Бурный поток [Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк] (fb2) читать онлайн

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Бурный поток (На улице)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ Приложение журналу "Нива" на 1917 г. БУРНЫЙ ПОТОКЪ(НА УЛИЦѢ). Роман.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Сегодня для редакции ежедневной уличной газетки "Искорки" был положительно счастливый день, даже слишком счастливый, потому что приемная редакции была битком набита посетителями.   -- Чем могу служить вам?-- с заученным достоинством и холодною любезностью обращался секретарь редакции к очередному посетителю.   Эта стереотипная фраза, смотря по очереди, заменялась другими, не менее официально-безсодержательными, а посетителям попроще секретарь с сдержанною иронией человека, привыкшаго быть постоянно на виду, довольно развязно бросал безцеремонную фразу: "Что прикажете?". Вообще, несмотря на свою молодость, секретарь держал себя в качестве представителя прессы и журналиста вполне безукоризненно и умел необыкновенно эффектно и складно в такт разсказа клиента повторять ничего не выражавшее: "Да, да... та-ак!". Этот министерски-неопределенный, не то отрицательный, не то утвердительный звук сильно смущал новичков, а более проницательные и бывалые субекты относились к нему совершенно безразлично, как к жужжанью двух зеленых осенних мух, напрасно колотившихся зелеными головками в окно приемной. В критических случаях, когда посетитель с непривычки или от волнения совсем терял нить разсказа или начинал просто нести околесную, секретарь или наводил его на потерянную мысль, или просто обрывал одной из тех условных фраз, какия неизбежно вырабатываются каждою специальностью.   Посетители ждали своей очереди с терпением порядочных людей и делали вид, что совсем не слушают беседы секретаря с очередным клиентом. Натянутое молчание собравшейся публики и взаимное, осторожное и подозрительное разглядыванье придавало приемной вид какой-то исповедальни или свидетельской комнаты окружнаго суда. Дамы от-нечего-делать до тонкости изучали наружность секретаря и находили, что именно таким и должен быть настоящий секретарь: безукоризненный костюм, немного помятое, но еще красивое лицо, великолепная русая борода, дымчатыя очки, белыя руки поразительной чистоты с безукоризненными ногтями, все было необыкновенно хорошо и производило надлежащее впечатление. Громадный письменный стол, занимавший средину комнаты, был завален кипами газет, деловыми бумагами, распечатанными и нераспечатанными письмами, папками и еще свежими корректурами; секретарь задумчиво играл синим карандашом и время от времени размашисто делал им какия-то пометки на листе белой бумаги.   Мужчины совсем не интересовались личными достоинствами и недостатками секретаря и машинально осматривали обстановку приемной, смахивавшей отчасти на ссудную кассу, отчасти на плохой трактир. Запыленный потолок с паутиной по углам, выцветшие синие обои, измызганный бархатный ковер на полу, сборная мебель с попорченною обивкой и захватанныя двери,-- все это, взятое вместе, не могло особенно подкупить в свою пользу, если бы до известной степени не скрашивалось изящностью и безукоризненными манерами секретаря. Одна дверь из приемной вела в помещение конторы, где виднелось несколько березовых конторок со служащими и металлическая решетка, за которой помещался кассир; другая дверь позволяла видеть часть кабинета редакции, длинной, узкой комнаты, выходившей, как и приемная, окнами на Караванную улицу. Редакция "Искорок" помещалась во втором этаже, и катившиеся по улице экипажи заставляли вздрагивать стекла в рамах, на одно мгновение прерывая глухую ровную полосу смешанных звуков, тянувшуюся со стороны Невскаго.   Набравшаяся в приемную публика была, что называется, "с бору да из-под сосенки". Был военный генерал в отставке, в подержаном мундире без погонов и с ученым значком на груди; рядом с ним сидел приличный господин с смуглою физиономией, по всей вероятности, из одесских греков или караим; дальше небрежно одетый старик с длинными седыми волосами, какие еще носят старые профессора, молодой человек с бойким лицом, в цветном галстуке и перчатках, какой-то цивилизованный купчик средней руки, несколько сомнительных личностей с сомнительным бельем и ногтями в трауре и т. п. Чопорная старушка с кожаным несессером на стальной цепочке сидела в уголке и брезгливо отодвигалась от молодой особы в летней соломенной шляпе, очень развязно поглядывавшей на кокетничавшаго секретаря; несколько других дам сидели вперемежку с мужчинами и тоскливо бродили глазами по всем уголкам приемной, которую, как тяжело больные, прикованные к своей кровати, успели изучить до самых мельчайших подробностей. Перед секретарем успели продефилировать уже до десяти клиентов,-- какой-то издатель брошюры о несгораемых постройках, потом ветеринарный врач, претендовавший на какую-то заметку в "Искорках", дальше следовали провинциальный корреспондент, чиновник в отставке, старик-еврей, обличавший злоупотребления правления какого-то промышленнаго общества. Теперь стоял пред письменным столом молодой человек в высоких сапогах и непромокаемом пальто; блуждающие серые глаза, бледное лицо и взерошенные волосы придавали ему немного сумасшедший вид, особенно когда он начинал делать отчаянные жесты руками и улыбался странною, разсеянною улыбкой.   -- В чем же, собственно, заключается основная ваша идея,-- допрашивал секретарь, растягивая слова,-- т.-е. идея воздухоплавания?   -- Моя идея? Знаете, этого я не могу вам обяснить, потому что это мой секрет. Я надеюсь в непродолжительном времени взять привилегию.   -- В таком случае, чем же может быть вам полезна редакция?   -- А вот сейчас... У меня составлены некоторыя испарительныя соображения,-- говорил воздухоплаватель, запуская руку в боковой карман и вытаскивая оттуда обемистую тетрадку.-- Ничего гадательнаго и фантастическаго я не допускаю, а иду строго-научным математическим путем и желал бы познакомить публику с этими соображениями   Секретарь равнодушно перелистовал испещренную математическими формулами и чертежами тетрадку и, возвращая ее, холодно проговорил:   -- Вам всего лучше обратиться куда-нибудь в специальный журнал, а мы не имеем права одолевать публику математическими формулами.   -- Помилуйте!-- горячо вступился молодой человек.-- Это именно дело текущей прессы знакомить публику с последним словом науки! Я уверен, что за границей мою статью напечатала бы любая газета, потому что там...   -- Вот именно вам и следует обратиться в одну из заграничных газет,-- заметил секретарь.   Воздухоплаватель молча сунул тетрадку в карман и, не поклонившись, с видом обиженнаго человека вышел из приемной. Публика проводила его полунасмешливыми взглядами, а секретарь, не обращаясь собственно ни к кому, проговорил:   -- Это просто ужасно: на этой неделе имею удовольствие выслушивать уже десятаго воздухоплавателя...   В публике послышался сдержанный смех, а генерал проворчал:   -- Следовало бы этих негодяев гонять метлой, только напрасно публику задерживают... Не знаю, чего смотрит полиция!   Этот маленький эпизод вызвал появление новаго лица: в дверях кабинета редакции показался джентльмен в серой летней паре и в золотом пенснэ; он испытующе обвел глазами шушукавшуюся и улыбавшуюся публику, переглянулся с секретарем и, мягко повернувшись на низком каблуке, ушел назад. Это был хроникер и фельетонист "Искорок", Роман Ипполитович Покатилов, модель и недосягаемый идеал для секретаря.   -- Все то же и потому же...-- лениво проговорил фельетонист, шагая по кабинету с заложенными за спину руками.-- Уж только и публика!   Распахнув окно, он долго смотрел на улицу, где сеял мелкий осенний дождь. По мокрому тротуару напротив торопливо бежала деловая публика, потому что было самое деловое время дня -- два часа. Купеческие молодцы неслись с какими-то свертками под мышкой, подростки-модистки шмыгали с большими картонами, облицованными клеенкой, устало брели чиновники, бодро шагали заученным шагом солдатики, через улицу, подобрав юбки, перебирались какия-то дамы, мальчик-разносчик надрывавшим душу голосом выкрикивал: "Вот спички хорошия... хо-ор-рошия спички!". Узкая и глубокая улица походила на громадный каменный коридор, всегда темный и всегда полный народа. Экипажи сновали взад и вперед постоянно; с треском катилась карета, дребезжали убогие ваньки, медленно и тяжело катились ломовики. На углу стояли два извозчика и зорко высматривали седоков. Со стороны Невскаго с мягким шуршаньем пролетела щегольская коляска на резиновых шинах. Прохожие сменялись новыми прохожими, экипажи новыми экипажами, и так без конца, точно катилась сплошная живая человеческая волна, захлестывавшая с Невскаго, где все звуки сливались в одну смешанную полосу.   Напротив редакции "Искорок" все дома были заняты разными заведениями: в подвалах овощныя лавки, выше колониальные магазины, часовой магазин, булочная, во втором этаже -- трактир, модный магазин, в третьем -- квартиры, в четвертом -- фотография. Место было бойкое, на юру, и торговый люд старался облюбовать здесь каждый уголок, выживая мирных жильцов. Из окна кабинета "Искорок" можно"было наблюдать, как в панораме, решительно все, что делалось напротив: как входили и выходили из магазинов покупатели, как по утрам пили чай в трактире купцы, как работали у окон на швейных машинах девочки с бледными лицами, как поднимали и открывали шторы, зажигали огни, выглядывали на улицу мужския и женския головы и т. д. Жизнь кипела ключом, и все было нараспашку, потому что специальная публика, населявшая эти этажи, привыкла жить на виду у всех и, не стесняясь, делала свое ежедневное дело. Все знали друг друга, род занятий, привычки и даже слабости, как знали обычную публику, в известное время дня бежавшую по тротуарам или подезжавшую к магазинам. Конечно, каждый сезон имел здесь свою физиономию, но самое бойкое время было все-таки осенью, когда происходил наплыв провинциальной публики, спешившей опростать свои карманы и накупить по магазинам всякой всячины для родного захолустья.   Покатилов любил по целым часам смотреть на улицу, что доставляло ему такое же удовольствие, как другим слушать хорошую музыку. Это безконечное движение служило видимым проявлением какой-то странной силы, клокотавшей, дробившейся и разливавшейся в тысячах отдельных частиц. Покатилову было приятно сознавать себя деятельною точкой в этом клокочущем море, тою каплей, микрокосмом, в котором отражается целый мир; он был живою частицей этого громаднаго целаго и любил отдаваться созерцанию его кипучей жизни.   Стоя теперь перед раскрытым окном, Покатилов обдумывал свой ближайший воскресный фельетон, а кипевшая людьми и экипажами улица точно помогала ему в этой работе. Темные, живые глаза Покатилова сосредоточенно были устремлены на одну точку, брови сдвинуты, на крутом, хорошо развитом лбу всплыло несколько морщинок; он несколько раз ерошил слегка завитые русые волосы, уже редевшие на макушке, и принимался даже обкусывать кончики русых усов. Лицо у него было свежее и, пожалуй, красивое, но вернее было назвать его типичным, особенно, когда он начинал улыбаться. Окладистая темная бородка, правильный нос и свежия губы очень правились пожилым дамам, хотя в лице Покатилова часто являлось усталое неприятное выражение, точно он в один час старел на несколько лет.   -- Это от проклятаго петербургскаго климата,-- обяснял Покатилов.   На вид ему можно было дать за тридцать, хотя он еще считал себя совсем молодым человеком и всегда обращал особенное внимание на свой туалет. В этой щепетильности виднелся зарождавшийся неисправимый холостяк.   -- Мечтаете, Роман Ипполитыч?-- раздался за спиной Покатилова жирный басок редактора "Искорок", который теперь снимал с левой руки шведскую перчатку.-- Ну, и погода... В приемной беднаго Павла Павлыча совсем замучили клиенты, хоть бы вы ему помогли. Кстати, вам интересно послушать, что-нибудь новенькое навернется...   -- Да нечего слушать, Семен Гаврилыч,-- недовольным тоном отозвался Покатилов, не поворачивая головы.-- Я вперед могу вам разсказать все, что эти господа принесли нам... Все вздор, от начала до конца.   -- Нет, вы уж слишком...-- наставительно заговорил редактор, поправляя галстук на своей бычачьей шее.-- Так нельзя-с, Роман Ипполитыч... Наша прямая обязанность служить публике. Это своего рода рабство... да!.. Вот я сейчас проходил через приемную, так один старичок-художник открытие сделал, именно, видите ли, до сих пор все рисовали небо синим, а траву зеленой, а по его мнению, нужно небо рисовать зеленым, а траву синей. И доказательно говорит, даже но химии и спектральному анализу прошелся...   -- Да ведь он в третий раз приходит к нам с этим открытием! Видели старика-генерала? Ну, этого же поля ягода: помешался на полевой фортификации и земляныя укрепления хочет непременно заменить снежными. Вот подите, потолкуйте с ним... Человека нужно в клинику для душевно-больных, а он нас одолевает.   -- Все-таки необходимо выслушать: публика наш тиран и любит деспотически распоряжаться нашим временем... Ах, знаете, каких я сейчас устриц ел... псс!..   Редактор вытянул свои толстыя губы, закрыл глаза и, захлебываясь, потянул к себе воздух; его широкое лицо точно подернулось жирным налетом и потом расплылось блаженною улыбкой. В наглухо застегнутой черной суконной паре моднаго английскаго покроя и в манере себя держать так и чувствовалась военная выправка, хотя заветною мечтой Семена Гаврилыча было походить непременно на дипломата, для чего он брил себе по-чиновничьи подбородок и носил бакенбарды котлетами. Вероятно, с этою же целью он предпочитал прическу с английским пробором назади и туго подпиравшие шею стоячие воротнички. Общее впечатление портил только левый косой глаз, но Семен Гаврилыч так умел его прищуривать, что еще более убеждался в своем сходстве с настоящим дипломатом. Один окулист-жидок, подбирая очки Семену Гаврилычу, выразился об этом глазе, что он "немного заинтересован в другую сторону".   Посмотрев несколько времени на стоявшаго у окна фельетониста, Семен Гаврилыч поднял кверху свои жирныя плечи и сел на свое редакторское кресло в конце громаднаго стола, заваленнаго целыми кипами бумаг, папками и портфелями.   -- Послушайте, Роман Ипполитович,-- заговорил он совсем мягко, перелистывая какую-то подшитую рукопись.-- Ваше описание последних царскосельских скачек произвело впечатление. То-есть, собственно, не самых скачек, конечно, а типичной скаковой публики и особенно этих цариц русскаго спорта. Да, у вас великолепно вышла эта новая звездочка, знаете, эта дама восточнаго типа. Я сегодня под рукой собрал о ней кое-какия сведения. Представьте себе: из провинции вывезена, да еще из какой? Целая история, батенька... Котлецов тоже был на скачках, но его фельетон решительно ничего не стоит... Вообще он страшно опускается, и, поверьте мне, его конец не далек. Это я давно предсказываю.   -- Однако "Прогресс" Котлецова имеет уже за десять тысяч подписчиков и бойко идет розничною продажей.   -- Э, батенька, нашли чем удивить!-- оживленно заговорил Семен Гаврилыч, вскакивая со своего кресла.-- Как хотите, масса везде останется массой, и хотя мы ея покорнейшие слуги, а все-таки масса всегда будет глупа. Да-с. Велика важность "Прогресс"! Казовыми концами Котлецов только и берет: сделал из газеты какия-то простыни, потом навалился на хронику, создал этих своих специальных корреспондентов... и только. А сути-то, настоящаго смаку у него и нет. Я говорю о настоящем читателе, который понимает толк в газетах, а Котлецов спекулирует именно на публике низшаго разбора... Ах, да, представьте себе, Котлецов ударился в собирание редкостей, покупает старинную мебель, ковры, материи, сарафаны. Все смеются. Ей-Богу! Я заезжал сегодня к Нилушке, там был о нем разговор, Вот человек, этот Нилушка! Просто, чорт его возьми совсем, так в гору и лезет. И откуда это у него все берется? Удивительно!   -- Умный человек, вот и берется.   -- "Умный"! Да ведь ум уму рознь, а у Нилушки даже не ум, а так, чорт знает что такое, какое-то дикое счастье. Да, чуть не забыл, новость: к нам ангажирована Жюдик и целая плеяда полузвездочек. Вот вам материал для следующаго фельетона. Публика это любит, а у вас эти мелочи недурно выходят.   Покатилов посмотрел на редактора и улыбнулся. Хорошо сказано: "эти мелочи недурно выходят"! Эта фраза задела его за живое, как специалиста и тонкаго знатока. За эти мелочи Котлецов ему, Покатилову, предлагал восемь тысяч годовых, но он, Покатилов, не пошел, потому что ему было выгоднее остаться в маленькой газетке большим сотрудником, чем быть маленьким фельетонистом при большой.   Редактор, отдуваясь и вытягивая губы, несколько времени перебирал старыя корректуры, а потом быстро поднялся с места и, размахивая руками, заговорил со своею обычной живостью:   -- Ах, да, чуть не забыл, Роман Ипполитович... С каким человеком я познакомился у этого Нилушки: он, кажется, служит поверенным у этого заводчика Теплоухова, а раньше два трехлетия был председателем какой-то земской управы. Богомолов по фамилии. Необыкновенно светлая голова Нилушка зовет его "человеком земли". Очень и очень интересный субект. Хорошо-с. Мы разговорились и сейчас сошлись характерами. А этот Богомолов администраторская голова и, кажется, хочет повести дело очень широко, т.-е. свое дело. Он хлопочет теперь о повышении заграничных пошлин на привозный чугун и железо. Очень убедительно и толково говорит и сильно вербует в себе Нилушку, который пока ни шьет ни порет, а только посмеивается. Я убежден, что они споются. Богомолову необходимо перетянуть Нилушку на свою сторону, потому что Нилушка имеет свои связи по ученым обществам и может пропагандировать с большим успехом промышленныя идеи.   -- Да что ж могут помочь ученыя-то общества, Семен Гаврылыч?-- пожав плечами, заметил Покатилов.-- Воду толкут они у нас.   -- Ну, нет, батенька, ошибаетесь! Сегодня ходатайство, да завтра ходатайство, да послезавтра ходатайство от ученаго общества,-- глядишь, вопрос и поднят и пошел гулять по министерствам, а там уж только следует его направлять. Техническое общество и общество для содействия русской торговле и промышленности будут всегда иметь известный успех в своей специальности, особенно, если удачно подняты вопросы. Известно, поддержка!.. Ах, да, Богомолов довольно откровенный человек и прямо высказался, что у него есть сильная протекция, и, представьте себе, он разсчитывает на эту даму, которую вы описали в скачках. Да! Тут получается длинная история: эта дама имеет сильное влияние на Теплоухова и на других заводчиков, которые собираются у нея запросто, и тут же устраиваются маленькие интимные вечера, где бывают только избранные. Фамилия этой дамы Мороз-Доганская, она замужем за этим... ну, известный Мороз-Доганский, какой-то агент или поверенный, чорт его знает. А propos, Котлецов печатает ряд статей в защиту свободной торговли, и Богомолов просил меня напечатать несколько статей в защиту протекционизма. Понимаете? Это отличный случай отшлифовать Котлецова с его "Прогрессом" на все корки, и притом такая полемика придаст известный вес нашей газете. Да. Что же вы молчите?   -- Да что же я могу сказать? Тут дело специалистов, а наша хата с краю.   -- Вот и вздор. Извините за откровенность! Именно мы можем в этом деле сыграть очень видную роль... Да-с, это даже наша прямая задача... Возьмите заграничную прессу... Мы обязаны стоять на высоте нашего призвания и должны вполне оправдать лестное доверие публики к печатному слову. В наше время пресса -- сила, батенька. И, главным образом, сила на стороне вот таких газет, как "Искорки", потому что ежемесячныя издания и большия газеты слишком дороги для публики и поэтому имеют ограниченный круг читателей. Да-с.  

II.

   -- Роман Ипполитович, вот поручаю вашему вниманию m-r... m-r...-- говорил секретарь, вводя в кабинет редакции низенькаго лысаго старичка с улыбающимся живым лицом.-- Извините, я забыл вашу фамилию.   -- Мостов...-- отрекомендовался старичок, разглядывая Покатилова через свои выпуклыя очки.-- Ах, очень приятно, очень приятно!   -- Чем могу служить вам, господин Мостов?-- с вежливою улыбкой указывая на кресло, спрашивал Покатилов.-- Я к вашим услугам.   Секретарь, остановившись с дверях, многозначительно улыбался в сторону редактора, который внимательно смотрел, прищурив косой глаз, на пришельца через развернутую газету. В редакции "Искорок" было принято особенно интересных субектов представлять фельетонисту, как живой материал для потешной воскресной хроники, и г. Мостов попал в число этих ни в чем неповинных жертв, не подозревая, какую роль ему приходится разыгрывать.   -- Я, знаете, провинциал... да-с, из далекой провинции,-- начал лысый старичок, оглядывая место на столе, чтобы не замарать рукав старомоднаго сюртука.-- У меня, знаете, есть одна счастливая мысль, даже немного больше, чем мысль... Да. Одним словом, когда я служил в Сибири...   -- Ага...-- промычал Покатилов.-- В Сибири?   -- Да, да... очень далеко отсюда. И вот-с (старичок поднял брови) я изобрел электрический подсекатель к удочке; только предупреждаю вас, что мое открытие ничего общаго не имеет с известною электрическою удочкой. Собственно, я любитель-рыболов и совершенно случайно набрел на счастливую мысль, которой желал бы поделиться с читателями вашей уважаемой газеты.   "Наверное, этот сумасшедший обежал несколько других редакций и теперь прибежал к нам",-- думал Покатилов, внимательно разглядывая суетливо разсказывавшаго свою счастливую идею старичка, в котором было что-то такое странное, отчасти ребячье, отчасти сумасшедшее.   -- Знаете, сидя в глуши, чего-чего ни передумаешь,-- добродушно болтал старичок, не переставая улыбаться.-- Есть изобретения, которыя, так сказать, составляют только вопрос времени. Раньше открытия делались ощупью, по игре слепого случая, а теперь можно предугадывать, какое изобретение на очереди: воздухоплавание, новый музыкальный инструмент, который заменил бы, вернее сказать, совместил бы и струнные и духовые инструменты, наконец новый тип оружия, который должен заменить нынешнее огнестрельное. Знаете, у меня даже есть проект, собственно метод, каким образом следует итти навстречу этим изобретениям...   -- Послушайте, вас зовут Симоном Денисычем?-- прервал Покатилов этот неудержимый поток речи.-- А вашу жену Калерией Ипполитовной?   -- Положим, что так... что же из этого?-- как-то испуганно забормотал болтливый старец, точно пойманный за ухо школьник.-- Мы только-что приехали... да.   -- Позвольте отрекомендоваться: ваш beau frère, Роман Ипполитович Покатилов...   -- Скажите, пожалуйста... Вот приятная неожиданность!-- бормотал старичок, протягивая свою руку Покатилову.-- Как будет рада Калерия... А мы только-что вчера приехали и пока остановились в отеле "Дагмар", сейчас против Николаевскаго вокзала.   -- Надеюсь, сестра здорова?   -- О, совершенно здорова... да. Знаете что, мы сейчас же отправимся к ней и сделаем ей настоящий сюрприз. Вы располагаете временем?   -- Да, я свободен.   -- Странно, знаете, что я сразу не обратил внимания на ваше имя, когда господин секретарь отрекомендовал меня вам... Какая-то забывчивость или разсеянность у меня, вероятно, после этой безконечной дороги.   "Нашли, где остановиться... в отеле "Дагмар",-- сердито думал Покатилов, отыскивая свою шляпу и перчатки.-- Провинциалы так провинциалы и есть... не могли остановиться в "Демуте" или в "Бель-Bю". И, главное, кричит, как петух".   "Петух" в это время с чисто-провинциальным любопытством разсматривал обстановку редакционнаго кабинета, на которую теперь обратил особенное внимание в качестве такого близкаго родственника хроникера "Искорок". Старичку понравились и стены, оклеенныя серыми обоями с розовыми полосками, и драпировки на окнах, и стол, у котораго он сидел, и шкапы с книгами у внутренней стены, и даже, сам редактор, углубившийся в чтение газеты.   -- До свидания, господин редактор,-- проговорил Мостов, фамильярно протягивая руку Семену Гаврилычу, что опять покоробило Покатилова.   Павел Павлыч был немало удивлен, когда через приемную г. Мостов проследовал в сопровождении Покатилова и дружелюбно кивнул ему головой, как старому знакомому. Посетителей поубавилось, но их заменяли новые. Покатилов надел в передней мохнатое осеннее пальто и быстро сбежал по лестнице на улицу.   -- Мы пешком дойдем,-- коротко проговорил он, решив про себя, что с г. Мостовым церемониться особенно нечего.-- Кстати, дождь перестал совсем. Я, по крайней мере, отлично пройдусь.   -- Да, да... Это даже необходимо человеку, который живет умственным трудом,-- тараторил Мостов, стараясь забежать немного вперед.-- А знаете, когда долго не бываешь в столице, все это производит такое сильное впечатление... знаете, панели, газовое освещение, блестящие магазины, движение. Одним словом, всякие пустяки...   От непривычки ходить по людным улицам старик несколько раз сталкивался со встречными, путался и кончил тем, что чуть не сбил с ног какую-то даму, проходившую панель с покупками в руках. Покатилов обругался про себя, но ничего не сказал, а только прибавил шагу. Спускались осенния сумерки: Невский оживлялся наплывом той специальной публики, которая в это время нагуливает себе аппетит. Где-то в глубине Невскаго колебавшеюся искоркой загорелся первый фонарь, за ним другой, третий, в магазинах тоже начали появляться огни. На углу у магазина стеклянных изделий Мальцевских заводов Мостов чуть не попал под извозчика и со страха замолк на несколько времени. Начали попадаться подозрительныя дамы, вызывающе заглядывавшия на встречавшихся мужчин; разносчик выкрикивал что-то о хороших яблоках и сливах, у фонаря торчала неподвижная фигура городового, а мимо него непрерывною полосой мягко плыла по осклизлой торцовке цепь экипажей. На Аничковом мосту букинисты закрывали свои лавчонки, а разбитной торговец сестными припасами, примостившийся со своею будкой к углу моста, напротив дома княгини Белосельской, зажег небольшую жестяную лампочку.   -- Слава Богу, здесь, кажется, меньше народа,-- с облегченным вздоком проговорил Мостов, когда они спустились с Аничкова моста.-- Ужасно, как Петербург изменился за эти двадцать лет, просто многаго узнать нельзя... Сколько новых домов, какие магазины!   -- И мы с вами за двадцать лет тоже немало изменились,-- заметил Покатилов, улыбнувшись наивности своего провинциальнаго родственника.-- Ах, да, я и не спросил вас, Симон Денисыч, надолго ли вы приехали сюда? До последних пароходов, вероятно?   -- А вот и нет: совсем приехали,-- с какою-то радостью проговорил старик, наталкиваясь на кого-то.   -- Как совсем?   -- Да так... Будет уж прозябать по медвежьим-то углам; а впрочем, все будет зависеть от обстоятельств. Да...   -- Вы ведь, кажется, на заводах Теплоухова служили?-- спросил Покатилов таким тоном, каким пытал в кабинете редакции представляемых секретарем разных unicus'ов.   -- Да, в Заозерском горном округе. Целых двенадцать лет выслужил главным управляющим.   -- Кажется, место хорошее?   -- О, да... двенадцать тысяч жалованья, отопление, освещение,-- уныло проговорил Мостов, лихорадочно перебегая рукой но пуговицам своего верхняго пальто.-- Главное, привычка. Это самое скверное в нашем положении. Обсидишься, привыкнешь, и вдруг должен все бросить. Знаете что,-- заговорил старик, осторожно оглядываясь кругом,-- тут вышла целая интрига... да. Представьте себе... У нас была всего одна дочь, и Калерия, взяла к себе воспитанницу, так, бедная девушка, хотя из хорошей фамилия. Отец у ней ташкентский офицер, а мать умерла. Ну-с, знаете, офицеру возиться с девчонкой совсем неудобно, да тогда еще началась эта война с Хивой.   Покатилов попробовал-было остановить болтливаго старика каким-то посторонним вопросом, потому что из принципа не любил вмешиваться в чужия дела интимнаго характера, но Мостов, как истый провинциал, обрадовался случаю поверить петербургскому родственнику свои семейныя дела и ничего не хотел замечать.   -- Ее звали Сусанной, славная такая девочка,-- неудержимо продолжал свои излияния Мостов.-- Знаете, даже особенная девочка... по матери восточнаго происхождения... глаза этакие у ней... вообще оригинальная особа. Ну, мы ее воспитывали, как родную дочь, что не составляло особеннаго труда, потому что Сусанночка поступила к нам уже двенадцати лет и необыкновенно понятливая девочка была. Знаете, ласковая такая, хотя и не без странностей в характере. В походах с отцом бывала, этакий дичок, настоящая дочь полка... Хорошо-с. Калерия к ней ужасно привязалась, больше, чем родную дочь, любила. У нас теперь есть и своя дочь, да, Юленька... как же, четырнадцать лет ей, в институт отдавать придется.   -- Скажите... а я даже не подозревал!-- искусственно удивлялся Покатилов, жалея про себя, что не взял извозчика.-- На кого же она походит?   -- Сусанночка?   -- Нет, ваша дочь.   -- Юленька? Ни на кого, или, вернее, сама на себя. Так вот-с эта Сусанночка была уже настоящею девицей, когда к нам в Заозерье приехал уполномоченный Теплоухова, некто Мороз-Доганский, очень и очень солидный человек... Хорошо-с. И представьте себе, Сусанночка...   -- Вышла замуж за Доганскаго? Я слыхал эту фамилию.   -- Да, да... И что могло ему понравиться в этой Сусанночке? Мы с Калерией до сих пор не можем понять. Провинциалка-девушка, воспитанная в глуши с грехом пополам, и вдруг m-me Мороз-Доганская. Право, это так странно все случилось.   Они уже перешли Литейный и быстро приближались к Знаменскому мосту. Движение здесь было значительно слабее, чем за Аничковым; попадавшаяся публика имела случайный или деловой характер. Толкотни здесь совсем не было. Блестящие магазины сменялись просто магазинами, чувствовалось что-то мещанское и жалкое в этом безсильном подражании недалеко гудевшему и переливавшемуся тысячами огней центру. Покатилов всегда испытывал какое-то тяжелое чувство, когда ему вечером случалось проходить здесь: контраст был слишком силен, и его всегда так и тянуло в ту сторону, где сосредоточивалось главное движение и всемирная улица глядела на сновавшую мимо публику своими саженными зеркальными стеклами.   -- А главное вот в чем заключается,-- оглядываясь, продолжал Мостов,-- из-за этой самой Сусанночки я и место потерял... Да, представьте себе такой случай!.. Как она только вышла за Доганскаго и уехала в Петербург, меня сейчас по шапке, а нам один петербургский знакомый и пишет, что это все наша Сусанночка устроила. Ей-Богу... Вот чего никогда не пойму: ну что мы ей такое сделали, кроме добра, и вдруг такая черная неблагодарность. Да вот Калерия вам лучше все разскажет... Ах, знаете, какие фрукты я давеча видел в магазине Елисеева, ну, это просто роскошь, просто язык проглотишь. Я, грешный человек, большой гастроном... У нас там в Сибири ягод ужасно много, есть особенная такая, княженикой называется. Ну-с, так из этой княженики наливки... Боже мой, Боже мой!..   Шагая по панели, Покатилов испытывал смешанное чувство удовольствия и какой-то неприятности: он, с одной стороны, был рад видеть сестру после двадцатилетней разлуки, а с другой -- он точно чего-то боялся, как настоящий старый холостяк, слишком привыкший к одинокому существованию. Эти провинциальные родственники просто пугали Покатилова, и он несколько раз очень косо посматривал через плечо на семенившаго зятя, который беззаботно зевал по сторонам и ахал перед освещенными окнами магазинов, как кормилица.   "И чорт меня дернул за язык!-- думал Покатилов, когда они переходили Знаменский мост на Лиговке.-- Впрочем, все равно разыскали бы".   -- А мне очень понравилась ваша редакция,-- болтал Моствв, размахивая руками.-- Сейчас чувствуешь себя в столице... в средоточии интеллигенции... И редактор у вас такой представительный, сейчас видно столичнаго журналиста. У меня с детства была слабость к литературе, и я очень рад, что успел познакомиться с настоящим редактором... Как его зовут, вашего редактора?   -- Семен Гаврилыч.   -- А по фамилии?   -- Гладышев... Неужели вас действительно интересуют такие пустяки?-- спрашивал Покатилов, напрасно стараясь сдержать душившую его злость.   -- Как пустяки? Я вас не понимаю...   -- Очень просто: редакция "Искорок" просто кабак, а редактор -- брикабрак... то-есть это мы его так называем между собой.   -- Bric-à-brac... позвольте, ведь это, кажется, называется так страсть к собиранию редкостей или что-то в этом роде.   -- Да, да, я вам обясню это как-нибудь после, а теперь мы уже подходим к вашему отелю.   -- Ах, это очень интересно: редактор Bric-à-brac... Вот Калерия будет довольна, когда все это узнает... Ведь это, вероятно, очень остроумно сказано... да?   -- После, после,-- говорил Покатилов, входя в подезд "Дагмар".-- Который у вас номер?   -- В четвертом этаже, девяносто шестой.   "Эк их куда занесло!-- сердито думал Покатилов, быстро взбегая по лестнице.-- И я-то хорош: болтаю с этим идиотом..."   От внимания Покатилова не ускользнуло, как Мостов фамильярно улыбался лакеям, точно он в чем был виноват. Это уже было слишком даже для провинциала.   -- Не правда ли, какой отличный отель?-- спрашивал Мостов, тяжело дыша.-- Немного высоко, конечно, но зато так близко от всего, и прислуга такая приличная... Я очень доволен. Еще остался один этаж. Эй, Семен барыня дома?-- обратился он к проходившему мимо коридорному.   -- Точно так-с. Оне приказали подавать самовар.   -- Вот и отлично, прямо, значит, к чаю поспели,-- восхищался Мостов.-- Мы, сибиряки, по четыре раза в день пьем чай... Привычка -- вторая натура!   В порыве родственных чувств, Мостов даже потрепал Покатилова по спине и чуть не обнял.  

III.

   -- Калерия, какого я тебе гостя привел!-- с восторгом обявлял Мостов, распахивая дверь своего номера.-- Угадай, кого? Я тебе сюрприз сделал...   -- Ах, Боже мой,-- брезгливо отозвалась полная, высокая женщина, стоявшая посредине комнаты в одном лифе.-- Simon, это наконец невозможно!.. У тебя вечно эти знакомства сюрпризом... Не успел человек приехать в незнакомый город и тащит Бог знает кого. Притом врывается в номер без доклада, точно помешанный... Сколько я раз просила тебя избавить меня от подобных сюрпризов! -- Все это было высказано тем французским языком, каким говорят только приезжающие в столицу провинциалы. Калерия Ипполитовна была в одной юбке; около нея ползала на коленях шустрая столичная модистка с рябым лицом и торопливо примеряла коленкоровый лиф, прикалывая отдувавшияся места булавками, которыя вынимала изо рта. Можно было подумать, что у модистки рот был набит булавками, хотя она ухитрялась с ними говорить и даже смеяться.   Безпорядок в номере был страшный: распакованные чемоданы, груды белья, выкройки, штуки только-что купленной материи по столам, недошитое, принесенное примеривать платье на кресле, чай в бумажке, сахар в пестром шелковом мешечке, только-что начатый ящик с сигарами на окне, тут же арбуз, разбросанныя кругом мелочи дамскаго туалета, целая серия кулечков, картонок и т. д. Словом, получался настоящий хаос, благодаря которому засидевшийся провинциал превращается в столичнаго обывателя. Раздеваясь в передней, Покатилов уже почувствовал этот дорожный безпорядок, и на него повеяло чем-то таким безконечно-родным и знакомым, что перенесло сразу во времена золотого детства, нагоняя воспоминания о поездках на долгих с безконечными станциями, импровизованными закусками, крепким детским сном тут же за чайным столом, знакомым станционным смотрителем и без конца позвякивающим под дугой колокольчиком.   -- Ты напрасно протестуешь на меня, Калерия,-- разсчитанно-громким голосом заявлял Мостов, заглядывая в двери передней.-- Я хотел преподнести тебе некоторый сюрприз...   Калерия Ипполитовна сделала сердитое лицо и уже раскрыла рот, чтобы возразить что-то мужу, как услышала в передней предупредительное покашливание и с институтским визгом скрылась за перегородкой, где стояла широкая кровать. Дремавшая на диване девочка лет четырнадцати проснулась и широко раскрытыми глазами посмотрела на дверь в переднюю, куда рвет лампы, поставленной на комоде, почти не достигал. Из-за драпировки выглянуло строгое старушечье лицо старой няньки Улитушки, которая с утра рылась по чемоданам. Мостов не хотел замечать произведеннаго переполоха и улыбался самою блаженною улыбкой.   -- Милости просим... m-r Брикабрак...-- шутил он, выводя под руку Покатилова из передней.-- Вы уж извините нас, провинциалов, что застали в самый критический момент: кожу меняем...   Мостов засмеялся сухим, скрипучим смешком и даже погладил свою лысину. Девочка вопросительно смотрела то на отца, то на гостя и инстинктивным движением поправила короткое фланелевое платьице, из-под котораго выставлялись уже недетски-полныя ноги, туго обтянутыя дорожными чулками из серой шерсти. Улитушка, всмотревшись в гостя, неожиданно вскрикнула, опустила руки и с каким-то детским всхлипыванием бросилась к ручке оторопевшаго барина.   -- Голубчик... Рома... Роман Ипполитыч... батюшка!-- причитала Улитушка, целуя руку барина, котораго выкачивала когда-то на руках.   "Они там, кажется, все с ума сошли",-- по-французски подумала Калерия Ипполитовна, второпях не попадая рукой в платье.   -- Ну вот, ну вот... я говорил!-- самодовольно повторял Мостов, бегая по комнате маленькими шажками.-- Юленька, это твой дядя... oncle,-- обяснял он дочери.-- Совершенно случайно встретил его... именно, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретится.   -- Не узнаёшь?-- проговорил Покатилов, обращаясь к появившейся в дверях сестре.-- Извини, пожалуйста, что не во-время... это все твой супруг виноват.   Калерия Ипполитовна бросилась на шею к брату и горячо обняла его своими полными руками; она говорила что-то такое безсвязное и даже в порыве чувства приложила несколько раз платок к глазам.   -- Ведь двадцать лет не видались, Роман,-- говорила она, разсматривая брата.-- Ты, пожалуйста, не обращай внимания на безпорядок... Вот твоя племянница, Юленька...   -- Очень приятно познакомиться,-- ласково проговорил Покатилов, протягивая Юленьке руку.   Девочка стояла теперь около него и колебалась, следует ей поцеловать дядю или нет.   -- Что же ты, Юленька, не поцелуешься с дядей?-- разрешил ея сомнения отец и опять засмеялся.--Это наш русский обычай...   Покатилов с удовольствием поцеловал протянутыя пухленькия губки хорошенькой племянницы и почувствовал, что он начинает потеть. В номере было жарко, да и проявления родственных чувств для него были такою неожиданностью.   -- Однако куда вы забрались, господа?-- с усталым видом проговорил он, очищая себе место на диване.-- Я хочу сказать, что уж слишком высоко... Я просто задохся, пока поднимались по лестнице.   -- Мы это только на время,-- оправдывалась Калерия Ипполитовна, поправляя какую-то упрямую пуговицу, никак не хотевшую застегнуться на ея полном бюсте.-- Просто не знали, где остановиться... Впрочем, это пустяки, устроимся помаленьку.   -- Я могу вам рекомендовать очень приличныя chambres garnies,-- проговорил Покатилов, внимательно разсматривая сестру.-- Почти в центре города и недорого.   Произошла неловкая сцена, какая переживается при встрече давно не видавшихся родственников. Не знали, что говорить, или говорили те безсвязные пустяки, какие повторяются в таких случаях; неловкия паузы сменялись взрывами общаго разговора, когда начинали говорить все разом и перебивали друг друга.   Лакей принес кипевший самовар, и этим окончательно разрешилась общая суматоха. Пока Калерия Ипполитовна была занята около самовара, Покатилов внимательно разсматривал ее через пенснэ и в результате пришел к тому заключению, что от прежней красавицы в сорок лет не осталось почти ничего: фигура заплыла, лицо было черезчур полно дряблою полнотой, около глаз и рта появились мелкия морщинки, темные глаза потеряли влажный блеск, кожа на лице, на шее и на руках утратила прежнюю матовую свежесть. Но что всего хуже -- Калерия Ипполитовна, кажется, еще не могла помириться с скромною ролью солидной семейной женщины и держала себя, как все отставныя красавицы, слишком привыкшия быть всегда красивыми. Покатилов даже пожалел про себя сестру, особенно ея темные глаза -- фамильную покатиловскую особенность; все Покатиловы хвалились красивыми глазами, и Юленька напоминала мать именно с этой стороны.   "Неужели и я так же страшно состарился за эти двадцать лет?" -- думал Покатилов, принимая налитый стакан чая из рук сестры и чувствуя на себе ея пристальный взгляд.   -- Как ты однако постарел, Роман,-- заговорила Калерия Ипполитовна, точно отвечая на мысли брата.-- Я, право, не узнала бы тебя, если бы встретила где-нибудь на улице.   Покатилов почувствовал первую родственную царапину, но Симон Денисыч так преуморительно начал разсказывать о своем путешествии по Петербургу, о редакции "Искорок", о "Брикабраке", что все невольно улыбались, и даже Юленька лениво щурила свои большие бархатные глаза.   -- Это у нас вечная история: приятныя неожиданности, знакомства сюрпризом...-- слегка журила мужа Калерия Ипполитовна.-- Ах, да, собственно зачем же ты, Simon, попал в редакцию "Искорок"?   -- Я? А нужно было сделать подписку, я и решил,-- врал Simon, причем лицо у него как-то вытянулось и сделалось такое жалкое.   "Эге! врет да и боится",-- подумал про себя Покатилов, улыбаясь глазами.   За чаем долго перебирали петербургских родственников и общих знакомых: tante Агнеса все возится со своими канарейками и собачками, oncle Николай Григорьевич скоро займет видный пост при министерстве, belle soeur Barbare вышла замуж за второго мужа и т. д.   -- Я ведь редко бываю у них и, право, немного могу сообщить вам новаго,-- говорил Покатилов.-- А ты, Калерия, когда отправишься к maman?   -- Да я уже была у ней... все такая же,-- как-то неохотно ответила Калерия Ипполитовна.-- У других я еще ни у кого не была, потому что нельзя же в наших костюмах смешить добрых людей, а к maman завернула по пути. Она все на тебя жалуется, Роман.   -- О, это безконечная история. Нас с maman трудно и разсудить,-- с легкою гримасой ответил Покатилов, предчувствуя удар.   -- Да, кстати, что твой журнал?-- спрашивала Калерия Ипполитовна с самою невинною физиономией.   -- Какой журнал?   -- Ах, да, виновата: газета, а не журнал. В последнем своем письме, которое я получила от тебя ровно пять лет тому назад, ты писал о "своей" газете, как о деле решенном, потому я и...   -- Это тебя, вероятно, maman научила?-- вспыхнув, спросил Покатилов.   -- Чему научила?   -- Надеюсь, что мы отлично понимаем друг друга и без обяснений... Тебе просто нравится по старой привычке запускать шпильки. Мало ли есть неудавшихся проектов и предположений, что еще не говорит за их несостоятельность или за то, что они не сбудутся. У меня и теперь есть свои виды и надежды...   Произошла маленькая размолвка. Покатилов не остался в долгу и отплатил сестре тою же монетой, намекнув ей на ея собственное положение не у дел. Калерия Ипполитовна вспыхнулаи тоже замолчала. Симон Денисыч попытался-было их помирить, но жена так взглянула на него, что он только запыхтел носом. Юленька давно уже дремала в уголке дивана и смотрела на дядю слипавшимися влажными глазами и кончила тем, что заснула тут же на диване, так что Улитушке пришлось увести ее за драпировку в безсознательном состоянии крепкаго детскаго сна.   -- А ведь я не знаю хорошенько, почему и как вы сюда приехали,-- спрашивал Покатилов.   -- Я все, Леренька, разсказал,-- поспешил предупредить Мостов виноватым голосом,-- и про Сусанну и про Доганскаго. Роману все это необходимо знать, потому что... потому что...   -- Потому что ты, Симон, неисправимый болтун,-- докончила Калерия Ипполитовна, пожимая плечами.-- Кому-то интересно слушать наши семейныя дрязги? Конечно, Роман не осудит тебя, а всякий другой просто посмеялся бы над тобой. Ты,-- я это предчувствую,-- непременно уронишь и себя и нас в общественном мнении.   -- Да ведь я только Роману это сообщил, а чтобы постороннему человеку -- никогда! Я умею молчать, сделай одолжение...   Калерии Ипполитовне самой хотелось разсказать все брату, но теперь она сочла своим долгом немного поломаться, прежде чем приступила к изложению всех обстоятельств дела. Разсказ Мостова подтвердился в главных чертах, конечно, с той разницей, что был расцвечен и раскрашен мастерски, как умеет разсказывать глубоко и безповоротно обиженная женщина.   -- Собственно говоря, я, пожалуй, на Сусанну и не сержусь,-- говорила Калерия Ипполитовна, делая безстрастное лицо,-- потому что разве возможно сердиться на девчонку, которая сама не знает, что делает?.. Да дело и не в ней, а тут есть некто Богомолов, он тоже недавно сюда приехал, ну, у нас с ним были свои счеты, вот он все и устроил. Втерся каким-то образом к Теплоухову и теперь вертит им, как куклой... да!..   -- Но ведь у Теплоухова главным поверенным по всем заводам, кажется, Мороз-Доганский?-- спросил Покатилов.   -- Да, но это ничего не значит, потому что этот Мороз-Доганский такой человек... одним словом, сам чорт его не разберет! Мы всегда были с ним в самых лучших отношениях, и вдруг такой пассаж...   -- Действительно, странно... А какие у вас счеты с Богомоловым были?   -- С Богомоловым?.. Ах, даже разсказывать не хочется: совершенные пустяки. Он, собственно, юрист, ну, и в пику заводам Теплоухова поднял дело о какой-то киргизской земле, будто бы захваченной Заозерскими заводами. Но это все вздор. Богомолову только нужен был предлог, чтобы заявить себя. Он самолюбив до крайности и мечтает о себе Бог знает что и, кажется, думал занять место Симона, но ошибся в расчетах.   -- К этому нужно прибавить только то,-- заговорил Симон Денисыч, начинавший уже дремать,-- что Леренька, когда Богомолов приехал к нам в Заозерье еще совсем молодым человеком, приняла и обласкала его, как родного... Леренька вообще покровительствует молодежи, потому что от молодежи зависит все будущее государства. Так, Леренька?   Этот разсказ заставил Калерию Ипполитовну закусить губу, чтобы не выдать своих чувств: этот Simon сегодня положительно невозможен и несет чорт знает какую чушь.   -- Одним словом, у нас вышла довольно крупная история,-- продолжала Мостова, не отвечая на вопрос мужа.-- Богомолов проиграл дело о земле и бросился хлопотать в Петербург, а здесь каким-то образом успел познакомиться с Теплоуховым, втерся к нему в доверие и, конечно, постарался первым делом отблагодарить нас за старую хлеб-соль. Это ведь всегда так бывает...   -- А по-моему тут сам Теплоухов больше всех виноват,-- вставил свое слово Симон Денисыч.-- Помилуйте, позволить себя водить за нос первому встречному прощалыге... Моя совесть, по крайней мере, совершенно чиста, и я ни в чем не могу себя обвинить: я служил двенадцать лет на Заозерских заводах верой и правдой... да!..   -- Simon, разве кто-нибудь сомневается с твоей честности?-- устало заметила Калерия Ипполитовна.-- Если против нас сложились так обстоятельства, то нужно переносить терпеливо все невзгоды.   -- Что же, вы здесь думаете совсем остаться или только на время?-- спрашивал Покатилов.   -- Конечно, на время!-- с живостью ответила Калерия Ипполитовна.-- Мы уже отвыкли настолько от жизни в столице, что она нас будет престо тяготить... А пока, конечно, можно устроиться и в Петербурге; к тому же и Юленьке необходимо докончить свое образование. Ты куда это, Роман? Оставайся ужинать с нами...   -- Нет, благодарю, как-нибудь уж в другой раз,-- отговаривался Покатилов, взглянув на часы.-- Да у меня и дело есть...   -- Какия же дела могут быть ночью?-- спросила Мостова.   -- Ах, какая ты странная, Калерия!-- вступился Мостов.-- Да ведь Роман журналист, и у него всегда работа кипит...   -- Да, я и забыла... Однако, Роман, скоро ли мы будем читать свою собственную газету, а? Я дала себе слово не выписывать никакой газеты до тех пор, пока ты не сделаешься сам редактором...   -- Дело за пустяками, Леренька,-- отшучивался Покатилов.-- Ты там в Сибири, наверное, накопила денег, вот и поделись ими со мной, и газета будет у нас завтра же.   -- А много тебе нужно на газету?   -- Да на первый раз тысяч пятьдесят за глаза будет, Леренка... Дело самое верное и даст, по крайней мере, триста процентов на затраченный капитал.   -- Как жаль, что я не имею возможности воспользоваться таким удобным случаем нажить себе миллион,-- ядовито заметила Калерия Ипполитовна.   -- А вот Симон Денисыч разскажет, сколько у тебя денег,-- кольнул, в свою очередь, Покатилов, выходя в переднюю.   -- Я ему не могу запретить говорить,-- обидчиво ответила Калерия Ипполитовна.   Когда дверь затворилась за петербургским братцем, Калерия Ипполитовна сделала злое лицо и, грозя пальцем, проговорила:   -- Если да ты когда-нибудь разболтаешься о наших средствах кому-нибудь, я ухожу от тебя сейчас же... Понял? Постарайся не доводить меня до крайности и всего больше старайся не развязывать языка вот с этим братцем Романом. Мы ведь совсем не знаем его, а мне он кажется таким подозрительным, и maman то же самое говорит. Уж одна профессия чего стоит...   -- Помилуй, Леренька, что может быть почетнее профессии журналиста?   -- Ах, отстань, ради Бога... Ты ничего не понимаешь!  

IV.

   Возвращаясь обратно по Невскому, Покатилов мог на свободе обдумать свою встречу с родными. Чорт его дернул давеча отрекомендоваться этому дураку Симону Денисычу, а потом нужно было непременно тащиться с этет отель "Дагмар", чтобы выслушивать колкости Калерии Ипполитовны. Maman уже успела надуть ей в уши, а сестрица не такой человек, чтобы по воспользоваться удобным случаем и не кольнуть.   -- "Своя газета"!.. Что же, дайте время, будет и у нас своя газета,-- бормотал про себя Покатилов, шагая по мокрой панели.-- Мы не то, что Брикабраку, а и Котлецову нос утрем... да!..   Где-то пробило десять часов; Покатилов даже выругался, что так долго засиделся у родственников; главное, и сидеть-то не стоило. Он теперь припоминал давешнюю болтовню зятя, а потом свой разговор с сестрой и все-таки не мот понять, зачем они приехали в Петербург. Калерия Ипполитовна не такой человек, чтобы напрасно тащиться за пять тысяч верст; или у них дела совсем плохи, или что-нибудь затевается. Невский уже начинал заметно пустеть. Свет и движение сосредоточивались только на пространстве между Полицейским и Аничковым мостами; магазины были освещены, как волшебные фонари, по панелям торопливо сновала взад и вперед специально-ночная публика, по торцовке экипажи катились уже не сплошным рядом. Александринский театр был ярко освещен; у подезда полукругом стояли кареты и крытые экипажи: сегодня шла свеженькая пьеса моднаго драматурга. Покатилов любил именно это переходное время от вечера к ночи, когда весь Петербург отдыхает от дневной сутолоки и когда жизнь сосредоточивается по заветным уголкам. Если днем трудно разобраться в общем смешении языков, зато теперь подразделения и группы точно были отцежены, как сортированное зерно; всякий спешил в свой угол, к своим, оставив на улицах, в театрах, трактирах и других веселых местах только свои подонки. Покатилов любил проводить это время на улице; если не бывал в театре, гулял по панелям Невскаго, заходил в Пассаж, куда-нибудь в трактир и т. д. Своеобразная жизнь улицы всегда интересовала его, и он чувствовал себя здесь необыкновенно хорошо. Теперь он испытывал настоятельную потребность немного освежиться и направился в Пассаж, наверх, где подавали отличное пиво и можно было наблюдать самую разношерстную публику.   Поднявшись по боковой лесенке во второй стаж, Покатилов долго стоял на площадке над входом в Пассаж и смотрел вниз, где толпой двигалась специально-пассажная публика: какия-то подозрительныя барыни, самыя темныя личности в цилиндрах и моноклях, молодые чиновники, пьяные купцы, редкие покупатели и т. д. Затхлый воздух был насыщен пылью и запахом газа; лихорадочно стучали сотни швейных машин, точно пульс безнадежнаго больного, из окон и форточек второго этажа выглядывали девочки-подростки с бледными, утомленными лицами и с кем-то пересмеивались; толпы столичных молодых людей бродили по галлереям второго этажа, нахально заглядывали в окна, останавливались и делали какие-то таинственные знаки по направлению отворявшихся форточек.   В ресторане шла, по обыкновению, жестокая игра на знаменитых двенадцати бильярдах, щелкали шары, раздавались возгласы игроков, маркеры, с "машинками" в руках, выкрикивали число очков; пестрая картина уличнаго ресторана, как флером, была затянута волнами табачнаго дыма. Публика распивала пиво за мраморными столиками, в двух-трех местах пестрыми пятнами выделялись женския фигуры; слышался пьяный смех, вскрикиванья, и все это тонуло в общем гуле "работавшаго" Пассажа.   -- Ах, ты здесь,--проговорил голос за спиной Покатилова, и знакомая рука ударила по плечу.-- А мы ждали тебя в "Старом Фениксе"... Вот и капитан, хоть спроси его. Ну, куда сегодня отправимся?   Это был Павел Павлин Бодяга, секретарь "Искорок; рядом с ним стоял "капитан", средняго роста отставной пехотинец, в заношенной военной шинели с петличками от погонов, в заношенном двубортном мундире и партикулярных штанах с выдавшимися коленками. Отекшее лицо капитана, с слезившимися серыми глазами, обличало стараго питуха; он молодецки закручивал длинные, седые усы и постоянно выпячивал грудь вперед. Зеленая армейская фуражка, надетая набекрень, обличала стараго ташкентца. Капитан при редакции "Искорок" состоял в качестве репортера, доставлявшаго всевозможныя сведения со всех концов столицы.   -- В самом деле, куда мы двинемся сегодня?-- спрашивал хриплым тенором капитан, подрыгивая отставленною левою ногой.   -- Да куда, теперь двинешься? К Бергу поздно, в другие театры тоже,-- отвечал в раздумье Покатилов,-- лучше всего, если мы посидим пока здесь, выпьем пива, а потом отправимся в "Зимний сад".   -- Что же, диспозиция недурно составлена,-- согласился капитан.   Компания заняла столик недалеко от буфета и сосредоточенно принялась за кружки с пивом; капитан постоянно вытирал свои длинные усы и все поглядывал на Покатилова, который сегодня находился в самом молчаливом настроении духа.   -- С кем это ты давеча ушел?-- спрашивал Бодяга, принимаясь за вторую кружку.-- Чорт знает, что такое придумает человек: электрический подсекатель... ха-ха!.. Я нарочно послал к тебе этого дурака, отличный материал для фельетона.   -- Да, ничего,-- уклончиво ответил Покатилов.   -- И, наверное, из провинциалов, по физиономии заметно,-- не унимался развеселившийся секретарь.-- Только и народец: настоящие пещерные человеки.   -- Ах, кстати, капитан,-- заговорил Покатилов,-- как вы думаете, у Зинаиды Тихоновны найдется место для семейства в четыре души? Так, комнаты три нужно, с прислугой и со столом.   -- Как раз есть такая... А вам уж не для себя ли гнездышко нужно?-- лукаво прищурившись, спрашивал капитан.-- Может-быть, подцепили где-нибудь этакую канальскую штучку... хе-хе!   -- Нет, дело гораздо проще, капитан, без всякой канальской штуки. Привалили родственники из провинции, так их определить нужно. Полагаю, что у Зинаиды Тихоновны им будет хорошо.   -- Так-с... у нас, т.-е. у Зинаиды Тихоновны, живут больше все разные короли в изгнании.   -- Как вы сказали: короли в изгнании?.. Очень недурно сказано, и мои родственники подходят под эту же рубрику, так что им даже совсем весело будет жить с себе подобными.   -- А вот и нет!-- подхватил капитан.-- Ведь это настоящая комедия, как они держат себя между собою. По годам живут у Зинаиды Тихоновны, постоянно встречаются, знают друг о друге решительно всю подноготную и делают постоянно такой вид, что никого не знают. Они даже ненавидят друг друга, хотя и принято считать истинными друзьями только товарищей по несчастию. Это неправда-с.   Капитан умел разсказывать и мастерски набросал картину жизни в chambres garnies Зинаиды Тихоновны Квасовой, где "короли в изгнании" находили свой последний приют.   -- И в заключение всей этой компании ташкентский капитан Пухов?-- шутил Покатилов.-- Послушайте, капитан, против вас есть серьезныя улики в покушении на доверчивое сердце кронштадтской мещанской, девицы Зинаиды Тихоновны Квасовой, как-то: частое упоминание имени упомянутой мещанки, затем приношение ей подарков в роде бонбоньерок от Кочкурова, некоторая таинственность в поведении и т. д. Что вы на это скажете, а?   -- Нет, уж вы, Роман Ипполитыч, пожалуйста... это такой предмет, такой предмет!-- серьезно заговорил капитан, выпивая кружку залпом.-- Зинаида Тихоновна редкой души женщина, хотя и мещанскаго звания. Даже, знаете, как-то неловко шутить на их счет. Да-с.   -- Послушайте, господа, я вижу, что разговор начинает принимать щекотливый оборот,-- вмешался Бодяга,-- а так как Зинаида Тихоновна редкость в своем роде, то следует ее передать нашему Брикабраку. Так?   Несчастный Семен Гаврилыч служил постоянною мишенью для насмешек своих сотрудников по редакции, а его слабость к собиранию редкостей являлась неистощимым источником остроумия. Теперь, как и всегда, редактора разбирали по косточкам, повторяя в сотый раз надоевшие всем анекдоты о его глупости и ненаходчивости.   Состав редакции "Искорок" был самый разношерстный и постоянно грозил распадением, но продолжал существовать точно на зло всем неблагоприятным обстоятельствам. Эта газетка была истинным созданием петербургской улицы, соединив воедино, повидимому, несоединимое: во главе стоял Брикабрак, бывший портупей-юнкер, примазавшийся к газетному делу неизвестно как и зачем; его правою рукой был Покатилов -- главная рабочая сила редакции; секретарь Бодяга, прямой потомок какого-то малороссийскаго короннаго гетмана, по профессии он был певец, но потерял голос и теперь приютился в редакции "Искорок"; капитан Пухов -- ташкентский офицер и т. д. Замечательно было то, что почти все сотрудники ненавидели Брикабрака и все-таки продолжали работать у него; в минуты интимности они сообщали друг другу под величайшим секретом о своем непременном решении навсегда бросить "Искорки", но это решение не шло дальше слов.   -- Брикабрак что-то сильно ухаживает за тобой,-- говорил Бодяга Покатилову.-- Что-нибудь не спроста... я ему не верю ни на грош ни в чем.   -- О, да... я ему сказал наотрез, что ухожу к Котлецову, если он не уступит мне театральную хронику; будет ему, попользовался в свою долю.   -- Не отдаст, Роман Ипполитыч,-- заметил капитан.-- Брикабраку театральная хроника дороже всего, потому что открывает вход в театральный мирок... ну, конечно, главным образом, к этим маленьким театральным дамам, которыя готовы платить за каждую похвалу натурой.   -- Отдаст!-- упрямо утверждал Покатилов, ударив кулаком пз столу.-- Или не я буду!   -- А теперь он как раз ухаживает за маленькой Фанни из кордебалета,-- говорил Бодяга, закусывая свои длинные казацкие усы.-- Она ему дорого будет стоить.   Амурныя похождения Брикабрака всегда представляли богатый материал для бесед его тайных врагов, а теперь в особенности, потому что Брикабрак посягнул урвать известную долю радостей из того совершенно исключительнаго мирка, где счет идет десятками тысяч рублей.   -- Интересно, где он возьмет денег для Фанни?-- спрашивал Покатилов.-- Вед это безумие чистейшей воды.   -- Не безпокойтесь, Брикабрак знает отлично свое дело,-- отвечал Бодяга и потом прибавил вполголоса: -- он разсказывал тебе о своем знакомстве с каким-то Богомоловым? Ну, тут и Нилушка запутан, да и не один Нилушка.   -- Я слышал мельком, по что-то плохо верится,-- сомневался Покатилов.-- Мне сегодня разсказывал Брикабрак об этом Богомолове, но я что-то не обратил внимания на это обстоятельство.   -- А я узнал всю историю совершенно случайно... от одной даыы, которая знакома с Бегичевым, ну, этот летучий котлецовский корреспондент, знаешь?   -- Даже очень хорошо. А какая дама разсказывала?   -- Ах, это все равно для тебя; это еще остатки старой роскоши, когда дамы меня на руках, носили,-- с грустью проговорил Бодяга, отхлебывая пива.-- Я и сам хорошенько ея не знаю, что она такое, но очень богатая и красивая. Она меня затащила к себе после перваго же концерта, когда я спел арию из "Тангейзера". Да, барыня бедовая. Ну, да это все равно....   -- Однако, чорт возьми, это очень интересно,-- вступился молчавший до этого времени капитан,-- как это у вас с дамами бывает... т.-е. как оне забирают певцов и различных артистов в свои лапки.   -- Очень просто; есть такие милые люди, которые специально занимаются устройством счастливых комбинаций,-- коротко обяснил Покатилов.-- Теперь бы наш Бодяга получал пятнадцать тысяч годовых в опере и катался бы как сыр в масле, если бы не прокутил весь голос сразу.   -- Молод был и горяч... Да!-- глубокомысленно согласился капитан.-- Челоэк, три кружки пива... Да-с, большую силу имеют дамы!   -- Ну, так что тебе разсказывала эта дама, знакомая Бегичева?-- спрашивал Покатилов задумчиво сидевшаго Бодягу.   -- Эта дама?.. Гм... да,-- спохватился замечтавшийся певец в отставке.-- Бегичев ведь болтун, особенно когда раскутится, ну и разболтал все... Видишь ли, этот Богомолов из молодых да ранний, примазался к Теплоухову и теперь хочет упрочить себе известное положение в мире этих крупных заводчиков, а для этого на первый раз хочет подарить им несколько миллионов.   -- Богомолов?!   -- Да... то-есть, собственно, конечно, не сам Богомолов, а как бы он сам. Одним словом, он затевает крупную игру и для первых ходов затянул в нее Нилушку Чвокова и нашего Брикабрака, потому что сам Богомолов совершенно неизвестное лицо, а Нилушка -- известный делец, Брикабрак -- представитель какой ни на есть столичной прессы. Сначала Богомолов хотел завербовать себе Котлецова и даже вел переговоры об этом через Бегичева, но Котлецов запросил очень дорого за свое сочувствие, ну, и Богомолов помирился пока на нашем Брикабраке. Не знаю, сколько ему дали для перваго раза.   -- В чем же заключается самое-то дело?-- спрашивал Покатилов.   -- А этого уж я, право, не умею обяснить,-- откровенно сознался Бодяга,-- что-то о протекционизме и о конкуренции с заграничными заводчиками, потом о земстве... о каких-то лесах. Черт их разберет там, но только Богомолов лезет в гору, и сильно лезет, это уж верно.   -- Странно... мне Брикабрак говорил давеча об этом, но я совсем пропустил мимо ушей,-- думал вслух Покатилов, начиная заметно пьянеть.-- Гм... и сестра что-то такое говорила об этом же Богомолове, чорт его возьми!   -- Одним словом, Брикабраку на первый случай будет чем заплатит этому чертенку Фанни,-- весело проговорил Бодяга, надвигая шапку на затылок.-- Я ее помню еще по сцене, когда она только-что из театральнаго училища выскочила, а я вышел из консерватории. Необыкновенно бойкая и веселая девчонка.   Кружки пустели, наполнялись и снова пустели, так что собеседники успели уже порядком нагрузиться, когда пьяный капитан, пошатываясь на месте, спросил Покатилова:   -- Послушайте, г. Роман Ипполитыч, если Зинаида Тихоновна спросит, кто новые жильцы, как я ей должен буду отвечать, а?   -- Так и отвечайте: родственники г. Романа Ипполитыча Покатилова.   -- Нет, без шуток... Зинаида Тихоновна ведь всегда с расчетом принимает жильцов; у ней насчет этого даже очень строго-с. А вдруг она спросит, тогда как я?   -- Ну, скажите, что Мостовы, из Сибири.   -- Так-с... Мостовы... А кто же они будут по образу жизни?   -- Ах, Господи! Вы, капитан, совсем под башмаком у Зинаиды Тихоновны, когда выспрашиваете подобныя глупости,-- сердито заговорил Покатилов, поднимаясь с места.-- По образу жизни люди делятся на оседлых, кочующих и просто дикарей, ну, так Мостовы принадлежат к оседлым. Так и Зинаиде Тихоновне скажите. Впрочем, лучше будет уж мне самому к ней завернуть.   -- Из Сибири... да... гм!-- переминался капитан, сдвигая свою фуражку совсем на затылок.-- Позвольте-с, Роман Ипполитыч, ведь Мостова зовут Симоном Денисычем, а его супругу Калерией Ипполитовной!   -- Да, как меня Роман Ипполитович, потому что Калерия Иплолитовна мне родная сестра.   -- Вот, скажите, пожалуйста, сколько времени вас знаю и ни разу даже не пришло в голову, что Калерия Ипполитовна ваша родная сестра,-- заговорил капитан, дергая себя за усы.-- Право, странно. А я их очень хорошо знаю, то-есть знал-с, даже живал у них. Как же... гм... Знаете, тут даже вышла целая история, благодаря Калерии Ипполитовне. Можно сказать, роман-с.   -- Послушайте, господа, я не охотник до фамильных тайн,-- протестовал Бодяга, поднимаясь с места.-- Вы тут пока побеседуете, а я в "Зимний сад" отправлюсь. Там, надеюсь, встретимся.   Капитал выпил еще кружку пива и посмотрел на Покатилова совсем пьяными, осовелыми глазами.   -- Прикажете говорить-с всю правду?-- спросил он с улыбкой.   -- По возможности,-- сухо ответил Покатилов.-- Вы знаете, что я не охотник до излияний и вообще нежных чувств.   -- Да-с... но это все равно-с. Я уж начну с конца, т.-е. с начала, с яйць Леды. Так, кажется, говорят? Хорошо-с. Челоэк, две кружки пива! Ну-с, служил я в конце пятидесятых годов на восточной границе, в Красноводске-с. Понимаете-с? Степь, песок, коньяк -- и больше ничего-с. Тоска смертная! А у батарейнаго командира была воспитанница. Да. Она из Бухары родом и попала в плен к текинцам такой еще малюткой, а тогда наш батарейный ее и купил себе у азиатцев, проще сказать, на иноходца выменял. Женатый был человек, своих детей нет, вот и любопытно девочку-с. А у ней глазенки, понимаете, настоящая Азия-с, и все прочее в восточном вкусе. Хорошо-с. Девочка так и выросла в батарее, в песке, дичком этаким и в тринадцать лет была вполне-с. Все офицеры от нея без ума сделались, один юнкер даже повесился, потом дуэли; горячий все народ, да и скука смертная. Бухарочку Сашенькой звали; она в православии крещена была. Уменьшительно, значит, Шура-с. Ну-с, а я тогда еще был молодец хоть куда. И представьте себе, эта самая бухарочка мне предпочтение сделала... все это по-восточному, конечно, чертовски этак! Огонь была женщина...   Капитан сделал несколько крупных глотков и энергичным жестом вытер свои сивые усы.   -- Тэк-с. Женился я на этой бухарочке Шуре и прожил два года вполне счастливо, даже блаженствовал, как какой хан. Удивительная женщина: ласковая, внимательная, а то разсердится и чем попало. Ну, это бывает, знаете, даже и в столицах, не то что в степи, где и развлечений никаких нет-с. Да-с... А потом моя Шура сделалась, как свойственно женщине, беременной и подарила мне, как выражаются, дочку-с, этакую маленькую девчурку и, представьте себе, с такими же глазами удивительными. То-есть, виноват-с, глаза у Сусанночки,-- я ее Сусанной назвал,-- были уж другого рода, совсем перламутровые. Только моя Шура вскоре и умерла, а я и остался с Сусанночкой. Ну, понимаете, офицер при полевой батарее, и вдруг этакая крошечная девочка. Возился я, возился с ней, таскал ее за собой везде, ну, натурально, она выросла, а глаза... ах, какие, я вам скажу, глаза у нея были! До неистовства хороши... просто я даже боялся за нее, потому кругом песок, солдаты, коньяк, ну, в мешок и кунчал башка. В Азии это, понимаете, даже очень просто-с. За сто баранов можно ханшу купить, а не то что какую-нибудь девчонку! А тогда эта война с Хивой готовилась, нас на Сыр-Дарью погнали. И я с своею Сусанночкой тронулся, и между прочим, нам пришлось на одной станции в степи встретиться с вашей сестрицей, оне тогда на заводы проезжали. Увидели у меня девочку и пристали ко мне, да ведь как пристали: на коленях ползали, со слезами просили отдать им на воспитание. Знаете, какой характер у Калерии Ипполитовны?.. Челоэк, две кружки!.. Ну-с, так я и отдал Сусакночку вашей сестрице-с,-- продолжал капитан после длинной паузы,-- а сам пошел дальше с батареей. Да-с, было нехожено! Прошло несколько лет-с, а меня уж тоска грызет; ну, сейчас отпуск и получил, полетел к Сусанночке; кровь заговорила. никого ведь у меня на белом свете не было, одна Сусанночка. Плакала, когда прощалась, а я ее перекрестил по-солдатски, образок на шею надел, а уж своя-то слезы после кулаком вытирал. Так-с... Калерия Ипполитовна были очень любезны со мной и всегда подробном извещали меня письмами, и Сусанночка писала. Воспитание у гувернантки получала: французский язык, фортепиано и прочее, по штату. Хорошо-с... Вот я и полетел на Заозерские заводы к Сусанночке, на побывку, И действительно прилетаю и, как был в дороге,-- в пыли, в грязи, чорт-чортом, так и ввалился в хоромы Калерии Ипполитовны; так и так, желаю дочь видеть. Понимаете, загорел, бронзовый весь, мундир засален, ну, одним словом, напугал весь док, а Калерия Ипполитовна даже уговаривала меня принять более приличный вид, чтобы явиться к дочери. Это уж меня, извините, взорвало. Как? Отец, прямо из кампании... дочь... "Что же это такое,-- думаю,-- ведь не смотр какой, не к начальству с рапортом!" И сделал ошибку-с, очень большую-с ошибку. Выходит ко мне Сусанночка, хотела на шею бросаться и отшатнулась, в лице переменилась даже, потому деликатная этакая барышня, воздушная, и вдруг этакая рожа, с позволения сказать. Не поняли мы тогда друг друга, и то моя уж ошибка. "Ты,-- говорю,-- солдатская дочь, на лафете родилась, а я не адютант генеральнаго штаба с этакими усиками, шильцем"... Да-с. Я Сусанночка... ах, как она тогда хороша была, Роман Ипполитович! Вся в мать, нет, лучше, потому что в ней не было уж этой дикости, этой Азии-то, потому как фортепиано и прочее. Пожил я у них с неделю и понял, что мне не следовало отдавать Сусанночки Калерии-то Ипполитовне, совсем не следовало-с, потому тут совсем уж другая музыка пошла.   Покатилов слушал этот разсказ с удвоенным вниманием и старался согласить его с тем, что слышал от зятя о воспитаннице.   -- Послушайте, я, кажется, знаю эту историю дальше,-- заговорил он и передал все, что слышал сегодня от зятя и от сестры.   -- Все так-с, истинная правда,-- согласился капитан, заламывая свою ташкентскую фуражку набекрень.-- Вот что наделали Калерия Ипполитовна: и Сусанночку загубили, и меня, и себя. Я ее проклял-с, свою-то Сусанночку! Да-с... А знаете, за что? За то, что это не настоящий был у ней брак, а фиктивный-с. Дело все в Теплоухове, а муж только как деревянный болван. Вот за это-с... В браке прежде всего любовь-с, а если нет любви, то одно свинство получается. Извините меня, а я так понимаю вещи-с и сам бухарочку свою любил, любил больше всего на свете. Да, свинство... Челоэк, две кружки... нет, не нужно.   -- Так эта особа и есть ваша дочь?-- думал вслух Покатилов, припоминая свой разговор с Брикабраком.-- Знаете, она имеет успех. Я сегодня слышал о ней отзывы, как о восходящем светиле, только в совершенно новом роде. В Петербурге это еще небывалое явление; она держит себя, как...   -- И все-таки свинство!-- крикнул капитан, ударив кулаком по столу.-- Вы думаете, мне-то легко было ее проклясть? Каждый раз, как ложусь спать и осеняю себя крестным знамением, всегда вспоминаю Сусанночку и плачу-с... да-с, слезами плачу, хотя закаленный человек и солдатскаго Егория имею. Плачу о той Сусанночке, которую потерял, а эта...   Капитан и теперь плакал, роняя слезы в кружку с пивом; он не замечал своих слез и разсеянно смотрел на толкавшуюся у бильярдов ночную публику, на волны табачнаго дыма, на бегавших лакеев.  

V.

   В свою квартиру, на Моховой, Покатилов вернулся уже в третьем часу ночи, вернулся усталый и разбитый, с тяжелою головой; он должен был крепко держаться за перила, взбираясь по лестнице в третий этаж. Проходя мимо швейцарской, он хотел немного приосаниться, но, вместо этого, сильно качнулся в сторону и чуть не упал; хитрый швейцар Григорий долго смотрел вслед писавшему вензеля барину и ядовито подумал:   "Ужо вот тебе, путанику, Лизавета-то Ивановна пропишет два неполных. Позабыл, видно, какое сегодня число-то?"   Номер Покатилова делился, как большинство номеров средней руки, дощатою перегородкой на три комнаты: переднюю, приемную и спальню; обстановка в таких chambres garnies везде одинакова, как на заказ; передняя пустая, в спальне кровать и умывальник, в приемной полдюжины венских стульев, репсовый диван, два кресла, круглый стол пред диваном и ломберный у стены. Немного, но для одинокаго человека, совершенно достаточно, чтобы из этого немногаго производить вечный безпорядок, который создан имеет с холостяками. Покатилов проживал здесь уже около десяти лет, хотя постоянно собирался переехать к Квасовой, но здесь удерживало его одно совершенно особенное обстоятельство.   -- Гм... не спит, чорт возьми!-- ворчал Покатилов, с трудом отворяя дверь своего номера и разглядывая желтую полоску света, выползавшую в его приемную из-под дверей соседняго номера.-- Бэтси, ты не спишь?   -- Нет!-- отдалось после короткой паузы в соседнем номере.   Снимая в передней пальто, Покатилов ударил себя по лбу и растерянно забормотал:   -- Боже мой, ведь сегодня двенадцатое число, а я шлялся чорт знает где!   В первую минуту он сильно струсил, но потом успокоился, потому что налицо у него было готовое оправдание. Умывшись на скорую руку и напрасно стараясь принять вид трезваго человека, Покатилов осторожно отворил дверь в соседний номер и на пороге еще раз спросил:   -- Можно войти, Бэтси?   -- Боже мой, в каком виде, а я сколько раз просила вас!-- в ужасе проговорила по-английски высокая женщина лет тридцати, с бледным лицом.-- Вы забыли, Роман, какое сегодня число, чтобы посмеяться над моими привычками.   -- Ах, Бэтси, тысячу раз виноват!-- извинялся Покатилов заплетавшимся языком, напрасно стараясь поцеловать руку Бэтси.-- Но вышел совершенно особенный случай, Бэтси, и ты извинишь меня. У меня приехала из Сибири сестра, с которою я не видался целых двадцать лет, ну, я у них просидел весь вечер. Ты пойми только: двадцать лет не видались, да!   Англичанка пытливо смотрела на улыбавшагося пьяною улыбкой друга и, покачав отрицательно головой, проговорила с подавленным вздохом:   -- Нет, я не могу поверить, чтобы вы явились от сестры в таком ужасном виде; сестра никогда не позволит.   -- Уверяю тебя, Бэтси.   -- У вас совершенно неорганизованный характер,-- решила Бэтси, закрывая даже глаза от ужаса.   Эта фраза была на языке Бэтси чем-то в роде смертнаго приговора, и она пускала ее в ход только в самых решительных случаях, в роде сегодняшняго, когда прождала Покатилова с восьми часов вечера до половины третьяго.   Номер Бэтси был точно такой же, как и у Покатилова, но он был так мило и уютно убран, что походил на какое-то гнездышко: мебель у Бэтси была вся своя -- настоящая английская мебель, приспособленная к домашнему комфорту. Мягкие ковры на полу, драпировки на окнах и на дверях, много цветов, альбомы на стеле пред диваном, ореховый шкап с серебром и фарфором, письменный ореховый стол с разными бюварами и кипсэкани, белоснежная кровать в спальне, мраморный умывальник,-- одним словом, все здесь до последняго гвоздя было настоящее английское, обязанное напоминать свееи хозяйке о дальней родине, о той старой Англии, которая разсылает много таках Бэтси по всем частям света. Этот номер среди остальных квартир казался каким-то острогом, и даже швейцар Григорий, этот завзятый скептик и нигилист, считавший одною из своих обязанностей относиться ко всем жильцам свысока, даже он относился к углу Бэтси с невольным уважением, а хозяйку называл не иначе, как Лизавета Ивановна, хотя отца Бэтси звали Альбертом. Каждое утро Григорий непременно караулил, когда пойдет Бэтси на уроки, стремительно выскакивал из свой сторожки и, сняв фуражку с золотым околышем, торжественно распахивал двери подезда.   -- Сегодня страшенная мокреть на дворе, Лизавета Ивановна,-- докладывал Григорий, желая быть непременно любезным.   Сегодня, как и каждое двенадцатое число, номер Бэтси принял особенно праздничную обстановку: зажжена была стенная лампа, на столе пред диваном в закрытых блюдах был приготовлен ужин, тут же стояла бутылка настоящаго английскаго кларета и два прибора для чая по-английски, т.-е. со спиртовою лампочкой, над которой чай варится так же, как мы варим кофе.   Сама Бэтси была тем, чем бывают в тридцать лет одне англичанки: сухощавая, строгая, безукоризненно чистоплотная, как кошка. Лицо у нея, вытянутое, с прямым коротким носом и выставлявшимися передними зубами, было красиво и симпатично именно в английском вкусе -- своим прелестным тоном кожи, свежестью серых глаз, серьезною простотой в выражении рта; простая прическа белокурых волос с золотистым отливом и всегда чистый и свежий, как только-что расколотый мрамор, воротничок дополняли портрет Бэтси. Вот относительно своих костюмов Бэтси постоянно грешила против основных требований эстетики, потому что решительно не умела одеваться, как все англичанки, и притом имела привычку всегда носить широкий кожаный пояс, придававший ея фигуре что-то такое монашеское. Сегодня Бэтси нарядилась в какое-то необыкновенное шерстяное платье, цвета бордо, и повязала шею ярко-желтым шарфиком, что ее делало ужасно похожею на попугая.   -- Нет ли у тебя спирта какого-нибудь?-- спрашивал Покатилов, чувствуя, как у него пред глазами вся комната пошла кругом.-- Я через полчаса буду здоров. Ты на меня, пожалуйста, не сердись, голубчик, потому что... понимаешь: сестра.   -- Да, я понимаю такое поведение со стороны швейцара Григория, который, по случаю приезда сестры, напьетея, как сапожник, и приколотит жену,-- говорила Бэтси, подавая какой-то флакон,-- а вам, образованному человеку... нет, русские положительно низшая, совсем неорганизованная раса!   -- Ну, Бэтси, и англичане тоже бывают иногда хороши: пьяные лорды постоянно бьют жен каминными щипцами, а то и каблуком в живот. В этом роде был целый ряд процессов.   -- Нам лучше всего прекратить этот разговор,-- печально проговорила Бэтси, делая необходимыя приготовления к чаепитию.-- Вы не убедите меня вашими анекдотами, я не сумею убедить вас, следовательно нам лучше обходить молчанием эту щекотливую тему. Вы хотите есть?.. Вот здесь холодная телятина, индейка, язык.   Спирт, которым Покатилов натирал себе виски, произвел надлежащее действие и понемногу привел его в себя. Покатилов несколько раз внимательно осмотрел всю обстановку, точно видел ее всего в первый раз, встряхнул волосами и в раздумье проговорил:   -- Бэтси, голубушка, гони меня, потому что я вечная неисправимая свинья... погибший человек... человек улицы... Улица?! Если бы ты только знала, Бэтси, какое это страшное слово... улица не знает пощады, как не знает пощады болото, которое медленно засасывает всякаго, кто имел несчастие попасть в него. А я... я органически прирос к улице, душой прирос, и мы, кажется, отлично понимаем друг друга: улица мне аплодирует... она любит меня по-своему, как мать своего ребенка.   -- Послушайте, вы сходили бы переодеться,-- предлагала Бэтси, не понимавшая этих излияний,-- а то от вас пахнет чем-то таким...   -- Улицей пахнет, голубушка Бэтси... да, улицей, т.-е. пивом, табаком, потом и еще... гм... Действительно, всего лучше будет переодеться.   "Погибший, несчастный человек!-- с тоской думала Бэтси, оставшись одна.-- А самое страшное то, что Роман добрый человек... Боже, Боже!.. Чего я только ни прощала этому жалкому человеку? Каждый раз раскаивается точно для того только, чтобы сейчас же начать свои уличныя похождения. И вся нация у русских такая -- самые неорганизованные характеры... И главное, ничем нельзя помочь!"   И, за всем тем, эта целомудренно-суровая и неприступно-чистая Бэтси любила человека с его "совершенно неорганизованным характером" и даже теперь несколько раз повторила про себя это ласковое слово, которым называл ее Роман. "Голюбушка... голюбушка..." -- шептала Бэтси, и по ея бледному лицу разлился горячий румянец, так что, когда Покатилов вошел опять в комнату, ему показалось, что Бэтси плакала.   -- Бэтси... что с тобой?-- с участием спрашивал он, останавливаясь.-- Слезы?   Вместо ответа, Бэтси стремительно бросилась к нему на шею и с каким-то шопотом принялась его целовать, как целуются между собой институтки; эти порывы какой-то детской нежности всегда смущали Покатилова, вызывая в душе вереницу его собственных некрасивых проступков против этой чистой любви. Но теперь Покатилов не мог удержаться от невольной улыбки, потому что Бэтси, целуя ему шею, в то же время обнюхивала его, как кошка...   Через четверть часа они сидели на диване и беседовали самым мирным образом. Бэтси, несмотря на всю свою английскую выдержку характера, любила послушать разсказы неорганизованнаго человека об его неорганизованных делах и делишках. Покатилов, в свою очередь, любовался Бэтси, когда она слушала что-нибудь внимательно; лицо у нея принимало такое наивное, детское выражение, что невольно хотелось его целовать без конца. И теперь, пока Покатилов разсказывал о сестре и своем зяте, Бэтси слушала его, вся вытянувшись, как насторожившаяся птица. Разсказывая о сестре, Покатилов передал в ярких красках эпизод о том, как отплатила за свое воспитание Сусанна, а потом разсказ Пухова. Бэтси в такт разсказа покачивала своею головкой и все время, не спуская глаз, смотрела Роману прямо в лицо, точно боясь, что он вот-вот вспорхнет и улетит.   -- Что же твоя сестра?-- спрашивала Бэтси задумчиво.-- Будет она мстить этой Доганской. или...   -- Ты разве ее знаешь?   -- Я?.. Нет.   -- Как же ты знаешь фамилию этой дамы, когда я совсем не называл ее?   -- Ты забыл, что сейчас только назвал... Мороз-Доганская.   -- Гм... это иногда со мной случается, а все-таки странно, что я забыл.   Бэтси вся вспыхнула и даже опустила глаза: она сегодня солгала, солгала, чтобы отмстить хотя чем-нибудь за постоянное вранье Покатилова. Она только-что познакомилась на-днях с этою Доганской и теперь с особенным интересом слушала ея биографию. Бэтси казалось, что Покатилов начинает увлекаться этою неизвестною ему женщиной, так романически начавшей свою молодую жизнь. Ведь такие люди, как Роман, способны на самыя дикия выходки и могут увлечься женщиной, которой даже не видали ни разу. В душе Бэтси, как грозовое облачко, всплыло нехорошее и тяжелое чувство: она вперед ревновала Покатилова к этой Доганской, хотя отлично знала, что на серьезное и глубокое чувство он не был способен. Сколькими женщинами увлекался он, живя с ней, но она смотрела на слабость к женщинам сквозь пальцы и старалась, по возможности, не думать об этом.   -- Сестра у меня совсем уж не такая, как я,-- разсказывал Покатилов, отвечая на вопрос Бэтси.-- У сестры вполне организованный характер, даже слишком, может-быть, потому что она, видимо, держит мужа под башмаком... А что касается этой Доганской, то сестра не такой человек, чтобы попуститься ей: она ее доймет, непременно доймет. Вот и интересно, как это она устроит. Ах, Бэтси, как смешно этот капитан назвал квартирантов в chambres garnies у Квасовой: короли в изгнании... Ха-ха!.. Это очень смешно, голубушка...   Покатилов, благодаря спирту, совсем протрезвился и теперь шутил и смеялся со своею обыкновенною непринужденностью, как самый любезный кавалер, есть он, пожалуй, не хотел, но поужинал очень плотно, чтобы хотя этим загладить свой проступок: оставить нетронутым ужин Бэтси было равносильно кровному оскорблению, котораго она не умела прощать. Обеды и ужины в глазах Бэтси носили какое-то патриархальное значение, как домашнее таинство, и на нее всегда производили известное впечатление даже такие пустяки, как чистое столовое белье и сервировка, напоминая о торжественной солидности столовых старой Англии.   -- Ну, а что же ты ничего не разскажешь мне о себе, Бэтси?-- спрашивал Покатилов, запивая телятину рюмкой портвейна.   -- Что же мне разсказывать когда у меня вечно одна и та же новость: уроки.   -- Ах, да... чуть не забыл. У сестры есть дочь, девочка лет четырнадцати, ее нужно будет учить по-английски; вот я и отрекомендую тебя.   -- Не знаю, удобно ли это будет,-- ответила Бэтси, немного смутившись.-- Как еще взглянет твоя сестра, когда узнает о наших отношениях, потому что какой это будет пример для девочки?   -- Пустяки, Бэтси. У нас смотрят и не на такия вещи сквозь пальцы, а до этого решительно никому дела нет: всякий живет по-своему.   -- Все-таки... я не хочу красть ничьего доверия.   -- Ах, какая ты иногда бываешь... упрямая!   Они так проболтали до четырех часов, когда Покатилов распростился, чтобы итти в свою комнату. Бэтси чувствовала себя очень утомленной после тревог одиноко проведеннаго вечера и на прощанье проговорила усталым голосом:   -- Все-таки, Роман, хотя я люблю тебя и все прощаю тебе, но у тебя совершенно неорганизованный характер...   -- Бэтси, клянусь тебе, что это в последний раз!.. А впрочем, я все-таки свинья...   Раздеваясь, Покатилов несколько раз повторил:   "Какая славная эта Бэтси... и какой я мерзавец, ежели разобрать!"   Покатилов и Бэтси составляли одну из тех странных пар, какия создает петербургская жизнь. Обыкновенно Покатилов редко где уживался на квартире больше года и, вероятно, в номерах Баранцева, где жил теперь, тоже прожил бы не дольше, если бы случайно не встретился с Бэтси. Он проживал в номерах Баранцева второй месяц, когда в соседи к нему переехала молоденькая англичанка, учительница мисс Кэй, как она была записана на черной доске в передней. Молодые люди иногда встречались в коридоре и на лестнице. Покатилов вежливо раскланивался каждый раз, но этим дело и ограничивалось. Ни родственников ни знакомых у Кэй не было во всем городе ни души, и жила она в своем номере, как монахиня, или, вернее, как заведенные раз и навсегда часы: утром вставала в шесть часов, убирала сама свою комнату, пила чай, занималась, в девять часов уходила на урок, возвращалась в три, обедала и затихала до следующаго утра. Что делала молодая особа вечером, Покатилов не мог себе даже представить и только удивлялся спокойному и выносливому характеру красивой соседки, причем невольно сравнивал жизнь этой добровольной отшельницы со своею собственной: он никогда и ни в чем не любил себе отказывать, а тогда жил уж совсем нараспашку, прокучивая до последней копейки весь свой заработок. Раз только, возвращаясь откуда-то с очень веселаго вечера, Покатилов неожиданно столкнулся с мисс Кэй в коридоре, и ему показалось, что у ней глаза были заплаканы.   -- Что с нами, m-lle?-- с непритворным участием спросил он ее.-- Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?..   Это слово участия, брошенное на ветер, заставило мисс Кэй остановиться и внимательно посмотреть на своего соседа; она как-то вдруг смутилась и, опустив еще не остывшие от слез глаза,проговорила:   -- Вы ошибаетесь, я не девушка, а вдова... притом я привыкла обходиться во всем без посторонней помощи. Впрочем, я очень благодарна вам за ваше участие...   "Какая странная женщина!-- невольно подумал Покатилов, удаляясь в свой номер.-- И ведь кто мог бы подумать, что она вдова! Да, предмет довольно интересный для изследования".   На другой день,-- это было двенадцатаго мая,-- Покатилов получил лаконическую записку от мистрис Кэй, которая приглашала его к себе по очень важному делу. Зайти к молоденькой вдовушке для Покатилова ничего не составляло, и он отправился к ней с самым беззаботным видом, насвистывая какую-то опереточную арию. Англичанка встретила его очень чопорно и провела в парадную комнату, убранную, как и сегодня; дело было вечером, и на столе был холодный ужин для двоих, два чайных прибора, две рюмки для вина и даже две свечи.   -- Вы не откажетесь со мной поужинать?-- предложила мистрис Кэй.-- Мне сегодня ужасно скучно... я не привыкла этот день проводить одна.   Такой прием смутил даже Покатилова, который долго не знал, как себя держать с странною вдовушкой. За ужином она откровенно разсказала свою несложную биографию: родилась она в Англии, где и получила воспитание, а потом вышла замуж за мистера Кэй, механика на чугуннолитейном заводе англичанина Зоста в Петербурге, и переехала с мужем в Россию. Через три года мистер Кэй умер, и она осталась попрежнему в Петербурге, где Зост предложил ей занятия в своем семействе и рекомендации в другие дома.   -- В Англию мне ехать было незачем, потому что там и без меня много голодных женских ртов,-- заключила свой разсказ вдовушка.-- А здесь еще можно жить...   -- Вы меня извините, если я не могу быть с вами настолько же откровенным,-- отвечал Покатилов,-- но я постараюсь разсказать все из моего прошлаго, что для вас будет интересно.   Свою биографию Покатилов передал в шутливом тоне, и молодые люди провели ужин самым непринужденным образом. Когда нужно было уже прощаться, Покатилов вспомнил, что он был приглашен по какому-то важному делу, а между тем никакого серьезнаго разговора еще не было.   -- Однако я порядком засиделся у вас,-- проговорил нерешительно Покатилов, посматривая на часы.-- Вы, кажется, рано ложитесь спать?   -- О, нет, вы не безпокойтесь... я ничего...   -- Кстати, вы писали а каком-то важном деле?..   -- Да... сегодня двенадцатое число,-- смутившись, обяснила мистрис Кой.-- Мне просто было скучно провести этот вечер одной. Впрочем, я обясню значение этого числа после.   Эта наивная сцена кончилась тем, что разделявшая два соседних номера дверь теперь соединила их, и молодые люди обязательно праздновали двенадцатое число каждаго месяца. Покатилов полюбил свою соседку, которая через восемь лет совместнаго сожительства была все такою же, какою он узнал ее в первый день знакомства; в ней было что-то идеальное и такое чистое, чему трудно прибрать подходящее название. Несколько раз Покатилов предлагал ей обвенчаться, но Бэтси отказывалась самым упорным образом от этой чести и не согласилась быть ныне Покатиловой даже тогда, когда у ней родился ребенок. Впрочем, этот ребенок скоро умер.   -- Отчего же ты не хочешь быть моею официальною женой, Бэтси?-- спрашивал много раз Покатилов.   -- Не хочу себя стеснять... теперь я свободна, а свобода дороже всего на свете. Притом мне кажется, что официальных жен, право, меньше любят и уважают, потому что там муж обязан быть мужем, а здесь ты ничем не стеснен и можешь завтра же меня оставить. У меня теперь спокойна совесть, а это главное.   -- Ты, Бэтси, лучшая из женщин!-- восторженно провозглашал Покатилов,-- но нехорошо только вот что: при таких сожлтельствах известныя неловкия отношения падают всею своею тяжестью на женщину, а я этого совсем не желаю.   -- Да... но ведь не ты виноват, что общество везде не в силах отрешиться от известных предразсудков... Да и что я могу представлять для общества? Гувернантка, которая работает за известныя деньги, и только. Я живу сама по себе, и потому до меня дела нет, а тем более до моей интимной жизни. Это счастливая привилегия всех маленьких людей, незаметных, как букашки...   Покатилов часто сравнивал себя и свое поведение с жизнью Бетси и каждый раз должен был "казниться", как говорил швейцар Григорий. По происхождению он был из богатой чиновничьей семьи; избалованный дома, он не мог получить правильнаго образования и до двадцати лет переходил из одного заведения в другое, нигде не кончил курса и проболтался несколько лет вольнослушателем при университете, тоже без особенных результатов. Безспорно способный человек, он нигде не мог себе найти места, попеременно меняя всевозможныя профессии. Покатилов думал быть сначала музыкантом, потом юристом, учителем какой-нибудь женской гимназии, стенографом, чиновником и т. д. Где он ни побывал и чего ни попробовал на своем веку, но его всегда неудержимо тянуло в столицу, в шумную столичную жизнь, к которой он чувствовал какое-то болезненное пристрастие, потому что сроднился с вечною сутолокой, движением и какою-то оторопью специально-столичнаго существования. Слишком раннее знакомство с добром и злом бойкой уличной жизни оставило в характере Покатилова глубокий след, и он сам сознавал, что в некоторых отношениях неисправим; у него выработались вкусы и привычки постояннаго посетителя трактиров, танцклассов и кафешантанов. Таких столичных молодых людей, успевших в двадцать лет переиспытать все и, вследствие такой преждевременной опытности, пропитанных чисто-уличным скептицизмом и уличной taedium vitae,-- таких молодых людей, не знавших молодости, в Петербурге слишком много, и все они кончают в большинстве случаев очень скверно.   По своей увлекающейся, непостоянной натуре Покатилов, вероятно, вчень скоро кончил бы свою карьеру трактирным героем, но его спасла газетная работа, на которой он и остановился окончательно.   Для такой уличной газетки, как "Искорки", Покатилов был незаменимым человеком, потому что собственным опытом знал все вкусы, привычки, слабости, недостатки и пороки той улицы, которой служила уличная пресса. Другим обстоятельством, сильно поддерживавшим Покатилова, была его совместная жизнь с Бэтси; он от души любил и уважал эту женщину и всегда преклонялся пред ней. Но и Бэтси не могла спасти Покатилова от влияния неудержимо тянувшей его к себе улицы. Покатилов часто исчезал совсем на несколько дней, пропадал в обществе самых подозрительных личностей Бог знает по каким притонам и являлся, измятый и разбитый, с вечным раскаянием, клятвами, обещаниями исправиться и с новыми силами для ведения уличной хроники. Подобныя грехопадения Покатилов называл "собиранием материала" и по-своему, пожалуй, был прав, потому что газетное дело любил и вел свой отдел образцово, так что в специально-уличной литературе пользовался большою популярностью и даже составил себе некоторое имя.   -- Ежели бы Петербург был Парижем, то ты теперь уже составил бы себе состояние своей профессией,-- обяснял ему дядя Бередников,-- а так как Петербург только Петербург, то и тебе цена грош... Не огорчайся, пожалуйста, моею откровенностью: все на белом свете относительно. Ты, по крайней мере, можешь утешиться тем, что у тебя несомненный талант, а уж не твоя вина, что ты имел ошибку родиться в Петербурге.  

VI.

   Первою заботой Калерии Ипполитовны по приезде в Петербург, конечно, был костюм. Далекая провинция донашивала старыя моды. Освоившись с новыми комбинациями мод, Калерия Ипполитовна не могла воспользоваться лучшею их стороной, потому что ей было уже сорок лет. Необходимо было остановиться на некотором компромиссе, который помирил бы требования недавней красавицы с приличиями солиднаго возраста.   Под разными предлогами Калерия Ипполитовна побывала у лучших модисток-француженок, выбрала себе фасон и отдала сделать несколько платьев простой русской швее, которая совсем лишена была творческаго дара в своей специальности и могла только исполнять чужия приказания. На первый раз было сделано черное шелковое платье для визитов, шерстяное осеннее для домашних приемов и т. д. Когда вопрос о костюмах пришел к благополучному концу, Калерия Ипполитовна отправилась с визитами, причем, конечно, был составлен самый точный маршрут, пересмотренный и дополненный несколько раз. От этих первых визитов зависело слишком много, чтобы отнестись к ним легко: это была настоящая военная рекогносцировка, составленная по всем правилам стратегики. Как все провинциалы, потерявшие место, Мостовы отправились прямо в Петербург с теми надеждами и расчетами, какие неизбежно являются в таких исключительных случаях. Люди, выбитые из позиции, все похожи друг на друга, несмотря на различие характеров, воспитания и общественнаго положения,-- все они как-то вдруг теряются, начинают заискивать, унижаются, жалуются, всем надоедают и кончают большею частью тем, что попадают наконец в разряд неудачников и непризнанных гениев. Замечательно то, что в этом противоестественном положении даже самые твердые душой люди теряют спасительное чувство меры и начинают думать как-то совсем по-детски, чтобы не сказать больше. Мостовы в этом случае не были исключением и тешили себя самыми несбыточными падеждами и мечтами, по пальцам пересчитывая своих петербургских знакомых и особенно людей с весом. В самом деле, князь Юклевский, барон Шебек, Андрей Евгеньич... кажется, достаточно?   -- Прежде всего, конечно, к maman,-- думала вслух Калерия Ипполитовна, натягивая шведския перчатки.-- Там оставлю Юленьку и поеду дальше. Maman может быть очень полезной, если только захочет.   Maman жила в собственном домике, на Васильевском острове, в восьмой линии. Это было далеконько, но, все равно, карета была нанята на целый день. Юленька, одетая в короткое фланелевое платьице, все время вопросительно посматривала на мать, предчувствуя, что совершается что-то очень важное. Это была умная девочка, не нуждавшаяся в обяснениях.   -- Мама, я не люблю бабушку,-- проговорила Юленька, когда оне уже садились в извозчичью карету.   -- Глупости!-- проговорила мать, слишком занятая собственными соображениями, по потом прибавила:-- отчего не любишь?   -- Так...   -- Ах, сколько раз я просила тебя никогда не повторять этого глупаго слова! Ты не ребенок, Юленька.   -- Да она, мама, так странно улыбается и потом... все что-то шепчет про себя.   Домик бабушки был всего в один этаж и казался таким маленьким среди своих четырехэтажных соседей; на улицу он выходил пятью светлыми окнами, заставленными цветами. Парадное деревянное крыльцо вело в темную переднюю, где сразу охватывало совершенно особенною, какою-то тепличною атмосферой: пахло зеленью, какими-то необыкновенными, старинными духами и чем-то таким хорошим, чем пахнет в старинных барских домах. Маленькая, уютная зала, потом такая же гостиная, столовая, спальня,-- все было разсчитано на удобства существования, и не было в доме решительно ничего, что говорило бы об экономических расчетах. Старинная, неудобная мебель, старинные ковры, старинныя драпри, старинныя картины, старинный фарфор в горках, две старых собачки-крысоловки, старыя канарейки на окнах, старый лакей Осип в передней, пара старых шведок в конюшне, несколько старинных экипажей в каретнике и в дополнение ко всему этому старинная бабушка Анна Григорьевна Покатилова, низенькая, немного сутуловатая, но еще очень бодрая старушка, с свежим для своих семидесяти лет лицом и живыми глазами. Бабушка любила все маленькое: ходила маленькими шажками, пила чай из маленькой китайской чашечки маленькими глотками, крестилась маленькими крестиками и даже говорила маленькими отчетливыми фразами. В разговоре она никогда не употребляла длинных слов и читала только маленькия французския книжки, походившия на молитвенники. Единственною большою вещью в доме бабушки был ея покойный муж, отставной, точно замороженный николаевский генерал, да и тот догадался рано умереть, чтобы не нарушать своим существованием гармонии бабушкина дома, который сама Анна Григорьевна называла скорлупкой. Злые языки говорили, что в свое время, когда Анна Григорьевна была в числе первых красавиц, она любила только рослых мужчин. Впрочем, в веселую минуту maman и сама не стеснялась разсказывать о своих приключениях; она пожила в свою долю и теперь говорила о себе, как о постороннем человеке. Да и из кавалеров ея времени почти никого уже но осталось в живых.   -- Ах, Julie, какия у тебя громадныя ноги,-- ужаснулась старушка, наблюдая, как внучка стягивала с ног калоши.-- Я, кажется, умерла бы со страха, если бы у меня были такия калоши...   -- Maman, я к вам только на минутку,-- предупредила Калерия Ипполитовна, не снимая перчаток.-- Насилу собралась сездить с визитами... Совсем отвыкла от этих церемоний. Ах, да, у нас был Роман.   -- А, был... Ну что, хорош?-- оживленно заговорила Анна Григорьевна, и по ея лицу пробежала ироническая улыбка.-- Все еще великаго человека изображает из себя... да? Он сделал, mon ange, только одну непоправимую ошибку: родился немного поздно, когда все великия дела уже были сделаны.   Говорила бабушка тихим певучим голоском и смеялась неслышным ядовитым смехом, разгонявшим по ея лицу целую сеть морщил; ея лицо портило отсутствие передних зубов, отчего рот совсем ввалился и подбородок подходил к загнутому орлиному носу. Нужно заметить, что бабушка нюхала табак из маленькой фишифтяной табакерки, завернутой в маленький носовой платок с маленькими метками, и от нея вечно пахло одними и теми же духами.   -- Да, он какой-то такой странный, maman,-- уклончиво ответила Калерия Ипполитовна, поправляя прическу перед маленьким зеркалом.-- Его даже не поймешь хорошенько.   -- Трудно, трудно понять,-- лепетала старушка, усаживая внучку на круглый диванчик в форме раковины.-- Беда в том, что он и сам-то, кажется, не понимает себя... Много нынче таких людей развелось... А вот ты сезди к Чвоковым и посмотри... Нилушка-то как шагает... да. Julie, ты берешь в рот такие большие куски...   Юленька действительно только-что расположилась полакомиться из бабушкиной бонбоньерки, как бабушкино замечание заставило ее поперхнуться.   -- Вот я говорила... говорила... у тебя рог будет большой, как у щуки.   -- Maman, я, право, не знаю, ехать ли мне к Чирковым... Мне что-то не хочется совсем, да и я так мало была с ними знакома.   -- Ах, mon ange, нельзя, совсем нельзя... Нилушка теперь сила... Может пригодиться. Я его очень уважаю... из ничего человек пошел в гору. Да... за ним все ухаживают.   Бабушка торопливо сыпала коротенькими фразами и в то же время гладила внучке руки и колена и несколько раз целовала ее своими тонкими и сухими губами в затылок, что очень сконфузило Юленьку, у которой еще стояли в глазах слезы от сдержанной перхоты в горле.   -- К Агнесе можешь и не ездить... и к Barbe тоже,-- предупреждала старушка. -- Оне все там заплесневели в своих канцеляриях... Oncle Nicolas из конюшни не выходит... Пожалуй, заверни к Берестовским, к Даниловым. Так все, пустой народ... Нынче другое, mon ange. Все какие-то неизвестные люди... И Бог знает, откуда они берутся? Да, чуть не забыла: ты помнишь Густомесовых? Кадет был Густомесов, еще за тобой ухаживал и часто сидел в карцере.   Калерия Ипполитовна сделала движение головой в сторону дочери, но старушка совсем не желала понимать этого предупреждения и продолжала в том же духе:   -- Что ж такое?.. Это в порядке вещей... Все кадеты таковы... Конечно, Julie это еще рано знать, да нынче и прежних кадет уж нет... да. Так я про Ѳедю Густомесова начала... у него в голове, не совсем, а ничего, ласковый был мальчик. Всем угождать умел, а теперь себе угодил... Пятьсот десятин на Кавказе получил да две тысячи в Уфимской губернии. Невесту богатую все ищет, пожалуй, как раз Julie дождется...   -- Ах, maman... право, уж вы...   -- Что же я такое сказала, mon ange?.. Julie сложена очень хорошо, а старые холостяки таких женщин любят... я знаю толк в этих вещах.   -- Довольно, довольно, maman... Я сейчас уезжаю, а вы не очень тормошите без меня Юленьку. Она и то на вас жалуется...   -- Вот еще какая недотрога!... Нехорошо ссориться с бабушкой, Julie... бабушку все любили... т.-е. прежде любили, конечно, когда она не была такой старухой.   Калерии Ипполитовне ужасно не хотелось ехать ни к Чвоковым ни к Густомесовым: у Чвоковых она могла столкнуться носом к носу с Богомоловым, а смотреть на Ѳеденькино счастье ей было тяжело теперь в особенности, потому что когда-то давно она мечтала быть m-me Густомесовой. Но делать было нечего, приходилось покориться необходимости.   -- Конечно, я, с своей стороны, постараюсь сделать все, что от меня зависит,-- говорила Анна Григорьевна, не слушая дочери,-- она привыкла, чтобы все ее слушали.-- Князь ІОклевский... барон Шебек... наконец Андрей Евгеньич, если на то пошло, помогут нам.   -- А я, право, начинаю думать, maman, что никто уж нам не поможет,-- капризно заговорила Калерия Ипполитовна, хотя сама думала совсем другое,-- ей просто хотелось немного побесить maman.-- Очень нужно кому-то хлопотать за нас... Да и то сказать, maman, нынче уж везде новые люди, а у нас связи со стариками. Право, я думаю, что ничего не выйдет из наших хлопот.   -- По-твоему, значит, и Андрей Евгеньич уж ничего не значит?-- прищурившись, спрашивала старушка.-- Андрей Евгеньич... а?.. "Молодые везде"... ну, это еще дудки, ma chère!,   Разсердившись, Анна Григорьевна выражалась иногда чрезвычайно вульгарно, и теперь у ней на самом кончике языка висело одно такое словечко, котораго нет ни в одном академическом словаре, но присутствие внучки и умоляющий жест Калерии Ипполитовны во-время удержали расходившуюся старушку.   -- А Ѳедька Густомесов, по-твоему, через кого жить пошел?-- заговорила Анна Григорьевна, сверкая глазами.-- А Берестовские? А Даниловы как примазались к золотому департаменту... а?.. Ну, ну, ну?.. Молодые! Что молодые значат, когда Андрею Евгеньичу стоит только плюнуть, и все будет по-его? Молодые-то, которые поумнее, как ухаживают за Андреем-то Евгеньичем... да!..   -- Maman, на что же вы сердитесь?-- говорила Калерия Ипполитовна, делая вид, что не понимает причин волнения maman.-- Я разве оспариваю ваше мнение, я только про себя говорю... Ведь вы сами же в прошлый раз говорили мне, что Андрей Евгеньич все реже ездит к вам, ну, я поэтому и сказала.   -- Что же из этого, что Андрей Евгеньич реже стал ездить ко мне?-- кипятилась старушка, начиная бегать по комнате маленькими шажками, точно она каталась по полу, как пружинная куколка.-- Очень понятно: кому приятно ездить к старухам-то? Была моложе, тогда Апдрей Евгеньич часто ездил... А теперь я состарилась, очень понятно, что Андрей Евгеньич ездит туда, где есть молодыя да хорошенькия... о, он еще бедовый!.. А вот ты угадай, куда он ездит нынче, молодец будешь.   -- Где же мне, maman, угадать, когда я и старых-то знакомых перезабыла?   Анна Григорьевна посмотрела на дочь своими прищуренными глазками и тихо произнесла всего только одно французское слово, которое почти укололо иглой Калерию Ипполитовну и заставило с ужасом оглянуться на Юленьку.   -- Maman, это уж слишком, наконец,-- вспылила Калерия Ипполитовна, побледнев.-- Вы забываетесь... наконец мы не одне здесь.   -- Э, пустяки... я в Юленькины-то года и не такия слова знала, ma chère, да ничего, как видишь, не умерла. Да и ты их от того же Андрея Евгеньича тоже, я полагаю, слыхала не раз.   -- То Андрей Евгеньич, а то вы, maman.   -- Ну, ну, будет, сама виновата, затем поджигаешь,-- торопливо говорила Анна Григорьевна, стараясь принять добродушный, улыбающийся вид.-- Очень я вспыльчива была, да и теперь не могу отвыкнуть от этой дурной замашки... Ну, тебе пора, а мы тут с Julie постараемся повеселее провести время. Да, моя кошечка?   Юленька вопросительно смотрела на мать и неопределенно улыбнулась, когда та сделала сердитое лицо.  

VII.

   К кому первому ехать? Этот вопрос немного затруднил Калерию Ипполитовну, и она еще раз перебрала в уме захваченные у тетки адреса знакомых.   -- Конечно, к Берестовским сначала,-- решила она вслух и громко сказала кучеру:-- В первую линию!   Карета с грохотом покатилась к Среднему проспекту, а Калерия Ипполитовна тяжело перевела дух и даже закрыла глаза. Против собственнаго желания она разсердилась на maman. Нужно было успокоиться, а то Калерия Ипполитовна чувствовала, что у ней на лице выступили красныя пятна. Нехорошо в таком виде явиться в чужой дом, хотя сегодняшние визиты имели значение только рекогносцировки, чтобы собрать некоторыя справки и вообще произвести предварительныя разведки.   "Теперь еще рано и дома одне бабы,-- думала про себя Калерия Ипполитовна, равнодушно глядя на мелькавшие по сторонам дома.-- От Берестовских надо ехать к Даниловым... Нет, Даниловы живут где-то на Литейной. Лучше сначала заехать к Чвоковым в Галерную, от Чвоковых на Гороховую к Густомесовым, а после всех уже к Даниловым".   Петербурга Калерия Ипполитовна еще не забыла и, взглянув на адрес кого-нибудь из своих знакомых, могла безошибочно определить вперед общественное положение семьи, размеры средств, круг знакомства и даже количество детей. Васильевский остров служил приютом артистов, ученых и иностранных негоциантов, на Литейной жили чиновники покрупнее и военные, громадный крест, составлявшийся из Большой Садовой и Гороховой, кипел торговлей, на Владимирской и Казанской улицах жались ремесленники и мелкие торговцы. Другия улицы, а тем более окраины совсем не интересовали Калерию Ипполитовну, как и Невский, который превратился в какой-то сплошной магазин, вернее -- громадный пассаж. В таких архиаристократических улицах, как Миллионная, Английская набережная, Большая Морская, Галерная и Сергиевская, пока было нечего делать.   -- Ах, да, ведь Чвоковы живут в Галерной,-- вслух проговорила Калерия Ипполитовна.-- Значит, действительно они пошли сильно в гору... да. Ведь вот везет же людям счастье!.. А раньше Чвоковы жили где-то на Песках, кажется, в Слоновой улице. С Машенькой Чвоковой я училась вместе в институте... Бедняжка, она из-за своего кривого бока так и осталась Христовою невестой.   Берестовские занимали большую квартиру в бельэтаже шестиэтажнаго дома. Швейцар выбежал отворить дверцу кареты и почтительно вытянулся, когда Калерия Ипполитовна начала подниматься по лестнице. Дома была одна старуха Елена Петровна, которая сначала не узнала гостьи, а потом расцеловала ее.   -- Нет, не узнать... Неужели это вы, Калерия Ипполитовна?-- удивлялась бойкая и живая старушка, отходя несколько в сторону, чтобы издали лучше разсмотреть гостью.-- Давно ли, подумаешь, вы замуж успели выскочить. Как сейчас помню... Ах, как я рада за Анну Григорьевну: она так часто вспоминала вас. Давно ли вы в институте с Сашей моей учились... а?   -- Как видите, я успела совсем состариться,-- с улыбкой отвечала Калерия Инполитовна, не снимая перчаток.-- Дочь-невесту привезла...   -- Скажите!.. Нет, вы шутите... А у нас, как на зло, никого сегодня дома нет: муж, знаете, вечно корпит в своей опеке, Саша уехала к сестре, внучки разбрелись по гимназиям... Ох, у меня с этими внучками забот полон рот. Да пожалуйте... Я сейчас велю приготовить кофе.   -- Нет, благодарю вас. Я к вам на одну минутку, а кофе я пила у maman...   За двадцать лет Елена Павловна совсем успела состариться, но лицо у ней осталось такое же доброе, и улыбалась она, попрежнему, такою хорошею улыбкой. Болтая с этою милою старушкой, Калерия Ипполитовна успела в тонкостях разсмотреть обстановку квартиры, что для нея имело большое значение. По-чиновничьи Берестовские жили очень хорошо, тысяч на восемь, и обстановка у них была богатая, но опытный глаз Калерии Ипполитовны сразу определил, что ей здесь делать нечего: это была мертвая чиновничья обстановка, слишком хорошо ей знакомая, и пока этого было достаточно.   -- Как жаль, право, что Саши нет дома,-- повторяла Елена Петровна среди обыкновенной болтовни.-- Она будет так жалеть... Ведь вы вместе с ней из института тогда вышли и Машенька Чвокова... Да позвольте, я пошлю за Сашей?   -- Нет, я лучше в другой раз заеду к вам.   -- А вы надолго к нам в Петербург приехали?   -- Как вам сказать? Хорошенько и сами не знаем. Муж оставил службу на заводах Теплоухова...   -- Что вы?.. Да как же это так?.. А ведь он, говорят, получал там до тридцати тысяч?   -- Нет, всего двенадцать. Собственно говоря, и жалеть об этом месте нечего: Теплоухов не-сегодня-завтра ликвидирует дела... Мужу предлагают место на Урале и жалованья больше, но, знаете, у нас дочь на руках: ей нужно дать воспитание, а потом и самим необходимо освежиться немного.   -- Да, конечно,-- прищурив глаза, соглашалась старушка.-- Помилуйте, что же за неволя похоронить себя Бог знает где!   Калерии Ипполитовне показалось, что и лицо у Елены Петровны как-то изменилось и голос сделался фальшивый: старушка не верила своей гостье и, вероятно, заподозрела жалкую истину.   -- Извините, я тороплюсь, Елена Петровна,-- заговорила Калерия Ипполитовна.-- Пока я не приглашаю к себе, потому что мы остановились в номерах... Поцелуйте за меня Сашу. Так жаль, что мы не встретились...   -- Да, да... Так жаль, так жаль!-- повторяла Елена Петровна, провожая гостью в переднюю.   "Эта старушонка или уж очень ловко притворяется, что ничего не знает,-- думала Калерия Ипполитовна, когда сидела опять в карете,-- или... Да нет, конечно, знает всю историю с Сусанной и все остальное!.. Удивляюсь, что ьто за фантазия была у maman посылать меня к этим Берестовским! Только даром время теряю... Чиновники и больше ничего. Мелюзга какая-то".   Одним словом, это было совсем не то, что было нужно Калерии Ипполитовне. Она еще раз припомнила обстановку Берестовских и невольно сравнила с тем, что осталось там, в Заозерских заводах. 'Это воспоминание кольнуло ее. А зачем она лгала пред этою старухой? Ведь это было совсем лишнее, притом не-сегодня-завтра все будет известно и Берестовским, и Даниловым, и Густомесовым.   Чвоковы были дома. Они занимали великолепную квартиру, которая делилась на две половины: в одной жил сам Нилушка, а в другой -- его мать с дочерью. Кривобокая Машенька показалась Калерии Ипполитовне совсем старухой. Институтския подруги встретились довольно сухо, хотя старушка Чвокова старалась изо всех сил быть любезной. Обстановка их половины не оставляла желать ничего лучшаго,-- все было такое массивное, дорогое, сделанное на заказ. И одеты были Чвоковы с тою дорогою простотой, как могут одеваться только очень богатые люди.   "Эк, как их раздувает!-- невольно подумала Калерия Ипполитовна, прикидывая в уме стоимость чвоковской обстановки.-- Вот эти живут широко".   Продолжалась та же болтовня, что и у Елены Петровны, и Калерия Ипполитовна повторяла без запинки ту же ложь. Но Чвоковым, очевидно, было все равно: они мало интересовались чужими делами.   -- Как у вас хорошо все,-- льстила Калерия Ипполитовна, обводя глазами уютную маленькую гостиную, с шелковою мебелью и такими же драпировками.-- Ты счастливая, Машенька, не знаешь этих вечных хлопот, забот и дрязг, от которых у нас, замужних женщин, голова идет кругом...   -- Да...-- неопределенно говорила Машенька, поднимая на гостью свои потухавшие серые глаза.   У бедной девушки только и были красивыми одни глаза, да и те умирали; лицо пожелтело и было покрыто преждевременными морщинами.   -- Ах, я слышала, какие успехи делает твой брат!-- не унималась Калерия Ипполитовна, закатывая глаза.-- Все говорят...   -- Много лишняго говорят,-- прибавила старушка Чвокова, очень полная особа, с самым вульгарным лицом.   Чвоковы приняли довольно сухо Калерию Ипполитовну, и она утихала от них недовольная. Вообще что-то не ладилось, и у Калерии Ипполитовны даже заболела голова.   Густомесовых не было дома. Это было даже хорошо. Калерия Ипполитовна хотела уже ехать домой, как вспомнила про дядю Николая Григорьевича и, высунув голову в окно кареты, проговорила:   -- К Египетскому мосту.   Николай Григорьевич Передников, родной брат Анны Григорьевны, составлял гордость фамилии, потому что именно он должен был занять видный пост при министерстве. В последнем все были так уверены, что даже многолетния неудачи oncl'я не могли поколебать фамильнаго доверия к провиденциальному назначению Николая Григорьича, который пока перебивался при каких-то благотворительных учреждениях в какой-то должности без названия. У него были сильныя связи. В ожидании виднаго поста, oncle все свои средства заколачивал в лошадей.   -- Oncle может быть очень полезен,-- соображала Калерия Ипполитовна.-- Во-первых, он все и всех знает, во-вторых, через него можно приткнуть Симона в какой-нибудь комитет, наконец я могу записаться в члены благотворительных обществ.   Калерии Ипполитовне отворил усатый вахмистр, исполнявший должность берейтора и швейцара; oncle Николай Григорьич был, конечно, в конюшне. Пока вахмистр бегал за ним, Калерия Ипполитовна могла еще раз убедиться в той печальной истине, что oncle был решительно неисправим, и все у него в квартире было то же: тот же отчаянный холостой безпорядок, что-то такое подозрительное во всей обстановке, так что Калерия Ипполитовна никогда не решилась бы заглянуть за портьеру следующей комнаты.   -- А, это ты, Леренька,-- грудным басом проговорил oncle таким тоном, точно они вчера разстались.-- Здравствуй, милочка... Ого, да как ты постарела!   Oncle всегда любил бойкую племянницу и теперь с искренним сожалением покачал своею острижешиою под гребенку, седою, но все еще красивою головой, с выгнутою красною шеей и прямым затылком, как у всех отставных военных. Николаю Григорьевичу было за пятьдесят, но в своей английской куртке, с голою могучею шеей, он был еще настоящим молодцом; небольшие, темные, безцветные глаза смотрели, как всегда, добродушно и весело, гладко выбритое лицо даже лоснилось здоровым румянцем, брови и подстриженные усы oncle подкрашивал каким-то черным снадобьем, и они имели у него такой вид, точно были наклеены.   -- Ты уж меня извини, Леренька,-- извинялся oncle, расцеловав племянницу из щеки в щеку такими звонкими поцелуями, что у Калерии Ипполитовны даже в ушах зазвенело.-- я сейчас был в конюшне, у меня там такая есть штучка... Д-да-с, на приз готовлю к зиме. Да ты что же это не садишься... а?.. Вот сюда... я ведь тебя на колена к себе сажал не Бог знает как давно. Ну что, успела уже облететь всех?   -- Нет, была только у maman, а потом почти нигде... К Берестовским заезжала, потом к Чвоковым, была у Густомесовых.   -- Уж и нашла к кому ехать. Ну, еще к Чвоковым следовало наведаться, а то Берестовские, Густомесовы!.. Это тебя maman подвела? Ха-ха...   Прием дяди сначала немного смутил Калерию Ипполитовну, его откровенное сожаление о ея старости даже заставило ее покраснеть, но потом она как-то вдруг почувствовала себя необыкновенно легко, легко, как у себя дома, даже легче, чем дома. С oncl'ем она могла поговорить по душе, как ни с кем другим, хотя сам по себе он был безполезный человек во всех отношениях. Она испытывала теперь жгучую потребность с кем-нибудь поделиться всем, что у нея наболело на душе. Сняв шляпу и поместившись на громадный диван, какие бывают только у старых холостяков, Калерия Ипполитовна с особенным удовольствием еще раз оглянула знакомую обстановку -- пустую гостиную, в которой теперь сидела, и кабинет, отделенный широкою аркой. Этот кабинет maman называла кузницей: так он был загроможден разным хламом.   -- Я тебя даже кофе угощу,-- говорил oncle, шагая по комнате своими тяжелыми шагами.-- А пока ты мне разскажешь о себе... да?.. Вижу, вижу, что у тебя накипело. Уж моя судьба такая, чтобы быть поверенным в семейных делах. Ей-Богу, не лгу... ко мне многия дамы обращаются чуть не с исповедью, потому что рожа у меня добродушная. Впрочем, это к тебе, Леренька, не относится; ты у меня на особом счету всегда была... Ах, да, а что Симон? Виноват, я не спросил даже, давно ли ты приехала сюда и так далее... Ты уж, пожалуйста, сама разсказывай, а потом я тебе свое разскажу... Вот и кофе.   Смазливая горничная внесла на серебряном подносе серебряный кофейник и две чашки: onclе всегда сам варил кофе и любил похвастаться своим искусством. Горпичная поставила поднос на стол и, скромно опустив глаза, вышла из комнаты; она чувствовала на себе пытливый и презрительный взгляд гостьи и вся раскраснелась. Oncle тоже немного смутился и с особенным усердием принялся за свою специальность. Чтобы выручить старика из неловкаго положения, Калерия Ипполитовна подробно принялась разсказывать свою историю, по Николай Григорыич прервал ея разсказ на половине.   -- Да ведь я же знаю остальное, Лерепька,-- говорил он, разливая чашки.-- И все другие знают, кроме, может-быть, Романа, который вообще нашими семейными делами мало интересуется... А что maman?   -- По обыкновению... не поймешь ее. Однако что же ты знаешь?   -- Да решительно все... Я "ей" недавно лошадь выбрал под дамское седло, ну, и Богомолов там, конечно, и Пилужка. Вообще, должен тебе сказать, твоя игра совсем проиграна, Леренька, т.-е. проиграна для теплоуховских заводов. Ты, конечно, не виновата, что твой Симон глуп, но ты и не права... Ведь в твоих руках была эта Сусанна Антоновна, и ты не умела ею воспользоваться, а она чертовски хороша и сразу так себя поставила здесь... То-есть я понимаю, что ее поставил так муж, Мороз-Доганский, но этого еще мало: у нея есть выдержка, есть кровь. Ее сразу заметили. Да вот, недалеко ходить, прочитай фельетон Романа, он ее мастерски описал... у Романа великолепный слог, когда он в ударе. Жаль только, что все ему не везет, не может он выбиться в настоящие люди, как Нилушка... У меня этот и номер "Искорок" есть, нарочно купил, чтобы Сусанне Антоновне показать при случае.   Калерия Ипполитовна развернула номер "Искорок" и начала разсматривать фельетон, но oncle указал ей на хронику, где было описание последних скачек в Царском Селе, причем больше говорилось о публике, чем о лошадях.   "На скачках был весь Петербург,-- читал oncle через плечо Калерии Ипполитовны,-- и мы с особенным удовольствием отмечаем появление на нашем бедном северном небе новой яркой звездочки -- это типичная красавица М.-Д--ая, которая своим присутствием оживляет однообразную толпу наших спортсменов..."   Дальше следовало описание костюма "звездочки".   -- Что же тут особеннаго?-- удивилась Калерия Ипполитовна, машинально просматривая хронику "Искорок" дальше.-- Сейчас за описанием скачек следует известие о юнкере, который на пари сел десять порций мороженаго и умер перед скачками; известие о необыкновенной болезни, которая появилась в Саратове -- икота женщин; ниже -- какая-то непонятная сплетня и т. д. Вообще попасть в соседство с обевшимся юнкером и саратовскою икотой не особенная честь...   -- Ты ошибаешься, Леренька; известность в некоторых положениях -- это все, громадный капитал, а особенно для хорошенькой женщины. Люди уж так устроены, что им нужно известное имя... Посмотри хоть на актеров или на актрис: чуть-чуть смазливая рожица появляется на подмостках, и сейчас все в восторге, а в то же время совершенно равнодушно проходят мимо женщин и мужчин, которые в десять раз красивее. Известность, даже сомнительная, в тысячу раз лучше самой благородной неизвестности, поэтому ничего так и не добиваются, как этой известности.   -- Но ведь такая известность может довести Бог знает до чего, и я никогда не желала бы быть на месте Сусанны... Для порядочной женщины оскорбление, когда о ней начнут трактовать в уличной газете, как о какой-нибудь скаковой лошади. Сегодня описывают "звездочку", завтра будут описывать твою горничную.   Oncle только пожал плечами.   -- Леренька, ты напрасно так волнуешься,-- заговорил Николай Григорьич, допивая свою чашку.-- Мы, кажется, немножко не понимаем друг друга: ведь за двадцать лет много воды утекло...   -- Ты, кажется, хочешь говорить о моей старости?   -- Нет, о другом... Видишь ли, теперь совсем другое время и другие люди, так что многое, пожалуй, и понять трудно. Мы с тобой -- люди отжившие, на сцене новые герои и героини. Прежде, когда ты уехала из Петербурга, только было и света в окне, что помещики, чиновники да военные, а нынче все это осталось в стороне, как наша maman или я... Все эти чиновныя семьи, которыя еще так недавно гремели в Петербурге, теперь за штатом. Конечно, есть свои исключения, как везде. Берестовские приклеились к опеке, Даниловы жмутся к золотопромышленникам... да мало ли есть таких исключений... Главное, прежняго чиновничьяго духа не стало: чуть человек поталантливее и побойчее -- сейчас бежать из коронной службы, потому что на частной больше заработаешь. Если некоторые чиновники рвут куши, как Ѳеденька Густомесов, то ведь не у всякаго еще душа повернется, Леренька, на всякую пакость. Ежели разобрать, так все эти наши старые знакомые, у которых ты сейчас была и которым даже, может-быть, позавидовала в душе,-- все они существуют, так сказать, нелегальными средствами... да! Не люблю я про других дурно говорить, а тебе должен сказать, чтобы ты скорее освоилась со своим новым положением. А вот другое дело взять того же Нилушку: этот у живого дела стоит и тоже получил известность.   -- Тебя послушать, так нам только и остается, что лечь да умереть,-- заметила Калерия Ипполитовна с плохо сдержанною досадою.   -- Пожалуй, и так, Леренька... Что делать?.. Теперь нужно пристраиваться к банкам, к железным дорогам, к разным акционерным компаниям или уходить в глушь: в Сибирь, на Кавказ, в Туркестан, где еще можно спокойно дожить век. Вот Сусанна Антоновна избрала благую часть: это, Леренька, настоящий делец, да еще какой делец... Дайте время, она на Теплоухова и смотреть не станет, а что касается репутации, так ведь это же вещь условная: у Сусанны будет свое и самое отборное общество, потому что она умеет себя держать. Это не кокотка, не содержанка, а совершенно новое явление, которому даже не приберешь и названия... Вот maman скорее тебя раскусила дело и просто в восторге от Сусанны и даже хотела с ней познакомиться.   -- Жалею, что я не могу быть другой, чем я есть,-- сухо проговорила Калерия Ипполитовна, подымаясь с дивана.   -- Ты, пожалуйста, не обижайся, Леренька,-- оправдывался oncle, загораживая дорогу гостье.-- Заходи потолковать... Кстати, где вы остановились?   -- Я тебя сейчас не приглашаю, oncle, потому что мы остановились в отеле "Дагмар" и занимаем какую-то конуру,-- говорила уже спокойным тоном Калерия Ипполитовна, патягивая перчатку.-- Роман обещал найти квартиру... кажется, chambres garnies, ну, тогда и приходи.   -- А что твой Симон? Ты мне о нем ни слова не сказала.   Калерия Ипполитовна только пожала плечами, как доктор, котораго спросили о безнадежном больном.   -- Погоди, мы его пристроим куда-нибудь к банк или на железную дорогу.   -- Да ведь он горный инженер по специальности!   -- А это решительно все равно, хоть будь акушер или мозольный оператор,-- мы пустим его в ход. Я тоже ведь подумываю пристегнуть себя к этим дельцам... честное слово!..  

VIII.

   Подезд театра Буфф было ярко освещен целою гирляндой газовых фонарей; ночь была ясная и морозная, какия бывают иногда в начале октября. Мостовая так и гремела под колесами бойко подкатывавших к подезду карет; по тротуарам спешила та специальная публика, которая никогда не пропустит ни одного спектакля с знаменитостью. Сегодня на театральной афише стояло имя Жюдик в "Певчих птичках", и оно, как магнит, стягивало в Буфф самую отборную публику. Когда дверь распахивалась, на подезд вырывалась из передней мутная полоса света, выносившая с собой далекий и неопределенный гул, точно приподнимали крышку громаднаго котла, в котором глухо начинала закипать вода. Что-то чувствовалось такое лихорадочное кругом, и люди походили на какия-то тени, скользившия неслышными шагами.   Еще задолго до занавеса театр уже был полон: партер, ложи и галлерея были усыпаны публикой; подавляющее большинство были мужчины, дамы являлись только исключением. Покатилов, в качестве завсегдатая первых представлений, спектаклей с заезжими знаменитостями и специальнаго любителя Буффа, был, конечно, в театре и разсматривал из второго ряда кресел собравшуюся публику, преимущественно дам; большая часть этой публики была ему хорошо известна, даже успела порядком надоесть, но он систематически разсматривал ложу за ложей, один ряд кресел за другим, настойчиво отыскивая что-нибудь новое, потому если что-нибудь было новаго в Петербурге, то оно непременно должно было попасть на "Певчих птичек". Бывая в театрах, Покатилов любил таким образом изучать публику, и это изучение всегда доставляло ему пользу и удовольствие, как самая лучшая живая картина текущей действительности со всеми ея злобами дня. Теперь Петербург был налицо почти весь, т.-е. тот именно Петербург, который действительно живет, обделывает дела и всем ворочает: сановитая бюрократия, все роды оружия, редкие представители кровной русской аристократии, биржевики, банковские воротилы, железнодорожники, светила адвокатуры, представители прессы, науки, искусства, клубные шуллера, кокотки, восточные человеки, совсем темныя личности, которых можно встретить везде, и т. д.   Из знакомых Покатилов успел разсмотреть Брикабрака, который прятался в ложе бельэтажа вместе со своей Фанни, потом Нилушку Чвокова, двух-трех газетчиков, но он все искал кого-то, особенно настойчиво разсматривая ложи, из которых оставались незанятыми всего три.   Заиграл плохонький оркестр, и публика колыхавшеюся волной двинулась из фойе и коридоров занимать свои места. В первом ряду Покатилов особенно внимательно разсматривал высокую фигуру заводчика Теплоухова, разговаривавшаго с известным Петербургу золотопромышленником Ахлестышевым, у котораго было до десятка золотых приисков в Сибири. Теплоухову на вид было под сорок, но его безцветное, утомленное лицо с подстриженными усами казалось гораздо старше; серые большие глаза, обложенные тонкими морщинами, смотрели как-то вяло и подозрительно, а в опущенных углах рта притаилось какое-то больное, почти страдальческое выражение; он стоял у барьера, спиной к сцене, заложив правую руку за борт длиннаго сюртука, и с равнодушною улыбкой выслушивал оживленный разсказ Ахлестышева о последней медвежьей охоте. Во втором ряду кресел сидел известный разорившийся уральский заводчик Мансуров, заводы котораго за казенные долги находились под опекой: это был высокий, широкоплечий мужчина с окладистою бородой. Он внимательно разсматривал ложи, занятыя дамами полусвета, и с кем-то здоровался едва заметными кивками головы.   Покатилов искал Мороз-Догапскую, по ея не было в ложах, хотя, как Покатилов был убежден, она должна была быть в театре. Занавес, разрисованный в форме громаднаго веера, наконец поднялся, и вся публика прильнула глазами к сцене, выжидая появления опереточной дивы. Сегодняшний состав актеров был великолепен сам по себе: губернатора играл Ру, Пикилдо -- Жюто, даже кабачок трех сестриц был обставлен вполне безукоризненно. Театр глухо застонал, когда на подмостки выпорхнула сама Жюдик в эффектном костюме уличной певицы и с своею неподражаемою грацией принялась раскланиваться и посылать воздушные поцелуи неистово аплодировавшей публике. Эта дочь парижской улицы являлась теперь всемогущим центром, приковывавшим к себе все симпатии и желания: каждый жест, каждое слово, каждая улыбка отражались на тысяче жадных лиц, представлявших собой одно громадное"чувствующее полотно", спаянное лихорадочным чувством. Публика превратилась в одно громадное чудовище, с затаенным дыханием следившее тысячью глаз за двигавшеюся на подмостках улыбавшеюся приманкой.   -- Дива, дива, дива,-- шептал Покатилов, сжимая челюсти.-- Вот как нужно ходить, говорить, улыбаться... Да, это совершенство, нет... божество!   У него даже мурашки побежали по спине от восторженнаго чувства. Да, вот она настоящая улица, нет... апоѳез улицы... И все так чувствуют, что чувствует теперь он, Покатилов, хотя не сознают хорошенько своих чувств и не в состоянии дать отчета в них, а между тем в этом и вся суть. Покатилов просто задыхался от волнения, переживая то специфическое чувство, которое знакомо только настоящим охотникам, когда они выслеживают дичь на глазах.   В антракте Покатилов отправился в буфет, набитый курившею публикой. Много было знакомых. В одном углу, на диванчике сидел Котлецов, редактор "Прогресса"; это был белокурый худой господин с подвижническою физиономией и остановившимися глазами. Пред ним юлил летучий корреспондент Бегичев, постоянно вздергивавший своею головою и поправлявший сползавшее с носа пенснэ.   -- Конечно, у нея диапазон голоса не велик,-- ораторствовал Бегичев своим жиденьким гнусливым тенорком,-- но какая фразировка, какая выдержка музыкальной фразы. Наконец нюансы... Может-быть, это немножко сильно сказано, но положительно Жюдик -- великое историческое явление!   В другом углу разговаривал Нилушка Чвоков, по своей привычке жестикулируя самым отчаянным образом, как это делали некоторые профессора старой школы.   Небольшого роста, худощавый, с подвижным тонким лицом и красивою тихою улыбкой, этот Нилушка, делец и воротила, имел в себе что-то необыкневенно привлекательное, и Покатилов любил издали наблюдать его. Вот человек, который сделал себе карьеру из ничего. И чем взял? Конечно, говорил Нилушка складно и подчас даже остроумно, но такими людьми хоть пруд пруди в столице. Секрет его успеха всегда интересовал Покатилова, составляя для него неразрешимую загадку.   Как всегда, около Нилушки собралась целая толпа слушателей. На первом плане стоял седой коренастый старик Зост, тот самый, у котораго занималась Бэтси. Подкупающей особенностью в этой стариковской фигуре были ясные голубые глаза и твердый склад рта; говорил он ломаным русским языком и имел дурную привычку брать своего собеседника за пуговицу сюртука. В кругу заводчиков Зост пользовался громадною популярностью, и ему предсказывали блестящую будущность. В Россию он явился простым машинистом, потом открыл маленькую мастерскую, а теперь был владельцем переделочнаго чугуннолитейнаго завода и стоял во главе иностранных заводчиков, работавших в России.   "Кто кого у них обманывает?-- подумал Покатилов, прислушиваясь к разговору.-- И место нашли для разговора!"   -- Вы подтасовываете научные факты,-- горячился Зост, наступая на Нилушку.-- Я не говорю, что вы это делаете с намерением, но, к сожалению, вы идете против всех освободительных идей века... Вы желаете отодвинуть нас к темным средневековым порядкам, когда процветало цеховое устройство, внутренния таможни, крайняя правительственная регламентация. Да-с... Вот что значит ваш протекционизм!.. Русская горная промышленность полтораста лет идет на чужих помочах и, как больной человек, живет только лекарствами, а вы настаиваете на продолжении такого порядка.   -- Позвольте г. Зост, сначала необходимо разобраться в этой массе, так сказать, научнаго суеверия,-- спокойно оппонировал Нилушка, довольный тем, что его слушают.-- И в науке есть свои раскольничьи начетчики, для которых дороже всего экономическия хождения по-солонь или двуперстное сложение, но я думаю, что здесь спор идет уже о словах, а действительность давно выросла из этих искусственных рамок и создала новыя формы. Необузданный индивидуализм в духе экономическаго либерализма отжил свой век, хотя я не стою и за воинствующия пошлины дальше того, пока оне являются только в качестве прогрессивнаго деятеля, т.-е. пока служат школой для подготовки крупной организации труда и максимальнаго возвышения производительнаго уровня всякаго труда. Заметьте, я защищаю капитализм только по его общественно-исторической задаче, как начало, обобществляющее трудовые элементы и внедряющее принципы коллективизма.   Слушатели были приятно оглушены этим потоком ученых фраз и улыбающимися глазами смотрели на старика Зоста, который держал Нилушку за лацкан сюртука и все раскрывал рот, чтобы высказать что-то очень горячее своему противнику.   -- Обобществляющее... внедряющее...-- повторял Покатилов с улыбкой и качал головой.-- Ай да Нил Кузьмич... ха-ха!.. Связался чорт с младенцем... Впрочем, оба лучше.   -- Ах, и ты здесь,-- проговорил Чвоков, оборачиваясь к Покатилову.   -- Да, и я здесь... Продолжайте, я с удовольствием слушаю.   -- Нет, мы уж кончили,-- усталым голосом ответил Чвоков и прибавил совсем другим тоном:-- Ну что, как Жюдик по-твоему?   -- По-моему? По-моему это великое обобщестиляющее начало, внедряющее в нас принцип коллективизма.   -- Ах, ты, шут гороховый!-- засмеялся Нилушка, скашивая глаза на Зоста, который, видимо, еще не прочь был сразиться.   -- Что это у вас, репетиция, что ли, для представления в каком-нибудь ученом обществе?-- спрашивал Покатилов, когда они выходили из буфета.   -- Да, готовимся к сражению в техническом обществе,-- устало говорил Чвоков, поддерживая Покатилова под локоть.-- Надоело, признаться сказать... И этот старичишка привязался, как пластырь. Неглупый человек, но только очень горячится.   -- Место-то для дебатов вы хорошее нашли,-- смеялся Покатилов.-- В буфете целый парламент устроили, ха-ха!   -- Ну, что значит место? Не все ли равно? Не место человека красит, а человек место.   -- Нечего сказать, украсили! А главное, ты-то из-за чего тут распинаешься, а? Ведь тебе решительно все разно,-- если разобрать: Зост ли возьмет верх, или Теплоухов.   -- Нет, меня интересует принципиальная сторона дела. В самом деле, если разобрать...   -- Довольно, довольно. Будет морочить добрых-то людей.   Чвоков посмотрел на Покатилова и только улыбнулся.   Публика с шумом занимала места.   -- Этакая ворона!-- бранился про себя Покатилов, начиная разглядывать ложи в бинокль.-- Еще две пустых ложи остаются.   Поднялся занавес. Успех примадонны рос вместе с ходом пьесы.   В самый разгар действия Покатилова точно что кольнуло, и он инстинктивно повернул голову к пустым ложам; в одной из них выставлялась седая голова oncl'я, а у барьера ложи, вся на виду у публики, сидела Мороз-Доганская. Да, это была она, хотя Покатилов видел только ея плечо, затылок и часть лица. Он узнал бы ее из тысячи женщин по той свободной грации, которая поразила его еще на царскосельских скачках.   Странное дело, Покатилов, этот слишком много для своих лет поживший человек, теперь испытывал волнение, точно школьник, который пришел в первый раз на любовное свидание. Правда, он в последнее время столько слышал о ней и от Брикабрака, и от зятя, и от сестры, и от капитана, и даже от Бэтси. Доганская была в бархатной накидке и в осенней шляпе из черных кружев; она сидела с тою самоуверенною грацией, какая дается редким женщинам; это было что-то совсем особенное, совершенно свободное от всяких условностей, заученных жестов и вымученных поз. Несколько раз она поворачивала свою голову к публике, и Покатилов видел в профиль это оригинальное лицо, которое нельзя было даже назвать красивым. Скулы были слишком приподняты, мягкий нос точно придавлен, и только хороша была неправильная овальная линия, очерчивавшая щеку и подбородок.   Для Покатилова пьеса больше не существовала, и даже божественная Жюдик стушевалась в охватившей его тревоге, от которой у него похолодели руки. В первый раз Покатилов только заметил эту эффектную женщину, как замечал тысячи других красивых женских лиц, но теперь он не мог отвести от нея глаз, точно очарованный, чувствуя, как в душе у него накопляется та совершенно особенная, тихая, приятно волновавшая тоска, с какой начинались все безчисленныя его увлечения женщинами. Музыка, сцена, публика -- все это было только декорацией, оправой, в какой нуждается даже редкой цены камень.   "Что же это такое, в самом деле?" -- с каким-то ужасом подумал Покатилов, оглядываясь кругом, точно он искал невидимой помощи.   А там, в душе, так и накипало то мучительно-приятное чувство, которое неудержимо тянуло взглянуть в ложу направо. Неисправимые пьяницы чувствуют такое же тяготение к первой роковой рюмочке. Oncle заметил Покатилова и издали улыбался ему своею покровительственною, добродушною улыбкой.   Второе действие кончилось, и Покатилов в каком-то тумане побрел в буфет, где встретился с oncl'ем.   -- Здравствуй, племяш,-- громко заговорил oncle, крепко пожимая руку Покатилова.-- Что ты такой кислый?   -- Ничего...   -- Ах, да, Сусанна Антоновна желает с тобой познакомиться. Она два раза спрашивала меня про автора царскосельских скачек... Ну, доволен, плутишка?.. Пойдем, я тебя сейчас же представлю ей.   -- С удовольствием... только удобно ли это будет?.. Там, кажется, есть кто-то... в ложе?   -- Это еще что такое?.. Все свои: Нилушка, какой-то Богомолов.   Oncle подхватил Покатилова за руку и потащил в бельэтаж, в ложу Доганской; при входе они столкнулись с Нилушкой и Бегичевым. Доганская разговаривала с Богомоловым и в то же время едва заметно улыбалась кому-то в партере. Покатилов поймал эту улыбку и ревниво посмотрел по ея направлению: там виднелось бледное лицо Теплоухова.   -- Сусанна Антоновна, позвольте представить вам молодого человека, подающаго большия надежды,-- громко заговорил oncle, выдвигая вперед Покатилова.-- Мой племянник, Роман Ипполитович Покатилов.   -- Очень рада, очень рада,-- спокойно ответила Доганская, протягивая свою руку Покатилову.-- Я уже слышала о вас, Роман Ипполитович.   -- Отличный малый и владеет чертовски слогом,-- не унимался oncle, выпячивая груд,-- вообще человек редких достоинств, Сусанна Антоновна.   -- Пожалуйста, довольно,-- взмолился Покатилов.-- Во-первых, ты испугаешь Сусанну Антоновну перечислением моих добродетелей, а во-вторых, я совсем не желаю быть раздавленным такою массою достоинств.   Oncle молодцовато вскинул пенснэ на свой нос и победоносным взглядом посмотрел на Доганскую -- дескать, каков малый... недурно сказано, чорт мою душу возьми! По лицу Доганской мелькнула довольная улыбка. Она весело взглянула на Покатилова своими необыкновенными, изсера-зеленоватыми глазами с широким зрачком и молча пожала ему руку еще раз. Это невольное движение смутило Покатилова, и он глупо замолчал, как попавшийся школьник. Он успел разсмотреть ея лицо. Оно было, пожалуй, даже некрасиво. Хороши были только своею загадочною красотой глаза, сросшияся темныя брови, оригинальный разрез рта, белый маленький лоб и матовый тон кожи с легким смуглым просветом.   -- Я пойду побродить,-- заявил oncle, подхватывая под руку молчавшаго Богомолова; это была одна из милых привычек старика.   Богомолов почтительно раскланялся с Доганской и покорно последовал за своим мучителем. Широкая, плотная фигура Богомолова, с короткой шеей и негладко остриженной головой, несмотря на безукоризненный костюм, все еще отдавала тем мужиком, который сидел в нем. Широкое бородатое лицо с умными, злыми глазами не понравилось Покатилову, особенно когда Богомолов делал усилие улыбнуться. Доганская проводила его глазами, чуть заметно сморщилась и с улыбкой взглянула на Покатилова.   -- Они меня здесь, кажется, решились уморит своими умными разговорами,-- заговорила она первая таким простым тоном, точно была давно знакома с Покатиловым.-- Если бы не Николай Григорич... он дядя вам?   -- Да...   Покатилов едва разговорился, хотя никак не мог попасть в свой обыкновенный, шутливо-серьезный тон, который так нравится женщинам. По лицу своей собеседницы он заметил, что начинает нести скучнейшия вещи, и это еще сильнее смутило его. Антракт самое большее продолжается десять минут, и из этих десяти минут он уже успел потерять целых пять. ...   -- Послушайте, вы, кажется, хотите занимать меня?-- со своею странною улыбкой спросила Доганская.   -- Нет, гораздо проще: я хочу показаться непременно остроумным человеком, а никак не выходит...   -- Да?.. Что же, по крайней мере, откровенно. Может-быть, в другой раз я буду счастливее... Это вас Николай Григорьич испортил своими похвалами. Ах, знаете, мне сегодня так скучно... так, тяжело. Говорите, ради Бога, что хотите, только снимите с меня это гадкое чувство, когда сама начинаешь сознавать, что делаешься в тягость и себе и другим. Знаете, что мне кажется: мы точно давно-давно знакомы с вами... не правда ли?..   -- Я думал это же, но боялся высказать...   -- Скажите, кто вон в той ложе сидит... мужчина и дама?   Это была ложа Брикабрака, и Покатилов расписал своего патрона в таких красках, что Доганская даже засмеялась. Это было счастливым началом, тон был найден. Покатилов ложа за ложей перебрал всю публику, а затем перешел к партеру. Он делал такия остроумныя характеристики и так смешно описывал наружность каждаго. У Доганской слегка вздрагивал левый угол рта, и она сдвигала брови, чтобы не расхохотаться.   -- Да вы тут решительно всех знаете, Роман Ипполитович,-- удивлялась Доганская.   -- Это моя специальность...   -- Кстати, это вы описывали скачки?   -- Да, я.   -- Что у вас была за фантазия описывать одну даму... т.-е. меня?   -- Мудреный вопрос... Вы меня вызываете на комплимент...   -- Я позволяю, говорите. Все женщины уверяют, что не выносят комплиментов, по ведь это неправда, как хорошо известно каждому. Но помимо этого...   Поднявшийся занавес прекратил этот разговор. Когда Покатилов уходил, Доганская с улыбкой проговорила:   -- Чтобы не откладывать нашего знакомства, Роман Ипполитович, я приглашаю вас к себе... После спектакля вы отправитесь прямо за нами. Мой неизменный спутник -- Николай Григорьич.   Покатилов раскланялся. Это преувеличенное внимание не обмануло Покатилова: он видел, что обязан им не своим достоинствам, а чему-то постороннему. Может быть, Доганская пригласила его в пику другим.   Вторая половина спектакля прошла для Покатилова в каком-то полусне. Он сидел в своем кресле, как пьяный. Сцена сливалась в одно мутное пятно; Покатилов был полон сознанием того, что она была в театре.  

IX.

   Сейчас после спектакля вся компания отправилась на Сергиевскую улицу, где была квартира Мороз-Доганских. Oncle уехал в карете вместе с Сусанной Антоновной, Чвоков и Богомолов потащились за ними на извозчике, Покатилов ехал один. Квартира Доганских была почти у самаго Таврическаго сада, в двухэтажном старом барском доме. На подезде встретил старый швейцар Ефим, самой внушительной наружности; лестница была убрана мягкими коврами и экзотическою зеленью.   -- Вы, petit papa, постарайтесь занять гостей,-- говорила Доганская помогавшему подняться ей по лестнице oncl'ю, крепко опираясь на его руку.   Обстановка всей квартиры Доганских дышала настоящею роскошью, которая не знает счета деньгам. Особенно хороша была небольшая гостиная в стиле Людовика XVI, походившая на бонбоньерку: светло-серая мебель с золотыми полосками была обита розовым шелком необыкновенно нежнаго тона, тяжелыя драпировки, роскошная бронза, картины в резных золоченых рамах, мягкие ковры -- все было великолепно этою необыкновенною вычурностью резных украшений, всюду блестевших золотом, гармоническим сочетанием красок и свежестью теней. Кабинет хозяина и библиотека были отделаны под дуб, а будуар хозяйки походил на гнездышко, вытканное целиком из голубого шелка. Мебель из цельнаго чернаго дерева с серебряными инкрустациями выделялась на этом голубом фоне очены эффектно.   В громадной зале, отделанной в серый цвет с серебряными полосками, обращал на себя внимание потолок, точно задрапированный какими-то необыкновенно тяжелыми кружевами: так он был залеплен арабесками.   В простенках между окнами матовыми пятнами теплились узорчатыя полосы поддельных гобелэнов, сделанных всего в два тона. Палисандровый концертный рояль Шредера стоял у внутренней стены. Рядом с библиотекой помещалась бильярдная, служившая курительною комнатою.   -- Мы прямо в столовую отправимся, господа,-- приглашал oncle на правах хозяина.-- Ближе к цели.   -- Да, я, по крайней мере, очень проголодался,-- отозвался Нилушка Чвоков, потирая руки.-- Конечно, Жюдик великолепна и несравненна, но она, к сожалению, не может заменить хорошаго ужина.   Oncle, при одном имени Жюдик, сладко закрыл глаза и фальшивым голосом запел:     О, mon cher amant, je te jure   Que je t'aime de tout mon coeur...     В дверях показалась хозяйка, успевшая переодеться к ужину в шелковое оливковое платье, особенно удачно оттенявшее смуглый цвет ея кожи. В чем была одета Доганская в театре, Покатилов теперь решительно не мог припомнить.   -- Извините, господа, что я заставила вас ждать,-- проговорила она, занимая место в конце стола.-- Роман Ипполитович, вам, как новому гостю, я предложила бы место по правую руку, но petit papa немного ревнив и не любит уступать своих преимуществ.   -- Да, я согласен все уступить в жизни, кроме своего места за столом,-- подтвердил oncle, занимая стул по правую руку хозяйки.-- Впрочем, это мое единственное преимущество, за которое иногда, как сегодня, приходится платить очень дорого.   -- Именно?-- спрашивала Доганская, указывая Покатилову стул.   -- А как же? Сегодня Сусанне Антоновне угодно было быть весь вечер не в духе, и она вымещала на мне свое недовольство, как это умеют делать одне женщины.   Гости, за исключением Покатилова, кажется, чувствовали себя в этой столовой как дома и совсем не думали стесняться присутствием хозяйки. Чвоков и Богомолов продолжали еще начатый в театре спор по поводу последних дебатов в техническом обществе, причем Нилушке приходилось вплотную защищаться от нападений юркаго провинциальнаго дельца.   -- Необходимо было выражаться резче,-- ораторствовал Богомолов, начиная горячиться,-- потому что положение нападающаго всегда выгоднее положения защищающагося. Это слишком избитая истина, чтобы еще раз доказывать ее, тем более, что наше дело правое и за нас последнее слово науки.   -- Я, кажется, и то не особенно стеснялся,-- говорил Чвоков, начиная краснеть.-- Оставалось только вступить в рукопашную.   -- Нет, позвольте-с...-- задорно отчеканивая каждое слово, зудил Богомолов.-- Вы просто-напросто струсили этого старика Зоста и Котлецова... да!.. Э, батенька, все это вздор, дайте срок, вот соберем сезд горнопромышленников, тогда нас не так-то легко будет запугать.   -- Что же, можно будет устроить другой доклад,-- виновато бормотал Чвоков,-- хоть в том же обществе покровительства русской промышленности и торговле.   -- Наш Нилушка потерял всякую невинность,-- шепнул oncle на ухо Покатилову.-- Вот что значит продать себя: изображай из себя последнее слово науки для подобных господ, как вот этот сибирский джентльмен.   Доганская сосредоточенно чертила вилкой какие-то узоры у себя на тарелке и, повидимому, совсем забыла о присутствующих. Положение Покатилова, как новаго человека в доме, было не из особенно приятных, и он начинал чувствовать себя лишним в этой роскошной английской столовой. Решительно и в этой странной женщине, и в обстановке дома, и в собравшемся здесь обществе было что-то загадочное и недосказанное. Покатилову припомнился разсказ капитана Пухова о бухарочке Шуре и его откровенное обяснение семейных отношений Доганских. Неужели это правда? Во всяком случае, эта Сусанна Антоновна совсем не то, чем она казалась ему всего какой-нибудь час назад: у ней на душе или слишком сильное горе, или какая-нибудь тяжелая тайна. Покатилов уже хотел прощаться, когда Доганская точно проснулась от своего раздумья и проговорила:   -- М-г Покатилов, налейте мне, пожалуйста, краснаго вина. Я сегодня просто невыносима, благодаря вот этим господам, которые хоть кого угодно доведут своими умными разговорами до сумасшествия. Вы уж извините меня. Будемте говорить о Жюдик, о чем угодно, я хочу веселиться.   -- Вот это действительно хорошо,-- согласился oncle, тоже наливая себе вина.-- Давно бы так, Сусанна Антоновна, а то, в самом деле, оставалось только взять веревку и повеситься.   -- Уж если кому действительно стоит повеситься, так это мне,-- с нервною улыбкой заметила Доганская.-- Ну, да это все равно... М-г Покатилов, вы какое вино любите? Послушайте, да вы, кажется, сидите с пустым стаканом. Нет, я решительно не за тем приглашала вас, чтобы заставлять скучать.   -- Сусанна Антоновна, с вашего позволения, можно закурить папиросу?-- спросил Чвоков.   -- Кажется, есть курильня, и отправляйтесь туда.   Oncle ушел в курильню вместе с Нилушкой и Богомоловым, а Покатилов остался в столовой с глазу на глаз с хозяйкой. Он только-что хотел что-то разсказывать из закулисной хроники театра Буфф, но, взглянув на Доганскую, так и остался с раскрытым ртом; она положила свою голову на руки и горько плакала.   -- Сусанна Антоновна, вам дурно?-- суетился Покатилов, второпях проливая стакан с водой.   -- Ах, ради Бога, тише...-- умоляющим голосом просила Доганская, протягивая руку.-- Они опять могут прийти сюда... Это со мной случается... Пожалуйста, не обращайте никакого внимания на мои дурацкия слезы. Этим должно было кончиться, потому что с самаго утра меня давила страшная тоска...   Покатилов держал в своих руках маленькую смуглую руку Доганской, холодную, как лед, и мокрую от слез.   -- Господи, как я глупа... и как мне скучно...-- шептала Доганская, лихорадочно глотая воду из стакана.-- Это даже не скука, а тоска... смертная тоска. Если бы вы только могли испытать хоть частицу... Везде ложь и во всем ложь, а я еще молода... что же это за жизнь?   Она с каким-то ужасом обвела глазами столовую и вся вздрогнула. Покатилов слышал, как у ней стучали зубы от начинавшейся лихорадки, а смоченное слезами лицо сделалось еще свежее, и, кажется, никогда это лицо не было так красиво, как сейчас: глаза теплились глубоким влажным огнем, розовыя губы были полураскрыты, все лицо вздрагивало от пробегавших по нем теней. Покатилову страстно захотелось покрыть горячими поцелуями эти заплаканные глаза и эти холодныя маленькия руки.   -- Знаете, Роман Ипполитыч, я смотрю на вас, как на родного, как на своего старшаго брата,-- заговорила Доганская, немного успокоившись.-- Когда я была подростком и жила у вашей сестры, часто разговор заходил о вас. Для меня с Юленькой вы являлись каким-то полумиѳическим существом, как литератор, как будущая знаменитость. Я от души вам завидовала тогда, как завидую и теперь, хотя по другим причинам. У меня нет ни родных ни друзей. В самом деле, довольно странная встреча для перваго раза. Кстати, где Юленька? Вот кого я желала бы видеть, хотя сознаю полную невозможность подобнаго желания.   Покатилов разсказал все, что знал относительно Юленьки, и прибавил, что в желании Доганской видеть ее нет ничего невозможнаго, и что он даже возьмется переговорить об этом с сестрой.   -- О, вы не знаете совсем Калерии Ипполитовны,-- глухо проговорила Доганская и как-то подозрительно посмотрела на Покатилова.-- Наших бабьих счетов сам чорт не разберет. Легче собрать пролитую воду, чем- помирить двух женщин... да. Вы лучше и не вмешивайтесь в эту кашу.   -- Но я, кажется, уж невольно узнал больше, чем следует постороннему человеку,-- заговорил Покатилов и откровенно передал свой последний разговор с капитаном Пуховым.-- Я и теперь не знал бы, Сусанна Антоновна, что это ваш отец, если бы он сам не разсказал.   Доганская выслушала разсказ Покатилова, не моргнув бровью, и только спросила, когда он кончил:   -- Что же, вы лично верите тому, что вам разсказывал мой отец?   -- Нет... То-есть я думаю, что тут есть какое-то недоразумение.   -- Да, это верно. Во всей этой истории есть много такого, чего не разсказывают отцам, а пока замечу только вот что: отец говорит, что я вышла за Доганскаго только фиктивным образом, чтобы этим фиктивным браком прикрыть свои отношения к Теплоухову; но каким образом это могло случиться, когда Теплоухов увидал меня в первый раз только m-me Мороз-Доганской? Слишком очевидная нелепость, чтобы опровергать ее. Но в обвинениях отца есть известная доля правды: я действительно продала себя, как продаются тысячи других девушек, имевших несчастие родиться красивыми. Только я поступила в этом случае совершенно сознательно и никого не могу обвинять в собственной ошибке, или как хотите назовите мой поступок. Я хотела быть непременно богатой, заметной в обществе, иметь поклонников и еще больше людей, которые будут мне завидовать, и, как видите, не ошиблась в своих расчетах. Ну, а теперь я желаю слышать ваше откровенное мнение лично обо мне. Ваше мнение для меня особенно интересно потому, что вы человек совершенно посторонний.   Покатилов был непримиримым врагом всяких сердечных излияний, но в данном случае почувствовал непреодолимую потребность высказаться.   -- И вы, и я, и Нилушка Чвоков, и m-r Богомолов, и ваш отец, и сама несравненная Жюдик -- все мы одинаково жертвы "улицы",-- заговорил Покатилов, глядя прямо в лицо своей слушательнице.-- Это вот что значит, Сусанна Антоновна: есть известный средний уровень, который давит все и всех. Ученый несет сюда последнее слово науки, артист и художник -- плоды своего вдохновения, общественные деятели -- свою энергию, женщины -- молодость и красоту. Улица всесильна, и у нея есть на все запрос: всякая микроскопическая особенность на этом всеобщем рынке находит себе самый верный сбыт. Певец сюда несет какое-нибудь необыкновенное верхнее do, литературный талантик -- последнее создание фантазии, наш брат, газетчик тащит всякий выдающийся факт, даже добродушие oncl'я имеет цену и сбыт, Вы слышали сегодня Жюдик? Вот олицетворение улицы, хотя и более широкой, чем наша петербургская. К особенностям улицы принадлежит, между прочим, и то, что она все, что попадет на нее, переделывает по-своему, т.-е. искажает: есть специально-уличная музыка, какую мы слышали сегодня, есть уличные актеры, уличная наука, уличная литература и т. д. Улица на все дает свою моду, и эта мода безмолвно выполняется всеми, строже всяких уголовных законов. Нужно заметить, что наше несчастное время есть время господства улицы по преимуществу, и нужно обладать настоящим геройством, чтобы не поддаться этому всесильному влиянию. Есть, конечно, истинная и великая наука, есть великие честные деятели, есть красота, поэтическое вдохновение, энергия, таланты, которые остаются не зараженными этою уличною атмосферой, но ведь геройство не обязательно, и мы, обыкновенные люди, платим тяжелую дань своему времени. В этом заключается главный источник душевнаго разлада, борьбы совести, явнаго и тайнаго протеста чувства, мук и настоящих страданий. Бороться с требованиями улицы не всякому по силам, когда маленькая сделка с совестью дает известность, имя, успех, богатство. Улица по преимуществу экеплоатирует дурные инстинкты, наши слабости, животную сторону нашего существования. Ваш покорный слуга, в данном случае, не лучше других и, по возможности, иллюстрирует жизнь улицы -- самая благодарная работа, потому что улица любит потешиться сама над собой.   -- Я, кажется, начинаю понимать вас,-- заметила Доганская.-- Да, именно улица... это верно.   -- Есть другой, не менее рельефный пример, Сусанна Антоновна,-- продолжал Покатилов.-- Нынешния модныя пьесы часто имеют успех только благодаря чудовищной роскоши своей сценической обстановки, а актрисы приобретают известность своими костюмами... Даже парижския сцены не в состоянии назначать такое жалованье актрисам, чтобы его доставало на костюмы, так что эти представительницы искусства принуждены зарабатывать деньги на костюмы другими путями. Сравните шекспировское время, когда пьесы ставились чуть не в сараях и сцена освещалась сальными огарками... Вот до чего доводит улица даже такое, повидимому, свободное искусство, как сцену! Если разобрать, вся наша жизнь -- тоже своего рода театральная пьеса, притом очень скучная, и мы тоже обманываем и себя и других нашими костюмами... Извиняюсь вперед, что я и вас поставил в зависимость от требований улицы.   -- Интересно, как вы дошли до этой характеристики?   -- Право, это довольно трудно обяснить... Ведь каждая специальность образует таких знатоков, которые получают почти невероятную тонкость ощущений в своей области. Ведь вы слыхали о кассирах, которые с закрытыми глазами выбрасывают из пачки фальшивыя ассигнации? Так и в нашем деле образуется какое-то чутье.   -- Послушайте, Роман Ипполитыч, я удивляюсь только одному,-- заговорила Доганская, перебивая,-- как вы, с вашими знаниями и с вашею головой, до сих пор не можете выбиться из этой литературной поденщины?   -- Выхода три: деньги, имя или счастливый случай... я больше всего надеюсь на последнее. А газета у меня будет и пойдет, потому что я слишком хорошо знаю требования, вкусы, слабости и пороки улицы. Конечно, последнее слишком смело сказано, но ведь сегодня у нас вечер обяснений.   -- Послушайте, Сусанна Антоновна, вы здесь так тихо сидели, что Бог знает, что можно было подумать,-- откровенно заявил oncle, появляясь в дверях столовой.-- По меньшей мере можно было обясниться в любви... Так, Роман? А мы там, в курильной, чуть было не разодрались, вернее, вот эти господа чуть не отколотили меня и, наверное, отколотили бы, если бы во-время с похвальным благоразумием не вспомнили, что ведь Николай Бередников когда-то был отчаянным рубакой.   Гости начали прощаться. Доганская вышла провожать их до порога залы, где они столкнулись с самим Доганским. Он поцеловал жену в лоб и, не дав ей кончить рекомендацию новаго гостя, схватил руку Покатилова обеими руками и заговорил:   -- Очень рад, очень рад... я так много слышал о вас... да! Какой-то философ и где-то сказал, что считает счастливым тот день, когда приобретает новаго друга; это и моя философия, а рекомендация Сюзи для меня больше, чем аттестат зрелости... Господа, куда же это вы? Сюзи, прикажи им оставаться.   -- Нет, уж скоро три часа, Юрий Петрович,-- заявил oncle, вынимая часы,   -- Ну, как знаете,-- согласился Доганский и, подмигнув oncl'ю, запел:     О, mon cher amant, je te jure   Que je t'aime de tout mon coeur...     Доганская оперлась на руку мужа и старалась не смотреть на Покатилова.   Очутившись на подезде, Покатилов долго стоял в раздумье. Ему все мерещилась вытянутая фигура Доганскаго с его длинными ногами и длинным безжизненным лицом. Покатилов видал его много раз прежде этого, но особеннаго внимания не обращал, а теперь... теперь они сидят вдвоем в своей английской столовой, он разсказывает, а она слушает. В голове Покатилова вместе с этою картиной вертелось письмо Периколы, и он шагал к себе на Моховую в каком-то забытье, несколько раз вынимая из кармана руку, которую крепко пожала ему на прощанье Доганская.   -- Нет, у меня будет своя газета!-- громко проговорил Покатилов и сам удивился, каким образом именно эта мысль вынырнула из его головы, занятой совершенно другими соображениями.-- Да, она должна быть... Ведь устроился же Нилушка, наконец этот Богомолов, а, кажется, ничего особеннаго... Да, да, газета... все будет зависеть от газеты.  

X.

   Калерия Ипполитовна не поверила своему дяде, хотя смутно и сознавала, что он прав. Ей так еще хотелось жить.   "Еще посмотрим!" -- повторяла она самой себе.   Не теряя напрасно дорогого времени, Калерия Ипполитовна деятельно принялась разведывать петербургскую почву, точно она попала на какой-то новый материк. В течение двух недель она успела побывать у всех старых знакомых и завела несколько новых знакомств, конечно, с большим разбором, потому что прежде всего дело. Снова была она у Берестовских и Чвоковых, но ничего, кроме скуки, не нашла, как у Даниловых и Густомесовых. Калерия Ипполитовна точно зараз хотела выпить всю чашу испытаний; эти визиты с режущею ясностью выяснили ея собственное фальшивое положение. Иногда ей начинало казаться, что к ней относятся свысока или с обидным снисхождением. Другие встречали ее с тем безцветным участием, как это умеют делать только коренные петербуржцы. Да, она чувствовала себя лишней на этих бойких улицах, где жизнь катилась широкою волной, но, как утопающий хватается за соломинку, продолжала проделывать все то, что проделывают и другие в ея положении. Было время, когда Калерия Ипполитовна сама смеялась над подобными мышиными хитростями, а теперь даже не замечала, что проделывает то же. Она всем разсказывала, что Симон Денисыч сам отказался от места, что ему предлагают место на Урале, что они в Петербурге только на время, пока устроят Юленьку, и т. д. Эта ложь так часто повторялась, что наконец Калерия Ипполитовна сама стала верить ей и страшно сердилась, когда замечала хотя самую легкую тень недоверия к своим словам.   "Все пристроились... все плотно сидят на своих местах,-- со злобой думала Калерия Ипполитовна, перебирая своих знакомых.-- И главное, они же и боятся, чтобы кто не отнял у них готовый кусок!"   В своем исключительном положении она походила на пассажира, который опоздал на поезд и безтолково бегает по платформе, заглядывая в окно, где сидели с билетами в руках более предусмотрительные и счастливые путешественники. Банки, акционерныя компании, уфимския земли, кавказская нефть, концессии -- вот чем живут люди и к чему так трудно было присосаться постороннему человеку. Иногда Калерия Ипполитовна невольно вспоминала доброе старое время, когда все на свете зависело от тех важных старичков, которые когда-то ездили к maman. И такие смешные были старички: в бархатных и шелковых жилетах, в сюртуках с узкими рукавами и широким воротником, в шелковых косынках, туго намотанных на шее. Эти старики все могли, и если б они были живы, не металась бы Калерия Ипполитовна по Петербургу, как угорелая, и не обивала бы чужих порогов.   "Нашлось бы и моему Симону теплое местечко где-нибудь по провиантской части, в откупе, в интендантстве",-- думала Калерия Ипполитовна и сама улыбалась своему ребячеству.   Свои визиты к барону Шебеку, к князю Юклевскому и знаменитому Андрею Евгеньичу она оставляла в запасе, как игрок оставляет до последней возможности самый сильный и решительный ход. Единственное, что Калерия Ипполитовна сделала за это время,-- это записалась членом разом в несколько благотворительных обществ, чтобы завести несколько хороших знакомств в исключительном мирке сановитых и богатых благотворительниц.   -- Что же, Леренька, устроимся понемногу,-- говорил Симон Денисыч, стараясь успокоить жену.-- Ведь живут же другие... Буду работать в ученых обществах, в специальных изданиях; в столице всегда спрос на рабочия руки, Леренька.   -- Ах, Боже мой, Боже мой, и он еще говорит!-- стонала Калерия Ипполитовна, ломая руки.-- Это ты-то будешь работать?.. Ха-ха... Подшивать бумаги в каком-нибудь департаменте, да и на то толку не хватит. Господи, за что Ты меня наказываешь?   -- Леренька, успокойся, ради Бога...   -- И он еще говорит?! Ведь тебя даже послать никуда нельзя, а везде я должна сама... Если бы не Юленька, я давно бросила бы тебя. И брошу...   -- Леренька!   -- А ты разболтай только Роману про наши средства, и брошу сейчас же. Ты воображаешь, что наши шестьдесят тысяч очень велики, а это всего три тысячи годового дохода, да и тех нет. Разве возможно жить в столице на три тысячи, когда дочь на шее? Нет, я чувствую, что совсем схожу с ума.   Симон Денисыч хватал себя за голову и начинал бегать по комнате, как сумасшедший, проклиная все на свете, а больше всего свой проклятый язык. И нужно было соваться с утешениями, когда Леренька сердится! Она вообще не выносит возражений, особенно, когда бывает взволнована.   -- Ну, пошла наша воевода пыль подымать,-- ворчала старая Улитушка, которой тоже доставалось при случае на орехи.-- Ох, горе наше великое с этим самым Петербургом! Жить бы да жить в Заозерье-то, кабы не эта бухарская змея.   Бухарской змеей Улитушка называла Сусанну, которую возненавидела с перваго раза и так относилась к ней до самаго конца. Это была та холопская беззаветная ненависть, с которой относятся в старинных барских домах старые, верные слуги к разным приживалкам и воспитанницам.   Являясь домой, чтобы перевести дух, Калерия Ипполитовна не считала нужным делиться с кем-нибудь своими впечатлениями. Но за ней упорно следили два старых, слезившихся глаза Улитушки; от них было трудно скрыться. Взглянув мельком на усталое лицо барыни, старуха только печально качала головой, и этот немой укор являлся для Калерии Ипполитовны лишнею тяжестью, хотя она ничего не смела сделать своей старой няньке, изжившей свой век в покатиловской семье. Улитушка знала всю подноготную не только про Калерию Ипполитовну, но и все похождения Анны Григорьевны, когда та была еще молода.   -- Нет, видно, нашей Калерии Политовне далеко не вплоть будет до маминьки,-- ворчала Улитушка, прибирая номер.-- Конечно, кто Богу не грешен, светленько умела пожить Анна Григорьевна, зато и концы схоронила. Все шито и крыто... Ежели Бог веку пошлет, так еще успеет все грехи замолить. Покойный-то барин и думушки никакой не знал думать, а что этого греха и я напринималась из-за Анны-то Григорьевны!.. Охо-хо-хо... Тоже с записочками-то бегала, как брынская коза... Только и господа были на отличку: генералы в звездах, с лентами... Смела была Анна-то Григорьевна и ловка на руку, а у Калерии Политовны мамынькиной ухватки совсем нет, да и годки уж не те; ушло золотое-то времечко.   Улитушка долго охала и вздыхала и даже принималась креститься, отгоняя от своего старческаго ума всякое "неподобное окаянство". Тоже и сама была молода, сама глупа; барыня Анна Григорьевна "проклажалась" со своими судариками и мужа к себе очень редко допускала, даром что заправский был генерал, ну, терпел-терпел генерал от жены, да и взглянул милостиво на Улитушку. Когда барин умер, Улитушка во всем покаялась Анне Григорьевне, а та хоть бы глазом сморгнула. "Уж хорош был барин покойный, а не побоялся девичьяго стыда,-- раздумывала Улитушка.-- Симон-то Денисыч разве такой? Уж, кажется, проще да жалостливее с огнем не сыскать... Ловко Калерии Политовне над ним мудрить".   Улитушка вообще являлась живым синодиком покатиловских прегрешений, причем по странной старушечьей логике она все прощала и извиняла Анне Григорьевне, а Калерию Ипполитовну обвиняла.   -- Прост Симон-то Денисыч... А Калерия Политовна по мамыньке издалась насчет мужчин: такая же завидущая. И с анжинерами, и с офицерами, и с кем, с кем ни путалась... А то не хорошо, зачем с этим Морозом связалась да бегала за ним, как телка. И дочь от него, от змея, прижила, а теперь и погляди, как Мороз-то с той, с бухарской-то змеей охорашивается! И Юленька-то, еще от земли не видать, а уж как поглядит в другой раз: змеиная-то кровь сказывается.   Раз, когда Калерия Ипполитовна вернулась откуда-то из своих ежедневных путешествий, Улитушка встретила ее на лестнице и с испуганным лицом прошептала:   -- Не ладно у нас, родимая барыня... Уж я не знаю, что и делать!   -- Да говори толком, ради Бога, что такое случилось?-- спрашивала Калерия Ипполитовна, порываясь вперед.-- Юленька больна?   Улитушка оглянулась вперед и прошептала:   -- Он там сидит...   -- Кто "он"?   -- Ну, известно, кто... Мороз.   -- Не может быть!-- машинально проговорила Калерия Ипполитовна, увствуя, как у ней захватывает дух.-- Ты ошиблась... не может быть!   -- Накося, ошиблась!-- обиделась Улитушка.-- Слава те, Господи, не впервой его видеть-то. Прямо сказать: безстыжие глаза... Барин-то дома был, как он налетел. Барыня, голубушка, прогоните вы этого змея... не с добром он. Глазищами-то безстыжими так и поводит, а сам ласковый такой... Как раз обойдет барина-то нашего!   Калерия Ипполитовна совсем не слушала болтовни расходившейся старухи и несколько мгновений не решалась, итти ей вперед или вернуться. Но ее толкала вперед какая-то сила. В самом деле, зачем мог приехать Доганский, как он мог на это решиться, и наконец какими глазами он будет смотреть на нее? Поправив волосы, выбившиеся из-под шляпы, Калерия Ипполитовна вошла в свой номер с решительным видом.   -- Я только-что услыхал о вашем приезде сюда и вот у ваших ног,-- на самом чистейшем парижском жаргоне по-французски проговорил Мороз-Доганский, встречая Калерию Ипполитовну в передней.-- Ваше здоровье, madame?   -- Юрий Петрович... мне кажется странным... что вы... после всего случившагося...-- бормотала по-французски Калерия Ипполитовна, отыскивая глазами мужа, который смущенно улыбался и застегивал пуговицы жилета.   -- Это не я, Леренька...-- оправдывался Мостов.-- Это все oncle... да.   -- В таком случае, Юрий Петрович,-- строго заговорила Калерия Ипполитовна, опуская глаза,-- нам лучше всего не поднимать стараго знакомства... Надеюсь, вы меня отлично понимаете и постараетесь не возобновлять своего визита.   -- Ах, не то, совсем не то!-- говорил Мороз-Доганский, делая театральный жест отчаяния.-- Недоразумение, Калерия Ипполитовна... да, недоразумение, и я во всем этом деле не виновата ни душой ни телом! Честное и благородное слово порядочнаго человека... Позволите сесть, madame?   Калерия Ипполитовна улыбнулась улыбкой человека, который ничему не верит, и молча показала гостю на кресло.   -- Если бы я действительно был виноват перед вами, madame, да разве я смел бы явиться к вам на глаза?-- уже веселым тоном продолжал Доганский, не торопясь снимая перчатку с левой руки.-- Я скорее являюсь потерпевшею стороной, и мне нужно сердиться, а не вам, madame...   -- И вы пришли сюда, вероятно, за утешением... да?-- с разстановкой проговорила Калерия Ипполитовна.-- Вы даже заметно похудели с того воемени, как я видела вас в последний раз.   -- О, будемте говорить серьезно. Я пришел просить пощады, а не пикироваться.   Калерия Ипполитовна с презрением пожала плечами и проговорила подавленным шопотом:   -- А я вам никогда и ни в чем не верила... и теперь верю меньше, чем когда-нибудь!   -- В ваших словах противоречие, madame, такое решительное недоверие уже заключает в себе зерно веры. Но дело не в этом, madame, потому что все это пустяки... Не так ли, Симон Денисыч?   -- О, совершенно верно, Юрий Петрович,-- торопливо соглашался Мостов, размахивая руками.-- Я не понимаю, зачем Леренька так безпокоит себя... Именно, как вы изволили сказать, Юрий Петрович, произошло недоразумение, и я уверен, что все должно устроиться.   -- Да, да,-- авторитетно поддакивал Доганский, закладывая ногу на ногу.   Калерия Ипполитовна, прищурив глаза, внимательно разсматривала своего гостя, который казался ей таким маленьким-маленьким и таким ничтожным вместе с своими длинными ногами, эспаньолкой, улыбавшимися серыми глазами и подвижною, вытянутою, никогда ничего не выражавшею физиономией. К какой национальности принадлежал Доганский, сколько было ему лет, в каком положении находились его дела,-- все это составляло, впрочем, неразрешимую загадку для всех его знакомых, которые, впрочем, не особенно интересовались его генеалогией. Калерия Ипполитовна слишком давно и слишком хорошо знала Доганскаго, чтобы стараться разгадать эту живую загадку, и теперь машинально разсматривала его длинныя кисти рук с напружившимися синими жилами, длинное нерусское лицо с развитою нижнею челюстью, открытый,немного сдавленный на висках лоб, вытянутый нос, вечную улыбку на широких поблекших губах. В костюме и манере себя держать у Догаискаго совмещалось несколько человек: аристократ с английскою складкой, отставной красавец из цирковых наездников, биржевой заяц, жуир и т. д.   -- Это все напутал этот ваш Богомолов,-- продолжал Доганский, раскуривая сигару.-- А я что же? Я узнал все это уже после всех, когда дело было совершенно непоправимо.   -- Однако этот Богомолов теперь ваш лучший друг?-- прервала его Калерия Ипполитовна с нетерпеливым жестом.-- Тоже, вероятно, недоразумение?.. Ах, Юрий Петрович, я думала гораздо лучше о вас, именно настолько лучше, что вы не решитесь сваливать собственную вину на перваго попавшагося под руку человека.   -- Я?.. Калерия Ипполитовна, неужели вы могли подумать так обо мне? Что я такое во всем этом деле, если разобрать серьезно? Полное ничто... Евстафия Платоныча считают все безхарактерным, слабым человеком, а попробуйте сломить его, когда он заупрямится! Так и в этом деле: Богомолов какими-то путями пробрался к Евстафию Платонычу, ну, и устроил так, что я уже ничего не мог сделать для вас.   -- Послушайте, будет уж разсказывать эти сказки,-- обрезала Калерия Ипполитовна, поднимаясь с места.-- Я не понимаю только одного, что заставляет вас разыгрывать предо мной всю эту жалкую комедию... чтобы не сказать больше?   -- Что заставляет? Моя полная невинность, madame, в которой вы убедитесь, может-быть, скорее, чем можно предположить по теории вероятности.   -- Именно? Право, к вам, Юрий Петрович, не идет совсем этот трагический тон... Вы что-то хотели сказать, кажется?   -- Да... я хотел сказать вам пока только то, что вы в моей невинности убедитесь в очень непродолжительном времени, когда мой новый друг Богомолов заменит меня Евстафию Платонычу во всех отношениях.   -- Боже мой, как это страшно сказано... ха-ха!-- смеялась Калерия Ипполитовна.-- Вы меня пугаете, Юрий Петрович!   Доганский, потирая руки, тоже смеялся и совершенно другим тоном, тоном своего человека в доме, проговорил:   -- Послушайте, madame, я ужасно хочу есть... Ну, побранились -- и достаточно для перваго раза, нужно же что-нибудь оставить для следующих, а пока я даю вам честное слово, что все устрою для вас.   -- То-есть?   -- Ну, все, что зависит от меня и что в состоянии я сделать, не больше. Невозможнаго ни от кого нельзя требовать...   -- А для вас самое невозможное -- это оставить скверную петербургскую привычку обещать все на свете, кроме того, что действительно можно сделать,-- заметила Калерия Ипполитовна, прижимая пуговку электрическаго звонка.   -- Однако, чорт возьми, неужели вы не могли в Петербурге найти ничего хуже этой дыры?-- говорил Доганский оглядывая номер.-- Что стоило обратиться ко мне...   -- Никогда этого не было и никогда не будет, чтобы мы обратились к вам с просьбой,-- с гордостью проговорила Калерия Ипполитовна, отпуская лакея с необходимыми приказаниями относительно завтрака.-- А в особенности теперь, когда вы даже не хотите сознаться в собственной вине...   -- Нет, это уже слишком, чорт возьми!-- весело крикнул Доганский, чувствуя начинающееся отпущение прегрешений.-- Заставлять человека взваливать на себя несуществующия преступления -- это, воля ваша... я даже не умею назвать это, Калерия Ипполитовна.   Мостов, когда речь зашла о завтраке, совсем успокоился и теперь только улыбнулся, многозначительно поглядывая то на жену, то на гостя: он отлично знал, что еда предвещала хороший исход и гроза минует сама собой. В ожидании завтрака Доганский разспрашивал Калерию Ипполитовну о том впечатлении, какое на нее произвел Петербург.   -- Очень хорошее,-- говорила Мостова с деланым равнодушием.-- Много новых блестящих построек, еще больше блестящих магазинов, богатых экипажей, богатых людей, и все это новое с иголочки, так что невольно чувствуешь себя вдвое старее рядом с этими новостями. Вдобавок боишься в чужом доме рот раскрыть со своим сибирским говором, особенно я боюсь за Юленьку... Мы свое, худо ли, хорошо ли, прожили, а ей еще нужно жить.   -- У вас сегодня какое-то похоронное настроение,-- вмешался Доганский.-- Кстати, что же я не вижу ma belle Julie?   -- Она у maman гостит...   -- Как жаль, что я не увижу ея... Мы с ней были всегда друзьями,-- отвечал Доганский, не замечая строгой мины хозяйки.-- Кстати, Калерия Ипполитовна, куда вы думаете поместить Julie, то-есть в какой пансион или институт?   -- Право, я еще не успела подумать об этом... Пока своего дела по горло,-- уклончиво отвечала Мостова.-- Сама я очень плохая воспитательница!   -- Позвольте не согласиться с последним.   -- Ах, пожалуйста, избавьте меня от комплиментов.   За завтраком Доганский, как ни в чем не бывало, продолжал болтать о всевозможных пустяках; он любил пить черный кофе из маленькой чашки и теперь прихлебывал его аппетитными маленькими глотками.   "Что этому отвратительному чудовищу нужно от меня?-- думала Калерия Ипполитовна, разсматривая своего гостя с боку.-- Уж не даром он вертится, как ртуть".   Перебирая в уме все, чего мог пожелать Доганский, Калерия Ипполитовна приходила в окончательное недоумение: сегодняшний визит Юрия Петровича и его необыкновенная любезность просто сбивали ее с толку.   "Может-быть, в нем проснулась совесть,-- подумала Калерия Ипполитовца и сама улыбнулась своему ребячеству.-- Разве у таких людей когда-нибудь бывает совесть?"   -- Вы чему это улыбаетесь, madame?-- осведомился Доганский, поймав улыбку Калерии Ипполитовны.   -- Я?.. Ах, да, я подумала о том, как иногда бывают любезны люди, которым все на свете трын-трава.   -- Еще раз, madame, вы ошибаетесь, если это относится ко мне.   -- Зачем так много думать о своей особе, Юрий Петрович? Неужели, если думать, так можно только думать о вас...   -- Ах, да, я и забыл: вы все еще сердитесь, а все люди в этом состоянии редко бывают справедливы.   -- Что же делать? Не всем выпадает такое голубиное сердце, как ваше.   На прощанье, когда Калерия Ипполитовна вышла провожать Доганскаго в переднюю, он быстро схватил ея руку и крепко поцеловал.   -- Вы видите пред собой несчастнаго человека, который просит пощады,-- прошептал Доганский.   -- Не верю... ничему не верю!-- ответила вслух Калерия Ипполитовна, отрицательно покачивая головой.   Она стояла в передней еще несколько времени после того, как шаги Доганскаго уже замерли в коридоре; ее жег поцелуй этого Іуды, для котораго она еще так недавно была готова на все... Недавно!.. Нет, Боже мой, как это было давно, так давно, точно Калерия Ипполитовна была совсем другая женщина, которая могла верить Доганскому, могла его любить. Да, она его когда-то любила и теперь сама не узнавала себя.   -- Леренька, что это ты стоишь там?-- окликнул жену Мостов.,   -- Я?.. Ах, отстань, ради Бога...   Пошатываясь, она побрела за перегородку и бросилась на постель, чтобы скрыть душившия ее слезы. Ей было совестно перед простоватым мужем, который был настолько доверчив и глуп, что даже обманывать его было скучно, он один любил ее. Боже мой! Доганский, наверно, все разсказал Сусанне, и эта бухарская змея теперь торжествует двойную победу,-- но нет, она отмстит за себя, о, она сумеет отмстить за себя и будет жить для этого. Дальше думала Калерия Ипполитовна о своей Юленьке, и ее заставило снова краснеть то участие, которое неизменно высказывал к Юленьке Доганский: это чудовище осмеливалось считать Юленьку своею дочерью.   "Зачем однако он приезжал?" -- спрашивала себя Калерия Ипполитовна в сотый раз.  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Меблированныя комнаты Зинаиды Тихоновны Квасовой находились на Вознесенском проспекте, между Казанской и Офицерской улицами. Место было хотя и удаленное от главнаго центра, но достаточно бойкое, и Зинаида Тихоновна всем новым жильцам считала своим долгом обяснить, что "это только кажется, что будто далеко, а на самом деле совсем рукой подать хоть до чего угодно".   -- По Казанской прошел -- сейчас Невский,-- говорила Зинаида Тихоновна, делая соответствующий случаю жест своею полною белою рукою.-- А главное, тиятры близехонько: завернулся по Офицерской -- и в тиятре. Все господа даже очень довольны остаются, потому что здесь и пешком можно дойти; глядишь, полтина и в кармане. Да-с...   Впрочем, Зинаида Тихоновна была настолько обстоятельная и приличная женщина, что нисколько не навязывалась со своими номерами, как, но ея убеждению, делали другия содержательницы chambres garnies. Главное, чтобы все было по-благородному; это было величайшею слабостью почтенной Зинаиды Тихоновны, потому что она и себя считала благородной, хотя в паспорте прописана была просто кронштадтскою девицей мещанскаго звания. Высокая, полная, с красивым русским лицом, Квасова была еще женщина "совсем в поре", как говорят свахи, хотя в отяжелевшей, развалистой походке и общем ожирении сказывалась уже пожившая женщина. Одевалась она по моде и притом в темные цвета, умела держать себя, но переделать свое мещанское произношение была не в силах и говорила "тиятр", "ушедчи", "пришпехт" и т. д. В ранней юности Квасова попала в Петербург цветочницей, где и прошла очень тяжелую школу в одном "заведении искусственных цветов" на Большой Садовой. Репутация этой профессии хорошо известна, и Зинаида Тихоновна еще худенькою, не сложившеюся девочкой-подростком уже познакомилась со всеми тонкостями грошовых танцклассов, маскарадов и разных шато де-флер, где, между прочим, сошлась с одним ласковым старичком, который окончательно устроил ея судьбу. Живя с этим обожателем, Квасова выровнялась, пополнела и понемногу забрала лакомаго греховодника в свои мягкия руки. Эта связь с ним кончилась тем, что после смерти старичка Зинаида Тихоновна открыла свои меблированныя комнаты и зажила уже вполне честно и благородно, настоящею дамой, и не любила распространяться о своем прошлом.   Но, несмотря на все желание быть настоящею дамой, у Зинаиды Тихоновны сохранилось много мещанскаго и кроме произношения. Так, она не пропускала ни одного аукциона и вообще продажи по случаю, где накупала всякой дряни, любила иногда побаловаться простою мещанскою пищею -- щами с кашей из толстой крупы с конопляным маслом, редькой и т. д., не прочь была напиться кофе с какою-нибудь забвенною старушкой прямо в кухне, любила слушать сплетни своих клиенток и вообще знала подноготную своего околотка вполне основательно. Особенно проявлялась мещанская складка в характере Зинаиды Тихоновны, когда вопрос заходил о нарядах и чисто-женском превосходстве. Быть лучше одетой, чем другие, пользоваться известным почетом -- это, впрочем, недостатки слишком общие, и Зинаиде Тихоновне часто приходилось расплачиваться за них, потому что разные льстивые и покладистые люди постоянно эксплоатировали ее.   -- И знаю, что в глаза мне врут, а уж сердце у меня такое,-- обясняла она, когда ей за ея добро платили самою черною неблагодарностью.-- Что же, миленький, делать, за нами бы чужое не пропадало... Кривдой-то немного проживешь!   За всем тем, Зинаида Тихоновна была очень добрая и даже чувствительная женщина, говорившая всем, что надо жить по совести и по человечеству. Особенно хорошо умела говорить она слова: "миленький" и "голубчик", причем даже закатывала свои карие ласковые глазки.   В своих меблированных комнатах Зинаида Тихоновна ютила всякую родню, благо работы было на всех, начиная от швейцара Артемия и кончая распоследним кухонным мужиком, или, как говорила Зинаида Тихоновна, кухольный. Горничная Людмила приходилась ей троюродною племянницей, лакей Иван, пьяница и грубиян, внучатным племянником, упомянутый швейцар Артемий, человек гордый и завистливый,-- каким-то очень мудреным родственником и т. д. От этой родни Зинаиде Тихоновне доставалось особенно горько, потому что для кого же больше и сделать, как не для своей родни, а между тем эта самая родня поголовно оказывалась самою неблагодарной. Возьмет Зинаида Тихоновна какого-нибудь родственника прямо с улицы, обует, оденет, накормит, обогреет и к месту пристроит, а родственник в отплату начинает разныя пакости учинять: пьянствует, грабит, разстраивает жильцов и прислугу, распускает самыя невероятныя сплетни про Зинаиду Тихоновну и т. д. Замечательно было то, что через руки Зинаиды Тихоновны прошли целые десятки таких милых родственников, и все-таки она не могла прогнать от себя голоднаго и холоднаго человека и даже надеялась, что вот этот-то и не будет такой, как другие, как тот же швейцар Артемий, котораго она собиралась сменить за грубость и разныя неподобныя дела в течение семи лет чуть не каждый день, или этот горький пьяница лакей Иван, или неблагодарная горничная Людмила. Случалось так, что Зинаида Тихоновна даже плакала от человеческой несправедливости, но потом опять примирялась со своею судьбой, хотя клялась всеми святыми, что это уж в последний-распоследний раз, и что ежели да она еще возьмет хоть одного родственника или родственницу, то пусть у ней, Зинаиды Тихоновны, отсохнет рука и нога.   -- А я так полагаю в своих мыслях, Зинаида Тихоновна,-- говорила не раз одна разбитная сваха с Васильевскаго острова,-- что по вашему золотому сердцу прямо быть бы вам в генеральшах... Да и теперь-то чем ты хуже другой генеральши? Как наденешь соболью шубу да прифрантишься, да как павой пройдешь по улице,-- графиня, мать моя!..   Иногда, в минуты душевнаго разслабления, и сама Зинаида Тихоновна начинала думать на тему, отчего в самом деле не сделаться ей генеральшей, но действительность отрезвляла ее, потому что ведь и генералы есть такие прохвосты, что не рад жизни будешь. Зинаида Тихоновна нагляделась-таки довольно на своем веку на всяких господ, и у ней выработалось то скептическое отношение к людям, каким отличаются все столичные обыватели, хотя в ней этот скептицизм уживался рядом с чисто-бабьей простотой, поддававшейся на самую грубую лесть, едва сшитую живыми нитками.   Появление Мостовых в меблированных комнатах Квасовой произвело некоторую сенсацию, как рождение ребенка в большой семье.   -- Уж не очень-то я люблю пускать к себе женатых, да, видно, делать нечего,-- откровенно обяснила Зинаида Тихоновна, когда к ней приехал для предварительных переговоров Покатилов.-- То ли дело холостой человек... А как заведутся эти дамы и начнут всякий угол обнюхивать, да фыркать, как кошки... Извините уж меня, Роман Ипполитыч, я пряменько вам говорю, потому вы все равно, что свой человек... Для вас только и пущаю, потому как ваша сестрица.   -- Да ведь у вас живет же эта дама с дочерью?   -- Урожденная княжна Несмелова-Щурская? А это другой разговор... Конечно, она живет с дочерью и сама настоящая дама, только ведь это какая дама... этаких с огнем поискать! Живет, как в келье: все книжку с дочерью вместе читают или на фортепианах разыгрывают, да когда-когда разве в тиятр соберутся.   Явившись осмотреть свой номер, Калерия Ипполитовна держала себя с большим гонором. Во-первых, было всего четыре комнаты, во-вторых, окна выходили на север, в-третьих, по углам отстали обои в некоторых местах, значит, зимой бывает сыро, и т. д.   -- Но ведь мы только пока,-- величественно обяснила Калерия Ипполитовна, ревизуя все тонкости.-- Роман, вероятно, предупредил вас об этом?   -- Да, Роман Ипполитыч разсказывали,-- отвечала Зинаида Тихоновна с скромным достоинством.-- Конечно, где же вам обзаводиться в столице всем хозяйством, когда вы и всего-то проживете здесь, может-быть, без году неделю? Заводись, а потом все бросай, да и дороговизна нынче на все страшная.   -- Мы в Петербурге только на время... Муж не совсм здоров, да еще вот дочь необходимо воспитывать,-- обясняла Калерия Ипполитовна, машинально повторяя свою стереотипную ложь, которая была придумана для знакомых.-- Мы у вас, может-быть, и стол будем брать, если заживемся дольше, чем предполагаем теперь.   В цене вышла маленькая размолвка, пока стороны не сошлись на семидесяти рублях за четыре комнаты в месяц, хотя Зинаида Тихоновна клялась, что раньше этот номер всегда ходил по сту рублей.   "Прижимистая ты баба, вижу я,-- думала про себя Зинаида Тихоновна,-- тоже спускать ежели вашему брату, так сама с кошелем находишься".   -- Так вы уж так и знайте, что мы на время,-- еще раз предупредила Калерия Ипполитовна на прощанье.-- Конечно, четыре комнаты для нас маловато, но как-нибудь потеснимся пока. Самое большое, если мы проживем до масленицы, чтобы уехать отсюда по последнему зимнему пути.   -- Хорошо, хорошо, как знаете, я никого не неволю,-- соглашалась на все Зинаида Тихоновна, сдерживая вертевшееся на языке ядовитое словечко.   -- Знаем мы вас, как вы на время сюда приезжаете!-- роптала Зинаида Тихоновна, оставшись одна.-- Погоди, матушка, лишний-то жир спустишь здесь, так шелковая будешь. Да я бы еще и не пустила вас, если бы не Роман Ипполитыч просил, потому как я их давно и очень хорошо знаю: они настоящий барин и даже очень много добра делают моему-то капитану. Ох, уж этот мне капитан, а куда его денешь?..   Зинаида Тихоновна говорила почти правду, потому что имела в виду угодить Покатилову, который покровительствовал ташкентскому капитану в редакции "Искорок". Высшею похвалой на языке Зинаиды Тихоновны был эпитет: "добрый", и ее всего легче ловили разные родственники и клиенты именно на эту удочку. Положение капитана Пухова в меблированных комнатах Квасовой было обставлено совершенно исключительными условиями; благодаря этим условиям, пред капитаном преклонялся даже сам швейцар Артемий, отчаянный "заедуга" и "злыдня", как его величали все жильцы и сама хозяйка. Капитан явился в меблированныя комнаты как-то совершенно неожиданно, выбрал себе номер и сейчас же сделался своим человеком, точно он здесь всегда жил. Он редко в срок платил за квартиру, грубил хозяйке, усчитывал прислугу и вообще держал себя на правах маленькаго хозяина, и все это ему сходило с рук. Швейцар Артемий, из отставных солдат, весь белый, как яблонный червяк, уважал капитана по старой солдатской замашке, как офицера, а потом -- за простоту; сама Зинаида Тихоновна спускала многое капитану, потому что он являлся тем "мужчиной", к которому она могла прибегнуть за покровительством и защитой в критические моменты.   -- В этаком-то деле без мужчины где же управиться по нашему бабьему положению,-- обясняла Квасова,-- а теперь только скажу капитану, да он всех вверх дном поставит... Военная косточка, шутить не любит.   За капитаном так и установилась эта репутация грозы всего заведения, как-то странно уживавшаяся с капитанскою добротой, и даже прислуга, когда происходили взаимныя недоразумения, всегда последним аргументом выставляла имя капитана: "Ужо вот скажу капитану, так он те задаст... Он ведь не свой брат, капитан-от!". К этой угрозе прибегала даже сама Зинаида Тихоновна, когда хотела привести кого-нибудь из своих жильцов в полное отчаяние. А главное, она могла постоянно обращаться к капитану за советами, это было для нея необходимо, как воздух, потому что "мужчины" и пр. Капитану приходилось решать даже такие запутанные вопросы, как выбор материи на платье, заготовка овощей, разныя тонкости внутренней политики, истолкование снов и даже лечение домашними средствами от разных недугов. Конечно, злые языки из такого исключительнаго положения капитана создавали самыя некрасивыя обяснения. Интимность капитана и Зинаиды Тихоновны трактовалась на тысячи ладов, особенно за пределами меблированных комнат, причем все повторяли, что "ничего, капитан ловко обделывает свою сударушку" и т. д. Эти слухи доходили и до капитана и каждый раз приводили его в бешенство, он клялся всеми богами разорвать на части перваго, кто осмелится сказать что-нибудь "сумлительное" про Зинаиду Тихоновну.   Отношения капитана к дочери Сусанне Квасова, конечно, знала из первых рук, и это обстоятельство поднимало в ея глазах капитана на необыкновенную высоту, потому что чего стоило капитану смотреть на дочь, как все другие, и он катался бы, как сыр в масле. Мещанская душа Зинаиды Тихоновны инстинктивно чувствовала, что есть какая-то другая, высшая мера вещей, чем та, которой руководилась в жизни даже она, и что есть люди, которые стоят выше обычных условий мещанскаго счастья. Даже самое слово "свинство", которое капитан любил употреблять в минуты душевных волнений, нагоняло на нее какой-то детский страх, потому что Зинаида Тихоновна чувствовала за собой многое, что подходило под это слово, конечно, глядя с капитанской точки зрения.   -- Уж и не знаю, как мне и быть: пустить-то я пустила Мостовых, а только не по душе мне эта самая барыня,-- жаловалась Зинаида Тихоновна, призвав к себе капитана на стакан кофе.-- Теперь у нас, слава Богу, все тихо и мирно, не могу пожаловаться на прочих жильцов, а тут еще неизвестно, что будет.   Капитан крутил и дергал свои усы, хмурился и наконец не вытерпел; стукнув по столу кулаком, он, по обыкновению, закричал:   -- Терпеть не могу этого притворства!.. Ну, пустила и конец делу. Не понравились -- прощайте. Кажется, коротко и ясно, так нет, нужно напустить на себя это самое сиротство, нужно стонать да плакать... Тьфу! Мне Калерия Ипполитовна вот где сидит (капитан показал на затылок), а ведь я не жалуюсь... Понимаете, не жалуюсь... Так-то-с, сударыня-с...   -- Уж пошел, порох!... Да ведь я к тому сказала, что после этакого вольнаго житья этой Калерии Ипполитовне, пожалуй, не понравится у нас; ну, будет прислугу разстраивать, да и других жильцов на сумнение наведет.   -- Конечно, где же им так жить, как на заводах?-- согласился капитан, утишая свой дух.-- Нужно пятнадцать тысяч годового дохода... да-с. Министерская квартира, двенадцать человек прислуги... хе-хе!.. Однех горничных у Калерии-то Ипполитовны было целых четыре да пятая нянька-старуха. По-княжески жили, одним словом... А сам-то Мостов ничего, смирнее курицы и очень порядочный человек.   -- Его-то я мельком видела... Старичком уж выглядит, а так ничего, обходительный человек, видно, что с понятием. Ну, да все это ничего, уладимся как-нибудь, а вот сон нехороший видела, капитан, такой особый сон, будто бегу я на гору, тороплюсь, а гора все растет, все растет, а другие все так меня обгоняют, даже обидно сделалось, а потом Романа Ипполитыча видела, и тоже как будто нехорошо...   -- Кровь вас душит, сударыня, вот вам горы-то и представляются,-- коротко решил капитан.-- Это от комплекции случается.   -- Тьфу ты, окаянный... и скажет только!-- отплевывалась Зинаида Тихоновна с благочестивым ужасом.-- Да что я, разве какая-нибудь... Обыкновенно, женщина в поре, не перестарок какой... Уж только и скажет!   Зинаида Тихоновна даже сочла долгом обидеться, хотя шутки капитана каждый раз заставляли ее приятно волноваться, потому что, стараясь быть настоящею дамой, Зинаида Тихоновна не могла окончательно отрешиться от разных бабьих слабостей.   Как у всех одиноких женщин, у Зинаиды Тихоновны была настоящая страсть к чужим делам, особенно к разным семейным историям, а теперь ея вниманию предстояло распутать громадное дело, в котором переплетены были имена Мостовых, Доганских, Теплоухова и капитана.   "Из-за чего-нибудь да не даром Сусанна Антоновна смазала Калерию-то Ипполитовну,-- соображала Квасова, увлекаясь представившеюся головоломною задачей.-- Конечно, мужчины ничего не понимают в этих делах, а уж тут не просто. Да и Калерия Ипполитовна тоже женщина гордая, не попустится, пожалуй. Это даже хоть до кого доведись".   Это обстоятельство входило в число хозяйственных соображений, когда Зинаида Тихоновна пускала Мостовых в свои номера.  

II.

   Когда Мостовы переехали на новую квартиру, "короли в изгнании" отлично знали всю их биографию, конечно, с необходимыми комментариями и поэтическими вставками, какия неизбежно делаются в таких случаях даже самыми добрыми людьми. Разносчиками этих вестей главным образом служила, конечно, прислуга, а потом сама хозяйка.   "Снежный генерал" Барчанинов, одолевавший своими проектами о снеговых укреплениях редакции всех газет, журналов и специальных изданий, узнал историю новых жильцов, кажется, первый, когда швейцар Артемий принес ему вычищенные сапоги. Обыкновенно Артемий держал у себя генеральские сапоги по неделям, а тут вычистил их сейчас же, явился в номер к генералу и торжественно поставил их посредине комнаты. Сапоги блестели, как полированные, а генерал, пивший с газетой чай, милостиво кивнул верному слуге, но Артемий оставался на прежнем месте и нерешительно переминался с ноги на ногу.   -- Ты, любезный, кажется, что-то имеешь сказать?-- предупредил его генерал, складывая газету.   -- Да так-с, ваше превосходительство... жильцы у нас новые,-- таинственно доложил Артемий, понижая голос до шопота.-- Симон Денисыч Мостов, бывший главный управляющий на Заозерских заводах г. Теплоухова... двенадцать тысяч жалованья получали при готовой квартире, отоплении и освещении, двенадцать человек прислуги держали и прочее в этом роде. Они, значит, с женой и с дочерью и прислуга при них, какая-то старушонка. Очень богатые-с... тысяч пятьдесят одного капиталу имеют, окроме разных других предметов.   -- Ну, и что же из этого следует?-- внушительно спросил генерал, поднимая свои брови.   -- Да ничего-с, а я только пришел доложить вашему превосходительству,-- продолжал Артемий, делая безнадежно-глупое лицо.-- Конечно, Зинаида Тихоновна мне родственница, а я, ваше превосходительство, прямо скажу, что эти жильцы не по нас... против шерсти, значит, потому как при этаком капитале где же на них угодить...   -- Послушай, любезный, ты знаешь, что я не выношу подобных дрязг,-- растягивая слова, проговорил генерал,-- потому я прошу тебя, любезный, раз и навсегда избавить меня от подобных разговоров. Это не мое дело.   -- Точно так-с, ваше превосходительство... Виноват... А я только к тому сказал, что Зинаида Тихоновна, хоша она мне и родственница, а...   -- Убирайся вон!-- крикнул генерал настолько громко, что Артемий выпятился в дверь сейчас же.   Эта сцена, с небольшими вариациями, повторилась в квартире отставного штык-юнкера Падалко, с которым Артемий разговаривал уже совсем смело и под пьяную руку часто даже грубил.   -- Говоришь, у них дочь?-- спрашивал Падалко, приглаживая свою лысевшую голову.-- А большая она?   -- Да так лет пятнадцать, поди, будет, ваше блаародие,-- рапортовал Артемий с тою особенною кривою улыбочкой, с какой говорил о прекрасном поле.-- Того гляди заневестится...   -- И хорошенькая?   -- Ничего-с... в настоящей комплекции, антик с гвоздикой. Вот бы вашему блаародию самая подходящая статья, потому пятьдесят тысяч не баран чихал.   -- Ну, братец, мне на деньги наплевать,-- задумчиво отвечал Падалко, начиная ходить по комнате.-- У меня дело на-днях окончательно вырешится, а тут верных полтораста тысяч... Понял? Я единственный наследник после бабушки.   -- Уж это на что лучше, ваше блаародие, а все-таки этакой шманкухен не скоро сыщешь.   -- Ах, ты, шельма этакая... Еще и "шманкухен" знает!.. Ха-ха...   Приземистый, сухой, со впалою чахоточною грудью, Падалко вечно ходил по своему номеру и не выпускал изо рта дешевой рижской сигары; за это вечное хождение он был известен у прислуги под названием "маятника". Лицо у него было круглое, желтое, с черными безпокойными глазками и с вытянутыми шильцем черными усиками. Двигался он вообще необыкновенно быстро, сохраняя старую военную выправку. Богатой родни у него было пол-Петербурга, но он жил крайне скромно и почти нигде не бывал.   "А чорт возьми, действительно лакомый кусочек!-- думал Падалко, обсуждая про себя принесенное Артемием известие.-- Ежели к полуторастам тысяч моего наследства прибавить невесту с пятьюдесятью тысячами приданаго, это уж будет целый куш".   Все свободное время Падалко тратил на примерныя сметы того, как он распорядится с наследством: сто тысяч в банк, а пятьдесят тысяч на обстановку. Эта обстановка для него заключалась, главным образом, в охоте; коллекция ружей всяких мастеров -- Пюрде, Ричардса. Лебеды, Пипера,-- потом свора собак, егеря.   -- Да, чорт возьми, можно было бы лихо поработать: в Малороссии стрелять дроф, на Кавказе фазанов и кабанов, на Урале оленей и медведей, даже в Ташкент можно будет забраться, чтобы устроить охоту на тигра.   Пятьдесят тысяч приданаго будущей невесты придали новый блеск этим радужным мечтам, и целую ночь Падалко травил необыкновенно матераго волка где-то в Саратовской губернии.   Пьяница Иван, "отвечавший за лакея" в меблированных комнатах Зинаиды Тихоновны, разнес новость остальным жильцам: бывшему заводчику Радлову, двум инженерам без места, комиссионеру Грибелю и ех-певцу Микучевскому. Рослый и горластый Радлов, настоящий помещичий выкормок, держал себя ландлордом в меблированных комнатах; он одевался всегда по последней английской моде, носил длинные, глухие сюртуки, цветные галстуки и английский пробор. У Радлова где-то были какие-то заводы, но они ушли с молотка, а он теперь "вынашивал", как он сам выражался, проект соединения бассейнов Печоры и Оби линией железной дороги. Концессия на эту дорогу должна была обогатить его, и это было только "вопросом времени". Два инженера, занимавшие одну комнату, служили где-то в Восточной Сибири, имели теплыя местечки, лишились их по каким-то интригам, и на этом основании один из них хлопотал об отведении себе участка в "керосиновом раю", где-то в Бакинской области, а другой не знал еще, что выбрать: эксплоатацию сферосидеритов в Новороссии или разработку каменноугольных залежей на Дону. Одевались инженеры чисто, хотя до Радлова им было далеко, как говорил Артемий. Комиссионер Грибель, какой-то безродный немец, мечтал о необыкновенном магазине-monstre, который должен был занять весь четыреугольник, образуемый Невским, Караванною улицей, Манежною площадью и Малою Садовою. Грибель исправно каждый день отправлялся осматривать этот заветный пункт и на месте нынешних домов видел громадный дворец из железа и стекла, с рядами галлерей, с пневматическими элеваторами, с электрическим освещением, с тысячами покупателей. Это чудовище должно было заключать в себе все, начиная с детских игрушек и кончая магазином гробовщика. Певец Микучевский, сухой и желчный южанин, не задавался никакими химерами и не обманывал себя никакими радужными мечтами, кроме того, что никак не мог переварить театральной дирекции, загораживавшей ему путь к несомненному успеху. Эта коллекция "королей в изгнании" заканчивалась каким-то безыменным греком Ляпидусом, который неизвестно для каких целей добивался открыть какую-то театральную газету.   Известие о новых жильцах взбудоражило всю эту разношерстную толпу, отразившись в каждом по-своему. Радлов долго разсматривал свою физиономию в зеркало и находил, что он еще не настолько состарился, чтобы не разсчитывать на успех у женщин, а сто тысяч приданаго этой Мостовой (Иван любил эту цифру сто, которая врезалась в его пропитанном водкой мозгу с того времени, как перед самою волей барин закатил ему сто горячих) совсем не лишнее. Микучевский целый вечер вытягивал какое-то неимоверно высокое do, совсем неизвестное в канцелярии театральной дирекции. Инженеры сначала долго поверяли друг другу свои заветныя мечты на самыя лакомыя темы и кончили молчаливою ссорой, как умеют ссориться только люди, слишком долго прожившие с глазу на глаз в одной комнате: каждый подозревал другого в тайном намерении ухватить куш наперед. Эта размолвка инженеров имела своим непременным последствием груды окурков, по которым прислуга всегда знала степень взаимной дружбы инженеров: когда они ссорились, окурки появлялись в ужасающем количестве. Грибель и Ляпидус, как люди пожившие, взглянули на дело трезвее других, хотя проклятая цифра сто тысяч долго не давала им спать.   "Только бы мне заполучить концессию",-- думал Радлов, особенно тщательно расчесывая свои редевшие волосы.   -- А вот мы посмотрим, что скажет дирекция, когда у меня будет сто тысяч!-- говорил вслух Микучевский, делая перерыв своих неистовых сольфеджий.-- Интересно!   Конечно, история падения Мостовых в Заозерских заводах, связь этой истории с выходом замуж дочери капитана Пухова за Доганскаго, наконец тайная политика, с какой явилась в Петербург Калерия Ипполитовна,-- все это сделалось известным "королям в изгнании" какими-то неведомыми путями, так что они и сами затруднились бы обяснить, откуда могли узнать все эти подробности. Но все меблированныя комнаты устраиваются на одну колодку, а "королям в изгнании" и Бог простит заниматься чужими делами больше, чем своими,   Отдельно от других в номерах Квасовой держались двое жильцов: урожденная княжна Несмелова-Щурская с дочерью Инной и "спорный заводчик" Мансуров, известный в номерах под именем Ильи Ильича, или просто барина. Ни Артемий, ни пьяница Иван не решались заявиться к ним с подробным рапортом о случившемся событии, предоставив эту завидную роль разбитной горничной Людмиле. Это была очень бойкая и развязная особа, видевшая, по словам Артемия, на два аршина под землей; она еще была молода. Артемий, в виде особенной любезности, давал ей иногда подзатыльники и постоянно ревновал ее к Илье Ильичу, потому что, по его расчетам, Людмила оставалась в комнате барина дольше, чем было нужно для уборки этой комнаты.   Прибирая комнату Ильи Ильича, Людмила, как бы невзначай, проговорила:   -- А к нам богатая невеста переехала...   Илья Ильич в это время сидел в одном халате над каким-то письмом и даже не повернул головы, что Людмилу задело за живое, и, чтобы подзадорить барина, она ему расписала всю подноготную переехавших господ.   -- Отстань,-- коротко заметил Мансуров, припоминая, где он слышал фамилию Мостовых.-- Ах, да, о них что-то такое разсказывал мне Богомолов... да, у них еще какая-то вышла история с Мороз-Доганским,-- припоминал Илья Ильич.   -- А как женитесь, барин, так уж меня возьмите в горничныя,-- трещала Людмила, обтирая пыль на письменном столе.-- Я буду во всем помогать барыне.   Урожденная княжна Несмелова-Щурская выслушала болтовню горничной с недовольной миной, но все-таки выслушала и в заключение пожала своими узкими плечами. Это была высокая и костлявая дама, сильно походившая в своем неподвижном величии на замороженную рыбу; узкое, безцветное лицо с такими же безцветными глазами делало ее старее своих лет, хотя она по институтской выправке всегда держалась на стуле прямо, как стрела, и ходила, даже у себя дома, прижав локти к самой талии. Дочь Инна была самая несчастная, замуштрованная девушка; она, в качестве последняго отпрыска выродившейся аристократической семьи, в своем худеньком семнадцатилетнем теле носила целую коллекцию наследственных болезней необыкновенно сложнаго характера. Говорили, что у урожденной княжны есть порядочный капитал, и что она жмется в меблированных комнатах Зинаиды Тихоновны только по своей скупости.   -- Барин-то Мостов простой,-- докладывала Людмила,-- а барыня такая карахтерная, говорят...   В квартире бывшей княжны Людмила являлась единственным живым человеком, потому что, за исключением нескольких парадных выездов, эта дама нигде не бывала и у ней редко кто появлялся. Поэтому Инна чувствовала особенную симпатию к Людмиле и в тех редких случаях, когда мамаши не было дома, она отводила с ней душу, поверяя свои тайны.   -- Погодите, барышня, не все же вам кинарейкой жить,-- говорила Людмила, всегда готовая на интриги и подговоры.-- Вот ужо подвернется женишок, тогда еще поживете в свою волю.   -- Я боюсь, Людмила, этих мужчин,-- задумчиво отвечала Инна, разсматривая свои тонкие пальцы.-- Они так громко стучат ногами и так хохочут, что maman каждый раз сердится.   Людмила хохотала и шопотом разсказывала барышне про всех жильцов что-то такое, что та начинала краснеть и опускала глаза.   В каких-нибудь два дня через эту же самую Людмилу Калерия Ипполитовна знала биографию всех своих соседей до мельчайших подробностей, а также и curriculum vitae самой хозяйки, причем Людмила не поскупилась на краски.   -- Старика, с которым наша Зинаида жила, она отравила, а деньги стариковы взяла себе да на них эти самыя меблированныя комнаты и открыла,-- разсказывала Людмила, задыхаясь от усердия.-- А теперь живет с капитаном.   -- С каким капитаном?-- полюбопытствовала Калерия Ипполитовна.   -- Да тут есть такой заблудящий капитан. Антон Терентьич Пухов... Горькая пьяница этот капитан, Калерия Ипполитовна, а нашей Зинаиде под самую стать пришелся.   Людмила разсказывала все это с таким глупым лицом, что никто бы не заподозрел ее в преднамеренной лжи, а между тем Людмила отлично знала отношения Постовых к Мороз-Доганским, и что Сусанна дочь Пухова. Это известие для Калерии Ипполитовны было неприятною неожиданностью, и она едва сдержалась, чтобы сейчас же при горничной не проявить своего гнева. Такое близкое соседство капитана Пухова ее не особенно смущало, хотя она и не имела особеннаго желания встречаться с ним, но ее взбесило поведение милаго братца Романа, который отрекомендовал именно эти проклятые номера. Эта невольная ошибка доставила Симону Денисычу прескверный вечер, один из тех горячих вечеров, после которых Калерия Ипполитовна ложилась в постель, как сделала и теперь.   -- Это все ты... ты...-- шептала Калерия Ипполитовна, обвязав голову двумя пуховыми платками.-- И Роман тоже хорош... уж все эти столичные родственники на один покрой! Отлично устроились, нечего сказать... Вот когда попали в настоящую trou, как выражается Юрий Петрович.   -- Леренька, ради Бога, не волнуйся,-- умолял Мостов, чувствуя за собой все вины.-- Ведь мы наконец не обязаны жить у Квасовой, а можем всегда переменить квартиру... Притом мы, может-быть, проживем в Петербурге всего какой-нибудь один месяц. У меня есть надежды.   -- И он еще говорит... он говорит?!-- опять стонала Калерия Ипполитовна, воздевая руки к небу.-- Ты несчастие всей моей жизни... ты погубил меня... ты... ты... ты...   Одна неприятность, как известно, не приходит, и следующим номером для Калерии Ипполитовны явился швейцар Артемий. Да, в жизни слишком много самых нелепых столкновений, которыя просто отравляют существование, хотя в сущности, если разобрать дело серьезно, так и говорить не о чем. Ну что такое мог представлять своей особой для такой дамы, как Калерия Ипполитовна, какой-нибудь швейцар Артемий, а между тем именно этот Артемий сидел у ней в мозгу, как заноза, она его возненавидела с перваго раза, и его дерзкая рожа отравляла ей каждый выход и каждое возвращение в trou. Начать с того, что Артемий совсем не считал нужным кланяться Калерии Ипполитовне, не бежал стремглав отворять перед ней дверей подезда, не помогал садиться на извозчика и тому подобное, что делал для других жильцов. Притом он всегда так дерзко смотрел ей прямо в глаза и даже что-то бормотал вслед, так что Калерия Ипполитовна, не глядя на этого противнаго человека, чувствовала на себе его дерзкий взгляд. Раз она ясно разслышала, как он ворчал:   -- Наедет всякая шантрапа в Петербург, а сами калош не умеют снять в передней... Вон как наследила по ковру, точно корова!   Действительно, Калерия Ипполитовна прямо с извозчика в калошах прошла в свой номер и оставила следы грязи на тропинке, покрывавшей лестницу. Это было уже слишком. Швейцар будет делать ей замечания! Бешенство Калерии Ипполитовны увеличивалось особенно сознанием, что она, в качестве благовоспитанной дамы, уж совсем не должна спускаться до гнева на какого-то швейцара, а между тем этот гнев заставлял ее даже бледнеть. Дело в том, что в нормальном состоянии духа Калерия Ипполитовна конечно, игнорировала бы с высоты своего величия поведение Артемия, но теперь это поведение для нея являлось тою каплей, которая переполняла сосуд: именно собственное фальшивое положение никогда еще не выступало для Калерии Ипполитовны с такою режущею ясностью, вызывая целый ряд воспоминаний о собственной прислуге в Заозерских заводах. Да что прислуга! Там перед Калерией Ипполитовной пресмыкались нижайшими послушниками десятки заводских служащих, она умела везде себя поставить, и вдруг какой-нибудь швейцар Артемий! Как все слишком обиженные люди, она почувствовала жгучее желание сорвать свой барский гнев именно на этом человеке и обратилась с жалобой на Артемия к самой Зинаиде Тихоновне,   -- Я больше вашаго от него терплю,-- обяснила Зинаида Тихоновна, безпомощно разводя руками,-- а что поделаешь с ним? Вот в номерах Баранцева, где живет ваш братец, есть тоже швейцар, Григорий, так тот еще хуже нашего... Ей-Богу! Благоприятели с Артемием-то... Сойдутся в праздник, напьются и сейчас драку устроят. Григорий как-то и говорит Артемию: "У тебя, Артюшка, кишки синия, так я тебе их сделаю зелеными"... Едва их тогда водой розлили.   Зинаида Тихоновна в подтверждение своих слов принялась разсказывать такую безконечную историю об испорченности и неблагодарности всей вообще петербургской прислуги и своих милых родственников в частности, что Калерии Ипполитовне пришлось только на все махнуть рукой.   Зато Симон Денисыч был в восторге от номеров Квасовой и успел перезнакомиться почти со всеми жильцами, а с прислугой был на самой короткой ноге. Когда Калерии Ипполитовны не было дома, он частенько забегал в комнату капитана и там любил покалякать о разных разностях и даже научился курить жуковский табак из капитанской трубки. Эти мудрецы любили пофилософствовать о разных высших материях и часто приходили к таким заключениям, что обоим делалось даже немного страшно.   -- Я так полагаю про себя, Симон Денисыч,-- говорил несколько раз капитан,-- что люди делают сами себе все зло, а потом сваливают это на других... да-с. Все от себя-с...   -- По-моему, это происходит от обмана чувств,-- догадывался Мостов с самым глубокомысленным видом.-- В точных науках это принимается во внимание, и при астрономических наблюдениях всегда вводится так называемое личное уравнение, т.-е. делаются приблизительныя вычисления возможной ошибки, сообразно физиологическим особенностям каждаго ученаго: у одного сила и скорость ощущений одне, у другого другия и т. д. Если бы такия же личныя уравнения ввести в нашу обыденную жизнь, что бы тогда получилось... а?..   -- Над этим нужно подумать, чорт возьми!.. По этим личным уравнениям, Симон Денисыч, пожалуй, нам всем пришлось бы прогуляться в места не столь отдаленныя.   -- Меня этот вопрос очень занимает, капитан, потому что необходимо придумать какую-нибудь абсолютную меру для взаимных отношений, чтобы устранить всякий повод к недоразумениям и к безсознательному злу.  

III.

   В доме Доганских Покатилов сделался своим человеком с поразительною быстротой.   -- Ну, брат, ты того...-- добродушно заметил однажды oncle Покатилову, как-то пряча глаза.-- Браво, того...   -- Чего?   -- Помнишь турецкую пословицу: "прежде, чем войти, подумай о выходе"?   Покатилов засмеялся и тихо проговорил:   -- Oncle, голубчик, мне отсюда никогда не выйти... Понимаешь, никогда!   -- Да ведь это ни к чему не поведет, глупый человек. Ты не знаешь их хорошенько... да и она совсем не такой человек, какою ты ее представляешь себе: это мраморная статуя. Ах, молодость, молодость!   Схвативши себя за голову и не слушая дяди, Покатилов повторил:   -- Я не знаю ничего! Я не знаю ничего!   Сближение произошло с такою быстротой, что сама Доганская несколько разспрашивала себя, как это могло случиться, тем более, что при ближайшем знакомстве Покатилов ей понравился гораздо меньше, чем вначале, когда она расплакалась перед ним, как девчонка. Покатилов был не так умен и проницателен, каким он показался ей в первый раз, притом в нем было что-то такое тяжелое и неискреннее, как и в остальных. По наружности он тоже не нравился Доганской, как человек, уже поживший в свою долю. Но, вместе с этим, она скучала, когда Покатилов не показывался несколько дней, и сердилась на него за всякие пустяки. У него было одно незаменимое качество: он всегда чутьем понимал всякое настроение Доганской и умел попасть ему в тон. Изучив ея вкусы, привычки и слабости, Покатилов сумел окружить свою богиню настоящею атмосферой тех ничтожных услуг, какия не забываются избалованными женщинами, хотя в то же время он часто выводил ее из терпения и даже в глаза говорил очень смелыя дерзости. Но, что бы ни говорил и что бы ни делал Покатилов, он помнил всегда одно золотое правило, что женщины не прощают только одного, скуки.   Доганская не могла теперь сделать шага, чтобы не посоветоваться с Покатиловым, который, кажется, знал решительно все на свете, начиная от духов ylang-ylang и кончая модными чайными передниками по английской моде. Главное, у Покатилова был замечательно развитой вкус по части дамских нарядов и всевозможных обстановок, так что Доганская не шутя советовалась с ним во многих случаях. Покатилов выбирал ей кружева для утренних костюмов, покупал меховую болгарскую шапочку, самовар из полированной меди с серебряными выкладками, английские башмаки для гулянья пешком и т. д.; он знал толк в турецких коврах, в кружевах, в разных стилях домашней обстановки и мог указать решительно все, где и что найти, так что даже сам oncle, порядочно знавший Петербург, должен был спасовать.   Покатилов умел приходить и уходить во-время и всегда приносил с собой запас самых свежих новостей.   -- Вы для нас, Роман Ипполитыч, настоящий клад,-- несколько раз фамильярно говорил Доганский.-- Скверно только одно: Сюзи влюбится в вас, и нам, пожалуй, придется стреляться.   -- Нет, это, кажется, не опасно,-- ответила Доганская в том же шутливом тоне: -- Роман Ипполитыч не знает самой простой истины, что женщина никогда не полюбит человека, который слишком угождает ей во всем... Тебе, Юрий, это хорошо известно, потому что в свое время ты, кажется, пользовался большим успехом у женщин.   -- Да, да, совершенно верно, Сюзи... Вот, молодой человек, учитесь, как жить на свете. Женщина -- это вечная загадка.   -- Вам, кажется, не приходится учить друг друга,-- заметила Доганская.   Доганский улыбнулся, посмотрел на жену и на Покатилова и с разстановкой проговорил:   -- Знаете, что мне иногда кажется?.. Одним словом, когда я возвращаюсь домой слишком поздно, я начинаю громко разговаривать сам с собою и стучать ногами с самой передней.   Доганский иногда позволял себе подобныя грубыя шутки, и его лицо принимало неприятное, фальшивое выражение, как у лошади, которая прижимает уши. Подобныя плоскости коробили Покатилова каждый раз, но Доганская относилась к ним с тем равнодушием, с каким выслушивают на улице непечатныя слова. Это удивляло Покатилова, и он раз откровенно спросил Доганскую:   -- Неужели вас не возмущают подобныя остроты, Сусанна Антоновна?   -- Меня?.. Да ведь Юрий такой человек... Одним словом, мне как-то все равно, что бы он ни говорил, да мы и не поймем никогда друг друга.   Собственно такое равнодушие нравилось Покатилову, как самый верный признак того, что Сусанна Антоновна совсем не любит мужа, но вместе с тем ему иногда казалось совсем другое, и он начинал переживать муки и терзания всех безнадежных любовников. Вообще, многое в поведении Доганской для Покатилова представляло загадку: то она относилась к нему, как к своему человеку, и часто, когда они разсматривали кружева или материи в магазинах, их руки встречались и лица были так близко, что Покатилов чувствовал теплоту дыхания Сусанны, то она начинала вдруг сторониться от него и точно боялась подать руку без перчатки.   Ревновать Доганскаго к его жене, пожалуй, не было причины, потому что дома он являлся гораздо больше гостем, чем oncle или Теплоухов, которые располагались в квартире Доганских совсем по-домашнему. Как сам Теплоухов, так особенно его поведение для Покатилова являлись какою-то необяснимою нелепостью, не укладывавшеюся ни в какия рамки.   Он являлся к Доганским аккуратно каждый день к завтраку и оставался до вечера, а иногда проводил и весь вечер. Это был замечательно молчаливый и скромный субект, на котораго как-то никто не обращал внимания, а всех меньше сама хозяйка. Случалось иногда так, что в течение целаго дня Теплоухов не произносил ни одного слова: молча здоровался, когда приезжал, молча завтракал, молча сидел где-нибудь на диване, прикрывшись газетой или книгой, и молча уезжал домой. Доганская так привыкла к его молчаливому присутствию, что совсем не замечала его, делая свое ежедневное дело: принимала гостей, ездила за покупками, играла на рояле, ссорилась с прислугой, капризничала, работала какую-нибудь глупую дамскую работу и т. д. Покатилов тоже скоро привык к нему, хотя заметил с перваго раза, что Теплоухов все время следит за каждым шагом Доганской с настойчивостью сумасшедшаго.   -- Этот Евстафий Платоныч для меня как бельмо на глазу,-- вырвалось однажды у Доганской в присутствии Покатилова.-- Если бы вы знали, как я иногда ненавижу этого идиота и, вместе, как я его боюсь!   -- Неужели он был всегда таким?-- спрашивал Покатилов.   -- С перваго дня нашаго знакомства... Это просто ужасный человек!.. А между тем, что говорят о моих отношениях к Теплоухову... Вот можете передать папе и Калерии Ипполитовне, в качестве очевидца, какия наши отношения.   Покатилов не верил в этом случае Доганской, и его грызли самыя тяжелыя сомнения относительно той роли, какую "ужасный человекь" играл в загадочной жизни Доганских. Достаточно сказать только то, что этот владелец банкротившихся Заозерских заводов получал около трехсот тысяч ежегоднаго дохода и жил как скряга: не держал даже повара и торговался с извозчиками из-за каждаго пятачка. Вместе с тем, этот же самый Теплоухов кончил университет, потом учился где-то за границей и вообще был очень образованный человек, постоянно следивший за всеми выдающимися новостями науки и литературы. Его домашняя библиотека, составленная из самых ценных и редких изданий, стоила несколько десятков тысяч. Однажды, когда Покатилов по своей фельетонной привычке начал вкривь и вкось толковать о каком-то экономическом вопросе, Теплоухов неожиданно заговорил и очень основательно разбил огорошеннаго фельетониста по всем пунктам; Доганская посмотрела на своего огорченнаго поклонника с тонкою улыбкой, чем Покатилов был окончательно сконфужен и неловко замолчал, а "ужасный человек" опять погрузился в свою дремоту.   Интимныя собрания в квартире Доганских, о которых говорил еще Брикабрак, очень интересовали Покатилова, но он не получал приглашения принять участие в них, между тем oncle и Нилушка Чвоков были давно в числе избранных. Однажды Покатилов, желая выведать кое-что от oncl'я, стороной завел речь об этих собраниях, но oncle расхохотался, как сумасшедший.   -- Государственными делами, батенька, занимаемся... да!-- разсказывал oncle, продолжая хохотать.-- Как же... Все ведь толкуют о наших собраниях. Ну, угадай, чем мы занимаемся?.. Ха-ха... Столы, голубчик, вертим и насчет животнаго магнитизма сеансы устраиваем, хотя это величайший секрет, но я вполне надеюсь на твою скромность. Это все Теплоухов колобродит...   Богомолов и Нилушка Чвоков бывали у Доганских не особенно часто: у каждаго дела было по горло. Нилушка гремел по ученым обществам, писал газетныя статьи в защиту протекционизма и вообще распинался, как говорил про него oncle; Богомолов был занят мансуровскою опекой, которую взял на себя. Мансуровские заводы находились в неоплатном долгу у казны, и все это вопиющее дело точно заблудилось в дебрях всевозможной канцелярщины, так что распутать его являлось героическою задачей. Нужно было спасти хотя что-нибудь от грозившаго заводам краха, и Богомолов лез из кожи, чтобы пробиться сквозь опутавшую его канцелярскую паутину. Сам Мансуров, неглупый и очень добродушный человек, относился к своим делам с каким-то непонятным равнодушием, что постоянно выводило Богомолова из терпения. Мансуров получил в наследство после отца целых пять отлично устроенных заводов, но, пока он достигал совершеннолетия, заводы не только потеряли всякую производительность, но при помощи разных опекунов и попечителей обросли долгом в пять миллионов. Как это случилось, где виноватые,-- теперь трудно было разобрать, а Мансуров пользовался опель маленькими средствами, едва достававшими ему на самое скромное существование в меблированных комнатах Квасовой. Богомолов задыхался в этом деле, где счет шел на миллионы.   Доганская интересовалась деятельностью Чвокова и Богомолова, внимательно следила за газетами и даже раза два, в сопровождении Покатилова, посещала техническое общество, в котором шли оживленные дебаты по вопросам протекционизма и Нилушка Чвоков являлся настоящим героем дня. Раз она читала вместе с Покатиловым одну хлесткую статью, написанную Чвоковым, и статья, видимо, ей очень понравилась.   -- А вы как находите?-- спросила Доганская Покатилова.   -- Эта статья сама но себе написана образцово, но Нилушка пересолил,-- ответил Покатилов, откладывая газету.   -- Именно?   -- По-моему, он не понял своей задачи и слишком откровенно выложил все, что у него лежало на душе, а это, по меньшей мере, не тактично. Все равно, если бы человек, котораго вы видите в первый раз, подробно начал разсказывать свою биографию... Да и самая исходная точка у Нилушки не верна: с противниками нужно сражаться их собственным оружием.   -- А как вы поступили бы на его месте?   -- Да как обыкновенно поступают в таких случаях... Прежде всего, я напечатал бы целый ряд статей в защиту свободной торговли, но эта защита стоила бы поражения: во-первых, вы выбиваете противника из его позиции уже одним тем, что по внешней форме защищаете его дело, а во-вторых, в вашей власти та специальная аргументация, которая затушевывает самые слабые пункты... Одним словом, тут очень много ходов и выходов.   -- Отчего же вы сейчас не приведете в исполнение этого плана?   -- Очень просто: такая уличная газета, как "Искорки", сама по себе не может иметь значения, а потом, если бы я и повел это дело, то повел бы его от своего имени, как самостоятельное и ответственное лицо.   Доганская молчала. Они сидели вдвоем в ея заново отделанном будуаре, где все, до мельчайших подробностей, было устроено по указаниям Покатилова. Короткий осенний день был на исходе, и в окно глядела наливавшаяся в воздухе сероватая мгла.   -- Хотите, я устрою вам это дело с газетой?-- тихо проговорила Доганская после длинной паузы.-- Т.-е., я хочу сказать, что мы затянем в это дело Теплоухова... Ведь все это в его интересах, следовательно он должен и платить, а потом разсчитаетесь с ним как-нибудь. Вот вам и случай, о котором вы как-то говорили... Как видите, у меня память недурная.   Покатилов поцеловал у Доганской руку и, не выпуская этой руки, проговорил:   -- Мне остается только поблагодарить вас, Сусанна Антоновна... и отказаться.   -- Я не понимаю вас...   -- Дело очень просто: какими глазами вы посмотрели бы на человека, который сделал свою карьеру женскими руками?   -- А, так вы вот как,-- протянула Доганская и вся вспыхнула.   -- Да, это мой принцип, хотя я совсем не желал обидеть вас.   -- Я понимаю вас... да!.. Вы стыдитесь в этом деле именно моей помощи... кажется, так?   -- О, нет, Сусанна Антоновна... Я говорю вообще, и вы меня поймете, без сомнения. Мужчина жалок, когда он пользуется помощью женщины, и я не хочу потерять в ваших глазах всякое уважение.   -- Совершенно напрасно... Вы просто добиваетесь только того, чтобы я вас упрашивала, да?.. С женщинами часто так делают, не правда ли?   -- Нет, я до этого еще не дошел и надеюсь, что не дойду никогда, потому что из принципа я уважаю женщину.   -- Ваши рыцарския чувства делают вам честь,-- сухо ответила Доганская и тяжело замолчала.   По ея неровному дыханию Покатилов чувствовал, что она разсердилась на него.   -- Вы не хотите меня понять, Сусанна Антоновна.   -- Ах, оставьте, пожалуйста... Скажите, чтобы подавали огня.   Тон, которым была сказана последняя фраза, совершенно успокоил Покатилова: они понимали друг друга, и он поступил как нельзя лучше.  

IV.

   Предложение Доганской окончательно лишило Покатилова того душевнаго равновесия, которым он отличался обыкновенно; пронять его чем-нибудь было вообще довольно трудно.   Началось с того, что Покатилов написал скверный фельетон для "Искорок". Это было тем более обидно, что Покатилов старался и, против обыкновения, переделывал статью раза два, пока не плюнул на неклеившуюся работу. Брикабрак только поморщился, когда пробежал напечатанный покатиловский фельетон: фельетонист видимо выдыхался, и, пожалуй, приходилось подумать о другом, поважнее. А Покатилов был тут же, в кабинете редакции, видел постное выражение своего патрона и, по логике всех неправых людей, разсердился на Брикабрака. Произошла красноречивая немая сцена.   "Да, выдохся,-- думал Брикабрак, с тяжелым вздохом откладывая несчастный номер в сторону.-- Очень уж нос стал задирать, а силенки и не хватает".   Покатилову это жирное редакторское лицо Брикабрака с его косым глазом было просто отвратительно, и он едва сдержался, чтобы не наговорить дерзостей. Да, он написал скверный фельетон, но он просто не может работать в этом кабаке; Покатилов с презрением оглянул весь кабинет, письменный стол, голыя стены, часть приемной, видную в двери. Нет, он задыхается в этой кабацкой обстановке, где его мысль билась, как осенняя муха о стекло.   "Именно кабак,-- с ожесточением повторял про себя Покатилов, и это слово оправдывало его в собственных глазах.-- Любая парикмахерская лучше обставлена... да. Убожество, грязь... А тут еще изволь потешать кабацких завсегдатаев! "   Как-никак, а Покатилов считал себя служителем слова, артистом. Чтобы мысль воплотилась в известныя формы, чтобы в голове создались счастливыя комбинации, остроумныя сближения и вообще вся сложная мозговая работа, для этого, прежде всего, нужна известная обстановка, именно то, что англичане называют комфортом. А то вечно перед глазами торчит одно и то же кабацкое безобразие; понятно, что мысль, не получая никакого внешняго импульса, отказывается работать, даже больше: это покатиловская мысль не может работать. Сознание собственнаго безсилия как-то испугало Покатилова: может-быть, он и в самом деле выдохся, как думает сейчас про него Брикабрак. Выдохся -- это самое страшное слово для каждаго автора, как паралич для здороваго человека. Ведь это все равно, если балерина вывихнет ногу, музыкант потеряет слух, красавица свою молодость, одним словом, мы вежливо говорим про таких людей, что они "пережили себя".   -- Нет, чорт возьми, все это вздор!-- громко проговорил Покатилов, начиная бегать по кабинету.   -- Что вздор?-- спросил Брикабрак, не поднимая головы от какой-то корректуры.   -- Да так... я про себя... Одна мысль пришла в голову.   -- Ты... Хорошее дело; для нас, журналистов, каждая новая мысль капитал... А слышали новость?   Брикабрак принялся разсказывать последнюю, поднятую на улице сплетню, но Покатилов его совсем не слушал: ему грезилась своя газета. От последней мысли он никак не мог отделаться и ходил, как пьяный. Да, ему стоит захотеть, и у него будет своя газета, настоящая большая газета, в роде котлецовскаго "Прогресса". Счастье само лезло к нему в руки, и он должен был отказываться от него, точно искушаемый пустынник. И нужно же было случиться так, что предложила газету Сусанна? Предложи это же самое Теплоухов или даже Доганский, Покатилов ухватился бы за дело обеими руками, но тут замешалась Сусанна, и о газете нечего было думать. В Покатилове поднимались остатки той хорошей гордости, которая составляет основание хороших натур, хотя эта покатиловская гордость имела слишком специальное приложение: не брать ничего от женщины, не быть обязанным женщине ничем, не чувствовать над своею головой этого последняго клейма совсем павших людей. Притом Покатилов любил Сусанну, а принять из ея рук газету значило поставить себя в зависимое и жалкое положение. В крайнем случае приходилось выбирать между газетой и Сусанной, и Покатилов выбрал последнее. Да, теперь он может смело смотреть ей в глаза, он свободный человек, а тогда Покатилов чувствовал бы на себе ошейник.   -- Сусанна, Сусанна,-- шептал Покатилов, хватаясь в отчаянии за голову.-- Но ты будешь моя!.. И я хочу быть твоим господином, хочу, чтобы ты смотрела мне в глаза с ласковою покорностью, а это будет только тогда, если я буду свободен...   Вообще положение Покатилова было не из красивых, и он шлялся по улицам без всякой цели, точно отыскивал необходимое решение. Раз он как-то совсем машинально забрел в номера Квасовой и только тут вспомнил, что еще не был на новоселье у сестры. Калерия Ипполитовна была дома и встретила его с приличною важностью.   -- Благодарю, что не забыл, милый братец.   -- А что?-- разсеянно спрашивал Покатилов.-- Ах, да, ты благодаришь... Вероятно, чем-нибудь недовольна?   Калерия Ипполитовна только хотела отпеть братцу за рекомендованные номера, но Покатилов сидел в углу дивана с таким убитым видом, что, вместо вертевшейся на языке колкости, она проговорила:   -- Уж ты здоров ли?.. На тебе лица нет, Роман.   -- А все равно... Этакая забота припала!..   -- Однако... Maman спрашивала о тебе.   -- Ну, и можешь сказать maman, что я в лучшем виде.   -- Да что у тебя такое случилось, в самом деле?   -- Э, вздор... все пустяки.   -- Послушай, наконец это невежливо,-- уже по-французски заговорила Калерия Ипполитовна.-- Я к нему с участием, а он свое; "а" да э"!   -- Могу и я показать тебе свое участие... Где твоя Юленька?   -- У maman.   -- Напрасно... Maman, хотя и maman, но она испортит девочку. Необходимо позаботиться... да... И если хочешь, я могу рекомендовать одну англичанку, которая сделает из твоей Юленьки человека, а не куклу.   -- Хорошо, я подумаю.   -- Да тут не о чем думать. Она занимается у Зоста, известный заводчик... Вообще будешь довольна.   Калерия Ипполитовна сразу догадалась, о какой англичанке говорил милый братец, и сейчас же изявила согласие познакомиться с мистрис Кэй.   "Выгнать-то ее я всегда могу,-- разсуждала про себя Калерия Ипполитовна, проводив брата.-- А она, говорят, действительно хорошая женщина".   Вечер Покатилов проводил у Доминика или где-нибудь в cabinet particulier одного из модных кабачков, где обыкновенно встречался с Нилушкой Чвоковым, заезжавшим сюда чего-нибудь перекусить, а главное, повидать нужнаго человечка. У Нилушки всегда в запасе был такой человечек.   -- Ты это что, брат, как будто не в своей тарелке?-- раза два спрашивал Чвоков Покатилова.   -- Отстань...-- грубил Покатилов.-- Не всем же бегать по Петербургу, высунув язык.   -- Нельзя, братику, волка ноги кормят.   -- Какой волк и какия ноги. Другой волк не стоит прокорма. Впрочем, я не про тебя.   -- Что же, и мы знаем себе цену. Но, прежде всего, человек продукт известнаго времени, а нынче известно, какие фрукты произрастают. Что касается меня, так я предпочитаю сильный порок безсильной добродетели, потому что первому открыт путь к раскаянию, а вторая может только проливать безсильныя слезы. Поэтому и Господу всегда приятнее один раскаявшийся грешник, чем десять никогда не согрешивших праведников.   -- Отлично,-- поддакивал Покатилов с легкою улыбочкой, задевавшей Нилушку за живое.-- Это даже от философии оправдывается: все разумно, что существует. Жаль мне тебя, Нилушка, теряешь ты всякий образ и подобие Божие за чечевичную похлебку. И для кого на мелкую монету размениваешь себя?   -- Что же мне делать... а?-- спрашивал Нилушка, любивший иногда "сотворить некоторое душевное излияние".-- Я живой человек, прежде всего -- человек живого дела, ну, и приходится служить подлецам, потому что настоящаго честнаго дела у нас нет. Книжки ученыя переводить, лекции читать, благочестивыя передовицы измышлять... хе-хе!.. Нет, братику, все это вздор: книжками да хорошими словами никого не выучишь. Жизнь идет мимо. Нужно дело, а его нет, вот и путаешься с подлецами. Конечно, служить Баалу нехорошо, но ведь не я, так найдутся другие... десятки, целыя сотни найдутся. Положим, что это плохое оправдание и даже очень гнусное, но только сколочу себе некоторый куш, и тогда шабаш. Будем грехи замаливать. Да и то сказать, что я получаю? Гроши... Посмотри, как другие-то рвут. Ведь смотреть не на кого, а что делают!   -- Все это великое свинство, как говорит капитан Пухов,-- замечал Покатилов в раздумье.-- Музыка без слов.   -- Что же, я и не думаю оправдывать себя: mea culpa, mea maxima culpa. Но, голубчик мой, ведь деваться-то некуда умному человеку. Много нас таких ученых подлецов развелось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошия слова разговаривали, подлецы да дураки успели все дела переделать. Каюсь: повинен свинству, но заслуживаю снисхождения, поелику проделываю оное великое свинство не один, а в самом благовоспитанном обществе. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагория происходит, и сам удивляешься себе...   Эти откровенные разговоры вполпьяна происходили под шумок ресторанной жизни, закипавшей с двенадцати часов. Покатилов, слушая Нилушку, жадно прислушивался к смутному гулу, доносившемуся из всех углов, точно разыгрывалась какая-нибудь сложная музыкальная пьеса. Вот эта молчаливо-почтительная прислуга, понимающая гостей по одному движению, эта приличная madame, которая так важно возседает за своею конторкой в прихожей, этот торопливый гул шагов, сдержанный смех, обрывки французских фраз, самый воздух, вечно пропитанный одним и тем же куревом,-- вся эта кабацкая обстановка действовала на Покатилова самым, заражающим образом, без чего он не мог жить и работать. Ему необходимо было прислушиваться к этому лихорадочному пульсу столичной улицы, где жизнь развертывалась при газовом освещении за мраморными столиками и в подозрительной тиши отдельных кабинетов. Тут пестрою толпой проходило все, что было интереснаго: дельцы высшей пробы, просто дельцы, редкие представители вырождавшихся аристократических фамилий, военные, сомнительные иностранцы, прилично одетые жулики, просто ресторанные завсегдатаи и те специальныя женщины, которыя, как летучия мыши, могут жить только по темным углам.   Стеариновыя свечи в этой специальной атмосфере горят каким-то мутным, белесоватым огоньком, который нагоняет чисто-кабацкую блаженную дремоту. А тут еще покаянныя излияния Нилушки, который за полубутылкой вина мог просидеть целую ночь.   -- Ну что, как ваши заводчики?-- спрашивает Покатилов, чтобы прекратить Нилушкины слезы.   -- А чорт с ними... Себя тешат: облюбуем, дескать, самаго ученаго человека, пусть распинается. А самим решительно все равно, хоть трава не расти... Меня просто поражает эта апатия. Кроме того, никто из них даже не верит в свое дело, сами же смеются, а тут заговаривай зубы разным дуракам.   -- Ну, а как Богомолов?   -- Да что Богомолов... сибирский фрукт.   Нилушка засмеялся. Последнее время Богомолов начинал забирать большую силу, а это было уже шагом к разрыву двух друзей, столкнувшихся на одном деле. Конечно, у Нилушки не было зависти или страха к сопернику, но все-таки он начинал ежиться, когда Покатилов пробовал вышучивать его на эту тему.   -- Умный человек этот Богомолов,-- задумчиво говорил Покатилов, прихлебывая вино из своего стакана.   -- Т.-е. что ты хочешь этим сказать?   -- А то, что вот этот самый Богомолов в одно прекрасное утро спустит тебя ко дну со всеми гегелевскими триадами и тому подобною ученою конопаткой.   -- Ну, уж это дудки!-- разсердился Нилушка и посмотрел на своего собеседника злыми глазами.-- Пожалуй, если хочешь, то Богомолов и умный... да. Только весь ум у него заключается в том, что он буквально из ничего возник, да и теперь у него гроша расколотаго нет за душой... Впрочем, это уже область искусства. Но это все вздор: у Богомолова, кроме нахальства, ничего нет...   -- Однако ты начинаешь сердиться.   -- Вздор!.. Если ты хочешь знать, так Богомолов глуп, как киргизский баран.   -- Именно?   -- Самая простая вещь: у него нет никакой ширины взгляда, нет размаха, этой поэзии. Одним словом, в нем нет того, что в породистых животных называется кровью. Например, установилось ходячее мнение, что деньги наживали только в шестидесятых годах, когда шел настоящий пир горой с разными концессиями, акционерными банками, подрядами и тому подобным гешефтмахерством,-- и Богомолов повторяет эту же нелепость. Да... Поэтому он и примазывается вплотную к русским заводчикам, а это ошибка. Дела еще только начинаются, поверь мне, и умные люди возсияют почище старых дельцов. Конечно, и я путаюсь с заводчиками, пока не подвертывается ничего лучше, а потом плюну на них. По-моему, настоящий делец не тот, кто идет на все готовое подбирать крохи, а тот, кто сам создает новое свое дело,-- вот это я понимаю.   -- Да где же эти твои новыя дела?   -- Сколько угодно: нефть, каменный уголь, соль, сахар; ешь -- не хочу. Ведь это нужно дураком круглым быть, чтобы ничего не видеть. Работы по горло. Вот где будут настоящие промышленные короли, если пристегнуть иностранные капиталы. И будет все, как я тебе говорю. Да, кстати, ну что твоя газета?   -- Какая газета?   -- Твоя газета... "наша" газета. Мне говорила Сусанна Антоновна о твоем великодушии: отказался... Ах, ты, чудак! Вот уж этого я никак не пойму. Не ты, так другой обделает Теплоухова, не все ли равно?   Покатилов был неприятно удивлен этою новостью: значит, Нилушка все знал от Сусанны. А это значило, что слух о газете пойдет гулять. Зачем это Сусанна болтает о газете?   -- Был, кажется, разговор о газете, но так... шутя,-- уклончиво отвечал Покатилов, не желая выдавать себя головой.-- Во всяком случае, я не придаю ему особеннаго значения.   -- Ну, уж ты это врешь, братику!-- захохотал Нилушка, довольный, что попал в больное место друга.-- Что-нибудь да не так... А я на твоем месте взял бы это дело и такую бы машину устроил... ха-ха!.. И время теперь самое подходящее... вот войну обещают в Турции... газетчикам деньги посыплются. Поработали бы и кроме войны. Если ты смущаешься, что тебе газету предложила Сусанна Антоновна, то можно устроить так, что его сделает сам Теплоухов: это все единственно.   -- Оставим, пожалуйста, этот разговор.  

V.

   Устройство приличной обстановки в новой квартире на некоторое время отвлекло внимание Калерии Ипполитовны от постоянной мысли о собственном фальшивом положении. Нужно было сделать кое-какия прибавки к мебели, купить ковры, приобрести два сервиза, рояль на прокат для Юленьки и многое другое, что требуется в ежедневном обиходе. В случае затруднения Калерия Ипполитовна обращалась к oncl'ю и таскала старика с собой по всем магазинам; Симон Денисыч не годился даже для этой цели и проводил время дома в обществе старой Улитушки или бродил по петербургским улицам решительно без всякой цели.   -- Ты устрой временную обстановку,-- советовал oncle, покорно следуя за племянницей.-- И дешево и сердито будет. В этом преимущество столичной жизни для вашего брата, провинциалов. Вот серебро, кажется, необходимо подновить, потом экран к камину.   -- Да у нас и камина совсем нет.   -- Ну, все равно, купи хорошенькую жардиньерку. Это оживляет обстановку.   Oncle и без того подтолкнул Калерию Ипполитовну сделать несколько глупых покупок, поэтому на его советы она особеннаго внимания не обращала; совершенно достаточно было и того, что oncle в совершенстве мог изображать из себя то специфическое вьючное животное, которое создано носить дамския "поноски", в форме безчисленных картонок, коробочек, свертков и просто бумажных мешков. Между прочим, Калерия Ипполитовна сочла своем родственным долгом посоветоваться с дядей относительно рекомендованной Романом мистрис Кэй.   -- Мне нет дела до ея интимной жизни,-- предупредила она, давая понять, что ей известно, что за птица эта гувернантка.-- Притом ведь она занимается у Зоста, а это самая лучшая рекомендация.   -- Гм... да...-- неопределенно мычал oncle.-- Должно-быть, очень приличная особа... хотя, конечно, судить с перваго раза довольно трудно.   -- А ты разве тоже ее знаешь?   -- Да... я случайно встретился с ней у Сусанны. Она там занимается английским языком.   -- С кем это?   -- Сусанна учится... Так, прихоть.   -- Это интересно... очень интересно,-- в раздумье повторяла Калерия Ипполитовна, соображая во мгновение ока, чем она может воспользоваться из этого неожиданнаго открытия: чрез мистрис Кэй она может знать решительно все о Сусанне, и притом знать из первых рук.   Это известие сразу подняло в глазах Калерии Ипполитовны авторитет англичанки, которая, как женщина, в тысячу раз наблюдательнее oncl'я или Романа и может быть ей очень полезна.   Да, решено, Юленька будет учиться английскому языку.   Знакомство с Бэтси было ускорено. Эта неловкая и застенчивая англичанка произвела на Калерию Ипполитовну самое выгодное впечатление, хотя опытная дама и заподозрела, что будущая наставница, Юленьки в достаточной степени глупа.   "Впрочем, это даже хорошо для перваго раза,-- решила про себя Калерия Ипполитовна.-- Только сначала нужно будет ее приручить".   Юленька отнеслась к своей наставнице совершенно равнодушно, точно эти уроки, совсем ея не касались. Но Калерия Ипполитовна после каждаго урока обязательно оставляла Бэтси пить кофе и, отослав Юленьку под конвоем Улитушки к maman, с самою светскою непринужденностью посвящала ее в мелочи своей домашней обстановки, даже пускалась в ту специальную откровенность, которая так сближает женщин. Эта тактика ставила Бэтси в самое неловкое положение, потому что застенчивая англичанка совсем не желала "красть" чужого доверия и краснела с самым смущенным видом, принимая знаки доверия Калерии Ипполитовны. Дело кончилось откровенным обяснением.   -- Я сделала большую ошибку, что согласилась заниматься в вашем доме,-- заговорила Бэтси после одного из своих уроков.-- Мне не хочется, чтобы вы ошибались на мой счет.   Бэтси проговорила это с легкою краской на лице и с опущенными глазами, что к ней так шло: она все умела делать необыкновенно просто, как все чистыя натуры.   -- Ах, да, вы вот о чем...-- догадалась Калерия Ипполитовна и в порыве чувства даже расцеловала Бэтси: бедная англичаночка была так жалка и, вместе, так хороша, что даже Калерия Ипполитовна смутилась за свою политику.-- Послушайте, Бэтси... Вы позволите мне вас называть так?.. Мое правило, мой друг, никогда не вмешиваться в чужую жизнь. О ваших отношениях к Роману я слышала и только от души могу пожалеть вас. Роман мой брат, но я только лучше других знаю его недостатки: это совсем завертевшийся в петербургском омуте человек, который, вероятно, приносит не много счастия домой. Да? О, я это подозревала... Еще раз повторяю: до нашей интимной жизни никому нет дела. По крайней мере, я так понимаю вещи. Мужчины так много позволяют себе, что обвинять женщину за ошибку или за увлечение было бы слишком несправедливо.   -- А Julie?.. Учительница всегда должна служить примером.   -- И это пустяки. Юленьке еще рано думать об интимных отношениях, да и нынче не такое время, чтобы девушек воспитывать на институтский манер. Кругом и без того так много дурных примеров: в романах, на сцене, в костюмах, в картинах, даже в музыке. По-моему, образованной девушке не лишнее знать кое-что из того, что знают все большие, потому что такое знание предупредит лишния глупости и ошибки.   Бэтси слушала Калерию Ипполитовну со слезами на глазах, но внутренно не могла с ней согласиться: ей казалось, что она уже одним своим дыханием заражает святыню домашняго очага.   -- Нет, это не так,-- повторяла Бэтси, отрицательно качая головой.-- Девочка будет большая и может упрекнуть вас.   -- Но ведь я мать Юленьки и могу взять все на свою ответственность,-- не унималась Калерия Ипполитовна.-- Наконец вы занимаетесь в других домах.   -- У Зоста я занимаюсь с мальчиками; это совсем другое дело. Потом я занимаюсь с одною дамой, которую вы, кажется, знаете: m-me Доганская.   -- Ах, да... я действительно хорошо знала Сусанну Антоновну,-- равнодушно проговорила Калерия Ипполитовна и прибавила:-- откровенность за откровенность, милая Бэтси: Сусанна моя бывшая воспитанница, но мы разошлись с ней. Это длинная семейная история, и я когда-нибудь разскажу ее вам, а пока могу сказать одно: я не сержусь на Сусанну... да.   В подтверждение своих слов Калерия Ипполитовна разсказала в коротких чертах историю Сусанны и всю вину своего разрыва с ней свалила на Теплоухова и Богомолова, которые и теперь продолжают в своих собственных видах вооружать Сусанну против нея.   -- Вообще Сусанна сделала большую ошибку своим замужеством,-- закончила Калерия Ипполитовна свой разсказ.-- Ведь она не любит мужа... да?   -- Право, я ничего не знаю об их отношениях.   -- Да, конечно, судить мужа и жену со стороны слишком трудно, и все-таки есть известные признаки... мелочи, пустяки, которые достаточно говорят сами за себя. Впрочем, говоря откровенно, я не особенно интересуюсь; этим предметом...   Бэтси, может-быть, и не вдруг поддалась бы на ласковыя речи Калерии Ипполитовны, но ей было так тяжело. Роман видимо увлекался Доганской и был счастлив только в ея обществе. Конечно, это был не первый случай в длинной истории увлечений Романа, но это не мешало Бэтси чувствовать себя глубоко несчастной, и она призывала на помощь всю свою энергию, чтобы сдержать подступавшия к горлу слезы. От зоркаго глаза Калерии Ипполитовны не ускользнуло душевное состояние ея жертвы, и на этот раз она прекратила разговор.   -- У этого Романа решительно нет никаких родственных чувств,-- говорила Калерия Ипполитовна за следующим кофе.-- Был у нас всего два раза, как мы в Петербурге. Где это он пропадает, Бэтси?   -- Собирает материалы.   -- Около Сусанны?   -- Да.   -- Скажите?!-- пришла в ужас Калерия Ипполитовна.-- Впрочем, этого следовало ожидать. Сусанна такая женщина, которая не остановится ни перед чем. Я не хочу сказать про нее что-нибудь дурное и за себя лично даже совсем не сержусь, но зачем она завлекает этого несчастнаго Романа, который готов бежать за первою попавшеюся на глаза юбкой? Ну, скажите на милость, что такое может представлять своей особой Роман для Сусанны? Ни выдающейся красоты, ни молодости, ни богатства, ни таланта,-- решительно ничего, что могло бы иметь значение для такой женщины.   -- Вы в этом случае несправедливы к m-me Доганской,-- вступилась прямодушная Бэтси.-- Если кто-нибудь виноват, так это один Роман. У него совершенно неорганизованный характер.   -- Ах, нет и нет... тысячу раз нет!-- горячо сказала Калерия Ипполитовна.-- Уж если в чем можно, действительно, винить нас, женщин, так именно в этой несчастной слабости завлекать мужчин. И я никогда не поверю, чтобы порядочная женщина не сумела предупредить известную крайность, когда мужчина теряет голову. Поверьте, Бэтси, я сама была молода и знаю, что говорю. У каждой женщины в полном распоряжении тысячи средств, чтобы отделаться от слишком усердных поклонников. Все это можно сделать почти незаметно, под рядом самых благовидных предлогов. Я совсем не думаю оправдывать Романа, но и Сусанна не права.   -- Она не может быть ни правой ни неправой, потому что ничего не знает о моих отношениях к Роману,-- признавалась Бэтси.-- Даже и Роман не знает, что я занимаюсь с Доганской. Я сделала эту маленькую ложь, т.-е. не предупредила их, но ведь Роман так часто меня обманывал.   -- И не говорите, голубчик... С мужчинами всегда нужно держаться очень осторожно, как с нашим вечным и непримиримым врагом. Мужчины истинное несчастие нашей жизни, и мы приносим постоянно тысячи жертв стам безсердечным .гоистам.   "О, Бэтси ревнует Романа, и остается только воспользоваться этим случаемь,-- думала про себя Калерия Ипполитовна, довольная всею этою историей.-- Теперь мы будем знать каждый шаг Сусанны Антоновны... Погодите, m-me Доганская, теперь вы сильны, потому что можете делить свою молодость и красоту между мужем и любовником, но наступит час, котораго женщине не прощают. Да... Нельзя изжить век, не любя!"   Калерия Ипполитовна имела полное основание именно так думать, потому что сама слишком дорого заплатила за свой чиновничий брак. Она никогда не любила мужа и отдалась Доганскому в порыве неудовлетвореннаго чувства. Да, Доганский... Этот невозможный человек продолжал ездить к Мостовым, хотя Калерия Ипполитовна отдала Улитушке строгий приказ не принимать его ни под каким видом. Калерия Ишшлитовна просто не могла его видеть, да у нея и своих дел было по горло с разными хлопотами у влиятельных лиц.   В течение двух месяцев своего петербургскаго существования Калерия Ипполитовна успела побывать у всех своих знакомых; кроме того, успела побывать везде, куда только представлялась какая-нибудь возможность попасть; и все это было проделано без всякой пользы. В счастливых случаях получались одни обещания, не стоившия выеденнаго яйца по петербургской цене. Оставалось последнее решительное средство -- это старые друзья maman. Князь Юклевский,-- кстати, Улитушка уверяла, что Роман вылитый князь!-- принял ее внимательно, но это была такая развалина, и притом эта развалина обременена была такою коллекцией необыкновенно сложных болезней, что ничего не оставалось, как только бежать без оглядки.   -- У вас там в Сибири, говорят, есть такая ягода облепиха...-- шамкал князь, полулёжа в американском кресле со всеми приспособлениями для умирающих.   -- Да, князь, есть. Из нея делают наливки,-- обясняла Калерия Ипполитовна больше при помощи знаков, потому что князь до обеда был глух, а после обеда слеп.   -- А мне говорили, что это что-то в роде китайскаго жень-шеня...   Барон Шебек был совсем еще бодрый старичок из остзейских ландлордов, но его звезда уже закатилась, о чем предупреждали Калерию Ипполитовну, но она все-таки поехала к барону, чтобы убедиться своими глазами в печальной истине. Барон понимал положение своей гостьи и долго качал сочувственно остзейской головой.   -- Как здоровье Annette... т.-е. Анны Григорьевны?-- справлялся барон, прищуривая глаза.   -- Благодарю вас, барон, maman пользуется хорошим здоровьем для своих лет.   Старичок как-то весь сежился, оглядел свой кабинет и шопотом проговорил:   -- Я должен вас предупредить: для всех нас одно спасение, это -- нефть.   -- Как нефть, барон?   -- Да, да, нефть... Передайте это Annette, она обяснить вам все. Помните только одно: нефть.   Этот барон Шебек через два дня помешался: нефть сделалась его idée fixe.   Оставался один Андрей Евгеньич. Калерия Ипполитовна отправилась к нему не без некотораго трепета, и Улитушка даже благословила ее вслед: ведь Леренька не чужая была этому Андрею Евгеньичу, что она и сама слыхала от maman, хотя не верила ей, потому что у maman было так много разных приключений в ея тревожной молодости, а человеческая память ограничена.   Андрей Евгеньич жил на Английской набережной. Это был худенький, маленький, живой старичок с ласковыми глазами; он сильно бодрился, хотя одна тоненькая ножка Андрея Евгеньича уже не действовала. Пока Калория Ипполитовна передавала ему обстоятельства своего настоящаго положения, Андрей Евгеньич внимательно поднимал и опускал свои крошечныя брови и наконец в утешение своей гостьи проговорил:   -- Я вполне сочувствую вам, моя крошка... Ведь я вас помню еще ребенком, когда носил на руках! Да... Я понимаю вас и сочувствую, потому что у меня у самого большое горе: вы знали, конечно, эту маленькую Фанни, которая танцовала пятнадцать лет у воды,-- эта неблагодарная маленькая особа покинула меня. Положим, это в порядке вещей, но обидно то, что она переменила меня на редактора какой-то грязной, уличной газетки. Да, вот в какое ужасное время мы живем.   События и лица немножко путались в лысой голове Андрея Евгеньича, и он говорил о своем горе, как о деле известном, хотя Калерия Ипполитовна совсем и не подозревала о существовании неблагодарной Фанни. Во время разговора старичок несколько раз принимался очень внимательно разсматривать свою гостью и, как чувствовала Калерия Ипполитовна, находил ея состарившейся. Когда-то Андрей Евгеньич очень ухаживал за Леренькой, когда она еще не была замужем и когда у нея был такой свежий бюст. Чтобы попасть в тон лакомому старичку, Калерия Ипполитовна разсказала не без остроумия свою историю с Сусанной, хотя и не назвала ея фамилии.   -- Слышал... да, слышал что-то такое,-- задумчиво повторял Андрей Евгеньич.-- Это вы про Мороз-Доганскую?.. Мне тут разсказывал эту историю один господин, он тоже из Сибири... позвольте, как его фамилия?   -- Богомолов?   -- Да, да. И, говорят, красавица эта Доганская. Что-то необыкновенное, в восточном вкусе...   Богомолов успел предупредить Калерию Ипполитовну, и она уехала с пустыми руками.   "Господи, что же это такое будет, наконец?-- думала она, возвращаясь на свое пепелище.-- Ведь живут же другие люди?.. Облепиха... нефть... Фанни... Нет, это решительно невозможно!"  

VI.

   Старая Улитушка была неотлучно при Julie, т.-е. возила се от maman в помера Квасовой для уроков английскаго языка, а потом обратно, где и оставалась. Занятая своими делами, Калерия Ипполитовна не обращала внимания на дочь, которая находилась в полном ведении Улитушкн. Но эта опека не имела особеннаго значения, и Julie делала все по-своему. Между прочим, она успела познакомиться с Инной, дочерью урожденной княжны Несмеловой-Щурской. Девочки встретились в коридоре и сначала дичились друг друга, а потом как-то сразу сошлись и бегали из номера Мостовых в номер "урожденной", обнявшись. Инна была старше Юленьки. Подруги скоро сошлись на "ты" и при встречах перекидывались улыбками и таинственными полуфразами.   -- Ну, что твоя бабушка?-- спрашивала маленькая Инна, покачиваясь, на своих сухих проволочных ножках, точно синица.   -- Бабушка умная...-- смеялась Юленька и начинала шептать на ухо Ипне что-то такое, что заставляло девочек хохотать до слез.   -- А мне здесь так надоело, так надоело...-- жаловалась Инна, крепче прижимаясь своим тщедушным тельцем к Юленьке.-- Не с кем слова сказать.   -- А Людмила?   -- Только она одна и есть.   Эта детская дружба очень не по сердцу пришлась старой Улитушке, которая постоянно косилась на "востроногую" подругу Юленьки и даже жаловилась на нее Калерии Ипполитовне.   -- Что она тебе помешала?-- разсеянно спрашивала та, не обращая, внимания на брюзжанье старухи.-- Девочка как девочка... Дай Бог, чтоб, мы Юленьке могли дать такое воспитание.   -- Востра больно. И с Людмилкой эта востроногая дружит, а разве, это подходит, чтобы настоящая барышня с лакейкой вязалась? Шепчутся по углам, и все одна музыка: хи-хи да ха-ха.   -- Вырастут большия, будут умнее.   -- Вырастут-то вырастут, только к старой коже своего ума не пришьешь... Барышня настоящая должна себя гордо содержать.   Ворчанье Улитушки надоедало Калерии Ипполитовне, и она была рада, когда старуха отправлялась с Юленькой к maman. АУлитушка клохтала все больше и больше, хмурилась, охала и вздыхала, как загнанная лошадь. Это было наконец невыносимо. Однажды Калерия Ипполитовна вернуласьоткуда-то усталая и недовольная. Улитушка попалась ей на глаза, со своею, убитою физиономией, и это окончательно взорвало Калерию Ипполитовну.   -- Что с тобой делается, Улитушка? Ты точно хоронить нас всех собралась.   -- Чего хоронить. Прежде смерти не умрем.   -- Ну, и отлично. Нечего, значит, строить эту вечно обиженную физиономию. Понимаешь, это мне неприятно! Хлопочешь, бьешься, устанешь, как собака, а приедешь домой отдохнуть -- плаксивыя лица, охи да вздохи.   -- Как не понять, Калерия Ипполитовна! Кому это приятно, уж это что говорить! Только...   Улитушка точно спохватилась, что сболтнула лишнее, и вдруг замолчала, по Калерия Ипполитовна сейчас же ее поймала:   -- Ну, что только?.. Что молчишь? Говори!   -- Да я давно собиралась вам сказать, да все как будто сумлеваюсь... Карахтер у вас уж очень скорый.   -- Говори толком, ради Бога, я не кусаюсь.   -- И говорить нечего,-- уныло повторяла Улитушка и, глядя в угол, прибавила:-- поедемте, Калерия Ипролитовна, из этого проклятущаго Петербурха.   -- Вот тебе раз!.. Куда же это мы поедем?   -- Это уж дело ваше, а только надо ехать по добру, по здорову.   -- Ты сегодня, кажется, хочешь из меня все жилы вытянуть. Говори скорее толком, а то мне некогда переливать с тобой из пустого в порожнее.   -- Я говорю: уезжать надо.   Оглядевшись кругом, Улитушка шопотом проговорила:   -- Тот-то, змей-то наш, к мамане ездит.   -- Юрий Петрович?   -- Он самый и есть, Мороз... Недели уж с две, как повадился. И все с Юленькой больше: книжки ей читает, учит по цифрам... Обошел мамашу, пес!   Калерия Ипполитовна выслушала это известие с побелевшим лицом и как-то тупо смотрела на убитое лицо Улитушки. Она чувствовала, что ее что-то душит и что у нея дрожат колени.   -- Господи, да что же это такое наконец? Нет, этого не может быть,-- уверяла самоё себя Калерия Ипполитовна, хватаясь за голову.-- Где же ты раньше-то была? Отчего ты раньше-то ничего не говорила?-- накинулась она наконец на Улитушку.-- Две недели... и она молчит!   -- Вас же берегла, а теперь сказала, да какой толк? Уезжать надо от греха, вот что я вам скажу. Уж на что крепка Анна-то Григорьевна, а и тут змей обошел, совсем окрутил.   -- Господи!-- взмолилась Калерия Ипполитовна, ломая руки.-- Все против меня... и все! А я еще толкую с этою дурой... Улита, ты совсем выжила из ума!.. Ты меня погубила... ты... ты...   -- Какая уж есть,-- апатично отвечала Улитушка, вздыхая.-- Смолоду умна не бывала, а под старость остальное растеряла.   Калерия Ипполитовна "на той же ноге" отправилась к maman. Она была разбита, уничтожена и задыхалась от нетерпения. Проклятый извозчик точно поклялся никогда не доехать до Васильевскаго острова, а извозчичья пролетка так жалобно дребезжала по замерзшей мостовой, точно у этого несчастнаго экипажа болел каждый винтик. Вот отчего Доганский перестал ездить в номера Квасовой. Вот отчего и Юленька такая странная сделалась. Нет, это невозможно, старая Улитушка что-нибудь перепутала.   "Как он познакомился с maman?-- думала Калерия Ипполитовна, не замечая попадавшихся навстречу экипажей, пешеходов и улиц.-- И никто целых две недели не мог предупредить меня".   Вот наконец и Васильевский остров, безконечныя линии, и академия художеств, я какия-то зазимовавшия суда на Неве, и вагон конножелезной дороги, набитый публикой, и опять этот несносный извозчик, который ползет, как черепаха.   Maman Анна Григорьевна читала "Подражание Христу" Ѳомы Кемпийскаго, когда к ней ворвалась, как ураган, Калерия Ипполитовна. Юленьки не было: она занималась с Бэтси в номерах Квасовой.   -- Ты, кажется, взволнована, mon ange?-- с неестественною кротостью спросила maman, еще находившаяся под обаянием душеспасительнаго чтения.   -- Maman, наконец, это... где у вас вода?-- бормотала Калерия Ипполитовна, чувствуя, как вся кровь бросилась к ней в голову.-- Maman, у меня всего одна дочь... в ней вся моя жизнь, и вы хотите отнять ее у меня. Нет, вы ее хотите погубить!   -- Продолжай, продолжай,-- сухо ответила Анна Григорьевна и улыбнулась.   -- Я думаю, что мне не нужно обяснять вам, в чем дело. Кто в жизни не делает ошибок, а женщинам приходится платить за свои ошибки слишком дорогою ценою, чтобы еще казнить их... Julie еще такая маленькая девочка, и вы точно нарочно стараетесь раскрыть пред ея детскими глазами печальную истину... Когда Julie будет большая, я сама первая все ей разскажу, но теперь... Понимаете ли вы, maman, что вы ее губите? Я мать, я все выстрадала за нее, я и теперь живу только для нея, и никто не имеет права отнять ее у меня. Понимаете, никто!   Разговор шел на французском языке, т.-е. говорила одна Калерия Ипполитовна, а maman молчала, перебирая и складывая маленький батистовый платочек с табакеркой. Это равнодушие maman окончательно взбесило Калерию Ипполитовну, и она кончила тем, что расплакалась самым глупейшим образом.   -- Решительно не понимаю, из-за чего вы так волнуетесь, моя милая,-- с леденящею улыбкой проговорила наконец maman, когда Калория Ипполитовна с рыданиями позадилась на диван.-- Могу вам сказать, моя милая, только одно, что Юрий Петрович прекрасный человек, да. И он так любит Julie, как родную дочь.   -- Он?! Любит?!-- кричала Калерии Ипполитовна, нахлебываясь слезами.-- Если бы он действительно любил, то никогда не поставил бы несчастную девочку в положение дочери двух отцов. Он любит?! Человек, для котораго ничего нет святого?.. О, я знаю, для чего это он все делает! Да, я все понимаю, maman, и могу только удивляться, maman, что вы, при вашей проницательности, не можете до сих пор разглядеть Юрия Петровича. Вы, конечно, уже знаете всю историю с Сусанной. Так знайте же, что эта бухарская змея, мало того, что столкнула, меня с места в Заозерских заводах, теперь хочет мстить мне в моей собственной дочери... Так умеют ненавидеть только одне восточныя женщины.   -- За что же Сусанна так мстит тебе, моя милая?   -- За что! Maman, клянусь тебе Богом, клянусь всем святым, что я не знаю, за что. Кроме добра, я решительно ничего не делала ей. Может-быть, я виновата в том, что вырвала ее из ужасной казарменной обстановки, воспитывала ее... наконец, любила, как свою дочь.   -- А ты припомни... Есть вещи, которыя даже и не восточныя женщины не умеют прощать. Да... Как бы ты, например, отнеслась к любовнице своего мужа? И теперь ты ревнуешь Юрия Петровича к его законной жене, да? В тебе говорит оскорбленная женщина, неуспевшая еще остыть, но при чем тут Юрий Петрович? Мужчины, моя милая, всегда будут мужчинами и всегда будут правы, потому что... потому что...   -- Почему?   -- А, ты хочешь знать, почему... так узнай: есть известныя требования "вида", есть так называемая "зоологическая правда", есть...   -- В какой благочестивой книге вы, maman, все это вычитали?   -- Я знаю, что читаю, а вот ты до сих пор еще не понимаешь такой простой истины, что женщина, позволившая мужчине оставить ее, достойна презрения... да-с. Я, по крайней мере, никогда себя не доводила до подобнаго унижения и не могу пожаловаться, чтобы мужчины не занимались мной. А все отчего? Очень просто, моя милая... С вами кавалер протанцовал две кадрили, вы и повисли у него на шее, да еще как повисли: "по гроб верная тебе Акулина"... Кому же понравится? Любовь -- это совсем особенная вещь, моя милая, и для домашпяго обихода не годится... Время -- самый страшный враг любви, и мы это отлично понимали и умели пользоваться жизнью, а не хныкать. Нычче развернуть газеты нельзя: там повесилась, там отравилась, тал застрелилась, там утопилась,-- и все от любви!.. Это убивать себя из-за любви!.. Ха-ха... Не могу пожаловаться, чтобы в наше время мало любили мужчины и женщины, но и те и другия всегда понимали, что делают. Бери пример с меня...   Как ни тяжело было Калерии Ипполитовне, но эта философия maman разсмешила ее, и она со слезами на глазах проговорила:   -- Нынче уж другое время и другие люди, maman... Вы уж слишком прямо смотрели на вещи: это философия домашних животных.   -- И ваше время дрянь, и люди дрянь, и ваша философия дрянь!-- воскликнула maman, ударив себя маленьким кулачком в высохшую грудь.-- Оттого вы все и стреляетесь да вешаетесь... да. Кому от этого польза или удовольствие?.. Женщина создана для удовольствий!..   -- Я, maman, не спорю с вами и боюсь только одного, что вы с Юрием Петровичем будете прививать свою философию Julie... Ведь он одной веры с вами и тоже уверен, что создан со специальной целью срывать цветы удовольствия.   -- Юрий Петрович отличный человек, моя милая, и он не виноват, что нынешния женщины такия нюни и плаксы... А относительно Julie я тебе вот что скажу: назад тому сто лет жила одна танцовщица, m-lle Дематен, еще очень молодая и очень наивная особа. Ее кто-то и спросил: что бы она сделала, если бы ее оставил ея amant? Она и ответила, со своею наивностью: "я взяла бы сейчас же другого amant"... Вот женщина с твердою душой, у которой всем вам следовало бы поучиться, моя любезная.   Калерии Ипполитовне еще раз пришлось убедиться в той печальной истине, что разсуждать с maman о многих вещах совершенно напрасный труд, особенно в области интимной жизни. Старушка, действительно, обладала твердою душой, и ея философия являлась только выводом и заключением ея жизни.   В самый разгар этой горячей семейной сцены в гостиную вошел Роман. Он несколько мгновений стоял в дверях, а потом с распростертыми обятиями кинулся к матери..   -- Maman... милая... голубушка!-- кричал он, целуя старушку.-- Если бы ты знала, как я сегодня счастлив... Дай, я еще раз тебя поцелую...   -- Роман... ты с ума сошел!-- барахталась Анна Григорьевна в сыновних обятиях и даже выронила свой платок с табакеркой.-- Калерия, он с ума сошел... Он меня задушит! Калерия, мне дурно...   -- Роман, ты, в самом деле, точно с цепи сорвался,-- уговаривала Калерия Ипполитовна, стараясь освободить мать.-- Отпусти же, говорят тебе...   -- Да, я сошел с ума от счастья,-- бормотал Роман и сейчас же не только заключил в свои обятия сестру, но и облобызал ее с необыкновенною родственною энергией.-- Леренька, понимаешь ли ты, что значит самое слово: счастье?   -- Отпусти, ради Бога!-- кричала Калерия Ипполитовна и смешно барахталась свощг пблным. корпусом.-- Maman... да что же это такое?   Анна Григорьевна успела вооружиться обемистым творением Ѳомы Кемпийскаго и только посмеивалась: этот Роман всегда был сумасшедшим мальчишкой. Не был целый год, ворвался и давай душить. Выпустив разсердившуюся сестру, Покатилов безсильно опустился на кресло и проговорил прерывавшимся от волнения голосом:   -- Maman, Леренька... поздравьте меня: пред нами редактор-издатель большой литературной и политической газеты "Северное Сияние". Подписная цена за год 17 целковых, без пересылки -- 15 р. 50 к., подписка принимается во всех книжных магазинах...   -- Только-то?-- удивилась Аила Григорьевна.-- Ну, это, мой милый, еще сказка про белаго бычка.   -- Кажется, эта история лет пятнадцать тянется,-- прибавила Калерия Ипполитовна, приводя в порядок измятое платье.-- Впрочем, ты мог бы издавать газету для сумасшедших.   -- Нет, теперь уж белый бычок попал на веревочку,-- разсказывал Покатилов, ероша волосы.-- Сколько я хлопотал все это время, где ни перебывал, кому ни кланялся, чего ни переговорил,-- и все-таки добился своего. Теперь буду работать запоем, потому что газетное дело мое истинное призвание. Без газеты я жалкий человек, как рыба на сухом берегу. Да... О, я сумею повести дело так, что Котлецов и Брикабрак утонут со своими носовыми платками. У меня и разрешение на газету здесь, в кармане... Хорошо то, что хорошо кончается.   -- Позволь, позволь,-- остановила его Анна Григорьевна.-- Насколько мне не изменила память, на газету нужны деньги, и много денег?   -- Деньги? Ха-ха!.. Maman, я теперь богат, как моршанский скопец. Леренька, позволь залепить еще одну родственную безешку?   Покатилов угрожающе поднялся с кресла, но обе женщины скрылись за Ѳомой Кемпийским, приготовившись дать самый отчаянный отпор расходившемуся родственному чувству.   -- Я начинаю чувствовать даже усталость от слишком большого счастья,-- заговорил Покатилов, отступая,-- даже точно тошнит, как бывало ж детстве, когда обешься сладкаго. Знаешь, Леренька, я и твоего Симона теперь пристрою: сделаю его заведующим всем внутренним отделом.   -- Нет, уж, пожалуйста, избавьте нас от этой чести, Роман Ипполитович,-- ответила Калерия Ипполитовна, делая презрительную гримасу.-- Пока я жива, Simon никогда не спустится до профессии газетчика... да. У нас есть, наконец, дочь, мы обязаны беречь свою репутацию для нея...   -- Ха-ха!.. Ты ужасно сегодня походишь на театральную Марию Стюарт,-- заливался Покатилов.-- Но все это пустяки... Я не могу сегодня сердиться!.. Maman, Лерепька, понимаете ли вы, что такое "своя" газета?.. Это ведь сила, и страшная сила. Наши газетчики только мух ловят, и мы им покажем, как нужно вести настоящую газету, такую газету, которая не дала бы читателю дохнуть... Да-с. Прежде всего, идея. Мы все эти предразсудки по-боку: ни протяженно-сложенных передовиц, которых не читает даже сам автор, ни внутренняго отдела с убийствами и пожарами, ни этой мутной воды под именем иностранной политики, ни своей газетной грызни,-- все к чорту... Хроника и фельетон -- этим все сказано, и только изредка что-нибудь скучно-серьезно-непонятное, как бросают собаке кость, чтобы поточить зубы. Через год у меня будет пятнадцать тысяч подписчиков...   -- И эти пятнадцать тысяч подписчиков сговорились, чтобы вперед дать тебе денег? Перестань, Роман, играть в прятки,-- заговорила Калерия Ипполитовна со сдержанною злостью.-- Maman, вы можете и не спрашивать Романа, откуда у него деньги...   -- Что ты этим хочешь сказать, моя милая?-- сухо отозвалась Анна Рригорьевна и прищурила свои темные глазки.   -- А что вы сказали бы, maman, про человека, который стал бы издавать газету на средства своей любовницы... нет, хуже: на деньги чужой любовницы? Ха-ха...   -- Калерия, ты забываешься!-- вскипел Покатилов, но сейчас же опустился.   -- А... понимаю...-- медленно проговорила Анна Григорьевна, обводя детей презрительным взглядом.-- В наше время мужчины разорялись на женщин... да, я это понимаю. Роман, ты молчишь?.. Ужели?.. Но ведь так может сделать лакей?   -- Maman... тут недоразумение...-- попробовал-было защищаться Покатилов.   -- Я понимаю, что еще мужчина может издержать деньги своей жены, наконец своей любовницы...-- не унималась старушка.-- Но воспользоваться средствами чужой любовницы... Калерия, как это называется по-французски?   -- В Париже таких господ называют альфонсами, maman, и еще... еще souteneur'ами.   Покатилов расхохотался. Это было, наконец, невозможно,-- эти куропатки были невозможны. Он взял деньги у Сусанны, у которой у самой ничего никогда не было и нет?!  

VII.

   Покатиловская газета своим появлением была обязана ловкому содействию Нилушки Чвокова, который сумел затянуть в это дело Теплоухова помимо Сусанны. Все дело было сделано в течение одного часа в собственном доме Теплоухова, где были назначены переговоры. В громадном мрачном кабинете, походившем на королевскую усыпальницу, сидели всего трое: Покатилов, Чвоков и Теплоухов.   -- Газета в наших интересах, Евстафий Платоныч,-- распинался Нилушка пред молчаливым магнатом.-- Нам без того печатное слово обходится не дешево, а тут будет взаимная услуга, и только.   После Нилушки говорил Покатилов, подробно рисуя всю картину сложнаго газетнаго дела. Теплоухов слушал и Нилушку и будущаго редактора молча и в течение всего визита выговорил одно слово:   -- Хорошо.   Это коротенькое словечко стоило ровно сто тысяч, потому что Теплоухов сейчас же видал Покатилову свой чек на эту сумму.   -- Это дьявол, а не человек,-- говорил Покатилов, когда они возвращались с Нилушкой к Борелю.-- Я никогда в жизни своей не чувствовал себя так скверно... Какое-то особенно подлое чувство, точно что-то воруешь. Ей-Богу... "Хорошо". Если можно раздавить человека, так этим именно способом: точно камнем придавил. Нет, это дьявол, и я повесился бы, если бы остался с ним с глазу на глаз двое суток.   Итак, своя газета. Эта мысль сводила с ума Покатилова, и он часто думал, действительно ли это так? Но эти сомнения исчезали пред лучезарным светом небольшого лоскутка серой бумаги, на которой Теплоухов черкнул свое имя. Да, сто тысяч!.. сто тысяч! Из этих денег Покатилов сделает миллион и прежде всего разсчитается с Теплоуховым из копейки в копейку. Перед Покатиловым живьем вставала картина, когда он привезет Теплоухову последний долг, и как Теплоухов равнодушно сунет деньги в свой письменный стол и скажет свое одно слово: "хорошо". Может-быть, и этого не скажет, а только кивнет головой..." А чорт с ним!.. Главное, все дело обошлось без содействия Сусанны, следовательно Покатилов мог считать свою совесть чистой.   Первым делом после решения денежнаго вопроса нужно было развязаться с "Искорками". Когда Покатилов входил в редакцию своей уличной газетки, на него напало какое-то чувство омерзения: он, Покатилов, мог работать в этой газетной дыре?.. Брикабрак сидел на своем редакторском месте и встретил фельетониста довольно холодно, что чуть-чуть не разсмешило Покатилова до слез.   -- Ну, что мы дадим в будущее воскресенье?-- деловым тоном заговорил Брикабрак.   -- В будущее воскресенье? Семен Гаврилыч, мне нужно давно сказать вам одну вещь: если вы мне не уступите театральную хронику, я вынужден буду отказаться от чести работать в "Искорках".   Для чего выкинул эту штуку Покатилов, он сам не мог себе обяснит, кроме разве того, чтобы посмотреть, как Брикабрак, с важностью дипломата, откажет ему. Так и случилось. Семен Гаврилыч поднял свои жирныя плечи и хрипло проговорил:   -- К сожалению, я не могу, Роман Ипполитович. Вы знаете мой характер, а для журналиста характер прежде всего.   -- Значит, мне тоже остается пожалеть... и проститься с вами,-- ответил Покатилов с комическим достоинством.   Оглянув в последний раз кабинет редакции, Покатилов церемонно раскланялся с недоумевавшим Брикабраком и вышел. Вот и контора редакции, и секретарский стол, и медная решетка, за которой сидел лысый старичок-кассир, точно обезьяна в клетке. Покатилову вдруг сделалось как-то жаль насиженнаго угла, а потом он даже покраснел за свою мальчишескую выходку с Брикабраком. Что же, глуп он был, без сомнения, но собственно не злой человек. Нужно вернуться и пожать руку на прощанье. Это естественное душевное движение было заглушено чувством ложнаго стыда, и Покатилов, надвинув глубже шапку на голову, быстро сбежал с лестницы.   -- Э, все равно,-- проговорил он вслух и даже махнул рукой.   Пока состав новой редакции был очень ограничен: Покатилов заведавал всем делом, Чвоков -- по части экономических статей, капитан Пухов был возведен в чин хроникера, а Бодяга временно исправлял должность секретаря.   -- А какой же у меня будет чин?-- спрашивал Чвоков у Покатилова.-- Надо же какое-нибудь название: хранитель тайной печати, мандарин второй степени с павлиньим пером и двумя шариками.   -- Можно и чин,-- соглашался Покатилов.-- Ты у нас будешь протодьяконом. Доволен?   -- Что же, чин изрядный!-- смеялся Нилушка.   Между прочим, встретив Симона Денисыча на улице, Покатилов предложил ему место заведующаго внутренним отделом. Старик даже растерялся от приятной неожиданности, и Покатилову сделалось его жаль.   -- Я могу... буду стараться,-- бормотал Мостов, крепко пожимая руку гдтя.-- Мне, знаете, до смерти надоело шататься по Петрограду без всякаго дела...! Конечно, Калерия будет недовольна, но ведь знаете, женщина... Ей трудно освоиться с новыми взглядами. Как хотите, жизнь постепенно обгоняет каждаго, и каждый остается в конце концов за флагом. Ведь и капитан будет у вас?   -- О, да... Он будет вести хронику.   -- Вот и отлично. Мы вместе. А я буду стараться.   -- Извините, мне некогда,-- проговорил Покатилов, прощаясь.-- У меня бездна дела.   -- Понимаю, все понимаю. Так мы уж с капитаном.   У Покатилова действительно голова шла кругом от массы навалившихся на его плечи забот, и, главное, везде нужно было поспеть самому. До перваго января оставался какой-нибудь месяц, и в этот короткий срок нужно было организовать новую редакцию, найти квартиру, заключить контракты с типографией, бумажным фабрикантом и так далее, без конца. По одному и тому же делу приходилось ездить десять раз, некоторыя, очень простыя издали операции вблизи оказались сложными, многое пришлось отложить до более удобнаго момента, вообще день казался Покатилову коротким. Это была первая трудовая суета в покатиловской жизни, и он отдался ей всей душой. Ведь это и была настоящая жизнь, полная захватывающаго интереса. Покатилов чувствовал в себе прилив необыкновенной энергии. Желая отдохнуть от этой деловой горячки, Покатилов обыкновенно отправлялся к Доганским.   Странное дело! Когда заветная цел была достигнута, Покатилов вдруг почувствовал какую-то странную пустоту, и это чувство особенно преследовало его в обществе Сусанны. Ему чего-то недоставало. Покатилов наблюдал за Сусанной и упорно подыскивал доказательства, wo она переменилась к нему. Да, ему это казалось, и он даже придирался к разным мелочам.   -- Что с вами, Роман Ипполитыч?-- удивлялась иногда Доганская.-- Вы совсем не в своей тарелке себя чувствуете.   -- Да, верно. Мне кажется, Сусанна Антоновна, что с самаго момента моего несчастнаго редакторства вы изменились но мне.   -- Вот эта мило!.. Я изменилась?.. И не думала, вы для меня всегда один и тот же. Вообще я, кажется, не подавала вам повода к подобным претензиям.   -- Совершенно верно... Простите. Да, я безумец, и смешно думать, что вы могли бы когда-нибудь измениться по отношению ко мне: вам все равно. О, я понимаю!.. Но ведь этот безумец, Сусанна Антоновна, по капле готов отдать за вас свою жизнь и ничего не требует, кроме того, что бы ему, как милость, позволили только дышать время от времени одним воздухом с вами.   -- Скажите, пожалуйста, m-r Покатилов, кто дал вам право говорить таким тоном со мной? Я могу только пожалеть, что некоторыя положения делают умных людей глупцами. Извините меня за откровенность, но я хотела бы уважать вес попрежнему, и только.   -- И только,-- повторил Покатилор.-- Да, и только. Этим все сказано... Я этого ожидал.   Покатилов посмотрел на Доганскую помутившимися глазами, улыбнулся кривою, конвульсивною улыбкой, повернулся и, не простившись, пошел к двери.   Доганская с улыбкой провожала его до самаго порога, но он не оглядывался, и она проговорила:   -- М-г Покатилов, вернитесь.   Покатилов остановился в дверях и не трогался с места.   -- Я приказываю вам вернуться... слышите?   -- Зачем?-- глухо спросил Покатилову делая нерешительный шаге.   -- Мне нужно поговорить с вами серьезно,-- ответила Доганская и указала ему на стул против себя.-- Садитесь и поговоримте. Раз и навсегда нужно устранить некоторыя недоразумения.   В этой комнате происходил тогда роковой разговор о газете, и Покатилов, со страшным чувством жгучей боли, думал, что теперь конец всему, и что он больше не вернется в эту комнату. Всему конец. У него кружилась голова от этой мысли.   -- Я вас уважаю, как умнаго человека,-- сдержанно заговорила Доганская,-- но никогда не могла бы полюбить... Я позволяю себе эту откровенность, как оскорбленная вами женщина. Мне, во всяком случае, тяжело говорить все это, хотя я к вам лично ни ненависти ни особенной нежности не питаю. Равнодушие не обидно ни для кого. Но вам угодно было отнестись ко мне иначе, и этим... этим безумием вы губите только-что начатое дело, губите наше общее дело. Может-быть, я виновата тем, что отнеслась к вам с первой нашей встречи, как к брату, с доверием, которое вы перетолковали по-своему. Могу вам сказать только одно: я слишком устала жить... мне все надоело... я сама себе в тягость.   -- Простите меня.-- тихо проговорил Покатилов, протягивая руку.   -- О, я не сержусь на вас, останемтесь попрежнему друзьями,-- ответила она, подавая обе руки.-- Не думаю, чтобы вам это было так трудно, особенно после тех жестоких слов, которыя вы говорили пять минут назад. Впрочем, это уж такая наша женская доля: нам всегда повторяют, что "вы -- первая женщина, которая..." и т. д. Не правда ли?   Покатилов слушал эту обвинительную речь с опущенною головой и чувствовал только одно, что Доганская высказывает по его адресу гораздо больше, чем предполагала, и высказывает именно то, что у нея наболело на душе.   -- Да, а я все время мучился...-- заговорил Покатилов, продолжая вслух то, что думал.-- Это смешно, это нелепо, глупо, но это было: я ревновал вас, Сусанна Антоновна, к Нилу Кузьмичу.   Еще договаривая эту фразу, Покатилов чувствовал, что говорит глупость, но глупое слово было сказано, и Доганская расхохоталась, как сумасшедшая. Она иногда умела хохотать так ззразителыю-весело, что разсмеялся бы мертвый, как смеялся теперь Покатилов, окончательно потерявший голову. Этот смех наполнил всю комнату, вырвался в двери и пошел гулять но всему дому.   -- Боже мой... вы меня хотите уморить, Покатилов!-- задыхаясь от смеха, повторяла Доганская.-- Нилушка Чвоков... он ревнует меня к Нилушке Чвокову?!..   В дверях гостиной показалась голова Теплоухова, который обладал счастливою способностью появляться неожиданно и часто совсем некстати, как в данном случае. Он внимательно посмотрел своими большими, печальными глазами сначала на Доганскую, а потом на Покатилова, и по его безжизненному лицу промелькнула какая-то тень улыбки.   -- Евстафий Илатоныч, пожалуйста, оставьте нас одних,-- махнула ему рукой Доганская, вздрагивая от новаго приступа смеха.-- У нас здесь идет такой серьезный разговор.   Голова покорно скрылась, а Доганская опять хохотала, по-детски откинув свою маленькую головку назад. Она несколько раз открывала рот, чтобы сказать что-то Покатилову, но вместо слов вырывался смех.   -- Благодарю вас, Покатилов, вы меня воскресили на сегодняшний день,-- проговорила она наконец, вытирая слезы.-- Я хандрила с утра, и вдруг Нилушка... Нет, это невозможно!..   Покатилов тоже смеялся, как смеется в зеркале наша тень. Он опять был счастлив и доволен: она смеялась, что же может быть лучше этого? Он готов был кувыркаться и ходить на голове, чтобы вызвать эту дрожь смеха и чтобы она еще раз повторила: Покатилов, а не m-r Покатилов, как всегда.   -- Да, странная вещь -- жизнь...-- заговорила Доганская после небольшой паузы.-- Я, по крайней мере, фаталистка, потому что все в жизни как-то держится на чистых случайностях. Садитесь, пожалуйста, вам придется долго слушать.   Лицо Доганской приняло вдруг серьезное выражение, и никто не поверил бы, что это она хохотала пять минут назад.   -- В самом деле, взять хоть нашу встречу,-- продолжала Доганская, расхаживая но комнате,-- чистая случайность, а между тем я чувствую, что нам не разстаться добром... Да... Нилушка Чвоков... любовь... Ах, Покатилов, какое это страшное слово, и как я его боюсь, если бы вы знали!.. Видели вы сейчас голову Евстафия Платоныча и его взгляд? Вот вам человек, который любит... Конечно, это безумие, и женщинам это безумие правится больше всего... Позвольте, что я хотела сказать?.. Бедный мальчик, как вы сидите смирно... Мне хотелось бы приласкать вас, но это опасно. У вас сегодня решительно скверный вид, г-н редактор...   -- Я слушаю, Сусанна Антоновна. Вы говорили о любви...   -- Да, верно, благодарю вас. Знаете, есть одна восточная сказка: был некоторый человек, и этот некоторый человек собирал всю жизнь сокровища, прятал их, берег пуще глаза и все старался разбогатеть больше. Он был счастлив. Но нашелся смелый вор, который ночью украл все сокровища, и вчерашний богач утром проснулся нищим. Мы все походим на такого богача... Одна ночь -- и утром одним нищим больше. Вы меня не понимаете?   -- Напротив, очень хорошо понимаю...   -- И, вероятно, считаете себя нищим?   -- Да, нищим, который никогда не был богачом, но будет таким, и чем он будет богаче, тем сильнее будет чувствовать, что он именно теперь-то и сделался настоящим нищим. Это маленькая вариация на вашу же тему.   -- Недурно сказано... и, может-быть, правда,-- согласилась Доганская, останавливаясь.-- Мы сегодня наболтали много лишняго, Покатилов, и поэтому теперь поговоримте серьезно. Ну что, как ваша газета?.. Вы нынче совсем не говорите со мной о ваших делах, а между тем я прежде всего деловой человек.   -- Может-быть, но я сегодня не могу... Прощайте!..   Простившись, Покатилов еще раз вернулся и проговорил:   -- Вы сегодня, Сусанна Антоновна, безотчетно заставляли меня мучиться, потому что сами переживаете что-то, чего я не знаю, но о чем догадываюсь...   Доганская ничего не ответила, а, проводив Покатилова глазами, упала всем телом на диван и тихо зарыдала, как плачут где-нибудь в уголке глубоко обиженныя дети. Она закрыла лицо руками и сама прислушивалась к своим всхлипываниям, но осторожное прикосновение знакомой руки заставило ее открыть глаза: над ней наклонилось бледное и встревоженное лицо Теплоухова с широко раскрытыми глазами.   -- Сусанна, что с тобой?-- спрашивал он, стараясь приподнять вздрагивавшую от рыданий Доганскую.-- Я, право, не понимаю: то хохот, то слезы...   -- Вам и не понять,-- шептала Доганская, даже не пытаясь освободиться от обнимавшей ее руки.-- Всем вам нужно красивое, молодое тело, и только одно тело, но ведь в самом красивом теле есть душа. Вот этого-то вы никогда и не поймете: ни вы, ни Юрий Петрович, никто!..   -- Надеюсь, я еще ни в чем не отказывал тебе... и не стесняю тебя в твоих привычках,-- с трудом выговаривал Теплоухов, потому что говорить для него составляло муку.-- Ты пожелала, чтобы этот молодой человек имел газету... Разве я могу в чем-нибудь отказать тебе?   -- Да ведь все это для вас же делается?!-- вскрикнула Доганская, вырываясь из обятий Теплоухова.-- Разве мне нужно эту газету или этого молодого человека? Вы эгоист и выбрасываете мне деньги, чтобы откупиться от новой просьбы.   Теплоухов только махнул рукой; он сегодня слишком много волновался. У него уже чувствовался приступ той страшной хандры, которую умела разгонять одна Сусанна. Но она смотрела на него с таким зловещим огоньком в своих перламутровых глазах,-- вот именно в такие моменты он и любил ее больше всего с безумною страстностью настоящаго сумасшедшаго.  

VIII.

   Откровенное обяснение с maman не улучшило положения дела, и Калерия Ипполитовна только теперь заметила, что Юленька в эти несколько месяцев точно переродилась, как могут перерождаться только девочки, попавшия в совершенно новую обстановку. Собственно внешних резких перемен не было, но зато появилось много таких мелочей, заметных только зоркому материнскому глазу, которыя приводили Калерию Ипполитовну в ужас: она, мать, начинала замечать, что делается чужой для своей родной дочери. Это чувствовалось в тысяче тех повседневных пустяков, которые даже назвать трудно: Юленька и чай пила не так, как прежде, и прислугой умела распорядиться как-то так, что та слушалось ея более, чем Калерии Ипполитовны, критиковала кушанья, костюмы матери и т. д. И все это делалось так тонко, что Калерии Ипполитовне даже придраться было не к чему. Более всего Калерию Ипполитовну возмущало то, как Юленька смотрела на нее и улыбалась: в этой улыбке мать читала свой смертный приговор. Вообще у Юленьки был уже свой мирок, куда она никого не пускала, кроме тоненькой Инны, и притом эта девчонка уже в совершенстве усвоила себе ту иронически-равнодушпую складку, которой всегда щеголяла grande-maman Анна Григорьевна. Но было в Юленьке и новое, чего Калерия Ипполитовна не могла понять, а только чувствовала. К Симону Денисычу девочка относилась с самою обидною снисходительностью, и это заставляло Калерию Ипполитовну даже краснеть; она начинала бояться этой девчонки и в присутствии мужа избегала встречаться в ней глазами.   С другой стороны, у Калерии Ипполитовны шла большая игра. Через Бэтси она знала почти все, что делалось у Доганских, и сообразно с этим расположила план своих действий. У Сусанны не было знакомых женщин, потому что она относилась к ним с чисто-восточным презрением. Точно так же она не любила военных, которые напоминали ей несчастное детство. Общество, окружавшее эту загадочную красавицу, состояло из скучных людей; Теплоухов, oncle, Нилушка, Богомолов, братец Роман, Мансуров,-- одним словом, целая коллекция дураков, которые могли расшевелить сердце только совсем глухой и слепой женщины. Доганский был на все способен и делал из жены приманку для таких идиотов, как Теплоухов, причем очень искусно гарантировал свое собственное спокойствие. Калерия Ипполитовна насквозь видела эту тонкую игру и решилась воспользоваться оружием своего врага.   -- Милочка, нельзя на свете прожить без маленькой лжи,-- любила повторять Калерия Ипполитовна, оставаясь с Бэтси с глазу на глаз.-- Нужда заставляет... Мне собственно жаль вас, голубчик, вот я и придумываю, как помочь горю, чтобы Роман остался с носом в своих ухаживаниях за Сусанной. Ведь сн не злой человек и может со временем исправиться...   В одну из откровенных бесед, какия умела устраивать Калерия Ипполитовна с ловкостью провинциальнаго дипломата, Бэтси разсказывала о семействе Зоста, где давала уроки, и между прочим назвала старшаго сына Чарльза.   -- Разве у Зоста есть большой сын?-- схватилась за это открытие Калерия Ипполитовна.   -- Да, есть... Чарльзу больше двадцати лет.   -- Скажите... И красивый молодой человек?   -- Да... Настоящий англичанин: белокурый, с голубыми глазами, и такее хорошее, открытое лицо.   -- Нравится он женщинам?   -- О, очень,-- смутилась Бэтси и даже покраснела.   -- Да вы, пожалуйста, не стесняйтесь, милочка... А, понимаю, он ухаживал за вами?.. Все мужчины начинают с этого, да и я на месте Чарльза сделала бы то же самое, потому что вы, Бэтси, бываете настоящею красавицей, как сейчас, например.   -- Нет, я знаю Чарльза просто как хорошаго молодого человека,-- точно оправдывалась англичанка.-- Да ему и не до меня... Ведь он участвует постоянно на скачках, и дамы от него без ума. Чарльз сам скачет за жокея... он такой смелый и ловкий молодой человек.   -- Так, отлично,-- соображала Калерия Ипполитовна.-- Нам придется, кажется, этим воспользоваться, т.-е. ловкостью вашего Чарльза. Вы вот что сделайте, голубчик: при случае разскажите что-нибудь Сусанне про этого Чарльза, ну, что это совсем необыкновенный молодой человек, как сейчас разсказывали мне. Это нравится женщинам... И тоже разскажите Чарльзу про Сусанну: удивительная восточная красавица, выдана какими-то дальними родственниками за стараго мужа,-- одним словом, заинтересуйте ею. А потом они уж сами познакомятся.   -- Да Чарльз знаком с Доганским и с вашим дядей... По скачкам у них какия-то дела.   -- Тем лучше... Молодые люди встретятся, сейчас же завяжется роман, и Роман Ипполитыч останется с носом.   -- Но ведь это нечестно!-- возмущалась Бэтси.   -- Пустяки, голубчик... Чем же мы можем защищаться от подобных тварей, как Сусанна? Это только маленькая военная хитрость; на войне -- как на войне, говорят французы. Ни Сусанна ни Чарльз ничего не потеряют, а еще будут нам же благодарны...   Бэтси сильно колебалась, а Калерия Ипполитовна не настаивала и обратила весь разговор в шутку. Эта женщина умела пользоваться обстоятельствами и постаралась завладеть доверчивою душой одинокой англичанки, которая так была несчастлива.   -- Ну что, как наши дела?-- спрашивала Калерия Ипполитовна каждый раз, когда Бэтси приходила на урок.   -- Нет, я не могу,-- отвечала гувернантка.-- Знаете, я так обязана старику Зосту, притом это просто нечестно.   -- Перестаньте, душечка... Ваш Чарльз не красная девушка, а Сусанна не монахиня. Не теряйте даром времени и поверьте моей опытности: я не посоветую вам ничего дурного...   В присутствии Калерии Ипполитовны англичанка как-то терялась, хотя смутно сознавала, что она поддается влиянию этой немножко эксцентричной женщины. Да и как было не поддаться, когда Калерия Ипполитовна относилась к ней с чисто-родственным участием? Правда, стоило Бэтси выйти на улицу, как у ней являлся совсем другой порядок мыслей, и она говорила самой себе: "Калерия Ипполитовна, конечно, прекрасная женщина, но я не могу обманывать".   Возвращаясь с Вознесенскаго к себе на Моховую, Бэтси всегда была занята этими мыслями и не замечала довольно длинной дороги. Она всегда ходила пешком, хотя боялась по вечерам проходить Невский, где всегда попадались такие ужасные женщины и мужчины. Раз Бэтси возвращалась от Мостовых особенно поздно, и улицы были почти пусты. Бэтси, занятая своими мыслями, торопливо шла по Казанской, где изредка попадались пьяные мастеровые и всегда несло из подвальных этажей чадом и дымом. Вдали слышался вечный гул Невскаго, близость котораго делалась заметнее с каждым шагом вперед. Вот и воспитательный дом и темная глыба Казанскаго собора с его мрачною колоннадой, а там уже переливается целая полоса ярких огней.   -- Сударыня-с...-- послышался за спиной Бэтси чей-то осторожный голос, и вперед выдвинулась какая-то военная шинель.   Бэтси ничего не ответила, и только прибавила шагу, но военная шипель шла уже рядом, и Бэтси почувствовала запах вина. На ея счастье Невский был в двух шагах, так что, в случае опасности, Бэтси могла обратиться за помощью к полиции.   -- Сударыня-с, позвольте-с... на два слова,-- продолжала шинель, прикладывая руку к козырьку.-- Как порядочный человек-с... Мне крайне необходимо переговорить с вами... да-с...   -- Оставьте меня, пожалуйста, или я позову городового,-- ответила наконец Бэтси, останавливаясь.   -- Не извольте безпокоиться, сударыня-с,-- почтительно ответила шинель, тоже останавливаясь.-- У меня у самого дочь... т.-е. была дочь. Да-с... Мне давно необходимо было переговорить с вами, m-me Кэй. Честь имею представиться: капитан в отставке Пухов. Я и вас знаю, и Романа Ипполитовича, и Калерию Ипполитовну, и Сусанну...   -- Однако что вам угодно от меня?-- сухо спросила Бэтси, которую очень смущал сборный костюм капитана, его небритая физиономия и больше всего запах вина.   -- Вы проживаете в номерах Баранцева на Моховой-с... Так вот позвольте мне вас уж проводить до места вашего жительства, а дорогой я вам постараюсь все изложить подробно-с. Только вы, пожалуйста, не опасайтесь меня: я с самыми хорошими намерениями, потому что вы ангел-с... Извините за откровенность, но старику можно позволить, у меня у самого дочь, и вы ее отлично знаете: Сусанна Антоновна, а я Антон Терентьич Пухов... да-с. Не доверяете-с?   -- Нет... т.-е. я, право, не знаю, как мне вас понимать,-- смутилась Бэтси, разглядывая сомнительнаго капитана,-- Я действительно занимаюсь с Сусанной Антоновной...   -- И не подозревали, что у нея есть отец в Петербурге и притом такой непредставительный отец-с? Что ж делать-с? Это иногда случается. Чтобы вы не сомневались относительно моей личности-с, я вам разскажу, что вы занимаетесь с Сусанной английским языком и с Юленькой тоже, и что Роман Ипполитыч не подозревает ваших занятий с Сусанной. Вообще отнюдь не извольте-с безпокоиться на мой счет; я с самыми благими намерениями осмелился утруждать вас своим разговором. Что же мы стоим, m-lle Кэй? Я вас провожу до вашего жилища и дорогой все изложу, хотя мой разсказ довольно велик-с...   Они перешли Невский, потом повернули в Михайловскую улицу, чтобы через Михайловскую площадь ближе пройти на Моховую. Бэтси молчала всю дорогу, и говорил один капитан, подробно излагавший всю историю с "бухарочкой Шурой", а затем биографию Сусанны.   -- Я все-таки не понимаю, что вам нужно от меня,-- проговорила наконец Бэтси, когда они по Моховой уже подходили к номерам Баранцева.-- Мне кажется, что все эти подробности нисколько не касаются меня. Если я занимаюсь у Доганских и у Мостовых, то это совершенная случайность, и мне до их биографии решительно нет никакого дела...   Они остановились у подезда номеров Баранцева, но капитан не думал уходить и продолжал настаивать, чтобы его выслушали до конца. В дверях подезда показался швейцар Григорий и, приподняв фуражку, ждал, когда Бэтси пройдет мимо него. Оставаться на тротуаре на глазах Григория было неловко, и Бэтси, скрепя сердце, пригласила капитана к себе в квартиру.   -- Я только на минутку заверну к вам -- говорил капитан, величественно передавая свою истрепанную шинелишку Григорию.-- Мне приходилось бывать здесь раза два... у Романа Ипполитыча,-- припоминал он, поднимаясь по лестнице за Бэтси.-- Меня и ваш швейцар знает, сударыня-с...   Очутившись наконец в квартире Бэтси, капитан с удовольствием осмотрел уютную обстановку и, покручивая усы, терпеливо ждал, пока хозяйка снимала свою шубку; от его помощи она отказалась. Бэтси ужа раскаивалась, что пригласила в свое гнездышко совершенно незнакомаго человека, который Бог знает что может наделать; собрав все присутствие духа, она вошла в комнату со строгим и уверенным лицом.   Она указала своему гостю на низкое кресло около дивана, а сама поместилась на другом таком кресле; их теперь отделял круглый стол, что немного успокоило Бэтси, потому что капитан не бросится же на нее через стол. Между прочим, она успела разсмотреть капитана при свете лампы, и он показался ей теперь таким старым и жалким, а капитан сидел на своем кресле, опустив голову, и, как показалось Бэтси, дремал самым безсовестным образом.   "Он еще, пожалуй, уснет в кресле",-- со страхом подумала Бэтси и притворно закашляла.   Эта невинная уловка заставила капитана очнуться, и он засмеялся такой хорошею улыбкой.   -- Ах, ангельчик мой, я действительно немножко того-с, задумался,-- заговорил он, поднимая брови.-- Да-с... Только вы не подумайте, что я задремал от какой-нибудь посторонней причины. Нет-с, мне вдруг сделалось так хорошо, очень хорошо-с... теплота такая разлилась. Стар я, сударыня, и на меня иногда находит этакая задумчивость, даже весьма странная... Сейчас вот сижу и думаю: точно я видел когда ваше гнездышко,-- именно такое оно у вас и должно быть, я в этом был уверен. Подите вот, шел с вами и думал от этом... И еще думал, сударыня, о том-с, что вот, если бы была у меня такая дочь, как вы, и пришел бы я к ней вот так, вечерком, сел бы вот так же в креслице и стал бы сидеть смирно-смирно, как ребенок, а сам все смотрел бы на нее и радовался... да, сударыня, радовался бы, а теперь я должен некоторым образом проливать слезы-с... Извините, сударыня, что я безпокою вас своим ребячеством, но говорю единственно потому, что вижу вашу ангельскую душу... да, вижу-с!   Этот оригинальный приступ окончательно смутил Бзтси: ей вдруг захотелось приласкать этого жалкаго старика, обнять его так горячо-горячо и заплавать у него на груди.   "Неужели этот жалкий старик -- отец Сусанны?" -- думала Бэтси, принимаясь опять разглядывать своего гостя.   -- А я знаю, что вы думаете,-- засмеялся капитан, закручивая ус.-- Вы думаете, неужели этот старичонка отец Сусанны Антоновны, да? Ничего, не смущайтесь, сударыня. Действительно, оно немного странно-с... Сначала я на нее сердился, а потом, т.-е. теперь, мне ея жаль, потому что разве счастье в деньгах, в богатстве, в хороших платьях, в дорогих лошадях? Нет, сударыня, счастье больше любит вот такия маленькия комнатки да верхние этажи. Ну, да все это так, между прочим, а теперь о главном-с. Пришел я к вам, сударыня, вот зачем-с: напрасно вы так сближаетесь с этою Калериею Ипполитовной; нехорошая она женщина, да-с, и добру вас не научит. Я ведь в тех же номерах проживаю ивсе вижу, что делается: и как вы на уроки к ним приходите, и как Калерия Ипполитовна около вас колесом ходить. Ох, не ладно, это сударыня, не спроста делается, а поэтому мне жаль вас, сударыня, от души жаль-с... Давно я хотел предупредить вас, сударыня, но все не решался, а сегодня решился: прогоните, так прогоните, а я все скажу, что лежит на душе. Вы еще молоды и неопытны, а мы уж старые воробьи, видали всякие виды. Знаю я и удочку, на какую вас ловит Калерия Ипполитовна, весьма знаю: она пользуется двусмысленным поведением Романа Ипполитыча и возбуждает в вас чувство ревности. Конечно, я многим обязан Роману Ипполитычу и теперь нахожусь от него в полной зависимости, но всегда скажу и в глаза и за глаза: нехорошо они поступают с вами. Мне это тем более обидно, что источником ваших огорчений служит теперь моя Сусанна... Она на ложной дороге и вместе с собой губит других.   -- Послушайте, это неправда,-- вступилась побледневшая Бэтси.-- Все это одне догадки и сплетни.   -- Тем хуже, сударыня. Значит, нет правды, нет истины-с, а где нет правды, там скорбь и уныние. Я сам много перенес душевных невзгод и могу сочувствовать чужому горю, особенно вашему. Вот мой совет: удаляйтесь от Калерии Ипполитовны и не верьте ни одному ея слову. Она не остановится ни перед чем, чтобы достичь своей цели.   -- Право, вы ошибаетесь, Антон... Антон...   -- Терентьич, сударыня.   -- Да, извините... Трудно со стороны судить чужую семейную жизнь.   -- Но со стороны иногда бывает даже виднее, как человек идет в яму... и это бывает-с. Я говорю все это собственно из сочувствия к вам, потому что вижу вашу ангельскую душу и вижу ваше напрасное горе. Знаете, бывают такия положения, сударыня, когда чужое хорошее да доброе слово дороже золотой горы. Я вас полюбил, как родную дочь, нет, больше, и если вам придется уж слишком трудно, позовите меня, старика, и поплачемте вместе, оно все же легче будет. А теперь, сударыня, имею честь кланяться... извините за глупый разговор-с.   Канитан поднялся и взял в руки свою фуражку. Бэтси крепко пожала ему руку и проводила до дверей: у ней в глазах стояли слезы.  

IX.

   Симон Денисыч принимал самое деятельное участие в основании новой газеты. Он хлопотал от чистаго сердца, хотя и скрывал это от жены, "страха ради иудейска", как говорил капитан. В самом деле, нужно было найти подходящую квартиру для редакции, войти в соглашение с драпировщиками, обойщиками, мебельщиками, нанять швейцара и посыльнаго, заключить условия относительно обявлений и приема подписки с другими газетами и книжными магазинами, подписать нотариальный контракт с типографией, где будет печататься газета, прицениться к бумаге разных фабрикантов и т. д. Кроме всего этого, приходилось вести переговоры с разными комиссионерами и факторами и вообще нужными людьми, какие неизбежны в каждом сложном коммерческом предприятии. Одинм словом, старик Мостов работал до седьмого пота, как никогда не хлопотал о своих собственных делах, где всем верховодила Леренька.   -- Нужно по-американски вести дело,-- повторял Симон Денисыч полюбившуюся ему фразу Покатилова.--Теперь не прежния времена... Не так ли, капитан?   -- Да,-- соглашался задумчиво капитан.-- Иногда этак раздумаешься о газете, чорт возьми, даже как-то не верится.   Капитан и Мостов действовали заодно и по-своему помогали нарождающейся газете, исполняя, главным образом, поручения Покатилова.   Калерия Ипполитовна встретила появление "своей" газеты, как личное оскорбление. Она не верила в возможность этой своей газеты до самаго последняго момента, когда нельзя было уже спорить против очевидности имеющаго совершиться факта.   -- Ну, вот ты, Леренька, все спорила,-- торжествовал Симон Денисыч, потирая руки.-- Да, своя газета -- это такая штука... Я думаю, что Роман скоро заведет свою коляску.   -- На деньги Сусанны?   -- У ней ничего нет.   -- Все равно, на деньги Теплоухова... Сусанна же и выпросит: на газету выпросила -- и на коляску выпросит. Если бы я была на месте Романа, я никогда не поставила бы себя в такое фальшивое положение. Это значит губить себя...   -- Ах, какая ты странная, Леренька!-- удивлялся Симон Денисыч, прижимая руки к груди.-- Допустим даже, что газета отчасти зависит от Сусанны... я только предполагаю, не больше. По-моему, все равно: мужчина или женщина. Это предразсудок... Женщина такой же человек, Леренька, как и мужчина.   -- Отлично, я не думаю спорить. Ты вообще так защищаешь газету, точно она твоя...   -- Гм... Положим, что она не моя, но Роман предлагает мне занятия...   -- Ну, я что же ты ему ответил?   -- Я?.. Я думаю попробовать,-- нерешительно проговорил Мостов, испугавшись собственной смелости.   -- Я в твои дела не вмешиваюсь; делай, как знаешь,-- решила Калерия Ипполитовна,-- но только при одном условии... Никогда мне не говори ни слова про эту гадкую газету Сусанны.   Мостов опешил: он никак не ожидал, что победа достанется ему так дешево. Старик со слезами на глазах поцеловал руку у жены. Наконец-то у него будет свое дело... Да, будет шататься по улицам без занятий, пора за работу! Симон Денисыч торжествовал, хотя боялся в присутствии жены обнаружить свою радость.. Чтобы чем-нибудь проявить свое душевное настроение, он побежал в помер капитана и расцеловал своего друга.   -- Теперь я, как птица,-- задыхаясь, шептал Мостов.-- Ведь я всегда говорил, что в столице будет дело!.. Да, вот и оно... У меня уж есть несколько счастливых мыслей, только нужно придать некоторую форму.   Меблированныя комнаты Квасовой приняли вообще очень близко к сердцу появление новой газеты, потому что Покатилов был здесь почти свой человек, да и капитан тоже. Все эти "короли в изгнании" сначала точно обрадовались успеху Покатилова, а потом начали завидовать ему. Сомнение, клевета и злословие не заставили себя ждать, причем, конечно,всем уже было известно, откуда достал Покатилов денег на газету: имя Сусанны не сходило с языка "королей". О газете толковали даже швейцар Артемий, лакей Иван и горничная Людмила, особенно когда из номеров Баранцева с Моховой приходил швейцар Григорий.   -- Роман-то Ипполитыч, видно, на свою фатеру переедет,-- докладывал Григорий с приличною важностью.   -- Ну, а эта англичанка как будет?-- выпытывала Людмила.   -- Лизавета Ивановна?.. Что же им делать по ихней женской слабости? Видно, одна останется, потому как Роман-то Ипполитыч даже очень подвержены теперь к Доганской... Слабость уж такая ихняя к женскому полу, а Лизавете Ивановне слезы.   -- А наш-то капитан зачем ж вам повадился?   -- Так... по доброте Лизавета Ивановна принимает и, можно сказать, единственно от своей доброты барышня себя в погибель приводит. Другая бы плюнула десять раз.   Все это, конечно, немедленно разносилось по номерам, и "короли в изгнании" принимали эти новости к сведению, каждый делая свои выводы и заключения. Снежный генерал готовил новую статью о снеговых укреплениях, ех-заводчик -- какую-то заметку о горном льне, певец Микучевский -- разоблачение тайн театральной дирекции, инженеры -- тоже, одним словом, это застоявшееся болото всколыхнулось из края в край и выкинуло из себя весь накопившийся в нем сор, дрязги и мелочи, какие обыкновенно выметаются на улицу.   Зинаида Тихоновна видимо дулась на капитана, а последний выдерживал характер и не подавал вида, что замечает что-нибудь. Наконец она не выдержала и раз остановила капитана в коридоре:   -- Ну, путаник, что это вы затеваете с Романом-то Ипполитычем?   -- Да ведь вы знаете, Зинаида Тихоновна... Роман Ипполитыч такой человек, такой... Так и рвет!.. "Мы, говорит, и Котлецова к Брикабрака вровень с грязью сделаем!" И сделает, Зинаида Тихоновна. Вот это какой человек!.. Конечно, есть свои недостатки и у него, но это дело личное и нас не касается... да.   Это обяснение заставило Зинаиду Тихоновну только улыбнуться: врет капитан, все врет.   -- Нечего тиятры-то представлять,-- заявила она с нахмуренным лицом.-- Видно, одна у вас вера-то с Романом Ипполитычем. Он побаловался с этой аглицкой, а теперь и сбывает с рук. Знаем мы этих благородных-то ваших: только слава на нашу сестру-мещанку, а природа женская везде на один фасон.   -- Напрасно вы так отзываетесь о мистрис Кэй, сударыня,-- протестовал капитан с огорченным видом.-- Это хорошая женщина... да. Ну, я был у ней раза два, что же из этого?.. Ведь Симон Денисыч заходит же к вам.   -- А то из этого, что эта ваша аглицкая просто дрянь.   Для капитана ненависть Зинаиды Тихоновны к Бэтси являлась неразрешимою загадкой, потому что сама по себе Зинаида Тихоновна была очень добрая женщина, а тут точно взбеленилась, так с ножом к горлу и пристает. Обяснять истинныя причины своих визитов к Бэтси капитан совсем не желал, потому что, все равно, Зинаида Тихоновна ничего не поймет, а только затопчет в грязь дорогое для него имя. Мещанство Зинаиды Тихоновны выступило теперь в самой откровенной форме и сильно огорчало капитана.   -- Небось, скоро совсем зазнаетесь с Романом-то Ипполитычем,--не унималась Зинаида Тихоновна.-- И то нашумели своею газетой на целый город. На что уж мои жильцы, и те куда как поднялись: по номерам-то точно везде капусту рубят. Из зависти больше, а по-моему, что же, лай Бог всякому лишнюю копеечку нажить. Да... А ты, капитан, вот что окажи-ка своему-то орлу, Роману-то Ипполитычу, так и скажи, что необразованная женщина Зинаида Тихоновна велела сказать: летать, мол, умеешь, да как сядешь.   -- Что-то мудрено.   -- Уж он поймет... Редактур, да не поймет!   -- Этакий язык проклятый у этих баб!-- возмущался капитан, отплевываясь.-- Хорошая вы женщина, Зинаида Тихоновна, только вот достойно удивления, как чужия дела вас интересуют.   -- Да ведь я тебе только и сказала... Все молчала, ну, а тут не стерпела. Все как в трубу трубят, что тут не в газете дело, а просто Сусанна Антоновна хотела суприз сделать Роману-то Ипполитычу. Что же, все дамы делают супризы. Если бы у меня были лишния-то денежки, да сделайте милость, я и сама с превеликим бы удовольствием.   Хитрая дама не договорила, а капитан не желал подвергать искушению ея откровенность, тем более, что тут было замешано имя Сусанны.   -- Дело верное у нас,-- обяснял капитан.-- Года в два мы воротим весь капитал и разсчитаемся с Теплоуховым до последней копеечки. Напрасно вы Сусанну сюда приплетаете.   -- Да ведь я так сказала... Не разберешь этих барынь ваших! мудрены больно. Вот Калерию Ипыолитовну взять: раньше-то идет мимо, так нарочно не замечает тебя, а теперь издали кланяется. "Здравствуйте, Зинаида Тихоновна".-- "Здравствуйте, сударыня!". Оно так-то, пожалуй, и лучше будет, потому честь безчестья всякому приятней. Делишки-то у Калерии Ипполитовны больно плохи, вот и пообмякла. Треплется-треплется по городу-то, а домой и привезет ни с чем пирог. Завтраками больше угощают, а ты походи по чужим-то дворам да каждому дураку покланяйся... Жаль даже в другой раз сделается!   О покатиловской газете шептались в коридоре даже Юленька с княжною Инной. Оне знали не меньше больших через горничную Людмилу, которая из всех близких людей имела на них самое сильное влияние.   -- Мне нравится твой дядя,-- мечтательно повторяла тоненькая Инна, закидывая назад свою птичью головку.-- У него такая красивая борода, и притом он одевается всегда так причинно.   -- Ну, уж извини, я его терпеть не могу,-- спорила Юленька, сердито сдвигая брови.-- В нем есть что-то такое... как у приказчиков в гостином дворе. Мне гораздо больше правится ваш Вадалко.   -- Эта селедка с прованским маслом?.. Да, а у твоего дяди будет своя газета... Значит, будет много-много денег. Я тогда выйду за него замуж.   Калерия Ипполитовна сделалась невольным свидетелем такой болтовни девочек о газете и просто как-то потерялась.   -- Что же это такое, в самом деле? Даже девочки, и те толкуют о своей газете, о которой оне могли слышать только от прислуги. Это невозможно, наконец!   "Начинается популярность Романа Ипполитыча",-- с горечью думала она, переживая неприятное завистливое чувство.   Сделать выговор Юленьке она не решалась, чтобы не ронять своего материнскаго достоинства пред дурачившеюся девчонкой, забравшей под руководством maman большую волю, но сократить ее она всегда сумеет и сделает это, когда придет время.   Другою неприятностью для Калерии Ипполитовны было неожиданное появление Доганскаго, который свалился, как снег на голову. Он был любезен, предупредителеп и вообще очень доволен, уверяя, что все идет отлично, и что Симон Денисыч не сегодня-завтра получит место. А пока нужно ждать, терпеть и не волноваться, потому что в этом весь секрет жизни. Доганский даже справился, как здоровье Симона Денисыча, и, разсказав какой-то анекдот, уехал.   "Что этому человеку нужно?-- опять думала Калерия Ипполитовна, перебирая все, что говорил Догаиский.-- С maman он познакомился и может видеть Юленьку, когда захочет. Что же еще ему нужно от меня? О, Боже мой. Боже мой!"   Дело обяснилось, когда вечером пришла встревоженная и испуганная Бэтси; она бывала у Мостовых только на уроках, а тут пришла в неуказанное время. Лицо у нея было такое бледное, а глаза красны от слез.   -- Что с вами, милая?-- удивилась Калерия Ипполитовна, целуя встревоженную англичанку.-- Уж здоровы ли вы?   Бэтси выпила два стакана воды, прежде чем могла говорить, но Калерия Ипполитовна уже догадалась, что так ее встревожило.   -- Успокойтесь, голубчик,-- ласково проговорила она, усаживая гостью на диван.-- Я догадываюсь, в чем дело. Так и должно было случиться.   -- Вы про что говорите, Калерия. Ипполитовна?-- удивилась Бэтси.   -- Да про то, что Доганская и Чарльз наконец познакомились... да?   В ответ Бэтси только кивнула головой и закрыла свое лицо руками.   Калерии Ипполитовне сделалось ея жаль; такая она маленькая и такая беззащитная, да еще эти заплаканные глаза, в которых стоял немой упрек.   -- Я догадалась об этом отчасти по вашему лицу, а отчасти...-- обяснила Калерия Ипполитовна и запнулась.-- Одним словом, у меня был Доганский. Он такой странный, хотя и прикидывается веселым. О, милая Бэтси, вы совсем не знаете этих людей: они будут улыбаться, надевая вам петлю на шею. Ну, разсказывайте, как все это случилось.   -- Доганская меня в последнее время часто возила с собой гулять в Летний сад,-- разсказывала Бэтси, опуская глаза.-- Раз там встретился Чарльз и поклонился мне. Сусанна Антоновна сейчас же обратила внимание и начала меня разспрашивать. Все и вышло так, как вы говорили, хотя я не виновата ни в чем... Она сама меня разспрашивала, и Чарльз тоже. Я ничего не прибавила от себя, решительно ничего. Потом мы опять встретились в Летнем саду, и Чарльз подошел к нам. Они сейчас же познакомились, и Сусанна Антоновна пригласила его к себе... Мне страшно, Калерия Ипполитовна!..   -- Ах, какая вы глупенькая, Бэтси!-- улыбнулась Калерия Ипполитовна.-- Мы-то с вами при чем тут?   -- Но ведь я могла предупредить это знакомство...   -- Именно?   -- Мне следовало отказаться от этих прогулок в Летнем саду... Нет, я самый несчастный человек в свете, и у меня никого нет, никого!.. Теперь еще эта проклятая газета... Мы совсем разошлись с Романом Ипполитычем.   -- Как так?.. Не может быть!   -- То-есть даже не разошлись, а он переехал в новую квартиру, на Невский, где будет редакция. Он предлагал и мне переехать с ним вместе, но я предпочла остаться одна... Он больше не любит меня, ему тяжело со мной, а я никого не желаю стеснять.   Этот простой разсказ окончательно растрогал Калерию Ипполитовну. Она опустилась на колени перед Бэтси и поцеловала у нея руку.   -- Что вы, Калерия Ипполитовна... что вы?!-- испугалась англичанка, напрасно стараясь поднять обнимавшую ее Калерию Ипполитовну.   -- Бэтси, голубчик, вы героиня,-- шепнула, Калерия Ипполитовна со слезами на глазах.-- Да, настоящая героиня... У вас душа чистая, и никто этого не понимает, кроме меня. мы, женщины, несчастны даже от наших достоинств... Я тоже была молода и понимаю вас. И вы еще мучите себя из-за этих гадких людей, которые кругом... Не знаю, кто это сказал, что Бог создал женщину в минуту Своего гнева, но это -- великая истина. Да, голубчик, я понимаю вас, и вот уж вы не одне.   С Калерией Ипполитовной сделался припадок мигрени, и Бетси пришлось ухаживать за ней. Англичанка никак не ожидала такой сцены, но вспомнила, что Калерия Ипполитовна -- родная сестра Романа Ипполитыча, а он всегда умел раскаиваться самым трогательным образом.  

X.

   Первый номер "Севернаго Сияния" должен был выйти перваго января.. В "Прогрессе" Котлецова и в "Искорках" появились уже заметки относительно новой газеты, причем дело не обошлось, конечно, без ядовитаго намека относительно средств, на какия будет издаваться новая газета.   -- Эти господа, кажется, согласились между собой, чтобы сделать мою газету популярной до ея появления,-- заметил Покатилов, когда ему указали на эти заметки.-- Я считал их немножко умнее.   Для составления перваго, пробнаго номера Покатилов употребил невероятныя усилия, чтобы показаться перед публикой в самом блестящем виде. Хлопоты с квартирой, комиссионерами, обявлениями и сотрудниками были кончены, теперь все внимание сосредоточивалось на первом номере. Статьи были проредактированы Покатиловым самым строгим образом, так что Нилушка Чвоков даже разсердился, когда увидел корректуру своей передовицы: весь набор был исчерчен поправками Покатилова.   -- Это уж зверство какое-то!-- ругался Нилушка, просматривая свою израненную передовицу.   -- Нельзя... первый номер,-- отвечал Покатилов.-- Нельзя же перед публикой в халате выйти.   -- Мне кажется, что ты уж придираешься, Роман, от избытка усердия... Впрочем, мне это все едино: что поп, что батька.   -- Тем лучше...   Покатилов живмя жил в типографии, куда к нему все и приходили. Типография помещалась во флигеле большого каменнаго дома в Столярном переулке. Нужно было с грязнаго маленькаго дворика подняться во второй этаж; громадная зала была заставлена конторками наборщиков, один уголок залы отгорожен был дощатою перегородкой для фактора. В этом уголке теперь и сосредоточивалось все. Покатилову нравились эти ободранныя, прокопченыя стены, точно заплатанныя разными обявлениями, березовый шкап с собственными изданиями этой типографии, конторка фактора, исчезавшая под кипами деловых бумаг, сам фактор, равнодушный седенький старичок в пенснэ, даже запах типографской краски, смешанный с запахом масла от машин, и наконец тот подавленный вечный рабочий шум, который стоял в этой комнате, точно в громадном улье, где около ящиков со шрифтами наборщики двигались, как рабочия пчелы по сотам. Печатныя машины помещались в нижнем этаже, и пол в каморке фактора постоянно вздрагивал от их тяжелой работы. точно там грузно шевелилось какое-то скованное по рукам и ногам чудовище. Для Покатилова вся эта обстановка работавшей типографии являлась чем-то таким дорогим и близким сердцу, точно сам он являлся только составною частью общаго механизма.   Сообщение факторской с залой происходило при помощи маленькаго окошечка. В него Покатилов видел ряды наклоненных голов наборщиков, набиравших с рукописи, и не мог оторвать глаз от этой картины, хотя прежде часто бывал в типографии и как-то совсем не обращал внимания на специально-типографскую музыку. Тогда он был чужим человеком, наемником, а теперь здесь торопливо создавалось свое собственное, кровное дело. Под шумок всей этой сутолоки Покатилов перечитывал все статьи, делал поправки, писал свой фельетон и чувствовал только одно, что сутки сделались точно вдвое короче.   -- Вы захвораете, Роман Ипполитыч,-- уговаривали его капитан и Симон Денисыч, прибегавшие в типографию по десяти раз в день.-- Так нельзя-с.   -- Пустяки... Успеем отдохнут,--отвечал Покатилов.   Он тут же и обедал и чай пил. Чвоков никак не мог вытащить его "передохнуть" где-нибудь у Бореля или Дюссо. Лицо у Покатилова было такое желтое, глаза ввалились; вообще вид не особенно привлекательный, но теперь было не до наружности. Только иногда, дожидаясь поправленной корректуры, Покатилов немного забывался, и его мысль сейчас же улетала на Сергиевскую улицу. Нет, он не даром взял теплоуховския деньги, и Сусанна увидит наконец, с кем она имеет дело. Да и другие тоже почувствуют, начиная с Котлецова. Мысль о Сусанне подкрепляла и вдохновляла Покатилова в самые трудные моменты, когда голова отказывалась работать. Он не видал ея сравнительно давно и явится уже редактором de facto, когда к ея ногам положит первый номер "Севернаго Сияния".   -- Ну, брат, ты того... обалдел совсем!-- говорил Чвоков, заезжавший в типографию проведать приятеля.   -- Ничего, отдохнем... Вот посмотри-ка лучше, какая музыка у нас получается для перваго раза.   Покатилов прочитал программу перваго номера, которую Нилушка Чвоков выслушал очень внимательно, немножко склонив свою голову на бок.   -- Ну что? Как ты находишь?-- спрашивал Покатилов, недовольный молчанием друга.   -- Что же, хорошо!-- уклончиво ответил Нилушка, делая какой-то нерешительный жест.-- Только дело в том, что весь номер слишком уж по-газетному составлен... Я хочу сказать, что у тебя нет ни одного литературнаго имени. Следует пригласить кое-кого для вывески.   -- Да ведь это не журнал, а газета!   -- Все-таки... Собственно я враг этого популярничанья известными именами, но ничего не поделаешь, если публика привыкла к известным именам. Ведь в вашем деле, как и в нашем, все держится на этом, чорт возьми!   -- Ну, этого добра мы наберем сколько душе угодно,-- с улыбкой ответил Покатилов, вынимая из кармана сюртука целую пачку писем.-- Не угодно ли полюбопытствовать?   Развертывая одно письмо за другим, Нилушка Чвоков долго перебирал их, разбирал фамилии, адресы, первыя строки, которыми они начинались.   -- Да тут, кажется, всякаго жита будет по лопате,-- задумчиво проговорил Нилушка, возвращая письма назад.-- Однако я не ожидал такого обилия продающихся людей.   -- Не людей, а известных имен,-- проговорил Покатилов с самодовольною улыбкой.-- Чего хочешь, того просишь. Я даже статистику маленькую подвел: свои услуги "Северному Сиянию" предлагают семь известных профессоров, пятнадцать известных беллетристов, до десятка критиков, столько же публицистов, политиков, шесть штук фельетонистов, а другим, неизвестными людям и счета нет. Ха-ха!.. Вся улица высыпала!.. Конечно, настоящие литературные осетры в нашу воду не пойдут, да и мы не заплачем о них. Так-то, голубчик, мы всесильны... Стоит только клич кликнуть, и все к нашим услугам.   -- Да, большое предложение.   -- Больше ста мужчин и около двадцати женских душ. Ведь это силища, как ни говори, и нужно только уметь воспользоваться всем этим добром: тут и наука, и искусство, и талант, и специальныя знания, и просто газетное жульничество... Все идет на улицу, все подлаживается под ея вкусы и требования. Улица всесильна... это тот сфинкс, который говорит: разгадай меня, или я тебя пожру. Да, мы ее разгадаем, и она даст нам двадцать тысяч подписчиков.   -- Гусей по осени считают, Роман Ипполитыч.   -- Вот увидишь. Приезжай на родины...   -- Это когда первый номер из печки выйдет?   -- Да!   -- Хорошо, заверну.   Ночь с тридцатаго декабря на тридцать первое Покатилов совсем не спал. Нужно было подготовить некоторые материалы для следующих номеров и кроме того изменить кое-что в первом: Покатилов пустил в оборот несколько известных имен и теперь возился с метранпажем относительно разверстки статей. Получалось то больше, то меньше листа, притом со всех сторон летели обявления, а редактор "Севернаго Сияния" не желал обижать никого из этих первых, почтивших редакцию своим лестным доверием. Весь день тридцать перваго декабря прошел в самых глупых типографских хлопотах: запраздничало несколько лучших наборщиков, одна скоропечатная машина что-то капризничала, тоже, вероятно, по случаю праздников. Покатилов горячился, кричал, хватался за голову и сто раз сбегал вниз, где печатался роковой первый номер.   В восемь часов приехал Нилушка.   Капитан и Симон Денисыч в почтительном молчании ждали разрешения всей этой адской сутолоки.   -- Скоро ли мы, наконец, разрешимся нашим первенцем?-- смеялся Чвоков, посасывая дорогую сигарку.   Покатилов сидел в углу жесткаго диванчика, измученный, желтый, и нервно обкусывал кончики усов. Его возмущал старичок-фактор, который точно замерз и едва шевелился.   -- Ничего, успеется,-- повторял фактор, посматривая на часы.-- Еще только половина девятаго.   -- Чорт возьми, мы в самом деле точно собрались на родины,-- шутил Нилушка, похлопывая Симона Денисыча по плечу.   Это томительное ожидание разрешилось только в исходе девятаго часа, когда фактор получил наконец по слуховой трубе из нижняго этажа требуемый ответ. Покатилов побежал-было вниз, но в дверях встретился с улыбавшимся метранпажам, который бережно нес в руках еще сырой лист газеты.   -- Наконец-то мы разродились,-- проговорил Нилушка, щупая сырой помер.-- Ура!..   -- Вот он, первенец!-- шептал Симон Денисыч, с умилением разглядывая первую страницу.-- "Северное Сияние", 1-го января 187... года, ежедневная газета, политическая и литературная. Подписка принимается... да... семнадцать рублей с доставкой и пересылкой во все города Российской империи. Номер первый.   -- Мне особенно нравится заголовок: готическия буквы и прочее,-- заметил капитан, покручивая усы.-- И бумага хорошая.   -- Чорт знает, когда эти доктора успели залезть на первую страницу,-- удивлялся Нилушка, читая обявления.-- Электролечебница, мужское безсилие, акушерка для секретных беременных, накожныя болезни, слабость и последствия молодости... Тьфу, целый букет всяких гадостей. Как клопы за обоями набились.   Покатилов улыбался и молча потирал руки. На последней странице номера вытянулись целых два столбца всевозможных обявлений, где, рядом с наглым зазываньем присяжных рекламистов, с немым отчаянием протягивала руки безконечная столичная нужда. Здесь аукцион просроченных залогов, там продажа по случаю скораго отезда, dame diplômée, предлагающая свои услуги по части новых языков, студент, не стесняющийся разстоянием, ищет уроки за комнату и стол, или за одну комнату или стол; далее опять распродажа, под ней приютилось скромное желание иметь квартирку в три комнаты, по возможности с садиком, а тут сплошь пошли студенты, горничныя, дворники, комиссионеры, белыя кухарки, перемешавшись на этой роковой четвертой странице в одну живую пеструю кучу, которая шевелилась и барахталась, как мечется и барахтается выброшенная на берег рыба.   -- Ну, я устал, господа,-- заявил Покатилов, складывая помер и пряча его в карман.   -- Да, да, пора отдохнуть, я тебя могу довезти,-- предлагал Нилушка, надвигая соболью шапку на глаза.-- Тебе куда?   -- Домой, в редакцию. Ах, да, Семен Иваныч,-- обратился он к фактору: -- когда номер будет кончен, предложите наборщикам в мой счет...   -- Тсс!..-- зашипел испугавшийся старичок.-- Что вы, Роман Ипполитыч! Да мы их и в неделю не соберем; знаете, такой особенный народ-с.   -- Ну, делайте, как знаете.   -- Мы это по частям устроим, Роман Ипполитыч: сегодня одни отдохнут, завтра -- другие. Оно гораздо даже любопытнее выйдет.   В своей квартире Покатилов наскоро умылся и переоделся, а потом, захватив номер, сейчас же отправился с ним в Сергиевскую. Он нарочно не взял извозчика, а пошел пешком, чтобы освежиться после безсонной ночи. Падал мягкий липнувший снег, застилавший переливавшеюся сеткой огни фонарей и освещенныя окна в магазинах. На Невском публики было особенно много; все торопились по домам, чтобы встретить Новый год по своим углам.   "Что же это я не пригласил Нилушку к Доганским?-- думал Покатилов, шагая по тротуару.-- Вместе бы и Новый год встретили. Ах, да, ведь ему нельзя!"   Покатилов засмеялся, вспомнив, что Нилушка сегодня уедет встречать Новый год к своей содержанке, которою только-что успел обзавестись. Смешно было то, что Нилушка находил нужным скрывать это тонкое обстоятельство, хотя все давно знали о его интимных похождениях.   После горевшаго огнями Невскаго другия улицы казались совсем темными, а уличные фонари мигали, как слезящиеся старческие глаза. Вот и Симеоновский мост и Моховая. Что-то теперь делает бедняжка Бэтси? В груди Покатилова шевельнулось тяжелое чувство, и он зашагал быстрее вперед, точно старался убежать от самого себя. Широкая Сергиевская совсем потонула в мягком зимнем сумраке. Вереницы настоящих барских домов глядели большими освещенными окнами. Эта улица всегда нравилась Покатилову, а теперь в особенности.   "Отлично!" -- вслух проговорил Покатилов, машинально ощупывая карман, в котором лежал только-что испеченный помер своей газеты.   В этом хорошем настроении духа Покатилов дошел до самой квартиры Доганских, сунул швейцару красненькую и бойко взбежал по лестнице во второй этаж. Он еще издали услыхал голоса разговаривающих в гостиной и смех Доганской, который заставил его вздрогнуть. Остановившись в дверях гостиной, Покатилов увидал такую картину: Доганская сидела на мягком стеганом диванчике, около нея на низкой скамейке помещался oncle, а на кресле виднелась какая-то женская фигура, на которую Покатилов не обратил внимания, потому что вынимал из кармана номер "своей" газеты.   -- А, это вы, г-н редактор!-- весело проговорила Доганская, издали кивая головой.-- Вы что это совсем нас забыли?   Покатилов торопливо подошел к ней, поцеловал протянутую руку и молча подал газету.   -- Что это такое?-- равнодушно спрашивала Доганская, развертывая мягкий газетный лист.-- Ах, газета... поздравляю!   -- Вот как!-- пробасил oncle.-- Сейчас из печи.   Доганская лениво прочитала заголовок, свернула лист и проговорила прежним веселым тоном:   -- Позвольте, г-н редактор! Вы, кажется, не знакомы: Чарльз Зост, мистрис Кэй.   -- Мы знакомы,-- тихо проговорила по-английски Бэтси, пока Покатилов и Зост, с принужденными улыбками, пожимали друг другу руки.   Небольшого роста, худощавый, но с свежим, бледным лицом, Зост выглядел бы совсем мальчиком, если бы не строго сложенныя губы и не этот холодный, уверенный взгляд серых, прелестных глаз. Oncle с улыбкой наблюдал происходившую сцену и в душе даже пожалел Покатилова: бедняга попал между двух огней.   "Эти женщины точно для того только и созданы, чтобы ставить нас в чертовски скверное положение!" -- сделал заключение старик.   -- А мы тут разговариваем о лошадях,-- заговорила Доганская, продолжая прерванную беседу.-- Вы, г-н редактор, тоже ведь любите этот отдел спорта?   -- Да, я люблю спорт,-- бормотал Покатилов, недоумевая, как сюда могла затесаться Бэтси.   -- У Романа есть слог, когда он описывает скачки,-- подтвердил oncle, поднимая свои крашеныя брови.-- Позвольте мне газету, Сусанна Антоновна.   "Этакая глупая лошадь, английская лошадь!-- со злостью подумал Покатилов по адресу милаго дядюшки.-- Чорт тянет за язык... слог!"   Первый номер "своей" газеты был растоптан и уничтожен проклятыми английскими лошадьми, о которых Сусанна болтала все время с Зостом. В ушах у Покатилова вертелись совсем непонятныя слова: жокеи, тренера, тотализатор и еще чорт знает какая лошадиная галиматья. Однако зачем здесь этот "наш молодой друг", как называл oncle Зоста, и почему он появился вместе с Бэтси? Все эти вопросы перемешивались в голове Покатилова, как разноцветныя стеклышки в калейдоскопе, и он отвечал Сусанне два раза совсем невпопад. Но она даже не обратила внимания на это: перламутровые глаза у ней сегодня были совсем темны, а по лицу бродила разсеянная улыбка. Покатилов понимал эту лихорадку чувства, которую теперь переживала Сусанна.   -- Какой вы сегодня странный, г-н редактор!-- обратилась к Покатилову Доганская, когда разговор о лошадях оборвался.-- Точно вы муху проглотили... Будьте же повеселее, а то вы нагоните скуку на всех. Вот и Бэтси тоже!   В порыве чувства Доганская обняла Бэтси и крепко ее расцеловала; эта институтская выходка говорила уже о полном умственном затмении. Покатилов понял все и, неловко поднявшись с кресла, начал прощаться.   -- Куда же это вы?-- разсеянно говорила Сусанна, но замечая Покатилова.   -- У меня голова болит... до свидания!   Доганская посмотрела на него какими-то опьяневшими глазами, слишком счастливая, чтобы понимать что-нибудь.   -- Эй, дружище, а газету возьми!-- остановил oncle Покатилова.   Несчастный первенец был скомкан самым безжалостным образом и полетел куда-то под рояль. Проклятый номер!   -- Все конечно, все!-- шептал Покатилов, останавливаясь посреди громадной гостиной, едва освещенной двумя бра.-- И на кого променяла: мальчишка... щепок!..   Ему сделалось даже гадко, когда он вспомнил, как Сусанна целовала Бэтси. Однако как Бэтси попала сюда? Подождать ее и проводить до дому? Внимание Покатилова было привлечено щелканьем бильярдных шаров, и он машинально побрел в бильярдную, плохо отдавая отчет, что делает.   Отворив двери, он увидел самого Доганскаго и Теплоухова, которые с увлечением доигрывали партию на французском бильярде без луз. Теплоухов "делал шара" со своим обычным пришибленным видом, а Доганский вытягивался по бильярду во весь рост, чтобы достать кием шар без помощи машинки.   -- Ваша партия!-- крикнул Доганский, бросая кий.   Он только сейчас заметил стоявшаго в дверях Покатилова и улыбнулся ему:   -- А! Роман Ипполитыч! Вот не желаете ли проиграть партию этому господину, который уверяет всех, что даже не умеет держать кия в руках! Вы видели Сюзи?   -- Да, я сейчас оттуда.   -- Ах, она совсем увлеклась этим плутишкой Чарли... Это наш новый молодой друг, Роман Ипполитыч, который овладел сердцем бедной Сюзи сразу, так что я уж не знаю, как вы теперь будете...   Доганский сам же первый громко засмеялся своей шутке, а у Покатилова сжались кулаки, чтобы раздавить эту холодно улыбавшуюся гадину.   -- Так вы не желаете попытать счастья... на бильярде?-- спрашивал Доганский, как ни в чем не бывало, выбирая новый кий.   -- Нет, благодарю вас.   -- Ну-с, так уж нам с Евстафием Платонычем, видно, на роду написано играть одну партию за другой.   Бильярдные шары застучали с новою силой, а Покатилов побрел назад: в этом доме в каждом углу шла самая отчаянная игра.   -- Вы куда это уходите?-- кричал вслед Доганский.-- Оставайтесь встречать Новый год!.. по-семейному!  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   "Северное Сияние" в четыре года создало себе репутацию бойкой газеты, которую публика брала на расхват. Успех был колоссальный, сравнительно с другими изданиями, и Покатилов вел дело твердою рукой. Турецкая война, конечно, много помогла этому успеху, но главныя причины лежали глубже. Покатилов сумел стряхнуть с себя обычные газетные предразсудки и создал свою собственную публику. Покатиловская газета не принадлежала к уличной мелкой прессе и не гналась за определенной кличкой либеральнаго или консервативнаго издания.   -- Консервативные и либеральные органы имеют значение там, где есть политическая жизнь, партии и вообще общественная жизнь,-- говорил Покатилов, когда его обвиняли за безпринципность.-- А мы можем писать только для нашего читателя, в этом -- все. Притом еще вопрос, что такое наш либерализм и консерватизм; я хочу сказать, что это -- игрушка, в роде тех машинок, на которых китайцы производят гимнастику пальцев. У меня, кстати, есть целых две таких машинки в моей китайской коллекции.   Своя газета быстро достигла цели: читатель так и валил, благо на страницах "Севернаго Сияния" было насыпано всякаго жита по лопате: тут и науки немножко, и художества, и политики, и внутренней жизни, а главное, работал бойко фельетон. Все, что жизнь выкидывала на свою поверхность, появлялось здесь в той специальной фельетонной форме, которую создала улица. Читатель хватал налету эту легкую и удобоваримую пищу, с жадностью проглатывал ее и постепенно усваивал себе фельетонный способ мышления; он в одно прекрасное утро делал приятное открытие, что знает и политическия тайны разных европейских дворов, и последния слова разных наук, и всякую злобу дня как в столицах, так и в провинции, а главное, все это было так просто, легко, понятно. Другия большия газеты наводили тоску своими длиннейшими статьями и просто пугали читателя, а тут даже как-то уж очень забавно выходило: он, читатель, чувствовал между строк, что ведь совсем же он не глуп и решительно все понимает. Развернул номер "Севернаго Сияния" -- и готово, зарядился как раз до следующаго дня.   Столичная улица заражала своим дыханием самую далекую провинцию, где быстро начали входить во вкус чисто-уличнаго миросозерцания. Серьезные журналы и серьезныя газеты казались скучными и смешными, и читатель уже своим умом догадывался, что они работают в безвоздушном пространстве, в своем собственном мирке, который ничего общаго с действительностью не имел. Вообще читатель вздохнул свободнее, потому что находил разрешение всех своих недоразумений в излюбленной газете.   Через два года у Покатилова было уже за десять тысяч подписчиков, а еще через два года он расплатился из копейки в копейку с Теплоуховым.   Вышла опять оригинальная сцена в теплоуховском кабинете. Покатилов представил все свои счеты и последний банковский чек.   -- Мне остается еще раз поблагодарить вас, Евстафий Платоныч,-- говорил Покатилов с чувством.-- Теперь наши расчеты кончены, но я всегда к вашим услугам.   -- Хорошо!-- с усилием проговорил Теплоухов всего одно слово, не потрудившись даже посмотреть на представленные его вниманию счеты.   Тем дело и кончилось, а в результате его Покатилов очутился обладателем своей газеты, которая будет приносить ему пятьдесят тысяч годового дохода.   Но странное дело: все спорилось в руках Покатилова, газета шла великолепно, его имя уже составляло целый капитал, а между тем в глубине души у него вечно ныло неудовлетворенное чувство. Эти внешние успехи точно служили насмешкой над внутреннею нищетой: там сосала неотступно старая тоска, от которой он не мог забыться ни заграницей ни в чаду уличных похождений, когда за деньги покупал ласки знаменитых красавиц, сделавшихся célébrités du jour на театральных подмостках, в цирке или модных кабаках. Отчасти чтобы разсеяться, отчасти по старой привычке к уличному бродяжничеству, Покатилов прошел всю лестницу этих запретных плодов, которые покупаются бешеными деньгами. В этих темных похождениях его неизменным спутником являлся Бодяга, который был своим человеком за кулисами театров, в уборных цирка и в разных других приемных sui generis. Знакомство с наездницами, танцовщицами, фигурантками, разными певчими птичками и просто представительницами полусвета не могло потушить сосавшей Покатилова тоски: весь этот человеческий сор, накопившийся по привилегированным углам и заугольям широкой столичной улицы, в конце концов внушал только чувство отвращения и той брезгливости, какая сохраняется даже в безнадежно погибших людях. Между прочим, Покатилов переманил от Брикабрака его Фанни -- шаловливую и глупую немку, которая вытянула у Покатилова массу денег, постоянно обманывала его и кончила тем, что Покатилов просто выгнал эту продажную тварь, славившуюся в среде прожигавшей жизнь публики под именем "губки".   Домой Покатилов нередко возвращался совсем пьяный, и ему доставляло особенное удовольствие сильным звонком всполошить спавшаго швейцара. Степенный, седой семеновец торопливо выскакивал навстречу барину и, почтительно поддерживая под локоть, помогал добраться до спальни. Иногда пьяному Покатилову казалось, что он забрался в какую-то чужую квартиру. Неужели все это его, его собственность? Квартирой Покатилова теперь заведывала старая няня Улитушка, которая раздевала его пьянаго и укладывала в постель. Старуха подолгу иногда смотрела на спавшаго воспитанника, вздыхала, качала, дряхлою головой и повторяла стереотипную фразу: Жениться надо... безпременно жениться. Ох-хо-хо, согрешили мы, грешные!   Юленька была большая, и Улитушка поселилась у Покатилова, где зорко стерегла каждую пушинку с какою-то собачьей привязанностью к покатиловскому добру. Своего воспитанника она чуть не боготворила и по-своему извиняла все его недостатки: перебесится и за ум возьмется, все господа смолоду-то на один фасон.   "А уж какую бы невесту приспособили этакому-то орлу,-- раздумывала Улитушка,-- высокую, да белую, да глазастую, чтобы всего опутала сразу. Ох, ловкия есть девушки в этом треклятом Петербурхе!"   За всеми хлопотами и торопливою газетною работой, у Покатилова оставалось очень много свободнаго времени, и его вечно тянуло на Сергиевскую, чтобы еще лишний раз вернуться оттуда с сознанием невозможности счастья. У Доганских он бывал то часто, то редко, иногда провожал Сусанну в цирк, куда она любила ездить по субботам, но разстаться с этою семьей было выше его сил. Покатилов тысячу раз давал самому себе честное слово, что идет на Сергиевскую в последний раз, но один ласковый взгляд Сусанныи -- и честное покатиловское слово таяло, как снежинка, упавшая в воду.   В четыре года Сусанна сделалась еще лучше, чем была раньше; в этой оригинальной красоте годы раскрывали только новыя чары. Теплоухов бывал у Доганских попрежнему и попрежнему молчал, как пень. Молодой Зост сделался своим человеком, хотя держал себя с большим тактом. Это была холодная, эгоистичная натура, с тем особенным закалом характера, который неотразимо действует на женщин. Чарльз часто бывал дерзок и груб с Сусанной, но она выносила от него все и готова была лизать его руки, как собачонка. Для Покатилова все здесь составляло неразрешимую загадку, и он мог только удивляться, как могли переносить всю эту комедию Доганский и Теплоухов, и наконец зачем он сам, Покатилов, является в этот проклятый дом.   Между тем Сусанна держала себя с Покатиловым, как со своим человеком, и за эту опасную близость подвергала его иногда чисто-инквизиторским пыткам: она заставляла его редактировать свои записочки к Чарльзу, заставляла терпеливо выслушивать свои безконечныя излияния по поводу удивительных достоинств удивительнаго молодого человека, повторяла пред ним весь тот сумбур чувств и мыслей, который душил ее, и так без конца. Они вместе обманывали Доганскаго и Теплоухова, вместе лгали, и Сусанне доставляло особенное удовольствие ставить и себя и Покатилова в самыя нелепыя и опасныя положения.   -- Если вы меня действительно любите,-- повторяла Сусанна несколько раз Покатилову,-- то для вас мое счастье должно быть дороже всего -- так? Вы даже должны меня постоянно благодарить за свое тайное счастье, которое я могла бы разрушить одною минутой снисходительности. Ведь всякое счастье заключается в неудовлетворенном желании, в самом процессе достижения известной цели, и чем больше препятствий на этом тернистом пути, тем выше счастье; вот я и хочу сделать вас самым счастливым человеком в мире. Жаль, что вы не пишете стихов, а то у вас в руках все средства сделаться, по меньшей мере, вторым Гейне. Я не гоню вас, и пользуйтесь этим. Одним словом, я, кажется, сделала все, чтобы не подвергать испытаниям ваш характер, и могу поручиться только за одно: что бы со мной ни было, я никогда не решусь разбить ваше счастье. Ну, перестаньте делать такое глупое, трагическое лицо. Это совсем уж не идет умному человеку, который, прежде всего, должен быть философом! Не правда ли?   -- Совершенно верно, но только черезчур великодушно, Сусанна Антоновна. Выдаже пощечину даете, как какую-то милостыню.   В обществе Доганской Покатилов никогда не мог выдерживать характера и быстро переходил от одного настроения к другому: если был он с ней один, прикидывался равнодушным, шутил, пускался в откровенность, в обществе Чарльза делался неестественно вежливым, при Доганском разсказывал глупые анекдоты, при Теплоухове напускал на себя необыкновенную солидность, а при oncl'е или Нилушке держал себя с преувеличенною фамильярностью и даже позволял себе некоторыя дерзости. Сусанна все это замечала, конечно, и только улыбалась глазами, а в крайнем случае делала вид, что совсем не замечает Покатилова, и последний обязательно надувался, смолкал и уходил.   -- Какой он смешной, этот Покатилов!-- смеялась Доганская каждый раз после такой немой размолвки.-- Не правда ли, Николай Григорьевич?   -- Гм... пожалуй,-- соглашался oncle.-- Я не желал бы быть на его месте, Сусанна Антоновна.   -- И вы туда же? Вот, подумаешь, какое фамильное геройство!   Несколько раз случалось так, что Покатилов ловил пристальный взгляд Сусанны, обращенный на него, и она каждый раз смущалась, как пойманный школьник. Что значили эти пристальные взгляды? Покатилов отлично мог припомнить день и час, когда это было: один раз они сидели в столовой, когда Нилушка чуть не подрался с Богомоловым, в другой раз -- в ложе театра, в третий раз... О, этот третий раз Покатилов никогда не забудет: они вдвоем возвращались зимой из цирка в парных санях; Доганская целый вечер была какая-то задумчивая и грустная, а тут вдруг развеселилась. Он помнил это лицо, залитое румянцем, полузакрытые глаза, которые заставили его вздрогнуть, и эту роковую улыбку. Покатилов тихо обнял ее, она не сопротивлялась и дание наклонилась к нему на плечо, а потом точно проснулась от какого-то волшебнаго сна, отодвинулась и проговорила сурово по-английски:   -- Покатилов, вы с ума сошли!   К прежнему обществу, бывавшему у Доганских, прибавилось только несколько смешных старичков с громкими именами. Эти старцы обыкновенно приезжали утром, и Сусанна принимала их с неестественною любезностью.   -- Наши новые друзья!-- коротко рекомендовал Доганский со своею странною улыбкой.-- Роман Ипполитыч! Всегда помните золотое изречение: "Господи, избавь меня от друзей, а с врагами я сам справлюсь".   Oncle заметно постарел и все поднимал свои крашеныя брови, когда встречался с Покатиловым.   -- Ты что-то хочешь мне сказать?-- несколько раз спрашивал его Покатилов.-- У тебя такой странный вид!   -- Нет... так. Это от старости.   За четыре года мужчины все заметно постарели и удивлялись друг другу, конечно, за глаза: у Нилушки образовалась лысина, у Богомолова явились два вставных зуба, Доганский сделался совсем серый, Покатилов пополнел, и в его красивых глазах все чаще и чаще стало появляться усталое выражение. Это еще не была старость, но дело уже шло не к молодости, как говорила Улитушка.   Всего удивительнее было то, что Покатилов часто прямо от Доганских отправлялся на Моховую к Бэтси. Она больше уже не давала уроков у Зоста, с которым разошлась из-за Чарльза: старик узнал через кого-то, что сын познакомился с Сусанной через Бэтси, и сделал гувернантке горячую сцену. Бэтси чувствовала себя виноватой перед этою семьей и постоянно укоряла себя за сделанное преступление. С Юленькой она тоже не занималась, потому что не могла видеть Калерии Ипполитовны. Теперь англичанка занималась переводами из английских газет для "Севернаго Сияния" и этим существовала. Она попрежнему жила в номерах Баранцева и оставалась все такою же чистенькой и щепетильной.   Визиты Покатилова положительно отравляли существование Бэтси. Это был решительно невозможный человек, приводивший Бэтси в отчаяние: придет, сядет на диван, схватится за голову и по целым часам надрывает душу Бэтси своими жалобами.   -- Я дрянной человек, но это мне дает возможность, Бзтси, еще лучше оценить твою чистую душу,-- говорит невозможный человек.-- Сознаю, что я мучу тебя... а разве я сам не мучусь? Да, я виноват, кругом виноват, но что я получил за свою вину? Эта Сусанна совсем сумасшедшая женщина, Бэтси. Я часто ненавижу и проклинаю ее, но меня неудержимо тянет к ней... Я все ей прощу, все извиню, даже собственное унижение, хотя у меня часто является желание задушить ее. Все равно, я плохо кончу!   Бэтси слушала эту безумную исповедь обыкновенно молча и ни одним движением не выдавала своего душевнаго состояния. Один момент душевной слабости, и она опять свяжет себя с этим страшным человеком. Часто ей делалось жаль Покатилова, он был не злой человек по душе и всегда так умел угодить в тысяче тех мелочей, которыя особенно ценятся женщинами, но Бэтси делала суровое лицо и молчала, как убитая.   -- Мне иногда снится вот эта самая комната,-- вслух мечтал Покатилов.-- Да, снится тихое и хорошее счастье, мне вдруг делается до слез жаль вот всех этих мелочей, к которым привык глаз и с которыми связано столько хороших воспоминаний. Я долго плачу во сне, а настает день, и я опять чувствую себя, как пьяница, который не может отказать тебе в первой рюмке. Если бы ты знала, Бэтси, что значит носить в душе постоянный ад!   Раз Покатилов вошел с сияющим лицом и торжественно заявил:   -- Ах, Бэтси, Бэтси, они уже ссорятся, и он больше не любит Сусанны. Да, я слышал своими ушами, как она укоряла его в чем-то, потом грозила, затем плакала,-- словом, все происходит в надлежащем порядке. Мальчик образумился...   -- Я была бы совсем счастлива, если бы этот мальчик образумился,-- проговорила Бэтси с волнением.-- Он лежит на моей совести.   -- Да, да, это ты, Бэтси, подвела его, т.-е. устроила все моя любезная сестрица, а ты только разыграла некрасивую роль. Ах, Бэтси, я четвертый год разыгрываю ту же самую дурацкую роль. На-днях, например, Сусанна посылала меня разыскивать Чарльза по всему городу и не велела без него показываться на глаза... ну, и нашел. Притащил мальчишку на Сергиевскую чуть не за уши... Скажи, ради Бога, на что это похоже?.. Да ведь я первый ни за что не поверил бы подобной нелепости, если бы не проделал ее собственными руками!   -- Я, Роман Ипполитыч, могу посоветовать вам только одно,-- говорила Бэтси.-- Как я слышала, Сусанна начинает обделывать какия-то дела...   -- Это ты про гнилых старичков?   -- Да... Собственно, тут сам Доганский что-то затевает. Может-быт, и неправда...   -- Э, тут все может быть, Бэтси! Этого Доганскаго сам чорт не разберет.   Каждый раз, когда Покатилов уходил, Бэтси провожала его печальными глазами: ей было жаль, что он погибает. Самые успехи для таких людей приносят только несчастье.   Бедной англичаночке приходилось вообще не легко, и она каждый день с тяжелым чувством развертывала свежий номер "Севернаго Сияния", где печатались и ея переводы из иностранных газет. Между газетными строчками притаилось и ея одинокое горе, которое она как-то связывала с этою проклятою газетой. Единственным утешением для нея были приходившие ж ней газетные старички, как Бэтси называла про себя капитана Пухова и Симона Денисыча. Они всегда относились к ней с таким вниманием и так заботились чем-нибудь угодить или развлечь.   -- Вы у нас, Лизавета Ивановна, на дочернем положении,-- обяснял капитан со своею обычною галантностью.-- Да-с. Я всегда думаю о вас в этом направлении: была у меня дочь, потерялась, а потом опять нашлась.   Газетные старички приносили сюда все, что у них накипало на душе, и Бэтси знала отлично малейшия подробности закулисной жизни "Севернаго Сияния" и все тайны номеров Квасовой. Разболтавшись, друзья переглядывались и мысленно обвиняли один другого в невоздержности на язык. Через них Бэтси знала все, что делалось в редакции. Всего умилительнее было то, что и капитан и Симон Денисыч считали себя настоящими заправилами газеты и говорили о ней "мы".   -- Вот летом нам хорошо!-- обяснял Симон Денисыч, попивая кофе.-- Тогда уж никто не будет нам мешать: вся газета в наших руках. Все разбегутся, потому что им ведь все равно, а мы с капитаном все дело орудуем...  

II.

   Может-быть, нигде не идет время так быстро, как в Петербурге, т.-е. идет быстро для людей, которые ничего не зарабатывают, а проживают свои последния крохи. Время точно существует для того, чтобы напоминать, когда платить за квартиру, когда швее, прачке, горничной, швейцару. Проживающий крохи только удивляется, в какую прорву плывут деньги, в руки взять нечего, а между тем деньги тают, как вешний снег. Кажется, лишних денег никуда не бросали, наконец позволяли себе только самое необходимое, даже отказывали во многом, и все-таки в конце концов дефицит растет, как незаштопанная прореха. А праздники? Что может быть хуже для такого проедающагося человека этих проклятых петербургских праздников? Особенно солоно достаются Рождество и Пасха, когда, с одной стороны, вся публика, как угорелая, набрасывается на праздничныя покупки, а с другой -- на эту же публику накидывается целая орава голодных ртов: просит на чаек дворник, просит кухарка, лакей, почтальон, пожарные, городовые, разсыльные, капельдинеры, разныя приживалки, кучера,-- словом, нет конца-краю этому прошению, а не дать -- неудобно. Эти маленькия люди сумеют насолить при случае, а главное, неприятно видеть, как они начинают терять к вашей особе всякое уважение.   В течение четырех лет, которыя прожила Калерия Ипполитовна в номерах Квасовой, она испила эту чашу до дна и под конец даже при мирилась со своим пассивным положением, но на сцену выступили новыя злобы, требовавшия новых денег, расходов и хлопот. Иногда Калерии Ипполитовне начинало казаться, что она только вчера приехала в этот промятый Петербург, так эти четыре года были скомканы в какую-то безобразную массу, точно она все время провела где-нибудь на вокзале в ожидании поезда и все оназдывала взять билет, или ее оттирали именно в тот самый момент, когда она уже заносила ногу на подножку вагона. А публика приезжала и уезжала, предоставляя Калерии Ипполитовне приятную обязанность платить "чайки" за свое толканье среди торопливых людей. Особенно ей тошно делалось перед Пасхой, когда Петербург принимал самый праздничный вид и все магазины, лавки и лавчонки были запружены покупающею для праздника публикой. Кроме чисто-праздничных покупок, это время совпадало с заготовлением летних костюмов, с наймом дачи, с тяжелыми воспоминаниями о том, что когда-то это время так же радовало ее, как теперь радует всех других. В душе поднималась тяжелая и тупая боль, а потом делалось как-то решительно все равно; это новое состояние просто пугало Калерию Ипполитовну, и она часто думала про себя, уж не сходит ли она с ума. Она и на себя начинала смотреть как-то издали и со стороны, как смотрят в зеркало, когда хотят разсмотреть себя во весь рост. Иногда Калерии Ипполитовне делалось как-то смешно, когда она перебирала в голове длинный ряд перенесенных неудач: свои безполезныя хлопоты у влиятельных покровителей, как князь Юклевский, барон Шебек и Андрей Евгеньич, а чего-чего ни делала только Калерия Ипполитовна, чтобы встать на ноги: и на бедных жертвовала в один очень влиятельный аристократический комитет, и с кружкой ходила собирать пожертвования в пользу славян, и в спиритических сеансах принимала участие, наконец даже втерлась в какую-то аристократическую религиозную секту. Все это делалось для того, чтобы, во что бы то ни стало, выбиться из своего положения и войти в какой-нибудь из хороших столичных кружков, но все ея усилия оказывались напрасными: сначала дело шло как будто ничего, в ней принимали участие, знакомились, а в конце концов она опять чувствовала себя чужою и лишнею и должна была стушевываться незаметным образом. Если кто действительно делал что-нибудь для нея, так это один Доганский, которому она платила за его услуги самого черною неблагодарностью, а между тем Доганский совал Симона Деписыча и в банки, и в акционерныя компании, и в какия-то промышленныя предприятия, и даже на биржу. На работу мужа в "своей" газете и на свою жизнь в номерах Квасовой Калерия Ипполитовна смотрела, как на что-то временное и случайное, что только пока, между прочим.   Симон Денисыч с величайшею охотой брался за всякое новое место и каждый раз непременно находил, что именно это место точно нарочно для него создано, но проходило два-три месяца, и он по-добру, по-здорову должен был бросать службу. Сначала Калерия Ипполитовна сердилась, делала страшныя сцены, кончавшияся мигренью, плакала, но потом стала относиться к мужу с молчаливым презрением. В последний раз Симон Денисыч потерял место в какой-то компании рыбопромышленников и явился домой с таким убитым видом, что даже Калерии Ипполитовне сделалось его лгал.   -- Опять неудача?-- спросила она, напрасно подыскивая, что бы сказать ему утешающее или ласковое.   Этот простой вопрос заставил Симона Денисыча совсем растеряться; он посмотрел на жену какими-то испуганными глазами, провел рукой по своей лысине и глухо проговорил:   -- Стар я стал, Леренька, и... и... и глуп!   Последнее слово он выговорил с величайшим трудом, точно оно засело у него в горле, закрыл лицо руками и тихо всхлипнула.   -- Simon, что с тобой? Ты нездоров?-- с участием спрашивала Калерия Ипполитовна, неприятно пораженная этою мелодраматическою сценой.   -- Нет, ничего. Я я вот что скажу, Леренька: ничего я не понимаю в нынешних делах. И люди какие-то особенные... новые люди, одним словом. А я не могу, Леренька... нужно кланяться, подделываться, торговать совестью, вот что везде нужно, а я стар и устал. Мне очень тяжело бывает иногда, и я часто думаю, как хорошо было бы умереть.   -- Что же мы будем делать?   -- Мне все равно, Леренька. Уедем куда-нибудь.   -- Ну, уж это вздор! Нужно только потерпеть и не терять энергия. Андрей Евгеньич недавно был у maman и обещал...   Калерия Ипполитовна, против воли растроганная слезами мужа, старалась утешить его, как ребенка, и принялась повторять в сотый раз свои планы и предположения, в которые больше и сама не верила. Ей просто хотелось успокоить беднаго старика, к которому она чувствовала теперь большую нежность, и Симон Денисич действительно успокоился, успокоился гораздо скорее, чем предполагала Калерия Ипполитовна. Вышла опять жалкая детская сцена, и теперь Калерию Ипполитовну душила глупая радость мужа, который принялся мечтать вслух разныя глупости.   -- А у меня есть один проектец, Леренька,-- говорил он, бегая по комнате маленькими шажками.-- Это уж последний... Ты только не сердись на меня, Леренька!   -- Да говори, пожалуйста, без этих глупых предисловий.   -- Я... то-есть меня приглашает к себе Роман... это только одно предположение, Леренька, и ты, ради Бога, не сердись. У него есть место заведующаго политическим отделом... то-есть я хочу сказать, что я окончательно желаю посвятить себя журналистике. Тебе это может показаться немножко странным, но ведь такое время, Леренька, нужны люди...   -- Что же, и отлично... Я ничего не имею против твоих литературных работ, только оставь меня в покое и никогда и ничего не смей мне говорить о своей службе, как и о газете Романа.   Мостов принял это милостивое разрешение за чистую монету и горячо поцеловал руку жены, так что Калерия Ипполитовна еще раз с душевною болью должна была убедиться в глупости своего мужа и окончательно махнула рукой. Конечно, все, что происходило в семье, все эти неудачи и треволнения оставались строжайшей тайной, и Калерия Ипполитовна оставалась по наружному виду все такою же Калерией Ипполитовной, которая держала себя всегда с большим гонором и относилась ко всем другим жильцам номеров Квасовой свысока. Она также при каждом удобном случае делала замечания Зинаиде Тихоновне, постоянно ссорилась со швейцаром Артемием и считала своим непременным долгом повторять всем и каждому, что они здесь только временно и не могут поручиться, что не уедут завтра же, если позволит здоровье Симона Денисыча. Свои неудачи она хоронила у себя дома и была уверена, что никто даже не подозревает горькой истины, а всех меньше, конечно, жильцы номеров Квасовой, эти жалкие "короли в изгнании", как она называла их про себя, повторяя определение капитана.   Но все-таки Калерии Ипполитовне подчас делалось ужасно грустно, именно, когда на нее наваливалось это чувство равнодушия ко всему; и вот в одну из таких тяжелых минут Калерия Ипполитовна как-то машинально отправилась с визитом к Зинаиде Тихоновне. После она сама не могла понять, как это могло случиться, но это так: она, Калерия Ипполитовна, первая сделала визит этой кронштадтской мещанке. Зинаида Тихоновна была тоже крайне удивлена появлением Калерии Ипполитовны в ея двух комнатах и не знала, как ей принять гостью.   -- А я к вам зашла сказать, Зинаида Тихоновна, что мы, во всяком случае, уедем с первым пароходом,-- каким-то равнодушным тоном проговорила Калерия Ипполитовна, занимая на диване самое парадное месго_:.--Мы не пропустим этой навигации, поэтому необходимо... я сочла долгом предупредить вас относительно квартиры...   -- Хорошо, хорошо. У меня есть на примете один господин,-- соглашалась Зинаида Тихоновна, внимательно разсматривая свою гостью, и даже подумала про себя: "Ох!.. должно-быть, она того... с мухой!"   Калерия Ипполитовна действительно держала себя настолько странно, что подозрения Зинаиды Тихоновны имели некоторое основание. Начать с того, что пришла она в такое несообразное время, когда в гости никто не ходит, именно сейчас после обеда, когда Зинаида Тихоновна любила соснут часок-другой, и притом просидела, не вставая с места, битых часов пять. Принять гостью "по-благородному" Зинаида Тихоновна, конечно, умела и вся разсыпалась в самом политичном разговоре: пожалела капитана, ядовито отозвалась о "своей газете", наговорила целую кучу о человеческой неблагодарности, интригах и подлости.   -- Уж не сварить ли кофейку?-- предлагала хозяйка, окончательно входя в свою роль.-- Я бы живою рукой...   -- Пожалуй,-- равнодушно согласилась Калерия Ипполитовна.   -- А кстати я вам и средство от мигрени скажу... Мне одна знакомая чиновница-старушка по секрету его передала... и какое простое средство!.. Докторам-то хоть сколько плати, они и способа не скажут...   Чтобы удивить гостью вполне, Зинаида Тихоновна вытащила самой необыкновенной формы старинный серебряный кофейник, устроенный так, что неопытный человек непременно принял бы этот кофейник за какой-нибудь прибор для опытов по физике. Хитрая штучка, конечно, была приобретена при случае, о чем Зинаида Тихоновна и разсказала, пока возилась с кофейником. Средство против мигрени оказалось очень незамысловатым: в крепкий черный кофе опускался кружок свежаго лимона и вливалась небольшая рюмка коньяку.   -- Я иногда сама лечусь этим средством,-- обясняла Зинаида Тихоновна, приготовляя целебный напиток.-- И отлично действует: по моей комплекции в сон вгоняет.... Для этого случая я всегда финь-шампань держу. Да...   Калерия Ипполитовна нашла, что, действительно, средство не дурно, и обещала непременно его попробовать при первом же припадке мигрени.   -- А ведь я слышу, как вы мучаетесь этою самою мигренью,-- распиналась Зинаида Тихоновпа.-- И сколько раз хотела вам предложить, да как-то все не решалась... Чужие-то люди, Калерия Ипполитовна, всегда больше пожалеют, чем свои. Вот у вас и братец есть и дядюшка, а много ли вы от них внимания-то видите, а вот я всегда вас жалела: все-то вы хлопочете, везде-то вы сами, ну как тут мигрени не быть? А мужчины это разве могут понимать? Взять хоть вашего-то братца, Романа Ипполитыча... Конечно, он теперь большой человек и в капитале скоро будет, а вот настоящаго родственнаго чувства в нем и нет. Ох, нехорошо что-то разсказывают про Романа-то Ипполитыча, сударыня, хотя, конечно, из зависти больше болтают: очень уж он к той-то, к Доганской, то-есть, подвержен, можно сказать даже, совсем в отсутствие ума впадает. И она им тоже вот как крутит: ни настоящаго привету ни настоящаго отказу, а так... тянет только...   -- Сам виноват...   -- Вот уж истинную правду сказали, Калерия Ипполитовна, именно сам виноват... А жаль: такой умный человек и вдруг точно оступился. Эти мужчины, Калерия Ипполитовна, все на один фасон, как двугривенные.   Дамы долго просидели за кофейником, наговорились, и знакомство завязалось: Калерия Ипполитовна нашла, что Зинаида Тихоновна совсем не так глупа, как можно было бы предполагать, а Зинаида Тихоновна сделала приятное открытие, что Калерия Ипполитовна совсем уж не такая гордячка, как ее прославляли все жильцы, а только держала себя по-настоящему. Отчасти Калерию Ипполитовну тянуло к Зинаиде Тихоновне следующее обстоятельство: уроки Юленьки с Бэтси кончились, и упрямая англичанка видимо избегала бывать у Мостовых, так что Калерия Ипполитовна по получала теперь прямых сведений обо всем, что делается у Доганских; между тем Зинаида Тихоновна знала о них ей одной известными путями решительно все, тем оставалось только воспользоваться, благо Зинаида Тихоновна была слабенька на язычок. Входя в комнату Зинаиды Тихоновны, Калерия Ипполитовна чувствовала себя точно на телеграфной станции, соединявшей ее тысячью невидимых проволок с редакцией "Севернаго Сияния", с квартирой Доганских и вообще с тем миром, который ее так интересовал. Эти визиты сначала делались под разными предлогами: спросить что-нибудь, посоветоваться, где купить хороших ниток, а потом знакомство повелось уже запросто, причем немаловажную роль играло изобретенное старушкой-чиновницей лекарство от мигрени. Случалось как-то так, что и хозяйка и гостья страдали припадками этой болезни в одно время, поэтому и лечиться вместе было веселее. Попивая кофе с коньяком, дамы заметно краснели, делались откровеннее и вообще недурно коротали быстротечное время. Калерия Ипполитовна нашла, что это заветное средство действует отлично не только от мигрени, но прогоняет и то страшное чувство апатии и равнодушия, которое так ее пугало.   -- А та, Сусанна-то Антоновна, на все фасоны пошла,-- сообщала Зинаида Тихоновна своей приятельнице.   -- Какие фасоны?   -- Как же... С Теплоуховым-то у ней того, не совсем ладно: глуп он свыше меры, а тоже не слепой. Этот англичанин тут замешался... Ну, не сегодня-завтра, а Теплоухов ненадежен, пожалуй, и сбежит. Вот Доганский и завел новых знакомых, старичков разных, которые падки на женскую-то часть...   Разговор происходил в описываемое нами время, т.-е. вскоре после русско-турецкой войны. Дамы беседовали за кофе. Зинаида Тихоновна за это время заметно пополнела, Калерия Ипполитовна тоже пополнела, но обрюзгла, подбородок отвис жирною складкой, углы рта опустились, на носу просвечивали тоненькия красныя жилки, глаза смотрели с какою-то тупою сосредоточенностью, а в волосах уже серебрилась седина, точно голова была посыпана первым осенним снегом. Обе дамы сидели в самых непринужденных позах, как люди, приготовившиеся побеседовать по душе.   -- Смотреть на них, так даже как будто ничего не разберешь,-- продолжала Зинаида Тихоновна.-- Как будто и Теплоухов на прежнем положении у Сусанны Антоновны, и как будто англичанин этот сильно касается, и как будто англичанин-то пошел уж на удаление. Мужское дело: свое получил вполне -- и бежать. А мне то удивительно, Калерия Ипполитовна, что разве не стало в Петербурге-то красавиц-женщин, каждый год однех французинок сколько навезут; такия красивыя мерзавки, а вот поди же, Сусанна Антоновна всех перешибла своею красотой... Невероятность какая-то. А эти старички-то почище Теплоухова будут, и Сусанна Антоновна через них большия дела обделывает: за ум схватилась.   Калерия Ипполитовна торжествовала, слушая болтовню Зинаиды Тихоновны: все выходило так, как она предполагала. Сусанна увлеклась этим мальчишкой и теперь делает одну глупость за другой. О, как все женщины похожи в своих слабостях и без конца повторяют одна другую. Пусть же Сусанна помучится, а когда потеряет красоту, ее выгонят на улицу, как старую клячу. Теперь она теряет Теплоухова, а на старичков -- плохая надежда, да ниже этого женщине и опуститься нельзя; женщина может ошибаться, делать глупости, но служить приманкой для выживших из ума развалин -- нет, это последняя ступенька возможнаго унижения.   -- Чего же Доганский-то смотрит?-- спрашивала Калерия Ипполитовна.   -- Чего ему смотреть-то, если он сам подводит к жене этих старых чертей. Теплоухова потеряла, ошибочка есть с англичанином, а тут уж не погневайся, матушка. Разговоры-то у него короткие, у Юрия Петровича: возьмет веревку, да и удавит. Такой уж человек особенный... Ведь он Сусанной только и держится. Может, и напрасно это болтают, Калерия Ипполитовна, а только много их, таких-то мужей... Да, и барышни нынешния, ежели разобрать, тоже мое почтение, побольше нас с вами знают.  

III.

   -- Я вполне довольна Julie,-- с твердостью повторяла maman Анна Григорьевна.-- Эта девушка получила твердое воспитание и, надеюсь, совсем застрахована от тех глупостей, которыя губят других женщин. Если бы я знала сотую часть того, что знает Julie, то... ну, да об этом теперь немного поздно толковать!   Юленька за эти четыре года совсем выросла и превратилась в настоящую барышню, она "выровнялась" раньше своих лет, как говорила старая Улитушка. Юленька не была красавицей, как это она и сама знала, но в ней было что-то такое "бабушкино", как уверял oncle: средняго роста, худощавая, но крепкая, с решительными движениями и задумчивым дерзком лицом, она умела быть заметной. Всего лучше у Юленьки были умные, большие глаза и характерный разрез рта. Одевалась она всегда в темное, волосы зачесывала гладко, немного по-старушечьи, питала отвращение к бантикам и кружевам, но имела настоящую слабость к хорошим перчаткам, обуви и тонкому, дорогому белью. В своих темных платьях она походила на монахиню, и это придавало ей известный шик и тонкую пикантность. По складу характера Юленька была спокойная и серьезная девушка; она по целым дням лежала с книгой в маленьких бабушкиных комнатах или уезжала на "конке" к Египетскому мосту, т.-е. к oncl'ю, и под его руководством проходила высшую школу спортсменства. Лошадей она любила до страсти и оставляла их только для новых французских книжек, на которыя абонировалась у Мелию. Из-за этих французских книжек у Калерии Ипполитовны вышла первая история с дочерью. Она застала ее раз с томиком сочинений Ришпэна и сделала ей строгий выговор.   Юленька выслушала мать совершенно спокойно и самым обыкновенным тоном проговорила:   -- Какая у тебя, maman, странная манера вечно читать наставления... Можешь успокоиться: я читала много в этом роде, как, вероятно, читала и ты.   -- Несчастная!-- патетически воскликнула Калерия Ипполитовна и сейчас же полетела к maman поблагодарить ее за "твердое" воспитание внучки.   -- Мне остается только пожалеть бедную June,-- язвительно ответила Анна Григорьевна:-- она не виновата, что несправедливая судьба послала ея такую глупую мать.   Калерия Ипполитовна, когда дочери исполнилось семнадцать лет, возымела намерение вывозить ее в свет, но Юленька воспротивилась этому настолько энергично, что настаивать было безполезно.   -- Что я "там" буду делать?-- спрашивала она опешившую maman.-- Очень интересно разыгрывать из себя какую-то западню для доверчивых молодых людей в шестьдесят лет. Нет, maman, ради Бога, избавьте меня от этой жалкой роли: я не настолько красива, чтобы на меня польстился богатый жених, а за беднаго я сама не пойду, следовательно нечего напрасно терять время.   -- Однако чем же ты желала бы быть, Julie?-- спрашивала несколько раз Калерия Ипполитовна.   -- Я?.. А вот чем: так как у меня нет миллионнаго приданаго, то я желала бы быть такою балериной, как Радина или Соколова, а еще лучше наездницей в цирке.   -- Ты говоришь серьезно, Julie?   -- Совершенно серьезно, maman.   Всего лучше чувствовала себя Юленька в холостой квартире oncl'я или когда ходила с ним в театр; они обыкновению занимали ложу только вдвоем и проводили время очень весело. С Калерией Ипполитовной Юленька бывала в театре только по крайней необходимости, когда уже никак нельзя было отказаться; она точно стыдилась матери и отца, чего, впрочем, и не скрывала, т.-е. собственно даже не стыдилась, а относилась к ним лак-то свысока.   К молодым людям Юленька была более чем равнодушна и не выказывала ни малейшаго стремления к приобретению "предмета" на институтский манер. Только один раз, когда ей было лет семнадцать, Юленька, категорически потребовала от oncl'я, чтобы тот ей непременно достал "студента". Найти такового было не трудно, и Юленька усердно занималась с ним математикой два месяца, а потом, соскучилась и дала студенту отставку. Это был какой-то медик, носивший всклоченные волосы, длинные сапоги и плэд, держал себя порядочным волком и раз чуть не подрался с Анной Григорьевной, возымевшей благочестивое намерение познакомить этого юношу с творениями Ѳомы Кемпийскаго.   Отношения Юленьки к Доганскому, который очень часто бывал у Анны Григорьевны, носили самый неровный характер: то она совсем не замечала этого "стараго друга", как называл себя Доганский, то наблюдала его втихомолку по целым часам, то, наконец, начинала его сторониться и вообще, кажется, только в присутствии этого человека теряла свое обычное ровное расположение духа и делалась такою неестественной, чем немало огорчала Анну Григорьевну.   Доганский, конечно, не мог не замечать этого и, в свою очередь, делался неестественным: старался показать себя умным человеком., высказывал остроты и даже начинал говорить о нравственности.   -- Подозревает Julie что-нибудь или нет?-- несколько раз спрашивал Доганский Анну Григорьевну.   -- Кажется, подозревает, но от нея ничего не добьешься: Julie скрытна, как обезьяна... Надеюсь, что при том твердом воспитании, какое мы ей дали, никакое открытие ея не убьет.   -- Да, но все-таки... она еще девушка и многаго не может понимать...   -- Послушайте, что это вы начинаете сентиментальничать, как какая-нибудь выжившая из ума старушонка?-- обрезала Анна Григорьевна своего сротежэ.-- Вот еще новость: девушка!   Раз весной, в тот промежуток, когда столичная публика еще не успела разехаться по дачам, Юленька каталась с oncl'ем верхом. День был теплый и светлый, и они обездили почти все острова. От скорой езды и свежаго воздуха Юленька разгорелась самым здоровым румянцем и была в самом отличном настроении духа; ездила она отлично, хотя не выдерживала характера и своею горячностью портила лошадь. Oncle был записной ездок и сидел в седле, как вылитый вместе с лошадью; он молодел в такия прогулки на десять лет и испытывал истинное наслаждение, что может передать внучке хотя ничтожную часть своих талантов.   Лошади устали, и oncle предложил проехать шагом по широкой береговой аллее, которая на Елагином от моста ведет к point'у.   -- Теперь море великолепно.-- говорил старик, снимая шляпу, чтобы вытереть платком потный лоб.-- Кстати посмотрим, как наш яхт-клуб отличается: скоро будет гонка на гичках, и теперь идут экзерсиции.   -- Вот чего я не понимаю -- это удовольствия сидеть, скорчившись, в узкой лодчонке и махать руками,-- заметила Юленька, гладя взмыленную шею фыркавшей лошади.-- Скакать на лошади, ехать на пароходе, даже по железной дороге -- все это понятно, но безцельно барахтаться вот в этой луже...   Юленька не успела докончить фразы, потому что их чуть не смяла показавшаяся из боковой аллеи кавалькада: впереди галопом скакала Доганская с Зостом, а за ними в некотором отдалении в безпорядке следовали сам Доганский, Покатилов и Теплоухов.   Дсганская сейчас же узнала oncle'я по лошадям и сильною рукой осадила своего скакуна какой-то необыкновенной золотой масти; oncle раскланялся с Доганской и отрекомендовал свою внучку, которая пристально разсматривала Сусанну с ног до головы.   -- Вот вы какая,-- как-то задумчиво протянула Доганская, долго не выпуская руки Юленьки из своей.-- А я так много слышала о вас от Юрия... мы так давно не видались с вами.   -- И мне тоже очень хотелось взглянуть на вас,-- засмеялась Юленька, сдерживая танцевавшую под ней лошадь.   -- Вот и отлично, Юленька... Извините за фамильярность: я так привыкла вас называть про себя. Вы... на pointe? Поедемте вместе...   Юленька не видала Сусанны лет семь, т.-е. не видала так близко, как теперь, и нашла, что это была совсем другая женщина, ничего общаго не имевшая с тою черномазою Сусанной, которая жила у них в Заозерском заводе. Вместе с этим, Юленька почувствовала, что Сусанна красивее ея и лучше сидит в седле. На молодого Зоста она не обратила особеннаго внимания, как вообще не интересовалась молодыми людьми.   Дамы поехали впереди, и Сусанна заговорила, наклоняясь в седле к Юленьке:   -- Julie, а что вы скажете, если бы я предложила вам сейчас же отправиться ко мне?.. Я знаю, что это будет неприятно вашей maman, но я так соскучилась о тебе, голубчик... Нам ведь нечего делить с тобой... да?   -- Нет, когда-нибудь в другой раз...   -- Знаешь, мне ужасно хочется обнять тебя и расцеловать,-- продолжала Сусанна, не слыхав ответа Юленьки.-- Прогоним этих мужчин и поедем одне, или лучше пусть oncle проводит нас до Сергиевской, а потом мы и его спровадим.   -- Зачем?-- сухо спросила Юленька, выпрямляясь.   -- Да так... мне нужно вас... тебя видеть. Повернемся минуточку на point'е и полетим домой, т.-е. ко мне.   Доганская в своей светло-серой амазонке из китайскаго шелка и такого же цвета низеньком цилиндре с вуалем была очень оригинальна, особенно рядом с очень скромно одетою Юленькой. Кавалеры и дамы образовали очень живописную группу на point'е, где теперь никого не было; Покатилов спросил Юленьку о здоровье grande-maman и maman просто и показался ей таким скучным и вялым. Впрочем, она его давно не видала.   -- Находишь, что я постарел?-- спросил Покатилов, поймав взгляд племянницы.   -- Да... желала бы сказать тебе комплимент, Роман, но боюсь обидеть тебя излишней откровенностью.   -- А вот я могу быть с тобой откровеннее, Julie,-- с улыбкой ответил Покатилов, задетый немного за живое.-- Ты сегодня очень мила...   -- В присутствии Сусанны я не могу гордиться и этим... да? Не желаете ли что-нибудь передать maman, то-есть моей maman?   Покатилов ничего не ответил и только с улыбкой посмотрел на бравировавшую Юленьку таким торопящим, измученным взглядом, что той стало даже немного неловко.   К Сусанне Юленька, однако, не поехала, а только пообещала быть у ней на-днях, когда она будет совершенно одна.   -- Это вы смастерили эту "неожиданную" встречу?-- строго спросила Юленька oncl'я, когда они вдвоем возвращались с островов.   -- То-есть... Что ты хочешь сказать этим? Я тут не виноват ни душой ни телом. Клянусь тебе, что это была совершенная случайность. Ты обещала, кажется, Сусанне быть у ней на-днях?   -- Да, обещала, и вы проводите меня.   Oncle что-то проворчал про себя и поднял свои могучия плечи.   -- Что же тут особеннаго?-- спрашивала Юлепька совершенно спокойно.-- Ведь я бываю же у тебя... Доганский бывает у grande-maman.   -- У меня -- это другое дело... Собственно, я ничего не имею, а просто спросил. Нужно сказать твоей maman, по крайней мере...   -- Ну, это совершенно лишнее!-- резко ответила Юленька.-- Вы все тут перессоритесь между собой, а я буду виновата во всем... А какая Сусанна красивая, нет, красавица... не правда ли?   -- Гм... д-да... то-есть в своем роде, пожалуй, и красавица.   -- Если бы я была мужчиной, я никому не отдала бы такой женщины...   -- Д-да.. гм...   -- А впрочем, это слишком глупая и скучная история: "он" и "она"... Ты поступил благоразумнее других, оставшись старым холостяком.   -- Гм... д-да...   Юленька сдержала слово и в сопровождении oncl'я отправилась к Доганской, которую предупредила о своем визите за день. Сусанна встретила гостей в передней и горячо расцеловала Юленьку из щеки в щеку; она была одета с тою дорогою простотой, с какою одеваются только очень богатыя женщины, Юленька в своем темном платье среди богатой обстановки казалась, действительно, монахиней, но именно это и привело Сусанну в неподдельный восторг.   -- Oncle! Вы, голубчик, отправляйтесь в бильярдпую, вас ждет Евстафий Платоныч!-- выпроваживала Сусанна oncl'я.-- А мы с Юленькой поболтаем одне: я не велела никого принимать.   -- Все это прекрасно!-- соглашался oncle, разставляя широко ноги.-- Но вы не забывайте, Сусанна Антоновна, что человеческое терпение имеет свои границы...   -- Это вы относительно еды... да?.. Ну, отивавляйтесь в буфет, там все найдете...   Сусанна принималась несколько раз обнимать Юленьку и прижимала еи голову к своей щеке. Пока Юленька разглядывала окружавшую ее роскошь, Сусанна без устали болтала, как умеют болтать женщины, встретившияся после долгой разлуки. Юленька должна была переменить несколько мест, потому что Сусанна желала усадить ее самым комфортабельным образом,   -- Я тебя ждала, Julie, с таким нетерпением, точно ты мне родная дочь,-- шептала Сусанна, сжимая в своих руках руки гостьи.-- Это смешно для тебя, потому что ты еще ребенок... Ах, нет, ты большая, совсем большая и милая... да?.. Маленькая моя крошечка, как ты по-монашески носишь волосы... а?.. И ни одной светлой пуговки во всем костюме... Мне это нравится.   -- А ты хоть немножечко помнишь меня, Julie?-- спрашивала Доганская, не давая гостье сказать ни одного слова.-- Да?.. чуть-чуть... когда я жила у вас приживалкой. Да, я тогда была такая дрянная девчонка и ненавидела тебя, потому что завидовала. Я ведь злая была?.. А теперь ты большая и я так рада видеть тебя. Что же ты молчишь, голубчик?   -- Да вы мне слова не даете сказать, поневоле замолчишь. Во-первых, я не люблю целоваться, во-вторых, вы просто сумасшедшей какой-то выглядите, вон как накинулись на меня.   -- Да-да, какая ты недотрога! Только, пожалуйста, без "вы", милочка. А накинулась я на тебя потому, что у меня почти нет знакомых женщин, с кем я могла бы душу отвести.   -- Плохую же в таком случае находку ты сделала, Сусанна,-- суха засмеялась Юленька.-- А где Бэтси? Ведь она занималась с тобой.   -- Бэтси бывает, но она такая странная, эта Бэтси, хотя я и люблю ее. Да ведь ты же, наверное, знаешь про меня всю подноготную и поэтому великодушно избавишь от некоторых щекотливых обяснений. Oncle страшный и неисправимый болтун и, наверное, посвятил тебя во все мои тайны... да? Ну, тем лучше, моя хорошая. Ах, как я боюсь за тебя, Julie: Калерия Ипполитовна узнает, что ты была у меня, и тогда...   -- И тогда, как теперь, ничего не будет.   -- Как ничего?   -- Да так.   Сусанна посмотрела недоверчиво на спокойно улыбавшуюся Юленьку и на минуту задумалась: сухой тон неприятно поразил ее; это было для нея новостью. Ей хотелось иметь около себя теплую женскую душу, а от этой девушки веяло таким холодом.   -- Мне давно хотелось видеть тебя,-- продолжала Сусанна после небольшой паузы,-- видеть для того только, чтобы сказать тебе, что я совсем не такая дурная женщина.   -- А разве кто это говорит?   -- Да... про меня много говорят лишняго, и я часто бываю такая несчастная, если бы ты только могла понять такое состояние, Julie. Нет, лучше никогда ничего не понимать, а вот будь такая холодная и неприступная, как теперь... это лучше в тысячу раз! Таким людям только и стоит на свете жить... Вот что, милочка, ты, может-быть, хочешь есть, а я тебя душу своими разговорами.   -- Пожалуй...   -- Ну, так пойдем в столовую и будем ужинать часа три. Ты что больше всего любишь?   Сусанна хотела сказать Юленьке так много, о чем думала все эти дни, и, как бывает в таких случаях, ничего не успела сказать, а теперь этот глупый ужин, к которому непременно выползут дурак Теплоухов и oncle. Но Теплоухов и oncle были уже в столовой, где беседовали самым мирным образом за бутылкой вина.   -- Вы не знакомы?-- спрашивала Сусанна гостью, показывая глазами на Теплоухова.-- Евстафий Платоныч Теплоухов, моя старшая дочь Julie,-- отрекомендовала она Юленьку Теплоухову, который молча пожал руку "старшей дочери", чуть-чуть улыбнулся из вежливости, и так-таки ничего не сказал.   -- Мы сегодня будем кутить,-- говорила Сусанка, усаживаясь рядом с Юленькой.-- Господа, вы говорите что-нибудь между собой и оставьте нас в покое.   -- Вот это мило!-- возроптал oncle.   Юленька любила покушать основательно и теперь работала ножом и вилкой с самым серьезным видом, отвечая на сыпавшиеся на нее вопросы Сусанны с комическим лаконизмом.   -- Да ты какая-то деревянная, Julie?   -- Будешь деревянной, когда мешают есть!   Oncle хохотал от души над этою сценой, закинув свою седую стриженую голову назад; Теплоухов несколько раз внимательно вглядывался в Юленьку и даже, кажется, желал принять участие в этом разговоре, но только пожевал губами и поправил галстук. Вообще Юленька держала себя необыкновенно оригинально, и ея присутствие наполнило столовую настоящим весельем, какого в ней давно не было; собственно, Юленька не старалась никого забавлять, не подбирала остроумных слов, даже не улыбалась, но она как-то вся дышала какою-то заразительною и здоровою радостью. То ленивая и вялая по целым дням, то "лихорадочная", как сегодня, Сусанна вдруг почувствовала, что эта Юленька точно старше ея, и Сусанна улыбалась и старалась держать свою гостью за локоть. Oncle был в восторге от внучки и только удивлялся про себя, что он никогда еще не видал ее в таком настроении.   Юленька выпила полбутылки краснаго вина, вытерла губы салфеткой и, переводя дух, проговорила серьезно:   -- Теперь мне остается только поблагодарить m-r Теплоухова за приятную беседу... Что может быть лучше человека, который не мешает ближнему есть?.. Не правда ли, Сусанна?   -- Да! Евстафий Платоныч -- неоцененный человек, хотя и не без слабостей,-- задумчиво ответила Сусанна, стараясь поближе сесть к гостье.   -- Именно?   -- Очень любит, например, играть в шахматы. Вот не желаешь ли, Julie, попытать счастья?   -- Я? С удовольствием.   Все веселою гурьбой отправились прямо в будуар, где сейчас же и устроилась игра. Теплоухов играл с Юленькой, а Сусанна помогала последней. Oncle вдруг как-то присмирел и сморщился.   "Дурак я старый, выживший из ума дурак",-- думал oncle, тяжело ворочаясь в кресле.   Пока происходил шумный ужин, в кабинете хозяина сидел один старый и дряхлый человек; он придвинул кресло к самой двери и, приложив ухо к замочной скважине, чутко прислушивался к происходившему в столовой разговору и улыбался счастливою улыбкой, когда слышался самоуверенный голос Юленьки. Несколько раз он порывался встать и присоединиться к ужинавшей компании, но какой-то инстинкт заставлял его оставаться на том же месте, чтобы не разогнать единственнаго хорошаго чувства, которое теперь согревало своею теплотою его утомленную, старую душу, полную греха и отчаяния.   "Ведь это моя дочь... моя!.." -- шептал старик с блаженною улыбкой, чувствуя в Юленьке частицу самого себя: он тоже всегда был и смел, а находчив, и полон радости жизни.   Читатель, конечно, догадывается, что тот старик был сам Доганский.  

IV.

   Лето Доганские проводили обыкновенно в Павловске, где у них была своя очень красивая дача, выстроенная в дачно-русском стиле, с шатровою крышей из гонта, с широкою галлереей-крыльцом, с неизбежными башенками, вычурною деревянною резьбой, пузатыми колонками и маленькими стрельчатыми окошечками. Конечно, вся эта национальная городьба была размалевана зелеными, красными, желтыми и синими полосками, звездочками, петушками, драконами и тому подобною сказочною премудростью. Лучше всего был садиз старых лип и сиреневых аллей. Рядом была дача Теплоухова, походившая на сказочную избушку на курьих полисах; это был домик всего в три окна, спрятавшийся в зелени акаций и тополей.   Oncle и Покатилов нанимали дачу вместе тоже в Павловске, и Юлепька поселилась у них, потому что жить где-то в первом Парголове, где Мостовы жили третье лето, было слишком скучно. Таким образом в Павловске составилась своя очень веселая компания, и дачное лето пошло своим чередом: концерты, экскурсии, пикники, а главное -- та условная дачная свобода, которая как-то сближает людей.   Юленька сделалась полновластною хозяйкой на даче oncle'я и в то же время являлась душой всего общества; когда она уезжала в Парголово, все чувствовали, что чего-то недостает, начинали придираться друг к другу и вообще скучали, как умеют скучать на петербургских дачах.   Сусанна, кажется, больше всего занята была лошадьми и постоянно ездила то верхом, то в шарабане, то в мудреном английском экипаже, который Покатилов называл "ящиком из-под свеч". Особенно любила Сусанна кататься с oncl'ем, причем они часто встречали Чарльза Зоста, который поджидал их обыкновенно верхом где-нибудь в парке. Этот молодой человек держал себя с чопорным превосходством и мог промолчать целый вечер, когда это требовалось..-- И чорт его знает, что это за человек!-- удивлялся иногда Покатилов в минуту откровенной беседы с oncl'ем, обыкновенно за бутылкой хорошаго вина где-нибудь в тенистом уголке.-- Английский недоросль по-нашему, а, поди ты, какой гонор на себя напускает. И ведь глуп, как пробка, а, наверное, такая же жила выйдет, как родитель. Откуда это у них берется: все Митрофанушка и недоросль, только и заботы, что верхом ездить да грести веслом, а глядишь, из этакого балбеса такое промышленное, дерево произрастет... В крови это у них, подлецов!   -- Д-да...-- протягивал задумчиво oncle, думая о чем-то другом.-- Вот что, Гоман, ты ничего не замечаешь за Julie?   -- Ничего, кроме того, что девка с жиру бесится... а что?   -- Да так... гм...   -- Перестань, пожалуйста, кряхтеть и говори толком!-- сердился Покатилов.   -- Мне кажется, что Julie тоже начинает быть неравнодушна к этому Чарльзу. Вот человек, подумаешь, навязался!   Oncle в сердцах даже плюнул, а Покатилов долго хохотал над его предположением, потому что Julie совсем не того разбора девица, которая стала бы таращить глаза на таких набитых дураков; это умная девчонка, и еще вопрос, что у нея на уме.   Переселение Юленьки в Павловск, конечно, не обошлось без семейной истории: это была решительная битва, проигранная Калерией Ипполитовной в присутствии maman. О своем намерении провести лето в Павловске у oncle'я Юленька предупредила мать сейчас после Пасхи, но та не обратила на это особеннаго внимания, по крайней мере, придавала этому заявлению вид ребяческой выходки.   Раз, когда Калерия Ипполитовна заехала на Васильевский остров навеетить maman, Юленька повторила свое заявление. Это было уже совсем серьезно, и Калерия Ипполитовна даже растерялась немного, но потом собрала всю свою энергию и совершенно спокойно проговорила:   -- Вот и отлично, Julie, что ты подняла этот разговор в присутствия maman. Мы его и обсудим втроем.   -- Отчего же не обсудить?-- соглашалась Анна Григорьевна, прищуривая свои темные глазки.-- Военный совет устроим, mon ange.   Конечно, у maman были очень оригинальные взгляды на многое, но в данном случае Калерия Ипполитовна смело разсчитывала на ея поддержку, потому что на карту ставилась репутация молодой девушки -- раз, а второе -- авторитет матери.   -- Я очень многое позволяла Julie до сих пор и смотрела на все сквозь пальцы,-- заговорила Калерия Ипполитовна с театральным спокойствием,-- но в данном случае я решительно протестую... Помнишь, Julie, как ты отправилась с oncl'ем к Сусанне? Это была очень резкая выходка с твоей стороны, но я не сказала тебе ни слова... но сказала потому, что желала предоставить тебе полную свободу одуматься самой. Я понимаю всю безполезность сухих наставлений, а также и то, что лучший советник -- опыт. Притом я могу относиться пристрастно к Сусанне, следовательно была бы пристрастна... Хорошо. Но переселиться в Павловск молоденькой девушке и жить на одной даче с такими неисправимыми старыми холостяками, как oncle и Роман, по-моему -- навсегда погубить свою репутацию. Я боюсь высказать больше, чем желала бы. Теперь ваше мнение, maman.   -- А мое мнение, mon ange, таково, что это предразсудок,-- ответила Анна Григорьевна и, когда Калерия Ипполитовна сделала испуганное лицо, она повторила:-- Да, я это считаю предразсудком. Наша девочка получила такое твердое воспитание, что застрахована от специально-женских глупостей.   -- Maman, вы, вероятно, ошиблись... вы совсем не то хотели сказать?.   -- Нет, милая, я еще не настолько выжила из ума,-- обиделась старушка, начиная бегать по комнате.-- Да, да!   Калерия Ипполитовна вспылила и, конечно, расплакалась; она укоряла и maman, и дочь, и весь свет в неблагодарности, грозила бросить их и уехать, куда глаза глядят,-- одним словом, устроила семейную сцену по всем правилам искусства.   Анна Григорьевна и Юленька все время молчали и только изредка переглядывались, как заговорщики.   Когда наконец Калерия Ипполитовна кончила, maman с обычною ядовитостью сухо заметила:   -- Тебе, милая, остается только пустить в ход родительское проклятие, как это делают разныя солдатки и пуассардки.   -- В самом деле, maman, к чему такия жестокия сцены?-- заговорила Юленька совершенно спокойно.-- Вы из самой простой вещи делаете Бог знает что. Я ведь не прошусь у вас куда-нибудь на балы, не требую разных тряпок, а в остальном, право, лучше предоставить меня самой себе. Надеюсь, что я не из тех кисейных барышен, которыя целую жизнь дрожат за свою репутацию; я совсем не желаю изображать из себя невесту, maman, как вам уже известно. Мне всего дороже моя свобода -- и только. Кажется, желание довольно скромное, по крайней мере, я так понимаю вещи.   -- У тебя нет сердца, Julie,-- проговорила Калория Ипполитовна и махнула рукой.   В номерах Квасовой разыгралась та же сцена с новою силой, причем Калерия Ипполитовна явилась в роли несчастной матери и в порыве чувства даже бросилась перед Юленькой на колени. Но и это было напрасно: у Юленьки сердца все-таки не оказалось.   -- Если бы у тебя был другой отец, ты никогда не смела бы так разговаривать со мной, негодная девчонка,-- перешла Калерия Ипполитовна в другой тон.   -- Maman! Я думаю, нам удобнее не касаться этой темы!-- ответила невозмутимая Юленька.   -- То-есть какой темы? Ну, повтори!   -- Об отце...   Калерия Ипполитовна остолбенела и долго не могла опомниться.   --Ага!.. Так ты все знаешь,-- с разстановкой говорила Калерия Ипполитовна, хватаясь за голову.-- Тебе все "это" обяснили, несчастная... тем хуже для тебя... Боже мой, Боже мой!.. Теперь я, действительно, могу быть совершенно спокойной за тебя, потому что тебе больше и узнавать ничего не осталось.   -- Maman, пожалуйста, прекратимте этот разговор. Я ничего не знаю и ничего не хочу знать, кроме того, что очень люблю вас и, вместе с тем, хочу быть свободна, как всякий взрослый человек... Я, действительно, девушка без сердца, как вы говорите, поэтому...   -- Поэтому тебя следовало бы посадить в сумасшедший дом, но я предоставляю тебя твоему благоразумию. Ты, действительно, умнее нас всех начинаешь жить, и я могу только пожелать тебе всякаго успеха...   Мать и дочь разошлись врагами, и Юленька в тот же день отправилась с oncl'ем в Павловск. Дорогой она болтала самым беззаботным образом, как лучшая из дочерей. Oncle все присматривался к ней и наконец решился спросить:   -- У тебя было обяснение с maman?   -- Да...   -- И что же?   -- Да ничего, всякий при своем остался.   Юленька немного задумалась и прибавила:   -- Я решительно не понимаю подобных женщин, как maman или Сусанна... Вечные нервы, вечные вспышки и порывы, да ведь это одно уже само по себе хуже всякаго несчастья!   -- В чем же, по-твоему, счастье?   -- По-моему?.. Очень просто: день прошел весело, вот и счастье, и главное, чтобы никто не стоял над тобой, не тянул тебя за душу, не говорил жалких слов. Я счастлива, например, в данный момент, что сижу, говорю, думаю, как хочу, и никому и ни в чем не обязана давать отчета: хорошо -- мое, дурно -- тоже мое, а я все-таки свободна.   Oncle молча притянул за талию к себе внучку, взял одною рукой за подбородок, несколько времени смотрел ей в глаза и горячо поцеловал в лоб.   -- Ты умнее нас всех, девочка,-- бормотал он, отвертываясь к окну вагона, чтобы скрыть навернувшияся на глаза слезы.-- Мы не люди, а какая-то труха, ну, трухой и умрем. Какая-то там поэзия, сентименты, нервы... тьфу!.. Если бы в наше время были такия женщины... ну, да это все равно для тебя...   Oncle вообще сильно привязался к своей оригинальной внучке и ухаживал за ней с каким-то родительским чувством. Смешнее всего, выходило то, что oncle начинал ревновать Юленьку то к Теплоухову, то к Зосту, то уже к самому Доганскому. Этого седого эпикурейца безпокоили еще неизведанныя им чувства вечной тревоги и безпокойства за близкаго человека, создававшия в воображении тысячи невозможных и совсем диких предположений. В первый раз oncle почувствовал это, когда привел Юленьку к Сусанне и когда Юленька села играть с Теплоуховт в шахматы. Oncl'ю показалось, что Теплоухов посмотрел на эксцентричную девушку с обидным вниманием. Это была первая капелька горечи, шевельнувшаяся в душе "седого младенца". Теперь в Павловске oncle чувствовал себя не совсем в своей тарелке, потому что Юленьке опасность грозила со всех сторон, и необходимо было ее предупредить. Даже по ночам oncle часто ворочался в своей постели, перебирая события дня и отыскивая в них скрытую беду.   "И чорт меня дернул увезти эту девчонку сюда!-- ругался oncle.-- Калерия была совершенно права!.."   Перебирая в уме всех действовавших лиц, oncle только морщился: народ был все мерзавец на мерзавце, если разобрать серьезно, и Доганский, и Теплоухов, и он, сам oncle, никогда не были праведниками, а такие молодцы, как Роман и Чарльз -- и подавно. Больше всего oncl'я смущала мысль о том, достаточно ли порядочно их общество для молодой девушки. Доганские принадлежали к тому кругу, который находился под сомнением у настоящих порядочных людей: темныя дела самого Доганскаго, странная репутация Сусанны, наконец, этот Теплоухов, торчавший вечным бельмом. В сущности, oncle ничего определеннаго не знал ни о средствах Доганскаго, ни о характере отношений Теплоухова к Сусанне; мало этого, он, бывая сам у Доганских изо дня в день, решительно не знал, что за человек был сам Доганский.   "Нет, это дело очень серьезное, и необходимо следить за девочкой!-- говорил oncle самому себе и, действительно, неотступпо следовал за Юленькой везде, как тень, хотя и старался замаскировать свой наблюдательный пост.-- Если эта Сусанна в самом деле находится в связи с Теплоуховым, да еще заманила этого мальчишку Чарльза, да еще Роман со своею глупостью, ну, это плохие примеры для Юленьки!"   Слишком занятый своими планами и намерениями, oncle решительно не хотел замечать, что за Juliе наблюдает не менее его внимательно и сам Доганский.   В июне поспели ягоды, и вся компания, группировавшаяся около Догансних, несколько раз отправлялась к одному знакомому ягоднику, у котораго были великолепныя гряды поспевшей клубники. Это было на окраине Павловска, и вся компания ездила туда верхом. В одну из таких поездок, когда все были заняты собиранием ягод, в борозде, где около одной гряды сошлись Теплоухов и Julie, произошло что-то необыкновенное: Юленька была в малороссийском костюме и, засучив рукава выше локтя, бойко собирала ягоды с кустиков и клала их прямо в рот; Теплоухов помогал ей, и когда она, потянувшись через всю гряду за какою-то необыкновенною ягодой, потеряла равновесие и готова была упасть, теплоухов схватил ее за голую руку и помог ей встать на ноги. Юленька звонко засмеялась.   Но в этот момент около них точно из-под земли выросла долговязая фигура Доганскаго; губы у него тряслись, лицо было бледно, и он задыхавшимся голосом едва мог проговорить:   -- Евстафий Платоныч! Мне нужно сказать вам несколько слов.   Они отошли к изгороди, и Юленька видела, что Доганский наговорил Теплоухову что-то такое необыкновенное, что тот даже покраснел, хотя и не возражал. Она инстинктивно поняла, что дело идет о ней, но что мог говорить Доганский про нее Теплоухову? Что Теплоухов не дал ей упасть и схватил за руку, так до этого никому дела нет.   В это время к Юленьке подошел встревоженный oncle и немым взглядом спросил, что такое случилось.   -- Я решительно не понимаю ничего,-- сердито ответила Юленька, пожимая плечами.   Вечером все дело обяснилось. После ужина, когда oncle лежал уже в постели и просматривал газету, к нему, без доклада вошел Доганский; весь он был ужасно взволнован и выпил два стакана воды, прежде чем мог заговорить.   -- Я к тебе по делу!-- торопливо заговорил Доганский, шагая около кровати oncl'я.-- Будь моим секундантом.   -- Что-о!.. Секундантом?.. Да ты, кажется, с ума сошел.   -- Нет, я не сошел с ума, а говорю совершенно серьезно: я буду послезавтра драться с Теплоуховым; одним секундантом будет Зость, а другим -- ты.   -- Из-за Сусанны?-- коротко спросил oncle.   -- Нет; да это все равно: я должен убить этого мерзавца.   -- Да в чем же, однако, дело? Чорт знает, что такое!   Доганский самым безсвязным образом разсказал, что он своими глазами видел, как Теплоухов давеча схватил Юленьку за голый локоть и чуть не уронил на гряду, и что он этого не может позволить.   -- Я предлагал Теплоухову извиниться перед Юленькой сейчас же, при всех!-- продолжал Доганский в прежнем волнении.-- Но это животное не хочет понимать правил приличия, и я должен размозжить ему пустую голову!   -- Позволь, Юрий Петрович, да ты с какой это стати вступился тут?-- заговорил oncle, поднимаясь с постели.-- Я видел эту сцену, хотя она происходила и не совсем так, как ты обясняешь, но дело в том, что Юленька живет у меня, наконец, она мне внучка, а ты-то при чем тут? Если кому драться с Теплоуховым, так уж это мне.   -- То-есть как же это так?-- бормотал Доганский.-- Ах, да ты ничего не знаешь... На кого, по-твоему, походит Julie?   -- По-моему, на бабушку...   -- Пожалуй... а еще?   -- Еще?.. На себя, как большинство добрых людей.   -- А ты но замечал в Julie некотораго сходства, особенно когда она смеется... ну, например, со мной?   -- Да ты с ума сошел... С чего ты это взял?   -- Нет, серьезно, ты по замечал такого сходства?   Oncle почесал затылок, встряхнул головой и издал неопределенный звук, как бык, упершийся лбом в стену.   -- Это, значит, правда, что разсказывали про тебя и Калерию?-- проговорил он наконец с большим трудом и, получив утвердительный знак со стороны Доганскаго, философски заметил:-- А ведь, если разобрать, так ты порядочный подлец, Юрий Петрович, как и вообще все мы... Чорт возьми, действительно, в девочке есть частица твоей шальной крови, и немалая частица... да, чорт возьми!.. Теперь я понимаю, как я был глуп до сих пор.   -- Странное дело, я просто не могу жить без Julie,-- говорил Доганский, посасывая потухшую сигару.-- Это какое-то совсем болезненное явление. Я давеча готов был устроить формальное заушение Теплоухову. В глазах потемнело даже... Вот и толкуй, что значит какое-нибудь глупое органическое чувство. Послушай, пойдем, пошатаемся, успеешь выспаться.   -- Пожалуй!-- согласился oncle, не умевший кому-нибудь отказать.-- Кажется, уже светает?   -- Тем лучше!   Oncle оделся на скорую руку, захватил свой плэд, и они отправились прямо в парк.   На дачах везде было тихо, только дворники мели улицу, поднимая облака пыли; в лесу было сыро и пахло травой, в вершинах деревьев слабо чирикали утренния птички, откуда-то пахло дымком.   Доганский, нахлобучив шляпу на затылок, колотил своею палкой по стволам берез и напрасно старался раскурить не хотевшую гореть сигару; он безсвязно говорил что-то такое о Julie, о своей любви к ней, об ея необыкновенном характере, повторялся, хлопал oncl'я по плечу и вообще походил на человека, бежавшаго "с девятой версты".   -- Странно, что я стесняюсь в присутствии Julie,-- обяснял Доганский.-- Как-то так жутко делается и вместе хорошо... Именно в ней есть что-то, чего нет в других.   -- Да, Julie -- философская голова и поучит нас с тобой, как жить на белом свете. Чертовское этакое спокойствие... точно сам делаешься лучше.   Утренний холод, однако, давал себя чувствовать, и oncl'е напрасно кутался в плэд; у него даже зубы начинали стучать.   Когда они возвращались домой, солнце уж поднималось над лесом в сверкавшем радужными переливами тумане, и со стороны Павловска поплыла пестрая волна смешанных звуков, точно невидимый машинист завел и пустил в ход необыкновенно сложную машину.   В припадке откровенности oncle разсказал Доганскому все сомнения, волновавшия его за последнее время, а также и то, как он ревновал Julie к нему, Доганскому. Доганский улыбался счастливою улыбкой и молча пожал руку oncl'ю.   -- Как же насчет дуэли?-- спрашивал oncle, когда они подходили к своим дачам.   -- А ну ее к чорту!-- засмеялся Доганский.-- Я так теперь счастлив, так счастлив!.. Спасибо, старина!   -- Ну, а Теплоухов?   -- И Теплоухова к чорту!.. Нас с ним сам чорт связал веревочкой.   -- Однако... послушай, Юрий Петрович, скажи мне откровенно, что этот Теплоухов... то-есть какия его отношения к Сусанне?   Доганский задумчиво улыбнулся и тихо проговорил;   -- Есть вещи, о которых не принято говорить.   Пожав еще раз руку oncl'ю, Доганский усталою походкой направился к калитке своей дачи, а oncle все стоял на одном месте и переживал неприятное чувство.   -- Нет, мы решительно подлецы,-- проговорил наконец oncle и даже плюнул.   Старые грешники еще раз раскланялись издали и разбрелись по своим гнездам.   "Это какая-то история о благочестивом разбойнике,-- ворчал oncle, закрываясь одеялом с головой.-- Ох, уж эти женщины; везде-то оне напутают... Чорт знает, что такое получается!"  

V.

   Юленька охотно бывала у Сусанны и мало-по-малу забрала над ней силу, хотя это и могло показаться очень странным со стороны. Невозмутимый характер Юленьки подчинял себе жившую порывами Сусанну, которой необходима была известная поддержка, необходим, наконец, просто такой человек, который умел бы слушать ее и умел бы противоречить. Такое противоречие, как диссонансы в музыке, было необходимо для нея. Раньше, когда не было Юленьки, Сусанна заставляла выслушивать свои тревоги, жалобы и счастливый бред Покатилова, но он был мужчина и не мог во многом понимать ее.   Юленьку особенно интересовали те таинственные визитеры, которые появлялись на даче Доганских в определенные дни и даже часы и о появлении которых Сусанна, повидимому, знала вперед, потому что очень ловко предлагала, "своей" компании какую-нибудь прогулку или пикник, а сама оставалась дома под каким-нибудь предлогом. Сам Доганский иногда тоже оставался, а, чаще отправлялся вместе с другими. Юленька догадывалась, что все другие знали, кто такие были эти таинственные незнакомцы, но старались не подать вида и только заметно чувствовали себя не по себе, особенно Теплоухов, который отсиживался у себя на даче или тащился вместе с другими. Установившееся в кружке равновесие как-то вдруг терялось. Теплоухов грыз ногти, Роман начинал к кому-нибудь придираться, oncle до одурения сосал сигару за сигарой, и только один Доганский; оставался прежним Доганским.   Раз, оставшись на даче тоже по неожиданной болезни, Юленька видела, как к даче Доганских подехала карета, а из нея вышел какой-то прихрамывавший старичок; немного погодя на извозчике приехал какой-то странный господин, не то купец, не то промышленник; купец побыл немного и уехал, а карета стояла часа три. В другой раз приезжал уже другой старичок и тоже в карете, потом какой-то толстый господин в шелковом цилиндре и два инженера в мундирах. Было ясно, что у Сусанны были какия-то важныя дела с этими таинственными посетителями, и старички особенно интересовали Юленьку. По всей вероятности, это были важныя птицы, если даже Теплоухов изгонялся на время их визитов. Сусанна после каждаго припадка такой необыкновенно таинственной "болезни" несколько времени казалась усталой и недовольной, капризничала и придиралась, но как-то всегда случалось так, что в самую дурную минуту появлялся Чарльз, и жизнь текла своим чередом.   Юленька очень любила слушать павловскую музыку, но oncle всегда неохотно соглашался, на такое безобидное и совсем уж невинное удовольствие и постоянно ворчал, если Юленька начинала к нему приставать. В течение лета компания в полном составе была всего раз десять, не больше, и это Юленьке доставляло настоящее удовольствие, потому что она любила поглазеть на собиравшуюся в концертной зале отборную дачную и петербургскую публику. Здесь было все видное, что оставалось на лето в Петербурге и его окрестностях. Появление Сусанны всегда вызывало совершенно особенное движение в этой публике; ее, очевидно, знали, как замечательную красавицу, которая так резко выделялась своею жгучею восточною красотой среди остальных петербургских красавиц. Юленьке нравилось входить в залу или толкаться среди публики по аллеям именно вместе с Сусанной, потому что за ней всегда следовал восторженный шопот; девушкой иногда овладевало нехорошее и тяжелое чувство зависти к Сусанне, и она начинала мечтать с открытыми глазами, что этот таинственный шопот относится не к Сусанне, а к ней, Юленьке, и что все мужчины оглядываются именно на нее, делают такия глупыя лица, глупо улыбаются и толкают друг друга локтями.   Раз, когда Юленька сидела рядом с Сусанной на одном из такях концертов, осторожный шопот, раздавшийся за их спинами, заставил ее сначала покраснеть до ушей.   -- Это та?-- спрашивал один голос.   -- Да...-- лениво ответил второй.   -- Значит, к ней и ездит этот?   Первый голос назвал одно очень известное имя, и Юленька сейчас же поняла, что это известное лицо был один из старичков, ездивших к Доганской.   Разговаривавшие разбирали красоту Сусанны в совершенно особенных выражениях, как говорят о лошадях или о собаках, и смеялись. Собственно имени Сусанны не было произнесено, но Юленька чувствовала, что говорили о ней, потому что вблизи не было других дам. У Юленьки даже позеленело в глазах; она долго сидела неподвижно и боялась повернуть голову, чтобы не встретиться глазами с шептавшимися мужчинами.   "Так вот почему oncle так неохотно отпускал меня на эти концерты" -- думала Юленька.-- Отчего же он не сказал мне прямо, обыкновенным человеческим языком? Вот глупый человек! "   Вернувшись из концерта, Юленька в тот же вечер напала на oncl'я без всяких церемоний и потребовала категорических обяснений.   -- Для чего тебе?-- упирался oncle.-- Просто не желаю, чтобы ты бывала на этих концертах -- и только.   -- Не бывала с Сусанной... да.   -- Пожалуй...   -- Потому что Сусанна может меня скомпрометировать?   -- Вот это ты уж вздор говоришь,-- протестовал oncle, отмахиваясь обеими руками.-- Откуда ты взяла это?   Юленька засмеялась и разсказала oncl'ю все, что происходило в концерте.   -- Что же, и опять-таки вздор,-- решил oncle.-- Бывает у Сусанны и этот старичок, но из этого еще ничего не следует. Она действительно пользуется известным влиянием, ну, все равно, на кого бы там ни было, и реализует это влияние. Если к ней приезжают, так приезжают по делам; можешь быть спокойна.   -- Почему же ты, в таком случае, не желаешь, чтобы я бывала в обществе вместе с Сусанной?   -- Ах, какая ты глупая девчонка, Julie... Ну, вот ты была, наслушалась разных гадостей, что же, это тебе доставило удовольствие? Подальше от лишних разговоров лучше.   Успокоившись относительно Юленьки, oncle теперь всецело был занят своими лошадьми, которых готовил на царскосельския скачки. Конюшня оставалась в Петербурге, а в Павловске было только открыто временное отделение. Старик рано утром отправлялся к лошадям и проводил там все время до завтрака; при нем чистили лошадей, выводили и проезжали. Слабостью oncl'я являлась четырехлетняя серая кобыла "Шутка".   На последния скачки вызвался ехать на ней Зост, который ездил порядочно, хотя лошади у него были плохия. Это было очень приятно oncl'ю, и он часто советовался с молодым человеком. Сусанна тоже была довольна и сшила своими руками Зосту голубую шелковую шапочку.   День скачек в Царском Селе заставлял всех волноваться, кроме Теплоухова, который остался в Павловске. Юленька уехала на скачки с oncl'ем, а Сусанна -- с Покатиловым. На скаковом кругу они выбрали ложу недалеко от тотализатора.   День был серый, но не дождливый. Публики собралась масса. В середине круга прислуга вываживала лошадей, закрытых попонами. В ложе сидели Покатилов, Сусанна и Юленька. Сусанна сегодня была бледнее обыкновеннаго и отыскивала глазами Зоста, который еще не являлся. Это бесило Покатилова, и он сидел в углу ложи с злым лицом. Юленька несколько раз оглядывалась на него и едва улыбалась глазами; ее забавляла разыгрывавшаяся комедия. Oncle несколько раз появлялся в ложе, вытирал лицо платком и торопливо уходил; его серая шляпа мелькала то среди гулявшей публики, то у тотализатора, то где-нибудь в ложе.   "Чорт бы взял все эти дурацкия скачки!" -- сердито думал Покатилов, наблюдая специальную публику, собравшуюся в ипподроме со всех сторон.   Покатилову сделалось ужасно скучно; ему давно надоела эта улица, ведь онь носил ее в собственной крови. Между прочим, он узнал двух "королей в изгнании", корреспондента Бегачева, а потом целый ряд женских лиц полусвета.   -- Роман, кто в той ложе, которая от нас налево, третья с краю?-- спрашивала Юленька.-- Вов еще oncle раскланивается.   -- Это Мансуров, Илья Ильич, один нн ваших королей.   -- А с ним кто, то-есть какая дама?   Сколько Покатилов ни разсматривал в бинокль даму Мансурова, но только и жал плечами; это была какая-то новинка,-- Дай мне бинокль!-- сердилась Юленька.   -- Да ведь я видел ее: худенькая, тоненькая,-- обяснял Покатилов.-- Лицо как у птицы. Да вон к нам oncle идет; он тебе разскажет.   -- Господи, да ведь это Инна!-- вскрикнула Юленька, опуская бинокль.-- Нет, не может быть. Урожденная никуда ея не пускает, а тут вдруг одна в ложе с Мансурогым.   Подошедший oncle подтвердил, что это действительно Инна, которую он видал в номерах Зинаиды Тихоновны.   -- Так я пойду к ней сейчас,-- обрадовалась Юленька, вскакивая.-- Вот сюрприз!   -- Гм... да...-- неопределенно замычал oncle и толкнул Покатилова локтем.   -- Julie, может-быть, будет лучше, если ты не пойдешь к ним,-- заметил Покатилов, понявший все.   -- Это что такое?-- удивилась Юленька.   -- Так. Одним словом, я обясню тебе после,-- нашелся наконец oncle.-- Бедняжка компрометирует себя, а Илья Ильич сидит как на угольях. Чорт знает, что такое получается.   Сусапна сделала вид, что не слыхала этого разговора, и смотрела в противоположную сторону, где расхаживали два английских жокея в цветных жокейских шапочках. Этот разговор неприятно подействовал на нее, точно говорили о каком-то очень близком для нея человеке. Она почувствовала сейчас свое фальшивое положение и что, может-быть, она тоже компрометирует Julie.   -- Нет, я пойду!-- сказала Юленька и даже побледнела от охватившаго ее волнения.-- Мне все равно, и никто не имеет права вмешиваться в мои личныя дела! А ты, дядя, меня проводишь.   -- Хорошо, хорошо,-- бормотал oncle, оглядываясь.-- Только у меня полон рот дела: нужно увидать одного жокея, потом -- на тотализатор... Ах, вот и наш Чарльз!   Зост, действительно, подходил к ложе. Он был в своей жокейской шапочке и в низких жокейских сапогах с желтыми отворотами; летнее верхнее пальто скрывало остальной костюм. Плотно сжатыя губы и легкий румянец говорили о том волнении, которое англичанин старался подавить в себе.   Под шумок разговора Юленька ускользнула из ложи, и ея шляпка мелькнула уже в ложе Мансурова. Да, это была Инна в какой-то необыкновенной шляпе с загнутым полем, с двумя браслетами, надетыми поверх перчатки, и в необыкновенно пестром костюме. Она с каким-то детским всхлипыванием расцеловала Юленьку и проговорила:   -- Странно, почему твой дядя не сказал нам, что ты здесь.   -- Он хотел сделать тебе сюрприз.-- ответила Юленька.   -- Да? Как это мило с его стороны... Ах, виновата, вы незнакомы: Илья Ильич Мансуров, ха-ха!   -- Мы здесь сошлись знакомыми незнакомцами,-- ответил Мансуров.   -- Да, да. Как это все смешно!-- лепетала Инна, бойко повертывая своим носиком.-- То-есть смешно там, у вас в номерах. Все отлично знают друг друга и прикидываются незнакомыми. Ах, как мне весело, Юленька, если бы ты знала!   Мансуров видимо смущался и все поглядывал на Юленьку как-то сбоку, точно не узнавал ея.   -- Илья Ильич! Вас ждет Николай Григорьич вон там, у трибуны,-- проговорила Инна с детской улыбкой, счастливая, что может распоряжаться таким большим человеком.   -- Это что же такое?-- заметила Юленька, указывая на широкую спину удалявшагося Ильи Ильича.   -- Это?.. Долго разсказывать, а пока с тебя будет совершенно достаточно, что Илья Ильич женат и давно хлопочет о разводе... Говоря правду, еслиб я знала это, то, конечно... Ну, да теперь все равно, он такой славный и так балует меня! Ах, Юленька, если бы ты знала, что было с maman, когда она получила мое письмо... Ведь я бежала из номеров вместе с Людмилой. Чего же, в самом деле, ждать? Прокиснешь в старых девках... Вот что: приезжай ко мне. У нас маленькая-маленькая квартирка, то-есть у меня. Тебя, может-быть, удивляет мое легкомыслие, да?   -- Право, не знаю, что даже и сказать тебе... Во всяком случае я за тебя.   -- Я это знала!-- с гордостью проговорила Инна, и на глазах у ней выступили слезы.-- Я всегда, всегда тебя любила, Julie.   Раздавшийся звонок заставил Юленьку возвратиться в свою ложу, где она нашла Романа и Сусанну с сердитыми лицами. Они смотрели в разныя стороны.   -- Ну что, довольна?-- сердито спрашивал Покатилов.   -- Да. А вас, кажется, безпокоит мое поведение?   -- Смотрите, пожалуйста, сейчас начнется,-- вмешалась Сусанна, не оставляя бинокля.   -- Вон и Чарльз,-- указывала Юленька.-- Какой он маленький отсюда!   Зост проехал шагом мимо них и улыбнулся. Жокейский костюм шел к нему. Лошадь поводила ушами и заглядывала на других лошадей, которых приводили под уздцы. Чарльз подехал к сборному пункту ровным галопом.   У Сусанны стоял в глазах туман, когда толпа замерла и вдали послышался топот скачки.   Когда топот начал приближаться, Сусанна взглянула на скакавших и теперь ясно разсмотрела свою голубую шапочку. Кто-то крикнул: "Молодец Зост!". На втором круге Чарльз одного за другим начал обходить скакавших и пришел к столбу первым. Его встретили аплодисментами и громкими криками; oncle махал шляпой, мужчины стучали палками, а дамы лорнировали победителя.   Этот успех совсем опьянил Сусанну, и она жадными глазами следила за голубою шапочкой, мелькавшей в толпе. Но Чарльз не пришел к ним в ложу. Что это значило? Сусанна даже покраснела и почувствовала себя такою жалкой и несчастной, точно вот эта ликующая толпа отняла у нея Чарльза.   -- Это его oncle не пустил к нам,-- шопотом обяснила Юленька, сжалившись над Сусанной.-- Ведь сейчас пойдет "Шутка"!   -- Нет! Он мог прийти... он должен был прийти!-- шопотом же ответила Сусанна.   Скачка кончилась для oncl'я самым неприятным эпизодом: когда подан был сигнал флагом, "Шутка" "закинулась". Oncle рвал на себе волосы. Все было потеряно, потому что Чарльз сильно натянул поводья. Старик пришел в ложу красный от волнения и только махнул рукой   -- А где же Чарльз?-- спросила Сусанна.   -- Он уехал домой... Ведь я его предупреждал: "Не затягивайте поводьев! "Шутка" этого не любит". Теперь что я буду делать?   -- Покатилов, вы меня проводите,-- сказала Сусанна, поднимаясь,   Покатилов повиновался и молча подал руку.   Когда они вышли, Юленька захохотала:-- Это, наконец, смешно гоняться за этим мальчишкой!   Всю дорогу Сусанна тяжело молчала. У ней осталась еще надежда, что Чарльз проедет на дачу и там дождется ея, но на даче никого не было.   -- Вы теперь можете быть довольны,-- говорила Сусанна, накидываясь на Покатилова,-- Видите, как со мной обращаются?   -- Успокойтесь, Сусанна Антоновна... Это просто недоразумение,-- обяснял Покатилов,-- Хотите, я сезжу за Чарльзом?   -- Вы -- идиот, Покатилов!   -- Да... это правда.   Сусанна вдруг затихла и посмотрела на Покатилова тем беглым взглядом, который его заставлял дрожать. Да, он чувствовал, что теперь она ближе к нему, чем когда-нибудь. Они были совсем одни. Покатилов помог снять летнюю накидку, уродил зонтик и опомнился только тогда, когда остался в комнате один. Сусанна ушла в спальню. Дверь оставалась раскрытой, и Покатилов машинально вошел туда. Сусанна стояла перед зеркалом и не повернула головы. Спальня была устроена шатром из шелковой полосатой материи, и в ней всегда был полусвет. Покатилов присел на низенький табурет и смотрел на нее полными любви глазами.   -- Покатилов...   -- Я...   -- Вы мой единственный друг, и поэтому я мучаю вас... да!.. поймите меня и простите...   Он быстро поднялся и сделал шаг к ней. Счастливый своим безумием, он смотрел на нее остановившимися глазами. Потом эти чудныя руки обняли его шею, и он чувствовал на своем лице дыхание полураскрытых губ, не смея шевельнуться. Но это счастье продолжалось всего одно мгновенье: она точно проснулась и отскочила от него.   -- Зачем вы здесь... в моей комнате?-- в ужасе шептала Сусанна.-- Кто вам позволил?   Ему страстно захотелось убить ее в этот момент, чтобы разом покончить все. Он теперь ненавидел ее и готов был на самую отчаянную выходку. Кровь стучала в висках, руки похолодели.   -- Вы меня оскорбляете,-- тихо проговорила она и закрыла лицо руками.   Он повернулся и вышел из комнаты так тихо, точно боялся кого-то разбудить.  

VI.

   В средине августа, в тот промежуточный момент, когда осенний бойкий сезон еще не начался и публика переезжает с дач, собрался подготовленный, Нилушкой и Богомоловым "сезд соревнователей". Для заседаний этого "сезда" Теплоухон предложил свой дом, потому что он сам еще оставался на даче и дом стоял совсем пустой.   Покатилов тоже был приглашен присутствовать на заседаниях в качестве представителя прессы, вместе с вездесущим котлецовским корреспондентом Бегичевым; этого последняго в видах полнаго безпристрастия извещений о работах сезда настоял пригласить Богомолов. Сюда же попали какия-то никому неизвестныя, сомнительныя личности, в роде проживавших у Квасовой "королей в изгнании"; даже один такой "король" был налицо -- это ex-заводчик Радлов.   -- Ничего, порядочная окрошка,-- говорил Покатилову Чвоков, оглядывая собравшихся дельцов.-- И народец только!.. Еще старики туда-сюда, ну, крепостники и только, а вот эта новая-то партия... А ведь это представители национальных богатств.   Первое заседание открылось очень эффектною и трескучею речью Чвокова, который обяснил собравшимся "специалистам" с некоторой высшей точки зрения всю важность взятой ими на себя обязанности.   Его воззвание было встречено одобрительным шопотом и даже аплодисментами, и "сезд" немедленно перешел к очередным занятиям. Программа вопросов была разработана во всех подробностях раньше и представляла собой некоторым образом перл, созданный совместными усилиями Нилушки, Богомолова и Доганскаго.   Работы "сезда" шли очень скоро вперед под руководством опытных петербургских дельцов. Самые щекотливые вопросы были всунуты в числе разных мелочей, чтобы намеренно сделать их незаметными. Но Богомолов неожиданно выступил против планов Нилушки, и большинство перешло на его сторону. Чвоков вышел из себя.   В самый критический момент разыгравшагося скандала случилось другое событие, настолько ничтожное, что его заметил только один Доганский. Дело в том, что Теплоухов все время торчал в заседаниях, а тут вдруг исчез. Доганский все время сторожил его, а тут как-то прозевал; они вместе приезжали из Павловска и уезжали обратно, а тут Теплоухов точно провалился. В голове Доганскаго мелькнуло страшное подозрение, и он в самый разгар прений бросился к швейцару с вопросом, куда девался барин.   -- Они уехали на извозчике,-- тупо ответил старик-швейцар.   -- Да куда уехал-то?   -- На вокзал приказали извозчику...   Сусанна должна была сегодня "заболеть", oncle уехал в Царское Село покупать новую лошадь, Юлепька оставалась на даче совершенно одна,-- все это промелькнуло в голове Доганскаго молнией, и он сейчас же отправился на Павловский вокзал, в надежде догнать Теплоухова. Но в тот самый момент, когда Доганский выбежал на платформу, поезд тронулся, до следующаго нужно было ждать два часа.   -- Все пропало, все кончено...-- шептал Доганский, бегая по вокзалу в страшном волнении.-- Ждать два часа... о, это ужасно!.. Послать телеграмму Сусанне? Но это безполезно... у них уж все было подготовлено раньше. Каких-нибудь пять минут... три... даже одна, и все было бы спасено.   Дсганский все-таки послал Сусанне телеграмму: "Теплоухов скрылся... Смотри за Жюли". Два часа... два часа душевной пытки и муки, когда голова готова лопнуть от напряжения. Проклятое время, проклятыя железныя дороги, проклятая глупость...   Доганский выпил в буфете несколько рюмок коньяку, но вино не действовало на него, а только увеличивало тяжелое душевное состояние.   "Может-быть, я ошибся?-- начинал в сотый раз думать Доганский и сам смеялся над своею доверчивостью.-- Нет! Тут ошибки не могло быть... тут все было обдумано заранее, взвешено и теперь приведено в исполнение... Я убью этого негодяя..."   Доганский плохо помнил, как он дождался наконец поезда, как ехал в вагоне, как добрался до своей дачи. У садовой решетки стояли карета и дрожки, значит, Сусанна для всех других была больна, и Доганский, не заходя домой, сначала прошел на дачу oncl'я,-- Юленьки не было, потом на дачу Теплоухова,-- его тоже не было. У Сусанны сидел прихрамывавший старичок и пил кофе. Супруги обменялись взглядами, и у Доганскаго точно что оборвалось в груди.   -- У вас, кажется, теперь идет горячая работа,-- шепелявил по-французски добродушный старичок, ласково улыбаясь одними глазами.-- Мы вас совсем не ждали.   -- Да, я не предполагал явиться раньше, но вышел один неприятный случай... Сюзи! Ты никого не видала?-- обратился Догаиский к жене.   -- Julie уехала к матери, в Парголово.   -- Не может быть?!   -- Да!..   -- А... Евстафий Платоныч не был здесь совсем?..   Было неприлично вести такой разговор в присутствии посторонняго человека, но Доганскому теперь было не до приличий, и он, не простившись, выбежал из комнаты.   -- Бедняжка, кажется, очень встревожен,-- прошепелявил ласковый старичок, прихлебывая кофе.   "Нет, они должны быть где-нибудь здесь,-- думал, вернее -- чувствовал Доганский, и сейчас же велел седлать себе лошадь, а в карман брюк сунул ремингтоновский револьвер.-- Сначала проеду в парк... да, а если там никого не встречу, тогда... что тогда?"   В парке Доганский не встретил Юленьки. Разбитый и усталый, он сейчас же, не заходя к жене, отправился на вокзал, чтобы немедленно вернуться в Петербург.   "Может-быть, Julie действительно у матери?-- думал Доганский, напрасно стараясь себя успокоить.-- Наконец, если не там, то она могла уехать к Анне Григорьевне... к Бэтси... наконец, у oncl'я".   Прежде всего Доганский бросился к Анне Григорьевне и упросил ее спросить о Юленьке телеграммой, в Парголове ли она или нет, а сам отправился к Бэтси и к oncl'ю. Юленьки нигде не оказалось.  

VII.

   Калерия Ипполитовна безвыездно проживала все лето в первом Парголове, потому что Петербург ей надоел пуще смерти; она желала отдохнуть душой и телом от петербургской сутолоки. Симон Денисыч уезжал утром и приезжал вечером, а Калерия Ипполитовна безвыходно сидела на своей даче и даже ни разу не бывала ни в Шуваловском парке, ни в Озерках, хотя то и другое было под боком. В последнее время Калерия Ипполитовна сильно пополнела нездоровою брюзглою полнотой, глаза были тусклы, в волосах пробивалась седина, но ей было как-то все равно, и она не обращала никакого внимания на свою наружность. Впрочем, Калерия Ипполитовна немного оживлялась, когда приезжала из города Зинаида Тихоновна и привозила с собой обильный запас городских новостей вместе с бутылочкой коньяку, которую оне и распивали вдвоем. Для Симона Денисыча уже не было тайной, что жена пьет, и пьет нехорошо, большею частью по ночам, но что он мог сделать? Советовался с врачами, уговаривал жену -- результатов никаких не получилось.   Зинаида Тихоновна ей одной известными путями успела пронюхать о "случае" с Юленькой и, конечно, сейчас же полетела с Парголово. В попыхах она даже позабыла захватить с собой заветную бутылочку с коньяком, о чем вспомнила уже в вагоне Финляндской железной дороги.   "Ох, беда какая стряслась,-- охала Зинаида Тихоновна, поглядывая в окошко вагона на мелькавшие по сторонам огороды, пашни и дачи.-- Ну кто мог бы подумать, чтобы такая воспитанная девица и подобную глупость допустила с собой!.. Убьет ведь мать-то, да и бабушку, как узнают!"   Вероятно, поэтому Зинаида Тихоновна и торопилась так в Парголово, чтобы первой посмотреть, как убьет Калерию Ипполитовну известие о "случае" с Юленькой.   -- Станция Рарголово! Поезд стоит пять минут!-- крикнул кондуктор, пробегая но платформе.   На платформе толпилась значительно поредевшая дачная публика. Зинаида Тихоновна пустилась по берегу озера пешком, благо перемахнуть только сосновую горку, тут тебе и жостовская дача. День был осенний, но солнечный, и Зинаида Тихоновна успела-таки порядком задохнуться, пока добежала до дачи. Но вот и дача, т.-е. простая деревенская изба, кое-как обнесенная палисадником, с резным крылечком, с плохим цветником,-- одним словом, настоящая парголовская дача, какия занимают петербургские чиновники средней руки.   Еще издали Зинаида Тихоновна заметила, что на крылечке как будто кто-то сидит; когда она подошла к калитке, оказалось, что на крылечке пили чай: Калерия Ипполитовна, Юленька и Доганский. Последних двоих Зинаида Тихоновна совсем не ожидала встретить здесь и сделала невольное движение назад.   -- Заходите, заходите, Зинаида Тихоновна!-- окликнула гостью Калерия Ипполитовна, поднимаясь к ней навстречу.-- Что это вы остановились... да вы, кажется, пешком?   -- Ох, дайте вздохнуть, Калерия Ипнодитозна; горкой-то тут совсем близко, да вот комплекция-то моя.   Собственно Зинаида Тихоновна, с одной стороны, испугалась того, что сидит этот Доганский, котораго хотя и знала, но все-таки это настоящий точеный барин и как раз осудит ее, а с другой -- женским инстинктом она почувствовала, что попала "не в час". Преувеличенная любезность Калерии Ипполитовны еще больше смутила Зинаиду Тихоновну, и она вошла на крыльцо, красная, как морковь.   -- Это моя хорошая знакомая,-- рекомендовала гостью Калерия Ипполитовна.-- А это Юрий Петрович Доганский, котораго вы знаете по слухам.   -- Как не знать... этаких-то людей да не знать, помилуйте-с!-- смущенно лепетала Зинаида Тихоновна, усаживаясь на кончик садоваго стула.   Юленька смотрела на эту сцену слегка прищуренными, улыбающимися глазами, и Зинаида Тихоновна на мгновение даже усомнилась, действительно ли вышел какой неподобный случай с девкой: уж очень она себя крепко перед матерью держит. Доганский с непринужденностью светскаго человека продолжал разсказывать городской анекдот и тоже "ни в одном глазе", как есть ничего.   -- Юрий Петрович, пойдемте в парк,-- предложила Юленька, надевая темную соломенную, шляпу немногодетскаго фасона.-- Maman, ты пойдешь с нами?   -- Нет, я останусь, Julie...   Доганский подал руку Юленьке, и они отправились по улице прямо к парку. Оставшияся на крылечке дамы несколько времени молча прихлебывали кофе, но наконец Зинаида Тихоновна не выдержала и, придвинувшись к Калерии Ипполитовне, задыхавшимся шопотом спросила:   -- А вы, сударыня, ничего не знаете?.. А уж я как торопилась к вам, так торопилась, точно вот на пожар!.. Юленька-то давно гостить у вас?   -- Нет, сегодня утром приехала вместе с Доганским, то-есть они, кажется, и встретились только на поезде.   -- Так-с. А телеграмму насчет Юленьки от мамаши получили четвертаго дня? Ведь телеграмму-то Юрий Петрович посылал... очень они тогда были обезпокоены, даже совсем до полнаго отсутствия ума доходили.   -- Ничего не понимаю.   Зинаида Тихоновна с опытностью записной сплетницы предварительно вдоволь намучила Калерию Ипполитовну разными намеками и сумнительными вопросами и, когда довела ее этим путем до надлежащей степени тревоги, откровенно брякнула всю правду-матку, т.-е. о "случае" Юленьки с Теплоуховым, о неистовстве Доганскаго и т. д. Калерия Ипполитовна слушала ее, бледная, как полотно, и не могла произнести ни одного слова, так что Зинаиде Тихоновне сделалось ея даже жаль, и она сейчас же постаралась успокоить материнское горе стереотипною фразой:   -- Может, это все и неправда, сударыня... мало ли что зря болтают про девушек, а я только к тому, чтобы... ведь жаль девушку-то, ежели она по этой части слабость допустила. Право, может-быть, все это напрасно болтают.   С Калерией Ипполитовной сделался настоящий обморок, и Зинаида Тихоновна была совершенно счастлива, что могла ухаживать за убитой ея же руками женщиной. Она спрыскивала ее водой, натирала виски одеколоном и даже сама плакала, вытирая глаза белым платком. Одно только огорчало немного Зинаиду Тихоновну, что Калерия Ипполитовна все время молчала, как какая-нибудь совершенно безчувственная женщина.   -- Уж так мне стало жаль вас, сударыня, так жаль,-- не унималась Зинаида Тихоновна, складывая мокрый платок вчетверо,-- даже-затряслась вся и чувствую, что как есть я настоящая деревенская дура и ничего по-настоящему даже чувствовать не могу.   Пока разыгрывалась эта жестокая сцена, Доганский и Юленька успели нагуляться по парку досыта. Сначала по широкой аллее они прошли на так называемый "Парнас", довольно высокую горку, с которой открывался отличный вид на весь парк, на обложившия его с трех сторон дачи, на искусственныя озера сейчас под горкой и на тонувший в сероватой мгле Петербург. Финляндская железная дорога казалась черною ниточкой, уползавшей в самый центр города, где громадною золотою шапкой круглился купол Исакия. Юленька все время опиралась на руку Доганскаго и следила за носками своих ботинок; они принужденно молчали, как люди, которым предстояло неприятное обяснение.   -- Здесь хорошо,-- точно про себя говорила Юленька, подходя к деревянной загородке, которая на Парнасе отделяла спускающийся террасами к озеркам обрыв; на террасах теперь торчали почти голые кустики лесного шиповника с продолговатыми красными ягодами.-- Вообще осень, по-моему, самое лучшее время года... Что-то такое печальное и умирающее кругом, и вместе с тем никогда не хочется так жить, как осенью.   -- Веселая тема для разговоре,-- заметил Доганский, не выносивший похоронных разговоров.-- Тебе теперь остается только сказать, что ты желаешь умереть именно осенью, и чтобы твой гроб усыпали вот этими умирающими жалкими лесными цветочками.   Юленька ничего не ответила на эту выходку и задумчиво чертила на песке каблуком ботинка. Ее даже не удивил тон, которым говорил с ней сегодня Доганский. Девочкой она часто болтала и дурачилась с ним, особенно когда он приезжал к Анне Григорьевне, но, сделавшись взрослою девушкой, Юленька незаметно отдалилась от этого страннаго человека, пугавшаго ее своею привязанностью. Что ему нужно от нея? Какое ему дело до ея жизни? Юленька любила ставить вопросы ребром. Когда она поняла те отношения, какия связывали ее с Доганским, она возненавидела его, как человека, который заразил ее своею кровью; она со страхом чувствовала в себе эту кровь, точно ее медленно точила какая-то роковая и неизлечимая болезнь, медленно проникавшая весь организм и шаг за шагом захватывавшая самый мозг. Раньше Доганский говорил Юленьке всегда "вы", а сегодняшнее "ты" неприятно резало ея уши, и в ея оригинальной головке под гладко зачесанными волосами зашевелились самыя нехорошия мысли; она чувствовала, как в душе поднимается старая ненависть к этому отвратительному человеку, и нужно было все присутствие духа Юленьки, чтобы воздержаться от внешних проявлений этой ненависти.   -- Julie, я давно хочу спросить тебя,-- заговорил Доганский, видимо подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль,-- спросить, за что ты меня ненавидишь? Я это чувствую давно и думаю, то-есть стараюсь думать, что я этого не заслужил.   -- Ненавидят только тех людей, которых могли бы любить, а мне решительно все равно, существуете вы на свете или нет.   Доганский пожал губами, прищурил свои безцветные глаза и претворил:   -- В таком случае, зачем ты меня потащила в парк?   -- Да затем только, чтобы сказать то, что я сейчас сказала, и еще прибавить, что для нас с вами самое лучшее держаться подальше, как держатся чужие люди.   -- Что ты хочешь этим сказать?-- спросил Доганский, чувствуя, что начинает краснеть.   -- Послушайте, Юрий Петрович, я не девочка и понимаю гораздо больше, чем вы думаете, поэтому "чужих" и "своих" людей вы можете понять в настоящем значении этих слов, то-есть поскольку они относятся лично к нам с вами.   -- Ты не хочешь понять одного только, Julie, что мне, может-быть, слишком бывает тяжело, а теперь в особенности...   -- Кто же в этом виноват? Вам тяжело, по крайней мере, за ваши же собственныя глупости, а, может-быть, есть люди, которым приходится это "тяжело" за чужия глупости...   -- Да... Ты в этом случае права. Но зачем было повторять эти чужия глупости?.. Julie, я с тобой говорю, как с взрослою девушкой... как с "женщиной", наконец.   Бледное лицо Юленьки вспыхнуло, а потом помертвело опять, и она судорожно схватилась обеими руками за перила, чтобы не вскрикнуть. На ея мертвом, страшном лице живы были одни глаза, смотревшие из-под опущенных век светившимся взглядом.   -- Послушайте, Юрий Петрович, какое вы имеете право все это мне говорить?-- спросила наконец Юленька после долгой паузы.   -- Ты еще раз права, Julie: мне это следовало высказать тебе немного раньше... Я должен был тебе высказать... Но я не желаю тебя ни в чем обвинять, то-есть я не могу обвинять.   -- Меня... обвинять?!..-- Юленька захохотала нехорошим нервным смехом.-- И это говорите вы... вы... Я, кажется, немного потеряла... Счастье быть дочерью двух отцов еще не особенно завидно... Я развязываю тот роковой узел, которым вы были все связаны: вам возвращаю жену... maman утешится тем, что чрез меня может отмстить Сусанне... Сусанна избавится от человека, который слишком тяготил ее... Наконец, я получаю определенное общественное положение, немножко нелегальное, но пользующееся громадными льготами и преимуществами. Тем, что вы сделали из Сусанны, я никогда не буду, и никто не может меня заставить этим сделаться... и еще, наконец, получаю блестящую возможность разсчитаться с вами за все то внимание, каким имела счастье пользоваться. Ну, теперь вы довольны?   -- Да... даже слишком доволен,-- бормотал Доганский, крутя свою голову, точно его облили кипятком.   -- И отлично... Теперь нам остается только возвратиться к maman,-- проговорила Юленька усталым голосом.-- Юрий Петрович, дайте же вашу руку, а то я полечу с горы кувырком... Maman нас ждет наверное...   Доганский машинально подал свою руку, и они осторожно начали спускаться с горы мимо глубокаго оврага, усаженнаго рядами теперь почти совсем обнаженных сиреней; под ногами шелестели высохшие осенью листья, которые как-то порывисто перебирал набегавший легкий ветерок, точно он напрасно отыскивал между ними что-то такое дорогое и забытое, как мы роемся иногда в ящике со старыми письмами. В одном месте Юленька заметила топорщившиеся из сухой осенней травы какие-то желтенькие цветочки и попросила своего кавалера сорвать их.   -- Это на память...-- разсмеялась она, принимая из рук Доганскаго небольшой букет из желтых цветочков, ронявших свои лепестки при каждом неосторожном движении.   Доганский молчал всю дорогу и только чувствовал, как у него тяжело кружится голова.   -- Послушайте, Юрий Петрович!-- заговорила Юленька, когда они уже выходили из парка.-- Я вас должна предупредить: эта дама, которая приехала к maman при вас, знает решительно все и теперь явилась сюда с специальною целью разяснить это все maman... Конечно, будет тяжелая семейная сцена, и вам лучше всего пройти прямо на вокзал, а я что-нибудь скажу подходящее.   -- Благодарю вас... Я еще понимаю, Julie, ненависть, но никак не великодушие, котораго ни от кого еще не принимал. Итак, мы разстаемся врагами?   -- Гораздо хуже, Юрий Петрович, чем врагами.   Подходя к даче, он принял самый беззаботный вид, с каким являются люди после хорошей прогулки. Калерия Ипполитовна и Зинаида Тихоновна сидели попрежнему на крылечке и, очевидно, поджидали их возвращения. Юленька легко взбежала на крылечко и, подавая матери принесенный желтенький букетик, проговорила:   -- Это, maman, тебе Юрий Петрович презентует... на память.   Калерия Ипполитовна дрогнувшею рукой взяла букет, поднесла машинально его к носу и проговорила точно про себя:   -- Желтые цветы -- говорят -- ядовиты...   -- Нет, maman они ядовиты только весной и летом, а осенью теряют всякий яд.   "Вот так девка, настоящая сорви-головушка",-- думала Зинаида Тихоновна, наблюдая, как Юленька "резала" матери.   Несмотря на все усилия Доганскаго, разговор как-то совсем не вязялся, и получались самыя глупейшия паузы, как у актеров, которые перепутали реплики. Общее неловкое положение разрешилось совершенно неожиданно: приехал Симон Денисыч. В другое время на него не обратили бы и внимания, а теперь встретили с распростертыми обятиями, как избавителя; ему улыбались, внимательно слушали его безконечные разсказы, старались ему угодить. Это общее внимание растрогало Симона Денисыча, и он никогда не был, кажется, так счастлив, как сегодня, и несколько раз повторял:   -- Господа, что же это вы?.. Говорите же вы что-нибудь?   Отведя Доганскаго в сторону, Симон Денисыч проговорил ему шопотом:   -- Я сегодня просто безсовестно счастлив... Вот что значит семейный очаг, свой угол!  

VIII.

   Поведение Инны и Юленьки обратило на себя общее внимание. Как бывает в таких обстоятельствах, всего ближе к сердцу приняли это "семейное несчастие" именно те люди, которым, кажется, всего меньше было дела до этих двух семей. Особенно досталось Мостовым, фамилия которых еще раз начала циркулировать в среде петроградских знакомых с необыкновенною быстротой. Густомесовы, Берестовские, Даниловы, квасовские "короли в изгнании",-- все поднялись на ноги. Эти "расхоложенные" и изувеченные столичною жизнью люди сочли своим долгом возстать за попранную нравственность и, конечно, пожалеть Калерию Ипполитовну: "Бедная Калерия Ипполитовна... это такая редкая мать, это, можно сказать, страдалица, и вдруг единственная дочь... как это вам понравится?" Нашлись охотницы, которыя непременно желали на месте проверить невероятное событие, но это похвальное усердие кончилось ничем: ни maman Анна Григорьевна ни Калерия Ипполитовна не принимали под предлогом болезни.   -- Да, чорт возьми... изволь после этого воспитывать дочерей,-- говорили благочестивые отцы семейств, пожимая плечами.-- Это чорт знает, что такое!   Калерия Ипполитовна сделалась больна не на шутку и пролежала в постели целую неделю, причем допускала к себе только одну Зинаиду Тихоновну, незаметно сделавшуюся ея наперсницей и поверенной всяких тайн. Всего сильнее боялись, чтобы печальное известие не убило maman Анну Григорьевну; Доганский сам вызвался подготовить ее и после необходимой в таких случах околесной в самых осторожных дипломатических выражениях передал суть дела. Старушка не плакала и не упала в обморок, а только сухо засмеялась.   -- Вот чего я уж никак не ожидала от Julie... да, никак не ожидала!-- несколько раз повторила она, делая ручкой энергичный жест.-- Конечно, Теплоухов страшно богат, но ведь Julie девушка... Я еще понимаю, если замужняя женщина, имеющая определенное общественное положение, позволит себе, но девушка и с таким твердым закалом характера... Это, наконец, смешно...   Странный смех Анны Григорьевны навел даже Доганскаго на сомнение:   "Уж не тронулась ли старушенция?" -- несколько раз подумал он, наблюдая Анну Григорьевну.   -- Брак для девушки все, потому что только он дает девушке истинную свободу,-- философствовала Анна Григорьевна.-- Поэтому свет все извиняет замужней женщине. Это -- закон природы. Ах, да... дорого я дала бы за то, чтобы посмотреть, как теперь встретится Julie с Сусанной?   Анна Григорьевна разсыпалась своим мелким ядовитым смешком, оторый покоробил даже Доганскаго.   -- Женщины настолько бывают благоразумны в таких случаях, что умеют обходить подобныя встречи,-- проговорил он.   -- Да, пожалуй... А твое положение, милый мой (Анна Григорьевна говорила Доганскому "ты") -- не из красивых, по крайней мере, я не желала бы быть на твоем месге. Хи-хи... Ты бываешь, конечно, у Julie?   -- Да... иногда.   -- Как же она тебя встречает?   -- Как всегда, она меня ненавидит.   -- А Сусанна?   -- Послушайте, Анпа Григорьевна, я привык уважать вас, как умную женщину, и могу только удивляться, что вам доставляет удовольствие мучить меня, именно мучить -- булавочными уколами.   -- Ага... я тоже уважаю тебя, Юрий, как умнаго человека. Однако ты должен сказать мне, правда ли, что мой великий человек вплотную ухаживает за твоею Сусанной?   Великим человеком Анна Григорьевна называла Романа.   -- Да, правда,-- грубо ответил Доганский.   -- Да ты, милый мой, напрасно сердишься на меня... У вас такия дела делаются нынче, что я решительно отказываюсь понимать и сознаю только одно, что мне пора умирать. Кажется, ждать больше нечего...   У Доганскаго всегда было много всякой работы на руках, но теперь у него голоса шла кругом: сезд соревнователей кончился скандалом, т.-е. отпадением Нилушки; Теплоухов прекратил свои визиты к Сусанне, хотя Доганский продолжал оставаться его поверенным; наконец, Сусанна делала целый ряд глупостей из-за мальчишки Зоста. Положение Доганскаго в обществе заметно пошатнулось, хотя он еще и сам боялся в этом сознаться. Юленька откровенно обяснила ему, что постарается свести с ним старые счеты. А тут еще Богомолов, который забрал большую силу и задался целью непременно оттереть Доганскаго. Словом, тучи надвигались разом со всех сторон, но Доганский боялся не их, а того, что у него там, внутри, являлись тяжелая пустота и апатия, не было энергии, не было прежней самоуверенности.   Виновница всех этих передряг и волнений преспокойнейшим образом устроилась на Литейной, где у ней была великолепная квартира в десять комнат. Как в обстановке всей квартиры, так и в составе новых знакомых отлично сказалось все то, чем была Юленька. Начать с того, что Юленька совсем не желала создавать себе никакой обстановки и относилась равнодушно ко всевозможным затеям подобнаго рода. Больше всего Юленька была занята своею конюшней и нарядами. Последнее удивило всех знакомых, но, как оказалось, Юленька любила и умела рядиться. Держала себя она спокойно, как всегда, с легким оттенком сарказма, с которым относилась одинаково ко всем, не исключая и себя.   Теплоухов живмя жил в ея квартире, хотя не изменил ни на волос своей манере держаться молчком в сторонке, точно какой приживальщик из дальних родственников. Из прежних знакомых у Юленьки чаще других бывали onсle и Доганский, или "старички", как их называла хозяйка.   Теплоухов был доволен и, кажется, счастлив, потому что спокойствие его души решительно ничем не было нарушено: Julie всегда была такая ровная и невозмутимая, так что Теплоухов мог разсчитывать на самое прочное и безоблачное счастье, какое только может дать женщина. Конечно, у Julie были и свои слабости, которыя Теплоухов старался предупредить с изысканною вежливостью. На ея четвергах стали появляться сомнительныя знаменитости дня. Но в глазах Julie было достаточно уже и такой известности, потому что она сама больше всего жаждала быть именно замеченной во что бы то ни стало: пусть говорят о ней самой, о ея конюшне, о нарядах, о четвергах,-- все равно, только бы выделиться из остальной безличной массы.   Onde за последнее время сильно постарел и осунулся, хотя старался держаться бодро и попрежнему закидывал свою голову назад. Через него Julie получала известия о своих, т.-е. о матери и о бабушке, хотя от oncl'я в таких случаях трудно было добиться толку.   -- Видел maman?-- спрашивала несколько раз Julie.   -- Видел,-- отвечал oncle.   -- Ну, что же она?   -- Ничего... все с нервами своими возится.   -- Нервы... Удивительныя женщины! У них на всякий случай в жизни найдется соответствующий нерв. Ну, а у Сусанны давно ли ты был?   -- Кажется, третьяго дня... нет, вчера.   -- И сегодня, вероятно, туда же потащишься?   -- И не знаю... право... Какие ты странные вопросы задаешь!   -- Очень просто; я завидую и ревную Сусанну. Ах, если бы я была так же красива, как она! Это несправедливо, что однем женщинам природа дает все, а других выпускает какими-то сиротами. Какие глаза у Сусанны: так в душу и смотрят. А когда она разсердится, раздует ноздри, глаза сделаются темные и даже засветятся, как у кошки. Вот это женщина! Знаешь что? Мать должна быть мне благодарна, потому что через меня Сусанна потеряла все, следовательно наше фамильное оскорбление отомщено.   -- Калерия и сама говорила это же.   -- Ну, вот и отлично. Значит, у нас с ней есть еще надежда когда-нибудь опять сойтись. Я, по крайней мере, думаю так. Я ведь не сержусь на maman, что Юрий Петрович считает меня своею дочерью; пусть, для него же хуже. Ну да это все вздор, ты разскажи лучше, что обо мне говорят в городе.   -- Когда ты была в театре, всем бросилось в глаза твое новое колье из сапфиров. Даже Андрей Евгеньич спрашивал меня, с кем я сидел в ложе. Барон Шебек желал с тобой познакомиться!   -- И только?   -- Чего же еще тебе? Тебя заметили, о тебе говорят... кажется, достаточно. Брикабрак твои костюмы расписывает в "Искорках".   -- Да, но ведь он гораздо больше пишет о последней актрисе. Вот счастливыя женщины, которыя могут быть постоянно на глазах у публики и заставлять говорить о величине своих ног, как о важном европейском событии.   Oncle всегда с удивлением слушал Julie и делал какое-то глупое птичье лицо, как глухонемой. Это всегда сердило Julie, но oncle был решительно безнадежен и только моргал глазами.   -- Ну, довольно, теперь отправляйтесь дежурить к Сусанне,-- выпроваживала его Julie, когда он ей надоедал.-- Все мужчины любят помогать друг другу нести тяжелое бремя семейнаго счастья... а Юрий Петрович, кажется, особенно нуждается в вашем дружеском участии!   С Теплоуховым Julie держалась совершенно по-своему, ни в чем не повторяя других женщин. Этого богача, изучившаго женщин всевозможных национальностей, трудно было удивить чем-нибудь новым, еще неиспытанным им, но ни в ком Теплоухов не находил еще такого нетронутаго запаса сил, как в Julie, начиная с того, что Julie совсем не знала, что такое скука, и была так же заразительно весела с глазу на глаз с ним, Теплоуховым, как в самой веселой компании.   Из удовольствий Julie всему предпочитала цирк. Обыкновенно Julie отправлялась туда с Теплоуховым и с oncl'ем, но Теплоухов должен был брать себе кресло, потому что Julie никогда не позволяла ему сидеть в ея ложе, как и в театре. Он иногда появлялся только в антрактах, но и это всегда бесило Julie. Раз, когда Julie сидела таким образом в цирке, она увидала Сусанну, которая сидела вместе с Романом и Чарльзом Зостом и, как кажется, чувствовала себя очень весело.   -- Сейчас же едем домой,-- проговорила Julie, вспыхнув до ушей.   Oncle только пожал плечами и покорно побрел за капризничавшею внучкой: ему столько приходилось всегда выносить от женщин, что добрый старик давно перестал удивляться.   Вернувшись домой, Julie разыграла довольно горячую сцену, причем досталось и oncl'ю и Теплоухову, так что бедные старики не знали, куда им деваться. Это была первая вспышка у этого импровизованнаго семейнаго очага.   -- Я от вас требую, m-r Теплоухов, чтобы вы завтра же уволили Доганскаго от занимаемой им должности,-- энергично требовала Julie и даже топнула ногой.-- Понимаете!?   -- Да... конечно, понимаю...-- лепетал га-r Теплоухов, сильно взволнованный неожиданно разыгравшеюся сценой.--Только нельзя же это вдруг... Доганский ведет все дела... у него все на руках...   -- А если я этого хочу?-- заявляла Julie.   -- Но ты подумай, к чему все это поведет.   -- Я ничего не хочу думать, я требую...   -- Julie, это только каприз с твоей стороны... а Доганский мне нужен.   -- Каприз? Отлично... Так и будем знать. Когда от вас Сусанна требовала удаления Симона Денисыча с заводов, вы его вышвырнули на улицу, а для меня не можете пожертвовать Доганским.   Разыгралась настоящая буря, закончившаяся тем, что Julie заперлась у себя в спальне. Теплоухов был совсем разстроен, так что oncle должен был проводить его до самаго дома. Но на утро Julie одумалась и, когда oucle явился к ней в качестве парламентера, она обявила ему:   -- Передайте m-r Теплоухову, что у меня вчера голова болела, и я больше ничего не требую от него.   Среди вереницы новых знакомых самыми близкими к Julie была чета Мансуровых. Илья Ильич являлся всегда вместе с Инной и сделался в квартире Julie своим человеком. Ех-заводчик совсем подчинялся своей юной сожительнице и покорно следовал за ней всюду, как тень. Когда никого не было посторонних, Теплоухов, Мансуров, Инна и Julie играли в винт и чувствовали себя необыкновенно хорошо.  

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

   Покатиловская газета шла попрежнему хорошо, и круг читателей все расширялся. Год шел за годом, события чередовались, но улица, выражением которой служило "Северное Сияние", оставалась та же. Она требовала только одного: новостей и новостей. Конечно, эта улица не имела никаких политических убеждений и была совершенно индифферентна по части общественных интересов, но ей нужно было убить время, и покатиловская газета доставляла все средства к этому. Просматривая сырые корректурные листы, Покатилов часто не мог удержаться от смеха над ловко закругленными фразами своих сотрудников. Сам Покатилов редко брался за перо и то для того только, чтоб его не забыли: репутация и на улице составляла известный капитал.   Жил Покатилов на прежней квартире, хотя больше уже не мечтал ни о какой обстановке: все шло, как попало или как хотела старая Улитушка.   -- Жениться бы надо, Роман Ипполитыч,-- говорила старуха при всяком удобном случае.-- Что так-то задарма мыкаться?.. На генеральской бы дочери женился.   -- Подымай выше, женюсь да княжне.   -- Что же? Всякия и княжны бывают. Другая только будто одно название, что княжна... Будет около чужих-то жен хороводиться, Роман Ипполитыч, потешился, а потом и честь пора знать. Тоже и годки твои не малые подходят, золотое-то времечко как раз укатится... Покружится человек, поскачет, а потом и повернет на свое гнездо. Так от Бога поставлено. Дождешься вот собачьей старости, так тогда разве какая мещаночка пойдет за тебя.   -- Ничего, нянька, как-нибудь устроимся.   -- Это все от той бухарской змеи,-- вздыхала про себя горевавшая старушка.-- Кругом окрутила парня. Этакое приворотное зелье издастся же... Да и не одного окрутила, а всех. Ох-хо-хо!.. согрешили попы за наши грехи!   Свободное время Покатилов обыкновенно проводил у Доганских, где, в виду грозившаго разрыва с Теплоуховым, царило лихорадочное оживление. В кабинете Доганскаго появлялись все новыя лица, частью дельцы, частью просто люди с громкими аристократическими фамилиями. Строились блестящие проекты, составлялись планы, сметы и соображения, велись горячие дебаты и замышлялись ходатайства по всевозможным инстанциям -- кавказская нефть, донецкий каменный уголь, сибирское железо, кокандские хлопчатники, хлебные элеваторы, табачныя плантации,-- ничего, кажется, не было упущено из вида.   Из старых знакомых Богомолов не показывался совсем, oncle завертывал очень редко; оставались неизменными только двое: Нилушка и Покатилов. Чарльз Зост то бывал часто, то исчезал. Сусанна теперь была в полном расцвете красоты. Покатилов видел ее в течение пяти лет чуть не ежедневно и находил в ней постоянно что-нибудь новое, что с такою мучительною болью заставляло биться его сердце.   -- Если вы когда-нибудь выгоните меня,-- часто говорил ей Покатилов,-- я уйду на улицу и буду сидеть где-нибудь на тумбе против вашей квартиры.   Она улыбалась и говорила:   -- У вас есть настойчивость, Покатилов, но жаль, что вы так неудачно распоряжаетесь собой... Ведь пять лет скоро, как мы знакомы, и вы все еще не можете образумиться.   -- Не могу.   -- Пустяки!... Человек должен стоять выше своих слабостей, как вы сами говорите.   -- Да, да... Совершенно верно. Искусство управлять собой -- самое трудное; это азбучная истина.   Она опять задумчиво улыбнулась.   -- Бэтси любит вас, вы -- меня, я -- Чарльза, Калерия Ипполитовна любила Юрия,-- говорила Сусанна, глядя куда-то в сторону.-- И все одинаково несчастны, кроме тех, кто, как Julie, никого не любит... Нет, решительно всякая любовь есть несчастие и величайшее зло.   Любил ли Покатилов Сусанну, он, пожалуй, затруднился бы теперь и сам сказать, потому что его теперь увлекал уже самый процесс достижения цели. Да, он шел к ней, потому что незаметно, шаг за шагом производил свои завоевания в обстановке тех комнат, где жила Сусанна, в ея костюмах, в привычках; даже в мыслях он чувствовал свое влияние. Самая трудность работы увлекала его, и он торжествовал, когда Сусанна начинала даже говорить его, покатиловскими фразами и в том же тоне.   -- Послушайте, Покатилов, кто из нас здесь хозяин: вы или я?-- спросил однажды Доганский, прищуривая глаза.   -- Должно-быть, вы, Юрий Петрович.   -- Я?.. Ага... Это хорошо. Знаете, я начинаю себя чувствовать каким-то гостем в собственной своей квартире, потому что здесь всем распоряжаетесь вы, другими словами, Сусанна делает все по-вашему. Впрочем, мы, кажется, понимаем друг друга...   Они церемонно раскланялись и разошлись. Эта глупая сцена, однако, заставила Покатилова задуматься, точно он сделал открытие, что на свете существует еще муж Сусанны, а не просто Юрий Петрович Доганский, милый и непроницаемый человек. В самом деле, что это за человек, этот Доганский, котораго Покатилов видит в течение пяти лет чуть не каждый день? Покатилову припомнился случай, когда он в полутьме сумерек сидел в будуаре Сусанны на голубом шелковом диванчике; она сидела рядом с ним и тихо смеялась над его болтовней. Да, она хорошо умела смеяться, как смеются дети, когда их пугают козой. В этот момент в дверях точно из земли выросла долговязая фигура Доганскаго, постояла одно мгновение и безмолвию скрылась. Сусанна притихла. На этом все дело и кончилось. В другой раз Доганский вошел в комнату как раз в тот момент, когда Покатилов с взволнованным лицом крепко сжимал руки Сусанны, но непроницаемый человек сделал только вид, что ничего не заметил, и прошагал дальше. Покатилов чувствовал, что если кого он в состоянии убить, так это именно Доганскаго.   Отношения к Чарльзу Зосту у Сусанны принимали самый острый характер; он не показывался иногда по месяцу, но потом опять возвращался. Сусанна казалась то совсем равнодушной к нему, то плакала, жаловалась, капризничала и непременно делала какия-нибудь неприятности Покатилову.   -- Сюзи сердится, значит, вы кругом виноваты,-- обяснял Доганский.-- А где мой друг Чарли? Я соскучился о нем.   Все это было слишком глупо, и Покатилов начинал чувствовать, что он сходит с ума. Являлось какое-то глухое отвращение ко всему. Когда делалось особенно скучно, он, по старой привычке, исчезал на несколько дней и скитался по разным вертепам.   Эти скитанья на время отрезвляли Покатилова, возвращая ему чувство действительности, то сознание равновесия душевных сил, которое теперь колебалось в нем. А главное, в нем затихала сосавшая его неотступно глухая тоска. Жизнь -- сплошная глупость; значит, не стоит безпокоиться. Собственно нет никаких действительных интересов, нет ничего серьезнаго, кроме вечно одних и тех же хороших слов, которыми большинство людей самым добросовестным образом обманывает самих себя. Одна улица была права, потому что во всех положениях оставалась сама собой и захватывала все шире и шире круг действия. Да, она проникла давно в раззолоченные салоны неизвестно откуда выплывавших миллионеров, в старые барские дома. И, прежде всего, она, эта улица, заражала все самое выдающееся, талантливое, красивое, отзывчатое. Стоило ли жить, когда глаз везде открывал таившуюся заразу и душа проникалась безнадежным скептицизмом?   Возвращаясь однажды из такого путешествия в свою "кумирню", Покатилов нашел дверь не запертой на ключ, как обыкновенно, а в передней дремавшую Улитушку, которая только замахала руками. В кабинете у письменнаго стола, положив голову на руки, сидела Сусанна.   -- Сусанна Антоновна!-- тихо вскрикнул Покатилов, не веря собственным глазам.   -- Я знала, что вы придете...-- тихо ответила Доганская, протягивая руку.   Было часов десять вечера, и в кабинете горела всего одна свечка.   Сусанна сидела в коротенькой собольей шубке и в меховой шапочке. Лицо у нея было спокойное, и только глаза странно блуждали.   -- Я ведь давно здесь сижу,-- продолжала она.-- Мне очень нравится ваш кабинет... то-есть, наоборот, совсем не нравится.   Покатилов с каким-то благоговением поцеловал протянутую холодную руку. Он понимал, что она залетела в его квартиру, как ласточка, загнанная бурей, и ему хотелось согреть эту головку собственным дыханием.   -- Мне было тяжело, и я, право, не помню, как попала сюда,-- смеялась Сусанна, оглядывая комнату.-- Какой, однако, у вас безпорядок... Это нехорошо! Послушайте, где это вы пропадали?   Он засмеялся и ничего не ответил. Ему сделалось вдруг так легко и хорошо. Эти мертвыя стены слышали ея голос, она дышала этим воздухом, ея руки касались письменнаго стола, чего же больше и лучше? Потом он сидел у ея ног и разсказывал все, что видел, что думал и что чувствовал. Она понимала его, но какая-то упорная мысль пряталась в сморщенном лбе и не хотела уйти.   -- Вы еще придете сюда,-- бормотал Покатилов,-- только с другими мыслями. Да, я счастлив вашим присутствием... я вижу всю вашу душу... И вы знаете, что мне ничего не нужно и что здесь вы безопаснее, чем в своей собственной комнате. Да вы теперь и сами никого и ничего не боитесь.   Она быстро вскочила с места и посмотрела на него большими испуганными глазами, а побелевшия губы шептали:   -- Вы... вы знаете... нет, "этого" никто не мог знать... Вы ошибаетесь!..   -- Хорошо... об этом после, а теперь я вас провожу домой, Сусанна Антоновна.   Доганская повиновалась звуку его голоса и, когда уходила из комнаты, незаметно сунула на стол маленький револьвер. Он поймал это движение и улыбнулся.  

II.

   Бэтси попрежнему жила в своих номерах на Моховой и попрежнему работала над переводами для "Севернаго Сияния". Острый период своего горя она уже пережила и теперь относилась к Покатилову почти равнодушно, хотя его редкие визиты стоили ей каждый раз тяжелой душевной борьбы. Попрежнему на Моховую ходили "газетные старички", чтобы отдохнуть здесь от понесенных забот и треволнений. С старческою болтливостью они разсказывали все, что накипало на душе, особенно по части своих литературных дел. Симон Денисыч заметно постарел и опустился, хотя ни одним словом не выдавал своего семейнаго горя. Этот стоицизм очень нравился капитану, который любил пускаться в разныя туманныя аллегории на нравственныя темы.   Однажды, когда Бэтси после одного из покатиловских визитов чувствовала себя особенно скверно, к ней заявился oncle Николай Григорьевич.   -- Узнаёте?-- спрашивал он, грузно входя в маленькую гостиную Бэтси.   -- Извините, ах, да, теперь я узнала! Как вы, однако, изменились, Николай Григорьевич... уж не больны ли вы?   Oncle действительно сильно опустился за последнее время и часто говорил, что ему скоро пора ликвидировать свои дела; он заметно начал горбиться и потерял военную выправку, но одевался попрежнему с маленькою небрежностью. Прием Бэтси заставил oncl'я печально улыбнуться.   -- Мои шестьдесят лет стоят сами по себе хорошей болезни,-- ответил он с улыбкой.-- Говоря правду, я действительно болен: душа болит... Вот что, голубушка Лизавета Ивановна, гоните вы меня прямо в шею, ежели я вам мешаю; я ведь так, ни зачем прибрел. Просто хотелось отдохнуть в вашей келье... Знаете, есть такие медведи, которые во-время не залягут в берлогу и бродят по лесу зимой; их зовут "шатунами". Ну, и люди есть "шатуны", а из них первый -- ваш покорнейший слуга. Только медведи-шатуны отличаются превеликою злостью, а я -- добрый человек. Послушайте, что же вы, в самом-то деле, церемонитесь со мной? Эйн-цвэй-дрэй -- и я исчезаю...   -- Нет, зачем же, я совсем не гоню вас, а, напротив, рада...   -- Вот это не хорошо, Лизавета Ивановна, что вы до сих пор врать не научились: сказали против совести и сейчас покраснели... А это к вам очень идет. Вот и книжечка там у вас, и тетрадочки... Послушайте, возьмите меня в число своих учеников. Я когда-то порядочно знал по-английски, а теперь начинаю забывать...   Oncle вообще обладал способностью располагаться в чужих квартирах, как у себя дома, а в келье Бэтси он чувствовал себя особенно хорошо и без всяких церемоний попросил чего-нибудь поесть. Такое поведение сначала произвело неприятное впечатление на немножко чопорную англичанку, но oncle просто подавил ее своим безграничным добродушием и какою-то особенною, старческою грустью; он разсказывал ей такие смешные анекдоты и любовался, как Бэтси напрасно удерживалась, чтобы не расхохотаться в присутствии полузнакомаго человека. Для перваго раза они чуть даже не поссорились: oncle сказал несколько своих обыкновенных комплиментов, которые неизменно повторял всем знакомым дамам, и Бэтси огорчилась не на шутку. Это уж окончательно развеселило хандрившаго старика, и келья Бэтси огласилась его раскатистым, громогласным хохотом.   -- Женщина, которая не выносит комплиментов -- величайшая редкость,-- заявил oncle, вытирая слезы.--Это уж ни на что не похоже!.. Все женщины требуют, чтобы мы их обманывали на каждом шагу... ха-ха!.. Знаете ли вы, Лизавета Ивановна, что такое комплимент? Это -- ходячая монета, которая открывает нам доступ одинаково ко всем женщинам а вы обижаетесь.   -- Я думаю, Николай Григорьевич, что мы в этом случае никогда не поймем друг друга;   -- Радуюсь за вас, хотя и не имел дурного умысла, когда машинально повторил несколько общепринятых глупостей. Что же вы не гоните меня? К вам очень идет, когда вы сердитесь.   -- Послушайте, я действительно начинаю думать, что вам лучше уйти.   -- Вот как! Нет, я не уйду, Лизавета Ивановна, пока вы меня не простите.   Oncle окончательно вошел в обстановку Бэтси, как самый близкий человек. Сначала Бэтси это было неприятно, а потом она начала бояться oncl'я, подозревая его в каких-то дурных замыслах. Для нея ясно было только одно, именно, что прежний порядок ея жизни нарушался в самых своих основаниях, и она даже не находила средств бороться с наступающим неприятелем, быстро завладевшим всею территорией. Конечно, и раньше у нея постоянно бывали капитан и Симон Денисыч, которых она про себя называла "газетными старичками", но они держали себя всегда в известных границах вежливости и не позволяли ни малейшей выходки, на какую имеют право совсем близкие люди: старцы были вежливы, внимательны, откровенны до известной степени, и только. А этот oncle с перваго раза начал величать Бэтси голубушкой. Оставалось только для довершения скандала газетным старичкам встретиться с oncl'ем у Бэтси носом к носу, что и не замедлило произойти, когда однажды oncle самым безсовестным образом напросился пить кофе. Бэтси только-что принялась за необходимыя приготовления к этой церемонии, как в коридоре послышались знакомые шаги, и в передней показался капитан. Бэтси, проклиная безсовестнаго oncl'я, принуждена была познакомить своих гостей и чуть не сгорела от стыда.   -- Очень приятно, очень приятно,-- добродушно басил oncle, крепко пожимая руки журналиста.-- Мы немножко знакомы... Капитан, вы не желаете ли кофе? Голубушка Лизавета Ивановна, соблаговолите уж нам, старикам, покрепче.   Опять "голубушка"! Бэтси возненавидела это проклятое слово, которое когда-то так любила. Капитан в это время многознаменательно закрутил свой белый ус и уперся глазами в угол. От Бэтси не ускользнуло это движение глубокаго удивления, и она почувствовала себя глубоко несчастной. Впрочем, кофе прошел самым веселым образом, потому что oncle болтал за четверых, и капитан перестал дергать себя за усы.   Однако, когда гости удалились и Бэтси осталась одна, раздумавшись, она горько поплакала, хорошенько сама не зная, о чем. Ужо в следующий раз она непременно выгонит этого безсовестнаго человека вон, потому что это, наконец, невозможно, решительно невозможно. Еще смеет называть голубушкой, отвратительный человек!  

III.

   Поступок Юленьки совсем обезкуражил Калерию Ипполитовну. Все предшествовавшия неудачи носили временный характер, и зло было поправимо, но настоящее горе являлось безысходным. Как это могло случиться? Конечно, Юленька была немножко эксцентричная девушка, это -- правда, но, вместе с тем, это такая холодная и расчетливая натура, вылитая grande mère Анна Григорьевна. И вдруг... Калерии Ипполитовне начинало казаться, что ея собственныя дела совсем-было поправились и Симону Денисычу уже обещали отличное место на уральских заводах, как случай с Юленькой разрушил все. Да, теперь ей никуда носа нельзя было показать. Заметим кстати, что никакого места Симону Денисычу не "выходило", как говорила Улитушка, а все это являлось только плодом разстроеннаго воображения, той idée fixe, которой жили все "короли в изгнании", ждавшие непременно "места". Дальше, так как по логике Калерии Ипполитовны, а с ней вместе известнаго большинства, в каждом деле непременно должен быть личный виновник, то она, прежде всего, и принялась разрабатывать эту благодарную тему. Юленька была молода и неопытна, следовательно должна быть та рука, которая толкнула ее в пропасть. Сначала Калерия Ипполитовна обвиняла во всем Бэтси, которая могла иметь дурное влияние на Юленьку уже своею личной безпорядочною жизнью, потом эта несчастная встреча с Сусанной и, наконец, этот пример с вертушкой Инной,--все виноватые были на-лицо. Калерия Ипполитовна горько плакала, представляя себе дочь жертвой, да, именно несчастною жертвой, выкупившей своим позором преступления других.   Всякие хлопоты по личным делам были оставлены, потому что теперь не для кого было хлопотать. Калерия Ипполитовна окончательно заперлась в своих номерах и свободное время проводила в обществе Зинаиды Тихоновны, которая теперь в номере Мостовых сделалась своим человеком. Дамы коротали свое время обыкновенно за кофе с патентованным средством от мигрени и разставались с румянцем на щеках.   "Короли в изгнании" знали давно, что Калерия Ипполитовна и Зинаида Тихоновна попивают, и удивлялись, как Симон Денисыч не прекратит подобнаго безобразия. Швейцар Артемий буквально торжествовал и нарочно стучал ногами, когда проходил мимо дверей московскаго номера. Знали об этом дворники дома, почтальон, лавочник, прачка, городовой, стоявший на углу, швейцар Григорий из номеров Баранцева и т. д.   А героини этой молвы, по свойственной всем героиням разных происшествий близорукости, совсем не желали ничего ни видеть ни слышать и продолжали "упражняться в коньячках", как говорил штык-юнкер Падалко. Калерия Ипполитовна отводила душу с Зинаидой Тихоновной и откровенно разсказывала ей историю своих злоключений. Зинаида Тихоновна слушала с замиравшим сердцем, умилялась, качала головой и даже вытирала глаза платком.   -- Зачтется это вам, Калерия Ипполитовна... все зачтется!-- говорила кронштадтская мещанская девица и сейчас же приводила массу самых неопровержимых фактов подобнаго зачета.-- Терпи час, а царствуй год. Настоящая вы мученица, Калерия Ипполитовна, ежели поглядеть в источности... А что касается Юлии Симоновны, так оно, конечно, материнское сердце, вчуже жаль, а тут своя кровь... да... И то сказать, бывают нехорошие случаи в мещанском звании, где девчонки вертятся без призора, а тут такия воспитанныя барышни... Нет, ума не приложу я, Калерия Ипполитовна!..   В сущности, из некоторых дипломатических соображений Зинаида Тихоновна не договаривала всего, что думала, потому что хотя, конечно, Калерия Ипполитовна совсем утихомирилась, а все-таки, неровен час, скажи ей, а она взбеленится. Бес болтливости, однако, так и подмывал мещанскую девицу, и роковое словечко много раз висело у нея на самом кончике языка, пока однажды она как-то нечаянно выболтала, наконец, все на чистоту.   -- Гляжу я на вас, Калерия Ипполитовна, как это вы мучаетесь,-- брякнула Зинаида Тихоновна "в откровенность",-- и жаль мне вас, потому как совсем вы напрасно эту самую муку принимаете на себя... Это я относительно Юлии Симоновны...   -- Что вы хотите этим сказать, Зинаида Тихоновна?   Разговор происходил за кофе, и обе дамы были уже в настоящем градусе. Калерия Ипполитовна сидела на диване в довольно небрежной позе с разстегнутым воротом домашняго платья. Зинаида Тихоновна помещалась в кресле и потягивала кофе с коньяком, заложив ногу за ногу.   -- Уж вы меня извините за мою простоту,-- тянула Зинаида Тихоновна, придвигаясь вместе с креслом к самому лицу своей собеседницы.-- Давно я хотела сказать вам, да все как-то не смела... Только единственно от сожаления к вам говорю, потому не могу видеть, как вы тоскуете да маетесь ежечасно. Конечно, я не ученый человек, Калерия Ипполитовна, а людей всяких, слава Богу, нагляделась-таки... да. Даже, можно сказать, через плепорцию нагляделась, тоже немало горя да стыда на свою голову приняла, ну, чужое-то горе и понимаешь по своей ноте. Теперь взять вас: конечно, убиваетесь вы, потому как единственная дочь и всякое прочее. Не то думали, как растили ее-то. Да... А только я вам, Калерия Ипполитовна, так скажу, что Юлия Симоновна весьма даже оправдать себя могут, потому как уж такое, значит, нынче время пришло, что все перемешалось, у кого какая честь. Только от своей глупой доброты говорю, Калерия Ипполитовна. Ну, а Юлия Симоновна умныя барышни, надо честь отдать, и сообразили по своему: что-де я дурой-то буду в девках сидеть да жениха ждать, возьму свою часть, и конец тому делу. Какие женихи по нынешнему времю, Калерия Ипполитовна? Знаем мы их: ежели богатый, так до зла-горя измотается с французинками, ну, а потом и женится на воспитанной да богатой девице, бедный, тот околачивается больше около чужих жен да около богатых вдов и тоже женится на богатой. Вот дело-то какое, а хорошия-то девушки сиди да посиди... Это как?..Нашу княжну Инну взять, да мало ли их? Воспитанныя, красивыя, молодыя, а так, на мещанский манер ушли... Ну, Юлия Симоновна и сообразили: возьму свою часть с Теплоуховым, а потом все мое будет. Как Теплоухов умрет, за любого князя может выйти, да еще честь честью выйдет-то, а потом черкнет за границу или на Кавказ, и поминай как звали. Притом, Юлия Симоновна весьма ловкую механику подвели под эту самую Сусанну Антоновну... ей-Богу! Попрыгает-попрыгает Юрий-то Петрович, а без Теплоухова недалеко ускачет... да-с. Вы теперь и подумайте, Калерия Ипполитовна: может, Юлия-то Симоновна поумнее нас с вами дельце сделали, а что она не в законе, так это самое пустячное и нестоящее дело.   Эти соображения произвели на Калерию Ипполитовну громадное впечатление. Сначала она обиделась, потом заплакала и кончила тем, что как-то вся опустилась. Мещанская логика проникла в глубину сердца и подняла там целый ворох дремавших житейских соображений. В самом деле, жизнь идет на выворот, и мораль давно потеряла всякое значение на базаре житейской суеты. Она, Калерия Ипполитовна, знает ведь давно по своему личному опыту все это и обвиняет дочь. Если все в жизни идет на выворот, что же делать и кого обвинять? Может-быть, действительно: Зинаида Тихоновна права, как ни тяжело с этим согласиться. С другой стороны, являлась подкупающая мысль: Юленька отмстила и Сусанне и Доганскому. Это тоже верно. Теперь оставалось только ждать, как эти ненавистные люди пройдут обязательныя ступени своего падения и кончат позором. Да, они должны этим кончить, в этом не может быть сомнения.   Чем дальше думала Калерия Ипполитовна в этом направлении, тем больше соглашалась с Зинаидой Тихоновной относительно "своей части". Ее смущало теперь только то, как посмотрит Симон Денисыч на эти соображения, а бедный старик сильно горевал, и Калерии Ипполитовне было его жаль. Ей хотелось его утешить, ободрить, поднять духом. Сознание, что, в довершение всего, Симон Денисыч мучится за чужую дочь, которую считает своей, создавало для Калерии Ипполитовны целый ряд тайных мук, и она даже начинала думать о смерти. Нет такой тайны, которая рано или поздно не открылась бы, а тут все шансы для этого: Доганский продолжает преследовать Юленьку своими нежностями, Юленька уже давно знает все, maman, Улитушка... Не раз в голове Калерии Ипполитовны являлась дикая мысль разсказать все мужу и этим снять с своей души тяжелый камень, но к чему это могло повести? Мало ли темных дел сходит на нет только благодаря времени?   Симон Денисыч скоро заметил на себе последствия такого душевнаго состояния жены. Она сделалась к нему необыкновенно внимательна, предупреждала все его желания и вообще совсем переменилась в обращении, так что Симону Денисычу делалось даже совестно: сама Леренька и вдруг ухаживает за ним.   Раньше Калерия Ипполитовна делала все по-своему и никогда не советовалась с мужем, а теперь вступала в длинные переговоры с ним о каждой мелочи.-- "Как ты думаешь, Simon?.. По-твоему, не лучше ли так сделать?" Ободренный таким вниманием, Симон Денисыч советовался с женой относительно разных сомнительных случаев. Вообще начиналась совсем другая жизнь, удивлявшая обоих.   В это время и Сусанна переживала самое тревожное время, потому что ея отношения к Чарльзу готовы были каждую минуту кончиться кризисом, и она в каком-то ужасе хваталась за все средства, чтобы удержать молодого человека хоть один лишний день. Но стоило им остаться одним, как сейчас же вспыхивала самая горячая сцена: Сусанна осыпала своего любимца градом упреков, а Чарльз или упорно отмалчивался, или начинал говорить дерзости. За последние два года из юноши Зост превратился в солиднаго молодого человека; вытянутое белое лицо было опушено золотистыми баками, небольшие усы сделали незаметным главный недостаток -- прикрыли короткую верхнюю губу, открывавшую великолепные, чисто-английские зубы, которыми Бэтси всегда так восхищалась. Зост теперь уже серьезно помогал отцу в его занятиях, хотя между ними существовало глухое и сдержанное недовольство, причиной котораго служили отношения Чарльза к Сусанне: упрямый старик всего один раз имел серьезный разговор с сыном по этому поводу, не имевший успеха; поэтому отец и сын, работая вместе, упорно отмалчивались.   -- Эта женщина тебя погубит!-- говорил старик Зост.-- Но я тебе не дам ни гроша, и тогда посмотрим, как она тебя выпроводит в шею... Этого разбора женщины везде одинаковы.   Но ожидания старика Зоста не сбылись: Чарльз никогда не требовал лишних денег, кроме жалованья, и работал основательно, хотя не оставлял своих визитов на Сергиевскую улицу.   А между тем человек, которому отдавалась Сусанна с такою беззаветностью, давно не любил ее, и эта связь продолжалась только в силу привычки.   -- Я сделала ошибку с первой нашей встречи,-- часто повторяла Сусанна ему в глаза.-- Нужно было скрывать свое чувство, нужно было обманывать на каждом шагу, унижать и тянуть душу, а я своими руками разбивала собственное счастье... Одним словом, я должна была поступать с тобой так же, как я держу себя со всеми другими.   Все это Сусанна повторяла Чарльзу в глаза, хотя молодой человек с вполне организованным характером и оставался таким же равнодушным, точно разговор шел о ком-то постороннем.   -- А!.. я понимаю вас!-- горячилась Сусанна.-- Вы жаждете разнообразия, как все другие... вам скучно со мной, потому что есть другия женщины, да? И вы ни одну из них не полюбите, потому что... потому что вы -- животное! Я ненавижу вас, Чарльз.   -- К чему волноваться?-- отвечал в таких случаях выдержанный молодой человек.-- Необходимо всегда сохранять светлую голову, а в критических случаях в особенности.   -- Ты просто глуп, милый мой!   Когда Чарльз вставал, чтобы уйти, Сусанна принималась осыпать его самыми безумными ласками, чтобы удержать около себя хоть один лишний час.  

IV.

   Московская промышленная выставка 1882 года привлекла к себе массу публики со всех концов России, особенно из Петербурга. "Весь Петербург" счел своею обязанностью непременно побывать на выставке, представлявшей собою видимый и осязаемый результат всего, сделаннаго в нашем отечестве за третью четверть девятнадцатаго века.   Один из петербургских поездов привез на своих железных крыльях оригинальную пару, обращавшую на себя общее внимание: высокий, рослый, но немного сгорбленный мужчина с великолепною седою бородой вышел на платформу с молоденькою, красивою женщиной не русскаго типа; он нес перекинутый через руку плэд и часто раскланивался по сторонам с своими безчисленными знакомыми, улыбаясь блаженною улыбкой совсем счастливаго человека, а она, видимо, конфузилась, потому что была в немного исключительном положении, в каком бывают замужния женщины. Мужчины оглядывали оригинальную парочку улыбавшимися глазами, хотя и не знали, что этот седобородый мужчина -- наш старый знакомый oncle, а его спутница -- Бэтси, теперь m-me Бередникова и, притом, с самыми несомненными признаками продолжения угасающей фамилии Бередниковых.   Отыскав дилижанс Лоскутной гостиницы, oncle усадил в него Бэтси и с удовольствием начал глазеть по сторонам в стекла дилижанса.   -- Отлично, я всегда так любил Москву,-- повторял несколько раз oncle, называя улицы и даже дома.-- Вот мы здесь и поселимся где-нибудь, голубушка,-- обяснял он во всеуслышание своей жене.-- То-есть не здесь, на Мясницкой или на Лубянке, а в Москве. Купим избушку и заживем. Право, это будет не дурно, а?   -- Перестань, пожалуйста, болтать,-- по-английски ответила Бэтси, показывая на улыбавшихся спутников по дилижансу.   -- Ах, какая ты, право... да ведь мы не в Петербурге, а в Москве. Понимаешь: Москва!   Лоскутная была битком набита приезжими, но oncle отыскал-таки себе номер лучше других и сейчас же сообщил Бэтси, что он на доске с фамилиями приезжих отыскал много знакомых.   -- То-есть больше все мои знакомые, а из твоих почти никого нет,-- обяснил он, распаковывая чемоданы.-- Ну, как ты себя чувствуешь?   -- Ничего. Вот что, Николай Григорьевич!-- серьезно заговорила Бэтси немного капризным тоном.-- Ты меня много обяжешь, если не будешь выискивать этих твоих петербургских знакомых. Понимаешь?   -- Ага! Ну, хорошо, хорошо, голубчик. Я ведь так сказал, а собственно чорт с ними со всеми. А в Лоскутной и Бегичев с Котлецовым, и Мансуров, и Брикабрак, и Нилушка Чвоков. А я буду держать себя incognito. Знаешь, все эти коренные петербуржцы ужасно делаются смешными в Москве, потому что начинают относиться ко всему иронически, с кондачка, и каждый непременно корчит из себя какого-то дипломата, по меньшей мере.   Бэтси за последний год точно помолодела и казалась рядом с седою бородой onel'я просто девочкой. Как устроился этот странный брак? Бэтси и сама плохо давала себе отчет и часто смотрела удивленными глазами на oncl'я, точно спрашивала: "Зачем он здесь, в одной комнате с ней?" Oncle однажды пришел в номера Баранцева на Моховой и обявил без всяких приступов:   -- Послушайте, голубушка Лизавета Ивановна, мне надоело жить на свете старым пнем, да и вам тоже не особенно весело мыкать свое горе одной. Соединимся узами брака и удивим мир злодейством. Что такое я -- вы видите, я весь перед вами, а что касается вас, то я не требую любви или там как это называется. Ей-Богу, проживем отлично. Я понимаю, конечно, разницу наших лет, но ведь, голубушка моя, чего на белом свете ке бывает?   Сначала Бэтси обиделась и даже испугалась этого предложения, а потом раздумалась на тему о превратностях человеческой жизни и согласилась. Свадьба была устроена "на нигилистический манер", как обяснил oncle, т.-е. они отправились в Павловск, в сопровождении капитана и Симона Денисыча, и там обвенчались. Бэтси переехала к Египетскому мосту и быстро переделала всю квартиру oncl'я на свой лад, так что даже сам oncle не узнавал своей берлоги и восхищался всякою мелочью. Свои холостыя привычки oncle оборвал разом и даже отпустил бороду. Бэтси засвежела, как опущенная в воду верба, но ее безпокоила возможность встречи с Романом, и она уговорила мужа переселиться в Москву, тем более, что в Петербурге у oncl'я решительно ничего не было, что могло бы его удерживать.   Бэтси знала, что Сусанна не поедет на выставку, следовательно и Роман тоже не будет в Москве, поэтому и решилась воспользоваться этим временем, чтобы отыскать себе в московском захолустье скромное гнездышко и потеряться в нем навсегда от глаз старых петербургских знакомых, которые всегда напоминали бы ей о тяжелом прошлом.   В первый день приезда в Москву Бэтси чувствовала маленькую усталость и поэтому никуда не выходила из своего номера; следующие дни были заняты осмотром выставки и приисканием квартиры. Выставка очень мало интересовала Бэтси, и она ездила туда, только не желая огорчить мужа.  

V.

   Новая жизнь Julie сложилась окончательно и отлилась в определенныя формы; больше не было ни неровностей ни недоразумений, потому что Julie шаг за шагом поработила своего покровителя. Это была долгая и мудреная работа, требовавшая громаднаго мозгового напряжения и топкой ювелирной работы в исполнении. Еще немного, и Теплоухов будет смотреть ея глазами, слушать ея ушами, и жизнь потечет вольною, широкою волной. Julie не мечтала из Теплоухова сделать законнаго мужа и еще меньше того увлекалась разными романическими бреднями.   Теплоухов всеми зависящими от него способами старался сделать все, чтобы угодить Julie, хотя это было и трудно. Julie была непроницаема и относилась к своему покровителю как-то свысока, как относятся к ребенку, когда его манят игрушкой, чтобы заставить выпить горькое лекарство. Она интересовалась всеми делами Теплоухова, хотя открыто и не высказывала своих мнений; по специальным вопросам она, конечно, ничего и не могла сказать, но зато произносила самое безапелляционное решение относительно окружавших Теплоухова людей, льнувших к его богатству, заискивавших, лгавших и обманывавших   За последний год в характере Теплоухова произошла резкая перемена, которая не могла не броситься в глаза всем, знавшим его близко: он по временам делался как-то необыкновенно разговорчив и сильно увлекался, так что его безжизненное, бледное лицо покрывалось нестественным лихорадочным румянцем и на лбу выступали капли холоднаго пота.   -- Уж ты здоров ли?-- иногда спрашивала его Julie, щупая рукой холодный лоб.-- У тебя руки холодныя и глаза такие лихорадочные.   -- Больше, чем здоров!-- с улыбкой отвечал Теплоухов, целуя ощупывавшия его руки.-- Это оттого, Julie, что я слишком счастлив, несправедливо счастлив. Ты мне подарила свою молодость, и я ожил около тебя.   Минуты возбуждения сменялись периодами апатии и какой-то сонливости, когда Теплоухов превращался в настоящую куклу и смотрел кругом мутными и безсмысленными глазами. Julie приписывала эти последния минуты физическаго разслабления излишествам прошлой жизни Теплоухова, а моменты оживления -- своему влиянию. Поездка на выставку и пребывание на ней на время уничтожили припадки апатии.   -- Я никогда так не работал, как теперь!-- говорил Теплоухов, когда оставался с глазу на глаз с Julie.-- И всем этим я обязан исключительно тебе, моя крошка!   На выставку прилетела и чета Мансуровых, приехала неизвестно зачем, как большинство выставочной публики. Инна попрежнему везде таскала за собой Илью Ильича и удивляла публику разными наивными выходками. Julie всегда была рада присутствию этой оригинальной пары, тем более, что Илья Ильич немножко ухаживал за Julie, что она охотно ему позволяла, чтобы поддержать в Теплоухове должное напряжение чувств. Есть люди, которые родятся, живут и умирают как-то между прочим, оставаясь все время незаметными. Именно таким человеком был Мансуров, не отличавшийся ни особенными добродетелями ни особенными пороками, а так, живший изо дня в день, пока живется. От него всегда так и веяло заматерелою ленью, так что даже невозмутимая Julie удивлялась мансуровскому спокойствию.   В самый разгар выставки, когда работа кипела по всей "линии", как любил выражаться Богомолов языком военных реляций, одно событие нарушило предвкушаемое им торжество, именно: мансуровские заводы ушли с молотка и были куплены стариком Зостом. Первым в "Славянский Базар" принес это известие Богомолов, который влетел в номер Julie, как бомба, позабыв все приличия усовершенствованнаго дельца.   -- Вы слышали?-- накинулся он на Мансурова, который сидел в кресле с стаканом кофе в руках.   -- Нет, не слыхал!-- ответил Мансуров, защищая свой стакан рукой.   Julie и Теплоухов переглянулись, но Богомолов не желал ничего замечать и, приняв самую трагическую позу, сообщил публике известие о продаже заводов Зосту.   -- Что же тут удивительнаго?-- невозмутимо спросил Мансуров.-- Кажется, это в порядке вещей, что одни покупают то, что другие продают.   -- Я тоже не нахожу ничего особеннаго,-- заметил Теплоухов.-- Этого можно было давно ожидать...   -- Ничего особеннаго?.. Что вы, господа!-- взмолился Богомолов, обрушиваясь в кресло.-- А почему именно теперь проданы заводы, когда мне нельзя оторваться от выставки? Я бьюсь здесь в Москве, а в Петербурге уж успели воспользоваться моим отсутствием, потом, претендентов на покупку было много, а остались они за Зостом! Ах, господа, господа, как это вы не хотите ничего понимать?   -- Да тут, собственно, и понимать, кажется, нечего,-- заметил Мансуров.   -- Так я же вам скажу, господа, что это значит: это первый ход Нила Кузьмича, который открывает им свою кампанию против нас, и в частности этим ходом он хотел насолить лично мне.  

VI.

   Богомолов на этот раз не ошибся: Нилушка действительно открыл кампанию, которую и повел по всем правилам искусства. Покупка мансуровских заводов Зостом была отпразднована очень широко на московском заводе одного из его камрадов, который, как и старый Зост, вырос из ничего: приехал в Москву из Германии в одной курточке.   Это было настоящее торжество той партии, к которой примкнул Нилушка. Были тут и знаменитые братья заводчики Госсенбах, которые имели несколько заводов на Урале, в Финляндии и в Сибири и забирали все новую силу, был нефтяной король Рейнах, были фабриканты Сутгоф, комиссионер Мостих и еще много других заграничных камрадов. Из этой сплоченной и сильной капиталами массы резко выделялся посланный на московскую выставку американскими железозаводчиками агент, мистер Брукс; это был типичный янки в традиционном цилиндре, с выбритою верхнею губой, с козлиною бородкой, с сигарой в зубах и с руками, засунутыми в карманы панталон.   Гостей набралось человек шестьдесят, и хозяин завода сначала показал им все свое заведение, поставленное образцово по всем статьям до последних мелочей, а потом уже собственно открылся самый пир в длинной, роскошно меблированной готической зале. Когда все разместились за длинным столом, хозяин сказал первый спич в честь виновника торжества, Зоста.   Десятки рук потянулись к старому Зосту, и он не успевал отвечать на сыпавшияся на него со всех сторон поздравления и рукопожатия.   Конец обеда принял довольно некрасивый вид, как это иногда случается в подобных торжественных случаях; ужасно ели, ужасно пили, ужасно кричали. Нилушка хотя и пил вместе с другими в качестве ученаго друга, но чувствовал себя как-то не в своей тарелке и, улучив удобную минуту, незаметно удалился с этого горланившаго торжества; с ним вместе ушел и янки Брукс, которому очень понравился московский ученый друг, что он и высказал с чисто-американскою грубою откровенностью.   -- Вы куда, профессор?-- спрашивал Брукс, когда они очутились уже у "Лоскутной".   -- Во-первых, я не профессор, а во-вторых, мне пора домой,-- сонно ответил Нилушка.   -- Э, вздор, едем куда-нибудь...   -- Да куда? '   -- В "Эрмитаж"... Отлично проведем вечер.   Нилушка постоял, подумал и поехал. Янки развеселился напропалую и болтал всю дорогу до "Эрмитажа". Нилушка опомнился только уже в "Эрмитаже", когда он сидел с янки за отдельным столиком под развесистою липой.   -- Знаете, янки, я говорил против совести...-- откровенничал окончательно опьяневший Нилушка, мотая своею головой как-то по-телячьи.-- Что мне все эти колбасники... а?.. Собственно говоря, хуже нам не будет... промышленность мы двинем... да. А то нехорошо, что вместо одного зла мы покупаем себе другое, может-быть, еще горшее перваго...   -- Именно?   -- А вот...   Нилушка не окончил фразы, встал из-за стола и, пошатываясь, бросился догонять проходившую невдалеке парочку. Это был Теплоухов, гулявший под руку с Julie.   -- Эй! Евстафий Платоныч!-- кричал Нилушка, продираясь сквозь толпу и толкая встречных.-- Мне необходимо сказать вам два слова... всего два слова.   Теплоухов повернул сморщенное и недовольное лицо и едва кивнул головой, но от пьянаго Нилушки трудно было отделаться; он поздоровался с Julie и пошел рядом.   -- Мне всего только два слова необходимо вам сказать...-- повторял Нилушка заплетавшимся языком.-- Я сейчас только вернулся с похорон.-- Нилушка засмеялся пьяным, совсем глупым смехом и качнулся в сторону; Julie предчувствовала неприятную сцену и заметила:   -- Не лучше ли, Нил Кузьмич, сказать ваши два слова завтра?   -- Э, барышня, нельзя -- очень важныя слова-то... да!.. Сами увидите...   Пошатываясь и улыбаясь, Нилушка довольно безсвязно разсказал об обеде. Теплоухов молчал и только как-то весь вытянулся, как всегда делал в минуту волнения. Рука, на которую опиралась Julie, теперь задрожала и разогнулась разслабленным движением.   -- Вот и все!-- проговорил Нилушка, начиная прощаться.-- Я считал своим долгом предупредить вас на всякий случай, потому что не люблю этой игры в темную... До свидания, барышня.   -- Домой...-- слабо проговорил Теплоухов, когда Нилушка отошел.   -- Тебе дурно?   -- Да... Так, маленькая слабость. Это со мной бывает..   Julie стоило большого труда вывести шатавшагося Теплоухова из толпы и усадить в экипаж; публика приняла его за пьянаго и проводила насмешливыми улыбками и переглядываньем.   -- Здорово кокнул барин-то!-- заметил старик-купчик, когда коляска Теплоухова отехала.-- А из богатых: вишь, какая коляска... С дочерью, надо полагать.   Всю дорогу Теплоухов лежал в коляске, откинувшись на стеганую спинку, и Julie с ужасом чувствовала, как у ней на руках холодеет это безжизненное тело.   "Он умирает!" -- мелькнуло у ней в голове, и она инстинктивно отодвинулась в свой угол.   В "Славянский Базар" Теплоухов был привезен в безсознательном состоянии; его принесли в номер на руках. Поднялась обычная в таких случаях безтолковая суетня и суматоха; Julie послала за Богомоловым и за доктором и старалась привести в чувство больного, спрыскивая его холодною водой. Явился доктор, осмотрел больного, послушал пульс и только покачал головой.   -- Что такое с ним?-- спрашивал шопотом Богомолов, наклоняясь через плечо доктора.   -- Совсем безнадежен!-- сухо ответил старик-доктор и как-то подозрительно осмотрел Julie с ног до головы.-- Очень странный случай, да...-- заметил он точно про себя.   Через полчаса безсознательной агонии Теплоухова не стало. Из бокового кармана летней визитки Теплоухова, когда его укладывали на диван, выпал какой-то футляр из английской кожи; Богомолов поднял его и раскрыл, в футляре лежала маленькая серебряная спринцовка, какую употребляют для впрыскивания, и флакон с какою-то жидкостью.   -- Вот посмотрите, что это такое?-- показал Богомолов находку доктору.   -- А...-- протянул многозначительно доктор. Это -- морфий... очень хорошо.  

VII.

   Неожиданная смерть Теплоухова прежде всего отразилась на положении Доганскаго, который сейчас же был устранен от занимаемаго им места главноуполномоченнаго. Этим фактом его судьба решилась окончательно, потому что Доганский теперь потерял всякое значение в том исключительном мире дельцов, в котором вращался до сих пор. Прямых наследников после Теплоухова не осталось, но выплыли на свет Божий какие-то дальние родственники, которые и заявили свои права на громадное наследство; были тут и двоюродные племянники, и внучатныя племянницы, и еще какие-то сомнительные родственники, которые очень горячо вступились в дело. Все имущество Теплоухова поступило в опись, и так как, вопрос о наследстве явился спорным, то назначена была временная опека, которая, прежде всего, и дала отставку Доганскому.   -- Сусанна, мне нужно поговорить с тобой серьезно!-- заявил Доганский жене, когда получил отставку.   Разговор происходил в столовой за завтраком.   -- Я слушаю,-- лениво ответила Сусанна, чувствовавшая себя не в духе с самаго утра.   -- До сих пор я не вмешивался в твои личныя дела,-- заговорил Доганский, растягивая слова,-- а теперь я должен тебя предупредить, что у нас ничего нет, кроме долгов. Необходимо принять некоторыя меры... я говорю собственно о тебе. Ты нынче совсем не обращаешь внимания на свою наружность... Впрочем, как знаешь.   Сусанна ничего не ответила, а только вопросительно сежила плечи, да и что же ей было отвечать, когда она сама не знала, что ей делать с собой? Благодаря мальчишке Зосту, влиятельные старички перестали бывать у Сусанны, а с ними исчезло и ея влияние в промышленном мире. Да и знакомых старых никого не осталось: oncle поселился с Бэтси в Москве, Julie жила пока у них, Нилушка бывал редко, а Богомолов не показывал носа со дня смерти Теплоухова. Кроме Чарльза Зоста, у Доганских теперь бывал один Покатилов, который оставался на прежнем положении.   -- Вы, кажется, хотите разыгрывать роль истиннаго друга, который остается верным даже в несчастии?-- спрашивала его Сусанна однажды.   -- Что же делать, если такая моя судьба.   -- Я на вашем месте давно бросила бы все к чорту... Охота вам впутываться в чужия дела, особенно когда люди тонут у всех на глазах. Вы просто губите свою репутацию... Кстати, когда-то мы обещадись быть откровенными: Юрий много берет у вас денег?   -- Нет... то-есть, кажется, раза два он занимал по мелочам.   -- Вот и лжете. Я знаю, что он начинает вас сосать. Так я вас покорнейше прошу, не давайте ему ни гроша; это безполезно для нас всех.   Хотя Сусанна говорила, по своему обыкновению, очень резко и в ироническом тоне, но Покатилов почувствовал, что она раз взглянула на него совсем иначе, как не смотрела никогда раньше, и этот взгляд ожег его, как блеснувший из-за туч луч солнца. Быть-может, он ошибся, ему показалось, а в действительности Сусанна смотрела на него как всегда. Все эти вопросы и сомнения мучили Покатилова неотступно несколько дней, и он то смеялся над собственною близорукостью, то впадал в обычный холодно-иронический тон, но все это не мешало ему чувствовать себя счастливым каким-то безотчетным счастьем, в котором грезы и действительность перемешивались.   Доганский действительно обратился к Покатилову и с немного циничною откровенностью обяснил безвыходное положение своих дел.   -- Я этого так боялся,-- повторял Доганский, припоминая неожиданную смерть Теплоухова.-- Но он еще догадался отправиться на тот свет в самый неудобный момент... Я говорил с Сусанной, но она, кажется, не желает ничего понять. Это такой совершенно особенный характер, как вам не безызвестно... Вот что, Роман Инполитыч, вы ведь давно любите Сусанну?   -- Да... но странный вопрос...   -- Нет, вы, пожалуйста, не обижайтесь; я человек без предразсудков и говорю вполне откровенно. Дело в том, что необходимо именно теперь поддержать ее, пока минует критическое положение, а там все уладится само собой... Мы будем вместе заботиться о ней. Да?   -- К вашим услугам, Юрий Петрович.   -- Со временем я возвращу вам все, по теперь мне необходима некоторая поддержка. Надеюсь, что мы понимаем друг друга.   Новые друзья молча пожали руки друг другу, и с этого момента Доганский без всякой церемонии принялся черпать средства из кассы "Севернаго Сияния", причем поставил дело так, что Покатилов же должен был просить его об этом. Конечно, газета давала большия средства, но при своем безалаберном хозяйстве Покатилов едва сводил концы с концами, а теперь уже пришлось лезть прямо в долги, о чем никто не должен был знать, даже сам Доганский. Деньги шли на Сусанну, следовательно не могло быть и разговора о том, как и где их взять, лишь были бы деньги. Покатилов чувствовал себя положительно счастливым в те дни, когда вручал Доганскому солидные куши денег, точно выплачивал этим какой-то долг, давно лежавший у него на душе. И в самом деле, ведь Сусанна помогла ему основать свою газету, а уж потом он понемногу разсчитался с Теплоуховым. Правда, Доганский тратил деньги Бог знает на что: купил пару новых лошадей, принялся заново перестроивать дачу в Павловске, даже сделал довольно крупное пожертвование в одно благотворительное общество,-- и все это делалось на покатиловския деньги, а сам Покатилов не смел ничего заметить, потому что, значит, так нужно для Сусанны и не ему учить Доганскаго. Иногда, точно в насмешку, Доганский представлял счеты своих расходов, но Покатилов рвал их, не глядя.   В самый разгар этих финансовых операций нагрянул Нилушка Чвоков, который после выставки на полгода ездил по делам за границу и только-что вернулся оттуда; он, однако, успел пронюхать об отношениях Доганскаго к Покатилову и заявился с самым негодующим видом.   -- Вы тут все с ума сошли!-- кричал Нилушка на Покатилова.-- Ну, скажи на милость, на что это похоже? Доганский, конечно, хорош сам по себе, но он всегда был и останется таким, а ты-то какого дурака валяешь, а?.. Губить дело, губить себя, и все это из-за чего? Одна блажь дурацкая, потому что Доганскаго уж не нам с тобой спасать! Опомнись, ради Бога, ведь ты петлю надеваешь себе на шею!.. Я еще понимаю, когда человек рискует последнею копейкой с определенною целью, а тут даже и цели никакой нет! Чорт знает, что такое!   -- Значит, не понимаешь ничего?-- спрашивал Покатилов спокойно.   -- Решительно ничего не понимаю!   -- В таком случае лучше поговорим о более понятных предметах. Ну, как ты за границею пожил?   -- Э!.. э!.. братику, не заговаривай зубов! Наплевать мне на эти заграницы, а я пришел о деле толковать! Я вчера видел твоих векселей тысяч на пятьдесят, что это значит?   -- Это значит только то, что всякому ближе про себя знать.   -- И смотреть, сложа руки, как другой тонет?   -- И смотреть...   -- Ну, в таком случае нам с тобой действительно не о чем толковать! К чужой коже своего ума не пришьешь!   Друзья холодно разстались. Покатилов думал теперь о новых займах, напрягая все силы мозга, потому что деньги были нужны до зареза.   Капитан и Симон Денисыч хотя ничего не говорили друг другу, но отлично понимали, зачем повадился Доганский к ним в редакцию; они возненавидели этого прогоревшаго дельца всею душой, но были совершенно безсильны против него. Они предчувствовали, как корабельныя крысы, что их корабль дал опасную течь и теперь идет ко дну. Оставалось выдерживать характер до конца и не подавать никому вида о действительном положении дел. Друзья даже избегали смотреть друг другу в глаза, как изменники, и работали совершенно молча.   Иногда капитан заходил в квартиру Мостовых и просиживал здесь вечер за разными семейными разговорами. На столе кипит самовар, Калерия Ипполитовна с Зинаидой Тихоновной ковыряют какую-нибудь дешевую работу, стаканы стынут на столе, а время идет да идет.   Однажды, когда зимним вечером вся компания беседовала самым мирным образом, послышался звонок; горничная открыла дверь, и в комнату вошел Покатилов.   -- Меня, конечно, не ожидали,-- заговорил он в шутливом тоне, здороваясь с сестрой.-- Леренька, Бог с тобой, да ты совсем состарилась, а? Что это с тобой?   -- Ах, перестань глупости говорить,-- сконфузилась немного Калерия Ипполитовна, но сейчас поправилась и прибавила:-- Ты так давно не бывал у нас, что все тебе кажется в темном цвете.   -- Да, года два, кажется, не был,-- припоминал Покатилов, снимая перчатки; он был во фраке и в белом галстуке, очевидно, на пути куда-то.-- Впрочем, меня трудно обвинять за недостаток родственных чувств в этом случае, потому что раз -- у меня все это время было по горло дела, а потом... Одним словом, ты меня, Леренька, прогнала тогда в шею, когда я был здесь в последний раз. Но я не злопамятен, и если не был у тебя так долго, то совсем по другим причинам.   -- Наши счеты с тобой слишком длинны, чтобы повторять их,-- проговорила Калерия Ипполитовна.-- Хочешь чаю?   -- С удовольствием.   -- Ты, кажется, куда-то едешь?   -- Да, по своим газетным делам... Я вам, господа, не помешал?   -- Нет, что вы, Роман Ипполитыч, помилуйте!-- в голос подхватили капитан и Симон Денисыч.-- В кои-то веки собрались.   -- А вот вы так помолодели, Роман Ипполитыч,-- раболепным тоном заговорила Зинаида Тихоновна, непреодолимо тяготевшая к каждому успеху.-- Такой молодец, право.   -- За меня замуж пойдете?-- спрашивал Покатилов, прихлебывая чай.-- Кажется, вы когда-то были не совсем равнодушны ко мне.   -- Ах, какие вы шутники, Роман Ипполитыч!-- жеманно ответила Зинаида Тихоновна, очень польщенная вниманием такого большого барина, каким был в ея глазах Покатилов.   Покатилова неприятно поразила обстановка квартиры Мостовых и особенно совсем состарившаяся сестра, которой можно было теперь дать лет под шестьдесят, так она обрюзгла и поседела за последние три года. В номере был тот особенный безпорядок, который является первым признаком разрушающагося семейнаго очага: разбросанныя везде вещи, пыль на стенах, сборная чайная посуда, неряшливый костюм хозяйки и, главное, везде чувство какой-то тяжелой безвыходной апатии. Калерия Ипполитовна настолько опустилась, что даже не заметила впечатления, которое произвела на брата ея квартира.   Поболтав с полчаса, Покатилов уехал. В комнате долго стояло принужденное молчание, потому что каждый обяснял этот неожиданный визит по-своему. Капитан и Симон Денисыч как-то испуганно переглянулись между собой, но ничего не сказали; Калерия Ипполитовна впала в свое обычное апатичное состояние и, кажется, думала совсем о другом.   -- На своих лошадях приезжал,-- заговорила неожиданно Зинаида Тихоновна.-- Как же, и сани у него американския, с медвежьей полостью. Уж такой франт, такой франт...   Через несколько дней Покатилов повторил визит и уже просидел на этот раз гораздо дольше; он с намерением выбрал такое время, когда Симон Денисыч был в редакции и Калерия Ипполитовна была дома одна. Поболтав о разных разностях, Покатилов с необходимыми прелюдиями приступил к настоящей цели своего посещения.   -- Я приехал к тебе, Калерия, по очень важному делу,-- заговорил он с напускною непринужденностью.-- Ты, вероятно, уже догадываешься?   -- За деньгами?   -- Да.   Покатилов очень подробно описал блестящее положение своей газеты и случившийся кризис: смерть Теплоухова отразилась на издании тем, что нужно было разом выплатить большую сумму очутившемуся без дела Доганскому, который был участником предприятия вместе с Теплоуховым. Теперь недостает каких-нибудь тридцати тысяч, которыя он возвратит через полгода. В доказательство своих слов Покатилов принялся высчитывать свои годовые доходы и расходы и вероятныя получения от годовой подписки и розничной продажи. Калерия Ипполитовна выслушала его внимательно и только проговорила:   -- Я посоветуюсь с maman... Симон Денисыч ничего не понимает в этих делах.   Maman назвала Калерию Ипполитовну дурой, зачем она тревожит ее такими пустяками: дать Роману деньги -- все равно, что бросить их в воду. Но именно такое мнение maman повлияло на Калерию Ипполитовну совершенно в обратную сторону, как часто случается с такими родственными советами. Да и дела "Севернаго Сияния" были в самом блестящем положении, о чем говорил весь Петербург, а это -- самая хорошая гарантия, тем более, что Роман брал деньги под вексель с десятью процентами в год. Последния деньги Мостовых были взяты из банка и перешли в руки Покатилова, а от него к Доганскому, который разсовал их в две недели с небольшим.   -- Ты, пожалуйста, не болтай об этом никому,-- предупреждал Покатилов сестру.-- Пусть останется это между нами.   Калерия Ипполитовна действительно никому не говорила, даже Симону Денисычу, а тем более Зинаиде Тихоновне, которая тоже, видимо, что-то скрывала от Калерии Ипполитовны.   -- Послушай, Леренька, ты берегись Романа!-- заговорил однажды Симон Денисыч, вернувшись домой из редакции не в духе.   -- А что такое случилось?   -- Да так, собственно, пустяки... Роман взял у Зинаиды Тихоновны пять тысяч и оставил в залог какой-то очень сомнительный вексель с бланком Доганскаго. Я подозреваю, что этот вексель -- подложный, и Роман жестоко может поплатиться. Капитан это разсказывает.   С Калерией Ипполитовной сделалось дурно, но она никому не выдала своей тайны.  

VIII.

   Oncle нанимал маленькую квартирку в пять комнат на Поварской. Одна комната служила гостиной и приемной, в другой комнате был кабинет oncl'я, третья была занята Бэтси, четвертая принадлежала Julie, а в пятой помещалась детская, в которой уже несколько месяцев раздавался детский плач юнаго отпрыска возрождавшейся фамилии Бередниковых.   После смерти Теплоухова Julie осталась в Москве и жила у oncl'я. В Петербурге для нея было слишком много тяжелых воспоминаний, и она ни за что не соглашалась сездить туда даже затем, чтобы привести в порядок свои финансовыя дела; денег у нея не было, но нужно было устроить остававшуюся квартиру. Это дело было, наконец, поручено Покатилову, который распродал лошадей, экипажи и вообще всю обстановку; эта реализация движимости дала небольшую сумму, единственное наследство Julie после Теплоухова.   Тихо и мирно катилась жизнь в этих пяти комнатах, как она катится только в Москве. И Бэтси и Julie отдыхали душой.   -- У нас здесь просто киновия какая-то,-- говорил иногда oncle, щеголявший теперь в бухарском халате и в туфлях.   Единственным развлечением, давшим тон всей жизни, являлся здесь Сергей Бередников, который под имонем "великаго человека" наполнял весь дом: его маленькие детские недуги повергали весь дом в уныние, а детская улыбка заставляла всех смеяться. Няни не было, а за ребенком попеременно ухаживали то Бэтси, то Julie. Последняя опять ходила в своих темных платьях и, кажется, привязалась к "великому человеку", как к родному сыну.   Эта тишина неожиданно была нарушена почтальоном, который принес утром письмо на имя Julie.   "От кого бы это быть письму?-- соображал вслух oncle, пока Julie торопливо разрывала конверт.-- Уж не заболела ли Калерия?"   Julie в это время успела пробежать толстый атласный листик почтовой бумаги и молча подала письмо oncl'ю, который тоже молча прочитал его и значительно поднял плечи. Письмо -- вернее, записка -- было от Доганскаго, который писал Julie, что желает ее видеть по одному чрезвычайно важному делу и просит назначить час и место.   -- Я думаю, что лучше ничего не отвечать,-- заметила Julie, побледнев.   -- Гм!.. Необходимо подумать,-- ответил нерешительно oncle и еще раз прочитал письмо.   Бэтси тоже должна была прочитать его и высказать свое мнение. Составился семейный совет, который и порешил, что Julie назначит свидание Доганскому завтра утром в квартире oncl'я. Адрес Доганскаго был московский. Он остановился в неизменном "Славянском Базаре"; ответ был отправлен с посыльным.   Все трое провели самую тревожную ночь и встали утром с недовольными, измятыми лицами. Julie не прикоснулась к своей чашке чая и все поглядывала в окно на улицу, где с визгом катились по снегу извозчичьи сани. Что-то будет? Все чувствовали, что ожидает какая-то беда, но какая? Бэтси скоро ушла в детскую, oncle курил одну сигару за другой и широко вздыхал, как запаленный коренник.   Доганский приехал ровно в одиннадцать часов и вошел в комнату с уверенным видом делового человека; он коротко пожал руку Julie, обвел глазами маленькую приемную и без всяких предисловий заговорил:   -- Я привез вам, Julie, пренеприятное известие... Только вы не пугайтесь вперед, а выслушайте внимательно. Поверенным от опеки над имуществом Теплоухова назначен, как вам известно, наш хороший общий знакомый Богомолов... гм... И этот г-н Богомолов поднимает пренеприятное дело... да, дело об отравлении покойнаго Евстафия Платоныча.   -- Как об отравлении?-- вспыхнула Julie, вскакивая с кресла, на котором сидела.-- Не может быть!   -- Могу вас уверить, к сожалению, что это так... Я имею самыя верныя известия. Дело уже поступило к судебному следователю, и я приехал в Москву с целью именно предупредить вас. Кроме дела об отравлении, тут еще поднимается вопрос о некрасивой эксплоатации Евстафия Платоныча разными темными личностями, и Богомолов поставил своею задачею представить Евстафия Платоныча слабоумным. Вообще загорается громадное скандальное дело, и завтра о нем будет говорить весь Петербург.   У Julie пред глазами завертелись красные круги, и она страшно побледнела; Доганский бросился за водой и попал в кабинет oncl'я, который подслушивал происходивший в приемной разговор у дверей.   -- Ах, это ты!-- удивился Доганский.-- Ради Бога, воды... С ней дурно!   Oncle стоял перед Доганским в халате и, кажется, ничего не понимал; привезенное известие ошеломило его, как удар обуха по голове.   -- Послушай, как же это, неужели всех нас на скамью подсудимых?-- спрашивал oncle, ощупывая свою голову.   Доганский махнул рукой и неистово принялся звонить колокольчиком, который схватил с письменнаго стола; прибежала горничная и принесла графин с водой. Когда Доганский выбежал в гостиную, около Julie стояла Бэтси и давала ей нюхать какой-то спирт.   -- Ничего, все прошло,-- старалась проговорить спокойно Julie, но голос у нея дрожал.   Oncle не мог войти в гостиную и принять участие в происходившей тяжелой сцене, потому что уткнулся своею седою головой в подушку и тихо всхлипывал.   -- Позор!.. позор!.. позор!..-- пересыпалось в его голове это роковое слово, как камешек в пустой бутылке.-- Всех посадят на скамью подсудимых: и Julie, и Сусанну, и Покатилова, и Доганскаго, и меня, и Бэтси!.. позор!.. позор!..   -- Успокойтесь, ради Бога!-- умолял Доганский, удерживая в своих руках холодную, как лед, руку Julie.-- Конечно, неприятность очень крупная, но опасности никакой.   -- Да, это относительно отравления, а другие в чем обвиняются?   -- Другие... гм... Видите ли, при домовой описи имущества Евстафия Платоныча попали в руки опеки какия-то компрометирующия всех нас бумаги.   -- А я там есть?   -- Да, но главным образом скомпрометированы Сусанна и отчасти Покатилов. Вообще очень и очень некрасивая история.   -- Спасибо, Бэтси, мне теперь совсем хорошо,-- говорила Julie.-- Кажется, "великий человек" там плачет.   Бэтси поняла намек и вышла из комнаты. Доганский ходил из угла в угол, ожидая вопроса; он был все такой же серый и безцветный, как всегда, только ноги уже потеряли прежнюю гибкость и разгибались, как палки на шарнирах.   -- Юрий Петрович, мне хочется знать ваше мнение, как быть в этом случае?-- спросила Julie, опуская Тлаза.   -- Мое мнение?..-- задумчиво повторил Доганский фразу Julie.-- Во всех делах мое мнение такое, что, во-первых, никогда не поддаваться первому впечатлению, которое всегда обманчиво, и, во-вторых, ждать. Дело еще только начинается, и все зависит от тысячи всевозможных случайностей.   -- Как все это гадко, гадко от начала до конца, а потом все это вытащат на суд, будут копаться в этой грязи!   -- Да, но ведь вы обвиняетесь в отравлении, а это -- нелепо   -- А позор?   Julie нервно заходила по комнат, заложив руки за спину.   -- А что Сусанна?-- спросила она, останавливаясь перед Доганским.-- Она все знает?   -- Да!   -- Как же она отнеслась к этому известию? Да говорите же... фу, какой вы несносный человек!   -- Сусанна, кажется, больше всего занята своими личными глупостями и отнеслась к делу равнодушно, даже и не равнодушно, а как-то апатично, на восточный манер. Это -- невозможная женщина!   -- Могу только позавидовать ей от души в этом случае! А вы? Вы что думаете, Юрий Петрович, то-есть что думаете о себе?   -- Будем ждать...  

IX.

   Судебное следствие повелось своим порядком, причем, конечно, привлечена была к делу масса свидетелей: и Чвоков, и Богомолов, и oncle, и Чарльз Зост, и прислуга, и капитан Пухов, и Мостовы, и Зинаида Тихоновна. Следователь по особо важным делам особенно налег на Доганскаго и не давал ему покоя новыми допросами, передопросами и очными ставками. Oncle, Бэтси и Julie были вызваны в Петербург.   -- Охота из-за пустяков этакую возню подымать!-- несколько раз точно про себя повторял Доганский.   Он ни в чем не изменил своего образа жизни, так же хорошо ел и пил, так же спал, так же был утонченно вежлив с женой, так же готов был разсказывать разные комичные случаи, если бы были слушатели.   Квартира Доганских теперь точно была очерчена заколдованным кругом, чрез который не решался никто переступить, за исключением Покатилова и изредка появлявшагося Чарльза, который собирался уезжать в Англию, где у него была уже приготовлена невеста.   Раз Покатилов особенно долго засиделся у Сусанны, а потом прошел в кабинет к Доганскому, но хозяина там не было, и Покатилов отправился в столовую. Переступив порог, Покатилов отшатнулся в ужасе назад: на столе в углу горела небольшая лампочка, а на полу лежала распростертая фигура Доганскаго. Покатилов наклонился к нему, взял его за руку, но рука была холодная и упала на пол мертвым движением, как разбитая параличом.   "Вот где секрет твоей философии!-- подумал Покатилов, стараясьразглядеть посиневшее лицо Доганскаго с стиснутыми зубами.-- Да, хорошо бывает иногда кончить именно "так".   К удивлению Покатилова, известие о смерти мужа произвело на Сусанну самое потрясающее впечатление, и она ни за что не хотела войти в комнату, где он лежал, и даже заперлась в своей спальне, когда явились полиция, доктор и следователь.   -- Что это у него в руке?-- спрашивал следователь, указывая на судорожно сжатую левую руку.   Руку разжали, и в ней оказался медальон с портретом Julie.   Доганский отравился цианистым кали, что было занесено в протокол, а протокол был приобщен к делу.

-----

   В день процесса подезд петербургскаго окружнаго суда был осажден тою специальною публикой, которую привлекают громкия и скандальныя дела. Особенно много было дам. В зале суда, в местах для публики, происходила настоящая давка. На скамье подсудимых фигурировали трое: Сусанна, Julie и Покатилов. Все глаза были прикованы к этим трем фигурам, одетым в черное. Сусанна и Julie старались не смотреть на публику и заметно волновались, особенно в начале процесса. Покатилов держал себя совершенно спокойно и время от времени разсматривал публику, где мелькало столько знакомых лиц.   -- Вся улица собралась,-- шептал он, обращаясь к сидевшей неподвижно Сусанне.   Самою интересною частью этого процесса явился допрос свидетелей, прикосновенных к делу тем или другим путем. Первым вызван был Симон Денисыч. Он вышел сгорбленный, убитый, жалкий. Перекрестные допросы прокурора и защиты об отношениях Доганскаго к его жене и дочери покрыли его лицо смертною бледностью. Да, бедный старик только сейчас понял всю бездну позора, которая окружала его. Он как-то умоляюще оглянулся назад, на публику, потом на скамью подсудимых, и наконец отказался давать ответы: он здесь потерял разом и жену и дочь. Калерия Ипполитовна выдержала характер и не поддалась на закидываемыя ей удочки. О Доганском она говорила таким простым тоном, как говорят о хороших знакомых. Капитан Пухов растерялся хуже Симона Денисыча и несколько раз принимался разсказывать о своей бухарочке, несмотря на предупреждение председателя, что это к делу не относится. Свое показание капитан кончил защитой дочери.   Эти "отцы" произвели на публику самое тяжелое впечатление. За ними следовали самые важные свидетели -- Богомолов и Чвоков, которые дали самыя нелепыя показания, какия даются только умными людьми. Богомолов прямо начал с обвинительнаго тона. Особенно сильно нападал он на Сусанну и подарил публику массой самых пикантных подробностей интимной жизни Доганских. Нилушка Чвоков с своим обычным апломбом тоже напал на Сусанну, стараясь этим окольным путем возстановить собственную репутацию. Он даже впал в некоторое ожесточение и горячо высказал целый ряд нравственных принципов, чтобы показать всю безнравственность некоторых людей.   -- Іуда!..-- шептал Покатилов, сжимая кулаки.   После этих свидетелей публику и самих подсудимых насмешили oncle и Зинаида Тихоновна. Первый, бывая почти ежедневно у Сусанны и Julie, решительно ничего не мог сказать об их интимной жизни. Это ужасно возмутило прокурора, и он напал на oncl'я с особенным усердием. Oncle кончил тем, что вместо ответов начал глупо улыбаться и разводить руками. Зинаида Тихоновна с причитаньями и слезами все время требовала свои кровныя пять тысяч и никак не могла понять обяснений председателя, что об этом будет другое дело, и тогда это выяснится. Мансуров был не лучше oncl'я, а Инна вызывала смех своими наивностями. Чарльз Зост был в Англии, где праздновал свою свадьбу.   Сусанна и Julie отказались от всяких обяснений, но Покатилов говорил много и постоянно делал вопросы свидетелям, стараясь выгородить Сусанну. Он во многих случаях жертвовал собой, чтобы спасти ее, хотя и сознавал полную безполезность этих героических усилий. Сусанна переживала свой позор как-то безучастно, и у нея только чуть вздрагивала левая бровь, когда произносилась фамилия Мороз-Доганской. Эта аристократическая фамилия давила ее, как позорное клеймо.   Все громадное дело выплыло во всей своей некрасивой наготе. Вопрос об отравлении Теплоухова сошел на нет сам собой, и оправдание Julie было вне всякаго сомнения. Самую живую сенсацию в публике произвело чтение записной книжки Теплоухова, где день за дном велись все его расходы.   Богомолов и Нилушка Квоков только иллюстрировали разными бытовыми подробностями эти мертвыя цифры, причем Теллоухов выставлялся несчастною жертвой мошеннической эксплоатации. Было поставлено на вид, что Сусанна эксплоатировала не одного Теплоухова, но вопрос о таинственных старичках был замят, что она вообще составляла всю душу совершившихся преступлений, и что на одном конце этой преступной эпопеи лежат два трупа, а на другом -- дело о подложном векселе, напрасно погубленная репутация молодой девушки и готовый погибнуть молодой человек. Одним словом, вся тяжесть обвинения сводилась исключительно на голову одной Сусанны. Она сама желала себе полнаго обвинения, которое избавит ее навсегда вот от этих людей, наслаждающихся ея позором.   Собственно судоговорение не представляло ничего особеннаго, да и публика была уже сильно утомлена. Последнее слово говорил один Покатилов и опять старался выгородить Сусанну. Присяжные вынесли оправдательный вердикт Julie и Покатилову, а Сусанна была осуждена с лишением прав состояния на ссылку не в столь отдаленныя места Сибири.

-----

   Через месяц разбиралось дело Покатилова о подложном векселе, при помощи котораго он выманил деньги у Зинаиды Тихоновны. На этот раз его осудили. Сейчас после этого в тюремной церкви происходила интересная свадьба: арестант Покатилов венчался с арестанткой Мороз-Доганской. Счастливая парочка отправилась праздновать свой медовый месяц в страну изгнания.   "Да!.. их, наконец, соединила скамья подсудимых!" -- задумчиво говорил иногда oncle, когда получал письма с сибирским штемпелем.   Капитан Пухов, Julie и Мостовы переехали в Москву.

                                                                                                                                                                                                          1886.  

Оглавление

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Бурный поток (На улице)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ Приложение журналу "Нива" на 1917 г. БУРНЫЙ ПОТОКЪ(НА УЛИЦѢ). Роман.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.