Любовь и деньги [Рут Харрис] (fb2) читать онлайн

Рут Харрис Любовь и деньги

МАЙКЛУ, С ЛЮБОВЬЮ

Часть первая ПРОШЛОЕ 1944

И наше нынче, и былое наше —

Все в будущем присутствует наверно,

А будущее кроется в прошедшем.

Т.-С. ЭЛИОТ, Четыре квадрата

Те, кто не способен помнить прошлое,

осуждены его повторить.

Джордж САНТАЯНА. Жизнь разума

I. БОГАТАЯ ДЕВУШКА

Ее звали Диди Дален и она стала знаменитостью со дня рождения. Газетные заголовки, словно уставшие от военных новостей и скандальных историй с талонами на бензин, окрестили ее «ребенком, который стоит миллион долларов», потому что на следующий день после ее рождения дедушка Диди основал на ее имя трастовый фонд в один миллион. Во времена, когда час работы стоил тридцать центов, индекс Доу не поднимался выше отметки 144, когда о вялотекущей инфляции, эмбарго на арабскую нефть и двойном инфляционном коэффициенте никто и не слыхивал, миллион долларов был огромной суммой. Даже богатые считали, что на миллион они смогли бы купить весь мир.

И вот Парк-авеню и Уолл-стрит, Локаст Вэлли и Ньюпорт заполонили слухи и сплетни. Легконогие любители шведских столов в «Сторк-клубе» и «Эль Морокко», покупатели в примерочных универмага «Мейнбокер», поклонники шотландского виски в клубе «Двадцать одно» и завсегдатаи ленчей в «Колони» – все, абсолютно все, толкуя новость, размышляли, зачем это Лютер Дален вложил в новый траст целый миллион. Было ли это проявлением нежности богатого и любящего человека к новорожденной, первой его внучке?

Но это было непохоже на Лютера Далена, человека прижимистого, по мнению людей хорошо его знавших. Нет, говорили они, траст «Диди Дален» это вряд ли от щедрости. Но что же еще могло скрываться за этим? – шантаж, взятка, стремление связать какие-то секретные суммы? Или миллион долларов – плата за молчание, за надежность, стремление что-то утаить? Все достоверно знало только семейство Даленов, но оно не отличалось болтливостью.

Хотя ее настоящее имя было Долорес, все звали ее Диди. У нее был красивый отец, единственный наследник всего состояния Даленов. Мать ее была очаровательна и прекрасна. Семейство принадлежало к англосаксонской протестантской аристократии с Парк-авеню. Идеальное семейство – на взгляд со стороны.

Родилась она в фешенебельном Карнеги-хоспитэл на три недели позже срока. Словно, как часто говорила Диди, она заранее знала, какие трудности уготованы ей на жизненном пути, и хотела иметь побольше времени, чтобы подготовиться к этим сложностям. Первый вопрос, который задала ее побледневшая после родов, встревоженная мать, когда ей принесли новорожденное чадо, был: «С ней все в порядке? Она будет жить? Она не умрет, нет?»

Джойс Торнгрен Дален была бедной девушкой, вышедшей замуж за богатого. Первый ее ребенок, младенец Лютер, родившийся двумя годами раньше, прожил всего восемнадцать часов. Он умер из-за каких-то неполадок в его крошечных легких, и во все время второй беременности Джойс трепетала при мысли о родах: она боялась снова родить неполноценного, обреченного на смерть ребенка.

– Но на этот раз ребенок просто само совершенство, – сказал врач, войдя в комнату, где лежала Джойс, в тот самый момент, когда няня положила новорожденное дитя ей на руки. Главный хирург-акушер Карнеги-хоспитэл, Джулиан Болдуин, помнил, как тяжело переживала Джойс смерть сына. Тощий, длинный, сложением напоминающий сигару, великолепно постигший искусство обращения с родильницами, он был в восторге, что мог с чистой совестью заверить ее: с младенцем все в порядке. – На этот раз вы уйдете так, как положено всем молодым матерям – с совершенно здоровым ребенком.

– Но вы уверены в этом? – еще беспокоясь, спросила Джойс. Она помнила ту сокрушительную печаль в сердце, когда два года назад ушла из больницы с пустыми руками. Сердце ее было ранено дважды – браком, который принес разочарование, и смертью сына. И эти две раны, психологическая и эмоциональная, придавали ее лицу постоянное выражение уязвленности и тревоги.

– Я уверен абсолютно, – сказал Джеймс Болдуин и снова улыбнулся. Джойс была очень хорошенькая, прелестная женщина, а Джеймс Болдуин, хотя и счастливо женатый мужчина, тем не менее не остался совершенно равнодушен к немалому ее очарованию. Джойс Дален возбуждала его покровительственный инстинкт. Тому способствовала и мысль о щедром даре больнице от благодарного даленовского семейства. – У вас теперь одна забота – радоваться ее появлению на свет, – сказал он.

– О, я буду, буду радоваться, – ответила Джойс, которую, наконец, отпустило беспокойство, и она прижала к груди свое дитя, буквально сияя от счастья и гордости. – Я ей очень радуюсь.

Теперь, когда ее страхи улеглись, Джойс всецело отдалась своему чувству. Она целовала лобик Долорес и ее кулачки. Она прислушивалась, ровно ли она дышит, и внимательно рассматривала крошечные пальчики на ручках и ножках. Она ласково поглаживала ее шелковистую, сладко пахнущую кожу, темный пушок на головке и, убедившись, что дитя действительно совершенно, начала плакать, и слезы ее были выражением, одновременно, беспредельной любви, усталости и невероятного облегчения. Этот ребенок был здоров. Этот ребенок будет жить! Джойс не могла поверить своему счастью, она и не подозревала, что уже сейчас обожает малютку-дочь. Она с радостью стала бы ее рабыней на всю предстоящую жизнь.

Затем Джойс постаралась успокоиться и, вытирая слезы, задала себе два вопроса: «Где же он? Пришел ли этот сукин сын?»

Она имела в виду Рассела. Своего мужа.

Ответ, который она со страхом ждала и почти предвосхищала, был отрицательный. Рассел Дален еще не приехал в больницу, и никто не знает, где он.

– Но дедушка и бабушка ожидают в приемной, – сказала няня, сияя чрезмерно лучезарной улыбкой и как бы не замечая неловкости момента. – Они очень хотят увидеть новорожденное дитя. Я могу их пригласить?

– Почему же нет? – ответила Джойс, не пытаясь скрыть горечь. Это так похоже на Рассела – вдруг исчезнуть. Это так на него похоже – оставить ее одну, лицом к лицу со своими высокомерными, внушающими страх родителями. Джойс больше не пыталась их полюбить. Она удовольствовалась тем, что их уважала.

– Передайте, что их новорожденная внучка желает с ними увидеться, – и пожалуйста, передайте все в точности, как я сказала. – В словах Джойс звучал вызов, она улыбнулась, глядя на дочку, и, улыбаясь, опять взглянула на няню. И снова повторила сказанное, подчеркнув существительное. Пусть не будет никакого недоразумения. Она хотела быть уверенной, что Лютеру Далену точно доложат, что его ждет.

– Их внучка.

«Так почему же им не войти? Почему не позволить взглянуть на внучку? Они это вполне заслужили», – подумала Джойс. А кроме того, она собиралась им кое-что сказать.

Лютер Дален был очень богатый человек, и, как большинство богачей, он привык, чтобы все делалось в соответствии с его желаниями. Он упрямо придерживался устаревших представлений о мужском превосходстве над женщиной и не терпел всякой праздной болтовни противоположного толка.

Поэтому он был страшно разочарован, узнав, что родилась всего-навсего девочка, но, будучи человеком реально смотрящим на жизнь, решил, что Рассел и Джойс молоды, им еще далеко до тридцати. Однажды у них уже родился мальчик. И у них много времени в запасе, чтобы произвести на свет другого. И сейчас он стоял у постели невестки, а рядом с ним его жена Эдвина. Неожиданно для такого, обычно сдержанного и холодно-вежливого человека в бледно-голубых, несколько усталых, но зорких глазах проглянуло какое-то мягкое и искреннее чувство.

– Можно ее подержать? – спросил он Джойс, явно испытывая неловкость оттого, что ему приходится о чем-то просить. – Обещаю, что я ее не уроню.

– Конечно, можете, – ответила Джойс, передавая ему с рук на руки свое драгоценное дитя и почувствовав, что впервые, после встречи с Расселом, и у нее есть нечто, что Даленам необходимо.

Лютер взял младенца на руки так бережно, словно девочка была соткана из лунного сияния и легчайшей осенней паутинки. Он прижал ее к себе и улыбнулся, глядя вниз. Он коснулся ее крошечных ручек и провел пальцем по щекам и лбу. А затем, наклонившись, поцеловал личико и теплую шейку. Джойс смотрела на все это с изрядным удивлением. Она еще никогда не видела, как Лютер Дален выражает к кому-нибудь физическую нежность, ни к Расселу, ни к Эдвине и, уж конечно, не к ней, Джойс.

– Замечательный ребенок, правда? – спросила она в экстазе, невыразимо гордясь собой и тем обстоятельством, что наконец-то родила здорового ребенка. Из-за своего припозднившегося появления в этот мир Диди уже не была красным, сморщенным младенцем, как большинство новорожденных. Ее шелковистые темные волосы, кожа цвета слоновой кости и косо поставленные, кошачьи глаза придавали ей несколько чужеземный и довольно экзотический вид. В лице было даже что-то слегка восточное, точнее, она немножко напоминала эскимоску. Мать Джойс всегда утверждала, что Торнгрены были не чисто скандинавского происхождения. В их жилах текла капелька лапландской крови, и влилась она не так уж давно, всего несколько поколений назад.

– Она – Дален, – ответил Лютер, отметая прочь никчемные выражения вроде «замечательная» или «незамечательная». Высокий, седовласый, с щеточкой усов, военной выправкой, он выглядел очень достойно и импозантно и не придавал никакого значения таким банальностям, как красивая внешность. А кроме того, он не любил слов типа «замечательный» или «потрясающий». Им место в журналах о кино и, конечно, в устах пустоголовых дурочек, вроде Джойс, которые такие журналы читают. – Не имеет никакого значения, как она выглядит.

– Но она действительно прекрасна, – сказала Эдвина, мягко возразив мужу и беря внучку из его рук. Высокая и неоспоримо красивая, она разделяла мужнино презрение к таким несерьезным вещам, как внешний вид, предпочитая в своей шкале ценностей иные категории – например, характер и ум. Тем не менее и на нее произвела впечатление, а по правде говоря, просто очаровала необыкновенная миловидность девочки, но, как все Далены, поддавшись чувству, она сразу же ощутила потребность заявить из духа противоречия: – Хотя, конечно, вряд ли это важно, какая она внешне.

Джойс, очень-очень хорошенькую в обычном представлении, напоминающую красавицу с бонбоньерки: вздернутый носик, блондинка, голубые глаза, – больше не задевало это отрицание достоинства, единственного, кроме молодости, чем она сама обладала. Вместо ответа, впервые утверждая свое значение как матери их внучки, Джойс протянула руки, и Эдвина покорно, хотя и неохотно, отдала ей младенца.

Наступил напряженный момент. Все молчали и думали об одном и том же: «Где отец ребенка? Куда он скрылся? Что с ним случилось? Где Рассел?»

Так прошли ночь и следующее утро, и по-прежнему Рассел не давал о себе знать. Ни родители, ни полиция, ни частный сыщик, которого нанял Лютер, понятия не имели, где он, не могли напасть на его след. Не было никаких сведений о несчастном случае, не поступало сообщений о приводе людей, личность которых не установлена, и нахождении неопознанных трупов, никаких подобных записей в полицейских регистрационных книгах не содержалось. Секретарша Рассела говорила, что он ушел из офиса сразу же после разговора с доктором Болдуином, и после этого никто с Расселом не говорил и не видел его. Рассел Дален, единственный наследник семейной фирмы с Уолл-стрита и новоиспеченный папаша, явно был в бегах.

– То, что его не было здесь, когда родилась Диди, – это последняя капля, – сказала Джойс со слезами на глазах после обеда. Глаза у нее покраснели, а сердце разрывалось от обиды и гнева. Да, Рассел Дален – как она уже знала – мог быть невероятно слаб и труслив. Когда они только поженились, ослепленная его именем и богатством, Джойс полагала, что вышла замуж за самостоятельного и умного наследника богатой уолл-стритовской фирмы. А вместо этого, уже в первые годы замужества, когда рассеялся романтический туман и сквозь него проглянула реальность, она поняла, что связала судьбу с человеком, который чувствовал себя неуютно в роли, предназначенной ему рождением и семейной традицией, однако не способного и не желающего взбунтоваться против ограничений и преимуществ, которые неизменно сопутствуют любви и деньгам.

Джойс знала, что Рассел Дален не в состоянии с кем-нибудь поссориться и вступить в единоборство. Слова «конфронтация» в словаре его поступков не значилось. Она прекрасно знала, как боится Рассел отца, и, в сущности, не удивилась что опять, в решающий момент жизни, Рассел испугался и исчез. Но чего она не могла простить в глубине сердца, так это то, как он демонстративно покинул ее и новорожденного ребенка. Неужели Расселу она совершенно безразлична? Неужели его совсем не трогает, что у него родился ребенок? Неужели ему не хочется увидеть Диди? А учитывая, что их маленький Лютер умер почти сразу же после рождения, неужели он даже не захотел узнать, выживет ли это дитя или нет? Разве ему не хочется подержать ее на руках, поцеловать ее? Ведь даже такой холодный и высокомерный человек, как старик Лютер, взял ее на руки и поцеловал.

– Расселу даже его собственный ребенок безразличен, – с горечью сказала Джойс. – Уж не говоря обо мне, ему все равно, жива я или умерла.

– Конечно, ему не все равно. Он появится. Он всегда, рано или поздно, появляется, – сказал Лютер, желая ее успокоить.

– Это точно, – непримиримо ответила Джойс, – он появляется, когда уже от него не требуется помощи.

– Он, наверное, придет с минуты на минуту, – сказал Лютер, словно не услышав ее слов. – Он, конечно же, где-нибудь отмечает событие.

– Да, не сомневаюсь, – ответила Джойс, – полагаю, он окажет мне честь и навестит меня, когда сочтет нужным покинуть какую-нибудь рюмочную, где сейчас обретается.

– Он придет, – сказал Лютер, уже сердясь на Джойс. Подобно Расселу, он ненавидел ссоры. А еще больше он ненавидел, когда ему напоминали о слабостях, присущих Расселу.

– Но я этого уже не хочу, – ответила Джойс, высказав наконец затаенную мысль. – Я хочу с ним развестись.

– Никаких разводов, – мгновенно парировал Лютер.

– Нет – развод, – ответила Джойс, зная, что задела очень чувствительную струну. – Не желаю жить, как сейчас. Не желаю воспитывать своего ребенка при отце, которому она совершенно безразлична.

– Я уже сказал: никаких разводов, – резко возразил Лютер, и в его голосе зазвучал металл, вернее – то качество души, что позволило ему сколотить состояние. – В семье Даленов никогда не было разводов, не будет и теперь.

– Нет, будет, – непреклонно заявила Джойс. Ей нечего было терять, кроме брака, который принес такое горькое разочарование. Да, у Даленов есть деньги, но деньги – еще не все на свете. Джойс познала это на своем нелегком опыте. – И я заберу Диди с собой.

Лютер, который сказал на эту тему все, что хотел сказать, промолчал. Развода не будет, и это было его окончательное решение, и обсуждению оно не подлежало.

Лютер Дален всегда считал, что женщины – за исключением Эдвины – существа непостоянные и неспособные мыслить логически. И никогда не принимал всерьез ни саму Джойс, ни ее желания. Он прекрасно знал, почему она вышла замуж за Рассела – из-за денег. Из-за даленовских денег. И хотела, очевидно, только денег. Что ж, он даст ей деньги. Прекрасно умеющий подсчитывать биржевой курс, что и помогло ему разбогатеть, он теперь начал считать, во что ему обойдется внучка. И решил, что ее цена – миллион долларов.

– Деньги будут вложены в трастовый фонд. Когда Диди исполнится двадцать пять, она вступит во владение этой суммой полностью и без уплаты налогов, – сказал Лютер. – Но у меня одно условие – никаких разводов. Ни сейчас. Ни потом. Диди должна быть воспитана как настоящая Дален. Со всеми преимуществами, какие при этом полагаются. Включая наличие матери и отца.

– Нет, – сказала Джойс, решив, что она не позволит Лютеру подчинить ее своей воле, как он подчинял каждого. – Вам не удастся меня купить. И моего ребенка тоже.

– Но Диди не только твой ребенок, – ответил Лютер. – Она дитя Даленов.

– Но Далены – не Рокфеллеры, – сказала Джойс, злясь на обычную манеру Лютера всегда и везде кичиться своей семьей, словно Далены были королевского происхождения.

– Но они чертовски лучше и знатнее, чем Торнгрены, – холодно сказал Лютер. – Чего же ты хочешь? Судебную войну за опекунство, которую ты проиграешь, или же миллион долларов для Диди и обеспеченную жизнь для себя?

На это Джойс нечего было ответить, и Лютер не посчитал нужным упоминать далее о тех финансовых и юридических средствах, что были в его распоряжении. Ему этого не потребовалось. Джойс было хорошо известно, что люди, подобные Даленам, чтобы добиться желаемого, всегда используют деньги и власть. Если начнется судебное разбирательство, она обязательно его проиграет, точно так же, как Глория Вандербильт потеряла законное право воспитывать свою малышку Глорию ровно десять лет назад. Джойс просто не располагала ни денежными, ни эмоциональными ресурсами, чтобы вести войну с Даленами на диктуемых ими условиях и выиграть эту битву.

Неспособная также отвергнуть миллион доинфляционных доларов 1944 года и полную довольства жизнь для Диди, которую могла обеспечить эта сумма, Джойс, В конце концов, приняла предложение Лютера, и к тому времени, как Рассел, уже перед вечером, бледный, потрясенный и явно страдающий от перепоя, все-таки появился, бумаги были подписаны, скреплены печатями и переданы из рук в руки. Лютер не желал подвергаться разным случайностям, если, например, Джойс передумает, и Джойс, которая вышла замуж по любви, теперь как бы вторично заключила брак, но с деньгами.

Он сделала вид, что поверила оправданиям Рассела – его внезапно и срочно вызвали из Нью-Йорка по неотложному делу в тот самый день, когда родилась Диди, и продолжала жить с ним в комфортабельной квартире в доме на Парк-авеню, непосредственно под апартаментами, которые занимали ее свекр со свекровью. Казалось, все идет как следует, за исключением того, что, хотя Джойс по-прежнему оставалась женой Рассела и спала с ним, она сделала все, чтобы больше не беременеть. Она не хотела, чтобы Диди делила свое состояние с кем-нибудь, даже если это будет еще один даленовский отпрыск. Диди для Джойс была единственным средством воздействия, возможностью противостоять богатой семье. И, будучи умнее и проницательнее, чем это допускал Лютер, она не хотела ослаблять орудие своего влияния.

Вместо этого она сосредоточила на Диди все свои помыслы, девочка буквально купалась в ее любви и нежности, и Джойс очень зорко следила за тем, чтобы Диди, которая могла иметь все, его бы имела и чтобы это «все» было самого лучшего качества: лучшие школы, платья, игрушки и самые лучшие товарищи для игр.

С ней все носились, все ее баловали и портили баловством. Диди стала центром внимания в не очень дружной семье. Она росла с преувеличенным ощущением собственной значимости, которая парадоксально сочеталась с почти абсолютной неуверенностью в себе. Не знающей ни в чем отказа, ей в то же время говорили о том, как плохо, что она всего лишь девочка. Диди была как бы в плену у собственного наследства, неявно, однако, роковым образом искалеченная этим двойным стандартом ценностей. Иногда Диди задумывалась, чем она может и способна ли вообще возместить своей семье ущерб от того, что не родилась мальчиком. Ее также занимало, почему отец отсутствовал в день ее рождения.

Что может быть важнее, недоумевала Диди, чем рождение собственного ребенка? Или, раздумывала она по мере того, как взрослела, – кто может быть важнее его? Но это был вопрос, на который никогда не отвечали.

II. БЕДНАЯ ДЕВУШКА

Мать назвала ее в честь известной кинозвезды, и росла она в бедном доме, в захолустном городишке Центрального Массачусетса. Насколько она себя помнила, чего бы она ни хотела, ей всегда отказывали. Лана родилась на шесть недель раньше срока, словно, как она не раз повторяла, она торопилась в мир, чтобы получить пораньше первый отказ.

В отличие от Диди, Лана у матери была первым ребенком. Однако, как и рождение Диди, появление Ланы на свет тоже было оплачено, – нет, не суммой в миллион долларов, но – сознанием вины и ценой тайны.

С того самого дня, когда в начале января 1944 года у Милдред Нил не появилось месячных, она знала, что у нее будет ребенок. Когда она встретилась со своим богатым и красивым любовником в маленьком ресторанчике «Орел», где сервировали завтраки, и сказала ему, что беременна, он поведал ей то, о чем она прежде не знала: он женат.

– Женат? – повторила Милдред, и ее нежно-розовое ирландское личико смертельно побледнело, а темно-голубые глаза невольно смигнули. Она была потрясена. Совершенно убита. Женат. Девятнадцатилетней и без памяти влюбленной, ей и в голову не приходило, что он может быть женат. – Но почему же ты мне не сказал?

– А я не думал, что это имеет для тебя значение, – сказал Рассел Дален, так смущенно отводя глаза, что сразу было понятно: он знал, насколько это для нее важно.

Но кроме того, Рассел Дален ей не сказал, что его жена тоже беременна и что он чувствует себя как в ловушке. Потому что был вынужден завести семью; потому что у его отца навязчивая идея – иметь наследника в третьем поколении, который бы унаследовал имя и наследие Даленов, и обязательно наследника мужского пола. Рассела связывали по рукам и ногам надежды жены, что дети заставят его остепениться, и мнение, что он обязан производить на свет новых семейных заложников для той уолл-стритовской фирмы, которую его отец помог основать и которой, по-видимому, дорожил больше всего на свете. Как женатый человек и единственный сын и наследник, Рассел Дален имел двойную причину быть освобожденным от воинской службы. Отец направил его в небольшой городок Уилком, штат Массачусетс. Он желал, чтобы сын поработал в небольшой посреднической фирме, где бы мог приобрести навыки – администратора и менеджера, а также умение заключать сделки и закулисные операции. Он поехал в Уилком охотно, потому что хотел удрать от жены и от семьи, которые дружно желали, чтобы он чувствовал ответственность за будущего ребенка и старую фирму. И теперь, сидя за миниатюрным столиком, он смотрел еще на одну женщину, напротив него: она только что сказала, что у него появилось еще одно обязательство, и ему захотелось закричать. И еще – хотелось заплакать. Перестать сдерживаться и зарыдать. А кроме того, он хотел, чтобы ем у кто-нибудь объяснил, почему в жизни у него столько неприятностей и почему, несмотря на все его старания, он беспомощен что-либо изменить.

– Есть очень хорошая клиника в Сент-Томасе. Это па Виргинских островах, – сказал он, наконец, все еще не в состоянии посмотреть Милдред прямо в глаза. Он слышал об этой клинике, когда учился в Принстоне, и знал, что несколько его сокурсников и их, вступающих в жизнь, подружек пользовались услугами этой клиники. – Тебе сделают операцию, а потом ты проведешь на морском берегу приятную неделю и поправишь здоровье. А я за все заплачу.

– Убить ребенка? – спросила Милдред, ужаснувшись, что Рассел равнодушен к жизни, которую помог возжечь. Милдред полагала, что, когда она расскажет Расселу о будущем ребенке, он охотно сделает то, что сделал бы любой из юношей, среди которых она выросла, – предложит пожениться. Она не придавала значения огромной разнице в социальном положении и культурном цензе между ней и ее красивым зеленоглазым любовником. Она даже не думала никогда, что он может быть женат, и помыслить была не способна, что вместо брачного союза он предложит аборт.

– Ведь это же все равно что убийство! Это же грех!

– Но что же ты собираешься делать? – спросил в смятении Рассел. Он был удивлен ее реакцией. Милдред всегда была с ним заодно, всегда смотрела на мир его глазами и так охотно исполняла все его желания. Это была одна из причин, почему он в нее влюбился. А теперь он вдруг узнал такую черту ее характера, о которой ранее не подозревал. Милдред была воспитана ревностной католичкой, в то время как сам Рассел был индифферентным пресвитерианцем. Римско-католическая концепция священности жизни была для него абстракцией, мало что значащей идеей, потому что его воспитали, как бы то ни было ошибочно, в сознании, что с помощью денег можно разрешить любое затруднение.

– Что же нам все-таки делать, как ты думаешь? – спросила Милдред. В 1944 году забеременеть, не будучи замужем, означало запятнать себя на всю жизнь. В 1944 году еще никто, в том числе и Рассел Дален, никогда не слышал таких выражений, как «незамужняя мать» или «мать-одиночка», – бремя позора было слишком велико, и сама мысль о том, чтобы иметь внебрачного ребенка, была попросту невозможна. Быть беременной и не быть замужем – это позор и унижение, от которых уже нельзя избавиться до конца жизни.

– Я думал, ты сама принимала меры предосторожности, – сказал Рассел, боясь вопроса Милдред и торопясь ответить на него. Все время виновато моргая, он озирался по сторонам, только бы не смотреть на нее. Он разглядывал овальные зеркала, выкрашенный белой краской металлический потолок и написанное от руки объявление над стойкой с содовой водой, перечисляющее восемь сортов домашнего мороженого. Его брак, в который он вступал с надеждой, оказался несчастным. А теперь и любовная связь, представлявшаяся такой радостной и многообещающей, стала еще одной ловушкой.

– Подумай над тем, что я сказал. Мое предложение остается в силе, – прибавил Рассел, как всегда желая сделать именно то, что надо, и недоумевая, как ему часто приходилось недоумевать, почему правильный поступок сплошь и рядом не приносит желаемого результата. Он быстро встал и покинул маленький отсек в ресторанчике «Орел», а ошеломленная Милдред еще посидела некоторое время, тоже недоумевая, действительно ли он думает так, как говорит, и стараясь решить, что же теперь делать.

Когда в тот же день, позднее, Милдред позвонила в контору Рассела, решив спросить его напрямик, намерен ли он подать на развод и жениться на ней, там ответили, что он уехал из Уилкома. Одна из секретарш считала, что, наверное, он уехал в Нью-Йорк. А один из брокеров слышал, что как будто Рассел собирался в Канаду. Он не оставил ни адреса, ни телефона. Милдред все же дозвонилась до конторы фирмы «Ланком и Дален» и несколько раз просила передать ему просьбу позвонить. Но он ни разу не позвонил, и, наконец, ей ответили, что его нет в городе и неизвестно, как можно с ним связаться, и он не сказал, когда вернется.

Милдред Нил оказалась в той же тупиковой ситуации, как почти все те, кому приходилось иметь с ним дело. Он был приятнейшим и добрейшим человеком в мире, но вот он понадобился ей, а его нигде нельзя было отыскать. Он спрятался за своими деньгами, с горечью думала она, и предоставил ей одной полную возможность расхлебывать последствия их взаимной любви.

Через две недели Милдред получила чек на тысячу долларов, подписанный Расселом Даленом. К чеку была приложена записка с адресом клиники в Сент-Томасе. Милдред получила деньги и разорвала записку. Аборта она делать не станет. Никогда! Часть денег она истратила на пеленки, детские одежки и колыбель, а остальные положила в сберегательный банк, на будущее для своего еще нерожденного ребенка.

Больше, за все время ее беременности, Рассел Дален не давал о себе знать, и она не надеялась увидеть его когда-нибудь снова.

Когда беременность обнаружилась, Уилл Бэнтри, неравнодушный к ней еще с тех пор, как она перешла в школу второй ступени, оказался единственным человеком во всем Уилкоме, кто относился к ней хорошо. И Милдред, чувствуя себя виноватой и оскорбленной и все еще не верящая до конца, что Рассел способен вот так, внезапно и невероятно жестоко, бросить ее, была более чем благодарна Уиллу.

– Не знаю, что бы я без тебя делала, – сказала она ему, когда начался седьмой месяц беременности. Беременность сделала ее отверженной. Люди, знавшие ее всю жизнь, переходили на другую сторону улицы, чтобы только избежать встречи с ней и необходимости разговаривать. Уилл был для нее якорем спасения, единственным человеком во всем Уилкоме, кто обращался с ней как порядочный человек, – ведь даже отец был против нее.

– Знаешь, ты мне всегда нравилась, Милдред, – искренно признался Уилл. Его всегда к ней влекло, но он боялся, что, наверное, слишком стар для нее. Однако теперь, когда более молодые мужчины ушли воевать, а Милдред попала в трудную ситуацию, Уилл осмелился сказать ей о своих чувствах, чего раньше стеснялся, да и не надеялся он тогда на положительный ответ. Он был механиком в уилкомской ковровой мастерской, считался хорошим работников, был человеком сильных страстей и немногословен. – Я буду гордиться, если женюсь на тебе. И у нас с тобой будут собственные дети.

– А моему ты дашь свою фамилию? – спросила с беспокойством Милдред. Она решила, что, если родится мальчик, она назовет его Кэри, а если девочка, то Лана. Она жила в мире грез, который создавало кино. В этом мире люди были всегда красивы, трудности преодолимы и всегда завершались счастливым концом. Но с именем проблем не было. Проблема фамилии – вот что мучило Милдред. Она не хотела дать младенцу фамилию «Дален», чтобы ничто не напоминало ей об ее обольстительном, но трусливом любовнике. Ее отец убил бы Милдред, если бы она присвоила незаконному ребенку его фамилию «Нил», замечательную ирландскую фамилию, которой он так гордился: он не позволит ее запачкать постыдным поступком дочери.

– Так ты дашь ребенку свою фамилию? – умоляла она Уилла. – Ты позволишь ему носить фамилию Бэнтри?

Уилл немного подумал. Он был немолодым холостяком, которому хотелось жениться на Милдред. Ее нельзя было назвать самой хорошенькой девушкой в Уилкоме, по она привлекала его так же сильно, как и Рассела, блеском голубых глаз и грациозно покачивающейся походкой, что придавало ей какую-то особенную живую прелесть, чем не обладали более хорошенькие. Она всегда сияла, как новенькая пуговица, все в ней искрилось легкостью и весельем, и в то же время она обладала практическим умом и всегда была очень уравновешенной молодой особой. Проблема заключалась в том, что Уиллу нравилось в ней все, кроме одного – он был у нее не первым. Он никак не мог примириться с мыслью, что ее запачкали чужие объятия. Если бы только он мог забыть, что Милдред потеряла девственность не с ним.

– Так я могу дать ребенку фамилию Бэнтри? – опять спросила Милдред, ласково коснувшись его руки. Она просто заболела от беспокойства, какую фамилию будет носить ее ребенок. Она худела, несмотря на увеличивающуюся в сроке беременность, ее постоянно мучила тошнота, – и это было не обычное утреннее недомогание, но следствие страха и чувства вины.

– Не знаю, – сказал Уилл, и на его неподвижном, мясистом лице выразилась борьба противоположных чувств, – я просто не знаю…

– Но ты об этом подумаешь? – настаивала Милдред, чувствуя отчаяние при мысли, что у ребенка не будет фамилии и он станет незаслуженно страдать по ее вине.

Уилл передернул плечами. Он чувствовал неловкость, но, несмотря на мольбы Милдред, он не хотел, чтобы его загоняли в угол и требовали решительного и определенного ответа. От тревоги и беспокойства у Милдред начались преждевременные родовые схватки, а она все еще не знала, какую фамилию будет носить новорожденный, и опасалась, что невинное дитя станет расплачиваться за ее грехи.

Когда Джулиан Болдуин позвонил Расселу Далену в его офис и сообщил ему, что Джойс наконец разрешилась от бремени и родила девочку, Рассел вышел из своей конторы в фирме «Ланком и Дален», что на углу Бродвея и Уолл-стрит, и сел в такси. Он сказал шоферу адрес Карнеги-хоспитэл и, пока такси ехало в указанном направлении, сидел на заднем сиденье и плакал, сраженный знакомым ему, убийственным чувством поражения.

По воле отца Рассел давно простился с мечтами о другой карьере и, как отец, отчаянно желал, чтобы родился мальчик, сын, который заполнил бы место, пустующее после смерти маленького Лютера, чтобы сын пожал все блага и преимущества положения и жертва Рассела не оказалась бы напрасной. Рассел хотел, чтобы его сын был напористым, не знающим поражений бизнесменом, каким ему самому никогда не быть. Ему хотелось иметь сына и гордиться им – и, что более важно, чтобы им гордился дед. Впервые в жизни Расселу хотелось сделать что-то такое, отчего его отец пришел бы в непритворное восхищение, что вызывало бы только чувство гордости и похвалу.

И это нечто должно было появиться в образе другого мальчика, сына и наследника всего даленовского состояния. А теперь, узнав, что новорожденное дитя – девочка, Рассел живо представил себе те язвительные замечания, которые будет отпускать отец из-за этой его неудачи. Он станет его обвинять, что Рассел не может родить ребенка с краником, скажет, что Рассел просто слабак, раз не может произвести на свет мальчика. Рассел поник головой при мысли обо всех этих скверных и унизительных упреках. Когда такси въехало на Мэдисон-сквер и Рассел проезжал мимо гостиницы «Рузвельт», повинуясь внезапному импульсу, он велел шоферу остановиться. Раньше ему не приходилось бывать в этой гостинице, он не знаком был с теми, кто в ней обычно останавливается. В этой гостинице можно было уединиться на некоторое время без всякой огласки. И Рассел решил немного выпить, чтобы взбодриться перед встречей с отцом. Однако он не удовольствовался одним бокалом и, немного погодя, снял небольшой номер, спустил не пропускающие света занавески и, заказав прислуге шесть стаканчиков виски, выпил их один за другим и отключился.

На следующее утро он проснулся во власти жарких эротических видений, героиней которых была Милдред, и нащупал сбоку липкое влажное пятно. Голова у него раскалывалась, желудок болел. Прошло почти шестнадцать часов, как Джойс родила, и теперь к греху неспособности произвести на свет мальчика он прибавил грех опоздания. Он по-прежнему опасался предстать перед отцом и того, в каком виде предстанет.

Он вызвал горничную, заказал молочно-ванильный коктейль, кока-колу, черный кофе и пузырек с аспирином, свое обычное средство против похмелья, и, все еще во власти сна, внезапно, под влиянием минуты, решил позвонить Милдред. Он чувствовал себя виноватым в том, что грубо покинул ее, ему хотелось с ней поговорить и узнать, хорошо ли все прошло в Сент-Томасе. Ему хотелось также увериться, что она не сердится и не затаила против него никакого зла.

– Милдред в больнице, – ответила язвительно Луиза Нил, узнав голос прежнего, непостоянного поклонника дочери, – и рожает сейчас вашего ребенка.

Рассел был потрясен, услышав так грубо и откровенно объявленную новость. Он же послал Милдред чек, чтобы она сделала аборт! Расселу пришло уведомление, что деньги адресату вручены. Она их получила сразу же. И на этом основании он решил, что Милдред приняла меры, чтобы избавиться от беременности. Но вот теперь ему сообщают, что аборта она не сделала. Ему говорят, что она рожает. И что он будет отцом еще одного ребенка. Бремя этого открытия потрясло Рассела, и множество вопросов зароилось у него в голове.

Как же Милдред могла все решить по-своему, совершить столь безответственный поступок, давая жизнь ребенку, который должен будет расти без отца? Ведь Милдред знала, что он женат. Она знала, что, как бы страстно он ни был к ней привязан, он – Дален и, следовательно, будет не в состоянии развестись ради нее с женой. Неужели ей безразлично ее доброе имя? Неужели ей все равно, что ждет ребенка в будущем? Каким образом она думает содержать малыша? Как вырастит его одна? Какую фамилию ему даст?

Рассел знал, что Милдред упряма, и все-таки ни на минуту не поверил тогда ее угрозам оставить ребенка. Ему никогда еще не приходилось слышать о женщине, которая бы бросила вызов общественному мнению и родила вне брака. Да и не было таких. Он, Рассел, просто не мог себе представить такую возможность! И решение Милдред казалось ему эгоистичным и безрассудным. Он недоумевал: кого она хотела таким образом наказать? Его? Себя? Их ребенка?

А теперь – понял Рассел – у него двое детей. Один ребенок будет носить имя Даленов, он сможет его воспитывать и дать ему все на свете, – это дочь, которую он будет любить, хотя она только девочка. И вдруг внезапная мысль возбудила внезапную, безумную надежду. Немыслимо… Невероятно… но, может быть, Бог услышал его молитвы!

Рассел принял душ, быстро оделся, заплатил за номер, нанял такси, чтобы добраться до гаража, и сел в свой собственный «бьюик». Использовав последний талон на бензин, он заполнил бачок и направился к Триборо-Бриджу, взяв курс на Новую Англию. К тому времени, как он очутился в крошечной благотворительной больнице, он успел себя убедить, что, хотя не удалось родить сына с Джойс, это могло получиться с Милдред.

Рассел еще не принял окончательного решения, но подумал, что, если у Милдред родилась девочка, он предложит бывшей любовнице несколько тысяч долларов. А если это мальчик, он полагал, что надо будет развестись с Джойс и жениться на Милдред. А потом привезти мальчика на Парк-авеню как своего сына и наследника. Он еще не обдумал во всех подробностях, как это сделать, но был уверен, что задуманное можно осуществить. В этом заключалось одно из преимуществ, какими располагали Далены: они были способны осуществить почти все.

– Где отделение для матерей? – спросил Рассел в регистратуре.

– На втором этаже. Налево.

Рассел кивнул и улыбнулся. Может быть, подумал он, все еще устроится к лучшему.

Роды, хотя и случившиеся на несколько недель раньше срока, прошли без осложнений, и Милдред лежала на кровати усталая, но счастливая. Она держала на руках завернутого в одеяльце ребенка, когда на пороге палаты, к ее большому удивлению, возник Рассел Дален. Милдред много страдала, прежде чем ей удалось заставить себя забыть его, и вот, когда ей это почти удалось, он вдруг объявился снова! Рассел приветственно взмахнул рукой и только что хотел поздороваться, когда вдруг Милдред зажала рот рукой и сдавленно воскликнула:

– О Господи!

– Что такое? – удивился Рассел.

И Милдред, не говоря ни слова, молча на что-то показала.

Рассел обернулся и увидел за спиной человека – сильного, мускулистого мужчину в шерстяной охотничьей рубашке в черно-красную клетку и тяжелых полевых сапогах. Начинался охотничий сезон, и Уилл Бэнтри собирался отправиться на канадскую границу, но сначала хотел убедиться, что с Милдред все в порядке.

– Убирайся отсюда! Ты уже наделал достаточно неприятностей! – громко сказал Уилл. Он почти кричал. Он узнал Рассела, как всякого, кто когда-либо приезжал в Уилком. На пути в больницу Уилл немного подкрепился перед встречей с женщиной, на которой хотел жениться, и – с ребенком, который родился не от него. Он схватил Рассела за руку и стал выталкивать его из комнаты.

– Я просто хотел увидеться с Милдред и ребенком, – объяснил Рассел, вырвавшись и сделав несколько шагов вперед. – Я хотел дать вам некоторую сумму… для ребенка, – прибавил он, храбро отстаивая свою позицию. Он адресовал свои слова Милдред, но имел в виду и Уилла, надеясь его умаслить.

– Мы в твоих деньгах не нуждаемся, – зло усмехнулся Уилл. Он был членом профсоюза. У него была хорошая работа, ему достаточно платили, и он заключил выгодный страховой договор. Уилл был вполне обеспечен, чтобы содержать жену и детей, и гордость не позволяла ему принимать подачки.

– А что, если мы спросим об этом Милдред? – сказал Рассел на том правильном столичном языке, который звучал для Уилла Бэнтри как оскорбление.

– А что, если ты сейчас отсюда уберешься? – передразнил Уилл этот высокомерный тон, которым разговаривают сильные мира сего. Он двинулся к Расселу и заломил ему руку за спину, дав при этом тычка в направлении двери. Рассел опять вырвался.

– Но это мой ребенок, – упрямо настаивал он, хотя одеяльце было розового цвета и, значит, этот ребенок тоже девочка, и Рассел уже пожалел, что вообще приехал сюда, в Массачусетс. – Я хочу помочь.

Но этого как раз нельзя было говорить. Это опять напомнило Уиллу, что Милдред была с изъянцем и родила не от него.

– Помочь? Милдред и так от тебя в прибытке, – зарычал Уилл почти как зверь. Он запаха виски, исходившего от него, Рассела, у которого еще не прошло похмелье, затошнило.

– Убирайся и не смей сюда больше соваться.

– Я хочу видеть своего ребенка, – ответил Рассел, вваливаясь опять в палату.

– Никогда, – сказал Уилл. Отступив на полшага, oн стал в позицию и ударил Рассела в челюсть. Рассел отлетел к стене, ударился о раковину, задел графин с водой, и тот упал на пол и разбился. Милдред начала кричать, и Рассел, кому еще никогда не угрожали физической расправой и поэтому он не умел защищаться, беспомощно осел на пол, а Уилл с поднятыми кулаками и опущенной вниз головой снова пошел на него.

В ужасе, что мужчины могут задеть кровать и как-нибудь повредить младенцу, Милдред выкатилась из кровати с ребенком на руках и упала на пол, и в этот момент, услышав шум и грохот, в палату вбежали няня и санитар. Санитар схватил Уилла сзади и оторвал от пола, а няня вцепилась в Рассела, оттащила его от Уилла и быстро выставила из комнаты.

– Еще раз увижу – убью! – крикнул Уилл, сумев вырваться из рук санитара. Он бросился вслед за убегавшим по коридору Расселом. Тот бежал к припаркованной машине.

– Я тебе правду сказал! Убью!

Когда Рассел на четвереньках вполз в автомобиль, Уилл подбежал к своему грузовичку и схватил лежавшее на сиденье охотничье ружье. Когда Рассел включал зажигание, Уилл быстро прицелился и выстрелил. Пуля ударилась о задний бампер, и с него осыпалась блестящая краска. Когда Рассел с трудом, повернув вправо, выехал на шоссе, три агента службы безопасности, срочно вызванные дежурными по этажу, подбежали к стоянке и прижали Уилла к земле.

Милдред спасла жизнь своему ребенку, но это едва не стоило ей жизни собственной. То, что она упала с постели на пол чуть не сразу после родов, вызвало кровотечение, и чтобы вырвать ее у смерти, потребовалось полдюжины переливаний крови. Спустя две недели, когда она вышла с ребенком на руках из больницы, она первым делом поехала в окружную тюрьму. Взяв часть денег из тех, что Рассел прислал на аборт и которые она положила в банк на счет ребенка, она внесла залог за Уилла, и его выпустили на поруки. На остальные деньги она наняла адвоката – защищать Уилла на суде, и на основании ее свидетельских показаний суд прекратил процесс, но предупредил Уилла: не пить во время охотничьего сезона.

Когда местное должностное лицо из муниципалитета сочетало их узами гражданского брака, Уилл поклялся любить, уважать и защищать ее, а Милдред дала клятву любить, почитать и подчиняться. Но обещания, которые они дали друг другу перед брачной церемонией, были еще торжественнее.

Уилл обещал дать ребенку Милдред свою фамилию и воспитывать как своего собственного. Милдред обещала никогда и никому не говорить, что ребенок не от него. Она обещала также больше никогда не видеть Рассела Далена и никогда не принимать от него ни гроша.

– Я глава семьи и сам буду платить по всем счетам, – сказал Уилл, не признаваясь даже самому себе, как глубоко он ненавидит и презирает красивого любовника Милдред, выходца из верхних слоев общества, человека, которому всегда все в жизни подавалось на серебряном блюде, человека, который завладел всем, чем сам Уилл не обладал никогда. Включая и невинность Милдред.

В следующие два года у Милдред родилось еще двое детей, Джон и Кевин. И всю свою отцовскую любовь Уилл сосредоточил на этих, его собственных, детях, а Лана росла в атмосфере язвительного неприятия и уничтожающего презрения.

– Что я не так сделала? Почему он так меня ненавидит? – снова и снова спрашивала она у матери, пока росла. Она не могла понять, почему отец не обращает на нее никакого внимания, а если обращает, то лишь затем, чтобы обругать или унизить, и самым оскорбительным образом.

– Ничего, – ответила Милдред, верная своему обещанию. – Ничего плохого ты не сделала. – И еще она не могла объяснить Лане, что имеет в виду Уилл, когда, напившись, все время грозит кого-то убить.

– Да-да, я тогда не настолько был пьян, я действительно хотел убить, как сказал, – повторял он снова и снова, словно бросая кому-то вызов. – Если я хоть когда-нибудь еще раз его увижу – убью.

– Кого? – спрашивала Лана в ужасе от ярости, обуревавшей отца. – Кого он собирается убить?

Уилл грозил всем и каждому: хозяину, бригадиру, посыльному, поклоннику Милдред добрачных времен, вдове-соседке, чья собака лаяла всю ночь, той «шлюхе» из управления электроэнергией, которая обещала отключить электричество, если он не будет оплачивать счета в срок. А иногда, хотя и непонятно почему, его гнев становился настолько страшен, что Лана опасалась, уж не ее ли он на самом деле имеет в виду. Не ее ли хочет убить!

– Не бери в голову, – обычно отвечала на это Милдред. – Как только он протрезвеет, он обо всем этом забудет.

Но дело в том, что напивался он все время и все время бывал нетрезв, ч Лана дала себе клятву, что она уйдет из дома при первой возможности. Она уйдет и никогда не вернется. Но она отплатит ему за пренебрежение и обиды. Она заставит его ее заметить и восхищаться ею. Она заставит весь мир ее заметить и ею восхищаться.

Диди и Лана. Богатая девушка. Бедная девушка. Представительница благоденствующих кругов и Мятежница. Казалось, они никогда бы не должны встретиться, познакомиться. Однако их соединили любовь и деньги. Их соединили не один, а двое мужчин – обаятельный, нравственно нестойкий отец, которого они обе будут любить и на которого им нельзя будет положиться. Другой мужчина был блистательный незаконнорожденный, новый Мидас, со способностью превращать в золото все, до чего он коснется, человек, которого они обе полюбят, но которым ни одна из них не сможет завладеть полностью. Человек, который навсегда изменит их отношение к любви, деньгам и к самим себе. Это был человек ниоткуда, по имени Слэш Стайнер.

III. ЧЕЛОВЕК НИОТКУДА

Он не помнил свою мать, и никогда не знал отца, и не был уверен, когда у него день рождения. Он так никогда и не узнал, что Эдит, его мать, была танцовщицей и актрисой, которая с Американской театральной компанией колесила по армейским базам во время второй мировой войны. Эдит была девушкой приятной во всех отношениях, которая никому не могла отказать. Она спала с директором компании, потому что он был старше ее и умнее, а также потому, что мог способствовать успеху ее карьеры. Она спала с конферансье – потому что тот был очень красивый и она просто не могла устоять, и спала также с актером-дублером, который одновременно был сценаристом, рекламным агентом и фотографом труппы, – просто потому, что он ей нравился.

Все это происходило задолго до того, как были изобретены противозачаточные пилюли. Молодые незамужние женщины, без всякой охоты, но должны были тогда пользоваться защитными колпачками, и Эдит на собственном опыте и к своему смятению узнала, что спринцевания из кока-колы, которые рекомендовали в закулисных разговорах приятельницы, были не вполне надежны. Итак, отцом мог быть любой из троих, и никто из троих не чувствовал себя ни в малейшей степени ответственным за случившееся.

– От кого, от меня? – спрашивал каждый с разной степенью удивления, отрицания, безразличия.

В понедельник, слава Богу, свободный от утренних спектаклей, Эдит родила мальчика весом семь фунтов и три унции. Родила в больнице, расположенной вблизи ветхих меблирашек, в которых остановилась труппа на пути в Сиэтл, направляясь на Северо-Запад тихоокеанского побережья. Ребенок был таким крепышом, так хорошо сложен, что даже больничные нянечки, привыкшие иметь дело с новорожденными, восклицали от восхищения. С первых же часов своей жизни он обладал притягательной силой, которой нельзя было противостоять.

– Я знаю одну пару, которая бы с большой радостью усыновила его, – сказала Эдит палатная нянечка, – и они дадут вам за него тысячу долларов. – Тысяча долларов была целым состоянием. Только кинозвезды и гангстеры, насколько было известно Эдит, могли похвастать такими деньгами.

– Продать мое дитя? Ни за что на свете! – ужаснувшись, ответила Эдит. – Я его оставлю, я его воспитаю сама.

– Это будет нелегко, – предупредила нянечка, суровая женщина с практической хваткой. – Тысяча долларов – большие деньги, – заметила она как бы мимоходом, не упомянув, однако, что получит кругленькую сумму в сто долларов комиссионных, если сумеет убедить Эдит отдать желающей чете новорожденного мальчика.

– Нет, это вовсе не большие деньги, – яростно возразила Эдит, – это ничто по сравнению с моим ребенком.

И Эдит храбро возила с собой новорожденного из Сиэтла в Бойз, из Шайенна в Омаху, потом в Де Мойн, в Чикаго и в Филадельфию. Однако в Нью-Йорке, не в состоянии танцевать, репетировать, паковать и распаковывать вещи, стирать пеленки, составлять питательные смеси и четыре раза в сутки кормить грудью и при этом никогда не опаздывать на спектакли, Эдит со слезами на глазах признала свое поражение в борьбе с реальной действительностью. Так как она стыдилась того, что собиралась сделать, она тайком завернула свое драгоценное дитя в одеяльце и села в поезд, идущий в Лонг-Айленд-Сити, где, по слухам, был прекрасный сиротский приют святого Игнатия для мальчиков. Хотя заведение находилось под патронажем католической церкви, в приюте святого Игнатия принимали мальчиков всех рас, цветов и конфессий. Черных, белых и желтых, католиков, протестантов и иудаистов – ведь Бог любил их всех, – и так же поступали священники и монахини, состоявшие в штате приюта. Принимавшая мальчика монахиня спросила, как его зовут.

– Бой^[1] Доу, – ответила Эдит. Ей очень понравилось это необычное словосочетание на голубом браслетике, который младенцу надели на ручку сразу же после рождения. Желая скрыть свое незамужнее положение, она в госпитале назвалась миссис Эдит Доу и даже подумывала оставить это имя для сцены. Прежде она не знала, что новорожденным надеваются такие браслетики, и не предполагала, что у нее родился мальчик. Она была уверена, что это будет девочка, и хотела назвать ее Сарой, в честь божественной Бернар. Когда ей сказали, что она родила сына, и спросили, как она решила его назвать Эдит ответила, что еще не знает и надо подумать.

Но в ту минуту, когда Эдит увидела на крошечном браслете надпись «Бой Доу», она решила, что лучше не придумаешь. «Имя» было коротким и, значит, просто идеальным для афиш. Оно легко запоминается, а это всегда по нраву публике и его легко произносить. И Эдит решила использовать надпись как имя, назвав мальчика «Бой». Когда она накопит достаточно денег, она тоже сменит свою фамилию на «Доу». Может быть, под другой фамилией ей повезет больше.

– Как? – переспросила монахиня, не веря своим ушам. – Ведь это же не имя!

– Нет, имя. Его зовут Бой! – настаивала Эдит таким тоном, что монахиня даже испугалась. – Я не хочу, чтобы моего ребенка звали как-нибудь обыкновенно.

Обыкновенно или нет, но монахиня никогда не слыхивала о таком имени раньше. Хотя она явно не одобряла подобный выбор, она была слишком нерешительна, чтобы дать мальчику имя, которое выбрала сама – Малахия, в честь святого, и в графе «имя», заполняя анкету, поставила резкую диагональную черточку, предоставив другим сестрам или даже священнику право назвать мальчика по-христиански. Но этого так никто и не сделал, потому что, уходя, Эдит со слезами на глазах обещала, что вскоре вернется и заберет сына.

– Неужели я смогу оставить своего прекрасного Боя Доу? – спросила она себя, в последний раз прижав его к груди и целуя, перед тем как поспешить на спектакль в восемь тридцать. – Я вернусь за ним. Обещаю.

– Пусть его назовет мать. Это ее право, – решили все в приюте святого Игнатия, тронутые слезами Эдит и поверив ее словам. Из-за войны многие семьи распались, и часто родители были вынуждены оставлять своих детей на время в приюте святого Игнатия. И они возвращались за своими детьми, как только предоставлялась возможность, и все верили, что однажды, как только появится и у нее возможность, Эдит тоже вернется.

Несмотря на искренность обещания, Эдит не вернулась, и Бой рос, не имея ни семьи, ни родственников. У пего не было ни дядей и тетей, ни кузенов и кузин, ни бабушек и дедушек, ни родных сестер и братьев, которые бы его навещали или брали домой на каникулы. Ни один родственник, даже самый отдаленный, никогда им не интересовался. Он никогда не получал ни писем, ни посылок. Его никогда не звали к телефону и никогда за ним не приезжал автомобиль, чтобы увезти его даже на самую короткую послеобеденную прогулку.

У него, единственного из всех мальчиков в приюте святого Игнатия, не было совсем никого. Ни родителей, которые временно были не в состоянии его содержать, ни семьи, которая в один прекрасный день вернула бы его себе, ни единого родственника, пусть самого далека го и живущего за тридевять земель, которому было бы небезразлично, жив он или умер. Бой жил одинокой и замкнутой жизнью, и казалось, что в будущем ему предстоит жить так же одиноко и отчужденно от других. Казалось, что судьба против него и в жизни его ожидают одни неприятности.

От природы он был наделен повадками лидера и выделялся среди всех красивой внешностью, врожденным даром слова, умением себя подать и унаследованным от матери драматическим ощущением жизни. Когда ему исполнилось пять лет, отец Хью, директор приюта святого Игнатия, согласился с монахинями, что пора ему выбрать имя, взамен клички «Бой». Ведь у него нет ни друзей, ни родственников и нет даже имени.

– Пусть, по крайней мере, – сказал патер Хью, собрав предложения других священников и монахинь насчет того, как назвать, – пусть у Боя будет то, что имеет каждый человек – настоящее подобающее имя.

Монахини предлагали назвать его Джоном или Малахией, священники – Питером или Полом, но Бою ни одно из этих имен не понравилось. Он сказал, что уже выбрал имя, какое ему хочется. Он указал на диагональную черточку в анкете и сказал:

– Я хочу, чтобы меня назвали Слэш,^[2] – так сказал он, и его серые глаза даже потемнели от сознания важности принятого им решения. Он сам придумал себе имя, и оно ему очень нравилось, «Слэш» звучало как «непобедимый», «неуязвимый», «непревзойденный». Имя «Слэш» означало для него все, о чем можно мечтать.

– Слэш? – спросила усатая сестра Беатриса, не веря своим ушам. – Никогда не слышала о таком имени! И никто не слышал.

– И это не христианское имя, – заметил отец Тимоти, и его круглое румяное лицо стало красным, как свекла, от негодования. Отец Тимоти не терпел ни малейшего отступления от общепринятого. – Это имя даже языческим нельзя назвать.

– Ты не можешь носить имя «Слэш», – сказал отец Пол более спокойным тоном, желая уговорить мальчика отказаться от своего возмутительного желания. – Никто на свете еще не слышал о таком имени!

– Вот и порядок, – сказал Бой со своей загадочной улыбкой, в которой даже тогда было что-то таинственно-соблазнительное. – Пусть услышат.

И такова была сила его воли и убежденности, что все, в конце концов, не исключая сестры Беатрисы и отца Тимоти, стали называть его Слэш. И очень быстро забыли, что когда-то его звали иначе, так замечательно подходило ему новое имя.

Эдит могла бы гордиться. Такие имена публика всегда запоминает. А как замечательно оно бы читалось с афиши!

Главной темой разговоров в приюте святого Игнатия было усыновление. Мальчики-сироты бесконечно говорили о своем желании усыновиться. Ничего на свете им так не хотелось, как войти в обыкновенную настоящую семью. Раз в месяц наступал день, которого все они ждали с нетерпением и ради которого жили: в этот день в приют приходили предполагаемые родители – познакомиться с предполагаемыми сыновьями. Вымытые, гладко причесанные и все ангельского поведения, мальчики изо всех сил старались понравиться, и каждый надеялся, что выберут именно его.

– Но я не желаю, чтобы меня выбирали, – заявил Слэш, – я сам выберу.

И это было лишь одно из его наглых заявлений.

– И свой первый миллион я сделаю еще до тридцати лет.

Слэш впервые заявил об этом сразу же, как ему исполнилось восемь. Этот день рождения прошел, как и все предыдущие в его короткой и мрачной жизни – без поздравительных открыток, телефонных звонков, подарков в нарядной обертке, праздничных выходов куда-нибудь с семьей, друзьями или родственниками.

Кухарка, сестра Энни, сделала в его честь шоколадный торт с глазурью, украшенный восемью маленькими голубыми свечками. Отцы-воспитатели подарили ему книгу с картинками, изображающими жития святых. Но эти добрые поступки не в силах были смягчить глубокое чувство заброшенности, которое он испытывал, чувство, которое, казалось, ничто не могло излечить. За исключением, наверное, его замечательных коллекций. Это были мраморные шарики, бейсбольные карточки и марки, – то, чего так всегда жаждали приютские мальчики. И у Слэша этих ценностей было больше, чем у кого бы то ни было.

– Когда-нибудь, – сказал он отцу Хью, – у меня будет и денег больше, чем у всех.

Отец Хью сделал внушение Слэшу – об опасности поклонения мамоне, но Слэш даже не слышал, о чем он говорит. Мечта иметь очень много, больше, чем другие, много, много больше, была единственной, что могла заполнить глубокую внутреннюю пустоту, залечить рану, причиненную одиночеством, утолить боль, которая преследовала Слэша всегда и повсюду, даже во сне. Слэш точно знал, чего ему хочется: не только выбиться в люди, но и подняться выше других. Даже тогда, в самом раннем детстве, Слэш ненавидел бедность. Он не желал есть второсортное мясо, носить поношенную одежду, ненавидел дешевое мыло, пахнущее содой, жесткие, грубые простыни, на которых приходилось спать.

Избавление от приюта и путь наверх явились вместе с Белл и Ричардом Стайнер. У них не могло быть собственных детей, и Стайнеры решили усыновить сироту. Так как у приюта святого Игнатия была превосходная репутация и он был недалеко от их лонг-айлендского дома, они поехали в приют.

Уже в первое их посещение Слэш обратил внимание на норковое манто Белл и узнал, что Ричард Стайнер был бухгалтером, но прежде мечтал о карьере адвоката, однако не имел средств окончить юридический колледж. Он также мечтал, как стало известно Слэшу, иметь сына, чтобы тот осуществил все, что не удалось отцу.

– Мой родной отец был адвокатом, – с гордостью сказал Слэш Ричарду. И хотя Ричард Стайнер досконально знал, что личность отца мальчика неизвестна, эта отважная и печальная ложь тронула его сердце. – И я тоже мечтаю стать адвокатом, – добавил Слэш.

– А когда я добьюсь успеха, я куплю вам «кадиллак» – к вашему норковому пальто, – пообещал Слэш Белл.

Еще Слэш сказал Стайнерам, что его родители тоже были евреи. Мальчики были шокированы этим сообщением, по Слэш не понимал почему.

– А что, если так и было? – пожал Слэш плечами. – Ведь точно никто не может знать.

Белл и Ричард Стайнер усыновили Слэша, и он вырос в солидном буржуазном семействе, в тихом и живописном пригороде Лонг-Айленд-Сити.

Слэш никогда не скрывал, что он приемный сын, его также совершенно не занимало, кто его настоящие родители.

– Они мной не интересовались. Почему же я должен интересоваться ими? – очень логично рассуждал он, не испытывая при этом никакой враждебности к неизвестным родителям. Даже в детстве его не интересовало прошлое, которое он не мог изменить. Его внимание было страстно поглощено настоящим. Он желал быть первым во всем, быть в курсе всех текущих событий и тенденций. Он чувствовал волшебно-притягательную силу всего нового. История ему была скучна. Все для него заключалось в настоящем. «Теперь» – это было все. «Тогда» для него не имело значения.

Слэш был пластичен в движениях, но спорт его не интересовал. Он хорошо учился, и его любили, хотя он держался слишком сдержанно и был чересчур занят самим собой, чтобы пользоваться настоящей популярностью. Все замечали его отличие от других. Он был единственным школьником, который подписывался на «Уоллстрит джорнэл» и «Рейсинг форм», и все в школе были просто потрясены, когда он написал выпускное сочинение на тему, позаимствованную из заголовков «Вэрайети».

Он предпочитал сложные композиции современного джаза популярной музыке и собрал ценную коллекцию пластинок Джона Колтрейна, Майлса Дэвиса и Джорджа Шиэринга. Ему одинаково претили буржуазные условности и авангардная философия битников. Он не мечтал ни о чистеньком загородном доме, окруженном белой остроконечной оградой, ни о живописной битнической берлоге с оранжевыми книжными полками и матрасом на полу.

– Я не хочу быть государственным служащим в костюме из серой фланели, – сказал Слэш своему лучшему другу Питу Они, – не хочу быть так называемым поэтом, кропающим дерьмовые стишки, которые никто не читает, и голодающим в квартире, где нет горячей воды.

– А кем ты хочешь быть? – спросил Пит, который желал бы раскатывать на гоночных автомобилях и знаться с доступными девицами, точь-в-точь как, по его мнению, жил его кумир Джеймс Дин.

– Джи Пи Морганом, – серьезно ответил Слэш, назвав имя наудачу. – Я хочу быть самым богатым человеком в стране.

По мере привыкания к новому дому он, казалось, прочно забывал о приюте святого Игнатия. Только по ночам, когда ему снились кошмарные сны о том, что он снова в приюте, лишь тогда завидная жизнь, которую он сам избрал и создал для себя, омрачалась неумолимой жестокостью и холодом этих видений.

– Все хорошо, – утешала его Белл. Разбуженная криками Слэша, она бежала к нему в комнату, чтобы успокоить его. – Все в порядке. Ты здесь, у нас. Ты с нами.

– Мы тебя не отдадим обратно, – говорил ему Ричард. – Мы больше никогда тебя не отправим в приют. Никогда. Ты теперь наш. Всегда и навечно.

Они прижимали Слэша к себе и уговаривали его, и постепенно он успокаивался и засыпал снова. Однако в глубине души он не осмеливался поверить им окончательно. Ведь, в конце концов, его бросила родная мать, и, по-видимому, без долгих размышлений. Так почему же, если она могла так поступить с собственной плотью и кровью, почему так не могут поступить все остальные? В глубине души Слэш все-таки опасался, что однажды Стайнеры передумают и снова отвезут его в приют святого Игнатия и отвергнут, как они отвергли бы нежеланного прохожего. Чтобы справляться со своими страхами, Слэш стал развивать в себе чувство абсолютной самодостаточности и способности полагаться только на себя.

– Иногда я думаю, что этому мальчику сто лет, – говорила Белл Ричарду, когда Слэш, которому было всего одиннадцать, вдруг, без всякого предупреждения, вернул карманные деньги, сказав Бэлл, что больше в них не нуждается. Он рассказал Белл, что дает в долг под небольшой, но выгодный процент те деньги, которые выручает от продажи газет. У него теперь достаточно для его потребностей, и он больше не нуждается в карманных деньгах, которые ему выдавали Стайнеры каждую пятницу. На Белл и Ричарда независимость Слэша произвела должное впечатление, хотя при этом они почувствовали себя несколько уязвленными – его желанием не зависеть от них.

– Иногда я себя спрашиваю: а вообще-то мы ему нужны? – сказал опечаленный Ричард, когда Слэшу исполнилось четырнадцать и он подарил им телевизор в честь праздника ханукка^[3] – Я думал, что мы усыновили ребенка, но иногда мне кажется, что это он нас усыновил.

Но Ричард и Белл были в восторге от телевизора, между прочим, марки «Филко», которую они не решались купить, опасаясь, что это им не по средствам. Они стали испытывать некоторое почтение к этому сдержанному и уравновешенному подростку. Единственное уязвимое место его было то, что ему все еще снились иногда кошмарные сны – как его отослали в приют.

– Они перестанут мне когда-нибудь сниться, эти сны? – спросил Слэш у Белл в один из тех редких моментов, когда его посещала некоторая неуверенность в себе.

– Надеюсь, что перестанут, – ответила Белл, зная насколько мучительны эти кошмары, от которых он просыпался весь в поту, крича от страха. – Тебе не придется туда возвращаться, – говорила она, стараясь его утешить, – во всяком случае, пока мы живы.

– Никогда? – спросил Слэш.

– Никогда, – ответила она, крепко его обнимая.

И Слэш, который мало кому и чему верил, поверил Белл, и его страх – быть отосланным опять в приют святого Игнатия – постепенно исчез. Но вместо этого у него появился навязчивый страх смерти.

IV. НОРКА И ЦИГЕЙКА

С присущим ему врожденным обаянием, гладкими блестящими черными волосами, классическим профилем сероглазый Слэш, был похож на кумира фешенебельных светских утренников и, уж конечно, мог быть звездой экрана или модного подиума. Однако его склонности ничем не напоминали театральные интересы его матушки. Он действительно хотел того, о чем поведал Питу Они, когда сказал, что желал бы стать Джи Пи Морганом современности. И точно так же, как он принес с собой к Стайнерам свои кошмары, он лелеял и прежние приютские мечты.

– Я хочу стать богачом, – заявил он своим приемным родителям. – И когда-нибудь буду самым богатым человеком в мире.

Ричард и Белл, уже привыкшие к его экстравагантному воображению и неуемным полетам фантазии, попытались вернуть его на землю.

Удовлетворившие собственные скромные устремления и устрашенные чрезмерностью его честолюбивых амбиций, они посоветовали ему более реально взглянуть на вещи и подумать о будущем.

– Поступай в юридический колледж, – сказал Ричард, вспомнив, что говорил Слэш о своем воображаемом отце.

– Выучись на бухгалтера, как Ричард, – посоветовала Белл, пытаясь настроить его на более приземленный, практический лад. – Бухгалтеры всегда могут найти работу. А возможно, если ты будешь очень хорошо учиться, ты даже станешь дипломированным финансовым инспектором.

Слэш был слишком добр и тактичен, а может быть, употребляя менее лестное для него выражение, слишком уклончив, чтобы признаться в своих гораздо далее идущих устремлениях, чем просто адвокат или фининспектор. Поэтому он сказал, что подумает.

Через несколько недель после того, как он поселился у Стайнеров, Слэш узнал, что манто Белл сделано не из норки, а цигейки.

– Господи Боже! Но это же не норка! – сказала Белл, смеясь над его простодушием. – У нас на нее денег никогда бы не хватило!

– Когда-нибудь у тебя будет достаточно денег, чтобы купить норку, – ответил Слэш серьезно и решительно. – Лучшую норку во всем городе! И, – прибавил он столь же серьезно, – я собираюсь к этой норке купить тебе и «кадиллак», как уже обещал.

Наивная ошибка Слэша стала семейной шуткой, но шуткой, которую Слэш воспринял очень серьезно и запомнил на всю жизнь. Позднее, когда он стал чудовищно богат, Слэш любил ее вспоминать и с удовольствием повторял, что желание купить Белл Стайнер норковое манто стало побудительным мотивом на его пути к оглушительному успеху.

Слэш любил Стайнеров, но, желая реально смотреть на вещи и не позволять себе иллюзий, он всегда помнил, что они не родные отец и мать. Больше всего из Стайнеров он любил Сэмми, этакого семейного козла отпущения. Очкарик-коротышка, вечно жующий сигару, он был самым большим книжным червем на всем Лонг-Айленде. Слэш часто проводил уик-энды в насквозь прокуренной, пропитанной запахом пива холостяцкой квартирке Сэмми, звоня по телефонам, щелкая на счетах и рассчитывая платежи. Работая для дяди Сэмми, Слэш обнаружил, что любит риск и возбуждение, которые присущи игре. Слэш также узнал то, о чем в школе только догадывался: он обладал необычайными способностями во всем, что связано с цифрами и числами.

Числа и то, как они работали, сочетание в них симметрии, определенности и заключенной в них внутренней формообразующей силы таили для Слэша очарование, с которым ничто не могло сравниться, и его способность обращаться с ними была такой же врожденной, как умение поэта работать со словом, выявляя его магическую силу. Даже в одиннадцать лет Слэш Стайнер мог в уме оприходовать остатки, подсчитать заработную плату и другие платежи быстрее и точнее, чем арифмометр.

В пятнадцать лет Слэш, утаив истинный возраст, поступил подручным на Нью-Йоркскую фондовую биржу и передавал поручения брокеров продавцам акций. Он влюбился в эти кишащие людьми шумные улицы и вид статуи Свободы из Бэттери-парк, в гранитные и кирпичные здания Уолл-стрита, чьи невозмутимые, серьезные фасады, казалось, гарантировали богатство, власть и независимость. По вечерам он посещал бухгалтерские курсы в Лонг-Айлендском университете, и к тому времени, как окончил среднюю школу, любовь к деньгам, деловой активности и адреналиновое возбуждение, сопутствующее рискованным комбинациям и безудержно высоким прибылям, были у него уже в крови. На Уолл-стрите он нашел все то, чем привлекала Слэша гостиная Сэмми, где он манипулировал воображаемыми суммами и бился с дядей об заклад, только здесь все было взаправду и профит выше.

В шестнадцать лет Слэш уже хотел получить лицензию биржевого клерка, но для этого надо было как можно скорее окончить колледж. Однако сразу же после окончания им Аделфи в 1960 году грянуло несчастье. Несчастье, которое Слэш решил обратить в его противоположность.

Ричард Стайнер веровал в старомодную преданность и усердный труд, он уважал авторитет и необходимость подчиняться определенным правилам. Уже четверть века он работал на одном и том же месте, в одной и той же фирме. Для него фирма была благосклонным и всевластным институтом и люди, стоявшие во главе ее, мудры и авторитетны, им ни в коем случае нельзя было противоречить, им надо было всегда сохранять преданность. Это была фирма «Ланком и Дален». Его босса, который был всего на несколько лет старше Слэша, звали Трип Ланком. Это был отпрыск того самого семейства Ланкомов. А хозяина его босса звали Рассел Дален.

– Это один из тех самых Даленов, – говаривал Ричард, гордясь тем обстоятельством, что работает в фирме, ведомой такой ассоциацией сил. По словам Ричарда, Ланкомы представляли положение в обществе. Далены представляли ее ум.

Слэш рос, часто слушая рассказы отца о том, как замечательна фирма «Ланком и Дален», и о необыкновенных людях, которые ею управляют, и они стали для него просто легендарными фигурами. Прежде всего это старый Лютер Дален, волшебник биржевого рынка, мозговой центр фирмы. Партнер Далена, Хэмилтон Ланком Старший, ныне покойный, обеспечивал общественные связи, которые означали контакт с миром богатых и сильных. Рассел Дален, сын Лютера, осуществлял контроль над внутренними делами фирмы, а Ланком Младший, наследник Хэмилтона Старшего, продолжал культивировать общественные контакты, которые привлекали к фирме нужных клиентов и необходимые финансовые средства. Сын Хэмилтона Младшего, Трип Ланком, был единственным представителем основателей фирмы в третьем поколении. Таким образом, Трип Ланком оказался единственным претендентом на главенство в фирме «Ланком и Дален», потому что, как рассказывал Ричард, Трип был единственным отпрыском мужского пола. У Даленов, к сожалению, такого наследника не было.

– Мне жалко Даленов, – говорил Ричард, как обычно разделяя все заботы своих хозяев, – их маленький наследник умер. У них есть только девочка. И это очень нехорошо. Девочки не имеют право наследования фирмы.

Девочку, – сказал он Слэшу, – зовут Долорес, хотя все ее называют Диди. Но девочка не представляет ценности, – говорил Ричард. Так всегда бывает с девочками. Они на Уолл-стрите не котируются.

Ричард Стайнер так рассказывал о фирме «Ланком и Дален» и своих хозяевах, словно они были само совершенство и всем их указаниям надо было следовать неуклонно, все их предложения должно было выполнять без всяких колебаний. Фирма «Ланком и Дален» казалась юному Слэшу воплощением какой-то волшебной силы, чья власть чрезвычайна, чье влияние безгранично, а люди, там работающие, отмечены особым благоволением и помощью свыше. Небесные святые его детства в годы юности уступили место более тленным и временным божествам.

Из-за того, что Ричард Стайнер исповедовал не ту, какую нужно, религию, получал образование не в тех школах, что нужно, одевался иначе, чем принято, и имел не тех, каких следует, родителей, у него не было никаких шансов выбраться из загона в задней комнате офиса в персональный кабинет. Ему не суждено было добиться должности, название которой производит должное впечатление на окружающих и отражается на сумме жалованья, приносит те преимущества и блага, которые сопутствуют этой более высокой должности. Однако Ричард никогда не жаловался.

Сын владельца деликатесной лавки, который разорился в годы депрессии и кончил тем, что мыл посуду в ресторане, чтобы кормить семью, Ричард чрезвычайно гордился своим положением служащего в белом воротничке. Он достиг этого положения тяжким трудом. Он навсегда запомнил, какая небольшая дистанция отделяет возможность носить чистую рубашку и аккуратно выглаженный костюм – от работы в пропахшей потом ковбойке в ресторанной кухне за самую минимальную плату. Для Ричарда фирма «Ланком и Дален» была как бы отцом, способным защитить и наградить и который, конечно, иногда может и наказать, но которому он обязан всем, что имел. Он был благодарен за возможность работать долго и усердно в такой престижной фирме и старался внушить юному Слэшу, сколь неукоснительны добродетели трудолюбия, бережливости и личной преданности.

– Запомни, – в тысячный раз повторял он мальчику, – ты получаешь то, что отдаешь.

Но, как сильно подозревал Слэш, Ричард в конечном счете ошибался. За восемь месяцев до выхода на пенсию Ричарда Стайнера уволили. В пятницу утром его вызвал к себе в кабинет Трип Ланком.

– Мы превысили наши ассигнования на заработную плату, – сказал он ему доверительным тоном, – а это неблагоприятным образом влияет на прибыль. Мне очень жаль, – продолжал Трип и сказал, что должность Ричарда по этой причине сокращается, – мне очень жаль, Трип Ланком вручил Ричарду конверт с двухнедельным жалованьем и объявил, что он увольняется с ближайшего понедельника. За семь минут разговора Ричард потерял место, пенсию и уверенность в будущем – все, за что работал четверть века.

Парадоксально – и это обстоятельство привело Слэша в ярость, – сам Ричард совсем не рассердился. Вместо этого он даже защищал фирму.

– Я не сержусь, – упрямо повторял он в своей спокойной, рассудительной манере, а его карпе глаза за толстыми стеклами очков хотя и выражали обиду, но были положительно сухи. – Им нужно сбалансировать счета. Это необходимо. Ассигнования на зарплату действительно превышены.

К изумлению Слэша, даже несмотря на то, что они его предали, Ричард Стайнер все еще считал фирму «Ланком и Дален» учреждением абсолютно безупречным.

Такое кроткое приятие столь незаслуженной судьбы Слэшу казалось совершенно невероятным, и поздно вечером в тот же день, подогрев себя пивными парами, Слэш и его лучший друг Питер Они направились к белокаменному зданию, украшенному колоннами в классическом стиле и расположенному на углу Бродвея и Уоллстрита. Над входом красовалось высеченное на камне, сдержанное, в старолатинской графике название фирмы, что владела этим зданием и чьи службы были в нем расположены: «Ланком и Дален».

Воспользовавшись украденным у Ричарда ключом, Слэш и Пит вошли через неохраняемый вход для служащих. Еще не зная, что они собираются делать, они прошли через первый этаж, глядя на импозантные приемные, пробуя, насколько удобны мягкие, обтянутые кожей стулья в элегантных конференц-залах, и, наконец, достигли помещений на втором этаже, где размещались кабинеты партнеров фирмы, а также – стенографисток, где заключались сделки и хранилась документация.

– Господи Иисусе, – сказал Пит, на которого произвели большое впечатление мраморная лестница, хрустальные люстры, восточные ковры и полированная старинная мебель. – Да у них денег, наверное, куры не клюют.

– Ненавижу их, – ответил Слэш, отказываясь поддаваться тому же впечатлению. Он чувствовал всю ту ярость, в которой было отказано Ричарду. Он хотел убить отцовского босса за то, что тот сделал. Он хотел отыскать Трипа Ланкома и задушить его лично и персонально.

– Ричард работал на них всю свою жизнь, а они выбросили его как кусок дерьма, – сказал Слэш и, говоря это, схватил пишущую машинку и грохнул ее на пол… Подражая Слэшу, Пит швырнул о стену белую фарфоровую вазочку с карандашами.

– Я их всех принципиально ненавижу, этих богатых ублюдков, – заявил он, довольный причиненным разрушением. Отец Пита, тоже бухгалтер, работал для городской булочной, и Пит разделял мечтания Слэша о деньгах и свободе и его ненависть к тем, кто, по его мнению, ими обладал. Вдвоем Слэш и Пит разгромили все деловые помещения на втором этаже, поломали все машинки и столы, выдернули все телефонные провода, повыбрасывали из шкафов все бумаги. Достав зажигалку, Пит поджег бумагу во всех мусорных корзинках, а Слэш перочинным ножом изрезал все сиденья и занавески.

Как боевики-партизаны, Слэш и Пит методично продвигались через деловые кабинеты, помещения для стенографисток, кабинеты на тыльной стороне здания, в которых заключались сделки, уничтожая все, что подворачивалось под руку. Но когда они подошли к двери большого кабинета по фасаду, их ошеломила неожиданная встреча еще с одним посетителем. Это был красивый, элегантно одетый мужчина с волнистой каштановой шевелюрой, в дорогом, небрежно застегнутом костюме. Он обнимал рыжую девушку соблазнительных форм, довольно полненькую, но достаточно юную, чтобы годиться ему в дочери.

– Кто вы? – требовательно спросил мужчина, отвернувшись от девушки и глядя на Слэша. – И что вы здесь делаете?

– Ах ты, дерьмушка! – вырвалось у Пита, глядевшего на девушку, которая замерла в испуге и, казалось, не знала, что делать.

На мгновение ее глаза встретились с глазами Слэша, – чужая, она узнала такого же непрошеного гостя, мятежница – мятежника. Затем она отвернулась и молниеносно исчезла в персональной уборной, смежной с кабинетом.

– Что вы здесь делаете? – повторил Рассел Дален, расправляя плечи и застегивая пиджак на все пуговицы.

– То же самое я могу спросить у вас, – холодно ответствовал Слэш, узнав в зеленоглазом, с каштановыми волосами Расселе Далене одного из тех «больших боссов», о которых его отец отзывался с таким почтением.

– Но я здесь хозяин, – сказал Рассел, поправляя узел на галстуке.

– Зато она не хозяйка, – ответил Слэш, говоря все так же твердо и требовательно и показывая в сторону уборной, где исчезла девушка.

– Во всяком случае, я не уничтожаю частную собственность, – ответил Рассел, игнорируя наглое замечание Слэша и вновь обретая чувство собственного достоинства. – Предлагаю вам удалиться. Немедленно.

– А вы сообщите куда надо? – спросил Пит с вызовом, однако довольно неуверенно.

Рассел помолчал, прикидывая возможные рискованные последствия, если он вызовет полицию, – например, огласку в газетах, которая неминуемо последует за этим. Ланкомы забросают его множеством нежелательных вопросов насчет того, что Рассел делал в офисе в столь поздний час. Рассердится и что-нибудь заподозрит Джойс. Лютер будет лютовать и требовать ответа, почему он не выбросил наглецов, прежде чем они нанесли ущерб имуществу фирмы. А между тем запах дыма все усиливался.

– Нет, черт возьми, он не вызовет, – ответил за него Слэш, понявший, что Рассел колеблется, чувствуя себя виноватым. – Он тоже обалдел вроде нас. А теперь надо убираться отсюда.

Слэш и Пит припустились бегом по коридорам и лестнице, ведущей на первый этаж, а огонь в задних помещениях здания разгорался все больше, и Рассел Дален с девушкой, прижав к лицу мокрые полотенца, бежали за юношами вслед по занявшимся огнем коридорам. Как вдруг ящик с горящими документами упал прямо на ногу Питу, отрезав путь из горящего коридора Расселу Далену и девушке. Пламя уже было у них за спиной. А тяжелый горящий ящик загораживал выход.

– Слэш, – завопил Пит, безрезультатно стараясь сбить пламя голыми руками. Рассел и девушка, кашляя и задыхаясь от дыма, старались помочь Слэшу, который приподнял ящик с ноги Пита, что и освободило узкий проход для Рассела и девушки.

– Бегом, – скомандовал им Слэш, – бегите. – Он толкал Рассела и девушку в этот узкий проход, а стены уже горели. Рассел помедлил в нерешительности, затем схватил девушку за руку и побежал к выходу на первом этаже. Девушка оглянулась. Пламя бушевало около молодых людей.

– Они погибнут! – закричала она. Ее рыжие волосы растрепались и торчали во все стороны, на щеке виднелось пятно сажи. И она бросилась обратно к юноше, попавшему в ловушку, и его приятелю, думая, что поможет дальше отодвинуть горящий ящик.

– Прочь! – закричал на нее Слэш. – Убирайся!

– Прочь отсюда! – повторил Рассел. Он опять схватил девушку за руку и потащил за собой. – Бежим, Лана. Ничего не поделаешь… – Но Слэш не терял ни секунды. Сбросив пиджак, он стал сбивать пламя, все еще угрожавшее Питу, и последним, невероятным усилием, напрягшись во всю мочь, отодвинул ящик еще дальше и почти что на руках выволок Пита из горящего здания па тротуар. Рассел и девушка уже сели в такси. Слэш смотрел, как желтый автомобиль повернул налево, когда на светофоре переменился огонек.

«Лана, – подумал Слэш. – Замечательное имя для такой сногсшибательной девушки».

– Ненавижу этих богатых развратных гадов, – сказал Пит в следующую же минуту, как они оказались в безопасности. С запоздалой реакцией на роковую опасность, которой едва удалось избежать, дрожащими пальцами он зажег сигарету, несмотря на то что знал, как ненавидит Слэш, когда курят. Слэш презирал курение как слабость. – Всех бы их поубивал, – сказал Пит.

– Нет, я бы не стал, – ответил, наконец, Слэш, чья слепая ярость утихла по мере того, как начинал работать мозг. Великолепие и роскошь здания и окутывающая его дымка могущества произвели на него неизгладимое впечатление. Его честолюбивые надежды, подогреваемые огромной энергией и умом, до этого не имевшими точки приложения, в этот вечер сошлись в одном желании.

Слэшу всегда хотелось стать богачом. Но что это означало – богач? Ведь Джи Пи Морган был уже фигурой, ушедшей в прошлое, в историю. Она не имела для Слэша реального значения. Он хотел быть богаче – кого? В чем это должно выражаться, в каких цифрах? И вдруг Слэш понял: он хочет стать богаче, чем Рассел Дален, он хочет, чтобы его имя, Слэша Стайнера, было высечено на фасаде здания, которое одновременно напоминало крепость и храм.

Слэш все еще смотрел вслед такси, пока не скрылись хвостовые огни, и затем повернулся к Питу:

– Зачем безумствовать и злиться, когда можно стать с ними наравне?

Пока Слэш размышлял насчет денег, власти и мести, Пит думал о девушке, которую видел в кабинете. Интересно, кто она и чем занималась с Расселом Даленом, который при всем своем богатстве ей в отцы годится?

– Ты же прекрасно знаешь, чем она могла с ним заниматься, – презрительно заметил Слэш. – Надеюсь лишь, что она здорово заставила его попотеть.

Он не сказал о том, что тоже заметил девушку, с какими-то необыкновенными, косо поставленными глазами и блестящими иссиня-черными волосами, чья фотография в серебряной рамке стояла на полке за столом Рассела Далена. Она казалась такой богатой и отчужденной, царственной и недоступной. Это, конечно, была девушка из другого мира, чем та, которую он только что видел рядом с Расселом Даленом.

Пока пожарные машины, оглушительно воя, стремглав подъезжали к горящему зданию, Слэш все продолжал думать и думать о девушке на фотографии. И прикидывал, что надо сделать, чтобы ее добиться.

В понедельник Слэш позвонил Расселу Далену.

– Вы меня не знаете, не знаете как меня зовут, – сказал он представляясь, – но в пятницу вечером я спас вам жизнь. И Лане тоже. И нам есть о чем поговорить.

– Но она не то, что вы думаете, – сказал Рассел, игнорируя подтекст, который молодой человек вкладывал в свои слова. Он догадывался о том, что последует, и хотел предотвратить откровенный шантаж. – И хочу вам напомнить, что это не я поджег здание. Тем не менее я хотел бы вас отблагодарить. Вы заслужили награду.

– Меня ваша награда не интересует, – заявил Слэш, – я желаю, чтобы вы опять приняли моего отца на работу.

– А кто ваш отец? – спросил очень удивленный Рассел.

– Ричард Стайнер, – сказал Слэш. – Имя Расселу было знакомо, но вспомнить человека, кому оно принадлежало, Рассел не смог. – Он работал в бухгалтерии. Пока Трип Ланком его не рассчитал. По вашему приказанию.

– Я займусь этим, – пообещал Рассел, осторожно и неуверенно. Он был благодарен за спасение, но опасался, что его каким-нибудь образом загонят в ловушку. Рассел действительно отдал приказ сократить расходы, но ему совершенно было неизвестно, кто именно будет сокращен. Все дела со штатом служащих решал Трип. Рассел запросил послужное дело Ричарда Стайнера, нашел его трудовую репутацию безупречной и сказал Трипу, что в своем приказе о сокращении штата, в связи с перерасходом заработной платы, он делает одно исключение.

– Ричард Стайнер был ценным работником. Он работал на фирму почти двадцать лет. Нельзя ли его вернуть? – спросил Рассел Трипа. В фирме «Ланком и Дален» было принято никогда не давать прямых указаний. Стиль, господствующий в фирме, всегда был сослагательного наклонения. Приказ Рассела был подан в форме предложения, но Трип ни минуты не сомневался, что это приказ.

– Как вам угодно, – ответил Трип, уязвленный тем, что его решение отменил партнер отца по фирме, – постольку поскольку я сам не должен буду этим заниматься. Не хочу терять авторитет и выглядеть непоследовательным в глазах подчиненных.

Рассел Дален лично позвонил Слэшу, но только после того, как проверил все ведомости, которые вел Ричард Стайнер и навел самые тщательные справки о шустром и нервном сыне Ричарда Стайнера. Он позвонил в Аделфи относительно характеристики Слэша и очень подробно расспросил о нем его хозяина в Меррил Линч. Характеристика из колледжа свидетельствовала, что у Слэша по всем предметам высшие оценки. А его прежний босс сказал, что Слэш Стайнер самый умный подросток из всех, которые когда-либо подрабатывали в его офисе. Его активность не знает преград.

– Ваш отец опять будет принят на работу. И вы тоже можете работать на нас, – сказал ему Рассел. – И конечно, мы рассчитываем на ваше умение хранить тайну.

– Но это плата за молчание, а не деловое предложение, – ответил Слэш.

– Тогда считайте, что я приглашаю вас на работу, – сказал в восхищении Рассел. У Слэша Стайнера была та самая напористость, которой сам он не обладал.

– Сколько вы платите?

– Семь тысяч. – Это было на две тысячи больше обычного жалованья новичка.

– Пусть будет семь тысяч пятьсот, и я подумаю о вашем предложении, – ответил Слэш.

Сначала молодой человек, которого Рассел Дален нанял за первоначальное жалованье в семь тысяч пятьсот годовых, ничем особенно не отличался от прочих молодых людей в этот последний год эры Эйзенхауэра. Он носил нарочито бесформенный серый костюм, белую рубашку сетчатого плетения, застегнутую на все пуговицы, и репсовый галстук в скромную темную полоску. Ботинки его всегда блестели, волосы были аккуратно причесаны, и он только что получил свидетельство бакалавра экономических наук.

Его представления о любви, как и у прочих американцев в годы, предшествовавшие появлению противозачаточных пилюль, были сформированы фильмами с участием Дорис Дэй и Элизабет Тейлор, песнями, которые рифмовали «розы» и «грозы» и утверждали, что любовь и брак всегда следуют вместе, как лошадь и повозка. Его представления о деньгах были тоже общепринятыми, а именно, что настоящие большие деньги наследуются, а не зарабатываются, что они – принадлежность старых, а не молодых и что с таким трудом заработанные деньги требуют бережного к себе отношения, их нужно вкладывать очень осмотрительно и всегда иметь некоторую сумму, отложенную на черный день, который обязательно когда-нибудь настанет.

В 1960 году, когда от человека требовалось, чтобы он всегда и во всем соответствовал предъявляемым требованиям, Слэш очень хорошо умел соответствовать.

Единственное, что отличало его от прочих – у него был белый спортивный автомобиль, и еще за ним замечали, что он всегда парковался, не имея талона об уплате за стоянку.

Он ни в коей мере не отказался от своих мечтаний стать богатым, но как этого добиться в существующих обстоятельствах, определяемых его происхождением и духом времени, на этот вопрос у него еще не было ответа.

V. СТАРЫЕ ДЕНЬГИ – НОВЫЕ ПРАВИЛА

Фирма «Ланком и Дален» была не самой большой и не самой старой на Уолл-стрите. Однако она считала себя одной из лучших. Фирма «Ланком и Дален» гордилась тем, что она платежеспособна, устойчива и престижна. Фирма «Ланком и Дален» не искала клиентов. Клиенты сами искали сотрудничества с «Ланком и Дален», любили повторять старшие партнеры фирмы, потому что их фирма имеет дело не просто с деньгами, но с деньгами честными. Старыми деньгами, деньгами, достойными уважения, стабильными и безупречными. Деньгами, что сопутствовали порядочным именам, адресам и профессиям. Деньгами, которые были обеспечены традицией и надежностью. Деньгами, которые не знали выражения: «Я сожалею, но…» Портреты двух основателей фирмы и восьми ее действующих партнеров украшали обитые деревянными панелями коридоры. И конечно, среди них не было ни одного женского портрета. Все эти замечательные люди курили кубинские сигары марки «Чивас регаль» и одевались у тех портных с лондонской Сэвил Роу, у которых одевались их отцы. Каждый партнер был образцом надежности, осторожности и трезвости. И у всех был такой важный вид, словно им по сто десять лет.

– Ни одного бунтовщика, – любил повторять Ланком Младший и всегда гордился этим обстоятельством.

Офисы были под стать партнерам: благоприличные, солидные, меблированные с чувством собственного достоинства. Перестроенные и заново обставленные после пожара, офисы выглядели так, как в первый день творения: словно они существовали вечно, молчаливые, в деревянных панелях, источающие запах само собой разумеющейся высоты положения и престижности. Паркетные полы были покрыты восточными коврами, на столах стояли лампы с зелеными абажурами, и в соответствии с единогласным решением, принятым администрацией, телефоны могли быть только черного цвета. В столовой, где обедали партнеры, мебель была красного дерева и стулья марки «Хепплуайт», на столах лежали полотняные скатерти с Мадейры, всегда красовались свежие цветы. Здесь пользовались английским серебром и китайским костяным фарфором. И никогда не подавались спиртные напитки, к изумлению и унынию шеф-повара, бургундца, выписанного прямо из ресторана «Шамбор». Лютер Дален и Хэмилтон Ланком уделяли большое внимание тому, чтобы всюду царила атмосфера постоянства и надежности, столь высоко ценимая деловыми людьми из республиканской партии, богатыми вдовами и семейными поверенными, которым фирма оплачивала их посреднические услуги.

И хотя фирма «Ланком и Дален», как и прочие, занималась тем, что делала деньги, эта пошлая и прозаическая работа была так красочно замаскирована глянцевой оболочкой престижа и умения себя подать, что была практически незаметна.

На первом году службы Слэш подчинялся правилам и усердно исполнял порученное дело. Он корпел над квартальным отчетом, изучал рекомендации аналитической группы и рейтинговые списки Дана и Брэдстрита. Он учитывал баланс купли и продажи, подсчитывал прибыли и протори вкладчиков, выслушивал жалобы, вникал в затруднения и предложения клиентов, деньгами которых распоряжались старшие бухгалтеры фирмы «Ланком и Дален». Он работал за простым деревянным столом в открытом взгляду помещении на третьем этаже, то есть этажом выше отца, непосредственно над отделом, где Ричард Стайнер провел всю жизнь. Но Слэш совсем не хотел таким же образом провести свою. Это означало очень много тяжелого труда за не очень большое вознаграждение.

– Сказать по правде, – говорил он Питу Они, разочарованный отсутствием живой, активной деятельности, ностальгически вспоминая дни, проведенные в квартирке дяди Сэмми, – я только задницу просиживаю. Она уже болит.

Но подобная работа была как бы бесплатной учебой, и Слэш выжал из нее все возможное. Он досконально изучил механику биржевой деятельности и все возможности манипулирования с фондами и акциями. Он постиг все различия между обычными акциями и привилегированными, на которые дивиденды начислялись раньше, соотношение цен и процентных надбавок, он тщательнейшим образом вникал в красноречивые сноски, набранные петитом в самом низу финансовых ведомостей.

Так как у него не было общественных связей и школьных дружб, которые могли бы сейчас пригодиться, Слэшу поручили вести дела тех клиентов, от которых отказывались другие служащие – вдов, у которых было много времени и они могли висеть на телефоне и постоянно меняли принятые решения, наследников в третьем поколении, которые видели в своих поверенных одновременно няньку, коммивояжера и главного надсмотрщика, и мелких вкладчиков, которым фирма оказывала кредит.

– Я занимаюсь ассенизацией, – Слэш как-то с отвращением сказал Питу после целого дня возни с мелкими вопросами и выслушивания жалоб. – Я словно мусорная корзинка для дел, которыми никто больше не хочет заниматься.

– Мусор тоже стоит денег, – напомнил Пит Слэшу, когда тот был в особенно скверном настроении. – Спроси-ка об этом у мафии.

И в конечном счете Пит оказался прав, но в то время Слэш золотых запасов в мусорной корзине не усматривал.

– Не знаю как насчет мафии, – отвечал он Питу, – но на Уолл-стрите дерьмо – тоже дерьмо.

Тем временем Слэш все более старался следовать примеру своего первого кумира Герри Чая, блестящего менеджера «Общего китайско-американского фонда», банк которого «Верность – Капитал» был у всех на устах. Герри Чай перевернул традиционную инвестиционную политику с ног на голову своими скандальными операциями на рынке ценных бумаг, откровенно спекулятивным предпочтением определенных немногочисленных акций и склонностью закупать их большими партиями. Герри Чай нарушал все общепринятые правила игры и добивался успеха. Он был всем тем, чем хотелось быть Слэшу: мятежником, человеком, попирающим традиции общества, и миллионером.

Но партнеры фирмы «Ланком и Дален» были нелюбопытны, подобно королеве Виктории, которая отказалась узнать продолжение «Эдвина Друда», когда ей это предложил накануне своей смерти Чарльз Диккенс. Они сочли Герри Чая метеором, молниеносно скользящим по небу, перед тем как упасть, а в худшем случае – подрывным элементом в отлаженном механизме фондового рынка. Они утверждали, что и сам он, и способ его действий столь же преходящее увлечение, как хулахуп или анекдоты о слонах.

– Ничего удивительного, что они его не выносят, – сказал Слэш Ричарду, – во-первых, он не чистокровный американец-англосакс и не протестант. Во-вторых, гребет деньги лопатой. А их тошнит от любых операций, которые приносят больше четырех процентов в год.

Однако, как бы ни критиковал Слэш инвестиционную политику фирмы «Ланком и Дален», он был обязан, ничего не поделаешь, работать с клиентами в установленном фирмой порядке. Но со своими деньгами он мог делать что заблагорассудится, и с начальным капиталом в тысяча семьсот шестьдесят долларов, которые удалось отложить из жалованья и гоночных денежных призов, Слэш начал спекулировать на собственный страх и риск в конце 1960 года. Он покупал не надежные и устойчивые аристократические акции таких богатых компаний, как «Дженерал электрик», «Ю. С. Стил корпорейшн» и «АТ энд Т», которые «Ланком и Дален» рекомендовала своим клиентам, а бумаги фирм «Поляроид» и «Ксерокс», таких, явно рискующих, компаний, что они пользовались неблагонадежной репутацией. И вел свои операции так же смело, как Герри Чай управлял фондом «Верность – Капитал».

– Ты не инвестируешь – сказал ему Артур Бозмэн, младший сотрудник аналитической группы биржевых операций, которого приняли на работу в одно время со Слэшем. В своей неизменной тройке, уже лысеющий, Артур, который получил степень экономиста в непрестижном Бруклинском колледже, казался уже пожилым. Амбиции Артура далеко не простирались, он был вторым Ричардом Стайнером и представить не мог, что блестящий, непочтительный к авторитетам Слэш заставит и его переменить образ жизни. – Ты не инвестируешь, ты играешь.

– До тех пор пока я не мошенничаю, – невозмутимо отвечал Слэш, – я могу играть.

К середине 1962 года «Поляроид» и «Ксерокс» котировались на бирже достаточно высоко. Несмотря на кубинский ракетный кризис в октябре, Слэш, повинуясь врожденной интуиции, перешел в наступление. Играя на разнице между покупкой и продажной стоимостью акций, он пустил на фондовый рынок все средства до последнего цента, которыми располагал.

– Заезд только начинается, – говорил Слэш в ту осень, следя за неуклонным ростом своих вкладов – и – независимо от того, есть ракетный кризис или нет.

В Белом доме поселился самый молодой в истории Соединенных Штатов президент, юбки подскочили вверх, старые барьеры рухнули, когда первого негра приняли в университет штата Миссисипи. Страну вот-вот должна была захлестнуть битломания, и когда американцы и русские стали лицом к лицу по обе стороны кубинского ракетного полигона, русские сморгнули первыми. Казалось, на пути развития нет никаких преград и перспективы безграничны. Старики уступали место молодым, предрассудки склоняли голову перед возможностями, и, как любил подчеркивать Слэш, даже небо перестало быть недоступным, после того как Джон Гленн облетел землю на космическом корабле.

В конце года стоимость собственных вкладов Слэша возросла на шестьдесят восемь процентов, а деньги, которые он инвестировал для Ричарда и Белл, дали им такую кругленькую сумму, которой у них никогда в жизни в руках не было. И даже дядя Сэмми должен был признать, что в риске, не нарушающем законы, есть свой смысл. Слэш, ободренный тем, что он оказался совершенно прав, рискуя, начал пренебрегать рекомендациями своей фирмы, какие акции следует покупать, и инвестировал доверяемые ему средства, как хотел.

– Ты не боишься, что тебя уволят? – спросил его Артур. Среди служащих «Ланком и Дален» никто не смел раскачивать лодку.

– Да, конечно, – ответил Слэш. – Но чтобы пересечь мост, надо сначала до него дойти. Если мне, конечно, удастся.

22 ноября 1963-го. Для целого поколения история в этот день перевернула страницу.

Самые первые сообщения были переданы примерно в час дня, и сначала кто-то услышал новость по маленькому транзистору в отделе писем. Одна из секретарш сразу же включила телевизор в зале заседаний, и все, кто еще не успел уйти на ленч, прилипли к экрану, потрясенные новостью, что в Далласе тяжело ранен президент. Президентский лимузин еще не успел доехать до Паркленд-хоспитэл, еще до того, как сведения о выстреле полностью подтвердились, и даже до того, как все узнали, что президент ранен тяжело, Слэш выбежал из зала. Добежав до своего стола, он схватил телефонную трубку и вызвал посредническую фирму «Уилсон и Сайкс», которая занималась биржевыми операциями для «Ланком и Дален».

– Продавайте, черт вас возьми, – услышали все, как Слэш нетерпеливо прокричал в трубку. – Все продавайте, сию же минуту! – В его сторону поворачивались головы. Присутствующие обменялись не одним осуждающим взглядом. Не одна пара бровей с недоумением лезла вверх.

За один только день, вернее, полдня стоимость акций упала на тринадцать миллионов долларов; такого падения не было зафиксировано на бирже за всю ее стосемидесятилетнюю историю, и молниеносные действия Слэша спасли деньги его клиентов. Но еще больше упреков Слэш заслужил двадцать шестого ноября, в первый день, когда после убийства президента биржа снова открылась и Слэш стал опять покупать, едва прозвенел колокол, возвещающий о начале торгов, и когда на рынке снова стали играть на повышение.

Хэмилтон Ланком Младший счел неприличной преданность Слэша интересам профита в момент национального кризиса.

– Вы вели себя отвратительно. Вас интересуют только деньги, – сказал Младший Ланком Слэшу. Аристократически высокий и красивый мужчина глядел на Слэша так, словно тот был старьевщиком, побирающимся на помойках универмага Тиффани.

– Я просто делаю дело, за которое мне платят, – ответил Слэш, приводя Младшего в ярость своей наглостью. Слэш уже не раз говорил, нисколько при этом не понижая голоса, что ему затруднительно уважать сорокапятилетнего мужчину, который все еще называется Младшим.

Слэш отказался извиниться и продолжал поступать, как считал нужным, ведя игру на повышение. В конце года индекс Доу достиг отметки 700 – самой высокой за все время существования биржи. Слэш все более убеждался, что нарушение правил даже на Уолл-стрите окупается неплохо. И еще он начал понимать, как молодой человек, явившийся ниоткуда, может осуществить свои мечты. Он открыл секрет, как стать богачом.

А главное, он начинал отдавать себе отчет в том, что нужно и возможно делать новые деньги и что старые правила для этого больше не подходят.

В середине декабря, в то самое время, когда распределяются и обговариваются наградные, надбавки к жалованью и повышения по службе, Младший Ланком сообщил своему партнеру Расселу, И сообщил уже не в первый раз, что тот сделал большую ошибку, приняв на работу Слэша.

– Он нам не подходит, – сказал Младший. Младшему все не нравилось в Слэше: его простецкий говор, манеры за столом, темные очки, которые он иногда носил в офисе, его настырность, непредсказуемость и непочтительность. Ему не нравилось, как подстрижены его виски и какой ширины его галстуки. Младший звал Слэша игроком и охотником за быстрыми и жирными, но явно рискованными прибылями. Более того, он все еще не мог простить Слэшу, что тот думал лишь о деньгах, когда в Паркленде умирал молодой президент.

– Он не нашей породы, – сказал Младший Ланком.

– А какая у нас порода? – саркастически спросил Рассел.

Так же как их отцы, сыновья, достигшие сорока пяти лет, были тоже партнерами. Разница состояла в том, что Лютер и Хэм Ланком Старший сами выбрали друг друга. А Рассел и Младший друг друга унаследовали, и у каждого было ощущение, что он заключил довольно сомнительную сделку. С самого начала их партнерство было отягощено взаимной настороженностью и подозрительностью.

Младшему Ланкому очень надоело, что его считали бегуном на короткую дистанцию, который мог гордиться только общественным положением, преимуществом образования в самом престижном университете и принадлежностью к элитарным клубам, тем более что на протяжении многих лет самыми своими богатыми и влиятельными клиентами фирма была обязана именно связям Ланкомов. С другой стороны, Расселу Далену всю жизнь тыкали в нос благородным происхождением Ланкомов, и он тоже был этим сыт по горло, тем более что, также на протяжении многих лет, именно даленовские мозги и даленовское чутье помогали фирме делать деньги, которыми поддерживалось, в частности, и социальное положение Ланкомов.

– Полагаю, мы занимаемся делом для того, чтобы делать деньги для наших клиентов, – сказал Рассел в защиту Слэша. – И никто не делает этого лучше, чем Слэш.

На это Младшему ответить было нечего. Он также не нашелся, что ответить Алисии Фултон, которая была в попечительском совете «Ассоциации в защиту детей из Челси», когда она поинтересовалась, почему пакет акций, принадлежавший Ассоциации и наблюдаемый сотрудниками инвестиционного комитета фирмы «Ланком и Дален», получил дивиденды в пять процентов от капитала, а ее личный скромный вклад, которым распоряжался Слэш, дал шестнадцать процентов прибыли.

– Ведь это же в четыре раза больше, – заметила Алисия.

– Но есть большая разница, когда имеешь дело с личным вкладом или общественным, – сказал Ланком, стараясь убедить ее в правомерности действий фирмы. Однако это объяснение ничего не объяснило. Алисия, воспитанная в убеждении, что мужчины всегда знают толк в делах и не стоит им задавать лишних вопросов, больше ни о чем не спросила. Однако Младший, хотя ему и удалось это скрыть от Алисии, был вне себя от ярости и напустился на Слэша.

– Инвестируя деньги наших клиентов, вы не следуете рекомендациям фирмы «Ланком и Дален», – сказал он ему, уличая Слэша в прегрешении.

Для Младшего этот список рекомендаций был все равно что десять заповедей, соединенных в одну. Эти правила нельзя было ни в коем случае нарушать, отклоняться от них и в них сомневаться.

– Рекомендации фирмы «Ланком и Дален» смехотворны, – ответил Слэш, даже не давая себе труда соврать и отвергнуть обвинение.

– Вам никто не разрешал пренебрегать рекомендациями аналитической группы, – продолжал холодно Младший. Он был высокого роста, и его русые волосы были тронуты благородной сединой. И только немного побелевшая кожа вокруг рта говорила о крайней степени разгневанности. Слэш, непривычный к такому ледяному, патрицианскому выражению негодования, не отдавал себе отчета в том, до какой степени он взбесил Младшего. Но если бы и отдавал – говорил он позднее, – он бы все равно не обратил внимания.

– Да, правильно, – отвечал Младшему Слэш, – мне никто такого разрешения не давал. Я сам его взял.

Слэш понимал, что дерзит. И не догадывался, какой дорогой ценой однажды ему придется заплатить за эту дерзость.

– Он бунтовщик, – предупреждал Младший сына. – Слэш Стайнер – не наш человек. Он играет не по нашим правилам. Это враг. И когда-нибудь втянет фирму в массу неприятностей.

Трип Ланком, вместе со своей сестрой Ниной, должен был унаследовать ланкомовскую половину состояния фирмы. Он уже унаследовал честолюбие отца и безжалостность деда, но оба качества умело маскировались безупречными манерами и элегантностью внешнего вида. Это была акула в костюме с Сэвил Роу.

– Значит, надо от него отделаться, – ответил Трип, который любил Слэша не больше, чем его отец. Ему не нравились его отношение к начальству, его галстуки, его откровенное честолюбие. Для него Слэш был чем-то противно средним между шутом и беспринципным бродвейским букмекером. Он считал, что само присутствие Слэша в фирме «Ланком и Дален» ее компрометирует.

– Но Рассел об этом и слышать не хочет, – продолжал Младший. Он уже говорил с ним о Слэше и ничего не добился. – Слэш его любимчик.

– А почему он вообще взял его на работу? – удивлялся Трип. Ему с самого начала это казалось подозрительным, когда он сопоставлял три обстоятельства: таинственный пожар, возвращение Ричарда Стайнера в должность и немедленное принятие на работу человека без каких-либо связей на Уолл-стрите, получившего только степень бакалавра в непрестижном колледже.

– Кто же может объяснить поступки Рассела? – пожал плечами Младший, негодуя при мысли о том, как много драгоценного времени они потратили на обсуждение персоны Слэша Стайнера. – Я еще поговорю с Расселом. Так или иначе дни Слэша Стайнера в фирме «Ланком и Дален» сочтены.

Но в конечном счете Младший не предпринял ничего. Во-первых, потому, что он был тонким расчетливым политиком, и Слэш Стайнер, рядовой служащий, ведающий незначительными вкладами, не стоил того, чтоб вступать с ним в единоборство. С другой стороны, у фирмы «Ланком и Дален» было одно неписаное правило: никогда не увольнять служащего, который так или иначе был напрямую связан с клиентами. Это бы означало что, пригласив Слэша на работу, фирма совершила ошибку.

Ну, и кроме всего прочего, Младшему пришлось неохотно признать, что клиенты Слэша никогда не жаловались на отсутствие у него семейных связей, на то, что он бывал нагловат и не обладал безупречно правильной речью. О нет! Они видели только цифру в низу выплатного документа с причитающейся им суммой и считали, что Слэш Стайнер может творить чудеса.

– Правила? Какие правила? – сказал Слэш, когда ему передали слова Младшего. – На Уолл-стрите правил нет. Но это мне и нравится. Можно самому их создавать, по ходу дела.

– И самому же их нарушать? – спросил Артур Бозмэн.

– Конечно, – ответил Слэш, – иначе зачем они сушествуют?

Артур пожал плечами и, покачав, головой, подумал, что другого ответа от Слэша нечего и ожидать.

Молодому человеку, достигшему совершеннолетия шестидесятые годы и интересующемуся не тем, что был а что может быть, казалось возможным все, а в двадцать три года Слэш хотел того, о чем мечтал с тех пор, как мог себя помнить – стать миллионером еще до тридцати. И еще он хотел завладеть дочерью Рассела Далена.

Часть вторая БОГАТАЯ ДЕВУШКА 1962–1964

При взгляде на нее я всегда видела деньги. Она выглядела богатой, она разговаривала, как говорят богатые, от нее пахло богатством. Деньги были такой ее неотъемлемой частью, что иногда казалось: лишась денег, она тоже перестанет существовать. Печально, но она сама, очевидно, так думала.

Аннет Гвилим

Она была одной из светских знаменитостей. Ее любила пресса. Со дня рождения она купалась в деньгах и слухах. Она привлекала внимание, как магнит, и хотя, по ее словам, она не любила шумихи и никогда не давала интервью, она всегда улыбалась, когда ее фотографировали. Вы никогда не замечали, что все ее фотографии удачны?

Нина Ланком

Люди считали, что она глупа. Я думаю, что они роковым образом ошибались. В конце концов, она нашла себе мужа, который ее боготворил, и получила денег больше, чем в состоянии была потратить. Это не соответствует моему определению глупости.

Пол Гвилим

I. ДЕБЮТАНТКА

– Слэш Стайнер? – недоверчиво переспросила Диди, когда отец впервые произнес при ней это имя, что произошло сразу же после убийства Кеннеди и во всех кабинетах фирмы «Ланком и Дален» еще жужжали на тот счет, что для Слэша всего важнее дело, даже в критическое для нации время. – Это настоящее его имя?

– Наверное, – ответил отец, – другого он не употребляет. И в этом есть свое преимущество. Никто из тех, кто хоть раз его слышал, уже его не забудет.

Диди тоже не забыла. Имя застряло в ее сознании. Если человек носит такое имя, он должен быть… ну… хотя бы интересным. Диди было любопытно на него взглянуть. Особенно после того, как Трип, цитируя своего отца, сказал, что он бунтовщик.

– Бунтовщик, – поделилась Диди новостью с одной из своих ближайших подруг Аннет Гвилим. – Ну разве это не прелесть?

Аннет заметила, как блестят у нее глаза от возбуждения, и ей впервые пришло в голову, что Трип, который окончил Йейл с похвальной характеристикой, наверное, совершенно не разбирается в людях.

Диди Дален была изысканным дорогим украшением верхней Парк-авеню, Уэстпорта, штат Коннектикут, собственного острова с индейским названием, лежащего неподалеку от побережья штата Мэн, и других элегантных местоположений. Она училась в частном пансионе в Виргинии, окончила колледж второй ступени в Коннектикуте и впервые явилась в свет в 1962 году, который был переходным между веком, когда слово «Общество» писалось с заглавной буквы и когда оно управлялось авторитетными людьми из прославленных семей, располагавших старыми, унаследованными от предков деньгами, и – наступающей новой эрой владычества Прекрасных Людей, которые скрепили союз общества, моды, искусства и рекламы.

Вступление Диди в общество было отпраздновано двумя торжественными приемами. Один состоялся сразу же после Рождества и проходил в «Ривер-клубе», а другой, менее официальный, в июне, в доме ее дедушки и бабушки в Локаст Вэлли. На вечере в «Ривер-клубе» на Диди было платье из белого сафьяна, украшенное ожерельем из настоящего жемчуга. В Локаст Вэлли на ней было платье из белого нейлона, с большой черной пуговицей в подражание Битлам. Хотя Диди часто называли светской девушкой, это название было не совсем точным потому что ее семья, хоть и богатая, не относилась, как любили напоминать Ланкомы при всяком удобном случае, к действительно верхним слоям общества, к его элите, аристократии, самым сливкам общества, его управленческим верхам.

Далены были просто обычными нью-йоркскими миллионерами. Они не входили в число членов клубов «Никербокер» и «Пайпинг Рок». Они жертвовали средства не тем благотворительным фондам, что Ланкомы, не состояли в почетных членах художественных советов музея «Метрополитен» и Филармонии. Изъяны социального положения объяснялись, во-первых, тем, что Лютер и Эд вина не питали интереса к тому, чем гордились Ланкомы, а также неудачным матримониальным выбором Рассела. Хотя Джойс была хорошенькая и производила приятное впечатление, она так и не приноровилась к строгим манхэттенским требованиям. Ее бедный словарный запа| и погрешности в грамматике свидетельствовали о том, что она получила образование не в закрытом частном пансионе. Цвет се волос слишком явно напоминал о краске, а платья всегда больше, чем следует, облегали eе и были чуточку ярче, чем полагается. По правде говоря, лишь благодаря Банни Ланком, жене Младшего, матери Трипа и Нины, имя Диди было внесено в список дам, которых следовало приглашать к танцу на званых вечерах. Однако тем, что ее фотография, где она была снята в тиаре из бледно-голубых алмазов, появилась на обложке декабрьского номера журнала «Таун энд Кантри», Диди была обязана своим собственным усилиям.

– Девушка с обложки, – поддразнивал Диди отец.

– Но, по крайней мере, Банни не будет больше счи тать меня одной из своих подопечных, – ответила Диди. Как и все семейство Даленов, она была сыта по горло ланкомовской уверенностью в своем драгоценном социальном превосходстве. Она знала только одно: ей хочется взлететь, и при этом как можно выше. Но каким образом обрести крылья – этого она еще не знала.

Хотя Диди было известно, что по старомодным традиционным стандартам Далены не принадлежат к сливкам общества, с самого раннего детства она знала, что благодаря Лютеру у них есть деньги, и много денег. Ей было также известно, что дедушка основал на ее имя трастовый фонд в один миллион долларов сразу же, как она родилась. Она станет их владелицей, когда ей исполнится двадцать пять лет. И Диди обожала, когда газетчики и светские хроникеры называли ее «ребенком, который стоит миллион долларов». Это давало ей возможность чувствовать себя существом, не похожим на других.

Деньги и их власть, их льстивая золотая аура невидимо окутывала все ее детство, и уже в ранней юности ей внушили очень и очень ясное сознание того, как могущественна их власть. Ей говорили вслух и молчаливо подразумевали, что именно деньги делают Даленов не похожими на других людей. Деньги, уверовала Диди, могут обеспечить власть, внимание и уважение. Деньги гарантируют надежность, статус в обществе и престиж, и все самые величайшие надежды Диди и самые величайшие ее опасения, как и у всего семейства, были связаны с деньгами, с большим даленовским капиталом. В сокровенных глубинах души Диди полагала, что деньги обладают волшебной силой.

Она чувствовала, почти бессознательно, почти безотчетно, что, если у нее будет еще больше денег, чем сейчас, она перестанет быть источником тайного разочарования для семьи, которое она доставила своим рождением. У нее возникла мысль, также не вполне ею осознанная, что если у нее будет достаточно денег, то к ней уже не будут относиться как неравноценной замене брата, который умер еще до ее рождения. Если у нее будут деньги, огромная масса денег, то даже Лютер станет гордиться ею, наверное, больше, нежели чем-нибудь еще. Диди жаждала завоевать уважение и восторг человека, которому ее семья была обязана всем. Ей хотелось почувствовать, что, хотя она родилась девочкой, она тоже человек.

С тех пор как она себя помнила, Диди говорили, что однажды, правда, еще очень, очень нескоро, она станет наследницей всего состояния Даленов. Она унаследует дома и антикварные ценности, картины и столовое серебро, хрусталь и фарфор, и все это сразу. И деньги Даленов тоже станут, разумеется, принадлежать ей, но только капитал будет под специальным наблюдением фирмы.

Девочки не могут непосредственно вступить во владение наследственным капиталом. И необходимо, чтобы кто-нибудь, более умный, обладающий большим чувством ответственности, одним словом, кто-нибудь из мужчин, позаботился об их деньгах и выгодно бы их инвестировал, чтобы капитал постоянно увеличивался. Желание самой распоряжаться собственными деньгами было настолько еретическим, что мысль о подобной альтернативе никогда не возникала. Диди давали ясно понять, что она должна выйти замуж за такого человека, который был бы достоин распоряжаться капиталом Даленов. Одновременно ее постоянно предупреждали об опасности, которую представляют разные авантюристы и охотники за приданым.

– Надо быть чрезвычайно осторожной, – все говорили ей, приводя в пример таких наследниц, как Барбара Хаттон, которую разорили несколько ее поочередных приятелей, и Гэмбл Бенедикт, которая сбежала с шофером. – Ты должна выйти замуж за человека равного с тобой положения, кого-нибудь, кто примет близко к сердцу твои интересы и сможет позаботиться о сохранности твоего капитала.

И все соглашались, что таким человеком был Трип. Трип, как тысячу раз указывали ей Далены, был так же богат, как она, и Диди не придется опасаться, что он любит ее деньги, а не ее саму. А кроме того, твердила ей мать, Трип относится к сливкам общества, Ланкомы в десятке первейших семейств, и Диди, выйдя за него замуж, сможет наслаждаться всеми удовольствиями светской жизни, чего так жаждала, но так и не получила Джойс. Выйдя замуж за Рассела, молодая и неопытная, она полагала, что даленовские деньги гарантируют и высокое социальное положение. Трип – само совершенство, твердила мать. А также – отец и дедушка с бабушкой, говорившие, что дети Диди и Трипа когда-нибудь унаследуют все состояние фирмы «Ланком и Дален» и, таким образом, оно останется в распоряжении семьи.

Насколько Диди могла припомнить, все были согласны, что Трип – само совершенство.

Полное имя его было Хэмилтон Ланком Третий, но все его звали Трип, что было сокращением от «Трипл»^[4] и что, в свою очередь, проистекало от слова «Третий». И прозвище подходило к нему очень точно. Трип Ланком был богат и красив – высокий, хорошо сложенный, голубоглазый блондин. Его костюмы никогда не казались новыми с иголочки, а машины слишком старомодными. Единственно, что было в нем несовершенно и не подчинялось строгим правилам того, чему следует быть, так это похожее на звезду малиновое родимое пятно на лбу, которое он прикрывал густой прядью светлых волос и которого ужасно стыдился. Соответствующим воспитанием у Трипа, как у многих других молодых людей его социального положения, с самого раннего детства вытравляли бунтарский дух и индивидуальность. Когда он родился, отец внес его имя в регистрационную книгу собора святого Павла. Крестили Трипа в той самой полотняной вышитой сорочке, в которой когда-то крестили его отца и деда. С тех самых лет, когда он носил еще элегантные итонские костюмчики^[5] и опрятные гольфы, и потом, когда посещал танцкласс и, уже юношей, танцевал на баллах, Трипа учили гордиться своим общественным положением.

Место, которое он занимает в обществе, твердили ему неустанно, – на самом верху общественной иерархии. А также на самом верху фирмы «Ланком и Дален». Сознавая привилегии, дарованные ему при рождении, Трип блестяще соответствовал той роли, которую уготовила ему жизнь. У него было правильное произношение, правильные манеры и правильные друзья. Он был членом только тех клубов, занимался только теми видами спорта, читал только те газеты, которые соответствовали его положению в обществе. Он голосовал за республиканцев, был прихожанином епископальной церкви, никогда не превышал дозволенной скорости и почитал старших. Однако, несмотря на патрицианские манеры и выдающуюся родословную, Трип гораздо более походил на Слэша, чем можно было предположить.

И Слэш, и Трип – оба, но по разным причинам – чувствовали, что правила существуют не для них. Слэш – потому, что ему нечего было терять. Трип – потому, что считал себя выше правил. Несмотря на безупречные манеры и отточенный многими поколениями стиль поведения, Трип считал себя человеком, который должен получить все, что хочет. А он хотел стать еще богаче и влиятельнее, и не только потому, что волей случая родился у кормила общества, но благодаря своей проницательности, ловкости и напористости. Его неуемная энергия и честолюбие, прикрытые такими приятными на вид манерами, проявлялись в редких вспышках злобы и его всегдашней страсти к грубым играм и кровавым видам спорта.

– Самый момент убийства, тот момент, когда пуля поражает цель и птица падает на землю, – рассказывал он Диди, когда вернулся после ежегодной охоты на куропаток из семейного поместья в Северной Каролине, и глаза его при этом блестели от возбуждения, – это самый захватывающий момент в жизни.

– До тех пор, пока это птицы, а не люди, – ответила, вздрогнув, Диди. Она была не способна попять, как это вообще возможно испытывать приятное возбуждение убивая. Даже если это убийство было чрезвычайно элегантно, совершалось из модных короткоствольных ружей марки «парди» и происходило в роскошном уединении собственного поместья величиной в три тысячи акров.

Трип, как внушил ему отец, родился не только богатым, но и очень счастливым. Совершенно так же, как Далены доказывали Диди все преимущества брачного союза Ланком – Дален, Младший Ланком живописал эти преимущества Трипу.

– Ужасно говорить такие вещи, но тебе чертовски повезло, что маленький Лютер умер, – в тысячный раз повторял Младший Ланком сыну. – Однажды Диди унаследует всю даленовскую половину фирмы. Если ты на ней женишься, вся фирма будет твоей, – подчеркивал Младший, опасаясь, что Трип этого недопонимает.

– Нина удовольствуется тем, что ты ей уделишь, – прибавлял Младший, полагая, что Нина, разумеется, будет сговорчива в финансовых делах. – И партнер никогда не будет ставить тебе палки в колеса, как всю жизнь мне ставят Лютер и Рассел. – Необходимость иметь дело с Лютером, который был достаточно стар, чтобы годиться ему в отцы, и считал, что все, касающееся дел на Уолл-стрите, он знает досконально, всегда держала Младшего в напряжении. Рассел, который полжизни проводил в неосуществимых мечтах, тоже был нелегким бременем и все усложняющейся проблемой. Но если Трип женится на Диди, то ему никто не будет мешать и он сможет управлять делами фирмы, как ему заблагорассудится, без всяких посторонних одергиваний и назиданий. Младший никогда себе в том не признавался, но он завидовал блестящему будущему, которое ожидало сына.

– Настанет день, – твердил он ему, – и фирма «Ланком и Дален» будет твоей. Всецело твоей.

И так же как Далены считали Трипа совершенством, так и Ланкомы решили, что Диди просто идеальное существо, хотя ей и свойственно чересчур привлекать к себе внимание. Младший и Банни относились к Диди почти как к своей, а Нина была ее ближайшей подругой со школы. Трип и Диди знали друг друга с детства, и все, и они в том числе, считали, что когда они вырастут, то обязательно поженятся.

Трип учил Диди ездить на велосипеде, когда ей было восемь, поцеловал ее в десять и подарил, в знак их дружбы, золотое колечко с жемчугом, когда ей исполнилось пятнадцать. Они встречались все время учебы в колледже, и хотя Диди не считала себя безнравственной, она спала с Трипом, романтически полагая, что в их случае секс – проявление любви и предназначенности друг другу.

Когда Диди исполнилось восемнадцать, через две недели после приема в Локаст Вэлли по случаю ее совершеннолетия, Трип подарил ей обручальное кольцо с бриллиантом в три карата, когда-то принадлежавшее его бабушке. Люди, подобные Ланкомам, бриллиантов не покупали. Они у них были.

– Теперь наш союз скреплен официально, – сказал Трип, надевая кольцо на палец Диди с чувством облегчения и торжества. Диди не только была богата и pacполагала нужными связями, она еще была и очень популярна в обществе, и помолвка с ней льстила самолюбию Трипа, она означала очень желанную победу. Трип говорил себе, что любил Диди, но рассматривал ее и как ценное приобретение. Она будет превосходной женой для могущественного и влиятельного человека, а он был уверен, что однажды станет таким. – Мы поженимся, и ты будешь моей супругой.

– Миссис Хэмилтон Ланком Третья, – вздохнула Диди в радостном волнении. – Миссис Хэмилтон, супруга Ланкома Третьего! – она была уверена, что это произведет впечатление даже на Лютера.

– Я люблю тебя и всегда любил. Мы рождены друг для друга, – сказал Трип и поцеловал ее крепко и торжественно, тем самым давая понять, что не только любит, но и уважает ее.

Самое большое счастье для Трипа было в сознании, что он делает то, что от него ждут другие и он сам. Его ценности были традиционны и консервативны, и он ими чрезвычайно гордился.

Как все обрученные девушки, Диди грезила об идеальном союзе и неомраченном счастье. Она видела себя в мечтах прекрасной невестой, безупречной женой, отличной хозяйкой и прежде всего любящей матерью целого выводка детей.

Диди обожала детей и хотела, чтобы у нее их было много. Уж обязательно больше двух, может быть, даже четверо. Будут мальчики и девочки. У братьев будут сестры. У сестер – братья. Никому из ее детей не придется нести бремя единственности.

Она не позволит, чтобы ее дети росли в доме, где стоит тишина, в окружении строгих гувернанток и отчужденных, явно несчастных взрослых. Ее мальчики не будут страдать под бременем непосильной тяжкой ответственности, которую всю жизнь нес ее отец из-за того, что был единственным наследником мужского пола семейной фирмы, которая существует несколько поколений. И ни одной из ее девочек не надо будет, как это обязательно для нее, Диди, вступать в единственно возможный, хотя и потрясающе замечательный союз. У ее детей все будет иначе. Ее дети будут свободно следовать своим талантам и склонностям. Ее детям не надо будет подчинять свою жизнь интересам компании, которая управляет жизнью семьи вот уже три поколения. Ее детям не придется страдать от несчастливого брака родителей и их натянутых отношений. Ее дети будут счастливы, хотя, и это совершенно понятно, по крайней мере, один из ее сыновей продолжит семейную традицию и станет главой фирмы «Ланком и Дален».

– Семья с единственным ребенком – не для меня, – клялась она Нине и Аннет, двум своим ближайшим подругам, и глаза ее сияли при мысли о будущем.

Свадьба Диди Дален и Трипа Ланкома была назначена на май 1964 года. Кончался 1963-й, и все, от официального извещения о предстоящем бракосочетании в «Нью-Йорк таймс» до выбора образцов столового серебра и фарфора у Тиффани, шло намеченным порядком. И если Диди не испытывала frissons,^[6] когда Трип к ней прикасался, то она уверяла себя, что страсть придет потом. И как она убеждала себя прежде, что влюблена, так она теперь старалась себя убедить, что grands amours^[7] не для нее, а других людей.

Она, Диди, сурово твердила она себе, слишком разумное существо, чтобы терять голову и безумствовать, она слишком реально смотрит на вещи, чтобы поддаваться театральным эффектам романтических страстей. Любовь, твердила она себе, – просто фантазия. Любовь, твердила она себе, – это миф. А почему бы ей этого не твердить? Ведь, в конце концов, как замечала Аннет, Диди выросла в семье, где никогда не говорили о любви, а единственным, что имело значение в жизни, считали деньги.

– Наверное, я не отношусь к числу страстных натур, – сказала Диди Нине, стараясь объяснить той, почему ее любовь так здравомысляща и спокойна. – И я бы никогда в жизни не пожертвовала всем в жизни ради любви, как это сделала Ингрид Бергман.

– Но каждый человек страстен, – отвечала Нина, которая, будучи освобожденной от семейных надежд, целиком возлагавшихся на Трипа, могла себе позволить быть семейной бунтовщицей. Нина сгорала в огне романтической страсти к трижды разведенному аргентинцу, профессиональному игроку в поло, который был на двадцать лет старше ее. Затаив дыхание, Диди следила за взлетами и падениями этой вулканической любви, желая испытать то же и радуясь, что эта чаша ее миновала.

Она завидовала Нине и жалела ее, и с нетерпением ждала своего замужества: тогда она перестанет себя мучить размышлениями о том, что такое любовь.

II. ДЕВУШКА, У КОТОРОЙ ЕСТЬ ВСЕ

Рождественский праздник, который устраивала фирма для своих сотрудников, был традицией, как все касающееся фирмы «Ланком и Дален». В 1963-м этот праздник проходил так, как он проходил ежегодно со дня основания в 1926 году, в большом овальном конференц-зале, где обычно заседали партнеры. После полудня в канун Рождества.

Большая сосна, украшенная красными шелковыми лентами, серебряной мишурой и традиционными белыми лампочками, стояла у камина, – и насколько все помнили, так тоже было всегда. Как это бывало ежегодно, на переносной стереосистеме звучали рождественские гимны. Шеф-повар сервировал белонских устриц, черную икру, копченого лосося, паштет из гусиной печенки и вожделенные меренговые «языки Деда-Мороза» с грибками из безе. Все как всегда. По случаю Рождества антиалкогольное правило было отменено, и официанты, исполненные чувства собственного достоинства, все в белой накрахмаленной униформе, разносили на серебряных блюдах хрустальные бокалы с Перье-Жуэ.

В этом году настроение было особенно праздничным потому, что девятнадцатого декабря индекс Доу достиг отметки 767 – рекордная цифра за весь прошедший год, и все надеялись получить щедрые новогодние премиальные, которые тоже стали традицией на Уолл-стрите, если год заканчивался удачно. Служащие, младшие служащие, секретари, ассистенты из аналитического отдела, ассистенты по учету биржевого курса и сотрудники, работающие в общих помещениях, что на задней половине здания, потягивали шампанское и произносили тосты в честь успешного года.

Все разделились на маленькие группы, шутили и сплетничали и предвкушали грядущие каникулы. Все, но только не Слэш. Слэш каникулы ненавидел. Каникулы неизменно напоминали ему о худших, одиноких временах в приюте святого Игнатия и всегда вызывали у пего чувство подавленности. Он вспоминал, как у всех на каникулы отыскивался какой-нибудь родственник, но только не у него. Он вспоминал, как жалели его монахи, пекли ему рождественские плюшки и вязали перчатки. Он вспоминал тщательно выбранные для него священниками книги, перевязанные красными ленточками. Эти трогательные жесты внимания, продиктованные любовью, заставляли Слэша еще острее чувствовать свое одиночество и неприкаянность.

Каникулы напоминали Слэшу, что даже теперь, кроме Ричарда Стайнера, у него никого нет. Через три месяца после того, как Слэш поступил на работу в фирму «Ланком и Дален», неожиданно от сердечного приступа умерла Белл. Спустя две недели дядю Сэмми, когда он переходил дорогу, чтобы купить газету, сбил гоночный автомобиль. И даже сейчас, через пятнадцать лет после того, как его взяли из приюта святого Игнатия, Слэш все еще помнил о нем, и эти воспоминания были болезненны. Он все еще чувствовал себя одиноким и неприкаянным, непрошеным гостем на чужом празднике Рождества.

И явился он на этот праздник только с одной целью, и этой целью была она.

Первое впечатление Слэша было таково: вот девушка, у которой есть все и которая точно знает, как этим достоянием распорядиться. Он никак не мог решить: она просто хорошенькая или по-настоящему красивая, но скоро понял, что в данном случае это неважно. Имело значение только то, как она сама себя подавала, как распоряжалась своей красотой. Ее блестящие иссиня-черные волосы, только что уложенные у Кеннета, были в соответствии с модой высоко и пышно взбиты. Трапециевидное, по форме напоминающее букву «А», платье из габардина было, опять же в соответствии с модой, длиной до колен и открывало великолепно стройные тонкие ноги. Искусный макияж подчеркивал экзотический косой разрез глаз, зеленых, как у кошки. На руке был браслет от Кенни Лейна, имитирующий ювелирные изделия Дэвида Уэбба. Вся она была окутана запахом духов «Джой». Но казалось, источает аромат, свойственный высокому положению, безупречному стилю и богатству. И Слэш, который впервые увидел ее на фотографии в серебряной рамке, стоявшей на полке в деловом кабинете ее отца, сразу узнал Диди.

– У вас такой вид, словно после этого приема вы собираетесь удрать в кафе «Мятный ликер», – сказал Слэш Диди, улучив время и подойдя в тот момент, когда от нее отошел Трип. «Мятный ликер» был дико модной, хотя и непонятно почему, забегаловкой в районе Сороковых улиц, где золотая молодежь твистовала под оглушительную рок-музыку Чабби Чекера.

– Не хотелось бы вас разочаровывать, но я там никогда не бывала, – ответила Диди, в полной мере ощутив, насколько оживленный, стремительный вид выделял его среди костлявой, с лошадиными лицами аристократической молодежи и облаченных в свои воскресные костюмы зануд из служебной половины здания. Она заметила, какие у него всевидящие серые глаза, слегка насмешливо взирающие на происходящее. «Он здесь самый привлекательный мужчина, – подумала Диди. – Разумеется, не считая Трипа», – сейчас же добавила она, сохраняя лояльность к себе самой и жениху.

– Никогда? – переспросил он, подняв брови. Даже в ее голосе, высоком и словно слегка задыхающемся, с изящными гласными и точными, ясными и подчеркнутыми согласными, казалось, звенят деньги. И Слэшу пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы не поддаться впечатлению.

– Никогда, – подтвердила она. – Трип категорически не соглашается повести меня туда, и родственники тоже предупреждают, что там бывает всякое отребье. Но я постоянно слушаю пластинку «Твистуй и вопи». А вы там бывали?

– Конечно. Мои деловые интересы заставляют меня бывать повсюду, – ответил Слэш. Ему ужасно хотелось тут же пригласить ее в кафе «Мятный ликер», но инстинктивно он от этого воздержался. Она явно привыкла к тому, чтобы мужчины стелились ей под ноги. И не хотел столь уж явно дать понять, что заинтересован ею. Разумеется, надо было учитывать и то незначительное обстоятельство, что она помолвлена с Трипом.

Между ними возник момент неловкого, словно пронизанного током, напряжения. Это ощущение исчезло, когда к ним подошел Трип.

– Слэш в нашей фирме следит за тенденциями на фондовом рынке, – сказал Трип, вынужденный официально его представить. Он был взбешен тем, как Слэш всецело завладел вниманием Диди. Это было так нагло! Так агрессивно! Так на него похоже! Трип слышал обрывок их разговора. – Слэш один из наших младших служащих, ведающих небольшими вкладами, и большой знаток твиста.

– В жизни не слышала о старших сотрудниках, которые способны танцевать твист. Как правило, им этого не позволяет артрит, – ответила Диди, словно не замечая снисходительную характеристику, данную Слэшу. Этот стройный длинноногий молодой брюнет с некультивированной речью, Слэш Стайнер, действительно аутсайдер и бунтовщик, гангстер в костюме джентльмена. И невольно подумала: а как бы это было, очутись она с ним в постели?

– В сущности, твист дело прошлого. Скоро будут танцевать фраг, – ответил Слэш, обращаясь только к Диди и совершенно игнорируя присутствие Трипа. – Твист действительно не для артритчиков.

– Вот видишь, я правду сказал, что Слэш разбирается в тенденциях, – ответил Трип, вмешиваясь в разговор, равно задетый поведением обоих, но стараясь этого не показать. Несмотря на то что Трип гордился своим прекрасно развитым чувством юмора, то, как Слэш и Диди прошлись на счет старших сотрудников, его раздражало. Правда, от Слэша ничего лучшего ожидать не приходится, но Диди могла бы понимать, что так вести себя не следует.

– Ну, пойдем, – сказал Трип, взяв Диди за руку с видом собственника. – Здесь многие хотят с тобой поздороваться.

Рука об руку, Трип и Диди поздравили с праздником его секретаршу, нескольких инспекторов, операторов телефонной связи, молодых сотрудников из аналитического отдела, старших бухгалтеров, ученых-специалистов из группы наблюдения за биржевым курсом и вице-президентов. Диди помнила имена всех: и как зовут мужей и жен, и детей и каждому нашла что сказать, относящееся только к нему. Это было благородное, впечатляющее зрелище, и Трип гордился ею. Диди, такая сдержанная и милостивая, будет превосходной женой.

– Она похожа на Джеки Кеннеди, – сказал Трипу Эндрю Мэкон, один из старших партнеров фирмы «Ланком и Дален». У Эндрю Мэкона был красный, как у Деда-Мороза, нос, но еще имелись очень нужные связи в Вашингтоне; он наладил их с помощью школьного товарища, с которым жил когда-то в одной комнате и который теперь служил в Федеральном резервном банке. – У Диди такие же аристократические манеры и то же обаяние, что у Джеки.

Трип просиял, услышав комплимент. Да, он тоже был уверен, что Диди была бы идеальной женой для президента. Только не для президента Соединенных Штатов, что совершенно не интересовало Трипа, – со всеми присущими этому статусу политической конъюнктурой, закулисными сделками и постоянным угождением общественным вкусам, – нет. Президента фирмы «Ланком и Дален» – вот что для Трипа представляло интерес. Он был рожден, чтобы стать президентом этой фирмы, и хотя был уверен, что стал бы им даже против своей воли, он жаждал этого президентства больше всего в жизни. Вся его жизнь, сказал он однажды Диди, была сосредоточена на стремлении к одной-единственной цели – быть главой фирмы «Ланком и Дален». Разговаривая то с одним, то с другим, Диди время от времени посматривала вокруг – где Слэш Стайнер. Она заметила, что он тоже за ней наблюдает, и когда прием уже заканчивался и приглашенные стали расходиться, Диди и Слэш очутились рядом у двойных Дверей.

И на этот раз она заговорила с ним первая.

– Умираю от желания знать, – сказала она, говоря так тихо, что Слэшу пришлось немного наклониться к ней, иначе не было слышно, что она говорит, – откуда у вас такое имя?

– Я его сам изобрел, – сказал он, улыбаясь своей победительной белозубой улыбкой. Очевидно, она была производной от тех же генов, что у Эррола Флинна, – такая озорная и обольстительная, что перед ней невозможно было устоять, и он знал, как пользоваться этой улыбкой.

– Изобрели? А что на это сказали ваши родители? – спросила Диди, и ее зеленые глаза раскрылись от удивления. Ей никогда не приходилось слышать о подобных вещах. Трип кивнул ей с другого конца зала, подзывая к себе, и хотя она видела знак, сделала вид, что ничего не заметила.

– Но у меня уже было имя, когда я с ними повстречался, – сказал Слэш.

Слэшу понадобилось пять минут, чтобы объяснить, во-первых, как он заполучил имя, и во-вторых – родителей, и он говорил о своем сиротстве так, словно это было самое желанное состояние на свете.

«Подумать только, – размышляла Диди, – иметь возможность выбирать не только имя, но и родителей!»

И в какое-то мгновение она вспомнила о своих родителях и об их несчастном браке. И впервые за все время помолвки в голову пришла потрясшая ее мысль, а что, если она тоже обречена на несчастливое замужество.

– Диди!

Это звал ее через всю комнату Трип. Раздраженно. Нетерпеливо. Наследный принц, не привыкший к тому, что его заставляют ждать.

– А вы меня сводите как-нибудь в «Мятный ликер»? – вырвалось у Диди. И даже для нее самой эти слова прозвучали неожиданно. Даже Слэш как будто удивился, а затем, взяв ее за левую руку, прикоснулся к обручальному кольцу.

– Вы обручены, – напомнил он.

– О! Это!

Диди почувствовала, как вся кровь бросилась ей в лицо. И, сделав усилие, резко выдернула руку.

– Да. Это, – ответил Слэш, дерзко улыбнувшись. Диди не могла понять, то ли он упрекает ее, то ли дразнит. Но что бы то ни было, она смутилась, и ей стало не по себе.

– Диди, – сказал явно потерявший терпение Трип, подходя к ним. – Ты меня не слышишь? Пойдем!

Трип взял ее за руку и увел прочь. От нее остался только запах духов, и, вдыхая ее аромат, Слэш с удивлением подумал, что она даже пахнет богатством. И на минуту ему тоже стало не по себе – от мысли, куда все это может завести.

Джойс, собиравшаяся уже уйти, тоже видела, что Слэш и Диди разговаривают. Стоя у двойных дверей с другой стороны в ожидании Рассела, она успела заметить, как Слэш коснулся обручального кольца Диди и какое при этом у него стало выражение лица.

«Что такое сказал Слэш Стайнер, – недоумевала Джойс, – что Диди так густо покраснела?»

– О чем ты с Диди Дален так долго разговаривал? – спросил Артур Бозмэн у Слэша, когда они шли после рождественского приема в ближайший бар, чтобы выпить как следует. Сам Артур был слишком застенчив, чтобы подойти к дочери Рассела Далена. Он не нашелся бы что ей сказать. Хотя ему было смерть как любопытно узнать, что она собой представляет.

– О фрагганье, – ответил Слэш.

Артур никогда еще такого слова не слышал, и ему почудилось нечто совсем иное, и он покраснел. Не то, чтобы он вдруг устыдился своей старомодности, но иногда, однако, она казалась ему недостатком.

– Да нет, серьезно? – переспросил он. – О чем вы говорили?

– Я тебе уже сказал, – ответил Слэш.

А чего он не сказал Артуру, так это об уже принятом решении жениться на Диди. Он слышал о трастовом фонде в миллион долларов, но уже давно взял себе за правило не верить слухам. И прежде чем снова встретиться с Диди Дален, он обязательно узнает кое о чем наверняка. Он хотел знать точно, насколько она богата.

Факт, что это все происходит в канун Рождества, для Слэша ничего не значил, и в тот же вечер, после выпивки с Артуром, Слэш один вернулся в офис, как он очень часто делал. Однако вместо того чтобы направиться к столу операций – посмотреть, есть ли неучтенные ордера, он прошел прямо в центральный отдел, где хранились документы. Пользуясь ключом, который одолжила ему библиотекарша во время их короткой связи и который он вернул ей, после того как связь кончилась, предварительно сделав дубликат, он достал бумаги, относящиеся к трастовому фонду Диди, сфотографировал их, поставил оригинал на место, положил снимки в простой бумажный конверт и унес домой. Сидя за столом в маленькой гостиной своей холостяцкой квартиры, Слэш снова и снова вникал в цифры. Он считал и проверял подсчеты опять и опять. И не верил тому, о чем свидетельствовала сумма. Сначала он решил, что вкралась ошибка. Но его собственные расчеты доказывали, что цифры, показанные в документах, действительно верны.

Он просто был поражен, когда узнал, что почти через двадцать лет после инвестирования денег фирмой «Ланком и Дален» первоначальная сумма в миллион долларов выросла до немногим более миллиона четырехсот тысяч.

Даже если проценты снимались, а не накапливались, цифры были поразительны, сумма его просто шокировала. Набежало всего-навсего жалких сорок процентов за два десятилетия в такой богатой, экономически развитой стране? Всего сорок процентов прироста в то самое время, как индекс Доу подскочил со 150 до 765?

Тогда как сам Слэш, всего за три месяца, с октября по декабрь 1963-го, получил семьдесят процентов на сумму своего вклада. Нет, с фондом Диди, которым распоряжался инвестиционный комитет фирмы, обращались, по мнению Слэша, почти преступно. Уже испытывая большое раздражение от ультраконсервативных подходов к делу, присущих фирме «Ланком и Дален», Слэш понял, что сейчас получил в руки уникальную возможность. Да, Диди Дален – девушка, у которой есть все, за исключением достаточно больших денег.

Через три дня Слэш подошел к телефону и позвонил Диди. Ему не надо было узнавать ее номер. Он знал его наизусть с тех пор, как впервые узнал о ее существовании.

III. БЕЗУМНАЯ КАДРИЛЬ

Голос у него был спокойный, но в нем чувствовался напор, а речь свидетельствовала о демократизме происхождения. Еще прежде, чем он назвался и сказал, что хотел бы пригласить ее на ленч, Диди догадалась, кто это звонит. С самого рождественского вечера у нее было такое чувство, что Слэш Стайнер напомнит ей о себе. И она жаждала услышать этот голос и боялась. Она чувствовала опасность и твердила себе, что поступает неразумно и что ей никогда нельзя больше с ним встречаться. Но теперь, когда он был на другом конце провода, у нее невольно начали дрожать от волнения руки. Слэш Стайнер произвел на нее гораздо большее впечатление, чем она подозревала.

– В «Плазе», – предложил Слэш. Он тщательно продумал выбор ресторана и выбрал правильно. «Плаза» подходила идеально: ресторан дорогой, но присутствие там ее ни к чему не обязывает. Своим выбором Слэш как бы подразумевал, что, хотя и желает произвести на Диди впечатление, его намерения в отношении нее хотя и нельзя назвать совершенно безукоризненными, тем не менее внешне достаточно невинны. В конце концов, что плохого может с кем-нибудь случиться в «Плазе»? – В пятницу, час дня.

Слэш приехал на пять минут раньше назначенного срока. Диди появилась точно, когда било час, и снова Слэш, который приготовился вести себя непроницаемо-равнодушно, был ею потрясен и очарован. Она показалась ему больше, чем просто хорошенькая, хотя совершенно красивой ее назвать было нельзя. Было, однако, в ней что-то, из-за чего он не мог оторвать от нее взгляд. Слэш уже несколько забыл свое первое впечатление от Диди. Она оказалась выше и тоньше, чем он запомнил, она была почти такая же высокая, как он сам.

На Диди был черный шерстяной костюм, шелковая блузка цвета слоновой кости и целый водопад золотых цепочек с красными, зелеными и голубыми камнями, на фоне которых выделялся осыпанный драгоценностями мальтийский крест. Диди была молодой женщиной, которую могла взять за образец Шанель. Ее иссиня-черные волосы блестели, от совершенно гладкой, словно лишенной пор, кожи цвета сливок исходило сияние. Духи, на этот раз не «Джой», а какие-то другие, окутывали ее запахом благополучия и престижа, и на мгновение Слэш заколебался, уже не замахнулся ли он на нечто, чего достичь не в его силах! Может быть, его цепкие желания превосходят его возможности! На ее пальце все так же поблескивало собственническим блеском кольцо Трипа.

– Вы даже не опоздали, – сказал Слэш, и его убийственная улыбка на этот раз помогла ему скрыть замешательство, и волнение, и ужасный страх, что, в конце концов, он окажется для нее недостаточно хорош. – Ваша матушка не говорила вам, что мужчин надо всегда заставлять ждать?

– Дело в том, что об этом я узнала не от мамы, а от отца, – совершенно в том же поддразнивающем тоне ответила Диди. – Но я никогда не следую его советам.

Слэш рассмеялся, и Диди тоже. Но вот главный официант усадил ее и подал им меню, и она окинула Слэша мгновенным испытующим взглядом. Она увидела узкое, как лезвие ножа, лицо, высокие скулы, совершенно прямые блестяще-черные волосы, почти прозрачные серые глаза. Лицо у него было бледное и тоже словно излучающее свет. От Слэша исходили призывные, слегка зловещие токи, она почти ощутила скрытый под его спокойствием огонь и вновь почувствовала опасность. Бунтовщик – так назвал его отец. Бунтовщик – так о нем отозвался Трип. Бунтовщик – это слово опять пришло Диди на память и восхитило ее. Всегда помнящая о своем весе, Диди заказала только фирменный салат, а Слэш – «хорошо прожаренный» бифштекс. Если уж знакомиться с ним поближе, то надо кое-что знать о нем, подумала Диди. Например, то, что никто, кроме него, никогда не заказывает «хорошо прожаренный» бифштекс.

В ожидании, когда подадут еду, Слэш говорил о дискуссии вокруг талидомида^[8] о том, как снова стали популярны фольклорные ансамбли, о соотношении между длиной юбок и показателями индекса Доу-Джонса. И те и другие стремительно лезли вверх. И оба эти явления отражали быстро меняющееся отношение к любви и сексу, свидетельствовали о возросшем интересе к материализму и деньгам. Менялись отношения в обществе, благодаря чему стал возможным, например, их ленч вдвоем.

Прошел всего лишь год, как Битлы сделали внезапно шикарными низкое происхождение и неправильную английскую речь. Но год назад Диди и помыслить бы не смела, чтобы прийти на свидание с кем-нибудь вроде Слэша, сидеть с ним за ленчем, и никогда не смогла бы видеть в нем Привлекательного молодого человека, который даже мог внушать желание.

– Вы все, знаете? – спросила Диди, когда принесли еду и Слэш, наконец замолчал. На нее его разговор произвел впечатление и даже чем-то несколько подавил. Люди, окружавшие Диди, болтали только о вечеринках, одежде и слугах. Среди ее знакомых не было никого, кто говорил бы о столь многом и с таким знанием дела.

– Нет, не все, – сказал он, подчеркнув то же слово, что она, и Диди улыбнулась. Пока официант накладывал ей салат, Слэш продолжал ошеломлять ее широтой своих познаний и живостью интеллекта.

Он вновь начал с того, на чем окончил перед бифштексом, и живописал ей, как повлияет дискуссия о талидомиде на акции, вложенные в производство лекарственных средств. Он рассказал ей, как миллион долларов, заработанные на пластинках Боба Дилана и Джоан Баэз, заставили подскочить стоимость акций компаний грамзаписи. Он опять утверждал, что есть связь между тем, как укорачиваются юбки и возрастают цены на фондовых рынках. Один из примеров, говорил Слэш, двадцатые годы. Самый последний – то, что совершается сейчас. Юбки снова короткие, и на рынке ценных бумаг тоже большой подъем.

– И вот почему я пригласил вас на ленч, – сказал Слэш, переходя к делу. – Я хочу поговорить с вами о ваших деньгах.

– Деньгах? – переспросила пораженная Диди. Никто из ее знакомых никогда не говорил о деньгах.

– Я посмотрел ваш трастовый счет – сразу после того, как кончилась рождественская вечеринка, – спокойно продолжал Слэш, словно разнюхивание, как обстоит дело с чужими деньгами, было в порядке вещей, что, впрочем, и следовало из его слов. – Ваш трастовый фонд не стоит того, сколько должен бы стоить. Если вы позволите мне заняться им, вы станете самой богатой девушкой в Нью-Йорке.

– Позволить вам заняться им? – спросила Диди в шоке от его предложения. В тоне ее слышалось такое изумление, словно он предложил ей раздеться донага, прямо здесь и сейчас, и сплясать дикарский танец на столе. Только представить, что она придет к Лютеру и Младшему и попросит их передоверить ее деньги Слэшу. Ей бы очень хотелось стать богатейшей девушкой в городе. И если судить по тому, что ей приходилось слышать о Слэше Стайнере, он, очевидно, сможет сделать, как обещает.

– Я человек надежный, – сказал Слэш невозмутимо, – я чертовски надежный и знающий человек. И я могу сделать вас действительно богатой.

– Но я уже «действительно богата», – ответила Диди самым ледяным тоном. Разговор о деньгах ее расстроил. Расстроили и ее собственные фантазии на тему, как стать богаче. Она всегда чувствовала себя виноватой, когда такие мысли приходили ей в голову. Ее мечты о том, чтобы стать ужасно, чудовищно богатой, означали предательство по отношению к Лютеру и Ланкомам, людям, которых она любила и которым была обязана всем.

– Нет, вы не богаты, – ответил Слэш, пренебрегая внезапной переменой климата, – вы принадлежите к не очень богатым людям. Это все семечки по сравнению с тем богатством, какое вы могли бы иметь.

– Семечки? – повторила Диди, саркастически улыбнувшись. Слэш, не зная ее, зашел слишком далеко, подав Диди повод отклонить его предложение. – Да, Слэш, я думала, что охотники за деньгами действуют более тонкими методами.

– Не льстите себе, – сказал он, – ваши так называемые деньги не стоят того, чтобы за ними охотиться. Во всяком случае, для меня они того не стоят.

Диди недоверчиво воззрилась на Слэша. Она не знала, как теперь поступить – рассердиться, почувствовать себя оскорбленной или просто рассмеяться ему в лицо.

Или же поймать на слове и согласиться на его предложение!

Но подходящий момент был упущен.

И она решила вообще не удостаивать его ответа.

– Наверное, мне уже надо идти, – сказала она, наконец взглянув на часы, и очень удивилась, что уже почти четыре. Диди взяла сумочку и стала натягивать перчатки. – Благодарю за ленч.

– Не уходите, – сказал он и внезапно коснулся ее руки. И его улыбка, в которой теперь не было и тени иронии, просто смущенная и виноватая, растопила ей сердце.

– Я нахал, – сказал он, – прощаете меня?

– Вы просто невыносимы, – сказала она. – Но вы меня простили?

Она с минуту подумала и затем, решив, что такая искренность не может быть опасной, пожала плечами.

– Наверное, – ответила Диди и невольно улыбнулась.

– Тогда мы останемся пить чай, а потом я свожу вас в «Мятный ликер», – сказал он, явно стараясь ее задобрить, в чем и преуспел. – И обещаю, больше я никогда не заговорю с вами о деньгах.

Диди вернулась домой в четыре утра. Джойс, в ночной рубашке и в сверху накинутом халате, все еще не ложилась спать. Она хотела знать, где была Диди, с кем была, и, как Диди и опасалась, вся кипела от ярости.

– Не для того я многие годы мучилась с твоим отцом и его родителями, чтобы ты сбежала неизвестно с кем, – сказала Джойс, не помня себя от гнева. Диди была ее единственным ребенком, и она, в буквальном смысле слова, жила только для нее. Она совершенно растворилась в любви к дочери и желала для нее самого, caмого лучшего. И она просто не могла позволить Диди испортить столь тщательно спланированное будущее под влиянием минутного каприза. – Ты больше не будешь встречаться со Слэшем Стайнером. Никогда! Ты поняла?

– Мамуля, – ответила Диди своим самым послушным тоном, растягивая слоги, как в школьные времена, и зная, что мать ненавидит, когда ее зовут «мамуля». Джойс это слово очень напоминало слово «мумия». В восторге от замечательного, интересного вечера и своей явной победы над Слэшем Диди чувствовала отвагу, уверенность в себе и неподвластность никаким влияниям. – Мне двадцать лет. И я в состоянии понять, чего мне хочется.

– Ты не можешь себе этого позволить, ведь ты носишь обручальное кольцо, – оборвала ее Джойс. Она отдала молодость, энергию, всю свою жизненную силу, только чтобы выбраться из захудалой лачуги в сорняках позади бензоколонки, где когда-то жила с родителями. Она долгие годы несла бремя безрадостного брака, живя с таким же несчастным, как она сама, замкнутым мужем, терпела во все вмешивающихся прижимистых свекровь и свекра, которые не любили открывать кошелек. И все это она выстрадала вовсе не для того, чтобы беспечно отвернуться и позволить Диди попрать ее пожизненную жертву.

– Тогда я отделаюсь от кольца, – сказала Диди, как самая настоящая бунтовщица: она вдруг почувствовала, что готова послать к черту и кольцо и сам благоприличный брак, который оно предвещало. Она взялась за кольцо, словно хотела сорвать его. И какое-то мгновение Джойс боялась, что она именно так и сделает.

– Диди! Твое кольцо! Не надо! Подумай о будущем! При этих словах Диди словно опомнилась и ужаснулась того, что собиралась сделать.

– Извини, – сказала Диди, больше не пытаясь снять кольцо и сразу же раскаявшись. Мать и дочь связывала еще и теснейшая дружба, и выражение ужаса на материнском лице отрезвило Диди. Может быть, она действительно провела самый замечательный вечер в жизни, но Диди не желала идти против матери. Ведь в конце концов все эти годы они с ней лелеяли одни и те же мечты о будущем, ожидающем Диди. – Я ничего подобного не имею в виду. И никогда не сниму кольцо Трипа. Никогда!

Затем она порывисто наклонилась, обняла мать и, целуя, пожелала ей покойной ночи, а потом скрылась в свою спальню, где вместо того, чтобы тратить время на сон, старалась припомнить все до мелочи, что ей сказал Слэш и что она говорила ему. Ей еще никогда не приходилось так чудесно проводить время с кем-либо еще, и ее волновала мысль, а что бы она почувствовала, если бы поцеловала его.

Но она, конечно, никогда себе этого не позволит.

Джойс тоже не заснула в ту ночь. На рождественском приеме она обменялась с ним несколькими словами и чувствовала, что его костюм от демократической фирмы дешевого готового платья «Брукс Бразерс» скрывает соответствующую сущность. Она сама была в окружающей среде посторонней и прекрасно поняла, что он не подходит фирме «Ланком и Дален». И она также поняла, заметив, как он смотрит на Диди, что это не просто любезное обращение с дочерью босса. Когда она сказала об этом Расселу, он стал защищать Слэша.

– А почему Диди нельзя с ним говорить? – сказал он, начисто отвергая опасения Джойс насчет мотивов поведения Слэша. Слэш принес с собой дуновение новой жизни, вдохнул новые силы в старую фирму, и его клиенты были от него в чрезвычайном восторге. Чем больше Рассел наблюдал за Слэшем, тем более убеждался, что поступил совершенно правильно, предложив ему работу. – Слэш Стайнер был на этом приеме самым интересным человеком, – сказал Рассел. И, сидя в гостиной с опущенными занавесками, куря сигарету за сигаретой, Джойс задавалась вопросом: была ли Диди со Слэшем в постели. Не то чтобы это обстоятельство очень ее беспокоило. Дело не в сексе вообще. Ее беспокоило то, насколько Диди будет сексуально покорена им, потому что Джойс не сомневалась: Слэш Стайнер, такой энергичный работник, наверное, очень хорош и в постели. И она желала, чтобы десятое мая, дата свадьбы, наступило бы через пять часов, а не через пять месяцев. На следующее утро Диди извинилась перед матерью за доставленное ей беспокойство и заверила, что вечер, проведенный вместе со Слэшем, был абсолютно невинен. Мать извинение приняла, но казалась не слишком убежденной ее заверением, будто ничего дурного не было.

– Даже если все было так невинно, – сказала, сомневаясь, Джойс, – но ты ведь отправилась провести время не с Трипом, а с кем-то другим, и это выглядит не совсем правильно.

Рассел слушал обмен мнениями между матерью и дочерью молча, но Диди заметила, что отец совершенно не был уязвлен тем, что она ушла повеселиться со Слэшем. Au contraire.^[9]

В 1964 году начался четырехлетний период, который позднее будет назван шестидесятыми годами. Его назвали временем молодежного бунта. Оно как бы сосредоточилось па интересах молодых: их музыке, одежде, сексе, танцах и способах шокировать старшее поколение. Поведение молодежи совершенно переменило прежние представления о любви и деньгах.

В 1960 году появились в продаже противозачаточные пилюли, и к 1964 году любовь уже не ассоциировалась обязательно с браком, по все чаще и больше – с сексом. Четырежды занявшая первое место в симпатиях слушателей пластинка «Беби, мне нужна твоя любовь» не оставляла сомнений в том, что любовь, в которой нуждаются, отнюдь не платоническая. Джули Кристи в фильме «Милашка» явно жила с человеком, за которым не была замужем, и Ленни Брюс, хотя и пострадал впоследствии за это, употреблял непечатные выражения при стечении публики и находил широкую, сочувственную поддержку среди молодых и хиппующих.

Теперь, когда индекс Доу был близок к отметке 900 и Конгресс проголосовал за снижение налогов, денег было много. Их было достаточно, чтобы вести две войны, одну во Вьетнаме, другую – против бедности. Более того, впервые за всю историю страны американцы могли убедиться, что даже молодые могут разбогатеть. Битлы, «Роллинг Стоунз» и дюжина других певцов и музыкантов стали миллионерами, заработав на продаже пластинок. Юный Джо Намат должен был вот-вот подписать контракт (и тем войти в историю), по которому ему предстояло получать 389 тысяч фунтов стерлингов каждый год на протяжении трех лет. Манекенщицы типа Джин Шримтон и Твигги, еще не достигшие и двадцати, могли делать сотни тысяч долларов в год. Деньги перестали быть достоянием только очень старых. Мир завоевывал стиль модерн с Карнеби-стрит – длинные волосы и невероятно причудливая одежда. В дискотеках толклись и раскачивались, натыкаясь друг на друга, раскованные танцоры, и Слэш был прав, когда говорил, что твист готовится уступить место фрагу. Однако в потоке перемен фраг в соответствии со все убыстряющимся темпом времени сменился свимом, затем ватуси, серфом и манки. Общество менялось, и Слэш, всегда живший в обаянии данного момента, был просто опьянен этой гонкой перемен и умел ею пользоваться к своей выгоде. Он тоже начал свой безумный танец с такой соблазнительной, но явно заинтригованной им, все более поддающейся его влиянию Диди.

Через месяц после их ленча в «Плазе» Слэш пригласил Диди в «Дом» – грязный и запущенный польский бар в Нижнем Ист-Сайде, – которому был свойствен определенный трущобно-битнический шик, затем в комнату за сценой в казино Макса «Канзас-Сити», где невероятно раскрашенные и в джинсах с бахромой артисты и рок-музыканты говорили о своих профессиональных делах и продавали наркотики; он сводил ее на съемки фильма «Доктор Стрейнджлав» – убийственную сатиру, поставленную Стэнли Кубриком, где в главных ролях блистали звезды экрана Питер Селлерс и Джордж С. Скотт. Позднее этот фильм будет рассматриваться как первый выстрел в войне, начатой молодежью против истеблишмента.

Благодаря Слэшу Диди научилась различать все еще непривычный запах марихуаны, перестала носить лифчик, уступивший место эластичному «чулку», который надевался на тело, и купила маленькое, почти ничего не прикрывающее платье у Тайгера Морзе в два часа ночи в женской уборной «Одуванчика» Дали. Ранее нью-йоркская жизнь Диди протекала в резко очерченных границах, и географических и социальных, на территории «Ривер-клуба» и Парк-авеню, и она никогда не знала жизни города, пока не взглянула на нее глазами Слэша.

– Вы не боитесь, что Трип о нас узнает? – спросил Слэш, когда они в третий раз отправились вместе развлекаться. Он начинал чувствовать себя более уверенным в отношениях с ней и хотел узнать, как далеко Диди желает зайти.

– Трип все время проводит в «Рэкет-клубе», – ответила Диди доверительно.

«А кроме того, – недоумевала про себя Диди, – что узнавать? Ничего не происходит». Битлы пели: «Я хочу держать тебя за руку», но Слэш, по-видимому, намека не понимал. Он в буквальном смысле слова никогда не взял ее под локоть, когда они переходили через улицу, тем более не покушался на то, чтобы взять ее за руку. Он вел себя так, словно к ней нельзя прикасаться, словно она больная в карантине, и Диди время от времени спрашивала себя, а питает ли Слэш интерес к девушкам или нет? Ее смущало и даже обижало такое полное отсутствие физического влечения к ней, если учесть, что Слэш Стайнер определенно был знаком со множеством людей, которые похвалялись своим стилем жизни, в высшей степени необычным.

Владеть собой. Слэш чувствовал, что если он хочет завоевать Диди, а теперь он все более уверялся, что она к нему неравнодушна, – он это действительно чувствовал, и с каждым днем все больше, – то теперь главное – владеть собой. Она была избалованной богатой девушкой, которая привыкла получать все, что захочется. И единственный способ привлечь ее – это заставить отчаянно желать того, что она может, но, вероятно, не умеет достичь. Как богатая наследница, к тому же – единственная дочь, Диди с детства привыкла к тому, что все уделяют ей большое внимание. И Слэш это понимал. И единственный способ лишить ее равновесия и завладеть ею – действовать так, словно ему она вполне безразлична.

Владеть собой, решил Слэш, – означало вести себя с видимым равнодушием, как бы не придавая ничему особого значения. Он никогда не звонил в понедельник, чтобы условиться о встрече в субботу. Никогда, прощаясь вечером, не просил о новом свидании. Никогда не говорил о будущем. Владеть собой – означало быть непредсказуемым. Он никогда не говорил, что позвонит тогда-то, и никогда не звонил в определенный час. Владеть собой означало: никогда не делать того, что от него ожидают. Он никогда не поступал так, как, вероятно, поступали другие ее поклонники: не присылал цветов, конфет, духов и любовных записок. Владеть собой – означало скрывать свои чувства, соблюдать дистанцию. Это означало – ждать, пока она сама к нему придет.

Он никогда больше и словом не обмолвился о деньгах, ее трастовом фонде или о том, что она недостаточно богата. Когда он привозил ее домой в своем спортивном «МГ» и высаживал у дверей, то лишь приветственно махал рукой и желал ей покойной ночи под бдительным взором швейцара. Он никогда не удерживал ее руку в своей, никогда не обнимал. И даже не пытался поцеловать. Однако, хотя он был уверен, что избрал единственно правильный стиль поведения, он все чаще спрашивал себя: сколько сможет еще так выдержать? То, что началось как игра, стало наваждением.

Слэш все безумней в нее влюблялся, она просто сводила его с ума. Ее блестящие, c отражающимися в них бликами света, волосы. Ее безупречная сливочная кожа. Ее странные кошачьи глаза. Одурманивающий запах ее духов. Ее дорогие платья, чьи тайны ему так хотелось познать, ее хорошо поставленный голос, – о, как звучали бы на ее губах слова, которым не учат на Парк-авеню и которые она шептала бы ему на ухо!

Владеть собой – напомнил он себе. Владеть собой – вот в чем секрет, и по мере того, как январь приближался к февралю, он продолжал контролировать себя, хотя и со все большим трудом.

Слэш Стайнер был неуловим и таинствен, он все время исчезал из виду, но не из памяти, и Диди думала о нем постоянно. Ни один человек из тех, кого она знала, не выглядел, не говорил, не думал так, как он. Он был пришельцем из другого мира, и Диди часами раздумывала наедине с собой, что означают его ироническая отстраненность, и вспоминала мельчайшие оттенки интонации. Она старалась припомнить в точности, какого цвета его глаза – серо-стальные или темно-серые, и, наконец, решила, что это зависит от его настроения. Ей было интересно: по натуре он веселый человек или, наоборот, строг, и много ли у него девушек или ни одной.

Она не выходила из дома, словно смертельно влюбленная четырнадцатилетняя девочка, боящаяся пропустить телефонный звонок, и как девочка клялась, что больше никогда ЕГО не увидит.

Тем не менее, когда Слэш звонил, она бросала все и по вечерам, когда не встречалась с Трипом, уходила на свидания со Слэшем. Она смертельно боялась, что Трип узнает о ее свиданиях, хотя эти свидания, как постоянно она твердила все более волнующейся матери, совершенно – и убийственно – невинны.

Приближался Валентинов день, и Диди решила взять развитие романа в собственные руки. Слэш повез ее на просмотр мнимопорнографического, мрачнохудожественного скандинавского фильма и сидел рядом, даже не касаясь ее руки. После кино они пообедали в задней комнате ресторанчика на Девятой авеню, где подавали спагетти. Это было такое укромное место, что ни Юджиния, ни Сьюзи, две вездесущие светские хроникерши, ни разу не упоминали о нем в своих новостях. Покончив с обедом, они сели в его спортивный автомобиль, и Слэш направился через парк в город. Слэш, думала Диди, самый лучший в мире водитель, так быстро, уверенно он ведет машину, так совершенно владеет ею.

– Ты меня когда-нибудь поцелуешь? – спросила она, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно небрежнее.

– Конечно, – ответил он, – но не сейчас.

– А когда? – спросила она, позабыв всю свою гордость.

Наступило длительное молчание. Да, его план удается, подумал Слэш, изо всех сил стараясь скрыть волнение Он заставлял себя сдерживаться и ждать, и его стратегия оказалась удачной. И вот теперь она сама к нему идет, как он и надеялся. Ему захотелось остановить машину, обнять Диди и все-все сказать, как много она для него значит, как он жаждет ее, но он снова преодолел побуждение. Его чувства к Диди не могли ограничиться короткой интрижкой, это был не мимолетный каприз сердца, не бунт гормонов, не краткое чувственное восстание плоти. На этот раз он играл по крупной, хотел ее удержать навсегда и поэтому не собирался поддаваться желанию сию же минуту.

– Когда ты вернешь Трипу кольцо, – сказал он, наконец.

– Но я никогда не смогу этого сделать!

– Тогда, думаю, я тебя не поцелую никогда, – ска-вал он и опять замолчал.

Диди сидела неподвижно, застыв в ожидании, уверенная, что на этот раз, несмотря на то что сказал, он остановит машину, припаркуется где-нибудь в темном, романтическом уголке, протянет к ней руки, крепко сожмет в объятиях и станет жадно целовать, и это будут жаркие, требовательные поцелуи. Он должен чувствовать то же, что она, разве не так? Он должен ощущать живое электричество, пробегающее между ними. Он должен исступленно желать прикоснуться к ней, найти ее рот. Он должен безумно ее хотеть, с ума сходить от желания. Он должен знать, как знает она, что происходящее между ними бывает раз в жизни, когда сливаются воедино сексуальное влечение, химическая избирательность жизнетворящих элементов и глубочайшая эмоциональная тяга. Он должен чувствовать то же, что чувствует она. И так же, как она. Но, может быть, он чувствует совсем не то и не так?

Да, по-видимому, он ничего не чувствовал, потому что проехал без остановки всю дорогу до номера 999 на Парк-авеню, храня глубочайшее молчание. Он открыл дверцу, товарищески взмахнул рукой на прощание под взглядами швейцара и нескольких гуляющих с собаками этим поздним вечером. И, не получив поцелуя, Диди поднялась в квартиру родителей, к себе в комнату, где всю ночь проворочалась без сна на своих девственно белоснежных простынях, в кровати, на которой спала с детских лет.

Но на следующий день Юджиния просветила читателей насчет ресторанчика, спагетти и свидания Слэша с Диди.

– О Боже! – воскликнула Диди, показывая Аннет столбец в «Трибюн». Диди почти до смерти испугалась, когда вот так ее поймали с поличным. Она чувствовала себя виноватой и трепетала от страха. Виноватой, потому что все это происходило украдкой. Потому что она лгала матери, потому что развлекалась с другим мужчиной, потому что все это скрывала от Трипа. И ей не хотелось, чтоб мечты, которые они с Джойс лелеяли так долго, сгорели в одну минуту. Она действительно очень боялась. Боялась того, что теперь сделает или скажет мать. Боялась безудержной ярости Трипа.

А самое худшее было то, что Слэш даже не дотронулся до нее! Какая горькая ирония судьбы: она рискует потерять Трипа – а взамен не получить ничего! Диди была бледна и дрожала как лист.

– Мама разозлится, а Трип будет готов убить меняя А может быть, убьет Слэша, – повторяла она самым жалким образом.

– Но ты же знала, что играешь с огнем, – сказала Аннет, понимая, что хотя от всего, что говорит Диди, отдает мелодрамой, но чувствует она всерьез. В отличие oт мятежной Нины и блестящей Диди, Аннет, третья из троицы ближайших подруг, была реалисткой. Она знала, о чем мечтала Джойс, и знала, какой у Трипа неукротимый нрав. Она знала также, что Диди хотелось бы испытать настоящую любовь и что она этого боится. – Ты знала, что можешь попасться на крючок.

– Знала, но не верила, что так может быть, – отвечала Диди, и вид у нее был совсем несчастный. – А теперь я чувствую себя преступницей.

– Так и должно быть, когда связываешься с бунтовщиком, – сказала Аннет, припомнив, как Диди впервые упомянула о Слэше и как его назвала и тщетно пытаясь ее развеселить.

– Слэш при этом хорошо устроился. Он никакие законы не преступает, – печально ответила Диди. – Это я, по сути дела, бунтовщица. Боюсь, что меня действительно подцепили, как всегда.

Диди не могла решить, чего она опасается больше: гнева матери или ярости Трипа. Словно уличенный преступник, ожидающий приговора и наказания, она все ходила и ходила по комнате и в страхе спрашивала себя, что последует дальше.

IV. ПРЕКРАСНЫЕ ЛЮДИ

Нина Ланком, как почти все ее знакомые, всегда с большим любопытством читала колонки светских сплетен. Она была усердной читательницей того, что пишут Уинчелл и Эрл Уилсон, Юджиния Шеппард и Чолли Никербокер. Она всегда знала, кого с кем видели на модной дискотеке, кто разводился, кто ожидал прибавления семейства, кто был обручен или собирался обручиться и кто с кем занимался тем и зачем.

Она всегда удивлялась, почему о Диди пишут чаще, чем о ней. И ощутила особенно острую зависть, когда увидела абзац, подписанный Юджинией Шеппард, осведомляющий общество о том, что Диди обедала со Слэшем Стайнером. И сразу же позвонила брату. Взбудораженная, задыхаясь от волнения, она быстро сказала:

– Диди видели в обществе Слэша Стайнера! – так начала Нина, У которой просто глаза на лоб лезли от изумления. Она была младшей в семье, девочкой, которая росла с постоянным сознанием собственной ущербности оттого, что ничего полезного от нее не ждали. Ее бунтовщические выходки хотя и порицали, но всерьез их никто не принимал, даже она сама. Но одно дело – бунтовать в обществе блистательного аргентинского игрока в поло, и совсем другое – потихоньку посещать всякие увеселительные места с кем-нибудь вроде Слэша Стайнера.

– Он ее водил куда-то, я никогда не слышала об этом ресторане, где-то на Девятой авеню, – продолжала Нина, которая помнила Слэша Стайнера со дня рождественского приема. Она заметила его насмешливо-задумчивый вид и ощутила свойственную ему почти зловещую чувственность. Она также отметила, что на нее он почти не обратил внимания. – Они вместе обедали и ушли вместе.

– Не надо верить всему, о чем пишут в газетах, – сказал Трип, которому не хотелось и думать, что Диди может проявить такую нелояльность по отношению к нему. – Я не верю.

– А я верю, – сказала Нина, теряя терпение, – она дура и делает из тебя дурака.

– Только недоставало ей охотника за состоянием, – еще сказала Нина. – Только недоставало тебе, Трип, стать всеобщим посмешищем. – И повесила трубку только после того, как заставила Трипа пообещать, что он достанет «Трибюн» и сам обо всем прочитает.

Читая этот газетный столбец, Трип понял, почему у Диди стала в последнее время болеть голова и почему она отказывалась от свиданий с ним. В бешенстве от того, что его провели, и дважды взбешенный тем, что она изменяла ему именно со Слэшем, Трип спустился вниз и подошел к его столу.

– Полагаю, вы этим гордитесь? – Останавливаясь перед столом, сказал Трип и показал газету. Белое кольцо вокруг рта говорило о том, что он необычайно зол. Под прядью густых светлых волос родимое пятно, похожее на звезду, стало ярко-красным.

– Да нет, не особенно, – сказал Слэш, равнодушно пожав плечами.

– Вы хотите сказать, что не отрицаете этого факта? – воскликнул Трип. Он почти не верил ушам. Он ожидал, по крайней мере, что Слэш начнет отнекиваться, что-нибудь соврет или сделает попытку выгородить Диди.

– Мы обедали, – ответил Слэш. – И вы можете подать на меня в суд за это.

– Не сметь касаться Диди, – предупредил Трип.

– Расслабьтесь, – сказал Слэш и сложил свои руки в знак полной невинности, как святой на картине. Затем откинулся на спинку стула, поднял ноги на стол, заложил руки за голову и улыбнулся. То была замечательная, одна на миллион, совершенно наплевательская улыбка. – Диди в абсолютной безопасности.

Глаза Трипа сверкнули.

– Если я узнаю, что ты хоть раз ее коснулся, я тебя прикончу, – предупредил Трип. Затем, не желая устраивать сцену в офисе, он швырнул газету на стол и ушел, проглотив ярость, но не забыв ее причину.

Когда Трип исчез в конце коридора, Слэш позвонил Диди и рассказал ей о разговоре с Трипом.

– Он меня предупредил, чтобы я держал руки подальше от тебя. И сказал, что иначе меня прикончит, – смеясь, процитировал Слэш точные слова Трипа. – Теперь мне только крышки гроба недостает.

– Будь осторожен, – предупредила Диди. Слова Слэша усугубили ее опасения. – У Трипа ужасный характер.

– И что из этого следует? – спросил Слэш. – К чему он ревнует? – Диди немного подумала.

– Да ведь ревновать не к чему, – ответила она.

А затем они стали дружно потешаться над Трипом и рассуждать, как это глупо, что он ревнует. Ревнует! К чему же?

А он ко всему ревновал. Он ревновал Диди к ее популярности. Ревновал потому, что она была обаятельна и легко налаживала отношения с людьми. Ревновал к тому, как смотрели на нее мужчины и как восхищались ею женщины. Трип ревновал Диди так, как если бы ей легко досталась награда, которую сам он мог добыть лишь с большим трудом. Все были уверены, что Диди и Трип скоро поженятся. Трип теперь понял, что Диди будет трудно завладеть и трудно удержать. В школе, в колледже и в светском обществе мужчины любезничали с ней, ухаживали и волочились за нею. Их манил ее блеск и обаяние, ее улыбка, зеленые глаза, в которых светились тайна и обещание, а кое-кого, возможно, привлекало и ее положение в обществе, и семейные связи. Они присылали ей цветы и тоненькие книжечки стихов. Их автомобили выстраивались в цепочку перед домом, где она жила. Они ожидали своей очереди повести ее на танцы, в кино, куда-нибудь пообедать или на вечеринку. И Диди не отвергала внимания своих поклонников.

Она всегда улыбалась и легко смеялась, была прекрасно одета, от нее чудесно пахло духами. Поклонники задаривали ее подарками и осыпали комплиментами, она возбуждала надежды и мечты. В конце концов, ее завоевал Трип – он был терпеливее других, более упорен, настойчив и страстен. Трип не только любил Диди, он был ею одержим. Своим огнем она рассеивала его сумрачную серьезность, ее энергия делала и его более подвижным и легким, когда она смеялась, он улыбался. Он долго за нее боролся и готов был к еще более тяжкой борьбе, чтобы ее удержать.

– Я не ревную, – говорил ей Трип вечером того же дня, когда сказал Диди, что прочел газетное сообщение. Он, как всегда, пытался рассуждать логически, оставаться на позициях здравого смысла, хотя был очень сердит. Он разговаривал с ней искренно, нежно и, как он полагал, заботился прежде всего о ее интересах. – Ты ни с кем не должна встречаться, только со мной. В конце концов, неужели мне надо тебе напоминать, что мы помолвлены?

– Но эти встречи и свиданиями нельзя назвать, – говорила, слегка оправдываясь, Диди и стараясь себя убедить, что, раз Слэш не проявляет к ней никакого романтического интереса, она говорит чистую правду. – Всего-навсего несколько невыразительных обедов.

– Я все же не думаю, что ты должна показываться на людях с другим мужчиной, – настаивал Трип. – Ты ставишь меня в глупое положение и, что хуже всего, делаешь и из себя дурочку.

– Но это так несерьезно. Мы просто пообедали, – повторила Диди, несколько утаивая правду. Она любила Трипа и уважала его. И не хотела поступать так, чтобы он меньше стал ее уважать.

– «Просто пообедали»! Этого уже достаточно. Это просто ужасно! – сказал Трип. Он ненавидел Слэша. Он чувствовал отвращение при одной только мысли, что Диди может проводить время в его обществе. Ему хотелось отделаться от него поскорее и навсегда. Он был постоянным источником раздражения и неприятностей для Трипа на работе. А теперь он еще вмешивается в его личную жизнь!

– Извини, – сказала, устыдясь своих поступков, Диди. – Я не знала, что это так тебя расстроит. Я больше не буду с ним встречаться.

– Ты обещаешь?

– Да, – ответила Диди, избегая его взгляда. – Да – что?

– Да, обещаю.

Диди не только Трипу обещала, что больше не увидится со Слэшем. Она это и себе обещала. К чему ей неприятности? Зачем осложнять свою жизнь из-за мужчины, который, по-видимому, не питает к ней интереса? А главное, зачем обижать Трипа, который ее любит?

Диди вспомнила, как она и Слэш смеялись над Трипом, говоря по телефону, и ей стало очень-очень стыдно. Да, у Трипа нет блеска и притягательной силы Слэша. У него нет романтического преимущества Слэша в ее глазах: он не запретный плод, не аутсайдер. Трип – человек солидный, с чувством ответственности, зрелый. Вот такой, наставляла себя Диди, и она должна быть.

– Да, я стыжусь самой себя, – призналась Диди на следующий день в разговоре с матерью. Опасаясь, что мать накричит на нее, Диди решила первая повиниться в том, что она тайком улепетывала на свидания со Слэшем Стайнером, первой признаться в своем нехорошем поведении, за что теперь она себя осуждает. – Я ужасно поступила с Трипом. И больше так не буду.

– Трип с тобой очень терпелив, – ответила Джойс. – Он прекрасный человек. И не заслуживает того, чтобы его дурачили.

– Знаю, – отвечала Диди, – и больше не буду встречаться со Слэшем.

– Я надеялась, что ты сама это поймешь, – сказала Джойс с облегчением. Она опасалась Слэша с первой встречи. Она не принижала его влияния, как это делал Трип. Она видела и понимала, как может, наверное, видеть и понимать только женщина, что Слэш очень обаятелен.

– Ты презираешь меня? – спросила жалобно Диди, чувствуя, что обманывает ожидания окружающих.

– Нет, – ответила Джойс, понимая, как велико было искушение и как неспособна Диди противостоять ему. – Ты просто еще молода.

Диди радостно улыбнулась, и они были благодарны в душе, что маленькая, но опасная трещина, пролегавшая между ними, сглажена.

Диди решила стать образцовой невестой, как раньше решила быть образцовой женой. Она отклонила следующее предложение Слэша пообедать и чувствовала себя повзрослевшей и мудрой. Диди решила также, что ее грех прощен и нарушение приличий позабыто. И она твердила себе, что сдержит данное обещание, пусть только Трип верит данному ею слову.

Но вместо этого, одержимый подозрениями, Трип начал вести себя как полицейский. Он придирчиво выспрашивал Диди обо всех ее поступках и развлечениях. Он донимал ее друзей, выясняя, где она и что делает. Он звонил ей по три раза за вечер, если они проводили его врозь, и как-то две недели спустя, в пятницу, когда Диди вышла из парикмахерского салона Кеннета ровно в пять тридцать, Трип был уже тут как тут, стоял на тротуаре Пятьдесят четвертой улицы и поджидал ее.

– Что ты делаешь в городе так рано? – спросила удивленная и сначала обрадованная Диди.

– Тебя встречаю, – ответил Трип, беря ее за руку.

– Меня встречаешь? – спросила она, внезапно вырвав руку и взглянув ему прямо в лицо. – Или проверяешь меня?

Он немного помолчал.

– Я просто хотел удостовериться, что ты пошла туда, куда сказала.

Через неделю Слэш пригласил Диди на «Лебединое озеро» с Марго Фонтейн и Рудольфом Нуреевым. Это был пробный камень: Слэш знал, что Диди обещала Трипу не видеться с ним. Она сама рассказала об этом Слэшу, когда отклонила его приглашение пообедать вместе. И Слэш позвонил ей только через десять дней. Он хотел знать, сможет ли Диди нарушить ради него обещание. Если нарушит, думал Слэш, значит, сложный танец, затеянный им, вполне может уступить место хотя и не соответствующему условностям, но вполне определенному ухаживанию с определенной целью. Если она согласится, значит, вполне способна разорвать помолвку.

– Я думала, что билеты достать просто невозможно, – сказала Диди. Нуреев и Фонтейн, бурно-темпераментный русский танцор, сбежавший на Запад, и блестящая титулованная английская балерина, были бешено популярны, как Лиз Тейлор и Дик Бартон, Фрэнки Си-натра и Ава Гарднер, чьи имена в то время не исчезали из газетных заголовков.

– Невозможно, – повторил Слэш, – но не до такой уж степени. – Даже разговаривая но телефону, Диди, казалось, слышала, как он улыбается своей первоклассной, одной, на миллион, поражающей насмерть сердца, сокрушительной улыбкой. И она боролась с собой, разрываясь между обещанием, данным Трипу, и непреодолимым желанием увидеться со Слэшем.

Диди знала, что ведет опасную игру, но, возмущенная удушающим собственничеством Трипа и собственной неспособностью забыть о том, как привлекателен Слэш, она не смогла побороть искушения. Опасность же делала встречу еще более желанной.

Решительность и отвагу она черпала в атмосфере бунта, которая выражалась и в движении негров за гражданские права, и в семейных ссорах о допустимой длине волос. Диди отговорилась от обеда в компании Трипа и его партнера по игре в сквош, сославшись на периодическое недомогание и ужасную головную боль. Все послеобеденное время она провела у Кеннета, делая высокую пышную прическу, потом надела новенькое, с иголочки, обтягивающее, словно кожа, мини-платье из золотистого люрекса, черные сетчатые колготки и мягкие замшевые сапоги до бедра. Зная, что выглядит больше, чем неотразимо, она встретилась со Слэшем у «Метрополитен-Опера».

– Бьюсь об заклад, твоя мать этот наряд не одобрила, – сказал Слэш, который он, вместе с еще дюжиной любителей всего нового, явно одобрял.

– Но она, собственно говоря, его не видела, – призналась Диди, гордясь и смущаясь одновременно, как это она ловко проскользнула мимо матери уже в пальто. – Я знаю, как поступать в таких случаях. Ведь она ни за что бы мне не позволила уйти в таком виде.

И чувствуя солидарность, как друзья-заговорщики, они засмеялись, и Диди очень нравилось это, совершенно прежде не знакомое и приятное, ощущение раскованности. И просто удивительно, твердила она себе, как надежно она чувствует себя рядом со Слэшем.

После спектакля и дюжины шумных вызовов на сцепу Слэш повез Диди на вечеринку в русскую чайную. И здесь Диди, в компании других Прекрасных людей, наблюдала, как Нуреев пожирает икру и печеный картофель со сметаной, все это заливая шампанским. Был там Баланчин, присутствовала Марго Фонтейн. Крошка Джейн Хозлер, чей рост на несколько дюймов увеличивала высокая, напоминающая львиную гриву прическа, была вместе с Энди Варолем, но Верушка со своей высоты в шесть футов возвышался надо всеми. Были здесь и другие известные в обществе люди: Аманда Берден и Картер, Кристина Паоличчи, которую Аведон сфотографировал обнаженной выше пояса для обложки «Харперс базар», Диана Фрилэнд, чьи волосы напоминали черную кожу, а также Риды, Эберштадты и Пибоди.

Общество, деньги, талант и власть, в стиле Манхэттен, – все тут присутствовали и красовались. И такие все это были блестящие люди, не то что скучные консервативные американцы англосаксонского происхождения, верные приверженцы протестантской церкви, с которыми общался Трип. Они также совсем непохожи были на скучных, словно стоячая вода, бизнесменов, юристов и банкиров, с которыми отец и дедушка обедали в клубе «Двадцать одно». Нет, это все были интересные люди, они восхищали, с ними хотелось познакомиться. И Слэш снова показывал ей неизвестную сторону городской жизни, которую он, казалось, знает наизусть.

– У него скулы выше, чем у тебя, – сказала она Слэшу, говоря о танцоре-беглеце. Диди не в силах была отвести взгляд от Нуреева. Это был сгусток сексуальной силы, темперамента, гениальности и безжалостности. Он напоминал ей Слэша.

– Но я простой американский брокер, – ответил Слэш, – а не дикий татарин из степей матушки-России.

– А как ты получил приглашение на эту вечеринку? – спросила она.

– А кто сказал, что меня пригласили? – ответил он, улыбаясь своей умной, опасной улыбкой. И Диди снова подумала, что Слэш Стайнер – самый замечательный и интересный человек из всех ее знакомых. По сравнению с ним, Трип казался суровым, скучным и старомодным. Диди очень рисковала, отменив свидание с Трипом, но чувствовала, что рисковать стоит.

– Когда я с тобой, мне кажется, что я живу сейчас, в настоящем времени, – сказала она ему позже. Она сняла от сознания вдруг обретенной свободы и предвкушения неизведанных, открывающихся перед ней возможностей. Она встретила здесь Эди Седжвик и задумалась, а что, если ей тоже коротко подстричься и покрасить волосы в серебристый цвет.

– Но разве можно жить иначе? – ответил Слэш. Слэш, человек с такой короткой личной историей, не понимал, каким тяжким бременем может быть прошлое.

Диди, не желая предавать Трипа, не хотела признаться, как ей все более и более кажется, что он живет в прошлом. Его шокировали действия, направленные против устоявшейся системы, особенно когда такое отношение выражали его ровесники. Он презирал всякого рода движения протеста и самих протестующих. Он ненавидел современную музыку, считая ее варварской. Ему очень не нравились длинные волосы и бороды у мужчин. Он презирал хиппи, афро-американцев, цветочных детей, наркотики, дайкики, стиль диско и Боба Дилана.

– Трип говорит, что теперь люди предают принципы, – сказала, наконец, Диди, желая, чтобы прозвучало и мнение Трипа.

Слэш молча передернул плечами, как будто ему совершенно безразлично, что говорит или думает Трип, и Диди, тоже промолчав, не дала возникнуть конфликтной ситуации.

Позднее, когда вечер закончился, Слэш опять помахал рукой на прощание из автомобиля, и Диди опять ушла без поцелуя и в сильном волнении. Теперь, когда Слэша не было рядом и она осталась одна, Диди снова почувствовала себя виноватой. Она была напугана тем, что опять солгала Трипу. И еще, хотя ей очень не хотелось даже думать о том, она решила, что совершенное отсутствие у Слэша физического влечения – это не обычное мужское равнодушие.

– Одно дело – обманывать жениха с безумно влюбленным в тебя знойным поклонником, – призналась она Аннет Гвилим, – и совсем другое – валять дурака из-за кого-то, кто не замечает разницы между тобой и мальчиком.

В стране шла сексуальная революция, а Слэш Стайнер, который, по-видимому, знал все и обо всем, как будто о ней и не слышал. Испытывая одновременно чувство облегчения и почти невыносимого разочарования, Диди, наконец, решила, что он определенно сторонник однополой любви, и дала себе клятву, что действительно исполнит обещание и больше никогда с ним не увидится. Она рисковала, и на этот раз все обошлось, но она твердо решила, что больше рисковать не станет.

И Диди выполнила бы свое обещание, если бы на следующий день Сьюзи не поведала читающему обществу о вчерашнем событии, украсив свою хроникальную заметку фотографией Диди на спектакле. Трип, узнав эту новость опять от Нины, не стал слушать наглые ответы Слэша. Вместо этого он вбежал в квартиру Даленов, отпихнув дворецкого, и громко окликнул Диди.

– Это что за дерьмо? – спросил он, замахнувшись сложенной газетой на Диди, когда она входила в гостиную.

– Ш-ш-ш, – предупредила она, закрывая дверь, – слуги услышат.

– Нет, что это за дерьмо? – повторил Трип и так сильно хлопнул газетой о стол, что Диди вздрогнула. – Ты украдкой шныряешь повсюду с этим ублюдком из офиса и говоришь «ш-ш-ш, слуги услышат». Ты кто, моя невеста или непотребная девка?

– Тише, Трип. Ну, правда же… – сказала Диди, отступая назад по мере того, как Трип на нее надвигался. Ее испугала ярость Трипа, и она боялась, что его услышат мать или слуги. – Это была просто вечеринка.

– А ты просто лгунья! И твое обещание – тоже дерьмо! – кричал Трип, продолжая на нее наступать и размахивать сложенной газетой. Диди показалось, что он может ударить ее, и она в испуге попятилась еще больше. Обычно аккуратно причесанные волосы Трипа растрепались и торчали в разные стороны, родимое пятно, напоминающее звезду, словно горело, налитое кровью. – Ты же обещала, что никогда больше с ним не увидишься! Ты поклялась в этом!

Трип буквально орал, потеряв самообладание и грозно нависая над ней.

– Я сожалею об этом, Трип, – сказала Диди, уже почти плача и сжавшись от страха. Пытаясь защититься, она вытянула перед собой руки. – Это было глупо. Я глупо вела себя. Извини.

– Сожалеешь? Ты нарушила обещание, и самое большое, на что ты способна, так это сожалеть? – Трип, издеваясь, передразнил ее. Он стоял перед ней, почти касаясь лицом лица и все так же угрожая газетой. Красное, как кровь, родимое пятно заметно пульсировало, и, опасаясь, что он сейчас ее ударит, Диди еще отодвинулась на шаг, пока Трип собирался с мыслями.

– Если ты хоть раз еще увидишься с ним, я потребую свое кольцо обратно. Если хоть раз увидишься, нашей помолвке – конец, – сказал Трип. Он буквально дрожал от гнева, и она почувствовала на лице его горячее дыхание. – Ты меня слышишь? Ты понимаешь меня?

Диди молча кивала головой, отступая, шаг за шагом, все дальше. Угроза Трипа была нешуточной, серьезнее ни он, ни она ничего и представить себе не могли. Он действительно так сделает, и Диди это знала.

– Так ты поняла? – требовал он ответа. Подняв сложенную газету, он завертел ею в воздухе, как дубинкой, совсем близко от лица Диди, едва не задевая ее, а она, все отступая назад, наткнулась на стул и чуть не упала.

– Ты меня слышишь? Ты поняла меня?

– Да, Трип, поняла, – сказала Диди прерывающимся голосом, стараясь одновременно и на ногах удержаться и защитить лицо от возможного удара.

– Да, тебе лучше это понять, – прорычал Трип. Затем, сделав над собой видимое усилие, он злобно швырнул газету на ковер. Затем Трип в бешенстве схватил кочергу, стоявшую у камина, и как сумасшедший начал колотить ею по газете. Скоро от бумаги остались одни клочья. В ужасе от этого взрыва Диди пугливо вжалась в дальний угол комнаты, боясь кричать, боясь пошевельнуться, чтобы не напомнить о себе – истинной причине его ярости.

А пока он вымещал свое неистовство на газете, Диди вдруг вспомнила, как несколько лет назад Трип, разозлившись на лошадь, отказавшуюся в третий раз взять барьер, вдруг спешился, выхватил из барьера тесину и стал бить животное. Диди, очень рассердившейся на такую жестокость, едва удалось вырвать палку у него из рук. И тогда, и теперь между ними настал молчаливый момент полного понимания, редкий в их тщательно отрепетированных отношениях: когда Трипу что-нибудь угрожает, когда он в ярости – он может быть опасен, и оба это знали.

Уже почти обессиленный яростной атакой на газету, Трип высоко поднял кочергу над головой и злобно, в последнем порыве ярости, ударил по стеклянной горке с хрусталем. Осколки брызнули на ковер, а Трип, пошатываясь, пошел к выходу. У двери он обернулся и взглянул на бледную, дрожащую Диди.

– Я сделаю так, как говорю, Диди, – сказал он тихо, и в его голосе звучала смертельная угроза, а глаза стали глазами убийцы. – Если ты хоть раз еще увидишься с ним, нашей помолвке – конец. Я потребую обручальное кольцо обратно и оглашу причину разрыва.

В тот вечер Диди помирилась с Трипом, но поняла, что в его характере есть сторона, проявления которой она видела очень редко. Но эта мрачная сторона ее пугала. Все же она решила больше не встречаться со Слэшем, как и обещала. Ей очень претило украдкой бегать на свидания, она ненавидела возникающее при этом чувство вины, ей не хотелось причинять Трипу боль. А главное – она знала, что Трип действительно потребует кольцо назад и расторгнет помолвку, если она хоть раз увидится со Слэшем. Наказанная и напуганная яростной вспышкой жениха, она твердила себе, что не станет жертвовать своими мечтами и надеждами иметь счастливую семью ради такого ничтожества, как Слэш Стайнер.

– Я получила урок, – сказала она матери, – и на этот раз я его усвоила. И больше никогда в жизни не встречусь со Слэшем Стайнером.

Ей было нетрудно сдержать обещание, потому что никто не подвергал его испытанию. Слэш просто больше не звонил. Словно он исчез с лица земли, и Диди, виноватая, ничего не понимающая, растерянная, старалась не задумываться над тем, что происходит. Тем временем она медленно подвигалась к приближающейся дате свадьбы, словно преступник – к виселице.

V. РАЙ

Ранние шестидесятые были первым периодом в истории общества, когда человек, приглашенный обедать и оставшийся на танцевальный вечер, мог быть просто-напросто парикмахером. Большую часть жизни он проводил как добропорядочный гражданин и чуть ли не ежевечерне доказывал это. Взаимное влияние общественных сил и законодателей стиля оказалось одним из самых долговременных наследий шестидесятых годов, повлиявшим и на восьмидесятые, и узы дружбы, взаимной выгоды и благоприятельства, соединяющие звезду парикмахерского дела и владельца салона, приносящего миллионный доход, с видным общественным деятелем и светской знаменитостью, по имени Пол Гвилим, вновь позволили встретиться Диди и Слэшу.

Диди была знакома с Полом и его сестрой Аннет с тех самых пор, когда все они посещали танцкласс мисс Браунинг на Парк-авеню. Пол и Аннет обладали не только независимыми средствами, но и независимым мышлением. Из всех девочек, с которыми росла Диди, только Аннет теперь работала. Она получила лицензию на брокерское дело и, опираясь на свои социальные связи, личное обаяние и очень неплохие могзи, занялась продажей кооперативных квартир.

Из всех мальчиков, с которыми росла Диди, Пол единственный не стал ни юристом, ни служащим на Уоллстрите. Используя свои общественные связи, личное обаяние и очень неплохие мозги, Пол стал набирающим популярность сотрудником организации по изучению общественного мнения и рекламодателем. И работал для Нелли Сондерсон, чья фирма занималась исследованием тенденций в области моды и красоты, хотя сама Нелли определенно не следила за модой и совершенно не была красива.

Ростом Нелли была всего четыре фута, и у нее был гадючий характер. Голос ее скрипел, как ногти о грифельную доску, а линии приземистой фигуры напоминали пивной бочонок. Она всегда носила с собой большие деньги в дешевом черном бумажнике, купленном в универмаге С. Клейна, и, начав работать в пыльной, дешевой конторе на втором этаже деликатесной и кошерной лавки, переехала в центр самого престижного района Западной Сорок седьмой улицы. О ней говорили, что она бьет непослушных шоферов зонтиком по голове и наставляет недостаточно прилежных служащих с помощью скоросшивателей и других предметов легкодвижимого конторского имущества.

Нелли была вдовой, и муж ее, несомненно, умер от долгого с ней общения. Ее лучшая подруга была особа пенсионного возраста, которая поставляла шарфы и другие аксессуары для фирмы «Сакс» на Пятой авеню и отличалась таким гнусным и злобным характером, что только это и позволяло ей сохранять спокойствие, когда Нелли, что бывало нередко, впадала в истерику. В обязанности Пола входило сопровождать Нелли на все, могущие быть полезными, вечеринки и приемы и следить за тем, чтобы так или иначе, но имена клиентов Нелли и сведения об их вечеринках попадали в газеты.

Одним из самых значительных клиентов Нелли была фирма «Маркс и Маркс», огромная и в высшей степени доходная компания, которой принадлежали парикмахерские в больших универмагах по всей стране. Хотя компания называлась «Маркс и Маркс», во главе ее стоял Маркс единственный, и многие говорили, что и одного более чем достаточно. Леон Маркс, ростом в пять футов с небольшим, подходил Нелли более чем: он бросался на неугодивших ему людей с горячими щипцами для завивки.

Тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год, когда появились кнопочные телефоны с автоответчиком и стали показывать фильмы в салоне летящего самолета, был также отмечен началом точно рассчитанной ступенчатой стрижки. Ее изобрели за несколько лет до этого лондонские парикмахеры Видал Сэссун и Роджер Томсон. Леон, умевший распознавать новые тенденции, одним из первых вскочил на подножку поезда. Когда Видал Сэссун открыл свой салон на Мэдисон-авеню, он ответил на этот оскорбительный жест другим «англичашкой» (так он называл Роджера прямо в лицо) и нанял Роджера за оглушительную сумму на должность художественного директора фирмы «Маркс и Маркс». Чтобы представить Роджера прессе и администрации универмагов, Леон закатил прием в ресторане «Артур». Пит Они, заместитель главы фирмы по маркетингу, разумеется, был приглашен. И привел с собой Слэша.

– Будет полно девочек, – объяснил он Слэшу. – И все они принимают пилюли. – Сексуальная революция была на подъеме, и Пит был одним из тех, кто широко пользовался ее благодеяниями.

– Ну разве можно отказаться от такого приглашения? – засмеялся Слэш, хотя случайный секс, как все случайное, не интересовал его ни в малейшей степени. И Питу, которого интересовал исключительно секс случайный, это было хорошо известно.

Слэш надеялся, как он надеялся каждый раз, когда куда-нибудь выходил, что и Диди будет там. Ему было что сказать ей. И кое-что подарить.

– Может быть, сегодня будет решающий вечер, – доверительно сказала Нина Диди, имея в виду свои замыслы насчет Пола Гвилима. Аргентинец, по словам Нины, пришел – хи-хи-хи – и ушел. И теперь Нина обратила свое внимание к Полу. Он был богат, привлекателен, с хорошим социальным положением и женат, но последнее обстоятельство Нину, по-видимому, не смущало. А то, что он, по слухам, никогда не изменял жене, только делало борьбу увлекательней.

Однако, хотя Нина любила шокировать окружающих откровениями насчет своей сексуальной жизни, одевалась как хиппи и всячески подтверждала свою репутацию мятежницы шестидесятых годов, она не решалась отправиться на вечеринку в одиночестве и просила Диди пойти вместе с ней.

Диди приняла приглашение Нины, сказав:

– И у меня такое же чувство.

Да, она тоже надеялась, что сегодня будет особенный вечер. Что, может быть, она увидит Слэша. Она ничего о нем не знала и терялась в догадках, почему он не звонит. Сама она ему не звонила, а почему – тоже не знала.

Наверное, просто-напросто боялась. Боялась, что он обрадуется. Боялась, что он ее отвергнет. А больше всего она боялась Трипа. Приготовления к свадьбе шли с головокружительной быстротой, и чем ближе становился май, тем Диди все больше не хотела этого брака и ей все труднее становилось уговаривать себя, что, выйдя замуж, она поступит правильно.

Все до единого, Далены и Ланкомы, впервые в жизни казались счастливыми. И однако, куда бы Диди ни пошла, что бы она ни делала, она поступала так с одной-единственной целью: снова увидеть Слэша. Ведь если они встретятся случайно, говорила она себе, это не будет обман и Трип не сможет осуществить угрозу.

Нина и Диди, дружно посмеиваясь, как в прежние времена танцкласса, надели мини-платья, длинные накидки и, наклеив фальшивые ресницы, отправились к «Артуру» – в модный, насквозь прокуренный психеделический^[10] ресторанчик, с громкой музыкой, где стоял нескончаемый гул голосов. В темноте и неразберихе беснующиеся от избыточной энергии танцоры кишели на танцевальном подиуме. Первый, кого увидела Нина, был Пол, представлявший Роджера Томсона редактору отдела мод из журнала «Тайм». А вторым был Слэш. Он танцевал с тощей, как шест, манекенщицей со стрижкой «каре», в сапогах от Курреж. Губы у нее были выкрашены белой мертвецкой помадой, глаза зловеще подведены черной тушью, и Нина никогда еще не видела такого коротенького мини. Глаза Слэша были просто прикованы к ней, он смотрел на нее как загипнотизированный.

– Вон твоя любовь, – сказала Нина, указывая на Слэша и подумав при этом, что вечер обещает быть даже удачнее, чем она ожидала. Может быть, теперь Диди убедится, раз и навсегда, какой абсолютно неприемлемый для них человек этот Слэш Стайнер.

– Бывшая любовь, – сказала Диди, – если уж тебе так хочется.

– Господи, у него такой вид, словно он хочет сейчас же завалить ее на пол, – продолжала Нина.

Нина, конечно, выражала свои мысли чересчур откровенно, но, судя по всему, она не ошибалась, и Диди, которая скорее бы умерла, чем призналась в том Нине почувствовала себя уничтоженной. Она боялась взрывного характера Трипа, она знала, что он исполнит свою угрозу, она не хотела встречаться со Слэшем, как прежде, рисковать помолвкой и тем, что вызовет гнев и неудовольствие и своей семьи, и Ланкомов. И тем не менее Диди сокрушало и мучило внезапное исчезновение Слэша из ее жизни.

Чувствуя себя роботом, которым манипулирует оператор, Диди помогала составлять списки приглашенных на свадьбу гостей, выбирала поставщика цветов, пpocматривала меню, отбирала платья для подружек невесты и ездила на примерки собственного роскошного свадебного туалета. И все это время она убеждала себя, что Трипа она любит более зрелой частью своего «я», а та ee часть, что безумно тянется к Слэшу, еще очень незрела и безответственна. Диди понимала, что ее чувство к Слэшу иррационально, немыслимо и вызовет только всяческие осложнения. Но это чувство, однако, было гораздо сильнее и интенсивнее, чем все, что она когда-либо испытывала в жизни. Она не понимала, как такое могло с ней случиться и почему так должно быть, но оказалась во власти своих первозданных, мятущихся переживаний.

Поэтому увидев, что Слэш, по-видимому, совершенно очарован другой женщиной, Диди вдруг почувствовала, что больше не может собой владеть. Ей захотелось домой. Она хотела остаться наедине со своим позором и унижением. Она хотела понять, почему она вообще должна испытывать чувство позора и унижения, если действительно, как она честно объясняла другим, между нею и Слэшем не было абсолютно ничего.

Резко отвернувшись от Нины, Диди заплакала и молча бросилась в прихожую.

– Как противно ты шмыгаешь носом, – сказал Слэш. Диди не слышала, что он вышел следом за ней, и вот теперь она стояла в тесной прихожей, битком набитой норковыми манто от Максимилиана и затейливыми меховыми шапками, чувствуя себя беспомощной, некрасивой и несчастной, потому что по щекам вместе со слезами, стекала тушь. Слэш подал ей свой носовой платок, и Диди машинально протянула руку, но в последнюю минуту отдернула ее, как от раскаленной жаровни.

– Спасибо, у меня есть клинекс, – сказала она, напрягшись и нащупывая салфетки в сумочке. Внезапно она почувствовала просто невероятную злобу. Она злилась на Слэша за то, что он ей не звонит, но одновременно убеждала себя, что откажется с ним встречаться, если он позвонит.

– И выглядишь ты тоже противно, – сказал он, радостно улыбаясь и совершенно пренебрегая ее высокомерным отказом. И заботливо прибавил: – Знаешь, у тебя тушь размазалась по всему лицу!

Диди поджала губы и, игнорируя Слэша, сняла свое манто, надела его, молчаливо отвергнув помощь Слэша, и, не говоря ни слова, стремительно вышла из прихожей. Выскочив на Пятьдесят четвертую улицу, она оглянулась в поисках такси. И словно по волшебству, оно возникло из ничего и притормозило у тротуара. Дверца открылась.

– Влезай, – сказал он.

– Я возьму другое, только для себя, – огрызнулась Диди, не в состоянии понять, как это Слэшу удалось так быстро поймать машину.

Но он снова пренебрег ее отказом. Он просто протянул руку и, впервые коснувшись ее, втащил в такси. А потом, перегнувшись через нее, захлопнул дверцу.

– Где твоя машина? – спросила Диди, вырывая у него руку и отодвинувшись как можно дальше. Он никогда не ездил ни на чем, кроме своего любимого «МГ», и она всем существом ощутила, что сидит с ним одна и в темноте. Диди была раздражена, расстроена и чувствовала большое возбуждение. Ей хотелось выпрыгнуть из такси, но она была словно парализована. Прикосновение его руки заставило ее сердце забиться так громко, что в ушах начало шуметь, она почти задыхалась.

– Перед «Артуром», – ответил Слэш.

– И, полагаю, припаркован без разрешения? – спросила она, запинаясь и с трудом переводя дыхание, а молот сердца стучал все так же часто. В скоплении автомобилей, такси и лимузинов Диди просто не заметила «МГ».

– Конечно, – ответил Слэш, – даже я придерживаюсь определенных принципов.

– Я думала, ты никогда не пользуешься такси, – сказала она, – ловя ртом воздух. Ее желание быть язвительной сдерживалось необходимостью дышать. – Я думала, ты такси ненавидишь.

– Да, – ответил он, – но сейчас другое дело.

– Другое.

– Я хотел быть с тобой наедине. И чтобы не надо было крутить руль, – сказал Слэш, опять дотронувшись до ее руки.

Она опять ее отдернула.

– Я выйду из такси, как только переменится свет, – сказала Диди, еще ближе подвигаясь к дверце. Возбуждение становилось непосильным, невыносимым. Ей хотелось только одного – поскорее бежать. Его присутствие ее пугало. Оно угрожало ее вымученному самоконтролю, оно угрожало разрушить все то, чем должна стать ее жизнь. – Я не хочу тебя видеть. Не хочу с тобой говорить. Не хочу быть рядом с тобой.

– И не хочешь совершить прогулку в прохладной ночи? – спросил он.

– Ни за что, – сказала она. – Я тебе уже сказала. Мне ничего от тебя не нужно. Ничего на свете.

– Даже это? – спросил он.

И Слэш протянул ей маленькую коробочку. Не в силах преодолеть любопытство Диди ее открыла. Даже в тусклом свете такси она разглядела, что бриллиант, восьмиугольной огранки, в оправе из двух больших треугольников был чрезвычайно велик. Из тех, что вульгарно называют «булыжником». Диди видела такие только в витринах ювелирных магазинов. Никто из ее знакомых, насколько она могла припомнить, независимо от состоятельности, колец с такими огромными бриллиантами не носил. «Здесь, наверное, – подумала она, – карат восемь-девять».

– Десять, – уточнил Слэш, словно прочитав ее мысли.

– А что я должна с ним делать? – спросила она, растерявшись. И моментально вспомнила предупреждение Трипа: «Если ты хоть раз увидишься с ним, я потребую свое кольцо обратно».

– Носить, наверное, – ответил Слэш, возвращая Диди к настоящему времени.

Его голос был нежен, а глаза просили прощения и любви. Он с самого начала желал ее больше всего на свете, с самого начала опасался, что его шансы слишком невелики, а мечты чересчур смелы. Зная, что приготовления к пышной свадьбе идут полным ходом, Слэш решил больше не ломать дурака. Неохотно, но он все же решил, что осторожность выше храбрости, и перестал ей звонить. И по иронии судьбы, именно Трип подвигнул его возобновить попытки.

Трип сказал Слэшу примерно то же, что Диди: он не должен с ней видеться, иначе на него падет вся ответственность за разрыв далено-ланкомовской помолвки. И Трип был смертельно серьезен, говоря так. Он сам ни за что бы не позволил себе стать причиной подобного разрыва. И никто из его знакомых не был на это способен. Он полагал, что и Слэш, при всей своей наглости и дерзости, придерживается такого же джентльменского правила. Он и вообразить не мог, что Слэш воспримет его угрозу как вызов и заново появившуюся возможность добиться своего.

В тот самый день, когда Трип объявил ультиматум, Слэш продал свои акции и отправился в ювелирный магазин Гарри Уинстона. Затем каждый вечер ходил то на одну, то на другую вечеринку в поисках Диди. Он ждал ее около ресторанов, где она обычно бывала. Подкарауливал около дома, где она жила, собираясь удивить внезапной встречей. Он надеялся, что ему повезет, а если нет, он отыщет другой способ, чтобы увидеться с ней, дотронуться до нее, дать ей знать, что ради нее он рискнет всем на свете и осмелится на все.

С минуту Диди смотрела на него, внезапно позабыв об угрозе Трипа. Серые глаза Слэша были нежны и настойчивы, взгляд – пристальный и углубленный. Он глядел на нее так, словно она была не смертная женщина, но богиня. И она поняла, что была права. Нет, не только она чувствовала, что между ними пробегает электричество, не только она считала, что в их отношениях есть что-то необыкновенное. Отведя глаза, не проронив ни единого слова, Диди медленно и спокойно сняла кольцо Трипа и вместо него надела то, что ей подарил Слэш.

И протянула к нему руку, показывая, что она решила.

– Я думала, ты никогда не сделаешь мне предложения, – сказала она и вдруг почувствовала, что молот сердца замолчал и оно наполнилось безумной, опьяняющей радостью. У нее было такое чувство, словно она, наконец, обрела крылья и взлетела. Она парила высоко в воздухе. И была уверена, что никогда не упадет с этой прекрасной высоты.

– А я его и не делал, – напомнил он ей и, засмеявшись от радости, обнял. Его рот прижался к ее рту, словно в ответ на тысячу высказанных и безмолвных просьб. Для нее была желанной настойчивость, с которой он языком раздвинул ее губы. Она поддалась этой настойчивости и ответила на нее, пламя соединилось с пламенем, желания слились, и она уже не знала под его нескончаемым поцелуем, где кончались границы ее собственного «Я» и где начинался он. Она слилась с ним всем существом, растворилась всецело, но ей все хотелось отдавать и отдавать.

– Это самый большой бриллиант. Никогда не видела больше, – сказала она погодя, когда вновь обрела дар речи. Она не могла оторвать глаз от кольца. Она поворачивала руку так и этак, чтобы грани играли в тусклом свете такси, и камень вспыхивал красными, зелеными, голубыми, желтыми и фиолетовыми искорками. – Это самый большой бриллиант и самый прекрасный.

– Нет, он не самый большой. И недостаточно прекрасный. И мы тоже еще не совсем вдвоем, – сказал Слэш, привлекая ее к себе. Нежно взяв в ладони ее лицо, он взглянул ей в глаза. – И я это все переменю.

Его слова волновали, в них таилось обещание. Его прикосновение посылало по жилам ток. Еще никто и никогда так не разговаривал с ней. Никто так не волновал. И никто так не целовал, как он, на заднем сиденье такси.

Он повез ее к себе домой и открыл бутылку шампанского.

– Я не пью, – сказала Диди.

– И не надо, – ответил Слэш.

Он обрызгал вином ее горло и шею, словно это были духи, и начал слизывать брызги. Никто никогда так не поступал с ней, и, закрыв глаза, Диди купалась в наслаждении. Вино стекало по плечам и рукам в ложбинку на груди, все ниже и ниже к животу.

– Моя винная Диди, – шептал он и сцеловывал ручейки, сбегавшие по ее телу. Кроме кольца, на Диди уже не было ничего. И она отдалась ему вся и, отдаваясь, ощущала райское блаженство.

VI. ПО ОБОЮДНОМУ СОГЛАСИЮ

Любовь тут ни при чем, говорили все. Дело в деньгах – деньгах Диди. В маленькой заметке, на странице светской хроники в «Нью-Йорк таймс», сообщалось, что помолвка Дален – Ланком расторгнута по обоюдному согласию. Слова были скупы и невыразительны, но когда вслед за тем Диди объявила родным, что разорвала помолвку с Трипом, потому что собирается выйти замуж за Слэша Стайнера, это объявление произвело эффект разорвавшейся бомбы.

По-видимому, никто не мог поверить ни на минуту, что Слэша интересовало в Диди что-нибудь, кроме ее трастового фонда. Слэша все сочли честолюбивым и бессовестным охотником за наживой. А Диди обвиняли во всем: от предательства по отношению к своему классу до инфантильности и несерьезности, с которыми эта избалованная, беспутная девчонка рисковала не только своим собственным будущим, но готова была пожертвовать в угоду минутному капризу будущностью фирмы «Ланком и Дален». Все считали, что Диди вступила на путь, ведущий к личной драме и полному финансовому краху.

Лютер, благодаря своим деньгам считавший себя вправе рассчитывать если не на покорность внучки, то на внимание к его воле, чувствовал, что его предали. Он всегда баловал Диди и привык к тому, что она всегда отвечала на его нежность и щедрость любовью и благодарностью. Ему никогда не приходило в голову, что у нее могут быть свои мысли и чувства, и открытие, что так может быть и что они не всегда совпадают с его мыслями и чувствами, потрясло его. Он рвал и метал, узнав, что династический союз, основанный на браке Диди Дален и Трипа Ланкома, не осуществится. Вместо будущей династии и твердой надежды на грядущих наследников Лютер предвидел теперь разлад. И уязвленный тем, что казалось ему не только предательством Диди по отношению к нему, но и к его надеждам на будущее фирмы, он гневно обрушился на нее.

– Ты унаследовала безответственность отца и легкомыслие матери, – сказал он со сверкающими глазами. Он требовал, чтобы Диди вернула Слэшу кольцо. Диди отказалась.

– И еще я унаследовала ваше упрямство, – возразила Диди, шокировав старика своей дерзостью. Она сказала дедушке, что хочет выйти замуж за Слэша и что выйдет за него, что бы он ни говорил и как бы ни мешал. Ничто не заставит ее переменить решение выйти замуж за Слэша. – Это лучшее, что я могу сделать. Для себя. И для всего семейства Даленов. И однажды вы еще поблагодарите меня за это.

– Никогда!

Дед и внучка схлестнулись в небывалом единоборстве воль и характеров, и Лютер пытался переубедить Диди. Он предложил ей роскошное путешествие вокруг света, чтобы она могла «все как следует обдумать», но Диди ответила, что ему не удастся ее подкупить. Он доказывал, как много фирма «Ланком и Дален» значит для семьи и как однажды она будет много значить для нее самой, но Диди ответила, что хотя фирма для нее значит очень много, однако Слэш Стайнер значит больше. Он говорил, как сильно ее любит Трип, но она ответила, что Слэш любит ее больше. Наконец, не сумев ее переубедить, Лютер решил прибегнуть к силе.

– Выходи за него замуж, но ты не получишь от меня ни цента, – сказал Лютер, прибегая к последнему средству, самому мощному оружию в руках богатых родственников. Больше всего на свете Лютер опасался, что когда-нибудь фирму может унаследовать не Дален и даже не Ланком, а совершенно посторонний человек.

– Я не желаю, чтобы какой-нибудь охотник за приданым промотал деньги Даленов. Если ты, несмотря ни на что, выйдешь замуж за этого Слэша Стайнера, я лишу тебя наследства.

Эдвина, никогда не видевшая Лютера в таком гневе, была больше озабочена не внезапным заявлением Диди, а расторжением помолвки и опасалась, что мятежное поведение Диди станет для Лютера роковым.

– Ты убиваешь его, – сказала Эдвина внучке после консультации с врачом, наблюдавшим мужа. Кровяное давление у него подскочило до небес. Он жаловался на боль в желудке, на боль в груди. Доктор предписал покой, легкую диету и никаких волнений.

– Он сам себя убивает, – возразила запальчиво Диди, однако не очень уверенно.

– Ты разбиваешь сердце дедушки, – сказала Эдвина печально, – и мое тоже.

– И мое сердце разобьется, если я не выйду за Слэша, – сказала Диди. На глазах у нее выступили слезы, по она решилась не уступать. Эдвина молча покачала головой.

Неужели Диди не понимает, что, когда дело идет о браке, любовь – или как это называется – не главное? Неужели ее ничему не научил неудачный брак родителей, которые женились по любви? Неужели она не понимает, что деньги в браке также имеют значение? И не только деньги, но положение семьи в обществе, связи и псе такое, что современная молодежь считает чем-то банальным и не стоящим внимания.

Очевидно, не понимает, раз, несмотря на то что вместе с гневом и угрозами у Лютера возрастало давление, Диди все же отказывалась вернуть Слэшу кольцо.

– Лютер болен по собственной вине, – отвечала с горечью Диди, – а не из-за меня. И Слэш именно такой наследник, которого Лютер всегда хотел иметь.

– Ты наплевала на все, чего я с таким трудом для тебя добивалась, начиная с миллионного фонда и кончая браком с замечательным, образцовым мужчиной, – сказала Джойс. Она изнемогала в борьбе с Диди, которая отказалась сдаться на угрозы и отступить перед гневом родных. Джойс сама вышла из бедной семьи и помнила, что такое бедность, как она пахнет, какова на вкус и каково это чувствовать ее повседневно. Она не сомневалась, что прекрасно понимает побуждения Слэша и что он должен чувствовать. Тем более Диди не должна выходить за него. Больше чем кто-либо другой, Джойс сразу же ощутила, какой он обладает притягательной силой, и то упрекала себя, почему самым решительным образом не запретила Диди продолжать с ним знакомство, то обвиняла саму Диди в том, что она не смогла перед ним устоять.

– Именно это самый лучший брак, а Слэш и есть самый замечательный и образцовый мужчина, – отвечала Диди, не желая подчиниться эмоциональной атаке так же, как перед этим не уступила финансовому шантажу.

– Но он ничтожество, – напрямик заявила Джойс-Ничтожество, человек ниоткуда.

– Но Далены тоже не Рокфеллеры, – отвечала Диди. – Уж не говоря о Торнгренах!

Язвительный ответ взбесил Джойс, и она едва удержалась, чтобы не влепить Диди пощечину.

– Ведь ясно же, что он женится на тебе из-за денег, – ответила, сдержавшись, Джойс, немного помолчав и решив вернуть Диди к осознанию реальности.

– Так же, как ты вышла замуж за папочку?

– Но я вышла замуж не из-за денег, – оскорбилась Джойс. – Я вышла замуж, потому что любила его.

– Поэтому и Слэш на мне женится, – твердо и непреклонно заявила Диди. – И вот почему я выхожу за него замуж. Потому что мы любим друг друга. А кроме того, – прибавила она, – Слэш не считает меня достаточно богатой. Поэтому как же можно говорить, что он женится на мне из-за денег?

– Недостаточно богатой! – воскликнула Джойс, решив, что Слэш Стайнер действительно заходит в своей наглости чересчур далеко. – Ты одна из самых богатых наследниц во всем городе!

– Но Слэш так не думает, – ответила Диди, невольно подражая небрежно-ироничному тону Слэша. – Он говорит, что если я выйду за него, вот тогда я действительно разбогатею!

– Он говорит это, просто чтобы добраться до твоих денег.

– Он клянется, что никогда до них не дотронется! Он говорит, что сам будет меня содержать, – сказала Диди. – Он говорит, что мы будем богаче Лютера. Намного богаче!

– Что ж, поживем – увидим, – грустно ответила Джойс.

Если свобода, как говорят поэты, состояние, когда нечего терять, то богачей нельзя считать свободными людьми, они всегда в душе боятся, что могут потерять все.

Ланкомы, как и Далены, опасались именно этого. Ланкомов, как и Даленов, расторжение помолвки испугало и разгневало. Они гневались на Диди за то, что она так бессовестно обманывала Трипа и в конце концов его отвергла. И опасались, что однажды Слэш, женившись на Диди, попытается вытеснить Трипа с его места во главе фирмы «Ланком и Дален».

– Он честолюбив, – сказал Младший в страхе, что женитьба на Диди может быть первым шагом в мастерски разработанном плане завладеть фирмой, – чересчур честолюбив.

– Он ничтожество, – ответил Трип, вторя Джойс и отмечая опасения отца. – Каким образом он может завладеть фирмой?

Трип ненавидел Слэша. Но не опасался. Еще не опасался.

Нина предупредила Диди, что та совершает роковую ошибку. Она сказала также, что у Слэша нет моральных принципов, что он не имеет и понятия об этике поведения и можно не сомневаться, что он всю жизнь будет помыкать Диди. Вот все, что можно ожидать от таких, как Слэш.

– Он, конечно же, доберется до твоих денег, – говорила Нина, – и когда все растратит, бросит тебя ради кого-нибудь побогаче, – предрекла Нина.

– Кольцо вульгарно и выдает вкусы нувориша, – сказала Диди Банни Ланком, как только увидела подаренный Слэшем бриллиант. На этот раз, решила Банни, Диди зашла слишком далеко. Одно дело, когда она хотела быть ультрасовременной и чтобы ее фотографии не сходили с газетной полосы, и совсем другое – носить на руке целое состояние и похваляться тем, как она богата. – Я бы постыдилась носить его, будь я на твоем месте.

– Он просто охотник за наживой, – насмешливо улыбнулся Младший Ланком. Он сказал Диди, что она просто дурочка, раз так увлеклась Слэшем и его ничего не стоящим обаянием.

Диди не обратила внимания на слова Нины:

– Она просто завидует, – сказала она Слэшу.

И она подумала, что Банни, неизменно носившая шерстяные костюмы-двойки с единственной ниткой жемчуга, живет в девятнадцатом столетии, и еще подумала, что Младшему Ланкому тоже не помешало бы иметь хоть чуточку обаяния, даже ничего не стоящего или хоть какого-нибудь. Но она очень боялась Трипа и даже опасалась (хотя пыталась разубедить себя и даже высмеять свои страхи), что он может прибегнуть к физическому насилию. Но вместо этого он уязвлял ее словесно и говорил Диди, что если она будет упорствовать и выйдет замуж за Слэша, то обязательно раскается.

– Ты очень пожалеешь, – говорил он сквозь зубы с ледяной, угрюмой ланкомовской яростью. – Слэш Стайнер не нашего круга человек.

– Трип, ты говоришь так, словно мы все особы королевского рода, – ответила Диди, думая уже не в первый раз, как деньги возвышают людей в собственном мнении. – Но ведь это не так. Мы обычные люди с обычными чувствами.

– Ты наивна, – ответил Трип чуть ли не с жалостью: да, он почти жалел Диди, думая о том, какие неприятности она себе уготовила.

– Но, может быть, – сказал он сухо, так как момент сочувствия уже прошел, – ты просто ослепла от любви.

Трип разговаривал с ней так, будто хотел осчастливить Диди, когда сделал ей предложение. Он давал понять, что его мотивы были чисты и благодетельны, а что касается Слэша, то им руководит один циничный расчет.

– Его никто и ничто не интересует, кроме денег, – сказал Трип, после того как молча взял кольцо, возвращенное Диди, и сунул его в карман. – Он использовал твоего отца, теперь будет использовать тебя.

– Но это же смешно, – ответила Диди, которая просто не в состоянии была усмотреть в Слэше хоть один-единственный недостаток. – Он любит меня.

– Любит? – переспросил Трип язвительно. – Большинство людей назвали бы его чувство честолюбием и жадностью. Он охотник за наживой, – сказал Трип, повторив уже сказанное Джойс и Лютером. – Он бы на тебя и не посмотрел, если бы ты не была Дален.

– Ты бы тоже, – отрезала Диди. С минуту Трип глядел на нее почти что с убийственной злобой. Диди сказала правду, и Трип ненавидел ее за это.

– Ты пожалеешь, – сказал он, пройдя мимо нее, и вышел из комнаты. Но перед этим он оглянулся и с холодной усмешкой добавил: – Я уничтожу Слэша и тебя вместе с ним. Тогда ты приползешь ко мне обратно, Диди, но я тебя не приму. Выходя замуж за Слэша Стайнера, ты совершаешь непоправимую ошибку. И ты пожалеешь об этом тысячу раз, а я пальцем не шевельну, чтобы тебе помочь. Ничего не сделаю. Запомни мои слова.

Слова эти прозвучали мелодраматично, но с такой неистовой злобой, что у Диди по коже пробежал холодок.

– Он грозится тебя уничтожить, – сказала она Слэшу. – И меня тоже.

– Не глупи, – ответил Слэш, – самое худшее, что может Трип сделать – это уволить меня, но мне достаточно лишь одного телефонного звонка, чтобы получить другую работу. А что касается тебя, ну, что он может сделать тебе?

Диди задумалась над этим вопросом и поняла, что Слэш прав. Трип не в состоянии сделать ей ничего дурного. Однако слова Трипа и безудержная ярость, с которой он их сказал, из памяти Диди не исчезали и казались зловещим предсказанием, омрачающим ее будущее, тем более что все вокруг продолжали твердить, какую она совершает роковую ошибку.

– Ты не потому это делаешь, нет? – спросила Диди у Слэша, так как атаки на него продолжались. Она чувствовала себя боксерской грушей, а не будущей новобрачной. Ей было горько, что никто, по-видимому, не радовался ее счастью, ее ранило, что никто, казалось, не желал ей добра и благополучия. Она задала свой вопрос робко, но испытующе, потому что эти безжалостные нападки со стороны ее семьи и Ланкомов, их уверенность в том, что его мотивы нечестны, по-прежнему расстраивали ее и, наконец, начали подтачивать уверенность в собственных чувствах.

– Не потому – что?

– Ты женишься не из-за денег? – сказала, наконец, Диди, высказав свои худшие опасения. Она едва могла смотреть ему в лицо.

– Твоя семья тебя достает, – ответил Слэш.

– Да, – согласилась Диди. – Но ты ведь меня любишь, да? Не мои деньги?

– Да, я тебя люблю, – сказал Слэш, зная, что она опять и опять хочет слышать уверения в любви, и не осуждал ее за это. Злобное отношение к их помолвке сердило Слэша, и он чувствовал себя так, словно спасает ее из логова тигров. Но он был и счастлив, что снова может заверить ее в своей любви, и притянул Диди к себе. – Но если ты хочешь, чтобы я это доказал, я готов.

– Неужели? – спросила Диди, почти умоляюще. В какой-то степени подозрения родственников оказали на нее воздействие. Ведь она тоже отчасти считала, что самое в ней привлекательное и интересное – ее деньги. И эта часть ее существа любопытствовала, просто любопытствовала, и все, а может быть, правда то, о чем все они твердят? – правда, что Слэш ее не любит? Что он любит только ее деньги?

– Я сделаю все, лишь бы ты успокоилась, – обещал Слэш и попросил адвоката фирмы Ван Тайсона принять его. У него возникла идея.

Единственным союзником Диди и Слэша был Рассел.

– Но почему же, ради всего святого, она не должна выходить за него замуж? – спрашивал Рассел, возражая не только Джойс, но и родителям и партнерам. – Слэш умен, энергичен и трудолюбив. Возможно, у него нет прошлого, но его ожидает грандиозное будущее. Диди правильно говорит.

Когда Диди сказала ему об угрозе Трипа «уничтожить» Слэша, Рассел посоветовал ей не волноваться.

– Слэш сумеет о себе позаботиться, – сказал Рассел, вспоминая, как вел себя Слэш в горящем здании фирмы. Слэш тогда не только сам спасся, но и своего друга спас. И Рассел никогда не забывал, что он тоже обязан Слэшу жизнью. И собственной – и Ланы. – Я бы не стал о нем беспокоиться.

– А относительно угрозы мне? – спросила Диди. – Трип обещал и меня уничтожить.

– Он ничего не может тебе сделать плохого, – ответил Рассел, вторя Слэшу. – А кроме того, существую я, чтобы тебя защитить, и Слэш тоже.

На той самой неделе в начале мая, когда Диди должна была выйти замуж за Трипа Ланкома, Слэш вошел в большой угловой кабинет Лютера в здании фирмы «Ланком и Дален» и закрыл за собой дверь. Он хотел выложить ему все начистоту и раз навсегда успокоить Лютера относительно себя и своих матримониальных побуждений.

– Я знаю совершенно точно, что вы обо мне думаете, – сказал Слэш, глядя старику прямо в лицо. – Вы думаете, что я из тех, кто использует в своих интересах любую возможность. Вы думаете, что я хочу жениться па Диди из-за ее денег. Но я не искатель легкой наживы и женюсь не на деньгах. И собираюсь доказать вам, что вы ошибаетесь на мой счет.

– И как же вы это предполагаете доказать? – спросил Лютер, даже не пригласив Слэша сесть. Лютеру не слишком часто, на протяжении всей его жизни, доказывали, что он не прав, и это совершенно явно сказывалось на его отношении к посетителю.

– Я не возьму и цента из денег Диди. Никогда, – сказал Слэш. Он стоял напротив Лютера, опершись на спинку одного из обтянутых кожей стульев, что предназначались для посетителей. – И это не обещание. Это факт.

– Неужели? – ответил Лютер. Он был циником и по природной склонности, и на основании жизненного опыта. Его трудно было убедить в честности намерений другого человека.

Слэш вежливо кивнул головой, словно не заметив оскорбительности вопроса.

– Я собираюсь жениться на Диди, нравится вам это или нет, – сказал он спокойно. – Я не являюсь, вопреки тому, что вы и все остальные думаете обо мне, альфонсом или охотником за приданым. Я намерен содержать Диди на свои собственные деньги. Я уже разговаривал с Ван Тайсоном и просил его подготовить письменное дополнение к трастовым документам Диди, которое предусматривает полную невозможность для меня потратить хоть один цент из ее денег.

– Стоило ли так трудиться, – сказал язвительно Лютер, но, однако, на него произвело некоторое впечатление, когда Слэш протянул через стол упомянутый документ.

– Да, конечно, стоило, – ответил Слэш, наблюдая за тем, как Лютер читает документ. – Я знаю, что вы обо мне думаете. И хочу переменить ваше мнение.

Лютер, конечно, согласился, чтобы этот пункт был внесен в условия трастового соглашения, хотя, как Слэш и предполагал, стоило ему выйти из его кабинета, Лютер тут же позвонил Ван Тайсону.

– Это условие полностью законно и правомочно? – спросил Лютер у своего адвоката. Долгий жизненный опыт убедил Лютера в том, что двойная проверка всегда себя оправдывает.

– Я сам его составил, Лютер, – ответил Ван Тайсон. – И оно абсолютно нерушимо. Слэш никогда не сможет получить ни гроша из денег Диди. Даже если она сама этого захочет. Даже если вы этого захотите.

Лютер фыркнул:

– Скорее в геенне огненной выпадет снег!

– Но даже если там действительно станет холодно, вам не придется надевать пальто, – заверил его адвокат, – дополнение абсолютно железное.

И все же обещания Слэша и его действия казались Лютеру слишком хорошими, чтобы походить на правду. Лютер, на которого обещания и благие намерения никогда не производили впечатления, все еще сомневался. Слишком уж быстро и удачно Слэш делал карьеру, и Лютер по-прежнему не доверял этому тонкому, как лезвие кинжала, сероглазому молодому человеку с верными мыслями, но с неверным подходом к их осуществлению. Лютер почти все знал, хотя Рассел никогда не рассказывал ему о Лане, о тех обстоятельствах, из-за которых Рассел принял Слэша на работу, и до сих пор не мог решить, правильный ли выбор сделал его сын. Поддаваться шантажу, даже искусному и тонкому, было опасно.

– Слова ничего не стоят, – рассуждал Лютер, рассказав Эдвине об условии. – Важны дела. Посмотрим, как он будет действовать.

В конце концов, опасаясь навсегда оттолкнуть Диди и убежденные подписью Слэша, стоящей под дополнительным условием, Далены смягчились и дали Диди свое прохладное благословение. Диди, которая никогда ничего так не желала, как теперь – выйти замуж за Слэша, буквально сияла от победы и чувства удовлетворения.

– Он меня любит. Не мои деньги, – сказала она радостно Аннет, поведав о дополнительном условии. – Я и так это знала, и вот доказательство.

VII. ЛЕПЕСТКИ

Главным событием светской жизни в начале лета была свадьба Дален и Стайнера в соборе Сент-Режис в июне 1964 года. На свадьбу были приглашены пятьсот человек, собственники старых наследственных состояний и нувориши, что символизировало обширные перемены, которые происходили в обществе. Владельцы замков на берегу Рейна и обладатели вилл во Франции произносили тосты вместе со звездами поп-музыки и модными парикмахерами. Гостей широко угощали французским шампанским и иранской черной икрой, а молодые в своей тесной компании тайком баловались марихуаной и гашишем, промышляли таблетками ЛСД и мескалина. Пит Они назначил свидание самой популярной девице. Нина Ланком, ничего не добившаяся от Пола Гвилима и то рвавшая, то вновь возобновлявшая отношения со знаменитым, иногда страдающим импотенцией кинорежиссером, ушла домой с печального вида актером по имени Марио ди Пинто, чьи родители были родом из Бронкса.

Но Диди и Слэш добились своего.

Ричард Стайнер, подобно Даленам, этот брак одобрял не совсем. Он предупреждал Слэша об опасностях, поджидающих того, кто рубит дерево не по себе, выбирая жену из гораздо более высокого слоя общества, но Слэш счел его предупреждения старомодновикторианскими. Ричард также предупреждал его о тех вполне возможных неприятностях, которые возникают, если женишься на избалованной единственной дочери, девушке, которая получала все, чего бы ей ни захотелось. Включая и Слэша.

– Достаточно одного ошибочного шага с твоей стороны, и она от тебя отделается, как отделалась от Трипа, – говорил Ричард. Ричард Стайнер работал на богачей и в окружении богачей больше двадцати лет. Ему приходилось быть жертвой их капризов и непредсказуемости, и он опасался за Слэша.

– Но Диди не такая, – ответил Слэш, удивленный не замечавшимся ранее приземленным мнением Ричарда о сильных мира сего. – А кроме того, я умею с ней управляться.

Ричарда все это не очень убеждало, но он был не настолько глуп, чтобы спорить с по уши влюбленным молодым человеком.

Несмотря на все сомнения, высказанные и затаенные, все, казалось, радовались этому браку, и все прошло первоклассно. Диди красовалась в кружевном платье от Бендела, все свадебные подарки были в коробках от Тиффани, а романтический медовый месяц молодожены собирались провести за тридевять земель, на острове Бали.

– Бали? – повторила Диди удивленно, когда Слэш сказал, что намерен увезти ее туда. – Но я там никого не знаю.

– Вот в том-то и дело, – ответил он. В Париже или Лондоне, в Риме или на Бермудах, в Акапулько или на Барбадосе обязательно встретятся друзья или друзья друзей. И Слэш и Диди станут неотъемлемой частью общества, в котором будет блистать Диди. – Я собираюсь быть твоим мужем, а не поклонником. И мы оба должны быть лидерами, а не состоять в свите. Твои друзья должны подражать нам, а не мы им.

Слэш полагал, что им надо верховодить и во всем задавать тон. Он будет делать деньги, а Диди станет законодательницей вкусов. Они молоды и красивы, умны и энергичны. У нее есть связи, у него знание жизни. Надежды Слэша восхитили Диди и воспламенили ее честолюбие, которого она за собой почти не замечала, и она полностью разделила его надежды.

На Бали было тепло, ото всего веяло чувственностью, их изумляла потрясающая красота острова. Рука об pyку Слэш и Диди бродили по деревушкам, где мастера резьбы по дереву и ювелиры продавали свои изделия. Держась за руки, они посещали экзотические, окруженные оградой домики, где религия и ритуальные церемонии были частью повседневной жизни и у каждой семьи было свое святилище. Они любовались прекрасными рисовыми полями, террасами, сбегавшими к морю, и тем, что балинезцы, и мужчины и женщины, носили длинные яркие одеяния и казались самыми грациозными в мире людьми. Они покупали метры разноцветного, сочных тонов, батика, купались в теплом море и наслаждались друг другом.

Диди, которая отважилась спать с Трипом в то время, когда благовоспитанные девушки такого себе не позволяли, думала, что раз она уже потеряла девственность, то знает все, что касается секса. Но она обнаружила, что знакома лишь с весьма стыдливыми и сдержанными привычками Трипа. Стремительный и всезнающий Слэш умел продлевать наслаждение, используя воображение и изобретательность, и Диди казалось иногда, что она умирает в экстазе.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивала она, когда к ней возвращался дар речи.

– Из книжек, – отвечал он, зажимая ей рот поцелуем.

– А сначала я была не уверена, что вообще тебе нравлюсь, – призналась Диди. Это было на рассвете. Они со Слэшем шли по склону террасы у края рисового поля. Влажный воздух дышал теплом и страстью, и мягкое, монотонное кряканье уток могло довести до безумия. Восходящее солнце только-только начинало рассеивать влажную мглу.

– Ты больше, чем нравилась мне. Просто я не хотел, чтобы ты об этом догадалась, – ответил Слэш. – Я думал, что если не буду скрывать своих чувств, ты потеряешь ко мне интерес.

– И, наверное, ты был прав, – сказала Диди, прекрасно зная, что так оно и было бы. Пока она училась, Диди пользовалась очень большим успехом, но ее всегда интересовали только юноши, которые казались к ней равнодушны. – Но когда ты успел так хорошо меня изучить?

– Инстинкт, наверное, – ответил Слэш, – я знал, что ты привыкла к обществу мужчин, похожих на Трипа. И решил, что буду противоположностью во всем.

– Но ты едва не свел меня с ума.

Он коснулся пальцем ее горла, провел по плечу и улыбнулся как искуситель.

– Вот и хорошо, – сказал он, – я снова хочу.

– Что?

– Свести тебя с ума…

– Прямо здесь? – спросила она удивленно, глядя на нежно-зеленые рисовые поля и узкие, поросшие травой проходы между ними. Невдалеке она увидела владельца уток с его треугольным флажком на бамбуковой палке.

– Здесь, – сказал он, проследив за ее взглядом, – и сейчас. – Он лизнул палец и стал медленно вращать им в ее ухе.

Но медовый месяц состоял не только из ласк в поцелуев, любовного шепота и моментов страсти. Слэш и Диди обсуждали, где они будут жить и с кем дружить, говорили о грядущих успехах, о способах завоевать расположение ее семьи и о детях.

– Будет трое или четверо, – решила Диди. Она рассказывала Слэшу, как вниманию, которое она получала, будучи единственным ребенком в семье, всегда сопутствовало разрушительное чувство собственной неполноценности оттого, что она была всего лишь девочкой в семье, где ценили только мальчиков. – Может быть, даже пять.

– Трое или четверо, – подтвердил Слэш и со смехом добавил: – Может, даже пятеро, если у меня хватит сил.

Слэш тоже страстно желал иметь детей. Он будет так любить их, думал он, так много уделять им внимания, как способен только родной отец. Он накупит им много, много игрушек, они станут учиться балету, у них будут пони и лодки, торжества по случаю дня рождения, разные походы и экскурсии. Он сумеет защитить их ото всего и от всех. Он даст им все, чего сам никогда не имел. И они с Диди согласились, что это просто удивительно, он, сирота, и она, выросшая в семье, где были отец и мать, оба чувствовали себя одинаково. Они оба были лишены нормальной жизни в детстве. Но их дети, торжественно пообещали они друг другу, узнают на собственном опыте, что значит беззаботные и счастливые детство и юность. У их детей, пообещали они друг другу, будет то, чего не было ни у кого из них: нормальное детство.

Шла вторая неделя их медового месяца, когда Диди впервые познакомилась с театральным проявлением его щедрости. Это случилось на ярмарке в Батуре.

– Гардении! Мои любимые цветы, – воскликнула Диди при виде прилавка, заваленного множеством хрупких белых утонченных цветов. Еще никогда Диди не видела такого изобилия гардений и повернулась к Слэшу.

– Купишь мне цветок? – спросила она.

– Нет, – отрезал Слэш и, прежде чем она успела возразить, сказал: – Одного мало. – Слэш повернулся к продавцу: – Мы у вас все забираем, – сказал он, подавая ему такую крупную купюру, что продавец поклонился, а потом улыбнулся.

Слэш показал Диди на ароматную груду. – Забирай, они все твои, – сказал он.

– Все до единого? – спросила изумленная Диди, все еще не зная, правильно ли она его поняла.

– Все до единого, – скомандовал Слэш.

Диди, привыкшая к тому, что ее баловали и исполняли все ее желания, зарделась от восторга. На нее произвело большое впечатление не только размах, но и спонтанность его щедрости.

– Ты бы не должен так поступать, – упрекнула она его, тем не менее восхищенная его поступком, когда они шли в гостиницу, а за ними шествовали три мальчугана, которых Слэш нанял на ярмарке, чтобы донести цветы. – Ты не должен…

Когда они вернулись к себе, Слэш рассыпал цветы по резной и пестро раскрашенной балинезской брачной кровати, которая стояла в их номере. И Диди, обнаженная, возлегла на спину, принимая их рельефные бархатистые лепестки тяжестью тела, а они наполняли всю комнату своим душным, одуряющим ароматом.

– Не надо бы тебе столько покупать, – опять сказала Диди, одурманенная запахом цветов и все еще не пришедшая в себя от экстравагантного поступка Слэша.

– Ты должна усвоить, – сказал Слэш наставительно, словно упрекая ее за то, что она была слишком рациональна, – что только шейкеры и японцы могут находить счастье в чересчур малом. Для остального человечества, включая нас, слишком много – это и есть вполне достаточно…

– Но мы действительно станем богаче Лютера? – спросила Диди, поглаживая его длинную узкую спину. Она имела в виду обещание, данное им перед их свадьбой, то, о котором она рассказала матери.

– Гораздо богаче, – ответил он, уже не в первый раз замечая, как возбуждает эту богатую женщину перспектива стать еще богаче. – Гораздо.

И Диди даже почувствовала, как по телу пробежала сладостная, жадная дрожь предвкушения. Она воображала, как было бы чудесно иметь свои собственные деньги и тратить их как хочется, и почувствовать себя, наконец, свободной от ограничительной осторожности деда и довлеющей предусмотрительности матери. Диди не сознавала этого, но как, очевидно, все бы на ее месте, усвоила миропонимание и отношение к вещам, свойственные ее семье. Для нее деньги были больше, чем просто доллары и центы, деньги были центром ее личностного самосознания. И чем больше их было у нее, тем, совершенно безотчетно, она больше себя уважала. Деньги означали ценность личности и ее самодостаточность, и это было самое для нее существенное. Большие деньги, думала Диди, могут вполне компенсировать тот факт, что она родилась девочкой.

Именно во время их медового месяца Слэш начал понимать всю тонкую иронию ситуации и причину своей почти мистической власти над Диди: нет, это не он женился из-за денег, это – она.

Но пройдет еще несколько лет, прежде чем Слэш полностью убедится в правоте своего прозрения и будет способен применить его на практике… А тем временем ой обожал Диди и постоянно удивлялся, что он, когда-то бедный мальчик, воспитанник из приюта святого Игнатия, без семьи, без всяких средств к существованию, не считая ума и энергии, действительно оказался на ней женат.

Их знакомые говорили, что он относится к ней как к богине, и они были правы.

– Я хочу, чтобы ты полюбила меня. Всем сердцем и сознанием. Телом и душой, – сказал ей Слэш в последний день их медового месяца. Их самолет сделал остановку в Сингапуре, и они сидели в саду «Раффлс отел» за только что выжатым соком из малазийских ананасов, которые считаются гораздо лучше гавайских.

– Но я тебя люблю, – сказала она, порывисто к нему наклоняясь и желая, чтобы он понял: она принадлежит ему, и только ему.

– Нет, еще не любишь, – ответил он, и его серые глаза стали очень-очень серьезны. – Сейчас ты просто от меня без ума…

Позднее, вспоминая об этом разговоре, Диди поймет, что Слэш был прав. Но в тот момент, распаленная и одурманенная жарой тропиков, сильным ароматом гардений и вспоминая романтические рассказы Сомерсета Моэма о любви в знойном, влажном климате, она решила, что это еще одна сумасбродная, обычная для Слэша выходка. И еще она думала, и тогда, и годы спустя, что все, кроме ее отца, ошиблись и что она самая счастливая женщина на свете.

Часть третья ПРИКОСНОВЕНИЕ МИДАСА 1964–1976

Он никогда не ошибался. В течение нескольких лет все чего он ни касался, превращалось в золото. Люби начинали думать, что он просто не способен ошибаться. И я так же думал. И, к сожалению, так думал он.

Артур Бозмэн

Во фраке и в белом галстуке даже биржевой брокер может заработать репутацию цивилизованного человека.

Оскар Уайлд

Но Уайлд ошибался.

Слэш Стайнер

I. СОБЛАЗНИТЕЛЬ

– Главное правило: если ты хочешь, чтобы тебя любили, полюби первый, – сказал Слэш Диди во время медового месяца, признаваясь, что он чувствовал к ней с самого начала их отношений. – Теперь я хочу, чтобы и твоя семья меня полюбила.

– И ты тоже собираешься полюбить их первый? – спросила Диди, думая о подозрительности Лютера, недовольстве Эдвины и отчаянном и горьком сопротивлении матери. Нет они не очень были способны любить, этого про них сказать нельзя.

– Ну, что касается твоей семьи, к ней первое правило не относится, – сказал Слэш со своей всепобеждающей улыбкой, – тут надо применить мое второе правило.

– А оно какое?

– А второе правило, по которому можно заставить полюбить себя, – сказал он, – это сделать людей богатыми.

Диди улыбнулась и кивнула в знак согласия. Слэш, по-видимому, очень хорошо понимал, что собой представляют ее родные.

– А как ты это собираешься сделать?

– Ну, у меня есть кое-какой опыт по этой части, – сказал он, отказываясь входить в подробности, – и одна замечательная мысль.

Один из секретов успешной карьеры Слэша состоял в умении реалистически, ясно видеть факты жизни, как бы они ни были неприятны или нелестны для самолюбия. Он знал, что семья Диди, против волн принявшая его в свое лоно, хотела бы освободиться от подозрений на его счет, и точно так же, как он уже соблазнил Диди, так теперь Слэш начал соблазнять ее родных. Он понимал, что положил этому хорошее начало дополнительным условием к трастовому соглашению.

Он знал, что Далены все еще считают его беспринципным ловкачом и охотником за легкой наживой, и искал способы развеять их сомнения относительно своих мотивов. Любовь и благие намерения, полагал он, для них недостаточно убедительны. С такими богачами, как Далены, такое не проходит.

Для таких богатых людей, как Далены, доказательством могли быть только деньги, и точно так же, как Слэш перед свадьбой обратился за помощью к Ван Тайсону, так он после свадьбы высказал свою новую идею Расселу. Он напомнил тестю, что в последние пятнадцать месяцев вклады его клиентов возросли больше, чем у кого-либо еще из служащих фирмы «Ланком и Дален».

– И я бы хотел оказать те же услуги партнерам, какие оказываю своим клиентам, – сказал Слэш Расселу. – Я бы хотел сделать их богатыми людьми.

– Но они уже богаты, – возразил Рассел.

– Богаты, но недостаточно, – ответил Слэш, прибегая к уже однажды использованному приему. Тогда с Диди он не прошел, но Слэш не сомневался, что мужчины, чье дело было – делать деньги, отреагируют на его предложение иначе.

– Вы знаете, как я действую с акциями. Предположим, «Ланком и Дален» создадут особый партнерский вклад и, предположим, я его инвестирую. По своему способу.

– Но партнеры считают тебя человеком безрассудным, – возразил Рассел.

– Мои клиенты так не считают, – напомнил ему Слэш. – Особенно когда расписываются за кругленькую сумму в платежной ведомости.

Рассел кивнул.

– Я поговорю с Младшим, – сказал он.

К концу недели был создан первый в истории фирмы партнерский инвестиционный портфель. Членами инвестиционного объединения могли быть только партнеры, и минимальный индивидуальный вклад исчислялся в сто тысяч долларов. Ни одни из партнеров не уклонился от участия, даже оба Ланкома, и Младший, и Трип. Они хоть и презирали Слэша, тем не менее знали, подобно всем прочим, как много он зарабатывает на биржевых операциях. И поэтому выписали чеки на требуемую сумму вкладов в общий Партнерский Портфель. Рассел, знавший всю глубину их неприязни к Слэшу, только удивлялся. Слэш, напротив, совершенно не был удивлен.

– Теперь мне надо сделать их богачами, – сказал он Диди.

– А ты сумеешь? – спросила она с беспокойством.

– И даже с верхом, – ответил он, и если самую малость был в этом неуверен, то Диди абсолютно ничего не заметила.

Вклад назывался Партнерским Портфелем и в соответствии с духом времени представлял собой хеджированный фонд. Приватно наблюдаемый, он был неподвластен федеральным законам, запрещающим игру на разнице между покупной и продажной стоимостью акций или продажу акций без покрытия в данный момент определенным наличием ценностей. А Слэш это себе позволял: и долги, возникающие при купле-продаже акций и передаче акций на срок, и спекуляцию на разнице стоимостей, таким образом как бы подвизаясь по обе стороны допустимого на Уолл-стрите, но при этом все же добиваясь максимальной прибыли при минимальном риске.

В июле Слэш, со свойственной ему агрессивной уверенностью в своих действиях, стал инвестировать все имеющиеся в его распоряжении средства. В итоговой месячной ведомости фонд партнеров занимал самую высокую отметку в прибылях. И так было все лето и осень.

– Для охотника за легкой наживой он чересчур щедро делится с другими своими талантами, – сказал Рассел Лютеру в конце октября. – Фирма «Ланком и Дален» наживается на Слэше гораздо больше, чем он на ней.

– Поглядим, надолго ли его хватит, – кисло заметил Лютер и прибавил, что такое безумное везение в течение четырех месяцев может быть у каждого. Старик все еще сомневался насчет Слэша и его намерений и, невзирая на то что говорил Рассел, еще не мог относиться к Слэшу с полным доверием.

Слэш соблазнял Ланкомов, не только Даленов. Он знал, как относятся к нему Младший и Трип. Но он также знал, что ему придется работать с ними в тесном сотрудничестве. Слэш знал также, что если Ланкомы и любят деньги, то они так же ценят лояльность, сдержанность и ответственность, и проявлял их сам, хотя бы внешне, в полной мере. Младший, подобно Лютеру, питал очень большие сомнения относительно бескорыстия Слэша, но ему было хорошо известно, как много денег зарабатывает он для партнеров и своих клиентов.

– Он дрянцо, – говорил Младший Трипу незадолго до Дня благодарения, пытаясь усмотреть нечто положительное в бунтовщике, которого им навязали насильно. – Но, по крайней мере, он наше дрянцо, и если его контролировать, то все будет в порядке.

Трип таким всепрощением не отличался.

– Несмотря на дополнительное условие в трастовом соглашении, несмотря на общий партнерский фонд, я все равно ему не верю, – говорил он отцу, еще уязвленный тем, как внезапно и прилюдно ему пришлось уступить Диди этому «ничтожеству». – Чем скорее мы с ним распростимся, тем будет лучше для всех нас.

Однако на людях Трип был столь же безупречно вежлив по отношению к Слэшу, как Слэш к нему. Трип даже послал Диди и Слэшу свадебный подарок: хрустальные канделябры, но сделал это не из добрых побуждений. Он отправился за подарком к Тиффани, потому что желал выглядеть благородно и положительно в глазах окружающих.

Что касается Нины, то хотя из чувства приличия она присутствовала на свадьбе, ее отношение к Диди переменилось. Она решила, что Диди, которая могла так провести Трипа, больше нельзя доверять. Нина не могла также преодолеть ощущение, что Диди предала свой класс, хотя в атмосфере шестидесятых это могло казаться смешным.

– Не знаю, как ты смог так скоро простить ее, – сказала Нина Трипу, не в состоянии понять его жеста со свадебным подарком.

Не разжимая губ, Трип улыбнулся.

– Почему же ты думаешь, что я склонен прощать кого бы то ни было? – ответил он, и его пронзительно-голубые глаза были неприветливы и холодны, словно тундра.

– Но ты же послал подарок, – напомнила Нина.

– Мне приходится работать с ним в одном офисе каждый день, – ответил Трип и переменил тему разговора.

Даже на взгляд тех, кто знал его очень хорошо, Трип, по-видимому, все простил и забыл. И только себе самому он признавался: если в данный момент он не может Слэша уничтожить, то использует его к своей выгоде.

И еще одного человека Слэш хотел соблазнить: он продолжал соблазнять ту, что стала его женой, ту, что стоила миллион долларов. Он ухаживал за ней и служил миллионной наследнице со все возраставшими страстью и рвением. Он желал, чтобы она, как он сказал ей в последний день медового месяца, полюбила его глубоко и бесповоротно. Он желал, как повторял Слэш в тысячный раз, чтобы она была вся, вся его. Сердцем и сознанием. Телом и душой.

– Я хочу, чтобы ты любила меня так же, как я тебя, – говорил он.

– Но я так и люблю, – возражала Диди.

– Недостаточно, – говорил Слэш. – Недостаточно.

Диди обнаружила, что вечно ускользающий, сводящий с ума поклонник, который доводил ее до бессонницы и слез отчаяния до свадьбы, после нее стал самым любящим, доступным и страстным мужчиной. Таинственный возлюбленный стал обожающим мужем. Слэш звонил ей по три раза на день, и Диди, привыкшая, как единственный ребенок в семье, быть в центре внимания, была просто ошеломлена его бурным и настойчивым вниманием.

– Я люблю тебя, – повторял он ей.

– Купи себе что-нибудь красивое, – приказывал он, уходя на работу, – я положил тебе в кошелек деньги.

– Встречай меня у офиса, – предлагал он, – мы поедем в Чайнатаун обедать – ты и я, вдвоем.

– Хотелось бы мне поцеловать тебя в ушко, – шептал он в трубку.

– Ты по мне скучаешь? – спрашивал он и, прежде чем она успевала ответить, говорил, как он ужасно по ней соскучился.

– Надень свои кружевные штанишки, – говорил он ей и расписывал, чем они займутся, когда он придет домой.

Он осыпал ее подарками, у него всегда был для нее какой-нибудь сюрприз. То букетик маргариток, то поздравительная телеграмма со словами «Я люблю тебя». Он принес ей лимонно-желтый дождевик, купленный на распродаже, талон па первую стрижку «сэссун». А то вдруг приобрел дюжину палочек губной помады всех оттенков от пастельно-розового до лилово-пунцового, как фуксия. Достал билеты на концерт Битлов, что, как все говорили, было очень сложно сделать, или принес купальник от Руди Гернрайха, первый «топлесс», который она надевала только в спальне, а то еще притаскивал дюжину бестселлеров от «Шпиона, пришедшего с холода» до «Каково быть еврейской мамой». Он выписал кредитную карточку на ее имя и никогда не проверял счета. А когда она выговаривала ему за экстравагантное поведение, он неизменно отвечал:

– Тебе надо привыкать к тому, что ты можешь получить все, что хочется, – так он обычно говорил, поощряя каждый ее каприз, каждое желание и только запрещая истратить хоть цент из ее собственных денег. – И это только начало, – говорил он.

Приближалось Рождество, и впервые за всю свою жизнь Слэш тоже ожидал каникул. В браке для них обоих все еще не кончился медовый месяц, однако он понимал, будучи человеком очень реалистического склада, что с фирмой «Ланком и Дален» такого медового месяца не получится. Все же отношение к нему со стороны партнеров постепенно менялось. И хотя на бирже он по-прежнему действовал своим собственным методом и произношение его также оставляло желать лучшего, его начинали, хоть и не очень охотно, уважать из-за его блестящего манипулирования с Партнерским Портфелем.

Разумеется, они ни в коем случае не прониклись к нему любовью, говорил Слэш Диди в ноябре, в тот самый день, когда самый старший из неглавных партнеров Эндрю Мэкон пригласил его впервые на ленч, но, пожалуй, с уверенностью можно сказать, что лед тронулся.

– Ты хочешь сказать, что сработало твое второе правило завоевания сердец? – спросила Диди.

– В данном случае это правило должно стать главным, – ответил Слэш со своей умопомрачительной улыбкой, и Диди поняла, что, как бы ни хотел Слэш быть принятым партнерами в их круг, он все же отчасти этих людей презирает.

Как пели в одной из своих песен «Роллинг Стоунз», «время, время было с ним». Слэш, следуя за повышающимся курсом Доу, на продаже акций по повышенной цене к концу 1964 года увеличил Партнерский Вклад на невероятную цифру – шестьдесят три процента. Своими Собственными деньгами он распоряжался еще смелее и рискованнее и заработал еще больше, поэтому он смог пообещать Диди все, что она хочет, и знал, что сумеет сдержать обещание.

– Но я хочу только тебя, – честно ответила Диди, – и полный дом детей.

Однако деньги еще никому не мешали, и понемногу, даже не сознавая этого, Диди стала привязываться к деньгам, как пьяница к вину, и человек, который их зарабатывал, тоже действовал на нее будто наркотик.

Точно так же, как Слэш самым усердным образом трудился, чтобы разбогатеть, Диди тратила все свое время, измышляя все новые способы ублажения молодого мужа. Она забросила пластинки Кола Портера и переключилась на рок-н-ролл, поменяла ночные клубы на дискотеки, сменила сдержанные, с благородными трапециевидными линиями платья на полупрозрачные одеяния секс-бомбочки. Она носила юбки мини с пальто макси, пелерины от Динела и брючные костюмы, пышные цыганские юбки и яркие цвета, которые так соответствовали кислому привкусу таблеток ЛСД. Она стала самоутверждаться в постели, наслаждаясь проснувшейся чувственностью. Она изучила и опробовала все позы любви из «Камасутры», познала оральный секс и иногда храбро отправлялась на званые обеды, не надев трусиков, потому что Слэшу нравилось, когда она вот так пышно разодета, а под юбкой ничего нет.

Быстро промчались первые месяцы брака. Слэш подсчитывал прибыли, а Диди – дни. Она с нетерпением ожидала того момента, когда сможет сказать Слэшу, что беременна и что он больше в мире не сирота. Она ожидала дня, когда скажет ему, что у него теперь есть то, чего не было никогда – его собственная семья.

II. УСПЕХ СОБЛАЗНИТЕЛЯ

Первый год после свадьбы они жили в комфортабельной, но скромной квартире на Восточной Пятьдесят пятой улице рядом с Саттон Плейс. Их любимым рестораном стал «Билли», а по воскресным дням они гуляли по широкой аллее мимо здания Объединенных Наций, а затем, сворачивая все больше к югу, знакомились с приятными улицами Мёррей Хилла, застроенными темнокирпичными домами. Затем они шли дальше, в Маленькую Индию, на Восточных Двадцатых, где угощались на обед каким-нибудь острым блюдом с карри.^[11] И затем отправлялись домой.

В то воскресенье, когда исполнился год со дня их свадьбы, Слэш с таинственным видом изменил обычный маршрут и направился в центр города. Они прошли по Первой авеню и повернули на Семьдесят пятую улицу.

– Он все еще нравится тебе? – спросил Слэш, останавливаясь перед элегантным каменным особняком между Лексингтон и началом Парк-авеню. Ставни дома были покрыты черным лаком, каменный фасад выкрашен в мягкий серый голубиный цвет.

Стекла окон были настолько прозрачны, что казалось, дрожат в воздухе. Черную лакированную дверь, оттененную белоснежными ящиками с красной геранью, обрамляла вьющаяся зелень плюща.

– Он само совершенство, – ответила Диди, вспоминая, какое волшебное впечатление этот дом всегда производил на нее. Ей казалось, что за гармоничным фасадом, за его ухоженной, аккуратно подстриженной живой изгородью и жизнь должна быть полной счастья и веселого смеха. Дом всегда казался Диди идеальным сочетанием безукоризненной элегантности, приветливости и комфорта. – А разве ты не помнишь, что я тебе рассказывала? Я всегда мечтала иметь такой дом. Каждый день на пути в школу я останавливалась и думала, какие богатые, блестящие люди должны жить в доме.

– И у тебя по-прежнему такое чувство?

– Конечно.

Не говоря ни слова, Слэш взял Диди за руку и повел ее к лакированной двери. Она вопросительно взглянула на него, и в тот же момент дверь, словно по волшебству, отворилась изнутри. Им молча поклонился дворецкий и ушел, оставив их вдвоем. В холле поставленные рядком, стояли большие терракотовые вазы с белыми гардениями. Слэш поднял Диди на руки и переступил порог.

– Ты купил этот дом? – спросила Диди, чуть не задохнувшись от волнения, и наконец начиная понимать, что Слэш опять приготовил ей один из своих роскошных сюрпризов. – Он твой?

– Да, я купил его, но он не мой, – сказал он, осторожно опуская ее с рук и целуя. – Он наш. И здесь мы будем воспитывать наших детей.

А проблема детей становилась болезненной. На шестом месяце после свадьбы Диди с радостью узнала, что беременна. Она пошла в книжный магазин фирмы «Даблди» и купила все пособия по уходу за ребенком. Она превратила лишнюю спальню в детскую и выкрасила стены в бледно-желтый цвет. Она отдала поправить и заново отделать свою собственную ивовую колыбель. Она отправилась к «Саксу» и купила весь комплект детского приданого. Она стала составлять списки имен для новорожденного и списки школ, где ребенок со временем будет учиться. Она купила коляску, измеритель роста и стерилизатор для молока.

– Этот ребенок уже снабжен лучше, чем целая армия захватчиков, – поддразнивал ее Слэш.

Диди посмеивалась, но не отрицала. Потом она отправилась в магазин Шварца и купила игрушечного медведя, панду и куклу «Рэггеди Энн», которая у нее самой была в детстве.

На десятой неделе беременности Диди проснулась рано утром, почувствовав легкие схватки. Она пошла в ванную, и со сна ей показалось, что у нее опять начались месячные. Ничего еще не понимая, она вгляделась и увидела, что это совсем не то. Она вскрикнула, потому что схватки усилились, вбежал Слэш и еле успел подхватить ее, потому что от сильной боли у нее все поплыло перед глазами и она почти потеряла сознание. Слэш позвонил Майрону Клигману, который велел немедленно везти Диди в его клинику на Восточной Девяносто третьей улице.

– Все хорошо, – сказал доктор Клигман после осмотра, когда она опять оделась и вернулась в его мягко освещенный комфортабельный кабинет. На стене, позади его стола висели картины Миро, Колдера и Роберта Индианы. На последней было написано слово «любовь».

Дорогое модернистское искусство украшало ультрасовременную дорогую медицинскую клинику.

– Хорошо? – переспросила она тупо. Что хорошего может быть в выкидыше? Диди была бледна, еле держалась на ногах и зажимала в правой руке кусок использованного влажного клинекса.

– Вы не хотели, чтобы он родился, – ответил врач. Майрон Клигман был высокий, тощий и сутулый человек. У него был спокойный голос, и он гордился тем, что всегда откровенен, но никогда не груб со своими пациентками. Его ист-сайдская клиника походила скорее на клуб, а пациентки, объединенные духом солидарности в трудном деле рождения детей, называли себя «девочками Майрона», Диди даже сказала Слэшу, что атмосфера всегда переполненной приемной напоминала ей о школьных временах.

– Но я хотела ребенка, – воскликнула Диди. – Это был мои ребенок! Мой ребенок! – сказала она и заплакала. Чувство потери было опустошающим. И оно не просто опустошало, оно вселяло равнодушие и безразличие. Она способна была ощущать только боль.

Майрон Клигман кротко покачал головой.

– У природы свои законы, – сказал он, выходя из-за стола и положив руку на плечо Диди. Он был спокойным человеком и умел утешать и, когда Диди вытерла слезы, продолжал: – Вы, наверное, думаете, что наступил конец света. Но это не так. Здоровье у вас прекрасное, и у вас со Слэшем еще будут дети.

Диди старалась улыбнуться, но смогла только кивнуть. Она не нашлась, что ответить, и, взяв сумку, поднялась, собираясь уходить.

– Скоро опять увидимся, – сказал заговорщически Майрон Клигман, – оглянуться не успеете, как забеременеете снова.

Диди опять попробовала улыбнуться, и на этот раз губы ее слегка дрогнули. Она отправилась домой и снова начала считать дни. Прошло еще шесть месяцев, и она начала недоумевать, сколько еще пройдет времени, прежде чем она успеет оглянуться.

Диди почти год устраивала и украшала свой новый дом. Она наняла молодого декоратора Дорсэя Миллера. Диди хотелось использовать батик, который они купили на Бали. Во-первых, потому, что питала к этой расписной ткани сентиментальную нежность. Во-вторых, она знала, что никто в городе еще не использовал батик в интерьере. И Диди решила наклеить его вместо обоев, а Дорсэю пришла в голову мысль накрахмалить его и покрыть лаком. В конечном итоге получилось нечто элегантно-уютное и в высшей степени изысканное. Фотография их внутреннего убранства была помещена в журнале «Вог», и заголовок гласил, что это прекрасный дом для прекрасных людей. И Дорсэй сказал Диди, что другие его клиенты тоже начинают отделывать комнаты батиком.

– Я тебе говорил, что мы станем лидерами и у нас появятся последователи, – сказал Слэш.

– Вот уж никогда не думала, что хоть кто-нибудь станет брать пример с меня, – ответила Диди, очень польщенная и взволнованная тем, что ей подражают.

Диди всегда чувствовала, что она никто, что принесла разочарование семье, не заменив умершего брата, который должен был сделать все то, на что она была не способна: унаследовать фамилию семьи, передать ее следующему поколению Даленов и умножить семейное достояние. Теперь, благодаря Слэшу, благодаря его деньгам и тому, как он заставлял ее тратить их, она тоже чувствовала, что стала кем-то, что она, хотя и женского пола, тоже идет в счет. Люди начинают ее замечать! Люди начинают ей подражать! Блестящие, шикарные люди, с которыми раньше она искала знакомства, теперь сами хотели познакомиться с ней. Да, это было опьяняющее ощущение.

На второй год замужества жизнь Диди уже шла по накатанной колее. Ее делом стало – быть женой преуспевающего человека. Все утра она проводила за телефонными разговорами, вникая в детали домашнего хозяйства, болтала с друзьями, узнавала новости, кто куда ездил и что делал, чей муж был на пути вверх и кто, наоборот, шел под гору. Потом она занималась приготовлением ленча и обеда и составляла планы на уик-энд: они предусматривали встречи с людьми, которые имели большой вес в обществе, но так, чтобы деловые интересы сочетались с удовольствием от знакомства, личные потребности не отменяли бы приятности общения.

В одиннадцать тридцать она начинала одеваться для ленча со школьными друзьями, с женами людей, которые многое значили для интересов дела, с женщинами, с которыми недавно познакомилась и которых хотела лучше узнать. После ленча она уходила покупать самые красивые платья и обдуманно выбирала подарки, чтобы нужные люди о ней не забывали. Она всегда с готовностью сообщала прессе, у кого шьет, и всегда лучезарно улыбалась для фотографов из журнала «Женская повседневная одежда», когда им удавалось запечатлеть ее выходящей из универмагов «Лафайет» и «Ла Гренуй». Она стала давать званые вечера, о которых писали в газетах, и Нина, которой хотелось почаще быть упоминаемой в хронике, помирилась с Диди.

– Я чувствую себя дурой, – сказала она и извинилась за свое прежнее поведение. Нина была белокурой красавицей в классическом ньюпортско-палм-бичевском стиле. Избегая взгляда Диди, она отвела в сторону васильковые глаза и призналась, что теперь поняла истинную причину своей недавней холодности. – Наверное, я тебе просто завидовала.

– Ты прощена, – сказала Диди, пожимая руку Нины. Диди была влюблена, и любовь делала ее великодушной. – Могу догадаться, что ты чувствовала. Слэш ведь просто замечательный. Если бы я была не я, а какая-нибудь другая женщина, я бы тоже ревновала.

Ее жизнь была просто идеальна. И Диди старалась не вспоминать о том единственном обстоятельстве, что приносило разочарование. Каждый месяц, регулярно, как по часам, приходили месячные, возвещавшие, что она не беременна.

Еще нет, упорно твердила себе Диди, но это скоро будет.

Слэш и Диди хотели стать самыми известными людьми шестидесятых годов, и их вечера были характерны для шестидесятых. Эти званые приемы, которые они давали в своем доме на Семьдесят пятой улице, были восхитительной комбинацией экстравагантности Слэша и его нежелания считаться с общепринятыми правилами и таланта Диди налаживать и поддерживать общественные связи. Диди, которая выросла, инстинктивно управляя родными, находящимися в состоянии перманентной войны, гениально использовала свое обаяние и заставляла людей поворачиваться к ней самой лучшей своей стороной.

Диди и Слэш искусно умели сочетать старые деньги с молодой энергией, юнцов-бунтовщиков со вдовами, блистающими бриллиантами, модных радикалов с «Дочерьми Американской революции» в благородных голубоватых сединах, поп-артистов с артистами-традиционалистами и привыкших повелевать автомобильных магнатов, курящих дорогие сигары, с рок-звездами, которые баловались Травкой и таблетками, носили косые челки и звенели металлическими украшениями. Еда была прекрасная, вина лучших марок, атмосфера зажигательная, сплетни захватывающими, и, разумеется, маленькие деловые советы, которые давал Слэш, всегда оказывались верными. Все замечательно проводили время, и о вечеринках Диди много рассказывали в городе. И неизбежно многие из тех, кого принимали Диди и Слэш, становились его клиентами.

– Это мои клиенты. А не фирмы «Ланком и Дален», – говорил Слэш Диди, гордясь результатами их совместных усилий. Она могла представить его нужным людям, а он умел делать так, что их вклады росли с быстротой, о которой они прежде и не мечтали. И вместе Слэш и Диди казались непобедимыми.

Руководимый точным инстинктивным чутьем, Слэш начал быстро создавать круг собственной клиентуры. Однако его клиенты были не богатые вдовы или поверенные больших семейных состояний, на которых традиционно специализировалась фирма «Ланком и Дален». Нет, Слэш имел дело с новыми деньгами, заработанными, а не унаследованными, деньгами, у которых не было прошлого, не было истории, а – иногда и чести.

Деньги, заработанные на Седьмой авеню, на шоу-бизнесе и морских перевозках, работали и зарабатывали еще большие деньги под опекой Слэша, который покупал и продавал, нарушая все установленные правила. Клиенты, приходившие к нему в офис, носили не костюмы-тройки и галстуки из чистого шелка, но джинсы, старомодные очки, хлопчатобумажные пиджаки а-ля Неру и водолазки. И среди них были не только мужчины, но попадались и юбки-мини, и даже такие, кто знал разницу между акцией обычной и акцией привилегированной.

Инвестиционная стратегия Слэша была столь же раскованна и необычна, как его клиенты. Через год его вкладчики получили сто пятьдесят процентов прибыли.

Слэш смело оперировал с небольшим количеством акций, настойчиво и упорно пришпоривал индекс. Доу, заставляя его лезть все выше и выше.

1965-й был просто мечтой биржевиков, игравших на повышение. В начале 1966 года биржевой курс достиг потрясающей отметки в 1000 пунктов. Стоимость первоначально вложенных акций Партнерского Портфеля возросла в пять раз, а собственный вклад Слэша, с которым он манипулировал еще напористей и смелей, увеличился даже больше. И когда слали поговаривать о рынке, не знающем никаких ограничений, и его застрельщиках, все приводили как пример Слэша, одного из самых молодых менеджеров на биржевом рынке.

– А ты никогда не ошибаешься? – спросила Диди. Люди вокруг начинали твердить, что ее муж гений, что он всегда действует без осечки, что его рыночное чутье безупречно. Они говорили об инстинкте Слэша на золото, о его прикосновении Мидаса.^[12] Окружающие твердили Диди, что он просто волшебник. – Ты никогда не проигрываешь?

– Это уж ты слишком, – ответил Слэш, – ведь мне платят именно за то, что я не ошибаюсь.

Он все больше и больше верил в свои деловые способности. Что же касается взаимоотношений с Диди, то Слэш еще не вполне убедился, что действительно завладел ею и заслужил право быть ее мужем, что она его действительно любит. Но он хранил свои сомнения в тайне от нее. Он даже самому себе в этом не признавался.

В конце 1965-го у Диди снова был выкидыш, но весной 1966-го, как предсказал Майрон Клигман, она опять была беременна. С самого начала Диди чувствовала, что с ней что-то неладно. Однако Слэш и доктор Клигман твердили, что у нее развилась ложная сверхчувствительность как следствие двух предыдущих неудач.

– Нет никаких оснований полагать, что беременность не нормальна, – говорил врач. Его осмотр не выявил ничего необычного, а когда все еще чего-то опасавшаяся Диди попросила сделать рентгеновский снимок, он отсоветовал, сказав, что не хочет подвергать зародыш риску облучения, тем более что не находит никаких признаков осложненной беременности.

– Все будет прекрасно, – говорил и Слэш, как всегда замечая, что во время беременности Диди становится чрезвычайно хороша. Ее кожа была особенно мягкой и бархатистой, несколько увеличившиеся соски – особенно чувствительны. Их сексуальная жизнь, всегда удовлетворявшая обоих, стала приносить еще более глубокое, тонкое и острое наслаждение.

И все же с того самого момента, как у нее прекратились месячные, у Диди было ощущение угрожавшей опасности. Она чувствовала, что с ней не все в порядке, хотя и не могла описать, что именно чувствует. Однажды утром в субботу, на одиннадцатой неделе беременности, когда они собирались на ленч в Локаст Вэлли, Диди почувствовала, как что-то словно взорвалось в низу живота. Она уронила большую дорожную сумку из парусины и закричала.

– Звони Клигману, – вот все, что она смогла сказать. Затем согнулась почти вдвое от невыносимой боли, и пот обильно заструился по ее лицу. Слэш побежал звонить.

Потом поднял ее, отнес вниз, выскочил из дома, оттолкнул с дороги соседей и завладел ожидающим их такси. Он примчал Диди к Майрону Клигману в клинику «Маунт Синай». Операция продолжалась три часа, и когда, наконец, Клигман вышел из операционной, он был бледен и руки у него дрожали.

– Все в порядке, – сказал он, – она поправится.

У Диди была внематочная беременность, сказал он, очевидно, следствие перенесенного в студенческие годы воспаления яичников.

Труба лопнула, но, по счастью, была еще ранняя стадия беременности. В противном случае, сказал Клигман, дело могло принять серьезный оборот.

– Вы хотите сказать, что она могла умереть? – спросил Слэш, и его всегда бледное лицо стало пепельно-серым.

Клигман кивнул.

В тот же день Слэш купил Диди брошь в форме гардении с огромным бриллиантом.

– Я тебя люблю, – сказал он, подавая ее Диди, и прежде чем она успела вымолвить хоть слово, он заплакал.

– Не умирай, – сказал он, ухватив ее за руку. – Не оставляй меня одного!

Он решил, что, если она умрет и покинет его навсегда, он умрет тоже. Он не сможет стать сиротой во второй раз, он просто не вынесет вторичного сиротства и брошью хотел задобрить судьбу. Если у Диди будет эта брошь, она станет ее носить, а если станет носить, то уже не умрет и не покинет его, ведь правда?

У него не было власти над смертью. Он не мог манипулировать ею как биржевым курсом. Смерть была тем, чего он боялся больше всего.

III. ПЕРВЫЙ МИЛЛИОН

Первые страницы газет заполнялись сообщениями о ястребах войны и голубях мира, черном движении и белом сопротивлении, наркотиках и движениях протеста. Однако новости на полосе, отведенной финансовым делам, тоже имели отношение к революциям, бунтам и всяческой неразберихе. Сторонники конгломерации, такие, как Джеймс Линг, Хэролд Геннен, Месьюлам Риклис и Чарлз Бладхорн, пытались вдохнуть новую жизнь в корпоративную Америку. Цепы и заработки росли с небывалой быстротой, и не знающие удержу делатели денег так же бесновались на гоночном треке сверхприбылей, как танцоры в дискотеках.

Несмотря на то что биржевой курс к концу 1966 года пошел вниз и упал до отметки 790, холдинги Слэша – «Линг-Темко-Ваут», «Литтон» и «Текстрон» были на плаву, и клиенты оставались довольны дивидендами. Дела Партнерского Портфеля тоже обстояли блестяще. В тот год в возрасте двадцати шести лет и за четыре года до поставленного самим себе срока Слэш стал владельцем полутора миллионов долларов.

– Миллион с половиной! – восклицал Пит Они. Пит знал, что дела у Слэша шли хорошо. Но не представлял, насколько хорошо. – Ну и каково это, чувствовать себя богачом?

– Не знаю. Я ведь не богат, – сказал Слэш изумленному Питу. Благодаря женитьбе и возрастающему влиянию в фирме «Ланком и Дален» Слэш теперь вращался в кругах, где миллион долларов хотя и не вызывал презрительные усмешки, но не был, однако, и такой суммой, которой стоило похваляться. И когда Слэш вспоминал, как он разглагольствовал в обществе Диди о том, что сделает свой первый миллион еще до тридцати, он морщился от чувства неловкости. Фирма «Ланком и Дален» и ее клиенты пожинали щедрые плоды проницательной биржевой политики Слэша. Блестящие операции с Партнерским Вкладом начали менять мнение старших партнеров о Слэше в его пользу. Даже несмотря на то, что Диди не вышла за Трипа, все складывалось очень хорошо, Лютер о большем и не мечтал. Рассел никогда не казался таким веселым, как сейчас: Лютер во всеуслышание похвалил его за то, что он привлек Слэша в фирму. Всю жизнь жаждавший одобрения, Рассел просто расцвел от этой похвалы. Он стал увереннее в себе, более общительным, и даже Джойс заметила эту перемену. И совершенно справедливо отнесла ее на счет Слэша.

– Я ошибалась относительно тебя, – призналась она Слэшу, – я думала, что ты развалишь семью. А ты, наоборот, крепче нас связал.

Итак, соблазнитель Слэш добился признания. Однако он не питал никаких иллюзий о причинах.

– Если покупаешь акцию за сорок долларов и продаешь за пятьдесят, уже не имеет значения, как у тебя подстрижены виски и какой ширины твои галстуки, а также то, что ты получил начальное образование в приюте святого Игнатия, – говорил Слэш Питу. – Всех интересует, сколько им накапало.

– Даже Ланкомов?

– Ланкомов особенно!

Слэшу было присуще неприятное, но выгодное для них обыкновение никогда не ошибаться, он опять оказался прав в своих маневрах. И оба Ланкома, Трип и его отец, были вынуждены хотя бы сделать вид, что изменили о нем свое мнение.

– Это необъезженный конь, – сказал Младший, переиначив более раннее свое выражение, – но это наш необъезженный конь.

– Он придает фирме заманчивость, – согласился Трип в разговоре со своими сотрудниками, зная, что они восхищаются тем, как он великодушно простил былого соперника. – И он нас обогащает.

Для Ланкомов лояльность значила немало, а Слэш был по отношению к ним лоялен. Имела значение и привлекательность фирмы для клиентов, а Слэш ее обеспечивал. Немало значило умение делать деньги, а Слэш это умел. Фирма «Ланком и Дален» была небольшой, но всегда выдающейся. Теперь, благодаря Слэшу, она была и небольшой, и выдающейся, и очень доходной.

И Трип отложил на время свое намерение уничтожить Слэша. Зачем уничтожать того, кто тебя обогащает, спрашивал себя Трип. Да, Слэш не был Даленом, поэтому Трип не видел в нем никакой угрозы себе. Уверенный, что так или иначе, но фирма все равно станет однажды его собственностью, Трип продолжал ежедневно сотрудничать со Слэшем, хвалить его на людях, а про себя решил использовать его и далее, как уже использовал со дня женитьбы Слэша на Диди. Когда Слэш перестанет приносить выгоду, говорил себе Трип, будет достаточно времени и возможностей, чтобы отделаться от него. Если, конечно, он прежде не погубит себя сам. И Трип недоумевал, сколько же Слэшу будет так неудержимо везти. И как долго он сможет вести дела совершенно без осечки.

Лютер Дален не был религиозным человеком и не верил ни во что, кроме платежных ведомостей. Видя, как Слэш вел дела своих клиентов, и находясь под впечатлением от прибылей Партнерского Вклада, Лютер тоже стал постепенно менять свое мнение о муже Диди. Тот факт, что Слэш содержал Диди и запретил ей даже касаться собственного капитала, тоже сыграл большую роль в этой перемене настроений. И Эдвина не удивилась, когда весной 1967 года Лютер сказал, что, в конце концов, Слэш Стайнер вовсе не так плох.

– И, может быть, Диди было известно о нем что-то такое, чего все остальные не заметили.

Лютер Дален выглядел на двадцать лет моложе своих семидесяти шести лет. Его прямая осанка, зоркие голубые глаза, щеточка усов, как у военного, густые волнистые белые волосы, энергичная походка и быстрые движения – все словно говорило о том, что он знает секрет, как замедлить ход времени. С 1926 года Лютер Дален каждое утро входил в свой отделанный деревянными панелями угловой кабинет в здании фирмы. Так было и в тот день, когда он спросил Слэша, не желает ли он вместе с ним в его машине поехать на работу.

– Я выезжаю в шесть тридцать, – предупредил Лютер Слэша, принявшего приглашение.

– Так поздно? – удивился Слэш.

Свои первые большие деньги Лютер сделал в большой игре на повышение в двадцатые и почти все потерял в Крахе двадцать девятого года. И этого урока он уже никогда не забывал. В тридцатые Лютер был биржевым вороном, который покупал акции и недвижимое имущество по искусственно заниженным ценам. Ко времени второй мировой войны и нового подъема экономики Лютер снова обладал значительным состоянием. А уж в пятидесятые – любил говорить он – самый последний дурак может делать деньги, а Лютер был не дурак.

Но вследствие больших финансовых потерь во времена биржевого Краха Лютер стал чрезвычайно осторожен. Он предпочитал акции старых «аристократических» компаний, хотя к середине шестидесятых эти компании уже почти сошли на нет. Лютер знал, что мог бы делать гораздо большие деньги, чем делал, он знал, что его осторожность обходится ему недешево. Он никак не участвовал в игре с обесценивавшейся заработной платой, быстрыми прибылями и многоразовыми доходами на рынке безудержного профита.

Но среди сильных сторон Лютера были присущие ему большой ум и своевременное использование возможностей. Он видел, что Слэш делает большие деньги, и не хотел, чтобы Далены оставались в стороне.

– Хочу, чтобы ты сделал кое-что и для меня, – сказал Лютер Слэшу в начале зимы 1967 года, ведя разговор на заднем сиденье своего «линкольна», направившегося на Уолл-стрит. Это в первый раз Лютер о чем-то попросил его. Слэш взглянул на него с хорошо скрытым любопытством и спокойно ждал продолжения.

– В этом году Диди исполнится двадцать пять лет, – продолжал Лютер. – И трастовый фонд станет ее собственностью. Его условия потеряют значение, и дополнительное условие – тоже. Я бы хотел, чтобы ты сам инвестировал ее фонд.

Несмотря на бурную биржевую игру на повышение, трастовый фонд Диди под опекой фирмы «Ланком и Дален» возрос всего до миллиона восьмисот тысяч долларов и только за счет процентов, потому что, выйдя замуж, Диди ни разу не сняла и цента. Она жила на деньги Слэша. Акции старых наследственных компаний, в которых был инвестирован фонд Диди, ценились не очень высоко на биржевом рынке, где теперь резвились его новые чада – «Литтоны», «Текстроны», «ИТТ» и «Галфэнд Вестернс».

– Вы, таким образом, признаете, что я женился на Диди не из-за ее денег? – ответил Слэш, великолепно балансируя на грани насмешки и наглости.

– Я просто задним умом был крепок, – ответил Лютер, не глядя на Слэша. Это была и просьба извинить, и признание своей неправоты, которое он был способен из себя выжать. – Так ты это сделаешь?

– Нет, Лютер, – ответил Слэш, в то время как автомобиль катил по Ист-Ривер-драйв. Через мощный вентилятор лимузина проникал пахнущий безнадежностью и тревогой запах Ист-Ривера. – Я уже говорил вам, что никогда не притронусь к деньгам Диди, и я всерьез это говорил.

– Но ты теперь наш, – сказал Лютер, не привыкший, чтобы ему отказывали в просьбах. – Ты – Дален.

– Спасибо, – ответил Слэш: такое признание означало, что сомнения насчет его мотивов рассеялись. – Но я действительно имел в виду то, что сказал. Ни одного пенни. Вы ведь были правы относительно меня. Я игрок. Со мной ее деньги не будут в сохранности.

Сначала Лютер решил, что Слэш отказывается из нарочитой скромности, но Слэш продолжал упорствовать, что только придавало Лютеру больше настойчивости. Не желая уступить, он всячески пытался заставить Слэша изменить решение. Он приводил ему в пример дивиденды Партнерского Портфеля. Он напомнил Слэшу, как тот был прав в конце 1966-го, когда индекс Доу понизился, а курс акций Слэша, наоборот, пошел вверх. Он взывал к гордости Слэша, к его самоуважению, к его мужней преданности, но Слэш своего решения не изменил. Это для него совершенно невозможно, отвечал он, – использовать хоть цент из денег Диди.

– Я слишком азартный игрок, – говорил он Лютеру, – а кроме того, – добавлял он, радуясь, что последнее слово в этом споре остается за ним, – я женился на Диди по любви. А не из-за денег.

И когда Диди попросила его инвестировать ее деньги, он тоже отказал. Даже когда ранней весной 1967 года она сказала Слэшу, что опять беременна и просит его распорядиться ее трастовым фондом в интересах ее и их будущего ребенка, Слэш отказал ей так же, как до этого Лютеру.

– Нет, – ответил он, – предположим, я сорвусь и потеряю деньги. Я этого никогда бы себе не простил.

– Но ты говорил, что никогда не ошибаешься, – напомнила ему Диди. – Ты говорил, что именно за это тебе и платят.

– Знаю, – ответил Слэш и все же отказал. – Всегда для всего есть первый раз. И я не хочу ошибиться в первый раз именно с твоими деньгами.

Тем не менее Диди не оставляла его в покое. Она упрашивала Слэша инвестировать ее деньги. Ведь делает он это для других. Почему же он не хочет сделать того же для нее? Диди продолжала настаивать. Слэш продолжал отказываться. Он боялся трогать деньги жены, боялся, что прикосновение Мидаса ему изменит. И вспоминал, что Ричард Стайнер говорил ему о богачах. Он тогда посмеялся над ним, но теперь чувствовал, что Ричард был прав. И не мог допустить ни единой ошибки. Он не хотел рисковать верой Диди в его способности, не хотел играть на понижение ее любви.

– Ведь ты мне никогда не простишь, если я потеряю твои деньги, – сказал ей Слэш, объясняя причину своего отказа.

– Нет, прощу, – ответила Диди.

– Нет, не простишь, – повторил Слэш, думая, что знает ее лучше, чем она себя, и желая окончить этот диалог.

Гораздо больше, чем Диди, Слэш понимал, насколько жизненно необходимы для их брака деньги. Деньги стали конвертируемой валютой на бирже их чувств, основой самоутверждения Диди, сутью и основанием их глубочайшей связи друг с другом. Они имели все возрастающее, все более важное и решающее значение. Слэш был прав тогда, во время их медового месяца, что это она вышла замуж из-за денег.

Деньги для Диди значили больше, чем даже для него.

Для него деньги были способом выбиться в люди. Для нее, благодаря семейным генам, деньги были тождественны ее «Я», ее личности, ее естеству.

– Ну, пожалуйста, Слэш, – упрашивала она его и ссылалась на то, что даже Трипу он дал возможность разбогатеть. – Ты всем делаешь состояния. Почему же не мне?

В конце концов, говорила она ему, какой смысл быть замужем за самым ловким человеком на Уоллстрите, если нельзя воспользоваться плодами этой ловкости?

IV. БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ

Их первым ребенком был мальчик. Младенец, о котором Слэш и Диди мечтали с первых же дней брака, был наследником по мужской линии, которого Далены ожидали в течение двух поколений. Они ждали четверть века, и теперь все были согласны, что столь долгое ожидание окупилось сполна.

Он родился в конце 1967 года, и его имя, выбранное Слэшем и Диди, было Рассел Ричард Стайнер. Рассел – в честь отца Диди, Ричард – в честь Ричарда Стайнера, которого Слэш всегда уважал и на словах и на деле. Такое радостное, такое торжественное событие не омрачилось и тем, что сам Ричард Стайнер умирал от рака и успел лишь недолго подержать на руках своего внука.

– Я боялась, что не смогу родить тебе ребенка, – сказала Диди, показывая Слэшу в первый раз новорожденного Расса, которого держала на руках.

– А я не боялся, – хрипло ответил Слэш: волнение перехватило ему горло. Его собственные родители бросили его. Белл и дяди Сэмми не было на свете. Доктора говорили, что Ричарду осталось жить полгода. Но у него есть Расс, он весь его, и так будет всегда. Больше он никогда не будет думать о том, что в детстве его никто не любил. Что он человек ниоткуда. Теперь он человек, у которого есть сын, он семейный человек, человек, у которого есть будущее. В конечном счете он человек, у которого все есть. Он посмотрел на Диди и с трудом сглотнул. – Я всегда знал, что ты можешь все.

Нужно ли говорить, что Лютер и Эдвина были вне себя от счастья, узнав о рождении правнука и оттого, что линия Даленов продолжилась в четвертом поколении. Рассел и Джойс дружно радовались, что они теперь дедушка и бабушка. Все трения, вся напряженность – все растворилось в волнующих разговорах и толках о Рассе, о его будущем, о том, в какой школе он будет учиться, о его несомненных талантах, грядущих свершениях и достоинствах. Расс был сыном и наследником. А Далены так опасались, что у них больше никогда его не будет, и теперь их гордость, их восторг не знали границ. Они все были согласны, что цвет волос у него даленовский, кошачьи глаза от Торнгренов, а от Слэша поджарость и длинный костяк борзой.

– Глаза кошки и туловище собаки. Бедный парень, – подытожил Слэш, не помня себя от радости. Тем не менее все были также согласны, что Расс прекрасный ребенок, которого ожидает не менее прекрасное будущее. Впервые, насколько себя помнила Диди, семейство Даленов казалось единым, а не разделенным, великодушным, а не подозрительным, доверчивым, а не осторожным. И никаких угроз развода, никаких расчетов и покупок с помощью трастовых фондов, и ни тени неверности – ничто не омрачало радость от рождения Расса, и если Рассел Старший вспоминал при этом о рождении другого ребенка, он ничем не выдал этого внешне.

Но в душе он чувствовал и вину и разочарование. Уже семь лет он искал Лану. Сначала у него была только одна возможность: телефонный номер матери Милдред. Но в 1951 году она прекратила платить за телефон, и телефонная компания не имела больше никаких сведений о Тимоти и Луизе Нил. Просматривая местные массачусетские газеты, он узнал, что родители Милдред умерли в 1951 году один за другим с промежутком в четыре месяца.

Что же касается самой Милдред, то Расселу ничего о ней не удалось узнать. Он наводил справки в Бюро записей гражданских браков штата Массачусетс, за период с 1944-го по 1966-й. К сожалению, известило его Бюро регистрации, записи от буквы «М» до «О» за годы 1943, 1944 и 1945-й погибли, когда в том крыле бюро, где они хранились, лопнули трубы. Не зная имени жениха, Рассел был вынужден прекратить поиски.

Он затем нанял специального человека, который бы просмотрел лицензии в Бюро косметологов и парикмахеров на открытие собственного дела. Но там лицензионный список сохранялся только десять лет. И записи с начала шестидесятых годов уже были уничтожены. Так что поиски Рассела кончились ничем.

Что же случилось с Ланой? Как сложилась ее жизнь, счастливо или печально? Замужем она или одинока? Есть ли у нее дети? Вспоминает ли она когда-нибудь о нем? Почему никогда больше не пыталась встретиться с ним вновь? Всего этого Рассел не знал. Он не знал, как это узнать. У него были вопросы, но не было ответов, и не оставалось ничего другого, как совсем забыть о своей второй дочери и сконцентрировать все помыслы на будущем, которое теперь наконец-то казалось таким многообещающим.

– Ты такая счастливая, Слэш тебя любит безумно, – грустно сказала Нина Диди на крестинах Расса. Нина заметила, как Слэш смотрит на Диди, как буквально не может оторваться от нее. Он вел себя скорее как любовник, чем муж, как возлюбленный, нежели супруг, который уже несколько раз отпраздновал годовщину свадьбы. – Он – идеальный муж.

Косвенно Нина давала тем самым понять, что ее муж не такой уж идеальный. Она вышла замуж за Марио ди Пинто, актера, с которым познакомилась на свадьбе Диди. Брак с Марио был заключен в очень романтической обстановке, в рассветных лучах солнца, на вершине холма, вблизи Уотч Хилл, Род-Айленд. Невеста и жених вступали в брак босые, на Нине было веревочное платье, а волосы украшал венок из цветов. Раздавались звуки цитры и декламировались отрывки из «Пророка» Халила Гибрана. Но не прошло и года после заключения брачных уз, как Нина узнала, что у Марио есть привычка воплощадь сценические страсти во внесценические интрижки. А когда она протестовала, то он и не думал ничего отрицать. Это мой способ овладения ролью, обычно объяснял он, но до Нины как-то не доходил юмор такого двусмысленного объяснения.

– Единственное, что отвлекает от тебя внимание твоего мужа – биржевой курс, – говорила Нина Диди и объясняла это тем, что Слэш – редкий человеческий экземпляр: такой сексуальный, такой обаятельный мужчина и при этом не бабник. Мужчина, способный пробуждать самое безумное желание, обладающий таким магнетизмом и так слепо, по уши, влюбленный в собственную жену.

Диди только улыбалась. А что ей оставалось делать? Нина была права.

Через пять месяцев после рождения Расса Диди снопа была беременна, а когда сыну был год и два месяца, в сентябре 1968-го Диди родила второго ребенка, девочку. Роды были трудные, и ребенка пришлось извлекать из чрева с помощью кесарева сечения.

– Вам больше нельзя иметь детей, – сказал Диди Майрон Клигман, когда она пришла к нему на консультацию, наконец выздоровев. – Учитывая прежнее воспаление яичников, внематочную беременность и трудные последние роды, я не поручусь за то, что новая беременность не будет для вас опасна.

– Но мы хотим, чтобы у нас была большая семья, – возразила Диди, уверенная, что доктор Клигман чрезмерно осторожничает.

– Нет, – твердо ответил Майрон Клигман, – это слишком опасно.

– Но мы хотели иметь, по крайней мере, троих, – сказала Диди, стараясь переубедить его. Она вся так и тянулась к нему, а глаза умоляли. – Неужели я не могу еще раз рискнуть?

– Нет, – повторил доктор Клигман. – Во всяком случае, если вы хотите, чтобы вас наблюдал я или какой-нибудь другой уважаемый врач. Ведь беременность будет угрожать не только вашему здоровью, Диди, но, возможно, и самой жизни.

Консультации с другими врачами подтвердили мнение Майрона Клигмана, и Слэш принял сторону врача.

– Достаточно с нас и двоих, – сказал он. – Я не хочу, чтобы ты рисковала здоровьем, а тем более жизнью. Ты для меня слишком много значишь.

Неохотно, уверенная, что она когда-нибудь об этом пожалеет, Диди согласилась на операцию, которая избавляла ее навсегда от возможности зачать.

Диди назвала дочку Клэр, в честь бабушки с материнской стороны, доброй, покладистой, полной женщины, которая умерла, когда Диди было десять лет. Клэр Торнгрен, Диди это хорошо помнила, умела чудесно готовить и, казалось, никогда не выходила из кухни, производя одно вкуснейшее скандинавское соление за другим, пахнущее укропом и мускатным орехом, и сдобные печенья на меду, источающие аромат кардамона. Она была женщиной простой и любящей, и это был утешительный контраст по сравнению с трудным браком родителей и их колючими отношениями со старшими Даленами. Диди страстно любила Клэр Торнгрен и была безутешна, когда она умерла. И то, что она теперь имела дочку, которую могла назвать именем любимой бабушки, ей казалось просто благословением свыше.

– И я надеялся, что будет девочка, – говорил Слэш который был в совершеннейшем восторге, что у него есть дочка, которую он станет баловать. Он часто говорил Диди, что навязчивая идея Даленов иметь обязательно мальчиков – просто смешна. То, что Лютер и Рассел с ума сходили насчет наследника по мужской линии, омрачало в конечном счете все детство Диди, заставило ее чувствовать свою неполноценность и несовершенство, а этого в ней, Слэш постоянно твердил Диди, и в помине не было. – И я хочу, чтобы девочка была точь-в-точь как ты.

К 1969 году Слэш, благодаря своим смелым, иногда почти безрассудным инвестициям, стал мультимиллионером. Он заработал в тройном размере на «Фэйрчайлд Камера», вчетверо – на «Бойз Каскад» и вдвое – инвестировав «Америкэн хоум продактс». И в то же время он стал нервничать. Инфляция росла и отбивалась от рук, как молодежь, бежавшая в Канаду, чтобы уклониться от воинской службы. В Белом доме Джонсона заменил Никсон, цены и заработная плата все возрастали, и государственный годовой бюджет, как и цифры общенационального дохода, свидетельствовал, что деловая активность начинает падать.

Как гадалка на кофейной гуще, так Слэш весь декабрь и январь, сидя в офисе, тщательно всматривался в биржевые сводки и пытался предугадать, что ему готовит будущее. Продолжалось нашествие монополий. Молодые теснили старых, подростки бунтовали против взрослых, Давид выступал против Голиафа. Поговаривали, что «Фейсти Ризонтс интернейшнл» берет верх над «Пан-Америкэн». Юная «Нортвест индастриз» наступала на пятки государственной «Гудрич Тайр энд Раббер», выскочка «Лиско», с капиталом всего в четыреста миллионов, загоняла в угол почтенный «Химический банк», стоящий девять миллиардов. Казалось, в стране работают огромные деньги и биржевая деятельность кипит ключом.

Но были и зловещие признаки: федеральное правительство, встревоженное инфляцией, ограничило денежную массу, отчего взлетели кредитные ставки. Количество акций, пущенных в оборот на всех биржах, от нью-йоркской до «ОТС», упало ниже уровня 1968 года. В связи с уменьшением обменного курса и возросших фондов зарплаты и услуг прибыли брокерских фирм застыли в прострации. Совместные фонды, владевшие кругленькими суммами общей стоимостью в пятьдесят миллиардов, то выбрасывали на рынок громадные деньги, то вновь придерживали их, наживая пятьдесят процентов ежегодных.

Но подобно Скарлет О'Хара, которая решила обо всем как следует подумать завтра, индекс Доу, по-видимому, пренебрегал негативными симптомами, принимая во внимание только положительные. Обычные акции все поднимались в цене, как это было им свойственно с начала шестидесятых годов, когда Слэш только начал работать для фирмы «Ланком и Дален». Значит, Доу будет и дальше расти? И не предвидится этому конца? – спрашивал он себя, изучая биржевой курс. Может ли быть так, чтобы прибыли только умножались? Акции кинокомпаний и трестов по уборке мусора приносили огромные дивиденды. В соответствии с духом времени все большее значение приобретали такие виды деятельности, как устройство домов для престарелых, система отдыха и развлечений, отрасли науки и медицины, занимающиеся изучением органов чувств, всякие институты похудения и диетологии.

А Слэш все сидел в офисе и ждал, и недоумевал, и беспокоился. Одно дело – держать нос по ветру и делать деньги на мусоре. Совсем другое – понимать, что хотя мусорный профит не пахнет, но опасность, опасность пахнет весьма неприятно. Как-то в понедельник, после того как Джо Намат накануне уверенно привел нью-йоркский «Джетс» к победе над балтиморским «Колтс» со счетом 16:7, Слэш тоже начал свою игру против Доу.

Он продал все: акции своих клиентов, акции Партнерского Портфеля и свои собственные. Практически за одну ночь он вместо стопроцентных инвестиций имел сто процентов наличными. Он выступил против течений, господствовавших на рынке, против общепринятых суждений, против тенденций и общего направления десятилетия. И вновь оказался в одиночестве, как прежде. Он уже почти забыл это ощущение. Оно было так же неприятно и тревожно, как то, что он испытывал в приюте святого Игнатия или у Стайнеров, когда один в комнате, ночью, он погружался в глубины кошмарных снов.

– Мне как-то не по себе, – признался он Диди, недоумевая, уж не изменил ли ему его дар Мидаса и не ошибся ли он в своих расчетах, – возможно, я запаниковал.

В ту зиму и весной Слэш начал подумывать, что сделал свою первую большую ошибку. У всех, казалось, денег было больше. И люди тратили больше, чем когда-либо прежде. В частных школах было полно заявлений о приеме, и Диди начала даже беспокоиться, удастся ли Рассу со временем поступить в колледж. Столики в дорогих ресторанах можно было заказать лишь за огромную цену, и стояла большая очередь за получением новой марки «мерседеса». В то лето столько людей проводило каникулы в Европе, что самолеты в аэропорте Джона Кеннеди часами ожидали чистой полосы, чтобы взлететь или приземлиться. А Доу продолжал все расти и в мае достиг отметки 970 – это на несколько пунктов ниже той исторической высоты, которую он набрал в январе 1966 года.

– Я потерял миллионы долларов, – говорил Слэш Диди, подсчитывая убытки, понесенные от продажи акций. – Ты, наверное, теперь радуешься, что я не согласился инвестировать для тебя твои деньги?

– Нет, – ответила, соблюдая лояльность, Диди, – я уверена, что ты поступаешь правильно. Наберись терпения.

Диди пыталась подбодрить Слэша, когда его уверенность в себе начала ослабевать. Тем временем индекс Доу все поднимался, но Слэшу от этого ничего не перепадало. Он чувствовал себя как девушка на танцах, которую никто не приглашает, и Трип с Младшим уже по секрету обменивались многозначительными усмешками – наконец, мол, и Слэш просчитался. Прежде обожавшие его клиенты теперь раздражались и выражали беспокойство.

– Сегодня во время ленча Майкл сказал, что подумывает передать недвижимое имущество Хемердинга в ведение «Эвери, Лансинг». Он недоволен результатами последнего квартала, – сказал Младший Трипу. Майкл был Майкл де Ронэ из «Метробанка». А «Эвери, Лансинг» один из ближайших соперников фирмы «Ланком и Дален». На протяжении многих лет солидные счета из «Метробанка» и Трастового департамента были в распоряжении фирмы «Ланком и Дален».

– Я попросил Майкла подождать и напомнил, что в нашей фирме не один Слэш занимается акциями.

Эндрю Мэкон тоже довольно сильно взволновался, когда давнишний клиент, Фредди Данбертон, сказал, что намерен перевести трастовые счета внуков в другую инвестиционную фирму.

– Господи Иисусе, ведь еще отец Фредди Данбертона был одним из первых клиентов фирмы «Ланком и Дален», – сказал Энди, и его дед-морозовский нос покраснел еще больше. Он сидел у Слэша в кабинете и нудил под впечатлением только что состоявшегося разговора со своим приятелем Фредди.

– Ведь и другие клиенты утратят к нам доверие, если Фредди переведет от нас счета.

– Я не могу упрекать вас за беспокойство, – ответил Слэш старшему партнеру, – я сам беспокоюсь. Я не привык ошибаться.

Слэш уже подумывал, а не начать ли опять покупать акции, – но – что было для него нехарактерно – заколебался. Ведь негативные симптомы на рынке, которые все слепо игнорировали, никуда не делись и, как полагал Слэш, были все так же зловещи. Правда, он начал считать себя Кассандрой, обреченной, как известно, на то, чтобы к ее прорицаниям никто не прислушивался. Затем он вспоминал, что в конечном счете Кассандра все-таки оказалась права. Хотя он-то, похоже, ошибся.

Тем не менее в мае, закусив удила, Слэш предпринял самый рискованный шаг в своей игре. Пришпорив волю, он выбросил на рынок то, чего не имел. Стал продавать в интересах клиентов Партнерского Портфеля и своих собственных акции, которыми не располагал. Изо дня в день он горбился над своим «Квотроном», отстукивавшим ленту с биржевым курсом. Тысячу раз на дню паниковал, но тысячу и один раз опять обретал уверенность в себе и своих действиях. И его смелость, наконец, была вознаграждена. В июне главный показатель достиг самой высокой отметки – восьми с половиной процентов, и затем индекс Доу начал соскальзывать с обретенной высоты.

– Техническая накладка, – говорили законодатели рынка.

– Черта с два – накладка, – отвечал Слэш, внезапно вновь поверивший в свою звезду.

К июлю индекс Доу снизился до 800 пунктов. Акции «Транзитрона», которые в начале декады продавались по шестьдесят долларов за штуку, упали до десяти. «Нэшнл дженерал» снизил свой рейтинг с 66 до 35, «Литтон» – со 100 до 50, «Фэйрчайлд Камера» – с 88 до 52.

– Никто не говорит о крушении, но происходит именно это, – сказал Слэш.

А сам он, его клиенты и партнеры фирмы теперь были богаче, чем прежде. Они сумели сделать деньги, сыграв и на повышении, и на понижении.

– Ты когда-нибудь ошибаешься? – спрашивали его теперь уже не одна Диди, а, наверное, человек сто.

– Конечно, – отвечал Слэш, но он уже сам в это не верил.

К концу 1970 года в ходу было слово «рецессия», и старая гвардия переживала большие неудачи. Индекс! Доу-Джонса упал ниже 650 пунктов, и Пенсильванский центральный банк объявил себя банкротом, что потрясло всю экономику страны. Была близка к разорению «Хейден Стоун», одна из старейших, наиболее престижных фирм, надежно обеспечивающих сохранность вкладов, в которой так много процентов заработал старый Джо Кеннеди. Люди толковали о пришествии Судного дня. Люди испытывали страх. Но они поняли, что Слэш один из немногих, кто видел и прочел надпись на пиру Валтасара.^[13] Его клиенты были в безопасности, и их огромные доходы не потерпели никаких убытков. Собственный доход Слэша был тоже надежно защищен, и с какими бы оговорками люди раньше ни относились к биржевой политике Слэша, теперь сомнения, по-видимому, испарились совершенно.

– В 1929-м я не понял, к чему идет дело, – сказал Лютер, поздравляя Слэша с умением предвидеть и проявлять решительность. – А ты усмотрел. Ты понимал, что к чему.

– Да, у тебя есть башка на плечах, не то что у меня, – признался Эндрю Мэкон, рассказав, что, хотя у него хватило разумения продать акции, он не выдержал и снова их купил и сейчас остался на бобах.

– Я знала, что ты поступаешь правильно, – говорила Диди. Она знала также, что все ее друзья с тревогой взирают на то, как истощаются их вклады. Ее богатые друзья стали разговаривать как бедняки. Но Слэш был в полной безопасности. И если бы Слэш занимался ее трастовым фондом, понимала Диди, то и она бы всегда была в безопасности и еще больше разбогатела. И больше, чем когда-либо прежде, Диди хотела, чтобы Слэш инвестировал ее деньги. И решительнее, чем когда-либо раньше, Слэш, невзирая на просьбы, отказывался это сделать.

В глубине души он все еще не совсем верил в то, что мальчик-сирота из приюта святого Игнатия сумел окончательно завоевать принцессу с Парк-авеню. Он не хотел подвергать деньги Диди и малейшему риску, и не только ее деньги, но и ее чувство к нему. Он помнил, что говорил ему Ричард Стайнер, и хотя всячески в душе оспаривал его, однако некая частица его существа всегда была на страже, всегда чего-то опасалась. Один неверный шаг, боялся Слэш, и Диди вновь отринет его в ту область небытия, откуда он возник.

Поздравляли даже Ланкомы. И отец и сын осыпали Слэша комплиментами за его знание рынка и своевременное чутье. И впервые с тех пор, как он стал работать на фирму, ему была предоставлена полная свобода действий.

– Что бы вы ни затеяли, какое бы ни избрали направление, – сказал Трип Слэшу, и его широко распростертые руки символизировали безграничную поддержку всем новым начинаниям Слэша, – фирма «Ланком И Дален» вас поддерживает. На все сто процентов.

Казалось, что и на этом, самом трудном участке взаимоотношений соблазнитель Слэш одержал полную победу.

Начиналось новое десятилетие, медведи выгоняли быков с их облюбованных биржевых пастбищ, Доу низринулся, как камень, вниз и, наконец, остановился на отметке 631. Цена золота упала ниже официального курса тридцать пять долларов за унцию. Брокерские фирмы влачили жалкое существование, совместные фонды были вытеснены из обращения, кредитные ставки над денежные займы возросли, спираль инфляции вышла из-под контроля.

Слэш все предвидел и понимал, что в этой кризисной обстановке можно сделать большие деньги. Он чувствовал, что в воздухе пахнет деньгами. А кроме того, теперь он был не только обожающим мужем, но и отцом двоих детей, которые значили для него все.

И как охотник в опасных джунглях, Слэш преследовал своего зверя по пятам. Он изучал страницы журнала «Бэррон», учитывал все слухи на Уолл-стрите, пускал в дело все обрывки разговоров, подслушанные на вечерах, вникал во все сводки о полученных прибылях и понесенных убытках, определял заказы, тенденции, пристрастия, взлеты и падения. Семидесятые приветственно взмахнули рукой, величайшие успехи Слэша были еще впереди. Их корни уходили в прошлое, в его одинокое детство и в дружбу с одним из его старейших приятелей, с человеком, которому он когда-то спас жизнь.

V. ДИОР БИРЖИ

В Пите Они не было ничего такого, что обещало бы выдающийся успех. В детстве он был толстым ребенком, в юности – костлявым подростком. Его школьные отметки были самого разнообразного свойства – от отличных до провальных. Он был настолько близорук, что плохо видел даже в очках со стеклами толщиной в полсантиметра, и поэтому не мог похвастаться успехами в спорте. Что касается музыкальных занятий, то ему медведь на ухо наступил. К числу его плюсов относилась чрезвычайная представительность, он умел подать себя и во время подписки на «Ист Медоу хай скул мэгэзин», продал больше экземпляров, чем кто-либо другой. Он также с ума сходил по девушкам. К 1965 году, когда Слэш уже год как был женат и начал зарабатывать деньги для фирмы «Ланком и Дален», Пита уволили с его третьего места работы, на этот раз из банка. Как в детстве, ему по-прежнему не везло.

– Они правильно сделали, что меня уволили, – признался Пит в разговоре со Слэшем, – ненавижу банки, банкиров и банковское дело, я только вредничаю там.

– А что же тебе нравится? – спросил Слэш.

– Мне нравятся красивые женщины, – ответил Пит. В своем колледже «Ист Медоу» он прославился самой замечательной коллекцией иллюстраций хорошеньких девушек, которые он вырезал из журналов и пришпиливал к стенке, ни у кого в колледже не было коллекции больше и лучше. – И еще мне нравится, когда много денег, – прибавил он, вдохновленный успехом Слэша.

– Тогда как насчет того, чтобы заняться косметическим бизнесом? – спросил Слэш, который всегда отличался реалистическим подходом к достижению цели. Департамент по изучению рынка при фирме «Ланком и Дален» на днях рекомендовал вкладывать деньги в акции косметических средств и салонов с хорошей перспективой заработать на бурно растущем молодежном спросе. – Денег там полно, и красивых женщин тоже.

– А действительно, в этом же не может быть ничего плохого! – ответил Пит, еще не имевший удовольствия быть знакомым с Леоном Марксом.

Слэш сделал несколько нужных телефонных звонков, и Питу Они предоставили работу в косметической фирме «Маркс и Маркс». Эта фирма, под контролем которой находились все парикмахерские салоны больших универмагов, имела также косметическое отделение, которое продавало по сходной цене несколько видов губной помады, румяна, тени для век и лак для ногтей в аптечных киосках, мелких лавочках и в супермаркетах. Пит занимался маркетингом. Маркетинг, как он быстро распознал, – это искусство продавать людям товар, независимо от того, нужен он им или нет. Он также усвоил, что основатель фирмы Леон Маркс считает маркетинг мотором всего своего дела, словно не собака виляла хвостом, а хвост – собакой.

Маркетинг, как значилось в десяти заповедях Леона Маркса, – это то, что контролирует рекламу, продвижение товаров, продажу, их упаковку на фабрике и даже их производство. Леон, мастер меткого словца, говорил: как можно делать доллары, если затраты на производство товара слишком велики, или он не попадает на полки магазинов ко времени каникул, или покупатели предпочитают данному товару что-нибудь другое?

И Пит, который вроде ни к чему не был способен, нашел точку приложения своей энергии и умению. Он нащупал золотую жилу: у него было психологическое понимание того, чего хочет женщина.

К 1969 году, когда Слэш стал главным добытчиком прибылей для фирмы «Ланком и Дален», Пит был уже заместителем Леона и вице-президентом фирмы, ответственным за маркетинг. Это заслугой Пита было производство ночного крема «Би поллен», губной помады и теней с золотым блеском, не осыпающегося лака ярких тонов и перламутровых карандашей для век, цвета фуксии, сапфира, изумруда, лимона, померанца и малины. Он был также ответствен за те большие прибыли, которые эти нововведения принесли фирме.

Чем больше Пит добивался успеха, тем все больше старался подражать Слэшу. Он стригся у того же парикмахера, шил костюмы у того же портного, пользовался услугами того же бухгалтера, адвоката и агента по продаже «мерседесов». Дерматолог Диди свел у него с лица следы былых угрей, и окулист Слэша подобрал ему контактные линзы. Хотя Пит стал в фирме ключевой фигурой, человеком, который всегда мог найти выход из любого положения, эта гадина Леон Маркс все время ему припоминал, как он пришел в первый день на работу в ярко-зеленом пиджаке с простроченными лацканами и напомаженным коком.

– Леону требуются деньги, – сказал Пит Слэшу в 1970 году, как раз тогда, когда Слэш продал все акции и сидел на куче денег, не зная, что с ними делать. – Косметическое дело дает сверхприбыли, и Леон хочет выстроить еще одну фабрику, и если бы ты помог с финансированием, ты на этом заработал бы целое состояние.

И Слэш купил сто тысяч акций фирмы «Маркс и Маркс» по рыночной цене четыре доллара за акцию для себя и своих клиентов. И договорился с фирмой «Ланком и Дален» («Мы вас поддержим на все сто процентов», – повторил ему Трип) о том, что она даст в долг Леону Марксу миллион долларов.

Через восемь месяцев, пришпоривая все более оседающий курс, акция стоила уж шесть долларов, и соответственно инвестиционный вклад Слэша с четырехсот тысяч поднялся до шестисот. Дела шли почти так же хорошо, как в начале шестидесятых на рынке неограниченных возможностей, но прибыль в поствьетнамских инфляционных долларах напоминала собой как бы взбитые сливки – вкусно, но мало, впечатляюще, но эфемерно, соблазнительно, однако быстро исчезает.

И Слэш пожаловался Диди, что у него такое чувство, будто он занимается бегом на месте.

– Семидесятые на дворе, – говорил он под впечатлением от собственных грандиозных замыслов, – а я все еще играю по правилам шестидесятых. Я слишком консервативен, слишком считаюсь с условностями. В следующий раз я куплю, к черту, целую компанию.

То же самое он сказал и Трипу, и опять Трип повторил, что говорил прежде:

– Не забывайте, Слэш. Вы наш парень. Делайте все, что хотите, мы вас поддержим. На все сто процентов.

Вторая компания, в которую Слэш вложил деньги, занималась продукцией, готовой к употреблению. Ее назвали «хот догс»! И то, чем торговала компания, пользовалось всеамериканским, абсолютно беспрепятственным, всеобщим спросом. Покупатели свою булочку с сосиской могли получить с запеченным сыром, кетчупом, кусочками бекона и просто без ничего, а также купить при этом бутылку кока-колы, пакетик жареного картофеля, и все было хорошего качества, быстро приготовлено, дешево и вкусно. Маленькая сеть киосков возникла сначала в городе Феникс, затем распространилась по всему Юго-Западу и в некоторых городах пользовалась большим успехом, чем «Макдоналдс».

Впервые Слэш узнал об этой компании, когда Диди взяла его с собой в Санта-Фе, где, вдохновленная примером Миллисент Роджерс, наследницы «Стандард Ойл» и законодательницы стиля тридцатых годов, она покупала индейские, серебряные и черепаховые, украшения. Обратив внимание на красно-белые полосатые киоски, где продавались «хот догс», и на множество припаркованных перед ними автомобилей, Слэш почувствовал благоприятную финансовую возможность.

Акции продавались только в провинции, и их подлинная стоимость явно недооценивалась. В конце 1971 года Слэш начал покупать их по шесть, затем по шесть с половиной долларов. Когда у него было семнадцать процентов всего пакета, которым владела фирма, ее основатель, бывший хозяин цирка, побоявшись, что Слэш вытеснит его с президентского места в компании, которую он основал, предложил выкупить акции по девять долларов за штуку. Слэш нажил два с четвертью миллиона, и даже в условиях инфляции такую прибыль нельзя было назвать «взбитыми сливками».

Слэш сделал открытие, что вовсе не обязательно покупать компанию, чтобы получать сверхприбыли. Достаточно сделать вид, что он собирается ее купить. Он был прав, когда говорил, что на Уолл-стрите нет правил игры и все, что требуется от игрока – создавать их по ходу действия. Когда-то его слова считались кощунством. Теперь они казались пророчеством.

– В моде абсолютно все, – сказал Слэш репортеру из журнала «Бэррон», объясняя недавнее изменение в своей инвестиционной стратегии, – и я следую моде, и дело с концом.

– Вы ей следуете или ее создаете? – спросил репортер. В ответ Слэш одарил его сокрушительной, многозначительной, загадочной улыбкой, и репортер озаглавил свое интервью «Диор биржи».

Слэш быстро отвернулся от прибылей, связанных с недвижимым имуществом, и воротил рынка, которые помогали ему наживать деньги в шестидесятые годы, и направил внимание на мелкие, с небольшим оборотом, компании, которых выискивал его тщательно подобранный и фанатически ему преданный штат помощников из восьми человек во главе с Артуром Бозмэном. Слэш стал скупать акции большими партиями, и в страхе, что он возьмет над ними верх, администрация компаний предпочитала выкупать акции у Слэша по более высокой цене, чем он платил за них.

В 1973 году еще три компании, «Электрикс» – производитель домашней машинерии, «Уиллс» – компания по прокату автомобилей и «Малый мир» – туристическое снаряжение, откупились от него таким образом. Все это делалось на строго законных основаниях, и акционеры были ему признательны, что дивиденды повышались и прибыли гарантировались. Казалось, Слэш нашел неистощимый золотой источник, и Трип теперь считал, что это он открыл Слэша и является его главной опорой.

– Мы всегда с тобой, – говорил он, обнимая его за талию и осведомляясь, не желает ли он стать кандидатом в члены клуба «Никербокер».

– Знаю, – отвечал, смеясь, Слэш и вступил в клуб, а Трип уже в десятый раз повторил:

– Мы с тобой на все сто процентов.

– Я уже не просто делаю деньги, – сказал Слэш Диди, и в голосе его звучали и самодовольство и радость от сознания своего могущества. – Я создаю будущее. Я создаю его для Расса. И для Клэр тоже.

Слэш, выросший в сиротском приюте, теперь начал мыслить как основатель династии. Он делал деньги – для Расса и Клэр. Он поддерживал знакомство с нужными людьми – для Расса и Клэр. Он превращался из аутсайдера в нужного человека – для Расса и Клэр. Человек, который некогда думал только о настоящем, теперь влюбился в будущее.

– «Вчера» – это путы на ногах, – говорил он Диди. «Сегодня» – представляет интерес, но я живу для Будущего.

Завтра, знала Диди, должно было воплотить в действительность его мечты о будущем детей, и особенно Расса, который станет его наследником, партнером, продолжателем, его защитником от козней судьбы.

Слэшу не только предлагали членство в клубе. Благодаря стараниям Диди он теперь выглядел и действовал так, словно имел на это членство прирожденное право. Благодаря Диди Слэш утратил вид вечно беспокойного, чующего подвох, готового на все голодного чужака.

Благодаря Диди его дешевые, купленные на распродаже на Нижней Пятой авеню костюмы уступили место вручную изготовленным дорогим изделиям элегантного портного с Пятьдесят седьмой улицы. Благодаря Диди его рубашки выписывались из Лондона, а обувь из Милана. Даже Эмили Пост, блюстительница этикета, теперь благодаря Диди одобрила бы его манеры за столом. Он мог с апломбом прочитать меню во французском ресторане или программу благотворительного гала-концерта. Его все еще недостаточно отшлифованная грубоватая речь, типичная для ньюйоркца, только усиливала его обаяние.

– Не вздумай тут ничего улучшать, – предупредила его Диди, когда он стал подумывать, а не пойти ли ему к специалисту, ставящему правильное произношение, но одно дело выглядеть как все, и совсем другое – говорить как все.

И Диди, с ее удивительно тонким чутьем стиля и соответствия положению, была совершенно права. Она инстинктивно понимала разницу между обыкновенным совершенством и обаятельной недостаточностью.

В начале 1974 года, в ознаменование десятой годовщины их брака, Слэш купил три верхних этажа в доме 735 на Парк-авеню. Апартаменты, первоначально выстроенные для королевы косметического бизнеса сороковых годов, состояли из тридцати комнат, включая специальную комнату для столового серебра, полностью оснащенный гимнастический зал и зал для танцев. Но что самое главное – они были двумя этажами выше и на один этаж больше, чем двойное помещение, которое занимали Люстер с Эдвиной, Рассел и Джойс.

– Имеет вид, – сказала Нина, после того как Слэш провел ее по всей квартире, продемонстрировав ее достоинства. Она и Марио все еще жили в неказистой квартирке в Челси. Нина охотно бы тратила свои деньги на домашнее устройство, но взрывной итальянский темперамент Марио не позволял ему брать деньги у женщины, тем более что он жил в ожидании роли, которая его прославит. Нина, обитая в доме без лифта, ежедневно вынужденная одолевать лестницу и сражаться с гордым, но неверным артистом, даже и не пыталась скрыть зависть, снова задавая себе вопрос: почему же Диди достаются только земные блага и жизненные удачи?

– Не так плохо для сироты из приюта святого Игнатия, – сказал Слэш. Он старался говорить небрежным тоном, но не мог скрыть чувство обуревавшей его гордости при виде своего великолепного приобретения. Эта гордость питалась такой жаждой денег, таким неукротимым честолюбием, что Нина, стоя с ним рядом на двадцатом этаже здания, с которого открывался великолепный вид на Манхэттен, была почти что наэлектризована их силой.

– А это символично, то, что ваша квартира расположена выше, чем лютеровская? – спросила она.

– У вас по-прежнему на первом месте подсознание? – поддразнил ее Слэш. Его серые глаза улыбались, но цвет их напомнил Нине о чистейшей стали, острой, закаленной и, конечно, чуточку опасной. Он, подумала Нина, один из самых магнетически притягательных мужчин, с которыми она была знакома, и она также не могла не думать, как этот напор и энергия проявляют себя в постели.

– Нет, вы отвечайте на вопрос, – настаивала Нина.

– Ну, скажем так, – ответил Слэш, подходя к окну, и, взглянув вниз на город, в буквальном смысле слова вобрал его в единый взгляд, – я этого не отрицаю.

Далены, подобно англичанам, не любили иметь дело с эмоциями. Чувство они выражали через церемониал, а любовь с помощью денег.

Кончался 1974 год, и в день своего восьмидесятилетия, во время торжественного приема, Лютер, все еще по-военному прямой, с еще густыми белоснежными волосами и щеточкой усов, отвел Рассела в сторону и возвестил, что, хотя он не планирует умирать в ближайшем будущем, он тем не менее переговорил с Ван Тайсоном о своем завещании и дал распоряжения по недвижимому имуществу. Как все богатые люди, Лютер боялся налогов на наследство. Делая ценные прижизненные пожертвования, можно было, конечно, избежать тяжелого налогового кровопускания и сохранить даленовский капитал для будущих поколений.

– Всю жизнь я работал, чтобы создать достояние фирмы, – сказал он Расселу, – и не хочу, чтобы золотоискатели из Налогового управления покончили с ним после того, как я отдам концы.

С этим заявлением он вручил Расселу сертификаты на пятьдесят процентов акций всего портфеля фирмы «Ланком и Дален». Так даленовская половина капитала была переведена на имя Рассела. Без всяких проволочек, трастовых условий, замысловатых правовых закорючек, без всяких «если», «и» и «но». Одна половина всего достояния фирмы принадлежала теперь Расселу.

– Все теперь твое, – сказал старик своим по-прежнему молодым, звучным голосом и улыбнулся. – И, надеюсь, ради Бога нашего Иисуса Христа, ты не уволишь меня сию же минуту.

– Не уволю, если ты по-прежнему будешь приходить на работу вовремя, – ответил Рассел, удержавшись от улыбки и самым строгим тоном, – и перестанешь красть вырезки из газет.

Лютер опять улыбнулся, и на том церемония окончилась. Лютеру исполнилось восемьдесят. Расселу было пятьдесят семь. Обмен шутливыми репликами свидетельствовал больше, чем что-либо иное, что отец и сын все-таки любят друг друга.

Прямая передача даленовских акций от одного поколения следующему была также завершающим штрихом, символизирующим окончательное принятие Слэша в лоно семьи. Давние угрозы Лютера лишить Диди наследства были, таким образом, совершенно преданы забвению. Прежние намерения Лютера сделать наследство Диди абсолютно для нее недоступным тоже были забыты. После смери Рассела, давал понять Лютер, весь даленовский портфель акций унаследует Диди, и Слэш сумеет о нем позаботиться. А на смену Слэшу придет Расс.

– И всегда будет даленовский наследник в фирме «Ланком и Дален», – сказал Лютер Слэшу, улыбаясь, что случалось с ним не часто.

– Даже если он будет носить фамилию Стайнер, – ответил Слэш, отвечая на его улыбку своей патентованной, фирменной, со знаком «копирайт» насмешливой улыбкой.

Слэш прекрасно понимал, что означает эта передача портфеля. Она означала, что Лютер наконец считает Слэша одним из семьи. Это означало, что все сомнения погребены и что больше никого не надо соблазнять. Теперь Далены признали Слэша своим. И даже Ланкомы, по-видимому, против этого не возражали.

VI. ПРИКОСНОВЕНИЕ МИДАСА

В конце 1974 года, склочного года Уотергейта, года партийных распрей и огромных нефтяных прибылей, Младший Ланком официально предложил Слэшу полноправный партнерский статус в фирме «Ланком и Дален». Слэш, которому недавно исполнилось тридцать, был самый молодой из тех, кого удостаивали такой чести. К изумлению Младшего, Слэш предложение отверг.

– Я чужак, – сказал он потрясенному Младшему. – И я хочу следовать своим путем.

– Но чего же вы тогда хотите? – спросил Младший. Он знал, что Слэша осыпают самыми заманчивыми предложениями на всем протяжении Уолл-стрита. С бизнесом, за исключением нефтяного, дела обстояли скверно. Индекс Доу крутился вокруг отметки 660, инфляция вздувала цены, и мировая экономика в своем поступательном движении сбавила скорость чуть ли не до нуля. Слэш, с его рискованной биржевой стратегией и захватывающими дух прибылями, преуспевал, однако, больше, чем когда-либо, и Младший желал его совсем осчастливить. Он хотел удержать его в фирме «Ланком и Дален» и готов был предоставить ему почти все, что тот пожелает, в том числе и партнерство, только бы он остался. Но Слэш отверг предложение. И Трип тоже терялся в догадках, что у Слэша на уме: чего этот ловкий ублюдок желает? Ключи от врат царства?

– Я не хочу погрязнуть в будничной суете, – объяснил Слэш, развивая свои планы на будущее. Он желал сконцентрировать время и всю энергию на крупных сделках. Он хотел отказаться вести дела клиентов. Он хотел передать Партнерский Портфель в ведение Инвестиционного комитета. – Я хочу идти туда, куда зовет меня мой нос.

– Но если таково ваше желание, то пожалуйста, – сказал Младший с облегчением: требования Слэша оказались очень скромными. – Только помните, что мы вас поддерживаем всецело, – прибавил Младший, предвкушая будущие прибыли, которые и дальше, очевидно, станут изливаться щедрым потоком. – Не забывайте об этом и не тушуйтесь. – Точно так же, как Далены, в конце концов, приняли Слэша, так и Ланкомы теперь его признали вполне. Его жалованье, премии и поощрения были те же, что у Трипа, его деловой кабинет, рядом с лютеровским, был того же размера, что и триповский, расположенный рядом с кабинетом Младшего. Наблюдательные люди с Уолл-стрита начинали подумывать: а не слишком ли фирма «Ланком и Дален» мала для двух таких дельцов, как Трип и Слэш. Конферансье в «Соломон Бразерс» стали предпочитать польским и итальянским байкам всякие забавные штучки насчет сына-наследника и зятя-примака.

Для большинства людей партнерство в фирме, расположенной на Уолл-стрите, было чем-то вроде Священного Грааля, лицензией на печатание денег, билетом к вершинам власти и престижа, доказательством наличия мозгов и таланта и, наконец, символом всеобщего признания, которое могла доставить только успешная карьера на Уолл-стрите. Большинство трудились, как рабы на галерах, изворачивались, мошенничали, лгали, унижались до потери сознания, только чтобы добиться партнерства. Большинство продали бы мать в рабство, а в придачу отца, только ради партнерства. Большинство ползали на брюхе, потели, интриговали, злобствовали и доводили себя до полного нервного истощения другими способами в надежде добиться партнерства. Для большинства стать партнером на Уолл-стрит было пределом мечтаний и венцом карьеры. Это означало стать настоящим мужчиной, вождем племени, человеком, который «имеет», и победителем. Но Слэш к этому большинству не относился.

За годы службы в фирме «Ланком и Дален» Слэш узнал, что партнеры должны держать все свои ценности в общем партнерском пуле. Таким образом, хотя по документам они были людьми богатыми, они не имели прямого доступа к собственным деньгам. Когда партнер хотел сделать какое-нибудь солидное приобретение – например, купить дом или квартиру, – он должен был просить у Совета партнеров позволения снять со счета определенную сумму. И Слэшу было противно видеть, как пятидесятилетние люди просили разрешения получить собственные средства, словно мальчишки, выпрашивающие у родителей немного полагающихся им карманных денег. Нет, партнерство Слэша не интересовало. И не интересовало никогда. А что его интересовало, и с того самого вечера, когда он впервые переступил порог фирмы «Ланком и Дален», – так это сама фирма, вся целиком. Он хотел завладеть ею один, чтобы потом ею владел Расс.

– Ни Лютер, ни Младший не вечны, а твой отец всегда говорил, что лучше всего он чувствует себя в своей теплице, – сказал Слэш Диди, признаваясь в честолюбивых желаниях и мечтах о будущем, которое ждет Расса. – Однажды в фирме образуется вакуум власти, и я хочу быть в полной готовности. Я собираюсь завладеть всем, в интересах Расса.

– А как же Трип? – спросила Диди. – Я уверена, что он рассчитывает занять место отца.

– Трип – человек ловкий, но он легковес. И кроме того, слишком консервативный, – ответил Слэш, решительно сбрасывая со счетов человека, которого он однажды победил на ринге любви и который теперь зависел от него в финансовом отношении.

– Но у тебя же нет пакета акций, – возразила Диди. Аутсайдеры доступа к акциям не имели.

– Они есть у Рассела, а он на моей стороне, – сказал Слэш, напомнив ей о подарке, который Лютер сделал сыну в день своего рождения. – И однажды этот пакет унаследуешь ты, но ты же не собираешься вышвырнуть меня за порог, правда?

Они посмеялись над тем, как абсолютно смехотворна подобная мысль и как это совершенно невозможно, и Слэш, как в те дни, когда он решил выбрать в родители Стайнеров, опять не стал ждать у моря погоды. Он хотел иметь то, что было ему по нраву. А тем временем продолжал жить в стиле Гэтсби^[14] и Диди все чаще сбивал с ног, увлекая за собой, мощный и все усиливающийся прилив его успеха.

Адрес был такой: улица Дюн, и это была лучшая усадьба в Саутхэмптоне. Окруженный огромными дубами, защищенный от любопытных взоров высокой живой изгородью боярышника, сложенный из огромных блоков белого камня, стойко перенесший много бурь и непогожих дней, дом стоял прямо на берегу в миле от «Медоу клуб». В доме были утренние комнаты и послеобеденные комнаты, гостиная, величиной с теннисный корт, и столовая немногим меньше. Здесь были восьмиугольная библиотека наверху и уютный будуар внизу, два разных помещения из нескольких комнат для хозяина и хозяйки, шесть дополнительных спален и кухня, которая прекрасно подошла бы отелю. Обломок той эпохи, когда можно было легко нанять и содержать две дюжины слуг, чтобы они, в свою очередь, содержали дом в порядке, он уже десять лет стоял пустой. Местные жители называли его «Белым Слоном», а дети утверждали, что в нем обитают привидения.

В 1975 году Слэш купил его для Диди. На коктейлях и обедах, даваемых на Ферст Нок Лейн и Джин Лейн, где обычно сплетничали о том, что земельная собственность обходится все дороже и ей все более предпочитают ценности более низкого пошиба, о том, кому подтянули на лице кожу и у кого случился нервный срыв, теперь обсуждали безумную цену – полмиллиона долларов, – которую Слэш Стайнер отвалил за новый дом.

– И, говорят, он вкладывает в землю еще полмиллиона, – заметил Адриан Адамс, владыка рекламного агентства, которого за его пределами интересовали молодые женщины и старые деньги, мартини со льдом и жаркие сплетни. Адриану Слэш нравился, он восхищался им и, по правде говоря, уже просил Слэша инвестировать пенсионные фонды агентства.

– По крайней мере, – сказал краснолицый и толстый Билли Косгров, – столько стоят бассейн, и теннисные корты и специальная теплица, где будут выращиваться только гардении.

– Ни слова против Слэша, – предупредил Джил Ланаган, который неизменно носил голубые блейзеры под стать голубой крови, текущей в его жилах, – он больше чем удвоил капитал моей жены.

– Не говоря уж о пожертвованиях, которые он сделал для саутхэмптоновской больницы, – звеняще вторглась в разговор Дотти, тоненькая сверхмодная женушка Билли, которая была почетным членом больничного совета вместе с Диди.

Люди стали также поговаривать, что Слэш придает слову «нувориш» дурной смысл. И Слэш первый признал, что, наверное, они правы. Но не видел причины, почему ему надо сворачивать с избранного пути.

И все же его образ жизни был так великолепен, дом такой огромный и цена его настолько астрономическая, что многие решили: Слэш растратил все денежки и теперь по уши в долгах. Они совершенно ошибались.

– Я никому не должен. Просто я трачу все так же быстро, как зарабатываю, – сказал он жизнерадостно.

Затем немного подумал и добавил: – Может быть, чуточку быстрее.

Диди тоже смеялась над его размахом, но умоляла Слэша не покупать дом. Он слишком велик, слишком экстравагантен, слишком претенциозен. Она знала, что покупка дома вызовет много язвительных замечаний, и боялась, что маленькая семья из четырех человек в таком доме попросту затеряется. Слэш, однако, настаивал, и наконец неохотно, но не без грации она сдалась и перестала его отговаривать.

Она не представляла, как сильно впоследствии пожалеет о том, что капитулировала. Она и не подозревала, что окажется права. Она и не подозревала, что дети из Саутхэмптона тоже окажутся правы и в доме действительно появится привидение.

– Мы с вами, – говорил Слэшу Младший каждый раз, когда тому требовались фонды для покупки акций. Эти слова стали у Младшего постоянным припевом, и Трип вторил ему и выражал те же чувства.

– О деньгах не беспокойся, – говорил Трип, обнимая Слэша и почти цитируя отца. – Ты во всем можешь полагаться на нашу поддержку. На все сто процентов.

Трип и его отец постоянно выражали ему полное доверие и безусловную поддержку и самым искренним образом. И они снова и снова подкрепляли свои слова делом, предоставляя Слэшу фонд, и осыпали не только комплиментами, но и наличными.

Постепенно даже Слэш стал им доверять. Как стал бы всякий другой на его месте.

В середине десятилетия Слэш казался уже несокрушимым. Он делал деньги для себя, своих клиентов и фирмы «Ланком и Дален». Его золотое чутье ему никогда не изменяло, и журналисты, пишущие о финансовых проблемах, называли его человеком, одаренным «прикосновением Мидаса». До этих пор самой большой у Слэша была двухмиллионная прибыль, которую он заработал, инвестировав на пять месяцев шесть миллионов в производство металлических изделий на Среднем Западе. Это произошло в начале 1974 года. А самым ярким и блестящим был его набег в 1975 году на корпорацию, выпускающую поздравительные открытки. Тогда он сделал миллион долларов в месяц, и это при восьмистах процентов с лишком годовых на первоначальную инвестицию в два миллиона сто тысяч.

Теперь о нем стали говорить, что он не просто зарабатывает деньги, но, наверное, их печатает.

Чтобы отпраздновать свою сокрушительную атаку на корпорацию открыток, Слэш купил себе «роллс-ройс», а Диди манто из русских соболей. Говорили, что это манто, сшитое из самых пушистых, самых блестящих шкурок золотистого тона, было лучшим в мире. И обошлось оно Слэшу в четверть миллиона.

– Но для него это просто карманная мелочь, – сказала Нина, пришедшая в отвратительное настроение.

– Это уж просто оскорбительно, – проворчал Леон Маркс, – даже с моей точки зрения.

Диди и сама не знала, что ей думать о такой покупке. Манто было роскошное, но в то же время оно ее смущало. С одной стороны, она чувствовала, что Слэш заходит слишком далеко, а с другой, несмотря ни на что, была тронута, с какой гордостью и радостью он презентовал свой умопомрачительный подарок.

Вскоре после того, как он подарил манто, все еще разрываясь между двойственностью ощущений, она продемонстрировала его Аннет. Как сбежавшая с подиума манекенщица, Диди с пафосом шагала и поворачивалась во все стороны и, когда выбилась из сил, сорвала манто с плеч со стилизованной, под матадора, лихостью и театрально поклонилась.

Окончив представление, она вошла в гардеробную, чтобы повесить манто в шкаф. В открывшуюся дверцу Аннет успела разглядеть: короткое пальто с двойной застежкой из темной норки, котиковое двустороннее пальто с пристегивающимся воротником, длинную, до пола, горностаевую накидку, потрясающий, с диагонально расположенными полосами, капюшон из шиншиллы, длинное пальто с шалевым воротником из дикой кошки и канадский волчий жакет с капюшоном, для лыж. Сама из богатой семьи, Аннет выросла в среде богачей. Она была привычна к комфорту и роскоши. Она привыкла к прекрасной мебели, бесценным произведениям искусства, драгоценностям, дорогим автомобилям и роскошным жилищам. Однако никто, никогда и нигде из ее знакомых не жил на таком уровне, как Слэш и Диди. Они словно современные восточные паши, говорила она друзьям.

– И что ты чувствуешь? – спросила Аннет, невольно подпавшая под впечатление от увиденного: ведь только меха Диди стоили больше миллиона долларов.

– Что я ничтожество, – вдруг сказала Диди, и эти слова вырвались так внезапно, так неожиданно, словно гром среди ясного неба.

Захлопнув дверь гардеробной, она расплакалась и выбежала из комнаты.

Аннет была потрясена и не знала, что сказать.

Пока Слэш все богател и богател, Диди все более ощущала, как становится беднее и беднее и в буквальном смысле слова, и психологически.

Инфляция обесценивала деньги, и рецессия, начавшаяся в 1973 году, почти что не улучшила положения. Траст в миллион долларов, который был когда-то огромным состоянием, таковым больше не был. Особенно по сравнению с огромными цифрами, которые Слэш так небрежно упоминал в ежедневных разговорах.

И где-то на совместном пути, вскоре после их поездки в Санта-Фе и хот-догсового переворота, учиненного Слэшем, ее отношения с ним переменились. Как Слэш и предсказывал, он действительно завладел ею целиком: ее сердцем и сознанием, телом и душой. Но чего ни он, ни она не предвидели – Диди перестала чувствовать себя любимой, скорее, наоборот. У нее появилось такое ощущение, словно она добровольно согласилась отправиться в тюрьму. Исчезла ее независимость. Ее заменила зависимость, и полная, от одного-единственного мужчины и денег, которые он добывал. Слэш взял на себя роль Лютера, и в тридцать один год Диди чувствовала себя такой же бессильной и ничего не значащей, как в шесть лет.

Диди с давних пор привыкла к тому, что она желанна, необходима и незаменима, привыкла, чтобы за ней волочились и ухаживали. Она была единственным ребенком в семье, девушкой, пользующейся самым большим успехом в ее кругу, «ребенком, стоящим миллион долларов», и богатейшей невестой. Она знала тысячу способов, тайных и явных, настоять на своем. Но внезапно в центре всеобщего внимания оказался Слэш. И впервые в жизни Диди осталась в тени, свет прожектора падал не на нее.

В начале их отношений Слэш в ней нуждался. А теперь, и Диди это знала, она нуждалась в нем. И казалось, что это она ему обязана всем: одеждой и детьми, своей общественной жизнью и личной судьбой, своими домами, автомобилями, мехами и драгоценностями, тем, что она собой представляет, своим «я», своим настоящим и будущим.

Даже дома, даже в семейном кругу, Диди как бы становилась все более невидимой и незначительной. Слэш и в этом подменил Лютера. К Слэшу теперь обращались все взгляды, все слушали только его, только его мнения одобрялись, только ему хотели нравиться. Курс его валюты возрастал, ее – падал.

Слэш, казалось, забыл, что это она его «одела» и облагородила его манеры, всячески его выставляла напоказ и в самом выгодном виде. Она уже почти никогда не слышала слов его восторженной благодарности за все, что она для него сделала. Он уже давно не повторял ей, что почти всеми своими успехами он обязан ей. Он как бы не помнил, что это она дала ему дом, семью, личностное самосознание, и, хотя продолжал то одним, то другим сногсшибательным ходом делать большие деньги, он все еще отказывался пустить капитал Диди в оборот.

И у нее появилось какое-то тайное, неприятное, чувство, что Слэш хочет держать ее в подчинении. Да, он дарил ей игрушки, игрушки для взрослых – драгоценности, дома и меха, – но не хотел позволить ей иметь свои деньги, а ведь деньги главное.

– Это слишком небольшое дело, – заявил он, отказываясь вложить в компанию «Хот-догс» деньги Диди. – Это региональный бизнес.

– Меня беспокоят дивиденды, – говорил он о производстве «Малый мир», объясняя, почему ему не хочется инвестировать деньги Диди, – Не уверен, что мы получим и сто центов на доллар.

– У них слишком высокий кредитный процент, – говорил он о корпорации поздравительных открыток. – Они могут опять сделать заем, и не один, – Слэш снова не хотел рисковать деньгами Диди. – И кредитные ставки все поднимаются.

Диди могла как угодно упрашивать и даже умолять его, спорить и заискивать, Слэш все равно отказывался пускать ее деньги в оборот. Он советовал ей быть в своих стремлениях сдержанной и рекомендовал вложить деньги в самые доброкачественные и устойчивые акции. Он говорил ей, что хочет видеть ее средства в безопасности. И продолжал твердить, что он чересчур игрок, что боится сделать ошибку. Диди послушалась и купила акции, но она ему больше не доверяла. Она стала думать, что, отказываясь увеличить ее капитал, Слэш тем самым, с помощью собственных денег, пытается подчинить ее себе и совсем лишить независимости. И когда она напоминала ему, как во время их первого свидания в «Плазе» он предлагал инвестировать ее деньги, он ограничивался кратким ответом:

– То было тогда, – говорил он, – а теперь это теперь. А если бы у нее было больше денег, думала Диди, она бы, наверное, была не столь незаметна. Если бы только у нее были деньги, думала Диди, она бы опять обрела прежнюю уверенность в себе. Если бы у нее было больше денег, думала она, у нее не было бы такого чувства, что ее игнорируют и ею пренебрегают. Она хотела чувствовать себя менее зависимой и думала, что эту независимость принесут деньги. Она знала, конечно, что не может сама инвестировать свой капитал. Она ничего не знала о биржевом рынке или инвестировании. Но она знала того, кто во всем этом разбирался. Того, о ком даже Слэш говорил, что он «ловок». И к тому же консервативен.

И, ничего не сказав Слэшу о своих намерениях, Диди поздней весной 1976 года пошла к Трипу Ланкому и попросила его инвестировать ее капитал. Она попросила его обратить в деньги надоевшие ей акции и пустить деньги в оборот. Ей надоел финансовый аристократизм, сказала она Трипу. И она устала от стремления быть в безопасности, сказала она. И просила его быть смелее и решительнее. Она сказала Трипу, что Слэш создал себе большое состояние и она не хочет от него отставать.

– У Слэша во всем такой огромный успех, что мой жалкий миллиончик его не интересует, – сказала она, вручая свой портфель человеку, который когда-то ее любил и кто, полагала она, возможно, ее еще любит. В конце концов, разве Трип не женился внезапно на девушке, которую знал с детских лет, через четыре месяца после свадьбы Диди. Через три года он с женой тихо развелся. И говорили, что причиной и его внезапной женитьбы, и последовавшего за тем развода была она, Диди Диди полагала – и все, кто знал ее и Трипа, были согласны в этим, – что Трип женился с досады, потому что был отвергнут. Трип, чувствовала Диди, готов был ради нее на все.

VII. КРАХ

Летом 1976 года исполнилось двести лет американской государственности, и по всей стране торжественно отмечали эту дату, но Диди объявила свою собственную декларацию независимости и впервые за долгое время чувствовала себя хорошо и уверенно. Она ненавидела ощущение детскости и незрелости и, взяв контроль над собственными деньгами, почувствовала, что тем самым контролирует и направляет свою собственную жизнь.

Как многих американок, Диди вдохновляли надежды и новые возможности, которые принесло с собой движение женщин за гражданские и политические свободы. Женщины по всей стране становились влиятельными, заметными и независимыми. Такие политические деятели, как Барбара Джордан и Белла Абцуг, громко заявили о себе, и с их мнениями считались. Бетти Форд, красноречивая и прямая, была новым типом Первой леди. Две женщины, Барбара Тачмен и Фрэнсис Фицджеральд, завоевали Пулитцеровские премии, а третья, Розалия Иелоу, должна была завоевать Нобелевскую. Барбара Уолтерс только что подписала широко разрекламированный прессой контракт в миллион долларов, доказав тем самым, что труд женщины может быть столь же высоко оплачиваем, как и труд мужчины. Джейн Фонду, которой пренебрегали из-за ее политических взглядов, теперь все хвалили за воплощение на экране другой талантливой, причастной к политике женщины, Лилиан Хелман, в фильме «Джулия». Портрет Джейн украсил обложку журнала «Ньюсуик», и рекламодатели отметили это словами: «Ты беби, прошла длинный путь». Элен Редди выразила чувство освобождения в песне «Я – женщина». Казалось, что женщины по всей стране сами распоряжаются своей жизнью и своими судьбами. И Диди, вдохновленная этими примерами, чувствовала, что наконец самоутверждается и начинает расти.

– Я велела Трипу инвестировать мои деньги смело и решительно, – сказала Диди Аннет, гордая этим новым чувством независимости. – Я ему сказала, что мне наскучили государственные акции и акции, обеспеченные денежными рыночными фондами. Я сказала ему, что мне надоело чувствовать себя бедной.

– И что он ответил? – спросила Аннет, думая при этом, что Диди может себя чувствовать бедной только в сравнении со Слэшем.

– Он ответил, что на биржевом рынке дела идут вяло, – сказала Диди. – Но что сейчас время покупать акции. Он называет это ловить рыбку на дне.

Диди больше никому не доверила свою тайну и спокойно ждала первой квартальной сводки. Хорошо, думала она, быть такой решительной и уверенной в себе, человеком, обремененным чувством ответственности. Слэш заметил происшедшую в ней перемену: за обеденным столом она стала высказываться более определенно и в постели яснее заявляла о своих желаниях. И за завтраком она стала говорить, что ей нужно продолжить образование и начать делать собственную карьеру. Теперь, когда Расс и Клэр учились, у Диди появилось время для себя самой.

Вдохновленная примером Аннет Гвилим и подскочившими ценами на манхэттенском квартирном рынке, Диди подумывала о том, чтобы с ее помощью получить брокерскую лицензию.

– У тебя счастливый вид, – сказал ей Слэш и добавил, что с ее феноменальными общественными связями и дизайнерскими способностями, которые она проявила в сотрудничестве с Дорсэем Миллером, она может добиться большого успеха. Она сумеет заинтересовать клиентов, выявить все преимущества, в том числе и потенциальные, приобретаемой квартиры и живо представить, как пустое пространство превращается в жилище, о котором можно только мечтать. Слэш не остался равнодушен к энергии, с которой вторгались в жизнь представительницы женского освободительного движения, и ему была приятна мысль, что его жена тоже способна сделать блестящую деловую карьеру.

– Да, способна, – сказала она, довольная собой и подбодренная энтузиазмом Слэша. – И я счастлива. А почему бы нет? У меня есть муж, которого я люблю, дети, которых я обожаю, и будущее, которое будет даже лучше, чем прошлое.

В конце концов, подумала Диди, – и, очевидно, чувство недовольства последнего времени уже осталось позади – она – женщина, у которой есть все. Удачливый муж, здоровые и счастливые дети, молодость и уверенность в себе, любовь и деньги. Так она думала и не сомневалась, что окружающие были с ней согласны. Разве им все не завидовали? Разве все не восхищались ими? Разве не хотели все их знакомые жить так же, как они? Диди чувствовала, что она живет сказочной, волшебной жизнью и в гораздо большей степени, чем кто-либо из знакомых ей женщин. И нет никаких оснований полагать, что они со Слэшем не будут так же счастливы во все дни своей жизни.

Лето 1976 года было счастливейшим в жизни Диди. Ее решение вверить свой капитал попечениям Трипа оправдало себя блестяще. В августе индекс Доу достиг отметки 973, а в сентябре поднялся еще выше, до 990 пунктов. Совершенно очевидно, говорил Трип, что и 1000 не за горами. И Диди с радостью ожидала осени, учебных занятий и начала новой карьеры. Слэш – не один-единственный, кто сумеет использовать новые тенденции к своей выгоде.

И Диди говорила себе, что поистине воплощает многообещающий девиз времени: она на пути к тому, чтобы стать своим лучшим другом. Она понимала, какой властью и силой обладают деньги! И она хотела иметь и то, и другое. И хотела пользоваться ими. Таким образом, говорила Диди себе, она благополучно минует со временем и климакс, один из критических, непредсказуемых моментов в жизни женщины. Чувствовать, что с тобой все в порядке – великое благо, и у Диди было такое чувство. Она нередко обозревала свой душевный ландшафт и теперь пришла к убеждению, что у нее все о'кей и у ее близких тоже. Не думайте, что она была глупа или легкомысленна. Просто, как все мы, она была подвержена влиянию времени, в котором жила.

Утро первого сентября 1976 года, День труда, суббота, было таким же, как любое другое летнее субботнее утро в Саутхэмптоне. Диди отправилась в город в парикмахерскую, у Клэр был урок верховой езды. Слэш сидел в своем кабинете, разговаривая о Артуром Бозмэном по телефону об одном горячем, с пылу с жару, проекте, безотказном, беспроигрышном, только подставляй карман, бизнесе с компанией косметических средств. Это дело только и ждало, чтобы Слэш сорвал огромный куш и «промчался далее на Запад» еще богаче, чем когда-либо.

Анни, молодая девушка, в чьи обязанности входило присматривать за детьми, была в бассейне с Рассом.

Высокий и сильный в свои девять лет, Расс унаследовал потрясающую способность Слэша оперировать с числами, и, глядя на него, Слэш обычно вспоминал себя в этом возрасте; Расс тоже был страстным коллекционером всего того, что так нравится мальчикам: комиксов, самых лучших значков с Битлами и международной серии пуговиц. Расс преклонялся перед отцом и следил за биржевыми операциями Слэша, словно это были приключения Джеймса Бонда. Он уже миллион раз говорил Диди, как ему хочется поскорее вырасти, чтобы он и отец были не только самыми близкими друзьями, но и деловыми партнерами.

Анни была датчанка, приземистая, полненькая и черноволосая, что так не вязалось с обычным представлением о нордическом типе: обязательно светлые волосы и высокий рост. Сидя в шезлонге, в одном купальнике, она писала своему дружку в Копенгаген, когда в буфетной зазвонил телефон.

– Расс, возьмешь трубку? – спросила Анни, трудясь над письмом и одновременно над загаром. – Мама сказала, что должен звонить поставщик вина, относительно сегодняшнего вечера. Скажи, что ее сейчас нет дома. И что она сама позвонит ему потом.

– У-у-у! Ну, почему я? У меня очень интересное место, – сказал Расс. Он сидел на краю бассейна, болтая босыми ногами в воде и всецело поглощенный новым номером «Форчун», который недавно доставили с почтой. Расс просматривал его, как всегда, в надежде встретить упоминание об отце.

Анни тоже была на интересном месте, она писала своему дружку об эротических снах с его участием, которые ей снились все лето. В сочных, красочных подробностях она описывала, что она ему позволит, как только вернется в Данию, а это будет ровно через две недели. Телефон продолжал звонить, а Расс, уткнувшись в журнал, даже не пошевельнулся.

– Когда-нибудь я тоже стану богатой и у меня будет кому отвечать на телефонные звонки, – вздохнула Анни, отложила перо и бумагу и побежала в дом, уверенная, что стоит ей добежать, как звонки тут же прекратятся.

Но это был не поставщик вина, это был датский дружок. И звонил он из Копенгагена просто, чтобы услышать ее голос. Он тоже мечтал о встрече с ней.

Анни захлопнула дверь буфетной, чтобы никто ее не услышал, и начала выкладывать через весь Атлантический океан все то, о чем только что писала. И когда примерно через двадцать минут приехали Диди и Клэр, Анни все еще висела на телефоне и дверь буфетной была закрыта.

– Расс? Анни? – позвала Диди, увидев, что никого нет у бассейна и теннисные площадки пусты. Она удивилась, куда это они могли уйти. – Расс? Анни?

Но никто не ответил. Никто не появился. Диди подошла к бассейну и чуть не задохнулась. Расс был в бассейне – вниз лицом. Он слегка колыхался на волнах и был полностью одет. Но его движения были, как у мертвого. Он был все еще в очках, а неподалеку колыхался уже порядком намокший журнал «Форчун».

– Расс! Сейчас же вылезай, – приказала Диди. На этот раз одна из его «дурных» шуток зашла слишком далеко. Расс любил подражать Чеви Чейзу, имитирующему ковыляющую походку Джералда Форда. Ему нравилось кубарем слетать с лестниц, спотыкаться на коврах и падать, словно он сражен пулей. Клэр и Слэш считали, что он бесится от избытка энергии, и часто упрекали Диди в отсутствии отзывчивости на шутки. Ей же было не до шуток, она всегда боялась, как бы он не причинил себе вреда.

Расс не двигался.

– Это не смешно, Расс, – крикнула Диди, – сейчас же прекрати дурачиться и вылезай из бассейна.

Клэр, подошедшая к бассейну вслед за матерью услышала в ее голосе резкий, пронзительный, смятенный звук, повернулась и побежала в дом за отцом.

– Папочка! – кричала она, пробегая через лужайку к дому. – Папочка! Что-то случилось. Иди скорей!

– Расс! Расс! – кричала Диди, чувствуя, как ее начинает охватывать паника. Шутка с самого начала не показалась ей забавной. Теперь она ее ужасала. – Расс!

Но Расс не двигался. Он едва заметно плыл в волнах, и его темные, прямые, как у Слэша, волосы слегка колыхались в струе воды, поднимавшейся со дна бассейна.

– Расс! Расс!

Ни движения, ни ответа, и, больше не теряя ни мгновения, Диди скинула туфли и, бросившись, как была, в платье в воду, подплыла к Рассу и схватила его. Еще несколько гребков, и она подтащила его к лестнице.

Анни, услышав шум, торопливо простилась с дружком и побежала к бассейну.

– Вызови Девятьсот одиннадцатую, – крикнула Диди.

Анни схватила отводную трубку и набрала номер. В панике она забыла свой английский начисто.

Ей пришлось трижды назвать адрес, прежде чем оператор ее понял. А тем временем, выбежав из дома в безумной тревоге, Слэш спустился по лестнице в бассейн и с помощью Диди подхватил Расса под мышки. Держась одной рукой за лесенку, он вытащил другой обмякшее, безжизненное тело Расса из воды.

– С ним все в порядке? – спросила Диди. Она все еще была в бассейне, когда Слэш, молниеносно работая, опустил Расса на лужайку. Изо рта у него хлынула вода и смочила траву.

– Не знаю, – ответил Слэш, прижавшись ртом к губам сына и пытаясь вдохнуть воздух в его легкие и жизнь в тело. И леденящий кровь, пронзительный вопль Диди отдался эхом над лужайкой и, наконец, замер в небесах.

Было слишком поздно. Опоздали все. Диди – вытащить его из воды. Слэш – вернуть его к жизни. Опоздала экстренная медицинская помощь. Все было слишком поздно для Расса. Через два дня его похоронили на семейном участке Даленов возле пресвитерианской церкви в Локаст Вэлли, рядом с младенцем Лютером.

Диди, которую накачали транквилизаторами, рыдала в объятиях Слэша, а когда небольшой гроб опускали в землю, ноги у нее подкосились и она едва не потеряла сознания. Плачущая Клэр стояла рядом с родителями. Страшно исхудавшего Лютера поддерживала Эдвина.

Здесь же, потрясенные, стояли в молчании Рассел и Джойс. Со смертью Расса мечта, объединившая их всех, исчезла. Настоящее было горестно, а будущее пусто.

Только Слэш, казалось, не потерял власти над собой. Выражение лица у него было стоическое, глаза сухи. Однако его обычная бледность приобрела какой-то безжизненный оттенок, и, по словам Аннет Гвилим, он выглядел как привидение. Это был мужчина, у которого умер сын. Это был человек, который потерял все. Он был сиротой дважды – в прошлом и в будущем. Он был человеком, который уже никогда не сможет быть прежним.

К удивлению Слэша, Лютер настаивал на вскрытии. Оно официально подтвердило то, что было уже очевидно: смерть Расса была следствием несчастного случая. В заключении предполагалось, что Расс поднялся на ноги, но так как они у него было мокрые, он поскользнулся и упал в бассейн. На голове у него виднелась большая шишка в том месте, которым он, очевидно, ударился о борт бассейна или о край мостков. И конечно, он был ошеломлен ушибом и – сказал патологоанатом, – может быть, даже потерял сознание. Он принимал противоаллергические таблетки, и воздействие лекарств, очевидно, затормозило его жизненные рефлексы. Когда он, наконец, вдохнул, то легкие наполнились водой. Причина смерти была определена как случайное утопление.

Все это было логично и недвусмысленно констатировало: смерть Расса – несчастный случай. И никто не виноват. Винить некого. Ни Анни. Ни Диди. Ни Слэша. Никого.

Трагедия может соединять людей и может разделять. Трагедия может теснее сплотить семью и может развести ее в разные стороны. Рождение Расса Даленов объединило. Его смерть – разъединила. Анни, испуганная и плачущая, отправилась в Копенгаген, и семья, охваченная горем, чувством вины, гневом, осталась с потерей один на один.

Эдвина стала тише, чем когда-либо прежде, ее голос был почти неслышим, она говорила еще меньше, чем обычно, жесты стали скупее. Всегда худая, она превратилась в живые мощи. Часами она сидела молча, не двигаясь, и казалось, что она не живет, а просто тенью проходит по самому дальнему фону собственной жизни. Джойс перестала улыбаться, из глаз исчезло всякое выражение. Смерть Расса сделала в ее жизни ужасающую брешь. Больше никогда она не услышит его голос, не поцелует его в щечку, не просияет от радости при виде его отличных отметок и никогда не будет притворяться, что шокирована глупыми анекдотами, которые он приносил из школы и так любил ей пересказывать. Расс ушел навсегда, и вместе с ним – одна из скудных радостей, которые ей принес неудачный, несчастливый брак.

Приближаясь к концу собственной жизни, Лютер, казалось, был не в силах перенести конец другой, такой юной жизни. Вместе с ней угасла его последняя надежда. Расс был представителем четвертого поколения, наследником по мужской линии, который обеспечил бы жизнь и процветание фирме «Ланком и Дален». Его правнук был своего рода гарантией бессмертия самого Лютера. Но будущее рухнуло, и отсутствие надежды было невыносимо. Глубоко страдая, Лютер бессильно бранил судьбу и тщетно выискивал, кого бы обвинить в смерти мальчика.

В отличие от Лютера, который клял судьбу, Рассел казался ею раздавлен. Он был убит этой второй потерей наследника и совершенно потрясен тем, что Слэш, который, казалось, был способен на все, не сумел спасти своего сына.

– Тебе надо было не ездить в парикмахерскую, а быть с Рассом, – в очередной раз угрюмо говорил Лютер Диди тоном, не терпящим возражений. Горе старика выражалось в желании обвинить, его боль – в нападках. – И Слэш не должен был висеть на телефоне. Он должен был уделять сыну больше внимания.

Эдвина, стоявшая рядом, молчала, но ее подавленное молчание, казалось, подтверждало слова мужа. Рассел и Джойс, так же как Лютер, желали объяснить необъяснимое, осмыслить то, что не поддавалось разумению. Они не хотели этого сознательно, но слова их тоже звучали как осуждение.

– Если бы ты или Слэш были в бассейне, Расс остался бы жив, – говорила Джойс Диди не мудрствуя лукаво, но, по сути дела, повторяя слова Лютера. Как и все остальные члены семьи, она пыталась как бы переиначить, переписать заново события того субботнего утра.

– Расса нельзя было оставлять одного с Анни, ведь, в конце концов, она сама еще очень молода. И не обладает в достаточной степени чувством ответственности, – говорил Рассел.

Диди почти все время плакала, чувствуя себя виноватой и беззащитной. Они правы, твердила она себе. Если бы она была хорошей матерью, она была бы с Рассом. Она не поехала бы в парикмахерскую. Она не должна была думать о себе и вечеринке. Она была слишком тщеславна. Валиум, прописанный врачом, не уменьшал скорби ее сердца, а когда она все-таки засыпала, на смену слезам приходили кошмары, и она мучилась еще больше.

Как и Лютер, Диди яростно негодовала на судьбу. Она с яростью вспоминала Майрона Клигмана, запретившего ей иметь еще детей и уговорившего на операцию. Она негодовала на своих родителей и деда с бабушкой за их бессознательно жестокое отношение к ней. Она чувствовала себя покинутой и виноватой, ответственной за все случившееся и беспомощной.

Слэш утирал ее слезы, но она плакала еще больше. Он пытался смягчить ее горе, утешить, хотел развлечь ее. Он обнимал ее, но впервые ей было этого недостаточно. Он говорил, что любит ее, но и любовь, в первый раз в жизни, не утешала ее. Он говорил Диди, что жизнь еще не кончена.

– Нет, кончена. По крайней мере для меня, – отвечала Диди, безутешно рыдая. Она никак не могла забыть тот страшный момент, когда вдруг поняла, что Расс вовсе не разыгрывает ее и не хочет напугать. Она все вспоминала эту минуту, заново ее переживая, и пыталась вообразить себе иной исход. Но ей никогда это не удавалось.

Диди стала ожидать другого удара судьбы, и страхи ее сосредоточились на Клэр. Мысль о новой утрате была навязчивой.

– Что, если мы ее тоже потеряем? – спрашивала она Слэша.

– Но мы вовсе не собираемся ее терять, – отвечал Слэш почти сердито. – Мы ее терять не собираемся, – повторял он так, словно хотел убедить и себя, а не только утешить Диди. – Молния дважды в одно дерево не ударяет. И надо в это верить.

Но она, что было совершенно ясно, этому не верила.

Диди стала безумно трястись над Клэр и всюду настойчиво ее сопровождала: в школу, на уроки верховой езды, в магазины по субботам и в гости к друзьям по воскресеньям. Клэр же или впадала в состояние чрезвычайной пугливости и мучилась предчувствием беды, или же яростно спорила с матерью, которая иногда казалась ей тюремщицей.

– Оставь меня в покое, мама! Я могу одна пройти два квартала до дома Тины, – огрызалась она, желая хоть немного независимости.

Но в другой раз она дрожала и льнула к Диди, когда они шли по тротуару.

– На меня может наехать автомобиль, – говорила Клэр, имея в виду сообщение в теленовостях накануне вечером о потерявшем управление такси, которое въехало на тротуар и задавило трех людей перед магазином.

Слэш говорил Диди, что она сделает из Клэр психопатку, и Диди с ним соглашалась. Вся проблема в том, отвечала она, что она ничего не может поделать сама с собой.

Прошло Рождество, и перед Новым годом индекс Доу поднялся почти до тысячной отметки. Трип оказался прав, и единственным утешением Диди было то, что ее капитал все рос. Слава Богу! Слава Богу, что у нее стало больше денег!

Прошел январь, за ним февраль. Наконец, наступила весна, но Диди все еще никак не могла утешиться, никак не могла пережить свое горе и смириться с ним. Она спрашивала себя: может быть, такое ее состояние ненормально? – и подумывала пойти к психотерапевту, но не пошла. Что, спрашивала она себя, может сделать психотерапевт? Вернуть Расса к жизни? Она уже думала о самоубийстве. Но чего она этим достигнет? И не может она оставить Клэр. Она посетила уважаемого йога, рекомендованного Ниной. Она пробовала массаж, медитацию, обращалась за помощью к психологу, специалисту по преодолению горестных эмоций. Ничто не помогало, и Диди все глубже и глубже погружалась в депрессию. И Доу, который в начале 1977 года стоял почти па тысячной отметке, тоже начал падать.

Диди думала все эти длинные, еле тащившиеся месяцы, что она была сестрой, которая не смогла заменить умершего брата, и матерью, оказавшейся не способной помочь своему сыну. А вот теперь и «ребенок, который стоил миллион», начал разоряться.

– Я кончу дни нищей, – сказала Диди Слэшу в конце февраля. Стоимость ее инвестиций падала с каждой неделей, с каждым месяцем. Квартальные биржевые справки, которых раньше она ждала с таким нетерпением, теперь ее пугали.

– Нет, тебе ничто не угрожает, – ответил Слэш, стараясь в очередной раз успокоить Диди и согнать с ее лица выражение страха и тревоги, которое не проходило после смерти Расса. – Твои деньги в безопасности.

– Но это не так, – сказала Диди.

– Именно так. Они же в обеспеченных недвижимостью акциях, – терпеливо объяснял Слэш, – и эти акции устойчивы.

– Но я продала акции, – сказала Диди.

– Продала? – Слэш был просто ошарашен. – Когда? Почему? Какого черта?

– Я хотела делать деньги. Поэтому продала акции, а деньги отнесла Трипу.

– Трипу? – повторил Слэш, не веря ушам своим. Диди кивнула.

– Ты же не хотел их инвестировать, – ответила она, – поэтому я попросила об этом его.

Слэш, всегда бледный, стал белым как мел. И продолжал смотреть на Диди, все еще не веря тому, что она говорит.

– Ты – что?..

– Ты не хотел пустить в оборот мои деньги, – сказала Диди. – Ты для всех делал деньги, но только не для меня.

– И поэтому ты пошла к Трипу, – сказал Слэш, который никак не мог прийти в себя от такого предательства. Она пошла к Трипу! Из всех прочих она выбрала именно его! Что с ней стряслось? О чем она думала? И почему, главное, она ему ничего не сказала? Разве она больше ему не доверяет? Больше не верит в него?

– Это была ошибка, – еле слышно сказала Диди, не в силах выдержать его взгляд.

– И у тебя не хватило порядочности признаться в этом?

– Я побоялась.

– И теперь ты, наверное, хочешь, чтобы я вернул тебе деньги, которые он потерял? – Диди еще никогда не видела Слэша в таком гневе, он еле сдерживался.

– А ты сделаешь это? – спросила она кротко. Она казалась такой пристыженной и провинившейся и словно стала ниже ростом.

– Не знаю. Надо подумать, – вот и все, что он сказал, потому что от злости не мог говорить.

Он хлопнул дверью и ушел.

В этот вечер, впервые в жизни, он ушел из дома и напился. Напился отвратительно. Безудержно, до упаду, до мокрых брюк и блевотины. Он начал с мартини на водке в «Кинг Кол-бар», добрался до «Плазы» и потом выпил «У Пьера» на Пятой авеню, оттуда пошел в «Риц Карлтон» на Мэдисон, откуда подался в «Скотч-Дар», потом в «Вестбери» и опять вернулся на Пятую в «Стэнхоп», но его туда не пустили, потому что он был уже совершенно пьян.

Тогда Слэш пошел на восток и сделал остановку в лесбийском баре на Лексингтон, потом в баре для швейцаров на Третьей и, наконец, свернул в северном направлении на Вторую авеню, где буквально вполз в дрянной венгерский салун под названием «Футбол-бар». Он заказал сливовицу для всех присутствующих, потом полез в драку с группой регбистов, и его вытащили на тротуар. Слэш и по весу, и потому, что был один, не мог долго сопротивляться и свалился окровавленный, почти в бессознательном состоянии, в канаву.

– Вам не помочь? – спросила его негритянка, сиделка из больницы на Ленокс Хилл, которая возвращалась домой после ночной смены. Ей не часто приходилось видеть очень хорошо одетых мужчин в синяках и кровоподтеках, валявшихся в канаве на Второй авеню.

– Вы не могли бы усадить меня в такси? – попросил Слэш.

Когда она остановила такси, он сунул руку в карман и отдал ей все деньги, кроме десяти долларов, чтобы расплатиться с шофером. Сосчитав их, она пришла в изумление: он дал ей тысячу семьсот долларов. А Слэш тоже удивлялся, что добрался до дому в целости, хотя и не в сохранности.

– Все в порядке, – сказал он обезумевшей от волнения, близкой к истерике Диди, когда прошел, шатаясь, мимо нее в ванную. – Я это сделаю. Я соберу осколки.

Он имел в виду осколки ее жизни. Он имел в виду также то, что оставалось от их брака.

VIII. ПОСЛЕДСТВИЯ

От новостей нигде нельзя было укрыться. Новости были скверные. Они кричали из тысячи газетных заголовков, обрушивались с телевизионного экрана. Подскочили цены на бензин и счета на электричество, так как стояла самая холодная за все время зима, которая сменилась небывало жарким летом. Нарастал торговый дефицит, падали в цене английский фунт и итальянская лира. Банк Нью-Йорка балансировал на грани разорения. Доллар тоже упал, и уменьшились размеры автомобилей. Экономика пребывала в застое, оказавшись в тисках между инфляцией и рецессией. Деловые люди не знали что и думать о Джимми Картере, новом президенте, и поэтому ничего не предпринимали. И как бы в ответ на их бездействие Доу повис в прострации.

Ценные бумаги Диди упали в стоимости почти на треть. Слэш не стал терять времени и доказывать Трипу непродуманность и ошибочность его шагов. Он просто сказал, что Диди поручает ему, Слэшу, заняться своими инвестициями.

– Диди огорчена потерями, – сказал он Трипу, – она попросила меня взглянуть, что можно сделать.

– Было бы гораздо любезнее, если бы она сама мне об этом сказала, – заметил Трип саркастически, вручая портфель Слэшу.

– Но она сама не своя после… Расса… – ответил Слэш.

Чего Слэш не сказал, так это того, что и он теперь сам не свой. Смерть сына произвела в нем огромную внутреннюю перемену. Внешне ничего не было заметно, как в случае с Диди. Перемена была невидимой, душевной. Слэш умел создать собственный имидж. Он всегда представал миру в ипостаси человека беспечного, циничного, мятежного и в то же время фаталиста. Этот образ, тщательно им отработанный, имел мало общего с его внутренним обликом. Теперь же, после смерти Расса, внешний образ и внутренняя суть слились воедино.

После смерти Расса уже ничто для Слэша не имело большого значения. Ни деньги, ни репутация, ни честолюбие. Смерть Расса уничтожила тот механизм надежды, что направлял его действия. Смерть Расса убила в Слэше человека, который всегда был готов к новым свершениям, и превратила в человека, ко всему безразличного.

И самое плохое здесь была не сама перемена и не глубинная ярость, что скрывалась за ней, но тот факт, что ни Слэш, ни кто-либо вокруг совершившейся перемены не замечали.

Та компания, о которой Артур Бозмэн говорил со Слэшем по телефону в субботнее утро, в День труда, называлась «Премьера». Слэш должен был начать действовать, скупать акции, когда Стэн Фогел, президент и держатель основного пакета, внезапно умер. Слэш обратился к другим делам, но в марте, сразу же после того, как он обещал Диди заняться ее деньгами, Артур снова вернулся к проекту.

После смерти Фогела вокруг «Премьеры» не утихала борьба, и компания, по-видимому, испытывала большие затруднения. Тем более лакомым кусочком она казалась. У компании был долг, но небольшой, а солидные прибыли поступали непрерывно. Вдобавок стоимость ее недвижимости – фабрик и контор, их отделений и региональных предприятий – была больше, чем сумма инвестиций. Но главное – ее директора не располагали достаточно большим количеством акций, чтобы контролировать дело.

– Ситуация классическая, – говорил Артур Слэшу, повторяя слухи о находящейся в сложном положении компании. – Когда умер основатель, началась адская свистопляска. Собственниками компании являются дети Стэна Фогела, его жена и предки. Но весь шум поднялся из-за того, что портфель акций унаследовала его любовница, а не семья. И никто не знает, почему так произошло. Однако само собой разумеется, что девушка и семья Фогела готовы друг другу глотки перегрызть. Совет же директоров слаб и разобщен. Компания сама нам в руки идет.

Как следовало из разысканий Артура Бозмэна, Стэн Фогел был своего рода знаменитостью, человеком, известным в области предприятий красоты как король перманента. Он создал себе капитал в начале пятидесятых и с тех пор долгие годы его только умножал. Его подружка, как свидетельствовали разыскания Артура, раньше работала парикмахершей и теперь владела двумя провинциальными косметическими салонами. Некоторые говорили, что именно она, после смерти Стэна, управляет делами, но она не имела никакой официальной должности в «Премьере», никаких деловых навыков в других областях и даже среднего образования. Поэтому сведения, что она хозяйка компании, казались маловероятными.

Очевидно, как и поговаривали местные сплетники, она была несколько лет любовницей Стэна Фогела, а когда он умер, то подцепила немалое количество самых выгодных акций. Насколько было известно, она была обычной парикмахершей и удачно легла в постель, из которой наутро встала богатой.

План Слэша был такой: скупить акции «Премьеры» и заставить компанию их выкупить. План с энтузиазмом поддержал Трип.

– Акции «Премьеры» продаются по семь долларов, – говорил Слэш Трипу. – И можно заработать огромные прибыли. Акции вполне могут стоить вдвое дороже, – говорил Слэш и напомнил Трипу о деньгах, заработанных на компаниях «Хот догс», «Электрикс» и «Малый мир». – Мы будем продавать их по пятнадцать, это по меньшей мере.

– А если они не согласятся на эту цену, мы сольем «Премьеру» с фирмой «Маркс и Маркс», – ответил Трип, расписывая дальнейший план действий. – Слияние сделает фирму «Маркс и Маркс» самой большой в этой области. Что бы ни случилось, мы на этом не потеряем.

Слэш и Трип встречались несколько раз и выработали стратегический план. Слэш на себя купит сто тысяч акций и столько же для Диди. А тем временем Трип, от имени фирмы «Ланком и Дален», купит еще двести тысяч акций. Имея такой портфель, они смогут диктовать «Премьере» свои условия.

Слэш купил двести тысяч акций, играя на покупной стоимости, и положил половину на счет Диди. По крайней мере, они принесут ей прибыль в двести процентов. И он получит столько же. И фирма «Ланком и Дален». Все будут в выигрыше. Никто ничего не потеряет.

– Да, это будет настоящая бойня, – сказал Слэш Питу Они по секрету, приготовившись к самой убийственной игре за всю свою жизнь. Это будет еще одна великолепная сделка человека, который наделен даром Мидаса.

И когда цена акций «Премьеры» сначала возросла с семи до восьми, а потом с девяти до десяти долларов, Слэш не удивился. Скупленные им акции и акции, приобретенные фирмой, и дальше будут оказывать это давление, увеличивающее их стоимость. Поэтому, когда цена акций вдруг начала падать, Слэш хотя и удивился немного, но ни в малейшей степени не взволновался.

– Значит, надо побольше купить, – уверенно говорил Слэш, намереваясь удвоить свои холдинги. Чем меньше базовая стоимость акции, тем выгоднее ее можно потом продать.

Но прежде чем Слэш успел что-либо предпринять, акции «Премьеры» упали еще ниже. Теперь они стоили пять долларов с половиной. А затем уже пять.

– Что, черт возьми, происходит? – спросил Слэш у Артура. Фонд вел себя непредсказуемо и, казалось, неудержимо падал вниз. Слэш стал беспокоиться, его явно обошли. Когда дело касалось фондового рынка, никому еще не удавалось дать ему подножку. – Ведь только с нашим общим резервом, моим и фирмы, можно играть на повышение. Я купил двести тысяч акций, и «Ланком и Дален» столько же!

Артур отправился к себе в кабинет и оседлал телефоны. Через десять минут он снова вошел к Слэшу. Обычно спокойный и сдержанный, он был явно взволнован. У него был вид человека, который разгадал загадку, но ответ оказался очень неприятным и прямо-таки потрясающе неожиданным.

– Да, ты купил двести тысяч акций, – сказал он Слэшу, – а фирма «Ланком и Дален» купила ноль без палочки.

– Подонок, – сказал Слэш, поняв, что сделал Трип. Трип его ненавидел все эти годы. И вот теперь скрытая, тайная ненависть внезапно выплеснулась наружу. – Предатель он и подонок!

Слэш был совершенно потрясен тем, что Трип нарушил данное слово. Он был также потрясен, когда узнал, что никто на фондовом рынке не оказывает поддержки «Премьере». И что никто, кроме него, акции не приобретал, но кто-то усиленно их продает. Кто-то совершенно откровенно подрывает их рыночную стоимость. Кто-то совершенно явно обесценивает их. И кто-то мастерски загоняет его в угол.

Но этот «кто-то», во всяком случае вначале, был совсем не Трип. Хотя Слэш этого еще не знал.

Лишь когда стоимость акции упала до пяти с половиной долларов, Трип понял, что план Слэша предоставляет ему великолепную возможность. Возможность, которую он долго ждал. Возможность отыграться на Слэше, отомстить ему за то, что он увел у него Диди и разрушил планы на единоличное владение фирмой «Ланком и Дален». Трип вспомнил про обещание, которое он когда-то дал Диди, и это воспоминание помогло ему выработать свой план. Кто бы сейчас ни снижал стоимость акций «Премьеры», он давал ему в руки замечательное орудие мщения.

– А почему фирма «Ланком и Дален» должна была купить акции «Премьеры»? – спокойно спросил Трип у Слэша, который осыпал его упреками. – Дела «Премьеры» расстроены. Я к ней и десятиметровой палкой не притронусь.

– Но ведь мы заключили сделку, – отвечал в ярости Слэш, – ты и я – мы заключили соглашение!

Трип улыбнулся.

– Видишь, ли, Слэш, – сказал он, с ни на секунду не изменившим ему белокурым англо-американским и протестантским превосходством, – не только ты иногда любишь нарушать правила игры.

Начались звонки с просьбой о возмещении убытков покупной цены акций, и Слэш покрывал убытки за счет собственных средств, а когда они кончились, использовал деньги, занятые у фирмы «Маркс и Маркс».

– Я верну долг сразу же, как только смогу, – сказал он Питу.

Этого для Пита было достаточно. В конце концов, сам он был в гораздо большем долгу перед Слэшем. Слэш спас ему жизнь. Но когда о займе узнал Трип, то впал в совершенное неистовство. Он Слэшу Стайнеру не должен ничего. Ни одного проклятого цента. И теперь его самого интересуют только финансы фирмы. Зачем Слэш занял деньги у компании, которую контролирует «Ланком и Дален»!

– Ты пользуешься фирмой «Маркс и Маркс», словно это твоя собственная касса, – сказал он Слэшу. Трип откровенно радовался, что у него есть такой солидный аргумент, с которым трудно не согласиться. Он имел предлог оправдать личную ненависть и, холодно и мрачно улыбаясь, проговорил: – Мы не имеем гарантий, что ты вернешь этот долг.

– Я уже сказал Питу, что верну ему деньги сразу же, как только смогу, и он согласился на это условие, а он вице-президент «Маркса и Маркса»…

– Но для меня недостаточно твоего слова, – холодно отвечал Трип. – На мне тоже повисает этот заем.

А кроме того, Трип забеспокоился еще об одном долге.

– Мы одолжили фирме «Маркс и Маркс» миллион долларов в тысяча девятьсот семидесятом году, – сказал Трип на следующий день. – Надеюсь, мы уже можем получить его обратно?

– Не беспокойся ты об этом, ради Христа, – ответил раздраженно Слэш. Он дал возможность Трипу разбогатеть. Он был взбешен его предательством и требованием возвратить деньги, которые он взял взаймы. Ведь он сделал заем, чтобы оплатить убытки, которые потерпел потому, что Трип нарушил обещание и не купил свою долю акций «Премьеры». А теперь Слэш совсем вышел из себя при внезапном напоминании о старом долге, о котором и речи не было все эти годы.

– Это моя обязанность, – беспокоиться, – ответил напыщенно Трип – Это не только мои деньги. Я беспокоюсь о клиентах фирмы «Ланком и Дален». Это их деньги тоже.

– Лицемерный сукин сын, – сказал Слэш Питу. – Он и словом не обмолвился о клиентах, когда я делал деньги. Он только спрашивал, сколько всем, и ему в том числе, причитается.

Цена акций «Премьеры» продолжала стремительно падать. Четыре доллара семьдесят пять. Четыре с половиной. Падение остановилось на четырех, и, чтобы возместить убытки, Слэш должен был заплатить четыре миллиона, которых у него не было. Но не это вызвало полное его крушение. Причиной было то, что сверх четырех миллионов Трип потребовал немедленной уплаты от «Маркса и Маркса» старого долга. И Слэш оказался прижатым к стене.

– Я думаю об интересах фирмы «Ланком и Дален», – разглагольствовал Трип. – Это не личное дело. Это бизнес. – Слэш уплатил ему миллион из собственного кармана. Но Трип сказал, что этого недостаточно.

– Фирма «Маркс и Маркс» утроила свои доходы, – напомнил он Слэшу, – и мы можем ожидать пропорционального возмещения долга.

Трип полагал, что «Маркс и Маркс» должна теперь уплатить три миллиона.

Этот удар был смертельным.

Оказавшись в безвыходном положении, Слэш взял то немногое, что оставалось от траста Диди, чтобы заплатить в счет этих дополнительных сумм. Но этого было недостаточно. Трип этим не удовлетворился. От имени фирмы «Ланком и Дален» Трип начал судебный процесс против Слэша: он требовал возместить старый долг фирмы «Маркс и Маркс», а также судился потому, что Слэш злоупотребил служебным положением, он занял деньги у этой фирмы в собственных интересах и в интересах своей жены. И журналисты, пишущие о финансовых проблемах, взглянули на карьеру Слэша Стайнера под новым углом зрения: «У Мидаса – глиняные ноги».

Человек с даром Мидаса обанкротился, а женщина, у которой было когда-то все, теперь чувствовала, что все потеряла и стала ничем. Это чувство было разрушительным, Диди не могла держать себя в руках, ею овладели паника и стыд.

– Но как ты мог? Как же ты мог? – обрушилась она с яростными упреками на Слэша, когда узнала, что все исчезло. Его деньги. И акции. Ее трастовый фонд. Гордость. Репутация. Блеск. Шик. Сияние. Миф. Она так боялась все потерять, и вот это случилось. Она потеряла ребенка. Она потеряла деньги. Ее деньги, которые были в ее глазах равновелики ее личности. Ее «я».

– Меня перехитрили, – ответил Слэш спокойно, но едва слышно. Его серые глаза потемнели от стыда и унижения, которые он испытывал. Никогда в жизни он не был так беззащитен, еще никогда не позволял себе так явно проявить свою уязвимость. – И Трип меня предал.

– Перехитрили? Предал? – фыркнула взбешенная Диди. Слэшу не полагалось быть уязвимым. Ему полагалось быть самым сильным, самым умным и ловким. Непобедимым. На самом верху и всем управлять. Ему полагалось защищать ее. Ему полагалось заботиться о ней.

– Тебя? Как это тебя смогли перехитрить? Как могли тебя предать?

– Я ошибся. Ошибся в расчетах, – сказал Слэш все так же тихо, и это был голос человека, потрясенного до глубины души. Кто-то, очень заинтересованный в акциях «Премьеры», его перехитрил. А затем Трип, почуяв запах крови, нанес свой смертельный удар. И Слэш, всегда умевший жить по средствам и рассчитывать заранее каждый грош, просчитался. И эта мысль, больше чем что-либо другое, убивала его.

– Но ведь ты же само совершенство, – отпарировала Диди. Она потеряла голову от паники и не видела, что сейчас чувствует Слэш, не понимала, что впервые за всю их совместную жизнь это она должна ему помочь. – Тебе не полагалось ошибаться. Тем более с моими деньгами.

– Но я ошибся, – сказал Слэш, не желая обвинять никого другого и не стараясь спрятаться за всякими отговорками и извинениями. – Я совершил огромную ошибку. Ужасную ошибку. Я постараюсь исправить ее. Я постараюсь все опять наладить.

– Попытаешься? Постараешься? – насмехалась, потеряв голову и самообладание, Диди. – С чем это ты попытаешься? Ведь денег не осталось! И больше тебе никто их не доверит! Никто больше не поверит тебе!

Слэш с минуту помолчал, потом взглянул на нее так, словно никогда не видел раньше. То, что она сейчас сказала, ранило его особенно больно.

– Ты хочешь сказать, что сама больше не веришь мне, да? – спросил он ошеломленно. У него потемнело в глазах, и он коснулся ее руки. – Ты хочешь сказать, что это ты мне больше не доверяешь, ты?

– Совершенно точно! Как я могу тебе доверять? Как вообще кто-то может верить тебе? Убирайся! Убирайся вон! – кричала Диди истерически, отдергивая руку. Ее мечты были уничтожены. Она не в силах была выносить стыд при мысли о разорении, не в силах думать о будущем, не в состоянии терпеть присутствие человека, которого любила и ненавидела и теперь кляла. Она хотела, чтобы он всегда и во всем был идеалом, а он доказал, что ничего идеального в нем нет. Он доказал, что является обыкновенным человеком, и разочарование поколебало все, во что она ощущала потребность верить. – Я не хочу тебя больше видеть!

– Но ты же не думаешь так на самом деле! – сказал Слэш и опять хотел коснуться ее руки, дотронуться до Диди.

– Нет, думаю, думаю! – крикнула она, не желая его прикосновения и отскочив от Слэша. – Да, они были правы! И я должна была их послушать! И никогда не выходить за тебя замуж!

– Но ты же меня любила! – горячо возразил Слэш, умоляя вспомнить, что она тогда чувствовала и как выступила против всей семьи на его защиту.

– Нет, не любила!

– Ты же говорила, что умрешь, если не сможешь выйти за меня замуж! – напомнил он.

– Но я вовсе так не думала! Это было не так! Я была молода! Я была безумна! Я не знала, что делаю! – Диди разрыдалась, совсем потеряв над собой власть. – Мне не надо было этого делать, я не должна была настаивать. Я должна была сделать, как они хотели. И выйти замуж за Трипа!

Слэш уже больше не пытался прикоснуться к ней. Ему уже ничего не хотелось. Вместо этого он отступил назад и долго и пристально смотрел на нее. Лицо Диди покраснело, волосы растрепались. И в первый раз, насколько он мог припомнить, она показалась ему некрасивой.

– Но ты же не думаешь так на самом деле, Диди. Ты просто не понимаешь, что говоришь, – сказал он тихо, стараясь, чтобы до нее наконец дошел смысл ее слов. Он хотел, чтобы она поняла, что она делает с ним, нет, с ними обоими. Он хотел, чтобы она пришла в себя и опомнилась.

– О нет, я именно так и думаю, – крикнула Диди – Каждое слово, что я сказала, правда!

– Что ж, продолжай в том же духе, – сказал Слэш, и в этот момент он совсем ее не любил.

– И я хотела бы выйти за него! – ответила упрямо Диди. – Чтобы тебе доказать!

– Ты и себе докажешь, – сказал Слэш, поворачиваясь, чтобы уйти, – докажешь, что это такое – быть замужем за убийцей!

Позднее, когда они оба немного успокоились, Слэш сказал, что очень сожалеет о том, что случилось. А Диди с горечью ответила, что сожалеть – недостаточно. И еще она ему сказала, что больше не хочет видеть его вообще, никогда в жизни.

– Никогда! – сказала она, закрывая перед ним дверь и свое собственное сердце.

И тогда Слэш исчез, и Диди больше о нем ничего не знала. Но сначала прошел день. Потом два. Затем три. Долги; слухи и повестки в суд множились. Газетная известность, раньше такая лестная, стала постыдной. Имя Диди, привыкшей к золотой ауре и мишурному блеску, теперь пачкали слухами. По ассоциации со Слэшем ее обвиняли тоже.

Прошла неделя, а Слэш не появлялся. Он не давал о себе знать, не прислал ни письма, ни открытки, ничего ни с кем не передавал. Не звонил. Диди металась вне себя от беспокойства. Ее охватил ужас. Она боялась, что Слэш где-нибудь, в неизвестном отеле, в неизвестной комнате лежит один, может быть, он уже мертв или умирает. Что, если он покончил самоубийством?

И она истязала себя упреками, тем более что ничего не могла предпринять для его спасения. Тайно, в глубине души, она чувствовала себя виноватой в том, что произошло.

Брошенная, потерявшая и любовь и деньги, Диди заперлась в квартире и предалась размышлениям. Не в силах выносить бремя вины одна она постепенно стала винить во всем случившемся кого-то еще. Винить во всех несчастьях. Не только Слэша. Но этот кто-то был похож на Слэша. Этот кто-то был тоже человеком ниоткуда. Этот кто-то управлял «Премьерой». И задумал и осуществил замысел, приведший к несчастью и позору.

Этот кто-то был ответствен в глазах Диди за потерю ее капитала, распад ее брака, а теперь, возможно, повинен и в смерти ее мужа. И она ненавидела этого кого-то всеми силами души. Она даже не знала прежде, что способна так ненавидеть. Этот «кто-то» носил имя Лана Бэнтри.

Часть четвертая БЕДНАЯ ДЕВУШКА 1960–1979

Не скажу, что она была умнее всех, кого я знал, но она была шикарной женщиной, хотя красивой ее не назовешь. От других ее отличала решимость – решимость добиться успеха, быть замеченной и по достоинству оцененной. В этом было что-то трагическое.

Эд Хилсинджер

Для нее главное – деньги. Она сама виновата во всем, что с ней произошло.

Том Морелло

У нее был ум банкира, но в постели она была великолепна, настоящая женщина. Я любил ее и изменял ей. Не спрашивайте почему, я и сам не знаю. Возможно, она была слишком хороша для меня.

Стэн Фогел

I. СЕРЕБРЯНЫЕ ЛОЖКИ И ПОРТРЕТ В СЕРЕБРЯНОЙ РАМКЕ

О Лане Бэнтри, родившейся в бедности и не знавшей отца, нельзя было сказать, что она родилась с серебряной ложкой во рту.^[15] Судьба не раз наносила ей удары. Прежде чем обосноваться в Манхэттене в 1980-м, в ее жизни был городок Уилком, штат Массачусетс, который она покинула в 1960-м, когда ей едва исполнилось шестнадцать, а потом Провиденс, штат Род-Айленд, в 1977-м, когда, спустя шесть месяцев после смерти Стэна Фогела, Конни Конлон, ревизор парфюмерной фирмы «Премьера», принес ей дурную весть. Он знал, что для Ланы это будет тяжелым ударом.

Сам Конни был порядком расстроен, что ему выпала такая миссия, ибо знал, что значит для Ланы «Премьера». Она считала ее своим творением, ибо вложила в ее процветание свой ум, талант, тяжкий труд и слезы. Конни хорошо понимал, что лишь благодаря таланту и энергии Ланы Бэнтри фирма сохраняет лидерство в парфюмерной промышленности.

– Случилось самое страшное, – сказал он, входя в отделанный розовыми с серебром панелями кабинет Ланы и потрясая пачкой биржевых сводок. – «Премьера» вот-вот перейдет в чужие руки.

– Какое начало? – переспросила Лана и почувствовала холодок страха. Она теперь привыкла к плохим новостям. Но эта была слишком серьезной. Так худо еще не было с тех пор, как умер Стэн. У Ланы были конфликты с правлением, куда входили оба сына Стэна, его банкир и аудиторы. В этой борьбе, как бы ни было больно ей в этом признаться, она уже начала терять позиции и свое влияние на будущее фирмы. А теперь вот нависла еще новая угроза, уже извне.

Лана откинулась в своем знаменитом кресле, изготовленном по ее эскизам и обитом белой в черных яблоках шкурой молодого жеребенка, и приготовилась выслушать все, что собирался сообщить ей Конни. А сообщил он ей следующее: некто, играя на понижение, скупил уже семь процентов акций фирмы «Премьера».

– У тех, кто ведет такую игру, одна цель – большие деньги.

И Конни подробно изложил ей знакомый в таких случаях сценарий: наметив жертву, заинтересованное лицо или лица начинают скупать акции данной компании до тех пор, пока в их руках не окажется контрольный пакет. Это дает им возможность, во-первых, сменить руководство и завладеть компанией или, во-вторых, вынудить компанию откупиться.

– Вот как? – Лана не терпела угроз. – И кто же этот некто, играющий на понижение наших акций?

– Слэш Стайнер, – ответил Конни, не уверенный, что она когда-нибудь слышала это имя.

– Слэш Стайнер? – повторила, не веря своим ушам, Лана и побледнела.

– Да, он. Больше некому, – мрачно ответил Конни, поняв, что имя Лане знакомо. Во всем, что касается дел фирмы, она всегда была отлично осведомлена. Однако от него не ускользнуло, что всегда бесстрашная Лана на сей раз, кажется, не на шутку испугалась.

Но то, что Конни увидел на ее лице, не было лишь страхом – тут было недоумение, даже больше – решительный отказ поверить в то, что она только что услышала.

Кто же задумал убрать ее, чтобы самому снять сливки, поживиться за чужой счет, отнять у нее плоды ее трудов и, в конце концов, уничтожить ее? Почему именно сейчас? И почему Слэш Стайнер?

Неужели это правда, терзалась она, испытывая неприятную пустоту под ложечкой. Почему Слэш хочет уничтожить ее? Или за ним стоит кто-то другой? Возможно, Рассел Дален дергает за веревочку, тот самый Рассел, который породил ее и бросил. Неужели ее настоящий отец готов отнять у нее все, добытое ее трудом, как когда-то это сделал ее приемный отец? Возможно ли, что тот, который всю свою жизнь хотел забыть, что она его дочь, решил теперь завладеть тем, что создано ею тяжким трудом, в постоянной борьбе?

С каким-то пугающим ее чувством обреченности Лана вдруг подумала, что судьба изменила ей, отвернулась от нее, и на этот раз все, что бы она ни делала, обречено на неудачу. Ей стало страшно. Опытная и искушенная, она, однако, не выдала своих чувств и попросила Конни продолжать.

– Если это Слэш Стайнер, то выход один: откупиться от него. То, что мы называем – воспользоваться «зеленой почтой». Я уже тут прикинул, – заметил он, нервно запуская руку в рыжую шевелюру. – Фирма может предложить ему по пятнадцать долларов за акцию.

– Если мы пойдем на это, у нас не будет денег на расширение производства и исследовательские разработки. Мы истратим все наличные, и фирма будет просто разорена, – твердо сказала Лана, вспомнив, что произошло с компаниями, которые поддались на такого рода шантаж.

Убеждая таким образом Конни, она сама успокаивалась, и минутный страх сменился знакомым чувством решимости и готовности принять вызов, что бы это ей ни стоило.

– Я создала эту фирму, какой она есть сейчас, и я не позволю шантажировать себя. Тем более Слэшу Стайнеру. Да и кому-либо другому тоже.

– Послушайте, Лана, Стайнер не шутит. В его руках уже столько акций, что он может потребовать собрания пайщиков.

Конни торопился предупредить Лану, потому что опасался, что у нее, как всегда, туговато с наличными.

– Думаю, «Премьера» стоит пятнадцати долларов за акцию. Если вы не купите Слэша, он разгонит правление, выгонит вас, а затем или продаст фирму с молотка, или же сольет ее с какой-нибудь другой. И то, и другое одинаково плохо. Вы останетесь на мели, а фирма исчезнет так, будто ее и не существовало.

– Я не собираюсь покупать Стайнера и не собираюсь садиться на мель, – ответила Лана и распрямила плечи.

В этой небольшого роста женщине было что-то такое, что всегда обращало на нее внимание, да и одевалась она столь броско и экстравагантно, что мысль о ее росте как-то в голову не приходила. Конни испытывал к ней глубочайшее уважение, но на сей раз, подумал он, перед ней будет равный по силе противник.

– Лана, у вас нет никаких шансов выиграть в этой схватке, – сказал он, помрачнев. – Практически никаких.

– Ошибаешься, есть, – не сдавалась Лана и уверенно положила перед собой на стол обе ладони с широко раздвинутыми пальцами. Ногти, покрытые ярко-красным лаком, словно фосфоресцировали. Привыкшая к борьбе, она была всегда к ней готова.

– Следовательно, за всем этим стоит Слэш Стайнер. Он еще пожалеет, что познакомился со мной.

– Как бы не получилось наоборот, – мрачно изрек Конни, который, казалось, уже не сомневался в исходе этого поединка. – Это смахивает на русскую рулетку, Лана, а у Слэша осечек не бывает.

– Не бывает их и у меня, как ты знаешь, – и Лана недобро сощурила свои голубые глаза, однако не без горечи подумала, что, видимо, ее судьба – быть второй. У нее нет ни серебряных ложек, ни серебряных рамок для фамильных портретов. Неужели ей всегда придется довольствоваться вторым местом…

II. ЖЕНЩИНА, У КОТОРОЙ НИЧЕГО НЕ БЫЛО

В конце XIX века и до сороковых годов XX Уилком в штате Массачусетс был вполне богатым и процветающим городом, благополучие которого обеспечивали ковроткацкие и обувные фабрики. Однако к середине пятидесятых годов одна за другой начали закрываться фабрики ковров, а за ними дошел черед и до обувных фабрик. В городе и округе они давали всем работу, обеспечивали пенсиями на старость, не скупились на благотворительность. Постепенно ковровая промышленность, покидая Новую Англию, переместилась в Южную и Северную Каролины или же в Джорджию, где еще был дешевым труд. К началу шестидесятых в Уилкоме резко сократилось производство обуви. Местные фабриканты не в силах были конкурировать с дешевой итальянской и бразильской обувью.

Короткий роман Рассела Далена и Милдред пришелся на начало депрессии, которая не только тяжело отразилась на экономическом состоянии граждан Уилкома, штат Массачусетс, но и больно ударила по их психике, лишив прежних ценностей и уверенности в будущем. Уилком стал районом бедствия. Кто мог, уезжал, а оставшиеся уныло влачили полуголодное существование, еле сводя концы с концами.

Лана за все эти годы не могла вспомнить ни одного радостного события как в семье, так и в их городке.

Уилл Бэнтри, человек, которого она считала отцом, был механиком, проработавшим пятнадцать лет на ковровой фабрике, любивший свое дело и отлично знавший его. Это был независимый, честный и работящий человек, чья жизнь в одночасье была перечеркнута по воле злых внешних сил. Он, как и многие в этом городке, перестал быть хозяином своей судьбы и кормильцем семьи.

После закрытия фабрики Уилл впервые оказался без работы. Вскоре обанкротился и его профсоюз. Единственное средство существования, пенсия, тоже растаяло в воздухе. Оставшись без денег и работы, он попытался что-то предпринять, но найти работу в Уилкоме, пораженном депрессией, оказалось невозможно. О постоянной работе по специальности пришлось забыть.

Уиллу Бэнтри было всего тридцать восемь, но он, молодой и здоровый мужчина, внезапно оказался в том унизительном и удручающем положении, когда вынужден был перейти на иждивение жены. Это постепенно надломило его и разрушило личность этого некогда гордого и сильного человека. Безобидная рюмка за обедом или во время дружеской встречи теперь стала необходимостью, средством забыться, а затем и тяжкой болезнью, грозившей бедой не только ему, но и всем его близким.

Иногда перепадали кое-какие заработки или подворачивался сезонный контракт на строительстве, но это уже не создавало у Уилла чувства независимости от жены Милдред, а лишь вызывало бессильный гнев. Теперь, заработав малую толику денег или выклянчив их у Милдред, а то и просто выкрав из ее кошелька, он тут же пропивал их в ближайшей пивной. Но даже напившись не мог избавиться от тягостного чувства безысходности и отчаяния. Поздно вечером с шумом и бранью он вваливался в дом, будил всю семью, а иногда и бил того, кто подвернется под руку. Когда денег не было, чтобы пойти в пивную, он часами просиживал в их обшарпанной гостиной, допивая остаток виски, и озлобленно ругал себя и других. Временами он поднимался в спальню, брал охотничье ружье и принимался пугать домашних, грозя перестрелять всех, начиная от президента до председателя обанкротившегося профсоюза, жены Милдред и ее любовника, подло укравшего у него право иметь верную жену.

В деревянных панелях гостиной были дыры от пуль, ибо, впадя в пьяную ярость, Уилл палил куда попало. Проспавшись утром, он мог каяться и просить прощения у домашних, обещая больше не пить, не подходить к пивной на пушечный выстрел, никогда в доме не держать ни капли виски. И так до следующего раза…

Лана ненавидела его за пьянство и дебоши, жалела и боялась его. Она понимала, как жестоко обошлась с ним жизнь, но он не принимал ни ее жалость, ни сострадания. Он лишь с еще большим остервенением принимался ругать ее и мать, виня их во всех своих бедах. Детство Ланы прошло в напрасных попытках защитить мать от пьяного гнева отца, и как-то само собой получилось, что мать стала для нее предметом почти материнской заботы.

У Ланы была одна мечта, заставлявшая ее терпеть все и держаться, – мечта спасти мать от Уилла. Когда-нибудь, в один прекрасный день, они с матерью уедут из Уилкома, уедут, чтобы никогда не возвращаться.

Когда Лане было восемь, она впервые убежала из дома. В одиннадцать она начала продавать подписку на журналы и мелкую косметику вразнос, ходя от дома к дому. Заработанные деньги она прятала в коробку из-под гигиенических салфеток, на тот случай, если Уиллу вздумается искать их. В тринадцать лет, прибавив себе возраст, за мизерную оплату она устроилась на работу в местный универмаг. Получив первое жалованье, она тут же открыла счет в городском банке, положив на свое имя все заработанные деньги – восемнадцать долларов тридцать шесть центов. Деньги, твердо решила Лана, это ее единственная возможность выбраться отсюда. Она будет работать и откладывать каждый заработанный цент, пока не сможет наконец навсегда покинуть Уилком.

– Когда я уеду, мама, я заберу тебя с собой, – обещала она матери, и глаза ее сияли, словно видели уже и свободу и прекрасное будущее. – Мы уедем вместе, и мы будем счастливы.

Мать Ланы Милдред работала косметичкой. Она, как и ее дочь, сколько помнила себя, всегда трудилась. Она не любила свою работу и не ждала от нее ничего, кроме денег, достаточных, чтобы заплатить за квартиру и накормить семью. Родившись в семье благочестивых и трудолюбивых католиков, она была воспитана в послушании и бережливости и никогда не требовала от жизни слишком многого. Так можно избежать разочарований, учила ее мать. Однако Лана рано восстала против канонов церкви, школы и семьи. Она хотела взять от жизни все.

Лана поняла, что может зарабатывать больше, чем за прилавком в магазине, если устроится туда, где есть чаевые. Она начала по субботам и в свободные от школы часы работать в парикмахерской, где работала ее мать. Слишком юная, чтобы получить право обслуживать клиенток за креслом, она не гнушалась любой работы, стараясь быть полезной и нужной всем и таким образом обратить на себя внимание. Она подметала пол вокруг кресел после каждой стрижки, разливала для мастеров шампунь по флаконам, подносила салфетки, готовила смесь для химической завивки, отвечала на телефонные звонки, вела запись клиентов и по их просьбе бегала за кофе и булочками в соседнее кафе. Хотя никакого жалованья ей не полагалось, чаевые за услуги или случайная монетка, сунутая хозяйкой в знак поощрения, вполне устраивали ее и были достаточными, чтобы еженедельно пополнять свой вклад в банке.

В свободное время она сама испробовала на себе все виды новых причесок, рекламируемых в журналах, которые выписывала хозяйка парикмахерской. Пользуясь двойным зеркалом, она стригла себя и укладывала волосы в самые замысловатые прически, которые находила на страницах журналов, не боясь экспериментировать и дерзать. Она методично и досконально изучала все новые способы химической завивки и свои собственные каштановые вьющиеся волосы красила во все возможные цвета. Она была поочередно то белокурой Дорис Дэй, то рыжей Ритой Хэйуорт, то черной, как смоль, Элизабет Тейлор.

У Ланы были ловкие пальцы, способные делать самые сложные и изысканные прически, например, характерную волну, падающую на щеку, как у Грэйс Келли, короткую курчавую челку Одри Хэпберн, вызывающе кокетливый локон Аннеты Финичело или короткую стрижку Джун Эллисон.^[16] Какую бы ни сделала себе прическу Лана, клиентки неизменно просили мастеров сделать им такую же. Все это льстило Лане, вдохновляло ее, но этого ей было мало.

Она была слишком умна и тщеславна и слишком рассержена, чтобы мириться с унылой и скучной жизнью в Уилкоме. Ее устремления шли дальше причесок в журнале для парикмахеров или открытия своего салона и брака с одним из местных парней. Она мечтала об уважении и независимости, материальном благополучии, власти и славе. Она видела себя победителем, а пока была случайным пленником в мире неудачников.

Лана выросла в холодном доме, где крики и брань сменялись тягостным молчанием. Она никак не могла понять мать, продолжавшую жить с Уиллом, терпеть его жестокие и обидные слова, побои, пьяные угрозы и вечные заботы о том, как свести концы с концами. Почему мать покорно сносит любые пьяные скандалы Уилла, так слепо предана ему и продолжает заботиться о нем?

– Почему ты все терпишь? – спрашивала она мать, с тех пор как ей исполнилось семь лет и она была уже достаточно взрослой, чтобы многое понимать. – Почему позволяешь так обращаться с собой?

– Он не всегда был таким. Он еще работал, когда ты была ребенком. У него была хорошая работа на фабрике. У нас был дом, мы были сыты. Он так хорошо ко мне отнесся, когда все отвернулись. – Милдред, защищая мужа, вспоминала ту благодарность, которую испытывала в те годы и испытывает даже сейчас. – В какой-то степени он спас меня. Я многим ему обязана.

– Но ты не обязана отдавать ему жизнь, – возражала Лана, думая о том, что никогда, ни на одну минуту, не согласилась бы мириться с таким обращением, с каким мирится мать. – Почему ты не уйдешь от него?

– Куда могу я уйти? – ответила Милдред, думая, что только молодость, не знающая жизни, может говорить так. – А как же дети? Тебе нужен отец.

– Но не такой, – резко говорила Лана. – Он мне не нужен! Он – чудовище.

– Замолчи! – сердилась Милдред. Резкие и злые слова дочери пугали ее. Милдред встревожило, что Лана, волевая и несдержанная, когда-нибудь тоже станет такой жестокой и недоброй, как Уилл. – Ты должна хоть немного уважать его.

– Почему? Разве он этого заслуживает? Нет! – От слов Ланы было больно, как от ударов хлыста. – Я ненавижу его! О, почему у меня такой отец?

– Не говори так, – однажды решительно остановила ее Милдред и, крепко сжав губы, отвела взгляд, чтобы не видеть горевшие ненавистью глаза дочери. – Не смей так говорить, слышишь? Никогда.

Бедность бывает разная. Бедность воображения и бедность ума, бедность мыслей и бедность духа. Но юная Лана ничего не знала об этом и едва ли могла страдать от такого незнания, зато она очень хорошо знала, что такое бедность, отсутствие ласки и внимания.

Для нее материальная бедность не нуждалась ни в каком определении, ибо результаты ее были налицо. Она видела, что сделала нищета с Уиллом и ее матерью. Бедность в ее семье означала зависимость и бессилие что-либо изменить, постепенно лишившие ее родителей человеческого достоинства и права выбора. Для себя Лана решила, что бедность будет для нее всего лишь еще одним препятствием, которое она должна преодолеть. А сделать это можно трудом, бережливостью и самоограничением. Открыв счет в банке, Лана еженедельно, как в церковь, ходила туда, чтобы положить на счет все, что заработала за неделю. Вклад был ее сокровищем, ее сокровенной тайной, которую она должна сохранить любой ценой. Эту тайну знала только ее мать. Милдред знала и о том, что придет день, когда ее дочь покинет Уилком навсегда. Сбереженные деньги были для Ланы ключом, которым она собиралась открыть дверь в новую счастливую жизнь для себя и для матери.

Однако детство Ланы было омрачено иного рода бедностью – бедностью души и эмоций. Кинофильмы, дешевые журнальчики, попадавшие ей в руки в парикмахерском салоне, не могли восполнить отсутствия нравственного воспитания. Лана не была научена понимать и прощать вольные или невольные обиды своего грубого отца и измученной заботами матери. Никакие надежды на сбережения в банке не могли залечить невидимые раны, нанесенные юной душе грубостью и несправедливостью взрослых. Не одно только полуголодное существование и бедность жизненного выбора повинны в том, что юная девушка попыталась поставить между собой и внешним миром некоторое подобие щита, с одной стороны – спасительного, с другой – губительного, помогавшего и в то же время мешавшего. Он помог ей получить то, к чему она стремилась, но неизбежно отдалил от людей.

– У тебя совсем нет друзей. Разве никто из твоих сверстников тебе не нравится? – как-то спросила ее миссис Фиори, ее учительница в старших классах. Учительницу беспокоила эта голубоглазая девочка, державшаяся особняком, завтракавшая всегда в одиночестве, не участвовавшая в играх на переменах, а сидевшая под деревом с книгой в руках.

– Мне некогда играть, меня не интересуют друзья, – холодно ответила Лана, не принимая участия учительницы.

Не могла же она ей сказать, что стыдится приглашать к себе подруг, ибо никогда не знает, как сильно пьян будет отец. Она также не могла пожаловаться миссис Фиори, какие злые насмешки вынуждена терпеть от своих одноклассников за то, что сидит уткнувшись в книгу или слишком много о себе понимает. Правда, она также не рассказала ей, что никто из них никогда не приглашал ее на пикник или же просто пройтись по улицам поглядеть на витрины. Лану не любили в школе, и, утешая себя, она говорила, что тоже никого не любит.

Вместо этого она, с завидным упорством, шла к своей цели. После уроков она тут же бежала в парикмахерский салон, где всем была нужна и всеми замечена. Здесь она научилась чувству товарищества и тому, как зарабатывать деньги. Здесь она находила то, что искала.

Как только у нее появлялись деньги, она шла в банк, чтобы пополнить свой вклад. Неделя за неделей она убеждалась в том, как растет сумма и набегают проценты. В старших классах она уже могла похвастаться солидной суммой в четыреста долларов, собранных буквально по центу. Все ее обиды, жертвы, самоограничения вознаграждались с лихвой, когда девяносто долларов превращались в сто, а сто восемьдесят становились двумя сотнями, а те – тремя.

Пятьсот долларов было той заветной целью, к которой шла Лана. Этого ей вполне хватит, решила она, чтобы бежать отсюда и навсегда покинуть Уилком. Вполне достаточно, чтобы спастись самой, а со временем спасти и свою мать.

III. НАЧАЛО

Выпускной бал в школе был первым счастливым днем для Ланы. Отличные отметки в аттестате и денежные премии, установленные для отличников местными торговыми фирмами, были заслуженной наградой.

Так же как она с интересом следила, как десятки долларов на ее счету медленно, но верно превращаются в сотни, теперь с удовлетворением она убедилась, что долгие часы корпения над учебниками английского, химии, алгебры превращали ее обычно хорошие отметки в отличные. Во время вручения аттестатов каждый раз, когда называлось ее имя, она радостно вскакивала с места и почти бежала к столу комиссии, чтобы под аплодисменты и поздравления принять конверт с наградой в двадцать пять долларов за каждую отметку «отлично».

– Мы гордимся тем, что ты училась в нашей школе, Лана. Ты была ее украшением, – перед всеми сказал ей директор школы, вручая четвертую и последнюю награду.

Взволнованная Лана краснела и лепетала слова благодарности. Полученные премии сразу же превращали ее четыре сотни долларов в желанные пятьсот. Все, о чем она мечтала, стало возможным. Она наконец покинет этот город и никогда более не возвратится сюда, не будет видеть Уилла и слышать его ругань. Она свободна!

Лана превратила свою работу в некое магическое действие, которое изменит теперь ее жизнь и осуществит все, что она задумала. Она не повторит ошибку матери, ее жизнь будет иной. Она спрятала в сумочку драгоценные сто долларов и крепко прижала ее к себе. Дороже этой награды у нее еще не было, никогда ее желания не сбывались так быстро, и никогда еще она не была так уверена, что ее судьба полностью в ее руках.

Родители и ученики заполнили лужайку, некоторые из них подходили к Лане, поздравляли и желали ей успеха. Мать стояла рядом, и ее глаза были полны слез радости и гордости за дочь. Лана вся сияла, переполненная счастливым сознанием победы и уверенности в себе. Она мысленно повторяла слова похвалы, сказанные ей директором школы. Они казались такими необычными, чересчур красивыми и были дороги ей тем, что до этого никто ее не хвалил и не оказывал ей столько внимания. В жизни Ланы мало было таких дней, как день окончания школы.

– Мы должны отпраздновать это, мама, – сказала она Милдред. – Я приглашаю тебя в ресторан. Угощаю я!

На машине Милдред они отправились в лучший ресторан города.

– Заедем сначала в банк, мама, – попросила Лана. – Я хочу закрыть счет.

Милдред уже знала, что дочь сегодня же вечером отправляется автобусом в Уорчестер, чтобы поступить в Высшую школу косметологии и парикмахерского дела. Дочь обещала ей, что в один прекрасный день заберет ее отсюда, чтобы избавить от издевательств Уилла. Вместе они смогут открыть парикмахерский салон, и он будет лучшим в Уорчестере. Это означало свободу от Уилла, нищеты и постоянных забот о хлебе насущном.

Ожидая Лану в машине, Милдред вспоминала себя в ее возрасте, когда мир казался рождественским подарком в яркой упаковке.

Зал ресторана «Пол Ревир» был в стиле раннего периода колонизации Америки, официантки были в длинных платьях и чепцах. На каждом столике стоял медный подсвечник с зажженной свечой и маленькая вазочка из дымчатого стекла с карликовыми хризантемами. Удобные кресла из мягкой красной кожи, меню на хрустящем пергаменте, отпечатанное староанглийским шрифтом, а выбор десерта столь разнообразен, что понадобилось отдельное меню. Ресторан считался лучшим в городе, и хотя Лана несколько оробела, она и виду не подала.

Предложив матери выбирать все, что захочет, она гордо заявила.

– На цены не смотри – Глаза ее сияли. С пятьюстами долларами в сумочке, в новом платье, подаренном матерью к выпускному балу, а не в каком-нибудь перешитом из старого, Лана чувствовала себя ровней Кристине Онасис или кому-нибудь из Рокфеллеров. Хотя это был всего лишь завтрак, можно было заказать все, что им вздумается. Все! Устрицы, суп из креветок, омары, бифштекс, шоколадный мусс и корзиночки с кремом.

У Ланы голова шла кругом от такого изобилия и сознания, что это все ей доступно.

– Как здесь все дорого, – волновалась Милдред, читая цены. Она совсем не хотела, чтобы Лана тратила деньги, доставшиеся ей так нелегко.

– Чепуха, я могу позволить себе это, – небрежно ответила Лана, не совсем понимая мать. – Попробуй только заказать что-то дешевое, я тут же отправлю это обратно на кухню.

Завтрак обошелся в пятнадцать долларов, сумму большую, чем ей когда-либо приходилось тратить. Но она не жалела об этом.

– Когда-нибудь, мама, мы будем есть вдоволь. У нас каждый день будет такой завтрак, – пообещала она, когда они садились в машину, и в полной мере ощутила, что означает быть богатой.

Она с нетерпением ждала начала занятий в школе косметологии, ибо была уверена, что учеба пойдет у нее успешно и вскоре у нее будет хорошая работа. В самое ближайшее время она заберет мать, а там в один прекрасный день осуществятся и остальные надежды.

Милдред, отвезя дочь домой, вернулась на работу. Лана еще долго стояла на тротуаре и смотрела ей вслед. В дом входить не хотелось. Он казался таким маленьким и убогим после роскоши «Пола Ревира». Наверху в спальне ее ждал упакованный чемодан. Сейчас она возьмет его и, спустившись вниз, попрощается с Уилдом, чтобы на четырехчасовом рейсовом уехать в Уорчестер.

– А, это ты. А ну-ка иди сюда, – услышала она окрик, едва поднялась по лестнице. Сердце ее упало, но она послушно спустилась в гостиную. По голосу она поняла, что Уилл пьян.

Уилл Бэнтри давно поджидал ее, перед ним на кофейном столике стояла полупустая бутылка виски. Как всегда в таком состоянии, грустные воспоминания одолевали его. Были они всегда одинаковы, как заигранная пластинка: нищета, невезение, потерянные возможности, измена жены, чужой ребенок. К тому времени, как Лана спустилась в гостиную, он был полностью готов к встрече.

– Подумать только, во сколько ты обошлась мне. Целых четыре тысячи долларов! – злобно выкрикнул он, вскочив со стула при ее появлении. В руках у него была потрепанная бухгалтерская книга в матерчатом переплете. Лана прежде не видела ее в доме.

– Вот посмотри. Я все записывал, – и прямо перед ее лицом он стал листать страницы.

Зимний комбинезончик, читала она, рубашечки, прививки у врача, ботинки, школьные принадлежности. Здесь была записана вся ее короткая жизнь. Записи так и мелькали перед ее глазами. Остолбенев, она смотрела на него, не зная, что сказать.

– Я потратил на тебя целых четыре тысячи! И все они – кому под хвост. Теперь я требую возмещения, и с процентами, – уже почти кричал он. – И немедленно, сейчас же!

– Ты потратил? Ты? – обрела наконец дар речи Лана. Все, что он говорил, было пьяным безумием. Она никогда не слышала, чтобы родители вели счет всему, что потратили на детей, да еще потом требовали от них возместить затраты. Никто еще так бессовестно не лгал ей. Ведь деньги были не только его, но и матери, и он это прекрасно знал.

– Ты не потратил на меня ни цента! – в свою очередь закричала она. – Это были мамины деньги.

Этого Уилл снести не мог и буквально остервенел. Глаза его налились кровью, лицо побагровело еще больше. Лана поняла, что совершила ошибку, напомнив о самом большом его унижении – что он живет за счет жены, что он жалкий, всеми презираемый неудачник. Хуже обиды для него не было.

Какое-то мгновение они замерли, затаив дыхание, с ненавистью глядя друг на друга. Каждый не отваживался первым нарушить это зловещее молчание. Наконец Уилл с силой швырнул книгу, и она с треском упала на пол, а затем так быстро, что Лана не успела увернуться, отвесил ей пощечину, от которой слезы навернулись на глаза и Лана еле удержалась на ногах. Она в страхе отпрянула от него, а Уилл, воспользовавшись ее испугом и растерянностью, с молниеносной быстротой выхватил у нее из рук сумочку.

– Ты получила сегодня премию, не так ли, мисс Эйнштейн. Целых сто долларов. Не правильнее ли будет отдать их тому, кто кормил и одевал тебя всю твою жизнь, а?

Уилл недобро осклабился. Неужели ему рассказали о премии ее братья Джим и Кевин, игравшие на выпускном балу в школьном оркестре.

Лана бросилась на него, пытаясь вырвать сумочку. В ней были не только сто долларов премии, но и все деньги, которые она начала копить, когда ей едва исполнилось одиннадцать. Она подпрыгнула, чтобы выхватить сумочку. Уилл был высок ростом, а теперь, дразня Лану, еще выше поднял руку с сумочкой и вынул из нее кошелек.

– Посмотрим, сколько здесь у тебя денег, – сказал он, открывая кошелек и пересчитывая купюры. – Сто, двести, ого, целых пятьсот! – воскликнул он довольный, продолжая с ухмылкой глядеть на нее. – Что ж, мисс Эйнштейн, кажется, мне повезло.

Мужчина и женщина, взрослый и подросток, стояли друг против друга, разделенные не только возрастом, но и нескрываемой ненавистью, светившейся в их глазах. Теперь все зависело от того, кто сделает первый шаг и каков он будет.

– Это мои деньги, я заработала их! – в отчаянии выкрикнула Лана и повторила попытку отнять их, но Уилл опять ударил ее по лицу. Он был большим и сильным мужчиной, однако Лана не собиралась уступать. Превозмогая боль в разбитой щеке, она снова бросилась на него. Он же, сознавая свое превосходство, откровенно издевался над ней и, несмотря на то что был пьян, ловко увертывался и так высоко держал кошелек в руке, что Лане при ее небольшом росте было не дотянуться.

– Попробуй, достань! – дразнил он ее, пьяно покачиваясь и кося глазами.

– Отдай деньги! – кричала Лана, прыгая вокруг него в напрасных попытках вырвать кошелек. Ее деньги, которые она столько лет копила, которые наконец давали ей свободу и возможность навсегда покинуть ненавистный ей Уилком, были потеряны. Таяла надежда спасти не только мать, но и себя. Пьяный Уилл с великим наслаждением продолжал издеваться над ней. Наконец, устав, он решительным жестом упрятал деньги в нагрудный карман рубашки, а для надежности даже застегнул его.

– Какой ты мне отец после этого? – в отчаянии выкрикнула Лана вне себя от такого предательства.

– Я отец Джиму и Кевину, но не тебе, – издевательски промолвил Уилл, удовлетворенно похлопывая по карману, и, взяв недопитый стакан с виски, неверным шагом приблизился к Лане. Он споткнулся и выплеснул часть содержимого на рукав ее платья. В нос ударил ненавистный запах спиртного. – Да, я их отец, но не твой, мисс Ублюдок, пардон, мисс Незаконнорожденная. – Ему казалось, что он, наконец, отомстил за все.

Ошеломленная Лана замерла. Она привыкла к пьяным угрозам отца и теперь не знала, верить ему или нет.

На лице ее застыл недоуменный вопрос.

– Ты слышала меня? – Уиллу было мало того, что он уже сказал. Он жаждал полной победы. – Ты не моя дочь, понятно? Не моя. В твоих жилах нет ни капли моей крови!

Смысл этих слов медленно доходил до сознания девушки. А потом она поняла, что, в сущности, услышала то, что давно хотела услышать, о чем так часто мечтала. Она хотела, чтобы он не был ее отцом, чтобы она не имела ничего общего с этим человеком и ее пребывание в его доме было всего лишь ужасной ошибкой.

Значит, у нее другой отец? Кому-то другому она обязана своим появлением на свет. Уилл для нее никто, чужой человек! У Ланы слегка кружилась голова от сумбура мыслей и чувств. Она благородных кровей, потерявшаяся дочь короля или какого-нибудь известного профессора, или знаменитого артиста, или, может быть, магната, В разгоряченном мозгу рождались поистине фантастические предположения.

– Отлично! – не выдержав, воскликнула она. – Я счастлива. Лучшей новости ты не мог бы мне сообщить. – Она чувствовала, что этим наносит ему ответный удар. Ей всегда казалось, что она сирота, что ее подменили в родильном доме. Ее жизнь среди брани и пьяных дебошей – трагическая ошибка. И Уилл наконец подтвердил это.

– Кому охота иметь отцом пьяницу, – заключила она.

Уилл уставился на нее, пьяно ворочая глазами и пытаясь сообразить, как еще побольнее ее оскорбить.

– Я женился на твоей матери, чтобы дать тебе имя, – наконец выпалил он, уверенный, что достигнет цели. На лице его блуждала пьяная ухмылка победителя.

– Подумаешь, какое знаменитое имя! – Гнев и обида делали ее тоже беспощадной. – Считаешь, что ты так же знаменит, как Рокфеллер?

– Мое имя куда лучше имени того хлыща, который стал любовником твоей матери! – не выдержав, заорал Уилл и снова поднял на Лану свою огромную заскорузлую руку. Перепуганная Лана отшатнулась и бросилась к двери, но вдруг обернулась и, прямо глядя в глаза Уиллу, выкрикнула:

– Имя, назови его имя! Кто этот хлыщ, как ты его назвал?

– Дален, – со злорадством произнес Уилл. – Можешь спросить у матери.

IV. ТАЙНА

Без всякого сожаления, не оглядываясь назад, Лана покинула опостылевший родительский дом. Ничто более не удерживало ее здесь. Привязав покрепче чемодан к заднему сиденью старого велосипеда, Лана отправилась на Главную улицу. Она должна рассказать обо всем матери и проверить, правда ли все, что сказал ей Уилл.

Яростно вертя педали, она спешила услышать от матери подтверждение. Ее переполняли самые противоречивые чувства: отчаяние, радость, гнев, сожаление и огромное облегчение.

– Это правда, мама? Уилл сказал мне правду? Он не мой отец? – тормошила она перепуганную мать, возбужденная быстрой ездой, недавно пережитым потрясением от разговора с отцом, потерей всех своих сбережений, и, наконец, ей просто нетерпелось узнать тайну, которую так долго скрывали от нее.

Какое-то мгновение Милдред колебалась, сказать ли дочери всю правду. Зачем ворошить прошлое, бередить старые раны, возвращать то, что уже похоронено навеки? Но здравый смысл подсказывал: дочь имеет право знать правду, она должна понять, почему Уилл так плохо относится к ней.

Милдред не нарушила данного слова, ведь не она сказала Лане об ее отце, это сделал Уилл. Как часто Милдред хотела сама сделать это, сколько раз клялась, что скажет дочери правду об отце, и всякий раз боялась это сделать. Теперь тайна перестала быть тайной, и она почувствовала облегчение.

– Это правда, – промолвила она наконец тихо и отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Прошло шестнадцать лет, как Рассел Дален исчез из ее жизни, а рана не зажила.

– Зовут его Рассел Дален, – продолжала она, овладев собой. – Он был стажером в брокерской фирме в Уилкоме. Мы познакомились с ним в кафе, куда я иногда забегала за бутербродами для клиентов нашей парикмахерской. Рассел обычно там завтракал. Сначала мы просто здоровались, а потом разговорились. С этого и началось…

Милдред, разговорившись, вспоминала не только отдельные факты и обстоятельства своего знакомства с молодым человеком, но и говорила о своих чувствах, которые тогда испытывала. Он был одинок, скучал, она молода, наивна, полна романтических надежд. Ему не нравилась его работа, но он не хотел перечить строгому отцу, которого боялся. Она внимательно выслушивала его и сочувствовала. Похожие обстоятельства были и у нее в семье.

Милдред Нил и Рассел Дален обнаружили, что у них есть много общего, но даже различия во взглядах лишь еще больше подогревали интерес друг к другу.

Рассел Дален не был похож ни на одного из местных молодых людей. Он окончил Принстонский университет, у него были хорошие манеры, он был воспитан и богат. Он побывал в Европе и был знаком со многими интересными людьми. Он был из того мира, о котором Милдред знала лишь понаслышке, мира, где не знают удручающего гнета повседневных забот о хлебе насущном, тяжелого труда, нехватки денег, страха, когда заболевают дети, и провинциальной скуки. Всего того, что Милдред Нил сполна испытала на себе.

Рассел тоже нашел Милдред не похожей на других провинциалок. Ее наивность, неиспорченность и прямодушие были искренни. Она восторгалась им и смотрела на него с обожанием, никогда ни о чем не расспрашивала и ни в чем не сомневалась. Она любила его самого, а не его деньги. Имя Дален ничего ей не говорило и не произвело на нее никакого впечатления. Он и сам с ней забывал о богатстве семьи Даленов. Ему было приятно, что он так много значит для Милдред. Она заставляла его осознавать себя и собственную значимость.

– Рассел Дален помог мне понять, что кроме моего мирка, есть и другие миры. Он стал моей единственной возможностью покинуть Уилком, – наконец сказала Милдред и привела Лане ту причину ее увлечения Расселом, которая могла показаться дочери наиболее понятной.

– Но ты ведь любила его, мама? – спросила Лана. Ответ матери на ее вопрос казался Лане очень важным. Ей хотелось, чтобы в жизни ее матери, пусть давно, но все же был кто-то, кого она любила. Ей необходимо понять это чувство, даже если оно потом приносит горькие разочарования.

– Да, я очень любила его, – тихо ответила Милдред и улыбнулась той редкой улыбкой, которая освещала ее лицо, и Лана поняла, какой трогательно-милой была когда-то ее мать.

– По крайней мере, я думала, что безумно люблю его. Но это было так давно. Трудно даже вспомнить, что это было. Может, свое страстное желание уехать из Уилкома и приняла за любовь, – задумчиво заметила Милдред, пытаясь теперь разобраться в своих чувствах. Она была слишком молода, и все это было так давно. Она была тогда совсем другой, молодой, наивной, неопытной. Трудно сейчас вспомнить, что она чувствовала тогда, о чем думала. – Но он меня не любил. Во всяком случае, не очень. Когда я сказала ему, что жду ребенка, он признался мне, что женат. Я не знала, что у него есть жена. Он предложил оплатить аборт.

– Аборт! Он хотел убить меня! – Все фантазии о счастливой любви ее матери мгновенно улетучились. Она думала лишь о том, что этот Рассел Дален, ее настоящий отец, готов был убить ее еще до того, как она родилась!

– Я пришла в ужас от этой мысли и наотрез отказалась, – продолжала Милдред. – Никогда, заявила я ему. – Милдред уже жалела, что рассказала все это дочери, но ничего уже не исправишь. – Я хотела ребенка. Я хотела, чтобы у меня была ты.

Глаза Милдред снова наполнились слезами. Лана невольно-протянула к ней руку, но Милдред отстранилась, словно боялась дать волю слезам.

– Ты никогда не пожалела об этом? Что родила меня? – снова принялась расспрашивать Лана.

– Нет, никогда! – страстно воскликнула Милдред. Она искренне любила Лану и, может, потому, что слишком многим пожертвовала ради нее, потому, что пообещала всегда хранить тайну ее рождения, чтобы только дать ей законное имя и место в этом мире.

Лана снова коснулась плеча матери, и на сей раз Милдред не оттолкнула ее. Мать и дочь стояли, прижавшись друг к другу, в полном молчании, едва сдерживая слезы.

– Ты потом видела его? – тихо спросила Лана. Она не произнесла имени, да и не надо было – Милдред знала, о ком она говорит. Они сидели в маленькой комнатушке за парикмахерским залом, где пахло шампунем, составами для химической завивки и дешевым кофе. Эти запахи будут потом всегда напоминать ей Уилком, выпускной бал в школе, предательство Уилла и исповедь матери.

– Нет, с тех пор, как ты появилась на свет, – ответила Милдред. – Уилл пригрозил, что расправится с ним, если он появится, и мне тоже запретил с ним встречаться. Он даже не разрешил мне принять от Рассела деньги, которые тот предлагал.

– Какое он имел право это делать? – воскликнула Лана, – возмущенная тем, что и здесь он постарался сделать ее жизнь еще труднее.

– Это все его гордость, – объяснила Милдред. – Когда-то он был гордым и независимым человеком.

– Ты хочешь сказать, что мой отец, мой настоящий отец, предлагал давать вам деньги на мое воспитание? – разволновалась Лана, едва веря тому, что был кто-то, кто хотел позаботиться о ней, кому она не была безразлична.

Милдред утвердительно кивнула.

– Ты думаешь, он захотел бы узнать обо мне? Какая я, что из меня получилось? – задумчиво спросила Лана.

– Конечно, я уверена, что он хотел бы этого. Думаю, что только из-за Уилла он не появлялся в Уилкоме. Ведь Уилл грозился убить его, если тот попадется ему на глаза.

– А ты знаешь, где он сейчас? – Она опять не назвала имя отца. В этом теперь уже не было необходимости.

– В Нью-Йорке, должно быть, – ответила Милдред. – Во всяком случае, его семья всегда жила там. Ты собираешься искать его?

– Мне хотелось бы, – робко созналась Лана.

– Ты уверена, что следует тревожить прошлое? – встревожилась Милдред. – Мы давно ничего не слышали о нем. Не знаю, жив ли он. Я не хочу, чтобы тебя ждали еще большие разочарования. Хватит тебе и тех, что есть.

– Я хочу видеть своего отца, – решительно заявила Лана. – Хочу посмотреть, какой он. Но сейчас я все равно не могу себе этого позволить, – мрачно закончила она, подумав с горечью, что Уилл не только отнял у нее деньги, но и сделал все, чтобы ее настоящий отец не смог увидеться с ней.

– А твои сбережения? – вдруг воскликнула встревоженно Милдред. – Твоя школьная премия? Ты могла бы взять какую-то сумму из нее.

Лана покачала головой и вдруг расплакалась. Когда она наконец успокоилась, она рассказала матери о серой конторской книге Уилла и его записях в ней и о том, как он отнял у нее все ее деньги – пятьсот долларов. Милдред молчала и лишь сокрушенно качала головой. Что могла она ответить дочери, как могла оправдать пьяную жестокость мужа. Она и Лана одновременно подумали о том, что сейчас он, должно быть, в пивной и пропивает многолетние сбережения Ланы.

Обычно сдержанная в выражении чувств, Милдред Нил Бэнтри вдруг порывисто обняла свою дочь и на мгновение крепко прижала ее к груди. Затем быстро поднялась и ушла. Она решила попросить у хозяйки салона хотя бы пятьдесят долларов в счет аванса. Протянув дочери деньги, она смущенно извинилась, что сумма так невелика.

– Я не могу возместить тебе все, дорогая, ибо у меня таких денег нет, – сокрушенно сказала она.

– Ладно, ма, не огорчайся, – дрогнувшим голосом успокоила ее Лана, пряча купюру в кошелек и застегивая «молнию». – Я передумала. Я поеду в Нью-Йорк и отыщу отца. Он мне поможет. Я уверена, он захочет мне помочь.

Не раздумывая более, она купила билет на рейсовый автобус до Нью-Йорка. День клонился к вечеру, и, глядя на свое отражение в потемневшем окне автобуса, она понемногу успокаивалась и раздумывала над значимостью для нее всего того, что так неожиданно сказал ей отчим и подтвердила мать.

Гнев против Уилла сменился безразличием. Думая, что он ее отец, она ненавидела его, а теперь, когда узнала, что это не так, ее охватило странное равнодушие. Теперь он не заслуживал даже ее ненависти. Там, где когда-то было ее гнездо, образовалась странная пустота, которая стала заполняться незнакомыми чувствами и ощущениями. Она предвкушала встречу с отцом, его искреннюю радость и гордость. Ведь она так успешно окончила школу, была награждена и заслужила похвалу директора. Лана представляла, как он будет поражен и обрадован, когда она расскажет ему о своих планах открыть первоклассную парикмахерскую и косметический кабинет в Уорчестере.

Он одобрит ее решение, на лице его будет улыбка, он обнимет ее, и у нее наконец будет все, что есть у других – родной отец, настоящая семья и свое место в жизни.

Автобус пересек Триборо-Бридж, в воздухе потеплело; аромат свежескошенной травы и зелени деревьев сменился привычным для пригородов большого города запахом бензиновых колонок и стоячей воды. Может, мама была права, подумала Лана, и не стоит ворошить старое. Ее могут ждать лишь новые обиды и несправедливость. Ведь отец не хотел, чтобы она родилась.

Может, не сходя с автобуса, следует купить билет обратно и поскорее вернуться домой. Уилл к тому времени протрезвеет, встретит ее раскаявшийся, будет просить прощения и поклянется больше никогда не притрагиваться к бутылке. Он, возможно, вернет ей какую-то часть денег, если не пропил их все. Может, на этот раз все будет по-другому.

Но почему она так думает? Ведь она хорошо знает, что, если речь идет о бутылке, Уилл меняться не будет. Даже если он отдаст ей часть денег, которые еще не успел пропить, она все равно не сможет простить ему ни пощечин, ни грубости и оскорблений, даже если он будет просить прощения и пустит слезу, как не раз уже бывало. Всему этому она знала цену. Мама ошибается, думала Лана. Хлеб и крыша над головой – это еще не все. Хлеб и крыша есть даже у сирот. Ее приводила в негодование покорность матери, согласной на самое малое в этой жизни.

По мере того как автобус приближался к центру города, колебания в душе Ланы снова уступили место решимости, тем более что теперь она знала, чего хочет. Она не простит себе, если поддастся минутной слабости и вернется в Уилком. Если она сделает это, ее ждет судьба матери.

Сойдя с автобуса на конечной станции, она в первые мгновения пыталась оглядеться и привыкнуть к шумной сутолоке огромного города. То, о чем она лишь слышала или о чем читала, вдруг стало реальностью. Любой в этой пестрой толпе, запрудившей Восьмую авеню, мог оказаться сутенером, проституткой или наркоманом. Таща за собой неудобный чемодан, Лана протиснулась к телефонам-автоматам и в потрепанной телефонной книге отыскала нужный ей телефон. Вот он, Рассел Дален. Имя и адрес в самом фешенебельном районе: Парк-авеню, дом номер 999.

Когда она набрала номер и услышала в трубке его голос, она вдруг решила, что он не может не догадаться, кто ему звонит, и не ошиблась.

– Я знал, что когда-нибудь ты позвонишь, – просто и, как ей показалось, радостно сказал он. – Я ждал этого и молил небо, чтобы ты позвонила.

Голос у Рассела Далена был мягкий и приятный. Конечно, он хочет видеть ее. Немедленно и как можно скорее, добавил он.

Мать напрасно сомневалась, ее опасения просто смехотворны. Рассел Дален признал ее и принял ее. Судя по его счастливому голосу, это не была простая вежливость. Все будет теперь хорошо, все будет отлично!

V. ДРУГИЕ МИРЫ

Из всех зданий на Уолл-стрите, пожалуй, самым красивым было здание фирмы «Ланком и Дален». Основатели ее Хэмилтон Ланком и Лютер Дален приобрели его в тридцатых годах за весьма сходную цену, которая в последующие годы возросла втрое. Построенный в 1873 году архитектором Хейнсом Виттиером Апторпом, беломраморный особняк с колоннами по фасаду украшал собой квартал как подлинный шедевр архитектуры.

Он был олицетворением не только прочности и надежности, но и являл собой символ престижа, денег и традиций.

На белой мраморной доске изящным шрифтом было выгравировано название фирмы. Швейцар в униформе, видимо предупрежденный о ее приходе, открыл перед Ланой дверь, пока она, не найдя кнопки звонка, все еще раздумывала перед дверью, стучать в нее или нет и услышит ли кто ее стук.

– Вы к мистеру Далену? – справился швейцар. Его красная, похожая на картофелину ирландская физиономия напомнила ей отчима. У себя в подвальной каморке он прикладывался к виски как раз в тот момент, когда Слэш Стайнер и Пит Они проникли в здание через служебный вход.

– Я – мисс Бэнтри, – волнуясь, ответила Лана. Она была так подавлена величественностью и роскошью этого здания, что почти потеряла дар речи. Перед ней был огромный холл со сверкающим мраморным полом и полированной мебелью. Она оказалась во дворце, а не в солидном деловом учреждении и снова почувствовала робость, какую уже испытала утром, когда побывала с матерью в лучшем ресторане Уилкома. Она была здесь совсем чужой, из другого мира. Но тут же невольно возникло спасительное чувство обиды и протеста.

– Мистер Дален у себя, – прервал ее мысли швейцар. – Он ждет вас в кабинете наверху.

Он жестом указал ей на широкую лестницу, ведущую на второй этаж. Подхватив чемодан, еще не избавившаяся от противоречивых чувств обиды и страха, она стала подниматься по широкой лестнице. Резные полированные перила стали для нее еще одним доказательством богатства ее отца. Она бросила взгляд вниз на красивую мебель холла, вазы с цветами, камин, дорогие картины на стенах, цен и названий которых она не знала. Это изобилие означает деньги, уверенность и безопасность. Обида возрастала, и когда Лана наконец достигла площадки второго этажа, горечь сознания своей нищеты и обделенности переполнила ее до краев.

Остановившись, она увидела перед собой просторный, покрытый ковровой дорожкой коридор, а в конце его дверь. В эту минуту она открылась и навстречу Лане вышел мужчина.

Он был высок, хорошо сложен, с приятным открытым лицом. Лана сразу заметила, что у него такие же каштановые вьющиеся волосы, как у нее. Но ей все же трудно было поверить, что этот мужчина в элегантном темном костюме, с неброским, но явно дорогим галстуком имеет какое-то отношение к ней. Он богат, независим, уверен в себе.

– Лана? – вопросительно воскликнул он, хотя с первого взгляда понял, что это она.

– А вы – Рассел? – ответила она неуверенно и поставила чемодан. Еще в автобусе она решила так называть его. Не может же она говорить ему «мистер Дален», это слишком официально, а отцом она не собиралась его называть. По крайней мере, пока.

– Да, я – Рассел Дален, твой отец.

Ей показалось, что она слышит его голос откуда-то издалека и он холоден и официален. По телефону он звучал совсем иначе. Тогда она была уверена, что он обрадовался ей. Теперь же она не была уверена в этом. В его голосе вместо радости была нерешительность, а улыбка казалась сдержанной и чужой.

Рассел Дален не сомневался, что видит перед собой дочь. Однако это существо, эта девчушка с копной рыжеватых волос и дешевым чемоданом в руках, в нелепом цветастом, явно уродующем ее юную фигурку платье казалась ему чем-то случайным и инородным.

После первых слов он вдруг умолк и просто стоял и смотрел на совсем незнакомую девушку. На мгновение даже показалось, что он попал в ловушку прошлого и этой ловушкой был его собственный ребенок. Он не сделал и шага, чтобы приблизиться к ней, не протянул ей руку, не раскрыл объятий. Отец и дочь как бы застыли в пространстве и времени. Лана внезапно с горечью подумала, что он не тот отец, какого она ждала, и каким-то внутренним чутьем угадала, что и он в ней разочарован.

Неловкое молчание затянулось, и Лана сама решилась его прервать.

– Хорош отец, – насмешливо сказала она, тут же вспомнив, как он советовал матери избавиться от нее. Отставив чемодан, она приблизилась к отцу и смело посмотрела ему в глаза, словно бросала вызов: раз ты отец, ты должен любить меня.

* * *

– Я часто думал о тебе, – сказал Рассел, когда неловкость первых минут прошла и он провел ее в свой кабинет. Усевшись напротив нее, он пристально вглядывался в ее черты. Но кроме высокого лба деда Лютера Далена, ничего даленовского, пожалуй, в ней не было. Она была невысокого роста, с женственной фигурой, с ярко-голубыми материнскими глазами и темно-рыжими волосами. Платье слишком яркой расцветки, видимо купленное для этой встречи, было ей узко и портило фигуру. Расселу было стыдно признаться в том, что он испытывает неловкость за ее провинциальный вид. Он был рад, что пригласил ее в контору, где никто их не увидит.

– Я не раз подумывал навестить тебя в Уилкоме.

– Почему же ты этого не сделал? – с вызовом, резко спросила Лана, хотя прекрасно знала, почему он не решился на это. Она не желала менять тон. Злость позволила заглушить другие, неприятные чувства – чувство собственной неполноценности и разочарования в этом большом, сильном и богатом человеке, который был ее отцом.

– Дорогу туда ты ведь знаешь, не так ли?

Рассел от удивления вскинул брови. Она умна, этого у нее не отнимешь, понял он. И находчива.

– Сдаюсь, – ответил он с насмешливой улыбкой. Лана была озадачена. Почему он сказал так? Что вложил в это слово «сдаюсь»? Она еще больше насторожилась, словно почувствовала подвох. Может, он хотел сделать ей комплимент за сообразительность и находчивость? Однако Лана скорее склонна была считать это насмешкой и знаком того, что разговор окончен. Это было первым недоразумением, возникшим между ними, которых, увы, потом было немало.

– Ты не думай, что я не приезжал повидать тебя, потому что боялся твоего отца… – Допустив эту оплошность, он тут же поспешил исправить ее: – Я имел в виду мужа твоей матери, – смущенно добавил он и подумал, что даже не знает, за кого Милдред вышла замуж.

– Боялся? – насмешливо фыркнула Лана. – Этого пьяницу?

– Он грозился убить меня, – пояснил Рассел и вспомнил парня в рабочей куртке, от которого попахивало спиртным, державшего в руках младенца в розовом одеяльце. Цвет одеяльца подсказал Расселу, что он стал отцом еще одной дочери. Значит, неудача постигла его дважды. А потом он так и не мог забыть звук выстрела – он все эти годы звучал в его ушах.

– Я хотел приехать, поверь мне. Хотел познакомиться с тобой, заботиться о тебе. Но кому охота лезть под пули сумасшедшего. Я думаю, ты поймешь меня.

– Нет, не пойму, – не на шутку разволновалась Лана и нервно заерзала на стуле. – Никогда не пойму. Ведь ты мой отец! Ты должен был приехать, или написать, или хотя бы поинтересоваться, жива ли я.

– Твоя мать запретила мне это. – Он подтвердил ей то, что она услышала от матери. – Она боялась того, что он мог сделать не только со мной, но и с вами тоже, если я попытаюсь искать встреч с тобой. Твоя мать опасалась за твою жизнь, Лана.

– О, он многое успел сделать, чтобы испортить ее! – гневно воскликнула девушка, борясь со слезами. – Сколько я себя помню, он проклинал меня. Он заявил, что я должна ему четыре тысячи долларов, потому что столько потратил, чтобы кормить и одевать меня.

Рассел успокаивающим жестом поднял руку.

– Прости меня, я очень сожалею. Тебе действительно досталось, – говорил он, потрясенный услышанным. – Возможно, я могу как-то возместить тебе это. Что, если мы…

Но в эту минуту Лана вдруг вскочила и испуганно крикнула:

– Что-то горит! Пахнет дымом.

Не раздумывая, она бросилась к дверям и выглянула в коридор. Из соседней комнаты валил дым. Заглянув туда, она увидела, что в комнате, заставленной столами и шкафами, горит бумага в одной из мусорных корзинок и огонь уже перекинулся на оконные занавески.

– Ступай в ванную, – крикнул отец Лане, указывая на дверь за его письменным столом. – Пока я буду вызывать пожарных, намочи все полотенца, какие там есть. Они нам пригодятся, чтобы не задохнуться от дыма. Будем уходить через парадную лестницу, коридор полон дыма.

Быстро повернувшись, чтобы исполнить распоряжение отца, она задела его за рукав, и в это мгновение, не отдавая себе отчета, а подчиняясь какому-то неосознанному чувству, он обнял ее и крепко прижал к себе.

– Прости, – прошептал он нежно и виновато. В глазах его она заметила слезы. – Я думал о тебе, поверь. Мы ведь подружимся, да?.. – От волнения у него перехватило горло.

– Не знаю, – вдруг почему-то ответила Лана, сама еле сдерживая слезы. – Я не уверена. Ты столько лет не хотел знать меня.

– У меня не было выбора, – снова начал оправдываться Рассел. – Я думал не только о своей безопасности, но и о твоей тоже…

Но в эту минуту в коридоре появился человек, который, видимо, понял, что в кабинете кто-то есть, и решил как можно быстрее скрыться, но выбежал прямо на них. Он был темноволос, бледен, с пронизывающим взглядом серых глаз. Рассел Дален никогда не видел его прежде. Что касается Ланы, то ей предстояло запомнить это лицо навсегда.

Видимо, это и был виновник пожара. Огонь распространялся так быстро, что им всем грозила опасность. Выражение лица юноши в одинаковой мере поразило и испугало Лапу и Рассела, вдруг почувствовавших страх за свою жизнь.

Лана высвободилась из объятий отца, чтобы пойти в ванную комнату. Рассел, оставшись один на один с этим юношей с недобрым лицом, быстро спросил:

– Кто вы? – Рука почему-то заученно потянулась к галстуку, чтобы поправить его.

– Я тоже мог бы задать вам этот вопрос, – вызывающе ответил юноша. Он видел Лану в объятиях Рассела, заметил и то, с каким растерянным видом Рассел поправлял свой галстук, и решил, что не иначе как помешал любовной сцене. Поэтому он нагло и с вызовом смотрел в лицо Расселу, довольный, что застал этого богатого сукина сына на месте преступления и теперь вполне может воспользоваться этим.

– Лана! – не поворачиваясь, окликнул Рассел девушку, чувствуя, что она не ушла в ванную, а так и осталась стоять за его спиной. – Поторопись!

Лана быстро скрылась в ванной комнате. Только теперь Слэш Стайнер сообразил, что видит перед собой человека, который выбросил его отца на улицу.

Через несколько минут Рассел и Лана стояли на тротуаре, не веря, что выбрались целыми и невредимыми из пылавшего дома. Правда, чемодан Ланы остался там и, видимо, сгорел со всем, что в нем было. Рассел подозвал проезжавшее такси и посадил в него Лану.

– Завтра мы позавтракаем вместе. Ровно в час дня, хорошо? – сказал он, захлопывая дверцу. – В ресторане твоего отеля, – и обратившись к шоферу такси, распорядился: – Отвезите молодую леди в отель «Рузвельт». – Он протянул шоферу деньги, не слушая доводов того, что он уже закончил работу. Потом в окно он протянул Лане банкноту. Сто долларов одной купюрой она видела впервые.

– Это тебе на то, чтобы оплатить комнату в отеле и на прочие мелкие расходы, – объяснил он Лане. – Завтра мы начнем знакомиться друг с другом. После завтрака пойдем по магазинам, возместим тебе все потери – чемодан и все, что в нем было. Я постараюсь, чтобы ты не осталась в убытке.

После этого Рассел Дален вернулся в дом, который тридцать лет назад купил его отец и который теперь стоял объятый пламенем. Этот дом был его наследством и ответственностью, тем бременем, которое он должен нести.

В эту ночь Лана не сомкнула глаз. Слишком много впечатлений принес ей этот день. Встреча с отцом, пожар и опасность, которой им удалось избежать, обещания отца загладить свою вину перед ней, сотенная бумажка, которую он так просто и небрежно сунул ей в окно такси. К этому еще следовало добавить: воспоминания о встрече с преступником, поджегшим фирму отца, и тот испуг, который она испытала, увидев его лицо, и странное чувство от пребывания в этом роскошном номере, видимо, очень дорогого отеля.

Лана беспокойно ворочалась на постели, то и дело вскакивала и снова ложилась. Она пробовала сидеть в мягких креслах, открывала ящички изящного столика, приняла ванну, в условиях такой роскоши, о которой и мечтать не могла. Все это время, не спеша и перебирая в деталях все, что произошло в этот день, она пыталась все понять, извлечь уроки и сделать выводы.

Завтра ей предстоит задать тысячу вопросов своему отцу. Неужели он действительно не хотел, чтобы она родилась? Любил ли он ее мать? Почему оказался в Уилкоме именно в тот день, когда она родилась? Женат ли он, есть ли у него дети? Нет ли у нее брата или сестры, о которых она не знает?

Лана не могла дождаться утра, чтобы начать задавать ему все эти вопросы. Хотя Рассел Дален ей отец, но вместе с тем он ей совершенно чужой. Она хотела знать о нем все, познакомиться поближе, а потом, возможно, даже полюбить и заставить его полюбить ее тоже. С его помощью Лана хотела стать такой, какой могла бы стать если бы судьба не обошлась с ней так несправедливо. А стать такой, какой она хотела, означало иметь отца, доброго и любящего, богатого и знатного, и тогда, само собой, она тоже будет богатой и счастливой.

VI. СВИДАНИЕ В ЧАС ПОПОЛУДНИ

Лана покинула отель рано утром. Она решила до встречи с отцом познакомиться с Нью-Йорком. Богатые витрины на Пятой авеню, красивые особняки на Парк-авеню, оживленное движение, запруженные толпой тротуары на Мэдисон-сквер, хорошо одетые мужчины и элегантные деловые женщины – все это напоминало ей кадры из голливудских фильмов. Жизненная сила и энергия этого огромного города притягивали, как магнит. Лана уже размечталась, что когда-нибудь станет частью этой кипучей жизни. Но более всего ее интересовали и вызывали восторг и удивление витрины самых известных парикмахерских и косметических салонов, о которых она уже знала из таких шикарных и дорогих журналов, как «Вог» и «Харперс базар».

Она подолгу изучала их витрины, а сквозь них и интерьер, стараясь все запомнить – парикмахерский зал, униформу мастеров, их обращение с клиентами, и, разумеется, не оставляла без внимания прически покидавших салон дам. Так, она весьма долго простояла перед витриной салона Кеннета – он был знаменит, ибо причесывал саму Жаклин Кеннеди, затем порядком задержалась у витрины салона Елены Рубинштейн на Пятой авеню, где работал всем известный Мишель Казан. Пока она разглядывала витрину Элизабет Арден, из подъехавшего лимузина вышла дама, и швейцар широко распахнул перед ней знаменитую «красную дверь» салона красоты Элизабет Арден. В короткие мгновения, пока дверь была открыта, Лана успела увидеть ослепительно белые мраморные стены вестибюля и блеск хрустальных люстр под потолком. Само право войти в эту дверь делало женщину избранной.

Когда-нибудь и у нее будет такой салон, заветное место, обладающее чудотворной силой перевоплощать женщину, вселять в нее уверенность и осознание собственной значимости.

Посмотрев на часы, Лана поспешила в отель, где ей предстояла встреча, от которой будет зависеть теперь все ее будущее.

Войдя в зал ресторана, она, окинув его пристальным взглядом, с разочарованием убедилась, что Далена еще нет. Она сверила свои часы с большими часами над столиком метрдотеля – ее часы показывали верное время. Когда к ней подошел официант, чтобы предложить столик, она ответила, что еще подождет.

– У меня встреча, – гордо сказала она, ибо в этот момент гордилась всем – и тем, что у нее есть отец, которого не надо стыдиться и который любит ее.

В пять минут второго Лана утешила себя тем, что решила: он попал в пробку. Когда же прошло еще пять минут, она забеспокоилась, там ли она его ждет. Возможно, в этом ресторане есть и другой зал. Справившись у официанта, она узнала, что есть всего лишь кафе. Однако и там Рассела Далена не оказалось.

В четверть второго, испытывая неприятное чувство досады и разочарования, она уже не искала отцу оправданий за опоздание. В голову закралась мысль, что он попросту передумал и уже не придет. По выражению его лица, по тону, каким он с ней разговаривал, она уже вчера поняла, что он ужасно разочарован ею. Но что же могло разочаровать его? Прическа, платье, дешевый чемодан, с которым она притащилась к нему? Очевидно, весь ее вид, ибо тогда она не успела произнести ни слова. Господи, ведь он совсем ничего не знает о ней, ничегошеньки! Значит, он судил о ней только по одежке.

Но Лане стало стыдно, что она подозревает отца в таком дурацком снобизме. Или, может, он просто забыл, что пригласил ее в ресторан в час дня на ленч? Неужели это свидание, такое важное для нее, ровным счетом ничего не значит для него?

Неужели она совсем не понравилась ему? И Лана чуть не расплакалась.

* * *

Стоя у стола метрдотеля и все больше чувствуя смущение и нелепость своего пребывания здесь, Лана жестоко судила себя за поспешность выводов. Она еле сдерживала слезы. Нет, Рассел не мог забыть о ней.

Разве он не обещал восполнить лишения ее тяжелого детства? Сам предложил ей позавтракать с ним, а потом пойти в магазины и купить ей новый чемодан и одежду? Он обещал это вполне искренне, он не кривил душой.

Как она ни уговаривала себя, ей становилось все обиднее и казалось, что все взоры обращены на нее. Все знают, что ее обманули. Лана распрямила плечи и быстрым шагом, словно вспомнила о каком-то неотложном деле, покинула зал. Через кафе она прошла в вестибюль отеля, но Рассела Далена и там не было.

В двадцать пять минут второго, все еще не теряя надежды, она справилась у портье, нет ли для нее записки. Ответ был отрицательным.

В половине второго Лана решилась наконец позвонить в контору. На коммутаторе телефонистка ответила, что в связи с пожаром все закрыто. Позвонив отцу домой на Парк-авеню, номер 999, она услышала от горничной, что мистер Дален в конторе. На вопрос, что ему передать, Лана поспешно ответила, что ничего передавать не нужно, и повесила трубку. После этого она снова вернулась в зал ресторана, чтобы опять справиться у метрдотеля, не спрашивал ли ее кто-нибудь, пока она отсутствовала.

– Нет, – ответил метрдотель, сочувственно глядя на нее.

Все понятно, подумала Лана. Он обманул меня.

И все же она на что-то надеялась и поэтому спустилась в холл, чтобы спросить у портье, нет ли для нее какого-либо сообщения.

Тот, перебрав бумаги на конторке и заглянув в ящик ее номера, недовольно проворчал, что она уже справлялась минут десять назад.

– Нет ничего для вас, мисс, – сердито добавил он.

– Вы уверены? – просительно пролепетала Лана, испугавшись, что она рассердила его и он нарочно сказал ей неправду.

– Уверен, – уже огрызнулся крайне невзрачный на вид человечек, но, как всякий мелкий клерк при исполнении обязанностей, он был преисполнен сознания собственной значимости. – Я уже сказал вам, для вас ничего нет.

– Будьте добры, проверьте еще раз, – справившись с собой, более решительно попросила Лана, проявив недюжинную храбрость в этой ситуации.

– Я уже сказал вам, мисс, ничего нет. Вы английский язык понимаете? – съязвил разгневанный портье и повернулся к ней спиной.

Расплачиваясь отцовскими деньгами за комнату и покидая отель «Рузвельт», Лана вся дрожала от негодования. Вначале она решила явиться на Парк-авеню, номер 999 и дождаться там отца, а затем разоблачить его перед всем его семейством. Потом передумав, она решила зайти в контору и проделать это в присутствии его подчиненных. В ее мозгу даже мелькнула мысль напустить на него адвоката и через суд заставить его признать отцовство и потребовать материального обеспечения. Однако все, что рождала ее разгоряченная фантазия, тут же разбивалось о горькую реальность. Что бы он ей ни говорил и ни обещал, ясно одно – он не хочет иметь с ней дела.

Лана вдруг испугалась, что, если пойдет к нему домой, он не только скажет, что не знает ее, но, чего доброго, вызовет полицию, чтобы выставить ее из дома. А в контору к нему ее попросту не пропустят. Что касается адвоката, то она ни одного не знала, да и денег у нее нет, чтобы оплатить его услуги.

Снова вспомнив, как ее встретил Рассел Дален, выражение его лица и тон, которым он с ней разговаривал, она, еще раз обдумав все, решила, что навязываться ему не будет. Она достаточно натерпелась унижений от отчима, чтобы еще терпеть их от родного отца, даже если это сам Рассел Дален.

Как глупа она была, пытаясь переделать ту часть истории, в которой ей не было места, где она не была действующим лицом. Она должна поступить по-мудрому, по-взрослому, как поступила ее мать. Она оставит прошлое в покое, запрячет подальше и даже запрет его на замок.

Рассел Дален – трус, решила она, испугавшийся встречи с собственной дочерью, о которой не пожелал ничего знать целых шестнадцать лет. К тому же он сноб, судящий о людях по одежде. Шестнадцать лет назад он предал мать в ту минуту, когда она в нем более всего нуждалась, а теперь испугался ответственности перёд дочерью. Он не стоит ее ненависти, твердо решила Лана с чувством полного презрения к отцу. Он ничуть не лучше Уилла Бэнтри, несмотря на свои красивые костюмы и кучу денег.

Покидая отель «Рузвельт», Лана дала себе слово когда-нибудь сюда вернуться, но уже в ином качестве. Когда-нибудь она станет частью этого города, чья энергия и магнетическая сила так влекли ее к себе. Наступит день, когда ее имя станет известным и отец сам захочет с ней встретиться. Он придет к ней, но она захлопнет перед ним дверь. Когда-нибудь он тоже будет в ней нуждаться, но она поступит с ним так, как теперь он поступил с ней. Пусть узнает, что значит быть униженной, никому не нужной, отвергнутой и нелюбимой.

Купив билет на автобус дальнего следования, Лана ехала в Уорчестер, туда, куда сразу же должна была поехать, если бы не завернула в Нью-Йорк. Теперь она никто, с горечью думала она, женщина, у которой ничего нет. Из Нью-Йорка она уезжала еще беднее, чем приехала сюда. Чемодан и все, что у нее было из вещей и одежды, сгорело в пожаре. Она осталась лишь в том, что на ней, и с пустым кошельком в кармане. В одночасье она лишилась того малого, что имела, и в придачу еще надежд на отцовскую заботу и любовь.

Не время жалеть себя, твердила себе Лана, с другими случается и худшее. И тем не менее она плакала. Слезы лились в три ручья, словно вынули пробку из резервуара, и она не пыталась их остановить. Что ждет ее впереди?

VII. СЕРЕБРО И ПЛАТИНА

Нью-Йорк знает немало невероятных историй, но та, что стала причиной подлинной трагедии юной Ланы, оказалась самой банальной из них.

Утром из-за получасовой остановки поезда метро в туннеле где-то между Юнион-сквер и Гранд-Сентрал Руби Голдстайн на двадцать минут опоздала на работу. Руби работала телефонисткой на коммутаторе в отеле «Рузвельт». Ее начальница Перси Бартон, которую все просто звали Персик, хотя она даже отдаленного сходства с этим роскошным фруктом не имела, бросила на Руби раздраженный и недобрый взгляд, когда та наконец торопливо заняла свое место у коммутатора. От изобилия вспыхивающих сигнальных лампочек он был похож на рождественскую елку. Дело в том, что вот уже неделю, как в конференц-зале отеля шла конференция крупных оптовых компаний по продаже алюминия.

Руби ожидала, что Персик начнет ее отчитывать за опоздание, но та была слишком перегружена звонками абонентов. Работы было так много, что Руби ни на минуту не могла прерваться, чтобы перекусить. Однако она надеялась, что ей это удастся в большой перерыв на ленч.

– Если ты собралась на ленч, – неожиданно сказала ей Персик, заметив сборы Руби, – можешь с него не возвращаться.

Руби даже растерялась. Она очень нуждалась в работе, да и хорошая характеристика была ей нужна, если придется поменять работу.

– Я всего лишь на минутку, в туалет, – соврала она.

– В таком случае можешь считать себя уволенной, – неумолимо изрекла Персик. Она невзлюбила Руби с первого дня за то, что та курила, жевала резинку, имела неприятную привычку хрустеть пальцами и, кроме того, знала столько еврейских религиозных праздников, когда запрещалось работать, о каких не ведал даже самый правоверный раввин. А если это были не праздники, то у нее был грипп, прострел или еще какая-нибудь хвороба. Персик только и ждала, как избавиться от нее.

– Ну и черт с тобой и этим отелем! – в сердцах чертыхнулась Руби, схватив свою сумочку. Для такой занудной работы характеристику можно сочинить самой.

Так решив, Руби собрала всю охапку полученных за утро телефонограмм, положила их на поднос и поднесла спичку. Убедившись, что огонь пожрал все и на подносе лишь кучка пепла, она, пожелав себе и всем, чтобы среди этих телефонограмм не было сообщения о вторжении русских в Чикаго или их угрозе сбросить атомную бомбу на Сиэтл, со спокойной совестью покинула коммутаторную отеля «Рузвельт».

Разумеется, ничего страшного ни в Чикаго, ни в Сиэтле не произошло, но среди сожженных телефонограмм была и та, что близко касалась судьбы Ланы. Это была телефонограмма от Рассела Далена. Поскольку он не знал ее фамилии, она была адресована так: «Для передачи Лане, девушке, которая ждет его в ресторане ровно в час дня». Он сообщал, что в связи с пожаром их свидание переносится. Он также просил Лану оставаться в отеле, счет он оплатит, и ждать его звонка. И еще он просил оставить ему свой адрес и номер телефона, если она все-таки уедет. Он хотел в дальнейшем связаться с ней.

Рассел Дален действительно весь день был занят, разбираясь с пожарными, страховыми агентами и партнерами в причинах пожара и определяя нанесенный ущерб. Но это отнюдь не означало, что он забыл о своем свидании с Ланой.

Он уже оправился от своего потрясения, вызванного неожиданной встречей с дочерью, и ему порядком было стыдно за то, как он вел себя в первые мгновения. Теперь, успокоившись, он понял, что был поспешен, судя ее по дешевому платьишку, обтрепанному чемодану и грубому провинциальному выговору. Ведь все это говорило прежде всего о ее бедности и о том, что она училась не в лучшей школе. Он представил себе, что она должна была чувствовать, впервые очутившись в фешенебельном здании фирмы «Ланком и Дален». Он хорошо помнил Уилком, захудалый городишко, населенный людьми, лишенными каких-либо надежд. Теперь Рассел вполне понимал и ее гнев, и полный осуждения взгляд, и ему захотелось загладить свою вину перед этой девчушкой. Но как? Предложить ей помощь деньгами, признать ее своей дочерью, а когда-нибудь даже полюбить?

Рассел позвонил в отель лишь в четыре пополудни, раньше он не мог. Не зная ее фамилии и строя всяческие догадки по этому поводу, он сначала спросил у портье Лану Нил, назвав фамилию ее матери.

– Сожалею, но такой у нас не значится, – ответил ему портье.

Рассел на минуту задумался.

– А по имени вы можете найти? Лана не такое уж распространенное имя.

Портье обратился к регистратору.

– Да, есть у нас Лана. Лана Дален. Но она уже съехала, – ответил тот.

– Она оставила адрес, телефон? – спросил Рассел, почти растрогавшись, что Лана взяла его имя.

– Есть лишь адрес, который она назвала, когда снимала комнату. Парк-авеню, номер 999,– ответил регистратор.

– И никакого другого? – Расселу стало грустно, когда он понял, что должна была чувствовать девушка, давая его адрес.

– Нет, никакого другого, сэр. – А номера телефона?

– Сожалею, сэр. Номера телефона тоже нет. Рассел поблагодарил и повесил трубку. Незнакомка, бывшая его дочерью, не сообщила ни своей фамилии, ни адреса, ни телефона, чтобы он не мог отыскать ее. Как сказал ему портье, она расплатилась наличными. Значит, никакой чековой книжки с указанием банка. Как же теперь ее найти?

Она, думал Рассел, появилась неожиданно, из небытия, воспользовалась на короткое время его именем и адресом и так же неожиданно исчезла. Он просил ее в телефонограмме оставить адрес и телефон, но она не сделала этого. Как должна она быть обижена на него, как презирает его и, возможно, ненавидит. Признаться, он не был ей хорошим отцом. Может, ему не следовало так бояться угроз Уилла. Но он боялся не из-за себя, а из-за Милдред и Ланы. Теперь ему было стыдно, что он вел себя так.

И что ж, несмотря на его равнодушие к ней, Лана разыскала его. Он понял, как был виноват перед ней, и ему захотелось найти ее во что бы то ни стало, помочь ей. Он все еще не забыл телефон матери Милдред. Вспомнив, как они с Милдред были влюблены друг в друга шестнадцать лет назад, он решил с помощью телефона матери, этой единственной ниточки, связывающей его с далеким прошлым, разыскать теперь их дочь.

– Нет, миссис Нил здесь не живет, – ответил ему молодой женский голос. В трубке слышались звуки музыки – запись одной из популярных эстрадных песен.

– Я разыскиваю ее внучку, Лану, – с надеждой объяснил он. – Такую рыженькую.

– Никакой Ланы здесь нет, – ответил девичий голосок. Короткие гудки свидетельствовали о том, что она повесила трубку.

В течение трех часов Рассел безуспешно звонил по разным номерам и наконец в полночь сдался, решив отложить все до утра.

При первой же возможности Лана отправилась в городскую библиотеку Уорчестера. Просмотрев микрофильмы подшивок газеты «Нью-Йорк таймс», начиная с 1944 года, то есть года ее рождения, она узнала многое о фирме «Ланком и Дален», основанной в 1929 году Лютером Даленом, кому она, выходит, доводилась внучкой. Узнала она и о том, а это было главное, что в один год с ней и даже в один месяц у Рассела Далена родилась одна дочь. Ей дали имя Долорес. Эта дочь Далена родилась с серебряной ложкой во рту.

Фотография дочери стояла на столе у Рассела Далена в его кабинете в конторе. Увидев эту фотографию в серебряной рамке с надписью в углу «Папочке – с любовью», Лана, как и Слэш Стайнер, навсегда запомнила ее. У девушки с иссиня-черными волосами, смотревшей с фотографии, было все, чего не имела Лана – имя, место в жизни, известность и богатство. Но главное – у нее был отец.

Лана ненавидела отца за то, что он с ней сделал, и ненавидела девушку на фотографии, отнявшую у нее то, что принадлежало ей по праву.

Спустя несколько недель по прибытии в Уорчестер, штат Массачусетс, Лана Бэнтри окрасила свои каштановые волосы в платиновый цвет, выбрав самый светлый оттенок, какой только мог быть, чтобы стать полной противоположностью своей черноволосой сестре, которую решительно отвергала и которой бешено завидовала. Отныне волосы цвета платины стали ее своеобразной фирменной маркой, знаком ее личности, декларацией о ее независимости и решимости действовать. Потому что в тот вечер, когда она познакомилась с отцом и узнала, что у нее есть сестра, Лана как бы заглянула в другой мир, а заглянув, решила любыми способами завоевать свое место в нем. В этом мире она будет замечена, ее не посмеют забыть, ею будут восторгаться и любить. Здесь она получит все, чего лишена сейчас, включая богатство отца и привилегии сестры.

VIII. ЛЮБОВЬ И РАБОТА

Календарь показывал, что пришел 1960-й, хотя повсюду царила атмосфера 1950-х. Это чувствовали все, и Лана Бэнтри в том числе. И несмотря на то что 1960-й отмечен изобретением противозачаточных пилюль, острой борьбой за лидерство и появлением таких транквилизаторов, как валиум, истинное значение этих событий было оценено не сразу. Входили в моду высокие женские прически с губительным для волос начесом, чашечки бюстгальтеров, и носки туфель стали острыми, как стилет. Правда, мини-юбки и дамские брючные костюмы, определившие моду миллионов людей шестидесятых годов, еще не родились в головах модельеров. Мужчины продолжали предпочитать накладные плечи и серые костюмы из фланели.

О кумирах шестидесятых еще никто не знал. Джейн Фонда была Барбареллой, создав образ белокурой секс-бомбы с накладным бюстом и наклеенными ресницами. Как пламенная Ханой, Джейн, деятельница антивоенного движения и родоначальница особой системы гимнастики – аэробики, она стала известна лишь десятилетие спустя. Слава группы «Биттлз» только рождалась на шумных молодежных тусовках в грязных подвалах Ливерпуля, а Джеки Сьюзанн еще не написала своего пророческого бестселлера «Долина кукол», Тимоти Лири и X. Рэп Браун, Мартин Лютер Кинг, манекенщица Твигги и Бетти Фридан занимались каждый своим делом, но оно еще не стало достоянием широкой общественности.

На телевидении вовсю шли семейные мелодрамы, воспевающие достоинства домашнего очага. Люси олицетворяла идеал американской домохозяйки, Оззи и Харриет растили детишек, о «Роллинг Стоунз» и кумире хиппи Джиме Моррисоне, воспевших революцию и секс, еще никто не слышал. Хотя наука подарила человечеству лазер, общественность больше интересовали романтические коллизии в высшем свете. Лиз Тейлор все еще была замужем за Эдди Фишером, а Англия едва приходила в себя от матримониальных проблем королевского двора. Принцесса Маргарет сочеталась браком с Энтони Армстронг-Джонсом, простолюдином.

Мужчинам продолжали нравиться женщины, любящие дом и семью, и в 1960-х работали лишь те женщины, которые не могли не работать. Однако им доставалась работа, от которой отказывались мужчины. Немногие из женщин, использовавших наемный труд, обращались со своими работницами лучше, чем мужчины.

В первые четыре часа своего пребывания в Уорчестере Лана уже присмотрела себе не одно, а два места, где могла бы тотчас начать работать. Одно из них было грязная маленькая парикмахерская на Главной улице, с претенциозным названием «Шкатулка красоты», второе – в кондитерской напротив автобусной остановки. Расположенная между пивной и универсальным магазином, «Шкатулка» имела всего лишь три кресла да маникюрный столик. На витрине красовалось объявление: «Требуется…» Владелица парикмахерской Роза Скорвино, крашеная блондинка с грубыми чертами лица, казалось, не мыслила себя без сигареты во рту.

– Два доллара в час, плата наличными, никаких записей в книгу, – сказала она Лане, после того как по телефону навела о ней справки в парикмахерской Уилкома. – Халат твой. Чаевые пополам.

У Ланы выбора не было, и она согласилась, прекрасно понимая, что условия кабальные. На оставшиеся от отцовской сотни доллары она сняла комнату на Элм-стрит, за углом от «Шкатулки».

Без гроша, оставшись буквально в чем была после кражи денег отчимом и пожара в фирме отца, она не могла выбирать. Все надо было начинать с нуля.

Приняв предложение хозяйки «Шкатулки», она в тот же день приступила к работе. Воспоминания об утраченных надеждах, обманувшем ее отце и о серебряных ложках и серебряных рамках для фотографий, доставшихся кому-то другому, а не ей, бередили душу.

Роза Скорвино, небольшого роста, но крепкая умом И телосложением, подобно Милдред и всем, кого принято относить к так называемым «розовым воротничкам», трудилась на своем поприще тяжело и много, сколько она себя помнила, но без ощутимого успеха. Счет в банке Роза так и не открыла, а перспектив, что это произойдет в ближайшем будущем, пока не было. Она развелась с первым и вторым мужем и похоронила третьего. Ее сын погиб подростком, разбившись на мотоцикле. Муж дочери был владельцем автостоянки, но в один прекрасный день исчез, оставив ее с двумя малышами на руках. Теперь она кое-как сводила концы с концами, работая официанткой в коктейль-баре в Бостоне.

Жизнь сурово обошлась с Розой и сделала ее циничной и недоверчивой. У нее, как и у Уилла Бэнтри, отчима Ланы, был острый и злой язык. Роза тоже считала, что все ее обманывают, не доплачивая, лишая заслуженного уважения и заставляя много и тяжело трудиться за сущие гроши.

– Я знаю, сколько у нас в день бывает клиентов, – предупредила она Лану, когда та на следующий день в шесть тридцать утра явилась на работу и скрупулезно отсчитала хозяйке половину чаевых, полученных накануне. – Чаевых меньше, чем двадцать пять центов, никто не дает. Узнаю, что соглашаешься на десять центов, уволю. Понятно?

Лана кивнула. Она знала счет деньгам и что без них нет ни шансов, ни выбора. Она вспомнила роскошь интерьеров парикмахерских салонов на Пятой авеню в Нью-Йорке и невольно сравнила их с убожеством салона Розы Скорвино. Вспомнился ей и ее элегантный отец, и фотография сводной сестры в серебряной рамке у него на столе. Сердце ее обожгли гнев и обида.

Лана выполняла у Розы те же обязанности, что и в парикмахерской в родном городке. Она подметала пол, мыла раковины, полировала до блеска зеркала, следила, чтобы у мастера под рукой всегда были шампунь и бальзам для волос, отвечала на телефонные звонки, вела запись, подавала клиенткам пальто, по их просьбе варила им кофе в задней комнатке и приносила пончики из ближайшей булочной, поливала пыльные цветы на витрине и раздавала журналы дамам, сидящим под сушилкой. Иногда ей поручалось мыть клиенткам голову и даже делать укладку, расчесывать волосы после бигуди. Изредка она даже делала химическую завивку, хотя лицензии у нее не было и ей не полагалось работать с клиентами.

По вечерам, когда парикмахерская закрывалась, с семи вечера до двух часов ночи она работала в кондитерской, продавая мороженое, кофе и легкие напитки. Сама, экономя каждый цент, ограничивалась кофе, пончиками и тем, что перепадет.

Скопив нужную сумму, Лана тут же записалась в вечернюю школу совершенствования парикмахерского мастерства. Чтобы пройти курс, рассчитанный на тридцать часов занятий в неделю, ей пришлось отказаться от ежедневной работы в кондитерской, и она подрабатывала там лишь в субботу и воскресенье. Совмещая две работы и вечерние занятия в школе, Лана порядком уставала и постоянно испытывала денежные затруднения. Но, сжав зубы, она и не помышляла что-либо бросить, зная, что все окупится, когда у нее в руках будет свидетельство об окончании школы «Акмэ».^[17]

Трудясь так, как ей еще никогда не приходилось в жизни, Лана успешно прошла восьмимесячный курс парикмахерского дела, неизменно получая хорошие отметки. Она и здесь была первой ученицей и окончила школу с отличием, И как в школе, на выпускной церемонии рядом с ней не было отца, который порадовался бы ее успехам.

– Я заслуживаю повышения, у меня лучшие отметки в классе, – заявила она хозяйке парикмахерской, как только получила диплом – Чаевые я буду оставлять себе, все остальное буду записывать в учетную книгу.

Что ей больше всего не нравилось в «Шкатулке» – это необходимость скрывать от закона свои заработки. Она больше не собиралась быть человеком второго сорта в этой стране, падчерицей Уилла Бэнтри и незаконнорожденной дочерью Рассела Далена.

– Я повышу тебе жалованье на пять долларов, и можешь оставлять себе чаевые, но я не позволю тебе ничего записывать в бухгалтерскую книгу, – ответила Роза, уперев руки в бока и глядя на Лану прищуренным взглядом сквозь дым сигареты. Роза была решительно против всяких повышений и ведения отчетности. Черта с два! Она не собирается платить страховые и прочие взносы. Она не глава «Дженерал моторс», а всего лишь владелица небольшой парикмахерской в заштатном городке. – Я просто разорюсь!

– Я не хочу работать без финансовой отчетности, – решительно воспротивилась Лана. – Это противозаконно. – Так она сделала свое первое заявление о самостоятельности и независимости. Теперь, когда у нее есть лицензия, она более не зависела от Розы и своей работы в «Шкатулке».

Роза в бешенстве уставилась на девушку. Она недолюбливала Лану, хотя убедилась в ее честности и надежности в работе. Лана была отличным работником, но, по мнению Розы, она слишком много о себе мнила, и иногда Розе казалось, что эта девушка смотрит на нее свысока.

– Противозаконно! – взвизгнула она, осыпая сигаретным пеплом весь перед своего халатика. – Кто ты такая? Сам директор ФБР Эдгар Гувер, что ли?

– Я требую к себе уважения, вот и все, – твердо ответила Лана, не собираясь уступать, ибо имела все козыри в руках. – Не хотите дать мне то, что я заслуживаю, я найду работу, где меня оценят. Вы вынуждаете меня к этому. На прошлой неделе я получила предложение от Эда Хилсинджера работать у него.

Парикмахерская Эда Хилсинджера была самой престижной и дорогой в городе, а у Эда была репутация справедливого хозяина и приятного человека. Все, кто учился с Ланой в школе «Акмэ», мечтали попасть к нему. Эд Хилсинджер, истый американец из глубинки, был примерным семьянином, и его парикмахерский салон помогал ему наилучшим образом обеспечивать благосостояние семьи. В первый же день, как Лана появилась в его салоне, он, увидев ее и ее роскошные до плеч платиновые волосы, причесанные а-ля Вероника Лейк,^[18] сразу понял, что Лана Бэнтри была тем мастером – одним из миллиона, – о котором могут лишь мечтать владельцы парикмахерских салонов.

У нее были ловкие пальцы, прекрасные манеры и умение ладить с клиентами. Она была честна, умна, творчески одарена, и на нее во всем можно было положиться. Она преуспевала во всех видах работы, от умелого подбора любых оттенков краски для волос до мытья головы с массажем, который особенно нравился клиенткам. Имея диплом косметички и парикмахера, да в придачу еще опыт работы в парикмахерской, Лана могла рассчитывать на приличный заработок, во всяком случае, больший, чем у рядового мастера. Клиентки ее любили и не скупились на чаевые. Но девушка по-прежнему берегла каждый цент.

– Рада видеть тебя, Лана, – неизменно говорила ей Лорейн О'Дэй, кассир Уорчестерского сберегательного банка, когда каждый понедельник ровно в девять утра видела ее у своего окошечка. – По тебе хоть часы сверяй.

Лорейн, в свою очередь, столь же пунктуально каждую пятницу в пять тридцать пополудни занимала свое место в кресле парикмахерской, отдавая себя в искусные руки Ланы.

Так же, как когда-то она корпела над учебниками, теперь Лана жадно изучала все торгово-рекламные журналы по своей профессии, на какие подписывался ее хозяин. Она была в курсе новых стилей причесок и любых парфюмерных новинок, внимательно изучала все, что касалось оборудования парикмахерских салонов, их интерьера, организации парикмахерского дела и подготовки кадров. Ей шел всего восемнадцатый год, а в голове у нее была уйма планов и идей, каким бы она хотела видеть собственный салон и как бы управляла им. Эд Хилсинджер одобрительно относился ко всем ее фантазиям, и вскоре кое-что из них она уже смогла воплотить в жизнь. Узнав, что хозяин собирается освежить стены, она высказала ему первую из своих идей.

– Почему бы не окрасить стены в розовый цвет? – спросила она Эда, вспомнив, какое впечатление произвел на нее в Нью-Йорке интерьер парикмахерской «Мишель из Парижа». – Этот цвет куда приятней, чем беж.

Действительно, окрашенные в нежно-розовый цвет, стены ласкали глаз. Клиентки были в восторге, и это подало Лане еще одну идею.

– Посмотрите, какие зеркала, – сказала она Эду, показывая ему рекламу в журнале «Современный парикмахерский салон». – Здесь говорится, что они отполированы особым способом, чтобы не подчеркивать морщины и линии усталости на лице. Они стоят лишь немного дороже обычных зеркал.

После того как Эд по совету Ланы покрасил стены салона в розовый цвет, дела пошли в гору, и он стал все внимательней прислушиваться ко всему, что говорила Лана. Глядясь в новые зеркала, клиентки оставались весьма довольными. Им нравились розовые накидки для мытья головы, которые Лана сама сшила на машинке миссис Хилсинджер, бесплатные пробы шампуней и бальзамов для волос, которые Лане предлагал в целях рекламы местный представитель парфюмерной фирмы. Нравились приглушенные звуки музыки из радиоприемника, который включала Лана, и показы мод, которые она устраивала по пятницам и субботам совместно с соседним магазином готового платья.

За те полтора года, что Лана проработала у Эдда Хилсинджера, доход салона удвоился. Хозяин нанял еще двух мастеров, поднял цены за услуги и дважды повышал жалованье Лане. Он уже начал беспокоиться, что она примет одно из тех предложений поменять работу, которые теперь она то и дело получала.

– У меня есть возможность купить еще одну парикмахерскую, – сказал ей Эд осенью 1962 года. – Она в запущенном состоянии, но цена невелика. Я хотел бы, чтобы ты ею управляла, – и тут же предложил ей новое повышение жалованья.

– Идея мне нравится, – ответила Лана. – Но мне не нужно повышение жалованья.

Эд посмотрел на нее так, будто решил, что ослышался.

– Что ты сказала? Ты не хочешь, чтобы я прибавил тебе жалованье? – переспросил он, и его густые брови взметнулись так высоко, что достигли кромки волос. Он был ошарашен. За свои более чем двадцать лет в бизнесе он впервые слышал, чтобы кто-то отказывался от прибавки к жалованью.

Лана утвердительно кивнула.

– Я буду работать за прежнее жалованье плюс пятьдесят процентов от всего нового, что я здесь введу. К тому же десять процентов от суммы всей дополнительной прибыли. – И Лана разъяснила Эду все, что вычитала из статьи о распределении прибыли в журнале «Парикмахерское дело сегодня».

– Вам это будет выгодно, потому что первое время от моей парикмахерской прибыли не будет, а вы восполните расходы тем, что сэкономите, не повысив мне жалованье. Меня это тоже устраивает, потому что я собираюсь сделать этот салон таким же прибыльным, как ваш первый. Короче, я готова взять сейчас меньше, чтобы получить потом больше.

– У тебя отличная смекалка, ты настоящая деловая женщина, Лана, – похвалил ее Эд, на которого произвела впечатление сама идея – отказаться сейчас от малого ради большой прибыли потом. Что ж, если ей повезет, она своего добьется. – Ты умеешь считать деньги.

– Приходится. Я выросла в бедной семье, – ответила Лана. – А теперь скажите, какую парикмахерскую вы намерены купить.

– «Шкатулку красоты». Дела там идут худо, и Роза Скорвино собирается от нее избавиться, – ответил Эд, улыбнувшись. – Кажется, ты там работала, не так ли?

Лана представляла, как встретит ее Роза, но ей это было безразлично. Дело есть дело, и для Ланы оно было прежде всего. Первое, что она потребовала от Розы, – это чтобы в бухгалтерские книги отныне вносилось все, вплоть до жалованья Розы, если она собирается здесь оставаться.

– Ни за что! – взъярилась та. – Дядя Сэм не получит от меня ни цента.

– Мне жаль, Роза, но мистер Хилсинджер и я ведем дела только так. Если тебе не нравится, можешь уволиться…

Роза какое-то время молчала, не сводя разъяренного взгляда с Ланы.

– Значит, мне теперь с тобой делить чаевые?

– Нет. Все чаевые твои.

Роза насмешливо прищурилась за облаком сигаретного дыма.

– Ты это серьезно?

– Вполне.

Затем Лана изложила ей свои условия: отныне никакой сигареты во рту во время работы с клиентами. Хочешь покурить, делай это в свой перерыв и в положенном месте. Все старые халаты и другое белье выбросить вон и заменить новым, безукоризненной чистоты и свежести. Ко всему еще Лана приказала Розе не показываться на людях, если ее отросшие крашеные волосы у корней будут темнее остальной шевелюры.

– Твоя прическа должна быть образцом для клиентов, – назидательно сказала Лана.

Роза, совсем утратившая дар речи, только кивала.

– А теперь, почему бы тебе не прибраться немножко? Почисть все вокруг моек и протри зеркала, – коротко распорядилась Лана. – Первая клиентка назначена на десять.

Конечно, Лана прежде всего позаботилась об уборке запущенного помещения. Полы были вымыты и натерты, старые журналы выброшены вон, а за ними и чахлые растения с витрины. А в понедельник, свободный от работы день, стены «Шкатулки» были покрашены в такой же розовый цвет, как у «Мишеля из Парижа».

– И все равно это дыра, – жаловалась она. Эду спустя месяц. И хотя старые клиентки продолжали причесываться в «Шкатулке», несмотря на все благотворные перемены, салон не привлек новой клиентуры.

– Если вы дадите мне аванс в триста долларов, я думаю, что смогу внести кое-какие изменения, которые привлекут клиентов.

Черпая идеи из журналов, вспоминая свою экскурсию по Пятой авеню, авеню роскоши и рекламы, Лана понемногу преобразила старый салон. Она купила новые раковины из розового фаянса для моек, устлала пол линолеумом под светлый мрамор, приобрела новые никелированные бра и светильники, полированные зеркала, как в парикмахерской Эда, и мягкие удобные кресла, обшитые палевой искусственной кожей.

Почти половина клиенток Ланы, в конце концов, последовала за ней в «Шкатулку», о ее парикмахерской ходили слухи, и вскоре клиентура стала заметно расти. Через восемь месяцев Лана сообщила Эду, что пора повысить цены. А год спустя, когда хозяин пивной рядом разорился, Лана посоветовала Эду снять пустующее помещение, которое было вдвое больше «Шкатулки».

– У нас достаточно много клиентов, и пора бы иметь еще одного мастера, – сказала она Эду, просматривая бухгалтерские книги. – Я также считаю, что хорошо бы, если бы по пятницам и субботам у нас работала маникюрша. Мы могли бы получать дополнительный доход. По моим подсчетам – это два с половиной доллара с каждого квадратного фута площади.

Сколько бы она ни зарабатывала, это ее не удовлетворяло. Она не рассталась со своей мечтой – иметь собственную парикмахерскую, вырвать мать из трясины нищеты и жить так, как живут в Нью-Йорке, то есть совсем в другом мире. Она все еще не простила отцу обиды и тем или иным способом хотела взять реванш и превзойти во всем свою сводную сестру, у которой есть то, что по праву принадлежит и ей, Лане.

Первую идею успеха ей подсказала личная маркировка одного из моющих и дезинфицирующих средств, которое она купила в супермаркете. Она поделилась своими планами с Томом Морелло, представителем оптовой фирмы «Премьера», снабжающей парфюмерией и сопутствующими товарами весь район Уорчестера. Лана задумала создать свою марку шампуня и бальзама для волос, чтобы продавать их у себя в «Шкатулке».

А Тому давно приглянулась Лана. Он считал ее сногсшибательной, шикарной кинозвездой, сошедшей с экрана. Какая фигура, какие волосы! Она была самой обаятельной девушкой, какую он встречал. Но что это! Она еще была умна и настойчива в достижении своей цели. Своим честолюбием и энергией она вновь пробуждала в Томе полуугасшие амбиции и надежды.

Том Морелло знал, что достиг своего предела, и это его угнетало. Кто он? Мелкий коммивояжер в заштатном городке, которому надоело постоянно быть на вторых ролях, рядовой, который мог бы быть лидером. Тому всю жизнь внушали, что он способен, в нем заложен некий потенциал, который ему необходимо развивать. Он и сам знал, что мог бы добиться большего, гораздо большего.

Чем ближе он узнавал Лану, чем больше времени проводил с ней и видел, как и что она делает, тем больше убеждался, что именно такого рода вдохновения и помощи ему не хватает. Вместе с Ланой он ухватит за хвост комету удачи, до сих пор ускользавшую от него.

* * *

– Я могу гарантировать вам ежемесячный заказ на определенную сумму, если получу то, что мне нужно, – говорила Лана, развивая перед Томом свои планы создания собственной марки шампуня. Как всегда, говоря о деле, она была сосредоточена и целеустремленна.

– Мне нужны пластмассовые флаконы определенной емкости, с легко открывающейся крышкой-колпачком, отмеряющей нужное количество шампуня, – продолжала она делиться своими задумками с Томом, не замечая, что тот вне себя оттого, что находится так близко от нее. – Шампунь должен быть в небольших флаконах, а бальзам во флаконах вдвое меньше.

Лана знала, что большинство женщин моет голову под душем, а обычная пробка от флакона с шампунем имеет обыкновение падать в налитую водой ванну, – ищи ее потом. Кроме того, мало кто умеет пользоваться бальзамом в нужном количестве, все норовят побольше наложить его на волосы, а от этого они становятся чересчур жирными и тяжелыми. Она рассчитала, что если к флакону с отмеренными порциями шампуня приложить вдвое меньший по объему флакон с бальзамом и хорошенько проинструктировать клиентку, что пользоваться тем и другим следует одновременно, эффект будет совсем иным. И прибыль, разумеется, тоже.

– Ты действительно все чертовски здорово рассчитала! – воскликнул Том, пораженный трезвой смекалкой Ланы.

– Это мое дело, – сказала она с волнением, уже предвкушая ощутимые результаты. – Кто знает, где бы я была, если бы не умела этого делать. Кстати, мой шампунь и бальзам должны пахнуть розой. Женщинам нравится, когда от их волос исходит аромат.

Лана уже знала, какая у нее будет марка. Фоном будет самый яркий, шокирующе яркий оттенок розового и виньетка из красных роз.

– Женщины любят розовый цвет, – уверенно сказала она художнику в типографии, ибо до того имела немало бесед с клиентками, убедившими ее в этом. – К тому же роза – символ любви.

А женщины жаждут любви, думала она, но сама больше верила в силу денег. Самые прочные узы привязанности, которые она испытала, были те, что связывали ее с Уорчестерским банком.

Лана поначалу испробовала свой шампунь на двух-трех клиентках, и о нем сразу заговорили – какой прекрасный запах, какими блестящими и послушными становятся волосы от бальзама. Многие захотели иметь такой шампунь и бальзам дома. Купить его оказалось можно в кассе при окончательном расчете за обслуживание. Пока клиентка сидела в ее кресле, она была ее послушной пленницей, и Лана не хотела терять ни единой возможности.

За свой шампунь и бальзам она назначила цену на двадцать пять процентов ниже цены обычных шампуней и дарила покупательнице, сделавшей свою первую и пятую покупку, розу. Ее шампунь шел нарасхват, тогда как другие застаивались на полках, и вскоре в «Шкатулке» был только один ее, фирменный, шампунь.

– Позволь мне продавать его и в моей парикмахерской, – попросил Эд, предугадывая большую выгоду. Лана согласилась, и теперь ее доходы от продажи шампуня почти удвоились.

Обе парикмахерские Эда Хилсинджера вскоре стали лучшим потребителем оптовой парфюмерной фирмы «Премьера». Том это сразу оценил и подал Лане идею: всю продажу продукции с ее маркой вести через него и дать ему право пользоваться ее маркой. Лана согласилась, польщенная тем, что он оценил ее идею.

Розовые бутылочки со знакомой этикеткой продавались теперь почти во всех парикмахерских города. Том, комиссионные которого росли с каждым месяцем, никогда еще не зарабатывал так много.

– Я теперь сам едва справляюсь, – весело сознался он Лане. Он готов был поверить, что рожден для победы, если Лана рядом. – Эта бумажная волокита и бухгалтерия сведут меня с ума.

– А почему бы тебе не сделать меня твоим представителем в Уорчестере? – воспользовалась этим Лана. – Это сняло бы с тебя большой груз забот. Я уже продаю шампунь Эду, и мы могли бы комиссионные делить пополам.

– Как только согласится мой хозяин, – вскричал радостный Том. Он знал, Лана справится в Уорчестере, а ему больше останется времени на завоевание округи. По всему видно было, что сделка сулила удачу. Том показал Лане, как вести отчетность, передал ей все формы заказов фирмы «Премьера» и сообщил, что его хозяин одобрил идею. А его хозяина звали Стэн Фогел.

– Стэн – это голова, – сказал он восхищенно. – Его не проведешь. Вы с ним нашли бы общий язык.

А затем он пригласил Лану пообедать с ним, когда она закончит работу.

– Мы могли бы пойти в кино, если захочешь, – добавил он, имея в виду кинотеатр, в котором можно смотреть фильм под открытым небом, не выходя из машины. При этом в ней может происходить то, что куда увлекательнее, чем на экране. Он дал себе клятву, что в конце концов проникнет за железный занавес, которым отгородилась мисс Лана Бэнтри.

IX. ЛЮБОВЬ И РОМАНТИКА

Лана сочеталась браком с Томом Морелло в июне 1964 года в городской ратуше. Невеста сияла от счастья, а жених был преисполнен гордости. Первый раз в жизни Том получил то, чего страстно желал, получил просто, лишь протянув руку. Наконец он был на пороге кружащего голову успеха. Обожаемый единственный сын простых родителей, он почти всегда добивался того, что хотел, в учебе, спорте и даже теперь в бизнесе, но все его победы имели предел. Ему казалось, что он, взбираясь по лестнице, всегда одолевал лишь ее половину. Почему-то его не хватало, чтобы взобраться на самый верх. Он был лучшим защитником в школьной бейсбольной команде, но его мечта попасть в одну из профессиональных лиг так никогда и не сбылась.

– Парень способный, ничего не скажешь, – говорил тренер его отцу, – но в его отношении к игре чего-то не хватает.

Том знал чего – честолюбия и одержимости, которые есть у других, подающих надежды. Он не любил тяжелые тренировки и жесткую дисциплину, без которых нельзя стать профессионалом. Так думали о нем и в тех лигах, куда он пробовал попасть. Том во всем винил тренеров – они слишком придирчивы и говорят обидные слова. Он считал, что когда-нибудь они сами поймут, кого потеряли.

В школе он получал хорошие отметки, но до высшего балла не дотягивал. Консультант сказал ему, что, если после школы он хочет попасть в приличный колледж, такой, как Браун или Йейль, он должен учиться на «отлично». Но Тому хватало его хороших отметок, и в колледж он не стремился. Когда он окончил школу, он все же проучился два семестра в университете в Фитчбурге, а затем бросил, решив вернуться к своей первой любви – спорту.

В течение двух лет он был первым защитником в полупрофессиональной лиге в Данбери, но вскоре тренеры ему сказали, что он уже стар для этой роли. Они были заинтересованы в молодой способной смене, в ребятах, только что окончивших школу. Когда его дядя как-то сказал ему, что он только зря тратит время, гоняясь за мячом, Том неохотно, но согласился с ним.

Ничего не вышло у него с работой в фирме по продаже спортивных товаров. Когда дядя предложил порекомендовать его в качестве коммивояжера в фирму своего друга, Том с благодарностью согласился. Это был еще один шанс. Так он попал в фирму, торгующую парфюмерными товарами.

Не повезло с колледжем, не повезло со спортом при всех его способностях, думал Том, но винил не себя. Просто не повезло. На новой работе будет все по-другому. Теперь удача должна улыбнуться ему.

И ему повезло, он получил место в фирме «Премьера». Он был пригож собой, умел нравиться, а способность продать товар зависит от способности понравиться покупателю. А здесь, Том был уверен, равного ему нет. Когда он впервые увидел Лану, ему было двадцать шесть и он уже подумывал о женитьбе, семье и детишках. Все, кто знал Тома, считали, что это именно то, что ему нужно.

– Тебе пора жениться, хватит шалопайничать, – говорил кузен Фредди.

– Да, пожалуй, – отвечал Том, шутливо соглашаясь, ибо знал, что в одном его успехи не знают пределов: а его отношениях с женщинами. Здесь он не знал поражений. Повезло ему и с Ланой.

– Выйти за тебя замуж! – в восторге воскликнула она, когда он сделал ей предложение.

Лане казалось, что ей, умирающей от голода, вдруг предлагают роскошный обед.

– Ты это серьезно?

Том Морелло был первым мужчиной в ее жизни. В школе мальчишки обходили ее стороной, считая задавакой и недотрогой. Те, кто ей нравился, были к ней равнодушны, а тех, кому она могла бы понравиться, Лана попросту не замечала. Том покорил ее пылкостью и настойчивостью своих ухаживаний. Она потеряла голову.

Том был черноволосым и кареглазым красавцем. Его необычайно длинные ресницы и что-то экзотическое, цыганское в облике пленили ее. Его красота, элегантная одежда, ласковые слова и нежные руки делали его принцем из сказки. Он говорил Лане, что ее глаза голубее летнего неба, а прекрасные руки достойны кисти художника. Он напевал ей романсы на ухо, когда они танцевали, и никогда не приходил на свидание с пустыми руками. То принесет букет цветов, то стихотворение в ее честь, то флакон туалетной воды или какую-нибудь красивую безделушку – брошь, колечко или булавку. Впервые в душе Ланы расцвели романтические надежды, впервые ей не хотелось ехидничать, когда кто-то говорил о любви.

Помимо красоты и обаяния, в Томе она чувствовала надежность. У него была хорошая работа, и он делился с Ланой планами будущих успехов, которые не за горами. Он был уверен, что в самое ближайшее время его ждут перемены. А пока он был вполне доволен, работая в фирме «Премьера», где ему неплохо платили. Он убедил Лану, что его хозяин души в нем не чает.

– Стэн намекнул, что у меня есть шанс получить место помощника управляющего торговым отделом, – говорил он Лане, а это означало повышение, чин, красивый кабинет и служебную машину.

– Кто знает, – мечтательно говорил он, обнимая ее, – может, когда-нибудь ты станешь женой вице-президента компании.

Том был полон романтических мечтаний, и на этот раз было похоже, что они сбудутся.

* * *

Когда-нибудь, грезила Лана, и Том с ней соглашался, у них будет все: здоровье, богатство и счастливая семья. Денежных проблем, какие были в ее детстве, у них не будет, потому что они с Томом умеют работать и зарабатывать хорошие деньги. Они хотели иметь детей, и не одного-двух. Отец и мать Тома прожили вместе тридцать два года, и для Ланы такая верность и любовь в семье Тома тоже была еще одной хорошей приметой.

– Сестры уже готовятся отметить тридцать третий юбилей свадьбы моих родителей, – как-то сказал ей Том с довольной улыбкой и стал описывать грандиозный праздник, который они устроят по этому поводу.

– А я уже жду тридцатилетия нашей с тобой свадьбы, – пошутила Лана, радуясь тому, что ее будущее как никогда ясно и безоблачно. Порой она совсем забывала о своем бедном и несчастливом детстве и той, черноволосой, что видела на фотографии, которая отняла у нее все. Но мечты и счастливая любовь были хорошим противоядием от постоянно терзавшей ее зависти.

Церемония бракосочетания прошла скромно. Прямо из ратуши Милдред повезла молодых и родителей Тома в ресторан. Уилла не было ни в ратуше, ни в ресторане, и Лана была рада этому.

– Он напился бы и все испортил, – говорила она матери. – Мы будем счастливы, мама. И ты тоже, я обещаю тебе, – и она поцеловала мать.

Их медовый месяц был типичным уик-эндом парикмахера. Всего два дня – воскресенье и понедельник. Она провели его в постели Ланы, в ее квартирке в частном пансионе на Эстер-Флинн. Им было не до разговоров, они слишком любили друг друга. Том оказался лучшим не только на бейсбольном поле.

* * *

В пятницу на следующей неделе пополудни, к великому удивлению Ланы, Том пришел в парикмахерскую. Он преподнес ей коробку шоколадных конфет в золотой фольге и наградил страстным поцелуем, а затем небрежно справился, в каком ресторане она пожелает отметить педелю их замужества. Таких дорогих ресторанов в Уорчестере было два.

– А потом пойдем в кино, – планировал далее вечер Том, – посмотрим фильм «Шпион, пришедший с холода» Хочу посмотреть Ричарда Бартона, чтобы узнать, что нашла в нем Лиз Тейлор.

– Очень мило с твоей стороны, но я не могу, – ответила Лана, думая, что Том слишком большой романтик. Она была занята до семи, и Том прекрасно это знал. Кроме того, ему тоже не мешает разобраться со счетами. Еще нет пяти, все парикмахерские в городе работают по пятницам до восьми. Разве он не должен тоже работать? Посетить клиентов, принять заказы, проверить счета?

– Я занята, Том, – пыталась убедить его Лана, – и не могу все бросить и уйти. Меня ждут клиенты, а их так просто не бросишь.

– А мужа можно? – обиделся Том. Для него было ударом, что его жена запросто отодвинула его с первого места на второе.

Убедившись, что Лана не собирается менять своего решения, Том, не привыкший к тому, чтобы женщина ему отказывала, повернулся и ушел. Ему всего лишь хотелось повеселиться в обществе жены, которую он обожал, но, как видно, Лане это ни к чему. Тогда он найдет кого-нибудь другого. Он пришел домой в четыре утра.

Когда прошло два месяца их замужества и Лана не выразила беспокойства по поводу своего самочувствия и не сделала ему ожидаемого сообщения, Том испытал глубокое разочарование.

– Я наделся, что мы уже ждем нашего первого беби, – грустно заявил он, выходя из ванны, где на полке он обнаружил початый пакет ватных тампонов «Тампакс».

– Мы едва поженились, милый, – возразила Лана, думая про себя, что с детишками придется подождать. Кроме того, Лана считала, что должна иметь достаточно денег на счету в банке, прежде чем забеременеет. Она не хотела, чтобы ее ребенок рос в семье, испытывающей финансовые затруднения. Она была уверена, что Том придерживается такого же мнения.

– Я не могу сейчас думать о ребенке. Ты же знаешь, что мы с Эдом ведем переговоры. Я хочу купить «Шкатулку». Мы почти договорились. Если все пойдет так и дальше, мы подпишем контракт. А это означает, что я буду занята еще больше. Я не могу заводить детей в ближайшие несколько лет.

– Что! Я женился не потому, что просто люблю эту работу, черт побери! – не выдержав, заорал Том. Ему порядком надоели постоянные разговоры о ее делах, переговорах с Эдом и тех переменах, которые она произведет, как только «Шкатулка» станет ее собственностью. Она только и говорит, что об этой проклятой парикмахерской да о деньгах, которые та ей принесет.

Тому нужна жена, а не мешок с деньгами, горячился он. Он хотел, чтобы его жена была похожей на его мать, только более сексуальной. Он не против того, чтобы Лана работала, но на первом месте у нее должен быть муж, а не работа. Так Том был воспитан. Так считали и все, кого он знал.

– Я женился, чтобы иметь семью, – мрачно заявил он, отказываясь понимать Лану и ее жажду успеха и денег. Разве ей мало, что у нее есть он?

– Я тоже хочу иметь семью, и я не говорила, что не хочу детей, – пыталась успокоить его Лана. В этом у них разногласий не было. Все дело было во времени.

Раздираемая стремлением обеспечить себе финансовое благополучие, любовью к мужу и желанием иметь детей, Лана не стала принимать меры предосторожности. Пусть судьба решит за них все их разногласия.

К тому времени, как прошло пять месяцев со дня свадьбы, их брак представлял собою неразрешимую проблему для психосоциолога по вопросам семейных отношений. Брак был на грани полной катастрофы. Лана и Том расходились во мнениях но всем вопросам: деньги, секс, дети, семья, отдых. И вместе с тем никого из них нельзя было обвинить в том, что он неправ. В сущности, они оба по-своему были правы. У них были разные жизненные ценности, устремления и желания.

Стэн Фогел не расширил круг обязанностей Тома, как тот ожидал, и когда настало время новых назначений, место помощника управляющего отделом занял другой парень, работавший ранее в Ныо-Хэмпшире и Вермонте. Том был вне себя от негодования, что Фогел так долго водил его за нос.

– Стэн – трепач, – сказал он с горечью. – Теперь я не верю ни единому ею слову.

Лана, однако, не выразила сочувствия. Она считала, что Стэн Фогел прав. По ее личному убеждению, Том не утруждал себя работой. По этому поводу они беспрестанно ссорились. Лапа упрекала Тома в лени и беспечности, он ее – в одержимости работой и в том, что она губит их настоящее ради неизвестного будущего.

Былое очарование Тома исчезало. Он более не пел ей на ухо романсов, когда они танцевали, впрочем, они больше не танцевали, а любовные стихи, которые он ей посвящал, были просто списаны откуда-то. Бижутерия, которую он когда-то дарил ей, была аляповата, туалетная вода – дешевка. Но все это было ничто по сравнению с более серьезными проблемами, которые теперь угрожали их браку.

X. ЛЮБОВЬ И БРАК

– Ты готова умереть за свою проклятую парикмахерскую! – не на шутку рассердился Том, когда Лана сказала, что не сможет поехать с ним в его родной Данбери на встречу со школьными друзьями. Тому не терпелось показать всем свой новый, бирюзового цвета открытый автомобиль, за который он уже внес первый взнос.

Лана не могла позволить себе тратить время на пустые развлечения. Они с Эдом наконец договорились о всех условиях и в пятницу в полдень у адвоката должны подписать все документы о покупке Ланой в рассрочку «Шкатулки». До этого предстоит побывать в банке. Она уже подсчитала, что, взяв ссуду в банке и добавив кое-что из сбережений плюс проценты, она в течение трех лет расплатится с Эдом и «Шкатулка» будет се.

– А ты давно стал бы помощником управляющего, если бы по-другому относился к своей работе, – отрезала Лана.

Том, с первых дней присматриваясь к Лане, решил, что раз природа наделила ее аппетитной фигуркой, то наверняка обделила умом, если Лана женственна, то, значит, холодна. Для него было ударом вскоре убедиться, как он ошибся. Он думал, что женился на секс-богине, а вышло, что его жена не может уснуть, если на сон грядущий не прочитает чековую книжку.

Ее непонятной страстью был сбор вырезок, которые она получала пакетами из Нью-Йорка. Все они касались некой Диди Дален и всегда повергали Лану на несколько дней в самое мрачное настроение. Том, ничего не понимая, не раз язвительно замечал, что не стоит тратить столько денег на то, чтобы испортить себе настроение. Лана резко обрывала его и просила не лезть не в свои дела.

Том и Лана постоянно ссорились из-за денег. Том обвинял ее в скопидомстве, а она его – в расточительстве.

– Ты готова жить в этой клетушке, лишь бы сэкономить цент или два, не так ли? – возмущался он теснотой однокомнатной квартирки Ланы, в которой они все еще жили, подыскивая подходящую квартиру. Но то, что нравилось Тому, отвергала Лана, и наоборот.

Том мечтал купить новую машину, Лана считала, что и нынешняя еще хороша. Том спорил и доказывал, что вполне может купить в рассрочку за свою долю комиссионных от продажи шампуней с маркой Ланы, она считала, что все эти деньги надо откладывать на черный день. Когда же Том в один прекрасный день подкатил к дому на великолепной бирюзовой «Жар-птице», разразилась бурная ссора, и они неделю не разговаривали.

Тому хотелось, чтобы они взяли отпуск и прокатились куда-нибудь, например, в Пуэрто-Рико. Лана считала это непозволительной роскошью. Том любил, принарядившись, выйти в город и пообедать в ресторане. Лана предпочитала сидеть дома и самой готовить обед, потому что так дешевле. Чем меньше она будет тратить, тем быстрее отдаст свой долг Эду за «Шкатулку» и станет ее полной владелицей.

– Эта твоя идиотская машина! – возмущалась она каждый раз, когда Том посылал по почте свой очередной взнос, и думала, с какой пользой можно было бы вложить эти деньги в настоящее дело.

Но их ссоры из-за денег ни в какое сравнение не шли с их баталиями по более сложному вопросу – по поводу их интимных отношений. Том считал Лану фригидной, она его – сексуальным маньяком.

– Ты постоянно отговариваешься, что «устала», – как-то вечером с презрением сказал ей Том. Прошло пять месяцев со дня их свадьбы. Лана вернулась из «Шкатулки» в девять вечера, приготовила ужин, накормила Тома, помыла посуду, пропылесосила квартиру, приготовила белье в прачечную, записала в книгу дневную выручку и полумертвая свалилась в постель. Она поставила будильник на шесть утра, чтобы успеть поработать с недельными счетами до того, как в восемь отправиться в парикмахерскую, чтобы натереть полы перед открытием. Том же без всяких предупреждений и ласковых слов просто больно ущипнул ее за грудь. Она отбросила его руку.

– В чем дело? – насмешливо спросил он. – Опять слишком устала?

– Единственный раз, когда я пожаловалась на усталость, было, как ты помнишь, после того, как я две недели по четырнадцать часов в сутки готовилась к праздничной распродаже перед Рождеством и к Новому году, – спокойно ответила Лана, а сама подумала: где его нежные губы, ласковые руки. Неужели брак превращает мужчину в варвара? Или такое случилось только с Томом? «Я – Тарзан, ты – Джейн, давай трахнемся». Похоже, что теперь это девиз Тома.

– Ты теперь мне не отвечаешь, – огрызнулся он обиженно.

– Не успеваю. Ты слишком торопишься.

Чуткий, внимательный, страстный в первые дни, когда он еще ухаживал за ней, он превратился в грубого мужлана, которому все подавай по первому требованию, хочешь ты того или нет. А такие мужья, Лана знала, ищут то, что им недодали, на стороне.

Она находила следы губной помады на его майке и трусах и любовные записки в карманах, как и ресторанные счета за обеды, о которых она не знала. В отделении для перчаток в его новой машине она обнаружила голубые трусы от купальника бикини. Лана подала их ему на тарелке вместо второго блюда.

– Думаю, они твои, дорогой, – сказала она со сладкой улыбкой, ставя перед ним тарелку. – Для меня они слишком велики.

Теперь Лане казалось, что будет чудом, если они отметят полугодовой юбилей свадьбы. О тридцатилетнем юбилее не может быть и речи.

* * *

Когда исполнилось восемь месяцев их брака, Лана решила не испытывать более судьбу и снова стала пользоваться диафрагмой. Том, как только понял это, бесцеремонно потребовал убрать ее. На следующий день Лана попросила у врача рецепт на противозачаточные пилюли. Том обнаружил их в аптечке в ванной. Произошла безобразная ссора. На ее глазах он выбросил содержимое коробочки в унитаз и спустил воду.

– Я не позволю тебе убивать моих детей! – кричал он. Он был в ярости от охватившего его бессилия. Ему хотелось иметь жену, покорную и любящую, а не такую, что лишает его мужского достоинства. – Я скорее убью тебя!

И Том, наступая, стал теснить ее к кровати. Оступившись от неожиданности, Лана больно ударилась об угол комода. Не дав ей опомниться, он заломил ей руку за спину. Лана закричала от боли и страха, что он сломает ей руку, и, изловчившись, сильно ударила его ногой по лодыжке. Том чуть не потерял равновесия. Отпустив ее руку, какое-то мгновение он смотрел на нее с удивлением, а потом, более не раздумывая, ударил кулаком по лицу. Лана от испуга и боли едва удержалась на ногах. Том, воспользовавшись этим, грубо повалил ее на кровать. Навалившись на нее, он стал срывать с нее одежду, нанося удары и не уставая повторял в ярости.

– Сука! Холодная сука!

Он взял ее силой, грубо и оскорбительно, причиняя боль. Том женился ради любви и секса, он хотел, чтобы у него была семья, в которой он был лидером. А что получилось? Он опять на втором месте, уступив первенство ее неуемным амбициям и планам, до которых ему дела нет.

Карьера его сложилась неудачно, и Лана не уставала напоминать ему об этом, не забывая ни единой его ошибки, упрекая его в лени и беспечности. Вот почему теперь он с особой жестокостью вымещал на ней свои обиды и неудачи. Он использовал свою мужскую силу и супружеское право на ее тело, которое безжалостно мял и истязал, пытаясь подчинить своей воле.

– Пусти, перестань! – кричала Лана, тщетно пытаясь сбросить с себя его потное разгоряченное тело.

Боль была невыносимой, ей казалось, будто внутри кровоточащая саднящая рана. Губы ее были искусаны в кровь, болела грудь, намятая его грубыми руками. Она вспомнила мать после побоев пьяного Уилла и вдруг в отчаянии, резким рывком повернулась и, не раздумывая, схватила лампу с ночного столика. Она не помнит, как ей удалось опустить ее на голову Тома. Брызгами полетело стекло разбитого абажура. Том затих на ней, не издав ни звука, а потом медленно сполз с кровати. Голова его была в крови.

Какое-то время он лежал неподвижно, кровь с разбитой головы стекала на ковер. Перепуганная Лана, испугавшись, что убила его, склонилась над ним и легонько коснулась разбитой головы. Том открыл глаза.

– Сука! – прошипел он.

– Убирайся отсюда немедленно, – сказала Лана, продолжая стоять над ним. Она ткнула его ногой. – Вставай и уходи.

Он медленно поднялся, держась за разбитую голову, и шатаясь пошел к двери. Лана шла рядом, направляя его шаги. На какую-то минуту она, оставив его в коридоре, торопливо вернулась в комнату и наспех собрала его одежду. Том уже пересекал лужайку. Она окликнула его и бросила вдогонку одежду.

– Ты заплатишь мне за это, – злобно пригрозил он ей, – Дороже денег для тебя ничего нет, вот и придется теперь раскошелиться.

Лана, захлопнув дверь, успела заметить, что стоявшая невдалеке машина Тома не была пуста. В женщине, которая сидела в ней, она узнала одну из клиенток Розы Скорвино. Поджидавшая Тома подружка несомненно все слышала.

* * *

– Адвокат мистера Морелло утверждает, что вы пытались убить мужа, – сказал ей Марио Риззуто неделю спустя. Он был католиком и адвокатом по делам о разводах. Он не видел причин для конфликта, и его нисколько не убедили обвинения Ланы, что Том избил и изнасиловал ее. Если бы судьи разводили супружеские пары на этом основании, в штате Массачусетс не сохранилось бы ни одной семьи. Он вынул из папки несколько увеличенных черно-белых фотографий.

– Мне передал их адвокат вашего мужа, – сказал он, протягивая их через стол Лане. На них был Том с разбитой головой, кровь испачкала его белую сорочку. К фотоснимкам было приложено заключение медицинской экспертизы. – Тут сказано, что у него многочисленные порезы головы и сотрясение мозга, – пояснил адвокат.

– Это он грозился убить меня! Он не сказал этого своему адвокату? И чуть не сломал мне руку, – возмущалась Лана. У нее все еще ныла рука, а под глазом, несмотря на толстый слой косметики, был виден багровый синяк.

– У вас есть медицинское заключение? – перебил ее, оживившись, адвокат, которому, видимо, было интереснее вести дело об изнасиловании и нанесении побоев, чем о банальном избиении мужем жены.

– Какие еще медицинские заключения? Вы понимаете, что говорите? Я привела себя в порядок и пошла па работу. – Лана не могла прийти в себя от негодования.

– Свидетели были? – Адвокат явно хотел дать ей понять, что он больше сочувствует Тому, чем ей.

– Конечно, – смело заявила Лана. – Подружка мужа. Она сидела перед домом в машине моего мужа и все слышала.

Риззуто скептически поднял брови и пожал плечами.

– Не думаю, что она захочет свидетельствовать против него.

– Захочет, – сказала Лана и недобро прищурила глаза. – Особенно если я пригрожу, что расскажу ее мужу…

Даже бывалый Риззуто не нашелся, что ответить.

Период сватовства Тома к Лане был куда короче, чем их бракоразводный процесс. Все из-за денег.

В конце концов, при разделе имущества Тому остались его машина, выплачиваемая в рассрочку, и чековая книжка, а Лане – стиральная машина и фен для волос. Но настоящие сражения велись за «Шкатулку» и комиссионные от продажи фирменного шампуня и бальзама для волос.

Лана создала салон буквально своими руками, начав с нуля, и намеревалась выкупить его тоже на свои кровные деньги. Это была ее собственность. Том, зная, сколько она вложила денег в парикмахерский салон, решил не уступать. Его мало интересовали комиссионные от продажи, тем более что Лана продолжала представлять фирму «Премьера» в Уорчестере. Он согласен был отказаться от них, если она уступит ему парикмахерский салон «Шкатулка красоты». Лана спорила, утверждая, что салон и фирменные шампунь и бальзам это все ее идея, ее труд.

Адвокат Риззуто упрекнул ее в алчности.

– Вам никогда не получить и то, и другое, – предупредил он ее, и был прав, ибо Том поставил вопрос так: или «Шкатулка», или он не даст ей развод.

– Я получу и то, и другое, – упрямо твердила Лана даже тогда, когда ставила свою подпись под документами, передающими Тому право владения салоном «Шкатулка красоты», а ей – право на комиссионные.

Риззуто только пожимал плечами. Он был рад, что он всего лишь ее адвокат, а не любовник. Женщина с платиновыми волосами и божественными формами оказалась расчетливой и жестокой. Кому такая нужна?

Первое, что сделала Лана – она разослала всем своим клиенткам извещение, что продала свой салон и снова возвращается в парикмахерскую Эда Хилсинджера. Она выразила надежду на скорую встречу с теми, кто ее помнит.

Спустя месяц, подводя итоги, Том обнаружил, что прибыль «Шкатулки» снизилась на десять процентов.

Вторым шагом Ланы была поездка в Провиденс и встреча со Стэном Фогелом. По решению суда развод оставлял за Ланой право быть торговым агентом фирменной продукции «Премьеры» в Уэстчестере. Теперь она хотела получить такое право на всю территорию Новой Англии.

– Сейчас мой бывший муж занимается этим использовать мою марку шампуня, мои задумки и мою идею дарить розу при первой покупке – все это я бы ему простила, куда ни шло. Но делать это из рук вон плохо – этого я прощать не хочу.

– А вы могли бы делать это лучше? – поинтересовался Стэн Фогел. У него был хрипловатый строгий голос и проницательные карие глаза. Ему понравилась смелость Ланы, и он подумал, что такая всегда своего добьется. И, разумеется, он, как почти все, кто видел Лану, не устоял перед ее женскими чарами. Сверкающие, как шелк, платиновые волосы, высокая грудь, крутая линия бедер делали ее чертовски привлекательной. К тому же она была умна, и многое, о чем она говорила, было бесспорно достойно внимания. Стэн, в противоположность Тому, любил рисковать.

– Проверьте, – предложила Лана, действуя напрямик. Она, как обычно, не думала о том, какое она производит впечатление на мужчин. – Я поработаю первый месяц бесплатно. Если результаты вам не понравятся, мы пожмем друг другу руки и разойдемся в разные стороны. Никаких обид. Если понравится, подпишем контракт.

У Эда Хилсинджера Лана работала со вторника до субботы. В понедельник, когда по традиции парикмахерские закрыты, она продавала шампунь. Не имея возможности посетить лично всех владельцев парикмахерских, Лана многих приглашала к себе, организовывая то, что она называла «выставками собак и кошек».

Она проводила семинары для парикмахеров, приглашала видных мастеров из Бостона и Провиденса, чтобы показать новые стили причесок на живых моделях. За скромную плату к ней съезжались парикмахеры из штатов Массачусетс, Вермонт, Род-Айленд, Коннектикут, чтобы узнать о новинках стилей и технике парикмахерского дела, да и просто повстречаться и поговорить.

На каждом стуле в конференц-зале лежала свежесрезанная роза с длинным стеблем и подарочные пакетики с шампунем и бальзамом. Через неделю каждому, кто побывал на семинаре, она собственноручно звонила и предлагала сделать заказ. Через полгода выручка фирмы «Премьера» по отделу продажи фирменных шампуней возросла на двадцать процентов.

– Ну так как? – спросила Лана Фогела. – Пожмем руки и разойдемся или подпишем контракт?

– Согласен подписать контракт, – ответил Стэн, однако он понял, что, если в этот момент предложит Лане перейти к нему, она откажется. Но его беспокоил, в сущности, не отказ бойкой девчушки, а собственная усталость и потеря интереса к любым инициативам. Раньше он поторговался бы всласть за условия сделки, но теперь был равнодушен. Давно уже он не получал удовольствия от работы, и порой даже не верилось, что этот интерес когда-то у него был.

Третьим шагом Ланы была покупка собственного парикмахерского салопа по объявлению в журнале.

– Ты не хотела бы отдохнуть в Хайаннисе? – спросила она мать, предвкушая ту радость, которую доставит ей короткий отдых от тирании и пьяных дебошей Уилла.

– В Хайаннисе? Ты с ума сошла! Это же безумно дорого, – воскликнула изумленная Милдред. Она знала о том, что там в летний сезон отдыхает семья Кеннеди и прочая богатая знать.

– Да, дорого, – согласилась Лана и сказала матери, что недавно купила там парикмахерскую.

– Как же ты расплатишься за нее? – разволновалась Милдред.

– Из своих сбережений, – спокойно ответила Лана. – Разве Том не отсудил у тебя половину?

– То, о чем он не знал, на то лапу не наложил, – смеясь, ответила Лана.

Ей исполнилось двадцать четыре, она была разведена, и первые из ее планов осуществились. Она уже сделала шаг, чтобы спасти мать от ее ужасного брака, а с приобретением парикмахерского салона в фешенебельном курортном месте Хайаннис она готовилась к решающему наступлению на тот, другой мир, мир привилегий, власти, богатства и, конечно же, счастья, о котором она так мечтает. Этот, другой, мир всегда бы был ее миром, если бы не злой каприз судьбы.

XI. САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА

После парикмахерского салона в Хайаннисе Лана приобрела салон в Палм-Бич. Известность ее росла. Не обошлось без сплетен и слухов, восхищения и зависти, которая, увы, порой не была безобидной.

Слухи утверждали, что Лана Бэнтри начала свою карьеру с того, что при разводе обманным путем лишила мужа части имущественных прав и, не ограничившись этим, разорила его. Говорили также, что ее отношения с владельцем фирмы, где работает ее бывший муж, не ограничиваются только деловыми контактами. Будто бы она соблазнила Стэна Фогела, а потом стала его шантажировать. Что касается отношения Ланы ко всем этим пересудам, то она одна знала, что здесь правда, а что ложь.

Все началось в Европе летом 1966 года.

В это лето марихуаны, протеста и психоделии Эд Хилсинджер, сам родом из Дании, навестил родных в Копенгагене и привез последнюю новинку: электрические бигуди для завивки волос. Поскольку они были рассчитаны на европейское напряжение в 220 вольт, пришлось купить и трансформатор.

Лана была в восторге, когда поняла, какие возможности открывала эта новинка, и немедленно стала пробовать бигуди на себе. Ожидания подтвердились. Отныне парикмахерам ничего не стоило теперь произвести моментальную завивку, а клиенткам не приходилось изнывать под сушилкой. Мастера обслуживали большее количество клиентов, росли доходы.

– Я хотела бы купить у тебя эти бигуди. Назови цену, – попросила Лана Эда Хилсинджера.

– Отдаю их тебе так, бесплатно, – сказал он, вручая ей бигуди и трансформатор. – Считай это моим подарком.

Для Эда это была лишь любопытная новинка, для Ланы – бездна возможностей, только бы удалось найти того, кто согласится приспособить их к американским стандартам и выпускать серийно. Если она найдет такого смельчака, она сама готова рискнуть участвовать в этом. Но тут имелись два, и к тому же больших, «но».

Стэн Фогел был уникальным американским феноменом – он был миллионером из глубинки. По сути, он был большой лягушкой в маленьком пруду, местным парнем, которому повезло, отличником местной школы, ставшим первым бизнесменом своего города и столпом общества. Его знали все в Провиденсе. В городских ресторанах было известно, что он ест и что пьет, каковы его привычки и вкусы. На встречах адвокатов, политиков и деловых людей он был как рыба в воде. Он любил совершать поездки по улицам города в своем светло-голубом «кадиллаке», и все встречные запросто здоровались с ним или дружески махали рукой.

Стэн имел обыкновение повторять, что всего добился собственным трудом. Ежегодно он совершал два путешествия: одно в Израиль, другое на Бермудские острова, неизменно в сопровождении жены. Не пренебрегал он и достопримечательностями Лас-Вегаса, где отведывал всего понемножку: игру в рулетку, варьете-шоу и короткие знакомства на один вечер.

Его можно было назвать завидно счастливым, когда он оставался в границах того мира, который знал и который покорил.

И все же, при полной удовлетворенности жизнью, сознании того, что он богат, а его сыновья пойдут по его стопам, унаследовав его дело, где-то внутри у него образовалась зловещая пустота, что-то отмерло. Не было ни прежнего дерзкого задора, ни радости, как в былые времена, и после пары рюмок он мог впасть в меланхолию и грусть по прошлому.

Начинал он коммивояжером в оптовой фирме «Ревлон». Были тридцатые годы, депрессия, но она не коснулась косметической промышленности. Лак и губная помада шли неплохо. Стэн исправно снабжал аптеки и парикмахерские своим товаром и получал хорошие комиссионные. Вспоминая эти времена, он испытывал ностальгическую тоску по местам, которые исколесил, по встречам и чувству товарищества, по первым удачным сделкам, дружеским попойкам и любовным интрижкам. Ему скоро пятьдесят. Что дальше? Все чаще мучил вопрос: и это все?

Не хотелось верить. Неужели приходит старость? Об этом неумолимо напоминали отросшее брюшко, седеющие волосы, угасшие порывы и желания…

Сам того не сознавая, он ждал появления такой, как Лана.

А та и не подозревала об этом, ибо если бы знала, то вела бы себя иначе.

Стэн Фогел впервые разбогател в 1950-х, когда миллионы американок полюбили короткую, курчавую «под пуделя» прическу, пришедшую из Европы. Холодная завивка – перманент – была известна еще с первых послевоенных лет, но особой популярности пока не завоевала. Новый стиль «под пуделя» все изменил, а Стэн Фогел, бывший всегда начеку, оказался готовым к этим переменам.

Он заключил выгодную сделку с одним из оптовиков из Бостона, чей склад был забит невостребованной аппаратурой и составами для перманента. Тот был не прочь от всего избавиться и запросил совсем немного. Стэн продавал владельцам парикмахерских состав по доллару за порцию, те же брали с клиентов за каждую завивку от десяти до двенадцати долларов. Через десять лет Стэн сколотил состояние. Он ушел из фирмы «Ревлон» и создал собственную, назвав ее «Премьера».

Эдакий рубаха-парень, работяга и гуляка, полицейский и вор в одном лице, он был в некотором роде героем в своем кругу деловых людей. Он был окружен аурой успеха, благодаря своему умению предвидеть и чуять нюхом перемены. Когда в его кабинете появилась Лана Бэнтри с идеей революционных перемен, рожденной новинкой, которую привез Эд Хилсинджер из Европы, Стэна меньше всего интересовали чьи-либо идеи.

– Я так давно богат, меня мало интересуют деньги, – предупредил он Лану и попросил говорить конкретней, о деле. Развалившись в большом кожаном кресле, он всем своим видом как бы говорил: а ну попробуй, возрази мне. Лана вызов приняла.

– Не говорите ерунду, – сверкая голубыми глазами, парировала она – Речь идет об идее, которая сделает меня богатой, и вас тоже, конечно, если она вас заинтересует.

– Я уже богат, и меня ничего не интересует. – Но сказав это, вдруг почувствовал, что ему становится интересно. – Ближе к делу, не тратьте время. Что у вас за идея?

– Электрические бигуди! – выпалила Лана, словно давала ему пароль для пропуска в рай.

– Электрические бигуди? Вы шутите, – иронично хмыкнул Стэн. – Я в этом деле работаю дольше, чем вы живете на этом свете, но о таких не слыхал.

– Но это совсем не означает, что раз вы не слышали, то их не существует, – съязвила Лана, сказав Стэну именно те слова, которые он давно хотел от кого-нибудь услышать. – Это новое изобретение привезено из Копенгагена.

– Что ж, может, ваши электрические бигуди и перспективное дело, но меня они не интересуют. Мне больше не интересно делать деньги. От одних налогов голова болит.

Стэн всей своей душой ненавидел налоговую службу США и каждый цент, который ему удавалось утаить от дяди Сэма, ценил дороже доллара. Он также любил в шутку хвастаться, что в кармане у него всегда лежит билет в Рио-де-Жанейро, если налоговая служба когда-нибудь до него доберется. Он не собирается следовать примеру одного своего приятеля, который провел несколько лет в тюрьме за неуплату налогов.

– Я слишком стар, чтобы сражаться с налоговой службой или сидеть в тюрьме, – закончил он эту неприятную для него тему.

– Но вы совсем не стары для большого успеха, – настаивала Лана. – Я подчеркиваю – большого.

– Вы тщеславны, мисс, не так ли? – спросил Стэн, отбросив ироничный тон и впервые внимательно посмотрев на Лану.

– А почему бы нет? – не смутившись, ответила она. – А вы разве не тщеславны? – Она умолкла и прямо посмотрела ему в глаза. На этот раз она откровенно бросила ему вызов. И Стэн не устоял.

– Расскажите подробней, – сказал он и вздохнул, чувствуя себя загнанным в угол. Он подумал, что у этой девицы напористый характер и, может, поэтому она начинает ему нравиться. С ней интересно помериться силами.

Лана рассказала ему об электрических бигуди все, что смогла за это время разузнать, об имени датского промышленника, выпустившего их на рынок, и о том, что в Америке пока никто не сделал на них заявки. Она даже продемонстрировала их применение на собственных волосах.

– Если вы заинтересуетесь ими прямо сейчас, «Премьера» получит эксклюзивное право на их продажу, – быстро говорила она, накручивая волосы на нагретые бигуди. Она меняла прически почти молниеносно. Как когда-то с Томом, она настолько была увлечена своей идеей, что не замечала, какое гипнотическое воздействие произвела на своего собеседника. – Это будет новинка века, новое слово в парикмахерском деле, целая революция на рынке сбыта. И это позволит вашей «Премьере» от успеха в малом масштабе добиться глобального успеха!

Стэн тяжело вздохнул. Он уже порядком устал, слушая ее. Она ворвалась, как громила, в его тихую обитель. Она перевернула все вверх дном, и, наконец, она заразила его своим энтузиазмом.

– Ваша взяла, – ворчливо сказал он. – Черт побери, дайте мне подумать. Приходите завтра, и мы продолжим разговор.

Когда Лана, поднявшись, направилась к двери, Стэн вдруг спросил:

– Скажите, вы когда-нибудь улыбаетесь? – Он с удивлением заметил, что, даже когда она возилась с бигуди, меняя прически, лицо у нее было сурово-мрачным, как у могильщика.

Лана обернулась и посмотрела на Стэна.

– Будет хороший повод, – ответила она с вызовом, – и вы увидите мою улыбку.

С этими словами она открыла дверь и вышла.

Стэн, глядя ей вслед, откинулся на спинку кресла. Бог с ними, с платиновыми волосами, блестящими, как шелк, а вот ее фигура многого стоила. Он почувствовал забытое волнение, представилось, что будет, если обнять ее. Нет, есть еще порох в пороховницах. Не все еще потеряно. Но это не сейчас, не время еще.

Вместо Ланы улыбался теперь Стэн. «Будет хороший повод», сказала она. Он с удовольствием даст ей такой повод, с превеликим удовольствием. Стоит ей только захотеть.

Эмма Спарлинг, дама из высшего общества, была первой клиенткой Ланы в ее парикмахерском салоне в Хайаннисе. Семья Спарлингов жила в Бостоне, но лето они проводили в Хайаннисе, а зиму в Палм-Бич. Благодаря Эмме Лана приобрела свою парикмахерскую здесь.

Муж Эммы, принадлежавший к интеллектуальной элите Новой Англии, стал бизнесменом и разбогател, когда получил в наследство небольшую фабрику домашней утвари. Вложив в нее деньги и собственную смекалку, он превратил ее в процветающее и доходное предприятие, выпускающее столь необходимые тостеры, миксеры, соковыжималки, электрические утюги и консервные ножи. После беседы со Стэном Лана отнесла датские бигуди Франклину Спарлингу, на его фабрику в предместьях города Провиденс.

Франклин был полной противоположностью Стэну Фогелу. Стэн был похож на бульдога и обладал поистине бульдожьей хваткой. С хрипловатым голосом, жестким местным акцентом, пронзительным и настороженным взглядом и грубоватым смуглым лицом с темной аккуратной бородкой, он не был лишен обаяния, силы и мужественности. Одевался он в дорогие костюмы, несмотря на внешнюю неотесанность, питал слабость к шелковым сорочкам и костюмам из мягкой шерстяной ткани. Он мнил себя франтом.

Франклин Спарлинг, наоборот, был похож на породистую борзую, худощав, с аристократической осанкой, типичный англосакс с удлиненным лицом, голубыми, светившимися умом глазами и нежной кожей. Одевался он небрежно под английского сквайра, но ничего провинциального в нем не было, а для Ланы он был первым человеком с университетским образованием, которого она встретила. У него были безукоризненные манеры, не в том смысле, что он умел правильно держать вилку в руках, но он умел с одинаковым уважением и вниманием относиться как к посланнику, так и к привратнику.

Лана и ему повторила все то, что говорила Стэну об электрических бигуди, продемонстрировав их на своих волосах, а затем прямо спросила, смог бы Франклин Спарлинг выпускать их в Америке и соответственно по ее стандартам.

– Возможно, – ответил он. – Но зачем? – Его изысканный гарвардский акцент напомнил Лане Рассела Далена. Так научиться говорить можно лишь за большие деньги, подумала она. Но он, не дав ей ответить, уже испортил все типичным высокомерием янки.

– Кто захочет пользоваться ими и жечь свои волосы?

– Хотите пари? – с вызовом ответила Лана. Она-то знала: какая женщина не пойдет на все, лишь бы быть красивой.

Хлопоты с оформлением авторских прав на электрические бигуди и регистрация марки отнимали почти все время у Ланы, и ей пришлось поручить матери контроль над двумя новыми парикмахерскими. Милдред теперь проводила все свое время в поездках то в Хайаннис, то в Палм-Бич, оставляя подолгу Уилла одного в Уилкоме.

Несмотря на то что ей приходилось много работать, Милдред даже помолодела, когда ее денежные проблемы были частично разрешены. После семи тщетных попыток бросить курить она, наконец, избавилась от этой дурной привычки, и наградой был вновь вернувшийся прекрасный цвет лица, бывший всегда ее гордостью. В свои сорок пять она как будто родилась заново. И все же, к удивлению и досаде Ланы, она не собиралась разводиться с Уиллом.

– Он просит не бросать его, – пыталась она объяснить дочери свою верность Уиллу, которую иногда даже сама не понимала. Что такое верность? Или чувство вины? Неужели они нечто неизбежное? Она не знала. Она лишь чувствовала какую-то власть мужа над собой, он чем-то удерживал ее, и порой ей совсем не хотелось быть свободной. – Он даже собирается лечиться, – сказала она, как бы себе в оправдание.

Чтобы быть поближе к месту своего постоянного пребывания, Лана переселилась в Провиденс.

– Я кажусь себе теннисным мячом – то я здесь, то там, – сказала она, имея в виду контору фирмы «Премьера» в Уэстчестере и фабрику Фрэнка Спарлинга в Провиденсе.

Она одновременно работала с Фрэнком над американской моделью электрических бигуди и подписала контракт со Стэном Фогелом об открытии в его фирме «Премьера» нового отдела оптового сбыта новинки. Единственным служащим этого отдела, разумеется, была она сама. Лана снова согласилась на совсем небольшое жалованье, чтобы иметь право на комиссионные от продажи бигуди. Лана предвидела такую же выгоду в будущем, какую получила в свое время от контракта с Эдом Хилсинджером, когда брала на себя управление «Шкатулкой». Теперь она более чем охотно шла на это, договариваясь со Стэном и поступаясь выгодой сейчас, ради той, что еще будет.

– Это окупится потом, – успокоила она Спарлинга, когда тот высказал сомнения, правильно ли она поступает.

– Что ж, надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – сказал он, немного огорченный тем, что она отвергла его совет проконсультироваться с адвокатом.

Но Лана опасалась, что адвокат может отговорить Стэна и тогда все ее планы рухнут. Кроме того, адвокату надо хорошо заплатить, а Лана, если могла, предпочитала не швыряться деньгами.

– Стэн Фогел – крепкий орешек, – предупредил ее Франклин.

Лана лишь пожала плечами.

– Ничего, я тоже из крепких.

В конце концов, она взяла реванш над Уиллом за отнятые деньги, над Расселом Даленом за обиду и обман и над Томом Морелло, решившим «перехитрить» ее. Она всем доказала, что не лишена ума и настойчивости в достижении цели. Что сможет ей сделать Стэн Фогел?

XII. РУБИНЫ И РОЗЫ

Поначалу фирма «Премьера» продавала электробигуди только парикмахерским салонам. Однако когда клиентки оценили этот доступный способ ухода за волосами, им захотелось иметь бигуди и у себя дома. Спустя год «Премьера» начала продавать их торговым агентам для распространения на более широком рынке. Теперь их можно было найти в любой аптеке и галантерейном магазине. Начиная с 1966 года фирма «Премьера» стала единственным оптовым поставщиком электрических бигуди в Америке.

Разумеется, Лана свое пари с Фрэнком Спарлингом выиграла Вышло так, как она и предсказывала – женщины не боялись, что электрические бигуди сожгут им волосы. Но, в конце концов, американская промышленность начала повсеместный выпуск их аналогов, и «Премьера» утратила свое эксклюзивное право на их продажу. Но тем не менее, как и предвидела Лана, «Премьера» превратилась из провинциальной фирмы в фирму, о которой заговорили все.

Благодаря новинке, привезенной Эдом Хилсинджером из Европы, упорству, прозорливости и интуиции Ланы Бэнтри, провинциальная «Премьера», преобразуясь и расширяя свои возможности, начала свой выход на национальный рынок.

– Мне предлагают за фирму три с половиной миллиона, – сказал Стэн Лане. – Что ты скажешь на это?

– Пошли их подальше, – ответила, не задумываясь, Лана, уже переняв его язык.

Стэн рассмеялся.

– Знаешь, что мне нравится в тебе? Ты мыслишь, как мужчина.

Сам же он все больше видел в ней женщину. Лана еще подростком поняла, что диета и всякие там ограничения в еде, чтобы не растолстеть, это сущие глупости. Все, что Бог ей дал, включая соблазнительно округлые формы ее небольшой фигурки, прекрасно, что бы там ни диктовала мода. Лана не собиралась страдать ни за столом, отказывая себе в еде, ни на примерке перед зеркалом. Она наслаждалась вкусной едой и эксцентричными нарядами, которые для себя заказывала.

Она была миниатюрной, с соблазнительно округлыми формами женщиной, и экстравагантные цвета и фасоны отнюдь не портили ее. Чрезмерно много украшений, рюшей и оборок, густое облако ароматов от излишне щедрого пользования духами – все это странным образом не казалось излишним, когда речь шла о Лане. Она любила шарфы невообразимых расцветок, смелые полосатые майки, большие цыганские серьги в ушах и множество свободно болтающихся серебряных или из слоновой кости браслетов на запястьях. Она смело бросала вызов законам моды, утверждающей, что маленьким полным женщинам следует отдавать предпочтение темным, якобы худящим их цветам. Она любила такие цвета, как огненно-красный, в какой красят пожарные машины, густой розовый, сапфирно-голубой и цвет фуксии. И каждый был ей чертовски к лицу. Она носила высоченные, какие только можно было достать, каблуки и любила широкие пояса, которые, как считают, невыгодно перерезают фигуру и этим портят даже совершенные пропорции. Но это не относилось к Лане. В ее случае все было наоборот.

Она одевалась броско, и поэтому ее небольшого роста никто не замечал. Она относилась к тем женщинам, которые неизменно привлекают взоры мужчин. И Стэн не был исключением. Он заметил, что, несмотря на свои соблазнительные формы и экстравагантную манеру одеваться, она во всем остальном вела себя так, будто секса для нее не существовало.

– Ты могла бы быть чертовски привлекательной женщиной, Лана, если бы немножко расслабилась, – как-то отечески-покровительственным тоном сказал ей Стэн.

– Мне все равно, буду ли я чертовски привлекательной или нет, – отрезала Лана.

После развода с Томом она избегала мужского внимания. Обман и обида, нанесенные отцом, Расселом Даленом, ожесточили ее. Она решила выбросить из головы такие глупости, как привязанность, романы и брак. Любовь и секс принесли разочарование. Решив более не испытывать судьбу в этом, она вся отдалась своему делу.

– Кто сказал, что красота и ум вещи несовместимые, – оставив покровительственный тон, решил польстить ей Стэн. – Такого закона не существует. Особенно в твоем случае.

Лана промолчала и сделала вид, будто не слышала этих слов. Они задели ее чуть-чуть и все же царапнули сердце, одетое в броню.

После этого Лана стала вести себя со Стэном еще более сдержанно и формально. К ее двадцатишестилетию он подарил ей двадцать шесть роз. В букете был подарок – брошь из рубинов и бриллиантов в форме розы, от лучшего ювелира в Провиденсе. Такой подарок Лана получила впервые.

– Какая прелесть. Спасибо! – воскликнула она в восторге и тут же приколола брошь. Ее мало волновало, что днем бриллиантовые украшения свидетельствуют о дурном вкусе. Она любила блеск и яркость украшений всегда, принято это или нет. Однако она не бросилась ему на шею в знак благодарности, как, должно быть, надеялся Стэн. Она, наоборот, даже отступила шаг назад от него, чтобы он не принял ее радость за другие эмоции. – Но я не собираюсь спать с вами, – на всякий случай уточнила она.

– А кто тебя об этом просит?

Она была дерзка, но он подозревал, что Лана уже понимает, что вместе с интересом к бизнесу она пробудила в нем также прежний интерес к жизни. Познакомившись с ней, Стэн начал регулярно бегать трусцой, похудел на двадцать фунтов, покрасил седину и пристрастился к модным свитерам, в которых появлялся везде, кроме официальных встреч и приемов.

Стэн преобразился. Он излучал жизнерадостность, волю к жизни и грубоватый мужской магнетизм. Увлеченность и целеустремленность Ланы, новые успехи, на которые она его вдохновила, превратили его, седого, растолстевшего, пятидесятилетнего, в стройного, заряженного неуемной энергией мужчину, которому можно было дать не более тридцати восьми, ну, от силы, сорок лет.

К тому времени, удачно распорядившись подарком Эда Хилсинджера, Лана получила сто тысяч долларов комиссионных от продажи электробигуди фирмой Стэна Фогела. Это были ее первые большие деньги.

– Неужели ты и сейчас не чувствуешь себя богатой? – спросила ее мать, когда Лана показала ей чек. Милдред гордилась успехами дочери, но, привыкшая к сдержанности, как всегда, стеснялась показывать это.

Лана покачала головой.

– Нет, – призналась она, сама удивляясь тому, как решительно сказала это. – Я чувствую себя менее богатой, чем в тот день, когда пригласила тебя в ресторан после выпускного бала в школе.

Милдред понимающе кивнула, подумав, что тогда Уилл отнял у Ланы не только деньги. Он отнял у нее какую-то часть ее веры в людей. Рассел Дален усугубил эту потерю.

Она могла бы не делать этого, но Лана вручила Эду чек на десять тысяч долларов, его проценты, как она сказала.

– Ты не обязана это делать, Лана, – возражал тронутый и удивленный Эд.

– Нет, должна, – ответила Лана. – Без тебя я бы их не заработала.

Эду пригодятся деньги, подумала она, заплатить за учебу детей в колледже. Хотя у Ланы были недруги, но были и друзья. Таким другом навсегда остался Эд Хилсинджер.

Все полученные прибыли Лана вложила в ценные бумаги казначейства, избрав таким образом самый консервативный способ помещения денег.

– Ты слишком молода, чтобы так консервативно мыслить, – пожурил ее Стэн, которого удивила осторожность Ланы. Сам он обожал рисковать, играл на бирже и любил поучать Лану, рассказывая ей о своих удачных махинациях. Он довольно похихикивал, когда выигрывал, и в отчаянии стонал и плакался, когда его постигала неудача. И дня не проходило, чтобы Стэн и Лана не наведывались на биржу к его брокеру.

– Не знаю, с кем я больше провожу время, с вами или с вашим брокером, – насмешливо сетовала Лапа.

– Смотри внимательно, – сердился Стэн, который не любил шутить, когда речь шла о деньгах. – Может, ты чему-нибудь полезному научишься, что в будущем принесет тебе деньги и удачу.

Слова его оказались пророческими. Но в то время Лана, учась делать ставки на бирже, не думала об этом. Однако она со вниманием относилась ко всем советам Стэна и пристально следила за его действиями. Сама того не замечая, она втягивалась в эту увлекательную игру, с интересом следила за таблицей курса акций, их повышением и понижением, взвинчиванием курса и мошенническими спекулятивными сделками.

Ее парикмахерские в Хайаннисе и Палм-Бич процветали, сбережения и вклады росли, хотя и медленно, но верно. Шестидесятые сменились семидесятыми, все больше открывалось возможностей для участия женщин в бизнесе. Лане хотелось иной жизни и деятельности, чем та, на которую были обречены ее мать и многочисленная армия «розовых воротничков», рядовых служителей индустрии красоты. Ее дерзкая мечта войти в мир Рассела Далена и завоевать его все больше становилась вероятной. А пока она прилежно усваивала уроки Стэна, все больше познавала законы умелого ведения дела в той отрасли экономики, которая призвана обслуживать женщину, но в которой господствует мужчина и результаты этого не всегда бывают удачными.

Прошло три года, как она развелась с Томом Морелло. И вдруг он неожиданно позвонил ей. Эти три года были нерадостными для Тома. Получив после развода парикмахерскую «Шкатулка красоты», он немедленно оставил свое место в фирме «Премьера». Том был уверен, что «Шкатулка» всегда будет приносить хороший доход и он может рассчитывать на безбедное существование. Короткий и неудачный брак лишил его прежней свободы и удовольствий, и он был полон намерений наверстать упущенное. Но он сразу же столкнулся с непредвиденными трудностями. Доходы от «Шкатулки», вместо того чтобы расти, месяц от месяца падали. Он предвидел, что клиенты Ланы последуют за ней, но не ожидал многих других проблем и потерь, которые начали преследовать парикмахерскую буквально с первого дня, как ее покинула Лана.

У Тома все время были осложнения с мастерами. Лучшие из них вскоре не только ушли, но и увели часть клиентуры. Том плохо понимал, почему новые клиенты никак не могут заменить ему потерянных. Но он делал все, чтобы удержать хотя бы этих, – устроил рекламу, даже снизил цены. Но без Ланы салон захирел.

Том винил ее в том, что она распространяет о нем всякие слухи в Провиденсе и отнимает клиентов. Но сетования и жалобы не могли помочь делу, и Том видел, что оно идет все хуже и хуже. Прошел еще год. Том даже не мог оплачивать счета. Вспомнив, как Лана не хотела расставаться со «Шкатулкой», он позвонил ей и сказал, что может продать ей парикмахерскую.

– За хорошую цену, разумеется, – предупредил он, зная, с кем имеет дело.

Лана приехала в Уорчестер, посмотрела бухгалтерские книги и счета, осмотрела салон. Том поручил Розе вести все дела, и вскоре «Шкатулка красоты» приобрела свой первоначальный вид, в каком ее Лана увидела, когда впервые вошла в нее несколько лет назад. Из шести мастеров в дни ее процветания осталось три, маникюрша приходила только по субботам, и то на полдня. Помещение нуждалось в ремонте, замене оборудования и освещения. Том запросил восемьдесят тысяч долларов. Это, по его мнению, была божеская цена.

– Пятьдесят, – коротко сказала Лана.

Они впервые после развода сидели, глядя друг на друга, в ресторане и обсуждали дела. Том заказал напитки и широким жестом преподнес Лане розу на длинном стебле.

– В память о прошлом, – сказал он с многозначительной улыбкой.

Лана приняла розу, поблагодарила, а про себя подумала, что все это очень мило и грустно, но совсем ни к чему, ведь у них деловое свидание.

Вид Тома потряс Лану. Он всегда казался ей хорошо и со вкусом одетым, а теперь ее покоробила показная безвкусица и дешевая претензия его одежды. Он похудел, но отрастил брюшко. Когда-то отличавшийся хорошим цветом лица, он выглядел бледным, лицо обрюзгло. Лане вспомнился красивый, молодой, с бесшабашным цыганским задором юноша, которого она знала. Что произошло с ним? Он казался усталым и растерянным, и Лана подумала: неужели он по-прежнему может нравиться женщинам? Едва ли, решила она, глядя на своего бывшего мужа. Она не могла представить, что между ними была когда-то страсть, любовь и даже ненависть.

– Пятьдесят? Ты шутишь! – возмутился Том ее предложению. Он не верил своим ушам. Она обставила его при разводе и теперь тоже хочет провести.

– Нет, не шучу, – спокойно ответила Лана. – Помещение в запущенном состоянии, нужен ремонт. Все хорошие мастера ушли, а с ними и клиенты. Доходы низкие. Пятьдесят тысяч – это все, что можно за нее дать.

Том заказал по второй порции напитков и, когда их принесли, отпил из бокала, взяв его прямо с подноса официанта. Лана заметила его красные тусклые глаза и дрожащие руки.

– Семьдесят пять? – сказал он, глядя на нее с надеждой и хлопая ресницами.

Лана покачала головой.

– Пятьдесят, – повторила она.

– Нет! – взорвался Том. – Я хотел оказать тебе услугу. Я найду другого покупателя.

– Прекрасно, – вежливо ответила Лана. – Желаю успеха.

Что окончательно убило Тома – это искренность ее тона, она действительно от души пожелала ему успеха.

В конце концов, им пришлось договориться. Лана купила парикмахерскую за сорок тысяч долларов после того, как в ней случился пожар. Начался он под утро в четыре часа. Когда приехали пожарные, спасать было уже нечего.

Том потом утверждал, что это был поджог, и винил в этом наемников Стэна. И хотя причина пожара была сразу же установлена пожарными – замыкание в одном из сушильных аппаратов, – поползли слухи, что с Ланой Бэнтри и Стэном Фогелом лучше не иметь дела.

– Почему ты больше не носишь мою брошь? – спросил Стэн в тот день, когда Лана подписала все документы и чек на куплю «Шкатулки», которая снова становилась ее собственностью.

– Она слишком дорогая, – ответила Лана неуверенно, а затем, вспомнив о слухах, которые о них ходят, добавила: – А потом, мне не хочется, чтобы меня считали вашей содержанкой.

– Тебе не об этом следует беспокоиться, – сказал он загадочно и мрачно.

– А о чем же?

– Ты думаешь, пожар был случайностью? – Он намеренно подчеркнуто произнес эти слова, словно не верил в ее недогадливость.<