Кто такой Ницэ Пеницэ? [Виктор Вынту] (fb2) читать онлайн

Кто такой Ницэ Пеницэ?

Винту Виктор

Государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР

Москва, 1960

Тайна Ницэ Пеницэ

Не спрашивай меня, в какой школе занимается Ницэ Пеницэ или как он выглядит. Не спрашивай, и какие у него отметки. Я ничего не могу сказать о том, как он играет в футбол. Одним словом — я не видел его ни разу в жизни! Всё, что известно мне об авторе этих записок, узнаешь и ты, как только закончишь читать раскрытую перед тобой книгу.

Признаюсь, я был бы очень рад с ним подружиться, съесть вместе по порции мороженого (я уверен, что мороженое пришлось бы ему по вкусу, да ты и сам скоро об этом узнаешь). Но познакомиться с ним совсем не просто. Дело в том, что никто не знает, как его найти. Пока что это тайна… Подожди, я тебе всё расскажу по порядку.

Как-то раз я зашёл по делам в «Пионерскую искру ^[1], и там один из редакторов газеты протянул мне толстую тетрадку, исписанную детским почерком. Тетрадь была до вольно опрятная, чистенькая; лишь кое-где на ней пестрели небольшие чернильные кляксы, как это, наверно, бывает с твоими тетрадями.

— Эту тетрадь мы недавно получили по почте, — пояснил мне редактор, — но как это ни странно, к ней не было приложено никакого письма. Знаем мы только одно: тетрадка принадлежит мальчику, по прозвищу Ницэ Пеницэ^[2]. Кажется, он хорошо рисует…

В тот же вечер я прочёл всю тетрадку, от корки до корки, и сразу же решил её опубликовать, хотя разрешения Ницэ Пеницэ у меня нет (ведь никто не знает, как его разыскать). Я оставил все события и всех героев точь-в-точь такими, какими нашёл их в тетради. Лишь кое-где я решил немного изменить текст: в тех случаях, когда чувствовал, что, по своей скромности, Ницэ Пеницэ нарочно оставляет себя в тени… Пришлось мне также повоевать с орфографическими ошибками. Правда, их было совсем мало, да и то я уверен, что неизвестный автор допустил их лишь потому, что писал в большой спешке.

Надеюсь, что теперь, когда эти записки опубликованы, раскроется наконец и тайна Ницэ Пеницэ, которого никто из нас ни разу в жизни не видел. Я надеюсь, что теперь-то его друзья и товарищи по классу обязательно напишут мне о нём и помогут его найти. Им и будет принадлежать честь раскрытия этой тайны. Итак, кто же такой Ницэ Пеницэ?

Виктор Вынту

Храбрый Опран

Школа, в которой я занимаюсь, совсем недалеко от нашего дома: минут десять хорошего хода, и я там. Папа столько же тратит на дорогу к себе на цементную фабрику, только идёт он в обратную сторону, мимо спортивного парка.

От нашего дома до моей школы дальше, чем до базара, куда мама ходит за покупками, но значительно ближе, чем до школы, в которой учится Санда, моя сестра. Я уже не говорю о Доме «Скынтеи»^[3], где работает мой старший брат, Тома. «Вам всегда везёт, — говорит он обычно нам, — а я должен ехать на двух трамваях, да так долго, что тошно становится».

Я привык ходить в школу пешком. Идёшь себе спокойно, как на прогулке, насвистываешь. Можно купить по дороге мороженое, остановиться поглазеть на витрины или на выставленные перед нашим районным кинотеатром «Бучеджь» фотографии артистов.

Но в это утро я решил поехать в школу на автобусе. Дело в том, что занятия начались лишь два-три дня назад, а на автобусной линии как раз стали курсировать машины нового образца, с блестящим никелированным кузовом и большими овальными окнами, из которых всё видно как на ладони. Мне повезло: автобус был почти пустой, и я занял хорошее местечко — у самого окошка. Не успел я усесться поудобнее, как заметил, что впереди меня, тоже у окошка, сидит Михай Опран, мой одноклассник, даже, можно сказать, сосед: в классе он сидит сразу за мной, на четвёртой парте.

Увидел я Опрана и сразу же поздоровался с ним — дал ему щелчок.

— А, это ты, Пеницэ, — повернулся он ко мне и на миг задумался, словно не зная, обижаться на щелчок или нет. Потом, видно, решил не обижаться, потому что спросил: — Слушай, ты сделал арифметику? Дашь мне списать?

Вот это мне не нравится у Опрана: сам уроков не делает, а только списывает у других, да ещё командует…

— Мог бы и сам сделать, — ответил я, — ведь первое задание в этом году…

— А вот потому-то я и не сделал. Не успел начаться учебный год, как они навалились на нас со своими уроками!

На каждой остановке в автобус входили пассажиры. Кондуктор кричал им: «Проходите вперёд! Проходите!», но проходить было некуда… Рядом со мной стоял старичок с большим мешком. Его всё время толкали, и он еле-еле удерживал мешок в руках. Я встал и уступил ему своё место. Опран повернул ко мне голову и вытаращил глаза. Казалось, ещё немного, и он закричит во весь голос, что я дурак. Но нет, он не закричал, а просто сидел с победоносным видом и ухмылялся: он, мол, сидит, смотрит в окошко, и ему на всё наплевать. Возле него стояла пожилая женщина, приблизительно маминого возраста, с седыми висками, в синем закрытом платье. В правой руке у неё был зажат портфель, левой она с трудом держалась за поручни. Я даже пожалел, что не занял раньше ещё одного места…

— Эй, Опран! Опран, слышишь? Встань!

На мгновение он повернул ко мне голову, безразлично пожал плечами, поджал свои тонкие губы и высунулся в окно, словно увидел там что-то интересное. Знакомые штучки!.. Думаю, что и женщина разгадала мысли Опрана. Она пристально посмотрела на него, но промолчала.

Через несколько остановок женщина в синем платье торопливо сошла. Это как раз была и наша остановка, так что мы вышли следом за ней.

— Ну и болван же ты! — хохотал Опран. — Уступил такое хорошее место!

— А если бы она заставила тебя подняться?

— Посмела бы только! Разве я не платил за билет?

— А если бы вошёл контролёр?

— А какое мне дело?

— А если бы кто-нибудь другой велел тебе уступить место?

— Это ты такой трус, что всех на свете боишься!

— Полегче, храбрец, полегче! — рассердился я. — Был бы это директор или классный руководитель, ты вскочил бы как ошпаренный.

— Я? Может быть, такой трус, как ты…

Так мы спорили всю дорогу до самой школы, потом вошли в класс, уселись на свои места и больше друг с другом не разговаривали. Думаю, что задание по арифметике он списал у кого-нибудь другого. Через два часа я совсем забыл про Опрана. Теперь, в пятом классе, у нас много новых предметов и каждый раз в класс входит новый учитель. Один всё время нам улыбается, другой очень долго листает классный журнал, наверно, хочет побыстрее запомнить наши фамилии… Но каждый рассказывает нам много интересного.

В этот день последним уроком было естествознание. Мы с нетерпением ждали учителя, тем более, что со всеми остальными мы уже познакомились.

Вдруг кто-то из ребят, стоявших в коридоре, вихрем влетел в класс:

— Тихо! Идёт! — И добавил шёпотом: — Это она, учительница.

Дверь открылась, и от изумления я уронил тетрадь на пол. В класс вошла женщина, которую мы видели в автобусе, та самая, с седыми висками, в синем, наглухо закрытом платье. Невольно я повернулся к Опрану: он побледнел как мел. Учительница же спокойно уселась и начала перекличку. Назвав мою фамилию, она посмотрела на меня внимательно и спросила:

— Флориан Ионицэ — это ты?

Обычно, когда учитель задаёт мне этот вопрос, кто-нибудь непременно крикнет: «Его зовут Ницэ Пеницэ!»

Но новая учительница была какая-то особенная, и не нашлось никого, кто бы осмелился так ответить. «Неужели она меня запомнила? — думал я всё время. — Нет, не может быть»…

— Опран Михай!

И Опран медленно, словно поднимая огромную ношу, встал с места. Смотрел он куда-то в сторону. Можно было подумать, что у него болят глаза и он просто не может взглянуть на учительницу. — Садись! — сказала она спокойно. — Я знаю, что ты любишь сидеть. Больше она на него не обращала никакого внимания.

Как только закончился урок, храбрый Опран подскочил ко мне:

— Дернул меня чёрт сидеть в автобусе! Если она расскажет нашему классному руководителю, я пропал! Погиб окончательно…

Ну и чудак этот Опран!

Карикатура

Я еще в коридоре, не заходя в класс, догадался, что у нас что-то случилось. Очень уж там было тихо. Вообще же всегда, и особенно перед первым уроком, в классе стоит страшный шум и гам. Я открыл дверь в класс. Все ребята с сумками в руках толпились у последнего ряда парт, возле окон. Такой давки не бывало даже тогда, когда появлялся очередной номер стенгазеты. Что же такое стряслось? Может быть, Гаврилаш принёс свою знаменитую коллекцию почтовых марок?

— А вот и Пеницэ! — во всё горло закричал Опран. А потом спросил: — Послушай… с тобой ничего не случилось?

— А что со мной может случиться? — спросил я в свою очередь и сразу же заподозрил, что он собирается меня разыграть, — есть у него такая привычка.

— Ты лег-ко от-де-лал-ся! — услышал я голос Милукэ; он всегда так растягивает слова.

— Вот интересно! Что это значит — легко отделался? И что должно было со мной случиться?

Милукэ собирался разъяснить мне, что произошло, но Джелу — редактор нашей стенной газеты, смуглый мальчик в очках — перебил его.

Он ткнул пальцем куда-то поверх Опрана и сказал:

— Смотри, как разукрасили Теодореску…

На парте Теодореску, как в книжном магазине, разложены были учебники, тетради для сегодняшних уроков и даже тетрадь с рисунками по естествознанию. Но в каком виде! Все сплошь залитые синими чернилами. А учебник румынского языка был вообще ни на что не похож. За партой, закрыв руками лицо, сидел печальный Теодореску. На него жалко было смотреть, тем более, что он один из самых смирных ребят в классе. Никогда никого не задирает. Нужно же было, чтобы именно с ним случилась такая история!

— Ты что же это, поскользнулся, что ли? — спросил его наш горнист, Тимофте, который только что вошёл в класс.

— По-сколь-знул-ся… — насмешливо передразнил Милукэ.

Все наперебой принялись рассказывать:

— Они взяли его ранец и бросили на землю!

— А у него там чернильница…

— Это всё семиклассники, это их работа.

— А зачем он носит чернильницу в ранце?

— Откуда он мог знать, что так получится?

— Мой портфель тоже шмякнули об землю!

— И мой тоже. Только чернильницу я ношу в кармане.

— А мне… у меня оторвали ручку от портфеля, не знаю, как его теперь и носить.

Они ещё долго бы так галдели, но, к счастью, их перебил Тимофте. Голос у него очень громкий.

— Тихо! Что тут случилось? — крикнул он. Ничего нельзя разобрать, разгоготались, как гуси!

Джелу махнул рукой, и все замолчали. Тогда он поправил на носу очки и рассказал всё с начала. Оказалось, что сегодня утром ребят из младших классов подкарауливали у школьных ворот двое верзил из седьмого.

— Эй, малявка, ты из какого класса? — спрашивал один. А второй в это время подкрадывался сзади и своим портфелем выбивал из рук мальчика ранец. Только я, Тимофте, да ещё, кажется, двое прошли мимо ворот благополучно. Но больше всего досталось бедному Теодореску.

— Да кто они такие? — яростно закричал Тимофте. — Вот я сейчас пойду и всыплю им как следует! — (Тимофте легко так говорить! Он сильный, как семиклассник.)

— Нет, — нахмурился Джелу. — Это не решение вопроса. — (Джелу всегда разговаривает как взрослый человек. Иногда такое скажет, что мне бы и за десять тысяч лет не придумать.) — Мы с ними расправимся по-другому.

— Да-вай-те сма-жем им пар-ту кле-ем, — предложил Милукэ. Он большой специалист на такие проделки.

— Я приведу сюда моего брата… — Опран никогда не упустит случая похвастаться своим братом: брат у него боксёр общества «Динамо».

— Давайте выбьем у них стёкла рогаткой.

Так каждый внёс своё предложение, одно лучше другого. Но мы выжидательно смотрели на Джелу, ждали, что скажет он. А Джелу сидел неподвижно и только хмурился.

Вдруг он встрепенулся:

— Ура! Я придумал! Мы выставим их на посмешище!

— Как так? — спросили мы.

Даже Теодореску как будто заинтересовался и поднял голову.

— Всё будет зависеть от Пеницэ, — сказал Джелу и многозначительно посмотрел на меня. — Ну, ребята, поняли теперь?

— Мы на-ри-су-ем ка-ри-ка-ту-ру, — раздался тягучий голос Милукэ.

— Ух, ты! Как это мне раньше не пришло в голову! — хлопнул себя по лбу Тимофте. — Ну, Пеницэ, уж ты должен теперь постараться.

— Сделаю, конечно, сделаю! — с радостью согласился я. — Не будь я Пеницэ, если она вам не понравится.

Сказано — сделано. На первой же перемене я пошёл в седьмой класс на разведку. Теодореску показал мне обоих. Один длинный, худой, нос картошкой. Второй такой, что сразу видно — драчун. Даже челюсть немного свёрнута набок. «Ладно, — подумал я про себя, вы у меня попляшете».

А Теодореску я шепнул:

— Не робей!.. Я за тебя отомщу!

Я хорошенько отточил свой карандаш и взялся за работу… На третьей перемене карикатура была готова. Я нарисовал маленького парнишку и рядом двух верзил. Один держит в руке дубину, а второй в это время ласково убеждает паренька: «Мы твои друзья».

Милукэ — он всюду суёт свои нос — сказал, что здесь всё неверно: у них не было никакой дубины. А другие ребята сказали, что так даже лучше, без дубины не вышла бы настоящая карикатура. Джелу уже собирался приколоть ее к стене, как вдруг к нам подошёл Скэрлэтеску из седьмого класса. Он в редакции школьной стенгазеты.

— Мне сказали, что у вас мировая карикатура.

— Верно, — гордо ответил ему Джелу.

— Это очень хорошо, давайте её в школьную газету.

— Почему — в школьную? — удивился Джелу.

— Ты послушай, — спокойно объяснил Скэрлэтеску. — Они ведь задирали не только вас, но и ребят из других классов…

— Пусть тогда они тоже рисуют карикатуры, кто им мешает! — сказал я.

— Да вы подумайте хорошенько. Вы хотите высмеять драчунов. Чтобы о них знала вся школа, верно?

— Ну конечно! — закричали мы в один голос.

— А если так, то где лучше поместить карикатуру? Конечно, в школьной стенгазете!

Но Джелу никак не соглашался и продолжал настаивать, всё время поправляя съезжавшие на нос очки.

— А как же тогда мы? Ведь идея была наша. Мы трудились… — стал он доказывать Скэрлэтеску, но тут же запнулся, закашлялся и поправил себя: —То есть не мы, а он, Пеницэ… но всё-таки…

— Так вот в чём дело! Вам обидно? Ну, если всё дело в этом, мы сделаем так: подпишем снизу «Ницэ Пеницэ, пятый класс». Так согласны?

— Согласны, — серьёзно ответил ему Джелу.

— Хорошо, — сказал и я, тоже очень серьёзно.

Я очень обрадовался, что моя карикатура появится в школьной газете, меня ведь ещё ни разу не просили что-нибудь для неё сделать.

Ну и смеху было на перемене, когда все увидели карикатуру! К стенгазете нельзя было даже подобраться. Ребята облепили её, как мухи.

— Здорово он их намалевал. Точь-в-точь!

— Так им и надо! Заработали!

— А кто это Пеницэ?

Я всё это слышал, и мне захотелось пуститься в пляс, кричать во всю глотку: «Это я, это я, Ницэ Пеницэ!» Некоторые говорят, что я люблю хвастаться… Но разве я виноват?

Всё было бы хорошо, если бы на этом и кончилось…

Иду я после уроков домой, и вдруг мне кажется, что кто-то за мной крадётся. Заворачиваю за угол, оглядываюсь: никого. Видно, почудилось! Подхожу к стадиону и опять слышу чьи-то шаги. Кто-то идёт за мной по пятам. Оглянулся и вижу: в нескольких шагах от меня идут те самые верзилы из седьмого. Я ускорил шаг, они за мной.

— Стой! — крикнул один.

Меня так и подмывало припустить во все лопатки, но ноги вдруг стали какие-то деревянные. А кроме того, если бы я побежал, эти черти решили бы, что я испугался!

Но тут один из них подставил мне подножку, я споткнулся и упал, а мой портфель отлетел в сторону.

— Ты что же не слышал, что нужно остановиться?

Я поднялся, подобрал портфель и хотел идти дальше, но мне снова подставили подножку.

— Отдохни немного, куда спешишь? захихикал длинный, тот, у которого нос картошкой.

А второй ни с того ни с сего вдруг двинул меня кулаком в бок.

— Как ты смеешь сидеть в моём присутствии? — закричал он. Потом схватил меня за руки и стал выворачивать их.

— И за что тебя зовут Ницэ Пеницэ? Пёрышко, когда на него нажмёшь, пищит..

Они ждали, что я закричу… Но я назло им молчал, а потом вырвался и бросился с кулаками на того, который держал меня за руки. Застигнутый врасплох, он вскрикнул от боли, но тут же снова вцепился в меня, да так, что от моей куртки отлетели две пуговицы и воротник рубахи разорвался. Я защищался как мог, но он всё-таки поймал меня и крикнул второму:

— А ну, бей его! Дай ему как следует! Вот тебе, получай карикатуру!

Меня душили слёзы… И вдруг совсем рядом раздался женский голос:

— Ах вы, хулиганы, что это вы здесь вытворяете. Оставьте ребёнка в покое!

Они меня тотчас же отпустили. Но напоследок один из них прокричал мне в самое ухо:

— Если скажешь кому-нибудь слово, тебе несдобровать…

Драчуны удрали, а я чувствовал, как у меня заплывает левый глаз и ноет окровавленное колено. Я едва не кричал, и не столько от боли, сколько от стыда и обиды. Я должен отомстить! Но разве мне с ними справиться?.. Эх, был бы у меня брат боксёр, как у Опрана!.. Но ничего. Я всё расскажу Томе! Правда, он не боксёр, но всё равно, он их обоих разотрёт в порошок.

Не помню, как я добрался до дому.

— Откуда это ты, голубчик, в таком виде? — налетела на меня моя сестра, Санда, едва я переступил порог.

— Оставь меня в покое! — огрызнулся я.

— Счастье твоё, что нет дома папы, он бы тебе задал.

— А тебе какое дело?

— Скажи хотя бы, с кем ты подрался.

Санда всегда такая. Что бы ни случилось, она всегда повторяет: «Папа тебе задаст!» Санда старше меня всего на несколько лет, но воображала страшная.

— Ты что же не слышишь, что ли? Живо говори, что с тобой стряслось! С кем подрался?

— Не скажу! Что ты мне можешь сделать?

— Не скажешь? — нахмурилась Санда. — Ты еще, кроме всего прочего, грубиян? Да, я знаю, все вы, мальчишки, грубияны и задиры.

— А вы, девчонки, ябеды.

— Как? Что ты сказал? Вот я тебя…

Я удрал во вторую комнату, захлопнул за собой дверь и запер её на ключ.

— Ну, что ты теперь мне сделаешь? — кричал я из-за двери.

— Ужина ты сегодня не получишь, — ответила Санда.

Но кто бы после всех этих несчастий мог думать о еде? Я снял туфли и бросился на диван. Да, жизнь трудная штука: два огромных олуха налетают на тебя, лупят в своё удовольствие, ты приходишь домой… И что же? Здесь на тебя набрасывается родная сестра…

Ну как после всего этого жить?

Не знаю, как долго я размышлял о жизни, но вдруг кто-то постучал ко мне в дверь.

— Кто там? — встрепенулся я.

— Тома!

Я обрадовался и быстро отворил ему дверь.

— Ух, ты? Санда, оказывается, права: ты как будто вернулся с войны! — ахнул Тома.

— Честное слово, это неправда, Санда всё врёт, — пожаловался я. — Ты послушай только, что со мной случилось.

И я в нескольких словах рассказал Томе всю историю. Я ждал, что он придёт в ярость, и мы вместе с ним разотрём в порошок моих обидчиков. Но Тома сидел как ни в чём не бывало.

— Ну и что ты теперь собираешься делать?

— Я? Я хочу, чтобы ты отколотил их как следует!

— То есть как — отколотил? — удивился Тома. — Зачем они мне нужны? И потом, что ты хочешь, чтобы и я тоже стал хулиганом? — Он расхохотался.

Мне показалось, что я ослышался… Как, Тома хочет их простить?

— Око за око! — закричал я тут, вспомнив вдруг слова, вычитанные в какой-то приключенческой книге.

— Вот я и говорю то же самое, — согласился Тома. Отомстить им надо, но только по-другому. Твоим же оружием…

— Моим оружием?

— Послушай, Флорикэ, почему тебя называют Ницэ Пеницэ?

Честное слово, я ничего не понимал! Тома всегда разговаривает как-то странно, не знаешь, к чему он клонит…

— …Разве не из-за твоих карикатур? — продолжал Тома. — Ведь теперь никто не называет тебя по имени. Так почему бы тебе не оправдать своё прозвище? Садись и нарисуй ещё одну карикатуру. Изобрази, как они на тебя напали…

— Ни за что на свете! — закричал я и даже вскочил с места. — Не буду больше рисовать!

— Это почему же?

— Ты хочешь, чтобы вся школа узнала о том, что меня побили? Чтобы все надо мной смеялись? Спасибо тебе большое!

— Но ведь смеяться будут не над тобой!

— Тебе легко так говорить! А они меня снова отколотят. Не хочу! Не хочу, и всё!

— Ах, вот ты как рассуждаешь, Флорикэ! Значит, мой брат трус! Это интересно…

Вот как он повернул мои слова.

— Почему же трус? — обиделся я.

— Ну, поступай как знаешь. Я теперь вижу только одно: ты получил несколько тумаков, и сразу вся твоя отвага испарилась. Ничего себе, а ещё Пеницэ! — сухо закончил разговор Тома, взял со стола книгу и спокойно уселся читать, словно меня и на свете не было.

Теперь мне хотелось лишь одного — пойти и утопиться. Ещё этого не хватало: после всего, что случилось, меня же обозвали трусом. Ну и жизнь! Если я нарисую карикатуру, меня задразнят. Я уже и теперь слышу, как смеются надо мной ребята: «Это Пеницэ, тот самый, которому дали взбучку!» Нет, не буду рисовать. Ни за что!

Санда потом всё-таки смилостивилась и молча дала мне поесть. Я хорошо видел, что она очень обижена: ходила вокруг меня, словно я стул какой-нибудь, а не человек. Даже не взглянула в мою сторону.

Я поел и взялся за арифметику. Три раза переписал условие задачи, но ни словечка не понял. Принялся писать ещё раз, но тут к нам вошёл Джелу. Он весь сиял, и казалось, что даже очки его смеются.

— Пеницэ, потрясающая новость! Твоя карикатура…

— Меня всё это не интересует, — процедил я сквозь зубы.

— Ты что, ушибся?

— Ничего не ушибся, просто кошка меня поцарапала…

Джелу недоверчиво хмыкнул.

— Ты очень невежлив с гостями, — подал свои голос Тома и отложил книгу в сторону. — Сейчас я объясню тебе Джелу, что это за кошка…

И он всё ему рассказал.

— Ух ты, какую статью я теперь напишу! — решительно заявил Джелу. — Узнают они, как травить корреспондентов! — (Ну и словечки умеет говорить Джелу! И откуда он их только берёт?) — А ты нарисуешь такую карикатуру, что им жарко станет.

— Не нарисую! — отрезал я.

— Как так? Почему?

— Так. Просто он боится, — пояснил Тома.

— Ты боишься, Пеницэ? Ну ничего, обойдёмся и без карикатуры. Но в заметке я напишу: «Хулиганам удалось запугать нашего Пеницэ, и он готов сложить своё оружие…» До свидания!

Я так и остался с разинутым ртом. Это как же так? Появится такая статья? Хуже этого и не выдумаешь.

— Стой! — закричал я и остановил Джелу у самого порога. — Так нельзя. Ты этого не сделаешь!

— Почему — не сделаю? Статья должна появиться обязательно. И все будут знать, что ты испугался.

— Ты что же, Джелу, хочешь выставить меня на посмешище? Не выйдет! Значит, ты думаешь, что я трус, да?.. Ты так считаешь? Ладно… Через полчаса карикатура будет готова!

Я заметил, что Тома и Джелу переглянулись.

— Раз так, то я остаюсь у тебя писать статью, а ты рисуй карикатуру, — сказал Джелу, протирая платочком свои очки. — А теперь слушай новость: классный руководитель семиклассников увидел в стенгазете твою карикатуру и сказал, что не оставит их поступок без последствий… Ну и заваруха началась!

Мы сразу же уселись за работу. Когда мы уже кончали, подошла Санда (раньше она шушукалась с Томой), поставила перед нами тарелку с яблоками и сказала:

— Сними рубашку, я зашью тебе воротник.

64 прокола

Все мы мечтали о настоящих брюках, как у взрослых.

Первым из нашего класса пришёл в школу в длинных брюках Тимофте. Это были не брюки, а чудо!

Мы тоже носили длинные шаровары, когда была плохая погода. В них мы кувыркались, бегали наперегонки, лазали через заборы и преодолевали разные препятствия (чаще всего прыгали через лужи). Но, говоря по правде, это было совсем не то, и никто из нас не мог похвалиться настоящими длинными брюками. Шаровары наши на пуговицы не застёгивались, держались на резинке, а внизу мы подвязывали их тесёмками прямо к ботинкам. Они были просто длинные — и всё, без карманов, без отворотов внизу, а о складке уж и говорить не приходится. В общем, ни у кого из нас не было настоящих брюк.

Мама сказала мне:

— Потерпи, Флорикэ. Ты теперь из них очень быстро вырастешь. Подрастёшь ещё немного, тогда…

Тимофте, видно, уже подрос. Ну конечно, он по плечо нашему учителю. Трудно даже поверить, что он учится в одном классе с таким коротышкой, как Теодореску.

Ну и шум поднялся у нас в то утро, когда Тимофте впервые пришёл в класс в своих длинных брюках! Мы смотрели на него, как на чудо. Ну и брюки! Тёмно-синие, со складочкой, с отворотами, с карманами и кожаным ремнём. В первую минуту мне показалось, что они ему велики. Но я вспомнил слова своей мамы и решил, что мама Тимофте тоже подумала, что он ещё будет расти.

— Вот это вещь!

— Красота!

— А карман сзади есть?

— Конечно, есть, ты что — не видишь?

— Смотри, не за-пач-кай их, — советовал Милукэ.

— Я бы тоже непрочь примерить…

И так на каждой перемене. А Тимофте ходил, выпятив грудь, гордый и безразличный ко всему, так, словно всю свою жизнь только и делал, что носил длинные брюки. С ребятами он говорил сквозь зубы и всё расхаживал по классу, засунув руки в карманы. А карманы такие, что в них можно спрятать самую большую рогатку. Руки из карманов он вынимал только тогда, когда садился за парту, или для того, чтобы потуже подтянуть брюки и аккуратно расправить складку. Но под конец, уже на последней перемене, Тимофте важно заявил:

— Ничего, малыши, когда-нибудь и у вас будут такие брюки!

После уроков мы обычно шли домой втроём — я, Тимофте и Джелу (мы жили по соседству и почти каждый день проводили вместе всё свободное время). К пяти часам с несколькими ребятами из нашей компании мы собирались на улице Мушкатей, перед домом Джелу. По правде говоря, это даже не улица, а тупик, машины заезжают сюда редко, и вся она принадлежит нам. Классы, которые мы здесь рисовали, стирал только дождь.

— Тимофте, приходи сегодня после обеда. Будем играть в лапту.

— Сегодня не могу, у меня дело…

— Пожалеешь. Знаешь, какой у нас теперь мяч?..

Горнист посмотрел на складочку своих брюк, подумал о чём-то, а потом сказал:

— Ничего-то вы не понимаете! Нечего мне тут с вами делать, на Мушкатей. Я, дети, пойду сегодня на Таркэу.

— А что ты не видел на Таркэу? — заинтересовался Джелу.

— Это, милый мой, не для детей! Туда в коротких штанишках не пускают!

Мы с Джелу удивлённо переглянулись.

— Так, значит, не придёшь? — опять спросил Джелу.

— Нет, дети, не приду.

И он действительно не пришёл. А на второй день явился в своём обычном костюме. «Не протирать же мне в классе такие мировые брюки», — объяснял он ребятам. После обеда Тимофте опять не пришёл на Мушкатей. Такого, чтобы Тимофте не приходил сюда два дня подряд, не случалось ещё ни разу. С тех пор, как он болел корью…

На третий день я заметил, как Тимофте украдкой читает на уроке какую-то обёрнутую в газету книжку с пожелтевшими страницами. Он держал её под партой, делая при этом вид, что занят письменной работой. Когда на перемене я подошёл к нему, он испуганно вскочил с места.

— Что это там у тебя, Тимофте?

— Тсс! Секрет! Помалкивай, малыш!

— Что ты дяденька, — ответил я насмешливо, — могила! Только покажи, а?..

Тимофте, не выпуская книги из рук, осторожно приоткрыл обложку.

У меня даже глаза на лоб полезли. Я прочитал: «Смерть проживает в 36-м номере».

— Ну как? — гордо спросил горнист.

— Дай посмотрю! — Я протянул руку к книге.

Тимофте как будто даже передёрнуло, и он решительно повернулся ко мне спиной.

— Вон чего захотел! Ты думаешь, это для детей? Это для последователей! — сказал он важно.

Я стоял перед ним, не зная, что ответить.

— Ты что же больше не будешь ходить на Мушкатей?

— Последователи ходят на Таркэу, — сказал он и, отмахнувшись от меня, вновь склонился над книгой.

Я ничего не понял. И длинные брюки, и «дети», и какие-то «последователи». «Смерть в 36-м номере», Таркэу… Ясно лишь одно — Тимофте валяет дурака!

Я решил пойти к Джелу. Он все знает. Недаром его отец преподаёт в университете… Джелу знает арифметику не хуже семиклассников, а по румынскому у него всегда только десятки^[4]. Правда, мы над ним подтруниваем, потому что он любит говорить учёные слова и застенчив, как девчонка.

— Джелу, — спросил я его, — что такое последователь?

— Последователь… последователь… — От смущения он залился румянцем. — Я не знаю, что это такое.

Я рассказал ему о книге Тимофте и о нашем разговоре.

Когда Джелу услыхал название книги «Смерть проживает в 36-м номере», он задумался на минуту, протер очки и сказал:

— Это, наверно, роман, и в основе своей детективный… Последователь, говоришь? Заходи ко мне вечером, мы проверим одну гипотезу.

Последователь, гипотеза… А что это все значит? В общем, вечером надо зайти к Джелу.

В шесть я ушёл из дому. По дороге на улицу Мушкатей я должен был пройти по Таркэу. И вот в дверях кино-театра «Бучеджь» я увидел Тимофте. На нем опять были длинные брюки. Вместе с ним стояли Оакэ и еще двое старшеклассников из девятого и десятого, все — приятели Оакэ. Это была та самая компания с Таркэу. Все они считали себя очень умными и всегда насмехаются над нами, ребятами с Мушкатей. Теперь они стояли у входа в кинотеатр и покуривали, пряча сигареты в рукав, а Тимофте смотрел на них с восторгом. «Теперь понятно, — подумал я — почему он не приходит на Мушкатей. Значит, мы, Тимофте, дети, малыши, так получается? Хорошо же, посмотрим…»

Джелу, забравшись с коленями на стул, склонился над огромной книжищей.

— Вот! Теперь я знаю. Читай! — торжествующе закричал он. Я подошел к книге, которую он назвал толковым словарем. — Вот, — продолжал Джелу, — что здесь написано ученик, учащийся». А дальше: Лицо, угодливо следующее за кем либо, разделяя его взгляды и мнение, подпевала… И вот еще: Чье то доверенное лицо, протеже, любимчик… Ну, теперь ты понял?

— Понял… Послушай, Джелу, не кажется тебе, что получается слишком много?..

— Чего слишком много? Последователей?

— Ну да! Как тут разобраться? Давай начнём сначала. Во-первых, ученик. Это правильно. Тимофте ученик.

— Подожди, — прервал меня Джелу, — мы ведь тоже ученики.

— Вот именно. Но Тимофте сказал, что только он последователь. Значит, ученик для него не подходит. Дальше написано «учащийся». Это тоже не подходит. Он не учащийся, учащиеся бывают в училищах.

— Хорошо, оставим и это. Посмотри, здесь написано намного яснее…

Мы перечитали всё и поняли, что быть «последователем» для Тимофте не означает ничего хорошего. Он угодлив, и собственного мнения у него нет. И чего же Тимофте так кичится тем, что он «последователь»!

— Здесь какая-то тайна! — решил наконец Джелу.

На другой день, увидев меня, Тимофте закричал:

— Ты почему вчера со мной не поздоровался?

Мне показалось сначала, что он просто напрашивается на ссору.

— Ты думаешь, я тебя не заметил вчера, когда ты шёл мимо кинотеатра? — продолжал он весело. — Я стоял там со своими друзьями… Да, это тебе не малявки с Мушкатей…

— Большое вам спасибо, дяденька, — усмехнулся я в ответ. — Ты только не думай, что мы на Мушкатей вывесим из-за тебя траурные флаги.

— Конечно, где уж вам, сосункам… Вы всё в классы играете…

— Правильно, что нам ещё делать? В общем, за сигареты нам не попадёт!..

— Мне тоже не попадёт. Я, правда, покурил немножко, но мне не очень понравилось… Горло только дерёт от табака. Ну его!

— А зачем ты околачиваешься на Таркэу и разыгрываешь из себя взрослого?

Горнист пристально посмотрел на меня и сказал:

— Знаешь, малыш, я мог бы на тебя здорово рассердиться, и тогда, пожалуй… Но ладно, я не сержусь… Вот что, хочешь после обеда покататься на велосипеде?

— Конечно, хочу! А откуда у тебя велосипед?

— Какое тебе дело? Приходи после обеда в пять часов на Таркэу и жди меня напротив мастерской «Скорость». Понял где?

— Понял.

Но вдруг Тимофте хлопнул себя рукой по лбу и сказал:

— Чуть было не забыл! Принесёшь пачку сигарет «Карпаць». Так и спросишь: «Красные Карпаць». Смотри не забудь.

— Сигарет? — пролепетал я. — А зачем нужны сигареты? Ты ведь говорил…

— Любопытный же ты малый! Ты что же хочешь кататься на велосипеде задаром? Нет, братец, за это надо платить, — сердито объяснил мне горнист.

— Платить?

Тимофте прямо рассвирепел.

— Скажи прямо: согласен или нет? Если согласен, приходи в пять часов к «Скорости» и неси в зубах «Красные Карпаць».

Я подумал в эту минуту о Джелу. Как же так? Он не будет кататься на велосипеде?

— Я приведу с собой и Джелу.

— И без этой мелочи обойдёмся! Здесь не Мушкатей.

— Без Джелу я не приду.

— Ну, твоё дело, — разозлился Тимофте. Он совсем уже собрался идти, как вдруг остановился и сказал: — Ладно, так и быть, но тогда нужно заплатить больше… две пачки.

— А не слишком ли жирно будет? Так весь велосипед от дыма закоптится! — ответил я, испугавшись больших расходов. — Сколько стоит пачка сигарет?

— Боишься обеднеть? — насмешливо ответил горнист. — Две леи пятьдесят банов^[5] пачка. Ну, договорились? В пять часов около…

— … «Скорости», — докончил я.

Без четверти пять мы с Джелу пришли на Таркэу. Очень уж хотелось нам покататься на велосипеде! Во всём нашем классе только у Милукэ был подростковый велосипед, но он никогда не давал нам на нём прокатиться. Наверно, боялся, что мы съедим колёса.

Сгорая от нетерпения, топтались мы на тротуаре напротив «Скорости». Это была маленькая ремонтная мастерская, приютившаяся в старом, облезлом домике с поржавевшей металлической вывеской:

Под слоем осыпающейся краски можно было разобрать полустёртые буквы старого названия «Скорость». Именно так называлась когда-то мастерская, но мы этой фирмы уже не застали. А старшие и теперь ещё говорят по привычке:

— Отнеси-ка, сынок, лампу в «Скорость», пусть починят побыстрее!

Чего только не чинят в «Скорости»! И керосиновые лампы, и ключи, и замки, и краны для газовых плит, и печные дверцы, и цепочки, и трубы, и многое другое. В маленькой, запылённой и тёмной мастерской в беспорядке валяются всякие железные, медные, оловянные и алюминиевые вещи, поломанные краны и подсвечники, заржавленные велосипедные цепи. Не всегда даже и догадаешься, для чего нужен весь этот хлам… И так всегда, когда бы ты ни пришёл…

Тимофте появился неожиданно, как из-под земли вырос. Он опять был в новых брюках, держал руки в карманах и довольно ухмылялся.

— Ну, пришли, малявки? А где сигареты?

Мы вынули сигареты и отдали ему. Я помню, сколько пришлось мне пережить, пока я их покупал. Джелу о сигаретах даже и слышать не хотел. Ведь он у нас «девочка», и, конечно, покраснел при одной мысли, что надо зайти в табачный киоск! Так что мне пришлось всё сделать самому. Как посмотрел на меня продавец: да, чего только не пришлось мне вытерпеть из-за этого велосипеда!

— Ну вот, хорошо. «Красные»… — одобрил горнист и засунул сигареты в карман своих брюк. — Ну, а теперь пойдёмте к Оакэ, дадим ему сигареты, а он нам даст велосипед.

Открыв едва державшуюся на петлях калитку с висевшей на одном гвоздике пожелтевшей табличкой «Злая собака», мы вошли во двор. Я нисколько не боялся. «Раз табличка такая старая, — подумал — то и злая собака, наверно, давно уже сдохла». За мастерской я заметил небольшой дворик, огороженный деревянным забором из полусгнивших досок. Многих досок недоставало, и дырки в заборе напоминали мне щербины во рту Милукэ. Сквозь дырки виднелся пустырь.

В конце двора на скамейке у самого забора сидел Оакэ. Оакэ это сын Теодора И. Михэйлеску. Он верховодит всеми ребятами на Таркэу. Мы, ребята с Мушкатей, всегда стараемся обойти его сторонкой, потому что он задирается без всяких причин. То подставит подножку, то даст тумака и, ехидно посмеиваясь, идёт дальше своей дорогой. Когда я увидел его, мне сразу стало не по себе: и зачем мы только сюда пришли?

Рядом с Оакэ на деревянной скамейке лежал велосипедный насос, клещи и целая куча гаечных ключей, а перед ним стоял перевёрнутый вверх колёсами велосипед. Оакэ что-то с ним делал, растрёпанные волосы его свисали на лоб, а пёстрая, в разноцветных полосках рубашка была вымазана машинным маслом.

Мы с Джелу на шаг отстали от нашего горниста.

— Ну не тяни, давай быстрее сигареты! — приказал Оакэ, не поднимая головы и продолжая постукивать молоточком по спице.

Тимофте торопливо вытащил обе пачки и отдал их. Сигареты сразу же исчезли в кармане Оакэ.

— «Красные»?.. Это хорошо, — буркнул он, продолжая постукивать молотком. — Эй, последователь! — обратился он к Тимофте.

Мы с Джелу переглянулись. Мы поняли теперь, почему Тимофте называл себя «последователем»!

— Сигареты мне нравятся, и я дам тебе прокатиться… — процедил Оакэ, даже не взглянув на Тимофте. — Только не забывай, велосипед не мой, а одного малого, Карла. Он сдал его в починку моему отцу. Так что если ты его раздолбаешь…

— Не раздолбаю, — заверил Оакэ Тимофте, стараясь говорить басом, чтобы казаться постарше.

— Ну, смотри не раздолбай!

— А ты долго ещё с ним будешь возиться? — спросил Тимофте.

Он с силой рванул колесо велосипеда, наклонился и, закрыв один глаз, стал внимательно смотреть, как оно вертится.

— Ты не лезь, это другой велосипед! — крикнул Оакэ. — Тот в мастерской, я его сейчас пригоню. Только не суй свой нос в инструменты! Понял, последователь? — И Оакэ куда-то ушёл.

— Слышите, вы, не лезьте к инструментам! — приказал и нам, в свою очередь, Тимофте, хотя, по правде сказать, нам это и в голову бы никогда не пришло.

— Про, нас ты ни словечка не сказал, — шепнул я Тимофте. — А если он не даст нам покататься?

— Даст, почему же не даст. Ведь вы со мной!

— Может, он не согласится… — поддержал меня Джелу; он тоже, видно, чувствовал, что наше дело гиблое.

— Ну да, ты, последователь, с нами! Это мы знаем! — улыбнулся я.

Но Тимофте, конечно, не понял, почему я так говорю.

Вернулся Оакэ, ведя за руль жёлтый велосипед с ручным тормозом и никелированными крыльями. Я увидел, что до педалей мне не достать. Тимофте велосипед, конечно, годился, но нам…

— Послушай, ну, а если ты всё-таки его раздолбаешь? — не унимался Оакэ. — Что ты можешь оставить в залог? Пыль с колес? Прошлогодний снег? — Оакэ исподлобья оглядел Тимофте. — Так, я придумал! Снимай-ка брюки!

— Что-о-о? — Горнист едва не задохнулся.

— Не строй из себя дурачка, понял? Снимай свои штаны!

Я с удивлением посмотрел на Джелу. Джелу покраснел до корней волос.

— А как же я буду без брюк? — жалким голосом спросил Тимофте.

— Принести тебе мои шкеры? Сейчас. Ну давай! Не вздумай только удрать, мне из окошка все видно, — пригрозил Оакэ и снова скрылся в мастерской.

Я схватил Тимофте за руку:

— Ну, что же ты теперь сделаешь?

— Я считаю, что ты должен отказаться, — посоветовал взволнованный Джелу. — Это же недостойно!

Но Тимофте уже пришёл в себя.

— По-твоему, отказаться от велосипеда это достойно? — передразнил он Джелу. — Выдумал тоже, отказаться! Это после того, как я ему заплатил, — проговорил он и стал расстёгивать свои великолепные длинные брюки. — А знаете, так даже лучше: вдруг я разорву их цепью? Вы же ничего ещё не понимаете, детки в коротеньких штанишках!

Нам нечего было на это ответить… Тем более, что у скамейки уже появился Оакэ со «шкерами». Да, их, пожалуй, не взял бы и старьёвщик: грязные, все разодранные, кое-как залатанные, — смех, а не штаны. Но Тимофте натянул их на себя, не проговорив ни слива.

— Как будто по заказу специально для тебя сшиты, — пробормотал Оакэ с насмешкой в голосе.

Он взял брюки Тимофте, положил их на скамейку, а потом, довольно причмокнув, сказал:

— Я всегда говорил тебе, малый, что до таких брюк ты ещё не дорос. Материалец мировой! Сотни три за них сразу отвалят!

Тимофте, проверявший работу педалей, испуганно оглянулся.

— Ты не бойся, не возьму! — успокоил его Оакэ. — Хотя, по чести говоря, они мне пришлись бы тютелька в тютельку. Ну, теперь езжай! И не вздумай удрать с моим велосипедом!

Горнист ухватился за жёлтый велосипед с одной стороны, мы двое — с другой. Я потрогал рукой жёсткое седло, Джелу нажал на ручной тормоз. И мы пошли.

— Слышь, ты, а это кто такие? — спросил Оакэ.

Тимофте сделал вид, что не расслышал вопроса, и быстрее повёл велосипед к улице.

— Ты что, не слышишь? Отвечай, если тебя спрашивают. Что это за птахи?

Как будто он видел нас впервые! Будто это не он задевал нас, не давал нигде проходу!

— Это со мной, — пробормотал Тимофте.

— Я вижу, что с тобой… А тебя разве просили приводить сюда сопляков? Не вздумай дать им велосипед!

— Не дам, конечно, не дам, — заверил Тимофте, не сводя глаз с педалей.

Но, как видно, Оакэ ему не очень поверил.

— Я буду следить за тобой из окна… Если что увижу, будешь иметь дело со мной! А вы, сопляки, — добавил он нам, — смотрите…

Этого Джелу не мог стерпеть. Он сказал:

— Во-первых, мы не сопляки. А во-вторых, за прокатвелосипеда мы заплатили и имеем право на нём покататься.

Оакэ отбросил в сторону ключ, которым подкручивал спицы, и подошёл к нам.

— Ишь ты какой нашёлся! — ухмыльнулся он и схватил покрасневшего как рак Джелу за подбородок. — Я что-то не понимаю, что надо этому очкарику? — спросил он Тимофте. — Кому они заплатили?

— А сигареты?! — воскликнул я.

— А ты кто такой? Тебе чего надо? Может быть, и ты тоже хочешь прокатиться?

— Чего же ты молчишь, Тимофте? Оглох, что ли? — крикнул Джелу, вырываясь из грязных рук Оакэ, всё ещё державшего его за подбородок.

Тимофте, стараясь не смотреть на нас, заикаясь, пробормотал:

— Ей-богу, они тоже покупали сигареты… Может, разрешишь им разок…

— Только вот на этих колёсах, — расхохотался Оакэ, показывая на очки Джелу. — Понятно? Хватит болтать!

— Нет, так не пойдёт! — стоял на своём Джелу.

— Да, это наше право, — заявил и я, возмущённый трусостью Тимофте. — Скажи, кто покупал сигареты?

— Ты мне ещё поговори, я дам тебе такие сигареты, что сразу подавишься! Какое мне дело, сопляки вы такие, до ваших сигарет? Я веду переговоры только с последователем. А вы лучше убирайтесь побыстрее, а то, того гляди, и дождь пойдёт! — закончил он и дал нам по подзатыльнику.

Джелу прямо разъярился:

— Ах ты, бессовестный хулиган! Чего руки распускаешь?

— Ну, довольно! — гаркнул Оакэ. — Проваливайте отсюда!

— Хулиган!

Пока мы так ругались, горнист наш молчал, словно воды в рот набрал, и всё продолжал возиться с тормозом.

— Пойдём, Пеницэ, — решительно сказал Джелу. — Мы ещё с ним поговорим!

Честно говоря, я в эту минуту даже и представления не имел, о чём ещё можно «говорить» с Оакэ, но на всякий случай сказал:

— Ясно, поговорим!

И мы пошли. Но Оакэ не унимался.

— Если я увижу, что ты дал велосипед, — кричал он Тимофте, — я тебе голову оторву!

Мы с Джелу выскочили со двора, громко хлопнув калиткой. Табличка с надписью «Злая собака» жалобно звякнула. На углу улицы мы остановились.

— Вот хулиган, настоящий хулиган! — всё повторял Джелу, красный от негодования.

— Ненужно было приходить на Таркэу… Да ещё, вдобавок ко всему, к Оакэ…

— А кто же знал, что это к нему?.. Но какое всё же унизительное положение!..

Тут я даже чуть не расхохотался, хотя мне и было не до смеху. Странный мальчик, этот Джелу. Ну, подумайте сами: нас чуть не отколотили, и велосипеда не дали, и деньги мы выбросили на ветер, а Джелу так важно рассуждает, будто учёный какой…

— Джелу, мы должны взять велосипед у Тимофте.

— А как?

— Давай поговорим с ним. Где же это слыхано, чтобы мы платили за прокат, а он катался?

— Да он просто трус, и говорить с ним нечего.

— Трус — не трус, а мы тоже должны покататься…

Очень мне не хотелось возвращаться домой несолоно хлебавши. И погода была прямо чудесная — самая подходящая для катания на велосипеде.

Обозлённые, невесёлые, мы стояли на углу, как вдруг в конце улицы появился Тимофте. Низко пригнувшись к рулю, он изо всех сил гнал прямо на нас. По виду его можно было подумать, что он участвовал в гонке вокруг Египта.

— Вот он! — крикнул я Джелу.

— Задержим его!

Когда горнист подлетел к самому углу дома, мы выскочили ему наперерез. Тимофте не ожидал этого, свернул к тротуару и резко затормозил.

Ф-ш-ш-ш! — зашуршало заднее колесо, скользя по асфальту.

— Таких тормозов вы, наверно, никогда не видели, а, детки?

— Такие тормоза мы, конечно, видели, а вот таких последователей, как ты, ещё не приводилось! — оборвал я его. — Давай сюда велосипед!

— Ах, вон чего вы хотите!

— А ты как думал? Ты думаешь, мы ждём тебя, чтобы вручить тебе жёлтую майку чемпиона? Слезай!

— А ты помолчи! — обозлился Тимофте. — Радуйтесь лучше, что легко отделались.

— Так неправильно, — поддержал меня Джелу, — за сигареты платили мы.

— А отвечать за всё буду я, — перебил его Тимофте и изо всех сил нажал на педали, пытаясь улизнуть.

— Стой ты, подпевала несчастный!

Я схватился за руль, и колесо ударилось о край тротуара. А Джелу сзади вцепился в пружины под седлом.

— Или ты дашь нам велосипед, или…

— Оакэ! Оакэ идёт! — вскрикнул вдруг Тимофте.

Я выпустил руль и со страхом обернулся, Джелу оставил седло, и в то же мгновение Тимофте из-под самого на-нашего носа увёл велосипед.

Очутившись на безопасном расстоянии, Тимофте показал нам нос.

— Здорово он обвёл нас вокруг пальца! — вздохнул я.

— Нет ты только посмотри на него, — с возмущением говорил Джелу, — в этих штанах он похож на циркового клоуна.

Джелу был прав. В штанах Оакэ… в штанах… в штанах… Слова эти вдруг почему-то завертелись у меня в голове.

— Джелу! Джелу! — закричал я, подпрыгивая на одной ноге. — Ты только послушай, что я скажу! Джелу, мне пришла в голову идея, да ещё какая!

Джелу посмотрел на меня так, словно я рехнулся.

— Чудесная идея! У нашего последователя скоро зарябит в глазах. Мы ему отомстим! Мы дадим ему жару, Джелу, ты только послушай меня внимательно…

Джелу всегда очень сдержанный, спокойный и остается таким даже тогда, когда происходят самые необыкновенные события. Но на этот раз он слушал меня прямо как зачарованный, изредка восклицая: «чудесно», «фантастически», «феноменально», или говорил ещё какие-нибудь словечки, известные лишь ему одному. Мы ударили по рукам, давая друг другу клятву довести месть до конца.

— А теперь нам нельзя терять ни минуты.

— Но где взять удочку? — спросил Джелу.

— Верно, — удочка… У меня нет…

— Подожди, я придумаю, чем её заменить. Ты отсюда не уходи, я сейчас сбегаю домой и быстро вернусь.

Не прошло и десяти минут, как Джелу вернулся. В руках он держал сосновую трость, всю разукрашенную нарезными узорами.

— Это память о горах, где мы были летом, — разъяснил мне Джелу, — и это же будет орудием нашей мести.

К толстому концу трости Джелу прибил большущий гвоздь. Наше орудие было ничуть не хуже удочки.

Мы осмотрелись, не следит ли кто за нами, и пустились в путь… Тимофте теперь был далеко, на другом конце Таркэу. Со всякими предосторожностями добрались мы до нашей цели — тупика Капитан Петреску. Здесь был большой пустырь, примыкавший к забору мастерской «Скорость». Пустырь весь зарос сорняками, всюду виднелись груды щебня, оставшегося от давно развалившегося домика, и валялся мусор. То старая туфля попадётся, то заржавленная консервная банка, то горка картофельной шелухи или осколки битого стекла. В тупике мы встретили только какого-то старичка, поливавшего деревца в своём садике перед домом номер семь. Старичок внимательно оглядел нас, и я подумал, что ему понравилась трость Джелу…

Самая трудная часть нашего дела начиналась теперь… Если мы пойдём прямо к забору, Оакэ может нас заметить. Значит, нужно подкрасться незаметно. Мы опустились на четвереньки и поползли, укрываясь в бурьяне. Мне сначала даже не верилось, что Джелу умеет ползать: он никогда этим не занимался.

Но, как видно, жажда мести — хороший учитель. Джелу полз вслед за мной, не издавая ни звука, и так тихо, что его почти не было слышно.

Только колени наши да ладони знают, чего стоило нам добраться до цели.

Теперь мы неподвижно лежали на животе, стараясь не дышать. По ту сторону щербатого забора, напомнившего мне о Милукэ, возился с велосипедом Оакэ. Он был всего лишь в двух-трёх шагах от нас, и мы даже слышали его дыхание. Джелу подполз ко мне ближе, и мы лежали теперь почти у самого забора. Место было очень удобное. Чтобы дотянуться до скамейки, на которой лежали брюки, достаточно было только протянуть руку. Легко сказать — протянуть руку: она не пролезала между досками забора.

Я знаком попросил у Джелу его трость. Он, тоже знаками, дал мне понять, что надо немного обождать. Нас может услышать Оакэ.

И вдруг Оакэ запел:

Тридцати скелетам гроб был домом,

А на гробу стояла бутылка с ромом.

Он пел всё громче и громче, а последние слова выкрикивал так громко, что мне удалось взять у Джелу его трость: Оакэ не мог услышать слабого шороха.

Но бедняги капли не смогли испить:

Штопор позабыли в гроб им положить, —

орал во всю глотку Оакэ и, не закончив даже одного куплета, начал песню сначала.

Джелу шепнул мне на ухо:

— Эта песня лишена всякого смысла.

Если бы мы были в другом месте, я обязательно сказал бы Джелу что-нибудь насчёт «смысла». В двух шагах от нас смерть, а он ещё ищет смысл.

Я осторожно просунул трость между досками. Гвоздь, воткнутый в конец трости, был уже сантиметрах в тридцати от брюк Тимофте. Потом в двадцати…. И вдруг что-то треснуло. Я увидел, как Джелу закусил губы. Но Оакэ по ту сторону забора продолжал орать как ни в чём не бывало. Он ничего не услышал.

Но бедняги капли не смогли испить… —

опять завопил он, а я, воспользовавшись этим, резким рывком подцепил гвоздём отворот. Подцепил крепко, я это сразу почувствовал, но самое трудное было ещё впереди: брюки нужно было подтянуть к забору. Вдруг они упадут, и Оакэ услышит? Но нам повезло: он, не переставая, орал во всю глотку.

В конце концов я стянул штаны со скамейки, и тут Джелу помог мне протащить их на нашу сторону. Правда, они теперь были уже не тёмно-синие, а, пожалуй, серобурые… Но, главное, — они оказались в наших руках!

— Потрясающе! — шепнул мне Джелу.

Я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться от радости, что мы победили. А одураченный Оакэ всё ревел своё:

… на гробу стояла бутылка с ромом…

От этого наше победное отступление показалось мне ещё приятнее… Мы отомщены! Но самые сладкие плоды нашей мести были впереди.

Перед тем как выбраться из бурьяна, мы хорошенько отряхнули свою добычу от пыли и аккуратно сложили её. Настоящий трофей! Потом как ни в чём не бывало вышли в тупик и спокойно пошли к дому. Дед из седьмого номера не копался уже в своём садике и навсегда упустил случай ещё раз полюбоваться тростью, или, как называл ее Джелу, «орудием нашей мести».

Шли мы окольным путём, минуя улицу Таркэу, и на-конец добрались до дома Джелу. Первым делом мы хорошенько спрятали наш трофей: Джелу засунул брюки в платяной шкаф, на самое дно, под груду полотенец.

Потом мы сели за шахматы. Но, конечно, о настоящей игре не могло быть и речи. Мы всё время говорили о том, как ловко унесли брюки, и то и дело хохотали, поглядывая на шкаф: трофей был в безопасности. Интересно, с каким видом пожалует завтра в школу Тимофте!

Говоришь о волке, а волк… на пороге.

Уже темнело, когда в дверях показался унылый Тимофте. Мы чуть не расхохотались, увидев на нём те самые «шкеры», которые дал ему Оакэ. Но смеяться было нельзя — он сразу мог бы заподозрить неладное.

— Я остался без брюк! — закричал Тимофте.

— Как так «без брюк»? — притворно удивились мы.

Я сначала немного испугался: мне показалось, что Тимофте нас подозревает и поэтому пришёл прямо сюда. Но потом я понял, что это ему и в голову не приходит.

— Ребята, помогите, вы должны мне помочь! — начал он нас упрашивать.

«Ага, — подумал я, — теперь мы не малявки, мы снова стали ребятами…»

Джелу протёр очки платочком и совершенно серьёзно спросил:

— А в чём, собственно, суть вопроса?

И Тимофте принялся рассказывать нам длинную историю, из которой можно было понять только одно: во всём виноват Оакэ, один Оакэ.

— А может, и не он… — закинул я удочку.

— Кто же тогда, если не он? — ответил горнист. — Кто же другой мог это сделать? Кто заставил меня снять брюки? Кто дал мне взамен эти лохмотья? Кто говорил, что длинные брюки не для меня, что я до них не дорос? Кто говорил, что они стоят по крайней мере три сотняги?

— Хорошо, хорошо, но ведь ты его последователь, — решил поддеть его Джелу.

— Последователь… последователь… Только для того, чтобы доставать ему сигареты. Чтобы он мог дымить со своими дружками! — Тимофте в ярости вскочил с места и забегал по комнате. — Он меня обокрал! Я знаю! Я уже слыхал, что эти жулики с Таркэу стащили у одного парня часы и кому-то их продали… Мои брюки! Что мне теперь делать, что?

— А он-то что говорит? — спросил Джелу всё так же серьёзно.

— А что ему остаётся говорить? Не брал, говорит, ничего не знаю и даже не дотрагивался до них. Говорит, что их, наверно, нечистый дух унёс.

Ну вот, теперь мы стали «нечистыми духами»!

— Так он и говорит, — продолжал Тимофте. — И даже поклялся, что не брал мои брюки. Но я ему не верю.

— Ну, а дальше что у вас было?

— Я кричал на него, сказал, что не сдвинусь с места, пока он не отдаст брюки. Ну, а он… он надавал мне тумаков и выгнал. Но ничего, я ещё ему покажу! Он у меня поплачет!

— А что ты ему покажешь? — спросил Джелу, недоверчиво пожимая плечами.

— Да в том-то и дело, что… я сам не знаю. Поэтому я и пришёл к вам. Честное слово… я бы вам дал велосипед. Но вы же сами видели, что за тип этот Оакэ… И что мне теперь делать без брюк?..

— Да, положеньице!

Я слушал Тимофте и как-то даже забыл, что брюки лежат у нас. Какое-то мгновение я даже верил, что их украл Оакэ, и искренне посоветовал Тимофте:

— Иди домой и расскажи всю правду. Пусть твой отец займётся им как следует.

— Отец? — выпучил глаза горнист. — Только этого не хватает! Да если дома узнают, что я надевал эти брюки!.. Ведь это мои праздничные, воскресные брюки!

«Так, значит, ты, Тимофте, хвастался своими брюками и обзывал нас малявками, а дома и не узнали что ты их надел… Все понятно — подумал я. — Как же ты теперь выберешься из этого капкана, если твои чудесные брюки находятся в шкафу у Джелу. Как, а последователь?»

Думая об этом, я с трудом сдерживал смех, а Джелу сидел с невозмутимым лицом, склонившись над шахматной доской. У него был такой вид, словно он пытается привести к одному знаменателю целую страницу дробей. Эх, если бы Тимофте знал правду, если бы он знал, что его брюки находятся здесь рядом, за его спиной! Он разорвал бы нас на мелкие куски…

— Знаешь, пошли ему ультиматум? — решительно выпалил Джелу.

— Что послать? — переспросили мы с Тимофте.

— Энергичный ультиматум! Да, это единственный выход.

Ну и голова у нашего Джелу! Я уверен, что он станет известным учёным.

— Ультиматум? А что это такое? — спросил горнист, почёсывая затылок…

— Я его отредактирую, — продолжал своё Джелу. — Подсунешь ему под дверь и не позднее завтрашнего дня получишь свои брюки обратно.

Через несколько минут мы написали на листке бумаги следующее: «Если завтра ровно в 18 часов ты не принесёшь мне домой брюки, тебя ждёт смерть. Смерть — или брюки!»

— Что? — подскочил Тимофте. — Кто же его убьёт?

— Как так «кто»? — удивился Джелу непонятливости Тимофте. — Ты и убьёшь…

— Я?.. И не подумаю! — Горнист испуганно отшатнулся, схватил ультиматум, как видно собираясь его разорвать.

— Постой, — остановил его сердито Джелу. — Ты хочешь получить свои брюки обратно, так или не так? Если хочешь, то делай, как тебе говорят. Пойми ты, ведь это ультиматум!

— Ладно, ладно, — пробурчал Тимофте. — Ультиматум так ультиматум! Только бы Оакэ мне не всыпал.

Горнист ушёл, спрятав бумагу в карман. Мы уговорили его прокрасться как-нибудь к Оакэ и подсунуть ему записку под дверь.

Когда мы с Джелу остались одни, я сказал:

— Ты знаешь, какая теперь заварится каша? Может, лучше отдать ему брюки? Мы уже и так отомстили.

— Нет, я хочу, чтобы они поссорились, а потом… — тут Джелу перешёл на таинственный шёпот, — мы возвратим брюки. План у меня прекрасный! И главное — завтра точно в шесть часов вечера нужно быть у Тимофте.

Новости, которые сообщил нам Тимофте утром, были не очень-то приятные. Оказывается, ещё до уроков он встретился на улице с Оакэ. Тот, как видно, уже прочёл ультиматум, потому что прямо кипел от ярости. Тимофте сказал, что только чудом ему удалось улизнуть. Он удирал, ни разу не оглянувшись, а Оакэ кричал вслед: «Брюки захотел… Я тебе покажу такие брюки!» И вот из-за всего этого Тимофте не верил в успех ультиматума. К счастью, дома об исчезновении брюк ничего ещё не знали. Но, конечно, скоро всё станет ясным, если только Оакэ не возвратит их сегодня же. А если всё обнаружится…

Мы утешили Тимофте, что всё наладится: Оакэ испугается и обязательно вернёт брюки в указанный срок. Иначе и быть не может! Нужно только подождать до шести часов и держаться всем вместе. Так будет лучше. Кто знает, что ещё может случиться?..

Когда закончились уроки, Тимофте угостил нас нугой. Да, теперь уже и речи не было о «малявках» или о чём-нибудь в этом роде… И, значит, правильно мы сделали, что унесли его брюки! Он уже не задирал больше нос и «последователем» себя не называл. Признаться, мы тоже немного поостыли, и в половине шестого обещали к нему зайти.

Вы знаете, что за план придумал Джелу? Мы все будем сидеть у Тимофте, а в это время двоюродный брат Джелу принесёт брюки. Он позвонит у входной двери, положит на порог свёрток с брюками и сразу убежит. Сделать всё это надо ровно в шесть часов, как раз в срок, указанный в ультиматуме! Мы уже заранее представляли себе, как изумится наш горнист…

После обеда мы, как и условились, пришли к Тимофте. Расположились в столовой и сделали вид, что решаем задачи. Вместе с нами сидела мать Тимофте, госпожа Мальвиния, женщина такого огромного роста, что рядом с ней даже её сын выглядел каким-то карапузом. Она что-то шила, радуясь, как видно, что мы заняты уроками. Но это-то и путало все наши планы. Ведь госпожа Мальвиния не должна была видеть, как принесут брюки, — она же ничего не знала об их исчезновении. Мы с Джелу только об этом и думали и сидели как на угольях. Даже Тимофте не так волновался: он ведь не очень-то верил, что Оакэ примет ультиматум. Без десяти минут шесть раздался звонок. Мать Тимофте отложила в сторону работу и уже хотела пойти открыть дверь, но тут Джелу толкнул меня под столом ногой. Я сидел ближе всех к двери.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, я открою сам!

Сказано — сделано. Я подлетел к наружной двери, открыл её, но на пороге оказался какой-то старичок, спутавший номер квартиры.

Мы все трое облегчённо вздохнули и вновь принялись «решать задачи», каждую минуту поглядывая на часы. Госпожа Мальвиния спокойно пришивала пуговицы. А я думал в это время, как мне побыстрее спрятать свёрток в маленькой передней и что сказать, когда меня спросят, кто звонил. Всё остальное пойдёт легче: госпожа Мальвиния выйдет из столовой, я внесу туда свёрток…

Дзинь!..

Я снова бросился к двери.

— Какой вежливый ребёнок, — услышал я голос мамы Тимофте.

Но только напрасно был я таким вежливым. Это звонил почтальон. Он принёс письмо, и я, передав конверт госпоже Мальвинин, уселся на место.

— Джелу, а вдруг твой двоюродный брат не придёт? — шепнул я ему на ухо так, чтобы ни Тимофте, ни госпожа Мальвиния не слышали.

— Придёт обязательно! — ответил Джелу уверенным тоном.

Горнист хмуро смотрел на часы: было уже десять минут седьмого. И в этот самый миг раздался короткий звонок. Я бросился было к двери, но — бывает же такое! госпожа Мальвиния решительно остановила меня:

— Бедный мальчик, ты совсем не занимаешься из-за этих звонков.

— Да нет, ничего, разрешите…

— Не нужно, я открою сама.

Мы так и замерли. Послышался какой-то шелест, а потом удивлённый возглас госпожи Мальвинин:

— Что это такое?

Она вошла в комнату, держа в своих крепких руках сверток, положила его на стол, за которым мы «занимались», и развернула.

— Что за чудеса! — воскликнула она, увидев брюки, и сразу же обратилась к Тимофте: — Это же брюки твоего отца… Как они попали в этот свёрток? Что ты скажешь на это?

Тимофте так и остался сидеть с разинутым ртом. В самом деле, что он мог сказать?

— Ультиматум… — пробормотал он, но тут же запнулся, так как я наступил ему на ногу.

— Что ты говоришь? — переспросила его госпожа Мальвиния.

— Ничего… я… совсем ничего… — невнятно пролепетал Тимофте.

— Это любопытно. Весьма любопытно! — продолжала мать Тимофте и принялась выворачивать карманы брюк. — А это что ещё за чудо? — воскликнула она, выложив на стол несколько пёрышек, карамельку, небольшой моток ниток и кусочек мела. — Это твоё? — грозно спросила она Тимофте.

— Моё?.. Нет, нет…

— А это?

Она вытащила из кармана большую белую резинку, на которой крупными буквами было написано: «Тимофте, пятый класс».

— Ну, а это что такое?

— Не знаю, мамочка, я совсем не понимаю, как сюда попала резинка.

— Не знаешь? Ты не знаешь, как попала твоя резинка в новые брюки отца?

Мы с Джелу тоже никак не могли опомниться от изумления. Наш прекрасный «трофей», оказывается, даже и не принадлежит Тимофте! Вот это врун!

— Так, значит, ты не хочешь мне рассказать, что случилось с брюками?

— Я не знаю, ей-богу ничего не знаю, мамочка!

— Так!.. Не знаешь? Хорошо… — госпожа Мальвиния решительно повернулась к нам. — Очень мило с вашей стороны, что вы пришли делать уроки вместе. Но теперь, дети, идите домой… Мне надо поговорить с сыном.

— О чём нам надо поговорить, мамочка? — завыл из своего угла Тимофте. — Я же ничего не знаю!

— Сейчас узнаешь!

И мощная рука госпожи Мальвинин широко распахнула перед нами двери. Мы не мешкая вышли.

Бывают у человека такие минуты, когда завидовать ему не приходится.

— Если бы не эти проклятые брюки, всё бы сошло благополучно, — сказал нам Тимофте наутро. — Всё этот Оакэ! Задала она мне ультиматум!..

— Слушай, Тимофте, но зачем тебе понадобилось вырядиться в отцовские брюки? Почему ты не сказал нам, что они не твои? — поинтересовался Джелу.

— Да всё из-за этого же Оакэ!

— Это ты брось! При чём здесь Оакэ?

— Да что вы знаете! Они не принимали меня на Таркэу в коротких штанишках. Оакэ говорил, что последователи ходят в длинных брюках. — И тут Тимофте весело улыбнулся. — Да, я совсем забыл вам рассказать главное! Ну и отомстил же я Оакэ! Наверно, он теперь уже лопнул от злости. Вчера после разговора с мамой я сразу же удрал на Таркэу и там… — Тимофте звонко рассмеялся.

— Ну, что там? — спросили мы в один голос.

— И там я прокрался во двор его мастерской. Оакэ не было, но жёлтый велосипед стоял во дворе. Знаете какой?.. Я подошёл к велосипеду и…

— Украл его?

— Нет! Лучше! У меня было с собой шило, и я проткнул им шины! Тридцать два раза!

— Вот это здорово! — рассмеялся Джелу — Тридцать два прокола! Слышишь, Пеницэ, тридцать два прокола!

— Нет, не тридцать два! — гордо поправил его горнист. Тридцать два это только в шине на переднем колесе. Но я проколол ещё и заднюю шину… Шестьдесят четыре прокола!

С тех самых пор всякий раз, вспоминая этот случай, я думаю, что бы было теперь с Тимофте, если бы мы не унесли тогда его брюки?

Наш секрет

Вот уже несколько дней, как у нас каникулы. А у меня всё равно хлопот полон рот: то катаюсь на санках, то иду на каток, то во Дворец пионеров, а то и дома хлопочу по хозяйству: это уже мама заботится, чтобы мне не было скучно…

Иногда я хожу в кино или играю с ребятами. Мы веселимся вовсю! Скучать совсем нет времени…

И всё-таки одна вещь меня всё время беспокоила. Я всё ждал известий от Тимофте. Мы договорились с ним об этом в последний день занятий, перед каникулами. Но время всё шло и шло, а ко мне никто не приходил. Наконец мне стало совсем невмоготу, и я отправился в школу один. В это время там как раз работали ребята из шестого.

— Ну, что тебе надо? — подошёл ко мне один: на плече он нёс какую-то доску.

— Меня никто не зовёт, вот я и пришёл сам.

Наш разговор услышал старший пионервожатый, товарищ Стоян.

— Пришёл сам? — сказал он. — Нет, Пеницэ, ты придёшь тогда, когда настанет ваша очередь. Разве ты забыл, что вы соревнуетесь с группой Джелу?

Наконец как-то вечером ко мне ворвался Тимофте, весь красный, запыхавшийся. Должно быть, он летел как на пожар.

— Завтра утром в восемь будешь в школе, — выпалил он. — Ну и побегал я сегодня… всех известил… Знаешь, звено Джелу уже работало два дня назад. Пока они занимают первое место в отряде.

— Подумаешь, большое дело! — хмыкнул я. Мы их перегоним!

— Это будь уверен, — подтвердил Тимофте, вытирая пот со лба. — Посмотри, какие мировые у нас ребята: Печовский, Блидару, Опран. — силачи! Грузить кирпичи для них раз плюнуть! Ну, я побегу, мне нужно известить ещё кое-кого. Смотри не проспи!

Мама поджарила мне яичницу, я выпил стакан чаю и пораньше улёгся спать. «Ну, Джелу, посмотрим, кто кого!» — думал я, свернувшись калачиком в постели. Джелу мне друг. И он, конечно, очень хороший, он лучше всех пишет в нашем классе, а говорит прямо как десятиклассник. Джелу все любят. Но что касается завтрашней работы, то здесь я больше надеялся на умение и старание Тимофте. Он силён как медведь.

Наутро без четверти восемь я уже был во дворе школы. И всё-таки я не был первым. Кое-кто из ребят явился ещё раньше! Они катались на ледяной дорожке, уже очищенной от выпавшего за ночь снега, перебрасывались снежками.

К нам подошёл седоусый мужчина в меховой шапке и в переднике, забрызганном извёсткой. Это дядюшка Панделе, каменщик, которому мы должны были помогать. Он сразу же нас увидел и подозвал к себе.

— Так, ребята… Значит, это вы и есть те самые пионеры, которые должны мне сегодня подсобить? Понятно… Но только, чур, не подводить. Не забывайте, что я соревнуюсь с мастером Иеремией. Он работает вон в том конце здания. Вот так… Школа скоро должна открыться, а нам нужно всё успеть к тому времени… Вы как думаете, а?

Мы переглянулись. Нам хотелось только одного: сразу же приступить к работе. Пусть себе дядюшка Панделе сколько хочет соревнуется Иеремией, а у нас свои счёты с Джелу. Как видно, усатый мастер догадался, о чём мы думаем, потому что сразу же добавил:

— Ну смотрите не зевайте! Ребята из звена Джелу работают здорово. Два дня назад они подносили мне кирпичи и летали, как на велосипедах. Это я вам верно говорю! — закончил дядюшка Панделе и ушёл за цементным раствором.

Мы остались одни и начали прикидывать, как лучше переносить кирпич. Он был сложен штабелем в другом конце двора, под каштанами, у каменной стены. Носить его вручную? Это трудно. В руках донесёшь не больше чем два-три кирпича. И потом, накануне выпал снег и тропинку занесло. Нас было всего человек десять, и Блидару предложил, чтобы мы стали цепочкой и перебрасывали кирпичи из рук в руки.

— Постойте, я придумал! Вам такое даже и в голову не придёт! — выпалил Тимофте и на секунду умолк, словно для того, чтобы разжечь наше любопытство. — Мы будем перевозить кирпичи на санках! — таинственно прошептал он.

У нас даже языки отнялись. Кто бы мог подумать! Конечно, на санках! Это же ясно как день… Проще пареной репы. Ну и голова у нашего горниста! Мы сразу же стали подсчитывать, сколько мы сможем сделать рейсов туда и обратно, сколько кирпичей поместится на каждых санках, и так далее…

Но тут я вдруг что-то вспомнил и спросил:

— Послушайте, это всё хорошо, но где же достать санки?

И только тогда мы поняли, что делим шкуру неубитого медведя… Ведь санок-то у нас не было!

— Ерунда, — вновь нашёлся Тимофте, — привезём из дому.

— Я жи-ву о-чень да-ле-ко, — медленно возразил Милукэ, — по-ка пой-ду, по-ка вер-нусь…

— Пока ты договоришь, вообще растает весь снег и придёт весна, — насмешливо перебил его горнист. — Ну, ты живёшь далеко, а другие живут в двух шагах от школы. За санками пойдут те, кто живёт поблизости. Тем более, добавил он, о чём-то задумавшись, — что на кирпичах будут работать не все.

— Как — не все? — закричали мы.

Тимофте постучал пальцем себя по лбу и сделал такую гримасу, словно он объелся кислицы.

— Не забывайте, что всё это должно оставаться в тайне! — Последнее слово Тимофте особенно подчеркнул.

— По-че-му в тай-не? — удивился Милукэ.

— Что за вопрос! Вы что же хотите, чтобы обо всём узнало звено Джелу? Как же мы их перегоним, если они раскроют наш секрет? Ну и пентюхи же вы, как я посмотрю. — Тимофте даже рассердился. — Чего ради, думаете, я ломал себе голову? Всё это нужно хранить в секрете! Они будут носить кирпичи, а мы возить на санках. Закончим всё в два счёта и оставим их с носом. И поэтому двое из нас должны всё время стоять на страже, чтобы не подкрался враг и ничего тут не подсмотрел… А если только кто покажется, часовой должен сразу же кричать. «Стой! Тревога! Смертельная опасность!» — или еще что-нибудь, что сам придумает… Ну как, всё понятно? — победоносно закончил Тимофте, оглядывая нас так, словно он был по крайней мере римским императором.

Мы согласились, что на этот раз Тимофте осенила действительно чудесная мысль. «Тайна», «часовой», «караулить», «смертельная опасность» — о, такие словечки мог выдумать только такой изобретательный человек, как Тимофте! Ну держись теперь, Джелу! Тимофте покажет вам, где раки зимуют! Мы уже собрались было бежать за санками, как вдруг из-за угла во двор вошёл Джелу.

— Договорились:, всё строго секретно! — тревожно прошептал Тимофте, заметив врага.

— Ну, вы уже готовы? — обратился Джелу, внимательно глядя на нас сквозь свои очки. — Что же, можем начинать соревнование?

И, сказав это, Джелу окинул взглядом штабель кирпичей в конце двора, под каштанами, словно прикидывая расстояние до здания.

— Если я не ошибаюсь, — заявил он, — мы должны пройти одинаковое расстояние. Штабель кирпичей у нас примерно равен вашему, и ребят у нас столько же.

Мы все с любопытством смотрели на него. Видно было, что он что-то надумал. Словно поняв наше недоумение, Джелу спросил:

— А теперь скажите мне вот что: как вы собираетесь работать?

— Ишь ты, чего захотел! — рассмеялся Тимофте. — Пришёл разнюхивать наши секреты? Что вы на это скажете, ребята? Ха-ха-ха! Что же это будет за соревнование, Джелу, если мы раскроем тебе план битвы?

Мы все сгрудились вокруг Тимофте и тоже хохотали во всё горло. Но странное дело, Джелу как будто ничего этого не замечал и ответил самым спокойным голосом:

— Мы расскажем вам о нашем методе. Вот потому-то я и пришёл к вам, давайте проконсультируемся.

— Благодарим вас покорно, благодарим, — с иронией ответил Тимофте и поклонился. — Значит, проконсультируемся… А что это вы так заботитесь о нас? Уж мы, бедняжки, как-нибудь выпутаемся собственными силами…

— Но вы должны понять, что мы уже работали здесь и кое-чему научились…

— Дер-жи-те это про се-бя, — вмешался Милукэ.

Услышав его слова, Джелу, не говоря больше ни слова, сердито поправил на носу свои очки, резко повернулся и решительно пошёл прочь по свежему снегу.

— Только не вздумайте присылать к нам шпионов, а то поссоримся! — предупредил его Тимофте.

Но редактор стенной газеты либо не расслышал, либо не захотел отвечать. Он ушёл, даже не повернув головы.

Через полчаса мы уже трудились вовсю. Четверо возили санки от каменного забора до дядюшки Панделе, двое накладывали на них кирпичи, двое других разгружали. Часовыми мы назначили Теодореску и Милукэ. Они стояли за углом и смотрели в оба, стараясь не пропустить ни одного чужого разведчика. Работа кипела. Мы не теряли ни одной минуты, всё время подбадривая друг друга:

— Давай, давай! Победа за нами! Вытаращит теперь Джелу глаза!

Дядюшка Панделе, как видно, был нами доволен. Он еле успевал укладывать кирпичи и всё время улыбался.

— Молодцы, молодцы, сразу видно, что вы настоящие пионеры и любите свою школу. С санками-то удобнее, правда ведь? Вижу, вижу, что вам нравится работать. Вот только не знаю, хорошие ли у вас отметки…

Мы не находили себе места от радости. Санки так и летали взад и вперёд, а штабель кирпичей прямо таял на глазах. Всё шло как по маслу. Мы уже закончили добрую половину работы, когда с той стороны здания, как раз оттуда, где дежурили наши часовые, раздались какие-то вопли.

— Нельзя! Запрещено! Никому нельзя проходить! — слышался голос Теодореску.

— Ни-ко-му! — вторил ему Милукэ.

Шум нарастал. Слышны были возгласы, крики, вопли.

— Тревога! Смертельная опасность!

Часовые выполняли свой долг.

Встревоженные, мы побросали кирпичи и помчались к ним. И что мы увидели? К нам старался прорваться Джелу с другими ребятами своего звена. Теодореску и Милукэ отважно сопротивлялись, но видно было, что силы их уже на исходе.

— Что здесь происходит? — громогласно спросил Тимофте. — Что вам здесь нужно? Почему вы не оставите нас в покое? Разве у вас нет дела?

Ребята из звена Джелу рассмеялись:

— Какого дела?

— Мы уже закончили!

— Закончили давно!

— Неправда! — перебил их Опран. — Вы просто хвастаетесь!

— Не верите — идите посмотрите сами, — предложил нам Джелу, широко разведя руки, словно приглашая нас к себе домой.

Должно быть, он говорил правду.

— Мы пришли к вам на помощь, — спокойно продолжал Джелу. — Но, если вы не хотите…

Тут мы увидели, что каждый из ребят его звена вёл за собой санки.

С санками! Значит, секрет наш раскрыт! Мы оцепенели. Опран разинул рот, а Блидару и Петрикэ от удивления вытаращили глаза. Интересно, как выглядел я? Только Тимофте ещё, казалось, сдерживался.

— Я всё понял, — сказал он тихо, но в голосе его слышалась угрожающая нота. — Всё ясно. Нашу тайну кто-то выдал! — И, сжав кулаки, он грозно посмотрел на нас. — Ну, говорите сразу, кто из вас предатель? Что вы молчите?

Не знаю, чем бы окончилась эта история, но тут к нам подошёл дядюшка Панделе, услышавший наши крики.

— Чего вы там, дети, не поделили? Почему ссоритесь? Какой секрет, что за предатель? Никто ничего не выдавал, и выдавать было нечего.

— Как так? — перебил его резко Тимофте. — Если никто не выдавал, тогда откуда они узнали о санках?

— Это надо тебя спросить, откуда вы узнали? — улыбнулся в усы дядюшка Панделе. — Они, — мастер указал своей лопаточкой на группу Джелу, — уже работали со мной в тот раз и тоже привезли с собой санки. Сегодня когда я увидел, что и вы тоже так перевозите кирпич, я подумал: пионеры умеют помогать друг другу.

Мы прямо окаменели. Вот, стало быть, зачем приходил к нам Джелу… Только наш Тимофте никак не мог взять этого в толк. Сейчас он нерешительно топтался на месте, не зная, куда деться.

— А почему тогда вы закончили раньше нас? — вдруг налетел он на Джелу. — Ведь санки были и у вас и у нас.

— Да, но у нас их было больше, — хладнокровно возразил Джелу, лукаво посматривая сквозь очки. — У нас работали все… Мы не ставили часовых.

— Лучше бы и я привёз свои санки, — вздохнул Теодореску.

— Пос-ле дра-ки ку-ла-ка-ми не ма-шут, — перебил его Милукэ.

Радуясь тому, что мы помирились, дядюшка Панделе подал нам знак:

— А теперь за работу! Давайте живее, не то Иеремия меня перегонит.

Видя, что мы всё ещё стоим в нерешительности, мастер шутливо добавил:

— Однако я вижу, что вы не очень торопитесь, верно, хотите, чтобы занятия начались попозже.

Так и закончилось наше соревнование с Джелу. Долго ещё не мог Тимофте забыть случай с санками. И теперь, чтобы разозлить его, стоит сказать только два слова: «Наш секрет».

Чей одуванчик?

По ботанике дела у Опрана идут совсем плохо… Только у него во всём нашем звене за первую четверть была четвёрка. И в следующей четверти дела пошли не лучше, опять заработал четвёрку. А тетради с рисунками у него, можно сказать, совсем нет — так мало там рисунков. Словом, Опран просто позорит всё наше звено. И мы, правда, иногда получаем пятёрки, но четвёрки^[6] — никогда.

В один прекрасный день я сказал себе, что дальше так продолжаться не может. Разве Опран не друг мне? Друг! А что на деле получается: у меня по ботанике девятка, а у него четвёрки да четвёрки, у меня тетрадка в полном порядке, а у него её вообще нет…

Но вы, может быть, думаете, что стоит только зайти к Опрану, открыть книгу, всё объяснить, потом проверить, как он сделает рисунок, задать несколько вопросов или повторить ещё раз — и всё! Ну нет… Опран — это Опран. Не думайте, пожалуйста, что он не понимает урок, дело не в этом. Просто голова его всегда занята чем-нибудь другим. Ну, например, катком или кинотеатром. Когда, скажем, надо ему нарисовать лист и все его жилки, Опран вдруг вспоминает, что он собирался пойти к Теодореску играть в пуговицы. А в другой раз, когда у него нет денег на кино или Теодореску нет дома, Опрану обязательно нужно решать кроссворды. Ты решаешь задачу по арифметике, а Опрану приспичило срочно узнать какое-то слово из шести букв, начинающееся на «м».

Но ничего не поделаешь — трудно ли, легко ли, а отступать было нельзя.

Впрочем, всё получилось по-другому… Неожиданно я заболел и долго не ходил в школу. Я лежал в постели, дрожал от озноба, без конца глотал пилюли и пил чай.

До чего же обидно болеть!.. А тут еще этот Опран. Я как раз хотел с ним позаниматься…

Но, должно быть, есть на свете гном, передающий добрые мысли. Как-то после обеда ко мне вдруг заявился Опран.

— Знаешь, — сказал он, — я всерьёз берусь за ботанику. Мой папа ходил в школу, узнал про мои отметки, и мне здорово от него влетело. Сказал, что теперь не даст ни копейки на кино, пока не исправлюсь.

«Слава богу, что на этом свете есть отцы», — думал я, когда Опран рассказывал мне, как именно собирается он учить ботанику и какую тетрадку хочет завести.

— Ты теперь болен, — заявил он на прощание, — и я тебя попрошу об одной вещи: одолжи денька на два твою тетрадку. Как только выздоровеешь, — верну.

Я никак не мог нарадоваться на прилежание Опрана и охотно одолжил ему тетрадь, хотя, по правде сказать, боялся, что он её испачкает.

В первый же день, когда я вновь пришёл в школу, у нас была ботаника. Поэтому на перемене я спросил у Опрана тетрадь. Он стал лихорадочно рыться в портфеле, потом вдруг хлопнул себя по лбу и сказал:

— Вот балда! Я забыл её дома.

— А свою тетрадь ты не забыл? — рассердился я.

— Мою на прошлом уроке взяла учительница. Хочет поставить мне отметку.

— Так… А вдруг она сегодня спросит у меня тетрадь?

— Скажи, что забыл дома, — посоветовал Опран.

— Тебе легко говорить! А я вот думаю, почему бы мне не рассказать правду: что ты забыл принести мою тетрадку.

— Она опять будет меня ругать… — жалобно заныл Опран, — и это как раз теперь, когда я исправляю отметку!..

В начале урока учительница, как всегда, попросила у нас тетради.

— У меня нет тетради, — сказал я, когда очередь дошла до меня.

— Как это так? — удивилась учительница.

— Я забыл её дома, — виновато прошептал я, не смея даже посмотреть ей в глаза.

— Обязательно принеси в следующий раз!

После обеда я пошёл к Опрану, чтобы повторить с ним урок по ботанике и заодно взять у него свою тетрадь. Но, когда я уже собрался уходить, он, вместо того чтобы отдать тетрадь, принялся показывать мне свою коллекцию пуговиц, потом какие-то иностранные марки, которые он получил, от своего дяди, потом перочинный ножик, потом… И только о моей тетради не сказал ни словечка, словно совсем про неё забыл.

— Пока ты не отдашь мне тетрадь, не уйду! — рассердился наконец я.

— Видишь ли… тетрадь… я сам не знаю как… — запинаясь, начал Опран, — ты только не сердись, пожалуйста. Я даже не знаю, как это вышло… только я очень прошу тебя не сердиться на меня.

— Да говори наконец! — воскликнул я. — Что ты всё виляешь вокруг да около?

— Как бы тебе лучше сказать, знаешь, твоя тетрадь…

Меня просто пробрала дрожь.

— Ну, что с ней случилось?

— Я её потерял! — неуверенно проговорил он и снова начал умолять меня не сердиться, простить его и тому подобное.

Я молча слушал его жалобы, но почему-то мне всё время казалось, что он притворяется, — просто хочет, чтобы я оставил его й покое.

— Я не верю тебе. Отдавай мне мою тетрадь!

— Но откуда я её возьму? Я же её потерял…

— Не выдумывай, отдавай тетрадь! — настаивал я на своём. — Что это значит — потерял? Если ты не скажешь мне, то завтра скажешь учительнице!

Опран, как видно, испугался этой угрозы и решился наконец рассказать, как было дело. Сначала я подумал, что просто ослышался. Как можно решиться на такое?.. Оказывается, пока я болел, Опран и в самом деле дал учительнице тетрадь со всеми рисунками. Но только эта тетрадь, старательно завёрнутая в синюю бумагу, с надписью «Опран Михай, пятый класс»… была моей!

Рассказывая всё это, он сидел не поднимая глаз и то и дело просил у меня прощения, умолял никому ничего не рассказывать… Он говорил, что у него не было другого выхода, в его тетради было очень мало рисунков, а времени оставалось в обрез… Ему, конечно, очень жаль, что так получилось, но теперь ничего уже не изменишь. Что сделано, то сделано.

Я словно оцепенел. Мне казалось, что это говорит не Опран, мой товарищ, а другой мальчик, из другого класса, о тетради какого-то неизвестного мне ученика. Я просто не знал, как быть, что делать: устроить ему скандал (как мне хотелось его отколотить!) или уйти, хлопнув дверью, и сказать, что он низкий, подлый человек?

Я выслушал всё и, когда немного пришёл в себя, спросил:

— Ну и что же ты думаешь делать?

Опран молчал.

— Завтра обо всём этом узнает весь класс, — предупредил я его. — Не надейся, что я буду молчать. Я уже раз соврал ради тебя… Но теперь хватит!

Опран даже покраснел.

— Хорош друг, нечего сказать! Вместо того чтобы помочь, он сам роет мне яму…

— Ну, знаешь… — перебил я его, — это самое настоящее нахальство. Ты сам себе помог моей тетрадью, и тебе ещё этого мало?

— Пеницэ, не выдавай меня!

— Нет, я расскажу всё!

— Пеницэ, я дам тебе всё, что ты захочешь. Отдам свою коллекцию пуговиц…

— За то, что украл у меня тетрадь?

— Пеницэ, я отдам тебе мои марки.

— Отстань!

— Значит, не хочешь? Нет? Ладно… — тихо промолвил Опран.

В глазах его вспыхнула искорка. Он подошёл к полочке, на которой лежали его книги и тетради, и вдруг начал с яростью швырять их на пол. Он сбрасывал их с полки и вопил не своим голосом:

— Не пойду я больше в школу! Всё! Ничего мне больше не нужно! И ты мне не нужен, никто не нужен! Убирайся, иди ябедничай!

— Опран… — тихо сказал я.

— Ябедничай, доноси! Тебя даже похвалят… А меня… меня оставят на второй год… — Он разрыдался, повалился ничком на диван и, всхлипывая, продолжал своё: Не пойду больше в школу! Не нужна мне школа!

Я подошёл к нему и присел на краешек дивана. Сердце у меня отчаянно колотилось.

— Перестань, Опран… перестань… Успокойся… утешал я его, кусая губы от жалости.

Я готов был сделать всё, лишь бы он больше не плакал. И вся моя злость прошла без следа. Я схватил Опрана за плечи, повернул к себе его красное, заплаканное лицо и спросил:

— Если я забуду всё, что случилось, обещаешь ли ты мне…

Опран не сразу даже поверил тому, что услышал, он разинул рот и уставился на меня, как на сумасшедшего.

— Как, Пеницэ, неужели ты никому не скажешь?

— Нет, не скажу. Но ты должен обещать, что будешь хорошо учиться…

— Клянусь тебе!

— Дай пионерское слово!

— Честное пионерское!

Он схватил мою руку, сжал её так, что хрустнули косточки, и весело соскочил с дивана.

— Ты настоящий друг! Я буду теперь хорошо заниматься!

Мы расстались в этот вечер довольные и счастливые.

Однако на второй день в школе произошло нечто совсем непредвиденное. Товарищ Дрэгич, наша учительница, стала проверять тетради. Она прошла мимо Теодореску и Милукэ и остановилась перед Опраном.

— У тебя очень хорошая тетрадь, — сказала она. — Оказывается, ты сделал все рисунки и выполнил их очень аккуратно и старательно. Тебя можно поставить в пример всем ребятам.

В классе стало так тихо, что можно было бы услышать, как муха летит. Все уставились на Опрана, словно видели его впервые.

Опран же до того растерялся, что забыл даже встать, хотя с ним разговаривала учительница.

— Тетрадь я верну тебе на следующем уроке, — продолжала она. — А пока я хочу тебя попросить сделать одну работу для школьного музея естествознания. Нарисуй для музея одуванчик.

Тут меня сзади толкнул Петрикэ:

— Слышь, Пеницэ? Опран должен сделать рисунок для музея. Смех просто…

Опран встал из-за парты, не смея, однако, посмотреть учительнице в глаза.

— Товарищ преподавательница… вы знаете… дело в том, что одуванчика я… не умею рисовать…

Учительница улыбнулась:

— Ладно же, не скромничай… Я просмотрела твою тетрадь, и мне ясно, что ты сможешь это сделать. Только постарайся как следует!

Опран «скромничает»! Да он просто не может сделать рисунок для музея!

Ох, до чего же мне хотелось встать и рассказать всю правду! Но какая-то сила удерживала меня от этого, словно пригвоздив к парте. Ведь я обещал ему молчать, а он дал мне пионерское слово хорошо заниматься. Как это я, его друг, могу не сдержать своего обещания? Я не знаю, чем бы кончилось дело, если бы учительница вдруг попросила и мою тетрадь. Но она не сказала мне ни слова.

Наконец-то раздался звонок на перемену; я облегчённо вздохнул…

Ребята сразу налетели на Опрана с расспросами. Пионеры нашего звена были очень рады тому, что Опран избавился наконец от своей проклятой четвёрки. Они и меня похвалили за помощь, которую я оказал Опрану. Я нехотя отвечал им что-то и чувствовал себя неловко, словно надел чужую рубашку. А Опран — Опран сиял от радости и трещал как сорока, поучая всех, как нужно работать, чтобы тетрадь по ботанике была образцовой. Но, увидев, что я остался один, он подошёл ко мне и таинственно зашептал:

— Пеницэ, ты друг мне?.. — Не знаю, что прочёл он на моем лице, но тут же добавил: — Вижу, что друг. В таком случае я могу на тебя рассчитывать: у меня к тебе ещё одна просьба… но только на этот раз самая-самая последняя, честное слово! Нарисуй ты этот одуванчик для музея.

— Чего ты ещё выдумываешь? Ведь это тебе поручили рисовать. Как это я вдруг вылезу со своим рисунком?

— Да нет, не то, ты не понял. Знаешь, я прошу… Сделай рисунок… для меня.

— Как так? — удивился я.

— Ты нарисуй, а я…

— Ах, вон что! Значит, я должен нарисовать за тебя? Ну, это когда рак свистнет.

— Пеницэ, не губи меня. Прошу тебя в последний раз. Только один рисунок…

Я отвернулся, но Опран вцепился мне в руку, стал умолять, жаловаться, уговаривать и объяснять, что этот одуванчик решит всю его судьбу, что от него зависит отметка, что как раз теперь, когда он решил исправиться… В общем, совсем заморочил мне голову. К счастью, перемена наконец закончилась.

Но сразу же после следующего урока Опран всё начал сызнова… Тут уж я не выдержал.

— Если ты не оставишь меня в покое, — вспылил я, — придётся всё рассказать учительнице. Не хочу я больше тебя покрывать. Хватит с меня!

Но странно… Опран неожиданно расхохотался.

— Пожалуйста, приятель, если только посмеешь! Мне, конечно, влетит. Я это знаю, но и тебе будет не сладко. Подумай сам: ты обманул в прошлый раз, смолчал сегодня… Что же теперь про тебя скажут? Кто сможет доказать, что ты не отдал мне свою тетрадь добровольно? А? Тогда как ты сумеешь вывернуться? — закончил он с видом превосходства.

— Убирайся! — закричал я.

Что происходило в классе на следующих двух уроках, я как следует даже и не знаю. Помню только, что у меня отчаянно гудела голова. Мне казалось всё время, что я просто попал в какую-то липкую сеть, из которой невозможно вырваться. Если я промолчу, мне опять придётся обманывать. Если скажу правду, все узнают, что и я участвовал в проделках Опрана.

Вот и попробуй теперь выпутаться.

Я не находил себе места, как вдруг получил записочку, — её передавали из рук в руки, под партами:

«Подумай хорошенько ради нашей дружбы! Я зайду к тебе после обеда. Опран». Я прочёл записку и разорвал её на мелкие кусочки.

Уроки наконец кончились, я торопился домой, но вдруг ко мне подбежал один мальчик из четвёртого класса и сказал, что меня вызывает в канцелярию товарищ Дрэгич. Еле передвигая ноги, я поплёлся к ней. Мне было ясно, зачем она меня вызывает, — хочет спросить о тетради. Что я отвечу? Снова буду лгать во имя «дружбы» с Опраном?

Тихонько вошёл я в учительскую. Склонившись над столом, учительница рассматривала какие-то бумаги. На столе, покрытом толстым стеклом, лежал раскрытый портфель. Я нерешительно приблизился. Тут она оторвалась от своих бумаг и пристально посмотрела на меня, не говоря ни слова.

— Моя тетрадь… вы знаете… я её потерял! — бормотал я, чувствуя, как всё лицо моё заливает краска стыда.

— Знаю, я всё знаю, — ответила учительница, не сводя с меня глаз. — Вот поэтому я и позвала тебя: дело в том, что я её нашла. — С этими словами учительница вынула из портфеля мою тетрадь, обёрнутую в синюю бумагу.

На этикетке я сразу же прочёл фамилию Опрана. Во рту у меня пересохло…

— Только я никак не могла понять, почему здесь написана другая фамилия… Может быть, я ошибаюсь, и это не твоя тетрадь?

«Скажи, что не твоя! Обмани! — мелькнула у меня мысль. — Обмани, и всё кончится благополучно».

— Нет, нет, это моя! — вдруг закричал я.

Теперь мне хотелось только одного — вырваться поскорее из этой липкой, густой паутины… сказать всю правду!

Учительница внимательно выслушала мой рассказ.

Я думал, что она рассердится, задаст тысячу вопросов. Но нет, она не перебила меня ни разу. Наконец я кончил.

— Вот видишь, ложь никогда не приходит одна, — услышал я спокойный голос учительницы. — Она ведёт за собой другую. Но обо всём этом мы ещё поговорим… А пока сделай для Опрана рисунок, как он тебя просит.

— Мне… сделать для него рисунок?

— Не удивляйся. Потом ты всё поймёшь. Теперь же самое лучшее — нарисовать для музея одуванчик. Только никому об этом не говори. И главное — Опрану.

«Интересно, что будет дальше?» — размышлял я, возвращаясь домой. Конечно, я не знал этого, но одно было ясно: не нужно больше ничего скрывать. От этой мысли мне сразу стало весело.

Узнав, что я изменил своё решение, Опран готов был меня расцеловать. От радости он прыгал как сумасшедший и всячески старался мне угодить. Санда, смотревшая на нас из соседней комнаты в приоткрытую дверь, подумала, наверно, что мы собираемся выкинуть какой-нибудь очередной номер. А я так был зол на Опрана, что даже не хотел на него смотреть. Поэтому я сразу же уселся за работу, стараясь рисовать как можно лучше. Одуванчик получился на удивление хорош!

Следующий урок ботаники был в четверг. Надувшись от гордости как павлин, Опран сразу же преподнёс рисунок учительнице.

— Браво! Это прекрасный рисунок! Его вполне можно выставить в нашем музее естествознания, — похвалила Опрана учительница. — Теперь поверни рисунок и покажи его всему классу, пусть им полюбуются и твои товарищи. Вот так. Ну, как вам нравится? Что вы скажете? — спросила она всех нас.

По классу пронёсся лёгкий гул.

— Настоящая картина!

— Здорово! — слышались голоса ребят.

Если бы в правом углу рисунка не торчала противная подпись «Опран Михай», я был бы просто на седьмом небе от счастья.

Вдруг я услышал басовитый голос Тимофте:

— Этот рисунок слишком хорош, чтобы его мог сделать Опран!

В классе зашептались. Как видно, и ещё кое-кто был того же мнения, не веря, что одуванчик действительно нарисовал Опран.

Милукэ повернулся к моей парте и, растягивая по своей привычке слова, спросил:

— Слышь, Пе-ни-цэ, кто э-то мог е-му на-ри-со-вать? Ты же раз-би-ра-ешь-ся в ри-сун-ках?

Но тут со своего места вскочил Джелу. Он так и впился глазами в рисунок, несколько раз поправил очки, как видно для того, чтобы не упустить ни малейшей детали, и заявил:

— Товарищ учительница… я хочу сказать… — Джелу на миг запнулся, но затем заговорил увереннее, отчеканивая каждое слово: —… я хочу сказать, что этот рисунок сделал не Опран!

— Что такое? Как это так? — раздались удивлённые возгласы.

— А ты что скажешь на это? — спросила учительница Опрана.

Он выглядел немного смущённым, но всё ещё не сдавался.

— Что мне сказать?.. Одуванчик нарисовал я! Кто же ещё мог это сделать?

— Это неправда! — возмутился Джелу.

— Товарищ учительница… — перебил его Опран, пожимая плечами и словно призывая её на помощь.

Класс гудел, как перед бурей. Многие были теперь на стороне Джелу. Другие недоумевали: как случилось, что за одну ночь Опран стал таким хорошим художником? А мне казалось, что в колени мои впиваются тысячи иголок, что всё это происходит во сне…

— Однако, — обратилась учительница к Джелу, — у Опрана и в тетради хорошие рисунки. Подойди сюда, к кафедре, — сам убедишься.

Одним прыжком Джелу подлетел к ней. Я весь как-то съёжился, даже глаза зажмурил. Сейчас Джелу узнает мою тетрадь. Я ведь ему много раз её показывал; Он не может не узнать её. Редактор нашей стенной газеты быстро перелистал тетрадь в синей обложке, потом закрыл её, перевернул, посмотрел на этикетку с фамилией и твёрдым голосом, без всяких колебаний сказал:

— Эта тетрадь принадлежит Пеницэ!

Класс замер. Я бросил взгляд на Опрана: он побледнел как мел… Но тут все наперебой закричали:

— Пеницэ?

— Не может быть!

Я чувствовал, что меня бросает то в жар, то в холод.

— Пеницэ, иди признавай свою тетрадь! — повелительно заорал Тимофте.

На короткое мгновение глаза мои встретились со взглядом Опрана. Я прочёл в нём одно единственное слово: «Молчи!» Но я встал, словно меня подтолкнули в спину сразу все наши ребята. В классе вновь стало очень тихо.

— Да, это моя тетрадь, — сказал я.

Но в это время раздался резкий, суровый голос Джелу:

— А рисунок одуванчика?

— И рисунок.

Тут разразилась настоящая буря. Словно во сне я слышал яростные крики, гневные вопли. Всё, Пеницэ, теперь у тебя не будет больше ни одного друга.

Учительница успокоила нас:

— Пусть всё расскажет он сам…

Её голос не был ни суровым, ни холодным, ни угрожающим. «Ну, говори, говори же!»— звучало у меня в ушах. Я не думал теперь ни о себе, ни об Опране. Как начал я свой рассказ, не помню…

В нашем музее естествознания висит рисунок. В правом углу его приклеен прямоугольный кусочек бумаги. На нём чёрными буквами написано моё имя. Тема рисунка — «Одуванчик». Думаю, что он вам понравился бы…

А что касается друзей, то друзьями моими остались все. Конечно, кроме Опрана.

Ребята говорят даже, что по ботанике он теперь самый лучший ученик в классе. Может быть.'.. Но я с ним даже не здороваюсь, не могу.

И он со мной тоже не здоровается. Не велика потеря!

Бумажка в десять лей

Всю ночь мне снились паруса, корабли, матросы, взбирающиеся на мачты, мрачные, сырые камеры тюрьмы, мчащиеся как вихрь дилижансы… Мне снилось, что меня зашили в мешок и сбросили с крепостной стены… Под водой я вспорол мешок ударом ножа — и вот я свободен, плыву на борту корабля к сокровищу, зарытому на острове Монте-Кристо. И как раз в эту минуту, сам не знаю почему, всё заволокло каким-то туманом, да таким густым, что я не мог даже… разрезать его ножом, и тут я проснулся.

Пронзительный голос Санды, раздавшийся в кухне, окончательно разбудил меня:

— Вставай, лодырь, для тебя есть дело!

Ну как тут не расстроиться! Прощайте корабли, прощай таинственный остров, прощай граф Монте-Кристо! Я опять Ницэ Пеницэ, разбуженный пронзительным, словно у будильника, голосом сестры. Но что поделаешь!

Натягивая рубашку, я вспомнил, как вчера вечером, перед сном, я решил сегодня, в воскресный день, пойти с утра посмотреть первую серию картины «Граф Монте-Кристо», которая идёт у нас на Таркэу. Как раз вчера был у меня Гаврилаш и целый час рассказывал о графе Монте-Кристо. Решено: я иду на утренний сеанс. Сейчас ещё двадцать пять минут девятого. Значит, в девять часов я буду смотреть картину.

Я стал надевать ботинки, но вдруг вспомнил, что в моих карманах не больше тридцати банов, оставшихся ещё с прошлой недели. Маловато…

Я прокрался в кухню к Санде, которая как раз ставила на огонь чайник.

Стоит посмотреть на мою сестру, когда она хозяйничает! По воскресеньям она всегда у нас за хозяйку: мама и папа уходят гулять и все дела поручают ей. Так решил папа. «Санда уже взрослая, завтра-послезавтра закончит школу, а не умеет даже поджарить яичницу. Я не хочу, чтобы из-за этого болел мой будущий зять», — говорит он и как-то странно смеётся. Я думаю, что он просто шутит. Какая может быть связь между Сандой, яичницей и будущим зятем папы? Как будто люди едят одни яйца!

И теперь дома никого, кроме нас, не было. Только я и Санда. Значит, деньги на кино я должен получить от неё.

— Сандука, — сказал я очень ласково, — будь так добра… мне нужны пять лей.

«Пять лей она мне не даст, — думал я, — но три наверняка».

— Знаешь, — продолжал я, — в «Бучеджь» идёт первая серия «Графа Монте-Кристо»…

— «Монте-Кристо»? — спросила Санда и с каким-то удивлением посмотрела на меня. — А кто принесёт мне картошку, лук и помидоры? Пей чай и скорей на базар.

Я даже побледнел и не мог больше вымолвить ни слова. Я хорошо знаю свою сестру: если уж она вобьёт себе что-нибудь в голову, то я могу хоть перевернуться вверх ногами — всё будет напрасно.

Картошка, лук, помидоры… Помидоры, лук, картошка! — бормотал я, от всего сердца желая, чтобы у Санды подгорела сегодня вся её стряпня.

Эх, задал бы я ей, будь я графом Монте-Кристо!

Я с трудом заставил себя выпить чай, звякая как можно громче ложечкой в стакане, и схватил проклятую корзинку.

Но Санда оставалась спокойной, словно это к ней не относилось, — настоящее каменное изваяние в кухонном переднике. Она подробно объяснила, что именно и сколько нужно купить на базаре, где найти самые лучшие помидоры, как выбрать картофель и прочую чепуху и наконец сунула мне в руку бумажку в двадцать пять лей.

— Смотри, чтобы тебя не обманули со сдачей! — вразумляла она меня…

На базар я пришёл таким сердитым, что поругался сразу с четырьмя продавцами, пока не отобрал самые хорошие помидоры для салата. Наконец я купил всё, что требовалось, и, нагруженный покупками как осёл, поплёлся домой. Нет, я совсем не походил на графа Монте-Кристо.

На углу одной из улиц я чуть не столкнулся с Тимофте, который, как видно, считал ворон и шёл, не глядя себе под ноги.

— Ну, ишак, тащи веселей!.. — захохотал он, увидев мою переполненную корзинку.

— Давай полегче! — огрызнулся я.

— А хорошо запрягла тебя Санда, — продолжал как ни в чём не бывало Тимофте. — Ты, может быть, и меня возьмёшь себе на спину?

Эх, и хотелось мне отвесить ему пару тумаков! Но только Тимофте здоров, как орангутанг, и может побить даже семиклассника. И всё же я не остался в долгу.

— А ты что здесь делаешь? На мух охотишься?

Мы шли с ним рядышком, переругиваясь, — всё равно других дел не было… Так мы и пререкались бы до самого дома, если бы вдруг я не заметил, что в нескольких шагах от меня в пыли валяется какая-то рыжеватая бумажка. Что это было такое, я разобрать не мог и остановился.

— Что там валяется, Тимофте?

— Твоё счастье, — с насмешкой в голосе ответил он, думая, что я его разыгрываю.

— Я серьёзно говорю…

— Ну, что тебе ещё померещилось? — презрительно переспросил он, но всё-таки посмотрел в ту сторону, куда я показывал, и пренебрежительно пожал плечами: — Опавший лист, наверно, или обёртка от конфеты… Можешь взять, вдруг она ещё сохранила вкус…

Но, ещё не успев договорить это, Тимофте бросился вперёд и поднял бумажку с земли.

— Десять лей! Десять лей! Кто нашёл, тот и хозяин! — весело отплясывал Тимофте, размахивая деньгами и крича во всё горло. — Десять лей, десять лей! — долдонил он, ну совсем как маленькие ребята из детского садика, когда они отбарабанивают свои считалки.

— Стой! — заорал я в бешенстве: неожиданный клад уплывал у меня из-под носа. — Отдай сюда деньги!

Но Тимофте всё отплясывал, теперь уже просто мне назло.

— Кто нашёл, тот хозяин! Кто нашёл, тот хозяин!

— Как же так? Кто первый увидел деньги? Разве не я тебе сказал — посмотри, что там такое?

— Разини должны сидеть дома, — заявил Тимофте и ехидно подмигнул.

— Слушай, Тимофте, эти деньги мои.

— А разве это на них написано? Покажи где? — прикидывался он дурачком, поворачивая бумажку то одной, то другой стороной. — Ну, смотри сам, — не написано ничего!

Я понял, что словами от Тимофте толку не добьёшься. Но как же так: я нашёл деньги, а он их кладёт к себе в карман? Тоже нашёлся умник! Нет, Тимофте, так дело не пойдёт!

Я опустил на землю корзинку и бросился на горниста. Как видно, он не ждал такого внезапного нападения и еле успел сжать уголок десятки двумя пальцами. Мне всё-таки удалось выдернуть её у него, хотя, к моему огорчению, уголок остался в руке Тимофте. Раздумывать было некогда. Я знал, что бороться с ним мне не под силу, и просто пустился наутёк. Тимофте — за мной. Я слышал, как он гремел своими ботинками и яростно сопел. Но нет, ему не поймать меня! Кулаки у него здоровые, это правда, но в беге он со мной тягаться не может. Клад в моих руках.

Не знаю, как долго бежал я по улице, лавируя между прохожими и деревьями у тротуара. Но вскоре топот горниста затих. Я остановился и оглянулся назад, отдуваясь, словно паровоз, взбирающийся на гору. Мало-помалу я успокоился, расправил порванную бумажку и глубоко спрятал её в карман вместе со сдачей, оставшейся от базара. Только теперь я заметил, что моя корзинка осталась неизвестно где. Задаст же мне Санда! Лучше и домой не возвращаться… Испуганный, я помчался к тому месту, где мы сцепились с Тимофте.

Вдруг кто-нибудь уже утащил корзинку?.. Но нет. К моему счастью, она стояла на месте. Тимофте караулил ее, как настоящий сторожевой пёс. Я остановился шагах в двадцати, следя за каждым его движением. По всему было видно, что горнисту совсем не хотелось начинать новую гонку.

Увидев меня, он схватил корзинку за ручку и хорошенько встряхнул её — ещё немного, и он совсем бы раздавил помидоры, которые я так старательно отбирал для салата. Потом легонько выпустил корзинку из рук и крикнул:

— Увидишь свою корзинку… завтра! Попрощайся с ней!

— А ты попрощайся с деньгами, — не остался я в долгу.

— Хорошую трёпку зададут тебе дома! Приду к окну полюбоваться!

— Молчи уж! Всё равно остался с носом! Вот тебе и «кто нашёл, тот хозяин!» — крикнул я и, вытащив десятку, помахал ею в воздухе.

Не знаю, долго ли мы дразнили бы еще друг друга, но Тимофте, зная, что он всё-таки должен будет возвратить мне корзинку, наконец предложил:

— Если ты согласен поделить деньги, я, может быть, буду так великодушен, что подарю тебе эти несчастные помидоры и картошку… Мне что-то жаль твоей шкуры…

Я знал, что ему, конечно, было жаль не меня. Просто он боялся остаться ни с чем. Но ведь и для меня, по правде говоря, не было лучшего выхода. Так мы и договорились. Но, пока я старательно прятал деньги подальше, чтобы он были в полной сохранности, если он, чего доброго, вздумает на меня напасть, Тимофте, в свою очередь, также не выпускал из рук корзинки. Но об этом я уж совсем не жалел: теперь он тащил корзинку, как осёл.

— Где же мы разменяем деньги? — спросил я, подумав, что каждому причитается по пять лей.

— Знаешь что? — весело предложил Тимофте. — Мне пришла в голову чудная мысль. Чудная! повторил он по своей старой привычке. — Пойдем посмотрим «Графа Монте-Кристо». Картина идёт здесь, рядом, в «Бучеджь».

Действительно, это была чудная мысль. Мы сразу же побежали к кинотеатру. Я посмотрел на корзину, болтавшуюся в руке Тимофте, и вспомнил, что Санда ждет меня дома. «Пусть подождёт, — подумал я злорадно. — Она же отправила меня на базар, вместо того чтобы дать мне денег на кино! Лучшей мести и не выдумаешь: пусть ждет сколько влезет, пока я принесу лук, помидоры и картошку».

Картина ещё не началась. Я выстоял длинную очередь, добрался до окошка кассы и протянул кассирше нашу десятку. Я уже собирался попросить два места поближе, когда она развернула бумажку, подозрительно покосилась в мою сторону и принялась читать мне нотацию:

— Как тебе не стыдно, мальчик, подсовывать мне порванные деньги? Этому тебя учат в школе?

Меня в школе никто не учил расплачиваться в кино порванными деньгами, но мне в самом деле даже и в голову не могло прийти, что барышня из кассы рассердится на это.

— Дайте мне два билета, — настаивал я на своём.

— Я тебе сейчас задам, маленький плут! Если бы я не рассмотрела бумажку, мне пришлось бы платить из собственного кармана… — проговорила она сердито.

— А чем вам не нравится эта десятка? Других денег у меня нет!

Она даже вся покраснела и закричала на меня:

— Ты что дурачка валяешь? А может, ты на самом деле дурачок? Разве сам не видишь, что оторвана серия? Убирайся отсюда поскорее! — кассирша швырнула мне деньги и уже спокойно добавила: — Следующий, следующий!

Не успел я оглянуться, как меня вытолкали из очереди. Тимофте, который всё слышал, набросился на меня:

— Дурак, если бы ты не полез драться, мы бы уже сидели в зале!

— Значит, я виноват, так? Лучше давай быстрее оторванный клочок… Эту проклятую серию…

Мы вновь чуть было не сцепились, но подумали, что, сколько бы мы ни дрались, оторванный клочок не прирастёт. Печально вернулись мы на место схватки и принялись за поиски. Долго там кружили, не поднимая от земли глаз, прямо как щенки, которые ловят собственный хвост. Перебрали все бумажки, скорлупки, камешки… Но так ничего и не нашли.

Из-за всей этой беготни у меня пересохло во рту и так болела поясница, словно меня молотили цепами. «Ну и везёт всё-таки сестрице, — думал я. — Все мои планы пошли кувырком. У неё будут помидоры и лук, а я не увижу «Графа Монте-Кристо».

— Ладно, Пеницэ, плюнем на эти поиски. Пошли лучше есть мороженое.

— Мороженое? — переспросил я. — А где взять деньги? Ты угощаешь?

— Да у меня нет ни бана, — и Тимофте тяжело вздохнул. — Но ведь у нас есть десять лей.

— Спасибо, десятка без серии! — огрызнулся я.

— Ничего, попробуем в кондитерской. Попытка не пытка…

— Тебе легко говорить, а меня в кино уже смешали с грязью…

— Ладно, — великодушно согласился он. — Здесь буду платить я.

— Правда? Но если вместо мороженого мы получим хорошую трёпку?

— Ну и трус же ты, Пеницэ! Ты думаешь, это так просто? — Горнист расправил плечи, словно перед ним был сам хозяин кондитерской. — Ив конце концов что мы теряем? Давай попробуем, — уговаривал меня Тимофте.

— Ты выражайся поосторожней. Какой я тебе трус? — обиделся я. — Хорошо, я иду с тобой. Специально; чтобы посмотреть, как тебя проучат. Это ты здесь смелый, со мной, а на деле…

И мы пошли. «Может быть, — раздумывал я, — в кондитерской не развернут бумажку. А кроме того, что в этом страшного, если деньги порваны? Бог знает, что взбрело в голову кассирше. Написано же на бумажке «десять лей»? Написано! Так зачем же нужна ещё серия?»

А какая кондитерская у нас в районе! Витрина заставлена эклерами, корзиночками, наполеонами и шоколадными пирожными, да такими, что от одного вида текут слюнки. Но витрина — это ещё пустяки. А вот в самой кондитерской… Три огромных шкафа, битком набитых самыми вкусными вещами на свете, стоят в ряд, как на параде. Я уверен, что не стал бы скучать, если бы меня заперли одного в кондитерской на целую неделю. Ведь даже и запомнить нельзя всех пирожных, выставленных на стеклянных подставках!

Подходит обычно хозяин и спрашивает:

— Что желаете, эклер или наполеон? Или, может быть, предпочтёте амандин?

Я отвечаю на авось: «амандин» (уж больно красиво называется это пирожное!), и вот мне преподносят на блюдце шоколадный квадратик с хохолком из лимона. Когда я стану взрослый, как Тома, и начну зарабатывать деньги, я буду их тратить только на пирожные!

Мы вошли внутрь. Кроме нас, в кондитерской никого не было. Тимофте вытащил тщательно сложенную десятку и попросил две порции мороженого.

— Какого? Сливочного?

— Сливочного! — быстро ответил я, боясь, что он развернёт бумажку.

— Подай-ка две порции сливочного! — крикнул кондитер официантке и, не глядя, швырнул десятку в кассу.

Тимофте подмигнул мне украдкой. Не говоря ни слова мы оба уселись за стеклянный столик. Мороженое так и таяло во рту. Ну и ловко всё это вышло у Тимофте, я бы так не сумел… Мороженое было чудесное и вознаграждало нас за все утренние страдания. В особенности это можно было сказать обо мне, жаль только, что Санда не могла меня видеть. Она бы, конечно, лопнула от злости.

— Возьмём ещё по одной? — аппетитно облизнулся Тимофте, вылавливая ложечкой остатки растаявшего мороженого.

— А денег хватит? — шёпотом спросил я.

— Порция стоит две леи. Посмотри, вон там написано, — указал он мне на прейскурант, висящий на стене.

— Раз так, то закажем. Лимонного.

Тимофте заказал две порции лимонного мороженого. Кондитер довольно хмыкнул и обратился к нам:

— Видать, вы себя хорошо вели, если родители разрешают вам съесть мороженого на восемь лей! А может, ребята, возьмёте ещё на две леи взбитых сливок?

Мы согласились. Пусть подаст! Заплатить мы можем!

А приятно всё-таки думать, что Санда ждёт корзинку с помидорами и луком, а я здесь наслаждаюсь лимонным мороженым со взбитыми сливками!..

— Слушайте, ребята, эти деньги вы дали? — раздался вдруг сердитый голос кондитера.

Последняя ложечка мороженого застряла у меня в горле. Хозяин кондитерской стоял около нас. Он держал в руках злополучную десятку, сверля нас злым взглядом из-под густых бровей.

— Кажется, наша, — прошептал Тимофте, не смея солгать.

— Что значит — кажется? Я получил её от вас, — нахмурился кондитер. — Что же это выходит, малыши, я вам даже сливки подаю, а вы хотите меня обжулить! Думаете, что это так вам сойдёт? А ну, выкладывайте быстрее другие деньги! — оглушительно рявкнул он. — А эти спрячьте подальше, чтобы я их не видел! — И он швырнул на стол порванную десятку.

Я быстро положил её в карман. Тимофте же страшно побледнел, не смея отвести глаз от огромных, толстых лап хозяина.

— У нас нет… у нас… — лепетал горнист.

— У вас нет? — заревел хозяин. — У вас нет денег, и вы жрёте мороженое? Раз так, то я поговорю с вами иначе! — И он придвинулся к нам с самым грозным видом.

Я закрыл глаза, готовясь к самому страшному, но внезапно вспомнил, что у меня осталась сдача от тех двадцати пяти лей, которые дала Санда. «Урра-а!»— мысленно воскликнул я, вспомнив о спасительных одиннадцати леях, оставшихся у меня, и, лихорадочно шаря в карманах, закричал:

— Есть! У меня есть!

Я быстро вытащил деньги и сунул их в огромную ручищу хозяина.

— Это другое дело, ребята! — проговорил он мягче.

Тимофте смотрел на меня, как на чудо. Мы не стали больше задерживаться, схватили корзинку и, не оглядываясь, выскочили за дверь. Нам казалось, что мы вырвались из пекла. Наконец-то!

— Попробовали бы они только не заплатить, — гремел нам вслед хозяин, — я бы выколотил из них и сливочное и лимонное мороженое!

Через минуту Тимофте уже оправился от испуга.

— Пеницэ, ты великий человек! Ты спас нас от смерти! — заявил он полушутливо, полусерьёзно. — Ну и хитрец же ты! У тебя были деньги, а ты молчал, как рыба…

— Это сдача с базара, — вздохнул я, глядя на корзинку. — Как мне теперь быть? Где я возьму десять лей? Слушай, Тимофте, ты обязательно должен мне помочь.

Он беспомощно пожал плечами.

— У меня нет ни бана. Были бы у меня деньги, я сразу бы заплатил кондитеру.

— Попроси у госпожи Мальвинин, — сказал я.

— У мамы? Она не даёт мне ни бана, — печально вздохнул Тимофте. (Я ясно понял, что надеяться на него нечего») — А почему бы тебе не рассказать всю историю Санде, она же тебя не съест?

Я только молча посмотрел Тимофте в глаза. Он умный парень — сразу всё понял и не сказал больше ничего. «Вот как это бывает, — думал я, — человек может погибнуть из-за того, что у него нет какой-то несчастной десятки!». Я подхватил корзинку, и мы медленно поплелись к дому.

И зачем мы дрались, как настоящие дурни, из-за этой проклятой десятки? Она была бы и теперь целой, и мы спокойно поели бы мороженого или пошли в кино. А теперь всё пропало, Санда сейчас со мной рассчитается.

Однако как раз тогда, когда я собирался открыть дверь; и войти в дом, печальный и раскаявшийся, какой-то добрый дух напомнил мне, что в моём кармане лежат порванные десять лей. «Может быть, отдать их Санде?» — спросил я себя. И это после всего, что уже стряслось? Но ничего не поделаешь… Нужда заставила меня пойти и на это. Я сложил бумажку в несколько раз и вошёл на кухню.

— Всё купил? — сразу же налетела на меня Санда. — Помидоры выбрал хорошие? А картошка крупная? — засыпала она меня вопросами.

Как видно, мои покупки ей понравились, потому что она спокойно опорожнила корзинку, не сделав никаких замечаний.

— Сколько у тебя осталось сдачи? — неожиданно спросила она, старательно отмывая помидоры под краном.

— Одиннадцать лей, — тихо пробормотал я, вытаскивая злополучную десятку.

— Ладно, держи их у себя, вернёшь позже, — перебила меня Санда. — У нас теперь тысяча дел! Помоги почистить картошку.

Я ничего не успел ответить, как она сунула мне в руку нож и поставила передо мной кастрюлю. В другой раз я не потерпел бы такого бесцеремонного обращения. Как будто в воскресенье утром у меня нет лучшего занятия, чем чистить для неё картошку? Но на этот раз я покорно уселся на табуретку, всё думая о том, чем всё это кончится. Боже мой, что будет, когда сестра увидит порванную десятку? Я с радостью чистил бы картошку до завтрашнего утра, лишь бы всё обошлось благополучно…

Я быстро всё закончил, посмотрел, как Санда переложила картошку в другую кастрюлю на плите, и собрался уже уходить, как вдруг она остановила меня и сказала:

— Флорикэ, отдай сдачу!

Что-то холодное, словно ящерица, скользнуло у меня по спине. Я вынул деньги. Сестра взяла их, повертела в руке…

Я чувствовал, что меня прошибает холодный пот.

— Ты хотел пойти сегодня утром посмотреть «Графа Монте-Кристо», не так ли? И рассердился, что я не дала тебе денег, правда? Признайся, Флорикэ, ты, наверно, подумал, что у тебя злая сестра? Да, да, я это вижу по твоим глазам… Так вот, чтобы ты так не думал, возьми эти десять лей и иди смотреть фильм. Ты сегодня вёл себя хорошо, сходил на рынок, почистил картошку… Билет в кино стоит две с половиной леи, а ещё две с половиной останутся тебе на мороженое. Значит, Флорикэ, пять лей принесёшь обратно.

Я, должно быть, просто окаменел и пришёл в себя лишь тогда, когда она сунула мне в руку злополучную десятку.

— Тебе не верится? Ты действительно считаешь меня такой злой, Флорикэ? — Санда расчувствовалась и поцеловала меня в лоб. — Видишь, когда ты себя хорошо ведёшь, мы с тобой можем быть друзьями.

Я продолжал стоять как столб.

— Ну, теперь иди, сеанс начинается в одиннадцать. Остаётся только десять минут, — добавила она, посмотрев на часы. — Если поспешишь, ещё можешь успеть, только не опаздывай к обеду.

Я вышел из кухни совсем растерянный. Что бы я ни делал, эта проклятая десятка никак не хотела со мной расстаться… Пристала, как репей.

«Спасибо, милая Санда, ты очень щедра, — думал я. — Только где я раздобуду те пять лей, которые должен тебе возвратить?»

Выпутывайся теперь, Пеницэ.

И вот я брожу по улицам вокруг нашего дома и ничего не могу придумать… Как это верно говорится: «Из огня да в полымя»… Не знаю, сколько времени я бродил, но вдруг слышу, что меня кто-то окликает. Поворачиваюсь и вижу: это возвращается домой Тома. Он набросил на плечи пиджак и шел, весело насвистывая:

— Куда идёшь, Флорикэ?

— В кино, — пробормотал я машинально.

— И, наверно, у тебя нет денег, — добавил Тома.

— Нет, — ответил я тихо. — Мне нужны пять лей… Тома пристально посмотрел на меня.

— Ого, твои потребности выросли! Раньше ты просил у меня только три леи. Ну да, — улыбнулся он, — ты пользуешься случаем, чтобы добыть деньги и на мороженое. Ладно, так и быть, дам тебе пять лей! Только смотри, испортишь себе аппетит, и тогда Санда задаст! — расхохотался он. — Сам знаешь, каковы хозяйки! Несдобровать тебе, если что-нибудь оставишь в тарелке.

Он дал мне деньги, похлопал по плечу и направился к дому. Пока он не вошёл в калитку, я не сводил с него глаз, разглаживая полученные деньги… Мне никак не верилось, что всё это правда. Будь у меня даже сто лей, я бы так не радовался, как этой спасительной пятёрке.

До четверти второго, когда, по моим расчётам, заканчивался сеанс, я весело прогуливался по улицам. Хорошо ещё, что Гаврилаш рассказал мне подробно всю картину. Теперь я не боялся никаких расспросов. И всё-таки, когда я подошёл к дому, я очень жалел, что так и не посмотрел «Графа Монте-Кристо»… Зато как хорошо было предстать перед Сандой с чистой совестью и вручить ей целенькую пятёрку с серией — со всем, что полагается. С этими мыслями я влетел в кухню, где сестра как раз снимала с огня суп, и весело закричал:

— Санда, милая, спасибо тебе за картину! А мороженое было просто чудесное!

Но Санда повернулась ко мне, красная от обиды, и закричала:

— Значит, вот ты какой, господин Флорикэ? Ласковый телёночек двух маток сосёт? Я знаю всё. Ну и жадюга ты! Пяти лей тебе показалось мало, так ты попросил ещё и у Тома. Ну конечно, тебе нужно и мороженое, и кино, и лимонад, и семечки. Ненасытная утроба!

Она так кричала, словно её ошпарили кипятком.

— Так вот, Флорикэ, запомни хорошенько: ты ещё придёшь ко мне попросить денег на вторую серию «Графа Монте-Кристо»… Ни бана я тебе не дам, хоть лопни!

Нас было, пятеро

Нетрудно было узнать, сколько ребят живёт в палатке. Стоило только пересчитать наши плавки, висевшие на верёвке под самым брезентом. Плавок было пять штук, и весь день они сохли на верёвке, кроме тех часов, конечно, когда мы надевали их и уходили к озеру…

Нетрудно было догадаться и кто мы такие, и кто где спит. Об этом говорили наши вещи. Рядом с одной койкой, покрытой жёлтым одеялом, стоял зонтик (все остальные одеяла в палатке были коричневые), около другой — белый деревянный сундучок с красным крестом на крышке и старая автомобильная камера, латаная-перелатанная. В самой глубине палатки лежала груда книг и журналов, а сверху шахматная доска и, наконец, возле первой койки, у самого входа, на чемоданчике валялись в беспорядке разноцветные карандаши, белые и красные резинки, видавший виды угольник, затупившаяся точилка для карандашей и небольшая папка для рисования.

Жёлтое одеяло и зонтик принадлежали Милукэ — так его вооружила мама: не дай бог, чтобы ребёнок не попал под дождь, не простудился и не случился бы с ним солнечный удар… Ну и смеялись же мы над этим одеялом и зонтиком! Зонтик Милукэ ни разу не использовал — не пришлось, но зато он единственный среди нас укрывался ночью двумя одеялами. Правда, с него градом лил пот, но со своим жёлтым одеялом он всё же не расставался.

— А вдруг я прос-ту-жусь?.. — жалобно спрашивал нас этот маменькин сынок.

Мы смеялись над ним и великодушно обещали отдать ему и свои одеяла.

Больше всех смеялись над Милукэ братья Никитуш. Старшая сестра их была медсестрой, и они-то отлично знали, как уберечься от простуды. Болит голова? Чихаешь? Занозил ногу? Иди скорее прямо к ним, к нашим врачам, Никитушам. Если говорить точнее, то походная аптечка с красным крестом принадлежала только одному из братьев. Это и помогало нам различать их, потому что были они необычайно похожи друг на друга, как две таблетки аспирина, и к тому же носили одинаковые рубашки и штаны. Только когда они стояли рядом, видно было, что один из близнецов чуть повыше. Но невозможно же было всегда ставить их рядом. Мы звали их Никитуш-первый (того, что повыше) и Никитуш-второй (того, что пониже). Походная аптечка принадлежала Никитушу-первому, а Никитуш-второй заведовал спасательным кругом — той самой автомобильной камерой, с которой он всегда возился: то надувал её, то накладывал очередную заплатку.

Я оформлял лагерную стенгазету, и нетрудно догадаться, что карандаши, белые и красные резинки и всё такое прочее принадлежало мне. Так же легко догадаться, что хозяином груды книг и журналов мог быть только Джелу, и никто другой. Мы, все остальные, получали «Красный галстук»^[7], а среди журналов Джелу чаще всего встречались экземпляры «Науки и техники». Он зачитывался рассказами о полётах на Луну и Марс, о подводных лодках и реактивных самолётах. Джелу одалживал свои книги и журналы и нам, но только мы не очень-то в них разбирались, так что он должен был нам многое объяснять.

Вечерами, в темноте, наслушавшись рассказов, мы мечтали о полётах в межпланетное пространство. А ночью нам даже снилось всё это, так что утром, просыпаясь, я иногда не верил, что нахожусь в своей палатке и убеждался в этом окончательно, только увидев зонтик и одеяло Милукэ.

Мы могли бы «путешествовать» и одни, без помощи Джелу, но, по правде говоря, только он один по-настоящему увлекался чтением. Ребята из других палаток подозревали даже, что у него переэкзаменовка.

— Стро-ит из се-бя учё-но-го… — говорил о нём Милукэ всякий раз, когда Джелу обыгрывал его в шахматы.

Милукэ очень злился, что ему ни разу не удалось отыграться. Он злился ещё и потому, что мы так внимательно слушаем рассказы Джелу, а над одеялом и зонтиком смеёмся. Вот почему Милукэ не пропускал ни одного случая, стараясь всегда сказать ему что-нибудь обидное. Больше всего он радовался тому, что Джелу не умеет плавать, и всегда подшучивал над ним.

Как именно, спросите вы? Для этого я должен буду сначала рассказать вам об озере и, конечно, о Тодоре. Наше озеро, где из конца в конец сновали просмолённые лодки рыбаков, было не очень большое, но всё-таки мало кто осмеливался его переплывать. Озеро было не слишком глубоким, но тот, кто не умел плавать, мог в нём утонуть. Высокий камыш шелестел на ветру, водоросли, поднимавшиеся до поверхности воды, переплетались с большими коврами ряски и тины и связывали ноги пловцов.

Мы купались каждое утро. Погода стояла чудесная. И, конечно, оставаться в палатке было просто невозможно: разогретый брезент дышал жаром, как сковорода, только что снятая с огня. Особенно мы любили пристань. Там мы загорали и иногда катались на байдарках. Рядом с пристанью возвышался голубой трамплин с пружинящей доской. В первые дни нашей жизни в лагере мы не прыгали в воду, а просто падали в неё камнем. На берег вылезали еле живые… Но постепенно мы стали настоящими пловцами — просто мастерами спорта! Спасибо Тодору. Он научил нас не только прыгать с трамплина. Мы умели теперь плавать по-матросски, как «буксир и баржа», и ныряли с открытыми глазами, словно ловцы жемчуга!..

А познакомились мы с ним так. Это было в день нашего приезда в лагерь.

Мы шумно плескались около пристани, обдавая друг друга брызгами. В это время к нам и подошёл Тодор. Мы не знали ещё, кто он такой.

— Я вижу, что по-утиному плескаться вы умеете. А вот плавать по-настоящему — плаваете?

— Да-а-а! — ответили мы хором.

— Не верю, сказал он, влезая на трамплин. — Если бы плавали, у бережка не плескались бы…

Не сказав больше ни слова, он стрелой взметнулся вверх и, вытянув руки и ноги, нырнул в воду. Мы только рты разинули: никогда не приходилось нам видеть, чтобы кто-нибудь так здорово прыгал. Не успели мы опомниться, как Тодор уже вынырнул — далеко-далеко — и быстро поплылвперёд.

Приблизительно в ста метрах от берега он остановился, приложил руки ко рту и крикнул:

— Ну давайте я посмотрю, что вы умеете. Кто первый доберётся ко мне?

— Да-ле-ко-ва-то… — прошептал озабоченный Милукэ.

Братья Никитуш и я уже бросились в воду, но Джелу только удивлённо хлопал глазами. — Тут мы услышали всплеск: оказывается, и Милукэ тоже пустился по нашему пенящемуся следу. Он ни за что не хотел отставать, хотя, правду говоря, плавал неважно.

Мы еле переводили дыхание и беспорядочно колотили по воде руками и ногами так, что во все стороны летели брызги. Где-то впереди маячила наша цель: золотистая копна волос Тодора. Он обозвал нас утками! Ничего, мы покажем ему, какие мы утки!

Первым доплыл до него Никитуш-второй, а вслед за ним и я, отстав всего на несколько метров. Последним добрался Милукэ, совсем уже выбившийся из сил: он плыл по-собачьи.

— На поверхности вы держитесь, вижу… — улыбаясь, сказал Тодор. — А теперь поплыли к берегу.

Мы поплыли обратно рядом, и тут он заявил нам:

— Вы ещё многому должны научиться. Так и знайте, ребята: пока не научитесь хорошо плавать, из лагеря не уедете, — шутливо пригрозил он нам.

На пристани нас ожидал Джелу. Глаза его сияли, он весело кричал нам:

— Классный заплыв! Когда следующий?

Мы не успели ответить, как вмешался Тодор.

— А ты разве не их товарищ? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сразу же задал ещё один вопрос: — Ты любишь воду?

— Ещё как!

— Значит, ты не из сахара… Так почему же ты не участвовал в этом классном заплыве?

— Он трус, — выпалил Милукэ, выбивая дробь зубами: сильный озноб начал бить его ещё в воде.

— А разве он сам не может ответить? — снова вмешался Тодор.

Джелу воспрял духом.

— Я… я не умею плавать, — медленно ответил он и, как обычно, покраснел.

— Не умеешь плавать? — удивлённо переспросил Тодор.

«Всё, — подумал я. — «Сахарный» — это ещё цветочки. Теперь, он ему скажет такое!..»

— Плохо, если ты боишься воды. Но это ещё полгоря. Никто ещё не рождался рыбой… даже олимпийский чемпион…

Все засмеялись.

— Вот что: ты приехал в лагерь топором, а уедешь рыбой! — продолжал Тодор, теперь уже совсем серьёзно. — Я не успокоюсь, пока не научу тебя плавать.

Редко видел я Джелу таким весёлым, как в тот день. Всегда очень серьёзный и чуть-чуть медлительный, теперь он просто прыгал от радости. Я-то хорошо знал, в чём дело: Джелу давно хотелось научиться плавать.

Вечером в палатке мы только и говорили об этом. Один Милукэ, укутавшись в своё жёлтое одеяло, недоверчиво хмыкал:

— Ни-че-го не из-вест-но… А ес-ли он уто-нет? Всё рав-но, пока на-учит-ся, на-гло-та-ет-ся во-ды…

Он, как видно, злился, что не сможет теперь дразнить Джелу.

На следующий день Джелу, как примерный ученик, начал брать у Тодора уроки плавания. Он разлёгся во всю длину на берегу. И неутомимо поджимал и вытягивал руки и ноги.

Тодор, склонившись над ним, командовал:

— Раз-два, раз-два… раз-два-три-четыре… раз-два!

Милукэ тоже вертелся поблизости и, как мог, поддразнивал Джелу:

— Эй ты, лягушка! — кричал он.

Джелу, однако, не обращал на него внимания, а Тодор, и того меньше.

Прошло несколько дней. Джелу, роясь в лагерной библиотеке, разыскал там учебник по плаванию и теперь с интересом читал его вместо рассказов о ракетах. Даже шахматами он стал увлекаться гораздо меньше. А по утрам с нетерпением ждал встречи с Тодором.

За эти дни мы так подружились с Тодором, что никто не называл его больше «товарищ инструктор»: все мы звали его теперь просто по имени. Все пионеры лагеря шли к нему, как к старшему другу, а мне даже почему-то казалось, что он похож на моего брата Тома. Только Тодор был повыше и пошире в плечах. Волосы у него блестели, как солнце, кожа загорела, стала совсем бронзовой, и за это он должен был благодарить Дунай и солнце. Оказывается, сам он родом из дельты Дуная, плавать научился ещё в четыре года, а когда ему было столько лет, сколько теперь нам, отец уже брал его с собой на канал Перволовка рыбачить.

С Тодором никогда не скучно. Он научил нас ловить окуней на простую нитку, и мы часами лежали на животе, глядя, как в прозрачной зеленоватой воде снуют вокруг наживки рыбы. Наживкой у нас была обыкновенная мамалыга. Если улов был удачным, мы тотчас же мчались на кухню и, хорошенько посолив — рыбу, жарили её на плите.

Мы научились у Тодора грести по-рыбацки — так, чтобы не уставать; он разъяснил нам тонкости рыбацкого дела, рассказал, на какую рыбу какая нужна наживка: ведь у рыб тоже свой «вкус». До сих пор мы знали только, что у лодки есть вёсла и борта, а теперь мы узнали от него, что такое уключина, киль, пазы и многое другое.

Но больше всех дружбе с Тодором радовался Джелу. Несколько метров он мог проплыть теперь сам и не был уже топором, хотя рыбой тоже ещё не стал. Он не научился ещё правильно дышать в воде и часто захлёбывался. Вот когда нам пригодился «спасательный круг» нашего отряда! Никитуш-второй всё время только тем и занимался, что латал и надувал его. Худо бы пришлось Джелу без его помощи!

Но как-то раз случилась настоящая беда. Да, долго мы не забудем номер, который выкинул Милукэ!

Как обычно, мы торчали в тот день на пристани. Братья Никитуш и я лежали на берегу, подставив спины солнцу и уткнувшись носом в щель между досками причала. Мы следили за тем, как резвятся окуни. Рядом сидел и Тодор. Он говорил, когда нужно тянуть леску. Тут на нашу приманку клюнул жирный и блестящий окунь, и в то же мгновение раздался громкий крик. Мы удивлённо оглянулись: крик был совсем необычный — как будто кто-то тонет и зовёт на помощь. Прямо перед нами, в нескольких метрах от пристани, там, где вода была более тёмной и, значит, было глубже, мы увидели Джелу. Он то исчезал под водой, то вновь появлялся на поверхности, отчаянно размахивал руками, вспенивал воду и, поднимая тучу брызг, что-то кричал…

Пока мы размышляли, как быть, Тодор бросился в воду. В мгновение ока подплыл он к Джелу-, крепко обхватил его, вытащил на берег и затем осторожно уложил на спину. Джелу кашлял, он весь посинел, изо рта у него стекали струйки воды.

Только теперь мы заметили, что и Милукэ тоже был в воде, а теперь вылезал на пристань, держа в руках спасательный круг Никитуша-второго. Вид у него был испуганный, рот широко раскрыт, так что были видны все его зубы. Весь дрожа, он подошёл к нам и опустился на колени рядом с Джелу.

— А он не ум-рёт? — спросил Милукэ Тодора, старавшегося вместе с Никитушем-первым выкачать из Джелу воду.

— Как тебе только не стыдно! Был в воде и даже не попытался помочь!

— Почему ты не бросил ему спасательный круг?

— Трус несчастный!

Милукэ испуганно смотрел на нас и едва слышно ответил:

— Я… я… не знал. — Он говорил медленнее, чем обычно. — Я не хо-тел, я не ду-мал… я сде-лал это в шут-ку…

— Какая такая шутка? — подскочил я.

— Я схва-тил е-го под во-дой за но-ги, но не знал, что…

— Как, негодяй? — набросился на него Никитуш-второй. — Значит, это ты потянул его на дно? Да?

— Толь… толь-ко в шутку, чест-ное сло-во… — Милукэ даже отступил на шаг, испугавшись, как видно, что мы его сразу же вздуем. Он видел, как мы сжали кулаки.

Тут Тодор, до сих пор не произнёсший ни одного слова, крикнул ему, не поворачивая головы:

— Убирайся отсюда, убирайся сейчас же!

Потом, всматриваясь в порозовевшее лицо Джелу, спокойно обратился к нам:

— Ему стало лучше, сейчас он поднимется.

… После этого случая Джелу стал совсем избегать воды. Он ходил вместе с нами на пристань, смотрел, как мы плавали, но сам сидел в сторонке с книгой в руках. Всё время он оставался хмурым и молчаливым. А на Милукэ даже не смотрел. Мы тоже отворачивались от него и больше не смеялись над его зонтиком и жёлтым одеялом. Мы с близнецами хотели даже хорошенько его отколотить, но нам отсоветовал Тодор. Он сказал, что Милукэ сам себя уже достаточно наказал. Во-первых, он страшно перепугался, когда увидел, как Джелу чуть не утонул и лежал потом весь посиневший на пристани. А во-вторых, уже само наше молчание для Милукэ хуже самой сильной взбучки…

Вскоре мы узнали у Джелу, как всё произошло. Он попробовал заплыть поглубже, но вдруг кто-то схватил его за ноги и потянул на дно, да так быстро, что он не успел даже набрать в лёгкие воздуха. Джелу вырывался, но Милукэ держал его крепко. Потом он стал глотать воду, глаза словно заволокло туманом… Милукэ испугался и отпустил его. Что было дальше, Джелу не помнил.

Как-то утром Тодор вновь предложил ему искупаться, но Джелу только отрицательно покачал головой.

Я удил в этот раз с ним рядом и тоже поддакнул:

— Давай, Джелу, пойди! Забудь всё, что было.

— Нет… — печально ответил он.

— Ты же будешь вместе со мной, — ободрял его Тодор. Никитуш-второй подмигнул нам и придвинул «спасательный круг» ближе, но Джелу даже не посмотрел на него.

— Идём! — схватил его за руку Тодор. — Только попробуй!

— Попробуй! — поддержали мы.

— Не могу… не могу…

— Прос-ти ме-ня, я по-шу-тил, — вмешался и Милукэ, который после всей этой истории уже и не знал, как заслужить прощение, и стал кротким, как ягнёнок.

Но мы бросили на него такой взгляд, что Милукэ моментально убрался.

По вечерам в нашей палатке стало скучно. Никто теперь не говорил ни о плавании, ни о «матросской чехарде». А о чём тогда ещё говорить?

— Попробуй уговорить его, — советовал мне Тодор, которому я рассказал, что в палатке нашей теперь стало просто невмоготу. — Попробуй, ведь вы старые друзья.

Вечером я подсел к Джелу на койку и шёпотом сказал ему:

— Ты ведь уже научился плавать… Ну, ты только подумай!

— Пойми ты, что я не могу. Я опять наглотаюсь воды… Не смогу дышать… Я хочу, но никак не могу решиться…

Утром, за завтраком, перед тем как пойти купаться, я всё рассказал Тодору.

— С Джелу ничего не поделаешь, — закончил я.

— Нет. Есть ещё один выход, — не согласился со мной он. — Был однажды такой же вот случай… Один парень, не умевший плавать, здорово наглотался воды, чуть ли не ведро выпил. — Сказав это, Тодор посмотрел мне прямо в глаза. — Скажи, вы смелые ребята? Решительные? Язык за зубами умеете держать?

Я не знал, что ответить. Что он такое задумал?

— Ни одного словечка Джелу! — продолжал Тодор. — И Милукэ ничего не должен знать… Теперь, Пеницэ, всё зависит от вас!

Я затаил дыхание, стараясь не пропустить ни слова. Что за великий секрет он мне откроет?

— Слушай внимательно и не удивляйся… — начал Тодор.

Через четверть часа я уже был в палатке. Там я застал близнецов, они собирались идти купаться.

— Никого больше нет? — спросил я тихо.

— Разве не видишь?

— А где остальные?

— Ушли куда-то, — ответил Никитуш-второй и принялся надувать автомобильную камеру.

— Тогда слушайте. Я открою вам большую тайну!

Братья сразу же уселись на мою койку и уставились на меня.

— Здорово! — воскликнул Никитуш-второй, узнав в чём дело. — План мировой!

— А вдруг всё случится, как в прошлый раз… — нерешительно высказался Никитуш-первый.

— Как так — как в прошлый раз? — набросился на него я. — Ты что, не помнишь, сколько продержал его Милукэ под водой? Если бы тебя столько продержали!..

— Конечно, — поддержал меня Никитуш-второй.

Но брат его всё ещё колебался:

— На всякий случай я захвачу аптечку… Кто знает, может быть, пригодится…

— Смотри только, чтобы Джелу её не увидел! — предупредил Никитуш-второй.

— Значит, договорились? — закончил я разговор. — Знаете, что нужно делать?

В эту секунду в палатку вошёл Милукэ.

— Нет! — испуганным голосом закричал он. — Нет, не де-лай-те э-то-го ни в ко-ем слу-чае!

— Что ты говоришь?

— Я всё, всё слы-шал!

— То есть подслушивал… Ну, теперь я тебе задам, — налетел на него Никитуш-второй.

— Я не-ча-ян-но… Но вы по-слу-шай-те ме-ня: он же у-то-нет, — настаивал на своём Милукэ.

— Почему ты не подумал об этом, когда тянул его на дно? — закричал я в ярости.

— Э-то бы-ло в шут-ку. Толь-ко те-перь не де-лай-те э-то-го, а то сно-ва я бу-ду во всём ви-но-ват.

— Боишься отвечать за свои грехи? Не волнуйся, с тобой ничего не случится, трус ты несчастный!

Но Милукэ до того испугался, что от него не так просто было отделаться.

— Я рас-ска-жу всё Дже-лу!

Но не успел Милукэ сказать этого, как Никитуш-второй так толкнул его кулаком в грудь, что он кубарем полетел на койку.

— Посмей сказать только слово! Слышишь? Только посмей открыть рот!.. — И Никитуш показал ему кулак. — Не думай, что если ты тогда легко отделался, то тебе повезёт и на этот раз.

— Наплачешься! — поддержал его я.

Но уговаривать Милукэ больше не пришлось. По лицу его было ясно видно, что он теперь понял всё. Он поднялся с постели и тихо проговорил:

— Лад-но, вы ме-ня убе-ди-ли…

Через полчаса все мы были на пристани. Тодор медленно плавал на спине, я и Никитуш-второй влезли на трамплин и стали ждать там подходящей минуты, внимательно глядя вниз… Джелу сидел, уткнувшись в какую-то книгу, а рядом с ним растянулся на животе Никитуш-первый, не сводивший глаз со «спасательного круга». Аптечку он спрятал где-то за деревянной оградой так, чтобы её не видел Джелу. Только Милукэ не находил себе покоя. Он метался, как лев в клетке, и всё порывался подойти к Джелу. Но мы были начеку и то и дело исподтишка грозили ему кулаком… чтобы не забывался.

Тут Тодор поднял руку. Это был условный знак. Меня даже дрожь пробрала. Теперь решается всё!

Никитуш-второй, который стоял рядом со мной у перил, уставился на воду и закричал:

— Ух, какая рыбина! Смотрите, смотрите!

Я тоже притворился изумлённым:

— Да, вот это рыба!

Джелу услышал нас и повернул к нам голову.

— Иди сюда быстрее! — позвал я его.

— Шевелись, а то уйдёт, — нетерпеливо позвал его и Никитуш. — Ты ещё никогда такого не видел.

Мы знали, что перед таким соблазном Джелу не устоит. Так и случилось: он отбросил в сторону книгу, встал и в два счёта вскарабкался на деревянную лестницу трамплина.

— Во-он, во-он там, — показал Никитуш, пропуская Джелу вперёд на доску, согнувшуюся под тяжестью наших тел.

— Где, где? — переспросил любопытный Джелу. — Только вы, ребята, держите меня, чтобы я не упал. Крепче!

— Держим, держим, не бойся… Да ты нагнись, чтобы лучше видеть, — бормотал я, не сводя глаз с Тодора, плававшего под самым трамплином.

Тодор поднял руку. Это был второй знак. В ту же секунду я с силой толкнул Джелу вперёд. Сердце у меня колотилось так, словно это меня столкнули с трамплина.

Раздался привычный всплеск и одновременно с ним чей-то громкий, пронзительный вопль.

Вопил… Милукэ.

Джелу упал стоя. Это было хорошо. Теперь все мы смотрели на Тодора. Мы договорились, чтобы он, на всякий случай, был в воде рядом с Джелу и, если понадобится, вытащил его. И Тодор был наготове. Он не сводил глаз с того места, где должен был вынырнуть Джелу. Прошла секунда, вторая… пятая… — считали мы, и вот на шестой секунде на поверхности показалась тёмная макушка Джелу. Мы на трамплине так и застыли в ожидании. Никитуш-первый стоял на пристани, держа наготове «спасательный круг». Милукэ лихорадочно кусал ногти. Что же будет теперь?

После первой секунды растерянности Джелу стал бить по воде руками и ногами точно так, как учил его этому Тодор. Голова его виднелась над водой, и дышал он равномерно. Мы увидели, что Джелу впервые в жизни плавает по-настоящему. На наших глазах происходило как раз то самое чудо, о котором нам говорил Тодор.

Метр, два… семь… И вот уже Джелу добрался до берега, добрался сам, без чьей-либо помощи, но под внимательным присмотром плывшего рядом с ним Тодора, золотистые волосы которого блестели на солнце.

Джелу быстро вскарабкался на пристань, где его ждали Милукэ и Никитуш-первый, не сводившие с него глаз, встал на ноги, оглянулся на озеро — казалось, что он ещё не совсем пришёл в себя, потом волчком повернулся к ребятам:

— Кто меня толкнул? — закричал он.

— Не я… ей… ей… не я… О-ни… — испуганно залепетал Милукэ, пятясь от страха и показывая рукой на трамплин.

— Ах, это вы? — заорал Джелу и быстро взлетел на трамплин, так что мы не успели сказать ни слова.

Он бросился к нам с лицом, сиявшим от радости, и, когда мы поняли, что он задумал сделать, мы уже летели в воду.

Вместе с нами с радостным воплем прыгнул и Джелу. Никогда не думал я, что он может так здорово орать.

Четверть часа спустя Тодор, Джелу, близнецы и я сидели все вместе на пристани и грелись на солнце. Милукэ же отошёл в сторону: он занялся нашим «спасательным кругом», латаным-перелатанным, который теперь стал нам совсем не нужен.

Повидло

Ох уж это повидло!

Когда мама начинает вытаскивать из кладовой глиняные горшки, это значит, что скоро осень и школа. На следующий день папа покупает в писчебумажном магазине целлофан, а Тома приносит с базара мешок слив. Санда моет сливы, я очищаю их от косточек — из-за этой работы все пальцы у меня в ссадинах, — и мама варит повидло. У нас есть такая печурка в самом конце двора, рядом с конурой Бенони. Как видно, и Бенони тоже не очень нравится повидло: если бы там варили мясо, а не сливы, он не сидел бы отвернувшись от огня, такой мрачный и унылый.

Пёс вполне прав. Мне повидло тоже не нравится. Не могу о нём даже слышать! А мама всю зиму только о повидле и говорит:

— Я положила тебе в ранец хлеба с повидлом.

— Хочешь, я намажу тебе ещё один ломтик?

— Возьми к чаю повидла.

Колбаса — это совсем другое дело!

И в этом году я тоже не смог избавиться от повидла. Как всегда, мама приготовила горшки, папа принёс целлофан, а Тома — сливы. Но варить повидло поручили на этот раз Санде. Маме этого не хотелось, но папа настоял на своём. Он заявил, что так полагается, раз сестра уже «взрослая барышня». Мне-то это было безразлично. Кто бы ни варил повидло, всё равно меня не минует честь поедать его с хлебом. Так же, как меня не минует честь очистить от косточек килограммов тридцать слив.

Так и случилось: я чистил сливы весь день, с утра до вечера.

Когда я вырасту, я за всю свою жизнь не возьму в рот ни одной сливы! Санда же, довольная и весёлая, весь день бегала взад и вперёд — то за кульком сахара, то за лопаткой, то бог знает за чем ещё! Оказывается, мама обещала ей сшить какое-то платье, если повидло получится хорошее. Ясно, почему она такая весёлая.

На второй день рано утром Санда поставила на огонь котёл со сливами. Котёл у нас такой огромный, что в нём, наверно, поместился бы Бенони, даже со своей конурой! Санда уселась на треногой табуретке и следила за огнём.

Я закончил свою работу, поднёс к печурке дров — столько, что хватило бы для десяти котлов с повидлом, и сел в ожидании Тимофте. Пока же я коротал время с Бенони, то и дело лязгавшим от скуки зубами. В тот день у меня были в школе дела, точнее говоря — не в школе, а в лагере, что разбит во дворе школы. Наше звено собрало там целую кучу железного лома, а теперь нужно было погрузить его на машину для отправки на завод. Это было нашим пионерским поручением. Потому-то я ждал теперь горниста.

Санда изредка помешивала деревянной лопаткой густую сливовую жижу, начинавшую уже булькать. Жара от печурки доходила до самой конуры Бенони. Солнце тоже пекло во всю. И, если бы не надо было грузить железный лом, я бы давно уже удрал на пляж.

Вдруг стукнула калитка. Но, увы, это был не Тимофте, а одна из подруг сестры — Лия, та, которая говорит каким-то особенным, кошачьим, голосом.

— Ой, милая, какой ты стала хозяйкой! — широко раскрыв глаза, промяукала Лия.

— А если бы ты знала, какое платье сошьёт мне мама! — похвасталась Санда, вытаскивая лопатку из котла. — То самое — розовое, которое мне так понравилось.

— Какое розовое?

— Ну, с кружевным воротничком. Ты что же, не помнишь? По той модели, которую мы с тобой видели…

И обе они затараторили так быстро, что у меня зазвенело в ушах. Платья, кружева, плиссировка, гарнитуры, аппликации… Девушки только об этом и думают. Лия мяукала, а Санда говорила быстро и резко. Она всегда так разговаривает, словно с кем-то ссорится.

Мне захотелось перебить их болтовню.

— Почему ты не размешиваешь больше повидло? — спросил я.

Санда либо не расслышала меня, либо только притворилась, что не слышит…

— Какой у тебя умный братик, — кисло промяукала Лия.

— А ты, что ли, очень занят? — перешла в наступление Санда. — Не можешь сам приложить ручки?

— У тебя ведь тоже есть руки.

— Флорикэ, не будь на- нахалом! — прикрикнула она на меня и вновь принялась болтать.

Рассердившись, я вошёл в дом, чтобы взять какую-нибудь книжку и почитать её до прихода Тимофте. Потом опять вернулся во двор. Девушки всё ещё перешёптывались.

— Я сейчас уйду, — неожиданно заявила Санда, — а ты останешься здесь и присмотришь, чтобы повидло не подгорело.

— Как бы не так! — возразил я. — Мне тоже надо уйти.

— Флорикэ!..

— Что — Флорикэ? Никакой не Флорикэ! Не буду я за тебя варить повидло. Я вынимал из слив косточки — и все. А тебе мама…

— Да, но мама сказала, что ты должен мне помогать, прервала Санда. — Так что, будь добр, возьмись за лопатку. И не отходи отсюда, пока я не вернусь. У меня срочное дело, — добавила она уже ласковее. — Что это, Флорикэ, неужели ты не окажешь мне такую услугу? Я тебя прошу…

«А значит, уже не приказываешь, а просишь… Ну, это другое дело, — подумал я. Раз просишь…»

Такой уж у меня глупый характер: если меня о чём-нибудь очень просят, не могу отказать.

Я нахмурился:

— Только не пропадай на тысячу лет!

Это я сказал уже на всякий случай — пусть не думает Санда, что мной можно так легко распоряжаться…

Девушки весело переглянулись.

— Вернусь быстро, очень быстро… через час… — радостно ответила Санда. — Только ты не отходи от огня, пока я не приду. А ты, Лия, подожди минутку.

Она вошла в дом, и вскоре выбежала с каким-то свёртком и засунула его в сумку Лии.

— А куда вы идёте? — полюбопытствовал я.

— Это секрет! — ответили обе в один голос и умчались.

Девушки только и знают: секрет. Чуть что, у них всё секрет и секрет.

Я уселся на табуретку у печурки, помешал несколько раз лопаткой повидло и открыл книгу. Это Джелу мне дал: «Пять недель на воздушном шаре». Я прочитывал по десять страниц, потом мешал лопаткой повидло… Потом ещё десять страниц — и вновь брался за лопатку…

— Эй, повар! — окликнул меня кто-то сзади. — Ты что, повар, оглох? — Это был Тимофте. — Ну и повидло выйдет! Всех кошек отравим! — продолжал он, схватив лопатку и показывая, как я мешаю в котле. — А ну, дадим порцию и Бенони. Как ты думаешь, ему понравится? Собачка, собачка…

Бенони услышал, что его зовут, и заворчал.

— Видишь? Даже Бенони не нравится. Как же это так, Пеницэ? Почему ты не умеешь варить повидло? На что это похоже? — продолжал дразнить меня Тимофте, но вдруг хлопнул себя по лбу и сказал серьёзно: — Мы зря теряем здесь время. Ведь ребята ждут нас в школе. Наверно, уже прибыл и грузовик с фабрики.

Как же мне быть? Уйти я не мог. Надо было дожидаться Санду.

— Давай подождём немного. Время ещё есть.

Но Тимофте даже слушать не хотел:

— Что значит — подождём? А вдруг там что-нибудь перепутают?

— А скажи тогда, как мне быть с повидлом.

— «С повидлом, с повидлом»! Оно будет вариться и без твоей помощи. За ним прекрасно присмотрит Бенони.

— А лопаткой орудовать будет тоже Бенони? Может, ты его научишь?

— Ну ладно, раз не хочешь идти… — Тимофте подозрительно усмехнулся. — В общем, я понимаю, тебе приятнее читать Жюля Верна, чем грузить железный лом. Только знай, я всё расскажу ребятам.

— Рассказывай, ябедник.

— Значит, не пойдёшь?

— Пойду, но только когда вернётся Санда.

Тимофте рассмеялся:

— Когда вернётся Санда? Ха-ха-ха! У тебя раньше усы отрастут. Ты и сам, думаю, был бы не прочь очутиться теперь там, где твоя сестра…

— Где?

— На пляже.

— Что ты мелешь?

— Мелю? Это она тебе нагородила, а ты и торчишь как дурак. Я её только что видел на трамвайной остановке около аптеки. Она стояла там ещё с одной девушкой, и я сам слышал, о чём они говорили…

— Врёшь! — рассвирепел я.

— Ну и натянула она тебе нос! — захохотал снова Тимофте. — Обвела вокруг пальца. На, мешай своё повидло, повар несчастный! — И он протянул мне лопатку.

Я отшвырнул её в сторону так, что она попала в конуру Бенони и разлетелась на мелкие кусочки. Испуганный пёс залаял, а я сразу же принял решение:

— Пошли в школу!

Больше я не промолвил ни слова и быстро зашагал такими большими шагами, что даже Тимофте еле поспевал за мной.

Так вот, значит, какое у неё срочное дело! Вот какой у неё «секрет»! За это я должен ей обязательно отомстить! Я вспомнил, сколько раз Санда отчитывала меня за самые мелкие проделки, сколько раз ябедничала маме. А я, я должен терпеть? Ладно, Санда, теперь мы увидим!

Я вернулся из школы часа через два. Во дворе — никого. Видно, Санда ещё не пришла. «Тем лучше», — подумал я, негодуя, и подошёл к печурке, на которой кипело повидло.

Что я там увидел! Повидло выкипело. Чёрные дымящиеся полосы стекали по стенкам котла и застывали толстой коркой. Спокойного бульканья больше не было слышно, раздавались лишь странное шипение и какие-то приглушённые раскаты. Сильно пахло горелым.

Что-то будет, когда мама узнает, что повидло пригорело? Закрыв глаза, я подскочил к котлу. Горячие капли летели во все стороны, обжигая мне руки, ноги и шею. Но котёл нужно было обязательно снять с огня, иначе всё превратится в пепел.

Дым душил меня, разъедал глаза. Я схватил с земли полено и попытался столкнуть котёл, но он был большой и тяжёлый, как скала, и я чувствовал себя бессильным. Ну хоть бы немного сдвинуть его с того места, где сильнее всего бушует пламя, остановить эту густую, шипящую лаву, разбрасывающую во все стороны огненные брызги.

Я изо всех сил налёг на полено. Раздался скрип, и лишь чудом я не упал на печурку. В тот же миг котёл перевесился над краем печурки и, сухо треснув, перевернулся. Я отскочил в сторону, но поток повидла всё-таки не миновал меня и мне показалось, будто я сунул ноги в кипяток. Я совсем растерялся от боли и закричал. Повидло растекалось по земле, смешиваясь с пылью и мусором.

Дымящиеся потоки его дошли до конуры Бенони. Пёс жалобно завизжал и одним прыжком очутился на крыше своей деревянной конуры.

Пропало всё повидло. Что-то будет, когда узнает мама?..

Немилосердно жгло ноги. Уже сквозь туман увидел я маму, и в это же время у меня подогнулись колени. Больше я не помнил ничего…

Я пришёл в себя лишь вечером. Кто-то укутывал мне ноги, в нос ударил едкий запах лекарств.

— Спи, Флорикэ, спи! — раздался чей-то голос, кажется, мамин.

Всю эту ночь меня мучили кошмары.

На второе утро, когда я открыл глаза, будильник показывал девять часов. Я почувствовал, что голоден как волк. Ко мне подошла мама с тарелкой супа. Как мне стыдно было смотреть ей в глаза!

— Ничего, мальчик, подними голову. Ты ни в чем не виноват, — сказала она очень печально.

После вошла в комнату Санда, но мы с ней не обменялись ни словом. Глаза у неё были красные и вспухшие. Было видно, что она плакала.

Прошло уже три дня. Никто в доме не говорил ни слова про историю с повидлом, и это тревожило меня… Лишь врач — похожий на барсука старичок, приходивший перевязывать мне ноги, — заметил однажды:

— Да, молодой человек, много хлопот наделало нам это повидло…

Он всё-таки обещал, что я встану с постели до начала школьных занятий.

Меня пришли навестить ребята. Они пробыли у нас часа три, и всё это время мы смеялись. Последним ушёл Джелу.

— А что ты делаешь целыми днями? — серьёзно спросил он меня на прощание.

— Ты разве не видишь? — удивился я. — Лежу.

— Я это вижу, но о чём ты думаешь?

— Как перевернулся котёл с повидлом.

— Это ерунда, — заявил он резко, — всё это чистая случайность. А о жизни ты не думаешь?

— Как… «о жизни»?

— Так, о жизни. Все великие люди на смертном одре писали свои мемуары…

Если бы я не знал, какой чудак этот Джелу, то подумал бы, что он надо мной насмехается.

— Насколько я понимаю, — сердито перебил его я, — я не великий человек и не лежу на смертном одре.

— Ах, ты же ничего не понимаешь! — сказал Джелу.

На лице его появилась очень выразительная гримаса. Он с раздражением протирал очки.

— Это же не имеет никакого значения. Ты ещё не можешь знать, станешь ли ты великим человеком или не станешь… А раз так, то зачем тебе ждать, пока будешь лежать на смертном одре. Тогда тебе будет труднее. Так что… вот… я тебе что-то принёс… — сказал он, передавая мне толстую тетрадь. — Записывай сюда свои воспоминания.

— Но, Джелу, — запротестовал я, — у меня нет никаких воспоминаний…

— Поищи их! — закричал он. — А если не напишешь, я с тобой поссорюсь. Так и знай. Не буду больше разговаривать… До свидания.

И всё же, как я ни старался, сколько ни раскидывал мозгами, всё равно не смог написать ни одной строчки. Как видно, не так это легко, писать свои воспоминания! Думаю, что даже Джелу, хотя он такой учёный, ещё не написал своих воспоминаний.

Тетрадка, верно, так и осталась бы чистой, если бы в одно утро ко мне в комнату не влетела Санда. Она была вне себя от обиды: мама не шьёт ей то розовое платье, которым она хвасталась перед Лией… На деньги, отложенные на платье, Тома купил другой мешок слив. Но этого ещё мало: Санда вновь должна была сварить повидло. А я, я был освобождён от чистки слив.

Когда Санда узнала о мамином решении, она подбежала к моей постели и в бешенстве закричала:

— Этого, Флорикэ, я никогда тебе не забуду! Никогда не забуду!

Я почувствовал, что задыхаюсь. Я вынужден лежать в постели из-за её пляжа, и она же на меня обижается.

— Дело твоё!

— Нет, никогда я не забуду тебе этой истории! — повторяла Санда, распаляясь всё больше и больше.

— А чтобы не забыть, можешь даже записать ее где-нибудь…

Позднее через окошко, выходящее во двор, я увидел, как Санда очищала от косточек целую груду слив.

И я тоже решил не забывать историю с повидлом. Но, чтобы всё лучше запомнить, да и от скуки, пожалуй, я решил… прийти на помощь… своей сестре. Я раскрыл тетрадь, оставленную Джелу, и стал писать. Так просто, чтобы не забыть.

И оказалось, что о многом стоило рассказать.

«Вот, — думал я, — скоро снова начнутся занятия в школе».

Я не знаю, как бывает с другими, но со мной в первую же неделю всегда что-нибудь приключается. Как будто кто-то нарочно мешает мне заниматься в эти первые дни.

Но теперь, перед шестым классом, я твёрдо решил, что со мной больше ничего не приключится.

В этом я даже расписываюсь.

Ницэ Пеницэ

Примечания

1

Газета румынских пионеров.

(обратно)

2

Пеницэ — по-румынски — чернильное пёрышко.

(обратно)

3

Высотное здание в Бухаресте, в котором находятся крупнейшее издательство и типография. Там же издаётся центральный орган ЦК Румынской рабочей партии — газета «Скынтея» — по-румынски «Искра».

(обратно)

4

По десятибалльной системе, принятой в румынской школе, высшая оценка — десятка.

(обратно)

5

Лей, или лея, — денежная единица в Румынии; бан — сотая часть леи.

(обратно)

6

По десятибалльной системе, принятой в румынской школе, пятёрка соответствует нашей тройке, а четвёрка — неудовлетворительной оценке.

(обратно)

7

Пионерский журнал в Румынии.

(обратно)

Оглавление

Тайна Ницэ Пеницэ

Храбрый Опран

Карикатура

64 прокола

Наш секрет

Чей одуванчик?

Бумажка в десять лей

Нас было, пятеро

Повидло

*** Примечания ***