Враг женщин [Решад Нури Гюнтекин] (fb2) читать онлайн

Решад Нури Гюнтекин Враг женщин

Глава первая

От Сары Аднану-паше

Мой любимый папочка!

Мы с мамой уже закончили приготовления к дороге. Примерно через неделю мы выезжаем из Стамбула. Ты не представляешь, как я рада, что смогу снова увидеть тебя. Не могу понять, как я выдержала эти два года в разлуке с тобой. Семь месяцев назад я твердо решила приехать к тебе Эрзурум^[1]. Но ты был против. Тогда в письме ты написал: «Я тоже жажду увидеть тебя, Сара, но ты не сможешь перенести здешнюю зиму. Ты изнеженный стамбульский ребенок. К тому же путешествие в такое время года — вещь невыносимая. Мама в своем письме рассказывала, что вы несколько дней назад поплыли на Острова. Дул сильный южный ветер. Ты вдруг побледнела, и от страха и нервного напряжения расплакалась. А ведь это всего лишь прогулка на острова, до которых всего-то час пути. Слабенький ветер настолько тебя испугал! Как же ты вытерпишь долгое морское путешествие вдоль всего черноморского побережья, да еще в такое время года? А потом еще дорога по суше от Трабзона до Эрзурума. Это вообще отдельный разговор. Потерпи как-нибудь еще пять-шесть месяцев. Летом я уж разыщу способ доставить сюда вас с мамой на несколько месяцев».

Папочка, всю зиму я жила мечтой об этом прекрасном путешествии, только этим и утешалась.

Два дня назад в Стамбул приехали мой дядя Рыза и тетя Макбуле. Через месяц они выдают замуж свою дочь Весиме и очень заняты предсвадебными хлопотами. Свадьба пройдет в их поместье. Дядя с тетей настаивали: «Мы непременно хотим, чтобы Сара присутствовала на свадьбе. Пусть она поживет у нас месяц-другой, сменит обстановку». Весиме же просто рыдала: «Мы с тобой вместе выросли. Если ты не будешь на моей свадьбе, все мне станет не в радость». Перед таким напором я не могла устоять. «Напишите, пожалуйста, моему отцу, сама я не могу решиться. Если он согласится, то я останусь», — с помощью такой уловки я пыталась вывернуться. Кто знает, что они тебе там понапишут? Надеюсь, папочка, что ты им ответишь так: «Ни за что! Я, во что бы то ни стало, хочу увидеться с Сарой этим летом и хочу, чтобы она приехала ко мне в Эрзурум!»

Доктор, господин Хайдар, также допустил со своей стороны неуместное предположение, что я будто бы сейчас слишком слаба для длительных переездов, да и вообще плохо выгляжу. Он считает, я должна пройти небольшой курс лечения. По его словам, хорошо было бы мне провести это лето на берегу Мраморного моря, в оливковых садах моего дяди, под теплыми лучами солнца. Все это, по-моему, ерунда. Да, я чувствую себя похуже, чем в прошлом году. Однако, на мой взгляд, все это только из-за разлуки с тобой.

Если по дороге я почувствую недомогание, заболею или даже умру, не выдержав тягот тамошнего сурового климата, ну и что с того? Главное, что я увижу тебя, моего любимого папочку. И если я умру в Эрзуруме, тебе придется меня там похоронить. Покуда ты находишься в тех местах, это не страшно. Девять месяцев в году небеса днем и ночью будут усыпать мою могилу снежинками, похожими на цветы жасмина, а ты — приносить букеты… Но ты ведь военный… И если тебя переведут в другое место, что я тогда стану делать? О милостивый Аллах…

Глава вторая

Сара (по телефону): — Вам нужна госпожа Сара? Это я.

Ферхан: — В таком случае, кто же тогда я?

Сара: — Должно быть, вы какой-то бесцеремонный друг… Но я не узнаю вас. По правде говоря, ваш голос очень похож на голос моей подруги. Но она сейчас очень далеко… В Адане. А телефонная связь с Аданой пока еще не налажена.

Ферхан: — Сара!

Сара (слегка вскрикивая): — Ферхан… Это ты?.. Ты что, приехала в Стамбул?

Ферхан: — Два часа назад сошла с борта теплохода… Сейчас я звоню тебе из гостиницы.

Сара: — И муж, конечно, с тобой…

Ферхан: — Конечно… Как ты могла предположить, что я приеду в Стамбул без него?

Сара: — Уже прошел год со дня вашей свадьбы, и что, вы по-прежнему так же сильно любите друг друга?

Ферхан: — Даже еще сильнее…

Сара: — Да, для Стамбула это большая редкость… Пусть Аллах осчастливит эту страну такими парами, как ваша, милые вы мои…

Ферхан: — Сара, ты смеешься?

Сара: — Нет, что ты. Скорее, немного завидую… Завидую всему, что прекрасно вообще. А почему же ты сразу не приехала к нам?

Ферхан: — Ты знаешь, что мой муж слегка диковат. Но если бы я настояла на своем, он, конечно, сдался бы. Но уверена, что ему было бы скучно. Завтра с утра я заеду тебя навестить.

Сара: — Разбуди меня, если еще буду спать. Не страшно… У меня есть что тебе рассказать, Ферхан… Я перенесла тяжелый удар… Судьба сурово обошлась со мной. Ты могла и не застать меня в живых.

Ферхан (с тревогой): — Что ты такое говоришь? Ты попала в автомобильную катастрофу?

Сара (улыбаясь): — Нет-нет, не в аварию. Просто папа с мамой собирались забрать меня в Эрзурум… Всю прошлую зиму я ужасно тосковала по отцу… Но, слава Аллаху, я справилась со своими чувствами. И окружающие мне очень помогли…

Ферхан: — Сейчас опасность миновала?

Сара: — Да, моя мама послезавтра уезжает туда одна…

Ферхан: — Удивительно! А ты?

Сара: — Долго рассказывать, завтра все узнаешь.

Ферхан: — Я ни за что не вытерплю до завтра.

Сара: — Хорошо, скажу. Отец все время говорил мне: «На следующее лето заберу тебя в Эрзурум…». Ты знаешь, как он любит настоять на своем. За годы службы он привык выполнять приказы любой ценой… И от других требует того же. Но еще прошлой осенью, когда я думала о предстоящей поездке, меня охватило беспокойство… В то время как все мои стамбульские друзья летом вовсю будут развлекаться, чем я-то буду заниматься в этом Эрзуруме?

Ферхан: — Но ты ведь так любишь своего отца… Неужели тебе не хочется его увидеть?

Сара: — Да, я люблю его… Я писала ему в письмах, что умираю от тоски по нему. И это правда. Но что поделать? Я не могу расстаться со Стамбулом.

Ферхан: — Вы ведь пробудете в Эрзуруме всего три-четыре месяца, не дольше…

Сара (смеясь): — И пять минут иногда кажутся вечностью. Можно ли, например, сказать рыбе: выйди-ка на берег, посидим с тобой вместе на песочке немного, а потом снова вернешься в море! Я себя чувствую в Стамбуле как рыба в воде. Я не смогу жить в другом месте. Кроме того, вдруг мой отец потом скажет: «Раз уж ты приехала, то и зиму проведешь здесь… Погода уже портится, назад тяжело добираться!» Дороги завалит снегом… Что мне тогда делать? Мой отец будет на мужской половине дома играть с адъютантами в шашки, а мы с мамой — сидеть в тесной комнатке с низким потолком и слушать, как в темноте завывают волки и шакалы… Да еще к тому же я буду думать о том, как ты в тот час веселишься в Стамбуле… Пусть Аллах не допустит этого! Человек живет лишь один раз. Я могу понять, когда после смерти человека зарывают в могилу, но заживо погребать себя, да еще в моем возрасте…

Ферхан: — Ты не боишься обидеть отца?

Сара: — Я очень привязана к отцу… Но мой приезд в Эрзурум только все испортит. Потому что, когда я все время буду видеть только его и никого больше, мы быстро устанем друг от друга. Я боюсь утратить то сладостное чувство, которое испытываю сейчас, когда думаю о нем, когда мысленно воспроизвожу в памяти его милый образ. И потом я начну на него злиться за то, что из-за него мне пришлось оставить Стамбул. В конце концов мы начнем ссориться. Я стану перечить ему. Ты понимаешь, Ферхан… Это семейная драма… (Сара улыбается.) А если я останусь в Стамбуле, ничего этого не случится.

Ферхан: — Не обижайся, Capa… Но ты становишься страшным человеком. Ты совсем не думаешь о своем отце.

Сара: — Начиная с прошлой осени я стала писать ему письма. Я писала, что не выдержу, что обязательно приеду к нему. Тогда он отвечал мне, что я не перенесу тягот пути, надо подождать до лета. Он поверил, что я действительно хочу приехать, что мне наскучила стамбульская жизнь. Он умолял меня подождать пять-шесть месяцев. В своих письмах я жаловалась на плохое здоровье. И тут неоценимую помощь мне оказали мама и доктор Хайдар… Однажды я усадила бедного господина Хайдара за письменный стол и продиктовала ему письмо к отцу, в котором он сообщал, что беспокоится за мое здоровье и что он считает, будто путешествие мне навредит. Это письмо он якобы посылает втайне от меня и мамы. А мама тоже хочет, чтобы я осталась.

Ферхан: — Это почему?

Сара: — Прежде всего, конечно, из-за моего здоровья… Я перед ней несколько раз разыгрывала комедию, будто мне нехорошо и я не выдержу долгой дороги. Один раз на пароходе я изобразила легкий обморок. До этого я две ночи напролет протанцевала и совсем не выспалась. А мама подумала, что так на меня подействовал ветер. К тому же и маме ведь выгодно, чтобы я оставалась в Стамбуле. Тогда отец уж точно не задержит ее у себя больше чем на три месяца.

Ферхан: — Что ж, я рада, что мы с тобой по крайней, мере часто будем видеться.

Сара: — К сожалению, не так часто, как тебе хотелось бы. Потому что мне предстоит уехать на целый месяц.

Ферхан: — Ты шутишь.

Сара: — Разве я способна на такие шутки? К несчастью, это так… Но слава Аллаху, место, куда я уезжаю, недалеко от города… Деревня на берегу Мраморного моря… Шесть часов на пароходе…

Ферхан: — Это необходимо?

Сара: — Если бы не было необходимости, разве я покинула бы Стамбул? Я отвертелась от путешествия в Эрзурум именно благодаря этой поездке. Ты же знаешь, у моего дяди Рызы есть оливковая роща в местечке N. Раньше он каждый год ездил туда на два-три месяца, проводил время в своем поместье, отдыхал от городского шума. После революции он начал увлекаться сельским хозяйством. Так как занимаемую им должность в государственном совете упразднили, а живя в Стамбуле, он не мог больше прокормить свою многочисленную семью. А в поместье, на месте сгоревшей во время греческой оккупации сторожевой вышки, он построил большой дом. Собрав детей, он переехал туда. Дела у него пошли неплохо. Сейчас он выдает замуж свою дочь Весиме за одного местного богача.

Ферхан: — Значит, бедной Весиме суждено стать деревенской женщиной.

Сара: — Весиме, напротив, счастлива. Ее жених — не из тех деревенских, каких ты себе представляешь. Он много лет провел в Европе, изучал агрономию. Я знакома с его семьей, мы виделись в Стамбуле. Они куда больше горожане, чем большинство наших показных богачей. У них дом в Нишанташи, в котором они проводят половину года. Для нашей бедной Весиме это блестящая партия. На такое она и не надеялась. Через месяц в поместье дяди состоится свадьба. И вот я остаюсь в Стамбуле именно по этой причине. Я просила дядю и тетю, и Весиме писать отцу одно письмо с просьбами за другим. И доктор Хайдар подтвердил, что я нуждаюсь в отдыхе на побережье Мраморного моря в течение как минимум трех месяцев…

Ферхан: — И твой отец уступил, не так ли?

Сара: — Мой отец самый лучший отец в мире. У него есть только один грех, который я ему не прощу. Почему он не может хотя бы на неделю приехать в Стамбул, чтобы повидаться со мной?

Ферхан (улыбаясь): — Ох, благородная дочь паши! Я только одного не понимаю: сначала ты говорила, что проведешь там месяц, а сейчас ты уже увеличила срок до трех?

Сара (со смехом): — Я сказала три месяца, однако… Пока нет полной уверенности, поможет ли мне смена обстановки или нет. Доктор Хайдар, может быть, решит, что мне нужно вернуться в Стамбул. А может, возникнут и другие причины, из-за которых мое пребывание там сократится наполовину. Например, мне что-то не понравится в свадебном наряде Весиме и нужно будет купить недостающие детали. И под этим предлогом я срочно вернусь в Стамбул через неделю после отъезда. Чего не сделаешь для горячо любимой кузины! А здесь, пока я получу заказы, может, уже наступит и день свадьбы. После свадьбы молодожены захотят совершить небольшую прогулку по Стамбулу. А если даже и нет, я найду другой способ сюда вернуться. Например, заболею. Как видишь, ничто не помешает мне сократить мое пребывание там до двух недель.

Ферхан: — Ты никогда не изменишься, Сара.

Сара: — А почему я должна меняться? Когда ты своими глазами увидишь, как я живу, как развлекаюсь, ты поймешь, почему я так люблю Стамбул. У нас есть своя компания. Я перечислю тех, кто туда входит. Ты знакома с Нермин Ведот?

Ферхан: —…

Сара: — Ты не отвечаешь? Ах, Ферхан! (Сара сама себе): Мадемуазель, где вы? Мадемуазель! (Она ждет еще минуту и затем, потеряв надежду, кладет трубку). Ах, эти телефоны… Правильно жалуются в газетах… Человек не успевает сказать и двух слов своей подруге…

Глава третья

От Сары Нермин

Любимая Нермин!

Я целую неделю не могла написать тебе. Ты, наверное, сильно обиделась… Мы договорились, что, пока я здесь, буду писать тебе каждый день. Ты же станешь сообщать мне обо всем, что происходит в Стамбуле. Таким образом я хоть чуть-чуть избавлюсь от безнадежной скуки, которая царит в этой крошечной безлюдной деревушке. Не сердись на меня за то, что я не выполнила обещание. Здесь все не так, как я предполагала. И без писем хватает увеселений. Но есть и более веская причина, объясняющая мое молчание: пароход сюда приходит лишь два раза в неделю. И с этим ничего не поделаешь. Я не могла посылать тебе письма голубиной почтой.

К тому же и почта не всегда работает безукоризненно… Три дня назад был сильный ветер. Пароход не смог даже приблизиться к нашему скалистому побережью. Бедные пассажиры, стоявшие со своими чемоданами и корзинками на пристани, растерянно смотрели ему вслед. Но я больше сочувствовала тем, которые находились на палубе. Каково им пришлось: вместо того чтобы высадиться, они только издали взглянули на пристань и были вынуждены в разгар бури возвращаться назад в Стамбул. Как тут не потерять разум?

Наша оливковая роща находится в сорока минутах езды от берега. Из поселка мы добирались туда на маленьком фаэтоне, который мой дядя заказал для себя в Стамбуле. Я сама хотела доставить письмо на почту. Из почтения ко мне кучером согласился стать зять моего дяди — господин Ремзи. Весиме и вправду счастливая девушка. Господин Ремзи очень порядочный молодой человек, правда, несколько простодушный. Мы разговаривали всю дорогу до пристани. На маленьком причале в тот день было неожиданно многолюдно и шумно. Сначала я подумала, что это из-за вчерашней бури. Но господин Ремзи открыл мне истинную причину:

— Приход парохода на Нашу пристань настоящий праздник, наподобие ярмарки… Это вносит разнообразие в нашу монотонную деревенскую жизнь. Жители окрестных сел стараются приезжать сюда именно в эти дни. На базаре закрываются лавки, и на пристани люди устраивают импровизированный рынок. Ремесленники, служащие, военные — все появляются на берегу, они несут в корзинах разную еду. Ибо это единственное развлечение для жителей поселка.

В словах Ремзи чувствовалась легкая грусть. Может быть, бедный агроном вспоминал о своей жизни в Европе…

Итак, прибытие парохода дважды в неделю — лучший повод разогнать тоску и скуку, царящие в этом поселке. Население собирается возле здания таможни и, стоя здесь, на тесной площадке, вглядывается в лица вновь прибывших из Стамбула пассажиров.

Неделю назад все это произвело на меня неизгладимое впечатление. В тот момент, когда я сама спускалась по трапу, мне казалось, что меня встречают не как обычного пассажира, а как знаменитую актрису… Я приветствовала стоявших на пристани и улыбалась каждому из них… Я будто не замечала, что со мной происходит… У меня есть хорошее качество, которое я выработала у себя: незаметно, не привлекая ничьего внимания, следить за всем, что меня окружает. Все взоры, все глаза были с удивлением и восторгом устремлены на меня. Жители толкали друг друга, чтобы лучше меня разглядеть. Были и такие, которые бросались сквозь толпу, чтобы еще раз оказаться на моем пути. При этом они падали прямо на бегу, ругались между собой. Короче, я добилась некоего успеха… Оставалось только услышать рукоплескания толпы. Нермин, мой успех распространялся с мгновенной быстротой… Повозка моего дяди ждала меня возле маленькой мечети. Пока я туда шла, из кофеен появлялись люди в салта^[2] и в галифе; из полицейского участка показались жандармы, и почти из всех окон свешивались головы любопытных.

Должна, между прочим, заметить, что слава моя в этих краях неуклонно растет, и я превратилась уже в предмет всеобщего восхищения, который обязательно стоит увидеть. Даже тогда, четыре дня назад, когда мы с зятем моего дяди посетили поселок, вокруг меня собралась целая демонстрация…

Мы находились в дальнем конце причала. Я не выходила из повозки, а Ремзи стоял около нее и наблюдал, как пенятся волны.

Я поняла, что вокруг меня становится тесно. Молодые и старые, гражданские и военные, — все высыпали на набережную.

До этого дня я никогда не встречала людей, которые совсем не стеснялись проявлять свои чувства и обнаруживать слабости. Причем делали это искренне. Подталкивая друг друга и скаля зубы, они следили за каждым моим движением и обменивались комментариями в мой адрес так громко, что я почти различала слова. Те, кто стоял позади, поднимались на цыпочки, чтобы рассмотреть меня… Все в точности напоминало поведение поклонников звезд театра и кино, когда они толпятся перед сценой, созерцая своего кумира. И эти люди не задаются вопросом, что происходит в душе того, кого они жаждут лицезреть.

Я смотрела в сторону моря, поэтому они не могли видеть моего лица. Некоторые так толкались, что чуть не свалились в воду. Мимо проходил офицер полиции. Он ступал как на параде, но краем глаза тоже смотрел на меня. В этот момент разбившаяся о причал волна окатила его брызгами с ног до головы. Все кругом захохотали. Офицер сначала застыл в недоумении, потом разозлился и, остановившись, резко обернулся и угрожающе посмотрел на тех, кто смеялся. Может быть, заметив, что и я была в их числе, а может, из-за того, что сам оказался в смешном положении — с него ручьями текла вода — он смягчился и покраснел. Его лицо стало одного цвета с алым воротником его мундира. Но, несмотря на это, он сохранил благородную осанку, хотя был весь мокрый. Тут вторая волна ударилась о камни и разлетелась над нашими головами, обдав на этот раз с головы до ног господина Ремзи. Его прекрасные белые брюки в один миг стали цвета грязи. Некоторые из присутствующих засмеялись, другие бросились удерживать лошадь, которая, испугавшись волны, встала на дыбы. Господин Ремзи, стыдливо улыбаясь, спросил:

— Теперь мы можем ехать, госпожа Сара? Больше нам уже нечего ждать.

— Да, — сказала я.

Ремзи взялся за поводья. Толпа неохотно расступилась, давая нам дорогу. Повозка выехала на узкую тихую улочку.

Господин Ремзи разговаривал со мной, не поворачивая головы:

— Госпожа Сара! Не успев приехать, вы уже пользуетесь успехом.

— Правда?

— Да. Ведь народ собрался не для того, чтобы взглянуть на море, а на вас.

— А я и не заметила…

— Если бы вы не смотрели только на море, а оглянулись бы назад, вы бы многое поняли.

— Неужели?

Время от времени зять дяди поворачивался ко мне, и на губах у него играла хитрая улыбка. Бедный Ремзи думал, что он открывает для меня Америку. Я с трудом удерживалась от того, чтобы, слушая его, не рассмеяться.

Да, жених Весиме, конечно, очень симпатичный и неглупый молодой человек, но такой простодушный! Как они подходят друг другу!

Итак, в тот день я вынуждена была вернуться назад, так и не отправив тебе письмо. Но ты немного потеряла. В том письме ничего не было, лишь две строки приветствия. Тогда я не нашла времени сообщить тебе то, чем хотела бы с тобой поделиться. Зато теперь расскажу все… Прежде всего, о том, как проходило мое путешествие. В то утро, когда мы расстались с тобой. Стой, Нермин, подожди… Кто-то стучится ко мне.

Черт побери! Это зять моего дяди.

— Пришло время, госпожа Сара, — сказал он. — Я еду в поселок. Если вы опять хотите лично доставить свое письмо на почту, поторопитесь.

— Хорошо, но мне необходимо по крайней мере пятнадцать минут, чтобы одеться, — ответила я.

Господин Ремзи после некоторых колебаний согласился:

— Что ж, придется гнать повозку побыстрее.

Пока я здесь, для меня станет настоящим ритуалом отвозить письма к тебе на почту в поселок.

Не обижайся, Нермин. До следующей среды, когда забирают почту, я напишу тебе длинное письмо.

Целую тебя, Сара.

Глава четвертая

От Сары Нермин

Любимая Нермин!

В конце своего письма ты говоришь: «Я постоянно гляжу на дорогу. Каждый день ожидаю твоего приезда. Прошло уже одиннадцать дней с тех пор, как уехала Сара… В усадьбе своего дяди она, должно быть, умирает от скуки. Надо срочно придумать какой-нибудь предлог и вернуть ее в Стамбул, — единодушно говорим мы, все твои друзья и подруги…»

Дорогая Нермин, я думаю, что вы напрасно ожидаете моего приезда в ближайшее время. Потому что я очень прониклась обстановкой этого селения.

Есть такая поговорка: «Чем быть вторым в Риме, лучше быть первым в деревне из двух домиков». В Стамбуле я даже во второй ряд не попадаю. Это огромный город… Там всегда найдутся те, кто бросит мне вызов, начнет бороться со мной за влияние… А здесь — я королева. У меня нет соперниц. Мой успех и моя власть все возрастают. Мое появление в поселке становится уже событием, праздником. Мужчины тех мест не похожи на наших салонных джентльменов, которые напоминают мне обученных хорошим манерам обезьян. Эти не скрывают своих чувств, говорят открыто, без прикрас. С виду они грубы и смешны, но, что поделать, мы должны быть снисходительными к ним, их непосредственности.

Вот несколько примеров того, как они восхваляют меня. Я слышала это своими ушами:

— Стать бы мне не человеком, а мухой, чтобы я мог прикасаться к ее лицу, ее рукам…

— Неужели она такое же существо, как и мы, которое ест и пьет?

— Позавчера моя жена начала капризничать. Это меня взбесило, и я огрел ее палкой…

— О Аллах, она словно хрустальная! Сквозь одну щечку можно разглядеть другую, кожа словно прозрачная…

Может быть, оттого, что я уже пресытилась украденными из книг комплиментами в салонах, эти примитивные, лишенные смысла эпитеты меня развлекают…

Местные жители влюбляются в меня. Одного из них я опишу. Его имя я не запомнила. Оно заканчивается на «…уллах». Абдуллах, Нуруллах. Не помню. Ему лет шестьдесят. Он состоятельный старичок. Был старостой какого-то квартала. Такие старики поучают жителей поселка, разносят сплетни, следят за тем, кто куда заходит, откуда выходит. Они собирают подписи, чтобы кого-то выгнать из квартала. И он такой же. Мне сообщили, что этот староста жаловался, что я хожу по улицам в открытом платье. А кроме того, что он порицает молодых людей, которые увиваются за мной. Я сама слышала, как он отчитывал юношей, уставившихся на меня: «Что вы, человека не видели?» Тогда я его и разглядела: щуплое тельце с большущей головой и лицом, вытянутым, как у лошади. Он больше похож не на тех фанатичных ходжей, которые воспитывают народ, не ожидая для себя награды, а скорее на старых волков, что каждые два-три года меняют жен и сбивают с пути неопытных, глупых, неоперившихся девиц.

Я подумала: «Хорошо, уважаемый! Я покажу вам, чего стою. Вы говорите другим: что вы, человека не видели? Посмотрим, сами-то вы много ли повидали на своем веку таких, как я?»

Однажды мы снова приехали в селение. Я стояла на рынке и ожидала господина Ремзи, который зашел в одну лавку. Я заметила, что господин староста идет мимо меня, наклонив голову, сдвинув мохнатые брови и слегка ворча. Пользуясь случаем, я обратилась к нему:

— Извините, почтеннейший. Я хочу с вами переговорить. У вас есть минутка?

Он удивился и остановился передо мной. Но при этом не поворачивал ко мне лица и не менял позы. Он ждал, вытянув свою лошадиную голову вперед.

Проникновенным голосом, в котором сквозила ирония, я начала:

— Почтеннейший, у меня был приемный отец, которого я очень любила. В прошлом году он скончался, долгие лета вам… Когда я вас увидела, мне показалось, будто он встал из могилы… Я очень разволновалась. Позвольте-ка, я рассмотрю вас повнимательнее. Должно быть, у вас тоже были в жизни скорбные минуты. Вы поймете мою печаль.

Староста был просто сражен и застыл на месте. Он все еще не поворачивал ко мне лица. Возможно, он колебался — уйти ли ему сразу или поговорить со мной. В конце концов, поразмыслив не знаю о чем, он принял решение поговорить со мной. Все еще не в силах изменить выражение лица, он повернулся ко мне и посмотрел мне в глаза… У господина старосты были такие густые усы, борода и брови, что если бы мы их все состригли, мы могли бы сделать усы для всех желторотых юнцов в Стамбуле. Так мне подумалось. И пока он смотрел на меня, я с трудом сдерживала смех. Из этих густых зарослей высовывался огромный бесформенный нос, над которым блестели близко посаженные синие глаза, которые то и дело удивленно моргали.

В том же тоне, что и прежде, я продолжала мою грустную историю. Староста, посматривая на меня, отвечал:

— Нельзя умереть вместе с умершим. Пусть Аллах даст вам такую долгую жизнь, каково число комков земли на могиле усопшего.

Такими словами он пытался меня утешить. Мы расстались, пообещав, что при случае я поделюсь с ним своим горем.

После его разговора со мной весь базар стал уважать господина старосту. Сам он, должно быть, догадался об этом, так как в его походке вдруг появилось какое-то странное величие.

После этой встречи оборона бедного старика была сломлена. Теперь, когда он издалека видел меня, он робко приближался ко мне и при этом еще гордился тем, что является моим приятелем. И хотя старикашка посматривал на других свысока, но передо мной терялся, склонял голову, разговаривал очень мягко и даже огорчался, если я его не замечала.

Ты скажешь: Сара, что это за бессмысленная и неуместная игра? Какое удовольствие ты находишь в том, чтобы свести с ума, измучить старого человека, привязав его к себе?

Нермин, я признаю твою правоту… Но это уже не в моей власти. Я такая с самого детства, с пеленок. Моя красота слишком избаловала меня. Я испытываю просто какое-то болезненное наслаждение, влюбляя в себя окружающих, делая их своими поклонниками. Наверное, это неизлечимо… Я считаю, что красота, вокруг которой не возникает поклонения, — ненужная вещь. Я чувствую, что поступаю плохо… В один прекрасный день я, вероятно; понесу за это наказание. Может быть, оно уже началось… Кругом я вижу людей, которые женятся, создают семьи и живут счастливо. Ты знаешь, как я над ними посмеивалась, Нермин… Однако к моему веселью начало примешиваться страдание, зависть… Как жаль, что я не смогу посвятить свою жизнь кому-то… Я никого не люблю. Хотя мне уже двадцать два года… Извини, я привыкла всем врать и тебе повторяю то же самое… И мне и тебе уже давно исполнилось двадцать шесть, ведь так? Оставаясь наедине с собой, мы можем себе признаться, что нам, по правде говоря, даже больше. Значит, уже скоро тридцать… А что потом? Ты видишь, я права, говоря, что наказание уже началось. Когда я писала тебе все это, откуда-то появилось такое невеселое настроение. Но я должна еще сообщить тебе нечто важное. Уже начинаю. Я передам тебе о всех событиях последовательно, согласно хронологии, словно учитель истории. Ну вот, опять слышатся шаги за дверью. Возможно, это снова зять моего дяди.

* * *

— Госпожа Сара, вы закончили письмо? Скоро приходит пароход. У вас осталось полчаса, чтобы собраться.

— Полчаса? Значит, я могу еще полчаса писать письмо.

— …

— Через полчаса письмо будет готово.

— А вы сами?

— Господин Ремзи, зачем вы утруждаете себя и сами возите в поселок? Поручите доставить письмо кому-нибудь из слуг.

— Вы не поедете в поселок?

— Что делать, у меня не остается времени на сборы.

— Госпожа Сара, я же сказал, что есть еще полчаса. Я могу дать вам побольше времени. Час… Даже полтора… Я в прошлый раз неправильно посмотрел время.

— Ну что ж, тогда через час…

Я записала для тебя весь наш разговор через дверь с господином Ремзи. Ты сама поймешь смысл. Думаю, мне нет нужды растолковывать тебе. Этот молодой агроном стал испытывать ко мне некую привязанность… Грех лежит на нас обоих. Когда я приехала сюда, я увидела, что господин Ремзи слепо любит Весиме, как Ашик-Гариб^[3], или Ашик-Керим. Однажды вечером он, показывая мне рукой на Весиме, поливавшую в тот момент цветы, произнес:

— Если бы я не встретился с вашей двоюродной сестрой, я, наверное, до самой своей смерти не знал бы, что такое любовь.

Идиотские слова. Ты видишь, Нермин, как неосторожно он поступил, сказав мне это. Нельзя такое говорить при мне!

Я подумала: «Благодари Бога за то, что ты — жених моей двоюродной сестры Весиме и зять моего дяди. Бедняга, провинциальный господинчик!»

Но он продолжал со странной гордостью и удовольствием:

— Я могу назвать себя самым счастливым из людей, потому что узнал Весиме. Никого другого я не смог бы так полюбить.

Господин Ремзи переживал пик своей влюбленности. Он подошел к невесте под предлогом чем-то помочь ей. Он хотел забрать у нее лейку, но она капризничала и кокетничала. На туфли Весиме упало несколько капель воды. И тут же агроном, склонившись до земли, стал вытирать платком капли с обуви возлюбленной. Сама же невеста, то бледнея, то краснея, улыбалась и никак не могла решиться погладить его по волосам. Они пересмеивались, шепча друг другу неизвестно что. Но какими же они выглядели счастливыми! Внутри у меня что-то кольнуло.

«Господин Ремзи, — сказала я самой себе, — ты открыто вызвал меня на бой, и я преподам тебе маленький урок. Ты будешь наказан за дерзость… Не бойся, твоим отношениям с Весиме и твоему счастью ничто не угрожает. Но ты узнаешь, что в мире есть люди, которых ты будешь любить не меньше, чем Весиме».

Нермин, ты полагаешь, что у меня достаточно сил, чтобы разрушить одним ударом семейное гнездо Весиме? Но ты же уверена в том, что я не сделаю такой подлости по отношению к моей двоюродной сестре. Я хотела только возбудить в господине Ремзи кратковременные иллюзии и тоску по мне. Для этого мне даже не надо было стараться. Ведь никто не обвинит меня во флирте. Но, в конце концов, вот случилось же так, что господин Ремзи сейчас стоит в коридоре с легкой грустью на сердце, о причине которой он, возможно, и сам пока не догадывается. Он с нетерпением ждет, когда я закончу письмо. Нермин, не пытайся, когда будешь писать ответ, читать мне мораль! Эта комедия, клянусь тебе, не будет иметь продолжения. Все, что я хочу от Ремзи, это чтобы он уделял мне побольше внимания…

Опять не осталось времени рассказать тебе все то, что хотела. Извини меня и жди следующего письма.

P.S. У тебя есть нехорошая привычка. Ты не рвешь и не выбрасываешь прочитанные письма, а, наоборот, хранишь все. Даже самые незначительные из них, в том числе наверняка и мои. Постарайся замазать чернилами те строки, где я рассказываю о нашей подлинной жизни или лучше сотри их офортом^[4]. Никто не знает всех превратностей судьбы. Вдруг эти письма попадут в чужие руки.

Сара.

Глава пятая

От Сары Нермин

Любимая Нермин!

В своем письме ты пишешь: «Твои письма ко мне сплошное пустословие… Между тем я знаю, что те, кто отправляется в путешествие, становятся серьезнее… Они записывают впечатления об увиденных местах. Дают сведения о тех краях, через которые они проезжают, и о людях, которые там живут… Те же, кого они оставили дома, в какой-то мере следуют за ними в своих мечтах… Таков порядок был всегда».

Ладно, Нермин… Раз уж порядок таков, я тоже буду его придерживаться… Ты помнишь, в каком состоянии вы привезли меня к пароходу. Я, можно сказать, была полумертвой…

Когда пароход стал отплывать, многие провожающие стали махать цветными платочками. Я делала то же самое, но в ушах у меня гудело, колени подгибались. Чтобы не упасть, я прямо-таки повисла на ограждении палубы. В тот вечер вы хотели устроить для меня прощальную вечеринку. Помнишь, мы танцевали, как сумасшедшие, до самого утра. Как будто этой глупости было мало, так мы еще под утро высыпали на улицу, помчались в Бююкдере на автомобилях.

Короче, когда я вернулась домой, до отплытия парохода оставалось два часа. Времени едва хватило на то, чтобы умыться и переодеться…

Как только пароход завернул за мыс Сарай-бурну, я побежала в свою каюту и бросилась на маленькое канапе^[5] рядом с кроватью. Закрыла уставшие глаза, в которых уже начинали прыгать искры. Вот это и был мой отъезд, Нермин… Я думаю, что даже мертвые в могилах не спят так спокойно, как тогда я, после всех этих нескончаемых хлопот.

Я проснулась только во второй половине дня. Оставался всего час до прибытия. Опять все как назло, Нермин! Я провела во сне лучшую часть путешествия. Поэтому не обижайся, что я ничего не написала тебе о своих впечатлениях о поездке. Как за подъемом неизбежно следует спуск, так и вслед за отъездом неизменно наступает возвращение. Даст Аллах, когда я буду возвращаться в Стамбул, я в поэтическом тоне опишу, как солнце отражается в морской воде, как его блики превращаются в звезды и дрожат, исчезая в глубинах моря.

Выйдя из каюты, я посмотрела в сторону кормы. За кормой было бескрайнее море… Стамбул давно уже исчез за горизонтом. Но слева от нас, совсем близко, виднелся берег. Я различила даже коз, карабкавшихся по прибрежным скалам. Долгое время я не в силах была оторвать глаз от побережья.

Нермин, даже на картинах я не видела такой удивительный пейзаж. Береговая линия, точно прочерченная пером искусного художника, причудливые изгибы, крохотные бухты, выступы… Простирающиеся навстречу волнам длинные песчаные пляжи сменяли нависшие прямо над водой скалы. А за ними высились уходящие в глубь материка цепи холмов. Некоторые из холмов были покрыты лесами. Другие разделены на сектора, принимавшие какие-то правильные геометрические формы.

Я должна рассказать тебе более подробно о земледелии в этих местах. Оливковые рощи — главное богатство этого побережья. Если за ними как следует ухаживать, они принесут такой доход, что местные жители станут богатыми, как американцы. Но из-за войны и многочисленных переселений эти рощи остались без присмотра. Если бы люди нашли средства и проявили инициативу: построили заводы по производству оливкового масла, — это был бы настоящий бум… Что же до тех геометрических форм, то это — поля пшеницы, ячменя, овса, табака. Большинство из них принадлежит переселенцам из Румелии.

Ты видишь, Нермин, насколько широки мои познания в сельском хозяйстве и экономике? Эту часть моего письма можешь прочитать нашим подругам, пусть грызут ногти от зависти! Пусть не думают, что Сара — это только красивая кукла, которая только и умеет, что фантазировать.

Так и быть, тебе я признаюсь: эти сведения я получила от старика с благочестивым выражением лица. По правде, я только спросила у него, что там за деревья. Он оказался очень щедрым на объяснения и не оставлял меня до тех пор, пока не рассказал мне во всех подробностях о сельскохозяйственной жизни этих краев. Я делала вид, что слушаю его, время от времени одобрительно покачивала головой, а сама не могла оторвать свой взгляд от берега. Приближался вечер, и в лучах заходящего солнца все цвета на побережье поменялись: казавшиеся черными поля окрасились одни в желтый, другие в фиолетовый, третьи в зеленый цвет. Оливковые рощи как будто вытянулись вверх, деревья увеличились в размерах. Песчаный берег сверкал перламутром… Мне пришлось возвратиться в свою каюту, чтобы избавиться от затянувшихся рассказов старого земледельца. Ты же видела тот пароход… Он похож на сандалию. По сравнению с ним пароходы нашей фирмы кажутся столь же вместительными, как трансатлантические суда. К тому же он был переполнен пассажирами и забит вещами. И присесть-то негде.

Слава Аллаху, путешествие наше приближалось к концу.

Одеваясь в каюте перед разбитым, запятнанным старым зеркалом, я думала: «Ох… Никаких происшествий во время пути. Мне не о чем будет написать Нермин».

Не успели прозвучать мои жалобы, как вдруг на палубе раздался какой-то крик… Я подумала, что произошла катастрофа, и, дрожа, выскочила из каюты. Кричали деревенские женщины, сидевшие по середине палубы на куче узлов и тюков. Они прикрывались длинными концами своих покрывал, похожих на простыни. До этого момента они вели себя тихо как рыбы, так что я даже приняла их вначале за немых. Теперь они перестали раскачивать своих детей в люльках, привязанных к ручкам сундуков и корзин, и вопили сильнее, чем гудки парохода, повторяя: «Аллах, помилуй! Человек тонет!» Я посмотрела, куда они указывали, и увидела, что примерно в пятидесяти метрах от нас какой-то человек то выныривал, то вновь скрывался в волнах. Выплевывая воду изо рта, будто кит, он кричал: «На помощь! Спасите! Мусульмане вы или нет?» И тут же снова захлебывался и исчезал под водой. Среди волн мелькали только его поднятые руки, которые бессильно опускались, пытаясь разогнать образовавшуюся вокруг него пену. Ты сознаешь, Нермин, весь ужас этой картины? Я тоже хотела заорать вместе с этими деревенскими женщинами. Но я потеряла дар речи, рот свело, все тело тряслось, как в лихорадке.

Но странно! Пароход не останавливается, не возвращался назад, а продолжал двигаться с прежней скоростью.

Деревенские женщины теперь уже кричали в сторону капитанского мостика:

— Капитан, ты что, неверный? Поверни пароход!

В то утро, когда я уезжала, ты, наверное, заметила, что это был за человек. Коренастый, маленького роста, с красным лицом и белыми усами отставной служащий морского министерства. Он, стоя с трубкой в руке на капитанском мостике, пытался что-то пояснить народу, но его сдавленный голос совсем не было слышно. На его лице читалось не столько беспокойство, сколько злоба.

Наконец он сделал рукой движение, будто хотел сказать: «Разрази вас всех гром!» А потом он скрылся в каюте.

Тогда я бросилась к лестнице, ведущей на капитанский мостик. Капитан взял меня за руку и сказал:

— Никто не тонет… Не волнуйтесь, госпожа… Я не могу вам все рассказать.

— !!!

— Накажи его Аллах! Этот прохвост каждую неделю тонет здесь, когда мы проплываем мимо, а потом снова оказывается целым и невредимым. И даже если он действительно сдохнет, я больше не попадусь на его уловку.

Тревога и беспокойство внизу также постепенно улеглись. Вышедшие на палубу матросы, по-видимому, сказали народу то же самое.

Капитан предложил мне сесть на раскладной стул и продолжал:

— Этот человек — спортсмен. Дружит с чертом. Он как тюлень — одинаково хорошо себя чувствует и в воде, и на суше. Уже несколько лет он с друзьями разбивает здесь лагерь и живет в течение месяца или двух. Следите за моей рукой… Вот там, под тем лесистым холмом, видите, что-то похожее на скалы. Это их палатки. Месяц назад мы здесь проплывали. Он с нами сыграл ту же шутку. Мы спустили шлюпку. Были среди пассажиров и такие, кто, раздевшись, прыгал в воду. Ну вот, принесли мы этого мошенника на корабль. Он, проклятый, притворялся умершим. Да у него и лицо-то как у покойника было… — Капитан сердито улыбнулся и опять заговорил: — И настолько умело он изображал умершего, что даже я, повидавший на своем веку всякого, поверил. Потому что никогда не встречал кого-либо с таким страшным лицом. Короче говоря, мы старались изо всех сил: оттягивали ему язык, делали искусственное дыхание. И тогда тоже женщины вопили, дети плакали. Мы уже потеряли надежду. Но тут мертвец вдруг как вскочит! Представляете, ужас какой? Мне бы надо было схватить проклятого и всыпать ему как следует, но… Времени не было… Он, хохоча, бросился в море. Просто какая-то морская свинка. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь так плавал… Явно в нем животная природа преобладала над человеческой… Посмотри внимательно, госпожа… Тот тип, что кричал: «Спасите ради Аллаха», — сейчас вполне доволен жизнью.

Пароход уже отошел довольно далеко от того места, и тот парень спокойно разлегся на волнах, как на шезлонге, и, похоже, даже что-то напевал.

Капитан был мудрый человек. Он, задумчиво улыбаясь, добавил:

— Хотя я знаю, что проклятый разыгрывает с нами эту шутку, но каждый раз я все равно выхожу из себя. Если подлец в один прекрасный день действительно станет тонуть, мы проедем мимо, решив, что он шутит.

— А откуда этот спортсмен? — спросила я.

— Откуда же ему быть… Из Стамбула… — Таких уникумов только стамбульская земля и рождает.

Старый капитан проводил меня до лестницы и даже угостил лимонадом и орехами.

Какое же здесь красивое море, Нермин! Берег покрыт камнями, на которые то и дело садятся целые стаи птиц. Море неглубокое, и воды его настолько чистые и прозрачные, что на дне виден песок, водоросли и белая галька. Солнечные зайчики пробегают по изумрудной поверхности воды и вместе с отливом падают на дно… Тень от корабля, как фантастическое животное, проплывает под нашими ногами. На склонах холмов простираются разноцветные поля, которые теперь кажутся еще более расцвеченными. Из них можно составить мозаичные панно.

Пароход завернул за мыс, поросший оливами, и впереди показался поселок. Красные черепичные крыши, сверкающие в лучах солнца стекла… Когда мы подошли к пристани, я различила на берегу своих родных: вот дядя, тетя, госпожа Исмет, Весиме, Хандан, Ремзи со своими родственниками. Они ждали меня. Пока пароход причаливал, мы с ними обменивались жестами.

Нермин, я хотела сегодня никуда не выходить и весь день посвятить тебе.

Мои родные сегодня приглашены на пикник, который устраивает семья зятя. Я не пошла, сославшись на плохое самочувствие. Радость господина Ремзи, который в течение двух дней занимался подготовкой пикника, сошла на нет. Он не осмеливался настаивать, но оставил на меня детей. Я заупрямилась.

Сейчас они веселятся в оливковой роще на берегу бухты. Может быть, они уже утомились. Я и так знаю, что там происходит: пожилые люди расположились под деревьями, тихонько и без интереса разговаривают об урожае в этом году… Некоторые, должно быть, спят. Молодые, разбившись на группы, разбрелись по оливковым зарослям. Что касается Ремзи и Весиме, счастливые новобрачные в предвкушении медового месяца, каки полагается, удалились на берег моря. Господин Ремзи повел Весиме по козьим тропам, усеянным колючками, вниз, к воде. Простодушная девушка болтает и кокетничает со своим возлюбленным. Представив все это, я не могла удержаться от смеха. Вот она говорит ему: «Я боюсь спускаться с такой высоты, у меня кружится голова!» И с этими словами она опускается на землю. А господин Ремзи отвечает ей: «Идем, госпожа… Я понесу тебя на своих плечах… Твое место здесь. Нести тебя по этой дороге жизни, усеянной шипами — для меня самое приятное в жизни». Если в руку ей вонзится иголка, она начнет причитать, как будто ее ударили кинжалом, а ее возлюбленный также начнет тревожиться за нее и говорить: «Дай я посмотрю, госпожа! Ты поранила пальчик по моей вине. О эти шипы, бездушные создания.;. Как они смеют впиваться в такое нежное тело? Если малютка поранит руку, его мать излечивает эту рану, покрывая ее поцелуями. Позволь, и я исцелю тебя таким же образом». Забываясь, он взлетает в своих речах на вершины поэтического вдохновения. А затем следуют любовные сцены на берегу моря… И то я думаю, что эти слова, которые произносит господин Ремзи, идут не от сердца. Бедный мальчик уже чувствует, что для полного счастья ему чего-то не хватает, и в душе у него какая-то неясная грусть. Но он сам не может докопаться до сути. Он безвольно ходит со своей невестой по берегу, а сам в это время погружен в размышления.

«Да, все у нас в наличии… Прекрасная обстановка… Рядом со мной моя невеста, благодаря которой я познал, что значит любить по-настоящему. Да, Весиме самая лучшая из девушек… К примеру, эта упрямица Сара и мизинца ее не стоит… Сегодня она ни за что не хотела с нами пойти… Это неважно, но… Что означают эти капризы, стыдно… Ее болезнь — притворство. Может, она сейчас пошла гулять… Если мы вернемся пораньше, наверное, встретимся с ней по дороге… Ах, Весиме, живи сто лет… Это ты научила меня любить…»

Нермин, мое письмо уже может сравниться с книгой. Я совсем устала. Если позволишь, я пойду прогуляюсь. Я выберу другое направление, чтобы не встретиться, когда они будут возвращаться. А домой вернусь в сумерках… До свидания, Нермин.

Сара.

Глава шестая

От Сары Нермин

Нермин, я получила твое пространное письмо. «Ваша свадьба затянулась, — пишешь ты. — Придумай же какой-нибудь повод и приезжай обязательно в Стамбул, хотя бы на неделю-другую. Потом опять вернешься туда». Ты описываешь мне ваши развлечения этим летом… Напрасно ты стараешься, дорогая Нермин. Я не в состоянии сейчас вернуться в Стамбул. Я и здесь неплохо развлекаюсь. Здесь не та безрадостная, непоэтичная, мертвая сельская жизнь, какую ты рисуешь в своем воображении… Да, путник, ступающий на берег, видит здесь старое полуразрушенное селение: тесные кривые улицы, сквозь разбитые мостовые которых пробиваются ручейки грязной воды. Выщербленные фасады домов, построенных из сырого кирпича или из дерева, увитые виноградной лозой или листьями табака. Кофейни, полные безработных в шароварах и в галифе. Крошечные лавки, витрины которых от грязи и плесени стали непрозрачными, как замерзшее стекло. На улице грязные собаки, полуголые дети, играющие с тощими козами. Сейчас часть жителей, разбогатев, стараются переселиться из своих домов подальше от нищих соседей и строят в оливковых рощах изящные, приятные домики, в которых могут чувствовать себя почти так же, как стамбульцы на своих дачах. Таких домов уже много. Семья господина Ремзи, будучи из числа местных богатеев, служит примером для остальных. Многие из них большую часть года живут в Стамбуле. Они любят этот город и местные порядки больше, чем сами стамбульцы. Для них идеалом служит одеваться, как стамбульцы, говорить, как они. Поэтому я могу утверждать, что здесь еще больше, чем в Стамбуле, любят церемонность и этикет…

В самом неожиданном месте можно услышать новейший мотив, который насвистывают местные жители, побывавшие в стамбульских барах. Можно увидеть самый современный фасон платья на обитательнице какого-нибудь старого османского дома. Повсюду гремит музыка. Скоро даже пастухи вместо дудочек будут носить на поясе портативные граммофоны. Мне жаль цикад и лягушек. Они, наверное, думают, что граммофоны — это невиданные звери, которые явились в их края для того, чтобы составить им конкуренцию. Поняв, что они не в состоянии тягаться с мощным механическим звуком, эти создания впадают в депрессию.

Итак, это селение своими ультрасовременными коттеджами, втиснутыми посреди старой турецкой застройки, напоминает человека, который надел фрак поверх шаровар.

По причинам, о которых долго рассказывать, свадьба еще не состоялась… Но никто, включая жениха и невесту, на это не жалуется.

Поместье моего дяди стало бесподобным местом, похожим на отель с различными увеселениями. Все помещения, включая и домик садовника, полны гостей. Через день-другой должна приехать еще одна семья, какие-то дальние родственники. Для них господин Ремзи готовит палатку… Большинство гостей — это родственники, собравшиеся на свадьбу. Кузины, кузены, жены дядей, мужья тетей, имен которых я и не запомнила. Если они соберутся все вместе, получится целое царство. Кроме них есть еще и близкие друзья обеих семей.

Между тем семья зятя также дни напролет проводит у нас. Только ночевать они уходят домой. Постоянно заходят сюда и соседи, с которыми семья поддерживает хорошие отношения. Вот такой список.

Наш свадебный кортеж напоминает актерскую труппу какого-то роскошного театра. Я постараюсь, не представляя тебе каждого члена труппы, как-то сгруппировать, классифицировать их. Первый разряд — пожилые и серьезные люди во главе с моими дядей и тетей.

Эту группу тоже можно поделить. Часть из них — сторонники перемен (как мои дядя и тетя), другая же часть — приверженцы старого (как госпожа Исмет и ее муж), которые не принимают ничего нового и находят его отвратительным. Но они вынуждены были сложить оружие, так как понимают, что их голос все равно не будет услышан. Они только и могут горько улыбаться друг другу и сокрушенно покачивать головами.

Это старшее поколение считает своей основной задачей ненавязчиво вмешиваться в жизнь молодых, когда она принимает слишком уж разнузданный характер.

Вторая группа — важные молодые дамы и девушки из хороших семей. Некоторые из них одеваются как американки, ведут себя свободно, дерзко, шумят. Другие же погружены в себя, и их мысли заняты тайными планами.

Дальше идет группа молодых мужчин. Не знаю, нужно ли тебе писать о них? Они все очень похожи друг на друга. Наши друзья в Стамбуле ничем от них не отличаются.

Все одинаково мыслят, одинаково поступают, у всех одинаковые запросы…

Наконец, есть еще фигуранты третьего и четвертого плана. Ничем не примечательные. Они просто создают толпу, переносят вещи на сцене, короче говоря, статисты…

Ты можешь вообразить, какой стоит гвалт, когда все эти актеры и актрисы из театра жизни собираются вместе? Постоянно шум, гам, игра, шутки, дурачество, музыка, танцы… Иногда за кулисами начинается флирт, всевозможные сердечные дела, любовные сцены.

Нермин, ты, конечно, догадываешься о моей роли в этой труппе. Я у них своего рода примадонна. Я играю свою роль с большим удовольствием и очень внимательна к деталям. Перед моим величием все постепенно склоняют головы.

Словно волшебством, я привлекаю к себе все взоры, все сердца.

Теперь ты веришь в то, что я сказала правду, когда писала: «Я здесь веселюсь от всей души и приезжать в Стамбул в ближайшее время не собираюсь».

На этом я обрываю свое письмо, Нермин. Завтра вечером семья господина Ремзи устраивает угощение. Там среди приглашенных будут некоторые люди, с которыми я уже виделась ранее.

Незадолго до этого Ремзи легонько постучал в дверь моей комнаты. Я узнала его по походке и по тому, как он помедлил минуту, колеблясь, стучать ему или нет.

Зять моего дяди, скромно улыбаясь, сказал:

— У меня к вам большая просьба… Это немного странно, но… Мы хотим, чтобы завтрашний вечер прошел очень весело, чтобы все было прекрасно… Не поможете ли вы мне, госпожа Сара, составить программу?

Конечно, я не могла отвергнуть это предложение. Поэтому я прощаюсь с тобой, Нермин.

Сара.

Глава седьмая

От Сары Аднану-паше

Мой милый, забывший обо мне папочка!

Ты жалуешься, что я не пишу тебе писем. Я солгу, сказав, что не нахожу времени. Потому что здесь, в этой спокойной деревне на берегу Мраморного моря, у меня нет других занятий, кроме как, растянувшись с книгой в руках в тени оливковых деревьев, скучать по тем, кого люблю. Конечно, я могу найти время и написать письмо. Но зачем скрывать правду? Я пытаюсь заставить себя, но ничего не получается. Я очень обижена на тебя, папа… Ты последовал совету других людей, забрал к себе маму. Ты оставил свою дочь в этих местах. Бедняжка Сара — будто аистенок, выброшенный из гнезда.

Могу тебе признаться, папа. Я обижена не только на тебя, но и на маму. Она тоже виновата в том, что я осталась здесь. Я и так была словно сирота, так как тебя не было рядом. А мама не подумала о том, что, уезжая, делает меня круглой сиротой. Да, я теперь как круглая сирота, без отца и без матери. Я даже ревную маму к тебе. Видано ли такое? Но что поделать… Это истина. Иногда я откладываю книгу в сторону, закрываю глаза… Под шелест листьев олив, раскачиваемых нежно дующим теплым ветром, когда по лицу моему прыгают солнечные лучи, падающие сквозь просветы в листве, я не перестаю думать о вас… Я почти вижу, как вы с мамой сидите друг напротив друга или как гуляете, взявшись за руки, по полям. В эти минуты вы, наверное, даже не вспоминаете о том, что на белом свете у вас есть дочь. Во мне невольно просыпается возмущение, и я чувствую, что из глаз текут слезы. Ах, папа, ты очень много сделал мне плохого. А я… Я должна тебе и это сказать. Я боялась, как бы моя семейная жизнь не убавила что-то в моей любви к отцу, потому-то я до сих пор и не обзавелась семьей. Ты знаешь, как много мне делали выгодных предложений.

Один паша из числа твоих близких друзей, может быть, даже школьных… Богатый как Карун^[6], мощный как Геракл или как имам Али^[7], торговец фундуком из Трабзона… Мудрый как Ибн Сина^[8], достойный как пророк Юсуф^[9] преподаватель из университета аль-Азхар в Египте… Депутат с лицом ясным, как месяц, с голубыми глазами, которые, казалось, сами ослеплены блеском его щек… Стройные как фотомодели, шикарные молодые люди… Короче говоря, у меня был выбор. И я отвергла всех, мой отец, несмотря на ваши уговоры. Все это было ради тебя. И у меня мог бы быть сейчас свой дом. Я не осмелилась, будучи скромной и тихой девушкой, стать женой таких выдающихся людей, как они. Но я могла бы стать женой простого трудолюбивого человека.

Ты ведь скоро отправишь маму в обратный путь, не так ли, отец мой? Я, конечно, хотела бы, чтобы и зиму она провела вместе с тобой. Но мало ли что может со мной случиться. Вдруг я заболею… Болеть одной, а быть может, даже… Не хочу говорить об этом, но… Вдали от любимых людей, среди чужих… Ах, дорогой отец… Не буду понапрасну печалить тебя.

Я живу тихой жизнью затворницы в поместье моего дяди… Солнечные ванны, которые порекомендовал господин Хайдар, очень пошли мне на пользу. Вечером я ложусь рано. Твоя Сара живет как простая сельская девушка и постоянно думает о тебе.

Сара.

Глава восьмая

От Сары Нермин

Любимая Нермин!

Здесь мы уже перестали спать по ночам… Есть такая пословица: «Человек не должен вставать позже восхода солнца». Якобы если человек встает после восхода, то его в тот день постоянно будет мучить головная боль. В словах старых людей, конечно, скрывается некая мудрость. Думая так, мы постарались воплотить в тот же день завет предков. Мы ложились спать, по большей части, уже после восхода солнца. В то же время во мне стало пробуждаться неповиновение этому правилу, доставшемуся нам в наследство от дедов. Потому что, если я не засну до восхода, потом мне бывает трудно встать. Вот и сегодня я проснулась разбитой. В течение двух часов я не могла отделаться от легкой головной боли. Прошлой ночью мы веселились до полусмерти в саду семьи господина Ремзи… Хотя было уже далеко за полдень, в усадьбе многие еще спали. Те же, кто проснулся, бродили по дому. У них опухли глаза, а лица выглядели устало, они были молчаливы.

Я сравнила нашу компанию с труппой. Прошлой ночью эта труппа переменила амплуа и стала похожей на циркачей. Это случилось благодаря нашим новым друзьям-спортсменам. Я уже сообщала тебе в предыдущем письме, что примерно в полутора часах езды от нашего дома разбили лагерь спортсмены. Я подробно рассказала тебе и о том, что один из них разыграл на море тонущего и вверг всех пассажиров в панику.

Их пятнадцать человек. Они уже несколько лет подряд приплывают на это побережье на прогулочных катерах и в течение двух-трех месяцев живут в палатках.

Семья господина Ремзи была знакома с некоторыми из этих молодых людей. И вот на вчерашнем празднике, чтобы придать новый оттенок нашим увеселениям, было решено пригласить и их. Мы сразу подружились со всеми. За городом люди быстрее отбрасывают все условности. На самом деле они оказались очень веселыми и приятными юношами.

После того как стемнело, их появление стало таким ярким событием, что трудно передать. Их велосипеды были украшены бумажными фонарями красного и зеленого цвета. Эти огни мы заметили еще издали, когда молодые люди медленно спускались с холма, лежащего напротив дома, среди оливковых деревьев.

Одежда собравшихся была столь же разноцветной, как и фонарики спортсменов. Мы всей гурьбой высыпали из сада и направились им навстречу.

Их песни были слышны задолго до того, как мы увидели их самих. Перейдя через перекресток, мы столкнулись с ними лицом к лицу. Юноши перестали петь. Молча они слезли со своих велосипедов и собрались в кучу как будто перед лицом какой-то неожиданной опасности.

Значит, жизнь в лагере, состоящая из занятий плаванием, прыжков, ныряния, сделала их диковатыми, как будто они вернулись в первобытное состояние. Они попросту боялись женщин.

Между тем нельзя было не опасаться нашего общества, в котором кроме мужчин находилось еще около двадцати женщин и девушек. Обе группы встали одна напротив другой. От спортсменов вперед вышел высокорослый молодой человек, от нас — младший брат господина Ремзи Латиф. Именно Латиф был дружен с этими спортсменами. Он, в отличие от Ремзи, не бывал в Европе. Все, что его интересовало, это охота.

Я поразилась тому, что рассказывал о нем господин Ремзи. В прошлую зиму бедняга хотел подстеречь диких уток и целыми неделями просиживал в камышах на берегу горной речки, жил в каких-то ямах, похожих на медвежьи берлоги. Что ж, у каждого человека свои причуды. Пока Латиф и высокорослый спортсмен представляли друг другу свои сообщества, издалека послышался гул мотора.

За спинами спортсменов появился мотоцикл и пронесся перед нами, разгоняя пыль, смешанную с дымом. Кто-то из наших испугался и побежал к изгороди у обочины дороги. Судя по одежде, на мотоцикле ехали тоже спортсмены.

Я посмотрела в их сторону. Они тоже, как и мы, были удивлены и потихоньку переговаривались между собой.

Их предводитель громко сказал Латифу:

— Это Хомонголос^[10]… Давно известно, что у него с головой не все в порядке. Прошу извинить.

— Куда же он поехал?

Тот, улыбаясь, сделал движение рукой, показывая, что этого никто не знает. Наше сообщество молча направилось в сад господина Ремзи. Отчего-то все вдруг стали серьезными и задумчивыми.

Я одна плелась позади. Господин Ремзи, который шел под руку с Весиме, замедлил шаг. То и дело останавливаясь, он пытался задержать невесту каким-то пустым разговором, показывая рукой куда-то вдаль.

Это был маневр для того, чтобы поговорить со мной.

У несчастного господина Ремзи появилась к тому времени привычка: когда мы шли гулять вместе, он, иногда ведя под руку Весиме, старался подойти поближе ко мне… Он так скрывал свои желания, что можно было только похвалить его за сообразительность.

— Это вы, госпожа Сара? Почему вы так отстали?

— Не знаю… Так получилось.

— Этой ночью нам предстоит веселье.

— Да, кажется… Недавно мимо нас кто-то пролетел на мотоцикле… Говорят, это Хомонголос… Я заинтересовалась.

Господин Ремзи, довольный тем, что найдена тема для разговора, стал пояснять:

— Хомонголос настоящий вожак этих спортсменов. Необычный человек… Необыкновенно сильный и ловкий. Во всех видах спорта добился успехов. В особенности любит мотоциклы… К тому же он превосходный пловец… Море для него, как для нас садик возле дома, так он уверен в себе.

— Когда я плыла сюда, в море нам повстречался человек, который притворялся, что тонет, и пытался ввести нас в заблуждение. Не он ли это?

— Он самый. У него рыбье прозвище — Бычок. Но его он получил не столько за умение плавать, сколько из-за выражения лица. Он действительно похож на эту рыбу, — ответил господин Ремзи.

— Вы его назвали Хомонголосом и рыбой, но настоящее-то его имя как, вы забыли?

— Его зовут Зия. Но никто его так не называет. Все его знают как Хомонголоса.

— В какой связи?

— Не знаю, помните ли вы? Хомонголос, герой одного кинофильма. Один талантливый изобретатель сумел создать искусственного человека. Но не смог передать своему творению лишь одну чисто человеческую черту — я имею в виду сердце и чувства.

— Поэтому его называют Хомонголосом?

— Да. Хомонголос сильный, способный человек, с железной волей, веселый, даже немного любит паясничать… Но он бесчувственен, как камень. Он не сочувствует умирающему, потешается над тем, кто страдает… Он называет любовь и доброту слабостями. Любовь для него бессмысленная сказка. Теплое отношение к родителям, к братьям, к детям для него неразгаданный ребус. В этом Хомонголос мало чем отличается от настоящего робота.

— Сколько ему лет?

— Тридцать-тридцать пять.

— Этот человек в своей жизни никого не любил?

— Совершенно верно. Для него в слове «красивый» нет никакого смысла. Красивый пейзаж, красивый голос, красивое животное — все это для него бессмыслица. Тех, кто влюбляется, он считает больными.

— Даже если знает, что вы, например, так любите Весиме?

— Мы с ним не особо дружны… Если бы я был его лучшим другом, все равно он посчитал бы меня больным, стал подавать липовый чай и кашу из льняных семян мне в постель… Я вам расскажу одну историю, из которой видно, насколько он бесчувствен. У него был друг, с которым они выросли вместе как братья. На войне друга тяжело ранили. Его отвезли в больницу. Хомонголос днем и ночью дежурил у его постели. А у раненого была в Стамбуле невеста, очень красивая. Бедная девочка, узнав обо всем, так рыдала… «Я должна увидеть его в последний раз!» Кое-как в полубессознательном состоянии она добралась после трех дней пути до госпиталя. Она хотела обнять любимого в последний раз. Но Хомонголос встал в дверях и преградил ей путь своим огромным телом. Он твердил: «Больной в тяжелом состоянии… Доктор запретил кому бы то ни было его навещать. Я не позволю!» Девушка плакала, умоляла, ползала у него в ногах. Но Хомонголоса это не разжалобило.

— Что же, там никого не было? Никто не мог вмешаться?

Господин Ремзи с горькой улыбкой ответил:

— Вы не знаете Хомонголоса. Против него никто не устоит. Но на этом все не закончилось. Смертельно раненный друг услышал крики своей возлюбленной и сам стал умолять Хомонголоса пустить ее к нему. Разве можно нарушить волю умирающего? К тому же друга, с которым они вместе росли, почти брата? Но Хомонголос и тут не сжалился. Он сказал: «Доктор не позволяет, что я могу сделать?» — и закрыл дверь. Девушка еще какое-то время проплакала у двери. Потом, когда ее унесли оттуда в полуобморочном состоянии, раненый на руках своего друга навеки закрыл глаза… Несчастный, наверное, умер в слезах.

Этот рассказ неприятно поразил меня. Я начала протестовать:

— Вина на тех, кто там присутствовал. Они должны были разом наброситься на это чудовище и разорвать его.

Господин Ремзи снова улыбнулся и продолжил:

— Такой уж человек Хомонголос. Но, в общем-то, вреда от него не так много. Ему даже нравится делать добро…

— Почему он так пронесся перед нами?

— Его друзья тоже не поняли. Хомонголос пообещал быть сегодня вечером у нас. Но вдруг, не сказав никому ни слова, скрылся. Вы видели же… Его друзья в таком же недоумении, как и мы.

— Этот человек явно ненормальный!

Господин Ремзи, немного поколебавшись, сказал:

— Он, наверное, увидел, что здесь много женщин. Я думаю, главная причина в этом.

— Он застеснялся?

— Нет, госпожа. Хомонголос храбрый, даже наглый человек. Я уже говорил, что он напрочь лишен чувства любви к ближнему и не понимает, что такое красота. Понятно, что такой человек является врагом женщин. Это чувство иногда переходит у него во вражду. Хомонголос избегает женщин, а когда все-таки вынужден с ними разговаривать, то начинает как воспитанный человек, а потом… Не выдерживает и…

— Мне хочется увидеть этого женоненавистника, — сказала я. — Интересно, куда он направился?

— Никто не знает. Он как дикий зверь.

Мы проходили мимо сада. Там уже начался праздник. Спортсмены снова выстроились в ряд, как и при первом знакомстве, и словно бы заняли оборонительную позицию в углу сада. Они стеснялись смешиваться с нашими, разговаривать с ними.

Эти крепкие, здоровые молодые люди вели себя словно невинные дети. Когда у них что-нибудь спрашивали, они краснели и, отвечая, заикались.

Мы поняли, что наши гости — это не салонные болтуны. Если мы будем по-прежнему серьезны, то и они до утра будут держать оборону. Нам пришлось изменить тактику.

Я подозвала к себе Хандан.

— Ты интересуешься спортом, — сказала я, — следишь по газетам за матчами и тому подобным. Рассказывай, что знаешь о последних спортивных событиях. Пусть они тоже втянутся в разговор.

Хандан, улыбаясь, кивнула. Потом она горячо начала рассуждать о каком-то боксерском поединке.

— Как случилось это поражение, не могу понять, — говорила она, широко раскрыв глаза от притворного волнения.

— А я нахожу это вполне естественным, — вмешалась я. — Я этого ожидала. Эта победа была предопределена.

Хотя я не знала точно, кто выиграл, а кто потерпел поражение, но я с жаром начала спорить с Хандан. Моя хитрость имела даже больший успех, чем я предполагала. Наши спортсмены вдруг разом оживились.

Как будто желая нагнать упущенное время, которое они промолчали, они начали говорить с большим пылом, споря и перебивая друг друга. Как будто им недоставало слов, они стали показывать жестами те или иные приемы борьбы, удары головой, ногой, пытаясь втянуть в разговор и товарищей. Они и дело переспрашивали: «Понял, понял?» Когда число собеседников увеличилось, они начали вовлекать и нас. Иногда, в ходе горячих споров, с языка у них срывались недопустимые словечки, но они тут же, покраснев, извинялись.

Коренастый, невысокого роста молодой человек объяснял своему товарищу какой-то особый удар. Но тот не обращал внимания на его движения и в это время продолжал изливать свою душу кому-то стоящему рядом. Первому же, когда он заметил, что разговаривает сам с собой, стало стыдно. Он увидел, что я смотрю на него, и ему волей-неволей пришлось обратиться ко мне.

Поодаль один спортсмен, пытаясь втолковать моему дяде и тете Макбуле последнее поражение, попросил одного своего товарища занять оборонительную позицию. Парень подогнул колено, выставил вперед кулаки и замер как статуя; другой же крутился вокруг него, подскакивая, нанося ему удары снизу, от запястья и пытаясь объяснить по ходу положение, приведшее к проигрышу. Иногда его кулаки действительно достигали лица несчастного.

Если бы ты была там, ты вдоволь посмеялась бы над тем, что происходило с госпожой Исмет. Здоровый парень, которого его друзья называли Братец Джемаль, с огромным телом, но при этом с очень тонким, будто у евнуха, голосом, что-то рассказывал ей. Слов я не слышала.

Он, сжимая кулаки, приближал их к носу госпожи Исмет, так что бедная женщина была вынуждена отступить на шаг, удивленно закрывая и открывая глаза.

Хорошо, что в тот момент начались танцы. Это стало спасением для госпожи Исмет. Те самые танцы, противницей которых она постоянно выступала. Хотя бы один раз в жизни она увидела в них какую-то для себя пользу.

Благодаря танцам отношения между двумя группами потеплели. Они были тем единственным, что объединило нас. Разговоры стали более непринужденными.

* * *

Короче, если вечером мы задавались вопросом о том, какие трудности нам предстоят за эту ночь, то на рассвете мы уже начали сожалеть, что ночь прошла так быстро. Мы подружились с нашими гостями. Мой дядя решил в пятницу устроить в их честь вечерний прием. Получилось, что эти спортсмены также оказались участниками наших свадебных торжеств. Разве я не права, говоря тебе, что наша компания превратилась теперь в акробатическую труппу?

Несмотря на первое впечатление, которое было не в их пользу, наши новые товарищи оказались хорошими юношами.

Они пообещали привести на прием в пятницу и Хомонголоса. Почему-то они говорили о нем как-то особенно. Наши развлечения без его участия казались им пресными.

То и дело они с сожалением повторяли, не заботясь о том, слышим ли мы их слова: «Все напрасно, без него вечеринка не удалась».

В конце концов они заявили: «Он несколько бестактен. При женщинах он часто начинает придуриваться, но не придавайте этому значения… В пятницу вечером в любом случае мы его приведем».

В моем следующем письме я подробно расскажу тебе о той вечеринке. Оревуар, Нермин.

Сара.

Глава девятая

От Сары Нермин

Вчера вечером я удостоилась чести быть представленной Хомонголосу.

Наши друзья-спортсмены сдержали свое слово и почти насильно притащили этого женоненавистника на наше мероприятие.

Снова столы в саду под деревьями были накрыты. Наша жизнь, как у бедуинов, проходит на открытом воздухе.

Стоя поодаль, в укромном уголке, я из полумрака наблюдала за ним. Я думала, что Хомонголос окажется мощно сложенным, подобно статуе, атлетом, похожим на пугающее и мрачное привидение. Но на самом деле его рост оказался немного пониже среднего. У него были короткие руки и ноги. Но даже по его движениям можно было сделать заключение, что это сильный и волевой человек, привыкший повелевать.

Не знаю, Нермин, как передать тебе мое впечатление от его лица. Помнишь, в учебнике географии на первой странице бывают помещены рисунки людей разных рас: белой, желтой, темной, краснокожих. Попытайся представить мысленным взором эти рисунки. Возьми от африканских негров короткие курчавые волосы и яйцевидную форму головы. Приставь к ним несколько выступающий, как у европейцев, лоб. Затем добавь сюда немного загнутые, как у китайцев и японцев, брови и раскосые глаза цвета миндаля. Не забудь и мощный, костистый, выступающий подбородок американских дикарей, красноватый оттенок кожи. Вот перед тобой и голова Хомонголоса. Теперь мысленно отойди и полюбуйся этим лицом. Смотри внимательнее! И удивляйся могуществу Всевышнего. Не знаю, есть ли среди тысячи и одного имени Господа обращение: «О, насмешник, о, карикатурист». Надо думать, неземные силы очень долго трудились над Хомонголосом, чтобы в результате получилась такая великолепная карикатура на род людской…

Вместо того чтобы пугать маленьких детей, говоря им: «Вы будете за такие-то слова, за такие-то поступки гореть в аду, где вам будут раскаленными щипцами рвать язык», — нужно просто показать им Хомонголоса и сказать: «Не грешите, а то после смерти станете такими, как он». Я уверена, что после этого они будут такими же послушными и набожными, как муфтий Эбуссууд-эфенди^[11].

Господин Ремзи сказал, что Хомонголоса называли также «Бычком». Я не видела эту рыбу, но и вправду плоские, закругленные виски да и рот придают Хомонголосу сходство с какой-то странной рыбой. Когда он начинает смеяться, он открывает рот, как рыба, из-за этого еще больше бросаются в глаза его зубы.

Чтобы завершить портрет этого «красавца», нужно добавить еще все оставшиеся от падений, ударов, драк и прочего раны, шрамы и царапины, которые трудно пересчитать.

Не зря говорят, что все, что ни делается, к лучшему. Спаси Аллах, если вдруг этот человек оказался бы не женоненавистником, а, наоборот, другом, которому по душе общение со мной?

Я продолжала рассматривать его из своего укрытия с чувством все возраставшего удивления. Несколько дней назад он умчался от нас, будто ночная птица, растворившись в темноте. Сегодня его тоже с трудом уговорили прийти. Человеку с такой натурой, если уж пришел, следовало бы сидеть где-нибудь в темном углу с мрачным лицом. Но он, напротив, казался весел и беззаботен. Он вел себя так, будто являлся давним другом семьи. Не прошло и пяти минут, как его веселость начала граничить с наглостью.

Вокруг него собралась куча девушек. Они разглядывали его, как посетители цирка смотрят на редкое животное, ожидая, какие фокусы оно сейчас выкинет. Хомонголос не обращал на них никакого внимания. Засунув руки в карманы, с сигаретой в зубах он беззаботно разговаривал.

Я подошла последней. Нас представили друг другу. Я улыбнулась ему самой очаровательной улыбкой. Его раскосые глаза на секунду остановились на мне, затем он достал руку из кармана. И, не считая нужным вынуть сигарету изо рта, пробурчал: «Очень приятно». После отвернулся и продолжил беседовать с остальными.

Избалованная вниманием Сара за всю свою девическую жизнь впервые столкнулась с таким обращением. Бывает красота скрытая, которую не видно с первого взгляда, и ее действие не сразу ощутимо, она распространяется по организму, как тяжелый яд, в течение многих дней и месяцев. Но красота Сары — явная, она поражает сердца мужчин сразу, и даже женщины в первый же миг удивляются и завидуют ей, не в силах оторвать взгляд от ее лица.

Сара привыкла воспринимать это, как данность на которую она вправе рассчитывать.

Но этот Хомонголос посмотрел на меня так, словно я была просто котенком, попавшимся ему под ноги.

Ты скажешь: ну и что из этого? Твоя правда. Но моя уверенность в собственной силе позволяла надеяться на другое. Я думала: «Каким бы каменным ни было его сердце, все же и у него есть человеческие слабости. При встрече со мной что-то в его душе колыхнется».

С некоторой раздраженностью я отошла прочь.

Хомонголос все еще был занят беседой. Иногда он переходил допустимые границы, но все же в целом речь его была довольно правильной. Но Хандан допустила оплошность, повернув неожиданно разговор в ненужное русло своими необдуманными словами:

— Говорят, что вы женоненавистник. Конечно же, это не так!

Хомонголос с загадочной улыбкой отвечал:

— Что вы, сударыня… Женоненавистничество — это, по-моему, позор. Мужественный человек может бросить вызов только равному себе, достойному себя противнику. Быть врагом женщины — то же самое, что тягаться на улице с маленьким ребенком. Меня, конечно же, оклеветали.

Слова Хомонголоса потонули в возмущенных воплях протеста со стороны женской аудитории. Однако он, не колеблясь, продолжил:

— Как можно воевать с женщинами, когда они на проявления твоей силы отвечают только аханьем, стоном и слезами? Если начнешь с ними разумный диспут, они тут же поднимают крик.

На этот раз даже наши друзья-спортсмены встали на сторону женщин. Они чувствовали свою вину из-за того, что позволили Хомонголосу общаться с женщинами. Бедные юноши стали призывать его прийти в себя. Он, словно актер, тотчас изменил свою позицию и словно бы превратился в скромного, пристыженного человека, заговорив совсем иным тоном:

— Сударыни… Я не создан для выхода в свет… Я обязательно ляпну что-нибудь такое, что приводит всех окружающих в замешательство и ставит моих товарищей в неловкое положение… Да и сам я огорчаюсь из-за этого. Иногда я говорю правильные и разумные слова, как и все прочие люди. Потом срываюсь. Я это чувствую, понимаю, но уже не могу остановиться, как лошадь, которая сбросила с себя узду… По правде говоря, мне очень стыдно. Я понимаю, что мой поступок непростителен. Но я сам назначу себе наказание. Причем оно будет таким, что и вам придется по душе.

Все, находившиеся в саду, включая и слуг, накрывавших на стол, столпились вокруг Хомонголоса и слушали, разинув рты. Создалось впечатление, что разыгрывается один из самых захватывающих номеров нашего циркового представления. Хомонголос поднял руку, призывая к тишине, и, как судья, стал произносить приговор самому себе:

— Хотя нельзя сказать, что вина целиком на тебе, а не на той девушке, которая задала тебе этот вопрос. Но твой неприличный поступок не может быть прощен.

— Что поделать, господин председатель, — отвечал он самому себе уже в качестве обвиняемого, — говорится же, что дырявый ковшик воды не удержит. Это болезнь. Хотите, покажите меня врачу. Но ведь мой грех заключается только в том, что я сказал то, что думаю. Я ведь давно уже не тренировался в салонном красноречии, давно не был в обществе. Я не могу говорить противоположное тому, что думаю, как принято у них.

— Замолчи, не трепись. Я определяю тебе наказание… Я исключаю тебя из этого собрания. Ты уйдешь немедленно… Ты будешь лишен и приятной беседы членов этого воспитанного сообщества и украшающих наши столы изысканных закусок!

— Помилуйте, господин председатель…

— Я не желаю слышать твою болтовню… Налево! В сторону улицы, шагом марш!

Хомонголос сделал вид, как будто какие-то невидимые руки потащили его к выходу, и он, уклоняясь от невидимых ударов и пинков, корчась на ходу и мотаясь из стороны в сторону, помчался вперед.

Но был ли он в действительности пристыжен? Или просто выдумал предлог, чтобы сбежать из этого общества, с которым не находил общего языка? Не знаю. Ясно только то, что Хомонголос хотел скрыться и больше уже не появляться. Моя тетя Макбуле попыталась преградить ему путь со словами:

— Слишком легкое наказание вы себе выбрали, господин Зия! С вашего позволения, мы придумаем для вас более суровое и оставим вас здесь до утра.

Ее поддержали многие из присутствующих:

— Да, правильно… Не отпустим Хомонголоса!

Никто на него особенно не был в обиде. Люди обижаются только на того, кого уважают, не так ли, Нермин?

Хомонголос поклонился моей тете и согласился:

— Благодарю вас, только вы же знаете людей… Вдруг я еще что-нибудь натворю? Не станете сердиться?

Сказав это, он смешался с толпой. На сегодня его роль главного клоуна была сыграна. Пока его друзья танцевали, он бродил по саду. Периодически он приближался к столам и наливал себе спиртное.

* * *

Почему-то этот человек больше всех занимал меня в ту ночь.

«Надо найти этому женоненавистнику более строгое наказание, чем тетушкино. Чтобы он понял истинную силу женщин. Надо отомстить за ту девушку, которой он не позволил попрощаться с женихом, лежавшим на смертном одре. Надо его Проучить так, чтобы он никогда больше не смел говорить о женщинах в таком тоне!»

С такими черными мыслями в душе я подошла к Хомонголосу. Он стоял, прислонившись к дереву, и, засунув руки в карманы брюк, наблюдал за танцующими.

Я сладким голосом по-дружески спросила у него:

— Вы не танцуете, господин Зия?

Он, не меняя позы, ответил:

— Я только смотрю, сударыня.

— Вы, наверное, не любите танцевать?

— Мне нравятся любые движения. Даже кувыркание полезно для здоровья.

— Почему же тогда вы не участвуете?

— Я буду танцевать, но не один же… Нужен партнер для танца. И здесь ведь не так, как в боксе. Партнер не должен быть мужчиной. Нужно, чтобы он был женщиной…

Он снова слегка улыбнулся, не поворачивая головы.

Я продолжила:

— А вы не любите женщин.

— Боже мой, сударыня. Если к человеку пристанет какая-нибудь молва…

— Но ведь в этом же есть доля правды. И те слова, которые вы сказали перед этим, кажется, подтверждают то же самое.

— Пощадите, госпожа… Я только недавно ляпнул кое-что невпопад… Не искушайте вашего покорного слугу второй раз столкнуться лицом к лицу с той же самой опасностью — оказаться в неловком положении. Давайте оставим эту щепетильную тему.

Хомонголос наконец-то удостоил меня взглядом своих прекрасных китайских глаз. Мои первые шаги увенчались успехом. Я хотела вначале разозлить его, вызвать на горячий спор. Теперь я должна была быстро изменить манеру поведения.

Тихим проникновенным голосом я начала:

— Я не такая, как другие девушки, господин Зия. Я люблю спорить и не обижаюсь на правду. Вы можете говорить со мной открыто, как с одним из ваших товарищей, ничего страшного…

Хомонголос еще раз взглянул на меня. Потом, снова уставившись на танцующих, произнес:

— В таком случае я не виноват… вы хорошо знаете, что все эти танцы изобретены африканскими дикарями. На мой взгляд, дикари — это люди, живущие естественной полной жизнью. Они пока не знакомы с шутовскими гримасами цивилизованного общества. У них стальные мускулы, твердые, обжигающие, как потоки холодной воды, движения. Подумайте сами, танец, придуманный этими людьми, может ли быть воспроизведен вон теми кривляками, которые пытаются подражать чужим движениям?

Он показал рукой на танцующих и, горько усмехнувшись, замолчал.

Я попыталась возразить ему, чтобы не раскрывать раньше времени свои карты:

— Да, но признайте, что они танцуют, соблюдая чувство ритма и изящно, такое вряд ли встретишь у дикарей.

— По-моему, ритм и изящество могут быть основаны только на силе. А эти тонкие, как щепки, задыхающиеся барышни, которых тронь, они и рассыплются, что за удовольствие они находят в танце?

— Да, но если одна из них будет держаться за руки такого сильного мужчины, как вы…

Хомонголос, не дав мне договорить, дернул плечами и воскликнул:

— Госпожа, вы думаете, что для такого мужчины, как я, этот танец представляет хоть какой-нибудь интерес? Да легче танцевать с корзиной яиц на голове. Ну, допустим, я стану танцевать с такой изнеженной барышней, как вы, которая в жизни палец ни разу не уколола. А вдруг я случайно слишком сильно дерну за руку и выверну вам запястье, не дай Аллах. Или неожиданно сломаю один из ваших тоненьких, как перышко, пальчиков? Или наступлю на вашу нежную ножку и расплющу ее. Вы упадете на землю, схватившись за свою раненую конечность, и заплачете во весь голос.

Хомонголос мысленно представлял, в каком смешном положении я могла бы оказаться, и от этого его разобрал смех. Я с трудом сдержалась, чтобы не броситься на него, как кошка, и не вцепиться в его грубое красноватое лицо, исцарапав его в кровь. А после вырвать его курчавые негритянские волосы.

Между тем мне нельзя было показывать своего возмущения. Все, что бы я сейчас ни сделала, ни сказала, не будет иметь такого эффекта, как то наказание, которое я для него придумала. Поэтому я покорно склоняла голову перед всеми этими оскорблениями.

Он высказал мне все, что хотел, и потом сообщил:

— Вы позволите, я должен что-то сказать одному из моих друзей. Я совсем забыл. У меня нет записной книжки в мозгу.

Он собирался уйти, не дожидаясь моего ответа.

— Господин Зия, вы признаете, что я — человек слова?

Он, слегка удивившись, сказал:

— Так вы не рассердились?

Я с той же спокойной улыбкой ответила:

— Нет, мы разговаривали открыто… вы сказали то, что думаете… Ваши слова больше мне понравились, чем комплименты джентльменов из салонов.

Он с недоверием переспросил:

— Неужели?

Я, боясь выдать себя, серьезно проговорила:

— Да, я не сержусь… Просто я немного расстроена… И только.

* * *

Хомонголос во время ужина продолжал свои выходки. Сначала разговоры велись между сидящими рядом. Затем беседа приняла общий характер. Все стали говорить о море, о купании, что соответствовало сезону.

Слегка опьяневшая Хандан, как птичка, щебетала с противоположного конца стола:

— Из всех видов спорта я больше всего люблю плавание… Бросаться в теплые объятия морских волн… Какое счастье! Оставив землю за спиной, выплывать в открытое море… Плыть, плыть, плыть…

Хандан будто застыла, откинула голову назад и уставилась в небо, полузакрыв глаза и слегка улыбаясь.

Сидевший напротив меня Хомонголос в этот момент попивал пиво. Вдруг он, словно подавившись, начал кашлять. Он закрыл рот полотенцем и покраснел как рак. Сначала мы подумали, что он и в самом деле подавился. Но потом мы поняли, что он просто сдерживает хохот. Все повернули головы в его сторону. Все ждали от него объяснений. Сжав губы, он воскликнул:

— Прошу прощения, барышня говорила о прелестях купания в море…

Хандан смотрела на него, широко раскрыв глаза.

Хомонголос, передразнивая ее и улыбаясь, обратился к ней:

— Оставив землю позади, устремляться в бескрайнюю ширь… Плыть, плыть, плыть… Замечательно, но… До каких же горизонтов вы доплывете, гребя своими тонкими, нежными ручонками… Плыть, плыть, плыть… Оглянетесь, а все опять на том же месте… Попробуете пощупать дно ногами, а они не достают до дна. Хорошо еще, если суша совсем рядом. Вы, как Христофор Колумб, закричите: «Земля, земля, земля!». И назад, назад, назад…

Хандан просто захлебнулась от возмущения. Я боялась, что у нее сдадут нервы и она начнет бросать в Хомонголоса все, что у нее было под рукой: ножи, вилки, тарелки, графины, стаканы. Тетя Макбуле бросилась спасать ситуацию:

— Мы дали слово… На господина Зию не обижаться! — закричала она.

И тут же все, сидевшие за столом, хором стали кричать и смеяться. Кто-то пытался урезонить Хомонголоса, обращаясь к нему с возгласами: «Приди в себя!»

Бедная Хандан остолбенела. Она была вынуждена засмеяться вместе с остальными.

И тут вмешалась я:

— Я не считаю, что господин Зия неправ. Чтобы человек в его присутствии утверждал, что он умеет плавать, он должен плавать не хуже, чем самгосподин Зия. Я видела, какую шутку он проделывает с пароходами, когда плыла сюда. Он поверг в такую панику пассажиров, что…

Хомонголос уже понял, что стал главным за этим столом. Он с улыбкой стал пояснять:

— Как назло, вы не видели самого главного. Обычно команда начинает меня спасать, спускает на воду шлюп, бросает мне канаты, спасательные круги. Но в этот раз они узнали меня и ничего не стали предпринимать.

— Да, однажды вы ведь даже разыграли из себя утопленника…

Хомонголос захохотал:

— Ах, какие благородные, какие высокие создания эти люди! Особенно женщины… Что за подвиг самопожертвования — спасение утопающего. Если бы вы видели в тот день, какова была реакция женщин, находившихся на палубе.

Хомонголос изобразил, как он лежит, словно мертвец с раздутым животом и выпученными глазами, и продолжал:

— Там была старушка, которая с плачем вопила: «Ой, что же теперь случится с его матерью. Вот и мой сынок так же, наверное, погиб в Барбароссе!» Вы заметили? Она кричала не из-за того, что сожалела обо мне, а оттого, что вспомнила о своем сыночке. И то ее печаль была не от чистого сердца. Оплакивая сына, она оплакивала свои мечты о хорошей жизни. Наверняка ведь думала, что сынок, вернувшись домой, привезет ей пуды риса, мешки сахара, ткани рулонами. Все это фальшь!

Видишь, Нермин, он враг не только женщин, но и родины, и всего человечества. Разве так можно говорить о матери погибшего военного моряка, который отдал жизнь, защищая свою страну во время войны. Память таких людей нужно чтить.

А этот получеловек-получудовище продолжал в том же духе:

— Молодая жена стамбульского чиновника бросается на шею мужу и кричит: «Я не выдержу, я теряю сознание! Зачем показывают этот ужас?» И здесь все понятно. Она страдает не от жалости к утонувшему… Она боится, что он будет являться ей в ночных кошмарах и не давать покоя… Как будто я только и мечтаю о том, чтобы, оставив все свои дела, пугать ее в снах. И еще обратите внимание, она жалуется, но продолжает при этом смотреть на труп… Почему бы ей просто не отвернуться, не отойти? Да из любопытства. Любопытство — это свойство человеческой натуры. Человек понимает окружающие его вещи, только воспринимая их зрительно. И для него созерцание утонувшего в море человека является одним из удовольствий, в которых трудно себе отказать. Но зрелище это сильно подействовало ей на нервы… Поскольку силы воли у нее нет, она просит мужа удалить прочь эту неприятную помеху.

Женщины принялись возражать на обвинения Хомонголоса. Мужчины тоже, казалось, были на их стороне. Они одергивали Хомонголоса: «Ты опять переходишь рамки!» Но при этом на их лицах читалось, что они не совсем искренни и что в душе они даже довольны его словами.

В своих мыслях они с ностальгией вспоминали те времена, когда мы, женщины, были безвольными куклами в их руках, и они могли по своей прихоти унижать нас, бросая на землю, и топтать ногами. Ты знаешь, что я невысокого мнения о мужчинах, Нермин. А в эту ночь я вообще ощущала себя врагом этого глупого, лживого, неотесанного племени. Я просто бесилась, бросая сбой взор на холодные, блестящие, самодовольные круглые лица молодых мужчин, которые напоминали только что принесенные из огорода свежесрезанные тыквы, и на сморщенные, изборожденные морщинами, полные лицемерия безликие физиономии стариков.

Никто не мог заставить Хомонголоса замолчать:

— Деревенские девушки с глупыми лицами хватались за матерей, спрашивая: «Мама, этот человек сейчас умрет?» Появилась еще одна старуха из числа переселенцев, похожая на ведьму, летающую в бочке, будто на самолете, из театра Карагёз^[12]. Она кричала: «Дайте пройти! Я тоже хочу ему сделать искусственное дыхание!» Короче говоря, палуба теплохода превратилась в курятник, подвергшийся нападению куницы…

Ужин уже закончился. Друзья Хомонголоса накинулись на него, чтобы заставить свести дело к миру. Они, схватив его за руки и за ноги, стали подбрасывать в воздух, а он, как резиновый мячик, плавно поднимался и опускался. Все это напоминало поведение болельщиков после победного матча своей команды. С громкими криками спортсмены толкались и боролись друг с другом, пытались боксировать.

Меня кто-то нервно дернул за плечо. Я обернулась и увидела Хандан, побелевшую от злости.

— Браво, Сара! — воскликнула она. — Пока я там сижу, упрекая сама себя, ты здесь наблюдаешь за играми…

Девушка едва не плакала.

— Что поделать, не можем же мы выгнать наших гостей.

— Не надо больше приглашать таких невоспитанных людей. Разве гость имеет право так поступать?

— Что ты на меня обижаешься? Разве не ты сама настаивала прошлым вечером больше всех: «Приведите с собой и своего друга тоже!»

Моя Хандан немного растерялась:

— Да, но… Откуда мне было знать!

— Теперь ты узнала… Теперь ты будешь действовать по-другому.

— Но больше всего меня задело то, что, хотя он и ругает женщин, ты никак на это не реагируешь.

Хандан заплакала. Я взяла ее за руку и отвела в сторону. Стараясь успокоить ее, я отвечала:

— Его в особенности потешило бы, если бы я начала злиться. Я обдумываю наказание для Хомонголоса, Хандан. Я заставлю его раскаяться в том, что он считает себя врагом женщин. Сильно раскаяться!

Хандан вначале не поверила мне. Она надула губы и стала пожимать плечами. Я же продолжила:

— Я придумаю такое, что отомщу не только за тебя, но и за всех женщин вообще. Вот поэтому я так спокойно выслушала его.

У Хандан проснулось любопытство. Ее глаза загорелись во тьме, подобно двум светлячкам.

— Что же ты сделаешь? — спросила она.

— Сейчас не время. Потом расскажу. И ты тоже должна мне помочь… При случае подойди к Хомонголосу и веди себя с ним так, словно между вами ничего не произошло. Сделай так, чтобы он сюда стал приходить как можно чаще. Я дам Хомонголосу такую пощечину, адресованную всем лицемерным мужчинам, которая долго будет гореть на его физиономии…

* * *

Два часа ночи. Месяц светит прямо над нашим садом. Изнеженные создания, боящиеся ночной прохлады, собрались в просторной прихожей нашего дома. Остальные танцевали на небольшой площадке, напоминающей террасу, рядом с каменной лестницей. Стеклянные двери и окна вестибюля были открыты, поэтому и те, кто был снаружи, и те, кто внутри, чувствовали себя находящимися в одном пространстве. Пары и там и тут кружились под звуки одной и той же музыки.

Позади усадьбы простирается огромный фруктовый сад. Я углубилась в него и в одиночестве побрела по одной ведомой только мне тропинке. Эта тропинка огибала по кругу весь сад, словно дорожка для лошадиных бегов, и возвращалась на то же самое место. Двигаясь, я то и дело осматривалась по сторонам. Напротив, возле большого садового колодца, виднелось несколько деревьев инжира. Эти огромные деревья сплелись между собой ветвями, образовав внутри нечто вроде величественного шатра. Даже днем сквозь густые ветви сюда с трудом проникало солнце. Но сейчас в этом шатре кружилось множество светлячков. Подобные фосфоресцирующие синие огни можно часто наблюдать ночью на кладбищах. Они то загораются, то гаснут. Такое вот волнующееся мерцающее облако горело там. В этом слабом сиянии я вдруг заметила дым от сигареты. Так я открыла для себя местопребывание Хомонголоса, который внезапно исчез с вечеринки. Осторожно ступая, я приблизилась к нему. Он смотрел в другую сторону. Приподняв голову, он всматривался в луну, показавшуюся в промежутках между листьями деревьев.

Я с ложным удивлением воскликнула:

— Это вы, господин Зия? Как странно!

Он повернулся ко мне и, не вынимая сигарету изо рта и не доставая рук из карманов, спросил:

— Что вы находите странным, сударыня?

— Говорили, что вы совсем не любитель красот природы. Мне показалось странным, что вы любуетесь луной…

Хомонголос пожал плечами. С легкой насмешкой он отвечал:

— И кто это сказал? Разве можно не любить лунный свет? Посмотрите на эту картину… Луна лучшая из актрис, сотворенных великим Создателем. Она очень умело наносит на свое лицо макияж. Ее лик предстает нам то одним, то совершенно другим. То он блестит, как стальной лист, на котором выпекают пироги в печи, то утончается и напоминает причудливо загнутый круассан. Иногда он похож на сочный сладкий кусочек дыни. Его края покрыты крапинками, а в середине, в середине… — Хомонголос слегка закашлялся. — А в середине его цвет какой-то неописуемый. Цвет сердцевины дыни…

Я улыбнулась:

— На что же похожа эта ночь?

Он сощурил свои раскосые китайские глаза и взглянул на небосвод.

— Эта ночь похожа на ананас, — сказал он. — Она как темного цвета, шероховатый сверху, немного надтреснутый ананас…

— На синей фарфоровой чаше небосвода большущий ананас — как красиво!

Он продолжал:

— А звезды — как ягоды смородины. Поскольку Млечный Путь имеет немного кисловатый привкус, Аллах посыпал эту смородину сверху сахарной пылью. Помню, во время войны эту сахарную пыль привозили откуда-то с Явы. На складе ее осталось много, и после того как на рынке снова появился европейский сахар, надо же было найти для этой пыли применение. К сожалению, нас на это небесное празднество не пригласили, и нам остается только стоять вдали и глотать слюнки.

— Как бы то ни было, вы созерцаете небо, луну, и этого достаточно, — с улыбкой ответила я.

Хомонголос, показывая, что он заскучал, промолвил:

— Барышня… Вы говорите, что любите правду. Я вам хочу признаться. Вы, конечно, не были в горах и не наблюдали там медведя?

Я удивленно посмотрела на него.

— Да-да, медведя. Этого мощного, мохнатого царя леса. Вы видели его на рисунках. И лучше бы вам с ним не встречаться. От страха вы бы зачирикали, как воробышек. Но те, кто ходит в горы, неоднократно замечали, что в лунные ночи медведь иногда встает на задние лапы, смотрит на луну и даже как будто бы приплясывает.

Я не могла понять, зачем он мне это рассказывает. Но приняла решение выслушивать все, что бы он ни сказал, не подавая виду, что злюсь. И потому я, улыбаясь, обратилась к нему:

— Удивительно, но я не знала этого.

— Да, это так… Некоторые объясняют это тем, что медведи якобы влюблены в луну…

— Что же еще может прийти в голову? Ясно, что и животные тоже восхищаются природными красотами.

— Возможно… Но ваш покорный слуга не считает, что медведи достойны такой похвалы. Они встают на ноги, протягивают лапы к луне, тянутся к ней с тоской, словно поэты, но знаете, ведь они думают совсем не о луне, а о диких грушах, которые висят на ветках деревьев. Вот так… Мы не должны обманываться видимостью, барышня.

— !!!

— Я тоже высматриваю здесь не луну, а спелый инжир на ветках деревьев.

— Очень странно…

— Да, госпожа… У меня есть к вам очень серьезное предложение. Хотя вы и гость в этом доме, но наделены большими полномочиями. Почти что хозяйка. Вы позволите такому бедняге, как я, залезть на это дерево и насобирать инжира? А потом мы с вами его разделим поровну, как хозяйка и рабочий-поденщик.

— Будет очень здорово.

— Вы разумная госпожа! Пусть Аллах будет вами доволен. Дайте-ка мне вон тот платок.

Не дожидаясь ответа, он выхватил у меня из рук платок. Но тут же вернул его.

— Я хотел класть в него инжир, но он не подойдет… Больше трех штук тут не поместится. К счастью, я всегда ношу с собой платок.

Хомонголос, как обезьяна, ловко взобрался на дерево. Это был самый лучший номер в программе нашего циркового представления, Нермин. Невозможно передать… Если я даже в смертный час вспомню об этом, я разражусь смехом. Да ни один клоун ни в одном цирке такого не сделает!

Он спускался с дерева головой вниз, ногами кверху, цепляясь руками за ветки. Не знаю, смог бы с ним тягаться настоящий орангутанг? Думаю, что вряд ли. Когда он натыкался на прямые или слегка наклоненные ветки, он останавливался и шел по ним, как канатоходец, с широко раскинутыми в стороны руками. Иногда Хомонголос делал вид, что его колени дрожат, начинал раскачиваться и хвататься руками за воздух в поисках опоры. Затем, как будто поскользнувшись, качался, собираясь упасть, но тут же удерживал свое тело и, раздвинув ноги, оседлывал ветку, словно норовистую лошадь.

Я просто заливалась от смеха. Но сердце мое сильно стучало.

Заметив какой-нибудь крупный плод, он забирался на верхнюю ветку и оттуда, свесившись вниз головой и раскачиваясь из стороны в сторону, доставал его и срывал. Облазив все огромное дерево, Хомонголос выбрал самую гибкую, здоровую ветку, изо всех сил притянул к себе, словно тетиву большого лука, а затем отпустил и вместе с нею взмыл в воздух. Закрыв лицо руками, я вскрикнула.

Но он не упал, а повис на ветви другого дерева.

Улыбаясь, он обратился ко мне:

— Не извольте беспокоиться. Это надежный способ переместиться с одного дерева на другое. Скучно ведь спускаться вниз, потом опять лезть.

Я немного пришла в себя.

— А как же опасность? — спросила я.

Хомонголос стал жевать здоровенный инжир. Надувая щеки, он заворчал:

— Для уверенного в своих движениях человека опасность сведена к минимуму. Ведь и когда человек идет спокойно по улице, на голову ему может упасть кусок черепицы. Техника — это совсем другое, сударыня. Разве вам в школе не объясняли, что такое катапульта Архимеда и как она действует? Мой метод основан на таком же принципе. В связи со всем вышеизложенным я могу утверждать, что опасности почти нет.

— Прошу вас, господин Зия, спуститесь на землю…

Он между тем, цепляясь, как обезьяна, руками за ветви, перебирался на другую сторону дерева.

Слова Хомонголоса задели меня за живое. Теперь даже если бы он умер у меня на глазах, я не проявила бы к нему ни малейшего сочувствия. Но место, к которому он приближался, было настолько опасным, что я снова не смогла сдержаться.

— Осторожнее, господин Зия! — закричала я. — Вы двигаетесь прямо к отверстию колодца.

Хомонголос отвечал:

— Не бойтесь, я заметил. Это нешуточное дело. Но там висит такой плод, просто настоящий царь всех смокв. Как жаль, что вам оттуда не видно. Но вы поймете, что я прав, когда спущусь. Мы его либо разделим, либо бросим жребий. Царя инжира поместили в таком месте, чтобы он избежал всевозможных нападений. Ну мы его не отдадим на корм жалким воробьям.

Ветки становились все тоньше. Он слегка встряхивал их, чтобы оценить гибкость, и шелестел листвой.

У меня закружилась голова, в глазах потемнело, а сердце билось так, будто собиралось выскочить из груди.

Я уже не смотрела вверх, только слушала то, что он говорил сам себе:

— Осталось всего меньше метра до царя инжира. Если мы это расстояние благополучно преодолеем, все хорошо… Ах, проклятый царь. Ты тут расселся прямо посередине в наш век демократии. Ну, я с тобой сейчас рассчитаюсь!

Вдруг сверху послышался ужасный треск. Хомонголос закричал: «На помощь!» Я невольно взглянула в ту сторону. Он продолжал кричать душераздирающим голосом, а сам раскачивался, держась за сломанную ветку, торчавшую прямо над разверстой пастью колодца. Не знаю, Нермин, как я в тот миг не умерла от волнения. Наконец ветка с шумом обломилась, и Хомонголос с тем же душераздирающим криком исчез в глубине колодца.

Вода глухо отозвалась на удар. Потом все смолкло. Эта тишина потрясла меня еще больше, чем крики Хомонголоса до этого.

Я побежала к дому, крича во весь голос.

Но слишком далеко бежать не было необходимости. Те, кто танцевал возле дома, тоже слышали крики Хомонголоса. Вся толпа во главе со спортсменами побежала в нашу сторону, цепляясь за ветки, спотыкаясь в темноте и падая один на другого.

Спортсмены были ловкими и предусмотрительными. Они зажгли электрические фонари вокруг колодца.

Из-за того, что я находилась в полуобморочном состоянии, я толком не видела, как они вытащили из колодца Хомонголоса. Когда я пришла в себя, я была на руках у Хандан. Она казалась взволнованной не меньше моего.

Всхлипывая, но не плача, она сотрясалась всем телом.

— Что случилось? — спросила я, но на мои расспросы она отвечала только: «Не знаю, не знаю!» Когда она поняла, что я пришла в себя, ей самой, казалось, захотелось упасть в обморок. Не обращая на это внимания, я побежала к тем, кто стоял возле колодца.

Юный спортсмен удержал меня за руку и тихо сказал мне:

— Умоляю вас, не смотрите… Вы сильно огорчитесь, — и попытался увести меня прочь.

Я видела, что много людей суетится в свете принесенной из дому большой лампы. В саду стояла страшная тишина. Все разговаривали вполголоса, из темноты сада слышались женские всхлипывания.

Я с трудом собралась с силами и вырвалась из рук спортсмена, произнеся будто бы с упреком:

— Оставьте… Что вы делаете?

Вокруг меня появились другие люди, которые пытались удержать меня, не допустить к толпе.

Господин Ремзи, держа меня за руку, убеждал:

— Не волнуйтесь, госпожа Сара, только, прошу вас, не смотрите туда… Вы начнете переживать…

Сквозь зубы я спросила:

— Он умер?

Ремзи клятвенно заверил меня, что Хомонголос жив.

Тем не менее я настаивала, что должна сама все увидеть. Хомонголос лежал, вытянувшись на камнях, которыми была вымощена земля вокруг колодца. Какие-то люди, лиц которых я не могла различить, пытались, склонившись над ним, привести его в чувство.

Невольно я уткнулась лицом в плечо господина Ремзи. Грудь заложило, дыхание прерывалось, в горле застрял стон, но тем не менее сквозь пальцы, которыми я прикрыла лицо, я наблюдала за Ремзи.

Я слышала, как мой дядя, беспокойно взглянув на часы, произнес: «Смилостивился бы Аллах, нашли бы доктора!» В этот миг все, кто занимался Хомонголосом, вдруг замерли. Послышался чей-то громкий голос: «Зия, Зия!» И в ответ на него легкий стон. Напряжение, охватившее все сердца, стало понемногу спадать. Раздались голоса: «Он жив… Счастье… Он открыл глаза».

Я растолкала тех, кто стоял впереди меня. Я рыдала во весь голос. Хомонголос и в самом деле открыл глаза. Он словно что-то хотел сказать, но не мог. Он едва шевелил губами.

Присутствующие вытягивали шеи, напрягали слух, чтобы услышать его первые слова. Вокруг Хомонголоса снова воцарилось молчание. Хомонголос, опираясь на локти, попытался приподняться.

Еле слышным усталым голосом он произнес:

— Где я? Я спасся?

— Ты спасся, Хомонголос… Слава Аллаху, спасся.

Потом он простонал:

— Я спасся… Я знаю. А что с моим инжиром? С инжиром?

Сначала все подумали, что из-за случившегося с ним несчастья он тронулся умом. Но коварная, бесовская улыбка, бродившая по его губам, сразу все нам разъяснила. Хомонголос опять обманул всех и теперь потешался над нашей тревогой. Он разыграл здесь, у колодца, ту же комедию, которую разыгрывал прежде в открытом море с пассажирами парохода.

Первоначальное удивление присутствующих сменилось злостью и возмущением.

Рослый предводитель спортсменов, хлопнув в ладони, воскликнул:

— Разрази тебя Аллах! Разве с этим шутят?

Все вокруг зашумели.

Даже мой дядя, забыв об уважении к гостю, возмутился:

— Что это за шутки? Вы просто свели нас с ума!

Хомонголос, ничего не замечая вокруг, с шумом выпустил воду из ушей, изо рта и, встрепенувшись, вскочил и кинулся к колодцу с криком:

— Мой инжир! Где инжир?

Вся компания направилась к дому, включая и Хомонголоса. Его хотели поместить в отдельную комнату, дали ему другую одежду. Но он не согласился. Он велел своим товарищам разложить в одном из углов сада костер из сухих веток.

— Вы ничего не понимаете. Я сяду у огня… И одежда моя высохнет, и озноб пройдет, — говорил он.

Пока спортсмены разводили костер, я повторила Хомонголосу просьбу переменить одежду. Вместо него мне ответил предводитель:

— Не волнуйтесь, сударыня… Ваши слова не для таких упрямых дикарей, как он. Ему и так ничего не будет…

Немного погодя Хомонголос уже сидел на большом камне перед костром и читал нам небольшую лекцию, в то время как от его одежды клубами струился пар:

— Господа, я вижу, что все вы на меня дуетесь. Даже почтенные хозяева дома строго хмурят брови и раскаиваются в том, что пригласили такого хулигана, как я. Но если я принесу свои извинения, может быть, их гнев хоть немного уляжется. Господа, я грубый человек гор. Я лишен тех качеств, которые необходимы участникам столь утонченных собраний, как ваше. Я не умею танцевать, петь и даже просто болтать. Мне хотелось показать вам хоть какой-то номер, чтобы внести разнообразие в этот вечер. Я решил, что вам уже немного надоели танцы и насмешки. Как говорит народ, мне хотелось бросить и свою петрушку в общий котел с супом. И вот по этому случаю я принял ванну в колодце и весь промок до нитки.

Тетя Макбуле не выдержала:

— А если бы вдруг вы, желая пошутить, на самом деле попали бы в беду?

Хомонголос, повернувшись к огню другим боком, отвечал:

— Боже, госпожа, какая беда? Прошу вас… Я повис на ветке, потом бросился в колодец глубиной восемь метров. И всего-то. Но я должен признаться, что во время этой игры, которую я устроил только для того, чтобы развлечь вас, я тоже пережил некоторое затруднение. Вы мне простите, я надеюсь, мою шутку ради перенесенного мной мучения и ради тех благих намерений, с которыми я все это проделал.

Хомонголос прямо-таки умолял нас, склонив голову и заставляя стоявших вокруг него простосердечных людей проявить милосердие. Но на губах у него продолжала играть ироничная улыбка.

Позже, когда толпа рассеялась, он стал со мной более откровенен:

— Вы заметили этим вечером, за столом? Когда я рассказывал об известном вам происшествии на теплоходе, некоторые из бывших там улыбались про себя, думая: как такое могло быть, чтобы все поверили в то, что он прикинулся мертвым? Они даже рассердились на меня за обман. Но не прошло и двух часов, как они сами могли воочию увидеть мою игру. И никто даже не усомнился. Та же тревога, беготня, те же метания, вздохи, обмороки… Да я никогда не забуду ваши вопли, похожие на крик болотной совы, когда я упал в колодец. Помилуй Аллах, какое у вас чувствительное сердце!

Сидя у огня, мы проговорили больше получаса. То и дело он вспоминал какую-нибудь женскую слабость и начинал насмехаться над нею.

После этого случая мое решение окрепло. Я должна вступить в схватку с этим женоненавистником и сломить его. К тому же сделать это надо было так, чтобы он больше никогда не смел хорохориться и нападать на представительниц моего пола со своими упреками.

Я находилась теперь в положении настоящей актрисы. Мне необходимо было рассчитывать каждое движение, каждое слово. Я старалась пустить в ход все свои чары, всю свою привлекательность.

Мои позы и словечки могли свести с ума любого мужчину, неравнодушного к женскому обаянию. Но Хомонголос смотрел на меня, как на котенка, и не придавал значения моим попыткам.

Но мое первое поражение хотя и подействовало мне на нервы, но не лишило надежды. Ты увидишь, Нермин, я непременно одержу верх.

Я должна дать тебе сведения и о женихе и невесте, о предстоящей свадьбе, до которой остается еще две недели. Весиме и господин Ремзи этим утром, о Аллах…

Сара.

Глава десятая

От Сары Нермин

Нермин, у нас появилось новое развлечение. Вчера весь день лил дождь, и поэтому мы все время сидели дома. Чтобы убить время, мы начали танцевать, но что-то не ладилось. Потом мы стали бороться друг с другом, словно грузчики. Ничего не помогло. Пасмурная погода, казалось, проникла и в наши сердца. Мы никак не могли прогнать эту скуку. Что же, интересно, делают те, кто вынужден проводить здесь зиму? Дядя, тетя, другие пожилые серьезные люди… Я удивляюсь Весиме и господину Ремзи. Как это они переживут зиму в таком безлюдном местечке? Я на их месте и двух дней бы не выдержала. Я либо сошла бы с ума, либо свела бы счеты с жизнью.

Думая о них, я некоторое время следила за потоками дождя за окном. Рядом со мной промелькнула какая-то тень. Кто бы мог это быть, если не господин Ремзи?

Бедняга теперь не отходил от меня ни на минуту. Он боязливо спросил:

— О чем вы думаете, госпожа Сара?

Я, не повернув головы, рассеянно ответила:

— Да так, о разных мелочах…

Господин Ремзи, поколебавшись, продолжил:

— Я думаю только об одном. Ничто другое мне не приходит в голову. Ясно, что плохая погода делает плохих людей еще хуже, чем они есть.

У господина Ремзи было такое измученное и печальное выражение лица, что я испугалась, как бы он не сказал то, чего не следовало. Торопливо я подхватила:

— Конечно, вы имеете в виду Весиме. Как бы горячо вы ни любили это чистое создание, этого всегда мало, господин Ремзи. Счастливы, на мой взгляд, те люди, которые всегда думают о своих возлюбленных. Я от всего сердца хочу, чтобы вы были счастливы.

— Вы думаете, в мире есть счастье без изъяна, без размолвок?

Когда он произносил эти слова, на его губах появилась горькая и нервная усмешка.

Да, если бы господин Ремзи заметил с моей стороны хоть какое-то одобрение, он в тот же миг высказал бы мне те самые, невозможные вещи. Гнездышко Весиме разбилось бы, не успев свиться.

Да еще и моими руками… Руками Сары, которую она всегда любила как старшую сестру. Если бы я стала причиной такого бедствия, я никогда бы себе это не простила!

Я признаюсь тебе, Нермин: я немного завидовала их полупомешанной влюбленности. Когда Ремзи говорил, что в мире он не любит никого, кроме Весиме, я чувствовала будто вызов моему самолюбию. Я хотела слегка проучить этого провинциального парня, втянуть его в состояние временной меланхолии, но не более.

Но я с ужасом поняла, что моя маленькая комедия дала слишком плачевные результаты. Настало время вернуться к началу, залечить невольно нанесенные мной душевные раны. Тем более что мне от этого парня особо ничего и не было нужно.

Я приняла серьезный вид, с каким мать делает внушение своему юному сыну, и сказала:

— Весиме мне дороже сестры. Я хотела бы, чтобы вы любили ее всю свою жизнь… Я не говорю, что ваша любовь в опасности, но если я замечу хоть малейший разлад, я всем сердцем, всеми силами постараюсь защитить ее.

Я продолжала в том же духе и говорила, не очень задумываясь о смысле своих слов. В конце концов мне удалось убедить его, что я готова принести в жертву все ради счастья своей двоюродной сестры.

Несчастный мальчик то краснел, то бледнел.

Он заверил меня, что никого кроме нее он не любит. Но говорил это совсем не так, как раньше…

Склонив голову и опустив плечи, Ремзи направился к выходу. Его потерянный вид пробудил во мне сочувствие.

Нермин, хорошо ли я поступаю? Или я дурная девушка? Я этого никак не могу понять. Может быть, все люди такие же, как я? Они делают зло, прекрасно отдавая себе в этом отчет, а потом сами же переживают из-за случившегося… Утешь же меня. Скажи, что этот простой парень из провинции забудет меня, не так ли?

После разговора с господином Ремзи я стала искать себе такое занятие, которое заставило бы меня забыть о моих переживаниях.

В одной из комнат слышались раскаты смеха Хандан. Я подумала: «Значит, опять какая-то сплетня в ходу. Хандан только это и может так насмешить. Интересно, о ком идет речь на этот раз?»

Я зашла в комнату. Я не ошиблась в своих предположениях. Один из земляков господина Ремзи господин Вассаф был постоянным гостем в нашем поместье. Его, наверное, прогонят с работы за прогулы. Думаю, он и сам это сознает, но никак не может покинуть нашу компанию.

— Ребята… Хотите бейте меня, но это не в моих силах, да поможет мне Аллах! Когда Он закрывает передо мной одни двери, Он в то же время распахивает другие.

Господин Вассаф собрал вокруг себя всех наших и повествовал им нечто смешное о безрассудных выходках Хомонголоса. Завидев меня, Хандан закричала:

— Подойди-ка сюда, Сара, послушай, что рассказывает Вассаф о твоем парне. Я просто умираю от смеха.

После той ночи мои друзья, потешаясь надо мной, стали называть Хомонголоса моим кавалером. Хандан, умоляя, просила господина Вассафа заново рассказать мне то, что уже знали собравшиеся. Этого болтуна не нужно было просить дважды. Незамедлительно он приступил к рассказу:

— Госпожа, я имею в виду историю о том, как примерно два года назад Хомонголос похитил ишака. Дамам этот рассказ пришелся по вкусу. Здесь поблизости живет один грек Саманджиоглу. Он так одевается и ведет себя, что издали его можно принять за попрошайку… Грязный, робкий, никчемный, но в действительности у него горы золота. Если захочет, то вмиг, одним взмахом руки соберет вокруг себя сотню таких, как я, старших секретарей канцелярий из мэрии, и велит им себе прислуживать… У этого Саманджиоглу есть большая оливковая роща. К тому же он давал взаймы деньги односельчанам под проценты. Он садился верхом на тощего ослика, которого отобрал за невыплату процентов у одного крестьянина, и объезжал деревню за деревней, занимаясь разъездным ростовщичеством. Очень жадный тип, он стерег своего осла как зеницу ока. По слухам, зимой, боясь воров, он заводил осла в свою спальню и оставлял там на ночь… Да и спальня-то его, по правде говоря, не сильно отличается от ослиного хлева… Как бы там ни было…

Хомонголос решил во что бы то ни стало выкрасть, ради шутки, этого бесценного ослика. Однажды вечером, когда Саманджиоглу возвращался из деревни, Хомонголос, сговорившись со своим приятелем Рахми, будто бы случайно появился на пути старого грека. Они поздоровались, Хомонголос дал ему сигарету, и они, разговаривая, продолжили путь вместе, — старик ехал верхом на осле, а Хомонголос шел рядом. Быть может, вы знаете, что со стороны Курудере (Сухого ручья) в наш поселок дорога пролегает через узкий проход в скалах. Скалы образуют своего рода туннель, верх его закрывают раскидистые ветви деревьев. Вечером там царит кромешная тьма. Когда они приблизились к этому проходу, Хомонголос завел речь о деньгах, распаляя своими рассказами алчность старика… Старый грек слушал его, забыв обо всем на свете.

В этот момент Рахми, подобравшись к ослу, незаметно перерезал поводья. Хомонголос потихоньку просунул левую руку между ремнем и спиной ишака. Правой рукой он крепко удерживал узду. Можете себе вообразить ситуацию… Спортсмен с ростовщиком разговаривают, повернув головы друг к другу. Седло на левом запястье у Хомонголоса прямо как пальто, переброшенное через руку…

Господин Вассаф, встав посреди комнаты, стал показывать, как все происходило. Он то нагибался, то выпрямлялся, размахивая при этом руками:

— Пока два путника так задушевно и беззаботно разговаривали, Хомонголос на своей стальной руке начал приподнимать узду, имитируя покачивание ишака, но при этом продолжал идти. Между тем Рахми схватил оставшегося без хозяина осла за хвост. Животное, конечно, остановилось и осталось позади идущих. Но Хомонголос как ни в чем не бывало двигался вперед, неся на руке седло и на нем старика Саманджиоглу… Какие же у него мускулы, госпожа! Старый грек так и не сообразил, что произошла подмена… Он все еще полагал, что сидит на спине своего любимого осла. И так до самого выхода из ущелья. Потом Хомонголос опустил седло и старика вместе с ним на кучу земли… Конечно же, к этому времени Рахми с животным уже находился далеко оттуда. Старый грек вдруг почувствовал, что его ишак в один миг словно растворился в воздухе, будто тонкое эфирное тело, и впал в полную прострацию. Потом, осознав наконец, что его перехитрили, он начал кричать. Хомонголос, не нарушая своего невозмутимого спокойствия, говорит: «Не надо орать! Лучше помолись… Осел был очень старый. Может быть, на нем еще сам Христос ездил. Должно быть, его забрали на небеса». Этот случай в течение недели забавлял весь поселок.

Закончив рассказ, господин Вассаф сказал:

— Таков обычай Хомонголоса — потешаться над каждым, кто попадется ему на пути, будь то мужчина или женщина. Вот и прошлым вечером он разыграл перед барышней трагическую сцену.

Старший секретарь указал рукой на меня. Я почувствовала, что краснею. Значит, и я попала в разряд таких людей, как Саманджиоглу, жертв обмана и насмешек Хомонголоса, над которыми потешаются все вокруг, слушая веселые рассказы о его проделках?

Господин Вассаф продолжил:

— Вместе с тем у этого Хомонголоса есть и очень порядочные черты… Например, он терпеть не может, когда кто-то при нем унижает слабого… Он считает ниже своего достоинства выяснять отношения с малосильным. Если вы не устали, расскажу вам еще кое-что… Частично я сам был этому свидетель… Однажды Хомонголос, гуляя вокруг поселка, случайно забрел в чей-то сад. Там не было изгороди, и внешне этот сад мало чем отличался от окрестного пейзажа. Тощий садовник-албанец, завидев Хомонголоса, стал грубо браниться на него. Тот пояснил, что вышла ошибка, и повернул назад. Сторож же посчитал его спокойствие и вежливость следствием страха. Он решил показать себя героем. Он принял такой вид, будто сам он — владелец усадьбы, в пределы которой вторгся непрошеный гость. Как упустить возможность поиздеваться над трусом?

Хомонголос медленно шел своей дорогой, а садовник пустился бежать за ним, хрипя, как пастушья собака: «А ну, проваливай, невежа… Быстро… Вот я тебя!» — кричал он на ходу. Хомонголос продолжал спокойно идти. Гнев сторожа дошел до предела. В бешенстве он стал толкать спортсмена в спину, долбя его кулаком.

Тот ограничился тем, что, оглянувшись, пренебрежительно смерил взглядом этого худенького албанца и сказал: «Не подгоняй меня, дорогой… Не беспокойся, видишь, я ухожу!» Всю эту сцену издали наблюдал хозяин сада, — тоже албанец, здоровый, как сосна в три обхвата. Он видел, что его тощий помощник пинками выталкивает из сада человека среднего роста, одетого как господин. Ну и для него, конечно, обидеть слабого, оскорбить и даже побить — это своего рода развлечение, спорт, можно сказать, жизненная потребность. Если уж его тщедушный помощник издевается над беднягой и наносит ему побои, отчего же и хозяину не поразмяться? Он закричал сторожу: «Отойди, несчастный! Разве так надо выгонять бродягу из сада? Смотри и учись!» И с этими словами албанец схватил Хомонголоса за плечи. Тот повернулся и с тем же спокойствием обратился к хозяину сада: «Стой, приятель! Я не хотел обижать твоего человека, который сам-то как муха… Но ты, слава Аллаху, здоровый, крепкий мужчина… Если вы оба на меня навалитесь, будем считать, что наши силы примерно равны… Давай-ка сведем счеты!» Посреди сада началась стычка. После первого удара Хомонголоса албанский садовник сам удивился тому, что с ним стало происходить. Он, ошалев, закружился волчком и потом упал лицом на землю. Хомонголос тем временем схватил хозяина и бросил на садовника. Потом, схватив их обоих за штанины, приподнял кверху. Как раз в этот момент мы проезжали мимо сада и видели все это своими глазами. Хомонголос, расправив руки, стал крутиться на месте, крепко держа обоих мужчин, и потом с размаху швырнул их на землю. «Отсюда вам будет удобнее смотреть за садом, — сказал он им. — Никого больше сюда не пустите». И, потирая руки, направился в нашу сторону.

У тех, кто слушал рассказы господина Вассафа о Хомонголосе, в душе пробуждалось необычное чувство — нечто вроде симпатии к этому человеку. Но я-то уже приняла решение. Я вырву клыки этому монстру во что бы то ни стало. Я позвала Хандан.

— Я задумала самоубийственный план в отношении Хомонголоса, — потихоньку сказала я ей. — Необходимо, чтобы этот женоненавистник влюбился в меня… Я сделаю вид, что тоже влюблена в него. Если он в это поверит, то его сопротивление будет сломлено, и он сам непременно полюбит меня… Я покажу ему, что женские чары гораздо сильнее той материальной звериной силы, на которую он всегда полагается. Этот человек, привыкший на всех смотреть свысока, в скором времени окажется у моих ног. Но для того, чтобы достичь этого, мне понадобится твоя помощь и одного-двух преданных людей.

Хандан удивилась и заколебалась. Ведь она тоже была обижена на Хомонголоса. Но в душе она оставалась слабым, чувствительным, капризным ребенком. Ее очень озадачило то, что я прошу у нее поддержки.

— Ты прекрасно знаешь, что у меня на него тоже есть зуб, — ответила она. — Но что, если эта игра слишком сильно заденет его?

Пожав плечами, я сказала:

— Я хочу лишь немного встряхнуть его и заставить помучиться. Разве справедливо, что всегда только ему позволено потешаться над слабостями других людей? Мы избавим от этого бедствия не только самих себя, но и весь женский пол в целом. Именно во имя женской солидарности мы начинаем эту высокую борьбу!

— Правда! — согласилась Хандан, но было заметно, что она никак не может решиться.

— Речь не о том, чтобы выставить его идиотом. Хомонголосу это приключение пойдет только на пользу. Нужно показать этому человеку, который думает, что сделан из камня, что и у него, как и у других людей, есть сердце, и избавить его от бессмысленной гордости и наглого высокомерия. Разве это плохо? Может быть, после всего этого он станет более чувствительным и снисходительным человеком?

Я говорила это не только для того, чтобы убедить свою подругу. И ты, Нермин, ведь признаешь, что в моих словах содержится правда.

Короче говоря, после долгих обсуждений мы с Хандан заключили соглашение. Мы договорились, что посвятим в наши секреты только младшую сестру Весиме, Бехире, и, если понадобится, — госпожу Исмет.

Бехире была еще ребенком, но очень смышленым. У нее имелось гораздо более четкое представление о жизни и о людях, чем у ее простодушной старшей сестры. Ей можно было без труда доверить любую тайну.

Она умела скрывать свою демоническую натуру под невинным обликом, напоминавшим икону Девы Марии. Ее голубые глаза смотрели на мир из-под длинных ресниц с робостью, словно глаза святой. Именно от этого создания я ожидала наиболее действенной помощи.

Благодаря детскому выражению ее лица любые слова, слетавшие с ее уст, воспринимались окружающими за чистую монету, даже если на самом деле это была стопроцентная ложь.

Что касается госпожи Исмет: нет нужды восхвалять прелести розового цветка. Ты сама ее знаешь, она в любом деле пригодится. В общем, Нермин, между нами и Хомонголосом начинается беспощадная война, и ее результат вскоре будет налицо.

Сара.

Глава одиннадцатая

От Сары Нермин

Нермин, пусть поможет нам Аллах в битве с этим женоненавистником. Мой успех будет означать блестящую победу прекрасного пола над мужчинами. Молитесь за нас!

Хомонголос пока еще ни о чем не догадывается. Он продолжает противостоять нам со всей свойственной ему наглостью, которая бесит окружающих.

Два дня назад под каким-то предлогом мы заманили его в наше поместье. Сначала мы беседовали об одном недавнем происшествии в поселке, которое дало пищу для сплетен. Жена одного крупного чиновника бросила своего мужа и двоих детей и сбежала в Стамбул с каким-то безработным бродягой.

Моя тетя, близко знакомая с этой женщиной, не находила себе места от удивления.

— Я никогда не думала, что такая покорная и честная женщина может совершить столь нелицеприятный поступок, — говорила она.

Один из присутствовавших мужчин вмешался:

— От детей праматери Евы можно ожидать всего.

Несдержанность Хомонголоса стала уже передаваться и другим мужчинам из его компании.

Эти слова затронули религиозные чувства нашей почтенной госпожи Исмет. Она, плохо скрывая раздражение, воскликнула:

— Мы понимаем, что вы можете высказывать все, что приходит вам в голову, относительно женского пола… Но чем же вам помешала праматерь Ева? Разве допустимо клеветать на супругу первого человека — прародителя людей и первого пророка — благороднейшего представителя рода человеческого?

Ее собеседник явно почувствовал себя не в своей тарелке. Он не нашелся, что ответить.

Пыл госпожи Исмет от этого еще более разгорелся:

— Кто из вас может сказать, что Ева когда-либо изменяла своему мужу Адаму, пусть выйдет вперед!

Хомонголос тут же подхватил с коварной предательской усмешкой:

— Госпожа, конечно, права. В истории за прародительницей Евой такого греха не числится. Но тогда у нее и не имелось такой возможности. Ведь мир еще был пуст. Не могла же она изменить праотцу Адаму с мамонтом, в самом-то деле!

Госпожа Исмет вышла из себя. Но я вовремя перехватила ее готовый вот-вот разразиться порыв гнева. Осторожно отведя ее в сторону, я рассказала ей, пользуясь удобным случаем, о своих намерениях проучить Хомонголоса.

— Этого человека нельзя побороть словами… Если вы мне поможете, то в скором времени все мы будем отомщены, — сказала я.

Таким образом я привела почтенную госпожу Исмет в наши ряды. Но главная роль отводилась малышке Бехире. Проказница взяла Хомонголоса на мушку. Она следила за ним, как полицейский агент, сообщала мне во всех подробностях, куда он ходит и что делает.

Чтобы подружиться с ним и покрепче привязать его к себе, она придумала хороший повод — любовь к велосипедам.

В дровяном сарае она раскопала старый велосипед, стоявший где-то в углу, и попросила Хомонголоса отремонтировать его.

Вчера я подслушала их диалог. Я чуть не лопнула от смеха. Хомонголос, сидя на земле, накачивал шину велосипеда маленьким насосом, замазывая при этом места, пропускавшие воздух. Стоявшая рядом с ним Бехире вдруг со вздохом произнесла:

— Ах, если бы я была взрослой!

Хомонголос, не поднимая головы, спросил:

— Зачем торопиться, малышка? Ты, как и твои старшие сестры, в один прекрасный день превратишься в разряженную, размалеванную барышню.

Бехире, разводя руками, с притворной злостью возразила:

— Спаси Аллах, я не для того хочу вырасти, чтобы стать кокетливой девицей. Я хочу стать спортсменкой и чтобы у меня был такой же мотоцикл, как и у вас.

Хомонголос, так и не подняв головы, слегка улыбнулся:

— Это временное желание, малышка! Не бойся… Стоит тебе немного подрасти, природа возьмет свое. Будешь такой же, как они все.

Девочка еще энергичнее запротестовала:

— Сохрани Аллах! Я их терпеть не могу. Я стану такой, как вы, господин Зия! Сильной, крепкой, спортивной… Если передо мной появилась бы фея и спросила, на кого я хочу походить, я бы ей сказала: только на господина Зию.

Хомонголос не выдержал, повернул голову и внимательно посмотрел на Бехире.

— Очень странно, — промолвил он. — Если бы ты была постарше, я подумал бы, что ты смеешься надо мной.

Взглянув в невинные детские глаза, он задумался. Потомснова повернулся к велосипеду и своим обычным голосом продолжил:

— Если ты встретишь фею, то скажи ей: да, я желаю стать такой, как он. Но будет хорошо, если ты кое-что изменишь в моем облике.

Итак, Бехире вовсю старалась, придумывая самые бесовские хитрости, для того чтобы втереться в доверие к Хомонголосу.

Я расскажу о том, к какому трюку она прибегла для того, чтобы вчера вечером привести Хомонголоса к нам в усадьбу. Во второй половине дня Бехире, подбежав ко мне, воскликнула:

— Сестра, Хомонголос приехал на мотоцикле в поселок. Я спросила, к кому он собирается, и он ответил, что в дом своего учителя. Вскоре он должен проехать здесь поблизости, возвращаясь в свой лагерь. Я поеду кататься на велосипеде. Буду ожидать возле колодца. А ты, как только заслышишь рев мотоцикла, сразу подходи туда. Идет?

Вскоре малышка никем не замеченной уже выезжала из сада.

Солнце зашло, постепенно темнело…

Я, Весиме и господин Ремзи гуляли втроем по саду.

На бедного Господина Ремзи как раз в эти часы нашло какое-то странное оцепенение. Пока мы с Весиме разговаривали о том о сем, он шел, немного обогнав нас, и думал о чем-то грустном.

В вечерней тишине я расслышала далекий рев мотора. Прервав Весиме, я сказала:

— Бехире до сих пор не пришла, я начинаю беспокоиться. Где она бродит в такой час?

— Разве Бехире нет дома?

— Нет… Час назад она поехала кататься на велосипеде.

Ты знаешь, что Весиме очень беспокойная девушка. Она тотчас заволновалась.

— Стоп, не надо суматохи, — стала успокаивать я ее. — Слава Аллаху, в этих местах спокойно, не так ли, господин Ремзи?

Тот кивнул в знак согласия.

— Вы спускайтесь вниз, а я пока пойду по другой дороге. Может быть, Бехире уже возвращается.

Мы осмотрели сад. Девочка, конечно же, не вернулась. Как мы и договорились, Весиме с женихом стали спускаться по нижней дороге. Я же, расставшись с ними, отправилась в сторону колодца. Вскоре я увидела, как невдалеке с ревом промчался мотоцикл, поднимая дорожную пыль. Через несколько минут шум мотора внезапно смолк. Я обрадовалась: «Значит, Бехире заполучила врага в свои руки». Затем я ускорила шаг. В той стороне, где-то в саду, лаяла собака.

Немного погодя я их увидела. Стоило посмотреть, Нермин, на то, как они идут вместе — Хомонголос и маленькая девочка. Точнее говоря, Хомонголос поддерживал ее, обхватив рукой, а она, вцепившись ему в плечо одной ручкой, другой управляла велосипедом. Вся ее одежда покрылась пылью, юбочка — разорвана. На лице сверкали слезы, смешавшиеся с грязью. Она вся дрожала. Малышка так хорошо играла свою роль, что если бы я не была посвящена в суть дела, я бы тоже встревожилась.

— Что с вами случилось? — спросила я.

Бехире, всхлипывая, бросилась мне на шею.

— Сестра… сестра! — только и смогла вымолвить она, давясь слезами.

Хомонголос спокойно пояснил:

— Ничего страшного, госпожа. Дворовая собака бросилась наперерез барышне. Юбку порвала…

Хомонголос указал рукой на юбку, которую я сама распарывала всего час назад ради осуществления нашего плана. Бехире, прижавшись головой к моему плечу, тихонько пожала мне руку. Делая вид, что продолжает всхлипывать, она, быть может, в душе с трудом удерживалась от смеха.

Спортсмен продолжал:

— Умный ребенок! Она тотчас вскарабкалась на оливковое дерево. Я ее застал там всю в слезах. Слава Аллаху, что я оказался рядом!

Я в порыве чувств схватилась за руки Хомонголоса и воскликнула:

— Вы спасли жизнь бедняжке! Не знаю, как и благодарить вас!

У Хомонголоса руки оказались тонкими и красивыми. Казалось, что только руки у него и остались похожими на человеческие. Странно, каким образом столь долгие занятия спортом не изменили их изящную форму.

Передав мне Бехире, он собирался удалиться.

— Нет-нет, — сказала я. — Разве вы не хотите принять благодарность от семьи, чьего ребенка вы только что спасли?

Хомонголос слегка пожал плечами.

— Вы шутите, госпожа Сара… Вы же знаете, мне не по душе подобные церемонии. То, что я прогнал собаку и снял девочку, еще не значит, что я должен теперь принимать почести, как командир победившего отряда… Не смешите меня! Позвольте, прошу вас. Я должен вернуться в лагерь.

Не ожидая ответа, он вскочил на мотоцикл и растворился в темноте.

Бехире, неожиданно оживившись, сказала:

— Ах, сестричка… Похоже, наша игра провалилась!

Улыбаясь, я ответила:

— Неважно… Я нарочно его отпустила… Так даже лучше.

— Как это лучше?

— Скоро поймешь… Ты хорошо сыграла свою роль. Думаю, у тебя большое будущее… Расскажи, как тебе все удалось?

Девочка, отряхиваясь и приводя себя в порядок, начала рассказ:

— Все просто. Заслышав шум мотоцикла, я начала валяться в пыли. Перед этим я наполнила карманы камнями. Потом взобралась на дерево. Там бегала собака дедушки Хасана. Я стала кидать в нее камни, а сама закричала. Как раз в это время Хомонголос и подъехал к дереву. Я, плача, позвала его.

В конце дороги показались две темные фигуры. Это были Весиме и Ремзи. Они не нашли дитя и в тревоге возвращались назад.

Я потихоньку сказала Бехире:

— Веди себя так же, как и раньше. Реви…

Заметив Бехире, они вздохнули с облегчением. Весиме, обняв сестренку, зарыдала. Мы рассказали им обо всем, что произошло.

Господин Ремзи констатировал:

— Видишь, Весиме, я был прав, говоря, что не нужно поднимать тревогу?

Но моя двоюродная сестра, бедняжка, все еще лила слезы, сжимая в своих объятиях Бехире.

Господин Ремзи повернулся ко мне:

— Вы знаете, госпожа Сара? Сегодня вечером между мной и Весиме произошла размолвка. Она хотела поднять всю семью на ноги. Я же ее уговаривал не тревожить мать и отца. Но она меня не слушала, все твердила, что, если бы Бехире была моей родной сестрой, я бы говорил по-другому.

Весиме нервно прервала его:

— Да, это так, но если я повторю сейчас то, что ты мне говорил? Что будет?

— Между женихом и невестой, которым всего-то ничего осталось до свадьбы, такие раздоры ни к чему, — пыталась я примирить их. А затем продолжила: — Мы должны отблагодарить Хомонголоса. Он из скромности не захотел зайти к нам… Нам нужно навестить его в лагере.

— Это правильно. Завтра, после полудня… — поддержала Весиме меня.

— Нет, нет… Если мы отправимся сегодня вечером, это будет еще учтивее. К тому же светит луна. Мы поедем в большой повозке, не так ли, господин Ремзи? — возразила я.

Зять моего дяди, конечно же, согласился со мной. Пытаясь скрыть радость, он заговорил:

— Да-да, нельзя оставлять это на завтра. Но если ты слишком устала, Весиме, ты можешь остаться дома.

— Нет… Весиме лично должна поблагодарить Хомонголоса за спасение Бехире. И мы возьмем с собой еще госпожу Исмет и Хандан, — снова возразила я.

Вернувшись домой, мы рассказали обо всем дяде и тете. Поскольку было уже поздно, мы решили быстро поужинать прямо в саду и отправиться в путь.

На ходу мы сорвали в саду несколько цветков, соорудив таким образом небольшой букет.

Когда мы выезжали из поместья, взошла луна. Воздух был наполнен ароматом осени и приятной прохладой. После получаса езды мы остановились у подножия небольшого холма. Дальше нужно было пробираться пешком по извилистой тропинке, ведущей к лагерю.

Мы еще не прошли и половину пути, как были замечены нашими друзьями-спортсменами. Они бросились к нам навстречу вниз по склону с радостными криками. Они скандировали в нашу честь, будто на трибуне стадиона: «Ша, ша, ша!» Если бы они знали о нашем приходе заранее, то наверняка украсили бы обе стороны дороги разноцветными фонарями и устроили бы настоящее торжество.

Когда госпожа Исмет, поднимаясь по склону холма, вдруг почувствовала, что у нее слабеют ноги, они подхватили ее, образовав паланкин из своих сплетенных рук, и понесли бедную женщину под радостные возгласы прямо к лагерю, будто жену эмира.

Этот неожиданный визит крайне обрадовал всех спортсменов, кроме Хомонголоса. Можно сказать, что последний даже огорчился. Чувствовалось, что он нервничает, принимая от нас цветы.

— Благодарю вас, но все это похоже на шутку, — повторял он.

Мы пробыли в лагере часа три. Спортсмены угощали нас от всего сердца. Они даже помчались на велосипедах в какой-то виноградник, где рос самый лучший виноград, и привезли его нам, хотя это заняло около часа.

Хомонголос, как всегда, вначале держался немного развязно, а под конец забился в темный угол. Я сделала вид, что хочу прогуляться, и, будто бы случайно, подошла к нему. Он был так погружен в свои мысли, что сначала даже не заметил меня. Он сидел, уставившись на маленький букет, который держал в руке. Мое сердце чуть не выскочило из груди. Я узнала цветы, которые сама ему подарила. Значит, мои атаки на женоненавистника стали приносить первые плоды? Спортсмен, увидев меня, хотел было спрятать букетик, что еще более укрепило мои догадки.

— Вы любите не только свет луны, господин Зия, но также и цветы? — спросила я. — Вы клеветали на себя, когда говорили, что вы ничего не понимаете, когда речь идет о красоте.

Он резко встал и несколько иронично ответил:

— Мы ведь все люди, госпожа, у каждого из нас тысячи бессмысленных слабостей. Мне понравился ваш букет, я нахожу его очень изящным, и я даже решил повесить его над своей раскладушкой, потому что отдельной спальни-то у меня здесь нет.

— Как я рада, господин Зия!

— Госпожа, я член спортивного клуба «Серебряный лук», а вы как раз выбрали для вашего букета цвета формы нашего клуба. Конечно же, я в восторге от вашего вкуса и утонченности.

Представляешь, Нермин, как меня это возмутило и поразило. Но, не подавая виду, я продолжила:

— Признаюсь, что мне были незнакомы цвета вашего клуба, господин Зия. Но я и в самом деле очень рада, что случайно смогла угодить вашему вкусу. К сожалению, у меня очень мало сведений о наших спортивных клубах. Ведь вокруг меня люди, которые ничего в этом не понимают, разве только в новомодных танцах разбираются. Между тем мне очень интересно, господин Зия… Могли бы вы поподробнее рассказать мне о клубе? Давайте немного прогуляемся, если хотите… Нас никто не потревожит, и к тому же у меня появится возможность осмотреть окрестности. Вы знаете, господин Зия, я очень люблю ходить по незнакомым местам. Вот там, за этими деревьями, похоже, начинается долина…

Не давая Хомонголосу времени на возражения и отговорки, я тут же двинулась в указанном направлении. Ему пришлось пойти за мной. Пройдя немного вперед, я остановилась, чтобы подождать его. Я подняла глаза и посмотрела на луну. Я чувствовала, что в этот момент я прекрасна, как чудесное видение. Но он даже на секунду не взглянул на меня.

— Эти места, — сказал он ровным голосом, — полны колючек и острых камней. Вы поранитесь. И платье можете порвать.

Я, улыбаясь, настаивала:

— Что за беда, господин Зия? Я ведь ваш гость. Вы должны прислушиваться к моим пожеланиям.

Хомонголос вынужден был следовать за мной. Но я не могла добиться того, чтобы он шел рядом, несмотря на все предпринимаемые мной маневры. Он плелся чуть поодаль. Я то и дело останавливалась под тем предлогом, что хочу получить от него те или иные объяснения.

— Это деревня? А эта дорога куда ведет?

Мы оба уже позабыли о том, что он собирался рассказать мне о спортивных клубах. Он уже не был таким разговорчивым, как раньше, и постоянно о чем-то думал и хмурился. На мои вопросы он отвечал отрывисто.

Мы подошли к зарослям орешника.

— Дальше не пойдем, там ничего интересного для такой барышни, как вы, нет. Отвесный склон и под ним темная, глухая долина, — предупредил Хомонголос.

Я прицепилась к его словам «для такой барышни, как вы» и стояла на своем. Хомонголос пошел впереди меня. Раздвигая ветви своими сильными руками, срывая колючки, он прокладывал мне путь. Мы подошли к краю пропасти. С победной улыбкой он заметил:

— Дальше, если хотите, идите на свой страх и риск.

Хомонголос описал это место таким, каким оно и оказалось в действительности. Отвесный склон, а внизу — дикая черная долина. Вершины соседних холмов были освещены лунным светом. Когда мы начали спускаться, свет луны постепенно таял, ветер со свистом несся по ущелью. Белые ветки олив, похожие в сумраке на застывшее серебро, издавали дикий скрип под его порывами.

Мы дошли почти до берега. Я повернулась к темнеющему внизу заливу и замерла. Но не просто так. Я сделала так, чтобы в лучах лунного света Хомонголос увидел мой профиль. Моя личность, казалось, на время раздвоилась: я смотрела ему в глаза и одновременно созерцала саму себя, свое великолепие, как будто со стороны. Казалось, никогда прежде я не была влюблена в себя так сильно. А может быть, это только мне почудилось.

Душа Сары была очарована ее физической красотой. Но как жаль, что этой красоте осталось жить всего лишь несколько лет, притягивая окружающих. Ты знаешь, что мысль о старости, о потере привлекательности с годами просто убивает меня. Этот проклятый страх гложет мне сердце и отзывается в нем такой болью.

Краем глаза я наблюдала за Хомонголосом. Для него я значила не больше, чем куски камня, лежавшие вдоль тропинки. Он тихонько посвистывал, обстругивая ножом какую-то палку. Этот хищник даже не смотрел на меня, Нермин!

Я словно бы потеряла на минуту всякую надежду очаровать этого бесчувственного человека.

Хомонголос, заметив, что я смотрю на него, продолжил ту же самую песню:

— Вернуться бы нам, госпожа Исмет… То есть пардон, госпожа Сара. Вы видите, пейзаж тот же самый. Как бы нас не начали искать. К тому же можете приехать сюда в любое время. Скажем, лет через двадцать-тридцать…

Этот острослов, возможно, говорил все это просто для красного словца. Но мне показалось, что он проник в мою душу и раскрыл мои тайные мысли, мои страхи и теперь насмехается надо мной.

Он заговорил тем же тоном:

— Хотя вы недооцениваете физические упражнения, не придаете значения спорту. Поэтому к тому времени вы превратитесь в немощную пожилую женщину. Ревматизм в ногах не позволит вам пройти по этим тропам.

Я вдруг увидела на месте, где стояла прекрасная Сара, старую, сморщенную женщину. Цель негодяя была очевидна. Он потешался над моим возрастом. Не потому ли он нарочно назвал меня госпожой Исмет, будто бы забыв мое настоящее имя?

Вся ненависть, весь протест, которые я ощущала в душе по отношению к этому мужчине, при этих словах нахлынули на меня с такой силой, что, если бы могла, я бы, не задумываясь, сбросила Хомонголоса с обрыва.

Я решила предпринять атаку. Пока же мои глаза наполнились слезами.

— Господин Зия, — сказала я. — Мне что-то попало в глаз. Какая-то мошка. Очень больно. Посмотрите, пожалуйста!

Улыбаясь, я подошла к нему. Я подставила ему свое мокрое от слез лицо, словно желая получить от него поцелуй. Хомонголос отступил на шаг, не вынимая рук из карманов, и начал заговаривать мне зубы:

— Ничего страшного, милая… Надавите на веко одним пальчиком, а другим поглаживайте, словно утюгом. По милости Аллаха, все пройдет.

Я застонала, как больной ребенок:

— Очень прошу вас, так сильно болит…

— Хорошо… Но как я в темноте увижу…

— У вас в кармане есть электрический фонарик…

— Не получится… Вы постоянно моргаете… Будьте же хладнокровнее! Вы ведь говорили, что очень целеустремленная женщина.

Можешь себе представить все перипетии нашей борьбы, Нермин? Я, забыв обо всем, старалась заставить его взглянуть на себя поближе, посмотреть в глубину моих глаз. Что поделать, Нермин, — на войне, как на войне. Раз он не видит мою красоту издали, нужно ткнуть ею прямо в глаза.

Хомонголос с полунасмешливым видом встал рядом со мной. Я повернула голову к лунному свету. Словно боясь дотронуться до моих щек, он осторожно мизинцем приподнял мне веко. Наши взгляды встретились. Я впервые увидела его так близко.

Мне почудилось, что взгляд Хомонголоса тоже дрогнул. Но он снова заговорил тем же ироничным тоном:

— Ничего нет. В таких больших глазах, как у вас, даже и слон затеряется, сохрани Аллах…

Я повторила еще раз свою просьбу зажечь фонарик. С недовольным видом он вынул левую руку из кармана. Рука была перевязана платком. Ему было трудно включить фонарь.

— Что у вас с рукой? — поинтересовалась я.

— Ерунда. Я только что стругал дерево и немного порезался… Просто царапина. Обычное дело.

Когда он зажег фонарик, я сама все увидела. То, что он называл ерундой, было раной, от которой весь платок был в крови.

— Извините, господин Зия… Ваша рана куда серьезнее. Да и боль в глазу у меня уже прошла. Давайте теперь я вас полечу.

Хомонголос кивнул с таким выражением, будто говорил: «От этой девушки нет спасения!» Покапризничав еще немного, он протянул руку. Его ладонь была рассечена. От такой раны мы с тобой неделю не вставали бы с кровати.

С показным волнением я разорвала свой платок и стала осторожно делать ему перевязку.

В выражении лица Хомонголоса что-то изменилось.

— Вы говорили, что очень хладнокровная и выносливая девушка. А ведете себя как ребенок. Как будто вы перевязываете смертельно раненного… Зачем, госпожа? Для нас все это — дело привычное.

Хомонголос, как всегда, забавлялся. Но в его голосе чувствовалась теперь какая-то грусть и нежность.

Мы потихоньку пошли в сторону лагеря. Он попросил меня никому не рассказывать о том, что произошло.

Я сообщу тебе, Нермин, еще об одной чрезвычайной ситуации на нашем фронте. Когда пришло время возвращаться, Хомонголос сел на мотоцикл. Хотя мы просили его не беспокоиться, он довез нас до самого дома. Конечно, я этим воспользовалась. Я взяла с него слово, что послезавтра он непременно будет у нас в гостях.

Госпожа Исмет, наблюдая за сценой нашего расставания опытным взором, задумчиво произнесла:

— Бычок, похоже, клюнул на приманку. Наверное, нас ожидает успех.

Сара.

Глава двенадцатая

От Сары Аднану-паше

Любимый папочка!

Вот уже девятнадцать дней я не получала от тебя не единой весточки. Я просто умираю от волнения. Вчера я ходила на почту, чтобы отправить тебе телеграмму и спросить о твоем здоровье. Не успела я написать текст, как вдруг мне принесли письмо от тебя, которое почему-то к нам не доставили. От счастья я и смеялась, и плакала одновременно. Я радовалась, словно ребенок, прямо в присутствии работников почты. Мне казалось, что солнце засветило ярче и мир стал еще прекраснее.

Ты решил отправить в Стамбул маму. Ты говоришь: «Я мог бы оставить ее здесь до конца года, но я прежде всего забочусь о тебе». Папочка, я допустила оплошность, прости меня. Я должна была написать, что веселюсь вместе с подругами, что совсем не думаю о своих родителях, не вспоминаю о них. Я должна была скрыть от вас, что ощущаю себя настолько одинокой! Тогда ты, быть может, удержал бы маму у себя и сам бы не так печалился в одиночестве на чужбине. Я должна была пойти на это, пожертвовать своим благополучием. Но я не умею лгать, папочка, что делать!

Ты пишешь, что мама должна выехать через две недели вместе с полковником Керимом. Ведь это тот самый господин Керим, который вместе со своим отцом, господином Джеватом, бывал у нас в гостях, в нашем летнем доме в Бейлербейи. Я немного помню его.

Я тогда была совсем маленькой. Он же являлся курсантом военной школы, ему было лет восемнадцать тогда. По твоим рассказам, этот господин Керим исключительный человек, настоящий богатырь. И нрав, и внешность у него прекрасные. У него блестящее будущее. Отец оставил ему большое наследство. Этот молодой офицер штаба едет в Европу по какому-то важному поручению. Он пробудет в Стамбуле около двух месяцев…

Ты говоришь: «Этот мой коллега, которого я очень высоко ценю и уважаю, остановится у нас дома в Стамбуле. Надеюсь, вы отнесетесь к нему с должным почтением».

Дорогой отец, ты, как и я, не умеешь лгать. Ты так много написал о нем, что я сразу поняла, что ты задумал выдать меня замуж за этого господина Керима. Согласно твоему приказу, я окажу прекрасный прием Кериму. Но не думаю, что стану его супругой. Как я уже говорила, я плохо знаю этого господина. Он и вправду красивый и умный молодой человек. Но это не то, что я ценю в людях, папочка. Ты знаешь, я простая и тихая девушка. У меня нет другого желания, как быть всегда у ваших ног.

Сара.

Глава тринадцатая

От Сары Нермин

За две недели мне не удалось написать ни одного письма тебе, Нермин! Ты, верно, подумала, что я проиграла в схватку с Хомонголосом и теперь стыжусь рассказать тебе о своем поражении, как правительство страны, чьи войска разгромлены, избегает официально заявлять об этом. Какая нелепость! Значит, ты еще плохо знаешь Сару. Не пройдет и месяца, как я нанесу хищнику «непредсказуемое поражение» (как пишут в газетах) и с победой вернусь в Стамбул. Через двадцать дней из Эрзурума приезжает моя мать.

Вот тебе еще событие! Когда мы летом жили в Бейлербейи, я немного пофлиртовала с одним человеком по имени Керим. Он такой весь красно-желтый, как яблоко из Амасьи. Бедняга, он пропускал занятия в училище, чтобы написать мне многостраничное письмо. Теперь он — полковник штаба, служил в Эрзуруме вместе с моим отцом. Он попросил моей руки. Между собой они уже договорились. Теперь он едет в Стамбул вместе с моей матерью и остановится у нас. То-то будет весело этой зимой!

Полтора года назад я случайно встретила господина Керима на площади Таксим. Увидев меня, он то краснел, то бледнел, из чего я поняла, что он по-прежнему влюблен в меня. Мы перебросились парой слов. Я спросила его о жене и детях. Он сказал, что семь лет назад женился, но через девять месяцев его жена умерла от тифа. Он же, в свою очередь, спросил, замужем ли я. Узнав, что нет, он чуть не лишился чувств. За секунду в его голове созрел план — жениться. Если бы мы с ним проговорили дольше, возможно, он стал бы на коленях умолять меня согласиться. Но я под каким-то предлогом тотчас удалилась.

Нермин, человек с возрастом совсем не меняется!

Как мы с тобой по-прежнему остаемся легкомысленными девочками, так и господин Керим — все тот же чистосердечный и пылкий школьник.

Все равно у нас будет достаточно времени впереди, чтобы обсудить вопрос об этом Кериме. Сейчас же возвратимся к Хомонголосу.

Сначала я поясню тебе, почему моя переписка с тобой временно прервалась. Завтра свадьба Весиме. Свадебная суматоха, с одной стороны, перипетии борьбы с Хомонголосом — с другой совсем не оставляли мне свободного времени, чтобы тебе написать.

Но теперь все приготовления уже закончены. Завтра свадьба. Думаю, будет повод поразвлечься и понаблюдать за разными необычными вещами.

Как я уже сообщала тебе, здесь, как и повсюду, идет борьба между старым и новым укладом жизни. Временами, в зависимости от обстоятельств, то старики терпят поражение, то молодежь. Последнее случается реже. В связи со свадьбой и общим весельем и в ожидании этого между сторонами объявлено перемирие.

Мои дядя и тетя составили подходящий для этой цели распорядок свадебных торжеств: днем приглашены пожилые люди и члены благородных семейств, и будет устроена традиционная свадебная церемония. Весиме, как и положено невесте, нарядится в фату, украшенную золотыми нитями. Все произойдет как в старину — невеста будет восседать на кресле, станут повязывать кушаки, осыпать молодых деньгами, молиться за них… Аллах знает, что еще… Короче, настоящая комедия. Мы даже подумывали, не нарядиться ли нам в платья крестьянок?

Но вечером, когда почетные гости удалятся, слово останется за нами. Дальнейшая программа будет уже в европейском стиле. Кто знает, чего мы выдумаем, чтобы скоротать время до утра…

Когда дядя с тетей хотели вмешаться в распорядок этой части вечера, мы стали возражать:

— Нет-нет… Предоставьте это на наше усмотрение!

Да, завтра главный день в жизни госпожи Весиме и господина Ремзи. Наконец-то влюбленные поженятся.

Весиме пребывает в глубоком экстазе, как невинные дети, улыбающиеся ангелам во сне. Господин Ремзи также на вершине блаженства… Его губы, которые несколько недель назад произносили в беседе со мной возле пруда: «Если бы в мире не было Весиме, я бы и не узнал, что такое любовь», — и сейчас постоянно улыбаются. Но что это за улыбка?!

Я незаметно следила за ним. Когда он оставался в одиночестве, улыбка тотчас сходила с его губ, уступая место гримасе актера, который уже устал играть свою роль.

Из-за того, что я в ту дождливую ночь резко ответила господину Ремзи, он уже не смел, как прежде, приближаться ко мне. Он даже старается не смотреть мне в лицо.

Сегодня утром я зашла в прачечную, чтобы забрать какую-то вещь. Я увидела, что господин Ремзи сидит на деревянной скамье, положив голову на доску для глажения. У него был вид больного ребенка.

Заслышав шум моих шагов, он вскочил. Его лоб покраснел из-за того, что прижимался к гладильной доске, но само лицо оставалось бледным.

С испуганной улыбкой он проговорил:

— Я чуть не заснул от усталости, госпожа Сара.

Он вышел из комнаты, покачиваясь, будто пьяный.

Вот так, Нермин, господин Ремзи на глазах у всех — довольный и веселый, но наедине со мной он совсем другой. Нельзя сказать, что я ему не сочувствую, однако что делать, он сам этого хотел.

А теперь возвратимся к Хомонголосу.

Я вижусь с этим врагом женщин почти каждый день. От моих союзников я получаю немалую помощь. В особенности малышка Бехире вовсю старается проявить свою хитрость. Этому бесенку после нашей победы во имя женственности нужно будет вручить заслуженную медаль.

Я должна сообщить тебе, что число моих союзников теперь достигло девяти. Некоторые друзья Хомонголоса обратили внимание на то, что я стараюсь как можно чаще бывать в его обществе. Кое-кто из них верит, что я всерьез заинтересовалась Хомонголосом… Хорошо, пусть так думают. Скоро, когда все выйдет наружу, они узнают всю правду.

Но те из них, кто поумнее, уже сейчас догадываются об этом. Они говорят между собой: «Наверняка Сара разыгрывает какую-то комедию». Не было лучшего средства заставить их замолчать и привлечь на свою сторону, как раскрыть им свои намерения, не так ли?

Все теперь с любопытством ожидают финала этой комедии.

Как я уже писала тебе, я приняла решение изменить тактику по отношению к своему врагу. Раньше я пыталась очаровать Хомонголоса, кокетничая с ним. Да и сейчас нельзя сказать, что я не прибегаю к этому средству. Даже если сердце мужчины сделано из гранита, наш прекрасный пол найдет путь к тому, как растопить этот лед, укротить этого зверя. Но для этого требуется время. Поэтому я перешла в контрнаступление. Я сделала вид, что действительно влюблена в Хомонголоса.

Каждый день я выдумывала повод, чтобы увидеться с ним. Некоторые из них были по-настоящему детскими. Хомонголос тоже понимает, что это всего лишь хитрость.

Он по-прежнему был нагл и несдержан, но иногда серьезно задумывался.

От своих союзников я получала обнадеживающие доклады.

День назад он разговаривал с Хандан. Внезапно он спросил:

— Кажется, в глазах госпожи Сары читается какая-то боль?

Хандан удивилась.

— По-моему… ваша подруга привыкла с удовольствием созерцать самые безобразные вещи. Вероятно, она видит вещи и лица не такими, какими они предстают нам, — продолжил он, улыбаясь.

Разве неясно, Нермин, что под «безобразными вещами» Хомонголос подразумевал самого себя?

Хандан тоже об этом догадалась. Она ответила, что я очень необычная девушка и что иногда мне приходятся по душе самые отвратительные люди.

Хомонголос задумчиво произнес:

— Эта барышня больна, — и уставился куда-то вдаль.

От госпожи Исмет я получила другую новость. Между ней и Хомонголосом состоялся следующий диалог.

— Сара, — сказала госпожа Исмет, — уже несколько лет как больна.

— Хвала Аллаху, она крепкая, как булат, — отвечал Хомонголос. — Но в любом случае ей нужно показаться врачу.

— Эта болезнь от нервов. Бедная девочка, несколько лет назад у нее был приступ… Она обижена на весь мир.

— Здоровья ей! Такое случается с людьми.

— Рана затянулась, но рубец от нее все еще остался. Вы человек понимающий. Я могу вам довериться. Сара любила одного человека…

— Опять эти истории?

— Для такого крепкого человека, как вы, любовь, может быть, всего лишь басня. Но она очень чувствительная и болезненная девушка.

— Тогда ей нужно выйти замуж. Госпожа Сара не лишена привлекательности. Нынешние мужчины в большинстве своем гоняются за такими хрупкими девушками, как она. Поэтому госпожа Сара может отдать свою руку любому мужчине, который ей придется по душе.

— Но ее отец был против…

— Что, ее избранник оказался слишком беден?

— Нет… Он был араб, и не просто араб, а еще и черный, почти как уголь… Сара не смогла выйти замуж за этого человека, она обиделась на весь мир. Она даже собиралась дать обет безбрачия. Она постоянно носит на груди медальон с портретом своего возлюбленного. Но ведь она еще так молода… Может быть, она забудет его… Кто знает, возможно, уже забыла?

Хомонголос расхохотался. Но госпожа Исмет говорит, что смех его был каким-то нервным.

— Теперь у меня нет сомнений, — сказала она. — Он попался на крючок. Напрасно Бычок трепыхается.

Но самый страшный удар нанесла Хомонголосу маленькая Бехире. Я расскажу об этом. Однажды вечером, когда все союзники собрались, чтобы обсудить свои решения, госпожа Исмет отвлекала Хомонголоса беседой на диванчике в саду. Бехире бегала по саду, держа в руках маленький медальон. Она спрашивала:

— Кто видел мою сестру Сару?

Госпожа Исмет подозвала к себе девочку и поинтересовалась:

— Зачем тебе понадобилась Сара?

Проказница с детской непосредственностью ответила:

— Я нашла возле ее дверей вот этот медальон. Я видела, что Сара его все время носила. Хочу вернуть его ей.

Госпожа Исмет взяла у девочки медальон и стала его рассматривать.

— Да, это вещь Сары, — сказала она. — А ты иди играй. Я сама передам ей, когда увижу.

Девочка, как ни в чем не бывало, запрыгала прочь. Госпожа Исмет с загадочной улыбкой произнесла:

— Странный случай! Как могла Сара потерять этот медальон? В нем фотография того араба, которого она любила. Я раскрою до конца ее тайну, так и быть, покажу вам его портрет.

Госпожа Исмет с опечаленным видом открыла медальон. Но вдруг она вскричала:

— А-а!

Прошлой ночью мы вырезали из спортивного журнала фотографию Хомонголоса и поместили ее в медальон.

Госпожа Исмет будто бы от неожиданности уронила рисунок на землю, прямо в пыль.

Хомонголос, нагнувшись, поднял его и, завидев собственный портрет…

Не могу тебе описать, Нермин, что с ним произошло. Расскажу об этом со слов госпожи Исмет:

«Хомонголос, завидев свой портрет, просто остолбенел. Цвет его лица изменился. Как будто пораженный в самое сердце, он глубоко вздохнул и затем, словно опомнившись, выпрямился в полный рост. Но все же быстро взял себя в руки. Скрывая дрожь в голосе, он, хохоча, обратился ко мне:

— Что это за глупости?

Я с материнской лаской в голосе ответила:

— Господин Зия, я сожалею. Вы не должны были видеть это. Но так уж случилось.

Я сделала вид, что внутри меня идет борьба с самой собой.

— К тому же и моей вины здесь нет. И что мне пришло в голову? Хотя зачем скрывать правду? Я сама и не сомневалась в этом. Но чтобы настолько…

Я словно оборвала саму себя, чтобы не сказать ему слишком много. Я ожидала его вопроса, но он был нем, как скала. Наверное, ему до смерти хотелось узнать больше, но он никак не выдал своих чувств и молчал.

Я продолжила с тем же беспокойством:

— Да, господин Зия… Я знала, что эта странная девушка неравнодушна к вам. Людей, которые ее окружают, она не замечает. Разыскивает любой повод для того, чтобы встретиться с вами.

И дальше в том же духе. Хомонголос, склонив голову, внимал мне, не проронив ни слова. Наконец я завершила свою речь словами:

— Да, это настоящее бедствие, господин Зия! Но как часто то, что начинается плохо, имеет счастливый финал… Я видела на своем веку много подтверждений этому. Что вы на это скажете?

Он встал и только произнес:

— В таких вещах, во всем этом ребячестве я ничего не понимаю, уважаемая госпожа. Эта барышня, несомненно, безумна. То у нее портрет араба, то Хомонголоса… Позвольте мне только заметить, что ее безумие — заразно. Прошу извинения, но, по-моему, оно и вам передалось. Разрешите мне идти!

Хомонголос, попрощавшись со мной, вышел на улицу и медленно пошел прочь. Судя по его походке, он очень устал и был погружен в свои думы. Если бы ты видела его, Сара, ты бы поняла, насколько велика твоя власть над этим человеком!

Но Хомонголос не ушел далеко. Бехире по моему тайному знаку вскочила на велосипед и выехала на улицу».

Рассказ госпожи Исмет на этом заканчивается.

Теперь ты признаешь мою правоту, Нермин, когда я говорю, что не пройдет и месяца, как этот человек будет у моих ног? Да, вскоре женский пол будет наконец отомщен. Может быть, даже завтра ночью…

Если бы ты могла себе представить, Нермин, все мое нетерпение! Хомонголос обязательно предложит мне стать его женой. Я отвечу ему победным смехом, и это станет самым лучшим воспоминанием в моей жизни…

Сара.

Глава четырнадцатая

От Сары Нермин

Нерминчик, свадебные хлопоты настолько утомили меня, что я слегла. Я три дня пролежала в постели. Потому и не могла тебе написать. Конечно ты меня простишь.

Взамен этого я сообщу тебе очень радостное известие. Через десять дней я буду наконец в Стамбуле.

Весиме и господин Ремзи женаты уже четыре дня. Следовательно, больше оставаться здесь мне нет смысла. Даже, признаюсь тебе, это мой долг — вернуться в Стамбул как можно раньше. Но свои дела едва ли завершу раньше, чем за неделю.

Есть причина, которая заставляет меня бежать отсюда, и я тебе сразу скажу: господин Ремзи несчастлив в браке. Если бы не родилась девушка по имени Весиме, то этот парень так бы и не узнал, что такое любовь, помнишь? Вместо этого день свадьбы с Весиме стал на самом деле концом его счастью.

Я видела все своими глазами. Господин Ремзи просто чуть не умер прямо в день свадьбы. И умирал он совсем не от счастья.

Он совершенно не походил на счастливого жениха, который наконец-то соединился в браке со своей возлюбленной. Он был похож на человека, надевшего черные одежды для погребального шествия. Его лицо выглядело белее белой розы, которую он заткнул за лацкан пиджака. После религиозной церемонии бракосочетания я подошла пожать ему руку. Его рука оказалась такой же горячей, как у больного лихорадкой, и дрожала. Даже его старший брат, который в своей жизни никогда не думал ни о чем, кроме охоты на уток, заметил его состояние и спросил:

— Что случилось, Ремзи? Ты какой-то странный.

Зять моего дяди, будто застеснявшись своего собственного состояния, резко поднял голову и, стараясь улыбнуться бескровными губами, произнес:

— Излишек счастья бывает иногда похож на болезнь, придает человеку сходство с безнадежно больным.

Да, в тот день господин Ремзи больше всего напоминал человека, который только что присутствовал на похоронах своей любимой женщины. Вся скорбь, которая теснилась в его душу, заполнила его глаза, когда он смотрел в мою сторону. Я чувствовала, что, если скажу хотя бы слово, он тут же расплачется, как ребенок.

Ты знаешь, Нермин, какое у меня мягкое сердце… Оно разрывалось на части от сочувствия. Ведь именно моя неосторожность стала причиной всего этого, точнее, моя идиотская гордыня! Но я уверена, что моя вина здесь не столь велика. Однако же у меня такое слабое сердце. Я не в силах выносить, как прямо у меня на глазах человек страдает от таких душевных мучений. Если бы я знала, что все так обернется, я с удовольствием отказалась бы тогда от своего желания отомстить ему.

Что касается Весиме, она также горюет, видя, что у ее мужа какой-то непонятный душевный кризис, но подлинную его причину она не понимает.

— Бедняга Ремзи болен… И болезнь пришлась как раз на такое время, когда все его силы на исходе, — говорит она.

Ты понимаешь, Нермин? Для их общего счастья необходимо, чтобы я непременно уехала отсюда; потому что, если я останусь, господин Ремзи никогда не исцелится.

Ради счастья Весиме я готова уехать не то что в Стамбул, а даже в заброшенную деревушку из двух домов. Но, как я уже писала тебе, я еще не завершила все свои дела. Хотя передовые укрепления подлого Хомонголоса уже пали, он все еще барахтается в моих сетях, как пойманное морское чудовище, пытаясь оказать сопротивление.

Расскажу все по порядку.

Я описала программу свадебных торжеств в предыдущем письме. Сначала шла традиционная свадьба. Читали молитвы, пили шербет. Присутствовали все старейшины, все сколько-нибудь значительные лица поселка. Весиме надела фату с золотыми нитями. Мы нарядились в длинные платья, покрыли голову платками.

В доме царила духовная атмосфера, воздух был наполнен ароматами розовой воды и амбры. Временами я даже думала, что нахожусь не то на траурной церемонии, не то в Мекке, не то в раю. Можно сказать, что в торжествах вместе со стариками из поселка принимали участие и ангелы небесные. Когда стемнело, наши архаичные гости отужинали и с молитвами и благословениями на устах разошлись. На этом первое действо закончилось. Поздно вечером началось второе, куда более интересное. Декорации полностью поменялись, ангелов с трепещущими крыльями прогнали звуки джазового оркестра, и вся сцена стала похожа на танцплощадку.

Днем погода выдалась переменчивой. То и дело начинал дуть сильный ветер, на горизонте сгущались черные тучи.

Мы испугались, что наша ночная программа сорвется. Но к вечеру ветер стих, и опустилась теплая, тихая летняя ночь.

Я думала: «Вероятно, этот приятный вечер станет свидетелем полного поражения женоненавистника!» Мои дядя и тетя после дневных хлопот прямо-таки обессилели. И другие пожилые обитатели дома и гости с вечера отправились в свои спальни. Некоторые, правда, все еще бродили по дому, как призраки. Но командование уже было не в их руках. Ристалище^[13] осталось за нами.

Нас собралось более пятидесяти человек. Все деревья в саду были украшены горящими фонариками.

Поскольку я все время находилась с Хомонголосом, то не обращала внимания ни на что другое. А то, что разворачивалось вокруг меня, стоило того, чтобы на него посмотреть. Какие происшествия, какие страсти!

Свадьба Весиме и господина Ремзи послужила толчком к тому, чтобы шесть молодых людей устроили свое счастье. То есть три девушки и три молодых человека в эту ночь познакомились, подружились и договорились о помолвке.

Одна из трех пар была действительно уже состоявшейся, но из-за денежных трудностей они никак не решались объявить о своей помолвке. Но эта ночь была прекрасной, приглашенные опьянели от вина, музыки и танцев. В их головах не осталось способности мыслить разумно. Сердца звучали гулко, как туго натянутые струны гитары, забытой на улице, перебираемые могучими порывами ветра. В такие минуты человеческая жизнь становится такой легкой и прекрасной. Нам кажется, что мы можем мановением руки достать с неба звездочку и бросить ее к ногам возлюбленных… Когда все представляется таким легким, трудно понять, почему некоторым людям всегда не везет. В такие мгновения, Нермин, у человека хватит смелости на любой, даже самый безрассудный поступок.

И вот эти влюбленные, которые мучились лишь Аллах знает сколько времени, под воздействием этой магической обстановки быстро приняли нужное решение. Теперь они больше не хотели скрывать свой маленький секрет от окружающих.

В тот миг им казалось, что для свадьбы и семейного счастья достаточно того, что у них есть — молодость и любовь.

Вторую пару образовали высокорослый вожак спортсменов и дочь одного из местных богатеев, которая закончила Американский колледж в Стамбуле. Внешне они были такие разные — он очень высокий и худой, она — коротышка и довольно полненькая, но в душевном плане у них оказалось много общего. По сравнению с этим спортсменом любой из нас казался карликом. Желаю им, чтобы их жизнь была такой длинной, как рост жениха, а счастье таким полным, как сама невеста.

Третья пара — дочь председателя суда и доктор из местной больницы. Девушка росла в замкнутой обстановке, отец боялся показать ее даже врачу в случае, если она заболевала. Что ж, теперь, если она выйдет замуж за доктора, ей и не придется прибегать к помощи посторонних врачей.

Моим дяде и тете придется натерпеться и напереживаться за бедную девушку до тех пор, пока она не получит благословения отца.

Что касается господина председателя, то он согласился чтобы его дочь наблюдала за свадьбой из окна нашего дома. «Прошу вас, в комнате пусть не зажигают лампу. Иначе ее будет видно снаружи. Нельзя сказать, что я противлюсь требованиям жизни, но…» — настаивал ее отец. Утром мои дядя с тетей крайне удивились, что этот птенчик уже нашел себе пару и уже заявляет о своей помолвке. От страха у них затряслись губы.

Конечно, господин председатель суда возложит полную ответственность за происшедшее на моих дядю и тетю. Вот уже два дня весь поселок обсуждает это. Но сам господин председатель еще ничего не знает. Пока он рассматривает в суде дела других людей, связанные с соблазнением. Мать доктора на днях отправится к председателю суда как сваха и официально попросит у него руки его дочери для своего сына. Но если тот откажет, вот будет беда!

В половине третьего ночи все приглашенные валились с ног от усталости. Как раз начался ужин. Для ужина мы придумали кое-что новенькое. Под каждым деревом в саду поставили столик на две персоны. Сверху на ветку повесили фонарь.

Если бы мы рассказали о нашем замысле старшим заранее, они бы не позволили нам его осуществить. Но наша комиссия по подготовке ночных увеселений работала втайне, как военный штаб.

Благодаря нашей предусмотрительности каждый мог оставаться вдоволь наедине с тем, с кем хотел, вместе кушать и беседовать, о чем хотел. И все помолвки в ту ночь смогли осуществиться именно поэтому.

Но привести план в действие на практике оказалось не так уж легко. Так, среди нас находились женатые и помолвленные, которые, конечно, были рады уединиться. А что же делать остальным? Кто их поделит напары?

Было заметно, что некоторые из присутствующих мужчин и женщин явно симпатизируют друг другу. Но, если их посадить за один столик, получится, что их секрет раскроется раньше времени. А это — не слишком учтиво.

Мы оказались связанными по рукам.

Организаторы стали упрекать меня:

— Это твое изобретение, Сара, давай теперь сама расхлебывай последствия!

Да, идея была моя. И причина этого ясна: я хотела остаться наедине с Хомонголосом и нанести врагу внезапный удар в тот момент, когда он меньше всего ожидает.

Но в результате весь мой план пошел прахом.

В такую сложную минуту прозвучало слово «жребий».

— Те, кто не женат и не помолвлен, пусть выбирают себе компаньона по жребию.

Это оказалось не слишком блестящее решение. Оно расстраивало планы многих. Но другого выхода из сложившейся ситуации не предвиделось.

Но имелись и хорошие стороны. Каждый мог попытать шанс. Кроме того, можно было изощряться во флирте и попытаться добиться расположения человека, с которым тебя сведет судьба. Многие из тех, кто видели дальше других, прибегали к такому способу и раньше.

Я и не надеялась на то, что мне выпадет жребий сидеть за одним столиком с Хомонголосом. Но все же полагалась на помощь Аллаха в борьбе, которую начала во имя высоких интересов женской солидарности.

Один из спортсменов предложил необычную жеребьевку.

Каждый мужчина должен написать на клочке бумаги какую-либо цифру. Потом он должен спросить у женщин: «Какое у меня число?» Допустим, одна скажет «пять», другая — «восемь», третья — «три». Если на бумажке кавалера написано, скажем, «три», то он должен выбрать ту даму, которая сказала «три», отдать ей свою бумажку и сесть с ней за один столик. Какой галантный жребий, не правда ли?

В глазах у всех читалась радость. Ведь таким образом можно было легко прибегнуть к хитрости. Мужчины могли тайно сказать своей избраннице, какое число они загадают, или же подать ей какой-нибудь знак, чтобы она это поняла.

Все это прекрасно знали. И что же? С виду все выглядело прилично.

Среди женщин я оказалась в самом тяжелом положении. Хомонголос не замечал двойного дна этой игры и, уж конечно, не сказал бы мне то число, которое он загадает. Я подошла к нему.

— Господин Зия, многие считают, что существуют счастливые и несчастливые числа, — вкрадчиво начала я. — Есть ли у вас число, которое вы считаете счастливым?

Он несколько иронично ответил:

— Конечно, есть.

— И что же это за число?

Как еще я могла узнать, какое число он загадает?

И что же мне ответил этот глупец?

— Сказать? Я его сейчас напишу на бумажке. Попытаю удачу.

Все мои надежды рухнули. Я подумала: «Я проиграла сражение. Я стану посмешищем в глазах друзей!»

Жеребьевка продолжалась, сопровождаемая взрывами смеха и шутками. Пары одна за другой рассаживались за столиками под деревьями.

Оставалось всего десять-двенадцать человек. Хомонголос достал из кармана пачку сигарет. На ней он написал номер.

— Какое у меня число?

Я надеялась только на Аллаха. Стоящая рядом со мной девушка сказала «семь», я же произнесла «восемь».

Все быстро закончилось, и Хомонголос показал цифру на пачке: восемь.

Нермин, если бы я оказалась в тот час наедине с человеком, которого действительно люблю, я и то бы так не радовалась, как в тот миг!

Мы медленно пошли вместе с ним к дальнему столику, располагавшемуся у самой ограды сада. Хомонголос говорил будто бы сам с собой:

— Бедная госпожа Сара, не слишком-то вы удачливы!

Я подняла лицо и посмотрела на фонарь, освещавший наш столик.

— Почему вы так говорите, господин Зия? — спросила я, улыбаясь. — Разве не видно, как меня обрадовал выбор судьбы?

Хомонголос быстро взглянул на меня и с легкой грустью ответил:

— Благодарю вас за деликатность, госпожа Сара.

Началась самая волнующая часть нашей с ним битвы. Победа зависела от моих стараний и ловкости, которую я должна была показать во время этого часового ужина. Джазовый оркестр замолчал. По саду полилась легкая, приятная музыка.

Я молчала, борясь с усталостью и думая, что в этот час музыка окажет на него более глубокое воздействие, чем красивые слова.

Я не ошиблась. Первые признаки того, что Хомонголос сдается, читались у него на лице. Но, по его мнению, эта мелодия выражала печали и радости тех самых слабых людей, которые вечно хотят скрывать свои чувства.

От столика, который находился в десяти шагах от нас, доносились какие-то приглушенные всхлипывания. Это была, вероятно, какая-то девушка, которую растрогали чьи-то признания в этот час нежности и покоя. Наверное, в душе она чувствовала, неиссякаемый прилив счастья. Я же никогда никому не раскрывала свое сердце с такой примитивной простотой.

Этот тихий плач услышал и Хомонголос. Он наклонил голову и, слегка улыбнувшись, как обычно, приступил к насмешкам.

— Комическая сцена в чьей-то красивой опере.

Он не успел договорить. В моих глазах он заметил слезы.

— Госпожа Сара… Вы тоже плачете?

— Да.

— И не скрываете?

— Да. Ведь я не лицемерю, когда дело касается чувств.

— Госпожа Сара…

— Почему вы не продолжаете?

— Просто я не вижу причин, отчего вам плакать.

— Кто знает, какие прекрасные вещи они говорят сейчас друг другу?

— Вы еще ребенок, госпожа Сара…

Да, Нермин, из моих глаз слезы лились уже градом. Я плакала.

И эти слезы не были притворными. От усталости или от нервного накала или, быть может, от какого-то скрытого недуга, или, в конце концов, от зависти к той девушке, которая рядом с нами рыдала от счастья, но я разревелась. И это оказалось как раз вовремя.

Хомонголос теперь стал совсем другим человеком.

Он стал утешать меня, как старший брат маленькую сестренку, посмеиваясь над ее детскими огорчениями, но в то же время сочувствуя ей и сопереживая от всей души.

— Госпожа Сара… Вы ребенок. Любой вам это скажет. Просто в эту ночь судьба сыграла с вами злую шутку. Жребий вас усадил за один столик со мной. Извините, госпожа Сара.

Наглый Хомонголос склонил голову, словно умоляя меня о прощении. Вот она, победная минута! Я готовилась к последней атаке, которая должна была окончательно сломить его сопротивление. Но тут случилось непредвиденное. За столиком, который стоял позади нашего, началась ссора между мужем и женой. Сначала они препирались потихоньку, но потом их голоса стали звучать все громче и громче.

Хомонголос, вскочив с места, вскричал:

— Там начинается скандал!

И с этими словами помчался в их сторону.

Мужчина был его хорошим знакомым. Поэтому он считал, что может вмешаться в семейную ссору. Спор и в самом деле произошел из-за пустяка.

Супруг под влиянием паров алкоголя сказал что-то неуместное.

— Ну и судьба! Куда ни пойду, опять оказываюсь лицом к лицу с тобой, жена! — что-то такое ляпнул он.

Эти слова возмутили супругу, которая была такой же пьяной, как и ее муж.

Вся дрожа, бедная женщина взмахнула руками, будто собираясь разорвать на себе платье, и свистящим голосом воскликнула:

— Уходи, не хочу быть с тобой! Раз уж ты не желаешь моей компании… Я тоже тебя не хочу. Сейчас закричу!

Вот-вот готов был разразиться скандал. Хомонголос, однако, сумел предупредить его.

— Не наседай на госпожу… Твои законные пожелания легко удовлетворить… Мы поменяемся местами… Ты продолжишь ужин с госпожой Сарой… А я составлю компанию почтенной госпоже.

Бедная женщина не понимала, что происходит. Краем глаза она смотрела на меня — ей не очень-то хотелось отпускать своего мужа за мой столик. Но и упрямство ее не покидало. Что до меня, то я была еще в более жалком положении, чем она. Я, казалось, уже поймала врага в свои сети. Вот-вот я должна была бросить его на лопатки и праздновать победу. Но подлый Хомонголос опять ускользнул из моих рук.

Если бы меня в эту минуту пронзили копьем, я бы не пошевелилась, знаешь, Нермин? Пришлось скрепя сердце согласиться на обмен и даже для вида улыбнуться.

По лицу было ясно, что мой новый собеседник закоренелый пьяница. Но он еще неплохо владел собой. Садясь на стул Хомонголоса, он пробормотал:

— Вот так говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло, госпожа. Никто не знает волю Всевышнего.

Этими словами и своей улыбкой он хотел дать мне понять, что рад тому, что я осталась одна. С ним можно было поговорить о том, о сем. Но я так нервничала, что, несмотря на все мои попытки казаться веселой, ничего не получалось. У меня в голове не укладывалось все происшедшее, в особенности поведение Хомонголоса.

— Она мне хорошо отомстила, не так ли? Если бы каждому грешнику Всевышний вместо наказания посылал такую встречу, — пытался мой собеседник отвлечь меня от раздумий своими побасенками. Но я приняла суровый вид.

— Господин мой, ваша супруга сильно разнервничалась. Эта выдумка господина Зии едва ли может загладить обиду, которую она испытывает по отношению к вам. Даже наоборот… Поэтому давайте как можно быстрее закончим ужин.

Я говорила с таким достоинством и была так непреклонна, что бедный пьянчужка не посмел возражать. Мы молча поужинали. Потом я поднялась из-за стола и сказала:

— Пусть поскорее пройдет гнев вашей супруги. Если позволите, я попробую помирить вас.

Я повела за собой несчастного, как школьный учитель тащит за собой в класс прогульщика, и остановилась у столика его жены. Та была еще больше расстроена, чем до этого. Но боязнь потерять мужа, оставшегося наедине со мной, заставила ее позабыть о своей злости. Она не противилась моим вежливым увещеваниям.

«Только ради вас, только чтобы не нарушать прелесть этой прекрасной ночи, я согласна на такое самопожертвование», — сказала она и приняла своего мужа.

Они удалились, продолжая тихо препираться. Снова надвигалась буря, но теперь они будут ссориться хотя бы где-нибудь вдалеке, не у нас на глазах.

Мы снова остались наедине с Хомонголосом. Я готовилась к еще одной атаке со всей яростью, которую внушили мне предыдущие события.

— Я этого от вас не ожидала, господин Зия!

— Почему? Что, собственно, произошло?

— Вы бросили меня, унизили!

— Помилуй Аллах! Так все сложилось. Вы видели, какая там начиналась заваруха?

Я капризным и грустным голосом возразила:

— Зачем нам вмешиваться? Зачем они нам? Я была так счастлива этой ночью!

— Госпожа Сара, вы преувеличиваете. В чем тут моя вина?

— Вы предложили это сами… А могли бы сказать: я дал слово Саре! Я не оставлю ее. А вы сами, по своей воле бросили меня и ушли!

Мои глаза опять наполнились слезами. Хомонголос, наклонив голову и горько улыбаясь, ответил:

— Вы же знаете, что я грубый дикарь, далекий от всяких светских мероприятий, в особенности таких, на которых нужно ухаживать за дамами. Можно ли меня упрекать, госпожа Сара?

Этот тон, эта манера вновь пробудили во мне надежду, Нермин! Я еще печальнее опустила голову.

— Если бы дело было только в деликатности. Но ведь это ваше сердце решило покинуть Сару и уйти подальше от нее… Вот поэтому-то я и грущу! — воскликнула я. Хомонголос хранил молчание. Я продолжала: — Я думала, что мы стали хорошими друзьями, и радовалась. Я даже гордилась этим. Вы выбрали меня из всех моих подруг. Вы выделяли меня среди них. Точнее, я так думала… Меня просят вернуться в Стамбул. Я должна уехать отсюда через два-три дня. У моего отца свои планы на мой счет. Этот ужин — прощальный, господин Зия…

— Вы уезжаете так скоро, госпожа Сара?

— Через несколько дней…

— Через несколько дней? — Он отвернулся и стал о чем-то думать, глядя в темноту.

— Я всегда говорила, господин Зия, что не умею скрывать свои чувства. Вы человек очень открытый и очень сильный… Вы не похожи на других… В начале ужина у меня в душе теплилась надежда, что, может быть, эта прекрасная ночь внушит нам не менее прекрасные мысли… Мы найдем какой-то способ, чтобы не разлучаться друг с другом, — так я успокаивала саму себя.

— Госпожа Сара!

Эти слова вырвались у него, будто сдавленный стон. Я не ответила. Он повторил еще более глухим голосом:

— Госпожа Сара…

Я обернулась к нему, в моих глазах стояли слезы. Но он уже смотрел не на меня, а себе под ноги.

— Я прошу разрешения покинуть вас. Я очень устал… Извините за грубость, которую я позволил себе.

Я протянула ему руку. Он взял мои пальцы в свою руку и сделал движение, как бы собираясь поднести их к своим губам. Но потом передумал. Ничего не сказав, он ушел.

Я точно обезумела от радости. У меня не осталось никаких сомнений.

Было ясно, что Хомонголос, который теперь убегает от меня, через день-два обязательно вернется ко мне. И падет к моим ногам… Вот тогда-то… Победа, это такая вещь, Нермин, что я теперь полностью понимаю тех, кто ради этого готов убивать себе подобных на полях сражений.

Да, враг женщин почти побежден. Его дрожащие пальцы, которыми он держал мою руку, были холодные, как у больного, который вот-вот расстанется с жизнью.

Наступил рассвет. Часть гостей разошлась по домам, другая — разместилась в поместье. Некоторые заснули прямо на стульях в саду.

Но в углу сада по-прежнему танцевала группа молодых людей, которые с рассветом почувствовали новый прилив сил.

Устало поднимаясь в свою комнату, я заметила господина Ремзи, стоявшего на балконе. Благородный супруг, оставив молодую жену почивать в одиночестве в эту их первую брачную ночь, в неясном полумраке раннего утра бродил по балкону и курил.

Сара.

Глава пятнадцатая

От Сары Нермин

Сестрица Нермин!

Я должна поведать тебе страшное: вчера в аварии трагически погиб Хомонголос. Сегодня утром товарищи похоронили его на кладбище нашего поселка.

До сих пор я не могу поверить в это: с его богатырским здоровьем этот человек, полный жизненных сил, казалось, был так далек от своего конца.

Мы вместе с Хандан приготовили сегодня повозку, поехали на могилу Хомонголоса и возложили цветы.

Да, этот человек при жизни был нашим врагом, но мертвому нельзя мстить, не так ли? Я хотела только сломить его гордость. Думая о том, что он лежит сейчас в земле, такой беззащитный, я даже раскаялась в своем поступке. Что ж, Нермин, у меня ведь очень слабое сердце.

Хандан была очень расстроена. Она внимательно посмотрела мне в глаза и проговорила:

— Я все никак не могу поверить. Мне чудится, что Хомонголос, которому своими железными руками ничего не стоит раскидать этот слой земли, насыпанный над его телом, вот-вот появится перед нами и начнет смеяться над нашими скорбями.

Я вспомнила, как однажды он посмеялся надо мной, сделав вид, что упал в колодец в нашем саду. То происшествие, конечно же, вывело меня из себя. Но сейчас, думая об этом, я не могу сдержать слез.

Смерть примиряет даже самых заклятых врагов.

Я вспомнила его последние слова, которые он сказал при расставании со мной в ночь свадьбы. И я ему повторила то же самое:

— Прошу извинить меня, Хомонголос… Я могла причинить тебе кое-какие неприятности. Времени не осталось, но все равно я прошу у тебя прощения за мои дурные помыслы. Прости…

Я расскажу тебе об аварии более подробно, Нермин.

После свадьбы Весиме Хомонголос больше у нас не появлялся. Однажды в полдень я видела, как он проехал мимо на мотоцикле. Он издали помахал мне рукой, но к нам не заехал.

Проходили дни, а он не появлялся. Это вызывало у меня крайнее удивление. Я говорила своим подругам:

— Мне удалось пробудить в Хомонголосе глубокое чувство по отношению к себе. Я сказала ему потом такие слова, которые должны были бы ободрить его, внушить ему надежду. Он обязательно должен был вернуться!

Мои союзники уже потеряли надежду.

— Это и так ясно, Сара, — говорили они. — Все твои старания напрасны. Разве не говорили тебе, что у него сердце твердое, как камень?

Но старая волчица, госпожа Исмет, все еще верила.

— Я вместе с Бехире поеду в лагерь, — сказала она. — Я с ним поговорю. Приглашу его к нам от твоего имени. Скажу, что если даже он предложит тебе замужество, с твоей стороны отказа не последует. Хомонголос обязательно приедет!

Госпожа Исмет так и сделала. Она взяла Бехире и под каким-то предлогом отправилась в лагерь. Судя по ее словам, она умело справилась с заданием. Хомонголос обещал приехать на следующее утро. Но следующим утром…

Ах, Нермин, все в этом мире происходит вопреки нашим желаниям! Тут неподалеку остановился пехотный полк. Офицеры устраивали спортивные мероприятия. Туда они включили и футбольные матчи, и стрельбу по мишеням, и конские бега, и что-то там еще. Они хотели организовать еще и гонки на мотоциклах. В них должны были принять участие два офицера и двое штатских. Утром Хомонголос тоже решил поехать на эти соревнования.

Ближе к обеду я получила от него коротенькую записку:

«У меня появилось одно дело, связанное с моей профессией. К сожалению, я оказался обманщиком и не смогу прийти. Даст Аллах, может быть, завтра».

Хомонголос еще раз одурачил всех нас. Я так разозлилась, что мне стало плохо. Через несколько часов я узнала о его гибели. Он не справился с управлением на крутом повороте, свалился в пропасть вместе с мотоциклом и разбился насмерть… Такая трагическая смерть, что я даже не нашла в себе сил, чтобы выслушать подробности!

Ах, Хомонголос, ты опять стал жертвой собственного бессердечия. Если бы ты не предпочел бездушные спортивные соревнования ожидающей тебя с нетерпением и дрожью в сердце Саре, все могло бы быть иначе! Да, твоя гордость была бы немного уязвлена. Но ты не расстался бы с жизнью под ласковыми лучами солнца в этот погожий осенний день…

Глава шестнадцатая

От Хомонголоса к умершему другу

В эту ночь очень жарко… Я никак не мог заснуть. Я закинул раскладушку себе на спину и вышел из палатки. В пяти минутах ходьбы от лагеря есть маленький пригорок. Я говорю «пригорок», но, например, летя на самолете, ты его даже не заметишь. Это площадка, окруженная со всех сторон зарослями орешника. Земля там покрыта чахлой желтой травой, сухими колючками, маленькими камнями. Днем это место напоминает свалку. Но в свете месяца все преображается. Лунный свет может отмыть, отбелить любую грязь, любое пятно, любое безобразие. Под его очищающим воздействием даже болото становится чистым и прозрачным, как небосвод. Посох пастуха превращается в отблесках лунного света в украшенный золотом и серебром драгоценный царский скипетр. Он, этот свет, ложится на плечи грязной дурнушки, спящей в углу хижины, и у ее головы тотчас появляется нимб, точно как у иконы Девы Марии в роскошной церкви.

И не только физические недостатки устраняет месяц. Он властен и над людскими сердцами, которые также под его взглядом, кажется, становятся чище.

Лунный свет растапливает ненависть, вражду, жадность, дурные мысли и излечивает падшие души, хотя бы на время украшая их высокими чувствами.

Но, оставив все эти пустяки, перейдем к основному. В ту ночь месяц висел в небе как раз над этим пригорком. Источник света, в котором купалась лужайка, окруженная темным обручем орешника, вода которого — лунные лучи — переливаясь, текла по его поверхности.

Я поставил раскладушку и лег на спину. На небе устраивалось какое-то празднество. В разные стороны разлетались фейерверки метеоров. Звезды сияли ярко, как светильники на балу.

Подложив руки под голову, я пролежал так не знаю сколько времени. Я смотрел настоящий кинофильм. Там все оказалось перепутано — сцены, декорации, лица, события. Как будто бы кинолента порвалась и была наспех склеена в нескольких местах, оставив пробелы и дыры. События перескакивали с одного на другое. То становилось светло, то темно. Было два главных героя в этом фильме: ты и я. Моя комическая и сумасбродная рожа, и твое красивое лицо, Недждет.

И вот фильм закончился. Снова жара… Никак не могу заснуть… Нужно найти себе какое-то занятие… Я долго думал. И не нашел ничего лучшего, как написать тебе письмо. В этом, я чувствую, есть необходимость.

Я долго-долго подсчитывал. Ровно семь лет, шесть месяцев и двадцать один день как мы друг от друга не получали известий.

Как ты живешь, Недждет? Это я спросил потому, что так положено спрашивать в письмах. Я ведь знаю, что у тебя нет недостатка ни в чем, никакой тоски и печали. Потому что ты спишь в могиле сладким сном. Этого сна тебе хватит навсегда. Ты счастливец навечно.

Кое-кто, какие-то глупцы хотели лишить тебя этого счастья. Но, по милости судьбы, в тот самый момент с тобой рядом оказался твой друг Хомонголос. Меня многие проклинали за то, что я помешал твоей невесте увидеться с тобой в тот самый день, когда ты находился уже при смерти, называли меня бессердечным, жестоким.

И ты тоже тогда подумал так. Умирая, ты, плача, просил меня, целуя мне руки: «Дай мне увидеть еще хоть раз Ремиде!»

И даже после смерти ты как будто все еще продолжал плакать. Когда я в последний раз поцеловал твои глаза, они были мокрыми от слез. Я еще чувствую на своих губах их горький привкус.

Да, мы расстались с тобой в обиде друг на друга. Религиозные книги говорят, что человек после смерти познает всю истину. Если так, ты, должно быть, понял, почему Хомонголос поступил так. Почему он отказался пропустить к тебе твою Ремиде в твой последний час. Если же нет, я сам скажу тебе всю правду.

Ты был капризным, стеснительным, боязливым юношей, Недждет. Но ты любил, а любовь может из любого человека сделать героя.

Мы с тобой были вместе и в школе, и в армии. Я присматривал за вьючными животными, ты работал писарем в канцелярии батальона. Нам можно было не бояться, что нас убьют. Но ты-то любил, как я уже говорил. Ты горел желанием совершить что-то исключительное.

Однажды ты сказал мне:

— Я ухожу из канцелярии, Хомонголос. Я хочу на передовую, хочу сражаться вместе с другими нашими товарищами.

Я удивленно взглянул на тебя. «Ты, ты, который в школьные годы боялся молнии, прятался от грозы под одеялом? Помнишь, как я тебя успокаивал, говорил, что я рядом и тебе нечего бояться?» — хотелось мне сказать тебе, но я промолчал. Ты и так понял меня без слов.

— Ты не понимаешь, Хомонголос, — ответил ты. — Я люблю Ремиде. Я, как ее жених, должен отличиться.

Я, как всегда, пошутил:

— Я не понимаю и не пойму. Ремиде твоя невеста. Рано или поздно она станет твоей женой. Зачем же нужно ради этого еще совершать какие-то подвиги, геройствовать?

Ты рассерженно повторил:

— Зря, Хомонголос… Бесполезно объяснять.

Я с наивным видом уставился на тебя и равнодушно пожал плечами:

— Правда твоя. Я не могу понять таких вещей. Делай, как знаешь.

Я сказал «не понимаю», Недждет. Но на самом деле я очень хорошо понимал, что за пламя сжигает твое сердце. Я ничего не сделал для того, чтобы отговорить. Ты был счастлив. Ты любил и был любим. Когда человек достиг такого счастья, что еще ему может понадобиться в этом мире? Если бы ты даже умер, то не испытывал бы печали.

Но на передовой тебя ждало то, что гораздо хуже смерти. Разорвавшийся рядом снаряд обезобразил твое лицо. Твой прекрасный облик стал маской хуже и страшнее, чем у Хомонголоса. Если бы ты выжил, ты был бы несчастен. Все бы в ужасе отворачивались от тебя. Кто-то, завидев тебя, смеялся бы, кто-то испытывал отвращение. Нашлись бы наверняка и такие, кто жалел бы тебя. Но эта жалость была бы для тебя горше насмешки, позорнее оскорбления.

Благодари же Аллаха за то, что тебе не довелось существовать в таком жалком виде, что все это быстро закончилось.

Аллах, что за скорбный это был день! Ты не знаешь, что я вынес тогда, когда защищал тебя от всех этих глупцов, от Ремиде и даже от тебя самого. Ремиде билась у твоих дверей в истерике: «Я хочу еще хоть раз увидеть его!» И ты в полубреду просил меня, целовал мне руки, плакал, умоляя пустить ее.

Все эти собравшиеся идиоты кричали на меня: «Подлец, зверь, бессердечный!» Они даже угрожали мне.

Но я встал на их пути, как не знающая никаких чувств скала.

Ремиде не должна была увидеть твоего обезображенного, отвратительного лица, превратившегося в сплошную рану. Для нее то, что ты был тяжело ранен, делало тебя еще более привлекательным. Нужно было, чтобы таким ты и остался навечно в ее памяти.

Могу себе представить, что произошло бы, если бы я разрешил ей повидаться с тобой в последний раз. Увидев твою ужасную рану, она закричала бы от страха, даже, может быть, от отвращения закрыла руками лицо, чтобы не видеть этого больше никогда. Ее мечтательные глаза едва ли были способны различить под этой страшной маской твою прекрасную душу. Ты не понимал, что такое безобразие, так и умер, не узнав этого. А Хомонголос был с этим знаком не понаслышке.

Когда она закрыла бы лицо руками и закричала от ужаса, ты бы наверняка заметил это. Ваша любовь стала бы только воспоминанием. Может быть, Ремиде и хранила бы верность этой памяти, у нее хватило бы душевных сил не предать твою память. Возможно, она искала бы на твоем израненном лице то место, на котором можно было бы запечатлеть прощальный поцелуй, место, не тронутое ожогами. А может быть, она, сделав над собой усилие и зажмурившись, просто смогла бы поцеловать тебя. Но холод этого поцелуя на всю жизнь застыл бы на ее губах, и она чувствовала бы его постоянно.

Я воспрепятствовал всему этому, не пустив ее к твоей постели. Столько лет, столько месяцев, столько дней прошло с тех пор. Я больше не видел Ремиде. Может, у нее теперь есть муж и дети. Но я уверен, что она все еще любит тебя.

Ремиде и сегодня больше предана тебе, чем тому мужчине, с которым ее связала судьба.

И этим счастьем ты, Недждет, обязан своему верному Хомонголосу.

Да, человек, который любит и любим, который умирает так, может вечно спать спокойным счастливым сном.

* * *

Но вернемся к тому, что я хотел сказать. Сегодня ночью, лежа под открытым небом лицом к звездам с открытыми глазами я видел сон. Вся наша дружба, наши совместные годы прошли перед моим взором, как обрывки старого фильма. Я хочу и тебе рассказать об этом.

Каникулы заканчиваются. Школа открывает свои двери… Только что начались занятия.

Записывают новых учеников, проходят вступительные испытания, составляют расписание занятий. Во дворе школы сохнут свежевыкрашенные парты.

Я брожу один в какой-то смутной тоске. Школа еще пока пустынна…

Еще никто из друзей не пришел. Никого нет, кроме двадцати-тридцати холостых студентов, проводивших каникулы в школе.

Из тех, кто живет дома, пришел пока только я один. Один из учителей сказал:

— Браво, Зия! Значит, ты любишь школу больше своих товарищей. Ты пришел еще до начала занятий!

Старший смотритель, улыбаясь, вмешивается в разговор:

— Он не пришел, его привезли, господин… Под охраной, как возят в тюрьму или в ссылку. По-моему, никакого значения не имеет то, что он прибыл раньше других.

— Нет, господин смотритель… Не надо меня так унижать в присутствии господина учителя! Я уже исправился.

Смотритель снова улыбнулся:

— Дай Аллах, Зия, дай Аллах. Я надеюсь на это. Ты уже вырос. Может быть, в этом году ты нас порадуешь…

Мы приветствуем друг друга ласковой и добросердечной улыбкой и расходимся. Да, это последний раз, когда мы так улыбаемся, до конца учебного года больше не будет такой возможности.

Может, завтра, а может, даже сегодня вечером меня начнут преследовать за мои проделки — и господин мой старший смотритель, который в школе исполняет роль начальника полиции, приступит к осуществлению жестких мер в отношении моей особы.

Я до сих пор отчетливо помню все перипетии моей борьбы с этим бедным служителем закона.

Кто знает, сколько раз он набрасывался на меня с палкой, сколько раз я разбивал ему голову, бросая комья льда и камни? Сколько раз я ставил ему подножки в темных коридорах школы? Кажется, в этом году бедняга заметно постарел и обессилел, да поможет мне Аллах!

Смотритель сказал учителю правду. От меня страдали не только домашние, но и весь квартал. Все с нетерпением ждали начала учебного года. Для них это был день спасения. Меня силой бросали в телегу и отвозили в школу, после чего восемь-девять месяцев отдыхали от моего присутствия.

Из-за моего поведения мне не разрешалось уже в первые недели после начала учебного года возвращаться домой на выходные. Я должен был по пятницам оставаться в школе, и моя семья могла отдыхать от меня в течение всего года.

Иногда я убегал, выпрыгивая из окон или проскакивая в дверь, когда кто-нибудь заходил, но домой все равно не попадал. Меня ловили по дороге и возвращали в школу. Даже если меня не настигали, мне самому приходилось возвращаться в школу добровольно, после того как заканчивались последние имевшиеся у меня гроши.

В тот день я ходил по школе, засунув руки в карманы новенького, еще не порванного костюма, и с видом философа исследовал все, что меня окружало.

В этом году не нужно было долго прятаться за дверями школы, чтобы, улучив удобный момент, сбежать. Рядом со школьным садом раньше стоял дом, одна стена которого выходила прямо в сад. Теперь этот дом сломали. И я мог, перебравшись через развалины, без труда оказаться прямо на улице. В нашей общей спальне я также обнаружил запасной выход: к одному из окон вплотную приближались ветви большого дерева. Теперь я мог в любую ночь, когда мне вздумалось бы посидеть под луной в саду, спуститься из спальни вниз по этому дереву. Для меня это было легче, чем сходить вниз по ступеням лестницы.

В подвале я остановился перед тусклым запыленным окошком и долгое время размышлял. Для меня это место являлось источником воспоминаний. В школе помимо меня было еще несколько отбившихся от рук разгильдяев, и нередко директор запирал нас всех вместе за ту или иную провинность в этом подвале. Здесь я проводил немало времени днем и даже ночью. Если со мной находились товарищи, мы изыскивали способы поразвлечься: то боролись друг с другом, то дрались по-настоящему. Иногда мы рисовали мелом на полу шашечные клетки или девять камней^[14] и за игрой неплохо проводили время.

И в этом году я наверняка должен был провести не один день в том подвале. Я остановился у окошка, нагнулся и заглянул внутрь. Да, правление школы действительно поступает безответственно… Приказало оштукатурить, побелить классные комнаты и спальни, а вот о подвальном помещении никто не позаботился. На стенах подвала по-прежнему красовались мои надписи, сделанные мной в прошлом году рисунки, карикатуры. Поскольку я являлся здесь самым частым гостем, я счел подобный недосмотр явным неуважением к моей персоне. Разве для этого парня нельзя было подготовить квартиру? Ведь чтобы начать рисовать заново, ему понадобится чистая оштукатуренная стена! Но оспаривать решения дирекции с моей стороны было бы глупо.

«Кто прочитает свиток любви и верности и кто услышит?» — пришли мне на ум строки стихов.

Следовательно, я сам должен был позаботиться о себе. Я огляделся. В саду, к большому моему сожалению, ничего не было, кроме земли и полведра воды. Но для сообразительного и неглупого парня и этого достаточно.

Я бросил в ведро с водой несколько пригоршней земли и размесил получившуюся грязь. Затем я снял с бельевой веревки выстиранную рубаху одного из работников школы, которую тот повесил сушиться. Я связал вместе ее рукава и наполнил ее жидкой грязью. В саду кроме меня никого больше не было. Через открытое оконце подвала я стал закидывать эту грязь внутрь, стараясь, чтобы она растекалась по стенам, создавая геометрические узоры, орнаменты, круги и тому подобное. За несколько минут стены подвала оказались заляпаны этими бесподобными фигурами. Но все было не так просто, как казалось на первый взгляд. Ведь моя новая одежда также вся перепачкалась.

Закончив работу, я посмотрел на дело своих рук как опытный мастер, довольный своим творением.

— Господин директор, — сказал я, — может быть, увидев эту картину, ты и рассердишься, но если бы я оказался на твоем месте, я оценил бы мастерство человека, который, не заходя в помещение, сумел так расписать его стены и потолок. Я бы одобрил его работу. В любом случае теперь уж точно тебе придется оштукатурить стены этой комнаты. Чем она хуже других?

* * *

Именно в тот день я увидел тебя, Недждет!

Ты сидел в уголке сада, под тощим деревцем, дававшим слабую тень, вместе с каким-то молодым военным. Прошло уже часа три. Я обошел всю школу, стал помогать малярам, потом выскочил на улицу, прокатился на трамвае, поругался с кондуктором, двинул ему кулаком в челюсть и снова вернулся на школьный двор. А вы все еще сидели на том же месте, в том же положении. Похоже, вы даже не разговаривали. Ты прижался к нему, как ребенок к отцу. Наступил вечер, и военному волей-неволей пришлось покинуть школьный двор.

В дверях вы еще раз горячо обнялись. Это была такая душераздирающая сцена прощания, что и представить себе невозможно.

Украдкой глядя на вас издалека, я принимал все так близко к сердцу, что и не передать. Я говорил себе:

«Ну вот, еще один капризный стамбульский ребенок. Выросший на коленях у матери, избалованный, как домашний котенок, и смешной до нелепости. Его записали в школу на полный пансион. Всю неделю он будет жить вдали от домашних. Как будто его сослали на край света. Ладно, это ребенок. Но что случилось с тем офицером? В униформе, с саблей, а тоже вот-вот расплачется, как мальчик! — Вы никак не могли расстаться друг с другом. Наблюдая за вами издалека, я с усмешкой продолжал свой монолог: — Да, молодой барин… Через несколько минут офицер уйдет. Ты останешься в школе один-одинешенек. Здесь такая избалованность не в цене.

Теперь я тебя буду учить. Конечно, поначалу тебе будет нелегко, но от меня тебе будет больше пользы, чем от уроков учителей. Я тебе объясню, где находится Ханья, а где Конья^[15]!»

Я издалека следил за тобой, скаля зубы, как хищник на добычу, готовясь выместить на тебе всю ту злобу, которую пробудило во мне отношение ко мне других людей.

Расставшись с офицером, ты быстро помчался к ограде сада и стал взбираться по железной решетке. Я подошел к тебе и остановился рядом. Ты меня не замечал.

Я схватил тебя за ногу и потянул вниз. Но не успел я до тебя дотронуться, как ты сам свалился на землю и растянулся.

Я прождал несколько мгновений, пока ты встанешь. Но ты лежал неподвижно, не издавая ни звука. Тогда я легонько толкнул тебя ногой.

— Эй, вставай, несчастный, — сказал я. — Здесь твои капризы никому не нужны.

Ты опять ничего не ответил. Тогда я склонился над тобой, взял тебя за плечи и развернул к себе лицом. Оно было покрыто пылью. Правая бровь — разбита, из нее текла кровь. Ты потерял сознание. Я посмотрел по сторонам — кругом никого не было. Наверное, все пошли в столовую. Я поднял твое хрупкое тело и, как мешок, закинул себе на спину. Я потащил тебя к источнику и несколько раз окунул головой в воду. Ты понемногу стал приходить в себя.

— Эй, ты, тебе не стыдно падать в обморок, упав с высоты один метр? — спросил я.

Ты промолчал. Твои волосы и лицо были мокрыми от воды. Ты смотрел на меня и плакал.

Я не жалею тех, кто плачет, Недждет. Слезы в глазах других иногда напоминали мне о моей собственной слабости и пробуждали во мне только жестокость и подталкивали к еще большим издевательствам. Но не знаю почему, тогда мне показалось, что я сочувствую тебе. Словно упрекая себя, я сказал:

— А ну, достань платок и вытри лицо! Тут ты не у папочки дома, а в школе. Кому нужны твои капризы?

Ты, испугавшись, перестал плакать. Чтобы сдержать рыдания, ты кусал свои дрожащие губы, но совладать с собой никак не мог.

Твоя рана продолжала кровоточить. У меня в кармане лежала пачка сигарет, которую я утащил утром из дома, перед тем как меня отправили в школу. Я достал две сигареты. Одну зажег, а вторую разорвал и табаком присыпал твою рану.

Табак, на мой взгляд, — самое испытанное средство от ран. В моей жизни не было ни одного дня, когда я либо сам не падал, либо не подрался с кем-нибудь, поэтому я всегда носил с собой это незаменимое лекарство.

Я закричал, так как за всю свою жизнь не привык разговаривать по-человечески:

— Тебе не стыдно? Если у человека что-то случилось, что, он должен реветь и грохаться в обморок?

Ты ничего не отвечал и продолжал всхлипывать.

— Или ты жалеешь о том, что попал сюда? Нельзя же до сорока лет сиднем сидеть дома!

Ты молчал.

— А тот офицер кем тебе доводится?

— Мой старший брат…

И, произнеся слово «брат», ты снова зарыдал.

— Да ты и вправду капризуля! Что с того, что ты расстался с братом на несколько дней? Ну-ка, промой еще раз лицо! Что за невоспитанность?

— Я больше не увижу своего брата. Он поехал на фронт…

— Не беда… Вернется.

— Он не вернется… Погибнет, как и мой отец…

— У тебя нет отца?

— Он погиб на войне с греками… У меня никого не осталось, кроме брата. А сейчас и он уехал. Я залез на забор, чтобы хотя бы еще раз взглянуть на него.

— Значит, ты сирота?

Уже стало темнеть. Ты был очень слабым и чувствительным мальчиком. Брошенный всеми в этом высохшем от жары школьном саду, ты еще острее переживал свою бесприютность и как будто бы умолял меня своими опухшими от слез несчастными глазами об утешении.

Но случай столкнул тебя, как назло, с самым дурным, самым бессердечным мальчиком в школе.

Когда ты сказал, что у тебя никого нет, и понурил голову, я только расхохотался:

— Идиот! О чем ты жалеешь? Если бы и я был таким одиноким, как ты! Значит, никто, кроме школьной дирекции, не будет лезть в твои дела. Я вот когда что-нибудь натворю, меня сначала в школе накажут, а потом еще дома побьют. А если бы у меня никого не было… Кстати, не пропусти ужин сегодня. Заходишь в эту дверь, идешь прямо. Там ты увидишь еще много дверей. Из-за одной двери слышится стук вилок и ножей, доносится запах еды. Там столовая, туда и ныряй, и начинай лопать. Здесь тебе не дома. Если пропустишь ужин, никто не виноват. Будешь поститься. Я-то сумею найти себе пропитание. Главный повар отложил лучшие куски мяса и самую жирную порцию плова для себя в большой кастрюле. Я во что бы то ни стало выкраду ее и устрою себе в саду банкет по случаю начала учебного года… Я и тебя приглашаю, только знаешь, если попадешься, они с тебя потом шкуру спустят. Для тебя это будет не слишком приятно: только приехал и сразу побои. Да ладно, посмотрим, а теперь шагом марш!

Ты не посмел не то что ответить, но даже просто посмотреть мне в лицо, и послушно направился к дверям.

Да, Недждет, я был искренен, когда сказал тебе, что хотел бы быть сиротой…

У меня был и отец жив и к тому же много братьев и сестер. Но они не смогли привить мне чувство любви к родным людям. Мама умерла, когда я был еще очень маленьким… Иногда я очень жалел ее. Но потом я думал: «Если бы она была жива, может статься, обращалась бы со мной так же, как и остальные. Возможно, я бы лишился той последней искорки любви, которая сейчас согревает мое сердце при мысли о матери. О той, кого я почти не помню».

Как и другие люди, ты тоже в тот вечер счел меня грубым, бесчувственным мальчиком. Признаюсь, я сам долгое время считал себя таким. Я очень поздно понял правду: я не был бесчувственным парнем, Недждет…

В глубине моей мерзкой оболочки таилось сердце, полное любви и нежности. Но никто не любил меня, и эта переливающаяся через край энергия высохла сама по себе. Место любви в моем сердце заняли ненависть и отвращение.

Не моя вина, что я в тот вечер не смог утешить тебя, как было нужно…

* * *

Наша дружба с тобой, Недждет, началась только через пятнадцать-двадцать дней после первой встречи.

На улице моросил дождь. Шла перемена.

Я курил в одиночку сигарету в дровяном сарае школы. Это место было моей курительной комнатой. В задней стене я проделал отверстие. Я сдвинул доски, отвернул гвозди, в общем, соорудил своего рода тайный ход. Когда мне хотелось уединиться, я открывал этот ход и проникал внутрь как к себе домой. Издалека туда доносились детские крики, хохот. Я хорошо знал их, различал голос каждого. Не нарушая спокойствия, я закурил сигарету и философски сказал самому себе:

«Опять учат какого-нибудь тупоголового. Самое время для этого».

Так мы называли новичков. Старые ученики постоянно задирали их, как уличные собаки набрасываются на случайно забредших на их территорию незнакомых псов. Что бы ни делали новички, все было не так, во всем были виноваты они.

Иногда за какую-то малую провинность, а иногда и просто так, без всякой причины, старожилы окружали «молодого» и придумывали всевозможные способы, чтобы поизмываться над ним.

— Эй ты, тыквенное семечко! — кричали они. — Ты только вчера появился, а сегодня уже начинаешь распускаться. Сейчас мы научим тебя себя вести!

Такова была традиция. И в ней даже присутствовало нечто от первобытной демократии. В этом году новички должны были терпеть, сжав зубы, но зато уже в следующем году они могли, в свою очередь, отыграться на вновь прибывших. В мире нет существа более жестокого, чем ребенок.

Весь эгоизм, все зверские человеческие инстинкты проявляются в детях в самой полной мере. Поскольку ребенок еще не научился прикрывать, маскировать свои чувства, законы разума, воспитанности, правила общественного поведения у них еще не действуют. Зачем лишний раз напоминать об этом? Итак, я слышал дикие крики с того места, на котором сидел. В какой-то момент голоса стали приближаться. Я посмотрел сквозь дыру в стене сарая. Слабенький мальчик убегал от толпы преследователей, которые не спеша двигались за ним. Поскольку задняя стена сарая примыкала к забору, получалось, что их добыча сама загоняла себя в ловушку. Но в любом случае у хилого мальчика уже не осталось сил, чтобы бежать. Внезапно он упал на колени и затем распластался по земле.

Это оказался ты, Недждет. Хотя прошел почти месяц с тех пор, как тебя привезли в школу, ты никак не мог здесь освоиться, ни с кем не мог подружиться. Ты был слабый, чувствительный, стеснительный мальчик. Кроме того, ты всегда был печален и одинок. Такой человек никогда не найдет своего места в мире людей.

Стадо жестоко обращается с теми, кто выражает хотя бы малейшее желание отделиться, покинуть его. К тому же ты был сиротой, у тебя не имелось покровителя. И ты не стал бы жаловаться на тех, кто поступал с тобой плохо. Поэтому даже самые робкие и трусливые считали своим долгом тебя обидеть. И сегодня за тобой гнались самые никудышные ребята школы. В классе они, как дрессированные обезьяны, заискивающе смотрели в глаза учителей ивоспитателей, в школьном дворе вели себя смирно, опасаясь кулаков сильных, здоровых учащихся. А перед таким, как ты, решили показать себя героями. Им тоже хотелось почувствовать вкус истязаний.

Они толкнули тебя в грязь и стали пинать ногами под накрапывающим сверху осенним дождем. Один из них нес с собой арбузную корку, которую достал из помойного ведра. Они хотели заставить тебя съесть ее: «Ты ведь животное! Ты должен съесть ее!» — кричали они.

Ребята хватали тебя за руки, за спутанные волосы, старались разжать твои стиснутые зубы и силой засунуть арбузную корку тебе в рот, перепачкав при этом твое лицо.

Я уже говорил, что раньше для меня было своего рода утешением наблюдать за мучениями других людей. Но тут со мной что-то вдруг произошло. Не боясь обнаружить перед всеми наличие моего тайного убежища, я бросился наружу. С легкой улыбкой на лице я приказал:

— Оставьте его!

Тотчас шум прекратился. Ребята бросили тебя. Я обратился к тому, кто принес арбузную корку:

— Подними корку с земли!

Он нагнулся и сразу схватил ее.

— А теперь давай, съешь кусочек!

Он, ни секунды не колеблясь, сунул корку в рот и стал жевать.

— Ну как, вкусно?

— Вкусно…

— Ладно, теперь убирайтесь все отсюда!

Дети в один миг рассыпались в разные стороны.

Ты был сильно удивлен тем, какое действие произвели мой слова. Это даже заставило тебя забыть о своих обидах. Я поднял тебя с земли и отряхнул.

— Не плачь, — сказал я. — Ничего страшного.

Впервые за время моего пребывания в школе я оказал такую честь товарищу по парте.

Мы начали разговор.

— Почему они так на тебя насели?

— Я не понимаю… Я никому ничего плохого не делал.

— Что тут понимать? Ты все правильно понял.

— ?!

— Они на тебя наседают как раз потому, что ты никому не делаешь плохого. Если бы ты раньше наскочил на них и отдубасил, такого бы не произошло.

— Я ведь не такой сильный…

— Сила не так важна. Человек должен быть неустрашимым.

Ты, немного подумав, произнес:

— Твои товарищи тебя очень любят.

Я, улыбаясь, ответил:

— Надо отдать им должное, любят.

— Значит, ты очень хороший парень. Стоило тебе сказать слово, и они от меня отстали. Послушались тебя.

На этот раз я уже не мог сдержать смех.

— Конечно. Они ведь знают, что, если не послушают меня, я им сломаю шею! — воскликнул я.

Я знал цену своим словам, Недждет, и не бахвалился перед тобой напрасно. Не только те несчастные, которые напали на тебя в тот день, но и самые буйные и непослушные хулиганы в школе обходили меня стороной. Я был очень силен и, не мигая, смотрел в лицо любой опасности.

Мы продолжали беседу:

— Как тебя зовут?

— Недждет.

— А мое имя ты знаешь?

— …

— Меня называют Бычок. Это моя кличка в школе. На самом деле меня вроде бы зовут Зия. Но ты тоже меня будешь называть Бычком. Ты слишком болезненный. Сам себя защитить не можешь. Если кто-то будет к тебе приставать, обращайся ко мне.

Это мгновение, когда я обещал тебе свою помощь и защиту, стало поворотным пунктом во всей моей жизни. Теперь в мире был человек, которого я любил. Я впервые почувствовал, что есть на земле такие прекрасные вещи, как доброта, любовь, дружба. Ты избавил меня от страшной болезни — душевного одиночества.

В чем заключалась причина столь быстро произошедшей во мне перемены? Почему в тот вечер я решил вступиться за тебя? Сейчас, лежа ночью при свете звезд и наблюдая в воздухе кинофильм наших жизней, я увидел все это заново. Я расскажу тебе то, чего ты еще не знаешь, слушай…

Это случилось в тот день, когда брат привез тебя в школу. Тогда же там появился еще один ребенок, который оказался еще несчастнее тебя. Ему было всего восемь лет, и он выглядел настоящим уродом. Так и хотелось потешаться над ним. Правда, у него был отец, мачеха и четыре брата, кто старше, кто младше. Но этот уродливый ребенок стал причиной отсутствия согласия и мира в этой семье. Если бы дело оказалось только в его внешности, его еще терпели бы. Но и характер у него был таким же, как и лицо. И вправду говорят, какова рожа, таков и нрав. У этого мальчика одно вытекало из другого: из-за его уродливости никто его не любил, а у таких детей, которых с младенческих лет никто не приласкает и которым некому пожаловаться на свою долю, и не могут родиться в душе прекрасные чувства. Он являлся еще более обездоленным, чем другие. Над ним все смеялись, унижали его, причиняли ему боль. Причем делали это самые близкие ему люд и, его братья, которым следовало бы если уж не любить, то, по крайней мере, жалеть его. В школе старые служители, не колеблясь, рассказывали молодым служителям, не стесняясь моего присутствия, такие вещи, вроде: «Его мать во время беременности посмотрела на обезьяну, вот от этого он такой…» «Нет-нет, это потому, что роженицу оставили одну, и черти подменили ребенка, украли настоящего, а вместо него подложили вот этого бесенка…» «За что их так наказал Аллах, дал им это посмешище?»

Бедный ребенок находился в таком возрасте, что даже не мог еще до конца понять смысла всех этих слов. Но как зверек, чувствующий всем своим существом холод, голод и опасность, он, хотя и смутно, ощущал злую насмешку, таящуюся в словах взрослых. От воспитанного в таких условиях ребенка едва ли можно ожидать, что он станет человеком с высокими принципами. И результат был налицо: семья устала от этого уродливого, злобного и ни на что не годного существа.

Было принято решение за отдельную плату оставлять его в школе круглосуточно. Казалось, что в нашу школу попал детеныш мерзкого и дикого лесного зверя. Дети ни на секунду не оставляли его в покое. Если он смеялся — они злились, если плакал — смеялись, если он умолял — старались его всячески унизить.

Он так страдал от всего этого, что, бывало, забивался, как ящерица, в ямку под забором или прятался под лестницей.

Дирекция школы не могла его защитить. Даже воспитатели и учителя не могли удержаться от того, чтобы не поиздеваться над ним. Однажды он сильно заболел. У него воспалилось горло, начался жар. Он заметил в саду кучу дров, приготовленных к зиме. Там он и спрятался между поленьев. Он лежал, теряя сознание.

Внезапно он очнулся от того, что его трясли и громко орали ему прямо в уши. Несколько ребят обнаружили его убежище.

Волоча его за ноги, они вытащили его из кучи дров, стали трепать его за уши, за волосы. Он был так болен, что даже не мог понять, что с ним происходит, и не чувствовал боли.

Только благодаря инстинкту самосохранения он сумел вырваться из рук своих товарищей и кое-как снова пополз к куче дров, чтобы спрятаться там. Дети стали тыкать в него палками, словно пытались достать из норы какого-то дикого звереныша, забрасывали его землей, хватали за руки и за волосы, били.

Наконец один из них придумал для него новую пытку. Протянув ему грязную дынную корку, он закричал: «Животное, быстро жри это!» Другие дети поддержали его: «Ты должен сожрать это, животное!» С этими словами они стали бросать в него камешки и землю. Ребенок, дрожа и плача, съел грязную корку.

Этим ребенком был я. В тот вечер моя болезнь усилилась. Меня отнесли сначала в больницу при школе, а потом отправили домой. Около месяца я пролежал в постели.

Эта болезнь — самое приятное воспоминание моего детства. Отец, мачеха, братья — все ухаживали за мной. Поскольку я был беспомощен и страдал, я с покорностью принимал их заботу и ласку, так как был не в состоянии что-нибудь натворить.

Когда мне стало лучше, меня снова собирались отправить в школу. В то время меня занимала одна мысль. Словно взрослый, я обхватил руками свою голову и крепко задумался. Нужно было найти выход. Кто защитит меня от издевательств моих товарищей? Что же мне делать? Я понял, что от воспитателей и учителей помощи я не дождусь. Я ощущал по отношению к ним только ненависть, так как они тоже унижали меня. Наконец я принял решение. Я не должен полагаться ни на кого, кроме самого себя. Для этого надо стать очень сильным, настоящим бойцом, громилой. Так я смогу и себя не дать в обиду и отомстить своим врагам за мои прежние несчастья.

«Быть сдельным и не полагаться ни на кого, кроме самого себя» — это правило одинаково подходит и для отдельно взятого человека, и для целых стран, которые хотят сохранить свою независимость.

Эта истина открылась ребенку, которому не было еще и десяти лет. Как рано! Значит, страдания заставляют человека взрослеть быстрее и его мозг работать лучше, чем все усилия воспитателей. А рост организма этому способствует.

С каждым днем, с каждым происшествием я убеждался в этом все больше и больше.

Я почти не уделял внимания урокам, изо всех сил стараясь научиться драться лучше всех. Мои методы напоминали те способы, которыми пользовались в борьбе за выживание первобытные люди, окруженные дикой природой и злобными хищниками.

Я постоянно поднимал и бросал камни, переносил тяжести, ломал руками палки, топтал ногами и пинал все, что попадалось. Завидев вбитый в стену гвоздь, я прилагал все усилия, чтобы вырвать его, вплоть до того, что мои пальцы начинали кровоточить. Самым большим развлечением для меня было разбивать кирпичи и крошить кулаками их осколки до тех пор, пока они не превращались в пыль. Иногда я занимался тем, что закреплял полено между двух камней и разбивал его ударом ноги.

На каникулах мне нравилось ходить по развалинам. Я забирался на балки полуразрушенных домов, ломал двери, опускался в ямы.

Все мое тело было покрыто ранами. Но я получал какое-то непонятное удовольствие от той боли, которую сам себе причинял, от мучений своей истерзанной плоти.

И в душе моей происходило нечто похожее. Я чувствовал, что она наполняется каким-то диким, безумным восторгом даже тогда, когда я боролся не с людьми, а с безжизненными камнями и досками. Со страшным хрипом, словно бешеный зверь, я бросался на все четыре стороны в поисках противника.

Понемногу я стал справляться с малолетними хулиганами в школе. Я и сам был еще маленьким. Но из-за того, что я уже научился противостоять боли и горечи, я стал сильнее их и не боялся поражения.

В течение следующих трех или четырех лет я стал самым свирепым учеником в школе. Пришло время рассчитаться за обиды и оскорбления прошлых лет. Тех, кто когда-то набрасывался на меня, я занес в черный список. Я тайком следил за ними и, когда наставал подходящий момент, обрушивался на них, как коршун.

Среди этих актов мщения был один, который до сих пор я вспоминаю с наслаждением: по отношению к тому мальчику, который скормил мне корку дыни во время моей болезни. Его звали Несип. Он был старше меня лет на пять. Тогда ему уже исполнилось семнадцать. Он стал красивым стройным юношей. Мне еще не было тринадцати лет. Он был сыном хафийе^[16]. По отношению к слабым он всегда вел себя безжалостно. Но рядом с сильными делался мягче воска и становился в высшей степени воспитанным.

Когда я начал переворачивать нашу школу с ног на голову, Несип стал моим хорошим приятелем. По выходным мне не разрешали за мои проступки покидать школу, и он приносил мне из дома конфеты, шоколадки. Я с притворной радостью принимал их и делал вид, что уже давно забыл то удовольствие, которое получил от съеденного мной когда-то грязного огрызка дыни. Но в душе у меня затаилась такая ненависть по отношению к этому парню, что я не в силах был ее погасить. Однажды он заболел. Его поместили в школьную больницу.

Я подумывал о том, чтобы, набрав мусора и помоев, принести ему в палату отличный ужин и, закрыв дверь изнутри, под угрозой побоев заставить его съесть все это. Но это наказание мне самому не нравилось. Я долго ждал удобного случая. И вот однажды…

Я знал, что у этого изящного барчука есть возлюбленная. Они иногда встречались в укромных местечках и гуляли вдвоем. Я долгое время следил за ними и в один прекрасный день обнаружил их прогуливающимися по берегу моря.

Несип не обратил на меня особого внимания, так как не знал, что во мне до сих пор пылает обида, которую он мне когда-то нанес. Я подошел к ним. Вежливо поздоровался. Затем достал из кармана коробку из-под пирожных в качестве подарка.

— Это мой недостойный подарок для вас, господин Несип, — произнес я. — Думаю, что от морского воздуха у вас разгулялся аппетит.

Он как будто немного смутился. Он сказал «спасибо» и, силясь улыбнуться, принял от меня коробку и открыл ее.

Для дынь тогда был не сезон, поэтому я наполнил ее кожурой от яблок и груш.

Несип старался показать, что понял мою шутку, и стал ласково поглаживать меня по плечу, дрожащим голосом поясняя своей девушке, что я самый главный шутник в школе. Но тем не менее самый хороший парень. По его словам было видно, что он умоляет меня не продолжать.

Но я с теми же вежливыми интонациями в голосе сказал:

— Вы не желаете отведать мой подарок? Если хотите, я вам помогу.

Я ринулся ему навстречу как хищник, готовящийся напасть на добычу. Бедный Несип понял, что если он не исполнит мою просьбу добровольно, то тут же окажется на земле и будет вынужден сделать то же самое, но в еще более униженном состоянии, под градом ударов. Он уже знал мой характер. В такой миг я готов был расстаться с жизнью, но не отступился бы от своего.

Если бы на его месте оказался кто-нибудь другой, он, возможно, и не сдался бы, не пал так низко в глазах своей любимой и сопротивлялся бы до последнего. Но я ведь уже сказал, что мои враги сами были чрезвычайно низкими и подлыми людьми.

Несип взял пригоршню подаренных ему очистков и поднес их к побледневшим губам. Он, несомненно, съел бы их. Но я сам не мог вынести подобного падения. Я уже получил отмщение, и моя злоба утихла. Я махнул рукой:

— Выброси их! А теперь убирайся!

Понурив головы и держась подальше друг от друга, они ушли.

По той причине, Недждет, в тот вечер я стал твоим другом. Потому что и я испытал то же унижение, ту же боль, в том же месте, что и ты. И я взял тебя под свою защиту. У тебя никогда не хватило бы сил, чтобы противостоять им. Я помогал тебе и в школе, и вообще в жизни. Ты всегда был благодарен мне за это. Но, по правде говоря, это я твой должник.

Я был обречен на то, чтобы никогда не знать, что такое настоящая любовь. Человека с таким лицом, как у меня, напоминающим страшную и в то же время комичную маску, ни одна женщина никогда не полюбит. К тому же я слишком горд. Я не стал бы просить любви. И, следовательно, я был вынужден прожить свою жизнь неисправимым врагом женщин. В детстве я не придавал этому особого значения. Когда я повзрослел, я сам мог придумать для себя занятие по душе, чтобы не чувствовать потребности в любви. Так и случилось. Но подумай, Недждет, разве в возрасте между пятнадцатью и двадцатью пятью годами для человека может быть что-нибудь важнее, чем любовь?

Никто не мог и предположить, что у этого парня, который в жизни испытывает удовольствие только от драк и борьбы и на теле которого не осталось живого места, что у этого грубого и жестокого дикаря тоже есть сердце. Я хотел как раз этого. Но мои раны были гораздо глубже, чем те, которые покрывали мою плоть. Я взирал на людей, которые говорили, что они любят и любимы, как на существ из иного мира. На моем пути встречались женщины. Даже простой взгляд одной из них был бы для меня бесценным подарком. Но я думаю, что и это едва ли возможно.

Да, я должен был пройти по жизни, так и никогда не испытав любви. Но ты, Недждет, по крайней мере, дал мне почувствовать, что такое дружба, товарищество. Для такого обездоленного человека, как я, и это уже немало.

Взгляд друга не похож на взгляд любимой женщины, ему удается проникнуть внутрь, за ужасную маску, скрывающую лицо, и увидеть красоту души.

* * *

Близится утро. Месяц отодвинулся от моего изголовья. Я все еще лежу на спине на раскладушке лицом вверх и, подложив руки под голову, смотрю на небосвод. Передо мной все еще бежит мигающая лента, на которой записан сценарий моей жизни. Все еще продолжаются вспышки и разрывы…

Как я и говорил, в этом фильме только мы с тобой вдвоем хорошо видны. Все остальные образы то возникают, то гаснут, растворяясь в тени.

Мы учились в старших классах. Ты стал мягким, красивым, мечтательным юношей. Я был очень сильным и смелым, спортивным. Характер мой понемногу менялся. Я уже не был таким резким и агрессивным. Даже наоборот, я научился хорошо ладить с окружающими. Теперь я понимаю, почему так случилось: уже никто не смел поднять на меня руку. А раз так, то и я не видел необходимости делать кому-либо плохое. Значит, я был до этого злым, жестоким, коварным, безжалостным только в ответ на подобное же отношение ко мне со стороны других людей. Это являлось самозащитой.

Теперь мне уже не нужно было разбираться с окружающими. К тому же я видел, что не только тела, но и их души были нездоровыми. Вступать в бой с такими людьми казалось для меня такой же низостью, как издеваться над калекой-нищим, просящим на улице подаяние.

Я стал неплохо уживаться со своими товарищами. Я болтал и шутил без умолку. Меня охотно приглашали в разные компании. Но в глубине души у меня оставался неприятный осадок от дней моего детства. Я не мог удержаться от того, чтобы время от времени не покритиковать окружающих. В особенности это касалось женщин.

Я употребляю слово «товарищи» по отношению к тем, с кем я часто беседовал и гулял. Но ты, Недждет, знаешь, что единственным моим другом был ты.

Мы ни в чем не походили друг на друга. Казалось, что мы вообще разные люди. До самого момента нашего расставания все удивлялись нашей дружбе. Есть люди, которые дружат, потому что у них имеются какие-то общие интересы, взаимная выгода. Некоторые дружат из-за того, что живут рядом, или потому, что образ мыслей и чувств у них совпадает. Но есть и такие друзья, у которых ни образ жизни, ни образ мыслей, ни интересы не совпадают, и все-таки они вместе. Между ними имеется какая-то душевная тяга. На мой взгляд, это и есть подлинная любовь. И моя дружба с тобой была именно такой.

Нельзя сказать, что моя привязанность к тебе была совсем беспричинной. Есть такие девицы из обедневших семей, которые выходят замуж за нелюбимого человека, лишь бы поправить свое положение. А этот человек еще оказывается злым и жестоким. И эти женщины плачут целыми днями и втайне сетуют на судьбу. В конце концов они и вовсе теряют надежду. Их жизнь продолжается, но эта бесцветная жизнь, в которой ничего не осталось, кроме разлада и отчуждения, прикрываемого терпением.

Но когда у этих женщин вырастают их дочери, когда они вступают в возраст, подходящий для любви и брака, их сердца вновь просыпаются, и они живут надеждой: сделать дочерей счастливыми во что бы то ни стало. Они хотят, чтобы те получили все то, чего в свое время были лишены они. Видеть их счастливыми — единственное утешение в их исковерканной жизни… Смешное сравнение, Недждет, но мне кажется, что и я по отношению к тебе чувствовал примерно то же самое.

Ты стал таким симпатичным, изящным, душевным юношей. Наблюдая за твоими легкими флиртами, я испытывал в душе тайную радость, волнение. Но я скрывал это от тебя. Когда ты рассказывал мне о своих похождениях, я кривил губы и даже немного журил тебя за то, что ты тратишь время на такие бессмысленные занятия.

Мои товарищи уже в то время признавали, что я являюсь женоненавистником. Ты тоже так думал.

— Я замечаю, Зия, что ты никогда, даже случайно, не останавливаешь взгляд ни на одной женщине, — с удивлением говорил мне ты.

Ты был прав. Я и сам не припомню, чтобы я внимательно рассматривал хоть одну женщину. У меня и не было на это права. Вдруг эта женщина заметит, что я смотрю на нее? «Как ему не стыдно, будучи таким страшилищем, глазеть на меня? На что он надеется?» — подумает она и поднимет, меня на смех. Хорошо, допустим, она не будет смеяться и начнет жалеть меня. А это для меня гораздо неприятнее…

Я видел, что многие из вас переживали из-за связи с женщинами душевные срывы, что вы как будто уставали, пресыщались женским обществом. Но для меня это был непознанный, неведомый мир, который жил в моих мечтах, подобно наваждению.

Моя гордость, моя сила и воля давали мне возможность жить и без прелестей любви. В юности я годами испытывал муки от невозможности любить и быть любимым. Но со временем эта боль становилась не так заметна. Я смирился со своим положением, как смертельно больной человек смиряется с мыслью о смерти после долгой и продолжительной борьбы. Потом я стал изобретать для себя другие занятия и увлечения. Например, я далеко продвинулся в боксе, почти что стал одним из чемпионов.

Один случай не дал осуществиться моему желанию. Во время одного из поединков на ринге, когда я вот-вот уже должен был окончательно измотать и свалить своего противника, я вдруг обратил внимание на доносившиеся до меня голоса.

Это были не те крики, которые постоянно звучат в адрес победителя, ободряющие его, поддерживающие, полные восхищения. Нет, это оказались голоса протеста против творившейся на ринге несправедливости. Дело в том, что мой противник был красивым парнем. Мне показалось, что присутствовавшие, и прежде всего женщины, не желают, чтобы такой мерзкий тип, как я, одержал верх над ним. У меня в голове все смешалось. Я сделал неверное движение. Последовал удар, после которого все мое лицо залилось кровью. Если бы ты слышал, Недждет, какой хор радостных голосов сопровождал этот удар. Да, эта толпа в тот миг ненавидела меня только за мое уродливое лицо. Она хотела, чтобы я был растоптан.

Шрам на моем лице зажил в течение двух дней. Но душевная рана ноет вот уже много лет.

Я отказался от мысли стать чемпионом. Показать свое страшное лицо миллионам людей, пугать им болельщиков мне не хотелось.

Я стать предпочитать уединенные прогулки в поле, жизнь в лагерях шуму больших городов. Странным созданием я стал — наполовину человек, наполовину дикий зверь.

Но теперь я уже достиг того, о чем мечтал, — душевного спокойствия. Я закалил свой дух долгими упражнениями. Точно так же я сумел сделать стальным свое тело. Больше я ничего не хочу.

* * *

Постепенно становится светлее. Взошло солнце, но я никак не могу заснуть. В кронах деревьев зашевелились птицы, начали обычную утреннюю суматоху. Как и они, я тоже испытываю необходимость пощебетать, поболтать. Но час еще ранний, мои товарищи в лагере спят, и я не могу, потянув одного из них за ногу, разбудить и заставить слушать мои рассказы.

Даже если бы я сейчас встретил кого-нибудь из них случайно, не знаю, захотел ли бы я с ним поговорить. Не думаю…

Со своими товарищами я обычно болтал о пустяках. Раскрывать им свои истинные мысли и чувства я не привык, да и не могу. Я с детства привык ощущать себя среди людей так, будто нахожусь посреди пустыни, один-одинешенек. И хотя с тобой мы дружили столько лет, жили друг с другом как братья, но и ты не знаешь меня…

Да, мне нужно с кем-то поболтать. Я хочу, может быть, впервые в жизни поговорить о самом себе. Зачем? Потом я, наверное, скажу тебе об этом, Недждет. Но сейчас мне не хватит смелости. Ты видишь, какой я трусливый и запуганный человек, что боюсь рассказать о себе даже самому дорогому для меня мертвецу. Может быть, постепенно у меня развяжется язык. Я сел на краешек раскладушки. Я писал письмо на маленьких клочках бумаги. Теперь в моей душе появилось чувство удовлетворения. До свидания. Может быть, я продолжу для тебя рассказ о том, что творится в этом мире.

Хомонголос.

Глава семнадцатая

От Хомонголоса к Недждету

Наверное, ты помнишь… Иногда инспектора внезапно устраивали набег на наши комнаты, обыскивали ящики столов для занятий в поисках запрещенных книг. У кого-то находили безнравственные романы, у кого-то эротические рисунки, а у некоторых даже письма от любимых.

Так они и конфисковывали интересные книги, картинки, письма, и в то же время у них появлялся повод, чтобы наказать одних и лишить поездки домой на выходные других.

Слава Аллаху, я в этом отношении был чист и невинен, как снег. В том, что касалось побегов из школы, драк, ссор, неповиновения старшим и поломки школьной мебели, мне не было равных, как и в других нарушениях школьной дисциплины. Правление школы в этом могло на меня положиться. В моем ящике кроме спортивных газет и портретов спортсменов никогда ничего другого найти им не удавалось.

На самом деле и у меня имелись секретные книги, Недждет. Даже ты об этом не знал. Иногда ты видел их, смотрел на их пожелтевшие от многократного чтения страницы, отошедшие от обложек, и спрашивал меня: «Что это?» — «Да так, ничего интересного. Не знаю, как они попали сюда. Иногда я что-нибудь в них заворачиваю», — отвечал я тебе. Мои секретные книги рассказывали не о том, о чем ваши, — не о развратных женщинах, не о любовных приключениях. Это были горькие истории одиноких людей, которые повествовали о своем одиночестве.

Я еще не вступил в такой возраст, когда мог понять суть этих жалоб. Но эти книги странно и необъяснимо притягивали меня, заставляя собирать их и вновь и вновь перечитывать строки, которые я и так помнил почти наизусть. Я был еще ребенком и не мог смириться с мыслью, что являюсь одним из тех обреченных на постоянное одиночество, о которых там говорилось. Но инстинктивно что-то подталкивало к этим книгам. Да, я повторял эти непонятные для меня формулы, подобно отшельнику, вторящему самому себе в состоянии экстаза слова молитвы на непонятном для него священном языке, и загорался надеждой, как больные, которые с доверием принимают лекарство, состав которого им неведом.

Я вырос, сейчас я взрослый. Теперь я лучше понимаю, что именно содержалось в тех книгах. Я думаю, нужно повторить тебе некоторые строки из них:

«Во время одной вечеринки на берегу озера на глаза мне попался странный человек. Я спросил его: «Что ты ищешь?» Он ответил: “Одиночество”. Я удивился: «Сейчас здесь так весело и шумно. Весь берег заполнен народом, все кругом залито светом, заполнено музыкой, смехом. Не странно ли искать одиночество в таком месте?» Мой собеседник возразил мне: «Вы не знаете истинного значения слова “одиночество”. Человеку нужно искать одиночество не вовне, а внутри самого себя…»

Он заметил, что я не понимаю смысла его слов. Он начертил тростью линию вокруг себя на песке.

«Посмотрите, — сказал он. — Эта линия — пример. Вот между нами расстояние невелико. Мы смотрим друг на друга, я говорю, а вы слушаете. Но эта черта нас разделяет. И вы дальше от меня, чем от самых далеких звезд во вселенной. Это и есть истинное одиночество.

Есть тысячи различных способов, чтобы остаться в одиночестве. Человек может страдать от одиночества, сидя рядом с женщиной, которую он любит. Если человек потерял свою любимую, то даже самый громкий шум будет для него равнозначен гробовому молчанию в окружающей его после этого пустоте. Если как следует подумать, то человек, идущий по жизни в одиночестве или вместе с другом, не слишком отличается от человека умершего, то есть обреченного на вечное, безысходное одиночество?»

В этой книге говорилась правда. И мы, Недждет, хотя и шли с тобой по жизни вместе, хотя мы и любили друг друга, мы были друг другу чужими. Один из тысячи способов оставаться в одиночестве, а именно — быть уродливым подобно мне. Способ, несомненно, самый ужасный из всех, обрек меня на вечное одиночество. Мою беду я назвал самой страшной из всех. Потому что мы не желаем слушать жалобы других людей и всегда считаем, что мучаемся сильнее прочих. А это в свою очередь — одно из проявлений той «вечной разделенности» между людьми, о которой говорилось в книге.

Я продолжу чтение: «Муки одиночества легко передаются и прививаются. Никакая доброта не способна утешить человека, пораженного этим недугом. Люди понимают лишь одну разновидность страдания: то, которое они испытывают сами».

Теперь, может быть, ты понял, Недждет, почему я пишу письма мертвецу, который уже многие годы покоится в земле? Если бы ты был жив, Недждет, ты бы не смог понять меня лучше, чем теперь.

В природе есть какой-то непонятный контраст. С одной стороны, люди не в состоянии друг друга понять, они могут только почувствовать в других отголосок своих собственных мучений. Но, с другой стороны, они, несомненно, находят утешение в том, чтобы делиться своими бедами с другими, чтобы раскрывать им свою душу. Я знаю эту истину и считаю себя именно по этой причине выше остальных. Я до сих пор молчал, снедаемый дикой гордостью за самого себя. Я проходил сквозь окружавшую меня толпу неслышно, словно тень. Но теперь я понял, что причиной моего горделивого молчания было совсем другое — не мое терпение, не сила воли… Причина заключалась в том, что я еще не попадал до сего дня под воздействие того смерча, который рано или поздно вторгается в жизнь каждого человека как предопределение судьбы. А сейчас этот смерч настиг и меня, Недждет… Я не надеюсь на помощь живых. Если бы ты был жив, я все рассказал бы тебе. Но ты покинул Хомонголоса тогда, когда он больше всего нуждался в твоей помощи.

* * *

Я расскажу тебе о смешном и трагическом случае, Недждет. Хомонголос, должно быть, влюбился… Хомонголос и любовь… Два эти слова, поставленные вместе, могут произвести, казалось, только комический эффект. Ну что ж, это произошло. Ты хорошо знаешь, что Хомонголос храбрый, трудолюбивый человек. Он не обращает внимания на смерть, на боль, на болезнь, на необходимость, ни на что. Он всегда, с самых малых лет боялся только одного — любви.

Я представил перед своим мысленным взором всевозможные бедствия, которые случаются в мире, и от всех можно найти лекарство, придумать выход. Но мне с моим отвратительным лицом, что мне делать, если я влюбился?

От этой мысли я в течение долгих лет пребывал в состоянии неизбывной грусти и скорби. Я тоже поддавался первым порывам юношеских чувств, мечтал, загорался, охваченный непонятными состояниями. Нет нужды жаловаться на боль, на занозу, если можно установить, в каком месте организма она появилась. Например, если у тебя болит зуб, ты можешь его вырвать. Но что поделать с моей болью, идущей из самых темных глубин моей души, чей источник определить не дано никому?

Книга, в которой говорилось об одиночестве, давала мне такой совет: «И сердце, так же как и другие разновидности чувств, в результате долгого бездействия может войти в состояние спячки, анамнеза, слепнуть и угасать, как нечто подобное происходит и с другими человеческими органами, которые долгое время остаются без работы. Глаза, утратившие способность видеть, усохшие пальцы, больное легкое остаются в организме человека омертвевшими придатками, наряду с продолжающими жить и функционировать здоровыми органами, и точно так же неосуществленные намерения и чувства, не нашедшие своего выражения, остаются в уголках нашего сердца, словно усохшие мумии». Я пытался следовать советам, приведенным в той книге. Всю свою молодость, всю волю я потратил на то, чтобы подавить и иссушить чувство любви и потребность в ней, которую испытывало мое существо.

По мере того как я становился взрослее, мои мечты угасали, а страдания притуплялись. Осталась только легкая грусть вместо давних скорбей. Теперь я полагал, что наконец-то стал таким, каким и должен был быть, каким и хотел стать. Я сам стал верить в то, что говорил другим о любви и о женщинах:

«Если даже вдруг ночью возле моей постели окажется фея, и по мановению ее руки в моих объятиях появится сказочная красавица, — говорил я, — то, проснувшись утром, я все равно не испытаю никаких чувств. Мое сердце уже умерло. Я не способен любить».

Да, эта моя излишняя самоуверенность, Недждет, и завлекла меня в то глупое и трагическое положение, в котором я оказался сейчас.

Из-за того, что я думал, что не боюсь любовных чар, я не видел особой необходимости в том, чтобы опасаться женщин и избегать общения с ними. Понемногу я стал даже втягиваться в различные компании, в которых были и женщины. Тогда я ощущал себя настолько сильным, способным отразить любое зло, которое могли бы причинить мне люди, и потому сам шел на контакт с ними, завязывал дружбу, вел себя с ними по-приятельски.

Тем неожиданнее стало то, что меня постигло, то, о чем я не знаю, как и рассказать. Возможно, для тебя это не будет новостью. Ведь все любовные истории так похожи одна на другую…

Весной из далеких краев в наши степи прилетают стаями ласточки. Они выбирают себе места для гнездования и в течение нескольких месяцев живут там в радости и довольстве. Этим летом на одной даче в часе езды от нашего спортивного лагеря поселилась группа людей, очень похожая на такую стаю ласточек: разного возраста, веселые и беззаботные, и, главным образом, молодые женщины и девушки… Они собрались отовсюду под предлогом свадьбы каких-то молодых родственников, постоянно развлекались, играли на музыкальных инструментах, танцевали.

Мои друзья-спортсмены уже три года приезжали сюда, чтобы поупражняться на свежем воздухе и пожить жизнью, полной лишений, без всяких удобств на лоне природы. Но теперь, завидя этот девичий отряд, они забросили свой аскетизм. Порядок нарушился, программа была испорчена.

Самые предприимчивые из них стали потихоньку искать пути, чтобы установить теплые отношения с этой семьей.

Они и в том лагере нашли единомышленников, которые горели тем же желанием.

Несколько серьезных людей и, в первую очередь, я сам, вначале пытались помешать этому. Но что поделать, никто не может встать на пути инстинкта, который притягивает друг к другу мужчин и женщин… Это неодолимая сила, магнетизм.

В общем, мы не смогли совладать с ребятами. Но дело этим не ограничилось. Они от нас не отставали до тех пор, пока нам не пришлось согласиться пойти в их поместье.

Нас пригласили на вечерний прием. Друзья убеждали меня пойти вместе со всеми. Но, когда я оказался на улице лицом к лицу с группой женщин и девушек, мне стало не по себе. Я сорвался с места и на мотоцикле уехал прочь. Покатавшись по окрестностям, я в одиночестве вернулся в наш лагерь.

Но мои товарищи продолжали настаивать, и на следующий раз им удалось убедить меня.

— Они хотели непременно тебя видеть. Мы им обещали привести тебя. Иначе мы опозоримся! — умоляли они меня.

Я догадывался, зачем я им понадобился. Они слышали наверняка о моей славе женоненавистника и хотели воочию посмотреть на эту странную диковину. Я решил: «Хорошо, я приду. Но при этом я преподам этим любопытным барышням такой урок, что они навсегда раскаются в том, что захотели пообщаться со мной. И друзей своих поставлю в неловкое положение, будут знать!»

Я приступил к выполнению задуманного. От моих нападок и насмешек юные барышни трепыхались, как голубицы, подвергшиеся внезапному нападению куницы в своем гнезде. Мои друзья краснели за меня и не знали, куда им деваться. А мне-то что? Ведь это мой первый и последний визит в этот почтенный дом, — думал я тогда. Однако…

Среди тех девушек была одна, совсем не похожая на всех прочих, удивительное создание по имени Сара… Я слышал о ней кое-что еще до того, как впервые увидел. В лагере только о ней и говорили. Были даже такие, кто специально стоял на дороге и ждал, когда она проедет по деревне.

«Самовлюбленное, избалованное, легкомысленное создание, — говорил я им всем. Некоторые влюблялись в нее заочно, по рассказам о ней. Я же, слушая их, заведомо считал себя ее врагом.

Мне хотелось любым путем доставить ей неприятности. Я представлял себе, как разозлится и как будет удивлена эта привыкшая к всеобщему поклонению капризная красавица, когда столкнется с моим холодным приемом, когда поймет, что для меня она ничего не значит. Но, по правде говоря, первому удивиться пришлось мне самому. Эта госпожа Сара оказалась совсем не такой, как я ее себе представлял и как мне ее описывали. Я в своем воображении видел ее душой компании, гордо восседающей посреди прочих, капризно улыбающейся и упивающейся своей властью задавать тон различным развлечениям. Но оказалось, что она постоянно стремится быть в тени, предпочитает уединение, что она мягкая, спокойная и печальная девушка.

Из всех присутствующих только она, глядя на мое лицо, не проявила никаких признаков неприязни или отвращения.

И все же я решил следовать ранее разработанному мной плану. Чтобы вывести ее из себя и помучить как следует, я, как мог, нарушал приличия. Но она и не собиралась сердиться, только становилась все печальнее. И мыслила она совсем не так, как другие ее подруги. В ее глазах было какое-то спокойное снисхождение, свойственное людям, которые привыкли не придавать значения внешнему виду, а заглядывать глубже, в самую душу.

В тот вечер мы расстались приятелями. Возвращаясь в лагерь, я отстал от своих товарищей и начал беседовать сам с собой:

«Как можно объяснить ее симпатию ко мне? Вероятно, у этой слегка грустной и, скорее всего, весьма мечтательной девушки есть любимый. Если мое предположение верно, то нет ничего в этом мире, что могло бы ее заинтересовать. Она не смотрит на внешнюю форму… Все люди в ее глазах одинаковы. Она не видит разницы между первым красавцем и самым уродливым из людей, скажем, Хомонголосом… Может быть, даже то, что Хомонголос своим странным видом вовсе не напоминает человека, придает ей больше уверенности…

Одной из разновидностей одиноких людей являются фантазеры, которые, хотя с виду и активно принимают участие в компании, на самом деле заняты всегда только своей собственной мечтой и смотрят на мир сквозь призму своих фантазий. Такие люди стараются избегать тех, кто может оторвать их от сладких грез, вернуть в повседневность, заставить смириться с реальностью. Им по душе общество дружелюбных, безъязыких животных, которые им не мешают мечтать.

Возможно, эта Сара тоже из таких людей. Она давно устала от искусственности, кокетства, показухи и умничанья окружающих… И Хомонголос, у которого ни лицо, ни мысли не похожи ни на кого из других людей, показался ей интересным примерно так же, как для нее было бы любопытно гулять по саду с огромным бульдогом, который ничем не может нарушить ее размышлений».

* * *

Вот об этом я думал, возвращаясь в одиночестве в лагерь. Наутро, вспоминая о своих мыслях и предположениях, я стал стыдиться и высмеивать самого себя.

«Хомонголос, ты замечтался ночью под звездами, — говорил я. — Ты опьянел от общества женщин и от ночного воздуха. Все, что ты напридумывал, не более чем нелепица. Какими небывалыми грезами ты окутал образ этой самолюбивой и смешной девицы? Но истина-то проста… Эта госпожа Сара хотела посмешить окружающих, притворившись, что заинтересована твоей персоной. Может быть, ей мало тех ухаживаний, которыми в избытке окружают ее все мужчины, попадающиеся на ее пути, и она захотела добавить к числу своих поклонников еще и эксцентричный экземпляр вроде тебя. Или же она стремится полностью свести с ума своих воздыхателей тем, что ради протеста против их чувственных порывов выбрала для себя подобное чудовище в качестве спутника. А может быть, у ее внимания к моей персоне есть и другой, еще более коварный подтекст. Возможно, она тем самым дает понять своим ухажерам, что царит над всеми ними на такой высоте, что для нее, как для птицы в полете, все они кажутся одинаковыми, и нет никакой разницы между первыми красавцами и тем же Хомонголосом. Да, правда, наверное, в этом. Будь проклята ночь, наводящая на людей бредовые идеи и фантазии! Да здравствует солнце! Оно не только освещает мир, но и делает человеческий рассудок здравомыслящим, проясняет все недоразумения».

Я стремился больше никогда не переступать порога этой усадьбы, не общаться с этими ненормальными девицами и, в особенности, никогда не встречаться больше с этой госпожой Сарой. Но воплотить это решение в жизнь оказалось не в моих силах.

Они очень настаивали. Происшествия и случайные события — все было против меня. Да что там скрывать! Мое сопротивление все больше слабело. Я стал часто видеться с Сарой.

Эта девушка проявляла ко мне явную симпатию, постоянно занималась мною. Почему? Хотя я то и дело напрягал свой ум, силясь понять это, мне это никак не удавалось.

Я обратил внимание на одну вещь. Мои мысли о Саре делились на дневные и ночные, причем они были совершенно противоположного свойства. Как будто во мне жили два разных человека в это время, и думали они тоже по-разному.

Днем я хладнокровно изучал эту девушку и находил, что в ней сочетаются, слегка прикрытые лоском положительности, желание показать себя лучше, чем она есть, и кокетство. Я сделал вывод, что она пустое и лишенное смысла существо.

К тому же мне и не было особой нужды составлять ей компанию. Я старался удалить из головы мысли о ней, как выбрасывают из комнаты ненужные вещи. Но ночью, когда все кругом темнеет, когда и природа и души людей находятся в каком-то оцепенении, ее образ будто бы снова приближался ко мне, нетвердой рукой стучал в мои двери, и ее опечаленное и мечтательное лицо вставало передо мной, как живое.

Ночь развеивает наши рациональные убеждения. В лунном свете и кусочек стекла, сверкающий поодаль, кажется драгоценным камнем. Падая на мрачную стену, этот свет словно бы разделяет ее надвое, открывая проход в какой-то иной, неведомый нам мир. Таково воздействие ночи на наше зрение. Но она с неменьшей силой влияет и на то, что недоступно нашим глазам, на наши собственные мысли и чувства.

Образ Сары, приносимый ночью в мои мечты, был совершенно иным, чем та легковесная, бездушная, не видящая смысла в своей жизни Сара, какой я представлял ее днем. Я стыдился самого себя за то, что посмел возвести клевету на это прекрасное творение природы.

— Хомонголос, — говорили приятели, — мы сегодня вечером идем в поместье! А ты, конечно же, нет?

— Верно, но вы на всякий случай оставьте еще одного человека, чтобы присматривал за лагерем. Может, я тоже пойду куда-нибудь погуляю. А может быть, и зайду туда, если мне взбредет на ум. Они ведь так настаивали, что отвертеться этим вечером не так просто…

— Браво, Хомонголос! Другие-то пусть зовут, но когда сама госпожа Сара хочет тебя видеть… Да, ты понемногу привыкаешь к людям, становишься светским человеком.

Я пожимал плечами, делая вид, что не придаю значения сказанному, и говорил:

— Это еще не точно, что я приду.

Но я уже начал понимать, что те твердые решения, которые я принимал в дневное время, вечерами превращались в пух и прах. Иногда я стыдился своей собственной нерешительности. Я стал опасаться за себя.

«Во что бы то ни стало, я должен одержать верх над этим желанием», — говорил я себе. И вправду, я сдержал свое слово. Но в ту ночь я чувствовал себя больным. Дыхание у менябыло прерывистым, я не мог стоять на одном месте. Я зашел в море и плавал до одурения, до тех пор пока окончательно не выбился из сил.

Я понял, однако, что не всякая победа достойна того, чтобы ею гордиться. И потому решил, что лучше будет не искушать судьбу и не плыть против течения.

Во мне вновь пробудился страх любви, как и много лет назад. Я пытался утешить самого себя и придумывал странные оправдания:

«То расположение, которое я испытываю к этой Саре, не имеет ничего общего с чувством любви. Если мы оставим в стороне всякие мелкие увлечения и страсти и обратимся к настоящей любви, то такая любовь может возникнуть только между людьми, чьи достоинства и способность любить друг друга более или менее равноценны.

Едва ли может возникнуть любовь между созданиями, принадлежащими к разным видам. Такого в природе не бывает. Я хорошо осознаю свое место в мире. Какую надежду я могу питать в отношении этой девушки? По какому праву мне дозволено ее любить? Я с удовольствием гуляю вместе с ней, мне нравится ее общество. Я даже не думаю при этом о том, что она женщина. Я люблю ее как друга, как мужчину, может быть, как потерянного мной Недждета… Это чисто дружеская любовь. Среди мужчин у меня был друг, которого можно было назвать братом, так почему же среди женщин у меня не может быть такого же друга, которого бы я называл сестрой?»

Эта непрочная логика помогала мне на время подавить тревогу и снова и снова приводила меня к Саре.

При каждой нашей встрече она все более по-дружески была настроена по отношению ко мне. Я старался не обнаружить свою глубокую приязнь к ней не только перед посторонними, но и перед ней самой. Поэтому я продолжал озорничать и делать глупости, не прекращал свои наглые нападки на нее и на других. Только делая все наоборот и грубя, я мог почувствовать, что я тоже принадлежу к роду человеческому. Если же я стал бы вдруг мило вести речь о доброте и принимать слащавые позы, все окружающие сочли бы это не более чем шутовством и кривлянием.

Ты знаешь, Недждет, рассказ об осле и болонке. У одного человека были прекрасная породистая болонка и безобразный осел. Собака всегда бегала за хозяином, спала у него на коленях, получала пищу с его стола.

Осел же переносил грузы, крутил водяное колесо на огороде и за свою службу получал меру ячменя и много палочных ударов. Однажды осел, почесав копытом с подковой свою большую голову, подумал:

«Все напрасно, так дело не пойдет… Мне нужно изменить тактику, поступить так, как делает собака… Ведь это не так трудно, подражать ей? Она иногда гавкает, иногда катается по земле, еще лапой гладит хозяина по лицу. Если я буду делать так же, как она, хозяину это наверняка понравится. Он освободит меня от переноски тяжестей, перестанет бить, и я буду всегда находиться при нем.

Бедный осел, не видя проку в дальнейших размышлениях, сразу приступил к делу. Ему удалось зайти в комнату, где сидел хозяин. Тот, конечно же, сильно удивился. И стал ожидать, чем все это закончится.

Осел поднял голову, прижал уши и начал издавать звуки, подражая собачьему лаю. Затем упал на бок и стал подкатываться к хозяину, задирая при этом копыта кверху. Вся комната сотрясалась, как во время землетрясения. Кувыркаясь, осел ронял все вещи, которые были в комнате, сдвигал все в сторону. Наконец осел, полный решимости осуществить и третий пункт своего замысла, встал на ноги и попытался погладить хозяина копытом по щеке. Не рассчитав силу, он выбил хозяину сразу несколько зубов.

Тот позвал на помощь. Слуга и садовник забежали в комнату с палками, и для осла началась совсем другая песня.

И вот я сам себя сравнил с ослом из этой сказки.

Для меня говорить добрые слова, вести себя как культурный человек, — означает выставить себя на смех, еще раз обратить внимание на свое уродство, и не более того.

Я был человеком, который признает свое поражение в делах сердечных и уходит от борьбы в этой сфере. Если для меня забрезжит вдруг какая-то надежда, все только посмеются надо мной. А я никогда не согласился бы на это.

Но этим я не ограничился. Я не хотел, чтобы меня считали страдальцем, Сознающим свое собственное положение и оттого еще более заслуживающим сочувствия. Для гордого человека сострадание еще хуже, чем насмешки. Поэтому я и решил представить себя как настоящего Хомонголоса, лишенного человеческих чувств и ощущений монстра. И я обращался с госпожой Сарой из рук вон плохо. Мои слова и поступки могли возмутить любого, даже самого безобидного и скромного человека. Но эта ни на кого не похожая девушка не реагировала, что бы я ни делал и ни говорил.

Отношение Сары было для меня неразгаданной загадкой. После долгих раздумий я пришел к такому выводу.

Несмотря на все мои усилия, я допустил опрометчивую оплошность. Мой наглый вид не обманул Сару. Она почувствовала, что, несмотря на показную веселость, в душе я глубоко несчастен. Может быть, у этой девушки и душа так же прекрасна, как и ее лицо? Она действительно жалеет меня. Она утешает меня, подобно тому, как пытаются обнадежить смертельно больного человека. Откуда у такой прекрасной девушки столь благородный порыв?

Моя болезнь началась, Недждет. Мои взгляды и мысли постепенно меняются. Сара в моих глазах все более отделяется от обычных людей, становится благодаря прикрасам моей фантазии полубожественным созданием, все выше возносится в моих мечтах.

И не только мое отношение к Саре изменилось. Вот, например, дорога между поместьем, в котором она остановилась, и лагерем… Эта пыльная, плохо вымощенная улица, которую я днем попираю то и дело колесами моего мотоцикла, в ночное время кажется мне дорогой в царство снов. Тот сад, в котором я впервые увидел ее, то дерево, под которым она тогда стояла, фонарь, отбрасывавший холодный свет на ее лоб, на ее волосы в один вечер, когда мы расставались с ней, и множество таких же маловажных деталей приобретают в моих глазах неожиданную ценность.

Наконец я вынес окончательный приговор:

«Хомонголос, не отрицай того, что ты влюблен. Эта болезнь чем-то напоминает краснуху… Как ты ни старался, а она от тебя не отвязывается. И ты заболел так же, как и все прочие люди. Но нет причины для беспокойства. Если бы ты подвергся такому заболеванию в юности, это могло бы представлять для тебя опасность. Но сейчас у тебя достаточно сил, чтобы защитить себя. У тебя сильное тело… Что еще более важно, у тебя крепкий и холодный рассудок. Подростком ты бы поддался пустым мечтам, пустым надеждам. И, наверное, не смог бы вынести крушения своих фантазий, которое рано или поздно обязательно бы последовало. Опасность этой болезни даже не в ней самой, а в порождаемом ей чувстве надежды, как я думаю. А ты никогда уже не допустишь такого ребячества… Только смотри, чтобы от страсти не потерять рассудок. Весь бред, все твои бессвязные речи — от всего этого нужно себя беречь…

Возможно, этот недуг не так уж и страшен и скоро пройдет. Не забывай, что воспоминание о прошедшей болезни, которая благополучно завершилась выздоровлением, приятно для человека, хотя во время лихорадочных припадков он всерьез опасается за свою жизнь. У больного, охваченного жаром, все чувства обостряются и обретают глубину, весь мир предстает ему в другом свете. Быть может, эта болезнь избавит тебя от более тяжкого недуга — пройти по жизни, так и не познав, что такое любовь».

И вот сейчас я лежу в жару, Недждет… Мне чудится, что меня несет течение какой-то огромной реки… Посмотрим, куда оно меня забросит.

Хомонголос.

Глава восемнадцатая

От Хомонголоса к Недждету

У людей с недалеким умом, болезненно-нервных, есть род какой-то злости по отношению к покойным любимым. Они считают их смерть неверностью, предательством по отношению к себе и начинают жаловаться, что их бросили одних на полпути к желанной цели.

Я всегда смеялся, сталкиваясь с такого рода детскими жалобами. И вот то, над чем я потешался, пришло и ко мне самому. Однажды я всю ночь до рассвета гулял в одиночестве по морскому берегу и умолял: «Ты плохо сделал, Недждет, что оставил меня одного… Как я хотел бы, чтобы в эту ночь ты был бы здесь, со мной!»

Но не придавай слишком большого значения этим моим тихим упрекам. Не думай, что в эту ночь я нуждаюсь в утешении больше, чем когда бы то ни было. Это не ночь беды, а ночь счастья, и причем такого, о котором Хомонголос никогда и не мечтал.

Если бы ты был жив, я сел бы, как ребенок, у тебя в ногах и сказал:

— Как мое тело с детства привыкло ко всяким лишениям и ударам, так и сердце свое я приучил к отсутствию надежды и к страданию. Я тренировал себя, чтобы вынести любую беду, не жалуясь и не раскрывая никому своих трудностей. Но радость и счастье — слишком непривычные для меня вещи. Да, этой ночью меня охватила радость, ко мне пришло счастье, которого я совсем не ждал. Это была ночь мечты. Все, что было до этого, все эти бесцветные дни показались мне какой-то устаревшей книгой. Поэтому мне нужно кому-то рассказать… Прятать свое счастье еще труднее, чем скрывать беду. Послушай меня, Недждет…

Да, я хотел бы положить голову на твои колени, как ребенок, и не стыдился бы этого. Но это невозможно, и потому я опять пишу тебе письмо. Сегодня все было спокойно. Я занимался своими делами в поселке. Буря, бушевавшая внутри меня в последнее время, улеглась. Мой разум работал отлично. Проезжая на мотоцикле мимо оливкового дерева, я заметил плачущую девочку, звавшую на помощь. Это была племянница Сары. Она каталась на велосипеде, испугалась злой дворовой собаки и взобралась на дерево. Нужно было отвести ее домой. По дороге я случайно повстречался с Сарой. Она сказала, что я спас их девочку и потому должен обязательно зайти к ним в усадьбу. Я был против. Я вскочил в седло мотоцикла и умчался в лагерь. Я ведь сказал, это был для меня очень тихий день, и все было предельно ясно. Свое неповиновение Саре я считал большим достижением.

Однако поздно вечером пришли несколько родственников Сары и рассыпались передо мной в благодарностях. И Сара была с ними. В час, когда я ее совсем не ждал, она, с маленьким букетом цветов в руке и с прелестной улыбкой на устах, стояла у входа в мою палатку.

Наши гости собрались на центральной площадке лагеря под большим фонарем. Сара держалась немного поодаль.

Я забился в темный угол. В руке у меня были подаренные ею цветы, а в душе — неясное беспокойство. Я с тревогой думал, будто опытный капитан, различивший на ясном и чистом небе отдаленные облачка, свидетельствующие о приближении бури: «В эту ночь случится что-то из ряда вон выходящее!» Я хотел бежать оттуда и не возвращаться в лагерь до утра. К моим причудам все уже привыкли. Даже Сара, скорее всего, не обиделась бы. Но сдвинуться с места было выше моих сил.

Я находился в таком темном месте, что со стороны меня не было видно. Оттуда я без страха быть обнаруженным следил за Сарой, за выражением ее лица, освещенного светом большого фонаря. Она улыбалась. Кругом царила суматоха. На минуту я потерял лицо Сары из виду. Но оно продолжало стоять у меня перед глазами.

— Вы любите цветы, господин Зия, так же как лунный свет? — послышался вдруг ее голос.

Я вздрогнул и повернул голову. Сара стояла почти рядом со мной и, улыбаясь, смотрела на букет в моей руке.

Я испугался. Стал придумывать какую-то ложь, чтобы объяснить, почему до сих пор держу в руках ее букет. Я насмешливо сказал, что он напоминает мне цвета нашего спортивного клуба и только из-за этого я собираюсь прикрепить его в своей палатке над изголовьем кровати.

Но, как я уже сказал раньше, она не сердится на мои выходки и невоспитанность. Она только с грустью смотрит мне в глаза, и ее взгляд заставляет меня раскаиваться в содеянном. У этой непонятной девушки что-то творилось в душе этой ночью. Что-то с ней происходило, так как она упорно настаивала прогуляться со мной по лесу, примыкавшему с другой стороны к лагерю. Я пытался отговорить ее, но тщетно.

Мы шли рядом по тропинке между деревьев. В лунном свете наши тени переплетались. Сара почти прижималась ко мне, словно темнота, окружавшая нас, страшила ее. Ее плечо касалось моей руки.

В эту ночь я понял, Недждет, какой прекрасной может быть любовь. Прекраснее любой мечты. Я говорил себе: «Аллах! Ты мог бы сотворить меня таким же, как и другие люди, способным любить, не стесняясь ничего, и быть любимым. И эта чужая мне девушка, которая идет рядом, касаясь моего плеча, могла бы стать моей невестой или женой. Но она на самом деле дальше от меня, чем самые далекие звезды. Сейчас ночью при свете луны столько людей ходят, держа друг друга за руки, и испытывают чувства, похожие на наши. Как же вынести такое счастье?» И я чувствовал, что слезы наворачиваются мне на глаза.

Другого человека эта мысль могла бы довести до безумия. Но я уже давно смирился со своим поражением, растворил в себе этот яд и потому не испытывал ни ненависти, ни злости. Раньше я с удивлением смотрел на влюбленные пары, как другие люди наблюдают за небесными явлениями, и думал: «Да, в этом мире есть и те, кто влюблен, но внешне они ничем не отличаются от остальных людей. Как же такое возможно?»

Сара привела меня к краю пропасти. Стараясь справиться с каким-то внутренним волнением, она обратила ко мне свое красивое лицо, казавшееся еще более прекрасным в лунном свете, и словно бы молила о помощи. Она улыбалась мне, ее голос звучал как песня. Я с трудом сдерживал себя, чтобы ничем не выдать свою слабость. Я находился будто бы во сне.

По правде говоря, никакой горечи я не ощущал. Прежде я успокаивал себя: «Хомонголос, ты с удивлением смотришь на тех, кто влюблен, но никто не понимает, что такое любовь лучше, чем ты».

Сара с любопытством разглядывала противоположный склон. Я обещал ей, что как-нибудь днем приведу ее сюда, чтобы она вдоволь смогла налюбоваться здешними красотами. Я сказал это просто так. Было ясно, что вместе мы больше не придем сюда. Она уедет через двадцать или тридцать дней. Я сказал себе: «Хомонголос, возможно, это конец. Ты с ней больше не будешь видеться вот так, наедине… И ее лицо никогда не предстанет перед тобой в лунном свете таким прекрасным, как сейчас. Значит, сегодня ты на самой вершине того счастья, которое отмерено тебе судьбой. Если бы эта девушка была твоей законной невестой, разве ты любил бы ее в этот момент больше, чем любишь сейчас? Хомонголос, сделай над собой усилие! Останови механическую работу разума и логики! Предположим, что Сара и в самом деле твоя невеста и возлюбленная…»

Сара, будто желая помочь мне сделать то, что я хотел, повернулась и с нежностью и грустью стала мне что-то говорить. Потом она слегка наклонила голову и безо всякой причины заплакала. Отчего? Может быть, вспомнила о прежней любви? Или о чем-нибудь другом?

Я закрыл глаза как человек, который боится пробудиться от прекрасного сна. Я подумал: «Кем же еще может быть эта девушка, если не моей суженой?»

Я словно дрейфовал в потоках фантазии. Чувство реальности было полностью потеряно. Я не ощущал разницы между жизнью и смертью, и только острая боль в ладони напоминала мне о том, что я еще жив. Перед этим я шутя играл с садовым ножом и нечаянно порезал ладонь, когда обстругивал какую-то палку.

В ту ночь случайность оказала мне еще одно благодеяние. Сара повернула ко мне свое мокрое от слез лицо и попросила:

— Господин Зия, мне в глаз, кажется, попала какая-то мошка. Пожалуйста, не могли бы вы взглянуть?

Я не мог сдержать улыбки. Осмелюсь ли я прикоснуться к ее изящному личику своими пальцами, заглянуть ей прямо в глаза? Да и не сон ли это? Вдруг, если я прикоснусь к ней, она в тот же миг растает, как видение?

Сара продолжала умолять. Я согласился. Я посмотрел ей в глаза. Впервые в моей жизни у меня хватило храбрости заглянуть в глаза женщине.

Когда я наконец отвел свой взор, я подумал с глубокой убежденностью, неожиданно родившейся в моем сердце: «Теперь ты окончательно умер, парень. В ее глазах ты увидел совершенно другой мир. Больше ты не сможешь жить…»

Представь себе, Недждет, слепорожденного, который знает о мире только по рассказам других людей. Если бы он в один момент вдруг прозрел, увидел бы вокруг себя прекрасный летний день со всеми его прелестями и вновь ослеп, что бы с ним потом стало?

Как ему жить после того, как увидел то, о чем прежде только мечтал? То же самое произошло и со мной после того, как я заглянул в глаза Сары. Чего я мог еще желать для себя?.

Теперь ты понял, Недждет, почему я был так счастлив в ту ночь? Хомонголос гулял наедине с женщиной, которую любил. Он видел, как она плачет. Он заглянул ей в глаза как человек, имеющий на это какое-то право, как жених, как любимый.

В эту ночь на земле не было человека счастливее, чем я, Недждет. Потому что влюбленные не замечают того, что часы, которые они проводят вместе с любимыми, — самые лучшие мгновения их жизни. Они надеются, что завтра они переживут с кем-то еще более Приятные моменты. А для Хомонголоса никакого завтра нет…

Глава девятнадцатая

От Хомонголоса к умершему другу

Загадка разрешилась. Теперь я знаю, почему госпожа Сара проявляла ко мне такой интерес. Эта девушка благодаря своей красоте создала вокруг себя нечто вроде государства, в котором она была полновластной владычицей. Она считает окружающих ее людей своими подданными, а их мучения и слезы — своей законной податью. Притворное безразличие Хомонголоса очень задело ее. Она восприняла это как мятеж против своей особы. И подготовила страшное наказание для провинившегося.

Оставалось немного, и я попал бы в ловушку, очень умело подстроенную ею. Я дошел до того, что забыл о том, что у меня нет права любить. Мне тоже захотелось попробовать научиться говорить о любви. Она расхохоталась бы мне в лицо, если бы это действительно произошло. Но госпожа Сара не дождалась исполнения своего желания. И все же я будто бы слышу ее смех и от этого готов умереть.

Мое спасение похоже на чудо, Недждет. Одна из пожилых родственниц Сары «по секрету» сказала мне, что Сара якобы меня любит. Маленькая Бахире как раз в этот момент принесла ее медальон, будто бы случайно оброненный Сарой в саду. В медальоне был мой портрет. В тот миг с глаз моих точно спала пелена. Я стал жертвой общего заговора. Я начал разматывать клубок событий в обратной последовательности. Мне удалось умело разговорить некоторых подруг госпожи Сары. И первые мои подозрения переросли в твердую уверенность в своей правоте. Но главная беда в том, что я уже не мыслю жизни, не общаясь с Сарой, не могу не видеться с ней. Например, во время свадьбы гостей стали рассаживать так, чтобы они оказались парами: мужчина — женщина. Мы тянули жребий. Я написал на бумажке цифру 7. Сара случайно назвала цифру 8. Тогда я невольно перевернул скомканную в ладони бумажку другой стороной и протянул ей. Цифра «семь» превратилась в «восемь»^[17]. Потом я стыдился своей слабости. Под воздействием чар Сары моя твердая уверенность в своих силах испарилась и уступила место слабой надежде, что все может быть по-другому. Я не выдержал и под каким-то предлогом сбежал от нее.

Госпожа Сара со дня на день уезжает. Я чувствую, что во мне начинается ужасная борьба. У меня не хватает больше мужества ползти как собака, наполовину раздавленная под колесами машины, по дороге, истекая кровью, но все еще цепляясь за жизнь. Я ведь говорил уже, что в ту ночь в ее глазах я увидел совсем иной мир, и после этого находить удовольствие в окружающих меня вещах и занятиях стало для меня немыслимым. Завтра будут гонки. Может быть, случится авария… Я скачусь вниз по склону того ущелья, возле края которого мы с ней стояли в ту ночь… Если я на это решусь, то до нашей с тобой встречи, Недждет, остается всего каких-нибудь семь-восемь часов. Я говорю тебе — до свидания.

Хомонголос.

Решад Нури Гюнтекин — классик мировой литературы, родился в 1889 году, преподавал французский язык и служил атташе по делам культуры в посольстве Турции в Париже. Его книги и по сей день, самые читаемые в Турции, по ним снимаются фильмы и сериалы, которые обожают зрители, в том числе и российские.

Избалованная стамбульская красавица приезжает в небольшое поместье своего дяди, где становится полновластной владычицей. Любой мужчина готов отдать за нее всё… Пока однажды в поместье не появляется Хомонголос — странный человек, перед которым ее чары бессильны. И тогда Сара решает жестоко наказать его за мятеж против своей особы…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Эрзурум, или Эрзерум — город на северо-востоке Турции, административный центр ила Эрзурум (Здесь и далее примеч. ред.).

(обратно)

2

Салта — род верхней одежды без воротника, без пуговиц и с широкими рукавами. (Примеч. пер.).

(обратно)

3

Ашик-Гариб — турецкая версия азербайджанского анонимного романтического дастана (дастан — эпическое произведение в фольклоре, обычно литературная обработка мифов, легенд и сказочных сюжетов). У нас более известного в версии М.Ю. Лермонтова «Ашик-Кериб», но в автографе Лермонтов в ряде мест именует своего героя Ашик-Керимом.

(обратно)

4

Офорт (фр. eau-forte) — азотная кислота, буквально «крепкая вода».

(обратно)

5

Канапе — диван с приподнятым изголовьем, софа.

(обратно)

6

Карун — библейский Корей, богач, о котором повествует Коран. Его богатства были столь велики, что ключи от них не могли перенести с места на место несколько сильных человек. За неверие и вражду к пророку Мусе (Моисею) был поглощен землей.

(обратно)

7

Имам Али, Али ибн Абу Талиб ибн Абд-аль Муталлиб ибн Хашим ибн Абд-аль Манаф — двоюродный брат и зять пророка Мухаммада, четвертый праведный халиф с 656 года. Ему приписываются многочисленные подвиги и чудеса. По преданию, Али приживлял отрезание руки, заставлял исчезать страшных львов, обращал вспять воды Евфрата. В некоторых сектах, отколовшихся от истинного учения Ислама, Али считается земным воплощением Аллаха.

(обратно)

8

Ибн Сина, Абу Али Хусейн ибн Абдаллах, или Авиценна (ок. 980-1037) — персидский ученый, философ, врач, поэт, музыкант, математик, представитель восточного аристотелизма.

(обратно)

9

Юсуф — пророк в исламе, сын пророка Якуба (соответствует библейскому Иосифу).

(обратно)

10

Хомонголос — т. е. выродок.

(обратно)

11

Эбуссууд-эфенди — исламский ученый.

(обратно)

12

Карагёз (буквально — черноглазый) — персонаж турецкого теневого театра; балагур и насмешник. Обычно карагез изображается с окладистой черной бородой, в колпаке (кавуке).

(обратно)

13

Ристалище — площадь, служащая местом для гимнастических, конских и других состязании; состязание.

(обратно)

14

«Девять камней» — название игры с 9 камешками или ракушками (Примеч. пер.).

(обратно)

15

Ханья, или Кания — город в Греции на северном берегу острова Крит. Конья — город в Турции в центральной части Анатолии.

(обратно)

16

Хафийе — тайный агент полиции.

(обратно)

17

В османской письменности цифры 7(Λ) и 8(V) образуют такую же пару, как в нашей цифры 6 и 9 (Примеч. пер.).

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

*** Примечания ***