Перемена (СИ) [Лейла Элораби Салем] (fb2) читать онлайн

Лейла Элораби Салем Перемена

I ГЛАВА

Поезд быстро мчался меж пологих холмов, поросших редкой, увядающей на солнце травой. Позади остались шумные улицы Вены и Дрездена — эти широкие проспекты и площади, эти узкие, петляющие бесконечными туннелями старинные переходы, и если забыть, в каком ныне веке живешь, то можно ненароком представить себе, что вдруг очутился в Средневековье: столь невероятное сочетание современности и традиций старины! Чуть облокотившись тонкой рукой в элегантной перчатке, искоса посматривая то в окно, то на спящего напротив супруга, Елизавета Андреевна вздыхала, предвкушая лицезреть новые места, вспоминая оставшиеся за спиной недели, прожитые в благородном краю северной Европы.

Елизавета Андреевна Вишевская, урождённая Калугина, была молодая, весьма привлекательная, цветущая тёплой красотой женщина лет двадцати восьми. Дочь отставного полковника и столбовой дворянки, благородная, чуткая в своём воспитании, образованная и начитанная, она являлась гордостью родителей, некогда живущих в большом поместье за пределами Санкт-Петербурга и ведущих открытый светский образ жизни. С самого рождения Елизавету окружала пышная роскошь светских приёмов, когда со всех уголков столицы съезжались благородные, полные горделивого достоинства высокопочтенные дамы и господа; в широком зале в канделябрах горели свечи, в воздухе витал аромат духов и тяжёлые запахи душистых цветов, играла музыка, отовсюду слушались смех, разговоры, мужские голоса, спорящие о чём-то, тонули в водовороте стука каблуков пар, кружащих в вальсе.

Маленькой Лизе в силу возраста было воспрещено появляться на балу, но от этого задор её детского существа ещё более усиливался, когда, пробравшись тайком к заветной двери, украдкой прячась за широким рядом высоких колонн, она наблюдала за движущимися силуэтами гостей и каждая из дам, будь та молода или стара, казалась ей необыкновенно, сказочно прекрасной в широких атласных ли, шёлковых платьях, инструктированных рюшами, воланами, пышными лентами и драгоценными камнями. Уже тогда в маленькой головке девочки зародилась томительная радостная мечта — по достижении нужного возраста покорить весь пышный свет: сначала в столице, потом в Империи и затем в мире. Мать её, Мария Николаевна, была иного склада характера: уравновешенная, стремящаяся к простому семейному очагу и разделяющая увлечения супруга лишь по чувству долга, ибо покорность пред более сильным и более величественным текли у неё в крови.

Андрей Васильевич Калугин, человек жёстких правил и устоев, женился на Марии, только пленившись её дивной красотой; тогда, у алтаря, ему было двадцать шесть лет, а ей всего пятнадцать. Робкая, несколько неуклюжая, Мария Николаевна с христианским смирением приняла на себя все тяготы да заботы о семейном гнезде. Первые дни замужества казались ей настоящим адом: как нежный цветок, вырванный из благодатной почвы вместе с корнем порывом ветра, так и она очутилась на ложе незнакомого, далёкого от неё человека, чей армейский характер проявился на следующий день после венчания. Мария Николаевна тихо плакала, когда никто не мог видеть её слёз, а супруг, преисполненный гордости, что взял в жёны одну из самых первых красавиц, большую часть времени пропадал на службе, после, заезжая домой лишь отужинать, вновь покидал молодую супругу и отправлялся с друзьями-приятелями в игорные дома.

Постепенно Мария смирилась с недостатками Андрея Васильевича, зато в истинной христианской добродетели отмечала все его достоинства. Калугин, человек внутренней благородной почтенности, по достоинству оценил истинное признание жены, её молитвами смог побороть собственный буйный нрав, став если не лучшим, но примерным семьянином семейства. Через год после свадьбы Мария Николаевна разрешилась от бремени мальчиком. Роды оказались тяжёлыми и жизнь её была в опасности. Доктор смог помочь несчастной, но предупредил новоявленного отца, что супруге необходим покой, а лучше для неё, добавил врач, отправиться отдохнуть — куда-нибудь, подальше от шумного, многолюдного города, в тихое чистое место.

Сын родился крупным, здоровым младенцем, оглашающий усадьбу ночными богатырскими криками. Мария Николаевна была счастлива за долгожданного наследника, но она всё ещё пребывала в постели и была так слаба, что не могла даже спускаться по лестнице. Через два месяца после родов, предоставив младенца на попечении кормилицы и родственников, чета Калугиных отправилась на Кавказ, славившегося своими живительными минеральными источниками. Там, посреди высоких гор и тёмных скал, где гулял привольный ветер и где так вольно дышалось, Мария Николаевна расцвела, похорошела и стала даже краше, чем была до свадьбы, только сия красота явилась не юной девицей, но молодой женщины и Андрей Васильевич, любуясь супругой и гордясь ею перед остальными, по-новому взглянул на неё и через три месяца супруги воротились обратно в Санкт-Петербург счастливые, отдохнувшие, словно заново родившиеся, что только укрепило их брак.

Минуло три года. Мария Николаевна подарила мужу дочь Ольгу, а через полтора года на свет появилась вторая дочь Елена. Матери семейства стало много тяжелее: одни роды за другими подточили её и без того слабое здоровье, а Андрей Васильевич, отдавая предпочтение сыну, не столь пёкся о судьбах маленьких дочерей. В два года сильно захворала Ольга, за ней слегла Елена. Девочки, и без того тихие, спокойные, теперь совсем превратились в бледные тени, а несчастная мать, просиживая у их кроваток денно и нощно, с горькой тоской наблюдала, как жизнь постепенно уходит из их маленьких, худеньких тел.

Перед величием смерти Андрей Викторович позволил себе пустить робкую слезу и, может статься, усмирял из последних сил громкое отчаяние у края могилы дочерей, дабы не показать перед собравшимися, а — главное — перед убитой горем женой свою тайную слабость.

Несколько месяцев Мария Дмитриевна жила как во сне: не спала ночами, отказывалась от еды, часами могла без всякого смысла бродить по большому дому по раскрытым анфиладам, а устав, заходила в тихую, пустую комнату почивших дочерей и долго там сидела, оплакивая эту страшную потерю. Её ставшее безумие прекратилось тогда только, как она узнала, что вновь ждёт ребёнка. Душа её воспарилась до небес, пережитое горе осталось где-то на дне, спрятанное-захороненное под землёй. Теперь мысли Марии Калугиной сосредоточились только на ожидании дитя, что должно вот-вот появиться на свет.

Елизавета родилась тёплым июльским днём. И что за чудесная малышка оказалась в обессиленных руках матери: небольшая, крепенькая, со здоровым румянцем, она крепко сжимала свои крохотные кулачки и казалось, что в этих ладошках держится целый мир. Наученная горьким опытом со старшими дочерьми, Мария Николаевна старалась окружить новорождённую всем самым лучшим, в ночных молитвах испрашивая Господа сохранить жизнь дочери во благо и на счастье семьи. На свои собственные средства, доставшиеся ей в качестве приданного, Калугина купила дачу неподалёку от Санкт-Петербурга. Это был уютный двухэтажный деревянный дом, впрочем, весьма просторный и красивый, расположенный в лесу, близ большой дороги, где в нескольких верстах были поместья мелких дворян да небольшая, построенная в прошлом столетии, часовня. До первых холодов Мария Николаевна проживала на даче с детьми и парой слуг, не обременяя последних чересчур многочисленными просьбами, чему те были ей весьма признательны.

В конце октября Мария Николаевна и дети воротились домой. К недоумению её, Андрей Васильевич встретил родных довольно прохладно, не выразив ни чувства радости, ничего, только проговорил сквозь усы, глядя куда-то поверх головы супруги:

— Вы рано вернулись, моя дорогая, обычно люди остаются на дачах до первого снега.

— В лесу теперь значительно холоднее, нежели в городе, и я опасаюсь за детей, ибо не хочу, чтобы они простудились и заболели, — как всегда, чуть покорным тоном произнесла Мария Николаевна, едва сдерживая выступившие на глаза слёзы.

— Коль так, то добро пожаловать домой. Я сию же минуту велю подавать ужин.

Госпожа Калугина и на сей раз проглотила обиду, причинённую ей супругом без всякого на то основания. Лишь потом, спустя две недели, она узнала от давнишней знакомой — княгини Задоевской, что всё то время её отсутствия на даче Андрей Васильевич не терял зря дни, а просто-напросто нашёл для себя отдушину в лице семнадцатилетней красавицы — дочери офицера невысокого ранга, а то, что сия легкокрылая прелестница являлась наследницей небогатой незнакомой свету семьи, было ему лишь на руку: по крайней мере, рассуждал Калугин, в обществе не будет сплетен, а его репутация не испортится.

Эта новость стала ударом для Марии Николаевны. И до того тихая, робкая, покорная, она совсем ушла в себя, чаще оставалась дома, отказывалась от встреч и приёмов. Единственным утешением для её разбитого сердца оставались дети, и именно в них черпала она силы, что не позволили ей окончательно сойти с ума. С супругом она общалась как прежде, но, затаив на него обиду за столь гнусное предательство, решила покинуть его, уехав насовсем в отдалённое поместье своей тётки — старой девы, ведущей тихий, затворнический образ жизни, при том оставаясь беспечной, юной девицей в душе. Но планы по отъезду не осуществились: в декабре скоропостижно скончалась её старушка-мать и разрыв с мужем пришлось отложить, запрятав обиду в долгий ящик.

Андрей Васильевич, ко всему прочему, не был лишён истинного благородства: в трудную пору она всё же протянул Марии Николаевне руку помощи, а с этим жестом — не смотря на прежние пережитые невзгоды, их любовь и привязанность возродились и они, недавно далёкие друг от друга, исправив ранние ошибки, объединились, семья их зажила как прежде, даже ещё лучше, и мир в доме Корнильевых увенчал их своей тёплой пеленой.

Через два с половиной года госпожа Калугина вновь подарила супругу ребёнка — девочку, что не в пример Лизе, родилась хворой и слабой и, не прожив полгода, скончалась. Несчастная мать слегла от горя, силы её истощились от прожитых слёз, целую неделю она прибывала между жизнью и смертью, и только благодаря неизменному доктору, что пустил ей кровь, женщина осталась жива. К ней в опочивальню заглянул Андрей Васильевич, нерадостным, строгим было его тёмное лицо. Как судья, провозглашающий приговор преступнику, так и он с высоты своей гордыни произнёс у изголовья жены:

— Что же вы, радость моя, Мария Николаевна, вот уж который раз дарите мне девчонок, да ещё и хворых? Неужто так будет продолжаться многие годы? Горько осознавать, но я вами крайне разочарован.

Больная только смогла, что издать тяжкий, горестный вздох. Как спасение она протянула исхудалую, ослабленную руку мужу, коснулась его крепкой кисти и сквозь слёзы, что текли по её бледным щекам, прошептала:

— Прошу вас, не корите меня в моём горе. Я умираю, сжальтесь надо мной.

Сия просьба, исходившая из глубин её исстрадавшейся души, на миг тронула его, мышцы на его лице как-то странно дёрнулись и внутри Андрей Васильевич почувствовал некую жалость к жене, однако, не подав вида собственных чувств, поцеловал её руку, пожелав здоровья, и вышел, оставив измученную женщину в одиночестве.

Так прошёл ещё год — самый трудный в их совместной жизни. Калугин почти не появлялся дома, с головой погрузившись в дела государственные, а в свободные дни посещая светские приёмы и игорные дома, оставляя в проигрыше значительные суммы денег. Мария Николаевна хранила молчание, полностью растворившись в детях и домашних хлопотах, однако, её задевало поведение мужа, к тому же не лишним стоит отметить её молодой возраст и благородную, спокойную красоту. Лишь единожды, когда они остались наедине, отозвав всех слуг и детей, госпожа Калугина попыталась было образумить супруга, призвав на помощь всю свою женственность, всю мягкость и тактичность, коими была наделена сполна. Она надеялась, что Андрей Васильевич раскается — или хотя бы пожалеет о прошлых прегрешениях, с любовью супружеской повернётся лицом к жене, но вместо того услышала его ответ, сказанный в тоне, когда человек едва сдерживается от крика:

— Радость моя, я долго терпел ту ледяную стену, что была воздвигнута вами собственноручно, в противном случае я не сбегал бы из собственного дома, дабы найти утешение в кругу чужих людей.

— Данными словами вы унижаете меня, сударь.

— Отнюдь, Мария Николаевна. Но если вам так хочется знать правду, то вот она, только не обессудьте. Предположим, я женился на вас, ибо был без памяти влюблён, очарован вашей красотой, я желал иметь при себе гордую красавицу. Но что получил взамен? Вы так и не смогли разжечь тот огонь, что сводит с ума; я раздражаюсь внутри при вашей столь робкой покорностью, вашей чересчур — я повторяю — чересчур благородной добротой, да вы и сами это понимаете как умная, образованная женщина.

— Значит, вам не нужно моё смирение, что столько раз спасало нашу семью от разрыва? Вам не нужна та жертвенность, что принесла я на алтарь этого дома, рискуя собственной жизнью? А дети? Наши с вами дети: они хоть что-то значат для вас? — Мария Николаевна опустилась на стул, тело её сотрясли рыдания, ей вдруг стало жалко саму себя — из-за того нерадостного положения, в котором оказалась по своей же вине.

Андрей Васильевич, устало вздохнув, подошёл к жене, обнял за плечи. Она перестала плакать, вся задрожала, точно готовясь к удару, но удара не последовало — вместо него над её ухом прозвучал спокойный голос мужа:

— Ну-ну, не плачьте, моя дорогая. Я и сам погорячился в высказываниях, но даже я крепко дорожу вами.

— Вы остаётесь со мной из жалости только. Ах, как это унизительно для меня.

— Вы неправы совершенно. Я люблю вас и желаю видеть вас счастливой, — он сел напротив неё, поднёс к губам её холодные руки, — вы так бледны в последнее время, я опасаюсь за ваше здоровье. Давайте вместе выходить на прогулку — как раньше, а я всегда останусь подле вас.

Мария Николаевна приняла предложение супруга, её искренне тронула его просьба и слова мягких фраз, что слышала из его уст впервые. После данного разговора свет стал чаще и чаще видеть их вместе, и Калугина, выдавливая из себя радостную улыбку, блистала в обществе своей красотой, однако, чувствуя себя там не в своей тарелке. Не прошло и года, как она разрешилась от бремени шестым ребёнком — мальчиком, о котором долгие годы мечтал Андрей Васильевич. Роды на сей раз прошли легко и быстро, младенец родился здоровым и крепким, а жизни матери более ничего не угрожало. Только несколько позже, отлёживаясь в постели, Мария Николаевна поделилась с супругом теми страхами, тревогами, что с давних пор беспокоили её.

— Прошу вас, Андрей Васильевич, позвольте мне не иметь более детей, ибо если с новорожденным что случится, я не вынесу потри. У меня не осталось сил хоронить наших детей.

— Ваше желание свято для меня, моя дорогая. Я не стану заставлять либо бранить вас, потому как вижу вашу добрую душу, что крайне ценно для меня.

Калугин сдержал обещание и в их семье вновь воцарился мир. Сыновей своих он обожал, в дочери души не чаял, с искренним восхищением отмечая каждый раз, как быстро они растут.

Елизавета — или как было принято называть её в семье Лиззи — подрастала своенравной девочкой, с бойким, не в пример матери, характером, от которой она унаследовала красоту и грацию, зато от отца взяла весь его пылкий нрав, хитрый склад ума и необузданность, смиряемую лишь под строгим оком учителей, обучающих её языкам, словесности, танцам, музыке, живописи и математики. Лиззи схватывала всё налету, оказавшись способной к любому предмету, но не смотря на столь незаурядный ум, также легко теряла интерес ко всему, что поначалу казалось ей важным и интересным. Несколько ленивая, капризная, она сводила преподавателей и нянюшек с ума, отказывалась выполнять домашние задания, заменяя учёбу резвой прогулке по большому саду, где она часто пряталась за кустарниками сирени и потом наблюдала из своего укрытия, как добрая нянюшка ходит-ищет её, а сама строптивица тем временем тихо смеялась над старушкой.

Помимо этого Лиззи отличалась от братьев необузданным характером, который в особенности показал себя, когда их родная тётя привезла из Австрии сладости, а поздно вечером, отправившись почивать, Лиззи незаметно — минуя сонную нянюшку, прокралась в спальню младшего брата и съела все его сладости. Наутро взрослые узнали о пропаже, мальчик громко плакал и никто и ничто не могло его успокоить. Зато Лиззи, бесстрашно поглядывая на всех из подлобья, спокойно призналась в содеянном. Мария Николаевна, обнимая-прижимая сына, только и проговорила:

— Как ты могла так поступить, доченька? И разве не стыдно тебе?

— Нет, не стыдно, — чуть озлобленно ответила девочка.

— Ты украла у брата подарок! Зачем так сделала? — строго спросил Андрей Васильевич — единственный, кого Лиззи боялась и слушалась, но даже его поразил ответ дочери:

— Потому как мне захотелось больше сладостей.

Отец не стал журить или наказывать дочь, ему по нраву пришлось её бесстрашие перед лицом судей, ибо в том видел он самого себя, в душе не без гордости отмечая схожесть их характеров во всём. Ещё немало хлопот пришлось пережить Калугиным с Лиззи — до её двенадцатилетия.

Подрастая и расцветая, Елизавета остепенилась; не похожая на прежнюю озорную себя, девочка превратилась в прекрасную девушку — несколько холодную, горделивую и рассудительную не по годам. Она не была кокеткой или жеманницей, в душе презирала женщин, старающихся выглядеть лучше в глазах окружающих, дабы понравиться мужчинам, ибо понимала, что истинную, настоящую — неподдельную красоту ничем не затмишь и не скроешь.

Когда Елизавете исполнилось пятнадцать лет, родители стали выводить её в свет, беря с собой везде — будь то балы, приёмы или театры. Русоволосая, белокожая, стройная как берёзка, окутанная ворохом пышных кружев, оборок и рюш, сия юная девица часто обращала на себя взоры достопочтенных господ, примечала их взгляды, полные восхищения, но, действуя согласно советам матушки, делала вид, будто не замечает никого вокруг.

II ГЛАВА

На даче семьи Калугиных было многолюдно и шумно: отмечали долгожданные именины Елизаветы — ныне ей исполнялось шестнадцать лет — прекрасная пора начала жизненного пути, тот возраст, когда девица становилась невестой и более не являлась ребёнком. Праздник справлялся два дня, а на третий, отпустив запоздалых гостей, немного уставшая, но на редкость счастливая Мария Николаевна села поближе к камину, призадумалась: несколько лет назад они опустили старшего сына в свободное плаванье — сейчас он уже служит в канцелярии и как поговаривают, имеет все шансы подняться по служебной лестнице. А вот теперь подросла Лиззи — единственная дочь, их отрада и любимица, а им, родителям, придётся позаботиться о её дальнейшей судьбе: засватать за хорошим человеком, весьма уважаемым и богатым, отдать приданное, что станет главным залогом и поддержкой на будущее. Мария Николаевна глубоко, тяжело вздохнула, глядя на танцующие, пляшущие искры пламени: как быстро летит-проносится время, вот также пролетит и вся жизнь.

На втором этаже в своей небольшой, но уютной, тёплой опочивальне сидела Елизавета. Далёкая от переживаний матери, уставшая, но необъятно счастливая, она сидела у окна, слушала, как пос теклу крупными каплями моросил дождь, окутывая сад сероватой пеленой. Так как дача располагалась в лесу, то вокруг дома в разнообразии росли-возвышались сосны, рядом с ними неприметно примостились рябина, яблони, липы, чуть поодаль — в самом углу, распустились кусты черёмухи, сирени, жасмина и жимолости. Когда-то давно, ещё в раннем детстве, Елизавета боялась оставаться на даче: тогда ей казалось, что за каждой сосной притаилось нечто страшное-опасное из детских сказок, которые она слышала от нянюшки. Узнав об этом, Андрей Васильевич под страхом смерти воспретил няне пугать девочку, а женщина с тех пор рассказывала своей воспитаннице лишь светлые истории о прекрасных царевнах и храбрых юношей: вот тогда и зародилась в сердце девочки тщеславное желание самой стать царевной и выйти замуж за прекрасного принца; годы шли, а желание становилось лишь настойчивее, ярче, живее.

Хлопнули ворота, с улицы раздались шаги, следом за ними знакомый мужской голос. Очнувшись ото сна, отпрянув от окна, Лиззи выбежала из комнаты и стремглав бросилась вниз по лестнице со словами:

— Маман, маман! Папан приехал.

Мария Николаевна медленной, усталой походкой прошла к дверям, недоверчиво дёрнув плечом, ответила дочери:

— Милая моя, довожу до вашего сведения, что отныне вы не дитя более и посему постарайтесь впредь вести себя сдержаннее.

Девушка в обиде поморщилась, но сегодня она чувствовала себя слишком счастливой, чтобы спорить с матерью, к тому же, знала она, отец никогда просто так не наведывается на дачу, а если уж приехал — то жди чего-то важного. И действительно, Андрей Васильевич приехал к жене и детям в приподнятом настроении, что бывало довольно редко. Мария Николаевна тёплыми объятиями приветствовала мужа, приглашала за стол, когда служанка накрыла ужин. Для Калугина специально приготовили большой кусок отбивного мяса — прожаренная говядина шипела, обдавая жаром, а капли сока падали на глубокую белую тарелку. Ужин длился чуть более часа: за то время Андрей Васильевич доложил, обращаясь более к дочери, нежели супруге, что, дескать, Елизавета вступила во взрослую пору, когда следовало бы выходить в свет, показаться людям и самой взглянуть на мир.

— Не следует дольше прятать такую красоту в этом Богом забытом месте, — закончил Калугин, поправляя галантно небольшие чёрные усики, — сегодня я получил три билета в театр на оперу "Отелло и Дездемона", более того, я приглашу портного, что пошьёт нашей дочери подобающий наряд — на Лиззи мне не жалко никаких денег.

Мария Николаевна молча выслушала супруга, сама радуясь, что сможет вновь с головой окунуться в напыщенный тщеславный мир, по которому так долго скучала, но теперь в её руках имеется новый несравненный козырь — юная красавица дочь, а там не за горами пышная свадьба и завидный по положению и родовитости зять.

Сказано-сделано. Через три недели Калугины приехали в оперный театр, что в Санкт-Петербурге. На город опустились сумерки, а окна домов и мостовые загорелись от сотен свечей и фонарей. Экипажи постепенно заводнили пространство на площади у дверей театра, из них выходили степенные надушенных господа с важным видом и благородные дамы в роскошных нарядах, и только одинокий нищий юродивый в жалком рубище, склонив голову на бок, жалобно напевал псалмы, в его протянутую ладонь бросали монеты, поданные щедрой рукой.

Калугины разместились в ложе — как раз напротив сцены, откуда весь зал был виден как на ладони. Андрей Васильевич уселся в центре, по правую руку от него нашла место Мария Николаевна, по левую — дочь Елизавета, необычайно красивая с высоко подобранными локонами, что тонкими прядями ниспадали по изящной шейке. Сама девушка нарядилась в розовое платье с пышным кринолином, драпированным лентами и оборками, подчёркивающими её и без того тонкую талию; белые плечи и кисти её утопали в пышных белых рюшах тонкой работы, что делали Лиззи более воздушной, более нежной, но не затмевающие сию юную прелесть румяных щёк.

Когда главный артист исполнял трагическую песню, сильный оперный голос его взвился, пронёсся по залу, разразился потоком невидимого света так, что аж дух захватило. Елизавета невольно вздрогнула всем телом, тяжело задышала и, вся во власти переполнивших её грудь чувств, поднесла муслиновый платок к глазам. Её отец глянул на дочь, подумал про себя: "Какая же Лиззи ещё дитя", но в тот же миг присмотрелся, заметил, что из соседнего ложа на них пристально смотрит некий незнакомец в дорогом заграничном костюме, в надетых на нос круглых очках, с весьма приятным, располагающим к себе лицом. Незнакомцу на вид было лет двадцать пять-двадцать семь — не больше; молодой, с умным выражением лица, он сидел в компании солидного, в летах господина и по тому, как тот общался с ним, можно догадаться, что то были отец и сын. Андрей Васильевич нарочно отвернулся, будто его сие никак не привлекло, однако, выждав какое-то время, вновь ненароком взглянул на соседнее ложе и убедился в собственных мыслях — молодой человек по-прежнему озирался на Елизавету, он не спускал с неё глаз, а всё, что творилось на сцене, мало его интересовало.

После спектакля зрители стали расходиться по домам. Калугин сквозь толпу фраков и открытых плеч провёл взглядом по отцу и сыну, приметил, к какому экипажу они подошли, после чего с лёгким чувством выполненного долга отправился домой.

Ныне стоит познакомить нашего читателя с сим загадочным незнакомцем. Молодой человек, коему пару месяцев назад исполнилось двадцать шесть лет, был Михаил Григорьевич Вишевский, сын Григория Ивановича Вишевского, столбового дворянина из богатого старинного рода. Сам Михаил Григорьевич недавно воротился из Франции, где занимал весьма почётную должность при русском посольстве. Столь высокий чин с таком молодом возрасте объяснялся просто: с раннего детства Михаил грезил о дальних странах, мечтал объездить весь мир и выучить все языки, существующие на свете. Любимыми уроками у мальчика были география и языки, а после университета его отец, будучи в хороших отношениях с князьями Голицынами и Потёмкиными, использовал свои связи и деньги для протекции сына, коего без всяких лишних слов взяли в посольство, минуя низшие ступени. Для Михаила наступила светлая полоса — сбылась его долгожданная, великая мечта: он посещал разные места, общался со многими народами, видел и покрытые вечным снегом вершины Альп, и горячие пески Востока, он сидел за одним столом как с баронами, так и визирями, но всякий раз, отправляясь в дальнюю дорогу, он молился в душе Богородице, чтобы вернуться домой — в любимую Россию целым и невредимым.

Если говорить о внешности, то Михаила Григорьевича нельзя было назвать красавцем, скорее он имел лицо открытое, приятное, со взглядом несколько задумчивых, кротких глаз за круглыми очками. Волосы его были русые, с едва заметной светлой рыжиной, нос прямой, тонкий, губы средние, с красивым чётким рисунком. Ростом был чуть выше среднего, но не настолько, чтобы выделяться из толпы, телосложением стройный, но не худощавый. Не смотря на знатное происхождение, богатство, положение в обществе, Вишевский-младший не обладал ни высокомерием, ни тщеславием и уж тем более не являлся меркантильным. За спиной молодые люди из дворянских семей завидовали и в то же время не понимали, отчего Михаил сторонится света, почему бежит от светской суеты, не посещает балов, избегая общества прелестных дам, милых кокеток и юных белокожих скромниц. Напротив, Михаил не видел смысла в праздной жизни, из года в год углублялся он в бумаги и документы, с головой уходил в решение государственных вопросов, не замечая, как стремительно проносится время. А родители его, поначалу так гордясь сыном, забили тревогу, когда на их глазах дети друзей и знакомых женились, заводили семьи, а их Мишенька — как ласково называла его мать, коротал дни в одиночестве, зарывшись в журналы, книги, словари. Тогда-то было решено вывести учёного сына в свет, дабы он себя показал и на людей посмотрел. В назначенный день Григорий Иванович вошёл в рабочий кабинет Михаила, уселся в кресло, закурив сигарету, сказал с хитрым прищуром:

— Завтра, сын мой, оставьте вечером все дела свои, ибо взял я два билета в театр на оперу "Отелло и Дездемона". Хватит сидеть вечность взаперти, а все нужды решать — так жизни не хватит.

— Но, папан, мне следует подготовить перевод для… — начал было Михаил, но тут же осёкся, робко потупил взор.

— Переводом вы займётесь позже, ведь не дело прожить в одиночестве, а нам с вашей матушкой хочется уж понянчить внуков.

На сие слова Михаил ничего не ответил: слово родительское было для него законом и ослушаться отца не мог, ибо остался единственным из всех детей, когда остальные его братья и сёстры умерли во младенчестве.

С тяжёлым сердцем отправился Михаил Григорьевич в театр, шум толпы, благородная суета не влекли его, раздражали, злили, он уже смирился с мыслью, что ничего хорошего из отцовской затеи не выйдет, и кто же знал, что этот визит в театр изменит его жизнь навсегда.

III ГЛАВА

Знакомство двух родовитых семей прошло быстро: Калугин был узнаваем в столичном обществе, Вишевский имел хорошие связи во всех кругах высшего света и вскоре. после продолжительной завязки, произошла развязка — свадьбу молодых запланировали на апрель следующего года, к этому времени Елизавета и Михаил должны будут узнать друг друга получше, привыкнуть к следующему этапу жизни. К тому же Михаилу Григорьевичу необходимо до конца года уладить дела в посольстве, подготовить документы, отнести перевод и лишь после всего, как будут улажены дела служебные, подумать о семейном гнезде.

Весть о предстоящей свадьбе облетела стремительной птицей дворы и салоны столичной аристократии; многие юноши отныне тайно, в душе завидовали Михаилу, что ему — тихому и скромному досталась девица редкостной красоты, острого ума и богатства: Мария Николаевна самолично решила подарить дочери дачу вместе с прилегающими землями в качестве приданного, Андрей Васильевич поначалу было отказался от столь скоро решения, но, поразмыслив немного, махнул рукой, предоставив супруге право выбора.

До назначенного дня венчания молодые — под пристальным оком родителей проводили завтраки и ужины вместе. Впервые они познакомились в родовом поместье Калугиных. Тогда чета Вишевских вместе с сыном приехали в гости: дело было в последних числах августа. Незадолго до прибытия гостей под чутким руководством Марии Николаевны был накрыт стол, слуги с подносами, тарелками, чашками снова туда-сюда; начищенная до леска утварь чётко выделялась на фоне белоснежной скатерти и её поверхность переливалась в лучах полуденного солнца.

Нарядная, утопающая в оборках и рюшах Лиззи сидела в своей опочивальне, в нетерпении поджидая Вишевских. Служанка уже уложила её большую косу в причёску, а старая няня всё напутствовала перед знакомством с женихом.

— Говорить с будущими родственниками следует тихим голосом, прямо в глаза не смотреть, чтобы не подумали, будто вы какая строптивица, а, напротив, взор потуплен вниз, лишь скромная улыбка должна стать главным украшением.

Лиззи в конце, устав от поучительного тона своей кормилицы, отмахнулась от неё как от назойливой мухи, бросила в ответ:

— Прекрати, нянюшка, я и без тебя всё знаю.

— Но, милая моя, Елизавета Андреевна, нужно прислушаться к голосу старших, дабы не оказаться вдруг в неприятной ситуации.

— Без твоих поучений я знаю правила поведения, а также то, что я лучше всех. А теперь оставь меня, я желаю побыть одна.

Няня послушно направилась к двери, лишь однажды обернулась назад на сидящую у окна свою воспитанницу, подумала про себя: "Бедный жених. И за что ему такое?"

Гостей встречали все члены семьи Калугиных. И Елизавета Андреевна в пышном нежно-голубом платье, оттеняющим её и без того прелестную красоту, выглядела ещё наряднее, живее, нежнее, чем в театре, окутанной полумраком полуночного действия. Мать Михаила — Елена Степановна Вишевская, урождённая Романецкая, пришла в восторг от красоты будущей невестки; за столом она расточала похвалу хозяевам этой удивительно прекрасной усадьбы, делала раз за разом комплименты Марии Николаевны за вкусный, сытный обед, столько раз упоминая, что ей и самой хотелось бы стать такой рачительной, заботливой хозяйкой, но увы, шаткое здоровье не позволяло ей изо дня в день приглядывать за домом.

— Подумайте только, душенька Мария Николаевна! — сказала Елена Степановна, когда обед подошёл к концу и все отправились на террасу пить кофе. — Меня часто мучают мигрени, отнимая остаток сил, всю былую молодость и красоту. А ведь мы с вами почти ровесницы, да только смотрюсь я на вашем фоне обыкновенной старухой, а как хочется мне иной раз скинуть с плеч бремя недомогания, обратиться вновь маленькой девочкой, что вот так просто — с ребяческим задором побегать по траве в саду, залезть на дерево ради одного-единственного яблока и просто жить, радуясь новому дню. Но, к глубокому сожалению, здоровье моё — беда моя, и сколько я проживу, того ведает лишь Бог.

— Не говорите так, Елена Степановна, вы прекрасная дама и долгая жизнь у вас впереди, — ответила Мария Николаевна, чувствуя, как та напрашивается на комплимент и потому желая подыграть.

— Спасибо вам за тёплые слова, и молюсь я, чтобы хотя бы Мишеньку нашего женить, внуков понянчить, ибо большую часть своей жизни я одна, всегда одна, даже душу излить некому. Вот, Мария Николаевна, взгляните, — она кивнула в сторону сидящих неподалёку друг напротив друга Елизавету и Михаила, с голосом умиления добавила, — какая славная пара! Какие красивые наши дети! Я никогда не была так счастлива, как сегодня.

— Я тоже счастлива за них и пускай жизнь наших детей будет куда радостнее и светлее, чем наша.

— Дай Бог, дай Бог.

В это самое время Елизавета сидела на круглым столом в тени террасы, увитой плющом, подле неё, прислонившись спиной к белой колонне, стоял Михаил, глазами юноша так и пожирал свою наречённую, с замиранием чистого помыслами сердца любуясь её лёгкой-воздушной красотой. Девушка предчувствовала его думы, самая делая вид, будто не догадывается ни о чём, играла маленькой ножкой в атласной розовой туфельке, кокетливо обмахивалась веером. Внезапно их взоры встретились — несколько секунд завораживающего видения, и между ними вспыхнула, заискрилась молния, что-то поистине новое-неизвестное зажглось в их груди. Михаил несколько смущённо присел на стул напротив Лиззи, став ещё ближе, чем прежде, руки их пости касались друг друга весь во власти эмоционального порыва он проговорил, в волнении запинаясь в каждом слове:

— Вам, должно быть, чересчур жарко здесь? В последние летние дни солнце нещадно палит — как будто на прощание.

— Нет, всё хорошо, благодарю вас за заботу, но мне, право, с детства нравится купаться в солнечных лучах.

— О, вы меня удивляете, Елизавета Андреевна. Обычно девушки вашего возраста прячутся от солнца, дабы не испортить загаром кожу, а вот вы — особенная, не такая как все.

— Ах, к чему все эти страхи мнимого кокетства? Да и в загаре, как по мне, нет ничего дурного.

— Вы особенная, мне кажется, нам будет не скучно вместе.

Лиззи приподняла на него глаза, недоверчиво взглянула и лишь затем спросила:

— Вы много звали девиц до меня?

Михаил сконфузился от сего вопроса, не понимая: допрос это или простое женское любопытство, но неискушённый связями, имея в друзьях лишь книги, он ответил как есть, не кривя душой:

— Признаться, я ни разу и никогда не общался с девицами, балы и приёмы всегда избегал, укрываясь в гордом одиночестве в библиотеках, где с головой погружался в чтение, забывая обо всём на свете.

— И вам не скучно так жить, с юности избегая веселья, приятных вечеров, чарующих танцев?

— Увы, но боюсь, мой ответ разочарует вас.

— Так отвечайте же, не томите.

— Да, мне не бывает скучно среди книг — моих безмолвных друзей, открывающих передо мной двери в неизведанные дали, к тайнам и основам бытия. А балы и вечера я и сейчас не люблю, что приводит подчас в отчаяние маман и папан.

— Надеюсь, ваша жизнь не состоит из одних только книг?

— В том я ручаюсь вам лично, что не заставлю ваше милое сердце скучать в одиночестве, — он замолк, невольно прислушался: где-то в зарослях утопающего в зелени сада прочирикала какая-то маленькая птичка, через мгновение она сорвалась с ветки и опять всё стало тихо.

Михаил подумал, раздумывая над следующим вопросом: впервые в жизни он общался с девушкой наедине, вот так просто, с глазу на глаз. Его лицо то покрывалось краской смущения, то бледнело, и это не ускользало от пристальных очей Лиззи, в душе она посмеивалась над его робостью, стыдливостью, а мягкость его характера она принимала за слабость. Наконец, собравшись с мыслями, Вишевский проговорил:

— Елизавета Андреевна, хочу задать вам вопрос: вы любите читать?

— Не очень, — честно призналась она и засмеялась.

— Над чем вы смеётесь?

— Ни над чем, просто мне тоже, в свою очередь, хочется задать встречный вопрос: вы любите верховую езду?

— Не очень, — молвил Михаил, рассмеявшись вслед за Лиззи.

— Вот видите, как судьба мудро распределила наши роли: вы дополняете меня мудростью, я вас — бесстрашием.

— Если вы, моя прелестница, думаете, будто я боюсь ездить на лошадях, то хочу вас разочаровать: я хороший наездник, по крайне мере, до недавнего времени был им. И коль желаете испытать меня, я готов принять вызов, дабы развеять все ваши сомнения.

— В таком случае — вызов принят!

Молодые поднялись одновременно, Елизавета приказала приготовить две лошади, а сама вместе со служанкой отправилась переодеваться. Через некоторое время они вновь предстала перед Михаилом: в белой блузке с пышным воротником, отороченным кружевом, и тёмно-зелёной юбке-амазонке, так чётко ниспадающую складками и подчёркивающую узкие стройные бёдра. Лиззи вскинула прелестную головку, из-под шляпы выбились пряди тёмно-русых волос, с быстротой ястреба и гибкостью кошки взлетела она в седло — гордая, стройная. Лошадь, почувствовав руку хозяйки, замотала головой, порывалась понестись вперёд, но Лиззи маленькими кулачками натянула поводья, заставив подчиниться своей воли и, на миг обернувшись к Михаилу, бросила:

— Кто быстрее до вон того уголка сада? — и, не дождавшись ответа, подстегнув лошадь, стремглав помчалась вперёд.

Вишевский скакал, чуть поотстав. Он с чувством тайной гордости любовался статью избранницы, ему пришёлся по нраву её необузданный, строптивый характер, её непревзойдённое чувство собственного достоинства, внушающего любому собеседнику невольное уважение. Она была красива и умна, благородна и богата — редкое сочетание среди девиц избалованного света, томящихся в закрытых залах родительских домов. Елизавета была другая: ни наигранного кокетства, ни робости, ни страха — все эти чисто девичьи безделушки оказались чужды ей, недаром отец выделял её среди всех детей и любил больше, чем сыновей. Но а Михаил не думал ни о чём, он принял правила её игры лишь бы любоваться ею хотя бы так: на расстоянии, не смея касаться её алых губ до назначенного срока.

Они обогнули липовую аллею, пронеслись мимо небольшого прудика близ густых клумб гортензий и азалий, а затем, свернув немного влево, помчались мимо фруктовых деревьев и кустов жасмина к самой дальней части сада, где редко ступала нога человека, а садовник уже долгое время не стриг там траву. В том же самом месте, меж разросшихся яблонь, рябины и облепихи стояла старая, полуразвалившаяся беседка, дождь, снег, смена времён года сделали своё дело — и ныне представляла она жалкое зрелище, краска на её столбах и перилах облупилась, во многих местах сошла, а в дырах в полу копошилось большое количество муравьёв.

Елизавета натянула поводья, остановилась. Немного сдвинув шляпу назад, провела рукой по влажному лбу, взглянула на Михаила и, улыбнувшись, блеснув жемчужными зубами, указала в сторону беседки:

— Мой папан который год забывает приказать работникам разломать, убрать эту беседку. Не понимаю, почему нужно вечно ждать, когда приведут в порядок здешний уголок сада? Вот почему я больше люблю нашу дачу, что расположена прямо в лесу; там, конечно, нет столько клумб, но зато ото всюду возвышаются сосны, а в комнатах витает горьковатый еловый аромат. В своём собственном доме, где я стану полноправной хозяйкой, всюду будут царить красота и порядок, ибо я предпочитаю гармонию во всём, — она ловко спрыгнула в густую высокую траву, приблизилась к тому месту, где в полном беспорядке росли буйством красок цветы, похожие на ромашки. Склонившись, Елизавета сорвала один цветок, что ярко-жёлтым пятнышком красовался на её ладонях. повертела его некоторое время, а затем, бросив прямо в руки Михаилу, с задорным смехом проговорила. — В моём саду не будет места диким цветам, в нём будут только розы — много-много прекрасных роз.

Михаил слез с лошади и как завороженно-покорный пошёл следом за ней, осторожно переступая через колючие заросли.

IV ГЛАВА

Свадьбу, запланированную на середину весны, пришлось отменить и отложить ещё на шесть или более месяцев. А произошло всё то из-за трагического случая, обрушившегося на семью Калугиных. Как-то поздно вечером, в непогоду в феврале, когда вдруг затемно потеплело, а снег начал таять, смешавшись с землёй и лужами, Андрей Васильевич возвращался домой со званного ужина, на который его пригласил губернатор и на котором он проиграл в карты значительную сумму денег. Раздосадованный, полный горечи и злобы на самого себя, на полковника Зарицева, что отыграл у него деньги, на губернатора, который после всего лишь похлопал его плечу, сказав по-дружески:

— Не печальтесь, Андрей Васильевич, не повезло сегодня, повезёт завтра.

Калугин трясся в экипаже. Кони неслись по бездорожью, колёса подскакивали на всех неровностях, тут же моросил дождь со снегом — словом, даже сама природа была не в духе его поражению. Андрей Васильевич, ещё плотнее закутавшись в шубу, ощущая в горле саднящую боль, а в груди тяжесть, раздумывал над тем, что скажет он по приезду домой, как к тому отнесётся Мария Николаевна и, главное, что делать дальше, коль ровно через два месяца любимая дочь выходит замуж? "Написать брату в Самару или сыну в Москву — пусть займёт для меня у тестя определённую сумму денег, кою я верну… надеюсь, что верну. А там, что Бог пошлёт…" — рассуждал про себя Калугин, постепенно успокаиваясь и отмахиваясь от назойливых мыслей, что роем кружились в голове, не давая вздремнуть в дороге.

— Видит Бог, не хотел я играть, — тихо прошептал он, будто обращаясь к кому-то, — и ты, Машенька, не серчай на меня. Я всё предприму и вскоре всё образуется, — вторил он, как бы сквозь пространство говоря с женой.

Образ Марии Николаевны с её грустно-печальными глазами под дугой светлых бровей встал перед Калугиным словно реальный; когда-то он малоуделял внимания жене, не ценил то добро, что получал от неё, но сейчас, в последние минуты, он вдруг осознал, как сильно любит её саму, её робкий тихий голос и как боится её потерять. Скорее бы домой, в тёплые любящие объятия. На миг его сердце похолодело, он взглянул в окно, но в немой, непроглядной темноте не мог ничего разглядеть.

Экипаж свернул вправо, лошади понеслись куда живее, ибо чувствовали знакомый путь. На дороге в ямах блестели лужи, колёса то и дело подпрыгивали, дёргались, а по обочинам тянулся голый овраг. Вдруг одна лошадь слегка оступилась, нервно фыркнула, кучер стеганул её кнутом, добиваясь ровного бега. Лошадь, ощутив больной удар, рванула вперёд, толкнув другую лошадь, та от злости, вытянув шею, рванулась в сторону; в этот момент экипаж заходил ходуном, одно колесо провалилось в яму и, подскочив вверх, отлетело в сторону. Экипаж наклонился, теряя равновесие на мокрой грязной земле, кучер отпустил поводья и вывалился с козлов, упав прямо в грязь, переломав себе пару рёбер и ключицу. А сам экипаж, скользя дальше и дальше, навалился боком к краю дороги, а через долю секунды, не удержавшись, всей своей массой рухнул в овраг.

Ранним утром, когда едва рассвело, в ворота калугинской усадьбы постучали. Весть о страшном происшествии стала больным ударом для Марии Николаевны. Глаза её застилали слёзы, руки дрожали в волнении, теребя не переставая батистовый платок. Человек, что занимался всем этим, тихим спокойным голосом усадил несчастную женщину на кушетку в гостиной, рассказал:

— Это был несчастный случай. Дорогу сильно размыло от дождей, лошадям стало трудно везти экипаж. Одно колесо соскочило и всё свалилось в пропасть. кучер чудом остался жив, но переломал кости бедолага. Ваш супруг, многоуважаемый Андрей Васильевич едва дышал, когда его подняли из оврага и всем тогда стало ясно, что он не жилец.

— Как мне жить дальше? — дрожащим голосом промолвила Мария Николаевна, глотая слёзы.

— Крепитесь, сударыня, а иного не могу посоветовать.

На похоронах было многолюдно: с Калугиным пришли проститься все, кто его хотя бы мельком знал. Елизавета громко плакала-оплакивала отца, которого любила больше, чем кого бы то ни было, но. в свою очередь, всячески одёргивала мать, если та начинала громко плакать и причитать о безвозвратно ушедшем муже. Отложенная до следующего года свадьба явилась единственной доброй вестью для девушки, что после всего, и без того привязанная к родителям, не желала покидать уютный, родной дом.

Трагедия сильно подкосила слабое, шаткое здоровье Марии Николаевны. Вся погружённая в волнения, с тоской вспоминая Андрея Васильевича, она слегла. Осмотревший больную врач нашёл у неё нервное перенапряжение, выписал лекарства и рекомендации чаще выходить из дома, дышать свежим воздухом. Женщина слёзно обещала чётко следовать предписаниям врача, однако, когда тот ушёл, снова принялась страдальчески причитать; ночью ей стало худо — сердце того гляди остановится. Но Бог милостив: к утру нервный приступ отступил, а у изголовья несчастной неотлучно оставалась Елизавета.

Через три месяца — в мае, привнёсшего ясную солнечную погоду и первые грозы, Мария Николаевна в сопровождении дочери и младшего сына отправилась поправить здоровье на Кавказ — к минеральным источникам. Там, высоко в горах, средь голых скал, альпийских лугов и покрытых вечным снегом вершин, между ущелий горных цепей, где протекают холодными ручьями мелкие речушки, Калугина почувствовала себя гораздо лучше. Холодный ветер освежил её бледное, исхудавшее лицо, а козье молоко, что брали они у диких горянок, придавало ей силы.

Вернувшись в конце июля в Санкт-Петербург, Мария Николаевна написала длинное послание Вишевским: в нём она красочно поведала о своём отдыхе, подробно рассказала о лечении и как быстро она там пошла на поправку. В конце справившись о здоровье Елены Степановны, она поинтересовалась о судьбе Михаила Григорьевича и отстаётся ли дело о свадьбе в силе? Ответ не заставил себя долго ждать: Григорий Иванович, преисполненный самых тёплых чувств к семейству Калугиных, пояснил, что свадьба состоится — но, к сожалению, не раньше того времени, когда Елена Степановна поправится.

"Бедняжку совсем одолели мигрени в последнее время, — писал Вишевский-старший, — вот уж как с неделю она не встаёт с постели, а прописанные доктором лекарства не приносят улучшений".

В другой раз Григорий Иванович написал: "Мы с Еленой Степановной на время уехали в подмосковное имение: здесь чистый лесной воздух и полноводные реки. Мы с Михаилом на следующий день по приезду отправились охотиться на вальдшнепов. Местность на редкость болотистая, вся густо поросшая кустарниками. Нам удалось Нам удалось подстрелить штук десять, а Елена Степановна велела служанке приготовить отменный ужин".

Через две недели Калугиной вновь пришло письмо из подмосковского имения. "Милая барыня, — писал Григорий Иванович, — сдаётся мне, что много греха на мне, ибо наказан я за гордыню свою, за поспешное своеволие. Опять сильно занемогла Елена Степановна: всё то же мигрени и головокружение. Пришедший врач из Москвы осмотрел её и посоветовал остричь-укоротить роскошные пышные волосы моей любимой наполовину. "Так ей легче станется и голова не будет беспокоить", — ответил врач. Признаюсь, Мария Николаевна, сердце моё разрывается даже при одной мысли, что супруге придётся расстаться со своей большой косой ниже колен, укоротив её вдвое. Но а с другой стороны — здоровье куда важнее. А без моей милой Елены Степановны жизнь моя не мила мне".

Ёще долгое время — почти год, переписывались будущие родственники, расспрашивали друг друга о том о сём, но вопрос со свадьбой пока что оставался без ответа. Марии Николаевне удалось в кротчайший срок оформить вдовью пенсию, следом решить-урегулировать все тонкости с принятием наследства, и вскоре Калугина стала полноправной хозяйкой обширного поместья и владелицей плодородных земель, приносивших ежегодно богатый урожай. Выделив сыновьям приличествующие им доли, Мария Николаевна снова обратила внимание на Елизавету: дочери вот-вот исполнится семнадцать лет — лучший возраст для создания семьи. Она уже готова было писать Вишевским о дне свадьбы, но Григорий Иванович — человек весьма прагматичный, тонкий в вопросах житейских и хороший дипломат первым направил послание Калугиным, в котором обговаривал все подробности о будущем молодых. Калугина впервые за долгое время расцвела и даже похорошела, будто к ней воротились молодые годы. С явным, несколько фанатичным старанием вдова принялась подготавливаться к предстоящей свадьбе: всё расписала до мельчайших подробностей — какие туфельки наденет Лиззи, в каком платье предстанет у алтаря, сколько рюш и оборок обойдётся для свадебного наряда, какая причёска, какие украшения будут на дочери. Закупались целыми тюками атласные, шёлковые ленты, плелись тонкие белоснежные кружева, в ювелирной лавке забирались заказы и прочее в таком духе.

Елизавета же, вопреки матери, мечтами и помыслами оставалась далека от предсвадебной суеты. Её не волновали ни наряды, ни драгоценности, кои почти ежедневно прикладывала к ней Мария Николаевна. Как только сошёл снег и земля впитала благодатную влагу, Лиззи велела запрячь любимую лошадь и по часу-два скакала на ней по поместью, лишь бы идти наперекор матери. Возвращалась она в дом несколько растрёпанная, с капельками пота на челе. Мария Николаевна устало всплескивала руками, качала головой, поговаривала с укором:

— Милая моя, вы уже давно не дитя, но невеста. Оставьте детские забавы и подумайте о вашем будущем положении.

— А вы, маменька, спрашивали меня, когда нашли мне суженного? — язвительно отвечала та, теперь только почувствовав свободу и не боясь матери.

— Глупышка, да разве не счастье ли пойти под венец и породниться со столь величественным родом как Вишевские? И поместья их обширные, богатые — не чета нашему захолустью. ДО отмены крепостного права у них имелось более тысячи крестьянских душ. И все те богатства достанутся потом вашим детям.

Елизавета надувала губы, но спорить не спорила, ибо не находила противоречий в словах матери. А тут ещё из Москвы приехал старший брат и как попечитель сестры взял бразды правления в свои руки, тем самым усмирив гордый, строптивый нрав Лиззи. Свадьбы, что запланирована была на начало мая, приближалась ускоренными шагами. Накануне венчания Елизавета плакала в одиночестве, сейчас она ненавидела мать, брата, даже почившего отца, в сердцах жаловалась самой себе, что так скоро придётся распрощаться с привычным укладом жизни, оставить навсегда детские забавы, покинуть родной, до боли любимый дом и уйти жить под крышу чужого гнезда, бок о бок с малознакомым человеком. Так горевала она полночи, а пробудившись ранним утром и по-новому взглянув на слепящий из окна свет, воспрянула духом, позабыв о пролитых слёзах.

Венчание проходило в одном из старейших соборов Санкт-Петербурга. Приход был полон гостей — всех нарядных, красивых, но чтобы ни происходило, взоры всех были устремлены на молодых, стоящих у алтаря с сияющими венцами над головами. Елизавета и сама сияла точно солнце: с белоснежном пышном подвенечном платье, в фате с длинным по земле шлейфом, вышитом по краям золотыми лепестками, с опущенными томными очами она казалась ещё краше, чем прежде, а Михаил, гордый и счастливый, не мог оторвать от неё взора.

После венчания новобрачные отправились в усадьбу Вишевских: там уже было всё приготовлено для благопожелательного торжества. Длинные столы в парке, накрытые белоснежными скатертями, ломились от яств, приглашённый оркестр играл вальс и кадриль, множество гостей высшего света, шумные разговоры и горячие тосты в честь молодых. Елизавета и Михаил сидели подле друг друга; уставшие, но счастливые, они только и ждали, когда смогут покинуть сей дом и переехать в своё — уже навсегда родовое поместье.

Через два дня, когда отгремели праздничные торжества, молодая чета Вишевских под родительским благословением и искренними слезами матерей покинули старинную усадьбу, отправившись в далёкое имение, некогда принадлежавшее деду Михаила Григорьевича, а ныне перешедшее в его полное управление.

V ГЛАВА

Экипаж подъехал к кованым воротам. Привратник отворил их и экипаж поехал дальше — по парковой аллеи широкого, раскинувшегося сада к дому. Дом, а точнее высокая, большого размера усадьбы располагалась на берегу реки, каменные ступени её с заднего входа спускались прямо к воде и мелкая рябь волнами тихо опрокидывалась на нижнюю ступень.

Дворецкий, по национальности француз, невысокий, худосочный человек лет пятидесяти встретил новых хозяев у входной двухстворчатой двери, склонил голову, приветствовал молодых. Михаил Григорьевич первым прошёл в холл и замер, с завидным восторгом рассматривая высокие стены. Елизавета, шедшая за супругом, так и замерла от восторга и впервые за долгое время на её красивом лице просияла искренняя, жизнерадостная улыбка. Дважды покружившись на месте, она запрокинула голову к высокому сводчатому потолку, драпированному лепниной в стиле прошлого века, окинула взором просторные, с начищенным до блеска полом залы, анфиладами уходящие вправо и влево, воскликнула:

— Это не дом, это дворец! А сколько здесь места, не хватает только веселья и чарующей музыки.

— Всё будет, моя дорогая. И если пожелает ваша душа, балы и приёмы ждут вас хоть каждый день, — ответил Михаил, коему передалась радость жены.

Елизавета Андреевна подошла к окну, дотронулась до бордовых портьер, заглянула под белый чехол, накрывавший статую, и немного свыкнувшись с мыслью о немыслимых богатствах, коими ныне обладала сполна, взяла мужа за руки, сказала:

— Могу ли я выбрать для нас опочивальню?

— Конечно, Елизавета Андреевна. С этих пор дам наш и вы в ней полноправная хозяйка: любое ваше слово ли, пожелание ли — закон.

— Ежели так, то мне хочется иметь самую красивую комнату в этом поместье, и чтобы там стояла широкая кровать с балдахином, чтобы было много места для нарядов и — главное — живописный вид из окон.

— Такая, или похожая комната уже имеется: она расположена на третьем этаже западного крыла. Если желаете, мы можем вместе подняться туда и посмотреть.

— Ах, давайте же скорее, Михаил Григорьевич! Мне не терпится всё посмотреть.

Вишевского забавляла весёлая, торопливая несдержанность жены, но иного он и не желал, тем более, что Елизавета была слишком красива и юна, чтобы строить из себя чопорную, степенную даму, которыми заполнены все удушливые салоны Санкт-Петербурга и Москвы.

Новобрачные, держа друг друга под локти, поднялись по широкой мраморной лестнице на верхний этаж, прошли длинную цепь коридора, петляющего то вправо, то влево и всюду они замечали портреты в позолоченных рамах ушедших в иной мир предков.

— В раннем детстве, лет мне было четыре-пять, я искренне ненавидел этот дом и потому каждая поездка в гости к деду казалась для меня томительной пыткой, — рассказывал Михаил, бредя по третьему этажу.

— Но почему? — удивлённо спросила Елизавета. — Это же такой прекрасный дом.

— Это сейчас, а тогда мне казалось, будто за каждым поворотом, за дверью таится что-то страшное-опасное: призрак ли, нечистый дух. Я боялся оставаться один на один в этих коридорах, может, оттого, что я несколько труслив по своей натуре, но лишь спустя много лет после смерти деда осознал, как дорог для меня здесь каждый угол, каждый клочок земли: всякая вещь таит в себе незабвенную память предков, историю их судеб и великих свершений, ибо все они — благородные, значимые, верой и правдой служили родной земле. нашей России-Матушки, вот почему я стараюсь изо всех сил, дабы не посрамить наш род.

Вскоре, после последнего поворота они подошли к своей цели: то была двухстворчатая белая дверь с резьбой, Михаил Григорьевич осторожно приоткрыл её, заглянул внутрь, словно опасаясь чего-то, но рядом с ним находилась Елизавета Андреевна: от неё одной исходила невидимая сила воли и то, как ждала она решительного шага, помогло побороть ему первичный детский страх, что многие годы скрывался где-то в тайниках души, но лишь теперь вырвался на волю. Вишевские вдвоём шагнули в комнату — ту самую роскошную опочивальню, о которой грезила молодая жена. Комната была поделена на две части: в более тёмном углу, между колоннами, стояла под сероватым альковом широкая кровать с резным изголовьем, у окна располагался стол, на противоположной стороне от кровати находился камин, выполненный в стиле ампир. Сами стены были выкрашены в белый-бежевый цвет, потолок, углы украшались барельефами причудливыми-изогнутыми узорами, а тёмно-серые портьеры с золотистыми кистями и бахромой завершали величественную-роскошную красоту.

Михаил Григорьевич искоса посмотрел на жену, поинтересовался, нравится ли ей их спальня? Елизавета Андреевна, глубоко дыша от преисполненных чувств, вся во власти необузданного восторга, со смехом закружилась по комнате, подол платья чуть приподнялся от движений, явив взору её маленькие ножки в атласных туфельках.

— Это много лучше, чем я смела надеяться! Всю жизнь я мечтала жить в такой вот роскоши, спать на царской кровати, утопая в пуховых подушках, но ныне мечты мои стали явью и мне дано больше, только за какие заслуги, коль в жизни я не сделала ещё ничего хорошего.

Михаил приблизился к супруге, взял её тонкие белые руки и поднёс к губам и, любуясь её свежей красотой, проговорил:

— Вы ещё так молоды и наивны, а впереди у вас целая жизнь, что представит вам ни один шанс добрых свершений.

— Ах, простите меня, сударь, простите мою глупость, я подчас и сама не понимаю, что говорю. А вы учите меня, учите, ведь вам не занимать в учёности и уме, коль женились вы на такой глупышке как я.

— Вы не глупышка, моя дорогая. Отныне вы — моя жена и в моих силах сделать вас самой счастливой женщиной на свете.

— Слушать вас одно удовольствие — словно мёд пить.

— Всё ради вас и только.

Они приблизились к окну: с третьего этажа виделось значительно дальше, их взору открылась водная тихая гладь полноводной реки; солнечные блики золотистым светом играли на волнах, белые речные чайки с кошачьим криком летали над рекой в поисках добычи, на противоположном берегу раскинулись-разрослись леса и склоны долины уходили далеко к горизонту: там едва различались сероватые-коричневые точки — дома и избы крестьян, а над ними, словно паря над бренным миром, возвышался золотой купол храма, крест на маковке ярко переливался на солнце.

Елизавета Андреевна как завороженная стояла у окна, разглядывала новый, прекрасный мир, о котором грезила во снах ещё с детства и только теперь сон стал явью: как скоро сбылась давнишняя мечта, так быстрее новоявленная княгиня Вишевская осознала всё величие собственного положения и того, что всё окружающее её — и этот дом, и река, и далёкий лес ныне принадлежат ей — именно она является хозяйкой обширных богатых земель.

VI ГЛАВА

Время то шло несказанно быстро, то медленно протекало в тихих мирных покоях. Михаил Григорьевич души не чаял в супруге. Он одаривал её драгоценностями, не жалел никаких средств на наряды и кокетливые капризы, присущие всем женщинам её возраста. Вместе молодые супруги проводили утро и вечера: завтракали на открытом балконе верхнего этажа, выходящего на живописный, ухоженный сад, а ужинали на террасе прямо у ступеней, ведущих к реке, с неизгладимым восторгом наблюдая за золотистым закатом, когда солнце, в последний раз бросив лучи на землю, скрывалось за горизонтом, а небо в это самое время становилось оранжево-розовым, отражаясь косыми бликами на тёмной поверхности воды. Иногда по реке проплывали груженные суда, но чаще рыбацкие лодки местных жителей; в сущности это было обычным явлением, но Елизавета, полная живительной энергии и юношеского задора, вскидывала правую руку вверх, со звонким смехом махала ею гребцам и морякам, а те, завидев вдалеке точёную фигурку в пышном платье, отвечали ей тем же. Михаилу всё то не нравилось, он готов был малость пожурить жену, но, вспоминая, сколько ей лет, останавливался, горя нетерпением и в то же время понимая, что через пару лет, когда Елизавета станет совсем взрослой, прежние её привычки уйдут сами по себе.

А пока дел в посольстве было много. Не прошло года со дня свадьбы, а Вишевского вместе со старым послом отправляли в Персию: шах был не против вступить в союз с великой Российской Империей, но для этого требовались время и немного дипломатических усилий. Как бы не противился в душе Михаил Григорьевич столь утомительной поездки, однако, отказаться не мог. Елизавета как законопослушная, любящая супруга самолично сложила-уложила заботливо его вещи, благословила на дорогу у крыльца дома, а Вишевский горячим поцелуем обжёг её щёку, сказал на ушко:

— Берегите себя, сударыня. Если что потребуется, сообщите нашему управляющему или же, в случае чего, отправьте письмо моему отцу.

— Спасибо, вы так добры ко мне, — ответила молодая женщина, целуя мужа на прощание.

Ровно через три месяца Вишевский Михаил Григорьевич вернулся обратно домой. Загоревший лицом под жарким солнцем Востока, уставший, но счастливый оттого, что переговоры с шахом имели успех и что дома его ждут любящие люди, он поторопился в своё родовое имение, под крышу тёплого очага. Барина у ворот встретил лакей-француз, несколько сконфужено поклонившись, с виноватым видом взглянул Вишевскому в глаза — тот знал этот взгляд, понял, что что-то стряслось такое, о чём лакей боялся обмолвиться даже словом. Но делать нечего, от раскрытия тайны его отделяла одна дверь, один шаг и, пройдя в себя, Михаил Григорьевич ступил в холл, ожидая заранее нечто страшного-непоправимого. Когда глаза привыкли к помещению после яркого солнца, он осмотрелся по сторонам, ничего не находя нового, но всё же заметил какую-то перемену, произошедшую дома, ему казалось, будто анфилады, узкие коридоры, даже комнаты как-то странно расширились-преобразились, словно волшебный свет пролился на эти старинные, тёмные стены. Михаил, не находя ответа, поднялся на второй этаж и только там увидел разобранные строительные леса, кое-где ещё оставались следы штукатурки и капли краски, а расторопные слуги ловко всё убирали, мыли, чистили. Следовавший за ним по пятам лакей, смущаясь пуще прежнего, проговорил:

— Извольте, сударь, доложить, что…

Он не договорил: Вишевский жестом приказал ему замолчать, а сам прямиком, ускоряя шаг, поднялся на третий этаж — в их с Елизаветой опочивальню. Как ни странно, спальня не изменилась с тех пор, как он уехал в Персию: всё оставалось по-прежнему, лишь в вазе на камине стояли, благоухая, свежесорванные нынешним утром цветы. Михаил Григорьевич прошёл на середину комнаты, потоптался по ковру и, глянув на лакея удивлёнными глазами, спросил:

— Я ничего не понимаю. Что, чёрт возьми, здесь происходит?

— Извольте повторно доложить, сударь, однако, вы перебили меня в первый раз…

— Говори.

— Нашей вины здесь нет. Барыня Елизавета Андреевна, ваша супруга, затеяла преобразование всего поместья в ваше отсутствие. Она сказала, что не желает оставаться в этих тёмных помещениях, ибо они гнетут её душу и не дают свободно дышать. Барыня приказала изменить цвет стен и портьеров на светлые оттенки. Поймите, мы люди подневольные, возразить не смеем.

— Твоей вины нет и ни чьей нет.

— Что передать Елизавете Андреевне?

— Где она?

— В кабинете, сударь.

— Передай, что я спущусь к ней и отблагодарю.

Лакей склонился и вышел из спальни. Елизавета Андреевна и правда находилась в кабинете — она самолично наблюдала, как слуги переставляли новую мебель, вешали светло-бежевые портьеры. Заметив мужа в дверях, Вишевская хотела было броситься ему на шею после длительной разлуки, но немного остепенившись перед слугами, лишь с приветливой улыбкой сказала:

— Добро пожаловать домой, Михаил Григорьевич. Извините, что не успели окончить все работы к вашему приезду.

— Вы как хозяйка дома решили переделать поместье на ваш вкус?

Этот вопрос смутил её, краска залила лицо, но через секунду она вновь приобрела былую уверенность, ответила:

— Ещё в детстве я слышала от художника, будто тёмные цвета подавляют волю человека, лишая его силы. С другой стороны, светлые оттенки придают больше жизнерадости, воли и здоровья, оттого человек лучше себя чувствует и, следовательно, дольше живёт.

— Получается, вы решили сделать нас бессмертными, — с лёгкой улыбкой промолвил Вишевский, поднося к губам маленькую ручку жены.

Елизавета Андреевна, озираясь воровато по сторонам, будто бы ожидая какого предательского удара, вывела мужа из кабинета и только лишь в полумраке длинного коридора, вдали от посторонних глаз и ушей, проговорила тише обычного:

— В этом имении вскоре случатся значительные перемены — более важные, нежели замена портьеров. А именно: три месяца у меня нет регул, иногда кружится голова, но в остальном как прежде. Моя сердобольная нянюшка однажды призвала старуху-повитуху — как принято было в её молодости, та осмотрела меня и сказала, что вот уж более двух месяцев я ношу под сердцем ребёнка, подтвердив тем самым и мои догадки. Вот почему затеяла перестановку в доме.

Михаил Григорьевич стоял, не веря своим ушам. Он то и дело в нервном напряжении поправлял очки, а со стен на него глядели словно сквозь века портреты предков и неживые их нарисованные глаза пронзали его насквозь. Вот так: ровно три месяца назад он оставил свою жену и не знал, живя там, на чужбине, что оставил её непраздной — как счастье и благословение на их дальнейшую жизнь.

На следующий день Вишевский пригласил доктора осмотреть жену. Врач, получивший годы практики в немецких землях и считающийся одним из лучших врачей Империи, осмотрел Елизавету Андреевну, подтвердил слова повитухи и заверил будущего отца, что с его супругой всё хорошо, никаких пороков либо проблем со здоровьем нет, а посему барыня может вести привычный образ жизни, пока не разрешится от бремени.

Сия новость облетела всех родственников Вишевских и Калугиных: к ним в имение приезжали Мария Николаевна с сыновьями. Увидев, что дочь счастлива и здорова в браке, а Михаил Григорьевич души не чает в красавице-жене, женщина со спокойным сердцем вернулась обратно на дачу под Москвой. Следом приехал Григорий Иванович — один, без супруги; на все расспросы сына он ответил так:

— Ваша мать вновь слегла, на сей раз её сразила лихорадка. А ведь предупреждал я её не единожды, чтобы она не ездила кататься на лодке со своей двоюродной сестрой — этой скверной старой девой, которая, мучаясь от одиночества, мучает своими затеями других. После того, как Елена Степановна слегла с жаром, я поклялся себе, чтобы духу, ноги не было Марфы Ивановны в нашем доме. И вам, мой сын, не след принимать её у себя.

— А если Марфа Ивановна нагрянет как снег на голову без приглашения, что вполне по ней, неужто мне придётся выгнать её?

— Если вдруг приедет, то выгонять не нужно, — в задумчивости молвил Вишевский-старший, — но, с другой стороны, вам нужно будет показать всё своё равнодушие по отношению к её персоне, иначе Марфа Ивановна и вам житья не даст.

Григорий Иванович пробыл у сына целую неделю, в конце одарив его и невестку подарками, вернулся в Санкт-Петербург.

Через две недели в имение Вишевских в собственном экипаже приехала двоюродная сестра Михаила Григорьевича по материнской линии Екатерина Олеговна Сущева со своим супругом подполковником и дворянином из старинного рода Степаном Борисовичем Сущевым. Екатерина Олеговна — женщина не столь красивая лицом, но высокая и стройная, несколько сухая обликом и манерами, сразу не понравилась Елизавете Андреевне, которая, скрывая негодование, то ходила туда-сюда, разыгрывая роль добротной хозяйки, то под предлогом недомогания покидала гостинную и удалялась в свою комнату. Михаил Григорьевич с натянутой улыбкой, стараясь выглядеть счастливым, принимал кузину с гостеприимным радушием, угощал лучшими блюдами, забавлял рассказами о своих путешествиях, дабы заполнить ту пустоту, что вот-вот обрушится на их головы. Екатерина Олеговна также делала вид, будто верит в искреннее отсутствие хозяйки дома, с долей чопорности, передавшейся ей по наследству от матери — горделивой, немногословной в обществе княгини Безальцевой, поведала брату последние события, произошедшие в столице:

— Вы, многоуважаемый Михаил Григорьевич, с той минуты, как покинули Санкт-Петербург, перебравшись в это отдалённое поместье, совсем перестали заезжать к нам в гости, позабыли всех родных, даже не навестили собственную мать, что тоскует по вам денно и нощно, оттого и хворает вот уж какое время.

— Что я могу поделать, милая сестрица, коль с одной стороны у меня семья, а с другой — неотложные дела по долгу службы? Иной раз времени не хватает на обед, а вы всё спрашиваете, почему не заезжаю в гости.

— О, кузен, в моих словах нет и нити упрёка вам лично, но в свободные часы постарайтесь хотя бы изредка наведываться к нам. К тому же, должно быть, будет интересно узнать, что месяц назад мой супруг Степан Борисович подарил мне на именины щенков английской борзой — мужского и женского пола. Великолепные щенки, чистокровной породы! А подрастут, будете с ними ходить на охоту; Степан Борисович уже подыскивает лучшие места для сего занятия. Конечно, вальдшнепы слишком неприглядны для них, им нужна дичь покрупнее.

Михаил Григорьевич обернулся к Сущеву, спросил его:

— В нужный сезон собираетесь стрелять зайцев или, может статься, кабанов?

— Какой же вы всё таки скромный в своих желаниях, Михаил Григорьевич. Мне, правда. становится за вас неудобно, — с иронической улыбкой обмолвился Степан Борисович, потягивая табачный дым.

— Вот тебе на! Право, к словесным ударам Екатерины Олеговны я привычен с отрочества, но слышать от вас упрёк — это выше моих сил, ибо такого я не ожидал.

— Много вы скромничаете в последнее время — и это-то имея такое великолепное поместье и достойную супругу! Но коль вы вызываете меня на дуэль…

— Боже правый! Да у меня и мыслей не было о дуэли!

— И всё же между нами вот-вот разгорится бой и дабы предотвратить неизгладимое, я напоминаю, что охота на зайцев, даже кабанов не по моим правилам.

— Тогда я пас!

— Вот, мы пришли к завершению, а именно: мне по сердцу больше оленина либо лосятина. Конечно, при таком раскладе ни зайчатина, ни мясо кабана и рядом не стояли.

— Всё, сударь, вы сразили меня наповал! Теперь я позабуду обо всём на свете, ибо стану лишь и думать, что об оленине.

— Получается, я выиграл нынешнюю дуэль.

— Да.

Следующим утром — едва забрезжил рассвет, Сущевы покинули родовое гнездо Вишевских и теперь Елизавета Андреевна могла не притворяясь выйти из своего заточения, показаться на глаза мужу, горя невысказанным негодованием.

— О чём вы беседовали в моё отсутствие? — спросила она, оставшись наедине с Михаилом Григорьевичем.

— Так, ни о чём, что вас могло бы заинтересовать.

— И всё же, о чём? — не унималась Вишевская, став самой собой.

— Кузина сокрушалась, что мы ни разу не наведывались к ним в гости, а её супруг Степан Борисович соблазнял меня идеей охоты на крупную дичь; ещё бы: недавно он подарил Екатерине Олеговне двух щенят английской борзой, а ныне грезит, как будет ходить с ними на оленей и лосей.

— И вы дали согласие?

— Не раньше, прежде чем подрастут щенки, а там посмотрим.

Елизавета Андреевна встала, пару раз прошлась по комнате, пряча под толстой шалью едва округлившийся живот, какое-то время постояла у окна, вглядываясь в густой зелёный сад и, собравшись с мыслями, проговорила:

— Мне не нравится ваша кузина; постарайтесь впредь не приглашать её в гости в наш дом.

Михаил Григорьевич ошеломлённо посмотрел на жену, но ничего не ответил, ибо не мог подобрать нужных слов.

VII ГЛАВА

Наступила поздняя осень. Деревья почти скинули жёлто-красную листву и на всех дорогах, в садах и парках лежал мягкий яркий ковёр. Вода в реке и прудах изменилась вместе со всей природой, потемнев-посерев, и волны, то и дело ударяясь о берег, привносили с собой пожухшие одинокие листья.

Елизавета Андреевна ненавидела осень, особенно теперь, когда за окном заместо привычных вечнозелёных сосен растекалась угрюмая чёрная река, наводящая больше тоску, нежели успокоение. И как хотелось ей сейчас покинуть здешнее отдалённое поместье, укутанное тишиной и одиночеством, вернуться хотя бы на время на дачу матери, где даже тоскливой осенью всегда билась живительная-энергичная жила, там никогда не было тоскливо; сосны качали кроны, переговариваясь на своём неведомом, только им понятном языке, а в комнаты вместе с холодным ветром влетал чуть горьковатый, приятный хвойный запах — он разлетался по комнатам, впитывался в каждый предмет, каждый уголок и обитатели этого небольшого уютного дома, построенного в лучших русских традициях, спускались в гостиную пить у пылающего камина душистый свежезаваренный чай. Вот такие воспоминания счастливого детства порой окутывали душу Елизаветы Андреевны, роем, в безумии кружились в голове, забираясь в самые дальние закутки её сердца, а глаза, блуждая по роскошному убранству имения, искали то и дело привычные, родные чертоги.

Михаил Григорьевич редко бывал дома. По две-три недели он оставался в Санкт-Петербурге в посольском приказе, возвращался в свою квартиру на проспекте заполночь, а ранним утром вновь приезжал на службу. Но всякий раз, когда ему удавалось в выходные дни приезжать домой, он с превеликой радостью стремился к жене, во власть её тёплых объятий и горячих поцелуев, не с пустыми руками. Елизавета Андреевна получала от супруга подарки один роскошнее другого: ткани на платья, атласные чулочки, шёлковые туфельки, ювелирные украшения, духи и румяны, шляпки, броши и многое другое из того, что предпочитает женское сердце.

Вишевская за несколько дней готовилась ко встречи с Михаилом Григорьевичем. Она давала точные распоряжения на счёт ужина. Слуги стелили новые простыни, крахмалили домашнее одеяние барина, а Елизавета Андреевна по несколько раз сбегала на кухню, зорько прослеживала, чтобы мясо было полностью прожаренным — без единой капли крови, чтобы хлеб пёкся из муки лучшего сорта, чтобы соус не был пересоленным, а пирог только с яблочной начинкой.

Когда Вишевский переступал порог дома, его ждало всё то, по чему он так скучал и о чём мечтал. Со стороны казалось, что Михаил и Елизавета несказанно счастливы, что брак их — один из немногих, где царят гармония и всеобщее понимание. Да и сами Вишевские верили в искренность своих чувств, им было хорошо и покойно вместе: ни единое облако или туча не проносились над их головами, они дополняли друг друга тем, что каждый обладал сполна. Вот и в последний приезд Михаил Григорьевич привёз для супруги тонконогого жеребчика вороной масти, несколько диковатого, с огненными злыми глазами. Его держали с двух сторон два рослых конюха, но жеребчик то и дело порывался вырваться на волю из цепких человеческих рук. Он метался из стороны в сторону, мотал головой, рвя зубами удила. Один из конюхов потерял равновесие, упал в грязь, а жеребчик, учуяв некоторую свободу, рванул вперёд, дважды ударил копытом незадачливого конюха; тот, отплёвываясь кровью, отполз в сторону, к нему подбежало несколько мужиков из дворовых, один помог бедняге встать на ноги, остальные поспешили на выручку другому. Следом выбежал Вишевский, он размахивал руками, кричал:

— Ловите, держите жеребчика… осторожно, он злой!

Их крики разлетелись по округе, добрались до стен дома и уже в комнатах и залах донеслось эхо мужских голосов. Елизавета Андреевна выглянула в окно, выходящее в сад, кинула через плечо своей няне:

— Пойди разузнай, что там произошло.

— Хорошо, барыня, — старуха накинула шаль на голову и вышла из дома. Через некоторое время она вернулась, тяжело дыша, глаза, полные ужаса широко раскрыты.

— Ну? Узнала что-нибудь? — Вишевская обернулась к ней, её замешательство передалось и ей.

— Ой, беда, барыня! Такая беда.

— Да что же, наконец, стряслось? Говори уже!

— Жеребчик, который барин купил вам в подарок, совсем ошалел. Из рук вырывается, одного конюха едва на смерть не зашиб, а теперь вот и супруг ваш пытается успокоить беса этого. А я как завидела жеребчика, так страх на меня нашёл и я бегом обратно — от греха-то подальше, — няня замолчала, вытерла слёзы с лица, — что делать будем, барыня? Так жеребчик всех покалечит.

— Что делать? — задала тихо самой себе вопрос Елизавета Андреевна и тут же нашла на него ответ. — Я знаю, что.

Она велела принести плащ и шляпу, а сама, готовая к решительным действиям, с усмешкой взглянула на няню; та всё поняла без слов и душевный холод сковал её сердце. Семеня вслед за барыней, старуха воздевала полные руки ввысь, причитала всё жалобным-слезливым голосом:

— Да как же так, барыня? Вы же расшибётесь, покалечитесь! Ежели о себе не думаете, то вспомните хотя бы о детище — ему ещё на свет рождаться.

Елизавета Андреевна резко обернулась: глаза её горели, в них то и дело вспыхивало пламя негодования. Няня уже было решила, что гнев госпожи её обрушится ей на седую голову, но лицо барыни вдруг разом посветлело-озарилось лёгкой улыбкой, уста её произнесли чуть ласковее, нежнее обычного:

— Ты утомилась, нянюшка, моя дорогая. Иди почуй, а я сама справлюсь.

Старуха так и осталась стоять в огромном полумрачном холле, руки её тряслись, не слушались, она не в силах была справиться со строптивостью своей воспитанницы, зная. что та характером пошла в отца и, не имея более силы воли противостоять ей, стала искать утешение в молитве, призывая Господа и всех святых сохранить жизнь барыни.

В это самое время жеребчика удалось изловить и обуздать немного его дикий нрав. Животное, чуя силу человеческих рук, ещё больше взрыпался, то становясь на дыбы, то вскидывая задние ноги. Всем руководил Михаил Григорьевич: увлёкшись жеребчиком, он не заметил прихода супруги и обернулся в её сторону лишь только тогда, когда услышал за спиной знакомый голос:

— Вы никак не справитесь с одной лошадью? — Елизавета Андреевна рассмеялась, поигрывая носком ботинка.

— Вам, моя милая, лучше уйти домой, ибо жеребчик напуган и неизвестно, чего ждать от него в любую минуту, — ответил Вишевский.

— Вы никогда с ним не справитесь, это под силу лишь мне.

— Боже мой, моя радость, не говорите так. Лучше возвращайтесь в комнаты, здесь опасно.

Но Елизавета Андреевна словно не слышала повеления мужа. Властным жестом приказала она конюху помочь ей взобраться на жеребчика, и не успел Михаил Григорьевич опомниться, как она, издав клич и стеганув лошадь, помчалась вглубь парка. Жеребчик кидался из стороны в сторону, норовя скинуть бесстрашную наездницу, но та была не робкого десятка: не страшась его гнева, она ещё и ещё подстёгивала жеребчика, ухватила поводья маленькими руками, гордо сидела, с прямой спиной, а прядь волос, выбившись из-под шляпы, развевалась на холодном ветру.

Михаил Григорьевич вне себя от гнева сгрёб конюха за ворот, крикнул ему в лицо:

— Если с барыней что-то случится, я с тебя кожу сдеру!

Несчастный, до смерти напуганный конюх, сам бледный, не мог найти слов в своё оправдание: сейчас он словно находился между двумя наковальнями — с одной стороны приказ барыни, с другой запрет барина. И кого слушаться попервой, он не знал.

Тем временем Елизавета Андреевна неспешной рысью возвращалась назад. Жеребчик уже не вскидывал ноги, не метался, лишь покорившись женской руке, понуро с опущенной головой трусил по парку, бока его лоснились от пота, он тяжело дышал, того гляди не выдержит и рухнет на земь. А Вишевская с победоносным видом подъехала к крыльцу, под взрыв ликования челяди легко соскочила на высохшую траву, провела рукой по мокрому лбу.

Жеребчика тут же увели в стойло, а Михаил Григорьевич, преисполненный противоречивых чувств: страха, тревоги, обиды и злости, приблизился к жене, обнял её за плечи.

— Я так боялся за вас, боялся потерять вас, — прошептал он.

— Вы же знаете, что страх перед лошадьми мне неведом. Я укрощу любого, даже самого дикого коня, — ответила также тихо Елизавета Андреевна.

— Я знаю, всё знаю. Но, прошу вас, больше не делайте так, не терзайте моё сердце, так горячо любящее вас.

Она подняла голову, снизу вверх взглянула в приветливое лицо мужа, его добрые, несколько кроткие глаза, и в миг ей стало стыдно, она почувствовала к нему томящую жалость, укоряя саму себя за поспешный, необдуманный поступок. Не зная, как загладить вину перед ним, не находя подходящих фраз, Елизавета Андреевна лёгким касанием провела рукой в перчатке по волосам супруга, сказала:

— Скоро обед, Михаил Григорьевич, пора домой.

VIII ГЛАВА

В начале марта Елизавета Андреевна разрешилась от бремени. Незадолго до сего долгожданного события — за три недели в поместье Вишевских приехала Мария Николаевна. Счастливая и в то же время встревоженная за здоровье дочери и будущего наследника, она не отходила от Лиззи ни на шаг, выполняя каждое поручение по мановению её руки.

Не успела завершиться встреча барыни Калугиной, как следом за ней к воротам усадьбы подъехал нанятый для далёкого путешествия дилижанс. Вишевский догадывался, что за гость приехал к ним, но всячески отгонял от себя сию мысль, в надежде повторяя, утешая самого себя, что это мог быть любой иной, но никак не тётка Марфа Ивановна, которая, прознав из письма о состоянии новоиспечённой племянницы, бросила все дела и, наняв экипаж, отправилась по размытым дорогам в имение Вишевских.

Стоит сказать несколько слов о Марфе Ивановне, кою не любил Григорий Иванович и над которой часто потешались его родственники. Марфа Ивановна Тишинёва была старшей дочерью помещика Тишинёва Ивана Ивановича. С детства обладая недюжинной фантазией, приводя своим странным поведением в негодование всех родных и близких, Марфенька старалась казаться лучше, нежели была на самом деле; с раннего утра и до вечера она проводила часы в уединении, гуляла по саду, пристально, любознательно осматривая каждый цветок, каждый куст, росшие вокруг небольшого, но добротного дома — типичным для всех небогатых помещичьих родов. Помимо неё у родителей было ещё трое дочерей и два сына — их-то и обожали мать с отцом, особенно души не чаяли в средней дочери — самой красивой, ласковой, привязанной к матери. Марфенька же оставалась за бортом родительского тепла; ей давали образование, дарили одежды и подарки, даже брали на прогулки и отдых, но любовь проходила мимо неё и, непонятая самыми близкими людьми, теми, кто составлял главную основу её бытия, девочка старалась всеми правдами и неправдами заслужить родительское сердце, их безграничное доверие и всетёплую поддержку. Летними днями она собирала цветы и дарила букет матери, в холодную пору старательно рисовала портреты родителей, сестёр и братьев, но вместо похвалы или же единого милого слова слышала только:

— Марфенька, не мешай, иди лучше поиграй в куклы, которые привёз для тебя отец.

Девочка, потупив взор, отправлялась к себе. Рисунки тут же были сложены в дальний ящик и опять одно одиночество, а из гостиной до её слуха доносились знакомые голоса — то маменька весело о чём-то рассказывала своим младшим дочерям. У Марфеньки, вопреки всему, не развилась ненависть или зависть по отношению к сёстрам; она была довольно отходчивая, незлопамятная: сие черты присущи лишь добрым, высокодуховным натурам, и она, ещё более отдаляющаяся от домашнего мира, уходила в мир грёз и сказок.

Когда пришла пора свататься, Марфенька с тяжёлым сердцем замечала, что все кавалеры отдавали предпочтение её сёстрам, на неё же никто не обращал внимания, будто и не видели в толпе юных прелестниц. Одна за другой выходили сёстры замуж: больше всего повезло младшей — красавице Софии, которой предложил руку и сердце граф — мужчина немолодой, но довольно привлекательной наружности; почуяв выгодную партию, Иван Иванович дал положительный ответ и вскоре молодожёны уехали в Москву, где предавались праздности в роскошных салонах. Следом за сёстрами свои жизни устроили братья: один стал офицером, другой служил в коллегии адвокатов — судьба благоволила им в ихначинаниях. Оставалась лишь Марфенька: некрасивая, чуть полноватая, маленького росточка — такая, знала мать, не привлечёт внимания завидного жениха, но всё же она являлась её дочерью и ей, как родительнице, становилось невыносимо видеть, как некогда жизнерадостная девочка превращается в унылую девицу, с тоской сидящую всё время у окна, всматриваясь мутным взором в привычный, постоянный мир. Обговорив с женой дело Марфеньки, Иван Иванович принял решение отдалить от себя дочь, выделив ей в полное управление небольшое поместье, где она сможет построить жизнь так, как желает её душа.

Искренне поблагодарив отца за столь щедрый подарок, девушка, превратившись разом из Марфеньки в Марфу Ивановну, отправилась в своё поместье, насчитывающее двести крестьянских душ. Там же, посреди заливных лугов и берёзовой рощи, притаился барский дом — весьма скромный, одноэтажный, с резным широким крыльцом, однако внутри он выглядел куда лучше, нежели то казалось со стороны. Комнат в доме было пять, не считая гостиной и обеденного зала; мебель, густо покрытая сероватой пылью, оказалась довольно добротной, сделанной на совесть умелыми руками. В каждой комнате располагалось по три окна, и яркие лучи солнца густым потоком освещали сие скромное, но приятное убранство.

В своём начатом поместье Марфа Ивановна зажила счастливее прежнего. Из всех родных к ней изредка заезжала мать да ещё Елена Степановна, тогда только вышедшая замуж за Вишевского. Между двоюродными сёстрами завязалась если не дружба, то искренняя привязанность: обе они — тихие, скромные, обожали неспешные прогулки, затяжные чаепития и игры в карты, когда никто не мог потревожить их покой. Елена Степановна, вопреки мнению большинства, с долей теплоты относилась к кузине, которую в душе жалела и старалась хотя бы изредким своим присутствием скрасить её одинокую, затворническую жизнь. Домой к себе Вишевская не приглашала и не звала Марфу Ивановну, ибо опасалась гнева мужа, зная, что тотс первой встречи не взлюбил Тишинёву — а после питал к ней чуть ли не ненависть, однако, супруге ради её же спокойствия разрешал ездить к двоюродной сестре и так Елена Степановна стала частой и единственной гостьей в маленьком имении Марфы Ивановны.

После рождения первой дочери и последующей её скорой кончине Вишевская на время заперлась у себя, целыми днями просиживала на постели, ни с кем не желая видеться, так в одиночестве, в тишине оплакивая столь страшную потерю. Григорий Иванович грустил по дочери не меньше супруги, но у него были дела служебные, встречи и приёмы, оттого он и держал себя в руках, оплакивая потерю в тайниках своего сердца. Дабы хоть как-то помочь Елене Степановне оправиться по смерти дочери, он повёз её на Кавказ, а жена слёзно умоляла взять с собой Марфу Ивановну, Вишевский согласился: разве мог он ответить отказом любимой женщине после всего пережитого? Так, Марфа Ивановна побывала на лечебных водах Кавказа, её даже брали в Париж — именно там барыня Тишинёва впервые познакомилась с кавалерами, которые по чувству долга и по врождённой галантности приглашали её на танцы: никогда ещё Марфа Ивановна не была так счастлива, а Париж оставил в её душе лишь тёплые, нежные воспоминания.

Шли годы, быстротечно уходила-утекала молодость — как песок сквозь пальцы; за спиной остались детские обиды, ревность и страх одиночества, Марфа Ивановна с достоинством встретила старость в тени маленького дома, который благодаря её старательной руки превратился в уютный, милый мир.

Вслед за старостью к Марфе Ивановне пришла открытая-страстная религиозность. Первым делом барыня превратила некогда маленькую библиотеку в молельную комнату: со всех сторон на входящего взирали с высоты нездешнего, духовного мира Лики Господа, Богородицы и святых — строгие или кроткие, и очи их будто вглядывались-всматривались в молящего, словно видели все его грехи — тайные или явные, вольные и невольные. Помимо прочего, барыня с головой ушла в дела религиозные. Стараясь стать истинной христианской, она чуть ли ни ежедневно посещала богослужения в маленькой церкви на краю деревни, часто ездила на богомолье по святым паломническим местам, одаривала нищую братию у паперти, не проходила мимо калик перехожих, сирот и обездоленных, из-за чего при её доме часто останавливались, а подчас и проживали долгое время юродивые, бездомные, сироты, изгнанные из жилищ отцом ли, мужем ли несчастные женщины, иногда с младенцами на руках. Дворовые слуги злились в сердцах на барыню, хватались за волосы, когда какой-нибудь юродивый не начинал корчить лицо, издавать странные звуки или калика перехожий перед дорогой в благодарность за пищу и кров не украдёт что-нибудь в амбаре.

Марфа Ивановна не видела или не желала видеть безобразия, творимые многочисленными гостями. Она была счастлива видеть себя благодетельницей сего бедного люда, она хотела чувствовать себя нужной в этом мире, дабы знать, что не зря жила на этом свете. Когда, а бывало сие довольно редко, двор пустовал, барыня слонялась из угла в угол, ей нечего было предложить, некому сделать добро. В этом желании она часами проводила в молельне, читала вслух своим слугам Евангелие, а во время церковных праздников ездила по своей вотчине и одаривала ребятишек подарками.

Не смотря на чудаковатость барыни Тишинёвы, крестьяне искренне любили её, для них она являлась идеалом духовной нравственности, чуть ли не святой, а всякого, кто нелестно отзывался о Марфе Ивановне, крепостные готовы были поднять на вилы: так произошло однажды с Вишевским, что смел неумело подшутить над родственницей жены, в конце он чуть ли не лишился жизни, не подоспей вовремя сама Тишинёва. После сего происшествия Григорий Иванович ни разу не переступал порога дома барыни, а та перестала навещать Елену Степановну в их родовом имении.

Конфликт, к счастью, был исчерпан знаменательным событием. Вишевская вновь слегла в постель — эта проклятая мигрень, не дающая полноценной жизни, хотя на днях собиралась поехать к сыну и невестке, что вот-вот подарит им наследника. Заместо себя она в письме своём слёзно просила Марфу Ивановну присутствовать у ложа Елизаветы Андреевны, ибо та была слишком юна, чтобы остаться без поддержки. Барыня Тишинёва была на седьмом небе от счастья: в тот же день она велела заказать дилижанс и пустилась в путь-дорогу, преисполненная самыми возвышенными чувствами.

В доме племянника Марфа Ивановна застала и Марию Николаевну. Обе женщины: одинаковые в своём одиночестве, несчастные в делах личных, как-то незаметно для себя сразу сблизились, сдружились, будто знали друг друга сотни лет. Калугина поддерживала словами Тишинёву, ибо видела перед собой маленького росточка старушку, несколько осунувшуюся, белокожую, с длинными собранными локонами, убелённые сединой, видела её по-детски наивный, добродушный взгляд, её импонировало то, как Тишинёва ухаживала за её дочерью, как не отходила от той ни на шаг, сидя у изголовья кровати.

Роды оказались долгими, затяжными. Роженица, то устав, впадала в дремоту, то резко просыпалась — и тогда дом оглашал крик. Марфа Ивановна с одной стороны, Мария Николаевна — с другой поддерживали Лиззи. та слышала сквозь пелену их тихие голоса:

— Ну же, милая, ещё немного, потерпи. Всё образуется.

— Почему дитя не желает появляться на свет? — в сердцах кричала роженица.

— Всему своё время, доченька. Всему своё время.

Михаил Григорьевич сидел внизу в гостиной. Сам бледный, напуганный, он сновал туда-сюда, из угла в угол, пробовал даже закурить, но ничего не получалось. Он наотрез отказался от обеда и ужина, а когда до его слуха доносился истошный, дикий крик жены, весь замирал, чувствуя, как в груди отчаянно бьётся сердце.

В гостиную робко заглянул дворецкий испросить барина приказа. Вишевский лишь махнул обессиленной рукой: думать он ни о чём не мог.

— Вам бы отдохнуть часок-другой, — проговорил дворецкий.

— Не желаю ничего, всё во мне бушует-восстаёт против всего.

— Вы не волнуйтесь, барин. с вашей супругой, дай Бог, всё обойдётся.

— Почему ребёнок не желает появляться на свет? — задал тот же вопрос Михаил Григорьевич, что и Елизавета Андреевна четверть часа назад.

— Господь сам распоряжается, кому какая минута отведена.

Дворецкий вдруг резко умолк, весь дом окружила непонятная-волнительная тишина, в которой время словно остановилось, весь мир замер в предвкушении чего-то нового, необычного. И в ту же секунду анфилады, длинные переходы огласил-заполнил детский крик.

— Слава Тебе, Господи, — осенив себя крестным знаменем, прошептал дворецкий.

Вишевский сам того не помня, стремглав ринулся наверх, вихрем ворвался в опочивальню, где собрались несколько женщин. Впервые он заметил медный таз, окровавленные полотенца, немного напуганную Марфу Ивановну с трогательной улыбкой на лице, затем перевёл взгляд на широкое ложе, где под крытым балдахином лежала на подушках бледная Елизавета Андреевна, её распущенные волосы раскидались по подушкам и концами свешивались с кровати, почти касаясь пола. Лицо её и сейчас сохраняло красоту, только лишь капельки пота поблескивали при свете свечей да синие тени залегли под глазами после бессонной ночи.

К нему приблизилась Мария Николаевна, протянула завёрнутый маленький комочек.

— Поздравляю, Михаил Григорьевич, с рождением наследника, — тихо молвила та, стараясь казаться веселее, ибо страх за жизнь и здоровье дочери не покинул её до сих пор.

Вишевский аккуратно, несколько трясущимися от волнения руками принял новорождённого, с нежностью глянул в его маленькое, крохотное личико — светлые ресницы, голубые глаза, белоснежная кожа — обличием пошёл в отца. На глазах Михаила Григорьевича навернулись слёзы, он будто парил над землёй, в неизведанной выси, всё внутри смешалось-перекрутилось от новых чувств, а тут вот он — живой, настоящий, маленький человечек, плоть от плоти его. Только в этот миг, лишь взглянув в детское личико, Вишевский понял, для чего жил и живёт на этом свете. Осторожно ступая на одеревенелых ногах к ложу жены, он передал младенца в её руки, сказал, обращаясь к ней одной:

— Спасибо, моя дорогая, за наследника. Это наш сын и я нарекаю его Иваном.

Стоящая рядом Марфа Ивановна всхлипнула и, схватив платок, выбежала из комнаты, дабы поплакать вволю в одиночестве. Мария Николаевна пустилась следом за ней, на бегу торопливо приказывая служанкам покинуть покои, чтобы счастливые новоиспечённые родители побыли бы одним.

IX ГЛАВА

Елизавета Андреевна вскоре пошла на поправку после разрешения от бремени, и когда её здоровью более ничего не угрожали, Михаил Григорьевич разрешил открыть двери поместья для долгожданных гостей. С тех пор не проходило ни дня, чтобы кто-нибудь из родственников — близких или дальних не приехал к ним с поздравлениями и подарками для Ивана Михайловича. А сколько им пришлось выслушать всякого рода комплиментов и благопожеланий от кумушек и кузин, которые, несколько завистливо осматривая молодую мать с ног до головы, в тайне восхищались её великолепными нарядами, про себя отмечали, что, дескать, роды не испортили её красоты: и волосы также остались длинными, и талия тонка и сама она стройна и свежа. Уезжая, они осыпали Вишевских поцелуями, благословляли их на долгую счастливую жизнь, но стоило им только отъехать от ворот имения, как вся их скрытая зависть вырвалась наружу в злой поток негодования.

— Заметили ли вы, Надежда Марковна, как глядела на нас Елизавета Андреевна? Взгляд точно у царицы, недовольной своими холопами, а ведь мы ничуть не уступаем ей ни в знатности, ни в богатстве, — не выдержала всё же, съязвила кузина Михаила Григорьевича, обращаясь к родной тётке своего супруга — низенькой, полноватой старушке с хмурым лицом.

— Многое вы не знаете, Анна Васильевна. Только и разговору за её спиной было, а ведь сплетни быстро передаются из уст в уста, особенно в столичном свете, где всё на виду и где все друг друга знают.

— Какие сплетни? Поведайте мне, Надежда Марковна.

— Ах, я же запамятовала, что вы в то время были непраздны и чаще оставались дома, но моя средняя дочь, вышедшая замуж за отставного генерала-вдовца, ныне является завсегдатаем светских балов, от неё-то я и услышала, что наш Мишенька повстречал Елизавету Андреевну в театре, где она была со своими родителями, и в беспамятстве в неё влюбился, хотя отец его сватал к княжне Добролюбовой, да Михаил наотрез отказался от столь выгодной пассии, выбрав в жёны дочь не самого родовитого дворянина, к тому же заядлого картёжника и… Ой, Господи, прости меня, — она перекрестилась, добавила, перейдя пости на шёпот, — поговаривали, будто Калугин — отец Елизаветы Андреевны изменял своей жене — женщине весьма благородной, добродетельной, кроткого нрава, которая годами терпела его вспыльчивый нрав, из-за чего растратила всё своё здоровье. Но, хотя нельзя о мёртвом говорить худо, да только ясно одно: яблоко от яблони недалеко падает.

— О чём вы говорите, Надежда Марковна?

— А то, что Елизавета Андреевна нравом пошла в отца: такая же строптивая и непослушная. Да, красоту она переняла у матери, но что касается нравственности, то тут дела неладные. Бедный, бедный наш Мишенька, наплачется он с ней, наплачется, помяните моё слово.

— Ах, тётушка, не говорите этого, не упоминайте. Мне и самой дурно становится от их забот.

Анна Васильевна выставила вперёд нижнюю губу, её чуть продолговатое лицо с тонким длинным носом приобрело плаксивое выражение. Как женщина она никогда не отличалась привлекательностью, однако, по части сплетен была в первых рядах, прислушивалась к каждому разговору, запоминала ненароком брошенную кем-то фразу, дабы потом, в кругу таких же сплетниц блистать полученными новостями, передающимися из уст в уста. Но не смотря на видимые столь явно недостатки, Анна Васильевна была доброй женой и прекрасной матерью троих детей, кумушки-тётушки за это безгранично обожали её и ставили в пример своим легкомысленным, беспечным дочерям. Надежда Марковна с первых дней полюбила супругу своего дорогого племянника; женщины — одна молодая, цветущая, другая — почти отжившая свой век, в делах и заботах растерявшая былую красоту, как-то сразу нашли общий язык, и не успела Анна Васильевна попривыкнуть к новой семье, а Надежда Марковна всюду брала-водила её с собой, отдавая ей предпочтение перед другими родственницами, что вызывало неприступную ревность у её дочерей и недовольство свекрови новоиспечённой жены.

Сейчас обе они ехали в одном экипаже, перемывали косточки Вишевским, обсуждали подарки, присланные гостями в честь младенца и впервые не заметили, как пронеслось время, а экипаж въехал на главную улицу одного небольшого уездного городка, представляющего собой один длинный проспект, где расположились вдоль дороги дома главы города, чиновничьи и нотариальные конторы, а также воздвигнутый недавно большой собор — слишком красивый, слишком величественный для сего места и оттого выглядевший ярким пятном на сером фоне. От проспекта тонкими нитями протянулись иные улицы, переулки и тропы; там картина была более удручающая, угрюмая. Здесь не было ничего из того, что могло бы вызвать интерес у человека образованного, любознательного, и уж тем более вызвать чувство презрения, брезгливости у истинного эстета с тонким вкусом ко всему прекрасному. Только единожды взглянув на эти улицы с разбитыми дорогами, покосившимися от времени заборами, на старые обшарпанные лавчонки со скудным товаром, где чаще толпились бедно одетые женщины да сновали тут и там мелкие воришки. За каждым углом примостились бродяги да пьяницы: эти выкрикивали бранные слова проезжающим экипажам. предлагали непотребное спешащим по своим делам женщинам и девицам, клянчили копейки у случайных прохожих. Жандармы ежедневно разгоняли бессовестных попрошаек, некоторых ловили и отправляли в ямы, но в остальном предпочитали не вмешиваться — до тех пор, пока горожане самовольно не устраивали бои с пропойцами, если те особенно нахально обращались с чьей-либо женой.

В стороне — а это там, где начинались дачи благородных господ — в тихом, охраняемом месте, расположились дома купеческие, дворянские, мастерские художников, квартиры, где давали под аренду комнаты мечтательным учёным. Здесь всё казалось иным, будто другим городом. Вымощенная гравием ровная дорога, аккуратные газоны, посаженные тополя. Тихое, мирное небо над головой, только в воздухе иной раз раздавались цокот копыт и стук колёс, а хатем вновь всё замирало. На такую улицу въехал экипаж с Анной Васильевной и Надеждой Марковной, проехав несколько минут, остановился у высоких, покрытых свежей краской ворот. Анна Васильевна глянула на спутницу, пояснила:

— Я решила заехать в гости к матери; она давно зовёт меня да мне всё недосуг. Вот — выдалась свободная минутка. Матушка будет счастлива нас встретить.

Та моргнула пару раз, собираясь с мыслями: слишком долог был их путь, слишком долго пробыли они в гостях у Вишевских, чтобы навестить кого-то ещё, но делать нечего: приглашение принято, а мать — святое, дабы пренебрегать дочерним долгом. К тому же, рассудила в душе Надежда Марковна, с Анной Васильевной и её семьёй к неё сложились весьма тёплые, миролюбивые отношения, а род Велеевых, из которых происходила супруга племянника, отличались на редкость радушным гостеприимством и ворота их домов всегда оставались открытыми для жданных, нежданных гостей.

Анна Васильевна постучала в ворота, за той стороной раздались торопливые шаги, навстречу гостям вышел дворецкий, увидев перед собой дам, широко улыбнулся, чуть склонив голову, дал им войти на подворье. Сам просторный двор, казалось с первого мгновения, несколько запущенным, но вот через спустя пару минут, присмотревшись по сторонам, начинаешь понимать и любить сей милый уголок, поросший плющом, сиренью, жасмином и диким виноградом, а перед высоким крыльцом кубообразного, двухэтажного дома были посажены кусты роз, только пока, в этот апрельский холодный день, всё стояло спящим, голым, мрачным, шиль кое-где белел белый снег, перемешанный с мокрой липкой грязью.

Входная дверь внезапно распахнулась, из дома донеслись громкие женские голоса, затем всё стихло, а ещё через пару секунд на крыльцо быстрым шагом вышла женщина средних лет, высокая и статная, с весьма привлекательным, пригожим лицом, что свидетельствовало о былой юной красоте. Одета она была в тёмно-синие платье в мелкий цветочек, белые воротник и манжеты драпированы тонким кружевом, голову покрывал светлый чепец, несколько старомодный, но смотревшийся в принципе органично в сочетании со всем домашним обликом женщины. Анна Васильевна сделала шаг навстречу, с протянутыми руками воскликнула:

— Маменька! Как же я счастлива видеть вас в добром здравии!

Женщины обнялись, расцеловались в обе щёки; за Анной Васильевной последовала Надежда Марковна, которая в поздравлении не забыла высказать-выплеснуть всю ту радость от нынешней долгожданной встречи.

— Вы бы частенько к нам заглядывали, Надежда Марковна! Хотя понимаю вас, ибо не очень-то хочется ехать из столицы в наше захолустье, — проговорила добродушная хозяйка.

— Что вы такое говорите, Вера Аркадьевна? Неужто наша старая дружба не разрушит все преграды?

— Коль так, тогда прошу в гости.

Три женщины вошли на крыльцо, Анна Васильевна спросила у матери:

— Маменька, что за крики были в доме? Неужто стряслось нечто?

— Ах, милая, не упоминайте мне, — и обернувшись к Надежде Марковне, пояснила, — пришлось оттаскать кухарку за косу. И подумать только: эта дурёха посмела отойти от печи, где варился обед, ради того, чтобы перемолвиться словечками с другими девками, а вернулась — обед пригорел. А я как вошла, так и вспылила.

— Сочувствую вам, Вера Аркадьевна. У самой, что ни слуга, так остолоп, оттого я глаз с них со всех не спускаю, держу в строгости, а иначе по миру пустят. Душа холопская такая — признаёт лишь силу.

Они прошли внутрь: в комнате оказалось много теплее, нежели на улице. Стены и пол были деревянными, половицы, накрытые коврами, слегка поскрипывали под тяжестью ног. На первом этаже располагались четыре просторные комнаты с большими окнами, на втором — шесть маленьких спален; помимо прочего, к дому примыкали баня, кухня и прачечная — всё это представляло собой некий отдельный дом, где жизнь протекала по иному руслу, нежели в барских покоях. Убранство в комнатах-анфиладах выглядело довольно просто и даже скромно, но не смотря на то, в воздухе витало чувство неподдельного, мягкого уюта, что создавался-созидался добрыми руками хозяйки, которая была к тому же прекрасной рукодельницей.

Проводив дорогих сердцу гостей в гостинную, Вера Аркадьевна усадила их за круглый, накрытый белоснежной скатертью стол на лучшие стулья, сама же нарочито уселась чуть ниже, показывая тем самым великое уважение к традиции гостеприимства.

Подали чай в белых изящных чашках с золотистой каёмкой. Хозяйка самолично потчевала гостей, угощала их пирогами с капустой, творогом, яблочным джемом и бесконечно радовалась, слыша похвалу в свой адрес. После затяжного чаепития женщины прошли в соседнюю комнату — там горел камин и было гораздо теплее, нежели в гостиной. Поправив складки на своём простом платье, Вера Аркадьевна с долей зависти окинула взглядом зелёный наряд Надежды Марковны, про себя уже высчитывая-измеряя, сколько материи, лент, кружев ушло на него, сколько средств было потрачено, но не удержалась таки, сказала:

— Надежда Марковна, а я всё гляжу, гляжу на вас и любуюсь, на вас надето такое роскошное платье, что впору предстать в нём перед самим Императором, дай Бог ему долгих лет жизни и здоровья.

— Этот наряд был выполнен по выкройкам из последнего номера журнала, что привёз мне недавно супруг из Парижа.

— Подумать только: Париж, Франция, заграница, — откинувшись на спинку софы, мечтательно проговорила Вера Аркадьевна больше самой себе.

Надежда Марковна сделала вид, будто не расслышала её речи, зато с большей долей энтузиазма продолжила повествование, являя собой истинного знатока моды.

— Понимаете, Вера Аркадьевна, ныне на дворе 1869 год, мода на платья с кринолином уже, по сути, изжила себя. Если и носить кринолин, то выбор должен пасть на узкий и конусообразный, а талия быть слегка завышенной. Оттого, что многие дамы колеблются между кринолином и без оного, то самые модницы из них начинают выбирать кринолет так, чтобы подол представлял собой густые воланы из плотной ткани, собранные на поясе. То же касается и причёсок: локоны уже не должны быть заколоты снизу, но и поднимать вверх тоже не следует: сейчас нужна золотая середина во всём, ежели хотите выглядеть по последнему течению моды.

Вера Аркадьевна слушала с придыханием, то и дело азала и охала, взмахивая руками; наблюдавшая за матерью Анна Васильевна слегка усмехалась, но хранила целое время полное молчание.

— Подумать только, и как быстро всё меняется! Но вам, Надежда Марковна, известно всё, что в мире творится: вы, как-никак, дама столичная, вхожая в большой свет, а тут сидишь в своём захолустье, живёшь прошлым и ни о чём не догадываешься.

Анна Васильевна отложила в сторону вышивку, нарушила тяготившее молчание:

— Захолустье захолустью рознь: вон, Елизавета Андреевна тоже больше года пребывает в отдалённом поместье Вишевских, однако же, одета по последней моде, сверкая золотом и бриллиантами.

— Ах, простите моё невежество: я и запамятовала, что вы приехали ко мне прямо от Вишевских! — воскликнула в простоте своей натуры Вера Аркадьевна, что явно шло её милому, кроткому лицу. — Кстати, как поживает наш дорогой Михаил Григорьевич? Как его сын, долгожданный наследник славного рода?

Надежда Марковна хотела было ответить, но Анна Васильевна поспешила опередить её: так ей не терпелось излить весь свой яд, что питала она к ненавистной Елизавете Андреевне.

— Маменька, за Ванечку можете не беспокоиться: младенец растёт крепким и здоровым, обличием явно схож со своим отцом. Михаил на седьмом небе от счастья, он так рад рождению сына. Но более всего он души не чает в своей супруге — готов ради неё в лепёшку расшибиться, а она ни разу не ответила ему взаимностью, беря больше, нежели отдавая.

— Неужто то правда, что о ней говорят? — спросила Вера Аркадьевна, обратив взор на дочь. — Даже сюда иной раз долетают слухи, будто Елизавета Андреевна слишком возгордилась за последнее время, да только не по размеру ей тиара.

— Истинно так, Вера Аркадьевна! — взяла, наконец, в разговоре реванш Надежда Марковна. — Но опасаюсь я за нашего Мишеньку, как бы она не опутала его сетями. дабы после сбросить вниз. Чует моё сердце неладное, а поделать ничего не могу.

— Бросьте вы, Надежда Марковна. Может статься, всё будет в порядке, главное, что они счастливы и что Ванечка здоров.

Их беседа затянулась до позднего вечера. Когда гостьи начали собираться в путь-дорогу, хозяйка под разными предлогами попыталась было их остановить, дабы они остались с ней, но Анна Васильевна наотрез отказалась быть дольше положенного срока, тем более, что путь её до дома не близок.

— Аннушка, Надежда Марковна, побудьте-переночуйте у меня до утра, я велю баньку растопить, почивальни приготовить. А то глядите, как темно на дворе, — приговаривала Вера Аркадьевна, семеня следом за ними.

— Душенька вы наша, я бы с радостью осталась. да дома ждут дела и хлопоты, — отозвалась Надежда Марковна, выходя на крыльцо.

— Маменька, не беспокойтесь, Бога ради! Будет время — я вас навещу и останусь подле вас несколько дней, — успокаивала её всё Анна Васильевна, с жалостью глядя на мать.

У ворот женщины расцеловались на прощание и вскоре их экипаж тронулся по обратной дороге по направлению к имению Зиновьевых, где проживала Анна Васильевна с детьми и супругом.

***

Михаил Григорьевич лежал под пологом в почивальне, мутным взором уставившись куда-то вдаль — на окно, задёрнутое толстыми портьерами. Рядом с ним на спине возлежала Елизавета Андреевна, две косы её рассыпались по подушке, чётко вырисовываясь на фоне белого шёлка. Супруги хранили глубокое молчание: каждый думал о своём наболевшем, о том, что затронуло глубины струны души и что с такой тяжестью сдавливало грудь. Михаил Григорьевич вспоминал многолетние труды своих рук и с тоской понимал, что в скором времени по долгу службы ему придётся вновь покинуть родное, обжитое поместье и отправиться с посольством в иные земли, иные страны. И как далека в помыслах своих от мужа Елизавета Андреевна! Негодование жгло, томило её сердце, гнев невысказанных слов крутился на языке, готовый вот-вот вырваться наружу смертоносным ураганом, порушить столь тихое, умиротворённое безмолвие этой ночи. Но бурный характер не способен был сдержать порыва, и вот, повернувшись к Михаилу Григорьевичу, Елизавета зло проговорила, нервно накручивая на палец прядь своих волос:

— Михаил Григорьевич, какая нужда заставила вас выслать приглашение Анне Васильевне и Надежде Марковне? Чай, они не ваши ближние родственницы, а далёкая родня, так зачем стоило им приезжать сюда?

Вишевский глянул в лицо жены, пытаясь уловить смысл претензии и ту невидимую нить, способную остудить её гневный порыв.

— Радость моя, вам стоит понимать, что Анна Васильевна моя кузина, Надежда Марковна — тётка её супруга. Так могу ли я отказать в приёме сим дамам, коль они вхожи в нашу большую семью?

— Ваша семья — это я и наш сын! — строго ответила Елизавета Андреевна. — Остальные лишь родственники: ближние ли. дальние ли. Что касается гостей, то не забывайте, что этот дом принадлежит также и мне по праву и посему моё мнение не последнее: хочу ли я кого видеть в гостях или нет.

— Но, милая моя, Елизавета Андреевна, чем же провинились перед вами Анна Васильевна или эта приветливая душенька Надежда Марковна? Я заметил, что вы хорошо беседовали во время приёма.

Вишевская бросила на него стремительный взгляд: глаза её метали молнии. Тяжело дыша, она сказала, практически перейдя на шёпот:

— Они мне не по нраву, эти упрямые, глупые кикиморы!

X ГЛАВА

Прошло несколько лет, но, оглядываясь назад, кажется, будто все те недели, месяцы, сложенные в года, пролетели-пронеслись в единый миг; безостановочный бег времени — нет ни опозданий, ни передышки. Кажется, что только вчера родился сын Иван, улыбающийся из пелёнок своей младенческой невинной улыбкой, а ныне мальчику исполнилось девять лет, он ученик одной из гимназий Санкт-Петербурга и учителя хвалят его за прилежание в науке и искусстве. Кроме того, у Ивана есть младшая сестра Катенька, коей вот-вот наступит шесть лет; девочка не в пример рассудительному, серьёзному брату бойкая и подвижная, заводная и общительная, хохотушка и веселушка с огромными тёмно-синими глазами на белом прекрасном личике в ореоле пушистых тёмных локонов. Все, кто когда-либо мог лицезреть малышку, непременно очаровывался ею, сразившись её дивной лучезарной улыбкой, а старые кумушки из числа Марфа Ивановны, Надежды Марковны и многочисленных нянек наперебой твердили, что, повзрослев, Катенька превратится в писанную красавицу и затмит собою даже свою прекрасную мать. Вишевские с улыбками слушали сие пророчества, им льстило полное превосходство их детей над остальными и, гордые за отпрысков, они ещё шире растворяли двери в свой дом.

В октябре 1878 года в имении Вишевских состоялся бал. на который были приглашены лишь самые близкие и родные, а также те, с которыми Михаил Григорьевич имел тесные отношения в посольстве по долгу службы. На бал приехали Калугина Мария Николаевна с Еленой Степановной, что в эту осеннюю пору чувствовала себя много лучше обычного. Прибыли в поместье даже Анна Васильевна с супругом не смотря на неприязнь, питаемую к ней Елизаветой Андреевной. Поначалу Елизавета наотрез отказывалась высылать приглашение, но после продолжительных, правильных доводов Михаила, что, дескать, не по правилам игнорировать кузину, тем более перед длительным расставанием, что этим возможно навлечь на себя негодование света, она согласилась, скрепя сердцем, хотя ясно осознавала его правоту. Кроме того, вместе с Анной Васильевной приедет её младшая сестра Анастасия Васильевна, что не в пример старшей отличалась миловидной наружностью и кротким нравом, взяв самое лучшее от матери Веры Аркадьевны. В глубине души Анна Васильевна завидовала сестре, а когда та, впервые появившись в свете, обратила на себя взоры великосветских господ, очаровав их своими красивыми глазками, затаила на неё глубокую обиду, понимая и принимая с тяжким сердцем, что всегда останется в тени Анастасии. Как бы то ни было, но через время между сёстрами вновь родилась тёплая, нежная дружба, к тому же Анна Васильевна стала матерью замечательных детей, в которых растворилась душевно, подарив им всю свою любовь и привязанность. Анастасия Васильевна часто навещала сестру, помогала ей вести хозяйство, занималась с племянниками. Анна Васильевна была искренне благодарна сестре за помощь, но не осознавала она того, что и та ей завидует — а всё потому, что Вера Аркадьевна предпочитала старшую дочь перед младшей.

Балы и приёмы сглаживали недопонимание между сёстрами, а ужин в поместье Вишевских сблизил-сроднил их и со стороны казалось, будто обе они, такие разные, являлись друг для друга не разлей вода: это и бала одной из причин, почему Михаил Григорьевич вдруг решил пригласить кузин к себе.

До самой полуночи в ворота имения Вишевских съезжались экипажи; в общей сложности было насчитано гостей в пятьдесят человек. Слуги и хозяева обивали ноги, встречая-привечая то одних, то других; каждого одаривали добрым словом, перед каждым стелились в уважительных комплиментах. Анна Васильевна с супругом и сестрой прибыли почти последними, так как путь их был не близок, а дороги, размытые дождём, весьма затруднительны. Елизавета Андреевна с наигранной улыбкой поприветствовала гостей: Анну Васильевну несколько сухо, зато с Анастасией Васильевной расцеловались в обе щёки и по всему было ясно, что чувства их искренние.

— Мы с Михаилом Григорьевичем так рады видеть вас в нашем доме. Как вы поживаете? Как ваша матушка? — спросила Вишевская, повторяя раз за разом нужную фразу.

— Маменька жива и здорова; в письме своём она шлёт вам тысячу горячих поцелуев и сокрушается, что не может приехать к вам. — живо отозвалась красавица Анастасия Васильевна, опередив старшую сестру, что в этот миг метнула на неё недобрый взор. который приметила Елизавета Андреевна. У младшей был довольно нежный-высокий голос, даже несколько детский, отчего люди, встречающие её впервые, удивлялись и посмеивались про себя, ибо немного нелепо выглядела взрослая, молодая женщина с тонким голоском ребёнка, но кавалеры находили его весьма кстати, в особенности в сочетании с сим милым лицом, окрылённого большими голубыми глазами, алыми устами и чистым белокожим лбом, на который мелкими прядями спадали белокурые волосы.

Елизавета Андреевна любила Анастасию Васильевну; вопреки ангельской внешности последней Вишевская не испытывала к ней зависти, тем более, что не завидовала никому и никогда, ясно веря в душе в своё истинное превосходство над другими женщинами, и именно сия уверенность передавалась остальным, пленяя их над величественной красотой.

— Наш дорогой кузен рассказал нам, что вы вместе уезжаете надолго в Европу и пробудете там не меньше года, — говорила Анастасия Васильевна, бредя мимо снующих гостей по залу под руку с Елизаветой Андреевной, — я и представить не могла, что Михаил возьмёт вас с собой в это дальнее путешествие. Обычно он отправляется один, полный дел да забот.

— Я сама настояла на том, ибо не смею, не могу оставаться без супружеской руки длительное время.

— Вы удивительная прекрасная женщина, Елизавета Андреевна. Я завидую вам и в то же время восхищаюсь безмерно. Вот бы и мне стать такой же как вы.

Вишевская с лёгкой улыбкой приняла комплимент как должное, через миг перевела взгляд на Анну Васильевну, которая в это время стояла в кругу дам из числа родственниц и что-то долго говорила им. Анастасия Васильевна тоже взглянула туда, где остановился её взор, немного призадумавшись, сказала:

— Не гневитесь. Наша Аннушка такая с детства: всегда всем недовольная, зато маменька её обожает и балует до сих пор, — вдруг вскинула руки куда-то в сторону, воскликнула, — а вот и Михаил Григорьевич с Александром Николаевичем!

Но Михаил Григорьевич и Александр Николаевич — супруг Анны Васильевны прошли мимо, словно не заметив присутствия дам. Они направились к длинному овальному столу, за которым играли в покер другие достопочтенные судари и молодые юнкера с едва пробившимися усиками. Вокруг них витал табачный дым, один из игроков — граф Долотов насвистывал тихо какую-то мелодию, внимательно разглядывая карты, что держал в руке.

— Мой король побил вашего вальта! — воскликнул граф и бросил свою карту на карту противника.

— Ещё не вечер, Василий Алексеевич, — отозвался князь Задойский, — один шаг — и мой туз разобьёт вас.

— Блестящий ход, Василий Алексеевич! — крикнул Вишевский Григорий Иванович, потягивая очередную папиросу.

Михаил Григорьевич склонился к уху отца, спросил:

— Где это вы, папенька, научились играть в карты?

Тот усмехнулся в усы:

— Ха, сын мой! Вы ещё многое обо мне не знаете.

Александр Николаевич незаметно дёрнул своего спутника за манжет правого рукава, шепнул так, чтобы иным не было слышно:

— Может. нам стоит уйти к другому столу? Тут общество стариков.

— Пожалуй, вы правы.

Молодые господа переместились в иной круг — как раз у окна между рядом колонн. Когда они пришли, в обществе молодых и среднего возраста сударей разогрелся тревожный спор: одни представляли общество традиционных русских ценностей, их оппоненты придерживались западных идей развития будущего. Говорил Иван Петрович Авдеев — двадцати пяти лет дипломат и просветитель, известный в широких кругах как яростный поборник либерализма и ненавистник славянского духа. Михаил Григорьевич никогда не пригласил бы его в свой дом, если бы ни отец, с которым Авдеев давно ведёт какую-то тайную игру, но Григорий Иванович — человек верных устоев, в душе ненавистник западничества, использовал его для своих, только ему известных целей, о чём Авдеев не смел догадываться в силу своего возраста и неопытности.

— Послушайте, господа! — парировал Иван Петрович, то и дело вскидывая голову, желая казаться выше и важнее. — Многие из вас и, даже более того, большинство здесь собравшихся годами проживают в своих дальних поместьях, страдая от скуки и лени, и не видя ничего, кроме собственного подворья и земли. Такие люди не ведают, как устроен мир, как живут в иных краях и странах. Вы думаете, везде одинаково? Как бы ни так! Мне пришлось объездить многие страны Европы, мои глаза видели их порядки, устои — и скажу я вам: мы сильно проигрываем европейцам.

— Вы так говорите, сударь, потому что желаете нам добра или же оттого, что преклоняетесь перед чуждым вам? Поймите: запретный плод всегда сладок и хорошо там, где нас нет, — ответил полковник в отставке, с большими седыми бакенбардами.

— Разве я могу желать зла своему народу, своему отечеству, стране, где я родился, вырос и живу? Да коль вы мне не верите, спросите вот у Михаила Григорьевича, — Авдеев махнул рукой в сторону Вишевского, — он-де всё расскажет, так как бывал во многих странах.

Несколько пар глаз уставились на Михаила Григорьевича; тот не заставил себя долго ждать с ответом.

— Да, вы правы, Иван Петрович, я действительно объездил почти весь свет: бывал и в странах Востока, и в Европе, видел людей различных языков и вер, но одно скажу точно — где бы я ни был, меня всегда тянет домой, в нашу родную русскую сторону. Сколько я бываю дома, можно пересчитать по пальцам, оттого Россия ещё дороже стала для моего сердца.

Серо-зелёные глаза Авдеева расширились от удивления — он хотел заполучить поддержку своим словам, но получил совсем иное.

— Господи, Михаил Григорьевич, да разве о земле я веду толки? Земля наша и вправду богата и прекрасна, но что сказать о людях, населяющую её? Сколько лет минуло с отменой крепостного права? А ведь простой мужик тоже человек, ему также хочется свободы и спокойствия. Разве вы не видели, как живут люди в Европе? Они свободны, счастливы и потому легки в общении.

Кто-то кашлянул, иные зло взглянули на Ивана Петровича, полковник хотел было что-то сказать, но передумал, понимая, что дело может дойти до дуэли, а рисковать в сей момент, когда хозяева были столь щедры, не хотелось в силу моральных устоев. На помощь отставному вояке вновь пришёл Вишевский:

— Я многое видел, как уже было сказано ранее, но в Европе как и везде, как и у нас есть свои дела и заботы, свои проблемы в обществе. И разве вы, сударь, станете утверждать, будто во Франции или немецких землях нет ни одного нищего, бездомного, сироты?

— Бедняки и сироты есть везде, тут вы правы. Но одно дело, когда эти несчастные защищены законом, другое дело, когда этот самый закон порушают в угоду сильным мира сего, — высказал Авдеев.

— Не желаете ли вы сказать, что там, в других странах, лучше, нежели у нас? — не удержался от негодования Александр Николаевич.

— В Европе законы одинаковы для всех, то же должно быть и у нас, — чуть повысив голосом, отозвался Иван Петрович.

— То есть вы смеете утверждать, что у нас не те законы, не те обычаи, не та культура, не та вера, не тот язык, не те люди?! — не удержался-таки полковник, чуть поддавшись вперёд. — И вы ещё смеете рассказывать, будто либералы желают России добра? чёрта с два! Русские либералы — главные враги русского мира, которые ненавидя своё и получая тридцать серебряников из рук иноземцев, стараются раскрутить, расшатать наше общество, привести к пролитию крови. И Бог свидетель: ежели начнётся восстание или грянет бунт, я первый возьму оружие и направлю его против врагов России, не смотря на свой возраст.

— Вы, сударь, многое преувеличиваете, хотя вам простительно из-за возраста, — сказал Иван Петрович, стараясь задеть оппонента за больное место.

— Не забывайте, сударь, с кем вы разговариваете, — тихо ответил ему полковник, готовый с любой миг кинуться на него с кулаками.

— Иван Петрович, имейте совесть перед лицом человека, годящегося вам в отцы, — молвил кто-то.

— Хорошо, — Авдеев немного успокоился, продолжил ровным тоном, — сегодняшним утром, проезжая в экипаже, я видел одного мужика, катившего телегу с грузом, на нём были стоптанные сапоги и залатанные портки. Сия картина весьма удручила меня и я мысленно подумал: каково это, когда одни пируют во дворцах, иным же судьба уготовила жалкое существование, а ведь все мы раздаемся людьми — с одной душой. Разве вы никогда не задумывались о сим, достопочтенные господа?

— Так уж и быть, возьмём ваш пример к сведению, — ответил полковник, — вот, мужик с тяжким грузом за плечами. А теперь скажите мне честно: ежели к власти придут либералы, станет ли мужику от этого легче?

— Сначала нужно пересмотреть законы, а затем…

— Господи, да что вы всё заладили: законы, законы? Ответьте прямо на вопрос: станет ли мужику легче или же он и дальше продолжит тащить на себе свой груз?

— Всё зависит оттого, как сменится власть. Хотя смена власти никогда не проходит без пролития крови.

— Вот с этим я, пожалуй, соглашусь. Следовательно, подводя итог, можно сказать, что для простого мужика ничего не поменяется.

К сему моменту к Вишевскому приблизился дворецкий, передал ему послание, что Елизавета Андреевна желает его видеть. Попросив прощение и раскланявшись с собеседниками, он пошёл искать супругу, та уже ждала его с бокалом вина, сказала:

— Уж давно за полночь, а гости одиноки. Пришло время поднять вам тост.

— О, простите, моя дорогая, в дискуссиях я и позабыл обо всём на свете.

Вишевский подошёл к камину, ударил в гонг, призывая всех к вниманию, и когда гости, прекратив речи и толки, обратили на него взоры, он поправил очки — это его старая привычка, обратился к собравшимся:

— Дамы и господа! Прошу вашего внимания. Сегодняшний вечер в вашу честь, ибо вскоре мы с Елизаветой Андреевной отправляемся в длительное путешествие по заморским странам и воротимся домой не раньше, чем через год. И по этому случаю я хочу поднять бокал за нашисемьи, за нашу дружбу, проверенную годами времени. За вас, мои родные и друзья!

— За вас, Михаил Григорьевич и Елизавета Андреевна! — раздались голоса.

С софы поднялся грузный дородный генерал, увешанный знаками почестей и регалиями, вручённых государем, вскинул руку, что держала бокал, громко пробасил на весь зал:

— Счастливого вам пути лёгкой дороги домой.

— За вас! — подхватил кто-то.

— За вас! — эхом откликнулись другие голоса.

После горячих тостов и искристого вина кровь быстрее побежала по жилам, у гостей приподнялось настроение и в то же время был объявлен бал, дамы с кокетливым смехом закружились в вальсе с кавалерами, воздух наполнился звуками мелодии и топотом мужских подкованных каблуков.

К Александру Николаевичу подошёл красивый молодой человек высокого роста; он какое-то время молчал, собираясь с мыслями, но потом спросил, кивнув в сторону молодых дам:

— Извольте поинтересоваться у вас, сударь, кто та прекрасная белокурая незнакомка, что стоит подле Елизаветы Андреевны?

Александр Николаевич сделал глоток вина и только затем ответил:

— Сия барышня — младшая сестра моей супруги, её имя Анастасия Васильевна.

— Искренне благодарю вас, сударь, — промолвил молодой человек и направился к двум красивым дамам, одну из которых он знал довольно хорошо, а другая запала ему в душу и именно её одну видел он среди толпы прелестниц, и как истинный благородный человек пригласил её на танец, опасаясь при этом даже малым способом скомпрометировать красавицу.

XI ГЛАВА

Никогда ещё Елизавета Андреевна не чувствовала себя столь опустошённой. Дорого от Санкт-Петербурга до Вены заняла порядком несколько недель. Временами, когда появлялась возможность, они останавливались в гостиницах и небольших квартирах, отдыхали, приводили себя в порядок и только потом брали билеты на следующий поезд. Иногда Елизавета Андреевна корила саму себя за поспешное решение отправиться в Европу вместе с Михаилом Григорьевичем. Конечно, рассуждала она, покачиваясь в такт поезду, муж будет целыми днями занят в посольском приказе, временами будет устраивать вечера для своих русских людей, может статься, ему придётся по ночам пребывать у кого-нибудь в гостях, обсуждая за чашкой кофе и карточными играми судьбоносные решения, а вернувшись под утро, он на немного приляжет отдохнуть, чтобы затем вновь отправиться на службу. Из таких дел и забот и состояла жизнь Михаила Григорьевича, но то было в России, в родных стенах домашнего очага, где её окружали родные, близкие люди. На чужбине же у неё нет никого, ни одной знакомой души и придётся ей изо дня в день оставаться на квартире, в непривычной обстановке в ожидании мужа.

Укладываясь спать, Елизавета Андреевна вспоминала детей — Ванечку и Катеньку и то, как убаюкивала они их на своих руках, какие песни напевала у колыбели, когда они были совсем маленькими. Перед отъездом она поручила заботам о сыне о дочери своей матери и Марфе Ивановне, ибо лишь им одним всецело доверяла воспитание отпрысков. Михаил Григорьевич решился было отправить детей в Санкт-Петербург в родительский дом, но вскоре после бала пришло тревожное письмо от Григория Ивановича о тяжёлом состоянии Елены Степановны, которая снова слегла после длительной прогулки. Пришлось отказаться от сей затеи и отправить Ванечку и Катеньку в имение Калугиных под зоркий глаз любящей бабушки, что, когда-то потеряв столько детей, теперь преисполнилась безграничной любовью ко внукам.

— Долго ли ещё до Вены? — раз за разом спрашивала Елизавета Андреевна супруга, когда они сидели одни в купе.

— Потерпите, моя дорогая, скоро мы приедем, — каждый раз отвечал Михаил Григорьевич, уставившись в газету.

Вишевская глубоко вздыхала и отворачивалась к окну, где на горизонте — далеко-далеко под голубым небом маячили-мелькали высокие горы.

Они добрались до Вены в декабре. Выйдя из вагона и вдохнув облегчённо зимний воздух, Елизавета Андреевна удивилась, до чего тёплая зима в здешних краях — у них в России в это время стоят морозы, а улицы покрыты белоснежными сугробами; в Вене же всё иное, даже зима. Осторожно приподняв подол тяжёлого платья, она расстегнула верхнюю пуговицу на своей шубке, ощущая жар. В гостиницу они приехали спустя час, оба были заметно уставшими после столь длительной дороги. Поужинав в холле первого этажа, Вишевская отправились почивать, ибо Михаилу Григорьевичу следовало хорошенько выспаться перед предстоящими делами.

Проснулась Елизавета Андреевна к обеду, Михаила Григорьевича уже не было. Приведя себя в порядок, облачившись в дневное закрытое платье по последней моде, она спустилась вниз в ресторанный зал. Зал был пуст; столы, накрытые белоснежной скатертью, стулья с высокими спинками стояли в прямой ряд, а в углу, на широком постаменте, стоял чёрный рояль — должно быть, по вечерам здесь часто звучит музыка. Вишевская села за столик у окна, обратила взор на улицу — в городе шёл снег и хлопья его густой пеленой оседали на крыши домов, на ветви деревьев, на мощенный гравием асфальт. До её уха долетали разноголосые звуки, цокот копыт, скрип колёс мелькавших экипажей — и всё то казалось на удивление похожим, родным, что ей ненароком почудилось, будто и не было никакой поездки в Вену, что сейчас она находится в Санкт-Петербурге, а всё оставшееся прошлое последних недель — лишь долгий сон.

Из раздумий её вывел австриец, облачённый в белую рубаху и чёрный сюртук: он поинтересовался, что будет заказывать сударыня, Елизавета Андреевна, наконец, осознав реальность, сказала:

— Принесите что-нибудь лёгкое, я не голодна.

— А пить что изволите: чай, кофе, горячий шоколад?

— Кофе.

— Со сливками или без?

— Со сливками.

Принесли завтрак в белой глубокой тарелке, над которой поднимался горячий пар. Только теперь, почувствовав запах еды, Елизавета Андреевна поняла, как была голодна. Когда она уже пила кофе, к ней подошёл один из управляющих, в руке держал запечатанный конверт.

— Вам просили передать, мадам, — по-французски молвил он.

— Благодарю вас, — на прекрасном французском ответила Вишевская.

В конверте лежала плотная голубого цвета бумага, на ней тонким крупным почерком — Елизавета Андреевна ни с каким другим не могла спутать этот почерк — было написано: "Сегодняшним вечером, ровно в десять часов, на первом этаже отеля состоится приём послов. Готовьтесь ко встречи. Вишевский М.Г".

— Будет ваш ответ? — поинтересовался управляющий.

— Нет, нет, это не стоит.

— Тогда прошу, мадам, распишитесь вот здесь, что вы получили письмо.

Вишевская поставила подпись и когда управляющий удалился, вновь осталась одна, всё также мечтательно поглядывая в окно и невольно тоскуя по России.

XII ГЛАВА

Поздно вечером в обеденном зале представительского отеля состоялся торжественный ужин. Гостям подавали вина и десерты, играл оркестр из числа приглашённых музыкантов, в воздухе витал аромат духов, смешанный с терпкими запахами живых цветов и очищенных апельсинов. Елизавета Андреевна в своём великолепном нежно-розовом платье с прямым, драпированным складками и гирляндами цветов узким подолом, истинно подчёркивающим её стройный стан, спустилась к ужину, шелестя шлейфом. В это время Михаил Григорьевич с бокалом белого вина живо обсуждал с почтенными господами насущные, важные вопросы, касающиеся политических отношений между Австро-Венгрией и Российской Империи.

— Помяните моё слово, господа! Наши потомки ещё увидят то время, когда над Стамбулом вновь поднимется крест и город вновь станет Константинополем, — проговорил Вишевский, обращаясь к германскому послу и австрийскому барону Рихарду фон Бейеру.

— Для этого придётся начисто разгромить всю оттоманскую Порту да так, чтобы от османов не осталось и следа, — заключил барон фон Бейер.

— Должен напомнить вам, достопочтенный барон, что менее года назад русская армия перешла Балканы, разгромив турецкие войска, освободив тем самым от османского ига балканских славян. А что же в это время делала Австро-Венгрия? Ваша сторона, сударь, не предприняла ни единой попытки в заключении мирного соглашения между Российской и Османской империями, хотя наш государь надеялся на вашу поддержку.

— Как вы знаете, уважаемый господин посол, — несколько недовольно, однако, храня благородное спокойствие, ответил барон, — наша сторона ныне весьма ослабла за прошедшие двадцать лет. Мы потерпели дважды поражения в войне с Францией и Пруссией; к тому же внутри Австро-Венгерских земель то тут, то там постоянно царит недовольство славянского населения из числа чехов, словаков, поляков, хорватов и сербов, они, ненавидя нас, готовы в любой момент выйти из-под нашего контроля — тогда не именовать восстания.

— Однако, это не помешало Австро-Венгрии пой ти наперекор Российской Империи и послушаться Англию, которая использовала все свои силы против русской стороны. И чем всё это завершилось? А именно соглашением о согласовании политической линии обеих стран на будущем конгрессе и о противодействии притязаниям славян. Конгресс, что открылся в июне и на котором присутствовали Австро-Венгрия, Германия, Англия, Франция, Италия, Россия и Турция, приложил всё возможное, дабы ограничить Россию на южных рубежах.

— Каждая сторона должна думать о своих интересах — иначе и быть не может, — промолвил германский посол, до сего часа сохраняя глубокое молчание.

— А чем наша Россия хуже Великобритании? — еле сдерживая гнев, поинтересовался Вишевский и хотел было добавить ещё к вопросу, как к ним приблизилась Елизавета Андреевна, от неё исходил лёгкий аромат духов и свежесть накрахмаленных кружев на лифе платья.

Господа при виде дамы тут же прекратили всякие политические споры и оба: барон и посол с долей восхищения окинули взорами её стан.

— Господа, прошу представить вам мою супругу Елизавету Андреевну, — сказал Михаил Григорьевич, встав рядом с женой и в душе чувствуя за неё гордость.

Барон фон Бейер взял маленькую ручку Вишевской и, коснувшись её губами, проговорил:

— Моё почтение к вам, мадам. Всегда приятно пообщаться с такой прелестной дамой как вы.

— Я весьма польщена, сударь, — ответила на немецком Вишевская, чуть присев в реверансе.

А Вишевский преобразился, даже казался выше ростом. Только теперь он осознал, что не зря взял Елизавету Андреевну с собой в дальнюю поездку: каждый, кто видел её, восхищался её красотой, становясь невольно более кротким, податливым и мягким. На этом вечере все гости только и перешептывались за спиной, когда чета Вишевских проходила мимо.

Покинув барона, Михаил Григорьевич познакомил жену с ещё одной парой из России — а именно с Варварой Павловной Залесской, урождённой Тасловой. Это была невысокая, чуть полноватая дама лет пятидесяти, но из-за своей привычки густо пудриться и носить наряды с большим количеством воланов и рюш выглядела несколько старше своего возраста. Вишевский представил Елизавету Андреевну с этой чуть жеманной, но лёгкой на разговоры и всяческие беседы дамой, ушёл в другой конец зала, предоставив женщинам вдоволь пообщаться меж собой.

Варвара Павловна оказалась особой довольна-таки душной. Во время беседы она всё время обмахивалась веером, не смотря на некоторую прохладу в зале. Не привыкшая долго оставаться в тени где бы то ни было, Залесская наклонилась к уху Елизаветы Андреевны, проговорила на русском языке, не желая, чтобы кто-либо ненароком подслушал их разговор:

— Ненавижу в зимнюю пору бывать на чужбине, кажется, будто весь мир погрузился в спячку. Эти иностранцы не переносят холода, оттого улицы их городов буквально пустеют в это время.

— И долго вы живёте в Вене? — равнодушно спросила Вишевская, с отсутствующим видом окидывая гостей.

— Вот уж полгода как. Знали бы, сколько сил мне приходится прикладывать, чтобы не заплакать от скуки. Как говорится: чужое есть чужое, а своя рубашка ближе к телу. Всякий раз, возвращаясь обратно в Россию, я плачу от счастья, готовая расцеловать всякого, кто попадается на пути. Но нынешняя поездка растянется на долгие месяцы — ведь взгляните, что творится в мире: османов били-били да не добили.

— Супруг мой говорит то же самое.

Варвара Павловна искоса посмотрела на собеседницу, несколько с хитринкой прищурившись, собираясь с мыслями, затем спросила:

— А вы впервые заграницей, Елизавета Андреевна?

— Да, это моя первая поездка на чужбину.

— И вы сильно скучаете по дому?

— Не то, чтобы скучаю — ибо в Вене я совсем недолго, но подчас на меня нахлынывает тоска, стоит только мне остаться в одиночестве. Вы и сами понимаете: там, в России, есть всё: дом, родные, друзья, а здесь нет никого.

— У вас есть дети?

— Да, сын и дочь, они ещё маленькие. Отправляясь, мы оставили их на попечение бабушек и тётушек, благо, родственников у нас много.

— Скажу честно: никогда не подумала бы, что у вас двое детей, вы так прекрасно выглядите, душенька, что меня аж берёт гордость, что вы моя соотечественница.

— Ах, это лишнее, Варвара Павловна. Сколько прелестниц вокруг краше меня, а у нас в России красавиц на века.

— Сущий вздор! — усмехнулась Залесская, махнув рукой в белой перчатке. — Красота — это редкий дар, это алмаз, оттого и ценится больше. Хорошеньких, премилых девиц великое множество, а вот поистине красивых в ореоле своего величия крайне мало — но вы в их числе.

— Позвольте с вами немного не согласиться, Варвара Павловна, хотя ваши слова греют мне душу. на своём веку мне приходилось встречать женщин, девиц гораздо красивее меня. Возьмём, к примеру, Анастасию Васильевну — одну из кузин моего супруга, признаться, с ней никто не сравнится в красоте и грации.

— А, это та белокурая девица, что младшая дочь Веры Аркадьевны? Знаю-знаю; несколько лет назад она, её сестра вместе с родителями приезжали однажды к нам в гости. Мне удалось разглядеть Анастасию Васильевну и скажу так: она милая и юная, но не более того. Её тип внешности приходится по душам другим женщинам, мужчины же имеют на сей счёт иное мнение.

Варвара Павловна замолчала, заметив, как к ним приближается Вишевский. Елизавета Андреевна была рада приходу мужа, её утомила однообразная болтовня Залесской, её пустые, глупые, несколько устаревшие суждения обо всём и всех на свете, её понятия о жизни, оставшиеся со времён правления Александра Первого и его предшественника Николая Первого. Елизавета Андреевна не жила прошлым, она принимала лишь настоящее и уверенно смотрела в будущее.

XIII ГЛАВА

Вишевская Елизавета Андреевна уже не радовалась пребыванию в Вене, и даже первый интерес, вызванный этой поездкой, растворился в скучных однообразных днях, проводимых в номере отеля в полном одиночестве. Просыпаясь ближе к обеду и приведя себя в порядок, она спускалась в зал, где также в гордом одиночестве завтракала и обедала. Иногда Елизавета Андреевна ездила на прогулку вместе с Варварой Павловной. В душе Вишевская не любила подобного рода людей и старалась всячески избегать общения — но то в России, а здесь. на чужбине, окружённая со всех сторон чуждыми по духу людьми, радовалась и такому общению. За время их вынужденной временной дружбы Елизавета Андреевна узнала, что Залесская Варвара Павловна родилась и выросла в Тульской губернии в семье графа Таслова Павла Александровича, весьма богатого, предприимчивого аристократа, который желал лучшего для своих детей, потому-то по достижению того возраста дочерей, когда мудрые родители начинают задумываться о поиске женихов, граф переехал из Тулы в Санкт-Петербург, как сам говорил: вон из этого захолустья, поближе к столичному блеску! Уже в Санкт-Петербурге, обосновавшись в новом доме и заняв определённую должность в казначействе, Павел Александрович — тогда уже вдовец, подыскал дочерям выгодные партии супругов, девицы благополучно вышли замуж за состоятельных господ, получив от отца изрядное приданное, а тот, отправив двоих сыновей учиться и служить, женился во второй раз на старшей дочери одного из офицеров, польстившись её юностью, красотой и живым умом. Никто не мог точно сказать: были ли новоиспечённые молодожёны счастливы или нет, но зато все приметили заметные перемены, произошедшие с графом через год после свадьбы: некогда статный, весьма привлекательный Павел Александрович начал превращаться в усталого старика, и прежде завсегдатай светских приёмов и весёлых балов, он стал вести затворнический образ жизни, редко выходил из дома и никого, за исключением родных, к себе не приглашал. Потом молодая супруга подарила ему наследника и с тех пор граф решил вернуться в Тульскую губернию в своё старое родовое поместье. На своей малой родине Таслов долго не прожил: он умер от чахотки, о чём узнали его старшие дети только на похоронах от местного доктора. Молодая вдова, получив всё немалое наследство от покойного мужа, зажила, как говорится, на широкую ногу: в доме у неё находились каждый день гости, она устраивала с размахом балы и светские приёмы, а деньги стремительно таяли на глазах. Старшие сыновья графа через суды пытались было всячески помешать мачехи тратить столь большие средства на праздничества, но та, заручившись поддержкой своих воздыхателей, отклоняла все предложения, а пасынков и на порог не пустила, когда те приехали в Тулу, дабы обсудить незавершённые вопросы.

— Да кто они такие? — твердила молодая вдова, рассказывая о произошедшем друзьям и подругам. — Мой сын будет наследником всего состояния, ибо он как-никак тоже граф Таслов!

Её мечтам не суждено было сбыться: вскоре она осознала, что все деньги истратила, а друзья — те, что совсем недавно были ей близки, покинули её. С горя графиня заболела, у неё сдали нервы, приведшие к проблемам с сердцем. И не успело её сыну исполниться пять лет, как она умерла, позабытая, покинутая всеми. Родственники долго думали, с кем оставить мальчика-сироту, так рано лишившегося отца и матери? Долгое время мальчик жил у родных по материнской линии, но вскоре им пришлось отказаться от опекунства, ибо они не располагали столь денежными средствами, дабы дать сироте хорошее образование и верную дорогую в жизни. Тогда многочисленная родня с той и другой стороны собрались за общим столом, долго спорили-гадали, кому из них забрать сироту. Наконец, было принято единогласное решение отдать мальчика Залесской Варваре Павловне — как самой старшей и наиболее богатой из трёх сестёр.

— Так я стала для младшего брата опекуншей, заменив ему отца и мать, — закончила сими словами Варвара Павловна свой рассказ.

— Как же воспринял ваш супруг столь поспешное решение? Ибо взять себе ребёнка — это большая ответственность, — спросила несколько растроганная Елизавета Андреевна, чувствуя, как растёт в её душе симпатия к этой чопорной, немного манерной старушке, которую она ранее презирала и за что теперь чувствовала тайные угрызения совести.

— Естественно, мой супруг не обрадовался новому члену семьи. В то время он сильно занемог, а ребёнок — мой брат ему как снег на голову. Поначалу супруг даже видеть не желал брата, а я в тот период плакала и молилась Богородице о мире в семье; и, поверите мне или нет, но Она помогла мне, услышав с небес мои искренние мольбы, а после и муж пошёл на поправку и сердце его, ослабленное затяжной болезнью, растаяло при виде сироты — этой маленькой тонкой фигурке с ласковым, кротким взглядом голубых глаз — словно ангел, спустившийся с небес на нашу грешную землю. Тогда мне удалось отвести бурю невзгод, что готовы были вот-вот обрушиться на нашу семью грозным потоком, но, к счастью, всё обошлось, а барт лишь скрепил наш тихий, закрытый союз. Дом, в котором мы жили, наполнился новым для нас чудом, по анфиладам раздавался звонкий детский смех да живая музыка, когда брат садился за уроки фортепиано.

— И где сейчас ваш брат? Он также как и вы живёт в столице или в каком другом городе?

Залесская глянула тревожным-злым взором на Вишевскую — то было не привычное лицо, а чужая страшная маска, покрытая бледностью, и Елизавете Андреевне стало не по себе, а сердце учащённо забилось в груди. Какое-то время женщины мерили-сверлили друг друга непонятным взглядом — прошло так несколько секунд, а казалось, будто протекла целая вечность.

Наконец, Варвара Павловна приобрела привычное выражение лица, но голос её, заметно подрагивающий, проговорил:

— Погиб он в горах Турции, останков его так и не нашли, а ведь не прошло и года. Я часто ставлю свечи за упокой души его, однако, вижу его каждую ночь — приходит он ко мне во сне в окровавленном мундире, ходит вокруг дома и робко так стучит в окна. Я просыпаюсь в ужасе и чувствую, как по щекам моим текут слёзы.

— Господи, спаси и сохрани, — перекрестилась Елизавета Андреевна, словно страх ночных видений Залесской передался и ей.

— Но и это ещё не всё, — сказала Залесская, облокотясь одной рукой на подлокотник стула, — подчас ночами, когда всё затихает и погружается в глубокий сон, краем уха я слышу чьи-то медленные, тихие шаги возле моей кровати, словно некто хочет меня разбудить, но не осмеливается. Открываю глаза — никого нет, сплошная пустота; укладываюсь почивать — опять этот робкий шаг. Я не раз бывала в церкви, просила служить поминовение по усопшему, проходило время спокойных ночей, а за ним снова и снова шли дурные сны и шаги по почивальне.

— А разве никто из святых отцов не говорил вам, что делать?

— Однажды мы с мужем — перед поездкой в Вену отправились по святым местам в дальние обители. Простаивали службы, одаривали приходы и просящих милостыней, держали посты, жили в лишениях. И вот, прибыли мы в один бедный, отдалённый монастырь, что под Киевом, там старцы свои души спасают от земных грехов и земных сует. Я испросила позволения говорить с одним из них, меня провели с тесную, холодную келью с низким сводчатым потолком, а там старец как увидел меня, оглядел меня грозным взглядом, будто грехи мои читая, и проговорил: "Отчего не похороните его по-христиански? Отчего душе его не дадите покой?" Я как окаменелая стояла посреди кельи, язык мой прирос к нёбу, а сердце в пятки ушло; больше святой отец ничего не сказал, а я поняла, что покуда не найдётся тело брата моего, не видать мне покоя.

Рассказ Варвары Павловны оставил отпечаток следа в душе Елизаветы Андреевны. Холодными ночами, укладываясь спать, она нет и нет, да вспомнит краткими обрывками услышанное, а иной раз, погружаясь в дремоту, гадала: почивает ли сейчас Залесская мирным сном или же и здесь её донимают кошмары о неупокоенной душе её младшего брата?

После новогодних празднеств, после весёлых дней, проведённых на балах и знатных вечерах в окружении сильных мира сего — тех, кто решает судьбы живущих за чашкой кофе, Елизавета Андреевна, наконец, смогла отдохнуть ото всех трудов, возложенных на неё как на супругу посла. Днём она получала корреспонденцию, отвечала на десятки писем, а какие оставляла без ответа. Два письма пришло из дома — одно написанное рукой Калугиной Марии Николаевны, другое — от доброжелательной кумушки Марфы Ивановны. Обе женщины описывали жизни Ванечки и Катеньки, рассказывали, что те едят на завтрак, обед и ужин, как проходит их день, какие книги они уже прочитали, а какие только читают. Елизавета Андреевна с умилением вчитывалась в каждую строку, каждое слово, перед её мысленным взором предстали образы сына и дочери, и она улыбнулась этому видению, как если бы дети предстали перед ней из плоти и крови. Тоска по дому вновь с новой силой стиснула её сердце в свои тиски, на глазах выступили слёзы, но она силой воли, коей обладала сполна, сдержала рыдания, ибо не приличествовало ей показываться на людях с покрасневшим, заплаканным лицом.

Когда нечего было делать в отеле, Вишевская гуляла по городу в сопровождении одной лишь Варвары Павловны в нанятом экипаже. Зимний город, не смотря на многообразие, удручал её состояние, она не привыкла жить вот так — томясь на одном месте. Чаще всего она с Залесской ходили по ювелирным лавкам или модным домам, покупали каждая себе украшения, наряды. Иногда часами просиживали в небольших уютных кофейнях, где так приятно пахло свежим кофе и испечёнными гренками, а за окном проносились экипажи, семенили туда-сюда случайные прохожие.

Вишевская с каждым днём становилась всё хмурнее и задумчивее, её не радовали ни светские приёмы, ни общение с достопочтенными господами, ни затяжные прогулки в компании Варвары Павловны, она скучала по родному дому и уже хотела было испросить разрешения у Михаила Григорьевича вернуться обратно в Россию, как однажды супруг сообщил весть, что вскоре они покинут Вену и отправятся по иным городам Европы.

— Как скоро мы покинем отель? — нарочито спокойно поинтересовалась Елизавета Андреевна, хотя в душе ликовала от предстоящих перемен.

— Ровно через два дня, моя дорогая. Нужно успеть упаковать все наши вещи.

— И куда мы отправимся на сей раз?

— В Дрезден. Из Дрездена поедем в Париж — пребывание там займёт не больше недели, а из Парижа путь наш будет лежать во Флоренцию. Во Флоренции мы проживём не менее полугода, а после, если то будет воля Посольского приказа, вернёмся обратно в Россию или же останемся ещё на один срок.

Перспектива объездить все страны Европы, увидеть нечто новое, неизвестное, говорить с людьми других культур и языков, заводить знакомства с теми, кто ранее был так далёк, оказалась весьма заманчивой и в тот же вечер Елизавета Андреевна стала собирать-укладывать вещи, а потом почти до утра засиделась в номере Залесской, играя с ней в карты.

В конце недели они стояли на перроне, прощаясь с неприветливой зимней Веной. Перед вагоном поезда Варвара Павловна трижды — по старой русской традиции, поцеловала Вишевскую в щёки, крепко обняла её как младшую подругу и с какой-то наигранной радостью, скрывая разочарование, проговорила, даже прокричала Елизавете Андреевне и Михаилу Григорьевичу:

— Когда воротитесь в Санкт-Петербург, непременно напишите нам! Я вышлю вам приглашение в наш дом, где всегда рады гостям. А вам, моя дорогая, — обратилась она к Вишевской и голос её потонул в гуле, — я покажу нашу конюшню — самую лучшую в столице! Вам, как любительнице лошадей, надеюсь, будет весьма интересно взглянуть на моих рысаков.

— Не волнуйтесь, Варвара Павловна, мы ещё не раз встретимся, — ответила Елизавета Андреевна, готовясь подняться в вагон.

Поезд издал тяжёлый гул, раздался оглушительный стук и вагоны медленно тронулись с места, постепенно набирая ход. А внизу на перроне стояла Варвара Павловна рядом с супругом, всё также прощально махая рукой.

XIV ГЛАВА

В Дрездене чете Вишевских выделили целую квартиру в центре города, из окон которой во всём своём величии открывался вид на главную площадь. К ним приставили служанку из числа молодых расторопных девиц, несколько глуповатую, необразованную, но преданную своему долгу. Девица по имени Грета, сама будучи родом из деревни, помогла Елизавете Андреевне переодеться с дороги, тут же накрыла стол и пока Вишевские обедали, аккуратно разложила все их вещи.

Следующим утром Елизавета Андреевна потребовала себе завтрак прямо в почивальню. Горячий кофе со сливками окончательно вывел её из полусонного состояния, но хандра, больше похожая на тоску, только усилилась. Делать было нечего: погода в Дрездене стояла холодная и слякотная, Михаил Григорьевич отсутствовал с раннего утра до позднего вечера в Посольстве по службе, ей некуда было даже сходить погулять — да и не с кем. Своих соотечественников она не встречала, а кроме глупой Греты рядом никого не было. Вот тогда-то Елизавета Андреевна осознала, как было весело и хорошо в Вене, вспоминала она, грустно вздыхая, затяжные венские вечера, как она кружилась в такт вальсу Шуберта, а на следующий день, просыпаясь к обеду, отправлялась кататься по городу в компании с охочей до разговоров Варвары Павловны. Здесь, в Дрездене, было всё по-иному, даже хмурое небо, даже серые мостовые.

Допив кофе, она позвала Грету, та незамедлительно вошла в спальню, аккуратно отнесла поднос, а затем вновь вернулась с маленькой запиской в руках.

— Что это? От кого? — спросила озадаченная Вишевская, недовольная тем, что её отвлекли от раздумий.

— Эту записку велел передать вам ваш супруг, мадам, — ответила Грета, ничуть не смутясь недовольному тону хозяйки.

Елизавета Андреевна прочитала послание: "Сегодня в полночь состоится бал у герцога Легберта. Прошу быть готовой. За вами вечером приедет экипаж". Она свернула обратно записку, положив на прикроватную тумбу.

— От вас будет послание? — поинтересовалась служанка.

— Нет, но для тебя есть иное задание. Возьмёшь моё зелёное вечернее платье и отнесёшь в прачечную, пускай его приготовят к вечеру. А из прачечной зайди в цветочную лавку и купи розы — только свежие, не красные.

— Слушаюсь, мадам.

Грета сделала всё, что от неё требовалось и вот вечером Елизавета Андреевна стояла перед зеркалом в своём безупречном зелёном наряде, отороченном по складкам бежевыми лентами, её большие косы были заколоты диадемой вокруг головы, а в ушах и на тонкой шеи переливались зеленоватым отливом изумруды. Грета помогла ей спуститься к экипажу и заверила хозяйку, что по приезду всё будет готово.

Замок герцога располагался за пределами города на берегу реки Эльба, выходя по крутым ступеням прямо к воде. Внутри, однако, было много просторнее и уютнее, чем казалось снаружи. Комнаты и залы, оставившие отпечаток восемнадцатого века, когда был в моде стиль рококо, выглядели нарядно, даже чересчур нарядно, несколько помпезно и в глазах молодых — старомодно, но, с другой стороны, сия роскошь, кою мог позволить себе герцог, вполне сочеталась с его высокой, широкоплечей, грузной фигурой, вытянутым благородным лицом с орлиным носом и небольшими живыми карими глазами. Герцогу было шестьдесят четыре года, ещё моложавый, красивый мужчина, он принадлежал к числу консерваторов старой гвардии, решительно отвергал явные новшества и в тесном семейном кругу сетуя на столь скорые, разительные перемены вокруг, обвиняя попутно своих сыновей, что они не желают следовать законам дедов. Попасть на приём к герцогу в его родовое поместье, воздвигнутое ещё в средние века мелкопоместными дворянами из рыцарского рода Легбертов, получивших земельный надел после крестового похода на Ближний Восток и принявших через пару поколений титул герцогов благодаря бракам на родственницах императора, было весьма не просто: сам герцог Легберт крайне редко приглашал гостей из числа неближнего окружения и потому лишь счастливчикам выпадал столь удачливый шанс — попасть в замок двенадцатого века. Вишевские получили приглашение потому как герцог явно благоволил русским людям, ратуя на Советах и в Палате Лордов о тесном сотрудничестве между Германией и Российской Империей, полагая, что у немцев и русских много больше общего, чем с французами, коих он в тайне презирал, и англичанами, к которым испытывал давнишнюю неприязнь, называя их лжецами и лицемерами.

Вишевский Михаил Григорьевич встретил супругу у ворот замка. В большом приёмном зале, где в канделябрах горело столько свечей, что было тепло, он представил её хозяину дома, а Елизавета Андреевна, несколько смутившись оценивающего взгляда герцога, покраснела, не забыв подать ему руку в белой перчатке для знакомства.

— Вы очаровательны, мадам Вишевская, — проговорил герцог, поднося тонкую ручку к губам и с упоением окидывая хитрым взглядом её лебединую шею, красивые белые плечи, — и станете главным украшением нынешнего вечера.

— Я весьма польщена, сударь, ваше предложение звучит крайне заманчиво.

Вишевский слегка дёрнул рукой, держащую бокал вина; он наблюдал за искусным обольщением старого герцога, видел его улыбку, его глаза, бегающие по стану Елизаветы Андреевны, приметил, как супруга, кокетливо посмеиваясь, принимала его комплименты и тогда — впервые в жизни он почувствовал в душе колкую ревность, обжигающую его сердце раскалённым пламенем. Первый открывший бал танец Михаил Григорьевич взял на себя, но во втором танце ему пришлось уступить Елизавету Андреевну герцогу Легберту и долго, упорно всматривался в их кружащую в танце пару, не понимая, что с ним происходит и отчего его то и дело накрывает непонятный-неизведанный страх. Он корил себя за то, что взял супругу с собой, оторвав её от дома, детей и родных, кинув в омут бесконечного тщеславного соревнования, дав ей повод к нежелательной свободе и сковав себя цепями необузданного порыва ревности, который он из последних сил сдерживал в груди.

"Глупец! Какой же я глупец", — говорил сам себе Вишевский, а в это время Елизавета Андреевна пронеслась мимо него, весело смеясь, а её держал в объятиях герцог Легберт.

По прошествии трёх танцев, немного утомлённая. раскрасневшаяся, но невероятно счастливая, Елизавета Андреевна пошла к роялю, где столпилось множество гостей из числа знатных родов Германии. Говорила одна дама в в слишком открытом для её немолодого возраста платье из чёрного бархата, на котором удивительно красиво переливались в блеске драгоценные камни, отражая на своей поверхности пламя свечей. Даме было на вид лет шестьдесят, приятной полноты, весьма недурна собой, обмахиваясь веером, она говорила, а другие слушали с заметным любопытством:

— Представляете, господа! Мой сводный брат взял в жёны прачку! Понимаете? Прачку!

— Какой ужас! — раздался чей-то голос.

— Позор! — вторил тонкий женский голосок.

А дама продолжила:

— Она, ещё молодая девица, пришла к нему в услужение, а через год подарила этому заядлому холостяку наследника. Он-то бы, пожалуй, и выгнал её, но как оставить сына, бросить его на произвол судьбы? Нечего делать: пришлось жениться на своей прачке, дать ей, скрепя сердце, дворянский титул и признать ребёнка. Можете себе представить, какая неуклюжая была эта женщина, впервые оказавшись на балу? А ведь я не раз предупреждала брата, чтобы он сторонился молодых девок из плебеек.

— К великому сожалению, в наши дни благородство фамилий утратило первоначальное значение. Каково теперь, если титулы покупают и продают, если любой крестьянин имеет право заполучить дворянство, то что вы хотите ещё? Раньше, чтобы получить титул, необходимо было доказать верой и правдой свою любовь к родине; сейчас же для сего необходимы лишь деньги. Вот так и выходят баронессы из прачек, — высказался один невысокий тучный господин и досадно махнул рукой.

Пожилая дама обернулась в сторону Вишевской, та вытянулась тонкой струной, приветствуя её. Дама учтиво поздоровалась, спросила:

— Вы и есть супруга господина Вишевского? Я слышала как-то о вас от вашего мужа, зная, что вы красивая женщина. Но я и представить не могла, насколько вы прелестны.

— Ах, вы мне явно льстите, мадам, — молвила Вишевская, хотя по её глазам было ясно, что комплимент пришёлся ей по душе.

— Ничуть, сударыня, я абсолютна честна с вами. К тому же, хочу признаться, у вас прекрасный немецкий, вы говорите на нашем языке почти без акцента и, добавлю, мне это весьма нравится.

— Языки мне даются легче всего. Помимо прочего, я говорю также на французском, английском и испанском… В последние несколько недель старательно изучаю итальянский, так как супруг мой в скором времени отправляется во Флоренцию — и я вместе с ним.

— Ваш супруг приставил к вам учителя?

— Нет, я самостоятельно изучаю итальянский язык по учебнику, благо, времени свободного немало.

— Вы — удивительная женщина, мадам Вишевская! Я так счастлива познакомиться с вами, узнать вас получше.

— Спасибо.

Вдруг гости, до этого столь непринуждённо ведя праздные беседы, разом смолкли и уставились в одну точку. В зал вошла молодая белокурая женщина, довольно пригожая на вид, статная и очень высокая. Когда она проходила мимо, мужчины склоняли головы, женщины приседали в реверансе, пожилая дама склонилась к уху Елизаветы Андреевны, шепнула:

— Это племянница герцога Легберта, об её красоте и прирождённом музыкальном таланте ходят легенды. Да и вы сами в том сейчас убедитесь.

Вишевская наблюдала, как герцогиня неспешно прошла мимо гостей, одаривая собравшихся своей обворожительной жемчужной улыбкой, как она, элегантно, чуть приподняв подол платья, села за рояль, а окружившие её дамы и юные прелестницы с копной белокурых, рыжеватых волос наперебой заговорили, перебивая друг друга:

— Сыграйте, герцогиня.

— Сыграйте!

— Мы просим вас!

Герцогиня Легберт не была из тех высокомерных особ, наводнивших светское общество, в котором любой порок казался игривой забавой, а на грехи глядели сквозь пальцы. Нет. Рождённая в знатной семье, окружённая с детства роскошью, о которой большинство только мечтают, юная герцогиня расцвела в замке своего дяди, не зная ни в чём отказа и потому, взращенная светскими правилами и христианской моралью, спокойно относилась ко всем материальным ценностям, ставя во главе угла бриллианты душевного богатства. В обществе её обожали и боготворили, старые кумушки и достопочтенные дамы ставили герцогиню в пример своим строптивым дочерям, а каждый господин почтил бы за честь дотронуться хотя бы раз до её пухлой белоснежной ручки.

С приходом герцогини Легберт яркая звезда Елизаветы Андреевны померкла и она, до того находящаяся в центре внимания и ловя на себе восторженные взоры, растворилась в тени другого белоснежного светила. Вишевская пыталась было отыскать взглядом Михаила Григорьевича, её глаза бегали по лицам мелькавших гостей, но Вишевского среди них не было, зато рядом оказалась пожилая дама, с которой недавно познакомилась и та, взяв Елизавету Андреевну под руку, проговорила:

— Мадам, вы непременно должны познакомиться с герцогиней. Надеюсь, она будет польщена вашим приятным обществом.

Они подошли к роялю, пожилая дама, чуть склонившись в реверансе, представила герцогине Вишевскую, радуясь тому, что смогла обратить на себя её внимание. Елизавета Андреевна, чуть кивнув головой, также присела в реверансе, приметив, как светло-серые глаза герцогини окинули её с головы до ног.

— Я польщена вас видеть в нашем доме, мадам Вишевская, — ответила, поднявшись со стула герцогиня Легберт; она была выше Елизаветы Андреевны больше, чем на голову, шире в плечах и вообще крупнее, а Елизавета Андреевна задумалась про себя — и почему герцогиню все именуют красавицей? Разве женщина столь огромного роста, с такими крупными руками может считаться прелестницей? В ней нет ни грации, ни изящества, и недаром она до сих пор не замужем в свои-то двадцать три года.

Тем временем герцогиня уже общалась с каким-то пожилым благородным сударем, а Елизавета Андреевна, спешно покинув маленький круг почитательниц госпожи Легберт, отправилась на поиски супруга и нашла его на другом конце зала, сидящего за столом с некими молодыми мужчинами — благородными и красивыми; когда Вишевская приблизилась к их столу, Михаил Григорьевич как-то весь напрягся, заробел: таким его Елизавета Андреевна никогда раньше не видела.

Поравнявшись с женой, изволив сударей покинуть их непринуждённую беседу, Михаил Григорьевич устало взглянул ей в лицо, сказал по-русски:

— Не волнуйтесь, моя дорогая. Вечер скоро завершится и мы вернёмся домой.

На квартиру они приехали в шесть часов утра. Грета уже была на ногах и встретила хозяев приветствием. Пока Вишевские вкушали лёгкий завтрак, служанка готовила им ложе, аккуратно складывая на кресла ночные рубахи.

В спальне, глубоко вздохнув от приятной усталости, Елизавета Андреевна как была в платье легла поперёк кровати, широко раскрытыми глазами уставившись в потолок. Михаил Григорьевич быстрым взглядом окинул её фигуру, будто никогда прежде не видел её. Он любовался её тонкой шеей, переходящей в белые округлые плечи, на её ложбинки в области грудной клетки, тесно утянутые корсетом, затем в его голове пронёсся танец его жены с герцогом, он помнил её задорный смех, её щёки, покрытые румянцем, а ныне не понимал, что за новое чувство овладело всем его существом? Вишевский лёг подле Елизаветы Андреевны, лёгким касанием пальцев провёл по её длинным косам и, сам того не ведая, коснулся своими губами её губ, спустился вниз, неистово целуя эту прекрасную лебединую шею, эти нежные плечи, расходящиеся в стороны ключицы. Он уже было дошёл губами до твёрдого края корсета, но в это время Елизавета Андреевна сделала над собой усилие, руками оттолкнула мужа и поднялась, сев на край ложа, волосы её, собранные в причёску, растрепались по плечам и спине, она гневно взглянула на Михаила Григорьевича, проговорила:

— Что вы делаете? Разве не время почивать?

— Меня переполняют, душат чувства, что обдают мою душу жаром. Сегодня, когда вы кружились в вальсе с герцогом Легбертом, меня охватила волна ревности — впервые со мной такое. Там, в замке, мне пришлось сдерживать свой порыв, но теперь, когда мы вдвоём и вы так прекрасны, я не могу оставаться в стороне, ибо это выше моих сил. Милая Лиззи, как я люблю тебя! Я так сильно тебя люблю!

Он прильнул к её плечу, осыпал его горячими поцелуями, а после долго прижимался к её груди, тихо слыша, как бьётся там, внутри, сердце. Елизавета Андреевна попыталась было вырваться из его цепких объятий, но сил у неё более не было и они вместе упали на мягкие подушки.

А за дверью без единого шороха стояла Грета, пристально всматриваясь любопытным взором в замочную скважину.

XV ГЛАВА

Путешествие из Дрездена в Париж оставило наихудшие воспоминания. В это время весна в Европе вступила в свои права, и если в России до сих пор лежал снег, а ночной мороз сковывал двери и окна, то здесь, в этом маленьком земли, снег почти растаял, постоянно шли дожди, а тёплые лучи солнца ярко искрились в сероватых лужах. В поезде Елизавета Андреевна занемогла, весь путь она кашляла, спасаясь от простуды горячим душистым чаем. Уже в Париже в номер гостиницы, где они остановились, Михаил Григорьевич пригласил доктора. Старый врач осмотрел больную, успокоил взволнованного супругами словами, что никакого страшного недуга нет, что это всё обычная простуда, которая быстро лечится без каких-либо последствий.

— Ваша супруга, месье, скорее всего простудилась в дороге, да вы и сами понимаете: весной погода столь переменчива, что не знаешь, как уберечь себя. Явыпишу вам рецепт лекарства, а мадам следует соблюдать постельный режим и пить больше горячего чая.

Спроводив доктора, Михаил Григорьевич накинул пальто, на голову водрузил шляпу и самолично отправился в аптеку за лекарством, не доверяя в сим важном деле слугам-французам — и не без основания: когда-то, несколько лет назад, будучи в Париже, он оставил слугу-француза ответственным за все дела, а тот, то ли по забывчивости, то ли от лени запамятовал передать ему важное письмо, из-за чего Вишевский не явился на собрание. Позже он получил жёсткий выговор от начальника и спасло его от увольнения лишь принадлежность к почитаемому княжескому роду; к тому же за сына походатайствовал его отец, имеющий вес в высших кругах, а иначе не сдобровать. С тех пор Вишевский возненавидел французов, в душе презирая их и не веря ни единому их слову. В аптеке он долго беседовал с аптекарем, разъясняя, что у него почти нет времени на ожидание. Наконец, лекарство было куплено и Елизавета Андреевна, последовав рекомендациям врача, быстро пошла на поправку.

В день, когда простуда отступила, она попросила Михаила Григорьевича ещё побыть с ней рядом, ибо за тот короткий промежуток времени её болезни он оставался у её изголовья, самолично подносил к ней лекарства, поил горячим чаем. Между супругами после стольких лет, проведённых врозь, вспыхнуло новое, более сладостное, трепещущееся чувство. Они так счастливы были оставаться вдвоём, говорить о чём-нибудь не столь важном, интересном, позабыв обо всём на свете. За два дня до отъезда Вишевские наняли экипаж для прогулки по Парижу. Они наслаждались городской суетой, с восторгом гуляли по широким площадям п проспектам, бродили рука об руку по узким старинным улочкам, сохранивших до сих пор очарование Средневековья. Они пили кофе в маленьких кофейнях, приютившихся на самых красивых улицах в центре города. Они посещали модные лавки, где Елизавета Андреевна накупила себе роскошные платья для предстоящей поездки во Флоренцию, под южное небо плодородной итальянской земли. А вечером, когда с темнотой Париж преобразился в многоцветие фонарей, Вишевские посетили один из старейших театров Франции "Комеди Франсез", основанный ещё в 1680 году декретом короля Людовика XIV. Уже, сидя в высоком ложе над основным зрительским залом, над алой сценой, инструктированной золотой бахромой и кистями, растворившиеся в полутьме, Михаил Григорьевич склонился к уху Елизаветы Андреевны, блеснули перед глазами тонкие нити бриллиантов, шепнул:

— А помните, моя дорогая, день нашей первой встречи — тогда это тоже произошло в театре, и вы выделялись на фоне остальных своей царской красотой. Поистине, тот вечер стал важным в моей судьбе, изменив её самым лучшим образом, — он взял руку жены в белой перчатке, поднёс её к своим губам, — Господь благословил меня Своей милостью, ниспослав вас мне.

Елизавета Андреевна посмотрела на супруга, лицо её приобрело не то насмешливое, не то злорадное выражение, но миг спустя она как и прежде, в былые времена, кротко улыбнулась ему — сию улыбку Вишевский не променял бы ни на какие сокровища мира.

Через день они оставили серый, неприветливый Париж. Лил холодный дождь, народу на перроне было много: многоголосье, топот ног, кто-то задел локтем, кто-то нечаянно толкнул в спешке; Елизавета Андреевна мечтала лишь об одном — скорее взобраться в вагон, разложить вещи и сесть у окна купе в полной тишине, в мечтах предвкушая длительную поездку во Флоренцию под южным благословенным небом Италии, где даже томный воздух, полный неги, пропитан сладостным светлым благоуханием.

Поезд прибыл вовремя и Вишевские облегчённо вздохнули. Елизавета Андреевна, прижимая к груди зелёный с золотой вышивкой ридикюль, подаренный ей когда-то отцом, устремилась в тёплый вагон, руки её дрожали от холода, а верхняя одежда насквозь промокла. Она боялась вновь захворать — а в дороге сие абсолютно не нужно. У проводника она попросила горячий чай.

Как было хорошо, тепло и уютно сидеть вот так у окна поезда, вглядываться в быстро сменяющийся пейзаж, пить маленькими глотками чай и слышать равномерный, умиротворяющий стук колёс. Михаил Григорьевич сидел напротив, прикрывшись газетой с последними новостями; даже в дороге он не оставлял своей службы, с головой погрузившись в дела насущные, требующие абсолютного внимания и скурпулёзности. Лишь однажды он отставил газету в сторону, сказал супруге:

— Не волнуйтесь, моя дорогая, путь наш недолог. Мы прибудем во Флоренцию следующим днём. Надеюсь, вы не утомитесь в пути.

— Мне хочется скорее добраться до конца. Я знаю, может это звучит весьма по-детски, но мне не терпится погреться под южным солнцем, я так устала от холода и дождя.

— Ваше желание по-человечески весьма оправдано. Сдаётся, и мне хочется того же, что и вам, но пока у нас есть немного срока помечтать.

Время вновь затянулось в молчании. За окном красно-оранжевым светом разгорелся закат, окрасив дальние холмы рубиновым цветом. Михаил Григорьевич, сморённый чтением и стуком колёс, лёг почивать, Елизавета Андреевна же осталась бодрствовать и, всё также сидя, облокотившись тонкой рукой в перчатке, глядела в окно, любуясь чуждым, новым пейзажем, столь прекрасным, что будь она поэтом, то сложила бы о нём стихи, но она была лишена поэтической жилки, но зато когда-то в детстве отец и мать приставили к ней художника, что урок за уроком учил её выводить тонкими линиями изображения и говорил, что у неё недурно получается. Ныне учителя того давно не в живых, но память о нём самом, его наставления и строгие поучения оставили в душе неизгладимый приятный свет; рука сама собой потянулась к ридикюлю, а там лежал её альбом, где она делала ежедневные заметки. Теперь же, вооружившись чистым листом и карандашом, Елизавета Андреевна принялась быстрыми движениями рисовать горы, маячившие перед её взором; скоро солнце скроется за горизонтом, станет совсем темно и посему нужно спешить, торопиться, пока виднеющиеся дали не поглотит тьма.

XVI ГЛАВА

Поезд прибыл во Флоренцию ранним утром, когда золотисто-розовый рассвет осветил своими первыми лучами черепичные крыши домов; ярко вспыхнул остроконечный свод собора и над городом, сначала глухо, затем звонче и яснее пронёсся церковный колокольный звон. Жители Флоренции только начали просыпаться, недовольно покидали тёплые, мягкие постели. Вот со скрипом отворились двери, замелькали по узким каменным улицам первые прохожие; сонные уличные собаки, сладко потянувшись, облаяли одиноко бредущих людей. Открылись первые торговые лавки, из пекарен пошёл аромат свежего хлеба — город зажил обычной своей жизнью, а весеннее тёплое солнце обещало ему хороший день.

Вишевские ступили на перрон, луч утреннего солнца осветил их лица благодатным теплом. Елизавета Андреевна всё также прижимала зелёный ридикюль к груди, не веря своим глазам, что здесь — конец их пути, только вместо радости, что испытывала она буквально вчера на парижском вокзале, в душе родилось странное колкое беспокойство, словно нечто непредвиденное, роковое должно будет свершиться в этом тихом южном городе. Михаил Григорьевич приметил страх и тревожность, отпечатавшихся на её лице, но скинув сие состояние на недавнюю простуду и сменяющиеся места пребывания, он не расспросил супругу ни о чём, чему Елизавета Андреевна была ему благодарна.

Наняв экипаж, Вишевский приказал вести их в кофейню "Lievito", что расположена на центральной улице напротив собора; на вопрос Елизаветы Андреевны: а как же отель, он ответил с лёгкой улыбкой:

— К счастью, нам выпала честь жить во Флоренции не в гостинных домах, а в отдельной квартире: там у нас будет всё своё — и уборная, и опочивальня, и обеденная комната, и гостиная. Не забывайте, моя дорогая, во Флоренции мы пробудем не день и не два, а целые полгода — для того нам и предоставили наилучшие апартаменты. Но сейчас раннее утро, а ключи от квартиры передадут не раньше десяти часов, к тому же мы с дороги, нужно позавтракать, в этом городе не сыскать лучшего места, чем кофейня "Lievito", хозяина которой я хорошо знаю.

Михаил Григорьевич не обманул: тихая, уютная кофейня, чьи стены были выкрашены в белый цвет, а на широком подоконнике красовались в причудливых плошках живые цветы; за высокой стойкой первых посетителей встретил сам хозяин: высокий, черноглазый итальянец. Усевшись за стол, Вишевские заказали завтрак: омлет пармиджано и тосты-рикотта с персиками. Когда хозяин принёс горячий кофе, а к нему печенье, Елизавета Андреевна, приняв чашку, проговорила по-итальянски:

— Grazie, signore. Tutto era molto gustoso. — Благодарю вас, синьор. Всё было очень вкусно.

— Oh, la signora parla italiano? — О, синьора говорит по-итальянски? — приподняв удивлённо одну бровь, спросил хозяин кофейни.

— Un poco. Sto solo imparando. — Немного. Я только учусь.

— Se e cosi, allora benvenuto a Firenze. Spero che ti piaccia qui. — Если так, то добро пожаловать во Флоренцию. Надеюсь, вам здесь понравится.

— Grazie. — Спасибо.

Хозяин, ещё более радушный и улыбчивый, забрал пустые тарелки с доеденным завтраком, оставив супругов наедине. Когда он исчез за дверью кухни, Михаил Григорьевич пристальнее обычного взглянул на Елизавету Андреевну, в его некогда спокойном взгляде читался не то немой упрёк, не то недоумение, что она, пренебрегнув светскому уставу, так просто заговорила с незнакомцем, но тут, в тихом уютном месте он не желал разочаровывать её первую поездку в Италию своим укором и, пряча мятежные чувства, спросил лишь:

— Я не знал, что вы говорите по-итальянски. Признаться, вы меня сразили в самое сердце.

— Я не знаю итальянский в полной мере, я лишь учу его самолично, когда выпадает свободная минута.

— И когда же, простите, вы стали изучать язык?

— С тех пор, как приехали в Вену. Вы же знаете, Михаил Григорьевич, что я способна к языкам, они мне даются с лёгкостью.

— Похоже, — молвил он, допивая кофе, — мне стоит задуматься о том, как бы сделать вас, моя дорогая, личным моим переводчиком.

Вишевский, вздохнув, глянул в широкое окно витрины: улицы города уже запрудили толпы горожан, Флоренция заиграла новыми красками.

После завтрака в кофейне "Lievito" Вишевские поехали в отдалённый район города — этот живописный зелёный уголок, так ярко выделяющийся среди серых-коричневых домов. Место, в котором они должны оставаться в течении шести месяцев, расположено как раз посреди этого бушующего, разросшегося сада, откуда вели мраморные ступени к рукотворному пруду, вырытого в низине и окружённого зелёными холмами. Экипаж остановился близ высокого портика, подпираемого двойным рядом белоснежных колонн и ограниченного по краям высокой балюстрадой, ведущей от нижней ступени и огибающей всю высокую террасу первого этажа, откуда открывался живописный вид на парк, разбитый вокруг старинного дворца.

Михаил Григорьевич, скоро отдав поручение специально приставленным людям, окинул взором величественную красоту, сохраняющую до сих пор невидимое очарование старины, склонился к уху жены, сказал:

— Видите этот дворец? Он был построен ещё в начале тринадцатого века и принадлежал князю Аллеру. Позже, когда прямых потомков Аллеру не осталось, дворец был передан в собственность города, а сегодня в нём располагаются квартиры для почётных гостей Флоренции. Это не то же самое, что гостиница: у нас будет своя обеденная комната, уборная, ванная, спальня и гостиная — может, не совсем, но по-домашнему уютная.

— Ах, как я мечтаю о ванне: после дороги я даже не привела себя в должный порядок, — проговорила Елизавета Андреевна, слишком уставшая, слишком встревоженная, чтобы разделить восхищение супруга. Эта тревога ни с того ни с сего родилась в её душе сразу же, как только она ступила на итальянскую землю. Отчего так, почему? На данный вопрос Елизавета Андреевна не могла найти ответ. В кофейне ей стало немного легче, свободнее, будто сами стены отгородили её от внешнего мира, от странных напастей, наваждений, сковывавших сердце раскалёнными щипцами. А тут, по приезду во временный дом, где всё так тихо и спокойно, это первое волнение вновь овладело ею, нечто холодное пробежало по спине, ноги подкосились сами собой и она упёрлась на руку Михаила Григорьевича, чтобы не упасть с лестницы.

— С вами всё в порядке? — с участием и тревогой в голосе поинтересовался тот.

— Нет-нет, всё хорошо, — ответила встревоженная Елизавета Андреевна, стараясь скрыть истинную причину произошедшего, — я лишь немного устала; переезды из одного места в другое оказались крайне тяжёлыми.

— Может, это следствие прошедшего недуга? Мне позвать доктора?

— Что вы? Не не следует. После сна я буду гораздо лучше себя чувствовать. Спасибо вам.

Они поднялись на второй этаж. Елизавета Андреевна осторожно ступала по мраморному полу, шелестя складками своего тёмного дорожного платья и сжимая в руке зелёный, с серебряной застёжкой ридикюль. В квартире — большой, светлой, просторной с богатой обстановкой Вишевских встретила с тёплой улыбкой служанка — высокая, крупная итальянка именем Петронелла, большие карие глаза на смугловатом лице глядели на незнакомцев тепло, добродушно. Она помогла господам разложить вещи, приготовила ванную для Елизаветы Андреевны и когда та, чистая, благоухающая, в домашнем платье сидела перед венецианским зеркалом за туалетным столиком, всматриваясь в собственное отражение, добродушная Петронелла осторожно расчёсывала её тёмно-русые волосы, приговаривала:

— У вас такие длинные волосы, синьора. Не желаете ли вы, чтобы я их красиво уложила на вашей чудной головке?

— Сегодня я свободна от всяких забот, так что делай, как то пожелаешь, — холодным-равнодушным тоном проговорила Вишевская, вновь погрузившись в тревожные мысли.

— Я заплету вам две косы: одну уложу вокруг головы, а вторую приколю в виде ракушки — будет очень красиво.

Пока Петронелла возилась с волосами, то закалывая, то вынимая шпильки, досадуя время от времени, почему коса не укладывается так, как задумано, Елизавета Андреевна немым вопросом уставилась поверх зеркала, золотистые лучи юного солнца ярко светили в окна, отражались на гладкой поверхности светлыми бликами, а мысли были далеко от понятного, прекрасного мира, напоенного ароматом сладостных роз, чей запах доносился из полуоткрытого окна, оставляя в почивальне свой мягкий невидимый след. "Что происходит в моей душе? Отчего так тесно в груди? Почему горло то и дело сдавливает тугой комок необъяснимого, словно сердце чует беду?" И в миг успокаивала себя обычной мыслью: "Всё то сплошное ребячество, не более. Сколько времени мы живём у иноверцев; мне нужен духовник — наш, православный духовник, я должна исповедоваться и причаститься, тогда дьявольские наваждения оставят мою душу в покое". Она незаметно сжала пальцами одну из пуговиц, принялась неистово теребить её, то сжимая, то разжимая, и тут вдруг нить дёрнулась, оторвалась и пуговица, ударившись о пол, укатилась за стол.

XVII ГЛАВА

Дни, недели во Флоренции потекли равномерно, мирным неспешным потоком, что порой удручает и наводит тоску, а с другой стороны — даёт больше права выбора и времени на глубокие размышления. Михаил Григорьевич, поднимаясь с рассветом и возвращаясь на квартиру после десяти часов вечера, не докучал супруге ни просьбами, ни требованиями, как то заведено в иных семьях. Целыми днями Елизавета Андреевна была предоставлена самой себе; после завтрака в двенадцать часов дня она спускалась в парк, подолгу гуляла среди деревьев и высоких кустов азалии либо в сопровождении Петронеллы, но чаще в полном одиночестве, наслаждаясь благоухающей тишиной под лазурным южным небом; кроны деревьев качались в такт лёгкому тёплому ветерку, но бывало, что ветер дул с северной стороны, привнося-разнося над землёй прохладу, и тогда тоска по родному дому сжимала её сердце и Елизавета Андреевна устремляла взор на северо-восток, над дворцовой крышей, за пределы видимых далёких гор. Имелся и у неё свой любимый, потаённый уголок большого парка: там, где плескался фонтан, выложенный мозаикой, вели вниз широкие каменные ступени, ограничивающиеся с двух сторон осыпавшейся во многих местах балюстрадой, в самом конце опутанные переплетёнными ветвями дикого винограда. Елизавета Андреевна никогда не была робкой и, впервые оказавшись одна в парке, решила спуститься по этим ступеням, сохранившие до сей поры дух прошедших веков. Лестница привела её в дикий разросшийся сад, где долгие годы не ступала нога садовника, тем самым предоставив деревьям, кустарникам и цветам произрастать как хотелось. Может быть, раньше — сто, двести лет назад, здесь было самое живописное место парка, ныне же от прежнего очарования остались лишь ветхая беседка, увитая плющом, да разбитые плиты, служащие некогда тропинками.

Елизавета Андреевна огляделась по сторонам: высокие кипарисы возвышались надо всем, где-то по углам, среди диких кустарников, цвели большие азалии, а вдали — за беседкой, колыхались на ветру длинные, свисающие к земле, ветви спиреи. Тут даже днём царил глубокий полумрак, напоенный ароматом диких роз и олеандра, а где-то на ветвях, прячась среди зарослей, ухала горлица. Елизавета Андреевна остановилась: одна, окружённая со всех сторон зелёным водопадом, лёгкий ветерок нежно играл краем подола её голубого платья, а сама она, кутанная тенями, вошла в беседку — внутри ничего не осталось от прежнего: в крыше были дыры, доски пола скрипели-трещали под ногами; фыркнув, Вишевская покинула беседку и поднялась обратно в парк, решив про себя как-нибудь в другой раз обойти, изучить тот дивный, дикий уголок.

В квартире её вновь ни с того. ни с сего охватила первоначальная тревога, ставшая уже привычной для её души. По вечерам она молилась, окропляла себя святой водицей, желая избавиться от яростного наваждения, но смятение не отступало, а лишь с новой силой овладевало сердцем. Попервой Елизавета Андреевна думала было, что нечто страшное, непредвиденное случилось с их детьми, и в порыве, трясущимися руками она написала письмо матери, ждать ответа пришлось долго, и когда письмо из России прибыло, Вишевская, не глядя, распечатал его, пробежала глазами по написанному, ища нечто худое, но, к счастья, Мария Николаевна утешала дочь, расписав, как детям хорошо под пристальным взором бабушек и тётушек. "Моя милая Лиззи, не тревожьтесь понапрасну, здесь всё благополучно и даже более того. Катенька, наконец, научилась выговаривать букву "Р" — это я сама с ней занималась ежедневно, как и с вами, кстати. А Ванечка и того лучше: вытянулся, поправился, щёки появились, бледность ушла. Когда дети под моей опекой, ничего не бойтесь: уж со мной им никакие беды не страшны…"

Елизавета Андреевна опустила письмо на туалетный столик, улыбка на лице сменилась слезами: если бы она могла, то пустилась бы сию же минуту обратно в Россию, оставила бы позади набившую оскомину заграницу, лишь бы вновь прижать к сердцу сына и дочь, обнять мать, увидеть братьев — только сейчас. на чужбине, она осознала, как сильно их всех любит.

Поздно вечером воротился Михаил Григорьевич, Елизавета Андреевна сидела перед зеркалом и расчёсывала волосы, широкий халат складками ниспадал до пола. Обернувшись к мужу, вся в ореоле длинных прямых волос, она проговорила тихим, твёрдым голосом:

— Михаил Григорьевич, позвольте мне на днях вернуться обратно в Санкт-Петербург, я очень сильно устала здесь и хочу домой, желаю увидеть детей, по которым так тоскует моё сердце.

Вишевский глянул на супругу: взор его был полон тревоги и недовольства, он силился подобрать нужные слова, чтобы не обидеть её, но не мог и сказал как есть:

— Увы, моя дорогая, то этого сейчас я вам позволить никак не могу.

— Почему же, извольте уточнить?

— Потому как на границах неспокойно, страны Европы разделяются на противоборствующие группы, к тому же южные рубежи до сих пор охвачены минувшей войной. Болгария, наконец-то, получила из наших рук освобождение от турецкого ига, провозгласив своей новой столицей Софию. У нашей стороны есть все основания верить князю Александру Первому из рода Баттенбергов, но османскому султану веры нет: турок, как известно, в одной руке держит халву, в другой — острый нож. Так что, увы, одну вас я никак не смею отпустить, ибо не желаю рисковать вашей жизнью, а дорога отсюда слишком далека для молодой женщины.

Елизавета Андреевна ничего не ответила. Надувшись словно маленькая девочка, у которой забрали любимую куклу, она отвернулась от Михаила Григорьевича и, заглушая гнев, принялась теребить в руках гребень. Вишевский понял её состояние и, зная её необузданный характер, в котором он был сам в некоей мере причастен, за столько лет разбаловав жену, обнял её за плечи, шепнул на ухо:

— Я искренне понимаю ваше нынешнее состояние, Елизавета Андреевна. Вам скучно целыми днями сидеть взаперти в этом чужом дворце. Но вы знайте, что ради вас я готов на всё и постараюсь развеять вашу скуку. Скоро — через десять дней состоится пикник с нашими итальянскими партнёрами за городом. Я желаю, чтобы вы тоже присутствовали с нами — это будет честь для меня.

— Вы же знаете, что я всегда с радостью приму любое предложение сопровождать вас, — ответила Елизавета Андреевна и глаза её заблестели радостным огнём от будущего предвкушения.

— Вы и есть моя радость, — молвил Вишевский, целуя её в губы.

XVIII ГЛАВА

Пикник был запланирован на обед и завершиться должен как только солнце сядет за горизонт. Елизавета Андреевна поднялась раньше обычного: хотелось насладиться тёплым солнечным утром и заодно неторопливо собраться в дорогу. Для пикника она выбрала тёмно-синие платье чуть свободного, лёгкого кроя, для защиты от солнца надела на голову простую соломенную шляпу без широких полей, с атласными лентами: и даже в таком простом с виду наряде она оставалась красивой.

Пикник проходил за городом — близ виноградных плантаций, у подножья Северных Аппенин, где с двух сторон, как бы закрывая границы, протекают река Арно и маленький ручей. спускающийся с холмов и устремляющий свой бег к деревушкам, раскиданных то тут, то там. Отдыхающие расположились на склоне, поросшего высокой травой, в тени молодых кипарисов, оттеняющихся на фоне голубого неба. Это был солнечный день — ни зноя, ни холодного северного ветра, ни тучи, ни даже облака; сам воздух, напоенный дивным благодатным ароматом, будто опьянял сознание, приводил в восхищение любого, чьи очи смели лицезреть сий благословенный край. Вишевские сидели рядом друг с другом, напротив них расположились три пары итальянских семей — важные персоны, чьи подписи всегда красовались на государственных бумагах.

Мужчины курили, что-то громко обсуждали меж собой; женщинам же отводилась скромная роль украшений и слушательниц. Когда Елизавете Андреевне наскучило сидеть просто тенью мужа, глупо иной раз улыбаясь незнакомым прежде людям. она встала и пошла просто гулять туда-сюда, и как когда-то у себя в России собрала цветы и, усевшись в траву, плела из них венки.

На квартиру Вишевские воротились поздним вечером: ловкая, энергичная Петронелла поставила перед господами горячий ужин и тут же удалилась в спальню, дабы приготовить для них ночные рубахи.

— Вам понравился нынешний день? — поинтересовался Михаил Григорьевич обычным своим тихим-спокойным голосом.

— Да, очень. Всё лучше, чем я смела надеяться, — также равнодушно ответила Елизавета Андреевна, ощутив впервые странную отчуждённость по отношению к супругу.

С тех пор минуло три недели, долгожданное лето вступило в свои права. Вишевская в сопровождении Петронеллы прогуливалась по старинным улицам Флоренции, осматривала достопримечательности, ради которых в этот город съезжались любопытные со всего света. Однажды. она отыскала мастерскую местного художника, снимающего небольшую комнату неподалёку от собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Художник был польщён, чем его скромную мастерскую посетила иностранка, причём иностранка красивая и благородная, и он тут же захотел написать её портрет.

— Мне редко попадались истинно красивые женщины и вы, синьора, одна из них. Грех было оставить ваше очарование без кисти художника, а ваш портрет должен сохраниться на холсте — как память для будущих потомков.

— После всех приведённых вами доводов я не могу не согласиться, а труд ваш будет вознаграждён сполна.

Несколько дней художник рисовал портрет Вишевской: каждую черту, каждое невольное начинание он оставлял тонкими линиями на большом холсте. Он изображал её такой, какую видел в своих собственных глазах: красивую, величавую, гордую, но не надменную, несколько холодную и спокойную — эти черты натуры, свойственные женщинам северных стран. Как позже признался художник: он не писал портрет, кисть сама, словно по волшебству, гуляла по холсту, ему же лишь потребовалось добавить красок. Заказчице портрет также пришёлся по вкусу и она заплатила больше, чем того требовалось. В остальном же жизнь протекала как и прежде: без забот, хлопот и без цели.

"Неужели мне скучать здесь до зимы?" — думала Вишевская, с задумчивым-отрешённым взором уставившись в окно экипажа и в тоске глядя на снующих туда-сюда горожан, в душе даже завидуя им, их тяжёлому, полному забот дню.

Когда она поднялась наверх в квартиру и столкнулась в дверях с Михаилом Григорьевичем, то опешила попервой, ибо знала, что в такую пору он находится на службе и заканчивает все дела ближе к полуночи, но лишь взглянув в его лицо, на улыбку, озарившее его, Елизавета Андреевна поняла, что в его арсенале новостей припрятано нечто поистине ценное, приятное — и для неё тоже.

— Сегодня вы как-никогда вовремя, — проговорила она, пройдя в гостиную.

— И не просто так, моя дорогая, — живо отозвался Вишевский, целуя её руку, — нынешним вечером — в шесть часов пополудни. здесь, в главном зале состоится презентация одного профессора по части истории, будет много гостей и нас тоже зовут посетить сие собрание.

— Разве я успею до шести вечера?

— Если не будем тратить время, то успеете.

Елизавета Андреевна показала мужу портрет, тот нашёл его восхитительным, но, не имея чутья выразить все порывы, он сухо похвалил работу художника и пошёл готовиться к вечеру.

В зале дворца присутствовало много гостей — даже больше, чем задумывалось ранее. Профессор истории и архитектуры — седовласый почтенный сударь в безупречном костюме по последней моде, взойдя на постамент перед лицом публики, представил свой новый научный труд, в котором рассказывалось о древней истории Флоренции, об её зачатках, когда много столетий назад, ещё во время Римской Империи, на этих самых землях в 59 году до Рождества Христова зародились первые военные поселения. Тогда же римляне — прародители европейских культур построили переправы через Арно и Муньоне, тем самым проложив себе выход к морю в направлении города Пизы. Сам город Флоры — в честь богини весны превратился в военное укрепление, его покровителем стал бог Марс; а уже в 285 году Диоклетиан в ходе реорганизации империи разместил в нём штаб командира легиона, что был ответственен за весь регион Туская…

Елизавета Андреевна со скучающим видом глядела на лектора, но слышала ли она его рассказ, того никто не знал. Она просто с отсутствующим взором сидела подле Михаила Григорьевича, обмахиваясь веером. Было жарко, душно в этом зале, и одета она была в то самое зелёное платье с открытыми плечами, в котором когда-то сразила самого герцога Легберта, а ныне, не имея желания привлекать внимания к своей красоте, Вишевская не заметила, как один из гостей пристально оглядывался на неё.

Лекция профессора длилась два часа, после гостей пригласили пройти в соседний — более роскошный зал, выполненный в стиле эпохи Ренессанса — лучшего периода итальянского зодчества, там были накрыты длинные столы с холодными закусками, сладкими десертами и искристыми итальянскими винами. Елизавета Андреевна, осторожно прокладывая себе путь между собравшимися, искала Михаила Григорьевича, но его нигде не было: со всех сторон мелькали-маячили незнакомые лица, кто-то улыбался ей в такт уважению и она одаривала того ответной улыбкой, но спросить, где её супруг, Вишевская не могла. В растерянном состоянии, злясь на Михаила Григорьевича и на себя, Елизавета Андреевна отошла в сторону, взяв десерт, но аппетита не было и, даже не испробовав ничего из предложенного, она оставила тарелку на столе и собралась было подняться к себе, как позади донёсся голос Вишевского, она обернулась: Михаил Григорьевич стоял в окружении незнакомых сударей, коих она ранее не встречала.

— Добрый вечер, господа, — сказала Елизавета Андреевна, подойдя к ним и присев в реверансе.

— Это моя супруга Елизавета Андреевна, — проговорил Вишевский.

Незнакомцев было десять: все смуглые, черноволосые и черноглазые, одетые в дорогие фраки, высокие воротники с жабо ярко выделялись белизной на их смуглых шеях.

— Познакомьтесь, моя дорогая, с сими достопочтенными сударями. все они родом из Мексики, из благородных семей.

— Моё почтение, синьора. Меня зовут Александр Хернандес, — первым отозвался приятной наружности мужчина, среднего роста, с большими угольно-чёрными, слегка раскосыми глазами, Елизавета Андреевна чуть склонила голову, а он коснулся губами её тонкой руки в белой перчатке.

— Моё имя Григори Ортиз, — представился сударь лет сорока, высокий, широкоплечий, красивый лицом, хорошо сложенный.

— Виктор Алварес-Херерос, — проговорил достопочтенный господин, в лице которого сочетались две расы, два народа — индейцы и испанцы, его большие, с поволокой миндалевидные глаза смотрели чуть насмешливо-высокомерно.

— Мигель Кастилло-Ривера, — ответил синьор, очень красивый, стройный, отличающийся белой кожей и типичный европейским лицом, он явно являлся потомком тех первых конкистадоров, что прибыли на земли Мексики несколько веков назад.

— Леонидос Эспиноза, — молвил пятый из них, он был ниже, чем другие, не столь красивый, смуглый, с чёрными глазами, чьи уголки опускались вниз, но его приятная белозубая улыбка освещала эти невзрачные на первый взгляд черты каким-то невидимыми лучами, и Елизавета Андреевна сразу поняла, что он человек с добрым сердцем.

— Себастьян дон Мора.

— Оскар Олвера-Франко.

— Альберт де Ариас.

— Иван Сантана-Бланко.

— Иммануил Велез, — последний взял руку Елизаветы Андреевны и она, приподняв на него взор, залилась румянцем, тело её охватила дрожь, а к горлу подступил тугой комок того самого первого страха в день приезда во Флоренцию.

Иммануил слегка коснулся губами её руки, а она, словно под властью каких-то таинственных чар, не могла ни вымолвить что-либо, будто язык онемел, ни шелохнуться, ни отвести взгляда от этого прежде незнакомого лица — поистине, это было самое красиво лицо, что видела она когда-либо: глаза не большие и не маленькие, чёрные, сияющие под дугой чёрных бровей, нос с чуть заметной горбинкой, губы не полные и не узкие, средний рост, хорошо сложенный — таким предстал Иммануил Велез, во всём нём: в каждой чёрточке лица, в каждом движении заключалась-таилась гармония — этот чёткий след настоящей, подлинной красоты, которой с незапамятных времён поклонялись люди и которую запечатлели в своих трудах скульпторы и художники. Да, Иммануил был красив, слишком красив и впервые в жизни в душе Елизаветы Андреевны зародились свежие ростки некоего потаённого чувства — чувства, что ранее она никогда не испытывала, но тем сильнее, стремительнее оно стало разрастаться внутри неё.

Она не могла заснуть всю ночь. То и дело переворачиваясь с боку на бок, впадая то в дремоту, но вновь пробуждаясь, она глядела в чернеющую пустоту, окутавшую всё видимое пространство своей тонкой пеленой. В голове проносились непонятные мысли, вспоминался отрывками прожитый день и когда наступала пора припомнить лица мексиканских синьоров, её как по мановению охватывала тревога, а стоило лишь внутренним взором узреть прекрасное лицо Иммануила, как душу наполняла всетёплая, приятная, сладостная пелена, уносящая с собой в далёкие, невидимые грёзы, но когда приятное видение растворялась в дымке тумана, сердце сжимало та самая привычная уже тревога.

"Господи, да что же опять со мной? Неужто это наваждение какое?" — мысленно думала Елизавета Андреевна, стараясь подавить дрожь во всём теле.

Рядом с ней мирно спал Михаил Григорьевич, но, раз взглянув на него, она вдруг почувствовала к нему тайную, непонятную ненависть — и это-то к тому человеку, который любил её и от которого она не видела ничего, кроме добра. Тогда Елизавета Андреевна, поистине испугавшись собственных мыслей, поднялась с постели и подошла к углу, где в золотистом окладе стоял Образ. Холодной рукой она зажгла лампадку, трижды осенила себя крестным знаменем и зашептала в тишине:

— Господи. Иисусе Христе, Сыне Божий. Спаси и сохрани от наваждений и дум бесовских, и дай покой душе моей, отведи от меня уныние и скуку.

Свеча ровным пламенем горела в ночи, освещая бликами кроткий и в то же время строгий Образ.

XIX ГЛАВА

Следующий день наступил также как и предыдущий, и все прежние дни, только что-то неуловимое изменилось, нечто такое, о чём страшно думать, но приятно мечтать. Дневные лучи жаркого солнца осветили белую опочивальню золотистым светом, вспыхнули раз на тёмно-русых волосах Вишевской, прямо сидящей у зеркала за туалетным столиком, шлафрок из дорогой струящейся ткани, по краям инструктированный французским кружевом, плотно облегал её стройный стан. Вокруг ходил взад-вперёд Михаил Григорьевич: в накрахмаленном сюртуке, весь надушенный, несколько взволнованный, как то бывает у него перед важным собранием, он каждую минуту поглядывал на часы, ожидая приезда экипажа.

— Сегодня, — сказал он жене, — будет ужин на первом этаже дворца, который зададут наши мексиканские знакомые. Ныне они разместились здесь, над нами — на третьем этаже, и как соседей, искренне просили принять приглашение на столь желанное торжество.

Елизавета Андреевна вытянулась, рука, что расчёсывала волосы, зависла в воздухе, былая тревога кольнула в груди — в самое сердце и она, силившись из последних сил оставаться наивно-равнодушной, напустила на себя наигранный грустный взор и сказала:

— Позвольте мне остаться сегодня здесь, у меня нет ни желания, ни сил присутствовать на каком-либо ужине.

— Почему вы так решили? Рзаве сие благородные судари обидели вас чем-либо или сделали что дурное?

— Нет… нет, всё не то, просто я… — она отвернулась, потупив взор, уставилась в окно, — простите меня, может, я поступаю дурно.

— Вы ни в чём не виноваты: это ваше право — согласиться или отказаться. Но я прошу, искренне прошу вас всегда держаться со мною рядом, ибо вы — моя поддержка, моя единственная опора, и кому, как ни вам, разделять со мною все радости и горести? — он сел у её ног и взял её руки в свои.

Елизавета Андреевна изучающе глядела в его лицо — этот взгляд робких глаз под круглыми очками, эта кроткая улыбка, которые она видела уже столько лет явили тот залог тёплой надежды, перед которой рассеялись все чары и заботы, она согласилась быть с ним рядом — хотя бы здесь, на чужбине. Радостный Михаил Григорьевич, счастливый от мысли, что супруга дала согласие, искренне поцеловал её в губы и когда стрелки часов показали одиннадцать, взял в руки шляпу и бросил на прощание:

— До вечера, моя дорогая. Надеюсь, сегодня вы будете счастливы.

В десять часов пополудни в главном зале дворца, расположившись на мягких стульях и софе, сидели в ожидании Вишевский и мексиканские доны. Почтенные судари, во французских фраках, надушенные, чинно-благородные, тихо меж собой переговаривались, закуривали сигареты и табачный дым смешивался с ароматом недавно сорванных цветов.

— Когда же спустится ваша супруга, синьор Вишевский? — поинтересовался Себастьян дон Мора, отложив газету в сторону.

— Непременно. С минуты на минуту. Надеюсь, вы понимаете: женщины всегда долго прихорашиваются у зеркала.

— Ах, эти зеркала, — усмехнувшись, молвил до сего времени молчаливый Мигель Кастилло-Ривера, — сдаётся мне, что их придумал сам дьявол, иначе женщины никогда не подводили бы нас своим опозданием.

Остальные мексиканцы, как и все набожные жители Мексики, перекрестились, про себя прошептали молитву.

— Не упоминайте "его" всуе, синьор, грех это, — ответил Иван Сантана-Бланко, другие в поддержку данных слов утвердительно закивали.

Михаил Григорьевич ошеломлённым взглядом окинул собравшихся, нечто странное, будто острая нить, кольнуло его изнутри, ему было неприятно, что эти судари после дня знакомства столь фривольно отзываются об его жене, но он также как и они являлся гостем здесь, во Флоренции, и потому — как дипломат, как человек высших устоев и порядков предпочёл смолчать. Лишь стоящий чуть поотдаль от остальных Иммануил Велез хранил глубокое-задумчивое молчание.

Тут раздались глухие шаги на лестнице, застеленной красной дорожкой; маленькие ножки в атласных туфельках осторожно ступали вниз, боясь ненароком задеть длинный шлейф платья. Все господа разом притихли и встали со своих мест, не мигая уставились в сторону лестницы. Елизавета Андреевна появилась словно сказочное видение: её белоснежное платье с короткими рукавами, оголяющие плечи, лиф в обрамлении кружев из тюли и подол, драпированный ассиметричными, широкими — на древнегреческий манер складками, чьи края окаймляли атласные нежно-розовые ленты, шлейф — длинный, шуршащий, украшенный шёлковыми розами, тянулся по полу струящейся волной. В этом наряде она походила на невесту, если бы ни отсутствие белоснежной невинной фаты. Сам очарованный женой, Михаил Григорьевич протянул ей руку и подвёл к своим новым знакомым, как юы балансируя между ними и ею. На фоне рослых, широкоплечих мексиканцев Елизавета Андреевна выглядела крохотной фигуркой, столь прелестной и удивительно нежной. Каждый из синьоров, как истинный благородный дон, был несказанно счастлив взять её руку в свою, дабы почтить знаком уважения, и когда они, зачарованно глядя на неё, подносили каждый тонкую руку к своим губам, она ничего не почувствовала: ни смятения, ни прежней тревоги, ни сладостного наваждения.

В следующим зале был уже накрыт стол на двенадцать персон. Вишевские сели рядом — напротив остальных, и вот тогда Елизавета Андреевна смогла вволю разглядеть тех, кто и устроил для них этот вечер. Из десяти человек лишь Григори Ортиз, мигель Кастилло-Ривера, Иван Сантана-Бланко и Иммануил Велез обладали привычными европейскими чертами, какими награждены все жители Южной Европы — то были прямые потомки конкистадоров, приплывших на побережье Мексики ещё в шестнадцатом веке и обративших с помощью миссионеров местные племена в христианство. Другие же представляли обличием истинных жителей тех древних языческих цивилизаций, оставивших незабываемый след своей первобытной культурой жрецов и величественных монументов, а теперь они, оставив традиции предков, сидели здесь за длинным столом: ухоженные, в накрахмаленных сюртуках, постриженные по последней моде — и в то же время то был иной народ, непривычный своим обличием.

— Как долго, синьор, вы собираетесь оставаться во Флоренции? — спросил Вишевского Иммануил, сделав особое ударение на слове "оставаться".

— По крайней мере, до зимы, — быстро молвил Михаил Григорьевич, вытирая белой салфеткой рот.

— Здешние зимы не столь морозные, как у вас на родине, не так ли? — проронил Альберт де Ариас.

— Понятное дело: в Италии никогда не бывает морозов, к каким мы, русские, привычны с рождения. Но, признаться, сударь, я предпочёл бы наш снежный мороз, нежели здешние дни.

— Отчего же, извольте узнать?

— Дело в том, что в Италии зимы — если так можно назвать, всегда дождливы и ветрены, в такую погоду чаще простужаешься и подвержен хандре. Иное дело в России: всё пространство от края до края окутано заснеженными сугробами, в голубом небе ярко светит солнце, в его лучах переливается серебром снег; все дети безумно любят сию пору, когда можно, высыпав гурьбой на улицу, бежать к реке, с чьих высоких берегов так весело съезжать на санях вниз. Мы с Елизаветой Андреевной каждую зиму выезжаем в городской парк Санкт- Петербурга, там, на пруду, вместе с остальными катаемся рука об руку на коньках, а ледяной ветер играет полами наших шуб.

Десятки пар чёрных глаз тут же обратились в сторону Вишевской, ради которой на самом деле и был задуман сей званный ужин.

— И вы, синьора, — молвил Александр Хернандес, — тоже предпочитаете вашу зиму, как и ваш супруг?

— Нет, — ответила она, оставив недопитый бокал вина, — я предпочитаю лето, зимой же так скучно, — быстро поставила последней фразой на место Михаила Григорьевича.

В зале нависло глубокое молчание, все поглядывали то на мужа, то на жену. Вишевский хотел было возразить Елизавете Андреевне, но осёкся, смолчал: теперь у него зародилось в душе неприятное чувство тревоги.

В зал прошёл важного вида господин, он сообщил, что все приготовления к балу готовы, а гости ждут- не дождутся в соседней комнате.

— Господа, музыканты прибыли, как мы то договаривались: самые лучшие во Флоренции, — прибавил синьор с таким выражением лица, будто сообщал жизненно важную, судьбоносную новость.

Нависшая было гнетущая обстановка рассеялась также быстро, как и появилась, и Вишевские, впервые злясь друг на друга в душе, обрадовались тому, что смогут заглушить недомолвки в бурлящей, танцующей толпе.

— Как? Вы и бал организовали? — воскликнул нарочито весёлым голосом Михаил Григорьевич.

— Всё ради вас, наш глубокоуважаемый, любимый русский друг! — также театрально отозвался Оскар Олвера-Франко и лицемерная усмешка покрыла его смуглое лицо, но Вишевский уже того не заметил.

Соседний зал — более роскошный, большой, с высоким потолком, подпираемый толстыми колоннами, был уже полон гостей. Музыканты расположились в специально отведённом для них балконе под алым альковом, отделённого от остального зала низкой балюстрадой.

Первый танец открыли Елизавета Андреевна и Михаил Григорьевич — он, как муж, решил никому не уступать первенство со своей супругой. Мексиканские доны нашли себе пары среди задорных, знойных итальянок, чьи карие игривые глазки и белозубые улыбки не оставляли никого равнодушными. Но второй и последующие танцы ЕлизаветаАндреевна делила между новыми знакомыми; вот она прошла в кадриле с рослым статным Григори, вот кружилась в вальсе с некрасивым, добродушным Леонидосом, а вот партнёром в польке стал галантный красавец Мигель. перед её взором мелькали смуглые лица с азиатскими глазами и белоснежными улыбками; она улыбалась им в ответ по чувству долга, но ничего не ощущала внутри себя: ни трепета женского сердца, ни лёгкого дуновения ветерка.

И тут — в последнем танце, что должен был поставить точку на нынешнем балу, ей подал руку тот, на которого она боялась взглянуть даже мельком. Это был Иммануил — красивейший из тех, кого она когда-либо видела. Елизавета Андреевна на миг прикрыла глаза: чувство тревоги, что нарастало в груди, внезапно сменилось нежным чувством, и она, погружённая в мягкую негу, ощутила на себе его тёплое касание, почувствовала, как его горячее дыхание обдало её тонкую шею; она вся затрепетала в его объятиях, и Иммануил ощутил похожий порыв чувств.

Михаил Григорьевич не танцевал, он пристально наблюдал-присматривался к супруге, но ничего предвзятого не заметил и был рад в душе, что ему не придётся скомпрометировать жену или кого-либо ещё.

Уставшие, но благополучно радостные гости разъехались, разошлись в пять часов утра — перед рассветом. Вишевских попросили ещё задержаться на некоторое время; Иван Сантана-Бланко пояснил. что приглашён фотограф — ради памяти о залоге дружбы.

— Не в нашей традиции отпускать дорогих гостей без подарка, — пояснил Иван, когда фотограф пришёл и уже настраивал фотоаппарат.

Фотограф приказал Елизавете Андреевне сесть на высокий стул с резными ножками так, чтобы шлейф платья лежал у самых ног. Мужчин же — как людей более рослых, он поставил чуть поотдаль вокруг дамы и ненароком, сам того не желая, нашёл место для Иммануила ближе всех к Елизавете Андреевне да так, что он невольно коснулся рукой её оголённого плеча, Михаила Григорьевича же поставил между Александром и Виктором.

— Не шевелитесь, господа… вот сейчас, приготовились и… — раздался звук вспышки, все облегчённо вздохнули — тяжко было долгое время стоять в неподвижной позе. — Вот и всё, господа. Готовые фотографии я вышлю вам через несколько дней.

Когда рассвело и солнце позолотило высокие кроны кипарисов в изумрудный-золотистый цвет, Вишевские готовились ко сну: уставшие, взволнованные. Михаил Григорьевич в лёгком халате сидел в тёмном углу в кресле, испытующе окидывал взором Елизавету Андреевну, так мирно и благополучно разместившуюся перед зеркалом. Она медленно, не спеша расчёсывала свои длинные волосы, а в душе у неё уже родилась искренняя радость, которую она не могла выразить словами.

— Ах, Михаил Григорьевич! Благодарю вас за всё. Этот вечер оказался самым лучшим из тех, что были, и впервые я чувствую себя невероятно счастливой на чужбине, — ответила она, потягиваясь всем своим гибким телом.

Вишевский вздрогнул, непонятным взором глянул в её сторону, не осознавая явной перемены, произошедшей с ней нынешней ночью. И когда Елизавета Андреевна крепко спала на пуховой подушке, он никак не мог сомкнуть глаз, остро ощущая колючую-скользкую боль внутри. Михаил Григорьевич уселся на постели. посмотрел на спящую жену: её длинные косы раскиданы по подушке, тело не прикрытое одеялом, утопало в муслиновых, тюлевых оборках и рюшах ночной рубахи, а лёгкая улыбка на устах преображала её спящие черты лица.

"С ней ли случилось что-то или же это всё моё воображение? — рассуждал про себя Вишевский, вновь укладываясь спать. — Хотя, к чему этот вопрос? Лишь впервые Лиззи оказалась на чужбине — то стоило и мне понять, а я, малодушный, погружённый в дела служебные, позабыл о ней, об её желаниях: в том есть моя вина, не её".

XX ГЛАВА

После бала дни Елизаветы Андреевне преобразились, заиграли новыми красками, и рассветы и закаты окутались поистине тёплой благодатью, особенно тогда, когда могла видеть Иммануила, встречая его то в общем зале, то на широкой террасе, откуда открывался живописный вид на парк с его уходящими вдоль тропинок кипарисами. Блаженство столь приветливой, долгожданной встречи мелькало только на миг, а потом преображалось-растворялось в ином, более возвышенном чувстве. Видеть его прекрасное лицо, окунуться в омут его угольно-чёрных глаз, ощущать лёгкий аромат масел и духов, исходившего от его стройной фигуры — вот то сказочное явление, которое отныне чувствовала она в своём сердце.

Иммануил одаривал её взаимным чувством: вот лёгкий поцелуй руки, тут незатейливый комплимент по поводу её внешнего вида, а здесь украдкий манящий взгляд и чуть заметная улыбка. Поначалу Елизавета Андреевна старалась отогнать сие смятение, зародившееся вдруг в душе, смятение, бросающее её то в жар, то в холод, смятение, лишившее её сна и аппетита; она не понимала, боролась сама с собою будто с ветряными мельницами, но когда по прошествию двух недель смятение сменилось чувством несказанной радости и нежным счастьем, она поняла, что влюбилась — впервые в жизни. Прежнее-привычное, то, чего она знала ранее, отошли на второй план, как нечто не столь важное, невзрачное, и Михаил Григорьевич, от коего она не видела ничего, кроме хорошего, стал ей разом ненавистен. Сам же он, с головой погружённый в конфликты-союзы польских дел, не замечал, какая преграда нарастает перед ним.

А Елизавета Андреевна переменилась — нечто неуловимое, жаждущее родилось в её сердце. То она была весела и беззаботна, когда ненароком встречалась в переходах с Иммануилом, ловя его обжигающий взгляд — тогда ей становилось легко и свободно, она радовалась жаркому солнцу, тёплому ветру и всему, что окружало её. Но радость, переполнявшее нутро, вдруг сменялось тяжёлой грустью, и тогда Елизавета Андреевна становилась немногословной, молчаливой, она боялась, что Иммануил оставит-покинет её, что она его больше никогда не увидит, не услышит его приятный голос, не поймает брошенный украдкой взор, в коем таилось лишь ей одной понятное счастье. В такие мгновения она тревожилась думами, отказывалась есть, не могла спать и, скрывая слёзы, глядела в непроглядную ужасающую пустоту. "Может быть, я недостаточно хороша для него? — впервые в жизни задумывалась над сим важным вопросом Елизавета Андреевна и тут же бежала к зеркалу, критически рассматривая собственное отражение: нет ли пятнышка какого или покраснения? Но, убедившись, что всё в порядке, она облегчённо вздыхала и былая уверенность возвращалась к ней тонким потоком.

Когда Иммануилу вместе с остальными соотечественниками приходилось на несколько дней уезжать по делам государственной важности в Рим, Вишевская не находила себе места, и как ревнивая жена часами просиживала у окна, всматриваясь вниз: не раздастся ли стук колёс экипажа, не донесётся ли уже знакомые голоса, говорящие на испанском? В такие дни Елизавета Андреевна, томимая неопределённостью, то и дело отсылала Петронеллу вниз якобы за чаем или кофе, а сама словно жандарм принималась расспрашивать воротившуюся с подносом служанку: пустой ли гостинный зал, нет ли там посетителей? Петронелла, женщина средних лет, опытная по части житейских событий, начала подозревать, что что-то неладное творится с её госпожой, но говорить о том самому Михаилу Григорьевичу не смела, ибо у неё не было вещественных доказательств содеянного. В конце Петронелла махнула на всё рукой и дала волю судьбе самой распорядиться жизнями людей.

Иммануил вернулся из Рима ночью, о чём Елизавета Андреевна не знала. Они случайно встретились в гостиной, когда Вишевская, одетая в дорожное платье для выхода и шляпу, собиралась ехать вместе с мужем на завтрак в резиденцию вице-губернатора, и когда она неожиданно столкнулась в переходе с Иммануилом, сердце её забилось в неистовой дрожи, а щёки покрылись нежным-смущённым румянцем. Они были одни, никто не мог видеть эти взоры, брошенные друг на друга, эти слегка заметные улыбки, когда он галантно поцеловал её руку, отвесив комплимент, а она так вся засияла от одного только его голоса.

Они прошли в гостиную, сели друг напротив друга в мягкие кресла. Ещё никогда сказочная победа не была столь близка, но именно это-то и испугало Елизавету Андреевну, её бросило в жар, а язык прилип к нёбу. Иммануил заметил её смущение: каким-то необъяснимым образом он понял чувства, охватившие её думы и, сам будучи очарованный ею, первый нарушил молчание дивных минут, которые, казалось, тянулись целую вечность и пролетели в то же время как единый миг.

— В добром ли вы здравии, синьора? — спросил Иммануил, не спуская с неё глаз и стараясь казаться спокойнее, нежели был на самом деле.

— Слава Богу, со мной всё хорошо. Здешний климат благотворно влияет на самочувствие и я рада, что согласилась поехать в такое длительное путешествие, — несколько робко ответила Елизавета Андреевна, вкладывая в сию фразу только ей одной понятный смысл.

— Я вернулся во Флоренцию лишь нынешней ночью, хорошо, что застал вас здесь — до вашего отъезда.

— И я тоже очень рада видеть вас, — обронила она и осеклась, поняв, что наговорила лишнего, тем самым выдав собственные мысли.

Иммануил встал, несколько раз прошёлся по комнате, покуривая на ходу: он пытался собраться с мыслями и не мог — нутро его опалил жар, который, знал сам, не мог потушить ничем. Приблизившись к окну, Иммануил глянул на парк, затем перевёл взгляд на сидящую Елизавету Андреевну — между ними пронеслась молния и оба — не столь юные, поняли смысл неподвластных чувств. Докурив сигарету и потушив её, Иммануил снова уселся в кресло, какое-то время молчал, раздумывая о чём-то, но затем, чуть наклонившись вперёд, проговорил:

— Скажите правду, сеньорита Елизавета, вам ведь не хочется никуда ехать, не так ли?

Это была дерзость с его стороны, и Вишевская могла тут же покинуть зал, оставив его без ответа, но только не его — ему она прощала всё.

— Да, — молвила она, теребя в руках свой зелёный ридикюль, — я не хочу никуда ехать; все эти завтраки, обеды, ужины, эти бесконечные приёмы у людей, которых я не знаю, так утомляют; куда как лучше остаться здесь, в этом тихом месте, под сенью кипарис, где сам воздух наполнен блаженственным ароматом чудесных цветов.

— Вы любите цветы? — неожиданно спросил Иммануил.

— Да.

— И какие же?

— Розы: белые ли, или светло-розовые.

— Значит, я был прав.

— В чём же?

— Я заранее надеялся, что вы любите именно розы, ибо как может такая привлекательная дама предпочитать что-то иное.

— Вы хотите сказать, сударь, что, будь я дурнушкой, то мне нравились бы исключительно полевые цветы?

— Может, и так. Но а теперь вернёмся к нашему первому разговору: вы действительно хотите остаться здесь, под сенью уютного сада, погулять по его длинным аллеям? А я стал бы тогда сопровождать вас?

— Если бы только. Но что сказать Михаилу Григорьевичу, коль он спустится с минуты на минуту?

— На сей счёт не беспокойтесь: я всё беру на себя.

Они не договорили: в холле раздались шаги — сначала глухие, затем становясь всё торопливее и торопливее — в гостинную проследовал Вишевский и Иммануил поспешил ему навстречу. Мужчины по-дружески обнялись-расцеловались и после коротких расспросов о здоровье-делах, ни к чему необязывающих, Иммануил сказал:

— Я встретил вашу супругу в зале; сперва поздоровался с ней на почтительном расстоянии, но синьора хранила молчание. Я опешил, подумав, что быть может, обидел её ненароком, а потом приблизился и заметил, что синьора отчего-то бледна и невесела. Я поинтересовался без каких-либо мыслей о причине столь странного положения и госпожа Вишевская пожаловалась, что ещё с вечера у неё сильно болит голова и ей тяжко ходить куда-либо, — искусно соврал он.

— Это правда? — воскликнул Михаил Григорьевич, глянув на жену.

— Да, — тихо проговорила та, стыдливо отворачивая от него взор.

— Почему же вы мне не сказали?

— Не желала беспокоить вас по пустякам, ибо не хочу ставить вас в дурацкое положение.

— Голова — это не пустяк, моя дорогая, — сказал Вишевский, вдруг вспомнив, как его мать всю жизнь мучается с мигренями, — сегодня оставайтесь на квартире, отдыхайте, да и пошлите Петронеллу в аптеку за лекарством.

— Хорошо, спасибо вам.

Комок застрял у неё в горле, горячее чувство постыдного поступка и лжи обожгло её сердце и, скрывая смущение, ненароком ставшее ей укором, она проводила Вишевского до выхода и стояла до тех пор, пока его экипаж не скрылся за поворотом.

— Ну вот, мы остались одни, — тихо сказал подошедший сзади Иммануил и склонился над ушком Елизаветы Андреевны, любуясь поблескивающим на солнце её русого оттенка волос, — весь парк в нашем распоряжении и более никто не смеет помешать нам наслаждаться обществом друг друга.

— А как же Александр, Мигель, Иван, Виктор и остальные? А как на счёт Петронеллы? — смущённо удивилась она, хотя чувства тревоги уже не было.

— Служанку отошлите в аптеку за лекарством — так вы не вызовите подозрений, а на счёт моих соотечественников не беспокойтесь: они даже под пытками не выдадут нас. Ну так что же? Встречаемся за фонтаном через четверть часа?

— Да, — тихо, почти шёпотом сказала она, чувствуя дрожь в руках и коленях.

XXI ГЛАВА

Они вошли обратно во дворец. Елизавета Андреевна осторожно ступала по мраморному полу, шелестя нижними шёлковыми юбками, а Иммануил, чуть поотстав на полшага, следовал за ней. У начала лестницы она остановилась: потоки противоречивых чувств боролись в её хрупком теле, но, решительно ступив на первую ступень, Вишевская обернулась назад, её взгляд встретился со взглядом Иммануила. Тот, решительно сделав шаг навстречу, схватил её руку, крепко сжал в своей ладони.

— Как вы смеете, сударь? — воскликнула она на испанском, опасаясь, что кто-либо увидит их здесь вдвоём.

— Ничего не бойтесь, сударыня, ибо я не желаю скомпрометировать вас. Я буду ждать вас у фонтана.

— Вы думаете, всё обойдётся?

— Я уверен в том. На счёт вашей служанки не беспокойтесь: она обычная крестьянская баба, необразованная, но преданная всем сердцем — это редкая черта, свойственная итальянкам, — он слегка выдохнул, всё ещё сжимая её руку, любуясь ею, — у вас такой красивый ридикюль, — прибавил он, желая как можно дольше растянуть блаженство этой милой минуты.

— Этот ридикюль подарил мне отец — до того, как покинул бренный мир, вот почему сий маленький предмет дорог моему сердцу.

— О, должно быть, ваш отец был прекрасным человеком, знающим толк в дамских вещах, ибо ридикюль подходит под цвет ваших глаз — зелёных, словно молодая трава на солнечном лугу.

— Я не смею говорить ничего об отце, тем более почившем: люди о нём твердят разное, но он был хорошим, добрым, заботливым для домашних своих, а ещё мне часто говорят, будто характером я пошла в него; но правда то или нет, этого я не знаю.

— Уже то, что у него такая дочь, даёт мне право думать о нём только лучшее.

— Спасибо вам… за приятные слова.

— И вам спасибо, что согласились остаться… ради меня… — он помедлил, произнёс, — ну так, встречаемся у фонтана.

— Да.

Елизавета Андреевна быстро поднялась к себе. Выпроводив Петронеллу по обычным поручениям, повелев ей идти в аптеку за лекарством от головной боли, она тут же достала из шкафа своё повседневное голубое платье с пышными белоснежными рюшами, переоделась, удивляясь, как ловко у неё получается завязывать платье и, надев на голову простую соломенную шляпку, украшенную атласными лентами, спустилась в парк, густо освещенного ярким палящим солнцем.

Иммануил ждал, притаившись за мраморным фонтаном, чьё дно было выложено искусной мозаикой на древнеримский манер. В небе светило южное солнце, лучи его ярко играли-поблескивали бликами на прохладной водной глади; струя, бившая из фонтана, умиротворяла своим равномерным бегом, и лёгкие брызги охлаждали раскрасневшееся лицо. Он увидел Елизавету Андреевну, идущую ему навстречу по ровной широкой тропе, её стройная фигура, облачённая в нежно- голубое воздушное платье, выделялась на фоне тёмно-зелёной зелени, буйством разросшееся длинным рядом. Иммануил поднялся ей навстречу, сердце его пламенно забилось в груди и весь привычный мир будто бы перевернул страницу в сказочное, яркое начало чего-то нового, незнакомого. Елизавета Андреевна испытывала нечто подобное: вот она стоит напротив малознакомого мужчины, а вокруг них лишь удивительной красоты сад и ни единой живой души — только маленькие пташки с тонким чириканьем перелетают с ветки на ветку. Они не могли говорить что-либо, но взгляды их оказались много красноречивее слов. Красивый Иммануил жгучими глазами глядел на Елизавету сверху вниз, он хотел и в то же время опасался сделать хоть одно неловкое движение, дотронуться до её тонкой руки.

Так стояли они какое-то время, не желая нарушать молчание сей блаженной минуты. В фонтан, под струю, села птица, омыла свои крылья и улетела. Иммануил как завороженный глядел на эту птичку, но, очнувшись словно ото сна, всё ещё находясь во власти сладостных чар, протянул руку к Елизавете Андреевне, тихо, почти шёпотом проговорил:

— Ну что же, может, прогуляемся по саду?

— С удовольствием, — ответила она, беря его под локоть.

Более часа они просто ходили по тропинкам, между кипарисами, кустами азалии, магнолии и бегонии. Солнце палило нещадно, но в тени было заметно прохладнее, свежее. Иммануил коротко поведал о себе, своей семье и откуда он родом.

— Моего отца зовут Юзеф Адам Велез, его прадед Хосе Игнатио Велез прибыл из Испании в Новый свет и, будучи дворянином по крови с изрядным состоянием, женился на дочери одного из потомков первых конкистадоров. Течёт ли в моих жилах хоть капля индейской крови, того не знаю, но однажды бабушка по материнской линии рассказала мне, будто мой предок, обосновавшись в Мексике, взял в жёны одну из дочерей местного вождя, которая покорила его своей дивной красотой, но правда то или нет, того никто не может знать наверняка. Мать мою звали Мария Людвига Велез, урождённая Руиз, её дядя — бездетный вдовец, некогда отписал ей всё своё наследство и мать считалась завидной невестой.

— Ваши родители живут в Мексике?

— Отец живёт в своём поместье, под его присмотром остались незамужняя сестра м стареющая мать — моя бабушка, ей по меньшей мере более восьмидесяти лет и она уже не в силах самостоятельно передвигаться. Мать моя давно умерла от чахотки — этот страшный недуг съел её изнутри и мне, мальцу, не дозволили даже попрощаться с ней, ибо внешне то была уже не она. Мать я помню смутно: лишь обрывками из жизни да её портрет на стене — вот и всё, что осталось от неё.

— Сколько детей есть у ваших родителей?

— Всего родилось пятеро, но двое — брат и сестра умерли во младенчестве, осталось трое: я да две сестры — старшая и младшая. Младшая сестра, красавица Евангелина ныне счастлива замужем и у неё самой есть дети. Старшая же с детства была хворая и, балансируя между жизнью и смертью, выжила только благодаря изрядным стараниям матери. Недуг остался с ней навсегда, а сейчас сестрица помогает ухаживать за бабушкой, но чаще задумывается о том, чтобы уйти в монастырь — за пределы греховного мира.

— И ваш отец не пытался выдать её замуж?

— Пытался, много раз сватал дочь, но все претенденты обращали внимание на младшую Евангелину, что всегда затемняла старшую своей красотой. Евангелина — любимица в семье, избалованная и капризная, а старшую сестру Катарину мне очень жаль: ежели не найду я ей супруга, то попытаюсь сделать всё, дабы утешить её безрадостное существование.

— Как грустно и в то же время несправедливо осознавать, что одним даётся всё, а другим ничего. Что касается меня, то у родителей нас трое: я, старший и младший братья.

— О, это совпадение! Вы так не думаете?

— Может, и совпадение — я тоже об этом подумала.

— И как ваши братья?

— Они оба женаты, живут тихой жизнью: один в Москве, другой в Санкт-Петербурге, служат с государственных палатах, имеют хороший доход и дома у них полная чаша, жены благородные и верные, дети послушные. Вот и всё, что я знаю о них, ибо редко встречаюсь с ними.

Далее Елизавета Андреевна рассказала о своей семье, о том, как повстречалась впервые с Михаилом Григорьевичем и что было далее. Иммануил внимал каждому её слову и всякий раз, когда она упоминала о супруге, в его душе зарождалась непонятная-зловещая ревность.

— И вы, столь прекрасная и разумная, согласились выйти замуж за первого, кто предложил вам руку и сердце? — не удержался, чуть ли ни выкрикнул гневный вопрос Иммануил.

— К сожалению, вы правы, но я тогда была столь юна, почти девочка, а Михаил Григорьевич из богатого княжеского рода — от такой выгодной партии мой отец вряд ли бы смел отказаться, тем самым решив мою судьбу. Но мне грех жаловаться: Михаил Григорьевич добр и щедр, он без всяких сомнений любит меня и исполняет любое моё желание.

— А вы… вы любите мужа? — с замиранием сердца, растягивая слова, спросил он.

Этот вопрос поставил Вишевскую в тупик. Ответить "да" — означало бы солгать, а ответить "нет" — значит, поставить саму себя под удар. Какое-то время она колебалась, собираясь с мыслями, наконец, проговорила, стараясь держаться при этом куда спокойнее и ровнее:

— Я благодарна ему за всё, более ничего не могу сказать.

А Иммануил глядел на неё полными радости глазами, былая уверенность стремительным потоком вливалась в его душу. "Она не любит мужа, она не любит мужа!" — пронеслась внутри светлая, счастливая мысль.

После прогулки Елизавета Андреевна вернулась на квартиру, где её поджидала взволнованная Петронелла.

— Господи, сеньорита, где вы пропадали? Я вас повсюду искала! — всплеснула полными руками служанка.

— Я вышла в парк немного прогуляться, надеясь, что голова пройдёт, — она уселась в глубокое кресло, наигранно опрокинув голову, приложила ладонь на горячий лоб, — после прогулки голова только сильнее разболелась. Это всё из-за солнца. И как вы можете жить в таком зное?

— Мы с рождения привычны. Вам дать лекарство?

— Да, да, а после я пойду отдыхать.

Когда Вишевская уснула или сделала вид, что спит, Петронелла бесшумно прикрыла двери спальни, а сама пошла заниматься домашними делами. То, что у её госпожи вовсе не болела голова, она поняла сразу, но сделала вид, будто поверила в мнимый недуг. И то, что в этом всём замешан кто-то третий, Петронелла также догадалась своим хитрым женским умом, но говорить о том Михаилу Григорьевичу не решалась, ибо, она рассудила, у неё нет вещественных доказательств, а во-вторых, то не её забота.

Поздно вечером от вице-губернатора вернулся Михаил Григорьевич. Уставший, задумчивый, он нашёл Елизавету Андреевну за чтением книги, справившись об её самочувствии, поведал о сегодняшнем обеде:

— Вам повезло, что вы не присутствовали в резиденции вице-губернатора. Это было поистине скучнейший приём из всех, что мне доводилось видеть. Окружённый господами весьма почтенного возраста, вице-губернатор на протяжении длительного времени говорил, как любил ездить в молодости на охоту, сколько денег платил за щенка английской борзой и как собирается проводить время, когда оставит службу…

Михаил Григорьевич ходил по комнате взад-вперёд, говорил и говорил, Елизавета Андреевна сделала вид, будто с искренним вниманием слушает его, участливо кивая головой, а на самом деле мыслями она была далеко — за пределами этой комнаты — в тени развесистого сада.

XXII ГЛАВА

На следующий день Елизавета Андреевна до вечера оставалась дома; этому способствовало два случая: первое — жара, второе — Михаил Григорьевич после томительного приёма у вице-губернатора решил остаться на квартире, дабы вволю отдохнуть и набраться сил. Вишевскую такое положение дел привело было в замешательство, сменившееся раздражением на мужа, с которым ей приходилось делить завтрак, обед и ужин.

Утром Вишевские пили кофе с гренками, Михаил Григорьевич что-то долго объяснял супруге, жаловался то на усталость, то на итальянский климат, то на несговорчивых итальянцев, тянущих с ответом относительно южных рубежей, связанных с Оттоманской Портой.

— Как же! всей Европе выгодно наше противостояние с любым из врагов, ибо Европа давно уже косо посматривает в сторону Российской Империи. Им не дают покоя наше величие, наши обширные земли, богатые лесами, реками и сокровищами. Преисполненные снедаемой завистью, западные страны не своими, так чужими руками стараются нас раздавить, подавить, уничтожить, но не ведают они главного: можно обратить в руины и пепел русские города и сёла, но сам народ им не уничтожить. И не стоит забывать, что никто, никогда не смог завоевать русский народ и, надеюсь, никогда не сможет.

Михаил Григорьевич встал, заходил по комнате, заложив руки за спиной, только здесь, в домашней обстановке, он мог дать волю чувствам, что каменным грузом давили его грудь. А Елизавета Андреевна безучастно глядела на мужа, пропуская мимо ушей его слова; сердцем она всё ещё пребывала во вчерашнем дне — там, в парке, среди благодатной тени кипарисов, возле старинного фонтана, бросающего ненароком холодные брызги на жаркое лицо. Волна чувств охватила её целиком, в нервном возбуждении она теребила в руках белоснежный батистовый платок, то и дело посматривая в окно, откуда открывался живописный вид на сад.

Тем временем Михаил Григорьевич пошёл вниз распорядиться на счёт позднего ужина и, оставшись одна, Елизавета Андреевна поспешила в спальню, где в это время Петронелла открывала все окна. Оперевшись на подоконник, Вишевская глянула из окна, приятно зажмурилась, когда тёплые лучи осветили её лицо. Вдруг внизу раздались мужские голоса — разговор вёлся на испанском; она быстро спряталась за гардины и в то же время украдкой поглядывала вниз, желая узнать, кто выйдет из дворца. Голоса раздавались громче и громче, затем несколько человеческих силуэтов мелькнули на террасе, последним вышел Иммануил — он какое-то время стоял в задумчивости, окидывая чёрными глазами цветущий буйством красок парк, это сладостная минута покоя души его и в памяти ярким следом остался вчерашний день, ради которого он был готов на всё — лишь бы вновь пережить те сладостные часы рядом с Елизаветой Андреевной. И только Иммануил подумал о ней, как к его ногам упал белый батистовый платочек; он поднял голову — наверху мелькнула тонкая рука, затем всё исчезло. Быстро взял драгоценный дар, Иммануил спрятал платок во внутреннем кармане сюртука — ближе к сердцу.

Вечером Михаил Григорьевич организовал ужин на высокой террасе, пригласив лишь мексиканских сударей — как взаимный подарок и просто ради приятного общения. Беседа за ужином растянулась на многие часы: были поведаны истории из жизни, короткие рассказы о биографии каждого, дабы собеседники получше узнали друг о друге. Иммануил сидел напротив Елизавета Андреевны, их глаза встретились лишь единожды — но даже того кроткого, беглого взгляда было достаточно, чтобы чувства их взаимные вспыхнули с новой силой. Устав от долгого томительного ожидания, Вишевская испросила разрешения пройтись по саду, Михаил Григорьевич безучастно махнул:

— Идите, моя дорогая, я вас неволить не стану.

Вскоре она очутилась в саду — том самом, где деревья молчаливо хранили тайны её сердца. Замирая в душе, она шла по тропе мимо кипарисов и кустов азалии, спустилась по широким ступеням в дикий парк, одной ей известному месту, где деревья, кустарники и травы давно хозяйничали, не ведая рук садовника. Елизавета приблизилась к полуразрушенной беседке: ей стало и страшно, и интересно одновременно — это место, сокрытое тенями, хранило свою, лишь ей одной понятную тайну. Вдруг сзади, за спиной, хрустнула ветка, на миг всё смолкло, но затем раздался тихий шорох, будто кто-то крадучись прокладывает себе путь. Вишевская не была робкой с рождения, но даже ей стало страшно на миг; она резко обернулась и увидела перед собой Иммануила в обычном костюме, без шляпы.

— Как вы тут очутились, синьор? — спросила она, скрывая хлынувшую радость под нарочито серьёзным выражением лица.

— Я отправился за вами и всё то время брёл по пятам, прячась, чтобы вы ненароком не приметили моего присутствия раньше времени.

— Не задумываетесь ли вы, что ваш поступок весьма дерзок? К тому же дома находится мой супруг: о чём он подумает, коль вы покинули ужин сразу после меня?

— Он не догадается, да и никто не догадается, ибо я отправился к себе, а на самом деле, пройдя через длинный коридор, вышел по чёрному ходу в парк, темнота и густые тени сокрыли меня, сделавшись моими союзниками, и вот теперь я перед вами. Что может быть лучше столь долгожданного часа?

Иммануил сделал несколько шагов ей навстречу, взял её руки в свои ладони, поднёс к губам, неистово покрыл их горячими поцелуями. Где-то среди ветвей проухала горлица, лёгкий ветерок заиграл-зашуршал кронами высоких деревьев. Мужчина и женщина продолжали стоять, поглощённые дивной минутой, сокрытые густой вуалью южной ночи. Их сердца забились в груди, готовые вот-вот вырваться наружу. Тихо ступая, они уселись на старую, с облупившейся краской скамью, Иммануил всё ещё продолжал держать руки Елизаветы в своих, любуясь их тонким, благородным изяществом. Вдруг он склонился к её губам и покрыл их поцелуями; он целовал её губы т щёки, коснулся белой шеи, тихо шепча нежные слова.

— Да что вы себе позволяете? Как смеете? — воскликнула Вишевская, придя в себя. Она резко оттолкнула Иммануила и поднялась со скамьи, готовая тут же уйти, но он крепко схватил её за талию, молвил:

— Не уходите, останьтесь со мной.

— Я не могу… не смею… — тихо сказала она, не в силах противиться его порывам.

— О, сердце моё! Я вас люблю, Елизавета. так сильно люблю! — он принялся целовать её руки до самих локтей и, встав перед ней на одно колено, прошептал. — Я полюбил вас с первой минуты, как только увидел. Вы самая красивая, самая прекрасная из женщин, что я встречал когда-либо, вы прекраснейшая, удивительная! Без вас я пропаду, не смогу жить на этом свете. Я хочу быть только лишь с вами, Лиззи.

Он прижался к её груди, заключил всю её в свои крепкие объятия, покрывая её поцелуями, а она более не противилась ему, её пальцы нежно играли его жгучими волосами.

Сколько минуло секунд или минут. Тайные возлюбленные продолжали сидеть на скамье, давая друг другу клятвы и признания в любви. Их безмятежный покой был нарушен: где-то неподалёку раздался голос Петронеллы, вышедшей на поиски Елизаветы Андреевны.

— Сеньорита. где вы? Сеньорита!

Вишевская боязливо вскочила со скамьи, воровато огляделась по сторонам, сердце у неё бешено колотилось в груди, а смешанные чувства боролись в тайниках души. На прощание она подарила Иммануилу свой поцелуй и лёгкой бабочкой скрылась за ветвями деревьев, обранив ненароком косынку, что всегда вечерами покрывала её плечи.

Петронелла поджидала Елизавету Андреевну у фонтана, когда та, чуть приподняв подол шуршащего платья, осторожно поднималась по старым ступеням.

— Господи, сеньорита! Где же вы пропадали столько времени? я вас повсюду искала, — всплеснула полными руками служанка, окидывая её с головы до ног.

— Я решила спуститься в ту часть парка, где ещё ни разу не была, к тому же ночь тёплая и полнолунная, я вряд ли бы заблудилась, — машинально соврала Вишевская, научившись за короткий промежуток времени актёрскому мастерству.

— А ваша косынка, госпожа? Где она? — не унималась подозрительная служанка, примечая каждую, самую малую деталь в туалете Вишевской, взгляд её хитрых карих глаз пристально посматривал на барыню.

На секунду Елизавета Андреевна было опешила — это тот самый неловкий конфуз, который она сильно опасалась, но, взяв себя в руки и предав своему голосу спокойного хладнокровия, ответила:

— Должно быть, я обронила её там, в кустах. Завтра найду её.

— Не стоило бы вам, сеньорита, спускаться в тот проклятый сад. Когда-то в нём столько убийств происходило: назначались дуэли за право любви к красавицам; вся земля в том парке обагрена кровью несчастных влюблённых, чьи неупокоенные души ходят по ночам, причиняя вред живым.

— Прекрати рассказывать различный байки! Я была в том парке и никаких призраков не видела.

Вишевскую стала раздражать повышенная осторожность Петронеллы, что всюду ходила за ней по пятам. Она понимала: служанка явно о чём-то догадывается, иначе не вела бы себя подобным образом. Но, в конце концов, рассудила она, всегда есть возможность найти новую прислугу, отказаться от нынешней, только сделать это будет много труднее, ибо решение остаётся за Михаилом Григорьевичем, а он ни в чём ещё не уличил Петронеллу, следовательно, вряд ли даст согласие на её замену.

Спала Елизавета Андреевна урывками; мыслями она раз за разом возвращалась к прошедшему вечеру, в тень заброшенного парка, где испытала минуты блаженства в объятиях Иммануила, где слышала его тихий голос, так искусно признающегося в любви. А какие слова говорил он ей! Как воспевал её красоту, какие клятвы давал ради их общего счастья, покрывая уста её и руки горячими поцелуями!

Рядом мирно спал Михаил Григорьевич. Елизавета Андреевна искоса взглянула на него и тут же отвернулась, с блаженной улыбкой уставившись в чёрное окно. Мужа она не любила — это поняла ещё в первый день встречи с Иммануилом, но зато заместо Вишевского в её мыслях предстал дивный образ другого, окутавшего её душу неизъяснимой нежностью.

XXIII ГЛАВА

На следующий день — как только Михаил Григорьевич уехал по служебным делам, Елизавета Андреевна, отослав Петронеллу с некоторыми поручениями, пустилась в тот дальний уголок парка, где в тёплых тенях хранились все её мечты и надежды. Спустившись по ступеням, она окунулась в густые заросли толстых деревьев с их толстым переплетающимися ветвями, её белое платье из кисеи легко выделялось среди тёпло-зелёной листвы. Хрустнула ветка, зашуршала трава и к ней навстречу из-за укрытия вышел Иммануил. Первое время тайные любовники глядели изучающе, а потом бросились в объятия друг друга, осыпали уста поцелуями.

— Как вы здесь очутились? — прошептала Елизавета Андреевна, горя от нахлынувшего счастья.

— Я ждал вас с самого утра — с самого рассвета, ибо в этом месте только мы и можем быть счастливы.

— Я всю ночь думала о вас одном, вспоминала ваши сладостные объятия.

— И я не спал, я давно не сплю — с тех пор, как вы встретились на моём пути.

— Неужто я стала причиной ваших мук?

— О, нет, моя прекрасная! — молвил Иммануил, взглянув в её лицо сверху вниз. — Вы явились счастьем, тем источником света, что зажёг моё сердце дурманящим огнём.

Вместе они упали на траву рядом со старой беседкой. Долой накрахмаленный сюртук, юбки, стягивающий корсет! Её волосы рассыпались по плечам и спине, упали русыми прядями на землю, а он целовал эти душистые волосы, играл с ними в своих руках. они ничего не говорили друг другу, всё случилось столь стремительно, неожиданно для них обоих, будто сказочная, лёгкая пелена обволокла их сознание, бросила в водоворот новых, доселе неведомых чувств. Они просто наслаждались обществом друг друга, их руки сплелись-переплелись, и её длинные волосы послужили мягким шелковистым одеялом.

Через некоторое время Елизавета лежала в объятиях Иммануила, слышала, как в его груди бьётся неистово сердце. Она приподняла голову, взглянула на него и он улыбнулся, обогрев её своей тёплой улыбкой, его рука провела по её щеке, по волосам, а где-то неподалёку ухала горлица да маленькая птичка чистила перышки, сидя на статуи купидона у подножья широких ступеней.

Так минуло ещё два часа и тайным возлюбленным пришлось покинуть чудесное место их встречи, дабы не вызвать ни у кого излишнего подозрения. Иммануил помог Елизавете Андреевне затянуть корсет — пусть сначала неумело, неловко, но он справился с сией задачей; она сама кое-как приколола волосы, спрятав их под шляпу и, на прощание поцеловав ещё раз любимого, скрылась за кустами высокой, пышной азалии.

С тех пор в жизни Елизаветы Андреевны всё переменилось-изменилось, будто прошедшие годы она была погружена в непонятный, странный сон и лишь теперь очнулась от сновидения, окунувшись в настоящий солнечный мир. Она больше не скучала у окна; с блаженством, полной неги, укладывалась почивать, в нетерпении ожидая начала нового дня. Михаил Григорьевич приметил разительную перемену в ней, но решив, что всё дело в тёплом климате Италии, радовался за ней, и Елизавета Андреевна, словно сглаживая неугасаемую вину перед мужем, стала к нему более приветливой и ласковой. И куда делись её прежняя холодность и отчуждённость? Они вместе завтракали, Елизавета Андреевна с обворожительной улыбкой на устах провожала мужа, а вечером — нарядная, надушенная встречала его пламенным поцелуем. Постепенно и Михаил Григорьевич преобразился: подчас, оставив дела и чтение книг в сторону, проводил с супругой достаточно времени в беседах и прогулках по парку. Однажды он спросил её:

— Моя дорогая, не желаете ли вы покататься со мной по Флоренции? Погулять по её памятным местам, где сохранились в стенах тайны великих свершений? Посетить площадь у главного собора?

— Это великая честь для меня — сопровождать вас куда бы то ни было! — с жаром, слегка наигранно, ответила Вишевская, и он не заметил её фальши.

Вишевский нанял открытый экипаж, специально предназначенный для длительных прогулок. Елизавета Андреевна сидела под зонтиком рядом с ним, её воздушное нежно-розовое платье оттеняло слегка загоревшую на солнце шею. Проехав длительное расстояние по ухабистой дороге, петляющей серпантином вдоль холмов и пашен, где мелькали среди плантаций фигуры крестьян, они обогнули небольшое селение и въехали в сам город, улицы которого были запружены толпами горожан и спешащих на базар селян с большими плетёнными корзинами. Экипаж проехал по узкой улице, свернул налево и поехал мимо старых, прижавшихся друг к другу домов в сторону главной улицы.

Они остановились перед главной площадью города — площадь Синьории, разверзшейся L-образной формой перед дворцом Паллацо Веккьо. Сама площадь была широко известна своей давней историей, но более всего она привлекала статуями, что и отличало её от других площадей. Эти статуи представляли собой не просто произведения искусств, чем славится вся южная Европа, эти самые статуи явили поистине удивительный аллегорический цикл, единственный в своём роде, что должен был вдохновлять собственным величием правителей города. Здесь стояли, возвышаясь над смертными, статуи Льва с ирисом на щите, статуя Юдифь с головой Олоферна, в центре расположился фонтан Нептуна, неподалёку стояла статуя Давида, чуть поотдаль Геркулес, победивший Какуса, но самым величественным из всех явился памятник великому герцогу Тосканы Козимо I, сидящего на коне.

Прогуливаясь неспешно по площади, Михаил Григорьевич восторженно рассказывал о значении каждой статуи, её истории и о скульпторах, долгие годы трудящихся над их созданием. Елизавета Андреевна делала вид, будто внимательно слушает его, хотя мыслями она оставалась там, в заброшенном парке, у старинной беседке под высоким кипарисом, и полы шляпы и зонтик скрывали её смущение, то и дело покрывающее её щёки лёгким румянцем.

Далее их путь пролегал через соборную площадь — как раз мимо собора Санты-Марии-дель-Фьоре, неподалёку от кофейни "Lievito", где они впервые завтракали во Флоренции. Елизавета Андреевна не раз гуляла по этой площади, освещённой ярким солнцем, но ныне всё то прошлое обернулось иной стороной, в память точно вечный мемориал врезался день первого пребывания — то была весна, тёплая, приятная, но всё же весна с её ещё холодными ветрами и частыми дождями. Сейчас же стоял июль — середина благодатного, поистине чарующего лета; минула всего лишь два с половиной месяца — малый срок для целой жизни, а сколько изменилось с тех пор, сколько всего нового приобрела душа её? Вишевская запрокинула голову к небу, стая голубей кружилась над площадью, вспугнутая оравой мальчишек, с шумом пронёсшейся мимо чопорно прогуливающихся господ. На верхней башне собора раздался звон колокола, оглушившего всю площадь своим низким долгим звуком. Елизавета Андреевна дёрнулась всем телом, будто её ударило током: колокольный звон пронёсся по всему её нутру и почудилось ей тогда, словно он звенит лишь для неё одной, возвещает своим протяжным тоном тяжкий грех, что свершила она. Ещё плотнее сжала Вишевская локоть мужа и стыд за содеянное обагрил её лицо густой краской. Вдруг до их ушей донеслись звуки органа — начало католического богослужения и дивные, высокие чарующие голоса запели на латыни Псалмы.

— Не желаете ли посетить собор? Взглянуть хоть раз на службу латынщиков? — поинтересовался Михаил Григорьевич, склонившись над ухом жены.

— Нет… нет, в другой раз. А ныне я истомилась от жары, — запинаясь, не находя себе места, ответила она, чувствуя, как земля разверзается у её ног и как она срывается в глубокую бездну, а там адский огонь пожирает её плоть и кости — и это будет длиться целую вечность. "Это мой грех, — думала она про себя, когда экипаж выезжал с площади, оставляя позади собор, — моё проклятие, мой грех".

Они приехали в сады Боболи — так называется один из старейших парков Флоренции, созданные лучшими итальянскими зодчими — Никколо Триболо, Бартоломео Аиманти и Джорджо Вазари ещё в шестнадцатом веке. Сами сады находились на склонах холма Боболи с юго-восточной стороны палаццо Питти — главной резиденции герцогов Медичи. Там Вишевские, в тишине и покое, вдалеке от шумных городских улиц, спешащих куда-то горожан медленным шагом, наслаждаясь царившей повсюду безмятежностью, прогуливались по парковой аллеи — под сводами высоких арок, представляющих собой сплетённые между собой ветви деревьев. Тут сердце Елизавета Андреевны успокоилось, сморённое царящим вокруг миром, а тревожные мысли обуздались под покровом милых воспоминаний — где-то есть похожий парк, с такими же вот аллеями, только не пустыми, а наполненные любовной негой, что окрыляет, вселяет в сердце надежду и дарует силы. "Разве любить — это грех? — спрашивала душа саму себя. — Неужто за это одно отправят меня в ад, коль полюбила я другого пламенной, чистой, искренней любовью? И за что все те муки, испытанные четверть часа тому назад? Как может возвышенное чувство являтьсяпороком?" Она взглянула на небеса, словно ища ответ на свои вопросы; сквозь густую листву падали на землю косые лучи солнца, но небо оставалось безмолвным.

XXIV ГЛАВА

Как сильно было стремительное чувство, захлестнувшее их обоих в единый безудержный поток! И они, ещё молодые, упали в его водоворот, укрылись колпаком под его нежной дланью. Иммануил часто отсутствовал по делам государственной важности, заседая с другими соотечественниками в канцелярии посольского приказа, а Елизавета Андреевна более не томилась в неисповедимых ожиданиях, она не томилась первоначальной своей колкой ревностью, а тихо, мирно дожидалась возвращения милого, сидя у окна или на высокой террасе дворца. А когда выпадали редкие дни их тайных встреч, то их стопы направлялись в парк, под тень высоких кипарисов — у полуразрушенной беседки. всё в том месте. сокрытом куполообразным полумраком, было столь важно, любимее её сердцу — заместо причудливых гротов, декоративных элементов из камня, коллонады и необычных статуй-фонтанов садов Боболи.

А время шло своим чередом — то протекая медленным ручьём, то стремительно несясь бурлящим потоком. В один из августовских дней — знойный, жаркий, солнечный — обычный для южной стороны, под навесом, представляющий собой коллонаду, увитую плющом и виноградом, за круглым белым столом с изящной кованой ножкой, сидели, попивая кофе и играя в карты, Виктор Алварес-Херерос и и Леонидос Эспиноза, в пепельнице перед ними лежали окурки, горький табачный дым смешивался с благоговейным ароматом диковинных цветов, росших в клумбах вокруг зелёной лужайки с коротко подстриженной травой; неподалёку от них на широких качелях, покрашенных белой краской, сидела, чуть опрокинувшись назад, Елизавета Андреевна, а позади неё стоял Иммануил, сильной рукой раскачивая качели и, смеясь заливным голосом, она глядела в высокое голубое небо, яркие лучи освещали-ослепляли её зелёные глаза. Время от времени Виктор и Леонидос, привлечённые женским смехом, кидали в её сторону любопытные, чуть восторженные взоры и замирали внутри всякий раз, когда раскачиваясь на качелях, Вишевская машинально чуть приподнимала маленькую изящную ножку в атласной туфельке и тогда лёгкий ветерок, ненароком задевая край платья, чуть оголял её щиколотку, явив взору шёлковый белый чулок.

За сим понятным, но крайне ненадёжным случаем — ясным днём, после обеда, наблюдал с высокой террасы второго этажа Александр Хернандес. Он, как и те, другие, был в душе очарован красотой русской барыни, но, стараясь не задевать ничьих чувств, действуя осторожно, с присущей ему врождённой мудростью, не смел сделать ни единого шага ради одного прикосновения к её нежной руки. Иногда он мечтал о ней, но тут же — вслед за грёзами, к нему нисходило прозрение: перед его мысленным взором вставал образ Михаила Григорьевича — злое, каменное лицо с безжалостным взглядом и рука его держала револьвер, чьё дуло было направлено в его сторону: по закону Вишевский имел право требовать дуэль за поруганную честь, оттого Александр уступил место Иммануилу, оставшись позади, ибо осознавал всю зыбкость того положения, в котором очутились они все по вине одного.

Глубоко вздохнув тяжким мыслям, Александр Хернандес прошёл в длинный коридор, встал у окна, всё ещё посматривая в сторону сада: сердце его то сжималось, то неистово колотилось в груди, и дабы унять боль от нахлынувшей его ревности, он сосредоточился было на Викторе и Леонидосе, играющих вот уж который час в карты, как думы его прервал звук шагов — так могли ступать по мраморному полу мужские подкованные ботинки. Александр обернулся — перед ним в сером костюме стоял Вишевский. Приезд последнего озадачил осторожного мексиканца — никогда ещё Михаил Григорьевич не возвращался столь рано, обычно его экипаж подъезжал к дворцовым воротам не раньше полуночи, но ные на часах было всего лишь четыре часа пополудни. Первое время Александр изучающе, как-то по-новому, глядел на Вишевского, чуть прищурив глаза, в голове роем кружились разные мысли-толки, а душа разделилась на два лагеря: один требовал отмщения, продиктованный ревностью, другой — за сокрытие любовных тайн; свет и тьма боролись за первенство, но разум взял вверх и дьявол отступил, дав путь благоразумию. Чтобы отвлечь внимание Вишевского от происходящего за окном, Александр Хернандес взял несколько фривольно его под локоть, сказал:

— Синьор, как я рад вас видеть! Теперь я смогу отыграться за прошлое своё поражение, — и чуть ли ни силком повёл его в свою комнату.

— Но, прошу вас, извольте поинтересоваться: неужто вы желаете сыграть со мной в карты прямо сейчас?

— Истинно так! И непременно сию минуту, а иначе когда потом, коль вас постоянно нет на квартире.

Александр говорил быстро, скороговоркой, не давая шанса Михаилу Григорьевичу вставить хотя бы одно слово. такое поведение несколько смутило и даже вызвало странное подозрение в душе Вишевского, но в конце он сдался, к тому же за игральный стол присоединился всегда улыбчивый, мягкий по натуре Мигель Кастилло-Ривера, и в кругу приятелей возродился былой азарт — Вишевский первый бросил свою карту…

Елизавета Андреевна поджидала мужа в гостиной квартиры. Петронелла с ловким мастерством красиво сервировала стол. Ужинали князь и княгиня вдвоём, всё было идеально — со стороны, по крайней мере так казалось, однако давящая тишина и подступившее чувство подозрения снова накрыла Михаила Григорьевича невысказанной обидой. Ночью он не сомкнул глаз, дурные мысли одна за другой лезли в голову, рвали сердце на мелкие ледяные кусочки. Он повернулся в сторону, глянул на мирно спящую жену — она лежала на спине, запрокинув руки вверх, широкие пышные воланы скрывали её грудь до самой шеи, её лицо обрамляли волосы и в этой красивой картине Вишевский не нашёл странного, однако тревога не отпускала его душу.

А в это время в квартире на третьем этаже за столом сидел Иммануил. Блаженно потягивая сигарету и медленно пуская дым, он глядел в окно — в густую черноту, где на небе ярко светила полная серебристая луна. Недалеко от него на диване сидел полулёжа Иван Сантана-Бланко, в его руках была гитара и пальцами он время от времени касался струн. Но лишь единожды взглянув на Иммануила, что безучастно ко всему с блаженным видом смотрел куда-то вдаль, он прекратил играть, спросил:

— Так ты действительно её любишь?

— Да, больше всего на свете, — не сразу молвил тот, очнувшись от тёплых воспоминаний.

— Но у неё есть супруг, не забывай о том. Если он дознается или её служанка всё расскажет, быть беде: один из вас погибнет на дуэли.

— Пусть даже так. Отдать жизнь за её любовь — что может быть лучше?

— Ты глупец, Иммануил, сам же добровольно лезешь в петлю, — проговорил Иван и, отвернувшись, тихо заиграл на гитаре.

Какое-то время Иммануил продолжал безучастно глядеть куда-то вдаль, то ли мечтая, то ли раздумывая над чем-то. В конце, загоревшись странными надеждами, он достал бумагу и чернила, макнув перо, стал писать: "Дорогая, милая моя Диана. Сколько лет мы знаем друг друга, сколько времени были рядом. Скоро мне исполняется тридцать два года — немалый срок для достопочтенного мужа. Мне никогда не забыть наши упоительные встречи под тем развесистым деревом, те минуты, что дарила ты мне в юные наши годы. До сих пор я ощущаю твой горячий, сладостный поцелуй на своих устах и долго ещё могу вспоминать и вспоминать твои ласковые прикосновения. Ты ведаешь: я далеко, на другом краю земли и нескоро возвращусь на родину, под любимые, единственные мои чертоги. Знай же, милая Диана: за сий период нашей разлуки я изменился, стал другим человеком, ныне я не тот самый Иммануил, коего ты знала прежде. В моём сердце поменялись чувства — я полюбил другую; не спрашивай, почему и как. и, прошу тебя, не кори в том ни себя, ни меня. Так получилось: сердцу не прикажешь. Прощай. Диана, и забудь меня на век. А я желаю тебе всего хорошего, и да полюбишь ты другого — более достойного, чем я. Иммануил Велез. Август 1879 год".

Закончив письмо, он запечатал его в конверт и передал слуге с требованием завтрашним утром отправить его как можно скорее.

XXV ГЛАВА

Вишевский Михаил Григорьевич не находил себе места, нечто зловещее-тревожное рождалось в его душе, стоило ему только переступить порог квартиры. Елизавета Андреевна вела себя с ним тише и нежнее, нежели прежде, ничем не высказывала ни недовольства, ни плохого настроения: всё в ней стало примерно, как то и подобает верной супруге, но что-то скрывалось за всем этим — будто за ширмой таилось нечто непонятное, опасное. Вишевский поначалу старался не замечать собственных чувств, сваливая неприятные ощущения на вечную занятость и хроническую усталость, однако, само покорное поведение Елизаветы Андреевны, не свойственное её бурному характеру, наводило подозрение, к тому же беглые, чуть ускользающие взгляды с нотками насмешек от иных постояльцев. Но задумался он серьёзно об этом лишь после прямых намёков от сослуживцев в посольском департаменте; те так и говорили: мол, вы, сударь, целыми днями изволите пропадать на службе, а супруга ваша находится одна, в большом доме, среди прочих чужих людей. А мексиканские послы, хоть и благородных кровей, но сам народ весьма впечатлительный, как и прочие южане, особенно, когда дело касается женщины — красивой и привлекательной; Елизавета Андреевна, конечно же, находится под присмотром служанки, но и та женщина. Где-то тонким намёком, а где-то весьма прямолинейно, но все опасения Вишевского оправдались. Долго он думал- соображал, как же вывести тайные сплетения жены с одним из постояльцев, и кто бы то мог быть — из числа десяти человек? Может, то Григори Ортиз — высокий, статный. интересный в общении? Или же Мигель Кастилло-Ривера — он-то больше всего похож на тайного возлюбленного: красив. улыбчив, приветлив. А если это Леонидос Эспиноза — конечно, он не столь привлекателен, как те другие, но у него открытое доброе лицо и тёплая улыбка, которой он мог обворожить гордую даму. Далее подозрение пало на Виктора Алвареса-Херероса — с его большими карими с поволокой глазами: чем не полюбовник? Или же то Александр Хернандес — с виду такой скромный, но уже не в первой бросающий заинтересованный взгляд на Вишевскую? Возможно, он ошибается, и любовная нить тянется от Ивана Сантаны-Бланко — весьма привлекательный, разговорчивый, прекрасно играющий на гитаре; и кто знает, возможно, по вечерам он поёт любовные песни, посвящённые Елизавете Андреевне? Но ведь он может ошибаться и тайный возлюбленный вовсе не Иван, а Оскар Олвера-Франко — самый молодой из всей делегации. статный, прекрасно сложенный? Или же то Себастьян дон Мора — несколько дерзкий, но открытый и начитанный: с таким ни одной женщине не будет скучно. А, может быть, то Альберт де Ариас — он ничем не выделялся за то всё время, но при этом великолепно играл на фортепиано и хорошо танцевал на балу. Об Иммануиле Велезе Михаил Григорьевич отчего-то не подумал, решив, что у первого слишком яркая, открытая, вызывающая красота, что больше отпугивает, нежели привлекает женщин, а Елизавета Андреевна слишком благоразумна, чтобы упасть в объятия того, кто способен затмить даже её саму. Как бы то ни шло и кто бы то ни был — этот тайный соперник, но разоблачить его стоило бы до того, как он покинет Флоренцию; главное, думал он, не дойти до дуэли.

Стоило напомнить, что Вишевский Михаил Григорьевич был не только умным, образованным человеком, но и весьма начитанным; обладая столь незаурядными способностями, он вдруг припомнил подобный случай, описанный в романе "Князь Серебряный", в котором боярин Морозов обличил неверную жену в поцелуе гостя: вот та лазейка, благодаря которой всё станет ясно. Пораздумав об этом несколько дней, Вишевский отправил приглашение мексиканским послам на торжественный вечер по русским традициям. Слугам дал указание накрыть стол, как то было заведено в боярских теремах: столы поставили вдоль стен у окна, только вместо лавок, покрытых сукном, приставили стулья с высокими спинками. Сам же Вишевский, облачённый в широкий кафтан, инструктированный причудливой вышивкой и золотыми пуговицами, пошёл встречать добрых гостей у дверей квартиры. Вскоре гости появились у порога: нарядные, надушенные. радостные; они с восторгом оглядели убранство зала, сделали искренний комплимент Михаилу Григорьевичу, отметив красоту русского кафтана.

— Если когда-нибудь мне выпадет удача посетить Российскую Империю, то первым делом я приобрету ваше одеяние, — с улыбкой проговорил Леонидос Эспиноза, завистливо окидывая взором карих глаз статную фигуру Вишевского.

"Это он или не он?" — пронеслось в голове Михаила Григорьевича и только он собрался было дать ответ, как двери соседней комнаты распахнулись и в зал выплыла лебединой походкой Елизавета Андреевна в пышном золотом сарафане, опашень как влитой сидел на её стройной фигуре и ложные рукава касались пола. Точно истинная царица, сверкая драгоценными камнями, она медленно ступала по полу с подносом в руках, её ножки были обуты в высокие сапоги, и казалась она в сим облачении высокой и величественной. Все замерли, с нескрываемым восторгом глядели на неё, а княгиня тем временем поочерёдно подходила к каждому гостю, подавала ему чашу и целовала в губы — по старой русской традиции.

" Не он. И тоже не он. Нет, не он…" — проносилось в голове Вишевского, когда супруга стояла близко от Виктора. Григори и Александра. Подозрения были также сняты и с Леонидоса, и с Мигеля, и с Альберта, а княгиня подходила к каждому, давала испить из чаши, приподнявшись чуть, касалась губ гостя, но не дрогнули ресницы, не затрепетало тело, не покрылись румянцем щёки — ничего. И даже между неё и Иммануилом не пронёсся вихрь тайных чувств, лишь на долю секунды задержался её поцелуй на его устах, но то осталось без внимания Вишевского.

Пир затянулся до глубокой ночи. Хмельные гости разошлись далеко за полночь, а уставшие хозяева легли почивать. Елизавета Андреевна уснула сразу, как только её голова коснулась подушки, а Михаил Григорьевич ещё долго лежал в постели, уставившись в непроглядную темноту; противоречивые мысли-чувства беспокойно вертелись-переплетались в его душе. "Зачем понадобилось всё это представление? — размышлял он, глубоко вздыхая. — А если нет ничего дурного, а это все мои беспочвенные опасения, продиктованные собственной неуверенностью и всякого рода завистниками? Выходит, я зря обвинял в душе супругу и друзей? Ох, грешник я, грешник. За что всё это? За что?"

XXVI ГЛАВА

Следующим вечером, после обеда, Елизавета Андреевна проводила мужа до дверей, а когда экипаж завернул за угол, долго стояла на террасе, облокотившись руками на балюстраду и глядя, и любуясь на закат, окрасивший-позолотивший высокие кроны кипарисов желтоватым-огненным цветом. Лёгкий, ставшим чуть прохладным ветерок, играл её локонами, что ненароком выбились из-под высокой причёски и теперь свободно ласкали-касались её белой шеи, чуть обнажённых плеч. Сзади неё приблизился тихой поступью Иммануил, наклонившись, поцеловал её лебединую шею, белые плечи, утопающие в водовороте пышных, воздушных кружев.

— Ах, сударь, вы весьма неосмотрительны, кто-нибудь может заметить и донести моему супругу, — тихо проговорила Вишевская, радуясь его приходу.

— К чему был весь вчерашний спектакль? Или же синьор Вишевский подозревает что-то?

— Он сам бы не догадался, ибо безмерно доверяет мне. Кто-то нашептал ему, посеял ростки подозрений. Я боюсь, очень боюсь.

— Не бойся ничего и никого, моя любимая. Пока ты со мной, а я рядом, то готов защищать тебя от любого, кто посмеет хоть пальцем тронуть тебя.

— Не за себя я боюсь — за тебя. Если тайна наша обнаружится, Михаил Григорьевич имеет право вызвать тебя на дуэль, и если ты погибнешь, сражённый пулей. я не вынесу этого, умру вместе с тобой.

— Не говори так, моя любовь, всё будет хорошо.

Какое-то время они стояли молча, глядя на закат, в нетерпении ожидая темноты, что скроет их тайну своей пеленой. Как только солнце опустилось за кромку гор, возлюбленные поспешили в своё милое, чарующее уединение по разным тропинкам. Долго длились те сладостные минуты, их руки сплелись-переплелись, разгоряченные тела, осыпанные поцелуями, покоились на мягкой траве. После они, уставшие, лежали под кипарисом, вдыхали аромат азалии, что пышным кустарником разрослась неподалёку. Где-то в тёмной листве ухала горлица, одиноко разбавляя упоительную, пленительную тишину. Голова Иммануила возлежала на груди Елизаветы, она то и дело запускала пальцы в его чёрные густые локоны, играла ими какое-то время, затем отпускала. Он привстал, поцеловал любимую в губы, прошептал:

— Все те прошедшие годы я жил как в тумане, не осознавая, как никчёмна жизнь моя. Но ныне, рядом с тобой, я осознал истинное, божественное счастье и ведаю, для чего существую на этом свете.

— Ты — моё счастье, дыхание моё. Никогда, никого я не любила. лишь одного тебя, мой дивный красавец. Взор твоих чёрных пламенных глаз столь обжигающий, что теребит моё сердце в глубине груди моей и это делает меня счастливой и легкокрылой. Теперь я знаю, что значит любить.

Елизавета Андреевна привстала, пышные волосы разметались по плечам и спине, и тусклый свет последних предзакатных лучей осветил на прощание ореол её русых локонов, что вспыхнули по краям красноватым-золотистым цветом, рассыпанного на мириады блестящих частиц до земли. Иммануил, восторженно глядя на неё всю, коснулся ладонью её длинных волос, пригладил, наслаждаясь в душе их светлым сиянием, рассказывающим о дальних северных странах больше тысячи слов.

— Красавица моя; какая же ты красавица! — сказал он и притянул её к себе; и долго ещё голова Елизаветы Андреевны покоилась на его широкой груди.

Вдруг, где-то сквозь темнеющие заросли донёсся голос Петронеллы, вышедшей на поиски своей госпожи. Тут и Елизавета Андреевна стала поспешно собираться, заплетая косы и неумело прикалывая их на макушке.

— Куда же ты, любовь моя? — шепнул ей на ушко Иммануил, обдав её шею сладким ванильным ароматом своего дыхания.

— Я должна идти, служанка может спуститься сюда и тогда… — Вишевская не договорила, голос Петронеллы раздался уже у фонтана, затем послышались шаги на старой лестнице.

— Глупая баба эта Петронелла, — в сердцах тихо проговорил Иммануил и, поцеловав Елизавету в губы, прошептал, — до завтра, любимая.

Он остался один в парке, густые кроны, сомкнутые друг с другом, закрывали чёрное южное небо, а где-то в густой, высокой траве трещали цикады. Мысли — как и эти ветви сплелись-переплелись между собой, образуя запутанный клубок. Он не знал, что делать дальше, как поступить ему, Елизавете, какой предпринять дальнейший шаг в их сложных судьбах? У неё оставались супруг и дети, добротный дом в России и положение в обществе, а он отказался от Дианы — той, что должна была стать его женой, и как встретит его стареющий отец, что скажет ему тогда, коль он так безрассудно бросил вызов всему мексиканскому обществу?

Не знал Иммануил даже спустя прошедшие недели, какая участь обрушилась на дом бывшей невесты. Получив письмо из Италии, Диана бегло прочитала его: поначалу сердце её трепетало от ликования по тёплым, ласковым словам любимого, но по мере прочитанного лицо её то бледнело, то чернело от горя, безудержные слёзы разлуки и предательства от того, кого она любила более отца и матери, всё вокруг казалось страшным сном, несущий беды и разрушения. Три дня не выходила Диана из своей спальни, отказывалась от еды и воды, и, наконец, когда безумие достигло своей вершины, она наложила на себя руки, смешав спичечную серу с водой. Её бездыханное тело, распростёртое на полу, обнаружили следующим утром, но как самоубийцу церковь отказалась отпевать покойницу. Диану было решено захоронить за пределами кладбища, вдалеке от человеческой тропы. Тело, уложенное в простой деревянный гроб, несли два могильщика, за ними в чёрном платье и траурной шали брела осунувшаяся от горя мать — единственная из всех, кто не отказался от Дианы, и потом она, не имея сил стоять на ногах, долго сидела над одиноким могильным холмов с возложенным на нём серым камнем.

XXVII ГЛАВА

Минула тёплая осень — привычная для здешних мест, за ней следом быстрыми шагами пришла зима, больше похожая на осень. Один дождливый день сменялся другим, холодные ветра завывали сквозь рамы окон, между ветвями деревьев. Грустно, тоскливо непривычно сталось вокруг, а с ними и перемены — решительные, судьбоносные. Вот и Елизавета Андреевна засобиралась обратно домой; уже были упакованы вещи, собраны чемоданы и вид их тяжёлым камнем сдавливал раздирающееся сердце. Она встретилась в старой беседке с Иммануилом; недавно прошёл дождь и вся земля была мокрой, сырой от его капель. Они стояли друг напротив друга, не смея ничего говорить, у обоих на глазах блестели слёзы, застилая густым сероватым туманом видимое пространство мира, будто души их уже омывало невысказанным горем не начавшееся расставание — быть может, навсегда.

— Недели, проведённые подле тебя, кажутся мне отныне неким сказочным, красочным сном, а сейчас, будто пробудившись ото сна, я падаю в чёрную бездну реальности, из которой нет возврата, — наконец проговорила, нарушив гнетущую тишину, Вишевская и по щекам её скатились слёзы.

Иммануил трясущимися пальцами передал в её руки свёрнутый лист бумаги, ответил, чувствуя, как в его груди рушится-падает нечто:

— Вот, здесь написан адрес моего пребывания в Риме на случай, если… если ты захочешь спать вечно…

По крыше беседки забарабанил с новой силой дождь, пронизывающий ледяной ветер качал деревья, трепал полы шерстяных накидок. А они так и продолжали стоять бессловесными фигурами. тёмными силуэтами выделяясь на фоне пожухшего сада.

— По приезду я напишу тебе, дай Бог, напишу, если у меня хватит сил, — вновь нарушила молчание Вишевская, она стояла, понурив голову и за всё время ни разу не взглянула в лицо Иммануила.

Он осторожно приподнял её подбородок, с мольбой и нежностью посмотрел в её глаза, силился сказать-высказать всё, что накопилось в его душе, но то оказалось свыше его сил и он сказал только:

— Я буду ждать… ждать твоего послания… где бы я ни был, целую вечность.

Они обнялись, согревая сими объятиями их холодеющими от тоски и страха тела.

Через два дня на террасе дворца состоялось прощание. Михаил Григорьевич поочерёдно протягивал дружескую руку, каждому говорил слова ободрения. Елизавета Андреевна стояла рядом с ним — ни жива, ни мертва, невыплаканные слёзы комом застряли в горле, а сухие глаза ни разу не взглянули ни на Иммануила, ни на кого бы то ещё. И все они догадывались — кроме Вишевского, что творится у неё в душе, какие муки терзают её влюблённое женское сердце. Иммануил стоял между Александром и Григори, он не мог говорить, даже не сказал слов прощания, ибо каждое слово застревало где-то в горле, а заместо них вырывался лишь жалобный вздох.

Чета Вишевских в сопровождении швейцара, нёсшего их сумки, спустились к экипажу. Елизавета Андреевна только единожды обернулась в сторону террасы и от её взора дрогнуло сердце Иммануила, готовое в ту же секунду разорваться-расколоться на части. Рядом стоял Александр с побледневшим лицом, его глаза не мигая наблюдали за ней, за каждым её шагом, но лишь он сам знал, какие чувства испытывал сейчас, расставаясь с той, что полюбил вопреки всему.

Экипаж тронулся с места, колёса смешали комья грязи. Елизавета Андреевна напоследок выглянула в окно, помахала украдкой рукой в чёрной перчатке и Иммануил до боли стиснул кулаки, чтобы не закричать от свалившегося на него безумного горя. Вечером того же дня он как и прежде тихо и мирно сидел в комнате, пустым невидящим взором уставившись в окно — в сторону заброшенного парка, что стал для него раем и адом одновременно. Он вспоминал каждый миг их тайных встреч, их внезапные порывы, накрывшие безудержным любовным трепетом; ныне все сказочные, счастливые дни рассыпались во прах и подтолкнули их обоих к краю бездны.

Чуть в стороне на софе сидел Иван, курил. Понимая чувства Иммануила, с коим делил квартиру, он долгое время молчал, занятый собственными мыслями, но тишина нынешнего вечера — гнетущая, тяжёлая, начинала надоедать, отнимать душевные силы и, не имея способностей просидеть вот так в непонятном ожидании, Иван первый нарушил молчание:

— Ты, мой друг, никогда её не забудешь?

— Никогда, — как бы из тумана отозвался Иммануил, ныне равнодушный ко всему происходящему вокруг.

— Отчего же?

— Если бы я мог ответить вот так просто, но я не в состоянии этого сделать. Сколько прелестниц кружится вокруг меня, а вижу я лишь её одну, одну её я замечаю в толпе и ничего не могу с этим поделать, ничего.

Поезд быстро, стремительно мчался на северо-восток, отдаляя раз за разом от места счастья, что испытала она впервые за всю жизнь. Пейзажи сменяли друг друга каждые полчаса, вокруг стелились то белые равнины, то занесённые снегом холмы, и также уныло и грустно было в её душе. Большую часть времени Елизавета Андреевна молчала, слёзы то выступали у неё на глазах, то высыхали при каждой мысли, каждом воспоминании о нём. Вот, перед ней лежал зелёный ридикюль, в мыслях пронеслись его слова: "Этот ридикюль так подходит под цвет ваших глаз" — кто знал, что сий его дерзкий шаг, продиктованный порывами чувств, станет решающим в её судьбе и раскроет её с другой стороны, с той, что оставалась закрытой, непонятной для неё самой? Иммануил превратил её в нечто новое, другого человека; лишь с ним одним она была поистине счастлива, и как так получилось, что счастье это обернулось для неё адским мучением?

Взяв ридикюль и предупредив, что ей нужно в уборную, Елизавета Андреевна вышла из купе и удалилась в другой конец вагона. Кроме неё никого не было и она дала волю слезам, тихо рыдая в ладони.

Вернулись Вишевские в Санкт-Петербург в разгар зимы, когда по всей России бушевали метели и морозы. Путь от города до поместья занял несколько дней и, обессиленные долгой дорогой, они, наконец, смогли вволю отдохнуть под кровом родного дома. Михаил Григорьевич был несказанно рад окончанию затяжного путешествия, Елизавета Андреевна же оставалась всё такой же немногословной, задумчивой, равнодушной ко всему. Ничто её больше не радовало как прежде: ни рождественские праздники, ни роскошные чертоги поместья, к изменению которых она и сама приложила свою руку, ни даже долгожданная встреча с сыном и дочерью, изменившихся, подросших за эти месяцы разлуки. Год назад она выехала из этого дома, полная радости и надежд увидеть, встретить что-то иное, непривычное в дальних краях, а теперь вот вернулась с разбитым сердцем и растаявшими мечтами о прекрасной, счастливой жизни.

Михаил Григорьевич не понимал или же просто старался не рассуждать о причине её вечной грусти. дабы хоть как-то приподнять её дух, он ездил с ней в гости в соседние имения. дарил подарки, облагоденствовал чем мог, но Елизавета Андреевна оставалась глуха и равнодушна к его искренним порывам, отвечая на добро лишь кроткой, вымученной улыбкой. В конце, не выдержав окружающего мира, всей той роскоши, некогда столь любимой сердцу, а ныне ставшей ненавистной — и эта ненависть постепенно перетекла на Михаила Григорьевича да так, что Елизавете Андреевне было тошно его видеть и слышать, она испросила разрешения отправиться пожить на дачу — в полном одиночестве. где никто не помешает ей. Вишевский согласился и на следующей недели, спроводив детей к доброй Марфе Ивановне, Вишевская уехала в сопровождении служанки в дом, некогда принадлежавший её матери и ставший её собственностью. Вот знакомые с детства леса, окружающие дачные дома, вот эта та самая высокая веранда с резным деревянным портиком, где в тёплое время всегда стоял накрытый белой скатертью стол, вот гостиная с камином, а там наверху её маленькая уютная опочивальня. С первого взгляда дом казался скромным, лишённым всякого рода изысков, но лишь прожив под его крышей, можно было осознать истинную теплоту царившего в нём уюта.

Почти целыми днями Елизавета Андреевна просиживала у окна спальни, часами глядела в окно на ели, берёзы, рябины, вспоминала тот самый парк, ту заветную лестницу, ведущую в их совместную тайную обитель, где время, бурлящие потоки оставались позади, где они, полные неги, познали истинные чувства любви. И сейчас она готова была пожертвовать всем, что имела: богатством, титулом, положением в обществе, чтобы только вновь гореть в его объятиях, но вместо того она запиралась в комнате, плакала у окна, а, укладываясь почивать, вспоминала Иммануила, его красивое лицо.

XXVIII ГЛАВА

Слухи о перемене Елизаветы Андреевны ветром переходили из уст в уста, и вот уже Анна Васильевна с матерью Верой Аркадьевной, а за ними Надежда Марковна, Марфа Ивановна и прочие кумушки, не любящие Вишевскую, стали распространять слухи разного толка, шептались по углам, мол, поездила по заграницам и воротилась ещё более спесивая. Кто-то намекнул на её бледное, похудевшее лицо — возможно недуг какой или ещё что: всё таки она с Михаилом Григорьевичем столько времени неразлучно были.

— Вздор! — сказала одна из дальних родственниц Вишевских графиня Лаврентьева Мария Сергеевна. — Непраздные жёны по-иному выглядят да и взгляд у последних горит ясным огнём, а тут скорбь будто по усопшему.

Через несколько дней слухи, более изощрённые, полетели из уст в уста, дошли до ушей Вишевского, а после кто-то поведал о них Марии Николаевне, та только ахнула, не зная, что предпринять в отношении дочери. Однажды к имению Вишевских подъехал экипаж Надежды Марковны, она пожелала видеть князя и долго с ним о чём-то беседовала в его кабинете. После её ухода Михаил Григорьевич, ещё более удручённый, чем ранее, поднялся в их опочивальню — там сидела за туалетным столиком в золотистом шлафроке Елизавета Андреевна, безучастная ко всему на свете.

— Я пришёл говорить с вами, — несколько сухо, неуверенно проговорил тот, закрывая за собой дверь.

Елизавета Андреевна медленно обернулась на его голос, встала во весь рост, выпрямившись: волосы рассыпались по плечам, на бледном сероватом лице выделялись чуть припухшие глаза, окружённые синевой; чужая, безобразная, глядела она на ненавистного мужа, не своим, низким голосом ответила:

— Неужто эта старая змея передала лично вам слухи обо мне? Вы не поинтересовались у неё самой, чего она добивается сим действием?

— Я давно, ещё во Флоренции заметил перемены, произошедшие в вас с тех пор, как мы познакомились с мексиканскими послами.

— Вы всегда отсутствовали по служебным делам, возвращались ближе к полуночи, и как вы могли заметить какие-либо перемены?

— Не нужно уподобляться актрисам с театральных подмосток, Елизавета Андреевна, мы с вами взрослые люди и прекрасно понимаем сложившуюся ситуацию.

Вишевская засмеялась и хохот её был подобен шипению змеи. Она уселась в кресло, положив ногу на ногу, сказала:

— О какой ситуации идёт речь, коль мы вернулись домой в целости и сохранности?

— Не претворяйтесь! Вы не хуже меня знаете правду.

— Какую правду?

— Правду в том, что вы оставались с одним из них в моё отсутствие! Что вы изменяли мне с ним!

Елизавета Андреевна подняла глаза на мужа, улыбка мигом исчезла с её лица, она вновь поднялась, гордо откинув голову — стройная, величественная, тихо проговорила, растягивая слова:

— Да, это правда. Я действительно была с Иммануилом и полюбила его больше всех на свете, и до сих пор люблю. Он — моя единственная любовь, отрада моя, счастье души моей. Вам же, Михаил Григорьевич, стоит подумать и отпустить меня, ибо вы видите, в каком щекотливом положении оказались мы оба: вы мучаетесь от ревности и поруганной чести, я — от бессилия что-либо изменить в этой жизни, и посему я считаю: стоит всё предельно ясно обдумать.

Более она не чувствовала ни страха, ни угрызений совести, ни тревоги; перед ней у самых ног разверзлась чернеющая, зловещая пропасть без дна, в которую она вот-вот упадёт. Своим признанием, она понимала, лишь усугубила злосчастное положение, но пути назад нет, всё кончено, и вот Елизавета Андреевна стояла напротив Михаила Григорьевича, без участной злости смотря ему в лицо, и тогда казалось ей, будто всё происходит не с ней, а с кем-то иным, словно наблюдает она со стороны, не чувствуя ничего в душе. А Вишевский нервно заходил по комнате, измеряя её шагами, в голове яркими вспышками картин вставали одни воспоминания за другим, среди них он вдруг припомнил странное отношение мексиканских донов к его персоне, их чуть насмешливые-жалостливые взгляды, обращённые к нему, и тихий шёпот у него за спиной. Выходит, они все знали, всё ведали и смеялись над его простотой, его наивностью, а он, малодушный, боготворил супругу, угадывал всякое её желание, задаривал подарками, любя безмерно: и ради чего? Чтобы быть униженным перед лицом заграничного общества?

— Скажите мне только одно, Елизавета Андреевна, — наконец, собравшись с духом, проговорил он, остановившись рядом с ней, — чего вам не хватало в этой жизни? Разве я обидел вас чем-либо — словом ли, делом? Разве вы были в чём-то стеснены или же лишены чего-то? У вас было всё и остальные дамы вам завидовали.

— От вас ли я слышу такое, Михаил Григорьевич? Да вы сами же виноваты во всём, что случилось! Это вы толкнули меня в ваше новое общество, это вы заставляли меня вопреки моей воли ходить на встречу с послами, это благодаря вам я опуталась сетями, что затянули меня на дно. И после этого вы смеете обвинять меня?

Вишевский, опешив, глядел на неё не мигая: перед ним стояла прежняя Елизавета Андреевна с бесстрашным, злым лицом, и он не в силах был выдержать сего огненного взгляда, этого лица, ставшего в мгновение ока горестно-ненавистным, но, сохраняя врождённое спокойствие, он спросил:

— Что он смог дать вам, подарить, что вы столь по-ребячески попали в его тиски?

— И вы ещё спрашиваете? — воскликнула с усмешкой Елизавета Андреевна. — Он дал мне почувствовать себя женщиной: настоящей, любимой женщиной, чего я ни разу не получала от вас и вы, Михаил Григорьевич, это прекрасно понимаете.

— Замолчите! Закройте свой рот, негодница! — впервые за всю их совместную жизнь, обуянный гневом, закричал Вишевский. Подняв руку, он готов был обрушить кулак на голову этой подлой, бессовестной женщины, но вовремя остановился, осёкся, рука так и осталась висеть в воздухе.

— Теперь поставлены все точки над "i". С этого часа я не желаю признавать вас своей женой, ибо любовь моя к вам испарилась навек. Я дам вам волю, подпишу развод, но — а это вы должны ясно, предельно ясно понимать, что навсегда лишаетесь моего покровительства и детей, слышите, вы из более никогда не увидите. Я дам вам время ещё раз всё взвесить-обдумать, но после окончательного решения вы должны будете немедленно покинуть мой дом и не возвращаться сюда больше. Вот так: стоила ли сия игра всех потерь?

Высказав всё, что накопилось в его душе, Михаил Григорьевич вышел из спальни, громко хлопнув дверью. Стопы его направились в кабинет и пока он брёл по безлюдному коридору, в голове его рождались мысли пришлого: "Выходит, все эти тётки и кузины: Надежда Марковна, Анна Васильевна, Вера Аркадьевна, отец и мать были правы, тысячи раз правы на счёт Елизаветы Андреевны. Она всё же дочь своего отца, который также прелюбодействовал всю жизнь". Закрывшись один в кабинете, Вишевский призадумался: что делать ему самому в данной ситуации? Как повести себя, дабы не скомпрометировать ни родных, ни Елизавету Андреевну перед лицом высшего общества? Ведь стоит ему оступиться, сделать один неверный шаг и прощай положение в свете, а у него на руках остаются дети, чьё будущее буквально зависит от его настоящего.

В это время Елизавета Андреевна сидела в своей спальне, уже без тени тревоги глядела то в окно, то на своё отражение в зеркале. Она не жалела ни о чём, желая только одного — поскорее вырваться из давящих, чернеющих стен. Краем уха она слышала отдалённые голоса, доносившиеся с улицы, знала, что Михаил Григорьевич куда-то уезжает, а потом раздался цокот копыт и окрик кучера.

Вишевский действительно отправился в город — только не по делам служебным: сейчас ему было не до того. Он направлялся в церковный отдел, регулируемый Синодом по мирским делам. Путь был неблизким и Михаил Григорьевич, имеющий в запасе немало времени, раздумывал над нависшей над их семьёй бедой. В его памяти вплоть до мельчайших подробностей всплывали обрывки фраз, затяжные беседы и горькое признание Елизаветы Андреевны; "Он — моя единственная любовь", — говорила она, с бесстрашием признаваясь в прелюбодеянии, и от этой единственной фразы темнело в глазах Вишевского, голова шла кругом, вспоминая сий момент, он стремительно начинал ненавидеть её, но в следующий миг вновь ревновал ревностью несчастного возлюбленного. "Он дал мне почувствовать себя женщиной…" — отрывком пронёсся в голове её злорадный голос; от этого Михаил Григорьевич до боли сжал кулаки, чувствуя, как комок рыданий от понесённой обиды сдавливает горло, но он из последних сил сдерживал себя, дабы не дать волю горьким эмоциям.

У ворот церковной юридической канцелярии Вишевский столкнулся с Флоровым Семёном Ивановичем, некогда занимавшего должность обер-прокурора, а ныне служившего в коллегии нотариусов при министерстве. Это был высокий, чуть полноватый господин важного вида, одетый в высокую шляпу и зимнее пальто, отороченное соболиным мехом; всегда и со всеми он держался несколько надменно, но при встречи с Вишевским радостно улыбнулся, спросил:

— Какими судьбами, Михаил Григорьевич? Сколько лет, сколько зим!

— Приветствую вас, Семён Иванович. Вот, по делу неотложному иду, проконсультироваться, — ответил Вишевский, нервно теребя трость.

— А зачем сюда же? Могли бы сразу ко мне: по старой памяти помогу, чем могу.

— Ежели не найду ответа здесь, обращусь к вам.

— Ну-с, как желаете, я всегда рад вас видеть у себя.

Они попрощались. Какое-то время Михаил Григорьевич наблюдал, как Флоров усаживается в экипаж, а когда тот отъехал, вошёл в здание с низким сводчатым потолком. Два часа он просидел у дверей нотариуса, наконец его вызвали в кабинет. Стараясь держаться как можно спокойнее, ровнее, Михаил Григорьевич поведал о причинах своего приезда и просил разобраться с его проблемой. Нотариус, человек светский, в безупречном костюме по последней моде, какое-то время что-то записывал себе в журнал, делал пометки, наконец, отложив в сторону бумаги, долго-изучающе глядел на Вишевского, проговорил:

— Понимаете ли-с, сударь, что вопрос развода не решается вот так просто, как хотелось бы.

— Это-то я понимаю, оттого и прошу вашей помощи.

— В нашем обществе светские государственные вопросы не вмешиваются в дела семейные, это вопрос церкви и Синода. Как я понял из ваших слов, ваша супруга полюбила другого и попросила отпустить её, а вы, в свою очередь, готовы дать ей развод?

— Именно так.

— Допустим, вы оба согласны на расторжение брака; но имеются несколько пунктов, по которым церковь допускает развод, а именно: первое — добрачная неспособность к исполнению супружеского долга, препятствующая рождению детей — сие к вам никак не относится, ибо у вас есть дети; второе — без вести пропавший один из супругов; и, наконец, третье — прелюбодеяние одного из супругов.

Вишевский хотел было что-то сказать, но нотариус опередил его, пояснил:

— Загвоздка в том, что грех прелюбодеяния не так просто доказать, и даже если ваша супруга чистосердечно признается в сим проступке, это не явится доказательством, а, следовательно, не будет оснований для развода.

— Как так?

— Дело в том, Михаил Григорьевич, что помимо вас и супруги должно присутствие как минимум нескольких свидетелей, что подтвердят ваши слова, но так как свидетели остались в Италии и допросить их не является возможным, то Синод, скорее всего, отклонит ваше прошение.

— Но что нам делать в сложившейся ситуации? Она ненавидит меня и желает покинуть мой дом.

— Отпустите её, Михаил Григорьевич — мой вам совет. А по прошествию пяти лет вы вновь обретёте свободу от брачных уз.

— Пять лет?

— Увы, сударь, но таковы законы. И всё же это мизерный срок по сравнению с целой жизнью.

Из отдела Михаил Григорьевич вернулся с противоречивыми чувствами. Почивать в их спальню он больше не поднимался, выбрав для себя комнату на втором этаже, некогда принадлежавшей его отцу, когда тот был отроком. Это была небольшая, но уютная, тёплая комната, у окна стояла кровать, а у стены стоял дубовый письменный стол, мягкое кресло расположилось в углу, где так хорошо было погрузиться с головой в чтение книги. Он велел слугам перенести все его вещи в собственную почивальню, не желая более никогда возвращаться в привычный их добрый мир.

XXIX ГЛАВА

Всю последующую неделю Михаил Григорьевич жил как во сне — как в страшном, кошмарном сне, не находя себе покоя. Его злило, угнетало явное ли, мнимое ли спокойствие Елизавета Андреевны, которая просиживала в опочивальне, когда он был дома и выходила из неё лишь в его отсутствие. Наконец, в один из дней, собравшись с силами и мыслями, Вишевский вошёл в спальню, некогда принадлежавшую им обоим, а ныне ставшую чужой и ненавистной. Елизавета Андреевна встала ему навстречу: на ней было простое домашнее платье голубого цвета, волосы просто собраны наверх и ничем не украшены, она была необыкновенно прекрасна в этом простом образе — как раньше — до злополучной поездки в Италию, изменившую их жизни. На несколько секунд Михаил Григорьевич завороженно глядел на супругу, любуясь её красотой, в душе желая вернуть всё на прежнее место, чтобы они жили как и прежде, но вместо того он протянул ей бумаги, сказал несколько удручённым голосом:

— Я отпускаю вас, не желая вам на то зла, но следуя закону, развести нас могут лишь спустя пять лет по отсутствию одного из супругов. Вы должны покинуть этот дом — на сборы вам даётся срок в четыре дня, а после никогда не возвращайтесь сюда. Но поскольку в течении пяти лет вы всё ещё будете являться моей супругой, то я назначаю вам жалованье на сумму согласно статусу: этого-то вполне достаточно, чтобы жить безбедно, но после развода не ждите от меня ни копейки, — он положил документы на стол, попросил поставить подписи в нужных местах.

ЕлизаветаАндреевна макнула перо в чернила, размашисто расписалась тонким шрифтом, её длинные серьги, покачиваясь в такт движению, вспыхнули ярко на свету, что привлекло внимание Михаила Григорьевича.

— А наши дети: сын и дочь? Что станется с ними? — спросила она.

— О них не волнуйтесь, как, впрочем, и об остальном, что касается нашей семьи. Иван и Екатерина будут воспитываться под зорким оком Марфы Ивановны, и заверяю вас: они не будут ни в чём нуждаться. А теперь извольте удалиться, — Вишевский взял документы и скрылся за дверью.

Оставшись одна, Елизавета Андреевна подошла к зеркалу, глянула на собственное отражение, не узнавая саму себя, в груди что-то сдавливало, не давало легко, беззаботно дышать как прежде — что это: страх ли потери или надвигающаяся неизвестность перед будущем? Теперь, только теперь она осознала, что лишается всего: положения, доброго имени, собственного дома. У неё забирают даже детей, не дав шанса проститься с ними — и кто не даёт: Михаил Григорьевич, что женился на ней по любви и души в ней не чаял? Отныне он невольно стал её врагом, по прежнему сохраняя лицо чопорного аристократа с его неподдельной серьёзной выдержкой.

В приоткрытую дверь в комнату вбежала маленькая собачка. привезённая Вишевским несколько лет назад из Германии. Пёсик некоторое время бегал по почивальне, обнюхивал мебель, принюхивался к воздуху. Тут, будто учуяв что-то, он подбежал к туалетному столику, встал лапками на подол платья, Елизавета Андреевна наблюдала за ним сверху вниз, чувство ненависти к мужу нарастала гиблыми волнами и ей вдруг захотелось свершить нечто против него, лишить его чего-то, как и он поступил с ней. Пёсик жалобно заскулил, виляя хвостом, доверчиво прильнул к ноге хозяйки, а Елизавета Андреевна больше не смотрела на него — подняла ногу, обутую в туфельку, с силой опустила её — в ту же секунду раздался писк, хрустнули под каблуком кости и пёсик замертво упал на ковёр.

Накануне отъезда Вишевская отправила письмо матери, сообщив, что с завтрашнего дня будет жить на даче, также она написала второе письмо управляющему в дачном доме с требованием приготовить всё к её приезду. Сделав положенные дела, она обессиленно опустилась в кресло, задумчиво устремила взор на ковёр, чувствуя, как прежняя тревога подступает к горлу. Спала она урывками: то ей снилась бесконечная дорога без возврата, то непонятные города, заполненные разношерстным народом в ярких цветастых одеяниях, то снился младший брат Варвары Павловны с окровавленным пятном на камзоле: он то ходил под окном, жалобно просясь войти внутрь, то принимался неистово стучать по стеклу, проклиная всё вокруг. Ужас, страх, видения слились воедино, образовав непонятный ужасающий клубок, долгое время пребывающий в подсознании; Елизавета Андреевна металась по подушке, не в силах выпутаться из этого клубка и, к счастью, наступил рассвет — холодный, морозный, она пробудилась, ощущая вялость и боль во всём теле. После принятия ванны она почувствовала себя заметно лучше, однако отказалась от завтрака, ограничившись лишь кофе. В обед за ней приехал экипаж, заказанный Михаилом Григорьевичем, и она со стеснённым сердцем села в него, бросила прощальный взгляд в сторону имения, где оставалось всё, что было предметом её жизни. Вишевский же не вышел проститься с ней, но он наблюдал за её отъездом из окна кабинета, и слёзы горечи жгли его глаза.

Поздно вечером Елизавета Андреевна подъехала к воротам собственного дома — единственного пристанища, оставшееся у неё. Марии Николаевны не была, она даже не соизволила написать дочери ответ и та поняла, что ещё одна нить прошлого оборвалась навсегда.

Дом, милый, знакомый с детства дом. Сколько радостей и детских надежд сокрыто в твоих тёплых стенах, под низким сводом старинной крыши. Как легко и беззаботно протекали дни её детства, отрочества и юности и как ныне тяжко окунуться во все те воспоминания, что оставили неизгладимый след в её сердце. Целыми днями просиживала Елизавета Андреевна либо у окна спальни, либо у камина в гостиной. Помимо неё в доме жили её личная служанка, кухарка, прачка и дворецкий, исполняющий роль также управляющего за всем хозяйством. Ей не было скучно, особенно теперь: вся душа рвалась на части, боясь и желая одновременно предстоящих перемен. Первым делом Вишевская написала письмо в Рим, дабы сообщить о своём приезде, а через две недели, когда мороз уступил место обычному холоду, послала служанку купить билеты на поезд. Служанка воротилась вечером, передав, что поезд отправляется лишь через десять дней и протянула билеты.

— А раньше этого срока не было? — недовольно поинтересовалась Елизавета Андреевна.

— Никак нет, барыня. Мне и эти-то удалось достать с трудом — сказали, что последние.

Вишевская, махнув рукой, отпустила её, а сама, облокотившись на спинку кресла, с блаженной улыбкой подумала про себя: "Скоро мы вновь встретимся, любимый мой, и больше никогда не разлучимся. Навек".

XXX ГЛАВА

С раннего утра были собраны-упакованы все вещи, с минуты на минуту должен прибыть экипаж. времени оставалось мало. Волнуясь перед дорогой. Елизавета Андреевна с чувством лёгкой грусти прошлась по всему дому, аккуратно касалась кончиками пальцев до всего, что находилось в нём. Она поднялась наверх в свою опочивальню — небольшую, красивую, уютную. На окне в больших плошках стояли живые цветы: как жаль, что их придётся оставить здесь, а без неё они погибнут. А за окном мелкими хлопьями падал пушистый снег, ели, укутанные белоснежным одеянием, покачивались в такт ветру, где-то в местах немного растаяли сугробы, обнажив сухие, пожухшие стебли цветов. Теперь это всё останется в прошлом — как память о первой половине жизни, Елизавета Андреевна ясно осознавала, что более никогда сюда не вернётся, что видит этот дом, этот сад в последний раз. На глаза навернулись слёзы и по щекам скатились две капли, но она смахнула их тыльной стороной ладони и, взяв себя в руки, глубоко вздохнув, борясь с собственными чувствами, спустилась вниз.

На вокзале её провожали мать и Михаил Григорьевич. Мария Николаевна плакала, обнимала дочь, целовала в обе щёки, не желая отпускать на чужбину. Вишевский держался спокойно, хотя сердце его разрывалось от тоски и вынужденного расставания, к которому он был невольно причастен и ныне корил себя за то. "Выходит, — рассуждал он сам с собою, — я собственноручно подтолкнул супругу к этой пропасти, к роковому губительному шагу и теперь она. опутанная грехом прелюбодеяния, оставляет всё ради него одного. А разве я лучше неё, разве не я впутал её в свои дела? Ах, глупец я, глупец, жалкий глупец и грешник. Это моя вина, только моя".

Объявили посадку на поезд и Елизавета Андреевна заторопилась к вагону. Уже у вагона Михаил Григорьевич протянул ей руку — нежностью и болью были полны его глаза, проговорил:

— Я желаю вам счастья в новой жизни и да простите меня за всё.

— Спасибо вам… Михаил Григорьевич, — её голос дрогнул и комок рыданий вновь подступил к горлу. "Остаться здесь, примириться со всеми и жить как прежде, — мелькнуло у неё в голове, но тут же другая мысль отодвинула первую, — нет, прежней жизни уже не бывать, а там — на другом краю тебя любят и ждут". Она сделала шаг вперёд, оставив родных позади. Уже разместившись в купе, Елизавета Андреевна глянула в окно — Мария Николаевна и Михаил Григорьевич стояли на перроне, со слезами на глазах махали ей рукой, она тоже помахала им на прощание, чувствуя, что что-то в душе оборвалось и растаяло, а мысли роем завертелись-закружились в голове.

Поезд тронулся, застучали по рельсам колёса, убаюкивая своим тактом пассажиров. Елизавета Андреевна сидела одна в купе — так было лучше, проще, надёжнее. За окном мелькал сменяющийся пейзаж, на коленях лежал зелёный ридикюль с серебряной застёжкой — единственное, что сохранилось от прежней жизни. На сердце стало легко и весело, счастья мирной пеленой обволокло её душу, её сознание. Ровно год назад по этой же самой дороге она ехала во Флоренцию, не зная, что эта поездка перевернёт её привычный мир, избавит от оков и подарит истинную, несравненную любовь. А дома, рассуждала она, всё по-прежнему, свет только и будет делать, что обсуждать их семью, осуждать её поступок: для кумушек в лице Надежды Марковны, Веры Аркадьевны и её дочери Анны Васильевны, а также наивной-добродушной Марфы Ивановны появится новая тема для сплетен; станут они злорадствовать за её спиной, перемывать ей косточки, осуждая и жалея племянника, тут Надежды Марковна молвит: "Я же говорила, что не след было связываться с Калугиными, у них мораль испорченная, а та пошла вся в отца!" Остальные, сделав жалобные лица, кивнут в знак согласия и глубоко вздохнут.

Пока поезд мчался на юго-запад, где-то под Москвой, в своём родовом имении тихо умирала Вишевская Елена Степановна, а у её изголовья неотлучно находился почерневший от горя Григорий Иванович. А в Санкт-Петербурге, окружённая сыновьями и внуками, плакала Калугина Мария Николаевна, злившаяся на дочь и рассуждая примерно так: "Раньше думала, что Лиззи станет моей опорой и поддержкой в старости, а нынче понимаю — истинную привязанность к матери питают сыновья — им-то всё и достанется после меня".

Много было ещё толков-пересудов, гуляли слухи по дальним поместьями и столичным надушенным салонам, стали Вишевские притчей во языцех, но всё то не волновало более Елизавету Андреевну — вечный город, возведённый на руинах величайшей Империи, встречал её ярким полуденным солнцем. Сердце её забилось всё быстрее и быстрее, двигаясь словно во сне, она вышла из вагона на перрон и упала в тёплые объятия. Всё видимое пространство, гул голосом, стук колёс соединились воедино и расплылись как в тумане, она не могла говорить, не могла держаться на ногах, ибо силы её оказались на исходе после пережитого. Она не видела ничего, только ощущала на щеках и губах поцелуи, когда Иммануил, откинув сетку вуали её шляпы, целовал милое, прекрасное лицо, шептал:

— Не волнуйся, любовь моя, я уже здесь с тобой и никакая сила не посмеет разлучить нас.

Он помог, поддерживая её, добраться до экипажа, раздался цокот копыт, замелькали перед глазами дома вечного города. Елизавете Андреевне было всё равно, что творится вокруг, всю ту дорогу от вокзала до дома она провела в полузабытье, прижавшись мокрым от слёз лицом к плечу Иммануила. Оба хранили глубокое молчание, ибо в душе осознавали истинное положение вещей и то, что они сожгли все мосты, соединяющие с прошлым. Экипаж остановился у ворот виллы, увитой пышным виноградником: тут проживали мексиканские послы — до их возвращения на родину. На террасе под крытым навесом стояли плетённые стулья вокруг круглого стола, на котором всё ещё оставались чашки с недопитым кофе.

Иммануил дал Елизавете Андреевне возможность как следует отдохнуть и привести себя в порядок после дальней, трудной дороге. Как только голова её коснулась подушки, то сон буквально обволок её сознание и она провалилась в нечто чёрное, глубокое, не видя сновидений, полностью отгородившись от внешнего мира. Пробудилась Елизавета Андреевна вечером, когда на землю опустилась темнота. В саду шуршал ветер, по окнам и крыше бил-стучал дождь, густые тени наполнили комнату и показалось ей, будто то злые, бесплотные духи пришли за её грешной душой: это-то и заставило её окончательно пробудиться, страх неизвестности вырвал её из сладкого сна, явив реальность происходящего. Встав с тёплой постели, Елизавета Андреевна зажгла свечи, умылась, расчесалась и, надев лёгкое вечернее платье нежного розово-персикового цвета, спустилась вниз в гостиную, где собрались в ожидании достопочтенные господа.

Когда она ступила в широкую комнату, наполненную прохладой, запахами табака и цветов, стоящих в вазах, то все десять человек разом встали, образовав полукруг и пристально уставились на неё. Вишевская каждого обвела мутным, несколько диковатым взором: сначала взглянула на Леонидоса Эспинозу, перевела взор на Виктора Альвареса-Херероса, затем посмотрела на Григори Ортиза и Себастьяна дон Мора, следом пошли Александр Хернандес, Оскар Ольвера-Франко, Иван Сантана-Бланко и Альберт де Ариас — и в каждом из них она заметила нескрываемое любопытство и в то же время невысказанную тёплую поддержку, коей была лишена все многие годы. На Иммануила Елизавета Андреевна не глядела — то было свыше её сил: жемчужина, сокрытая в раковине, лежит глубоко под водой — вдали от жадных рук — сий жемчужиной явилась её любовь к тому, ради которого она оставила всё: дом, семью, родных, даже Родину, с той лишь целью, дабы вновь окунуться в его теплоту и чувствовать, осязать бьющееся в его груди сердце.

Несколько секунд молчания показались Вишевской вечностью; силы, что всегда были её спутниками по жизни, оставили её и она, бледная, обессиленная, упала на колени и, закрыв ладонями лицо, громко зарыдала — впервые в жизни. Никто не проронил ни слова, все глядели на неё с сочувствием и долей жалости, понимая, какая внутренняя борьба творится сейчас у неё в душе. А Елизавета Андреевна, выплакавшись вволю, подняла заплаканное красное лицо, попыталась было встать, но ноги не слушались её, а сердце неистово билось в груди, готовое вот-вот разорвать грудную клетку. К ней приблизились Леонидос Эспиноза и Альберт де Ариас, с двух сторон подхватили под локти, помогли дойти до Иммануила, что, вытянув руки, ухватил её за талию. Стоящий рядом Александр чуть поддёрнул плечом, бросил огненный недовольный взгляд на Иммануила, будто желая испепелить того, но этого никто не заметил.

Лишь в жарких объятиях любимого Елизавета Андреевна смогла успокоиться, перед её взором склонилось красивое лицо, поддёрнутое загаром, чёрные глаза смотрели с такой нежностью, с таким великодушием, в коих читалось много больше тысячи слов. Она приоткрыла веки, улыбнулась вымученно, душа её рвала вперёд, а мысли переплелись в единородную массу да так, что она перестала понимать, где она, что с ней. Высокий белый потолок, зелёные стены с вензелями — всё это вдруг разом соединилось и метнулось на неё, и Елизавета Андреевна потеряла сознание в руках Иммануила.

XXXI ГЛАВА

Минуло несколько недель с приезда Вишевской, которая, наконец, обрела своё собственное тихое счастье, утвердив свой личный маленький мир. Уладив все служебные дела в посольстве, не требующих отлагательств, Иммануил Велез решил обвенчаться с возлюбленной в небольшой церквушке на краю деревни; сие место было выбрано неслучайно — подальше от широких любопытных глаз общества, избежав тем самым избежав всяких сплетен и пересудов.

Приходской священник отец Филиппо, ещё не старый, благопристойного вида человек, услышав просьбу Иммануила, наотрез отказался пойти на столь рискованную сделку, что могла стоить ему сана.

— Нет, сын мой, не смею я — сельский священник, венчать вас, католика, с иноверкой — сие не в моей власти, — проговорил отец Филлипо, когда они остались наедине.

— Отче, вы не понимаете сути происходящего. Я желаю взять в жёны синьору не корысти ради, ни по прихоти бренной плоти, а по зову сердца, ибо люблю её более всех на свете и желаю соединить наши судьбы пред Ликом Божьим.

— Я прекрасно понимаю вас, синьор, но повторяю: не смею я обручить вас.

— Почему?

— Дело в том, синьор, — святой отец остановился, собираясь с мыслями, затем продолжил, — дело в том, что синьора не нашей католической веры, она еретичка, а для вашего брака требуется разрешения Папы и православного патриарха — без них мои деяния тщетны, сын мой.

— Но, позвольте, святой отец, ведь есть же какой иной способ обойти преграды?

— Увы, нет, и я не в силах помочь вам в этом деле.

— Нет, вы не понимаете, святой отец, не ведаете о моих чаяниях! — он наклонился вперёд, глаза его метали молнии и, весь обуянный порывом, сказал. — Я желаю, чтобы синьоры ступила на мексиканскую землю моей женой — моей законной женой! Без неё я не вернусь домой, покуда благословение не соединит нас. Вы утверждаете, будто требуется разрешение Его Святейшества, но вы же сами прекрасно осознаёте, что Папа никогда не даст сего разрешения, также и патриарх русской церкви. В противном случае мы оба будем прокляты нашими церквями и подвергнуты анафеме. Неужто вы желаете нам такой незавидной участи, святой отец?

— Нет, но что я — то могу поделать? — пожав плечами, спросил отец Филиппо.

Иммануил украдкой достал из внутреннего кармана сюртука что-то завёрнутое в газету, незаметно передал это в руки священнику, шепнул:

— Надеюсь, этой суммы достаточно, дабы разрешить нашу ситуацию?

Отец Филиппо стал белым как мел — деньги жгли его ладони словно раскалённые угли, но он всё же пересилил себя, взял их и, спрятав завёрнутые в газету купюры, проговорил несколько нерешительным тоном:

— С Божьей помощью всё будет сделано, сын мой…

У церкви, возведённой на холме и сокрытой высокой зеленью старинных деревьев, стояли экипажи. У дверей в белоснежных одеждах, увенчанная серебристой фатой, скрывающей очертания фигуры, стояла, опустив голову, Елизавета Андреевна. В такие моменты она не знала: радоваться ей или плакать — давнишняя мечта, желания, грёзы души её сбылись так скоро, так стремительно, в единый миг, будто и не было раньше ничего: ни роскошного имения рода князей Вишевских, ни самого Вишевского Михаила Григорьевича — поблекло, померкло всё перед лицом настоящего и будущего.

Рядом с ней стоял Виктор Алварес-Херерос, выглядевший на её фоне более высоким и широкоплечим: именно ему выпала честь вести невесту к алтарю по расстеленной ковровой дорожке. Елизавета Андреевна дрожала от волнения, медленно переставляя маленькие ножки в светлых атласных туфельках, и если бы не рука Виктора, то она вновь лишилась бы чувств. А Иммануил, не мигая, следил за ней, сердце его то замирало, то бешено колотилось — тысячи чувств испытывал он, когда отец Филиппо читал над ними благословение.

Невеста в пышном платье остро выделялась на фоне скромного убранства сельского прихода. Её руки холодели, когда Иммануил надевал на безымянный левый палец обручальное кольцо, а вскоре она дрожащей дланью скрепила кольцом их мирный союз.

Помимо священника в церкви на скамьях в качестве гостей-свидетелей присутствовали лишь члены делегации мексиканского посольства, молча взирали они на церемонию бракосочетания, грустными, нерадостными были их лица, ибо все осознавали неправильность сего действия. Отец Филиппо заранее подготовил необходимые документы, приходской нотариус заверил, будто бы синьора Вишевская приняла католичество, а следовательно, ничего предвзятого в данном браке нет. Подписи были поставлены и заверены — да так, что комар носа не подточит — и это-то при том, что Михаил Григорьевич всё ещё являлся мужем Елизаветы Андреевны!

После венчания новобрачные вместе с гостями поехали обратно на виллу, где уже был накрыт праздничный стол. Ели молча, гости лишь время от времени поднимали бокалы в честь молодожёнов, улыбались через силу, говоря тёплые благопожелания, а затем вновь наступала тишина, в которой слышался стук обеденных приборов о тарелки. Кусок не шёл в горло, Елизавета Андреевна, восседая подле нового мужа, понуро глядела на десерт, что стоял перед ней, но вкушать его не могла. Иммануил за всё то время не проронил ни слова, запивал трапезу мелкими глотками, а мысли о предстоящей их совместной судьбе роем кружились в голове. Иные члены посольства тихо редко обменивались фразами, иногда выходили курить на террасу, ибо в зале было тяжко дышать из-за сложившейся атмосферы: каждый осознавал пагубность сего преступного действия — ведь коль прознают правду, что Вишевская, ещё будучи супругой Михаила Григорьевича, заключила брак вопреки православным канонам с католиком, а Иммануил без дозволения понтифика взял в жёны еретичку, то ни ей, ни ему несдобровать — супругов казнят, а других как пособников в кандалах заключат в темницу, лишив чина, поместья и доброго имени. И неужто, спрашивали они самих себя в душе, Елизавета Андреевна, пусть дама красивая, образованная и благородная, стоила волнения чужой стороны?

Вечером прибыл фотограф. Он думал найти в зале весёлых, хмельных гостей, а увидел лишь угрюмые уставшие лица — двенадцать человек, трезвых и задумчивых. Расставив нужные принадлежности, он потёр руки, проговорил, желая разбавить гнетущую обстановку юмором:

— Что это у вас, синьоры, свадьба похожа на поминальную трапезу? Но ничего, фотография на память поднимет ваше настроение.

он усадил новобрачных на стулья так, чтобы они, слегка склонившись друг к другу, держались за руки, гости встали полукругом возле них — добродушие фотографа немного развеяло уныние; раз, два, три — никто не шевелился, раздался щелчок, вспышка, запечатлевшая на века чёрно-белое изображение.

XXXII ГЛАВА

Пришло жаркое лето, вот и послы засобирались в пути-дорогу обратно домой; Елизавета Андреевна в дорожном платье и шляпе, держа в руках зелёный ридикюль, грустным взором окидывала густой сад, стоя на веранде в ожидании экипажа. Чемоданы были готовы, слуги, суетясь вокруг синьоров, складывали их вещи у входной двери. Она вспоминала, глядя на поросший виноградник, прошлое своё счастливое лето; и кто бы мог сказать ей тогда, что те события изменят её жизнь навсегда? Елизавета Андреевна спустилась в сад, побродила по его мощёным гравием тропинкам; сердце то замирало, то неистово колотилось в груди, а душа разрывалась на части — что она потеряла, а что приобрела?

Когда солнечный зной одолел её, она вновь поднялась на веранду, желая вернуться в дом. В дверях она столкнулась с Александром, он глядел на неё сверху вниз, но такого взгляда — грустного, зовущего, ей ещё не приходилось видеть.

— Елизавета, — тихо позвал он её по имени впервые в жизни, его рука легла на её руку, держащую дверь, добавил, — Елизавета, если однажды он захочет оставить тебя, то знай, что я окажусь рядом и воздвигну золотой дворец на месте руин порушенных надежд.

Услышав его слова, сеньорита Вишевская-Велез чуть было не вскрикнула, но сдержала себя, горло её сдавил комок рыданий и в этот миг ей почудилось, что всё происходящее вокруг лишь сон и вот, стоит открыть глаза и ты уже находишься дома, в подмосковном дачном доме, окружённой со всех сторон сосновым лесом, но глаза открыты, а вокруг лишь тихий сад южной страны. Они ничего не проронила в ответ, да и Александр, осознав происходящее, хранил глубокое молчание.

Они стояли у причала Генуи. Волны с шумом ударялись о средиземный берег, разнося в воздухе капли морской воды. Над тёмно-синей гладью с белыми барашками кружились, издавая пронзительные крики, огромные чайки — эти вездесущные спутники кораблей; пассажиры в нетерпении ожидали, когда их пригласят на теплоход, и тут на сходни поднялся большой грузный человек, пригласив всех на борт. Пассажиры, радостно переговариваясь, стали поочерёдно подниматься по сходням.

Елизавета Андреевна дрожала, сердце её сжималось от тоски, ибо она понимала, что покидает привычную землю-материк на век и что отныне она навсегда будет потеряна для неё; она колебалась, боясь поднять ногу на сходни, вот один шаг — и родная земля осталась позади; на глаза навернулись слёзы, первое желание бросить всё и воротиться обратно сменилось вполне благоразумным объяснением — несколько месяцев до этого она только и мечтала о том, а ныне что с ней случилось? Колебания Вишевской-Велез развеял Иммануил — именно он протянул к ней руку и Елизавета Андреевна, улыбнувшись, вложила свою руку в его сильную ладонь.

Раздался гул, чайки, всё ещё пронзительно издавая звуки, закружились над теплоходом и итальянский берег остался где-то позади, удаляясь всё дальше и дальше, унося с собой прежнюю жизнь.

Путешествие по морям и Атлантическому океану, что то бывал тихим и приветливым, то грозным, недружелюбным, с сильным порывом обрушивая волны о борт теплохода. Елизавета Андреевна ни разу в жизни не путешествовала по морю — только по земле, и уже на борту с ней приключилась морская болезнь; всё время она находилась в каюте, её постоянно мутило, а Иммануил неотлучно находился рядом у её изголовья, утешая и помогая, чем возможно. К счастью, среди пассажиров оказался врач — пожилой немец, безупречно знающий своё дело: иногда он заглядывал в каюту Велезов, давал советы, приносил лекарства и лишь благодаря его помощи и благодетельной поддержки мужа Елизавета Андреевна пошла на поправку.

А в это время в одиночной каюте сидел, опустив голову, Александр Хернандес; руки в бессилии покоились на коленях, а в душе сквозила давящая пустота. Сколько надежд и тайных грёз вынашивал он всё это время в сердце своём, чтобы потом так сразу упасть с небес на землю? Он понимал, каково ему теперь и что прошлое не воротить, а ведь и он сам мог оказаться на месте Иммануила, если бы не его природная нерешительность, помноженная страхом перед неизведанным. Большой выдержки стоило ему присутствие на венчании, а после, скрывая гневный порыв за натянутой улыбкой, желать новобрачным счастья. Именно тогда холодный лёд отчуждённости пронёсся между ним и Иммануилом, а тот, не ведая истинную причину перемены в друге, старался не замечать ничего, с головой погрузившись в новую семейную жизнь.

Устав от тяжких дум, Александр достал припрятанный в укромном месте револьвер: оружие грузом сдавливало руки, но он всё крепче сжимал его в ладонях, держась словно за спасательный круг. если, думал он, направить дуло на Иммануила и нажать на курок — великая преграда рухнет и вот тогда… А что тогда? — вновь пронеслось в голове. Неужто убийство, пусть даже за сердце женщины, сойдёт ему с рук? Александр вздрогнул, осознавая, какая участь ожидает его тогда: каторга, забвение, от него отвернутся друзья и родные, его станет проклинать и ненавидеть Елизавета — та, ради которой он прольёт невинную кровь — так стоят ли его чаяния такого? Нет, мысленно ответил он, лучше уж пустить самому себе пулю в висок, чтобы оборвать те мучения, что испытывает он по безответной любви. Александр долго рассматривал револьвер — чёрное дуло пугающей бездной олицетворяло смерть — чего уж проще; он приставил его к виску, ощущая холодеющий до дрожи ужас, но палец не нажал на курок, а рука, держащая оружие, бессильно опустилась на колено. Нет, не мог он лишить себя жизни — сие слишком большая цена и он как истинный христианин ведал, какая участь ожидает его душу после свершения смертного греха.

— Пусть всё идёт как и должно быть, ибо пути Господа неисповедимы, а судьбы людские в Длани Божьей, — прошептал Александр, в тишине вознося молитвы.

Ранним утром на палубу высыпали пассажиры, подле них стояли чемоданы. Все страстным-ожидающим взором уставились на запад, где в предрассветных лучах обозначились зелёные горы благословенной мексиканской земли. Иммануил, Григори, Александр, Мигель, Виктор, Леонидос, Оскар, Себастьян, Альберт и Иван осенили себя крестным знаменем — душа радовалась, что после затяжного путешествия последовало возвращение домой. Лицо Александра Хернандеса просветлело: скоро он ступит в родное гнездо, а там его ждут- не дождутся верная супруга Изольда Хернандес, сын и дочь, и мысли о встречи с любимыми, до боли близкими накрыла сердце его неизъяснимой радостью, а образ Елизаветы Андреевны померк, растворившись в тумане.

Елизавета Андреевна стояла подле мужа, восторженно, с интересом глядя на приближающийся берег её новой страны, чей воздух был наполнен сладким ароматом ванили и жгучими, терпкими пряностями.

XXXIII ГЛАВА

Оставив жену в гостиничном номере, Иммануил Велез нанял открытый фаэтон, дабы поставить все точки заключения в посольском деле. Он мирно покачивался в экипаже, до его слуха доносились цокот копыт, голоса прохожих, окрики кучеров. Узкие улицы, наполненные разношерстным людом, встретили его привычной городской суетой — как обычно во всех городах и уголках мира, в которых ему посчастливилось побывать.

Мексиканское солнце нещадно палило, на дорогах оседала земная пыль, мысли то спутывались воедино, то строились в разноцветные картинки. Иммануил чувствовал себя счастливым — теперь у него имелось всё: хорошая должность, высокое положение, богатство и главное — любящая красавица-жена; о чём можно ещё мечтать? Прикрыв глаза, он блаженно улыбнулся, сморённый жарой, как вдруг путь его перегородила женщина, закутанная в широкий чёрный плат; он узнал её и сердце его обдало леденящим холодом. Обезумевшая, вцепилась она длинными пальцами в фаэтон, бледное лицо её исказила ненависть горя, огромные чёрные глаза глядели с такой неприязнью, что Иммануил машинально отшатнулся в сторону.

— Это ты, да это ты! Ты — убийца Дианы. из-за тебя она лишила себя жизни, а ты, негодяй, бросил её на произвол судьбы, променял на иноземную блудницу! Будь же ты проклят, ибо на тебе смерть моей дочери!

Её слова раскалённым ножом врезались в сердце и раскромсали его на мелкие кусочки, а клеймо убийцы намертво отпечаталось в памяти. Женщина, не мигая, продолжала глядеть на него — ещё немного и она вцепилась бы в его шею мёртвой хваткой, но тут из-за поворота показались два жандарма на вороных конях, подъехав к ним, один из них оттолкнул женщину и та с криком и проклятиями упала на пыльную землю. Жандарм пригрозил:

— Замолчи, женщина, иначе тебя отправят в дом скорби! — повернулся к Иммануилу, добавил. — Простите, синьор. Сумасшедшая, только и всего.

Фаэтон двинулся дальше к зданию посольства, а Иммануил Велез всё никак не мог прийти в себя: сия встреча нарушила его дальнейшие планы, а комок раскаяния сдавил горло так, что в висках заныла неприятная, неведомая боль.

Через несколько дней, закончив дела служебные и получив повышенное жалованье, чета Велезов отправилась в родовое поместье, где их с нетерпением ждали близкие. Отец и сестра крепкими объятиями встретили Иммануила и его жену; получив родительское благословение, Иммануил уехал в своё собственное имение, но жить там долго не смог, ибо всё там: и светлые просторные комнаты, и сад с прудом и большим развесистым деревом напоминали о некогда любимой несчастной Диане, чей образ он старался скрыть под сводом семейной жизни, и тогда им было принято решение приобрести другой дом, в ином месте. Прежнее имение Иммануил отдал как приданное своей несчастной старшей сестре Катарине, которой, наконец, с великим стараниями сыскал мужа — им оказался синьор благопристойного, благородного вида из хорошего, почитаемого рода, он был к тому времени уже немолод и вдовец, а молодая супруга могла заменить его двум малым дочерям мать. Так и Катарина обрела свой собственный семейный мир.

Елизавета Андреевна и Иммануил Велез уехали жить в отдалённое тихое поместье, расположенное на утёсе над морским берегом. Дом оказался просторным, богато обставленным старинной мебелью и необычайно уютным, а широкую террасу украшали разросшиеся диковиные цветы в подвешенных плошках.

Велезы счастливо зажили вместе. В 1882 году у них родилась дочь, которую новоиспечённый радостный отец назвал Марией — столь красивой, ясноглазой малышки он ещё не видел! А Елизавета Андреевна с головой погрузилась в привычную семейную жизнь, только по утрам, открыв глаза, она подчас с тоской глядела в окно — из него густым потоком бил яркий свет, в саду росли-разрослись буйным цветом благоухающие деревья и кустарники южной стороны, а ей так хотелось иной раз узреть за окном высокие сосны, окутанные белым снегом.

ЭПИЛОГ

В мая 1952 года к старинному роскошному особняку, одиноко стоящему на утёсе в ореоле зелени, подъехал автомобиль, из него вышел высокий мужчина лет тридцати в безупречном костюме и солнечных очках. Поправив галстук, он поднялся на террасу и постучал в тяжёлую дверь. Ему долго не открывали, а незнакомец, посвистывая, окидывал взором близлежащий сад. Наконец, на той стороне раздались шаги, щёлкнул замок и в дверях перед ним предстала высокая, худощавая дама в летах.

— Сеньорита Арельяно-Велез? — поинтересовался мужчина.

— Да. А вы, должно быть, журналист из редакции М***? — дама улыбнулась, чуть отошла в сторону, пропуская его. — Что же, входите. не стесняйтесь.

Журналист прошёл в гостиную, сеньорита пригласила его присесть на диван, сама уселась в кресло напротив. Комната представляла собой классику прошлого века: старинная мебель, канделябры на камине, вензеля, картины в золоченых рамах, а на столе и тумбе чёрно-белые фотографии в простом обрамлении; где-то в углу тихо наигрывал приёмник — и всё это передавало атмосферу старины минувшей эпохи и нового, начатого времени.

Сеньорита поставила перед гостем чашку чая, сама стала пить мелкими глотками, поддерживая традиции. Журналист, несколько раз отпив чай, достал кассетник, сказал:

— Сеньорита Арельяно-Велез, позвольте представиться: меня зовут Роберто Диас-Бока, я работаю в редакции М***, мой сослуживец на днях созванивался с вами о встречи и вы согласились дать интервью.

— Да, это правда, — дама отставила чашку, галантно запрокинула ногу на ногу, готовая ответить на любой вопрос.

Журналист окинул её взором: сеньорите на вид было далеко за шестьдесят, но не смотря на возраст, она сохранила ту первоначальную красоту, свойственную лишь благородным натурам. Высокая, стройная, прямая, она была одета в белую блузку в чёрный горошек, на шею повязала тонкий платочек, заколотый старинной брошью, длинная до щиколоток тёмно-зелёная юбка дополняла элегантный образ, а седые густые волосы были уложены в модную стрижку.

— Я бы хотел спросить вас, как вы живёте теперь, после стольких изменений, потрясений, произошедших в мире? — проговорил Роберто Диас-Бока.

— За всю жизнь я привыкла, а точнее, свыклась с ударами судьбы и никогда никого не винила. После того, как наш род оказался на грани, пришлось приспосабливаться к новому витку жизни.

— Сеньорита, можете ли вы рассказать о себе?

— Охотно. Я родилась 8 апреля 1882 года в этом самом доме. Моё полное имя Мария Антония Арельяно, урождённая Велез.

— Я слышал, что вы похоронили мужа.

— Я овдовела рано, очень рано — через два года после замужества. А мне на тот момент было всего лишь двадцать три года.

— Что случилось с вашим супругом?

— Он погиб, а я осталась одна с младенцем на руках: представляете, каково мне было в те годы? Слава Богу, меня поддержали родные, а мать помогла вырастить сына.

— Говорят, будто ваша мать была княгиней.

— Отчасти это верно, но она получила княжеский титул по случаю вступления в брак с её первым мужем — князем Вишевским, сама же матушка происходила из рода Калугиных — служивых дворян.

— Правда ли, что когда ваша мать решила уехать к вашему отцу, она бросила детей от первого брака?

— Это совершенно не верно, клевета и ложь тайных недругов. Первый её муж долгое время не давал развода — и только после моего рождения матушка официально смогла получить от него долгожданную свободу, но детей она не бросала — её просто не дали их. Перед отъездом из России князь не разрешил матушке даже проститься с ними — такова была его месть. Да и после мать прилагала множество попыток связаться с сыном и дочерью, но все её шаги не увенчались успехом.

— А вы, сеньорита, когда-нибудь общались с вашими братом и сестрой?

— Знаете, синьор, я пыталась — много раз пыталась и в какой-то мере мне это удалось. Когда по России прогремела революция, Вишевские, как и многие другие благородные семьи, покинули пределы родной страны, взяв с собой лишь самое необходимое. От дальних знакомых я узнала, что они нашли убежище во Франции, мне даже посчастливилось отыскать их адреса и телефон, но они, наученные отцом и его родственниками, наотрез отказались ехать в Мексику и, более того, не смотря на своё тяжёлое материальное положение, когда у них не осталось денег на еду, не принимали помощи, предложенные мной. Тогда я связалась с князем Юсуповым и его супругой, которые общались с Вишевскими, и уже через них и я, и мои родители передавали деньги и необходимые вещи.

— А сейчас вы знаете что-либо о Вишевских?

— Горестно говорить, но после войны я потеряла их следы и с тех пор не знаю даже, живы ли они.

Наступило молчание, были слышны лишь шёпот радиоприёмника, тиканье часовой стрелки да отдалённые крики чаек. Дабы нарушить это тяжёлую паузу, Роберто Диас-Бока допил чай и перевёл беседу на другую тему:

— Скажите, пожалуйста, сеньорита Арельяно, вы живёте одна или с вами проживает ещё кто-то?

— К сожалению, с тех пор, как почили мои родители, я живу одна в их доме. Сын мой многие годы проживает в городе на юге Мексики со своей семьёй, у него всё хорошо в жизни, иногда он навещает меня, а так — вы понимаете: свои дела да заботы. Матушка моя умерла восемь лет назад, пережив отца на двенадцать лет. В последние годы она стала тяжёлой, очень тяжёлой. Я наняла сиделку для неё, но даже сий факт не помог: нам вдвоём приходилось обхаживать матушку, которая подчас теряла память, заговаривалась, а иной раз плакала, призывая к себе то моего отца, то мою бабушку — её мать. За несколько месяцев до кончины она совсем слегла, врачи сказали, что её парализовало, денег на лекарства и лечение не было и тогда мне пришлось сдать в ломбард кое-какие фамильные украшения — тем и спаслась. Поочереди то я, то сиделки просиживали у изголовья матушки, выносили за ней горшки, а она смотрела на нас бессмысленным взглядом и ничего не говорила. Матушка тихо — перед рассветом умерла в середине осени, ей было на тот момент девяносто три года. Ныне она покоится в семейной усыпальнице — подле моего отца.

— Сеньорита Арельяно, если вы не против, могу ли я вас сфотографировать для статьи в газете?

— Конечно, синьор.

Роберто Диас- Бока сделал несколько снимков господи Марии Антонии; также он сфотографировал старинные чёрно-белые фотографии, на которых словно из глубин времён смотрели на него лица ныне почивших людей: в середине сидела весьма пригожая женщина в белом платье, подле её руки красивый благородный сударь, а вокруг них стояли девять мужчин в безупречных костюмах.

— Это фотография была сделана сразу после венчания в Риме, а сие синьоры — послы из делегации, о которых я ранее рассказывала. Со всеми ними и их семьями мы поддерживаем хорошие отношения: например: Виктор Алварес-Херерос стал крёстным отцом моему сыну; что же касается Григори Ортиза, то после смерти жены он стал угасать, вскоре его положили в больницу и обнаружили у него опухоль, я лично навещала его и потом помогала его дочери с похоронами.

И ещё многое поведала Мария Антония Арельяно-Велез о себе, своей семье и родных, их затяжная беседа растянулась до вечера. Многое узнал Роберто Диас-Бока, но ещё больше его поразила удивительная теплота простоты, с которой общалась сия дама из некогда богатой, знатной семьи — вот что значит истинное благородство души!

— Взгляните, синьор Диас-Бока, вот ещё одна одна фотография, сделанная через год после моего рождения, — проговорила Мария Антония, передавая ему рамку с фотографией: на ней были запечатлены красивый важный молодой сударь лет тридцати пяти-шести, рядом с ним на стуле с высокой спинкой сидела дама в богатом наряде, держа на коленях малышку необыкновенной дивной красоты.

Когда стрелки часов показали шесть вечера, Роберто Диас-Бока засобирался обратно. У ворот они попрощались, оставив каждый о другом самое лучшее мнение. Оставшись наедине, он не сразу сел в машину, а прошёлся до края утёса и долго так стоял, глядя вниз на тихое море, окрашенное вечерними лучами. Внизу, у берега, был причал, несколько рыбацких лодок, привязанных к нему, танцевали в такт волнам. Роберто достал фотоаппарат, сделал несколько снимков и только потом: спокойный, довольный поехал в город.