Ванька 8 [Сергей Куковякин] (fb2) читать онлайн

Ванька 8

Глава 1 Марсель

— Смирно! Равнение направо!

Наш генерал зашагал навстречу их генералу. Тот и другой поприветствовали друг друга и отошли в сторону.

Солдаты высадившейся первой роты повернули направо и пошли около берега в две шеренги. Такое построение было не просто так. Впереди, между двух складов, их теперь на ходу будут вооружать. Так, по крайней мере, было сказано.

— Винтовка Лебеля, — проявил один из солдат осведомленность.

— Магазин на восемь патронов… — не отстал от него другой.

— Разговорчики! — рявкнул фельдфебель.

Его Лебель был несколько другим — заряжался пачкой с тремя патронами.

Та и другая винтовки были не самыми плохими вариантами. Хорошо хоть, не однозарядные Гра образца 1874 года получили…

Сейчас у той и другой воюющей сторон всё ещё оставались трудности со стрелковым оружием. Как мне Рязанцев рассказывал, те же французы уже все свои колонии обобрали, свезли в метрополию всё что было на тамошних оружейных складах. Теперь их армия чуть ли не пятнадцатью разных видов винтовок воевала, так что получить старые Гра мы вполне могли. Закупали же здесь эти Гра мы для своей армии, причем, не в малом количестве.

Так, а когда нам смотр будет?

Или, это уже — всё?

Построение рот в две шеренги после схода с корабля и есть смотр?

Что-то как-то не празднично…

Из толпы встречающих то и дело кто-то выбегал и совал что-то в руки проходящим мимо солдатам. Ко мне приблизилась нарядно одетая дама и вручила коробку сигар.

— Большое спасибо, — поблагодарил я её.

Дама в ответ улыбнулась.

Впрочем, я бы и от двух таких коробок не отказался. Курево было весьма приличное, а если покупать — не дешевое.

После получения винтовок прибывшая часть бригады построилась в колонны и двинулись в город. Офицерам маршировать не пришлось, я и Никифор Федорович принимающей стороной тоже были усажены в автомобили.

— Хорошо…

Бригадный интендант был доволен.

— Что, хорошо, Никифор Федорович? — не совсем понял я.

— Ну, что идти не пришлось.

Действительно — хорошо.

От причала до городского сада «Мирабо», где для нас был разбит лагерь, было вёрст восемь, не меньше. Так мне показалось.

Через два с лишним часа в лагерь пришли и солдаты. Вид у них был уставший, но довольный.

Только начали составлять полученные винтовки в козлы, как в лагере появились французские солдаты. Руки у них были заняты пакетами с продуктами и большими бутылками с вином.

— Вот так бы всё время воевать… — это и подобное слышалось со всех сторон.

От подарков мои соотечественники не отказывались, всему были рады.

— Хорошо винишко…

— Хорошо, хорошо…

Фельдфебели попробовали было навести порядок, но где там.

Подарки уничтожались с большим аппетитом, нагуляли его наши солдатики по пути сюда.

Я заметил, что многие сыр не едят. Пробуют его и кривятся. Нюхают ещё данный молочный продукт морща носы.

Зажрались…

Иначе и не скажешь.

Хороший сыр.

Тут в лагере начали раздавать сигареты. За ними сразу же очередь выстроилась. Давали по сто штук на брата, но некоторые наши хитрецы, спрятав полученное в вещевой мешок, подходили повторно.

— Пройдохи, — сделал вывод интендант.

— Дают — бери… — озвучил я народную мудрость.

Простых горожан в лагерь не пускали — местные полицейские окружили его вдоль ограды реденькой цепочкой.

Французы, а большинство их составляли женщины, через их головы бросали солдатам коробки сигар и сигарет, плитки шоколада, апельсины и даже бутылки с вином. Солдаты ловко их ловили. Понятное дело, бутылку с вином грех не поймать.

Некоторые марсельцы хорошо говорили по-русски. Наши нижние чины знанием французского языка похвастать не могли. Однако, сегодня всем вполне хватало жестов, мимики, прижимания рук в области сердца.

Приглашали прибывших спасителей Франции и в гости, но все имели строжайший приказ от генерала не выходить за пределы лагеря.

Впрочем, как оказалось к вечеру, не все его соблюдали. Коромыслов, что генералу по лицу от всей душеньки съездил, пропал в неизвестном направлении. Винтовка его в козлах стояла, а самого его не было.

Да, больше его, хоть и искали, никогда не видели.

Глава 2 Подарки, улыбки, вино рекой…

Ночь прошла беспокойно.

На территорию нашего лагеря через полицейское оцепление проникали француженки в поисках приключений, в укромных уголках сада «Мирабо» шуршали нижние юбки, слышались хихикания, русская речь мешалась с местной…

Фельдфебели и унтера с ног сбились, до полуночи ещё пытались поддерживать какой-то порядок, а затем махнули рукой и сами ударились во все тяжкие.

— Скоро к Вам, Иван Иванович, пациенты толпами повалят… — пророчествовал Рязанцев.

— Вполне допускаю такой поворот событий, Никифор Федорович. Хотя, в пути следования профилактическая работа проведена, индивидуальные средства защиты выданы.

— Индивидуальные средства защиты? Аа… Понял, понял.

Бригадный интендант прыснул.

— Ну, скажете же, Иван Иванович.

А как? Болезни лучше предупредить…

К утру лагерь затих, так, только в отдельных местах тлели угольки веселья.

Едва рассвело, принимающая сторона устроила нам прекрасный завтрак, всех без исключения напоили крепким кофе. Санаторий-профилакторий какой-то, а не война. Может, так и дальше будет? Я бы не отказался.

В восемь часов утра прозвучал приказ генерала выдвигаться в сторону главной площади Марселя.

— Не знаете, Никифор Федорович, далеко это?

Кого, как не его, мне про расстояния спрашивать, он же по роду службы должен в таких вопросах ориентироваться.

— Около десяти верст, — незамедлительно прозвучал ответ.

— Нас-то хоть на автомобилях туда отправят? — я имел в виду офицеров и военных чиновников. Что-то после обильного завтрака мне такое расстояние на своих двоих преодолевать не хотелось.

— Да, да. Вечером на совещании у генерала так и было сказано.

Я закурил. Рязанцев составил мне компанию.

Ротные колонны одна за другой покидали лагерь, а автомобилей для командного состава пока что-то не было.

А, вот и они…

Роты к главной площади опять двигались в сопровождении огромной толпы марсельцев.

Им, что больше заняться нечем? Не работают они? Устроен по поводу нашего прибытия праздничный день?

Французы и француженки всячески выражали к нашим солдатам симпатии. Опять дарили сигареты, шоколад, цветы…

Нижние чины бригады тоже что-то расслабились, совсем не по уставу украсили свои винтовки цветами, даже в стволы их натолкали. С некоторыми воинами непонятные тётки уже шли чуть ли не под ручку, ворковали как со старыми знакомыми.

— Позорище… — только и мог сказать Рязанцев, когда мы мимо колонн проезжали. — Лохвицкого точно удар хватит…

Солдатики наши… словно очумели. Некоторые даже своим новым подружкам свои винтовки передали и те их несли на плечах прикладами вверх.

— Нельзя нашего брата за пределы империи выпускать… Вон что творят… — такое отношение солдат к своему оружию расстроило до нельзя интенданта. — Унтера-то куда смотрят?

Туда и смотрят… В вырезы кофточек француженок…

Улицы города, по которым двигались колонны экспедиционного корпуса, были щедро украшены флагами и цветами, в окнах домов то и дело щелкали фотоаппараты, киносъемщики вереницей проезжали на автомобилях рядом с нашими колоннами и беспрестанно вертели ручки своих аппаратов.

Не доходя двух кварталов до главной площади нас высадили из автомобилей и пригласили в кафе. Не на улице же нам ждать колонны нашей бригады.

Я отказываться не стал, хотя и некоторые офицеры решили прогуляться по городу. Заблужусь ещё где-то или похитят германские шпионы…

Последнее маловероятно, но…

Вот и наши показались. Уже в полном порядке. Вольная публика была вычищена из колонн, роты подтянулись. Поступила команда взять оружие на руку и маршем выходить на площадь. Там уже находились генерал-губернатор Марселя с весьма многочисленной свитой из военных и гражданских лиц. Жандармы на красивых сытых конях теснили публику с площади, освобождали место для нас.

Французский военный оркестр заиграл марш, ротные командиры подали команду «в ногу», офицеры, а за ними и роты солдат ударили подошвами по ровной мостовой.

Впереди всех с развернутым знаменем маршировал Сабанцев. Тут тоже вятский великан продолжал удивлять публику.

За Сабанцевым шествовал солдат, который вёл на цепи большого бурого медведя, привезенного нами из России. Народ на площади на его пялился и визжал от восторга.

Генерал-губернатор и его свита приветствовали нас, а мы печатали шаг. Не останавливаясь, под тысячи «ура» марсельцев, мы вышли с площади и встали не расходясь из колонн на ближайшей улице. Последовала команда стоять вольно и разрешение курить. Опять со всех сторон набежали французы и стали дарить всякую всячину. Сигарет у меня уже не на один месяц скопилось, куда их и складывать?

Я подозвал одного из фельдшеров и передал ему надаренное добрыми людьми.

Примерно через полчаса генерал приказал продолжить движение. Остановились у какого-то завода. Его название так было украшено цветами, что прочитать его не было никакой возможности. Перед зданиями завода были расставлены столы с большим количеством бутылок и обильной закуской. Перед столами выстроились сотни женщин в белых халатах с подносами в руках. На них — опять бокалы с вином.

— Так и сопьются наши солдатики. — поморщился Рязанцев.

— Да ладно, это ненадолго, скоро и на фронт, — ответил ему я.

Оказывается, это угощение оплатили рабочие данного завода. Их представитель произнёс приветственную речь, поздравил с прибытием и пожелал благополучно вернуться домой после окончания войны.

После угощения, рабочие жали солдатам руки, совали им в карманы бутылки с вином. Лица офицеров бригады улыбками не сияли. Как тут дисциплину поддерживать, скажите на милость?

Лирическое отступление 1

Прибытие в Марсель

https://www.youtube.com/watch?v=IHnKHA1wQW8

Лирическое отступление 2

Про кино, что в следующей главе солдаты смотреть будут.

https://vk.com/video-29477816_169867183

Глава 3 Майлли

Три дня в Марселе превратились для наших солдат в сплошной праздник. Сад «Мирабо» у местного населения стал просто местом какого-то паломничества. Заплечные мешки нижних чинов уже не вмещали подарков.

— Скорее надо отсюда уезжать, — всё чаще и чаще озабоченно говорили офицеры.

Я придерживался того же мнения. Не вызывали у меня доверия девицы определенного рода, что на шеи наших солдатиков вешались.

Наконец было объявлено об отправлении прибывшей в Марсель части бригады в лагерь Майлли.

Перемещать нас предполагалось железнодорожным транспортом.

Вот, теперь и на французских поездах покатаемся…

По просьбе руководства бригады по пути следования была запрещена торговля вином, но французов это мало остановило. Вероятно, у каждого из них дома определенные запасы имелись и бутылки с алкогольными напитками у солдат бригады не переводились.

— Как от такого отказаться можно… — хлопали они невинно глазами.

— Не выливать же его…

Понятное дело — не выливать, но меру-то знать надо.

В Майлли для нас были приготовлены деревянные бараки. Кстати, вполне приличные. Для каждого солдата имелась железная кровать с матрацем, подушкой, двумя одеялами и спальным мешком.

Буквально на следующий день показали на экране картину как мы высаживаемся в марсельском порту.

— Смотри, смотри, вон меня показывают!

— Вань, а вон — ты!

— Эх, такое дома в деревне не видят…

Солдаты были просто на седьмом небе от счастья. Кстати, офицеры тоже с удовольствием себя на экране рассматривали.

— Вот и Вы, Иван Иванович, ряды актеров пополнили, — подтрунивал Никифор Федорович. — Вид у Вас весьма бравый, орденов полна грудь…

Ну, что есть, то есть. Правда, поменьше у меня наград чем у Лохвицкого…

Солдатики после Марселя в Майлли несколько загрустили. Тут толп француженок с бутылками в руках и юбками нараспашку не имелось, а ежедневно надо было ходить за восемь верст в поле на тактические занятия.

Кормили французы всех нас сытно и обильно, однако солдаты жаловались, что хлебушка им не хватает.

Не хватает? Норма отпуска хлеба тут же была увеличена.

Офицерский корпус бригады был доволен — от них ничего не таили, полной мерой передавали тактические приемы, которые выработала в ходе войны французская армия.

Одно портило жизнь, в том числе и мне — частые смотры. Складывалось впечатление, что все генералы Франции имеют желание нас посетить. Первым заявился командир корпуса Безелер, за ним последовали командующий четвертой армией Гуро, фельдмаршал Жоффр…

Почтил нас своим вниманием и президент Пуанкаре.

Если бы только они…

Представители русского командования во Франции от вышеназванных опять же не отставали. Побывали у нас, и не раз, генерал Жилинский, русский посол в Париже Извольский…

Сейчас я был знаком с многими весьма известными людьми.

Солдаты кляли устраиваемые смотры на все лады, унтера от них не отставали. Мои фельдшера и санитары временами побуркивали, но я провел с ними разъяснительную работу, ещё и кулаком погрозил.

— Ещё раз подобное услышу…

Поняли и прониклись, только вздыхали мои подчиненные тяжело перед очередным торжественным построением.

Меня постоянно дёргали. Из лагеря в Майлли в разные города Франции чуть ли не ежедневно отправляли команды солдат на разные военные курсы.

— Иван Иванович, фельдшера откомандируйте с командой, что изучать снайперское дело отправляется.

Откомандировал, хоть это и несколько нарушало мои планы — в Майлли и я своих подчиненных продолжал тренировать, а тут моего фельдшера в увеселительную прогулку отправляют. Солдаты-то будут снайперское дело осваивать, а он баклуши бить…

Менялись только названия команд. Я отправлял свои немногочисленные кадры с едущими учиться на бомбомётчиков, миномётчиков, на курсы по изучению лёгких траншейных пушек, стреляющих посредством сжатого воздуха…

Отправили нескольких солдат изучать аппарат Вермореля, бросающий огневую жидкость на пятьдесят метров. С ними тоже фельдшера вынь да положи на блюдечке с голубой каёмочкой…

Нижние чины этой группы были сами не свои. Краше в гроб кладут. Опасна военная специальность огнемётчика и в плен их не берут — стреляют на месте. Так солдатская молва утверждает.

Кроме солдат нашей бригады в Майлли я видел и французских военнослужащих, и бельгийцев, и цветных солдат из колониальных войск. Кто только не проходил здесь подготовку.

Занятно было наблюдать, как после занятий, сходив в лавочки за пределами лагеря, этот интернационал, выпив до последней капли купленное вино, совместно распевал, каждый на своем языке, какие-то песни. Понять их было затруднительно, но горланили все весело…

Лирическое отступление 3

Обучение русских войск во Франции

https://vk.com/video/@club29477816?z=video-29477816_169864435%2Fpl_-29477816_-2

Глава 4

Глава 4 Вооружают, обучают, заботятся…

Как писал классик — у меня сегодня именины сердца.

Утром в тренировочный лагерь для первого и второго полков нашей бригады привезли в большущих зеленых ящиках каски.

— Ну, что, Иван Иванович, сбылась Ваша мечта?

Рязанцев сиял как новый медный гривенник. Он не меньше меня был доволен.

Я ему этими касками давно все уши прожужжал. Дескать, потерь у нас гораздо меньше будет, если голову нашего солдата каска украшает.

Французы не только для пользы дела все каски в зеленый цвет покрасили, но и озаботились для каждой герб Российской империи изготовить и впереди на защитное изделие прикрепить. Мелочь, а приятно.

Не только нижним чинам и унтерам каски были выданы, но и каждому из офицеров. Им особенно головы свои беречь требуется, они ими воюют. Офицер должен противника передумать. В этом его задача. Головой надо воевать, головой, а не бездумно солдатиков на поле боя штабелями укладывать.

Эх, нам бы ещё кирасы для защиты груди и спины… Ну, и для живота, и чтобы в промежность пуля не прилетела.

Есть же такие у германцев, сам я это на фронте видел. Правда, не для всех солдат, но — имеются.

Я вопрос кирас с Никифором Федоровичем тоже дорогой обсуждал. Тот только руками разводил и вздыхал.

— Дорого, Иван Иванович, дорого…

— Война, Никифор Федорович, вообще дело дорогое…

Ну, хоть наколенники и налокотники удалось для всех наших солдат изготовить. Пошили их в хозяйстве у самого Рязанцева и сейчас, в тренировочном лагере, солдаты меня часто добрым словом вспоминали. Дошла до них информация, кто о сохранности их суставов позаботился.

Стыдно сказать, но и я в этом имел свой шкурный интерес. Меньше с травмами локтей и коленей на мой перевязочный пункт будут обращаться, больше у моих подчиненных будет времени для занятия с ранеными.

Французы, как и обещали нашему императору, вооружали бригаду с ног до головы. В большом количестве нам выдали пулеметы и организовали обучение их использования.

Рязанцев носился как угорелый, поесть нормально ему было некогда…

— Минометы сегодня получаю…

Прием вооружений Лохвицкий вменил ему в обязанность, не подсчётом портянок капитан занимался. Хотя, портянки — вещь нужная. Надо только правильно их наматывать. В носках все ноги сотрёшь, а в портянке солдатская нога как у тёщи на именинах.

— Траншейные лёгкие пушки поступают…

Недаром владению ими наших солдат обучали, сейчас в умелые руки они попадут.

При каждом батальоне был организован взвод бомбомётчиков. Сейчас те нижние чины, что были в данные взводы зачислены, от зари до зари учебные гранаты в поле метали. Ходили гордые — каждому, как офицеру, был выдан автоматический револьвер.

— Вот им бы, Никифор Федорович, кирасы изготовить… — кивал я капитану на бомбометчиков.

Бригадный интендант, выслушав меня, сегодня как-то хитро улыбнулся.

Что? И здесь дело с мертвой точки сдвинулось?

Унтер-офицерам, что в Марселе получили трёхзарядные винтовки, велено было их сдать. Взамен унтерам выдали десяти зарядные.

— Совсем другое дело…

Один из моих старших фельдшеров, тоже получивших такую, её ласково, как невесту свою поглаживал.

— Десять, это тебе не три патрона…

Получили и аппараты Вермореля. Ужасное, конечно, это оружие. Смерть от него страшна, гораздо лучше от пули погибнуть.

Больше всего радовались солдаты ружьям-пулеметам. Их тоже выдали чуть ли не каждому третьему нижнему чину. Заряжались они круглой кассеткой на двадцать пять патронов.

Я, честно сказать, даже и не знал, что такие уже имеются. Ну, мне простительно, я же не офицер, а только военный чиновник.

Солдаты наши старались вовсю — ползали, бегали, копали, копали, копали… Патроны жгли без счёта. Понимали, что лучше сейчас пот лить, чем кровь на поле боя. Это ещё и при том, что на лицах они теперь марлевые маски носили. Во Франции свирепствовала эпидемия, правда, сами французы к этому как-то крайне несерьезно относились.

За усердие почти всем на погоны лычки вернули, что ножницами фельдфебелей, и подпрапорщиков были в пути срезаны. Ну, и много новых ефрейторов появилось.

Лохвицкий, как хороший командир, отмечал заслуживших, а кое-кого и наказывал. Кнут и пряник никто в армии не отменял, надо только ими правильно пользоваться.

И ещё. Сейчас почти у каждого солдата бригады была «крестная мать». У некоторых — сразу две. Это были француженки, которым по их настоятельным просьбам, выделяли «крестников». Женщины окружали заботой своих подопечных, баловали их подарками…

Я не составлял исключения. Обо мне проявляла заботу вдова полковника, сложившего свою голову на фронте.

По примеру ряда офицеров я прошёл ускоренную снайперскую школу. Пригодится. Тем более, организована она была прямо в нашем лагере и никуда ездить было не надо.

Глава 5 Сават

Стена русских солдат, что дугой выгнулась, стояла молча. Иногда только матерки сквозь зубы просачивались.

Стыдно.

Неприятно.

Ох, позорище…

Уже третьего нашего бойца невысокий худенький француз запинывал. Сам росточком невелик, а наших медведей одного за другим валит.

Сават.

Один из самых подлых и изощренных видов боя.

Больно и неприятно когда тебя бьют ногами. Ещё и принародно, а ты ничего сделать не можешь.

Вот тебе и любители вина и круасанов…

Тут опять нашему старшему унтеру тяжелый ботинок в бок прилетел… Всё, готов для меня ещё один пациент.

Французы нам предложили соревнование устроить. Кто кого. Наши согласились, вот сегодня вечером цвет русской экспедиционной бригады и мутузили.

Сабанцев уже гимнастерку скинул и пыхтя разминался. Что-то типа английского бокса изображал. Где он только такого в вятской деревне насмотрелся?

Однако, одного бокса тут мало будет. Саватист — это руки из английского бокса плюс техника ног с ударами в жесткой обуви. Причем, по самым чувствительным частям — голеням, коленям, паху…

Гуманизма в савате нет. На ногах саватиста обувь с твёрдой, выступающей подошвой, ещё и подбитой гвоздями. Так слово «сават» и переводится — «старый башмак».

Нет, есть ещё и «шоссон» — «тапок», в нём ботинки со смягченной подошвой, но тут французы против нас классического саватиста выставили.

Просто зверя.

Правда, приемы с ножом и палкой, что практикуют в савате апаши, сегодня в схватках запрещены, но нашим и чистого савата хватает.

По рядам солдат прокатился вздох. Наш боец лежал на земле.

Я подошёл. Жив, но без сознания. Пульс частит, но это — ерунда. Зрачки нормально на свет реагируют.

— Кто следующий? — поинтересовался на ломаном русском француз.

Ишь, какой…

Старшего унтера унесли, а я вернулся к группе наших офицеров. Им невместно сегодня кулаками махать — голубая кровь, белая кость.

Рязанцев меня под локоток взял.

— Может, Вы, Иван Иванович?

Я — военный чиновник. Побьют меня — урону офицерской чести не будет.

Во как…

Всё условности какие-то.

Саватом сам Александр Дюма, сын генерала и дворянин, не брезговал, у самого Шарля Лекура это боевое искусство перенимал.

Офицеры с недоумением на Рязанцева смотрели — что это такое он доктору предлагает? Переломает сейчас француз врачу руки, а кто их лечить на фронте будет?

— Думаете стоит, Никифор Федорович?

Бригадный интендант тут про честь русского солдата вспомнил, мол сам Лохвицкий не велел нам во Франции в грязь лицом ударять.

— Ну, если только не в грязь лицом…

Я скинул мундир, подвернул рукава нижней рубахи.

— Гармошку бы ещё… Плясовую бы какую…

Тут уже все офицеры укрепились во мнении, что умом я точно сбрендил.

Француз одного за другим отборных богатырей с ног валит, а тут с ним состязаться задумал какой-то доктор. Под гармошку.

— Карева сюда, — рявкнул Рязанцев. — С гармонью.

Младший унтер ещё на корабле всех своей игрой развлекал, правда, потом ему лычки срезали, но по возвращению из Шалонской снайперской школы с хорошим аттестатом по приказу командира полка звание ему вернули и отдали даже под командование отделение снайперов.

— Карев!!! — рявкнул Сабанцев. Он, как вятчанин, сразу понял мою задумку.

— Под бой, — приказал я запыхавшемуся младшему унтер-офицеру. Ему пришлось до бараков и обратно что есть сил бежать. Сюда — ещё и с гармонью.

— С припевкой? — уточнил гармонист.

— Давай…

Карев начал играть, петь, специально не попадая в такт. Ну, всё как положено.

Я сделал пару шагов в сторону француза и нырнул в плын.

Надолго нашего союзника не хватило.

Какой там сават против бузы…

Сейчас на носилках унесли уже француза.

— Три — один, — громко объявил Рязанцев. — Кто следующий?

Сыны гордой и свободной Франции посовещались и осведомились — как мы насчёт ля канн? В переводе на язык родных осин они нам бой на тростях предложили. Подняли, так сказать, ставки, произвели эскалацию.

Каном?

Напугали ежа голой жопой…

У нас тоже тростка имеется.

Саватье с тростью продержался против бузника с тросткой меньше минуты. Тут ещё Кареву надо спасибо сказать — правильно играл парнишка. Хороший гармонист для бойцовской артели — находка. Не пропадет младший унтер и после войны. Такого гармониста любая серьезная артель к себе возьмет.

— Спасибо, — поблагодарил я унтер-офицера за музыкальное сопровождение боя.

На этом мои противники закончились. Французы на сегодня решили поставить точку.

Мне, кстати, тоже надо было в лазарет. Посмотреть необходимо второго нашего бойца, которого первый саватист вырубил. Нокаут от удара носком ботинка в печень — штука серьезная.

Глава 6 Первый день на линии фронта

Поздним вечером офицеры бригады были собраны в штабе и получили приказ — собираться.

Куда? Пока в Мурмелон.

Туда нас перевезут железнодорожным транспортом, затем будет день на отдых и далее — пешим ходом на передовые позиции.

К моему хозяйству пеший ход не относился — медицинское имущество предполагалось транспортировать на лошадях. Найдется на телегах место и медицинскому персоналу.

Ну, это уже лучше.

— Иван Иванович, Вам собираться-то…

Рязанцев был весь в хлопотах — его хозяйство моего в разы богаче… Хомяк, Никифор Федорович, да и только. Всё гребёт, до чего руки дотягиваются. Правильно, солдату многое нужно. Пусть лучше будет, чем не будет.

— Чем-то могу помочь? — предложил я свои услуги интенданту.

— Нет, тут за всем свой глаз нужен…

Я только развёл руками.

Всё получилось, как планировалось. Наш полк менял французов. Первый батальон занял первую линию окопов, второму досталась вторая линия, третий — пока оставался в резерве на третьей линии. Медицинская служба полка была размещена за второй линией окопов.

До немцев — рукой подать. Местами от нашей линии обороны до них и семидесяти метров не было. Однако, все эти метры были сплошь колючей проволокой затянуты. Если считать французские и германские заграждения, то в сумме получалось до сорока рядов. Так мне командир первого батальона сказал.

Я оставил на своих младших врачей работу по разворачиванию стационарного перевязочного пункта, а сам решил нашу линию обороны осмотреть — что здесь и как. Первым сам посмотрю, а затем уже и мои доктора и фельдшеры этим займутся. Санитары тоже с линией обороны будут ознакомлены, намечу я им пути выноса раненых, места временных перевязочных пунктов…

Русским солдатам ничего копать не пришлось — французские окопы были уже очень глубокие, с боевыми ступенями, имели частые траверсы. Это с медицинской точки зрения хорошо — лишняя защита от пуль, осколков, возможных рикошетов.

Стенки окопов были обтянуты проволочной сеткой, на дне их лежали деревянные решетки, предохраняющие от воды и грязи. Последнее — тоже большой плюс. Мокрота и холод для солдатских ног — бич Божий…

Порадовали меня и хорошо оборудованные глубокие землянки. Они имелись и на первой, и на второй, и на третьей линии, где сейчас размещали мой перевязочный пункт. Я не поленился посчитать ступени на спуске в него. Ровно пятьдесят. Никакой снаряд моих раненых не достанет.

Стены и потолки землянок были обшиты тёсом, внутри крышу подпирали толстенные брёвна. На полу — хорошие доски. Офицерские землянки имели все удобства. Если верить Рязанцеву, кое-где — даже ванные и комнаты для биллиарда.

— Не поверите, Иван Иванович, биллиард…

Никифор Федорович, говоря это, имел круглые от удивления глаза.

— У меня дома биллиардной не было…

Бригадный интендант тяжело вздохнул.

Ну, у меня тоже не было, но жил же я как-то до сих пор…

Ротные и взводные были несколько удивлены моему нахождению на первой линии обороны. Косились даже, но ничего не говорили. Хотя, по взглядам их можно было понять — ходит де тут, под ногами только мешается. Они-то делом заняты — определяют своим подразделениям боевую задачу, места нахождения при германских атаках, что нужно делать и где находиться при обстреле…

Ну, у меня тоже свои дела, не менее важные…

Незаметно как-то быстро стемнело.

— Калмыков, возьми троих. Сползайте, осмотритесь. Получится — снимите у германцев секретный пост…

Командир первой роты весьма неопределенно махнул в сторону позиций германцев стоящему перед ним ефрейтору.

— Тихо только, не нашумите…

Ротный заметил меня.

— Добрый вечер, Иван Иванович. Вы тут как?

— Дела и заботы медицинские. — в ответ улыбнулся я. — Осматриваюсь.

— Приглашаю в гости на новоселье.

— Не вижу причин отказаться…

Слова Рязанцева подтвердились — землянка ротного напоминала хорошую квартиру. Стол порадовал. Это — опять же спасибо союзникам.

Через полтора часа наше застолье прервали. Калмыков с товарищами притащили двух пленных немцев, их винтовки и пару ящиков ручных гранат.

— Мы — тихо. Никто и не заметил…

Уже на следующей неделе все четверо получили солдатские Георгиевские кресты. Лохвицкий лично их вручал. Калмыков ещё стал младшим унтер-офицером, а все трое рядовых — ефрейторами. Разведчики были представлены командиру французского корпуса, затем — командующему армией, а позднее их даже возили в Париж. Дома бы такой чести разведчикам не досталось. Подумаешь, притащили двух германцев. Дел-то.

У командира первой роты я долго засиживаться не стал — надо было работу своих подчиненных проверить. Времени у них было достаточно, посмотрим, каков получился результат. Дело руководителя — не самому работу работать, а правильно её организовать. Ну, и проконтролировать результат со всей строгостью…

Глава 7 Ночная вылазка четвёртой роты

Всё хорошо в жизни никогда не бывает. Тем более, на войне. Удачная вылазка наших разведчиков неожиданно получила непредсказуемые последствия.

На выделенном нам участке фронта стояло затишье. Германцы не атаковали, нам подобного приказа от французов тоже не было.

Через полтора месяца первый батальон бригады отвели в резерв, а его место занял третий батальон. Курортная жизнь у них закончилась.

Тишь да гладь продолжалась, даже сильных перестрелок не случалось. Солдаты сидели в землянках, ели и спали.

Бывая на передовых позициях я заметил, что многие даже располнели. Чего не прибавить веса от такой жизни? Сказывалось и питье вина, которого выдавали по литру в день.

Нижние чины играли в карты, обсуждали счастливчиков, которые в первый день на здешнем фронте стали кавалерами высших солдатских наград.

Ещё и в Париже побывали, а президент Франции чуть ли не руки им пожал.

Удивление французов их успеху, оказывается, имело свою причину. Во французской армии существовало правило — если надо было взять «языка», то определялся участок, на котором у германцев были расположены секреты, и по нему артиллерия начинала открывать сильнейший огонь. Такой, что полностью отрезал немецкому секрету путь к отступлению. Тут французские охотники и брали их в плен. Союзники, когда им стало известно, что наши разведчики взяли в плен двух немцев без всякого огня артиллерии, были сильно удивлены. Вот де как, получается, делать было можно.

Некоторым офицерам тоже орденов желалось. Это до беды и довело.

Командир четвертой роты со своим фельдфебелем решили, что и они побывать в Париже достойны. Не поставив в известность штабы полка и батальона они решили провести ночную вылазку. Соседние роты тоже не оповестили. Захватим де немецкие окопы, пленных получим толпу, кресты на грудь…

Ночь выдалась тёмная, небо заволокло тучами, на вытянутую руку уже ничего видно не было.

Сто с лишним солдат и унтеров под командой ротного командира как могли тихо выползли из окопов и направились в сторону германцев.

Линия фронта, она не по линейке черчена. Имеет неровности и изгибы. Такой и на участке четвертой роты был.

Пройдя наши проволочные заграждения разведка четвертой роты сбилась с пути и всех за собой утащила. Сотня нижних чинов во главе с командиром роты оказалась на участке второй роты. Опять же нашей, а не германской.

Думая, что это уже проволочные заграждения противника, разведчики тут же начали делать проходы.

Секреты второй роты, услышав характерные звуки, тут же доложили дежурному по участку, а уже он — командиру второй роты.

Тот немедленно вывел своих подчиненных из землянок и они встали на боевые ступени. Огня пока им не было приказано открывать — пусть германцы ближе подползут. Ночь же, ничего не видно…

Вторая рота навела пулеметы в сторону звуков перерезаемой проволоки.

Привели в полную готовность минометы.

Снайперы заняли свои позиции.

Гранаты тоже полететь на головы противника были готовы. Бойцы уже предохранительные колпачки с детонаторов сняли.

Вся вторая рота замерла. Сейчас как вдарим… Полетят клочки по закоулочкам.

Тут и красная ракета взлетела. Повисла на своём шелковом парашютике, освещая всё вокруг. Это командир второй роты своим бойцам сигнал подал.

Зашипели траншейные пушки.

Полетели ружейные и ручные гранаты.

Начали бить пулеметы.

Сотни винтовок включились в работу.

Ракеты взлетали одна за другой — ими нас французы не жалея обеспечили.

Тысячи пуль начали терзать солдат четвертой роты. За проволокой стали слышны крики раненых и хрипы умирающих, однако, что это свои же с жизнями расстаются в окопах второй роты не понимали.

Свои били своих. Четвертая рота тоже огнём на огонь ответила.

Стрельба продолжалась более часа.

Четвертой роте повезло — командир второй роты решил сам отбиться и не попросил помощи артиллерии. Если бы он это сделал, от охотников из четвертой роты одни рожки да ножки остались.

Четвертая же рота, встретив сильное сопротивление противника, так они думали, начала отползать и вернулась в свои окопы.

Бой затих.

Двадцать семь трупов.

У меня — тридцать шесть пациентов разной степени тяжести.

Так моя серьезная работа на французском фронте и началась. Из-за любителей орденов. Нет, отдельные раненые и больные были, а тут сразу полон рот заботы привалил.

Первый раненый у нас появился опять же из-за командира четвертой роты. Тот он ещё чудила был. Солдат у него проштрафился, а он ничего другого не придумал, как поставить его с полной выкладкой под винтовку на передней линии на шесть часов.

Солдата поставили на боевой ступени в неприкрытом сверху окопе. Он, как и все наши, был высокого роста, поэтому его штык и затылок оказались на виду у германцев.

Сразу же, как только он взял винтовку на плечо, над его головой полетели немецкие пули. Так мне очевидцы всего этого потом рассказывали. Наказанный соскочил со ступени, но ему приказали обратно на неё забраться.

Так ему везло два раза. На третий пуля в каску ему и прилетела…

Притащили беднягу на перевязочный пункт. Мы, что могли сделали и в французский тыловой госпиталь его отправили. Что и как там с ним — мне пока не известно, не вернулся он ещё обратно, а может и никогда не вернётся. Такие вот дела.

После ночной вылазки фельдфебеля четвертой роты разжаловали в рядовые, а ротный командир на своем месте остался. Я бы тоже в солдаты его перевёл, но меня никто не спрашивал. Правда, другие ротные его теперь игнорируют, руки не подают, а ему всё как об стенку горох.

Лирическое отступление 4

Русская артиллерия.

https://vk.com/video/@club29477816?z=video-29477816_169864428%2Fpl_-29477816_-2

Лирическое отступление 5

Патронная двуколка

https://vk.com/video/@club29477816?z=video-29477816_169862605%2Fclub29477816%2Fpl_-29477816_-2

Глава 8 Газы

Дышалось тяжело…

Всё же хватанул я сегодня этой заразы.

Я встал, оперся плечом на стенку окопа.

Покурить?

Нет, и так кислорода не хватает…

По пути в штаб полка мне пришлось три раза остановиться — дышу хуже астматика… Германцы утром нас газами травили, козлины безрогие…

— Иван Иванович, прочитайте и поставьте подпись. Из штаба армии так просили, необходимо доктором завизировать…

Полковник тоже немного похрипывал.

Так, что тут?

«Замаскировав за десять минут шипение газовых струй стуком пулемётов, противник в восемь часов десять минут выпустил удушливые газы, затопившие целиком участок…»

Далее шло перечисление подразделений, подвергшихся атаке газами.

Ого, широко они нас по фронту траванули…

'Есть веские основания, ныне проверяемые, предполагать, что первою была пущена волна бесцветного газа, крайне ядовитого, оказавшего молниеносное действие — люди падали без крика. Затем последовали волны хлорной отравы.

Немедленно был открыт пулемётный и ружейный огонь, вызвана артиллерия, поданы нужные по газовой тревоге сигналы и приняты все предписанные меры…'

Да, так и было. Я по своим медицинским делам на первой линии находился, всё это застал.

«Солдаты и унтер-офицеры проявили полное спокойствие духа и самодеятельности — немедленно запылали костры, поднявшие и разрядившие газовую пелену, в абри и землянках зажглись огни, развившие тягу и несколько очистившие воздух. Палатками, платками, тряпками закупоривались окна, двери и щели…»

Образно полковник пишет, а это — документ. Галлицизмы употребляет. Ну, мы же во Франции…

«Вначале позиции противника были видны сквозь газ, вскоре распространившаяся волна газа, густое молочное, бледно-синеватое облако застлало весь горизонт как сильный туман, непроницаемый в нескольких шагах. Отдав все эти распоряжения, предупредив штаб бригады, соседние части и артиллерию, я занял свой командный пост…»

Ну, словно сочинение… Как я провел этот незабываемый день…

«Газ был настолько густ и силён, что дышать и в хорошо пригнанной маске было трудно и все люди задыхались, особенно первое время. Предполагается смесь хлора с другим сильнодействующим ядом, который противогазовая (противохлорная) жидкость маски нейтрализует не вполне… Через час после начала газовой атаки я сделал распоряжение раздать запасные, вторые маски и одеть их ко времени окончания периода действительности первых масок. Второе распоряжение — быть наготове к отражению атаки — наблюдатели обнаружили шевеление в линии противника, в нескольких местах сразу. Немцы подходили к своей проволоке, в масках, но будучи обстреляны пулемётами, были вынуждены скрыться к себе…»

Это тоже было. Под каждым словом подписываюсь. Не очень хороши наши газовые маски…

«Прошел час. Газ редеет и уменьшается, воздух постепенно становится чище. Артиллерия противника сильно бьёт по первой линии и резервам. Наша почти молчит. По итогам боя: Убитых и умерших — 34. Отравлено газами — 224. Ранено и контужено — 30. Какое число было осмотрено и получило помощь от врачей, старшего врача доктора медицины Воробьева, заместителя старшего врача лекаря Родзевича и находящегося при 3-м батальоне врача французской службы Пиона.»

Понятно, зачем я потребовался — подписать данный документ как медицинский специалист. Отравленных германцами я лично осматривал.

Что? И всё? А, дальше? Почему полковник не пишет, как после всего этого германцы на нас в атаку пошли? Атаковали, кстати, в противогазах, боялись собственной отравы нахвататься. Мы ответили, кто на ногах оставался. Мне тоже пострелять пришлось…

Тогда немецкая пуля мой противогаз и пробила, по щеке царапнула. Вид у меня сейчас ещё тот — голова перевязана, как у героя какого-то.

— Всё правильно, Иван Иванович? Не ошибся я с количеством отравленных?

— Нет. По моим бумагам тоже такое количество пострадавших от газов числится.

Кстати, себя я тоже вписал. Мог бы и в числе умерших быть. Это, если бы не взял целый противогаз у убитого солдата. Брезговать тут не приходится — жизнь дороже.

— Подпишите тогда. Да, тут, внизу.

Я поставил свою подпись. Этот документ, гадать не надо, в архивах останется, потомки его изучать со всем вниманием будут.

Кстати, молодцы наши солдаты. Газов не испугались, паники не было, а ведь первый раз германцы против них газы применили. Нет, раньше они их тоже использовали, но против нашего полка — впервые.

— Я на Вас, Иван Иванович, представление сделал.

Полковник похлопал ладонью по стопке листов бумаги, лежащих на столе. Судя по всему, не один я представлен.

— А, на Родзевича? — поинтересовался я про своего заместителя.

— И на Родзевича. Достоин, достоин, слов нет.

— Благодарен.

Надо будет Родзевича обрадовать. Давно он о награде мечтает. Молодой ещё…

Тут меня кашель и скрутил.

— Иван Иванович, как Вы? — озаботился моим здоровьем полковник. — Самому полечиться не требуется?

— Вас-то тут кто лечить будет? — попытался улыбнуться я, но это у меня что-то плохо получилось.

— Да, Вам замены нет…

Глава 9 Минная атака

Позиции, что наши, что германцев, тянулись в обе стороны от горизонта до горизонта.

Траншеи, блиндажи, убежища, пулеметные гнезда, проволочные заграждения…

Всё ещё и в несколько рядов.

Артиллерия, что могла любую крепость по камешку разобрать, с ямами в земле ничего не могла поделать.

Наступать было совершенно невозможно — слишком сильны были у противников полевые укрепления.

Тут чья-то умная голова про подкопы вспомнила.

Что с немецкой стороны, что с французской сейчас этим и развлекались. Рыли тоннели под вражескую оборону, что-то взрывающееся туда закладывали и бабахали. Где-то тонны шеддита тратили, где-то порохом обходились.Французские арсеналы уже не один десяток лет от черного пороха просто лопались, вот его чаще и использовали.

В общем, копали земельку и фугасы устраивали.

Наш участок обороны не являлся исключением.

Время от времени, я наших кротов в чувство и приводил. То, завалит кого, то без свежего воздуха кому-то плохо станет.

Кроты ещё и сапы рыли — скрытые ходы сообщения, направленные в сторону противника. Проберутся тихой сапой солдаты к позиции врага, выпрыгнут как чёртики из коробочки и давай его разить…

Что в сапе, что в тоннеле работать тяжело. Высота — чуть больше полметра, ширина — ещё меньше, а тянется проход под землей на десятки метров. Тесно, душно, мокро… Вентиляционную шахту наверх не пробьешь, воду постоянно откачивать надо.

Да, ещё и не жарко там, в тоннеле. Особенно — зимой.

Нор под землей много требуется, не только для устройства мин они нужны, но и контрмин. У нас из-под первой линии траншей контрминные тоннели вперёд на двадцать метров идут. Где и больше.

Специальные посты под землей постоянно слушают — не копают ли где под нас германцы.

Слушали-слушали, да прослушали.

Я только из землянки своего перевязочного пункта наверх вылез, по всем пятидесяти ступенькам поднялся, прикурил, как земля под моими ногами дрогнула.

Землетрясение?

Ну вот, и это повезло тут испытать…

В стороне нашей первой линии обороны в небо начала подниматься какая-то чёрная стена.

Что это?

Затем там же что-то ярко-ярко сверкнуло. Как будто сразу несколько молний ударило, причем, откуда-то снизу.

С небольшим запозданием грохнуло.

Так же при грозе бывает — сначала молнию видишь, а затем слышишь гром.

Кстати, громыхнуло знатно…

Мля!

Проспали германцев!!!

Подвели они под оборону нашего полка тоннель!

Все наверх! — проорал я в подземелье перевязочного пункта.

Ага. Так они меня и услышали.

Пришлось бежать вниз и там уже отдавать необходимые распоряжения.

Через несколько минут я с фельдшерами и санитарами уже бежал по ходам сообщения к первой линии.

Воронка впереди поражала размерами…

Сколько же они под нас заложили? Как долго копали? Впрочем, сейчас ли об этом думать.

По краям воронки лежала мешанина из земли, обломков брёвен, обрывков проволочной сетки, тряпок, какого-то хлама.

Прямо напротив меня, метрах в двух, валялась нога в сапоге, оторванная в верхней трети бедра. Тела, которому она раньше принадлежала, рядом не было.

— Что встали? Тем, кто ранен, помогайте! — проорал я совершенно по-граждански.

Рядом с воронкой живых нет, их надо подальше от неё искать.

От второй линии к первой бежали наши солдаты. Со мной поравнялся усатый унтер.

— Сейчас в атаку германец пойдет, — зачем-то сообщил он мне очевидное.

Само-собой, не просто так немцы тут такой фейерверк устроили.

Два мои младших врача сейчас на перевязочном пункте, а я что тут делаю? Последствия контузии в виде ярко выраженного слабоумия?

Мне даже за себя стыдно стало. Веду себя как бабы в селе Федора. Они, где пожар случиться, сразу все бегут смотреть, потом в отдалении в рядок встанут и глаза пучат.

Я не лучше их поступил, словно затмение какое-то на меня нашло. Мне сейчас сортировкой поступающих раненых заниматься надо, определять очередность оказания им помощи. Кого-то и сразу велеть в сторонку в палатку отнести. Это, не жильцы уже которые. Цинично и подло? Да, но война — она и есть такая.

Глава 10 Медведь

Немцев, что хотели взять наши позиции после минной атаки, отбили, а дальше опять началось спокойствие. Небольшие перестрелки, ночные вылазки охотников с той и другой стороны за «языками» не в счёт.

Так продолжалось до середины осени.

В октябре бригаду на позициях должны были сменить французы — нам полагался отдых. Полки отводили в тот же тренировочный лагерь, где мы уже были после Марселя.

— Родзевич, Вы — старший по сворачиванию перевязочного пункта.

Моё дело — делегировать полномочия и ответственность, а не самому наш медицинский пункт сворачивать.

— Хорошо, хорошо, Иван Иванович. Всё сделаем в лучшем виде.

В лучшем виде… Что-то в уставе такого ответа вышестоящему медицинскому начальнику его заместителем не предусмотрено… Или, предусмотрено? Да, ладно…

— Ничего здесь не оставлять, всё с собой брать. Заодно и отчёт мне представьте, что у нас на сегодняшний день имеется.

Контроль — это моя функция. Медицинского имущества много не бывает… Как дедушка мой всегда говорил — без запаса не живи. Правильно, пусть лучше лишнее останется, чем чего-то не хватит. Составит Родзевич мне отчёт и сразу ясно станет, что заказать нужно. Причем, заказывать я буду гораздо больше, чем требуется. Ничего — Франция от этого не обеднеет.

Когда мы уже почти свернулись, у нас на пороге возникли неплановые пациенты. В количестве пяти. Сразу. Одновременно.

Все они были искусаны!

— Мы, это…

Идиоты.

Ради развлечения они на нашего медведя решили противогаз нацепить. Мишка возмутился и действиями выразил своё несогласие. Хорошо голову никому не отгрыз.

— Ничего более умного придумать не могли?

Я был раздосадован — мы уже всё упаковали, а сейчас придётся что-то и обратно разбирать.

— Так, это…

— Это, это, межеумки…

Фельдшеры обработали укусы, квалифицированная медицинская помощь нижним чинам не требовалась.

— Ну, ждите, скоро диким волосом начнёте обрастать… — подшучивал над покусанными Родзевич. — После медведя такое бывает.

Солдатам было не до смеха — налицо членовредительство. Они по своей дури боеспособность потеряли, могли их и примерно наказать. У всех кисти рук сейчас были забинтованы, а вдруг стрелять придётся? Какие из них сейчас стрелки?

Медведь этот в полку ещё с Сибири. Там на одной из станций его купили. Проплыл он с нами через моря, на смотре в Марселе участвовал. Чуть ли не символ бригады он сейчас и все его балуют.

Один из солдат даже сейчас поводырем медведя числится. Правда — неофициально, нет такой должности в российской армии.

Мишка во Франции набаловался пить вино. Сами его приучили, а сейчас мучаемся. Только зазеваешься, может и проверить солдатские фляги и испортить их. Не раз уже такое бывало.

Особенно ему нравится белое виноградное вино, а от красного он морду воротит. Гурман, мля…

Медведь по позициям туда-сюда путешествует, то — в одной землянке с солдатами поживёт, то — в другую переберётся.

Знает он прекрасно все ходы сообщения, за вторую, даже за третью линию выбирается. Протоптал даже дорожку к французским артиллеристам и вино у них выпрашивает. Однажды в гостях у союзников он так напился, что миновав первую линию нашей обороны дошагал до проволочных заграждений и запутался в их.

Посреди ночи раздался страшный звериный рев…

Германцы переполошились, с нашей стороны — тоже.

Устроена была чуть ли не войсковая операция по вызволению из колючей проволоки медведя.

С русской стороны германцам орали, чтобы они людьми были и не стреляли. Мол, не атака, это, а наш медведь в заграждениях запутался. Те в наше положение вошли и стрельбу не открыли.

Пришлось резать проволоку и спасать медведя. Тогда он никого не покусал, только поцарапал. Мне и пришлось солдатам ранки обработать.

Сам медведь сильно поранился. С ним мы больше, чем с солдатами провозились. Весь в бинтах он от нас уполз. Впрочем, скоро он их все содрал.

— Вы, Иван Иванович, теперь в цирке можете работать, зверей там лечить, — подсмеивались надо мной позже офицеры.

— Не возражаю, можете хоть сегодня меня в Санкт-Петербург для этого дела откомандировать, — отшучивался я.

— Нет, нет, без Вас мы тут пропадем…

Вот такое дело.

— Ротному не сообщайте, — чуть не на коленях упрашивали меня искусанные медведем солдаты.

Впрочем, им повезло, мы отходили в тыл и их не наказали.

Ну, дуракам везет…

Глава 11 Пропажа ротного

В тренировочном лагере нас разместили в тех же бараках, что и после Марселя.

Кстати, тут под бараком понимали не что-то плохое, а быстровозводимую жилую или ещё какую-то строительную конструкцию. Это когда из уже готовых частей собирали целый дом. Большой, маленький, средний — любой, какой требовался.

Нужен перевязочный пункт — пожалуйста.

Казарма? Соберём.

Штабное здание? Будет сделано…

Склад какой-то — нет проблем.

Удобно? Само-собой.

Если госпитальное здание стало в этом месте не нужно, то его можно аккуратно разобрать и собрать снова в другом месте.

В первую же ночь в лагере из своей комнаты в офицерском бараке исчез командир четвертой роты. Тот, что народ угробил в вылазке за орденом. Это когда наши же проволочные укрепления резать начали и перестрелку с соседней ротой своего полка устроили.

Вечером он в отведенное ему помещение вошел для крепкого и здорового сна, а утром его там не было. Ординарец ротного в положенный час сначала тихонько в дверь постучал, затем — сильнее. Ответа не последовало. Дверь он толкнул, а там — пусто.

День не беспокоились, а вечером уже забегали…

Офицер пропал! Да ещё и в расположении военного лагеря…

Мля…

Всех на уши подняли.

Каждый уголок обыскали.

Ко мне даже в лазарет заглянули.

— Не у Вас ли, Иван Иванович, командир четвёртой роты лечение проходит?

Получив отрицательный ответ, удалились.

Началось расследование. Ротного так и не нашли, но восемь солдат из четвертой роты под конвоем во главе с фельдфебелем Гуком из нашего расположения куда-то увезли.

Слушок пошёл, что это как раз те, что в отношении ротного грозились. Повинен де он в смертях и ранах наших товарищей. Не жить этой образине на белом свете долго…

Говорили разное. Сначала нижние чины, а потом и офицеры к этому подключились.

Рязанцев мне версию выдвинул, что имеются де в ротах специальные солдатики, которые все ненужные и опасные разговоры на карандаш берут, а потом кому положено докладывают. Вот так и про тех восьмерых из четвертой роты стало известно. Ну, что они могут к исчезновению ротного быть причастны.

— Вы, Иван Иванович, тоже иногда бываете не сдержаны на язык. Кто знает, что у Вас за фельдшеры в подчинении… Или санитары.

Никифор Федорович изобразил серьезное лицо. Ещё и указательный палец правой руки в небо направил.

Не знаю, кто там и как расследовал, судил и рядил, но в конце недели подпрапорщик Кучеренко начал выкрикивать охотников. Наших восьмерых солдат из четвертой роты приговорили к расстрелу и потребовались исполнители приговора.

Оба полка бригады наотрез отказались. До бунта дело не дошло, но пошумели. Винтовки в пирамидах остались.

Рязанцев мне позднее рассказал, а он всегда про всё в курсе, что после этого привести приговор в исполнение было предложено французам. Они не согласились это делать.

Прошёл день, другой.

Наконец, нашлись какие-то негры. Их во французской армии полно лукошечко. Они наших товарищей и исполнили.

— Не из нашего лагеря негры. Из другого места их привезли. Здешние-то негры с нашими солдатиками давно спелись, вместе за милую душу вино пьют…

Это опять же информация от Никифора Федоровича.

В тот же вечер, как стало известно про расстрел солдат из четвертой роты, нескольким фельдфебелям и подпрапорщикам по темному времени от неизвестных хорошенько перепало. Били сзади по голове. Кто это делал — не нашли.

Одного ефрейтора вообще зарезали.

— Подозревали его солдаты в наушничестве, — просветил меня бригадный интендант.

Труп ефрейтора я освидетельствовал, а потом его и похоронили без воинских почестей.

На следующий день бараки с нашими полками гудели. Откуда-то стали известны подробности казни нижних чинов из четвертой роты.

— Заставили их самих вырыть себе могилу… Потом наш полковой поп предложил им исповедоваться и причаститься. Они ему матерно ответили. Негры залп дали, но не всех убили, некоторые были только ранены. В яме лежали и стонали. Дали второй залп и стоны прекратились…

Мне так про всё это один из моих фельдшеров рассказал. Не знаю, так ли было на самом деле. Может, и иначе.

Глава 12 Слухи о революции в России

Прошло несколько дней и всё успокоилось.

Как-то само собой рассосалось.

Почему и как, я сказать не могу.

Нижних чинов бригады с утра до поздней ночи загрузили муштрой, так, что дух им перевести было некогда.

Мне от командира полка поступил аналогичный приказ, и сейчас мои фельдшеры и санитары с перерывами на прием пищи бинтовали, накладывали шины, носились как угорелые с носилками. Тогда только и отдыхали, когда их в виде раненого на этих самых носилках и перетаскивали с места на место.

Кормить стали хуже, зато вина было вдоволь.

В ноябре нас вернули обратно на фронт. Нам был выделен участок перед фортом Бремон и деревней Курси. Они были заняты немцами. Позиции германцев были лучше — форт находился на возвышенности и обстреливать противнику нас сверху было весьма удобно.

День тянулся за днём, фронт стоял на месте, ничего выдающегося не происходило.

Скука в обнимку со смертью…

Письма из России стали приходить с большой задержкой, а когда их доставляли — читать там почти было нечего. Цензурой половина строчек была нещадно замазана, а иногда — и две трети.

Между солдатами и офицерами поползли разные слухи. Всё больше тревожные.

— Что-то дома неладно, Иван Иванович…

Рязанцев повадился ходить ко мне в гости, чуть ли не через день наносил визиты.

— Не больше Вас, Никифор Федорович, знаю. От князя давно никаких известий не поступало.

Французские газеты ясности не вносили. Тишь да гладь, если их читать, повсеместно были.

Что меня тревожило — в ротах становилось больше больных. Испанка, мать её за ногу…

Нижние чины маски носить не желали. В присутствии офицеров ещё как-то свои лица ими украшали, а только те за угол траншеи завернут — сразу их снимали.

— Дышать в них плохо, — такой у них один разговор и был.

В феврале нас опять отвели в резерв.

Раньше это вызывало радость, а сейчас полком завладело какое-то безразличие. Чувства у людей как-то притупились, эмоции пропали. Если физически вроде всё было и в пределах нормы, то на лицо было психическое истощение.

Я тоже ходил как сонная муха.

В один день всё поменялось.

В расположение первого батальона, непонятно, как это и произошло, пробрался русский революционер-эмигрант из Парижа. Его быстро за пределы части выдворили, но он успел рассказать, что в России революция, императора у нас уже нет.

Всех это как обухом по голове ударило. Ну, кроме меня. Я-то знал, что скоро революция случится, да ещё и не одна.

Информация о революционных событиях была только неофициальная. Ни французы, ни наше посольство в Париже никаких сведений Лохвицкому не предоставляло.

Солдаты собирались группами, перешептывались, тихонько с оглядкой толковали между собой.

Оповестить эмигранту из Парижа удалось всего нескольких человек, большинство его и в глаза не видело.

— Царь де из-за сильной усталости добровольно отказался от престола…

— Какой, скинули его…

— Царствование своему брату Михаилу передал…

— Генералы теперь правят…

— Подставные от германцев…

Чего только я краем уха в эти дни не услышал. При виде меня мои подчиненные замолкали, а только я отходил — опять продолжали друг друга будоражить.

Что дальше будет?

Как всё повернётся?

Ротным командирам Лохвицким был отдан приказ говорить нижним чинам, что пересуды о революции — это только вздорные слухи. Никаких официальных приказов нет, а значит — живём как жили.

Я помалкивал. На все вопросы того же Рязанцева только разводил руками.

— Никифор Федорович, мне не большего Вас известно…

— Что-то на сердце у меня, Иван Иванович, не спокойно. Как мы теперь без императора?

Как, как, а вот так…

Времена впереди смутные. Умоется Россия кровушкой.

Никак не думал я раньше, что застанут меня революционные события во Франции. Потом же, когда сюда попал, не до дум про революцию было. Жил одним днём, как многие, на фронте. Сегодня вечер живым встретил — хорошо. Утром на этом свете проснулся — вообще отлично. Пуля царапнула — да какая мелочь, главное — не в живот, руки-ноги не оторвало…

На фоне всего этого нас неожиданно ночью подняли и скорым маршем двинули бригаду в сторону линии фронта.

Руководство бригады и командиры полков, скорее всего, что-то и знали, а до меня, сошки малой, никакой информации не довели. Встал и пошёл — вот и всё. Вернее — поехал. Французы теперь нам достаточно автомобилей для медицинской службы выделили. Не на лошадках мы сейчас перемещались. Водителями были французы, это иногда вызывало некоторые недоразумения. Впрочем, мелкие и незначительные.

Глава 13 Наступление на Бремон и Курси

Нашей бригаде предстоит наступать на форт Бремон и деревню Курси. Французам нас не жалко — не свои мы для них, в самое адское пекло они нас бросают.

Вот уже девятый день по Бремону и Курси непрестанно бьет французская артиллерия, а немцы в долгу не остаются.

Германские снаряды траншеи нашего полка стороной не облетают. Ещё мы шага в сторону Бремона и Курси не сделали, а в ротах уже много убитых и раненых. Поэтому я и сплю почти больше недели только урывками — передовая меня работой днём и ночью вволюшку обеспечивает.

Мои доктора и фельдшеры с ног валятся, среди санитаров-носильщиков имеются уже и безвозвратные потери.

В светлое время прямо над головами то и дело появляются аэропланы. То — германские, то — французские. По ним бьет зенитная артиллерия, а осколки разорвавшихся на высоте снарядов валятся нам на головы.

Сначала в небе как ватные шарики вспухают, а из них железо на макушки солдат и валится. Хорошо, союзники нас касками обеспечили, но их ещё и носить надо…

Рязанцев, он же интендант, всё в фуражке красовался. Зачем ему каска? Вот сейчас я его и перевязываю.

— Никифор Федорович! Сиди давай смирно!

Вертится капитан на табурете, голову ему обрабатывать мешает.

— Щиплет!

— Нечему там щипать! Ничего я ещё не делаю.

— Всё равно — щиплет.

Вот ведь напасть…

Мужики, даже здоровущие, боль плохо переносят. Иногда от мелочи какой глаза уже закатывают. Нет, есть, конечно, и исключения…

— Никифор Федорович!

— Всё, всё…

Замер. Той и другой рукой в табурет вцепился.

Давно бы так…

— Каску, Никифор Федорович, надо носить. Можно такое делать?

— Можно…

— А, почему не носите?

— Не привык.

Не привык он…

— Вот, сейчас и ранило Вас.

Да, ранило. Вполне, что и французским осколком. Как раз зенитчики по германскому аэроплану и стреляли. Аэроплан помогал немцам взять правильный прицел, вот по нему и молотили.

— Всё, начинаю шить, — предупредил я Рязанцева.

Лучше бы и не говорил. Капитан с табурета вставать начал.

— Куда! Малиновский, держи его!

Держит Малиновский. Сейчас он мне на перевязочном пункте помогает. То одно подает из лотка, где инструменты лежат, то другое. Так-то это сестра милосердия должна делать, но они все заняты, поэтому я и санитара припахал. Так-то Малиновский стрелок, но сейчас нам помогает.

— Ну, вот и всё. Сейчас Вы, Никифор Федорович, стали лучше новенького. Настоящий боевой офицер, даже тяжкие раны получивший…

Повезло интенданту. Можно сказать, что легко отделался.

Под утро наши роты пошли в атаку. С большими потерями второй батальон занял первую линию немецких окопов.

Откуда это мне стало известно? Раненые-то не немые, поделились со мной они этой информацией.

— Больше половины наших легло…

Мля…

Полетели в рай российские душеньки.

Стройными рядами и длинными колоннами.

— Там у них пулемет на пулемете…

— Артиллерия жестко бьет…

— Всех в атаку подняли — бомбомётчиков, снайперов, отделение с аппаратами Вермореля…

Точно, участвовали в атаке и огнемётчики. Сейчас я как раз рану поручику Кюри и обрабатываю. Он отделением их и командует. Сами солдаты с аппаратами Вермореля наши, а командир у них француз.

Ранен француз тяжело, его скорее в тыл отправлять надо. Мне на перевязочном пункте ему мало чем есть помочь.

Кюри унесли, а место его занял полковник Иванов. Тут — царапина, но — это полковник. Его не меньше чем старший врач должен перевязывать. Ну, а старший врач — это как раз я.

— Молодец француз. По распоряжению полковника Готуа, объединил он особые команды первого и второго батальонов и выбил немецких пулеметчиков… — хвалит Иванов моего предыдущего пациента. — Не он бы, плохо совсем было. Отобрал он самых лучших бомбомётчиков, отправил их вперёд по ходам сообщения. Они немецкие пулеметы гранатами и закидали. Марченко — даже целых два. Что вторую линию взяли — Кюри заслуга…

Говорит и говорит Иванов. Так тоже часто бывает. Только что вышел он из боя, вот его на разговор и пробило.

Тут — кого как. Кто-то говорит и говорит, кто-то в себе замкнётся…

Лучше бы — говорил, всё накопившееся в себе выплескивал…

— Снайперов почти всех выбило… Жалко… Готовили-готовили… Большая часть батальона легла…

Раненые из следующей партии сообщили мне, что немцы сейчас закрепились на своей третьей линии обороны. Это прямо перед фортом Бремон.

Перед этой линией у них ещё и канал. Это опять нашим ротам будет большая помеха.

Утро уже полностью вступило в свои права, а я всё занимался с ранеными. Их не убывало, а стало даже больше.

Глава 14 Длинный день

Почти пару часов у меня получилось поспать, а потом раненые опять пошли потоком…

Так скоро от нашей бригады никого и не останется. Ну, кроме штаба, хозяйства Рязанцева, персонала перевязочного пункта и полкового батюшки.

Батюшка сейчас к нам прибился. Помогает с разгрузкой и погрузкой раненых.

— Какой я вояка… Там от меня пользы нет, так хоть тут помогу…

Вот и помогает. Я от лишних рук не отказался, каждые они теперь на счету.

Как там бой идёт я узнавал от раненых. Правда, с небольшой задержкой по времени.

— Две атаки уже отбили…

— Они через канал плывут, а мы стреляем…

— Давит и давит германец…

Да, давит. Канонада ни на минуту не затихает. Немецкие пушки молотят по нашим позициям, вернее — бывшим германским, а французские от них не отстают.

— От них до нас — метров тридцать… Местами — ближе.

— Командира наших разведчиков убило…

— Хорошо, ручных гранат хватает…

Это точно. С гранатами у нас проблем нет. Вот также бы с перевязочным материалом…

— Ротных всех выбило, одни унтера командуют…

— Воду и продукты из резерва не подвозят…

— Воздух у нас в окопах от стрельбы просто раскалился…

После очередного раненого я вышел покурить. День был какой-то пасмурный. Вроде и не утро, а стоял какой-то туман. Странная погодка, дома такой я не замечал.

Или, это дымом всё затянуло?

— Иван Иванович, подойдите…

Малиновский меня за рукав теребит. Я даже не заметил, как он и подошёл. В голове у меня тоже туман, руки и спина как свинцом налиты.

Поспать бы сейчас…

— Иван Иванович!

— Иду…

Недокуренная сигарета полетела на землю.

Непорядок. Я сделал шаг, растоптал окурок сапогом.

— Германцы бьют и бьют, а наша артиллерия что-то молчит…

— Третью их атаку еле и отбили.

— Унтер наш хотел связаться с командиром батальона, а его где-то и нет…

— Держаться совсем стало невозможно…

Новости от раненых становились всё хуже и хуже. Похоже, вторую линию немецких окопов наши не смогут удержать, а какой кровью она досталась!

— Отступили мы от канала. Сначала пулемётная команда… Быховский не стал ждать пока всех перебьют…

— Связи нет… Мы сидели, сидели, а потом сами с позиции снялись.

— Хоть тут попить дали, с утра ни глоточка воды не было…

Наши потрепанные роты оставили захваченные ранее немецкие позиции перед каналом, а германская артиллерия по ним до самого вечера била. Снарядов потратили просто прорву, а всё без толку.

Поздним вечером под сильной дымовой завесой немцы перешли канал. Обнаружив, что в окопах русских солдат нет, стали осторожно продвигаться вперёд.

Французская артиллерия не подавала признаков жизни.

Тыловые службы полка были отправлены на позиции. Моих подчиненных не тронули — нам и здесь работы хватало.

— Видно, подкрепление к ним подошло…

— Густыми цепями лезут и лезут…

— От траншеи почти ничего и не осталось — одни ямины…

День тянулся и тянулся. Казалось, что он никогда не закончится. Я просто валился с ног, пои помощники были не лучше.

— Ногу прямее держи…

Даже материться у меня уже сил не было.

— Прямее, говорю… Сейчас кость сломим…

Я пилил бедренную кость. Очередной защитник Франции остался без ноги, а сколько их уже за сегодняшний день было!

Трехмоментная ампутация по-Пирогову… Классика…

Всё. Надо передохнуть.

— Без меня шейте…

Я вышел на воздух. Небо было полно звёзд.

Тут одновременно ударили сотни французских орудий. Может, и не сотни, но мне так показалось.

Что там такое?

Опять наступать будем?

Не всех ещё русских солдат перед фортом угробили?

Глава 15 Опять под обстрелом

Французские снаряды поднимали в воздух кубометры земли перед и за каналом, врезались в воду…

Била тяжелая артиллерия.

Спала, спала и проснулась…

Ад…

Хорошо, что я этого не видел.

Насмотрелся я уже на войне всякого. Лишний раз плохого видеть и не хочется.

Германцы как на поле казни попали — по ним солдаты русского экспедиционного корпуса из всего, что оставалось, остервенело били, а сверху французские снаряды гвоздили.

Вдруг в один момент всё прекратилось. Как будто кто команду той и другой армии дал. Стало тихо, только недобитые немцы перед линией занятых нашими ротами траншей стонали.

Артиллерия с обеих сторон признаков жизни не подавала, пулеметы не засевали зернами смерти пространство поля боя, ружья молчали.

Прошел час.

Что русские солдаты, что немцы, сначала осторожно, а потом всё более смелее начали брать воду из взбаламученного канала. Установилось своеобразное водное перемирие. Тут, людьми надо быть — пить-то всем хочется.

Всеобщий любимец артельщик Харлашка чудесным образом сумел доставить на русскую переднюю линию вино и обед. Вот за это его и ценили — без пропитания много не навоюешь, а он чуть ли не во время рукопашной мог пищу подвезти и начать раздавать.

Вина на каждого было вволю. Пить не перепить. Его же на всех привезли, на число питоков, какое перед боем было.

— Пейте, пейте, не везти же его обратно…

Харлашка всех щедро оделял, никого не пропустил.

— Какава где? — пошутил кто-то из солдат.

Артельщик виновато похлопал глазами.

— Нетути…

Суп, конечно, был чуть тепленький, но это на аппетит нижних чинов не влияло.

— Кому добавить? — обвёл глазами работающих ложками Харлашка.

Некоторые солдаты подходили за добавкой по второму и третьему разу. Дают — бери…

На передке затишье, а у меня — аврал. Можно стало санитарам раненых выносить. Они их и тащат, тащат, тащат…

Это — кто дожил, не истёк кровью, от боли не умер.

Такое впечатление, что скоро вся бригада у меня на перевязочном пункте соберётся.

Видно, это германский аэроплан и высмотрел. Прямо на территории перевязочного пункта один за другим начали рваться снаряды. Осколки с визгом летели во все стороны, пробивали стенки палаток — они же не стальные…

Я оперировал, когда всё это началось. Фельдшер, который через стол от меня был, как стоял, так и рухнул. Потом оказалось, что осколок ему точнехонько в затылок вошел.

Я, хоть уже и на второй войне, артиллерийского обстрела сильно боюсь. Один раз меня в Прикарпатье уже контузило, до сих пор это сказывается. Повторения такого мне совсем не желается.

За продырявленными стенами палатки гремело всё сильнее.

— Малиновский!!!

Мой санитар, что за простерилизованным набором инструментов для следующей операции был послан, как из-под земли появился в палатке. Видно, уже при входе в неё его мой крик застал.

— Бери за плечи! — я мотнул головой на раненого.

Сам я схватил бедолагу за бедра.

Мужику повезло — я уже заканчивал, всего несколько швов на кожу ему наложить и осталось.

— На пол его! — я опять кивнул на раненого.

Что, другое-то делать? На полу у него будет меньше шансов осколок получить. Ничего иного путного мне в голову не приходило.

— Сам ложись! Что как столб встал!

Малиновского не надо было упрашивать.

Ещё несколько разрывов и стало как раньше. Выполнили германцы свою отмерянную им норму.

Я полежал ещё немного и выглянул из палатки.

Мля…

На месте двух навесов перевязочного пункта — воронки. Сортировочная площадка… Тут я не сдержался, выматерился.

Раненые, что там были, на поле боя выжили, а тут их достало.

Ко мне подбежал один из моих старших фельдшеров.

— Иван Иванович…

Как говорится, лица на нём не было.

— Что?

— Того и другого младших врачей…

— Что? — повторил я, хотя уже всё мне было понятно.

— Убило…

Так. Всё. Из докторов я один остался.

— Ещё кого?

— Не знаю…

Что-то фельдшер мой слова тянет, головой немного потрясывает…

— Быстро посмотри, кто на ногах! — рявкнул я.

Грешен. Не сдержался.

— Сейчас, сейчас…

Фельдшер убежал.

Так, сейчас срочно надо выяснять, что там с ранеными.

Глава 16 В тыл

— Следующего несите!

Я несколько раз зажмурил и открыл глаза. Стало чуть легче.

— Следующего!

Что, они там, заснули?

— Всё, Иван Иванович.

— Что, всё?

— Кончились раненые…

Кончились… Кончились… Кончились…

Меня шатнуло в сторону. Я ухватился за край стола, за которым оперировал трое суток. Ну, с перерывами на краткий сон.

Французы продолжали обстреливать форт Бремон, но нас решили сменить и отвести в тыл. От бригады только рожки да ножки остались — в ротах по тридцать — сорок человек.

Нас меняли альпийские стрелки, тоже целая бригада. Ну, посмотрим, как у них взять форт получится.

Перевязочный пункт тоже отводили в тыл.

— Собираемся, — скомандовал я.

Впрочем, собирать-то особо было и нечего. Несколько оставшихся палаток и навесов — рвань. Легче выбросить, чем чинить. Перевязочный материал и медикаменты — в корзинке для пикника уместятся. Наборы хирургических инструментов — вот и весь наш скарб.

Французы, тут надо их похвалить, наших раненых в свои госпитали вывозили оперативно. Сейчас последних погрузят и всё — можно и нам с места сниматься.

От персонала у меня осталась едва половина. В атаки не ходили, а вот…

— Федор Федорович, проверьте, весь ли инструмент собрали, — отдал я распоряжение старшему фельдшеру. Он сейчас у меня за главного помощника, врачей-то кроме меня одного на перевязочном пункте сейчас нет.

— Весь, Иван Иванович. Там и осталось-то…

Да, жалко. Палатку, где мы инструменты стерилизовали, при обстреле тоже снарядом накрыло. Изделия завода князя Александра Владимировича, хоть и стальные, но не вечные. Пусть теперь французы восполняют. У них хоть хирургический инструментарий похуже нашего, но на безрыбье и раком свистнешь.

До остатков бригады мы добирались верст пятнадцать. Что-то пока недалеко наших отвели. Снова хотят в бой бросить? Что там бросать-то…

Роты были размещены в какой-то деревне. Как называется? Впрочем, какая разница — этих деревень на нашем пути уж сколько было.

Дорогой я подремал, но не выспался. Ещё и голова болела, настроение было паршивое.

Да уж…

Солдаты, что бродили по узеньким улочкам были оборванные, даже на вид уставшие. У каждого было что-то немецкое — винтовка, карабин, германский брезентовый или из тюленьей кожи ранец…

Я заметил одного даже в трофейной каске. Здесь-то он зачем эту железяку на голове носит?

Рязанцев потеснил своё хозяйство и нас разместили. В тесноте, да не в обиде. Я чуть-чуть перекусил от щедрот Никифора Федоровича и прилёг досыпать. Уже закрывая глаза вспомнил, что надо бы посмотреть, что там с раной у него на голове. В последние дни не до такой мелочи было…

— Владей.

Как проснулся, я опять же был накормлен и оделен Рязанцевым подарком.

Не знаю, уж откуда он его добыл, интендант-проныра. Подарок был хорош — парабеллум и две сотни патронов к нему.

— Спасибо. Не откажусь.

В голову, непонятно с какого перепуга, у меня пришли слова песенки, что трудно жить в деревне без нагана — нечем председателя убить. До председателей колхозов дело ещё далекое, но всё к тому идёт. Тут они в империи одну революцию уже учинили, Николай Александрович от престола уже отрекся, а Михаил его не принял.

Такие вот пироги…

— Смотри, Иван Иванович, что мне тут ещё по случаю досталось. — бригадный интендант протянул мне пачку почтовых карточек. — Знают наши об увлечении дочери, вот и несут всякую-всячину… Даже такую гадость.

Да, раньше бы такое не принесли…

Немецкие открытки содержали карикатуры на российского императора. Сейчас они были уже не актуальны. Нет у нас опоры и надежи.

На лежавшей первой в пачечке почтовой карточке Николай Александрович был изображен в лаптях, в каких-то просторных деревенского вида портках и рубахе. Ещё и с многочисленными разноцветными заплатами. В жизни бы ни одна российская баба своему мужику таких не сделала. В селе Федора, когда и где у кого заплатка на рабочей одежде имелась, всегда была в тон.

Императора немцы нарисовали верхом на заморенном осле. Под мышкой у него был артиллерийский снаряд, из всех карманов торчали бутылки с водкой.

Я протянул обратно открытки Рязанцеву.

— Пропаганда.

— Согласен, Иван Иванович. Гадость…

— На войне все средства хороши.

— Тут тоже поддержу Ваше мнение.

Открытки были брошены на стол, разлетелись по нему в полном беспорядке. Одна на пол свалилась. На ней российский император, опять же в неприглядном наряде, получал из рук японского императора какую-то допотопную винтовку. Намекали германцы, что у нас своего оружия не хватает.

Глава 17 Проверочная комиссия

Полторы недели мы ели, спали, приводили себя в порядок.

У нижних чинов даже румянец на щеках начал появляться.

Руководство бригады укатило в Париж, а меня почему-то не взяли.

Рылом не вышел…

Мне даже обидно стало. Не очень сильно, но всё же.

Затем остатки бригады отвели в более глубокий тыл.

— Иван Иванович, извольте получить новое обмундирование.

Рязанцев, что сообщил мне это, выглядел весьма довольным, словно он самолично это обмундирование шил. Его, кстати, в столицу Франции тоже не взяли.

Переобмундировывали не только офицерский состав, но и нижних чинов. Всем выдавали новые шинели, гимнастерки, брюки, хромовые сапоги. На каждой вещи стояло клеймо — «Лондон».

— Во как… — солдаты мяли в руках обновки. — Как цари какие будем.

Форменная одежда, действительно, была очень качественная.

— Сносу таким сапогам не будет, — слышались там и тут довольные голоса.

У солдат, в большинстве своем вчерашних селян, отношение к сапогам было трепетное. Старую форму сдавать не требовалось, поэтому почти все её оставляли.

— Пригодится, годная ещё.

Федор Федорович, мой старший фельдшер, аккуратно уложил в заплечный мешок то, что раньше на нём было.

— Года ещё не носил…

Это уже относилось к сапогам старшего фельдшера, которые тоже в общую кучу на плацу не полетели. Да там и не куча была, так — кучка.

Офицеры отсутствовали, солдаты бездельничали. Занятий с ними никто не проводил.

Возобновились разговоры о событиях в России.

Тут ещё приказ зачитали. Начальников теперь надо называть по-новому — господин полковник, господин штабс-капитан…

Солдаты по своей инициативе начали организовывать комитеты — ротные, полковые, даже создали и бригадный. Офицеров в них не брали, военных чиновников — тоже.

Из французских госпиталей начали возвращаться первые раненые. Из-за них буча и началась.

Вернувшиеся жаловались товарищам, что их там плохо лечили, обращались хуже, чем с неграми. Даже тех, у кого только-только швы сняли, заставляли носить воду, колоть дрова, заниматься уборкой территории.

— Ещё и ругаются, что почему бинты у тебя грязные. Какими им быть, если я дрова колол? — возмущался ефрейтор Петров. — Суки…

— Сами французики, уже вполне поправившиеся, лежат себе, полеживают… Их только кормят, работать не заставляют…

— Все бока негры отлежали, а мы не емши воду таскаем…

На фоне таких разговоров бригадный комитет постановил организовать проверочную комиссию. Выяснить, имеют ли под собой основание жалобы раненых.

— Иван Иванович, мы тебя в комиссию включили. Посмотри, что там делается.

Во как. Со мной, как со знакомцем на завалинке нижние чины разговаривают! Со свободой, равенством и братством совсем распоясались…

Раньше, такого не было. Скоро и в морду начнут кулаком тыкать…

— Двух фельдшеров ещё с собой возьми…

Так. Уже приказывать начали…

Мля… Куда катимся?

Теперь комитет — власть… Власть? Да, власть…

— Иван Иванович, съезди. Хуже не будет.

Это ещё и Рязанцев в ту же дуду дудит. Нет, он не за власть комитета, а просто за меня опасается. Откажешь комитету — неизвестно что будет.

— Хорошо, съезжу, — согласился я.

В проверочную комиссию кроме меня и фельдшеров, вошли ещё и представители от ротных и полковых комитетов. Не комиссия получилась, а целая толпа.

Такая делегация во французский госпиталь в ближайшем городке и заявилась. Там у всех глаза на лоб и полезли. Таких проверяльщиков тут отродясь не видели.

Нижние чины языком союзников не владели, поэтому я с руководством госпиталя и объяснялся. Они морды кривили, но наши-то, все с винтовками в руках и неизвестно с чем в голове.

— Проверяйте, — последовал ответ.

Делегаты от бригады и осмотр условий произвели, в которых раненые русские и французы находятся, и опросили земляков — не заставляют ли их какие работы здесь выполнять?

Факты подтвердились. Французам были лучшие палаты предоставлены и их выздоравливающие к хозяйственным работам не привлекались. Наши — трудотерапию полной ложкой хлебали.

Кормили, правда, всех из одного котла, с размером порций обид не было.

— Скажи им, если дальше такое продолжится, мы им тут «Марсельезу» устроим. — нашелся среди членов одного из полковых комитетов грамотей. — Так и передай.

Для подтверждения своих слов он ещё и затвором клацнул.

Мля…

Во, до чего дожили…

Я уведомил французов о претензиях комитета и возможных последствиях. Мои слова нашли полное понимание.

— Ещё кто-то пожалуется, всей бригадой сюда явимся, — таково было последнее слово проверочной комиссии.

Глава 18 Первомайская демонстрация

Прошла одна неделя, другая…

Солдаты в лагере бездельничали, занятий с ними никто не проводил. Когда нас отправят на фронт — никакой информации об этом не было.

Мои подчиненные тоже немного подраспустились. Некоторые даже на меня огрызаться начали. Ну, если я что-то делать их заставлял.

Беда просто. Никогда такого раньше не было.

Раненые из французских госпиталей продолжали возвращаться и у меня работы хватало. Я принял себе за правило каждого осмотреть, принять решение о состоянии его здоровья, дать необходимые рекомендации.

Видя о себе заботу, раненые относились ко мне хорошо. Впрочем, и раньше у меня с нижними чинами отношения были нормальные. Ещё и слава бузника играла свою роль. Наш мужик силу и умения, особенно бойцовские, уважает. Тут даже разговора нет.

Старших офицеров всё не было и не было. Застряли, они что ли в Париже?

Апрель подходил к концу…

Солдатский комитет нашего полка принял решение провести демонстрацию в честь Первого мая. Ротные собрания нижних чинов единогласно одобрили это постановление.

— Что, делается-то, Иван Иванович. — вздыхал то и дело Рязанцев. — Не армия, а не пойми, что…

Эх, Никифор Федорович, не знаешь ты ещё, что скоро вся твоя привычная жизнь с ног на голову перевернётся. Впрочем, она уже переворачивается.

В последний день апреля пришел приказ — все тяжелые станковые пулеметы, а с ними и лёгкие, сдать французским инструкторам. Они их проверять будут, а при выявленных поломках и ремонтировать.

Лагерь полка загудел, как муравьи солдаты туда-сюда засновали.

— Не дадим!

— Разоружить хотят…

— Хрен им, а не пулемёты!

Полковой комитет принял решение о том, что пулеметы сдавать не будем. Все наши пулеметы, которые имеются в наличии, исправны, ремонтировать их нет никакой надобности, а если что-то и сломается, то мы сами их починим лучше всяких французов.

Так и было приехавшим французским инструкторам объявлено. Они на конфликт не пошли, бычить не стали и отбыли не солоно хлебавши.

— Что делается, что делается…

Никифор Федорович опять у меня в гостях сидел. Про пулеметы он мне и рассказал. Сам я от пулеметов далек, где я, а где они. У меня своих забот хватает.

— Чем, Иван Иванович, дело и завершится?

Интендант места себе не находил. Из России всякие вести приходили. Не всегда его радующие.

— Сейчас в лагере, во всех местах, где стоят пулеметы, вооруженные караулы круглосуточно стоят. По решению общих собраний рот и команд к оружию никого чужого не подпускают, — поделился интендант со мной очередной порцией новостей.

Вечером того же дня на общих собраниях батальонов зачитали приказ бригадного командира. Лохвицкий запрещал проводить демонстрацию.

Вот, додумался же… Французы де не могут спокойно смотреть на красные флаги. Они им революцию напоминают. Когда она тут случилась, было много пролито крови их дедов.

Ну, скорее уж прадедов… Сколько лет уже с той революции прошло.

— Не убедительно… — разделялмои мысли бригадный интендант. — Не убедительно…

— Да и не знают они о нашей демонстрации, кто им про неё скажет…

— Умирать тут мы можем, а демонстрацию — нельзя.

— Не будем выполнять приказ…

Такие фразы можно было слышать в лагере.

Да уж…

Первого мая, ещё до завтрака, солдаты, кто не сделал это вчера, приводили себя в порядок. Наводили блеск на ременные пряжки, чистили сапоги, винтовки, пулеметы, лёгкие траншейные пушки…

Все были в праздничном, приподнятом настроении.

В хозяйстве Рязанцева дошивали красные флаги, плотники дострагивали для них древки.

Полковой оркестр надраивал свои инструменты и украшал их красными ленточками.

Представители первомайской комиссии ходили по взводам и не хуже фельдфебелей проверяли, всё ли в порядке.

Артельщик первой роты Харлашка вообще спать не ложился. Его кухня сейчас блестела как новенькая, сбруя лошадей была украшена красными флажками, гривы и хвосты коней пестрели разноцветными летами. Где он их только и взял?

Из трубы полевой кухни валил дым. Харлашка её затопил с таким расчетом, чтобы сразу после демонстрации угостить свою роту праздничным обедом.

На груди Харлашки красовался красный бант.

Наскоро перекусили и батальоны стали строиться. Вынесли полковое знамя. Было оно в руках опять же у великана Василия Сабанцева. Он встал впереди построения первой роты, его окружили солдаты с красными знаменами. За знаменщиками заняли своё место музыканты с инструментами, что были подарены нам жителями Парижа.

Представители от солдатских комитетов пошли приглашать офицеров на демонстрацию. Некоторые, я в том числе, согласились.

Ну, двинулись…

Роты шагали не сбивая шага, музыканты играли марш.

За оркестром следовали стрелки, за стрелками — пулеметчики. Все до единого пулеметы были сейчас здесь, ни одного в оружейных комнатах не было оставлено. За пулемётчиками вышагивали минометчики. Колонну замыкали четыре походные кухни. На первой гордо восседал Харлашка.

Я шёл вместе со стрелками.

За лагерем был хороший большой ровный плац, там и планировалось провести митинг.

Линейные встретили нас за лагерем и проводили на отведенное место. Вслед за первым, подошли второй и третий батальоны. Полк выстроился перед импровизированной трибуной — крестьянской арбой. На неё взобрался председатель полкового комитета и поздравил всех с Первым мая.

Затем говорили представители от батальонов. Они проклинали тёмное прошлое, в солдатские ряды летели слова о новой, счастливой и радостной жизни. Почти каждый из выступающих требовал отправки бригады обратно домой. Навоевались де тут, пора и в Россию.

Эти слова вызывали согласные крики и аплодисменты.

Аплодировали и французы, что пришли из соседних деревень. Откуда они про демонстрацию и митинг узнали? Кто-то из солдат им об этом сообщил?

Глава 19 Болезнь

Май во Франции выдался тёплый.

Ну, хоть что-то хорошее…

Дисциплина в лагере падала, солдатские комитеты чуть ли не ежедневно заседали.

— Пусть сами воюют!

— За три года по горлышко навоевались.

— Домой, домой пусть отправляют!

Это и подобное приходилось мне слышать, когда я проходил мимо барака, который облюбовали комитетчики для своих собраний.

Что в России?

Французским газетам я не верил, да в них и про русские события почти не писали.

Полковой комитет принял решение отправить делегацию в Россию. Пусть съездят, всё своими глазами посмотрят, ушами — услышат, а затем вернутся и всю истинную правду нам расскажут.

— В Петербурге сообщите о нас. Всё как есть и подробно. Пусть домой вывозят.

Так было сформулировано задание делегации.

Выбранные от полка на поезд сели, ручками остающимся помахали и больше их никто не видел. Как в воду канули.

Кстати, полковым комитетом мне было предложено войти в состав делегации, что в Россию отправлялась. Комитет — пока власть неофициальная, но я-то знал, чем через несколько месяцев дело повернётся. Вслед за одной революцией последует другая, Временное правительство будет низложено и к власти придут большевики.

Всё поменяется и начнётся новая жизнь.

Ещё и Никифор Федорович в ту же дуду дул.

— Что там, в Петербурге, солдатики плохо насмотрят, куда их пустят… Тем более, Лохвицкий своё согласие на отправку делегации дал. С большим скрипом, но согласился.

Я уже собираться начал, старшему фельдшеру дела передавал. Тут и заболел. И до меня испанка добралась.

Во Франции болели. В бригаде — тоже. Вот и я не уберегся.

Хоть я и максимально старался сокращать контакты с окружающими, но у меня лазарет полон больных был. От кого-то и подхватил эту заразу.

Весь день как варёный ходил, к вечеру мышцы у меня заломило, на свет стало смотреть больно, температура поднялась.

Мля…

Десяток-другой шагов пройду — стою и отдыхаю. Силы из меня как насосом выкачали.

Рязанцева, что чай ко мне пришёл попить, я за порог выставил.

— Никифор Федорович, я, похоже, приболел. Лучше со мной сейчас рядом не находиться.

Интендант повздыхал, у двери потоптался, но внял моему совету.

— Выздоравливайте, Иван Иванович. Последний доктор в полку Вы сейчас…

Да, последний. Что-то не спешило руководство бригады медицинскую службу полка пополнять. Не до нас им, похоже, было.

Так, ещё и кашель у меня начался, сердце бешено забилось…

Похоже, не еду я в Петербург…

Какое там, похоже. Точно — не еду…

Ночью спал-не спал. Мление, как моя бабушка говорила, у меня было. Казалось, что домой я вернулся, рассказываю, что со мной произошло, а все только руками разводят, головами качают. Вот, чудеса какие…

То, снова я в Карпатах. Сортирую раненых, перевязываю, оперирую…

Утром очнулся — вся нижняя рубашка сырая, подушку — хоть выжимай.

Еле-еле на ноги встал, воды напился.

Посидел, в окно попялился.

Тихо ещё, лагерь спит, птички поют. Не одному мне не спится.

Дымком потянуло. Это, наверное, Харлашка свою полевую кухню раскочегарил.

Посидел, посидел и снова я прилёг.

Плохо мне, буду болеть, и пусть весь мир подождёт.

Три дня мне, то лучше, то хуже было. Затем — отпускать начало. Скорее всего, не испанка у меня была, или — испанка, но переболел я ею не типично. Мой организм не такой, как у окружающих. Если точнее — его защитные силы. Не первый раз я уже замечаю, что болею тут я не как все.

Пока болел — не курил даже, а тут вышел из барака, пару затяжек сделал — в сторону меня повело, голова чуток закружилась.

Может, бросить?

Нет, на войне без курева — совсем плохо. Ещё в японскую, даже те солдаты, что до армии дома в деревне и не куривали, на позиции начинали смолить по-черному.

— Уехала делегация? — такой мой первый вопрос после болезни Рязанцеву был.

— Уехала, Иван Иванович. Три дня как…

Вот, не заболел бы я, вся моя жизнь иначе повернулась. Своими глазами бы октябрьские события увидел, если, конечно, как дезертир не арестован был. Сейчас дальше во Франции я остаюсь…

— Вам бы полежать ещё, Иван Иванович, — жалеет меня Рязанцев. Лица на Вас нет.

— Не лежится, Никифор Федорович. Вроде, стало получше.

Бригадный интендант не одобрял мои действия.

— Что в лагере? — задал я ему вопрос.

— Бузят. Совсем никакой дисциплины не стало. Воевать не хотят, только о доме и твердят.

Не стал я его спрашивать о том, а самому-то ему воевать хочется?

Выглядел Рязанцев расстроенным, даже при разговоре со мной время от времени нырял в какие-то свои невесёлые мысли.

— У Вас-то всё хорошо, Никифор Федорович?

— Какой там…

— Что случилось?

— Воруют…

— Поясните, не совсем понял.

— Со складов всё тащат…

— Нет охраны при них?

— Имеется… Те, кто охраняют, похоже, они и балуют… Хром, амуниция, сапожные гвозди — и те пропадают…

Вот они, революционные события. Впрочем, прямой зависимости тут нет. Раньше тоже мне Рязанцев жаловался, что кто-то в его хозяйстве пошаливает.

— На некоторых даже офицеров я грешу. Как их любимчики на посту, так и жди недостачи, а потом пейзане из соседних деревенек в наших солдатских сапогах разгуливают. Продают некоторые на сторону всё, что можно, денежку зарабатывают…

Так, так, так… Похоже, Никифор Федорович тут уже целое расследование провёл, но на этот процесс повлиять у него руки коротки.

— Ладно, пустое. Не берите в голову, Иван Иванович. Выздоравливайте до конца скорее.

Рязанцев ушел, а я выздоравливать остался.

Май, солнышко, мы в тылу на отдыхе, а всё как-то не весело.

Глава 20 Слух о делении земли

Нет, не военный я человек…

Вторая кампания уже у меня, а я все никак не привыкну. Иногда в чинах и званиях путаюсь… Пусть и орденов полна грудь. Тут ещё и от французов один достался.

Может, контузия сказывается? Или, избирательная тупость у меня имеется по этому поводу?

При Николае Александровиче, вроде, немного уяснил для себя — кто есть кто. Тут, как императора не стало — опять сумбур.

Так. Ладно. Всё по очереди.

В Петербурге — Временное правительство. До него далеко. Мы же — во Франции.

Тут теперь вроде как за главного для нас Представитель Временного правительства при Французской Главной Квартире.

Так? Не так? Совсем не так? Или — правильно?

Лохвицкий и офицеры Представителя Временного правительства признают, а солдатские комитеты — не очень.

Я — военный чиновник. Не офицер.

Значит, для меня начальство — Тыловое Управление.

Так? Не так? Вроде, получается, так.

В Тыловом Управлении, что в Париже, для меня родным должен быть его Санитарный отдел, который сейчас возглавляет врач Рубакин.

Во! Врач.

Однако, для Рязанцева главный — капитан Копылов. Он возглавляет Интендантский отдел Тылового Управления.

Копылов — офицер. Рязанцев — офицер. Я — врач, не офицер… Классный чин.

Все мы в Тыловом Управлении, а разные.

Что-то я совсем запутался…

Начальник для меня, классного чина, Комиссар Временного правительства? Нет? Да?

Мля…

Ладно. Проехали…

Делом надо заниматься. Больных вон опять полный коридор.

Что меня сегодня с утра на такую дурь потянуло? Скоро опять всё поменяется…

Солдаты в лагере опять бузят.

Матрос их с ума свёл.

Скорее всего, он — такой же матрос, как и я. Переоделся просто.

Проник он на территорию нашего лагеря, сейчас — это проще простого.

Новость сообщил, что землю в России делят.

Делят! Землю! Без нас! Мы — тут, а там!!!

Нижние чины полка — через одного крестьяне. Нет, скорее всего, их не меньше чем две трети. Для них земля — главное. Они тут непонятно за каким хреном воюют, а там землю делят. Без них.

Даже, если и им что-то достанется, то втюхают их бабам самую завалящую. Никуда не годную. Не кормилицу, а горькие слёзки.

Какая уж тут война. Надо манатки собирать и скорее в родную деревню двигать. Причем, с винтовкой. Она сильно поможет в восстановлении справедливости.

Матрос зажженную спичку в бидон с керосином бросил и исчез. Только что был, и нет его. Растворился. Развеялся.

Лагерь же гудит, народ к бараку, где солдатский комитет заседает, толпами прёт.

— Кровь тут только зря льем!

— Слышали, землю делят!!!

— Делят, делят. Не опоздать бы!

— Домой отправляй!!!

Комитет про землю был совершенно не в курсе. Нет де у нас таких сведений. Посовещались. Постановили — в Париж делегацию послать. Пусть разузнают и ясность внесут.

Мода какая-то сейчас на делегации пошла…

Одна уже в Петербург уехала и от неё ни слуху, ни духу. Обещали телеграфировать, как прибудут… Правда, добираться им вкруголя, а не напрямую.

В Париже некоторые солдаты уже были. Целая рота на параде. Удивили там парижан выправкой и статью.

— Не заплутаете. Спросите, куда вам надо.

Куда? Кого? Как?

Ситуация… Язык Дюма и Гюго нижним чинам мало знаком.

— Доктор пусть с делегацией едет. Он не офицер.

Так решили и приговорили. Самого доктора не спросили.

— Собирайся Иван Иванович в Париж…

Ага, собирался уже я. В Петроград.

Командир полка на всё это только рукой махнул. Вроде и командир он, а сейчас — непонятно кто в солдатских глазах. У них — комитет. Свой. Солдатский.

— Поезжайте, Иван Иванович. Нас сейчас не на фронт, а в лагерь Ля-Куртин переводят. Вопрос о земле — не шуточный. Надо солдат успокоить. Дело до плохого может дойти.

Французы в настоящий момент к русским весьма настороженно относятся. Они, русские, своего императора скинули. Неизвестно, что ещё могут такого отмочить. Вон их сколько здесь тысяч. Все при винтовках, пулеметах и пушках.

Командир полка тоже, как и солдатский комитет, ничего про землю не знал. Адрес Французской Главной Квартиры он мне на листочке написал и вручил.

В очередной раз я красоте местного письма от руки подивился. Буковки вывел командир полка одна к одной, вроде и мелочь, а приятно.

Глава 21 Вот так встреча!

Париж…

Как много в этом слове для сердца русского…

Во, уже стихами я заговорил.

К чему бы?

В Париже я, как и многие, побывать хотел. И дома, когда в школе и институте учился, и здесь тоже.

Ничего плохого в этом нет.

Князь Александр Владимирович, ещё когда мы в японском плену были, не раз мне про Париж рассказывал. Париж — то, Париж — сё…

Нет, для князюшки свет клином на этом городе не сошелся, но он о посещениях Парижа вспоминал с удовольствием. С кем там виделся, что в столице Франции с ним приключалось.

— Побывай в Париже, Иван, не пожалеешь.

Так мне Александр Владимирович не раз говаривал. Ещё и подмигивал весело при этом.

Вот сейчас и побываю, вернее — уже в него въезжаю с делегацией от солдатского комитета. Проездные документы нам оформили, даже с фотографиями. Время военное, а потому порядок должен быть.

Париж…

Ну, Париж и Париж.

Город и город.

На улицах можно и почище убирать. Наши петербургские дворники, пожалуй, постарательнее будут.

Народ ходит в масках. Не все. Больше — чистая публика. Пролетариат испанку игнорирует.

Нас, русских солдат, узнают. Тут, во Франции, почтовые карточки с изображениями воинов Русского экспедиционного корпуса массовыми тиражами выпускают и на всех углах их продают. Ну, со всеми углами, это не верно, но их в продаже довольно много.

Есть карточки — как мы в Марсель прибыли, как в тренировочном лагере к боям готовились, про наш быт и героические будни на фронте. На многих — Сабанцев, наш знаменщик, со знаменем. Повезло вятскому мужику — на весь мир он прославился. Открытки с его изображением сейчас популярны.

Язык, он до Киева доведёт.

Ну, до Киева нам не надо. Другое место окончания маршрута делегацию солдатского комитета интересует.

Я спрашиваю парижан, мне отвечают, а делегаты-солдаты за мной идут. Кстати, женщины тут страшненькие, наши — красивее.

Притихли солдаты как-то, в лагере бойчее были.

— Во, тут вроде проходили, — это один из участвовавших в парижском параде знакомое место увидел.

— Точно, точно, — присоединился к нему второй. — Памятник и площадь эту помню.

К обеду нашли мы и дом, где представители Временного правительства в Париже расположились. Честно сказать — не халупка. Вот куда народные денежки-то идут…

Хоть сейчас у нас свобода и равенство, но нижних чинов дальше порога не пустили. Они побурчали, друг на друга попереглядывались.

Я один был в коридоры власти допущен.

Принял меня поручик, хоть по возрасту ему пора и капитаном минимум быть.

— Гумилев, Николай Степанович, — так он мне представился.

Ну, ещё один. Такой же, как и я штатский в погонах.

Настоящий офицер так представляться не будет.

— Воробьев Иван Иванович, старший врач полка.

Гумилев, Гумилев…

Что-то фамилия мне больно знакомая. Ещё и Николай.

Так, так, так…

На лицо — где-то я его мельком видел.

Не у князя ли?

Точно! Присутствовал я как-то у него, так скажем, на литературном вечере. Александр Владимирович художественному слову был не чужд, со многими поэтами и писателями довольно близко знаком. Когда я ещё дома находился, большинство из них в классиках числились. Тут пока они в таковых не значились, но были известны. Князь им время от времени денежкой помогал — талантам это нужно. Гумилев в гостях тогда у князя и был.

Этот Гумилев ещё и путешественник. Африка его привлекает.

Как дуэлянт к тому же он известен. Стрелялся Гумилев с Волошиным. Причем, не просто так, а на кремневых гладкоствольных пистолетах пушкинского времени. Место они тоже выбрали знаковое — на Черной речке.

Гумилев вверх выстрелил, а Волошин — два раза попытался Гумилева застрелить, но оба раза осечки случились.

Оба живы и невредимы остались, однако, новость о дуэли попала во все столичные газеты и журналы…

— Мы представлены. Помните, у князя Александра Владимировича?

Гумилев лоб наморщил… Улыбнулся.

— Извините…

Понятное дело. Это я его помню, а ему, что, всех-то в голове держать.

Так, что, вату-то катать…

Я изложил суть своего вопроса.

— Даже не слышал о таком… — Гумилев потёр пальцем щёку. — Позвольте, я уточню.

— Конечно, конечно, — не стал возражать я.

Поручик вышел из кабинета. Не было его минут пятнадцать.

— Я уточнил — не делят землю.

Был он даже несколько запыхавшись. Или, может, с лёгкими у него не всё хорошо?

— Мне бы бумагу об этом для солдатского комитета.

Гумилев улыбнулся. Кстати, улыбается он хорошо.

— Сейчас.

Вскоре написана была мне и бумага. Даже печатью заверена.

— Чаю не хотите? — предложил мне Гумилев.

Я не отказался. Когда ещё такой случай будет, а солдаты — подождут.

За чаем и разговор у нас завязался. Я-то в Париж при всём параде прибыл, при наградах. Даже свой солдатский Георгиевский крест не забыл. Оказалось, у Гумилева два таких имеется — четвертой и третьей степени. А воспалением лёгких он, точно, переболел. Причем, тяжело. Случилось это, когда он в гусарском полку служил.

Глава 22 Аннамиты

Уезжала наша делегация в Париж из одного места, а возвратится мы должны были в другое. В лагерь Ля-Куртин.

Из Парижа для успокоения солдатских душ я телеграфировал в полк. Не делят де в России никакую землю. Ещё сообщил, что члены нашей делегации решили в столице Франции немного задержаться. Остановились там-то и там-то, это и будет наше временное местопребывание. Дней на несколько.

Денег у солдат из делегации было много, а в Париже когда ещё удастся побывать… Русский рядовой на французском фронте, вместе с суточными, получал в месяц пятьдесят франков. Французский солдат — семь с половиной. Сам я тоже не был деньгами обижен — почти две тысячи франков мне в месяц капало. Причем, это уже на всём готовеньком. Даже квас у нас казенный был.

Я общему решению остаться чуть-чуть в столице Франции не особо и сопротивлялся. На фронт нас пока не отправляли, а тут всё лучше, чем в лагере.

Проездные документы у делегации были на месяц вперёд выписаны. Весьма серьезные и подробные. О разрешении перемещения по внутренним зонам Франции. Передвижение каждому из делегатов разрешалось на велосипеде, трамвае, судах и по железной дороге. Во как…

Указывались в документах и личные данные, а так же кроме того — какую человек носит прическу, наличие бороды и особых примет.

Насчёт велосипедов. До войны многие наши солдаты их только издали видели. Тут же — освоили. Французы нам выдали много велосипедов — для посыльных и прочего употребления. Нижние чины их быстро и по назначению начали использовать — не дурнее же они паровоза.

Члены делегации устроили себе гастрономический, а большей частью — дегустационный тур по питейным заведениям. Тут знания языка не требовалось, сильно умничать не надо было. Достаточно просто пальцем показать. Потом, после стаканчика-другого, семантические барьеры совсем падали. Всем всё понятным становилось.

Я нижним чинам компанию не составил. Сначала отоспался, затем по антикварным лавочкам прошелся. Ничего не покупал, так — глаза свои радовал. Что-то приобретать мне не было смысла, мне бы своих золотых зверьков сохранить.

Гулял, гулял и немного заблудился. Города-то я не знаю. Судя по зданиям, в сторону от центра куда-то забрел.

Встречные прохожие как-то немного неприязненно на меня стали посматривать. Странно, я им ничего плохого не делал.

Мусора под ногами прибавилось. Даже пару крыс я на мостовой заметил. Вот тебе и Париж…

Стены домов все какие-то облезлые, попахивает не сильно приятно.

Про людей и говорить нечего. Как и сказать? В общем — грязноватые они какие-то. Неумытые.

Ещё князь Александр Владимирович мне говорил, что парижане с гигиеной не очень дружат. Русские мол, более чистоплотные.

Народ всё больше какой-то возбужденный. Громко что-то обсуждают, руками машут. Кучками собираются и друг друга эмоциями заражают.

Это ещё что?

Я вышел на какую-то небольшую площадь. Тут уже людей было довольно много. Причем, у некоторых в руках красные флаги, транспаранты с надписями.

«Война войне!»

«Довольно лить кровь!»

«Миру — мир!»

«Долой войну!»

«Смерть виновникам бойни!»

Ну, на таком уровне я французский язык понимаю. Не только могу сказать, что мне круасан и чашечка кофе требуются.

Я отошел к стене дома. Закурил. Постою немного, что-то ноги у меня устали…

Народ на площади всё прибывал. Причем, быстро. Наверное, начало сбора здесь у них на какое-то определенное время было назначено, вот и подходят все без опоздания. По виду — рабочие. Нет, прошли мимо меня и несколько солдат. Один даже руку к кепи кинул, поприветствовал меня.

Солдаты в центр площади прошли. Один на что-то взобрался. На что — мне со своего места плохо видно.

До этого момента на площади было довольно шумно, а тут сразу тихо стало. Люди вокруг солдата на возвышении сгрудились, опоздавшие из улиц, выходящих на небольшую площадь, чуть ли не бегом к ним присоединялись.

Солдат начал говорить.

Я не всё понимал, но что-то и разобрал.

Что во французской армии огромное число убитых…

Что солдаты не желают больше воевать.

Что в некоторых частях уже перестреляли офицеров.

Что? Перестреляли офицеров⁉

Что полки собираются двинуться на Париж.

Мать моя!!! И тут — революция!

Сигарета у меня чуть из руки не выпала. Что-то я не припомню, чтобы во Франции в это время революция была. Или, нам про неё в школе не рассказывали?

Солдат между тем продолжал. Говорил, что парижане должны присоединиться к восставшей армии.

Его слова вызывали бурную поддержку и часть речи солдата до меня уже не долетала.

Тут на площади и появились аннамиты. Как-то сразу и много. Вскинули винтовки и без всяких разговоров и приказов разойтись дали залп по собравшимся.

Я у стены дома стоял и как бы за их спинами оказался. В тылу у стреляющих.

Пули меня не задели, а на площади некоторые и попадали.

Аннамиты выстрелили второй раз, потом почти без перерыва во времени — третий…

Знамена и транспаранты полетели на мостовую, кто жив был — бросились врассыпную.

Глава 23 В бурлящем Париже

Аннам, Анам, Нган нам…

По-нашему — покой юга.

Короче — Вьетнам.

Ну, и живут там — аннамиты.

Аннам сейчас французская колония, вот аннамиты в армии их и сражаются.

Шапочки у солдат-аннамитов очень забавные. В виде шатра, а на самом его верху ещё и какая-то фитюлька. Сапоги — обычные. Куртка и шаровары цвета хаки. На ремне с гладкой пряжкой два подсумка. У французских солдат точно такие же. Винтовки… стреляют нормально. Вон сколько тел на площади сейчас валяется.

Это, что? Они штыками раненых докалывают⁈

Мля…

Я по стеночке, по стеночке начал двигаться за угол дома, у которого меня остановиться покурить угораздило. Дать ножкам отдохнуть. На толпу парижан с красными флагами посмотреть.

Сейчас эти красные флаги аннамиты своими сапогами топчут.

Кажется, что особого дружелюбия к жителям метрополии они не испытывают. Ногами лежащих на мостовой за милую душу переворачивают, штыками колют, проверяют — живы ли.

Во как…

Если я ничего не путаю, то с началом войны их во Францию почти сто тысяч привезли. На фронте они в основном на вспомогательных работах, что-то строят, траншеи копают, но есть и целые полки, что с противником сражаются. Говорят, что даже и не плохо.

Я сделал ещё несколько шагов в сторону улицы, что от площади шла. Или, к площади? Как там правильно?

Тут меня и заметили.

Невысокий худенький солдат-аннамит в меня пальцем тыкал, орал что-то.

Что, кричать-то? Я — союзник. В погонах. Не нижний чин.

Сам крикнуть могу или по морде съездить. Ишь, устроили тут Варфоломеевскую ночь…

Впрочем, сейчас светлый день, а никакая не ночь в канун дня святого Варфоломея. Ну, и месяц не август…

Солдат-аннамит в обе руки свою винтовку взял, прекратил на меня пальцем показывать. Лучше бы показывал, а то ещё и выстрелить может…

Я остановился. Руки в гору поднимать не стал — перетопчется союзничек. Хмурое лицо изобразил. Выразил своё недовольство. Что мол ты, свиное рыло, на классного чина своё оружие наставляешь.

Тут на площади жандармы появились. Вот никогда не думал, что так рад буду их видеть.

То ли мои ордена на груди свою роль сыграли, то ли ещё, что, но жандармский офицер меня на растерзание аннамитам не оставил. Приказал с площади вывести.

Да, я с полным удовольствием.

Наличие документов у меня проверили, сопроводили даже до места, где мы в Париже остановились. Это было не лишним. В городе было неспокойно — местами постреливали, у некоторых зданий стояли группы жандармов и колониальных солдат. Своим, похоже, доверия сейчас не было.

Ещё на площади, жандармский офицер настоятельно порекомендовал мне из столицы убираться. Отправляться обратно на фронт, пока со мной здесь ничего плохого не случилось.

Ещё и кивнул при этом на аннамитов с винтовками. Русского или француза, уханькают они с превеликим удовольствием. Вполголоса при этом про желтых обезьян упомянул.

Вот так-то… Они, аннамиты, здесь Францию защищают, а их он с обезьянами сравнил. Нехорошо это как-то.

В гостинице, где сейчас делегация квартировала, уже почти все наши солдаты были.

— Братцы, похоже, что нам в полк пора, — выразил я своё мнение.

Кто согласно на это кивнул, а некоторые и были моими словами не довольны.

— Да, ну…

— Поживем ещё здесь, что нам сделается…

— Хватит, навоевались…

Я, если честно, тоже навоевался, но тут под раздачу попадать не хотелось. Не было у меня желания остроту аннамитского штыка попробовать.

— Вы как хотите, а я завтра в полк отправляюсь, — уведомил я делегацию от солдатского комитета.

Они не в моем подчинении, никакой ответственности я за них не несу. Сами пусть своими головами думают.

В газетах, что в гостинице мне вечером раздобыть удалось, ничего про текущие события не сообщалось. Как бы совершенно ничего в Париже и не происходило. Однако, на дверь нашего отеля кто-то листок бумаги наклеил, где говорилось, что французские войска свои позиции массово бросают и на Париж движутся. Не хотят больше воевать. Так это или не так, кто знает?

К вечеру стрельба стала чаще слышаться, мимо нашего места жительства большая колонна колониальных солдат куда-то прошла. Двигались они как-то вразброд. Маршировать их не здорово научили.

Я вышел на улицу покурить. Ночь уже вступала в свои права. В двух местах было видно зарево. Явно, горит что-то. Причем, так не хиленько.

— Иван Иванович, мы тоже решили — завтра в полк двигаемся.

Ко мне подошел один из членов нашей делегации.

Я ему ничего не ответил. Кивнул только.

Где-то совсем не далеко выстрелила пушка. Затем ещё раз.

Чувствую, ночка сегодня будет здесь весёленькая…

Глава 24 Ля-Куртин

Ля-Куртин…

Вот мы и в нашем новом лагере. Тишь да гладь, не то что в Париже. Никто с красными флагами не ходит, пушки не стреляют.

Да и в Париже сейчас, наверное, не стреляют. Всех уже расстреляли. Французское правительство в столицу верные войска стянуло и устроило кровавую баню. Всё больше негров и аннамитов для этого использовало. Они и отвели душеньку, отомстили угнетающей их нации за всё хорошее…

Что-то подобное из школьного курса истории я припоминаю. Ну, это когда правители для усмирения своего народа чужеземцев привлекали, их руками свои проблемы решали.

Наша делегация из Парижа вовремя убралась, там потом такое началось…

Слухи разные ходят. Один страшнее другого.

Как сейчас колониальные войска вместе с французами на фронте воевать будут? Солдаты из местных им же глотку перегрызут.

Ля-Куртин…

Здесь нам выделили хорошие двухэтажные каменные казармы. Каждая на роту рассчитана. Солдаты экспедиционного корпуса разместились вольготно — в ротах-то наших сейчас едва половина от положенного состава была. Это вместе с ранеными, что из госпиталей возвратились. Без них же, вообще не роты, а одно название было.

Я был поселен в офицерской казарме, отдельного домика мне не положено.

Баня, прачечная, водопровод — всё имеется в Ля-Куртин. Совсем рядом с лагерем железнодорожная станция и местечко, где имеется театр, рынок, синематографы, кафе, магазины…

Вокруг лагеря лес и кольцо гор, имеется и река, а также отличный плац для занятий. Сейчас плац простаивает без дела — занятия с нижними чинами не проводятся.

В лагере теперь полно незнакомых мне молодых офицеров. Присланы они из России правительством Керенского. Офицеры эти позиционируют себя революционерами, с головой за свободу, равенство и братство, счастье для всех и прочие блага.

Многие вошли в состав ротных, батальонных и полкового солдатских комитетов. Сам я не в комитете, но меня часто туда приглашают для решения разных вопросов. Доктор — человек нужный, без него никуда.

Про тех же бывших раненых вопросы. Кого требуется домой в Россию отправить, кто в отдыхе после возвращения из госпиталя нуждается, а потом обратно в строй встать может, ну, и подобное.

Полк на отдыхе, а у меня работы полон рот. Болеют солдатики, болеют. Испанка-то никуда не делась.

Рядом с лагерем железнодорожная станция. Это, скорее всего, солдатский комитет на мысль и натолкнуло о возможности попутешествовать по Франции.

За неё кровь лили?

Лили.

Геройски?

Геройски.

Имеем теперь право посмотреть — за что головушки клали?

Имеем.

Вот такая жажда у нижних чинов к зарубежному туризму образовалась. Если честно, я бы раньше про такое никогда не подумал.

Россияне тут — больше домоседы. Иные дальше уездного центра за всю жизнь и не бывали.

Ну, аппетит приходит во время еды. Бригада вон уже во скольких местах мира побывала. Иным такое и не снилось…

Вот тут и принял решение комитет по поездкам во Франции.

Французские солдаты отпуска имеют?

Имеют.

Во время их бесплатно по железным дорогам перемещаются?

Перемещаются.

Без всякого ограничения?

Абсолютно.

Мы, что, хуже?

Даже — лучше.

Солдаты, члены комитетов, проголосовали за отпуска с бесплатным проездом. Офицеры от Керенского, что просочились в комитеты, были против. Их послали лесом. На первый раз. Начали солдатики к ним внимательнее приглядываться…

Те ли они, за кого себя выдают?

Лохвицкий солдатам в отпусках и проезде опять же отказал. После этого полковой комитет отправил делегацию напрямую к фельдмаршалу Жоффру. Нижние чины совсем страх потеряли — генерал отказал, тогда мы прямо к фельдмаршалу пойдём. Мы теперь свободные и равноправные. Ну, винтовки у нас — тоже имеются.

Жоффр отпуска разрешил, бесплатный проезд — тоже. Ликованию солдат не было предела.

— Не при царе теперь, права имеем…

— Не дадут, сами возьмём…

— У нас сила-то…

Вот так и обстояли дела.

Лагерь после решения Жоффра сильно опустел. Мне попутешествовать по Франции не получалось — больных-то, на кого я брошу?

Руку на сердце положа, я — против этих поездок. Пандемия в мире, а они тут разъездились. Соображения у солдатиков никакого нет…

Их теперь не переспоришь. Бесполезно. Я и вмешиваться не стал — всё равно они меня не послушают.

Как припрёт — помоги Иван Иванович. Тут же — сиди и не питюкай.

Народец у нас… Эх…

Глава 25 Сознательные и несознательные

Июнь.

Жара…

Даже не жара, а жарища, словно мы не во Франции, а где-то в Африке сейчас находимся.

Вот, наверное, солдаты из колониальных войск рады. Такая погода, тут гадать не надо, им дом напоминает.

Дом…

Солдаты нашего полка тоже о доме мечтают.

Только о нём и говорят.

Навоевались.

По женам, матерям, отцам и детишкам соскучились.

У меня детишек нет, родители далеко-далеко во времени и пространстве, а тоже мне во Франции надоело.

Присоединяюсь я к высказыванию полкового солдатского комитета о скорейшем возвращении в Россию.

Нижних чинов экспедиционного корпуса его руководство сейчас делит на две категории. Сознательных и несознательных.

Сознательные, это те, кто готов дальше воевать. Таких не очень много.

Несознательные хоть сегодня штык в землю воткнут и даже пешком готовы к семьям идти. Их сейчас в лагере Ля-Куртин большинство.

Французы, в связи с революционными событиями в России, сейчас не очень на нас надеются и на позиции не спешат отправлять. Впрочем, их собственные войска в настоящий момент тоже не очень готовы кровь лить. Как свою, так и вражескую.

Занятия в полку не проводятся и солдаты целыми днями кто в кафе сидят, кто в футбол играет, кто в городки.

Офицерам не до городков. Они в штабе находятся и стараются придумать способ заставить солдат воевать. Чуть ли не ежедневно из штаба в Петроград телеграммы шлют за инструкциями. Что делать? Как из сложившейся ситуации выходить?

Про это мне Рязанцев рассказывает. Сам я в штаб не хожу. Отговорился тем, что контактирую постоянно с инфекционными больными и после моего посещения штаба там могут тоже все заболеть.

Теперь от меня в лагере офицеры шарахаются, как черт от ладана сторонятся, третьей дорогой обходят. Я и рад. Мне людей лечить надо, а не в штабе заседать.

Петроград отмалчивается. Там сами не представляют, что сейчас с нами делать. Официально — власть у Временного правительства, а на самом деле войска ему плохо подчиняются. Война до победного конца мечтой солдатских масс не является.

В двадцати шагах от офицерского собрания в одноэтажном каменном доме заседает солдатский комитет. Тут тоже не до футбола и городков. На повестке дня ежедневно один и тот же вопрос — возвращение солдат в Россию.

В солдатском комитете есть как сознательные, так и несознательные нижние чины. Их точки зрения сталкиваются так, что искры летят.

— Нельзя нарушать договор с союзниками, а как прикажут надо сразу возвращаться на фронт.

Так говорят сознательные.

— Договора мы сами не подписывали. Царь это сделал. Нет царя — нет и никакого договора.

Это уже мнение несознательных.

— Не пойдём на позиции, разоружат нас и силком отправят на передок рыть окопы.

Приводят свой аргумент сознательные.

— Не хотим воевать с рабочими и крестьянами Германии и Австро-Венгрии…

— Не желаем поддерживать Временное правительство!

— Незачем нам тут воевать, нечего здесь защищать…

Несознательных — больше. Их голоса громче звучат.

— Нечего бояться. Не отдадим винтовки и пулемёты. Они нашей кровью под Бремоном и Курси политы. Не сдадим их, а с ними в Россию и вернёмся. Пригодятся они ещё нам. Братья наши расплатились жизнями за эти винтовки…

Мнение несознательных в солдатском комитете перевесило.

— Отбили мы телеграммы Временному правительству, в Совет рабочих и солдатских депутатов, французскому правительству и командующему фронтом с требованием о немедленном возвращении нас в Россию.

Так сообщил мне один из моих фельдшеров, что входил в солдатский комитет. Он, кстати, относился к несознательным.

— Теперь ответа ждём.

Фельдшер в воздухе пальцем покачал. Был он горд. Вот де, что мы сейчас сделали.

— Думаете, ответят? — что-то у меня такой уверенности не было.

Хорошо ли эта затея кончится?

Временное-то правительство за войну. Французское правительство и командующий фронта тоже не в восторге от такого решения солдатского комитета будут.

— Куда им деваться… — улыбнулся фельдшер. — Мы — сила.

Не только я, но и все роты были поставлены в известность о телеграммах. В штаб бригады комитет тоже сообщил о своих действиях.

В ротах решение комитета подержали, а в штабе за голову схватились.

Получалось, что солдаты совсем из подчинения вышли. Сами решают — воевать или не воевать им.

Мне как-то всё это тревожно стало. Мы тут одни, кругом — чужие…

Наше желание возвратиться домой никому не интересно.

Прошёл июнь. От Временного правительства ответа на телеграмму не было. Промолчало и французское правительство и тем более — командующий фронтом. Может от него в штаб и был ответ, но для нижних чинов он ничего не соизволил написать.

Штаб и комитет ежедневно заседали. Солдаты почувствовали безвластие. В лагере усилилось пьянство, дисциплину никто не соблюдал.

У меня в лазарете тоже было не всё ладно. Больные солдаты без моего разрешения могли прекратить лечение, уйти к себе в казарму или вообще в местечко, что было расположено рядом с лагерем.

Рязанцев жаловался, что с его склада воруют всё, что под руку попадёт. Пропадают продукты, обмундирование. Особенно его печалила пропажа сапог.

— Скоро голые полки у нас останутся. Всё тащат…

Были честные солдаты, но их действия погоды не делали.

Как-то я выбрался в местечко около нашего лагеря. Лучше бы и не ходил туда. Толпы солдат, многие из них навеселе, разгуливали по улицам, переходили от одного погреба к другому, пили без удержу вино и коньяк…

Местных жителей, на мой взгляд, это устраивало. За выпивку и закуску солдаты платили, особого внимания на цены не обращали.

Однако, не всё было гладко. Время от времени случались и стычки с французами — драки, поножовщина. Откуда знаю? Да мне и приходилось резаные раны обрабатывать. И — не только солдатам. Жители местечка ко мне давно дорожку протоптали, лечил я не только своих, но и местных.

Глава 26 Представитель из Петрограда

В первых числах июля в наш лагерь прибыл представитель Временного правительства из Петрограда.

Ну, так мне Рязанцев сказал. Сам я его не видел — в лазарете был. Работал.

Представитель сразу же проследовал в штаб и несколько дней из него носа не показывал — совещался в руководством. Что они там решали — неизвестно. Бригадного интенданта на совещания не допускали. Не относился он к высшему руководству бригады. Ну, а у меня больше источников новостей из штаба и нет.

На третий день прибывший соизволил посетить солдатский комитет и договорился о часе и дне общего собрания солдат экспедиционного корпуса, что были сейчас в Ля-Куртин.

— Толстый, голова и лицо чисто выбриты, — так описал мне представителя мой фельдшер, что входил в комитет. — Важный, с тростью.

Ну, толстый и толстый, какая разница…

Все роты должны были явиться на собрание в полном вооружении со своими командирами.

— Ну, хоть посмотрим на них, давно не видали…

Так нижние чины про своё руководство говорили. Действительно, офицеры давно уже в ротах не показывались. Даже те, «революционные», что не так давно в лагерь прибыли. Поняли они, наверное, что с нашими солдатиками каши не сваришь.

К назначенному времени солдаты собрались, ротами выстроились. Всем хотелось узнать, что в России творится и что там с возвращением домой.

— Скоро, поди, детишек увидим… — можно было услышать в солдатских рядах.

Я свой лазарет на фельдшера оставил и тоже сейчас на плаце стоял.

— По-новому и радостно сейчас в России живут, вот пусть и всё расскажет. — мой фельдшер, что входил в солдатский комитет, рядом со мной место занял и шею вытягивал, высматривал прибывшего к нам представителя из Петрограда.

Наконец он и появился. С опозданием больше чем на час.

Лет пятьдесят. Среднего роста. Очень тучный, как фельдшер и говорил. В черном фраке. В правой руке — фетровая шляпа, в левой — трость с большим серебряным набалдашником.

Офицеры наши плечи расправили, на всеобщее обозрение кресты и медали выпятили, что за французские бои получили. Я что-то без наград пришёл, не знал, что тут так всё торжественно.

Солдаты же иронические словечки насчёт представителя начали отпускать. Не понравился он им.

Прибывший из Петрограда взобрался на трибуну, долго своё лицо платочком вытирал.

— Упарился, болезный, — шепнул мой фельдшер. — Толстун…

— Просим! Просим! — зашумели солдаты.

Представитель руку поднял. Роты успокоились.

— Герои, защитники Франции, разрешите передать вам горячий привет от нашего с вами Временного правительства. Как его законный представитель, я могу сказать вам, что до скорого созыва Учредительного собрания, которое решит участь русского народа, мы будем непременно продолжать войну против Германии и её союзников до полной нашей победы… Полученные мною сведения о том, что ваша боевая бригада отказывается от продолжения войны, я считаю неверными и необоснованными. Уверен, что вы все, как один, преданы нынешнему хозяину России — Временному правительству. Если же среди вас есть отдельные люди, внушающие вам неподчинение командованию, уговаривающие вас не идти на фронт, имейте в виду — это говорят изменники и предатели. Таких людей надо немедленно и безжалостно предавать военно-революционному суду… Солдаты, не верьте немецким шпионам, которые сумели влезть в ваше доверие, они ведут вас по неверной и скользкой дороге, сбивая на то, чтобы вы требовали немедленной отправки в Россию… Путь в Россию теперь очень и очень опасен. На всех моряхшныряют германские подводные лодки, которые нападают на суда союзников и топят их. Временное правительство очень ценит и уважает вас и никогда не допустит того, чтобы храбрая и заслуженная бригада экспедиционного корпуса была отправлена в полном составе на дно морское. К тому же, должен вам честно сказать, в настоящее время в России ощущается большой недостаток многих продуктов, а здесь, во Франции, вы питаетесь очень и очень хорошо… Я полностью уверен, что не пройдет даже трех или четырех месяцев, и мы будем встречать вас на родной земле, как победителей…

На этом выступление приехавшего закончилось.

Офицеры зааплодировали, нижние чины — загудели…

Кто-то из солдат, сознательных, согласился с оратором, несознательные — были недовольны.

Далее выступил Лохвицкий, а за ним — солдат из первой роты по фамилии Коваль. Проходил он как-то через мои руки. Был ранен, а сейчас из госпиталя вернулся.

— Почему ни слова не сказано, как в феврале произошла революция? Как свергли царя? Как образовалось Временное правительство? Кто в его составе? — с трибуны Коваль сыпал вопрос за вопросом. — Кто такой Керенский? Почему мы должны за него тут умирать? Почему Ленин против Временного правительства?

Роты замерли, насторожились.

— Почему Ленин за Советы рабочих и солдатских депутатов? — продолжил солдат. — Ничего нам не сказано!

Представитель Временного правительства замялся, предложил ответить на эти вопросы на следующем общем сборе бригады.

— Сейчас говори!

— Давай! Давай!

— Слушаем!

Это и ещё кое-что матерное неслось из солдатских рядов.

Ещё представитель предложил проголосовать — кто подчиняется Временному правительству?

Офицерские и много солдатских рук поднялись вверх.

Я тоже выразил подчинение официальной власти.

— Кто по приказу Временного правительства немедленно готов отправиться на фронт? — представитель обвёл солдатские ряды взглядом.

Вверх не поднялась ни одна рука нижнего чина. Готовы были идти умирать только офицеры.

Я — не офицер. Я — как большинство.

— Как прикажете это понимать? — глаза у представителя полезли на лоб.

— Как хочешь, так и понимай! — загомонили солдаты. — Временному правительству мы подчиняемся, а на фронт сам иди, мы — не пойдём!

Солдаты без приказа сами-собой начали расходиться. С трибуны объявили о завершении общего собрания.

Глава 27 Снова уговоры, угрозы, обещания…

Обстановка в Ля-Куртине… накалялась.

Так бы мой дедушка дома сказал.

После отъезда из лагеря представителя Временного правительства от генерала Занкевича был получен приказ возобновить занятия с личным составом бригады.

— Домой отправляйте!

— Какие ещё занятия!

Солдаты отказались выполнять этот приказ, а офицеров, что пытались их отправить на плац, буквально под руки выводили из казарм. При этом, требовали больше не показываться, а то — всякое может случиться…

В середине июля в лагерь прибыл ещё один представитель нынешней российской власти. Опять всем предложили собраться. Уже не приказали, а именно попросили. Приказывать руководство бригады теперь побаивалось.

Солдаты привели себя в порядок, побрились, оружие почистили.

Выводили на плац роты уже представители солдатского комитета. Офицеры отдельной группой у трибуны жались. Я — в сторонке встал, вместе с Рязанцевым. Понимай нас как хочешь.

Нижние чины стояли тихо, чуть ли не дыхание затаив. Все ждали, что прибывший скажет.

После его приезда в лагере прошёл слух, что прибыл он с добрыми вестями. Объявить во всеуслышание должен, что нас домой из Франции отправляют.

— Вот и дождались.

— Слава Богу, и про нас вспомнили…

— Скорее бы на корабли и домой.

Такое слышалось по всему лагерю.

Я, если честно, в отправку домой не верил.

К своему стыду я про наш экспедиционный корпус дома ничего не читал и не слышал. Не знал, что такой и был. В школе про него не говорили, в институте — тем более. Что там и как было — такой информации у меня не имелось. Вывезет бригады в Россию Временное правительство, не вывезет — для меня тёмный лес. Но, что-то мне подсказывало — едва ли.

Прибывший был полной противоположностью первому представителю Временного правительства. Высокий. Худой. Серый костюм — изрядно поношен. На голове — кепка. Никаких тростей с серебряными набалдашниками…

— Едва ли нас домой отправят, — Рязанцев, оказывается, разделял моё мнение.

— Едва ли… — кивнул ему я. — Но, послушаем, коли уж пришли.

Рапп, такова была фамилия стоявшего сейчас на трибуне, начал сразу с обвинений.

— Нежелание воевать на французском фронте — это предательство, бунт. С такими частями Временное правительство поступает как с изменниками родины…

В солдатских рядах началось шевеление, люди друг к другу поворачивались, матерочки посыпались…

— Подобные части разоружают и посылают на принудительные работы, как недостойные носить оружие…

Не такое думали солдаты услышать. Совсем не такое.

— Это изменники, а не революционные солдаты…

В солдатских рядах уже переговаривались в полный голос, несколько раз свистнули.

— Что я и говорил, Иван Иванович… — бригадный интендант поправил фуражку.

— Да, Никифор Федорович, не того солдаты ждали…

Между тем Рапп закончил своё выступление. Его место занял председатель солдатского комитета.

— Не того мы хотели… Ваше Временное правительство продолжает вести царскую политику и проповедует войну до победного конца. Мы воевать не будем! Не хотим защищать интересы помещиков и капиталистов, и их правительство! Довольно проливать кровь!

— Правильно! Правильно! Правильно!!!

Это уже неслось из солдатских рядов.

— Домой отправляйте!

— Домой!

— В Россию!

Глоба, так звали теперь занимавшего трибуну, поднял руку.

— Я предлагаю обязать представителя Временного правительства добиться от французского правительства немедленной отправки русских войск на родину. Второе — поручить господину Раппу от имени всей бригады заявить французскому правительству, что русские войска категорически отказываются идти на фронт, и заявить также, что оружие, залитое нашей кровью под Бремоном и Курси и окупленное смертью наших братьев в бою, мы не сдадим, а вернемся с ним в Россию.

Сказанное было поддержано одобрительным гулом.

Представитель Временного правительства пытался ещё что-то сказать, но его никто не слушал.

Рота за ротой начали уходить с плаца. Через несколько минут там не осталось ни одного солдата, только офицеры стояли у трибуны.

Ещё через три дня опять собрали всю бригаду.

Генерал-майор Занкевич на этот раз был краток и решителен.

— Солдаты! Сегодня утром мною был получен приказ за подписью главковерха Александра Федоровича Керенского. Временное правительство приказывает всем штаб- и обер-офицерам бригады, всему низшему командному составу и всем её солдатам безоговорочно подчиняться всем моим распоряжениям, как представителя русских войск во Франции. Все офицеры и солдаты, которые выполнят мои распоряжения, будут считаться верными Временному правительству. Все остальные немедленно признаются бунтовщиками и изменниками. На основании этого приказа я предлагаю: в двадцать четыре часа всем войскам, верным Временному правительству, оставить лагерь Ля-Куртин и выступить во вновь назначенный для русских войск лагерь Фельтен, в двадцати километрах от Ля-Куртина. Все, кто после указанного мною срока останется в Ля-Куртине, будут объявлены вне закона. Никаких разговоров по этому приказу я открывать не разрешаю. В вашем распоряжении двадцать четыре часа, и каждому предоставляется право самостоятельно решить — или подчиниться приказу главковерха или остаться здесь. Командиры отвечают за вывод своих частей…

Сказав это, Занкевич сошел с трибуны, сел в свою машину и уехал.

— Иван Иванович, что-то теперь и будет? — Рязанцев вопросительно посмотрел на меня.

— Думаю, Никифор Федорович, что ничего хорошего…

Глава 28 Кто в Фельтен, а кто и остался

Вот и ещё один день прошёл…

Когда я с плаца в лазарет вернулся, меня там ожидал пациент.

Прапорщик. Фамилия у него ещё такая интересная — Окаевский. Почему я фамилию прапорщика запомнил? Земляк он Василия Сабанцева. Нашего знаменитого великана-знаменщика. Василий — вятский, и прапорщик — вятский. По Василию я его фамилию и запомнил.

Кстати, сам Василий у дверей в лазарет стоял, когда я в него входил. С ноги на ногу переминался. Я ещё подумал, что он тут делает? Заболел старший унтер? Сейчас мне понятно стало — земляка он сюда проводил. Беспокоится. Ну, это — понятное дело. На чужбине, земляк — как близкий родственник.

— Что с Вами случилось? — задал я вопрос офицеру.

— Плохо что-то мне доктор… В горле всё заложило, кашляю.

На дворе лето, а у него горло заложило… Кашляет ещё. Ну, сейчас посмотрим земляка знаменщика…

Так, на испанку не похоже. Это — главное. Ну, а горло я ему сейчас полечу…

С Окаевским я долго не задержался и к себе в казарму пошёл.

Солдаты не спали, хотя — пора уже. Туда-сюда бродили, группами собирались, что-то между собой обсуждали.

В бараке офицерского собрания все окна горели. Гадать не надо — там опять совещались.

Я отправился спать, а как позже мне стало известно, таких как я — немного было. Что руководство бригады, что нижние чины — всю ночь напролет головы ломали. Офицерский состав думал, как завтра с утра побольше подчиненных в Фельтен увести, а в головах солдат тревожные мысли бились — остаться тут, уйти из Ля-Куртина, остаться, уйти, остаться, уйти… Хоть и царя уже нет, солдатский комитет большую силу имеет, а — боязно. Как бы чего не вышло…

По первому свету в Фельтен один за одним потянулись офицеры, их денщики, вестовые. Последние, тоже, вроде, нижние чины, но — в большинстве своем — сознательные. Послушные власти. Им-то не на первой линии в окопе сидеть…

За офицерами с их челядью последовали подпрапорщики и фельдфебели, писари из штаба, подчиненные Рязанцева и прочая нестроевая команда.

Нашлись и сознательные из стрелков, пулеметчиков, разведчиков. Примерно четвертая часть бригады перекочевала из Ля-Куртина в Фельтен. В лагере остались всё больше окопники, нанюхавшиеся пороха по самые ноздри.

Друг мой, Рязанцев, тоже в Фельтен уходил. Вид у него при этом, был какой-то виноватый. Он уходил, а меня здесь бросал.

— Ухожу я, Иван Иванович. Не хочу с властью ссорится. Семья у меня…

— Пустое, Никифор Федорович…

Уходя, интендант даже пару раз оглянулся. Потом, ещё и остановился и рукой мне помахал.

Ля-Куртин не пожелало покинуть и несколько офицеров. Я — тоже. Куда я больных брошу? Они у меня почти все неходячие, а транспорт для перевозки больных в Фельтен никто и не подумал предоставить. Да и нельзя их сейчас никуда тащить — испанка, это вам не фунт изюму.

Младших-то врачей мне так и не прислали, нет мне замены.

Как сознательные из Ля-Куртина ушли, дисциплина в нём… наладилась! Солдатский комитет даже постановил занятия возобновить. За их проведение стали отвечать ротные комитеты.

Разработан и утвержден был месячный план. В нём — часы подъема команд и рот, время приема пищи, занятий, отдыха, общей вечерней поверки, занятий словесностью. Да, да — даже это учли члены солдатского комитета.

Строжайшим образом было запрещено пьянство, ссоры с местным населением. За кражу, даже мелкую, постановили предавать провинившегося военно-революционному суду, который был организован в лагере.

Я только от удивления глазами хлопал. Откуда всё такое?

Мне тоже пришлось график набросать — в семь утра полевые занятия у рот начинались и надо им было выделить медицинское сопровождение. Хотя бы — младшего фельдшера.

Мои подчиненные пытались возмутиться, но фельдшер, что в солдатский комитет входил, только брови нахмурил, тут же все шелковые стали.

Вот она — военно-революционная дисциплина.

Как только нижние чины с утра до ночи заняты стали, прекратились всякие неполадки. Караулы опять как раньше начали выставляться, на часы назначенные спать в будочке перестали…

В солдатских казармах при входах стояли опрятно одетые дневальные, винтовки в пирамидах поблескивали.

Даже наш Мишка, медведь в Сибири купленный, вёл себя тихо, не воровал у солдат спиртное.

В Ля-Куртин зачастили делегации из французских солдат и рабочих. Откуда-то все узнали, что русские солдаты сами, без офицеров, в лагере образцовый порядок навели. Выполняют нижние чины все распоряжения солдатского комитета, даже театр в лагере организовали. Почти ежедневно по вечерам солдаты чинно-благородно присутствовали на представлениях, как-то сами собой организовались хоровой и музыкальный кружки. Инструменты у нас имелись, те, что нам парижане подарили.

Французские солдаты увозили с собой из нашего лагеря «куртинский душок», распространяли его в своих частях. Многим это вышло боком — командование их выявляло и безжалостно рассылало на далёкие острова и в другие плохие места. Мне это стало известно уже только через несколько лет, а сейчас я на происходящие дела ходил и дивился.

Французское командование жестко потребовало от русского убрать «куртинскую заразу» в Россию или укротить бунтовщиков. Причем, нещадно, так, чтобы в дальнейшем никогда такого и в помине не было…

Глава 29 Как военно-санитарные собаки Ля-Куртин спасли

— Мне в Фельтен надо… Сегодня…

Я как стоял, чуть не сел.

В Фельтен! Малиновский! Вот, никогда бы не подумал… Там небо ещё на землю не падает?

Кого, кого, а стрелка-санитара Малиновского я к сознательным никогда не относил. Он — несознательный. Двумя руками за возвращение в Россию.

— Зачем? — задал я глупый вопрос.

— Приказ пришёл из Фельтена. Туда всем из Ля-Куртина явиться для выработки плана дальнейшего пребывания русских войск во Франции, — явно чьи-то слова повторил Малиновский.

Родион — солдат дисциплинированный. Так-то он стрелок, но ко мне в санитары приписан. Повыбило их, вот и таким образом заполнили вакансии.

Молодец, пришел и спросился. Знает, что у меня каждые руки на счету.

— Иди. Санитарных собак только возьми. Они регулярного выгула требуют, вот заодно и толк от тебя лазарету будет.

Как дедушка мой говорил, из каждой свиньи можно получить окорок. Вроде и отпускаю я Малиновского, но и свои интересы соблюдаю. Всё равно с собаками кому-то гулять надо.

— Хорошо, хорошо, — выразил согласие Родион. — Выгуляю в лучшем виде.

Мне в Фельтен идти некогда. У меня — больные. Их не бросишь.

— Возвратишься, сразу ко мне. Расскажешь, что там и как.

Я кивнул на дверь.

Малиновский ушел.

Треть ля-куртинцев остались в лагере оружие охранять, а остальные колонной в Фельтен двинулись.

Дорога в Фельтен в большей части идёт лесом. Рота за ротой ля-куртинцы шли по ней по всем правилам военного похода — впереди и сзади колонны сторожевое охранение, от которого во все стороны были выдвинуты дозоры и секреты. Береженого-то, Бог бережет.

На половине пути, как мне по возвращению Малиновский рассказал, наши военно-санитарные собаки и обнаружили засаду. Девятерых фельтенцев с двумя лёгкими пулеметами системы Льюис.

— Дальше мы уже с большой опаской пошли. Впереди — наши собачки. Они и помогли вторую засаду фельтенцев найти, а потом и третью. Все были с пулеметами, но в своих бить не стали. Мы их разоружили и под конвой взяли. — Малиновский чуть не в лицах показал, как они засадников обезоруживали.

После допроса сидевших в засаде выяснилось, что из Фельтена к нам в Ля-Куртин по другой, более дальней окольной дороге, должны выехать несколько машин с вооруженными солдатами. Они получили приказ захватить оставленное в лагере оружие.

— Нам-то без винтовок было велено явиться. — Родион развел руками. — Солдатский комитет тут же самокатчиков в лагерь отослал. Пусть де Симонов срочно на подводах с самыми лучшими лошадьми нам винтовки и пулеметы шлёт. Ну, и гостей как надо встретит.

Слышал я, как тех гостей встречали. Даже из пулеметов немного стрельба была и мне потом пришлось одного солдатика из Фельтена перевязывать.

— В Фельтен мы уже с оружием прибыли. Выстроились на плацу около Фельтена, пулеметы установили… — Малиновский усмехнулся. — Вот де мы. Давайте планы строить. Час стоим, другой. Тучки собрались, дождь пошел. К нам никто не выходит. Тут из лагеря группа всадников показалась, а впереди всех полковник Котович в кавказской бурке. Как приехал, орать начал. Что разоружайтесь, идите в Фельтен в палатки, что для вас приготовлены. Никаких переговоров больше не будет, все дела уже решены. Ваш Ля-Куртин уже верными войсками захвачен, а на дороге к нему заставы с пулеметами стоят…

Родион тут мне полковника изобразил. Кстати, весьма похоже.

— Наши смеются в ответ, сидевших в засадах вперёд вытолкали. Сообщили Котовичу, что с Ля-Куртином всё хорошо, недаром сюда никто из посланных ещё не возвратился. Котович руками машет, чуть с лошади своей не падает…

Малиновский сам руками замахал, опять Котовича изобразил.

— Наши свистят, смеются. Потом от комитета команда поступила, мы развернулись и обратно пошли. Не послушали полковника. На обратной дороге у леса закусили хлебушком и консервами. Потом и сюда пришли.

Малиновский закончил свой рассказ.

— Собачек наших хорошо выгулял? — задал я ему вопрос.

— На неделю вперёд, — прозвучало мне в ответ. — Набегались они у меня вволюшку.

— Вот и хорошо. Иди отдыхай.

Я отпустил Родиона. Вид у него был уставший. Немало он сегодня по французским дорогам отмахал.

Следующий день в Ля-Куртине занятий не было. Солдатский комитет объявил сутки отдыха, а дальше всё покатилось по накатанной колее. В семь утра построение у казарм, а затем с песнями в поле на занятия.

Да, фельтенцы, что в лесу с пулеметами сидели, обратно в свой лагерь не вернулись. К оружию их не допустили, так что у меня в лазарете теперь полно помощников.

Это им как наказание — с больными работать. Каждый сейчас в маске ходит, от испанки старается уберечься.

Вот это, так я считаю, правильно.

Глава 30 Пушки на холмах

Между тем, Керенскому от французского правительства летели телеграммы. Одна за другой. Заберите, мол своих мятежников обратно в Россию. Воевать они не хотят, только тут у нас смуту сеют…

Главковерху дома такой подарочек был совсем не нужен. У него самого хватало бузящих солдат. Ещё и рабочие повсюду бастовали, женщины на улицах хлеба требовали.

Занкевичу от Керенского последовало строгое распоряжение — ликвидировать мятеж в Ля-Куртине во что бы то не стало. Пусть ему французы помогут, свою артиллерию для этого предоставят.

В конце августа вокруг лагеря с несознательными русскими войсками началось какое-то шебуршение.

Сперва на возвышенностях вокруг Ля-Куртина группы людей в военной форме появились, стали что-то высматривать.

На следующий день на высоты нагнали французских солдат и они принялись землю рыть.

Вечером того же дня ко мне Малиновский подошел.

— Можно, сходить узнать, что там делают?

Мне, честно сказать, это тоже было интересно. Не нравилось мне данное землекопание.

— Один пойдёшь?

— Не, не… Комитет группу собирает…

Малиновскому, как и всему персоналу лазарета мною давно было сказано — если куда надо отлучиться, обязательно спрашивайте. Отпущу, если аврала какого-то нет, но знать буду, что, такой-то работник у меня временно отсутствует. Люди болеют и раны получают не по расписанию, поэтому я, как руководитель, должен всё время о наличии персонала в лазарете знать.

— Иди, — разрешил я. — На всякий случай револьвер возьми.

Револьверов этих у нас в лазарете — как у дурака махорки. И, подарки, это от раненых, и после умерших остались.

Я хорошие не велел сдавать, прихранить приказал. Пусть будут. Сколько раз уже на лазареты нападения германцев случались, а оружие, чтобы отпор дать, никогда лишним не будет. Пулемет у нас даже имеется, но об этом никому знать до поры не надо.

— Возьму, возьму. Ручные гранаты тоже…

— Не надо гранат. — я строго посмотрел на Родиона. Молодой он ещё, как бы плохого не наделал.

Охотники, в том числе и Малиновский, вернулись под утро. Я уже не спал.

— Что там?

— Французы окопов накопали, пулеметы везде установили. — Родион зевнул, ночь-то спать ему не пришлось.

— Пулеметы? — удивился я.

— Пулеметы, — подтвердил Малиновский.

Весь день работы на возвышенностях вокруг лагеря продолжались. Народу там, на мой взгляд, прибавилось.

Ночь прошла спокойно, а утром, где французы земляные работы вели, послышалось лошадиное ржание, грохот повозок, громкие команды.

Днём французы спустились с возвышенностей и продолжили рыть окопы ближе к лагерю.

В Ля-Куртине уже никакие занятия не проводились, все были под ружьем. Да, возникла ещё одна проблема — нам прекратили подвозить продовольствие и лагерь теперь жил на старых запасах.

Медикаменты у меня тоже были на исходе.

В траншеях, что сейчас стали ближе к лагерю, звучала не только французская, но и русская речь.

— Фельтенцы… — уверенно сделал вывод Малиновский.

— Откуда знаешь? — с недоверием посмотрел я на своего санитара. — Наши же это, фельтенцы, из бригады.

— Они… Из сознательных…

Я сходил за биноклем и начал рассматривать холмы.

Мля…

Пушки! Французы пушки устанавливают!

Они, что в нас стрелять собрались? Как в германцев?

Да, ну… Не…

Вечером лагерь облетела весть — Занкевич давал Ля-Куртину сутки на разоружение и выход из лагеря. Выходить из лагеря надо было по разным дорогам, а все винтовки и другое оружие полагалось оставить в казармах. В случае неподчинения Ля-Куртин будет подвергнут артиллерийскому обстрелу без всякой жалости.

Солдатам в окопах вокруг лагеря был отдан приказ стрелять, если ля-куртинцы к ним начнут приближаться.

— Эти стрелять будут, — заверил меня Малиновский. — Через одного — негры.

Глава 31 Эвакуация больных

Что-то мне говорило, наверное, мой внутренний голос — не побегут прямо сейчас ля-куртинцы сдаваться.

Дойдёт дело до обстрела артиллерией.

Плохо всё будет.

Появится много жертв…

Так, а с больными моими, что?

Большая часть из них пластом сейчас лежит. Начнут пушки нас снарядами засыпать, а они даже убежать спрятаться не смогут.

Я-то пока хожу, хоть каждый день возбудители испанки в мой организм попадают. Тут спасибо зверькам моим золотым — всех болезнетворных вирусов и бактерий, что в меня проникают, они сейчас быстро ликвидируют. Раньше такого не было, а тут они всё же приноровились. Персонал лазарета на меня уже косится — не колдун ли Иван Иванович какой, не заговоренный ли он? Все испанкой болеют, а его никакой леший не берёт…

Надо в солдатский комитет идти. Телеги просить. Попробовать вывезти пациентов лазарета из лагеря.

Не будут же в телеги с больными стрелять. Тем более, я их флагами с красным крестом оборудую. Настоящих санитарных телег у меня здесь нет, значит — устроим импровизацию.

В лазарет Фельтена ближе всего больных вывезти. Туда и попрошусь.

Ничего лучшего пока в голову мне не приходило.

В лагере наблюдалась нервозная обстановка. Кое-где почти митинговали.

Я прошел в барак солдатского комитета, объяснил ситуацию.

— Сдаваться мы не собираемся, винтовок из рук не выпустим, а больных, правда, лучше вывезти. Водопровод уже фельтенцы нам перекрыли, да и кормить больных надо… Тем более, Иван Иванович, что лекарств у Вас, как говорите, больше нет.

Водопровод — это плохо…

С кормёжкой — совсем беда. Мяса, муки — кончились запасы. Вчера весь день консервами мои пациенты питались. К тому же — по половинной норме выдачи. Сегодня утром — одним чайком пробавлялись. Без хлеба.

— Дадим телеги и лошадей. Готовьте своих больных.

Так мне в солдатском комитете сказали.

Не успел я уйти из комитета, как туда самокатчик от Занкевича прибыл. Должны де все из лагеря в течение часа выйти, а то — обстрел начнётся.

Ему велели Занкевичу дулю с маком показать.

— Постой. — тронул я за рукав посланца. — Передай там, скоро из Ля-Куртина больных вывозить на телегах начнут. Пусть не стреляют.

Самокатчик мне в ответ кивнул. Передаст он мол всё, как я прошу.

Чуть не бегом он из комитета потом убежал. Думал, наверное, что бока ему намять ещё могут.

Я заторопился в лазарет. Надо скорее больных вывозить, пока обстрела ещё нет.

В час я, понятное дело, не уложился, но, вроде, пока не стреляли…

Когда мои телеги с пациентами из лагеря уже выезжали, навстречу вестовой на лошади нам попался. Ходко он нёсся в Ля-Куртин, опять, наверное, с каким-то приказом от генерала.

Я приказал возницам ходу прибавить. Хотелось мне сберечь всё же пациентов.

— Стой!

От окопа к моему обозу бежал унтер-фельтенец.

— Стой! Поворачивай обратно!

— Что такое! Тут у меня больные! — я соскочил с телеги. — Пропускай давай!

— Не велено никого пущать, Иван Иванович…

Ого, по имени-отчеству меня называет…

Я присмотрелся — вроде, знакомый унтер. Раненого я его как-то спасал.

— Не велено, доктор.

Вид у унтера был виноватый.

— Не в моей воле мне вас пропустить. Велено заворотить обратно.

Тут рядом с унтером два аннамита нарисовались. Ни слова не говоря на меня со штыками поперли.

— Стой, стой! — начал их останавливать унтер. — Это же наш доктор!

Аннамитам, что доктор, что полковой батюшка…

Пришлось мне дать приказ обратно в лагерь телеги повернуть.

— Не выпустили… — поделился я очевидным с солдатами у ворот лагеря. — Аннамиты чуть штыками не закололи.

Старший на посту даже выматерился.

— Вот и сдавайся им… — даже руками в заключение он развёл. — Езжайте обратно.

Ну, а куда больше? Туда, в наш лазарет мы и вернулись.

Лагерь бурлил. У комитетского барака не одна тысяча ля-куртинцев, это на первый взгляд, уже собралась.

— Не пойдём!

— Пусть стреляют!

— Всех-то не перебьют!

И прочее, и прочее летало над толпой.

— Не откроют огонь!

— Чёрта с два!!!

— Французское правительство не даст громить дорогие казармы!

Прошёл час. Обстрел не начинался.

— Забоялись!

— Кишка тонка!

— У нас тоже винтовочки имеются!

У многих солдат настроение стало какое-то веселое. Так мне показалось. Эх, не рано ли радуются…

Ещё час.

Французские пушки стрельбу так и не начинали.

Толпа начала расходиться.

— Не царское время.

— Не разрешил Керенский расстрелять нас!

— Иди ты, со своим Керенским!

Местами среди расходящихся солдат вспыхивали перепалки. Нервы-то у всех были на пределе.

— Вся надежда на Советы.

— Про Ленина тут на днях один солдатик сказывал…

— Да, он всю жизнь борется за народ, а царское правительство его с каторги на каторгу гоняло…

— Брата его царь повесил.

— Повесил? Значит вся семья у них за народ…

— Одного повесили, а второй брат его место занял.

Так. Уже про Советы и Ленина разговор пошёл…

Глава 32 Обстрел

Не, народ тут не такой как дома…

К восьми вечера в лагере была обстановка — как будто ничего и не происходит. Не стоят пушки на возвышенностях вокруг Ля-Куртина. Не нарыли французы и фельтенцы вокруг нас окопов. Не смотрят на лагерь стволы пулеметов…

Лагерный театр был набит солдатами. На сцене выступали комики, народ покатывался от смеха.

В самом центре лагеря расположились четыре оркестра. Как вчера, позавчера, третьего дня…

Окна казарм были распахнуты настежь — так музыку лучше слышно.

Капельмейстер дал знак и оркестры грянули марш. Он сменился плясовой мелодией. Затем был снова марш…

Тут и раздался свист снарядов, а за мгновение до этого на холмах вокруг Ля-Куртина бухнули пушки.

Снаряды рвались рядом с музыкантами, а вот один — и прямо среди них. Слушающим музыку нижним чинам тоже досталось. Куски металла легко находили свою цель.

Ля-куртинцы бросились кто-куда, проходы между казармами опустели. Убитые остались лежать, раненых потащили в сторону лазарета. Ещё было бы чем там им помочь…

Солдаты и унтера с верхних этажей казарм сбегали на нижние, хватали винтовки и патроны, защищали свои головы касками.

Буквально через несколько минут был произведен второй залп. Целью его была казарма, где заседал солдатский комитет. От здания мало что осталось, но комитетчики-то тоже не пальцем деланные — ещё вчера они в другую казарму переместились. Зря только потратили снаряды французы.

Третий и четвёртый залпы ударили по казармам. Опять понеслись русские души в рай…

После этого всё затихло, а через четверть часа в лагерь прибыл посыльный от Занкевича.

— Генерал немедленно приказывает сдаться… Иначе — продолжим обстрел.

Такие слова услышали от него члены солдатского комитета Ля-Куртина.

— Иди обратно, пока не избили!

— Скажи, холуй, генералу, пусть стреляет почаще!

— Редко что-то бьет!

Посланца вытолкали в шею из лагеря. Морду ему ещё раскровянили.

До полной темноты на Ля-Куртин упало ещё триста снарядов. Раздолбив несколько казарм пушки замолчали.

Потом с возвышенностей заработали пулемёты.

Они строчили и строчили, словно запасы патронов к ним были бездонны.

— Ишь, лупят…

— По германцам бы лучше стреляли…

— За нашу помощь им рассчитываются…

Ещё и более крепко выражались ля-куртинцы. Все были очень злы на союзников.

— Надо в горы идти, перебить их!

— Офицеров — в первую очередь!

— Мы тут местность хорошо знаем, не раз за вином ходили…

Солдатский комитет разрешения на большую вылазку не дал, но несколько групп охотников были отправлены.

— Колониальные войска…

— Ещё в таких смешных шапочках…

— За пулеметами — офицеры.

— Есть и фельтенцы, но сидят в окопах только из-за страха перед начальством. Поговорил даже с земляком — они стрелять не будут…

— Наши драться с нами не хотят…

Сыпались один за другим доклады членам комитета от возвратившихся.

— Пробраться в тыл и захватить как мышей в ловушке.

— Тяжелыми минами со склада лагеря уничтожить их…

Выдвигались разные предложения, но комитет с этим решил пока погодить.

— Этих разобьем, других нагонят нас разоружать. — таково было в ту ночь коллективное решение. — Утро вечера мудренее…

Я о всём об этом не знал — в лазарете не разгибая спины работал. Раненых было много, а медикаментов — мало.

— Родион, тащи спирт, — отдал я приказ Малиновскому.

Что его жалеть, а раненым при перевязках и удалении осколков всё легче будет. Понятно, что это не лучший выход из сложившегося положения, но хоть что-то.

— Мало спирта, Иван Иванович…

— Пусть из лагеря коньяк тащат…

Я знал, коньяка — в лагере много. Солдатам достался весь запас из подвала офицерской казармы. Там ещё и консервы были, и сейчас их мои больные и увечные получали.

— Всё принесём…

Малиновский убежал.

— Потерпеть надо… — увещевал я своих пациентов.

— Терпим… — сквозь зубы раздавалось мне в ответ.

К рассвету у меня уже глаза закрывались и руки плохо работали. Не железный же я. Это ещё, хорошо, что золотые зверьки меня поддерживали. Амулеты бьярмов сейчас русских солдат спасали через мои труды.

— Последний, — шепнул мне младший фельдшер. — Всё, Иван Иванович.

Всё… Последний.

Я как стоял, так и присел на подставленный мне табурет. Сил у меня больше не было.

Глава 33 Снова под обстрелом

Долго поспать у меня не получилось.

Новый день в Ля-Куртине начался с обстрела. Даже не день, а утро.

Сегодня снаряды летели в казармы пятого и шестого полков. Наверное, тот, кто командовал артиллерией, план нашего лагеря карандашиком на квадратики расчертил. По этим квадратикам артиллерия и работала. Вчера — по одним, а нынешним утром — по другим.

Здания казарм рушились, но особых пожаров не было. Гореть было много нечему. Сами наши казармы были каменные, только потолочные перекрытия — деревянные. Двуярусные кровати у нижних чинов и одноярусные у офицерского состава — железные. Железо тоже возникновению пожара не способствует.

Да, местами дымило, но — недолго.

Снарядов французы не жалели. Убитых и раненых было много.

Как мне пострадавших лечить? Молитвами или заговорами? Перевязочный материал и медикаменты у меня почти все закончились.

Среди санитаров и фельдшеров тоже были потери.

Вот ведь, глубокий тыл, а бригада тает как кусочек сахара в стакане горячего чая. Если бы ещё от германцев, нет — от самых что ни на есть союзников.

Обстрел продолжался почти до обеда.

Через полчаса, после того как пушки замолкли, в лагерь приехал очередной посланец от Занкевича.

Что, мозги на место встали? Сдаваться не надумали? Час у вас на всё про всё. Не выйдите — обстрел возобновится.

Отрядный комитет несколько дрогнул — слишком уж велики были наши потери. Ещё и некоторые раненые вчера, сегодня душу Богу отдали. Без нормальной медицинской помощи одни бинты здоровье не поправят. Нет у меня медикаментов. Нет, нет и ещё раз нет…

Малиновский раненым весь спирт и коньяк споил. Нет у меня больше и спиртного. Стоны в лазарете стали громче.

Всем ротам и командам, медицинской в том числе, комитетом было сказано самим принимать решение. Решает какая-то рота из Ля-Куртина выйти — никто ей слова не скажет, не остановит и бранным словом не назовёт. Вольному — воля.

Кстати, в ротах после обстрела пошёл разброд. Всё больше стало недовольных голосов. Ну, что тут остались.

Было от чего. Воды — нет. Еды — нет. Если ранят — медикаментов нет. Артиллерия — обстрел ведёт. Пулемёты — от пушек не отстают. Руководство бригады — грозит всеми карами небесными.

Однако, в целом роты и команды не дрогнули. В течение часа, что ля-куртинцам был предоставлен, никто территорию лагеря не покинул.

В назначенное Занкевичем время обстрел возобновился. Пушечный и пулемётный. В лагере было много подвалов, теперь в них все, кто мог и набились.

Мой лазарет теперь тоже в подвале. Толку-то? Раненые один за другим умирают. Мучаются. Стонут. Горькую судьбу свою проклинают, жалеют, что сразу наповал их не сразило.

Вечером обстрел из орудий прекратился, а пулеметы — как одурели. Били, били, били…

Вопреки запрету солдатского комитета несколько смельчаков сползали к холмам и захватили пленных. Даже одного офицера. Нашего. Из фельтенцев.

После его допроса и узнали, что у Занкевича имеются особые списки. В первом — главные зачинщики мятежа. Так, то что сейчас в Ля-Куртине происходит, руководством бригады называется. В этом списке имена и фамилии всех членов главного комитета и комитетов полков. Сюда же включены и все председатели ротных комитетов. Это — список первой категории. Список второй категории — гораздо больший. В нём перечислены члены ротных комитетов и те нижние чины, что на собраниях выступали с требованиями отправить бригаду домой в Россию. Туда же попали солдаты, кто — против войны. Все остальные ля-куртинцы отнесены к третьей категории.

Пленный офицер же сказал, что Занкевичем было объявлено и наказание всем, в зависимости от категории. Первой категории — немедленный военно-полевой суд. Решение суда уже заранее известно — расстрел. Второй категории — ссылка в Африку или на дальние острова. Навечно или на время — тут пока вопрос не решенный. Третьей категории — принудительные работы внутри Франции. В Россию никого не отправят.

Вот так-то.

Мне о всём этом опять же Малиновский сообщил. Раньше у меня источником новостей был Рязанцев, а сейчас его сменил Родион. Я — врач, мне некогда по штабам, комитетам сидеть, на собраниях время проводить. Работать надо. Ещё дедушка мой говорил, что если практикующий медицинский работник с головой в общественные дела или политику ударится, считай — пропал специалист. Нет, в партии, профсоюзах или комсомоле, он, скорее всего и продвинется, но работать ему будет некогда. Тут уж выбирать надо — или профессия, или общественная деятельность. Два гриба на ложке не бывают.

— Ну, тебе, Родион, что грозит?

Что-то не весел Малиновский после таких новостей.

— По всему выходит — Африка или дальние острова…

— А, мне?

Родион задумался.

— Доктор — не офицер… Не военный… Тут, как решат…

Да, до этого — как решат, ещё дожить надо. Живым остаться. Раненых и больных я не брошу, хотя толку от меня сейчас тут мало. Святым духом лечить плохо получается.

— Родион, ты там скажи в комитете, что для раненых медикаменты и перевязочный материал требуется. Пусть перевязочные пакеты у солдат соберут. Или на холмы сползают. У тех, кто нас сейчас окружили, перевязочный пункт обязательно должен иметься. Пусть его и обчистят. Всё там берут, у нас ничего лишним не будет.

— Хорошо, Иван Иванович.

Малиновский, ля-куртинец второй категории, кивнул мне и направился к двери подвала.

Глава 34 Заседание солдатского комитета

Солдатский комитет в Ля-Куртине заседал почти непрерывно. Делались только перерывы на сон, а затем всё начиналось снова.

Проблем было много. Всяких.

Чего не хватало — опыта их решения…

Заседания сейчас проводились в подвале. Так — безопаснее, но накуривали помещение буквально за час так, что хоть топор вешай. Раньше, в казарме, в этом отношении было лучше. Лето, окна открой и дым хоть как-то выдувало.

— Фуража для лошадей на пару дней осталось!

Беда…

Как есть — беда.

Лошадок в лагере почти три тысячи. Было. Сейчас уже меньше — часть при обстрелах убило.

Каждую кормить-поить требуется. Причем, ежедневно.

— Что делать будем?

— Под нож придётся…

— Под нож?

— А, что, делать-то? Хоть мясо будет…

Да, мяса тоже не было. Не снабжался сейчас лагерь в Ля-Куртине продуктами. Запретил подвоз продовольствия Занкевич.

— Воды не хватает…

Тоже — большая проблема. Водопровод перекрыт, а в нескольких колодцах, что имелись, воды на всех не хватало.

— Дополнительные колодцы надо рыть.

— Верное решение. Есть, кто умеет?

— Найдём.

— Вот и копайте.

— По ночам придётся, днем не получится…

— Ройте ночами.

— Консервы скоро кончатся. Те, что в подвале под офицерским собранием были, к концу подходят.

— Уменьшить норму выдачи вдвое…

— Так уже половинная выдача! Куда ещё…

Деньги есть, а продуктов не купишь — лагерь в осаде.

— Доктор говорит, что лекарств нет… Предлагает перевязочный пункт у французов захватить.

— Дельно. Соберите группу охотников. Да, пусть в ней фельдшер будет — покажет, что брать…

— Что тут сидеть! Прорываться надо!

— Куда? Департамент Ла-Крез в самом центре Франции…

— Всё равно, прорываться. Францию пройдем, а там через нейтральную Испанию, — предложил депутат комитета Ткаченко.

Ткаченко — не последний в Совете солдатских депутатов лагеря Ля-Куртин. Пользуется он у солдат авторитетом не меньше чем Глоба, Смирнов, Фролов, Баранов, Симченко, Иванченко, Варначев или Лисовенко. Да, не все его поддерживают. Да, кого теперь все… Несколько ротных комитетов уже высказались за сдачу.

— Охотники, что сегодня ночью ходили, со слов земляков говорят, что какие-то «батальоны смерти» там формируются. Должны скоро на лагерь в атаку пойти…

— Что про такое молчали-то⁉

Сказавший о батальонах потупился.

Действительно, такая информация важнее сведений об отсутствии необходимого запаса фуража.

— Узнать, где нападение готовится. Встретим, как полагается…

Легко сказать, узнать… Французские пушки носа высунуть не дают.

Орудия-то французские. Калибром в 58, 120 и 240 миллиметров, а стреляют из них — русские.

Когда пушки на холмах вокруг лагеря установили, французские офицеры отдали приказ своим солдатам открыть огонь. Артиллеристы с места не сдвинулись.

— Нам говорили, что по русским стрелять не придётся…

— Нас послали затем, чтобы наведенными пушками заставить ля-куртинцев сдаться…

— Русские солдаты сражались вместе с нами, а мы сейчас стрелять в них будем…

Таковы были ответы офицерам. Это опять же со слов пленных, которые были ля-куртинцами захвачены.

Сами французские офицеры-артиллеристы тоже были не в восторге от полученного приказа. Генералу Занкевичу пришлось приказать встать к орудиям русским офицерам и унтерам из сознательных. Согласились не все…

— Пятый и шестой полки хотят выйти из лагеря! — сообщил комитету вбежавший в подвал посыльный.

— Что?

— Говорят — уйдем, как сегодня стрельба стихнет.

— Кто решил?

— Сами, без комитета…

Да, пошатнули власть комитета обстрелы. Отсутствие воды и продуктов, разрушенные казармы, трупы солдат, стоны раненых — всё это тоже не в пользу комитета было.

— Иван Иванович, будут вам лекарства, — сообщил мне Малиновский.

— Скорее бы, Родион. Люди у меня один за одним умирают… Перевязать даже нечем.

По моим подсчётам, это если всех убитых и умерших от ран вместе сложить, то уже больше семисот получается. Лагерь же пока не сдается… Сколько их ещё будет?

Глава 35 Трофеи

Так, так, так…

Это, что же у нас такое получается?

Брат на брата?

Россиянин на россиянина?

Сосед на соседа?

Солдат, что рядом с тобой в одной траншее сидел, сейчас в тебя же стреляет?

Ситуёвина…

Наши охотники с земляками из вражеских окопов новостями делятся! Убили де, Ванька, дружка твоего из второй роты… Кто? Да вы же, из своих пушечек…

Сами своих…

Во, до чего дожили.

Я сидел и курил. Здоровью вредил.

Выдалась у меня свободная минутка.

Рассуждал, мысли невесёлые в мутной головушке перекатывал. Почему, мутной? Устал я, устал. Морально не меньше, чем физически.

Это же, господа мои дорогие, самая настоящаягражданская война получается! Когда свой в своего стреляет. Не в германца пришлого, а россиянин в россиянина.

Сейчас, Малиновский вон говорит, против нас какие-то «батальоны смерти» формируют. Кто в этих батальонах будет? Скорее всего солдатики наши же, из фельтенцев. Те, что на одних кораблях с нами через моря и океаны плыли. Будем штыками друг друга колоть в департаменте Ла-Крез…

Гражданская война…

В школе дома нам рассказывали, что она после Октябрьской революции началась. Тут же — вот она, кушайте полными ложками…

Были дома эти события? Не были? Хрен знает…

Я не заметил, как за тяжелыми думами сигарету докурил.

Так, вот и Родион бежит. Легок на помине. Только чёрта вспомнишь, ту он и появится.

— Иван Иванович, принесли!

Вид у стрелка-санитара довольный-довольный.

— Что принесли? — не сразу понял я.

— Лекарства. — Родион на меня как на идиота посмотрел. — Что заказывали.

Заказывал? Я? Да, заказывал французский перевязочный пункт разорить. Было дело.

— Охотники наши несколько узлов принесли. Сейчас сюда доставят.

Положительные эмоции из Родиона так и пёрли. Всех окружающих заражали. Да и был-то из окружающих — один я.

— Прекрасно! Будет хоть чем раненых лечить.

По лицу моему, такая же, как у Родиона, улыбочка забродила. Много ли человеку для счастья надо? Теперь будет чем наработаться…

Принесли узлы. Чего там только не было! Баночки, коробочки, даже хирургические инструменты! Хорошо французы живут. Богато.

Подписано, правда, всё на французском и на латыни, но — разберусь. Я латынь и дома в медицинском институте изучал, и здесь в академии.

Латынь — международный медицинский язык.

Rubor, tumor, calor, dolor, functio laesa — эти слова, что в Аргентине, что в Англии любой врач одинаково понимает. Это — краснота, опухоль, жар, боль, нарушение функции. То же самое фармацевтической латыни касается. Разберусь. Не дурнее же я паровоза.

Я развязал узлы, что сегодня ночью наши охотники добыли. Разложил всё на столе, кровати, табуретах…

Много. Ну, много — немало.

Сначала из всех куч выбрал перевязочный материал.

— Родион! Неси это в перевязочную. Куда положить — знаешь.

— Знаю, знаю… — закивал головой мой помощник.

Мои подчиненные хорошо знают — что где лежит. У всего есть своё место. Это — чтобы, когда понадобится, долго не искать. Даже в темноте с закрытыми глазами могут требуемое найти.

Лежащего передо мной сразу убавилось.

Сейчас отберем обезболивающие.

Ого! Французы тоже трофеями пользуются. Часть препаратов этой группы были германскими. Мне-то какая сейчас разница. В России они у нас тоже почти все немецкими были.

Вроде бы много всего мне принесли, а разбирал сокровища я меньше часа.

Что? Всё? Маловато будет…

С моими потребностями через три-четыре дня, а то и меньше, опять придётся французов грабить.

— Родион! Родион!

Нет ответа. Куда он запропастился?

— Иду, Иван Иванович…

Идёт он. Бегом надо сейчас бегать!

— Скажи, чтобы раненых на перевязку готовили.

— Хорошо, хорошо, Иван Иванович.

Конечно, хорошо. Сейчас есть у меня чем работать.

Так, а позавтракать? Потом, всё потом. Раненые ждать не должны.

Вот покурить в запас нужно. Когда теперь ещё получится…

Глава 36 Атака «батальонов смерти»

С «батальонами смерти» у Занкевича ничего не получилось.

Солдатский комитет Ля-Куртина об их атаке был предупрежден заранее. Фельтенцы, пусть они сейчас и в сознательных числятся, с ля-куртинцами воевать не желали.

— Передают, что когда их в атаку погонят, они стрелять вверх только будут. Не по нам, — докладывал комитету очередной охотник, что только-только от окопов вернулся. Тех, которые мятежный лагерь окружали.

— Просят по ним не стрелять. Только над их головами, — передавал слова фельтенцев ещё один из посланных на разведку из Ля-Куртина.

Артиллерийский обстрел прекратился и из траншей на склоне холмов как сонные мухи начали выползать солдаты в российской форме.

— Во, появились…

— Офицеров высматривай, в них — можно…

— Не видно офицеров, одних нижних чинов на нас гонят.

Да, офицеров было что-то не видно. Солдаты же топтались на месте. Один даже, свою винтовку под мышкой зажал и закурил.

Наконец, весьма вяленько, но фельтенцы двинулись в сторону Ля-Куртина.

— Ура! — раздалось в нескольких местах фельтенских цепей, но тут же затихло. Да и кричали-то это как-то неуверенно. Скорее всего, у кого-то по привычке вырвалось.

— Стрельни, Ваня, только, смотри, не попади ни в кого… — старший унтер тронул пулеметчика за плечо.

— Помню, сделаю, как уговаривались.

Фельтенцы, в ответ на пулемётную очередь, вразброд ответили, но пули летели высоко, как будто солдаты по воронам метили.

— Ишь, стреляют…

— Высоко метят…

— В белый свет как в копеечку.

— Ну, как договаривались, — перекидывались словами и улыбочками защитники Ля-Куртина.

Цепи, бредущие к лагерю, замедлили ход, местами начали ложиться, как будто по ним густо ударили.

— Стрельни, стрельни ещё. Не будем мужиков подводить… — опять коснулся погона пулеметчика унтер.

Цирк с атакой продолжался.

Лежавшие на поле фельтенцы, как положено, головы свои саперными лопатками прикрыли. Воткнули их в землю наклонно. Ну, как учили, так и делали. Именно это атакующим при вражеском пулеметном огне предписано.

Та и другая сторона жгли патроны и дырявили французское небо.

Наконец, со стороны нападавших кому-то всё это надоело.

В лежавших цепях начали свистеть.

— Тихо! — ля-куртинский унтер, что командовал пулемётчиком, поднял руку вверх.

— Свистят. — повернул тот к нему голову.

— Слышу… — свёл брови и мотнул головой унтер-офицер.

Свистели два раза длинно. Это был сигнал к отступлению.

Каждый солдат экспедиционного корпуса сигналы, что на поле боя свистком подавались, хорошо знал. Запомнить их было не долго. Один продолжительный свист — тревога! Три длинных — приказ собраться. Один длинный — атаковать или наступать. Два длинных — отступаем. Один длинный один короткий — подтянуть правый фланг. Один короткий один длинный — подтянуть левый фланг. Два коротких один длинный — сдвинуться влево. Один длинный два коротких — сдвинуться вправо. Четыре коротких — перегруппироваться. Один длинный один короткий один длинный — всем собраться у командира. Вот и всё. Запоминать-то нечего. Хотя, сначала некоторые и путались в горячке боя.

Унтера в своих взводах как «Отче наш» сигналы свистками у солдат спрашивали — что какой обозначает. Сами же свистки они в нагрудных карманах носили, а свободный конец шнура свистка ко второй пуговице кителя крепили.

— Два длинных…

— Сигналят к отступлению.

— Кончилась атака, — переговаривались на позициях ля-куртинцев.

После атаки «батальонов смерти» у меня раненых не прибавилось. Только один наш солдатик неровно ступил и ногу подвернул.

Малиновский над ним подтрунивал, пока один из моих фельдшеров ему помощь оказывал.

— Проси медаль у комитета. Даже крест. У них — есть… Заслужил за тяжкие раны.

Солдатик от него только отмахивался.

— Всё тебе шутки шутить, Родион! Уйди с глаз моих!

Атака «батальонов смерти» на Ля-Куртин не удалась и Занкевич решил артиллерийскими обстрелами отыграться.

Два дня без роздыха по лагерю била артиллерия. Остатки казарм с землей перемешивала.

Ля-куртинцы немного схитрили и перебрались в подвалы казарм ушедших из лагеря полков. Понятное дело, все туда не вошли. Поток раненых у меня не прекращался. Число погибших с начала обстрелов уже перевалило за тысячу.

Мнения в солдатских комитетах разделились. Всё больше было высказывающихся за атаку на холмы. Так мне Малиновский рассказал.

— Сегодня ночью хотят ударить. Злы все очень. С фельтенцами уже сговорились, они наших к пушкам пропустят…

Я тяжело вздохнул. Куда я новых раненых складывать буду? Совсем нет у меня места их размещать. Лагерный лазарет уже два подвала казарм полностью занимает и мне приходится туда-сюда бегать. Именно — бегать, так было меньше шансов осколок получить. Уже пару раз мне по мелочи доставалось.

Глава 37 Сдаемся!

На ужин у меня были галеты и две ложки сахара.

Да, ещё половина кружки воды. Вот и всё.

Занкевич — козлина безрогая. Перекрыли по его приказу водопровод и теперь лагерь мучила жажда. Особенно страдали раненые и больные. Здоровым без воды тоже не сладко было.

Опростал кружку — как и не пил. Ещё больше жажда усилилась. Хоть бы дождь пошёл…

Как назло, с неба не капало уже неделю.

Мля…

Как, люди-то в пустыне живут?

Я лёг спать. Когда спишь — пить не хочется…

Хренушки! Только уснул — вода приснилась. Будто в лесу я где-то. Иду, и ручеек мне встретился. Я на колени опустился, воду рукой из ручейка черпаю и пью. Пью, пью, а напиться не могу…

Тут я и проснулся. На холмах что-то гремело, взрывалось. Дверь в подвал, где сейчас лазарет размещался, была открыта — так хоть немного попрохладнее и менее душно. Вот и разбудил меня грохот на холмах.

Так, пошли наши всё же в ночную атаку, о которой мне Родион говорил! Целью её было уничтожение пушек, которые очень уж нас донимали.

Как утром я узнал, солдаты-фельтенцы ля-куртинских охотников через свои позиции пропустили. Выполнили уговор. Наши в ножи охрану у орудий взяли. Да и было её немного.

Совсем страх потеряли обстреливающие нас. Чуть ли не в расположении батарей у них были ящики со снарядами сложены.

— Пушечки-то ночью у них попортили! Тротил в штабели ящиков со снарядами заложили и бахнули! — размахивал руками Малиновский.

Сам он в ночной вылазке не участвовал, рассказывал мне о ней с чужих слов. Получалось у него, как всегда, образно и красочно. Ещё и эмоции били через край. Ему бы на театральные подмостки, а не в стрелки-санитары…

— Вот с утра-то и тихо сейчас. Нечем им стрелять! — лучился радостью Родион.

Нет, тут что-то не так. Ну, вывели из строя наши охотники несколько пушек… Они же у французов по всему периметру нашего лагеря расставлены, а не с одной стороны. Что-то опять нехорошее Занкевич задумал. С него станется…

Может, пришло ему в голову газом нас травить?

Ну, до газа дело не дошло, а с обеда обстрел возобновился.

Орудия с возвышенностей лагеря били, били, били…

Вечером я своему правилу изменил и в солдатский комитет пошёл. Надо было что-то с водой для раненых решать.

Там совещались по полной программе.

Сейчас говорил, как раз Глоба.

— Решать, конечно, всем вместе, — говорил он. — Я, так полагаю, нам надо сдаться. Это теперь единственный выход из положения… Как знаете, мы все намечены в первую категорию. Нас, всех тут находящихся, ожидает тяжелое наказание и преследования со стороны озверевшего начальства. Судьба всех уже решена. Мы с вами должны быть готовы стойко встретить эти испытания. Но, надо быть очень благоразумными. Если наш маневр будет открыт, то под развалинами казарм третьей бригады погибнут тысячи и тысячи людей. Я знаю, что все мы учтем это и согласимся лучше пожертвовать собой, чем допустить такое уничтожение товарищей. Возможно, что это совещание отрядного комитета с представителями полковых и ротных комитетов первой особой русской бригады будет последним. Поэтому предлагаю: первое — дать клятву друг другу ни в коем случае не брать в руки оружие на французской территории, какие бы меры к нам ни были приняты; второе — провести сегодня же в каждой роте и команде общие собрания солдат и вынести на этих собраниях решения об отказе идти на фронт…

Так, так, так… Похоже, комитет сдаваться задумал…

Ночная наша вылазка было удачной, но у французов пушек — пруд пруди. Одни взорвали, а они другие подвезут.

После выступления Глобы больше никто не говорил. Все присутствующие сидели понурясь, курили, молчали.

Я со своей водой даже и влезать не стал. Похоже, завтра мы в Фельтене будем воду пить. Или, здесь. Сдастся Ля-Куртин и откроют нам водопровод. Впрочем, открывать его нечего. Нет теперь в лагере водопровода. Раздолбали его артиллерией.

Комитетчики наскоро проголосовали. Единогласно. Сдается лагерь. Поднимает руки вверх.

Вот как получилось. Пришёл я в комитет и попал на такое важное событие. На моих глазах было принято решение о прекращении сопротивления Ля-Куртина. Не всё мне новости Малиновскому рассказывать. Теперь я сам могу это сделать.

— Сдаемся?

Я тронул за рукав Глобу.

Тот посмотрел на меня красными от недосыпа глазами.

— Да, — ответил коротко.

Радости в его словах не было.

— Да, — ещё раз повторил он.

— Мне, что делать? — задал я вопрос.

— Ничего. Ждать, что будет…

Ждать… Чего ждать?

Утром к холмам был послан представитель комитета с белым флагом.

— Сдаемся, — услышали вышедшие к нему офицеры.

Через час из Ля-Куртина начали выходить ротные колонны. Совсем не такие по численности, что сюда входили. После артиллерийских и пулеметных обстрелов лагеря солдат экспедиционного корпуса стало меньше почти на четыре тысячи. Особенно велики были потери в последние дни…

Глава 38 По дороге в неизвестность

Перед тем, как покинуть Ля-Куртин, как только затихал обстрел, отряженные солдатским комитетом команды копали могилы и хоронили погибших товарищей.

Не оставлять же их на растерзание птицам и зверью…

Печальной работы было много. Очень много.

— Так в чужой земле и останутся ваши косточки… — это и подобное не раз звучало во французской ночи.

Перед выходом из лагеря случилась заминка — никто не желал первым сделать шаг за его пределы. Спорили, какая рота будет идти впереди. Может, первая, как обычно?

— В бой первыми ходили, а сейчас — нет, — наотрез отказалась первая рота. — Сдаваться пойдем последними.

Я решил всех выручить.

— Давайте первым пустим обоз с ранеными и больными, — сделал я предложение комитету.

— Дело доктор говорит, — мои слова были одобрены единогласно.

Так и сделали.

Вперёд выслали представителя комитета с белым флагом, а уже за ним заскрипели лазаретные телеги, украшенные белыми флагами с красными крестами.

Второй уж раз я своих пациентов из Ля-Куртина вывожу…

Что тогда, что теперь — не больно веселая это дорога.

Перед окопами, что окружали лагерь, мой обоз и двигавшиеся за ним ротные колонны были встречены вооруженными фельтенцами и аннамитами. Последние весело скалились, наши же земляки себе под ноги смотрели. Правда, не все. Только нижние чины. Подпрапорщики, фельдфебели и младшие офицеры в отечественной военной форме выглядели весьма довольными.

Чему, радуются-то? Своих же, вон сколько в Ля-Куртине положили…

— Сдать оружие!

Ага, это так с нами здороваются…

— У меня в телегах раненые. Оружия нет.

Не поверили. Начали в телегах шариться.

Я чуть себе под ноги не плюнул.

Мля… Во как…

Впрочем, обыскивали лазаретные телеги, как мне показалось, только для вида. Не весь ещё стыд фельтенцы потеряли. Нижние чины из-под своих стальных касок глаза лишний раз не показывали.

— Проезжайте. Вас там встретят. — указал мне направление движения незнакомый капитан. — Не заблудитесь. Всё прямо по дороге никуда не сворачивая.

Я кивнул вознице с передней телеги.

— Трогайся.

Лазаретные телеги поехали дальше, а фельтенцы за ротные колонны принялись. Солдатам выворачивали карманы, вываливали на землю содержимое вещевых мешков.

Мне торопиться было некуда — не к тёще на блины спешу. Я отошел на обочину и закурил.

Мимо меня скрипел колёсами санитарный транспорт.

Одна повозка, вторая, третья… Десятая…

Дальше уже я не стал считать.

Докурил одну сигарету, принялся за вторую.

За лазаретным обозом двигалась минометная команда. Позади её на лошади ехал капитан Савицкий. Он, один из немногих офицеров, что своих подчиненных в Ля-Куртине не оставил.

Тот же капитан, что разрешил моим телегам дальнейшее движение, предложил ему сдать оружие.

Савицкий, не говоря ни слова, спрыгнул с лошади, вынул свою шашку из ножен и переломил её через колено. Отбросив на обочину обломки, Савицкий начал ожесточенно сдирать со своих плеч погоны. Вскоре и они полетели вслед за обломками шашки.

Оттолкнув подбежавшего к нему фельдфебеля, Савицкий уже пешком побрёл по дороге. При этом он что-то бормотал себе под нос. Что, я с обочины не расслышал.

Фельтенцы молча смотрели вслед удалявшемуся капитану.

Я бросил недокуренную сигарету и пошел за ним.

Позже мне стало известно, что фельтенцы объявили Савицкого психически больным. Так это, не так — кто знает? Сам я с командиром минометной команды после выхода из Ля-Куртина не общался.

Уже ближе к вечеру всех нас, вышедших из мятежного лагеря, остановили на дороге посреди какого-то большого поля. Выдали по два куска хлеба и одну банку рыбных консервов на троих.

Да, после такого ужина песни петь не будешь.

Велено было, там, где стоишь, располагаться на ночлег. Расходиться в стороны воспрещалось — предупредили, что везде посты с пулеметами.

— Утором будем решать вашу судьбу, — объявил, опять какой-то незнакомый мне полковник.

Откуда здесь столько новых офицеров появилось? Специально, наверное, по нашу душу их из России прислали…

Глава 39 Выйти из строя!

Утром, ещё не выспавшихся и голодных, нас стали делить по «категориям».

Про эти «категории» мне как-то что-то Малиновский говорил, но я тогда был очень занят с ранеными и данная информация у меня в одно ухо влетела, а в другое вылетела.

Сейчас-то я про них хорошо знаю. В то утро, если честно, я про «категории» и не вспомнил. Это теперь, задним числом, я могу сказать, что нас на них делили. От того, в какую ля-куртинец попадал, вся его дальнейшая судьба зависела. Кого-то ждал суровый военно-полевой суд и расстрел, а кого-то — лопата в руки и копка траншей под огнём противника… Тоже не сахарно, но хоть какой-то шанс выжить. Не простили власти солдатам бунта, отсыпали наказаний по полной программе.

К месту нашей ночевки явился опять какой-то незнакомый мне полковник с большой группой младших офицеров. Сколько же их Керенский сюда прислал? Как воевать — офицеров нехватка, а тут — понаехало их… За казенные денежки во Францию. Туристы…

Сначала начали выкрикивать фамилии и имена членов отрядного и полковых комитетов.

Те, гордо подняв головы, выходили из сгрудившейся солдатской массы. Теперь уже никто деления на роты не соблюдал, все нижние чины смешались на дороге и её обочинах.

— Прощайте, товарищи! — кто-то из комитетчиков махал остающимся рукой, а кто-то и молча шагал в сторону вызывавших.

Делегатов от рот и команд в главный и полковые комитеты оказалось не мало. Семьдесят два человека. Первоначально было ещё больше, но часть погибла под обстрелами.

«Первую категорию» под усиленным конвоем аннамитов куда-то повели, но тут полковник замахал руками.

Оказалось, отобрали не всех. Забыли в спешке о председателях ротных солдатских комитетов.

Ещё полчаса и руководители ротных комитетов присоединились к группе ля-куртинцев, окруженных колониальными солдатами.

Полковник наскоро перекурил и продолжил громко зачитывать фамилии из списка, который держал в руках.

На открытом месте, где мы сейчас находились, сейчас было ветрено, и не один из ля-куртинцев мечтал о том, чтобы у полковника листы бумаги из рук вырвало и унесло куда-то далеко-далеко…

Все, кто — знал, кто — догадывался, что вызываемые будут наказаны больше, чем остающиеся. Не просто так, по всему видно, их из общей массы отделяют.

Вызывали теперь членов ротных комитетов и солдат, что активно против войны на собраниях выступали.

— Воробьев!

В нормальных условиях произнесение твоей фамилии звучит сладкой музыкой. Особенно — когда награждают или чем-то поощряют.

Тут же я напрягся.

Меня вызывают? Солдата-однофамильца? Мало ли в бригаде Воробьевых…

— Воробьев… — повторил полковник. — Иван Иванович.

Меня… Тут ошибки быть не может. Полковник нижнего чина с отчеством именовать не будет.

— Иван Иванович…

Полковник начал нетерпеливо водить глазами по солдатским рядам.

Я стоял у телег с ранеными.

— Здесь! — я поднял руку.

— Выйти сюда! — полковник повысил голос.

— Доктора-то нашего за что?

— Эй, вы чего?

— Куда врача-то?

Несколько недовольных голосов раздалось в солдатской массе.

Ранее вызывали солдат, редко — унтер-офицеров, а тут — доктора.

— Его и в комитете не было!

— Он нашего брата лечил…

— Не выходи!

У меня даже в груди защемило. Во как…

— Воробьев Иван Иванович, старший врач полка… — дочитал до конца строчку в своей бумажке полковник.

Кто ближе к нему стоял, мог заметить недоумение, на миг промелькнувшее на его лице.

— Выйдите… — уже сменил тон и манеру обращения полковник.

— Э! А, раненых-то, кто лечить будет?

— Доктор, не ходи!

Это и подобное понеслось над головами ля-куртинцев.

Полковник заозирался по сторонам, на одного офицера из своего сопровождения посмотрел, на другого…

Понятно, не сам он этот список писал, что сейчас озвучивал.

Секунда, и полковник, сделав серьезное лицо, ещё раз произнёс мои имя, фамилию и отчество.

Глава 40 Суд

«Вторую категорию», куда я попал, везут в Бордо.

Зачем? Почему? Одному Богу известно…

Ну, там я ещё не был.

В товарном вагоне, где я сейчас, ля-куртинцев — как сельдей в бочке. Ещё и двенадцать французских солдат-конвойных.

Все мы тут в тесноте и обиде.

Как в других вагонах? Наверное, не лучше.

Многие из моих попутчиков болеют. Сказались почти полное отсутствие продуктов питания в лагере в последние дни, бессонные ночи во время артиллерийских обстрелов, недостаток воды… Да, без воды было особенно плохо — ни попить, ни соблюсти элементарную личную гигиену.

Из еды в дорогу нам ничего не дали. Хорошо, французы-конвойные делятся с нами сейчас своими пайками, но это такой мизер…

Лечить мне наших солдат нечем. Так и едем.

Вот и Бордо. Тут ситуация и прояснилась. Судить на собираются.

Вызывают нас на суд сразу по несколько человек. Сейчас я сижу и жду своей очереди, а разбираются со старшим унтер-офицером первой роты второго полка Логачевым. Логачев в бригаде — человек уважаемый, помимо четырех георгиевских крестов и четырех медалей, он имеет французский крест «Круа де герр» и черногорскую медаль с надписью «За храбрость». Её ему подарил сам король Черногории Николай во время смотра русских войск.

— Какой роты? — задал вопрос председатель суда.

— Первой роты… — с достоинством отвечает унтер. Первая рота — это всегда почётно.

— Сколько лет?

Это-то ему зачем?

— Сорок два… — Логачев, наверное, самый пожилой среди всех нас.

— Взводный?

— Нет.

— Отделенный?

— Нет.

— Кто же?

— Никто, — ответы Логачева были весьма кратки.

— Ты же старший унтер? — опять следует вопрос от председателя.

— Так точно, — по уставу отвечает спрашиваемый.

— Чем же командовал?

— Сам собой. — улыбается унтер.

— Почему не вывел из лагеря своих людей?

Тупой какой-то председатель… Сказано же ему, что никаких подчиненных у унтера не было…

— Не было у меня никаких людей. Я — сам по себе.

— В каком взводе числился?

— В третьем взводе.

— Почему взвод не вывел?

— Узды не было… — опять улыбается Логачев.

— Прошу без шуток!

Морда у председателя покраснела. Кулаком он даже по столу стукнул…

— Попробуй сам, без узды-то, выведи… — подмигнул Логачев председателю.

— А почему сам не вышел из ля-Куртина?

— Приказов читать не умею, а не ушел потому, что не хотел, — отвечает Логачев.

— Сознательно не вышел?

— Сам не хотел…

Судьи не больше минуты совещались после ответов Логачева.

— Разжаловать в рядовые и отправить в Африку. — таково было решение суда.

Мля! В Африку!

Я чуть с лавки не привстал.

Я с Логачевым в одной группе — во «второй категории». Не думаю, что приговоры нам будут блистать разнообразием…

— А, почему крестов не лишили? — Логачев поднялся со своего места в полный рост.

— Не имеем права, — председатель суда бросил злой взгляд уже не на унтера, а на рядового.

— Если кресты забрать прав не имеете, значит и разжаловать не можете, — рассудительно заключил Логачев.

— Военно-революционный полевой суд имеет право только разжаловать! — уже чуть не кричал председатель.

— Нет, коли разжаловали, так берите и кресты!

Сказав это, бывший старший унтер сорвал с груди колодку крестов и медалей и бросил ее на стол председателю. Потом сорвал с себя погоны с нашивками.

Логачева увели под конвоем. Следующей была моя очередь.

— Воробьев! — чуть ли не прорычал председатель суда.

Я встал со своего места и занял место Логачева.

— Старший… врач полка? — запнулся голосом председатель.

— Совершенно верно, — я сопроводил свой ответ утвердительным кивком.

— Почему остались в Ля-Куртине?

— Больных там некому было кроме меня лечить.

— Приказ генерала Занкевича был до Вас доведен?

— Доведен.

Председатель военно-революционного полевого суда задавал вопросы, а сам по всем отдаленным уголкам своей памяти копался. Старший врач полка — не офицер, военный чиновник… Может его военно-полевой революционный суд классного чина лишить? Есть это где в официальных бумагах? Как поступить в этой ситуации?

Председатель суда свою должность всего второй день занимал. Был назначен с напутствием — всех разжаловать и к высылке в Африку приговорить. Это, что касается офицеров и унтеров, а что с врачом делать? Может, где-то и имелась на этот случай инструкция, но председателю суда она была не известна.

Председатель, и на себя, и на всех окружающих сейчас злился.

— Отправляетесь в Африку… Диких обезьян лечить…

Мне было указано на выход.

Куда я в сопровождении двух конвоиров и последовал.

Свои ордена я на стол председателю военно-революционного полевого суда бросать не стал. Кровью они заслужены. Пусть будут. Сильно карман они мне не оттягивают.

Глава 41 К диким обезьянам

В Африку…

К диким обезьянам…

Повоевали, кровушку полили, а за это нам спасибо и сказали…

Ну, допустим, я свою кровушку не особо тут лил, но вклад свой — вносил. Лечил, раны обрабатывал, всё, что мог делал.

Мне обидно, а солдатам — как?

Из души в душу они сейчас Керенского и его правительство крыли. Вот де, царя-батюшки не стало, а война — до победы, землю не дали…

Разжалованные с горечью на свои погоны поглядывали. Это, у кого они остались. Многие их с мясом с гимнастерок после суда содрали.

Кормили нас сейчас плохо. Пить — только вода, а было время — даже квасом спасителей из экспедиционного корпуса угощали. Я бы сейчас от горячего чая не отказался. В подвале, где в Бордо ля-куртинцев разместили, было не жарко.

Хорошо — сухо и крыс нет.

Подвал — огромный. Раньше в нём вино хранили, а теперь только пустые бочки остались. Наши солдаты их со всем старанием проинспектировали — не осталось ли там чего?

Не осталось. Пусто. Только запах винный. Им пьян не будешь…

— Долго тут сидеть будем? — самый частый вопрос, что сейчас я слышу.

— Что там, дома, в России? — это, тоже очень сильно сидящих в подвале интересовало.

— Далеко она, эта самая Африка?

С этим сидельцы уже ко мне обращались. Гимназий они не кончали, с географией были знакомы мало.

Я, как мог, объяснял.

Африка, она — большая. Куда нас отправят? Про это на суде речи не было.

— Как домой добираться будем? — решение военно-революционного трибунала ля-куртинцы второй категории все до одного считали несправедливым, многие строили планы побега и возвращения на родину.

Семь дней мы простучали зубами в подвале, а затем только нас на белый свет и вывели.

Французы выстроили узников винного подвала в колонну и под конвоем погнали куда-то.

— Вещи наши где?

— Наше отдайте!

Ни шинелей, ни вещевых мешков, ни личных вещей — ничего никому не вернули. Солдат это разозлило до невозможности. Многие за нахождение во Франции подарков своим родным поднакопили, кое-что и трофейное имели. Россиянин — не простодыр, своё не упустит.

Аджютан, что командовал конвоем, на выкрики русских не обратил ни малейшего внимания, только недовольно морду скривил.

— Пропало добро… — сделал вывод солдат, что сейчас шагал рядом со мной в колонне.

Вели нас, как оказалось, на вокзал. Там загнали в вагоны. Быстро, буквально через четверть часа, они колесами по рельсам и застучали.

— Покурить бы… — тот солдат, что в колонне рядом шел, опять в одном вагоне со мной оказался.

Да, покурить бы неплохо…

Ни сигарет, ни табаку нам давно уже не давали. Ни в Бордо, ни в последнее время в Ля-Куртине. У кого что было, уже до последней крошки чуть ли не неделю назад продымили.

Понятно, что на станциях мы продолжали сидеть в вагонах с решетками на окнах, охрана узников никуда не выпускала.

— А, помните, как из Марселя на фронт ехали? — страдающий от отсутствия табака вдруг задал мне вопрос.

Я в ответ кивнул.

— Вино, шоколад — так в руки и совали…

Да, было такое дело.

Пришел на ум солдату Марсель, а как оказалось — нас туда и везли.

— Марсель! Марсель! — загомонили мои попутчики, когда нас из вагонов выпускать начали. Память им на войне не отшибло. Узнали многие место, где они уже раньше побывали.

По пути из вокзала в порт марсельцы цветами русских солдат уже не закидывали. Жались к стенам, кто-то и пугливо поглядывал. Вели нас под конвоем, как каких-то преступников, вот люди в стороны и шарахались.

— Без оркестра уезжаем, — вспомнил кто-то из идущих позади меня.

Да, точно — без оркестра… А, когда сюда прибыли — с песней шли. Шаг чеканили…

Когда мы выходили из вагонов, на марсельском небе не было ни облачка, ярко светило солнышко, но видно в наших душах была такая хмарь, что погода отреагировала должным образом. Уже, когда нас гнали по улицам города, собрались тучки и закапал дождик.

— Как по нам небушко-то плачет…

По нам… По кому же ещё…

И так плохое настроение, у меня стало ещё хуже.

В Африку. К диким обезьянам…

Судьба дала резкий поворот. Что меня в этой самой Африке ждёт? Хоть, куда нас повезут-то? На какое время? До смерти?

Глава 42 Зверь, что сидел во мне…

Так, и на этом корыте мы поплывем?

Оно, дорогой не развалится?

Когда мы нужны Франции были, нас сюда на вполне нормальном судне доставили, а сейчас…

Судя по всему, опасения утонуть не у одного меня возникли — справа, слева, впереди и сзади, везде сейчас в воздухе матерки завитали. Так-то солдаты были всегда более сдержаны на язык, а тут их как прорвало.

— Пальцем ткни — дыра будет, — оценил крепость бортов судна мой сосед слева.

— Потопят как котят… — выдали прогноз нашего плавания в Африку за моей спиной.

Да уж…

Конвоиры нас торопили с погрузкой, чуть ли не штыками подталкивали.

Куда? В трюм? Мля…

Чем же из него так пахнет? Что там они до нас перевозили?

Кстати, почему в трюме так жарко? На причале даже ветерок немного прохватывал, а тут — как в бане.

Здравствуйте вам! Тут уже, оказывается, пассажиры имеются. Причем, вида самого криминального. Нам они совершенно не рады — гомонят, ругаются на языке Гюго и Дюма.

Так, так, так… Мы, что — стоя поплывём? Тут же и так уже полна горница людей. Без окон и дверей…

Грязища какая…

Мы как могли разместились. Не обошлось без стычек с французами. Пока, мелких, а что в пути будет?

Загнали нас в трюм бегом, всё торопили-торопили, а сейчас, наверное, вот уже три часа прошло, а корабль всё не отплывает.

Дышать нечем, жарко, пот с меня так и льет…

Воды бы хоть дали…

Отчалили мы не меньше чем через сутки. Часов у меня сейчас не было, но так мне показалось.

— Воды дайте! — всё чаше и чаще раздавалось в трюме.

Кормить нас тоже никто не собирался, даже намеков на это не было.

Я уже чуть сознание не терял, когда корабль отчалил от берега.

Уже в море грузовой люк над нашими головами открыли и стало немного попрохладнее и можно уже было хоть как-то дышать. Понятное дело — по воде яко по сухой земле мы ходить не умеем, никуда теперь убежать не сможем.

— Иван Иванович, ты спроси по-ихнему, они нас кормить-поить думают? — Малиновский тронул меня за рукав.

— Хорошо, Родион, сейчас…

— Тихо! — гаркнул стрелок-санитар, а теперь, наверное, каторжанин. Наш статус после военно-революционного суда нам так и не удосужились прояснить. Кто мы сейчас? Хрен знает…

— Тихо! Сейчас доктор с ними говорить будет!

Родион ткнул пальцем в проем люка.

Подбирая слова, я как мог громко прокричал, что нам необходима вода и не плохо было бы наконец нас покормить.

В проеме люка показалась пара голов.

Я повторил ещё раз уже мною сказанное.

Одна из голов кивнула.

Минут пятнадцать ничего не менялось, но наконец над нашими головами повисло на веревке ведро с водой.

— Они, что, одним ведром нас напоить хотят? — невесело хмыкнул Малиновский.

Да, тут нас не одна сотня, плюс ещё французы.

Последние повели себя совсем не корректно. Вот тебе и цивилизованная нация.

Ведро с водой, когда оно было опущено вниз, было буквально вырвано из рук русского солдата.

— Эй, вы чего… — прохрипел тот. — Всем надо…

То же произошло и со вторым ведром.

Те, кто сверху нас поил, словно издевались. Нам бочки сюда надо опускать, а не по ведерку. Они бы ещё наперстками воду подавали…

Тут ещё эти французы из трюма нагло себя ведут. Понятно, хороших людей так в Африку везти не будут. Я с ними не говорил, но, гадать не надо, направляются они в Африку за свои преступления, а не по доброй воле.

— Давайте пить по очереди, ведро — вам, ведро — нам, — предложил я французам.

Меня послали куда подальше.

Тут на меня и накатило. Сказалось всё предыдущее — Ля-Куртин, суд, ссылка в Африку.

Ну, сами напросились…

Никогда со мной такого раньше не было — злость кровью в глаза бросилась. Я вырвал ведро у француза, сунул его в руки Малиновскому. Что случилось потом — помню плохо. Не плын бузника это был, а что-то другое, но как мне позднее рассказали — бил я французов со звериной яростью. Вот бы никогда про себя я такое не подумал…

Глава 43 Доктор — всегда и везде нужен

— Доктор Воробьев!

Я открыл глаза.

— Доктор Воробьев!

Так, меня зовут. Кому я понадобился?

Кричали сверху, из проема грузового люка. Причем, громко, всех в трюме перебудили.

Чёрт, поспать не дают… Стоп, а откуда узнали, что я врач?

Что-то я торможу. Откуда, откуда — списки-то тех, кто сейчас в трюме находится, у них должны быть.

Заболел кто-то из команды? Скорее всего…

Разбуженные криками пассажиры трюма тихонько меж собой бурчали, но громко выразить своё недовольство в отношении меня не торопились. Пусть и из-за меня их разбудили. Отмочил я вчера номер. Устроил гладиаторские бои.

Да уж… Отличился…

Малиновский, опять же в лицах, когда я в себя пришел, всё мне и описал.

— Побледнели Вы, Иван Иванович, стали как полотно, а затем принялись их мутузить…

Как и разглядел он, что я побледнел? Темновато в трюме…

Побледнел — это плохо. Нет, не для меня, для тех, на кого я набросился. Бледнеющие от гнева и убить легко могут. Те, кто краснеют — яры, но отходчивы, а бледнеющие — потенциальные душегубы…

— Тут и начали их молотить — одного, другого. Да всё быстро так…

Родион попытался изобразить мои удары, но у него плохо получалось.

— Доктор Воробьев!

Ну, коли зовут — надо ответить.

— Да. Что нужно?

Из вредности, я по-русски это сказал. Им надо — пусть и понимают.

Кричавший в люк замолк.

— Подойдите. Мы лестницу спускаем.

Уже по-русски это было сказано.

Ага, спускают они… Лестница эта, одно название. Явно, первоначально её тут не было, а как понадобилось людей в трюме возить — изготовили. Угробище, а не лестница. У тех, кто её делал, руки не из того места росли.

На палубе я чуть с ног не свалился. Вдохнул свежего морского воздуха и поплыла моя головушка.

— Один момент. Дайте, постою немного…

Это я тем сказал, что меня из трюма на свет Божий за какой-то надобностью извлекли. Да, среди них был и один в российской офицерской форме. Где-то я его мельком, кажется, видел.

— Ну, зачем я понадобился? — спросил я не очень вежливо. А, что они ждали от каторжанина?

— Иван Иванович, что-то капитан заболел, — ответил на мой вопрос соотечественник.

Ага, по имени отчеству… Припекло видно…

— Что с ним случилось? — перешел я на деловой лад. Пусть капитан этот и не на курорт нас везёт, но…

— Жалуется с вечера на боли в животе. Мы уж и грелку прикладывали на больное место, а всё лучше не стало…

Грелку! При болях в животе!!!

Мля…

Они, что, угробить его думали? Нельзя при болях в животе никаких грелок использовать!

Ну, сейчас пара минут ничего не решает.

— Руки бы мне помыть, а лучше — всему окунуться… Переодеться ещё.

Пахнет сейчас от меня — как от бомжа. Кстати, знают ли здесь такое слово? Появилось оно уже или нет?

Моя просьба была моментально выполнена и вскоре я, наряженный в новенькую матросскую робу, уже входил в каюту капитана.

Корабль — развалюха-развалюхой, а здесь — только павлина в клетке нет.

Я опросил больного, осмотрел его, провёл пальпацию живота. Всё говорило за аппендицит.

Пациент требовал оперативного лечения. Так-то аппендэктомии в мире начали делать ещё в первой половине восемнадцатого века. В России — в конце девятнадцатого. В начале двадцатого века — это уже была официально признанная врачебная практика при воспалении червеобразного отростка.

Ещё дома я читал, как в начале шестидесятых годов в Антарктиде советский хирург сам себе воспаленный аппендикс удалил. На Новолазаревской кроме него врача не было, вот ему и пришлось самого себя оперировать. Метеоролог ему инструменты подвал, а инженер-механик держал у живота зеркало и направлял свет настольной лампы. Как только им не поплохело с непривычки, когда врач сам у себя в животе копался.

Почти два часа доктор сам себя оперировал, жизнь свою спасал.

Тут не антарктическая станция, но у меня нет инструментов, шовного материала и всего прочего, что для операции нужно.

— Нужно срочно оперировать, — такое заключение я озвучил присутствующим в каюте капитана. Ему самому в том числе.

Про грелку ничего не стал говорить. Чего уж сейчас — дело сделано.

— Никак без операции нельзя обойтись? — уточнил сам капитан.

Живот у него болел сильно. Как будто раскаленных угольев туда насыпали.

— Никак, — не стал я его обнадеживать.

— Тогда, оперируйте. — во рту капитана сушило и решение его прозвучало хрипловато.

— Чем? Столовым ножом? — в моих словах прозвучали нотки недоумения.

— Да хоть и им…

Глава 44 Авантюрная хирургия как она есть

— Чем? Столовым ножом? — в моих словах прозвучали нотки недоумения. Для проведения операции не только руки хирурга требуются, но ещё и инструментарий, операционная, помощники…

Да, много чего. Одним словом — условия для эффективной деятельности.

— Да хоть им…

У капитана уже не было мочи терпеть боль в животе.

— Ну, не знаю…

Не одно, так другое. Что, делать-то?

— Сколько до ближайшего порта? — задал я вопрос пожилому мужчине, судя по нашивкам, относящемуся к управленческому персоналу судна.

Ответ меня не порадовал — далеко. Перфорнёт за это время воспаленный отросток, разовьется перитонит. Прогноз для капитана — однозначный. Не весёлый.

Лежащий на кровати сунул свою руку под подушку и вытащил пистолет. Последний без промедления был направлен на меня.

— Оперируй!

Да, аргумент весомый…

— Мне терять нечего… — капитан закусил нижнюю губу.

Мля! Что, делать-то?

— Хорошо, хорошо, — я был вынужден согласиться.

Не было у меня выбора. Стоящий на краю могилы капитан легче-лёгкого меня с собой утащит. Кто я сейчас? Никто…

— Есть на судне какие-то хирургические инструменты? — обратился я вновь к пожилому мужчине в морской форме.

Ну, а вдруг? Всяко ведь бывает.

Сейчас я хватался за соломинку, которой пока ещё и не было.

Тот задумался. На капитана посмотрел, словно просил у него подсказки. Тот ничего не ответил.

— Пойдемте, посмотрим. — поманил меня рукой француз к двери.

В покрашенном белой краской ящике с красным крестом, что висел на стене рубки, на удивление оказались пара скальпелей, иглы и кровоостанавливающий зажим. Данные находки привели в недоумение даже моего сопровождающего. Не подозревал он об их существовании.

— Вот, есть же, — обрадованно произнёс он.

Есть…

Найденным, судя по всему, никогда не пользовались. Сколько они тут лежат? Скорее всего — долго. Немного даже потускнели. Хорошо — ржавчиной не покрылись.

Скальпели, правда, были не очень хороши — туповатые и с деревянными ручками. Такие, к примеру, у нас на заводе князя Александра Владимировича давно уже не производят. Его предприятие, как я помню, перешло уже на цельнометаллические. Слава Богу, начало двадцатого века на дворе, а не средние века.

— Остро-остро наточить, а потом я скажу, что дальше делать. — я сунул в руку французу скальпели. — Так, мне ещё нужно будет следующее…

Я начал перечислять необходимое.

Француз записывал и после каждой позиции кивал — понятно, понятно, понятно…

Вроде, ничего не забыл…

— Постойте, вот ещё что нужно… — продолжил я перечисление.

В ответ мне опять кивали.

— Так, насчёт помещения…

Не в каюте же капитана мне оперировать.

— Стены, потолок, пол — всё промыть до блеска. Стол застелить чистой простыней. Насчётосвещения… — продолжал я приказывать.

Сегодня на судне — доктор главный. Все его должны слушаться.

— Ещё мне нужен помощник. Есть, кто крови не боится?

У меня не четыре руки. Кто-то ещё нужен хотя бы края раны разводить, что-то нужное подать. Ранорасширители я приказал из серебряных ложек сделать, тех, которые помассивнее.

Тут мне притащили все нитки, какие только на судне имелись. Я выбрал, что мне хоть немного подходило и положил их в кружку со спиртом.

— Как скажу, начинайте капитана коньяком поить…

Такая у меня предполагается анестезия. Не киянкой же его по голове стучать. Хотя, данный метод не так давно и широко на военно-морском флоте практиковался. Надо, к примеру, конечность ампутировать — хлоп по голове и за работу… Пилочкой вжик-вжик…

Пока что требовалось чистили, мыли, петли к столу прилаживали — мне же привязать к нему капитана надо, стерилизовали, маску мне на голову шили, время и прошло.

Капитану становилось только хуже.

— Начинайте коньяк давать, — распорядился я.

Да, в помощники мне повара выделили. Он де — привычный. Не сомлеет во время операции.

Я ему инструктаж и провёл. Несколько мешал языковой барьер — во французском я пока не самый большой мастер.

— Не беспокойтесь, доктор, я столько этих кур и свиней на своем веку прооперировал до смерти… — похоже, ассистент мой попался с ярко выраженным чувством юмора.

Мне же сейчас было совсем не до смеха. Большая авантюра — так оперировать.

А, деваться-то куда? К голове моей был в буквальном смысле пистолет приставлен.

Глава 45 Дуракам везёт

Дуракам везет…

Это я — про себя.

Пациент мой — худой, под кожей на передней брюшной стенке почти нет ни капельки жира.

Ещё и весьма терпеливый. Я же его практически по живому резал. Ну, накачали его коньяком… Так, это — от боли-то не спасает. Только несколько изменяет её восприятие.

Матросская роба у меня к концу операции была — хоть выжимай.

А, сколько раз во время операции я и матом себя крыл, и Бога вспоминал…

Повезло ещё и в том, что червеобразный отросток чуть не сам из брюшной полости выскочил, когда я её вскрыл. Оказался он расположен типично. Как в анатомическом атласе нарисовано.

Инструментарий у меня…

Ассистент — повар.

Но, сделал я, то что требовалось.

Кто бы знал, чего мне это стоило.

Послеоперационный период у моего пациента протекал гладко, судно наше, как ни удивительно, с каждым часом приближалось к алжирскому порту.

После спасения русским доктором капитана, отношение к нам кардинально изменилось. Кормить стали лучше, ля-куртинцам партиями до пятидесяти человек разрешили подниматься из трюма на палубу подышать свежим воздухом.

На судне даже каким-то чудом нашлась гармонь и разжалованный унтер Карев на ней мастерски наяривал. Хоть, «камаринским» ноги теперь разминай, хоть — «гопаком»…

Я, вообще, был переселен из трюма в каюту, которая находилась рядом с капитанской. Даже не в кубрик какой-то к матросам, а размещался сейчас как офицер.

Капитан уже через сутки встал на ноги и приступил к выполнению своих обязанностей.

— После полуночи будем в Алжире, — сообщил он за нашим совместным ужином.

Вот и заканчивается моё очередное морское путешествие…

Радоваться? Печалиться? Что-то меня в Африке ждет?

Конец восьмой части романа.

На девятую уже собирается материл.

Всем всего самого доброго.

Наградите автора лайком и донатом: https://author.today/work/296164

Оглавление

Глава 1 Марсель

Глава 2 Подарки, улыбки, вино рекой…

Лирическое отступление 1

Лирическое отступление 2

Глава 3 Майлли

Лирическое отступление 3

Глава 4

Глава 5 Сават

Глава 6 Первый день на линии фронта

Глава 7 Ночная вылазка четвёртой роты

Лирическое отступление 4

Лирическое отступление 5

Глава 8 Газы

Глава 9 Минная атака

Глава 10 Медведь

Глава 11 Пропажа ротного

Глава 12 Слухи о революции в России

Глава 13 Наступление на Бремон и Курси

Глава 14 Длинный день

Глава 15 Опять под обстрелом

Глава 16 В тыл

Глава 17 Проверочная комиссия

Глава 18 Первомайская демонстрация

Глава 19 Болезнь

Глава 20 Слух о делении земли

Глава 21 Вот так встреча!

Глава 22 Аннамиты

Глава 23 В бурлящем Париже

Глава 24 Ля-Куртин

Глава 25 Сознательные и несознательные

Глава 26 Представитель из Петрограда

Глава 27 Снова уговоры, угрозы, обещания…

Глава 28 Кто в Фельтен, а кто и остался

Глава 29 Как военно-санитарные собаки Ля-Куртин спасли

Глава 30 Пушки на холмах

Глава 31 Эвакуация больных

Глава 32 Обстрел

Глава 33 Снова под обстрелом

Глава 34 Заседание солдатского комитета

Глава 35 Трофеи

Глава 36 Атака «батальонов смерти»

Глава 37 Сдаемся!

Глава 38 По дороге в неизвестность

Глава 39 Выйти из строя!

Глава 40 Суд

Глава 41 К диким обезьянам

Глава 42 Зверь, что сидел во мне…

Глава 43 Доктор — всегда и везде нужен

Глава 44 Авантюрная хирургия как она есть

Глава 45 Дуракам везёт