Городская сестра [Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк] (fb2) читать онлайн

 Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Д. МАМИН-СИБИРЯК ПОЛНОЕ СОБРАНиЕ СОЧИНЕНиЙ ТОМ ВОСЬМОЙ ИЗДАНиЕ Т-ва А. Ф. МАРКС # ПЕТРОГРАД 1916

ГОРОДСКАЯ СЕСТРА.

I.

   Сапожник Маркыч страдал головными болями, особенно по утрам. Он вставал всегда мрачный и недовольный, молча пил чай, тяжело вздыхал и кого-нибудь ругал. Прежде он сильно попивал, а в последние годы "ничего не принимал", на том основании, что сколько ни пей, а всей водки не выпьешь. Благодаря трезвому поведению, семья жила исправно, хотя заработки Маркыча, из-за конкуренции других сапожников, и понижались с каждым годом.    -- И куда только деньги девались,-- удивлялся Маркыч, почесывая в затылке.-- Вот тоже взять рыбу: прежде сколько этой самой рыбы было в Волге, а теперь вся перевелась. А куда деваться рыбе? Кажется, уж что может быть хуже рака, а и тот ушел... Нет рака... и конец делу. Не согласен жить в Волге и весь передох, до последняго... А где прежний покупатель? Тоже перевелся, точно все перестали носить сапоги.    Особенно делался Маркыч мрачным в серые осенние дни, как сегодня. Прежде и солнышка было гораздо больше, и люди были добрее невпример, и даже сапожная кожа была лучше.    Семья Маркыча была небольшая: сам с женой, подросток-сын Петька да дочь Степанида, девушка уже на возрасте. Была еще дочь, Авдотья, да только давно отбилась от дому и проживала в Питере у тетки Лизаветы. Петька помогал работать отцу, а Степанида ходила работать на льняную фабрику. В общем все трое зарабатывали порядочно, и семья сводила концы с концами. Большим подспорьем были городские подарки, которые время от времени присылала Авдотья -- и одежей, и деньгами, и чаем с сахаром. Откуда брала Авдотья деньги -- Маркыч старался не думать. Где же и деньгам быть, как не в Питере. Все оне там скопились, как вода в озере. У себя, в сельце Горушках, давно позабыли, какия и деньги бывают на белом свете. Одной рукой получил, другой отдал -- вот и весь капитал.    Было уже около одиннадцати часов. Старуха Анисья в это время подавала обед, а сегодня замешкалась, поджидая с фабрики Степаниду. Маркыч уже спрашивал раза два, скоро ли обед...    -- Успеешь,-- спокойно отвечала Анисья.-- Обедать -- не блох ловить... Куда торопиться-то?..    Маркыч хотел окончательно разсердиться; именно в это время вошел в избу Константин, средних лет, сгорбленный и худой мужчина, одетый по-городскому. Он служил в трактире "с проезжающими номерами", под названием "Бережок".    -- Маркычу сорок одно,-- поздоровался Константин.    -- Здравствуй,-- довольно сухо ответил Маркыч.    Константин сел на лавку и начал, не торопись, развязывать какой-то узелок. В узелке оказалась пара штиблет, требовавшая особаго внимания Маркыча.    -- Прихворнули у меня щиблеты малым делом,-- проговорил Константин, подавая их Маркычу.-- Ежели бы, напримерно, подметки подкинуть, каблуки подбить -- в лучшем бы виде...    Маркыч долго разсматривал принесенную работу, моргал глазами, чмокал и только потом ответил.    -- А у вас в городу, Коскентин, не стало сапожников?    -- Как не стало!.. А только мне дело вышло, по пути... Тетка у меня в Горушках, засылку мне сделала, что нездорова, ну, оно и вышло по пути...    Стоявшая у печи с ухватом Анисья отнеслась к обяснению Константина очень подозрительно. Что-то как будто и неладно: от города до Горушек четыре версты, и тащить сюда починку уже совсем не рука. Да и сам Константин, замотавшийся мужичонка, не пользовался в Горушках особенным доверием, хотя и сам был горушкинский.    -- Делать вам нечего, услужающим,-- ворчала Анисья.-- Вот и придумал тетку...    -- Ну, уж это вы, Анисья Петровна, "ах, оставьте!" -- с трактирным жаргоном ответил Константин, раскуривая папиросу.-- Что касается тетки, так это завсегда с нашим полным уважением, потому как сродственница и при этом помирает третий год... А вот что нам, услужающим, делать нечего, так это вы даже совсем напрасно. По видимости, легче и нет нашей работы: взмахнул салфеткой, принес то да другое -- и все тут. А того никто не подумает, что я с салфеткой-то с шести часов утра до двенадцати часов ночи, как маятник, хожу. Дела не делаешь в другой раз, а стой, как идол... А дух какой в трактирном заведении? Не прочихаешься... И все на ногах день денской, как журавль, стоишь. еда, так и та на ходу, в том роде, как украл да сел. Это ведь со стороны все легко кажется... Так ты, Маркыч, того, выправь щиблеты, а я на неделе как-нибудь заверну.    Когда Константин вышел, Маркыч долго вертел в руках его штиблеты, а потом с презрением швырнул их в угол.    -- Зебра полосатая!-- обругался он.    -- Не спроста он навострил к нам лыжи,-- поддакивала Анисья, гремя ухватами.-- Не таковский человек.    -- В шею его надо было прогнать,-- соображал Маркыч после времени.-- А я еще с ним разговариваю, с полосатым чортом!.. Давай, Анисья, обедать, коли на то пошло... Степанида отдельно поест, коли не знает своего времени. У нас не трактир, чтобы каждому фицианты услужающие подавали...    Выйдя из избушки Маркыча, трактирный человек Константин несколько времени стоял за воротами. Сеял мелкий осенний дождь. На избитой ухабами дороге, которая вела в город, стояли лужи грязной воды. Пешеходы пробирались окольными тропами по картофельным огородам и оголенному жнивью. Константин не пошел городской дорогой, а свернул налево, где была пробита торная тропа к фабрике. Он издали заметил разрозненныя группы девушек и парней, которые шли в Горушки к обеду по этой фабричной тропе.    -- Ну и погодка!-- ворчал Константин, встряхивая головой и едва вытаскивая ноги из липкой грязи.-- Пьяному чорту на свадьбу ездит...    Возвращавшиеся с фабрики парни и девушки, в свою очередь, заметили Константина и встретили его шутками.    -- Опоздал, Константин, на работу к нам.    -- Он идет обедать к управляющему немцу.    Константин не счел нужным отвечать фабричным зубоскалам, а остановил Степаниду, дочь Маркыча, свежую и красивую девушку в красном платке на голове.    -- Надо мне тебе, Степа, одно словечко сказать...    Девушка немного смутилась и подошла. Их окружили другие, но Константин без церемонии всех прогнал.    -- Идите своей дорогой, зубоскалы!.. Не до вас...    Когда все отошли, Константин озабоченно проговорил:    -- А я от Авдотьи Ивановны, Степа...    -- От Дуни? Она здесь?!..-- тихо вскрикнула девушка.    -- Здесь, у нас... в проезжающих номерах. Безпременно наказывала, чтобы ты пришла завтра утром. Сама-то она боится показаться отцу на глаза, ну, и подослала меня, значит, чтобы шито и крыто... Утром-то ты будто на фабрику, а сама к нам...    -- На перевозе увидят свои деревенские...    -- А ты найми кривого солдата, чтобы он на лодке через Волгу перемахнул... Поняла?.. Никто и не увидит...    -- Бати боюсь...    -- А ты сестру пожалей, глупая. Очень, грит, стосковалась, а сама в слезы. Своя кровь, одним словом, из роду-племени не выкинешь...    Степанида закрыла рот концом платка и горько заплакала. Она плохо помнила сестру, но почему-то всегда ее жалела. Константин только развел руками. Вот так фунт: и та сестра ревет и эта ревет. Ну, только и народец, эти бабы... Ничего не сообразишь с ними.    -- Перестань, глупая,-- сердито проговорил Константин.-- Не вашими бабьими слезами дело началось, не вашими оно и кончится.    Он хотел еще что-то прибавить, как заменил, что к ним со стороны Горушек бредут по полю две женщины.    -- Вот чорт несет попутчика,-- обругался Константин.-- Одна-то, видно, кума Ѳедосья.    -- Она самая,-- подтвердила Степанида.-- Ох, бедовушка... Сейчас пойдет и все бате разскажет... А другая -- наша соседка, кривая Фимушка... еще похуже Ѳедосьи на язык будет.    У Константина мелькнула малодушная мысль скрыться постыдным бегством, но другой дороги, как на фабрику, не было. Притом неловко было оставлять Степаниду одну,-- проклятыя бабы подумают не знаю что.    -- А чорт с ними, пусть идут...-- ворчал Константин.-- Пойдем, Степа, навстречу проклятым ведьмам...    Степанида не спорила и покорно пошла за Константином, который продолжал ворчать.    Встречныя бабы узнали Степаниду и только покачали головами. Нечего сказать... хороша девушка, которая ловит женихов на дороге.    -- Да ведь это Коскентин?!-- ахнула Ѳедосья.-- Ах, лукавый пес... Ужо вот Маркыч-то ему задаст.    Поровнявшись с Константином и Степанидой, кривая Фимушка проговорила не без ехидства:    -- Откуда Бог несет?    -- Где были, там ничего не осталось,-- храбро ответил Константин.    -- Так, так, миленький!.. Ваши-то остатки, видно, Маркычу достанутся. А может, ты, Коскентин, свататься пришел к Степаниде?    Константин принял гордый вид городского полированнаго человека и прошел мимо любопытных баб, не удостоив их ответом.   

II.

   Авдотья Ивановна страшно томилась в своем маленьком, душном и грязном номере в гостинице "Бережок". Она, как говорится, не находила себе места. Это была немного выше средняго роста, молодая женщина с красивым какой-то усталой красотой лицом. Одета она была совсем по-городски, в зеленое с черными полосками платье. Золотая брошь, такия же серьги, браслет и несколько колец придавали ей вид купчихи средней руки. Впечатление портили только подкрашенныя губы и подведенные глаза.    -- Этот Константин, кажется, умер...-- думала она вслух, стоя у окна, выходившаго на Волгу.    В окно открывалась с детства знакомая, безконечно родная картина. Песчаный, мокрый всегда берег, несколько амбаров, склады каких-то товаров, поленницы пароходных дров, несколько пристаней, а там -- широкий разлив Волги, несколько стоявших на якорях барок, далекий дымок невидимаго парохода и черныя точки лодок. За рекой крутой берег, а по нему раскинулись Горушки. Белелась старинная церковь, горбились длинныя крыши лесопильнаго завода -- и только. Далеко за Горушками вечно дымили две высоких фабричных трубы. Сейчас вся эта картина точно была покрыта холодным потом, как лицо трудно-больного человека. Давно Авдотья Ивановна не видела родной Волги, и ее начинала давить тяжелая тоска. Вон по тому берегу она бегала босоногой девчонкой, ходила молиться по воскресеньям в старинную церковь, знала в лицо всех своих однодеревенцев, а теперь вернулась домой, как чужая, и даже не смеет показать носа к отцу. Ей хотелось выплакаться по-бабьи, но слез не было.    Через Волгу ходил паром, и Авдотья Ивановна в каждом мужчине, который с пристани поднимался в город, напрасно старалась узнать Константина. Он показался, когда было уже часа три, и Авдотья Ивановна встретила его довольно сердито.    -- Где пропадал-то столько времени?    -- Куда посылала, туда и ходил,-- грубо ответил Константин.-- Промок весь, сапоги в грязи чуть не увязил... Тротувары-то в Горушках для меня еще не успели наладить.    Он обстоятельно разсказал, как заходил к Маркычу, а потом встретил в поле Степаниду. Когда дело дошло до встречи с кривой Фимушкой и кумой Ѳедосьей, Авдотья Ивановна пришла в ужас.    -- Да не дурень ли ты, Константин?!.. Да ведь теперь Степаниде прохода не дадут в Горушках, да и отцу наплетут не знаю что...    -- А я что же, чем я виноват?-- грубо оправдывался Константин, ежа угловатыми плечами.-- Моей тут причины никакой нет... Одним словом, старался для тебя же, а их чорт и несет... Конечно, разнесут по Горушкам про Степаниду, уж это верно. У обеих языки-то как терки...    -- Помню я их отлично, и Ѳедосью и Фимушку... Злющия бабы.    -- Уж злее не бывает. Одним словом, куда поглядит, так всякое место заржавеет...    Авдотья Ивановна даже расплакалась и еще раз обругала безтолковаго Константина.    -- Как теперь Степанида пойдет ко мне завтра-то? Ведь за ней вся фабрика будет во все глаза смотреть... Дескать, к Константину на свиданье пошла.    -- И даже очень просто...    -- Да не дурак ли ты, Константин?!    -- А мне что?.. Таков уродился. И при этом старался... Прозяб вот как... А тут еще Маркыч надо мной же шутки шутил...    Авдотья Ивановна дала ему на чай и прогнала.    Ждать завтрашняго утра было тяжело, и она ходила по своему номеру часа два, как зверь в клетке. Выплакавшись, она успокоилась, а потом на нее напала решимость отчаяния.    -- Да чего я боюсь-то?-- подбадривала она себя.-- Поеду сама к отцу, и тому делу конец... Никому до меня дела нет...    Она позвала Константина и велела нанять извозчика в Горушки.    -- Правильно,-- равнодушно согласился Константин.-- И дождь как будто перестал... Этак-то лучше будет.    -- А извозчик меня не убьет дорогой? Темно ехать будет...    -- Зачем ему убивать... Не ты одна поедешь. Поповны вон по попам из тиятру ездят, служительския жены с лесопильнаго завода... да мало ли проезжающаго народу наберется...    -- Ты заметь, на всякий случай, номер извозчика.    Авдотья Ивановна надела новую осеннюю ротонду, взяла зонтик и, перекрестившись, вышла из номера. Константин тащил за ней довольно тяжелый дорожный чемодан черной кожи.    -- Куда в Горушки-то?-- спрашивал извозчик.    -- А там я тебе скажу,-- ответила Авдотья Ивановна, стесняясь при трактирной прислуге назвать имя отца-сапожника.    На пристани пришлось ждать. Волга катилась мутная и неприветливая. В вечерней мгле где-то далеко мигали огоньки барж. Дождь продолжал итти, мелкий и надоедливый.    Пока переезжали на пароме, пока поднимались на крутой берег по вязкой, избитой дороге, Авдотья Ивановна успела передумать тысячу своих непрошенных бабьих думушек. Ей, вообще, было жутко. Как только люди могут жить в такой трущобе?! А там, в Петербурге, и светло, и чисто, и уютно. Она припоминала свою Разезжую улицу, где выжила целых пять лет у тетки, потом Николаевскую, где жила сейчас "у генерала", как называла своего барина, коммерции советника Ахметышева. Он по-генеральски уже давно шаркал одной ножкой, пришепетывал и отпустил на родину со строгим наказом.    -- У тебя красивая сестренка подросла... Если привезешь -- не обижу. Знаешь мой характер? Мне и жить-то недолго осталось. Куплю тебе домик на Петербургской стороне, и живите с сестрой да не поминайте старика лихом.    "Генерал", действительно, был добрый и даже предлагал подарок "сестре", золотые часики, но Авдотья Ивановна наотрез отказалась. Куда Степаниде такие часы, когда она и ступить по-настоящему не умеет. Еще засмеют свои же в деревне... Да и имя такое глупое: Степанида. Авдотья Ивановна решила, что в Питере она будет называть сестру Франциской. Это имя ей почему-то очень правилось. Разве можно сравнить со Степанидой! Авдотья Ивановна не думала о том, что имела в виду продать сестру, а только мечтала о своем домике на Петербургской стороне. Только бы вытащить ее из деревенской грязи, а в Питере никому дела нет, кто она такая и чем занимается. Будет дом да хорошее приданое, так и замуж выйдет за хорошаго человека. Мысль, что Степанида могла в Горушках сделаться женой сапожника или фабричнаго, приводила Авдотью Ивановну в отчаяние.    -- Ступай ты скорее, ради Бога,-- торопила она извозчика, точно Степанида могла выйти замуж, пока они тащились от лесопильнаго завода.    Поле кончилось. Вдали мелькнул первый огонек, и смутно проявился в вечерней мгле силуэт церкви. Авдотья Ивановна припоминала каждый вершок родной земли и только удивлялась, что за десять лет, как она уехала, в Горушках не прибавилось ни одного новаго дома. Когда она обяснила, куда ей нужно ехать, извозчик проговорил:    -- К Маркычу?    -- Ты его знаешь?    -- А как же не знать, когда я и сам из Горушек. Хороший сапожник Маркыч, можно сказать, на все руки сапожник. Прежде-то вином зашибался, а нынче шабаш, трекнулся и ни капли. Вот он какой у нас, значит, Маркыч... Ни-ни!..    Странно, что родную избушку Авдотья Ивановна не узнала и даже заспорила с извозчиком, что он не туда ее привез.    -- Она самая,-- уверял извозчик.    В избушке горел огонь, хотя через отпотевшее окно и нельзя было ничего разсмотреть. Появление извозчика в такую, по-деревенски, позднюю пору привлекло прежде всего, конечно, горячее внимание деревенских собак, которыя обступили извозчичью пролетку со всех сторон и неистово лаяли на Авдотью Ивановну, которая не решалась сойти. На этот лай у соседних ворот показалась какая-то темная фигура. Это была соседка, кривая Фимушка. Она подбежала к извозчику и палкой разогнала лаявших собак.    -- Вам кого, барыня?-- спрашивала она, напрасно стараясь разсмотреть лицо таинственной гостьи.    -- А нам Марк ча...-- ответил извозчик.    На лай выскочил Петька, босой, без шапки и в одной рубахе.    -- Вы меня проведите,-- обратилась к нему Авдотья Ивановна с городской вежливостью.-- Вот чемоданчик.    К освещенному окну прильнули носами физиономии Анисьи и Степаниды. Когда Петька потащил чемодан в избу, кривая Фимушка сразу сообразила, что приехала питерская Дунька, и стремглав бросилась к куме Ѳедосье.    Когда Авдотья Ивановна вошла в родную избу, ея никто не узнал, кроме Степаниды, которая догадалась по своему разговору с Константином. Маркыч поднялся со своего сапожничьяго стула и смотрел на гостью непонимающими глазами. Степанида шепнула матери, кто такая гостья, и Анисья с причитаниями и слезами бросилась к дочери.    -- Голубушка ты моя... Не чаяли, не гадали, а Господь радость и прислал... Дунюшка, милая...    Маркыч тоже догадался, в чем дело, сел да свой кожаный стул и принялся за работу, точно в избу вошла кошка.    -- Батя...-- нерешительно проговорила Авдотья Ивановна, делая шаг вперед.-- Батя...    Маркыч посмотрел на нее какими-то стеклянными глазами и ответил, указывая сначала на образ в углу, а потом на дверь;    -- Вот тебе Бог, а вот тебе и порог!..    Старуха Анисья громко завыла и бросилась к мужу в ноги. Авдотья Ивановна стояла посреди избы бледная, как полотно.   

III.

   Маркыч оттолкнул ногой валявшуюся на полу жену, вскочил и но сбоям голосом зарычал:    -- Зачем тебя принесло-то сюда?.. А? Зачем хвост свой подкидываешь?.. А? Кто Коскентина даве подсылал? А мы вот, деревенские дураки, ничего и не понимаем... Напялила шляпку и думаешь, что барыня?!..    Он неожиданно подскочил и сорвал с Авдотьи Ивановны шляпу. Проявление родительскаго гнева возмутило Аписью, и она вырвала из рук мужа несчастную шляпу.    -- Да ты никак и совсем очумел?!.. Ведь за шляпку-то деньги плачены... Другой бы отец вот как радовался, а ты поднял драку...    -- Маменька, оставьте,-- вступилась Авдотья Ивановна, отстраняя мать.-- Я сама лучше поговорю с батей... Петя, открой-ка чемодан. Вот тебе ключик...    Маркыч сел на свой стул и начал смотреть, как Петька неумело развязывал ремни у чемодана.    -- Ну-ка, ты, Петька, давай чемодан-то сюды,-- проговорил он совершенно другим голосом.-- Ничего ты, Петька, не понимаешь... Сколько дала за чемодан-то?    -- Не помню хорошенько... Кажется -- восемь рублей.    -- Ну, кожа-то неважная, и шитье тоже... За восемь-то целковых можно бы вот какой чемоданище сварганить, чертям тошно...    Раскрытый чемодан лежал на столе, и Авдотья Ивановна торжественно принялась раздавать подарки. Отдельный сверток достался и Маркычу. Он улыбнулся, ощупав через бумагу бутылку. Вот хитрая девка, что придумала-то! Кроме бутылки, в свертке оказалось два фунта колбасы. Маркыч очень "уважал" колбасу и только покачал головой. Ну, и девка, прямо, можно сказать, убила человека вот этой самой колбасой... Анисья покосилась на бутылку, но Авдотья Ивановна ее предупредила:    -- Это, маменька, не простая водка, а дорогая. Все господа ее пьют и никогда пьяными не бывают...    -- Н-но-о?!-- радостно удивлялся Маркыч, просматривая дорогую водку на свет.-- Совсем, значит, непьяная водка? Оказия...    Анисье досталась большая шерстяная шаль, Степаниде шерстяная материя на целое платье, Петьке новый пиджак табачнаго цвета, и т. д. Конечно, был и чай, и кофе, и сахар, и леденцы, и орехи. Все сразу оживились. Анисья накинула на плечи шаль и смотрелась в осколок зеркала на стене; Петька напялил на себя пиджак; Степанида прикидывала материю,-- оказалось, что Анисья всю жизнь мечтала иметь такую шаль, Петька мечтал о таком именно пиджаке, а Степанида даже во сне видела именно вот такую веселенькую материю. Маркыч в это время успел раскупорить бутылку и налить рюмку дорогой питерской водки, но в момент, когда он ее поднес ко рту, растворилась изба и показалась кривая Фимушка и кума Ѳедосья. Оне не вошли в избу, а как-то втиснулись, придавив в двзрях одна другую.    -- Здравствуйте, Иван Маркыч и Анисья Петровна,-- проговорила кривая Фимушка, отличавшаяся замечательным ораторским талантом.-- А мы, значит, на огонек завернули... У кумы Ѳедосьи полусапожки порвались, так вот починить бы...    Кума Ѳедосья ткнула кулаком кривую Фимушку, потому что требовавшия починки полусапожки остались дома.    -- С питерской гостьюшкой проздравляем,-- закончила Фимушка свою речь.    Маркыч с ожесточением опрокинул рюмку и плюнул, а Анисья пригласила соседок присесть. Она вполне понимала ненасытное бабье любопытство, а потом и самой хотелось похвастаться питерскими подарками. Что же, слава Богу, не украли, пусть посмотрят... Соседки с жадностью накинулись на подарки и долго ахали и качали головами. Пошлет же Бог людям такое счастье...    -- Ты теперь, Анисья Петровна, как наденешь свою шаль да выйдешь на улицу -- не отличить тебя от попадьи.    Авдотья Ивановна была совсем не рада дорогим гостьям и смотрела на них злыми глазами. Ее поражало это деревенское нахальство, с каким эти бабы ворвались в избу. Что им нужно, в самом-то деле? Впрочем, оставалась надежда, что оне посидят и уйдут когда-нибудь... Степанида тоже была возмущена и ушла за перегородку. А гостьи продолжали сидеть и болтали, как ни в чем не бывало.    -- И не узнать бы тебя, Авдотья Ивановна, кабы на улице где встретились,-- говорила кривая Фимушка, подперев щеку рукой.-- Настоящая барыня... Недаром, видно, пословица говорится, что Бог да город -- чорт да деревня.    -- И в городе такие же люди живут,-- уклончиво ответила Авдотья Ивановна.    -- Такие да не такие... Чать, в Питере-то все генералы одни живут?    -- Есть и генералы...    -- И ты у генерала живешь?    -- У генерала.    -- Сердитый?    -- Нет, ничего...    -- Все-таки, поди, страшно, когда он по дому с саблей ходит... Разсердится и сейчас зарубит.    -- Мой генерал ходит без сабли. Он из купцов... коммерции советник.    -- С бородой?    -- С бородой...    -- Ну, если сабли нет, так апалеты...    -- И эполетов нет. Один генералеский чин...    Кума Ѳедосья и кривая Фимушка только переглянулись между собой, а потом в один голос проговорили;    -- Смеешься ты над нами, дурами, Авдотья Ивановна...    Обе гостьи обиженно поднялись и начали прощаться. Их не удерживали. Выйдя в сени, кривая Фимушка плюнула и сердито проговорила:    -- И все-то врет эта самая Дунька-сахарница... Все врет.    -- А ты видела -- чемодан-то в углу стоит? Весь полнехонько набит сахаром.    -- И то, Петька даве едва доколок его до избы. Тяжеленный...    -- Надо полагать, хорош Дунькин-то генерал... х-ха!..    -- Ну, это ей ближе знать... А только одета на отличку. И притом сережки и перстеньки...    Миѳический Дунькин генерал с бородой, без сабли и эполет, так и остался для обеих женщин загадкой. А вот что Дунька-сахарница увертлива -- это верно. Вон сколько всякаго добра навезла, да еще в Питере сколько осталось.    -- А морду зачем она красит?-- спрашивала кума. Ѳедосья.    -- Генералу хочет пондравиться... Все барыни красятся, ну, и Дунька-сахарница за ними.    По уходе соседок в избе воцарилось неловкое молчание. Маркыч выпил несколько рюмок водки и захмелел. Когда Анисья хотела взять у него бутылку, он разсердился.    -- Это я для закуски пью, глупая! Хороша закуска...    Авдотье Ивановне хоелось поговорить с матерью и сестрой "по душам", но при отце было неудобно. Степанида разсматривала сестру как-то исподлобья и не могла признать в ней ту Дуню, которую когда-то увезла тетка Лизавета. Совсем другая женщина, не из их семьи. Петька думал то же самое и вопросительно смотрел на Степаниду. Авдотья Ивановна старалась не смотреть на сестру, чтобы напрасно ея не смущать, хотя и заметила, что руки у нея такия большия и красныя. Последнее ее огорчало. На такую пятерню и перчаток не подберешь...    Авдотья Ивановна осталась ночевать и, вспоминая старину, забралась на полати, где спала Степанида. Когда она стала раздеваться, Степанида с детским любопытством разсматривала все подробности городского дамскаго костюма и никак не могла удержаться от смеха.    -- Ах, ты, глупенькая,-- ласково говорила Авдотья Ивановна, обнимая ее.-- Совсем дурочка!..    Степанида молча целовала сестру, и Авдотья Ивановна прижимала ея мокрое от слез лицо к своей груди. Ей тоже хотелось плакать. К душе поднималось что-то такое забытое, по хорошее, доброе и светлое. Пахло сапожным товаром; по стенам с шуршаньем ползали тараканы; из-за перегородки, где спали старики на одной кровати, раздавался тяжелый храп Маркыча.    -- У тебя есть жених?-- спрашивала шопотом Авдотья Ивановна, когда улеглась рядом с сестрой.    -- Есть!..-- еще тише ответила Степапида.    -- Ты его любишь?    -- А разве можно жениха не любить? Под венцом поп про это читает каждый раз.    Девушка, очевидно, не понимала даже самаго слова "любовь", и Авдотья Ивановна тихо разсмеялась.    -- Ну... нравится он тебе?    -- Ничего... Только ростом мал. У нас все парни такие... недоростки... Смешной он, Илюшка. Вместе на фабрику ходим...    -- Кто же тебе сказал, что Илюшка твой жених?    -- А мамынька. У них семья небольшая: Илюшка второй брат, только в солдаты не попадет, потому что палец ему машиной оторвало. Старик попивает случаем, а братья не пьют. Корову держат... Ничего, хорошая семья. Старший-то брат на выдел просится, а Илюшке и двор и усадьба достанется. Илюшка глупый, как-то мне целый фунт пряников подарил.    Сестры долго шептались, пока Степанида как-то по-детски заснула на полуслове. Авдотья Ивановна не спала почти всю ночь. Она видела сестру замужем, видела этого мужа-недоростка, вот такую же лачугу, грязных ребят, бедность и в конце концов Степаниду обозленную, исхудалую, состарившуюся прежде времени, как все эти кумы Ѳедосьи и Фимушки.    -- Нет, увезу ее в Питер,-- еще раз решила Авдотья Ивановна.   

IV.

   На другое утро Авдотья Ивановна проснулась с головной болью. Анисья успела уже затопить печь и гремела ухватами. Маркыч еще спал. Степанида проснулась раньше всех и ушла на фабрику. Когда Маркыч проснулся, Анисья сурово сказала ему:    -- С какой это радости натрескался-то вчера?    Маркыч молчал, сознавая свою виновность. Ему страшно хотелось опохмелиться, а бутылка с водкой, конечно, была спрятана. Работать сегодня он не мог и, сидя на кровати, проговорил суровым голосом:    -- А я, Анисья, того... Значит, в город за товаром... Давно надо сходить, да все не мог собраться.    Анисья хотела обругать эту коварную выдумку, но Авдотья Ивановна ее предупредила:    -- Батя, и то сходите в город, а назад приезжайте с товаром на извозчике... Мне пешком отсюда не уйти по вашей распутице.    -- Веррно!-- согласился Маркыч.-- Куды тебе с твоим хвостом по грязи шлепать...    -- Знаем мы твой товар,-- ворчала Аписья.-- Прямо в трактир попадешь.    -- Ах, Боже мой!-- застонал Маркыч, хватаясь в отчаянии за голову.-- Дуня! Кажется, я тебе родитель? Правильно... И, значит, ты обвязана уважать родителев... А она что говорит: в трактир...    Когда Маркыч с ожесточением глотал горячий чай, чтобы залить внутренний жар, Авдотья Ивановна незаметно сунула ему рубль, и он сразу повеселел.    -- Так я того, старуха...-- заговорил он, стараясь придать голосу ласковость.-- Без сумления... в лучшем виде...    Анисья угрюмо молчала.    Маркыч торопливо собрался и, весело подмигнув дочери, шмыгнул в дверь. Петька колол на дворе дрова.    -- Петь, а Петь...-- пробормотал Маркыч, ухмыляясь и показывая серебряный рубль.-- Это нам с тобой любезнюющая твоя сестрица пожертвовала на пропой души. Ты-то чаишком побалуешься в трактире, а я червячка заморю... так, самую малость... Значит, и товару прихватим, а обратно, как купцы, на извозчике прикатим.    Умиленный полученным рублем, Маркыч хотел удружить дочери. Он понимал, что ей хотелось разговориться с матерью "по душам" и что он с Петькой только помешал бы этим бабьим разговорам. Пусть наговорятся досыта на свободности. А то еще рев поднимут, бабьим делом, святых вон уноси. Одним словом, Маркыч проявил много дипломатических талантов. У Петьки был свой расчет. Он был смирный и непьющий парень и надеялся сохранить отца от излишних увлечений.    -- А старуха бутылку с водкой спрятала...-- смеялся Маркыч, крутя головой.-- Ну, ничего, останется про запас.    По уходе Маркыча в избе некоторое время царило молчание, которое Анисья нарушила вопросом:    -- Ну, а как там Лизавета в Питере?    -- Ничего, живет.... Замужем она, так что ей делается.    -- А муж-то каков?    -- Муж ничего... Он в швейцарах служит. Двадцать пять рублей жалованья, готовая квартира, на чай получает с господ... Ребеночек у них был да помер. Поздно она замуж вышла, и доктор сказал, что больше детей не будет.    -- Вот счастливая-то!-- ахнула Анисья.-- Совсем не будет? А у нас как бабы-то с ребятами бьются...    -- Рано выдаете девушек замуж,-- заметила Авдотья Ивановна.    Анисья ничего не ответила, хотя и поняла, куда метила питерская дочь. Она сделала вид, что занята своими лепешками которыми хотела угостить.    -- Любила ты прежде их, когда была маленькая,-- говорила она, подавая лепешки на стол.-- Уж не взыщи, как печь испекла...    Авдотья Ивановна с удовольствием принялась за эти домашния лепешки, о которых так часто вспоминала в Петербурге. Анисья присела на лавку и, подперев щеку рукой, смотрела на дочь жалостливыми глазами.    -- Покушай, милая,--приговаривала она.-- У нас такая и поговорка деревенская есть: "в Питере толсто звонят, да тонко едят". Кушай на здоровье...    Оне опять заговорили о тетке Лизавете. Анисья только качала головой, когда слушала перечисление неистощимых богатств жены швейцара. Целых три сундука набито добром, два самовара, новая беличья шубка, два шелковых платья и т. д. Тетка Лизавета дошла до такой роскоши, что даже в самые сильные жары летом ходит в резиновых калошах.    -- А денег-то, денег-то, поди, сколько напрятала?    -- Ну, денег у нея нет,-- обяснила Авдотья Ивановна.-- Муж смирный, непьющий, а деньги все до копейки при себе держит.. Тетка не знает даже, сколько у него... Взаймы дает под большие проценты.    По деревенской политике, только после этих предварительных разговоров Анисья подошла к главному, т.-е. к тому, как живет сама Авдотья Ивановна.    -- Ничего, мамынька, помаленьку,-- уклончиво ответила Авдотья Ивановна и вздохнула.-- Не жалуюсь... Конечно, сначала-то глупа была. Попала в Питер, точно в лес... А теперь вот как даже привыкла, точно у себя дома.    -- Ты как же, значит, у своего генерала... воопче...    -- Я-то?.. Я в роде экономки, мамынька, то-есть все хозяйство у него веду. У меня даже своя горничная есть...    -- Трудно, поди.    -- Нет, ничего... А вот сначала, действительно, ох, как было трудно! Хотела руки даже на себя наложить... У смерти конец приходил.    Анисья подвинулась совсем близко к дочери и, оглядевшись, спросила шопотом:    -- А почему ты замуж не выходишь, Дуня?    Авдотья Ивановна засмеялась и ответила овсен весело:    -- Замуж, мамынька? А сколько угодно женихов. Любого да лучшаго выбирай.    -- Ну, и выходи, пока годы не ушли. Не век вековать около генерала-то... Женским делом мало ли что может случиться.    -- Ах, мамынька, мамынька, какая вы смешная!-- продолжая улыбаться, говорила Авдотья Ивановна.-- Сказала, что женихов сколько угодно... Все у меня есть, слава Богу, и лицом не хуже других...    -- А я бы, Дунюшка, и умерла спокойно, кабы ты настоящий закон приняла,-- продолжала уговаривать Анисья попрежнему шопотом.    Авдотья Ивановна вскочила, прошлась несколько раз по комнате и совершенно неожиданно расплакалась. "Ох, кто-нибудь у ней есть из женатых, которому нельзя жениться!" -- думала Анисья. Присев к столу и положив голову на руки, Авдотья Ивановна глухо рыдала.    -- Ну, перестань, голубка... Я ведь так, к слову, Дунюшка. О тебе же забочусь... Мало ли худых людей на белом свете. Другой прикачнется к девушке и не отвяжешься от него... Головушку с плеч снимет.    -- Ах, совсем не то, мамынька!.. Во второй раз голову не снимают... Глупа была, молода... А дело не в том, мамынька. Плохого мужа мне не надо, то-есть из черняди, а за хорошаго выходить совестно...    От последних слов у Анисьи захолонуло на душе, и она строго поджала губы. По деревенской логике в ея глазах дочь являлась совсем пропащим человеком.    -- Может, и дети были?-- строго спросила Анисья.    -- А разве я мертвая? Конечно, были,-- ответила Авдотья Ивановна, вытирая слезы.-- Перваго-то, мальчика, в воспитательный отдала... Умер... Осталась девочка, четвертый год пошел, ну, эту я сама воспитываю. При себе мне ее держать неудобно... живет у знакомой женщины... Десять рублей в месяц плачу.    -- А отец?    Авдотья Ивановна вся вспыхнула, точно ее ударили прямо по лицу. Ее злил строгий тон матери и вообще самая форма допроса.    -- Вот отца-то я, мамынька, и сама не знаю... Не один был, не разберешь, который...    -- И генерал тут же замешался?    -- Генерал -- совсем другое... Он так, вообще... Ничего вы не понимаете, мамынька, одним словом, в этаких делах.    -- Где уж понять, голубушка. Известно, деревенская старая дура...    Авдотья Ивановна окончательно разсердилась. Ее обижал главным образом тон, каким говорила с ней мать. Она опять поднялась и заходила по комнате.    -- Я не какая-нибудь, мамынька... да!.. Я состою при своем собственном месте, а не по улицам шляюсь. Что касаемо детей, так это уж мое дело, и никому до него нет заботы... Да и кому в Питере нужно знать, что были у меня дети или нет? Это по-вашему, по-деревенскому, хуже нет человека, как девушка, у которой дети... А ежели она и не виновата, того вы не разсуждаете? Может, она поверила хорошему человеку по своей душе, а тот ее обманул самым подлым образом... Говорю: молода была и глупа. Обмани вот меня теперь!.. Вы думаете, что девушка и не человек, ежели сделала ошибку... Большия тысячи нас, таких-то молодых дур. И все живут... У вас одно только слово и есть: закон. А вот мне не вышло счастье на закон ваш, так не в Волгу же вниз головой бросаться...    -- Сама виновата, ежели не соблюла себя.    -- Вы здесь хороши... Девушка чуть подросла, еще оглядеться не успела, дура-дурой, а вы ее сейчас под закон со встречным-поперечным.    -- Это ты насчет Степаниды закидываешь?    -- А хоть бы и насчет Степаниды... Девушка еще глаз не успела хорошенько открыть, а вы ее за какого-то вахлака хотите выдавать...    Анисья вскочила, подняла кулаки и крикнула:    -- Ах, ты, поскуда питерская!.. Отец с матерью хуже знают Степаниды, за кого ей выходить замуж?!.. Отец с матерью зла ей желают?!.. Вы хороши с теткой-то Лизаветой, только вот хвост замаран...    -- Вы, маминька, оставьте ваше неглиже с отвагой,-- остановила ее Авдотья Ивановна.-- Вон как в вас поднялась ваша деревенская темнота... Сами не знаете, какия слова выговариваете. От чужих людей таких слов не слыхала, так дома, видно, приходится учиться им.    Этот спор, вероятно, зашел бы очень далеко, если бы не был прерван появлением домовладыки. Петька привез его на извозчике мертвецки пьянаго. К огорчению Авдотьи Ивановны, когда они ехали с перевоза, встретилась кума Ѳедосья и кривая Фимушка, причем последняя крикнула:    -- Вон везут родителя Дуньки-сахарницы!..    Авдотья Ивановна с больной улыбкой заметила:    -- Это называется: нашим же добром нам же и челом...    -- Дунюшка, ведь чужой рот не хлев, не затворишь,-- виновато оправдывалась Анисья.   

V.

   Авдотья Ивановна прожила на родине целых две недели, добиваясь своей цели. Она несколько раз ездила в Горушки для переговоров с матерью, причем не обходилось без бурных сцен. В первое время оне стеснялись говорить откровенно при Маркыче, но, увлекшись, совершенно забывали о его присутствии. Правда, что Маркыч держал себя крайне политично и делал вид, что ничего не понимает и что до него ничего не касается. Пусть бабы между собой кудахтают. Только, когда спор разгорался до неистовства, он сурово прикрикивал:    -- Ну, вы, бабы, не шкандалить, а то обеих вот как распатроню! У меня разговор короток: возьму шпандырь, да и начну шпандырем обихаживать обеих. Носи -- не потеряй...    В избе водворялось временное молчание. Старуха Анисья молча грозила Авдотье Ивановне кулаком и шептала:    -- У, змея... Прокляну!..    Авдотья Ивановна знала отлично цену этим материнским угрозам и не обращала на них внимания. После каждой такой вспышки старуха Анисья испытывала чувство раскаяния, проливала слезы и начинала ухаживать за дочерью с какой-то суровой ласковостью.    Авдотья Ивановна задалась целью уломать мать, а отец не шел в счет. Прежде он был главой семьи, а теперь это главенство перешло к матери, которая совсем забрала мужа в руки. Лучше всего переговоры велись в "проезжающем номере", где Авдотья Ивановна угощала мать чаем с вареньем и французской булкой,-- выше этого угощения для Анисьи не существовало.    -- И люблю же я эту самую французскую булку,-- восхищалась старуха.-- Настоящий пух...    Бывая в гостях у дочери, Анисья заметила, что она иногда бывает какая-то чудная, даже совсем чудная. Лицо в красных пятнах, или мертвенно-бледное, глаза осовелые, блуждающая улыбка, не совсем твердая походка,-- одним словом, как есть, пьяная.    -- Да ты, Дунюшка, не попиваешь ли, грешным делом?-- откровенно спросила Анисья.    Авдотья Ивановна только махнула рукой и засмеялась.    -- Нет, мамынька, сохрани Бог, никогда не подвержена такому безобразию...    Она достала из кармана футлярчик со шприцем и при матери впрыснула себе в руку заряд морфия.    -- Это мне лекарство доктор прописал,-- обясняла она.-- У меня нервы...    -- Это в том роде, как у нас в одной купчихе черви завелись?    -- Вот-вот... Это самое.    Между прочим, Авдотья Ивановна пробовала подпаивать мать вишневой наливкой, но результат получался самый неблагоприятный. Клюнувшая старуха прямо начинала буянить и лезла драться.    Гораздо лучше велись душевные разговоры за самоваром. Авдотья Ивановна, о чем бы ни говорила, непременно сводила речь на своего генерала.    -- Он добрый, мамынька, Гаврила Евсеич...    -- Так как же не быть добрым, коли у него, говоришь, пять домов?    -- Один на Гороховой улице, другой на Песках, третий в Коломне, четвертый на Бармалеевой улице, а пятый у Пяти Углов,-- тут и сам живет. Очень добрый... В годах уж он, под шестьдесят, и каждый праздник в церковь.    -- Много, видно, погрешил...-- старалась догадаться Анисья.    -- Ну, это уж его дело, мамынька. У богатаго человека соблазна больше, особенно в молодости... Бедный и согрешил бы, а денег-то и нет. В Питере за все надо платить... Человек, напримерно, болен, а ежели разобрать, так он свою болезнь непременно где-нибудь сам же себе и купил...    -- И у нас, Дунюшка, нонче пошло такое же заведенье. Мужики так и норовят в трактир, а бабы и того похуже... У бабы один грех.    Наговорив с три короба о добродетелях Ахметышева, Авдотья Ивановна прибавляла:    -- А только у него одна привычка, мамынька: больше всего уважает свой характер. Как слово сказал, точно топором отрубил... Мне уж второй год говорит: "Куплю я тебе дом, Дуня, на Петербургской стороне".    -- Н-но-о? Целый дом?    -- А что ему стоит купить? Все равно, что нам чашку чаю выпить. Ну, я его, обыкновенно, благодарю. А он смеется. "Как же ты, грит, Дуня, одна-то в своем доме будешь жить, когда ты на девичьем положении? Всякий тебя может обидеть..."    -- Верно, Дунюшка... Как раз обидит! В Питере-то озорников, поди, достаточно.    -- Есть и озорники, мамынька... А Гаврила Евсеич так говорит, что, ежели бы со мной жил кто-нибудь из родственников -- тогда совсем другое дело. Ну, я ему обяснила, что из родственников некому жить, кроме сестры Степаниды, Он и ухватился за мои слова... Я-то так, спроста сказала, а он сурьезно ухватился.    -- Ну, это он обманывает! Для чего ему Степанида понадобилась, когда он ее и в глаза не видал?    -- И я то же самое думаю, мамынька, а только очень уж жаль дома на Петербургской стороне. Вот бы даже как хорошо было... Я даже, мамынька, во сне вижу этот самый дом.    -- Ну, это ты напрасно, Дунюшка. И поговорка такая водится: "увидал во сне узду -- не видать лошади до смерти".    -- Это ваши деревенския глупыя пословицы, мамынька. Вот вы и встречи с попом боитесь, а у нас, в Питере, это ни по чем считается. Там, может, тысяч пять попов живет -- всех не обойдешь...    Уходя от дочери, старая Анисья на свежем воздухе приходила в себя и думала вслух:    -- А ведь Дунька все врет!.. Может, и генерала никакого нет, а только надо сманить сестру. И как ловко умеет зубы заговаривать. Врет Дунька... Ужо вот скажу отцу, так он ей задаст.    Когда Авдотья Ивановна дарила матери какие-нибудь пустяки, в роде ситца на кофту, мысли последней принимали другой оборот.    "А может, Дунька-то и правду говорит... Мало ли добрых людей на белом свете. Ну, генерал и пожалел сначала Дуньку, а по ней и сестру Степаниду. Богатому человеку есть чем и пожалеть".    Мало-по-малу домик на Петербургской стороне сделался центром всех мыслей Анисьи. В ея голове складывались даже такия комбинации: Маркыч помрет, избу и все хозяйство она передаст Петьке, который женат на богатой, а сама уедет в Питер к дочерям.    С сестрой у Авдотьи Ивановны была другая политика. Степанида как-то дичилась и не могла привыкнуть к городской сестре. Она даже неохотно приходила в гости и каждый раз сильно конфузилась, когда Авдотья Ивановна дарила ей что-нибудь.    -- Не надо мне, Дуня... Для чего мне? У меня все есть...    -- А ты возьми, на всякий случай, может-быть, и пригодится.    Из всех подарков Степаниде понравились только маленькия золотыя сережки, хотя она и не соглашалась долго их взять.    -- Стыдно...-- обясняла она.-- Засмеют на деревне свои девушки.    -- А ты их не слушай. Мало ли что скажут... Кривая Фимушка прозвала меня Дунькой-сахарницей, так неужели я буду обижаться? Ведь я ей никакого зла не сделала... Так болтает, по глупости. И никому я зла не сделала, а стараюсь, как бы всем угодить да как бы получше.    Степанида не могла не согласиться с последним, и ей делалось обидно, что кривая Фимушка смеется над сестрой, а за ней и вся фабрика. Кличка "Дунька-сахарница" гуляла уже по всей деревне и на фабрике, и Степанида несколько раз плакала, защищая сестру. Потом ее безпокоили таинственные переговоры матери с Авдотьей Ивановной, причем она подозревала, что дело идет о ней. Мать сильно волновалась, плакала и за глаза ругала городскую дочь.    -- Безстыдница она, вот что,-- повторяла Анисья, когда Маркыча не было дома.-- А я, дура, ее слушала...    Брат Петька не принимал в этой истории никакого участия и только раз сказал Степаниде:    -- А Дунька хочет тебя в Питер увезти.    -- Врешь ты все, Петька!    -- А вот и не вру... Ее купец за этим и подослал, чтобы тебя в Питер доставила. Отец узнает, так вот как ее расчешет... Я и твоему Илюшке скажу. Он ей ноги переломает... Маминька все скрывается, а ведь я-то не слепой, все вижу.    Этот разговор Степанида со слезами передала сестре. Авдотья Ивановна нисколько не смутилась, а только засмеялась.    -- Глупости они все болтают, Степа... Ты ведь не курица, чтобы -- с мешок да на базар. Силой и поп не венчает... Пустяки! Конечно, мне тебя жаль и очень жаль, когда раздумаюсь. Только с тебя воли никто не снимает. Как же я тебя поташу в город, когда ты не хочешь? Не овца какая-нибудь.    Эти обяснениявременно успокаивали Степаниду, хотя она как-то и не могла вполне довериться сестре, как та ее ни ласкала. Авдотья Ивановна с большим терпением старалась приручить сестру и со слезами на глазах говорила о своем отезде.    -- Сейчас бы уехала, если бы не жаль было вас,-- повторяла она.-- Может, в другой раз и увидеться не придется.    Степаниде делалось жаль сестру, и она тоже плакала.    -- О чем плакать?-- утешала ее Авдотья Ивановна.-- Кому что на роду написано, того не обойдешь -- не обедешь... Значит, мне в Питере, а тебе в Горушках пропадать. Конечно, скучно мне бывает: все чужие, а свои далеко. Посидишь, поплачешь, вытрешь слезы кулаком -- и все тут.    О женихе Илюшке Авдотья Ивановна никогда не говорила ни одного слова, и эта деликатность правилась Степаниде. Положим, она не любила Илюшку, а все-таки жених, и все это знают.   

VI.

   Горушки, конечно, принимали самое деятельное участие в судьбе семьи Маркыча, что выражалось в самых разнообразных формах. Волнение горушкинских баб доходило до крайности. Кума Ѳедосья и кривая Фимушка являлись коноводами и даже похудели за это время от хлопот. Нужно было проследить каждый шаг и Дуньки-сахарницы, и старой Анисьи, и Степаниды. Ведь недаром же прилетела эта жар-птица из Питера и недаром проживает третью неделю. Кривая Фимушка пробовала пытать старуху Анисью, но получила самый обидный отпор.    -- Отстань, смола!-- огрызалась Анисья.-- Тебе-то какое дело до нас?    -- Да ведь так, Анисьюшка, значит, по суседству...-- тараторила Фимушка.-- Тоже не слепые мы, видим, как ты безпокоишься и в город к дочери то и дело полируешь.    -- Не ваша забота...    -- Оно конечно... А Авдотья Ивановна как будто и не желает в Горушки ездить, сумлевается. Тошно ей у нас после своего-то генерала...    Между собой горушкинския бабы решили, что, конечно, питерская Дунька-сахарница хитра, а старуха Анисья, пожалуй, и похитрее ея оказывает себя. Слова от Анисьи не добьешься.    Общественное мнение Горушек решило с перваго появления в деревне Дуньки-сахарницы, что она приехала не за чем иным, как сманить Степаниду.    Сама-то, видно, проторговалась, так хочет еще родной сестрой поторговать, Вот и смущает всю семью... Кому шаль, кому ситцу на платье, а любезнюющему родителю водочки.    -- А вот какой у ней паспорт, у Дуньки? Так что... приехала тоже одна девушка из Ритера в свою деревню, а паспорт-то ейный у станового... Порядок известный, ежели которая себя девушка потеряет в Питере.    Наводили но этому поводу справки через официанта Константина, но паспорт у Авдотьи Ивановны оказался правильный, комар носу не подточит.    -- Это ей генерал ейный выправил мещанский паспорт, вот она и форсит,-- судачили бабы.    В поведении тоже у Авдотьи Ивановны ничего особеннаго не замечалось. Все больше у себя в номере отсиживается. Раз только по Волге в лодке покаталась, а потом, в другой раз, сездила в женский монастырь и отслужила молебен за здравие раба Божия Гавриила со сродниками.    -- Как будто и не похоже, чтобы генералов Гаврилами крестили,-- сомневались бабы.-- Совсем даже не генералеское имя, а мужицкое.    -- Из купцов, слышь, генерал-то Дунькин, вот и вышел -- Гаврила. И Коскентин то же доказывает...    Куме Ѳедосье и кривой Фимушке не приходила в голову самая простая мысль, именно -- обратить свое благосклонное внимание на Маркыча. Когда оне наконец догадались об этом, то в отчаянии только развели руками. Вот уж прямо сказать: две деревенския дуры, у которых дыра в голове. Не откладывая дела в долгий ящик, оне подкараулили Маркыча, когда он нес какую-то работу в город.    -- Здравствуй, куманек!    -- И вы здравствуйте, сороки-белобоки.    -- В город наклался, куманек? Видно, Степаниду провожать?    -- Какую Степаниду?    -- Дочь Степаниду...    На лице Маркыча явилось недоумевающее выражение, потом он посмотрел на соседок, плюнул и повернул назад. Но, сделав несколько шагов, остановился и предался раздумью. Бабы опять подошли к нему и обяснили уже все начистоту. Голова Маркыча качалась, как маятник у старинных часов.    -- А ты-то и не знал ничего, куманек?-- жалела кривая Фимушка.-- Анисья с Дунькой-сахарницей все за тебя оборудовали.    Маркыч обругался сначала вообще, потом обругал баб-болтушек и побрел в город. Оно, пожалуй, выходило все верно, хотя и ни одному бабьему слову нельзя верить.    В городе Маркычу нужно было снести работу в гостиный двор, но он как-то, сам собой очутился в трактире "Бережок". Денег у него не было, но он подозвал Константина и решительно проговорил:    -- Давай рупь, Коскентин. Авдотья Ивановна отдаст...    У Константина нашлось всего сорок копеек, и пришлось ими доволествоваться. Явились полбутылки водки и кусок вяленаго судака на закуску. Маркыч выпил залпом две рюмки и разсердился. Вот он вернется домой и задаст Анисье жару и пару... Ах, проклятыя бабы, что оне только вытворяют!.. Удумали Степаниду в Питер сманивать... Хорошо. Достанется и Авдотье Ивановне на орехи, даром, что в шляпках щеголяет. Ловко хвост подкинула... Третья рюмка обозлила Маркыча еще больше.    -- А, так вы вот как со мной!-- думал он уже вслух.    -- Сел бы ты яишенку, Маркыч,-- с необычайной вежливостью предлагал буфетчик.-- А насчет денег не безпокойся... Авдотья Ивановна за все заплатит. А то парочку пивца...    Такое предложение соблазнить хоть кого, тем более, что водка сегодня как-то плохо действовала на Маркыча, точно он пил воду. Человек Константин тоже проявлял необыкновенную услужливость и предупреждал малейшее желание Маркыча.    Когда была подана яичница и две бутылки пива, Маркыч налил последнюю рюмку, поднес ее ко рту, а потом поставил на стол и проговорил, обращаясь к Константину:    -- А вот не надобно -- и конец тому делу. Не желаем... Что я, пьяница какой-нибудь? Не желаем...    Это был в "Бережке", кажется, еще первый случай, когда человек не желал пить уже налитую рюмку. Мало того, Маркыч смотрел на Константина и улыбался.    -- Вот я каков есть человек, Коскентин!.. Но знаете вы Маркыча... да. Шабаш, кончено...    Маркыч еще ни разу не был в гостях у дочери, и Авдотья Ивановна очень удивилась, когда он вошел в ея номер.    -- Ну, здравствуй, Авдотья... Вот и я того, значит, пришел в гости к тебе.    Авдотья Ивановна сначала испугалась, но отец не был пьян и улыбался. Она его усадила и не знала, чем угостить.    -- Да я того... и закусывал и чай пил,-- предупредил ее Маркыч.-- А чаю, впрочем, собери... Разговор имею к тебе. И даже очень просто...    Когда Константин подал самовар, Маркыч, продолжая улыбаться, заметил:    -- Гуляй, Матвей, не жалей лаптей... Вот как мы нынче, Коскентин, расширились: на печи и проезду не осталось.    Попивая чай, Маркыч болтал о разных посторонних предметах, точно пришел с визитом.    -- Тошно, поди, тебе у нас-то кажется?-- говорил он со вздохом.-- Темнота у нас, грязь... вполне необразозание... Скучаешь по Питеру-то?    -- Нет, пока ничего.    -- Сказывают, у вас там духовое освещение... Светлее, чем днем, а мы тут, как в темноте, барахтаемся... как слепые щенки.    По тону этого разговора Авдотья Ивановна поняла, что отец заведет речь о Степаниде, и разсердилась на мать, которая обещалась крепко молчать. Поболтав о пустяках и выпив три стакана чаю, Маркыч заговорил деловым тоном:    -- А я на тебя, Авдотья, вот как сердит... Обидела ты меня.    -- Это вы насчет Степаниды, батя? Маминька даже совсем напраспо обезпокоила вас... Так, простой разговор был. Мало ли о чем женщины промежду собой болтают...    -- Мать тут ни при чем. И даже совершенно наоборот... Я-то ничего сном-делом не знаю, а у нас, в Горушках, которыя посторонния бабы высуня язык бегают. Действительно, был разговор и касаемо Степаниды... Одним словом, дуры-бабы, и больше ничего. От скуки языки чешут...    В виду такого мирнаго настроения отца, Авдотья Ивановна потребовала бутылку рябиновой наливки и сама принялась угощать. Маркыч не отказывался, а только заметил:    -- Что же, в гостях воля хозяйская... Терпеть ненавижу я эту самую отраву.    -- Все во-время, батя.    -- Ежели для разговору слово, оно, конечно...    Когда половнна бутылки была выпита, Маркыч подвинулся к дочери совсем близко и, осторожно оглядевшись кругом, заговорил:    -- А я все-таки, Дуня, того... значит, обида мне от тебя вышла... Затем, напримерно, ты матери все обсказала, а с отцом молчком? Не чужой ведь я тебе и могу вполне соответствовать... Мать она, конечно, мать, а все-таки баба, как ее ни поверни. Я бы тебе не то сказал: бери Степаниду с руками и ногами. Вот и весь разговор...    -- У ней есть жених, батя...    -- Жених?!.. Такими-то женихами в самый раз забор подпирают... А я все могу понимать. Пропадет Степанида в Горушках, и больше ничего. Вот такая же сибирская язва и будет, как кума Ѳедосьи или кривая Фимушка. Разве я не понимаю?-- даже весьма превосходно. Вот как даже понимаю... Родная кровь, жаль, когда на глазах будет пропадать.    Такой неожиданный оборот разговора как-то совсем ошеломил Авдотью Ивановну. Она боялась встретить со стороны отца самый суровый отказ, а он сам предлагал ей именно то, о чем она не смела заикнуться. Она незаметно впрыснула себе морфий, раскраснелась и разсказала откровенно отцу всю историю домика на Петербургской стороне. Маркыч даже вскочил со стула и начал ругаться.    -- А об отце-то, небось, и забыла?!.. А?.. Да я... ах. Боже мой! Да я бы в дворники к тебе пошел... Сделай милость... было поработано... Вот как гнул коробку, поясницу в другой раз не разогнешь, ноги от сиденья отекают. А тут: нацепил на себя дворницкую бляху, взял в руки метелку -- начальство. Старуху оставил бы дома, пусть живет с Петькой... да-да-а!.. А генералу спасибо, что он и о Степаниде позаботился. В глаза не видал -- и заботится. Ну, и отца Степанидина не забыл бы.    Собираясь уходить, захмелевший Маркыч топнул ногой и заявил с решительным видом:    -- Да что тут разговаривать: завтра же увози Степаниду. А потом я буду ждать от тебя письма...   

VII.

   Сначала Авдотья Ивановна очень была довольна неожиданным оборотом дела. Оставалось только уговорить сестру, что было совсем не трудно, как она думала. Никто не отказывается от своего счастья. Конечно, деревенской простой девушке страшновато будет решиться на поездку в Питер, будет плакать -- ну, да девичьи слезы подешевле дешевых бабьих слез. С другой стороны, раздумавшись, Авдотья Ивановна почувствовала глухое недоволество поведением деревенских родителей. Как они оба ухватились за будущий дом на Петербургской стороне, и каждый думал только о себе. И Степаниду готовы хоть сейчас продать, только самим бы устроиться, и друг друга тоже не жаль. Авдотья Ивановна даже всплакнула, хотя и старалась оправдать стариков деревенской темнотой и бедностью. А тут еще получилось письмо от "генерала".    "Милая Дунечка, зажилась ты в деревне,-- писал старик,-- а, обо мне и забыла совсем. А я все жду... Левая нога болит прежнему, одышка мучит, плохо ем, плохо сплю. Ворочаюсь-ворочаюсь ночью на постели и все думаю, чем-то ты меня, голубчик, обрадуешь, и как идут твои дела. Поцелуй свою милую сестричку от меня и скажи, что ей комната уж приготовлена -- крайняя угловая. Там ей никто не будет мешать. Будет сидеть, как птичка в золотой клетке. С нетерпением жду и вышлю на вокзал лошадей", и т. д.    Это только обозлило Авдотью Ивановпу, особенно напоминание об угловой дальней комнате, где "никто не будет мешать". Много девушек прошло через эту комнату, а в том числе и Авдотья Ивановна.    "Ишь, что захотел,-- сердито думала она, кусая губы.-- Очень уж разлакомился... Нет, голубчик, это я была дурой, а Степаниду подождешь и даже очень подождешь".    А о домике на Петербургской стороне ни одного слова. Очень хорошо. Нет, голубчик, будет: раз была дура дурой, а в другой раз -- атанде, Гаврила Евсеич. Ваше-то лакомство больших слез девушкам стоит, которыя глупыя.    В Горушках в это время успела разыграться целая драма. Маркыч начал попивать и под пьяную руку проболтался жене, что отправляет Степаниду в Питер с сестрой, а потом и сам туда же переедет на житье. Анисья ужасно разсердилась и на мужа и на Авдотью Ивановну. Произошла крупная ссора, причем разсвирепевший Маркыч поучил жену. Побитая Анисья, конечно, полетела в город и накинулась на Авдотью Ивановну с попреками и укорами.    -- Ловко ты обошла пьянаго дурака, Дунька!.. Наговорила с три короба, а он поверил... Не видать вам Степаниды, как своих ушей.    Авдотья Ивановна была возмущена и, дав время матери сорвать сердце, холодно и с достоинством ответила:    -- Маминька, и все это вы даже совершенно напрасно выражаете и только без пути себя тревожите... да. Сами вы наболтали, а я бате ни словечка не говорила. Ваше дело...    -- Не заговаривай зубов, змея подколодная! Знаю, с чем приползла к нам и свой хвост подкинула... Тебе только бы сманить Степаниду да продать ее своему змею. Все, все знаю, скверная...    Старуха пришла в такой раж, что говорить с ней было излишне. Авдотья Ивановна молчала все время, пока мать неистовствовала и всячески ее поносила. Эта политика произвела свое действие, вернее -- Анисья почувствовала усталость и начала причитать, как по покойнике.    -- Вам бы, мамынька, холодной воды выпить...    -- Отстань!.. Всю жисть эту самую холодную воду пьем... Сама пей, коли нравится.    -- И очень даже напрасно себя безпокоите, мамынька. И совсем мне не нужно вашей Степаниды. Пусть выходит замуж за какого-нибудь вахлака да и мается с ним всю жисть, а вы будете любоваться да радоваться, глядя на нее. Пьяный муж будет ее бить, ребятишки буду сидеть голодные.    -- Ох, верно, Дунюшка!-- неожиданно согласилась сразу отмякшая Анисья.-- Все у нас пьяницы, ежели разобрать. Вот как все пьют! Илюшка тоже пьет, когда в артели. Когда-то пришел пьянешенек и Степаниду прибил. Одно слово, озорник.    Авдотье Ивановне сделалось жаль матери, которая и разсердиться понастоящему не умела. Она припомнила свое горькое детство, пьянство отца, тяжелыя семейныя сцены и целый ряд безобразий, каких детским глазам и не следовало бы видеть.    -- Это тебя тетка Лизавета подослала,-- повторяла Анисья, вытирая слезы.-- Одну племянницу сманила, теперь подсылает за другой.    -- Не грешите, мамынька... Тетка Лизавета тут ни при чем. Да и разговаривать-то нам с вами, мамынька, не о чем, ежели сказать правду. Вот уеду завтра -- и всему делу конец. Надо и о себе подумать... Я тут у вас, как блудливая кошка. Будет, всего наслушалась. Вы по-своему будете жить, я -- по-своему. Только и всего.    Эта косвенная угроза напугала Анисью. А вдруг Дунька возьмет да и уедет: вильнула хвостом и была такова. Впереди было что-то в роде надежды и вдруг -- ничего не останется. Как есть ничего... В голове Анисьи промелькнул целый ряд своей горушкинской жизни, и она окончательно испугалась.    -- Стара я стала, Дунюшка...-- заговорила она упавшим голосом.-- Совсем выжила из ума. Вот и мерещится разное... Думаешь-думаешь, как бы все получше да по душе...    -- А вы, мамынька, лучше уж совсем не думайте,-- заговорила Авдотья Ивановна, обнимая мать.-- Все устроится помаленьку. Бедностью-то своей ведь мы никого не удивим, а слезами не разжалобим. Только богатым на свете хорошо живется.    Маркыч начал заходить к дочери каждый день под разными предлогами и непременно сводит разговор на дом на Петербургской стороне.    -- Главное, чтобы он был с мезонином, Дунюшка... Очень это приятно.    -- Уж какой будет,-- уклончиво отвечала Авдотья Ивановна.-- Даровому коню в зубы не смотрят.    -- А ты старайся, глупая. Ежели баба что захочет, так она чорта за рога приведет.    Авдотья Ивановна грустно улыбалась, слушая льстивыя речи отца. У всех у них одно на уме, а никто не подумает, каково ей за всех поворачиваться.    Степанида попрежнему как будто избегала сестры и неохотно приходила к. ней. Сама Авдотья Ивановна даже не заговаривала с ней о поездке в Питер, предоставляя приготовить все матери. Старуха Анисья, действительно, старалась и никак не могла понять, что Степанида все отмалчивается и как будто что-то скрывает.    -- Совсем как с березовым пнем разговариваем,-- жаловалась Анисья.-- Перечить не перечит и соглашаться не соглашается.    Когда почва в достаточной мере была подготовлена, Авдотья Ивановна назначила день отезда. Что же! Будет, погостила, пора и честь знать. Ее потянуло в Питер, туда, где и тепло, и светло, и весело. Тот запас добрых и хороших чувств и мыслей, которыя Авдотья Ивановна везла с собой на родное пепелище, был израсходован.    Окончательное обяснение с сестрой Степанидой произошло без всяких затруднений. Девушка имела такой покорный и даже испуганный вид.-- Ты меня боишься, Степа?-- спрашивала Авдотья Ивановна, обнимая сестру и заглядывая ей в глаза.    -- Боюсь...-- откровенно признавалась Степанида.    -- Тебе не хочется ехать в Питер?    -- Не знаю...    Потом Степанида расплакалась. Авдотья Ивановна начала сердиться.    -- Я ведь тебя не тащу силой, глупая,-- говорила она.-- Не хочешь -- оставайся дома.    Степанида продолжала плакать. У Авдотьи Ивановны мелькнула мысль об ея женихе.    -- Тебе, Степа, может-быть, твоего Илюшку жаль?    -- Жаль...    -- Да ведь ты его не любишь?..    -- Не люблю, а все-таки жаль... Пропадет он без меня. Совсем он глупый.   

VIII.

   Осенний дождь -- мелкий, назойливый, пронизывающий. Волга потемнела, а береговыя дали точно потонули в водяной пыли. На перевозе через Волгу Константин встретил несколько горушкинских знакомых мужиков, а на пристани его точно дожидались кривая Фимушка и кума Ѳедосья.    -- Куда поволокся, Коскентин?    -- А дело есть, вот и поколокся,    -- Дунька-сахарница послала?    -- Тьфу!..    -- Сахар тащишь Маркычу?    У Константина в руках был порядочный сверток, в котором, действительно, был и сахар, и чай, и французския булки. Как только эти проклятыя бабы унюхали сахар -- удивительно! Константин постарался скорее улизнуть от ядовитых баб и свернул к лесопильному заводу. Гризь стояла непролазная, и он с трудом вытаскивал ноги. Приходилось останавливаться, чтобы перевести дух. У Константина болели ноги от вечной трактирной беготни.    -- Уж только эти бабы,-- ругался Константин всю дорогу, пока шел в Горушки.-- И Авдотья Ивановна тоже хороша... Сама бы и ехала к родителям. А то нет: "Ты уж, Коскентин, сходи... Вот тебе рупь!". Тьфу... Конечно, я человек подневольный и всем должен услужить, а только не порядок. Эх, грехи, грехи!..    Константин любил сокрушаться о своих грехах, а сейчас к этому особенно располагала осенняя погода.    Появление Константина в избушке Маркыча произвело настоящий переполох. Старуха Анисья даже перепугалась, когда он передал ей сверток.    -- От Авдотьи Ивановны...-- коротко обяснил Константин, делая суровое лицо.    Стенанида тоже была дома. Она уже третий день как не ходила на фабрику и собиралась в далекий путь. Константин подсел к Маркычу, раскурил папироску и проговорил:    -- А я к тебе, Маркыч, насчет щиблет...    -- Ах, ты, братец ты мой,-- спохватился Маркыч.-- А твои щиблеты не готовы... Все собирался, а руки не дошли.    Развернув сверток, Анисья нашла в нем фунт чаю, пять фунтов сахару, несколько французских булок и т. д. "С чего это вздумалось Дуне перед самым отездом безпокоить себя? Успела бы, а то еще Коскентина посылает". Константин просидел битых полчаса, выкурил три папиросы, поговорил о погоде, обругал своего буфетчика, а потом начал прощаться.    -- Ну, так я, Маркыч, в другой раз заверну... Ты уж постарайся насчет щиблет.    Подойдя к двери, Константин остановился, хлопнул себя рукой по карману и проговорил:    -- Экая память-то девичья, подумаешь!.. Ведь чуть не забыл. От Авдотьи Ивановны есть письмо вам. Вот разиня-то, то-есть я разиня. А еще как она наказывала мне, чтобы в собственныя руки и прочее.    Константин подал смятый конверт Анисье и еще раз хлопнул себя по карману,    -- Опять чуть не забыл: Авдотья Ивановна прислала Степаниде золотой перстенек... Вот он. Рублей пять, пожалуй, стоит.    -- Это еще что за модель?-- возмутился Маркыч.    Грамотных в семье не оказалось, и письмо пришлось читать Константину. Письмо было написано безграмотно, и на бумаге оставались следы слез. Авдотья Ивановна писала, что спешно уезжает и не имеет времени даже проститься.    -- Уехала?!..-- ахнули все.    -- А то как же?-- равнодушно ответил Константин.-- Живой рукой собрались. Я и укладываться помогал... Укладывается, а сама плачет, как река льется. Даже жаль было смотреть... Наш брат, услужающий, всего насмотрится.    -- Уехала?-- переспрашивала Анисья, не веря собственным ушам.    -- Точно так-с. Я их и на вокзал проводил. Очень просила кланяться...    -- Врешь ты все!..-- крикнула-было Анисья.-- Идол ты деревянный, вот что... Как же так, не простившись... А мы Степаниду совсем собрали в дорогу. Вся деревня знает... Что-нибудь да не так... Читай дальше-то, омморок!..    В письме особеннаго ничего не было, кроме обычных поклонов, испрашивания на веки нерушимаго родительскаго благословения и обещания прислать пятнадцать рублей, а на приданое Степаниде особо.    Анисья принялась по обыкновению голосить и накинулась на Константина чуть не с кулаками.    -- Да ты не скрывайся, идол! Говори всю правду...    -- А мне что говорить -- мое дело сторона. Всем должен уважение делать -- только и всего по нашей трактирной части.    -- Да ведь она говорила тебе что-нибудь, когда укладывалась?    -- Известно, говорила, и даже очень говорила. Грит, не хочу сестру губить... Себя потеряла, грит, так пусть сестра человеком будет и чтобы, грит, она безпременно шла замуж за Илюшку. Вот даже как наказывала... Он, грит, хоша и корявый, то-есть Илюшка, а все же будет настоящий правильный муж. И приданое, грит, справлю все, как следует, только пусть выходит.    Это был удар грома для всей семьи. Анисья заставила Константина перечитать письмо еще два раза и переворачивала казкдую фразу на все лады, чтобы добиться настоящаго смысла.    -- Да, может, она разсердилась на что-нибудь?-- допытывалась она.-- Может, мало ее уважали?..    -- Нет, этого ничего не говорила,-- старался припомнить Константин.-- А только сказала, что "силов моих нет ехать прощаться с родителями. Как, грит, Степанида пожалела своего жениха, так у меня, грит, точно что оборвалось на сердце". И себя бранила... "Скверная, грит, я,-- сманить сестру хотела, и только напрасно, грит, родителей на сумленье навела".    В избе поднялся вой, как по покойнике, и Константин юркнул в дверь. На крыльце его догнал Маркыч и, остановив за рукав, спросил шопотом:    -- А как же, например, дом на Петербургской стороне? Ничего она тебе не наказывала?..    -- Насчет дома как будто разговору не было... Нет, ничего не говорила. А ты вот щиблеты-то мне выправь...    Маркыч только махнул рукой.

1880 г.

Оглавление

Д. МАМИН-СИБИРЯК ПОЛНОЕ СОБРАНиЕ СОЧИНЕНиЙ ТОМ ВОСЬМОЙ ИЗДАНиЕ Т-ва А. Ф. МАРКС # ПЕТРОГРАД 1916

ГОРОДСКАЯ СЕСТРА.