демонстрации. Никогда, — замечает по поводу этих пожалований Ребиндер в своих мемуарах, — ни один рыцарь ни от одной красавицы не принимал орденских знаков с меньшим сознанием чести какая ему оказывалась. Было комично видеть этих новых кавалеров^[27], когда они возвращались вытянув физиономии с торжественного приема, где их украсили. От друзей своих они получали не поздравления, а выражения соболезнования, ибо насколько отличия таких высоких степеней лестны и почетны сами по себе, настолько дурно выбран был повод для награждения ими. Злоба, зависть, порицание и легковерие, — все настроилось на один лад, объявляя что ордена даны в награду за измену. Лиц украшенных знаками монаршей милости называли «клеймеными». Епископ Тенгстрём признал за лучшее припрятать свои кавалерские эмблемы. Очень многие, по рассказам отца Ребиндера, бывшего на месте, грозили если не епископу, то губернатору Троилю заменить ленту веревкой.

Не особенно отзывались финляндцы и на другие заманчивые по-видимому предложения. «Молодые люди из фамилий наиболее отличнейших» решительно остались глухи к посланному чрез главнокомандующего еще в начале апреля приглашению посетить Петербург, где их ждали золотые мундиры. «До сей поры, — писал Румянцев Буксгевдену 9-го июня, — никого кроме г. Штакельберга мы здесь не видели». Да и он, как ясно из сейчас изложенного, приезжал устроить исключительно свое личное денежное дело. — «Весьма бы любопытно для меня было знать, что могло быть тому причиной?» спрашивал Румянцев. При этом он повторял, «что Его Величеству весьма было бы приятно, чтобы они приезжали сюда». — Оказалось, что в. бывшую тогда летнюю рабочую пору дворян удерживало в поместьях будто бы хозяйство, а также денежные расчеты, так как доходы с имений получаются только осенью. Так объяснил воздержность финляндских дворян гр. Буксгевден. Однако и зимою, когда был особый повод приезда в Петербург, молодые благородные финляндцы не блистали многочисленностью. Да и вообще было даже несколько наивно недоумевать о причине их неприезда по первому и даже второму приглашению; странно было забывать, что все эти молодые, как и старые люди, глядели на Русских если даже и не с полною враждебностью, то с несомненным недоверием. Только под влиянием уверений шведских советников можно было ожидать, что враги бросятся с разверстыми объятиями на лоно России. Нерасположение было, напротив, на столько велико, что когда в том же году позднее в Петербург вызывали депутацию для объяснения о нуждах Финляндии, то из всего населения иных городов не находилось никого желающего ехать в русскую столицу. И могло ли быть иначе? Некоторые из финляндцев, имевшие известный авторитет, не стесняясь высказывали свои взгляды, которые не могли не усиливать общего враждебного настроения. Бывший куопиоский губернатор Вибелиус, в ответ на апрельское объявление главнокомандующего о лишении финляндских офицеров их прав, если не оставят в назначенный срок шведских знамен, обратился к главнокомандующему со смелой репликой, где хотя и неосновательно, но в сильных выражениях напомнил ему, что его требование противно законам страны, которые должны быть соблюдаемы как святыня. Наиболее же недвусмысленно и красноречиво высказался 70-ти-летний, всеми в Финляндии уважавшийся профессор права Калониус, в своей печатной программе по случаю избрания ректора абоского университета. По странной случайности это сильное публичное слово явилось 9-го июня, почти одновременно с тем, как Император Александр подписал свой манифест «Нам, верноподданным обывателям новоприсоединенной Финляндии» и как-бы в ответ на благоволительный университету рескрипт его от 4-го июня. Воздав хвалу милосердию и великодушию врага, охраняющего жизнь и достояние мирных граждан, Калониус оплакивал однако жестокое время, когда подданные омываются от своего законного государя, и выражал надежду, что шведский король твёрдостью своею еще восстановит прежнее положение Финляндии. — «Пусть же, — говорил он, — военное счастье телесно отдало нас силе врага и принудило идти туда куда гонит нас сила оружия, но души наши будут твердо, с неослабною верностью и с неизменною покорностью принадлежать нашему прирожденному королю. Поэтому, пока исход войны еще неизвестен и пока не заключен такой мирный договор, в котором повелитель наш сам откажется от своего права, — от воли подданного не зависит отказаться от своего долга, если он не хочет запятнать себя позорным преступлением измены!». Можно ли было устоять против таких искренних и горячих речей?! Разумеется нет, — и результаты были налицо.

В Петербурге смотрели сквозь темные очки и потому не видели всего значения таких речей. Тем не менее, в силу основного взгляда желали, как сказано, воздействовать на оппозиционный дух постоянными знаками милости.

Обратили поэтому доброжелательное внимание и на разные жалобы из Финляндии. Взыскание недоимок занимало первое место. Главнокомандующим было в свое время предложено и Государем разрешено прекратить взыскание подати на уплату бывшего шведского государственного долга. Об этой льготе было торжественно объявлено. Между тем взыскание её, будто бы, продолжалось, и даже со всею строгостью. Буксгевдену это ставилось на вид, причем повелено: «как сей налог, так равно и другие за прошлое время недоимки, оставить совсем без взыскания и меру сию сделать гласною». Собственно, прямых «жалоб» в виду правительства не имелось; но о существовании их заявлялось Спренгтпортеном, сидевшим теперь в Петербурге без определенного дела, а чувства его к Буксгевдену известны. Спренгтпортену жалобы сообщались двумя его финляндскими агентами. Один из них, уже известный Кнорринг, — бывший в течение месячного пребывания Спренгтпортена в Финляндии для особых при нем поручений, а по его отъезде оставленный формально при губернаторе Эмине, — на деле находился неизвестно где и доставлял своему патрону нужные ему сведения. Льстивые в отношении к Спренгтпортену, сведения эти были враждебны Буксгевдену, который вообще не пользовался расположением Кноррингов. На основании таких-то сведений Румянцев получал предупреждения и указания. «Наиболее заслуживает внимания — писал ему Спренгтпортен 31-го мая — то дурное направление, которое начинает овладевать обывателями завоеванной Финляндии. Было бы опасно оставлять его расти в народе, из всех европейских народов наиболее упрямостью. «Мне не известно — продолжал он — где в настоящее время черпают сведения по делам этой страны, но долг обязывает меня сказать, что необходимо отменить некоторые меры, слишком легко предпринятые. Ими люди зложелательные, а также шведские эмиссары посланные для возбуждения беспорядков, пользуются в видах устрашения умов. Таково, например, взыскание остатка податей за 1807 г. Я думаю, в намерения Его Величества не входит собирать эту подать в настоящее время, когда война лежит бременем на средствах обывателей. Затем пошли разные другие жалобы; особенно много было их по поводу бостелей, об отобрании которых от жен офицеров оставшихся в шведской армии было выше говорено. Старались подействовать на мягкосердечие Государя, и хотя мера эта принята была с его утверждения, однако виноватым остался один Буксгевден. Кому неизвестно насколько трудно избежать жалоб при нормальных обстоятельствах, а тем более в таких условиях, в каких находится администрация среди враждебного населения только что занятой неприятельской страны. А Спренгтпортен, по удостоверению Буксгевдена, систематически вызывал и собирал эти жалобы. Однако последний с своей задачей справлялся вообще очень удовлетворительно, и дисциплина в войсках — дело наиболее трудное — заслуживала похвалы не только официальных, но и частных лиц^[28]. Тем не менее указания и внушения Спренгтпортена находили себе добрую почву, и под видом желания расположить умы и сердца финляндцев в пользу Государя, интриге против Буксгевдена открыто было широкое поле.

ГЛABA XVI. Первая попытка созвать сейм

Выше было сказано, что Спренгтпортен, возвратясь в половине марта в Петербург, принялся опять за идею финляндского сейма. После разных перипетий эта идея осуществилась в начале следующего 1809 г. и сейм был созван в г. Борго.

Боргоский сейм, по утверждению финляндских историков и юристов, явился представителем страны, заключившим с Императором Александром договор, из которого обязательно истекла последовавшая затем обособленность Финляндии. He-, обходимо поэтому войти в более подробное рассмотрение обстоятельств, при коих не только боргоский сейм был созван, но и созревала самая мысль о нем. Сейму предшествовал, как вскоре увидим, вызов финляндских депутатов в Петербург для объяснения о нуждах страны. Местные историки называют эту депутацию «посольством» от финского народа; это также имеет существенное значение. Должно, следовательно, вникнуть в значение и этой депутации и исследовать, — действительно-ли она была посольством, тем более, что между нею и сеймом была, так сказать, органическая связь: из первой истек последний.

Бесспорно, барон Спренгтпортен был отцом идеи финляндского сейма. Какие личные цели он при этом преследовал, — а что он их преследовал, это не подлежит сомнению, — вопрос в настоящем случае не имеющий веса. Важен факт его домогательств и настояний с одной стороны, и меры восприимчивости и уступчивости русских властей — с другой, а также того значения, какое тогда сейму придавалось. Припомним вкратце прошедшее.

О созыве финляндского сейма Спренгтпортен не один раз говорил и писал Екатерине II. Еще до начала шведской войны он, по осени 1787 года, развивал мысль о возможности действовать на финляндцев именно чрез созвание сейма, который должен был, по его мнению, расположить умы в нашу пользу. В продолжение всей кампании 1788 г., когда образовалась аньяльская конфедерация, Спренгтпортен особенно настоятельно писал Императрице о созвании финляндцев на сейм. Потом, когда оказалось что собственно только отдельные лица, и то очень немногие, смутно помышляли об отделении от Швеции, масса же конфедератов домогалась главным образом созвания шведского государственного сейма, и от шведов себя не отделяла, — Спренгтпортен переменил фронт и в переписке с шведским генералом Армфельтом начал говорить также об этом шведском сейме. Императрице он продолжал, впрочем, твердить об отдельном сейме финляндском, гадая возможность учреждения из Финляндии под покровительством России отдельного государства, то монархического, то даже республиканского. Со стороны Екатерины отзывы были уклончивые и вся забота её была направлена лишь к тому, чтобы выжить Шведов из уголка русской Финляндии, который они тогда занимали у Гёгфорса. Затем прекращены были, однако, и эти разговоры, ограничены всякие денежные траты на финляндцев, как ни к чему не ведущие, и признано правилом, что в отношении к ним только там и достигаются успехи, где применено энергическое действие сильною рукою. А в 1789 г., когда Спренгтпортен удалился со сцены, прекратились и напоминания о финляндском сейме. Русская Финляндия продолжала состоять в общем русском управлении, и хотя Император Павел отменил некоторые из мер к окончательному слитию этой губернии с прочей Россией, принятых его матерью, однако другие его меры, хотя и неудачные, клонились к той же цели Едва ли еще не более. О сейме финляндском не было ни речи, ни поводов к тому. Но когда начались приготовления к новой войне с Швецией, в начале 1808 г., Спренгтпортен опять был советником в министерстве и во дворце, а с ним и идея финляндского сейма, как средства приобрести Финляндию мирным путем, вновь явилась на сцену.

Уже в первой прокламации 10-гo февраля, изданной от лица главнокомандующего, но составленной в Петербурге под преобладающим влиянием Спренгтпортена, оказалось обещание созыва финляндцев на сейм в Або^[29]. О самом составе сейма в русских правительственных сферах имели очень смутное понятие; не более ясно было представление и о его назначении. Полагали, что он будет составлен из чиновников, духовных, некоторых представителей сословий, и соберется главным образом для принесения присяги новому Государю. Более определенные разъяснения Клика явились, как выше было видно, уже позднее. Вообще сейму вовсе не давали какого-нибудь серьезного, а тем более первенствующего значения. Как можно видеть из составления первой прокламации, упоминание о сейме в Або вошло в нее без всяких специальных или сколько-нибудь обстоятельных рассуждений. Не более внимания оказано было идее сейма и со стороны Императора Александра. Она была так сказать брошена мимоходом, между прочим, без всякого развития. Это очень ясно видно из слов гр. Румянцева в бумаге к главнокомандующему от 6-го марта, где говоря об упомянутом в прокламации созыве сейма, он именно пояснял, что мысль «собрать сейм из чинов вновь приобретенной Финляндии, по овладении Абовом, представлена была Государю между разными замечаниями относительно настоящих операций».

Первоначальный автор, Спренгтпортен, молчал о сейме пока он находился первые дни при армии и надеялся играть в ней и в покорении Финляндии преобладающую роль. Только один раз, порицая Императору Александру план действий Буксгевдена, он упомянул о необходимости спешить к Або, дабы там собрать народных депутатов. Но когда к началу марта он увидел надежды свои, при полном с ними несогласии гр. Буксгевдена и после скандала с де-Геером, разлетевшимися как дым и стал просить об отозвании в Петербург, то идея сейма опять всплыла в его воображении и в письмах к гр. Румянцеву. «Когда же и как соберем мы депутатов? Кто будет говорить с ними от лица Государя?» — спрашивал он в письме от 3-го марта министра столь к нему любезного, и казалось совершенно с ним согласного.

Но Спренгтпортен впадал в грубую ошибку. Румянцев его идеи о сейме вовсе не разделял и в пользе её убеждения не имел; напротив он искал пути отклонить эту идею и исправить погрешность, вкравшуюся в прокламацию. Трудно сказать, что побудило к такой перемене фронта. Конечно гр. Румянцев был представитель начал консервативных и не мог сочувствовать мере, являвшейся воплощением либерализма. Однако обещание сейма оказалось в прокламации, проходившей конечно чрез руки министра. По всей вероятности он не довольно вник в её значение. Но после того явился мемуар Клика, в котором несообразность объяснений с побежденным народцем была выставлена на вид очень рельефно. Там же шла речь и о небезопасности сейма. С другой стороны обещание Спренгтпортеном присяги от лица де-Геера и всего дворянства, и. решительное уклонение их от исполнения данного за них слова, — не могли не вызвать в памяти представления о всех оппозиционных наклонностях, какими это сословие привыкло отличаться на шведских сеймах. Подобные воспоминания должны были не только пробудить внимательность консервативного министра, но и охладить молодые увлечения Императора Александра.

Колебания не замедлили принять, и более осязательную форму; вероятно письмо Спренгтпортена от 3-го марта, напоминавшее о сейме, дало толчок. Не далее 6-го марта, т. е. вслед за получением этого письма и за посылкой Спренгтпортену разрешения возвратиться в Петербург, гр. Румянцев нашел нужным высказать Буксгевдену свои сомнения на счет сейма. Письмо было конфиденциальное; но проект его носил на себе надпись Императора Александра «быть по сему», и служил следовательно выражением мнения и самого Государя.

Начав приведенным перед сим указанием, что мысль о собрании сейма была поднесена Государю «между разными замечаниями относительно настоящих операций», — Румянцев продолжал: «По особенному уважению моему к в. сият-ву. я желал бы знать заключения о том (сейме) ваши; по всегдашней же с вами откровенности не хочу скрыть и моего мнения. Мне кажется, что чины таким образом из разных губерний собранные, всякий представляя свои требования и желания, не только не будут способствовать к восстановлению порядка и устройства, но умножат к тому затруднения. Вот мысли мои по сему предмету; но прошу вас, м. г. м., не остановляясь оными, сообщить мне в полной откровенности и ваши по тому рассуждения, для представления оных на высочайшее усмотрение Государя Императора».

Опробовав такое вовсе не двусмысленное выражение сомнения, Александр Павлович тем самым явил доказательство того, что безусловный либерализм в отношении Финляндии не лежал в основе коренных его убеждений. Однако в письме не упоминалось, что вопрос Румянцева Свыше опробован: с другой стороны, предлагалось высказать мнение совершенно откровенно, с тем что оно будет представлено Государю. Это естественно вызывало на осторожность, и Буксгевден не спешил ответом на откровенность Румянцева. К тому же он безостановочно шел за отступающим неприятелем и вскоре занял Або. Посылая Государю, уже от 12-го числа, свой рапорт о занятии этого города и о присоединении всей Финляндии, он, как-бы ничего не зная о вопросе Румянцева, просил об издании указа для созвания земских чинов и открытия сейма для приведения к присяге согласно первоначальной прокламации. В двух письмах от того же числа к самому Румянцеву, ссылаясь на свое донесение Государю, он также просил об ускорении указа на счет присяги, но о сейме не упоминал.

Только 17-го ответил Буксгевден. «Касательно сейма, — извещал он, — я не писал прежде потому, что останавливался всегда на прокламации высочайше утвержденной, которая при вступлении войск наших сюда обнародована, и которою возвещена уже была на собрание такового сейма высочайшаяГосударя Императора воля, за коею и не смел я находить себя в положении представлять о переменах, имея всегда верховнейшею обязанностью свято чтить намерения всемилостивейшего нашего Монарха. В отношении же к самому существу вопроса, Буксгевдену «весьма было приятно встретиться с мыслями» министра, и он изложил свой взгляд довольно обстоятельно, хотя и с особой точки зрения.

«Мне казалось с самого начала, — писал он, — что таковой сейм, где каждый член оного водим частными своими видами, действительно не мог бы сделать другого, как только умножить затруднения. Более почти ста лет как подобные сеймы, здесь собиравшиеся, имели власть и могли делать по усмотрению прочные и твердые постановления, но после того, и особенно за двадцать пять лет отселе, сеймы сии были всегда одною только проформою. Им наперед давались уже пункты, по которым они должны были трактовать и которые относились единственно или к учреждению новых податей, или к собранию войска, или, собственно сказать, к хозяйственным внутренним края их распоряжениям. И когда встречались при таких случаях противоречия, тогда весь сейм, которого собрание всегда стоило весьма больших издержек, немедленно был распускаем королевским повелением. Короткое время что я пробыл в Або, при всех моих там занятиях, ознакомило меня однако ж б некоторыми особами, уважаемыми жителями по многим к ним отношениям, а между прочим с тамошним губернатором Троилем и епископом Тенгстрёмом. Я нашел в них много откровенности и расположения, говорил с ними по сему предмету, и видел их совершенно согласными в том мнении, что собрание сейма, особенно когда подтверждается что течение дел и все другие постановления остаются во всем на прежнем основании, было бы не только не нужно, но и бесполезно. В одном, только случае, кажется мне, надобно сделать подобное собрание, в чем и все они одного со мною мнения, и это — когда приказано будет учинить здешним жителям на верноподданство присягу. — Можно очень сомневаться, были-ли все эти Троили и Тенгстрёмы искренни с Буксгевденом. Но, как бы то ни было, колебания мнений расширялись: к русскому начальству присоединялись, казалось, авторитетные голоса и с места.

Спренгтпортен не только заметил эти колебания, но и от самого Государя услышал выражение сомнения в необходимости сейма. Случайно в тот же день, 17-го марта, когда Буксгевден послал Румянцеву изложение своего взгляда на сейм, Спренгтпортен написал мемуар в поддержку своего мнения «о безусловной необходимости» сейма. Посылая его к тому же Румянцеву, он просил поддержать его у Государя всеми зависящими от него средствами. Спренгтпортен, как видно, не обладал проницательностью. В виде неопровержимого довода он ставил вопрос о чести: «для достоинства Его Величества необходимо не отменять меры, которая была объявлена как самый существенный знак его доверия к финскому народу».

Благонадежность финляндцев в доброжелательстве к России для Спренгтпортена не подлежала не только сомнению, но и вопросу. Он с жаром свидетельствовал о ней в заключении своего мемуара. «Нечего опасаться противодействия народного собрания. Народ, ничего более нежелающий как соединения с нами, ничего так не боящийся, как возвращения к Швеции, народ, который открывает нам двери с радостью и житницы без сожаления, народ столь долго Согбенный под ярмом правительства жестокого и беспокойного, и ищущий спасения под властью более кроткою и обладающею всеми способами для его защиты, — такому народу нельзя не доверять в выборе его представителей; цель его не простирается далее выражения покорности Государю, от которого ожидает безопасности и счастья».

Желая найти большую еще поддержку, Спренгтпортен сообщил копию своего мемуара и гр. Аракчееву. Увлеченный вероятно тем что последний, быв в Финляндии, передал ему выражения монаршей благосклонности и предложение, как потом оказалось, должности генерал-губернатора, он особенно старался сделать из Аракчеева свое орудие. «Если, — писал он ему, — в намерения Его Величества входит еще продолжать относиться ко мне с тем же доверием, которым я был почтен до сих пор, то именно в настоящий момент влияние мое в стране может сделаться полезным для службы Его Величества… Теперь особенно важно иметь во главе финского народа такое лицо, которое умеет-его вести и пользуется его доверием, и я не предложил бы себя, если бы можно было остановить выбор на ком-нибудь другом. Именно в этих видах я настаиваю на созыве депутатов в Або, где действуя именем Его Величества публично, можно было бы приличными мерами благотворительности овладеть умами и затем извлечь необходимые нам пособия. Я берусь за это дело и обещаю, что оно не остановится на полпути.

В мемуаре своем, посланном обоим министрам, Спренгтпортен развивал соображения побудившие его предложить созыв депутатов в Або. Они заключались в трех пунктах. Первый, — что на основании конституции страны, принесение присяги новому Государю совершается со всею торжественностью. «А так как намерение Его Величества состоит в том, чтобы принять эту страну под Его высокое покровительство, и предоставить пользоваться всеми преимуществами такового наравне с другими завоеванными и присоединенными к Его Империи провинциями, то для достоинства Его Величества и для спокойствия жителей существенно, чтобы этот обряд исполнен был депутатами, законно избранными и уполномоченными народом». Второй пункт был наиболее существенный: «надлежит предоставить возможность Государю — узнать, а жителям — принести: их просьбы, как для общей всей страны пользы, так и в частности для каждой местности. Последствие сего — справедливое распределение податей сообразно с потребностями государства, и милость Государя к тем из жителей, которые наиболее пострадали от нашествия (de linvasion) или же отличились своею преданностью Третий пункт, наконец, указывал «необходимость прочно установить гражданское управление, а также определить военные силы страны при новом порядке вещей, когда не будет надобности ни в прежнем их числе, ни в прежних на них издержках». Вот причины, по которым Спренгтпортен настаивал на созыве депутатов. В нем он видел лучшее средство к успокоению умов и их расположению в пользу русского владычества. «Этою мерою, — пояснял он, — польщена будет надежда их сохранить гражданские права, не смотря на перемену, подвергающую их деспотической зависимости (à une dépendance despotique).

В этом мемуаре Спренгтпортен был верен себе: Государю, или вообще русскому правительству, указывалось, что Финляндия будет ему принадлежать наравне с прочими завоеванными провинциями, что надлежит предоставить Государю возможность узнать внутреннее положение и нужды страны, урегулировать и облегчить податные тягости, — вообще предоставить заняться внутреннею, административною, вовсе не политическою стороною дела. «Покровительство» являлось естественным выражением почтительности в обращении к победителю. Другой стороне, финляндцам, показывалось, что Финляндии испрашивается не подчинение России, а только её покровительство: говорилось об «основной конституции», что для них имело свой определенный смысл, для русских же было простым указанием существующего порядка вещей: бумага писана по-французски, и слово constitution, означающее вообще учреждение, устройство, вовсе не имело того резко определенного смысла, который принадлежит русифицированной «конституции». По финляндскому же адресу было указание и на «деспотическую» зависимость, хотя нельзя отрицать что им думали, может быть, устыдить и иных из русских правителей, увлекавшихся образцами свободного запада.

Спренгтпортена несколько смущала однако поездка Клика в Финляндию и ожидаемые от неё Государем разъяснения на счет состояния умов. Это он не обинуясь высказывал Румянцеву. «Не без некоторого удивления увидел я, — писал он ему что Е. И. Величество ожидает еще от возвращения г. Клика некоторых разъяснений на счет состояния умов в населении. Я полагал бы, что тех которые мною даны, достаточно для того чтобы не иметь никаких сомнений в их добром расположении вообще и в их доверии ко мне в частности. Однако он оставался в уверенности, что изложенные пред сим соображения окончательно утвердят Императора Александра в мнении о сейме. Поэтому он поспешил сообщить Румянцеву перечень главнейших предметов, подлежавших обсуждению земских чинов. «Время дорого, — напоминал он, — надо им пользоваться».

Этот перечень предметов заключал в себе уже не три пункта, о коих Спренгтпортен писал 17-го числа, — а девять, и оканчивался следующими словами: «все (должно быть установлено) сообразно основным законам страны, сохранение которых во всей чистоте было и будет в намерениях Его Величества, на сколько они не противоречат пользам Империи. Упоминание о намерении будто бы Императора Александра сохранить основные законы «во всей чистоте», притом не в настоящем только времени, но и в будущем, было одним из тех произвольных распространений смысла, которыми Спренгтпортен никогда не стеснялся. По последние, курсивом напечатанные слова, почти буквальное повторение слов сказанных Екатериною Великой в 1788 г. Егергорну на предложение присоединить Финляндию к России, особенно знаменательны под пером Спренгтпортена. Более двадцати лет мечтал он об устройстве судьбы Финляндии, как он его понимает; он сочинял для неё разные формы правления; без сомнения и теперь, хотя бы из личных видов, он жаждал для Финляндии возможной самостоятельности, и, тем не менее, он не посмел делать предположений иначе, как «на сколько они не противоречат полкам Империи».

Предметы, подлежавшие ведению сейма в Або, в новой записке Спренгтпортена изложены в следующем виде.

Акт соединения с Россией, освященный присягой верности собранных чинов.

Общее управление страной, согласно с намерениями Е. И. Величества и с основаниями, которые имеют установлены быть в Его Совете.

Внутреннее управление, с утверждением существующих уже гражданских властей, а также и тех, кои предстоит еще установить для необходимой связи в новом положении.

Определение повинностей и издержек государства с облегчением на сколько возможно населения.

Установление на ближайшее время, пока продолжается война с Швецией, порядка всякого рода поставок, сообразно потребностям армии, местным условиям и способам жителей.

Определение постоянной военной силы страны, в том виде как она должна существовать в мирное время, со всем сюда относящимся, а именно:

наборы,

платежи,

пенсии,

возмещение (dedomagement des accords),

бостели (офицерские поместья),

пасс-воланс,

смотры,

резерв.

Повинности на духовенство, называемые консисториальными, равно таковые же, именуемые регалиями.

Торговые сношения между Финляндией и Россией и морские таможни с необходимыми в этой части преобразованиями.

Вознаграждение от щедрот Е. И. Величества жителям, наиболее пострадавшим от вступления Его войск.

Весь, этот перечень заключен приведенными выше словами о соображении с пользами России.

Очевидно этот реестр не составлял не только правильной программы, обнимающей все главнейшие предметы устройства страны под новым владычеством, но и не отличал вовсе вопросов капитальных, органических от частностей случайных и временных. Системы не было никакой. Но Спренгтпортен желал забрать как можно больше в руки сейма и в свои конечно (первенствующее свое положение в крае он считал вне вопроса), начиная с общего управления страны и таможенных дел России, и кончая раздачей по усмотрению сейма и его, Спренгтпортена, тех пособий которые Император Александр мог назначить финляндцам, пострадавшим от вступления русских, войск.

Эта программа осталась однако без ответа, или вернее готовился, как выше сказано, ответ отрицательный; но Румянцев действовал на столько осторожно, что Спренгтпортен считал свое дело почти выигранным. Впрочем, зная что при дворе были люди, желавшие убавить меру доверия к нему Александра, Спренгтпортен старался укрепить свою позицию новыми батареями. Он находил, что двух мемуаров, поданных в течение одной недели, было мало; поэтому чрез неделю он послал еще третий.

В этом новом мемуаре он обозревал положение с военно-политической стороны. Признавая, что «Небо увенчало успехом его старания в деле, бывшем тридцать лет предметом всех его желаний, домогательств и трудов», он восклицал: «Финляндия принадлежит нам!» — Войска гр. Буксгевдена были уже действительно на севере Ботнического залива, и Спренгтпортен забыл на минуту свои обычные порицания действиям главнокомандующего. Он только утверждал теперь, что отныне надо иметь в виду войну не с Финляндией, а с Швецией, и что туда следует перенести и театр её. Этими словами он делал приятное Александру, сильно желавшему в самом Стокгольме продиктовать условия мира. Спренгтпортен не опасался возобновления военных действий в Финляндии: «Швеция, не имея более ни сил, ни способов, ни даже охоты вновь воевать за эту провинцию, которую она иначе не уступила бы так легко, очевидно направит свои усилия вместе с Англией против Норвегии. Без сомнения в этом плане она желает найти себе вознаграждение за Финляндию. В довершение всего Свеаборг наш. По занятии Гангеуда; балтийские шхеры оберегаемые флотилией превосходящей флотилию неприятельскую, отчасти разрушенную, Ботнический залив до Вазы занятый войсками, и резерв в 20 тысяч позади Кюмени, готовый двинуться в случае надобности, — все это побуждает ничего не опасаться». Все эти соображения свои Спренгтпортен считал за непреложную истину — ровно за две недели до Револакса! Высказывая такой взгляд, он шел к тому чтобы повторить свой caeterum censeo: «итак, я думаю, в настоящем случае меньше должно быть места военным мерам, чем тому что следует пустить в ход, дабы завоевать доброе расположение (la bienveillance), покорность и возможную помощь со стороны жителей для дальнейшего движения наших сил, если обстоятельства того потребуют. Это предположение вовсе не химера». Способы завоевания доброго, расположения или, «благосклонности» населения сводились к тому же: нужно созвать сейм в Або. Спренгтпортен имел полную уверенность, что благодаря сейму война удалится из пределов Финляндии, и береговые жители предоставят широкие средства для перевозки войск в Швецию.

Для завершения своей победы, Спренгтпортен решился в некотором роде еще раз пристыдить правительство и даже отчасти пригрозить ему. «Я всею силою настаиваю на приведенных уже соображениях в пользу созвания сейма в Або: оно соответствует конституции страны, было обещано прокламацией, и я расположил к нему умы вовремя моих поездок… Народ, привыкший к свободе, требует некоторого снисхождения к иным его предрассудкам, в избежание других, кои могут проявиться из опасения нового владычества.

При тогдашнем настроении Императора Александра, Спренгтпортен мог по-видимому рассчитывать на эти фразы. Однако сила вещей взяла верх, и вся энергия ходатая за сейм разбилась о соображения и советы, людей противного мнения. Румянцев, Аракчеев, Буксгевден, на месте Тенгстрёмы, Троили, — если последние даже и неискренно, — примыкали к этому мнению. Спренгтпортен был теперь Едва ли не совсем один. Будущие его союзники из бывших аньяльских заговорщиков еще не появлялись в Петербурге; те же, что издавна жили там на русских пенсиях, — или расходились в мнениях, как Клик, или были безгласны и очень мелки, как Ладо и т. п. — Чтобы высказаться окончательно, Государь по всей вероятности ждал возвращения Клика из его секретной поездки в Финляндию. В то самое время, когда Спренгтпортен действовал своими батареями во всех направлениях, этот незначительный майор готовил свои. В первых числах апреля, как известно, он послал Александру Павловичу свой мемуар о порядке привода к присяге. Здесь шла речь и о сейме.

Взгляд Клика был прямо противоположен мнению Спренгтпортена. Человек, который отвергал в корне самую мысль о каких-нибудь не только соглашениях, но даже и объяснениях с незначительным побежденным народцем, и не мог глядеть иначе. Клик категорически заявлял, что обещанное прокламацией 10-го февраля приглашение депутатов в Або для суждения об их нуждах и по их законам действительно даст место мысли о сейме, но что она кажется ему в данное время если не опасною, то во всяком случае бесполезною. Клик спрашивал: не закружится-ли голова у депутатов, призванных рассуждать об их интересах? — и воздержался от ответа, находя вопрос крайне щекотливым. Он очень остроумно и основательно был в недоумении на счет того: в каком виде и по каким узаконениям организуется сейм? Будет ли это на основании закона 1720 года, гарантированного Петром Великим, или же по постановлениям 1772 года, никогда русским правительством не признанным? — Клик оставляет под сомнением даже вообще вопрос: имеет ли Финляндия свои законы на подобный случай? «Но если признать законы шведские и допустить сейм только для присяги, — как объяснял Клику гр. Румянцев, — то сколько времени понадобится на объявление повеления о созыве депутатов и на самый их съезд? А присяга необходима безотлагательно». Клик возбуждал сомнение и другого рода, еще более серьезное: «раз сейм будет собран, ограничится-ли ой одной присягой и не вообразит-ли себя в праве воспользоваться тем избытком свободы, которого он собственно не должен бы иметь?» — Наконец и еще замечание: депутатам следует получить от своих сословий определенное вознаграждение; на один переезд их потребуется несколько сот лошадей. Такая повинность для бедной страны, служащей к тому же театром войны, не может быть приятна. Надо не забывать что население обязано, и прежде всего, предоставлять средства передвижения для военных транспортов. Легко ли подобное бремя?

Делая подобные возражения, которые метко попадали в цель, Клик оговаривался что не суетные расчеты честолюбия руководят им в этом случае. «Призванный по рождению моему, в качестве дворянина, заседать на сейме как старший в роде, я уверен, что не был бы из последних между моими сочленами; но такой почет вовсе меня не увлекает.

Таковы были соображения, на основании которых Клик отвергал созвание сейма не только вообще, но и специально для одного только привода к присяге. Взамен последнего им предложен известный уже порядок принесения присяги, — и он одержал решительную победу над своим бывшим руководителем и покровителем. 9-го апреля последовало повеление графу Буксгевдену о принятии присяги согласно проекту Клика. «Его Величество, — писал гр. Румянцев главнокомандующему — признавая в полной мере основательность заключений ваших касательно разных неудобств, какие могли бы произойти от собрания в Або сейма, возвещенного в свое время декларацией от имени вашего изданною, соизволяет меру сию отменить.

ГЛАВА XVII. Финляндская депутация. — Вызов ее

Но если прекратилась на время речь о сейме, то разговоры о пользе и даже необходимости выслушать местных людей не прекращались. Занятая страна представляла много особенностей, и чем дальше на запад — тем больше; это уже само по себе давало повод к затруднениям. К тому же главное местное начальство, при быстроте наступления войск, и не могло обращать должного внимания на гражданскую администрацию, и затруднения только усугублялись. Предполагавшийся помощник главнокомандующему, Спренгтпортен, оказался не на уровне задачи или, что еще хуже, преследовал свои противоположные цели, и все дело осталось опять на плечах Буксгевдена, которому было не по силам. Недоверие и даже враждебность населения, разумеется, не облегчали его; агитация же, — руководимая с Густавова «Амфиона» и поддерживаемая вестями с севера о русских потерях и финском мщении, — усиливала трудности. Быть может, если бы на месте применена была к делу полная энергия, затруднения эти рушились бы; но главнокомандующий, критикуемый в Петербурге на каждом шагу, едва, мог держаться против успехов интриги и должен был устремлять все свои заботы на восстановление сильно поколебленного престижа его армии. Он не имел и времени хорошенько осмотреться: противоположность громадных потерь и отступления, после блестящего завладения целой страной, не могла не наложить на все дела своей печати. Гражданская администрация оставалась назади. Губернатор Эмин не мог или не умел справиться с своей задачей в целом крае ему неизвестном. То, что делалось при главной квартире, носило характер исключительно временной и случайный, который в Петербурге может быть не без основания старались объяснить незнанием условий страны.

Поэтому в правительственных сферах начали склоняться к мнению о том, чтобы посоветоваться с населением. Повторенные рассуждения Спренгтпортена не оставались в этом случае без влияния. Но так как созвание сейма, раз обещанное и вслед затем отмененное, не могло быть принимаемо в расчет, то остановились на другом предположении, настолько же — казалось петербургским администраторам — действительном, но менее рискованном.

Инициатива впрочем принадлежала опять Спренгтпортену. Изображая гр. Румянцеву в самых темных красках распоряжения Буксгевдена, также как и дурное — вследствие будто бы их — настроение жителей, Спренгтпортен настаивал на вызове из Финляндии по крайней мере специальной депутации.

«Нужно, позвольте мне это повторить, — писал он Румянцеву 31-го мая, — как можно скорее приступить к вызову депутации, избранной из четырех сословий государства в составе наиболее почетных лиц. Собрание их здесь было бы наиболее верным средством в настоящем положении дел. Здесь можно было бы наилучше все устроить сообразно намерениям Его И. Величества. — Мера эта, по-видимому, действительно имела практический смысл и могла помочь правительству справками местных экспертов. Решено было поэтому вызвать в Петербург депутатов от завоеванной страны.

В самый разгар кровавых финских репрессалий и вслед за изданием манифеста Императора Александра «к верным подданным новоприобретенной Финляндии», коим подтверждалась невозвратность решения их судьбы и непреложность сохранения в единстве с Россией, — графу Буксгевдену послано было распоряжение по занимающему нас теперь предмету.

«Государь Император, — писал гр. Румянцев от 9-го июня, — обращая особливое свое внимание к устроению благоденствия новых своих подданных, а потому желая сколь можно ближе узнать их положение, их нужды и собственное их мнение о средствах к облегчению тяжкого бремени, каковым они доныне были угнетаемы, — соизволяет, чтобы на сей конец из приобретенной страны присланы были к Высочайшему двору депутаты от всех сословий».

Таким образом, созыв депутатов получал свое определенное, справочное значение. Этому обстоятельству следует дать особенный вес при изучении вопроса о том: как могло в стране, несомненно завоеванной, при том с большими пожертвованиями, установиться то положение и те отношения к покорителю, какие представляет последующая история. Финские писатели с этого момента начинают отклоняться от действительности и истины. Румянцев писал, что Государь желает ближе узнать положение новых своих подданных, их нужды и собственное их мнение о средствах к облегчению тяжкого бремени, их угнетавшего. А профессор Коскинен пишет, что депутаты должны были отправиться в русскую столицу, чтобы «обсудить с Императором дела управления Финляндиею и их организацию», и что это было собственно не представительство, а «посольство». Из сличения с текстом Румянцевской бумаги видно, однако, во-первых, на сколько депутации можно было, без явной натяжки, присвоить название и значение какого бы то ни было посольства, а во-вторых, насколько задача депутации точно определена историком. Одно — описать положение и высказать мнение, как помочь в нужде; другое— обсуждать с монархом и устраивать дела управления.

Нельзя не признать, что русское правительство само давало повод к кривотолкам, хотя разумеется того вовсе не желало. Подробности местных условий которых следовало бы, при незнании их, вовсе не касаться, встречались однако в распоряжениях русской власти очень часто, почти сплошь. Неточность деталей, отдельных выражений, давала достаточный простор для толкований, а затем и прямо для произвольной окраски фактов. Ссылка в прокламациях й манифестах на. бывшие прежде порядки, при том ссылка огульная, давала тому еще лишний и очень благоприятный повод: ничего не объясняя, как верно заметил Клик, она только путала правительство и затемняла дело, само по себе совершенно ясное.

Так настоящее распоряжение о присылке депутатов, а равно и руководившая им мысль были ясны и понятны; но явились подробности, — и произвольным суждениям дано широкое поле. «В определении числа оным (депутатам), — разъяснял министр, — лучше кажется основаться на прежних примерах, как посылались оттуда депутаты в Стокгольм, и ежели я не ошибаюсь, то, кажется, выбиралось оных: от дворянства с каждой губернии по два, от духовенства с каждой епархии по одному, от купечества и мещанства от каждой губернии по одному». Таким образом, число депутатов не определялось точными цифрами и распоряжениями, что собственно и понятно, так как решений принимать им не предстояло, а только для них и существен счет голосов и другие подробности. Важнее было то, что подобные депутаты в Стокгольм не посылались с целями, в роде ныне предположенной: они ездили туда на узаконенные риксдаги или государственные сеймы. Предлагалось основаться на прежних примерах, которых собственно не было; но и тут слова «лучше кажется», отнимали от предложения силу обязательности для исполнителя, и даже пожалуй должной серьезности. Ссылка на примеры говорила о полном, к сожалению, незнакомстве Румянцева и его советников с предметом по которому они делали распоряжения, и тем кидала первые семена недоразумений и будущих затруднений. Да и вообще нельзя не сказать, что все меры, принимавшиеся тогда в отношении Финляндии, имели характер какой-то легкости, отсутствия хотя сколько-нибудь более глубоких соображений, действия по первому впечатлению, по первому отзыву какого-нибудь случайного помощника.

Также коротко указан и самый порядок избрания депутатов: «Когда общею доверенностью каждого сословия, согласно с прежними их обрядами и обычаями, избраны будут депутаты, — то оных сюда отправить». Но вслед затем главнокомандующему предлагали обратить «особливое внимание на то, чтобы при сем случае выбор пал на людей благонамеренных и преданных России». Не легкая предстояла задача: прислать депутатов, которые были бы избраны общею доверенностью их земляков и согласно прежним обычаям, и вместе с тем были бы преданы России и благонамеренны — конечно в её видах. Правительство своею вовсе ненужною ссылкою на бывшие примеры, само того не замечая, замыкало себя в очевидный cercle vicieux. Желание со стороны России иметь для справок людей ей преданных и в её смысле благонамеренных весьма понятно, естественно и правильно, и местный начальник мог найти таких людей. Но задача представлялась совсем иною, когда их приходилось выбирать «общею доверенностью». На эту последнюю несомненно и безапелляционно влияли те авторитетные, притом многочисленные голоса, которые в роде профессора Калониуса и губернатора Вибелиуса становились в оппозицию. Примирить оба требования было невозможно, и полезнее было бы для русского правительства ни о каких прежних обычаях и общей доверенности не упоминать вовсе, а просто пригласить несколько лиц по ближайшему соображению главнокомандующего.

Не смотря, однако, на указанные несообразности министерского распоряжения, оно имеет, повторяем, одно положительное достоинство: оно несомненно устраняет всякие утверждения в том смысле, что депутаты были не просто сведущие или лучшие люди страны, чрез которых хотели с нею ознакомиться, а какие-то «посланники» неизвестно какой державы.

Главнокомандующий не замедлил разослать губернаторам циркуляры о выборе депутатов, согласно указаниям министра. Действие циркуляров распространялось конечно лишь на губернии бывшие в русских руках. Позднее потребовали депутатов от вазаской и улеаборгской губерний, от абоской академии (университета), гофгерихтов и от некоторых городов.

При исполнении циркуляра еще и еще раз обнаружилось, насколько правды было в уверениях Спренгтпортена, что Финляндия горит желанием соединиться с Россией. Едва ли не повсеместно поднялось более или менее сильное сопротивление распоряжению русской власти, в существе-своем крайне доброжелательному, При этом небезынтересна та особенность, что чем ближе были к России местности, производившие выборы, тем менее вообще встречалось возражений и оппозиции; напротив, чем дальше на запад, т. е. ближе к Швеции, тем это противодействие было больше, упорнее и враждебнее. Буксгевден с своими уверениями в добром настроении умов оказывался не более дальновидным и проницательным, чем и все другие советники Александра. Только долгим опытом на месте убеждались они, насколько нерасположение к России глубоко. Бывший посланник в Стокгольме Алопеус, присланный Румянцевым в Або уже в феврале следующего 1809 г., официально признавал недружелюбное к России настроение там умов финляндцев. Указанную градацию в мере сопротивления ставят конечно в связь с большим или меньшим количеством политической зрелости и самостоятельности разных частей Финляндии. Не будет-ли вернее сказать — политической распущенности и своеволия, воспитанных в шведском дворянстве веками? Дворянство было коноводом; за ним тянулись другие сословия. Для характеристики положения в данном случае довольно будет, кажется, отметить, что из всех мнений по поводу Буксгевденского циркуляра, едва ли не одно только мнение профессора Лагуса было в пользу безусловного подчинения требованию победителя; он признавал и святость присяги, принесенной уже населением новому государю. Все другие участники в выборе депутатов нашли нужным делать разные оговорки, а в Або оказано было и прямое сопротивление. Иначе, впрочем, и быть не могло: Або был центром шведской культуры; здесь была богатейшая по финским понятиям аристократия страны, пропитанная до мозга костей шведскими олигархическими привычками и стремлениями; здесь была академия и все средоточие так-называемой высшей интеллигенции края. Або назывался «столицей» великого княжества и имел все недостатки столиц. Местные интеллигенты считали мнения, господствовавшие там, выражением общественного сознания всей Финляндии, или во всяком случае наиболее развитой части её населения. Мнения эти, как ни были несообразны с тогдашним положением дел, имеют однако очень крупный интерес. Носители их, попав сперва в число петербургских депутатов, затем в члены сейма, далее в члены правительственного совета и даже в число ближайших советников Государя, получили всю возможность дружно проводить свои идеи в жизнь. Незнание и уступчивость русских государственных людей не могли конечно представить должного отпора такому единодушному натиску.

Абоский губернатор, барон де-Троиль, получив предписание Буксгевдена обратился к 12-ти членам местного рыцарства и дворянства, приглашая их на собрание в Або^[30]. Кроме того шести городам: Або, Бьернеборгу, Раумо, Ништадту, Нодендалю и Таммерфорсу предписано избрать по одному депутату от горожан. В качестве представителя от крестьянства губернатором приглашен, без всяких выборов, крестьянин Густав Кавён, заседатель городского суда в Ускюльском кирхшпиле, один из прежних членов шведского риксдага.

20-го июля (1-го августа) все эти лица собрались в абоской губернской канцелярии, и — сразу стали в оппозицию Буксгевденскому предписанию. Иных описателей этой эпохи удивляет и радует то «изумительное» единодушие, с которым все эти представители высказались против русского требования. Многие из этих последних явились с готовыми уже записками в одном и том же оппозиционном смысле, не исключая и крестьянина Кавёна ^[31]. Но собственно удивляться здесь нечему: Спренгтпортен, помимо-других внушений, всем и каждому толковал о созвании сейма как о безусловной воле Государя. Поэтому распоряжению Буксгевдена, в точности основанному на объявленном Румянцевым повелении, придали характер нарушения высочайшей воли, и в этом смысле оно было впоследствии обжаловано в петиции и самому Государю. Трех почти недель было вполне достаточно для того, чтобы хорошо спеться на счет как содержания мнений, так и формы их изложения.

Из дворян трое явились с записками: Эренмальм, Карл Ребиндер и Адольф Виллебрант. Они излагали соображения, по которым потребованный Буксгевденом выбор признавался незаконным: он противоречил шведскому положению о «Рыцарском доме» и дворянским привилегиям. В основе протеста лежали выраженные сперва в прокламации 10-го февраля, а потом в манифесте 5-го июня и при других случаях, обещания Императора Александра сохранить законы и привилегии отдельных классов. Представители благородного сословия очень хорошо понимали, что ни о каких нарушениях не было здесь речи даже с их точки зрения; вызывалось не формальное представительство, а совершенно исключительная депутация, в виду не менее исключительного события — покорения страны иноземным государем. Но, как дальше, объяснено, они считали полезным такой прием. Поэтому развивая мотивы своего протеста, финские рыцари и дворяне прежде всего указывали, что предписанием Буксгевдена пренебрежен основной принцип дворянских привилегий, именно представительство чрез глав семейств (capita familiarum), т. е. чрез старших в роде. В настоящем случае они видели особенное нарушение в том, что в числе приглашенных двенадцати дворян некоторые (Виллебранты, Ребиндеры) принадлежали к одному и тому же роду, а другие не были главами фамилий.

Далее шло указание на нарушение в форме, в которой выражена воля Государя о призыве депутатов. Объявления её чрез Буксгевдена, или даже Румянцева, было для них недостаточно. Руководясь обычаем (и только обычаем) прежнего времени, когда короли сами подписывали призывы представителей на собрания, эти подполковники и майоры находили, что Императору Александру следовало обратиться к ним с особым собственноручно подписанным рескриптом.

Еще далее находили, что если бы депутация даже и сформировалась, то она не могла бы дать «в настоящее время» объяснений о положении и нуждах страны, и что вообще эти объяснения надежнее было бы отложить до восстановления мира. — «Настоящее время», т. е. 20-е число июля, действительно давало финляндским рыцарям довольно основательные поводы вести разговоры с Русскими и быть смелыми и даже дерзкими. Войска Раевского и Тучкова терпели на севере поражение за поражением, партизанские партии наносили им громадный вред, две трети Финляндии были опять заняты Шведами, а по соседству с Або крейсировали суда короля Густава-Адольфа. Весьма было естественно ожидать, что и остальная часть Финляндии, где они теперь заседали, вскоре освободится от русского владычества.

Конечные выводы дворянских мемуаров сводились к тому более или менее общему, притом решительному заключению, что хотя они и не считали себя в праве высказаться против самой депутации, однако находили порядок, избрания её состава незаконным. Кроме того, и Едва ли не главнее всего, они видели политическую опасность для своего сословия ^[32].

На основании таких соображений дворяне составили общую записку для передачи губернатору.

Одновременно с дворянами собрались и представители бюргерства от шести названных городов. Они также решили: не избирать депутата. Бюргерам нельзя было толковать о «главах фамилий»; поэтому они мотивировали свой отказ различием прав и преимуществ, принадлежащих разным городам по шведским законам, которые — тот же припев — Его Императорскому Величеству угодно было всемилостивейше утвердить. Фальшь совершенно неопределенного и необдуманного обещания сохранить все права и преимущества начинала, как легко видеть, производить свое действие и запутывать положение. Або и Бьернеборг имеют право на заграничную торговлю — писали протестанты, — Раумо и Ништадт торгуют только по Балтийскому морю, Нодендаль пользуется лишь внутренними водами, Таммерфорс вовсе удален от моря и не ведет морской торговли. Все они преследуют разные цели и имеют разные интересы. Следовательно — полное основание к отказу в выборе депутатов: нельзя предоставить охрану польз и нужд этих шести городов представителю одного из них, так как интересы эти нередко прямо противоположны.

Наконец и записка крестьянина Кавена заявляла об отказе от содействия к выбору депутата. Финского, вообще довольно грубого крестьянина, нельзя было отличить в ней от вежливого дворянина. «Насколько я преклоняюсь пред всемилостивейшею заботливостью Его Императорского Величества о нашей стране, — написано было в поданной им записке, — и пред желанием его помочь в её нуждах, настолько я чувствую себя недостойным быть представителем целого сословия, владевшего издревле правом посредством свободного избрания даровать свое неограниченное доверие тому, кто в интересах его должен приблизиться к верховной власти и быть истолкователем его желаний пред самим престолом. Я глубоко оскорбил бы это святое право, если бы не подвергнув себя избранию, и следовательно без ведома моих собратий, возвел себя в их представители, тогда как они могли бы почтить своим доверием другого, достойнейшего. Так пел свою партию полуграмотный крестьянин в созвучном хоре абоских протестантов.

Нет сомнения, — пишет финский историк Кастрен, — что доводы против депутации (приведенные выше) только частью, и то самою незначительною, служили выражением истинных чувств, одушевлявших большинство. — С этим нельзя не согласиться. Немного надо было соображений, чтобы прийти к заключению о нелепости изложенных доводов в виду предъявленного требования и бывших обстоятельств. Но собравшимся рыцарям отнюдь нельзя отказать в известной мере ума, или по крайней мере расчета. Они хитрили, надеясь сбить русское правительство с толку. Это открывается из некоторых документов. Маннергейм, один из 12-ти, а потом и предводитель депутации в Петербурге, рассказывает в своих мемуарах что на собрании 1-го августа вовсе почти не было и речи о главном выставленном в записке мотиве, т. е. о представительстве чрез старших в роде. Напротив, главнейшие рассуждения были о том, что все финляндские дворяне, в качестве государственного сословия, имеют одинаковое право участвовать в выборе депутатов, и что выборы эти должны быть отложены до заключения мира, так как большинство дворян находится на войне (против Русских, в рядах шведской армии). Дело было, следовательно, в чисто партийных дворянских интересах. Теми личными выгодами, которыми могли воспользоваться одни, желали воспользоваться и другие. В числе 12-ти были двое Ребиндеров, потом явился и третий; Виллебрантов было также двое; сам Маннергейм приходился зятем одному из Виллебрантов. Прежняя шведская практика научила, что всякие служебные и другие выгодные положения дворянство брало себе и распределяло между своими членами, смотря по тому кто был у власти. Выставить главный мотив— отсутствие большинства — было рискованно; русское правительство могло вспомнить, что эти отсутствующие стояли с оружием в руках против него же самого, и при всем благодушии и доверчивости не нашло бы нужным оберегать интересы своих, упорных противников. Этот взгляд русской власти был известен и принял уже конкретную форму: повеление об отобрании бостельных имений от семейств рыцарей и дворян продолжавших воевать, было уже два раза объявлено. Поэтому без сомнения о главном мотиве, об отсутствующих, распространялись на бумаге наименее, хотя на словах судили наиболее.^[33]

Но гораздо определеннее обрисовал затаенные мысли финляндцев сам Ребиндер, который с небольшим через 3 года явился, благодаря советам Маннергейма, докладчиком при Императоре Александре по финляндским делам. В своих мемуарах он также подтвердил, что заявление дворян было мотивировано двумя разными точками зрения. Одну можно было высказать открыто, официально; другую, интимную, нельзя было занести в меморию, предназначавшуюся, как думали, к поднесению Государю. Ребиндер приводит выдержки из записок отца своего, Иогана-Рейнгольда, участвовавшего в заседании 1-го августа. Вот что писал тот:

«Если мы последуем вызову к нам обращенному, то мы растворим двери интриге и предадим себя самих и силу наших отцов в руки правительства, которое, конечно, сумеет воспользоваться этим в ущерб нашей свободе. Приготовимся же к борьбе за принципы, и не забудем, что уступая хотя бы пядь почвы на которой боремся, мы находимся в опасности потерять все. Русское правительство, по всем видимостям хорошо знакомое с узурпационной тактикой, не преминет рано или поздно воспользоваться всем тем, что создано нами(!), и потом не раз возобновит нынешний маневр. Оно будет собирать в своей столице какую-нибудь дюжину так называемых депутатов и придавать им личину законности на том основании, что они принадлежат ко всем четырем государственным сословиям. На первый раз ограничатся тем, что спросят совета этих манекенов народного представительства; но затем уже найдутся способы заставить их издавать законы и вотировать бюджеты под диктовку правительства произвола».

Вот, следовательно, чего боялись дворяне; они боялись быть оттертыми от власти, которою привыкли пользоваться и распоряжаться тоже по произволу, только по своему и исключительно в своих личных видах. Опытный барон поэтому продолжал:

«Между тем, как бы ни были справедливы наши опасения, мы не можем говорить о них, не погрешая против приличия и не натыкаясь на другие подводные камни. Поэтому сделаем заявление, но уклонимся от выражения истинных причин нашего образа действий. Будем резонировать, худо ли, хорошо ли; наши новые господа еще не освоились с нашими конституционными таинствами. Безразлично, хромает немного наше заявление или нет; нужно только одно, чтобы оно не разрушало основного правила, играющего у нас столь важную роль: principiis obstat — противоречит принципам».

Нужно ли прибавлять что-нибудь к этим изъяснениям? Обещали сохранить законы, — и вот лучшее средство парализовать всякую меру русского правительства — «нельзя; противоречит нашим принципам». И правительство с непонятною слабостью уступало пред этим дерзким, систематическим упорством, жертвуя множествомсущественных интересов России.

Таков дух, которым было проникнуто дворянство, а за ним и горожане. Крестьяне, разумеется, своих мнений не имели в этих политических тонкостях; но как самое консервативное сословие были враждебны Русским, что и доказывали в течение всей войны.

Не упоминалось до сих пор о четвертом сословии, первом после дворян— о духовенстве. Оно действительно было некоторым образом в стороне. Три прочие сословия имели губернскую организацию, а потому выборы их делались по губерниям; духовенство же группировалось по епархиям. Их было две: абоская и боргоская. Последняя, по правилу вышеуказанному, как ближайшая к русской границе, «сочла невозможным — сказано в консисторском протоколе — уклониться от всемилостивейше предписанного выбора депутата», — и таковой был назначен в первом же заседании 3 (15) июля.

Но в абоской епархии было иначе. Хотя консистория и здесь действовала безо всякой официальной связи с прочими сословиями, тем не менее общность направления сказалась рельефно. Консистория была, впрочем, осторожна: она пользовалась светскими деятелями как застрельщиками, и ожидала результата их огня прежде чем вступить в битву. В первый раз о выборе депутата рассуждали 1(13) июля, когда прочитано было предписание гр. Буксгевдена. В это время епископ Тенгстрём был в отсутствии, а другие сословия еще ничего не решили. Пасторы нашли подходящий предлог оттянуть щекотливое дело и постановили: так как епископ по всей вероятности должен вскоре вернуться, то отложить все до его возвращения.

Можно было полагать, что присутствие столь важного сановника церкви как Тенгстрём, даст благоприятный оборот ходу выборов. Во внимании к его настроению в пользу будто бы Русских, Тенгстрёма предлагали из Петербурга даже возвести в архиепископы, а Буксгевден посылал туда о нем самые лестные отзывы. Его украсили уже анненской звездой и лентой. Но расчет на него, как на помощника Русским, был с их стороны одним из многих заблуждений. Именно теперь, после почетных отличий, влияние Тенгстрёма — сколько можно судить по рассказам Ребиндера — должно было сильно убавиться. На даче, близ Або, епископу грозил со стороны крестьян захват и выдача на шведские суда. Вероятно, чтобы быть подальше и от русских и от шведских властей, равно неудобных, он и предпринял свою поездку внутрь страны. Но и там было не лучше: береговые жители Лемо, где находился епископ, начали надеяться на нечаянное нападение Шведов и в этой местности, так как Русские продолжали отступать и сам Каменский едва не был захвачен партизанами.

При таких условиях в конце июля возвратился Тенгстрём в Або. От предложенного ему депутатского звания и поездки в Петербург он решительно отказался. 3-го августа (22-го июля) состоялось заседание консистории, в котором требование Буксгевдена было доложено снова. А за два дня пред тем принято известное решение прочих сословий: не приступать к выборам. Пример был дан, но осмотрительное духовенство предпочло быть возможно настороже и «еще повременить предписанною мерою, пока не устранятся все препятствия к полному сформированию депутации, после чего консистория не замедлит, смотря по могущим встретиться тогда обстоятельствам, с возможною поспешностью исполнить требование». Пасторы, а с ними и ученое сословие, устранились таким образом от противодействия и ограничились бездействием.

Решению прочих сословий тем временем дан был ход. Три записки отправлены к губернатору барону де-Троилю, который в свою очередь представил их главнокомандующему. Он сопроводил их собственным сочувственным мнением. Помнил-ли губернатор, недавно лишь украшенный высоким русским орденом Анны 1 ст., обещание земляков заменить эту ленту веревкой, или вообще мера сочувствия протестантам и забота об охране интересов своего сословия превышала меру сознания нового по должности долга на нем лежавшего, — сказать трудно. Последние вести с театра войны не могли, конечно, побуждать его к большей исполнительности: Русские продолжали быть в оборонительном положении, и только 2-го (14) августа гр. Каменский начал вновь свои наступательные действия. Поэтому Троиль вполне поддержал оппозиционное мнение двух сословий и крестьянина Кавёна. «Я не могу, — писал он, — не подтвердить моим свидетельством всего того, что здесь высказано каждым из сословных представителей, и не напомнить при том, что все ими утверждаемое согласуется с издревле им принадлежащими и законом освященными правами, которые Его Императорскому Величеству благоугодно было всемилостивейше оставить им в пользование. А потому надеюсь, что ваше сиятельство обратите благосклонное внимание на заявления предводителей сословий. При этом решаюсь напомнить что большая часть этой губернии, а равно и остальной Финляндии, еще находится под влиянием Шведов, почему жители этих частей не могут участвовать в образовании означенной депутации, и на них не могут быть распространены меры, предполагаемые ко благу страны. А так как засим депутация не в состоянии выполнить своего назначения, то смею всепокорнейше просить, нельзя ли дело это отложить до более благоприятного времени, когда желаемый результат может быть достигнут.

Хотя главнокомандующий был в том же Або, где все описанное происходило, однако заявление Троиля оставалось без ответа более двух недель. Буксгевден не ожидал того что теперь случилось. Финские историки говорят поэтому, что он не решался самолично распорядиться по поводу протеста и счел за лучшее обратиться в Петербург. Но это утверждение совершенно голословно: никаких данных в его поддержку нигде не имеется. Повеление 9-го июня было совершенно ясно, а депутатам в петербургских сферах давали значение местных земских экспертов — не больше. Буксгевден, за назначением гр. Каменского к командованию северным корпусом, просто выжидал чем обозначатся его действия, дабы поступить в дальнейшем сообразно с ними. Ребиндер также держится того мнения, что «Буксгевден счел себя в праве порешить вопрос без дальнейших формальностей».

Ответ главнокомандующего получен Троилем 14-го (26-го) августа. «Неожиданны были для меня — писал тот — затруднения, возникшие среди представителей дворянства и горожан, тем более что дело идет вовсе не о созвании сейма. Нужно отправить депутацию, чтобы пред Его Императорским Величеством всеподданнейше заявить о тех мероприятиях, кои при настоящих обстоятельствах могли бы послужить на пользу страны. Поэтому губернатору предписывалось принять меры, чтобы в течение восьми дней депутаты были избраны. «Я тем менее сомневаюсь — пояснял Буксгевден — в исполнении моего предписания, что жители абоской губернии не захотят, надеюсь, в разрез с населением других губерний, выказать как бы упорство в неисполнении всемилостивейших желаний и намерений Его Императорского Величества, и тем лишиться благосклонности, с которою Государь Император постоянно относится к своим финляндским подданным.

Требование Буксгевдена было ясно и просто и в нем чувствовалась сила, пред которой, по мнению Екатерины II, финляндцы только и уступали. Сам Маннергейм признавался в мемуарах, что «против этой властной речи не могло быть возражений». К тому же у протестантов почва начинала уходить из-под ног: надежда на возвращение Шведов исчезала. Начались блестящие действия Каменского. Генерал Властов, 13 го августа, при Карстуле разбил на голову героя финских партизан Фиандта, который мог увести с места боя только треть своего отряда. А с 19-го по 21-е произошли известные победоносные дела Каменского при Куортане и Салми, изменившие ход военных действий самым решительным образом. Упадок духа начал распространяться в населении; толпы крестьян, подкреплявшие шведские войска, стали постепенно расходиться; восстанию приближался конец.

Не удивительно поэтому, что уже 24-го августа (5-го сентября), абоское дворянство приступило к выбору депутата. «В самом деле, — говорил будущий финляндский статс-секретарь Ребиндер, — дальнейшее сопротивление здесь не послужило бы ни к чему». При выборе голоса разделились: барон Маннергейм получил 5 голосов, генерал-майор барон Виллебрант — 4, другие еще менее. Маннергейм оказался избранным относительным, а не абсолютным большинством; баллотировавшихся было к тому же не 12, а нужно полагать 14; из числа вновь появившихся был и Ребиндер-сын. Он попал также в состав депутации, но особо от губернских депутатов, в качестве представителя абоского гофгерихта. Виллебрант, тесть Маннергейма, получив 4 голоса, оказался забаллотированным. Но, расположив к себе Буксгевдена, он все-таки устроился таким образом, что поехал в Петербург в качестве начальника водяных сообщений в Финляндии. В то время когда масса политиковала и фрондировала, отдельные лица провидели уже выгоды и рвались к ним.

Маннергейм, по словам протокола, настоятельно убеждал своих сочленов освободить его от обязанности ехать в Петербург в качестве депутата. Сам он в мемуарах рассказывает что всеми способами старался уклониться от опасного поручения, особенно в виду того что были другие, кому доверие дворянства более польстило бы. Однако все его усилия были тщетны: сочлены-рыцари нашли что отмены выбора быть не может, а вслед затем от главнокомандующего прислано было письменное приказание не только немедленно, под страхом ответственности, отправиться в Петербург, но и приготовиться принять там на себя звание предводителя депутации. Ему же поручалось сказать и обычную при представлении Государю речь.

В тот же день, как был выбран Маннергейм, состоялись выборы и между горожанами: жребий пал на абоского купца Тьедера. Крестьянин Кавен тоже должен был примириться с своей ролью депутата, которую отстраняли от него составители записки.

И духовенство, отложившее свои выборы, теперь должно было наконец высказаться. Епископу Тенгстрёму Буксгевден специально поручил позаботиться, чтобы в течение августа выборы были непременно окончены. Консистория должна была поэтому подчиниться. Тем не менее, когда предложенный Тенгстрёмом кандидат отказался от избрания, то пошли новые разговоры. Профессор Гадолин говорил о положении консистории, под военной диктатурой, профессор Бернсдорф прямо высказался против всякого избрания. Впрочем ораторы оговаривались все без исключения, что если другие приступят к выбору, то и они готовы примкнуть. Один только профессор Лагус, как выше было упомянуто, прямо и добросовестно признал свою обязанность избрать депутата. Выбор, действительно, наконец состоялся, и пал на профессора богословия и настоятеля церкви в Ульфсбю, доктора Лебелля, свояка Виллебранта…

По другим губерниям депутаты назначены с меньшей оппозицией, которая приняла здесь характер более пассивный. На вызов тавастгусского губернатора из 20 дворян явилось только 9, прочие уклонились под разными, предлогами; в Гейнола прибыло всего человек 12. Позднее, на выборах в вазаской губернии, собралось только трое дворян, духовных явилось лишь двое. Но не ограничиваясь представителями губерний и епархий, Буксгевден предложил послать в Петербург еще депутатов от городов Борго, Экнеса и Тавастгуса, а еще позднее от абоского университета, от боргоского капитула заведовавшего и гимназией, и от абоского гофгерихта. Университет, гофгерихт и Борго не делали возражений; но капитул уклонился, ссылаясь главным образом, на экономические затруднения. Город Экнес сперва выбрал депутата, но потом отказался и просил возложить его обязанности на представителя от Або и Гельсингфорса; когда же на это последовало разрешение Буксгевдена, то город не воспользовался им и послал своего выборного. Подобным образом тавастгусский магистрат желал передать представительство свое губернскому депутату.

После всех этих затруднений депутаты были наконец назначены. Но затем надо было снабдит их инструкциями.

В этом отношении, при всем разнообразии изложения и тех условных форм почтительности, к которым обязаны были их авторы стоя лицом к лицу с победителем, — все инструкции были проникнуты одним духом.

Коноводы оппозиционной агитации — абоские дворяне — были наиболее категоричны. Поручив своему депутату выразить Монарху признательность за данные стране уверения в неприкосновенности прав её и вольностей, за сложение многих чрезвычайных податей и за назначение главнокомандующим русской армии в Финляндии «высокочтимого графа» Буксгевдена^[34]— члены рыцарства ограничили этим свою покорность. Что касается до сведений о положении и нуждах страны, то дворяне обязывали своего представителя руководиться тем известным уже основным мнением, что при все еще продолжающейся войне депутация не может представить этих сведений с должною достоверностью. Кроме того — поясняли они — депутат должен настаивать, что всемилостивейше утвержденное за страною право указывать пред лицом Государя те меры, кои могут служить к её процветанию, составляет одно из драгоценнейших достояний рыцарства и дворянства, и этим правом могут пользоваться только представители народа. Поэтому Маннергейм должен был домогаться, чтобы «управление страною оставалось неприкосновенным и производилось в её прежнем, обычаем освященном порядке». Абоские дворяне заводили, следовательно, речь о сохранении уже не законов только, но и обычаев управления.

Духовенство в своей инструкции высказывало те же пожелания и надежды, но только в более округленной форме. Оно поручало кроме того ходатайствовать, чтобы к вящшему охранению гражданских прав оставалось прежнее духовное судопроизводство, чтобы шведский церковный закон сохранил вообще силу и т. п. Депутату особенно напоминалось к руководству, и даже под угрозою страшным судом, быть единодушным с другими депутатами: «только с общего согласия товарищей и строго соображаясь с законами и всеми присвоенными разным сословиям привилегиями, вольностями и правами можете вы давать ваши объяснения, — писали пасторы. — Вы можете говорить только о том, что наилучшим образом и всего действительнее послужит к славе Всевышнего, к святости и непоколебимости лютеранской церкви и истинному благу страны, в чем вы дадите отчет как пред Богом, так и пред вашею совестью, пред согражданами и потомством».

Это было по абоской епископии. Отцы боргоской епархии говорили еще мягче и преимущественно благодарили, выражая не ходатайства, а надежды. В числе последних была и надежда на созыв сеймовых представителей. В инструкции упоминалось кроме того об оставлении школ в том положении, как оно определено законом 1724 г., и о сохранении духовенству и учителям получаемого содержания. Ходатайства или домогательства сходили, очевидно, с широкой почвы политических задач и сводились к вопросу об интересах личных. Но представителю дана задача и первостепенной важности: просить о том, чтобы «между консисториями и Особою Императора были установлены непосредственные сношения».

Наибольшею сдержанностью отличались. инструкции по кюменегордской губернии. Но что значила и эта сдержанность? В Гейнола избиратели составили два уполномочия: одно общее, другое специально дворянское. Первое было и более подробно, касаясь разных второстепенных предметов: замены одних повинностей другими, свободы торговли солью, права винокурения и проч. Дворянство напротив держалось главным образом политической высоты, не опускаясь до экономических сфер. В своем полномочии депутату фон-Роткирху оно писало: «Льстим себя радужною надеждою, что Государь Император впоследствии, когда время и обстоятельства то допустят, соизволит почерпнуть сведения о положении края для надлежащего их рассмотрения способом, установленным у нас законом». Но это столь скромно выраженное желание сопровождалось другим, уже совсем другого значения: испрашивалось, чтобы отправление верховной власти, «jura majestatica», «принадлежало только лично Его Величеству, а не русским, правительственным органам». Это домогательство, в сущности обобщенное desiderium боргоских пасторов, шло много дальше и того, что писал и говорил, по крайней мере официально, сам Спренгтпортен. Поместив такой пункт капитальной важности, гейнольские дворяне не пренебрегли и делами на первый взгляд как бы второстепенными. Поручили ходатайствовать о том, чтобы все места судей и другие должности губернии замещались лицами финляндского происхождения, с некоторой, правда, оговоркой, «если заслуги и высшее образование других соискателей не побудят сделать в этом отношении изъятие». Говорилось об устранении внесудебных взысканий и кар. Русская армия была среди свирепствовавшего народного восстания, и полевой суд был неизбежен, но финским патриотам до этого не было дела. «Такие наказания, — писали они, — противоречат издревле столь дорогим для каждого из членов нашего общества законоположениям, в неприкосновенности коих столь торжественно удостоверяли нас прокламации Его Императорского Величества». Желали, следовательно, чтобы всех этих финских убийц из-за угла предоставить гражданскому суду их же земляков. Трудно верить возможности таких домогательств; но тогдашнее петербургское правительство, по благодушию своему, внимательно рассматривало и их.

Приведенные выдержки из инструкций достаточно ясно показывают, чего добивались вообще избиратели. То же, или почти то же, повторялось всеми сословиями и всех губерний^[35]. Везде лежали в основе данные Спренгтпортеном пароль и лозунг: как только военные обстоятельства позволят, требовать созвания сейма, и затем охраны во что бы то ни стало всего прежнего.

За сим все было готово: назначение депутатов состоялось, инструкции им были даны; оставалось только ехать и исполнить свой патриотический долг. Но тут начались уклонения от поездки в русскую столицу. По свидетельству профессора Коскинена, было много не желавших принимать оказанного им доверия. Было упомянуто, что Маннергейм сильно настаивал на освобождении его от этого поручения. Епископ Тенгстрём с самого начала решительно ему воспротивился. Избранный нюландским дворянством заводчик Гизингер отговорился болезнью ^[36]; его заступил Пер Сильвершольд. Абоский купец Тьедер также пытался избавиться от поездки, но это ему не удалось. Гельсингфорсский депутат купец Линдеберг имел больший успех, и в Петербург не поехал. Он по медицинскому свидетельству до того страдал от «ревматизма, глистов, нервной слабости и вызываемых ими болей в животе, что по временам терял всякую способность работать; кроме всего этого его уложила в постель и свирепствовавшая в городе лихорадка Линдеберга заменил ратман Боргстрём. Гейнольский купец Унониус равным образом освободился от поездки, по какой причине — неизвестно; его заменил гейнольский бургомистр Флудберг. Последнего ждали в Петербурге до ноября; депутаты говорили, что он не приедет. Действительно, пред самым отъездом он имел несчастье захворать болезнью «именуемою желудочною судорогой», и был заменен бургомистром Карлстедом. Этот последний приехал в Петербург даже без всяких письменных удостоверений; ему поверили на слово.

Были и другие уклонения. «Забавно было бы, — пишет столь часто цитированный автор «Очерков новейшей финской истории», — проследить длинный перечень болезней, которые так внезапно поразили многих из депутатов, имевших отправиться в Петербург, если бы это в то же время не указывало на глубокий трагизм положения Финским представителям— поясняет он — конечно не могло быть приятно собственными руками, самолично порвать те вековые связи, которые соединяли Финляндию с народом, давшим ей свою религию, свободу и первые семена просвещения. — Если и можно сказать кое-что против последней части этого пояснения, тем не менее в общем оно не только основательно, но и достойно уважения. Но тогда теряют силу все уверения Спренгтпортена и ему подобных, что финляндцы жаждали отделиться от Швеции, и утверждения местного сенатора Мехелина что Финляндия сама шла навстречу России для заключения «акта единения».

Но кроме приведенной причины, по которой финляндцы уклонялись от путешествия в Петербург, Кастрён приводит и другую, согласную с понятием о России того, а пожалуй и настоящего времени. Депутаты боялись, что если они будут действовать не вполне сообразно с волею победителя, то им придется с берегов Невы прогуляться может быть в сибирские тундры. Не даром Маннергейм находил свое поручение «опасным». Турки сажали даже настоящих послов в Семибашенный замок. Финнам не надо было впрочем ходить за примерами так далеко. Их король всего 5–6 месяцев назад не стеснился заарестовать совершенно независимого посланника не менее независимой державы. Наш автор видит полное основание таких страхов в том, что нечто подобное, т. е. угрозы Сибирью, финляндцы уже слышали будто бы по поводу принесения верноподданнической присяги. Такое утверждение пусть остается на ответственности г. Кастрена; никаких документов на этот счет он при всей враждебности к России не приводит, а другой историк с похвалой отзывается об умеренности управления генерала Буксгевдена. Можно только припомнить: не сам-ли Спренгтпортен внушал и Буксгевдену, и Румянцеву, что присяги нужно требовать силой, и не сам-ли Спренгтпортен ставил потом в вину главнокомандующему, что тот не последовал его совету?

Депутаты двинулись наконец в путь.

ГЛABA XVIII. Финляндская депутация в Петербурге

I. Прибытие и пребывание

Кто были эти люди, которые в качестве депутатов ехали теперь знакомить петербургские власти со вновь завоеванною страной и её. нуждами? Мы имеем поименные их списки, но к сожалению очень мало данных для характеристики личностей. расскажем однако то что известно.

Старейший из депутатов, генерал-майор барон Эрнст Густав фон-Виллебрант, как выше сказано, не был губернским депутатом; он не представлял собою никакого сословия, ни даже учреждения, так как был единолично начальником водяных путей Финляндии. Но его особенно рекомендовал главнокомандующий гр. Буксгевден. Последний не затруднился писать о нем Государю даже отдельно^[37], представляя его «как такого человека, который пользуется всеобщим уважением и доверием народа, и всегда оказывал отличное усердие к пользам службы и особенно при совершении на верноподданство присяги». Ему ставили в большую заслугу то, что в течение не более 12-ти дней он заготовил для армии 10.000 бочек ржи и имел в виду еще повторить эту операцию^[38]. Румянцева Буксгевден извещал позднее, что Виллебрант представит ему прочих депутатов. Такое поручение было не из удачных, так как Виллебрант не знал никакого языка кроме шведского, и потому не мог быть посредником между депутатами и министром, а тем более Государем, не говорившим по-шведски. Во главе депутации protégé Буксгевдена остаться естественно не мог, и заменен зятем Виллебранта Маннергеймом. Тем не менее, тесть остался при депутации и воспользовался всеми удобствами и выгодами, ей предоставленными. И пред Государем, и пред Румянцевым Буксгевден ходатайствовал о награждении Виллебранта орденом св. Анны 1-й ст. Это был человек во многих отношениях выдающийся. Пробыв некоторое время в шведской военной службе, он занялся потом разными спекуляциями в войну с Россией при Екатерине и на поставке продовольствия нажил большие деньги. Потом был абоским губернатором, а затем статс-секретарем в шведском департаменте экономии и промышленности. Оба короля, при которых он служил, были очень к нему благосклонны, а Густав-Адольф IV позволил даже продать принадлежавшую Виллебранту губернаторскую должность, что в это время было уже большою редкостью. От него пожалован ему и баронский титул. Не получив никакого образования и даже быв едва грамотным человеком, Виллебрант был практическим знатоком Финляндии и её средств и умел этим воспользоваться для своих выгод. Он был делец очень ловкий и надо было иметь много проницательности, чтобы отличить в широких планах его действительно полезное от замаскированного эгоистического расчета^[39].

Официальный предводитель депутации, барон Карл Маннергейм, бывший майор шведской службы, близкий как сказано свойственник Виллебранту, был по политическим взглядам единомышленник Спренгтпортена. Это требует впрочем некоторой оговорки. Маннергейм был деятельным членом аньяльской конфедерации в предпоследнюю войну; ездил в качестве депутата от финских полков склонять шведские полки к оппозиции Густаву III. Некоторое время он был арестован, а по другим сведениям даже осужден на смертную казнь. Но рожденный и воспитанный в Швеции, он противодействовал королю лишь в его абсолютистских будто бы стремлениях, и вовсе не имел в виду отторжения Финляндии от Швеции, которое напротив выставлял на своем знамени Спренгтпортен. Во всяком случае, Маннергейм был совершенно, чужд компании всех Егёргорнов, Глазеншернов, Ладо и друг., орудовавших тогда под руководством и в пользу Спренгтпортена. Самую встречу в Петербурге с этим последним Маннергейм находил, сколько можно судить по его мемуарам, неприятной. «Тяжела была необходимость, — писал он, — совещаться с осужденным на смерть соотечественником, который наделал своей родной земле столько зла. Sed tempora mutantur… Этот апостроф довольно странен под пером человека, который сам был недалеко от эшафота.

Тем не менее, повторяем, Маннергейм был единомышленник Спренгтпортена как по принятым им от абоских сотоварищей инструкциям, так и во всех последующих действиях, исходивших из одной мысли и стремившихся к одной цели — возможному обособлению Финляндии от России. Оставив свои шведские имения брату, Маннергейм на полуденные за них деньги сделался коренным финляндским землевладельцем. Там он пользовался доброю славою как гражданин, хотя и не стоял выше всех; как образованный человек, напротив, он особенно выдавался между своими сочленами. Им написана по-французски речь, произнесенная при приеме депутации Императором Александром; им же написаны и некоторые деловые бумаги по представлениям депутации.

Депутат абоского духовенства, пастор доктор Фридрих Дебелл из Ульфсбю, также близкий свойственник и Виллебранта и Маннергейма, был человек просвещенный и способный, но хитрый и не бескорыстный.

Другой представитель духовенства, от боргоской епархии, пастор Ивар Валлениус из Хаухо, доктор богословия, не уступал предыдущему ни в познаниях, ни в образовании, но пользовался значительно большим уважением за свои нравственные правила.

Представитель кюменегордской провинции Карл-Фридрих фон-Роткирх, камер-юнкер шведского двора, бывший экспедиционный секретарь — молодой еще человек — приобрел полное доверие своих земляков гейнольской губернии. Будучи не без познаний, он хорошо владел иностранными языками. Открытым, бесхитростным характером своим он был, по словам Бука, весьма симпатичен.

Не раз упоминавшийся барон Роберт Генрих Ребиндер-сын, такой же, если еще не более молодой человек, был асессором абоского гофгерихта и также в звании камер-юнкера. Принадлежал к кружку лиц особенно рекомендованных Маннергеймом. Вскоре он вступил в русскую службу в качестве помощника Сперанского по финляндским делам.

Представитель университета, профессор медицины Гавриил Эрик Гартман, был многие годы известен и в Швеции и в Финляндии своею ученостью и принадлежал к числу людей выдающихся.

Из прочих депутатов абоский купец Тьедер вел значительную торговлю солью и другими заграничными товарами, выменивая их на сельские произведения. Он настолько приобрел доверия, или число желающих ехать в Петербург было так ограничено, — что избран был в депутацию представителем от четырех городов. Крестьянские депутаты были прежде членами шведского сейма^[41].

Вот все, что мы знаем о личности финских депутатов. Сами местные историки, признавая что эти лица силою обстоятельств оказали Финляндии великие услуги — с финской конечно точки зрения, — не отвергают однако, что существенную и видную роль мог играть один только Маннергейм. Он ее действительно и играл. Прочие были люди самостоятельные, почтенные в кругу своей деятельности, но не имевшие особого значения; люди экономически независимые, не настолько, однако чтобы не толковать много и долго об издержках, с которыми поездка, в Петербург сопряжена. И эти-то заурядные люди, как сейчас увидим, могли выбить русское правительство из намеченной им себе правильной и естественной колеи!.. В действительности, какие силы противопоставлялись единодушному натиску этой кучки далеко не гениальных, но отлично дисциплинированных людей? Единственный истинно-русский государственный человек — гр. Румянцев, любовь которого к России и разумная забота о её интересах не подлежали сомнению, — уезжал с Императором Александром в Эрфурт для участия в свидании с Наполеоном. «Иметь попечение» о финских депутатах поручено безличному товарищу Румянцева по министерству иностранных дел, гр. Салтыкову. Отсутствие Румянцева из Петербурга, продолженное потом посылкою его из Эрфурта в Париж, имело очень большое влияние на весь ход объяснений с депутатами. Оставшиеся налицо деятели: Аракчеев, Салтыков и потом Кнорринг, заменивший Буксгевдена в командовании армией, были плохие борцы против дружно сомкнутых рядов финляндских депутатов. Наш триумвират был весь под влиянием, и в руках Спренгтпортена, а этот был тоже весь за обособленность Финляндии. Был еще Сперанский, которому суждено было играть видную роль в присоединении Финляндии к России. Теперь он тоже отсутствовал из Петербурга, находясь за границей в свите Государя; но возвратясь, притом много ранее Румянцева, он был в беспредельном восторге от западных учреждений и сделался решительным пособником депутатов в их вожделениях. Человек, для которого в его бюрократических увлечениях, по выражению одного современника, перо было рычаг, а бумага — точка опоры для этого рычага чтобы перевернуть весь мир, — Сперанский бредил теперь европейскими конституционными учреждениями, — и Финляндия представляла для него интересный материал, а может быть и образчик. Таким образом пред финляндскими депутатами и их стремлениями, столь определенно выраженными в инструкциях им данных на родине, с русской стороны для соглашения этих стремлений с действительными интересами России, а в случае надобности для отпора им, не оказывалось никого. Правда, Румянцев, возвратясь в Петербург и лично ведя в следующем 1809 году фридрихсгамские переговоры о мире со Швецией, исправил в возможной мере сделанные ошибки; тем не менее они были налицо, усложнили дело и дали материал для кривых толкований. На их почве выросла потом, несообразная сама по себе, но излюбленная многими финляндцами, идея Финляндии обособленной в отдельное государство — stat för sig.^[42]

При таких условиях слабости с русской стороны, противная сторона — депутаты — получала новые еще подкрепления. По обращенному в начале похода приглашению к финляндскому дворянству посетить Петербург и представиться ко двору, желающих нашлось немного, да и те не спешили; однако в июле были уже здесь двое-трое из приятелей Спренгтпортена, в том числе де-Геер и Егергорн. Нет сомнения, что вращаясь в петербургских сферах, они поддерживали взгляды своего соотечественника и постепенно внушали идеи, лежавшие в основе депутатских инструкций. В начале августа оба собирались-было уже возвратиться в Финляндию, но были удержаны по воле Императора Александра, который желал чтобы они дождались прибытия депутатов. бессознательно он увеличивал число врагов России. Повелено вместе с тем ускорить, сколько возможно, отправкой депутации. Поспешность была в связи с предстоявшим отъездом в Эрфурт.

По сведениям гр. Буксгевдена депутаты выехали.22-го августа; между тем и в половине сентября их еще не было в Петербурге. Буксгевдену и Обрескову, выборгскому военному губернатору, слали вопрос за вопросом: не остановились-ли где депутаты, в Выборге или в других местах, или не встретились-ли им какие на пути препятствия? — Однако Государь так и не дождался депутации. Министерство иностранных дел было в недоумении. Оказалось, задержка вышла из-за неверно понятого срока пребывания Императора за границей. Кроме того сомневались: на чьи средства придется депутатам жить в столице? Здесь готовили для них прием, но Буксгевден об этом извещен не был. Потому, и в виду отсутствия Государя, он предоставил депутатам возвратиться с дороги по домам и остаться там 30 или 40 дней. Об этом объявлялось им по приезде в Выборг и они отправлялись обратно. Это относится, впрочем, к позднейшему времени, именно к началу сентября; в начале же августа, когда Александр Павлович пожелал скорейшего прибытия финляндцев, оно не могло состояться по той простой причине, что о самых выборах, как объяснено выше, не могли столковаться. По отзыву главнокомандующего депутаты и сами предпочитали возвращаться, «рассчитывая хозяйственные обстоятельства свои, дабы в ожидании высочайшего прибытия, по недостаточному положению своему, не нести в столице тягостных для них издержек».

Спренгтпортен с своей стороны внушал Салтыкову, что депутаты могут не бесполезно провести время в Петербурге и в отсутствие Государя: они занялись бы подготовкой дел. Он указывал и на обременительность поездок взад и вперед, что при экипажном способе сообщений того времени, медленном и утомительном, имело свою долю основательности. Спренгтпортен просил, поэтому, Салтыкова немедленно написать Обрескову о предварении депутатов, что они могут продолжать свой путь; однако тот не решился взять на себя отмену распоряжения главнокомандующего. После дальнейшей переписки и когда выяснилось, что депутаты найдут в Петербурге «готовый дом и угощение», Буксгевден приказал 28-го сентября оповестить их, чтобы «ни мало не озабочиваясь со стороны своих хозяйственных расчетов» и не мешкая ехали в столицу. Около половины октября съезд действительно начался. Один только Яфет Кайтала, крестьянский представитель нюландской и тавастгусской губерний проехал в Петербург по первому вызову и был там уже с 10 (22) сентября.

Прием и содержание депутации поручены были, как сказано, товарищу министра иностранных дел гр. Салтыкову. Он с своей стороны назначил к ней особого пристава, в лице правителя дел церемониального департамента, статского советника Ахлопкова. В записках Маннергейма, который не избег слабости преувеличивать свое значение, этот пристав именуется «императорским придворным чином». На деле Ахлопков был не более как пристав, т. е. чиновник, каких вообще принято назначать к инородческим и другим второстепенным депутациям, прибывающим по разным случаям в столицу. Кроме того, при депутатах состоял некий Шарп, служивший в департаменте водяных коммуникаций.

При депутации был и Спренгтпортен. Назначенная ему от правительства роль в точности неизвестна и поручения на бумаге он кажется не получал; но вероятно имел официальное значение так как ему ассигнованы были, по особому повелению, отдельные квартирные деньги из казны именно по случаю приезда депутации.

О порядке приема речь пошла не ранее начала сентября. Спренгтпортен излагал такие свои соображения на этот счет. В отношении помещения — пусть каждый устроится по своему усмотрению. Только для главы депутации нужно приготовить приличную квартиру, где члены её могли бы собираться для занятий. Содержание этого главы, из дворян, должно для большего почета производиться на счет Государя, т. е. от двора: так бывало на шведских сеймах; ему следует предоставить экипаж посуточно. Другие члены сами будут заботиться о своем содержании. Издержки, по положению^[43], должны быть возвращены страной, каждым сословием по принадлежности; исключение делается для дворян которые содержатся на собственный счет. Крестьян, в виду желания Александра Павловича явить в особенности этому классу наиболее великодушие, Спренгтпортен находил удобнейшим поселить всех вместе и оплатить их содержание.

У министерства были свои образцы приемов из царствования Екатерины II, помимо примеров шведского сейма которые предлагал Спренгтпортен. Один образец — приема польских делегатов в 1793 г.; другой — депутации от княжеств Курляндского и Семигальского и от Пильтенской округи для принесения присяги. При том и другом случае были установлены особые церемониалы. На счет государственного казначейства ассигновалось на содержание 10-ти поляков: на стол по 1.000 руб. и на экипаж по 300 р. в месяц каждому; на наем четырех домов по 1.180 р. в месяц, и на дрова и мелочи единовременно 4.000 р. Но этому образцу проектирован был бюджет расходов и на прием финляндцев, впрочем в более скромных цифрах. Никакого церемониала приема также не установлено. Ожидали всего 16 человек; им предположили назначить: на стол каждому из восьми лиц дворянского и духовного сословия по 300 руб. в месяц, на каждого из пяти представителей купечества по 200 р., на крестьян по 100 р. каждому^[44]. На наем экипажей для всех 2.500 р.; квартир меблированных 1.000 р.; кроме того на дрова, истопников и мелочной расход 2.000 р. Впоследствии на депутатском положении оказались не 16 лиц, а 23, поэтому соответственно возросла и издержка на них. Спренгтпортен предложил было ограничить число карет шестью, и этим сберечь казне тысячу рублей; но оставили все как предположено было. Государственному казначею дано сообразное тому повеление 22-го октября. В указе по этому случаю приезд депутатов мотивирован так: «Прибывшим от сословий новоприобретенного финляндского края делегатам, для принесения Нам благодарности и для объяснения нужд своих, повелеваем…» и пр. — Крестьянским депутатам сделано на счет русского казначейства и платье.

13-го октября приехали бар. Маннергейм, ректор Гартман, купец Тьедер и крестьянин Кавён, а 15-го бар. Виллебрант с пастором Лебеллем и сестрою — женой последнего. Они остановились сперва в гостинице Демут, но потом перешли в приготовленные для них помещения в «северном кофейном доме. Маннергейм занес в свои мемуары что комнаты, им здесь предоставленные, были холодны и нездоровы. Крестьянам отведены квартиры на финском кирочном дворе. — На другой день приезжие были приняты гр. Салтыковым, которому представлял их пристав Ахлопков, а днем позже сделали визит Спренгтпортену. Затем последовательно стали прибывать и другие депутаты.

К 12-му ноября было в Петербурге уже 14 лиц. Недоставало двоих: барона Ребиндера и купца Флодберга. Первый на пути сломал себе руку при падении из экипажа и лечился в Выборге; Флодберг, как выше сказано, не приехал вовсе и заменен Карлстедтом. Вазаская и улеаборгская губернии к этому времени депутатов вовсе еще не высылали, так как лишь недавно перешли опять в русские руки. Вазаские прибыли в Петербург только к 10-му декабря, а улеаборгские еще почти месяцем позже.

Возвращения Императора Александра ожидали к 20-му октября и депутатам, прибывшим за неделю, ждать приходилось недолго. Но возвращение состоялось, а о приеме не было слышно. Маннергейм с товарищами успели, в качестве туристов, изъездить столицу во всех направлениях и осмотреть все, что желали видеть. Пристав Ахлопков сопровождал их везде, развлекая и угощая на казенный счет. Финские гости нашли нужным перезнакомиться, или по крайней мере перебывать с представлениями и визитами у всего, что было наиболее влиятельного. Министры и высшие должностные липа, все дворы, генерал-адъютанты, генералы, адмиралы и вице-адмиралы, сенаторы — все удостоились их посещения. Не был забыт и дипломатический корпус и кое-кто из étrangers de distinction. С визитами были очень большие хлопоты: одно составление списка, при том на французском языке, стоило больших трудов. Депутаты нашли нужным сделать не менее 234 визитов. После всех этих посещений, как можно заключить из следа оставшегося от них в Маннергеймовых записках, финляндцам чувствовалось не по себе среди высшего общества, в которое они так упорно стремились. Да и не могло быть иначе, когда многие не владели вовсе французским языком, или же владели им плохо; иные не говорили иначе как по-шведски или по-фински. Тем не менее цели своей, как показали результаты, они достигали, распространяя под рукой влияние своих инструкций.

Финляндцы относились ко всему виденному с равнодушным спокойствием; но между собой о многом судили с едкой критикой. Не избегли такого осуждения и богоугодные заведения, бывшие на высокой степени благоустройства под заботливым покровительством Императрицы Марии. Финляндцы находили их обширными, видели порядок и чистоту, но вместе с тем признавали все это поверхностным и тщеславно-показным. С не меньшей критикой относились они и к другим внешним условиям русской жизни. Они осуждали азиатскую, как они называли, роскошь, кидавшуюся им в глаза прежде всего, и не виданную будто бы нигде в Европе. Вышитые золотом придворные мундиры и обилие звезд на них вызывали в Маннергейме нечто вроде презрения. Очевидно, ссылаясь на Европу, он вероятно не видал и даже не слыхал о залитых золотом Наполеоновых маршалах. С другой стороны, он просмотрел более чем скромные мундиры русских военных того времени. Несомненно шведо-финном руководило столь обычное недоброжелательство к России, в ту пору впрочем несколько понятное, так как желание финляндцев соединиться с Россией было только на языке и под пером Спренгтпортена. Присутствие на торжествах и балах в мундирной одежде Маннергейм также осмеивает и для большей иронии приводит описание мундира-фантазии, сочиненного для себя абоским депутатом Тьедером. Этот купец, считая тоже необходимым являться в праздничные собрания в мундире, хотя такого у него не было, сочинил себе темно-голубой фрак с небольшим стоячим воротником, убранный стальными пуговками, шелковый жилет и белое исподнее платье; при бедре была шпага на стальной перевязи, а на башмаках стальные же пряжки. Напудренные волосы и взбитый кок возвышали красоту абоского купца. До нас не дошло, — иронизирует, в pendant Маннергейму, историк Кастрён, — как были украшены участвовавшие в депутации крестьяне. Ему очевидно неизвестно, что крестьяне-депутаты были одеты не только в обыкновенное платье, но и на счет русской казны, и что на одежду каждого израсходовано около 50 р. Но кто же помешал бы и безмундирному купцу одеться в свое гражданское, конечно приличное, праздничное платье? Без сомнения никто; но собственное тщеславие не позволяловыделиться скромным костюмом из уровня нарядной толпы блестящего двора, — и в описании историка виноватым оказывается этот двор и это общество, которым однако в могущественной империи, особенно при условиях своего времени, и не подобало быть иначе.

Между тем неделя проходила за неделей, а о приеме депутатов у Государя по-прежнему ничего не было слышно. Финляндцев это не могло, конечно, не озадачивать. Они находили нечто необъяснимое в таком своеобразном отношении к ним, депутатам, вызванным по воле самого же Государя; недоумевали, каким образом в течение целых недель Император не мог найти времени, чтобы повидать их. Демонстративной небрежности они сами не допускали, в виду знаков внимания и вежливости, оказанных им во всем прочем. Пытались ставить промедление в связь с неоконченными еще военными действиями на севере, с переговорами в Лондоне и пр.; но более всего склонялись к тому, что между советниками Александра было будто бы разногласие во взгляде на то, какое значение следует дать депутатам.

На деле гадания эти были ни на чем не основаны и сводились к тому, что Салтыков поджидал съезда всех депутатов, очевидно затрудняясь докладывать о приеме их частями. И без того уже сделаны были в этом отношении изъятия. Барон Виллебрант, о котором гр. Буксгевден специально писал и Государю и Румянцеву, приехав 15-го октября просил об особом для него от прочих депутатов приеме, ссылаясь на то что по поручению главнокомандующего на его руках лежит экстренное дело — заготовка для армии хлеба. Это было исполнено, и Александр Павлович принял Виллебранта отдельно 2-го ноября, в 7 часов вечера. При представлении не было никого кроме переводчика. 8-го числа состоялся прием его у обеих Императриц, у великих князей и великих княжон, — везде с переводчиком. Но уехал Виллебрант из Петербурга только 2-го декабря, уже после общего представления остальных депутатов. Очевидно, дела и необходимость быть для них скорее на месте служили только благовидным предлогом для получения отдельного представления, которым он без сомнения полагал более выдвинуться. Примеру Виллебранта последовал ректор университета Гартман. Он также был допущен к Императору особо, 12-го ноября; прочими лицами царской семьи принят 15-го числа; уехал же из Петербурга последним, только 2-го февраля. Воздержание Салтыкова от доклада о единичных представлениях оказывается таким образом вполне естественным. Когда же наконец выяснилось, что из двух недостававших депутатов Ребиндер лежит больной в Выборге, о Флодберге же сами товарищи его говорили, что он не приедет, — то 12-го ноября Салтыков доложил о том Александру Павловичу, — и прием всех наличных депутатов назначен на 17-е ноября, во вторник, в 4 часа.

В этот день в послеобеденное время депутаты собрались у Маннергейма, откуда и отправились во дворец. За ними были присланы четыре запряженные цугом кареты, семистекольные, — поясняет в своем отчете Ахлопков; — на запятках по два придворных лакея^[45]. При каретах был конюшенный офицер. В первой карете сели трое дворян и с ними пристав Ахлопков; во второй духовенство и переводчик; в третьей — купеческие депутаты, в четвертой — крестьяне с переводчиком финского языка. Подъехав к собственному (салтыковскому) подъезду, депутаты проведены были скороходом на половину Его Величества. В коридоре их встретили два гоф-курьера и переводчик церемониального департамента, с которыми они и прошли далее в столовую, где и остались ожидать. Вскоре туда пришли гр. Салтыков и Спренгтпортен; в сопровождении их они перешли в комнату пред кабинетом Государя. Здесь они были приветствованы обер-гофмаршалом.

После небольшого ожидания депутатов пригласили в кабинет, куда они и вошли в сопровождении Салтыкова и Спренгтпортена, назначение которого на должность финляндского генерал-губернатора было тем временем уже решено. Переводчики остались в аванзале, так что крестьяне и другие, не говорившие по-французски представители, были глухими свидетелями приема и объяснений, происходивших на этом языке.

Аудиенция была несложна. Барон Маннергейм приветствовал Государя, и в речи своей «предавая судьбу соотчичей великодушию победителя, с твердым упованием на благость Императора Александра удостоверял, что они, депутаты, с радостью видят уже многие знаки милосердых попечений нового своего великого монарха о благе финляндцев». Речь свою он закончил выражением благодарности за сохранение русскими войсками при движении их чрез Финляндию доброго порядка, насколько то совместно было с военными обстоятельствами. — Александр Павлович ответил на это, что изъявление верноподданического усердия депутатов принимает он с особенным благоволением и не перестанет помышлять о благе жителей Финляндии, и обещая соблюдать все дарованные им права и преимущества сходно с прежними их постановлениями.

Тем и кончилась аудиенция. Речь Маннергейма была предварительно просмотрена гр. Салтыковым. При этой цензуре изменено место, где говорилось о добрых чувствах связывающих Финляндию с Швецией; несколько же слов, в которых выражалась признательность графу Буксгевдену за его добродушие, и вовсе вычеркнуты: покоритель Финляндии был уже в немилости и накануне удаления от должности главнокомандующего^[46].

По окончании аудиенции депутаты отправились домой тем же порядком. Вечером они ездили к гр. Салтыкову, благодарили за предоставленный прием у Государя и за все оказанные им знаки попечения и забот, а затем были с визитом и у Спренгтпортена.

В дальнейшем пребывание финляндцев в Петербурге происходило среди новых приемов, обедов и придворных увеселений. Отметим главнейшие. В следующее после представления Государю воскресенье, 22-го ноября, после обедни депутаты были приняты обеими Императрицами, великими князьями Николаем и Михаилом Павловичами, великими княжнами Екатериной и Анной Павловнами и великой княгиней Марией Павловной. Представлял их бар. Спренгтпортен, тем временем окончательно уже назначенный генерал-губернатором Финляндии. Между разговорами Императрица Мария Феодоровна сама пригласила всех депутатов на бал, у неё назначенный на следующий вторник, 24-го. От обер-гофмаршала были присланы кроме того билеты на спектакль в Эрмитаже. 28-го ноября обер-камергер Нарышкин давал в честь депутатов обед; к нему, также как и на бал 24-го, были приглашены и другие финляндские дворяне бывшие в Петербурге. А 2-го декабря эти лица обедали вместе с депутатами у Государя.

Через неделю, 9-го декабря, прибыли четверо депутатов вазаской губернии. 15-го числа, в 7 часов вечера, они представлялись Императору Александру, но ездили во дворец уже в простых экипажах. Представлял Спренгтпортен в присутствии гр. Салтыкова.

23-го декабря все были во второй раз на обеде, теперь прощальном, у Государя, после чего откланивались Их Величествам. Однако некоторые депутаты, именно вазаские, а также Ребиндер, Гультман и профессор Гартман просили дозволения Государя остаться в Петербурге до исхода рождественских праздников. По случаю нового года и назначенного на 1-е января обручения великой княжны Екатерины Павловны предстояли особые празднества. Желание депутатов было исполнено и им всем предоставлено остаться в Петербурге и присутствовать на торжествах. Большинство воспользовалось этим разрешением; не дождавшись праздников, уехали только Маннергейм и купец Тьедер (31-го декабря; они и приехали вместе).

Наконец 6-го января были в Петербурге и остальные депутаты, в числе трех, от улеаборгской губернии. Приняты как Государем, так и прочими членами царского семейства, 13-го числа после обедни. Вечером все депутаты были на придворном маскараде и на ужине в Эрмитаже. 1-го февраля улеаборгские депутаты обедали у Императора Александра, после чего откланивались как ему, так и Императрице-супруге. Празднества для финляндцев предполагалось окончить 3-го, когда трое улеаборгцев были приглашены к столу Марии Феодоровны, после чего они простились и с нею и с великими князьями. Однако на другой день, 4-го февраля, они еще были у неё на бале. Ко всем благосклонная Мария Феодоровна явила себя такою и финляндцам. Кроме личной приветливости им оказанной, она особым рескриптом на имя Спренгтпортена предоставила ему обращаться к ней с представлениями о воспитании финских девиц; сообщены были правила приема в институты и даже образец прошения.

Раньше прибывшие финляндские гости начали разъезжаться 18-го января; 27-го уехали вазаские депутаты; последним отбыл ректор Гартман, 21-го февраля. Барон Ребиндер, — будущий статс-секретарь финляндский, — 21-го января вступил в русскую службу и остался в Петербурге.

II. Занятия депутации

Что же однако, среди приемов, визитов, балов и обедов, делала в Петербурге депутация в исполнение своей задачи? Собственно задач было, как известно, не одна а две, притом противоположные. Русское правительство желало выслушать отзывы депутатов о их нуждах и о средствах помочь им. Война и вызванные ею лишения играли конечно здесь первую роль. Правительство желало прийти нуждающимся на помощь и этим расположить в свою пользу население: в виду предположенного перехода в самую Швецию желательно было обеспечить тыл и не рисковать очутиться среди ужасов восстания, подобных только-что испытанным. Депутаты, напротив, приехали с своими ясно определенными целями и инструкциями— добиваться всеми мерами сохранения прежних порядков. Вопрос о делах данной минуты отходил на задний план, когда все помышления были направлены на то чтобы играть роль политическую. Поставленные на свое место Густавом III после переворотов 1772 и 1789 гг. и приниженные его преемником Густавом-Адольфом, шведо-финские дворяне стали лелеять надежду возвратить при русском правительстве, в отношении Финляндии, утраченное ими прежнее абсолютное влияние на дело управления страной со всеми его выгодами. Но с другой стороны на пути к этому влиянию и власти уже стоял ранее их захвативший входы и выходы их соотечественник Спренгтпортен, веса которого нельзя было отрицать. Поэтому хотя все имели в виду вырвать из рук России плоды её побед и жертв и обратить завоеванную ею область не на её пользу, однако именно в путях к тому оказалось очень определенное разногласие. В Спренгтпортене сказалось его необузданное честолюбие и властолюбие при полном отсутствии системы, движение напролом открытой ли силой или путем интриги, но прямолинейно к его цели, т. е. достижению главенства в Финляндии. Та или другая дорога — для Спренгтпортена было безразлично: думал выдвинуться сеймом — не удалось, он предложил депутацию, а тем временем стал работать над тем, чтобы попасть в финляндские генерал-губернаторы. Депутация, напротив, как всякая коллегия, более медленная и менее подвижная, вела свое дело постепенно, в системе, слагая ее как результат усилий, опыта и ума всех участвующих членов. Для них было наиболее существенно выжидать, дабы тем удобнее подготовлять под рукой свои шахматные ходы скромными разговорами, почтительными разъяснениями «конституционных таинств» и порой небольшими конфиденциальными записками при уверениях в благоговейной преданности; оставление до времени прежнего, без перемены, представляло прием наиболее практический. На эту тему говорили и писали и такие люди как Тенгстрёмы и де-Троили, которым верил и сам гр. Буксгевден. На этой почве между главнокомандующим, вообще верно глядевшим на направление дел в Финляндии с чисто русской точки зрения, и между депутатами, Совершенно не заботившимися о России и даже ей враждебными, образовалась странная солидарность. Она свидетельствовала, впрочем, о недальновидности Буксгевдена.

На первых порах пребывания депутации в Петербурге между ею и Спренгтпортеном было мало общего; они действовали, врознь, и многое что предпринимал последний в депутации подвергалось резкому осуждению. Спренгтпортену со стороны некоторых депутатов оказываема была известная доля неприязни и недоверия, что ясно выражалось в приведенных выше отзывах Маннергейма. Были попытки и прямо противодействовать Спренгтпортену. В это именно время, в виду предстоявшего назначения его на должность финляндского генерал-губернатора, Спренгтпортен изложил план временного управления Финляндией, к которому предстоит возвратиться в следующей главе. Взгляд на этот предмет и, в частности, на Спренгтпортена некоторых по крайней мере депутатов рельефно характеризовался в мемуарах Маннергейма. — «Дошли до моего сведения, — писал он со слов Салтыкова, — проекты генерала Спренгтпортена; в целом они не столько направлены ко благу страны, сколько свидетельствуют о намерении этого господина самовластвовать в Финляндии подобно турецкому паше».

Деловые занятия депутации начались в конце октября. 31 числа Маннергейм собрал ее в первое заседание, открытое им речью, в которой просил к себе доверия сочленов и выражал свои к ним чувства. В секретари был взят, за неимением никого другого, торговый бухгалтер из Ловизы Гаммарберг.

Депутат фон-Роткирх внес первое предложение о том, чтобы ходатайствовать об установлении непосредственных почтовых сношений депутатов с Финляндией. До того времени корреспонденция шла туда чрез посредство главной квартиры, где без сомнения подвергалась перлюстрации. По важности лежащих на депутатах обязанностей и необходимости сношений с остающимися на месте соотечественниками, Роткирх находил нужным установить беспрепятственные почтовые сношения. Записка. в этих видах была подана Маннергеймом гр. Салтыкову; в ней приводились конечно другие мотивы, именно продолжительная неизвестность о семействах и обратно, так как на пересылку письма, по словам депутатов, употреблялось до 4-х недель. Заявление не достигло, кажется, цели, что, впрочем, и вполне понятно, так как война еще энергически продолжалась.

Но сделанный Роткирхом шаг был простым эпизодом и не входил в программу предводителя депутации Маннергейма. Нужно было, отложив в сторону потребности минуты, позаботиться о политической роли, в чем по уверению Маннергейма все были единодушны. Поэтому к ней тотчас и обратились. На сцену было выдвинуто все то же выраженное от имени Императора в разных прокламациях обещание сохранить Финляндии её права и преимущества. Опираясь на него находили, что ничего подобного вызванной теперь депутации нет в шведской конституции. Отсюда заключали — что депутация незаконна. А раз она признается незаконною и произвольною, то и не может решительно высказываться ни о чем, что касается перемены в законах страны, податях, оброчных статьях, и т. п. Все разыгрывалось вполне верно по нотам написанным в Або. Наилучше все оставить по-прежнему, не установляя никаких хотя бы и временных мер, и отложить их до обещанного первою прокламацией сейма.

Не смотря, однако, на общее единодушие депутатов насчет «политической» роли, нашелся среди них один неприятный и с их точки зрения крайне фальшивый голос. Представитель города Борго, купец Линдерт, категорически восстал против воздержания, которое по советам Маннергейма депутация возлагала на себя в отношении какой бы ни было деятельности в Петербурге.

— «Я вовсе не думал, едучи сюда, — говорил этот практический человек, — что все наше дело будет состоять только в разных церемониях и в выражении пред Государем почтительнейших и благоговейных чувств. Можно было бы по крайней мере заняться разработкой и представлением дел из области экономической».

Но такое рассуждение боргоского депутата было решительно несогласно с видами абоских и других дальних дворян, которым, как известно, вменялось тайными инструкциями в обязанность пассивно противодействовать всем шагам русского правительства в самостоятельных его действиях. Поэтому Маннергейм нашел нужным вышибить Линдерта из седла одним ударом.

— «Но, позвольте, разве вы считаете себя сеймовым депутатом?» — обратился тот к нему.

Вопрос был совершенно неправильный и неуместный; но он действительно сбил с толку неопытного в казуистике купца, — и тот ответил утвердительно.

— «В таком случае, — возразил Маннергейм, — если г. Линдерт находит возможным делать те или другие предложения в видах своей личной выгоды или в видах пользы его города, — это его особое дело; депутации ими заниматься нечего».

И в большее подтверждение будто бы основательности своего вывода, Маннергейм прочел известный разъяснительный циркуляр гр. Буксгевдена, в котором говорилось, что депутация имеет не сеймовый, а свой особый характер. Ловкий софист совершенно обошел прямо и сообразно с назначением депутации поставленное заявление об экономических нуждах; а ссылкой на документ, служивший вполне в поддержку противника, уничтожил его благодаря хитро поставленному другому, побочному и к делу не идущему вопросу.

Этим инцидент по поводу «политического» значения депутации был на этот раз исчерпан.

Но в следующем заседании 16(4) ноября он возник снова. Умалчивая о желаниях, ясно выраженных в сообщении гр. Румянцева от 9-го июня, и о той роли депутации по точному смыслу циркуляра о созыве её, который Маннергейм приводил во свидетельство, он предложил своим коллегам опять обратиться к вопросу о значении депутации. По его мнению нужно было представить Императору мемориал, в котором были бы приведены основания, по коим члены ее не считают себя в праве смотреть на себя как на представителей финского народа и входить в какие бы ни было суждения и давать заключения. — И в этом шаге Маннергейм являлся опытным дельцом. Видя уже уступчивость или, вернее, полную слабость русского правительства, он с упорством продолжал развивать мотивы и соображения, которым решительно не должно было быть места. При всей своей несообразности, постоянно повторяясь, они действительно производили свой эффект. — Предложение Маннергейма было без труда принято его сочленами, и для составления мемуара образована комиссия. В её состав вошла квинтэссенция оппозиции Проявленной при выборе депутатов, именно абоские представители в полном составе: пастор Лебелль, купец Тьедер и известный подачею записки крестьянин Кавен. Недоставало четвертого, главнейшего из абоских депутатов, — представителя рыцарства: но это был сам Маннергейм, который конечно не остался без воздействия на комиссию, будучи инициатором самой идеи мемуара. Формально же в состав комиссии вошел в качестве члена от дворянства упоминавшийся уже фон-Роткирх, депутат от дворянства гейнольской и кюменегордской провинций.

Через шесть дней, 22 (10) ноября, комиссия представила свой проект мемуара. В нем не было ничего нового. Как и следовало ожидать, он начинался тем же вступлением о благодарности Государю за обещание сохранить религию, законы, права и преимущества; а далее он переходил к изложению тех препятствий, кои по смыслу будто бы конституции не давали депутатам возможности выступить в качестве народных представителей. Конечно, говоря о «конституции», признано было за благо умолчать что то была конституция шведская, а не финская, которой никогда не бывало. Такого пояснения руководители депутации никогда не допустили бы, потому что не смотря на добродушие и доверчивость русских государственных людей, они все таки увидели бы, что сохранение Финляндии её законов еще не значит и перенесение на русскую почву всех шведских порядков, так как несомненно в отношении покоренной провинции место Швеции заступила теперь Россия^[47].

В поддержку приведенного взгляда цитировались изданные в 1617 и 1723 гг. постановления о созыве и организации шведских государственных сеймов. Это, впрочем, еще прежде Спренгтпортен писал в своих записках в пользу созвания сейма, но такие доводы тогда не подействовали. Затем цитировались правила выборов в разных сословиях; приводились наконец как факт имеющий какое-то значение, и те затруднения, которые делали абоские избиратели по поводу первого циркуляра Буксгевдена. Очевидно с целью его более или менее компрометировать прилагались и копии с обоих циркуляров.

Большинство членов одобрило мемориал; но купец Линдерт опять настаивал на том, что он не изменяет своих мыслей и что до сведения русского правительства должны быть доведены заявления о тех экономических нуждах, по коим он является ходатаем. Линдерт находил к тому же, что он вполне законно избран своим городом Борго и потому имеет полное право настаивать на своем требовании. Очевидно боргоский депутат не довольно проникся теми инструкциями, которые требовали от него безусловного единодушие с товарищами в преследовании известных целей. Поэтому со стороны Маннергейма последовали новые увещания. Он внушал непослушному депутату, что если бы он действительно вздумал представить правительству подобные свои заявления, то он, Маннергейм, должен протестовать, так как Линдерт в качестве члена депутации не имеет права так поступать, и что его заявления противоречат взгляду других членов на значение депутации. Маннергейм убеждал и в том, что член сословия с правами уполномоченного не может вносить на усмотрение правительства единолично ничего касающегося всего сословия, без соглашения с прочими депутатами его сословия.

Эти объяснения поколебали Линдерта, но не окончательно. Он заявил, что в таком случае воздержится от подписи мемориала. Маннергейм воспротивился и этому. Ему, конечно, нужно было показать пред русскими властями полное единодушие всех депутатов во взгляде на незаконность их выбора, и строго выполнить инструкцию абоских рыцарей на счет конституционных таинств. Поэтому Маннергейм категорически заявил Линдерту, что не может допустить воздержания его от подписи мемуара. Впрочем, в утешение его, и пожалуй для очистки его совести перед боргоскими согражданами, предоставил на его волю внести заявление в протокол, которого никто разумеется кроме депутатов не читал. Цель была наконец достигнута, подпись Линдерта действительно оказалась на опротестованном им мемориале, и последний получил значение совершившегося факта.

Финские писатели дают этому документу особое значение как первому шагу на пути «договора», состоявшегося по их утверждению между Александром I и Финляндией помимо России. Для большей точности, и для того, чтобы видеть в каком тоне говорили именуемые финские «посланники», приведем этот мемуар целиком, в переводе с французского текста.

«Государь! Ваше Императорское Величество удостоили дозволить финским депутатам, вызванным сюда по Вашему повелению, повергнуть у подножия Вашего Августейшего престола нижайшие выражения их почитания и признательности за милосердие, с которым Вам угодно было всемилостивейше принять всех жителей Финляндии и дать им самые священные обещания в сохранении их веры, законов и всех их привилегий. Поистине, Государь, это такое благодеяние, которое наполняет нас самыми сладостными чувствами; воспоминание о нем никогда не изгладится из наших благодарных сердец. При уверенности в великодушии самого милосердого из монархов, нам остается указать со всею покорностью беспокоящие нас препятствия, кои кажется встречаются в исполнении нашего назначения.

«Сообразно постановлениям 1617 и 1723 годов, всегда считавшимися основными законами, государь в случае возникновения вопросов касавшихся общих интересов страны, особо распубликованными указами повелевал созывать общее собрание земских чинов. Чины эти, от четырех сословий, имеют право обсуждать и решать, в высочайшем присутствии, предложенные предметы. Старший в каждом дворянском семействе, если он достиг совершеннолетия, потому самому есть уже представитель дворянства, как значится в распоряжениях 1626 и 1778 годов именуемых Уставом Рыцарского Дома — Riddarhus Ordning. Духовное представительство образуется из нескольких лиц от каждой епархии, коих избирают все пасторы и капелланы. Представители горожан выбираются всеми гражданами города, имеющими право участия в выборах. Наконец все крестьяне-собственники избирают между собою одного из них поуездно (Härad). Все эти лица собираются в назначенное время и место, и обще с государем составляют власть законодательную.

«В глубочайшей покорности депутаты сознают призвавшие их сюда отеческие виды Вашего Императорского Величества. Размеры сих последних делаются еще очевиднее от приема бесконечно милостивого, коим отмечено было приближение депутатов к престолу. Одушевленные любовью к отечеству, полные благоговения к Августейшей Особе Вашего Императорского Величества, мы не колебались бы ни минуты изложить средства, кои по нашему суждению были бы наиболее применимы и нужны для будущего счастья Финляндии, если бы способ нашего назначения был соответствен духу вышеупомянутых основных законов, и мы могли бы видеть в себе представителей всего народа.

«Циркуляром, посланным гражданским губернаторам абоскому и бьернеборгскому, нюландскому и тавастгусскому, и кюменегордскому, — копия с коего при сем прилагается под литерою А, — его сиятельству главнокомандующему графу Буксгевдену угодно было предписать, в каком порядке должны быть произведены выборы. В абоской и бьернеборгской губерниях созванные для того члены дворянства, городские избиратели и один из прежних крестьянских представителей, нашли себя в невозможности приступить к выбору нескольких депутатов, также как и снабдить соответственными общим желаниям инструкциями, так как им казалось что все имели одинаковое право быть для того призванными и может быть удивлены были тем, что их не выслушали. Они полагали, что депутация таким образом сформированная не могла бы удовлетворить всемилостивейшим намерениям Вашего Императорского Величества. На сделанные о том представления господин главнокомандующий повторил свои приказания; копия также прилагается под литерою В. Таким путем все затруднения по этому деликатному предмету должны были исчезнуть.

«Государь, депутаты уверенные в милосердии Вашего Императорского Величества и осмелившиеся со всею покорностью указать препятствия, кои казалось им встретились при исполнении их миссии, полагают что не быв представителями всего народа, они не могут войти в суждения принадлежащие земским чинам, созванным в обыкновенном порядке предписанном конституцией. Но если бы Вашему Императорскому Величеству угодно было повелеть потребовать от нас некоторых разъяснений по делам экономическим нашего отечества, мы сделаем все от нас зависящее, дабы повиноваться Вашей великодушной воле, предоставляя полному усмотрению Вашего Императорского Величества, если бы это оказалось нужным в настоящем положении вещей, — повелеть созвать общее собрание земских чинов в стране, чтобы выслушать голоса народа по делам, касающимся блага и пользы всех. Что голос этот всегда окажется единодушным в почитании и любви к Августейшей Особе Вашего Императорского Величества, в покорности её повелениям и в признательности за её благодеяния, — в том депутаты смеют удостоверить.

С глубочайшим почтением и полнейшею покорностью депутаты имеют честь быть, Государь, Вашего Императорского Величества всепокорнейшими и вернейшими подданными: Барон Маннергейм, Фред. Роткирх, П. Силвершольд, Фредр. Лебелль, Ивар Валлениус Иван Тьедер, И. Карлстедт, Эрик Боргстрём, И. Линдерт, Густав Кавен, Яфет Кайтала, поставил трясущеюся рукой знак, и Бенгт Лаурикайнен, тоже нечто в роде монограммы.

Этого мемуара финские историки Коскинен и Кастрён текстуально не приводят. Притом, что труды их несомненно направлены к доказательству государственной самостоятельности Финляндии — оно и понятно. Сквозь какие бы патриотические очки ни глядеть, решительно нельзя высмотреть в мемуаре ничего похожего на договор. Благодарность, вернейшие подданные, милосердие, великодушие, готовность исполнить повеление и опять благодарность за милосердие, — вот наиболее характерные слова этого документа. Приводится правда историческая справка о шведских порядках XVII века, делается косвенный донос на главнокомандующего и выражаются затруднения исполнить обязанности народных представителей, которых, в сущности, на них никто и не возлагал, но вместе с тем отдается на «полное усмотрение Его Императорского Величества созвать общее собрание земских чинов, если бы это оказалось нужным в настоящем положении вещей». Это есть венец желаний, и только желаний; но и они — какою условностью они обставлены! Полное усмотрение, т. е. совершенное произволение Государя: пожелал — исполнил, не захотел — ничего не дал; затем если бы оказалось нужным, — т. е. если бы опять он же, Государь, сам или по совету ближайших сотрудников признал за благо; наконец в настоящем положении вещей, т. е. в виде временной меры при данных обстоятельствах, а не безусловно, не навсегда. Вот как обставлены были даже самые «желания» депутатов. Понятно, что нельзя было приводить этого документа in extenso в доказательство наличности соглашения, а тем более договора: ни соглашений, ни договора здесь не оказывается.

Но отдельные фразы, в роде приведенных исторических справок, представляют удобный в известном смысле материал, и им пользуются.

Когда и кем поднесен был Императору Александру мемуар депутатов, — указать с полною точностью трудно. Финский сенатор Мехелин, в своем Précis du droit public du Grand Duché de Finlande, говорит, что мемуар был подан при самой аудиенции, т. е. 17-го ноября. Однако в официальном русском отчете вовсе не упоминается о передаче при этом какого бы ни было мемуара; об этом нет упоминания и в публикации С.-Петербургских Ведомостей. Профессор Коскинен в своей Финской Истории говорит (стр. 567), что «подписание» мемуара состоялось 1-го декабря нового стиля, т. е. 19-го ноября старого. Кастрён (стр. 76) также говорит о 1-м декабря (19-м ноября), как о дне подписания мемуара, поясняя, что этот последний «вслед за тем» (derefter genast) был отправлен к Салтыкову, — конечно для представления Государю.

Мелочное, по-видимому, обстоятельство, т. е. определение дня подачи депутатами упомянутого мемуара, имеет однако немалое значение. В отмену повеления 9-го июня вскоре последовало опять распоряжение о созвании сейма. Точное определение дня подачи мемуара важно именно для уяснения себе: насколько эта бумага имела влияния на такую крупную перемену взгляда. Показание Л. Мехелина, — как ничем неподтвержденное, — о подаче при самом приеме у Императора Александра, опровергается, как сказано, показаниями названных других двух историков. Они единогласно объясняют, что подача состоялась «на другой день» приема. С одной стороны это объяснение характерно в том отношении, что хотя мемориал был уже изготовлен еще до приема, но депутаты не давали ему хода и даже не подписывали, в ожидании по всей вероятности того, что обозначится при свидании с Императором-победителем. Депутаты шли вперед с большой опаской и даже прямо с робостью. Но раз они лично убедились в крайней мягкости Императора Александра, то боязнь была оставлена и ее заступила смелость лишь прикрытая подобострастием.

С другой стороны из сопоставления дат следует сделать тот существенный вывод, что мемуар не имел ровно никакого действительного значения. 19-го ноября гр. Салтыков был с очередным докладом у Государя. Допустив, что он успел взять с собой мемуар депутатов подписанный в тот же день, он однако вместе с тем привез к докладу, и действительно докладывал, совершенно особый перечень вопросов, кои предстояло предложить депутатам на их рассмотрение. О нем сейчас будет сказано. Если припомнить, что Маннергейм именно отказывал Линдерту в рассмотрении отдельных частных вопросов, и что этим же духом проникнут был и весь мемориал, то станет, очевидно, что он постановке от русского правительства частных вопросов не препятствовал. Если жe смотреть на мемориал как на средство, которое привело к утвердительному разрешению вопроса о сейме, то и в этом отношении нельзя признать за ним никакого веса. В тот же самый день 19-го ноября, когда Салтыков только и мог представить мемуар депутатов, по докладу военного министра гр. Аракчеева, последовало уже подписание указа о назначении Спренгтпортена финляндским генерал-губернатором и утверждение «Положения о Главном Правлении в новой Финляндии». В этом Положении которое будет рассмотрено особо, говорилось в совершенно определенной форме о предстоящем созвании «генерального, собрания из депутатов всех состояний». Положение, кроме Аракчеева, составляли Кнорринг и Спренгтпортен; известно упорство, с которым этот последний преследовал идею сейма, известны и неоднократные его личные по сему предмету мемуары в то еще время, когда о депутации не было и помина. Положение, первоначально проектированное Спренгтпортеном, рассматривалось в комитете из названных лиц. Оно написано по-французски и по-русски.

Все это вместе взятое должно было занять несколько дней времени. Указ подписан и Положение утверждено именно 19-го ноября; это документально и не отвергается и самими финскими писателями. Значит все, что в Положении заключалось, а в том числе и мнение о созыве земских чинов, приняло определенную и решительную форму еще до 19-го ноября. А так как финские историки признают и то что мемуар депутатов подан также 19-го ноября, то естественно, что он мог только встретиться у Государя, притом с готовым уже решением на счет созвания сейма, и никак не мог следовательно дать инициативу или положить основание тому, что сейм был чрез несколько месяцев созван. Можно, в крайнем случае, допустить что отдельные депутаты там и здесь, где могли, внушали и поддерживали мысль о сейме; но основное проведение принадлежит, бесспорно, Спренгтпортену, и мемуар депутатов здесь решительно не причем. Но даже и за подписанием Положения 19-го ноября и нового повеления созвать представителей сословий, в русском правительстве все еще были колебания на этот счет, и даже в конце декабря к Маннергейму обращались за новыми разъяснениями; очевидно, все еще сомневались, нужно ли, прибывших тогда обстоятельствах, созывать сейм.

Между тем при докладе 19-го ноября, как пред сим упомянуто, гр. Салтыков подносил Императору Александру перечень вопросов кои должно было предложить депутатам. Эти вопросы составлял Спренгтпортен. Промемория его была написана по обыкновению по-французски и заключала в себе следующее.

«Как только депутаты будут представлены и исполнят первые обычные формальности своего звания (les premières cérémonies de leurs fonctions) Его Императорское Величество потребует y них разъяснений по следующим предметам:

«1) о настоящем положении страны вообще, её населении, средствах для военных потребностей и о тех частях её, кои наиболее пострадали;

«2) об общей сложности податей (sur la masse générale des contributions) и о том, какие из них выплачиваются натурою, и какие деньгами;

«3) о собственных доходах городов;

«4) о казенных имуществах и об их доходах;

«5) о военном устройстве страны по основному учреждению (daprès lordonnance fondamentale de son origine) и о сделанных в нем изменениях, а также обо всем, что может относиться к сему предмету;

«6) тоже в отношении гражданского устройства, губернской администрации и судопроизводства;

«7) о привилегиях каждого сословиям том виде, как они последне установлены;

«8) о духовенстве и его имуществах;.

«9) о положении и числе фабрик всякого рода, о привилегиях им предоставленных. Какие из них были наиболее благоприятны для народной промышленности;

«10) тоже о мануфактурах;

«11) общий обзор торговли страны. Предметы наибольшего вывоза и привилегии городов в этом отношении;

«12) по всем исчисленным предметам Его Величество потребует изложения точного и ясного, дозволяя депутатам сопроводить его мыслями (réflexions) об улучшениях признаваемых ими наиболее настоятельными, чтобы изыскать затем соответственные меры к облегчению жителей».

Перечень этот, как легко видеть, имел характер чисто справочный. Депутации нужно было бы посвятить годы для того чтобы ответить обстоятельно на многие из пунктов, а некоторые из них требовали целых трактатов. Иные предметы, как например образование, вовсе не упомянуты, хотя Император Александр в рескрипте абоскому университету от 4-го июня особо обещал покровительствовать делу просвещения. Может быть впрочем личное присутствие ректора Гартмана в Петербурге побуждало вести объяснения с ним непосредственно; но в таком случае значение выборной депутации, которой желают придать политическое значение, еще больше умаляется. Положению сельского населения, составляющего более 80 процентов, также не посвящено ни одного пункта, и оно теряется вообще «в привилегиях» сословий.

Граф Салтыков, очевидно вполне полагаясь на соображения Спренгтпортена, поднес его промеморию в нетронутом виде Государю. Император Александр также не изменил проекта вопросов, но, как видно из надписи на нем, повелел «прибавить статью: какие по мнению депутатов улучшения нужны теперь в Финляндии?» — Это повеление не заключает в себе собственно ничего нового, ибо в 12-м пункте промемории именно говорилось о том, что депутаты могут высказать свои мысли об улучшениях. Но оно очень важно для обрисовки настроения Императора Александра и вообще тогдашних взглядов правительства в отношении к депутации. Тут же на столе у Государя лежал мемуар депутатов, одновременно привезенный Салтыковым и тут же доложенный; в нем Маннергейм с товарищами усиленно отнекивались от всяких суждений об изменениях в крае, признавая себя не в праве о том судить. И тем не менее Государь категорически приказывает им высказаться: какие улучшения, следовательно и изменения, нужны для страны, в виду конечно изменившихся условий её существования. Этими двумя строками личной воли Императора Александра мемуар депутатов еще более сводится с того пьедестала quàsi-договора, который финские писатели стараются ему соорудить. они еще более удостоверяют, что мемуару депутатов дано было не более значения как множеству всякого рода подобных ему записок, подаваемых при всяком событии с самыми далекими и широкими целями и замыслами, но оставляемых без всякого внимания.

То, что явилось последствием утвержденной программы вопросов, будет изложено далее. Теперь же обратимся к генерал-губернатору, получившему свое основание в тот же столь существенный для Финляндии день 19-го ноября.

ГЛАВА XIX. Генерал-губернатор и главное правление

Попытки организовать гражданское управление Финляндии, делавшиеся с самого вступления русских войск, как выше изложено не удавались. Губернатор Эмин, которому дело это поручено было главнокомандующим, не мог справиться с задачей, а тот, кому оно наиболее принадлежало по назначениям из Петербурга — Спренгтпортен — пробыв в Финляндии около месяца не только ничего не сделал, но запутал еще более положение своими неверными сообщениями и пристрастной критикой.

Несколько позже, вероятно в июне или в июле, некто Турский (о нем уже упоминалось) представлял свои соображения об устройстве администрации Финляндии. Во главе он ставил особый совет управления. «Этот совет, предполагалось, будет иметь пребывание в Або и займется устроением всех частей правления, усовершенствованием всех сложностей оного и благоденствием всего края, сообразно видам и намерениям Российского Правительства. Постановления его должны были присылаться на усмотрение и утверждение Государя. Совет, по мысли проекта, сформировывался из 18 членов, т. е. из 9 финляндских и 9 русских чиновников, число первых предлагались отчасти известные уже: Тенгстрём, Троил, Калониус (особо рекомендовался как человек с редкими сведениями), и кроме того Вибелиус — куопиоский губернатор, Валериан — советник абоского гофгерихта, Альфвинг — директор межевой конторы, Радлоф — секретарь экономического общества, Стирнвальд — подполковник и Бамберг — вазаский губернатор.

Автор, как легко видеть, плохо был осведомлен о политической благонадежности лиц им рекомендованных, ибо некоторые из них прямо заявили себя оппозицией распоряжениям русского правительства. Впрочем, в дальнейшем проект Турского применения не получил.

Но до того, в конце февраля, Аракчеев как известно приезжал на короткое время в Финляндию, и привез Спренгтпортену выражение доверия и благосклонности Императора Александра; при этом он сделал предложения, исполнение коих тот просил отложить до занятия Або. Предложения эти касались, как потом выяснилось, назначения Спренгтпортена финляндским генерал-губернатором. Но с того времени Або около полутора месяца был уже занят, а о предположенном назначении Спренгтпортена главным начальником края никто по-видимому не думал. Спренгтпортен не мог конечно с этим примириться. Посему, не ожидая далее, он не стеснился сам заговорить, при том непосредственно с Государем.

Предлогом послужило взятие Свеаборга. В письме к Александру Павловичу от 25-го апреля, поздравляя его с этим событием и находя в нем доказательства хорошего настроения народа, Спренгтпортен прямо приступал к делу. «Теперь, — писал он, — наиудобнейшее время созвать представителей Финляндии, назначить генерал-губернатора для этой страны, удовлетворить её нуждам, устроить её судьбу. — Он возобновил затем в памяти Государя причины, по которым отказался недавно от предложенного гр. Аракчеевым назначения.

— «Поведение гр. Буксгевдена, явно отмеченное беспокойной в отношении меня завистью, не позволяло мне надеяться выполнить с успехом обязанности по части подчиненной полномочному генералу, и я должен был отказаться. Теперь же, когда завоевание Финляндии совершено, военные в ней действия могут считаться конченными, и должно приступить к принятию мер для её сохранения, — я почтительнейше желал бы знать: каковы будут намерения Вашего Императорского Величества на счет меня? Если Вы изволите еще полагать меня годным на что-либо, — последняя капля моей крови будет употреблена на службу Вашему Величеству. Настаивая на этом я умоляю Ваше Величество не считать меня способным претендовать на что-либо; я желаю лишь быть в известности о Вашей воле, дабы затем знать что мне делать, с покорностью во всяком случае Вашим мне повелениям».

Требование у Государя отчета в его намерениях по меньшей мере заслуживало молчания. Но на деле вышло иначе. Император Александр правда не согласился с Спренгтпортеном, но любезно ответил ему, притом довольно скоро. Проект рескрипта был даже собственноручно написан гр. Румянцевым.

«Я получил ваше письмо от 25-го апреля и тем более, вам признателен за приветствия по случаю приобретениявсей Финляндии, что не сомневаюсь в вашей ко мне привязанности, также как вполне знаю ваши желания успеха этому предприятию. Как вам известно, я имел намерение предоставить вам пост генерал-губернатора этой Провинции, но ваше собственное благоразумие побудило уклониться от него, когда вы заметили что между гр. Буксгевденом и вами существовало недоразумение, которое могло повредить пользе моих дел. Это прискорбное несогласие служит причиною тому, что я и теперь лишен возможности удовлетворить вашему желанию: пока война продолжается, польза службы требует, чтобы военная и гражданская власти были доверены лицам, способным быть между собою в добром согласии. Засим молю Бога…» и проч.

Таким образом, заветное желание Спренгтпортена быть первым лицом в Финляндии на этот раз не исполнилось.

Тем временем, для уяснения положения дел, состоялся описанный пред сим вызов депутатов. Об устройстве местного управления, которое до войны тяготело к Стокгольму, пошла неизбежно речь с самых же первых пор появления финляндцев в Петербурге. Разные мемуары посыпались на русских министров и не могли не увеличивать смущения их в деле вовсе им неизвестном, тем более что разные сведения сообщаемые по тому же делу главнокомандующим, проходя чрез злую критику его петербургских врагов со Спренгтпортеном во главе, теряли большую часть цены.

Когда удаление Буксгевдена стало делом почти несомненным, проект учреждения в Финляндии генерал-губернаторства пошел вновь и бойко в ход. Голоса раздававшиеся против него, и в особенности против Спренгтпортеновского в нем участия, очевидно, не были довольно сильны. Неизвестные ныне авторы записок тогда представленных возражали против учреждения генерал-губернатора вообще; они говорили, что на него будут смотреть как на деспота, а это не согласовалось с общим тогда направлением, которое можно было бы характеризовать гораздо позднейшим наименованием диктатуры сердца.

Авторы советовали, может быть и по недоверию к личности уже намеченного генерал-губернатора, не возлагать управления страной на одного этого сановника, а поручить его коллективно главнокомандующему армией вместе с генерал-губернатором и с третьим еще генералом, назначенным ad hос. Однако то были голоса в пустыне; наличные элементы правительства были вполне в пользу проекта: Кнорринг, предназначенный уже на место Буксгевдена, был согласен на выделение гражданской части в ведение Спренгтпортена, союзника его и друга — до первой впрочем ссоры. Аракчеев, третий и наиболее сильный тогда враг Буксгевдена, прямо покровительствовал этому проекту и не замедлил привести его в действие.

При характере Спренгтпортена естественно ожидать, что готовясь вступить в управление Финляндией, он не преминет обрисовать пред Александром в самых ярких красках трудность предстоящего ему подвига, дабы тем выше и тем блестящее оказались его деяния. Так действительно и случилось. Спренгтпортен нашел нужным сделать вид, что он при крайнем будто бы состоянии страны поставлен в необходимость обставить свое положение известными условиями. В мемуаре, поданном на имя Императора Александра, он писал:

«Доверие, коим В. И. В-ву угодно меня удостоить, выражая желание чтобы я принял на себя гражданское управление Финляндии, обязывает меня повергнуть пред Вами мои по этому предмету мысли прежде нежели осмелиться взять на себя бремя столь тяжкое для моих лет^[48] и для малых моих способностей. Тягость его зависит от состояния, в коем находится страна; физиономия её в настоящее время очень отлична от того, что было в начале нашего вступления. В. И. В-во изволите увидеть из этих размышлений, позволительно-ли мне надеяться, что я оправдаю Ваш выбор и буду соответствовать Вашим намерениям? Если таково мое счастье, я предаюсь душой и сердцем Вашим повелениям.

Бросив таким образом еще один камень в почти низвергнутого уже победителя Финляндии, Спренгтпортен продолжал развивать свои размышления:

«Финляндия почти вся покорена успехами Вашего оружия, Государь! Остается еще покорить сердца её жителей, которые более чем когда-либо отчуждены от нас. Только при справедливом управлении, сообразном с их прежней организацией и способном залечить глубокие раны, нанесенные минувшими военными действиями, только при нем может состояться эта победа, столь необходимая для дальнейших успехов Вашего оружия.

«Уже в одном из предыдущих мемуаров я имел честь выразить, и теперь повторяю, что вопрос не столько в военных мероприятиях, сколько в тех, кои должны быть пущены в ход чтобы расположить в свою пользу общественное мнение, приобрести благосклонность (la bienveillance) и покорить умы, дабы в предстоящем собрании получить в свою пользу средства необходимые для дальнейшего распространения наших успехов, если бы обстоятельства того потребовали. Ибо в конце концов, если известные Вам, Государь, политические события не приведут к полюбовному окончанию этой борьбы, лишь в сердце Швеции можете Вы упрочить покорение Финляндии. Если бы даже эта идея показалась химерическою, все-таки хорошо было бы упрочить ее в стране, которая с удовольствием видит удаление войны от неё.

«Но до сих пор никакие меры не были направлены в этом смысле; напротив, многие насилия исходившие от дурно ознакомленной военной власти ожесточили умы и возмутили людей наиболее благонамеренных; эта власть посягнула на личную безопасность(!), на общественное доверие (!), она уничтожила веру в правительство обходя его объявления, контракты, капитуляции; она разрушила надежду поданной первой прокламацией, мудро соображенною^[49] с характером народа известного по свободе мнений; одним словом, эти насилия опрокинули и перепутали все права; ничто из того что было обещано не было исполнено, и В. В-во конечно будете удивлены, узнав что благородные пособия, которые Ваше великодушие назначило на вознаграждение за грабежи (pillages), совершенные при первых столкновениях, — еще ожидаются страждущими. Такую картину представляет в эту минуту страна, разоренная во многих своих частях, где однако надлежит продовольствовать армию, чересчур может быть многочисленную для местных средств, в виду последовавших уже военных событий.

Кто ознакомился из всего предыдущего изложения с личностью и образом действий Спренгтпортена, тот не затруднится узнать в приведенной тираде этого мстительного и честолюбивого старика. На тех самых днях, когда он писал и подавал этот свой донос на Буксгевдена, его соотечественники — финляндские депутаты — хотели благодарить Государя именно за то, что Буксгевден был поставлен во главе армии, и что этою последней был соблюден возможный порядок. Если слова их не были сказаны, то исключительно из-за придворной осторожности Салтыкова, цензуровавшего приготовленную речь. В своем месте были приведены отзывы частных лиц в их интимной переписке, судя по которым распоряжения Буксгевдена безусловно вызывали симпатию и доброе расположение. Ниспровержение прав, нарушение обещаний и капитуляций и другие «ужасные» слова не без основания рассчитаны былина впечатлительность Александра. Здесь конечно, и прежде всего, подразумевалось отнятие бостельных имений от жен и семейств тех офицеров, кои продолжали сражаться против России; мера двукратно, при посредстве Румянцева, не только утвержденная Императором Александром, но и предписанная к исполнению не ожидая новых повелений, хотя и до самого удаления Буксгевдена не приведенная в исполнение. Далее подразумевались полевые суды, которые во время повсеместной партизанской войны конечно не могли передать своей обязанности местным гражданским судам. Капитуляции конечно также не могли сохранять своей силы, когда сдавшиеся вновь шли в ряды восставшего против Русских населения и усугубляли силу мятежа. С благородным, будто бы, негодованием говорилось о бедствиях разоренных жителей, которые естественно должны были платиться за. оказанное сопротивление, — и вовсе умалчивалось о бедствиях русских войск, бивуалировавших на жестоком морозе, питавшихся за неимением провианта кореньями и всякою дрянью, падавших от изнурения и от изменнических выстрелов и всевозможных засад того самого населения, которое будущий генерал-губернатор желал выставить столь несчастным и угнетенным. Были недоразумения и промедления в денежных расчетах по поставкам, но в военное время может ли быть иначе? Однако русские власти все-таки рассчитывались более или менее точно, хотя могли бы, по праву победителя, брать все нужное без всяких расчетов и уплат. Можно было бы долго возражать на вопли мстительного старика, но, повторяем, клеветы его достигали цели, — а это для него только и требовалось.

В дальнейшем изложении своего мемуара, переходя к средствам ближе ознакомиться с бедствиями, картиною которых он так старательно возмущал Императора Александра, и со средствами помочь в этих бедствиях, Спренгтпортен находил, что конечно депутация, бывшая теперь в Петербурге, могла бы кое-что предложить, так как в ней есть несколько дельных голов и честных людей. Но забывая, что депутация вызвана по его же указанию, он в один голос с депутатами не стеснился заявлять о нелегальности её избрания и неспособности выполнить важную задачу ей предлежавшую. Единственный путь спасения — созвание сейма. — «Генеральное и конституционное собрание, на которое будут влиять люди самые благонамеренные; великодушие, благотворительность и самое присутствие В. И. В-ва — вот что нужно; это единственный путь, могущий привести к полному соединению умов, которых настоящее состояние неуверенности держит еще удаленными от нас. Наступившая зима, завершив военные действия, представляет время наиболее удобное для этой меры, и я отвечаю за самые благодетельные от неё последствия для службы В. В-ва — Спренгтпортен был в известном отношении прав: сейм соединил умы; но насколько устранилось удаление их от России и насколько это соединение было полезно для «службы Его Величества», т. е. для пользы России, — так как не может быть иной службы Государя кроме попечения о благе его государства, — это вопрос, на который отвечают новейшие отношения Финляндии к России.

В вопросе о порядке управления страной Спренгтпортен по-видимому должен бы быть в сильном разноречии с депутацией, предводитель которой Маннергейм приписывал ему какие то «турецкие» проекты. Но в записке своей Государю Спренгтпортен пел с депутацией решительно в унисон. — «Выло бы не только бесполезно, но даже и опасно делать какие-нибудь нововведения во время войны», — говорил он. Такое соображение истекало из того, что по мнению этого некогда сотрудника Густава III в низвержении конституции, а потом врага короля и защитника будто бы конституции, — эта последняя была верхом совершенства. При ней, действительно, олигархия расцвела пышным цветом, а дворянство сделало себе из государства оброчную статью, хотя прочие классы и особенно крестьянство пришли в разорение. Поэтому Спренгтпортен внушал Государю: «Финляндия пользуется, вместе с Швецией, тою же конституцией и управляется теми же законами, которые в отношении благосостояния и безопасности граждан достигли мудростью нации, бывшей сама себе законодательницею, такого совершенства, какое только человечески возможно. Нельзя заменить их ничем лучшим». Столь довольный законами, которые привели Швецию после блестящих времен Густава-Адольфа в совершенный упадок, Спренгтпортен не находил нужным останавливаться на том, что Финляндия была только некоторою частью Швеции; что в качестве провинций в ней применялись шведские законы, но. оттого сама она еще не была Швецией, т. е. не воплощала в себе всего шведского государства, которому одному только принадлежали верховные права и власть. Со вступлением Финляндии в состав Российской Империи и с водворением в качестве русской провинции, о чем уже всему миру было торжественно объявлено, — верховные права переходили от Швеции к России и последняя, а не Финляндия, становилась на место Швеции. Вопрос требовал глубокого и всестороннего рассмотрения, начиная с того что Швеция была государство с весьма ограниченною монархическою властью, а весь строй России зиждился на основах самодержавия, — и кончая тем, что шведский король по конституции был обязательно лютеранского исповедания, а русский император был Царь православный. Финляндии могли быть сохранены в возможно широкой мере её прежние коренные законы и привилегии, но государство ее покорившее имело свои бесспорные права, с которыми финляндские прежние порядки должны были быть согласованы. Во всяком случае, от завоевания Финляндии Россия должна была получить выгоды, а не ущерб, и Александр I это высказал в манифесте по заключении мира с Швецией, притом в выражениях не допускающих сомнений.

Но Спренгтпортен не находил нужным глядеть на дело с этой точки зрения, которая не привела бы к его цели. А потому, и сумев внушить Императору Александру мысль о настоятельной необходимости устранить влияние на гражданскую администрацию военной власти, он представил на его усмотрение план временного управления. С этим планом сразу вносилась фальшь в отношения Финляндии к новому её государству. Спутывая, конечно не без намерения, значение провинциальных и центральных органов власти, что предложил он? Он предложил «учредить временное правление (Régence provisoire) по образцу стокгольмского, заменившего тамошний сенат по его упразднении, для суждения «в последней инстанции» по тем делам, кои будут Е. И. Величеством предложены на его рассмотрение, и давать в них отчет непосредственно Государю». Спренгтпортен благоразумно умалчивал: где учредится этот орган высшей государственной власти? В образце, по которому строился проект, этот орган находился в столице Швеции, и относился ко всему государству. Логически ему следовало быть в Петербурге, если, даже функция распространялась на одну только новую провинцию. Это было тем основательнее, что в столице был уже сенат, ведавший в качестве высшей инстанции судебные и другие дела всей Империи, в том числе и схожих с Финляндией), бывших прежде также под шведской конституцией балтийских провинций. Но Спренгтпортену это было не с руки, и он счел за лучшее спутать понятия. Он предложил в председатели этого верховного трибунала — вновь учреждаемого генерал-губернатора, т. е. себя самого, — и тем сразу переносил центр тяжести из столицы в провинцию. Сообразно с тем проектирован и состав правления. — «Этот трибунал, под председательством генерал-губернатора, будет образован из членов взятых в самой нации и наиболее известных как их способностями и патриотизмом, так и желанием единения с Россией. В отношении к порядку избрания этих членов, обязанностей, штата и всего прочего до них касающегося, Спренгтпортен изъявил готовность представить особый мемуар, как только основная мысль будет одобрена.

Бросив таким образом совершенно слегка в нескольких словах разрешение вопроса капитальнейшей важности, Спренгтпортен тотчас же перешел в своём мемуаре к предмету, на который Император Александр естественно и неизбежно должен был обратить особенное внимание. Он заговорил о снабжении войск провиантом, о транспортировке продовольствия и о прочих относящихся к тому предметах. Здесь он, похвалив обоих своих друзей: и нового главнокомандующего Кнорринга, и военного министра Аракчеева, в то же время не замедлил дать в благовидной форме и лишний шаг финляндцам перед русскими, еще раз устраняя последних от дела. «Что касается всего относящегося до продовольствия войск, перевозки жизненных припасов в разные места сообразно ходу операций, то по этим предметам я специально переговорю с главнокомандующим. Известное благоразумие этого просвещенного генерала, одушевленного, также как и я, одинаковым рвением связать интересы службы с облегчением жителей, устраняет для меня всякие опасения на этот счет. Мысли мои по сему предмету я представлю в большей подробности тогда, когда средства страны мне будут лучше известны. До того времени предложу только:

«1) чтобы всякого рода контракты были гарантированы военным министром, энергический и законный надзор коего внушил уже наилучшее доверие;

«2) чтобы платить наличными деньгами;

«3) чтобы расчеты по перевозке делались чрез посредство лиц избранных в самых тех губерниях где исполняются поставки, дабы избежать беспорядков происходящих от русских комиссаров, которые не зная языка часто оставляют крестьян без уплаты.

Будущий генерал-губернатор легко разрешил вопросы: русский военный министр всею своею, энергией обеспечит вчерашних и даже сегодняшних врагов в том, что они ни в чем не потерпят ущерба, а что все понесет на себе русская казна;; русский министр финансов озаботится, чтобы эти враги не no-j терпели даже ни малейшей задержки в следующих им платежах и получали наличными. На войне конечно может встретиться недостаток в наличных деньгах; в таком случае из мемуара явствует что следовало предпочесть финляндцев русским. Далее предложено русских комиссаров, путающих, будто бы, языки, устранить от денег и передать последние местным финляндцам. Но те в свою очередь не знают русского языка; как же они будут отчитываться перед русскими чиновниками? Отчетность непременно запутается, пример чему был даже с генералом Виллебрантом по поставке хлеба; но до этого Спренгтпортену тоже нет дела. Во всяком случае, безусловно требуя всяких гарантий от русского правительства, — от победителя, он не обмолвился ни одним даже намеком на то: какие гарантии в исполнительности будут с финской стороны, со стороны побежденного.^[50]

Спренгтпортен коснулся в своем мемуаре и вопроса «о монете». До того времени в шведской Финляндии из бумажных денег были в обращении, по объяснению Спренгтпортена, только банко-специи и риксдалеры. Естественно, что незнакомые в стране бумажные рубли не могли рассчитывать на полное доверие и должны были, при обыкновенных условиях, терять на курсе. Спренгтпортен признавал значительные от того потери для интересов Империи вообще и для армии в частности, и предлагал немедленно же учредить, на средства казны, банковые конторы с достаточными средствами в Гельсингфорсе и в Або, дабы приличными операциями пустить в оборот наши ассигнации и мало помалу изъять из обращения шведские бумажки. Хотя Спренгтпортен не излагал подробнее своих по этому вопросу мыслей, и надо думать имел о нем не довольно определенное понятие, тем не менее нельзя не признать что мысль сама по себе была верна и, быв полезна местному населению, имела существенное значение и для русского правительства в его видах.

Наконец Спренгтпортен не мог обойти молчанием дела крайне ему близкого по его дворянско-финским сословным отношениям. «Мне остается сказать, — писал он, — относительно меры примененной к пленным офицерам, водворенным во внутренних губерниях России. Правда, с некоторыми из них, отказавшимися принести верноподданническую присягу, следовало поступить с такою строгостью. Однако между этими военными находится лучшая часть общества, в большинстве землевладельцы; отсутствие их огорчает семейства и производит очень заметное неудовольствие(!). Полагаю, что надо отменить эту меру, производящую дурное политическое влияние. Возвращение этих военных в их дома, откуда они и вышлите против воли, в силу долга чести которого нельзя поставить им в преступление, — это возвращение, говорю я, повлияет чувствительным образом на умы и произведет самый счастливый эффект особенно в такую минуту, когда приступлено будет к созыву народного собрания. Оно даст вместе с тем благоприятный повод объявить эту милость, не нарушая установленного принципа. Война еще не была кончена, а Спренгтпортен домогался «для эффекта» освобождения из плена даже таких офицеров, которые не хотели присягнуть новому Государю, т. е. упорствовали в преданности Швеции и были открытыми врагами России!

Странно было бы, если бы получая назначение, Спренгтпортен не позаботился о своем личном положении. Поэтому он заключил свой мемуар такими словами:

«Не вхожу здесь ни в какие подробности, лично меня касающиеся, также как моего штата и моих обязанностей, отдавая себя в этом случае инструкциям и великодушию В. И. В-ва. Вам не безызвестно, что для представительства с успехом и достоинством на столь высоком посте нужны средства превышающие мое состояние. Впрочем, он обусловил ожидаемые от Государя щедроты одним пунктом: «я желаю только сохранить за собою свободу в выборе людей, которые должны помогать мне в исполнении Ваших повелений», и это для того — «дабы в возможной скорости представить Вам, Государь, народ покорный и спокойный, достойный великодушных о нем и о его счастье попечений Вашего любящего сердца».

Вот содержание мемуара-программы. В итоге она представлялась очень немногосложною. Крайнее порицание существующего положения; учреждение как-бы местного, а в существе высшего правительственного органа, без тени даже присутствия русского элемента в его составе; учреждение банковых контор на русские средства; некоторые условия продовольствия и русских войск к выгоде местного населения, и льготы пленным финским офицерам. Этим исчерпывался весь проект административной организации завоеванного края.

Когда именно подал или передал Спренгтпортен Государю этот мемуар свой — неизвестно, но без сомнения уже по возвращении его из Эрфурта, т. е. в последних числах октября или в первых ноября: в мемуаре упоминается о присутствующей уже в Петербурге депутации. Получив одобрение своих основных мыслей, Спренгтпортен успел представить и более подробный план управления; даже этот план в свою очередь успел быть рассмотрен в особом комитете и утвержден Александром уже 19 ноября. На всю работу потребовалось следовательно две — три недели.

В связи с такою быстротой хода дела и с содержанием первоначального мемуара, естественно что. и более подробный «план» его оказывается в сущности весьма поверхностным произведением. Plan pour un gouvernement provisoire en Finlande» состоял из 17-ти параграфов, из коих 8 были посвящены собственно «управлению», а 9 — генерал-губернатору. Содержание их следующее:

Правительственный Комитет состоит из 12-ти членов финляндцев; ему принадлежит общая администрация края.

Комитет делится на 4 департамента или отделения:

военный — ведает прежнее военное устройство и полицию,

внутренних дел, юстиции — окончательная инстанция для высших судов абоского и вазаского (гофгерихтов);

финансов и торговли.

Каждое отделение состоит из 3 членов, секретарей и пр.

Члены избираются на половину из дворянства и из прочих сословий.

Назначение на 3 года; в случае продолжения войны — новое избрание или утверждение прежних членов, но не более трех раз.

Недостойный член исключается из комитета по докладу Государю и замещается до следующего выбора генерал-губернатором.

«Дела будут производиться, за невозможностью поступить иначе, на ныне господствующем в крае языке; но когда попечениями правительства будут учреждены школы русского языка, этот язык в качестве главного будет введен вообще в делопроизводство вместе с финским, как языком народным». — Текстуально.

О назначении в комитет председателя по избранию Государя.

Генерал-губернатор назначается Е. И. В-вом. Он есть начальник Правительственного Комитета, в коем он, когда признает нужным, и председательствует.

«Представляя собою власть государя, он (генерал-губернатор) один ответствен за добрый порядок и справедливость; он наблюдает за ними и поддерживает средствами ему вверенными, в чем и дает отчет Императору и Его министрам».

Все чиновники края состоят в его распоряжении; на должности губернаторов он представляет к утверждению Его Величества способнейших.

В отсутствие генерал-губернатора текущие дела поручаются председателю Комитета.

При генерал-губернаторе состоят три секретаря для корреспонденции на трех употребительных языках (шведском, финском, русском).

Три старших офицера в качестве адъютантов.

По реорганизации финляндской армии она в качестве милиции будет состоять под особым начальством генерал-губернатора.

Местопребывание генерал-губернатора, на время войны — там где обстоятельства потребуют, а по установлении затем более прочного порядка — по указанию Его Величества,

и § 17. Генерал-губернатору предоставляется подносить на утверждение Государя необходимые дополнения, дабы дать Комитету более устойчивую и полезную организацию (pour donner à ce Comité la constitution stable et utile qui doit répondre à Ses intentions).

Из этого изложения плана легко видеть, что отзыв Маннергейма о желании Спренгтпортена устроить себе в Финляндии пашалык не был далек от истины. Он сосредоточивал в себе абсолютную власть. Члены высшего комитета, хотя и избираемые из финляндцев, ставились в полную от него, генерал-губернатора, зависимость: они могли быть удалены по представлению его, Спренгтпортена, и замещались уже без всякого даже контроля по его же усмотрению. Все служащие были в полной от него зависимости. Он получал начальство и над комитетом, — начальство, пределы которого совершенно не определялись. В плане, как легко видеть, Спренгтпортен пошел далее чем в первоначальном мемуаре; там он делал генерал-губернатора председателем комитета; но председательство имеет преимущество только одного лишнего голоса при счете. Он устранял теперь это ограниченное право и ставил себя уже выше комитета — его начальником. Все, и люди и средства края поступали таким образом в безусловное распоряжение Спренгтпортена. В свое время в одном из докладов Государю он говорил с некоторою не скрытою надменностью, что Финляндия поступала под «деспотическую» власть России; между тем своим проектом управления он присваивал себе именно чисто деспотическую власть.

И тем не менее Спренгтпортен не мог обойти двух капитальной важности постановлений, которые неизбежно истекали из положения Финляндии, тогда для всех естественного и никем не оспоренного, — из положения «русской провинции». Шведский язык сохранялся лишь временно, как переходная мера, пока государственный русский язык не войдет в общее употребление, о чем правительству и предуказывалось озаботиться устройством русских школ. Второе — представление отчетов о ходе дел Государю и «Его министрам», т. е. признание безусловной подчиненности Финляндии высшему русскому правительству. Сам борец за автономию Финляндии не имел таким образом в эту пору поползновения на «государственную» обособленность.

Излишне входить в частное, более подробное рассмотрение отдельных пунктов настоящего проекта: то был легкий набросок весьма поверхностного свойства. Самые капитальные его пункты, напр. о порядке избрания членов комитета, о начальствовании генерал-губернатора в высших судебных делах и т. п., не только неразвиты как следовало бы, в виду отношения их ко всему населению или к целым общественным слоям, но даже и не намечены сколько-нибудь определенно.

Тем не менее в таком виде проект или «план» Спренгтпортена вместе с мемуаром получил дальнейший ход. Для его рассмотрения был образован упомянутый уже особый комитет из военного министра Аракчеева, нового главнокомандующего в Финляндии Кнорринга и самого Спренгтпортена.

Рассмотрение это было делом чисто формальным и нисколько не отозвалось на сущности проекта. Влияние Аракчеева сказалось лишь в специально военно-хозяйственных подробностях. Во всем прочем, притом главнейшем, проект вышел из комитета весь целиком, нередко в тех же выражениях в каких был внесен. К пунктам взятым из плана прибавлены в конце пункты, упоминавшиеся в мемуаре, — и дело было кончено. При этом Спренгтпортен побудил ультра-консервативного Аракчеева подписаться под своими мыслями о «сделании генерального и конституционного собрания», — которое, не далее 5-ти месяцев назад, было признано за излишнее Высочайшим повелением. Министр самодержавного монарха таким образом, опираясь на какие-то без сомнения ему уже вовсе неизвестные конституции, находил возможным прямо отменить волю своего Государя. Явление знаменательное: оно свидетельствовало о той путанице понятий, которая была в сознании правительственных органов, стоявших при деле. Отсутствие Румянцева несомненно сказывалось.

В виду известного значения составленного на этой основе «Положения о учреждении главного правления в новой Финляндии» оно приводится здесь полностью. Оригинал написан, en regard, по-французски и по-русски.

Исполняя Высочайшее повеление B. И. В-ва Военный Министр и Генералы от Инфантерии Кнорринг и Барон Спренгтпортен рассматривали представленный последним из них при особой всеподданнейшей записке план о учреждении главного правления в Финляндии, и общим мнением положили.

1) Учредить Комитет Главного Правления Финляндии, который бы имел верховное влияние на управление землею под непосредственным начальством Генерал-Губернатора.

2) Комитету сему состоять под председательством Генерал-Губернатора из 12 членов избранных в народе, половина коих должна быть дворян, а другая из прочих состояний. Штат Канцелярии Комитета и должность каждого чина изъяснены будут генералом Спренгтпортеном по усмотрению местных надобностей.

3) Комитет разделить на четыре департамента: а) Военный, коему подчинить предметы относящиеся до древней военной конституции, а так же и внутреннюю полицию земли со всем тем, что может до сего касаться;) Внутренних дел управления теми делами гражданского хозяйства, коими заведывала прежде Камеральная Коллегия; с) Юстиции, для окончательного решения предметов происходящих от двух высших юстицких мест в Або и Вазе; d) Финансов и Коммерции, который распорядит доходы и расходы по основанным заведениям. Таким образом каждый департамент иметь будет 3-х членов под названием Советников по порядку департаментов: т. е. военные, камеральные, Юстиции и Коммерции Советники.

4) Дворян избирать на три года из всей сложности между помещиками наиболее известными, равномерно и членов второго класса; но никакой член не может быть избран более трех раз. Член исключается из сего звания за какой-либо противозаконный поступок с Высочайшего разрешения по представлению Генерал-Губернатора, который между тем долженствует заместить его вакансию до следующего выбора.

5) Все дела производить на ныне употребляемом в Финляндии языке, доколе войдет в употребление Российский, и по законам, коими доселе Финляндия управляема была.

6) Относительно Генерал-Губернатора Финляндского, то он, как избранная Государем особа, управляя всею землею по закону и доверенности ему данной, один ответствует за хорошее устройство, порядок и правосудие. Для чего подчиняются ему все вообще гражданские чины, коих сам он определяет и увольняет, кроме Губернаторов, в каковое звание избирая известных ему по усердию и способности, двух кандидатов представляет на Высочайшее утверждение.

7) Штат Генерал-Губернатора составляют три адъютанта для разных по воинской части поручений, и три секретаря, из коих один будет начальником прочих.

8) Генерал-Губернатору в мирное время назначается всегдашнее местопребывание, но в военное присутствует он там, где обстоятельства наиболее потребуют. Комитету же Главного Правления в Финляндии быть впредь до усмотрения в Тавастгусе.

9) Когда последует преобразование финляндской армии по древней её конституции или другим каким образом, тогда войска составляющие милицию сей земли, находиться должны под особенным начальством Генерал-Губернатора.

10) Генерал-Губернатор представляет все дела по их принадлежности чрез Министров, от коих равным образом получает и Высочайшие повеления.

11) Генерал-Губернатору по званию своему быть в неразрывной связи с главнокомандующим армией, по назначению коего распоряжает он продовольствие войск, докупки провианта и фуража, транспорты, располагает войска на квартирах, учреждает порядочное и безостановочное следование оных; одним словом содействует единодушно по гражданской части пользам и доброму состоянию армии; а за противное тому и ответствует уже один Генерал-Губернатор.

12) По вступлении в должность, Генерал Губернатору откроются способы земли к народному продовольствию и избытки её. Известно ему теперь будучи с каким пожертвованием казны происходит снабжение войск жизненными припасами, он конечно не оставит приискивать средства к замене посылаемых отсель продуктов местною покупкой. На сей конец благовременно утверждаются представляемые Генералом Бароном Спренгтпортеном предметы, а именно: чтобы контракты им доставляемые утверждал Военный Министр, чтобы плату производить наличными деньгами, и наконец, чтобы расчеты в платеже за транспорты чинимы были людьми избранными в губерниях, a не русскими комиссарами, которые по незнанию языка могут повести разное неустройство.

13) Относительно казенных транспортов, признали мы нужным отменить существующий теперь платеж поверстно; но на будущее время установить сие таким образом: Генерал-Губернатор, делая наряд подвод к перевозке провианта, определит плату генерально за все расстояние с куля. Подводчики доставив в назначенное место транспорт, получают там квитанцию от чиновника к коему адресованы будут, в исправном только приеме от них известного числа кулей и возвращаются в свое место, где Генерал-Губернатор и прикажет удовлетворить их подлежащими деньгами. Для сего всю сумму на транспорты Военный министр и доставляет одному уже Генерал-Губернатору по предварительному его извещению о количестве оной.

14) В сем заключается краткое начертание общих правил, долженствующих служить основанием к управлению Финляндией). Генерал-Губернатор представит впоследствии времени нужные прибавления к. составлению полной инструкции Комитету, которая соответствовала бы намерениям и пользам В. В-ва. На теперешний же раз признаются необходимыми сверх того следующие еще средства.

15) Сделать в новоприобретенной Финляндии Генеральное и Конституционное собрание из. депутатов всех состояний… Оно откроет мысли и надобности народа, средства к поправлению и согласит умы Финнов, удаленные можно сказать по нынешнему их неизвестному состоянию. Собрание сие сделать в Генваре месяце, следовательно распорядиться к тому не теряя времени и местом сбора назначить Ловизу. После чего депутация здесь находящаяся, в противность закона и без народной доверенности прибывшая, может быть распущена.

16) Чтобы при сем народном созыве сделать более впечатления, то возвратить некоторых пленных офицеров внутрь России разосланных. Военный Министр снабдит Генерала Спренгтпортена именным об них списком; а он по прибытии в Финляндию сделает назначение в списке, кого возвратить из тех офицеров и доставит оное Министру для всеподданнейшего В. И. В-ву доклада;

17) Учредить в Гельзингфорсе и Або казенные и банковые конторы с достаточными суммами, которые бы исподволь вывели из употребления Шведские бумажки, а ввели наши ассигнации.

Подлинное подписали: Граф Аракчеев, Барон Спренгтпортен, Богдан Кнорринг.

С.-Петербург, 19-го ноября 1808 года.

Постановление комитета, можно сказать почти безграмотное, нисколько не пополнило первоначального Спренгтпортеновского плана. Самое определение функции комитета, «который бы имел верховное влияние (influence supérieure) на управление землею» могло только еще более спутать понятия. Правда, здесь, в отмену проектированного в плане, точно выражено, что генерал-губернатор председательствует в комитете. Но вместе с тем сохранено и выражение о том, что комитет действует «под непосредственным начальством генерал-губернатора». В редакции параграфов не только не достигнута большая определительность, но, как легко видеть при первом даже взгляде, явились новые неопределенности. Впрочем, входить в подробное их рассмотрение нет нужды.

Положение поднесено Аракчеевым и утверждено Императором Александром 19-го ноября надписью «быть по сему». Но в самом тексте, против 11-го параграфа положена особая резолюция. На ней следует остановиться.

Параграфом 11-м установлялось, что генерал-губернатор представляет все дела по принадлежности чрез министров, от коих равным образом получает высочайшие повеления. Против этого параграфа Александр Павлович сделал следующую надпись: «кроме сего пункта, все же представления делать ко мне». Это изъятие оказалось чреватым последствиями. В дальнейшие времена все что в Финляндии желало возможно удалиться и отделиться от России, забывая все её права, хваталось за эту надпись. Применяя систему обобщений дошли до того, что усмотрели в этой помете полное основание для теории личной унии. В этих видах Ю. Коскинен, в своем издании официальной переписки Спренгтпортена (1882 г.), которому предпослано кроме финского и французское предисловие о Финляндии как отдельном государстве (état séparé), помещает Положение 19-го ноября 1808 г. с объясненною надписью на первом месте, не упоминая ни о каких других данных сюда относящихся, кои давали бы этим нескольким словам принадлежащее им значение.

В сущности, хотя и нельзя не пожалеть о надписи Александра с русской точки зрения, как о поводе к зарождению тех противогосударственных недоразумений, которые разрослись с течением времени опираясь на нее, — она ни к чему однако коренному не обязывала и в существе предрешала весьма немного. Если бы в этом направлении хода дел лежала система, сознательное обособление Финляндии в отдельную единицу, оно выразилось бы более определенно в форме какого-либо акта, манифеста, или хотя бы указа: ими столь богат был именно 1808 г., когда Аракчеев, вступив в управление военным министерством, наводнил Полное Собрание Законов множеством высочайших повелений по разным случаям. Настоящее Положение шло также через руки Аракчеева и им докладывалось Государю. В данном случае выразилось только желание Императора Александра обратить личное внимание на направление, которое получат дела в новоприобретенном крае, о неустройстве коих получались до того от врагов Буксгевдена самые неблагоприятные вести. Весьма вероятно что и Спренгтпортен, при удобном случае, склонял Государя в таком направлении. Около этого времени депутаты духовенства, исполняя инструкции, подавали свое ходатайство о непосредственном внесении на высочайшее усмотрение представлений их консисторий. Пользуясь им, Спренгтпортен мог побуждать Александра к такому направлению тем более, что при нем его собственное влияние и значение только усиливались, притом очень значительное Однако влияние на финляндские дела русских министров никак не устранялось. Уже самое учреждение банковых контор на счет русской казны, которое Александр одобрил безусловно, при том с целью вывести из употребления шведские бумажки и ввести «наши» ассигнации, говорило прямо о том, что русскому государственному казначею предстояло в Финляндии прямое и жизненное дело. В другом, точно также безусловно опробованном пункте (16-м), относительно возврата пленных офицеров, указывался порядок назначения таковых и заключался повелением Спренгтпортену: «доставить оное (т., е. назначение) Министру для всеподданнейшего доклада». — В п. 13-м о порядке заготовления провианта, говорилось именно:. «чтобы контракты им (генерал-губернатором) доставляемые утверждал Военный Министр».

Нельзя вместе с тем не заметить, что Александр отменил собственно только первую часть 11-й статьи, хотя и написал вообще «кроме сего пункта»; повелев вносить все представления прямо к нему, он не предуказал однако пути, которыми повеления его будут объявляться. Возвратясь из Эрфурта он был вполне очарован Сперанским, бывшим при нем во время путешествия. Может быть, уже тогда являлась ему мысль поручить молодому статс-секретарю ближайшие при себе занятия по делам вновь приобретенного края. Вскоре, в конце 1808 г., все бумаги финляндской депутации переданы Сперанскому, а затем генерал-губернатор Спренгтпортен, хотя и писал свои французские доклады на имя Государя, но сносился собственно со Сперанским, также как и с другими министрами, и многие дела шли неизбежно через них^[51].

В Императоре Александре желание ближе видеть финляндские дела было вполне естественно и по другим причинам. Из этих последних мы устраняем соображение о том, чтобы он положительно сам хотел дать Финляндии конституционную форму правления. Без сомнения он не имел определенного на этот счет и твердого представления, в чем свидетельствовало между прочим то одобрявшееся, то отменявшееся предположение о созыве финляндского сейма. Оставляя эту мысль в стороне, легко найти объяснение образа действий Александра. Он не доверял теперешним своим министрам, а прежних близких советников уже не было при нем. Граф (позднее князь) Кочубей, бывший со дня учреждения министерств в 1802 г. министром внутренних дел, оставил незадолго пред тем портфель и уехал в отпуск; знаменитый «триумвират», или как в шутку называл его Император Александр — comité du salut public — совсем распался. Новосильцев, личный докладчик при Государе по всем делам и управлявший делами комитета министров, теперь был назначен сенатором и устранен от всех докладов; Строгонов, бывший товарищем министра при Кочубее, с начала кампании 1807 г. вступил в военную службу. Чарторыжский, товарищ при государственном канцлере гр. Воронцове, сохранил только звание попечителя виленского учебного округа. Трощинский, доверенный с начала царствования человек, еще три года назад оставил службу. Теперь при делах стояли большею частью люди незначительные. Кроме Аракчеева, который начинал входить в силу, но имел дела исключительно военного ведомства, и министра иностранных дел гр., Румянцева, теперь отсутствовавшего, министры были заурядные. Относительно гр. Салтыкова, товарища гр. Румянцева по министерству иностранных дел, сам Император Александр довольно легко отзывался в письмах к Румянцеву. Министром внутренних дел был лишь незадолго назначен кн. Куракин, который не мог еще заслужить достаточно доверия. Государственный казначей Голубцов был человек слабый. Оставался один Сперанский — личный статс-секретарь, который и получил вскоре дела финляндские в ближайшее ведение. В качестве товарища министра юстиции, в какой должности Сперанский теперь состоял, он имел по-видимому все шансы направлять дела вполне легальным путем.

В утверждении «Положения» состоялся первый акт, которым полагалось основание внутренней администрацииФинляндии. Одновременно, 19-го ноября, подписан следующий указ на имя Спренгтпортена на русском языке, контрассигнованный военным министром Аракчеевым.

«Господину Генералу от Инфантерии Барону Спренгтпортену.

«Утвердив составленное вами, обще с военным министром и генералом от инфантерии Кноррингом положение о учреждении Главного Правления в новой Финляндии, и по особой доверенности Моей к вам возлагая на вас управление оною по Гражданской части, Я препровождаю означенное Положение с тем чтобы оно служило вам на первый случай руководством в новой должности. Известная опытность ваша и приверженность к России покажут вам на месте более способов к управлению Финляндией, и к соделанию жителей её верными подданными, и вам останется только о всех новых заведениях на пользу их и отечества представлять Мне, в полной надежде что благосостояние финляндцев столько же для меня дорого, как и прочих моих подданных. Я надеюсь что Финны, одушевленные таковым залогом Моего об них попечения, и имея в лице вашем своего представителя, скоро почувствуют перемену их положения и со делаются достойными тех попечений».

«В С.-Петербурге. Ноября 19-го дня 1808 года.

Получив окончательное назначение на столь давно желанный пост, Спренгтпортен объявил о нем в Финляндии циркуляром, в котором являлся доверенным от Государя лицом для искоренения зол, причиненных будто бы военным управлением Буксгевдена, и провозвестником созвания сейма. Вот содержание этого циркуляра от 11-го декабря 1808 г., изданного на шведском языке.

«До сведения Его И. В-ва дошли те многочисленные беспорядки, злоупотребления и притеснения, которые явились как последствие соединения гражданского управления страны с управлением главнокомандующего армией. Такое соединение было необходимо в виду военных операций; теперь же оно прекращается, ибо страна на всем протяжении завоевана, народ покорен скипетру Е. И. В-ва и дела приходят к более прочному окончанию.

«Посему Е. И. В-во, озабочиваясь уготовлением блага всех без исключения своих верных подданных, высочайше повелеть изволил учредить особую должность начальника, который имел бы о сем высшее законное попечение, при содействии временного правления состоящего из наиболее сведущих местных уроженцев. Для избрания их, а также и для прочих дел кои могут потребовать устройства, Е. И. В-во решил созвать общий сейм как скоро то будет возможно, для чего время и место вперед будут назначены.

«Сообщая о сем вам для всеобщего сведения, и на основании всемилостивейшего на мое имя рескрипта Е. И. В-ва, я, Иёран Магнус Спренгтпортен, генерал от инфантерии, действительный камергер, кавалер орденов св. Александра Невского и св. Анны 1 степ., и большего креста Мальтийского Ордена, и кавалер шведского ордена Меча^[52] и пр., — ныне вступаю в должность генерал-губернатора бывшей шведской Финляндии, со всеми к ней относящимися губерниям.

Спренгтпортен получил новое и видное положение, которое, казалось, на склоне дней предоставило ему все, чего он жадно добивался более 20 лет. Он делался безапелляционным повелителем страны, где он так страстно желал властвовать. Все по-видимому обеспечивало ему успех: благосклонность Императора Александра казалось была отдана ему безусловно; доброжелательство Аракчеева вместе с дружбою нового главнокомандующего не подлежали сомнению, и обещали самое полное взаимодействие в распоряжении страной, только что завоеванной не их руками.

Самые мнения соотечественников, прежде довольно двусмысленные, приняли теперь в лице выдающихся финляндцев форму сочувственную новому сановнику. Тот самый Маннергейм, который высказывал, что «тяжела была необходимость совещаться с осужденным на смерть земляком, наделавшим своему отечеству столько зла», тот Маннергейм, который писал о намерении «этого господина самовластвовать в Финляндии подобно турецкому паше», — этот самый Маннергейм говорил теперь совсем другим языком. «Турецкий» проект был принят полностью, а благородный Маннергейм писал уже Румянцеву: «большое счастье для Финляндии и особенная для неё милость Е. И. В-ва заключается в том, что ей дан ныне генерал-губернатор, который с непоколебимым рвением к службе своего Государя соединяет еще столько любви и привязанности к своей родной стране». Здесь Маннергейм и про себя мог бы сказать, как прежде про Спренгтпортена, sed tempora mutantur.

Штат генерал-губернатора составился по инструкции 19-го ноября, т. е. из трех адъютантов и трех секретарей. В числе первых были Крамин, состоявший при Спренгтпортене в весеннюю его поездку при главной квартире, и бывший шведской службы майор Грипенберг; ему сохранено полное содержание, которым он пользовался на шведской службе, прочим жалованье по чину и содержание наравне с офицерами действующей армии. В первые секретари, с тем чтобы он был начальником остальных двух, Спренгтпортен взял также состоявшего при нем коллежского асессора Древновского, которого рекомендовал отлично. Вторым секретарем был назначен Лангель, состоявший прежде при русской миссии в Стокгольме, а потом при финских депутатах. Он владел русским языком так же как шведским и финским, и Спренгтпортен находил его полезным для делопроизводства на этих языках. Содержание назначено первому секретарю в 1.500, а обоим другим по 1.000 руб. металлических; по такой же сумме, но ассигнациями, выдано им на подъем и путевые издержки. При Спренгтпортене состоял еще некий титулярный советник Ледун, которому предоставлено также 1.000 р. на путевые расходы. Что касается до 3-го секретаря, то Спренгтпортен желал взять для этого назначения кого-либо из местных уроженцев, сведущего в законах и обычаях страны^[53].

Отметим здесь, кстати, что хотя таким образом штат генерал-губернаторской канцелярии сформировался, Спренгтпортен продолжал однако официальную переписку по-французски. (Это вызвало со стороны Аракчеева выражение желания, чтобы новый генерал-губернатор сносился с ним по-русски. Но Спренгтпортен сослался на то, что у него нет еще третьего секретаря для корреспонденции специально на этом языке и что поэтому он просит, чтобы военный министр допустил продолжение прежнего порядка, т. е. сноситься по-французски с приложением русского перевода. У Спренгтпортена были Древцовский, Лангель, которые знали по-русски, последний даже был официальным переводчиком; он ожидал третьего секретаря собственно для финской внутренней корреспонденции, и тем не менее дал такой ответ. Уже из этого эпизода следовало предвидеть, насколько приложит Спренгтпортен старания к водворению в Финляндии русского языка. Между тем ему же предоставляли специальную о том заботу.

Еще оставаясь в Петербурге Спренгтпортен повел уже довольно обширную переписку по делам нового своего ведения, — в том числе и о предстоящем сейме, к чему вскоре и предстоит обратиться. Уехал он на место нового назначения лишь 28-го января 1809 г.

ГЛАВА XX. Финляндская депутация. — Конец занятий

Отвечая на поставленные ей, приведенные выше вопросы, финляндская депутация представила на имя Государя прошение, которым в 17-ти пунктах излагала нужды страны требовавшие по её мнению наибольшего внимания. Прошение было изложено бар. Маннергеймом по-французски, в самых почтительных выражениях. Его подписали те же лица, что и первый мемуар, трое дворян: Маннергейм, Роткирх и Сильвершольд, двое духовных, четверо купцов и трое крестьян. Не знавшие французского языка подписывали очевидно по доверию к составителям.

Так как документ этот имеет существенное значение для характеристики отношений к России, в которых стояли тогда финляндцы, нелишне будет привести его здесь полностью в точном переводе.

Государь! Финские депутаты спешат повергнуть к стопам Вашего Императорского Величества их почтительнейшие и покорнейшие благодарения за милость и высокую благосклонность, с которою В. В-во обращаете свои благотворные попечения на все, что касается новых Ваших подданных.

«Милостивое обещание В. И. В-ва созвать в скорости сословия Финляндии, дабы им позволено было высказать пред Троном их мнения о благе отечества, есть лучшее ручательство в сохранении нашей свободы и наших законов, и еще раз свидетельствует о величии души нашего возлюбленного Монарха; озабоченный нашим счастьем он побеждает все препятствия, торопит и так сказать считает минуты, задерживающие течение его благоволения.

«Депутаты приемлют (vont recevoir) с глубочайшею почтительностью всемилостивейшее дозволение указать те предметы, в которых они желали бы видеть милость В. И. В-ва явившеюся на помощь и облегчение новых Ваших подданных. Воодушевленные любовью к отечеству и с чистыми намерениями, мы спешим таким образом вручить отеческим попечениям В. И. В-ва следующие предметы, представляющиеся нам наиболее существенными для счастья страны в настоящее время.

«1) Для общественного спокойствия необходимо, чтобы под покровительством Государя законы сохраняли силу, личная безопасность была уважаема, и вполне соблюдено священное право не быть без законных форм ни задержанным, ни наказанным. Под благодетельным скипетром Александра Первого это основание всякой гражданской свободы не будет никогда поколеблено, и так как театр войны в настоящее время удалился от нас, можно полагать, что строгость военных законов не будет более столь необходима, и виновные будут отсылаться в обыкновенные суды страны.

«2) Для суждения и решения в последней инстанции процессов и дел, вносившихся прежде по апелляции в высшую палату и в коллегии Стокгольма, кажется нам, было бы настоятельно необходимо образовать временное управление из наиболее способных и безукоризненных людей нации.

«3) По распоряжению главнокомандующего цена ассигнационного рубля определена у нас в 32 шведских шиллинга. Но как в последнее время рубль потерял в ценности сравнительно с шведскою банковою монетою, то нужно бы, нам кажется, отменить означенное распоряжение как вредное для беднейших людей, и для общественного доверия установить чтобы стоимость рубля определялась впредь по курсу С.-Петербурга, как и в остальной Империи. Учреждение в стране разменных касс и большее количество мелких билетов, также как и медной монеты, должно во многом облегчить внутреннюю торговлю.

«4) Так как налоги и казенные доходы еще не вполне установлены, депутатам кажется что теперь было бы наиболее полезно прекратить сбор налогов, пока предстоящий сейм не организует окончательно это щекотливое дело

«5) В виду того, что подводная повинность (для перевозки транспортов) принадлежит к числу неудобств причиняющих наиболее беспорядков, было бы желательно чтобы это неизбежное бремя было более равномерно распределено между городами и деревнями; чтобы крестьяне были уведомляемы о том заблаговременно и если можно за несколько дней; чтобы по прибытии их они не были задерживаемы без крайней надобности, и не были заставляемы следовать далее, или в другие места кроме тех, кои назначены в распубликованных приказах; чтобы причитающиеся им деньги были немедленно уплачиваемы. чтобы с ними обращались кротко и справедливо под начальством гражданских правительственных чиновников.

«6) Депутаты с глубочайшей почтительностью испрашивают у В. И. В-ва, чтобы согласно данному милостивому обещанию, те из мирных жителей финнов, кои понесли ущерб от войск B. ЕЕ. В-ва, были в скорейшем времени вознаграждены по сделанной и проверенной оценке.

«7) В виде особливой милости Вашего Величества было бы желательно, чтобы в Финляндии лица обоего пола, получавшие при прежнем правительстве оклады жалованья, пенсии или вознаграждение из общественных или частных фондов, получали и впредь это единственное средство к поддержке их существования.

«8) Было бы еще новым знаком отеческих чувств В. ЕЕ. Величества к нашей стране, и привязанность и любовь жителей к обожаемому Монарху только усилилась бы, если бы предоставлено было возвратиться по домам к своим семействам тем финским офицерам и унтер-офицерам, равно солдатам и резервистам народных полков, кои находятся ныне в плену.

«9) Лишь исходя из полнейшего убеждения в милосердии В. И. Величества депутаты осмеливаются нижайше умолять, дабы предоставлено было женам и детям финских военных сохранить до окончательного мира их казенные поместья (бостели) и оклады содержаниями, чтобы действие приказа об их конфискации было остановлено. Этим возвращены будут жизнь и средства, существования семействам, кои принятая мера повергла бы в самую ужасную нищету. Великодушною благостью В. И. Величества они будут осчастливлены и никогда не перестанут взывать к Небу о благополучии и счастье их августейшего благодетеля.

«10) Дабы повинность расквартирования в городах воинских, чинов была менее обременительна для обывателей, и чтобы в будущем установился лучший порядок, депутаты испрашивают, чтобы распределение помещений было впредь доверяемо магистратам и гражданам городов, и чтобы число покоев было, точно определено для каждого военного чина.

«11) По отеческой заботливости В. И. Величества Финляндия только что снабжена солью, составляющею предмет необходимости. Но чтобы благодетельные виды В. В-ва были достигнуты во всей широте Ваших великодушных намерений, депутаты осмеливаются умолять В. И. В-во, чтобы эта соль продавалась по установленной цене и малыми количествами, чрез что она будет доступна всем и особенно беднейшим людям. А как жители Финляндии не могут обойтись без этого предмета, также как и без хлеба, то депутаты не колеблются умолять В. Величество милостиво повелеть доставить таковых следующей весной столько, сколько для страны признано будет нужным.

«12) Депутаты смеют полагать, что если бы при каждом из судебных учреждений были установлены присяжные переводчики, — ход дел от того много выиграл бы.

«13) В видах предупреждения столкновения между обывателями и воинскими чинами, было бы желательно чтобы на будущее время воспрещено было солдатам ходить по стране без начальников и требовать угрозами или силой того, чего владелец не желает им предоставить.

«14) Многие из жителей страны перешли в продолжение настоящей войны на сторону шведов, оказавших, впрочем, им чувства привязанности; этим навлекли они на себя немилость В. Величества. Можно полагать, что если будет объявлена общая амнистия всем тем, кто добровольно подчинится могущественному покровительству В. Величества, то они обратятся на путь долга, и сердца, трепещущие пред строгостью, покорно уступят пред милосердием.

«15) Так как много несчастных случаев уже произошло и следует еще опасаться от неблагоразумия солдат при печении хлеба, кроме того что значительно увеличивается потребление дров, жители городов испрашивают чтобы войсковые пекарни учреждались вне городских поселений.

«16) Призываем великодушное сострадание В. И. Величества к нашим соотечественникам губерний вазаской, улеаборгской и куопиоской, коим неизбежный бич войны причинил совершенное разорение. А так как есть основание опасаться голода, особенно в верхней части Финляндии, то по нашему почтительному мнению единственный способ предоставить бедным хлеб и возможную надежду на более счастливую жизнь в будущем заключается в учреждении хлебных магазинов для нуждающихся.

«17) Для развития оспопрививания и культуры картофеля до ныне ассигновывалось по 9.000 р. из общих доходов в распоряжение Экономического Общества. Долг депутатов обязывает представить В. В-ву об этих учреждениях общественной пользы. Мы указываем на них Государю, который желает лишь счастья своему народу.

«Государь! По исполнении обязанностей возложенных на нас волею В. И. Величества, причем, любовь к родине руководила нашими суждениями о настоятельных нуждах страны, коей мы являемся представителями, для нас нет ничего более сладостного как глубокое убеждение в благости Монарха, дышащего лишь справедливостью и благотворением; священнейший залог её дан нам в уверении, что чины Финляндии будут созваны для обсуждения интересов страны, и результаты его будут повергнуты на решение их Августейшего Государя, по сущей правде именуемого Возлюбленным!

«С глубочайшим почтением и полнейшею покорностью депутаты имеют честь быть, Государь, В. И. В-ва нижайшими и покорнейшими слугами и подданными».

Далее следуют перечисленные выше десять подписей и два рукоприкладства.

Сличая содержание этой просьбы с программой или перечнем вопросов, опробованных Императором Александром. 19-го ноября, легко с первого же взгляда видеть, что одна вовсе не служит ответом на другой. Едва ли и могло быть иначе. Вопросы требовали таких топографических, этнографических и статистических данных, которые, даже для поверхностного ответа, могли почерпнуты быть только на месте. Никакие сведения, никакая опытность не могли удовлетворить по одной только памяти такому разностороннему и широкому требованию. Представляя неисполнимую программу для предложения её депутатам, Спренгтпортен еще раз ставил русское правительство в неловкое положение. Впрочем сам Спренгтпортен видел теперь, что представленное депутатами изложение не соответствовало предложенной задаче.

Сличая же с другой стороны это прошение с приведенным выше мемуаром Спренгтпортена об устройстве управления, и с постановлением особого комитета утвержденным 19-го ноября, легко видеть что между ними было много общего. И то, и другое писалось так сказать под одним руководством. Хотя прошение получило ход позднее постановления 19-го ноября, однако последнее как бы отвечает уже на заявление просителей: об ограждении от военной власти, об организации временного правления, о языке, о монете и т. п. Это, впрочем, было естественно, так как Спренгтпортен, быв предназначен в генерал-губернаторы, еще до формального своего назначения сделался уже de facto посредником между депутатами и правительством и вел с ними переговоры по главнейшим пунктам их просьб и желаний.

К какому времени относится подача приведенной просьбы, — сказать прямо нельзя, так как на ней нет даты. Быть может она была, изготовлена уже вскоре по приеме депутации Государем. По крайней мере, чрез восемь дней после того, именно от 25-го ноября, Спренгтпортен сообщал гр. Салтыкову предположение, что депутация могла бы уже представить о результате своих занятий и о тех предметах, на которые она желала бы чтобы монаршие милости были обращены. Спренгтпортен объяснял при этом, что в виду последовавшего дозволения Императора Александра созвать сейм, Его Величество ограничится быть может теми сведениями которые депутаты представят, так как на основании их все-таки можно будет получить некоторое понятие о настоящем положении дел, а для него. Спренгтпортена, эти указания послужат некоторою инструкцией в виду его отъезда. Впрочем, документ этот (т. е. письмо Спренгтпортена) настолько неясен, что нельзя положительно сказать: относится-ли он к окончанию уже занятий депутации по разным вопросам ей предлежавшим, или же только к их началу. При обычном его письмам отсутствии системы он говорит здесь и о «словесном предложении чрез него депутации в её заседании, подобно тому, как это делается при обыкновенных сеймах, каждый раз когда государь имеет предложить что-либо на их рассмотрение», — и тут же говорит о том, чтобы «отпустить депутатов как только они представят свой ответ». В рапорте же Спренгтпортена Императору Александру от 17-го декабря, этот «мемуар о предметах наиболее необходимых» отнесен у него прямо к 17-му ноября, т. е. считается как бы одновременным первому мемуару. Однако это Едва ли сообразно со всем ходом дела. Ни Кастрён, ни Коскинен не дают с своей стороны положительных указаний на счет времени подачи этого второго прошения или мемуара; но из соображений последнего можно заключить, что упомянутое письмо Спренгтпортена относилось лишь к началу дела, т. е. только после него депутаты приступили к составлению своей просьбы и что на это было особое повеление Спренгтпортеном объявленное.

Но кроме общей просьбы некоторые депутаты подавали и отдельные мемуары. Депутаты от духовенства обеих епархий Лебелль и Валениус обратились с запиской, в которой, в точности согласно с данной инструкцией, просили чтобы церковные их дела восходили по-прежнему «на окончательное высочайшее решение Е. И. В-ва без посредства промежуточных инстанций (à la haute et définitive décision de S. M. J. sans passer par des instances intermédiaires)» 2). Депутат от городов Гельсингфорса и Тавастгуса Боргстрём просил, во-1-х о пособии беднейшим жителям и об освобождении их от снабжения войск дровами и свечами; во-2-х, о разрешении ссуды Гельсингфорсу из петербургского заемного банка на продолжительный срок, с погашением на счет домовладельцев кои пожелают строиться. Боргстрём указывал на пример шведского правительства, предоставлявшего с этою целью бесплатно кирпич и известь из свеаборгских магазинов; в-3-х, освободить от платежа таможенных пошлин все суда, прибывающие в Петербург из Гельсингфорса, Борго и Ловизы.

Ректор абоского университета Гартман ходатайствовал по трем предметам: об освобождении, согласно прежним привилегиям, университетских зданий от воинского постоя; об отпуске 6.000 р. на окончание построек для университета, и о бесплатной высылке в Або из Петербурга газет и журналов. В подкрепление приводились университеты Иены, Галле, Гетингена и выписки из ст. 8 и 13 устава Дерптского университета.

Депутат пастор Лебелль, в качестве инспектора бьернеборгской нормальной школы, просил об отпуске 2.000 риксдалеров на перестройку дома школы сгоревшей в 1801. Прибывшие позднее вазаские депутаты просили о пособии их провинции, весьма пострадавшей при троекратном движении войск туда и обратно.

Спренгтпортен с своей стороны поддерживал их, испрашивая пособие беднейшим жителям в количестве 149.380 р. и снабжение хлебом из казенных магазинов. Это было исполнено. Но вслед затем явилось новое ходатайство по поводу того же печального положения вазаской провинции. «Без сомнения, Государь, — писал Спренгтпортен, — мне нет надобности останавливать на нем ваше внимание; такое сердце как ваше не имеет надобности в возбуждении чувствительности. А затем подносилось представление об ассигновании 228.000 р. на покрытие убытков, понесенных жителями Вазы при «разграблении» её.^[54]

Подобным образом улеаборгские депутаты просили о снабжении их хлебом и солью. Спренгтпортен убеждал Государя немедленно вытребовать из внутри России от 30.000 до 40.000 кулей по какой бы ни было цене. Просили также и о вознаграждении за убытки.

Наконец депутат Ребиндер, в качестве представителя абоского гофгерихта, представил особую записку по части судопроизводства.

Таковы были собственно официальные ходатайства депутатов внесенные на усмотрение Государя. Было еще несколько частных просьб по разным случаям, обращенных к гр.

Салтыкову, на которых останавливаться нет надобности. Таким образом, просьбы депутатов разделились на две группы: одна, В 17 пунктах, представляла коллективное ходатайство двенадцати, или как-бы всех депутатов; другая состояла из отдельных записок разных лиц, из которых три подписали и коллективное прошение. Хотя предметы, которых касались обе категории заявлений, были как видно из изложенного решительно однородны, однако дальнейшее их движение было неодинаково, и решения по ним получены разновременно: по отдельным запискам ответ последовал 25-го декабря и позднее, а по коллективной просьбе в январе 1809 г.

Первые записки четырех делегатов были доложены Государю самим Спренгтпортеном, который 10-го декабря объявил гр. Салтыкову высочайшую по ним волю, изложив ее в надписях против каждого предмета. По этим надписям в министерстве иностранных дел составлен был проект отношения от Салтыкова к Спренгтпортену, который и опробован Государем 24-го декабря. Повелено:

Просьбу пасторов уважить; сообразно с тем — «духовные консистории (лютеранские) имеют на будущее время относиться с своими записками и просьбами к генерал-губернатору, для немедленного поднесения Е. Величеству».

По просьбам гельсингфорсского бургомистра Боргстрёма — о пособии беднейшим жителям, об освобождении от поставки дров и свечей и о займе — «Его В-во предоставляет себе объявить решение в особом указе на имя генерал-губернатора.

Что касается до освобождения финляндских судов в Петербурге от таможенных сборов, то Е. В-во на это соизволил и соответственные повеления даны уже министру коммерции».

Наконец по просьбе Гартмана о сохранении абоскому университету прежних льгот, — Государь повелел Салтыкову снестись с министром народного просвещения, с тем чтобы он исполнил ее «сообразно общим правилам установленным для российских университетов». Об отпуске 6.000 р. на постройки дано отдельное разрешение еще прежде.

Позднее, уже чрез посредство Сперанского, последовало распоряжение и по просьбе Лебелля о школьных постройках: новый статс-секретарь по финляндским делам известил Спренгтпортена о повелении представить общее донесение о состоянии публичных учебных заведений в Финляндии.

Коллективная просьба пошла как сказано путем более долгим и подверглась по внешности более обстоятельному рассмотрению. Первоначальный проект ответа на нее составлял также Спренгтпортен. Затем, вместе с самою просьбою он обсуждался в особом комитете из Аракчеева, Салтыкова и Спренгтпортена, которые и составили свое о том постановление. Здесь случилось то, чего и следовало ожидать: оба первые подчинились последнему и заговорили таким языком, который: конечно менее всего был свойствен министрам самодержавного государя, а тем более Аракчееву. Забывая о первой цели созыва депутации, столь ясно изложенной в высочайшем повелении 9-го июня, и о том что ею была оказана финляндцам царская «милость», как выразился Румянцев, забывая наконец и её значение чисто совещательное, комитет сразу, не хуже абоских рыцарей, повел речь о «незаконности» будто бы депутации и о неимении ею народной доверенности!

«Она (просьба депутатов) заключает в себе вообще — писал Аракчеев с товарищами в докладе Государю 19-го декабря — предметы для пользы финляндцев придуманные и с важным даже пожертвованием нашей казны. А некоторые требования (sic) их и предупреждены уже высочайше конфирмованным 19-го ноября Положением об устройстве Главного Правления в Финляндии. Положением сим решено сделать генеральное и конституционное собрание в Ловизе из депутатов всех сословий; после чего депутацию здесь теперь находящуюся в противность закона(!) и без народной доверенности прибывшую, распустить.

Признав, таким образом с голоса Спренгтпортена и депутатов высочайшее повеление 9-го июня «незаконным», аракчеевский комитет присвоил депутатам значение — только частных просителей. «Приемля за основание мысль сию, — продолжал доклад — а депутатов теперешних за частных просителей, от народа не уполномоченных, мы бы думали объявить только им, что назначенное в январе месяце собрание или сейм лучше откроет мысли и надобности народа, и единодушным мнением, при посредстве генерала Спренгтпортена, с лучшею удобностью ограничит как требования финнов, так и обязанности их к новому правительству. Напоследок же В. И. Величество при благодетельных попечениях о благе народа не откажете явить финнам милосердия своего по всей справедливости и возможности»^[55].

Питая эти строки нельзя невольно не признать всей верности расчета абоских избирателей при посылке в Петербург депутатов. Повторим их слова, в своем месте приведенные; ими руководились не только депутаты, но и Спренгтпортен: «Будем резонировать худо-ли, хорошо-ли; наши новые господа еще не освоились с нашими конституционными таинствами. Безразлично, хромает немного наше заявление или нет; нужно только одно, чтобы оно не разрушало основного правила, играющего у нас столь важную роль: principiis obstat — противоречит принципам». Эта злая ирония прямо относилась к удивительному постановлению Аракчеева с Салтыковым, — и они её не замечали… Понятия русских министров были настолько ограничены, сбивчивы и несообразны с действительностью, что они могли ожидать от будущего «конституционного собрания», что оно «ограничит требования финнов, также как и их обязанности». — Последнего, т. е. ограничения и даже полного упразднения обязанностей, конечно следовало ожидать; но чтобы сейм сам на себя наложил руку и ограничил свои домогательства, если не требования, то об этом могли писать только люди, действительно нисколько «неосвоенные» с конституционными таинствами. Правда, упоминалось, что все случится «с лучшею удобностью при посредстве генерала Спренгтпортена», — но эта фраза только еще рельефнее показывала всю беспомощность русских министров, которые, не говоря уже о том что вовсе не умели понять личности Спренгтпортена и его ходы, не предвидели, что заявлений или предложений Спренгтпортена сейм не будет даже и выслушивать, как на деле оно и случилось.

Высказав такое свое по истине удивительное мнение, комитет остановился однако пред возможностью что Александр Павлович не убедится их доводами, и не захочет пренебречь коллективною просьбою депутатов, тем более что на другие было уже отвечено. В виду такого случая, который действительно и оказался, они изложили свои предположения об ответах по каждому из 17-ти пунктов. Но здесь вышло между членами разногласие, хотя и по одной только статье. Нелишне на нем несколько остановиться.

Первоначальный проект ответного постановления был, как сказано, написан все тем же Спренгтпортеном. Гр. Салтыков, которому он был послан на рассмотрение, нашел нужным его изменить и в переделанном виде послал обратно барону. Но тот в свою очередь не согласился с проектированной Салтыковым редакцией. Дело шло именно о том 9-м пункте просьбы, в котором говорилось о восстановлении права военных на бывшие в их пользовании казенные имения (бостели). В этом вопросе были заинтересованы едва ли не все финляндцы, находившиеся в Петербурге и все дворянские фамилии Финляндии, так как в каждой из них были военные и гражданские чиновники, пользовавшиеся бостелями прямо или косвенно.

С русской точки зрения было естественно не оказывать покровительства и милости людям, открыто стоявшим против правительства в неприятельской армии с оружием в руках, и не выражавшим даже намерения смириться пред победителем. Но с другой стороны, помимо личной враждебности этих офицеров к России, за них говорило сознание долга, которым они были обязаны пред своим до того законным шведским правительством. Практическое разрешение бостельного вопроса было поэтому очень щекотливо и не поддавалось усилиям.

Из права пользования бостелями, как известно, думали сделать меру побуждения финских офицеров к оставлению шведских знамен. Сперва назначен был Буксгевденом трехнедельный срок; однако он соблюден не был. Потом, в манифесте Александра от 5-го июня, назначен 6-ти-недельный срок, причем главнокомандующему указано чтобы по истечении его он не ожидал новых повелений, а приступал не откладывая к конфискации и продаже имений невозвратившихся офицеров. Против этой меры поднялся Спренгтпортен еще до того как она была подтверждена манифестом; потом он не переставал говорить и писать против неё, критикуя распоряжения Буксгевдена. Прибывшие в Петербург депутаты постоянно развивали эту тему и наконец включили ее в прошение. Местные губернаторы с своей стороны писали о затруднениях в исполнении; многим семействам, по их отзывам, угрожала нужда и крайность. Абоский губернатор Троиль, помимо Буксгевдена, писал об этом в Петербург, донося, что бостели окончательно назначены в продажу на 2-е ноября. Однако и эта продажа не состоялась. Буксгевден, почти накануне своего увольнения, вынужден был писать Государю о затруднениях губернаторов. Для русского правительства вопрос о бостелях, как совершенно чуждый основаниям русской военной организации, казался все еще не довольно ясным; обратились по этому за советом к Маннергейму. Тот представил особую записку, в которой разумеется поддерживал мнение о сохранении бостелей за их тогдашними держателями.

Между тем донесение Буксгевдена было передано на заключение Спренгтпортена, который не преминул по-прежнему отнестись ко всему этому делу с полнейшим порицанием. «Кажется его сият-во граф Буксгевден должен был предвидеть гибельные последствия этой меры прежде чем исторгнуть (avant davoir extorqué) согласие на нее Е. И. В-ва, — писал он Салтыкову 21-го ноября. — А насколько она была возмутительна (а répugné) для доброты и справедливости Государя, достаточно видно из повеления вами полученного — остановить дальнейшее исполнение её, даже если бы она начала уже применяться^[56]. Мне остается только настаивать на таком великодушном решении Е. В-ва, дабы окончательно потушить это дело; я предоставляю себе на месте изыскать способы прийти на помощь тем, кто сделался его жертвою.

Теперь, когда составлялось постановление комитета по просьбе депутатов, Спренгтпортен воспротивился Салтыковскому изложению пункта о бостелях. «Пункт сей», — писал он ему 13-го декабря, — «составлен не в том духе, в каком шла о нем речь, и как повелено Е. В-вом исполнить. Дело идет здесь не о тех бостелях, которые принадлежат военным, взятым в плен, — им они следуют по праву согласно первой прокламации Е. В-ва, — но о тех, кои числятся за военными, еще сражающимися под знаменами Швеции, и которые не могут отказаться от своего долга до заключения мира. Его В-во уже признал справедливым остановить до того времени их конфискацию в знак милосердия его к семействам этих воинов— Спренгтпортен отказывался подписать проект ответа, если не будет сделано требуемой им перемены.

Может быть колебания Салтыкова исполнить такое требование, а еще вероятнее обычная Спренгтпортену настойчивость, побудили его не ограничиться протестом. Через четыре дня, 17-го декабря, он особо от себя представил Государю о состоявшемся по просьбе депутатов постановлении. Свидетельствуя, что насколько он мог осведомиться по переводу разногласие есть по одному пункту о бостелях, Спренгтпортен «считал долгом справедливости остаться при том мнении, чтобы все сохранилось до мира в прежнем положении (que jai crû devoir: de justice rester comme ils sont jusquà la paix). Он настаивал при этом, что так как ответ депутатам пойдет чрез него, Спренгтпортена, то чтобы и изложение его было по всем пунктам согласно с проектом им составленным. Конечно такое удивительное требование, как легко видеть, совершенно устраняло противное мнение других двух членов комитета; но оно было украшено теми фразами, которыми финляндцы вообще и Спренгтпортен в частности с одной стороны льстили Императору Александру, а с другой поддерживали в нем некоторые опасения.

Действительно Спренгтпортен взял верх, и в комитетском постановлении явилась уступка в виде пункта, которым предоставлялось ему, Спренгтпортену, «сделать распоряжение для управления оными (бостелями) для пропитания семейств, в них теперь живущих. Но справедливость требует сохранить, — пояснял комитет, — бостели сии только в таком виде. А по окончании войны, кто не возвратится в оные в течение 6-ти месяцев из шведской армии, те навсегда их лишатся и оные будут проданы или отданы другому. — Кажущаяся эта угроза, как легко видеть, собственно не имела никакого значения по самому существу бостелей. Они давались как содержание на службе; раз прекращалась служба — прекращалось и содержание. Но членам комитета, мнение которых было так своеобразно пренебрежено, оставалось чем-нибудь проявить свое участие в рассмотрении. Поэтому, не ограничась приведенной оговоркой, они включили и другую. — «Да и на счет тех военных людей из финляндцев, кои после мира до сроку прибудут в новоприобретенную Финляндию, постановить правилом, что оставятся за ними бостели их с рассмотрения генерала Спренгтпортена единственно по верным доказательствам, что не от воли их зависело отстать от шведских войск. Касательно жалованья, то… генерально все чины не имеют на оное права, а еще менее те, кои теперь служат в шведском войске; кто же из людей военных пожелает вступить в нашу службу, тот определяясь в полк и жалованье получит по особым назначениям.

Этой редакцией казалось удовлетворены были желания Спренгтпортена; чрез два дня после обращения его непосредственно к Государю… постановление было подписано всеми тремя членами комитета. В таком виде журнал сообщен Аракчеевым гр. Салтыкову 18-го декабря для доклада Государю, а 19-го состоялось и его утверждение Александром Павловичем. Но этим дело по просьбе депутатов не кончилось. Комитет заключил донесение свое словами: «Если соизволите В. И. В-во изъявить высочайшую волю на сделание ответа нынешним депутатам, то генерал Спренгтпортен приемлет на себя составление на сем основании проекта ответа и поднести оный на высочайшее усмотрение чрез товарища министра иностранных дел».

На деле же проект ответа составило министерство, а Спренгтпортену принадлежало его исправление, и он широко воспользовался правом редакционных поправок. Многие пункты постановления комитета подверглись не только изменению редакции, но и полной переделке. Не входя в подробности, достаточно упомянуть лишь о только-что рассмотренной статье — о бостелях. Все угрозы и указания, включенные русскими членами комитета в отношении известной разборчивости при восстановлении офицерству права на эти имущества, были выкинуты. Той же участи подверглись указания на счет выдачи жалованья; самый шестимесячный срок для возвращения офицеров после заключения мира был уничтожен, и весь пункт получил следующий вид.

«Что касается до бостелей, то главнокомандующему войсками в Финляндии расположенными, генералу от инфантерии Кноррингу, дано высочайшее повеление остановить их продажу. Они останутся поэтому в настоящем положении до заключения мира. Тогда Е. И. В-во, дабы согласить милосердие свое с справедливостью, удостоит определить правила и назначить последний срок, после которого все офицеры не оставившие Швеции, будут безвозвратно лишены бостелей. Спренгтпортен достиг своей цели: мера строгости была вполне отменена, и враги могли оставаться врагами в уверенности, что жены и семейства их благоденствуют на счет русского правительства, против которого мужья продолжали сражаться еще целые 9 месяцев после того.

В связи с пребыванием депутатов в Петербурге было еще одно обстоятельство, второстепенное и мало заметное тогда, но получившее вскоре значение целого события. То было появление на сцене финляндских дел, притом в роли совершенно исключительной, с одной стороны известного Сперанского, с другой — бывшего теперь в Петербурге в числе других финляндцев Ребиндера.

По осени 1808 г., когда Александру Павловичу пришлось более чем когда-либо входить в дела Финляндии, он выразил желание иметь при себе личного секретаря знающего эти дела. В это время им было уже решено поручить общее заведование финляндскими делами Сперанскому, на которого возложены потом и обязанности государственного секретаря при учреждавшемся государственном совете. Ничего не могло быть естественнее и правильнее этого соединения обязанностей. Сохраняя известную местную автономию, новая провинция входила однако в состав России и должна была в общем направлении главнейших вопросов сообразоваться и подчиняться целям и потребностям общегосударственным. В таких же видах были впоследствии учреждены при государственном совете комитеты: кавказский, царства польского, остзейский и т. п.

Но так как Сперанский не знал шведского языка, без которого нельзя было сделать шага в финляндском делопроизводстве, веденном на бывшем государственном языке страны, то весьма вероятно им же было указано на необходимость иметь себе в помощь лицо этим языком владеющее.

Желание свое Император Александр передал Салтыкову, а тот обратился за советом к барону Маннергейму. Последний указал на следующих лиц:

Адольф фон-Виллебрант, сенешал (судья) южного округа абоской губернии, в чине полковника, служил прежде в королевских канцеляриях. Известно, что Маннергейм был в свойстве с Виллебрантами; возможно, что это побудило его поставить Адольфа Виллебранта на первом месте среди кандидатов на положение во всяком случае выгодное. По политическим убеждениям этот первый претендент принадлежал к тем дворянам, которые в Або прежде других высказались против посылки депутации и явились в собрание уже с готовыми записками. Виллебранту было теперь 42 года и можно полагать, что взгляды его и убеждения уже прочно установились.

Карл фон-Гюльденстольпе, также человек зрелых лет, бывший капитан шведской гвардии и асессор абоского гофгерихта. Он хотя и не подавал особой записки, но был также в числе 12-ти, отказавшихся выбирать абоских депутатов.

Барон Ребиндер, известный уже по депутации камер-юнкер шведского двора, молодой человек около 30 лет, тоже асессор абоского гофгерихта.

Фон-Роткирх, также упоминавшийся член депутации, и также молодой человек.

Барон Густав Котен, капитан, 32-х лет, окружной судья в абоской губернии. Сын майора нюландских драгун, участвовавшего в аньяльской конфедерации.

Карл Валлён, капитан не из дворян, 30-ти лет, фискальный прокурор в абоском гофгерихте.

В безупречности нравственных качеств всех этих лиц барон Маннергейм ручался.

Легко видеть, что не велик был круг, из которого делал свой выбор этот советник Салтыкова, а чрез него и Александра Павловича: абоское дворянство и чиновничество безусловно первенствовало. Политические же убеждения абоских кружков были рассмотрены выше с достаточною подробностью.

Выбор остановился на Ребиндере. Почему? — сказать трудно; вероятно потому что он был несколько более известен Государю нежели другие. Бывая в Петербурге он представлялся ему по случаю болезни отдельно. Приятные его манеры могли содействовать выгодному впечатлению.

Но без сомнения большое значение имело и ходатайство за него Спренгтпортена. В письме от 30-го декабря он говорил Сперанскому о назначении Ребиндера в качестве помощника последнего по части гражданского управления Финляндии в таких выражениях, которые побуждают думать, что мысль о сем была от Императора Александра сообщена Сперанскому именно чрез Спренгтпортена, и что он же вел предварительные переговоры с самим Ребиндером. Таким образом, Спренгтпортен являлся здесь главной пружиной. Вместе с тем он хлопотал и обустранении других кандидатов. «Пора, — внушал он Сперанскому в этом письме, — знать чего держаться. Выбор Ребиндера запрет двери интригам тех, кто орудует уже, чтобы получить это назначение, столь важное как для службы Его В-ва, так и для самого финского народа, который с беспокойством, увидел бы на этом посту лицо не пользующееся его доверием^[57].

Помощником, а вернее руководителем, Императора Александра и его всемогущего статс-секретаря являлся сын того самого майора Иогана Рейнгольда Ребиндера, который в деле о депутации так недвусмысленно требовал применения в сношениях с русским правительством системы «конституционных мистерий» и упорства в ссылках на принципы. Сам новый помощник статс-секретаря, о котором не раз выше упоминалось, также высказывал в мемуарах, что при вступлении в русскую службу он имел заветную цель «спасти» Финляндию, и держался того почти республиканского принципа, что Государь должен царствовать, а не управлять (il régnait, mais il ne gouvernait pas).

Ребиндер с своей стороны, ссылаясь на объявленное ему Спренгтпортеном намерение Александра определить его в канцелярию финляндских дел (bureau des affaires finnoises), представил Сперанскому 6-го января лично от себя мемуар, прося содержание его довести до высочайшего; сведения. В этом мемуаре, в виду определения на правительственную службу в Петербурге, Ребиндер описывал свое материальное положение в таких выражениях:

«Состояние мое настолько ограничено, что живя в отдаленной провинции нужно было соблюдать всевозможную экономию. Тем более оно будет недостаточно для существования здесь, так как я должен еще помогать моему престарелому отцу и тетке. Поэтому я поставлен в прискорбное положение при соображениях на счет моего жалованья как бы злоупотребить обычными милостью и великодушием Е. И. В-ва. Я не мечтаю о роскошном и великолепном образе жизни, столь мало соответствующем человеку занятому исполнением своего долга (?); мое счастье составило бы известное довольство и особенно независимость. Принимая в соображение: ущерб, который понесу за невозможностью наблюдать за моим хозяйством в Финляндии; необходимость сделать здесь довольно ценное обзаведение, и вместе с тем, по незнанию здешнего языка, не иметь возможности устроить свое хозяйство наивыгоднейшим образом; наконец в качестве единственного служащего здесь финляндца, обязанность принимать у себя земляков, — в виду всего этого я не могу устроить своего существования если мне не будет дано квартиры, экипажа и по крайней мере 4.000 р. в год.

Вместе с тем Ребиндер выражал безусловную для него необходимость (il mest absolument nécessaire) иметь своего секретаря, которого он желал выбрать между судебными чиновниками Финляндии. К сведущему человеку таким образом требовались другие, может быть еще более сведущие люди. Ребиндер не предуказывал размера содержания своему секретарю, однако выставлял на вид что для получения дельного человека нужно поставить его в такие условия, чтобы он не пожалел о покинутом месте.

Последствием этого мемуара был указ государственному казначею от 22-го января, которым «барону Ребиндеру, определенному при мне для производства дел новоприсоединенной Финляндии, повелевалось производить по 4 тыс. рублей в год доколе он в сей должности пребудет». Из имеющихся бумаг нельзя заключить, в каком виде назначена ему квартира и экипаж. Ребиндер был женат, и конечно ему требовалось помещение достаточное и приличное.

Что касается до секретаря при Ребиндере в первоначальной его роли помощника Сперанского, то, как видно из письма к последнему, он избрал некоего Густава Блэкборга, вице-прокурора абоского гофгерихта, «одаренного всеми качествами, кои могут сделать его достойным этого доверия». Относительно оклада он предоставлял определение его размера великодушию Александра Павловича. Но вскоре Ребиндеру понадобился еще чиновник, и он рекомендовал, а в Петербурге утвердили, Валлена. Он состоял секретарем в абоском гофгерихте и секретарем же при канцлере абоского университета. Ребиндер желал чтобы ему оставлено было содержание обеих должностей и кроме того назначено было по 1.000 р. в год как чиновнику по финляндским делам вообще и особо еще по 1.000 р. за занятия в комиссии финляндских дел. Валлен сосредоточивал в себе таким образом четыре должности. Все это было исполнено.

Все выдачи, также как и вообще расходы по новой Финляндии повелено заимствовать из государственного («здешнего») казначейства до окончательного расчета, в предположении возвращать из местных финляндских доходов.

Так начало водворяться в самой столице России, мало-помалу, незаметно, совершенно чуждое ей и даже враждебное финляндское управление.

Какие впечатления и чувства вынесли из русского гостеприимства и радушие эти силою вытребованные представители, — видно из упомянутых выше отзывов Маннергейма. Пренебрежительное высокомерие снаружи, а внутри неприязнь и даже злоба — вот общий тон ощущений, вывезенных финляндцами из русской столицы, насколько можно судить по приводимым их историками подробностям. Останавливаться на них далее нет надобности. Но кроме этих чувств депутаты увезли в себе еще и сознание известного торжества: вопрос о созвании сейма не только вновь был поставлен, но и разрешен Императором Александром в утвердительном смысле. Что произойдет на этом сейме? — вопрос другой, которым депутаты, сколько можно судить по документам, не были особенно озабочены. Для них в эту минуту был важен факт созвания сейма. Данные депутатам инструкции они исполнили в точности.

Все депутаты, кроме готового как выше объяснено содержания, получили щедрые награды. Барону Виллебранту пожалованы звезда и лента Анны 1 ст. и 500 червонцев. Барон Маннергейм удостоен того же ордена 2 ст. с алмазами и 500 червонных. Прочие дворяне: Роткирх, Сильвершольд, Краббе и Ребиндер награждены анненскими крестами той же степени, но без алмазов и каждый также пятьюстами червонцами. Ректор Гартман и духовные Лебелль, Валениус, Яймелиус и Кастрён пожалованы кавалерами ордена св. Владимира 4 ст. и бриллиантовыми перстнями с шифрами, ценою от 1.000 до 1.500 р. каждый. Купеческим депутатам, в числе семи лиц, даны золотые медали на шею, на голубых андреевских лентах, и по бриллиантовому перстню без шифра, ценою от 600 до 700 руб Наконец пятеро крестьян получили по золотой же медали только меньшего размера, для ношения на шее на красных александровских лентах, и каждый по 500 р. асс. Сделанное для них платье осталось, разумеется, при них.

Медали изготовлены были специально для этого случая; на них изображены: на одной стороне — портрет Императора Александра; на другой — надпись по-русски: «финским депутатам, 17-го ноября 1808 года — т. е. день представления большинства их Государю.

Содержание депутации обошлось государственному казначейству в 28.837 р., а с подарками в 52.000.

ГЛАВА XXI. Приготовления в сейму

Положение о временном управлении Финляндии и о Генерал-Губернаторе, утвержденное 19-го ноября, обещало «генеральное и конституционное собрание» финских земских чинов. Аракчеев не долго думая подписал сочиненный Спренгтпортеном проект, решительно обещающий конституционный созыв сейма, хотя действовавшая конституция была собственно конституция Швеции. Но гр. Салтыков, этого положения не подписывавший и по новизне дела более осторожный, или может быть будучи под влиянием образа мыслей своего начальника гр. Румянцева, побудившего Императора Александра полгода назад отменить обещанный сейм, — Салтыков колебался. Колебание было тем рельефнее что в это именно время, т. е. во второй половине декабря, ему приходилось заниматься вместе с Спренгтпортеном ответом на просьбу депутатов, в чем оба не вполне были согласны между собою. В ответе также приходилось обещать созвание в скором времени сейма. Дело было новое, крайне щекотливое, и Салтыков, действуя за гр. Румянцева, не мог не бояться ответственности. Поэтому он стал искать помощи и совета помимо Спренгтпортена, — и не нашел ничего лучшего как обратиться к Маннергейму. Таким образом бессознательно и даже с добрыми побуждениями, каждый почти из русских государственных людей попадал под влияние лиц прямо враждебных России.

Маннергейм охотно пошел навстречу к человеку, который сам отдавался ему в руки. Поэтому-в частной записке он излагал ему свои личные мысли и чувства по поводу тогдашнего положения Финляндии, и не претендуя будто бы на верность своих взглядов просил считать их совершенно частными. Кай и другие его соотечественники, дававшие советы русским правительственным лицам, он повторял тот же мотив, что слишком еще рано окончательно устраивать управление Финляндии. «Прежде чем думать о нем, — писал он, — необходимо восстановить полное спокойствие; до того же достаточно временных мер. Страна только-что завоеванная и еще не доверяющая может быть своим новым властителям, где население, частью по крайней мере, предано прежнему своему правительству, страна, которая вновь может сделаться театром войны, — такая страна не способна воспринять прочные учреждения, пока благодетельный мир не рассеет опасений и не соединит сердец. Финский народ добр, но не свободен от предрассудков. При справедливом и умеренном правительстве он всегда будет доволен и признателен; напротив, несправедливость и притеснения вызовут недовольство и свирепость (farouche). Он крайне привязан к своим старинным обычаям и не доверяет новизнам. После Бога, государь — его божество, особенно когда он добр, благосклонен и заботится о его счастье.

Общие эти фразы, сами по себе верные не в отношении к финнам только, но и ко всякому народу, направлены были конечно к тому, чтобы предрасположить Салтыкова в пользу сохранения прежних порядков и в частности в пользу созвания сейма. Маннергейм в дальнейшем развитии своих мыслей сделал краткий очерк учреждений и действующих законов Финляндии, общих, впрочем, — пояснял он, — для всей Швеции.

Но затем Маннергейм прямо отвечал на вопрос Салтыкова: нужно ли, при бывших обстоятельствах, созвание сейма?

— «Я не могу не отвечать утвердительно, — писал он. Сейм все-таки будет для страны сборным пунктом и может быть средством примирить интересы и умы, не довольно еще привыкшие к новому порядку вещей. Присутствие нашего августейшего Государя, его доброта, доступность, доверие тем самым проявленное и обещания на деле исполненные, приобретут ему более сердец, нежели милостивые воззвания и торжество его оружия, и благодетельный Александр будет столько же любим финнами, сколько и другими его подданными.

«Я согласен однако, — продолжал Маннергейм, — что для окончательного устройства Финляндии не настало еще время. Что же касается дел в настоящую минуту неотложных, каковы налоги, военное положение, устройство суда, то их можно было бы временно привести в порядок, пока не будет заключен мир. Но, говорю еще раз, надо очень осторожно приниматься за нововведения; лучше сохранить в целости старые обряды, даже С их недостатками, отложив перемены до другого времени. Думаю, что народ тогда будет наиболее доволен и не будет иметь права (?) требовать (!) ничего больше; он будет спокоен и не подумает о тех прожектёрах, которые под личиною блага страны часто ничего не ищут, кроме пищи для своих происков и честолюбия.

Как видно, Маннергейм неуклонно следовал инструкциям, данным в Або. Он забывал на время историю, говоря напр. о обожании финнов к их государю, когда не позже как через два месяца, при содействии финляндцев был низвергнут и заточен Густав Адольф IV, а против его предшественника Густава III именно финляндцы затеяли аньяльскую конфедерацию, с прямою целью лишить его не только части владений, но даже при надобности свободы и самой жизни. О более давних случаях излишне и говорить. Финляндское дворянство шло рука об руку с дворянством шведским того времени, мятежным и продажным. Но Маннергейму нужно было достигать своих целей, и всякие средства были для того хороши. Тем более он мог рассчитывать на успех настоящих своих объяснений, что они носили на себе печать благоразумия и спокойствия; нигде не просвечивало и тени пренебрежения к русскому государственному достоинству, а тем более «абоских» идей. Подкладки но было видно, а добродушные люди, к которым он обращал свои слова, угадать её не могли.

Действительно, нужно полагать что Салтыков вполне успокоился после Маннергеймовой записки, так как уже через неделю, 4-го января, был доложен и утвержден Александром проект ответа финляндским депутатам. В нем, как известно, обещание созвать в скором времени сейм повторялось с полною определенностью.

Сеймы в Швеции были двоякого рода: общегосударственные и местно-провинциальные. О последних в отношении собственно Финляндии говорил и Буксгевден Румянцеву, возражая против созвания сейма. О сейме государственном (риксдаге) не могло быть речи. Но теперь, когда надо было приступить к исполнению обещания и к созванию сейма на деле, министерство, не знало за что приняться. Явились на помощь те же шведы и финны и засыпали сведениями и записками о составе сеймов, о порядке созыва и действий, о пределах их власти и пр. Все эти записки и сведения принимались к делам и руководству, без соображения с тем что они относились не к местным, а к общегосударственным шведским риксдагам. Как упомянуто, Маннергейм сообщил их в записке Салтыкову. Ребиндер излагал их в особом мемуаре. Агент министерства иностранных дел Бук, в сущности агент Спренгтпортена, с своей стороны тоже подал записку, Едва ли не самую пространную. Министерство принимало записки и не видело их несообразности. Не давая себе отчета делали сразу крупную ошибку, применяя к местному ландтагу формы шведских риксдагов.

Изложим для видимости краткие сведения об этих последних. По шведским постановлениям представительные права принадлежали четырем сословиям: дворянству, духовенству, горожанам и крестьянам или земледельцам. Каждое из этих сословий, представленное в порядке ниже объясненном, составляло отдельную палату или камеру, действовавшую независимо от других. Все сословия были таким образом как бы равны между собою; но на деле дворянство играло первенствующую роль, как по своему составу, так и по влиянию.

Дворянское достоинство в Швеции, а с тем вместе и в Финляндии, было родовое и наследственное и жаловалось по особой королевской милости. Дворянство состояло, и теперь в Финляндии состоит, из графов, баронов и простых дворян. В качестве сеймового сословия дворянство делилось на три класса: графы и бароны принадлежали к первому, или так называемому классу господ (Herrestand); ко второму классу (рыцари) относились простые дворяне старших родов, коих предки имели звание государственных советников; все прочие дворяне входили в состав третьего класса, дворян служилых, которых предки состояли в службе дворян первоклассных, в качестве оруженосцев и в подобных званиях. Каждый род должен был быть записан в так называемом рыцарском доме^[58]. Легко видеть, что часть шведского и финского дворянства имела по сравнению с родовитым дворянством русским значительно низшее происхождение и приближалась в этом отношении к польской шляхте. Тогда как старинное русское дворянство было служилым сословием только княжеским, зная в качестве господина только одного князя или главу государства, шведские дворяне были на службе у дворян же. Представительное право на сейме принадлежало каждому дворянскому роду, а в роде — старшему члену старшей линии, т. е. главе его. Этот принцип (capita familiarum) и был, как выше сказано, выставляем абоским дворянством, когда шла речь о выборах в депутацию, потребованную в Петербург.

Духовенство составляли собственно лица, занимающие должности проповедников евангелическо-лютеранского исповедания. Шведская церковь состояла из нескольких епархий или епископств; в Финляндии было таковых два: абоское и боргоское. Епархий делились на пробстейны и контрактные округи, и на главные и подчиненные или капелланские приходы. Отсюда происходило четыре разряда духовных должностей: епископы, кафедральные или контрактные пробсты, главные пасторы и наконец прочее низшее духовенство, к которому принадлежали пасторские адъюнкты, капелланы, войсковые, тюремные, госпитальные и т. п. пасторы. К сословию духовенства принадлежали, впрочем, кроме священников и церковнослужителей, также и состоявшие при университете и других училищах преподаватели и должностные лица. Епископы были непременными представителями духовенства на сейме; кроме них присутствовало на нем по одному пробсту или главному пастору от каждого контрактного округа и по одному представителю от капелланов каждой епархий ^[59].

Сословие горожан состояло из лиц получивших право гражданства в городах, или дозволение заниматься так называемыми городскими промыслами, к которым относились разные ремесла, торговля, фабрики и мануфактуры. Но не все эти промышленники и ремесленники имели грамоты на гражданство; платившие только некоторые повинности (контингент) составляли особый класс обывателей. Представителями на сейме избирались только действительные граждане и должностные лица магистрата ^[60].

Крестьянство или поселяне составляли, как и теперь составляют в Финляндии, наиболее многочисленный класс населения. Они делились на несколько групп. Были, и теперь в Финляндии есть, крестьяне наделенные землей, и есть безземельные, торпари и бобыли. Последние не принимались и не принимаются ни в какой расчет при сеймовом представительстве. Но и из крестьян-землевладельцев только часть к нему допускалась. Крестьяне делились всегда на коронных, фрельзовых или дворянских, и скаттовых или собственников, смотря по натуре земель на которых имеют оседлость, казенных, дворянских или собственных. Эти крестьянские земли (гейматы) заключают в себе известное количество обработанной земли, с Крестьянским двором и угодьями в таком размере, чтобы оно, составляя род небольшой фермы, могло существовать самостоятельно. Крестьянин коронный, или казенный, платит за обрабатываемый им участок определенные законом подати казне. При исправности он пользуется обеспечением в том, что земля им занимаемая может остаться и за его наследниками. Единовременной уплатой трехлетних податей (скатт) казенный крестьянин может обратить казенный геймат в полную свою собственность и сделаться самостоятельным владельцем, или скаттовым крестьянином. Фрельзовые или дворянские земледельцы, живя подобным образом на дворянских или помещичьих землях по контрактам, не имели значения крепостных крестьян и пользовались общими гражданскими правами. Земли ими занимаемые также могли, в известном порядке, делаться их собственностью и в таком случае геймат и крестьянин обращались во фрельзе-скаттовые, но самые земли не лишались права дворянских имений, т. е. освобождения от известных податей. Впрочем собственники и казенно-скаттовых и фрельзе-скаттовых участков обязаны были вносить постоянно казне и дворянину определенные подати.^[61]

Из всех этих категорий крестьян только крестьяне скаттовые составляли и составляют до сего времени в Финляндии четвертое сеймовое сословие. Все прочие жители, военные и гражданские чиновники, служащие и отставные, если они не из дворян, рабочий класс, торпари, прислуга и т. п., не причисляются ни к одному из сословий и потому не участвуют в сеймах.

Главнейшие правила; коими руководились в Швеции в отношении сеймов, были следующие. Следует, впрочем, повторить, что то были сеймы не провинциальные или местные, а государственные; самое название риксдага (Riksdag) свидетельствовало об их общегосударственном значении. Созвание чинов принадлежало исключительно королю, также как и время, и место собрания их. Сейм мог заниматься только делами предложенными королем. Все главнейшие предметы управления, вопросы касающиеся изменения коренных законов, прав и преимуществ, отмена привилегий предоставленных сословиям, издание уголовных и гражданских законов, наложение новых податей, изменение в законах о военной службе и т. п., король обязан был предлагать на рассмотрение государственных чинов и без их согласия ничего повелеть не мог. Изменение коренных постановлений и привилегий, а также назначение новых податей требовали согласия всех четырех сословий. В прочих делах согласия трех сословий было достаточно. Постановления сейма для облечения в силу закона представлялись на утверждение короля. Для управления совещаниями в двух низших сословиях сейма король назначал председателей или ораторов (тальманов); предводитель дворянского сословия, ландмаршал, был и представителем сейма. В духовенстве постоянным предводителем был архиепископ упсальский. При открытии сейма читались королевские предложения по делам, назначенным на рассмотрение сейма. Для разработки их сейм выбирал особые комиссии, в состав которых назначалось от дворянства вдвое более членов, нежели от каждого из прочих сословий. Соображения комиссий поступали на рассмотрение каждого из сословий в отдельности. Эти последние собирались каждое отдельно; общее собрание всех чинов, кроме открытия и закрытия сейма, случалось очень редко. Решения сословия сообщались всем прочим сословиям. В сословиях недворянских дела решались в каждом по большинству голосов, в дворянстве же, которое делилось как сказано на три класса, каждый дворянский род имел в своем классе или разряде один голос, и мнение, составлялось по большинству голосов; затем каждый класс в отношении ко всему сословию имел также один голос, так что мнение двух классов уничтожало несогласное мнение третьего. Окончательное сеймовое определение составлялось особо избранными от каждого сословия членами. В случае несогласия короля с определением сейма он не имел права принять какие-либо меры, а дело отлагалось доследующего сейма.

Таковы были начала, которые, по справкам финских советников, предстояло русскому государю применять к сейму или ландтагу новопокоренной провинции. Весьма сомнительно, чтобы Императору Александру известны были все подробности и вся сущность их. Но одно можно утвердительно сказать, что все мемуары, которые предназначались для сведения его, напр. письмо Маннергейма Салтыкову, записки Ребиндера и Бука, сглаживали или проходили молчанием бесправие королевской власти. Цель Ребиндера, чтобы Государь в Финляндии не управлял, а только царствовал, хранилась в тайне. Главнее же всего умалчивалось о том, что в Швеции её конституция имела свое историческое raison dêtre, короли избирались в прежнее время народом именно на условиях этой конституции, которая и получала характер обоюдного договора. Потом эта конституция в своих видоизменениях была последствием всякого рода революций и в ней, не смотря на некоторые фразы о почтении к особе короля и о доверии к народу, с очевидностью просвечивало обоюдное же недоверие и искание гарантий. По этой конституции представители народа разделяли с королем верховную власть, и самая присяга на верность приносилась не только королю, но и государственным чинам. Как применить к одной только покоренной провинции такой сложный, притом государственный аппарат, стоящий в полном противоречии с государственным механизмом России, — тогдашние русские правители не думали, надо полагать по совершенному незнанию этого аппарата. Сам Сперанский впоследствии, говоря о множестве мелочных по Финляндии дел, восходивших на рассмотрение и утверждение Императора Александра, признавал что в Швеции, в силу её конституции, власть державная быв ограничена законом, должна была искать усилить себя подробностями управления. Роль, нельзя не признать, совершенно несвойственная и недостойная самодержавной верховной власти.

Таким образом, русское правительство, широко обещая сохранение прав и преимуществ вновь завоеванного края, вовсе не имело о них даже приблизительного понятия, и потому, не положив определенных пределов этой терпимости или великодушию, как бы ставило Государя своего в положение ограниченного и поддоговорного правителя, хотя между победителем и побежденным не было и не могло быть и тени договора. Это было на деле невозможно и по существу русской государственной власти, а потому Аракчеев, Салтыков и им подобные бессознательно оказались пред дилеммой. Как, она разрешилась и разрешилась ли — видно из последующего изложения.

В п. 15 Положения 19-го ноября постановлено-было, что собрание земских чинов состоится в январе, и для сбора их назначен город Ловиза. Этот городок был избран как место наиболее близкое к прежней границе и к столице, в той надежде что Император Александр лично прибудет на сейм. Но время шло, пребывание финляндских депутатов в Петербурге затянулось; замедлилось и рассмотрение их просьб. На представления Спренгтпортена не получалось ответов. Сперанскому, как человеку новому, нужно было время осмотреться. Поэтому расчет на то, что сейм соберется в январе, был оставлен, и для него назначен новый срок — в марте.

Для Императора Александра сейм не составлял — следует повторить — предмета особого интереса, а тем менее инициативы. Ему этот сейм, так сказать, навязывали; поэтому о нем надо было напоминать и повторять мотивы служившие поводом его собрания. Спренгтпортен, который находился еще в Петербурге, это и делал в одном из докладов Государю в январе месяце. Представляя проект объявления о созыве сейма и ссылаясь на Положение 19-го ноября, он исходил нужным вновь разъяснять Государю значение сейма. Такие повторенные разъяснения свидетельствуют, что в надобности созыва сейма Александр Павлович не имел не только убеждения, но даже и просто определенного мнения. Напротив, можно думать, что сейма если не сознательно, то инстинктивно в Петербурге побаивались. Спренгтпортен вновь рассказывал, что это общее собрание сословий Финляндии назначено «для раскрытия мыслей и нужд народа, способов к улучшению и установлению гармонии в умах финляндцев, удаленных так сказать тем положением неуверенности, в котором они теперь находятся». Спренгтпортен, конечно, не преминул напомнить Александру Павловичу и о том, что обещание созыва недавно возобновлено в ответе депутатам.

Место собрания переносилось теперь из Ловизы в Борго. 45 верст далее, причем Спренгтпортен прямо себе приписывал такую перемену. В Ловизе, оказывалось, все казенные здания более или менее удобные, были отданы под госпитали и разные другие учреждения; переносить их и ремонтировать строения взяло бы много времени. Або, по дальности от Петербурга и поблизости к месту военных действий, не должен был приниматься в расчет. Можно думать, что Ребиндер предлагал собрать сейм в Выборге и подавал даже об этом записку, — но такое предположение не соответствовало видам Спренгтпортена и других финляндцев, так как Выборг был в России. Затем Борго представлял наиболее удобств в виду окружающих его на близком расстоянии имений, так что по мнению Спренгтпортена Государь со свитой могли бы поместиться там прилично (convenablement). Новый срок определен Спренгтпортеном на 10-е марта (стар… стиля), о чем он и докладывал Александру, поясняя что ранее невозможно было назначить, так как нужно еще время для рассылки объявлений о выборе депутатов.

Затем он ожидал повелений. Однако их не получалось. Поэтому, сообщая Сперанскому список дел, по которым ожидаются высочайшие разрешения, он включил в него (под № 4) й ходатайство об утверждении проекта объявления о созыве сейма. Наконец особым письмом к Сперанскому от 18-го января он еще раз просил ускорить этим делом, объясняя, что теперь и к новому сроку, т. е. 10-му марта, нельзя будет поспеть всеми приготовлениями.

Такие настояния наконец подействовали, и проект объявления по докладу Сперанского утвержден 20-го января. Проект относился собственно к так называемой новой Финляндии, т. е. той её части, которая была только-что покорена. Он был написан по-французски и на нем имеется французская же надпись рукою Сперанского о высочайшем подписании. Вот это воззвание:

«По соединении волею Провидения и успехами Нашего оружия Великого Княжества Финляндского на всегда с Нашей Империей, благосостояние его жителей делается одним из первых предметов Наших попечений. В убеждении, что для достижения этой жизненной цели все сословия Финляндии поспешат оказать Нам содействие своими усилиями, Мы решили, сообразно с установлениями страны, собрать их на сейм; вследствие чего Мы повелели и повелеваем настоящею грамотою дабы общий сейм был созван на 10-е марта сего года в г. Борго. На сей конец уполномоченные всех сословий отправятся туда в порядке, предписанном правилами сейма для суждений по тем предметам, кои Мы признаем за благо доверить их обсуждению. — Дано в Петербурге 20-го января 1809 г».

Следует отметить в этом объявлении некоторые выражения, имеющие значение для более точного толкования документа: сказано о соединении Финляндии с Россией, а не с короной, не с особой императора. Затем созыв сейма сделан conformément aux constitutions, а не à la constitution, т. e. сообразно с установлениями страны, а не с конституцией общей. Шведский перевод сделан был Лангелем и Спренгтпортеном, и в нем употреблено выражение Landets författningar, т. е. по установлениям, учреждениям страны. Составители держались, следовательно, духа манифеста 5-го июня 1808 г. о единении Финляндии с Россией.

Успех настояний Спренгтпортена получил наконец вполне определенное выражение, и он торопился переводом воззвания и его оглашением. В последнюю минуту произошла новая, хотя и мелочная задержка в печатании шведского перевода, который собственно и должен был быть послан для распубликования. В петербургских типографиях не нашлось готовой литеры å, употребляемой в шведском языке, и ее пришлось резать, а затем отливать. По поводу этой задержки со шведским переводом нельзя не обратить внимания на то, что заботились о шведском тексте объявления и вовсе не думали о тексте финском, тогда как большинство крестьянского и отчасти городского населения Финляндии не знало шведского языка. Это, конечно, характеризует меру значения сейма, как всенародного представительства. Преобладающая масса народа могла знать только то, что скажут чиновники и пасторы, и как они скажут.

Для рассылки объявлений Спренгтпортен потребовал 21-го января у Сперанского эстафеты в четырех направлениях: в Куопио и в Улеаборг, в Гейнола, в Тавастгус и Вазу, и в Або и в Борго. Вместо эстафет были посланы в дальние места фельдъегеря.

По отправке объявлений пошла речь о церемониале открытия сейма. Знатоки, бар. Ребиндер и особенно Бук, составляли описания разных подробностей созыва шведских чинов.

Тем временем Спренгтпортен торопился до отъезда из Петербурга провести своих людей на видные места теперь предстоявшие. В числе таких на первом плане было звание маршала сейма, т. е. предводителя дворянского сословия, который руководил бы и всем порядком на сейме вообще. Поэтому Спренгтпортен поспешил обратиться к Сперанскому с заявлением о необходимости немедленно назначить это должностное лицо. «Среди тех, — писал он ему 24-го января, — кто мог бы считать себя в праве домогаться этого назначения, я не знаю никого более достойного, как барона Де-Геера, теперь здесь находящегося. Это был тот самый барон Де-Геер, которого Спренгтпортен так усиленно рекомендовал в начале войны гр. Румянцеву, как богатейшего землевладельца, ревностно желающего присягнуть Императору Александру, и который так неожиданно опроверг все утверждения Спренгтпортена. Теперь Спренгтпортен вновь осыпал похвалами своего приятеля. «Со всеобщим доверием, коим Де-Геер пользуется, — продолжал ой внушать Сперанскому, — барон обладает всеми качествами, нужными для этого звания: способностью, рождением, значением и честностью; если Е. В. удостоит его своим вниманием, то не сомневаюсь, что будет очень доволен своим выбором. Спренгтпортен умалчивал при этом об одном недостатке Де-Геера, очень немаловажном. Известный Ребиндер с своей стороны, характеризуя Де-Геера по поводу одного обстоятельства, писал тому же Сперанскому: «я отвечаю за его (Де-Геера) добрые намерения, но он слаб и дает себя водить то просвещенным людям, то разным аферистам».^[62]

«Маршал дворянства, — продолжал Спренгтпортен, — живет на счет государя. Он установляет порядок предложений, занятия депутаций, внутреннее хозяйство и полицию сейма. Обыкновенно в его распоряжение предоставляется некоторая сумма для употребления в делах, успех коих остается nä его ответственности. От Е. В. зависит определить по своему усмотрению эту сумму; но как бы она ни была велика, она обыкновенно возвращается в казну вслед за прекращением сейма, для чего признательный народ назначает часть усиленной подати ^[63].

Предложение Спренгтпортена было принято, и Де-Геер в начале февраля был уже маршалом сейма. Он не замедлил обратиться к Сперанскому с запиской (note très humble), в которой среди 4-х пунктов по разным предметам заключалось и ходатайство об отпуске аванса, который по окончании сейма, — повторял и он, — будет пополнен. Де-Геер прямо определял размер суммы в 100 или 150 тысяч рублей; назначение её было — на расходы по сейму (pour les frais de la diète). Он просил вместе с тем, чтобы часть денег была немедленно выдана для передачи интенданту сейма, в виду спешности распоряжений.

Русское правительство должно быть доверяло тому, что отпуски сумм из государственной казны действительно возвратятся в нее на счет местных финляндских доходов. На деле эти обещания писались только для того, чтобы легче добиваться ассигнований из русской казны. Проходили как потом оказалось годы, а о возврате так называемых позаимствований не было и помина, и по сведениям местных управителей от доходов Финляндии не было почти никаких остатков.

Заявление Де-Геера было в скорости удовлетворено, хотя и в минимальном размере, и министр финансов получил от 19-го феврали 1809 г. следующий именной указ: «Федор Александрович, предназначив в будущем марте месяце открыть сейм в новоприсоединенной Финляндии, на необходимые при сем случае приготовления повелеваю отпустить в распоряжение маршала сего сейма, барона Де-Геера сто тысяч руб. асс., из коих одну половину вы не оставите вручить ныне же, а другую по востребовании».

Сперанский с своей стороны, посылая Гурьеву указ, пояснял ему что Де-Геер завтра, т. е. 20-го февраля, получает отпускную аудиенцию и в воскресенье должен отправиться; поэтому торопил выдачей денег. А не далее 6-го марта Сперанскому дано повеление, чтобы отпущены были и остальные 50 тысяч.

Ассигнованные Де-Гееру деньги пошли в более или менее значительной мере на угощение депутатов. Получив деньги, Де-Геер просил и об отпуске ему серебра, канделябров, сервизов, столового белья и пр. на 50 персон; просил прислуги, придворных ливрей, 6 лошадей и экипажей. Просил дать ему курьера, знающего шведский язык; им даже указан курьер министерства иностранных дел, Сопонев, которого он желал иметь при себе. Все это было ему предоставлено.

В том же мемуаре от 5-го февраля Де-Геер представлял и о других предметах, вызываемых сеймом.

По шведской конституции канцлер юстиции поверял уполномочия депутатов сословий, кроме дворянского. Так как в Финляндии, как шведской провинции, такого государственного чиновника естественно не было, то Де-Геер вошел с представлением о назначении для сего особого лица, умалчивая что теперь шло дело не о «государственном» сейме — риксдаге (Riksdag), а о местном, областном ландтаге (Landtag)). Надлежало бы, конечно, поручить это дело ведению русского министра юстиции, или генерал-прокурора, чем не было бы нисколько нарушено обещанное Александром сохранение местных законов страны, и лишь в права Швеции как государства вступила бы Россия. Но об этом не подумали и безмолвно согласились с Де-Геером. Тот предложил известного уже Тандефельда, президента абоского гофгерихта, как старшего из судебных чиновников края, к тому же пользующегося уважением.

Нужно было назначить секретаря дворянства. Собственно это избрание принадлежало по прежним правилам самому дворянству; но Де-Геер не стеснялся, когда нужно, отступлением от них и просил назначить секретаря по усмотрению Е. В-ва. С своей стороны он рекомендовал асессора вазаского гофгерихта, барона Мелина. Такое отступление он мотивировал тем, что секретарю нужно начать свою деятельность еще до начала сейма, собирая разные сведения.

Нужен был и секретарь крестьянского сословия. В это звание Де-Геер предлагал назначить сенешала Ореуса, бургомистра города Борго и запасного члена абоского гофгерихта.

И эти предложения были приняты.

Предстояло определить предводителей или ораторов сословий: духовенства, горожан и крестьян, а также прокурора дворянства, интенданта сейма и его помощника.

Все эти назначения состоялись 19 го февраля. Оратором духовенства наименован епископ абоский Тенгстрём^[64], оратором горожан абоский купец Христиан Трапп, оратором крестьян — Петр Клокар, бывший в числе депутатов в Петербурге; интендантом сейма барон Штакельберг, помощником его Стенгоф, прокурором дворянства Линдеман.

Канцлер, ораторы и интендант получили грамоты за высочайшим подписанием на русском языке; прочим о назначении их сообщено Сперанским, и по-французски. В грамоте о назначении Тандефельда именно объяснено, что должность канцлера юстиции возложена на него «временно и на сей случай», как «на известного Нам по отличному усердию и способностям»; и далее вновь пояснено, что этой грамотой он «на сие время всемилостивейше утвержден». Этим повторенным указанием о временном значении должности очевидно имели в виду устранить возможность толкования, что для Финляндии назначен свой особый канцлер или министр юстиции. В других грамотах таких оговорок не сделано, в виду конечно самого временного свойства должностей. В грамотах о Штакельберге и других лицах назначение мотивировалось «известным нам отличным усердием и деятельностью» каждого из назначенных. Всем одинаково повелевалось «действовать сообразно существующим установлениям^[65] письма Сперанского, коими он объявлял волю Государя о прочих назначениях, были редактированы с большою вежливостью. Дворянству с особою предупредительностью особенно указывалось, что право избрания секретаря этого сословия принадлежит самим дворянам и что настоящее распоряжение, как вызванное обстоятельствами, не посягает на их права. Стенгофу, помощнику сеймового интенданта, письмо было короче; Сперанский специально объяснял, что такое назначение дает ему возможность все более и более заслуживать внимание Е. В-ва и приобрести его благосклонность.^[66]

Между тем с назначением Де-Геера маршалом, он принял участие в сочинении, вместе с Ребиндером, церемониала открытия сейма. В числе предварительных действий при шведском правительстве было принесение лично королю присяги маршалом дворянства, архиепископом, в качестве предводителя духовного сословия, и канцлером юстиции. При этом короли вручали маршалу особый жезл, эмблему шведской государственности. У Финляндии, как шведской провинции, никакого жезла не было, но Де-Геер поспешил сочинить для себя особый жезл с гербом Финляндии и эскиз его препроводить Сперанскому. Проектировался жезл, обделанный синим бархатом и вышитый золотом сообразно финляндскому гербу; на жезле императорская корона золоченая, также как и наконечник^[67].

На все эти по-видимому мелочи в Петербурге смотрели легко, не давая себе отчета в том значении, которое может им быть дано впоследствии, — и их утверждали без дальних рассуждений.

В тот же богатый разными бумагами день 19-го февраля посланы и приглашения епископу Тенгстрёму, и президенту Тандефельду прибыть в Петербург. В письме Сперанского к Тенгстрёму по этому случаю объяснялось, что Государь имеет намерение объявить ему о назначении его оратором духовенства в тот же день, как Де-Гееру будет объявлено назначение маршалом, именно 6-го марта. По поводу поездки Тенгстрёма Спренгтпортен, рекомендуя его Сперанскому, писал из Або от 28-го февраля:

«Не скрою от в. пр-ва, что этот сановник церкви мало привык к быстрым поездкам; ведя жизнь сидячую, соответственно его званию, лишь в исполнение высочайшей воли Е. И. В-ва отправляется он с такою поспешностью, желая тем указать насколько новые подданные Императора ревностно относятся к Его о них попечениям. Не совсем то писал от того же числа и по этому же случаю Спренгтпортен своему другу и единомышленнику Де-Гееру: «Президент Тандефельд не очень-то доволен своим новым назначением; издержки и утомление, связанные с этой поездкой, ужасают его (leffarouchent). То же самое и с епископом Тенгстрёмом, который желает освободиться от поездки в Петербург для присяги. Лучше исполнить эту церемонию в Борго.

Те же Ребиндер и Де-Геер составили и проекты присяги, которую избранные лица должны были принести. На них следует несколько остановиться: в этих присягах заключались, после общей присяги на верность, принесенной населением в мае и июне 1808 г., первые обязательства официальных финляндцев пред Россией и её Государем. Тенгстрём и Тандефельд принесли ее по-французски.

Вот подлинный текст присяги маршала:

«Moi, soussigné, promets et jure devant Dieu et sur Son saint Evangile, que par la grâce de S. M. lEmpereur de Russie et Grand Duc de Finlande, mon Maitre, étant nommé maréchal de la noblesse à la diète de Finlande, convoquée dans la ville de Borgo, je soutiendrai et appuierai avec impartialité et intrépidité tous les droits de la Couronne, ainsi que les privilèges de la noblesse, et les droits des états conformément aux constitutions en vigueur et aux lois fondamantales confirmées par S. M.\lEmpereur; que je remplirai les devoirs de ma charge daprès les réglements et statuts et que je ne souffrirai rien qui puisse porter préjudice ou désavantage aux intérêts de lEmpereur et de ma patrie. Je mengage sur la foi et lhonneur de chevalier daccomplir ces promesses et prie Dieu de sauver mon âme autant que jobserverai ce serment; ainsi Dieu me soit en aide en mon corps et en mon âme. Подписано: Robert Wilh. de Geer.

Присяга епископа, вообще одинаковая с приведенною, имела однако некоторые характерные особенности.

«Moi, soussigné, Evêque dAbo, promets et jure devant Dieu et sur Son saint Evangile, quétant appelle par la grâce de S. M. lEmpereur de Russie, Grand Duc de Finlande, mon Maitre, aux fonctions de lorateur du clergé à la diète de Finlande, convoquée dans la ville de Borgo, je ferai tous mes efforts pour maintenir et défendre la vraie et pure doctrine évangélique luthérienne, les droits de la Couronne et la liberté des états, conformément aux constitutions en vigueur et aux lois fondamentales. Je ne permettrai rien qui pourrait être contraire et dirigerai les délibérations de manière à ce quelles tournent à la gloire de Dieu, aux intérêts de la Couronne, de ma patrie et de mon état. Je maintiendrai aussi les privilèges de mon état, et ne souffrirai aucune proposition opposée à la puissance de lEmpereur, mon Maitre, et à la libertédes états. En foi de quoi je mets la main sur le saint Evangile, priant Dieu demaider en mon corps et en mon âme autant que jobserverai ce serment. Подписано: Jacques Tengström^[68].

Сличая обе присяги с теми образцами коими руководились при шведских государственных сеймах, можно убедиться что они имели крупные, хотя и не очень заметные на первый взгляд, отличия. Нет пока документальных данных, которые подтверждали бы, что в этих отступлениях обозначилась рука Сперанского, но предполагать это возможно в виду эпизода случившегося по поводу присяги же на самом сейме, о чем будет в своем месте рассказано. Составители не посмели, или Сперанский не допустил буквального и явного применения шведской конституции.

Особенности присяги 1809 г. заключались в следующем.

А. Присяга маршала:

По конституционной формуле он назывался ламдмаршалом, т. е. предводителем всего съезда государственных чинов (LandMarshalk wid thetta allmänna Riksens Möte); в настоящем случае он назывался только маршалом дворянства (maréchal de la noblesse), что, конечно, вполне видоизменяло характер деятельности и значение маршала, и приближало в некоторой мере к русским предводителям дворянства на дворянских или земских собраниях.

В присяге Де-Геера говорилось о назначении его в звание маршала «милостью Е. В. Императора России и Великого Князя Финляндии, моего Государя». В конституционной присяге о милости не говорилось; там было право, обусловленное прежними узаконениями.

Наименование Александра! со стороны Де-Геера и других присягавших теперь лиц своим «Государем (mon maitre)» свидетельствовало, что они сознавали и признавали уже себя его подданными, не иначе конечно как в силу присяги русскому Государю, безусловно принесенной финляндцами в предыдущем году, в мае и июне месяцах.

Главнейшее же и самое существенное различие присяги Де-Геера от конституционной шведской заключается в определении обязанностей маршала на сейме. И та и другая говорят об охранении прав короны; но какой короны? На прежних шведских сеймах обязательство присяги относилось к короне шведской, готской и вендской. О провинции Финляндии даже не упоминалось ни в титуле, ни в присяге, потому что ни короны, ни престола финляндских никогда не было; было лишь звание, титул герцога или великого князя финляндского, с которым не было связано собственно никаких прав; после Карла XII не было и титула. Таким образом, корона шведская безусловно устранялась. Оставалось охрана прав короны только русского Императора, пред которою Де-Геер и мог себя обязывать. Но по русскому государственному праву российский император есть государь неограниченный и самодержавный. Неограниченный, воля которого не. стеснена теми или другими нормами, поставленными выше его власти. Самодержавный, то есть не разделяющий своих верховных прав ни с каким установлением или сословием в государстве; каждый акт его воли получает обязательную силу независимо от согласия, одобрения или утверждения другого установления. Финляндия вошла теперь в состав Российской империи как составная её часть, «в чреде народов ее составляющих», и к ней неизбежно применялся общий принцип неограниченной и самодержавной верховной власти. Этих оснований прерогатив русской «короны» не могли Де-Геер и другие не иметь в виду. Какие бы либеральные и даже конституционные проекты не лелеял в это время Сперанский, но то были только проекты, мечты и мысли, хотя бы и обменивавшиеся между ним и Императором Александром. В законе же и в жизни оставался неизменно вековой исторический принцип безусловного самодержавия.

Весьма веское подтверждение такого взгляда представляет дальнейшая редакция обеих присяг. Шведская конституционная присяга обязывала маршала охранять права и преимущества сословий по точно определенным и перечисленным законам, составлявшим действовавшую в Швеции конституцию, именно по «незыблемо, присягою утвержденной, Форме Правления от 21-го августа 1772 года и по постановлению риксдага от 24-го января 1617 г.». Де-Геер напротив обязывался охранять привилегии дворянства и преимущества сословий «сообразно их конституциям (т. е. уставам и учреждениям), имеющим силу, и основным законам, утвержденным Е. Величеством Императором. Такие оговорки, конечно, лишали новейшую присягу того категорического и определенного характера, которым отличалась присяга по шведской конституции. Если бы имелось в виду сохранить незыблемо все постановления этой последней, то нужно было или вполне остаться при её формуле, или же обойтись без вставки слов «имеющих силу» и «утвержденным Е. И. Величеством». Тогда формула присяги приняла бы вполне определенный вид: буду охранять права короны, привилегии дворянства и права сословий сообразно их уставам и основным законам. Внесенные же в присягу Де-Геера ограничительные выражения совершенно изменяли положение дела, на которое покорение Россией не могло не наложить неизгладимой печати, и в сущности все оставлялось на волю Императора Александра. Они могли бы иметь силу и значение в единственном случае, если бы Император Александр особым законодательным актом установил: какие именно уставы или «конституции» сословий он признает «имеющими силу» и какие именно «основные законы» им утверждаются. Но этого не было. Не зная очевидно не только в подробности, но и в общих даже чертах сущности этих привилегий и основных законов, русское правительство не решилось, а может быть и прямо не желало утвердить узаконения, коими власть Государя была бы ограничена в отношении покоренной провинции, и даже делалась прямо невозможною.

Довольно взглянуть на закон 21-го августа 1772, известный под именем Формы Правления и упоминаемый в конституционной шведской, присяге, для того, чтобы видеть его несоответствие с положением России и её Монарха. § 1 говорит: единство в религии и богослужении суть твердейшие основания правления благоустроенного, единодушного и неразрушимого. Вследствие сего король, все особы при должностях находящиеся и все подданные должны следовать впредь, как и прежде сего было, слову Божию, в пророческих и апостольских преданиях содержащемуся, и истолкованному христианскими символами, катехизисом Лютера и аугсбургским исповеданием, и наконец как упсальским синодом утвержденному, также и решением государственных чинов одобренному. § 2. Король должен управлять государством сходственно с постановленными в Швеции законами и пр. § 3. В отношении престолонаследия не должно быть учинено ни малой перемены против условия, составленного и одобренного в Стокгольме в 1743 г., соглашения, подписанного в Вестерасе в 1544 г. и норкёпинского договора 1604 г. — В другом законе, «Акте Соединения и Безопасности» 1789 г., составляющем также основу шведской конституции, п. 2 установлял, что король в высшем суде имел только два голоса. 8-й п. повелевали «все шведские государи при вступлении на престол должны собственноручно подписать этот «Акт Соединения и Безопасности», и пояснял далее что «всякое покушение к малейшей перемене, равно толкование или исправление буквального его смысла совершенно возбраняется». Это воспрещение было обязательно для короля.

Эти же соображения надо отнести и к обязательству маршала руководиться в исполнении должности своей, как значится в присяге Де-Геера, «правилами и уставами», но без точных указаний какими именно, между тем как в конституционной присяге в такое руководство прямо преподаны постановления рыцарского дома от 1626 г., утвержденные в 1778 г.

Б. Относительно особенностей присяги епископа Тенгстрёма в общем должно сказать то же самое, что и о присяге Де-Геера. Назначение Тенгстрёма оратором духовного сословия последовало также по милости русского Императора (par la grâce de S. М. lEmpereur de Russie). Здесь представляется полное уклонение от шведских конституционных форм. Последние не требовали и даже не допускали вмешательства короны в назначение архиепископа (упсальского) предводителем на сейме духовного сословия. Архиепископ имел это право предводительства, не справляясь с намерениями короля. Поэтому шведская форма присяги говорила просто: «я, такой-то, архиепископ упсальский, клянусь пред Богом и на Его святом Евангелии в том, что по моей должности архиепископа и в силу постановления о государственных чинах, состоявшегося в Оребро 24 января 1617 года, имею право на этом всеобщем, государственном сейме быть оратором духовного сословия».

С другой стороны Тенгстрём обязывался охранять и защищать, прежде прав короны, истинное и чистое евангелическо-лютеранское учение (la vraie et pure doctrine évangélique luthérienne). Против присяги шведской здесь было лишь то уклонение, что в последней говорилось об истинных и чистых «вере и учении (Tro och Lära)», а в присяге Тенгстрёма не о вере, а только об «учении». Без сомнения это изменение сделано в виду особы русского Императора, исповедующего иную веру. Но и за всем тем допущение пред искони и преемственно православным государем присяги в том, что «истинное и чистое лютеранское учение» будет оберегаться преимущественно пред всем прочим, т. е. и пред верой государя, и пред интересами его короны, — такое послабление можно объяснить только шаткостью религиозных убеждений того времени. Это неудивительно в Императоре Александре I, который лишь в 30-ти-летнем возрасте, по преданию, ознакомился с Евангелием; но в александро-невском семинаристе Сперанском оно представляется решительным вероотступничеством.

Наконец общая обеим присягам черта заключается в том, что и маршал, и епископ обязывались охранять интересы отечества. Первый говорил, что он не допустит ничего, что могло бы нанести ущерб интересам Императора и отечества (porter préjudice ou désavantage aux intérêts de lEmpereur et de ma patrie). Тенгстрём обещал «направлять суждения так, чтобы они обращались во славу Божию, в пользу короны, моего отечества и моего сословия».

Здесь является сопоставление интересов с одной стороны Государя, притом не великого князя Финляндского (в приведенных местах присяги этот титул вовсе не упоминается), а именно русского Императора, и с другой — отечества. Какого «моего» отечества? русского или финляндского? В шведской конституционной присяге и ландмаршал, и архиепископ также говорили об интересах своего отечества (mit Fädernesland), но там они говорили в качестве государственных шведских людей, и у них было одно отечество — Швеция, которое они и обязывались охранять. Теперь в права Швеции вступила Россия; естественно она делалась для присягавших новым отечеством, интересы которого они обязывались оберегать. Так Спренгтпортен в официальных записках называл Россию вторым отечеством. Впоследствии, как известно, финляндцы стали признавать своим отечеством только Финляндию, действуя для охраны его в ущерб и вред России. Но при подобном толковании следовало бы допустить, что и Де-Геер и Тенгстрём сознательно вносили в свои клятвенные обещания прямую ложь, обещая охранять интересы Императора. Нельзя ограждать интересы государя не ограждая интересов его государства, которое он в себе воплощает. В присяге не могло, конечно, быть и речи о личных или частных выгодах Императора Александра, и дело шло не иначе как о едином новом отечестве присягавших — о России.

Из всех этих замечаний легко видеть, что акты, которыми начинала проявлять себя русская власть, страдали неопределенностью, свойственною всяким общим фразам. При бюрократическом взгляде на дело Сперанского — они могли считаться достаточными для того чтобы обойти трудности, ту дилемму, о которой упоминалось, с тем чтобы частно разрешать их в каждом отдельном случае; финляндцам же оказывалось ими возможное внимание в том смысле, что учреждения их не подвергались сразу коренной ломке, в прежней надежде упрочить их привязанность и преданность России. Но расчет этот оказался очень недальновидным, и общие фразы внесли со временем большую путаницу.

К 12-му февраля Де-Геер и Ребиндер уже представили свой проект церемониала и ожидалось утверждение главнейших его пунктов. Пошла переписка с капитулом орденов о доставлении разных вещей, «потребных для учреждения финляндского сейма». Кроме упомянутых уже маршальского жезла, заказанного по эскизу Де-Геера, и серебра на 50 персон, экипажей, ливрей и проч., требовавшихся от двора лично для него, в список вошли:

«Императорский трон с балдахином для поставления в зале собрания сейма;

«Балдахин, который имеет быть над Его Императорским Величеством во время Высочайшего шествия в кафедральную церковь»;

«Два одеяния для герольдов с жезлами».

Кроме того в русском списке значились первоначально Императорская корона и мантия, но потом оба эти пункта, вычеркнуты. Список был написан очевидно по словесному перечислению кого-либо из финляндских составителей церемониала. В собственноручном же списке Де-Геера было еще требование сукна зеленого для скамей и пола в зале, и синего для дворянства, но о короне и порфире не упоминалось.

Самый проект церемониала был написан рукой Ребиндера: при слабости характера Де-Геера первый вероятно был главным руководителем. На расходы не скупились, так как и сам Сперанский поощрял к тому. «Что касается издержек, — писал он Спренгтпортену 12-го февраля, — то они будут достойным образом соответствовать присутствию Императора.

Проект церемониала, если не числом параграфов, то мелочными подробностями был очень богат. Вообще подробности были такого свойства, чтобы дать сейму возможно больше блеска, а деятелям его больше значения. Некоторые пункты при дальнейшей редакции проекта несколько сокращены, а корона и Императорская мантия, которыми составители очевидно желали придать церемонии характер или вид коронования, вовсе исключены. Впрочем и в измененном изложении было немало лишних подробностей.

В окончательном виде церемониал был написан по-французски и состоял из двух частей: одна касалась собственно открытия сейма и носила название: Cérémonial pour louverture dela diète, — другая — принесения присяги: Cérémonial dé la préstation du serment.

Вот этот документ в русском переводе.

Церемониал открытия сейма.

13-го марта., в полдень, генерал-губернатор вручит двум герольдам объявление о созыве, и объявит именем Е. И. В-ва что они должны огласить его общепринятым порядком. Герольды, сопровождаемые отрядом кавалерии, объявят при барабанном бое и звуке труб о собрании членов сейма в назначенные места для поверки их доверенностей; поэтому объявлению дворянство соберется в своем дворянском доме (капитуле);

в то же время маршал дворянства, с жезлом врученным ему Е. И. В-вом, въедет в город в придворном экипаже и направится к капитулу, где при входе будете принят депутацией^[69]; заняв место в собрании, он откроет заседание речью;

затем дворяне явятся в дирекцию, где будут записаны их имена и выданы билеты на вход в капитул;

в тот же день абоский епископ — оратор духовенства— въедет в город и отправится в дом, назначенный для собрания этого сословия;

члены духовенства от горожан и крестьян явятся к канцлеру для поверки их доверенностей.

14-го марта, в воскресенье, в полдень, все члены сейма соберутся во дворце, где генерал-губернатор от имени Е. И. В-ва передаст грамоты лицам, назначенным исполнять обязанности ораторов горожан и крестьян, и примет от них присягу;

15-го марта, немедленно по прибытии Е. И. В-ва, депутация от всех сословий, имея во главе маршала и ораторов, выразит свои нижайшие благодарения за созвание сейма. Вместе с тем генерал-губернатор именем Е. И. В-ва. объявит, что на следующий день, в 10 часов утра, последует богослужение, после которого откроется сейм в предназначенной для того зале;

16-го марта войска будут выстроены по обе стороны улицы, ведущей от дворца к собору и оттуда к зале собрания;

дворянство в предшествии маршала, пред которым идут два герольда, соберется во дворце Императора и займет места по старшинству;

другие сословия соберутся в кафедральном соборе.

Процессия последует из дворца в собор в следующем порядке:

два герольда дворянства;

маршал дворянства;

дворянство, младшие впереди;

два герольда Империи;

свита Императора, статс-секретарь, его помощник канцлер, генерал-губернатор, обер-гофмаршал двора;

Е. И. Величество под балдахином, который понесут генералы и полковники^[70];

при входе в собор епископ боргоский, сопровождаемый духовенством, приветствует Е. В-во текстом из Священного Писания;

по занятии Е. И. В-вом места, начнется богослужение в общеустановленном порядке. Текст проповеди будет назначен Е. В. Императором. На «Тебе Бога хвалим» последует салют из пушек.

Шествие из собора в залу заседаний последует в таком порядке:

горожане и крестьяне, предшествуемые их ораторами; духовенство, предшествуемое его оратором;

герольды дворянства;

маршал дворянства;

другие лица в вышеуказанном порядке.

В зале собрания дворянство займет места направо, прочие сословия налево. Каждое сословие будет иметь пред собою своего оратора;

Императорская свита поместится за троном;

генерал-губернатор и канцлер поместятся у подножия трона по обеим сторонам, первый справа, а второй слева;

в зале к стороне, справа, будет находиться стол, за которым статс-секретарь и его помощник будут вести протокол.

Его И. В-во, сидя на троне, произнесет речь; генерал-губернатор, поместясь на второй ступени трона, прочтет ее по-шведски;

маршал дворянства и ораторы ответят один за другим речами;

после сего Император повелит канцлеру читать статьи, кои будут предложены на обсуждение сейма;

после такого прочтения канцлер передаст один экземпляр (по одному экземпляру?) маршалу и ораторам;

затем заседание будет закрыто. Возвращение Е. И. В-ва последует в том же порядке, как и в собор, т. е. в предшествии дворянства и императорской свиты.

Церемониал принесения присяги.

17-го марта, на другой день по открытии сейма, два герольда объявят в публичных местах, при барабанном бое. что все члены сословий. великого княжества финляндского будут допущены к присяге на верность, и что для сего им надлежит прибыть в собор;

согласно с сим все члены сейма соберутся там до полудня;

когда обер-гофмаршал двора доложит Е. И. В-ву о собрании всех членов, шествие откроется следующим порядком:

войска будут выстроены по обе стороны улицы, ведущей к собору;

герольды^[71];

лица Императорской свиты;

канцлер и генерал-губернатор;

обер-гофмаршал;

Е. И. В-во под балдахином, который будут нести Его генералы и полковники.

Вступление в собор последует при звуках оркестра;^[72]

Е. И. В. сидя на троне произнесет речь; генерал-губернатор объяснит ее (en donnera une explication) по-шведски.

Канцлер, стоя на второй ступени трона, пригласит дворянство к принесению присяги, текст которой он будет читать вслух; дворянство, приблизясь к трону будет за ним повторять слова. Другие сословия поступят тем же порядком;

После сего генерал-губернатор объявит, что Е. И. В-во удостоил торжественно утвердить конституцию Финляндии своеюподписью, прочтет вслух акт утверждения и передаст его маршалу дворянства;

Маршал произнесет благодарственную речь от имени дворянства, ораторы от лица подлежащих сословий;

Тогда герольд дворянства, поместясь у подножия трона, возгласит при пушечном салюте эти слова: да здравствует Александр I Император Всероссийский и пр., Великий Князь Финляндский.

После сего один из епископов прочтет с кафедры благодарственную молитву, за которою последует «Тебе Бога хвалим».

Обратное шествие в том же порядке.^[73]

Церемониал этот во второй особенно его части, которая имеет предметом принесение присяги и утверждение «конституции» Финляндии, требует объяснений. Часть из них уже указана выше, по поводу присяги маршала и епископа; прочие будут представлены в своем месте при описании исполнения церемониала на деле. Здесь заметим только, во-1-х, что церемониал подписан лишь Сперанским, а не самим Александром, и следовательно вообще и в частности теряет большую часть своего веса; во-2-х, что в то время, когда составлялся церемониал, акта «утверждения конституции Финляндии» еще не было изготовлено; не было даже и проекта. Акта же, который в точности соответствовал бы этому названию, не было и впоследствии.

Пока шли все эти приготовления в Петербурге, Спренгтпортен готовился к созыву сейма и к приему Государя, на месте, в самой Финляндии. Там картина была впрочем, иная. Если в Петербурге финляндцы с Сперанским во главе вели пустячные в сущности объяснения и переписку о мелочных деталях, о маршальском жезле, о карете шестериком с лакеями и пр., и делали все, чтобы умалить или по крайней мере запутать внешнюю форму права России на Финляндию, там, на месте, сила вещей брала свое, и русское владычество было налицо. Войска готовились к движению в Швецию, и этой цели должно было волей неволей подчиняться все. Спренгтпортен, вопреки своему влечению хлопотать более о сеймовых делах, должен был заботиться о разных распоряжениях по снабжению русской армии продовольствием, подводами и прочим для серьезной военной операции. Кроме того он должен был находиться не в Борго, где он готовился «заблистать всеми своими талантами», а в Або, так как особое повеление Александра остановило его в этом центральном пункте, дабы иметь от него, как от начальника по гражданской части, содействие спешно готовившейся аландской экспедиции.

Приготовления в Борго шли поэтому в отсутствии Спренгтпортена и только по его письменным наставлениям. Для помещения Государя устраивали в центре города дом, который занимал в екатерининскую войну король Густав III. Поблизости были хорошие квартиры для Сперанского и обер-гофмаршала графа Толстого. Вообще в отводе квартир особым рескриптом на имя гр. Аракчеева повелено поручить коменданту города быть в сношениях с интендантом сейма бароном Штакельбергом и «доставлять ему пособие». Себе Спренгтпортен взял мызу Киала, принадлежавшую г-же Адлеркрейц, жене генерала шведской армии, и взял, кажется, без её предварительного согласия. Помещение собственно сейма готовилось в здании гимназии или лицея. Был выписан из Москвы старый трон. Для разных работ мастеровые и художники отправлялись распоряжением петербургского военного генерал-губернатора Балашова. Он же, по просьбе Штакельберга, поручил купцу Лялину снабдить Борго 17-ю волами для высочайшего стола. Гр. Толстой посылал серебро, сервизы и белье на 100 персон, о чем просил Спренгтпортен. По распоряжению последнего, в Ловизе и Борго сооружались Дрентельном триумфальные арки; рисунки даны были самим Спренгтпортеном.

И тем не менее возникло опять сомнение: приедет ли на сейм Император Александр? Письмом от 7-го февраля Сперанский вызвал на этот счет в Спренгтпортене какие-то беспокойства. Он поэтому спешил склонить Сперанского к содействию в устранении препятствий. Иначе, — пояснял он, — не будет достигнута главная цель. Какая? Во всяком случае, цели Спренгтпортена были не те, которые должно было преследовать русское правительство. Вся сущность дела, т. е. обсуждение некоторых вопросов которые имелось в виду предложить сейму, могла быть исполнена одинаково хорошо или дурно, независимо от того — примет Император Александр или нет участие в тех формальностях, для которых составлялись подробные церемониалы. Если, как писали Маннергейм и другие, присутствие Александра на сейме должно иметь больше значение, чем все подвиги русской армии, то неужели можно было таким льстивым фразам, давать цену, и думать что минутное проявление даже искреннего чувства будет играть серьезную роль в крупном историческом событии, имевшем и начало, и все свое течение, и конец, на поле сражения и в обдуманных дипломатических актах?

Цели были чисто личные — и Спренгтпортену они были наиболее близки. Поэтому он находил нужным делать Сперанскому как бы откровенные внушения. «Если, — продолжал он, — Е. В-во решился не присутствовать лично при первом открытии этого сейма, также как и при его закрытии, составляющих две эпохи где его присутствие решительно необходимо чтобы внушить нации то высокое представление, которое должно остаться в нем от этой церемонии, — если это не в видах Е. В-ва. то лучше приостановить все до времени более спокойного, вести машину как можно, и пещись об управлении по установившимся принципам^[74] и теми средствами, который могу употребить для внушения доверия, повиновения и доброй воли, разрушенных военными притеснениями, я посоветовал бы такую отмену сейма тем охотнее, что действительно, мы находимся здесь в положении нужды и путаницы, которое меня пугает. Продовольствие войск и транспорты губят (abîment) страну и порождают беспорядки, составляющие главный предмет наших забот… Сейм может состояться, если угодно, также как и быть отмененным без затруднений для кого бы ни было. А через два дня, 15(27) февраля, прося того же Сперанского о деньгах на покупку хлеба для вазаской и куопиоской губерний, Спренгтпортен ссылался на предыдущее письмо свое о сейме и пояснял еще, что лично он был бы в восхищении, если бы Сперанский сказал ему: публикуйте, что сейм отложен до времени более спокойного, когда будет что есть.

Однако эти заявления оказались запоздалыми: уже 12-го февраля Сперанский извещал своего корреспондента, «что по мере того, как занятия сеймом идут вперед, затруднения устраняются и выраженные прежде опасения уменьшаются настолько, что он, Сперанский, питает уверенность, что при существенном взаимодействии Спренгтпортена все пойдет хорошо».

Действительно, время было уже окончательно назначено. С 10-го марта, объявленного в подписанной Александром 20-го января прокламации, начало занятий сейма перенесено на 13-е марта. «Эта отсрочка, — писал Сперанский Спренгтпортену тогда же, — ни в чем не изменяет времени созыва. Оно по-прежнему остается назначенным на 10-е марта, а два последующие дня будут употреблены на частные совещания. 13-го маршал дворянства вступит в свой обязанности, а за назначением здесь ораторов других сословий, собрания их могут начаться с того же дня.

Открытие общего собрания, plenum plenorum, как называл его Сперанский со слов своих финляндских помощников^[75], назначено было на 16-е марта. Предполагалось с большой вероятностью что Император Александр приедет в Борго 15-го вечером. Де-Геер и Ребиндер приготовляли вопросы, кои назначалось предложить на обсуждение. «Они, — пояснял Сперанский Спренгтпортену, — остаются в том виде, как вы желали. Эти господа занимаются теперь их соображением и готовят ясное и точное изложение».

Таким образом, созвание сейма в Борго было окончательно решено, также как и присутствие при его открытии Императора Александра. Возвратившийся в это время Румянцев вступил в исполнение своих обязанностей и конечно не переменил своего взгляда на неуместность сейма. Но понимая, что действовать в его смысле было теперь поздно, он остался до времени в стороне. Свое значение истинно русского государственного человека проявил он полгода позднее при переговорах о мире с Швецией и при заключении фридрихсгамского договора. Здесь финляндские дела поставлены на единственное принадлежащее им законное место.

Все было в ходу к достижению заветной цели Спренгтпортена, в чем, как легко видеть из изложенного, он был и альфа и омега. Он сам не только понимал, но и высказывал это. «Я первый, — писал Спренгтпортен Сперанскому при одном случае, — первый заговорил об этом сейме и доказал его необходимость для образования пункта соединения между Государем и его новыми подданными. Я один боролся против препятствий, которые предрассудки непрерывно воздвигали дабы замедлить эту меру. Я один также осмелился взять на себя гарантировать его успех (?), поддерживаемый в моих принципах Государем; он не пренебрег следовать по пути, который, верность его взгляда, благородная уверенность, его просвещение, его либеральные идеи признали соответственными его собственным интересам. Спренгтпортен, как легко видеть, преувеличивал личное активное участие Императора Александра, который наделе не переставал подчиняться то тем, то другим, самым противоположным влияниям; однако несомненно Спренгтпортен мог считать себя в праве торжествовать.

Но пришлось невольно вспомнить о делах давно минувших, о которых именно Спренгтпортену, в его высоком положении, вспоминать было вероятно наименее приятно. Ему, высшему должностному лицу Финляндии, как финляндскому дворянину предстояло теперь вступить с блеском и славой в святилище финляндского рыцарства, и, тем не менее, оказывалось, что двери эти — были пред ним заперты. Ссылались при разных случаях на постановления 1617 г. и другие, — но именно они-то и исключали Спренгтпортена из среды его сочленов. На нем тяготел приговор шведской власти, которая за открытые против неё враждебные действия во время аньяльской конфедерации, притом с оружием в руках, приговорила Спренгтпортена к опозорению и смертной казни, с лишением дворянства и прочих прав и преимуществ. Эта же участь постигла и некоторых других его сотрудников. Очень могло случиться, что не расположенные в пользу их люди могли повести в дворянском доме такие речи, которые поставили бы и русское правительство в положение очень щекотливое. По такому соображению, а может быть и по личной пред Спренгтпортеном угодливости, Сперанский нашел нужным поднести Александру Павловичу особый доклад «о финляндских дворянах под судом и казнью состоящих». В нем было изложено следующее:

«Известно, что многие финляндские дворяне по прежним политическим причинам состоят под осуждением, и лишены всех дворянских прав с конфискованием их имения. Отсюда происходят следующие вопросы:

«1) Оставить ли их в настоящем положении? — Сим преградится вход в собрание многим важным лицам, и правительство наше признает ныне виновными тех самых, коих прежде оно покровительствовало;

«2) Восстановить ли их всех общим актом? Но в числе их восстановятся люди не стоящие этой милости.

«3) С восстановлением прав личных не возникнут ли притязания на имения конфискованные и давно уже проданные. — Сим нарушилось бы право собственности законно приобретенной.

«По всем сим затруднениям кажется удобнее будет распорядить дело сие следующим образом:

«1) Истребовать у барона Де-Геера список тех, коих считает он заслуживающими восстановления.

«2) Восстановить прежде всего генерала Спренгтпортена особенным рескриптом; а потом общим рескриптом, при коем приложится список, восстановить лица в нем означенные.

«3) В обоих рескриптах означить именно, что сие относится к личным правам дворянским, но не дает никакого права на имения, коих собственность остается в том положении, как предыдущими актами она поставлена.

Доклад этот утвержден Императором Александром, и в тот же день, 23-го февраля, когда одобрен церемониал, последовала надпись «быть по сему» на трех отдельных записках: одна — о бароне Спренгтпортене, другая — о финляндском гражданине Лялине (не из дворян), и третья — о финляндских дворянах: 1) Иогане Андрее Егергорне, 2) Лаврентии Рено Глансеншерна, 3) Густаве Вильгельме Ладо, 4) о Клике, сыне бывшего майора Клика.

Во всех трех постановлениях употреблена одна и та же формула: «Е. И. В-во, отменяя постановление шведского правительства, коим (такой-то или такие-то) осужден был по делам политическим, высочайше восстановляет дворянские права его (или их) во всей их силе и неприкосновенности, без всякой впрочем отмены в тех распоряжениях, кои вследствие сего осуждения могли последовать с его (их) имуществом секвестрованным. Объявление реабилитации состоялось в виде письма, на французском языке, Сперанского к Спренгтпортену от 9-го марта.

Таким образом, новой милостью Александра воспользовались, прежде всего, сам Спренгтпортен и его родственники и близкие: Егергорны приходились ему, как известно, племянниками; Глансеншерна — зятем или свояком; Ладо и Клик были с молодости близкие ему люди и ученики. Отношения к Спренгтпортену Лялина, бывшего поручика шведской службы, не видны из документов.

За сим оставалось открыть сейм.

ГЛАВА XXII. Сейм в Борго

Предположение, что Император Александр отправится лично открыть сейм в Борго, наконец осуществилось. 13-го марта возвращены Кноррингом в Финляндию, к сильному неудовольствию Императора Александра, войска геройски перешедшие в Швецию. В этот самый день он выехал из Петербурга в новую свою провинцию. Императора Александра сопровождали: граф Румянцев, обер-гофмаршал граф Толстой, генерал-адъютанты Уваров и князь Гагарин, тайный советник князь Голицын, Сперанский, лейб-медик Виллие и флигель-адъютанты Альбедиль и Аракчеев. Военный министр гр. Аракчеев был уже в Финляндии и наблюдал за аландской экспедицией. Поездка имела целью не только присутствие на сейме, но и личное удостоверение в положении наших войск и средств, с которыми предстояло нанести окончательный удар неприятелю. Поэтому, проехав в Ловизу и остановившись на три дня в Борго, Император Александр 18-го марта был уже в Гельсингфорсе, 19-го вечером в Або, где провел три дня, и вечером 22-го выехал обратно в Петербург.

В Ловизу, 14-го марта, Александр Павлович въехал под триумфальной аркой. Здесь он принял депутатов, присланных от боргоского сейма и принесших поздравления с прибытием в новопокоренную область. На следующий день 15-го состоялся въезд в Борго..

Было холодно, до 8° мороза, но солнце светило ясно на скромный городок, живописно лежащий близ Финского залива, с его старинною, каменною церковью, посреди темно-красных деревянных домиков на узких и кривых улицах. Время подходило к полудню, когда боргоские колокола и русские пушки возвестили о прибытии Императора Александра. Перед заставой он. сел на коня и торжественно въехал в город также под триумфальною аркой. Она, как и в Ловизе и других местах, была проявлением официального усердия Спренгтпортена. Поэтому и надписи на одной из арок: «Александру I. Его оружие овладело краем, а кротость Его покорила сердца» следует давать соответственное значение. Выражение чувств населения было тут не причем, тем более что оно не могло еще узнать и даже не видело своего нового государя, только-что въезжавшего первый раз в край.

У ворот ожидали Спренгтпортен, чиновники и толпы народа. При колокольном звоне и пушечной пальбе проследовал Александр между шпалерами русских войск к приготовленному ему дому. «Он блистал прелестью молодости и красоты, — писало одно из лиц его свиты, — народ судил о нем по лицу и должен бы быть им очарован. У крыльца государева дома встретили его депутаты сейма и маршал с жезлом. Последовали представления, и затем некоторые из депутатов были приглашены к Императорскому столу. Такие приглашения имели место и в следующие два дня пребывания Александра Павловича в Борго.

Представители сословий собрались на сейм далеко не в большом числе. Если на выборы петербургской депутации прошлого года они не явились, находя ее незаконною, то в настоящем случае, казалось, этого предлога уже не было. В существе воздержанием их руководило, не смотря на все крики официальных лиц о горячей преданности финляндцев России и её государю, полное нерасположение и недоверие к новому порядку вещей. Отзыв профессора Калониуса оправдывался на деле. Из двух графских фамилий не явилось к открытию сейма никого. Лишь позднее в комиссиях упоминается граф Крейц. Из 27 баронов записалось только 8, из 202 дворян всего 48. Таким образом, из 231 члена дворянского сословия налицо было только 56, немного более одной четверти. От духовенства 9 человек: епископ Тенгстрём и по 3 от обеих епархий; кроме того секретарь и один нотариус. Горожан было 21, в том числе от. Або двое и от 19 городов по одному; от Иодендаля не было никого. Крестьян было 28 человек.

В тот же день, 15-го марта (27-го по новому стилю), издана была грамота, которою Император Александр еще раз повторял финляндцам обещание сохранить их религию и привилегии. Это обещание уже выражено было, как известно, в прокламациях главнокомандующего 10-го февраля и 9-го апреля, и в манифесте 5-го июня 1808 г. Оно было повторено словесно при приеме Александром депутатов в Петербурге 17-го ноября, и письменно 4-го января 1809 г. в ответе графа Салтыкова на просьбу депутатов о разных предметах. Теперь, по настояниям финляндских советников которым вторил Сперанский, хотя и не на столько сколько желали бы первые, дано новое подтверждение прежних обещаний. Ему присвоена форма, в какой принято у нас жаловать права и преимущества разным сословиям и корпорациям, вид грамоты, за собственноручным подписанием Александра.^[76] Этот акт написан и подписан по-русски в следующих выражениях:

«Произволением Всевышнего вступив в обладание Великого Княжества Финляндии, признали мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего княжества в особенности, и все подданные, оное населяющие, от мала до велика по конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимой их силе и действии; в удостоверение чего сию грамоту собственноручным подписанием Нашим утвердить благоволили. В городе Борго, марта 15-го дня 1809. Подписано собственноручно: «Александр».

Следует несколько остановиться на этом документе, который в дальнейшем подвергался под пером шведских и финских историков разным комментариям, и истолковывался как краеугольный камень не провинциальных особенностей Финляндии, а самостоятельной её государственности.

Из приведенного подлинного текста с очевидностью явствует, что новой своей грамотой русский Император вновь, т.-е. не первый раз, объявлял всему краю вообще и в частности собранным его же волею земским представителям о данных им льготах. Видно, кроме того, что он уже вступил в обладание великим княжеством, притом не в силу какого-либо соглашения и тем менее договора, а исключительно произволением Всевышнего, выразившимся в предоставленных ему Промыслом победах. В этих словах содержался весь принцип не конституционного, а самодержавного Государя, власть которого признается имеющею божественное происхождение.

Далее — он при этом случае признал за благо, т.-е. поступил по своему собственному произволению, издавая эту грамоту, сохранявшую финляндцам их преимущества. Наконец объявлялось, что будут сохранены, прежде всего, религия всех и каждого, затем коренные законы и привилегии каждого сословия в отдельности по конституциям, т.-е. по уставам их. Здесь упоминаемые s коренные законы надо отличать от того, что называется в русском государственном праве «основными» законами, содержащими в себе основы государственного порядка и управления. Последние могут быть очень нового происхождения и потому самому не быть коренными, т.-е. составляющими предмет общего и давнего, укоренившегося сознания. В настоящем случае коренными положениями были, напр., личная свобода крестьян, в противность бывшему в то время в России крепостному праву, право для всех владеть землею, неимение рекрутской повинности. Напротив, собственно «основные законы» или шведская конституция не имели значения коренных законов. Они были предметом сознания и понимания лишь для ограниченного числа образованных или интеллигентных лиц; самое происхождение их, кроме революционного свойства, было и весьма недавнее; относясь к 1772 и 1789 гг. Но главнее всего эти законы были несогласимы с существующим в России образом правления, как уже выше было объяснено.

Кроме того и порядок установления в самой Швеции этих основных законов подвергал вопросу возможность их перенесения на русскую почву. С точки зрения последней не могло не быть очень большего сомнения на счет того, какую шведскую конституцию следует считать законной? Конституции в Швеции менялись сообразно обстоятельствам. По Ништадтскому миру 1721 г. Россией были признаны основные шведские законы 1720 г. Эта конституция даже гарантировалась ею именно как такая форма правления, которая, возбуждая внутренние раздоры партий и ослабляя власть короля, делала Швецию бессильной. Мог ли Александр желать перенесения такой конституции в русскую провинцию, если бы даже все прочее было оставлено в стороне? Конечно, нет. Позднее, Густав III, тяготясь своим бесправием, произвел в 1771 г. революцию, после которой состоялось с государственными чинами соглашение, результатом коего был закон о «Форме Правления 21-го августа 1772 г. (RegeringsForm)». А 17 лет спустя, после аньяльской конфедерации, т. е. опять после революционной попытки, состоялся с теми же шведскими чинами другой акт, 3-го апреля 1789 г., известный уже акт Соединения и Безопасности (Förenings och Säkerhets Act); он вместе с законом 1772 г. и представлял собою главнейшие основы конституции шведской. Насколько было возможно безусловное утверждение их Россией видно по приведенным выше выдержкам из закона о Форме Правления 1772 г., равно из акта Соединения и Безопасности 1789 г.

Таким образом, из грамоты 15-го марта 1809 г. можно усмотреть, что Император Александр обеспечивал только всем и каждому их религию, права и преимущества, но нисколько не обязывался переносить на себя и на русское государство всю шведскую конституцию, так как это было логически и фактически неисполнимо. Если бы допустить, что он желал сохранить некоторые из её законоположений, то было неизбежно сопроводить грамоту перечнем этих узаконений, но сего не было исполнено ни тогда, ни позже, и все осталось в произволении русского Императора. В силу этого произволения был теперь созван сейм в Борго, был назначен «на этот раз» канцлер юстиции и другие должностные лица? в силу этого же произволения утвержден церемониал, в который вошли некоторые обряды и формы из времен жизни Финляндии под шведской конституцией; но этим все и кончалось. Утверждение шведской конституции как основного закона для этой страны поставило бы Императора Александра не только в противоречие с его священным долгом против России, — долгом, торжественно признанным пред лицом Божиим при короновании на царство, но и прямо во враждебное к ней положение. Мало того, утверждения шведской конституции ни только не было, но о ней даже и не позволялось рассуждать, как видно будет из последующего.

Для опубликования грамоты 15-го марта сделан был шведский с неё перевод, верность которого удостоверил помощник Сперанского Ребиндер. Нельзя не удивляться смелости, с которой он, не зная русского языка, взял на себя такое удостоверение. Но последствием его незнания, если не допустить сознательного намерения, было немаловажное искажение в шведскомпереводе подлинного русского текста. В нем заключались следующие неточности:

1) Слово «вновь» пред словом «утвердить» имеет большой вес, ибо сохранение религии, законов и пр. обещано было, как сказано, уже несколько раз до боргоского собрания, в нескольких пред тем изданных актах. Грамота оказывалась только повторением и не заключала в себе ничего нового. Шведский перевод выкинул это слово вновь, и боргоская грамота явилась как бы совершенно особым, самостоятельным, только впервые на сейме совершенным актом.

Bo-2-х, русский текст говорит об утверждении религии всех подданных вообще и каждого в отдельности. Переводчик перед словом «религия», Religion, произвольно вставил Landets (страны), отчего получилось утверждение религии страны, т. е. господствующей церкви, конечно евангелическо-лютеранской, к которой по шведской конституции, как сказано, должен принадлежать и государь. Соответственно с тем православная греко-российская церковь исключалась из утверждения прав. Между тем, такого утверждения господствующей церкви и косвенного отвержения православной в русской грамоте вовсе нет.

В-З-х, слово «подданные» заменено словом «inbyggare» — жители — что далеко не одно и то же: льготы обещаны только новым русским подданным, т. е. подчинившимся новым условиям политического и государственного положения края, тем, кто присягнул на «верное Российскому скипетру подданство» согласно манифесту изданному год назад 20-го марта 1808 г., а не всем вообще обывателям, среди которых могло быть и было действительно много явных и тайных врагов России, что и доказывали партизанские действия, засады, убийства из-за угла и пр., парализовавшие все распоряжения русской власти. Обеспечивать таким «жителям» сохранение всех их прав значило бы не понимать самых первых элементов государственного достоинства и безопасности.

В-4-х, слово конституция по смыслу французского constitution, употреблялось и употребляется весьма часто вместо слов: устройство, установление, учреждение. Поставленное в русском тексте множественное число этого слова особенно это подтверждало, говоря об отдельных правах сословий и частных лиц, по уставам или учреждениям им специально предоставленных. Перевод, вместо множественного числа «по конституциям их», поставил единственное, по конституции. Само по себе употребление и в таком виде этого французского слова, при указанном его значении, ничего исключительно важного не представляло. Но при том что Император Александр употребил в речи своей, ниже приводимой, это слово в единственном числе, со смыслом которому трудно дать точное определение— говорилось ли об организации страны, или собственно о «конституции», в известном более тесном значении, — сделанною в переводе заменою единственного числа, множественным показывается наклонность ввести в грамоту совершенно несуществующее в ней, в высшей степени важное обещание перенести в новую часть России чуждый ей государственный строй, притом в таком порядке, что самой России это капитальное изменение её государственных основ вовсе даже не было известно.^[77]

Подобный подмен, однако, вовсе не соответствовал видам русского правительства. Доказательство тому находится в последующих актах. Дабы не давать впредь возможности злоупотреблять мало, заметным различием слов «по конституциям их» и «по конституции», Император Александр II, издавая в 1855 г., при восшествии на престол, такое же как Александр I обещание финляндцам сохранить их религию и привилегии, нашел лучшим вовсе исключить это слово, и заменить чисто русскими словами «по прежним установлениям». Затем уже и по-шведски пришлось переводить это место словами соответственными видоизмененному русскому выражению, что далеко не означает прежней конституции. В этой же точно редакции издан манифест и при восшествии на престол Императора Александра III.^[78]

В 5-х, наконец имя «грамота», которое присвоено манифесту 15-го марта в русском оригинале, в смысле документа на царское пожалование; по-шведски ближайшим образом могло и должно было быть переведено словами edict, befallning, diplom, patent, bref. В переводе же оно заменено словом «Försäkrings-Act», что было прямо взято из шведских конституционных порядков и выражало собой тот «удостоверительный акт», которым короли приносили при вступлении на престол «присягу» верности конституции по § 8-му Акта Соединения и Безопасности^[79].

Этот перевод, который прямо можно назвать подложным, был объявлен во всеобщее сведение и руководство и дал достаточной повод для дальнейших уклонений от исторической истины в деле отношений Финляндии к России. На почве этого перевода воспитывались дети и внуки, и не должно удивляться, что есть между достойными уважения финляндцами люди, которые, считая подобный искаженный перевод за точный документ, твердо веруют в основательность притязаний многих финских деятелей на государственную обособленность их края.

В дальнейшем открытие сейма следовало согласно церемониалу; отступления были лишь в мелочах. 16-го марта, с утра, было уже на улицах городка общее движение. Погода была та же как вчера и с своей стороны оживляла картину. Небо было спокойно и ясно; первое весеннее солнце улыбалось природе, заставляя не думать о порядочном морозе. Русские войска становились шпалерами на назначенные места по улицам, где Императору Александру предстояло шествовать в. собор и затем в залу заседаний. К государеву дому собирались дворяне; другие сословия — в лютеранскую церковь. У крыльца дома, в ожидании выхода Императора, появился балдахин, штанги которого держали генерал-майоры при ассистентах штаб-офицерах. Балдахин — серебряной парчи с золотом и с шифрами высочайшего имени. К 10-ти часам вышел Император Александр, окруженный русскими сановниками и свитой, и процессия двинулась.

Открывали шествие два герольда финляндского дворянства^[80] в одеяниях синего цвета с серебром, за ними маршал с жезлом и дворяне по два в ряд, чиновники и генерал-губернатор Спренгтпортен. Это было представительство сословий и администрации вновь покоренной страны. Далее шла русская власть в предшествии двух герольдов Российской Империи, с красными перьями на головных уборах, в одеяниях зеленого бархата с серебром и с андреевскими звездами на груди и на спине. За ними Император Александр, окруженный прибывшими из Петербурга русскими высшими чинами^[81].

Так следовали до церкви; войска отдавали честь своему Государю, били барабаны, играла музыка, палили пушки, звонили колокола. Вошли в храм готической архитектуры, орган заиграл, Император стал на приготовленное ему место; русские герольды перед ним; финские стояли у входа за решетку; на ступенях трона имели честь поместиться только русские сановники, стоявшие по обе стороны кресла.

Депутаты разместились, как было указано церемониалом; дамы занимали аркады против трона. На лицах присутствовавших финляндцев не было видно никакого особого чувства, ни радости, ни печали; любопытство и наблюдение.

Проповедь, очень длинная, читалась по-шведски соборным пастором Алопеусом. Собственно эта честь должна была принадлежать местному епископу Сигнеусу; но по старости и болезни он был освобожден от нее. Темой был дан по высочайшей воле текст из Послания к Филиппийцам, II, 3–4.^[82] Финляндцы обратили внимание на то, что всю продолжительную церковную церемонию Император Александр прослушал стоя, и не смотря на чувствительный холод, не надевал верхнего платья.

На псалме «Тебе Бога хвалим» процессия двинулась в означенном порядке в «залу заседаний» в доме гимназии. Соблюден был порядок по церемониалу, с тем изменением, что балдахин был теперь отменен, и Государь шел не осененный.

При занятии Императором Александром места на троне, им была произнесена по-французски следующая речь:

«Произволением Промысла призванный управлять добрым и честным народом, Я желал видеть его представителей собранными вокруг Меня. Я желал вас видеть, чтобы дать вам новое доказательство Моих намерений для блага вашей родины. Я обещал сохранить вашу организацию (конституцию), ваши коренные законы; ваше собрание здесь удостоверяет исполнение Моего обещания. Это собрание составит эпоху в вашем политическом существовании; оно имеет целью укрепить узы, привязывающие вас к новому порядку вещей, пополнить права, предоставленные Мне военным счастьем, правами более дорогими для Моего сердца, более сообразными с Моими принципами, теми, что дают чувства любви и привязанности. Я дам вам знать о Моих распоряжениях по делам вашего собрания; вы легко узнаете направление, Мне их внушившее. — Любовь к отечеству, любовь к порядку и неизменная гармония ваших видов да будут душою ваших суждений, и благословение Неба низойдет на вас, чтобы направить, просветить ваши занятия».

Генерал-губернатор Спренгтпортен прочел со второй ступени трона шведский перевод речи.

В этой речи явилось слово «constitution» в единственном числе, и люди желающие видеть Финляндию обособленною в отдельное государственное тело, усматривают в этом слове краеугольный камень последнего. Но из соображений выше изложенных ясно видно, что Император Александр не мог дать своим словам такого значения. Сему новым подтверждением служит и то, что в речи он обещал «maintenir votre constitution, vos lois fondamentales», т. e. сохранить особо и конституцию и коренные законы. Но это был бы ничем не объяснимый плеоназм, так как «конституция» уже обнимает всякие основные и коренные законы. Напротив оба слова имеют полное основание быть употребленными рядом без всякого излишества, если слову конституция присвоен был смысл учреждения, организации, устройства. Сохранялось административное «устройство», и вместе с ним «коренные законы», в роде личной свободы и т. п. Такое толкование соответствует и всей совокупности мер принятых в эту эпоху, и Ответной речи епископа Тенгстрёма, вслед за сим приводимой. Нельзя также не видеть, что Император Александр говорил о пополнении своих прав, предоставленных военный счастьем, а не об их ограничении, что было бы естественно, и даже обязательно сказать в параллель с правами победителя, если бы имелась на самом деле в виду конституция в новейшем тесном смысле этого слова.

О том, что происходило на торжественном заседании, должен был по церемониалу быть веден протокол Сперанским при содействии Ребиндера. Для них был даже приготовлен и особый стол. Шведско-финские писатели при этом называют Сперанского «статс-секретарем финляндских дел (statssekretärare för finska ärendena)». На деле он был статс-секретарем Его Величества, независимо от этих дел, и ранее того как они ему были поручены. Сам Сперанский везде подписывался просто: «статс-секретарь Сперанский» и нигде к этому титулу не встречается прибавки относительно финляндских дел.

Кастрён говорит, что протокол был веден, но признается вместе с тем, что его нигде не оказалось. Можно довольно основательно предположить, что протокола и вовсе не было. Идея протокола, вероятно, не принадлежала Сперанскому, и была ему навязана составителями церемониала. Но допустив её в числе прочих статей, когда дело дошло до осуществления, он не исполнил её. Сперанскому, стоявшему теперь на высоте бюрократического величия, естественно должно было показаться неуместным исполнять обязанности протоколиста пред второстепенным провинциальным собранием. К тому же, и едва ли это не наиболее существенно, Сперанскому было не только затруднительно, но и невозможно вести протокол, в котором все по крайней мере на половину было ему непонятно. Правда при нем был Ребиндер; но было бы очень легкомысленно положиться исключительно на этого молодого и мало известного Сперанскому человека, и так сказать, с закрытыми глазами подписывать то, что он предложит. Не исполнить в виду этого статью о протоколе было тем легче, что церемониал имел значение второстепенное, и не был подписан Государем. По всей вероятности Император Александр даже и не был осведомлен о всех подробностях церемониала; форма утвердительной надписи свидетельствовала, что последний был только «доложен» ему Сперанским, т. е. на словах объяснены сущность и главнейшие черты его. Тем легче было видоизменить разные детали, лишь доводя о том при надобности до высочайшего сведения.

За неимением протокола трудно сказать, были ли приветственные речи ораторов сословий сказаны до речи Императора Александра или после неё. Князь Гагарин, описавший 13 дней поездки Александра по Финляндии, обрисовывая это собрание, говорит: «начались фразы; каждое сословие говорило свои; ландмаршал тоже; Император сказал свое слово очень милостиво».

Речей Де-Геера и Ореуса не имеется среди наличных документов; но епископ Тенгстрём и оратор крестьянского сословия Клокар составили свои приветствия в следующих выражениях.

Тенгстрём:

«Государь! Благородное сердце, вместе с просвещенными и либеральными чувствами В. И. В-ва, уже в достаточной мере обеспечили нам ненарушимость всемилостивейших Ваших обещаний. С первого же вступления в нашу страну Ваших победоносных войск, В. В-во удостоили дать нам уверения в неизменном сохранении нашей веры, нашей формы администрации (administration) и всех других прав и преимуществ, коими пользовались мы до сих пор под кровом законов, основавших и в течение многих веков поддерживавших безопасность и счастье каждого финляндца.

Но В. И. В-во тем не менее имели великодушие предложить сословиям Финляндии, здесь п всемилостивейшему Вашего В-ва повелению собранным, новые выражения святости уверений, которые им уже были даны В. И. В-вом, и вместе с тем принять новые знаки верности покорного и благодарного народа.

Эти знаки представлены сегодня В. И. В-ву не только по глубокому уважению, обязательному пред могуществом и величеством престола, но еще более в силу самой живой и самой искренней привязанности, одушевляющей в настоящую минуту всех добрых граждан, счастливых воздать Кесарева Кесареви и Божия Богови.

Летописи человечества увековечат память о милосердии и великодушии, коими В. И. В-во удостоили сегодня привязать к себе Ваших новых подданных; они же никогда, не перестанут стремиться все более и более делаться достойными благодеяний и отеческой любви В. И. В-ва; милость и покровительство Ваше всегда будут их славою и их счастьем.

Всенижайше Яков Тенгстрём.

Речь представителя крестьян, Клокара:

«Могущественнейший и всемилостивейший Император и Великий Князь! В ту минуту, когда с дозволения В. И. В-ва. крестьянское сословие также пользуется неоцененною милостью приблизиться к августейшей и священной особе В. И. В-ва, мне не достает слов для выражения преданнейшего почитания и самой душевной признательности, коими сословие чувствует себя проникнутым. От искреннейших сердец желает оно при этом случае принести через мое посредство В. И. В-ву самые добровольные дары. Они всегда будут последствием чувств, столь многократно вызывавшихся и возобновлявшихся щедротами В. И. В-ва, даже среди ужасов, сопровождавших первые удары оружия ^[83].

С такими мыслями сословие крестьян представляет себе прежде всего величие настоящего события, когда В. И. В-во, будучи победителем, пожелало однако всемилостивейше дозволить покоренному народу собраться пред августейшей Особой В. И. В-ва в порядке, установленном древними правами, дабы быть выслушану и обсудить свои собственные дела.

Все это торжественно выражает милостивые виды В. И. В-ва в отношении нашего и страны нашей будущего благополучия; было бы поэтому преступлением даже против нас самих, если бы мы не шли навстречу В. И. В-ву с тем доверием, которого В. И. В-во имеет полнейшее право ожидать.

При искренности и единении, кои всегда были в подобных случаях отличительными качествами крестьянского сословия, беру смелость также удостоверить в них В. И. В-во, присоединяя всепокорнейшую просьбу о том, чтобы мне, также как и всему сословию, сохранены были милости В. И. В-ва.

«Во всей покорности

«Петр Клокар, оратор крестьянского сословия.

Нельзя не заметить по поводу этих речей, что вся сущность их заключается в благодарности, — и только в благодарности, за предоставленные льготы. Никакого даже намека— не только на какие-либо условия, но и на просьбы.

После речей канцлер Тандефельд, согласно церемониалу, прочел от. имени Императора Александра те вопросы, которые предлагались на обсуждение сейма. Их было четыре, и содержание следует ниже. Вопросы эти, или предложения, сообщены при следующей бумаге Сперанского, от 16-го марта, на французском языке:

«Его И. Величество, созывая сословия Финляндии на общий сейм, желал явить тем самым торжественное доказательство его великодушных намерений сохранить и соблюсти ненарушимо религию, законы, учреждения (la constitution) страны, права и привилегии всех сословий вообще и каждого гражданина в частности.

В этом первом и торжественном собрании Е. И. В-во, признавая желания и чувства новых своих подданных, желает принять, их присягу верности^[84] и тем сплотить узы, которыми Провидение связало Его и подчиненный Его скипетру народ.

«Между предметами Его отеческих попечений о благе этой страны разные отрасли её хозяйства и общего управления особенно привлекли к себе внимание Е. И. В-ва. Полный доверия к чувствам своих подданных и убежденный в усердной готовности народа идти навстречу Его благодетельным намерениям, Е. И. В. решил внести, нижеследующие предметы на обсуждение (délibération) сословий, приглашая их представить Ему их мнения (à Lui présenter leurs avis) о способах привести их в устройство в порядке, наиболее соответствующем благосостоянию жителей. — (Подписано: по повелению Е. И. В-ва, статс-секретарь Сперанский).

Затем следовали самые предложения.

«О военном устройстве. Е. И. В-во, верный принципам, принятым Им в отношении управления (sur ladministration) Финляндией), и уверенный кроме того, что хорошо устроенное народное ополчение есть наилучшая охрана государства, и что из всех способов защиты оно наименее обременительно для жителей, в особенности же наименее вредно для польз населения и для земледелия, — Е. В-во намеревается сохранить это учреждение в главных его основаниях. Но так как возможно, что крупные неудобства вкрались и в способ распределения этой повинности, и в другие части, составляющие всю общность её организации, то Государь Император охотно позволяет (veut bien permettre) сословиям представить Ему их мнения (avis) об этих неудобствах, и указать вместе с тем наиболее действительные способы к их устранению, не посягая на самый принцип, на котором это учреждение зиждется. Его В-во примет в соображение эти мнения (prendra en considération ces avis); до того же милиция останется, как и ныне, распущенною. Доходы, назначенные на её Содержание, будут вноситься в казну (dans le trésor de la couronne) на основании справедливой и свободной раскладки, которую сословия определят.

Его В-ву угодно вместе с тем положительно удостоверить сословия, что кроме учреждения милиции и образования регулярных войск на Его собственные средства, наймом ли охотников или же путем подавления бродяжничества сообразно существующим законам, никакой другой способ рекрутской или же военной конскрипции не будет иметь места в Финляндии».

«О взимании податей. Две крупные повинности, из коих одна (benevolences) казалась обременительною для жителей, а другая (акциз внутренних таможен) стесняла очень чувствительным образом движение народной промышленности, — обе. хотя и составляют значительную отрасль казенных доходов, были немедленно упразднены, как только установилась нынешняя администрация. Так пожелал Его И. В-во возвестить жителям о своем вступлении в обладание этим краем; так заявил Он с самого вступления и благотворное своё могущество, и свои бескорыстные принципы! Предлагаемые теперь Его В-вом на обсуждение сословий предположения составлены в том же духе отеческих попечений о благе Финляндии.

Е. В-во осведомился о существовании в настоящем способе распределения и взимания податей многоразличных неудобств; масса доходов, слишком дробных, слишком разнородных по их происхождению, представляет для плательщиков, в особенности же для земледельцев, много трудностей при расчетах. Посему Е. В-во приглашает сословия сообразить способ взимания более легкий, и уменьшив число предметов обложения слишком мелочных и требующих сложных вычислений, свести все к отраслям дохода более однообразным, более примененным к местным условиям и потому самому менее зависящим от произвола, без уменьшения однако общей суммы их поступления.

Эта сумма должна быть сообразована с нуждами государства. Далекий от всякой мысли о личном своем интересе, Е. И. В-во смотрит на доходы Финляндии лишь как на источник, назначенный для процветания жителей. Но чтобы способствовать этому благосостоянию, чтобы иметь администрацию безупречную и бодрствующую, нужны достаточные средства. В отношении финансов народ настолько может быть свободен в своем внутреннем управлении, насколько он сам удовлетворяет своим внутренним потребностям».

«О монетной системе. Вопрос о монетной системе Финляндии, тесно связанный с её настоящим политическим положением, представляет при разрешении своем большие трудности. Нужно согласить частные интересы с нынешним порядком вещей. Е. И. В-во предлагает сословиям обратить особое внимание при обсуждении на этот существенный предмет, приглашая их представить Ему о лучших способах устранить эти трудности. Е. И. В-во, не предрешая мер, кои Он изволит признать соответственным принять в деле столь щекотливом, расположен прийти на помощь своим верным подданным Финляндии, насколько размер их нужд и свойство средств могут это дозволить».

Четвертое предложение касалось собственно назначения членов в Правительственный Совет уже учрежденный по постановлению 19-го ноября 1808 г. Но теперь это постановление пересматривалось в особой комиссии. Предложение было на писано по-французски же, как и другие, в следующих выражениях:

«Административные учреждения, распределенные в разных губерниях Финляндии, имели надобность в центральном учреждении, где дела могли бы сосредоточиваться, для окончательного регулирования.

«Его И. В-во уже утвердил общий план такого установления под именем Правительственного Совета. Устав этого совета требует особой разработки; как только она будет окончена, Е. В-во имеет намерение предложить ее сословиям для получения их мнений (avis).

«В ожидании сего Государю Императору угодно дать новое доказательство доверия Е. В-ва к сословиям, приглашая их представить Ему двенадцать кандидатов, из коих половина от дворянства, половина от других сословий страны, для четырех отделений из коих означенный Совет будет составлен под председательством генерал-губернатора. Их служба будет продолжаться три года. Из сих кандидатов Его В-во изберет число чиновников, которое Он признает нужным для образования этого Совета, предоставляя Себе в будущем (se réservant pour lavenir) окончательно определить порядок их назначения.

По прочтении предложений Тандефельдт передал их маршалу дворянства, и церемония была кончена. Процессия возвратилась тем же порядком, как и пришла.

К столу Императора Александра в этот день, 16-го марта, как и накануне, были приглашены некоторые, из депутатов. Вечером был бал, предложенный сословиями. Император танцевал не столько с девицами, сколько с дамами; во время танцев разговаривал с ними. Издержки по балу, хотя и принятые на себя сословиями, впоследствии, сколько известно, были возвращены Александром Павловичем.^[85]

Балом кончился второй день пребывания Императора Александра в Борго.

На третий день, 17-го марта, должно было состояться принесение присяги представителями сословий. Таковая была принесена всем населением еще год назад; но руководителям нужно было в видах, как объясняли, еще большего укрепления преданности народа новому государю, произвести демонстративный обряд присяги согласно шведской конституции.

Эта последняя требовала обоюдной присяги, с одной стороны государственных чинов, с другой — самого короля. И та и другая приносились по особой форме, причем выражалось не только обязательство блюсти конституцию, но и не допускать её изменения. В форме присяги короля заключалось следующее торжественное обязательство: «управлять королевством и царствовать по Форме Правления 21 августа 1772 г., навсегда отвергая ненавистное королевское единодержавие (förhateliga Konungsliga Enwäldet) или так называемое самодержавие (суверенитет) и почитая для себя за величайшую честь быть первым «согражданином честного и свободного народа».

Неизвестно, знал ли Сперанский буквально содержание этой присяги, приносившейся при шведском короновании. Но его финляндские советники, несмотря на всю её невозможность в частности вообще для самодержавного Государя, попытались; нельзя ли применить ее и в настоящем случае. Накануне, т. е. 16-го, в числе приглашенных к императорскому столу были и известные барон Маннергейм и фон-Мориан. «После обеда, — рассказывает Кастрен в своих Очерках,^[86]— Сперанский отвел этих двух господ в сторону к окну, и представил их вниманию требующий будто бы серьезного обсуждения вопрос о конституционной форме, в которой Его Величество, при имеющем последовать назавтра принесении присяги, должен был произнести клятвенное утверждение конституции. — Мы указали, — передает Кастрён слова Маннергейма, — на форму по закону 1772 г., который, вместе с дополнением 1789 г., был собственно основным законом, сохранение коего было обещано Е. И. Величеством^[87]. Против сего Сперанский сделал разные замечания на счет того, что при настоящих обстоятельствах это казалось непригодным. Это могло быть справедливо, и мы не посмели предложить никаких изменений.

Насколько эта попытка Маннергейма произвела сенсацию даже между финляндцами, видно из следующих — слов цитируемого автора. «Вечером узнали о распространившемся чрез генерал-губернатора Спренгтпортена слухе, что Император, недовольный нашими заявлениями, пригрозил немедленно закрыть ландтаг и распустить чинов, и что Форма Правления 1772 г. не может быть принята. Маннергейм испугался, конечно, за себя: «Досадуя, что я таким образом скомпрометирован частным разговором, — говорит Маннергейм, — отправился я тотчас же к Сперанскому, дабы в отдельной беседе узнать настоящее положение дел, а также удостовериться в том, действительно ли я лишился милости Императора. Оказалось, по дальнейшему рассказу Маннергейма, что Сперанский опроверг эти слухи, заявив, что никакого вопроса о закрытии ландтага не возникало.

Кто был прав, Маннергейм ли, передававший такое опровержение слуха, или Спренгтпортен, чрез которого он распространился, сказать трудно. Но во всяком случае инцидент этот во всей его общности еще раз рисует положение, и говорит о том, что все дело было не в каком-либо соглашении или договоре финляндцев, а в личном и совершенно произвольном усмотрении Александра Павловича, и что все эти представители финского народа молчаливо подчинялись этому усмотрению.

Описав изложенное, Маннергейм добавляет, что Сперанский показал ему уже известную вышеприведенную грамоту 15-го марта, «которою в общих выражениях без всяких дальнейших подробностей утверждаются коренные законы и учреждения страны, равно привилегии, льготы и права каждого сословия».

Соображения по поводу этой грамоты уже выше изложены и возвращаться к ним нет надобности. Следует однако заметить, что финские писатели вопреки очевидности желают убедить, что в ней-то и заключается конституционная присяга Императора Александра пред Финляндией. Но мысль подчинить победителя, самодержавного государя, тому условию, чтобы он торжественно признал свое самодержавие ненавистным, хотя бы в отношении небольшой части своих владений, — такая мысль могла прийти в голову лишь людям, ослепленным неожиданным успехом других их смелых домогательств.

В самый день 17-го марта, около двенадцати часов, между рядами войск опять проследовал Император Александр в парадной военной форме из своего помещения в соборную церковь. Только два русские герольда предшествовали ему, и русские же сановники сопутствовали. Вступив в храм при звуках музыки, Александр Павлович сел на трон. Здесь против церемониала было, кажется, то отступление, что при начале присяги Александром не было произнесено никакой речи. Представители сословий приветствовали его, и Тандефельд пригласил дворян к принесению присяги. Она произносилась по-шведски и выражала следующее ^[88].

«Мы, рыцарство и дворянство, собранные на этот общий сейм, как за себя, так и от лица отсутствующих сочленов нашего сословия, обещаем и клянемся, все вообще и каждый в отдельности, пред Богом и на Его Святом Евангелии, что мы признаем нашим Государем Александра I Императора и Самодержца Всероссийского, Великого Князя Финляндского, и что мы будем неизменно сохранять коренные законы и учреждения этой страны в том виде, как они существуют и действуют, равно будем опорою верховной власти, и так повиноваться её повелениям и их исполнять, чтобы иметь возможность дать ответ пред Богом и людьми. Государю принадлежат повеления, а нам исполнение в сохранении всего того, что справедливо как в отношении к особе Государя, так и в отношении нас самих; мы также обещаем и удостоверяем Его Величество быть всегда верными Его службе, особенно защищать страну, соблюдать по законам и нашим привилегиям нашу военную службу лишь только она будет восстановлена, как при смотрах, так и на защиту страны. Мы будем убеждать всех подданных страны к верности и к уплате должных короне повинностей. Мы сохраним все это. верно по нашему лучшему разумению и возможности, в удостоверение чего мы это обещаем, подняв руки, и молим Бога да будет нам в помощь как душевно, так и телесностью».

Подобным образом принесена присяга и прочими сословиями, духовенством, горожанами и крестьянами.

Затем была прочтена Спренгтпортеном в переводе грамота 15-го марта. Был ли то вышеприведенный неверный перевод, или какой другой, сказать нельзя по неимению данных.

В ответ на это ораторы говорили свои благодарственные речи, на что Император Александр сказал по-французски следующее:

«С чувством принимаю Я присягу верности, принесенную Мне жителями Финляндии чрез посредство их представителей. Узы, Меня с ними соединяющие, укрепленные неподготовленным выражением их привязанности и освященные этим торжественным действием, становятся тем более дороги Моему сердцу, тем более соответствуют Моим началам. Обещая им сохранить их религию, их коренные законы, я желал показать им, какую цену даю чувствам любви и привязанности».^[89]

После этой речи один из герольдов дворянства, выступив пред троном, возгласил: «да здравствует Александр I Император Всероссийский, великий князь Финляндский!», на что предстоящие отвечали с своей стороны восклицаниями: «да здравствует Александр!» Потом была прочтена благодарственная молитва и пропето «Тебе Бога хвалим», и Государь возвратился домой, сопровождаемый теми же восклицаниями.

Этим кончились церемонии, и в тот же день Император Александр уехал в Гельсингфорс. Но, проезжая обратно в Петербург, Александр издал еще один манифест к жителям Финляндии. По всей вероятности, из путешествия своего до Або и на Тавастгус он вынес впечатление не совсем согласное с тем, что в речах своих излагали ораторы разных сословий. В особенности крестьянство, наиболее консервативное в симпатиях и антипатиях, преимущественно внушало недоверие и опасения. Поэтому, и по советам епископа Тенгстрёма, признано была нужным объявить во всеобщее сведение о принесенной депутатами на сейме 17-го марта присяге, а также и о грамоте 15-го марта. рассчитывали что глава духовенства, лучше зная нравы населения, лучше сумеет и обратиться к нему с публичным словом. Поэтому епископу Тенгстрёму поручено было составить упомянутый манифест и распубликовать его в церквах.

Впрочем, в составлении манифеста принимал вероятно участие и Ребиндер, как можно судить по письму к нему Сперанского, при котором препровождался манифест для перевода и распубликования.

В манифесте повторялись те же почти выражения, которые составляли сущность грамоты 15-го марта. Помечен он городом Борго 23-го марта 1809 г. Вот перевод его с французского.

«Соединив сословия Финляндии на общем сейме и приняв их присягу верности, мы пожелали при этом случае в их присутствии и в святилище Всевышнего торжественно подтвердить и удостоверить сохранение религии, коренных законов, прав и преимуществ коими каждое сословие в частности и все жители Финляндии вообще доселе пользовались.

Объявляя о сем, Мы полагаем должным вместе с тем известить наших верных подданных Финляндии, что основываясь на старинном и чтимом в этом крае обычае, мы взираем на присягу верности, добровольно и по собственному побуждению принесенную сословиями вообще и депутатами от крестьян в частности, за себя и за своих доверителей, кик на действительную и обязательную для всех жителей Финляндии присягу.

Будучи глубоко уверены, что этот добрый и честный народ навсегда сохранит к Нам и наследникам Нашим те же чувства верности и неизменной привязанности, кои всегда его отличали, Мы приложим старание с помощью Божией постоянно давать ему новые доказательства Наших усердных отеческих попечений о его счастье и преуспеянии».

Вместе с тем, по предложению Ребиндера, зашла речь о распубликовании речей, произнесенных Императором Александром. Предложение молодого советника финляндца было принято с похвалой. Сперанский не преминул испросить повеление Государя на этот счет, и 2-го апреля писал Ребиндеру: «Отдавая справедливость намерениям вашим, также, как и епископа (Тенгстрёма), Е. В-во одобряет мысль вами предложенную, напечатать их по-шведски и распространить, если, во всяком случае, по зрелом размышлении и выслушав мнения маршала и епископа, вы найдете, что это оглашение может помочь и общественному мнению составиться и уясниться». Ребиндер, конечно, не замедлил воспользоваться предоставленным ему отчасти условно разрешением.

Таким образом, к прежним объявлениям, повторявшим все те же обещания сохранить религию, законы и права, присоединились еще новые, в сущности ничего нового не сказавшие, если не считать объявления о принесенной депутатами присяге и внесения некоторых новых противоречий. Это обилие однородных документов, исходивших по большей части не по инициативе самого правительства, а по советам финляндцев, и даже из-под их пера, можно объяснить только тем, что они видели цели свои не вполне достигнутыми при актах прежде изданных, и надеялись в новых повторениях прийти к желаемым результатам.

17-го марта Император Александр уехал в Гельсингфорс, и на другое утро посетил Свеаборг, встреченный залпом 900 орудий. Осмотр длился целые 5 часов. Обед был приготовлен в ратуше, затем следовал бал от города. 19-го числа Александр был уже в Або, совершив въезд в этот древнейший город Финляндии, как и в Борго, верхом, при колокольном звоне и пушечной пальбе. Местное начальство встретило его у триумфальных ворот с надписью, приведенною выше. Войска, за несколько дней пред тем возвратившиеся из Швеции и с Аланда, стояли в ружье и потом проходили церемониальным маршем. Два дня, проведенные Императором Александром в Або, употреблены были, кроме военных и дипломатических дел, на осмотр адмиралтейства, верфи, флотилии, а также госпиталей, университета, судебных мест. В гофгерихте Александр присутствовал при слушании уголовного дела, причем приговоренному к смертной казни преступнику, в виду смягчающих обстоятельств, повелел заменить эту казнь другим наказанием. Потом президент представил Александру о некоторых назначениях чиновников; представления были утверждены немедленно. Члены гофгерихта просили о пожаловании суду портрета Александра Павловича, в память этого посещения. Он согласился, с тем однако, чтобы портрет учредителя гофгерихта, Густава Адольфа, оставлен был на прежнем месте.

22-го марта Государь направился из Або на Тавастгус и Борго; где и был издан 23-го числа только что приведенный новый манифест к финляндцам, по поводу принесенной на сейме повторительной присяги.

Приехав в Тавастгус, Император Александр ознакомился с местными учреждениями, в том числе с управлением генерал-губернатора, которому, согласно с мнением Спренгтпортена, местопребывание назначено было в этом городе^[90]. Но здесь случился эпизод, устранивший со сцены лицо игравшее, в последне-описанных событиях в особенности, едва ли не главнейшую роль.

При объяснениях Государь выразил, между прочим, мнение о том, что было бы удобнее иметь генерал-губернаторское управление не в Тавастгусе, а в Або. Это мнение, высказанное вскользь и не содержавшее в себе строго определенной монаршей воли, повлекло однако за собою крупные последствия: и главнокомандующий Кнорринг, и генерал-губернатор Спренгтпортен, столь прочно поддерживавшие до сих пор один другого, сперва столкнулись между собою, а потом должны были оставить свои высокие должности: Кнорринг в апреле, Спренгтпортен в начале июня. Для первого вполне достаточный повод подать просьбу об отставке заключался уже в том крайнем неудовольствии, которое Александр Павлович недвусмысленно выразил ему за несколько дней пред сим в Або, по случаю отмененной экспедиции на шведский берег. Новейший эпизод только ускорил развязку. Для отставки же Спренгтпортена он был едва ли не исходным пунктом. Столь настойчиво домогавшийся приезда Александра в Финляндию, Спренгтпортен в этой самой Финляндии и от самого Александра получил такой урок, который разбил все его честолюбивые мечты.

Сущность дела состояла в том, что Спренгтпортен не замедлил принять высказанное мимоходом мнение Александра к безотложному исполнению, и поручил абоскому губернатору Троилю озаботиться тотчас же приготовлением в Або квартиры для генерал-губернатора. Лучший дом занят был главнокомандующим Кноррингом, и Троиль, хотя усиленно извиняясь, обратился к нему с просьбою очистить этот дом, ссылаясь на высочайшее повеление, по которому будто бы в нем именно должен был поместиться бар. Спренгтпортен с своей канцелярией. Кнорринг обиделся и, получив письмо 30-го марта, на другой же день написал Государю, не без раздражения, повторение поданной еще в Або просьбы об увольнении от должности, прибавив такое выражение: «Льщу себя надеждою, что В. И. В-во, лишив меня помещения присвоенного должности главнокомандующего Вашей армией, удостоите предоставить мне и свободу отправиться отсюда». В ответ Император Александр, также с очевидным раздражением, известил Кнорринга в том смысле, что со времени подачи первой его просьбы об отставке он не удерживал его ни одного дня; вместе с тем он ставил Кноррингу на вид всю несообразность его доверия к повелению, объявленному гражданским чиновником, притом словесно и чрез третье лицо, и все незнание главнокомандующим меры его власти и почета связанного с его должностью. «Генерал Спренгтпортен даст мне отчет — присовокуплял Император — в поступке столь необдуманном, столь решительно противном моим намерениям».

Одновременно, в не менее сильной форме, сделан был выговор и Спренгтпортену. Сославшись на представленное Кноррингом письмо Троиля об очищении дома, Александр Павлович писал: «Если бы я не имел этого письма пред глазами, трудно было бы поверить действительности такого случая. Было бы странно в самом деле предположить, что на основании простого предварительного, притом словесного рассуждения, вы почли себя в праве учредить местопребывание управления в Або, устроить там нужные квартиры, начиная вопреки всем приличиям с вашей, и превысить таким образом пределы власти вам вверенной; вы обратили по вашему усмотрению предварительные суждения в положительные меры и предупредили повеления, кои никогда вам не были даны, и коих именно я рекомендовал вам ожидать. Такая путаница в соображениях и такая быстрота в их исполнении едва были бы вероятны, если бы я не имел тому очевидного доказательства. С сожалением вижу себя вынужденным призвать вас к порядку (de vous rappeler à lordre), предлагая не только остановить все распоряжения на счет окончательного устройства местопребывания гражданского управления в Або, но и воздержаться от всякой важной меры, которая выходила бы из пределов полномочий, определенных вашими инструкциями или в точности предписанных моими повелениями».

Такое резкое порицание действий побудило Спренгтпортена проситься в отставку. Правда, он не сразу отступил от того положения, для устройства которого он не пренебрегал ничем. Он писал оправдания Государю, в которых не стеснялся сваливать вину за инцидент на своего старинного единомышленника и друга губернатора Троиля, отчасти же и на самого Государя, давшего ему будто бы пред отъездом из Тавастгуса определенные повеления на счет перемены местопребывания; а вместе с тем он писал и новому другу Аракчееву, признаваясь, что «не имеет привычки» получать письма в роде ему присланного. Догадываясь, что такая суровость «предвещает желание от него отделаться», Спренгтпортен заявлял ему намерение «с честью» и «не дорожа личными выгодами», оставить пост, «к которому относятся с таким презрением без всякой вины».

Кроме выговора от Императора Александра, Спренгтпортена побуждало уйти с должности, служившей несколько месяцев назад предметом его горячих желаний и домогательств, и другое обстоятельство. Он совсем разочаровался в делах сейма, о которых будет вскоре рассказано. Сперва избрание помимо его, как он, по крайней мере, думал, комиссии для составления Положения о правительственном совете, затем неудача с его сеймовым предложением, а наконец и полное его устранение свыше от вмешательства в дела сейма, в котором он прежде надеялся начальствовать и блистать во всей силе своих талантов, — все это составляло целый ряд разочарований и оскорблений, которые делали почти невозможным сохранение им генерал-губернаторства.

Но если он писал Аракчееву о желании уйти с честью, не думая о своих личных выгодах, то затем, предпринимая последние шаги, он остался тем же как и прежде, т. е. на деле не забывающим этих выгод. В Приложении № 139 читатель найдет, между прочим, письмоСпренгтпортена к Аракчееву от 4-го мая 1809 г., в котором, выставляя на вид ревностные старания свои о присоединении Финляндии к Российской Империи; он говорит и о желании пожизненной пенсии, и о пожаловании деревни в России, и об удостоении жены его «знаком отличия, которым ныне столь милостиво жалуются дамы её звания, за оказанные мужьями их услуги отечеству». Это последнее касалось, вероятно, пожалования в кавалерственные дамы ордена св. Екатерины.

Вместе с этими домогательствами Спренгтпортен давал понять Аракчееву, что он не прочь был бы сохранить звание генерал-губернатора до закрытия сейма, «чтобы видеть успешные последствия общего нашего с вашим сиятельством предположения к гражданскому управлению сего края». Однако, Аракчеев относился к просьбам и желаниям своего «друга» совершенно равнодушно, и увольнение состоялось за месяц до конца I сейма, 5-го июня. Самонадеянные мечты честолюбца разлетелись в прах: он не угодил ни русскому правительству, с которым хитрил, ни современникам-финляндцам, которых оскорблял. Но на почве его хитростей с течением времени, благодаря доверчивости и недальновидности русских правительственных органов, могла произрасти и действительно произросла та путаница понятий, за которую новейшие финляндцы возвели Спренгтпортена в народные герои.^[91]

Этим кончилась карьера Спренгтпортена, пользовавшегося целые 23 года от русских государей и на счет русского народа всеми благами, какие может предоставить счастливая служба. И теперь, при увольнении, честолюбие этого баловня судьбы, несмотря на недавние столь недвусмысленные отзывы Александра, было вновь польщено и в очень крупных размерах: при закрытии сейма, уже уволенный от должности, Спренгтпортен пожалован графским достоинством. Не забыто и материальное его положение: ему сохранен пенсион из Кабинета по 5493 р. 18 к. в год, а по указу 5-го июня 1809 г. назначен из государственного казначейства особо пенсион по 6.000 р. Имений, кажется, ему не дано; он уже получал их при Екатерине и не умел сохранить; неизвестно равным образом, была ли жена его пожалована в кавалерственные дамы. Но известно, что и по оставлении должности Спренгтпортен не переставал просить, а при добром посредстве Сперанского, и получать богатые милости. В 1810 г., по докладу Сперанского, последовали: рескрипт министру финансов Гурьеву, от 6-го мая, — о выдаче новому графу определенного ему от казны пенсиона по 6.000 р., впредь за пять лет; и указ Кабинету, от 7-го того же мая, о производстве ему, Спренгтпортену, получаемого им пенсиона в 5.493 р. 18 к., «когда он в чужих краях находиться будет, вдвое, т. е. по 10.986 р. 36 коп. Такими льготами Спренгтпортен продолжал пользоваться еще целые 10 лет до смерти.

ГЛABA XXIII. Сейм в Борго. Его занятия

Для предварительной разработки предметов данных на обсуждение сейма образованы были две комиссии. Каждая состояла из 15-ти членов, притом с таким расчетом, что в нее входило по 6-ти членов от дворянства и по 3-ти от каждого из прочих сословий.^[92] Одна комиссия была под председательством майора барона Рейнгольда Ребиндера, написавшего свои исторические слова о «конституционных таинствах»; ей принадлежали занятия по вопросам о милиции и. о податях. Другая, под председательством не менее известного барона Маннергейма, ведала финансовые дела ^[93]. Кроме этих комиссий были образованы комитет по делам дворянства,^[94] и депутации для рассмотрения дел не входящих в круг занятий других комиссий. Эти депутации были каждая исключительно в пределах отдельного сословия, и Де-Геер называл их вообще депутацией прошений (députation des Suppliques); вошли: 6-ть членов от дворянства, все 6 духовных и 9 горожан; состав крестьянских депутатов неизвестен^[95]. Как видно из донесения Де-Геера Императору Александру от 15(27) апреля, комиссия гражданских и экономических дел в это время была уже в полном ходу. Другие комиссии или депутации также приступили к занятиям. «Так как в этом начало всего, — писал Де-Геер на своем особенном французском языке, — и депутации не могли еще ничего решить, то я и не могу иметь честь (je ne peux pas avoir grâce) доложить ни о каком решении; только все чрезвычайно довольны и делают все возможное чтобы выполнить высокую волю Е. И. В-ва, нашего всемилостивейшего Государя, о уготовлении нашего благополучия также как и счастья наших потомков. Единогласно (avec une bouche) сословия и вся страна благословляют Е. И. В-во за ту милость, что они могут сами, без влияния кого-либо другого, кто не представитель и не член сословий, рассуждать о своем благополучии и принимать самим решения, со всемилостивейшего одобрения Е. И. В-ва».

Это последнее толкование было совершенно несогласно с тем, что было предложено Императором Александром, и что Сперанский разъяснял в письме к Барклаю-де-Толли, т. е. что от сейма потребованы не решения, не декреты, а простые мнения. Но Де-Геер следовал здесь системе всех своих сотоварищей: он повторял, как бы мимоходом, выражения несогласные с истинным положением дел, но выгодные для его целей, с тем чтобы потом можно было на них ссылаться как на документ. В данном случае такой прием оказывался тем более достигающим цели, что употреблялся в бумаге адресованной самому Государю, которому обязательно говорить одну только правду. Конечно бумаг Де-Геера, хотя бы в виду неудобопонятного их стиля, Император Александр сам в подробности не читал, а знал о них только по докладам Сперанского. Но цель, в известном смысле достигалась.

Вопрос об организации центрального административного учреждения, совета правления или правительственного совета, пошел другим путем. Как известно; основания этого совета положены еще инструкцией 19-го ноября 1808 г., данной Спренгтпортену в руководство при назначении его на генерал-губернаторство. Для разработки подробного плана этого совета был учрежден теперь особый комитет, но не по избранию сейма, а по назначению от имени Государя. Председательство поручено абоскому епископу Тенгстрёму, который в эти дни едва ли не стоял выше всех других финляндских советников. Членами комитета были назначены барон Маннергейм, Гюльденстольпе, Гадолин и барон Ребиндер. Кроме них приглашен был Калониус, тот самый профессор, который, как выше изложено было, находил изменою службу русскому Государю до заключения мира. Но не прошло и года, мир далеко еще не был заключен, а профессор забыл уже свою проповедь и не думал об измене, принимая предложения врага. Какие при этом цели имел он в виду преследовать? — в 70 лет убеждения так легко не меняются^[96].

Но порядок составления проекта этой организации вызвал сильное неудовольствие Спренгтпортена; он считал себя оскорбленным. Когда образовывалась комиссия ad hoc, его не было в Борго; он не был и в свите Государя, и приехал туда лишь на другой день по отбытии Александра Павловича. Узнав о том, что в комиссии председательствует Тенгстрём, он не замедлил выразить свои чувства Сперанскому. Формально он был прав и имел под собой почву: было нечто несообразное в том, что вопрос капитальной важности, притом в деле, при котором Спренгтпортен стоял непосредственно по званию генерал-губернатора и председателя нового совета, решался однако без его участия. В этом было даже прямое нарушение самого упреждения 19-го ноября, где именно Спренгтпортену, как генерал-губернатору, поручалось «представить в последствие времени нужные прибавления к составлению полной инструкции Комитету», т. е. именуемому совету правления. Объяснялось это, конечно, интригой его же соотечественников, которые, теперь, в виду постигшей Спренгтпортена некоторой опалы, стали действовать смелее, давая волю своей давнишней, но до времени скрытой неприязни к этому властолюбцу. Спренгтпортен писал Сперанскому:

«Обязываюсь представить вам, м. г., что предмет сей, как вам небезызвестно, был уже предоставлен моему распоряжению 2-м пунктом инструкции, удостоенной одобрения Е. И. В-ва; в силу его председательство в комитете (совете) принадлежит мне по праву как лицу, которое и по должности, и, смею также сказать, по усердию своему, наиболее в состоянии руководить этими работами. Посему, признаюсь вам, м. г., я не должен бы был ожидать увидеть что-либо в этом отношении установленным без моего ведома, тем более что доверие столь милостиво мне выраженное Его Вел-вом в первом Его письме, было в том для меня, верною порукою. Мне остается следовательно возразить по этому предмету против перемены взглядов, совершившейся без того чтоб имели любезность предварительно известить меня, а также и по поводу избрания в председатели комитета духовного лица. Хотя при обширном просвещении оно отличается и усердием, однако не может по самому даже сану своему иметь познаний и сведений там, где все подробности принадлежат ведению гражданского и военного управления и потому непосредственно подчинены влиянию Генерал-Губернатора.

Спренгтпортен выразил затем насколько он в этом деле оскорблен, и недвусмысленно подозревал, что о его усердии было неверно доведено до сведения Государя. Сперанский поспешил, однако, послать оскорбленному барону обстоятельное объяснение, из которого оказывалось, что все почти делалось по предварительному с ним соглашению, и что он сам даже очень одобрял назначение епископа. Весь тон письма был таков, чтобы оказать на Спренгтпортена успокоительное действие;в конце концов обещано, что проект предварительно передачи на сейм будет прислан из Петербурга на его заключение.

Председательство в особом комитете епископа Тенгстрёма не замедлило выразиться в крупном шаге, который финляндское духовенство почти тотчас же сделало пред Императором Александром. Известно, что бывшие в числе депутатов в Петербурге пасторы Лебелль, Валдёниус и Яймелиус просили о том, чтобы дела финляндской лютеранской церкви шли на высочайшее разрешение непосредственно чрез генерал-губернатора Спренгтпортена, без вмешательства административных учреждений Империи. Это и было предоставлено. Пасторы, вместе с Спренгтпортеном, были решителями церковных дел Финляндии, дел предоставляющих духовенству огромное значение и выгоды. Но теперь обстоятельства переменились. Положение Спренгтпортена делалось непрочным, а может быть и сам он оказался неудобен, и Тенгстрём поспешил воспользоваться своим первенствующим положением именно при разработке проекта о совете управления. Сеймовые духовные, с ним во главе, обратились к Александру Павловичу с ходатайством об отмене только-что установленного порядка высшего разрешения духовных дел, с тем, чтобы они шли на будущее время на решение не Императора, а вновь учреждавшегося финляндского совета. Мотивировалось это конечно желанием не утруждать Государя. «Быв уже усиленно занят, — гласила петиция, — неисчислимыми почти заботами по управлению столь обширною Империей, населенною столькими различными народами, Е. И. В-во был бы еще терзаем и удручаем (molesté et accablé) нашими церковными делами, большинство коих не имеет большего значения; к тому же перенесение их и обсуждение в Петербурге не может не быть сопряжено с крайними затруднениями и издержками для бедных жителей страны».

Неизвестно, приходило-ли кому из петербургских правительственных лиц в голову задать себе или Тенгстрёму вопрос: отчего же эти мысли не озабочивали депутатов четыре месяца назад, когда они просили как милости того порядка, который теперь желали, отменить? Некоторые из тогдашних просителей подписались и теперь под новой просьбой. Вероятно, нет, — и последняя была удовлетворена.

Есть основание думать, что по образовании комиссий шла речь об отсрочке или роспуске сейма. Как, и по какому поводу она возникла? — сказать определительно нельзя; можно однако полагать что самая мысль была предложена Де-Геером. Но финляндский помощник Сперанского спешил разубедить последнего в основательности такой мысли, удостоверяя, что Де-Геер, заявил о роспуске «неблагоразумно и по легкомыслию (imprudamment, sans у réfléchir)» и не позондировав общего настроения… Ребиндер утверждал, что отсрочка сейма возбудила бы недоверие жителей, которые, видя возвращение депутатов с сейма, заподозрили бы какие-либо тайные намерения, И что это было бы тем более вредно и неполитично, что гармония умов и доверие, к Государю будто бы превосходны. Энтузиазмом и обожанием населения к особе Александра после путешествия надо было, по совету Ребиндера, пользоваться. В чьих видах — этого Ребиндер не разъяснял. Поэтому, и дабы прикрыть пред Государем легкомыслие Де-Геера, он просил Сперанского доложить, что в интересах Е. В-ва и ради блага родины сословия переменили мнение и более не желают быть распущенными. Эти внушения подействовали. Сам Де-Геер, вразумленный вероятно тем же Ребиндером, вскоре не замедлил высказаться против своего прежнего мнения. Сперанский в свою очередь поспешил, известить «неблагоразумного» маршала, что соображения, которые его побудили устранить вопрос об отсрочке сейма, слишком хороши и солидны, чтобы не быть принятыми во внимание, и что Его Величество не встречает никакого затруднения считать вопрос этот устраненным (nul et non avenu) и совершенно конфиденциальным между Государем и им, де-Геером. Этим инцидент был исчерпан.

Нет надобности входить в детали всего происходившего в комиссиях и на сейме. Не представляя, в общем, особого интереса, они были бы даже и не довольно ясны без отдельного и обстоятельного изучения всех деталей сложной административной машины, которая, будучи приводима в движение в Стокгольме, действовала и в Финляндии. Но не будет лишне отметить более характерные черты.

Отношения к сейму Императора Александра под влиянием советов то русских людей, то льстивых фраз новых подданных менялись довольно заметно. Принцип оставался тот же: от сейма требовались мнения. Но форма исполнения принципа значительно колебалась. Когда открытие сейма только еще подготовлялось, Спренгтпортен в качестве генерал-губернатора мнил стоять во главе съезда и руководить им. Из ответа петербургским депутатам следовало заключить, что так действительно и будет. Даже в таком вопросе, как о сборе податей, Аракчеевский комитет написал тогда, что «генерал Спренгтпортен во время сейма может рассмотреть сие требование и представить В. В-ву свое мнение». Далее говорилось в самом уже ответе депутатам: «большая часть предметов, содержащихся в вашей просьбе, может соответственнее обсуждена быть на общем собрании и когда генерал-губернатор на месте соберет необходимые сведения о общественных нуждах и о желаниях жителей». Эти соображения были, как известно, одобрены Императором Александром. Весьма естественно, что Спренгтпортен, который к тому же сам и составлял ответ, считал эти соображения за правило, которым он может и даже должен руководствоваться.

Исходя из этой точки зрения, он нашел нужным обратиться к сейму с формальным предложением, дабы выяснить свои взгляды и преподать их в руководство. Властолюбие его, конечно, занимало здесь не последнее место. Он так резюмировал Сперанскому довольно сложную мотивировку этого шага:

«На основании предшествовавших инструкций и характера управления, установленного для этой страны, я считал своим долгом наблюдать за ходом дел. Поэтому, в качестве члена дворянства и как глава народа (chef de la nation) я передал сословиям мемуар, который прилагаю в копии. Ознакомляю вас с ним, дабы Е. В-во отдал дань справедливости моему усердию и моим добрым намерениям».

Но Спренгтпортен впал в грубую ошибку. Прежде всего он смешивал понятия: что можно было делать члену дворянского сословия, того, во многих случаях, не мог и не должен был делать представитель власти. Затем форма его предложения была бестактна: он говорил с сильно выраженным авторитетом, как начальник. Самое заглавие было повелительное: «Земским чинам Финляндии от генерал-губернатора барона Георгия Спренгтпортена». Весь тон был заносчивый. Указания Спренгтпортена имели предметом известные четыре предложения. По первому пункту о милиции Спренгтпортен, как военный, говорил наиболее подробно. «Е. И. В-во, не входя в объяснение, должна ли, и когда, как и в каких силах, национальная армия Финляндии (Finlands indelta armée) быть восстановлена, выразил только волю, чтобы она была сохранена в своем основании, давая однако нам всемилостивейшее позволение выразить наши мнения о неудобствах, которые могут оказаться в распределении и в других частях её учреждения, и представить наиболее действительные способы к их предупреждению, не посягая однако на самый принцип, на котором это учреждение зиждется». Спренгтпортен приводил далее слова предложения и некоторые свои соображения и «по этим уважениям, и принимая во внимание предложения Е. И. В-ва, советовал и требовал», чтобы комитету экономических дел предписано было высказать свое мнение по нескольким пунктам, которые он сам по своим личным соображениям проектировал и здесь перечислял.

«Если все эти пункты, — разъяснял он, — будут хорошо изучены комитетом и потом внесены на утверждение сословий, они могут со всею уверенностью ожидать от попечительности Е. И. В-ва и Правления (Régence), что все относящееся к армии будет отныне установлено, на случай если бы Е: В-во признал за благо восстановить в этом крае национальное войско. Длинные разъяснения тем менее нужны в настоящем случае, что всякий кто знает страну и милиционное распределение, знает и основания, на которых можно правильно удовлетворить права короны и права землевладельцев в отношении выставки солдата. Более пространные прения о всех обстоятельствах, не относящихся собственно к предмету, причинили бы лишь Потерю времени, которой тем более следует избегать что Е. В-во ожидает скорых и зрелых суждений по всем предметам, столь милостиво и с таким доверием порученным обсуждению сословий.

По вопросу о податях Спренгтпортен не высказывал никаких определенных суждений, хотя здесь, по инструкции 19-го ноября, он мог бы наиболее воздействовать в видах правительства, способствуя облегчению податных тягостей. Он ограничился препровождением сведений сообщенных двумя губернаторами и рекомендовал обратиться к словесным разъяснениям губернских камериров, бывших налицо в Борго.

На счет финансовых дел Спренгтпортен был того мнения, что они требуют большой точности и едва ли могут быть удовлетворительно регулированы до заключения мира. Он полагал поэтому, «что было бы короче всего, высказав мнение о принципах, оставить все прочее суждению Е. И. В-ва; это было бы средством избежать ошибок».

Наконец о правительственном совете он писал: «в заключение я должен предупредить, что следует без отлагательства сделать выбор членов, которые по утверждении Е. И. В-м составят высшее учреждение в крае под именем Совета Правления; Финляндия не должна оставаться долее лишенною администрации, столь необходимой для течения дел. Хорошо установленное правление дает безопасность и устойчивость социальному телу. Где его нет — порядка нельзя найти. Поэтому надеюсь, что для моего собственного спокойствия и руководства в ведении дел, это учреждение будет возможно скоро установлено теми, кого Е. И. В-во для сего удостоил избрать».

Очевидно, Спренгтпортен вовсе не давал себе отчета в принадлежавшей ему роли и в отношениях к правительству. Иначе, как объяснить себе наприм. указания его по вопросу о финансах? Правительству именно нужны были не принципы, а меры ближайшего исполнения, зависевшие от знания местных условий, а Спренгтпортен советовал сейму сделать обратное, преподать какие-то. принципы, оставляя затем всю второстепенную, детальную работу на Государе и русском правительстве.

Спренгтпортен отправил свое предложение к барону Де-Гееру при бумаге, вполне соответствовавшей приложенному к ней документу. Он говорил как власть имеющий; между тем люди, к которым он обращался, сами пытались всякими способами захватить власть. Естественно, что при происшедшем конфликте Спренгтпортен не нашел себе поддержки в Де-Геере. На сейме действительно были жаркие разговоры, и Де-Геер боялся при необузданном характере своего бывшего друга и покровителя больших неприятностей… Спренгтпортен был прямо спрошен Де-Геером: имеет-ли он повеления Государя руководить делами сейма? «Я уверял его, — писал Де-Геер Сперанскому, — что дворянство в таком случае первое слепо повиновалось бы им, и ручался в том же за другие сословия; я просил его лишь дать нам об этом знать документальностью. Маршал недвусмысленно давал понять генерал-губернатору, что указаний от него он не имеет основания принимать. «Я ему объяснил, — продолжал он, — что Е. И. В-во, также как и ваше пр-во (т. е. Сперанский), приказывали мне обращаться непосредственно к вам».

Де-Геер получил, однако, от Сперанского внушение щадить Спренгтпортена. Но это далеко не значило, что Спренгтпортена хотели поддержать в Петербурге; его именно только щадили.

В тот самый день, как Спренгтпортен отправлял Сперанскому копию своего руководящего предложения, тот излагал ему, уже для его руководства, противоположные воззрения и даже требования. На счет порядка и пределов, свободы прений на сейме не было дано первоначально никаких определенных правил, и все зависело от усмотрения Императора Александра. Де-Геер ожидал от Сперанского наставлений. Об этом речь шла еще в бытность Государя в Або, и теперь Сперанский нашел нужным возобновить в памяти генерал-губернатора данные тогда указания. «Ваше высокопр-во без сомнения припомните, что этот вопрос был уже решен при ваших последних занятиях с Е. И. В-вом в Або, в Его кабинете. Е. В-во изволил тогда заявить вам, что Его намерение было предоставить чинам полную свободу суждений. Это решение не исключает, конечно, советы, которые вы могли бы дать, если бы их у вас просили; но я не думаю, что нужно было бы стеснять сословия проявлением власти или надзора; Едва ли также было бы сообразно с видами Государя Императора, если бы вы видимо руководили земскими чинами».

Здесь не лишне отметить, а приведенные случаи вполне подтверждают, что Сперанский играл теперь выдающуюся, почти самостоятельную роль во всех делах касавшихся сейма и вообще Финляндии, находя во всем одобрение Императора Александра. Он старался быть приятным финляндцам, и под влиянием лести, которою они его окружали, по-видимому мало оглядывался на Россию с её интересами. Он толковал о свободе и её охране в таких выражениях, что финляндцам конечно пока не оставалось желать ничего более. У них не без оснований могла «закружиться голова», по меткому выражению Клика. «Вы знаете, генерал, — писал Сперанский Спренгтпортену, — что свобода, особенно свобода, возрождающаяся, очень пуглива и требует попечений и бережного ухода (une culture délicate). Иногда одна лишь тень начальства ее устрашает, и конечно не теперь давать ей пугаться, когда нужно только успокаивать и упрочивать доверие».

Финляндцы действительно льстили Сперанскому всячески. Эти «свободолюбивые» люди, этот Де-Геер, первый из первых, получали от него будто бы «приказания»; так они и называли его официальные бумаги. Его имя ставили наравне с именем Императора. Епископ Тенгстрём обращался к нему с титулом «Monseigneur», как бы к принцу крови, и не только епископ, но и Маннергейм, гордый своим баронством и независимостью. Этот же Маннергейм писал Сперанскому, что пока финляндцы имеют «счастье» видеть его во главе дел Финляндии, им не остается ничего желать лучшего. Епископ Тенгстрём подносил ему еще более тонкие курения фимиама. В качестве проканцлера абоского университета, он просил его не отказать принять на себя обязанности самого канцлера, т. е. высшего его начальника. Это канцлерское звание возлагали позднее на наследников русского престола. «Наши дела, — писал хитрый пастор, — безотлагательно требуют, чтобы Государь Император оказал милость дать нам возможно скорее канцлера; он, как отец и покровитель, будет иметь попечение о благе университета. Так как я осведомился о всемилостивейших намерениях на этот счет Е. И. В-ва, то всенижайше умоляю вас, Monseigneur, не отказывать нам долее в ваших заботах и благодеяниях, и дать новые поводы вас любить и уважать». Действительно, тогда же, в апреле, состоялось назначение Сперанского канцлером абоского университета. Одновременно впрочем он был определен и членом главного правления училищ в России. При всех послаблениях, финляндский университет тогда ставился еще в Петербурге в связь с русским ведомством Народного просвещения ^[97].

Между тем земские чины, поощренные свободой прений им предоставленною и вниманием, которое так щедро расточал пред ними Сперанский, нередко от имени Императора, начали уже думать о расширении круга своих действий, о значении и о власти. При множестве произносимых речей не трудно было увлекаться и увлекать других до того, что высказывались желания, о которых ранее едва ли и мечтали. С течением времени шли еще далее, и повторенные мечтания одних казались другим уже совершившимся фактом. Поэтому вскоре же перейдена была граница, намеченная официальными документами. Из протоколов, видно, что в сословиях уже говорилось и писалось, что Император Александр предоставил финляндцам конституцию 1772 г. хотя об этом, как известно, не только не было высказано ничего и положительного, но и самое упоминание о ней было Сперанским отклонено. По этой конституции, конечно, боргоские депутаты могли считать себя «государственными» чинами, хотя самого государства и не было. Государственные чины в Швеции имели власть! наравне с королем; явились поползновения мечтать если не об этом, то по крайней мере о вмешательстве во все дела. Исключения, оказалось, не было и для дел международной политики.

Успешные действия русских войск, обошедших в это время Ботнический залив с севера и явившихся в самой Швеции, приводили к ожиданию, что вскоре между Россией и Швецией будет заключен мир. Оставленные на полной свободе боргоские делегаты, забывая, что им даны на рассуждение лишь четыре известные предложения, нашли возможным, хотя и с большою осторожностью, поставить себе и обсуждать вопрос первостепенной важности: об участии и их в деле заключения мира. Вопрос был поднят мемуаром на эту тему бар. Маннергейма в дворянском сословии. У дворянства, принявшего этот мемуар с сочувствием и давшего ему дальнейший ход, была, судя по толкованиям Кастрёна, другая цель. Оно желало добиться учреждения комитета, носившего в Швеции название «тайного» и установленного конституцией 1772 г. Во времена шведской вольности или олигархии, последовавшие после Ништадского мира 1721 г., тайный комитет захватил в свои руки все главнейшие дела и распоряжался Швецией по своему усмотрению. Некоторые финляндские дворяне надеялись по всей вероятности воскресить в будущем для себя это прекрасное прошедшее их шведских собратий. И действительно, вопрос не только был обсуждаем, но и был представлен Императору Александру, притом за подписью ораторов всех четырех сословий, хотя он и встретил разноречие в горожанах. Вот существенная часть этой петиции. Принеся обычные благодарения за оказанные милости, ораторы писали:

«После тяжких и кровавых битв, коими все почти края нашего отечества были терзаемы целый уже год, победоносные войска В. И. В-ва кажется уготовили наконец спокойствие и дают надежду на мир, столь повсеместно желаемый и столь необходимый и благодетельный для страны.

Если В. И. В во, в высокой мудрости Вашей, признаете за благо и соответственным интересам великой империи Вашей вступить со шведской короной в переговоры о мире, верные подданные В. И. В-ва остаются вполне уверены, что В. В-во, руководимый нежными отеческими чувствами к этой стране, удостоите иметь в сем столь важном деле самые заботливые попечения об охране и о всех интересах даже и тех подданных, которых Вы только-что покорили.

Но, Государь, наше отечество еще столь недавно подчинено скипетру В. И. В-ва, что мы не смеем надеяться, чтобы В. И. В-во, при занятии Вашего драгоценного времени бесчисленными заботами о благе многих других народностей и подданных, могли еще, в столь короткий срок, вполне осведомиться о всех наших нуждах, или же чтобы Вы имели время настолько углубиться в дела нашей страны, чтобы трактуя со Швецией о мире, дать свое весьма просвещенное всемилостивейшее внимание всем предметам, того заслуживающим, и войти во все необходимые подробности.

Вот почему сословия Финляндии, вверяясь чтимому всею вселенною милосердию В. И. В-ва, и возобновляя в своей памяти всемилостивейшее разрешение В.В-ва подносить Вам все важные дела, осмеливаются с величайшею покорностью умолять о всемилостивейшем дозволении образовать в продолжение этого сейма особый комитет. Он мог бы приготовить предметы, кои касались бы лишь страны вообще, разных сословий её жителей, их дел и их ремесел, собственно в отношении экономическом и торговом, и о которых надлежало бы заботиться, ведя переговоры о мире, в соображении обоюдных прав и выгод, кои могут быть извлечены обществом даже в будущем. Все эти дела будут обыкновенным порядком всенижайше поднесены на рассмотрение и решение В. И. В-ва.

Так-как связи, существовавшие в течение многих лет между Финляндией и Швецией под общими законами, привилегиями и учреждениями, теперь порваны, и мы связаны новыми обязательствами с великим могуществом нам покровительствующим и нас поддерживающим, то от всемилостивейшего внимания В. И. В-ва не ускользнет, сколько возникнет вопросов частных и публичных, когда порядок вещей изменится».

К петиции был приложен протокол сословия горожан, которое не согласилось с прочими сословиями на счет учреждения проектированного комитета. Горожане находили что для принесения просьб и жалоб уже учреждены в каждом сословии свои комитеты; установление затем особого секретного комитета навлекло бы только подозрение, неизбежно связанное со всем, что носит имя секретного. Кроме того горожане указывали возможность подозрения, что настоящий шаг чересчур близко, касается прерогатив короны, между тем как можно достигнуть того же путем обыкновенных комитетов. Главнее же всего они опасались, что вся власть (sic) сословий (le pouvoir entier des états) перейдет, как и прежде было, в руки одного комитета, действия которого в силу его тайного характера не дойдут до общего сведения, и таким образом могут пострадать интересы целых сословий Горожане находили, что проектированный комитет в существе своем будет хуже секретного комитета, установленного § 47 конституции.

Легко видеть даже из этого одного примера, какая, при полной свободе предоставленной сейму, вышла разница между видами правительства и между действиями представителей только что покоренной страны. В Петербурге были уверены, что земские депутаты занимаются только четырьмя ограниченными пред метами, по которым от них потребовали мнений, а в Борго уже не только шла речь, но и борьба за власть, за преобладание над самим государем.

Де-Геер сообщил Сперанскому как петицию, так и протест, при письме 15-го (27) апреля, и конечно поддерживал заявление трех сословий, называя проектированный комитет просто депутацией. Официальный мотив маршала был тот же: так-как мир может быть вскоре заключен, а между тем «ни Е. И. В-во, ни Его министры в это время не могут осведомиться о всех отраслях отношений», — то и учредить депутацию. Но, говоря со Сперанским, человеком единомышленным, Де-Геер по свойственной ему легкости проговаривался весьма откровенно: «Очень естественно, — писал он, — что наши интересы побуждают нас пользоваться обстоятельствами, насколько это лишь возможно». При этом по адресу протестовавшего городского сословия посылались косвенные доносы, и заботливый Де-Геер выражал опасение, как бы протокол горожан не «огорчил» Е. В-ва. С своей стороны, Де-Геер мотивировал поддержку мнению трех сословий против горожан еще одною благовидной, на первый взгляд, причиной. Являлась забота о частных пользах «крестьянства»; домогательства горожан могли отозваться вредно на интересах крестьян в деле навигации: они имели право свободного плавания в Стокгольм, а теперь могут его лишиться при составлении мирных условий. А чтобы еще более дать благовидности проектированному комитету, одна из целей которого была конечно прямое вмешательство в мирные переговоры России со Швецией, а по возможности и в другие дела теперь сейму не предоставленные, Де-Геер предлагал объявить высочайшее повеление, чтобы члены комитета приняли «особую присягу» в сохранении тайны по тем или другим вопросам.

Епископ Тенгстрём также говорил о будущем мире и также поддерживал «невинную просьбу (la pétition innocente) трех сословий, тоже невинно находя, что народ сам лучше знает свои нужды. Епископ конечно старательно умалчивал, что в подкладке дела была интрига в видах захвата предполагаемой власти, и что громадное большинство народа тут было не причем. Противясь также заявлению горожан, он особенно выставлял на вид только-что упомянутый Геером мотив, именно тот, что и не только «бедные» крестьяне могут разориться, в случае лишения их права торговать в шведских портах, но что и Император Александр потерпит большой ущерб, как в доходах, так и в лишении Его флота большего числа искусных матросов и транспортных судов на случай морской экспедиции».

Казалось бы подобный шаг — домогательство принять участие в заключении мира после войны, в которой претенденты были сперва враждовавшей; а потом побежденной стороной, — был настолько смел, что требовал затем осторожности и выжидания. На деле было, однако, напротив. Поощренные русскою податливостью Де-Геер и те, кто был за ним, шли еще далее. Они прямо и смело метили на то, чтобы сейм сделался фактическим распорядителем Финляндии. Де-Геер не задумался просить, чтобы сейму предоставлено было рассуждать — обо всем. С этим он обращался, однако, не прямо к Императору Александру, что ему было дозволено в важных случаях, а чрез посредство Сперанского, готового по-видимому на все, ради своих идей и расточаемой ему лести. Де-Геер просил его доказать свою дружбу и заручиться (procurer) от Императора Александра «письменным разрешением земским чинам рассуждать обо всем, касающемся хозяйства, промышленности и внутреннего устройства Финляндии, хотя бы эти предметы и не заключались в данных предложениях». «Конечно, — заботливо пояснял финляндец, — ничто не должно быть допущено в суждениях из того, что хотя малейше касается священных прав Е. И. В-ва, нашего многолюбимого Государя, в отношении защиты страны и воинской повинности». В беседе с Сперанским барон, оказывается, находил возможным настолько простирать свою откровенность, что даже права Императора, так категорически огражденные в предложениях, манифестах и других актах в то время изданных, не только ставил с вопросительным знаком, но и сжимал в теснейшие рамки одной только воинской повинности, к тому же упраздненной милостью Императора, и защиты страны, т.-е. охраны благополучия этих честолюбцев! Впрочем, он тут же просил, чтобы Сперанский внушил идею об этом в таком виде, чтобы она не показалась Его И.В ву неприятной». Конечно засим следовали уверения, что все делается для того, чтобы они, финляндцы, сами, и их потомки, благословляли «великого и многолюбимого Александра, нашего дражайшего Отца». Де-Геер был так далек, по его словам, от всяких непозволительных желаний, его намерения и долг всегда настолько имели единственною исходною точкой высокие интересы Е. В-ва, что он даже призывал на себя кары небесные: «земля не могла бы меня носить, — восклицал он, — если бы столь велика была моя неблагодарность!»

Все эти хлопоты единодушно направлялись к одной цели и Геером, и Маннергеймом и епископом Тенгстрёмом, и руководителями крестьянского сословия. И тем не менее они не достигли желаемой цели. Разумные влияния в Петербурге, без сомнения, осиливали домогательства финских честолюбцев. Униженные просьбы Де-Геера не были уважены. Сам Сперанский поставлен был в необходимость, вопреки дружбе, именем которой его убеждали из Борго, от лица Государя вежливо отклонить заявления маршала. Е. И. В-во, — написал он Де-Гееру, — «дабы не отвлекать внимание сословий от важных предметов уже переданных на их обсуждение, не считает уместным делать новые предложения». При этом оговаривалось, что «если бы встретились нужные замечания по разным областям политической экономии, то самое простое было бы представлять о них Императору в виде просьб, не передавая их предварительно на сейм». Этим ответом, в сущности, поддерживался взгляд горожан, которые путь петиций находили наиболее соответственным. Главнее же всего устранялось какое бы то ни было участие боргоского сейма в делах вне пределов четырех предложений, данных на «мнения», и тем более в рассмотрении вопросов политических, кои правительство оставляло всецело в своих руках.

Но и в ограниченном круге этих четырех предложений требовалась сдержанность и не допускалось расширение границ вопросов. Так, по поводу «милиции», Сперанский внушал Де-Гееру^[98]:

«Вопрос о милиции необходимо должен быть рассматриваем в тесном смысле сделанного Императором предложения, т. е.: следует заняться только соображениями об улучшении её иди путем сокращения численности, или посредством лучшего распределения её содержания, не касаясь полного её упразднения. расчет дохода, который явился бы последствием упразднения, может быть упомянут лишь мимоходом, дабы Государь мог решить: следует-ли сохранить милицию с теми улучшениями, какие предложат сословия, или вовсе ее упразднить».

Таким образом, помимо широких фраз Сперанского и теплых, но недовольно точных речей самого Императора Александра, русская власть там, где она имела возможность определенно высказаться, твердо держалась занятого ею положения: все — в руках правительства; сейм же оставался совещательным собранием, в тесных пределах данных ему на обсуждение четырех предложений.

Но умеренные указания не действовали, — как и следовало впрочем ожидать, — на толпу людей чуждых и даже враждебных. которым дана была бесконтрольная свобода обмена мыслей и речей. Вопрос об организации Совета управления, порученный особой комиссии именно из таких людей, и избрание членов в него, предоставленное сейму, не могли не наводить рассуждения на самые разнородные и капитальные темы. Вопрос о политических правах и положении финляндцев и Финляндии, после того, как они нашли возможным толковать об участии в переговорах о мире между Россией и Швецией, естественно мог и должен был дебатироваться на их собраниях. При этом предмет самый животрепещущий — применение к Финляндии прежней, т. е. шведской конституции в широком смысле этого слова — не мог не стоять на очереди. Не смотря на все акты, сочиненные под влиянием самих же финляндцев, предмет этот все-таки не только не получил определенной документальной формы, но и по-видимому совершенно устранялся русским правительством. Употребление имени конституции один раз в речи прочитанной Александром и два-три раза во второстепенных документах, исходивших лично от Сперанского, притом на французском языке, на котором значение слова «constitution», как выше разъяснено, очень широко — не имело того веса положительного утверждения, которого честолюбивые руководители сейма добивались. В них говорилось, и много раз, о коренных законах, о правах и привилегиях, о религии; все эти предметы настоящая конституция уже обнимает, но они её не составляют. Было, очевидно, что-то неясное, недоговоренное. Русский Государь по милости своей обещал, и обещал немало, но не принял на себя тех конституционных обязательств, которые могли истечь из утверждения законов 1772 и 1789 гг. и составляли для финляндских властолюбцев венец желаний. Добивались поэтому акта за актом, даже в излишестве, даже к ущербу достоинства верховной власти, голос которой должен раздаваться лишь в редких, самых жизненных случаях, — и тем не менее категорического признания конституции 1772 г. не получали. Все оставалось, следовательно, в произволении Русского Государя; с этим финляндские дворяне и интеллигенты, жаждавшие власти и побуждаемые русскими послаблениями, неохотно примирялись.

Еще вначале, как только решено было созвать сейм в Борго, бывший шведской службы подполковник Егергорн подал особую записку, довольно пространную, в которой развивалась мысль о необходимости сохранить Финляндии шведскую конституцию; впрочем автор предполагал отчасти ее изменить. Записка эта была адресована на имя Государя и истекала из мнения, что мысли соотечественников Егергорна на счет будущего Финляндии чрезвычайно неопределенны и спутаны. Автор оказывался также в числе советников Императора Александра и предлагал довольно много рассуждений на избранную им тему. Нет надобности следить за ними. Но в числе поводов, требующих по его мысли перемен в шведской конституции для применения её к Финляндии, одно из первых мест занимали обличения соотечественников, которые не излишне привести для характеристики тех людей, кому со стороны власти оказывались, всякие знаки внимания и доверия, отчасти же и самого советника. «Есть множество интриганов, — писал Егергорн, — или искателей мест, власти, поставок и всякого рода предприятий; для них ничто не свято; общественное благо считается за ничто. Взросшие и воспитанные в царствование Густава III, они кончили тем, что погубили нацию, короля и все королевство; обыкновенно это — люди большего ума и талантов, они умеют вмешиваться в дела всеми возможными путями и держаться ловкостью и интригами даже вопреки общественному мнению; страшно попасть в их когти, они захватывают все вокруг себя по всем направлениям. Мы имели в этом отношении ужасный опыт в течение именно последнего времени; эти люди существуют еще, — они будут стараться занять прежнее положение; их политика неизбежно должна состоять в том, чтобы противиться всякого рода упрочению положения нации, ибо оно навсегда подкосило бы их интересы; смута и правительство насилий — вот сфера, в которой они любят жить».

Эти фразы, не смотря на свою риторическую внешность, имели под собою отчасти верную подкладку, которую подтверждала история Швеции: интрига, личные выгоды, подкуп, были в течение столетий основным элементом политической жизни Швеции и всех её составных частей. Деморализация особенно развилась в так называемый либеральный период, т. е. по издании конституции 1721 г., когда королевская власть была доведена до последней степени уничижения.

И что же? Отвечая на свойсобственный вопрос о том, что нужно сделать с шведской конституцией, дабы применить ее к настоящему положению Финляндии, Егергорн не находил ничего лучшего, как возвратиться к основным законам 1721 г. С удивительною близорукостью, которую при других условиях можно было бы счесть за дерзкую насмешку, он находил, что восстановление этой конституции тем естественнее, что она была гарантирована Швеции Ништадтским договором Петра Великого! Россия брала на себя тогда охрану этого образа правления именно в виду того, что он имел в себе все элементы бессилия Швеции. И вот новейший советник рекомендует русскому государю принять на себя ту ничтожную роль, на которую его предок обрекал своего врага. А чтобы «возвысить» власть монарха (!) — при том что по проекту Егергорна государственные чины делались участниками его прав по законодательству, — автор проекта предлагал возвести Финляндию, — на степень королевства. Управление королевством, за пребыванием короля вне его, в Петербурге, предлагалось возложить на особый Сенат из 12 членов.

Кроме изложенного в мемуаре Егергорна посвящено было большое место преобразованию сословий, причем он не особенно лестно отзывался о дворянстве, к которому принадлежал. «Финское дворянство, — объяснял он, — никаким образом не в состоянии быть истинной опорой народа; оно необходимо должно быть преобразовано, чтобы сделаться тем чем ему следуем быть, т. е. истинным защитником и охраною законных прав короны, также как и святости соблюдения конституции. Егергорн заключал свои соображения предложением поручить разработку их Ребиндеру. О Сперанском, его русском начальнике, не упоминалось.

Все эти комбинации были скрашены обычными уверениями в любви, преданности и обожании к Императору Александру. Он именовался «великим, неоцененным монархом; он, как некое благодетельное божество, как ангел хранитель, приготовляет наше счастье, которое без Него выпадет из наших слабых рук».

Не смотря, однако, на все эти льстивые фразы, записка Егергорна не получила никакого официального движения. Но это не мешало, конечно, говорить о ней на сейме и вести речь об утверждении конституции; на вопрос, о том неизбежно наталкивались при каждом случае. Не мог об этом не знать и Сперанский; душа этого идеалиста-чиновника горела мыслью одарить либеральной конституцией всю Россию; теперь представлялась удобная возможность сделать эксперимент хотя в одной её провинции.

И, тем не менее, — ему самому приходилось своими руками вышибать те устои, что сооружали для проектированного здания готовые на то люди. Под сильными вероятно влияниями в Петербурге, пока еще в точности неизвестными, Сперанский опять должен был высказывать мысли, далеко несогласные со стремлениями его боргоских друзей и поклонников. Он изложил их в следующем письме к Де-Гееру от 6-го июня 1809 г. Это письмо должно отнести к числу важнейших документов; оно служит к истинному пониманию, и значения боргоского сейма, и силы тех мимолетных слов, коими как будто утверждалась конституция Финляндии.

«По мере приближения времени закрытия сейма, — писал Сперанский маршалу, — сведения о том, к чему пришли рассуждения на нем, становятся для нас все более и более необходимыми. В предыдущем письме я имел уже честь выразить вам мои о том желания.

«Как только. эти сведения к нам поступят, здесь займутся приготовлениями к путешествию Е. И. В-ва, а между тем поспешат препроводить к вам проект административного устройства, который Государь Император обещал передать на обсуждение сейма. Таким образом все, что заключается в четырех предложениях Е. И. В ва, будет окончательно установлено, и настоящий суждения сейма в точности ограничатся их содержанием (et cest à, leurteneur stricte que les délibérations actuelles de la diète seront bornées). Ничто постороннее этим предложениям не будет допущено к обсуждению; таковы всегда были намерения Е. И. В-ва, и хотя представляются еще предметы, регулирование коих очень интересно для пользы страны и в особенности для упрочения её устройства (constitution), но эти предметы по свойству своему таковы, что требуют зрелого их изучения, прежде чем предложить их на обсуждение сословий. А так как ничто еще для сего труда не приготовлено, то этого рода вопросы должны быть в настоящее время тщательно устраняемы (soigneusement écartées). В. пр-во сами соглашались с верностью этого замечания при разговорах в Петербурге и Борго о проекте изменений в конституции, предположенном г. Егергорном. Я уверен, г. барон, что с того времени ваше мнение, основанное на мотивах столь естественных, могло только укрепиться всею силою доводов мудрости и благоразумия, которыми всегда отличались ваши действия».

Последние две фразы писались, конечно, потому, что от Де-Геера не ожидали ни мудрости, ни благоразумия, и старались изысканными выражениями побудить исполнить шедшую из Петербурга программу. Очевидно, что здесь начинали тяготиться боргоским красноречием, мало делавшим по существу данной ему задачи и заходившим далеко за те пределы, которые были великодушно и без достаточной осмотрительности ему предоставлены, Упоминание «прерогатив Короны», к которым сеймовые ораторы относились под вопросительным знаком, и об этом записывали даже в протоколы, не могло не расхолодить увлечений и не заставить взглянуть на-дело более трезво. Сущность письма Сперанского не подлежит никаким толкованиям: Император Александр «всегда» имел в виду, что сейм займется «исключительно» только четырьмя вопросами, по которым он благоволил выслушать «мнения», и что всякие вопросы об «упрочении конституции Финляндии должны были решительно устраняться». Комментарии здесь излишни.

Между тем «проект административного устройства», о котором упоминал Сперанский, шел своей дорогой довольно медленно и едва ли успешно. Епископ Тенгстрём не особенно справился со своей задачей; профессор Калониус, которому этот проект дан был на специальную разработку, как теоретик, наводнил его множеством мелочных подробностей. Комитет с Тенгстрёмом во главе урезал нечто, но много еще оставил такого, что, по признанию последнего, должно было «докучать Е. И. В-ву». Член Комитета бар. Маннергейм находил этот проект очень скороспелым. Тенгстрём не взял на себя окончательной отделки и предоставил ее Сперанскому, в уверенности, что он скоро и без больших затруднений исполнит все что нужно.

Комитетский проект действительно подвергся в Петербурге некоторой переделке, и в таком виде отослан 27-го июня к маршалу Гееру для предложения сейму. На деле отсылка состоялась едва ли ранее 29-го числа, так как Ребиндер должен был еще перевести проект на шведский язык, на что, по словам самого Сперанского, требовалось не менее двух дней. На 7-е июля было уже назначено закрытие сейма, а потому сословия не могли входить в пространные суждения. Впрочем, Сперанский, собираясь уехать в Борго 1-го июля, рассчитывал быть там два дня ранее приезда Государя и оказать личное влияние на окончание дела. По преданию, он действительно сам редактировал изложение сделанных на сейме замечаний.

Замечания эти относились собственно лишь к плану административного устройства Финляндии. Самый проект положения о Правительственном Совете, или Совете Правления, разрабатывался уже по роспуске земских чинов. Из замечаний, и немногочисленных, и в большинстве незначительных, следует однако указать: а) предоставление в уголовных делах при равенстве голосов перевеса, не голосу председателя — генерал-губернатора, а тому мнению, которое благоприятнее для подсудимого; б) об определении пути, которым должны восходить дела на высочайшее утверждение: от самих ли коллегий (?) и Совета, или иначе? в) о выдаче жалованья чиновникам по счету на серебро, а не банковыми ассигнациями, и об увеличении некоторых окладов. Главнейшее же ходатайство состояло в том, чтобы члены Совета были из финляндских граждан и лютеранской веры. Как выше было объяснено, по шведской конституции 1772 и 1789 г. лица, состоявшие в высших учреждениях, к которым приравнивался теперь и Совет, должны были быть обязательно государственной, а не провинциальной национальности и религии, т. е. шведы и лютеране. Сеймовые деятели, держась известного направления, нашли нужным извратить этот существенный пункт и вместо лиц русской государственной национальности, заступившей шведскую, провести финляндцев. То, что в шведской конституции служило к укреплению государства, здесь обращалось к его ущербу и унижению. Тогдашнее русское правительство этого не видело.

Высказав свои замечания на проект управления, сословия должны были исполнить поручение, на них в этом отношении прямо возложенное, именно выбрать кандидатов в члены нового Совета. Первоначально, как известно, их предполагалось иметь 12. Но потом явилось соображение об увеличении числа до 14. Весьма вероятно, что желающих занять выгодные места, с сохранением при том и прежних должностей с их окладами, оказалось более против прежде определенной нормы: действительной необходимости в такой прибавке видеть было не из чего; опыт не мог еще дать никаких указаний. Русское правительство не возразило и против этого. Половину 14 должно было избрать дворянство, остальных семерых все прочие сословия.

На выборах и в самом деле встретились затруднения от избытка желающих: одно крестьянство предложило 40 кандидатов. Выбирала сеймовая комиссия в составе 56 лиц, по 14 от каждого сословия. Окончательно выборы состоялись в день закрытия сейма, 7-го июля. Избрано 19 лиц: 9 из дворян и 10 из прочих сословий, преимущественно чиновников. Из 19-ти — 8 получили голоса всех четырех сословий; имена более или менее уже известные: барон Виллебрандт, Гюльденстольпе, барон Медлин, Ореус, проф. Калониус, Карп, Троиль и купец Влад. Пятеро избраны тремя сословиями: Маннергейм, Валериан, Роткирх, Идман и Эрваст. Стоявшие так высоко во время сейма и до него, президент Тандефельд и маршал Де-Геер,^[100] удостоились голосов только двух сословий, также как и некий Норденсван. Это конечно не говорило об избытке доверия к первым двум в массе населения, о чем усиленно твердили русскому правительству Спренгтпортен, сам Де-Геер и др. Наконец три лица из чиновников, вовсе не игравшие роли, избраны лишь одним из сословий: Крогиус^[101], Лундстрём и Тулиндберг.

По поводу состоявшихся выборов Тандефельд десять дней спустя подал особую записку, в которой обратил внимание на то что надо остерегаться, чтобы Правительственный Совет не отвлек всех лучших сил от судебных мест, в которых затем останутся только расстроенные здоровьем старики и неопытная молодежь. Он опасался что засим суды придут в упадок. Может быть в виду между прочим и этого заявления Сперанский писал Барклаю-де-Толли, что выбор сейма подлежал при окончательном утверждении строгому разбору^[102].

Однако в конечном результате все избранные без исключения получили места в качестве или членов Совета, или других чиновников. Грамоты о их назначении на французском языке подписаны 6-го августа, в Петергофе.

При рассмотрении проекта Правительственного Совета, возбужден был один вопрос, сейму не принадлежащий, но поднятый в комитете, занимавшемся Проектом. Дела должны были в важнейших случаях идти на разрешение Государя. Но каким путем? Для людей, преследовавших свои цели; то или другое решение имело огромное значение. В числе таких людей был и помощник Сперанского Ребиндер. Не должно забывать, что этот финляндец, вступив в русскую службу, руководился тайными принципами, которые раскрылись лишь в его мемуарах. В числе их был тот, по которому русскому Императору надо было предоставить царствовать в Финляндии, но не управлять. Как член проектной комиссии, он очень настаивал чтобы она высказалась в том смысле, что в Петербурге надлежит образовать особый комитет для финляндских дел, вносимых на усмотрение верховной власти, расчет Ребиндера ясен: в качестве помощника при Сперанском, т. е. собственно подчиненного ему чиновника, он, Ребиндер, имел значение и влияние на дела лишь на столько; насколько Сперанский то допускал. Как ни склонен был последний во всем послаблял финляндцам в ущерб России, тем не менее он все-таки был русский человек, который мог во всякую минуту изменить взгляд вообще или в частности на некоторые дела, и Ребиндер ничем не мог заявить протеста; апеллировать было не к кому. Учреждение комитета, который конечно связывал бы руки Сперанскому и вместе с тем дал бы прочную опору, консистенцию финляндским домогательствам даже у самого престола, такое учреждение казалось делом наилучшим. Неизбежно являлось бы большинство и меньшинство, которым можно в известных случаях управлять и, что еще важнее, с которым неизбежно пришлось бы считаться. Это был бы для финляндских честолюбцев новый выигрыш, а для принципа Ребиндера солидная точка опоры.

Трудно сказать: склонен ли был к этой идее сам Сперанский, не видевший подкладки её; но вопрос об особом комитете при Государе предлагался комиссии Ребиндером от имени Сперанского. Председатель Тенгстрём, также как и член Маннергейм, прямо писали каждый в отдельности, что они не смели (nous navons pas osé) рассуждать о таком комитете, не имея точных повелений по столь щекотливому предмету. Но высказывая затем частные свои мнения, оба совершенно расходились. Тенгстрём думал, что дело просто и может быт разрешено без всяких со стороны их, финляндцев, советов и разъяснений. «От усмотрения Е. В-ва, — писал он, — будет без сомнения зависеть приказать двоим-троим из просвещенных и честных граждан приехать в Петербург, дабы подавать мнения о благе и выгодах их отечества; для них не потребуется никакой другой инструкции кроме их патриотизма и привязанности к Монарху, столь достойному непоколебимой любви и преданности всех его подданных».

Маннергейм глядел иначе. «В настоящее время, — сообщал он Сперанскому в упомянутом письме от 12-го (24) апреля, — комитет, о котором идет речь, не принесет никакой видимой пользы (utilité apparante). Пока мы имеем счастье видеть ваше пр-во во главе финляндских дел, нам ничего не остается более желать. Общее уважение, столь известный характер в. пр-ва, гарантируют нам в вашей особе поддержку наших прав, нашего счастья. Нынешний помощник в. пр-ва (Ребиндер), исполненный чести и честности, заслуживает также всего нашего доверия. Зачем же новый совет, который, по моему мнению, поведет лишь к проволочке дел и времени, и который может быть даст лишь новые виды честолюбию и интриге иных из наших соотечественников. Часто важные дела идут лучше в руках одного лица, нежели нескольких».

Мнение Маннергейма взяло верх, и комитета в Петербурге тогда учреждено не было.

Замечаниями на проект и выбором кандидатов ограничилось участие сейма в разработке вопроса о Совете Управления — четвёртого в порядке сделанных предложений. По прочим трем состоялись следующие мнения сейма.

О милиции. В представленном Государю Де-Геером чрез Сперанского «Précis» мнений заключалось к этой статье следующее вступление:

«Проникнутые беспредельным почитанием и такою же признательностью к бесконечной милости Е. И. В-ва, соизволившего войти в сношения с сословиями по предмету величайшего значения для народа, и после сколь возможно обстоятельных изысканий комитета, подробно изложенных, дворянство повергает на высокое и справедливое решение Е. И. В-ва всенижайшие желания (souhaits) с величайшею откровенностью и с безусловным доверием к Его высокому благоволению и отеческому сердцу». Затем следовало изложение самых этих желаний.

Дворянство просило, чтобы основной принцип, существовавший на этот предмет более столетия, не был изменяем. Принцип заключался в том, что обязанность выставлять и снабжать войска лежала на земледельцах, причем число пехотинцев и всадников, которое должна была поставить каждая провинция, обязательно оставалось неизменным. Контингент же, который выставлялся хозяйствами (фермами) вновь устраиваемыми, должен. был идти лишь на замену или на облегчение прежних гейматов (ферм). От этого принципа в последнее время сделано было шведскими королями отступление, и дворянство просило восстановить во всей чистоте прежнее положение, очевидно менее обременительное.

Кроме этого испрашивалось, чтобы сбора милиции не было по крайней мере 50 лет; если же затем потребовалось бы восстановить ее, то это исполнялось бы постепенно, дабы избежать пополнения войска за один раз.

При рассмотрении этих предположений другими сословиями, они дополнены в том смысле, что при восстановлении милиции таковое желательно произвести не менее как в пять лет; кроме того чтобы при этом как нижние чины, так и самые командиры избираемы были из финляндцев, и чтобы финская милиция не назначалась в поход вне пределов края. За такие льготы сословия выражали готовность вносить в казну так называемую «вакантную» подать, платимую за освобождение от поставки солдат, в размере тогда же определенном для разных местностей страны. Эта вакантная подать заменила всякого рода повинности и сборы на содержание войска.

О податях. В этом отношении сословия представили целый проект упрощения и более правильного распределения податей. Внесено ходатайство о том, чтобы новые поселения и разделка пустошей (nybyggn) освобождены были на 25 лет от всяких казенных податей, и на 5 лет затем от половины платежа. Ходатайствовали также о прекращении или облегчении некоторых сборов, как напр. селитрянного, об освобождении кузниц на время войны от молотового сбора (hammarskatt) и т. д. Впрочем дворянство, выражая свою благодарность за великие милости, уже оказанные Императором Александром в сложении, как известно, некоторых податей вслед за вступлением русских войск, полагало, что следует, согласно бывшему при шведском правительстве порядку, сохранить все казенные поступления как подушные, так и поземельные. Дворяне, сами большинства, податей не платящие, удостоверяли, что то, что остается платить жителям за сделанными уже сокращениями налогов, «будет ими уплачиваться с радостью и постоянной беспредельной признательностью Августейшему Монарху, избавившему их от тяжкого бремени».

Относительно монеты. Городское сословие полагало принять шведский риксдалер. Прочие три сословия высказались напротив за русский серебряный рубль, как основную монету края (Hufvudmynt) во всех денежных делах.

Мнение это было так мотивировано: «в виду того что в Финляндии не существует национального банка, и потому следует принять одну из иностранных монет, сословия находят, что при настоящем положении вещей за основную монету должна быть принята русская серебряная монета, под тем же наименованием, как и во всей Империи, т. е. металлический рубль, подразделенный на 100 копеек». Сообразно с сим и в отношении к прежней шведской монете стоимость серебряного рубля исчислена на сейме в 33 шилинга 7 рондштюков шведского банка.

Приняв основную монетную единицу, сейм находил что как рубль, так и его подразделения должны иметь в Финляндии обращение и силу во всякой торговле, в счетах, актах и условиях как частных, так и казенных, которые и должны на будущее время писаться в рублях и копейках. Медной монете предположено обращение в стоимости равной ассигнационному рублю. В случае недостатка серебряных рублей предполагалось предоставить при уплате податей вносить кредитными билетами по среднему петербургскому курсу за минувший год. Три сословия, кроме дворянского, полагали что и шведская монета должна быть принимаема при расчетах с казной. Для расчетов же между частными лицами по обязательствам, три сословия кроме духовенства признали возможным, за неимением серебряных рублей, производить расчет тою монетой, на которую написаны обязательства.

Сословия считали кроме того делом «величайшей важности» учреждение национального банка. Для этого требовался основной капитал в 2 мил. серебряных рублей. Его испрашивали от щедрот Императора Александра из русского государственного казначейства. Если бы такая сумма предоставлена быть не могла, то просили 1 мил. сер. рублей, с тем, чтобы он дан был: а) на 20 лет без процентов, и б) уплачивался бы частями в неопределенные сроки из платежа 3°/о интереса в год. В поддержку банка чины просили уступить навсегда: или доход от гербовой бумаги (Charta sigillata afgiften) и долю казны во всех денежных пенях (saköres midlen), как предложили дворяне и крестьяне, или налог известный под именем замкового (slottshjelp, на содержание королевского дворца) — согласно предложению духовенства и горожан. В пользу же банка сейм просил предоставить: а) все остатки и превышения вообще в казенных доходах над расходами, и б) прибыли от учетной операции, для которой проектировалась особая контора.

Сеймовые чины этим не ограничивались. Остановясь на рубле как на основной монетной единице (Едва ли, впрочем, они и могли остановиться на чем-нибудь другом), они «желали и просили», чтобы под надзором банка предоставлено было чеканить монету страны (du pays) без платежа за то какой-либо пошлины (sans payer quelque intérêt pour cela). Далее они «желали и просили», чтобы подразделения рубля имели на одной стороне герб великого княжества финляндского, а на другой надпись стоимости, в 50, 25, 20, 15, 10. и 5 коп.; на каком языке? — это высказано не было. Что касается до полного рубля, то по проекту он должен был иметь на одной стороне упомянутый герб, а на другой надпись стоимости: 1 рубль. — «Но чтобы сохранить навсегда память о несравненном и милосердом Покровителе, сословия всенижайше испрашивали дозволения банку чеканить на другой стороне (?) рублей, при всех будущих правительствах, медальон Александра I (lé buste) с латинскою надписью, которая возвещала бы самому отдаленному потомству признательность народа за великие благодеяния, которыми он воспользовался по милости В. В-ва. Учреждение национального банка всегда будет считаться в их числе».

Но и этими почтительными и благодарными желаниями, цель коих была стать в независимое от России положение на русский счет, боргоские деятели не удовлетворялись. Они испрашивали еще, в видах обеспечить банк в его независимом существовании, а народ в его собственности, чтобы Император Александр милостиво удостоил принять банк под свое высокое покровительство, а также утвердить, притом за себя и за преемников, все испрашиваемые ему права и преимущества. Заявлялось между прочим и ходатайство, чтобы банк управлялся исключительно сеймом и его уполномоченными, имея сообразно с тем и наименование Банка земских чинов Финляндии. «Впрочем, продолжал Де-Геер с товарищами, так как банк без сомнения может быть учрежден лишь по окончании войны, и его учреждение вполне зависит от усмотрения В. В-ва и от Вашего милостивого соизволения на предлагаемый сословиями основной капитал и другие источники, то они не нашли соответственным (convenable) входить, в настоящее время в суждения о будущем управлении банка и о законах, к тому относящихся. Сословия осмеливаются однако всенижайше повергнуть на разрешение В. В-ва, не удостоите-ли по заключении мира созвать земские чины, или дозволить законно избранным их представителям собраться в Або (как проектировали духовенство и горожане), или же согласно с мнением дворянства и крестьян в каком-нибудь другом городе Финляндии, который В. В-во могли бы назначить для местонахождения банка». Эти уполномоченные обсудили бы его устройство, администрацию и т. д.

Что из всех этих предположений и ходатайств боргоского сейма Император Александр признал возможным исполнить, — будет видно из последующего. Следует лишь пояснить, что все разрешения последовали уже без участия сейма, по непосредственному усмотрению петербургского правительства.

ГЛABA XXIV. Сейм в Борго

I. 3акрытие

Император Александр обещал прибыть лично на закрытие сейма. Де-Геер повторил об этом просьбу и получил от Сперанского повторительное уверение. В конце июня, когда обозначилось, что затянувшиеся занятия сейма приближаются к концу, определено было и время торжественного закрытия. Государь назначил выехать из Петербурга 4-го июля (старого стиля), 5-го быть в Ловизе, где и ночевать, а 6-го въехать в Борго. 7-го должно было состояться закрытие, и в тот же день Император Александр имел намерение отбыть или в Або, или обратно в Петербург. Сперанский писал Де-Гееру, что если дворянство намерено дать Е. В-ву бал, то он будет принят 6-го, т.-е. в день въезда в город.

Перед отъездом из Петербурга Сперанский испросил повеление министру Гурьеву отпустить на непредвиденные расходы по сейму еще 10.000 р., в виду вероятно сомнений Де-Геера в том, чтобы он мог обойтись отпущенными 100.000 р. Впоследствии однако эти 10 тыс. руб. были возвращены в кабинет, так как нужды в них будто бы не представилось. В действительности, впрочем, нужда была очень большая и этих 10.000 было далеко недостаточно. Де-Геер передержал, сверх ста тысяч, еще 29.887 р., которые и просил отпустить для уплаты долгов, обязуясь представить, как в прежних, так и в этих деньгах отчет. Всего же издержано на сейм, судя по отчету Де-Геера, 131.480 р. 24 коп. асс. Кроме того интендант Штакельберг издержал по сейму же 4.386 р., которые в отчет не вошли «по ошибке». Деньги и тому и другому были отпущены Барклаем-де-Толли из финляндских доходов^[103].

Составлен был и церемониал, вообще весьма сходственный: с тем, что было при открытии сейма, но более краткий. Подписан 28-го июня Сперанским. Вот его перевод с французского оригинала.

«Въезд Е. И. В-ва в город Борго назначается на 6-е июля старого стиля.

«У ворот города Е. И. В-во будет встречен при пушечной пальбе, барабанном бое и звоне колоколов генерал-губернатором, губернаторами провинций и городскими властями. Войска будут под ружьем.

«Император въедет верхом в сопровождении свиты. Во дворце Е. И. В-во примет поздравления земских чинов чрез посредство депутации от всех сословий.

«Генерал-губернатор объявит этой депутации именем Е, И. В-ва, что следующий день в 10 часов утра состоится закрытие сейма.

«В тот же. день два герольда, сопровождаемые отрядом, кавалерии, объявят при звуке труб и барабанном бое, что по повелению Е. И. В-ва закрытие сейма воспоследует на другой день, и что согласно с сим сословия имеют прибыть в 10 часов в собор для присутствия при богослужении и соберутся затем в зале собрания.

«На другой день, 7-го, войска будут выстроены под ружьем по обеим сторонам улицы, ведущей от дворца к собору и оттуда к зале собрания.

«Дворянство, предводимое маршалом и в предшествии двух герольдов, соберется во дворце Императора и займет места по старшинству. Другие сословия соберутся в соборе.

«Процессия из дворца в церковь двинется в следующем порядке:

два герольда дворянства,

маршал дворянства,

дворянство, младшие роды впереди,

два герольда императорские, статс-секретарь и его помощник, канцлер, и генерал-губернатор.

Е. И. В-во сопровождаемый Его министрами, обер-гофмаршалом и генералами свиты, при входе в собор декан боргоской епархии, сопутствуемый духовенством, приветствует Е. И. В-во текстом из Священного Писания.

Когда Е. В-во займет место на троне, начнется божественная служба. Текст проповеди по назначению Императора. На «Тебе. Бога хвалим» последует салют из пушек.

«Министры и генералы займут места у спинки трона по обе стороны. Генерал-губернатор и канцлер поместятся на первой ступеньке трона, первый справа и второй слева.

«По окончании богослужения шествие из собора в собрание последует в таком порядке:

горожане и крестьяне в предшествии их ораторов, духовенство, предшествуемое его оратором, герольды дворянства, маршал дворянства, все прочие в порядке вышеуказанном.

«В зале собрания дворянство займет места направо, прочие сословия налево. Каждое сословие будет иметь пред собой своего оратора.

«Императорская свита поместится позади трона, Генерал-Губернатор и канцлер у подножия трона по обе стороны, первый справа, последний слева.

«По занятии Е. И. В-вом места на троне, маршал дворянства и ораторы произнесут один за другим речи.

«Император повелит канцлеру прочесть рассуждения собрания сословий.

«Е. В-во закроет сейм речью; канцлер, стоя на второй ступени трона, передаст речь на шведском языке.

«Заседание закрыто. Возвращение Е. И. В-ва последует в. том же порядке, как и в собор, т.-е. в предшествии дворянства и в сопровождении Императорской свиты.

«Вслед затем дворянство отправится в капитул, где маршал откланяется своему сословию речью.

«В тот же день вечером маршал дворянства в сопровождении двух старейших графов или баронов отправится во дворец, где будет держать благодарственную речь пред Е. И. В-вом за доверие, коим был облечен во время сейма, и возвратит маршалский жезл в руки Императора».

Все исполнилось вообще согласно церемониалу, и повторять описание нет надобности.

В день прибытия, к столу Императора были приглашены, кроме министров и свиты, генерал-губернатор, канцлер, ораторы всех сословий и часть членов сейма. По порядку, предварительно назначенному, генерал-губернатору принадлежало место подле Государя справа, потом канцлер и губернаторы, слева маршал дворянства и ораторы, свита напротив. То же повторилось и на другой день. Оба дня город был иллюминован.

При закрытии сейма сказаны были речи. За неимением других приводится здесь одна лишь речь епископа Тенгстрёма.

«Государь! В продолжение всего этого собрания, воспоминание о котором никогда не изгладится из летописей Финляндии, сословия края постоянно удостоверялись в отеческой благосклонности, с которою В. И. В-во приемлете Свой новый народ.

«В. И. В-во, не ограничиваясь тем, что торжественно и по собственному Вашему побуждению подтвердили в присутствии представителей народа законы страны, и права и преимущества каждого сословия, Вы удостоили еще предоставить свободному обсуждению земских чинов предметы величайшей важности касательно управления краем, лучшей организации защиты, податей и его денежных дел.

«Насколько такие благодеяния со стороны могущественного победителя побежденному народу представляются поразительно редкими в истории, настолько должна отличаться признательность финского народа Монарху, великому по власти и величию, и еще более по доброте и великодушию, Монарху, который за все труды и попечения свои на высоком поприще не ищет другого вознаграждения, кроме искренней и постоянной любви миллионов его счастливых подданных.

«Вполне убежденные в этих благородных и великодушных чувствах В. И. В-ва, сословия Финляндии принесли к трону их желания и предположения по самым существенным предметам их благополучия и охраны, с прямотой и откровенностью, приличествующими свободному народу, и с тем доверием, которое добрый отец внушает добрым детям. Указы и повеления, кои засим В. И. В-во милостиво удостоите издать, будут новыми поводами радости и признательности для финского народа, который в своем Государе навсегда будет видеть своего высшего благодетеля.

«Мир, слава и счастье да почиют на престоле и на всем августейшем доме В. И. В-ва! И да продлит Небо драгоценные дни нашего многолюбимого Государя на преуспеяние времен настоящих и будущих!

«Духовенство всенижайше препоручает себя навсегда милости В. И. В-ва.

По произнесении речей всех ораторов и по прочтении приведенных выше заключений сейма по четырем вопросам, Император Александр закрыл-заседание следующею речью:

«Созывая сословия Финляндии на общий сейм, я хотел узнать желания и мысли народа на счет истинных его интересов; Я призвал ваше внимание на предметы наиболее важные для вашего преуспеяния. Вполне полагаясь на лояльность вашего характера, опираясь впрочем на чистоту моих намерений, я оставил вашим суждениям полную свободу. Никакое влияние, никакая власть кроме вашей не осмелилась переступить порог этой двери. Я охранял независимость ваших мнений. Отсутствуя, я был среди вас моими непрестанными желаниями успеха вашим трудам. Мнения, которые вы теперь изложили, носят характер мудрости и любви к отечеству. Я приму их в соображение в важном деле мною обдумываемом в видах вашего преуспеяния. Занятия ваши с этой минуты прекращаются. Но расходясь, вам предстоит исполнить существенные обязанности. Несите в глубину ваших провинций, запечатлейте в умах ваших соотечественников то же доверие, которое господствовало здесь при ваших трудах. Внушите им то же убеждение, ту же уверенность в главнейших предметах вашего политического существования, в сохранении ваших законов, личной безопасности, ненарушимом уважении вашей собственности. Этот храбрый и лояльный народ благословит Провидение, приведшее к настоящему порядку вещей. Занимая отныне место в чреде народов, под властью своих законов, он вспомнит о прежнем господстве лишь для того, чтобы развивать отношения дружбы, когда мир их восстановит. А я, я соберу лучшие плоды моих попечений, когда увижу этот народ спокойным извне, свободным внутри, предающимся под покровительством законов и добрых нравов земледелию и промышленности, и самым своим преуспеянием воздающим справедливость моим намерениям и благословляющим свою судьбу».

Так заключилась основная часть боргоского эпизода. Речь Императора-победителя, речь чувствительная, более соответствовала доброму пониманию государственных интересов великой Империи, от лица которой Александр только и мог говорить. Но то была дань веку, дань фразе, составлявшей характерную черту эпохи. О любви к отечеству говорили и писали много и красноречиво, но верного определения истинного патриотизма, которое служило бы ариадниной нитью в лабиринте всевозможных усложнений, оказывалось мало. Император Александр вместе со Сперанским, этим истинным представителем века, не избегли общей колеи.

Если же отбросить фразы, то «зерно речи Александра представляло совершенно определенную сущность, согласную с действительным положением дел и верным их пониманием: «Созывая сословия, я хотел знать желания и мысли народа на счет его истинных интересов. Мнения, вами высказанные, я приму в соображение». Вот и все содержание_речи. Как прежде в актах и в речах не было никаких ни соглашений, ни обязательств, а только добровольные обещания, так и теперь заявление о своем произволении (я хотел), добром правда и благожелательном, но все-таки произволении, было вновь повторено совершенно, ясно и определено, с тем что все выраженное и выслушанное обещано принять только в соображение. Все что исходило из чувства и обращалось К чувству, — все равно, было-ли то обоюдно искренно или нет, — все это должно было изгладиться из памяти очень скоро, как только люди возвратились к своим ежедневным нуждам и заботам. Все же серьезное, фактическое осталось в полной воле Государя-победителя.

Но поставленные на свое место и в свои пределы на сейме, финляндцы широко воспользовались пре доставленною им возможностью обращаться к Императору с отдельными просьбами. Дворянство подало Александру не менее 38 ходатайств по разным предметам, начиная с жалоб на то, что имения их во время войны занимались для русских надобностей, и их привлекали к отбыванию подводной повинности наравне с крестьянами, чем-де нарушены их привилегии, — и кончая рекламациями о дозволении всем чиновникам ушедшим во время войны в Швецию, возвратиться в Финляндию и занять прежние должности, а в случае их замещения, иметь в виду определение на другие подобные же. Духовенство представило 20 ходатайств, между прочим, о предоставлении свободного употребления шведского языка во всех судных делах и права подавать на нем прошения в высшие места. От горожан подано 19, от крестьян 2 петиции: одна в 6-ти, а другая в 40 пунктах. Некоторые предметы повторялись в ходатайствах разных сословий. Кроме того от 15-ти городов поданы просьбы о разных их нуждах. Все поступили к Сперанскому; во время же переговоров о мире гр. Румянцев вытребовал их к себе и принял в соображение то, что признал нужным. В целях настоящей задачи нет надобности, да и невозможно за недостатком данных, входить в рассмотрение этих просьб, тем более что разрешение их относится к периоду последующему.

По закрытии сейма, пред обедом у Императора Александра, главнейшие финляндские деятели удостоились разных почетных наград. Отъезжая из Петербурга, Сперанский взял с собой по воле Государя, и по предварительному соображению вероятно самого Сперанского, довольно много орденов, притом высших степеней^[104]. Однако на деле щедрость в пожалованиях была приведена в более умеренные границы, и все высшие знаки, за исключением одной анненской звезды с лентою, возвращены без употребления. Из Владимирских крестов на шею (3 класса) также выдан только один, а два другие употреблены вместо крестов того же ордена 4-й степени, которых не хватило.

Спренгтпортену и Де-Гееру пожаловано графское достоинство; ораторы сословий удостоены: епископ Тенгстрём — креста с бриллиантами и дворянства детям; горожан — купец Трапп — звания коммерции советника; крестьян — Клоккар — часов и медали. Президенту абоского гофгерихта Тандефельду пожаловано баронское достоинство, также как и абоскому губернатору Тротилю. Другим губернаторам: тавастгусскому бар. Мунку, куопиоскому бар. Карпелану и гейнольскому Лоде даны табакерки с вензелями. Вазаскому губернатору Карналю — орд. Анны 1 ст., барону Маннергейму — орд. св. Владимира 3 ст., а профессору Калониусу — орд. св. Анны 2 ст.^[105], интенданту сейма, бар. Штакельбергу — орд. св. Анны 2 ст. с алмазами. Ребиндер, указом Правительствующему Сенату от того же 7-го июля, «в вознаграждение отличного усердия и трудов» пожалован в статские советники.

Другие лица удостоены разных наград чинами, орденами, впрочем, не высших степеней, и подарками. Двоим пожаловано дворянство, а Тандефельду, племяннику бывшего hoc tempore канцлера юстиции, звание камер-юнкера.^[106]

Но среди награжденных почти вовсе не было горожан и крестьян. О последних финляндские руководители не вспомнили тогда. Уже более года спустя, заменивший Барклая в должности генерал-губернатора Финляндии, Штейнгель, представил (24 сент. 1810 г.) о существовавшем при прежнем правлении обычае^[107] жаловать в подобных случаях в знак монаршего благоволения и отличия малые серебряные медали для ношения на груди на голубой ленте. Согласно с этим получили медали и 29 крестьян бывших на сейме. Медаль была особо вычеканена, и имела на одной стороне изображение Императора Александра, а на другой надпись по-русски и по-шведски: Депутату на сейме в Борго 1809 г. — Deputerad, vid landtagen i Borgå år 1809.

Вечером 7-го июля Император Александр уехал в Гангё; оттуда на обратном пути в Петербург вновь прибыл 10 числа в Борго, где и провел время от 4 до 6 часов пополудни. Это последнее краткое пребывание не ознаменовалось, сколько известно, никакими особыми актами относящимися до финляндских дел.

II. Последующие меры правительства

Изложенным собственно и ограничивается в пределах настоящей задачи описание боргоских событий. Но в Борго правительство только подняло некоторые крупные вопросы; ответы на них даны, затем, в виде мер предписанных из Петербурга. Поэтому для более полной обрисовки того, чем завершилось покорение Финляндии, не лишне отметить главнейшие черты и в этой последующей фазе.

По закрытии сейма, мнения земских чинов поступили на рассмотрение Императора Александра и его петербургских помощников. Вопрос о совете управления, как об органе, чрез посредство которого власти предстояло управлять краем, занимал, конечно, первенствующее место. Ему же прежде всего принадлежало заняться и другими вопросами, бывшими на сейме.

Новый генерал-губернатор Барклай-де-Толли на первых же порах увидел, что инструкции предместника его не содержат в себе ничего положительного, ни в отношении должности самого генерал-губернатора в частности, ни в отношении хода дел вообще. Инструкция предоставляла однако генерал-губернатору внести в дальнейшем свои соображения о пополнении данных в ней общих указаний. На этот счет Барклай-де-Толли получил и от Сперанского приглашение высказаться.

Последствием было изложение им «своих мыслей», которые он и поспешил сообщить Сперанскому. Впрочем он просил всесильного статс-секретаря «сперва рассмотреть» все его предположения и уже тогда поднести на усмотрение Императора Александра; если же найдутся какие перемены или добавления, то сделать о том примечания и возвратить записку.

«Мысли» Барклая, как человека свежего и чуждого тому quasi-либеральному увлечению, которое постоянно муссировал его предшественник, шли в большей своей части решительно в разрез с ним. Тем самым они обрекались в Петербурге, в сферах Сперанского и Ребиндера, едва ли не на полное игнорирование.

Так Барклай-де-Толли находил с русской государственной точки зрения весьма верно, что высшему суду, функция которого по инструкции 19-го ноября присваивалась «комитету главного правления Финляндии» — или, что то же, новому правительственному совету, — этому суду следовало бы иметь пребывание «в столице, а не в самой провинции». Председателем его — он полагал— должен бы быть статс-секретарь или один из русских министров; товарищ, его также должен бы быть по назначению Государя; члены же в числе четырех могли бы быть из финляндских судебных чиновников, по два от каждого из гофгерихтов. Он особенно настаивал на том, чтобы высший суд «не был в самой провинции». В числе мотивов он выставлял между прочим то; что в противном случае будут долго поддерживаться прежние порядки (on suifalors lordre de Гапsienne constitution); кроме того могут возникнуть подозрения в давлении генерал-губернатора силою его власти на судебные решения, что Барклай признавал за обстоятельство очень важное в отношении к народу, не привыкшему еще к новому правительству. В делах полиции он требовал себе безусловного права начальства, и устранял влияние проектированного правления или совета. Это он находил особенно нужным в виду обещанного краю сохранения прежнего административного строя, при котором действия полиции отличались медленностью и несвоевременностью. Денежные дела он предлагал сосредоточить в особой «казенной палате», под его ближайшим начальством и в ведении министерства финансов, также как и таможенное дело. При управлении генерал-губернатора учредить должность прокурора в качестве его юрисконсульта и надзирающего органа.^[108]

Hо главнейший пункт «мыслей» Барклая-де-Толлисостоял в том, что самого комитета правления или правительственного совета, во всей его целости, вовсе не нужно. Он предвидел злоупотребления этого совета, которых устранить не мог бы. Какие злоупотребления подразумевал Барклай — сказать трудно, так как он не входил в своей записке в дальнейшие об этом подробности. Есть однако же основание думать, что он опасался захвата власти со стороны дворянства; так по крайней мере можно судить по одной фразе в черновом проекте соображений Барклая, которую он потом зачеркнул. Самый проект, по его словам пагубный (pernicieux), приписывал он исключительно влиянию именно дворянского класса. Эти опасения его были настолько велики, что он считал лучшим даже вовсе не иметь генерал-губернатора, нежели иметь без необходимых полномочий.

Последствия оправдали опасения Барклая, хотя он, писав свои заметки, еще по всей вероятности не знал о записке Егергорна на счет конституции и образования сената из 12 лиц, которому предстояло захватить всю власть. К сожалению, не смотря на верность большинства взглядов, записка была так неумело написана и таким языком; что ей нельзя было ожидать успеха, особенно при господствовавших течениях. Она в существе требовала ломки всего, что Сперанский с Спренгтпортеном и финляндскими советниками поставили в основу их проектов, и конечно не её доказательность могла противостоять единодушной атаке финляндских софистов. С другой стороны, глядя на проектировавшийся совет с точки зрения бюрократической, и предполагая в составе его будущих членов, хотя и финляндцев, но русских чиновников, можно было признать его за учреждение, составленное по всем правилам. Упускалась из виду только одна сторона — политическая; — но она-то, именно, и составила его ахиллесову пяту.

В то время, когда Барклай посылал из Борго эту неудачную записку, Сперанский со своей стороны ставил его в известность из Петербурга обо всем том, что в общих чертах произошло на сейме. Относительно значения самого сейма он высказывал здесь, конечно для руководства нового генерал-губернатора, то приведенное выше основное соображение, une observation essentielle, что от сейма требовали не декретов, не законоположений, а простых мнений. Здесь он говорил и об исполненной уже подготовке проекта правительственного совета. К Тенгстрёмовскому комитету его первоначально составлявшему, Сперанский отнесся, вопреки отзывам самого председателя и членов, с похвалой: «он исполнил поручение ревностно и разумно — avec zèle et intelligence». В Петербурге, — объяснял Сперанский, — проект был рассмотрен и улучшен. В таком виде он передал его теперь Барклаю без всякого, впрочем, вызова на замечания или выражение мнения. Из этого сообщения Барклай-де-Толли мог ясно видеть, что его соображения, разминувшиеся с бумагой Сперанского в пути, оставлены будут без последствий.

Но когда получены были в Петербурге известные краткие замечания сейма, уже после его закрытия, и в соображении с ними проект еще несколько видоизменен, то в новом виде он был отослан к Барклаю именно на его заключение. Сперанский предварял его, что Император Александр ожидал лишь этого, заключения, чтобы дать правительственному совету окончательное утверждение. Барклаю «предоставлялась полная свобода предложить все что он признает нужным, дабы учреждение это сделалось действительно полезным для блага страны».

Чтобы оправдать сделанные в угоду сейму изменения, а может быть и для того чтобы устранить возражения, Сперанский нашел нужным войти в некоторые подробности по существу сеймовых замечаний.

О праве генерал губернатора в случае равенства голосов {глава V, § 28). «Первоначальная редакция, — объяснял Сперанский, — предоставляла председателю (т. е. генерал-губернатору) перевес при равенстве голосов. Но так как шведский судебный кодекс дает этот перевес тому мнению, которое более благоприятно для обвиняемого, то признано за лучшее, согласно с замечанием сейма, заменить первую редакцию той, в которой пункт этот теперь изложен, сохраняя, во всяком случае за председателем право представлять свои соображения Государю Императору.

Сперанский подчинялся, таким образом, влиянию своих финляндских советников до применения даже шведского взгляда на случаи равенства голосов. Это конечно вовсе не истекало из обещания сохранить прежние законы. Не только должность генерал-губернатора, но и самый совет правления были учреждения новые; для них издавались новые узаконения, которые следовало устанавливать глядя на государственные пользы России, а не оглядываясь на шведский закон. Последний был действительно либерален; но единственного русского, притом авторитетного, представителя власти он дискредитировал.

Если не Сперанский, то его финляндские друзья очень хорошо понимали, что применением этого шведского закона престижу русской власти наносился удар. Генерал-губернатор, оказываясь согласно этому закону в меньшинстве, т. е. среди людей выражающих как бы менее гуманности к обвиняемому, уже тем самым ставился в положение политически неблагоприятно. Оставленное за ним широкое право входить в подобных случаях с докладом к Государю было лишь ловким канцелярским крючком, и если Сперанский искренно верил его значению, то это не говорило в пользу его деловой опытности и проницательности. Входить к Государю с представлениями об утверждении мнения меньшинства, т. е. более строгого приговора, было уже потому нельзя, что верховной власти принадлежит не усиливать тяжесть кары, а облегчать ее и миловать. Русский генерал-губернатор вынуждался, следовательно, молчать в тех случаях, где голос его не имел силы. А дабы избежать подобных случаев ему оставалось только — вообще избегать участия в судебных делах. Одна из крупнейших функций власти оставлялась, таким образом, вполне на руки самих финляндцев.

О власти генерал-губернатора в отношении полиции. § 29. «Эта глава, — пояснял Сперанский, — составлена по предварительным замечаниям. Но, рассматривая её редакцию, Е. В-во признал, что было бы бесполезно указывать здесь на власть председателя в деле административной полиции; она принадлежит ему, и он может ею пользоваться независимо от совета, как Генерал-Губернатор, в силу его инструкций. На этом основании Его В-во нашел, что эту статью следует вовсе исключить.

В этом пункте опять тот же прием, с тем же направлением. Оставление нескольких строк, не обременив проекта, лишь точнее определило бы права генерал-губернатора, параллельно с правами и обязанностями совета. Это было тем естественнее, что предыдущие §§ говорили об отношениях Генерал-Губернатора к делам тяжебным и уголовным. Пункт об отношениях к полиции был здесь как раз у места. Вычеркивая его, давали простор толкованиям, которые с течением времени неизбежно должны были склоняться в пользу совета. В ссылке на личное, будто бы, мнение Государя сквозит также канцелярский прием. Сам Император Александр, конечно, не занимался подробным рассматриванием многостатейного проекта. Его докладывал Сперанский, и по его же докладу мог Государь обратить внимание на подробности и выражать свое мнение. Мысль исключить тот или другой параграф, относясь к области редакции, принадлежала без сомнения докладчику.

Относительно других замечаний сейма Сперанский не входил в детали и упомянул только, что некоторые из них приняты в соображение, а другие оставлены без внимания, «потому что признаны несоответствующими самому свойству этого учреждения». Обстоятельнее давал о них Барклаю словесный отчет помощник Сперанского, Ребиндер. В чем он состоял — неизвестно, так как никакого следа о нем не найдено. Впрочем, в письме упомянуты два предмета: а) счет жалованья на серебро и увеличение его размера для некоторых чиновников, и б) сделанный сеймом выбор лиц в состав совета. Первое предложение принято; увеличение же окладов, по мнению Сперанского, «казалось не особенно основательно». Относительно выбора членов он признавал необходимость «зрелого обсуждения».

И об этих указаниях Сперанского следует сказать то же, что и выше: принято ходатайство сейма о выдаче жалованья звонкой монетой, ходатайство, имевшее немалое политическое значение и метившее уже на обособление Финляндии. В то время как русские чиновники в прочих частях Империи получали жалованье ассигнациями, таким же чиновникам в новой её части предоставлялось выдавать жалованье звонкой монетой. Как бы в некоторое вознаграждение отклонялся вопрос об увеличение окладов, — вопрос третьестепенный и не имеющий никакого существенного значения. Замечание Сперанского на этот счет имеет цену лишь в принципиальном отношении, как подтверждение совещательного только характера сеймовых постановлений.

Получив проект, Барклай-де-Толли отвечал Сперанскому немедленно, послав самые краткие заметки в небольшом числе. Едва ли ему было и время писать подробные рецензии. Улеаборгский корпус гр. Шувалова, совершая действительный и трудный подвиг, стоял среди Швеции у Умео — и бедствовал. Провианта в запасе не было, и дача его уже убавлена была на целую треть. Туда направлено было все внимание Генерал-Губернатора, как главнокомандующего. Все попечения и заботы о снабжении продовольствием постоянно натыкались на несочувствие и даже противодействие финского населения, а может быть и местных властей^[109]. Контраст обстоятельств был тем более вопиющий, что когда русские войска голодали на своем геройском посту, финляндцы на сейме в Борго, вчерашние и даже сегодняшние враги, — роскошно пировали на счет русской казны, истратив на то больше 100.000 р. Именно теперь, т. е. в конце июля, прибыл в Умео новый начальник корпуса гр. Каменский. Видя бедственное положение войск, Каменский нашел единственный выход: идти искать продовольствия внутри страны. Естественно, что внимание Барклая поглощалось событиями, готовившимися там, за Ботническим заливом, и ему некогда было писать подробные критики на канцелярские, к тому же скороспелые проекты. Поэтому, послав Сперанскому несколько заметок, он сам находил их мало существенными.

Одновременно он предлагал распределение должностей между избранными на сейме лицами, которых вполне и всех одобрял на основании полученных им сведений. Каким путем собирались эти сведения, и какие имелись в виду требования — не видно. Утверждены и те, кто избран только двумя и даже одним сословием из четырех. Пред Де-Геером, получившим голоса лишь двух сословий, Сперанский сыпал любезностями, сообщая ему об утверждении его в качестве члена, заведующего милицией, и убеждая не отказываться от этого назначения. Барклай-де-Толли с своей стороны давал особенную цену профессору Калониусу и усиленно просил об определении его на должность прокурора.

На этот раз мелкие генерал-губернаторские замечания были приняты по большей части во внимание, как видно из объяснений по каждому пункту, сообщенных Барклаю-де-Толли Сперанским ^[110]. Некоторые включены в самый проект, по другим обещано издание особых постановлений.

6-го августа последовало окончательное утверждение организации совета, регламент которого и препровожден к Генерал-Губернатору при особом рескрипте.

Регламент составлен и утвержден на французском языке под заглавием: Règlement de S. МlEmpereur Alexandre I, Autocrate de toutes les Russies, etc., etc., pour lorganisation du Conseil de Régence dans le Grand Duché de Finlande. В русском переводе новому Совету присвоено наименование Правительствующего. Мотивы учреждения изложены в нем так: «Между способами к утверждению блага Финляндии, учреждение места для главного управления представилось Нам главнейшею необходимостью.

Благосостояние края сего требовало, чтобы правительственные места провинций сосредоточивались в одном месте или в верховном судилище, которое могло бы ими управлять, сохранять единство в началах, ограждать силу и действие закона, иметь бдение над отправлением правосудия, и дат благотворное движение распространению просвещения и успехам промышленности.

Регламент состоял из 57 параграфов, в 3-х отделениях. Права Совета определялись в главе III-й отделения 1-го, в §§ 15–18. Вот они:

Все до главного управления судебною частью и публичным хозяйством касающееся подлежит ведению Совета, с изъятием дел и предметов, решение коих, сообразно узаконениям, принадлежит непосредственно высочайшей власти. Таковы суть: назначение на высшие места, пожалование пенсионами, награды, определение в некоторые должности по части духовной, изъятия из законоположений, пожалование казенных имений и заводов, дозволение обмена казенных гейматов, и вообще все, что по существующим узаконениям от особенного и непосредственного повеления монаршего зависит.

Совет не может сам собою наложить новую подать или какой-либо другой сбор или же делать расходы, не определенные расписанием доходов и расходов, так как никакой чрезвычайный расход не может иметь места иначе, как только по особому Е. И. В-ва повелению.

Вообще никакие законодательные меры не могут исходить от Совета. Действия оного ограничиваются существующими узаконениями; возбраняется переменять, пояснять или еще менее уничтожать оные.

Совет может однако представлять на высочайшее усмотрение мнение свое о признаваемых оным нужными пояснениях в постановлениях или в узаконениях. Такие представления имеют быть следствием зрелого рассуждения и не будут действительны, доколе не удостоятся высочайшего утверждения.

Права и обязанности генерал-губернатора, как председателя Совета, определены в § 26. Из того, что было ему предоставлено Положением 19-го ноября 1808 г., не осталось ничего. Главнейшая его обязанность, сказано в этом параграфе, «в качестве председателя Совета состоит в попечении о скорейшем доставлении правосудия, о соблюдении законов и постановлений, и о приведении в исполнение высочайших повелений». В делах тяжебных ему не предоставлено власти судейской (§ 27), но принадлежит лишь «надзирать за надлежащим ходом оных и за правильным соблюдением судебного порядка». По делам уголовным (§ 28) «генерал-губернатор участвует в решении оных, как по существу» так и по производству дела. Далее следует упомянутая выше оговорка на случай равенства голосов. § 29 предоставляет генерал-губернатору «подписывать все исходящие бумаги по делам, по коим он лично председательствовал в Совете». Наконец § 30 говорит, что «на случай отсутствия генерал-губернатора, отношения его к Совету имеют быть определены особым постановлением». Этим исчерпываются все права высшего в крае русского правительственного лица. Хотя Сперанский и уверял Барклая, что начальство над полицией принадлежит ему по праву, как генерал-губернатору, однако оговорка об этом, бывшая первоначально в 29-м параграфе, уничтожена вовсе. В ней говорилось: dans les affaires administratives et surtout dans celles de police générale, le gouverneur général agira conformément à ses instructions particulières. В изданном регламенте её уже не было. Напротив, в исчислении предметов ведения экспедиции учредительной полиции хозяйственного департамента, на первом месте поставлено «сохранение, общего благочиния, тишины и безопасности вообще». Легко видеть, что это право низведено до величины, много меньшей против обещания Сперанского, а сам генерал-губернатор сделан бесправным наблюдателем в коллегии, ь которой он является одним из пятнадцати голосов.^[111]

О прокуроре Совета, установления которого так настоятельно желал Барклай-де-Толли, сказано лишь, что он подчинен генерал-губернатору непосредственно (§ 27). Обязанность же его была: 1) иметь бдение, чтобы порядок и исправность в делопроизводстве были соблюдаемы и 2) чтобы чиновники Совета исполняли с точностью должности свои, и чтобы за неисправности их по Службе было взыскиваемо по строгости законов. ^[112]

Прочие параграфы заключали, известные уже из вышеизложенного, правила о составе Совета, порядке назначения членов^[113] и других должностных лиц, а также распределение дел по департаментам и экспедициям и т. п. Совету предоставлено исходящие от него бумаги и решения писать от высочайшего имени. Мотивировалось это тем, что «Совет не может употреблять другой власти, кроме той, которая Е. И. Вел-вом высочайше оному предоставлена». В 24 § сказано об употреблении в Совете по делам частных лиц гербовой бумаги; в 25-м — о невзимании канцелярской пошлины.^[114]

Относительно порядка издания законов ничего кроме указанного намека на пояснение в узаконениях (§ 18) не сказано. О сейме также ни в одном из параграфов нет упоминания. Ничего не сказано ни о языке делопроизводства, ни об отношениях к властям Империи. Регламент Совета представлял сплошную сеть «умолчаний», на которых, при желании, можно было строить какие угодно выводы. Во всяком случае, Маннергейм был прав, называя его скороспелым.

Новый устав был послан к генерал-губернатору при следующем рескрипте Императора Александра, на русском языке, от того же 6-го августа 1809 г.:

«Рассмотрев примечания, представленные вами на проект образования Совета в Финляндии, признал я справедливым разные статьи оных ввести в состав сего начертания, которое в сем виде и препровождаю к вам при сем для надлежащего исполнения.

«Местопребывание сего Совета впредь до дальнейшего усмотрения назначается в Або.

К составлению его утверждены мною все те чиновники, кои, согласно предназначению сейма были вами представлены.

На первое заведение всех нужных к установлению сему потребностей, дозволяю вам употребить из финляндских доходов до десяти тысяч рублей ассигнациями.

Я удостоверен, что зная всю необходимость и пользу сего установления, в благоразумной деятельности вашей не умедлите вы привести оное в действие, открыв заседание его по надлежащем всего изготовлении, с приличными важности места сего обрядами».

Выше было объяснено, что Барклай-де Толли не только не-признавал необходимости и пользы учрежденного теперь Совета, но и прямо возражал против него, находя его установление пагубным. Тем не менее, исполняя волю Государя, он занялся приготовлениями к его открытию. 20-го сентября, с 10-ти часов утра, в Або расставлены были войска в параде от дома, назначенного для заседаний Совета, мимо квартиры генерал-губернатора, до городской соборной церкви. В половине одиннадцатого собрались в этой квартире абоское городское начальство, знатнейшие из граждан, члены консисторий духовной и университетской, чиновники губернской канцелярии и абоского гофгерихта, члены нового Совета, а также все не бывшие в строю генералы и штаб-офицеры. По сообщении Барклаем-де-Толли собравшимся о предстоящем в тот день открытии Совета, все двинулись процессией в назначенном наперед порядке в соборную церковь при колокольном звоне и военной музыке. При входе в собор генерал-губернатор был встречен двумя пасторами, которые отвели его на особо приготовленное место. По произнесении проповеди и совершении богослужения, процессия с пушечной пальбой и при колокольном звоне отправилась тем же порядком в залу собраний Совета. Сюда был перенесен из Борго находившийся там на время сейма московский императорский трон. Все разместились в определенном порядке по правой и левой стороне трона. Генерал-губернатор, поместясь у подножия его, прочел речь, в которой кратко изложил ход учреждения Совета, не преминув повторить те же фразы и похвалы храброму и лояльному народу, которые составляли неизбежную приправу всех сеймовых речей правительства. После того первый секретарь прочел манифест об учреждении Совета и акт об утверждении его членов. По окончании чтения члены Совета и прокурор принесли присягу на верность службы. Затем Барклай-де-Толли и старейший из членов гофгерихта Тандефельд обменялись речами, и церемония кончилась. У генерал-губернатора был парадный обед, а вечером город украсился иллюминацией.

Так состоялось открытие учреждения, сохранившего потом в течение 80-ти лет все свои основные черты.

Из прочих трех сеймовых вопросов, милиционный и податной пошли путем дальнейших обсуждений. В рассмотрение податного вопроса, по объясненным выше причинам не представляющего интереса для настоящего исследования, входить излишне. В милиционном вопросе председатель советского отдела, ведению которого он принадлежал, граф Геер, настолько медлил не только с разработкой предмета, но даже и вступлением в должность, что вызвал прямые жалобы на него Сперанскому со стороны Барклая-де-Толли. Впрочем, спешности в этом деле и не предполагалось, так как все принятые на счет милиции желания сейма были отрицательного свойства: освобождение по крайней мере на 50 лет от восстановления милиции, а при восстановлении, исполнение сего не менее как в продолжение 5 лет. Однако это еще не означало, что правительство действительно и окончательно решило исполнить все желания сословий. Император Александр в заключительной речи своей обещал только принять их в соображение. По этому дальнейшая разработка между прочим и вопроса о милиции не должна бы откладываться в долгий ящик.

Действительно, вскоре между Александром Павловичем и Сперанским пошла речь о её восстановлении. В виду вероятно потемнения светлого горизонта дружбы с Наполеоном, Император Александр выражал намерение восстановить финляндскую милицию на прежнем основании. Сперанский с своей стороны, стесненный-ли обещаниями данными им финляндцам, или по искреннему убеждению, представлял ему доводы, отрицательные, склоняя к тому чтобы милиция оставалась распущенною. Записка, поданная им по этому случаю Государю, представляет значительный интерес, и не будет излишне привести ее здесь целиком, как бы в окончательное разрешение сеймовых ходатайств по этому-пункту.

«В-му И. Вел-ву, если благоугодно будет образовать в Финляндии милицию на прежнем основании, то два обстоятельства представляются важнейшими предметами:

«Известно, что исключая английского войска, лучшее содержание во всей Европе получала финская милиция во время шведского правительства. Из прилагаемой при сем ведомости В. И. В-во высочайше усмотреть изволите разность между жалованьем штаб, обер и унтер-офицеров российских войск и бывшей финской милиции.

«Войска В… И. В-ва везде и во всех случаях даже и при самом чувствительнейшем недостатке отличали себя беспримерною храбростью и непоколебимою верностью, свойственной только российскому солдату, чем они конечно обратили высочайшее на себя внимание, и пока сей дух военный их воодушевлять будет, то они всегда покажут себя достойными монаршей милости. Российский воин почитает себя первым солдатом, и при малом жалованье и посредственном содержании, всегда будет доволен своим состоянием, доколе он уверен что нет никого из равнослужащих, который бы ему предпочитался, почему я полагаю, что весьма вредно бы было иметь в том крае, где расположены войска В. И. В-ва, милицию, которая получала бы гораздо лучшее содержание. Гордость и дух национальный суть весьма полезные и необходимые добродетели в военнослужащем, коих непременно должно возбуждать и поддерживать.

Всякой просвещенный и мыслящий житель Финляндии, я уверен, теперешним своим состоянием доволен, счастлив и привержен к высочайшему престолу В. И. В-ва; но с простым народом сие не прежде быть может, как по прошествии некоторого времени, ибо закоренелые предрассудки и издавна взятые привычки привязывают его к прежнему правительству.

«По сей причине В. И. Вел-во имели бы в Финляндии милицию, на которую, хоть только со временем с верностью положиться можно, но на содержание коей исходила бы большая часть доходов всего края, и притом внутреннее её достоинство всегда бы весьма уступало цене линейных войск, коих необходимо должно будет тогда там содержать довольно значащее число, на счет государства.

Обстоятельство сие по мнению моему весьма важно, тем паче, что к сему присоединяются еще многие другие, заслуживающие не меньшего внимания. Последняя война и от оной происшедшие заразы истребили значащую в Финляндии часть всего народа; для сего столь мало населенного края таковая потеря весьма важна; но и в противном случае, я осмеливаюсь всеподданнейше донесть В. И. В-ву, что при всех вышеобъясненных обстоятельствах, гораздо выгоднее для государства будет, если часть народа, назначенная для милиции, с благоразумием обратится для обрабатывания горных заводов и мануфактур. Финляндия имеет для обогащения края не маловажные средства, кои шведское правительство старалось скрывать, может быть по политическим причинам.

По примерному исчислению, всем для содержания милиции назначенным, доходам ведомость В. И. В-ву счастье имею всеподданнейше представить: все в сие число поступающие подати составляют 1.692.027 руб. в сие число включен и тот доход, который на борговском сейме положено внести натурою, вместо содержания милиции и резервов. Вычитая из сей суммы около 292.027 р. нужных для удовольствования жалованьем тех штаб и обер-офицеров финской армии, кои яко подданные В. И. В-ва будут иметь в сем краю свое жительство, остается 1.400 000 р., которые на содержание российских войск в Финляндии употребить можно; сверх того так называемые государственные доходы сего края поступают в распоряжение самой провинции.»

Официальное разрешение милиционного вопроса последовало с изданием манифеста 15-го (27) марта 1810 г., коим решено было «сохранить тамошние войска на тех же основаниях на которых они до того времени находились, с теми уравнениями, которые соответствуют средствам страны и благосостоянию населения; а потому Е. В-во признал за благо оставить поселенные войска в тогдашнем их устройстве, не требуя их на действительную службу, пока обстоятельства это позволяют и пока благосостояние края не изгладит следов войны. Однако, почти одновременно с изданием этого манифеста, последовало высочайшее повеление, объявленное финляндскому генерал-губернатору военным министром, о наборе всех праздношатающихся в Финляндии людей годных к службе, и об отсылке их в Петербург. Финляндский Совет вздумал было протестовать, хотя и в скромной форме, выражая мнение что повеление это отменено манифестом 15-го марта. Но военный министр, теперь уже Барклай-де-Толли, несколько ближе знакомый с тенденциями финляндцев, повторил повеление, пояснив, что оно именно основано на манифесте. Тогда Совет предписал сделать набор людей и отослать в Петербург; впрочем, написал всеподданнейшее представление о своем сомнении. Таким образом, прежние финляндские узаконения и боргоские мнения были оставлены в стороне. В 1812 г. это повторилось, и по высочайшему повелению 20-го июля (1-го августа) сформированы были три егерских полка, каждый в два батальона.

Разрешение вопроса о монете последовало полгода спустя после сейма, изданием 17-го декабря 1809 г. особого манифеста. С того времени и до 1839 г. положение монетного дела в Финляндии, оставалось неизменным. Этим манифестом постановлено «признать российскую серебряную монету главною и коренною B. К. Финляндского монетою, коей существенная цена должна, служить правилом и мерою сравнения и определения цен всех прочих, имеющих ныне обращение монет». Цена серебряному рублю положена в 33 шилл. 4 рондштюка; менее против того, что полагали на сейме. Банковый серебряный риксталер составил 1 р. 44 к., шиллинг 3, и рондштюк ¹/₄ коп. серебром. В отношении к русским ассигнациям и равноценной с ними меди, при курсе ассигнационного рубля в 50 коп. серебряных, шведский серебряный риксталер составил 2 р. 88 к., шиллинг 6 к. и рондштюк ¹/₂ к. По этому расчету установлено принимать русскую ходячую монету и банковые ассигнации с 1-го января 1810 г. впредь до распоряжения, в платеж коронных податей, а также в выдачу, жалованья чиновникам и т. п.^[115]. Этот пункт мотивирован в манифесте следующим образом: «По уважению, что российские деньги и государственные банковые ассигнации, быв около двух уже лет в Финляндии повсеместно в употреблении, сделались собственностью края сего, и что по назначению ныне оным столь умеренных цен и легкому для счета определению их шведскою монетою никто конечно не понесет ни малейшей потери, равно не может встретиться в оном никакого затруднения и неудобства» и т. д. В отношении коронных податей здесь принято в уважение мнение дворянства и отвергнуто мнение большинства прочих сословий. Для частных оборотов предоставлено руководствоваться определением цены банковых ассигнаций по курсу и промену С.-Петербургской биржи. Шведская монета допущена в частных оборотах тоже с ограничением мнения сейма, именно не безусловно, а лишь на один год, т. е. по 1-е января 1811 г. С наступлением 1810 г все коронные акты, договоры и обязательства должны были писаться в русских деньгах. Льстивое предложение увековечить память об Императоре Александре I его изображением на серебряных рублях пройдено полным молчанием, равносильным отказу. Тоже случилось и с ходатайством о чеканке монеты в самой Финляндии, о финляндском на ней гербе и пр. Везде узаконен русский рубль, «который сделался уже собственностью края сего». Ходатайство о финляндском банке разрешилось учреждением, согласно первоначальному еще предположению 19-го ноября 1808 г., конторы в Або для размена денег, а также вкладов и займов, с отпуском в основной капитал 2-х миллионов рублей ассигнациями (1 миллион серебром).

Наконец созыв сейма, о котором сословия ходатайствовали, для создания «Банка земских чинов Финляндии» под их гарантией, не только не состоялся по заключении вскоре мира, но не исполнился и во все остальные 16 лет царствования Александра, также как и затем во все 30-ти-летнее царствование Императора Николая.

ГЛАВА XXV и последняя. Фридрихсгамский мир

I. Предварительные соглашения

В самом начале 1809 г., когда в Петербурге и русской армии готовились к переходу в Швецию, а в Стокгольме царило общее уныние и недовольство, Густав-Адольф первый заговорил о мире. Но каким языком заговорил он? 19-го (31-го) января Императору Александру написано им следующее:

«Поступив столь несправедливо с прежним Вашим союзником, королем шведским, не перестававшим с безупречною верностью исполнять свои обязательства в такое время, когда достойная презрения политика наших дней громко требовала иного образа действия, В. И. В-во, конечно, признаете, что пора определенно объясниться о побуждениях, которые могут в дальнейшем направлять политику Вашего Величества. Нужно, следовательно, знать: на каких справедливых. условиях Финляндия может быть возвращена Швеции? Это неправедное завоевание, вместо того чтобы упрочить могущество России, сделается главною причиною её гибели, если В. В-во будете упорствовать в сохранении того, что приобретено Вами такими путями, которые должны бы вычеркнуты быть со страниц истории, — Густав-Адольф».

Шведский король не перестававший утверждать, что он ведет войну законную и будет продолжать ее до последней крайности, не видел ни кровавых жертв, принесенных Россией, ни подвигов и лишений, коими сыны её покорили Финляндию. Он видел только вышеописанные, в сущности ничтожные и ни к чему не приведшие подпольные махинации Спренгтпортенов и К°, которым, к несчастью, русское правительство так, легко доверяло, и тем как-бы давало повод врагу клеймить его действия.

Дерзкий вопрос шведского монарха, — такие примеры, впрочем, можно было видеть и в вышеизложенном, — был отвергнут с спокойным презрением. Письмо Густава возвращено ему при следующих немногих строках:

«Всероссийский Император не может в соответственной форме отвечать на полученное письмо и возвращает его, как не заключающее в себе признаков примирения и взаимного уважения. Никакая война не вечна; все они кончаются миром. Император желает мира, и только мира, между всеми. Он желает видеть Швецию счастливою и спокойною. Он готов предоставить ей мир со всеми державами, с которыми она находится в войне». Александр Павлович прибавил еще собственноручно: «Финляндия вошла в состав России по праву завоевания и по жребию битв; только оружием может она быть отделена от неё».

Такая переписка не могла способствовать умиротворению. Но в Петербурге знали, что Швеции мир необходим. На новую кампанию против России исчислялась потребность в 26 мил. риксдалеров, которых не было, налицо, и не предвиделось откуда их можно будет достать. Предписан чрезвычайный поземельный налог, в размере 50 банковых талеров, или около 140 руб. с манталя. Потребовано объявление частных капиталов, в видам их обложения. С другой стороны, положение армии, особенно финских полков, было в высшей степени печально: люди были не одеты, не было ни провианта, ни лошадей для артиллерии; в рядах, по свидетельству одного из генералов, были «не солдаты, а тени». Политические отношения Европы также не обещали ничего утешительного для шведов: всесильный Наполеон был, по внешности по крайней мере, в самых дружественных отношениях с Императором Александром, а Швеции оказывал несомненную холодность. — С другой стороны, политические и экономические условия самой России побуждали и ее желать прекращения войны. Посему параллельно с военными мерами в Петербурге подготовлялись, на всякий случай, к дипломатическому походу. Румянцев взял себе в ближайшие помощники бывшего русского посланника в Стокгольме, действительного камергера Алопеуса, подвергшегося год назад, как известно, насилиям со стороны Густава-Адольфа.

Обмен мыслей между будущим русским уполномоченным и товарищем министра иностранных дел гр. Салтыковым продолжался весь январь. Алопеус предлагал, между прочим, не вступать в переговоры с тогдашним шведским министром иностранных дел, бароном Эренгеймом, сильно себя скомпрометировавшим неприличною ревностью в разглашении нанесенного Алопеусу поругания. Обстоятельства, впрочем, скоро исполнили это вполне естественное желание оскорбленного посланника: Эренгейма заступил барон Лагербьёлке.

15-го февраля опробован, а 16-го подписан и вручен Алопеусу рескрипт Императора Александра о возлагавшемся на него поручении. Нет надобности объяснять, что сам Алопеус принимал деятельное участие в составлении рескрипта. Ему вменялось в обязанность изыскать пути к заключению мира, впрочем мира почетного — une paix honorable. Те связи, которые установились за многие годы пребывания его в Швеции, давали повод ожидать, что русский уполномоченный сумеет распространить там убеждение в примирительных намерениях русского Государя. С этою целью Алопеусу повелевалось отправиться в Або, в главную квартиру армии, и пользоваться всеми случаями для внушения как правительству, так войску и народу шведскому, что Император Александр ничего более не желает, как положить скорее конец бедствиям войны. Впрочем, Алопеус обязывался старательно избегать всего, что могло дать повод предположить, что Россия имеет в мире настоятельную надобность.

Признавая самый естественный, как и самый законный, путь к достижению желаемой цели в словесном оповещении начальников неприятельских войск о том, что при русской армии находится особое для мирных переговоров лицо, Император Александр снабдил Алопеуса нужными на этот случай полномочиями.

В основание переговоров положены следующие условия:

«Вы предложите, — говорилось в рескрипте, conditio sine qua non, полную уступку Финляндии и совершенное отречение Швеции от всех прав на Великое Княжество. Это должно быть выражено самым явным, точным и определенным образом для включения в предстоящий договор.

«Границы обоих государств, определяемые на этом основании Ботническим заливом и рекою Торнео, должны быть означены со всевозможною точностью, дабы в корне устранить всякие рассуждения в будущем.

«Дабы предупредить неудобства смешанного подданства, следует постановить что шведы, владеющие недвижимостью в Финляндии и не желающие водвориться там и сделаться моими подданными, будут обязаны передать права владения (seront obligés de sen défaire). На это им предоставлен будет трехлетний срок.

«Если шведское правительство будет настаивать на каких-нибудь преимуществах в торговле с Финляндией, необходимых вероятно главным образом для продовольствия Стокгольма, вы не должны делать затруднений в предоставлении таковых, с тем однако ограничением, что если существенные причины вызовут в чем-либо запрещение вывоза, Швеция не должна будет требовать изъятий.

«Вы твердо будете настаивать на закрытии всех шведских портов для английских кораблей, как военных, так и торговых, и на полном согласии Швеции с мерами северных держав, в отношении закрытия Балтийского моря. Если шведское правительство встретит к этому очень большие затруднения, вы сделаете уступки лишь для шведских портов по Каттегату, и то в виде только умолчания о них.

«Не даю вам подробных указаний по предметам меньшей важности или этикета, напр. о салютах в море и т. п.; в этом отношении вы будете держаться постановлений прежних трактатов.

«Сколь ни считаю я своим долгом ускорить миром, я не заключу его однако без внимания к моим союзникам. Поэтому полное прекращение враждебных действий между Данией и Швецией должно составить одну из главнейших статей договора, возлагаемого на вашу обязанность. Преимущества, кои имеют быть предоставлены Дании, будут зависеть от успехов её оружия; но если бы таковые не были достигнуты, вы приложите старание к тому, чтобы в основу трактата между обоими государствами положено было status quo ante bellum.

«Вы уполномочиваетесь также договориться и о полном прекращении военных действий между Францией и Швецией. Если шведское правительство согласится возобновить с Францией прежние дипломатические и торговые сношения, я обязываюсь приложить с своей стороны посредничество к тому, чтобы Швеция получила обратно Померанию и остров Рюген».

С таким поручением прибыл Алопеус 24-го февраля в Або. Ему не пришлось долго искать предуказанных Александром Павловичем путей: сама судьба вела их ему навстречу. 1-го марта произошла в Стокгольме известная катастрофа с Густавом IV, и в главную русскую квартиру понеслись гонцы с уверениями в добрых чувствах нового правительства и с предложениями мира. Но первая попытка, как выше было указано, разбилась об энергию Аракчеева. За первой не замедлила последовать вторая, когда русские войска вступили уже на шведскую землю, и она разрешилась, напротив, вполне по-видимому благоприятно для шведов: Кнорринг стремительно отозвал геройские отряды Кульнева и Барклая.

Переговоров при этом собственно никаких не было. Все дело заключалось в обмене двух писем, очень коротких по форме, но крупных по содержанию. Командовавший шведским отрядом, отступавшим пред Кульневым и Багратионом, генерал Дёббельн, обратился к Кноррингу с заявлением о наклонности регента окончить войну с Россией. Но при этом вводилось условие «чтобы ни один русский отряд не ставил ноги на шведскую землю». Дёббельн выражал намерение прислать на завтра своего адъютанта для приготовления квартир будущим уполномоченным, и просил для него паспорта. Вместе с тем поручал вниманию Кнорринга накануне захваченный Кульневым шведский отряд.

Весь тон письма носил отпечаток небрежно товарищеский и, при официальном своем характере, никак не соответствовал тому требованию известного почтения, каким младший отрядный генерал обязан главнокомандующему, хотя бы и неприятельскому. Такое нарушение приличий можно извинить разве паническим страхом, который нагнало на шведов движение корпуса Багратиона. Действительно, в этот самый день, 7-го марта, лихие уральцы Кульнева уже взошли на шведский берег и заняли Гриссельгам. Барклай шел по льдам Кваркена. Русские готовились пожать лавры и увенчать ими свои тяжелые подвиги. Но, увы! главнокомандующий Кнорринг был чужой для русского чувства. Он не поставил Дёббельна на его место, а поспешил оказать ему предупредительность, возможную со стороны не победителя, а побежденного.

«Спешу препроводить в. пр-ву желаемый вами паспорт для гр. Левенгиельма, — писал Кнорринг Дёббельну того же 7-го (19) марта. Цель его приезда мне лично (en mon particulier) слишком приятна для того, чтобы я не ожидал его с удовольствием. Прошу вас, генерал, разъясните ему, что он найдет меня в доме Иомалаского пастора». — Русский главнокомандующий так глядел на себя и свое положение, что не надеялся, чтобы шведский офицер мог найти его квартиру иначе, как по адресу пастора… — «Намерение его высочества регента прислать к нам уполномоченных для переговоров о мире совершенно отвечает нашим желаниям. Я не могу дать лучшего тому доказательства от имени Государя, как послав с вашим же парламентером к генералу, командующему авангардом, подошедшим уже сегодня в окрестности Гриссельгама, приказание тотчас же идти назад (de rebrousser chemin sur le champ.). Препровождаю вам такой же приказ для командующего вазаским корпусом, с тем, чтобы он перешел обратно Кваркен, о чем посылаю приказание и чрез Вазу».

Известно, как принял Император Александр такие действия своего главнокомандующего и такое исполнение монаршей воли.

Между тем герцог Карл послал в Петербург своего адъютанта Спальдинга с извещением о происшедшем в Стокгольме перевороте, и с выражением желания своего правительства заключить с Россией перемирие на неопределенное время; затем прислан будет в Петербург уполномоченный условиться и об окончательном мире. В ответ на это Алопеус должен был отправиться в шведскую столицу и объявить, что не вмешиваясь во внутренние дела Швеции, Император Александр-желает находиться с нею в приязненных отношениях. При этом ему предписано было пояснить шведскому правительству, на каких условиях Россия согласна переговариваться о мире.

Отъезд Алопеуса, несколько замедлившийся, так как ему долго не присылали паспортов, состоялся не раньше половины апреля. Во время пребывания в Стокгольме, продолжавшегося четыре дня, Алопеусу оказаны разные знаки внимания во множестве, начиная с предоставления ему прежней квартиры, и кончая ежедневными обедами с высшими правительственными лицами и ужинами в кругу приятных ему людей.

На приеме у престарелого регента, страдавшего к тому же ревматизмом, после обычных уверений в особенном уважении к Императору Александру и в желании мира, герцог признался, как тягостна была для Швеции война с Россией и насколько необходимо скорое её окончание. Он вдавался в подробности о бывших у свергнутого короля сношениях с Англией, о предъявленных требованиях субсидий более 100 тыс. фунт. в месяц, и о состоявшейся наконец, за 15 дней до катастрофы1-го марта, ратификации соглашения. Алопеус, со своей стороны, говорил об известных условиях положенных в основу его действий: мир общий с союзниками России, закрытие гаваней англичанам, уступка Финляндии. «Знаю, — сказал герцог, — что таких условий нельзя избежать; но, для оправдания перед сеймом, необходимо будет делать вид старания приобрести Финляндию обратно.

При свидании с министром иностранных дел, бароном Лагербьёлке, речь шла о разных сторонах того же предмета. По поводу требования об уступке Финляндии наш посланник увидел, что шведы не теряли еще надежды возвратить себе эту провинцию, рассчитывая на покровительство Франции. Но когда Алопеус дал понять, что Император Александр, присоединив Финляндию к своей державе, будет защищать ее также твердо, как защищал бы Москву или Петербург, — Лагербьёлке отвечал намеком на то, что Швеция могла бы не лишиться этой области, возведя на шведский престол одного из русских великих князей, или принца Ольденбургского, супруга великой княгини Екатерины Павловны.^[116] Алопеус прошел это заявление полным молчанием, а в частных разговорах в шведском обществе прямо высказывал, что Россия, разумеется, не может давать такому предположению никакого значения, так как хорошо научена недавним еще опытом. По абоскому миру, — говорил он, — Елизавета Петровна возвратила Швеции почти всю завоеванную тогда Финляндию, ради назначения наследником шведского престола её родственника, Фридриха-Августа Голштинского. И что же? Сын и внук его уже вели упорные войны с русскими императорами. Алопеус выражал при этом совсем недвусмысленно свое сомнение и в том, найдется ли вообще уважающий себя принц, который пожелал бы надеть шведскую корону и, вместе с тем, сделаться пленником и орудием самовольного и дерзкого стокгольмского сената.

По поводу вопроса о границах, Алопеус, хотя имел по инструкции обязанность требовать реки Торнео, но говорил о реке Каликсе, западнее Торнео, ссылаясь на преобладание финской в той местности речи (идиом). Лагербьёлке возражал на это ссылкою, что финские колонии есть в разных местах Швеции, и что в последнее время их открыли даже в Швейцарии. Если же применить принцип uti possidetis, то, по мнению министра, нужно бы ограничиться рекою Кеми, восточнее Торнео, где русские стояли в начале года. Алопеус изъявил полную готовность принять принцип uti possidetis, так как, пояснил он, отряд гр. Шувалова вероятно перешел уже и Каликс. До Стокгольма не дошла еще весть о капитуляции армии Грипенберга, а потому легко себе представить впечатление этой новости на Лагербьёлке.^[117] В числе других статей, по которым Алопеус объяснялся с министром, следует отметить настоятельное требование последнего, чтобы Россия взяла на себя обязательство не возводить укреплений на Аландских островах, и не делать там никаких вообще устройств военного ведомства. Такое требование заслуживает внимания в виду того, что впоследствии, когда шли уже формальные переговоры о мирном трактате, шведские уполномоченные долго и упорно настаивали на сохранении Аландских островов во владении Швеции под тем предлогом, что они вовсе не составляют части Финляндии, и что никогда не было даже и мысли об уступке их России.

На прощальной аудиенции, хотя еще ранее установлено было, что о временном перемирии не должно быть и речи, принц Карл, любезный к русскому представителю по-прежнему, все-таки вручил ему проект перемирия. Алопеус принял бумагу; но, по его словам, даже не взглянул на нее.

Пред сим было упомянуто, что отъезд Алопеуса в Стокгольм замедлился, так как оттуда не торопились выслать ему паспорта. Без сомнения там ожидали исхода других, параллельных негоциаций, которые шведское правительство повело в надежде парализовать русские требования, или, по крайней мере произвести давление на предстоявшие переговоры. Шведское правительство, хотя и было в разрыве с Францией, однако обратилось к Наполеону. Специальное к нему посольство, с извещением о происшедшей перемене правительства и о желании войти к соглашение о мире, не привело ни к чему. Но, не дождавшись еще ответа, регент Карл обратился к нему с новым собственноручным письмом, поручив передачу его и все объяснения доверенному и близкому ему человеку, гр. Розену, которого сопровождал адъютант Карла, гр. Бьёрншерна. В письме от 29 (17) марта, описывая безвыходное положение Швеции в виду угрожающего положения России, вступившей уже на Скандинавский полуостров и направлявшейся будто бы к самой столице, Карл указывал на поведенные теперь с русским правительством переговоры о мире, и, как на первый их результат, — на прекращение временно военных действий. Речь шла, конечно, о заключенной Кноррингом конвенции, вслед за тем уничтоженной. Принц Карл находил, однако, этот достигнутый результат недостаточным и признавал дело потерянным, если Наполеон не вмешается в переговоры в качестве главного деятеля, comme partie principale.

Еще так недавно, с высоты шведского престола, Наполеон украшался эпитетами антихриста и апокалиптического зверя, — а теперь ему преподносилось название великодушного государя (souverain magnanime), которому Провидение вверило судьбы столь многих народов. Вся эта лесть, вместе с похвалами шведскому народу и другой аргументацией, сводилась к тому, чтобы избежать отдельных переговоров о мире с Россией, и чтобы Наполеон побудил своих союзников, т. е. Данию и Россию, вести одновременные переговоры в Париже или в месте пребывания французской главной квартиры, о соглашении обще с Фракцией на счет мира со Швецией. В виду быстрого хода событий Карл торопил Наполеона, и просил его послать соответственные инструкции посланникам при дворах петербургском и копенгагенском.

Наполеон был в это время в Испании, но узнав о вторжении Австрии, поспешил вернуться в Париж и ускакал затем на Дунай. Шведские посланцы должны были тщетно за ним гнаться. От Дюрока они услышали в ответ: «Императору довольно дела и без вас (l’Empereur а bien dantres choses à faire)». Наконец однако, около 20-го числа апреля, в Донауверте или в Ингольштадте, состоялась давно желанная аудиенция. Но и на ней услышали они вещи не более утешительные: «Чего вы от меня хотите? — сказал император. Ваша революция слишком опоздала: я уже променял Швецию на Испанию!» Впрочем, в дальнейших объяснениях, по показанию Бьёрншерна присутствовавшего при разговоре, Наполеон высказал похвалы Швеции, и дал шведам понять, что было бы полезно, если бы со временем они могли быть привлечены к участью в будущей борьбе с Россией. Поэтому он был бы готов сделать для них что можно; «но — заключил он — время теперь критическое; я нуждаюсь в дружбе Александра; я просил его помочь мне выгнать врагов из Польши, и не могу, и не хочу дать ему даже малейший повод к неудовольствию. Обладание Финляндией составляет для него жизненный вопрос. Если бы я вмешался теперь и повел шведские переговоры в моем лагере, то я навязал бы себе на шею 300.000 русских, — общество, которое нисколько меня не соблазняет».

Таким образом, и этот шаг не привел Шведов ни к чему. Но принц Карл в письме своем просил Наполеона позволить гр. Бьёрншерна остаться при нем, чтобы следить за событиями и, разумеется, при случае напомнить о шведских делах. Молодой подполковник не остался, однако, при главной квартире, а был отправлен в Страсбург, ко двору императрицы Жозефины. Не раньше как после сражения при Ваграме, 6-го июля, мог Бьёрншерна напомнить о своих шведских делах. Против Русских они шли худо; последние стояли в Умео, угрожая Стокгольму. Поэтому Наполеону послан был чрез Дюрока новый шведский мемуар. Возобновляя описания опасности, которой Швеция неминуемо подвергнется, Бьёрншерна старался возбудить в Наполеоне зависть к России, описывая возможно-яркими красками то, что последняя приобретала вместе с Финляндией. «Миллионное население доставит русской армии лучших офицеров и солдат; отличные порты и множество прекрасных матросов положат основание её морской силе; но, в особенности, она приобретет полную обеспеченность своего фланга, который в предшествовавшие войны всегда был самым чувствительным местом её границ, ведя прямо к центру, как военному так и политическому, к самой столице.

«Если Швеция утратит Финляндию вполне, — продолжал мемуар, — ей нельзя будет впредь действовать против России, хотя бы с каким-нибудь успехом. Военные операции чрез Торнео физически невозможны: между этим городом и Улеаборгом семь рек, из которых каждая по меньшей мере в три раза шире Рейна. Всякая летняя экспедиция чрез них представляется химерическою, а зимою жестокая стужа этих стран, полное отсутствие средств в этой пустыне, громадность расстояний, — все воздвигает нападению препятствия непреодолимые. Поэтому Россия со стороны Швеции была бы уязвима только с Ботнического залива; но если принять в соображение великие способы этой державы и сравнить с теми ничтожными, что останутся у Шведов, то, по соображению Бьёрншерна и его правительства, пропадает даже всякая тень надежды на успех в действиях наступательных. «Если, почти пророчески говорилось в записке, когда-нибудь загорится война между Францией и Россией, — Швеция, парализованная и географическим положением и сокращением своих способов, может остаться, при всем лучшем желании, только праздным зрителем борьбы и бесполезным союзником французской армии.

Поэтому Шведы испрашивали возможного влияния Наполеона на то, чтобы Швеция прочно сохранила хотя бы часть Финляндии. Это, при всякой войне Франции с Россией, — конечно Франция здесь упоминалась только из понятного расчета, — дало бы России «серьезный повод к опасениям за диверсию на этом фланге тем более грозную, что сама страна, весьма привязанная к своему прежнему правительству, приняла бы в ней наидеятельнейшее участие», а затем сохранилась бы для Швеции надежда отвоевать вновь эту провинцию. Бьёрншерна особенно возлагал в этом отношении упование на Остроботнию, составлявшую так сказать шведскую колонию, и в подтверждение приводил пример упорного сопротивления, оказанного населением в минувшую кампанию^[118].

Последующие обстоятельства убедили, однако, что все попытки Шведов в этом направлении остались без результата, и они напрасно подвергали себя унижению, влачась в хвосте победителя.

Тем временем, в конце апреля, собрался шведский сейм и единогласно обратился к принцу Карлу с поднесением шведской короны. Не приняв еще окончательно этого избрания, Карл вновь послал петербургскому двору предложения мира. Он даже назначил и лицо для заключения и подписания договора: бывшего в Петербурге еще во времена Екатерины II посланника, барона Стединка. Лагербьёлке предупреждал гр. Румянцева, что лишь только паспорты на имя Стединка будут доставлены, он отправится в путь без потери времени. Граф Румянцев не замедлил ответом. Обставив его всеми формами дипломатической вежливости, министр требовал, однако, прежде всего категорического отзыва на три пункта, уже упоминавшиеся Алопеусом в его словесных объяснениях в Стокгольме. Теперь они были изложены в таком виде:

Император Признает, что предлагаемый ему мир предлагается и его союзникам, от которых он себя не отделяет.

Император равным образом питает уверенность, что Швеция, зная в какой мере политическая система ею принятая была ей невыгодна, отныне отказывается от неё и в изъявление своего, желания мира примкнет к континентальной системе.

Его И. Величество считает, вне всякого сомнения, что, в видах приобретения неоцененных благ мира и преимуществ, представляемых тесною близостью, Швеция решилась уже признать, что Ботнический залив и река Каликс будут отныне границей между обоими государствами.

Таким образом, северная граница уклонялась против первоначальных условий, данных Алопеусу в руководство, притом к ущербу Швеции. Очевидно, эта перемена была в связи с успешным ходом военных действий отряда гр. Шувалова, который не только далеко ушел за Каликс, но и, миновав Питео, имел 2-го мая весьма удачное дело при Шелефте.

Гр-Румянцев приглашал барона Лагербьёлке, прежде чем отправлять бар. Стединка, окончательно установить принятие трех пунктов; без того переговоры не могли быть начаты. «Если, — писал гр. Румянцев, — Швеция безусловно признает эти основания (dune manière pure et simple), то от барона Стединка будет зависеть отправиться в путь и потребовать паспорта от генерала Барклая-де-Толли, которому они отосланы для выдачи, при условии извещения о состоявшемся уже на счет трех пунктов соглашении».

В тот же день, 14 (26) мая, и в том же смысле написано главнокомандующему, с категорическим предложением не выдавать паспортов, если не будет дано письменного отзыва в том, что три пункта приняты. Румянцев дополнял свое сообщение «примечанием» относительно возможного со стороны Шведов домогательства прекратить военные действия, в виду посылки уже уполномоченного для переговоров о мире. «Воля Государя Императора есть, чтобы вы изволили отозваться, что, не имея на то повеления Его В-ва, вы приступить к тому не можете, дав выразуметь, что от бар. Стединка зависит скорым подписанием мира, которого мы с своей стороны искренно желаем, прекратить войну совершенно». Вообще, взгляд Румянцева был таков, что русские войска должны были идти вперед. Он повторял это при всяком случае, как Государю, так Аракчееву, Барклаю-де-Толли и даже Каменскому. В этом он видел залог успеха переговоров, если бы они начались, и побуждение к ним, если были еще колебания.

Внутренние события в Швеции, принятие герцогом Карлом короны, перемена министерства, избрание, наследника престола— заняли теперь внимание стокгольмского двора и сейма. Тем не менее, вопрос о мире с Россией стоял на первом плане. Объявленный 6-го июня королем, Карл не замедлил возобновить переписку с Петербургом. Через два дня, 9-го числа, новый министр иностранных дел, Энгстрём, извещая гр. Румянцева о восшествий на престол Карла XIII, отвечал вместе с тем на «три пункта»:

«1) В намерения короля никогда не входило разделять сепаратными мирными договорами русского Государя и его союзников. Его королевское величество одновременно заключит мир с Францией и Данией. Соответственные шаги уже сделаны.

«2) С той минуты как им принято правление королевством, объявлено и желание короля изменить прежнюю воинственную систему его племянника. Оборонительный и наступательный союз с Англией перестал действовать (cessa), и субсидии с марта месяца уже не выплачивались. Его величество был бы огорчен, если бы продолжение атак с одной стороны, и угрожающее положение с другой, побудили его, вопреки желанию, действовать в смысле противоположном.

«3) В. сиятельство найдете естественным, что уступка Финляндии и разъединение с народом, явившим во все времена столько привязанности к прежнему его правительству, должны быть неизмеримо тяжелы для благородного сердца короля. Но он сознает, что благо человечества и счастье остальных его подданных требуют великих жертв. Он решается на них, имея единственно возможное в настоящих условиях утешение в сознании, что не он был причиною этих несчастий. Барон Стединк будет снабжен полномочиями, достаточно широкими для того, чтобы обсудить и покончить это дело.

Министр Энгстрём дополнял этот ответ надеждой, что им устранено всякое сомнение в миролюбивых намерениях короля, и в виду таковых возобновлял предложения перемирия. Все заключалось, впрочем, легкой угрозой: неуверенность в положении побудила бы войти в соглашение с Англией на счет морских операций.

В Петербурге не удовлетворились, однако, этим ответом.

При положительном по-видимому смысле, изложение Энгстрёмовой ноты было обставлено такою условностью, которая лишала его категоричности, потребованной от шведских министров. Кроме того были и другие данные сомневаться в их искренности. Соглашение с Англией о морской поддержке далеко не было устранено: в то самое почти время, как Энгстрём писал свои миролюбивые уверения, английский адмирал Сомарец не только был уже в Карлскроне, но и пошел в больших силах в Финский залив, и даже напал на русскую батарею. Сами Шведы и на суше, и на море готовились к энергическим военным предприятиям, для чего между прочим престарелый Дёббельн был заменен решительным Сандельсом. Всегдашний поклонник Франции, Энгстрём особенно заискивал у Наполеона и по-прежнему домогался не только его медиации в заключении мира с Россией, но и избрания Парижа местом для переговоров.

В таких обстоятельствах гр. Румянцев нашел нужным повторить шведскому министру, а равно известить и Стединка, что если три пункта не приняты pur et simple, то последний может не беспокоиться ехать, так как, переговоры начаты не будут.

Тем временем Барклай-де-Толли, получив условленное с Румянцевым извещение шведского министерства на счет «Пунктов», несколько поколебался, но, в конце концов, послал Стединку паспорта в самый Стокгольм. Распоряжение это одобрено Императором Александром; однако гр. Румянцев поспешил предупредить главнокомандующего, что если упомянутое пред сим последнее письмо его к Стединку повстречается с ним уже в дороге, и он, не решаясь на принятие трех пунктов, пожелает еще списаться с ним, министром, — то пригласить его отправиться в Фридрихсгам, или в Выборг, дожидаться там ответа, но «не соглашаться ни в каком случае, чтобы он ехал далее сего последнего города, или бы остановился в каком либо месте новоприобретенной Финляндии». Таков был исход предварительных соглашений о мире. Отряд графа Шувалова, теперь по болезни его под временною командою генерала Алексеева, стоял в Умео довольно спокойно. Но с заменою Дёббельна Сандельсом, действия Шведов возобновились, хотя и не вполне удачно: под Гернефорсом (23 июня) им пришлось отступить и вновь повести речь о перемирии.

II. Переговоры

Переписка об отъезде Стединка, впрочем, не прекращалась и привела, наконец, к соглашению. Обе стороны оставались при желании мира и лишь надеялись удачными военными предприятиями обеспечить себе успех в переговорах. Местом для них назначен Фридрихсгам, в пределах старой русской Финляндии. Прибытие туда шведского уполномоченного ожидалось уже 19-го июля, но, по болезни его, отложено до 26-го. С русской стороны нашли недостаточным ограничиться назначением к этому важному делу одного Алопеуса, и обязанность главного уполномоченного принял на себя сам министр иностранных дел. В ожидании прибытия барона Стединка, гр. Румянцев выехал из Петербурга 24-го числа утром. Однако приезд шведского уполномоченного и еще замедлился по разным причинам. Сперва он пробыл в море целые 6 дней; затем долго не приходили и оказались в дурном положении экипажи. Прибытие состоялось только 2-го августа, в 2 часа пополудни. Одновременно с отъездом Стединка из Стокгольма посланы подкрепления к корпусам, стоявшим против Русских близ Умео.

Румянцев был не особенно доволен началом. Прождав в Фридрихсгаме праздно целые десять дней, он узнал еще, что Стединка сопровождает полковник Шёльдебранд, назначенный в качестве помощника, а в сущности надсмотрщика за Стединком, которому новое шведское правительство не особенно доверяло. Румянцев предвидел невозможность объясняться с Стединком с глазу на глаз, и это его раздражало^[119].

Немедленно по приезде оба шведские уполномоченные явились к гр. Румянцеву: Стединк был в мундире и при андреевской звезде; русский министр во фраке. Обедали, и о делах разговора не было. По отбытии гостей Румянцев с Алопеусом поспешили ответить коротким визитом, причем Стединк говорил о Густаве IV и был совершенно равнодушно выслушиваем Румянцевым. Последний думал, что этими формальностями окончатся все требования шведского этикета, которыми он скучал, и можно будет уже приступить к занятиям, тем более что согласились обедать ежедневно у Румянцева, как у хозяина. Однако на другой день, 3-го августа, продолжались официальные представления. Стединк вновь явился к нему уже в парадной форме, при андреевской ленте и в сопровождении свиты. Пришлось отвечать тем же Стединку и Шёльдебранду, и забросить карточки прочим. Впрочем, уже в этот день, 3-го августа вечером, Алопеус начал разговор о границах между Россией и Швецией, но встретил сильные возражения против уступки Аландских островов. Потом Стединк повел речь о наследнике шведского престола, но оба русские уполномоченные слушали его по-прежнему совершенно молчаливо и равнодушно.

С 4-го августа начались правильные заседания, — и пошли утомительные споры. «Difficultés sans nombre», писал Румянцев Государю того же 4-го числа. Так как главнейший вопрос о границах встретил сильные возражения в Стединке, то Румянцев, желая устранить обострение, предложил рассматривать предметы по порядку их изложения в «трех пунктах», и договориться о континентальной системе и о соглашении Швеции с Данией и Францией. Не вдаваясь во все подробности прений, можно отметить здесь, что в объяснениях Шведов постоянно проглядывала надежда на содействие Франции. Румянцев доказывал безосновательность этих надежд тем фактом, что Наполеон отклонил предложение шведского правительства перенести негоциации в Париж, предварив, что не пойдет на соглашение с Швецией, пока она не удовлетворит России.

Когда возвратились опять к вопросу о границе, возражения Стединка полились с не меньшим жаром, чем прежде. Он утверждал, что при отъезде его из Стокгольма никому там даже и в мысль не приходило, чтобы русские требования могли распространяться на присоединение к России и Аландских островов; что из всех русских отзывов там заключали, что Россия домогается присоединения к ней только Финляндии, и что в случае уступки островов никто в Стокгольме никогда не мог бы спать покойно, ожидая ежеминутно явной опасности. Чтобы еще более убедить, Стединк предлагал по документам рассмотреть и удостовериться, что Аландские острова относились всегда не к Финляндии, а к Швеции. Но Румянцев нашел это неуместным. Тогда Стединк предложил взамен Аландских островов уступить России часть Финляндии до р. Кумо, т. е. до Бибрнеборга, или приблизительно шестую часть ботнического побережья. Румянцев не нашел даже нужным возражать на такое предложение. Он пояснил лишь, что Государь его заботится чтобы наследники русского престола опять не имели на плечах войны со Швецией. Алопеус напомнил при этом, что в разговорах его с Лагербьёлке этот последний признавал бесспорной уступку всей Финляндии, и что естественные границы, как Аландское море, суть наилучшие.

В виду всех возражений Румянцев сделал вид, что считает дело переговоров прерванным, положил заготовленные проекты статей в карман и изъявил намерение уехать в Петербург, где серьезные дела его ожидают. Как бы мимоходом он сказал, что получил оттуда депеши относительно предложения в наследники шведского престола принца Аугустенбургского. Следует заметить, что принц этот служил в датской армии, и копенгагенский двор соглашался, как на объявление его наследником шведским, так и на заключение мира с Швецией, лишь при условии удовлетворения требованиям России.

Маневр Румянцева произвел свое действие. Стединк стал просить его дать ему проекты статей для составления контр-проектов, а вместе с тем желал отправить курьера к своему правительству для испрошения дополнительных инструкций. На это последовало полное согласие, и Румянцев изъявил даже намерение не уезжать. в Петербург впредь до возвращения курьера, а заняться обсуждением других предметов.

Когда таким образом занятия возобновились, Стединк сделал предложение об оставлении торговли между Швецией и Финляндией на прежних основаниях, и об уплате долгов абоской конторы стокгольмского учетного банка. Румянцев полагал, что по первому предмету не встретится никаких затруднений, если последует соглашение по основным пунктам переговоров. По второму вопросу, об уплатах банку, он удостоверил самым положительным образом, что, разумеется, всякому русскому подданному будет вменено в обязанность законно выполнить все свои обязательства в отношении частных лиц и общественных учреждений, в надежде, что это условие будет обоюдно.

Но еще новое предложение Стединка касалось уже государственных долгов Швеции, её чины гарантировали их, в том числе и Финляндия на одну треть, в сумме до 4 миллион. банковых ефимков, или около 12 мил. руб. — На вопрос Румянцева: какими финляндскими доходами обеспечен этот долг? последовал отрицательный ответ. — Каким способом он погашается? Особым налогом. — Румянцев объяснил, что никогда не бывало, чтобы приобретенная государством провинция продолжала платить прежнему правительству налоги, им установленные. В подкрепление своего мнения министр привел такого рода соображение: вероятно Швеция, несмотря на утрату Финляндии, будет продолжать держать под ружьем то же число войск, как и прежде; но, разумеется, она не потребует, чтобы Финляндия принимала участие в их содержании. Так как вопрос о долгах принадлежит именно к той же категории, то он падает сам собой.

5-го августа отправился в Стокгольм от Стединка кабинет-курьер Остбом за новыми инструкциями. В тот же день от графа Румянцева поскакал гонец к главнокомандующему в Або. Он повез известие о настоящем положении мирных переговоров. Барклай-де-Толли еще прежде спрашивал министра: нужно-ли, в виду происходящих совещаний, решаться на значительные затраты, с которыми сопряжено будет приготовление к дальнейшему продолжению военных действий и к охране Аландских островов. Румянцев теперь отвечал ему: «Я искренно признаюсь в. высокопр-ву, что величайшею для пользы дел наших важностью признаю то, чтобы прежде времени отнюдь нам не обольщать себя, и отнюдь не останавливаться пожертвованием даже значащих сумм, дабы без потери времени приготовить нужное продовольствие для войск наших, на случай продолжения войны. Ежели бы впоследствии времени оказалось, что издержки таковые сделаны были и понапрасну, то убыток от того понесенный нельзя сравнить с тем, сколь чувствительно бы для нас было повстречать в чем-либо недостаток тогда, когда обстоятельства понудили бы нас продолжать войну». Гр. Румянцев убеждал не оставлять приготовлений, дабы, в случае надобности, действовать «во всей силе». В подтверждение своих доводов он ссылался на тот указанный выше факт, что вместе с посылкой Стединка в Фридрихсгам из Стокгольма посланы к Умео против Русских значительные подкрепления. «Самый сей поступок шведского правительства не показывает ли нам пример, чтобы и мы со своей стороны, открыв негоциации, не выпускали из виду военных мер? Может быть, что некоторое обнаружение сильных приготовлений с нашей стороны при настоящих обстоятельствах произвело бы не бесполезное для нас действие, и что явность таковых мер понудила бы, может быть, шведское правительство скоропостижнее обратиться к миролюбивым средствам и тогда даже, когда бы в самом деле на продолжение войны они решились.

В это время назначенный вместо гр. Шувалова предприимчивый и счастливый гр. Каменский наступал уже к югу. Румянцев вновь поощрял Барклая: «И маловажный даже успех, одержанный в теперешних обстоятельствах гр. Каменским, послужил бы весьма сильным подкреплением для меня, к достижению моей цели, ибо ежели бы таковое известие могло дойти в Стокгольм в то же время, как приедет туда курьер отправленный от барона Стединка, с кондициями от нас предложенными о мире, то конечно тем бы умножилось уныние шведского правительства», и пр… Главнокомандующий входил в виды министра. Кроме движения Каменского навстречу гр. Вреде, генерал Штейнгель приготовил и огласил экспедицию с Аландских островов на шведский берег.

Но шведское правительство было, как сказано, занято подобными же приготовлениями: оно снаряжало, для действия в тылу Каменского, экспедицию адмирала Пуке и Вахтмейстера.

Граф Каменский не замедлил оправдать возлагавшиеся на него надежды, и уже 7-го и 8-го августа разрушил при Севаре и Ратане планы шведской экспедиции. Румянцев был в восторге от этих побед: cest une excellente lettre de recommandation, dont vous venez dappuyer ma négociation à Fredriksham, — писал он Каменскому 21-го августа). Со шведской стороны он имел известия об этих событиях, конечно, в другой окраске. Но факты были налицо. Вахтмейстер и Пуке ушли, а Сандельс просил перемирия.

Между тем, в виду энергичных возражений Стединка против уступки Аландских островов, или же по свойственному русскому человеку вообще, а Румянцеву в частности, мягкосердию, он после второго же совещания обратился к Государю, убеждая его склониться на уступку Швеции в вопросе о северной части границы. Вместо реки Торнео, как написано было в инструкции Алопеусу, или даже реки Каликса, как объявлял этот последний и само русское министерство шведскому министру, Румянцев просил разрешить считать границею реку Кеми, восточнее Торнео, как предлагал в свое время Лагербьёлке. Он взывал к великодушию Александра Павловича. Речь шла всего о нескольких лапландских хижинах и о каких-то железных рудниках между Торнео и Каликсом. «Какое убогое богатство, и стоит ли настойчиво гоняться за ним, рискуя замедлить заключение мира!»^[120]

Посылая эту просьбу и потом повторяя ее, гр. Румянцев почти одновременно напоминал Государю обещание, по возвращении с боргоского сейма, передать представленные ему в Финляндии разные мемуары, касающиеся интересов этой провинции. Бумаги были у Сперанского, и Румянцев находил нужным иметь их теперь в своем распоряжении. «Прочитав их и обсудив, — пояснял он, — я сделаю нечто в роде тиража и представлю В. В-ву мое мнение о том: что должно войти в статьи трактата и что может быть отброшено, как составляющее предмет тех распоряжений, кои всякое государство имеет право само делать в своих новых приобретениях. К числу таких мемуаров относилась и просьба жителей города Торнео о том, чтобы и они были приняты в подданство Императора Александра вместе с прочей Финляндией.

В виду, вероятно, этой записки, а отчасти и по другим соображениям, Александр не сдался вполне на просьбу своего министра. «Я согласен с вами, писал он ему 15-го августа, что можно уступить Шведам в деле о границе на Каликсе, но я желал бы, чтобы это сделалось только при самой последней крайности. Я желал бы, в таком случае, чтобы вместо Кеми вы добились границы на Торнео. Многие причины меня к тому побуждают. Кеми не перерезывает шведскую территорию до Норвегии, что имеет место при Торнео. Потом я получил очень любезное письмо от жителей города Торнео, выражающих горячее желание войти в состав Финляндии. Это еще причина, обязывающая меня не возвращать их Швеции».

Между тем Стединк, заболевший лихорадкой вскоре по приезде в Фридрихсгам и потом немного оправившийся, вновь занемог и сильнее прежнего. Душевные страдания, в виду нерадостного положения его при переговорах, несомненно, играли важную роль. Приехавший вскоре датский посланник Блоом нашел его очень изменившимся и постаревшим. Узнав из писем Румянцева о болезни Стединка, Александр Павлович распорядился послать ему доктора Галловея, прежде лечившего его в Петербурге. Этот врач нашел в нем страдания печени. Во время болезни Стединка получено было Румянцевым известие о победе над Вахтмейстером при Севаре и Ратане. Конечно, оно должно было иметь большое значение при переговорах, но министр пожалел больного и не сообщил ему тягостной для него вести.

Благодаря продолжительной болезни Стединка и ожиданию возврата посланного в Стокгольм курьера, совещания возобновились не ранее 24-го августа. На конференцию собрались у Стединка; заседание было продолжительное и тяжелое. Речь вновь шла о границах, на счет которых возвратившийся курьер привез дополнительные инструкции. Король изъявил готовность, — сколь ни тяжелы и ни пагубны русские условия, — принять на себя обязательство, сохранив Аландские острова, не возводить на них укреплений и уступить Финляндию до р. Кеми. Финляндия всегда де простиралась только до этой реки. Большая уступка крайне вредно отозвалась бы на шведской торговле. — Начались новые и продолжительные прения. Румянцев напомнил Шведам, что дело вовсе не идет о каких-нибудь уступках России, потому что она уже владеет островами и провинцией, о коих идет речь. Поэтому он пригласил своих собеседников поставить вопрос на должную почву, сожалея о необходимости возвращаться к препирательству, которое Государь думал устранить, предпослав переговорам принятие известных трех пунктов. Против них Россия не может сделать никаких уступок. Все доводы с целью склонить на них не приведут ни к чему, разве лишь к доказательству, что положение дел еще не настолько назрело, чтобы думать о мире. Для графа Румянцева это было прискорбно, впрочем, единственно по его любви к миру; но, по его убеждению, оставаясь со сложенными руками и ничего не предпринимая, или даже и испытав некоторые неудачи, Россия все-таки кончит тем, что сохранит покоренное успехами её оружия, о чем ею и объявлено со всею откровенностью без всяких изворотов.

«Но, — вновь возразил Стединк, — Аланд составляет крайний предел Швеции, и если он не останется за нею, то всегда придется быть готовым к войне, иметь сильный гарнизон в Стокгольме и делать громадные издержки на защиту королевства. Император Наполеон, гарантируя России обладание Финляндией, конечно не подразумевал Аландских островов. Против этого Румянцев заметил, что, по отзыву одного иностранца, отдать Финляндию и удержать Аландские острова, значило бы дать сундук и не дать к нему ключа.

Стойкость Румянцева тем более заслуживает внимания, что в пользе оставления Аландских островов за Россией выражали сомнение даже лица, по-видимому компетентные и высокопоставленные. До начала еще переговоров в Фридрихсгаме, главнокомандующий Барклай-де-Толли безусловно высказывал свое мнение против настояний о присоединении Аландского архипелага: «Нам острова эти ни к чему не послужат, если не будут хорошо заняты. Они сделаются при войне добычею того, кто, хорошо маскируя свои намерения, первый придет со значительной силой. Они будут очень полезны Шведам, если они их укрепят и поместят сильный гарнизон, — без большой однако для нас опасности; но без гарнизона они не дадут им никаких выгод, кроме контрабанды в мирное время, что послужит разумеется поводом к столкновением». Нельзя признать, чтобы это мнение отличалось строгой серьезностью, — и Румянцев не уступил перед ним.

После дальнейшего обмена возражений с той и другой стороны, причем Стединк горячо, и настойчиво выставлял на вид все беспокойство, в котором Шведы будут постоянно находиться, если Аланд будет принадлежать России, он, казалось, решился наконец предоставить эти острова их судьбе, но настаивал на том, чтобы на них не было возводимо укреплений и других сооружений военного ведомства. Это требование также имело не более успеха: гр. Румянцев нашел нужным раз на всегда объявить, что Государь, явив уже в Финляндии несколько знаков своей верховной власти, разумеется никогда не возьмет на себя обязательства, которое или могло бы стеснить его, или же касалось бы внутренней администрации этой области. Император Александр желает права собственности на Аландские острова без всяких условий.

Этим заключились прения об Аланде, и шведские уполномоченные к ним почти не возвращались на совещаниях. Но взамен того барон Стединк, казалось, хотел склонить русских уполномоченных к большей уступчивости на северной границе. Как сказано, в этом отношении сам Румянцев, в глубине души и даже в сношениях с Государем, был на его стороне. Стединк убеждал своих коллег, что проведя пограничную черту по реке Кеми, удовлетворили бы всем требованиям, как благоразумия, так и географического положения, и остались бы в самых широких пределах когда-либо составлявших Финляндию. Напротив, настаивая на меже рекою Каликс, русское правительство явно выказывало намерение стать твердой ногой в самой Швеции, и поразить обитателей её ужасом недоумения о дальнейших намерениях России. Стединк взывал к великодушию Императора Александра, — прием обычный, почти обязательный в те времена. Он выражал уверенность, что Государь-победитель не воспользуется прискорбным положением, до которого доведена Швеция, и не повергнет её в полное отчаяние. Употребляя, наконец, выражения, мало или даже вовсе несвойственные дипломатии, Стединк просил умеренности уже не по праву, а лишь как проявления благодушие Императора Александра. Свою горячую речь он заключил печальным сознанием своей ошибки: отправляясь в Фридрихсгам, он льстил себя надеждою оказать некоторую заслугу, участвуя в обсуждении условий которые подлежат еще изменению; оказывается, что вся его обязанность состоит в подписании с закрытыми глазами того, что было уже вполне решено прежде. Скорбная нота Стединка очевидно повлияла на Румянцева, и он ограничился лишь пояснением, что не честолюбие и не желание владеть несколькими милями дальше в Лапландии побудили его предложить границу по Каликсу; основания тому лежат в географических условиях: довольно бросить взгляд на карту для того чтобы убедиться, что река Каликс представляет собою ясную и определенную границу. Шёльдебранд, помощник Стединка, опираясь на свою личную опытность и знание местности, со своей стороны говорил в пользу границы по Кеми. По его словам, эта река именно в совершенстве удовлетворяет всем требованиям хорошей границы. При большой ширине, Кеми быстра, наполнена порогами, и теряясь в тундрах, где никогда не ступала человеческая нога, представляет естественную преграду. В свою очередь Алопеус возразил, что именно эта последнеуказанная неопределенность течения реки и делает ее плохой демаркационной линией, ибо в трактате все условия должны быть в точности определены, дабы насколько возможно предупредить установление владений, дающих повод в будущем к пререканиям с той или другой стороны.

С чисто географической и, по специальности своей, довольно бесполезной на конференции почвы, гр. Румянцев не замедлил перевести дебаты на почву политическую, в которой за ним, да и за всеми впрочем, была большая компетентность. Он напомнил, что Россия никогда не требовала Финляндии и никогда вопрос о границах не принимал процессуальной, так сказать, формы; напротив, во всех сношениях с шведским министерством, речь шла просто о самом дальнем пункте новых границ, которые обстоятельства позволили России приобрести. Он привел при этом, в качестве исторической справки, что если бы когда-либо русский Император вознамерился потребовать себе Финляндию исковым порядком, то приобрел полное на то право именно в настоящее время. Ветвь Голштинского дома устранена от шведского престолонаследия; между тем шведский престол при Елизавете был обеспечен за нею ценою возвращения ему Финляндии, покоренной тогда русским оружием. С потерей ныне Голштинским домом прав, тогда выговоренных, восстановляется обратно право России на Финляндию.^[121] Указание это, остроумное, верное и сильное, не могло не озадачить Стединка, и он искал поддержки в ссылке на абоский трактат, в котором об этом не говорилось. — «Да, в тексте; но в актах переговоров найдется», — возразил Румянцев, в опровержение чего в свою очередь Стединк сослался на верельский договор, упразднивший абоский трактат. — «Напротив, отвечал граф, он только подтвердил его». — Спор кончился сделанным со стороны Стединка, впрочем мимоходом, указанием на то, что абоские обязательства потеряли силу уже потому, что Россия гарантировала ими шведскую конституцию, с тех пор несколько раз опрокинутую, без того, чтобы с русской стороны были предъявлены какие-либо протесты.^[122] После всех этих продолжительных и утомительных прений, Румянцев, по его собственному признанию, сделав вид, что считает конференцию по несогласию Швеции уже прекратившейся, выразил Стединку сожаление, что фридрихсгамское свидание не послужило к установлению мира. Затем встал, чтобы оставить заседание. По болезни Стединка совещания происходили у него на квартире. Но последний стал просить, чтобы дать ему время на размышление о бывшем разговоре и притом дождаться возвращения адъютанта его Тартонваля, который должен был приехать вслед за Остбомом и привезти еще дополнительные повеления. Румянцев согласился.

Это заседание и болезненная горячность Стединка сильно подействовали на гр. Румянцева. На другой же день он обратился к Государю с новыми ходатайствами. Извещая его, что не видит иных со стороны Шведов возражений, как по вопросу о северной границе, он пояснял, что при настойчивости получится и Каликс; но, спрашивается, нужно-ли этого желать? — «Барон Стединк, — писал Румянцев, — уже высказался на этот счет Алопеусу, и хочет еще говорить со мной. Он с чувством и со слезами на глазах нарисовал ему картину той опалы, которой подвергнется за подпись трактата, продиктованного уже Швеции и ни в чем им не измененного; говорил о своих преклонных годах, о прежних своих заслугах и глядел на настоящие переговоры, если не достигнет ими никакой уступки, как на несчастье, которое лишит его всего уважения, прежде заслуженного.

«Скорбь одного человека, — продолжал Румянцев, — насколько бы он ни был достоин участия, не должна, Государь, идти в счет, когда речь ведется о пользах государства; я это знаю. Но и не с личной точки зрения я представляю В. В-ву эту картину; я приписываю ей большие размеры и большее воздействие, быть может вредное для хода Ваших дел. Тягостная мысль, тревожащая теперь Стединка, что он не добился при нынешних переговорах, приходящих уже к концу, никаких изменений в трактате, может совсем подорвать его здоровье, и в самую минуту подписания мира мы будем поставлены в необходимость остановиться и требовать у Швеции нового уполномоченного. Вот, Государь, чего опасаюсь и что побуждает меня окончить все возможно скорее. Не колеблюсь сказать это В. В-ву. Договор, по которому приобретается Финляндия, представляет для Вашей Империи важность громадную. Но Провидение еще более возвышает его ценность, давая Вам возможность заключить мир именно теперь; мне нет надобности объяснять всю от того пользу при переговорах, идущих с другими державами. Говорю В. И. В-ву, а никто не знает выгод Вашей Империи лучше, чем Вы их знаете; никто не следит за ними с большим вниманием и во всех подробностях.

Какой цели хотел достичь этот ловкий, но мягкосердечный дипломат? Желал ли он иметь окончательную санкцию на возврат Шведам до Торнео, что Император Александрпредоставлял сделать только в последней крайности? Или он надеялся повлиять на сердце Государя и побудить его отдать Шведам завоеванную землю от Каликса вплоть до Кеми? Решить трудно, но вероятнее последнее предположение, так как для исполнения уже предрешенного на счет Торнео Едва ли нужны были и слезы Стединка и опасения за остановку надолго подписания мира.

Едва Император Александр получил письмо Румянцева, как через пять минут отправил уже к нему курьера с ответом.

«Невозможно было, — писал собственноручно Александр Павлович, — вести переговоры с большим талантом и мудростью. Россия обязана вам признательностью. — Но вместе с тем Румянцев уполномочивался подписать трактат, принимая границею только Торнео, со включением в нее и города этого имени. Государь выражал вместе с тем желание, чтобы «статья, в которой будет сказано о возвращении Шведам провинции Ботнии (западной) до Торнео, носила отпечаток великодуший со стороны России. Такие акты — исторические памятники; отчего этому не сохранить в себе доказательства, что мы были хозяевами в стране вплоть до Умео? Предоставляю это вашему искусству.

Однако, когда Румянцев вновь повел со Стединком разговор на тему границ, притом с глазу на глаз, то встретил если не противодействие насчет Торнео, то возобновление предложения на счет известного ограничения прав на Аландских островах. Румянцев решительно и окончательно отверг самую мысль о нем. Он напомнил барону, что в дипломатии трактаты содержащие обязательства не быть господами у себя дома, не укрепляться или, напротив, срыть укрепления, всегда были документами, свидетельствовавшими о состоянии крайнего упадка, на которые державы не иначе могли соглашаться, как в эпохи величайших затруднений. Было бы, следовательно, оскорблением самое предложение такого условия, и Румянцев просил Стединка воздержаться даже от упоминания о нем на конференции.

Таким образом, пограничный вопрос был, казалось, разрешен, и Румянцев мог написать Государю 26-го августа и подчеркнуть: la paix se fera — будет мир! Но некоторые другие вопросы, второстепенного для нас значения, задерживали ход переговоров. Редакция статей делалась отдельно каждой, и в таком виде они передавались на обсуждение сторон. Подобный прием введен был в употребление, сколько можно догадываться, в Эрфурте, при переговорах Александра с Наполеоном, и может быть даже по мысли первого. Один из первых пунктов, именно о мире и с союзниками России, очень усложнялся, особенно в отношении Дании. Хотя перед шведскими уполномоченными Румянцев делал вид совершенного равнодушие к избранию принца Аугустенбургского в наследники шведской короны, но в действительности он принимал в нем живой интерес уже потому, что датский двор изъявлял свою на то санкцию при условии удовлетворения требованиям России. Датский посланник в Петербурге Блоом приезжал в Фридрихсгам на совещание. Военные дела Датчан против Шведов далеко не были блестящи. В конце концов, Стединк отступился от изложения пункта касающегося Дании, признавшись Румянцеву наедине, что он мог бы изложить его только в жесткой форме (dune manière dure). Он вполне доверился своему русскому противнику. Император Александр, с другой стороны, желая оберечь интересы Дании и дать ей свидетельство дружбы, предлагал Румянцеву включить статью, которая гарантировала бы Дании её владения, или, по крайней мере, обладание Норвегией, «дабы не могли упрекнуть нас в непредусмотрительности на счет последствий, которые наследование принцем Аугустенбургским шведского престола может повлечь».

Желание это, впрочем, осталось неисполненным. Румянцев повел было о нем речь в заседании 29-го августа, когда переговоры приходили по-видимому уже к концу. Стединк уверял что с своей стороны решительно ничего не имеет против; но убедительно просил не поднимать этого разговора, ибо не имея на счет подобных гарантий Дании ничего в своих инструкциях, он поставлен был бы в необходимость испрашивать новые повеления, что затянуло бы дело вновь, накануне подписания мира. Румянцев соглашался с этим и поспешил представить Государю, который также отступился от первоначальной мысли.

Значительные разногласия возбудил пункт о возврате тех пленных из числа финляндцев, особенно в офицерских чинах, кои пожелали бы остаться в Финляндии. По русскому проекту этим лицам предоставлялась полная свобода и совершенная полноправность с другими, между прочим, и в отношении всякого рода имущества, которым они владели или будут владеть в Швеции. Стединк проектировал коренное изменение в своем контр-проекте. По его редакции, из числа пленных «военные офицеры, унтер-офицеры и другие чиновники, входящие в состав полков и эскадронов, содержавшихся на счет шведской казны в уступленных провинциях, — будут продолжать пользоваться в течение двадцати лет всеми окладами, кои производились им при начале настоящей войны. Такое преимущество распространится и на вдов, лишившихся мужей в продолжение этой войны, на инвалидов и на тех офицеров, кои пользовались окладами в Финляндии в виде наград за службу или пенсий». Под этими последними окладами подразумевалось пользование казенными имуществами (бостелями). Выходило, что Россия должна вознаграждать и обеспечивать за кровавое и порой жестокое сопротивление ей самой.

Разноречие это гр. Румянцев нашел нужным представить на разрешение Государя. Предварительно он желал выяснить размеры бостельных доходов и вообще весь вопрос о бостелях. С этою целью он обращался к Барклаю-де-Толли, как генерал-губернатору. Из этой переписки, однако, ничего не вышло, так-как у последнего вовсе не было нужных сведений.

В предложенном Стединком контр-проекте Румянцев видел более чем неудобство. Находя шведскую редакцию довольно смутной, он признал нужным особо разъяснить Императору Александру смысл её. Шведские уполномоченные, по его словам, такой переменой хотели достигнуть, чтобы маршал Клингспор и многие генералы, офицеры, даже унтер-офицеры и другие, как сухопутные, так и морские, а равно и некоторые придворные чины, сохранили предоставленные им шведскими королями бостели и другие финляндские земли, право распоряжения коими принадлежит короне. Такого сохранения они домогались на целые двадцать лет, без признания, однако, русского Монарха своим государем. Трактат не допускал смешанного подданства. Румянцев категорически высказывался против такого предложения.

Но тут же, — прием довольно обычный у Румянцева, — он допускал альтернативу и иного решения. «Возможно, — писал он Александру Павловичу, — что при слабом правительстве, держащемся к тому же на революционной почве, сильные в Швеции люди и обязали государство охранять их личные интересы. При таких условиях и при обыкновении В.В-ва быть великодушным, быть может Вы изволите судить об этом деле иначе, в виду особенно того, что эти лица не могли приобрести бостелей, которые они желают удержать, без особых денежных на них затрат, и что следовательно теперь они лишатся собственных своих денег.

Очевидно, Румянцев имел в виду навести Государя на мысль вознаградить этих шведских господ денежными выдачами из русской казны, что так часто практиковалось в то время. Из приведенных слов доклада не видно: склонялся ли к этому последнему мнению сам докладчик, что было бы любопытно для его характеристики. По убеждению он был, несомненно, за первую половину; но можно было оставаться ей верным, и допустить денежное вознаграждение. Насколько желал, или допускал это сам Румянцев, сказать трудно; вообще же он был не из числа скупых министров. Как бы то ни было, но разрешение этого пункта задерживало исход переговоров и Румянцев находил нужным напоминать о нем и просить скорейшего разрешения. Однако в конечном результате требование Шведов вовсе устранено.

Статья об амнистии также, за разногласием, потребовала вмешательства Императора Александра. «Будет общая амнистия, — предлагали русские уполномоченные, — для подданных обеих сторон. А Шведы прибавляли: не военных (non militaires). Румянцев, полушутя, делал к этой поправке новую контр-поправку, предлагая сделать перестановку слов и вместо non militaires, написать militaires ou non. У Шведов оказывалась задняя мысль, притом очень злая. За их поправкой скрывалась, как разъяснял Румянцев, суровая месть. Они хотели исключить из амнистии военных, дабы по окончании войны привлечь заочно к суду тех из генералов и офицеров, которые, по их мнению, уступили Свеаборг и другие крепости и сложили оружие, не потому будто бы, что доблесть русских войск их к тому вынудила, а по измене долгу и чести. «Таким образом, — писал Румянцев Государю, — по заключении мира, все эти генералы и офицеры, из коих некоторые украшены уже Вашими орденами или же носят Ваш мундир, были бы в Стокгольме поражены приговорами, хотя и несправедливыми, но кои опозорили бы их в общественном мнении. В. В-во могли ли бы это снести? И что осталось бы Вам делать? Эта мысль заставляет меня думать, что нужно решительно требовать безусловной амнистии, pure et simple.

Наконец еще одно затруднение возникло по инициативе шведского же уполномоченного. Оно не лишено для настоящего исследования особого интереса. Стединк часто, и даже довольно настойчиво, говорил о необходимости включить отдельный пункт, в котором Финляндии гарантировалось бы сохранение её веры, законов и привилегий, а также обеспечено было бы право собственности каждого. Здесь Румянцев вполне был на высоте истинного государственного и патриотического взгляда. «Я не хотел допустить, — писал он Государю, — чтобы подобная статья могла быть поставлена на обсуждение, опираясь на то что все в ней излагаемое составляет предмет внутренней администрации, и не должно входить в дипломатическое обязательство. Стединк приводил в свою поддержку разные договоры, в коих держава уступающая провинции выговаривала всегда известные условия в пользу бывших своих подданных. Действительно, такие статьи были и в ништадтском и в абоском договорах. Румянцев не отрицал верности этих указаний, но выставлял на вид отсутствие всякой аналогии предшествовавших приобретений с тем, что сделано теперь. Он приводил в доказательство ту любовь, которую Император Александр внушил финляндцам; ссылался на то, что он явился между ними их Государем еще до заключения этого договора; что он сам принял их присягу верности; что, в качестве Государя, он лично открыл ландтаг великого княжества. Эти доводы произвели некоторое действие. Позднее уже не Стединк Румянцеву, а Шёльдебранд Алопеусу передал проект статьи, в которой тот старался примирить принцип русского, министра с домогательством Шведов. Статью эту согласился принять и Румянцев с незначительными лишь редакционными изменениями. В таком виде она вошла и в договор. Согласие на нее Императора Александра получено было почти при подписании трактата. Эта статья, шестая, изложена так: «Поелику Его В-во Император Всероссийский самыми несомненными опытами милосердия и правосудия ознаменовал уже, образ правления своего жителям приобретенных им ныне областей, обеспечив, по единственным побуждениям великодушного своего соизволения, свободное отправление их веры, права собственности и преимущества, то его шведское величество тем самым освобождается от священного, впрочем, долга чинить о том в пользу прежних своих подданных какие-либо условия».

Когда таким образом работа негоциаторов приходила к концу, неожиданно вновь встретилась остановка по решенному уже, казалось, вопросу о долгах Швеции. Барон Стединк заявил, что им получены самые положительные повеления требовать чтобы Император Александр обязался выплатить заграницей за Швецию 4 миллиона риксдалеров, о которых упомянуто было выше. Очевидно обратное движение гр. Каменского от Умео к Питео, куда он пошел за провиантом, принято было в Стокгольме за слабость русских сил в Вестроботнии и за отступление, из пределов Швеции, её правительство думало воспользоваться обстоятельствами и произвести давление. На конференции завязались вновь очень долгие препирательства, повторялись на разные лады прежние доводы. Но в конце концов перевес остался на стороне Румянцева. «На В. В-во не возлагается, — доносил он Государю 31-го августа, — никакого обязательства предоставлять Швеции средства к уплате её долгов, и в трактате не будет на этот счёт никакого постановления».

Но на другой день, 1-го сентября, возникли еще раз затруднения по вопросу, который был уже окончательно исчерпан, именно о границе. Стединк и Шёльдебранд за общею подписью представили по этому предмету особый мемуар. Авторы уверяли чуть ли не в сотый раз о желании с их стороны мира и о несчастьях, в которые Швеция ввергнута не по вине Карла XIII. Но, решаясь отдать Финляндию, он желает сохранить собственно Швецию неприкосновенною. На этом основании шведские уполномоченные опять предлагали Кеми как будущую границу. Повторенные настояния с русской стороны устранили однако эти новые попытки, и граница осталась, в принципе, на берегах Торнео. Но эта река, близ Кенгисского железоделательного завода, делится на две ветви. Одна, более значительная, называется Муонио и протекает почти по прямой линии с севера на юг, от самой почти норвежской границы, и продолжаясь ближе к Ботническому заливу в том же направлении, носит название Торнео. Другая ветвь, носящая также это последнее название от самого истока, и составляющая поэтому как бы главную реку, менее значительна и, направляясь с запада, делает немалый изгиб. Если бы принять границей эту последнюю ветвь, как предлагал гр. Румянцев, то, по мнению шведских уполномоченных, выгода России была бы ничтожна, так как страна в этой местности, по их словам, столь малолюдна, что поселения есть только по берегам рек, и то на расстояниях от 50 до 120 верст и даже более. Притом какие поселения? — продолжали пояснять Шведы. Убогие хижины, с несчастными обитателями, едва себя прокармливающими. Для Швеции же при такой границе было бы то неудобство, что земли, принадлежащие Кенгисскому заводу, который во всяком случае остается в её пределах, были бы разделены надвое, и наибольшая часть заводских лесов осталась бы на русской стороне. Даже плотина, принадлежащая заводу и пересекающая реку, упиралась бы концами своими во владения обеих держав. Но к этим неудобствам присоединялось, по словам авторов мемуара, дурное впечатление на общественное мнение. Эта ветвь настолько много приближается к реке Каликс, что утрата земель, хотя бы и неудобных, была бы для Швеции почти столько же велика, сколько и при границе по Каликсу. При следовании её по р. Муонио, напротив, все эти неудобства были бы устранены, и естественный рубеж изображался бы прямою линией с севера на юг, от норвежской границы до Ботнического залива, и определялся бы течением рек, наиболее близких к прежней границе между Швецией и Финляндией.

В виду всех этих соображений, Стединк и Шёльдебранд заявляли, что если эта предлагаемая ими пограничная линия будет принята, то они, не колеблясь подпишут мир, как скоро трактат будет надлежащим образом изложен согласно с договоренными уже статьями. В противном случае, дабы не задерживать заключения мира, предлагали включить в договор статью, в которой река Торнео признавалась бы границею до соединения обеих ветвей при Кенгисе; дальнейшее же направление её по одной из них вплоть до норвежской границы представить определить в Петербурге особою статьей.

Все эти возражения сделали то, что хотя Румянцев еще в августе писал Императору Александру утвердительно: «будет мир», но наступал сентябрь, а колебания еще продолжались. Шведские уполномоченные ждали курьера, которого вновь послали в Стокгольм. 29-го августа все согласились, впрочем, на том, что если чрез 8 дней курьер не возвратится, то подпишут трактат в проектированном виде. Румянцев со своей стороны заявил, что если договор не будет подписан скоро, то он отказывается от проведения границы не только по Муонио, но и вообще по Торнео.

Между тем, опираясь на положительные уверения Румянцева, Государь ожидал, что подписанный трактат мог бы возвращен быть к Александрову дню. «Очень желал бы, — писал он, — чтобы вы могли прислать моего курьера обратно к 30-му, с тем чтобы торжественное молебствие по случаю мира могло состояться в этот день. Это было бы прекрасно, и мне не кажется невозможным».

Однако так не исполнилось. Остановка была и за самим Государем: Румянцев ждал и не получал от него разрешения по двум вопросам, по которым сам он не решался сказать последнее слово, именно о бостелях и об амнистии. Здесь дело шло о «великодушии» Александра, и осторожный министр, очевидно, боялся распорядиться невпопад. Он поэтому возобновлял свои настояния; но в каких изысканных, образцовых выражениях он это делал!

«Я не удивлен, Государь, — писал он 3-го сентября повторив свою просьбу, — тем, что не получил разрешения так скоро, как того желал бы и как оно мне необходимо по важности переговоров которые В. В-во удостоили возложить на меня. Но это единственное дело, меня теперь занимающее. А Вы, Государь, и в это время? Насколько Ваше внимание должно быть устремлено в разные стороны! Благо Вашей Империи не требует ли чтобы Вы, по крайней мере, настолько же озабочены были и берегами Дуная, и Галицийскими сценами, и движением Ваших войск в Молдавии, насколько и тем, что происходит в Фридрихсгаме!.. Поэтому, Государь, я признаю, что должен казаться В. В-ву утомительно назойливым; но боясь — или быть по-видимому виноватым, или упустить промедлением великое благо выгодного мира, — я не должен колебаться. Меня оправдает, Государь, я в том уверен, Ваша благосклонность и та снисходительность, с какою Вы всегда принимали мои представления. Мир будет, кажется мне, подписан в таком виде, как его можно было желать. Эпоха, когда достигли его, удваивает для России его цену. Она обязана будет этим громадным благодеянием В. В-ву, и самое отдаленное потомство Ваших подданных, Государь, будет пожинать его плоды».

III. Конгресс и подписание мира

Все, что делалось в Фридрихсгаме в течение 5 недель, не носило однако характера формальных конференций. То была только подготовительная работа. Действительный конгресс открылся лишь теперь, 1-го сентября, в 7 часов вечера. Когда собственно все дело было уже сделано, — приступили к обмену полномочий.

При чтении полномочия данного гр. Румянцеву, Стединк выражал заметное беспокойство, так как в бумаге везде говорилось о «шведском королевстве», о «шведском правительстве» и нигде о шведском «короле», чего он вероятно желал. Причина понятная: перемена короля произошла в Швеции во время войны, как результат революции; изгнанная королева была сестра русской императрицы и находилась теперь в ссылке и под надзором полиции. Опасаясь каких-либо по этому предмету заявлений со стороны Стединка, последствием коих могла бы быть новая остановка, гр. Румянцев поспешил парировать удар, и лишь кончилось чтение, тотчас же заговорил со Стединком о его короле, величая его именно этим титулом, чего не делал в продолжение всех переговоров. Цель была достигнута, и Стединк по-видимому успокоенный, не сделал никаких возражений. Но могли встретиться другие, чисто условные и даже мелочные подробности; они также задержали бы окончательное совершение столь лихорадочно ожидаемого теперь события. В полномочии Стединка, как обыкновенно водится, перечислены были ордена, коих он состоял кавалером. На первом месте высший шведский орден Серафимов, затем русский орден св. Андрея Первозванного, далее шведский орден Меча, за ним опять русский св. Александра Невского. Гр. Румянцев еще до заседания, при частном просмотре полномочия, обратил внимание на неудобства принятого в нем порядка размещения знаков отличий, причем русским орденам давалась как бы низшая степень, сравнительно со шведскими. Так как обычай установил другой, более безобидный в этом отношении прием, — перечисление сперва орденов собственного своего государя, всех вместе даже до самых низших, а после них иностранных, — то гр. Румянцев поручил передать об этом Стединку, с тем, чтобы после чтения полномочий на конгрессе, он сам обратил внимание на замеченную погрешность в редакции и предложил исправить ее в тексте трактата. Так действительно и было сделано. Однако оказалось и другое затруднение такого же свойства, но более щекотливое в обстоятельствах того времени. В полномочии Стединка он значился кавалером ордена св. Людовика, причем пояснено, что это военный орден Франции. Гр. Румянцев отнесся очень серьезно, даже может быть слишком серьезно, к этой подробности. В самой первой статье составлявшегося трактата говорилось прямо и точно, что Император Александр не отделяет от себя интересов своих союзников. Этим король шведский принимал на себя пред русским государем обязательство ничем не пренебречь для достижения мира и с императором Наполеоном, союзником и другом Александра. И что же? В первых же строках является ненавистное Наполеону напоминание о Бурбонах, и даже об их военном знаке отличия. Мало того, его до сего времени признает и чтит тот самый король Карл ХIII, который домогается мира с Наполеоном. Это была действительно не малая бестактность, и осторожного Румянцева заботила мысль как бы ее исправить, хотя он сознавал что не имеет права вмешиваться и даже учить в деле его прямо не касавшемся, тем более что полномочие было подписано собственноручно королем. Он остановился на приеме, подобном сейчас приведенному. Поручив обратить внимание Стединка на сущность нового препятствия, Румянцев предложил ему не возьмет-ли он на себя, чтобы выйти из затруднения, объявить на конференции, что не видит надобности прописывать в договоре все его титулы, которые значатся в полномочии. Это было исполнено, и комедия доведена до конца: Румянцев выразил полное удовольствие по поводу этой мысли и обещал последовать благому примеру данному бароном. Орден св. Людовика не явился в трактате; гр. Румянцев с своей стороны велел не включать в свой титул должности главноуправляющего путями сообщения и звания члена воспитательного общества благородных девиц и екатерининского института.

Последние дебаты о формальностях касались самого начала договора: Стединк настаивал и уверял, что он не может допустить, чтобы трактат начинался иначе, как во имя Святые и нераздельные Троицы. По его словам эта форма была неизменно обязательна для него, и привел пример Верельского мира. После легкого разговора на эту тему, Румянцев обещал и в настоящем договоре соблюсти ту же форму.

Дело было, таким образом, приведено к благополучному концу. Оставшиеся неразрешенными еще Государем вопросы о бостелях, об амнистии и о северной границе, получили также высочайшую санкцию. 4-го сентября в 9 час. утра прибыл курьер, привезя все желаемые ответы. Император Александр излагал их в собственноручном письме 3-го сентября.

«Образ ведения вами переговоров, — писал он — прибавляет вам новые права на мою признательность. Постоянные препятствия мешали мне ранее приняться за перо, чтобы отвечать вам. Вот мое мнение. Я никогда не понимал границы на севере иначе, как ее приблизительно выговаривают шведские уполномоченные. Но следует представить дело в виде новой любезности, им с нашей стороны оказываемой. К этому письму я прилагаю лист карты Гермелина; на ней мною проведена красным карандашом черта, которую я окончательно установляю, с тем что бы в ней ничего более не изменять.^[123] — На статье о том, чтобы бостели остались за теми, кто пребудет в Швеции, я решительно не могу согласиться. Эти бостели должны быть в пользовании (faire lappanage) тех, кто будет служить мне на тех же местах, так как я рассчитываю восстановить военную службу в Финляндии приблизительно в том виде, как она была. Поэтому бостели мне необходимы, тем более что совершенно несоответственно оплачивать чиновников иностранной державы. На статью об амнистии я смотрю также как вы. Установить ее единственно для не военных значило бы приготовить себе существенные затруднения. Я предлагаю две вещи: или объявить общую амнистию, или сказать, что ни одна из договаривающихся держав не может преследовать тех из её подданных, кои водворились в другой, за действия, относящиеся к нынешней войне. Таким образом, все шведские подданные водворившиеся в Финляндии будут спокойны, также как и финляндцы, занимавшие гражданские должности и бежавшие за шведскими войсками, когда эти последние делали нападения на Финляндию, в то время бывшую уже в нашей власти, будут также освобождены от всякого преследования».

Оставалась переписка и подписание. Румянцев надеялся назавтра вечером отправить, с состоявшим при нем ст. сов. Шулеповым, готовый договор, чтобы повергнуть его к стопам Его Величества. Он был доволен исходом данного ему поручения, и Император Александр не ошибался, говоря что Россия много ему обязана. Он радостно и с чувством благодарил Государя за предоставленную ему честь сотрудничества в этом крупном событии.

«Провидение поручило В. Велич-ву миллионы подданных, — писал Румянцев Александру Павловичу 4-го сентября, — но из громадного их числа оно избрало меня, чтобы дать мне признательное сердце, и чтобы с самых ранних пор внушить мне исключительную привязанность к тому, кого оно назначило сделаться моим Государем; привязанность в такой мере исключительную, что исполнение моего долга было для меня отрадой и удовольствием. Никогда не испытав сильных страстей, кроме любви к Государству, я считал за честь быть подданным и служить такому Монарху, все мысли коего принадлежат Империи, им управляемой. И далее: «Примите, Государь, у Ваших ног выражение всей моей крайней и глубочайшей признательности, и за то что Вам угодно было именно здесь употребить меня в дело, и за ту доброту, с которою Вы руководили моими занятиями; мне не оставалось ничего желать: — ясность указаний Ваших охраняла меня от опасений впасть в ошибки. Я Вам много обязан, Государь, но и чувствую я это глубоко!»

5-го сентября подписан Фридрихсгамский мир.

Тотчас же извещены о том все военные начальники. К генерал-губернатору Барклаю-де-Толли послан в копии и самый трактат, впрочем, до ратификации конфиденциально. За Шулеповым не замедлил уехать в Петербург и сам гр. Румянцев, прогостивший здесь целые шесть недель. Стединк и Шёльдебранд со свитою остались на несколько дней на попечении Алопеуса, а затем также двинулись в русскую столицу в полном составе, с единственною, впрочем, целью приветствовать Императора Александра. Финляндский городок вновь опустел, заняв, однако навсегда видное и почетное место в русской истории. В нем интересы России были в русских руках, и министр-патриот, имевший единственную страсть — любовь к своему государству, не поступился ими.

Ратификация фридрихсгамского договора последовала в Петербурге 1-го октября.

Главнейшие пункты его известны из предыдущего изложения переговоров; тем не менее, для полноты описания представляется здесь краткое их перечисление.

Пункт 1. О старании договаривающихся сторон сохранить мир, дружбу и доброе согласие.

Обязательство для короля шведского не упускать из виду ничего для скорого заключения мира между ним и императором французов, королем италийским и королем датским и норвежским.

О присоединении Швеции к континентальной системе и о воспрещении великобританским, как военным, так и купеческим судам, входа в порты Швеции; изъятие сделано для привоза соли и колониальных товаров. Россия с своей стороны вперед согласилась на все ограничения, какие союзники допустят в пользу шведской торговли и мореплавания.

Король шведский за себя и за преемников неотменяемо и навсегда отказывался в пользу Императора всероссийского, преемников его престола и Российской Империи от всех своих прав на «губернии» составляющие Финляндию, завоеванные в эту войну оружием Его И. Вел-ва.^[124] «Губернии сии, — говорилось далее, — со всеми жителями, городами, портами, крепостями, селениями и островами, а равно их принадлежности, преимущества и выгоды будут отныне состоять в собственности и державном обладании Империи Российской и к ней навсегда присоединяются».

Определение границы между Россией и Швецией.

Об освобождении короля шведского от обязанности чинить в пользу своих прежних подданных какие-либо условия в виду того, что Император всероссийский «обеспечил по единственным побуждениям великодушного своего соизволения свободное отправление их веры, права собственности и преимущества».

О немедленном прекращении военных действий.

О выступлении русских войске из Швеции за р. Торнео в течение 4-х недель по размене ратификаций.

О возвращении обеими сторонами военнопленных и аманатов не позже 3-х месяцев, об уплате в местах заключения частных их долгов, и о обоюдном отказе от вознаграждения за продовольствие и содержание этих лиц. Солдаты и матросы Финляндии исключены из этой выдачи.

Финляндцам в Швеции и Шведам в Финляндии предоставлена свобода возвратиться в отечество и располагать имениями без платежа пошлин за вывоз и других подобных налогов. Равным образом, предоставлено подданным обеих договаривавшихся держав, поселившимся в одной из двух земель, т. е. в Швеции или в Финляндии, свободно селиться в той или другой в течение 3 лет, с тем, что обязаны в срочное время продать или уступить свои имения подданным той державы, владения коей пожелают оставить. Имения тех, кто при истечении 3-х лет не исполнит этого постановления, будут проданы с публичного торга и вырученные деньги доставятся владельцам.

Об общей амнистии с обеих сторон. Будет снято запрещение с имений арестованных или секвестрованных, с тем, однако, что владельцы их не будут иметь права домогаться у государя, коего подданными они перестали быть, продолжения пожалованных им прежде доходов и пенсионов, или жалованья за прежнюю службу.

О передаче России актов, архивов и документов по доставшимся ей владениям в течение 6-ти месяцев и не далее года.

О снятии, запрещения с имущества частных лиц и с общественных заведений, о вознаграждении по капиталам, данным заимообразно и пр., и о скором и правосудном решении судебными местами взаимных исков между подданными обеих держав.

О сроке долговых обязательств, прерванных войной.

О правах на владение имениями могущими поступить по наследству, дару и пр.

О продлении срока торгового трактата до 1(13) февраля 1813 г.

О регулировании торговых сношений областей, присоединенных к России, со Швецией и о предоставлении до того финляндцам вывозить из Швеции и Шведам из Финляндии произведения их земель, сроком по 1 (13) октября 1811 г.

О вывозе из русских портов Финского залива или Балтийского моря беспошлинно 50.000 четвертей хлеба.

О салютах на море.

О миролюбивом соглашении обоюдными послами или полномочными министрами могущих встретиться затруднений по каким-либо пунктам договоров.

О ратификации трактата в течение 4-х недель или же и ранее.

В тот же день 1-го октября подписан и манифест Императора Александра о мире с Швецией. Вот несколько наиболее характерных выдержек из сего последнего документа:

«Всевышний положил конец войне, между Россией и Швецией возникшей. Мир, столько же славный для Империи, сколько и сообразный желаниям Нашим, восстановлен на основаниях твердых.

В течении семи столетий непрерывные почти войны потрясали спокойствие народов, предуставленных природою хранить доброе и мирное соседство. От самых отдаленнейших времен до дней наших, от славных побед благочестивого предка нашего Св. Вел. Князя Александра Невского до настоящего мира, редко проходило двадцать лет сряду и никогда почти не протекало полвека, чтоб война между ими не возникла.

Колькратно мир, кровью народов запечатленный, вскоре после того был по стечению обстоятельств снова расторгаем! Колькратно Финляндия, всегдашний предмет и позорище сей войны, страдала, истребляема огнем и мечем!

Успехами оружия славных наших предков, превозможением их и твердостью духа, троекратно присоединяемы были к России разные части пограничных шведских владений. Часто постановляемы и многократно подтверждаемы были мирные трактаты. Взаимные и ощутительные пользы делали для обоих народов мир драгоценным. Но причины войны были неиссякаемы! Споры о границах беспрестанно возрождались, и среди мира Россия не обретала в них твердой ограды своему спокойствию. При сей нетвердости пределов, противоположность в видах политических всегда новую и непрерывную представляла войне пищу.

Провидению угодно наконец было сию долголетнюю и всегда возрождающуюся прю соседственных народов решить окончательно во дни Наши.

По следам древних побед, в странах, где Петр Великий приучал Россов к воинской славе, доброе Наше воинство, мужественно подвизаясь, преобороя все препятствия, по глыбам льда проницая в места непроходимые, от пределов к столице Нашей близких простерло славу Российского оружия до самых отдаленных стран севера: покорило Финляндию, завладело всеми её провинциями, одержало знаменитые острова Аландские и объяв Ботнический залив, прейдя западную Ботнию, на отдаленных пределах её утвердило свое обладание. На сем великом пространстве все города, порты, укрепления, самые твердыни Свеаборга пали во власть его.

Путь к победам, не взирая на все сопротивления, еще был отверзт; но как скоро надежда к прочному миру представилась возможною, Мы с удовольствием, оставив все выгоды воинского Нашего положения, обратились к миру.

Сею твердою надеждою, постановлением Империи нашей непреложных и безопасных границ, измеряем мы наипаче выгоды сего мира. Новые владения Наши, с одной стороны огражденные Свеаборгом и другими крепостями, обеспеченные весьма важным для морской силы положением Аландских островов, с другой окруженные Ботническим заливом и отделенные от соседей большими реками Торнео и Муонио, всегда будут составлять твердую и незыблемую ограду Империи нашей.

При таковых существенных выгодах сего мира не может быть для сердца Нашего равнодушно присоединение к числу верных Наших подданных народа финского. Бедствиями войны доселе почти непрерывно обуреваемый, отныне станет он на чреде народов, под сенью престола Нашего покоющихся в тишине и безопасности. Шесть губерний со всеми принадлежащими к ним городами и селениями приобретают сим новое бытие и благословляют уже промысл Вышнего судьбу их тако устрояющий.

Обладая всеми портами и пристанями в Финском заливе, на Аландских островах и во всей восточной части Ботнического залива до самого Торнео, в стране плодоносной, изобилующей лесами и разными произведениями земли, населенной народом трудолюбивым и к мореходной промышленности издревле приобыкшим, торговля наша восприимет новое расширение, купеческое мореплавание получит новую деятельность, а с тем вместе и воинское Наше морское ополчение приобрящет новые силы».

Приведенными выдержками заключается настоящее описание. Они резюмируют всю истинную сущность отношений России и Финляндии, как создала их история. Подвиги русских войск в последний раз покорили эту область; манифест 20-го марта 1808 г. всенародно впервые объявил о том, а фридрихсгамский трактат 5-го сентября 1809-го, как последний торжественный международный акт, завершил и узаконил это покорение и безусловное присоединение Финляндии к России, в формах незыблемых. Все прочее, что совершилось в Финляндии между этими двумя актами, также как и после них, было русским, внутренним, домашним делом. Все оно было и осталось, в целости и в подробностях, делом свободного произволения самодержавных русских государей.

Примечания

1

Это выражение чувств состояло в образовании конфедерации в Аньяле. В ней, как известно, приняло участие лишь до 100 офицеров, но и те в большинстве отступились, когда была восстановлена более строгая дисциплина.

(обратно)

2

Кроме известного уже о Ладо из описания Аньяльской конфедерации прибавим следующую о нем справку, сохранившуюся в делах министерства иностранных дел: служил в шведской армии при генеральном штабе, при съемке шведской Финляндии, знает все тамошние местности и тамошнее дворянство. Во время прошедшей шведской войны по высочайшей воле покойной Государыни Императрицы был он употреблен с генералом Спренгтпортеном для заведения в Финляндии конфедерации. Ладо получал за такую службу пенсию по 1.500 р. в год назначенную Екатериною II. До последнего пред войной 1808 г. времени управлял фабриками и крестьянами коммерции советника Ольхина, за что получал 1.200 р. и кроме того имел по его показанию 1.800 руб. дохода от аренды землицу того же Ольхина. При назначении теперь на службу Ладо определен в министерство иностранных дел и откомандирован в распоряжение главнокомандующего армии графа Буксгевдена. Капитану Ладо пожалован чин коллежского асессора, сохранена пенсия по 1.500 р. и назначено сверх нее жалованье по 3.000 руб., с обращением в случае его смерти или увечья половины в пользу жены и детей.

(обратно)

3

Это мнение Клик излагал, когда русские войска уже перешли границу и были у Тавастгуса.

(обратно)

4

«Так жил, чтобы не считать свое рождение напрасным».

(обратно)

5

В письме гр. Румянцеву, от 21-го января 1808 г., до открытия, еще кампании, он излагал свой план действий, сходный с планом гр. Буксгевдена. — Арх. М. Ин. Дел. Camp. Sued., 1808.

(обратно)

6

Спренгтпортен был в русской службе всего с 1786 года, т. е. 22 года; Буксгевден же с 1764 г., т. е. 44 года. Спренгтпортен к русской службе присчитывал и шведскую, и прусскую, и голландскую свою службу.

(обратно)

7

Государь одобрил его надписав: «C’est très bien, et je vous, prie de faire copier ce rescrit» — (Очень хорошо, прошу вас отдать, переписать этот рескрипт). Заметим здесь кстати, что многие проекты бумаг, подававшиеся Императору Александру на предварительное рассмотрение, были писаны гр. Румянцевым собственноручно, таким неудобочитаемым почерком, притом с помарками, что надо удивляться нетребовательности этого Государя. К числу таких бумаг принадлежал и упомянутый проект рескрипта.

(обратно)

8

Речь шла еще о некоем Гаддинге, также из шведских выходцев; но он был пристроен к Заемному Банку и откомандирован к отряду Тучкова; Спренгтпортен находил его там незаменимым. При этом случае полагал «достаточным» (sic) для поощрения этого чиновника дать ему «маленького Владимира». — Назначение Кнорринга состоялось вскоре, и 10-со февраля повелено ему производить, кроме пенсиона по 500 р., еще по 1.500 руб. в год, пока будет при должности; на путевые и прочие издержки выдано единовременно 1.000 р. Озаботились, кроме того, определением двух сыновей его в учебные заведения.

(обратно)

9

Мальте, уроженец Гданьска (Данцига), состоял уже в русской службе более 30 лет, сперва в должности библиотекаря Павла Петровича, а по вступлении на престол Императора Александра определен в коллегию иностранных дел. При этом обращено ему в пенсию жалованье его по 4.770 руб. в год, и сверх того выдано единовременно 10.000 рублей.

(обратно)

10

В шведском тексте: мой Всемилостивейший Государь и Державнейший Князь.

(обратно)

11

Критик прокламации впал здесь в очевидную погрешность: приведенное место говорило в условной форме собственно о будущих враждебных действиях прирожденных шведов. Увлеченный своим взглядом, он упустил из виду, что этим людям стоило только действовать в смысле умиротворения, не соблазнять и не сбивать народ с толку, и тогда это «могло бы» осталось бы к ним непримененным.

(обратно)

12

5 го? Спренгтпортен часто путает числа.

(обратно)

13

Он будет приведен ниже.

(обратно)

14

Через два дня, 12-го февраля. Л. 10. Проект письма от гр. Румянцева ген. от инф. графу Буксгевдену, с резолюцией Императора Александра «Быть по сему». Спб. 12-го февр. 1808. Отметка: подписан и отправлен с камер-юнкер. гр. Буксгевденом тотчас же.

(обратно)

15

Действ. ст. сов. Эмин был выборгским гражданским губернатором. Вместе с тем он состоял членом управляющим делами в комиссии, учрежденной еще в 1802 г. при министре внутр. дел Кочубее, для устройства этой губернии.

(обратно)

16

5-го февраля. Спренгтпортен писал числа очевидно без справок: речь идет все о том же высочайшем повелении 5-го февраля, которое в одном случае он относил ко 2-му, а теперь к 4-му числу.

(обратно)

17

Последние слова «при Шведском Правительстве» приписаны Императором Александром собственноручно на проекте ответа гр. Румянцева гр. Буксгевдену с объявлением высочайшей воли. Заметим кстати, что вообще при объявлении повелений Государя граф Румянцев излагал их в проектах своих писем к тем, кого они касались, и подносил эти проекты на усмотрение Александра Павловича. Он делал изменения и вставки или же надписывал «Быть по сему». Так поступали, впрочем, еще при Императрице Екатерине. Арх. М. Ин. Д., Camp. Suèd., Buxhoevden, л. 23.

(обратно)

18

Арх. М. Ин. Д. Письмо гр. Румянцева к гр. Буксгевдену от 23-го февраля 1808 г, № 16. «Я весьма радуюсь, что повстречал в сем случае мнение в. с-ва и отправление сие сделал чрез ваше посредство. Уклонение помянутых чиновников от присяги, на которую сначала они сами вызвались, кажется действительно странно, но не сомневаюсь я чтобы благоразумные им внушения с — вашей стороны не произвели желаемого действия. Во всяком же случае Государь Император соизволяет, чтобы посланных для них знаков высочайшей милости не отдавать им пока требуемой от них присяги они не учинят. По сему предмету весьма для меня любопытно получить извещение в. с-ва».

(обратно) name=t47>

19

Крепость Свартгольм находилась близ Ловизы.

(обратно)

20

От 3-го марта, № 26, лист. 106, Buxhoevden, Réception. Вот начало письма: «Ваше сиятельство изволили уже видеть из отношения моего от 25-го минувшего месяца сколько мало нашел я в господине генерале от инфантерии бароне Спренгтпортене и самой даже доброй воле помочь мне со стороны сведений его о здешних местах и со стороны влияния его в народе, какое либо пособие, что собственно было предметом его назначения. Учреждения по части гражданской, от чего он также отозвался, не были бы никак успешны, когда бы я не имел в господине губернаторе Эмине столько деятельного и опытного себе помощника. Еще был бы я спокоен, если бы госпо дин генерал барон Спренгтпортен, позволив себе таковое бездействие, не стал мешать мне по крайней мере в моих занятиях продолжительными и ни к чему не ведущими переписками, где он употребляет невместные даже выражения. Отнимая таким образом у меня время, делает он еще больше вредными внушениями своими жителям, стараясь всячески и самые лучшие шаги представлять им с совершенно дурной стороны, в то время когда я со всем моим усердием порываюсь исполнить в полной мере высочайшую волю Его Императорского Величества и уже столько счастлив, встречая поведение мое во всем всемилостивейше оправданным. Я, наконец, вынужден был после продолжительного моего терпения отказаться от всех, как письменных, так и словесных с ним сношений и уведомил его о том письмом, с коего копию для усмотрения вашего препроводить честь имею. Для меня крайне чувствительно, ваше сиятельство, что подобные встречи и в таком положении, в каком находимся мы с господином генералом Спренгтпортеном, должны дойти до высочайшего сведения Его Императорского Величества, но там, где я должен действовать и встречать в то же время таковые преграды и неприятности, и не может ничего более мне оставаться. Я уверен, что ваше сиятельство напоены…» и т. д.

(обратно)

21

«Я объявил им напрямик, что всякий, кто покинет отечество и перейдет в Швецию, будет считаться эмигрантом, его имущество будет конфисковано, и он будет лишен преимуществ, милостиво предназначенных Его Величеством для тех, кто останется на родине в Финляндии».

(обратно)

22

Ленсман— должность отчасти сходная с должностью станового пристава.

(обратно)

23

«Вероятно впрочем в эти дни и сам Буксгевден не проявлял полной энергии в распоряжениях, по причинам чисто личного свойства. По занятии Свеаборга оказаны были разным лицам монаршие милости; Буксгевдену пожалован орден св. Георгия второй степени. Наградой этой он остался недоволен. В письме к Румянцеву от 5-го мая, выставляя на вид значение взятого Свеаборга и сравнивая свои действия с действиями Бенигсена, который незадолго перед тем, под Пултуском, бежал — по словам Буксгевдена — целые два дня, и получил того же Георгия 2-й степени, он просил исходатайствовать ему увольнение от должности главнокомандующего, для поправления здоровья. Румянцев промедлил ответом и не ранее 23-го числа прислал Буксгевдену утешение в виде пояснений насколько георгиевская звезда, хотя бы и 2-й степени, почетна и просил не огорчаться, суля ему в будущем фельдмаршальский жезл. Он ссылался при этом на слова отца своего, фельдмаршала, что les maréchaux ne recevaient pas le bâton de maréchal, mais le saisissaient dune main victorieuse le jour dune bataille décisive (фельдмаршалы не получают своих жезлов, а срывают их победоносною рукою в день решительного сражения). Буксгевден не очень, однако, успокоился этими перспективами и в ответном письме продолжал настаивать, что сравнение с Бенигсеном для него прискорбно. Просьбу об отставке он отлагал до времени, когда удастся ему исправить ошибки, явившиеся последствием и неопытности нескольких офицеров, действующих к тому же на расстоянии 1000 верст, и отказа, в просимом им подкреплений сил». (Письмо Буксгевдена 29-го мая 1808, л. 148).

(обратно)

24

Современник, бар. Ребиндер, в мемуарах своих рассказывает, что население относилось неблагосклонно к этим пожалованиям. См. ниже, стр. 140.

(обратно)

25

Г-жа Фуругельм писала своему мужу, майору Фуругельму, 21-го марта — «Не удивлены ли вы получая письма от нас? И знаете ли, как это случилось? В одну минуту решено было, что дамы поедут в Свенскбю, чтобы познакомиться с гр. Буксгевденом, и это. исполнено без замедления. Генерал обещал не только послать наши письма в армию, но делать тоже и в будущем. Судите о нашей радости, когда любезный генерал исполнил нашу просьбу и это не было- одно только обещание. Отныне письма наши не будут распечатываться, видите (?!), какое к нам имеют доверие. Луиза обнимает тебя от. всего сердца». — Из перлюстрации гр. Буксгевдена, лист. 120.

(обратно)

26

Несколько месяцев спустя, в феврале 1809 г., подобною ссудою до 30 т. р. воспользовался бывший поручик шведской службы Стенгоф.

(обратно)

27

Епископа Тенгстрёма, губернатора Троиля и председателя гофгерихта Тандефельда, награжденных лентами и звездами Анны I ст.

(обратно)

28

Пастор Авеллан писал майору Фуругельму: «….много перемен! Но в отношении хозяйства все идет своим чередом, и спокойствие царствует в стране. В русских войсках дисциплина великолепная; в этом причина — почему наши дамы так спокойны». Из перлюстрации гр. Вуксгевдена, лист. 120.

(обратно)

29

«А как могут еще многие представиться дела, для решения коих потребно доброе соседственное согласие и пр»., — стр. 22 сего тома.

(обратно)

30

Эти лица были: ген. — майор Эрнст-Густав фон-Виллебрант, областной судья Адольф фон-Виллебрант, полковник Густав фон-Кнорринг, советник гофгерихта Самуил Эренмальм, военный советник Эрнст Егергорн, подполковник барон Отто Стакелберг, подполковник барон Карл де-Карналь, майор барон Иоган-Рейнгольд Ребиндер (отец будущего финляндского статс-секретаря Роберта-Генриха Ребиндера), майор барон Карл Ребиндер, майор барон Карл Маннергейм (впоследствии вице-президент финляндского сената), майор барон Иёран Любеккер, асессор Карл Гюльденстолпер. Castrén, Finska Deputationèn, 28.

(обратно)

31

Записка составлена была не им. Вопреки мнению о повсеместной грамотности и даже образованности финляндцев, из числа трех крестьянских членов депутации, бывших членов шведского риксдага, принявших впоследствии участие в подаче в Петербурге петиции, двое не умели подписать свое имя и ставили своеобразные монограммы. Кавён подписал свое имя и фамилию; но даже финский историк Кастрён сомневался, что бы он сам составил записку.

(обратно)

32

В заявлении барона. Карла Ребиндера говорилось: «Хотя я не могу и не хочу ничего возражать против самого факта избрания и отправки депутатов, но в виду важных, принадлежащих моему сословию прав, я считаю своим личным долгом, насколько в силах, стараться отстранить прецедент, который может привести к самым непредвиденным случайностям в будущем. Если бы я отнесся иначе к предлагаемому ныне способу избрания сословных представителей, то должен был бы считать себя преступно содействовавшим особенно в самом начале нового правления, упадку значения и положения финляндского рыцарства и дворянства как государственного сословия». — Castrén, Skildringar nr Finlands nvare historia, вып. 1. сто. 29.

(обратно)

33

В основание настоящего рассказа принято главным образом описание упомянутого финского историка Кастрёна.

(обратно)

34

В Петербурге депутаты прославляли пред Государем и Спренгтпортена. Как примирялись в их понимании эти два противоположные полюса? — сказать трудно. Здесь Буксгевден был близко, он был во главе «силы»; там ближе был Спренгтпортен, — тоже своего рода сила.

(обратно)

35

Иные переходили, даже с финской точки зрения, дозволенные пределы. Тавастгусские избиратели например, по рассказу Кастрёна, желая передать свои полномочия гельсингфорсскому делегату, написали ему такую программу и такие мнения и политические рассуждения, что по отзыву губернатора барона Мунка, он не только докладывать, но даже и выслушать их не решался, боясь ответственности.

(обратно)

36

Гизингер был открытый враг русского владычества; он в это время, наравне со многими другими, уже, собирался выселиться в Швецию и распродавал свои недвижимые имущества в Финляндии.

(обратно)

37

На основании сведений, имеющихся в архивных делах министерства иностр. дел в Renseignemens fournis par M-r Buck sur les députés de la Finlande (députation finlandaise, л. 64), отчасти же по рассказам Кастрёна, Коскинена и др. Надв. сов. Бук, природный швед, последние 15 лет жил в России; предлагал гр. Румянцеву свои услуги состоять при финляндских депутатах, следить и влиять на них (ibid., лист 63). — Спрёнгтпортен его особенно рекомендовал.

(обратно)

38

При окончательных расчетах возникли однако большие затруднения, и переписка о полноте поставки затянулась надолго. Cm. Corresp. off. de Sprengtporten, изд. Коскинена.

(обратно)

39

В упомянутой выше записке Турского (Военн. Уч. Арх.) о генерале Виллебранте написана такая характеристика: «ненавидим всем миром и все страшатся быть опять под его начальством».

(обратно)

40

Впоследствии русский тайный советник и финляндский граф. Был «вице-председателем учрежденного позднее финляндского сената; — но за противодействие, оказанное генерал-губернатору гр. Закревскому, в 1826 г. уволен в отставку.

(обратно)

41

По спискам депутатов, крестьянин Петр Клокар значился бывшим сеймовым депутатом; но историк Коскинен его не упоминает. Яфет Камтала и Бенгт Лаурикайнен оказались в этом звании у Коскинена, хотя не значатся в списках. Но вообще перечень лиц, названных у последнего, менее полон нежели в документах. Кастрён, напротив, всех крестьянских депутатов: Кавёна, Кайтала, Лаурикайнена и Пикарайнена называет бывшими членами риксдага.

(обратно)

42

И позднее, Румянцев будучи уже канцлером, где и когда мог, старался направлять на истинный путь отношения Финляндии к России. По верности взгляда заслуживает полного внимания отзыв его Сперанскому от 10-го ноября 1809 г. № 1971, по вопросу о торговле России и о таможенной черте между ею и Финляндией. — «Что касается до надзора чтобы российские сырые кожи в Финляндию не вывозились, я бы готов был в виде коммерческом положить тому преграду оставлением таможенной цепи на прежней границе; но в виде политическом я чуждаюсь меры сей, потому что в настоящем положении присоединенного края не нахожу пользы прикосновением правительства отличать старые границы от новых, когда все виды министерства клонились к тому, чтобы навсегда укоренить в умах народных благополучное слияние оных. По сим причинам сужу, что лучше вынести некоторые злоупотребления, пли прекращать их частными поручениями, нежели постоянною мерою возобновлять в памяти мысли, забвению преданные. " Обо всем этом гр. Румянцев, как он пояснил в бумаге, доводил до сведения Государя Императора.

(обратно)

43

Впоследствии он был командирован на сейм с ландмаршалом Де-Геером. Ему пожаловано на путевые расходы и в вознаграждение за бытье при финляндских депутатах 2.000 р.

(обратно)

44

Сначала их было трое, а потом пятеро.

(обратно)

45

По Маннергейму при его карете ехал унтер-шталмейстер; по отчету пристава — просто конюшенный офицер. Последнее должно быть справедливее, так как Маннергейм и его историк везде преувеличивают его значение, официальный же чиновник не имел поводов искажать значение вещей. Кроме того унтер-шталмейстер есть один из старших конюшенных чиновников, и ему депутация не могла сделать, в награду за эту поездку, подарок в виде золотых часов в 150 р. Небезынтересно то, что даже и этот незначительный подарок сделан депутатами не из собственных средств, а на счет суммы отпущенной на их содержание из государственного казначейства.

(обратно)

46

Приведенное содержание речи Маннергейма и ответа Императора Александра взято из официальной статьи изготовленной для «Спб. Ведомостей», включенной и в отчет пристава Ахлопкова, очевидно на основании данного ему официального же изложения, так как он при аудиенции не присутствовал. Вот речь Маннергейма в изложении Коскинена (стр. 566—7, Finnische Geschichte). «Пред блестящим троном В. И. В-ва предстоит теперь часть Финляндии в лице избранных по милостивому повелению депутатов, членов свободного, но послушного закону народа, отличавшегося более верностью и преданностью законной власти нежели удивления достойными деяниями. Эти качества доказал он в течение шести столетий соединения своего с Швецией. Теперь, когда судьбы Финляндии изменились, и ей открываются новые горизонты счастья и благополучия благодаря великодушию победителя, он найдет в обитателях Финляндии верных подданных. Депутация осмеливается в том уверить, особенно в виду того что новый властелин, которому удивляется вся Европа и принадлежит любовь его прежних подданных, желает уготовать также и счастье финского народа». Затем от себя лично и от имени своих земляков депутаты (посланники — die Gesandten) выразили благодарность за полученное милостивое удостоверение, что религия, законы и прочие вольности и преимущества, которыми каждое сословие с давних времен пользовалось, будут свято соблюдаемы. «Кротостью и милостью — продолжал оратор — укрепится могущество В. В-ва над народом, который счастье оружия В. В-ва обратило в Ваше подданство; память о любимом властелине сохранится в позднейшем потомстве». — Также излагает и Еастрён в Skildringar, стр. 75. Он приводит еще, на основании Маннергейма, что Александр в ответе будто бы выразился, что считает за честь (ansåg för en ära) царствовать над таким народом как финны. — Едва-ли это не плод красноречия Маннергейма: не в духе русских государей говорить таким льстивым языком.

(обратно)

47

Кастрён, говоря об этом мемуаре, не стесняется утверждать, что в нем сделана была ссылка на «финскую конституцию»; но подлинный текст мемуара опровергает такой произвольный рассказ.

(обратно)

48

Надо не забывать, что в это время только успело улечься упорное восстание и приостановилась жестокая партизанская война.

(обратно)

49

Ее, как объяснено, сочинял сам Спренгтпортен.

(обратно)

50

Хозяйственная администрация осталась в финских руках. Затем получались следующие о ней отзывы. 22-го июля 1809 г. заменивший уже Спренгтпортена Барклай-де-Толли писал: «губернии вазаская, куопиоская и улеаборгская конечно истощены от военных действий и беспрерывных переходов войск. Хотя Его В-ву угодно было приказать купить знатное количество хлеба для вспоможения бедным, но от недеятельности земского здешнего правительства обыватели мало воспользовались монаршею милостью». — 8-го авг. гр. Аракчеев писал Сперанскому, что приказания первого не могут быть исполнены «по причине великих беспорядков во всех частях здешнего земского правления и паче по части финансов, которые так запущены, что немалое время и терпение нужна, чтобы некоторым образом привести их в порядок». — В 1810 г. заступивший Барклая-де-Толли, генерал-губернат. Штейнгель просил разрешения «хотя в убыток продавать не розданный хлеб для возврата 400.000 руб. (отпущенных из госуд. казначейства по ходатайству и в руки Спренгтпортена), без всякого хозяйственного распоряжениями без малейшей бережливости израсходованных — (Из бумаг Сперанского, бывших потом в финляндском статс-секретариате).

(обратно)

51

He только архивные дела, но и опубликованные документы, напр. Correspondance officielle de Sprengtporten, изданная Ю. Коскиненом, удостоверяют, что переписка по делам Финляндии велась и доклады по ним Императору Александру представлялись Сперанским в течение всех трех лет с конца 1808 г. и до начала 1812 года.

(обратно)

52

Спренгтпортен был, как известно, приговорен к смертной казни за измену Швеции; очевидно шведский, тем более военный, орден Меча был с него снят.

(обратно)

53

Относительно денежного положения самого Спренгтпортена в качестве генерал-губернатора, можно думать, что на этот счет со стороны русских министерств не было особенной податливости. За прежнее время он получал из государственного казначейства пенсии по 5.493 р., согласно указа Кабинету от 25-го января 1802 г., с дополнением курса, считая рубль в 50 штиверов (около 10.000 р. асс.). В мемуаре об учреждении финляндского генерал-губернаторства он поручал личное свое положение великодушию Императора Александра; но в течение месяца со дня назначения (19-го ноября) ничего сделано не было. В рапорте от 16-го декабря 1808 г. (Corr, off., стр. 42, № 31) он опять упоминал о своем содержании. Но должно быть и это не подействовало, так как по вступлении уже Сперанского в заведование финляндскими делами, т. е. в январе 1809 г., представляя список 11-ти дел по которым не получено еще высочайшего разрешения, он упоминал о том, что «Е. В-во удостоит милостиво определить генерал-губернатору столовые деньги, дабы поставить его в возможность принимать и угощать жителей столь обширной Провинции прилично и достойно великого Государя». В январе наконец пожаловано Спренгтпортену из государственного казначейства 10.000 р. подъемных, и по 5.000 р. в месяц на экстраординарные расходы. Но в каком размере были назначены ему столовые деньги, того из дел не видно; во всяком случае он просил об ассигновании их не бумажками, а монетою. В отпуске этих денег также происходила задержка, так что получение их за январь и февраль он вынужден был поручить жене. Потом дело затянулось справками о размере финляндских доходов, и Спренгтпортену предоставлено брать свои столовые на счет экстраординарной суммы.

(обратно)

54

Выше было видно, что эти жители после принесения уже присяги изменнически стреляли по русским солдатам по занятии ими города 13/25 июня, за что он был разорен. При этом 13 человек были убиты и 14 ранены. Таким образом находили нужным вознаградить за справедливое наказание. Это представление впрочем долго не получало разрешения, так что Спренгтпортен нашел нужным просить предстательства Сперанского. 25-го января 1809 г. он имел наконец возможность сообщить депутату Гекерту, что Император соизволяет на пособие, с тем чтобы потери были приведены в более точную известность.

(обратно)

55

Но, возлагая вину на Салтыкова, повторим еще раз, что ее не должно распространять и на самого министра его, гр. Румянцева: он был довольно самостоятелен оберегая русские интересы. Поэтому, ведя позже мирные переговоры в Фридрихсгаме, он потребовал к своему рассмотрению разные финские заявления и ходатайства, и относя все, что касается до внутренних распорядков Финляндии, к делам домашним, в существенной части определения политического положения этой области твердо оградил русское право, нисколько не видя стеснения в миновавшем уже тогда боргоском сейме. И в других случаях, как видно из выдержки на стр. 193, он проявлял истинное понимание государственного достоинства и значения России в отношении Финляндии.

(обратно)

56

Также повеление Кноррингу от 7-го декабря 1808.

(обратно)

57

Что касается прочих преимуществ по службе, то Ребиндер после боргоского сейма, указом правительствующему сенату от 7-го июля 1809 г., данным в Борго, пожалован в статские советники. Еще через год, 6-го октября 1810 г., указом придворной конторе, он пожалован в действительные камергеры. Впрочем, в это время он, кроме занятий при Сперанском, состоял сперва членом боргоского сейма, а вскоре в числе членов учрежденного для Финляндии правительственного совета. В 1811 г. он получил по рекомендации президента Тандефельта место советника абоского гофгерихта. По всей вероятности барон не особенно ладил с своим непосредственным начальником — Сперанским, в котором, несмотря на либерализм, не могли в крупнейших вопросах не сказываться русский человек и известная забота о русских.

(обратно)

58

Этот рыцарский дом был общий для всей Швеции и ея провинций, в том числе и Финляндии. Особый для нея рыцарский дом учрежден лишь в 1816 году, в нем было записано 228 дворянских фамилий. В 1886 г., по сведениям Л. Мехелина, числилось таковых 237: 7 графов, 45 баронов и 185 обыкновенных дворян.

(обратно)

59

Финляндское духовенство может иметь теперь на сейме от 32-х до 36 Представителей.

(обратно)

60

Городских представителей на финляндском сейме 1885 г. было 54.

(обратно)

61

Это не относится к так называемым торпарям и бобылям, которые арендуют, как у дворян и других владельцев, так и у крестьян, произвольные количества земли для постановки дома и хозяйства, за которые и платят деньгами или работою. Владелец имеет право во всякое время выселить торпаря и воспользоваться обработанной им землею (система английского фермерства).

(обратно)

62

Впоследствии, при выборе сеймом кандидатов на должности членов правительственного совета, Де-Геер получил голоса только двух сословий из четырех. Это не свидетельствовало о всеобщем к нему доверии.

(обратно)

63

В 1811 году министр финансов Гурьев требовал высылки остатков дохода по новой Финляндии. За расходами их имелось от 1808—10 годов до 2.339.080 р. 64 к.; но на деле на них обращены разные издержки и в действительности остатки составили всего 16.548 р. 86 к. Конечно ими немногое можно было покрыть из миллионных заимообразных выдач. — Бумаги Сперанского.

(обратно)

64

Как выше объяснено, на шведских государственных сеймах оратором духовенства был обязательно архиепископ упсальский.

(обратно)

65

О Тандефельде. «Божию милостию и пр. Предназначив собрание сейма Великого Княжества Финляндского, признали Мы за благо должность канцлера юстиции временно и на сей случай возложить на известного Нам по отличному усердию и способностям Президента Верхнего Суда Юстиции Тандефельда, коего Мы в сем звании сею Нашею открытою грамотою на сие время всемилостивейше утверждаем, повелевая ему действовать при настоящем сейме сообразно существующим установлениям. Дано в столичном Нашем граде Петербурге Февраля 19-го дня 1809 г. На подлинном подписано: «Александр».

(обратно)

66

Стенгоф, подобно своему прямому начальнику Штакельбергу (см. выше, стр. 139), достиг получения ссуды из государственного заемного банка вне всяких правил и без всяких имущественных гарантий в размере 30 т. р. — Corresp. Sprengtporten.

(обратно)

67

Так описан жезл в составленном Де-Геером списке предметов нужных для сейма. Le baton de maréchal, velour bleu, brodé en or selon les armes de la Finlande; sur le baton une Couronne Impériale dorée aussi bien que le bout. Очевидец же (Treize journées, анонимное издание, приписываемое бывшему на сейме в свите Императора Александра генерал-адъютанту князю Гагарину) пишет, что жезл был синий бархатный с серебряными украшениями и золоченою короною.

(обратно)

68

Рассматриваемая присяга Де-Геера таким образом в числе других документов, косвенно, но положительно опровергает утверждения новейших финских историков и юристов, желающих доказать что Финляндия присоединилась к России по договору, состоявшемуся на боргоском сейме. Передовые вожди Финляндии еще до сейма несомненно и безусловно признавали русского Государя своим государем, а себя — его подданными.

(обратно)

69

В первоначальном проекте этот пункт был так изложен: Как только дворянство соберется в дворянском доме, маршал, получив уже в Петербурге из рук Его И. В-ва маршальский жезл и принеся присягу, совершит свой въезд в город (fera son entrée dans la ville) в придворной карете, запряженной шестью лошадьми, имея кругом лакеев в ливрее Е. В-ва, и направится к дому дворянства, где депутация встретит его при входе.

(обратно)

70

В проекте Ребиндера было: «Его И. В-во в короне и мантии, окруженный свитою; конец мантии несут два камергера.

(обратно)

71

Русские.

(обратно)

72

Изложение пунктов следует, в двух списках, как здесь значится; но нумерация в списке, бывшем в руках составителя, переиначена; в опубликованном же тогда шведском переводе соблюден и порядок изложения и согласная с ним нумерация пунктов. — Порядок изложения, как легко видеть, предполагает, что сперва Император Александр сказал речь, затем принесена сословиями присяга, потом прочитана грамота 15-го марта и наконец произнесены благодарственные речи. Порядок же по измененной нумерации говорит: о прочтении сперва грамоты, о произношении потом благодарственных речей и присяги, а затем уже о речи Императора Александра, на что последовали восклицания.

(обратно)

73

В сообщенной Аракчееву выписке статей церемониала, относящихся до военной части, в подробностях всему придан русский характер. «Во время, церковной службы при пении Тебе Бога хвалим должна быть пушечная пальба». «При возглашении многолетия Е. И. В-ву производится барабанный бой и пушечная пальба. «На другой день (17-го марта) Его И. В-во изволит шествовать из Дворца в церковь для принятия от членов сейма присяги. Войска должны быть также в строю». — Выписка приложена к отношению Сперанского Аракчееву 21 февраля 1809.

(обратно)

74

Без сомнения здесь подразумевается Положение 19-го ноября 1808, по которому Спренгтпортен, как генерал-губернатор, имел диктаторскую власть.

(обратно)

75

Выражение, употреблявшееся в применении к шведскому общегосударственному сейму.

(обратно)

76

Прибавление к Уложению, существующему в Великом Княжестве Финляндии, изд. по выс. повелению в 1827 г. По сведениям Кастрёна и подлинник, и современный ему шведский перевод, сгорели в Або, во время пожара.

(обратно)

77

Грамота 15-го марта не была в установленном порядке распубликована в русских законодательных изданиях, из чего следует заключить также, что законодатели смотрели на нее как на меру местного, чисто провинциального свойства, если не предположить со стороны Сперанского систематического обмана.

(обратно)

78

Следует впрочем отметить, что и здесь допущена неточность перевода на шведский: употреблено выражение Lands författning, т. е. по «установлению страны», в единственном числе и с упоминанием " страны", тогда как подлинник говорил о прежних установлениях во множественном и без слова «страны». «Прежние установления» могли быть как финляндские провинциальные, так и русские государственные.

(обратно)

79

В объявлении 19 февраля 1855 г., в виду этого может быть, даже вовсе исключена вся фраза, где упоминалась грамота, обратившаяся в переводе в «удостоверительный акт (Försäkrings-Akt)»..

(обратно)

80

Не княжества, а именно только дворянства финляндского.

(обратно)

81

В таком порядке описано шествие очевидцем в Treize journées.

(обратно)

82

«Ничего не делайте по любопрению или по тщеславию, но по смиренномудрию почитайте один другого высшим себя. Не о себе только каждый заботься, но каждый й о других». — Castrén, стр. 138; Koskinen, стр. 575. — В бумагах Сперанского имелась тетрадка на тему о власти от Бога. Была ли эта проповедь произнесена и когда, или же она не одобрена и сказана другая на приведенную тему, на которую указывают финские историки, решить нельзя за неимением данных.

(обратно)

83

Эта историческая неправда говорилась и писалась о том самом крестьянстве, которое упорно предпринимало всякие меры сопротивления русскому движению и составляло энергические партизанские партии.

(обратно)

84

В шведском переводе сказано förnyade tro-ocli-huldets ed, т. е. возобновление присяги, что и верно, так как присяга была уже принесена еще прежде в мае и июне 1808. По всей вероятности, текст был первоначально составлен по-шведски Де-Геером и Ребиндером, которые этим занимались, как выше было видно из письма Сперанского. Де-Геер очень плохо владел французским языком для того, чтобы прямо писать на нем.

(обратно)

85

Буфет был, как рассказывают, рассчитан чересчур экономно по числу гостей и по тем продовольственным средствам, которые были в распоряжении хозяев; это, вместе с другими подобными же ошибками, вызвало появление тогда памфлета, настолько впрочем грубого, что Кастрён не нашел возможным воспроизвести его в печати.

(обратно)

86

Надо не забывать, что Кастрён есть писатель несомненно враждебный России и всеми мерами старающийся доказать государственную самостоятельность Финляндии, и поэтому употребляемым им выражениям следует давать соответственную цену.

(обратно)

87

Это утверждение неверно Александр I, как выше разъяснено утвердил коренные законы страны, а не основной шведский закон.

(обратно)

88

В бумагах Сперанского имеется современный французский перевод, представленный без сомнения Императору Александру. Настоящее русское изложение сделано по этому французскому переводу.

(обратно)

89

Статья Н. Путята «Сейм в городе Борго» напечатанная в. «Русском Вестнике» за 1860 г., т. 25, основана на шведских источниках, и в ней эта речь переведена со шведского с тем характером, который отличает передачу всем документов, к этому делу относящихся. Так, в самом начале французский оригинал говорит просто: «с чувством», — а перевод Путяты «с живейшим чувством»; далее подлинник говорит об узах, освященных этим торжественным действием, т.,е. принесением присяги, а перевод— «освящены сим торжественным актом соединения», чего в подлиннике вовсе нет… Еще далее Император Александр просто говорит: «обещая сохранить, им веру» и пр., — а Путята переводит словами «произнося обет сохранить финнам» и при, что чрезмерно усиливает значение, вовсе не принадлежащее слову подлинника «en promettant». Наконец изложение Путяты приводит еще целый заключительный пункт, которого составитель этого описания не видел во французском тексте, имевшемся в бумагах Сперанского: «Молю Всемогущего Бога даровать силу и мудрость в управлении этим достойным уважения народом, согласно его законоположениям и неколебимым законам вечного правосудия».

(обратно)

90

В Тавастгусе Император Александр останавливался в доме некоего Меллерсвельда. В знак своего удовольствия он приказал потом сделать семейству его следующие подарки: самому Меллерсвельду — перстень, жене его — фермуар, старшей дочери — гребень, и младшей дочери — также фермуар. Несомненно, на всю семью, было обращено особенное внимание.

(обратно)

91

Описание эпизода, приведшего к увольнению сперва Кнорринга, а потом и Спренгтпортена, основано на переписке, имеющейся в Военно-Ученом Архиве под № 1674..Переписка эта интересна для характеристики принимавших в ней участие Александра I, Кнорринга, Спренгтпортена, Аракчеева и Сперанского, и желающие найдут ее в Приложениях к сему тому, под № 129.

(обратно)

92

В эту комиссию, кроме Ребиндер. а, входили: от дворянства, известный уже генер.-м. барон Виллебранд, Де-Геер, а вместо него Гилингер, капитан Кульфельдт, поручик Шернваль и камерир Норденсван; от духовенства — профессор богословия Гадолин, пасторы Сундваль и Валлениус; от горожан — заводчик Солитандер, бургомистр города Гамле-Карлебю Винге, и Блад; от крестьян Кайтала из абоской губернии, Вэнэнен из куопиоской и Гранрот из вазаской губ. Донесение Геера Императору Александру 15 (27) апреля 1809. См. Приложение № 76.

(обратно)

93

В нее входили: подполковник барон Карпеллан, фон Роткирх, Гюльденстольпе, асессор гофгерихта, полковник Кнорринг и военный советник Энегьельм; от духовенства — пасторы Яймелиус, Сигнеус, декан Алопеус; от горожан — купец Хольмстен, ратман Энгман из Улеаборга, ратман Мальм из Ню-Карлебю; от крестьянства Сэпэля из кюменегордской губ., Ланстрём из нюландской и Вэзола из улеаборгской.

(обратно)

94

В него входили: от 1-го класса — гр. Крейц, барон Аксель Цедеркрейц, барон Карл Эфраим Карпелан; от 2 класса — Отто Бойе, Генрих Споре, Иван де ла Шанель; от З-го класса — Карл Сильвершольд, Карл Адлеркрейц и Яков Форселлес.

(обратно)

95

Дворяне: бароны Мелин и Карпелан, Цинкенберг, Молленсворс, Орньельм и Краббе; от горожан — Рингсблом, Тильман, Готшейк, Асколин, Нюман, Штоле, Совелиус, Бакман, Гранберг.

(обратно)

96

Приглашение было сообщено Калониусу (который не был членом сейма) в следующем письме Сперанского, от 22-го марта, из Або, по обыкновению по-французски:

M. Г. — Е. И. В-во желая положить основание центральному управлению Финляндии, где разные отрасли провинциальной администрации могли бы соединяться, признал соответственным образовать специальную комиссию, возложив на нее представить Е. В-ву проект учреждения, сообразного настоящему порядку вещей. Епископ абоский стоит во главе этой комиссии.

«Предупрежденный знаменитостью вашего имени, Император желает, чтобы вы присоединили вашу просвещенность к таковой же других членов этой комиссии, дабы оказать содействие успеху их трудов. Предмет слишком важен, слишком тесно связан с процветанием и счастьем этой страны, для того чтобы быть чуждым чувствам вас одушевляющим. Е. В-во вперед уверен, что вы не упустите достойно оценить этот знак Его доверия. Что касается до времени ваших собраний в Борго, Е. В-во предоставляет это вам, в уверенности, что вы поспешите туда отправиться, как только состояние вашего здоровья позволит».

(обратно)

97

Ректор Гартман, как выше видно было, ссылался в своих ходатайствах на правила русские. Русским врачам полагалось предоставить право практики в Финляндии наравне с врачами финляндскими. См. переписку. Барклая-де-Толли, письмо 23-го июля 1809 г. и ответ Сперанского 8-го августа. — Прилож. №№ 117 и 99.

(обратно)

98

21-го мая 1809. См. Приложение № 94. Все это письмо представляет собою образец предварительных указаний и руководства Сперанского.

(обратно)

99

Последняя часть внушений, под именем Совета Правления, вошла уже в поднесенные Александру и усвоенные им планы. Впоследствии, в 1816 г., по низвержении Сперанского вполне овладевшие Александром финляндцы достигли того, что Совету было предоставлено и наименование Сената, хотя в сущности это ничего не изменяло.

(обратно)

100

Тандефельду отказали в выборе дворянство и горожане. Де-Гееру горожане же и духовенство.

(обратно)

101

Получил впоследствии дворянство с фамилией Эдельгейм.

(обратно)

102

Тандефельд, Гюльденстольпе, Валериан, Карп, Крогиус и Эрваст назначены членами судебного отделения Совета; Де-Геер, Троиль, Роткирх, Маннергейм, Норденсван, Тулиндберг и Блад — в хозяйственное отделение; последний впрочем от должности отказался. Калониус назначен прокурором; Меллин, Ореус и Идман — референдариями-секретарями: первый для общего собрания хозяйственного отделения, второй для судебного и последний для гражданского отдела. Затем помимо сейма, по непосредственному представлению генерал-губернатора Барклая-де-Толли, назначен 4-й референдарий в отделение ревизионное и счетное Лундстрём.

(обратно)

103

Письмо Сперанского Дмитр. Алекс. Гурьеву 29-го июня. Высоч. рескрипт Барклаю де-Толли от 6-го августа. Письмо Сперанского Де-Гееру от 8-го августа и его же Барклаю-де-Толли от 5-го октября, все 1809 г.

В рескрипте от 6-го августа значилось:

«При открытии финляндского сейма признано было нужным на разные предметы издержек быть при сем могущих, сообразуясь прежним «обычаям и согласно представлению маршала финляндского сейма графа Геера, отпустить в его распоряжение 100.000 руб. — Деньги сии в то же время были ему от Государственного Казначея ассигнованы. — При окончании сего сейма гр. Геер представлял, что сверх сей суммы издержано на разные приуготовления 29.887 р. асс., кои и просит отпустить для уплаты долгов, обязуясь притом представить как в прежних, так я в сих деньгах отчет. Приемля общим правилом, чтобы все расходы по Финляндии сколько можно удовлетворяемы были из собственных доходов края, и по предварительной смете от сейма мне представленной считая такое удовлетворение возможным, поручаю вам: 1) графу Гееру отпустить из финляндских доходов для уплаты долгов по содержанию сейма сделанных требуемые им 29.887 руб.; 2) принять меры, чтобы и прежде отпущенные на тот же предмет деньги 100 тыс. руб. по мере возможности из доходов финляндских возвращены были Государственному Казначею».

Получив этот рескрипт, Барклай-де-Толли писал Сперанскому из Або от 6-го сентября 1809, № 145, о сделанных им распоряжениях. При этом упоминал и о предписанном возвращении в казну отпущенных заимообразно 400 тыс. р. на покупку хлеба в помощь продовольствию финляндских обывателей. — «Для разрешения запроса в. пр-ва о сем предмете и для необходимого пояснения, доставленные предместником графом Спренгтпортеном счеты и донесения губернаторов указывают, что хотя деньги и все израсходованы, но отчасти не по своему назначению; что значительное количество закупленного хлеба остается без всякого употребления, в заем никто не берет и ныне, должно будет обратить его на продовольствие армии. Вообще же счет гр. Спренгтпортена и донесения губернаторов неопределительны и не сходны между собою, и все дело столь запутано, что много надо чтоб привести в ясность.»

Позднее Сперанский уведомил Барклая-де-Толли, что Де-Геер представил Государю счеты; что Е. В-во их рассмотрел и нашел в порядке и повелел передать для хранения в архиве совета, не подвергая их затем дальнейшей ревизии.

(обратно)

104

3 Александра Невского, 3 Анны 1 ст., 8 Анны 2 ст., 3 Владимира 3 ст. и 6 Владимирских крестов 4 ст. — Письмо Сперанского к Илье Яковл. Аршеневскому 28-го июня 1809 г. и того же числа ответ Аршеневского за № 208, с препровождением требуемых знаков. Позднее, 2 дек. того же года № 538, Аршеневский просил Сперанского доставить списки, кому какие ордена пожалованы.

(обратно)

105

В первоначальном списке, составленном кажется Де-Геером, Калониусу испрашивался орд. св. Владимира 3 ст.

(обратно)

106

Помощникам сеймового интенданта: Валлену — чин асессора Финляндии, Шарпу, бывшему титулярному советнику — чин колл. асессора Империи, Стенгофу, поручику — Анны 2 ст. Секретарям: дворянства, барону Мелдину — Анны 2 ст. и крестьянского сословия Ореусу — дворянское достоинство. Профессору Гадолину — орд. св. Владимира 4 степени. Первому советнику вазаского гофгерихта Карпю — орд. св. Анны 2 ст.; профессорам университета Гартману — орд. Анны 2 ст., Валениусу — Владимира 4 ст., Францену — подарок. Камерирам: Винтеру, Норденсвану, Тиллингу, Сильвербергу и секретарю Стернвальду — орд. св. Владимира 4 ст. подполковнику де-Мориан — Анны 2ст.; секретарю Снеллману и камериру Тулиндбергу,только что определенным, — перстни; шесть второстепенных чиновников получили чины; один пенсию; двое из Вазы: советник Седервальд и ассесор Энгельбрехт Ранкен — дворянское достоинство, коллежск. сов. Цейер — Владимира 4 ст. Цейер, как известно, был близкий человек Сперанскому, но не видно из бумаг последнего, из коих заимствованы все эти сведения, какую роль играл он в финляндских делах. Вероятно по ведению французской переписки.

(обратно)

107

Штейнгель также не понимал различия между боргоским местным и шведским государственным сеймами, и в качестве русского правительственного чиновника тем самым шел в разрез с интересами государства которому служил. Высоч. пов. объявлено министру финансов Гурьеву 27 ноября 1810 г. Медали посланы к генерал-губернатору 19 мая 1811 г.

(обратно)

108

Мысль об этой должности, верная сама по себе, при тогдашних порядках оказалась впоследствии очень вредною, когда финляндские влияния решительно подавили влияние русское: тогда прокурор обратился из помощника генерал-губернатора в его контролера.

(обратно)

109

Адъютант гр. Аракчеева, Тишин, жаловался на то, что не может получить лошадей, необходимых для транспортировки провианта в Улеаборг и Торнео. Вывший генерал-губернатор Спренгтпортен предписывал губернаторам 1-го (13) мая, чтобы требуемые лошади были непременно доставлены, не допуская никаких оправданий. — Из другого отношения видно что лошади, потребованные еще 4-го апр., не были выставлены и 3-го мая. Спренгтпортен давал по поводу этого строгие предписания; но ими все и ограничивалось. Стр. 275, Corresp. off. de Sprengt- porten, 6-го мая 1809 г. — Сам военный министр гр. Аракчеев жаловался Сперанскому на то, что губернатор тавастгусский не высылает подвод для развозки провианта, а гейнольский отказался от сбора того оброчного хлеба, который вошел в расчет продовольствия финляндской армии по 1-е сентября 1809 г. От 22-го июля 1809 г. уже Барклай-де- Толли из Або жаловался «на недеятельность здешнего местного правительства». Неисполнительность финляндцев по русским требованиям была на столько велика, что распространялась даже на предметы, лично касавшиеся Государя. Интендант сейма Щтакельберг, лично облагодетельствованный Александром, не позаботился о том чтобы царские лошади, в числе 12 бывшие в Борго, имели достаточно фуража, и конюшенный офицер, находившийся при них, не мог получить его ни за какие деньги. Даже Сперанский возмущался таким образом действий и писал Де-Гееру от 14-го мая 1809 г.: «количество фуража на 12 лошадей не может быть очень значительно. Кажется, что г. Штакельбергу особенно нельзя отказываться от забот по этому предмету (очевидно намек ва получение из банка денег за личною порукою Государя; см. выше стр. 139); но убежден, что при небольшом только старании будет возможно все устроить. Во всяком случае вы сами поймете, на сколько неуместно было бы не устранить быстро этих неподходящих вещей» (бумаги Сперанского). — О разных беспорядках в действиях местных властей см. также выше, прим. на стр. 2'34 сего тома. Известно, что и к постройке судов, кои также могли бы транспортировать, встречалось противодействие. Ibid., стр. 273.

(обратно)

110

Барклай-де-Толли сделал между прочим замечание в виде вопроса: будут-ли врачи, экзаменованные в России, обязаны снова держать экзамен в абоском университете, в случае занятий в Финляндии? — Сперанский ответил: «можно будет издать особое распоряжение, по которому экзаменованные в России врачи будут допущены к практике в Финляндии (on pourra faire un reglement à part, par lequel les médecins examinés en Russie seront admis à la pratique en Finlande)». Письмо 8 го августа.

(обратно)

111

Изданная позднее, 31-го января 1812 г., инструкция генерал-губернатору, испытавшая уже на себе исключительное влияние Армфельта, тем временем вступившего в роль руководителя Александра по финляндским делам, еще более ограничила значение этого русского начальника.

(обратно)

112

Тогда же изданная инструкция прокурору из финляндцев, напротив, усилила его права и сделала, как выше сказано, контролером над самим генерал-губернатором, у которого он числился помощником..

(обратно)

113

§ 5. «Одна половина членов совета избирается из дворянства, а другая из. прочих сословий Финляндии. Выбор и назначение оных зависит, от Государя Императора».

(обратно)

114

Спренгтпортен, по вступлении в должность генерал-губернатора, истребовал от государственного казначея русскую гербовую бумагу, которая и доставлена разного достоинства, на сумму 55.000 руб. Но оказалось, что разборы этой бумаги не соответствовали тем 23 сортам, преимущественно малоценной бумаги, которая употреблялась во времена шведские. Абоский губернатор Троиль, указывая Барклаю-де-Толли что от неимения надлежащей гербовой бумаги казна терпит ущерба по одной этой губернии до 3.000 руб. в год, предлагал учредить в Або, под надлежащим надзором, особую контору для заготовления и печатания гербовой бумаги, сообразно здешним учреждениям, ценою от 1-го шиллинга до 16 риксталеров. Барклай-де-Толли, который, как выше видно было, стоял на верной точке зрения в отношении подчиненности края России, теперь попал в ловушку. Он сообщил Сперанскому, что русская гербовая бумага «в рассуждении разности цен и различных об оной постановлений против здешнего положения, по моему мнению, в сей провинции в употребление введена быть не может, без нарушения высочайше конфирмованных учреждений сего края», и, «имея во внимании казенный интерес», прилагал 23 образца шведской бумаги «сообразно с здешними учреждениями», но при этом он просил мнения Сперанского и «об изложенном предположении губернатора Троиля, относительно заготовления гербовой бумаги здесь, в Або». Таким образом альтернатива русского генерал-губернатора, под финляндскими влияниями, бессознательно сама посевала семена обособления.

(обратно)

115

Манифестом 11-го февраля 1811 г. цена серебряного рубля на тот год установлена в 3 руб. банковыми ассигнациями и медною монетой. Однако деньги эти обращались и впоследствии, так что правительство несколько раз (в 1812, 1817 и др. год.) возобновляло объявления о незаконности этих денег.

(обратно)

116

Густав-Адольф IV был устранен от престола со всем потомством, а у Карла XIII (зюндерманландского) не было вовсе детей. Вскоре начались интриги по приисканию наследника шведского престола.

(обратно)

117

Алопеус доносил гр. Румянцеву: Ce propos (о том, что гр. Шувалов уже за Каликсом) frappa beaucoup М. de Lagerbielke, car on n’avait pas encore à Stockholm la nouvelle de la capitulation de l’armée de Finlande. В точности этого рассказа позволительно усомниться: определенно неизвестно, когда именно происходил разговор; но, во всяком случае, никак не ранее 23–24 марта, так как 21-го Алопеус писал еще в Петербурге о том, что ему не присылают паспортов на проезд в Стокгольм. (№ 90, Négociations de paix). Капитуляция же Гриппенберга подписана 13-го марта. Неужели в 10 дней, а вероятно и в больший срок, весть о таком бедствии не достигла Стокгольма? О занятии Умео Русскими, состоявшемся 10-го марта, Гриппенберг знал уже; это и побудило его положить оружие. Следовательно на проезда, курьера до столицы нужно было не более 5–6 дней.

(обратно)

118

То же чувствовал и выражал лишь другими словами и финляндец граф Армфельт, которого Александр Павлович вскоре приблизил к себе, назначив генерал-адъютантом и членом государственного совета. «Месть, — говорит биограф Армфельта Тегнер, — свержение русского ига, возвращение Финляндии под прежнюю власть, или полная её самостоятельность — вот что составляет постоянную тему переписки Армфельта как во время заключения Фридрихгсгамского мира, так и потом. Он предвидит, что дружба Франции с Россией будет не долговременна; либеральные же реформы, предпринятые Александром в России, — это предвестники гибели колосса. «В России, — писал Армфельт — господствует недовольство, финансы расстроены, торговля падает. Все грозит разложиться, как только Наполеон приступит к делу обычным путем. Тогда Швеция может воспользоваться обстоятельствами, если мы, финляндцы, вопреки обыкновению, будем вести себя умно».

(обратно)

119

Алопеус доносил Румянцеву, что Стединк не пользуется доверием нового правительства и сильно подозревается партией Адлерепорре, тогда господствовавшей.

(обратно)

120

Это (победа) отличное рекомендательное письмо, которым вы поддержали мои фридрихсгамские переговоры. Арх. Мин. Ин. Д. Corresp. Kamensky, стр. 73. Черновое собственной руки Румянцева.

(обратно)

121

Завоевание Финляндии при Императрице Елизавете, и возвращение её Швеции, по абоскому миру 1743 г., в вознаграждение за избрание в наследники престола герцога Голштинского. С устранением короля Густава IV Адольфа и с избранием в наследники престола принца Аугустенбургского, Голштинский дом утрачивал все права, выговоренные для него Елизаветой.

(обратно)

122

Конституцию Швеции гарантировал собственно Ништадтский договор 1721 г.

(обратно)

123

Эта карта хранится в петербургском архиве министерству пространных дел в особом небольшом ларце, обделанном в золоченую бронзу, с шифром А и 1809 г. При карте находится и листок тонкой бумаги, на котором Император Александр собственноручно выписал все пункты, чрез которые пойдет граница. На самой карте они все подчеркнуты тем же не ярким красным карандашом, которым проведена и самая пограничная черта.

(обратно)

124

В этом пункте замечательно то, что уступалась не Финляндия или Великое Княжество, как единица представляющая нечто организованное, вообще особое целое, а только «губернии», которые и входили в состав Империи. Этим Румянцев исправлял ошибки Сперанского.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА XII. Кампания 1808 г. Сторонние влияния

  I. Финские советники Александра. — Прокламация

  II. Главнокомандующий Буксгевден и Спренгтпортен

ГЛАВА ХIII. Первые меры

  I. Участие Спренгтпортена и недоразумения

  II. О присяге Финляндцев. — Временное удаление Спренгтпортена

ГЛАВА ХIV. Дальнейшие меры

  I. Вторая прокламация. — Декларация 16-го, манифест 20 марта

  II. Обращение к шведским офицерам

ГЛАВА XV. Присяга и затруднения

ГЛABA XVI. Первая попытка созвать сейм

ГЛАВА XVII. Финляндская депутация. — Вызов ее

ГЛABA XVIII. Финляндская депутация в Петербурге

  I. Прибытие и пребывание

  II. Занятия депутации

ГЛАВА XIX. Генерал-губернатор и главное правление

ГЛАВА XX. Финляндская депутация. — Конец занятий

ГЛАВА XXI. Приготовления в сейму

ГЛАВА XXII. Сейм в Борго

ГЛABA XXIII. Сейм в Борго. Его занятия

ГЛABA XXIV. Сейм в Борго

  I. 3акрытие

  II. Последующие меры правительства

ГЛАВА XXV и последняя. Фридрихсгамский мир

  I. Предварительные соглашения

  II. Переговоры

  III. Конгресс и подписание мира

*** Примечания ***