Алмазна яма [Александр Лысков] (fb2) читать онлайн

Александр Лысков Алмазна яма

1

В нашей деревне алмазы нашли. Бурили мужики на воду, а подняли керн — в нём блескучих каменьев как звёзд в небе. Прибежали в контору, председателю на стол высыпали. Шумят, мол, теперь по закону им ренту должны выплачивать пожизненно. Председатель уложил добычу в портфель, и скорее в город. А мужики, известное дело, ватагой в магазин. Денег нет, так с алмазами-то под запись — без всяких пререканий с продавщицей, отдача верная будет.

Набрали вина, вокруг бурового станка уселись — первую чарку каждый в скважину, на увеселение Копши, а пуговицы от фуфаек туда же, его жене Золотиле на бусы. Гадают, кто как теперь будет на свободе жить. Планы заманчивые. Однако, не худо бы для начала проведать, толковали мужики, на какой капитал рассчитывать. Сколько каждому перепадёт? Гомонили, руками размахивали, а сошлись на том, что коли мало покажется — стеной станут, деревьев поперёк дороги навалят, а своего не упустят.

Конторские наособицу. В актовом зале сидят. Что было припасов в буфете — всё у них на столе. Тут разговоры серьёзные, кто про коммунизм, а кто и про райские кущи.

А у бухгалтера такая докука, что не до гулянок. Заперся у себя в кабинете и колёсики на проволоках гоняет. Соображает, спешит задание начальства выполнить: кому что на карман должно пасть. Вышел процент невиданный. А бухгалтер подумал, подумал да ещё нолик приписал. Эсэмэску вдогонку председателю зарядил, и тоже в застолье умостился. Зоотехник Отёлов не сробел, спросил вежливо:

— По сколько на нос-то выйдет, Сальдо Приходович?

— Не дорог подарок, Рогат Копытыч, дорого внимание, — ответил бухгалтер уклончиво.

Долго ли коротко, а потекла-таки рента в карманы колхозников. Приоделись, мотоциклов накупили, избы обшили сайдингом. Частушку сочинила доярка Любка Заводилова:

— Не сули златые горы –

Засмеёт тебя родня.

Яма полна бриллиантов

Под окошком у меня.

В клубе на всю стену Васька Мазин картину изобразил: винтом по уклону в глубь земли дорога проложена, в одну сторону по ней диковинные грузовики порожняком спускаются, а обратно до верху нагруженные будто бы электрическими лампочками в полный накал.

Яма начиналась сразу за огородами. Чтобы края не обсыпались, мужики мостки настлали, жердями обнесли.

Сначала из ямы тянуло приятным. Будто бы ванилью припахивало. Это Золотила пироги стряпала своему Копше, — догадка была. В голове-то словно от бражного духа затуманится. Народ с утра до вечера толчётся на досках, как на сцене. Веет на них сладостно. Бабы песни поют. Мужики — о своём.

Первый книгочей в колхозе старик Мозгаль Задумыч сподобился на целую лекцию: мол, яма — та же пирамида только остриём вниз. И опять же покойники в ней. Трогать не моги. Получишь по самое не хочу. В Египте фараоны. У нас не царского рода, но тоже, должно быть, норовистые.

Как в воду глядел Задумыч. Однажды ночью тряхнуло деревню. Мужики и бабы в исподнем прибежали к обрыву. Глядят, самосвал с кручи сверзнулся, до самого дна кувырком, ладно ещё, шофёр выпрыгнуть успел.

Знамо дело, это Копша требы выставил.

Мужики яму водкой обильно окропили. Сначала как бы и успокоилось, а потом ударило будто с каменки. Понесло из ямы удушьем и столь крепко, что медицинскими повязками спасаться пришлось. На этот раз по-бабьему истолкованию выходило, мол, это Золотила печку рано закрыла, вот угару и натянуло. Ей шанег накидали, вроде опять и затихло. Проветрилось, да, видно, не совсем. Стали замечать, кто к яме сходит, тот будто подгулявший возвращается. Курс не держит. Знакомых не узнаёт. В голове туман. Не пошто и на вино тратиться. Возле ямы постоять, то же самое, что чекушку употребить.

А грузовики-то всё шибче в яме бучат. Донный дух лоскутьями через край переваливает и по деревне расползается. Только выйди за порог, оно тут как тут. По бабьему разумению опять же получалось — сонник на деревню напал. А со слов Мозгаля — нарколепсия.

Поля уж кустами взялись, когда городские-то спохватились, — в ихних продуктовых магазинах великие протори образовались. Налетели стаей на чёрных машинах и прямиком в контору. Оголодали, мол. А председатель чумной сидит, никак печатью в лист бумаги не может попасть. Сколько не целится, а всё мимо. По стенам, по стёклам припечатывает. И на городских замахивается. Хорошо, стражник у них ловкий был. Руку председателю заломил и в диван носом.

Идут городские по деревне. Навстречу им мужики и бабы все блаженные, рассеянные. Начальство с ними здоровается, а они только рычат: «Р-рента! Р-рента!..». Струхнули залётные, торопятся дело уладить, как бы самих ямным духом не пробрало.

Дознались, что за рекой один мужик обретается, может, и не захватило его поветрием, река-то широкая.

Прибежали на берег, кричат, шляпами машут.

2

А за рекой Борода жил. И дед, и отец его спокон веку на отрубе да на поперечности. Если на левом берегу у всей деревни портреты вождей по углам, то у них иконы. Если в деревне митингуют партейные, то у них старуха в часовенке. В деревне телевизоры кажут, у них и радио худо берёт.

Деда ихнего кликали Пиман, — валенки, пимы катал и колхоза никогда не касался. Отец горбатый с войны вернулся, прозвали Крюком. Корзины плёл на продажу. Этот тоже без колхоза обошёлся. И сын, Вовка, вырос себе на уме. Прозвище Винт. Сразу несколько дел проворачивает, крутится, выкручивается. А когда бороду отпустил, стал Водяй-бородай. И даже когда опять бриться начал, всё одно — Борода.

На алмазну-то ренту и он, было, тоже позарился. Приплыл на собрание. А колхозники в один голос: «Гнилое семя! Всю жизнь единолично. И дед, и отец — и ты, Борода, все не как люди. Хуторяне, мать вашу. От лося лосёнок, от волка — волчонок. Ренты не достоин!»

Он сел в моторку, дома жёнке своей Сороке говорит: «Сыты были без колхоза, и дале не пропадём». А Сорока грудью на него: «Гордец! Поезжай обратно. Повинись перед обчеством. И поклонишься, так не переломишься».

Борода ружьишко на плечо и в лес, бабий гнев переждать.

Хозяйкин норов прибористый. Сороке невтерпёж. Прыг в моторку и на полном газу дело с рентой улаживать. «А хоть и на колени встану, — думает, — от меня не убудет!»

Ей на беду ямный-то дух в ту пору действовать начал повально. Заходит Сорока к сватье в избу — в лёжку лежат. Ни живы, ни мертвы. Языком еле ворочают, хотя улыбка у всех до ушей. Как ни толкала их Сорока, одно лепечут: «Лепся, лепся…». Нарколепсия, значит.

Сунулась Сорока в соседнюю избу на помощь звать, а там безумные вовсе по полу ползают и блеют словно овцы. Прибежала в контору правду искать, — председатель ей печатью в лоб норовит. На скотный двор кинулась, видит, зоотехник Отёлов совсем с ума сошёл от ямного духа, за коровий хвост ухватился, куда корова, туда и он. А Васька Мазин у доярки Любки Заводиловой морду размалёвывает, губищи что два красноголовика, и частушку кричит:

— На грудях у наших девок

Бриллианты разные

А у нас, у хулиганов –

Ножики алмазные.

От всего увиденного у Сороки голова кругом пошла. Скорее к лодке и обратно на свой берег. Не захотела так-то. Дома присмирела. Пирогов напекла. Ждёт мужа.

Борода из лесу вернулся, она ему всё как есть рассказала про заречных.

Страхи господни! Больше, говорит, туда ни ногой. И мужику блюдо с печивом придвигает. Борода кус отломил, чаю отхлебнул, в окно глянул, — за рекой люди то ли сигналы sos подают, то ли перевоза кличут.

3

Борода в помощи не отказчик.

Выпрыгивает он перед зазывалами из лодки, — они дивятся. Мужик и в самом деле твёрдо на ногах стоит, в глазах умный смех, и к ним с вопросом: в чём нужду имеют.

— С колхозниками что-то нехорошее сделалось, — говорят приезжие. — проруха у нас в продуктовых. На полках хоть шаром покати. На тебя последняя надёжа!

— Ну, коли так, подсоблю, — говорит Борода. — дело известное, — одна земля родит, другая в сон клонит. Одна вода питает, другая на тот свет отправляет. Рукам работа — душе праздник. Алмазна яма, она ведь в притулье. Поля нетронутые оставлены. А мне крестьянство в охотку.

— Как же ты один?

— Пошто один. Четверо нас. Баба моя да сын с дочкой. Кой-какую технику колхозную, ходовую, на меня записать. Всех коров с телятами тоже мне под начало перевесть. Будет вам и молоко, и мясо.

Ударили по рукам.

Стал мужик работать со своей семьёй.

Яму алмазну далеко объезжает. И ежели в деревне все спят, то на него наоборот бессонница напала. Это от духа земельного живородного. Ночью в тракторе глаз не сомкнёт, а моченьки и на следующий день в избытке. Сын силосует.

Дочка с матерью только успевают отсосы к коровьим титькам прилаживать.

Трактор Бороды без умолку трещит, мотор ревёт — мёртвого разбудит.

Зашевелилась-таки и деревня…

4

Председатель первый очухался. Глаз не разлепить, так он на слух. Шарит руками в воздухе. На шее у него старинный телефон. Спотыкается, рукоять крутит, искру сигнальную высекает.

— Але! Райком? Товарищ секретарь, какие будут указания?

А без проводов, — так хоть закричись. Кругом бездорожье, поля безлюдные. Одиночный трактор круги нарезает, и Борода из кабины председателю воздушные поцелуи шлёт.

За председателем бухгалтер Сальдо Приходович поспевает в сатиновых налокотниках и со счётами в руках. Тоже глаза-то сожмурены, лицо синее, покойницкое. Что ни шаг, то косточка щёлк. Уже и десятые, и сотые пошли в дело, а в сейфе у экономиста не звенит.

Экономист колхозный — баба тучная, сноровистая, пястает сейф на горбу. Ключ на шее болтается. Бельма на глазах. И талдычит:

— Экономика должна быть экономной!

Механик Болт Гаич со слесарями поперёд хода трактора героически сцепились локтями, друг дружку поддерживают тоже будто слепые.

«Стопори, гектарник! Акт о ремонте предъяви! Допуск по категории! Ксиву на выезд! На свои кровные солярку покупать вздумал, расхититель государственной собственности! Статья от трёх до пяти!.. — хочет молвить механик, да язык не ворочается.

А за трактором Бороды агроном Травкин-Овсов в землю щупом тычет словно ворон клювом, глубоко ли вспахано. Вот он сунул штырь в землю, а вытащить уже и сил нету.

Тут мобильник на панели в тракторе у Бороды засветился. Сорока звонит. Вся в слезах. У неё там в коровнике ветврач Йода Стетоскоповна как безумная с огромным шприцем бегает, пужает, требует денег на коровьи уколы. А зоотехник Отёлов с вилами наперевес, запрещает коров сеном кормить, из яслей вытряхивает, велит химию покупать.

Борода жене командует:

— Гони стадо к реке, к броду! На острове, поди, не достанут!

5

Река наша была в тот час на отливе, коровам по брюхо. Да и телята за матками не сробели. Только минули протоку, тут и с моря напирать стало.

Конторские, в одолении сонника, к малой воде не успели. Словно клоуны надувные ярмарочные под ветром встали на берегу, руками размахивают, в коленках переламываются. Упадут, да опять корячатся. Увянут — вскинутся. Будто привидения на кладбище.

Остров этот у нас посередь реки наносной был, ничейный. Господь Бог словно специально намыл, чтобы Борода на нём отдельное государство устроил: и закон самобытный, и приступу нет «мягкотелым». Без начальственной обузы Борода исконным крестьянином стал. Как деды и прадеды. Кормильцем. Городские к нему на баржах стали приплывать. Молоко, скотину забирать для своего прокорма. Спокойно вздохнули люди в городах.

Наладились на острове Бороды чалки бросать и пароходы с туристами. Повара из корабельных ресторанов у мужика свежатину нарасхват.

Деньги у него в рост пошли. Развитие обеспечили. Он токарный станок купил, затеял обтачивать брёвна на манер карандашей и зимой строить дачи.

А доход опять же — в оборот, на сыродельню да на кузницу.

У него своя жизнь, а у деревенских своя. Он поклоны бьёт Земле-кормилице, а они Ренте-дотации. В нарколепсии пребывают. Блаженствуют.

6

Долго ли коротко, а кончились алмазы в яме. Подчистую выгребли, только и видели благодетелей.

Нет худа без добра. Беда мучит, да уму учит. Морок с простаков словно ветром сдунуло. Воспрянули сердешные. Да вот беда, от нарколепсии этой алмазной у них полная отвычка к работе образовалась. Ломало их, корчило и на одно только ума хватило. На сходе единогласно решили: требовать от городских пособия за повреждение нравственного облика и психического здоровья! Было им обещано, да обещанного три года ждут, а на четвёртый отказывают. Вместо пособия директиву им спустили — туристов завлекать.

На мостках у ямы в старинных одёжах хороводы водить, да горло драть под балалайку.

В память об «алмазных» временах они ещё сподобились в клубе музей колхозной истории собрать. Какой-только ветхости не натаскали. Посерёдке на трибуне у них там — телефон с заводной ручкой. Кругом портреты героев коллективного труда. На самом большом — председатель с орденом «Слава КПСС». За ним агроном Травкин-Овсов с медалью «Ленин жив!». У бухгалтера Сальдо Приходовича на портрете через плечо почётная лента «За веру в коммунизм». На груди у ветврача Йоды Стетоскоповны брошка «Не расстанусь с комсомолом». Механик Болт Гаич со значком в петлице «Пламенный мотор».

А доярка Людка Заводилова на входе в музей билеты продаёт.

Тут и сказке конец.