Гимназия №6 [Валерий Пылаев] (fb2) читать онлайн

Волков. Гимназия №6

Пролог

Утро не задалось с самого начала. Сперва выбило автоматы во всем доме, потом забарахлил газовый котел, и даже кофемашина попыталась взбунтоваться, выдавая в кружку вместо привычного ароматного напитка что-то невразумительное. По отдельности все это вполне могло и не значить ничего особенного, но вместе… Я уже давным-давно научился чувствовать крупные неприятности заранее — но пока еще не утратил умения надеяться, что все непременно закончится хорошо. Что на этот раз точно пронесет — а там уж как-нибудь наладится…

Нет. Точно не наладится — к обеду признаки надвигающегося пушистого зверька достигли такого размаха, что их почувствовал бы любой, даже самый обычный человек. Воздух пах озоном, как после грозы — только на небе уже вторые сутки не было ни облачка.

А после обеда сработали сторожевые чары на периметре. Я даже не стал смотреть на индикаторы — почувствовал и так. Сначала едва уловимую вибрацию в эфире, а потом и кое-что посильнее: чужое присутствие. Да еще какое — незваные гости не прятались, будто возвращались в свой собственный дом, а не приперлись без приглашения. Поэтому я и вычислил их почти сразу — еще от шлагбаума. Даже до того, как вдалеке послышался шум мотора, и над соснами с карканьем взлетела стая ворон.

Еще километр-полтора по извилистой грунтовой дороге — на такой не очень-то разгонишься. Вполне достаточно времени, чтобы удрать… или приготовиться драться.

Впрочем, зачем? Не то, чтобы я был так уж рад нежданно-негаданно нагрянувшей компании — но все-таки через лес к дому ехали те, кто вряд ли желал мне зла. Не друзья, конечно. Уже очень, очень давно не друзья.

Но и не враги.

Здоровенный черный джип — кажется «Ленд Крузер» какой-то из свежих моделей — остановился у гаража рядом с моей «Нивой». Ровно, аккуратно, почти бампер в бампер — можно сказать, вежливо. Водитель распахнул дверь и выбрался наружу. Негромко выругался, попытался стряхнуть грязь с ботинок — но потом махнул рукой и зашагал к дому. Двое других остались в машине. Я не мог разглядеть их — просто знал, что они там, внутри, прячутся за тонированными стеклами. Младший, кажется, даже попытался сообразить что-то вроде заговора для отвода глаз.

Дилетанты.

Не то, чтобы бывший шеф всюду таскался со своей… компанией. И вряд ли он так уж опасался встретиться со мной в одиночку, но отчаянное положение требовало отчаянных мер — видимо, «группа поддержки» понадобилась для чего-то особенного. На лестнице раздались тяжелые шаги, и я запоздало подумал, что надо было встретить гостей внизу, а не ждать, пока они натащат в дом грязи. Или хотя бы усесться за стол. Или…

Ничего не успел — когда дверь распахнулась, я так и стоял посреди кабинета с недопитой чашкой кофе в руках.

— Здравствуйте, Илья Иванович.

— Ну здравствуй, Сережа. — Шеф огляделся по сторонам. — Вижу, обжился уже… Обставился.

Дурацкое начало. Для любого разговора — и уже тем более для серьезного. Дорога от Москвы до моей глуши занимает часа полтора, не меньше — даже если гнать. Времени было достаточно, но шеф так и не придумал ничего лучше, чем назвать меня именем, которым я не пользовался уже лет тридцать — с тех самых пор, как наши дорожки разошлись окончательно.

И до чего же ему было неуютно… и неудобно — и в ситуации, и в кабинете, и даже в собственном костюме. Впрочем, в этом я его как раз понимал: за неполную сотню лет вполне можно научиться носить двойку или тройку и правильно подбирать рубашку, галстук и даже носки, но вот привыкнуть — вряд ли.

Чужое оно для нас, и своим не будет — видимо, уже никогда. Шеф давно стригся в модных московских салонах, брился чуть ли не до зеркального блеска и всячески пытался подчеркнуть собственную современность — иногда даже удачно. Но стоило чему-то пойти не так — и весь напускной лоск последних десятилетий тут же слетал с него, как шелуха.

Когда шеф принялся теребить ворот, я не выдержал и все-таки пришел на помощь.

— Давайте сразу к делу, Илья Иванович. Насколько все плохо? В смысле — если уж вы решили обратиться ко мне…

Шеф недобро зыркнул из-под кустистых бровей, но ответил спокойно, без злобы — видимо, уже сообразил, что шила в мешке не утаишь — даже до того самого момента, как все равно придется достать его наружу и совместными усилиями сообразить, что тут можно сделать.

Если вообще можно.

— Насколько… Настолько, Сережа, — вздохнул он. — Ты будто новости не смотришь.

— Даже соцсети читаю, Илья Иванович. — Я попытался сострить, но вышло, похоже, так себе. — А если конкретнее?

— Если конкретнее — самолеты уже в воздухе. Время подлета до границы — сорок пять минут.

Выходит, кофемашина-то не зря…

На мгновение проняло даже меня — так, все внутренности скрутило узлом, а небо где-то высоко над крышей чуть ли не в прямом смысле сжалось в овчинку — да и так и застыло намертво. Ослепительно-синим ломтиком привычного бытия, которому осталось всего ничего.

Сорок пять минут.

— Вашу ж… — Я едва удержался, чтобы не прибавить чего покрепче. — Могли бы и пораньше сказать, Илья Иванович!

— Могли, — тоскливо отозвался шеф. — Но еще надеялись, что успеем, что получится…

— И в итоге поехали ко мне, когда просрали все на свете.

— Просрали… Ты, Сережа, говори — да не заговаривайся!

По кабинету будто вихрь пробежал — бумаги полетели со стола на пол, стекла задрожали, и даже матовая поверхность кофе в чашке зарябила, расходясь кружочками. Только что передо мной стоял успешный делец, хозяин жизни — то ли крупный бизнесмен, то ли чиновник примерно того же калибра. Дядечка лет этак пятидесяти с хвостиком, среднего роста и крепкий — разве что самую малость раздавшийся в талии от избытка сидячей работы. Усталый, серьезный — но при этом вполне благожелательный.

И вдруг оболочка треснула, и на мгновение я снова увидел шефа в прежнем облике — могучего великана с окладистой бородой, подпирающего потолок кабинета островерхим шлемом с кольчужной сеткой. Огромного, сурового — и все же способного внушать не только страх, но и граничащие с исступлением восторг и почитание. На него даже стало больно смотреть — пластины лат на широкой груди заискрились, расходясь во все стороны лучами яркого света.

На кого-то другого это, пожалуй, действительно произвело бы впечатление.

— А вот и не напугаете, Илья Иванович. — Я улыбнулся, поставил чашку на стол и демонстративно сложил руки на груди. — Да и потом — какое теперь мне дело?

— Это твоя работа, майор! — рявкнул шеф.

— Не-а. Так не годится. Я больше не на службе. — Я пожал плечами. — По вашей, между прочим, милости.

Странно, но мои слова будто отрезвили шефа. Не поставили на место, даже голову не остудили — зато, похоже, заставили задуматься. Хоть немного.

— Мы всегда на службе, Сережа, — уже без злобы проговорил он. — Но дело даже не в этом. Просто скажи: ты можешь?..

Игра в гляделки продлилась недолго: в конце концов, ответ мы уже знали. И пусть ему пришлось засунуть свою гордость куда подальше, чтобы приехать сюда, а я не слишком-то этому обрадовался — никакого выбора на самом деле не было у обоих.

Звания, звездочки на погонах, контора, старая дружба… и соперничество — еще старше. Все это изрядно меркло перед тем, что ожидало нас всех в течение ближайших суток. Шеф мог сколько угодно ошибаться в своих решениях, но в одном он все-таки был прав: мы выбрали работу, с которой не уходят.

И выбрали так давно, что менять ее, пожалуй, уже поздно.

— Могу, — вздохнул я. — Ну, или думаю, что могу.

— Отлично! — В глазах шефа зажглись нетерпеливые огоньки. — Сколько времени нужно подготовить ритуал?

— Минут десять. — Я на мгновение задумался. — Может, чуть больше. Если не сработает — как раз успеем налить по стакану, выйти на балкон и посмотреть, как этот несчастный мир…

— Тьфу! Да иди ты, Сережа, — проворчал шеф. — Помощь нужна?

— Лишней не будет. — Я шагнул к двери. — Спускайтесь в подвал, Илья Иванович. И тех двоих тоже по пути прихватите.

Все вдруг стало каким-то легким, чуть ли не воздушным. Теперь, когда дороги назад уже не было, оторопь отступила — и осталось только любопытство. Чистый, дистиллированный интерес, щедро разбавленный чем-то вроде радостного предвкушения.

В самом деле — почти семьдесят лет, с самого октября шестьдесят второго — держать под рукой волшебную кнопку — и не иметь морального права нажать. Слишком уж большой риск и слишком велика цена ошибки…

Была — до этого дня. И если уж весь мир катится в тартарары — самое время изящно исправить все чуть ли не в одиночку, провернув то, о чем даже величайшие из умов и прошлого, и современности могли только мечтать.

Что может быть круче?

— Проходите, господа. — Я не глядя щелкнул выключателем, зажигая свет в подвале. — И становитесь вокруг стола.

— Круг Силы?.. — пробормотал шеф. — Я думал, ритуал не настолько затратный.

— Он действительно не настолько затратный. И даже не нуждается в каких-либо… спецэффектах. — Я достал из нагрудного кармана самый обычный маркер и принялся чертить символы прямо на столешнице. — Вы сами знаете, что точка приложения энергии куда важнее ее значения. Особенно в таких делах.

— Тогда зачем?..

— Просто посмотреть, — улыбнулся я. — Должны же вы трое хоть чему-то научиться, верно?

Шеф нахмурился, но промолчал. Его зам стоял напротив с неподвижным лицом — будто высеченный из камня. И только в младшем, похоже, осталось еще хоть что-то человеческое: он скривился, шумно выдохнул через нос и одними губами прошептал «козел».

Мы никогда друг другу не нравились.

— Быстро-то как все, Сережа… — Шеф с недоверием посмотрел на буквально вылетавшие из-под моей руки символы. — А ты уверен?

— Конечно же, Илья Иванович, — усмехнулся я. — Конечно же, нет. Чтобы точно рассчитать такие операции, нужна минимум докторская по физике — а я даже институт не закончил. Но общих чертах… — Я закончил чертить и отшвырнул маркер в сторону. — Короче говоря — должно сработать. Я откачусь обратно на месяц — может быть, на полтора. Или чуть меньше — на три недели… Этого хватит?

— Должно хватить. — Шеф сложил на груди здоровенные ручищи. — Как… как доберешься — сразу же ко мне, Сережа. Бегом.

— Если доберусь, — поправил я. — Одна ошибка — и меня в буквальном смысле размажет по эфиру, как маргарин «Рама» по хлебной корке.

Я достал из ножен прихваченный когда-то с «Варяга» кортик и осторожно ткнул себя острием в палец. Для символов и контура сгодился бы и мел, и самый обычный карандаш — но завершать все полагалось кровью. Личной подписью, этаким финальным оператором, который запускал сложнейший алгоритм ритуала… Ну — должен был запустить.

— Что ж, господа. Момент истины, — проговорил я, протягивая руку к столу.

И все заверте…

Глава 1

Когда тьма вокруг рассеялась, я летел вперед. Не через какой-то пространственный или временной тоннель, а в самом прямом смысле. Точнее, падал: глупо и неуклюже, обогнав головой и плечами ноги — так, что уже не мог удержать равновесие. Пол коварно прыгнул навстречу, и я едва успел подставить руку.

Какую-то странную, будто чужую — с бледными тонкими пальцами, торчащими из-под рукава с парой блестящих пуговиц. На моей флиске таких определенно не было… да и вообще никаких не было, если уж на то пошло.

Знакомый подвал исчез — я оказался в длинном коридоре с окнами по одну сторону и дверью с номером — по другую. Каменный пол сменился видавшим виды паркетом, а стол с колдовскими письмена куда-то испарился.

Остались только люди… точнее — их количество. Обступившая меня троица в темно-синих кителях с серебряными пуговицами выглядела куда моложе бывших сослуживцев — и уж точно не так внушительно. Зато настрой, похоже, имела самый что ни на есть боевой.

Все-таки у летящего в челюсть ботинка есть один несомненный плюс: он моментально разделяет любые текущие задачи и вопросы на важные — и все остальные. Заставляет действовать без лишних раздумий.

В общем, тонизирует.

Я еще не успел толком сообразить, какого лешего вообще происходит, а тело уже действовало само, резво вспоминая все то, что когда-то намертво забивалось в мышцы бесконечными тренировками. Я завалился чуть набок, уходя от удара, подхватил нападавшего за пятку — и дернул вверх. Раньше такое запросто опрокинуло бы на пол даже шефа, но сейчас силенок почему-то не хватило: долговязый тощий парень неуклюже взмахнул руками, отступил на пару шагов — но на ногах все-таки удержался.

А я уже получил от следующего. Прямо по ребрам чем-то увесистым, зато — на мое счастье — не слишком твердым. Били коряво и вскользь — в самый раз, чтобы успеть подняться, не словив еще пару пинков.

Я крутанулся на месте, вскакивая — и тут же метнулся к стене, чтобы хоть как-то прикрыть тылы. Впрочем, это оказалось без особой надобности: вместо того, чтобы окружить и навалиться со всех сторон, мои противники ринулись в лоб, чуть ли не строем. Подраться они явно любили, а вот умели от силы на троечку.

С жирнющим таким минусом. Я без особого труда свалил первого, кто сунулся — того самого, что чуть не влепил мне по голове ботинком. Просто швырнул лицом в стену, пропустив мимо и на всякий случай еще добавил локтем в поясницу. Второй — полноватый коротышка с поросячьим рылом — снова попытался ударить меня. И не кулаком, а кожаным портфелем — то ли побоялся подойти ближе, то ли не слишком-то рассчитывал на собственные силенки. Его я срезал еще на размахе — пнул ногой в мягкий живот и отправил на паркет.

А вот с третьим пришлось повозиться: он не только двигался поувереннее своих сотоварищей, но и выглядел куда основательнее. Здоровенный — на полголовы выше меня и тяжелее раза в полтора. Бритая круглая башка будто росла прямо из плеч, а шеи не было вовсе — парень явно любил побаловаться гирями. Или просто целыми днями поднимал тяжести на какой-то нелегкой работе — силища в нем оказалась звериная.

Хорошо хоть умение подвело.

Я прикрыл подбородок плечом, но могучий удар все равно отбросил меня — чуть ли не протащил по полу подошвами, и от второго я предпочел уклониться. Поднырнул под неуклюжую размашистую «закидуху» и впечатал кулак в торс. Будто в стену — каменную, разве что кое-как прикрытую сверху слоем податливой человеческой плоти. Здоровяк даже не хмыкнул, а вот моя рука онемела чуть ли не по локоть. Зато осталась еще и вторая — ею я зарядил в челюсть.

Четко и мощно, с переносом веса, вложившись всем корпусом. Прямо как на показательных выступлениях: не кулаком, чтобы не сломать костяшки — а предплечьем, ровно по линии от подбородка под ухо, заодно зацепив сгибом большого пальца болевую точку. Любого нормального человека такой удар отправил бы в нокаут — ну, или хотя бы уронил.

Но этот бугай разве что пошатнулся. Я не стал дожидаться, пока он очухается — или пока на меня снова прыгнет кто-нибудь из его товарищей. Дальше демонстрировать свои бойцовские навыки и калечить парней в мои планы определенно не входило, как и рисковать огрести от превосходящих втрое сил врага — так что я напоследок добавил носком ботинка здоровяку под колено, развернулся…

И едва не налетел на невесть откуда взявшегося усатого мужика в форме. Вроде той, что носили мои недруги — только чуть темнее, с какими-то значками на лацканах и наплечными знаками с золотым шитьем.

— А ну стой!!!

От сердитого окрика мои преследователи замерли — их будто к полу приморозило. Да и я сам вдруг с предельной ясностью осознал — удирать будет чревато последствиями. Не смертельными, конечно — но теми, которых любой разумный человек предпочел бы избежать.

— Что вы тут устроили⁈

Голос у моего нежданного спасителя оказался командирский — зычный и могучий, разве что чуть охрипший от крика. А вот внешность до такой луженой глотки явно не дотягивала: ростом мужик был заметно ниже меня, да и богатырским сложением не отличался. Красноватый и опухший рыхлый нос выдавал в нем любителя заложить за воротник, а рыжеватые прокуренные усы, почти сросшиеся с бакенбардами, при ближайшем рассмотрении оказались наполовину седыми, хоть их обладатель наверняка еще не разменял и шестого десятка. Потасканный облик дополняла огромная блестящая плешь — да и в целом местный блюститель порядка выглядел скорее забавным, чем грозным.

Но парни в форме, похоже, изрядно его побаивались.

— Ничего, ваше благородие, — проворчал здоровяк, потирая ушибленную мною челюсть. — Столкнулись… нечаянно.

— Я вам устрою — нечаянно! — Усатый погрозил костлявым кулаком. — А еще гимназисты называются… При Александре Николаевиче всех бы уже сто раз выперли за такие выкрутасы, остолопов.

— Иван Павлович, мы не…

— Молчать! Молчать, когда я говорю. — Тот, кого назвали Иваном Павловичем, шагнул вперед и ухватил здоровяка за пуговицу на кителе. — Слушай сюда, Кудеяров, внимательно слушай: еще раз начнешь кулаками махать — вылетишь с волчьим билетом. Понял⁈

— Да как же не понять, ваше благородие.

Здоровяк едва заметно улыбнулся — но тут же снова подобрался, старательно изображая испуг. Видимо, он уже не раз попадался на подобных потасовках, и теперь всерьез рисковал огрести по-полной. А его товарищи и вовсе уже успели то ли удрать по коридору, то ли спрятаться — и как будто смогли избежать праведного гнева…

Воспитателя? Или как его тут называют?

— Пошел вон отсюда. — Иван Павлович отпустил насупившегося Кудеярова и развернулся ко мне. — А ты, Волков — марш в уборную! Не хватало еще с таким рылом на улице показаться.

Волков?..

В виновники потасовки меня как будто не записали — но на этом благосклонность Ивана Павловича закончилась: он схватил меня под локоть, с неожиданной для своей комплекции силой проволок по коридору и буквально швырнул за дверь к видавшему виды умывальнику с латунным краном.

Прямо над ними висело зеркало — небольшое, с отколотым куском в углу, мутное и явно давно не мытое. И из него на меня удивленно таращился худой темноволосый пацан лет семнадцати-восемнадцати, облаченный точно в такой же китель со стоячим воротником, как и те, что только что пытались отметелить…

Его? Меня?.. Нас?

Я поднял руку — и парень за стеклом повторил движение. Осторожно коснулся пальцами разбитого носа, покачал головой — и снова уставился прямо на меня.

Может, я и правда выглядел примерно так — целую вечность назад. Так давно, что при всем желании не смог бы вспомнить. Впрочем, едва ли ритуал мог иметь такой… побочный эффект. События принимали весьма занятный оборот, и все больше напоминали какую-то фантасмагорию — однако вывод напрашивался сам собой: меня переместило не только во времени и пространстве — но еще и зашвырнуло в чье-то тело. И если…

— Долго тут рассусоливать будешь? — сердито буркнул за моей спиной Иван Павлович. — Как на девку пялишься… Мойся давай — и иди уже!

Я не стал спорить: открутил кран, сполоснул лицо, осторожно пощупал нос — кажется, не сломан — и даже кое-как привел в порядок одежду. Эти нехитрые операции не только окончательно привели меня в чувство, но и позволили хоть немного выдохнуть и подумать…

Нет — подумать как раз таки не получилось, хоть я и отчаянно пытался. Вопросы с жужжанием роились в голове, и с каждым мгновением их количество увеличивалось примерно вдвое. Даже срочных и самых-самых важных оказалось столько, что они принялись расталкивать друг друга, буквально встали колом где-то между ушей — и только вяло трепыхались, пока меня в конце концов не вытолкали из уборной, так и не дав как следует оттереть мокрой ладонью брюки.

— Вот, держи свое богатство.

Иван Павлович протянул мне изрядно помятую синюю фуражку и портфель. Примерно такой же, как тот, что прошелся по моим ребрам — видимо, подобрал где-то неподалеку, пока я мылся.

Там, где их обронил этот самый… Волков.

— Чего смотришь? Ступай уже домой.

— Домой?.. — переспросил я.

— Ты что, головой ударился? — Иван Павлович озабоченно нахмурился — но тут же ухмыльнулся и погрозил мне пальцем. — Паясничать вздумал? Так я тебя быстро отучу.

Вот тебе и воспитатель-наставник. Помощи тут точно не дождешься — да и не очень-то и надо!

Я уже успел сообразить, что если этот старый хрен кому-то и сочувствовал, то только себе — за необходимость возиться с бестолковыми гимназистами. Впрочем, лишние расспросы вряд ли принесли бы хоть какую-то пользу, а вот вред — запросто. Я пока еще понятия не имел, что собираюсь делать, но уж точно не собирался жаловаться на потерю памяти и закончить сегодняшний вечер в больнице для умалишенных.

Ничего, как-нибудь разберусь.

Спускаясь по лестнице, я изучил содержимое собственных карманов. Улов оказалось невелик: перочинный нож, пара позеленевших латунных ключей на проволоке, несколько медных монет, одна серебряная — и крохотный черный переплет. Мягкий, «под кожу».

Паспорт — точнее, паспортная книжка — судя по надписи под обложкой. Без фотографии, зато имя знакомое — видимо, мое… теперь. Волков, Владимир Петрович. В графе «Звание» — вполне ожидаемое «гимназист» с номером учебного заведения. А вот дальше…

Нет, я уже успел сообразить, что дело нечисто — хотя бы по знакомому, но непривычному языку с обилием ятей и еров на концах слов. И все равно никак не мог поверить, пока не добрался до строчки «Время рождения».

14 января 1892 года.

Приехали. Что я там говорил, пока чертил письмена на столе? Месяц, от силы полтора?

Ну-ну.

Глава 2

— Дай пройти! Встал тут, как этот самый…

Похожая на сердитый шарик бабуся с авоськой оттеснила меня богатырским плечом — и с видом победителя плюхнулась на скамейку у окна. Мест в трамвае оставалось еще с дюжину, но ей почему-то хотелось занять именно это.

Да и пожалуйста — у меня определенно хватало проблем и без всяких там старых… перечниц.

Впрочем, время в их число явно не входило: его-то как раз имелось предостаточно. Каким бы корявым на поверку ни оказался мой ритуал, сработал он крепко — и до беды, которую притащил с собой шеф, теперь уже было лет сто, не меньше. Так что я не придумал ничего умнее, чем отправиться домой — ну, то есть, по адресу, указанному в паспортной книжке. До революции за пропиской в Петербурге следили строже некуда — так что вряд ли я… то есть, Володя Волков, мог жить где-то еще. Погода на улице оказалась теплая, и я без особой спешки прогулялся полкилометра от гимназии до Садовой. Спросил у городового на перекрестке, который из трамваев едет на Васильевский остров, забрался внутрь, заплатил строгому кондуктору в форменном кителе положенные три копейки — и поехал.

Не так уж я и плохо помнил город — судя по тому, как быстро отыскал дорогу от Ломоносовской — то есть от Черныш ё вой площади, как ее тут называли. Самым разумным сейчас было бы устроиться куда-нибудь в свободный угол — подальше от ворчливой старушенции — и пораскинуть мозгами: составить план действий, понять, где же я так здорово прокололся с расчетами и куда — точнее, в какой именно год меня все-таки закинуло.

Но я так и не заставил себя даже сесть — стоял, вцепившись в поручень — и пялился в окно. Трамвай катился по рельсам не слишком быстро, и я без особого труда мог разглядеть проплывающие мимо в вечернем полумраке улицы.

Знакомые — и одновременно чужие. И не только из-за громадных вывесок: частично на английском или французском языках, но по большей части — русских, с все теми же ятями и ерами. За мутным стеклом степенно проехали библиотека, два модных магазина, ресторан, какая-то адвокатская контора с труднопроизосимой фамилией владельца — и снова ресторан. Когда глаза понемногу привыкли к мельтешению гигантских надписей, все снова стало привычным, разве что чуть забытым.

А потом из-за угла здания на Сенной площади вдруг вынырнул храм. Огромный, златоглавый — ничего похожего тут отродясь не стояло. Прямо напротив метро… точнее, того места, где оно будет: станцию построили только в начале шестидесятых. Тогда она еще называлась «Площадь Мира» — Сенной стала только в девяносто первом.

Вроде бы все то же самое — но не совсем. Чуть иначе загибаются повороты, по-другому разбегаются в стороны знакомые переулки. Мариинский театр на своем месте — только выкрашен почему-то в желтый, а не в положенный бледно-зеленый. Благовещенский мост, по которому трамвай не спеша перебрался на Васильевский остров, раньше — то есть, в моем мире — был метров на триста ближе к Дворцовому, а не выходил прямиком на Восьмую линию… Да и сама линия основательно «раздулась», стала раза в полтора шире.

И трамвайных путей на ней никогда не было… вроде бы — как и на Малом проспекте, куда мы свернули вместо Среднего на полкилометра позже положенного. Рельсы в этом чужом Петербурге явно прокладывали иначе — неизвестно почему.

Блин, да какой сейчас вообще год? Володе Волкову вряд ли больше восемнадцати, так что…

Я изловчился и заглянул через плечо солидному господину в шляпе — он как раз читал газету, удачно раскрыв ее на первом развороте. «Санкт-Петербургские ведомости» — наверняка сегодняшнего дня, от силы вчерашнего. Дата тоже имелась: двадцать третье апреля одна тысяча девятьсот девятого года. Прямо под «шапкой» красовался здоровенный заголовок.

Не время для либерального курса!

И чуть ниже начинался абзац:

На вчерашнем заседании совета министров Его Императорское Величество Самодержец Всероссийский…

На крупной черной-белой фотографии вместо положенного по дате Николая Второго расположился его родитель — судя по всему, и ныне здравствующий вместо того, чтобы преставиться в Ливадийском дворце в Крыму лет этак пятнадцать назад… Однако.

На седьмом десятке постаревший Александр лишился остатков волос на голове — зато бороду отрастил роскошнее некуда: поседевшую, но все еще густую, окладистую — так, что она закрывала чуть ли не половину орденов на широкой груди. Да и в целом монарх выглядел если не пышущим свежестью и силой, то уж точно еще весьма крепким.

Ну, как говорится — дай бог здоровья. Случалось мне и лично общаться с Александром Александровичем — и беседа вышла не слишком-то приятной. Непростой мужик был император, ох непростой… Но, как говорится, о покойниках либо хорошо, либо ничего.

Впрочем, здесь-то он как раз живее всех живых.

Так это что же, получается? Я мог запамятовать расположение пары улиц и напрочь забыть трамвайные маршруты начала двадцатого столетия. Мог даже перепутать цвет стен Мариинки или не вспомнить про взорванный в лихие революционные годы храм на Сенной площади. Но промахнуться с датой смерти Александра Третьего я не мог никак.

Хотя бы потому, что лично присутствовал на похоронах в ноябре одна тысяча восемьсот девяносто четвертого.

Значит, меня забросило не просто на сотню с лишним лет назад в чужое тело — а еще и в какой-то другой мир. Знакомый, понятный, похожий на наш — но все-таки не идентичный полностью. Конечно, мне не раз приходилось слышать про теорию мультивселенных и прочий научпоп, и все же поверить в реальность происходящего оказалось не так уж и просто. Глаза будто сами искали подвох, норовя представить изменившийся город вокруг какой-то декорацией, картонным фасадом, натянутым поверх того, что было на самом деле.

Но… нет, никакого подвоха: мир действительно стал чужим. И, может быть, даже отличался от моего куда сильнее, чем казалось на первый взгляд. Если уж Петербург изменился, если суровый император Александр прожил здесь на полтора десятка лет больше — кто знает, что еще могло случиться… и где.

Может, здесь вообще все иначе — и тот, другой я сейчас вовсе не шагает бок о бок с шефом по персидским пескам, сжимая в руках верную «трехлинейку».

Может, мы оба здесь уже давным-давно умерли. Утонули вместа с «Варягом». Поймали шрапнель из турецкой пушки при штурме Плевны в июле семьдесят седьмого… Или еще раньше. Угодили на шведские штыки под Полтавой, рухнули под кривыми монгольскими саблями на Куликовом поле…

Может, я здесь вообще не родился.

На мгновение меня вдруг охватил… нет, не страх и не тоска — что-то другое. Но такое же пронзительное и щемящее. Будто я снова заглянул за кромку бытия в пустоту, через которую уже один раз прошел в мое нынешнее «здесь».

— Отставить… — пробормотал я, покрепче стискивая поручень.

Холод металла чуть успокоил. Не привел мысли в порядок, конечно же — но все-таки напомнил о насущном. Что бы со мной ни случилось — это уж точно не повод раскисать или жалеть себя.

Работа есть работа — и плевать на обстоятельства.

Хотя они — чего уж там — оказались те еще. Уровень сложности «Ночной Кошмар»: чужое тело, чужой мир. Другой император на троне, не пойми какая политическая обстановка… Хорошо хоть эпоха знакомая.

Нет! И тут — тоже мимо.

Слишком уж все вокруг… Чисто? Не совсем — мусора хватает. Полностью избавиться от него Петербург не смог даже в начале двадцать первого столетия — чего уж говорить о двадцатом. Огромные вывески на домах были точно такими же, как я их помнил. Люди вокруг выглядели совершенно обыденно, да и костюмы ничем не отличались от городской моды в моем старом мире.

А вот освещение…

Его определенно стало больше. Керосиновые, спиртовые и газовые фонари исчезли, полностью уступив место электрическим. Да и вообще электрификация в Петербурге, похоже, шла полным ходом — одни трамваи чего стоили. Конечно, первые маршруты появились и в «моем» девятьсот восьмом году. Но тогда их было от силы несколько штук — а здесь красные вагоны встречались уже чуть ли не на каждом углу.

Попадались и автобусы — хоть и не слишком часто. Но в целом техники на бензине оказалось чуть ли не втрое больше, чем в том Петербурге, что я кое-как мог вспомнить. Грузовики, таксомоторы характерных белых и синих расцветок — и, конечно же, личный транспорт. Совместными усилиями они не то, чтобы полностью вытеснили с улиц экипажи на копытной тяге — и все же лошадей стало заметно меньше.

Как и навоза на дорогах.

Да и сами модели авто смотрелись не на положенную дату, а посолиднее — с вытянутыми блестящими крыльями, широкими колесами и длинными капотами, из-под которых басовито урчали двигатели. Еще простенькие, не нарастившие жирок технологической базы — зато уже набравшие и объема, и какой-никакой мощности. Ни одной машины я так и не узнал, и все же в некоторых определенно проскакивало что-то знакомое. Но не из нулевых годов двадцатого века, а из более поздней эпохи, когда мировой автопром уже начал расти бешеными темпами.

Под стать перешедшим на бензин повозкам изменились и дороги: торцевых мостовых почти не осталось. Они отлично подходили для запряженных лошадьми карет и щадили копыта, но резиновые шины оказались менее капризными — и плотно подогнанные друг к другу деревянные шестиугольники исчезли. Наверняка не сразу, а постепенно, с самого начала века — и все-таки уступали место привычному мне асфальту.

Странно. Уж не знаю, что и почему тут случилось, но Петербург словно откатился в одна тысяча девятьсот восьмой год из будущего — почти как я сам. Только из совсем недалекого — этот город выглядел разве что самую малость современнее того, что я помнил. Буквально лет на пять-десять.

Хотя местами, пожалуй, и на все двадцать. И если…

Мои размышления прервал вой автомобильного клаксона. Вагон трамвая содрогнулся от удара, качнулся и замер — кажется, соскочил с рельс. Я успел покрепче вцепиться за поручень и удержался на месте, а вот остальным пассажиром повезло меньше: те, кто стоял, дружно попадали. Солидный господин с газетой потерял очки и шляпу, а ворчливая старушенция скользнула по скамейке и через мгновение плюхнулась в проход. От ее визга закладывало уши, но даже он не мог заглушить раздавшийся снаружи рев.

Судя по звукам, где-то там голосило что-то вроде льва или тигра — а может, и какая-нибудь хищная ящерица… только размером немногим меньше трамвая. Поэтому я уже почти не удивился, когда в темноте зажглись два огромных глаза, а стекло напротив брызнуло мелкой крошкой.

И прямо ко мне через разбитое окно потянулась огромная когтистая лапа.

Глава 3

Чем-то гигантская конечность напоминала человеческую — только раз этак в пять крупнее. Пальцев на ней было всего три — зато каждый заканчивался кривым костяным ножом длиной с мою ладонь. Шерсть — длинная, свалявшаяся и покрытая мутной вязкой жижей — росла не слишком густо, и из-под нее отчетливо поблескивало что-то вроде уродливой чешуи. Полыхающие оранжевым огнем глаза с вертикальным зрачками-щелками запросто могли принадлежать здоровенной змее, а вот пасть на широкой морде под ними скорее напоминала жабью — только усеянную острыми треугольными зубами.

В общем, на моей памяти ничего подобного в Питере не водилось… последние лет этак пятьсот — точно. А если и водилось, то определенно не выползало на Васильевский из своего болота.

Пассажиры хором заверещали и бросились к противоположной стороне вагона — так, что тот со скрипом наклонился. Только сердитая старушенция сохранила хоть какое-то подобие спокойствия — а потом еще и врезала по чешуйчатой лапе авоськой. Неведомая тварь снова взревела и попыталась дотянуться до обидчицы. Но так и не смогла — и принялась крушить ни в чем не повинный трамвай. Острые когти оставляли на полу и скамейках глубокие борозды и вырывали крепления. С железом они справлялись хуже — и все-таки справлялись: кузов жалобно стонал, но понемногу поддавался.

Тварь навалилась на вагон сверху, примяла и планомерно вскрывала его, как консервную банку: видимо, ей не терпелось поскорее добраться до мясной начинки. Силищи у чуда-юда было предостаточно, а вот интеллект, на наше счастье, хромал — большинство пассажиров уже успели убраться из трамвая и теперь разбегались в разные стороны. Тварь наверняка могла в два прыжка догнать любого — но вместо этого упрямо продолжала ломиться через стену внутрь — туда, где остались только я, вредная бабка и девушка в шляпке и легком темно-синем плащике.

Которую, похоже, самое время было спасать: старушенция с завидной прытью ползла к двери — подальше от страшных когтей, я, видимо, показался твари слишком тощим и костлявым — а вот девчонка влипла. Она забилась в проем между двумя сиденьями и верещала так, что закладывало уши. Неудивительно, что именно на нее и нацелилась пасть с длинным раздвоенным языком.

Тварь ревела, щелкала зубами и понемногу протискивала в вагон гигантское тело — сначала лапу, потом голову с шеей — и, наконец, покрытое шерстью и чешуей второе плечо. Железо еще кое-как удерживало ее — но счет шел буквально на секунды.

Никакого оружия у меня, можно сказать, не было — перочинный нож в кармане едва ли смог бы проткнуть толстенную маслянистую чешую, а кожаный портфель не годился даже для драки с гимназистами — куда уж там колошматить им зверюгу в полторы-две тонны весом. Разве что…

Поручень!

Я обеими руками вцепился в металлическую трубку под потолком вагона — и дернул. Раз, другой, третий… Сил в худосочном теле Володи Волкова было не так уж и много, но я не сдавался — и через несколько мгновений упрямство сделало свое дело. Крепления не выдержали, брызнули во все стороны винтами и деревянными щепками, и в моих руках оказался увесистый кусок поручня. Метра в полтора длиной, да еще и удачно обломанный на конце наискосок, с торчащей кромкой.

Не копье, конечно — но сойдет.

Я метнулся через вагон к девчонке, скользнул подошвами по накренившемуся полу, пинком отбил в сторону когтистую лапу — и с размаху вогнал острую железку в прямо в горящий желтым пламенем глаз. На меня тут же брызнула чуть теплая черная жижа. Поручень с чавканьем погрузился в плоть чуть ли не на треть длины, но до мозга, похоже, не достал… если он вообще имелся в покрытой чешуей черепушке. Тварь заверещала, дернулась, вырвав оружие из моих рук — и принялась мотать башкой во все стороны.

Удар ослепил чудище на всю левую сторону морды, и теперь ему приходилось щелкать зубами чуть ли не наугад. Зато силищи в чешуйчатом громадном теле было столько, что вагон снова заходил ходуном, грозясь вот-вот развалиться на части.

— Вставай! — Я перемахнул через сиденье, склонился над скрючившейся на полу точеной фигуркой в синем и протянул руку. — Бежим отсюда!

Кого-то страх заставляет двигаться, буквально удесятеряя силы и прыть. А кого-то — наоборот — примораживает к месту и сковывает по рукам и ногам. Девчонка оказалась из вторых: вместо того, чтобы вскочить и удрать, пока раненая тварь верещала и пыталась избавиться от засевшей в глазнице железки, она все сильнее забивалась в угол. Будто надеялась каким-то магическим образом просочиться сквозь стенку. И уже даже не кричала — только негромко всхлипывала, закрывая лицо ладонями.

Времени на уговоры не оставалось, так что я ухватил страдалицу за ворот плаща и потянул. Изо всех сил, так, что в пояснице что-то хрустнуло — и все-таки выдернул вверх. Кое-как пристроил на деревянную спинку сиденья, подхватил, закинул на плечо — и потащил к выходу. Трамвай уже вовсю дрожал, стонал рвущимся железом и явно собирался завалиться на бок, перекрыв нам путь к отступлению. Но мы все-таки успели: в самый последний момент, за мгновение до того, как тварь все-таки опрокинула вагон и пролезла внутрь.

— Беги! — пропыхтел я, отпуская девчонку.

Опасность отчасти миновала, но сил у бедняжки так и не прибавилось: вместо того, чтобы броситься прочь, она едва слышно всхлипнула — и уселась прямо на асфальт. Видимо, ноги ее до сих пор не держали. И я уже начал соображать, успею ли добежать до ближайшей подворотни с такой ношей на плечах, когда за спиной загремели выстрелы.

Помощь все-таки подоспела — хоть и чуть позже, чем хотелось бы. Невысокий, но коренастый мужик в белом кителе и фуражке палил по чешуйчатой твари из револьвера, подойдя к трамваю чуть ли не вплотную, шагов на десять. Смелости ему было не занимать, а вот меткость явно оставляла желать лучшего. То ли полицейские чины не слишком часто упражнялись в стрельбе, то ли подводили глаза — судя по седой бороде, городовому было уже лет шестьдесят, не меньше.

Две пули угодили в вагон — я видел, как они выбивали из железа искры. Остальные попали в цель, но особого вреда, похоже, не причинили — для такой туши явно нужен был калибр посолиднее.

«Утёс» бы сюда…

Тварь заревела и снова принялась крушить трамвай — на этот раз чтобы выбраться наружу. Городовой сообразил, что дело пахнет керосином, попятился и запоздало принялся перезаряжать оружие… Нет, слишком медленно — похоже, руки дрожали: бедняга уронил не только опустевшие гильзы, но и патроны, которые держал в кулаке. Латунные цилиндрики со звоном посыпались на асфальт, и поднимать их было уже некогда.

Тварь снесла переднюю стенку вагона — и оказалась на свободе.

И только сейчас я, наконец, смог рассмотреть ее целиком. Она действительно больше всего напоминала увеличенную до монструозных размеров уродливую лягушку… или скорее жабу. Не только приплюснутой широкой мордой с расставленными в стороны глазами, но и всей формой тела — бесхвостого, круглого, рыхлого, но скрывающего под чешуей и слоем жира могучие мышцы. Передние лапы, хоть и были размером чуть ли не с мое тело, все-таки заметно уступали задним: длинным и мощным.

Тварь одним прыжком махнула на два десятка шагов и ударом тупой морды опрокинула городового на асфальт.

— Эй, образина! — заорал я, бросаясь вперед. — Иди сюда! Кушать подано!

Ноль внимания. Жаба-переросток уже выбрала себе жертву и, похоже, собиралась поужинать: придавила городового передними лапами и раскрыла пасть, в которую он при желании поместился целиком. Бедняга кричал, отбивался руками и ногами, но силы явно были неравны. Он кое-как вытянул из ножен саблю, но не успел даже замахнуться. Тварь щелкнула зубами, снова мотнула головой — и клинок лязгнул об асфальт, отлетев в сторону.

Я сам не понял, как оказался рядом. Адреналин бурлил в крови, заставляя сердце бешено колотиться в ушах и разгоняя тело так, что время будто размазывалось — как в замедленной съемке. Тварь сердито пыхтела — уже совсем рядом, так близко, что я при желании мог бы коснуться рукой грязной чешуи… но вместо этого потянулся к оружию.

Когда мои пальцы сомкнулись на обмотанной кожаными полосками рукояти, мир вокруг вернулся к прежней скорости. Но я уже никуда не торопился: подхватил саблю, крутанул кистью, пробуя клинок — и остался доволен. Конечно, мне приходилось орудовать образцами и поинтереснее: лучше сбалансированными, из отличной гибкой стали, прочными и острыми, как бритва. А оружие городового было просто кое-как заточенным куском стали. Дешевым, неудобным — да еще и слишком длинным и громоздким для Володи Волкова.

Впрочем, какая разница? Мне в руки попала сабля. Пусть не самая крутая — и все же настоящее оружие, а не перочинный ножик и не обломанный кусок трамвайного поручня. Она чуть оттягивала плечо, но эта тяжесть сейчас казалась приятной. Внушала если не спокойствие, то хотя бы уверенность в собственных силах.

Я шагнул вперед и ударил. Снизу вверх, с оттяжкой, целясь не в плечо или ребра, а в круглое брюхо твари. И то ли в тощей руке гимназиста было куда больше сил, чем я думал, то ли чешуя оказалась не такой уж прочной — на меня снова брызнуло темной жижей, и края раны покорно расступились, обнажая беззащитное нутро.

Тварь выпустила городового и с визгом дернулась, разворачиваясь ко мне. Здоровенные задние лапы отлично годились для гигантских прыжков на десятки метров — но движение на месте далось чудищу не без труда. Слишком медленно — когда в воздухе лязгнули зубы, меня там ужене было. Я отступил на пару шагов и снова ударил наотмашь — на этот раз прямо по тупоносой морде. И снова сместился в вбок, заходя под ослепший левый глаз, чтобы не дать твари прицелиться и придавить меня гигантской тушей.

Она все-таки прыгнула. Неточно, коряво — зато так проворно, что я увернулся только перекатившись в сторону. Плечо тут же отозвалось болью: твердая поверхность асфальта явно не слишком-то подходила для такой акробатики. Но пару секунд я все-таки выиграл, и их оказалось вполне достаточно, чтобы подрубить твари заднюю лапу на сгибе.

Это изрядно поубавило ей прыти — зато злобы, похоже, стало только больше. Огромная жабья туша с ревом развернулась и попыталась меня достать. Когти вспороли воздух буквально в волоске от моего лица, но я все-таки успел отпрыгнуть, занес саблю — и ударил. Изо всех сил, почти как топором, обхватив пальцами левой руки гарду снаружи.

Тварь снова заверещала — только теперь скорее жалобно, а не грозно — и, не найдя опоры, завалилась на бок. Отрубленная трехпалая конечность несколько раз дернулась на асфальте — и затихла. А я шагнул к извивающейся чешуйчатой туше, наступил ботинком на запрокинутую приплюснутую морду, навалился всем весом — и вогнал саблю под челюсть. По самую гарду, снова заливая пальцы липкой черной жижей — пока усталое железо не лопнуло с жалобным звоном. В моих руках остался только эфес с обломком клинка сантиметров в десять-пятнадцать длиной.

Бой закончился: чешуйчатая тварь упокоилась у моих ног — и все стихло. Только где-то далеко на Малом проспекте громыхал по рельсам трамвай. Пожалуй, мне стоило оглядеться, поискать раненых… и заодно проведать спасенную девчонку в темно-синем плащике. Или как следует осмотреть самого себя: когти убитой жабы вполне могли если не выпустить мне кишки, то уж точно оставить глубокие царапины — а то и вовсе оказаться ядовитыми. Но вместо этого я продолжал стоять над поверженным врагом, сжимая в руках бесполезный обломок сабли — пока где-то за спиной не раздались крики и сердитое рычание автомобильных моторов.

Обернувшись, я увидел, как в паре десятков шагов останавливаются две черные машины и грузовик, из которого прямо на ходу выпрыгивают солдаты с винтовками.

Вовремя, блин…

Глава 4

Вояки работали резво — но без особой суеты: подбежали, на ходу выстраиваясь полукругом и выцеливая мертвую тварь. Потом оттерли меня в сторону, потыкали в неподвижную чешуйчатую тушу штыками — видимо, на всякий случай — и разошлись, будто в один момент потеряв интерес к невесть откуда выползшей гигантской плотоядной жабе. Бородач с широкой золотой полоской на пурпурного цвета погонах зашагал к машинам — наверное, докладывать кому-то из старших. А рядовые чины тут же принялись рыскать вокруг: искали то ли раненых… то ли еще одно чудище — судя по тому, что двигались они осторожно, не выпуская оружия из рук.

Чего я так и не заметил — так это всеобщего удивления. Будто появление на Васильевском острове кровожадного создания, способного чуть ли не надвое разорвать трамвайный вагон, было чем-то обыденным. Но именно так все вокруг и выглядело. Солдаты занимались своей работой: расчищали рельсы от обломков, оттаскивали в сторону крупные куски железа, подцепив на трос к грузовику, и бродили вокруг с винтовками, выцеливая темные углы. Офицеры раздавали команды, и даже редкие вечерние прохожие, похоже, не слишком-то интересовались происходящим. Несколько человек остановились на тротуаре — то ли поглазеть, то ли вполголоса обсудить что-то — а остальные шли мимо. Спешили по своим делам, бросив разве что беглый взгляд на бездыханную огромную тушу в полусотне шагов от раскуроченного трамвая.

И уж точно никто не спешил удовлетворить мое любопытство. Не то, чтобы я ожидал какой-то особенной награды за свои героические выкрутасы с саблей, но оставаться без ответов уж точно не собирался. Прохожие вряд ли стали бы болтать с перепачканным черной жижей гимназистом, у солдат и так хватало дел, офицеры выглядели слишком уж важными, а вот городовой… В конце концов, он мне еще и задолжал — раз уж я ради него полез в драку с чудищем.

Старик уже успел подняться на ноги и выглядел в целом вполне живым — разве что изрядно помятым. Белый рукав кителя пропитался кровью — похоже, один из когтей твари все-таки прошелся по коже. Но рана была не слишком серьезной — иначе городовой вряд ли стал бы так проворно хромать за невысоким худощавым мужчиной в штатском.

—… Прорыв должен быть где-то здесь. — До меня донеслись обрывки разговора. — Вы не видели?

— Вестимо, на кладбище, ваше преподобие. Откуда еще тут Жабе взяться? — Городовой чуть ускорил шаг, чтобы не отставать от своего спутника. — Место такое — сами понимаете… непростое. Оттого и лезет всякое. Уже в январе было, аккурат под Рождество Христово. Но тогда поменьше вышло, только Упыри и пролезли. А тут — такая образина, что…

— Вы помните место? — коротко бросил мужчина в штатском. — Сможете показать?

— Помню, ваше преподобие, как не помнить, — закивал городовой. — Тут за калиткой пройти всего ничего — и направо.

Кладбище — в моем мире его называли Смоленским — располагалось там, где ему и положено — выходило южной стороной прямо на Малый проспект. Многострадальный трамвай проехал его почти целиком — я без труда разглядел угол чугунной ограды. Еще немного, и мы наверняка разминулись бы с выползшей оттуда жабой…

Или Жабой с большой буквы: похоже, для каждой из неведомых тварей местные придумали имя — и уже давно. Упыри явно были рангом пониже… Но кто еще мог вылезти из — как там сказал городовой? — Прорывов?

И что это вообще, блин, такое?

Я чуть прибавил шагу, чтобы не отстать от городового и этого самого… Городовой обращался к нему «ваше преподобие», но на священника мужчина в штатском походил мало. Скорее уж он выглядел как военный или кто-то из полицейских чинов. Даже в покрое одежды — чуть приталенного длинного кожаного плаща с квадратными плечами — было что-то от армейской шинели. Да и выправка чувствовалась — я бы не удивился, узнав, что когда-то «преподобию» приходилось носить форму — да еще и с офицерскими погонами.

Странная парочка уже наверняка давно заметила меня, но не обратила внимания. Даже городовой только раз обернулся, кивнул — и снова захромал вперед, показывая дорогу. Видимо, дело и правда оказалось срочнее некуда.

Так мы и шли — двое впереди, а я сзади, следом, примерно в десятке шагов. Миновали кладбищенскую ограду и двинулись дальше — уже по тропинке. Шума с проспекта вполне хватало, чтобы, в случае чего, отыскать дорогу назад, но я на всякий случай считал развилки. Мы свернули направо на третьей, аккуратно пролезли между старыми железными крестами на могилах…

И остановились.

— Вот он, никак, ваше преподобие. — Городовой вытянул руку вперед. — Аккурат на старом месте… чтоб его.

Жаба определенно пришла отсюда. Даже в темноте я без особого труда разглядел поломанные деревца и могилы. Гигантская туша с одинаковой легкостью крушила и растительность, и надгробья, и металлические оградки. Досталось даже статуям: мраморный ангел лишился головы и крыла — но я так и не мог сообразить, откуда именно вылезла зубастая образина… и на что указывал городовой.

И только потом разглядел. Примерно в десятке шагов перед нами воздух чуть рябил. Обычно такое марево появляется над асфальтом в жару — но никакого асфальта поблизости не было. Да и апрельский вечер, хоть и выдался теплым, на летний полдень явно не тянул.

И все же я определенно видел… что-то. Похожее то ли на большую дверь, то ли на ворота — а скорее на самую обычную дыру с неровными краями. Шириной метра в четыре и примерно столько же — в высоту. Прореху в привычном бытие, через которую, видимо, и пролезла на кладбище ныне покойная Жаба.

И хорошо, что только она одна — тут вполне мог поместиться кто-то побольше и позубастее.

— Справитесь, ваше преподобие? — Городовой запрокинул голову, пытаясь разглядеть верхний край Прорыва. — Здоровый какой… В тот раз поменьше был.

— Справлюсь. Только отойдите в сторону, любезный. И не подпускайте… гражданских.

Последнее, видимо, относилось ко мне. Я не стал дожидаться, пока городовой погонит меня прочь и сам отступил чуть назад, в тень надгробья с побитым ангелом. Не слишком далеко — только чтобы не мозолить глаза «преподобию». Не знаю, что он задумал, но пропускать такое зрелище я не собирался.

И не зря. Оно того определенно стоило: стоило городовому отойти, как его спутник начал… действие. Больше всего это напоминало какой-то ритуал — причем из тех, что мне еще не приходилось даже наблюдать — не говоря уже о том, чтобы проводить самому. «Преподобие» сосредоточенно шевелил руками в воздухе, будто орудуя невидимыми иглой и нитью — и Прорыв становился меньше! Поначалу шов казался грубоватым и слишком размашистым, но через минуту воздух над могилами почти перестал рябить. Рана в бытие понемногу затягивалась, и по краям уже почти исчезла.

Если меня интересовало, есть ли в этом мире магия — ответ я, похоже, получил.

— Во дает… Да ты не бойся — смотри. — Городовой осторожно перешагнул через надгробье и встал со мной рядом, сложив руки на груди. — Когда еще такое увидишь?

В голосе старика звучало неподдельное восхищение. И, пожалуй, даже больше — он таращился на «преподобие» так, будто тот был то ли неведомым чудом природы, то ли иконой в храме. А может, и вовсе каким-то сверхчеловеком.

Похоже, талант заделывать эти самые Прорывы встречался в этом мире нечасто.

— Ты прости, сынок, что сразу не подошел… Служба, — снова заговорил городовой. — А ведь если б не ты — поди, лежал бы я сейчас там с Жабой, чтоб ей пусто было… Где так научился саблей махать? Вроде из гимназистов, я погляжу — вам солдатское ремесло знать не положено.

— Не знаю… Само получилось. — Я пожал плечами. — Просто испугался, наверное, взял саблю… И часто у вас такое бывает — Прорывы эти?

— Да лет сто, считай, вообще и не было — а то и двести. — Городовой чуть сдвинул фуражку на лоб и почесал затылок. — И все далеко, за Уралом если только. А последние года три — как с цепи сорвались. И прямо в городе. Упыри лезут, Лешие, Жабы — кого только не встретишь… А в феврале даже Рогатый пожаловал — на Гороховую улицу.

Видимо, в этом мире каждому полагалось знать все до единого разновидности местной потусторонней фауны. Жабу я уже видел собственными глазами, Упыри с Лешими даже звучали не слишком грозно — а вот Рогатый… Рогатый, судя по всему, был посерьезнее той страхолюдины, что сейчас валялась на Малом проспекте.

— Помню, шума тогда было… — Городовой на мгновение задумался, вспоминая что-то. — Трех городовых порвал и мать с ребенком — не успела убежать, бедная… До самого Адмиралтейства, считай, дошел — хорошо, георгиевцы подъехали с пулеметами — усмирили кое-как.

— Георгиевцы? — переспросил я.

— Ты чего сынок? Никак, ударился крепко? — Городовой улыбнулся и покачал головой. — Орден Святого Георгия при Святейшем правительствующем синоде. Защитники наши — кто ж их не знает?

Тот, кто прибыл в Петербург всего два-три часа назад — да еще и из две тысячи двадцать восьмого года… Впрочем, догадаться было несложно — хоть в моем мире ничего похожего не имелось — даже названия. Похоже, эти самые георгиевцы представляли собой то ли этаких боевых монахов — наподобие средневековых рыцарских орденов — то ли что-то вроде местного спецназа. Только заточенного под войну со всякими Жабами и даже Рогатыми. И помимо обычных солдат и офицеров у них в штате были еще и такие, как «преподобие».

— А это? — поинтересовался я, указывая на фигуру рядом со стремительно тающим Прорывом. — Вы уж простите — я раньше не видел…

— Это капеллан Ордена. — Городовой зачем-то понизил голос, перейдя чуть ли не на шепот. — Божий человек. В нем сила особая имеется — такая только у благородных встречается… ну, по большей части. Да и то не у каждого.

У благородных? Похоже, в этом мире дворянское сословие отличалось от простых смертных не только титулом и изрядным капиталом, но и наличием сверхчеловеческих способностей.

— И что ж, получается — все благородные так умеют? — уточнил я. — С Прорывами…

— Нет, сынок. Этому только Георгиевских капелланов учат — у них служба такая. А Талант в роду разный бывает. Кому-то бог силу дал, как у десяти человек, кому-то долголетия, кому-то — людей лечить… А кому и взгляд особый.

Городовой явно проникся ко мне симпатией — а может, просто любил поболтать. Иначе вряд ли стал бы так подробно рассказывать то, о чем в этом мире наверняка знали даже малые дети.

— Говорят, царь Петр мог глазами дубовую доску в три вершка прожечь. Хоть со ста шагов, хоть с двухста. Самолично шведский фрегат потопил при Гангуте: пороховую камеру подорвал так, что щепки выше мачт летели! — Городовой кровожадно оскалился — но тут же продолжил уже тише: — Но такой Талант редкость, разве что у князей и графьев встречается. А из обычных… Ой! Тихо — сюда идет!

Его преподобие капеллан действительно уже закончил свою работу — и теперь шагал через могилы прямо к нам.

И вид у него был, надо сказать, весьма недовольный.

Глава 5

— Всего три месяца — и снова Прорыв, на старом месте. И на этот раз больше предыдущего.

Капеллан обращался к городовому — меня он, похоже, игнорировал напрочь. Зато я теперь мог рассмотреть его вдоволь. Впрочем, зрелище… нет, не то, чтобы разочаровало — но оказалось весьма и весьма заурядным. «Преподобие» не отличался ни ростом, ни богатырским сложением — оказался даже чуть пониже меня, хоть ему уже явно и перевалило за тридцать. В гладко выбритом лице — почти треугольном, с острым маленьким подбородком — не было ровным счетом ничего героического.

Ко всему прочему капеллан еще и носил очки — круглые, в бронзовой оправе. Зато выправку имел, можно сказать, офицерскую: спина прямая, плечи расправлены — даже сейчас, когда Прорыв явно высосал из него все силы. Да и плащ из темно-коричневой кожи добавлял худощавой фигуре этакой мужественной угловатости. Никаких знаков отличия на одежде я не разглядел — только на вороте тускло поблескивал металл. Обычно так носили ордена — вторую или третью степень на шейной ленте. Но этот вполне мог оказаться и не наградой за службу, а просто символом принадлежности к духовному сословию.

Прямой равносторонний крест с расширяющимися лучами сохранил «военную» форму, но был выкрашен в пурпурный со светлой каймой. Присмотревшись, я все-таки смог разглядеть в центре овал с серебряной фигуркой — миниатюрный всадник, пронзающий копьем какую-то ползучую гадину.

Прямо как я с куском поручня — только еще и на коне.

Георгий Победоносец. Святой, заколовший то ли дракона, то ли змея — неудивительно, что борцы со всякими Жабами выбрали его своим покровителем. Кажется, и у обычных солдат на пурпурных погонах красовалась такая же эмблема.

— Ровно в том же месте, ваше преподобие. Как сейчас помню, — закивал городовой, разводя руками.

Голос у него при этом был почему-то испуганный — а скорее даже виноватый. Будто от старика с револьвером Нагана и старой саблей на боку каким-то образом зависело появление новых Прорывов.

— Я должен немедленно доложить в Святейший синод, — продолжил капеллан. — Возможно, придется обустроить на кладбище круглосуточный пост. Если в следующий раз Прорыв окажется больше…

— Мне бы винтовку, ваше преподобие. Или ружьишко какое. — Городовой похлопал себя по боку, где висела кобура. — Одним «наганом» много не навоюешь.

— Я обращусь к полицейскому руководству. В крайнем случае — обеспечим постовых на проспекте оружием за счет Ордена. — Капеллан выпрямился и заложил руки за спину. — А пока — позвольте поблагодарить вас за безупречную службу, любезный. Я непременно напишу рапорт. Медаль обещать не могу, но денежная премия…

— Так это не меня надо благодарить, ваше преподобие. — Городовой отступил чуть в сторону. — Вот он — ваш герой. Взял саблю — и Жабу, значится… того.

— Жабу? Одной саблей? — недоверчиво отозвался капеллан.

Теперь он смотрел на меня — так, будто за каждой из линз очков у него был спрятан крохотный, но очень мощный рентгеновский аппарат. На мгновение я даже успел пожалеть, что вообще пришел сюда.

Привычкой избегать лишнего внимания я обзавелся давным-давно — и она редко оказывалась лишней.

— Правду говорю, ваше преподобие! Разве ж я буду врать? Пока меня Жаба сожрать пыталась, — Городовой для пущей убедительности потряс в воздухе окровавленным рукавом, — он сабельку мою подхватил — и давай вокруг гадины плясать, пока та и не померла.

— Вон оно как… Выходит, непростой ты парень, господин гимназист, — задумчиво проговорил капеллан.

— Как есть непростой, ваше преподобие. — Городовой легонько похлопал меня по плечу. — Его бы испытать — может, какой Талант в нем окажется?

— Может, и окажется. — капеллан сдержанно улыбнулся. — А может… Отвага — сама по себе талант, любезные. И немалый… Как тебя звать, воин?

— Владимир, — ответил я. — Владимир Волков, ваше преподобие.

— Вот что я тебе скажу, Владимир Волков. Парень ты боевой — сразу видно. Такие всегда и везде нужны. Хоть с Талантом, хоть без. А нам — особенно… Времена для Ордена нынче тяжкие, сам понимаешь. Так что если надумаешь, — Капеллан залез рукой в нагрудный карман и вытащил небольшой картонный прямоугольничек, — то вот тут телефонный номер. Или заходи к нам на Галерную. Будешь в юнкерское поступать — замолвлю за тебя словечко. А ежели пожелаешь в солдаты, вольноопределяющимся — это мы тебя хоть завтра возьмем… Но я бы не советовал. — Капеллан едва слышно усмехнулся. — Все-таки образование — дело первостепенное, а служба от такого молодца точно никуда не денется.

— Бери! — Городовой зачем-то толкнул меня под локоть, будто я мог отказаться от такой милости. — Орден два раза не предлагает!

Не то, чтобы я собирался бегом бежать вербоваться в солдаты или поступать в военное училище — но визитка явно меня ни к чему не обязывала. Впрочем, как и капеллана: вполне возможно, жест с его стороны был исключительно проявлением вежливости, и всерьез участвовать в судьбе бравого — а может, и просто сверх меры везучего гимназиста никто не собирался.

Будто у Ордена нет работы поважнее, чем возиться с не нюхавшими пороху пацанами.

— Благодарю, ваше преподобие. — Я убрал визитку в карман кителя. — Может быть, еще увидимся.

— Очень на это надеюсь, Владимир. А теперь, любезные — прошу меня простить. — Капеллан чуть склонил голову. — Служба не терпит.

От рукопожатия он воздержался — то ли мы с городовым не вышли сословием, то ли подобное вообще было не принято в этом мире. Так или иначе, разговор явно завершился, и нам всем оставалось только прогуляться обратно до проспекта. Капеллан бодро ускакал вперед — так, будто прекрасно видел даже в темноте. А мы с городовым чуть отстали — я даже чуть замедлил шаг, чтобы старик ненароком не запнулся об какое-нибудь вросшее в землю надгробие.

— Владимир, значит, — негромко проговорил он. — У меня сына старшего так же зовут… Звали. Погиб в четвертом году в Порт-Артуре. Снарядом убило.

Ага. Значит, русско-японская в этом мире тоже была. Помнил я Порт-Артур — еще как помнил. И снаряды, и пулеметы, и штыковые атаки… Как только цел остался. Впрочем, здесь-то как раз все могло случиться и по-другому: император Александр не зря назывался Миротворцем — в войну без повода не лез, даже после всех армейских реформ. Но если уж закусился с японцами — значит, так, что клочки летели. С искрами вместе.

Мог победить? Еще как мог.

— Хороший парень был… На тебя похож чем-то — только постарше. — Городовой крякнул и полез в карман кителя — наверное, за папиросами. — Видать, судьба у него такая, солдатская. У нас, Владимир, вся семья из служивых. Средний на Кавказе сейчас, уж целого фельдфебеля дали, да еще и с медалью. А младшенький, Алешка — в кадетском корпусе.

Я молча кивнул — никакого другого вмешательства в диалог от меня, похоже, не требовалось. Городовой словно беседовал сам с собой, и слушать его было и вовсе не обязательно… Но я все равно слушал. И не потому, что рассказ про семью оказался таким уж интересным — просто на большее измученного разума уже не хватало.

Слишком уж много событий вместил сегодняшний день… да еще и в двух мирах. Слишком сильно этот Петербург отличался от того, что я знал и помнил — при всем внешнем сходстве. Прорывы, выползающие из них разномастные и разнокалиберные твари, таинственные капелланы из Ордена Святого Георгия, наделенные даром зашивать прорехи в бытие, аристократы со своим магическим Талантом прожигать взглядом шведские фрегаты — и наверняка перечень непривычных странностей на этом не заканчивался, а только лишь начинался.

И поэтому измученный разум упрямо выталкивал все чуждое и цеплялся за простые и понятные вещи.

— А сам я, значит, отставной зауряд-прапорщик Восьмого гренадерского Московского полку, — оттарабанил городовой — будто по бумажке прочитал. — Игнатов, Степан Васильевич.

Я пожал протянутую руку — широкую и еще не по-стариковски крепкую. Мой новый знакомый уже давно снял унтер-офицерские погоны, но ни сил, ни воинской удали, похоже, не утратил — судя по тому, как лихо бросился на Жабу с одним «наганом».

— Давно из полку в отставку вышел, лет пятнадцать уж прошло, — продолжил он. — Но службу государеву исправно несу — и буду нести, покуда силенки есть.

— Вам силенок не занимать, Степан Васильевич, — улыбнулся я. — На троих молодых хватит.

— Да если бы так, Владимир. Руки еще работу свою помнят — да глаза подводят. И ногу все чаще прихватывает. Весной и летом еще ничего, а как осень — так хоть ложись помирай. — Степан Васильевич протяжно вздохнул и чуть замедлил шаг. — Видать, осколок шевелится. Еще с турецкой войны прямо над коленом застрял. На Дунае тогда прилетело — доктора заштопали, а доставать не стали. Сказали — хуже будет… Уж тридцать лет прошло — а все никак покою не дает, зараза такая.

Степан Васильевич чиркнул спичкой — и через мгновение выпустил целый клуб сизого дыма. Я тоже встал на месте: до ограды оставалось каких-то два десятка шагов, и все же не хотелось оставлять старика на кладбище одного — да еще и раненого. Похоже, прокушенная Жабой рука его не слишком-то беспокоила, хотя и выглядела жутковато.

— Вам бы к доктору, Степан Василич. — Я указал на перемазанный кровью рукав кителя. — Перевязать. Или лекарств каких.

— Это? Да ерунда, если кость цела — дырка сама зарастет. Жаба не ядовитая… Вот если Упырь цапнет — там да, месяц маяться будешь, а то и вовсе гангрена пойдет. — Степан Васильевич пыхнул в темноте папиросой. — А ты меня по имени-отчеству не величай, Владимир — не привык я к такому. Лучше дядькой Степаном зови, как все тут.

— Как скажешь, дядька Степан, — отозвался я. — Но за рукой все-таки приглядывай. Сляжешь — кто нас от Жаб защитит?

— Да уж есть кому, я погляжу. — Старик негромко рассмеялся. — Ладно уж. Беги домой, Владимир, нечего тебе тут со мной на кладбище торчать.

Я не стал возражать — и двинулся к калитке, а за ней обратно к обломкам трамвая. Солдаты уже успели убрать крупные куски и даже увезти тушу Жабы — видимо, как-то подняли в грузовик. Прохожие давно разошлись, и о недавнем побоище напоминали только здоровенная лужа темной жижи и разбросанные повсюду деревянные щепки. Спасенная мною из трамвая девчонка, конечно же, тоже не стала меня дожидаться — от нее и след простыл. Но там, где я ее оставил, на асфальте что-то белело.

Подойдя поближе, я разглядел в темноте платок. Из тонкой, чуть ли не прозрачной ткани с кружевами по краям — явно ручной работы. Да еще и с вышитым на уголке золотыми нитками вензелем… Настолько вычурным, что я даже не сразу смог распознать две буквы — Е и В.

Девушки из мещан таким баловались редко. Такой платок скорее могла обронить дочь какого-нибудь купца — а то и вовсе титулованная аристократка… И что эта фифа забыла в трамвае — да еще и на ночь глядя?

— Е. В, — пробормотал я, рассматривая золотые инициалы. — Е. В… Кто же ты такая?

Глава 6

Проснулся я от яркого солнца. Оно не только светило прямо в глаза, но и, похоже, за утро успело превратить комнату чуть ли не в парилку. Воздух нагрелся так, что голова уже немного болела. И я сначала перевернулся на бок, сбросил тяжелое и мокрое от пота одеяло — и только потом открыл глаза.

Вчера меня не хватило даже нормально сложить одежду. Я просто выскочил из ботинок, швырнул брюки с кителем на стул, промахнулся — и не стал поднимать. На ощупь отыскал в темноте кровать, плюхнулся на нее и тут же отключился. Обдумывать все произошедшее за день не осталось никаких сил, и перегруженный мозг ушел в аварийную отключку даже чуть раньше, чем моя голова коснулась подушки.

Вчера. Зато сейчас я не то чтобы выспался на все сто, но хотя бы восстановился. Вполне достаточно, чтобы как следует рассмотреть жилище гимназиста Володи Волкова.

Точнее, теперь уже мое.

И зрелище было, надо сказать, печальное. Похоже, доходы не позволяли снять что-то поприличнее, и бедняге пришлось устроиться в мансарде. Из-за небогатой обстановки комнатка выглядела довольно просторной — зато располагалась буквально под самой крышей. Железо наверху нагревалось и летом здесь наверняка было до ужаса жарко. А зимой — наоборот — холодно, как на Северном Полюсе. Не случайно Володя вдобавок к трубе центрального отопления обзавелся еще и крохотной печкой-буржуйкой в углу.

Умывальник с раковиной, видавший виды шкаф с царапинами на обеих дверцах, примерно такого же вида письменный стол с комодом, керосиновая лампа, пара стульев и ковер на полу — то ли прожженный в нескольких местах, то ли погрызенный мышами. Вот и все внутреннее убранство.

Впрочем, и с ним еще предстояло разобраться. Я поднялся с кровати, плеснул себе в лицо несколько горстей холодной воды из умывальника. И устроился за стол — больше всего меня интересовало его содержимое. Выдвигая верхний ящик, я на мгновение испытал что-то вроде стыда. Будто рылся в чужих вещах без ведома хозяина… Но я уже отобрал у бедняги самое ценное — и вдаваться в прочие этические нюансы не было ровным счетом никакого смысла.

Добыча оказалась так себе — несколько учебников, около десяти рублей купюрами и мелочью, перья, засохшая чернильница и тетради. В самом нижнем ящике под толстой книгой отыскался сложенный вчетверо листок — уже потрепанный по краям и даже чуть пожелтевший. Похоже, он лежал тут с зимы — а то и дольше.

Письмо?

Дорогой мой Володя!

По твоей просьбе высылаю тридцать рублей. Хоть мы с Николаем Сергеевичем и совсем не богаты, у меня сердце сжимается от одной лишь мысли, что мой племянник будет в чем-то нуждаться.

И все же должна напомнить, что тебе следует быть разумнее в тратах. В следующем году мы уже не сможем платить за твое обучение, но бросать гимназию нельзя никак. Подумай о будущем, Володя! В твои году порядочные юноши уже вполне в силах содержать себя сами. В столице даже репетиторство может приносить неплохой заработок. А если уж у тебя не лежит душа к преподаванию — то и любая другая работа не окажется лишней. Нет никакого стыда в том, чтобы честно добывать свой хлеб — хоть бы и коробки таскать, и метлой мести.

Прошу тебя, Володя — будь благоразумен! Моей вины нет в том, что отец с матерью не оставили тебе ничего, кроме дворянского достоинства. Но мы с Николаем Сергеевичем печемся о твоей судьбе и всегда поможем — по мере сил. Петербург не зря называют городом соблазнов, и если уж столичная жизнь придется тебе не по вкусу — возвращайся домой. В Пскове тебя всегда примут.

А пока — удачи тебе и сил, родной.

Безмерно любящая тебя тетя Т.

То ли Татьяна, то ли Тамара, то ли… Похоже, моя единственная родня — да еще и из другой губернии. Я будто увидел всю биографию Володи Волкова — разом. Смерть родителей, переезд из провинции в столицу. Год или два в гимназии. Ни близких, ни друзей семьи… ни собственных, похоже — если уж меня одного лупцевали сразу втроем, и никто не спешил на помощь. Только учеба, книги и нехитрые юношеские развлечения.

И не самый приятный выбор — то ли идти вкалывать по вечерам за гроши, то ли возвращаться в Псковскую губернию и садиться на шею дяде с теткой. Из наличности — рублей пятнадцать от силы, и из тех половину наверняка уже скоро придется отдать за эту самую комнатушку под крышей. В общем, крутись как хочешь.

Хорошо хоть за обучение платить не надо… пока что.

Я бросил письмо обратно в ящик и вернулся к умывальнику, рядом с которым висело небольшое зеркальце. Оттуда на меня взглянуло знакомое и уже почти привычное лицо — чуть заспанное, с растрепанными волосами и пробившейся на подбородке и над верхней губой щетиной. Молодое, еще мальчишеское, чужое…

Но не совсем. Что-то изменилось — будто тот, кто еще вчера был самым обычным гимназистом, за одну ночь возмужал и даже стал старше. Немного, может, на год или полтора — наверняка однокашники, учителя и знакомые ничего не заметят. Даже родная тетка вряд ли смогла бы разглядеть в чертах Володи что-то новое, раньше ему не свойственное. А если и смогла — наверняка списала бы на долгую разлуку и столичную жизнь.

Зато я видел — все до мельчайшей детали. Крохотные морщинки в уголках глаз, едва заметную складку на лбу. Поблескивающий на фоне темно-русой гривы седой волос. Чуть заострившиеся скулы. И взгляд — тяжелый и одновременно насмешливый, будто собственное отражение почему-то казалось новому Володе Волкову забавным.

Мой взгляд. На мгновение даже показалось, что где-то в глубине серых глаз мелькнула хищная желтоватая искорка — и тут же исчезла.

Тела тоже коснулись перемены. Нет, конечно, я не смог нарастить за ночь семь-восемь килограмм мышц — зато те, что имелись, заметно подтянулись. Мне еще не приходилось разглядывать себя без одежды, но я почему-то подозревал, что Володя Волков уделял физическим упражнениям не так уж много времени. А теперь шея, ключицы и плечи выглядели так, будто он регулярно греб на веслах, а вдобавок еще и любил помахать кулаками.

Неудивительно, что я дрых без задних ног. Новое тело использовало все ресурсы и каждое мгновение, чтобы хоть как-то приблизится к тому, что было для меня привычным. Даже во сне разум и личность работали: внимательно оглядели все доставшееся богатство, разметили, как швейным карандашом — и принялись понемногу перекраивать.

А кое-чего подкинули и сразу: я вспомнил, как вчера дергал поручень в трамвае, спеша поскорее ринуться в бой с Жабой. Если уж худым рукам гимназиста хватило сил порвать металлическую трубу — значит, кое-какие способности все еще при мне.

Пусть и не в полном объеме: за ночь ссадины затянулись, от синяков, наставленных сердитыми однокашниками, не осталось и следа, и даже расквашенный вчера нос выглядел абсолютно нормально. Но едва ли я смог бы так же быстро залечить перелом или серьезную рану. Да и мыщцы изрядно побаливали — перегрузка все-таки сказывалась.

А вот магия… С магией сложнее. Я все еще чувствовал ее, но как-то странно. Иначе, чем раньше. С одной стороны ясно и как будто даже чуть сильнее, зато с другой — дергано и неровно. В моем родном мире энергии почти всегда не хватало, и ее приходилось направлять. Аккуратно, бережно прокладывать путь тоненькому ручейку, который порой мог и иссякнуть, не добравшись до цели. Ритуалы всегда были изящной и сложной работой — хоть порой и давали мощнейший эффект. И учиться этому приходилось годами — если не столетиями.

А здесь… Здесь энергия, можно сказать, ощущалась повсюду. Не то, чтобы бурлила — но вместо того самого ручейка я вдруг будто окунулся в целую реку — и не слишком-то понимал, что с ней делать. Кое-какие штуки у меня бы наверняка получились.

Но проверять не хотелось — и не только из осторожности. За долгие годы я научился относиться и к собственным, и к потусторонним силам с изрядной долей уважения — и уже давно не обращался к ним без крайней необходимости. Не знаю, как здесь, но в моем мире магия была дамой своенравной — и уж точно не любила, когда ее дергали по пустякам.

Любой, даже самый простой ритуал или заговор — не игрушка. Волшба не терпит ни суеты, ни панибратского отношения. И без надобности таким не занимаются. Полезешь без дела — магия накажет. Отдача замучает, да так, что мало точно не покажется.

Итак, что имеем в сухом остатке?

Другой мир и тело юноши, чуть ли не подростка. Худое — впрочем, как будто довольно крепкое для своих лет. Пустой кошелек, комнатушка в мансарде и портфель с книгами. Из богатства — одно лишь благородное происхождение, даже без титула. Не самые внушительные остатки прежних сил.

Зато времени — хоть отбавляй. Судя по наличию всяких Жаб, Упырей и Леших, работы для… скажем так, специалиста моего профиля здесь найдется предостаточно. И в спокойное время тоже — даже если Первая Мировая не случится через положенные пять лет.

Но и забывать об основной задаче тоже не следует. Да, ритуал забросил меня куда дальше, чем я планировал — во всех смыслах. И я пока не имел ни малейшего представления, сумею ли обратить его вспять. И возможно ли это вообще. В волшебстве и магических письменах я разбирался неплохо, но выкрутасы со временем требовали еще и немалых знаний физики — и эти пробелы я так и не смог восполнить даже за нечеловечески долгую жизнь. А значит — неплохо бы поискать…

Себя. Или хотя бы себе подобных. Тех, кто умеет не только пилить пополам фрегаты огненным взглядом, но и разбирается в более тонких материях. Вот только… остались ли в этом мире такие вот великовозрастные старцы? Были ли вообще? Или — наоборот — их тут пруд пруди? И куда жизнь могла разбросать тех, кого я помнил — точнее, их местных «близнецов»?

Мы с шефом в девятьсот девятом году воевали в Персии. Двое так и застряли на Дальнем Востоке после русско-японской. Один в Европе, один за Уралом — ни связи, ни паролей-явок… В Петербурге — точно никого. Разбежались после Кровавого воскресенья. Может, и зря.

А может, и правильно — чтобы не смотреть, что тогда творилось со страной.

Радовало только одно — торопиться мне в любом случае оказалось уже некуда. Насмешливая судьба бросила меня буквально в никуда — но теперь, похоже, сжалилась и отсыпала достаточно дней, часов, а то и лет, чтобы хоть как-то обустроиться в этом мире. Выдохнуть, прийти в себя, оглядеться и уже потом — действовать. Заниматься тем, что я умею лучше всего…

Но потом, позже. А сейчас мне, похоже, остается только собраться, привести в порядок костюм и отправиться в гимназию.

В конце концов, получить классическое образование никогда не поздно.

Глава 7

На этот раз никто не пытался вскрыть трамвай и добраться до его содержимого. Да и в целом утро выдалось из приятных: погожее, теплое и какое-то… яркое, что ли. Даже шум и суета на улицах ничуть не раздражали, а наоборот — вдруг показались приятными. Хоть я их и не любил столько десятилетий подряд, что уже сам забыл, когда дело обстояло иначе.

Может, и вовсе — никогда.

Но теперь я почему-то ощущал внутри отчаянное желание быть частью всего этого. Не тащиться в трамвае, а пройтись пешком по тротуару. А то и прямо по лужам, оставшимся после ночного дождя. Жмуриться от блеска витрин, отражающих яркие солнечные лучи, потолкаться плечами с прохожими. Послушать недовольную ругань — и самому огрызнуться в ответ. Вдоволь поглазеть на местных барышень…

Я и из вагона вовсю пялился на шагавшие по улицам стройные фигурки. Укутанные в шали, одетые в симпатичные короткие кафтанчики из недорогой ткани — или в изящные плащи. Или в весенние пальто из тонкой шерсти — в таких щеголяли девчонки из семей побогаче. Глаза буквально разбегались от красоты за стеклом, и мысли о важных и местами даже срочных задачах вылетали из головы сами собой.

Володя Волков исчез, но оставил мне весьма заметный недостаток — молодость. И пусть тело понемногу подтягивалось к сознанию древнего старикана, которым я был в своем мире — в обратную сторону эта связь тоже работала на отлично.

Гормоны никто не отменял.

Впрочем, на странно-развеселый настрой влияли не только они. Весеннее утро вдыхало радость даже в самых пожилых из моих соседей по вагону. Улыбался чуть ли не каждый — включая усатого дядьку-кондуктора, который в обмен на положенные три копейки вручил мне билет.

Шесть семерок подряд. Счастливый — хоть по-петербургски, хоть по-московски, хоть как угодно. Да еще и два раза по «три топора». Не знаю, как здесь, но в моем родном мире обзавестись таким билетиком считалось хорошей приметой. Я куда лучше обычных людей знал цену подобным суевериям — и именно поэтому никогда не пренебрегал ими полностью. Конечно, кусочек тонкой бумаги с гербом и циферками сам по себе не мог принести какую-то особенную удачу, но если чуть усилить, добавить числу капельку настоящей магии…

Почему бы и нет, в конце концов? Я лишился немалой части сил, да и сам по себе задуманный мною фокус был скорее игрой, шуточным обрядом. Этаким хулиганством, а не полноценной рунным колдовством… Да и в нем я никогда не был особенно силен: древняя скандинавская магия всегда подчинялась нехотя — не то, что наша, родная.

Вряд ли у меня сейчас вообще получится хоть что-то. А если эффект и будет, то самый что ни на есть пустяковый. Если и испытывать себя — то лучше начинать с малого, ведь так?

Отогнав чахлые сомнения, я расправил билет на ладони и ногтем выдавил на нем руну Феху. Одну продольную палочку и от нее еще две короткие — наискосок вправо, параллельно друг другу. Вышло чуть кривовато и даже больше похоже на современную латинскую F, чем на символ из старшего футарка. Конечно, я мог бы слазить в портфель за карандашом или использовать хоть ту же пыль с оконной рамы — эффект куда больше зависит не от материала, а от самого контура.

И, конечно же — от заклинателя.

Стоило мне закончить рисовать и сжать билет в кулаке, как трамвай дернулся и вдруг остановился как вкопанный. Я кое-как успел ухватиться за поручень, а вот остальным пассажирам повезло меньше. Те, кто сидел, синхронно качнулись вперед, а остальные с криками посыпались друг на друга. Кто-то, похоже, даже свалился на пол, и на меня сбоку обрушился солидный господин в шляпе. Который, впрочем, тут же вернул равновесие — и принялся ругаться:

— Вот же ж… — выдохнул он мне чуть ли не прямо в ухо. — Что за остолоп в кабине?

— Не извольте беспокоиться, сударь. — Кондуктор оттеснил кого-то плечом, прокладывая путь к выходу. — Сейчас же разберемся, непременно.

Кто-то из пассажиров поспешил выбраться наружу — видимо, чтобы своими глазами увидеть, что помешало трамваю ехать дальше. Я предпочел не дергаться: стоял и ждал, пока кондуктор снова не подал голос:

— Рельсы разошлись! — прокричал он откуда-то спереди. — Вагон дальше не идет! Приносим свои извинения, судари и сударыни.

— Как всегда… Хоть бы деньги вернули, — буркнул господин в шляпе.

И буквально понес меня к выходу, подталкивая изрядным пузом. Я не сопротивлялся, и через несколько мгновений исходящий из трамвая людской поток выбрался на асфальт — и оттуда на тротуар. Я едва смог увернуться от стремительно приближавшейся лужи у поребрика — ботинок пришлось ставить чуть ли не прямо в мутную жижу.

И там, внизу, под слоем воды и уличной грязи, что-то едва заметно блеснуло. Повинуясь внезапному наитию, я пропустил вперед господина в шляпе, наклонился — и поднял монету.

Золотой империал. Десять рублей с чеканным профилем государя Александра. Почти половина оклада дворника или городового из низших чинов — вроде моего нового знакомца Степана Васильевича. Я выпрямился и замер, сжимая драгоценную находку в кулаке. Но не из страха, что кто-то признает ее своей и потребует отдать — нет, совсем не поэтому.

Руна сработала — и еще как. Не изящным стечением обстоятельств и капелькой удачи, а грубо, топорно. Магия перекраивала бытие под мои нужды широкими стежками: остановила трамвай, чуть ли не силой забросила меня в лужу — и подложила под ногу монету. Любого другого подобное, конечно же, только бы обрадовало, но я слишком хорошо знал, какие у такой удачи могут быть последствия.

Вселенную не обманешь. Вся наша жизнь — по сути, лишь череда наших собственных поступков и случайностей, и от человека зависят только первые. А вторые подчиняются одной лишь теории вероятности. В сущности все, на что способно колдовство — лишь незначительно сгустить в отдельно взятой временной точке то, что люди обычно называют везением. Можно сказать, взяв его взаймы у будущего — которое непременно потребует вернуть долг с процентами. Сильный заклинатель способен в некотором роде «размазать» грядущую череду неудач на несколько дней, сделав ее почти незаметной.

Возможно, на этот раз магия решила выстроить случаи парами и сразу же наградила меня за сломанные трамвайные рельсы… А возможно и нет, и за удачную находку еще только предстоит расплачиваться. Как бы то ни было, откатить колдовство обратно я уже не мог, и оставалось только шагать дальше по Садовой улице — и на всякий случай поглядывать по сторонам.

А посмотреть тут определенно было на что. Мужчины и взрослые тетки в бесформенных кафтанах и шалях дружно куда-то исчезли, и теперь навстречу попадались только девчонки. По большей части ровесницы Володи Волкова — или на несколько лет постарше. Магия и здесь сработала без особых изысков и будто согнала ко мне красоток со всех соседних улиц… если вообще не с Невского.

И все до единой улыбались — мне.Сердце тут же заколошматило от окружающего изобилия, но я все-таки взял себя в руки и шагал осторожно, заранее обходя любые неровности на асфальте — на тот случай, если игривой фортуне на этот раз вздумается подбросить мне под ноги не золотой империал, а барышню из какого-нибудь местного института благородных девиц.

— Лотерея! — завопил какой-то пацан, призывно размахивая руками. — Государственная денежная лотерея! Никакого обмана! Не проходите мимо, сударь!

Судьба явно заготовила для меня еще пару подарков — оставалось только развязать бант. На мгновение где-то внутри даже мелькнула мысль свернуть и приобрести билет, но я тут же без всяких сомнений прогнал ее прочь.

Мироздание вполне могло простить мне десять рублей золотом, а вот за несколько тысяч наверняка спросит так, что небо покажется с овчинку.

И расплата пришла — хоть и не сразу. Всю дорогу до Черныш ё ва переулка по пути попадались весьма прозрачные намеки на обогащение, полезное знакомство или амурный интерес, но стоило мне свернуть в стороны гимназии, как все это закончилось. Красотки остались за спиной, на Садовой — а под ведущей на площадь аркой со львом меня ждало уже не самая приятная встреча. Похоже, как раз одна из тех, от которых никак не получится отказаться.

Даже если очень захочется.

— Эй, студиозус! — От стены отделилась мрачная фигура. — Закурить не найдется?

— Увы, любезный. — Я пожал плечами. — Не курящий.

Всего я насчитал четверых парней — невысоких, но плечистых, явно на пару-тройку лет старше даже выпускников гимназии. Да и одеты они были так, что перепутать их с однокашниками мог бы разве что слепой: в лихо заломленные на затылок картузы, непонятного цвета брюки и короткие куртки явно рабочего происхождения. Достаточно свободные, чтобы махать кулаками — а то и спрятать под ними короткую дубинку или что-то посерьезнее.

Помнится, таких парней в моем мире тогда называли хулиганами или, на французский манер, апашами — слово «гопники» появилось позже, уже при Союзе.

Наверняка они остановились здесь не просто так, а поджидали опоздавших в классы, чтобы разжиться папиросами или парой монет. Улов вряд ли оказывался особенно богатым — зато и добычей одинокие гимназисты были легче некуда.

Ну… обычные гимназисты.

— А денежкой не выручишь? Надо бы сударей уважить.

Самый рослый — видимо, главарь — сплюнул на асфальт и двинулся ко мне. Вразвалочку, неторопливо — видимо, чтобы дать жертве вдоволь напитаться страхом. Но я не стал дожидаться, пока его свора выстроиться вокруг — как это обычно и бывает в таких случаях.

Как известно, если драки не избежать — определенно есть смысл ударить первым.

Крутанувшись на месте, я швырнул главарю в лицо портфель. Достаточно увесистый, чтобы удар оказался весьма ощутимым. И результат превзошел самые смелые ожидания: похоже судьба еще не исчерпала свою милость, и я угодил жестким кожаным ребром прямо в хрящ. Раздался влажный хруст, главарь выругался и, схвавшись за разбитый нос, согнулся пополам.

Но остальным это даже не убавило прыти: трое уцелевших хулиганов выскочили из-под арки и устремились ко мне, сжимая кулаки. Впрочем, добрались до цели не все: тот, что бежал первым, наступил на собственный распустившийся шнурок и грохнулся на асфальт. Второго я без особых изысков швырнул через бедро, а третьего встретил апперкотом. Тот наверняка умел неплохо драться, но в шаге от меня запнулся и сам буквально влетел подбородком в заботливо подставленный кулак.

Чистый нокаут. Мне снова повезло — да и прихваченные из старого мира силы работали, как положено, наполняя тело легкостью, а разум — ощущением собственной запредельной крутизны. Которому я, впрочем, не доверял даже на мгновение. Своенравное колдовство, помноженное на мощь местной магической энергии, могло предать в любой момент. К тому же у меня было никакого желания дожидаться, пока кто-нибудь из любителей наживы полезет за ножом.

Поэтому драку следовало заканчивать. Быстро, жестко и максимально эффективно.

Одному из уцелевших я не дал даже подняться — врезал каблуком ботинка четко между шеей и плечом, снова отправляя на асфальт. Второй уже успел вскочить и замахнуться — его я ломал уже наверняка: нырнул под удар, ушел в сторону, перехватил руку за запястье — и вывернул, пока сустав с хрустом не выскочил из плеча. Парень с воплем упал на колено, а потом и вовсе завалился на бок и захныкал.

— Студиозус, блин… — Главарь явно сообразил, что в одиночку ему уже точно ничего не светит. — Как ты?..

— Делаю зарядку по утрам, — отозвался я, подбирая с асфальта портфель. — И вам рекомендую, любезные. Гимнастика порой творит чудеса.

А порой чудеса творятся и без нее — везение явно помогло мне и в драке… Хоть уже и не так навязчиво и мощно, как раньше. Видимо, вложенная мною в руну сила понемногу таяла, откатывая мой коэффициент везения обратно к средним или даже чуть ниже значениям.

И с этими самыми значениями мне предстояло прожить весь оставшийся день — и для начала повстречаться с Иваном Павловичем. Его благородие инспектор поджидал меня у дверей гимназии — и вид при этом имел весьма и весьма плотоядный.

— Ну что, Волков, опаздываем? — Иван Павлович загородил мне дорогу. — Неужто остаться после классов захотел? Или тебя сразу в карцер?

— А может… — Я нашарил в кармане счастливый билет из трамвая. — А может, не надо меня в карцер, ваше благородие? Больше не повторится!

Пальцы едва ощутимо кольнуло — и сердитое лицо инспектора вдруг расплылось в добродушной улыбке.

— Ладно, Волков — прощу на этот раз. — Иван Павлович отступил в сторону и даже раскрыл передо мной дверь. — Давай, бегом на второй этаж — там уж началось.

Глава 8

В класс меня пустили без особых заморочек. Учитель — немолодой мужчина в штатском — только неодобрительно посмотрел, буркнул что-то из-под седых усов и загнал меня на самую последнюю парту. Но на этом силы руны иссякли окончательно. Я почти физически почувствовал, как ее магия отдала последние крохи — и стулья разве что не прыгнули в проход, грозясь зацепить ногу. Тесноватый правый ботинок тут же впился в пятку жестким краем, и даже настроение изрядно подсело. Разложив учебники, я достал билет — и ничуть не удивился его виду.

Бумажка выглядела так, будто лежала у меня в кармане полгода, а не каких-то полчаса с небольшим. Истрепалась, лишилась всех уголков и в некоторых местах протерлась чуть ли не насквозь. Даже цифры — шесть счастливых семерок — выцвели, и теперь я едва мог их разглядеть. Оттиск руны еще кое-как проглядывал, но теперь древний символ превратился в три криво нарисованные палочки и не излучал ни капли силы.

Счастливый билет отработал свое.

— Волков!

Сердитый голос вырвал меня из раздумий, и через мгновение над партой склонился косматый силуэт. Учитель истории чем-то напоминал стареющего льва — то ли седой непослушной гривой, то ли суровым взглядом, не сулившим мне ничего хорошего.

— Вижу, вам уже все прекрасно известно. В таком случае — не будете ли любезны рассказать остальным о переломном моменте в ходе войны девятьсот четвертого года?

— Эм-м-м… Порт-Артур? — наугад бросил я. — Продолжительная оборона…

— Можно сказать и так.

По вполне понятным причинам мой ответ не тянул даже на «удовлетворительно», и все же учитель почему-то остался доволен.

— Конечно, не стоит недооценивать успехи Уральского гвардейского корпуса в Маньчжурии, — уточнил он. — Многие до сих пор, фактически, приписывают победу в войне исключительно спешной переброске сил на Дальний Восток и решениям Генерального штаба.

Значит, все-таки победа. Чутье меня не подвело, и император Александр действительно справился с японской угрозой. Неизвестно, какой ценой — но справился. На мгновение я почувствовал… нет, не то, чтобы радость, скорее что-то похожее на мстительное удовольствие — крепко меня зацепил в свое время Портсмутский мир.

Слишком крепко.

— Русские войска действительно не дали японцам развить успех в Маньчжурии, — продолжил учитель. — Но переломной точкой в войне следует считать именно прорыв блокады Порт-Артура двадцать первого октября одна тысяча девятьсот четвертого года. И последующее полное освобождение крепости в течение примерно двух недель, за которые третья японская армия генерала Ноги была фактически полностью уничтожена Уральским корпусом и гарнизоном под командованием Романа Исидоровича Кондратенко. Эти и дальнейшие события определили…

Учитель говорил негромко и монотонно — будто читал лекцию по бумажке. И большинство моих однокашников изрядно клевали носом. Зато я слушал внимательно, разве что не затаив дыхание. Историю — ту, которую не просто знал, но и когда-то видел собственными глазами. И даже принимал участие.

Впрочем, здесь все мои воспоминания вековой давности стоили не так уж много. Я то и дело выцеплял из убаюкивающей речи учителя знакомые имена, фамилии, чины и географические названия — но чуть ли не большую часть слышал впервые.

После победы при Порт-Артуре японцы растеряли остатки инициативы — и их в конечном итоге вышвырнули с Квантунского полуострова в Корею — и уже оттуда гнали до самого побережья, а весной девятьсот пятого окончательно опрокинули в море.

Впрочем, немалой ценой — потери даже среди высшего офицерского состава были огромными. Наделенные Талантом аристократы, конечно же, не шли в первых рядах, но все же нередко использовали способности, чтобы переломить ход боя — порой ценой жизни. Даже сам император Александр лишился на фронте двух наследников: Михаила, который командовал гвардейским полком.

И старшего, Николая, которому в этом мире так и не суждено было занять престол.

Если память мне не изменяла, остальные сыновья государя к нынешнему году тоже уже скончались — во всяком, случае, в моем мире. Но задуматься о делах престолонаследия я не успел — учитель уже перешел к морским сражениям девятьсот пятого года.

Из известных мне осталась только Цусима, которая случилась в апреле — примерно на месяц раньше положенного. Эскадра под командованием уцелевшего в Порт-Артуре адмирала Макарова значительно уступала японцам в скорости — зато количеством превосходила чуть ли не вдвое. По словам учителя, именно это и предрешило ход морского сражения. Русские моряки победили, захватив чуть ли не полтора десятка судов, включая броненосцы первого класса.

После такого удара Япония уже не оправилась.

— Но до окончательного поражения врага тогда еще осталось почти полгода. — Учитель развернулся на каблуках, заложил руки за спину и неторопливо зашагал обратно к доске. — Сражения на территории Японии продолжались до начала ноября девятьсот пятого года, и на стороне российской армии выступили самураи под предводительством Харусады из рода Токугава. Который и заключил с императором Александром тайный союз.

Ничего даже близко похожего я уже, конечно, не помнил — в моем мире все сложилось иначе. И если у России и были союзники по ту сторону Японского моря, они так и не смогли повлиять ни на ход войны, ни уж тем более на ее итог.

— По условиям договора государь в обмен на поддержку и военную помощь союзных княжеских родов должен был способствовать восстановления власти сёгуна, которую род Токугава утратил еще в середине девятнадцатого века.

Это я помнил. Гражданская война в Японии продолжалась полтора года — и последний в истории сёгун ее проиграл. Вероятно, и здесь случилось примерно то же самое. С той только разницей, что местные самураи помнили старые обиды куда дольше — и даже пошли против собственной страны, чтобы вернуть власть.

— Так и случилось, — продолжил учитель. — Японский император Мэйдзи подписал капитуляцию в Киото восемнадцатого октября одна тысяча девятьсот пятого — этот день и принято считать завершением войны. Хотя боевые столкновения и продолжались и до самого начала следующего года, они уже не носили систематический характер, и участие в них принимали по большей части не солдаты российской армии, а местные силы под командованием сёгуна.

— Иван Павлович! А что случилось с японским императором? Самураи его убили?

Рослый и плечистый парень с коротко стриженым затылком, сидевший от меня впереди через одну парту, вытянул руку. И даже чуть приподнялся со стула — видимо, его так сильно интересовала судьба побежденного монарха.

— Убили? — усмехнулся учитель. — Нет, конечно же. Японцы считают своего императора чуть ли не живым божеством. Впрочем, реальной властью трон в Киото не обладал уже сотни лет, и едва ли хоть кому-то была бы хоть какая-то польза от его… устранения. Скорее уж нового правителя интересовало другое. — Учитель на мгновение задумался — видимо, пытался вспомнить какие-то имена или даты, но так и не смог. — Фактически итогом войны для Японии стало упразднение парламента и ограничение полномочий кабинета министров. Но в первую очередь — восстановление власти сёгуна в лице Харусады Токугавы и привилегий сословия самураев. Таким образом, несмотря на активные возражения со стороны Великобритании и отчасти — Соединенных Штатов Америки, в Японии снова сменилась форма правления. С того, что принято называть конституционной монархией — обратно на военную диктатуру аристократов.

— Диктатуру? — Здоровяк на парте впереди снова поднял здоровенную ручищу. — Но это же… получается — это плохо? Так, Иван Павлович?

Парню явно не слишком-то легко давался урок. Он то ли не блистал врожденным умом, то ли просто не понял часть мудреных слов — поэтому и зацепился за одно из знакомых.

— Плохо? Пожалуй, можно сказать и так. Хоть и не нам с вами, Фурсов, осуждать друзей государя. — Учитель улыбнулся и покачал головой. — Как бы то ни было, при всей сомнительности своих методов, самураи способны удержать власть и навести порядок. В каком-то смысле в Японии до сих пор тлеет гражданская война, и сторонники парламентской системы опираются на интересы некоторых европейских держав. А сёгун Токугава, в свою очередь, нуждается в союзе с императором Александром и будет отстаивать интересы российской короны на Востоке.

Видимо, учитель сам любил эту тему — его голос оживился, да и сама речь стала куда занятнее — не заученной лекцией, а скорее рассуждением. Не то, чтобы в совсем уж вольной форме, и все же куда менее похожей на зазубренные абзацы из учебника.

Впрочем, ничего удивительного. Современная политика всегда волновала умы куда больше того, что уже стало историей.

— И при всех различиях в географии, языке, культуре и даже форме правления как таковой, у России и Японии куда больше общего, чем может показаться на первый взгляд. — Учитель снова не торопясь направился от доски к дальнему концу класса. — И хотя сословие самураев нельзя считать абсолютным аналогом отечественного дворянства и даже аристократической верхушки в лице древних родов — сходство очевидно. Во-первых, и российские, и японские князья-даймё в большинстве своем происходят из военных и по сей день куда чаще предпочитают военную, а не гражданскую службу. А во-вторых…

— Талант, — догадался кто-то на первой парте. — Все князья обладают Талантом.

— Верно… Практически все, — довольно закивал учитель, даже не обратив внимания на формальное нарушение дисциплины. — Но общие черты, конечно же, прослеживаются не только в этом. И российское, и японское общество построены на традициях — и поэтому оба они в той или иной форме противопоставлены обществу западному… Впрочем, на этом мы останавливаться не будем. — Учитель, похоже, сообразил, что его уже изрядно унесло в сторону от основной темы занятия. — Также из очевидных сходств следует отметить военизированную составляющую… Обратите внимание, господа — даже в вашей гимназической форме можно увидеть черты армейского мундира. — Учитель для пущей убедительности указал на лацканы собственного пиджака — который, впрочем, как раз имел крой исключительно гражданский. — И дело, конечно же, не только в последствиях недавней войны, которая затронула обе великие державы. Но также и в общей проблеме, с которой мы столкнулись позже. И Япония, и Европа — и все же в первую очередь наша с вами страна — Россия.

— Прорывы… — пробормотал кто-то с задних рядов.

— Верно. — Учитель снова удовлетворенно закивал. — Но о них вам лучше расспросить Никиту Михайловича в классе естественной истории… Он как раз следующий после моего.

Глава 9

— Ну что, продолжим, господа гимназисты?

В отличие от своего седовласого и солидного коллеги, Никита Михайлович — учитель естественной истории — выглядел не видавшим виды, а скорее наоборот. Слишком уж молодым и свежим для своей должности. И то ли беззаботным, то ли обладавшим какой-то особенной легкостью, которую люди с годами обычно утрачивают. Он тоже носил гражданское — и, похоже, был тем еще модником.

На учителе оказалась белоснежная манишка — а может, и самая настоящая сорочка из тонкой ткани. Узкий длиннополый пиджак: не просто темный, а черный, как уголь — явно сшитый на заказ и совсем недавно. Брюки из той же ткани и блестящие лакированные ботинки. Пижонский облик дополняла цепочка часов, свисающая из кармана — вряд ли золотая, однако уж точно и не из дешевых.

Не знаю, требовал ли местный устав от учителей стричься коротко, но если и так, Никите Михайловичу дозволялось нарушать его требования: волосы он отрастил до самых плеч и расчесывал так, что они лежали лежали изящными темными локонами, обрамляя безусое лицо. Может, и не слишком красивое, зато из тех, что принято называть «породистыми». Вздумай такой франт преподавать в какой-нибудь женской гимназии — наверняка разбил бы немало девичьих сердец.

Впрочем, и местные пацаны его, похоже, любили. То ли за вольные манеры, то ли за мягкий характер, то ли потому, что Никита Михайлович сам был похож на гимназиста — разве что немного постарше… А еще он, похоже, умел действительно интересно рассказывать — даже о самых скучных вещах.

— Прорывы? — Никита Михайлович картинно наморщил лоб. — Надо сказать — не самая простая тема. Современная наука пока еще не способна ответить на многие вопросы. И делиться с еще не окрепшими умами собственными домыслами и предположениями было бы…

— Просим! — тут же хором завопили неокрепшие умы на первых партах. — Неужто вы не знаете?

— Должен признаться, что доподлинно мне известно лишь немно-о-огое, — протянул Никита Михайлович — но тут же улыбнулся и с явной охотой продолжил: — Кто-то считает Прорывы божьим наказанием за человеческие грехи. Кто-то — вратами в другие миры, которые нам однажды суждено посетить и исследовать. Кто-то — особой точкой в пространстве, собирающей и излучающей энергию, способную наделить некоторых людей Талантом.

Никита Михайлович сделал самую настоящую театральную паузу — видимо, думал, что его тут же начнут засыпать вопросами. Но вместо этого господа гимназисты, наоборот, притихли — и оставалось только рассказывать дальше.

— В каком-то смысле прав каждый из них: Прорывы действительно опасны — и не только из-за тварей, которые из них вылезают, но и сами по себе. И они действительно напрямую связаны с энергией. — Никита Михайлович подхватил со стола указку и крутанул ее в руке. — Во всяком случае, даже самые скромные из ученых умов способны увидеть прямую связь между Прорывами и необычными Талантами людей, которых принято называть Владеющими. И пусть пока наука не в силах объяснить природу этой закономерности — само ее существование является неоспоримым фактом, милостивые судари.

— Как же так, Никита Михайлович? — снова подал голос уже знакомый мне здоровяк по фамилии Фурсов. — Выходит, Таланты у родов — это все Прорывы и энергия, а не святая благодать? Так, получается?

— Может статься, что и так, Дмитрий, — хитро улыбнулся Никита Михайлович — и тут же добавил полушепотом: — Только на законе божьем не ляпни, брат. А то отец Андрей тебя из класса выгонит.

Гимназисты хором засмеялись — и я, кажется, начал соображать, за что на самом деле местная братия так жалует учителя естественной истории. Одной репутации вольнодумца и знатока вполне хватало, чтобы завоевать немалый авторитет — а уж в комплекте с эффектной внешностью и этаким романтическим флером подобное и вовсе превращало Никиту Михайловича чуть ли не в божество.

— И это ни в коем случае не домыслы, а наблюдения. Свершившийся факт. Первые упоминания о Владеющих появились задолго до Рождества Христова. Сверхчеловеческие возможности и силы приписывались, к примеру, египетским фараонам, которые в те времена считались прямыми потомками богов. — Никита Михайлович уселся прямо на учительский стол. — Но я не уверен, что все эти папирусы можно считать надежным источником. Средневековые летописи заслуживают немногим больше доверия, но их сохранилось слишком много, чтобы все до единой оказались выдумкой. И именно эту эпоху в современной естественной истории и принято считать положившей начало всем Талантам. И — как следствие — именно тогда и появились династии Владеющих, которые теперь носят княжеские титулы.

— Так давно? — удивился кто-то. — А как же царь Петр?

— Петр Великий действительно обладал могучим Талантом. И изрядным талантом политика: именно он первым из российских государей начал присваивать княжеские титулы своим соратникам — в том числе и тем, кто не был Владеющими. Как вы понимаете — это понравилось не всем. Как раз в те годы и стало особенно модно изучать свою родословную… Тогда чуть ли не каждому хотелось, чтобы его предком оказался древний герой — легендарный князь или какой-нибудь рыцарь. — Никита Михайлович вскочил со стола и изобразил указкой пару фехтовальных движений. — И даже сейчас прямых потомков Рюрика и Вещего Олега официально насчитывается чуть ли не несколько сотен.

— И это все правда?

— Как знать. — Никита Михайлович пожал плечами. — В конце концов, от тех времен остались по большей части только легенды. О великих богатырях, победивших Змея Горыныча и еще парочку тварей пострашнее… Вероятно, Прорывы тогда случались нередко — но потом почему-то практически исчезли. Последний случай до недавнего времени был отмечен, кажется, в одна тысяча семьсот тридцать четвертом году. — Никита Михайлович наморщил лоб и на мгновение задумался. — И примерно тогда же в самой обычной крестьянской семье родился ребенок с особым даром.

Что-то в этом роде рассказывал и Степан Васильевич — только не упоминал о детях. И уж конечно же не пытался проводить параллели этих двух явлений.

Которые, судя по всему, были — и еще какие.

— Но теперь Прорывы снова появились! — крикнул кто-то с первой парты. — И дети снова…

— Именно так. Именно! — Никита Михайлович торжествующе вытянул руку с указкой. — В последние годы мы снова наблюдаем Прорывы — и детей, у которых в семь-восемь лет проявляется Талант — при том, что ни один из родителей, бабушек, дедушек или ближайшей родни не был Владеющим! И какой вывод следует из этого сделать?

— Что Прорывы и Талант связаны? — осторожно спросил Фурсов.

— Верно, Дмитрий. — Никита Михайлович удовлетворенно кивнул. — Quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать… Еще вопросы?

— У меня. — Я поднял руку. — К чему это все может привести? Если Прорывов становится больше, и сами они становятся крупнее — нас ждет… что-то вроде одной огромной дыры?

— Не хотелось бы, верно? — усмехнулся Никита Михайлович — однако продолжил уже куда серьезнее: — Пока мы едва ли в силах предсказать ход событий. Появление Прорывов действительно может привести к катастрофическим последствиям — но точно так же они могут просто взять и исчезнуть без следа, как и сотни лет назад.

— Вряд ли это случилось само по себе, — буркнул я себе под нос.

— Не исключено. — Никита Михайлович тут же закивал — будто ждал подобного замечания. — Но если и так — никаких свидетельств с тех пор не осталось. А то, что сохранилось, куда больше похоже на сказки, чем на полноценные исторические документы… Впрочем, их вы наверняка знаете не хуже меня. Как и то, что даже самые серьезные летописцы были склонны… скажем так, к преувеличениям, — усмехнулся Никита Михайлович. — Вспомните тех же былинных богатырей — Илью Муромца, Добрыню Никитича… Народный фольклор приписывает им такие силы, рядом с которыми даже Талант современных Владеющих аристократов кажется не таким уж и впечатляющим.

Зацепка! Крохотная — но все-таки: некоторые из нас изрядно наследили в истории — настолько, что кое-что попало даже в народный фольклор. Видимо, и в этом мире тоже… Впрочем, я мог только догадываться, кто именно стал прообразом для наполовину сказочных персонажей со знакомыми именами — и были ли это те же самые… личности.

Которые явно знали и умели побольше, чем нынешняя знать с огненными взглядами.

— Может, это аристократы уже не те, что раньше?

Я говорил совсем тихо — можно сказать, себе под нос — но меня все-таки услышали. И однокашники, тут же принявшиеся хихикать со всех сторон, и сам Никита Михайлович. Которого, впрочем, это ничуть не смутило.

— Может быть, Владимир, — весело отозвался он. — В конце концов, Владеющим во все времена порой приходилось вступать в брак с людьми без Таланта. И пусть родовитые аристократы испокон веков старались жениться исключительно на себе подобных — в последующих поколениях способности действительно нередко ослабевали. Если бы вы были знакомы с работами Грегора Менделя, я бы мог куда лучше объяснить… Впрочем, это уже относится к университетскому курсу, но никак не к гимназическому. — Никита Михайлович все-таки нашел силы одернуть себя и не унестись в запредельные научные дебри. — Но отчасти вы правы — Владеющие тысячу или больше лет назад действительно вполне могли быть заметно сильнее, чем сейчас… И все же кое-что невозможно объяснить даже этим — и к тому же в былинах достаточно и очевидных преувеличений… Фигур речи, если хотите. Вспомнить того же богатыря Святогора: выше леса стоячего — ниже облака ходячего. — Никита Михайлович для пущей убедительности вытянул вверх указку, показывая запредельный рост. — Не очень-то похоже на правду, разве не так, Владимир?

На этот раз я решил промолчать. Хоть и мог рассказать про легендарного богатыря то, чего не встречалось даже в самых редких и забытых преданиях. Но в одном Никита Михайлович все-таки не ошибся: Святогор — которого при жизни на самом деле никогда так не называли — роста действительно был самого обычного.

Даже чуть пониже меня.

— Впрочем, что-то мы ушли слишком далеко от темы… И у нас уже почти не осталось времени вернуться обратно. — Никита Михайлович жестом фокусника выдернул из кармана за цепочку блестящий хронометр. — Пожалуй, нет большого смысла задерживать вас еще на целых десять минут, судари — да еще и в такой чудесный денек… Как вы смотрите на то, чтобы немного прогуляться на улице и заглянуть в…

Последнюю часть фразы я не разобрал — она потонула в громких овациях.

Глава 10

После короткой прогулки вокруг площади день до обеда пролетел как-то незаметно — хоть за это время я успел присмотреться и к однокашникам, и к учителям, и даже к собственным познаниям. И выводы в целом оказались какие-то… тусклые.

Ни приятелей, ни активно пышущих злобой недругов у Володи Волкова, похоже, не было. Во всякому случае, в его седьмом классе, почти самом старшем. Как раз перед выпускным — меня окружали в основном пацаны лет пятнадцати-семнадцати, среди которых попадались и здоровые усатые лбы — видимо, второгодники. А поступали в гимназию здесь, как и в моем мире до революции — где-то в десять.

Оценки в дневнике выглядели средне — ни хорошо, ни то, чтобы совсем уж плохо. Порадовали только собственные познания — на математике и физике их хватало даже с избытком, да и латынь, как выяснилось, я еще более-менее помнил — хоть в две тысячи двадцать восьмом она уже давно стала уделом ученых-естествоиспытателей, врачей, филологов и лишь самых яростных почитателей античной культуры.

И я уже успел подумать, что сегодняшний день закончится без приключений, но стоило мне переступить порог столовой — как они не заставили себя ждать.

Один из вчерашних горе-воителей — тот самый толстяк, который пытался огреть меня портфелем — вынырнул из разномастной толпы гимназистов. Так резво, что мы едва не столкнулись лбами. И тут же ретировался — вытаращился, открыл рот, развернулся на каблуках ботинок — и помчался в другой конец зала — к крайнему ряду столов и деревянных лавок. То ли рванул за подкреплением, то ли испугался, что я снова ему врежу, то ли…

Нет, похоже, все-таки за подкреплением — его друзья как раз рассаживались с подносами у дальней стены. И выглядели, надо сказать, куда основательнее моих однокашников. Мелкоты в столовой не было вообще — видимо, младшие гимназисты обедали в другое время — но эти выделялись даже среди старших. И не только ростом, усиками и щетиной на лицах у самых крупных, но и каким-то особенно независимым и наглым видом. Они держались кучей и поглядывали на остальных не то, чтобы вызывающе — но как-то снисходительно и недобро.

Видимо, Володе Волкову «посчастливилось» испортить отношения с без пяти минут выпускниками — восьмиклассниками.

Я без особого труда отыскал глазами тех, по кому вчера прошелся кулаками. И долговязого с неприятной крысиной физиономией, и второго — круглолицего здоровяка без шеи… Кудеярова, кажется. К нему то и подскочил толстый — и сразу же принялся что-то суетливо вещать, то и дело тыча пальцем в мою сторону. И тот реагировал — и еще как. Бестолково таращиться с распахнутым ртом Кудеяров, конечно, не стал — но явно удивился, заметив меня среди однокашников.

И я почему-то сразу понял в чем дело — мозаика сложилась. Разумеется, никаких доказательств у меня не было и быть не могло — но что-то подсказывало: шпана под аркой у входа в гимназию околачивалась там не просто так. Ждали — не любого подходящего для избиения и грабежа беднягу в синем кителе и фуражке, а именно меня. Видимо, Кудеяров сотоварищи все-таки опасался гнева грозного Ивана Павловича — и решил расквитаться со мной чужими руками. Уболтал каких-нибудь местных гоблинов… или даже сунул каждому по пятьдесят копеек — вряд ли они стали бы отказываться от столь незамысловатой работы.

И я вообще не должен был добраться до порога гимназии. Или по меньшей мере явиться на обед с лицом, похожим на сливовый пирог. Но силенок у наемной армии не хватило, и выглядел я подозрительно здоровым и даже свежим.

Вот так сюрприз, господин Кудеяров, не так ли?

Впрочем, неприятель то ли не придавал моей персоне такого уж большого значения, то ли просто не любил утруждать себя лишними размышлениями — уже через пару минут вся банда восьмиклассников дружно орудовала ложками, уплетая за обе щеки суп. Я не стал отставать: отыскал свободное место, пристроил поднос с обедом на стол и принялся воздавать должное умению местных поваров. Надо сказать, достойному — оба блюда получились весьма и весьма недурственными.

Вероятно, дело было в продуктах — вряд ли этот мир в девятьсот девятом году уже дошел до глутаматов, генно-модифицированных помидоров и прочей сомнительной мути… Или ночная перестройка организма сожрала все внутренние резервы, и теперь я точно так же набросился бы даже на самую непритязательную снедь.

Пожалуй, скорее — второе: суп исчез буквально за какие-то пару минут, да и поре с увесистой котлетой из фарша на тарелке не залежались. И я уже всерьез начал примериваться к добавке, когда где-то в самой середине столовой раздался шум.

Звон упавшей посуды — то ли металлической ложки, то ли вилки, то ли ножа. И сразу за ним грохот, с которым обычно бьется тарелка… или несколько тарелок сразу.

Господа гимназисты тут же прекратили галдеть и чавкать — и дружно повернулись туда, где вдруг нарисовалось то, что любой народ испокон веков ценил немногим меньше насущного хлеба.

Зрелище.

— Ой, горе-то какое. — Мой старый знакомый с крысиной мордой картинно схватился за голову. — Никак, любезный Фурсов у нас без второго остался.

Восьмиклассники у дальней стены хором захихикали, а за ними общее веселье подхватили и чуть ли не все вокруг: пюре и котлета действительно свалились со стола и теперь валялись на паркете вперемежку с осколками тарелки. И вряд ли это могло случиться само собой — особенно когда мимо проходил Крысиная Морда.

— А впрочем, судари, если разобраться — так никакой беды и вовсе нет. Кухаркиному сыну брезгливым быть не положено. Надо — и с пола поест, так ведь?.. Угощайся, любезный!

Крысиная Морда коснулся котлеты лакированным носком ботинка — и пододвинул Фурсову.

Где-то на этом месте мой однокашник просто обязан был встать и как следует врезать обнаглевшему восьмикласснику. Здоровье наверняка позволяло: даже сидя Фурсов изрядно возвышался над остальными гимназистами, а уж шириной спины дал бы фору многим взрослым. Но вместо того, чтобы лезть в драку, он лишь отодвинулся на лавке и даже чуть втянул голову в крепкие плечи.

Испугался? И если так, то чего именно — кулаков восьмиклассников или сурового наказания за драку в столовой?..

Да, похоже, дело обстояло именно так: бритый затылок Фурсова понемногу становился пунцовым. Я почти физически ощущал исходивший от здоровяка праведный гнев, но тот изо всех сил сдерживал его внутри. На этот раз гнилая компания Кудеярова выбрала себе жертву, которая не могла ответить.

И ни грозного Ивана Павловича, ни кого-то из учителей, как назло, рядом не оказалось.

— Да ты, никак не голодный? — ехидно поинтересовался Крысиная Морда, нависая над Фурсовым. — Ежели так — тебе, любезный, и компот без надобности.

Бедняга попытался спасти хотя бы остатки своего обеда, дернулся, но не успел: длинная загребущая лапа подхватила стакан со стола — и сразу же выплеснула сладкую жижу с ягодами прямо ему в лицо.

И тут терпение закончилось. Только не у Фурсова — у меня.

Я уже давным-давно научился держать себя в руках, но сейчас сработало что-то другое. Чуть ли не постороннее, на уровне чужой памяти, засевшей не в разуме, а где-то в мышцах или позвоночнике. Похоже, желание разобраться с Кудеяровской бандой имелось еще у Володи Волкова — а теперь к нему прибавилось еще и мое собственное.

Веселая ярость буквально подбросила меня с лавки и, толкнув в спину, швырнула навстречу Крысиной Морде.

— А ну отойди! — рявкнул я на всю столовую. — Или руки пообрываю!

Восьмиклассники будто этого и ждали: тут же повскакивали со своих мест и бросились вперед, на ходу расстегивая пуговицы на воротах кителей — чтобы одежда не мешала. Их было человек семь, не меньше, но сейчас я без особых раздумий сцепился бы хоть с дюжиной. Злость бурлила внутри, разливаясь по мускулам увесистой и недоброй силой. Рвалась наружу — и в какой-то момент я почти перестал ее контролировать.

Крысиная Морда, похоже, даже успел заметить что-то… Не иной облик, конечно — на такое моих нынешних способностей пока еще не хватало. Взгляд, боевую стойку, уверенность… а может, и тот самый местный Талант — то, что позволило на мгновение увидеть на месте тощего парня в форме гимназиста другого меня, настоящего.

Того, кого следовало бояться.

Крысиная Морда сообразил, что дело пахнет керосином. Отступил на шаг и даже попытался дернуться куда-то в сторону — но восьмиклассники врезались ему в спину и буквально бросили прямо на меня.

И я ударил. Без изысков — левым прямым на подшаге, разве что в самый момент чуть оттянув плечо назад, чтобы ненароком не сломать дураку шею. Мой кулак с хрустом промял противную физиономию, но свалиться Крысиная Морда не успел — двое товарищей тут же подхватили его под руки. Втроем они почти загородили проход, но остальных это не задержало: восьмиклассники лихо сигали через столы и лавки, расталкивая младших гимназистов, снося на пол посуду и ботинками превращая чужие обеды в продуктовое месиво.

Парни явно были настроены серьезно — и я тоже не миндальничал. Пользоваться ножом и вилкой в школьной драке, пожалуй, все же не стоило, но в умелых руках в оружие можно обратить что угодно… К примеру — самый обычный поднос. Я подхватил с ближайшего стола металлический прямоугольник с загнутыми кверху краями и швырнул кому-то в лицо его содержимое: котлету, картофельное пюре и кружку с компотом. Особенно действенным оказался еще не успевший остыть суп — восьмиклассник тут же с воплем закрылся руками и поспешил убраться в сторону.

Впрочем, легче мне не стало. Еще одного здоровяка с тонкими усиками я опрокинул на стол пинком в живот, но потом на меня налетели сразу то ли трое, то ли вообще пятеро. Первый сдуру отбил костяшки об поднос и свалился, со звоном получив по лбу, но остальные явно оказались половчее — бросились в драку вместе, успев еще и разойтись в стороны.

Я крутился волчком, раздавая удары направо и налево и стараясь не дать опрокинуть себя на пол и забить ногами, и в какой-то момент заметил, что сражаюсь уже не в одиночку: то ли кто-то из однокашников все-таки решил прийти на помощь, то ли местная братия просто под шумок сводила счеты — столовая понемногу превращалась в самое настоящее поле боя. Или скорее в бесформенную и дикую свалку, в которой все дрались со всеми. Даже младшие классы — пацаны лет по двенадцать-тринадцать — не остались в стороне и с визгом швыряли друг в друга котлеты, хлебные корки, вилки, ложки…

Краем глаза я разглядел и Фурсова: здоровяк, наконец, поднялся с лавки, отшвырнул вяло трепыхавшегося Крысиную Морду, сдернул повисшего у меня на плече восьмиклассника, повалил, уселся сверху — и принялся деловито вбивать беднягу в пол пудовыми кулачищами.

Красота да и только.

Побоище вряд ли продолжалось дольше минуты, но для меня и она показалась вечностью. И я перестал орудовать смятым подносом, только когда чуть ли не прямо над ухом заверещал свисток, и гимназисты тут же брызнули в разные стороны.

Блюстители порядка прибыли — и, похоже, даже чуть раньше, чем кому-то пробили голову или свернули шею.

— А ну — прекратить! — заревел Иван Павлович, оттаскивая под руки озверевшего Фурсова. — Или всех в карцер запру!!!

Глава 11

На этот раз в столовой было тихо. Я бы даже сказал — непривычно и странно тихо, будто здесь и вовсе не кипело сражение — каких-то часа полтора-два назад. Хотя прочих напоминаний о случившемся на обеде побоище осталось немало: разбитая посуда, поваленные лавки, столы, стоящие не ровными рядами, а абы как, вкривь и вкось. Подносы, раскиданные ложки и вилки…

И, конечно же, остатки еды: котлеты, ошметки пюре, хлебные корки — они не просто валялись повсюду, но и, казалось, покрывали каждую пядь многострадального столового зала. Гимназисты растерли все это чуть ли не в кашу, да и подсохшие лужи разлитого супа добавляли не только колорита, а еще и этакой шумоизоляции: вместо привычного стука каблуков мои ботинки при каждом шаге издавали что-то глухое и невыразительно-хлюпающее.

И к тому же еще и прилипали к полу.

И весь этот бедлам предстояло убирать. Мне — древнему воителю, знахарю, магу, чернокнижнику, следопыту, отшельнику… в общем, человеку весьма далекому от любой профессии, связанной со шваброй и тряпками.

Впрочем, особого выбора у меня не имелось — если уж я собирался всерьез и надолго задержаться не только в шкуре гимназиста Володи Волкова, а еще и в его привычном бытие. За то, что мы устроили в столовой, можно было не только остаться после уроков или загреметь в карцер на полсуток, но и вовсе вылететь из гимназии без права поступления… Нет, лучше уж оценить милость Ивана Павловича — и потратить пару-тройку часов на хозяйственные работы.

Тем более, что заниматься уборкой на поле брани мне предстояло вовсе не в гордом одиночестве. Прикрыв за собой дверь, я увидел еще двоих несчастных: худощавого темноволосого парня, развалившегося на лавке у дальней стены — и уже знакомого мне Фурсова. И если первый не обратил на мое появление ровным счетом никакого внимания, то второй поприветствовал… взглядом.

Мрачным и тяжелым. Не то, чтобы сердитым, но уж точно не радостным. Я заступился за одноклассника, и драку мы скорее выиграли — однако особой радости ему это, похоже, не доставило… Скорее даже наоборот.

— И надо тебе было… геройствовать? — проворчал он вполголоса. — Так бы покуражились и отстали — а теперь до самого лета не слезут.

— Теперь десять раз подумают. — Я устроился на лавке напротив. — Крепко мы им врезали. А надо будет — еще врежем.

И в классе, и в столовой Фурсов сидел ко мне спиной, а во время драки пялиться на него было, мягко говоря, некогда. Зато теперь я мог как следует рассмотреть лицо одноклассника — простое, открытое. Пусть и без печати выдающегося интеллекта, но все же скорее приятное, с крупными угловатыми чертами. Ни капли смазливости и даже того, что принято называть брутальной мужской красотой. Да и фигура под стать: кряжистая, мощная, несмотря на худобу.

Я почему-то сразу представил Фурсова у наковальни или плавильной печи — таким сложением мог похвастать скорее кузнец или кочегар, но уж точно не профессиональный атлет. Ни раздутых тренировками и диетой мыщц, ни каких-то особенно эстетичных пропорций — все предельно функционально и просто, без излишеств. Крепкие плечи будто чуть опускались под весом больших рук, явно привыкших не к гирям в гимнастическом зале, а к тяжелому труду.

Такими в середине века — лет через тридцать-сорок — художники и скульпторы будут изображать рабочих или солдат. Фурсов словно сошел с какого-то барельефа советской эпохи: серьезный, хмурый,с застывшей между бровей складкой. Суровый — но уж точно не злобный.

— Ага, врежем… И сразу в карцер загремим — а то и на улицу с волчьим билетом. — Фурсов мрачно усмехнулся. — Себе дороже выйдет.

— Ну, так сейчас же не вышло. — Я пожал плечами. — Подумаешь, оставили после классов.

— Подумаешь… Это ты у нас, брат, из благородных. А я, получается, на смену в вечер не успею. На первый раз рублем накажут, а на второй и вовсе попрут, — отозвался Фурсов. — У нас на складе за прогулы разговор короткий — даже спрашивать не будут, чего не пришел.

Я уже готовился едко ответить — но тут же прикусил язык. Чуйка не обманула: Фурсов действительно терпел нападки восьмиклассников совсем не потому, что струсил или не имел сил огрызнуться. Просто слишком хорошо знал, во что ему встанет драка в гимназии. И мое бесшабашное «геройство» на деле оказалось той еще медвежьей услугой.

— Думаешь, я бы ему сам зубы не посчитал? — Фурсов будто прочитал мои мысли. — Давно уже кулаки чесались. А теперь… Теперь черт его разберет, что будет. Кудеяр обиды не прощает.

— Да что это за Кудеяр такой? — буркнул я. — Его бы первого в карцер запереть — сразу тише бы стало.

— Запрут, как же… Держи карман шире. У него папка — купец первой гильдии. Ме-це-нат. — Необычное слово далось Фурсову с явным трудом. — Весь попечительский совет и самого директора в кулаке держит — не пикнешь. Считай, половина учителей тут с Кудеяровских капиталов оклад имеет… А ты, говоришь — в карцер.

Мне оставалось только молча кивнуть. Еще один кусочек мозаики встал на место, и теперь я сообразил, почему Кудеяров-младший даже с грозным Иваном Павловичем разговаривал так, будто ничуть того не боялся. Отцовский авторитет надежно защищал и от гнева инспектора, и от самых суровых наказаний, и вообще чуть ли не от всего на свете. Банда восьмиклассников творила, что хотела — а остальным приходилось терпеть.

А вот я терпеть уж точно не собирался.

— Ладно, разберемся с этим вашим Кудеяром, — вздохнул я. — А пока прибраться надо.

— Что, за швабру возьмешься? — Фурсов удивленно приподнял бровь. — Я думал, вам, благородным, такое по чину не положено.

То ли Володя Волков сверх меры кичился дворянским происхождением, то ли уже давно успел завоевать репутацию лентяя и белоручки. А может, и вовсе не имел особых знакомств с одноклассниками — разбираться у меня не было никакого желания.

Как и засиживаться в столовой до самой ночи.

— Тоже мне благородство — от работы бегать. — Я рывком поднялся на ноги. — Давай-ка лавки наверх закинем — проще будет полы отмывать.

Фурсов явно удивился, но говорить ничего не стал — молча встал и тоже принялся за дело, которое в четыре руки пошло даже быстрее, чем я думал. Не прошло и десяти минут, как грязные скатерти отправились в корзины у стены, а перевернутые лавки устроились на столах.

Третий «каторжанин» сначала сидел, напустив на себя демонстративно-горделивый вид, но потом все-таки поднялся и тоже стал помогать: сбегал на кухню, вернулся с двумя ведрами воды, лихо намотал тряпку на швабру и принялся оттирать пол у дальней стены — видимо, чтобы не мешать нам с Фурсовым. Опыт в подобных делах у него явно имелся.

На занятиях я его не видел, да и во время драки, кажется, тоже — парень то ли отсиделся в сторонке, то ли просто не попался мне не глаза. Хотя по возрасту для развернувшегося в столовой сражения вполне подходил — вполне тянул на побежденный восьмой класс, а выглядел, пожалуй, даже чуть постарше… Или только казался взрослым из-за щегольских тонких усов, закрученных кверху.

Вообще, они с Фурсовым смотрелись полной противоположностью друг другу. Если первый буквально всеми корнями вырастал из рабочего класса, то второй — наоборот — выглядел не просто изящным, а чуть ли не карикатурно-утонченным: небольшие кисти рук, лицо, к которому так и не пристал весенний загар, узкий заостренный подбородок и волосы. Не черные, как мне сначала показалось, а темно-каштановые, с рыжинкой. Волнистые и явно давно не стриженные — на пределе дозволенной гимназической прическе длины.

Даже движениями наш товарищ по несчастью напоминал мушкетера из романов Дюма. И пусть вместо шпаги в его руках была самая обычная швабра с намотанной грязной тряпкой, орудовал он ею с какой-то поистине аристократической небрежностью — резво, ловко и разве что не приплясывая.

Видимо, ему тоже не слишком-то хотелось засиживаться в гимназии до ночи.

— Тебя как звать, братец? — поинтересовался я, подхватывая с пола ведро.

— Петропавловские мы. А зовут — Константин Андреевич, — отозвался «мушкетер».

Он зачем-то представился по полной форме — да еще и со странным «мы». Но куда больше меня удивили не слова, а интонация — протяжная, даже распевная, будто одноклассник вдруг затянул начало какого-нибудь псалома. Да и фамилия у него оказалась под стать. Такие еще сотню с лишним лет назад называли «семинаристскими» — в моем мире… Да и в этом, пожалуй, тоже.

— Из духовников будешь, никак? — поинтересовался Фурсов, будто прочитав мои мысли. — Поповский сын?

— А как же, — с ухмылкой отозвался Петропавловский. — В четвертом поколении священнослужитель… Мог бы быть.

Теперь, когда беседа уже началась, наш товарищ по несчастью поддерживал ее с явным удовольствием. Сказать он успел пока еще немного, но манеры и сами слова определенно выдавали любителя позубоскалить.

Не самое плохое качество… конечно же, если речь не идет о будущем священнике.

— А чего ж в семинарию не пошел? — Фурсов от любопытства даже перестал возить по полу шваброй. — Тебе ж на роду написано.

— Почему не пошел?.. Пошел. Только отчислили, — Петропавловский снова перешел на картинно-распевный тон, — за грехи наши тяжкие… Выходит, буду теперь в гимназиях, среди мирян.

Я не удержался и захихикал — слишком уж не вязалась протяжная и монотонная речь неудавшегося семинариста с озорным блеском глаз и чуть ли не бандитской ухмылкой. Даже Фурсов заулыбался, хоть до этого хмурился почти без остановки.

— А сюда как попал? — спросил он. — Тоже за драку?

— Никак нет. Курил на третьем этаже. — Петропавловский жестом изобразил папиросу в зубах. — И был пойман почтенным Никитой Михайловичем.

— И за такую ерунду — сюда? — удивился я.

За курение, а уж тем более прямо в здании гимназии, наказание вполне могло оказаться и куда более суровым… если бы незадачливого любителя табака изловил кто-нибудь другой. Но учитель естественной истории производил впечатление того, кто скорее не обратил бы внимания на подобную мелочь — или ограничился выговором.

— Да уж, сущая ерунда вышла, судари, — протянул в ответ Петропавловский. — Я папиросу за окно выкинул, а она возьми да свались на Ивана Павловича. Прямиком во-о-от сюда, на лысину — а оттуда за шиворот…

Когда Петропавловский постучал себя пальцем по макушке, Фурсов уронил швабру и согнулся пополам. И не просто засмеялся, а именно что заржал — так громко, что во всей столовой зазвенели не только стекла в окнах, но и остатки посуды на столах. За ним громыхнул и сам горе-семинарист, а потом и я — слишком уж красочной получилась тут же возникшая в голове картина: грозный гимназический инспектор, с воплями скачущий с папиросным окурком за воротом кителя.

— Да уж… потешил, брат, нечего сказать. — Фурсов вытер рукавом выступившие от смеха слезы. — Видать, талант у тебя такой — влипать, куда не следует.

— Еще какой… брат, — тоскливо отозвался Петропавловский, шагая чуть ближе к окну. — А сегодня и вы со мной влипли.

— Чего это? — Фурсов непонимающе потряс головой. — Почему — с тобой?

— Со мной, не со мной — а дело плохо, судари… Чую, накостыляют нам сегодня так, что не унесем. — Петропавловский вытянул руку и палкой от швабры осторожно сдвинул в сторону занавеску на окне. — Сами посмотрите.

Глава 12

— Да уж… незадача.

Я скользнул плечом по стене и еще раз осторожно выглянул наружу. Таиться было, в общем, необязательно — наверняка там уже успели нас заметить. А скорее и без того знали, где мы, чем занимаемся — и когда выйдем на улицу.

Но все равно рассматривать понемногу утопавшую в полумраке Чернышеву площадь было как-то… неуютно.

Я насчитал около десятка человек у арки внизу, прямо под нами. И еще по пять-шесть — на каждом углу здания гимназии. В сквере с бюстом Ломоносова и чуть дальше, у набережной, маячили еще силуэты — и далеко не все из них были облачены в местные синие кители. Похоже, Кудеяров согнал сюда целое воинство — и боевых восьмиклассников, и мелкую криминальную шушеру, и еще неизвестно кого.

Впору было собой гордиться.

— Плохи наши дела, — тоскливо повторил Петропавловский. — Хоть до утра теперь тут сиди.

— А тебе-то чего? — Фурсов чуть нахмурился и посмотрел исподлобья. — Это нам все кости пересчитают. Там же восьмой класс, друзья-товарищи твои.

— Такие друзья в овраге лошадь доедают. — Петропавловский недобро ухмыльнулся. — У них разговор короткий — если не с нами, то получай по зубам. Так что не переживай, братец — угощение невкусное, зато хватит всем с добавкой. Как выйдем — так и отлупят, к бабке не ходи.

— А ты, значит, не с ними? — на всякий случай уточнил я.

— Мы, почтенный, свою честь блюдем, — протянул Петропавловский, демонстративно поправляя ворот кителя. — И со всяким сбродом знакомств не имеем. А значит, и по мордасам получать будем на общих основаниях.

В отличие от Фурсова, наш третий товарищ по несчастью не мог похвастать ни мускулатурой, ни кулачищами размером с голову. Зато характер, похоже, имел — и бегать от честной драки явно не собирался.

Трое против целой толпы. Так себе расклад — даже с поправкой на мои незаурядные возможности. В одиночку я, пожалуй, смог бы вбить пару носов в череп, прорваться через кольцо на улицы и удрать — вряд ли кто-то из гимназистов сумеет за мной угнаться. Но тогда Фурсову и Петропавловскому придет… в общем, придет.

— По мордасам лучше не получать, — вздохнул я. — Сколько тут вообще выходов?

— Парадный. И второй — прямо под арку. — Фурсов на мгновение задумался. — Еще через кухню должен быть, но там после шести запирают.

— И еще во двор, где дворники ходят, — добавил Петропавловский. — Но там тоже ждать будут, если не дураки.

— Значит, поищем, где не будут. — Я развернулся на каблуках и зашагал к выходу из столовой. — Портфели оставьте — мешаются. И ходу!

— Ты куда? Придумал чего? — В голосе Фурсова прорезалось что-то отдаленно похожее на надежду. — Или думаешь проскочить?

— Да проскочишь тут, как же… Чего-нибудь соображу.

Банда Кудеярова обложила все выходы, и у любой двери на улицу наверняка уже дежурили жаждущие крови восьмиклассники. Но оставались еще окна, чердаки, подвалы — что угодно. Здание гимназии было слишком большим, чтобы не отыскать в нем еще пару-тройку путей к отступлению.

И один из них ожидал нас буквально в двух шагах от столовой. Коридор за дверью проходил прямо над аркой — и снаружи за окнами я увидел жестяную кровлю здания на Чернышевом переулке. Невысокого — всего в два этажа. При желании я мог выбраться наружу и сигануть туда хоть прямо отсюда — но это определенно наделало бы слишком много шума.

Но если пройти чуть дальше…

— За мной, — вполголоса скомандовал я. — Заглянем во-о-от за эти дверцы.

Фурсов с Петропавловским переглянулись, однако спорить не стали — видимо, уже смекнули, что я придумал что-то поинтереснее, чем ломиться наружу и героически бросаться на целую толпу восьмиклассников.

С первой дверью нам не повезло — она оказалась заперта. Зато за второй нас ожидала небольшая комнатушка — то ли крохотный класс, то ли кабинет, то ли вовсе склад всякой не слишком-то нужной всячины. Взгляд выхватил из полумрака несколько парт, стулья, глобус без подставки, ящик с какими-то железками и, кажется, даже облезлое чучело попугая. В любой другой день я непременно задержался бы здесь, чтобы осмотреться или даже отыскать что-нибудь интересное, но сегодня меня интересовало только окно.

Которое выходило как раз туда, куда нужно — за стеклом я увидел слегка пошарпанную декоративную ограду и прямо под ней — ту самую крышу соседнего дома. Совсем рядом, буквально в метре внизу.

— Добро пожаловать на выход, судари. — Я взялся за ручку на раме. — И постарайтесь не топать.

Петли на окнах выглядели так, будто их не открывали уже лет сто, не меньше, но все-таки не подвели — открылись почти бесшумно, и в комнату тут же ворвался вечерний воздух, принося с собой запах сырости, пыли, свежей весенней листвы и бензина.

И, конечно же, табака: похоже, наши недруги курили, и даже на уровне третьего этажа дешевой махоркой разило так, что я едва не закашлялся.

—…никуда не денутся, — донеслось снизу из-под арки. — Попались, голубчики.

— Поскорее бы, — отозвался второй голос — постарше и более хриплый. — Надоело уже тут торчать.

На мгновение у меня даже мелькнула мысль вернуться назад и сидеть в столовой хоть до утра — но рано или поздно Иван Павлович или кто-то из дежурных учителей разгонит всех по домам и закроет гимназию на ночь, и нам все равно придется выйти.

Так что лучше уж выйти вот так.

— Давайте, братцы. — Я перекинул ногу через подоконник. — Только тихо.

Если бы кто-то неделю назад сказал, что я, древний и матерый старикан, буду вот так удирать из школы, спасаясь от старшеклассников… Конечно, мне приходилось попадать в передряги куда серьезнее — но для Володи Волкова даже такое было в новинку, и юное тело слегка подрагивало. Не от холода или страха — скорее от избытка того самого адреналина, который наполнял его силой и разгонял, делая каждое движение почти совершенным.

Я буквально прилип к стене, скользя по ней от окна к крыше. Подошвы ботинок едва слышно коснулись ржавой жести. Кровля недовольно скрипнула, но не выдала — снизу все так же доносились только мерная болтовня и запах махорки. Я сделал пару шагов по коньку, убрался в сторону, освобождая дорогу, и через мгновение мои товарищи тоже уже были внизу. Сначала Петропавловский — Фурсов, как самый рослый и тяжелый, выбирался последним. Мы прошли чуть ли не над самыми головами восьмиклассников — и удрали…

Почти удрали. Я уже успел поверить, что сегодняшний вечер закончится без кровопролития, но у госпожи судьбы, похоже, были другие планы — если уж она послала мне Петропавловского.

То ли в качестве платы за утреннее везение, то ли просто так — из чистого баловства.

Я не мог даже предположить, что вдруг взбрело горе-семинаристу в дурную голову, но вместо того, чтобы пригнуться и тихонько перебирать ногами по крыше подальше от гимназии, он шагнул обратно на конек, выпрямился во весь рост и, наклонившись вниз, завопил на весь Чернышев переулок:

— Ну что, сиволапые, долго ждать собрались? А выкусите!

— Ты чего творишь, баран? — прошипел Фурсов. — Совсем рехнулся?

Я был целиком и полностью согласен, но тратить времени на болтовню не стал — просто схватил Петропавловского за шиворот и сдернул обратно к нам. И вовремя: об металл кровли уже разбилась первая бутылка. В одно мгновение забраться наверх наши недруги, конечно, не могли — зато соображали быстро. Не успело эхо от вопля Петропавловского затихнуть под аркой гимназии, как внизу в переулке послышалась ругань, и метательные снаряды посыпались градом.

Восьмиклассники швыряли в нас все, что попадалось под руку: камни, куски асфальта, обломки дерева и прочий увесистый мусор. С меткостью у них было не очень, но сама по себе плотность огня впечатляла — так что мне оставалось только прикрыть голову локтем и удирать, гремя ботинками по крыше. Фурсов с пыхтением бежал следом, а длинноногий Петропавловский даже вырвался вперед — и тут же с оханьем споткнулся, получив по спине камнем. Я едва успел поймать его за китель и сам чуть не свалился.

Судя по шуму, восьмиклассники мчались за нами по переулку и ломились во дворы под арки: теперь их вопли слышались уже с обеих сторон здания, по которому мы удирали — и рано или поздно кто-то непременно должен был отыскать или дверь, ведущую наверх, или пожарную лестницу.

С крыши определенно стоило убраться — и побыстрее.

— Давайте сюда! — Я метнулся к ближайшему слуховому окну. — Быстрее!

Квадратное отверстие кое-как закрывала решетка без петель. Видавшая виды, ржавая, и все же достаточно надежная, чтобы остановить даже крепкого гимназиста… обычного гимназиста. На маскировку суперсил и спектакль с превозмоганием времени определенно уже не оставалось — так что я без особых затей вырвал несчастный кусок металла и отшвырнул в сторону. Раздался треск, стук гвоздей по кровле, грохот — и через мгновение я уже влетал на чердак ногами вперед.

В нос тут же ударил запах гнили и птичьего помета — похоже, мне не посчастливилось угодить в самый натуральный голубиный мегаполис. Местные обитатели с сердитым курлыканьем носились вокруг и колотили нас крыльями по лицам, старые доски трещали под ногами, и все же мы смогли кое-как продраться к люку, ведущему вниз.

— Тут склады. — Фурсов откинул в сторону тяжелую крышку. — Отсюда на Апрашку возят.

Где-то в помещении под нами горел свет. Всего одна тусклая лампочка — но и этого хватило разглядеть в полумраке какие-то полки с мешками и ящиками, за которыми мельтешили тени: три или четыре силуэта — то ли сторожа, то ли местные рабочие вечерней смены… Вряд ли они обрадовались бы троице перепачканных голубиным пометом гимназистов.

Впрочем, судя по воплям с улицы, у нас имелись проблемы и посерьезнее пары усталых мужиков.

— Ходу, братцы! — скомандовал я, первым скатываясь вниз по крутой лестнице. — Прорвемся!

Бедлам понемногу перемещался с Чернышева переулка сюда, на склад. Восьмиклассники то ли успели заметить, как мы лезем на чердак, то ли просто вломились внутрь и искали проход на крышу — шум вокруг стоял такой, что я перестал слышать собственные шаги.

— Вы кто такие? — заорали за спиной. — А ну стой!

Похоже, кто-то из работяг заметил нас. А может, наткнулся на Кудеяровскую банду — я не стал разбираться и ломанулся вперед, шныряя между полками и прыгая через бочки и ящики, которые то и дело попадались на пути. Фурсов не ошибся: мы действительно забрались на продуктовый склад, и теперь нам предстояло удирать не только от восьмиклассников, но и от местных грузчиков.

Здоровенный мужик в рабочей робе с руганью бросился мне наперерез, но я оказался быстрее: нырнул под могучую ручищу, оттолкнулся локтем от ящика и понесся дальше. Петропавловский каким-то чудом проскочил следом, а вот Фурсову повезло меньше — он не стал рисковать и ломанулся в соседний проход.

И тут же влип: я краем глаза увидел, как на него с разных сторон налетели сразу три фигуры в синем.

— Давай сюда! — Я дернул Петропавловского за рукав. — Наших бьют!

Первого восьмиклассника я без особых затей снес плечом, второго оттащил от Фурсова за пояс и швырнул на какие-то мешки — похоже, с мукой. Третьего уложил Петропавловский: увернулся от неуклюжего пинка в живот и ударил сам. Не слишком крепко, изящно — зато прямо в нос, разом опрокинув врага на пол.

— Держи их, держи!

Пока мы отбивали товарища, к восьмиклассникам прибыло подкрепление — человек десять разом, да еще и с самим Кудеяровым во главе. Взмокшая от пота бритая голова недобро поблескивала в полумраке склада — здоровяк явно устал от беготни. Но желания намять нам бока, похоже, не утратил: заметив меня, он заревел, как раненый медведь, и снова попер вперед, расталкивая в стороны деревянные бочки.

— Бегите! — рявкнул я. — Я догоню!

Глава 13

Петропавловский грозно сдвинул брови и встал в героическую позу. На его лице явно читалось желание скорее погибнуть в неравном бою, чем удрать, бросив меня одного. На этот раз быстрее сообразил Фурсов: сгреб товарища здоровенной ручищей и утащил куда-то в проход между полками.

И я, наконец, вздохнул свободно: теперь можно развернуться, как следует. Конечно, на дюжину крепких и пышущих молодой злобой противников разом моих сил пока не хватит — но я и не собирался жертвовать ребрами, прикрывая отступление. В конце концов, не обязательно драться честно.

Особенно в таких случаях.

Подпустив восьмиклассников еще на несколько шагов, я протянул руку, нащупал деревянный край, изо всех сил дернул и свалил целую стопку плоских ящиков с овощами им под ноги. Кудеяров попытался было остановиться, но не сумел — напиравшие сзади буквально снесли его вместе с авангардом. Вопящие фигуры в синем посыпались на пол, как кегли, и круглая башка с сочным чавканьем влетела в овощи, превращая их в месиво. Хрустели огурцы, лопались помидоры, задорно разбрызгивая сок во все стороны — и перепачканная красной жижей физиономия Кудеярова стремительно превращалась в звериную морду.

— Убью! — заревел он, ворочаясь под навалившимися сверху однокашниками. — Слышишь, Волков — я тебя достану!!!

— Доставалка коротка, — буркнул я, разворачиваясь.

Несколько секунд я выиграл — и их определенно стоило потратить на… скажем так, маневры.

Разбег в несколько шагов, толчок — и я отправил худое и легкое тело Володи Волкова в полет. Короткий, зато весьма эффектный: я нырнул «рыбкой» прямо сквозь полку, проскочив между ящиками, перекатился через голову — и снова вскочил. Для профессионального ловкача-атлета трюк вряд ли показался бы чем-то запредельным, но из гимназистов повторять такое не отважился никто. Восьмиклассники сердито заворчали — и помчались в обход.

Я тоже прибавил шагу. Судя по ругани, работяги уже оправились от удивления — и теперь сбегались на шум со всех сторон, прихватив для драки все, что попадалось под руку. Кольцо вокруг меня понемногу сжималось, но и Кудеярову сотоварищи приходилось туго. Я скорее чувствовал, чем видел или слышал, как восьмиклассники сцепились с работягами — и неизвестно, кому приходилось хуже. Кавардак на складе все больше напоминал драку в столовой — с той только разницей, что здесь все отлично справлялись и без моего участия.

А значит, самое время изящно убраться со сцены.

Я выдохнул и, собрав остатки сил, припустил еще быстрее. Несколько рабочих попытались сцапать меня, но безуспешно. От первого я увернулся, второго перемахнул, запрыгнув одной ногой на полку, а третьему — квадратному бородачу со свисающим над поясом брюхом — просто заехал кулаком в челюсть. Бедняга рухнул, как подкошенный, и освободил мне путь наружу. Дверь была заперта, но остановить меня не смогла: ботинок врезался в нее с такой силой, что дужку замка буквально срезало, и он отлететел в сторону вместе с жалобно звякнувшими кусками засова.

А я, наконец, снова оказался на улице. Мои товарищи тоже успели выбраться со склада, и теперь со всех ног удирали в сторону Садовой. Восьмиклассники все еще мчались за нами, но теперь нас разделяли несколько десятков шагов. Вполне достаточно, чтобы оторваться…

Особенно если кому-нибудь вдруг придет в голову светлая идея. Когда летевший впереди всех длинноногий Петропавловский вдруг еще прибавил ходу, я сообразил, что он задумал — и сам ускорился, вбивая в асфальт подошвы ботинок.

Небольшой грузовичок — видимо, с того самого склада, который мы только что чуть не разнесли в щепки — тарахтел по Чернышеву переулку, поблескивая в полумраке алыми задними фонарями. Ехал явно не торопясь, медленно — и все же заметно быстрее уставших от долгой погони гимназистов. Чтобы достать до деревянного борта, Петропавловскому пришлось отдать чуть ли не все силы, но он каким-то чудом справился: догнал машину, повис на кузове сзади, кое-как вскарабкался — и через мгновение уже сидел наверху, протягивая руку Фурсову.

Не знаю, как водитель мог не заметить все это — видимо, старый двигатель рычал так, что в кабине не было слышно ни воплей восьмиклассников, ни топота, ни даже грохота от удара тяжелого тела о доски кузова. Фурсов прыгнул неуклюже, зацепился, едва не сбросил вниз тощего Петропавловского и наделал столько шума, что наверняка проснулись даже караульные в Зимнем.

Но грузовичок все так же катился по переулку — и явно собирался повернуть на Садовую.

— Давай сюда, Вовка! — прорычал Петропавловский, свешиваясь через борт чуть ли не по пояс. — Запрыгивай!

Сил уже не осталось — то есть, обычных, человеческих. Но со мной пока еще было то, что позволяло усталому телу двигаться, даже когда организм уже выжал из себя все до последней капли.

Магия. Или, как ее называют местные, Талант. И пусть она слушалась меня не так, как раньше, в родном мире — кое на что прихваченных из дома способностей все-таки хватило: я ускорил бег, и тело вдруг стало втрое легче, будто кто-то огромный осторожно подхватил меня под локти и за шиворот и потащил вперед — а потом бросил сразу на десяток шагов.

Прямо к борту грузовика.

— Держу! — Стальные пальцы Фурсова вцепились мне в запястье. — Ну же, давай, лезь!

Тянуть вдвоем оказалось сподручнее, и я не успел и моргнуть, как оказался в кузове среди каких-то мешков. Пыльных, из грубой колючей ткани, зато мягких. Ничего лучше я не мог и пожелать — и тут же расслабленно сполз вниз, раскинув измученные конечности.

— Удрали, Вовка, удрали! — Петропавловский радостно тряхнул меня за плечо. — Вот так им, чертям сиволапым!

— Ты зачем это устроил, дурья башка? — проворчал я. — Могли же тихо пройти…

— Ну-у-у-у, тихо — это разве ж интересно? Зато такие танцы этим хмырям устроили, что век помнить будут. — Петропавловский уселся ровно и задрал подбородок, принимая героическую позу. — Разве плохо вышло?.. Ну же, судари, ответьте!

Тяжелый взгляд Фурсова был выразительнее тысячи слов. На мгновение мне показалось, что он сейчас возьмет бестолкового товарища за шиворот и просто-напросто вышвырнет из грузовика на радость восьмиклассникам… Но нет, обошлось — видимо, по-настоящему рассердиться на Петропавловского так и не вышло — слишком уж искренне-радостно тот скалился, разглядывая просрамленных врагов позади.

В конце концов, все закончилось хорошо.

— Дурак ты, семинарист, — уже без особой злобы выдохнул Фурсов. — И шутки у тебя дурацкие.

— Ага. Кудеяру тоже не нравится. — Петропавловский толкнул меня локтем. — Видел его рожу, Вовка?

Рожу я видел — еще на складе. Круглую, злобную и перепачканную измочаленными в кашу помидорами. Обычно так выглядят люди, которые собираются мстить. Долго, упорно, яростно — и непременно до победного результата.

Но на сегодня наши приключения, похоже, все-таки закончились. Грузовичок свернул на Садовую, объехал мерно громыхавший по рельсам трамвай — и дальше покатился уже быстрее. Восьмиклассники честно гнались за нами до самого конца переулка, но на углу даже самые упрямые сначала замедлили шаг, а потом и вовсе отстали, понемногу растворяясь в вечернем полумраке.

И только когда последний силуэт в темно-синей гимназической форме исчез вдалеке, я, наконец, выдохнул окончательно. Устроился поудобнее, развалившись на мешках, и подставил лицо ветру. Вечер выдался прохладным, не после такой беготни это оказалось как нельзя кстати.

— Ну, покатались — пора и честь знать. — Петропавловский отряхнул брюки от пыли и уселся на корточки. — Пойду я, пожалуй.

— Куда собрался? — поинтересовался Фурсов.

— Так домой же. В-о-он там я как раз и живу, прямо за собором.

Тем самым, которого в моем мире нет — и никогда не было. Петропавловский будто пытался проткнуть пальцем златоверхую громадину, указывая куда-то в сторону Спасского переулка… или как он тут называется? Я даже не успел попрощаться: стоило грузовичку чуть притормозить, как высокая тощая фигура ловко выскочила из кузова прямо на асфальт.

— Бывайте, братцы! — донеслось уже из-за борта. — Завтра увидимся!

— Вот ведь чучело. — Фурсов перевернулся на бок и подтянул мешок под голову, как подушку. — Послал нам бог товарища… Чуть не влипли.

— Слабоумие и отвага, — кивнул я. — Но парень хороший, не бросил.

— Да уж, куда лучше. Таких дел наворотили, что до самого лета расхлебывать. — Фурсов едва слышно усмехнулся. — А уж от тебя, Володька, я такой прыти и вовсе не ожидал. Вроде всегда тихо сидел — и тут на тебе!

— Хватит, насиделся уже. Надоело.

Я сам так и не понял, чьи мысли вдруг высказал — то ли свои собственные, то ли те, что уже давно засели в голове Володи Волкова. Так крепко, что их не смогла вытравить даже новая личность, занявшее тело… Впрочем, если и так — у меня никаких возражений не возникало. И если уж судьбе было угодно закинуть старого колдуна именно в эту гимназию — то почему бы не заняться единственным, что я по-настоящему хорошо умею?

— Воевать. — Я расстегнул ворот кителя и повторил: — Воевать будем, если придется. Давно пора этому Кудеяру рога обломать.

— И то верно… Нам теперь деваться уже некуда. Не знаю, что там дальше — но ты меня, брат, крепко выручил. — Фурсов протянул мне здоровенную лапищу. — Век не забуду.

— Да ладно тебе… ерунда.

Рукопожатие у однокашника оказалось под стать внешности. Вроде бы аккуратное, уважительное — но крепкое. Такое, что изящные косточки моего нового тела тоскливо хрустнули.

Несколько минут мы ехали молча — Фурсов снова заговорил, только когда грузовик свернул с Садовой в сторону Никольского собора. Тихо попрощался, снова сдавил мою ладонь, будто стальными клещами — и сиганул за борт. А я поехал дальше — по странному стечению обстоятельств наш четырехколесный спаситель следовал чуть ли не маршруту моего трамвая: вырулил через какие-то переулки к Благовещенскому мосту, перебрался через Неву на Васильевский и покатился по Восьмой линии.

Но на Малый проспект все-таки не повернул — уехал дальше, в сторону Смоленки, услужливо притормозив на перекрестке. Будто специально, чтобы мне поудобнее было вылезать из кузова.

Отсюда до дома оставалось километра два, не больше, и я решил прогуляться пешком — как раз мимо Смоленского кладбища. Вдоль трамвайных рельс, где всего какие-то сутки назад сразил в честном бою здоровенную Жабу из Прорыва. Но сегодня от великой битвы ни осталось и следа — даже самые мелкие щепки, видимо, уже успели сгрести и утащить дворники. И от лужи темной жижи, разлившейся вчера по асфальту…

— Владимир? Это ты, что ли?

Глава 14

Я никогда не считал себя ни пугливым, ни дерганым, ни даже особо впечатлительным. Но после пережитых приключений тело, видимо, еще не успело окончательно избавиться от избытка адреналина и прочих естественных стимуляторов. И когда меня окликнули буквально с нескольких шагов, я разве что не подпрыгнул, разворачиваясь

Впрочем, опасаться оказалось нечего: вместо кровожадной банды восьмиклассников рядом возник мой вчерашний знакомый — городовой Степан Васильевич Игнатов… то есть, дядька Степан. Коренастая фигура в белом кителе отлипла от стены и шагнула мне навстречу из-за угла — и вид у старика был настолько расслабленный и радостный, что из головы тут же вылетели всякие остатки тревоги.

— Чего-то ты опять припозднился, Владимир. — Дядька Степан покачал головой — но тут же снова заулыбался во всю ширь. — Небось, гуляли с друзьями?

— Ага, вроде того… — пробормотал я.

Делиться историей о своем удалом побеге из гимназии я не собирался — в том числе и потому, что после разгрома, который мы учинили на складах Чернышева переулка, кто-то из рабочих наверняка позвал городовых. А уж если коллеги дядьки Степана изловили кого-то из восьмиклассников…

Нет, ему об этом знать определенно не стоит.

— Дело молодое, понимаю! — Старик, на мое счастье, не стал допытываться — вместо этого чуть оттянул кожаную полоску оружейного ремня. — А мне вон, гляди, чего выдали. Вещь!

Я уже успел заметить торчавший из-за плеча ствол винтовки. Обычной мосинской «трехлинейки» — ну, или чего-то очень на нее похожего. Положенного по комплекту штыка не имелось, зато появилась обновка быстрее некуда: георгиевский капеллан пообещал раздобыть оружие вчера вечером — и сдержал слово.

— Ну все, дядька Степан, можно спать спокойно, — улыбнулся я. — Теперь никакая Жаба не пролезет. Только вам выдали, или всем городовым?

— Да если бы всем… По одной винтовке на пост, получается. И только здесь, вокруг кладбища — где места самые опасные. — Дядька Степан протяжно вздохнул — и тут же снова заулыбался, скидывая винтовку с плеча прикладом вниз. — Зато смотри, Владимир, какая — новенькая, еще в масле! Не иначе как из запасов Ордена — у нас в полицейском управлении такой красоты отродясь не водилось.

Я с трудом поборол соблазн прикоснуться к оружию. Почувствовать вес, пробежаться пальцами по деревянному ложу винтовки, пощелкать затвором — а и то и прицелиться в ближайший фонарь. Понять, чем местная игрушка отличается от тех, что были в ходу в моем мире в начале прошлого столетия… Но дядька Степан такое бы точно не оценил.

— Ладно, чего я тут заладил, — вдруг спохватился он. — Ты, же, небось, еще не ужинал?

От одного упоминания о трапезе у меня тут же заурчало в животе. В самом деле, ел я сегодня всего один раз, давно… и явно маловато — драка в столовой началась раньше, чем дело дошло до второго блюда. Молодой организм явно потратил за день куда больше, чем приобрел — и теперь настойчиво намекал, что самое время исправить оплошность.

— Слушай — а давай до нас, Владимир? — Дядька Степан хлопнул меня по плечу. — Сейчас смена подойти должна, а дома Ирина Федоровна, супруга моя, как раз щец наварила. Лешку с корпуса отпустить должны… С семьей познакомлю — ты ж мой спаситель, получается. Заодно и отужинаешь.

Я честно попытался отказаться — но без особого старания. Слишком уж мрачной показалось тут же всплывшая в голове картина собственного жилища — единственной тесной комнаты без малейших признаков съестного.

Да и дядька Степан определенно не собирался принимать отказ — и буквально через четверть часа уже бодро вел меня через дворы к себе в гости. Мы действительно оказались почти соседями — семейство городового обитало совсем рядом, за углом — в паре дворов от доходного дома с моей комнатушкой в мансарде.

— Иринушка, душа моя, я пришел! — громогласно сообщил дядька Степан, отпирая дверь. — И не один, а с товарищем.

— Проходите, — отозвался откуда-то женский голос. — Как раз на стол накрываю — ужинать будем!

Видимо, гости в этой квартире появлялись нередко — хозяйка ничуть не удивилась и даже не выглянула нам навстречу — видимо, была слишком занята. Зато без лишних любезностей у меня оказалось достаточно времени осмотреться, пока неторопливый дядька Степан разувался, выбирался из кителя и вешал на гвоздь в прихожей портупею с кобурой.

Жили здесь явно просто — без излишеств и уж тем более без малейших признаков роскоши. Простая отделка, хлипкие деревянные двери, явно недорогая мебель — примерно как в моей мансарде. Впрочем, по сравнению с ней квартира дядьки Степана казалась чуть ли не хоромами: аж целых две комнаты, да еще и с просторной кухней, где запросто помещался изрядных размеров стол, за которым уже собралось все семейство.

Ирина Федоровна выглядела под стать мужу, хоть и была моложе лет на десять, если не больше — тоже невысокая и крепко сложенная, с убранными в пучок седеющими волосами. Даже в возрасте ее круглое лицо смогло сохранить если не красоту, то какую-то особенную неброскую привлекательность — морщинки его ничуть не портили.

Скорее наоборот — добавляли чего-то уютного, материнского. А может, дело было в одежде… или в дымящейся кастрюле, которую хозяйка как раз ставила на стол.

— Это Владимир Волков, — представил меня дядька Степан. — Гимназист… и спаситель наш, получается. А это моя семья: супруга, Алексей, младшенький наш — и Марья.

— Племянница моя, из Тобольской губернии, — пояснила Ирина Федоровна. — Садись, Владимир — кушать будем.

Я с готовностью опустился на стул — почетное место во главе стола, да еще и рядом с самим дядькой Степаном. И тут же принялся воздавать должное хозяйкиной стряпне. Щи оказались постные, без намека на мясной бульон, зато вкусные и такие густые, что ложка порой застревала. Да и наварили их столько, что на всех хватило с добавкой.

Семейство ужинало молча: тишину нарушали только звон посуды, поскрипывание видавшей виды мебели и мерное тиканье часов в комнате зе стеной. Я следовал всеобщему примеру — не забывая, впрочем, потихоньку изучать своих соседей по столу.

Черноволосый и голубоглазый Алешка то и дело поглядывал на меня со странной смесью любопытства и пренебрежения. На вид ему было лет двенадцать, не больше, и он вряд ли достал бы мне макушкой до середины груди — но, похоже, уже давно успел напитаться горделивым духом кадетского корпуса. И смотрел на всех «гражданских» сверху вниз, а гимназистов и вовсе наверняка считал совершенно не приспособленными к жизни белоручками.

А вот Марья…

От ее взгляда почему-то становилось… становилось жарко, будто кому-то вздумалось затопить печь, предварительно закрыв на кухне все двери и окна. Племянница из Тобольской губернии сидела напротив и буквально пожирала меня глазами. Настолько беззастенчиво, что еще немного — и это, пожалуй, показалось бы неприличным.

Я пытался смотреть в тарелку, на блюдо с нарезанным хлебом, на стену, даже на дядьку Степана — но раз за разом снова натыкался взглядом на темно-зеленые искорки. Хитрые, озорные, наглые — и все же ничуть не отталкивающие, а скорее наоборот.

Я едва ли мог назвать Марью писаной красавицей — зато она была в том возрасте, когда женщине сложно выглядеть непривлекательной: ровесница — а может, на год или на два старше меня. Светлая кожа, едва тронутая загаром, чуть вздернутый аккуратненький носик, россыпь веснушек и копна густых русых волос. Самое обычное приятное лицо. И фигура под стать: невысокая, округлая — в тетку и, видимо, в мать — но напрочь лишенная тяжеловесности. Свободная одежда скрывала… подробности, однако я почему-то сразу представил их во всей красе.

И еще как представил.

Странные мысли. Особенно для того, кто прожил на свете не одну сотню лет, за которые, конечно же, встречал девчонок и посимпатичнее. А вот Володе Волкову, чье тело я «носил» всего около суток, что-то подобное явно было если не в новинку, то уж точно не самым привычным. Наверное, поэтому озорной взгляд Марьи и прожигал меня разве что не до самых костей.

Семнадцать лет. Юность, самый разгар гормонального шторма — и, как следствие, эмоции и ощущения, которые я-прежний перерос так давно, что уже успел забыть. Нет, конечно, мой дом в том мире никогда не был монастырем и обителью целибата, но…

Когда мы с Марьей одновременно потянулись за хлебом, и наши руки соприкоснулись, стало совсем тяжко. Кожу легонько кольнуло, будто ударило током, и приятное тепло тут же вскарабкалось до самого плеча — а оттуда расползлось через грудь и к животу, и по шее. Хорошо, что я уже успел слегка загореть, а на кухне было не слишком светло — иначе все за столом непременно заметили бы, что мои щеки наливаются пунцовым. Иными словами, древний воитель и колдун краснел, как малолетний пацан.

Впрочем, я и есть малолетний пацан… Теперь.

Забытое ощущение сложно было назвать неприятным, но когда ужин, наконец, завершился, я испытал самое настоящее облегчение. И тут же смылся на лестницу вслед за хозяином, который отправился покурить.

— Владимир?.. Прикрой дверь — дым в квартиру идет.

Дядька Степан сам толкнул тяжелую створку, уселся на подоконник и, отодвинувшись, принялся сосредоточенно тянуть папиросу. И явно ничуть не обрадовался моему появлению рядом — скорее наоборот. И даже его обычная словоохотливость исчезла, будто за ужином случилось что-то нехорошее.

И я уже успел было подумать, что он заметил, как мы с Марьей переглядываемся — но дело оказалось вовсе не в этом.

— Послушай, Владимир… Дело у меня к тебе есть. — Дядька Степан нахмурился и на мгновение смолк. Будто изрядно сомневался, стоит ли вообще говорить дальше — но все-таки продолжил: — Помощь твоя бы пригодилась.

— Всегда пожалуйста, дядь Степан. — Я пожал плечами. — Чем смогу, как говорится.

— Вот ты как раз и сможешь. Тут человек крепкий нужен, и с умом. Я уж, грешным делом, думал Лешку просить — но рано ему по ночам бродить, мал еще. — Дядька Степан улыбнулся в прокуренные усы. — Вот я и подумал — может, не случайно мне тебя бог послал. Если уж ты одной саблей с Жабой управился — то и здесь не подведешь.

— Здесь? — переспросил я. — Мне бы поточнее…

— Упырь у нас в околотке завелся, Владимир, — вздохнул дядька Степан. — И надо бы его прибить, покуда дел не натворил.

Глава 15

— Упырь?

— Ага. Образина та еще: примерно с человека ростом, две руки, две ноги и голова. Только зубы, как пила, и пасть здоровая, на всю морду. — Дядька Степан провел себе пальцем по лицу от уха до уха. — Ну, будто ты не видел, Владимир — тварь то не редкая в наше время.

Не видел. Упырь мне действительно еще не попадался — по вполне понятным причинам. Впрочем, описание оказалось более чем доходчивым: я без особого труда представил себе что-то вроде зомби из фильмов ужасов — только пострашнее. Не оживший труп, а создание, лишь по странному стечению обстоятельств внешне напоминающее человека. Злобное, зубастое, непременно хищное… но, похоже, не самое опасное — по местным меркам. Если уж дядька Степан говорил о нем, как о чем-то обыденном — будто отстреливал таких гостей из Прорывов чуть ли не каждый день.

А может, и правда отстреливал.

— Наверное, с Жабой пролез на кладбище — и оттуда на улицу. Его утром дворник в соседнем дворе видел — если не врет, — продолжил дядька Степан. — Говорит — хрипел кто-то в темноте, потомудрал.

— Такую страхолюдину лучше бы днем ловить, пока светло. — Я выглянул в окно. — А сейчас попробуй найди.

— Не-е-ет, Владимир, тут как раз наоборот. Днем Упырь забьется в подвал или за поленницу, скрючится — и спит там, пока не стемнеет. Попробуй найди его, разве что в каждый угол залезть придется. — Дядька Степан назидательно поднял вверх палец. — А с вечера жрать захочет — и пойдет бродить, выть… на охоту, в общем. Нам с тобой он не страшен — зубы острые, но медлительный больно, да и силы настоящей в Упыре нет. Крысу разве что поймает. Или кошку, собаку…

— Ребенка, — буркнул я.

— Ну, детям по темноте на улице делать нечего. — Дядька Степан хмуро сдвинул брови. — Но случиться может всякое — тут ты, Владимир, прав. Поэтому и надо нам с тобой этого Упыря выловить и упокоить.

— А как же эти капелланы ваши Георгиевские, — на всякий случай поинтересовался я. — Разве это не их работа? У Ордена и Талант, и солдаты имеются.

— Тю… Капелланов по таким пустяками не дергают. Да и солдат за одним Упырем гонять не будут, тут даже звать без толку — посмеются разве что. — Дядька Степан посмотрел на меня, как на ребенка — любимого, но явно не самого сообразительного. — Да и потом — может, и нет там никакого Упыря, а дворнику просто спьяну привиделось. Но проверить надо. По дворам пройтись, посмотреть да послушать — хоть бы и для порядку… Ну как, поможешь, Владимир?

Ложиться спать было еще слишком рано, заниматься учебой я все равно не собирался. Прогулки… прогулок мне на сегодня хватило, но если уж выпала возможность провести вечер с пользой…

— Помогу, — кивнул я. — Вы отдыхайте, дядька Степан. А по дворам я и сам пройдусь. Если чего увижу — сразу прибегу рассказать.

— Один?.. Нехорошо это, Владимир. Сил тебе не занимать, раз уж Жабу зарубил, но и Упырь — это не игрушки. Цапнет зубами еще…

— Не цапнет. — Я махнул рукой. — Я ж никуда не полезу — так, по улице пройдусь… Мне бы только шашку на всякий случай — а лучше «наган».

— «Наган» ему подавай… — проворчал дядька Степан с улыбкой. — Ты стрелять-то умеешь, друг ситный?

— Умею. Хоть из револьвера, хоть из винтовки, хоть из ружья. Мы с отцом в Псковской губернии на медведя ходили, — соврал я. — А уж с Упырем и подавно управлюсь.

На лице дядьки Степана отразилась мучительная борьба. С одной стороны на него наседали долг, осторожность и то, что обычно называют совестью. С другой — усталость и возможность провести вечер с семьей, а не болтаться по дворам в темноте.

И вторые победили — хоть и с незначительным перевесом.

— Ладно, Владимир, дам я тебе «наган». — Дядька Степан слез с подоконника и шагнул к двери. — Только не потеряй — он еще с полку остался — вещь памятная… И без дела не стреляй — а не то с меня голову снимут. И ежели чего заметишь — сразу ко мне, геройствовать не вздумай… И в подвалы не лезь!

На мгновение я даже удивился, что старик сдался так легко. Впрочем, чему удивляться? Местный оружейный закон вряд ли так уж сильно отличался от того, что я помнил: в начале века револьверы, пистолеты и ружья продавали свободно. Гайки начали подкручивать только в девятьсот третьем году — а наглухо затянули уже потом, после революции.

А может, это счастливый билет с руной решили сделать мне прощальный подарок… Или наоборот — коварная леди-судьба таким образом готовилась стрясти свои проценты. И припасла чересчур самоуверенному гимназисту очередной сомнительный сюрприз.

Но чего уж теперь.

— Так точно — не лезь! — Я шутливо приложил руку к виску. — Скоро буду, честное слово!

Не прошло и минуты, как я уже спускался по лестнице, чуть придерживая бьющий по боку револьвер. Увесистая железка оттягивала карман кителя, и я даже успел пожалеть, что не выпросил заодно и кобуру — но возвращаться не хотелось. И не только потому, что дядька Степан вполне мог передумать и прогнать меня домой.

Охота уже началась. Стоило спуститься всего на этаж, как я почувствовал внутри вновь пробудившиеся способности. А как только дверь на улицу закрылась за моей спиной, вечер тут же навалился со всех сторон. Меня буквально захлестывала волна не только звуков, но и запахов — тех, которые по дороге сюда я даже не замечал.

Значит, мои чувства обостряются. Сначала до доступного человеку предела — а потом еще дальше. На улице уже успело стемнеть, но теперь я видел куда лучше, чем раньше. И дело было не только в Таланте — менялись сами глаза: проходя мимо очередного окна, я кивнул собственному отражению.

И оно кивнуло в ответ, едва заметно блеснув тусклыми желтовато-оранжевыми искорками.

— Вот, значит, как… — усмехнулся я себе под нос. — Растем.

Конечно, полностью принять иной облик я бы сейчас не смог — на это силенок все-таки пока еще не хватало. Но мне даже не пришлось напрягаться, отыскивая зверя внутри — он сам рвался помочь, предлагая весь арсенал, до которого мы вместе дотягивались.

Слух. Обоняние. Зрение. Сила и скорость. Зубы… нет, зубы, пожалуй, будут лишними. В конце концов, я не собирался пугать каких-нибудь местных старушек. И уж тем более не собирался сражаться с Упырем голыми руками — для этого есть «наган».

Я залез в карман и сжал пальцами ребристую рукоять — чтобы не болталась и не мешала ходьбе. И почему-то сразу почувствовал себя увереннее, хотя и так накачался взятой взаймы у Таланта энергией чуть ли не под завязку. Да, сейчас бы ее одной хватило на любую драку, но не стоит недооценивать оружие — особенно старый, добрый и надежный огнестрел.

Семь патронов в барабане. Уже не необходимость, но и не игрушка. Приятное дополнение к собственным силам.

Дядька Степан говорил, что Упырь должен прятаться где-то во дворах неподалеку, но я все-таки решил прогуляться чуть дальше — туда, где вчера вечером открылся Прорыв. Прямо на кладбище за Малым проспектом. Калитка отыскалась без труда, а вот нужный поворот я едва не пропустил — узкая тропинка будто нарочно пыталась спрятаться от меня в темноте.

Но не смогла. И уже через минуту я добрался до того самого места, где сутки назад трудился Георгиевский капеллан, зашивая прореху в бытие. Ничего сверхъестественного здесь уже не было — ни переливающегося в темноте портала в другие миры, ни неведомых тварей, ни даже остатков энергии, которые я бы непременно почувствовал.

Зато остались следы — убрать разрушения от Жабы, конечно же, еще не успели. Я снова разглядел в темноте свернутые металлические кресты, изувеченные ограды и обломанные надгробия со статуями, а за ними и деревья, по которым будто проехал трактор. Огромная туша двигалась к проспекту по прямой — наверное, просто шла на свет фонарей.

Но за ней появилась… должна была появиться еще одна. Небольшая, раз в десять легче, медлительная и не наделенная огромными мощными лапами, способными махнуть через металлический забор. Упырю не хватило бы сил так же переться напролом — значит, он выбрал дорогу попроще. Относительно ровную и, желательно, без препятствий.

Тропинку между могил.

Я не торопясь двинулся обратно — тем же путем, что и пришел. И смотрел себе под ноги — впрочем, без особой надежды. Даже если мне хватит звериного зрения разглядеть хоть какие-то следы, их наверняка затоптали еще вчера. Так что теперь остается только искать самый незамысловатый путь. Сначала до широкой аллеи, а дальше?..

Наверное, все-таки прямо. По засыпанной песком дорожке пройти было бы проще, но она примыкала к тропинке под углом. Пришлось бы сворачивать — а на такой маневр Упырю вряд ли хватило бы зрения… или ума. А если он услышал с проспекта грохот и стрельбу — скорее всего, вообще попытался убраться подальше, вглубь кладбища.

Ну, я бы на его месте — попытался.

Песок под ногами захрустел, но через несколько мгновений снова сменился мягкой землей. Я перешел наискосок дорожку и у ближайших же надгробий наткнулся на примятую траву. Конечно, тут вполне могли побывать работники кладбища или кто-то из родни усопших — а мог и проковылять Упырь. Ночью был дождь, и все запахи смыло…

Но следы все-таки остались: сломанные стебли, вывернутые клочки дерна, мох на краях могил — ободранный, однако не так, как это сделали бы заботливые человеческие руки. Кто-то шел здесь — медленно, покачиваясь и подволакивая ноги при каждом шаге. И босиком — от обуви на мягкой земле непременно остался бы хоть один отпечаток.

Совпадение? Не думаю.

Упыриная «тропа» без особого труда просматривалась даже в темноте, уходя между могилами в сторону кладбищенской ограды. Как я и думал, твари не хватило мозгов выбрать дорогу или отыскать калитку. А значит, мой зубастый друг то ли лез через забор, то ли протискивался между прутьями, то ли…

Есть. Я даже не стал трогать оставшиеся на металле ошметки плоти — хватило и запаха. Вряд ли даже на кладбище отыскалось бы хоть что-то, способное вонять так, как Упырь. Обострившееся обоняние на мгновение превратилось из дара в проклятье, и я тут же прекратил втягивать носом воздух.

Зубастый пролез здесь… но куда он пошел дальше?

Сквозь ограду я видел только тротуар с одиноким фонарным столбом, а за ними — Малый проспект с трамвайными рельсами посередине. Несколько десятков метров голого асфальта, на котором не осталось ни следов, ни запахов. Ничего, за что я мог ухватиться даже сверхчеловеческим чутьем.

Тупик. Обидно — хоть и ожидаемо. И теперь мне оставалось только вернуться к изначальному плану дядьки Степана: выйти с кладбища, перейти дорогу и шататься по всему околотку, выглядывая бредущий в ночи силуэт и вслушиваясь в каждый подозрительный звук из темноты. Угробить несколько часов и таки грохнуть удравшего с кладбища Упыря — или, что еще хуже, отправиться обратно несолоно хлебавши.

А может, все-таки?..

С магией шутки плохи — но иногда без нее попросту не обойтись. И если уж я справился со скандинавской руной, то и простенький ритуал поиска наверняка мне уже под силу.

— А ну-ка иди сюда, тухлятина. — Я осторожно подцепил кончиком пальца с ограды оставшийся от Упыря ошметок. — Сейчас мы с тобой поколдуем…

Глава 16

Сказки не врут. Точнее, не всегда врут — обычно просто слегка приукрашивают. Или облекают случившиеся когда-то события в простую и понятную форму. Иногда чуть изменяя, иногда дополняя какими-нибудь привлекательными деталями… Или наоборот — убирая те, про которые не стоит рассказывать ни детишкам, ни даже взрослым.

Иван-царевич со своим волшебным клубком определенно выглядел куда симпатичнее того, что предстояло сделать мне. Но, как говорится, за неимением… Будь под рукой шерсть, нитки или парочка газетных листов, ритуал получился бы быстрее, надежнее и уж точно чище. Однако кладбище мало напоминало магазин бытовых товаров или квартиру — так что приходилось работать, с чем есть.

Я нарвал у ограды подсохшей травы и, бормоча себе под нос слова заговора, добавил упыриной плоти. И еще немного влажной земли — чтобы получившийся комок не разваливался. Он вышел достаточно надежным и крепким… и все-таки слишком тяжелым: я почувствовал, как корявый уродец с торчавшими во все стороны стебельками дернулся пару раз, но так и остался лежать на ладони.

— Давай, не ленись. — Я подул на комок и осторожно опустил его на асфальт. — Показывай дорогу.

Магии нужно помочь самую малость — и дальше она начинает работать сама. Капля моей крови или заговор покрепче наверняка усилили бы эффект вдвое, но рисковать после утренних приключений с руной Феху уже не хотелось. Этот мир определенно реагировал на волшбу иначе, чем родной. Дергано, неровно — зато с такой охотой, что перебор с энергией скорее навредит, чем принесет хоть какую-то пользу.

Комок лениво покачнулся из стороны в сторону на тротуаре, покатился к поребрику — и вдруг припустил с такой скоростью, будто его подхватило ветром и разом швырнуло чуть ли не самую середину Малого проспекта.

— Стой! — крикнул я, забираясь на ограду. — Зараза такая…

Но собственное творение меня не послушалось: разве что на мгновение замерло у трамвайных путей — и снова помчалось по асфальту, подпрыгивая от нетерпения. Конечно, комок не обладал даже каплей собственного сознания, зато целеустремленности в нем оказалось хоть отбавляй — я еле за ним поспевал.

Мы пересекли проспект, махнули за угол, потом на Княгининскую улицу — и дальше, прямо к моему дому. Всю дорогу мне приходилось бежать — но, к счастью, прохожих поблизости не оказалось… Иначе кто-нибудь непременно обратил бы внимание на гимназиста, который с совершенно ошалелым видом пытается поймать самого уродливого и проворного на свете малыша-ежика.

И только когда я промчался мимо своего жилища, комок чуть замедлил ход. То ли потерял след, то ли среди каменных зданий магия почему-то работала чуть хуже. Или понемногу заканчивался «заряд»: если дядька Степан не ошибся, Упырь вряд ли мог уйти далеко, так что я рассчитывал колдовство от силы минут на пять-десять. И их как будто хватало: чуть покрутившись на месте, мой крохотный провожатый покатился дальше.

Наискосок через двор, потом в соседний — и снова через дорогу. Здесь дома стояли уже не так близко друг к другу и заметно потеряли в размерах, будто среди современных четырех-пятиэтажек каким-то непостижимым образом втиснулось крохотное село. Впрочем, люди здесь наверняка не жили: деревянные здания больше напоминали сараи. Какие-то склады… а может, и вовсе чьи-нибудь конюшни или даже курятники. Никакой живности вокруг не бродило — на ночь ее наверняка запирали на замок — зато запах чувствовался, и еще как. Будь я Упырем — непременно попробовал бы поживиться здесь чем-нибудь. Если не сочной птицей, то хотя бы крысой, которых наверняка поблизости имелось в избытке — как и везде, где кормовое зерно могло валяться прямо на земле, да еще и в изрядном количестве.

Комок явно уже успел «подустать», но все-таки катился дальше — и через минуту вывел меня сначала на асфальт, а потом и к каменным домам — снова. Парочка из них даже показались смутно знакомыми: похоже, я забрался то ли на улицу Шевченко (здесь она, конечно же, называлась по-другому), то ли уже на Гаванскую.

Не так уж и близко от кладбища — почти полкилометра, даже если двигаться по прямой. Упырю явно пришлось постараться, чтобы добраться сюда — и я мог только догадываться, чем его так манил самый обычный двор. Пусть не такой крохотный и тесный, как знаменитые «колодцы» в центре — но все же тихий и, можно сказать, безжизненный: ни людей, ни зверья, ни даже растительности, не считая нескольких чахлых кустов.

Только одинокая телега в углу, на которой, судя по всему, привезли дрова — и часть уже успели разгрузить и аккуратно сложить под навес у стены. В паре окон под крышей еще горел свет, и я кое-как разглядел в полумраке здоровенный пень и воткнутый в него топор. Значит, кололи прямо здесь — и уже потом относили в подвал, где наверняка располагалась котельная.

Как раз туда и направился слепленный мною комок: неторопливо прокатился через двор, обогнул телегу, соскочил по ступенькам вниз — и нырнул в темноту распахнутой двери. Мне не очень-то улыбалось лезть за ним следом, но особого выбора, похоже, не оставалось. Так что я направился в сторону поленницы, не забывая, впрочем, поглядывать по сторонам. И не зря: прямо на сложенных дровах отыскалась керосиновая лампа. Явно видавшая виды, с мятым латунным боком и позеленевшая от времени — зато вполне рабочая: внутри даже что-то плескалось… Вот только спичек нигде не было.

Впрочем — зачем мне спички?

Я осторожно вытащил из крепления стеклянную «колбу», чуть подкрутил тугое колесико снизу и на всякий случай тряхнул керосинку. Та отозвалась сердитым бульканьем, но своевольничать, похоже, не собиралась.

— Гори! — тихо скомандовал я, сжав фитиль пальцами. — Свет. Мне нужен свет.

И бытие отозвалось: коже сначала стало тепло, потом жарко — и пропитанный керосином кусочек ткани вспыхнул. Пламя загорелось и тут же принялось колыхаться от сквозняка из подвала, отбрасывая на телегу и сложенные рядом дрова неровные уродливые тени. Я пристроил обратно стекляшку, и огонек выровнялся. Теперь света вполне хватало как следует рассмотреть и двор вокруг, и спуск, ведущий в подвал. Дверь выглядела совершенно обыденно… а вот проем мне не понравился.

— Это что тут у нас? — пробормотал я, проведя пальцем по изувеченному дереву — Упырь-медвежатник?

Замок не отперли, как положено, а выломали. Грубо и без изысков, надавив на дверь с такой силой, что он едва не рухнула с петель. На том месте, где раньше держался стальной язычок, осталась только дыра с неровными, буквально взлохмаченными краями. А скобы не было вовсе — ее я отыскал чуть дальше, когда сделал пару шагов внутрь.

— Надо же — здоровый попался. — Я поднял керосинку чуть повыше, освещая помещение. — Вот, значит, где ты у нас прячешься, голубчик…

Уходящие в темноту следы на полу я увидел сразу: мокрые, размазанные и чуть вытянутые. Разве что немного похожие на отпечатки босых ступней… крайне уродливых, кривых и неуклюжих. Похоже, сражение с дверью не прошло для Упыря бесследно — он явно повредил себе что-то и изрядно перемазал все вокруг густой черной жижей.

А уж запах после себя оставил и вовсе отвратительный. Влажную землю, гниль и болото я почувствовал еще на улице, но здесь к ним примешивалось что-то еще. Чуть сладковатое, отдающее железом…

Кровь.

Рука сама нащупала в кармане «наган». Я осторожно шагнул вперед и поводил дулом из стороны в стороны, выцеливая подвал — на сколько хватило зрения. По бокам смутно угадывались стены, а вот впереди помещение, похоже, уходило далеко под дом. Наверняка где-то там, в глубине, пряталась котельная: здоровенная печь, трубы и…

— Да твою ж…

Свет керосинки выдернул из темноты сначала подсохшую темно-красную лужу и сразу за ней — чьи-то ноги в криво стоптанных сапогах. Вполне себе человеческие, хоть и основательно… пожеванные.

Труп — видимо, тот самый дворник — лежал всего в нескольких шагах от меня боком к двери. Верхняя половина туловища не то, чтобы отсутствовала, но выглядела так, будто с нее ободрали мясо до самых костей, попутно оторвав и конечности, и голову. Нижней повезло чуть больше. На ногах даже сохранились остатки одежды — холщовые штаны, зияющие прорехами и располосованные зубами. Дядька Степан не ошибся: сотворить такое с человеком могла только тварь, чьи челюсти больше похожи на полотно пилы, чем на самый хищный рот.

Я с трудом представил, сколько плоти Упырь сожрал за один присест, как долго продолжалось его кровавое пиршество… И как взрослый и, судя по останкам, весьма крупный мужчина мог так нелепо угодить в лапы глупому и медлительному чудищу. Вряд ли зубастому уродцу хватило мозгов наброситься из засады.

Скорее дворник сам пошел сюда — услышал шум, а может, увидел сломанную дверь… Еще днем, раз уж лампа осталась лежать на дровах снаружи. Я бы на его месте скорее прихватил топор, но и метла, которая валялась в нескольких шагах, не самое плохое оружие — особенно в умелых руках. Судя по переломанным и измазанным жижей прутьям, бедняга сражался за свою жизнь. Пытался отбиться, но так и не смог. Упырь оказался сильнее…

Или был не один. И чем дольше я разглядывал распростертое у моих ног изуродованное тело, тем более вероятной казалась именно вторая версия. Слишком уж много вокруг осталось следов, и слишком заметно отличались укусы и зазубрины на обглоданных ребрах. Даже если Прорывы штамповали чудищ по единому образу и подобию, размеров они все-таки оказались разных. Одни поменьше, другие чуть покрупнее — но все одинаково злобные и прожорливые. Точно не меньше трех Упырей. А скорее всего — пять или шесть сразу.

К такому дядька Степан меня не готовил. Но если твари и прятались где-то в глубине котельной, то пока не спешили показываться. То ли наелись от пуза и улеглись спать, то ли предпочли держаться подальше от света керосинки и притихли… А может, каким-то образом учуяли мой Талант — и решили не связываться. Так или иначе, самым разумным было бы убраться из подвала, подпереть дверь чем-нибудь тяжелым и бежать за дядькой Степаном. А потом вернуться, прихватив винтовку и набив полные карманы патронов — и показать Упырям мастер-класс по стрельбе.

Но даже самые мудрые планы порой не сбываются: стоило сделать шаг к выходу, как керосинка в моих руках умерла. Огонек в последний раз беспомощно дернулся за стеклом, выплюнул тонкую струйку дыма… и погас окончательно. Темнота тут же нахлынула со всех сторон — такая густая, что с ней не могло справиться даже сверхчеловеческое зрение.

И почти сразу где-то в глубине подвала что-то глухо и сердито заворчало.

Глава 17

Без паники. Самое главное — без паники. Суета и излишняя впечатлительность погубили куда больше людей, чем прямая и явная угроза. Ситуация изменилась, но даже сейчас не тянула на по-настоящему крупные неприятности — особенно для того, кто побывал в сотнях передряг посерьезнее. Да, керосинка потухла, и света больше нет, зато дверь совсем близко, а до Упырей еще целый десяток шагов — или даже два.

Никаких поводов для беспокойства. Вообще никаких.

И все же оказаться в кромешной темноте со схарчившими дворника зубастыми тварями было, мягко говоря, не слишком приятно. Еще не привыкшее к подобным приключениям чужое тело выдало в кровь такую порцию адреналина, что я едва не потерял голову — и лишь немалым усилием все-таки взял себя в руки: одна или две секунды, глубокий вдох, выдох — и сознание снова заработало так, как ему и положено.

Я будто развернул перед собой карту — точнее, план подвала. И на нем тут же разметились все точки: ковыляющие в темноте Упыри впереди. Выход наружу где-то за спиной. И сам я — примерно посередине. Можно развернуться, отыскать глазами светлый прямоугольник двери и рвануть — но есть риск споткнуться и упасть.

Плохой вариант: слишком много шума, слишком дергано… и слишком много случайностей. Если хотя бы одна из тварей окажется достаточно проворной и цапнет меня за ляжку — мало точно не покажется. Лучше уж действовать наверняка.

Я не спеша попятился, нарочно подволакивая ноги, чтобы не упасть. В наполненной тяжелым дыханием и шорохом темноте щелчок взведенного курка прозвучал неожиданно громко — и Упыри тут же снова зарычали, а звуки шаркающих шагов раздались совсем близко.

Но я уже отступил чуть ли не к самой двери. Она оказалась прямо у меня за спиной, и теперь вокруг появлилось хотя бы немного света с улицы. Самая малость — и все же достаточно, чтобы разглядеть тварей звериным зрением. Пока еще не зубастые морды, даже не силуэты — только тускло мерцающие огоньки.

Если Упыри предпочитают охотиться ночью, неудивительно, что их глаза так сильно напоминают кошачьи: тоже круглые, способные поймать даже крохотные крупицы света — и поэтому сами будто светящиеся. Хищные оранжево-зеленые огоньки уже совсем рядом — буквально в нескольких шагах.

Одна пара, другая, третья, четвертая… Да сколько же их сюда набилось⁈

Я поднял «наган», наводя сгиб пальца на спуске туда, где у ближайшего Упыря должна была оказаться голова — и выстрелил. Раздался грохот, утробный визг — и за мгновение огненной вспышки из ствола я успел увидеть, как одна из тварей заваливается назад.

Попал! И, если анатомия гостей из Прорыва хоть немного напоминает человеческую — убил наповал. Минус один зубастый… Впрочем, радоваться рано — их еще как минимум трое, все прекрасно видят мой силуэт на фоне двери… и явно не против поужинать молодым гимназистским мяском.

Я выстрелил второй раз и, почти не целясь, третий. Обе пули наверняка попали, куда следует, но количество горящих в темноте глаз не убавилось: похоже, из глубины подвала к Упырям спешило подкрепление. Не самое многочисленное, но теперь я изрядно рисковал истратить все патроны раньше, чем закончится противники — а резервных дядька Степан не отсыпал.

Впрочем, какая разница? У меня все равно не будет времени возиться с барабаном.

Еще выстрел — и снова вой и звук падающего тела. Я спиной шагнул на лестницу, споткнулся, чудом удержался на ногах — и снова оттянул курок большим пальцам. Офицерский «наган» образца девяносто пятого года бил бы самовзводом, но дядька Степан забрал на дембель из армии обычный, солдатский, и мне приходилось каждый раз тратить драгоценные мгновения на перезарядку.

Последние три патрона я выпустил чуть ли не в упор, уже поднимаясь по ступенькам во двор. Шагавший первым Упырь рявкнул и послушно свалился с аккуратной круглой дыркой между глаз, но следующего только отбросило назад: я в спешке всадил сразу две пули не в голову, а в тело, между тянущихся ко мне когтистых лап.

Несмотря на какое-никакое внешнее сходство с человеком, устроен гость из Прорыва явно оказался сильно иначе: поджарый, но все равно медлительный и рыхлый. Тощая туша приняла свинец, разве что покачнувшись — будто пули даже не зацепили ребра… или их у Упыря не было вовсе.

Я на всякий случай взвел курок и нажал на спуск, и на этот раз барабан отозвался лишь тоскливым глухим щелчком. Патроны закончились, а вот Упырей осталось еще достаточно — точно не меньше трех. Зато я уже выбрался наружу, во двор. Отшвырнул опустевший «наган», сбросил с плеч китель и намотал его на левую руку. Так себе щит — но все же лучше, чем в случае чего встречать острые зубы или когти беззащитной плотью. Оружие тоже имелось: тот самый топор, заботливо оставленный кем-то в колоде у поленницы. Тяжелый, неудобный, явно туповатый, предназначенный исключительно для дров, а не для сражения…

Но в умелых руках сойдет и такой.

Упыри с ворчанием вылезали с лестницы во двор, и теперь я, наконец, мог как следует их рассмотреть.

Не знаю, кто придумал им такое название. С ожившими мертвецами из легенд или классики зомби-кинематографа зубастых объединяли разве что звуковое сопровождение, медлительность и желание жрать людей. В тощих и уродливо-непропорциональных телах не было почти ничего человеческого: слишком длинные конечности, ступни и кисти вытянутые, с когтями. Вроде бы худые — но кости не просматриваются. Живот и грудная клетка не разделены линией под ребрами, а будто наспех слеплены в один продолговатый кусок плоти, покрытый влажной и темной чешуей… или кожей — как у земноводного. Упыри скорее напоминали что-то среднее между отощавшей полуразложившейся обезьяной и здоровенной двуногой ящерицей. Даже башка оказалась отдаленно похожей на лягушачью: почти без шеи, с широкой зубастой мордой и чуть приплюснутая. Мощные челюсти, способные запросто перегрызть лучевую кость — зато сам череп крохотный и суженный кверху, едва ли способный вместить полноценный мозг. Неудивительно, что умственные способности тварей оставляли желать лучшего.

Впрочем, чтобы порвать меня на части, не обязательно иметь докторскую степень.

Я не стал дожидаться, пока Упыри подберутся поближе. Крутанул топор в руке, привыкая к весу, и первым вступил в бой. Чуть сместился влево, чтобы они никак не смогли навалиться все разом, и рубанул первого. С размаху, вложив в мощный удар чуть ли не весь собственный вес — и тупое лезвие все-таки справилось: разом отделило уродливую зубастую башку от тела и швырнуло куда-то в сторону поленницы. Рыхлая плоть поддалась железу почти без усилий, разве что едва слышно хрустнув сломанным позвоночником, и от неожиданности я завалился вбок, чуть не потеряв равновесие.

Второго Упыря пришлось рубить как попало, наотмашь. Снизу под отвалившуюся в визге челюсть — и сразу же во второй раз, провернув топор в воздухе. Удар расколол череп и с чавканьем ушел чуть ли не по самую середину морды, но высвободить лезвие я уже не успел: третья тварь навалилась сбоку и вцепилась зубами в руку. Намотанная на предплечье ткань кителя жалобно затрещала — и все-таки выдержала… пока еще.

Похоже, челюсти Упыря работали, как у бойцового пса: он не пытался отпустить и атаковать снова, даже не орудовал когтями — просто вцепился и держал, понемногу пережевывая и затягивая мою руку себе в пасть. Будь у меня оружие, я бы без особого труда пробил ему голову — но топор намертво застрял в поверженной туше и лишь тянул меня вниз неподъемной тяжестью.

Пришлось орудовать так: первый удар локтя лишь заставил Упыря сердито заворчать, пуская слюни, но второй, короткий и мощный, все-таки отбросил его в сторону. Лишив половины зубов, судя по влажному хрусту — наверняка они так и остались на мне, застряв в покрытой слюнями и жижей ткани кителя.

Прорывы умели делать своих созданий огромными, но на материале, похоже, все-таки экономили: и убитая вчера Жаба, и все до единого Упыри оказались каким-то хлипкими, непрочными… или Талант уже успел вкачать в мои мышцы достаточно силы. Третий удар я нанес ногой — и зубастая тварь с визгом рухнула, проехалась на спине, оставляя на асфальте влажный след, и подняться уже не успела: мой ботинок опустился прямо на морду с остатками зубов. Раз, другой — и череп хрустнул, а содержимое черепушки с чавканьем брызнуло во все стороны.

И во дворе стало тихо. Только где-то наверху негромко хлопнула створка окна. Выстрелы гремели на весь околоток, и кто-то из местных наверняка наблюдал за развернувшимся внизу сражением. Может, примеривался, как бы помочь угодившему Упырям в лапы бедняге. Или добраться до ближайшего городового…

Или просто втихаря радовался, что такое приключение случилось не с ним. И теперь, когда Упыри мне больше не угрожали, зрители исчезли. Двор снова погрузился в сонную тишину, и даже в еще светящихся под крышами окнах не маячило ни одного силуэта, словно жителей домов вокруг ничуть не интересовало, что я буду делать дальше.

Впрочем, стоит ли удивляться? Человек устроен так, что рано или поздно привыкает ко всему, а Прорывы и их кровожадные порождения за последние пару лет уже успели стать для Петербурга чем-то обыденным — конечно, если дядька Степан не слишком приукрашивал свои рассказы. В темноте меня вполне могли принять за городового, солдата или даже наделенного Талантом крутого георгиевского капеллана, для которого кучка Упырей вряд ли оказалась бы по-настоящему серьезной угрозой… Да и кому захочется без крайней надобности лезть в чужое дело? В том девятьсот девятом году, который я помнил, люди были точно такими же.

И за следующую сотню с лишним лет ничуть не изменились.

Так или иначе, моя работа тут явно закончилась — вместе с зубастыми. А вот вопросы остались, и немало: откуда здесь взялся чуть ли не десяток тварей, если покойный дворник видел всего одну? Как они могли забраться на километр от кладбища, не оставив следов? И если от Прорыва с Жабой шел только тот, из чьей плоти я слепил колдовской «клубок» — откуда вылезли другие? В конце концов — почему меня не предупредили, что Упыри обычно сбиваются в стаи?.. Не знаю, были ли ответы у дядьки Степана, но поинтересоваться я определенно собирался.

А заодно и занести обратно «наган» — раз уж обещал.

Глава 18

— Восемь Упырей⁈ — Дядька Степан выпучил глаза и закашлялся. — Да как же так вышло-то?

— Ну… Пятерых застрелил, а остальных топором. — Я вытащил из кармана взятый взаймы «наган». — Как-то так и вышло.

— Лихой же ты человек, Владимир. Всех, получается, и прибил… А я, дурак старый, тебя одного отправил! — Дядька Степан схватился за голову — и вдруг сердито нахмурился. — Да и ты тоже хорош — зачем геройствовать полез? Кому сказано было: увидишь чего — сразу назад беги!

— Не добежал… Да ладно уж теперь. Хорошо, что хорошо заканчивается… Но как же вы, городовые, столько Упырей прозевали? — Я все-таки не удержался от колкости. — И почему не сказали, что они стаями бродят?

— Так в том и дело, Владимир, что не бродят… обычно не бродят. — Дядька Степан задумчиво поскреб пальцами затылок. — Нет, конечно, если вместе из Прорыва вылезли, то так и шастают, пока их георгиевцы не прижучат. Но вот чтобы специально собираться как-то?.. Один, получается, чуть ли не полверсты тащился до того подвала.

— Поменьше, — на всякий случай поправил я. — Через дворы от угла Смоленского там… не знаю — третья улица.

— Все равно далеко! Упырь — он же глупый, а днем еще и не видит толком. — Дядька Степан снова нахмурился и принялся теребить бороду. — Ему от Прорыва только отойти, а там или прятаться, или пожрать чего. Всегда в соседних дворах сидит, пока не найдут. А тут топал и топал себе… будто нарочно своих искал. Странное это дело, Владимир.

– Странное, — кивнул я. — А раньше такого не бывало?

— Ну… Я не слыхал. — Дядька Степан пожал плечами. — Но их тут у нас и бывало не сказать, чтобы много… Зимой двоих замерзших на кладбище нашли, и в том году я одного застрелил прямо на Княгининской. А ты вон сколько повстречал!

Похоже, Прорывы выдавали всяких тварей штучно — и не только здоровенных Жаб, но и весьма компактных Упырей. Дядька Степан явно ни разу не видел нашествий кровожадных толп — если уж стайка в восемь голов показалась ему чем-то необычным.

Совпадение? Или в обозримом будущем Васильевский остров ждет самый настоящий зомби-апокалипсис?

— Надо к околоточному сходить. Пусть сам разбирается, будем георгиевцам докладывать, или не будем… Ну и прибраться бы во дворе — вызовет, кого следует. — Дядька Степан засунул «наган» обратно в висевшую на гвозде кобуру и потянулся за курткой — обычной, а не форменным кителем. — Пойду прогуляюсь. А ты, Владимир, ступай чай пить. После такого отдохнуть надобно… Только лишнего не болтай, ладно?

— Не буду, — отозвался я. — Нечего суету разводить. Но лучше бы народу сказать, чтобы после темноты не ходили без надобности, особенно по-одному.

— Да я-то скажу, конечно… Да разве их чему научишь? У нас и без Прорывов, бывало, люди по ночам пропадали, а все одно. — Дядька Степан махнул рукой. — Вон, Марья — ей бы спать уже, ан нет — сидит, ждет. Говорит — беспокойно ей, пока Володя не вернется — домой не пойду.

— Домой? — переспросил я.

— Да тут рядом, за углом, считай. Апартаменты себе нашла. Я ее звал с нами жить — отказалась. Самостоятельная девка, толковая, но гонору — не приведи Господь… Ладно, Владимир, бывай. — Дядька Степан натянул фуражку и шагнул к двери. — Может, еще и увидимся до ночи. Сиди, сколько пожелаешь — Ирина Федоровна тебя гнать не будет.

Через несколько мгновений тяжелые шаги на лестнице стихли, и мне оставалось только вернуться обратно на кухню. За чаем… и за неудобными вопросами. Алешка уже отправился спать, а вот Марья с Ириной Федоровной так и остались сидеть за столом. Будто все это время поджидали в засаде: дядька Степан не стал говорить женщинам, что отправил меня выслеживать Упыря, но и придумать более-менее складную ложь, похоже, не потрудился.

— Ты куда ходил, сынок? — поинтересовалась Ирина Федоровна, наливая мне чаю из пузатого самовара — На ночь-то глядя…

— Да так, дело одно нарисовалось. — Я махнул рукой и улыбнулся. — Мелочи.

— Дело у него! — воскликнула Марья. — А я, между прочим, волновалась!

Слова и даже голос вполне убедительно изображали беспокойство и даже испуг, но вот взгляд… взгляд с ними явно не вязался. Своенравная племянница дядьки Степана снова буквально ела меня глазами, еще пуще прежнего. На кухне снова становилось мучительно жарко — и дело было вовсе не в самоваре, хотя и он тоже добавлял свое. На мгновение мне захотелось удрать или хотя бы расстегнуть ворот кителя…

Вот еще! Буду я краснеть из-за какой-то девчонки — даже из-за самой хорошенькой. В моем возрасте — в смысле, настоящем, а не нынешнем биологическом — это как-то несолидно… И если уж ей так охота пялиться — в эту игру можно поиграть и вдвоем.

Я поднял голову и посмотрел Марье прямо в глаза. А потом с расстановкой прокатился взглядом по веснушкам на щеках, чуть вздернутому носику, белой шее, вороту сарафана и ниже — нагло и беззастенчиво.

Помогло, хоть и не сильно: Марья не то, чтобы засмущалась, но взгляд все-таки отвела, а через несколько мгновений кончики ее ушей принялись стремительно розоветь. А когда румянец перебрался на щеки, я даже почувствовал что-то вроде стыда — будто обидел ребенка.

Впрочем, этот «ребенок» сам кого хочешь обидит.

— Волновалась она… — Ирина Федоровна явно почуяла проскочившую между нами с Марьей искорку. — Спать бы лучше шла, заноза! А то утром вставать ни свет ни заря.

— Ну, теперь раз Володя вернулся — на сердце спокойно. — Марья бросила на меня быстрый взгляд из-под ресниц. — Можно и спать. Вот сейчас чай допьем — и пойдем… пойду домой как раз.

— Какое — домой? — Ирина Федоровна уперлась руками в округлые бока. — Я тебе на диване постелю — нечего девке одной по темноте шастать!

— Так почему ж одной, тетенька? — промурлыкала Марья, невинно хлопая глазами. — Меня Володя проводит — мы с ним как раз соседи… Так ведь, Володя?

Я кивнул — на всякий случай молча, чтобы ненароком не вызвать у Ирины Федоровны вполне справедливого негодования. Ей и так, похоже, не слишком-то хотелось отпускать племянницу с едва знакомым молодым парнем. Но то ли форма и фуражка гимназиста внушали какое-то особое почтение, то ли дядька Степан в мое отсутствие успел изрядно приукрасить мои добродетели — возражений так и не последовало.

И уже через четверть часа мы одевались в прихожей. Я в пожеванный Упырем китель, а Марья — в темно-зеленую шаль из шерсти. Чуть выцветшую, потертую по краям и явно не из дорогих, зато теплую и такую большую, что она вполне заменяла куртку.

— Это из Павлова Посада, — пояснила Ирина Федоровна, укутывая племянницу. — Степан Васильевич на пятнадцать лет дарил. Обновить бы пора уже…

По лестницы я спускался первым. Марья, как и полагалось, отставала на несколько ступенек — и даже на улице держалась чуть в стороне… пока мы не отошли от окон квартиры. Но как только вокруг сгустилась темнота, тут же прижалась ко мне плечом и взяла под руку — изящно, будто бы невзначай.

— Вы ведь не возражаете, Володя? — негромко спросила она.

— Не возражаю. — Я замедлил шаг и чуть склонил голову, изображая учтивость. — Марья.

Я прожил на этом — или правильнее будет — на том? — свете немало лет. И уже давно усвоил простое правило: никогда не стоит… скажем так, гадить там, где ешь. И тем более не стоит крутить шашни с племянницей городового. Даже если у самой Марьи не имеется на меня каких-то серьезных планов, корыстного интереса, даже если она просто решила подразнить безусого гимназиста — я непременно должен вести себя корректно. А решить вопрос с гормональным буйством можно и потом.

Благо, способов хватает — даже в начале двадцатого века. Приятных, законных и порой даже относительно безопасных.

— Страшно… — Марья еще сильнее прижалась ко мне. — Это что, волки воют?

Доносящийся откуда-то со стороны гавани далекий лай сложно было спутать с голосом лесного хищника: просто кто-то из бродячих псов созывал сородичей… или наоборот — предупреждал, что на его территорию сегодня соваться не следует. Но как-то лениво, вальяжно и не так уж и громко.

Да и в целом ночь казалась на удивление спокойной: ни ветра, ни торопливых шагов в темноте, ни шума машин или телег на проспекте, ни даже силуэтов вдалеке — вообще ни души. Только где-то вдалеке бормотала какая-то птица, чуть шелестели свежей весенней листвой деревья и едва слышно потрескивали газовые фонари на столбах, разгоняя темноту.

— Но с вами мне бояться нечего, — снова заговорила Марья. — Дядька Степан рассказывал, как вы Жабу зарубили — раз, и готово!

Видимо, хитрая девчонка уже успела сообразить, что изображать страх оказалось совсем уж нелепо — и сменила тактику. Чуть ослабила хватку — зато пошла еще медленнее и пристроила голову мне на плечо. А я мужественно терпел, хоть организм и требовал свое — с каждым шагом все настойчивее. Помогало только упрямство. И, пожалуй, гордость: не хватало еще уступить семнадцатилетнему юнцу, от которого к тому же осталось одно тело, под завязку напичканное тестостероном и вполне однозначными мыслями.

— Ну, вот и пришли, Володя. — Марья остановилась на углу дома на Княгининской улице, отступила на шаг — и вдруг снова схватила меня за китель. — Ой, у вас весь рукав разорван!

Действительно, кое-где на темно-синей ткани остались аккуратные треугольные отверстия. А там, где зубы Упыря вцепились особенно сильно, она даже повисла клочьями — и такое сложно было не заметить раньше. Даже в темноте.

Но проявить заботу Марья почему-то решила только сейчас.

— Я зашью! — пообещала она. — Только поднимемся наверх. У меня даже нитка синяя есть.

— Я и сам могу…

— Никаких «сам»! Знаю я, как вы, мужчины, штопаете — все вкривь и вкось. — Марья крепко обхватила мою ладонь сразу двумя руками. — Ну же, Володя, идемте! Я быстро сделаю.

Держала она неожиданно крепко — так, что вырываться мне бы, пожалуй пришлось силой… да не очень-то и хотелось! В общем, через несколько минут я оказался в крохотной комнатке, которая почти не отличалась от моей — разве что выглядела чуть уютнее.

— Снимайте пока китель, Володя, — скомандовала Марья, ныряя за дверцу шкафа. — А я сейчас переоденусь… Только чур не подглядывать!

От такого зрелища я бы точно не отказался, но все-таки заставил себя отвернуться и принялся рассматривать комнату. Точнее, ту ее часть, которую хоть как-то освещал тусклый огонек керосиновой лампы: угол с узкой кроватью, крохотный коврик на обшарпанном деревянном полу, столик с вазой…

— Володя… — позвала Марья.

Она подкралась неслышно и теперь стояла буквально в шаге передо мной. Уже без сарафана, почти обнаженная — на ее теле красовалось то ли большое полотенце, то ли просто кусок светлой ткани, подвязанный на пышной груди и снизу прикрывавший только верх бедра.

И больше ничего.

— Вот такдела, — улыбнулся я. — А как же синяя нитка?

— А синяя нитка будет потом, — прошептала Марья, закидывая руки мне за шею. — Какой же вы, Володя, непонятливый…

Глава 19

Свой второй день в дивном новом мире я встретил не дома. В чужой квартире, если быть точнее. Похожей на мою — такой же крохотной мансарде под самой крышей доходного дома. Разве что посимпатичнее: все-таки у женщин не отнять таланта приносить капельку уюта даже в самые спартанские условия. Коврик, какая-то вышивка на стене, копеечная вазочка — и нищая конура почти магическим образом перевоплощается в весьма приятное жилище.

А может, дело в запахе — дерева, подсохших цветов или самой Марьи — я до сих пор лежал, уткнувшись лицом в подушку, на которой мы…

Воспоминания нахлынули волной. Жаркие, сумбурные, сбивчивые. Не слишком подробные, зато весьма… красочные. Но по всему выходило, что вчерашнюю битву с темпераментом Володи Волкова я проиграл вчистую — пацан без особого труда положил меня на лопатки. Юность взяла свое, и все рассуждения о порядочности, здравом смысле и осторожности куда-то улетучились. Остались только ночь, податливое и жадное до ласки женское тело — и мои собственные силы, которые казались чуть ли не безграничными.

Но только казались. Раз уж я все-таки уснул — хоть и под самое утро.

— Завтракать будешь?

Марья каким-то чудом смогла подняться раньше и теперь уже вовсю возилась с примусом — похоже, собиралась то ли поставить чайник, то ли что-то поджарить. Утренний свет нещадно лупил прямо в глаза, и на фоне окна я смог разглядеть только ее силуэт — приятный, округлый, с рассыпавшимися по плечам чуть всклокоченными волосами. Из одежды на Марье была только рубашка с засученными рукавами. Широкая и достаточно длинная, чтобы прикрыть бедра… хоть и не целиком.

Моя рубашка.

Им что, медом намазано? И в конце двадцатого века, и в двадцать первом женщины вели себя точно так же — и неважно, оставались ли они на ночь в гостях, или сами звали к себе. Даже в отелях красотки пытались стащить мою одежду — рубашку, футболку… Или флиску, если дело было зимой. И натягивали — непременно на голое тело, напрочь игнорируя гостиничный халат или собственные наряды.

Мне не хватило и сотни с лишним лет понять, какой в этом смысл. Но он, наверное, был — что-то вроде захвата знамени врага. Поверженного, сдавшегося на милость прекрасной победительницы и захваченного в плен.

Хотя бы на одно короткое утро.

— Ну же, Володя, вставай! — Марья ловко разбила скорлупу яйца о край сковородки. — Мне на работу скоро.

— Еще минуточку… — блаженно простонал я, переваливаясь на левый бок. — Сейчас.

— Не бойся — не съем я тебя. Даже жениться не заставлю… наверное.

Марья чуть скосилась на меня, улыбнулась — и подмигнула. А потом еще подлила масла в огонь: переступила с ноги на ногу и выгнулась так, что ткань рубашки с моей стороны поползла вверх чуть ли не до самого пояса.

Издевается?

— Не заставишь? — усмехнулся я. — А что — были мысли?

— Да чур меня! — Марья тряхнула головой. — Я не затем из деревни сбежала, чтобы здесь по гроб мужу исподнее с портянками стирать.

— А зачем?

– Учиться пойду. Летом денег заработаю — и буду в Мариинскую гимназию поступать, в старший класс, — отозвалась Марья. — А потом на Бестужевские курсы пойду.

Я не без труда, но все-таки вспомнил названия учебных заведений — в моем мире они были точно такими же. В те годы я не так уж часто заглядывал в Петербург, но порой приходилось — и с одной из Бестужевских воспитанниц у нас даже случился…

Хорошая была девчонка. И умненькая — других на курсах не водилось. Да и стоило обучение изрядно, а на казенный кошт девчонок не брали.

— А если не поступишь? — зачем-то поинтересовался я.

— Тогда пойду утоплюсь… Да хоть в дом терпимости! — Марья сердито нахмурилась и чуть ли не сдернула сковородку с примуса. — Все лучше, чем в Тобольской губернии до старости гнить.

Похоже, я сам того не желая то ли наступил Марье на любимую мозоль, то ли просто ковырнул прошлое. И достал туда, куда сама она предпочитала не заглядывать.

— Да ты уж справишься, — проговорил я. — Бойкая деваха, своего не упустишь. Хоть на курсах, хоть и без них — не пропадешь.

— Ты не думай, что я так, Володя… Ну, что со всеми в койку прыгаю! — Марья вдруг покраснела и даже одернула полы рубашки, будто собственные голые ноги почему-то начали ее смущать. — Я же не дурочка какая-нибудь.

— На дурочку ты точно не похожа. — Я на всякий случай сдвинул брови, чтобы слова звучали посерьезнее. — И ничего я такого не думаю.

Одеяло все еще манило теплом и приятным запахом, но день уже начался — и пришло время вставать. Я подхватил с пола брюки и принялся натягивать, стараясь не смотреть на Марью.

— Красивый ты, Володя, парень. Видный… — вздохнула она. — Нам ведь тоже надо… понимаешь? Любви, ласки — ну, хоть вот так.

Что ж… зато честно. В том девятьсот девятом году, который я кое-как помнил, нравы едва ли отличались какой-то особенной чопорностью — нет, народ, что называется, «отжигал» уже тогда. И крестьяне, и рабочие, и мещане, и купеческое сословие. Даже титулованные аристократы порой творили такое, что приходилось удивляться. Но все же говорить о любовных утехах вот так прямо было, пожалуй, не принято. Любая другая на месте Марьи скорее бы ударилась в слезы — или принялась обвинять коварного соблазнителя.

Чего я только не выслушивал наутро.

— Понимаю, — кивнул я, поднимаясь с кровати. — Кормить-то будешь, хозяюшка?

— А то. — Марья улыбнулась и чуть подвинула сковородку по столу. — Только с тарелками у меня не густо. Так поедим.

Я не имел никаких возражений, и уже в следующую минуту мы вовсю уплетали яичницу, едва не сталкиваясь лбами. А еще через четверть часа Марья избавила меня от неловкого прощания — и буквально вытолкала за дверь. В расстегнутом кителе и без фуражки, зато так удачно, что я как будто еще даже мог успеть в гимназию до начала классов.

Мог — но не успел.

Ее величество судьба снова распорядилась иначе: не прошел я и половины дороги до остановки трамвая на Малом проспекте, как мне навстречу из-за угла вывернул дядька Степан. Без фуражки, одетый не по форме — зато сам сияющий, как начищенная бляха на ремне.

— Владимир! — радостно громыхнул он. — Вот чуяло сердце, что как раз тебя и встречу!

От старика попахивало перегаром, но разве что самую малость — если и он и шел в кабак поправить здоровье, то делал это с расстановкой и без спешки. Да и в целом вид имел опрятный и даже солидный, хоть и сменил белый китель городового на самую обычную куртку.

— Тут, Владимир, такое дело… Уж не знаю — то ли его преподобие капеллан ходатайствовал, то ли участковый пристав сам расщедрился, — Дядька Степан заговорил тише, а потом и вовсе перешел на заговорщицкий шепот, — но вышла мне от околоточного премия. За безупречную службу и проявленный героизм… Ну, то есть — за Жабу с Упырями твоими.

Все как положено: премия и прочие награды — исключительно по чину. А мне, как лицу гражданскому, полагалась исключительно благодарность. Да и вряд ли дядька Степан имел глупость рассказать начальству, что отправил гимназиста ночью выслеживать кровожадную зубастую тварь — да еще и с собственным «наганом».

— Давай уж мы с тобой порешим, Владимир, что Жабу вместе прибили… Я ж тоже при исполнении пострадал, выходит — а значит, и подвиг, считай пополам. А Упыри — это работа целиком твоя. — Дядька Степан достал из кармана несколько сложенных вдвое синих купюр. — Держи, стало быть. Пятнадцать рублей ровно.

Изрядные по нынешним временам деньги — в этом мире и курс валют, и цены почти не отличались от тех, что я помнил. Половина зарплаты городового — или даже больше. А уж для безработного студента, которому приходится клянчить на жизнь у тетки — и вовсе чуть ли не целое состояние.

— Не надо, дядька Степан. — Я махнул рукой. — Я вроде как не нуждаюсь — да и не за рубли дело делал, а исключительно по зову души.

— Как это — не надо? Я сам человек не богатый — но честь и достоинство имею. — Дядька Степан обиженно нахмурился. — И чужого мне не надобно!

— Да какое ж оно чужое? — улыбнулся я. — Околоточный премию не за красивые глаза выписал, а за безупречную службу. За то, что порядок блюдете.

— Вот ведь упрямый какой… Бери, кому сказано!

— Не возьму. — Я сложил руки на груди. — У вас семья вон какая, лишним не будет. Ирине Федоровне лучше платье купите, или Лешке каких сладостей… Или Марье на гимназию отложите, если самим всего хватает.

Я уже приготовился спорить дальше — но дядька Степан вдруг отвел глаза. То ли согласился, то ли в глубине души и сам был не против оставить себе деньги… А может, на мгновение все-таки увидел за личиной юного гимназиста меня настоящего — того, кому не стоит возражать.

Если так, мой Талант всего за одну ночь окреп настолько, что вернулись еще кое-какие из прежних способностей — и вряд ли самой выдающейся из них оказался дар убеждения… Впрочем, стоит ли удивляться? Практика, а уж тем более работа на пределе возможностей всегда вызывают рост. И особенно бурным он будет сейчас, когда я отброшен в самое начало когда-то пройденного пути. Длинного — зато хорошо знакомого. И пусть тело Володи Волкова пока еще не в силах вместить все мои умения из той жизни, уже скоро оно справится. И вряд ли на это понадобится так уж много времени. Лет десять-двадцать… Может быть, пятьдесят или сто.

Всего-то навсего.

— Странный ты человек, Владимир, — буркнул дядька Степан, убирая купюры обратно в карман. — Саблей и «наганом» орудуешь, как душегуб, а сердце — золотое… Ну и как мне теперь быть?

— Вот и я думаю — как быть?.. — едва слышно отозвался я.

Со стороны мой поступок вполне можно было принять за щедрость. За благородство. Или даже за откровенную глупость — в зависимости от того, кому вздумалось бы меня оценивать. Но, конечно же, дело было в другом.

Нет, я действительно почти не нуждался в деньгах. Когда несколько человеческих жизней проводишь в окопах, лагерях, казармах или тесных холодных кабинетах контор, у которых нет даже названия — поневоле учишься довольствоваться малым. Есть, что придется, спать на голой земле, укрывшись солдатской шинелью… или вообще не спать несколько суток подряд. Комфорт сильно переоценен.

Но деньги — это несколько больше. И в первую очередь возможности, которыми я все-таки собирался обзавестись в самое ближайшее время. Как и капиталами: пусть не самыми солидными, но все-таки помасштабнее заработка городового — или той самой премии. Иными словами, на фоне моих финансовых амбиций и пятнадцать рублей дядьки Степана, и найденный мною вчера золотой империал…

Скажем так, несколько терялись.

Мне определенно стоило раздобыть несколько больше, хоть пока я не слишком-то хорошо представлял, как именно. Поездка до Чернышева переулка на трамвае заняла не так уж много времени, но я успел придумать с десяток способов сравнительно честного заработка… и отвергнуть все до единого. Кулачные бои, ставки на скачках, азартные игры, лотереи, биржа, торговля — все это или было слишком рискованным, или требовало лишних заигрываний с колдовством. Конечно, никто не мог запретить мне плюнуть на все и пойти в солдаты…

Когда я вывернул из арки ко входу в гимназию, все мысли об обогащении вылетели из головы, и их место тут же заняли другие. Куда более насущные: классы уже наверняка начались, но у двери маячила высокая и тощая фигура в синем. Петропавловский явно остался здесь не просто так — ждал меня.

И вид у него был… помятый.

Глава 20

— Подкараулили? — вздохнул я.

— Да сейчас… Я бы удрал, и делов-то.

Петропавловский мрачно усмехнулся и в очередной раз шумно высморкался в кулак. На пальцах осталась кровь — впрочем, теперь уже совсем немного. Похоже, били крепко, но все-таки без особых излишеств: калечить явно не собирались — так, намяли бока.

Просто воспитывали.

— Кудеяр? — уточнил я.

— Они, братец. Перед классами в коридоре зажали и говорят: ты либо с нами, либо извольте по сусалам, сударь. — Петропавловский состроил скорбную мину. — В общем, пришлось пострадать за наше общее дело.

Упрямый. Один, да еще и против собственного восьмого класса. И ведь наверняка уже не первый раз лез на рожон… Особого недовольства в голосе я, впрочем, не заметил: мой новый товарищ явно мог бы выбрать своим девизом по жизни «Слабоумие и отвага». Поэтому даже разбитый нос его не слишком-то печалил. И будь у него возможность вчера или сегодня поступить иначе — вряд ли бы стал менять хоть что-то.

Да чего уж там. Оно и правда того стоило.

— Ладно, прорвемся. — Я хлопнул Петропавловского по плечу. — Враг силен, зато мы умные. Чего-нибудь да придумаем.

— Это ты можешь. Только думай быстрее, братец. Мне тут один доброжелатель шепнул, что враг задумал страшную месть! И воинство атамана Кудеяра намерено сокрушить непокорных храбрецов, посмевших… — Петропавловский снова затянул было, как пономарь — и вдруг нахмурился и продолжил уже нормальным голосом: — В общем, бить нас будут. И крепко.

— Это я и так догадывался. — Я пожал плечами. — Опять после классов все выходы обложат?

— Не-е-ет, тут повеселее, — кисло отозвался Петропавловский. — Прямо днем. Сегодня после обеда у ваших гимнастика по расписанию. Тебя с Фурсовым запрут в зале, чтобы не удрали. И отделают по первое число, пока из учителей никого нет. Ключ уже раздобыли, даже Ивана Павловича, говорят, не будет. Вот такие пироги.

Ставки понемногу повышались: уж не знаю, какие силы пришлось задействовать Кудеярову, чтобы хоть на четверть часа избавиться от грозного инспектора, но настроен он был явно серьезно. Если уж решился карать нас не тайком где-нибудь в темном углу после занятий, а прямо в гимназии посреди бела дня.

Показательная «казнь». Чтобы все видели, знали и боялись до самых каникул. Серьезная мера… и весьма рискованная. Даже для сына богатея-мецената, подмявшего под себя весь попечительский совет Шестой гимназии — все-таки правила есть правила, а Кудеяров и так вплотную приблизился к черте, за которую нельзя заходить.

Значит, трон под местным царьком уже зашатался. Драка в столовой, дерзкий побег через крыши, измазанная помидорами поросячья морда… Всего одного дня хватило, чтобы преданные вассалы увидели позор своего монарха, а недовольные подняли головы. Наверняка многие уже давно втайне желали дворцового переворота.

И кто-то, возможно, даже готов поучаствовать лично.

— Вот чего я тебе скажу. — Я шагнул к двери. — Они будут бить нас. А мы — их. Поспрашивай аккуратно у своих — вдруг найдутся желающие подраться? Я тоже спрошу, как раз до обеда время есть… Может, кто и сподобится.

— Бунт на корабле? — В глазах Петропавловского зажглись озорные искорки. — Я правильно понимаю, милейший?

— Еще как правильно, — кивнул я. — Соберем воинство и наваляем гадам. Мне бы хоть человек десять — и тогда еще посмотрим, кому там в гимнастическом зале туго придется.

Зерна бестолковой отваги упали на подходящую почву: Петропавловский засиял так, что на мгновение захотелось даже отвернуться. И тут же шмыгнул передо мной в дверь и умчался вверх по ступенькам — видимо, уже спешил в класс. Я тоже поднялся — но не спеша, на ходу прикидывая, как буду выкручиваться.

Силы понемногу возвращались, и в драке я без труда одолел бы и взрослого мужика. Или даже двоих-троих, особенно если при этом не надо было бы думать, как их ненароком не прибить. Но в одиночку сцепиться с целым классом бестолковых пацанов… нет, вряд ли. Швырну кого-нибудь, выверну руку, разобью пару носов, но в конце концов или покалечу кого-нибудь, или — что вероятнее — огребу сам.

Родной седьмой класс встретил меня молчанием — то ли уважительным, то ли просто осторожным. Занятие уже началось, но сонный учитель латыни не стал вредничать — молча махнул рукой и кивнул, указывая на парту.

— Слышал уже? — прошептал Фурсов, когда я уселся рядом.

— Угу. — Я щелкнул замком портфеля и принялся доставать тетради. — Нам готовят баню.

— Еще какую, брат. Вовсю топят — так, что дым из трубы валит. — Фурсов мрачно насупился. — Чего делать будем, вояка грозный?

— Воевать и будем, — отозвался я. — Скажи нашим — сегодня Кудеяру конец придет. И всю его шайку так отлупим, что до самых экзаменов хвосты подожмут… А там уж их и на выпуск отправят.

— Сказать-то я скажу. Только сам понимаешь — дураков нет, — тоскливо заворчал Фурсов.

Но договорить не успел. Учитель громыхнул по столу указкой, и все дружно притихли. А на нас тут же обрушилась заслуженная кара: спряжение глаголов. Я кое-как дотянул до тройки на знаниях из прошлой жизни, а вот Фурсову повезло меньше — на перемену он отправился, унося в портфеле жирнющую единицу.

Впрочем, из всех наших проблем это было самой меньшей. Часы на стене в коридоре неумолимо отсчитывали время, и его не становилось больше. Классы естественной истории, математики и немецкого прошли, как в тумане — я мог только ждать, предоставив сбор армии товарищам.

И они справились. Пусть не запредельно круто — но все-таки справились. К обеду за длинным столом собрались человек двенадцать: мы втроем, четверо восьмиклассников и остальные наши, из седьмого. Петропавловский не постеснялся притащить с собой парочку пацанов из младших — впрочем, довольно рослых и явно исполненных желанием подраться.

— Ну что, орлы, готовы? — поинтересовался я, оглядывая свое тощее воинство. — Побьемся?

Вихрастые головы дружно закивали. Конечно, моих силенок пока еще не хватало накачать отвагой целую дюжину гимназистов, но кое-чем я все же мог поделиться — и парни буквально расцветали на глазах: садились ровно, расправляли костлявые угловатые плечи, сжимали кулаки. И улыбались — лихо и бесшабашно.

Хорошо. Мне приходилось водить бойцов на врага пострашнее банды восьмиклассников, но сейчас самая обычная школьная драка вдруг стала чем-то по-настоящему важным. Для ребят вокруг. Для Петропавловского с Фурсовым. Для исчезнувшего где-то в глубинах вечности Володи Волкова, чье тело я теперь носил, как свое собственное. И даже для меня — видавшего виды старикана.

Все-таки засиделся я в своей глуши под Москвой, еще как засиделся. Обмяк, заржавел — разве что плесенью не покрылся. И, наверное, уже давно ждал хоть какого-то повода встряхнуться.

Даже такого дурацкого.

— Ну, тогда пошли. — Я оттолкнулся ладонями от столешницы и рывком поднялся. — По трое, не все сразу. А чего делать — все знаете.

При всей своей недалекости идиотом Кудеяров определенно не был. А значит, уже давно поглядывал в нашу сторону. Следил, чтобы не удрали от положенной кары — или не выкинули глупость. Сил мы собрали не так уж много, поэтому «светить» их раньше времени я не собирался.

Так что из столовой мы выходили крохотными кучками, а кто-то и вовсе по-одному. Первыми шагали Фурсов с Петропавловскими. Я чуть отстал, остальные шли за мной следом, а восьмиклассники и вовсе тащились где-то в хвосте «строя», делая вид, что и вовсе нас не знают. У кого-то наверняка даже хватило актерских талантов изобразить на лице блаженное неведение.

Но воздух в коридоре перед гимнастическим залом определенно пах неприятностями. Не знаю, кто из младших классов уже точно знал о готовящейся расправе, а кто только догадывался — все спешили убраться подальше. Некоторые хотя бы старался исчезать степенно, сохраняя хотя бы иллюзию солидности, но большинство разбегались в стороны — или вовсе испуганно жались к стенам.

И хорошо — не будут путаться под ногами, когда мы начнем… действовать. До входа в гимнастический зал оставалось шагов двадцать, а я уже успел «срисовать» всю нехитрую расстановку сил. Большая часть банды и сам Кудеяров, конечно же, поджидали нас за дверью, уже в зале. Кто-то наверняка спрятался в раздевалке, кто-то — в подсобке для хранения гирь и прочего спортивного барахла.

Но пятерых здоровенных лбов оставили в коридоре снаружи. Придержать дверь, запереть — или прихлопнуть любого, кому посчастливится сбежать. Восьмиклассники выстроились вдоль подоконника и разглядывали площадь внизу — в общем, старательно делали вид, что мы им совершенно не интересны.

С них и начнем.

— Эй, братец! — Я хлопнул по плечу ближайшего — самого рослого и плечистого. — Закурить не найдется?

— Чего-о-о?.. — бестолково протянул здоровяк, оборачиваясь.

— А вот чего.

Удар получился отличный: снизу в челюсть, как по учебнику. Восьмиклассник даже не успел понять, что случилось — отключился моментально и с потухшим взглядом повалился на своих товарищей. Второго я убрал кулаком в переносицу, третьего подхватил за пояс и буквально воткнул лбом в паркет — и больше драться оказалось не с кем: Петропавловский со своими работал резво и с огоньком. Не успел я развернуться, как двое уцелевших из банды Кудеярова уже валялись на полу и вовсю огребали по ребрам ботинками.

— Тихо, тихо, братцы! — рявкнул я. — Насмерть не забейте!

Начало определенно вышло удачным — но из гимнастического зала уже мчалось подкрепление. Я встретился взглядом с прижавшимся к стене Фурсовым. Он коротко кивнул в ответ, пропустил пятерых — и пинком захлопнул дверь перед шестым. Дерево с глухим стуком ударилось в лоб, раздался вопль, и через мгновение в конце коридора снова стало тихо.

Фурсов придавил дверь широченной спиной и держал. Изо всех сил. Ботинки скользили по паркету, на лбу стремительно надувались жилы, мышцы напрягались так, что грозились вот-вот разорвать тесный форменный китель. Но несколько мгновений мы выиграли — и я собирался потратить их с пользой.

Восьмиклассников мы буквально снесли. Двоих я свалил сам, а остальных затоптали однокашники. Налетели толпой и колошматили так, что клочья летели. Били крепко, так, чтобы поднялись нескоро — оставлять врага за спиной я не собирался.

— Давай! — заорал я, впечатывая носок ботинка в чьи-то ребра. — Открывай!!!

Фурсов прыгнул вперед, едва успев увернуться от распахнувшейся двери. Восьмиклассники с руганью ломились наружу, но больше мешали друг другу — так, что застряли в узком проходе. Я заехал одному в скулу, отпихнул второго, а третьего выдернул на себя и встретил коленом под ребра. И чуть не поплатился за самоуверенность — здоровяк не только выдержал мой удар, но еще и повис на шее, грозясь утянуть вниз, на пол.

Выручил Петропавловский: он закончил дела в коридоре и первым бросился на помощь. Завопил, как бешеный, и с разбегу влетел в дверной проем обеими ногами вперед. Кто-то жалобно крякнул, хватка на моих плечах ослабла — и вся куча-мала с грохотом повалилась в темное нутро гимнастического зала. Я кое-как удержался на ногах, переступил через извивающиеся на полу тела — и с кулаками встретил остатки Кудеяровского воинства.

Восьмиклассники тут же окружили меня — зато места вокруг оказалось достаточно и для маневра, и для полноценных рукопашных выкрутасов. Налитое под завязку мощью Таланта и веселой злобой молодое тело работало, как отлаженный и смазанный механизм, доставая откуда-то из глубин памяти мышц движения, которые в другое время я едва ли смог бы вспомнить. Пригибалось, сжимаясь в пружину — и тут же выстреливало ударом, способным переломить надвое дубовую доску… или чьи-нибудь ребра. Вертелось волчком, раскидывая со все стороны пинки и зуботычины.

А когда я изящно подхватил с пола забытую кем-то швабру, дело пошло еще веселее. Мокрая тряпка задорно щелкнула по чьей-то сердито перекошенной щекастой морде, и деревяшка не выдержала: с хрустом переломилась, оставив в моих руках кусок около метра длиной. Легкий и хваткий — самую настоящую дубинка, которой я тут же прошелся по беззащитным мягким местам наседавших со всех сторон врагов.

Беднягам оставалось только с воплем валиться на пол, зажимая отбитые конечности. Но и мои силы понемногу уходили — все-таки сражаться в одиночку с целой толпой оказалось не так уж просто. Кто-то повис на плечах сзади, а руку с обломком швабры обхватили крепкие пальцы. Третий восьмиклассник бросился прямо в ноги, и я едва не свалился…

И вдруг все закончилось: подоспела помощь. Наши разобрались со свалкой у двери и теперь беспощадно гнали Кудеяровскую шушеру вглубь зала. Жирную точку в побоище поставил Фурсов — подскочил ко мне и смачным пинком отправил какого-то толстяка на пол.

И все, наконец, стихло — никто больше не ругался, не гремел ботинками и не хрипел, получив удар под дых. Только негромко постанывали побитые восьмиклассники, на всякий случай расползаясь от меня подальше.

— Мой генерал! — Петропавловский выскочил неведомо откуда и встал со мной рядом. — Мы победили! Силы врага повержены!

Вид у него при этом был совершенно дурной. Изрядно помятый: китель лишился половины пуговиц и свисал краем ворота чуть ли не до пупа, а почти оторванный левый рукав болтался на трех нитках. К утренним ранам добавились ссадины на щеке и здоровенный синяк: левый глаз заплыл так, что превратился в узенькую щелочку… Зато в правом ярким пламенем сияла радость победы, от которой в полумраке зала как будто становилось чуточку светлее.

— Господа хулиганы и шутники! — рявкнул я. — Довожу до вашего сведения, что с сегодняшнего дня мы все дружно начинаем вести себя прилично. К любому товарищу, на котором надета форма нашей славной гимназии, обращаемся уважительно — вне зависимости от класса, возраста и происхождения. Искореняем в себе порочные привычки и последствия дурного воспитания… А те, кто не понимает хорошего отношения, — Я легонько стукнул себя обломком швабры по ноге, — будут иметь дело со мной лично, судари. Есть вопросы?

Ответом мне было тишина. Не то, чтобы гробовая — но вполне торжественная. Можно сказать, триумфальная. Восьмиклассники с кряхтением поднимались на ноги и ковыляли к скамейкам у стены. Кто-то уже успел убраться за дверь или спрятаться в раздевалке, зато остальные слушали меня буквально с раскрытыми ртами.

Похоже, воспитательная работа удалась.

— Вопросов нет. Замечательно, судари, просто замечательно. Приятно видеть столь понятливую публику. В таком случае, все свободны. — Я неторопливо вышел в самую середину зала. — А господина Кудеярова я попрошу остаться. К нему у меня разговор особый.

С самого начала победной речи я пытался отыскать глазами своего недруга — и не находил. Кудеяров не укрывался за спинами товарищей, не прятался в подсобке и не сбежал — уж его бы наши точно не выпустили. И все же главаря поверженной шайки нигде не было.

— Иди-ка сюда, — негромко позвал Петропавловский, когда восьмиклассники осторожно потянулись к выходу из зала.

Раздевалка опустела. Кто бы тут ни отсиживался — он уже ушел. То ли через дверь, то ли еще как-то — не оставив и следа…

Впрочем, нет — кое-какой след все-таки остался: крохотный клочок синей ткани, повисший на гвозде на подоконнике. Тот, кто вылезал здесь наружу, сумел каким-то чудом прикрыть за собой створки — и все же зацепился. Выбрался на улицу, а оттуда… Оттуда, похоже, сиганул прямо вниз — идти по карнизу было попросту некуда.

Кудеяров предпочел рискнуть и прыгнул со второго этажа, лишь бы не попасть мне в руки. Не знаю, чего ему это стоило, но даже хромая на обе ноги он, похоже, все-таки успел убраться куда подальше — пока мы лупцевали его банду.

— Удрал, зараза такая, — вздохнул я. — Ну, ничего. Никуда он от нас не денется.

Глава 21

Васильевский встретил меня привычной вечерней тишиной. В густеющем полумраке один за одним зажигались фонари, спешили по своим делам прохожие на тротуаре, катились автомобили и запряженные лошадьми повозки. Неторопливо постукивали колеса по рельсам под полом вагона, и под их монотонную песню часть пассажиров даже начала клевать носом.

Но не я. Обострившееся за последние сутки чутье проснулось минут десять назад — и с тех пор тревога только нарастала. Будто что-то острое и холодное кольнуло в желудок, как только трамвай спустился с моста на Восьмую линию. Погода, как и последние дни, радовала теплом ранней весны, но вместо туч над домами повисло кое-что посерьезнее. Невидимое обычному человеческому глазу, но такое же тяжелое, серое и плотное. Уже готовое обрушиться на остров грозой.

— Ты смотри-ка… — пробормотал кто-то с передней части вагона. — Чего там такое творится?

— Никак, георгиевцы. Неужто опять какая-то дрянь вылезла?.. Тьфу!

Усатый господин на скамье по соседству прижался щекой к стеклу так, что чуть не уронил шляпу. Видимо, очень хотел рассмотреть что-то впереди, по курсу трамвая. За его изрядной фигурой я не видел ровным счетом ничего — так что просто поднялся и зашагал к выходу. Все равно моя остановка уже приближалась.

И, похоже, сегодня оказалась для трамвая последней. В полусотне метров впереди прямо поперек путей стоял здоровенный армейский грузовик, вокруг которого сновали силуэты в фуражках — и почти все вооруженные винтовками со штыками. Знаков отличия я разглядеть не мог, но усатый дядька наверняка не ошибся: для городовых развернувшаяся на Малом проспекте суета выглядела чересчур уж масштабной — а гвардейским полкам или жандармерии тут делать нечего…

Наверное.

Солдаты перекрывали дорогу. Или вовсе оцепляли весь квартал — на уходившей в сторону Смоленки Княгининской улице уже выстроился кордон: часовые, собаки и ограждения. Чуть подальше я разглядел еще одну машину, из которой вытаскивали что-то грозное и увесистое… изрядно напоминающее пулемет Максима.

Серьезная техника. Такую не станут таскать почем зря.

Я задумался — но лишь на мгновение. Здравый смысл подсказывал, что вояки и грозные георгиевские капелланы разберутся и без меня. Что на этот раз благородную и опасную работу — если придется, конечно же — сделают профессионалы, и бестолковому гимназисту не придется бросаться с сабелькой на зубастое чудище. Или ползать по сырым и темным подвалом в поисках людоедов из Прорыва. В конце концов, приключений на сегодня хватило и так. Эпическое сражение прошло успешно, и я заслужил отдых. Да и ссадины с синяками от кулаков восьмиклассников изрядно побаливали, намекая, что лучше бы вернуться к себе в мансарду под крышей, повозиться с примусом, перекусить — и ложиться спать. Что завтра меня ждет очередной день в гимназии, классы, перемены, драки…

Но любопытство все же оказалось сильнее — и вместо того, чтобы свернуть к дому, я, бодро помахивая портфелем, устремился прямо к кордону.

— Ну как так? А ну пусти, кому сказано!

Похожая на шарик тетка с авоськой сердито наседала на солдата у ограждения. Но тот будто и вовсе ее не замечал. Стоял, опершись на приклад винтовки и смотрел куда-то в сторону. Даже папиросу изо рта не вынул.

И правда — из георгиевских, с унтер-офицерскими погонами.

— Не велено пускать, — лениво отозвался он. — Ступайте, сударыня, не мешайте нести службу.

— Я тебе дам — не велено! Мне домой надо, на Симанскую!

— Нельзя на Симанскую. — Часовой выпустил в воздух клуб сизого дыма. — Потерпите. Вот наведем порядок — тогда и пойдете домой.

— Да чего ты там наводить собрался, голубчик? — Тетка сообразила, что с наскока бывалого вояку не взять, и сменила тактику. — Мне всего-то на соседнюю улицу пройти — и сразу в дом. Богом клянусь — носа не высуну!

Я бы на месте часового уже начал терять терпение, но тот буквально воплощал собой невозмутимость — скучающую и чуть сонную. Вместо того, чтобы гаркнуть на всю улицу, он пыхнул папиросой и снова затянул свое «не велено».

Пока где-то вдалеке — примерно в полукилометре, через две-три улицы — не загрохотали выстрелы. Винтовки — не одна, а чуть ли не десяток, залпом, будто небольшой отряд принялся палить, накрывая разом несколько целей…

Ну — или одну, но большую.

— Господь милосердный…

Тетка разом притихла, втянула голову и стала чуть ли не вдвое меньше. Да и желания прорываться сквозь кордон к дому у нее явно поубавилось. Георгиевцы не просто так расставили посты на перекрестках. Перестраховались, конечно же — но, судя по стрельбе, что-то необычное на Васильевском действительно случилось. То ли очередной Прорыв, то ли его последствия — и посерьезнее одиноко бродящего по дворам Упыря.

— Что ж там у вас творится такое? — Тетка перехватила авоську левой рукой и перекрестилась. — Опять?..

— Не могу знать, сударыня, — строго отозвался часовой — и вдруг повернулся ко мне. — А вам чего надобно, любезный? Домой?

— Никак нет, господин унтер-офицер! — Я вытянулся, расправил плечи и разве что не щелкнул каблуками ботинок. — Я к его преподобию капеллану — по важному поручению.

— Да? Это какое же у вас поручение, господин гимназист? — усмехнулся часовой. — И к какому капеллану? У нас их тут сейчас изрядно понаехало.

— К этому… как его… — Я резво выхватил из кармана подаренную на днях визитную карточку — в которую, конечно же, так и не заглянул. — Дельвигу! Антону Сергеевичу. Велели срочно.

Ну же, Талант, выручай!

Обман даже мне самому казался до смешного неуклюжим и корявым… но, как ни странно сработал. Видимо, авторитет георгиевских капелланов среди простых служак был каким-то запредельным. И они уж точно не раздавали визитки кому попало — если самый обычный кусочек картона в моих руках сработал немногим хуже пропуска с гербовой печатью.

— К Дельвигу, говоришь?.. — Часовой недоверчиво прищурился — но все-таки шагнул в сторону, освобождая дорогу. — Ладно уж, проходи — он вот только на углу Симанской был — как раз догонишь. Только осторожно — от фонарей далеко не отходи! А то мало ли…

Последние слова я уже едва расслышал — помчался вперед разве что не бегом, пока часовой не передумал. По пути мне встретились еще несколько солдат с винтовками и даже один капеллан — тоже в кожаном плаще и с георгиевским крестом на вороте — но никто не сказал и слова. То ли приняли за кого-то из служивых, не разглядев в темноте гимназическую форму, то ли просто и помыслить не могли, что за кордон сможет проскочить гражданский.

А может, свое дело сделали понемногу «оживающие» способности: я очень не хотел, чтобы меня увидели раньше времени — и бытие, хоть и скрипом, но все-таки подстроилось под мои ожидания: я без особого труда прошагал по тротуару до соседней с Княгининской улице и свернул за угол.

Весь квартал будто вымер — даже окна в домах горели по большей части на верхних этажах. Солдаты наверняка разогнали местных жителей по домам, а те и сами были не против спрятаться за надежными и крепкими стенами… Наверное, уже не в первый раз сидели вот так, тихо, выключив в комнатах свет и занавесив окна.

Чтобы какой-нибудь Жабе не захотелось поинтересоваться, что там внутри.

Только в полусотне шагов под фонарем виднелись силуэты. Три крупных, плечистых, с винтовками. И четвертый — поменьше и потоньше, знакомый. Дельвиг с солдатами стояли над чем-то лежавшим на асфальте. Сначала я подумал, что сегодняшний Прорыв не обошелся без жертв, но, подойдя поближе, разглядел Упыря — уродливую когтистую тушу.

С дырками от пуль.

— Доброго вечера, ваше преподобие. — Я чуть склонил голову. — Позволите взглянуть?

— Ты?.. — Дельвиг неторопливо развернулся в мою сторону. — Ты откуда тут вообще взялся… гимназист?

— Владимир Волков, — на всякий случай представился я. — Так… мимо проходил.

— Вот и проходи — домой. Нечего тут шляться.

Его преподобие капеллан нахмурился, и от него буквально повеяло холодком. Но не слишком сильно: он явно меня вспомнил — и, похоже, решил, что я живу неподалеку и то ли не слышал шума на улице, то ли просто пожелал ненадолго выскочить по своим делам.

— Да погодите, ваше преподобие. — Я шагнул вперед и даже чуть отодвинул плечом одного из солдат. — Сами же сказали — обращаться, если нужно… Вот я и обращаюсь.

— Гимназист, да ты совсем… Думаешь, сейчас подходящее время? — Дельвиг сложил руки на груди. — Ты хоть знаешь, что тут вообще происходит?

— Может, и знаю, — усмехнулся я. — Упыри прут на Васильевский невесть откуда, будто им тут медом намазано. Так?

Один из солдат даже закашлялся. Остальные дружно повернулись в мою сторону, и только сам Дельвиг сохранил хоть какое-то подобие невозмутимости. Разве что вытаращился так, что очки изрядно сползли вниз по тонкому носу, разом лишив близорукий взгляд грозной внушительности.

Значит, попал — прямо в яблочко.

— Ты откуда?.. — пробормотал Дельвиг — и тут же взял себя в руки. — Кто сболтнул⁈

— Никто. — Я пожал плечами. — Сам догадался. Без дела грузовики с солдатами гонять не будут. Жабу или кого побольше так просто не возьмешь. А я тут слышал, что в соседних дворах целую стаю Упырей той ночью постреляли — вот и стало… любопытно.

— Любопытной Варваре знаешь, что оторвали?.. — Дельвиг поправил очки и снова принялся просвечивать меня фирменным взглядом. — Слушай, гимназист — я два раза повторять не буду: ступай домой. И лишнего языком не трепи.

— Ваше преподобие… Антон Сергеевич. — Я на всякий случай чуть втянул голову в плечи. — Вы не подумайте — я ж просто помочь хочу! Сам тот подвал видел… ну, как этих мертвяков грузили. Могу свести, если надо — вдруг там еще кто сидит?

Подробнее делиться с капелланом догадками я, конечно же, не стал. Но он то ли угодил под влияние моих способностей, то ли решил, что бойкий паренек в синем кителе и фуражке просто выслуживается… А то и сам уже собирался пройтись и как следует осмотреть место, с которого еще до рассвета увезли восемь Упыриных туш.

— Да кто ж его знает… Может же такое быть, — осторожно подал голос один из солдат. — Парень толковый — дело говорит. Надо бы… это самое — глянуть-то.

— Ладно, шут с вами. — Дельвиг вздохнул, покачал головой и едва заметно улыбнулся. — Покараульте пока на перекрестке, а мы с господином гимназистом прогуляемся… Говоришь, недалеко тут?

— Да вот буквально за углом будет, ваше преподобие, — закивал я. — Минуту идти.

На самом деле путь занял чуть ли не впятеро больше — ведь на этот раз я шагал не торопясь, а не мчался в попытке догнать скатанный из травы и грязи с Упыриной плотью волшебный… ну, допустим, клубок. Зато теперь не приходилось мотаться и лезть через заборы, так что уже скоро дорога привела нас с Дельвигом во вчерашний двор. Такой же тихий и сонный, как вчера — и почти такой же темный: солнце уже успело окочательно закатиться за жестяные крыши, и ночь наступала семимильными шагами.

— Ну, и где тут твой подвал?

— Во-о-от там. — Я вытянул руку в сторону поленницы. — Говорят, дворника насмерть загрызли… Правда это?

— Неправда, — отрезал Дельвиг. — Не болтай ерунды, гимназист… Да и нет там никого — еще в обед весь квартал прочесали. Только вон — баламуты вроде тебя вылезли, которым заняться нечем.

Я не сразу разглядел в полумраке темные фигуры у стены в углу. Они расположились прямо под окнами и не двигались — да еще и устроились так, будто собрались то ли отдохнуть, то ли раскинуть карты прямо на асфальте — или вовсе сообразить на троих.

— Эй! — Дельвиг подслеповато прищурился, вглядываясь в темноту сквозь стекла очков. — Ступайте домой, любезные!

Его услышали. Эхо от громкого окрика еще не успело стихнуть над крышами, а темные фигуры уже поднимались, разворачивались — и брели в нашу сторону. Медленно, неуклюже — будто куклы, которых дергают за ниточки.

— Это не любезные, Антон Сергеевич, — вздохнул я. — Вот совсем не любезные.

Глава 22

— Мать… Матерь божья.

Дельвиг явно хотел выразиться покрепче — но помешало то ли мое присутствие, то ли чин капеллана. Но выражение его лица говорило само за себя: хмурое, сосредоточенное, с тревожно бегающими по сторонам глазами. Бедняга сверкал стеклами очков и будто пытался смотреть одновременно и на вход подвал, и на ближайший угол дома, и на тот, что подальше.

И не зря: Упыри перли разом и буквально отовсюду. Трое ковыляли по двору нам навстречу, еще несколько с глухим рычанием лезли из темного проема у поленницы, но куда больше меня смущали те, что выруливали из-за дома — с обоих сторон разом, один за одним… Как будто за каждым углом вдруг нарисовалось по Прорыву — этакому конвейеру, штампующему зубастого уродца в три-четыре секунды.

Их уже набралось около полутора дюжин — и Упыриное подкрепление продолжало прибывать со всех сторон. Даже с тыла — и теперь мы всерьез рисковали оказаться чуть ли не в окружении. Без оружия, вдвоем против целой толпы. Солдаты остались на перекрестке примерно в половине километра отсюда — и неизвестно, есть ли часовые или патрульные где-то ближе.

Так себе арифметика.

— Бежим? — поинтересовался я.

— Тихо, гимназист. Встань за мной.

Дельвиг явно нервничал, но все же действовал быстро и собранно: подхватил меня под локоть, задвинул себе за спину и даже оттолкнул — видимо, чтобы не мешался. Чуть пошире расставил ноги, опустил плечи, как в боксерской стойке. С негромким хрустом помотал головой, разминая шею, вытянул руки.

И полыхнул мощью Таланта.

До моих ушей донеслась короткая фраза, сказанная почти шепотом. И не на русском языке — то ли на латыни, то ли вообще на греческом. Похожая одновременно и на строчку псалома, и на строевую команду: чуть распевная в начале, а концу резкая и хлесткая, как удар кнутом или саблей… Эффектная.

И, похоже, еще и весьма эффективная: на фоне результата даже подготовка боевого заклятия… скажем так, несколько терялась. На мгновение ладони Дельвига сверкнули так, что во дворе стало светло, как днем — и от него во все стороны разошлась яркая волна. Ближайшие Упыри не успели издать и звука: вспыхнули ослепительным, почти белым пламенем — и повалились на асфальт, на глазах тая,как восковые свечи.

Тем, кто шел за ними, досталось немногим меньше. Живые… или не совсем живые факела хором взвыли, вытягивая к Дельвигу уродливые когтистые лапы, и тоже рухнули, не пройдя и пары шагов. Остальных огонь только слегка поджарил и отбросил назад — но, похоже, не лишил ни сил, ни даже аппетита.

Дельвиг повторил свое то ли заклинание, то ли короткую молитву и снова сверкнул, но на этот раз уже не так ярко. Заряда хватило только на четырех Упырей, а остальные лишь на мгновение замедлили шаг — и снова поперли вперед, на ходу теряя куски горелой плоти.

— Назад! — Дельвиг попятился, толкая меня локтем. — Беги, гимназист… Беги сейчас же!

Умения георгиевского капеллана знатно выкашивали местную нечисть — зато и сил, похоже, требовали немало. Третья вспышка высосала беднягу буквально до капли. Он сжег еще троих зубастых, но и сам не выдержал. Рухнул на колени и завалился бы дальше, не успей я подхватить его под руку.

Даже темнота не могла скрыть, как сильно Дельвиг побледнел. Узкое лицо застыло восковой маской, на лбу выступили бисеринки пота, а глаза за стеклами очков разве что не закрылись. Полное, абсолютное истощение — можно сказать, в ноль. Неизвестно, какая сила вообще еще поддерживала капеллана.

Но сражаться он так и не прекратил. Голова безвольно свесилась на грудь, худые плечи под плащом опустились — а руки продолжали работать, будто вдруг решили зажить собственной жизнью. Расстегнули тугие пуговицы на плаще, чуть оттянули плотную коричневую кожу — и через мгновение извлекли наружу тускло блеснувшую железку.

Почти извлекли. Несмотря на сверхчеловеческую волю и упрямство, сил управиться со здоровенным револьвером у Дельвига все-таки уже не хватало.

— Беги, гимназист… — Он снова дернул, но ладонь беспомощно соскользнула с рукояти. — Слышишь меня?

— Бегу и спотыкаюсь, — буркнул я.

И без особых церемоний отобрал у капеллана оружие — рванул так, что кобура выскочила из-под плаща вместе с наплечным ремнем и патронташем. Поначалу модель показалась незнакомой, но как только пальцы нащупали в темноте изогнутую «шпору» под спусковой скобой, память тут же услужливо выдала все, что нужно.

Шестизарядный револьвер системы Смита и Вессона под калибр «сорок четвертый русский» — или четыре целых и две десятых линии. Громоздкий, архаичный… если не сказать — древний. В моем мире императорская армия приняла эту игрушку на вооружение, кажется, еще в начале семидесятых годов прошлого века. И уже в девяносто пятом отказалась, перейдя на револьвер Нагана. Компактный, хваткий и почти вдвое легче.

Но Дельвиг — а может, и все георгиевские капелланы — сохранил верность «американцу». Увесистому, медлительному, лишенному возможности стрелять самовзводом, не дергая курок каждый раз — зато надежному и могучему. То ли из-за недостатка денег у Ордена, то ли из-за каких-нибудь традиций — а скорее потому, что патрон Смита-Вессона обладал почти запредельной по нынешним временам мощью: свинцовая пуля диаметром почти в одиннадцать миллиметров с тридцати шагов пробивала четыре дюймовых доски и без особого труда могла остановить и несущуюся галопом лошадь, и медведя, и буйвола.

И Жабу… Хотя на такую тушу, пожалуй, понадобилось бы две или три.

Упырям хватало и одной — и не обязательно в голову. Я почти не целясь уложил двоих рядом, а потом принялся методично отстреливать тех, что подальше. Трехлинейный патрон «нагана» пробивал зубастых насквозь, а «сорок четвертый» буквально сносил, отрывая конечности и раскидывая во все стороны вязкие брызги жижи и осколки черепов. «Смит-Вессон» щелкал и громыхал в моих руках — мерно, неторопливо и солидно, как и полагалось видавшему виды ветерану оружейной промышленности.

Опустошив барабан, я с лязгом переломил револьвер пополам, вытряхнул гильзы — и принялся заряжать. Патронташ услужливо выплевывал мне на ладонь латунные цилиндрики с тупоносыми наконечниками. Явно не свинцовыми и, пожалуй, даже не стальными — слишком уж ярко они блестели.

Классика литературы и голливудских фильмов про всякую нечисть в этом мире, похоже, нашла вполне себе прикладное воплощение. То ли капелланам полагалось орудовать исключительно освященным в церкви металлом, то ли тварям из Прорывов и правда были особенно вредны сплавы с содержанием серебра — пули из карманной гаубицы Дельвига работали ничуть не хуже свинцовых.

Глаза уже успели привыкнуть к темноте, и света от догорающих на асфальте Упырей вполне хватало, чтобы целиться. Я без труда ловил на мушку ковыляющие ко мне силуэты, нажимал на спуск — и головы снова разлетались, одна за одной. Почти как в тире: я неторопливо прогуливался вокруг скрючившегося на асфальте Дельвига и высаживал пулю за пулей, пока не закончились патроны. Но даже без них старина «Смит-Вессон» почти не утратил убойной силы: неполные полтора килограмма оружейной стали гулко свистнули в воздухе, и зубастая морда с влажным хрустом провалилась куда-то внутрь черепа.

Последний Упырь рухнул к моим ногам.

— Ну вот и все. — Я лихо крутанул «Смит-Вессон» на пальце, как заправский ковбой — и убрал обратно в кобуру. — Победа сил добра.

— Гимназист… Ты… — Дельвиг явно пытался подобрать более-менее приличные слова, но так и не смог. — Ты или отважный, или совсем ума лишился.

— Ум как будто на месте, — отозвался я. — Не бросать же ваше преподобие на ужин… этим.

Дельвиг сердито сверкнул глазами из-за очков и демонстративно проигнорировал протянутую руку — поднялся с асфальта сам, хоть это явно стоило ему немалых усилий. Тут же отобрал у меня револьвер с патронташем и пристроил их обратно на место, под плащ. То ли взыграла гордость, то ли наоборот — стыд: его, многоопытного и крутого георгиевского капеллана, священнослужителя и профессионального истребителя нечисти, наделенного знаниями и сверхчеловеческими способностями, отбил у Упырей безусый гимназист.

А может, Дельвигу просто не хотелось показывать слабость перед подчиненными. Судя по грохоту сапог где-то за углом, солдаты мчались на помощь изо всех сил. Но помогать было уже некому и незачем — стрельба закончилась, все вокруг стихло, и о прошедшем сражении напоминали только изувеченные туши на асфальте, повисший в воздухе пороховой дым и запах горелой плоти.

— Вот тебе и прогулялись до подвала, — вздохнул Дельвиг, застегивая плащ. — Теперь доволен, гимназист?

— Не совсем. — Я еще раз оглядел заваленный дохлыми Упырями двор. — Опять то же самое место. Не знаю, где этот ваш Прорыв — но идут эти зубастые сюда.

— На стрельбу бредут, как обычно.

Дельвиг махнул рукой подоспевшим солдатам, и они тут же разбежались в стороны, выцеливая углы домов. Может, и не зря: если уж с обеда здесь откуда-то снова собралась целая стая зубастых уродцев — кто-то еще может прятаться поблизости.

Кто-то покрупнее.

— Нет. — Я помотал головой. — Подумайте сами, ваше преподобие: когда я начал палить, их тут уже дюжины две рядом собралось, не меньше. Что-то притягивает Упырей… Я бы все-таки проверил подвал.

Дельвиг снова недовольно сверкнул глазами, однако спорить на этот раз не стал. Видимо, после упражнений с револьвером мой авторитет в глазах капеллана не то, чтобы взлетел до небес — но все-таки изрядно подрос.

— Ладно, гимназист. Показывай — только быстро.

Я переступил через Упыря с пробитым черепом и направился к подвалу. Оттуда уже успели вытащить и зубастых, и несчастного дворника… а вот оброненная мною керосиновая лампа осталась. И, по странной иронии не только уцелела, но и зажглась с первого раза. Ярко, мощно и ровно — будто хотела таким образом извиниться, что подвела меня в самый неподходящий момент.

— Да уж… Судя по аромату — тут целая Упыриная ферма. — Я мысленно пожаловался на сверхчеловеческое обоняние, которое сейчас оказывало медвежью услугу. — Я видел — пять голов вылезло, не меньше.

— С утра отсюда вывезли, — мрачно отозвался Дельвиг. — А в обед весь квартал цепью прошли — ну никак прозевать не могли. Выходит, снова набились, черти… И что ж их так сюда тянет?

— Может, запах? — усмехнулся я, поднимая лампу.

Света было все-таки маловато — и Дельвиг решил мне помочь. Кое-какие силенки к нему, похоже, вернулись — и их вполне хватило зажечь на ладони магический огонек. Пусть не такой грозный и могучий, как боевое пламя — зато достаточно яркий. Примерно с местную электрическую лампочку. Пока еще чахлую, но уж точно получше усталой керосинки.

Я на мгновение почувствовал вроде зависти. В моем родном мире даже такой незамысловатый фокус потребовал бы изрядных сил и умения. Энергию для заклятия приходилось собирать буквально по крупицам, и без ритуала любое колдовство превращалось в немыслимую растрату накопленного. А здесь эфир буквально сочился дармовой силой. Густой, жирной, способной насытить до отвала — да так, что еще и на добавку останется. С каждым днем, с каждым часом я чувствовал ее все лучше.

Но взять пока еще не мог.

— Нету тут ничего, гимназист. — Дельвиг неторопливо прошагал в глубину подвала. — Только вонища и мусор.

— Не мусор, ваше преподобие… Если бы мусор.

Я опустился на корточки в углу, рядом с кучкой битого стекла, щепок, каких-то грязных тряпок и чего-то вроде слежавшихся опилок. Сама по себе уродливая горка всякой всячины была… была просто уродливой горкой, а вот ее навершие…

Крохотный череп, насаженный на деревянную палочку. Раньше принадлежавший какому то грызуну — то ли хорьку, то ли большой крысе — а теперь превращенный в компактное подобие древнего скандинавского проклятья — нитсшеста. С той только разницей, что викинги в те времена действовали с размахом: брали отрезанную лошадиную голову и надевали на двухметровую палку, на которой вырезали руны.

Рун я никаких не наблюдал — ни на самой… скажем так, конструкции, ни даже поблизости. Зато прямо под черепом виднелась хитро заплетенная нитка. Толстая, шерстяная — такие в моем мире когда-то использовали для науза — поклада для наведения порчи.

Неведомый чародей объединил два ритуала в один — и результат, признаться, впечатлял. Разобраться в хитрой структуре я пока еще не мог, но от малютки-нитсшеста буквально веяло магией. Крепко сделанной по всем правилам, могучей — и определенно недоброй.

На добрую Упыри не полезут.

— Что это вообще? — Дельвиг наклонился над моим плечом и опустил магический свет чуть пониже. — Никогда такого раньше не видел.

— Очень нехорошее колдовство, ваше преподобие, — отозвался я. — Эту штуку определенно стоит показать тому, кто хоть что-то смыслит в ритуалах и сложной магии.

— Магии? — Дельвиг криво ухмыльнулся. — Это вроде бабки-гадалки?

Он что, издевается?

Впрочем… Стоит ли удивляться? Если этот мир наполнен энергией эфира под завязку, местные Владеющие даже не считают себя магами — просто используют врожденные способности, как умеют. По привычным мне меркам сил у них хоть отбавляй — а значит, сложные заклятия и ритуалы здесь давным-давно забыли… Если вообще когда-то изобретали изобрели.

Хотя — нет. Как минимум один определенно имелся. И его наглядное доказательство сейчас сердито поглядывало на меня пустыми глазницами крысиного черепа.

— Ладно, давай сюда эту… это непотребство, — буркнул Дельвиг. — Отвезу старшим — может, кто чего и сообразит.

— Стой… Куда полез⁈

Я едва успел поймать протянутую к нитсшесту руку. Пальцы замерли буквально в волоске от кучи мусора. Еще немного — и его преподобие вполне мог бы огрести… последствия.

— Гимназист, ты что, белены объелся⁈

— Никак нет. — Я с немалым усилием отодвинул бестолковую капелланову конечность и на всякий случай даже сместился чуть правее, закрывая нитсшест спиной. — Такие вещи нельзя трогать… Вот так сразу — нельзя!

— А то что будет?

— Может, и ничего. — Я пожал плечами. — А может — болезненная и мучительная смерть в течение пары месяцев… Или пары суток — если повезет.

Дельвиг в очередной раз посмотрел на меня, как на сумасшедшего, покачал головой, вздохнул — но все-таки послушался: вытащил из кармана платок, сложил его вчетверо — и только после этого взялся на нитсшест и осторожно вытащил его из мусора.

— Вы же чувствуете? — поинтересовался я. — Если есть Талант — значит, должны понять…

Дельвиг даже не взглянул в мою сторону — странная находка заняла его целиком и полностью. Наверняка внутренний «приемник» был настроен на совершенно другие частоты — его преподобие долгие годы учили оперировать сотнями, если не тысячами условных Джоулей. Сжигать Упырей, Жаб и прочую нечисть, чуять и находить Прорывы — а потом зашивать их невидимыми нитками.

Я всерьез сомневался, что георгиевский капеллан вообще способен распознать тончайшие нити контура заклятия… но он все-таки справился. Разложил платок с нитсшестом на ладони, несколько раз провел ладонью над крысиным черепом, нахмурился — и только потом заговорил.

— Да чувствую я, чувствую. — Дельвиг снова нахмурился — и вдруг впился в меня пристальным взглядом. — А ты откуда такой умный, гимназист?

Да уж, хороший вопрос. Выкладывать всю подноготную профессиональному истребителю выходцев из других миров я, конечно же, не собирался. Но и придумать сносную ложь пока еще не успел.

— Ну… все мы учились понемногу…

— Чему-нибудь и как-нибудь, — сердито закончил за меня Дельвиг. — Не паясничай, гимназист.

— Всегда интересовался преданиями и былинами… Если честно, я и сам думал, что это все сказки. Но, как видите — не совсем.

Звучало не слишком убедительно, да и объяснить могло от силы треть необычных для семнадцатилетнего парня познаний и навыков. Но то ли Дельвиг успел проникнуться ко мне каким-никаким доверием, то ли его куда больше интересовала жутковатая находка и ее происхождение, чем не в меру одаренный Володя Волков из Шестой гимназии.

— Ладно, покажу твою палку, кому следует. — Дельвиг осторожно завернул нитсшест в платок и пристроил за ворот плаща. — А ты — чтобы завтра вечером был у нас на Галерной. Адрес знаешь.

— Знаю… А это обязательно?

— Это не просьба, гимназист. И не теперь уже не предложение. И даже не рекомендация. — От Дельвига ощутимо повеяло мощью Таланта. — Ты меня понял?

Ну вот… похоже, вляпался. Не то, чтобы меня так уж смущало все это внимание — в конце концов, работа есть работа. Что в том мире, что в этом. Я не одну сотню лет потратил, защищая людей от разнокалиберного и разномастного зла. Мы с георгиевцами оказались в каком-то смысле коллегами и непременно однажды объединим усилия — и все же мчаться и падать в железные объятия могущественного полувоенного Ордена я пока не собирался.

Но благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ряды спецслужб.

— Понял, не дурак, — вздохнул я. — Дурак бы не понял.

Разговаривать нам было больше не о чем — так что мы с Дельвигом неторопливо двинулись к выходу из подвала и поднялись по лестнице. Я первым, он — втором, отстав на пару ступенек. И только когда мы уже шагали по двору, за моей спиной снова раздался голос.

— Эй, гимназист! — негромко позвал Дельвиг — и, когда я обернулся, с явной неохотой закончил: — Спасибо… За мной должок.

Глава 23

Не то, чтобы альма матер Володи Волкова неизменно представляла из себя этакое сборище несносной мелюзги, трудных подростков и начинающих уголовников — но даже в классах здесь порой случался тот еще бардак. А уж во время перерывов и в столовой — тем более… Нет, конечно, полноценные драки затевались нечасто: восьмиклассники разумно предпочитали карать несогласных или вечером, после занятий, или вовсе снаружи. За стенами, где их жертв уже не защищала воля Ивана Павловича.

Зато в умеренных масштабах местная братия хулиганила по-полной: пацаны из младших классов то и дело таскали друг друга за вихры, швырялись портфелями и едой. Плевались друг в друга рябиной и жеваной бумагой из хитро сделанных трубочек, подкладывали на стулья канцелярские кнопки… ругались матом, конечно же. Высшей доблестью среди мелкоты считалось покурить в уборной — а то и прямо в классе за минуту до прихода учителя.

Старшие не отставали — их развлечения отличались от забав ребятни разве что размахом, но уж точно не изысканностью: подставы, издевательства, вылитый за шиворот суп… а порой и откровенный грабеж. Банда Кудеярова держала всю гимназию в кулаке, и даже взрослые с грозным инспектором во главе едва находили на них управу. Выходки восьмиклассников прекращались лишь на мгновение, но стоило Ивану Павловичу отвернуться — и все начиналось заново. А мое появление в теле Володи Волкова только подлило масла в огонь.

Но сегодня с Шестой гимназией явно творилось неладное. От самых ступенек у входа меня преследовало что-то странно. Не то, чтобы пугающее или по-настоящему опасное, но уж точно тревожное. Чуждое — будто на лестницах и в коридорах старого здания на Чернышевой площади поселилось… что-то.

И только поднявшись на второй этаж я понял — что именно.

Тишина. Конечно, не гробовая — гимназисты все так же стучали ботинками по паркету, спеша в классы. Негромко переговаривались между собой, дергали учителей — и по делу, и не очень. Смеялись… но как-то иначе, не как раньше. Шумная, лихая и бесшабашная вольница исчезла, и даже усатые восьмиклассники ходили чуть ли не по струнке, втягивая головы в плечи.

И это при том, что Иван Павлович будто провалился сквозь землю, да и дежурных учителей с повязками на рукавах в коридорах оказалось не сказать, чтобы больше обычного. Только на этот раз заняться им было совершенно нечем: местная публика и так вела себя на удивление смирно. После вчерашнего меня должны были или избить толпой прямо у входа, или встречать, как героя… а может, и то, и другое сразу.

Но все вели себя так, будто ничего и вовсе не случилось.

Объяснений всему этому могло быть всего три. Первое: по дороге на учебу трамвай каким-то образом свернул не туда, скользнул через пространственно-временной тоннель в эфире и привез меня в мир, где в людях начисто исчез дух хулиганства и авантюризма. Второе: за кровавое побоище в гимнастическом зале кому-то — возможно, самому Ивану Павловичу или даже директору — крепко наскипидарили тылы. Волна негодования прокатилась сверху вниз и прошлась по всем, от инспектора до самого бестолкового первоклассника. Пистонов вставили каждому — на год вперед, и Шестая гимназия превратилась в обитель порядка и спокойствия.

Неплохой вариант — и все-таки наиболее вероятным казался третий: на деле все это было то ли затишьем перед бурей, то ли какой-то мишурой, а настоящие события происходили… или уже произошли за кулисами. И по каким-то загадочным причинам — втайне от меня. А об их истинной сути я мог лишь догадываться по косвенным признакам.

И вот они, надо сказать, не радовали.

Одноклассники меня будто не замечали. Нет, конечно же, никто не шарахался и не отмалчивался. Пара человек даже ответили на вопросы: односложно, негромко и как-то расплывчато — тут же поспешили удрать по каким-то неотложным делам. К обеду я всерьез начал подозревать, что за ночь моя голова целиком покрылась уродливыми струпьями, и лицо теперь внушало ужас.

Впрочем, зеркало в уборной убеждало в обратном.

Однако самым тревожным «звоночком» оказалось не это. Исчез Фурсов: его не было ни на истории, ни на латыни, ни на немецком. Не появился он даже к обеду — и тогда я всерьез начал подозревать неладное. А одноклассники мало того, что понятия не имели, куда подевался их товарищ, так и еще и старательно делали вид, что и знать меня не желают. Даже те, кто вчера отважно бился со старшими бок о бок со мной, только бормотали что-то невнятное, отводили глаза и, хватая подносы, рассаживались за столы.

Подальше от меня.

Дела определенно шли паршиво. Сложить два и два оказалось несложно, так что вывод напрашивался сам собой: я блестяще разбил противника в битве в гимнастическом зале, а вот войну, похоже, проигрывал. И никто даже не пытался хотя бы объяснить, в чем дело — так что я с облегчением выдохнул, разглядев за снующими по столовой гимназистами Петропавловского.

Который тоже сидел со своей тарелкой в гордом одиночестве. И даже более того — вокруг него словно образовалась зона отчуждения. Абсолютная пустота, этакий человеческий вакуум, наполненный разве что никому не нужной мебелью. Даже шестиклассники предпочитали жаться впятером на одной лавке и толкаться локтями — лишь бы устроиться от Петропавловского подальше.

Все-таки зря говорят, что культуру отмены придумали в Соединенных Штатах.

— Будь здоров, братец. — Я опустил поднос на стол для социальных изгоев. — Ты ведь тоже все это видишь, да?

— Вижу, что силы добра тают, аки снег по весне, — мрачно буркнул Петропавловский. — Как-то маловато у нас стало друзей, не находишь?

— Мне бы одного найти. — Я чуть отодвинул край лавки и сел. — Где Фурсов наш? В классах не было, обедать, вон, тоже не пришел…

— Не знаю. Но догадки имеются. Больно сегодня у Кудеяра, собаки такой, рожа довольная. — Петропавловский осторожно скосился в сторону расположившихся вдоль дальней стены восьмиклассников. — Слышал краем уха, как они чему-то радовались — прямо с утра… Чую, беда с Фурсовым, вот чего.

— Вот и я чую, — вздохнул я. — Не случилось бы чего плохого.

— Да уж живой, поди. Только куда подевался-то?.. И спросить некого.

— Ну как — некого? — Я отложил в сторону ложку. — Очень даже кого.

— Эй… Вовка… Вовка, ты куда собрался? — Петропавловский попытался поймать меня за рукав, но не успел. — Совсем сдурел, что ли⁈

Когда я поднялся с лавки, в столовой воцарилась тишина. Народ и до этого не слишком-то громко болтал — больше чавкал и стучал ложками, но теперь прекратилось даже это. Мои шаги гремели, как артиллерийский залп — разве что эхом не разлетались. А в чужих взглядах читались одновременно и страх, и недоумение, и восторг пополам с обожанием, и вообще все, что угодно. Гимназисты смотрели на меня то ли как на героя, то ли как ни идиота. И уж точно как на смертника, который сам себя приговорил — и сам отправился на эшафот.

Точнее, к стенке — той самой, у которой устроилась банда восьмиклассников.

Когда я приблизился, некоторые отвернулись, уставившись в тарелки, а кто-то даже чуть отодвинулся — видимо, все-таки побаивались после вчерашнего. Помнили, каковы мои кулаки в деле… Но запугать самого Кудеярова, конечно же, не вышло. Он сидел вальяжно, развалившись — прямо бандитский атаман. Или какой-нибудь царек в окружении своей свиты.

И смотрел прямо на меня. Нагло, самоуверенно — будто и вовсе не было вчерашней драки, в которой мы с товарищами без всякой пощады лупили зарвавшийся восьмой класс. Будто ему самому не пришлось с позором удирать через окно, чтобы не отчерпать заслуженную порцию… этих самых.

Вот ведь зараза. Еще и лыбится — во всю поросячью рожу.

— Приятного аппетита — уж извини — желать не буду. — Я растолкал плечами двоих здоровяков и уселся на лавку напротив. — Вопросец у меня к тебе имеется, Кудеяр. Всего один.

— Всего один? Неужто спешишь куда? — На широком лице вдруг появилось выражение почти искреннего сочувствия. — А то посидел бы с почтенными сударями… Угостился.

Кудеяров подцепил вилкой кусок котлеты — и швырнул. Не в лицо, не в грудь — на это кишка все-таки оказалась тонковата — а рядом, на столешницу. Так, что брызги сока полетели прямо мне на китель. Кто-то сбоку хихикнул, но как-то вымученно. А остальные и вовсе не издали ни звука: все три старших класса молча наблюдали, как собирается гроза.

— Спасибо, не голоден. — Я нарочито-медленно стер со щеки жирную каплю. — Где Фурсов?

— Кто? — удивился Кудеяров. — Не знаю такого. А вы, господа?.. Фурсова знаете?

Восьмиклассники тут же замотали головами, как китайские болванчики — дружно, чуть ли не синхронно. Некоторые даже осмелели настолько, что принялись смеяться — видимо, уже успели сообразит: драться в одиночку, да еще и при дежурном учителе я все-таки не полезу.

— Не знаем никакого Фурсова, — подытожил Кудеяров. — Не видели, не трогали, мимо не проходили… Ну, а ежели с человеком беда какая приключилось — на все божья воля.

Бам.

Я поначалу сам не понял, что случилось. Наглая рожа передо мной вдруг зарябила и подернулась красным. Смех зазвучал приглушенно, словно издалека — да еще и провалился на пару октав вниз и растянулся. Как будто зажевало пленку в старом кассетнике.

Время замедлилось, и я вдруг в немыслимых подробностях представил, как неторопливо поднимаю со стола вилку — и с размаху вгоняю Кудеярову прямо в глаз. Всю целиком, одним движением насквозь пробивая голову до задней стенки черепа… а может, и вместе с ней — если хватит сил ударить так, что четыре зубца выйдут из затылка.

— Поясняю: с сегодняшнего дня друзей у тебя здесь нет и не будет — и руки никто не подаст. Порядки устанавливаю я, а остальные сидят и молчат. И если какая собака гавкнет, — Кудеяров провел пальцем по горлу, — то он, считай, смертник… Усёк?

Я едва разбирал слова. Странное ощущение заполняло меня полностью, занимая все органы чувств разом. Острое, почти болезненное — но вместе с тем знакомое и даже привычное. Ему хотелось отдаться без остатка: выдохнуть, отпустить вожжи. Вскрыть изнутри хрупкую оболочку плоти и дать волю тому, что уже не помещалось…

Не знаю, как я вообще смог подняться. Кто-то из восьмиклассников ржал вслед — но тем, кто сидел рядом, хотя бы хватило ума не пытаться меня задержать или ударить в спину. Без единой капли Таланта они почувствовали… или просто увидели глаза, в которых уже не осталось почти ничего человеческого.

Обратно я шел на едва гнущихся ногах. Целую вечность — пока Петропавловский не утянул меня на лавку, буквально повиснув на плечах. Так мы и сидели — до самого звонка и дальше, когда гимназисты уже потянулись к выходу из столовой. В глазах летали алые завитушки, сердце громыхало в груди, как артиллерийская батарея, внутри все бурлило — но теперь я хотя бы мог держать… наверное, мог.

Пока снова не увидел Кудеярова. Он отстал от своих — то ли слишком долго провозился с грязной посудой, то ли специально дожидался меня в коридоре, чтобы размазать окончательно.

— Беда с твоим Фурсовым случилась, понял? Не на тех напал. А ты теперь ходи да оглядывайся. — Кудеяров ухмыльнулся и сложил на груди здоровенные ручищи. — А попробуешь меня хоть пальцем тронуть — враз из гимназии вылетишь.

— Все, хорош уже… Хватит! — Петропавловский встал между нами, закрывая меня тощей грудью. — Отлезь!

— Ты бы, клоп, молчал. Целее будешь. А теперь — пошли вон отсюда, оба… Шавки.

Кудеяров сплюнул мне под ноги, развернулся широченной спиной — и неторопливо зашагал к уборной.

Бам.

Алые завитушки исчезли. Звуки снова звучали нормально, а мир вернулся к прежней обычной скорости. Сердце больше не колошматило… И только странное чувство никуда так и не делось. Разве что спустилось вниз, пробежав от пульсирующих висков по плечам — и теперь сердито покалывало костяшки пальцев.

Зато голова вдруг стала холодной, как лед. И я совершенно точно знал, что надо делать — пожалуй, в первый раз с того самого момента, как оказался в чужом мире.

— А ну-ка подержи, братец.

Я протянул обомлевшему Петропавловскому портфель — и направился к двери, за которой только что скрылся Кудеяров. Но стоило сделать пару шагов, как дорогу мне заступила изящная фигура в черном. Учитель естественной истории дежурил сегодня в коридоре — и, конечно же, уже сообразил, к чему идет дело.

— Не надо… Ну же, Владимир, прошу вас, не…

— Отойдите-ка в сторонку, Никита Михайлович, — ласково попросил я. — А то как бы чего не вышло.

Глава 24

— Нет. Не смейте… Владимир, вы себя погубите!

Никита Михайлович отступил на шаг — но только чтобы полностью закрыть собой дверь. Роста мы были примерно одинакового, а Кудеярову худощавый и изящный учитель и вовсе дышал бы куда-то в могучую грудь, однако упрямства в нем оказалось достаточно. Он то ли красовался перед застывшими в ожидании гимназистами, то ли просто не привык, что с ним спорят. А может, и правда беспокоился за меня… или за Кудеярова.

— Ну же, возьмите себя в руки! — продолжал увещевать Никита Михайлович. — Вы хоть представляете, какие могут быть последствия? Ужасные, просто ужасные! Вас исключат… И к тому же еще и побьют!

— А вот это вряд ли, — усмехнулся я.

— Ну же, подумайте хотя бы о…

— С дороги.

Я не стал распускать руки — даже голоса не повысил. Просто на мгновение чуть отпустил вожжи рвавшейся наружу мощи Таланта, и худую фигуру буквально отшвырнуло в сторону. Всю отвагу разом сдуло, и Никита Михайлович вжался в стену, будто вместо юного гимназиста вдруг увидел перед собой дикого зверя.

Впрочем, отчасти так оно и было, и остановить меня сейчас смог бы разве что георгиевский капеллан.

Какой-нибудь крутой герой боевика непременно выбил бы дверь ногой, но я заходил аккуратно… Почти вежливо — и даже осторожно прикрыл за собой, чтобы без надобности не тревожить столпившуюся в коридоре публику.

— Вот ведь неуемный… Совсем умом тронулся, собака такая.

Кудеяров уже успел закончить свои дела и теперь стоял прямо напротив меня с мокрыми после умывания руками. Огромный, плечистый. Чуть ли не на голову выше меня и разве что не вдвое шире. Матерый школьный задира, бывалый боец — самый настоящий местный монарх, завоевавший свой трон по праву сильного. Да еще и злющий, как голодная псина.

Хотя — какая разница?

Я скользнул вперед, переступив ногами по каменному полу — и замахнулся. Предсказуемо, неуклюже, зато с такой скоростью, что Кудеяров не успел ни отступить, ни хотя бы подставить руку. Мой кулак врезался ему в грудь, и кости жалобно хрустнули, проминаясь. Не помогли ни природная стать, ни даже нарощенные в гимнастическом зале мышцы. Ударь я чуть сильнее — пожалуй, мог бы и приложить насмерть, пробив обломком ребра сердце или легкое.

Но это в мои планы не входило… пока что.

Кудеяров отлетел на несколько шагов и снес спиной жиденькую перегородку. Я шагнул следом — неторопливо, чтобы дать ему подняться. Перехватил неуклюжий и до смешного медлительный выпад, сгреб за ворот кителя — и швырнул на пол. Легко, почти без усилий: Талант накачал мое тело под завязку, и драка стремительно превращалась в развлечение.

И поэтому ее следовало поскорее закончить — чтобы ненароком не заиграться.

Я склонился над Кудеяровым, рывком поднял за шиворот и воткнул лицом в умывальник. Старый металл сердито звякнул и тут же принялся окрашиваться кровью из разбитого носа.

— Где Фурсов? — спросил я.

— Отпусти, зараза! Я тебя придушу, я…

— Ответ неверный.

Я придавил дергающийся бритый затылок ладонью, а свободной рукой открутил кран. Холодная вода слегка остудила пыл Кудеярова — теперь он хотя бы не пытался заехать мне локтем под дых, а только упирался локтями в край умывальника. Но силенок вырваться не хватало.

— Где Фурсов? — повторил я. — Не скажешь — утоплю.

— Пошел ты на…

Точный адрес я так и не услышал — навалился локтем на шею, и мясистая круглая щека с хлюпаньем заткнула слив на дне. Вода поднималась, и через несколько мгновений закрыла сначала губы, а потом и разбитый нос. Кудеяров пару раз дернулся, выпуская пузыри, но потом не выдержал и заорал… точнее, забулькал.

— Где Фурсов? — Я чуть ослабил хватку, позволяя голове вынырнуть. — Что ты с ним сделал?

— Ты покойник! Отцу скажу — он с тебя шку…

— Понял. — Я снова нажал на затылок. — Купаемся дальше.

Вода уже наполнила умывальник до краев и вовсю хлестала на пол — мутная, желтоватая, с грязно-розовыми разводами.

Я еще несколько раз окунул Кудеярова чуть ли не по самые плечи, вытащил и швырнул к стене. Он приложился затылком и тут же сполз вниз, но упасть не успел: я поймал его за горло, сдавил и чуть приподнял — так, что носки ботинок едва касались пола.

— Куда. Ты. Дел. Фурсова? — отчеканил я, сопровождая каждое слово увесистой оплеухой.

Круглая башка Кудеярова болталась, как у тряпичной куклы, и угрожать он больше не пытался — только невнятно мычал, пока я не прекратил экзекуцию.

— Кх-х-х… Хватит. — Разбитые губы едва шевелились. — Я скажу… все скажу!

— Вот и отлично. — Я перехватил обмякшее тело за ворот и рывком поставил обратно на пол. — Излагай.

— Живой твой Фурсов! Крепко его побили — но не помрет, поди… Дома отлеживается. — Кудеяров сверкнул налитыми кровью глазами. — Заживет, как на собаке.

— И на тебе заживет.

Я отступил на шаг и размахнулся. Широко, от всей души — так, чтобы финал нашей беседы запомнился надолго. Удар получился даже чуть сильнее, чем хотелось: тяжеленная туша буквально взмыла в воздух. Кудеяров отлетел на несколько шагов, по пути выплевывая выбитые зубы, снес с петель дверь — и вместе с нею вывалился в коридор.

Прямо под ноги подоспевшему Ивану Павловичу. Из-за спины инспектора испуганно выглядывали учителя, а из-за них — гимназисты. Не знаю, сколько я провозился, но сюда успели сбежаться чуть ли не все классы.

Да уж, такое они точно запомнят надолго.

— Ну все. Я закончил, милостивые судари. — Я поправил ворот кителя и шагнул вперед, переступая через тихо стонущего Кудеярова. — Теперь можно идти.

— К-куда? — пробормотал Иван Павлович, попятившись.

— Это уже вам виднее. — Я пожал плечами. — Но, подозреваю, в карцер.

* * *

Поначалу я даже удивился, почему попасть сюда считалось самым страшным наказанием — после исключения, конечно же. На деле карцер для напортачивших гимназистов оказался не так уж и похож на одиночную камеру: ничуть не холодно, тихо — да и места вполне хватало. Я мог не только выпрямиться во весь рост, но и даже чуть прогуляться взад-вперед, разминая конечности. Имелось даже окно. Узенькое, грязное и наглухо заколоченное — и все же дающее какой-никакой свет… вполне достаточно на крохотное помещение.

И, конечно же, кровать: скрипучая, тесная, проржавевшая разве что не насквозь — зато с матрасом. Далеко не новым, замызганным, свисающим по краям, но хотя бы без клопов… кажется. В общем, мне приходилось оказываться и в куда более неуютных местах — и порой задерживаться там не на один месяц.

Здесь бы я не задержался: окно выходило прямо на соседнюю крышу, а дверь выглядела так, будто мое заключение было всего-навсего дурацкой формальностью. Первые полчаса я всерьез подумывал выбить замок и удрать.

Но, собственно, зачем?

Зло наказано. Пусть не слишком изысканно — зато весьма эффектно. Петропавловскому вряд ли угрожает хоть что-то, а Фурсов… что ж, с ним самое плохое, увы, уже случилось, и исправить это не в моих силах. Спешить к Дельвигу я уж точно не собирался — а больше мне спешить некуда.

В конце концов, когда еще выпадет шанс побыть наедине с самим собой?

Я скинул ботинки, плюхнулся на продавленный матрас и, подтянув ноги, уселся по-турецки. Выдохнул несколько раз, прикрыл глаза и попытался заглянуть… Нет, не в эфир, конечно же — на это силенок бы пока точно не хватило. Хотя бы в самого себя — для начала.

И только сейчас смог нащупать то странное ощущение, которое скрутило меня в столовой, колошматило несколько минут и потом так же внезапно отступило. Как раз перед тем, как я отправился выколачивать пыль из Кудеярова. Тогда оно казалось чем-то немыслимым и чуждым, чуть ли не болезнью или безумием.

А ведь ответ лежал на поверхности.

Ярость. Не взвешенная и отмеренная отвага солдата, не азарт хорошей драки, не обычная человеческая злоба и уж точно не обреченное бесстрашие того, кому терять уже нечего — совсем другое. Непривычное. То, что я не испытывал так давно, что успел забыть, и даже теперь вспоминал не без труда. Когда-то оно просто стало ненужным. Лишним балластом, который только мешал в бою: дергал, заставал суетиться, сбивая прицел, затуманивая разум и внося в выверенные и отточенные годами тренировок движения бестолковую суету.

Но были и другие времена — когда до появления первого неуклюжего огнестрела оставалась не одна сотня лет, и встречаться с врагом каждый раз приходилось лицом к лицу. И он нередко оказывался сильнее: выше, крепче, тяжелее, старше, опытнее, лучше вооружен, закован в надежную броню — или просто превосходил числом.

Я и сам был другим. Не взрослым воином, а тощим безусым юнцом, ровесником нынешнего чужого тела. Еще не подчинившим себе скрытые от простых смертных силы… Тогда я лишь прикоснулся к ним. Пользовался жалкими крохами… Но вряд ли хоть кому-то пришло бы в голову ждать, когда я окрепну. Враги приходили — и не спрашивали, готов ли я взяться за оружие.

И тогда помогала только ярость. Дикий огонь, струящийся по жилам и наполняющий мускулы сверхчеловеческой мощью. Изгоняющий страх и дарующий немыслимую силу, когда мое привычное «я» почти сливалось со звериным, устремляясь в бой, меч становился легче перышка, а время услужливо густело и превращало грозных врагов в неуклюжие фигуры. Беззащитные, слабые и до смешного медлительные.

Однажды ярость ушла — но, видимо, лишь для того, чтобы настигнуть меня в другом мире… и в другом теле. Вернулась, спустя сотни лет — и снова предложила свои сомнительные дары. А я никак не мог понять, что именно оказалось страшнее всего: что я едва смог удержать ее в себе.

Или что мне это понравилось.

Я выдохнул, заерзал, попытался устроиться поудобнее… и не смог. Никогда не любил эти восточные практики, и уж тем более никогда не был в них силен — но раньше они хотя бы помогали. А теперь…

В гормонах дело, что ли?

Я поднялся и шагнул к окну. Снаружи уже успело стемнеть, так что я кое-как разглядел в грязном стекле худощавого и темноволосого парня с едва заметной ссадиной над левой бровью. Всклокоченного и сердитого, с чуть отсвечивающими желтым глазами.

И это теперь я… Но кто? Семнадцатилетний оболтус, получивший силу и знания древнего старца — и хорошо, что хотя бы не все сразу? Или тот самый старец, которому волею случая досталось юное тело?

Или оба — одновременно?

Парень в отражении мрачно улыбнулся и пожал плечами — никаких ответов у него, ясное дело, не было.

Как и времени на размышления: за дверью карцера раздались шаги, и через несколько мгновений ключ в замке повернулся. Я даже не стал оборачиваться — чутье уже обострилось настолько, что Владеющий такого класса вряд ли смог бы подобраться незамеченным… или неузнанным.

— Ну здравствуй, гимназист, — раздался за спиной насмешливый голос. — И чего же там такого интересного?

Глава 25

— Интересного?.. Пожалуй, ничего, — отозвался я.

И, напоследок кивнув собственному отражению, повернулся к незваному гостю. Не то, чтобы я так уж удивился, почуяв его Талант — в конце концов, он наверняка ждал меня Галерной улице — и не дождался… Но неужели у крутого капеллана не было дел поважнее, чем кататься по Петербургу в поисках какого-то там гимназиста?

— Если так — обувайся и пойдем. — Дельвиг кивнул в сторону ботинок под кроватью. — Времени мало.

— Вынужден разочаровать ваше преподобие, — усмехнулся я. — Не знаю, сколько мне еще здесь сидеть за мои провинности, но, подозреваю, до утра точно.

— Сидеть не нужно. Никто слова не скажет.

— Но как?..

— Как я смог тебя выручить? — Дельвиг едва заметно улыбнулся — и, подняв руку, коснулся пурпурного георгиевского креста на ворот. — Просто попросил. Орден редко обращается с просьбами… но и отказывают нам нечасто.

Видимо, капелланов и правда считают героями — раз уж даже сам Иван Павлович согласился меня отпустить. Не знаю, что насчет прочих последствий, но от ночевки в карцере Дельвиг меня, похоже, избавил — и уже за это ему стоило сказать спасибо.

Я плюхнулся на кровать, проворно зашнуровал ботинки и уже через минуту спускался по лестнице.

— Только не думай, что тебе простят всякие… непотребства.

Дельвиг шагал быстро — так, что тяжелые полы его плаща развевались, будто от ветра. Разве что не прыгал через ступеньку. Видимо, очень торопился… и все-таки нашел время заехать за мной. То ли Орден так уж сильно заинтересовался моей скромной персоной — то ли я зачем-то понадобился для вполне конкретного дела.

Именно того, что занимало все мысли Дельвига — и заставляло спешить.

— Простят? Нет, на такое даже не надеюсь, — невесело отозвался я. — Выпнут с волчьим билетом — и дело с концом.

— Ну, выпнуть, может, и не выпнут… — Дельвиг чуть замедлил шаг и оглянулся. — Расскажешь, за что такого молодца посадили в карцер?

— Да так… — Я на мгновение задумался — стоит ли вообще говорить на эту тему. — Намял бока одному… человеку.

— Подрался, значит. За правое дело?

— А как иначе? — вздохнул я. — Только попробуй докажи теперь.

— Да и Господь с ним. Доказывай, не доказывай… — Дельвиг снова посмотрел на меня и улыбнулся одними уголками рта. — А за правое дело драться не зазорно, гимназист. Везде и всегда.

Я сначала подумал, что капеллан издевается. Но нет — голос звучал совершенно серьезно, да и выражение лица ничуть не указывало на шутку. Вряд ли Дельвиг смог бы одобрить весь тот бедлам, что я устраивал в гимназии последние несколько дней — и все же в самой драке ничего дурного, похоже, не видел.

— Я вам зачем-то понадобился, да? — Я осторожно закинул удочку. — Срочное дело, которое?..

— Не болтай, гимназист, — проворчал Дельвиг. — Сам все увидишь.

Машина ожидала нас прямо у выхода. Я наверняка уже видел ее раньше — но рассмотреть, конечно же, не успел. Хотя взглянуть тут определенно было на что: здоровенный черный корпус, крылья, хромированные фары и решетка радиатора… Хищно вытянутый капот наверняка скрывал могучий двигатель, да и шины явно намекали, что техникасерьезная. Широкие — на узких колесах не справиться ни со скоростью, ни с массой.

Выглядела машина тонны на полторы — а весила наверняка еще больше.

— Потом полюбуешься. — Дельвиг распахнул передо мной дверцу. — Садись — и погнали.

По сравнению с монументальной передней частью кабина выглядела приземистой и даже куцей, но внутри оказалась более чем просторной — особенно для двух человек: второго ряда сидений конструкция явно не предусматривала. Я устроился поудобнее и едва успел захлопнуть дверцу, как Дельвиг уже занял водительское кресло.

Мотор сердито рявкнул, и машина буквально прыгнула в сторону арки, свернула — и покатилась по Чернышеву переулку, набирая скорость. Я не ошибся — мощи под капотом действительно оказалось предостаточно. Не знаю, сколько именно, но уж точно в несколько раз больше, чем у тех автомобилей, что можно было встретить на улицах Петербурга в девятом году… То есть, одна тысяча девятьсот девятом — том, который я помнил.

Тогда по улицам города катались по большей части «Форды» и «Панар-Левассоры». Еще первых моделей, мало чем отличающиеся от повозок, запряженных лошадьми — и по мощности, и даже внешне. На их фоне даже редкие «Руссо-Балты» выглядели чуть ли не роскошными каретами — да и двигатели имели посолиднее.

Но с машиной Дельвига все они не стояли и рядом. В моем мире такую технику начали делать лет на десять позже — а то и на все двадцать, и даже к сороковым годам она вряд ли оказалась бы чем-то совсем уж доисторическим. Эмблему на капоте я рассмотреть не успел, но ничуть не сомневался: георгиевским капелланам по службе полагалось лучшее, что могла предложить эпоха. Самое мощное, самое быстрое и надежное — и неважно, где оно сошло с конвейера — в Европе, Соединенных Штатах или здесь, в России.

Да и самому Дельвигу со слабым мотором было бы… скучновато: водил он уверенно, быстро и даже лихо, с совершенно не подобающим священнослужителю темпераментом. Садовая и канал Грибоедова промелькнули так быстро, что я едва успел их заметить — и машина вылетела на Невский, к метро… точнее, к тому месту, где станцию откроют лет этак через пятьдесят. Слева сверкнул куполом Казанский собор, пробежали за стеклом дома на проспекте — знакомые, с громадными вывесками чуть ли не в три ряда, и из-за угла вынырнул Зимний. Абсолютно такой же, как в Петербурге начала двадцать первого века — разве что выкрашенный в цвет красноватой охры вместо привычного изумрудно-голубого.

Но любоваться дворцом мне пришлось недолго: Дельвиг заложил крутой вираж, и мы помчались вдоль Александровского сада, обгоняя грузовики и пугая лошадей ревом мотора. Исаакиевский показался лишь на мгновение, и я вдруг почувствовал острое желание пристегнуться… но никаких ремней безопасности не было и в помине. Их то ли еще не изобрели в этом мире, то ли пока не считали чем-то необходимым — несмотря на то, что моторы уже позволяли развить небезопасную для жизни скорость.

Запатентовать, что ли?..

Под арку Сената и Синода Дельвиг заходил как заправский гонщик: на полном ходу, с пробуксовкой и визгом шин — разве что не боком. И тормозил так, что машина буквально встала у тротуара, как вкопанная, а я от неожиданности едва не влетел лбом в торпеду.

Видимо, дела и правда приняли весьма занимательный оборот. Не знаю, что за повод был для такой спешки, но около штаб-квартиры Ордена Святого Георгия определенно творилось что-то… нештатное. Я скорее почувствовал неприятности, чем увидел — однако и косвенных свидетельств оказалось более чем достаточно.

Галерная улица выходила прямо под арку Сената и Синода, откуда и в этом мире, и в моем родном без труда можно было разглядеть набережную, Медного Всадника и золотую громадину купола Исаакия над зеленью парка. В общем, самый центр города: людное место, которое наверняка охраняли. И не только городовые, но и сами георгиевцы — вряд ли вояки с грозными капелланами во главе никак не обеспечивали безопасность собственной цитадели.

И тем удивительнее было видеть хмурые и сосредоточенные лица солдат. Не то, чтобы испуганные — и все-таки жизнь вряд ли готовила их к тому, что творилось здесь каких-то четверть часа назад. Приоткрыв дверцу, я тут же почувствовал висевший в воздухе запах пороха, дыма, бензина от грузовиков… И еще кое-чего.

Большую часть последствий сражения успели убрать, зато пятна темной жижи на камнях мостовой говорили сами за себя — и говорили не менее красноречиво, чем патрули и перекрытая с обеих сторон улица. Машину Дельвига, конечно же, пропустили, но гражданских уже успели разогнать — всех до единого.

Ну, кроме меня.

Явно работали оперативно, в спешке. Подчистили следы так быстро, что сомнительные новости вряд ли успели выбраться за арку — так и остались под сенью Сената и Синода. Солдаты чуть поодаль разве что не бежали, торопясь поскорее дотащить до грузовика закрытые темно-зеленой тканью носилки. И я уже успел было подумать, что сегодня Орден лишился одного из своих служивых.

А потом разглядел свесившуюся из-под брезента руку… точнее, лапу — уродливую и тощую, с кривыми острыми когтями.

— Упырь? — поморщился я. — Точнее, Упыри… Прямо здесь, в самом центре города?

— Помолчи, гимназист. — Дельвиг заглушил мотор. — Ты ничего не видел — ясно?

— Яснее некуда. — Я распахнул дверцу и выбрался наружу. — Но мне-то хоть скажите, ваше преподобие: еще один Прорыв, тут, неподалеку? Или?..

Не то, чтобы я успел так уж хорошо разобраться в местной магии. В этом мире даже привычные ритуалы работали иначе, а боевое пламя капелланов или разномастные проявления Таланта аристократов для меня пока еще выглядели тем еще темным лесом. Не говоря уже о Прорывах и кровожадных тварях, которые оттуда лезли. Я прибил Жабу и в сумме около двух десятков зубастых Упырей, но понимания…

Нет, понимания это пока не принесло — зато догадка напрашивалась, что называется, сама собой.

— Вы притащили к себе ту штуковину… из подвала? — Я на всякий случай даже понизил голос. — И Упыри идут?..

— Тихо! — Дельвиг приложил палец к губам и поманил меня за собой. — Давай сюда.

Через несколько мгновений дверь за моей спиной закрылась, я оказался в коридоре… и потерялся — сразу, буквально свернув за угол. То ли сработала какая-то особая магия капелланов, то ли дело было в самой архитектуре… или в мягких пурпурных коврах, глушивших шаги — да и вообще любые звуки. Я прошел мимо совершенно одинаковых дверей от силы три десятка шагов, но уже не был уверен, что смог бы отыскать выход. Так что единственным ориентиром оставалась узкая спина Дельвига впереди.

Здесь даже время как-то странно размазывалось — мы явно спешили, не поднимались по лестнице и свернули всего пару раз. Путь вряд ли занял дольше нескольких минут — и все равно почему-то показался немыслимо долгим. И я так и не увидел ни единой души, хоть и ожидал встретить капелланов, каких-нибудь вахтеров, караульных…

Впрочем, это место, похоже, неплохо умело защищать себя и само.

Дельвиг остановился перед дверью — совершенно неприметной, ничуть не отличавшейся от тех, что мы миновали по дороге — и потянул ручку.

— Ну… добро пожаловать, гимназист.

Глава 26

Сначала я даже не понял, куда меня привели. По размерам помещение напоминало скорее кабинет, а вот ощущение… Ощущение было такое, будто я вдруг то ли снова оказался в карцере, то ли вообще угодил в кладовку. Не то, чтобы пустую или забитую каким-нибудь бесполезным хламом, но какую-то безжизненную. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел стол, кресло, книжный шкаф и что-то вроде кушетки… или небольшого дивана — видимо, на тот случай, если придется ночевать прямо на рабочем месте.

Значит, все-таки кабинет. Но если и так — вряд ли Дельвиг проводит здесь больше пары-тройка часов. И не в день, а за целую неделю — раз уж аскетичная обстановка казалась то ли давным-давно заброшенной, то ли, наоборот — совсем новой. Со склада или прямо из магазина — окраситься присутствием владельца она так и не успела. Ни отпечатка, ни крохотной искорки могучего Таланта капеллана, который непременно впитало бы и дерево, и металл, и даже сами стены — ничего. Разве что книги на полке в углу чуть «фонили».

Не жилище, не место для работы, даже не келья отшельника — просто бездушные квадратные метры, положенные в соответствии с саном.

— Зачем свет погасил? — проворчал Дельвиг. — Или совсем худо?

Когда под потолком зажглась лампочка, я едва не подпрыгнул от неожиданности.

Нас ждали: худощавый рослый парень в солдатской рубахе с явным усилием оторвал голову от скатанного бушлата и уселся на узком диване. Попытался встать, однако так и не смог — не хватило сил. И неудивительно: весь его вид буквально кричал о тяжелой и продолжительной болезни. Которая не только иссушила тело, но и будто бы вытянула молодость.

Бедняге было лет двадцать, вряд ли больше. Почти ровесник — но среди мокрых от пота и спутанных черных волос поблескивала седина. Кожа высохла, побелела, обтянула скулы — да еще и приобрела синюшный оттенок, как у покойника. Когда-то солдат весил раза в полтора больше меня — а теперь выглядел так, будто всерьез готовился отправиться на тот свет.

Или не просто выглядел… Не случайно я так ничего и никого не почувствовал в кабинете. Жизни в измотанном болезнью теле почти не осталось.

— Худо, Антон Сергеевич, — едва слышно пожаловался парень. — Глазам больно, ноги уже едва чувствую… Видать, совсем конец мне приходит.

— Да погоди ты — конец. — Дельвиг недовольно поджал губы. — Я тут… человека привел. Покажи ему, Захар.

— Да как можно? Такое ведь…

— Показывай, кому говорят!

Дельвиг не стал дожидаться и сам принялся закатывать правый рукав, скрывающий повязку. С грязным бинтом Захар справился уже сам, хоть и не без труда — даже здоровая конечность едва слушалась, а уж больная…

— М-да… — вздохнул я.

По сравнению с тем, что скрывала повязка, все остальное… весь остальной Захар выглядел, можно сказать, свежим, юным и буквально пышущим здоровьем. Рука почернела и скукожилась — так, что я даже удивился, заметив, что она еще способна двигаться. Пальцы усохли чуть ли не до костей, ногти потрескались, и некоторые так и остались висеть, прилипнув к ткани, а на их месте зияли уродливые ранки с неровными краями.

— И что это? — Я повернулся к Дельвигу. — Он?..

— Денщик это мой. Схватился за штуковину твою из подвала. Я на столе оставил — а сказать не сказал, не предупредил… Выходит, моя вина, не уследил.

В голосе капеллана прорезалось искреннее раскаяние. Конечно, Захар и сам был хорош — если уж зачем-то решил потрогать жутковатую вещицу без разрешения. Любопытство сыграло с ним весьма недобрую шутку.

Впрочем, такое нельзя оставлять без присмотра. Вообще никогда.

— И правда — ваша вина. — Я покачал головой. — Чего тут скажешь…

Чернота поднималась примерно до локтя сплошняком, но дальше как будто добралась только частично. Мы с Дельвигом забрали нитсшест из подвала на Васильевском вчера вечером. Значит, прошло не больше суток — и это оставляло несчастному шансы… хоть какие-то.

— Снимай рубаху, — скомандовал я.

Захар жалобно скосился на Дельвига, потом снова посмотрел на меня. Недоверчиво, испуганно и даже немного обиженно — будто никак не мог взять в толк, почему вместо врача или наделенного Талантом исцеления аристократа начальник привел ему на помощь безусого юнца в гимназической форме. Но спорить все-таки не стал: расстегнул пуговицы на вороте и, постанывая, принялся стягивать одежду.

Я не ошибся — совсем плохо дело было только снизу, до сустава. Локоть изуродовало целиком, и он уже начал подсыхать, но дальше колдовство пока не поднялось — потемнели только распухшие вены на плече и около ключицы.

— Если дойдет до сердца — тогда… все. — Я осторожно провел пальцем по бледной коже. — Когда он… когда это случилось?

— Перед обедом. — Дельвиг бросил беглый взгляд на висевшие на стене часы. — В четверть второго, может, в половину.

Хорошо…

И одновременно — плохо. Времени прошло не так уж много, зато мощь в заклятье, похоже, оказалось просто атомная. Если уж даже его побочное действие за какие-то пять часов превратили пышущего здоровьем солдата-георгиевца в искалеченный полутруп.

— Сможешь помочь? — Дельвиг чуть склонился надо мной. — Уже все перепробовали…

— Смогу… наверное. — Я снова коснулся безжизненных черных пальцев. — Но гарантий, сами понимаете…

— Работай, гимназист. На тебя одна надежда.

И я работал — как умел, на ходу подменяя привычные компоненты ритуала тем, что попадалось под руку. Хоть какими-то… аналогами, которые могли помочь — особенно здесь, в мире с изрядным избытком магии.

Одежды из толстой шерсти поблизости не оказалось, зато прочих естественных материалов имелось в избытке… сойдет любая ткань. Повязка и так оттянула изрядный кусок чужого колдовства, в очередной раз уродовать собственный китель не хотелось — так что я осторожно надрезал перочинным ножом рубаху Захара, и выдернув несколько ниток, принялся сращивать их между собой узелками. Конечно, лучше работать с одной, так куда надежнее, и контур получается четче — но, как говорится, за неимением…

— Ты, боль-хвороба, ступай подальше на дорогу, — пробормотал я себе под нос, осторожно обвязывая ниткой руку Захара чуть выше локтя. — От кого пришла, к тому и вернись. Чтобы ему не спалось, не пилось…

Дельвиг негромко хмыкнул и посмотрел на меня, как на умалишенного — и я запоздало сообразил, что лучше было обойтись без звукового сопровождения. Даже с урезанными способностями я вряд ли так уж сильно нуждался в словах заговора.

Зато они всегда помогали сосредоточиться.

Я закончил ритуал и повязал еще одну нитку повыше, почти на самой середине плеча — на тот случай, если чужая магия все-таки прорвется и придется отправить беднягу Захара на стол к хирургу. Обычно такие фокусы высасывали меня чуть ли не подчистую — но на этот раз я почувствовал разве что легкую усталость.

— Это все? — осторожно поинтересовался Дельвиг. — А что еще?..

— Пусть отдохнет пару часов.

Я опустил обмякшее тело обратно на диван и легонько коснулся горячего лба кончиками пальцев. Самое сложное было позади, так что заставить Захара ненадолго отключиться было совсем несложно: он тут же засопел, погружаясь в сон. Не то, чтобы здоровый — но все же необходимый.

— Когда проснется — пусть обмоет руку. Проточной водой. — Я поднялся на ноги и отряхнул колени. — Из ковша, в ручье, из-под крана — неважно. Лучше несколько раз… И пусть сходит в церковь, если сил хватит.

По вполне понятным причинам сам я никогда не молился. Ни православному богу, ни тем, кому поклонялись раньше. Грозные языческие идолы для меня всегда были лишь кусками металла, дерева или камня. Громадными, сердитыми, даже внушающими невольную оторопь — но все же безжизненными и лишенными даже тени собственного могущества.

А вот недооценивать силу чужой веры как раз не стоило. Я так и не смог до конца разобраться в структуре заклятия, но если неведомый колдун как-то подвязал его эффект на собственные резервы, стены даже самой скромной церквушки сработают, как щит. Станут этаким экраном, через который ворожба уже не просочится. И тогда Захар наверняка поправится.

И даже сохранит руку — если повезет.

— А с этим? — Дельвиг брезгливо поморщился, скосившись на забытый на столе среди бумаг нитсшест. — С этим что делать?

— Сжечь.

— Разумно… И когда… когда именно это нужно сделать?

Его преподобию явно стоило немалых усилий задать этот вопрос. Ведь это означало проявить доверие не только ко мне лично — уж это я, пожалуй, все-таки заслужил. А вот воспринимать всерьез заговоры, порчи, ритуалы и прочие привычные штуковнины… Нет, на это Дельвига пока еще не хватало. Наверняка все это не просто изрядно расходилось с тем, чему его учили десятки лет, но и ставило под сомнения саму официальную позицию церкви.

И все же я в одиночку смог сделать… скажем так, несколько больше, чем целый полувоенный Орден с молитвами, целителями и капелланами.

— Когда сжечь?.. Пять часов назад. — Я пожал плечами. — То есть — чем скорее, тем лучше.

— Хорошо, хорошо… Послушай, гимназист. — Дельвиг чуть понизил голос — будто сам отчаянно стеснялся собственных слов. — А ты бы мог?.. Возможно ли узнать, кто создал эту гадость?

— Пожалуй, да… Теоретически. — Я на мгновение задумался. — Но тогда ваш человек останется без руки или умрет.

Не знаю, что ответил бы Дельвиг, будь Захар в сознании. Может, согласился бы сразу, без промедления… А может, ожидал бы от бедняги солдата героического самопожертвования ради общего дела. Но теперь решать приходилось самому, в одиночку.

И решение все-таки было верным.

— Господь с ним… Разберемся.

Дельвиг платком смахнул нитсшест на пол и щелчком пальцев обратил в пепел — я едва успел увидеть крохотную вспышку пламени. Вряд ли Талант капеллана смог бы так же легко подпалить обычную деревяшку, но с проявлением недоброго колдовства священный огонь боролся, что называется, на отлично.

— Теперь — все, — улыбнулся я. — Но не забывайте про воду. Обязательно проточную — лучшего лекарства для Захара вы не найдете.

— Учту. А теперь, гимназист, — Дельвиг отступил на шаг и сложил руки на груди, — давай рассказывай — откуда ты все это знаешь. И не вздумай юлить — не отвертишься.

— Да я и не думал… — тоскливо отозвался я. — Но неужели у вашего преподобия сейчас не найдется дел поважнее?

Ответом мне стало молчание. Многозначительное, суровое и настолько прохладное, что я сразу почувствовал чужой Талант. Дельвиг сделал еще один шаг — на этот раз в сторону. Неторопливое, едва заметное движение, которое могло и вовсе ничего не значить.

И все же теперь грозный капеллан стоял так, что полностью загораживал от меня дверь.

— Да нет никакого секрета, ваше преподобие. — Я изобразил самую бестолковую и беспомощную улыбку, какую только смог. — Я совсем болезным родился. Думали, вообще помру — но бабка повивальная выходила. Она вроде как знахарка… была. Ну — так говорят.

— Знахарка? — усмехнулся Дельвиг.

— Это вроде ведьмы, ворожеи. Колдунья — только добрая, — на всякий случай пояснил я. — Она меня на ноги поставили — и потом приглядывала, до самой школы. А я любопытный был, приставучий — вот и научился, выходит…

— Видать, и правда Талант в тебе, гимназист — и немалый. Мог бы большим человеком в Ордене стать. — Дельвиг чуть прищурился, будто в очередной раз пытаясь просветить меня насквозь. — Но, как говорится, что выросло — то выросло… В общем, как ни крути — а помощь мне твоя пригодится, и еще как.

— Чем смогу, — отозвался я. — Служу… государю.

— Государева служба — это не к нам. У нас владыка повыше будет. — Дельвиг едва заметно улыбнулся и многозначительно указал взглядом на потолок. — А сейчас — ступай, гимназист. Если понадобишься…

— Если понадоблюсь — вызовете, — со вздохом закончил я. — Ясно.

Глава 27

Возня с несчастным Захаром заняла куда больше времени, чем казалось. Когда я вышел на улицу, там уже совсем стемнело. И неплохо было бы отправиться домой и, наконец, выспаться… но одно дело у меня все-таки еще осталось. Пусть не срочное, и даже не слишком важное — зато личное и, можно сказать, приятное.

Не зря же я загремел в карцер — в конце то концов.

Адрес неведомо куда подевавшегося Фурсова я выяснил еще утром, сразу после класса латыни, а вот отыскал не сразу: маленькие четырехэтажные домишки в конце Большой Подьяческой не только мало чем отличались друг от друга, но еще и стояли так тесно, что случайный гость на улице едва ли мог сообразить, где заканчивается один и начинается следующий.

Я зашел в тесный двор-колодец чуть ли не наугад — и все-таки не ошибся. Даже сверхчеловеческое обоняние не пробивалось сквозь привычные и могучие запахи бензина, сырости, лошадиного навоза и дыма, и отыскать следы проходившего здесь человека я, конечно же, не мог — но чутье справлялось и само по себе.

Фурсов где-то рядом. И ему, кажется, не слишком-то хорошо.

Я нахмурился и неторопливо зашагал по двору, на ходу «прощупывая» эфир на предмет чего-то знакомого… или наоборот — странного и чужого.

И у второй или третьей лестницы нашел и то, и другое: Фурсов точно был здесь. Спешил, нервничал — то ли торопился домой, то ли пытался удрать от тех, кто шел за ним следом. Я взялся за ручку на двери и поморщился — отпечаток чужого присутствия оказался каким-то гадким, неприятным — хоть уже и прошло около суток.

Внутри пахло точно так же, как и должно было пахнуть в копеечном доходном доме, который населяли работяги, мелкие торговцы и порой весьма сомнительные личности: в нос тут же ударил аромат табака, дешевой выпивки и пота. К счастью, порохового дыма я так и не почувствовал.

А вот кровь была. На втором этаже я сначала почувствовал запах, а потом увидел на перилах засохшие бурые отпечатки. И еще через несколько ступенек — отпечаток широкой ладони на стене. Фурсов дрался, пытался отбиться… но проиграл.

Впрочем, количество выглядело не слишком пугающим — даже небольшая лужица на площадке чуть выше скорее натекла из сломанного носа, а не из раны. Вздумай кто-то схватиться за нож — я бы нашел куда больше.

Или даже бездыханный труп.

Здесь Фурсов лежал… валялся без сознания — но потом все-таки нашел в себе силы встать и подняться по лестнице дальше. Домой, под самую крышу: как и я, они с матерью снимали комнату в мансарде. Дешевую и тесную, с низкими потолками. Можно сказать, чердак — вряд ли те, кто строил этот дом еще в прошлом веке, вообще предполагали, что здесь будет кто-то жить. Вместо полноценного пролета наверх вели деревянные ступеньки, верхняя из которых упиралась прямо в хлипкую узкую дверь.

Номера не было, но я и так знал, что пришел по адресу. Ничего похожего на звонок, конечно же, не имелось — так что оставалось только стучать… без ответа. Вряд ли хозяева решили выйти прогуляться на ночь глядя — так что я решил проявить настойчивость, и грохот тяжелых ударов прокатился вниз по лестнице. Тонкое дерево обиженно застонало, ясно давая понять — еще немного, и я проломлю дверь или вовсе снесу ее с петель.

Внутри, видимо, подумали точно так же — и до моих ушей донеслись торопливые шаркающие шаги.

— Чего надобно? — проворчал недовольный женский голос.

— А Фур… Дмитрий дома? — спросил я. — Я…

— Нету тут никаких Дмитриев… И не было никогда! Ступай, откуда пришел.

Да уж… Мне определенно не обрадовались. Впрочем, после того, что случилось вчера к ночи — неудивительно. Мать Фурсова то ли опасалась возвращения недоброжелателей, то ли готова была гнать прочь вообще любого.

— Это Володя Волков! — не сдавался я. — С ним все в порядке?

На этот раз ответа пришлось ждать чуть дольше. За дверью раздалось негромкое шушуканье — которое, впрочем, тут же переросло в сердитое шипение. Кто-то с кем-то спорил. Хозяйка явно все еще не хотела меня пускать, но битву все-таки проиграла: дверь приоткрылась, и в проеме мелькнуло бледное и испуганное женское лицо.

— Ну здравствуй, братец. — Плечистая фигура Фурсова заслонила мать и шагнула мне навстречу. — Ты какими… судьбами?

— Да так, — вздохнул я. — На тебя посмотреть пришел.

Мир вокруг полыхнул алым — и снова вернулся к нормальной темно-серой гамме. Но и этого крохотного мгновения ярости вполне хватило, чтобы пожалеть. О том, что Кудеяров получил недостаточно, бессовестно и несправедливо мало — по сравнению с тем, что заслужил.

За последние дни мы уже не раз дрались. Нещадно били — и огребали сами в таких количествах, что даже мое тело не успевало за ночь целиком залечить синяки, ушибы и ссадины. Но Фурсов выглядел так, что я с трудом представил, каких усилий ему стоило подняться с постели и дойти до двери.

Я едва узнал его лицо — на нем буквально не осталось живого место. Всю шею покрывали кровоподтеки, на костяшках обеих рук застыли уродливые буры корки, а пальца распухли — похоже, кто-то изрядно по ним потоптался, добивая уже поверженного противника. Нос распух чуть ли не вдвое, а лоб закрывала повязка. Обычного человека такие побои, пожалуй, и вовсе могли бы отправить на тот свет, но Фурсов не только ходил и кое-как говорил, но и даже находил в себе силы улыбаться.

— Ну что, насмотрелся? — поинтересовался он. — Хорош?

— Краше в гроб кладут. — Я с трудом подавил желание заехать кулаком по стене. — Кудеяр постарался?

— Да если бы. — Фурсов прикрыл за собой дверь и оперся спиной на грязную стену — стоять ему было тяжело. — Меня вчера с работы выперли, без копейки денег. А как домой пришел, так вижу — стоят… эти. Сказали, что на складе кража случилась, а грузчики все на меня показали. И теперь я, получается, денег должен.

— А дальше? — поморщился я.

— Дальше… Будто сам не знаешь. — Фурсов свесил голову на грудь. — Тут и к городовым идти без толку — эти бандюки с торгашами одна шайка-лейка. Свидетелей найдут, кого надо купят, а остальных запугают.

— И что делать думаешь?

— Да чего тут сделаешь? — мрачно усмехнулся Фурсов. — Был бы один — собрал чемодан — да на вокзал. В деревне, может, и не нашли бы… А с матерью куда я убегу? Небось, еще и приглядывают, скоты этакие.

И будто в ответ на опасения где-то внизу хлопнула дверь. Конечно, это вполне мог возвращаться домой после праведных трудов кто-нибудь из местных жильцов. Или спешить по своим делам припозднившийся почтальон. Или… впрочем, порядочные граждане и почтальоны редко ходят толпой — да и ведут себя, пожалуй, поприличнее.

А эти шагали нарочито-громко, переговариваясь, стуча ботинками и то и дело колотя в двери — видимо, для острастки, чтобы никому не пришло в голову выйти на шум. А уж запах табака и дешевого алкоголя от них шел такой, что опережал шайку на пару этажей.

Четыре человека… или даже пятеро — судя по топоту. Согнувшись в просвет между лестничными пролетами я насчитал шестерых: последний чуть отстал от своих товарищей, да и вообще старался держаться потише. То ли осторожничал, то ли просто прикрывал тылы — на всякий случай.

— Приплыли, блин… — Фурсов сжал зубы. — Вот чего, Вовка — ступай в квартиру, спрячься. Может, отбрехаюсь как-нибудь.

— Да я и сам отбрехаюсь. — Я расстегнул пуговицы и принялся неторопливо засучивать рукава. — Пойду, поздороваюсь с гостями дорогими.

— Стой… Стой, дурья твоя башка! — Фурсов попытался поймать меня за плечо. — Вовка, это не Кудеяр — это Прошки Рябого люди… Взрослые мужики, из бывших каторжан. Вздумаешь с ними драться — сунут финку в бок, и дело с концом!

— Так я разве драться? — Я пожал плечами. — Так, поговорить… наверное.

Ответа я не услышал — точнее, не разобрал. Фурсов пробормотал что-то неразборчивое — и явно не восторгался ни моими умственными способностями, ни умением решать проблемы. Чего уж там — я и сам уже начал сомневаться, что мои выкрутасы хоть как-то помогали делу.

Но уж точно не собирался оставлять товарища наедине с этими…

Рожами — другого слова я не смог бы придумать даже при всем желании. Небритые, без половины зубов, с не раз ломаными носами и замызганными кепками, надвинутыми чуть ли не до самых глаз. По сравнению с нашими гостями даже восьмиклассники и сам Кудеяров показались бы высшим светом столицы. Не знаю, что там насчет каторги, но как минимум трое из шести явно не один год провели на рудниках. Я даже без всяких колдовских способностей мог различить на их лицах следы болезней, которые неизбежно мучают тех, кто много дней проводит без нормальной еды и солнечного света.

Впрочем, изможденными бандиты уж точно не выглядели, и в цепких руках наверняка осталось немало силы. И, что куда опаснее — умения орудовать не только лопатой или киркой, но и прочими инструментами. Которые наверняка годились не только для мирного и честного труда.

— Оп-па! — Поднимавшийся первым тощий урка замедлил шаг и картинным жестом сдвинул кепку на затылок. — А ты откуда такой взялся, красавец?

— Мимо проходил, — буркнул я, сложив руки на груди. — А вы, любезные — какими судьбами?

— Да дело у нас есть к одному сударю. — Урка расплылся в фальшивой щербатой улыбке. — Всего-то на минутку — зайти да выйти. А сударь, небось, твой знакомый, из гимназии.

— Нездоровится ему. — Я неторопливо спустился еще на пару ступенек ниже. — Отдыхать сударь изволит. А вы, милейшие — шли бы лучше домой. А дела подождут, да и…

— А я этого студиозуса знаю, — вдруг раздался еще один голос. — От он нас с пацанами давеча…

А вот и мой старый знакомый — из тех, что пытались подкараулить меня по пути в гимназию. В той компании он явно был главарем, но среди взрослых уголовников занимал роль поскромнее. Поэтому и шел последним — и только сейчас вылез из-за чужих спин.

И вылез не без опаски — видимо, помнил, чем закончилась наша прошлая встреча.

— Вон оно чего… — Старший урка понимающе закивал. — Выходит, ты, студиозус, парень крепкий — да еще и кулаками махать обучен.

— Самую малость. — Я пожал плечами. — И исключительно в случае особой нужды, любезный.

— Ну, так нужды и вовсе никакой нету. У меня к тебе дел не имеется, у тебя ко мне, стало быть, тоже. — Урка развел руками в стороны. — Ступай себе домой, а мы с твоим другом пока потолкуем… Не бойся, лишнего не спросим.

— Иди, Вовка. — Фурсов обреченно вздохнул за моей спиной. — Нечего тебе тут делать.

Я не ответил. Время разговоров определенно заканчивалось, и молчание в любом случае выглядело куда убедительнее слов. Я молча помотал головой и расставил ноги чуть пошире, давая понять, что подняться по лестнице вверх получится только убрав меня с дороги силой.

Впрочем, вряд ли это кого-то смущало.

— Отв-а-а-ажный студиозус… — насмешливо протянул урка. — Отважный — но бестолковый. И чего тебе дома не сиделось? Может, ты на кулаках драться и мастак — так и мы, поди, не пальцем деланные. Шесть человек, а ты, дурак, один. — Урка едва заметно шевельнул ладонью, вытряхивая из рукава короткую, но увесистую металлическую трубку. — И деваться тебе некуда.

— А вот тут ты ошибаешься, любезный. Это не мне. — Я широко улыбнулся, обнажая уже начавшие отрастать зубы. — Это вам деваться некуда.

Глава 28

Все-таки у звериной формы — даже в весьма и весьма урезанной ее версии — имеется одно неоспоримое преимущество: выглядит она весьма эффектно. Конечно, есть еще сила и сверхчеловеческая скорость реакции, но чем-то подобным в этом мире наверняка могут похвастать если не все Владеющие, то уж точно немалая их часть. И даже если урки, которых подослал неведомый Прошка Рябой, еще не встречались с наделенным Талантом противником, вряд ли это так уж сильно бы их удивило или напугало.

А вот перекошенная желтоглазая морда с клыками в полтора раза длиннее человеческих — вполне могла. Бывалые ветераны ножа и топора, конечно же, не разбежались, даже не попятились вниз по ступенькам… и все же застыли — лишь на одно короткое мгновение.

Но и его мне вполне хватило.

Реакция у урки оказалась что надо: самодельная железная дубинка в его руках взметнулась, чтобы то ли отразить удар, то ли нанести собственный — и все-таки чуть медленнее, чем следовало. Я успел первым и впечатал ботинок прямо в щербатое лицо. Обычно такие выкрутасы годятся только для фильмов про суетливый и показушный азиатский мордобой, но я стоял на несколько ступенек выше — и пинок вышел на славу.

Урку буквально снесло, отбросив на площадку внизу через головы подопечных. А я уже взялся за следующего: увернулся от неуклюжего выпада, поймал за локоть, подтянул и пробил. Свободной правой рукой снизу вверх, под челюсть, почти без замаха. Не классический боксерский апперкот кулаком, а нижней частью ладони. Лязгнули зубы, слетела с головы кепка — и второй бандит повалился за своих товарищей.

Третьего я подхватил одной рукой за ворот, второй за ремень на брюках, приложил ребрами о жалобно хрустнувшие перила и, чуть приподняв, сбросил на лестницу вниз. На его счастье, лететь пришлось недолго — иначе кости бы точно превратились в кашу.

Дальше пришлось уже сложнее: могучий натиск выбил половину противников, но потом первый испуг прошел, и остальные навалились на меня с трех сторон разом, и в руках у одного сверкнул короткий клинок.

Та самая финка, когда-то произошедшая от традиционных северных ножей с пузатой рукоятью. Поначалу совсем простеньких и коротких, скорее утилитарных инструментов, чем боевых — полноценной гардой с упором для пальцев подобные игрушки обзавелись уже позднее, в начале двадцатого века. И примерно тогда же разом стали популярны и у охотников, и у солдат, и у мелких уголовников. Простота и надежность конструкции делали финку идеальным оружием для рукопашного боя в ограниченном пространстве — к примеру, в траншее.

Или на лестничной площадке.

Я едва успел остановить удар, перехватив руку с ножом чуть ниже локтя. Урка попытался было выкрутить кисть и подрезать мне сухожилия на запястье, но силы все-таки оказались неравны: я изо всех сил стиснул предплечье, отвел чуть в сторону, пока не хрустнул сустав — и уже двумя руками резко нажал сверху, одновременно разворачивая нацеленное в меня лезвие.

Раздался вопль, и финка ушла в бедро чуть ли не по самую гарду. Урка так и не выпустил ее из пальцев, и теперь любое движение лишь причиняли ему боль. Я оттолкнул обмякшее тело и едва успел прикрыться плечом от летевшего прямо в скулу кулака. Второго удара не последовало — видимо, противники успел сообразить, что голыми руками меня не возьмешь. И пока один возился с латунным кастетом, второй отскочил на ступеньку вниз — и полез за ворот куртки за тяжелой артиллерией.

В полумраке лестницы блеснул револьвер — отлично знакомый мне по обоим мирам «наган». Видимо, дешевая версия, солдатская — если уж урке пришлось взводить курок прежде, чем пальнуть. Только благодаря этому я и успел увернуться: сместился вбок, скользнул плечом вдоль стены и почти наугад схватился за ствол. Раздался грохот, раскаленный кусок свинца ударил в ступеньку, отрикошетил — и с сердитым визгом унесся куда-то вверх, к потолку.

Я не стал дожидаться, пока урка снова выстрелит — дернул на себя, врезал в челюсть локтем и что было силы крутанул «наган», с хрустом ломая скобой палец. Через мгновение оружие перекочевало в мои руки — и расклад изменился.

Окончательно и бесповоротно.

— А ну назад! — рявкнул я, взлетая по ступенькам. — Или всех перестреляю!

Не знаю, что оказалось более убедительным — мой крик или щелчок, с которым провернулся барабан. Теперь дуло «нагана» смотрело на уголовников сверху вниз и уж точно успело бы выплюнуть парочку пуль куда раньше, чем кто-то из них сделал бы шаг.

Впрочем, желающих геройствовать уже не осталось — да и здоровье, можно сказать, не позволяло. Главный урка все еще ворочался на лестничной площадке снизу, тоскливо выплевывая из ноздрей алые фонтанчики, да и самые крепкие из его подручных выглядели не лучше: один с руганью и стонами пытался вытащить из ноги финку, второй скрючился на ступеньках, нянча изувеченную скобой «нагана» руку, а третий и вовсе лежал без движения — то ли приложился головой, то ли и вовсе свернул шею, когда падал вниз через пролет.

Более-менее невредимым остался только старый знакомый — молодой и, похоже, самый сообразительный из всей банды. Он уже имел со мной дело — на безусом лице до сих пор красовался здоровенный, расходящийся в обе стороны от пунцового носа синяк. Зато свежей порции травм парень как будто избежал. Видимо, успел быстрее прочих смекнуть, чем закончится дело, и благоразумно не лез на рожон, отсидевшись за спинами многострадальных старших товарищей.

— Тихо, тихо… — простонал старший урка, кое-как приподнимаясь на локте. — Уймись, студиозус… Сейчас уйдем.

Поверженное воинство каторжан больше не выглядело угрожающим. Скорее жалким, но я и не думал опускать оружие — и внимательно наблюдал за руками всех шестерых. И особенно за тем, что наконец смог выдернуть из ноги окровавленную финку. Между нами было не меньше полудюжины ступенек, но я отлично знал, что в умелых руках нож опасен и на расстоянии. Одно короткое движение, гулкий свист — и короткое лезвие войдет мне в живот или грудь чуть ли не целиком. Выстрелить я, пожалуй, успею и после этого, а вот залечить такую рану или хотя бы дождаться кареты с медиками — уже не факт.

Но на мое счастье урка то ли не владел искусством метания ножей, то ли не стал рисковать. А может, его уже мало волновало что-либо кроме спасения собственной и без того продырявленной шкуры. Уголовники со стоном переползали вниз — и только там кое-как поднимались на ноги и, держась за стену, спускались дальше.

— Еще свидимся, студиозус, — проворчал старший, скрывшись за пролетом. — Узнаешь, с кем связался… Узнаешь, дурья твоя голова. Прохор Михайлович обид не прощает.

— Топай давай, — буркнул я, на всякий случай чуть отойдя от перил. — И чтобы ноги вашей больше тут не было!

— Мы тебя еще достанем, — донеслось с этажа ниже. — Так, что небо с овчинку покажется. Еще просить будешь, чтобы…

Видимо, уркам очень уж хотелось, чтобы последнее слово осталось за ними — раз уж не получилось одолеть меня в драке. Я не возражал и уж тем более не боялся, что им взбредет в голову вернуться, но все же убрал «наган», только когда где-то внизу хлопнула входная дверь.

— Да уж… Я думал, это у нас Петропавловский без царя в голове, — Фурсов вздохнул и устало опустился на ступеньку. — А ты, оказывается, еще хуже — совсем дурной.

— Угу… А где мое «спасибо»? — съехидничал я. — Вот так — стараешься, помогаешь людям, а они…

— Да от такой помощи, братец, как бы хуже не стало. Так эти хмыри только мне бы руки-ноги поломали, а теперь и мать зарежут, и квартиру сожгут… И тебя Прошка хоть из под земли достанет.

Видимо, моя способность заводить влиятельных и крутых друзей пока оставляла желать лучшего — зато враги разных калибров буквально слетались ко мне, как… ну, допустим, как пчелы на мед. Прежний я наверняка проявлял бы куда больше осторожности. Может, даже сбежал от драки, попробовал спрятаться и спрятать других, не лез на рожон без надобности. Нет, я и раньше никогда не считал себя трусом и едва ли прошел бы мимо чего-то подобного — но и бесшабашная отвага в число моих пороков, пожалуй, все-таки не входила.

А вот нынешнего меня почему-то отчаянно тянуло на приключения, сомнительные и порой совершенно ненужные. Я пока еще не разучился мыслить, и все же порой действовал так, будто мне снова исполнилось семнадцать лет…

Впрочем, — почему «будто»?

— А доставалки-то хватит? — Я поднялся на пару ступенек и устроился рядом с товарищем. — Что это вообще за Прошка такой?

— Хорошо ж ты живешь, брат, если Прошку Рябого не знаешь. — В голосе Фурсова прорезалось неподдельное удивление. — Бандит он, вот кто. И не из мелкой шушеры, а серьезный человек. Половина торгашей с Апраксина двора, считай, под ним ходит. И склады его урки охраняют — вот вроде тех, которых ты покалечил.

— Охраняют? — на всякий случай уточнил я.

— Ну… Следят, чтобы работяги себе в карман ничего не сунули. Ворье гоняют всякое… только сами похуже любого ворья будут. — Фурсов сердито сверкнул заплывшими синевой глазами. — Наберут ящиками, а хозяева потом с нас спросят. А будешь оправдываться, так разговор короткий — по зубам, и все дела. Сам видел.

— Видел, — вздохнул я. — И что — совсем на них никакой управы нету? Неужели никто не пробовал?..

— Мы с тобой, считай, попробовали. — Фурсов снова посмотрел на меня, как первоклассника — да еще и явно не самого сообразительного. — И вот чего вышло. Каторжане люди лихие, им человека убить — раз плюнуть, а других Прошка не держит. За ним сила настоящая — он и с полицейскими приставами знакомства водит, и с благородными на короткой ноге… И с Кудеяром-старшим у них дело общее.

— Вот оно чего, — закивал я. — Значит, вот кто тебе подгадил… Не просто так.

— Да уж куда проще, братец. — Фурсов попытался изобразить на изуродованном лице что-то вроде улыбки. — Говорил я тебе — не лезь, хуже будет. А ты не послушал. Теперь нам обоим, считай… в общем, сам понимаешь.

— Ну и чего теперь — самому в простыню заворачиваться? — рассердился я. — И на кладбище ползти?

— Зачем ползти? Отвезут, поди… — Фурсов толкнул меня локтем в бок и хрипло рассмеялся. — Да ладно тебе, брат, я не в обиде. Здорово ты им задал — будет, чего на том свете рассказать.

— Ты погоди на тот свет. Побарахтаемся еще. — Я достал из кармана «наган». — Держи, тебе нужнее. Не думаю, что сегодня кто сюда сунется — но мало ли…

— А ты куда?

— А я, брат, домой. — Я хлопнул Фурсова по плечу и поднялся на ноги. — Если по дороге не убьют — так хоть посплю, как человек.

Глава 29

Домой я в тот вечер так и не попал. Да и поспать получилось… уж точно не вдоволь — но причина на этот раз оказалась приятнее беготни или очередного мордобоя. И уж тем более приятнее Упырей, подвалов, проклятий и прочей потусторонней гадости.

Открыв глаза, я увидел прямо перед собой светлую макушку — и тут же нахлынули воспоминания. Бестолковые, сумбурные, но от этого еще более жаркие.

Вот я шагаю по улице. Усталый, как собака, измотанный, выжатый до капли. Дом уже совсем рядом, остается только дойти до следующей парадной и, наконец, повалиться в постель. Но вдруг меня зовут — знакомый голос, почти шепотом. Марья появляется буквально из ниоткуда, оглядывается по сторонам — то ли испуганно, то ли осторожно… Никого нет — и она закидывает руки мне на шею. Первый поцелуй выходит каким-то смазанным,слишком торопливым и неуклюжим. Случайно прикусываю ей губу… кажется. Потом мы поднимаемся по лестнице. Я теряю фуражку, Марья спотыкается, едва не падает, но я успеваю подхватить ее на руки — легкую, как пушинку — и не отпускаю до самой двери. Щелчок замка — и на пол летит сначала шаль, потом моя гимназическая куртка, потом платье…

Уффф. Всплывающие перед глазами картины оказались настолько яркими, что тело тут же отреагировало, моментально наливаясь жаром. А зрелище перед глазами изрядно подливало масло в огонь: ночью нам явно не приходилось мерзнуть, и даже сейчас Марья спала, сбросив одеяло. Ткань едва прикрывала округлые бедра, но выше не скрывала вообще ничего. Горячая девичья грудь прижималась к моему плечу, и я не удержался — отодвинулся, чтобы увидеть чуть больше.

— М-м-м… — Марья потянулась следом и закинула на меня ногу. — Ты проснулся?

— Нет, — зачем-то соврал я.

— И я тоже — нет. — Теплая рука легонько прошлась кончиками пальцев вверх по груди, потом по ключице, шее — и остановилась на щеке. — Колючий… Вот лежала бы так с тобой и лежала — честное слово!

— Да? — усмехнулся я. — А вот мне теперь как-то совсем не лежится.

— Как… еще? — Марья от удивления даже чуть отодвинулась, запрокинув голову. — Вот ты неуемный, Володька… Волчище!

— Волчище?

— Ага. Я ночью заметила — у тебя глаза как будто желтым горят, когда ты…

Теперь понятно, откуда взялись силы. Сознательно я, пожалуй, вряд ли сподобился бы на постельные подвиги после целого дня кулачных боев — зато звериная форма справилась на отлично. Сама подтянула резервы, сама подцепилась к местной магической энергии, накачалась — и выдала. Такое, что впору было извиняться — я разглядел у Марьи на плечах крохотные отметины… Слишком сильно сжал — до синяков.

— Прости. — Я осторожно провел ладонью по нежной коже. — Я…

— Да ничего! Страшно немножко было… сначала. — Марья улыбнулась — и вдруг перебросила ногу и уселась на меня сверху. — А потом я совсем улетела куда-то. И ты такой — р-р-р-р… волчище!

Моему второму «я» девчонка явно нравилась — и неудивительно. Сейчас, после проведенной вместе ночи и нескольких часов сна пахло от нее просто умопомрачительно. Я честно пытался загнать зверя куда-нибудь подальше, на самые задворки сознания, но он упрямо рвался наружу. И когда на лицо мне снова упали мягкие светлые локоны, а губы обожгло жаркое дыхание, я окончательно смирился с тем, что класс естественной истории сегодня пройдет без меня.

И латынь, пожалуй, тоже.

Но все хорошее рано или поздно заканчивается, и где-то через час я — разгоряченный, уставший, но до неприличия довольный — уже спускался по ступенькам из Марьиной мансарды, на ходу натягивая китель. Фуражка, на мое счастье, валялась там же, где я ее вчера обронил — на лестничной площадке между вторым и третьим этажом. А за портфелем еще предстояло зайти домой…

Или не предстояло.

Машина остановилась чуть поодаль — примерно в сотне шагов, не у Марьиной парадной, конечно же, а через одну. Как раз там, куда я направлялся. Здоровенная, черная и блестящая. В темноте ее, пожалуй, даже можно было бы принять за бешеную повозку Дельвига, но сейчас я, конечно же, без труда разглядел отличия. Обе явно были не из дешевых, и наверняка не отечественной марки — но эта все-таки смотрелась куда основательнее. И напоминала скорее лимузин, чем гоночный болид: слегка уступала длиной капота, зато по объему салона наверняка превосходила чуть ли не вдвое — там наверняка без труда поместились бы четыре человека, а то и все шесть.

И это не считая кабины, из которой как раз выбирался шофер — рослый детина в кепке и короткой куртке из кожи. Плечистый, небритый и с основательным квадратным подбородком, торчащим из-под надвинутой на нос кепки. Выглядел он скорее даже респектабельно, и все же в его облике явно проскальзывало что-то от почтенных «господ каторжан» — вроде тех, что вчера заявились в гости к Фурсову… Так что мне оставалось только надеяться, что здоровяк приехал сюда по какому-то своему дело — и ему совершенно не интересен запыхавшийся и довольный гимназист. Что это просто так совпало…

Но совпадения в этом мире — впрочем, как и в том — штука исключительно редкая.

— Эй, студиозус! — окликнул меня шофер. — А ну-ка подь сюды!

Ну вот. Начинается.

— Это зачем? — Я чуть замедлил шаг и демонстративно убрал руки в карманы. — Ты кто такой будешь?

— Кто надо. Иди сюда, говорю — дело у меня к тебе есть.

— У тебя дело — ты и подходи, — буркнул я. — Нашелся командир.

— Ты чего, студиозус, совсем страх потерял? — Шофер обогнул капот машины и направился ко мне, на ходу расстегивая куртку. — Да я тебя…

Я улыбнулся и пошел навстречу. Не торопясь, вразвалку, старательно изображая беспечность… но уже прикидывал разделявшее нас расстояние. И успею ли махнуть одним прыжком — прежде, чем здоровяк достанет из-за пазухи нож, дубинку — а то и что-то посерьезнее, вроде «нагана».

Левой в подбородок, правой в висок. Если надо — добавлю. И бежать — пока не…

— Тихо, Коля. Уймись.

Голос из-за приоткрывшейся задней дверцы машини прозвучал негромко. И совсем не напоминал приказ, скорее уж вежливую просьбу — но шофер тут же замер, как вкопанный.

— Мы тут не кулаками махать, а к хорошему человеку приехали… Ступай пока, покури.

Не знаю, кто скрывался в салоне за блестящим в утренних лучах солнца стеклом, но его слова оказалось достаточно, чтобы уже готовый драться верзила-шофер тут же сник, подобрался — и зашагал прочь, даже не оглядываясь.

— Ну, вот и славно. А ты, любезный — присаживайся, пожалуйста. — Теперь голос явно обращался ко мне. — Побеседуем.

Неужели тот самый Прошка Рябой? Вряд ли местный криминальный авторитет оставил без внимания тот факт, что какой-то гимназист в одиночку отметелил и искалечил шестерых его бойцов. Впрочем, я бы скорее поставил на выстрел или нож в спину — уголовники во все времена были не слишком то щепетильны в выборе средств… А главарю вовсе не обязательно появляться лично, чтобы избавиться от нежелательной персоны раз и навсегда.

Странно — да и не слишком-то образ каторжанина, матерого урки и чуть ли не властителя Апраксина двора и всех ближайших складов вязался с неизвестным господином в авто: этот разговаривал негромко, убедительно и даже вежливо — если не сказать манерно.

— А если не сяду? — на всякий случай поинтересовался я.

— Не хочешь — дело твое, конечно. Знаю, ты парень с гонором, да и силком не заставишь — так что неволить не стану… Но видишь — сам к тебе приехал, поднялся ни свет ни заря. Неужто не уважишь старика?

Дверца приоткрылась чуть шире, и я тут же подобрался, готовясь — в случае чего — прыгнуть в сторону, уходя от выстрела. Но в полумраке салона не блестел металл, да и оружейной смазкой как будто не пахло. Человек в машине остался один и, судя по голосу, и правда разменял уже шестой, если не седьмой десяток. Такой вряд ли справиться со мной голыми руками. А если вздумает вытащить револьвер или нож…

Что ж — ему же хуже.

— Как пожелаете, сударь. — Я пожал плечами и взялся за ручку на дверце. — Только постарайтесь не затягивать беседу. Я, знаете ли, на учебу еще собираюсь…

— Образование — основа основ, — усмехнулся незнакомец. — Не волнуйся, не опоздаешь. Довезем, если надобно.

Света в салоне все-таки было маловато — то ли утреннее солнце еще не успело набрать полную силу, то ли окна для такой здоровенной махины все-таки оказались маловаты. А может, дело было в слегка затемненных стеклах или даже в самом материале салона — слишком темном, способным запросто поглотить все робкие лучики до единого. Не черном, скорее коричневатом, благородного оттенка, сделанном из дорогого материала — под стать автомобилю. Я еще и сидел к свету лицом — и обычный человек на моем месте едва ли смог бы разглядеть черты незнакомца, хоть тот и не носил ни шляпы, ни даже кепки.

Но я видел… скажем так, несколько больше.

Мой визави зря называл себя стариком — да и лет ему оказалось не так уж и много. Не семьдесят и даже не шестьдесят, разве что около того. Усы и короткая бородка уже изрядно побелели, а вот волосы на голове остались темными, почти не тронутыми сединой. Рослая и широкая фигура чуть расплылась, и это не могли скрыть ни солидный пиджак из темно-серой ткани, ни свободная верхняя одежда — то ли плащ, то ли легкое весеннее пальто где-то до колена. Но могучая шея и кисти рук явно намекали, что за респектабельным фасадом все еще прячутся мышцы, а не дряблое тело изнеженного городского обывателя, привыкшего жить в достатке.

Да и не клеилось к нему это слово — старик. Передо мной сидел мужчина. Пусть уже давно миновавший то, что принято называть расцветом сил, но все еще крепкий. Я почему-то сразу понял, что родился он не в столице, а где-то очень и очень далеко отсюда. То ли на севере, то ли в Сибири, за Уралом. Прожил полжизни, если не больше — и состояние свое заработал там же, потратив не один десяток лет… и не одной только торговлей, хоть и в ней, похоже, добился изрядных успехов.

Я с легкостью представил, каким этот плечистый мужик мог быть лет десять-двадцать назад. Не в дорогом костюме, а в каком-нибудь теплом бушлате с меховой шапкой. Растрепанного, заросшего тогда еще темной бородой чуть ли не по самые глаза. С топором или ружьем в руках, у костра, посреди заснеженной бескрайней тайги…

— Так вот ты какой, Володя Волков… Вот и свиделись мы с тобой.

— Свиделись. — Я осторожно кивнул, пытаясь разглядеть в глазах напротив хоть самый крохотный отблеск угрозы. — А вы, стало быть?..

— Будем знакомы. Фома Ильич. — Незнакомец протянул мне здоровенную ручищу. — А фамилия моя — Кудеяров.

Глава 30

Я мысленно выругал себя — мог бы догадаться и раньше. Не то, чтобы Фома Ильич оказался состаренной копией сына, но теперь сходство казалось настолько очевидным, что не заметил бы его разве что слепой. Пухлыми щеками — да и в целом свинообразием младший Кудеяров был обязан то ли юному еще возрасту, то ли материнским генам — а вот стать явно унаследовал от отца. Да и в чертах проскальзывало немало общего: лоб, глаза…

Но если младший выглядел, как нагулявший жирка домашний кабанчик, то в старшем Кудеярове скорее было что-то от медведя. Неторопливое, степенное и могучее. Не то, чтобы благородное или хотя бы симпатичное — и все же внушающее что-то похожее на уважение.

Хоть мы и обменялись буквально парой слов.

От рукопожатия я, понятное дело, воздержался — и здоровенная широкая ладонь повисла в воздухе. А вместе с ней повисло и неловкое молчание, которое длилось, длилось, и длилось… Пока старший Кудеяров не улыбнулся.

— Ершистый ты парень, Володя Волков, — проговорил он, с негромким хлопком опуская руку на колено. — Упрямый. Может, оно и хорошо… Думаешь, я к тебе за сына говорить приехал? Мстить кровавой местью?

Я на всякий случай промолчал — в частности, потому, что именно так я и думал. Драгоценный сынуля наверняка и раньше частенько дрался в гимназии, но вчера отхватил сверх всякой меры и даже лишился пары зубов. А старший Кудеяров уж точно не выглядел человеком, чью семью можно тронуть безнаказанно.

Даже странно, что отослал водителя. Надеется запугать, задавить авторитетом? Или?..

— Сына ты мне, конечно, покалечил изрядно. Такой домой пришел, что седых волос у меня поприбавилось… Первым делом думал тебе башку открутить — врать не буду. — Кудеяров чуть нахмурился, но продолжил без всякой злобы. — Но ведь честно дрались, один на один… Так было?

— Всякое случалось. — Я пожал плечами. — Но вчера — так. Мне помощники не нужны. Сам справился.

— Да уж видел я, как ты справился… Видать, не на того мой напал, — вздохнул Кудеяров. — Думаешь, не знаю, какого он нрава?

Я снова промолчал — сказать в защиту наглого и бестолкового школьного царька мне было нечего. А о его прегрешениях отец, похоже, знал не хуже моего. И то ли не слишком-то старался наставить нерадивое чадо на путь истинный, то ли сам поощрял подобное… А может, просто не считал драки в гимназии чем-то особенным и стоящим внимания.

— В общем, зла я на тебя не держу, Володя Волков, — снова заговорил Кудеяров. — Мишка парень здоровый, сам разберется. А ежели ума нет — хоть так воспитание получит, может, польза какая будет.

— Может, и будет, — усмехнулся я.

— Сам виноват. Да и я не меньше… Надо было учить, пока поперек лавки лежал, а теперь вон какой вымахал — попробуй еще подойди.

Я почему-то ничуть не сомневался, что при желании старший Кудеяров даже в свои годы без особого труда навалял бы сынуле по первое число. Но в одном он уж точно не ошибся — в таких случаях родительские ошибки нередко исправляет жизнь. И порой делает это весьма и весьма сурово. И если уж первый урок оказывается недостаточно доходчивым — второй и вовсе может стать последним.

Впрочем, вряд ли мы собрались здесь обсуждать нюансы воспитания современной молодежи.

— Я к тебе, Володя, совсем по другому делу. — Кудеяров чуть понизил голос. — Правду говорят, что ты бойцов Прошки Рябого покалечил?

— Может, и правду, — осторожно ответил я. — Это смотря кто говорит.

— Да они сами и говорят. Дескать — гимназист залетный попался, который здоровым мужикам накостылял, да еще и «наган» отобрал. — Кудеяров довольно ухмыльнулся. — А я уж дальше сложил одно к одному — и по всему выходит, что лихой парень как раз ты и есть.

Все интереснее и интереснее. Буквально минуту назад я ничуть не сомневался, что уголовников как раз и подослал разгневанный отец. Пожаловался криминальному авторитету, может, даже заплатил денег, чтобы наказать обидчика… Но Кудеяров, похоже, и сам был не в курсе вчерашних событий.

— А если — значит, ты мне вроде как доброе дело сделал, — закончил он.

— Доброе дело? — От удивления я едва не закашлялся. — А я-то думал, что Прошка вам чуть ли не друг семьи.

— Таких друзей — за… за нос и знаешь куда? — проворчал Кудеяров. — Ты не подумай — он мне не брат и не сват, хоть порой и приходилось дела вместе делать… И в былые времена за Уралом, и уже здесь, в Петербурге.

Значит, хотя бы тут я не ошибся: купца первой гильдии связывало давнее… скажем так, знакомство — если уж сам Кудеяров не называл это дружбой. И родом оба были из Сибири, и только потом перебрались в столицу. И тут их дорожки разошлись, хоть, похоже, и не совсем.

— Гнилой он человек, Володя, поганый. И раньше был, а уж как до денег дорвался — совсем совести лишился, в край… Еще и сына портит — спутался мой дурак с урками, и теперь обычаи их каторжные разве что в дом не тащит. — Кудеяров сокрушенно покачал головой. — Вымести бы эту шваль поганый метлой!

В машине определенно становилось жарко. То ли утреннее солнце понемногу нагревало металл крыши, то ли дело было в самой беседе. От собственных слов Кудеяров раскраснелся, взмок — и теперь от него ощутимо попахивало потом. Но ни обостренное обоняние, ни вся звериная сущность не могли помочь ровным счетом ничем.

Зато отлично работала чуйка. Самая обычная — разве что помноженная на опыт, который непременно обретаешь, когда живешь не одну, не две и даже не десяток обычных человеческих жизней. Не то, чтобы я успел стать таким уж хорошим физиономистом или психологом-теоретиком — но ошибался не так уж и часто. И в людях, и в их чувствах.

И в том, что следовало от них ожидать.

Кудеяров не врал. Может, нарочно преувеличивал, в чем-то перегибал палку — а в чем-то наоборот, недоговаривал, будто скрывая особенно неприглядные страницы собственной биографии — но все-таки не обманывал. Или сам целиком и полностью верил в собственные слова.

Что, в общем, примерно то же самое.

— Ну… печально это все, Фома Ильич. — Я развел руками в стороны. — Одного только не пойму — я-то здесь при чем? Или вы в такую рань спасибо сказать приехали?

— А если и так? Мое спасибо дорогого стоит. — Медвежья физиономия Кудеярова честно попыталась изобразить что-то вроде добродушия. — Другу своему передай, что он больше Прошке ни копейки не должен. А сам — заходи ко мне в кабак… ну, или как в столице говорить принято — в ресторацию. Гороховая улица, прямо на Екатерининском канале — не ошибешься. Первым гостем будешь. Встретим, напоим, накормим от души — как у нас в Сибири принято.

— Не дело гимназисту по ресторациям шататься, — усмехнулся я. — И достаток не позволяет.

— Достаток, друг мой — это дело поправимое. — Кудеяров хитро улыбнулся и полез за пазуху. — У меня для тебя вот чего имеется.

На свет появилась пачка ассигнаций. В основном красных, десятирублевых — но кое-где среди них проглядывали и темные, достоинством в пятьдесят. Не знаю, сколько там было — может, несколько сотен, или даже больше. Не такой уж солидный капитал для купца первой гильдии… Зато для человека попроще — целое состояние. Любой гимназист на моем месте или захлебнулся бы от жадности, или вовсе заработал первый сердечный приступ на полвека раньше положенного.

И уж точно потерял бы голову — видимо, на то и был расчет.

Но мне приходилось видеть суммы и покрупнее. В десятки, в сотни раз — в самых разных валютах и по любому из когда-либо существовавших обменных курсов. Иногда деньги были моими, иногда — могли таковыми стать, вздумай я согласиться на чужие условия. За свою жизнь мне приходилось побывать и миллионером, и нищим, и снова миллионером…

Не то, чтобы у таких, как я имелись какие-то особенные правила, или этакий кодекс чести. Нет, ничего подобного — только самый обычный опыт. Который однозначно намекал: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Соблазны власти или легких денег доведут куда угодно — но уж точно не до добра.

А соблазны были. Способности, подобные нашим, не так уж просто утаить от обычных людей — и во все времена находились те, кто так или иначе пытался ими воспользоваться… Да и сами мы порой ошибались. В конце концов, даже нескольких человеческих жизней слишком мало, чтобы полностью вытравить из себя лишнее.

Особенно когда все, во что веришь, в очередной раз с треском разлетается на части.

Рухнула красная империя, и асфальтоукладочным катком прокатились по стране лихие девяностые. Тогда наши с шефом дорожки разошлись окончательно, а остальных и вовсе разметало по миру, как осколки. В Петербурге застрял только один — и я так и не успел спросить, зачем ему вообще понадобилось связываться с одной из бессчетных «бригад».

Нас не так уж просто убить. Удар мечом или саблей, ребра, размолотые чуть ли не в кашу пушечным ядром, копье прямо в сердце, ядовитый газ, от которого легкие превращаются в один сплошной кровоточащий ожог — мы выдерживали и не такое. Раны заживали — иногда без следа, иногда оставляя очередной из сотни шрамов. Возможно, я смог бы кое-как собрать себя в кучу даже после осколочной гранаты из РПГ, угодившей прямо в лобовое стекло навороченного американского джипа.

Мой старый товарищ — не смог.

— Это с чего же такая щедрость, Фома Ильич? — Я улыбнулся и покачал головой. — Никак, заплатить хотите, что я людей покалечил?

Кудеяров сверкнул глазами и шумно выдохнул. На мгновение в его взгляде мелькнула такая злоба, что я уже приготовился драться… Но буря стихла, так и не начавшись. Могучие плечи опустились, голова поникла — передо мной снова сидел солидный господин в пиджаке, купец первой гильдии.

Ничуть не похожий на разъяренного медведя.

— Я, по-твоему, что — каторжанин, урка? Такой же, как Прошка?.. Так вот что я тебе скажу, Володя Волков, — недовольно проворчал Кудеяров. — В Сибири всякое случается. И сейчас, а уж раньше — тем более. Места глухие, а деньги водятся немалые. И заработать честно ты, конечно, заработаешь — а удержать уже не сможешь. По молодости, бывало, и за топор брался, и за ружьишко — но душегубом никогда не был! — Кудеяров насупился и посмотрел на меня исподлобья. — И прошлым своим не горжусь, не подумай. Уж сколько лет порядочным человеком стать пытаюсь.

На мгновение мне даже стало… стыдно? Пожалуй, все-таки нет. Может, старший Кудеяров и правда никогда в жизни не промышлял разбоем или воровством, но белым и пушистым уж точно не был. Раньше — да и сейчас назвать его честным человеком язык бы, пожалуй, не повернулся.

Но сочувствие все-таки было. Да и симпатий этот таежный медведь вызывал куда больше, чем его сынуля и все Прошкины прихлебатели вместе взятые. Такие, как он, умеют держать слово — и из Кудеярова вполне мог бы выйти надежный союзник.

Но записывать его в благодетели я уж точно не собирался.

— Как-нибудь обойдусь, — тихо повторил я. — Ничего личного, Фома Ильич. Если хотите — считайте это моей маленькой прихотью.

На этот раз игра в гляделки длились чуть ли не минуту. Никакого магических способностей у Кудеярова, ясное дело, не было — зато опыта хватало с лихвой. И он «просвечивал» меня не хуже Дельвига. Словно пытался понять — что же за птица этот странный гимназист напротив.

И, кажется, все-таки понял.

— Ну… Дело твое, Володя Волков. Что от денег отказался — это я уважаю даже. — Кудеяров убрал ассигнации и снова завозился за воротом пиджака. — Но тогда вот чего возьми.

Когда в полумраке салона блеснул металл, я едва не дернулся. Но никакой угрозы, похоже, все-таки не было: здоровенная ручища вытаскивало оружие за ствол, да еще и нарочито-медленно. И я даже успел подумать, что в этом мире чуть раньше положенного изобрели то ли американский «кольт», то ли советский «Тульский-Токарев»…

Нет, показалось — пистолет Кудеярова изрядно напоминал оба сразу, но, конечно же, не был ни тем, ни другим. Хоть и приходился «американцу» весьма и весьма близким родственником. В моем мире бельгийский М1903 конструкции Джона Браунинга появился в России совсем недавно — в прошлом году, если не в этом. И закупали его не так уж и много — всего несколько тысяч для полиции, Отдельного корпуса жандармов и охраны железной дороги. Конкретно этот — судя по клейму С. З. Ж. Д. — был явно из последних… И вряд ли законного происхождения.

— Бери-бери, не куксись. — Кудеяров чуть ли не насильно впихнул пистолет мне в руки. — Даст бог — не пригодится.

Глава 31

— Ну, милостивые судари… — Я поднял чашку. — За нас!

— За ваше здоровье, миряне, — протянул в ответ Петропавловский. — И за окончательную победу сил добра.

С этим я, пожалуй, мог бы поспорить — но не стал. Слишком уж хорошее у всех было настроение. Чай оказался вкусным, баранки еще вкуснее, а солнце — неожиданно ярким и почти по-летнему теплым, словно сама природа решила наградить нас за все пережитые неприятности.

Такой вот подарок на первое мая. В этом мире, конечно же, еще не успели придумать Интернационал и Праздник солидарности трудящихся, и даже обычных для начала двадцатого века рабочих демонстраций как будто не наблюдалось. Самый обычный день — хотя и не совсем. Уж я-то мог вспомнить обычаи куда старше, чем забастовки и тайные встречи революционно настроенных заводчан.

Особая точка в ежегодном цикле. День, когда зима окончательно и бесповоротно уходит, уступая свои права лету. Бельтайн, Майское Древо, Еремей-запрягальник — как его только не называли, в зависимости от географии и конкретной даты. В легендах Вальпургиева ночь с тридцатого апреля на первое мая обрастала жутковатыми подробностями вроде шабаша ведьм или кровавых языческих ритуалов, но на деле все сводилось исключительно к хороводам, громадным кострам — символу летнего солнца — пляскам вокруг украшенных шестов, пирушкам и иногда — разврату.

Для последнего компания была явно не самая подходящая, но пирушку мне все-таки устроили: удрали из гимназии, прогуляли латынь и историю, поболтались по центру города и в конце концов остановились на Васильевском — буквально в двух шагах от моего жилища. Поскребли по карманам и решили хоть на часик устроиться в заведении напротив Смоленского кладбища, одновременно напоминавшем и кондитерскую, и неожиданно приличный и чистый кабак. В пользу первого говорили пузатый самовар на столе и свежая выпечка, а в пользу второго — меню и весьма пространный ассортимент алкогольных напитков. Петропавловский даже попытался выпросить подать нам пива в кружках, но хозяин остался непреклонен: ничего подобного гимназистам не полагалось.

Впрочем, чай из самовара уж точно был ничем не хуже — и его я готов был пить бесконечно. Не спеша потягивать из дымящейся кружки, снова подливать, тянуться за сахаром, прикусывать баранку и — самое главное — никуда не торопиться. После сумбура первых дней в новом мире почти неделя без беготни, драк и стрельбы по Упырям казалась самым настоящим подарком судьбы. Видимо, заступничество старшего Кудеярова все-таки оказалось не пустым звуком: нас больше не донимали уголовники, а восьмиклассники со своим главарем притихли и обходили нас стороной. И даже суровый гимназический инспектор старательно делал вид, что ничего особенного и вовсе не случилось.

Я каждый день обещал себе, что займусь делами: поищу знакомых мне-прежнему в девятьсот девятом году, разошлю письма, пройдусь по местам, которые посещал в своем старом мире. А если не поможет — по самые уши закопаюсь в библиотеку и проштудирую все, от ветхих былин до новейшей истории — и особенно русско-японскую… Раздобуду патроны, в конце концов. Не то, чтобы я уже чувствовал себя готовым в одиночку схватиться с целой бандой, но покой вряд ли мог продлиться долго. И даже если Кудеяров каким-то чудом договорился с Прошкой, покалеченные мною каторжане уж точно не забыли обиду.

Обещал — но все время откладывал на потом. Житие гимназиста затянуло меня с такой силой, что я пару раз даже садился за домашнее задание. Новая молодость подарила чуть ли не бесконечный запас времени, который так и подмывало потратить на ерунду. А сегодня, когда в гимназию, наконец, вернулся Фурсов, я почти забыл обо всех на свете важных делах. А когда мы удирали с классов за спиной у Ивана Павловича — и вовсе почувствовал себя так, будто родился в этом мире. И всегда был Володей Волковым, а не древним колдуном из ниоткуда.

— Уж не знаю, чего там случилось, братцы, — Фурсов отставил чашку и принялся рассказывать дальше, — но Прошкиных каторжан я с того дня не видел. Как бабка отшептала.

— Исключительно благодаря отваге его превосходительства генерала Владимира Волкова. — Петропавловский отсалютовал мне наполовину сгрызенной баранкой. — Ну, и преданным офицерам первого лейб-гвардии гимназического полку.

— Да уж, тебе-то в первую очередь, гвардеец, — рассмеялся Фурсов. — В общем, такие дела. Даже на работу обратно взяли… Правда, на другой склад — соседний, Кудяеровский.

— Видать, папаша испугался, что ты и ему зубы посчитаешь. — Петропавловский ткнул меня кулаком в плечо. — Тебе сейчас сам черт не брат — если уж даже Иван Павлович за такие дела из гимназии не вышиб… В чем секрет, сударь?

— Да нет никакого секрета. — Я пожал плечами. — Видать, попечители замять решили — чтобы лишнего шуму не было.

О своем знакомстве со старшим Кудеяровым и капелланом Ордена Святого Георгия я решил не распространяться — хотя наверняка кому-то из них и был обязан тем, что все еще носил синюю форму гимназиста. Но думать об этом сейчас не хотелось — впрочем, как и обо всем хоть мало-мальски серьезном. Товарищи, чай, баранки и сахар на блюдце — вот и все, что меня сейчас интересовало.

Впрочем, нет — было еще солнце, ярко светившее сквозь витрины… Но его сейчас почему-то закрывали вытянутые тени.

Все-таки полезные привычки порой спасают жизнь. И особенно те, что приобрел так давно, что уже успел перестать отмечать даже про себя. Заходя в кабак, я мог занять любое место — но подсознательно выбрал то, с которого мог наблюдать весь зал, входную дверь, окна — и даже приглядывать за самим хозяином. Усатый толстяк в переднике сонно протирал тряпкой очередную пивную кружку и вид имел самый что ни на есть миролюбивый.

А вот темные личности снаружи за стеклом не понравились мне сразу — как только появились невесть откуда. Нет, знакомых лиц среди них не было, но сам облик явно намекал если не на принадлежность к обществу каторжан, то на тесную с ними связь. Грязные сапоги, свободные куртки, картузы и шейные платки-кашне, которые двое из примерно полудюжины мужиков уже успели натянуть на лицо, хотя на улице определенно не было холодно.

Неспроста.

— Судари! — Я со звоном опустил недопитую чашку на стол. — Кажется, у нас…

Договорить я не не успел: у одного из незваных гостей в руках блеснул металл, и счет пошел даже не на секунды — на мгновения. Орать «Ложись!» определенно было уже поздновато — так что я просто пинком опрокинул Петропавловского вместе со стулом, сгреб Фурсова за шиворот и утянул за собой на пол за мгновение до того, как снаружи раздался первый выстрел.

Осколки витрины с жалобным звоном обрушилась вниз, и следом пули принялись крошить чашки и блюдца там, где мы только что сидели. Патронов головорезы не жалели, но стреляли, на наше счастье, из рук вон плохо: я успел свалить стол и даже затолкать в укрытие Фурсова раньше, чем по ту сторону окна догадались подойти или хотя бы прицелиться пониже.

Петропавловского, к счастью, спасать не пришлось — соображал тот явно побыстрее уголовников с револьверами: откатился в сторону и теперь обалдевшими глазами смотрел на меня из-за стойки.

— Сиди там! — крикнул я, вынимая из-под кителя «браунинг».

Подарок Кудяерова все-таки пригодился: вряд ли один ствол мог решить все наши проблемы разом — зато хоть как-то уравнивал шансы. Свои семь патронов я собирался потратить с пользой, а вот противники их явно не считали: колотили так, будто ставили целью не подстрелить кого-то из нас, а разнести несчастный кабак. Пули то и дело дырявили столешницу, засыпая нас с Фурсовым деревянным крошевом, но не меньше половины уходили в «молоко».

Точнее, в напитки покрепче… и наверняка подороже: бутылки на полках то и дело разлетались вдребезги, и кабак понемногу наполнял густой и терпкий запах. Вино и водка струились вниз, смешиваясь на полу под аккомпанемент из отборной ругани. Я и представить не мог, что благообразный толстячок-хозяин так владеет русским матерным.

И, похоже, не я один — после очередной рулады кто-то из головорезов влепил пулю в барную стойку. Возмущения тут же стихли, и я услышал, как за окном курок щелкнул по опустевшей каморе — кто-то расстрелял весь барабан.

Пора.

Оттолкнувшись свободной ладонью от пола, я на полусогнутых метнулся к стойке, стреляя на ходу. «Браунинг» в моей руке трижды рявкнул, сердито лягаясь в локоть, и пули наши цель: один головорез завалился навзничь, а второй с криком выронил оружие и схватился за пробитое плечо. Их товарищи тут же метнулись в стороны — кто-то спрятался за стенами, а пара человек и вовсе плюхнулась на асфальт. У окна застрял только тот, что истратил все патроны — но вместо того, чтобы убраться подобру-поздорову или хотя бы залечь, принялся бестолково возиться, пытаясь побыстрее зарядить оружие.

Его я сносил уже наверняка — прицельно, как в тире, без всякой жалости влепив свинец четко между глаз. Так, чтобы остальные сообразили, с кем связались: наверняка девятимиллиметровая пуля, раскидавшая по асфальту осколки черепа, выглядела убедительнее некуда.

Похоже, сработало — головорезы притихли. Они и до этого не слишком-то торопились бросаться на приступ, а теперь и вовсе поджали хвосты и даже не высовывались. Не знаю, в каких рудниках и притонах Прошка набирал этих болванов, но даже вооружились они абы как: «наганы» и старые «Смит-Вессоны» были разве что у половины, а остальные носили в карманах пятизарядные «велодоги», которые годились разве что пугать бродячих собак или стрелять по бутылкам — но никак не для серьезного дела.

Дилетанты.

Впрочем, и радоваться было пока нечему: я уложил двоих, еще один со стоном уполз куда-то в сторону, оставив за собой на асфальте кровавый след — но остальные никуда не делись. И теперь неторопливо заряжали револьверы: звенели опустевшими гильзами, шуршали по карманам и щелкали барабанами, пыхтя, как усталые лошади.

И вполголоса переговаривались. Видимо, решали, стоит ли вообще геройствовать дальше — если уж гимназист и на этот раз оказался чересчур «зубастым».

А может, просто ждали подкрепления — и как раз с ним мне связываться уж точно не хотелось. Начало боя безоговорочно осталось за мной, но появления еще одной «бригады» каторжан мы с Петропавловским и Фурсовым вполне могли и не пережить. Для прорыва наружу четырех патронов в магазине «браунинга» явно было маловато — так что вариант у нас, похоже, имелся только один.

— Эй, любезный! — прошипел я, помахав рукой притихшему хозяину кабака. — А как у вас тут насчет второго выхода?

Глава 32

— Там! — буркнул толстяк, указывая куда-то мне за спину. — Господи… Кто за все это заплатит?

— Я бы на вашем месте спрашивал во-о-от тех сударей. — Я махнул стволом «Браунинга» в сторону разбитой витрины. — Мы, как можно заметить, стреляем совсем в другую сторону.

Будто в ответ на мои слова с улицы снова раздался грохот, и в полуметре от моей головы на стойке вдруг появилась здоровенная — чуть ли не с кулак Фурсова — дырка. Пуля калибра «сорок четвертый русский» пробивала четыре дюймовые доски, так что тоненькая деревяшка для нее вряд ли сильно отличалась от картонки или газетной бумаги. И защиту обеспечивала скорее символическую — зато меня не видели, не могли взять на прицел и не могли подстрелить… наверное.

С их-то кривыми руками.

Судя по суете на улице, Прошкина бестолковая гвардия явно что-то замышляла. То ли их так разозлила смерть товарищей, то ли гнев господина пугал даже больше, чем оказавшийся в моих умелых руках девятимиллиметровый «Браунинг» — отступать и проваливать восвояси головорезы явно не собирались… А я не собирался сидеть здесь и ждать, пока кто-нибудь достанет меня прямо сквозь многострадальную стойку.

Петропавловский, похоже, мыслил примерно так же — зато у Фурсова вид был сосредоточенно-хмурый и самый что ни на есть боевой: он скрючился за похожей на решето столешницей, втянул голову в квадратные плечи и даже успел вытащить откуда-то «наган», который я отбил у господ каторжан.

Хорошо хоть стрелять не начал — уж его-то за крохотным укрытием прибили бы сразу.

— Сиди тихо! — Я приложил палец к губам. — Сейчас пойдем отсюда!

Задняя дверь была у Фурсова чуть ли не прямо за спиной. Буквально в полуметре — но эти самые полметра еще как-то предстояло… пройти? Проползти? Или все-таки проскочить в надежде, что никто из Прошкиных прихвостней не окажется достаточно метким.

— Давай туда, — одними губами прошептал я, указывая на дверь. — Когда я скажу!

Видимо, мы все-таки болтали слишком громко — из-за окна раздалась ругань, и все три оставшихся револьвера одновременно загромыхали, снова засыпая нас с Петропавловским битым стеклом и ошметками дерева. Я завалился на бок и подобрался, вслушиваясь в сердитые голос «нагана» и «Смит-Вессона», к которым примешивался раскатистый далекий свист. Городовые не зря ели свой хлеб — и явно не собирались оставлять без внимания пальбу, которую устроили на Малом проспекте прямо посреди бела дня. Время поджимало, и Прошкины головорезы старались, не жалея патронов.

Один выстрел, два, три, четыре и пять — хором, оба сразу, шесть… Пора!

— Давай! — заорал я, вываливаясь из-за стойки. — Бегом!

Я стрелял размеренно, раз в одну-две секунды, и даже старался целиться, и все равно магазин опустел бессовестно быстро. «Браунинг» сердито рявкнул в последний раз, лягнулся отдачей в локоть и замер с отведенным назад затвором. Все, пусто — и на этот раз я, кажется, вообще ни в кого не попал: умом головорезы не блистали, но все-таки уже успели сообразить, что стоять в опустевшем проеме витрины во весь рост — далеко не лучшая идея.

Впрочем, стрелять в ответ тоже оказалась небезопасно — и мои товарищи успели рвануть к двери. Фурсов не стал разбираться, в какую сторону сторону она вообще открывается, или возиться с ручкой — просто снес хлипкую конструкцию могучим плечом и буквально улетел. То ли в коридор, то ли в подсобку. А может, прямиком на задний двор дома — разглядывать декорации за плечистым силуэтом я, понятное дело, не стал.

Петропавловский отступал еще эффектнее: толкнул меня в спину, споткнулся — но тут же выровнялся и рванул к двери тощей синей молнией, успев на ходу еще и швырнуть в окно бутылку то ли вина, то ли шампанского. Убить она никого, конечно же, не убила, но громыхнула знатно — так, что осколки зеленого стекла полетели во все стороны.

Впрочем, разглядывать сверкающую красоту я не стал — перекатился по полу, оттолкнулся — и бросился в распахнутую дверь следом за товарищами. И только краем глаза успел заметить, как на фоне окна снова выросла длинная черная тень. Раздалась ругань, сердито чихнул «велодог» — и руку чуть выше локтя будто прижгло каленым железом.

Хорошо хоть не в спину… Вряд ли даже полновесная трехлинейная пуля могла меня прикончить, но попади она в позвоночник — бегать бы я начал очень нескоро.

— Все, пошли, Вовка! — Петропавловский с грохотом захлопнул дверь, на которой тут же образовалась пара дырок. — Давайте, братцы — а то встали тут…

Меня уговаривать было незачем, а вот Фурсову, похоже, не терпелось погеройствовать. Он не только застыл на месте, но и даже попытался развернуться обратно — видимо, чтобы встретить врага с оружием в руках вместо позорного бегства.

— Не дури, баран! — Я не без усилия вырвал «наган» из могучей клешни и буквально сильной вытолкал Фурсова дальше в коридор. — Ходу, ходу!

Если выстрел прямо сквозь дверь и задержал Прошкино воинство, то совсем ненадолго: мы не успели даже выбраться из коридора на задворки проспекта, как сзади снова раздались вопли и ругань.

— Да твою ж… — простонал я. — Давайте во двор!

Место оказалось хуже не придумаешь — еще один дом, здоровенный сарай прямо напротив двери и всего три узких прохода, из которых один зачем-то заделали забором в полтора человеческих роста. Второй — длинная кишка без единого укрытия или выступа. В таком и захочешь — не промахнешься.

И третий — прямо перед нами. Тоже не предел мечтаний, но…

— Сюда!

Пуля свистнула прямо над ухом, я поспешил убраться из проема — и тут же бросился бежать. Неважно куда — лишь бы подальше от чужих стволов, огрызаться которым мне было, можно сказать, уже нечем: трофейный «наган» громыхнул еще пару раз и смолк, тоскливо звякнув опустевшим барабаном.

Нерадивый хозяин даже не потрудился зарядить оружие полностью.

Расклад и поначалу был от силы на троечку, а теперь и вовсе напоминал полный… полную неудачу. Патроны закончились, головорезы дышали чуть ли не в затылок, а бросаться с голыми руками на три или четыре ствола… нет, на это моих способностей определенно пока еще не хватало. Оставалось только удирать — рывком до здоровенного ящика с мусором, потом вбок и дальше снова прямо до самого угла.

Конечно, если раньше не подстрелят.

Я даже представить не мог, что меня сможет так обрадовать раскатистый полицейский свисток. Он прозвучал чуть победной фанфарой, с легкостью перекрывая и топот, и ругань и даже выстрелы — совсем близко, буквально в паре десятков шагов. Сразу за ним раздался рев мотора, визг шин — и во двор мне навстречу влетела черная машина с двуглавым имперским орлом и золочеными буквами на боку. Почти сразу за ней показалась фигура в белом кителе, и через мгновение я разглядел знакомое лицо.

— Дядька Степан! — заорал я. — Сюда!

Наверное, мы сейчас сами были изрядно похожи на разбушевавшихся хулиганов — всклокоченные, запыхавшиеся, без фуражек и портфелей. Но синие кители сделали свое дело: дядька Степан, рванувший уже из кобуры «наган», сердито поморщился — и жестом приказал нам убраться в сторону.

Впрочем, сражаться ему оказалось, можно сказать, уже не с кем: полицейский свисток и появление казенной машины действовали на головорезов, как крик петуха на нечисть. Темные фигуры во дворе на мгновение замерли — и вдруг, развернувшись, припустили в ближайший проход между домами так резво, будто всерьез собрались поставить какой-нибудь олимпийский рекорд.

— Стой! Стой, кому сказано!!! А ну… Э-х-х-х, ушел, зараза!

Дядька Степан с щелчком оттянул курок, подхватил «наган» второй рукой снизу, зажмурил один глаз — но стрелять все-таки не стал. То ли снова подвели немолодые глаза, то ли цель оказалась уже слишком далеко. А может, просто побоялся зацепить Фурсова, бестолково застывшего там, где застывать ни в коем случае не следовало.

— Вовремя вы, — улыбнулся я. — Еще немного — и остались бы от нас рожки да ножки.

— А ты тут какими судьбами, Владимир? — Дядька Степан неодобрительно проводил взглядом, «наган», который я как раз спрятал за пояс. — Стрельба, крики… Что тут у вас стряслось?

— Ограбить пытались. — Я соврал почти не задумываясь. — Налетели прямо в заведение, похватались за револьверы… Ну, и мы — то есть, я — тоже.

— Так и было, — тут же закивал Петропавловский. — Никак, каторжане заявились, господин городовой. Прямо среди бела дня — вот страху-то было!

— Совсем страх потеряли, ворюги треклятые… Да и вы хороши! — Дядька Степан отступил на шаг, разглядывая нас — и покачал головой. — Форменные башибузуки! Подстрелили кого?

— Двоих. Там, на улице лежат. — Я пожал плечами. — Еще один подраненный был — может, хозяин видел, куда уполз.

— Да уж, с тобой, Владимир, шутки плохи. Чуть что — сразу за «наган»… — вздохнул дядька Степан. — Стало быть, у нас тут самооборона?

— Выходит, она самая и есть. — Фурсов насупился и убрал руки в карманы. —Не мы же их обобрать надумали.

— Да у меня, сынок, и в мыслях не было… Но надо ж разобраться, что к чему. Так что придется вам, милостивые судари, задержаться, пока мы с его благородием околоточным надзирателем все бумаги составим. А тебя, друг ситный, — Дядька Степан повернулся ко мне, — сейчас же в больницу определим.

— Это еще зачем?

— Да ты же у нас сам подстреленный. Вон, смотри сколько натекло!

Ткань кителя действительно успела пропитаться красным, и я разглядел на плече аккуратную круглую дырку. Крохотная пуля из «велодога» не задела кость и вряд ли прошлась по крупным сосудам, а остальное меня едва ли волновало. Набравшийся сил организм наверняка уже выплюнул ее через рукав — и теперь вовсю перерабатывал съеденные баранки, выстраивая новые клетки взамен разорванных. Заново натягивал кожу, затыкал отверстие в мышцах, но в первую очередь, конечно же, остановил кровь: наверняка к утру я уже буду…

— И не спорь! — Дядька Степан сердито нахмурился и уперся руками в бока. — Сейчас попрошу — на машине до Покровской прокатят. Если там ее сиятельство Катерина Петровна дежурит, она тебя вмиг на ноги поставит.

— Что еще за Катерина Петровна? — буркнул я.

— Владеющая. Молодая — но силы необыкновенной. Целительница, княжна из рода Вяземских. — Дядька Степан вдруг заулыбался, как ребенок, увидевший новогоднюю елку. — Ангел-хранитель наш.

Княжна, значит.

Екатерина Вяземская.

Глава 33

Путь до больницы на углу Княгининской и Большого проспекта действительно занял минут пять, не больше, но показался чуть ли не бесконечным — такой болтливый мне попался водитель. Конечно же, не сам околоточный надзиратель — слишком молодой, да и рангом не вышел: то ли ефрейтор, то ли младший унтер-офицер в отставке. Рассматривать лычки на погонах мне было откровенно лень.

Зато сам он оглядывался на меня чуть ли не всю дорогу — да так, что пару раз чуть не въехал в то и дело попадавшиеся на пути телеги. То ло опасался, что я потеряю сознание или вообще помру, то ли просто переживал за кожаную обивку сиденья. Зато когда убедился, что я не собираюсь перемазать кровью всю машину, принялся трепаться без умолку.

Впрочем, я не возражал — кое-что полезное в его болтовне все-таки имелось. Я узнал чуть больше о местных хулиганах, бандах каторжан и даже самом Прошке Рябом. Который, как и ожидалось, оказался если не королем местного преступного мира, то одним из князей — уж точно.

И, как обычно в таких случаях и бывало, полиция неизменно оказывалась бессильна: городовые то и дело «принимали» на ограблениях мелкую шушеру, понаехавшие в Петербург с каторги урки частенько гибли в перестрелках и поножовщине с себе подобными — или когда сдуру нарывались на того, кто не только носил в кармане заряженный револьвер, но и не стеснялся им пользоваться.

Но с улиц пропадала лишь мелкая шушера, а сам Прошка Рябой всякий раз ускользал от правосудия. Он то ли умел не пачкать руки, то ли потратился на ушлого адвоката, то ли завел нужные знакомства в высшем свете… А может, просто не лез, куда не следует: преступники любого калибра и «специальности» — от попрошаек до карточных шулеров — почти никогда не трогали Владеющих из родовитой аристократии. А если трогали — это обычно заканчивалось в высшей степени прискорбно.

Конечно же, не для Владеющих.

— А ты как думал, брат? — глубокомысленно подытожил водитель, выворачивая руль. — Так всегда и выходит: господам все нипочем, зато у простого люда эта сволочь уж сколько лет на шее сидит. И управу не найти, хоть чего ты делай…

— Угу, — отозвался я.

В общем, все почти как дома. И я бы даже сказал, что порядку при императоре Александре все-таки оказалось побольше, чем при его сыне: то же электричество, улицы почище, машины… Наверняка и здесь старшие полицейские чины не чурались положить в карман нечистые деньги — да и постовые с будочниками вряд ли совсем уж перестали выбивать гривенники из кучеров и таксистов. Зато они честно несли службу, и в этом Петербурге хотя бы обошлось без террористов, революции и всеобщего бардака — и даже с Упырями и Жабами местные власти кое-как управлялись. Порой даже без помощи георгиевских капелланов.

Может, и с реформами не затянули, и с манифестом Витте… Впрочем, с чего бы? Никогда не был царь Александр сторонником либерального курса, и вряд ли стал на старости лет — скорее уж в девятьсот пятом как следует вытряс мошну побежденного японского императора.

Впрочем, не моего это ума дело: никогда не лез в политику в той жизни — да и в этой не собирался.

Пока я предавался воспоминаниям, водитель уже успел разглядеть вдалеке красно-кирпичное здание Покровской больницы — и тут же перескочил на другую тему беседы… точнее — монолога. Рябой Прошка был забыт, и все внимание досталось той самой княжне Вяземской, которой слухи приписывали не то, что сверхчеловеческие, а, можно сказать, почти божественные знания и таланты.

И это не считая ангельской красоты.

На этот раз я слушал навострив уши. Не то, чтобы меня так уж интересовала особа княжеского рода — или прекрасная женщина. В конце концов, этого добра в Петербурге хватало во все времена — и в обоих известных мне мирах. А вот Владеющий-целитель, да еще и запредельного класса попался впервые, и я не отказался бы подробнее разузнать пределы возможностей этой… Катерины Петровны, ангела-хранителя.

Если народная молва не сильно приукрашивала действительность, юная княжна могла и умела куда больше, чем самый опытный знахарь из моего мира. Даже если бы тому в помощь отрядили бригаду хирургов — да еще и оснащенных оборудованием по самому последнему слову технологий двадцать первого века. Вяземская в одиночку могла залечить даже самые страшные раны. Исцеляла болезни, спасала тех, за кого не наделенные Талантом врачи не пытались даже браться… разве что не воскрешала мертвых.

Впрочем, я бы не сильно удивился, услышав даже такую историю. Городская молва уже давно превратила Вяземскую в легенду. И дело, конечно же, было не только в незаурядных способностях и привлекательной наружности — а в том, что в двадцать первом веке назвали бы «пиаром».

Большинство сильных Владеющих, а уж тем более из числа титулованных аристократов, нечасто появлялись среди рабочего люда. Наверняка среди столичной знати нашлись бы целители даже посильнее Вяземской — но они уж точно не спешили растрачивать родовой Талант на каких-то там городовых, извозчиков или заводчан. А легендарная княжна предпочла блестящей карьере при дворе, балам и всему высшему свету работе в больнице. И не в какой-то специальной клинике для дворян и почетных граждан Петербурга, даже не в военном госпитале — нет, в самой обычной, куда ходили все, вне зависимости от возраста, пола и сословия.

И попасть к Вяземской считалось немыслимой удачей. Я, в силу опыта и накопленного за сотни лет запаса цинизма изрядно подозревал во всем этом или финансовый интерес, или какой-то еще, но если ее сиятельство и прятала под маской милосердия что-то нелицеприятное — то делала это крайне умело. Даже зубоскал-водитель говорил о ней мечтательным тоном, чуть ли не с придыханием — так, что я, пожалуй, даже проникся.

В конце концов — бывают же хорошие люди. Даже среди князей.

— Хоть посмотришь на Катерину Петровну, красоту нашу. — Водитель свернул к широким металлическим воротам и остановил машину. — Давай, вылезай. Дальше сам, брат, а то мне машину обратно подать надо — или с меня околоточный голову снимет.

Я молча кивнул и выбрался наружу. Рука ничуть не беспокоила, так что возиться со мной уж точно не следовало. К тому же рядом со входом за ограду дежурил еще один городовой. В фуражке, белом кителе и при сабле на боку. Даже чем-то похожий на дядьку Степана — разве что помоложе и с бородой покороче.

— Тебе куда, гимназист? — поинтересовался он — и вдруг засуетился: — А, так ты, никак, подстреленный… Пойдем, сейчас у Катерины Петровны как раз посвободнее… Из благородных будешь, дворянского достоинства?

— Потомственный, хоть и без титула. — Я пожал плечами. — Такое уж себе… достоинство.

— Тогда — случай особый. Пойдемте, ваше благородие. — Городовой тут же посерьезнел. — Катерина Петровна без всякой очереди примет.

Видимо, даже не подкрепленное капиталами происхождение в этом мире кое-чего стоило — впрочем, как и в моем родном. Вряд ли кто-то бы стал всерьез возиться с нищим гимназистом, но статус дворянина хотя бы позволил мне попасть к чудо-целительнице, не просидев предварительно в коридоре. Час или два, в окружении младенцев, ворчливых старух…

Когда я вообще в последний раз был в больнице?

По всему выходило, что как раз лет сто с небольшим назад — к счастью, по служебной необходимости. В Тифлисе, то ли в двенадцатом, то ли в тринадцатом году. И тамошний госпиталь, конечно же, с местной больницей не стоял и рядом.

По вполне понятным причинам я не мог помнить, какой Покровская была в моем мире, но здесь она выглядела… скажем так, весьма впечатляюще. То ли ее изрядно финансировал род самой Вяземской, то ли популярность княжны привлекала меценатов со стороны — капиталы в больницу были вложены немалые. И хотелось надеяться, что потратили их не только на златоверхую часовню, отделанную белым камнем лестницу и прочую малополезную мишуру.

Впрочем, внутри все тоже выглядело более чем пристойно: ни бардака, ни грязи, ни коек в коридорах, ни километровых очередей в кабинеты. Ничего подобного — и помещений, и врачей, и обслуживающего персонала здесь, похоже, хватало. По пути городовой успел рассказать, что больницу еще в прошлом веке открыли при Общине сестер милосердия, так что обилию женщин в полумонашеских одеяниях я уже не удивлялся.

Интересно, княжна тоже надевает на службу что-то… этакое?

— Давайте сюда. — Городовой чуть ли не под руку провел меня мимо стайки сердито зыркающих старушек. — Прошу, ваше благородие.

Ничего похожего на сигнал вызова над дверью не имелось, а стучать мой спутник почему-то не стал — так что в кабинет я заходил не то, чтобы с опаской — и все же осторожно. На тот случай, если ее сиятельство была занята…

К примеру, осматривала какую-нибудь полуголую старушенцию.

К счастью, обошлось — внутри Вяземская оказалась одна. Сидела за изрядных размеров столом спиной к окошку, так что рассмотреть лицо я поначалу не смог. Пользоваться звериным зрением почему-то не хотелось — кто знает, что бы в таком случае учуяла сильная Владеющая.

Впрочем, хватало и фигуры — невысокой и хрупкой, явно принадлежащей девушке немногим старше меня. Облачена Вяземская была, похоже, в самый обычный халат с золотым шитьем на лацканах — никаких признаков монашеского одеяния я не разглядел.

— Доброго дня, сударь. Проходите, пожалуйста… Вы ранены⁈

— Просто царапина, ваше сиятельство. — Я махнул целой рукой. — Уж не знаю, чего городовые решили, что мне нужно…

— Это вообще-то серьезно!

Вяземская вскочила со своего места так быстро, будто от этого зависела моя жизнь. Хотя беспокоиться уж точно не стоило. на мгновение мне даже стало стыдно показывать легендарной и наверняка донельзя занятой целительнице крохотную дырку от пули из почти игрушечного «велодога».

Впрочем, моего мнения никто и не спрашивал — Вяземская уже была рядом и разве что не крутила меня на месте, разглядывая со всех сторон.

— Рука, пулевое ранение… — пробормотала она себе под нос. — Раздевайтесь, господин…

— Волков. — Я чуть склонил голову и послушно принялся стаскивать китель. — Владимир Волков. Гимназист… Одна тысяча восемьсот девяносто второго года рождения.

— Хорошо, Владимир Волков. И рубашку тоже снимайте. — Вяземская едва заметно улыбнулась. — Или придется срезать рукав.

Я вполне мог бы закатать его и по самое плечо — рана уже почти перестала болеть и ничуть не мешала. Но спорить с доктором, конечно, не стал. Если уж ей так хотелось избавить меня от одежды…

Впрочем, тут я себя, похоже, переоценил. Стоило мне начать возиться с завязками на шее, как Вяземская тут же вернулась обратно за стол — видимо, заполнить какие-то бумаги. И даже ни разу не посмотрела в мою сторону.

В самом деле — дался княжне какой-то там тощий гимназист-подранок?..

Зато я теперь мог разглядывать ее вволю. И фигурку под халатом, и темные, почти черные волосы, собранные в пучок, и лицо. Породистое, с аристократическими мелкими чертами — тонкий нос, изящные губы, скулы… Может, и не ангельски прекрасное, как в рассказах городовых — но весьма и весьма привлекательное. Настолько, что его ничуть не портили круглые очки в роговой оправе.

И знакомое. Тогда я видел Вяземскую всего несколько мгновений, но уж точно не мог ошибиться. Другая одежда, другая прическа… И все же мы с княжной определенно уже встречались раньше.

В тот самый день, когда я отбил ее у огромной плотоядной Жабы.

Глава 34

А все-таки красивая. Не просто симпатичная, привлекательная, молоденькая или эффектная — именно красивая. Уж не знаю, с чего я это взял — просто почувствовал. То ли дело было в освещении, то ли в самой обстановке… А может, таким странным образом подействовала на меня сила Владеющей — так или иначе, в ней определенно было что-то особенное. Большее, чем точеная фигурка, роскошные волосы, белая кожа или правильные черты лица. То, чего нельзя добиться ни упражнениями в спортзале, ни косметикой, ни, пожалуй, даже специального рода хирургией.

С таким надо родиться — и, возможно, дело и вовсе не во внешности.

— Больно? — Вяземская легонько сжала мою руку чуть выше локтя. — А так?

— Нет, — усмехнулся я. — Говорю же — ничего страшного… ваше сиятельство.

— Можете называть меня Катериной Петровной. Мы все-таки в больнице, а не на приеме… А вот тут — больно?

На этот раз Вяземская не миндальничала — ткнула пальцем чуть ли в самую дырку от пули. Точнее, туда, где по ее представлениям та должна была засесть. Не в кости, даже не в мышцах — можно сказать, под кожей, в весьма скудной жировой прослойке.

Но, конечно же, пули там уже не было.

— Не чувствую металла, — пробормотала Вяземская. — Странно… Кровь свежая, но рана выглядит так, будто в вас стреляли дня два назад.

— На мне всегда быстро заживает. — Я пожал плечами. — Сколько себя помню.

Бывало и не такое. Даже в нынешнем теле выстрел из «велодога» мог бы серьезно навредить мне разве что угодив прямо в голову, сердце или позвоночник. А уж в прежнем… в декабре сорок второго меня буквально распилило надвое очередью из немецкого пулемета. А потом немецкий офицер подошел и всадил еще две пули в грудь — видимо, пожалел.

Должок я вернул — примерно через неделю.

— Родовой Талант? — уточнила Вяземская.

— Может быть… Не такой, как у вас, конечно же. — Я несколько раз согнул и разогнул руку. — Но кое-какие способности есть.

Короткий взгляд глаза в глаза — и Вяземская отвернулась. Не узнала, конечно — наверняка для княжны из знатного и богатого рода все гимназисты были на одно лицо. И к тому же обстановка в день нашей встречи уж точно не располагала: ее сиятельство едва не угодила в пасть к Жабе, а потом просто удрала подобру-поздорову… Хотя могла бы и задержаться — помощь крутого целителя определенно не оказалась бы лишней.

Так сильно перепугалась? Или?..

— Значит, Владеющий. — Вяземская на мгновение прикрыла глаза. — Сколько вам лет Владимир?

— Семнадцать. — Я на всякий случай еще раз пересчитал в уме, отняв от нынешнего года восемьсот девяносто второй. — Полных — семнадцать.

— Я бы дала больше… с виду. Отличная мускулатура, очень крепкая и здоровая. — Вяземская снова улыбнулась — и вдруг потупилась, будто внезапно превратилась из серьезной Владеющей докторши в самую обычную девчонку. — Вы поднимаете тяжести, Владимир? Гимнастика?

— Всего понемногу… Катерина Петровна.

Положенное обращение почему-то прозвучало… странно. Не то, чтобы неуместным, но то ли лишним, то ли вовсе издевательским — хотя ничего такого я, конечно же, в виду не имел. Да и вообще обстановка становилась чуть ли не двусмысленной: с моим диагнозом все и так было яснее некуда, однако Вяземская упорно продолжала меня… ну, скажем так, трогать: провела кончиками вверх по плечу, потом по ключице, коснулась шеи…

Само по себе это казалось скорее приятным, но меня не покидало ощущение, что ее сиятельство не просто проявляет невесть откуда взявшуюся симпатию, а еще и пытается… просканировать. И не как Дельвиг, поверхностно — а с изрядным интересом, зарываясь в самое нутро моей сущности. Точно оценить ее возможности я пока еще не мог — зато чувствовал превосходно.

Не то, чем мог в той или иной степени владеть чуть ли не любой дворянин, в чьих жилах плескалась хоть капля крови древнего рода. Не крупицы Таланта, а истинную мощь Владеющего целителя. Вяземская едва касалась меня, но через ее тонкие изящные пальчики текло столько энергии, что хватало с избытком. Будто каждую клетку моего тела вдруг принялось согревать крохотное, зато очень теплое и могучее солнце.

Я так и не понял, когда закончился осмотр и началось, собственно, лечение, но простреленная рука тут же запульсировала. Рана была пустяковая, и Вяземская поделилась лишь самой капелькой собственных сил… но я вдруг понял, откуда взялись все ходившие в народе легенды.

Она изменилась! И больше не была ни княжной, ни серьезной и ответственной докторшей, ни девчонкой чуть старше моих лет — рядом вдруг появилось существо совершенно иного порядка. Темные глаза за линзами очков засияли, из строгого пучка на затылке выбилась волнистая прядка, губы чуть приоткрылись, щеки порозовели — Вяземская всей своей сутью излучала такую силу, что, казалось, начала светиться изнутри.

Я зажмурился, тряхнул головой — и наваждение исчезло. А впечатления остались, и еще какие: если уж даже мне на мгновение захотелось опуститься на колени — можно только представить, что Талант подобной мощи творил с простыми людьми.

Ангел-хранитель.

— Кажется, с вами все хорошо, Владимир. — Вяземская отступила на шаг. — Сейчас я перевяжу — и можете идти.

Помощь я получил, хоть и не особо нуждался — да еще какую. И ее сиятельство имела полное право выставить меня за дверь. Да чего уж там — я и сам уже успел подумать, что дергать такую занятую особу совершенно незачем. Что напоминать о собственных подвигах как минимум невежливо, да и вообще — какая разница? Сейчас или через пару минут дверь за мной закроется, и мы с Вяземской больше не увидимся. Может, вообще никогда — я уж точно не собирался частить в больницу, а в те места, которые княжна посещает вне работы, вход мне наверняка заказан.

А хотя…

— А ведь мы уже встречались раньше, Катерина Петровна. — Я поправил рубаху и без особой спешки взялся за китель. — И совсем недавно.

— Да? Признаться, не уверена. — Вяземская прищурилась, будто пытаясь получше разглядеть мое лицо. — Здесь, или, может быть…

— Совсем недалеко отсюда, — кивнул я. — Впрочем, наше знакомство сложно назвать приятным. Жаба, трамвай на Малом проспекте, городовой с «наганом»… Помните?

А вот теперь — узнала.

Стекла в окнах кабинета вдруг задребезжали, хотя никакого ветра снаружи не было… зато он едва не появился внутри. А я запоздало подумал, что Талант ее сиятельства, возможно, умел делать не только приятные и полезные вещи, а совсем даже наоборот. Но, как и подобает княжне, Вяземская умела взять себя в руки.

— Нет, милостивый сударь, — холодно проговорила она. — Боюсь, это какая-то ошибка… Мне приходилось слышать об этом жутком событии — но меня там не было.

— Я даже не успел сказать, что был там сам, — улыбнулся я. — А вы уже все отрицаете, Катерина Петровна.

— Мне нет нужды спорить… Но смею вас заверить — сегодня мы видимся впервые, Владимир. У меня прекрасная память на лица.

Мне, как дворянину, полагалось знать великосветский этикет. И уже после «милостивого сударя» тут же разворачиваться и уходить… Но этого и так не слишком-то хотелось, а любопытство еще и подливало масла в огонь.

— В таком случае, могу только удивляться, что вам почему-то не удалось узнать мое. — Я вздохнул и покачал головой. — Хотите сказать — и это тоже не ваше?

Платок лежал у меня в кармане с того самого дня. Сначала я просто забыл его выложить, а потом зачем-то носил с собой. То ли как сувернир, то ли как этакий талисман, приносящий удачу — и он, надо сказать, работал. За полторы недели тонкая кружевная ткань смялась, успела насквозь пропитаться запахом пороха, сырых подвалов и еще неизвестно чего — но с вышитым на краю вензелем, конечно же, ничего не случилось.

— Е. В., — прочитал я. — Готов поспорить, это означает — Екатерина Вя…

— Это мое. Благодарю. — Вяземская выхватила у меня платок и стиснула в кулачке так, что костяшки побелели — будто я мог попытаться вернуть его обратно. — Видимо, я его обронила… в другом месте. Полагаю, вы нашли его…

— Рядом с трамваем, — усмехнулся я. — Именно там, где встретил очень красивую девушку… Кстати, до неприличия похожую на ваше сиятельство.

— Удивительное совпадение, сударь.

Не знаю, что вдруг нашло на местного ангела-хранителя, но теперь ее сиятельство выглядела так, будто сама с радостью наделала в моем теле впятеро больше дырок, чем «велодог». Возможно, даже собственными ногтями… или зубами. Пучок на голове растрепался окончательно, глаза за очками метали молнии, а грудь под халатом вздымалась так, что всерьез грозилась вырвать пуговицы. Ее сиятельство доктор едва сдерживала себя.

Впрочем, надо сказать, злость ее ничуть не портила… Скорее даже наоборот.

— Я вытащил из трамвая похожую девушку там, где вы обронили платок? — невинно поинтересовался я. — Все верно?

На мгновение показалось, что Вяземская сейчас влепит мне пощечину. Или выльет на голову чернила. Или позовет парочку крепких санитаров, чтобы те вышвырнули вон наглеца, посмевшего разгневать саму целительницу. А может, даже использует Талант — и сотворит со мной что-то поистине невообразимое.

Но вместо этого оно лишь тихонько шмыгнула носом.

— Прости… Простите меня, пожалуйста. — Вяземская отступила на шаг и опустила голову, будто ей вдруг стало трудно смотреть мне в глаза. — Я вела себя недостойно… Но умоляю, Владимир, будьте порядочным человеком — и сохраните мою тайну!

Тайну? Ни о чем подобном я даже не думал. И капитуляция оказалась настолько внезапной, что мне вдруг стало по-настоящему стыдно: обидел девушку, княжну, да еще и местную героиню-целительницу… И зачем, спрашивается?

— С этого и надо было начинать, — буркнул я себе под нос — и продолжил уже громче: — Разумеется, ваше сиятельство — я никому не скажу. Признаться, у меня и в мыслях не было…

— Благодарю, благодарю вас!

Вяземская бросилась вперед так, будто готова была повиснуть у меня на шее — но в последний момент одернула себя и, приподнявшись на носках, поцеловала в щеку.

— Я никогда не забуду, что вы для меня сделали! — жарко выдохнула она мне прямо в ухо. — И ступайте, Владимир. Мы и так слишком много шумим — а лишние слухи ни к чему нам обоим!

Тайна княжны Вяземской, надо же. Похоже, меня угораздило впутаться в еще одну сомнительную историю. Восьмиклассники, Упыри, загадочный колдун, оставивший в подвале на Васильевском нитсшест. Прошка Рябой со своими каторжанами, Кудеяров-старший — а теперь еще и это…

Впрочем, думать о секретах ее сиятельства я не собирался — хватало и насущных проблем. Может, и не таких интригующих — зато требующих решения. Если не срочного, то уж поспешного — наверняка.

А значит, меня ждет еще одна встреча. И вряд ли она будет такой же… приятной?

Да.

Пожалуй, все-таки приятной.

Глава 35

Нужное место я заприметил сразу. Даже раньше, чем таксомотор остановился и высадил меня у тротуара. Хотя заведений и на Екатерининском канале, и на Гороховой улице имелось в избытке. Самых разных калибров и на любой вкус — от копеечных столовых, кондитерских и рюмочных до кабаре и серьезных рестораций, в которые работяг, извозчиков и прочий простой люд наверняка и вовсе не пускали.

Это определенно принадлежало к последним.

— Медвежий угол, — прочитал я здоровенную вывеску.

Впрочем, как еще мог назвать свое заведение купец первой гильдии, приехавший в столицу из Сибири? Внешнее оформление вполне соответствовало названию — рядом со здоровенными подсвеченными буквами красовалась нарисованная голова медведя, да и за витринами соответствующей тематики оказалось с избытком: заделанные под старину фонари, звериные шкуры, ружья на стенах и даже целые сани, в которые запрягли…

Ну да — конечно же, медведя. При жизни косолапый был не из крупных, но мастер-чучельник постарался на славу, и выглядел зверь грозно — почти как живой. Распахнул зубастую пасть, вывалил язык, уперся в помост могучими лапами и застыл. В таком усилии, будто ему и правда оказалось не под силу сдвинуть с места свою поклажу, хотя единственным грузом саней была девица.

Вполне себе живая. Молоденькая, стройная, накрашенная до неприличного и облаченная… точнее, разоблаченная тоже до неприличия — из одежды на ней имелись только туфли, чулки в сетку, чисто символической длины пышная юбка и корсет со здоровенным алым бантом на груди. Видимо, девушку специально наняли заманивать падких до всего этакого посетителей, но время для всяких непотребств было еще слишком раннее, так что она просто развалилась на сиденье и потягивала из высокого бокала что-то подозрительно похожее на шампанское.

Я бы поставил свою фуражку, что к вечеру девица в витрине уже будет пьяна в стельку… А может, и не к вечеру — настроение у нее уже сейчас было весьма и весьма игривое: заметив меня, она отсалютовала бокалом, игриво подмигнула и даже изобразила воздушный поцелуй.

Я помахал в ответ.

— Эй, студиозус, — проворчал недовольный голос. — Тебе чего тут надобно?

Видимо, глазеть на девиц полагалось только господам при деньгах. Здоровенный швейцар в ливрее, которому куда больше подошло бы слово «вышибала» направился ко мне. Без особой спешки — в его обязанности наверняка входило только гонять всяких сомнительных личностей, а не устраивать с ними драку. Так что здоровяк шагал неторопливо, явно давая мне возможность удрать — и только потом размахнулся, чтобы отвесить подзатыльник.

Не вышло.

— Потише, любезный. А то рассержусь, — произнес я, сжимая широкое запястье так, что хрустнули кости. — Я к хозяину, по особому приглашению. Вели передать — его благородие Владимир Волков пожаловал.

— Это ты, значит, и есть лихой гимназист? — натужно просопел швейцар, пытаясь освободиться. — Пусти! Сам отведу, куда следует — Фома Ильич тебя уж заждался.

Заждался?.. Все интереснее и интереснее.

Я не стал спорить, и через мгновение уже поднялся по ступенькам и шагнул следом за швейцаром в полутемный зал ресторации. Тот даже не подержал передо мной дверь — просто толкнул тяжеленную створку так, что та распахнулась, пропуская нас обоих.

Угол оказался действительно медвежий — и внутри даже больше, чем снаружи: на антураже в заведении явно не экономили. Еще больше звериный шкур, чучела, деревянная сцена, заделанная под сарай, чуть поодаль и, конечно же, камин, над которым висела лосиная голова с размахом рогов метра этак в два. И снова оружие — какие-то коллекционные мушкеты с золочеными прикладами, сабли… Не знаю, сколько денег старший Кудеяров потратил на все это богатство — делал он это от всей широты сибирской души. Не знаю, успело ли добраться сюда мудреное слово «китч», но в оформлении зала и наивно-колоритное обаяние и откровенная безвкусица присутствовали в таком количестве, что я, пожалуй, не смог бы сказать, чего из них было больше.

— Сюда, — буркнул швейцар. — Надо наверх подняться.

Мы шли мимо пустых столов — для появления вечерних посетителей время еще не настало, а на обед в такие заведения наверняка ходили нечасто. Официанты в белоснежных сорочках скучали без дела у стойки, а девица в санях с медведем и вовсе, похоже уснула. Делом был занят только музыкант: сидевший на краю сцены цыган в красной рубахе задумчиво крутил колки на семиструнной гитаре, настраивая инструмент.

Тишь да гладь. Даже охрана — крупные бородатые мужики в двубортных мундирах — лишь провожали нас взглядом — и тут же снова отворачивались и снова пялились через витрины на улицу. Видимо, швейцар занимали среди местной братии особое положение, и никто не задавал лишних вопросов.

И все же когда мы шагнули на лестницу, я вдруг почувствовал себя неуютно. Света здесь определенно не хватало, простора было еще меньше, зато табачного дыма столько, что он намертво повис в воздухе густой сизой дымкой. Да и публика… спускавшийся навстречу плечистый бородатый мужик выглядел, пожалуй, поприличнее Прошкиных каторжан, зато зыркнул так подозрительно и недобро, что я с трудом подавил желание нащупать пистолет под кителем.

Впрочем, патронов в нем все равно не было.

Второй этаж «Медвежьего угла» отличался от первого разве что отсутствием лишней мишуры: чуть меньше чучел, голов и шкур на стенах, но тоже дорого и богато. Ковры на полу, отделка деревом темного оттенка, бархат тяжелых и плотных штор… кое-где поблескивало даже золото. Обстановка мало напоминала воровской притон или даже штаб-квартиру криминального воротилы, и все же я сразу сообразил, что здесь лучше вести себя прилично. Вряд ли старший Кудеяров пускал в святая святых кого попало, и это в некотором роде…

Обязывало.

— Фома Ильич! — громогласно позвал швейцар, распахивая тяжелую дверь. — Фома Ильич, к вам тут гимназист пожаловал.

— Ну, пусть проходит, раз пожаловал, — раздалось в ответ. — А ты, Василий, ступай. Работай.

В комнате оказалось так темно, что я даже не сразу смог понять ни какого она размера, ни сколько людей собрались внутри. Окна были плотно зашторены, а несколько тусклых ламп на стенах освещали только стол, затянутый сверху сукном. Слишком большой для кабинета — скорее он годился для игры в карты. Впрочем, у публики в помещении явно имелись дела поважнее: ни еды, ни даже напитков я разглядел. Значит, собрались обсудить что-то важное — и, судя по количеству пепла и папиросных окурков в здоровенной бронзовой пепельнице — беседа вышла не из легких.

Несколько человек на диванах и креслах вдоль стены наверняка были не более, чем статистами — то ли советниками, то ли подручными. А может, и вовсе самой обычной охраной, которую привел с собой один из тех, кто собрался за столом. Когда глаза чуть привыкли к наполненному табачным дымом полумраку, я разглядел самого Кудеярова, невысокого и полного господина с черной бородкой и золотым пенсне на носу.

И третьего — самого колоритного из всех. Настолько огромного, что по сравнению с ним все остальные в комнате казались чуть ли не худосочными карликами. Роста в нем было, наверное, метра два, не меньше, и если Кудеяров напоминал крупного бурого медведя, то этот вполне тянул на целого североамериканского гризли. Копна наполовину поседевших волос и почти белая борода только усиливали впечатление, и даже одежда ненавязчиво намекала на происхождение. Охотничья куртка не только смотрелась в этом зале чужеродным элементом, но и словно добавляла великану еще суровой таежной стати. Кудеяров-старший и мужики в коридоре приехали из Сибири — но этот, похоже, и вовсе привез ее с собой.

Сходство с хозяином не заметил бы разве что слепой. Не отец, конечно же — старше от силы лет на десять-пятнадцать. Скорее дядька… или брат, который явно прибыл в столицу совсем недавно. Если уж пока не успел ни обзавестись приличной городской одеждой, ни даже сходить к цирюльнику и постричься — серая грива разве что не лезла великану в глаза. Да и вообще цивилизация будто нарочно обходила его стороной.

А вот местная фауна, похоже, уже успела познакомиться… скажем так, поближе: из-под рукава куртки торчала повязка. Рана едва ли причиняла Кудеяровскому родственнику серьезные неудобства, и все-таки выглядела свежей: сквозь светлую ткань то ли платка, то ли оторванного куска чьей-то рубахи просочилась кровь, оставив небольшое круглое пятно.

Такой человек вряд ли стал бы совать пальцы в рот собаке или лезть рукой в мясорубку — а значит, тут постарался человек. Ударил чем-то тяжелым, полоснул финкой… или бутылочным горлышком.

— Все ж таки пришел, — негромко усмехнулся Кудеяров. — Значит — живой.

— Стрельба была на Васильевском, часа два назад. — Чернявый господин в пенсне повернулся в мою сторону. — Говорят, гимназиста совсем убили.

— Ну… слухи о моей смерти сильно преувеличены. — Я пожал плечами. — Хотя стрельба и правда случилась.

— Что, пригодился мой подарок? — Кудеяров указал мне на свободный стул. — Ты присаживайся, Владимир, в ногах правды нету.

Я не стал спорить и устроился напротив — как раз между чернявым и великаном во главе стола. Тот тоже разглядывал меня, но заговаривать пока не спешил. Видимо, был из тех, кто предпочитает болтать поменьше.

А слушать — побольше.

— Подарок пригодился, — вздохнул я. — К нему бы патронов еще — тогда вообще бы хорошо.

— Да кто б знал… Выходит, даже заступничество мое не помогло. Хотя — оно и понятно. — Кудеяров закинул локти на стол и опустил голову. — У нас с Прошкой Рябым и раньше не гладко было — а теперь так совсем испохабилось.

— Это как вышло?

— Как обычно и выходит. Слово за слово — брата мне подранил, собака такая! Федор в городе человек чужой. — Кудеяров кивнул в сторону великана. — Не знает еще, что к чему. Посмотрел не так, сказал не то — ну и началось…

Значит, все-таки брат. Уточнять подробности я не стал — и так понял, что именно «началось». Видимо, приезжий сибиряк что-то не поделил с местными каторжанами. А то и поколотил пару человек — здоровье, несмотря на солидный возраст, явно позволяло: такие ручищи запросто сломали бы подкову, а уж с хрупким человеческим организмом и вовсе могли сотворить что-то невообразимое.

— И по всему видится мне, что быть войне. И мы с тобой, Владимир, тут товарищи. — Кудеяров снова посмотрел на меня. — Прошка теперь и с тебя ну никак не слезет — а он в Петербурге человек не последний. Считай, весь Апраксин двор держит. И на Васильевском острове интерес свой имеет.

Насчет товарищей я бы, пожалуй, поспорил: вряд ли Кудеяров успел проникнуться ко мне дружескими чувствами. Зато интерес его был, что называется, яснее некуда. То, что я уже дважды проделал со злобными и закаленными в уличных боях урками, явно намекало на наличие Таланта. Обычный парень моего возраста, даже самый крепкий, такое бы точно не провернул.

Схватка с Прошкой явно назревала уже не первый месяц — если уж Кудеяров выписал из глуши в столицу двухметрового родственничка с буйным нравом. И даже не самый крутой Владеющий благородного происхождения мог стать в этом противостоянии весьма ценным козырем. Не тузом и не королем, конечно… точно не дамой — но и не шестеркой.

Да и у меня вариантов, похоже, уже не оставалось. Разве что спешно удирать из города, бросив Фурсова с Петропавловским на произвол судьбы. Силы понемногу возвращались, даже быстрее, чем я думал — но на драку с целым криминальным княжеством их все-таки пока не хватало. Ни капиталов, ни оружия. Из гвардии — только два гимназиста.

Так себе армия. Без союзников, похоже, не обойтись.

— Значит, повоюем, Фома Ильич. — Я сложил руки на груди. — Поможем друг другу, так сказать.

— Я бы на вашем месте был осторожнее, судари — даже в словах, — проворчал чернявый. — Меня могут убить только за то, что я вообще появился здесь. И не стоит…

— Довольно! — сердито огрызнулся Кудеяров. — Ты, Соломон Рувимович, определись уже — а то ни туда, ни сюда… Не нравится — скатертью дорожка, держать не буду!

— Ну я же не говорю… Полно вам, Фома Ильич! Сами же знаете, что мне и самому от этих каторжан никакой жизни нет.

Тот, кого назвали Соломоном Рувимовичем, виновато втянул голову в плечи. Похоже, он изрядно опасался поссориться с Прошкой — но Кудеярова… точнее, сразу двух Кудеяровых все-таки боялся больше.

— Да я-то знаю! А вот ты, никак, забыл, как каторжане вашим на Пасху проходу не давали.

— Давайте к делу, Фома Ильич, — буркнул я. — Если уж у нас общий враг — не вижу повода вспоминать все его прегрешения.

— Тоже мне — деловой нашелся… — Кудеяров недовольно зыркнул на меня — но спорить все-таки не стал. — Работа у нас простая, судари — сначала бы торговые ряды у Прошки увести. Потом с городовыми… дела решить. А потом бойцов его убрать, да своих поставить. Начать с Апраксина, а там и на Васильевский можно.

— Я никак не пойму, Фома Ильич. Вы сами-то чего желаете? — усмехнулся я. — Выгнать каторжан с Прошкой — или самому вместо них устроиться?

— Много ты понимаешь, гимназист! Я бы и рад выгнать, но свято место… — Кудеяров явно собирался выдать мне гневную отповедь, но, взглянув на брата, вдруг осекся — и продолжил уже тише: — Непросто это все, Владимир. И вообще — ты сам-то чего предложишь?

— Я уже предложил, Фома Ильич. Воевать — так воевать. — Я чуть подался вперед. — Собрать людей, вооружиться, если надобно — и врезать так, чтобы искры летели. И чтобы никакая падаль каторжная больше…

— А я чего говорил!!!

Голос у брата Кудеярова оказался под стать внешности — больше похожий не на человеческую речь, а на рев раненого медведя, от которого даже я едва не дернулся, а Рувим Соломонович и вовсе отпрянул, вжимаясь в спинку стула.

— Вот это я понимаю — разговор. Правильный ты мужик, гимназист — и говоришь правильно. Врежем! — Великан громыхнул по столу кулаком так, что пепельница подпрыгнула, разбросав половину окурков. — И так врежем, что навек запомнят!

Глава 36

— Точно уверен? — поинтересовался я. — Надо оно тебе, друг ситный?

— Шутить изволите, ваше превосходительство? — Фурсов хищно оскалился. — Уж сколько эта сволочь нашему брату крови попортила — не сосчитать. И чтобы я, да не пошел?

С последнего класса в субботу не миновало и суток, а под моими знаменами собралась… нет, конечно же, не армия, но примерно взвод. Человек пятнадцать парней из рабочих кварталов и другие — не такие крепкие и помоложе. Почти все знакомые лица. Кажется, кто-то даже из восьмого класса, из тех, с кем мы дрались в недавнем побоище в гимнастическом зале.

И не факт, что на одной стороне.

Наверное, зря я все-таки поделился с Фурсовым планами на выходные. Хотел просто успокоить, чтобы он сдуру не удрал с матерью из города, а вышло… Вышло как вышло — и теперь вместо одного лихого гимназиста Кудеяров получил где-то с полдюжины — не считая работяг и извозчиков, которым тоже не терпелось намять бока Прошкиной уголовной братии.

И вид у парней был, надо сказать, весьма серьезный. Чуть ли не все прихватили с собой дубинки или цепи, а кое у кого из-за голенища сапогов торчали рукояти ножей. Один даже притащил здоровенный свинокол, и теперь с видом матерого урки прятал двадцатисантиметровое ржавое лезвие под курткой. Наверняка имелся и огнестрел: те же «велодоги» или двуствольные обрезы — а то и игрушки посолиднее. Вроде той, что я притащил к Апраксину переулку в кобуре под мышкой.

И на этот раз даже с парой запасных магазинов.

В общем, желающих задать каторжанам жару нашлось изрядно, и я даже начал опасаться — не сболтнул ли кто лишнего. Но, видимо, зря: Фурсов привел с собой только самых проверенных товарищей, у которых к Прошке были личные счеты.

А за остальных клятвенно поручился Петропавловский.

— Тоже мне — народные мстители, — проворчал я, разглядывая пестрое гимназическое воинство. — И чего вам дома не сиделось? Как зайдем на Апрашку — там вам не пирожки с баранками будут. Могут и финку в бок воткнуть.

— Так… один за всех, — Петропавловский выпятил тощую грудь, — а все повредились умом. Если уж ты решил убиться — так и нам, значит, положено… Ну что — не бросим генерала, братцы⁈

— Не бросим! — нестройным хором отозвались гимназисты. — Не бывать такому!

— Как пожелаете, судари, — вздохнул я. — Но если уж взялись за дело… Извольте за мной.

Я развернулся на каблуках и направился к углу трехэтажного здания на Садовой улице. Того самого, с бесконечными арками вдоль тротуара и крытой галереей с магазинчиками, знакомой любому жителю Петербурга — и в моем родном мире, и в этом. Наверняка и здесь кое-кто из владельцев небольших павильонов тайком приплачивал Прошке или подкармливал его мордоворотов — но наш путь лежал дальше, в самое нутро Апраксина двора. К вытянутым главным корпусам и торговым рядам.

Мой «взвод» пробирался на рынок с, можно сказать, парадной входа — напротив Банковского переулка, как раз там, где стояла будка городового. Кудеяров двинулся в Воронцовский проезд, а его брат со своими сибиряками — со стороны Фонтанки, прямо на Инструментальную линию. Четвертая часть шла от площади — той самой, где стояла наша альма-матер — санкт-петербургская гимназия номер шесть.

Конечно, взять в кольцо весь огромный рынок мы не смогли бы при всем желании — на это понадобилась бы не одна рота солдат. А вот пройтись по основным «магистралям», разгоняя мелкую уголовную шушеру и выколачивая любезных каторжан из корпусов…

Собственно, таков и был план — простой и надежный, как трехлинейная винтовка Мосина.

Деревянных зданий и даже сараев на территории крупнейшего столичного рынка почти не осталось — после жуткого пожара в мае шестьдесят второго года прошлого века граф Апраксин распорядился строить только из камня… в моем мире. Не знаю, что случилось здесь — но торговый двор образца одна тысяча девятьсот девятого почти не отличался от того, что я помнилиз своего времени. Чуть иначе расположились корпуса, часовня с православным крестом на макушке «переехала» чуть ближе к Садовой улице — но все прочее осталось почти без изменений.

Все те же однотипные прямоугольные корпуса со складами и «дорогими» павильонами, в которые захаживали разве что господа с деньгами, и бесконечные торговые ряды, что лепились к своим товарищам, выстраиваясь вдоль их каменных боков. Здесь работали дельцы калибром поменьше — с них по большей части и стригли дань Прошкины каторжане. Но наверняка доставалось и тем, кто ютился на самых задворках Апраксина рынка: старушкам с пирожками и прочей снедью, цветочницам, мастеровым — и, конечно же, обычным гражданам, которые приходили сюда продать какой-нибудь нехитрый скарб.

«Развалы» возникали на рынках стихийно. В любое время — но чаще по вечерам или на выходных. И так же внезапно исчезали. Настолько беспорядочно и непредсказуемо, что любая попытка бороться с нелегальной торговлей заведомо оказывалась обречена на неудачу.

Мы специально отложили осаду Апраксина двора на вечер воскресенья, чтобы под раздачу не попали посетители и торговцы — но даже за полчаса до закрытия народу на рынке было столько, что нам пришлось чуть ли не проталкиваться. Большинство шагали навстречу, отправляясь по домам, однако немало осталось и тех, кто все еще бродил вдоль рядов в надежде напоследок урвать что-нибудь по удачной цене. Торговались все — от пацанов на пару лет моложе меня до старушек и седовласых патриархов с окладистыми бородами на пузе. Стояли насмерть, за каждую копейку. Кто-то от жадности, а кто-то, похоже, исключительно из спортивного интереса. Со всех сторон слышался галдеж, свист и ругань.

Даже под самое закрытие рынок буквально искрился жизнью. Так, что я на мгновение забыл, зачем мы сюда пришли — и почувствовал острое желание самому стать частью этой задорной суеты. Удрать от соратников и прошерстить лавки. Пройтись вдоль каменного корпуса, втихаря зацепить с лотка кислое яблоко, от души поругаться с каким-нибудь цыганом… Может, даже купить чего нибудь или…

— Смотри, смотри, Вовка! — Петропавловский дернул меня за рукав. — Вот образина!

Я обернулся — и от неожиданности чуть не подпрыгнул. Хлеба и прочих товаров на рынке всегда было в избытке… но теперь кому-то, похоже, захотелось побаловать народ еще и зрелищами. Я мог только догадываться кто и как изловил неведомую зверюго на потеху публике — цели он своей явно добился: вокруг здоровенной железной клетки собралась целая толпа.

Поглазеть на чудище шли даже старики и солидные господа в шляпах, а уж молодняк с детворой и вовсе разве что не жались к ржавым прутьям. Так близко, что распорядителю приходилось то и дело рявкать и щелкать нагайкой по голенищу сапога, отгоняя особо ретивых.

И правильно — иначе бы точно остались без пальцев.

— Вот ведь уродище-то… — пробормотал кто-то за моей спиной. — Тьфу! Смотреть противно.

Вид из-за чужих спин и правда открывался весьма… своеобразный. Больше всего тварь в клетке напоминала гориллу. Только ростом метра этак в три, тощую и вместо обычной шерсти покрытую длинной жиденькой порослью непонятного цвета — то ли темно-коричневого, то ли вообще зеленого. Будто какому-то безумному демиургу вдруг захотелось взять что-то вроде примата, вытянуть втрое по вертикали, а в довершение еще и засунуть в не по размеру подобранный костюм «гилли» — лохматый камуфляж, в котором обычно щеголяют снайпера из спецуры.

Да и морда твари напоминала не обезьянью, а скорее… В общем, подходящего сравнения я придумать так и не смог. Здоровенный уродец зачем-то отрастил некое подобие кустистых бровей, бороды и усов. А самым жутким лично для меня оказалось сходство с человеческими чертами: в некоторых ракурсах узник Апраксина двора напоминал этакого дедушку — испуганного, старенького и беспомощного.

Впрочем, стоило ему сверкнуть желтыми глазами и распахнуть пасть, огрызаясь на назойливую детвору — любые крохи сопереживания тут же улетучились, будто их и вовсе не было: не может тварь с такими зубами оказаться добренькой, никак не может. Да и питается, поди, строго определенным образом.

К примеру — вот теми самыми пацанятами, которые как раз швырялись в него камнями.

— Не будите лихо… пока тихо, — пробормотал я и, повернувшись к остальным, уточнил: — А это что за чудо-юдо?

— Леший. — Петропавловский сдвинул кепку на затылок. — Я сам такого только раз видел, в том году на Сенной площади. Его георгиевцы из пулемета с собора сбивали — шуму было…

Значит, все-таки не «местный» — вылез из Прорыва. И попался не суровым вояками с капелланами, а кому-то, кто догадался показывать такую страхолюдину за деньги. Или вовсе продавал. Состоятельным любителям экзотики, владельцам личных зоопарков… или ученым — на какие-нибудь опыты.

Судя по всему, Леший занимал в иерархии гостей из других измерений место между рядовыми Упырями и какой-нибудь Жабой. И встречался нечасто — раз уж почтенная публика валила поглазеть на него чуть ли не со всех концов Апраксина двора… И вряд ли все они вспомнили старое, как сам мир, правило: рядом случилось что занятное? — следи за кошельком.

Карманник не дремлет.

Оглядевшись по сторонам, я увидел неприметного паренька лет двенадцати в замызганной одежде и натянутом по самый нос головном уборе. Он то ли донашивал картуз за старшим братом, то ли зачем-то пытался скрыть лицо. Само по себе это могло и вовсе ничего не значить, но когда мелкий засранец будто бы невзначай толкнул Фурсова, пробираясь через толпу…

— Ай! Пусти! Пусти!

— А ну не дергайся! — Я чуть сильнее стиснул пальцами худенькое запястье. — Давай показывай, чего взял.

— Я ничего… ой!

Воришка попытался вырвать или заехать мне по голени сапогом, но силы все-таки оказались неравны: раздался писк, и грязный кулачок разжался.

Такой шкет — а уже… туда же. Достойная смена растет каторжанам.

— Ничего, говоришь? — Я отобрал «трофейный» гривенник — больше у Фурсова в кармане, похоже, не имелось. — А это?

— Это я нашел! Тут внизу валялось… — Воришка захныкал, шмыгнул носом — и вдруг заревел на весь Апраксин двор: — Пусти, дя-я-я-яденька!

Мог бы даже позвать на помощь — но, видимо, не рискнул: слишком уж хорошо публика на рынке знала местную уголовную братию. Начинающие «щипачи» наверняка орудовали чуть ли не на каждом углу, и заступаться за незадачливого карманника не стал бы никто. Большая часть публики и вовсе не обращала на скандал внимания и продолжала глазеть на Лешего.

Но дрожащие губы в комплекте с льющимися по щекам крокодиловыми слезами все-таки сделали свое дело: неравнодушные граждане (и особенно гражданки) начали оборачиваться и поглядывать на меня. Не то, чтобы с осуждением, но…

— Ну чего ты, сударь? — Какая-то пухлая тетка осторожно взяла меня за локоть. — Пустил бы мальчишку… Жалко же.

— Жалко у пчелки… в интересном месте, — проворчал я и, разжав пальцы, рявкнул: — Пошел прочь отсюда! Еще раз увижу — руки пообрываю!

Увесистый подзатыльник придал горе-воришке изрядное ускорение — и тот буквально пулей вылетел из толпы. Обернулся, вытирая рукавом слезы, погрозил мне кулаком — и снова пустился бегом к углу каменного корпуса, у которого как раз курили плечистые парни в красных платках на шеях.

Прошкина братия, не иначе.

Местная экосистема работала быстро и точно: мелкий падальщик попался, огреб заслуженного «леща» — и тут же бросился жаловаться хищникам покрупнее. Те коротко закивали, дружно выплюнули папиросы и направились к нам, на ходу закатывая рукава.

— Вот они, голубчики. — Фурсов недобро ухмыльнулся и принялся расстегивать пуговицы на куртке. — Сейчас начнется.

— А то, — отозвался я. — Давай, братец. Ты правого, я — левого.

Глава 37

— Э-э-эй, любезный! — Шагавший впереди парень указал на меня пальцем. — Ты, я тебя зову!

Здоровый, зараза… Плечистый и ростом чуть ли не на голову выше остальных. Чем-то похожий на младшего Кудеярова — тоже круглолицый и мясистый, как откормленный боров. Слишком румяный для выпускника каторжных «университетов». И, пожалуй, слишком молодой — вряд ли уже успел натворить серьезных дел. В моем мире воры предпочитали держаться от шумных и дурных хулиганов подальше, но здесь, похоже, все работало иначе: они все каким-то образом устроились в местной криминальной иерархии и наверняка служили одному хозяину.

— Ты зачем мне брата обидел? — продолжил здоровяк. — Я тебя сейчас…

Договорить он не успел: Фурсов шагнул вперед и с размаху впечатал пудовый кулак прямо в щекастую физиономию. А я без лишних разговоров уложил второго молодчика и тут же метнулся к третьему, уже доставшему из-под полы потертого пиджака то ли дубинку, то ли что-то вроде самодельного кистеня. Проверять я не стал: ухватил парня за запястье, дернул и снес локтем в переносицу.

А потом на меня налетели сразу с двух сторон — и понеслась. Спереди наседали местные, сбежавшиеся на шум, сзади подпирали наши, и изящный кулачный бой стремительно превращался в уродливую свалку. Я лично уложил двоих или троих, а с остальными разобрались знакомцы Фурсова из заводчан. Вряд ли хоть кто-то из них был искушен в боксе или так уж часто дрался, зато силы парням было не занимать. Цепи и дубинки в их руках мерно поднимались и опускались, вколачивая хулиганов в засыпанную опилками и мусором землю.

Но к тем уже спешило подкрепление.

— Вовка, сзади! — заорал Фурсов, свалив очередного противника. — Идут!

С молодняком мы как будто разобрались, и теперь сквозь толпу вокруг клетки с Лешим к нам ломились мужики лет по тридцать-сорок. И на этот раз явно из каторжан — судя по одежде и злобным щербатым рожам. Не знаю, откуда они успели вылезти, но дело понемногу приобретало серьезный оборот: эти и драться умели получше, и не стеснялись браться за ножи.

Я чуть не прозевал движение: урка до последнего прятал лезвие в ладони и лишь под конец выбросил его мне навстречу, целясь не по рукам и даже не в живот — прямо в горло, чтобы убить одним ударом. Я толком не успел сообразить, что вообще происходит — защищался на чистых рефлексах: отбил финку в сторону и сам нырнул вперед, с размаху бодая лбом щетинистый подбородок.

Хрустнула сломанная челюсть, и урка рухнул, как подкошенный. Ободренные моим успехом заводчане тут же перешли в наступление и снова заработали дубинками. Каторжане сначала попятились, а потом и вовсе побежали, расталкивая толпу.

Одному не повезло: бедняга отпихнул ругавшегося на чем свет стоит распорядителя, но и сам не удержался на ногах, споткнулся… и полетел прямо на клетку, угодив плечом между прутьев. Я даже не успел увидеть движение Лешего — настолько оно оказалось быстрым. Трехметровая махина буквально перенеслась из дальнего угла к стенке, сверкнули зубы — и до моих ушей донесся влажный хруст, тут же сменившийся криком. Эхо предсмертного вопля еще не успело стихнуть над Апраксиным двором, а чудище уже с довольным ворчанием ломало кости, затаскивая урку в свою обитель через промежуток не больше моей ладони шириной.

И только теперь бестолковые зеваки, наконец, сообразили, что вокруг творится что-то страшное. Хором заверещали женщины, почтенные отцы семейств дружно похватали отпрысков — и бросились в разные стороны. За ними, спотыкаясь и роняя авоськи с корзинами, спешили старушки. Через несколько мгновений на небольшой площади вокруг клетки остались только бледный как мел распорядитель и где-то с полдюжины каторжан, которые еще не успели смекнуть, что поле боя сегодня явно не за ними.

— За мной! — рявкнул я, снова сжимая кулаки. — Бей их, братцы!

Численный перевес сделал свое дело, и уже через полминуты мы гнали уцелевших к часовне. То ли по Инструментальной линии Апраксина двора, то ли по Графскому проезду. Всегда их путал — а в этом мире они еще и расположились иначе: поближе друг к другу, а второй и вовсе под углом.

— Бегут, башибузуки, растак их! — Петропавловский рукавом вытер кровь с разбитой губы. — Наши-то, никак, тоже за дело взялись — слышишь?

Я слышал. Драка у часовни закончилась, гости рынка уже успели разбежаться, и даже Леший в клетке жрал свою жертву молча, разве что изредка похрустывая костями. Но шум только нарастал — и теперь доносился чуть ли не со всех сторон разом. Сибиряки Кудеярова тоже не теряли времени даром и понемногу стягивались к центру Апраксина двора, выкуривая Прошкиных каторжан из центральных корпусов. Те огрызались, но справиться с крепкими взрослыми мужиками, конечно же, не могли.

Несколько урок выскочили из-за угла прямо на нас. Фурсов успел сгрести одного, а остальные тут же бросились удирать дальше, к северной части рынка.

Значит, половину Апраксина двора мы уже отбили — но осталась еще и вторая.

— Эх, пошло-поехало! Гони их, собак таких!

Зычный, похожий на медвежий рев голос я узнал сразу, а через мгновение показался и его обладатель. Старшего из известных мне Кудеяровых было сложно не заметить: даже над рослыми сибиряками он возвышался чуть ли не на голову. Для сражения Федор облачился в длиннополую доху из серо-бурого меха — то ли собачьего, то ли волчьего, то ли вообще медвежьего. Она неплохо защищала и от кулаков, и от дубинок, и даже от ножей — а немалый вес «доспеха» великана едва ли смущал.

Я только сейчас заметил, что он изрядно прихрамывает и при ходьбе опирается… нет, не на трость — скорее я бы назвал это посохом или клюкой. Самой обычной, разве что размером чуть ли со средний человеческий рост. Впрочем, больная нога Кудеярову ничуть не мешала, и двигался он немногим медленнее своих спутников.

А уж дрался, пожалуй, даже получше молодых и здоровых: на мгновение замер — и вдруг подбросил клюку, перехватил за другой конец, а узловатой рукоятью поймал убегающего каторжанина за ногу. Подцепил, как крюком, дернул, опрокидывая на землю — и добавил сверху здоровенным сапогом. Бедняга так и остался лежать на земле, а Кудеяров уже шагал дальше, отвешивая удар за ударом — огромный, седобородый и могучий.

Прямо Дед Мороз — только не добрый старичок с детского утренника, а скорее поближе к изначальному… образу. Суровый гигант, владыка зимы, холода и ночи, в честь которого наши предки украшали деревья вовсе не блестящими игрушками.

— Эй! А ну прекратите! — над маленькой площадью под часовней прокатился звенящий голос полицейского свистка. — Стой!

Городовой все-таки появился. То ли позвал кто-то из удиравших гостей рынка, то ли он сам услышал шум даже из своей будки — и решил проверить, что тут вообще творится. Худощавая фигура в белом кителе растолкала плечами заводчан и бросилась наперерез Кудеярову. Рядом с ним местный страж порядка выглядел крохотным и ничуть не убедительным, зато отваги, похоже, имел предостаточно — даже не полез за револьвером.

— Что вы себе позволяете⁈ Немедленно прекратите, или я вас арестую!

— А ну-ка иди сюда…

Кудеяров ловко перебросил палку из левой руки в забинтованную правую, сгреб городового за грудки, поднял и потащил. Бедняга верещал на весь Апраксин двор, лягался и даже попытался схватиться за кобуру на поясе — но уже через несколько мгновений оказался в кстати подвернувшемся мусорном ящике у стены каменного корпуса.

— Посиди покуда там, любезный, — проговорил Кудеяров, задвигая обратно тяжеленную деревянную крышку. — А ты, Володька, давай за мной — и держись поближе, чтобы не прибили!

Прибивать меня было уже, в общем-то, некому, но возражать я не стал — от присутствия рядом такого союзника определенно становилось спокойнее. Мы встали бок о бок и уже без лишней спешки двинулись дальше. Теперь наше воинство насчитывало человек сорок, не меньше — и это не считая тех, кто разбежался ловить ускользнувших от карающей народной длани Прошкиных прихвостней.

И с этой силой каторжанам приходилось считаться: мы двигались между каменных корпусов рынка живым катком, а они отступали через проезд на север, к углу Садовой и Чернышёва переулка. Больше бежать было некуда — со стороны Фонтанки наших тоже оказалось чуть ли не вдвое больше.

Неудивительно — вряд ли урки на Апраксином дворе всерьез готовился к обороне или хотя бы могли предположить, что кому-то хватит наглости согнать их с насиженных мест. Слишком уж долго они властвовали над рынком, слишком долго безнаказанно ощипывали здешних торгашей, не боясь даже городовых — и теперь возвращали долги собственными зубами и ребрами.

И возвращали с изрядными процентами — наше с Федором Кудеяровым воинство прирастало чуть ли не с каждым шагом, да и желающих навалять каторжанам в частном порядке оказалось немало. Прямо на моих глазах три чернявых паренька — то ли цыгане, то ли кто-то из южных народностей — набросились на плечистого урку, свалили на землю и принялись пинать. А чуть дальше их товарищи толпой гнали сразу пятерых, вывернув доски с гвоздями из собственных палаток.

— Драпают, гады, — усмехнулся Кудеяров. — А ну-ка поднажмем!

Каторжане больше не пытались драться и сдавали нам Апраксин двор. Уже не пядь за пядью, а весь целиком, удирая через еще не занятые заводчанами и сибиряками проезды. Последних отступавших мы выгоняли через арку на Садовую, прямо под колеса автомобилей и телег. Кто-то бросился бежать к Невскому проспекту, кто-то — к Сенной площади прямо по галерее, но остальные дружно ломанулись через трамвайные пути на другую сторону дороги.

— Видишь дверь? — Кудеяров вытянул руку с клюкой. — Там их гнездо. Я вот чего думаю — надо и его тоже подчистить — или снова налетят, как мухи на…

— Подчистим, — отозвался я, жестом останавливая проезжавший рядом автомобиль, чтобы не попасть под колеса. — За мной, братцы! Навестим Прохора Михалыча.

Кабак на углу Садовой и Рыночного переулка так и не обзавелся вывеской, но местные называли его не иначе как «Каторга». Почему — догадаться было бы несложно, хотя мне все интересные подробности рассказали еще позавчера. Именно сюда по вечерам стекались урки — перекусить, напиться или проиграть в карты честно добытые на Апраксином дворе рубли и копейки. Никто толком не знал, кто именно владел кабаком по документам, но полноправным хозяином здесь был тот самый Прошка Рябой. Под его чутким руководством самое обычное питейное заведение превратилось в воровской притон, а на верхних этажах…

Бах!

На той стороне улицы сердито громыхнуло, и шагавший чуть левее меня заводчанин с жалобным криком свалился на асфальт. Видимо, у кого-то из каторжан под курткой все-таки отыскалось оружие — и сдавать свою обитель без боя они явно не собирались. Зазвенело разбитое стекло, и ближайшая машина вдруг вильнула и едва не зацепив меня крылом уткнулась радиатором в припаркованный у тротуара грузовик.

— Пригнись, дубина! — буркнул я, утаскивая Фурсова за шиворот в укрытие. — Стреляют…

Кудеяров тут же нырнул следом. Для своего возраста и габаритов великан двигался на удивление проворно и уже через мгновение был рядом, вжимаясь в бок осиротевшего автомобиля могучим плечом.

— Вот ведь собаки… Смертоубийства захотели? — проворчал он, доставая из-под полы дохи двуствольный обрез. — Ладно, будет вам смертоубийство!

Глава 38

На той стороне дороги снова загрохотало, и мне за шиворот посыпались колючее стеклянное крошево. Три или четыре револьвера, может пять — похоже, Прошка решил повысить ставки и устроить пальбу прямо в центре города. То ли надеялся отбиться, то ли рассчитывал на скорое прибытие городовых. Но те не слишком-то спешили вмешиваться, хоть будки с постовыми наверняка стояли и на перекрестке Садовой и Невского, и где-нибудь на Сенной площади. Похоже, местные стражи порядка не горели желанием лезть под пули.

Или сами были только рады, что кому-то взбрело в голову навести шороху в давно уже набившей оскомину «Каторге».

Впрочем, и это оказалось палкой о двух концах: если раньше, на Апраксином дворе мы могли полагаться на кулаки и численное преимущество, то на улице всего несколько «наганов» изрядно изменили расклад. Наше воинство отважно сражалось в рукопашном бою, но противопоставить огнестрелу заводчанам, гимназистам и грузчикам со складов было попросту нечего. Двое так и остались лежать на тротуаре, еще несколько со стоном отползали за колонны галереи, а большая часть стремительно удирала. Армия таяла на глазах, бестолково отступая во все стороны разом.

Но нашлись и те, кого не испугала стрельба. Сибиряки из отряда Кудеярова дружно достали из-под одежды револьверы с обрезами, расселись за укрытиями и явно не собирались отказываться от сомнительной затеи взять «Каторгу» штурмом. Сам их предводитель с суровой ухмылкой щелкнул обоими курками на куцей двустволке без приклада, и даже Фурсов схватился за «наган» — наверное, все-таки успел прикупить патроны. Да и у меня оружие имелось — и еще какое: «Браунинг» с с тремя магазинами, которые я при желании мог бы выпустить быстрее, чем за полминуты.

Не самый плохой расклад.

— Ну-ка, Володька, давай поздороваемся, — проворчал Кудеяров, осторожно приподнимаясь на колене здоровой ноги. — Пусть знают, собаки, что мы не с пустыми руками в гости пожаловали.

Обрез в громадных ручищах сердито полыхнул огнем сразу из двух стволов, и с той стороны дороги послышался звон разбитого стекла — похоже, дробь разнесла стекло… а может, и сразу парочку. Я высунулся из-за капота автомобиля и тоже начал стрелять. Сначала почти наугад, но уже третью пулю влепил прицельно, уложив земешкавшегося у двери кабака урку. «Браунинг» еще несколько раз рявкнул, и силуэт в окне исчез.

— Ну даешь, Володька! — Кудеяров с хрустом переломил обрез пополам и полез в карман за патронами. — Ты где так стрелять научился?

— Везде… и всегда, — буркнул я себе под нос — и уже вслух добавил: — Зарядите-ка дроби во-о-от в то окошечко — а я попробую поближе подобраться.

Один прикрывает огнем — второй двигается. Меняет позицию — чтобы потом дать «перекатиться» вперед своему напарнику. Классика. Представления о тактическом перемещении у сибиряков определенно оставляли желать лучшего — зато рвения им было не занимать. Когда я поднялся из-за машины, чуть ли не дюжина стволов громыхнули одновременно, обрушивая на «Каторгу» свинцовый дождь. Засевшие в кабаке урки огрызались не слишком уверенно, но и без их «наганов» пули летели так густо, что меня запросто мог подстрелить кто-то из своих.

Повезло: я промчался наискосок через Садовую, плечом свалил на бок брошенную кем-то телегу с овощами и укрылся за ней, приземлившись на асфальт пятой точкой. Живой и как будто даже невредимый — разве что со свежей дыркой в рукаве куртки.

— Вовка, ты совсем с дуба рухнул! — простонал Фурсов, плюхаясь рядом. — Подстрелят дурака!

— Да вы оба бараны! Куда лезете⁈

Петропавловский зачем-то тоже ломанулся за нами и теперь с совершенно обалдевшим лицом жался к стене дома, сжимая в руках бесполезную палку — то ли дубинку, то ли черенок лопаты или метлы, обломанный посередине.

— С другого бока заходите! — Я помахал Кудеярову. — Там никого нет!

Револьверы каторжан гремели чуть ли не прямо над ухом, зато с моего места за телегой отлично просматривался кусок кабака, выходивший на Рыночный переулок. Угол, часть стены и окно, за которым как будто никто не прятался. Когда сибиряки двинулись вперед, в полумраке кабака мелькнули два силуэта — и тут же рухнули.

Стрелять я пока не разучился.

— Чего делать будем, Вовка? — поинтересовался Фурсов.

— Пока сиди здесь. — Я с щелчком загнал в «Браунинг» последний магазин. — А как зайду — дуй следом.

Прыгать в выбитое окно прямо на револьверы я, конечно же, не собирался — но до двери «Каторги» оставался буквально десяток шагов. Но пробежать их, не попавшись на мушку… Нет, едва ли. Не хватит ни скорости, ни везения. Разче что…

— За красной рекой, за синими горами, — едва слышно прошептал я, сгребая в кулак ворот куртки, — стоит девица. Держит в одной руке пули железные, в другой — пули каменные…

Не самый изощренный и могучий заговор, не самый надежный — зато из тех, что можно сотворить где и когда угодно. Даже если те самые пули уже вовсю свистят вокруг и колотят по ни в чем не повинной деревяшке, оставляя уродливые дырки. Конечно, простенькое колдовство не могло полностью защитить меня, превратив обычную куртку в непробиваемый панцирь — хотя именно такими словами и заканчивалась традиционная форма заклинания. Но кое-какая польза от него все-таки была… наверное.

— Чего ты там бормочешь? — поинтересовался Фурсов.

— Ничего! — Я рывком поднялся на ноги. — Давай, пошли!

Время будто замедлилось. Воздух загустел так, что мне пришлось буквально продираться вперед, скользя между горячими дорожками, которые оставляли после себя пули. Еще немного, и я, пожалуй, даже смог бы увидеть летящие мимо кусочки свинца — но взятой взаймы у Таланта суперскорости хватило всего на несколько мгновений. Когда я с грохотом снес дверь с петель, револьверы и обрезы вновь загрохотали в привычном темпе, а секунды понеслись вскачь, будто сорвавшись с привязи.

Я проехал на боку метра полтора или даже два, чуть ли не в упор всадив весь магазин в засевших за окном слева каторжан. Три тела с грохотом повалились на пол, и сразу же где-то в глубине зала беспомощно щелкнул курок… дважды. Конечно, наспех заговоренная куртка не смогла бы превратиться в броню или изменить траекторию уже летящей пули.

Но на пару осечек ее все-таки хватило.

— Володька, пригнись! — проревел возникший на пороге Кудеяров.

В замкнутом пространстве выстрел из двух стволов обреза сработал немногим хуже гранаты. Крупная дробь прошлась по тесному залу «Каторги», круша забытые на столе пивные кружки и выбивая щепки из деревянной мебели — и напоследок с грохотом швырнула засевшего за стойкой урку на полки с бутылками. Несколько его товарищей пытались отстреливаться, но их быстро прижали: сибиряки уже подобрались к окнам вплотную и лупили из обрезов по всему, что пыталось двигаться.

Но один урка все-таки успел проскочить: невысокая худощавая фигура метнулась из-за стойки и, чудом ускользнув от выстрелов, рванула вверх по лестнице в углу зала.

— Прошка! — Фурсов бестолково пальнул из «нагана» вслед узкой спине. — Уйдет, сукин сын, уйдет ведь!

— Не уйдет, — прорычал я.

Бой накачал меня азартом и злобой до самых краев, и зверь рвался наружу с утроенной силой. А последние пару минут я и вовсе балансировал на грани трансформации — поэтому и рванул за Прошкой, не поднимаясь с пола, на четвереньках. В два прыжка махнул через весь кабак и только потом выпрямился, снес ботинком чью-то некстати подвернувшуюся челюсть — и полетел по ступенькам вверх на второй этаж.

Р-р-раз!

Прошка развернулся так быстро, что я едва успел замедлить шаг и подставить руку. Остро отточенное лезвие прошлось по предплечью, вспарывая и одежду, и кожу под ней. По локтю тут же заструилась кровь, и зверь внутри взревел, требуя тут же наказать обидчика — но я удержал его и даже заставил чуть отступить.

Нет, Прошка не был Владеющим. Его тело не обладало сверхчеловеческой мощью Таланта. Даже в этом мире мне уже встречались противники куда проворнее и сильнее физически — но он оказалась куда опаснее их всех… Возможно, даже вместе взятых.

Колючие злые глаза, плешь на лбу, не раз сломанный нос. Лицо, покрытое глубокими и уродливыми рытвинами, которые когда-то давно оставила оспа — видимо, так и появилось прозвище «Рябой». Подбородок, заросший похожей на плесень густой серой щетиной. На вид Прошке было лет сорок-пятьдесят, немалую часть из которых он наверняка провел на каторге и в казематах. Природа не наградила его ни ростом, ни выдающим сложением, однако силы в худых костлявых руках было еще достаточно.

Но куда страшнее ее был опыт — десятки, а может, даже сотни таких вот кабацких ножевых стычек. Прошка не зря носил титул криминального князя всего Апраксина двора и уж точно не раз отстаивал его в бою. Финка плясала, как палочка в руках умелого дирижера. Переливалась блеском стали, вертелась между пальцев, искрилась в тусклых лучах лампочки под потолком — то являя лезвие целиком, то обманчиво исчезая, прячась в ладони.

Движения Прошки завораживали — так, что я едва успел среагировать, когда он снова атаковал. Пробил левой рукой, растопырив пальцы — и тут же добавил оружием, с обманчивой медлительностью обозначив выпад в голову — и вдруг бросил лезвие вниз, к животу.

Я перехватил тощее запястье — и тут же отпустил, когда финка крутанулась, грозя подрезать сухожилия. Прошка ушел от нацеленного в подбородок кулака, скользнул подошвами ботинок по полу и снова встал в стойку. И на этот раз уже без выкрутасов с финкой.

Видимо, сообразил, что «загипнотизовать» меня больше не выйдет.

— Давай, — хрипло проворчал он, неторопливо водя лезвием по воздуху, — иди сюда, псина горбатая.

Вряд ли Прошка разглядел, как изменилось мое лицо, скорее просто выругался. Бросил наугад — и попал, заставив зверя сердито зарычать, обнажая отросшие острые клыки. Где-то на первом этаже еще грохотали выстрелы. Слышались вопли, звенела разбитая посуда, но здесь, наверху, это не имело ровным счетом никакого значения. Остались только мы втроем.

Я, мой противник и лезвие финки между нами.

Несколько мгновений мы стояли почти без движения, глаза в глаза — и первым не выдержал Прошка. То ли боялся, что ко мне придет подкрепление, то ли спешил поскорее закончить с дракой и удрать — его оружие вдруг исчезло, чтобы через мгновение вновь крутануться из ладони прямо к моему горлу.

Но на этот раз я оказался готов. На моей стороне были молодость, скорость и звериная мощь тела, на стороне Прошки — пятнадцать сантиметров заточенный стали, родные стены вокруг и природный талант убивать, который не смогли вытравить ни годы, ни выпитый к вечеру алкоголь. Они почти уравнивались шансы, и победу в этой схватке мог принести только опыт.

И его у меня все-таки оказалось больше: Прошка знал десятки и сотни трюков с клинком, но в моем арсенала нашлась бы целая тысяча. Еще двух или трех резких и внезапных, как сама смерть, выпадов хватило, чтобы я окончательно раскусил его хитрую тактику — и начал действовать.

Раз — моя рука перехватила удар. Два — скользнула вниз по запястью и до хруста стиснула пальцы. Три — вывернула так, что острие финки теперь смотрела в грудь самому Прошке. Тот дергался, лягался и рычал, пытаясь снова крутануть лезвие, но теперь я держал его кисть намертво, ломая хрупкие суставы и продавливая лезвие прямо к вырезу на рубахе.

— Чур меня, собака, — прохрипел Прошка, пятясь назад. — Ты кто ж такой?..

— Смерть твоя.

Финка с хрустом вошла в плоть ровно между ключиц. Глубоко, по самую рукоятку — пока острие не уперлось в позвоночник. В угасающем взгляде не было больше ни страха, ни боли. Только удивление и какая-то глупая обида, будто Прошка до сих пор пытался понять, как его — взрослого мужика, опытного и матерого каторжанина — смог одолеть какой-то безусый юнец.

Я разжал пальцы и легонько толкнул. Прошка отступил на шаг, на второй, рухнул на колени — и, осев, покатился вниз по лестнице, напоследок мазнув по верхней ступеньке окровавленной ладонью.

А мне оставалось только последовать за ним — шум внизу затих, и больше сражаться было, похоже, не с кем. «Каторга» осиротела, и теперь в зале кабака безраздельно властвовали уцелевшие в бою сибиряки и Петропавловский с Фурсовым.

— Сдох, никак. — Кудеяров легонько пнул распростертое на полу Прошкино тело. — Собаке — собачья смерть.

Эпилог

Антон Сергеевич Дельвиг работал. Уже который день — без выходных, без перерывов, а иногда даже без сна. Обедал как попало, на бегу — и снова садился за руль и мчался по очередному экстренному делу, снова насилуя двигатель казенного автомобиля и собственное измученное тело.

Тоже казенное, как и машина. Капеллан целиком и полностью принадлежит не себе самому, а Господу Богу, Ордену Святого Георгия, народу и отечеству. И если уж служба того требует… Но Антон Сергеевич не жаловался. Ни раньше, ни даже сейчас, когда от бесконечной беготни глаза закрывались, а голова гудела, как соборный колокол. В конце концов, такую судьбу он выбрал сам. В тот самый день, когда предпочел почетной и перспективной службе в гвардейском полку пурпурный крест на шее и духовный сан.

Выбрал — и никогда о том не жалел.

И не было для Антона Сергеевича большей радости, чем защищать родной Петербург. И Словом Божьим, и собственным Талантом — а случалось, что и оружием, встав бок о бок с простыми солдатами. Ни других не жалел, ни себя, а нечисти никакой пощады не давал. Денно и нощно сражался георгиевский капеллан во славу Господню, и хоть бы сам Змей изволил выползти в город — не испугался бы.

Всякого повидал Антон Сергеевич и ко всякому успел привыкнуть, но в последние месяцы случалось такое, чего прежде никогда не бывало. Ладно бы Упыри с Жабами и Лешими, а такое…

Антон Сергеевич протяжно вздохнул, покачал головой и подтянул поближе лежавший на столе свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей». Каждое утро теперь начиналось не с кофе, даже не с дежурной папиросы натощак, а с такого вот… ритуала. Листать газету, просматривать страницы — и надеяться, что хотя бы один день обойдется без странных новостей, коих в последнее время было немало. Жутковатые убийства, исчезновения и неизвестные болезни, от которых не находилось никакого лечения — да еще в самом высшем свете столичной знати…

Но на этот раз, кажется, повезло.

— Побоище на Апраксином дворе. — Антон Сергеевич прочитал заголовок и, чтобы не терять времени, сразу же перескочил в самый конец статьи. —… закончилось крупным пожаром на углу Садовой улицы. Постовой с Сенной площади сообщил о поджоге, однако старшие полицейские чины…

Ерунда, мелочи. Для простых обывателей драка на рынке с чуть ли не дюжиной трупов наверняка стала чем-то выдающимся, волнующим и даже страшным, но Антона Сергеевича не волновала ничуть. Ни сама бойня толпа на толпу, ни сожженный неведомо кем кабак напротив Апраксина двора, ни смерть небезызвестного Прохора Михайлова, которого нашли среди пожарища с финкой в горле. Хоть тот и считался в Петербурге фигурой изрядной — и по слухам даже держал у себя легендарный воровской общак.

Не до было Антону Сергеевичу, совсем не до того. И не тревожили его ни беспорядки, ни пожар, ни покойные каторжане, прибери Господь их души. Посерьезнее проблемы имелись, и намного — как бы не во все сто раз… хоть вот эта самая штуковина!

Антон Сергеевич отложил газету и снова пододвинул к себе тряпицу с птичьим черепом, насаженным на палку. Гадость! Вроде той, что не в меру знающий гимназист Волков отыскал в подвале на Васильевском. Разве что чуть побольше и поуродливее — хотя, казалось, куда уж хуже… Но сила в ней была точно такая же. Тяжелая, густая и недобрая.

Будто прямо на столе у капеллана вдруг открылся крохотный Прорыв.

Уже вторая находка. И если первая вполне могла оказаться чей-то дурацкой шуткой, за которой последовала череда совпадений, то еще одна… Значит, гимназист и правда оказался не так прост. И еще как не прост!

— Захар! — позвал Антон Сергеевич. — А ну-ка подойди сюда!

— Так точно, ваше преподобие! Я сейчас, мигом.

Голос из коридора звучал точно так же, как раньше. Молодо и задорно, будто его обладатель неделю назад и вовсе не болел так, что едва не отдал богу душу. Конечно, Захар еще не успел полностью вернуть себе силы и румянец — зато щеки наедал с завидным упорством. Да и вообще вид имел довольный и цветущий… снова.

— Как здоровье твое? — поинтересовался Антон Сергеевич. — Рука не болит?

— Никак нет. Даже бинты снял — они мне теперь без надобности, ваше преподобие. Только вот, перчатку ношу пока. — Захар с довольной улыбкой поднял затянутую в тонкую ткань кисть — и несколько раз сжал и разжал пальцы. — Негоже народ пугать.

— Народ, может, и не надо. А мне покажи.

— Ох… Надо оно вам, Антон Сергеевич?

Захар явно не слишком-то хотел демонстрировать изуродованную болезнью конечность — но спорить с начальником, конечно же, не посмел — послушно стянул перчатку и, шагнув вперед, опустил ладонь на стол.

И выглядела она, надо сказать, не так уж паршиво. Все еще суховатая и скрюченная, пока не набравшая прежней молодой силы — но уже живая. Почерневшая от болезни кожа вовсю шелушилась и слезала, обнажая новую. Тонкую и розовую, свежую, как у младенца… Даже ногти уже успели отрасти чуть ли не целиком.

Ай да гимназист, ай да сукин сын!

— Захар… Подай-ка чернила. — Антон Сергеевич указал рукой на полку в углу кабинета. — Письмо буду писать.

— Это еще какое, ваше преподобие? Архиерею, или самому?..

— Нет, архиереям такое знать пока без надобности, — вздохнул Антон Сергеевич. — Как закончу — отнесешь в Синод. Его превосходительству обер-прокурору лично в руки.

Россия, Санкт-Петербург, 8 сентября 2023 г.

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Эпилог